Гайда! [Нина Николаевна Колядина] (fb2) читать онлайн

Нина Колядина Гайда!

Глава первая.

Город божьих людей и птиц

1.

Аркаша вышел на крыльцо и огляделся. Двор был пустым и каким-то сонным. Даже не верилось, что когда-то здесь царило такое веселье, что проходившие мимо этого двора редкие прохожие невольно замедляли шаг и через щели, образовавшиеся между усохшими и потемневшими от времени досками забора, пытались разглядеть, что же там такое происходит. Увидев веселую, галдящую, словно птичья стая перед кочевкой, ватагу ребятишек, прохожие улыбались и шли своей дорогой, еще какое-то время вслушиваясь в разноголосый гомон, постепенно растворявшийся в тишине обычно даже днем безмятежно спящей и от этого еще более уютной улочки, на которой приютился небольшой деревянный домик, где за два года до германской войны поселились Голиковы.

По соседству с Голиковыми, в доме побольше, тоже деревянном, но в два этажа, жила многодетная семья учителей Бабайкиных. Двор у Бабайкиных и Голиковых был общим. Бывало, как высыплет детвора из обоих жилищ да из соседних домов кто-нибудь прибежит, так и встрепенется безмятежная тишина от звона веселых детских голосов.

«Как будто вчера это было, – подумал Аркаша, – и в лапту играли, и в прятки, носились по всему двору как угорелые. А теперь…»

Теперь во дворе было тихо. Старшие ребята, организаторы детских игр и забав, подросли. У них появились дела поважнее. Аркаше тоже стало не до развлечений и всяких там мальчишеских глупостей. Стрелять по банкам из рогаток, устраивать с товарищами палочные бои или толкать плоты по Сорокинским прудам его уже больше не тянуло. Хотелось заняться чем-то стоящим, интересным. Но разве это возможно в Арзамасе – городе сонном, как осенняя муха? Ни общественная жизнь, ни текущие события тут вообще никого не волнуют. Это и понятно: куда ни глянь, везде попы да монахи.

Когда Аркаша впервые увидел Арзамас, то подумал, что это и не город вовсе, а какая-то огромная монашеская обитель. Ни в каком другом месте, где жила его семья прежде, не было такого количества храмов и монастырей как здесь. А еще в этом городе оказалось так много «божьих людей», что нельзя было пройти по улице, не встретив на пути несколько человек, одетых в длинные черные рясы. Лица у них были суровыми, как у боженьки на иконах. Первое время Аркаша их даже побаивался.

Почему родители решили обосноваться именно в этом городе, он узнал позже, когда немного подрос. Оказывается, его мама, Наталья Аркадьевна, после окончания акушерских курсов в Нижнем Новгороде получила направление в Арзамасскую больницу, куда и устроилась на работу в родильное отделение. Отцу пришлось оставить место служащего Нижегородского Акцизного управления и поехать вместе с женой и детьми в Арзамас, где, к счастью, оказалась свободной такая же должность в уездном Акцизном управлении.

Правда, еще раньше, до Нижнего, Петр Исидорович учительствовал в начальной школе для детей рабочих сахарного завода, принадлежащего князьям Барятинским. Завод этот находился в Курской губернии, в одном из небольших уездных городков – Льгове. Там-то Аркаша и родился.

Конечно, сам он из льговской жизни мало что помнил, ведь когда семья покинула это место, ему всего четыре года исполнилось. Так, всплывали в памяти кое-какие обрывочные воспоминания.

Иногда в голове возникали картинки погожего летнего дня: большие, шелестящие листвой деревья, кроны которых – как ему, маленькому, казалось – упираются в самое небо. За деревьями – если приглядеться – виднеются какие-то разноцветные домики на ножках. Как-то, еще в Нижнем, он спросил у отца, что за домики это были.

– Так это же ульи! – засмеялся Петр Исидорович. – В них пчелки жили, медик нам давали. Неужели не помнишь?

Аркаша неуверенно пожал плечами – пчелок и медик он не помнил. В памяти сохранились только домики.

– Я эти ульи сам смастерил, – предался воспоминаниям отец. – Каждую досочку своими руками выстругал. У меня ведь все нужные инструменты были. Ох, и любил я с деревом работать! Особенно с липой. Древесина мягкая, податливая. Бывало, как проведешь рубанком по доске, так и завьются стружки кольцами! А запах какой стоял!

Аркаша почему-то потянул носом, и ему показалось, что комната, в которой они с отцом сидели, наполнилась сладковатым, с едва уловимым медовым ароматом запахом свежей древесины. И тут же словно из растаявшего тумана в его сознании возникла отчетливая картинка: серая стена деревянного дома, выделяющийся на ее фоне светлый деревянный верстак, над которым склонился высокий, статный мужчина в простой рубахе-косоворотке и длинном, ниже колен, фартуке. Лица его Аркаша, как ни пытался, представить не смог, но он знал, что мужчина этот – его отец.

– Вспомнил! – радостно закричал мальчик. – Папочка, я вспомнил! И верстак твой вспомнил, и как ты на нем работал – доски строгал! И как стружки пахли!

Сморщив лоб над переносицей, Аркаша напряг память, которая услужливо приоткрыла ему еще одну завесу: он увидел, как тонкие, светлые, с розоватым оттенком завитки вылетают из-под лезвия рубанка и падают на землю, образуя возле верстака пышную кудрявую горку. Горка эта кажется мягкой, как пуховая подушка. В нее так и хочется плюхнуться со всего маха. Что он, Аркаша, и делает. Но горка из деревянных стружек все-таки не подушка из пуха, и мальчик больно ударяется о землю носом. На белых завитках появляются яркие красные пятна.

– А еще вспомнил, как я в стружки упал возле твоего верстака и нос разбил! – поделился всплывшими воспоминаниями Аркаша.

– Я тоже это помню, – сказал Петр Исидорович и, улыбнувшись сыну, спросил:

– А что потом было, помнишь?

– Нет, – покачал головой Аркаша. – Расскажи!

– Ну, попробуй сам вспомнить, поройся в памяти, загляни в нее поглубже, – предложил мальчику Петр Исидорович.

– Не могу… Не вспоминается никак, – вздохнул Аркаша. – Я ведь тогда маленький был.

Он умоляюще посмотрел на отца и повторил свою просьбу:

– Ну, папочка, ну, пожалуйста, расскажи! Интересно ведь!

– А может, я тебе помогу, напомню кое-что? – не сдавался Петр Исидорович. – Давай вспоминать вместе: ты упал, ударился, у тебя из носа пошла кровь и… Ну? Что ты сделал?

– Заревел? – предположил Аркаша.

– Ладно, – махнул рукой отец, – слушай. Ты действительно собирался зареветь – скуксился уже. Видно, крови испугался. Но я тебя остановил…

– И как же ты меня остановил? – перебил его Аркаша. – На руки, что ли, взял?

– Нет, наоборот: велел тебе самому вставать и не плакать, потому что солдаты не плачут, – ответил Петр Исидорович.

– А я что? – насторожился мальчик. – Неужели все-таки заревел?

Уловив беспокойство в глазах сына, Петр Исидорович отрицательно покачал головой и сказал:

– Нет. Тут как раз Варя подбежала, няня твоя, хотела тебя поднять, но ты даже в руки ей не дался, встал, стряхнул с себя стружки и громко отчеканил: «Не буду плакать! Я ведь солдат!». Мы с Варей тогда даже рассмеялись.

– А потом? – не отставал от отца вполне удовлетворенный таким ответом Аркаша.

– А потом к нам мама подошла, похвалила тебя и сказала, что настоящие мужчины никогда не плачут: упадут, встанут и дальше идут. Вот что она тебе тогда сказала. И велела запомнить это на всю жизнь.

– А я?

– А ты обещал запомнить, но, видать, все-таки забыл.

– Ну, уж больше я эти слова никогда не забуду, – вспыхнул Аркаша, – тем более что теперь я совсем большой.

– Конечно, – согласился отец и с нежностью посмотрел на сына, которому несколько дней назад исполнилось восемь.

Через три месяца после этого разговора семья переехала в Арзамас. Сначала Голиковы сняли скромную квартирку в двухэтажном деревянном доме на улице Большой. Но квартира оказалась слишком тесной для семьи, в которой подрастало четверо детей, и Голиковы начали подыскивать новое жилье. Кто-то им сказал, что известные в городе учителя Бабайкины сдают флигель на Новоплотинной улице – совсем близко от их Большой. Осмотрев помещение, Аркашины родители согласились на предложенный вариант и переселились на новое место.

Флигель представлял собой обычный деревянный дом в три окошка. Была в нем одна большая комната, которую обставили как гостиную, и две комнаты поменьше. Одна из них стала родительской спальней, другая – детской.

Аркаше новый дом понравился. Можно сказать, именно с него мальчик начал осваивать город. Он быстро пришел к выводу, что таких домов, в основном, одноэтажных, как у них, реже – двухэтажных, как у Бабайкиных, в Арзамасе великое множество. Большинство из них обшито некрашеным, посеревшим с годами тесом. Зимой они прячутся под пушистым снежным покрывалом, а летом утопают в зелени садов. Деревья в этих садах так разрослись, что если посмотреть на арзамасские улочки сверху, с аэроплана, например, то и домов-то не разглядеть. Это, конечно, если не брать во внимание центр города, где церковных да монастырских куполов и колоколен куда больше, чем садов, а построек на улицах немало и каменных, в несколько этажей. Ночью здесь даже зажигаются керосинокалильные фонари, от которых на тротуары падает тусклый бледно-желтый свет.

От Новоплотинной до центра города рукой подать. Стоит только выйти из дома, повернуть налево, пройти чуток в сторону Сорокинских прудов и, оказавшись на улице Сальникова, идти по ней, никуда не сворачивая, до главной городской площади – Соборной, над которой возвышается величественный Воскресенский собор. При одном взгляде на него дух захватывает! А поблизости еще несколько церквей – размером поменьше.

Самым оживленным местом во всем Арзамасе оказалась небольшая, но всегда многолюдная улочка – Гостиный ряд. Аркаше это место сразу понравилось, потому что здесь с утра до вечера шла бойкая торговля. Раньше – до войны – на этой улице можно было купить все что угодно. Ну, а если не купить, то хотя бы поглазеть на разные товары. Тут постоянно сновали купцы, монахи, горожане, крестьяне из окрестных деревень, которые приезжали на Гостиный ряд за товаром. Голиковы тоже сюда частенько захаживали.

А еще по выходным и праздникам они всей семьей прогуливались по Верхней Набережной – любимом месте отдыха большинства арзамасцев. Улица эта, которую горожане чаще называли бульваром, сразу показалась Голиковым не похожей ни на одну из других арзамасских улиц. Отличалась она и необычной архитектурой, и интересной историей, которую Наталье Аркадьевне и Петру Исидоровичу поведали Татьяна Ивановна и Иван Павлович Бабайкины – люди высокообразованные, начитанные, хорошо знающие и любящие свой город. Аркаша тоже эту историю слышал.

…Когда-то, еще при Иване Грозном, на высоком берегу реки Тёши пролегала западная стена деревянного Арзамасского кремля, который не только часто страдал от пожаров, но и со временем, теряя свое стратегическое значение, постепенно разрушался. В первой половине восемнадцатого века крепость полностью сгорела, и больше ее не восстанавливали. Но, как говорится, свято место пусто не бывает: освободившуюся территорию начала застраивать арзамасская знать.

На крутом берегу Теши, с которого открывались прекрасные виды на заречные луга и поля, выросли дома зажиточных купцов и дворян. Были они, как и большинство зданий в Арзамасе, в основном, деревянными, но, по сравнению с домами простых горожан, выглядели настоящими хоромами. Фасады этих домов, которые, казалось, соперничали друг с другом в разнообразии архитектурных элементов, украшали искусная резьба, изящные портики, колонны, классические треугольные фронтоны.

Говорят, что в одном из них – доме помещиков Бессоновых – по дороге в Болдино останавливался Александр Сергеевич Пушкин. На другой стороне улицы стоял еще один известный в Арзамасе дом. Принадлежал он надворному советнику Твердову. Над первым этажом здания возвышался украшенный резьбой мезонин, который поддерживали колонны из цельной корабельной сосны.

– Надо же было подобрать четыре таких стройных, мощных, крепких и совершенно одинаковых дерева! – восхищался работой старых мастеров Петр Исидорович, когда Голиковы, прогуливаясь по Верхней Набережной, проходили мимо дома чиновника. – У каждого из них один и тот же диаметр по всей длине. Да уж, сработано на совесть. И дом-то, вроде бы, простой, ничего особенного, но эти колонны ему царственный вид придают. Вы только посмотрите!

Аркаша делал вид, что с интересом рассматривает дом советника, и ждал, когда же, наконец, им, детям, купят мороженое. И вовсе не потому, что ему так уж хотелось вкусненького, хотя мороженое он любил. Просто покупалось оно обычно в конце прогулки, а потом, отведав лакомство, можно было провести остаток дня с большей пользой: бежать на Сорокинские пруды, где его дожидались товарищи, и устроить настоящее «морское» сражение на плотах!

Аркаше шел одиннадцатый год, когда Германия объявила войну России. В стране началась всеобщая мобилизация. Петр Исидорович был зачислен в государственное ополчение. На сборы ему дали три дня.

– Ничего, ничего, это ненадолго, – покидая стены родного дома, утешал Наталью Аркадьевну, сына и дочек Голиков-старший. – У нас армия сильная, скоро германцев разобьем, я вернусь, и заживем как прежде…

Кто знает, действительно ли Петр Исидорович верил в быструю победу России над кайзеровской Германией или просто пытался успокоить плачущую жену и детей, но с того дня, когда он произносил эти обнадеживающие слова, прошло ровно три года.

Тогда, осенью четырнадцатого, Аркаша, окончивший частную приготовительную школу Зинаиды Васильевны Хониной, поступил в первый класс реального училища. В семнадцатом году он пошел в четвертый.

Занятия в училище на этот раз начались позднее обычного – одиннадцатого сентября. Аркаша такой отсрочке вовсе не обрадовался – лето казалось ему довольно скучным и однообразным. В училище было куда интересней.

Вообще, несмотря на происходящие в стране перемены, жизнь в городе, по мнению Аркаши, была какой-то унылой. После февраля, правда, арзамасское общество всколыхнулось, узнав о свержении старого режима и отречении от престола Николая Второго. На улицах кое-где даже замелькали красные революционные флаги. В лавках и церквях судачили о том, что вместо царя управлять страной будет Временное правительство, но никто не знал, хорошо это или плохо и что вообще из всего этого выйдет. Многие надеялись, что, может, в связи с этими переменами война кончится, мужики домой вернутся. Люди спрашивали друг друга, не читал ли кто об этом в арзамасских «Известиях» или других газетах. Но газеты об окончании войны не сообщали, и народ надеяться перестал.

В училище тоже произошли кое-какие перемены: реалисты – несмотря на возражения преподавателей – отвоевали себе право избирать классные комитеты. Но дальше разговоров дело пока не продвинулось – начались каникулы, во время которых Аркаша толком не знал, чем заняться. Чтобы не скучать и не сидеть без дела, он читал книги, перелистывал учебники за четвертый класс, учил французский, историю, занимался геометрией и с нетерпением ждал начала учебного года.

Три недели занятий пролетели как один день. В учебу Аркаша втянулся быстро. Еще быстрее его захватила общественная жизнь училища. Это и понятно: товарищи выбрали его в классный комитет, в котором он занимал самую высокую должность – делегата в различные учреждения. Голосов Аркадий Голиков получил больше всех – двадцать!

«Надо вечером папе написать, – спустившись с крыльца и направившись в сторону ворот, решил Аркаша. – Рассказать, как работают наши первые организации. У них-то, в армии, полковые комитеты не диво. Конечно, там все взрослые, а мы всего лишь ученики, но ведь тоже работаем, разные резолюции выносим. Да и добиваемся многого! Нас теперь не оставляют без обеда, и всякие классные инциденты разрешает наш комитет…»

Неожиданно ход Аркашиных мыслей прервался звонкой птичьей трелью. Из сросшегося с забором кустарника выпорхнула небольшая яркая птичка. Сделав круг над головой мальчика, она уселась на все еще зеленую ветку одного из кустов и залилась красивым, похожим на соловьиное, пением. Но Аркаша знал, что это не соловей – соловьи давно уже улетели в теплые края.

Птичку, которая соперничала с самым известным и голосистым певцом среди пернатых, как только ни называли: и малиновкой, и зарянкой, и зорькой, и ольшанкой. Может, коленца, которые она выводила, и уступали заливистым соловьиным трелям, зато окрас у этой птахи был куда более нарядным, чем у ее не отличающихся ярким оперением собратьев: серенькая, с зеленоватым оттенком спинка контрастировала с белым брюшком и красновато-рыжими грудкой, горлышком и головкой.

Залюбовавшись птичкой, мальчик остановился. Не обращая на него никакого внимания, малиновка, уцепившись за ветку длинными, тоненькими, как спички, ножками, продолжала свой концерт.

«Вроде, самец, – предположил Аркаша, – самки не такие яркие. Да и поют не так звонко… Точно – самец!»

Словно подтверждая догадку мальчика, птичка вывела очередную звонкую руладу.

«Надо же! Совсем меня не боится! – подумал Аркаша. – Папа говорил, что малиновки часто селятся возле людей и быстро к ним привыкают. Им главное, чтобы вода близко была, а у нас ее сколько угодно: Теша недалеко, а пруды Сорокинские совсем рядом. Поэтому малиновок здесь видимо-невидимо…»

Внезапно птаха прекратила пение и, вспорхнув, сделала над Аркашей еще один круг. После этого она быстро юркнула в середину кустарника.

– Ну, ты чего замолчала-то? – пытаясь разглядеть среди веток яркое красное пятнышко, вслух произнес мальчик. – Ты ведь до вечера петь должна!

Из кустов не доносилось ни звука.

– Ну, как хочешь, – пожал плечами Аркаша и пошел по тропинке дальше.

Выкрутасы малиновки почему-то не выходили у него из головы. То, что птичка неожиданно прервала свое «выступление», его не сильно удивило. Мало ли что? Возможно, у нее дела какие-то появились неотложные. А вот зачем она над его головой кружила – непонятно. Может, об известии каком предупреждала? Если так, то о каком?

Аркаша поежился. Не от холода – октябрь выдался на редкость теплым. Но в груди мальчика появился неприятный холодок. Похожее чувство он испытывал всегда, когда с замиранием сердца открывал свежие газеты, чтобы прочитать сводки об убитых и раненых на фронте.

Аркаша ускорил шаг, будто хотел быстрее покинуть место, где у него возникли подобные ощущения. Не помогло: холодок не прошел, зато в голове стремительно закрутились тревожные мысли. Он лихорадочно начал вспоминать разные народные приметы о пернатых.

Говорят, жди беды, если птица в окно постучит. Не подходит… Он вообще ни разу не видел, чтобы малиновки к окнам подлетали. Вот если голубь в стекло бьется – тогда другое дело: умрет кто-то из живущих в доме. А еще говорят, что ничего хорошего не будет, если встретишь одинокую сороку – она плохие вести приносит. А уж если круг над тобой сделает – жди скорой смерти!

«Но то сорока, – прогнал дурную мысль Аркаша, – а то малиновка! Есть разница? Малиновки у нас во дворе давно живут, и ничего! Хотя с ними, вроде, тоже какие-то приметы связаны… Тетя Даша, кажется, что-то про кровь говорила…»

Новая волна холода прокатилась по телу мальчика. Он уже подошел к забору и, остановившись у невысокой, сколоченной из узеньких дощечек калитки, еще какое-то время обдумывал ситуацию.

«А вообще – какой дурак сейчас в приметы верит?! Это в древности люди темными были, необразованными, вот и напридумывали всякой ерунды, – размышлял Аркаша. – И тетя наша темный человек: в церковь ходит, в бога верит. А где он – бог-то? Вон, аэропланы по небу летают, и никто из авиаторов никакого бога не видел!»

Поселившаяся в душе мальчика тревога отступила. Как это было в тех случаях, когда он, дочитав до конца списки погибших и раненых, не находил в них знакомую фамилию…

Еще выходя из дома, Аркаша успел заметить, что тетя Даша – родственница отца, которая давно уже жила с Голиковыми и помогала Наталье Аркадьевне вести домашнее хозяйство, – хлопочет на кухне, а его сестры в гостиной занимаются какими-то своими, девчачьими делами. Не было видно и никого из Бабайкиных.

«Хорошо, что нет никого, – подумал Аркаша, – никто не помешает».

Положив на уже изрядно пожухлую траву длинный, завернутый в тряпку предмет, он присел на корточки и осторожно развернул материю. На сером куске ткани лежало старое отцовское ружье с облупившимся прикладом, которое почему-то – почему, Аркаша не знал – называлось «монтекристо».

Мальчик поднял ружье и, немного подумав, решил, что если положить ствол на верхнюю перекладину калитки, то целиться будет удобнее. Почувствовав, что приклад надежно упирается ему в плечо, а указательный палец не дрожит от прикосновения к холодному металлу, Аркаша прицелился и спустил курок. Негромкий, но звонкий, как пощечина, выстрел нарушил сонную тишину клонившегося к закату дня.

– Есть! – радостно закричал Аркаша.

Не прошло и минуты, как он вихрем влетел на кухню и, чуть не сбив с ног Дарью, потряс перед лицом испуганной женщины только что подбитой птицей.

– Вот! Голубя подстрелил! Теть Даш, зажаришь к ужину?

Дарья перекрестилась, взяла из рук Аркадия тушку и укоризненно покачала головой:

– Господи, да что тут есть-то? И стоило из-за этого стрелять?

Заметив, что мальчик насупился, женщина смягчилась:

– Да зажарю я твоего голубя. Только мяса-то у него с гулькин нос.

– Он там всего один был, – виновато вздохнул Аркаша. – Были бы еще, я бы еще подстрелил. Семья ведь у нас немаленькая, всех надо кормить…

Через час передняя наполнилась запахом жареной птицы, тарелку с которой Дарья поставила на середину большого квадратного стола.

– Ну, идите, что ли, – позвала она ребят.

Младшие девочки – девятилетняя Оля и семилетняя Катя – тут же подскочили к столу, горящими от нетерпения глазенками посмотрели на ароматное блюдо и повернули головки в сторону Тали.

Таля – так в семье называли старшую из сестер Голиковых, двенадцатилетнюю Наташу – брезгливо поморщилась:

– Фу! Я это не буду. Это вообще есть нельзя!

На лицах Оли и Кати появилась растерянность. Девочкам очень хотелось кушать, но притронуться к непривычной пище, от которой их любимая Талочка воротит нос, они не решались. Старшая сестра во всем была для них примером, ее мнение всегда считалось самым правильным, однако запах жареного голубя так приятно щекотал ноздри, что на этот раз точка зрения Тали вызвала довольно сильные сомнения.

У Аркаши этот запах усиливал и без того здоровый аппетит до болезненного головокружения. Если бы не девчонки, он проглотил бы птичку в два счета, но разве мог он, единственный – после ухода отца на войну – мужчина в семье, оставить младшеньких без деликатеса?

– Почему ты решила, что это нельзя есть? – удивленно посмотрев на сестру, пожал плечами Аркаша.

Он выдвинул из-под столешницы стул с изогнутой деревянной спинкой, сел на него, придвинул к себе блюдо с голубем и, отщипнув от птицы небольшой кусочек, отправил его в рот. На лице мальчика появилось довольное выражение.

– Ммм… Вкусно! На курицу похож. Налетай, девчонки!

Катя и Оля переглянулись и снова вопросительно посмотрели на старшую сестру. Таля опять сморщила нос.

Аркадий оторвал от голубя ножку и протянул ее младшим девочкам:

– Ну, кто из вас самый смелый?

Оля осторожно взяла из рук брата кусочек жареной птицы, попробовала его и тут же начала с удовольствием уплетать.

– Молодец, Оля! Ты у нас самая передовая! – похвалил сестру Аркаша и, отщипнув от голубя вторую ножку, протянул ее Кате. – На вот, Катерина, это тебе!

Девочка жадно впилась зубами в птичье мясо.

– Ну что, Талка, будешь есть или привередничать? – повернулся Аркаша к старшей из сестер. – Смотри! Не успеешь рот открыть, как одни косточки останутся!

Таля еще раз фыркнула для приличия, но взяла у брата протянутый ей кусочек голубя и, преодолевая брезгливость, попробовала его на вкус. Через несколько минут на тарелке остались одни лишь косточки.

Аркаша взял блюдо, чтобы отнести его на кухню, и только тут заметил Дарью, которая стояла в дверном проеме, скрестив на груди руки.

– Ой, теть Даш, мы все слопали, а ты даже не попробовала, – смутился мальчик.

Дарья забрала у него тарелку и улыбнулась:

– Ну, слопали и слопали, и слава богу. Какое-никакое, а мясо. А обо мне не беспокойтесь, я его и не хочу. Вот мама с работы придет, мы с ней и поужинаем вместе. А вам сейчас чаю принесу. Сегодня и хлебушек есть, и сахарок.

– Опять, небось, полночи у лавки простояла? – спросил Аркаша.

– Ну, что поделаешь, – вздохнула Дарья, – время нынче такое… За всем очереди. Народу-то в городе как прибавилось: и беженцы, и военные какие-то. Вот и не хватает продуктов. Приходится вставать спозаранку, чтобы хоть что-то досталось…

После того, как все попили чаю, Таля собрала со стола посуду, чтобы отнести ее на кухню.

– Дай мне, я сам отнесу, – сказал Аркаша и забрал у сестры поднос.

– Пожалуйста, – не стала возражать Таля и обратилась к младшим девочкам:

– Ну что? Будем дальше читать или на сегодня хватит?

– Читать! Читать! – уже заходя в кухню, услышал Аркаша голоса Оли и Кати.

В закутке, где большую часть площади занимала печка, за небольшим кухонным столиком сидела Дарья. Перед ней стояло блюдо с остатками голубя. Аркаша заметил, что, увидев его, тетя быстро положила на тарелку одну из косточек, на которой кто-то из девочек оставил кусочки хрящей и кожи. Теперь косточка была гладкой, словно отшлифованной. На лице женщины появилось смущение, будто ее застали за каким-то непотребным занятием.

– Теть Даш, куда поднос ставить? – сделав вид, что ничего этого не заметил, спросил Аркаша.

Дарья, все еще находившаяся в некотором замешательстве, молча взяла у мальчика поднос и, отодвинув подальше тарелку с косточками, поставила его на стол. Также молча она подошла к самовару, чтобы налить в миску горячей воды для мытья посуды.

Аркаша не уходил.

– Теть Даш, – снова обратился он к тете, – вот скажи, пожалуйста, ты ведь приметы про птиц знаешь?

Дарья повернулась к мальчику и посмотрела на него с удивлением:

– Ну, знаю кой-какие. А что?

– Да вот… – замялся Аркаша. – Не знаешь, почему малиновки над людьми кружат? Прямо над головой! Есть ли на этот счет какая-нибудь примета?

– А что – над тобой, что ли, красногрудка кружила? – заинтересовалась Дарья.

– Ну да… К чему бы это?

Дарья снова села за стол и задумалась. Через некоторое время она ласково посмотрела на мальчика и сказала:

– Вообще-то, когда птица над человеком кружит – это к известию. А вот каким оно будет – хорошим или плохим, зависит от того, что это за птица. Малиновка – птичка божья, так что плохое известие она не принесет.

– А почему божья-то? – допытывался Аркаша. – Ты вроде рассказывала что-то, но я забыл.

– Ну, так послушай еще раз…

Дарья придвинула к себе миску с горячей водой, в которой собиралась сполоснуть чашки, и спросила:

– Как думаешь, почему у малиновки грудка красная, словно манишка на ней надета?

Аркаша пожал плечами.

– Вот слушай… – опуская в воду чашку, сказала Дарья. – Когда птичка пролетала над распятым Христом, она увидела, что острые колючки тернового венца впиваются в голову Спасителя. Она попыталась сорвать венок, но сил на это у нее не хватило. Тогда пташка начала клювиком выдергивать шипы из терновника и поранила свою грудку. Вот так и появилась у нее красная «манишка». Понял теперь, почему малиновку называют божьей птичкой?

– Понял! – радостно воскликнул Аркаша и подумал: «Какая разница – есть бог, нет бога… Такая птичка точно не принесет плохое известие!»

2.

В первые дни октября погода стояла славная: теплая, солнечная и почти безветренная. Буйство осенних красок, которыми природа расписала деревья и кустарники, соперничало с прозрачной голубизной безоблачного неба. Но в воскресенье пошел дождь и все испортил. Над городом нависла серая, без единого просвета, пелена, из которой весь день, словно сквозь мелкое сито, сыпались на землю тоненькие струйки воды. И хотя на улице холоднее не стало – что внушало надежду на то, что погода испортилась ненадолго, – выходить из дома не хотелось.

Дочитав последнюю страницу, Аркаша закрыл томик Диккенса и с сожалением посмотрел на обложку. На ней был изображен худенький мальчик лет двенадцати, сжавшийся то ли от холода, то ли от страха между серыми стенами больших домов мрачного, неприветливого Лондона.

«Жизнь и приключения Оливера Твиста» закончились, о чем Аркаша искренне пожалел – попробуй найди еще такую интересную книгу. Сюжет захватывает – оторваться невозможно! Когда читаешь, кажется, что ты сам вместе с героем романа через все невзгоды проходишь и думаешь только о том, как бы поскорее из них выбраться. И как же хорошо, что этот Оливер Твист – добрый, честный мальчик – был вознагражден, в конце концов, за свою стойкость и порядочность!

«Добро всегда должно побеждать зло, – убирая Диккенса на полку, подумал Аркаша. – И не только в книгах, но и в жизни. Хотя в жизни не всегда так бывает… Но все равно – в любых обстоятельствах нужно оставаться честным человеком, всегда помогать людям и добиваться справедливости».

За стеной, разделяющей детскую и гостиную, раздался какой-то грохот, потом смех и голоса девочек.

– Ну вот! – кричала Оля. – Из-за тебя все развалилось!

– А не надо было этот стул сюда тащить! – тоненьким голоском возразила Катя. – Да, Талочка? Не надо было?

Из-за двери донесся строгий голос Тали:

– Так! Хватит уже! Разбирайте-ка свою пирамиду. Давайте лучше в «Да и нет» поиграем.

– В «Да и нет» надо людей больше… – начала было канючить Оля, но Таля ее перебила:

– Хватит нам людей! Ставьте стулья на место.

По скрежету, который донесся из гостиной, Аркаша понял, что его младшие сестренки послушались старшую и двигают к столу самые модные предметы интерьера в доме – венские стулья, часто использовавшиеся для возведения какого-нибудь объекта для игр.

Эти стулья он помнил еще по Нижнему. Как-то родители на извозчике привезли новую мебель с Нижегородской ярмарки. Оба они очень радовались покупке: мама – потому что всегда стремилась создать в доме уют, а папа – потому что сам любил столярничать и высоко ценил труд мастеров-краснодеревщиков.

– Какие же молодцы эти «Братья Тонет»! – нахваливал Петр Исидорович компанию иностранных мебельщиков, обеспечивших изделиями из гнутой древесины всю Европу. – Какую только форму не придают своей мебели! Какие изгибы! Какая красота! И цены вполне доступные.

В тот же день Аркаша и Таля, оставшись в комнате вдвоем, решили, что у новой мебели есть и другие, недооцененные родителями, достоинства – из нее можно соорудить все что угодно! Брат и сестра быстро составили из стульев вагоны поезда, управлять которым, разумеется, доверили Аркаше. Тале досталась должность кондуктора. Пассажиров в поезде не было – Оля, которая в то время еще только училась ходить, спала в другой комнате, а Катя появилась в семье уже после того, как были приобретены стулья.

– Ту-тууу! – громко загудел «паровоз» голосом Аркаши.

Первой гудок услышала мама и, войдя в комнату, всплеснула руками:

– Господи! Адик, Талочка! Кто вам разрешил трогать новые стулья? Вам что – играть больше нечем? Ну-ка сейчас же поставьте все на место!

Дети притихли и нехотя начали освобождать свои «рабочие места». Но не успели они отцепить «от состава» первый «вагон», как в комнату вошел папа.

– Ух ты! – воскликнул Петр Исидорович. – И куда же направляется такой замечательный поезд?

– Далеко-далеко! – радостно оповестила потенциального пассажира Таля.

– В дальние страны! – уточнил Аркаша.

– А мама нас не пускает, – пожаловалась отцу Таля. – Говорит, что надо все убрать.

– Правильно мама говорит – конечно, придется все убрать, – согласился с женой Петр Исидорович. – Кто же за вас это сделает? Вот наиграетесь, и сами все стульчики на место поставите. Договорились?

– Договорились! – обрадовались дети.

Наталье Аркадьевне такая идея не очень понравилась.

– Стулья совсем новые, – укоризненно посмотрела она на мужа. – А вдруг сломают?

– Не сломают, – возразил Петр Исидорович. – Мебель «Тонет» такая прочная, что ее и сломать-то трудно. Помнишь, когда мы эти стулья покупали, лавочник нам рекламный листок показывал?

– И причем тут реклама? – удивилась Наталья Аркадьевна.

– А притом, что в листке том написано было, что компания «Тонет» продемонстрировала прочность своей продукции таким образом: венский стул подняли на Эйфелеву башню и бросили сверху. И, представь себе, он остался целехоньким!

Аркаша понятия не имел, что такое Эйфелева башня и где она находится, но сообразил, что с ее помощью папочке удалось убедить мамочку в том, что детям можно пользоваться новыми стульями не только для сидения, но и для других, не менее важных целей: например, сооружать из них какие-нибудь интересные конструкции. Но – при одном условии: все сооружения после игры должны быть разобраны, а стулья – как, впрочем, и все остальные предметы, которые детям тоже дозволялось брать, – возвращены на отведенные для них места. Это условие выполнялось безоговорочно. Младших девочек к соблюдению договора приучили уже Аркаша и Таля…

Из гостиной донесся голос Оли:

«Барыня прислала сто рублей:

Что хотите, то купите.

Черное и белое не берите,

«Да» и «Нет» не говорите.

Вы поедете на бал?»

– Да! – радостно закричала Катя.

– Ну, так неинтересно! На первый же вопрос неправильно ответила! – накинулась на сестренку Оля.

– Почему неправильно? – чуть не со слезами в голосе спросила Катя.

«Ну, Катерина! Совсем не поняла, в чем тут подвох, – улыбнулся Аркаша. – Какая же она еще маленькая…»

– Оля, ну она же меньше тебя, – словно услышав его мысли, урезонила сестру Таля. – Просто ей надо еще раз объяснить условия…

Аркаша посмотрел в окно и вздохнул: дождь не собирался прекращаться. О том, чтобы пойти на улицу, нечего было и думать – промокнешь до нитки. Начинать новую книгу, даже что-нибудь из любимого Диккенса, не хотелось. Да и вообще – надо сначала как следует «Оливера Твиста» осмыслить. Уроки он сделал еще утром. Геометрию, немецкий, историю… Даже закон божий почитал, хотя не понятно, зачем вообще он нужен – забивают людям головы всякой ерундой.

Как-то был разговор, что Временное правительство хочет ограничить обязательное преподавание этого предмета. Почти все ученики этому обрадовались. А вот у учителей мнения разделились: одни считали, что закон изучать нужно, другие с такой точкой зрения не соглашались.

В числе последних был и любимый Аркашин учитель – Николай Николаевич Соколов, который вел уроки словесности. Работать в училище он начал совсем недавно, но сразу всем показал, что у него есть свои убеждения и он умеет их отстаивать. Чего Аркаша не мог сказать о многих других учителях. Когда церковные власти настояли на своем и убедили Временное правительство оставить закон божий в числе обязательных предметов, те, кто был против, тут же с этим согласились. Только Николай Николаевич не изменил своим взглядам.

Мысли Аркаши завертелись вокруг любимого учителя. Что там говорить – хороший он человек. Когда реалисты начали создавать классные комитеты, он один их поддержал. От остальных преподавателей этого никто и не ждал: понятное дело – почти все они кадеты. С ними разве столкуешься? Заладили одно и то же: какие такие комитеты? Вы еще дети, у вас одна задача – учиться, нечего взрослым подражать.

«Неужели наша школа так никогда и не изменится? – бросив взгляд на стопку книг, приготовленных к завтрашнему учебному дню, подумал Аркаша. – Неужели так и останется старорежимной, сухой, чиновничьей школой, в которую всякие новшества проникают с большим трудом? Интересно, что бы сказал об этом папа? Как-никак, а он тоже когда-то работал учителем…»

При мысли об отце у Аркаши сжалось сердце. Как же давно они не виделись! Кто бы мог подумать, что война так затянется… Три года прошло, как папа уехал из дома. За это время столько всего произошло! Он, Аркаша, теперь уже не маленький мальчик с пухлым личиком и наивными голубыми глазками, а почти взрослый человек – через три месяца четырнадцать исполнится. А Таля? Тоже повзрослела и такой красавицей стала, что Аркашины товарищи уже на нее заглядываются. Вон, Толик Ольшевский – как только ее увидит, сразу краснеет. А Оля и Катя так выросли, что папочка вряд ли сможет их обеих сразу на руки взять! Как тогда…

– Принимайте на побывку рядового Голикова! – раздался однажды вечером бодрый голос Петра Исидоровича, неожиданно появившегося в дверях дома.

Было это месяца через два или чуть больше после его отправки в армию: то ли в конце октября, то ли в начале ноября. Аркаша точно не помнил когда, но первые морозы уже ударили и снег лежал на промерзшей земле. Правда, в тот самый день началась оттепель.

– Папочка! – радостно закричали Оля и Катя, первыми бросившись к отцу, который с легкостью подхватил двух девочек одновременно.

Аркаша и Таля подбежали к нему вместе с мамой. Все трое, обхватив Петра Исидоровича руками, прижались к мокрой, пахнущей табаком солдатской шинели. А он не мог их даже обнять, потому что обе руки его были заняты – на одной из них сидела Оля, на другой – Катя.

Какое-то время все семейство, слившись в единое целое, напоминало высеченную из камня скульптуру. Рядом, вытирая слезы, молча крестилась Дарья.

– Папочка, война уже кончилась? – прозвучал в наступившей тишине звонкий голос Оли.

– Господи, Петя! Ты откуда?! – пришла, наконец, в себя Наталья Аркадьевна.

– Ты больше не уедешь от нас, папочка? – с надеждой спросила Таля.

Остальные члены семьи вопросов не задавали. Катя – потому что была еще совсем маленькой. Она крепко обнимала папу за шею, и больше ее ничего не интересовало. Аркаша – потому что был уже большим и знал, что после побывки солдат обязан вернуться на место службы. Дарья – потому что, во-первых, продолжала вытирать слезы, во-вторых, – потому что ее мысли были заняты тем, что надо срочно ставить самовар и собирать на стол.

– Здравствуйте, мои дорогие! Как же я по вам соскучился! Сейчас все расскажу, дайте только раздеться. На улице дождь со снегом, я весь мокрый, – спуская с рук Олю и Катю, сказал Петр Исидорович.

Через некоторое время все сидели в гостиной за столом, над которым горела керосиновая лампа под красивым зеленым абажуром, и слушали главу семейства.

– Ну, я вам уже писал, что служу во Владимире, – начал свой рассказ Петр Исидорович. – Это недалеко от Арзамаса: чуть больше трехсот верст, если ехать через Нижний Новгород, а если через Муром, по новой дороге, и того меньше. Город мне нравится. История там богатая, есть что посмотреть. Одни Золотые Ворота чего стоят, еще в двенадцатом веке построены, при князе Андрее Боголюбском. Вот война кончится, обязательно вас туда на экскурсию свезу.

– А речка там есть? – поинтересовалась Таля.

– Ну причем здесь какая-то речка! Талка, нашла о чем спрашивать! – возмутился Аркаша. – Пап, ты лучше о войне расскажи!

– Тихо, не ссорьтесь, папа все расскажет, – остановила ребят Наталья Аркадьевна и обратилась к мужу:

– Главное, расскажи, как ты там живешь, чем занимаешься, чем питаешься.

– Сейчас, сейчас… В порядке поступления вопросов, – пошутил Петр Исидорович. – Речка, Талочка, там есть, Клязьма называется. Конечно, не такая большая, как Волга в Нижнем. Пожалуй, с нашей Тешей можно сравнить. Кстати, тоже в Оку впадает. А теперь о службе…

Петр Исидорович расколол щипчиками кусочек сахару, добавил в чашку горячего чаю и, сделав несколько глотков, продолжил:

– В принципе, в материальном плане живем мы неплохо, как говорится, на всем готовом. Обмундирование казенное, кое-какую мелочь на личные нужды выдают, спим в казармах, кормят хорошо, три раза в день…

– Ну, все не как дома… – не удержалась Дарья.

– А вот тут ты не права, – возразил Петр Исидорович. – Среди ратников много крестьян. Так вот, некоторые говорят, что даже дома, у себя в деревне, так сытно не ели.

– Пап, а кто такие ратники? – поинтересовался Аркаша.

– А вот мы и есть ратники – солдаты государственного ополчения, которых в мирное время в армию не брали, а теперь, когда война началась, призвали. Из них формируют маршевые роты для отправки на фронт. Но сначала ратников учат ходить строем, стрелять.

– Значит, и винтовки вам выдали? – с какой-то мальчишеской завистью в голосе спросил у отца Аркаша.

– Конечно, Адик, – назвав мальчика детским ласкательным именем, ответил Петр Исидорович. – Без винтовок какие же мы солдаты!

Аркаша опустил голову вниз, сморщил лоб, словно обдумывал что-то очень важное, но не знал, можно ли об этот спрашивать или нет, и все-таки решился:

– Папочка, я знаю, что некоторым из армии присылают винтовки в подарок. А ты не мог бы мне прислать?

– Адя, да зачем тебе винтовка? – с удивлением посмотрев на сына, спросила мальчика Наталья Аркадьевна.

– Господи, какой же он еще ребенок! – покачала головой Дарья.

– Как зачем? Хочется, чтобы что-нибудь на память о войне осталось! – пояснил свою просьбу Аркаша.

В тот вечер они еще долго сидели в гостиной, но уже без Оли и Кати, которых уложили в постель. Таля тоже клевала носом, но отправиться в детскую спать наотрез отказалась. Девочка придвинула свой стул поближе к отцу, обхватила Петра Исидоровича обеими руками и, положив белокурую головку ему на плечо, приготовилась слушать.

Аркаша, проглотив обиду за отказ прислать ему винтовку, жадно ловил каждое слово отца. В его глазах читалось порой совсем не детское любопытство.

– Пап, как ты оцениваешь наши действия на фронте? – с самым серьезным видом обратился он к отцу. – Не допускает ли командование каких-нибудь ошибок?

– Да не такой уж он и ребенок! – засмеялась Наталья Аркадьевна и повернулась к Дарье:

– Вон какие вопросы задает!

– Рядовой Петр Голиков докладывает полковнику Аркадию Голикову! – взяв под козырек, шутливо отрапортовал Петр Исидорович. – Русская армия успешно наступает!

Заметив, что Аркаша, подыгрывая ему, приподнял подбородок и по-военному выпрямил спину, Голиков-старший, не меняя интонации, продолжил:

– В сентябре наши войска заняли большую часть Восточной Галиции и Буковины, взяли в осаду город Перемышль, а также захватили один из самых крупных городов Австро-Венгрии Лемберг, а по-нашему – Львов. В октябре войска Юго-Западного и Северо-Западного фронтов остановили наступление 9-й германской и 1-й австро-венгерской армий на Ивангород, а затем – на Варшаву, отбросив их на исходные позиции!

…Больше они не виделись, их связывала только переписка. Из Владимира приходили трогательные, полные нежности и тоски по близким послания. Петр Исидорович писал каждому отдельно – Наталье Аркадьевне, Аркаше, Талочке. Оле и Кате он присылал красочные открытки, покоторым Оля училась читать.

Жена и старшие дети в письмах рассказывали ему о своей жизни и планах на будущее. Наталья Аркадьевна просила мужа не беспокоиться о них – ее заработка и денежного пособия, которое государство выплачивало за призванного в армию главу семьи, им вполне хватало. Таля писала любимому папочке о том, как готовится к поступлению в гимназию. Аркаша рассказывал о делах в училище, об учителях и новых товарищах, не забывая при этом задавать отцу вопросы о войне.

Однажды, зайдя в детскую, чтобы проверить, как сын приготовил уроки, Наталья Аркадьевна заглянула через плечо сидевшего за письменным столом Аркаши и увидела, что тот пишет письмо отцу. «Видел ли ты аэропланы?» – прочитала она последнюю строчку. Показавшийся несколько наивным вопрос мальчика заставил Наталью Аркадьевну улыбнуться, но она тут же придала своему лицу серьезное выражение и обратилась к сыну:

– Адя, а почему тебя интересуют именно аэропланы?

– Ты что, не понимаешь? – повернулся к матери Аркаша. – Техника на войне – это самое главное, особенно аэропланы! С них можно и бомбы сбрасывать, и врагов выслеживать, и всякие другие боевые действия вести.

Посчитав, что исчерпывающе ответил на заданный вопрос, мальчик снова склонился над листком бумаги, окунул перо в чернильницу и вывел в конце письма свою подпись: «Полковник Аркадий Голиков». Потом он достал из ящика стола новый конверт без почтовой марки, поместил в него сложенный вчетверо, исписанный неровными буквами листок, аккуратно заклеил конверт и написал на нем знакомый адрес: г. Владимир…

Тогда мысль о том, что отец может погибнуть, даже не приходила Аркаше в голову. Все изменилось в тот момент, когда у Петра Исидоровича поменялся почтовый адрес.

Это было весной пятнадцатого года. Весной, которую ждали с нетерпением и надеждой. С нетерпением, потому что после надоевшей холодной зимы людям хотелось тепла и солнца. С надеждой, поскольку верилось, что успешные действия нашей армии приведут, наконец-то, к победе над врагом и к окончанию войны.

Вопреки ожиданиям, весна выдалась пасмурной, тоскливой и совсем безрадостной. Ни один лучик солнца не пробивался сквозь сплошную пелену облаков. Хмурые, однообразно-серые дни навевали грусть, которая усугублялась еще и тем, что в газетах стало появляться все больше и больше известий о наших неудачах на фронте.

Люди собирались группками и обсуждали сообщения о ходе военных действий. Вести о вторжении германских войск на принадлежащие Российской империи территории не приносили никакой радости. Сводки о наших потерях – а они исчислялись сотнями тысяч погибших и раненых – приводили народ в еще большее уныние. Каждый человек понимал, что место выбывшего из строя солдата займет кто-то другой – чей-то муж, брат или сын, который до поры до времени числился ратником ополчения, и от этого понимания лица у людей становились такими же сумрачными, как затянутое серыми тучами небо.

Весна все-таки вступила в свои права: разогнала надоевшие тучи, окутала город дымкой нежной молодой зелени, а затем одарила его пышными гроздьями душистой сирени. В один из солнечных майских дней Наталья Аркадьевна, возвращаясь с работы, отломила от цветущего у больничного забора куста несколько веток и пришла домой с букетом ароматных нежно-лиловых цветов. В прихожей ее встретили Аркаша и Таля.

– Мамочка, тут тебе письмо от папы, – без обычной радости в голосе, которую проявляли дети в таких случаях, сказал мальчик и протянул матери конверт.

Письмо было без обратного адреса. Это могло означать только одно – рядовой Петр Голиков из города Владимир выбыл. Ветки сирени выпали у Натальи Аркадьевны из рук…

В те дни Аркаша как-то сразу повзрослел. Открывая свежие газеты, он находил в них сводки военных действий и анализировал положение на фронте. Ситуация складывалась непростая.

Взятие Перемышля и Львова стало последним крупным успехом русской армии в 1915 году. К концу того же года Польша и Курляндия были заняты Германией, после чего линия фронта превратилась практически в прямую, соединившую Балтийское и Черное моря. Боевые действия велись на подступах к Риге. Там, на рижском участке русско-германского фронта, дислоцировался 11-й Сибирский полк, в котором служил сначала рядовой, потом – прапорщик Петр Голиков.

В письмах жене и детям Петр Исидорович не вдавался в подробности об истинном положении дел на фронте – не хотел лишний раз волновать семью. Но и без этого было понятно, что наша армия теряет наступательный дух. Газеты, хоть сдержанно, но сообщали о нехватке оружия и боеприпасов, о плохом снабжении, об участившихся случаях дезертирства. Сводки о погибших и раненых в боях становились все длиннее и длиннее.

Вот когда Аркаша по-настоящему испугался – а вдруг его любимого папочку убьют! Даже когда положение на фронте понемногу начало выравниваться – нормализовалась ситуация со снарядами и оружием, в том числе с артиллерией, со снабжением армии одеждой и продовольствием – не проходило дня, чтобы в его голове не свербела мысль о том, что отец может погибнуть.

Сколько раз он представлял себе картину, как во время боя его папочка – в такой же серой солдатской шинели, в которой он приезжал из Владимира, с винтовкой наготове, с криком «Ура!» – вместе со своими товарищами бежит в атаку на врага, и вдруг свинцовая пуля или осколок снаряда попадает ему прямо в грудь! Папочка хватается рукой за сердце, между пальцами сочится кровь, которая струйками стекает по шинели и капает на землю, образуя у его ног какой-то непонятный рисунок из алых пятен. Причем, если это случается весной, летом или осенью, то рисунок едва заметен – кровь не так сильно выделяется на зеленой или бурой траве, а на голой земле – тем более. А вот если она падает на белый снег, когда на улице зима, то рисунок из папочкиной крови получается таким ярким и таким контрастным, что его видно издалека…

Аркаша машинально смахнул катившуюся по щеке слезу. Потом кулаками протер глаза, размазав по лицу скопившуюся в них влагу. Он часто плакал, рисуя в воображении картину гибели отца, и слез своих не стеснялся. Он так любил папочку и так по нему тосковал, что чувство неловкости, которое, казалось бы, должен испытывать мальчик в его возрасте, плача, как маленький ребенок, не шло ни в какое сравнение с чувством той тоски по любимому человеку, которая поселилась в сердце Аркаши в тот день, когда Петр Исидорович ушел на фронт.

После таких слез – которых, впрочем, никто никогда не видел – на душе становилось немного легче.

«Нет, – подумал Аркаша, перестав плакать, – его не убьют. Потому что – если его убьют – как мы будем жить без него? Кончится когда-нибудь эта проклятая война, и мы будем, будем вместе! И никто уже нас не разлучит!»

Решив, что ему прямо сейчас необходимо поделиться своими мыслями с отцом, Аркаша вырвал из тетради чистый листок, придвинул поближе чернильницу и приготовился опустить в нее перо. Вдруг на его лице появилось выражение глубокой задумчивости, взгляд обратился на висевшую над письменным столом книжную полку, но не скользнул по корешкам расставленных на ней томов, а, словно даже не видя их, застыл, казалось, на всех книгах сразу.

Так он просидел несколько секунд, а может быть, и минут – счет времени был потерян. Потом губы мальчика зашевелились, будто он заучивал молитву, лицо озарилось легкой улыбкой, ручка с пером, наконец, опустилась в чернильницу, и на чистом листке бумаги появились первые строчки стихотворения:

Проходят, точно сон кошмарный,

Тяжелые года.

Но миг настанет лучезарный,

Мы будем вместе навсегда.

Поставив точку в конце четверостишия, Аркаша снова задумался – нужно было написать продолжение. Его взгляд теперь устремился на окно, за которым по-прежнему моросил мелкий осенний дождь. От творческого процесса мальчика отвлекла мысль о том, что сегодня выйти из дома точно не удастся. Да и к ним вряд ли кто-нибудь придет – в такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выпустит.

Аркаша снова сосредоточился на стихотворении. Он по-прежнему смотрел на льющиеся за окном струйки воды, но будто не видел их.

Когда на фоне этих струек вдруг возникла фигура съежившегося под дождем человека, мальчик даже не сразу понял, что человек этот ему не кажется, а существует в реальности.

Это был мужчина в солдатской шинели – такой же, как у его отца. Сердце Аркаши бешено заколотилось. Из груди его чуть не вырвался крик: «Папочка!», но слово застряло в горле – Аркаша понял, что ошибся. Мужчина был ниже, чем отец, ростом и более плотного телосложения. Окончательно сомнения развеял настойчивый стук в дверь. Петр Исидорович стучать бы не стал, вошел бы сразу – днем Голиковы никогда не запирались.

Аркаша бросился в прихожую. В три прыжка преодолел гостиную, чем вызвал недоумение у сидевших за столом сестер, и оказался возле входной двери раньше, чем вышедшая на стук Дарья, которая до этого хлопотала на кухне, расположенной рядом с прихожей.

– Здравствуйте, люди добрые, – поклонился хозяевам дома мужчина и пристально посмотрел на Аркашу. – Хотел спросить, туда ли я попал, тут ли Голиковы живут, но сам вижу – туда. Вы, стало быть, Аркадий – сынок Петра Исидоровича.

– Да… – только и смог вымолвить Аркаша, у которого от волнения пересохло в горле.

Мужчина обвел взглядом остальных членов семейства – девочки тоже вышли из гостиной и пристроились за Аркашиной спиной – и, наконец, представился:

– А я Кузьма Васильевич – сослуживец вашего батюшки. Вот, с приветом от него к вам пожаловал.

У Аркаши отлегло от сердца – если гость приехал, чтобы передать привет от папочки, значит, с ним все хорошо, он жив и здоров.

– Господи, да что же мы в дверях-то стоим! – опомнилась Дарья. – Раздевайтесь, проходите в гостиную. Я сейчас самовар поставлю.

– Не суетись, хозяйка, – остановил ее Кузьма Васильевич. – Я к вам на минутку заглянул – предупредить, что послезавтра с утра приду, и тогда уж обстоятельно поговорим. Дома-то кто будет?

– Будет! Будет! – в один голос закричали Аркаша и Таля.

– А почему сегодня нельзя? Или завтра? – не удержался от вопроса Аркаша.

– Сегодня никак не получится. Я только что с поезда, не спал совсем, устал очень. Сейчас к сестрице своей пойду – она тут недалеко, в Ямской Слободе живет. Тоже надо навестить. Давненько с ней не виделся, и с ребятами ее. Поди, выросли уже, и не узнать. Да и помочь, может, надо в чем. Овдовела она, одна малых подымает. Мужик-то ее еще в шестнадцатом погиб. Вот сегодня у нее заночую, а завтра встану с утра пораньше и в хозяйстве помогу. Писала, крыша у них прохудилась… А уж послезавтра к вам, тогда и поговорим.

– А сами-то вы откуда будете? – спросила гостя Дарья.

– Сам-то? – переспросил тот. – Сам-то я лукояновский. Город такой есть – Лукоянов, верст пятьдесят отсюда, а может, и поболе. Вот там я и живу. Жена у меня там, детки. Давно их не видел. А тут отпуск дали, после ранения. Вот послезавтра прямо от вас к ним и поеду.

Кузьма Васильевич обвел взглядом девочек и Аркашу и улыбнулся:

– А с батюшкой вашим все в порядке. Ничего плохого с ним не случилось.

Едва за гостем захлопнулась дверь, Аркаша кинулся к вешалке, на которой висела верхняя одежда, быстро облачился в свою форменную тужурку, надел на голову фуражку, потом, перебрав несколько вещей, снял с крючка непромокаемый отцовский макинтош, накинул его поверх тужурки, сунул ноги в сапоги и уже с порога крикнул девочкам и Дарье:

– Я к маме на работу!

Перешагнув порог, он вдруг резко остановился, будто уперся в невидимую стенку, обернулся, отыскал взглядом Дарью и, весело прищурившись, сказал:

– Теть Даш, а малиновка-то хорошую весть нам принесла! Правда?

– Правда, правда, – улыбнулась женщина. – Беги уж…

Только после того, как Аркашины сапоги отстучали по ступенькам крыльца, Дарья спохватилась:

– А чего побежал-то? Мать уж и сама скоро придет! Чего зря мокнуть-то…

3.

Небо по-прежнему поливало землю ситным дождем, но теперь он не казался Аркаше таким противным, как еще несколько минут назад. Мальчик даже с удовольствием подставил лицо под тонкие струйки, чтобы хоть немного охладить свой пыл – его щеки горели от возбуждения, вызванного неожиданным появлением фронтового товарища отца.

Закрыв за собой калитку, он вышел на улицу и оказался по щиколотку в воде. Земля в этом месте притопталась, и возле дощатой створки образовалось небольшое углубление, которое во время сильного дождя всегда заполнялось водой. Аркаша на секунду замешкался – почему-то вдруг вспомнилось, как он, когда был маленьким, топал по этой луже так, что брызги разлетались в разные стороны на несколько метров.

Посмотрев по сторонам и не увидев на улице ни одного человека, который мог бы сказать: «Взрослый парень, а какую дурь вытворяет!» – Аркаша поднял вверх ногу, обутую в сапог невероятно большого для его возраста размера, и со всей силой шлепнул по луже. Фонтан от этого шлепка получился такой, что если бы кто-то стоял метрах в трех от мальчика, то этот кто-то оказался бы мокрым с головы до ног.

Как ни странно, но этот дурацкий поступок вернул Аркаше нормальное расположение духа – словно вместе с водой от него отскочили переполнявшие его эмоции. Мальчик запахнул поглубже полы макинтоша, нахлобучил на уже промокшую под дождем фуражку капюшон и, перепрыгивая через образовавшиеся на дороге лужи, направился в сторону улицы Сальникова, которая связывала верхнюю окраину города с центром.

Улица эта, кроме того, что считалась одной из старейших в Арзамасе, известна была еще и тем, что на ней, вернее, на углу Сальникова и Алексеевской, находилось одно из самых больших в городе зданий – трехэтажное здание Арзамасского духовного училища. Скорее всего, по этим причинам она никогда не оставалась безлюдной. По ней туда-сюда сновали жители восточных и северных окраин, которые отоваривались в лавках Гостиного ряда или молились в Воскресенском соборе и других городских церквях. Еще здесь всегда можно было встретить и самих служителей церкви, и учащихся Духовного училища. Многих из них Аркаша знал в лицо. Некоторые так примелькались, что, даже не зная имен этих людей, мальчик с ними здоровался.

И на этот раз, несмотря на непогоду, улица Сальникова пустынной не была. Какие-то бабы в длинных юбках и теплых платках шли, видно, в Воскресенский собор на вечернюю службу. Аркаша их обогнал. Навстречу ему попались двое парней, которых он знал по реальному училищу. Оба были на несколько лет старше его.

Один из них, Женька Гоппиус, жил на самом конце этой улицы, недалеко от березовой рощи, куда Аркаша с друзьями часто бегал гулять. Женька был высоким, красивым парнем с правильными чертами лица, чем-то напоминающими черты его матери – учительницы Марии Валериановны, зарабатывающей на жизнь частными уроками. Впрочем, сам Женька с этого года тоже начал зарабатывать. Аркашин товарищ, Петька Цыбышев, сказал, что, окончив училище, Гоппиус устроился на службу в какую-то химическую лабораторию.

Второго из парней, Ваньку Персонова, Аркаша тоже хорошо знал – он, как и Голиковы, жил на Новоплотинной. Персонов был года на два моложе Женьки и теоретически должен бы был еще учиться в реальном, но недавно его отчислили из училища. И ладно бы за плохую успеваемость! Ничего подобного – с учебой у Ваньки никаких проблем не было. Наоборот – в прошлом году его всем в пример ставили. Персонов увлекался литературой, сам писал стихи – в местной типографии даже издали сборник его стихотворений под названием «Звук». Аркаша эту книжицу видел. Стихи все больше про деревню – так, ничего особенного… Но к исключению Ваньки из училища они никакого отношения не имели. Тут дело в другом.

Когда в реальном был избран ученический комитет, старшеклассник Иван Персонов его возглавил. У них, у старшеклассников, на заседаниях рассматривались вопросы куда более серьезные, чем в Аркашином классе. У четвероклассников что обсуждали? Кто по каким причинам отсутствовал, как распределить роли в спектакле, который решили поставить, кто на уроках плохо себя ведет, и все такое…Надо признать, дисциплина в младших классах пока еще хромает. Вот недавно его, Аркашу, и Петьку Шнырова директор отчитал за то, что они во время перемены на палках дрались.

Старшеклассники – другое дело. У них на повестках стояли вопросы о демократизации учебно-воспитательного процесса, о защите достоинства учащихся, о произволе некоторых преподавателей по отношению к реалистам. Ну, на то они и старшеклассники. Хотя и у них не все получается. Многие учителя порекомендовали руководству училища особо требовательных поставить на место. И директор встал на сторону таких преподавателей. Тогда Ванька – а он был еще и редактором ученической газеты – написал и напечатал памфлет про таких учителей, который назывался «Свиньи». Ну, уж это ему с рук не сошло – тут же отчислили из училища.

Поравнявшись с Гоппиусом и Персоновым, Аркаша поздоровался с бывшими реалистами, но те ему не ответили. Отчаянно жестикулируя, перебивая друг друга, парни на ходу вели такую оживленную беседу, что, скорее всего, даже не услышали Аркашиного «Здравствуйте» из-под закрывающего половину его лица капюшона. Зато до слуха мальчика успели долететь некоторые довольно громко произнесенные парнями фразы: «Ленин еще когда говорил, что нужно заключать мир без всяких там аннексий и контрибуций!», «Ну да! И никакой поддержки Временному правительству!», «Вот большевики…»

Продолжения фразы про большевиков – кажется, это был голос Женьки – Аркаша уже не услышал.

Вскоре его внимание привлекла группа из пяти-шести мужчин, одетых в военную форму, которые, как и он, двигались в сторону центра. Приглядевшись к военным, мальчик сразу определил, что все они, во-первых, нижние чины – ноги их были обуты в ботинки с обмотками защитного цвета; офицеры, в основном, носят сапоги, – во-вторых, что служат они в разных родах войск. Это было заметно, в первую очередь, по шинелям: у кавалеристов они намного длиннее, чем у пехоты, с широкими обшлагами на рукавах. Да и шлица разрезана чуть ли не до пояса, чтобы на лошадях было удобнее скакать. А еще на служивых были разные штаны: у одних – пехотинцев – из-под обмоток виднелись шаровары темно-зеленого цвета, у других – темно-синие рейтузы, какие носят в кавалерии.

Один из солдат заметно прихрамывал, второй – в кавалерийской шинели – и вовсе опирался на толстую деревянную трость. Без нее – это было очевидно – он не сделал бы и шагу. Из-за этих двоих вся группа передвигалась слишком медленно, иногда мужчины даже ненадолго останавливались.

«Раненые, видать, – подумал Аркаша, которому понадобилось всего несколько секунд, чтобы догнать группу. – Из тех, кто у нас долечивается…»

Военные, не обращая никакого внимания на дождь, о чем-то горячо спорили.

– Да мы летом шестнадцатого этих австрияков вместе с их Фердинандом так колошматили – только пух да перья летели! – услышал Аркаша голос опирающегося на палку солдата, который, чтобы жестом продемонстрировать, как он и его товарищи колошматили врага, остановился и свободной от трости рукой сделал несколько движений, напоминающих размахивание саблей. – Я тогда в кавалерии служил, у Каледина. Луцк взяли одним махом, а потом верст на пятьдесят вперед продвинулись! Алексей Максимыч – мужик толковый. Строгий, правда, никому спуску не давал, очень уж дисциплину любил. Ну, на то он и генерал.

– Так, слыхал я, выгнали его из армии. Если уж такой толковый, за что ж выгнали-то? – возразил хромому молодой пехотинец в сдвинутой на затылок блестящей от дождя папахе. – Пускай бы и дальше воевал. Аль без тебя не может?

Раздался дружный хохот. Аркаше тоже не смог сдержать улыбку.

– Дурак ты, Пашка! – обиделся хромой. – Алексей Максимыч – настоящий вояка. А выгнали потому, что это ваше нонешнее правительство не признал. Как царя-батюшку в отставку отправили, – хромой снова ненадолго остановился и перекрестился, – так он новой власти подчиняться не захотел.

– А сейчас-то он где? В тюрьме, что ли? – спросил кто-то из солдат.

– Тьфу на тебя! – сплюнул хромой. – В какой тюрьме? На родину он подался, на Дон куда-то. Алексей Максимыч казаком родился, казаком и помрет.

Дальнейшего разговора Аркаша не услышал – перед Соборной площадью он свернул в Поповский переулок, где находился госпиталь, в котором работала Наталья Аркадьевна. Мужики же пошли своей дорогой.

«Давно я здесь не был, – подойдя к воротам госпиталя, подумал Аркаша. – А ведь когда-то чуть не каждый день ходил маму встречать…»

Он вспомнил, как восьмилетним мальчиком первый раз пришел к матери на работу. Дома ему было скучно, новых друзей в Арзамасе он завести еще не успел, вот и решил дойти до маминой больницы – посмотреть, как она там устроилась. Едва мальчик вошел в помещение, как его тут же окружили женщины в длинных белоснежных передниках и таких же белых, закрывающих волосы косынках, завязанных на шее сзади, – сестры милосердия.

– Это к кому же такой симпатичный молодой человек пожаловал? – с улыбкой обратилась к Аркаше одна из них.

– К маме! – доложил мальчик.

– И кто же твоя мама? – поинтересовалась женщина.

– Так это, верно, нашей новой акушерки сыночек, – внимательно разглядывая Аркашино лицо, предположила другая. – Вы только посмотрите, как на нее похож!

Из палаты, расположенной в другом конце коридора, вышла Наталья Аркадьевна. Увидев сына, удивилась:

– Адя, ты зачем пришел?

На этот раз мать он увидел издалека – она стояла на крыльце больницы, прижавшись к входной двери. Только так можно было укрыться от косого дождя, от которого почти не спасал нависающий над крыльцом козырек.

«Воздухом вышла подышать, – догадался Аркаша. – У них там задохнуться можно».

В переполненных палатах, где с трудом удавалось протиснуться между койками, от смеси запахов медикаментов, человеческого пота, крови, мочи, сочившегося из ран гноя, табачного дыма стояло такое зловоние, что посетители, пришедшие в больницу с улицы, едва не теряли сознание. Этот запах за несколько минут успевал впитаться в одежду, волосы, кожу. Что уж говорить о тех, кто здесь работал!

Увидев сына, Наталья Аркадьевна задала ему тот же вопрос, как и тогда, пять лет назад:

– Адя, ты зачем пришел?

Потом на ее лице появилась тревога:

– Случилось что?

– Нет, мамочка! Ничего не случилось, – успокоил мать Аркаша. – Хотя, случилось, но хорошее: к нам сегодня человек один приходил, от папы. Вот я и не утерпел – прибежал тебе рассказать. А ты скоро домой пойдешь?

– Какой человек? – не ответив на вопрос мальчика, спросила Наталья Аркадьевна.

– Папин фронтовой товарищ, – пояснил Аркаша и снова поинтересовался:

– Ты когда работать закончишь? Я бы тебе по дороге все рассказал.

– Да вот еще двух раненых обработаю, и на сегодня все, – сказала Наталья Аркадьевна и, распахнув входную дверь, жестом пригласила сына войти в помещение. – Подожди меня, если хочешь.

Мальчик на секунду замешкался – войдешь, вся одежда пропитается зловонным больничным запахом, который несколько дней не выветрится. Ладно, плащ – его можно на это время где-нибудь во дворе повесить. А форменная тужурка? В ней ведь завтра в училище идти! И все-таки он решился – в конце концов, и мама, и ее коллеги вдыхают это амбре по многу часов подряд. Раньше такого не было. Раньше вообще все было по-другому…

Когда Аркашина мама начинала работать в Арзамасской больнице, в родильном отделении имелось всего четыре койки, и даже если все они были заняты, новоиспеченная акушерка легко справлялась со своими обязанностями.

Война многое изменила. С фронта в Арзамас начали поступать раненые, которых, после оказания им первой помощи в войсковых лазаретах, отправляли на лечение в тыл и размещали в специально оборудованных госпиталях и городских больницах. У врачей и прочего медицинского персонала работы прибавилось настолько, что люди от усталости валились с ног. У Натальи Аркадьевны появились новые обязанности: она обрабатывала раны, делала перевязки, переворачивала тяжелобольных… Работы с каждым днем становилось все больше и больше – поток раненых не прекращался.

Сделав несколько шагов по узкому, плохо освещенному коридору, Аркаша уперся в спинку железной больничной койки, на которой лежал укрытый серым одеялом человек. Вдоль стены, впритык к этой койке – спинка к спинке – стояла еще она, такая же, за ней – третья. На каждой из кроватей тоже лежали раненые. Такого в больнице Аркаша еще никогда не видел. Впрочем, он давно не заходил к матери на работу.

– В палатах свободных мест не хватает, вот и размещаем людей в коридоре, – заметив его растерянность, сказала Наталья Аркадьевна.

Она подошла к одному из раненых – молодому, лет двадцати трех, парню – и, наклонившись над ним, спросила:

– Ну, кто у нас тут?

Потом поднесла карту больного поближе к глазам и вслух прочитала:

– Так, Константин Яковлев. Осколочное ранение живота, внутренние органы не повреждены, уже хорошо… Ага, гнойная инфекция образовалась. Ну, сейчас мы твои болячки обработаем.

Резким движением Наталья Аркадьевна сорвала с живота парня пропитанную кровью и гноем марлю. Раненый вскрикнул.

– Потерпи, потерпи, дружок, – уговаривала солдатика сестра, обрабатывая ему рану, – не так уж все и плохо…

– Сам знаю, – морщась от боли, процедил тот, – видел, как из людей кишки вываливались. Моя-то рана не смертельная, я ей даже рад. Вот подлечусь тут у вас и домой поеду. К мамке в деревню. И никаких тебе больше окопов, пуль, снарядов! Всё! Кончилась для Костика война! Правильно я говорю, парень?

Аркаша понял, что вопрос адресован ему, но что ответить солдатику, не знал, поэтому постарался изобразить на лице улыбку и молча пожал плечами.

Оставив Костю, Наталья Аркадьевна подошла ко второму раненому, который показался мальчику глубоким стариком. Он даже удивился – разве таких призывают в армию и уж тем более отправляют на фронт? Лицо раненого, худое, серо-землистого цвета, было изрезано морщинами, напоминающими борозды на вспаханном поле. Щетина на впалых щеках и усы с проседью добавляли солдату возраста.

Раненому требовалось поменять повязку на ноге, вернее, на той ее части, которая осталась от нижней конечности – половине бедра.

– Вот Петровичу не повезло так не повезло – на мину наступил! – раздался веселый голос Кости. – Поперся из окопа с германцами брататься! Надо тебе было? А, Петрович? Вот ходи теперь на одной ноге!

– А ты-то чему радуешься? – усмехнулся старый солдат. – Домой собрался? Как бы не так! Вот залечат твои болячки, и прямиком на фронт. Хорошо, если домой дадут заехать, а то прям на передовую, в окопы. Под мамкиной юбкой не спрячешься.

– Как это? – растерялся Костя. – Я ведь раненый, а раненых на фронт не отправляют.

– Так это ты пока раненый. Но ведь не сильно. Кишки-почки-печенка и – что там еще у людей есть? – все цело, все на месте. А болячки заживут и отвалятся, и будешь ты снова здоровенький, к службе готовый. Вот так-то! – поддразнил молодого солдата Петрович и подмигнул Аркашиной маме:

– Верно, сестра?

– Может, и так, – согласилась Наталья Аркадьевна и, осторожно стянув с пациента серое больничное одеяло, спросила:

– Ну что, Василий Петрович, приступим?

Аркаша содрогнулся, увидев обмотанную окровавленными бинтами культю Петровича, но виду, что испугался, не показал. Он даже приготовился выдержать зрелище самой перевязки, но Наталья Аркадьевна встала так, чтобы сын не видел, как она отдирает от искалеченной конечности пропитанную засохшей кровью повязку. О действиях матери Аркаша догадался по лицу раненого, которое сморщилось от боли.

– Э, нет! Так дело не пойдет! – не унимался тем временем Костя. – Не хочу я на передовую, вшей кормить и под пули подставляться! Сестра, а может, вы мне кусочек от чего-нибудь отрежете, пока не все дырки заросли? От кишков, например. Их в организме много – говорю же, я видел!

Вопрос Костика всех развеселил. Даже Петровича. Лицо старого солдата озарила улыбка, бороздки на щеках расправились, серая кожа посветлела, а в глазах запрыгали веселые огоньки, отчего они сразу перестали казаться тусклыми.

– Это не по моей части, к хирургу обращайтесь, – засмеявшись, посоветовала парню Наталья Аркадьевна, – может, что-нибудь и отрежет.

– Язык бы ему подрезать, чтоб ерунду не молол, – высказал свое мнение Петрович.

«А он не такой уж и старый, – заметив произошедшую с раненым перемену, подумал Аркаша, – может даже, ненамного старше папочки. Вот если бы его еще и побрили…»

– И когда только эта война окаянная кончится? – прервал его размышления голос Кости. – Вот говорят: воевать будем до победного конца. А когда конец-то этот наступит, а, Петрович? Кто-нибудь знает? Сколько можно в траншеях сидеть, на брюхе по грязи ползать, под пули лезть!

– Вот и не лезь, – снова поморщившись от боли, посоветовал парню Петрович. – У меня газетка одна есть, в шинели припрятана, «Солдатская правда» называется. Так вот, там написано, что солдатам делать, чтобы война скорее кончилась. Я тебе вот что скажу…

Аркаша обратился в слух – уж очень интересно было узнать, что пишет об окончании войны газета, которую сам он никогда не видел.

– Да знаю я, что ты скажешь, – отмахнулся от Петровича Костя. – К нам летом мужик один приходил, все твердил, что правительство войну кончать не собирается и что мы, солдаты, сами должны ее прекратить. Офицеров своих не слушать, в атаки не ходить, с австрияками и германцами чуть ли не обниматься, брататься, значит. Мол, их тоже, как и нас, против воли в окопы загнали, и они тоже домой хотят – к мамкам, женам да детишкам.

Чтобы лучше видеть Петровича, Костя слегка приподнялся в постели и, опираясь на локти, продолжил:

– А еще мужик этот сказал, что он в такой партии состоит, которая одна против войны выступает и призывает немедленно заключить мир с германцами …

– Партия большевиков называется, – подсказал Петрович. – А главный у них – Ленин. Слыхал о нем?

– Да слыхал… – опустившись на подушку, сказал Костя. – Мужик этот нам тоже газету какую-то показывал и статью из нее зачитывал. Говорит, написал ее Ленин. Только я из статьи той ничего не понял, пока мужик своими словами все не разъяснил. Он и о братаниях этих говорил…

– Ну, так и чего тебе непонятно? Что ты против братаний имеешь? – допытывался Петрович.

– Я-то, может, и ничего против не имею, – ответил Костя.

Он снова приподнялся на койке и продолжил:

– Только вот после того, как мужик этот ушел, собрал нас ротный и сказал, что правительство указ издало, в котором написано, что ни о каком мире с врагами Отечества не может быть и речи, а если кто брататься с ними побежит, под суд пойдет. Но сначала от него – от ротного – по морде получит. А если схватят кого из ихних, ну, из германцев, кто на братание придет, то тут же, на месте, расстреляют. А еще он сказал, что этот, как его, Ленин на немцев работает, а значит, является немецким шпионом.

– Сам ты шпион! – возмутился Петрович. – Наслушался дураков и всякую ерунду городишь. Вот ты меня послушай… Всё, сестричка? Кончено дело?

Последние слова были адресованы Наталье Аркадьевне, которая, улыбнувшись, молча кивнула старому солдату и повернулась к сыну:

– Адя, ты можешь выходить. Я сейчас переоденусь и тоже выйду. Подожди меня на крылечке.

Аркаша попрощался с ранеными и вышел на улицу. Первым делом он полной грудью вдохнул большую порцию чистого свежего воздуха и, даже не успев выдохнуть, с удивлением заметил, как резко изменилась погода. Моросивший весь день дождь, который, казалось, никогда не кончится, прекратился. Сквозь рваные просветы, появившиеся в серой пелене облаков, виднелось ярко-голубое, почти синее небо. Чем ближе к горизонту, тем просветов становилось больше, а цвет неба постепенно менялся – делался гуще, насыщеннее, темнее. Менялись и облака: от серебристо-серых над городом до почти черных, отливающих фиолетовыми и бордовыми красками на западе, за Тешей, где оранжевый солнечный диск приготовился погрузиться в багряное пламя заката…

Ночью Аркаша никак не мог уснуть. То переворачивался с боку на бок, то натягивал до ушей одеяло, то засовывал голову под подушку. Ничего не помогало. Он искренне удивлялся – что с ним такое происходит? Раньше, стоило только плюхнуться на кровать, тут же засыпал.

«Просто сегодня столько всего произошло, что мозг сразу все не переваривает, – в очередной раз вынырнув из-под подушки, решил Аркаша. – Ну и ладно! Не спать так не спать! Если не высплюсь, завтра в училище не пойду, скажу, что заболел…»

Он улегся на спину, подоткнул под себя одеяло – в доме было прохладно, топливо экономили – и начал перебирать в памяти события прошедшего дня. Ну, первая половина суток прошла спокойно – он сделал уроки, дочитал под шум дождя Диккенса. Потом хотел написать папе письмо, но вместо этого написал стихотворение. Всего четыре строчки. Хотел сочинить еще, но больше не успел, потому что… Потому что….

Веки мальчика начали медленно закрываться.

«Потому что пришел Кузьма Васильевич!» – подсказал ему кто-то невидимый, заставив Аркашу мгновенно распахнуть глаза.

Ну да! Пришел папин товарищ, с которым они вместе служат в армии. Потом он помчался к маме на работу, чтобы поделиться с ней этой новостью, а там услышал разговор Василия Петровича и Костика о войне, о братаниях, о большевиках, о Ленине. Впрочем, о большевиках и Ленине он слышал уже второй раз за день – о них говорили Женька Гоппиус и Ванька Персонов. О надоевшей всем войне последнее время вообще трубят на каждом шагу. Только мнения на этот счет у всех разные – одни призывают воевать до победного конца, другие настаивают на сепаратном мире. Кто тут прав – попробуй разберись.

«Вот был бы рядом папа, – подумал Аркаша, – он бы все разъяснил. Но папа на фронте, и неизвестно, когда приедет…»

Он снова повернулся на бок и начал вспоминать свой разговор с матерью, который они вели, когда возвращались из госпиталя домой. Сначала он рассказал ей о визите Кузьмы Васильевича. Мама отреагировала на эту новость на удивление спокойно. Сказала только, что надо попросить выходной на тот день, когда к ним придет папин товарищ, и что нужно собрать папе посылку и написать письма.

Аркаша тогда подумал, что она сильно устала на работе, поэтому и не выражает особых эмоций из-за приезда Кузьмы Васильевича. Сначала мальчик решил не приставать к матери ни с какими расспросами, но потом все-таки поинтересовался, что она думает о споре Василия Петровича и Кости.

– Да мне уже все эти разговоры о войне, братаниях, разных партиях настолько приелись, что я к ним особенно и не прислушиваюсь, – ответила Наталья Аркадьевна.

Какое-то время они шли молча. Потом мать сама прервала молчание:

– Раньше ни о каких братаниях и речи не было. Большинство раненых, которых привозили к нам на лечение в первые месяцы войны, хотели скорее поправиться и вернуться к своим товарищам, на фронт.

– Ну да! Я помню, что все газеты тогда кричали о том, что наша армия легко и быстро разобьет германцев с австрияками. И народ в это верил! – тут же поддержал разговор Аркаша.

– Ну, вот видишь, – не получилось ни быстро, ни легко, – сказала Наталья Аркадьевна, – а армия наша, судя по разговорам солдат, на грани развала. А тут еще эти братания… Да если бы только братания! Читал, небось, в газетах, сколько солдат дезертирами становятся? Я сама видела на улицах людей каких-то странных. Одеты непонятно как – наполовину в военное, наполовину в штатское. Бродят по городу бесцельно, пугают прохожих. Некоторые попрошайничают. Похоже, дезертиры.

«Понятно, что дезертиры, кто же еще, – переворачиваясь на другой бок, подумал Аркаша. – Непонятно только, как к ним относиться…»

С одной стороны, солдат, которым невмоготу уже окопная жизнь, понять можно. Но, с другой стороны, дезертирство в армии всегда презиралось – это им и в училище, на уроках истории, говорили… Конечно же, во время войны с Наполеоном русские солдаты с полей сражений без приказа не бежали. Но ведь и в окопах месяцами не сидели! Хотя, им тоже доставалось… И, опять же, кто-то должен защищать страну от врага? Почему одни должны воевать, как его папочка, например, а другие прятаться в тылу?

Аркаша снова закутался в одеяло и хотел было подумать о том, что он завтра напишет папе, но мысли в голове путались. Неожиданно в его сознании возникла яркая картина багряного заката, которым он любовался, пока ждал возле госпиталя маму. Он отчетливо увидел, как на фоне вечернего неба в лучах уходящего солнца переливаются, словно золотые монетки, листья берез, выстроившихся в шеренгу за больничным забором, и как вдруг внезапный порыв ветра срывает с деревьев пригоршни этих листьев и кружит их в стремительном вальсе. Несколько мгновений они, словно танцующие пары, несутся по кругу в едином ритме. Но вскоре листочки замедляют свой полет и перед тем, как, блеснув на прощанье золотом, присоединиться к своим собратьям на земле, начинают хаотично, натыкаясь друг на друга, кружиться в воздухе.

Перед тем как уснуть, Аркаша успел подумать о том, что и в его голове происходит нечто подобное: мысли роятся так же сумбурно, как эти сорвавшиеся с деревьев листья, и ему никак не удается привести их в порядок…

Утром он встал как обычно и даже не вспомнил о том, что накануне готов был пропустить занятия в училище. В реальном за весь день ничего особенного не произошло. Намечалась кадетская лекция, но ее почему-то отменили, чему Аркаша очень обрадовался – уж кого-кого, а кадетов он вообще слушать не собирался. Эсеры гораздо толковее. На днях он был на их митинге, и со многим, о чем там говорили, соглашался. Да и большевики в одну дуду с эсерами дудят…

Дома Аркаша решил, что уроки на завтрашний день приготовит вечером – сначала напишет папе письмо, которое Кузьма Васильевич захватит с собой на фронт. Весь день – даже во время занятий – он думал о том, что спросить у отца.

Отложив в сторону перо, мальчик взял в руки исписанный листок бумаги и внимательно прочитал только что законченный текст:

«Милый, дорогой папочка!

Пиши мне, пожалуйста, ответы на вопросы:

1. Что думают солдаты о войне? Правда ли, говорят они так, что будут наступать лишь в том случае, если сначала выставят на передний фронт тыловую буржуазию и когда им объяснят, за что они воюют?

2. Не подорвана ли у вас дисциплина?

3. Какое у вас, у солдат, отношение к большевикам и Ленину?

Меня ужасно интересуют эти вопросы, так как всюду об них говорят.

4. Что солдаты, не хотят ли они сепаратного мира? И как вообще они смотрят на текущие события?

5. Среди состава ваших офицеров какая партия преобладает?

Какой у большинства лозунг? Неужели – «война до победного конца», как кричат буржуи, или «мир без аннексий и контрибуций»?

Как ты живешь, милый папочка? Нет ли у тебя чего нового?

Твой сын Аркадий Голиков».

Текстом Аркаша остался доволен – вроде бы, ничего не упустил, задал все волнующие его вопросы. Он сложил листок вчетверо и уже собирался поместить его в конверт, как вдруг задумался, снова развернул бумагу и после своей подписи сделал, на его взгляд, важную приписку:

«Пиши мне на все ответы как взрослому, а не как малютке».

4.

До конца октября в городе, как и во всей губернии, погода так и стояла на редкость теплая. Моросящие временами дожди, которые, впрочем, выпадали нечасто и не успевали надоедать, многим даже казались благостными. Воздух после них становился особенно чистым и прозрачным, а земля перед зимней спячкой впрок напитывалась целительной влагой. Пришедший на смену октябрю ноябрь сразу показал свой свирепый нрав: в одночасье застужило, завьюжило, заледенело.

Стараясь согреться, Аркаша переступал с ноги на ногу, притоптывал и даже подпрыгивал на покрытой ледяной коркой земле, но толку от этого было мало: ноги сильно мерзли. Он пытался шевелить пальцами, но сделать это удавалось с трудом, потому что купленные в прошлом году сапоги оказались совсем в упор. Аркаша не знал, что хуже – сказать об этом маме и расстроить ее тем, что надо изыскивать средства на покупку новой обуви, или как-нибудь проходить зиму в сапогах, которые сильно жмут. Решил, что пока потерпит, а там видно будет.

Его товарищи тоже поеживались от холода, но разбегаться по домам, не обсудив только что просмотренную в электротеатре киноленту под названием «Сашка-семинарист», не торопились. Лента была не новой, снималась еще в пятнадцатом году, но ребята увидели ее впервые. Раньше не удалось: руководство училища запрещало реалистам посещать электротеатры в будние дни, а в воскресенье посмотреть «Сашку…» почему-то не получилось.

На этот раз им повезло. Во-первых, потому что картину, на которую народ валом валил, владелец электротеатра – предприимчивый швейцарец Рейст – решил прокрутить снова. Во-вторых, потому что день у реалистов оказался свободным, хотя и будничным: занятия в училище отменили, чего раньше, до того, как в Петрограде и Москве власть перешла к большевикам, вообще никогда не случалось. Даже в марте, после того как царя свергли. Теперь порядок и дисциплина повсюду нарушались, и в училище тоже. Если уж уроки отменялись, то про запрет на посещение электротеатров по будням сейчас никто и не вспоминал.

– Слушайте, ну как они это сделали?! Сыщик этот фотографию из ванночки вынимает, а на ней – глаз во весь экран, и в зрачке Сашка с кинжалом в руке отражается! – недоумевал Аркашин одноклассник Андрюха Субботин.

– Как-как! Глаз сфотографировали, а потом изображение увеличили. Чего тут непонятного? – высказал свое мнение Толик Ольшевский.

– Да я же не только про увеличение говорю! – не унимался Андрей. – Как можно сфотографировать, чтобы отражение убийцы в зрачке увидеть?

– Вообще-то, это все неправда. Ничего в зрачке убитого не отражается, и это доказанный факт, – продемонстрировал свои познания в криминалистике самый интеллигентный и самый рассудительный из Аркашиных друзей сын известного городского доктора Адольф Гольдин, которого реалисты называли просто Адькой. – А тут, наверное, все по отдельности сняли: глаз, потом Сашку с кинжалом, а затем один кадр наложили на другой.

– Да… До чего же техника дошла! – продолжал восхищаться киносъемкой Андрей. – Подумать только: обычные фотокарточки двигаются, и получается кино! Нашим родителям, когда они были маленькими, такое и не снилось.

– Если разобраться, процесс не очень сложный. Киносъемочный аппарат последовательно фиксирует на пленке разные фазы движения. Ну, как будто одну за другой фотокарточки печатает, – со знанием дела продолжил Гольдин и кивком головы показал друзьям на Аркашу:

– Вот посмотрите на Голикова. Сначала он стоит на земле. Его сфотографировали. Потом он подпрыгнул. Его снова сфотографировали. Причем, прыжок этот надо разделить на несколько частей –от минимальной до максимальной высоты, то есть, сделать нужно несколько карточек. Каждая такая карточка называется кадром. Представьте себе, что в секунду демонстрируется 24 кадра!

– Ну, ты, Адька, голова! – похвалил одноклассника Андрей. – Откуда, интересно, ты все это знаешь?

– У нас дома есть журнал, «Синематограф» называется. Отец давно еще то ли из Москвы, то ли из Петрограда привез. Там много интересного об этом написано, – сказал Гольдин и, посмотрев на Аркашу снизу вверх, так как был чуть ли не на голову ниже товарища, спросил:

– Голиков, ты замерз, что ли? Все скачешь и скачешь!

– Ноги совсем закоченели, – признался Аркаша и предложил ребятам:

– Может, ко мне пойдем? Погреемся, там и поговорим.

Мальчики сразу же согласились. Голиковы жили рядом с электротеатром, и уже через несколько минут друзья сидели в уютной гостиной их дома.

Дарья разжигала на кухне самовар. Таля принесла и поставила на стол несколько чашек. Щеки у ребят раскраснелись от холода и ветра, чему Толик Ольшевский был несказанно рад – в противном случае, все бы заметили, что при появлении Аркашиной сестры красным сделалось только его лицо.

– Чай сами разольете, – сказала Таля. – А я пойду в детскую, к маленьким, книжку им почитаю. Не буду вам мешать.

– А ты нам и не помешаешь, – остановил сестру Аркаша. – Детишки и без тебя обойдутся. Оля уже и сама хорошо читает, а Катерина пусть учится.

Он принес еще один стул и поставил его рядом со стулом, на котором сидел Толик. Аркаша давно подозревал, что Ольшевскому нравится Таля, и всеми силами хотел помочь товарищу добиться взаимности. Таля села рядом с Толиком и спросила:

– Ну, как вам картина?

Ребята – все, кроме Ольшевского, который словно воды в рот набрал, – жестикулируя и перебивая друг друга, принялись пересказывать историю приключений главного героя фильма – хитрого и безжалостного, но вместе с тем неравнодушного к бедам простых людей бывшего семинариста Сашки.

– Фу… Что тут может нравиться! – скривилась Таля. – Он же настоящий бандит и убийца, этот ваш Сашка.

– Так кого он убивал-то? – удивился такой реакции девочки на замечательную, по его мнению, ленту Субботин. – Богачей разных – злых и жадных. Буржуев, в общем!

– Вот-вот! – поддержал товарища Аркаша и спросил у сестры:

– Ты про Робина Гуда читала?

Получив утвердительный ответ, он сравнил средневекового лесного разбойника с бандитом из фильма:

– Сашка тоже многое из награбленного бедным отдавал.

Дарья принесла в гостиную вскипевший самовар и поставила его на стол.

– А мне «Примадонна» понравилась, – наливая ребятам чай, сказала Таля. – Мы с девочками вчера смотрели.

– Да сейчас много хороших лент крутят. И наших, и заграничных. «У камина», например, «Вор», «Революционер», – начал загибать пальцы Субботин.

– А мне «Вий» очень нравится, – сказал Аркаша. – Я вообще Гоголя люблю.

– «Вий» и мне нравится, – согласился Андрюха. – Я его в «Мираже» видел.

Первый в Арзамасе электротеатр «Мираж», который заработал еще в 1910 году, находился неподалеку, на улице Новая, в огромном деревянном доме, вторым этажом которого считался мезонин, по размеру не уступающий всему дому Голиковых. Кроме демонстрации фильмов, в здании, которое после февральской революции стали называть Народным домом, проводилось множество общественных и культурных мероприятий.

– Кстати, мы с Аркашкой были там в прошлое воскресенье, – вспомнил вдруг Андрей, – на съезде крестьянских депутатов.

– И как это вас туда занесло? – удивился Гольдин.

– Хотелось послушать, что люди думают о том, что в стране происходит. А то не разберешься, что к чему, – ответил Субботин.

– Вообще, непонятное что-то творится, – согласился Гольдин. – Все газеты большевиков и Ленина ругали, а в Петрограде и Москве они каким-то образом власть захватили. Вот как это им удалось?

– Как удалось? – переспросил Аркаша и весьма лаконично описал ситуацию:

– Очень просто: арестовали Временное правительство и объявили всем, что власть перешла в руки большевистских Советов. Сформировали новое правительство, которое называется Совет народных комиссаров, и председателем его выбрали Ленина. Вот так-то!

– Что значит: «Арестовали Временное правительство»? Как будто это так просто – пришли и арестовали. У министров охраны не было, что ли? – возразил Адольф.

– Ладно, – сдался Аркаша, – подробности мы не знаем. Но Женька Гоппиус именно так обстановку обрисовал, когда выступал на съезде. Он и газету показывал, где об этом подробно написано: «Известия». Надо сходить в клуб большевиков и самим об этом почитать. Он тут недалеко, на Сальникова. Я был там несколько раз.

– А причем тут большевики, если в крестьянских Советах одни эсеры? – удивился Гольдин.

– Ну, эсеры с большевиками во многом солидарны, – ответил товарищу Аркаша. – Я на их митинге тоже как-то был, слышал, о чем там говорили. Правда, это было до событий в Петрограде.

– Да, а вообще Женька сказал, что его мать, Мария Валерьяновна, которая у наших, арзамасских, большевиков главная, получила из Нижнего телеграмму, в которой говорится, что и там большевики уже больше недели как власть захватили и что в Арзамасе они тоже должны взять власть в свои руки, – поддержал товарища Субботин.

– Так, по-вашему, это законно – силой захватывать власть? – снова возразил Гольдин. – Тем более, перед выборами в Учредительное собрание. Мой отец говорит, что если эти выборы пройдут правильно, то большевистская власть рухнет. Между прочим, наша городская Дума обсудила положение в Петрограде и приняла резолюцию, в которой действия большевиков осуждает и поддерживает Временное правительство.

– Временное правительство поддерживает?! – вспыхнул Аркаша. – Да о чем они думают в этой твоей Думе? Хотя, чего от нее ожидать – там одни кадеты!

– Ну и что? У нас в училище почти все учителя кадеты. И большинство врачей в городе кадетов поддерживает. Так, во всяком случае, мой отец говорит, – не сдавался Адольф.

–Так твои кадеты хотят опять на престол царя посадить! – возмутился Субботин.

– Да с чего ты взял! – не согласился Гольдин. – Это раньше они за монархию были, да и то хотели, чтобы она конституцией ограничивалась! А когда царь и за себя, и за царевича от престола отрекся, и брат его тоже отказался, то кадеты свои взгляды пересмотрели – теперь они за парламентскую республику и за то, чтобы власть принадлежала народу. Они хотят, чтобы во власть представители от всех партий и от всех сословий избирались!

– Ну, об этом почти все партии говорят, – сказал Аркаша. – В Совете, на Мартовской, одни меньшевики и эсеры заседают и то же самое пропагандируют. Вот ты мне лучше, Адька, скажи – о войне что твои кадеты говорят?

– Говорят, что сепаратный мир – это предательство по отношению к союзникам! – твердо ответил Гольдин. – И так многие считают, не только кадеты. Мой отец ни в какой партии не состоит, но тоже так думает.

– Это потому, что твой отец не на фронте, а дома сидит, – возразил приятелю Аркаша.

– Он не «сидит», а работает, людей лечит, – не согласился Адольф.

– Тоже мне – работа! – засмеялся Субботин. – Зубы таскать! Взял клещи, сунул в рот, дернул – и нет зубика!

– Ладно, – обиделся Гольдин. – Мне домой пора, пойду я.

Он повернулся к Тале и улыбнулся девочке:

– Спасибо за чай, Талочка.

– Адольф, да не слушайте вы его! – остановила Гольдина Таля. – Он же шутит! Ваш папа – прекрасный врач. Он мне в прошлом году зуб лечил и даже никаких денег с нас не взял.

Потом она посмотрела на Субботина и упрекнула мальчика:

– Андрей, а ты думай, что говоришь! Вот заболит у тебя зуб, к кому побежишь?

К Аркашиным одноклассникам девочка обращалась по-разному. К Гольдину, хотя и был он небольшого росточка, щупленьким мальчиком и уж, конечно, не выглядел на свои тринадцать с половиной лет, только на «вы». И это несмотря на то, что Адольф крепко дружил с ее братом и даже сидел с ним за одной партой. Просто сам он всегда обращался к ней на «вы», и вообще казался таким воспитанным, что язык не поворачивался сказать ему «ты».

Другое дело – Андрей. Таля дружила с его сестрой Зиной, которая училась вместе с ней в Екатерининской гимназии, часто бывала у Субботиных дома и давно уже общалась с братом и сестрой на «ты».

– Ладно, Адька, не обижайся, – повинился перед товарищем Субботин, – про зубы я и правда пошутил. А вот о войне у меня твердое мнение – ее надо кончать прямо сейчас. Наш Шурка, брат мой старший, как ушел в четырнадцатом году на фронт, так до сих пор дома не появлялся. Раньше хоть писал, а с июля от него вообще никаких вестей нет. Мать день и ночь плачет. И жена его, Женька, вся извелась. Вот скажи ты мне – им нужна эта война?

– Никому не нужна эта война, – ответила за Гольдина Таля. – Ее нужно заканчивать прямо сейчас. Я хочу, чтобы наш папа жил дома, с нами!

– А как ее прямо сейчас закончить? – подал, наконец, голос Толя Ольшевский. – Оставить германцам наши земли, которые они захватили? Значит, мы домой не сможем вернуться?

Ребята задумались. Никто из них не знал, что ответить товарищу.

Семья Толика вместе с партией беженцев приехала в Арзамас из Гродненской губернии еще в пятнадцатом году, после того как российская армия уступила врагу значительную часть наших западных территорий, в том числе и его родную Картуз-Березу – мало кому известное местечко в Пружанском уезде. Толика зачислили в реальное училище, в Аркашин класс. Мальчики быстро подружились. Реалистом стал и еще один беженец из того же Пружанского уезда – сын железнодорожника Сашка Плеско, которого Аркаша тоже считал своим другом, хотя и учились они в разных классах – Плеско был на год старше.

– Ребята, кто-нибудь знает, что тут на углу Сальникова и нашей Новоплотинной строят? – неожиданно повернув разговор в другое русло, спросила Таля. – Говорят, еще один электротеатр?

– Точно! – обрадовался такому повороту Аркаша. – Какой-то Терентьев стройку развернул, к весне обещает закончить. Хочет конкуренцию Рейсту составить.

– Ну, а что? Правильно делает, – одобрил действия Терентьева Гольдин. – Синематограф сейчас столько продукции выпускает, что хоть десять электротеатров открывай.

– А нам-то как хорошо! – поддержал товарищей Субботин. – Когда Воскресенский свой «Мираж» открыл, он по 30 копеек за билеты драл. А как только электротеатр Рейста заработал, а потом еще на Алексеевской «Семь слонов» открыли, так билеты у всех намного дешевле стали!

– Да… Хоть тебе война, хоть революция, а без развлечений народ не может, электротеатры всегда полные, – поднявшись из-за стола, сказал Гольдин. – Спасибо за чай, но пора бы и по домам, темнеет уже.

Натянув старую фуфайку, Аркаша вышел вместе с ребятами во двор, чтобы, проводив их, принести из сарая вязанку дров – пусть за ночь подсохнут, а то утром тете Даше печку не растопить.

«Сколько ни говори, ни спорь о сегодняшнем положении дел, все равно до истины не докопаешься. У каждого свое мнение, – думал он, вытаскивая из поленницы дрова. – Конечно, Толик Ольшевский ни о каком мире и слышать не хочет, пока его деревню от германцев не освободят. Небось, и Шурка Плеско, и другие беженцы так же думают. Вот и кадеты на своих митингах призывают воевать до победного конца. Только зря Гольдин говорит, что их многие поддерживают – народ все больше к большевикам прислушивается».

Мальчик вспомнил, как внимательно участники съезда крестьянских депутатов слушали Женьку Гоппиуса. Хотя, какой он теперь Женька? Ему уже двадцать исполнилось, и многие обращаются к нему по имени отчеству – Евгений Евгеньевич. А как он хорошо говорит! Складно, убедительно. Не просто зачитал принятые большевиками декреты о мире и о земле, а разъяснил мужикам все, что им было непонятно.

В зале сидели крестьяне из разных волостей. Аркаша наблюдал за их реакцией на Женькины слова. Некоторые относились к ним скептически, даже с усмешкой. Другие – настороженно, словно не знали, верить им или нет. Но большинство депутатов все-таки, слушая Женьку, согласно кивали головами. Да еще бы им не кивать! Ведь в декретах, которые обсуждались на съезде, прописано все то, о чем мужики давно уже мечтали.

– Советское рабоче-крестьянское правительство, – говорил Гоппиус, – предлагает всем народам и всем правительствам воюющих стран немедленно объявить перемирие, для того чтобы начать переговоры об окончании войны. Мир нужно заключить быстро, и, как в декрете записано, без аннексий и контрибуций.

– А я вот интересуюсь, что за нексии такие? И эти, как их, – котри, кобри… Тьфу ты, не выговоришь даже. Ну, в общем, трибуции эти? – прервал выступающего сидевший позади Аркадия и Андрея мужик. – Вернусь домой, люди спросят, что за звери такие, а я и не знаю. Нам-то от них хуже не будет?

– Я вам сейчас все расскажу, – ответил Гоппиус. – Только вы сначала назовите свои имя, фамилию, скажите, какую волость представляете.

Он повернулся к девушке, сидевшей за небольшим, стоящим возле стены столиком, и попросил ее:

– Люда, запиши вопрос.

Девушка – она исполняла обязанности секретаря съезда – кивнула и, придав своему юному личику самое серьезное выражение, начала что-то писать на лежащем перед ней листке бумаги.

Аркаша обернулся, чтобы рассмотреть задавшего вопрос делегата. Им оказался пожилой, седовласый крестьянин с густой, такого же цвета, как и его волосы, бородой, которая книзу резко заострялась, из-за чего приобрела форму равнобедренного треугольника.

– Из Нового Усада мы, – ответил Гоппиусу тот. – Фамилие мое Белогузов, а зовут Митрофан Ильич.

– Так вот, Митрофан Ильич, хуже уж точно никому не будет, – заверил мужика и всех делегатов Женька и бодро, как хорошо заученный урок, растолковал значение непонятных им слов:

– Аннексия – это захват одним государством территорий другого государства, а контрибуция – это платежи, которые налагаются государством победителем на проигравшее в войне государство. Именно такой лозунг: «Мир без аннексий и контрибуций» – выдвигает на сегодняшний день партия большевиков.

– Правильный лозунг, – одобрил Белогузов, – только все равно не совсем понятный.

– Так что же вам еще не понятно? – растерялся Женька и даже слегка покраснел.

– Вот ты говоришь, без нексий этих…

– Аннексий, – поправил крестьянина Гоппиус.

– Да, один черт, – отмахнулся тот. – Не в названии дело. Как с землей-то будет, которую немец уже захватил? Он обратно ее отдаст, или как?

Женька покраснел еще больше и сделался похожим на ученика, не сумевшего ответить на дополнительный вопрос преподавателя. Аркаша даже почувствовал за него некоторую неловкость. Но Гоппиус быстро собрался и ответил старику:

– Этот вопрос будет решаться на переговорах о мире между правительствами всех заинтересованных стран. А для нас что сейчас самое главное? Прекращение надоевшей всем войны. Вы ведь хотите, чтобы она поскорее кончилась?

В зале раздался одобрительный гул, хотя вопрос был адресован только пожилому крестьянину.

– Ну, кто ж этого не хочет, – согласился с залом и Митрофан Ильич. – У меня у самого младшенький четвертый год воюет.

– Так тем более, – подвел итог Гоппиус и перешел к другому, не менее важному вопросу:

– Ну, а теперь обсудим Декрет о земле. «Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа» – так начинается этот важнейший для всех вас документ.

И тут Женька все по полочкам разложил. Получалось, что согласно новому декрету, все земли, принадлежавшие раньше царской семье, а также все помещичьи, церковные, монастырские земли вместе со всеми постройками, скотом и инвентарем будут конфискованы и безвозмездно распределены между крестьянами. При этом, земли рядовых земледельцев конфискации не подлежат.

Аркаша слушал, что говорил Гоппиус, и ушам своим не верил. Весной, после февральской революции, в уезде были случаи, когда мужики самовольно захватывали помещичьи земли. Кое-кому подобное самоуправство сходило с рук, но чаще всего за это наказывали. В любом случае, такие действия считались незаконными – об этом и в газетах писали. А тут – нате вам: забирайте все, делите, пользуйтесь! И ничего вам за это не будет, потому что все по закону. Новая власть дает добро.

«Слышал бы все это Гольдин, – подумал Аркаша, – никогда бы не сказал, что такая власть может рухнуть…»

5.

На письменном столе царил полный бардак. Тетради, учебники, листки бумаги, ручки, карандаши, циркули, линейки – все лежало вперемешку, без всякого порядка. Вообще, Аркадий особой аккуратностью не отличался: уж что-что, а раскладывать школьные принадлежности по стопочкам, как это делала Таля, не любил. Но такого беспорядка, как сегодня, он все-таки раньше не допускал. Просто сегодня его, как говорит тетя Даша, лень-матушка обуяла. А разленился он потому, что день какой-то совсем уж скучный выдался – ничего интересного!

Из училища отпустили после второго урока, что в последнее время никого уже не удивляло. Когда вышли с ребятами на улицу, еле устояли на ногах от сильного, пронизывающего ветра, с огромной скоростью гнавшего по обледеневшей дороге холодные, колючие хлопья снега. Утром ничего подобного не было – так, наблюдалась легкая поземка. В общем, на улице в такую погоду делать нечего.

Еще в училище Аркаша подумывал о том, что после занятий не мешало бы сходить в большевистский клуб – может, новости какие важные появились. Но из-за ненастья решил из дома не выходить.

Мальчик поднял глаза на висевшую над столом книжную полку и подумал, что самое лучшее, чем можно сейчас заняться, – что-нибудь почитать. Но сначала все-таки нужно навести порядок на столе. Он быстро собрал все ручки, карандаши и линейки, засунул их в жестяную коробку из-под печенья и поставил ее на один край стола. Рядом нашлось место для чернильницы. Потом он сложил в одну стопку все тетради и учебники и положил их на другую сторону столешницы.

Прежде чем пристроить куда-нибудь школьный дневник «Товарищ», в котором Аркаша ежедневно делал короткие записи о том, что произошло за минувший день, он перелистал несколько последних страниц. Судя по записям, за всю неделю ничего интересного не случилось. Ну что это за события – «не было рисования», «были пустые уроки», «играли в шахматы»?

Аркаша положил дневник на стопку учебников – может, потом что-нибудь и напишет – и продолжил уборку. Надо было разобраться с оставшимися на столе бумагами. Можно было бы, конечно, сгрести все в кучку и отнести тете Даше на кухню – пусть печку растапливает. Но мальчик все-таки решил посмотреть каждую бумажку – вдруг что-нибудь нужное выбросишь.

Ну, листочки с нарисованными на них смешными человечками на коротких ножках с огромными, похожими на брюкву головами уж точно не нужны. Это он так, от нечего делать малевал. Черновик по французскому – тоже в печку. А это что такое? Аркаша взял со стола листок с напечатанным на нем типографским способом текстом и усмехнулся: «Ничего себе! Больше недели тут валяется, и никто не выбросил!»

Это была одна из прокламаций кадетов, которые те повсюду распространяли перед выборами в Учредительное собрание. Даже у них, в училище, надеясь, наверное, на то, что реалисты отнесут эти прокламации домой и отдадут родителям. Аркаша взял тогда несколько листовок – интересно ведь, к чему призывает партия Народной Свободы, как еще называли себя кадеты. Тексты воззваний были разными. Один из них – тот, что Аркаша держал в руках, – гласил:

«Идите на выборы в Учредительное собрание! Оно будет решать судьбу России!

Граждане! Партия Народной Свободы стоит за спасение России от порабощения немцами, стоит за сохранение чести и достоинства нашего Отечества!

Граждане крестьяне! Партия Народной Свободы всегда требовала, чтобы все малоземельные и безземельные земледельцы получили землю, могли свободно распоряжаться ею и укреплять ее за собой в собственность.

Граждане рабочие! Партия Народной Свободы всегда требовала 8-часового рабочего дня, свободы рабочих организаций и защиты интересов рабочего класса.

Граждане солдаты! Партия Народной Свободы всегда требовала укрепления мощи и единства армии и освобождения ее от всякой политики.

Граждане! Партия Народной Свободы всегда требовала власти народа и правильного государственного порядка. Все национальности и все граждане, как мужчины, так и женщины, должны иметь одинаковые права.

Партия Народной Свободы всегда боролась с насилием, своеволием, разрухой.

Партия Народной Свободы всегда стояла за неприкосновенность религиозных убеждений, за свободу совести.

Партия Народной Свободы всегда выдвигала людей государственного и житейского опыта и знания. Выдвигает она их и теперь в Учредительное собрание.

Граждане! Гражданки! Отечество нужно спасать. Идите все на выборы!

Голосуйте все за представителей партии Народной Свободы».

Аркаша бросил взгляд на последние строчки воззвания и задумался. Вообще, в предвыборном состязании, по его мнению, лидировали три партии: эсеры, большевики и кадеты. Выборы в Учредительное собрание прошли шесть дней назад, но их результаты еще не оглашались. Во всяком случае, в газетах пока ничего не сообщалось о том, какая партия набрала больше всего голосов. Только теперь, когда в Петрограде, в Москве и многих городах страны к власти – без всяких там выборов! – пришли большевики, какое это имеет значение? И что будет, если окажется, что на выборах победу одержали, например, кадеты? Партия Народной Свободы отменит большевистский Декрет о мире?

Ответов на эти вопросы мальчик не знал. Тем более, что у них, в Арзамасе, дума оставалась кадетской, а в уездном Совете заседали меньшевики и эсеры.

Добавив никому уже не нужную прокламацию к приготовленным на выброс бумагам, Аркаша свернул все листочки в трубочку и отнес их на кухню.

Вернувшись в детскую, он достал с полки книгу, которую недавно взял в библиотеке клуба большевиков, но прочитать еще не успел. Эту книгу порекомендовал ему Петька Цыбышев, сын учителя женской гимназии, которого – так же, как и самого Петьку – Аркаша часто видел в клубе. Книга называлась «Андрей Кожухов». Автором ее был писатель-революционер Сергей Степняк-Кравчинский, который, по словам Цыбышева, еще в прошлом веке боролся с самодержавием. Естественно, главный герой книги тоже был настоящим революционером, так что повествование обещало быть захватывающим.

Перед тем как открыть первую страницу, Аркаша выглянул в окно и присвистнул от удивления – за стеклом кружились в неистовой пляске неутомимые снежные вихри. Решив, что ничего примечательного, кроме этих вихрей, сегодня уже не будет, мальчик снял со стопки учебников свой дневник и на последней странице, где уже стояла дата – 18-е ноября 1917 года, сделал одну короткую запись: «Буран».

Между тем день этот для жителей города, да и всего Арзамасского уезда, оказался знаковым. Только большинство из них об этом пока еще не знало.

Именно в этот день в двухэтажном деревянном доме № 16 по улице Мартовская, где с июня размещался Арзамасский Совет рабочих и солдатских депутатов, с самого утра кипели нешуточные страсти. Накануне, семнадцатого ноября, в Совет явилась группа арзамасских большевиков и потребовала у меньшевистско-эсеровского Совета немедленного проведения перевыборного собрания. Под давлением большевиков действующий Совет принял резолюцию о необходимости переизбрания депутатов уже на следующий день.

Восемнадцатого на Мартовскую потянулись люди – депутаты действующего Совета, кандидаты в депутаты Совета нового созыва, те, кто их поддерживал, и просто любопытные горожане, не побоявшиеся выходить на улицу в ненастную погоду.

Собрание проходило бурно и длилось почти до вечера. После выборов, по итогам которых власть в Арзамасе перешла к большевикам, обсуждалась масса вопросов. По каждому из них после горячих споров принималась резолюция. Было принято решение установить контроль над воинским гарнизоном, почтой и телеграфом, в ближайшие дни собрать Совет крестьянских депутатов, чтобы заменить обосновавшихся там эсеров на большевиков и в дальнейшем рассмотреть вопрос о слиянии двух Советов в один.

В общем, если бы не плохая погода, Аркаша, пожалуй, сходил бы в клуб большевиков, и тогда в его дневнике, возможно, появилась бы совсем другая запись. Скорее всего, она была бы такой: «18-го ноября 1917-го года в Арзамасе установлена Советская власть».

До самого вечера ветер, словно взбесившись, колотил по окнам так, что стекла дрожали. Но ближе к ночи буран немного притих, ветер в окна уже не бился, а вот в печных трубах то злобно завывал, то жалобно скулил, будто жаловался на то, что в дом его не пускают.

Под это завывание жители Арзамасского уезда погружались в ночной сон. Ложились рано, потому что дни были короткими, темнело быстро, а керосин, которым разжигали лампы, приходилось экономить. Засыпали все по-разному…

Первыми, нагулявшись и наигравшись, проваливались в сон дети. Не отставал и трудовой люд: ремесленники, с утра до ночи корпевшие над изготовлением самых разных товаров, кошмовалы фабрик Жевакиных и Вязововых, валявшие овечью шерсть, рабочие кожевенных производств купцов Бебешиных, которые выделывали кожи. Все они за день уставали так, что забывались глубоким сном, как только оказывались в постели, даже если этой постелью служил им стол, за которым они днем раскатывали кожи, или пол возле этого стола. Так частенько спали крестьяне из окрестных деревень, которые устраивались работать на фабрики и не всегда могли к ночи попасть домой. Обычно это случалось в непогоду.

Знатные арзамасские люди и раньше-то не всегда засыпали сразу – столько всего надо было обдумать и решить! – а уж в эти беспокойные дни им и вовсе не спалось. Никак не мог заснуть на белых накрахмаленных простынях и именитый купец, бывший городской голова Василий Васильевич Бебешин. Разные мысли лезли в голову:

«Когда ж про выборы-то хоть что-нибудь скажут?», «Что будет с Россией, если, не дай бог, большевики больше других голосов набрали?», «Что за лозунг эти ироды выдвигают: «Фабрики – рабочим!»? Как они себе это представляют? Наши предки фабрики эти своим трудом создавали, можно сказать, потом и кровью. Ну, отберут их у нас, отдадут голытьбе неграмотной – и что из этого получится? А с нами что будет? А с детьми нашими? Господи, спаси и помилуй…»

Ветер всплакнул в каминной трубе и, словно переводя дыхание, ненадолго стих.

«Конечно, производство у нас тяжелое, даже вредное, – ворочаясь в мягкой постели, продолжал размышлять Бебешин. – Но ведь все делаем, чтобы жизнь работягам облегчить. А если что и не так, договориться же можно. Вон, у Жевакиных и Вязововых в сентябре кошмовалы забастовали, работу прекратили, условия какие-то выдвинули, так им на уступки пошли, все их требования выполнили. Ну почему бы не договориться? А то сразу – «Фабрики – рабочим!» Додумались!»

Верстах в двенадцати от Арзамаса, за Тешей, в большом старинном селе Новый Усад кряхтел и ворочался на неостывшей еще печи старик Белогузов. Он перевернулся с левого бока на правый – косточки с другой стороны погреть – и оказался лицом к лицу с супругой своей Валентиной.

– Слышь, Вальк, как думаешь, правду, что ль, парнишка тот на собрании говорил? Про землю-то? – обратился он к жене. – Фамилие еще у него какое-то чудное – Гос… Гоп…

Валентина, не открывая глаз, промычала что-то нечленораздельное.

– Да ладно, черт с ним, с фамилием, – не обращая внимания на реакцию жены, продолжил старик. – Другое дело – молодой больно, мальчишка совсем. Моложе Гришки нашего лет на пять, а то и больше. Как думаешь, Вальк, можно ему верить, аль нет?

– Да спи ты, наконец, – цыкнула на супруга Валентина.

– А что, может, и правда, землицы добавят? – не унимался крестьянин. – Десятин пять. Аль хотя бы три. А то, может, и десять, аль двадцать. Как бы хорошо! Старших определили, своими домами живут, а если бы Гришке земли нарезали, женился бы, дом бы срубил…

– Господи, дурак ты старый! – окончательно проснулась женщина. – Вот заладил: «Если бы да кабы…» Живой бы сынок вернулся, да поскорей бы уж.

– Так, может, и правду этот Гоппиус – О! Вспомнил фамилие-то! – обрадовался старик, – про конец войны говорил? Уж как она надоела, как надоела…

В доме Голиковых дольше всех не могли уснуть Наталья Аркадьевна и Аркаша.

Роман об Андрее Кожухове оказался таким интересным, что вечером, когда все отправились спать и верхний свет в гостиной потушили, мальчик принес из кухни лампу, поставил ее на стол поближе к книге и, подкрутив фитиль, чтобы поменьше жечь керосина, вновь погрузился в чтение. Перелистывая страницу за страницей, Аркаша все больше и больше восхищался поступками главного героя романа – мужественного, сильного, преданного делу революции человека. Читать можно было хоть до утра – завтра воскресенье, в училище идти не нужно, – но Дарья велела ему ложиться, чтобы не тратить лишнего керосина.

Уже в постели, перед тем как уснуть, Аркаша успел примерить на себя образ бесстрашного революционера и подумать о том, мог бы он сам действовать так же решительно и смело ради достижения благородной цели – всеобщего счастья всех людей на земле…

За стеной, отделяющей детскую комнату от родительской спальни, никак не могла заснуть в эту вьюжную ночь Аркашина мама. Несмотря на то, что за день Наталья Аркадьевна измоталась так, что, казалось бы, должна была погрузиться в сон, едва коснувшись подушки, уснуть ну никак не получалось. Всякие мысли лезли в голову.

Сначала она прикидывала, где бы купить Аркаше новые сапоги – на рынке, у кустарей, или в лавке, где торгуют обувью, сшитой на фабрике Бебешиных. Хотелось бы, чтобы цена была невысокой, а качество – хорошим. Конечно, с финансами сейчас туговато, но – что поделаешь! – на эту покупку денежки выделить придется. Адя на днях даже в училище не пошел, ссылаясь на то, что сапоги ему жмут. Хотя – кто его знает? – может, причина и не только в этом. Вообще, в последнее время сын совсем что-то к учебе охладел, не тянет его больше в реальное…

Потом мысли Натальи Аркадьевны переключились на работу. Ей вспомнились слова Петровича, сказанные им незадолго до выписки из госпиталя: «Ноги – он так и сказал: «ноги»! – жутко ломит, к ненастью, видать». Женщина пожалела бедолагу, подумав о том, что в такую, как сегодня, погоду, тот наверняка страдает от фантомных болей.

«Интересно, как сложились у Петровича отношения с женой? Приняла она его безногим или нет? – прислушиваясь к тоскливому завыванию ветра за окном, гадала Наталья. – Он все боялся, что бросит его Авдотья, не станет жить с калекой. Говорил, что красивая она у него больно, мужики на нее «завсегда заглядывались…»

Наталья грустно улыбнулась, вспомнив, как подбадривала Петровича, когда тот, едва удерживаясь на костылях, зашел попрощаться к ней, перед тем как покинуть госпиталь. Сказала ему, что Авдотья радоваться должна, что муж не погиб на фронте – уж лучше с инвалидом жить, чем вдовой остаться. И других раненых убеждала, что их жены ждут не дождутся, когда они домой возвратятся, и каждая готова принять своего суженого хоть безногим, хоть безруким – только бы живым вернулся!

Каждый раз Наталья говорила солдатам, что ее муж тоже на фронте и что они с детьми ждут его дома. И ведь искренне говорила, не лукавила. Но почему же сейчас, когда в памяти всплыли все эти разговоры, какой-то неприятный холодок шевельнулся вдруг у нее в груди и так тревожно забилось сердце?

У Натальи появилось странное чувство – будто некто пытается уличить ее в старательно замаскированной, скрываемой от других, а может быть, и от самой себя фальши, которая притаилась в самом укромном уголке ее души…

Угомонившийся было ветер вдруг налетел на створки окна с такой силой, что стекла задребезжали. Наталье стало не по себе – то ли от этого противного дребезжания, то ли от охватившего ее волнения. Мысленно она пыталась возразить своему незримому оппоненту, доказать ему, что она ни в коем случае не хитрит и уж тем более никого не обманывает, но это ей не удавалось. Крутившиеся в голове мысли постоянно путались и, будто наскакивая на какую-то невидимую преграду, не могли обрести ясный, укладывающийся в ее сознании смысл.

Внезапно по телу женщины прокатилась ледяная волна холода. Наталья почувствовала, как немеют пальцы ее рук и ног, и сама она словно каменеет. Роившимся в голове мыслям, казалось, передалось это ее состояние оцепенения – их беспорядочное метание вмиг прекратилось, и они притаились в дальних, укромных уголках мозга. И лишь одна мысль за этот короткий промежуток времени успела обрести конкретную форму, выразившуюся в простом, понятном вопросе, который Наталья решилась, наконец, задать сама себе: «Что будет, когда вернется Петр?»

Ответа на этот вопрос она не знала. На его поиски уже не было сил. Поэтому измученной женщине оставалось только одно: забыться тяжелым сном под вой скулившего словно провинившаяся собака ветра.

6.

– Погода какая-то промозглая, – поежившись от забравшегося под куртку холодного, сырого воздуха, сказал Аркаша. – И грязи везде по колено. В прошлом году в это время уже трава зеленела, листочки распускались, а сейчас… Мы вчера с ребятами в березовую рощу – ну, что у Всехсвятского кладбища, – ходили, так там одна грязь. А под деревьями даже снег лежит!

– Так что ты хочешь? Сегодня двадцать третье апреля, а по старому стилю – только десятое, – раздался в темноте голос Аркашиного товарища Николая Березина, вместе с которым они патрулировали улицы ночного Арзамаса. – Календарь поменяли, а погоду-то не передвинешь!

– Да знаю я, – согласился Аркаша и засмеялся:

– Помнишь, как чудно было: спать легли тридцать первого января, а проснулись – четырнадцатого февраля! Две недели как будто проспали!

– Да уж… – усмехнулся Березин. – Вообще, с этим новым стилем люди еще долго будут путаться. Тем более, попы его не признают, а народ у нас темный, церковникам верит.

– Ну и что, что попы не признают? Их от государства отделили, вот и пусть в своей церкви что хотят, то и признают. А Совнарком по-другому решил, потому что во всех странах люди давно уже от юлианского календаря отказались, – высказал свою точку зрения Аркадий.

Неожиданно Николай замер на месте. Схватив напарника за руку, он заставил его остановиться и, понизив голос, спросил:

– Ты ничего не слышал?

– Нет, – также тихо ответил Аркадий.

– Показалось, стреляли где-то. Вроде, на площади, – негромко сказал Березин и со словами: «А ну, пошли, посмотрим!» – потащил его в сторону центра.

От Аркашиной веселости не осталось и следа. Крепко сжав рукой ремень висевшей на плече винтовки, он быстрым шагом последовал за своим старшим товарищем к Соборной площади. Сердце мальчика билось так сильно, что, казалось, если бы не раздававшиеся в ночной тишине его и Березина шаги, заглушавшие этот стук, его слышала бы вся округа.

«Вчера в центре была перестрелка, пятерых наших ранили», – пронеслась в голове Аркадия мысль, от которой его сердце забилось еще сильнее.

Сам он во вчерашних событиях не участвовал, ему товарищи рассказали. А вот сегодня – все может быть! Если Колька действительно слышал выстрелы, то им, возможно, тоже придется применить оружие. И уж тогда-то он всем докажет, что не струсит перед врагами революции!

Почти бегом они пересекли Поповский переулок и оказались на Соборной площади возле белокаменной стены «теплого» храма.

Вообще-то, храм этот правильно, по-церковному, назывался церковью иконы Божьей Матери «Живоносный Источник». Но несколько лет назад, незадолго до того, как Голиковы поселились в Арзамасе, какой-то местный купец – кажется, его фамилия Сурин – на свои собственные средства провел в храм водяное отопление, и горожане начали называть его то «теплым», то «зимним». Аркаше, еще когда он был маленьким, об этом рассказала тетя Даша. Однажды она взяла его с собой на службу, и мальчик своими ушами слышал, как прихожане благодарили купца за его деяние. Потом-то родители строго-настрого запретили Дарье водить ребенка в церковь…

– Прижмись к стене, не высовывайся! – скомандовал Березин.

Аркадий послушался. Они встали рядом, плечо к плечу, притаившись у стены «теплой» церкви. Напротив высилась громада Воскресенского собора, который ночью выглядел еще более величественно, чем днем.

Минуту-другую они стояли в полной тишине, нарушаемой, разве что, их собственным дыханием. За это время Аркаша успел подумать о том, что на фоне белой стены их, одетых во все черное, даже в темноте видно чуть ли не с любой точки площади. Если бы тут, кроме них, находился кто-нибудь еще, кто захотел бы с ними расправиться, он уже давно бы это сделал.

Видимо, та же мысль пришла в голову и Николаю. Отделившись от стены, он огляделся, внимательно всматриваясь в каждое здание, в каждый закоулок, и сказал:

– Нет никого. Показалось, наверное. Или удрали, сволочи.

Потом, задрав голову кверху, Березин остановил свой взор на куполах Воскресенского собора, контуры которых выделялись на фоне темного ночного неба.

– Красота-то какая! Надо же такое соорудить, – похвалил создателей собора Аркашин товарищ. – У нас, в Нижнем, где я в детстве жил, тоже много красивых храмов, но этот… Ночью он особенно красив. Давай постоим тут еще немного.

Он снова принялся рассматривать купола, фронтоны и поддерживающие их колонны Воскресенского храма.

Аркаше вспомнилось, как в училище батюшка на законе божьем рассказывал реалистам об этом соборе, который построили в честь победы русского народа в войне с Наполеоном. Проект храма выполнил какой-то местный архитектор, уроженец Арзамаса, который, видимо, всю душу вложил в свое детище. Собор, построенный на высоком холме, стал главным украшением города. Каждый, кто сюда приезжал, любовался его величавой красотой.

Вот и Березин все никак не мог оторвать от него глаз. Аркадий даже удивился, что его товарищ оказался таким сентиментальным – всего несколько минут назад они неслись по городским улицам за предполагаемыми бандитами, готовы были вступить с ними в бой, а теперь – нате, пожалуйста! – он купола рассматривает.

«И все-таки Колька – настоящий революционер», – подумал Аркаша.

Березина он очень уважал. Считал его одним из самых дисциплинированных и ответственных среди арзамасских большевиков. Ведь недаром товарищи избрали Николая председателем городского комитета РКП (б). И это несмотря на молодость – Березин был всего на четыре года старше Аркадия и только в прошлом году окончил реальное училище. А еще он был членом исполкома Арзамасского городского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и членом редколлегии газеты «Молот», выпуск которой большевики наладили в первые дни установления Советской власти в городе.

Сердце Аркадия наполнилось чувством гордости, оттого что он вместе с таким человеком на равных – ну, или почти на равных – участвует в одном большом, можно сказать, великом деле: утверждении новой жизни в обновленной, свободной от предрассудков России. Конечно, по молодости лет ему самому пока не доверяют серьезных поручений. Но разве сбор пожертвований в пользу солдат, а теперь – и патрулирование городских улиц в ночное время суток, на которое он получил специальное разрешение Революционного штаба, – разве все это не считается настоящей революционной работой? А что его ждет впереди?

– Голиков, от отца-то есть какие известия? – оторвавшись, наконец, от созерцания собора, спросил, прервав Аркашины мысли, Березин. – Ты говорил, он сейчас в Пензе. Там, я слышал, суета какая-то происходит, но никто толком ничего не знает. Отец-то что-нибудь об этом пишет?

В почти кромешной тьме Николай не увидел, как с лица его товарища вмиг слетело восторженно-романтичное выражение, появившееся на нем при мыслях о великих делах и революционных преобразованиях.

– Отец-то ничего про это не пишет, – почти шепотом, как будто их могли подслушать, ответил Аркадий. – Ты же понимаешь, что не обо всем можно рассказывать в письмах. Даже родным и друзьям.

Он сделал многозначительную паузу и, придав своему голосу некоторую таинственность, все так же тихо продолжил:

– Но кое-что мне известно. Не из писем, конечно. Я сам в марте к па…, к отцу ездил, в Пензу. И не один раз!

– Да? – удивился Березин. – И чего тебя туда понесло? Во время учебного года-то?

– Ну, во-первых, я давно не видел отца. Когда он на Рижском фронте воевал, кто бы меня туда пустил? А Пенза – это ведь совсем другое дело, это же глубокий тыл, да и находится недалеко от нас: верст триста, может, чуть больше. Ехать-то одну ночь! – бойко отчитался Аркаша и неожиданно замолчал, словно забыл, о чем еще хотел поведать товарищу.

– А во-вторых? – «подсказал» ему Николай.

– Во-вторых… Во-вторых… – замялся Аркадий. – Да, это неважно…

Он сделал глубокий вдох, набрав полную грудь прохладного ночного воздуха, медленно его выдохнул, успев за это время преодолеть появившуюся у него растерянность, и продолжил начатый Березиным разговор:

– Так вот, о событиях в Пензе. Но начать придется издалека. Как ты знаешь, Чехия входила в состав Австро-Венгрии и вместе с ней вступила в войну против Антанты. Еще в первые месяцы войны много чехословаков попало к нам в плен, некоторые даже специально сдавались. Вроде как предателями становились. Но на самом деле никакими предателями они не были!

– Голиков, ты за дурака меня держишь? – возмутился Березин. – Как будто я газет не читал и не знаю, что многие чехословаки хотели освободиться от своих эксплуататоров – австро-венгров – и создать свое, независимое государство. Поэтому и сдавались в плен – и не только нам, но и французам, и англичанам, – чтобы бороться со своими угнетателями на стороне Антанты. Кстати, я помню, как еще в четырнадцатом году газеты писали о том, что из чехословацких военнопленных формируются вооруженные отряды, которые участвуют в боевых действиях в составе русской армии. Так что понятно, почему они себя предателями не считали и не считают. Я все это знаю! Но Пенза-то тут причем?

– Если ты такой умный, то чего спрашиваешь? – обиделся Аркадий.

– Так я про чехословаков знаю и про то, что часть из них на нашей стороне воевала. А про Пензу мне ничего не известно, – пожал плечами Березин и попросил:

– Ладно, Аркаш, не обижайся. Расскажи, пожалуйста, что там происходит.

– Хорошо, – согласился Аркадий. – Только больше не перебивай, а то не буду рассказывать. И из газет ничего не узнаешь – в них не все пишут. А вот мой отец много чего знает. Его специально направили в Пензу, чтобы в важном деле участвовать. В общем, слушай…

Конечно, если бы на месте Березина был кто-то еще – пусть даже из его лучших друзей по училищу или проживающих по соседству ребят, от которых у него раньше никогда не было секретов, – Аркаша бы никакимуговорам не поддался. Но Николай – другое дело. Уж ему-то любую тайну можно доверить!

И он поделился с Березиным всем, что узнал от Петра Исидоровича во время своих поездок в Пензу и что увидел в этом городе сам.

…Когда поезд, скрипя тормозами и лязгая сцепками, начал замедлять ход, стало понятно, что до станции осталось несколько минут езды. Аркаша посмотрел на заиндевевшее оконное стекло и, не увидев на нем ничего, кроме нарисованной ночным морозцем картины, напоминающей зимний лес, сначала выпустил в середину этого «леса» струю горячего воздуха изо рта, потом пальцем протер в «картине» дырку – достаточно большую для того, чтобы можно было разглядеть проплывающий за окном пейзаж. За стеклом мелькали заснеженные, с появившимися кое-где проталинами поля, покачивающие голыми ветками деревья и кустарники, потом замелькали такие же, как и на окраинах Арзамаса, домики – одноэтажные, деревянные, с вьющимся из печных труб синевато-серым дымком.

Вскоре раздался последний, долгий и пронзительный скрип тормозных колодок, и состав, наконец, остановился. Вдоль всей платформы тянулся красивый каменный вокзал с возвышающимся в центре куполом и большими арочными окнами. Пассажиры, для которых станция Пенза была конечной, позевывая и поеживаясь от утреннего холода, прихватив свои мешки, баулы и корзинки, устремились к выходу.

Аркадий легко соскочил с подножки вагона на обледеневшую платформу и, не отходя от поезда, начал вглядываться в лица снующих в разные стороны людей, надеясь увидеть среди них самое родное, самое любимое на всем белом свете лицо – лицо своего отца. Накануне он написал Петру Исидоровичу, что собирается приехать, и надеялся, что тот встретит его на вокзале, но отец так и не появился.

Толпа пассажиров понемногу рассеялась: одни отправились по домам или по своим делам, другие – кому предстоял дальнейший путь на восток – заняли места в прокуренных вагонах. Над опустевшей платформой нависла казавшаяся непривычной после грохота колес тишина. Аркадий вздрогнул, когда эту тишину разорвал истошный гудок паровоза. И тут же, выпустив из трубы огромное облако пара, состав двинулся в путь.

Аркаша, в глубине души все еще надеясь на то, что папа вот-вот появится на перроне, уходить не торопился. Он повернулся лицом к постепенно набирающему скорость поезду, чтобы проводить его взглядом. Когда перед глазами проплыл последний вагон, ему показалось, что прилегающая к железнодорожной платформе территория выглядит не так, какой он увидел ее три недели назад, в начале марта, во время своей первой поездки к отцу. Тогда после отправления пассажирского состава, на котором он сюда приехал, взору открывалось ровное заснеженное пространство, словно разлинованное не одной парой стальных рельсов. На этот раз железнодорожные пути были забиты вагонами – явно не пассажирскими. Возле некоторых из них прохаживались какие-то люди в военной форме.

Что это за люди и почему на станции так много вагонов, Аркадий тогда не знал. Он бы быстрее разобрался в ситуации, если бы был в курсе предшествующих ей событий…

Когда после октябрьского переворота к власти пришли большевики, отношения с ними у чехословацких легионеров сначала складывались вполне нормально. Но после того, как 3-го марта 1918-го года в Брест-Литовске между представителями Советской России и блока Центральных держав был подписан сепаратный мирный договор, по условиям которого Россия выходила из войны, ситуация изменилась: согласно этому договору все войска Антанты необходимо было срочно удалить с российской территории.

Остро встал вопрос о том, как быть с чехословацкими легионерами. Обсудив создавшееся положение, советское правительство и представители Чехословацкого национального совета /1/ договорились, что чехословацкий корпус, насчитывающий к тому времени более 50 тысяч человек, будет переброшен из России во Францию. Предстояло решить вопрос, как эту операцию осуществить.

Ближайший морской путь – через порты Мурманска и Архангельска – был опасен, так как северные воды контролировал мощный германский флот. Представителей ЧСНС, естественно, такой вариант не устраивал – легионеры могли оказаться в плену у немцев. Был и второй путь: по Транссибирской магистрали до Владивостока, а дальше – через Тихий океан в Европу. Несмотря на то, что чехословаков предстояло транспортировать по чугунке через всю страну, был выбран именно этот вариант. К тому времени в России повсеместно была установлена Советская власть.

Узловым местом сбора легиона стала Пенза, куда стекались отряды легионеров и где в это беспокойное время нес свою службу комиссар полка Красной армии Петр Исидорович Голиков…

Так и не дождавшись отца, Аркадий через здание вокзала вышел на примыкавшую к нему площадь. На ней, кроме снующих туда-сюда горожан, что-то выкрикивающих торговцев, предлагающих свой товар, и запряженных в повозки лошадей, встречались группы одетых в военную форму людей. Отовсюду доносились непонятные Аркадию слова и фразы на незнакомом ему языке. Впрочем, то, что на этом языке разговаривают чехословаки, он уже знал – слышал эту речь, когда первый раз приезжал в Пензу.

Выйдя на Большую Кочетовку – улицу, где квартировал Петр Исидорович, Аркадий подумал о том, что название свое она никак не оправдывает. Разве правильно называть улицу губернского города «большой», если ее длина и до версты не дотягивает? Да и домишки на ней какие-то приземистые, невзрачные, серенькие. В Арзамасе такие только на окраинах встречаются. Даже на Голодаевке, где всегда самые бедные горожане селились, дома посолиднее, там и двухэтажные есть.

Почему-то, когда Аркаша увидел эту улицу впервые, она не показалась ему такой уж убогой. Может, погода стояла другая – день был тихим, солнечным. Снег на деревьях сверкал так, будто его бриллиантами посыпали. А сегодня что? Небо тучами затянуто, деревья на ветру раскачиваются, размахивают корявыми ветками, словно норовят сорвать с кого-нибудь шапку, а снег кругом противный – рыхлый, грязный. Ничего хорошего…

А может, и не в погоде дело. И не в улице вовсе. Просто настроение у него сейчас другое. В конце концов, сначала Пенза ему очень понравилась. В центре города, особенно на Московской, много красивых каменных зданий. Там даже фонари электрические есть! А театр какой! Его незадолго до революции построили. Правда, называется он не театр, а Народный дом. Раньше – до февраля семнадцатого – к названию добавлялись слова: «… имени императора Александра Второго». Потом, конечно, эти слова убрали.

Для того чтобы пройти по Большой Кочетовке до противоположного от вокзала конца улицы, Аркадию понадобилось минут десять, не больше. Правда, шел он быстро – очень уж хотелось поскорее увидеть отца. Впрочем, надежды на то, что застанет его дома, было мало.

– Сейчас, сейчас! – услышал он знакомый мужской – но не отцовский – голос, когда приготовился постучать в закрытую дверь одного из похожих друг на друга домиков, который узнал по особенно затейливым наличникам, обрамляющим окна. – Уже открываю!

Простая деревянная дверь распахнулась, и Аркадий увидел стоящего за ней человека. Это был дед лет шестидесяти, а то и больше. Одет он был в теплую фуфайку, из-под которой виднелась еще какая-то одежда. На ногах старика красовались серые, с черными кожаными заплатками валенки. Из-за спины хозяина дома выглядывала кутавшаяся в теплую клетчатую шаль седенькая старушка – его жена.

Аркадий их сразу узнал – и по заплаткам на валенках, и по клеточкам на шали, и по радушным улыбкам, расплывшимся на лицах стариков, как только они его увидели. Так же его встретили и в первый раз, только тогда он появился в их доме вместе с отцом.

Супругов звали Афанасий Тихонович и Варвара Ивановна. Муж всю жизнь столярничал, так что им с Петром Исидоровичем было что обсудить – кроме текущих событий, разумеется. Варвара Ивановна нигде не работала – занималась хозяйством и воспитывала детей, которые теперь уже жили отдельно от родителей. Афанасий Тихонович свое дело знал – сработанные его руками двери, ворота, наличники не только Большую Кочетовку украшали, но и почти все улицы в округе. Трудился в поте лица, пока здоровье позволяло. Потом, когда силы поубавились, все реже и реже брался за рубанок. А чтобы достатка в доме было побольше, одну из комнат решили сдавать.

– Проходи, Аркашенька, проходи! – засуетилась Варвара Ивановна. – Мы тебя в окошко увидали. Папа твой говорил, что ты приедешь. Надеялся, что сам тебя встретит на станции, да, видно, не получилось. Больно занят он сейчас, целыми днями где-то пропадает, измотался совсем.

– Еще бы не измотаться! – вторил супруге Афанасий Тихонович. – С утра до вечера работает. Вот даже тебя не смог встретить.

Через несколько минут Аркадий, досыта наевшись вареной картошки с солеными огурцами и хлебом, выпив две чашки чаю с сахаром, поблагодарил хозяев дома за угощение и спросил, где сейчас может быть его отец и можно ли его найти.

– Ууу! – прогудел Афанасий Тихонович. – Разве его в таком бедламе отыщешь! Видел, небось, что в городе делается. Иди в его комнату, отдохни с дороги, а там уж он и сам подоспеет.

Согласившись со стариками, что лучше подождать Петра Исидоровича дома, Аркадий хотел было поспать часок-другой на отцовской постели, но, войдя в папину комнату, понял, что уснуть сейчас вряд ли получится. Сначала его растревожил запах любимого отцовского табака, которым успела пропитаться небольшая, уютная, обставленная скромной мебелью комната. Потом он растрогался при виде опрятно – без единой морщинки – заправленной кровати, одежды, аккуратно развешенной на стуле и на прибитой к стене вешалке, книг, ровной стопочкой сложенных на идеально чистом столе.

«Вот такой у нас папочка! – с нежностью подумал об отце Аркаша. – Главное его правило – что бы ни случилось, порядок должен быть во всем!»

Он сел на приставленный к столу деревянный стул с красивой резной спинкой – наверняка работа Афанасия Тихоновича – и, взяв одну из лежавших на столешнице книг, вслух прочитал название известного романа Бальзака: «Eugènie Grandet». Книга была на французском. Аркаша открыл первую страницу и… не смог перевести ни одного абзаца. Пытаясь сообразить, почему ему это не удалось – то ли настроение не то, то ли язык Бальзака у них в реальном преподают «pas très bon» /2/, – вернул «Евгению…» на место и подумал:

«Папочка говорил, что все свободное время проводит за чтением. И не только книг – наши письма по несколько раз перечитывает. И мои, и девочек. Раньше, наверное, и мамины каждый день читал…»

Настроение у Аркадия испортилось окончательно. На душе стало хуже, чем тогда, когда он в одиночестве стоял на опустевшем перроне и, так и не дождавшись отца, без него отправился по знакомому адресу. Радушный прием хозяев дома заставил его отвлечься от тревожных мыслей, но, как оказалось, ненадолго. Стоило ему вспомнить про мать, и тревога вновь появилась в сердце.

«Хоть бы папочка поскорее пришел, – подумал Аркаша. – Поговорили бы обо всем. Решили бы, как нам всем дальше жить. Может, все еще и наладится…»

Он сложил на столе руки, как делал это восьмилетним мальчиком еще в приготовительной школе, и положил на них голову. Мысли в ней крутились не самые радужные…

То, что между родителями происходит что-то неладное, он понял еще зимой. А может, все началось даже раньше – в конце осени. Просто сначала он этого не замечал. Правда, когда в октябре к ним приезжал Кузьма Васильевич от папы, удивился, что мама не выразила такого восторга, как он и Таля. Олю и Катю Аркаша в расчет не брал – они еще маленькие. Даже тетя всплакнула от радости. А вот мама почему-то особого волнения не проявила. Они с Талей, которая тоже это заметила, списали все на мамину занятость на работе, на усталость да на ее обычную сдержанность.

Потом брат с сестрой стали замечать, что у Натальи Аркадьевны меняется характер: обычно строгая, требовательная к детям, она становилась все более равнодушной, порой даже безучастной и к ним, и ко всему, что происходило вокруг. Даже Аркашу перестала ругать, когда он начал пропускать занятия в училище. Нет, конечно, причины на то у него были уважительные: то в Совет надо зайти, то в большевистский клуб, то в редакцию «Молота», но никаких объяснений от сына мать даже не требовала, чего раньше и представить было невозможно.

– Адик, посмотри сюда, – сказала как-то Таля, протягивая брату исписанный знакомым почерком листок бумаги.

– Ну, смотрю. Это папино письмо. Ты хочешь, чтобы я его прочитал? – удивился Аркадий. – Ты ведь мне его уже показывала.

– Адик, посмотри еще раз! – не отставала девочка. – Обрати внимание на последние строчки!

Аркаша взял листок и вслух прочитал:

– «Крепко целую тебя, моя дочурка. Поцелуй за меня Адю, Олю и Катю, а также тетю».

– Ну, и чего тебе тут не ясно? – начал было возмущаться Аркаша, но осекся, так и не произнеся больше ни единого слова.

– Ясно? – тихо спросила брата Таля.

– Ясно, – ответил тот. – Ясно, что маму он уже не целует. Раньше никогда такого не было.

Какое-то время оба в растерянности молчали. Потом Аркаша посмотрел в глаза сестры – такие же светлые, как у него самого и у их отца, – и твердым голосом произнес:

– Не знаю, чем все это кончится. Но в одном я уверен точно – папа ни в чем не виноват!

Лицо девочки нахмурилось, тонкие, цвета спелой пшеницы брови сошлись на переносице, губы начали нервно подергиваться.

– Никогда ее не прощу! – воскликнула Таля.

По ее щекам покатились крупные слезы…

«Ну почему, почему все это происходит с нами? Ведь нам было так хорошо всем вместе, пока папа не ушел на фронт! – предавался размышлениям Аркаша, не замечая, что рукава рубашки, на которых лежит его голова, постепенно становятся мокрыми. – Неужели эта проклятая война во всем виновата? А может, дело вовсе не в ней, а в чем-то другом? Тогда в чем?»

Его веки начали слипаться, и Аркаша подумал о том, что надо бы все же перебраться из-за стола на папину кровать и как следует выспаться. В поезде он почти не спал. Состав несколько раз останавливался на разных станциях, одни пассажиры выходили из вагона, другие заходили в него, шебуршали, раскладывая свои вещи, громко разговаривали, курили. Где-то плакал ребенок.

Аркаша хотел подняться со стула, чтобы лечь в постель, но не смог пошевелить ни рукой, ни ногой. Ему почему-то показалось, что детский плач становится все громче и громче, и вот уже возле его уха раздается оглушительное «уа, уа, уа…»

Мальчику ужасно хочется спать, но разве уснешь под такие вопли?

«Чей же это младенец так орет? Где же его родители, почему не успокоят крикуна?» – недоумевает Аркаша и с удивлением замечает, что он почему-то опять в поезде, только совсем в другом вагоне, и за окном вовсе не зимний и даже не весенний пейзаж.

Перед его глазами мелькают пшеничные поля, зеленые деревья, извилистые речушки и еще много чего интересного. Аркаша отрывает взгляд от окна, поворачивает голову в сторону, откуда доносится плач, и видит рядом с собой плетеную люльку, края которой прикрыты белой, отороченной кружевами материей. Именно из плетенки, на дне которой лежит крошечный младенец, завернутый в светло-зеленую с розовыми цветочками фланелевую ткань, доносится этот душераздирающий крик.

Аркаша обводит взглядом купе и замечает своих родителей. Мама, облаченная в свое любимое синее платье с белым, под горлышко воротничком и мелкими пуговичками под ним, сидит на одной с мальчиком скамье – с другой стороны люльки, в которой надрывается ребенок. Папа – как всегда летом в рубахе-косоворотке и серых брюках – напротив них. На коленях Петра Исидоровича, обхватив его за шею, уютно устроилась светленькая девочка лет трех, одетая в легкое, украшенное кружевами и бантиками белое платьице.

Аркаша узнает в девочке Талю и не может понять, почему она такая маленькая. Если сестренке годика три, тогда сколько же ему? И кто же заливается громким плачем в люльке? Получается, что Оля! Когда Тале было чуть больше трех, а ему – четыре с половиной года, она только-только появилась на свет.

Странно, что никто не успокаивает малышку! Ну, ладно папа – у него на руках Талочка. Но почему бездействует мама? Аркаша смотрит на мать и удивляется случившимся с ней переменам – всегда живой, искрящийся взгляд ее красивых, обрамленных черными ресницами глаз кажется холодным и потухшим. Лишь чуть приподнятые будто в легком недоумении брови едва заметно подрагивают и придают ее бледному, неподвижному лицу выражение, в котором читается один единственный вопрос: «Как мне жить дальше?»

Мальчик снова переводит взгляд на отца – у того тоже какой-то странный, подавленный вид. Попытка заговорить с родителями ни к чему не приводит: язык не слушается Аркашу, он не может произнести ни «папа», ни «мама».

Все быстрее и быстрее стучат колеса поезда. И вот он уже мчится на всех парах, стремительно унося сидящих в нем людей все дальше и дальше от оставшейся где-то позади, в еще совсем недавнем прошлом, жизни…

«Адя! – словно откуда-то издалека слышится голос Петра Исидоровича. – Адя, сынок, ты приехал?»

Аркаша поднимает голову со стола, с трудом раздирает слипнувшиеся веки и видит перед собой отца, одетого в пехотную шинель. На голове у него ладно сидит серая каракулевая папаха.

Доносившийся из-за двери шум и голоса хозяев дома окончательно разбудили мальчика. Он вскочил со стула и бросился к отцу. Петр Исидорович сжал сына в объятиях.

Через несколько минут они уже сидели за столом на небольшой чистенькой кухоньке вместе с Афанасием Тихоновичем. От накрытого полотенцем, только что вытащенного из печки чугунка шел восхитительный запах вареной картошки. На столе на этот раз, кроме огурцов, стояли миски с солеными грибами, квашеной капустой и тертой редькой, сдобренной постным маслом. Варвара Ивановна принесла начищенный до блеска медный самовар и поставила его на середину стола.

– Ох, рано я уселся! – хлопнув себя по лбу, сказал Петр Исидорович. – Совсем забыл от радости!

Он встал со своего места, вышел из кухни и через минуту вернулся с какими-то свертками в руках.

– Вот, хозяйка, – обратился он к Варваре Ивановне, – давайте-ка все на стол!

Еще через минуту к домашним разносолам прибавились белоснежное, с розоватыми прожилками сало, банка мясной тушенки и белый хлеб, который изредка, но появлялся в лавках города. Кулек с конфетами отложили пока в сторону – к чаю.

– Разжился деликатесами в честь приезда сына, – разоткровенничался Петр Исидорович. – Пришлось у товарищей клянчить. Свой-то паек еще не получил. Да, если честно, и не до этого сейчас. Вот-вот первый эшелон будем отправлять, а дел еще невпроворот.

– Да уж скорей бы их отсюда выдворили, весь город заполонили, – сказал Афанасий Тихонович.

– Это вы про чехословаков? – поинтересовался Аркадий.

– Про них, про кого же еще, – ответил старик. – Все едут и едут, едут и едут. Уж, почитай, целая армия к нам в Пензу перебралась. Куда ни глянь – везде они.

– А что – сильно надоели? – улыбнулся Петр Исидорович. – Чем они вам так уж не угодили?

– Так сколько продовольствия съедают! – возмутился Афанасий Тихонович. – Его и так не хватает, того и гляди, голод начнется, а тут еще и они население объедают!

– И девки наши с ними гуляют! – поддержала мужа Варвара Ивановна. – На днях сама слышала, как сосед наш, Анатолий, на дочку свою, Любку, орал. Грозил ремнем отстегать, если еще раз с ихним Томасом – или, как его там! – Томашем ее увидит.

Аркаша вспомнил, как по дороге на квартиру, где остановился его отец, наблюдал такую картину: из ворот соседнего дома вышла красивая молодая девушка в наброшенном на голову, но не завязанном платке, концы которого она – чтобы не съехал – крепко держала обеими руками. Красавица быстро посмотрела по сторонам и, ни на секунду не задержав свой взгляд на Аркадии, бросилась в противоположную от него сторону – туда, где стоял высокий, стройный парень в военной форме. Через несколько мгновений парочка скрылась в каком-то переулке, пересекающем Большую Кочетовку. Но даже этих мгновений Аркаше хватило, чтобы заметить, какая прекрасная выправка была у парня. В голове у него тогда мелькнула мысль: «Именно так должен выглядеть настоящий военный!»

«Ох, не избежать Любке ремня!» – подумал Аркадий на этот раз.

– Ну, ничего, ничего, – успокоил разгорячившихся супругов Петр Исидорович, – потерпите немного, скоро всех в дальние края отправим.

– Это сколько ж эшелонов надо, чтобы такую прорву людей вывезти?

– Да чего ты пристал к человеку? Дай ему поесть! – вмешалась Варвара Ивановна и спросила постояльца:

– Конфеты-то доставать, что ль?

– Конечно, конечно, – улыбнулся Петр Исидорович и, повернувшись к старику, ответил и ему:

– Ох, много, Афанасий Тихонович, очень много – больше шестидесяти составов потребуется. И в каждом – по сорок вагонов!

– Да уж! – покачал головой старик. – Вот уж прорва так прорва!

Оставшись вдвоем в комнате Петра Исидоровича, отец и сын продолжили начатый на кухне разговор о готовящемся к отправке из города корпусе чехословацких легионеров.

– Пап, я там на одной из улиц, около станции, видел целые горы оружия, – сказал Аркаша. – Их что – разоружают?

– Разоружают, но не полностью, – ответил Петр Исидорович и пояснил:

– Между чехословаками и нашим правительством несколько дней велись переговоры об условиях передвижения корпуса. Сошлись на том, что большую часть оружия чехословаки обязаны сдать. В конце концов, получали они его от России, неважно, при каком правительстве. Так что товарищ Троцкий отдал приказ об их разоружении именно здесь, в Пензе, и они обязаны его выполнить. Это оружие ты и видел, когда шел со станции.

– Но я видел, что у многих солдат есть винтовки! – возразил Аркадий.

– Есть, – подтвердил отец. – По условиям того же соглашения, им разрешено оставить некоторое количество оружия для самозащиты. Все-таки ехать через всю страну! А вообще, продвигаться они будут как свободные граждане, а не как боевые единицы. И на всем пути Советы должны оказывать им всяческую помощь и поддержку.

– А они, эти чехословаки, за кого – за большевиков или за буржуев? – поинтересовался Аркаша.

– Чехословаки-то? – переспросил Петр Исидорович и, немного подумав, ответил сыну:

– А кто их разберет… Да что там говорить – все они разные. Одни, вроде, нашу новую власть поддерживают, другие – непонятно, как к ней относятся. А некоторые явно против большевиков настроены.

– И что же – они тоже на восток поедут, вместе со всеми? А если по дороге к какой-нибудь контре примкнут, чтобы против наших сражаться? – разгорячился Аркаша.

– Ну, тут мы некоторые меры приняли, – успокоил сына Петр Исидорович. – Во-первых, потребовали уволить со службы всех контрреволюционно настроенных русских офицеров. Многие из них еще с царских времен в этом легионе служили. Во-вторых, закрепили за каждым железнодорожным составом агитаторов из числа чехословацких товарищей, настроенных по-большевистски. Все это, кстати, в договоре прописано. И только после выполнения этих условий начальникам эшелонов выдается соответствующий документ, в котором подтверждается, что данный эшелон проверен в Пензе комиссией по разоружению и что не должен больше останавливаться и досматриваться. Так что пусть себе едут спокойно до места назначения.

Петр Исидорович замолчал. Потом, серьезно посмотрев на сына, добавил:

– А там – кто его знает… Я ведь вижу, как они зубами скрипят, когда оружие сдают, но поделать ничего не могут – это условие в договоре прописано. Да и – как ты уже, наверное, сам понял – с тем оружием, которое у них остается, чехословаки представляют собой сильную боеспособную единицу. Они – опытные вояки, четыре года войны за плечами. Не то что наши красноармейцы. Красная армия только формируется, в ней одни юнцы необстрелянные… Так что всякое может быть.

Пока Аркаша молча переваривал услышанную от отца информацию, тот достал из ящика стола небольшую коробочку с табаком и прямоугольный листок бумаги, вырезанный из старой газеты, сложил прямоугольник по длине и аккуратно насыпал на линию сгиба две щепотки табака. Потом он привычно разравнял табак указательными пальцами, скрутил бумажку трубочкой, оставив один краешек свободным, смочил его слюной, подождал, пока газета впитает влагу, и приклеил его к самокрутке. Слегка примяв концы папироски, чтобы табак не высыпался, Петр Исидорович закурил. Затянувшись несколько раз, он первым нарушил молчание:

– Ну, ничего. Даст бог, все обойдется. Доедут эти чехословаки до Владивостока, и пусть дальше сами до Франции добираются, по океану. А для нас сейчас главное – эшелоны побыстрее отправить.

Петр Исидорович снова затянулся, потом стряхнул с папироски пепел в какую-то жестянку, приспособленную под пепельницу, и продолжил:

– Если все обойдется, может, к Пасхе совсем от армии освобожусь. Я ведь тебе еще в прошлый раз говорил, что есть приказ наркома по военным делам об увольнении из армии всех солдат, кому 36 лет исполнилось. Я под эту категорию попадаю…

Он сделал еще несколько глубоких затяжек, потом встал со стула, подошел к окну, за которым уже начали сгущаться сумерки, и, повернувшись к сыну спиной, заговорил с ним странным – каким-то надтреснутым, хрипловатым, как будто не своим собственным – голосом:

– Адя, ты ведь уже совсем большой, с тобой можно разговаривать как с взрослым. Я тебя вот что хочу спросить… Скажи мне, пожалуйста, только честно, – у нее кто-нибудь есть?

Аркаша, в голове которого все еще крутились мысли о чехословацких легионерах, не сразу догадался, о чем, вернее, о ком, идет речь, и едва удержал за зубами чуть было не сорвавшийся с языка вопрос: «У кого?» Слава богу, вовремя спохватился. Но от наступившего прозрения в его душе зародилось такое смятение, что он разволновался не меньше отца, заговорившего с ним на столь щекотливую тему. На глазах мальчика вдруг навернулись слезы, на лице появилась какая-то детская растерянность, и вместо того, чтобы подумать, как ответить на заданный ему вопрос, он некоторое время молча радовался, что в комнате сделалось почти совсем темно и что папочка стоит к нему спиной и не видит дурацкого выражения, появившегося на его лице.

Потом он так же молча пожал плечами, но сообразив, что отец не может видеть и этого его естественного телодвижения, говорящего о неуверенности сына, подтвердил, наконец, свой жест словами:

– Не знаю, папочка.

Минуту-другую оба молчали. Затем Петр Исидорович затушил папиросу, повернулся к Аркадию лицом и уже своим обычным – «нормальным» голосом сказал:

– Адя, я хочу, чтобы ты запомнил очень важную вещь: что бы ни случилось, что бы ни произошло между мной и мамой, я всегда буду с вами, потому что я люблю вас больше всех на свете, потому что у меня никого нет, кроме вас – тебя и девочек. Даже если мы будем жить отдельно, в разных домах – а скорее всего, так и будет, – видеться мы будем столько, сколько вы захотите и сколько захочу я. Передай это Талочке, когда вернешься домой. Я и сам это ей скажу, как только приеду. А Оля и Катя еще маленькие, когда подрастут, сами все поймут.

Петр Исидорович замолчал. Аркаша стоял на месте как вкопанный, не зная, как реагировать на слова отца. Тот скрутил еще одну папиросу и снова закурил. На этот раз прямо за столом, не подходя к окну. Выпустив несколько колечек дыма, он продолжил:

– Ну, а мама… Пусть живет как хочет. И бог ей судья… В конце концов, я тоже не каменный…

На следующий день по дороге на станцию – он уезжал вечерним поездом – Аркадий наблюдал ту же картину, что и в день своего приезда в Пензу: группы солдат, говорящих на иностранном языке, сложенные штабелями винтовки, огромное количество вагонов на железнодорожных путях. Но на этот раз обстановка в городе не вызывала у него особых эмоций. То ли потому, что смысл происходящего был ему известен и понятен, то ли – потому что голова его была занята совсем другими мыслями.

Отыскав свободное место в вагоне третьего класса, Аркадий разделся, скрутил валиком куртку и положил ее под шею – и сидеть удобнее, и не сопрут, если вдруг заснет. Он закрыл глаза и, не обращая внимания на происходящую вокруг суету, начал разбирать по пунктикам свою уже состоявшуюся поездку в Пензу. Пунктов, в общем-то, было всего два:

Ситуация в городе в связи с дислокацией в нем чехословацкого корпуса и его дальнейшая судьба.

Отношения между родителями. Надо было выяснить причину их разлада, чтобы как-то постараться ее устранить.

Похоже, последнее ему не удалось. Аркадий корил себя за то, что во время вчерашнего разговора с отцом повел себя как маленький ребенок: слова не смог вымолвить и даже чуть не разревелся. А ведь отец хотел поговорить с ним как мужчина с мужчиной!

Конечно, вопрос этот – про маму: есть ли у нее кто-нибудь? – сразу сбил его с толку. Очень уж он неожиданный. Мальчик даже представить себе не мог рядом с матерью какого-то другого мужчину. Ну, а если предположить, что такой мужчина появился в ее жизни, то, во всяком случае, в их доме его никто никогда не видел.

«А что там Талка говорила про Субботина? – напрягся вдруг Аркаша, вспомнив свой недавний разговор с сестрой. – Будто бы они с Зиной Субботиной видели маму вместе с Шуркой. Вроде как, свидание у них было…»

Тогда он только посмеялся над девчонками – надо же такое выдумать: свидание! Ну, постояли где-то там мама с Шуркой несколько минут, поговорили. У них что – тем для разговора нет? Шурка, как и их отец, всю войну прошел. И он тоже большевик! При Керенском даже четыре месяца в тюрьме сидел за большевистскую агитацию в армии, пока его после октября не освободили. Зина ведь сестра его родная, все это знает, и такую ерунду про брата болтает!

И вообще у Шурки жена есть – Евгения, на телеграфе работает. Она столько лет его с фронта ждала! И потом – если уж на то пошло – молодой больно Субботин для их матери. Она ведь лет на десять его старше, или около того. У нее детей четверо, а у Субботиных одного даже нет – из-за войны родить не успели.

«В общем, ерунда все это», – поразмыслив над девчачьей болтовней, сделал вывод Аркаша.

Потом ему почему-то вспомнились слова Тали о матери: «Никогда ее не прощу!» Почему сестра так сказала? Может, знала что-то такое, чего не знал он, ее старший брат?

«А что если, и правда, Субботин?» – подумал Аркадий и тут же отбросил это предположение как бредовое.

Он посмотрел в окно поезда, за которым начинало смеркаться, и только сейчас увидел, что состав давно уже набрал скорость. В вагоне было многолюдно, грязно и душно. Многие мужики дымили. Аркадию почему-то вдруг вспомнился сон, который приснился ему в Пензе.

«Вот бы оказаться сейчас в вагоне из этого сна! Занавесочки на окнах чистенькие, накрахмаленные, в купе никаких чужих людей, только мама, папа и сестры, – размечтался он. – Правда, Оля плачет… Но она ведь своя. И, в конце концов, ее кто-нибудь успокоит…»

Аркаша снова представил себе картинку из разволновавшего его сновидения – такого красочного, явственного, что, казалось, будто это и не сон вовсе, а самая настоящая реальность, только почему-то временно исчезнувшая из памяти, а потом вновь появившаяся, всплывшая откуда-то из глубины его сознания.

Под стук колес он незаметно задремал, но неожиданно содрогнулся всем телом так, что чуть не свалился с сиденья. Он подумал, что это поезд то ли резко тормознул, то ли просто дернулся на стыке рельсов, но по лицам других пассажиров, многие из которых продолжали мирно дремать, понял, что никто из них ничего подобного не ощутил. У Аркадия же дремота вмиг исчезла. И причиной тому стал не рывок поезда, а появившаяся у него в голове мысль о том, что картинка, которую он принимал за сновидение, скорее всего, никакой не сон, а обрывок какого-то его детского воспоминания – одного из тех, которые порой открывала ему память…

/1/. Чехословацкий Национальный Совет (СХНС) –организация, основанная чешскими и словацкими эмигрантами во время Первой мировой войны для освобождения своей родины от Австро-Венгрии.

/2/. «pas très bon» – не очень хорошо.

7.

– Между прочим, я в «Правде», в разделе «Хроника», заметку видел, в которой написано, что пятьдесят тысяч чехословаков перешли на нашу сторону. Только это было давно, кажется, в начале марта, – выслушав Аркашин рассказ о событиях в Пензе, сказал Березин. – Я тогда особого значения этой информации не придал. Да и заметка была слишком короткая, ничего из нее толком не понять.

– Ну вот! – обрадовался Аркадий. – Это как раз про чехословацкий корпус и писали! Просто без всяких там подробностей, потому что многое в этом деле еще было неясно.

– Не знаю, в чем тут дело, но что-то не верится, что пятьдесят тысяч легионеров – все, как один, – на нашу сторону переметнулись. А уж если перешли, то и вступали бы в Красную армию. Зачем ехать куда-то? Что-то тут не так, – засомневался Николай. – Ты как считаешь?

Аркадий задумался. Прежде чем ответить, он какое-то время смотрел на заметно посветлевшее небо над верхней частью города, будто наблюдал за тем, как темная апрельская ночь сменяется предрассветными сумерками, потом согласился с Березиным:

– А ведь ты, Колька, прав. Мой отец тоже так думает – не все они на нашу сторону встали. Многие на большевиков косо смотрят. И оружие ох как не хотели сдавать, только ничего поделать не могли! Да и осталось у них его немало. Так что неизвестно еще, чем это их передвижение по нашей стране обернется.

Он снова посмотрел на восток – туда, где на светлеющем небе занимались первые отблески утренней зари, и подумал о том, что в той стороне по самой длинной в мире железнодорожной магистрали двигаются десятки эшелонов, над многими из которых в эту самую минуту светит уже поднявшееся над горизонтом солнце.

Аркадий даже предположил, что состав, выехавший из Пензы первым, возможно, уже достиг пункта назначения. Остальные наверняка растянулись по всему Транссибу. Оставшиеся в городе эшелоны ждут своей очереди. Вот отправят последний поезд с чехословаками, и его папочка вернется домой. Он очень надеялся, что ничего этому не помешает, но какое-то тревожное чувство – то ли сомнения, то ли страха – не покидало его мысли и сердце.

И, как оказалось, не напрасно.

Еще в начале апреля в газетах появились сообщения о том, что во Владивостоке было убито двое коммерсантов какой-то японской компании. На следующий день японцы, участвующие в войне на стороне Антанты, под предлогом защиты своих подданных высадили в городе десант. Вслед за ними во Владивостоке высадились и англичане, которые опасались усиления Японии в этом регионе.

Действия бывших союзников обеспокоили советское правительство, тем более, что страны Антанты заявили о непризнании ими договора России и Германии. Выразил недовольство в связи с этим и немецкий генштаб. Кроме того, измотанная войной Германия опасалась появления на Западном фронте многотысячного чехословацкого корпуса, который с нетерпением ждала не менее обескровленная боевыми действиями Франция.

Немцы, решив, что после заключения с ними мирного договора в Брест-Литовске большевистская Россия стала фактически союзницей Германии, вынуждали советское правительство пересмотреть ранее принятое решение о переброске чехословацкого корпуса к Тихому океану. Мало того, опасаясь японского наступления на Сибирь, Германия решительно настаивала на срочной эвакуации немецких пленных из Восточной Сибири в Западную или в Европейскую часть России.

Накануне той ночи, когда Аркадий Голиков и Николай Березин патрулировали улицы Арзамаса, в Красноярском Совете ломали головы над тем, как приостановить дальнейшее продвижение чехословацких эшелонов на восток и начать эвакуацию немецких пленных. Такое распоряжение было в правительственной телеграмме за подписью наркома иностранных дел Георгия Чичерина, рекомендовавшего употребить для этого все средства.

В сложившейся ситуации советское правительство потребовало от ЧСНС начать новые переговоры об эвакуации чехословаков, предложив для этого отвергнутый ранее путь – через Архангельск и Мурманск. Легионеры восприняли это предложение как намерение России выдать их Германии и Австро-Венгрии, что вскоре привело к их разрыву с большевиками.

Между тем, как и предполагал Аркадий, эшелоны чехословаков уже растянулись по железной дороге более чем на восемь с половиной тысяч километров. И почти во всех крупных городах от Пензы до Владивостока находились их многотысячные группировки, оказавшиеся чуть ли не единственными организованными боевыми силами в России…

Аркаша забрался под одеяло, когда уже совсем рассвело. Перед тем как уснуть, он успел подумать о том, что в училище завтра – вернее, уже сегодня – не пойдет. Да и вообще его больше туда не тянуло – скорей бы уж каникулы. Надоели все эти нудные уроки. Да и преподавателей хороших почти не осталось. Его любимый учитель Николай Николаевич Соколов больше в реальном не работал – Советская власть назначила его комиссаром просвещения Арзамасского уезда. Конечно, общаться с ним Аркадий не перестал – их теперь связывало нечто большее, чем какое-то там училище.

Некоторых преподавателей – тех, кто состоял в кадетской партии, – еще в январе арестовали да так и не освободили, несмотря на ходатайства разных делегаций. Может, учителями они были и хорошими, но вот с выбором партии ошибку допустили. Кадеты оказались одной из главных партий, которые организовали заговор против Советской власти и назначили контрреволюционное выступление в день открытия Учредительного собрания. Понятное дело, заговорщиков повсеместно арестовывали…

Учредительное собрание, естественно, распустили. Оно и просуществовало-то один день! Об этом все газеты писали. А чтобы недовольные таким решением граждане рты не раскрывали, Военно-революционный штаб на время запретил всякие митинги и демонстрации.

Когда Аркаша открыл глаза, настенные часы в гостиной показывали четверть второго. Лег он около пяти утра, значит, проспал часов восемь, не меньше. И спал так крепко, что даже не слышал, как домочадцы по дому передвигаются. Гостиная, где стоял диван, с некоторых пор считавшийся Аркашиным спальным местом, была проходной, поэтому каждый, кто выходил из других комнат, не мог не пройти мимо него.

Аркаша улыбнулся, представив себе, как тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить брата, ходит по комнате Таля, собираясь в гимназию. А уж как Оля и Катя ухитрились не шуметь, даже и вообразить было трудно. Но маленьких девочек он тоже не слышал.

«Кстати, где они?» – подумал Аркаша и, не уловив из детской ни единого звука, решил, что обе гуляют во дворе.

Он снова прислушался. Какой-то шум доносился лишь из кухни. Сначала ему показалось, что это гремит посудой тетя Даша, готовившая обед. От этой мысли у Аркаши даже засосало под ложечкой. Но потом он различил среди общего шума два женских голоса, что-то тихонько – наверное, тоже, чтобы его не разбудить, – обсуждавших.

– Завтра-послезавтра муку будут выдавать по майским купонам, – услышал он голос Дарьи. – Норма еще меньше стала – всего по два фунта на едока. Первый сорт – по рубль двадцать семь за фунт, второй – по пятьдесят копеек. Наверное, стоит взять и той, и другой. Как думаешь? Или второй не брать?

– Тебе виднее, что хочешь, то и бери. Ты ведь у нас хозяйством занимаешься, – прозвучал ответ.

Аркадий узнал голос матери и подумал: «Выходной, что ли, у нее?»

Он потянулся, упираясь ногами в диванный валик, потом резко скинул с себя одеяло и сел. Поискал глазами одежду, которую после ночного дежурства по городу небрежно бросил на стоявший рядом с диваном стул, и, потянувшись за ней, услышал продолжение разговора.

– Ужас что творится, – сказала Дарья. – Деньги обесцениваются, мануфактуры совсем нет, продуктов не хватает. Когда это такое было, чтобы хлеб в лавках пропадал? Кончится когда-нибудь это безобразие или нет?

– Когда-нибудь кончится, – успокоила ее Аркашина мама. – Все рано или поздно кончается. Мы сейчас в тяжелом кризисе, но правительство все меры принимает, чтобы исправить положение. Вот как ты думаешь, почему крестьяне хлеб прячут?

– Так купить-то на вырученные средства нечего, – ответила Дарья. – Не то что плуг какой, гвоздя не сыщешь. Пока что-нибудь нужное раздобудешь, деньги обесценятся.

– Верно! – согласилась Наталья Аркадьевна. – Поэтому правительство решает теперь вопрос о том, как обеспечить крестьян предметами первой необходимости, чтобы у них был стимул продавать хлеб и другую свою продукцию. Об этом Совнаркому докладывал товарищ Цюрупа. По этому вопросу готовится соответствующий декрет.

«Ну, мамочка дает! – улыбнулся про себя Аркаша. – Интересно, сама научилась так хорошо в текущих событиях разбираться или ей кто-то помог?»

Решив, что обязательно выяснит это позже, он продолжал слушать разговор двух женщин.

– Говорят, на днях солонину завезут – к Пасхе. Прошлый раз по рубль двадцать была, а сейчас и не знаю почем будет. Все дорожает и дорожает, – продолжала жаловаться Дарья. – Да ладно, дорожает – хоть бы чего досталось.

– Надеюсь, достанется, – сказала Наталья Аркадьевна. – Шура слышал, что солонины продколлегия пять центнеров получила. А мукой город недели на две обеспечен.

Аркаша, только что натянувший брюки, застыл с рубашкой в руках.

«Шура слышал…», – эхом отозвались в его голове слова матери.

Тут же стремительно, наскакивая одна на другую, закрутились мысли: «Какой еще Шура? Субботин, что ли? А какой же еще! Конечно, он! Неужели Талка была права, когда говорила, что мама с ним встречается?»

Стараясь не шуметь, Аркаша подошел к двери, которая никогда не закрывалась плотно, и замер на месте. С минуту на кухне стояла мертвая тишина. Потом он услышал тихий голос Дарьи:

– Наташенька, опять ты с ним? Ну что ты делаешь! Опомнись. Не сегодня-завтра Петя вернется. Что ты ему скажешь?

– Скажу все как есть! – отрезала Наталья Аркадьевна. – Скажу, что полюбила другого человека и что он меня тоже любит! Да Петя и сам все давно понял – я писала ему, что мы уже никогда не будем вместе. Так что между нами все кончено.

– Наташенька, – взмолилась Дарья, – ну, подумай обо всем хорошо. Он ведь женат, этот твой Шура.

– Знаю, что женат. И жену его знаю – она очень хорошая женщина, – немного смягчилась Наталья Аркадьевна, – но ничего не могу с собой поделать. Ты понимаешь, что я люблю его! Люблю!

– Да где уж мне, старой деве, это понять, – вздохнула Дарья. – Но ты бы хоть о детях подумала, Наташа. Что с ними-то будет?

Ответа на этот вопрос Аркаша ждать не стал. В одно мгновение вся кровь прилила к его щекам, и они запылали как первомайские полотнища, которые в Совете приготовили к предстоящей маевке. Со всей силы Аркаша стукнул ногой по двери, отчего та чуть было не сорвалась спетель, и, так и не надев рубашку, влетел на кухню. Глаза его горели яростью, губы, казавшиеся совсем белыми на пылающем лице, мелко дрожали.

– Ты… Ты… – начал он со злостью и… осекся.

Слова, которые готовы были сорваться у Аркаши с языка, застряли в горле. Конечно, его мама поступает плохо. Да что там плохо – она совершает подлость по отношению к своему мужу, к детям, которые ее так любят! Это даже хуже, чем подлость, – это предательство! Но она – его мама, и он любит ее так же сильно, как и папу.

В душе Аркаши шла отчаянная, мучительная борьба между двумя переполнявшими ее чувствами – гневом и любовью. Судьей в этом ожесточенном поединке был он сам, но выявить победителя у него не получалось – боролись два равных по силе соперника.

Несколько секунд в крошечной кухне висело тяжелое молчание. Первой его нарушила Наталья Аркадьевна.

– Адя, Адечка, – ласковым голосом обратилась она к сыну, – ты уже большой мальчик и все понимаешь. Пойми и меня, свою маму…

Она протянула руку, чтобы погладить Аркадия по голове, но тот резко оттолкнул эту руку и выскочил из кухни.

Из дома он ушел, так и не пообедав. Во дворе играли Оля, Катя, Ваня Бабайкин и еще какие-то ребята. Аркаша проскочил мимо них, отмахнувшись даже от сестер, которые в один голос прокричали ему вслед: «Адик, ты куда?»

«Куда, куда! – мысленно передразнил он девочек. – Куда глаза глядят!»

Через несколько минут Аркадий сидел на крутом берегу Теши, которая только-только освободилась ото льда. День был безоблачным, но прохладным. Из-за затянувшейся, холодной весны первая зеленая травка пробивалась лишь на освещенных солнцем лужайках и косогорах. Местами – на песчано-глинистых проплешинах, по краям небольших овражков и прорезавших почву расщелин – тянулись вверх золотые соцветия мать-и-мачехи. Деревьев и кустарников, облюбовавших эти места, было немного: лишь кое-где склонялись к темной, поблескивающей на солнце воде развесистые ивы. Они уже зацвели – на их ветках расселись пушистые серебристые комочки.

«Скоро вербное воскресенье, – глядя на эти комочки, подумал Аркаша, – а там уж и Пасха. Папочка обещал приехать – может, на праздник, а может, и совсем. И что его ждет дома?»

Новая волна яростного гнева захлестнула мальчика, но он знал, что ничего уже не сможет изменить, как бы ему этого ни хотелось, и понимал, что ярость его бессильна. Единственное, что ему оставалось, – дать волю душившим его слезам…

К Пасхе отец не приехал. Тале и Аркаше он написал, что очень занят на службе, но, может быть, в середине мая ему удастся выкроить денек-другой, чтобы повидаться с ними. Про жену Петр Исидорович не спрашивал, как будто и не было ее в его жизни, и, как всегда, просил крепко поцеловать Олю, Катю и тетю.

Лишь на третьей неделе мая в городе, наконец, потеплело. На деревьях распустились первые нежные листочки, покрылись изумрудной зеленью заливные луга за Тешей, вспыхнули маленькими солнышками одуванчики на полянах в березовой роще, где многие арзамасцы, по случаю хорошей погоды, решили провести выходной день. Ребята из Аркашиного класса тоже организовали воскресный пикник. К ним присоединился и пятиклассник Сашка Плеско, которого все звали Шуркой.

– Ничего себе, народу собралось! – присвистнул Колька Калиновский, когда реалисты вышли на давно уже облюбованную ими лужайку. – И на маевке-то столько не было!

– Так тогда холод был собачий, даже снег в низинах лежал, – отозвался Ваня Кислов. – Кому охота сидеть на ветру и болтовню разную слушать! Все эти призывы большевистские и в газетах прочитать можно.

– Кисель, ты бы язык попридержал за зубами, а то как бы их у тебя меньше не стало! – предостерег его Андрей Субботин.

Аркадия тоже задели слова Кислова, и при других обстоятельствах он первым поддержал бы Субботина, но на этот раз решил промолчать. После того, как его мать и брат Андрея перестали скрывать свои отношения, между товарищами будто черная кошка пробежала. Вроде бы и не ссорились, но и близкими друзьями больше не были.

Как-то Субботин пришел в училище с синяком под глазом. Аркадий не решился спросить у него, что случилось. Потом уже Толик Ольшевский ему рассказал, каким образом у их одноклассника появилось такое украшение. Оказывается, брат и отец Андрея подрались, а тот кинулся их разнимать и случайно угодил под чей-то кулак.

– А из-за чего подрались-то? – спросил Аркаша.

– Так Андрюхин брат заявил домочадцам, что разводится с женой и что у него теперь другая женщина, – ответил Толик и, покраснев, добавил:

– Ну, ты понимаешь, о ком я говорю…

Щеки Аркаши тоже вспыхнули, но он промолчал. С тех пор они с Андреем сторонились друг друга, чего нельзя было сказать об их сестрах: Таля и Зина продолжали дружить.

– Субботин, ты тут красными флагами не размахивай – не на митинге, – вступился за тщедушного Кислова Ванька Бебешин. – Это вы с Голиковым большевистскими лозунгами обменивайтесь! Он тоже всех, кто не с большевиками, буржуями и контрой считает.

На этот раз Аркадий не удержался и кинулся на Бебешина с кулаками. Тот тоже сжал кулаки, но между ними встал Шурка Плеско, который был выше и сильнее каждого из готовых сцепиться друг с другом ребят. Правда, характер у беженца-белоруса был таким мягким, что выражение «и мухи не обидит» подходило к нему как нельзя лучше.

– Эй, вы чего распетушились-то, – спокойно сказал Плеско. – Мы что – драться сюда пришли?

Бебешин и Голиков расступились – Шуркины слова охладили их пыл, да и драться, откровенно говоря, никому не хотелось.

Сделав шаг назад, Аркадий заметил, что реалисты – а их на поляне было человек пятнадцать – разделились на три группы. За Ванькой Бебешиным стояли его двоюродный брат Сашка, тоже Бебешин, Димка Вязовов, Ванька Кислов и еще двое-трое ребят. У Аркадия с одной стороны оказался Андрей Субботин, с другой – Толя Ольшевский, сзади, как он предполагал, тоже было два-три человека. Лешка Никольский, Адька Гольдин и Колька Калиновский не примкнули ни к одной из групп и наблюдали за происходящим со стороны. Шурка Плеско, добродушно улыбаясь, остался на том же месте.

Остаток дня прошел спокойно, но невесело. Может, из-за стычки Аркадия с Ванькой Бебешиным, а может, просто было не до развлечений.

«Какие уж тут развлечения, когда полкласса впроголодь живет! Конечно, ни Бебешиных, ни Вязововых это не касается. У них-то кладовые наверняка полные. Пожили бы они так, как рабочие живут, которые на их фабриках работают, тогда, может, по-другому запели бы. А то – большевики им не нравятся! Буржуи – они и есть буржуи!» – размышлял Аркадий, подходя к дому после не совсем удачно проведенного выходного.

В прихожей он сначала почувствовал запах знакомого табака, потом увидел на вешалке солдатскую шинель и, не раздеваясь, кинулся в гостиную.

На диване, в самом центре, сидел Петр Исидорович, на котором повисли три его дочки. Таля и Оля с двух сторон обвивали шею отца руками, Катя сидела у него на коленях, обхватив предплечье и положив белокурую головку ему на грудь.

Аркаша еле удержался, чтобы не броситься к любимому папочке и сестрам и не обнять их всех вместе. Если бы он это сделал, то наверняка бы расплакался. Слезы были уже наготове, но он не собирался показывать их ни девочкам, ни отцу.

– Здравствуй, дорогой, – с трудом сдерживая волнение, сказал Аркадий. – Ты совсем приехал или еще нет? Мы тут тебя заждались.

– Здравствуй, Адя, – ответил Петр Исидорович и попросил девочек:

– Родные мои, дайте мне с Аркашей как следует поздороваться.

Таля и Оля нехотя освободили отца от своих объятий. Петр Исидорович спустил на пол Катю, поднялся с дивана, и они с Аркадием по-мужски обнялись.

В комнату вошла Дарья – лицо ее было заплаканным – и попросила Талю помочь ей собрать на стол. Прихватив с собой младших сестер, девочка вышла из гостиной.

– Не получается пока «совсем», сынок, – сев рядом с Аркашей на диван, сказал Петр Исидорович. – На полдня всего и выбрался-то: кое-какие дела в Саранске образовались, сначала там был, потом сюда, к вам, махнул, благо, что по той же дороге. А утром опять надо в Пензе быть, так что ночным поездом обратно отправлюсь.

– Но ведь ты говорил, что под увольнение попадаешь! – снова разволновался Аркаша. – Я сам в газете приказ наркома читал!

– Вот если ты этот приказ внимательно читал, то должен был обратить внимание на последний пункт, в котором написано, что военное ведомство имеет право оставлять на службе нужных армии лиц, – разъяснил ситуацию Петр Исидорович. – А я ведь не простой солдат, а комиссар полка, находящийся на партийной работе. Служба в Красной армии – мой долг коммуниста. Тебе понятно?

– Понятно, – проглотив подступивший к горлу ком, выдавил из себя Аркаша.

– Тем более, что обстановка сейчас непростая, – продолжил Петр Исидорович. – Есть у нас еще желающие восстановить власть помещиков и буржуазии.

– Конечно, контра еще поднимает голову, – согласился Аркаша. – То Каледин на Ростов попер, то Корнилов армию собрал. Ну, и где сейчас оба? Корнилов убит, говорят, свои же и прикончили, а Каледин вообще пустил себе пулю в сердце! А почему? Да потому что поддержки у казаков не нашел. И Дутов на Урале совсем сдулся!

Слушая сына, Петр Исидорович молча крутил пальцами папироску.

– Еще газеты буржуазные панику наводят – раздувают всякую мелочь. А для чего они это делают? Понятно, для чего – хотят показать, что во многих местах народ против большевиков выступает, – продолжал свой горячий монолог Аркадий. – Я недавно в «Красном Знамени» статью про это читал. Так там написано, что ничего серьезного в этих выступлениях нет. Это только последние попытки буржуев раздуть потухающий костер контрреволюции. Кстати, статья так и называется – «Последние вспышки». Так что скоро от всей этой контры мокрого места не останется! Так ведь, папочка?

– Хотелось бы… – неопределенно ответил Петр Исидорович и, поднявшись с дивана, сказал:

– Выйду-ка я во двор, покурю, пока тут стол накрывают.

В одной гимнастерке он вышел из дома и, сев на верхнюю ступеньку крыльца, закурил. Наконец-то можно было расслабиться, не хорохориться перед детьми, всем своим видом показывая, что дела у него идут так, как надо, и что в любой ситуации он, их отец, знает, как правильно поступить. Если бы это было так…

Вот даже на последний вопрос сына о контрреволюционных выступлениях не знаешь, как ответить. Ну не рассказывать же ему, что весь Транссиб – словно бочка пороховая. Вот-вот взорвется! Как только пришла команда остановить продвижение чехословаков на восток, среди легионеров сразу брожение началось. Те, что из Пензы еще не успели выехать, – а их в городе три полка осталось! – в конец обнаглели: сдачу оружия прекратили и собственным порядком собираются двигаться во Владивосток. И как их, вооруженных до зубов, задержать?

А по всей магистрали что делается? То на одном участке, то на другом конфликты возникают. На днях по телеграфу срочное сообщение пришло из Челябинска – там вообще серьезный инцидент произошел. Два эшелона – один с чехословаками, другой с военнопленными венграми и немцами – стояли на встречных путях. Какой-то озлобленный мадьяр бросил в вагон с легионерами чугунную ножку от печки и серьезно ранил одного из них.

Чехословаки в ответ устроили над венгром самосуд, за что власти Челябинска арестовали зачинщиков. Однако их товарищи силой освободили арестованных, разоружили местных красногвардейцев и захватили почти три тысячи винтовок и артиллерийскую батарею. А ведь это уже не что иное, как самый настоящий мятеж! И в Челябинске наверняка найдутся силы, готовые поддержать мятежников. Да и не только в Челябинске… И это уже не мелочи, которые отдельные издания в серьезные проблемы раздувают, как говорит Адя. Это все на самом деле очень серьезно!

Недавно ВЦИК вынес постановление о закрытие столичных газет, якобы помещающих ложные слухи, чтобы посеять среди населения панику и восстановить граждан против Советской власти. Газеты-то закрыть можно, но слухи-то не прекратятся, потому что это не такие уж и слухи…

«Вот, дети спрашивают: когда вернешься? – подумал Петр Исидорович. – А как ответишь? Знать бы, когда все это кончится… Да и куда возвращаться-то?»

От последней мелькнувшей в голове мысли его сердце сжалось, по телу прокатилась леденящая волна отчаяния. Он сразу как-то съежился – как в холодном, сыром окопе у фронтовой полосы под Ригой. Но даже там, на войне, вдали от жены и детей Петр Исидорович не чувствовал себя таким одиноким и несчастным, как сейчас, сидя на крыльце дома, который еще недавно считал родным.

Сегодня, после разговора с Дарьей, он окончательно понял, что семьи у него больше нет. Конечно, детей он никогда не оставит, и они не перестанут его любить, но того единого целого, что составляло его счастье, что было смыслом всей его жизни, больше нет и никогда уже не будет…

Ему вдруг вспомнились Щигры – город его детства и юности. Там, под ласковым курским солнцем, зарождалось это его счастье, казавшееся тогда огромным, безграничным и вечным, как Вселенная. Там он встретил и полюбил свою Наташу – совсем юную, невысокую, пухленькую, полную жизни девушку с лучистыми глазами и длинной – ниже пояса – пышной косой. Она была дочерью отставного штабс-капитана из Киева Аркадия Геннадьевича Салькова, у которого в Щиграх имелась небольшая усадьба.

Сам Петр вырос в бедной крестьянской семье отставного солдата, но родители отдали его в школу, а потом отправили в Курск, чтобы он продолжил обучение в учительской гимназии. Однако даже столь благородная профессия в глазах Наташиного отца не могла уравнять дворянскую дочь с сыном крестьянина.

– Петька Голиков?! – топая ногами, кричал на девушку Аркадий Геннадьевич. – Чтобы к семье потомственного офицера, дворянина, примазалась эта деревенщина безродная? Этот нищий, внук крепостного! Нет, нет и нет! Не будет тебе моего благословения никогда!

– Вот Аркадий Геннадьевич кичится тем, что он сам и все его предки служили в царской армии, – узнав от Наташи о родительском гневе, разгорячился тогда Петр. – Но ведь и мой отец – Исидор Данилович, и дедушка Данила тоже служили! Только Сальковы были офицерами и после отставки получали хорошие пенсии. Да и имение доход приносило. А отставные солдаты Голиковы вынуждены были работать до седьмого пота, чтобы семьи содержать. Видела бы ты, какие у моего отца руки: все в шрамах да мозолях! Потому что он с утра до ночи столярничал – мастерил прялки, веретена, детские игрушки, чтобы потом продать на ярмарке и накормить семерых детей. Почему такая несправедливость?

– Конечно, мы живем в обществе, где много несправедливости, – согласилась Наташа. – Но это не помешает нам любить друг друга и всегда быть вместе. Ты меня еще не знаешь – если я хочу чего-то добиться, меня ничто не остановит!

Наталья, которой тогда едва исполнилось шестнадцать, проявила характер и обошлась без родительского благословения. Они с Петром обвенчались и, покинув Щигры, переехали в Льгов, где вчерашний гимназист получил должность учителя начальных классов в школе рабочего поселка при открывшемся там сахарном заводе.

Петр Исидорович отбросил потухшую папироску, опустил голову, уткнулся лицом в ладони и снова погрузился в воспоминания. В памяти возник день, когда они с Наташей приехали на место, где начинали строить свою семейную жизнь.

– Ну, вот мы и дома! – бодрым голосом оповестил он жену, когда двуколка, на которой молодожены добирались до заводского поселка, остановилась.

Петр помог Наталье спрыгнуть с повозки, расплатился с извозчиком, погладил резвого, нетерпеливо фыркающего жеребца по морде и снова обратился к супруге:

– Ну, как тебе?

– Здорово! – радостно ответила Наталья, разглядывая довольно большой, простой одноэтажный дом, единственным украшением которого была пристроенная к нему застекленная веранда.

Это было здание школы, разделенное на две половины: одну из них занимали классы, в другой размещалась учительская квартира.

– Ну, пойдем, родная, в наши хоромы, – подхватив их нехитрый скарб, позвал жену Петр.

Конечно, стоящий на пустыре, похожий на барак дом трудно было сравнивать с даже самой скромной дворянской усадьбой, но по сравнению с избой, в которой раньше жил ее муж, это действительно были хоромы.

– А тут и правда здорово! Целых три комнаты! – деловито осмотрев предоставленное молодым супругам жилье, сказала Наташа и сразу определила назначение каждой из комнат:

– Здесь у нас будет спальня, как и у прежних жильцов. Хорошо, что кровать осталась. А эта комната, самая большая, пусть будет столовой, а заодно и гостиной. Будем тут по вечерам книжки читать, а по праздникам гостей принимать. Ты согласен, милый?

– Как скажешь, – согласился с женой Петр. – Ты ведь теперь здесь хозяйка. А в третьей комнате что у нас будет?

– В третьей? – переспросила Наташа и, немного подумав, приняла решение:

– В этой комнате будет твой кабинет. Ты ведь учитель, кабинет тебе обязательно нужен. Хотя через некоторое время придется его кое-кому уступить.

Заметив промелькнувшее на лице мужа удивление, Наталья пояснила свои слова:

– У нас ведь когда-нибудь появятся дети, а им нужна будет детская.

До появления на свет своего первенца молодая семья налаживала быт. Всю свободную территорию вокруг школы Петр засадил фруктовыми деревьями. Наташа украсила ее цветочными клумбами, которые радовали глаз с ранней весны до поздней осени. Она оказалась и хорошей рукодельницей: шила нарядные шторки, скатерки и прочие нужные вещицы. Мебель для их новой квартиры Петр мастерил сам.

Их радости не было предела, когда в семье появился мальчик.

– Милый, я хочу назвать сына Аркадием. Ты не против? – спросила мужа Наталья.

Петр посмотрел ей в глаза и заметил во взгляде жены едва уловимую тревогу. Он прекрасно понимал причину этой тревоги. Как бы хорошо им ни было вместе, Наташа в глубине души переживала из-за размолвки с отцом, которого очень любила. Она не раз делала попытки помириться с ним, но Аркадий Геннадьевич был непреклонен. Называя их первенца именем дедушки, Наташа надеялась вернуть расположение отца. Но этим своим решением она могла нанести обиду другому близкому ей человеку – мужу.

Петр ответил не сразу. В принципе, выбор жены казался ему неплохим, но то обстоятельство, что его сын будет носить имя человека, который с пренебрежением относился и к нему самому, и к его семье, задевало самолюбие молодого отца. И все-таки он уступил просьбе жены:

– А что? Звучит очень неплохо: Аркадий Петрович Голиков…

Окунувшись в воспоминания, которые разрывали его сердце на части, Петр Исидорович не услышал, как к входной двери подошел Аркаша. Он хотел позвать отца к столу, но, увидев того через приоткрытую дверную створку, не решился его окликнуть. Мальчик с удивлением и жалостью смотрел на своего папочку, всегда казавшегося ему таким большим, мужественным, сильным. Теперь же он видел перед собой немолодого, сломленного, несчастного человека, плечи которого вздрагивали от рыданий. Только сейчас Аркаша заметил, как поседели и поредели его волосы.

Усилием воли Петр Исидорович справился с переполнявшим его волнением – надо было возвращаться к детям. Он глубоко вздохнул, потер руками лицо и пригладил волосы. Потом встал на ноги, расправил плечи и снова вздохнул полной грудью.

Стоявший за дверью Аркадий сделал шаг назад – ему не хотелось, чтобы отец догадался, что он видел его таким подавленным, – и собрался было незаметно вернуться в гостиную, но его внимание неожиданно привлек стук закрывающейся калитки. Петр Исидорович тоже услышал этот звук и остался стоять на крыльце.

– Петя? Ты? – донесся до Аркадия голос матери. – Ты приехал? Совсем?

– Нет, не совсем, – ответил Петр Исидорович. – По детям очень соскучился, вот и выбрался ненадолго, чтобы с ними повидаться. Да и с тобой надо поговорить. Ну, здравствуй, Наташа.

Наталья Аркадьевна поздоровалась с мужем. По тому, что голос ее прозвучал громче, Аркаша понял, что она тоже подошла к крыльцу.

– Наташа, Наташенька, – взволнованно начал Петр Исидорович, – давай поговорим здесь, пока мы одни. Да и времени у меня мало – ехать скоро. Послушай меня, Наташа…

– Петя, – перебила его жена, – я знаю все, что ты хочешь мне сказать. Сейчас начнешь вспоминать, как хорошо мы жили до войны, как были счастливы вместе. Но зачем вспоминать то, чего нельзя вернуть? Все в прошлом, все позади… Да, были у нас и любовь, и радость, и счастье. Но ведь были и темные стороны, и душевные муки у нас обоих. Я знаю, что в Льгове причинила тебе много горя…

– Но ведь я простил тебя тогда, Наташа, – теперь уже перебил супругу Петр Исидорович, – сумею простить и сейчас. Я ведь люблю тебя, несмотря ни на что, и не могу жить без тебя и без своих детишек. Я понимаю – ты молодая, красивая, столько времени одна… Война эта, будь она проклята! Но мы все плохое забудем, начнем все заново, все, в конце концов, утрясется. Утряслось же тогда! Да, мы покинули Льгов, все бросили, но потом ведь все наладилось. Мы же были счастливы и в Нижнем, и здесь, в Арзамасе.

– Петя, как ты не понимаешь – я люблю другого человека, – остановила мужа Наталья Аркадьевна. – А он любит меня. Очень сильно, и никто и ничто нас разлучить не сможет.

– Ну, конечно! Только тогда ты то же самое про своего сахарозаводчика говорила, – вскипел Петр Исидорович. – И где он теперь, этот твой красавчик, сын дворянский? А сейчас-то ты почему до простого монтера снизошла? А, Наташа? Или теперь все поменялось – рабоче-крестьянское происхождение больше ценится?

– Ну, причем здесь происхождение! – возмутилась Наталья Аркадьевна. – Кстати, он уже не монтер, а партийной работой занимается. Но не в этом дело, Петя. Это все не важно. Важно только одно – мы с Шурой любим друг друга.

Какое-то время оба молчали. Потом Аркадий снова услышал голос матери. Она говорила тихо и ласково:

– Петя, пойми ты, наконец, что прежней жизни у нас уже не будет. Ну, не становись же врагом по отношению ко мне, ведь никто, никто в целом свете не желает тебе счастья так, как я. Ты тоже еще не старый, еще встретишь и полюбишь другую женщину, и вы будете счастливы, поверь мне.

«Бедный, бедный мой папочка… Что же с ним теперь будет? Как ему жить дальше?» – подумал Аркаша и осторожно, чтобы его шаги не услышали родители, вернулся в гостиную.

Ночью он долго не мог заснуть – все думал, что это за сахарозаводчик такой, из-за которого, оказывается, еще десять лет назад их семья чуть было не разрушилась. Ни мать, ни отец никогда об этом не говорили и не вспоминали. Сам он тогда был слишком маленьким и ничего помнить не мог. Ну, разве что, день, когда все они покидали Льгов. В памяти Аркаши – уже в который раз! – возникло купе поезда с накрахмаленными занавесками на окнах и лица сидящих в нем родителей: лицо мамы с холодным, потухшим взглядом и словно застывшее лицо отца.

Теперь он знал точно – это был не сон.

8.

К середине июля жара спала. На днях прошел сильный ливень, после чего температура воздуха даже в разгар дня не дотягивала и до двадцати градусов. Выйдя во двор, Аркаша поежился – с утра на улице было довольно свежо, – но возвращаться за курточкой не стал. Он уже почти дошел до калитки, как услышал позади себя знакомый голос:

– Аркаш, подожди минуточку.

Это была Шура – дочка Татьяны Ивановны и Ивана Павловича Бабайкиных.

Аркаша остановился и обернулся. Шура быстрым шагом шла к нему от своего дома. Пронесшийся навстречу девушке внезапный порыв ветра откинул назад копну ее русых волос, открыв высокий лоб и темные, похожие на два маленьких полумесяца брови.

Взгляд, который Шура метнула на Аркадия из-под этих полумесяцев, ему не понравился: словно молнии сверкнули из ее сердитых глаз.

– Колю арестовали! – с ходу выпалила девушка.

– Какого Колю? – не понял Аркаша.

– Какого-какого! Нашего Колю, брата моего двоюродного! Забыл, что ли? – накинулась на него Шура.

– Как арестовали? За что? – сообразив, о ком идет речь, удивился Аркаша.

Поселившись на Новоплотинной в доме, который они арендовали у Бабайкиных, Голиковы не сразу разобрались, кто из них кем приходится друг другу. Теперь-то Аркадий знал, что Шура имела в виду старшего сына Николая Павловича Бабайкина, родного брата ее отца.

Сыновей у Николая Павловича было двое – Николай и Александр. Когда Аркашина семья перебралась в Арзамас, они были уже взрослыми людьми и, естественно, никаких дел с подрастающим поколением не имели. А вот их младшие сестры быстро нашли общий язык с Аркашей и Талей.

– Будто ты не знаешь, за что сейчас людей арестовывают! – продолжала негодовать Шура. – За контрреволюционную деятельность, за что же еще! Да, ему не нравится новая власть. Но это что – преступление? Разве человек не может иметь свое мнение? Почему за это надо арестовывать, как грабителей и убийц? Он ведь ничего плохого не сделал!

– А что он против Советской власти имеет? – проигнорировав вопросы девушки, в свою очередь, возмутился Аркадий. – Чем она ему не угодила?

– Не знаю, чем она ему не угодила, – немного сбавила тон Шура, – я в политику не лезу, но нельзя арестовывать людей за то, что у них есть собственное мнение. Кстати, не один Коля новую власть осуждает. Я слышала, что люди говорят: конституцию под себя состряпали, левых эсеров разогнали. Многие недовольны этим вашим съездом!

– Недовольны одни буржуи! – еще сильнее возмутился Аркадий. – Потому что им на хвост наступили!

После этих слов он резко развернулся и, выйдя со двора, с громким стуком захлопнул за собой калитку. Настроение было испорчено.

«Конституция им не нравится! – быстро шагая в сторону улицы Сальникова, негодовал Аркадий. – Не нравится, что Съезд Советов узаконил власть рабочих и крестьян, установил их диктатуру, чтобы всех буржуев раздавить? Еще бы такая конституция понравилась тем, кто всю жизнь на чужом горбу ездил!»

Он немного замедлил шаг, вспоминая, по поводу чего еще выражала недовольство Шура. Вспомнил – она говорила о левых эсерах. Ну, тут вообще все ясно! Если бы Шурка читала советские газеты, то по-другому смотрела бы на некоторые события. Мятежу этих предателей «Известия» посвятили целую страницу!

Кстати, учитель Талкиной гимназии Петр Петрович Цыбышев, который был делегатом предыдущего, Четвертого Съезда Советов от Нижегородской губернии, еще тогда, в марте, говорил, что эсеры голосовали против ратификации мирного договора с Германией. Но съезд утвердил резолюцию, предложенную большевистской фракцией, и договор был ратифицирован. Вот эсеры и решили большевикам свинью подложить: прямо во время проведения Пятого Съезда Советов посла немецкого убили, Мирбаха, чтобы заставить Германию немедленно этот договор разорвать. И как их было после этого не разогнать? Всю фракцию левых эсеров арестовали – и правильно сделали! Оставшиеся делегаты – большевики – приняли решение бороться с врагами Советской власти всеми средствами, вплоть до массового террора!

«А что остается делать, если контра со всех сторон наступает? – продолжал размышлять Аркадий, повернув на Сальниковскую. – Как началась заваруха в Пензе, так и повылезали из всех щелей буржуи и предатели, которым Советская власть поперек горла встала. Отец еще когда говорил, что нельзя этим чехословакам доверять. Это они мятеж начали, а к ним уже все вражьи силы потянулись…»

Через несколько дней после того, как расстроенный Петр Исидорович, так и не сумевший наладить отношения с женой, уехал обратно в Пензу, Аркадий прочитал в «Известиях» сообщение о вооруженном восстании там подразделений чехословацкого корпуса. Не успевшие отправиться на восток легионеры отказались сдавать оружие и устроили мятеж. В результате кровопролитного боя, длившегося больше суток, они свергли в городе большевистскую власть.

Случилось это 29-го мая. Аркадий никогда не забудет те несколько дней, которые они с Талей пережили, ожидая хоть какой-нибудь весточки от отца. В начале июня в газетах появилась информация о том, что чехословаки оставили Пензу и двинулись на Самару. Только после этого Петр Исидорович дал о себе знать, сообщив детям, что жив и даже не ранен и что Советская власть в Пензе восстановлена.

Занятый своими мыслями Аркадий не заметил, как прошел всю Сальниковскую и, миновав Соборную площадь, вышел на Гостиный ряд. Окинув улицу взглядом, он слегка приуныл – выглядела она как-то уж совсем сиротливо. Конечно, Гостиный ряд давно уже не был таким оживленным, как в довоенные годы. Но даже во время войны торговля здесь никогда не прекращалась, хотя веселых и довольных горожан на улице заметно поубавилось. После революции дела у купцов пошли хуже, особенно после того, как их обязали выплачивать контрибуции. Товаров в лавках становилось все меньше и меньше, потом они и вовсе начали закрываться одна за другой.

Вот и сегодня двери и ставни большинства магазинчиков были закрыты. Лишь возле некоторых из них толпились хмурые, недовольные таким положением дел люди.

– Чай кончился, – пожаловалась утром Дарья. – Купить негде, ни у кого нет. Травку будем заваривать.

«Травку так травку», – вспомнил тетины слова Аркадий и, снова оглядев улицу, подумал: «Мы-то тут еще ничего живем, в Москве и Питере куда хуже. Там рабочие вообще голодают. А кулаки деревенские хлеб прячут, да еще на местные власти нападают, гады».

Не прошло и пяти минут, как он уже стоял перед красивым двухэтажным домом на углу Гостиного ряда и Ново-Московской улицы. В этом старинном каменном здании с большими окнами и голландскими печами внутри до недавнего времени размещалась лучшая в городе гостиница, владел которой местный богатей Иван Иванович Стригулин – торговец зерном и пивом, на его же заводе и сваренным.

Поговаривали, что в этой самой гостинице по дороге в Пензенскую губернию когда-то останавливался писатель Лев Николаевич Толстой и что здесь он провел самую страшную ночь в своей жизни. О собственных переживаниях он написал в рассказе «Записки сумасшедшего». Весь рассказ Аркаша читать не стал, но нашел страницы, где этот случай как раз описан. Что именно вызвало у великого писателя чувство такого жуткого страха, из-за которого Лев Николаевич ни свет ни заря покинул Арзамас, он так и не понял.

«Нет, в самом деле, что Толстому тут не понравилось? – недоумевал Аркадий, стоя перед входом в бывший стригулинский особняк, где теперь размещался Совет депутатов. – Домик что надо – и снаружи, и внутри. А мебель в нем какая красивая – из карельской березы, ковры кругом, уборные теплые. И все это теперь принадлежит не какому-то там купцу, а обычным людям».

Как-то, войдя в здание, он наблюдал такую картину. Два мужика скручивали ковровую дорожку в вестибюле. Судя по одежде, оба были из крестьян. Один из них, выглядевший постарше, недовольно ворчал:

– Такую красоту истоптали! Куда ее теперь? Не выбрасывать же!

– Ну и черт бы с ней, – буркнул второй, тот, что помоложе. – Хоть бы и выбросить. Тебе-то какая печаль, Пахомыч? Себе не заберешь – не отдадут ведь!

– Я вам дам «выбросить»! – прикрикнула на мужиков появившаяся в вестибюле невысокая, коротко стриженая женщина лет сорока. – Если не ваше, так можно и выбросить? А это, между прочим, теперь казенное, а значит, народное добро. Его надо беречь. Отчистите и в кладовую уберите.

Женщиной, которая отчитывала мужиков, была Софья Федоровна Шер. В Арзамас она приехала в один год с Голиковыми. Только Аркашина семья оказалась в этом городе по своей доброй воле, а Софья Федоровна за революционную деятельность была выслана сюда под гласный надзор полиции из Ярославля, где до этого работала на спичечной фабрике. Кстати, несмотря на все старания тогдашних арзамасских властей, партийную работу Шер не прекратила.

Промелькнувший в голове Аркадия эпизод с ковровой дорожкой неожиданно натолкнул его на мысль – а не спросить ли у Софьи Федоровны о Шуркином брате? Она ведь теперь председатель революционного суда и уездного ревтрибунала, где решаются судьбы многих людей. Узнать хотя бы, в чем конкретно обвиняют Николая Бабайкина и какое наказание – если обвинения подтвердятся – ждет арестованного. Обмозговать эту идею он не успел.

– Голиков, ты чего стоишь тут, как статуя? – раздался за Аркашиной спиной голос Петьки Цыбышева. – Чего не заходишь-то?

– Здорово, Петро! – протягивая товарищу руку, сказал Аркадий и, пропустив мимо ушей Петькины вопросы, спросил:

– Не знаешь, когда будут стрельбы?

– Вот чудак-человек! Какие сейчас стрельбы? – удивился Петька. – Сам видишь, что за дела творятся! Со всех сторон контра прет! Отец сказал, что мы уже отрезаны и от Нижнего, и от Мурома, и от Лукоянова!

– Так тем более надо народ учить! – возразил товарищу Аркадий. – Рассыпной строй мы уже прошли. Николай Николаевич говорил, что после этого будут стрельбы. А то у нас некоторые с трех метров и в корову не попадут.

– Корова-то тут причем? – засмеялся Цыбышев.

– Ладно, это я так, сдуру брякнул, – отговорился Аркадий. – Корова, конечно, не причем. А занятия продолжать надо – я так считаю. Армия должна пополняться людьми подготовленными, особенно сейчас, когда боевые действия идут.

– Ну, нам до призыва еще далеко, – сказал Петр. – Особенно тебе. Мне-то хоть шестнадцать исполнилось, а ты вообще пока малолетка. К тому времени, когда тебе восемнадцать стукнет, ни одного белогвардейца и ни одного буржуя не останется. Так что, повоевать тебе вряд ли придется!

Аркадий промолчал, не стал возражать. Да и возразить-то было нечего: Петька прав – ему только четырнадцать, а четырнадцатилетних в армию не берут. Хорошо хоть весной ввели обязательное военное обучение для школьников, достигших этого возраста. И то не для всех. Тех ребят, у кого родственники – эксплуататоры чужого труда, к этому делу не допускают. А то, что может получиться? Такому выдадут винтовку, научат из нее стрелять, а потом его папочка-буржуй возьмет и скажет: «А ну-ка, сынок, ступай красных бить!»

Народу в Совдепе было пока немного, но в воздухе уже витал густой, тяжелый запах табачного дыма. Ребята направились к группе куривших в вестибюле мужчин, среди которых оказались и Петькин отец, и Николай Николаевич Соколов. Аркадий решил все-таки выяснить у него, что там будет со стрельбами – организация военного обучения школьников возлагалась на комиссаров просвещения, – но бывший учитель был увлечен беседой с другими работниками Совета.

Петр и Аркадий встали неподалеку и прислушались к разговору старших товарищей.

– Вся эта буча из-за Троцкого началась, – не скрывая своего недовольства действиями наркома по военным делам, возмущался председатель Совета Зыбин. – Совсем, видать, башка не варит, если он такой приказ отдал: по всей чугунке чехословаков разоружать. Это все равно что керосина в тлеющий костер плеснуть! У них и так злоба на нас разгоралась, а после такого приказа – понятное дело! – они сразу же взбунтовались.

– А что же, по-вашему, ему оставалось делать в сложившейся ситуации?! – возразил председателю Евгений Гоппиус, работавший в Совете секретарем. – Он ведь этот приказ отдал уже после Челябинских событий, когда легионеры местных красногвардейцев разоружили и склад с оружием захватили. Другого выхода у наркома просто не было.

– Что значит – «не было другого выхода»? Выдворить их надо было поскорей с нашей территории, и дело с концом! – продолжал гнуть свою линию Зыбин. – Пусть бы убирались от нас вместе со своим оружием!

– Ну, тут, Андрей Федорович, палка о двух концах, – вмешался в спор Николай Николаевич. – Я на днях в Нижнем был, так там один товарищ, который из Пензы приехал, говорил, что некоторые пензяки чехословакам большие деньги предлагали, чтобы они из города не уходили после того, как с Советами расправились. Думаю, и в других городах такое происходит. Контрреволюции крепкие вояки сейчас ох как нужны. Так что оружие легионерам нельзя было оставлять. Думаю, товарищ Троцкий такую ситуацию предвидел, поэтому и приказал военным комиссарам немедленно разоружить их эшелоны на всей железнодорожной линии.

– Да немцам он кланялся, этот ваш Троцкий! – снова вскипел Зыбин. – Это они боялись, что чехословацкий корпус против них выступит, когда в Европу попадет, вот и надавили на наших!

Крестьянский сын Андрей Зыбин, прошедший всю войну рядовым солдатом, вступивший еще в семнадцатом в партию большевиков, в общем и целом линию этой партии поддерживал. На фронте сам агитировал и за братания с немцами, и за мирные переговоры с Германией, и за мировую революцию, но победить в душе своей ненависть к врагу, с которой сросся уже за четыре военных года, так и не сумел. Он бы уж точно не возражал, если бы отдохнувшие от боевых действий чехословаки наподдали как следует этой немчуре – пусть даже не у нас, в России, а там, на Западном фронте, где все еще продолжались ожесточенные бои.

– А ваш Троцкий подумал, кто легионеров-то этих будет разоружать? – поддержал Зыбина другой фронтовик – член исполкома, бывший молотобоец Сормовского завода Федор Алексеевич Вавилов. – Армии нормальной нет. У нас, в центре, еще так-сяк, а там, за Волгой, за Уралом, какая армия? Кучки красногвардейцев из рабочих, которые Совдепы от местной контры охраняют, это ведь не армия. В Челябинске их быстро всех разогнали!

В разгар спора входная дверь несколько раз отворялась. В здание заходили все новые и новые люди, которые, как и Аркадий с Петром, тоже прислушивались к разговору.

– Похоже, тогда у чехословаков получилось что-то вроде репетиции, – высказал свое мнение Цыбышев-старший. – Они, скорей всего, и сами не ожидали, что так легко с Совдепами расправятся. А когда сообразили, что сил-то у Советской власти не хватает, чтобы им противостоять, совсем обнаглели и давай по всему Транссибу свои порядки устанавливать. И все белые силы с ними объединились, и Комуч /1/ при их участии образовался, когда они в Самару пришли. Вот вам и гражданская война, товарищи.

– Да война-то еще раньше началась, с Дона, когда Алексеев и Корнилов выступать начали, – не согласился с Петром Петровичем Зыбин. – И в других местах всякая шушера голову поднимала – офицерье недовольное, эсеры недобитые, меньшевики. Только мы бы с ними как-нибудь справились, у них ведь тоже никакой организованной армии не было. Да и народ их не больно поддерживал. А чехословаки – другое дело! Это уже серьезная боевая сила, которая не на нашу, а на ихнюю сторону встала. Поэтому я и говорю – гнать их надо было из страны в три шеи, и побыстрее. А теперь вот что с ними делать?

Вопрос председателя Совета повис в воздухе.

– И теперь гнать! – раздался в установившейся было тишине бодрый голос Николая Березина. – Все силы надо для этого мобилизовать, иначе революция погибнет.

– Армия нам нужна – крепкая, дисциплинированная, – снова высказался Зыбин. – И во главе ее должен стоять настоящий военный, который умеет и с подчиненными управляться, и врагов бить, а не языком молоть, как этот ваш Троцкий. Он ведь и войны-то никогда не видел.

– Зря вы так, Андрей Федорович, – опять не согласился с председателем Совета Гоппиус. – Нынешний нарком – человек образованный, умный. А то, что армейского опыта у него нет – так это ничего, зато у него большой опыт революционной работы. Да и на посту наркома по военным делам товарищ Троцкий недавно совсем. Он сейчас все силы прилагает, чтобы создать профессиональную армию. Да что я вам объясняю – вы же сами декрет ВЦИК читали о всеобщей мобилизации. Я думаю, что действия чехословаков его как раз к этому и подстегнули. Будет у нас армия – сильная, боевая.

– Ну, поживем – увидим, – не стал спорить Зыбин и, ухмыльнувшись, добавил:

– Еще бы кто мужиков подстегнул, чтобы они в эту армию шли. А то говорят: «Навоевались уже, хватит!»

– Ничего. Это они говорили, пока их в армию добровольно призывали, а сейчас мобилизация обязательная. Пусть теперь кто-нибудь попробует от призыва уклониться, – сказал Гоппиус. – Если понадобится, то и подстегнем.

– Никакими силами мужиков не заставишь сейчас в армию записываться, – подал голос высокий, худощавый крестьянин лет тридцати-тридцати пяти. – Мы на днях на волостном собрании это дело обсуждали. Постановлено было: вооружить и обмундировать на местах мужской пол в возрасте от 18 до 50 годов. Так что вы думаете? Нас самих за такую постановку вопроса чуть не пришибли!

Гоппиус кивнул крестьянину и представил его собравшимся:

– Познакомьтесь, товарищи: Михаил Григорьевич Колосов. Недавно на съезде граждан Новоусадской волости он избран представителем в наш Арзамасский Совет.

Мужик, немного смутившись от такого внимания к его персоне, кивком головы сначала в одну, потом в другую сторону поздоровался со всеми и выжидающе посмотрел на секретаря Совета.

– Михаил Григорьевич, а вы разъяснили товарищам крестьянам причины обязательной мобилизации? – спросил его Гоппиус.

– Ну, а как же? – ответил Колосов. – У нас и в постановлении записано: «Поддерживая Советскую власть…»

– Понятно, – сказал Гоппиус. – Я вижу, представители волостей уже подошли. Так вот, обращаюсь ко всем: надо убеждать людей, что переход от добровольческой армии ко всеобщей мобилизации – вынужденная мера. Она продиктована положением, в котором оказалась сейчас наша Советская Республика. Она нужна для отражения происков обнаглевшей контрреволюции – как внешней, так и внутренней. Она нужна для борьбы за хлеб, которого так не хватает голодным рабочим в городах и их семьям…

– Григорич, – обратился к Колосову Зыбин, перебив пламенную речь Гоппиуса, – а кто там у вас больше всех воду мутит? Не Гришка ли Белогузов?

«Белогузов, Белогузов…» – закрутилась в голове Аркадия фамилия, показавшаяся ему знакомой, но где и когда ее слышал, он вспомнить не смог.

– Он самый, – ответил председателю Совета Колосов. – Как с фронта пришел, так и не угомонится никак – все недовольство высказывает новыми порядками.

– Так я и думал, – сказал Зыбин. – Ваш Совет еще в апреле оружие просил, чтобы местную власть охранять от тех, кто народ баламутит, к беспорядкам призывает. Тогда тоже этого Белогузова называли – как главного зачинщика. Надо было бы с ним тогда и разобраться, да как-то все сошло ему с рук.

– Ну, теперь не сойдет! – заверил собравшихся Гоппиус. – Вы знаете, товарищи, что в мае у нас образована уездная чрезвычайная комиссия, которая никакой контрреволюции спуску не даст. Она уже занимается теми, кто уклоняется от призыва, и теми, кто хлеб от продотрядов прячет, а потом незаконно им спекулирует. Эти вопросы у нас сегодня на повестке дня.

Перед тем как вместе со всеми отправиться в зал, где проводились собрания, Аркадий поискал глазами Шер. Софья Федоровна разговаривала с уездным военкомом Чувыриным.

– Голиков, ну ты идешь или нет? – дернув товарища за рукав, поторопил егоЦыбышев.

– Да иду я, иду, – ответил Аркадий.

Так и не решившись подойти к Софье Федоровне, чтобы спросить у нее о Шуркином двоюродном брате, он пошел вслед за Петром на собрание.

«В конце концов, если человек против Советской власти ничего не имеет, никто его арестовывать не будет», – подумал Аркадий.

/1/. Комуч – Комитет членов Учредительного собрания, эсеровское правительство, действовавшее в Поволжье в 1918 году.

9.

– Тебе, Фома, только бы жрать целыми днями! И как в тебя столько всего влезает? Признавайся, негодник, галку вчера ты слопал? Ты, конечно! Кто же еще? По всему двору птичьи перья летали! – отчитывал Аркаша здоровущего серого кота, сидевшего напротив него в позе глиняной кошки-копилки, которых когда-то продавали на Гостином ряду.

Кот смотрел на него заискивающим взглядом и нетерпеливо водил по зеленой траве кончиком хвоста.

– Ладно уж, лови! Но учти – это последний.

Аркаша подкинул вверх маленького, чуть больше указательного пальца, пескарика, которого котяра, изловчившись, поймал прямо на лету.

– Эх, клев сегодня был хороший! Иногда сидишь-сидишь – и ничего. А тут – нате вам! Мне больше всех повезло: три больших леща попались, щука здоровенная – фунтов пять, не меньше, плотвы – с ладонь – штук десять, да мелочь всякая, – рассказывал он коту, пока тот поглощал рыбку. – Нам дня на три хватит, и тебе вот кое-что перепало. Так что, скажи своему хозяину спасибо.

Разделавшись с пескариком, Фома снова принял позу копилки и выжидающе уставился на Аркадия.

– Сказал же тебе – нету больше, – развел руками тот, продемонстрировав коту пустые ладони.

Фома, очевидно, правильно понял значение этого жеста, потому что потерял к Аркаше всякий интерес. Зевнув во всю свою кошачью пасть и показав хозяину острые клыки, розовое шершавое нёбо и такой же розовый, свернувшийся в трубочку язык, кот растянулся на траве под ласковыми лучами уже нежаркого августовского солнца. Прищурившись, он несколько секунд наблюдал за ползающей по земле букашкой, потом глаза его плотно закрылись.

Аркадия тоже потянуло в сон – разморило на солнышке, да и встать пришлось рано, пяти даже не было. На рассвете рыба лучше всего клюет – это все знают. Вот проспал бы еще пару часиков, и не видать бы такого улова.

Он сидел на узенькой деревянной лавочке, представляющей собой обычную доску, которую снизу подпирали два крепких чурбана. Лавочка примыкала к одной из стен старого, чуть покосившегося сарая, где хранились дрова, разный инвентарь и какие-то вещи, которым не нашлось места в доме. Прислонившись к этой стене спиной, Аркадий вытянул вперед ноги, скрестил на груди руки и, последовав примеру Фомы, сомкнул веки.

Разбудил его доносившийся откуда-то сверху рокочущий, напоминающий отдаленные раскаты грома гул, который с каждой секундой нарастал. Аркадий открыл глаза и увидел перед собой Фому. Кот сидел, вжавшись в землю, с прижатыми к морде ушами и выпученными от страха глазами. Гул тем временем сделался таким громким, что шерсть у перепуганного животного встала дыбом.

– Ну и трус ты, Фома! – засмеялся Аркадий. – Это же аэроплан! Аэропланов, что ли, никогда не видел?

Он задрал голову вверх и принялся рассматривать «летающую машину» – такие время от времени кружились над городом после того, как в Арзамасе дислоцировался штаб Восточного фронта.

– Низко летит, оттого и звук такой сильный. Он может и выше подняться, но сейчас, наверно, разведку ведет, поэтому и высота маленькая, – просветил он кота. – Ничего, Фома, скоро ты к ним привыкнешь и перестанешь бояться.

Аркадий проводил взглядом аэроплан, скрывшийся за куполами церкви Всех Святых, которые возвышались над Верхним – его также называли Всехсвятским – кладбищем, и хотел сказать Фоме что-то еще, но того уже и след простыл.

«Как все изменилось за последние дни, – испытав какое-то радостное волнение при появлении над городом аэроплана, подумал Аркадий. – Жизнь-то как оживилась! Мало того, что машины по улицам носятся, так еще и аэропланы летают, и прожектора по ночам небо освещают. Хорошо все-таки, что к нам этот штаб перебрался. Сколько красноармейцев в городе появилось! Ходят по улицам строем – красота! Вот если бы с ними так же маршировать!»

Вообще-то, он за нынешнее лето тоже много чему научился. Во-первых, благодаря Чувырину и Соколову военное обучение в городе наладилось: будущие призывники и пеший строй отработали, и рассыпной строй прошли, и стреляли на Высокой Горе – прямо возле Высокогорского мужского монастыря. Вот бы монахи на них посмотрели! Метко стрелять по цели – это вам не лбом по полу стучать. Только нет там теперь монахов – закрыли монастырь.

А еще он вместе с красногвардейцами в настоящих боевых операциях участвовал. Перед тем, как штаб Восточного фронта в Арзамас переехал, местные органы хорошо постарались, чтобы очистить город от контрреволюционных элементов: по всем окраинам лазили, за каждый забор заглянули, засады устраивали. Сколько разной контры арестовали – и не сосчитать!

Аркадий снова посмотрел в сторону, где скрылся из виду аэроплан. В начале августа там, в березовой роще, недалеко от церкви Всех Святых, был настоящий бой – с пулеметом, с убитыми и ранеными. Всех буржуйских прихвостней тогда уложить не удалось – человек тридцать ушли, а то и больше. Ну, да ничего – настанет и их черед. В церкви для таких теперь не алтарь с иконостасом, а тюрьма с охранниками.

Решив, что тетя Даша уже что-нибудь приготовила из наловленной им рыбы, он пошел в дом. В гостиной за столом, посередине которого стояло блюдо с большими кусками жареной щуки, сидели его сестры.

– Вчера Нина и Леля Бабайкины приходили, – раскладывая рыбу по тарелкам, сказала Таля. – Расстроенные обе. Говорят, Николай Павлович в тюрьму ходил, чтобы с Колей повидаться, но ему не разрешили. Передачу, правда, приняли.

Аркадий молча придвинул к себе тарелку с порцией щуки и, ковырнув вилкой белое рыбье мясо, уловил исходящий от него легкий запах тины. Такой не очень приятный аромат обычно появлялся у крупных особей в конце лета. Избавиться от него можно, если в течение часа вымачивать разделанную тушку в молоке, наполовину разбавленном водой. Раньше, готовя рыбу, Дарья так и делала. На этот раз она, видно, пренебрегла этим правилом – во-первых, молока в доме не было, во-вторых, Аркаша попросил ее поторопиться с обедом. Впрочем, если бы Талка не заговорила о Коле, он бы этого запаха и не почувствовал.

– Речкой пахнет, – сказал Аркадий и отодвинул от себя тарелку.

– Никакой не речкой, а рыбой – возразила Оля, подцепив вилкой очередной кусок щуки.

Катя, не переставая жевать, молча посмотрела на брата удивленными глазами.

– Невинного человека в тюрьму упекли, – продолжала Таля. – На целых четыре месяца! За что, спрашивается? Он же ни в какой партии не состоял, ни в каких заговорах не участвовал!

– Талчонок, ну ты-то откуда знаешь, в чем там он участвовал или не участвовал? – не согласился с сестрой Аркадий. – Это тебе Бабайкины сказали? Так они и сами могут этого не знать. Думаешь, заговорщики так всем и объявляют о своих действиях?

Пока Таля собиралась с мыслями, чтобы ответить брату, ее опередила Катя. Проглотив кусок щуки, она спросила Аркадия:

– Адик, а тебя в тюрьму не посадят?

– Не бойся, Катыш, меня не посадят, – успокоил сестренку Аркаша. – Я советских законов не нарушаю.

– Это хорошо, – обрадовалась девочка. – А то, кто же нам рыбку-то будет ловить?

Выйдя за калитку, Аркадий увидел Шурку Плеско, который, улыбаясь, шел к его дому.

– Написал? – поздоровавшись, спросил он у товарища.

– А то! – ответил Шурка.

– Ну, тогда пошли быстрее, – поторопил его Аркадий. – У меня тоже кое-что есть: я стихотворение сочинил. Николай Николаевич обещал напечатать.

Они вышли на Сальниковскую и повернули в противоположную от центра сторону. Там, в конце улицы, в трехэтажном кирпичном здании, находилось ремесленное училище, в помещении которого временно разместилась и редакция газеты «Молот». Ее редактором был Соколов. На встречу с ним и торопились приятели.

– И о чем твоя заметка? – поинтересовался Аркадий.

– О первых организациях нашей революционной молодежи. Мне Николай Николаевич сам эту тему подсказал, – гордо сказал Плеско. – О Союзе рабочей молодежи «Третий Интернационал» слышал?

– Конечно, – кивнул Аркадий. – Весной в Нижнем даже губернская конференция проводилась, на которой этот Союз и утвердили. «Нижегородский листок» еще в марте об этом писал. Наши эту идею тоже поддержали: Женька Гоппиус, Колька Березин, Ванька Персонов, земляк твой – Пашка Горин-Коляда начали в уезде местные отделения создавать, но потом, когда кулаки зашевелились и белогвардейцы отовсюду поперли, вся эта деятельность прекратилась.

– Вот именно, что прекратилась, – согласился Плеско. – А Николай Николаевич говорит, что революционно настроенной молодежи обязательно надо объединяться в организации, которые всеми силами будут поддерживать Советскую власть.

Аркадий хотел спросить у товарища, может ли, по его мнению, их объединение учащихся средних учебных заведений, в котором они оба состоят и у которого даже свой печатный орган имеется – газета «За свободу» – считаться продолжателем дела Союза, но не успел.

– Смотри! – воскликнул Шурка.

Он показывал пальцем на угол здания бывшего Духовного училища, в котором с середины августа размещался штаб Восточного фронта. Из-за него на улицу Сальникова выехал большой черный автомобиль с длинным капотом и высокой, почти квадратной кабиной. Таких машин в городе приятели еще не видели.

За широким лобовым стеклом они без труда разглядели крутившего руль шофера – красноармейца, на котором была новенькая, защитного цвета рубаха со стоячим воротником и такого же цвета фуражка. Рядом с шофером сидел еще один военный. Одет он был в такую же форму, но на рубахе выделалась перекинутая через плечо портупея из тонких кожаных ремней. Двое других красноармейцев устроились на заднем сиденье автомобиля. Оба прижимали к себе винтовки.

Двери бывшего Духовного училища распахнулись, пропустив на улицу несколько человек. Среди них Аркадий увидел знакомые лица – председателя Совдепа Зыбина, военкома Чувырина, председателя уездной чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией Фролова. Но потому, как держались местные, было понятно, что они здесь не главные. Главенствующее же положение в этой группе людей отводилось одетому в штатское немолодому уже мужчине, которого окружали вооруженные красноармейцы.

«Неужели это сам Вацетис? – удивился Аркадий. – Толстый, лысый, да еще такой старый? Ему, небось, под пятьдесят!»

О том, что командующим Восточным фронтом назначен Иоаким Иоакимович Вацетис, командир Латышской стрелковой дивизии, которая в июле разгромила левых эсеров, он слышал в Совете еще несколько дней назад. Но прославленного краскома, о котором писали газеты, видел впервые. Внешность его Аркадию не понравилась.

В штатское был одет и руководитель прифронтовой ЧК Мартын Иванович Лацис, прибывший в Арзамас вместе со штабом Восточного фронта. Его-то Аркадий сразу узнал – видел несколько раз около «чрезвычайки», которая разместилась в доме рядом с Совдепом. Это был тридцатилетний мужчина среднего роста, с густой, но аккуратно подстриженной бородой, и усами, в виде треугольника расходящимися от носа до уголков вытянутых в тонкую линию губ. Взгляд его маленьких, глубоко посаженных глаз казался проницательным и жестким. Нависшие над глазами брови усиливали это впечатление.

Ни на шаг не отходил от главного чекиста фронта его подручный – один из первых арзамасских большевиков Алексей Зиновьев, когда-то учившийся вместе с Гоппиусом в реальном училище. У Зиновьева, наоборот, были толстые, выпирающие вперед губы и большие, немного навыкате глаза, которыми он смотрел на всех также сурово, как и его начальник.

Автомобиль остановился напротив входа в штаб. Открыв переднюю дверцу, на землю легко спрыгнул сидевший рядом с шофером военный – высокий, подтянутый, щеголеватый. Его новые блестящие сапоги, в которые были заправлены брюки галифе из дорогого сукна, тут же покрылись слоем серой дорожной пыли. Шофер и два других красноармейца тоже вышли из машины и встали позади высокого.

«Здравствуйте, товарищ Тухачевский», – донеслось до приятелей.

Аркадий ушам своим не поверил: «Тухачевский?! Не может быть! Да он чуть старше Женьки Гоппиуса!»

Недавно он узнал в Совдепе, что человека с такой фамилией назначили командующим Первой советской армией. А армия – это ведь сколько полков, батальонов и целых дивизий! И ими надо умело управлять – так, чтобы побеждать врага на огромной территории. Может, не зря Зыбин сомневался в этом назначении? Аркадий однажды сам слышал его разговор с Чувыриным.

– Ну, скажи ты мне, Михаил Евдокимович, как можно было этого выскочку на такую должность поставить? – спрашивал Зыбин военкома. – Мальчишка, молокосос! Ротой командовал, и – пожалуйста – командующий армией! Да что он может-то против чехословаков и Каппеля? Те в военном деле собаку съели!

– Не горячись, Андрей Федорович, – остановил председателя Совдепа Чувырин. – Во-первых, Тухачевский – не такой уж и молокосос, как ты говоришь. Войну прошел, награды имеет. А во-вторых, где их взять – опытных-то? Они или с белыми, или по разным щелям попрятались. В Красную армию не больно идут. А те, которые идут, часто камень за пазухой держат. Так что нам свои командные кадры надо растить – большевистские, хоть вот из таких молокососов, как этот Тухачевский. И потом – раз товарищ Троцкий его на такую должность назначил, значит, верит в него.

– Ну да, Троцкому, конечно, виднее, – с иронией сказал Зыбин, недолюбливающий комиссара по военным и морским делам…

Вспомнив этот спор, Аркадий все-таки принял сторону военкома: Чувырин прав – новый командарм наверняка еще себя покажет.

– Шурк, а ты хотел бы стать красным командиром, как Тухачевский, например? – спросил он у Плеско, когда они продолжили путь в редакцию.

– Нет, – ответил Плеско. – Я хочу быть журналистом. Вот закончу училище, поеду в Москву и поступлю в институт, где на журналистов учат.

Вечером Аркадий снова сидел на лавочке возле сарая. Мысли в его голову лезли самые разные. Сначала он подумал о том, что лето кончается, а это значит, скоро новый учебный год. Учиться ему ох как не хотелось. Опять там всякая геометрия, география, естествознание и прочая ерунда. И это в то время, когда вокруг такое происходит!

Потом он вспомнил о Тухачевском. Понятное дело – тот не просто так приехал в штаб фронта. Наверняка обсуждать будут, как белогвардейцев и чехословаков гнать: с Поволжья, потом – с Урала, через всю Сибирь, до самого Тихого океана. А там уж с ними окончательно расправятся!

В мыслях Аркадия вновь возник образ командующего Первой советской армией – молодого, красивого, статного, одетого в новенькую военную форму. Вот бы и ему такую же форму, такие же сапоги, а главное – такую же портупею из прочных кожаных ремней, на которую он прикрепил бы настоящий боевой маузер! Интересно, что бы сказала Лена Дорошевская, увидев его в этаком обмундировании? А если бы он подъехал к ее дому на таком же, как у Тухачевского, автомобиле? Нет! Пожалуй, лучше на породистом боевом скакуне, и не с маузером, а с острой шашкой на портупее. Ну, или с кинжалом. Хотя, автомобиль и маузер – тоже хорошо.

Впрочем, выбирать, в каком образе лучше предстать перед Леной, сестрой его товарища по училищу Костей Дорошевским, скорее всего, не было никакого смысла – вряд ли она посмотрит в его сторону, на чем бы он к ней ни подъехал. Как-то Аркадий, покраснев, как Толик Ольшевский при появлении Тали, пригласил ее в электротеатр, но Лена приглашение отвергла и сразу дала понять, что относится к нему только как к другу своего брата.

Аркадий тогда решил, что назло ей пойдет к Рейсту с какой-нибудь другой девочкой – в конце концов, на ней свет клином не сошелся, но, перебрав несколько кандидатур, так ни на одной из них и не остановился. Можно было бы пригласить на картину Зину Субботину – она Аркадию тоже нравилась. Однако с некоторых пор его чувства к Талкиной подружке поостыли – ну, разонравилась ему Зинина фамилия, и все тут.

Подумал он тогда и о Леле Бабайкиной. С ней-то они всегда были дружны, росли в одном дворе. А когда выросли, Аркадий вдруг увидел, что голенастая белобрысая девчонка стала настоящей красавицей. Он часто думал о ее белокурых локонах и лучистых голубых глазах. До тех пор, пока его сердце не пронзили другие глаза – черные, бездонные, как омут на Теше за Высокой Горой. Это были глаза Лены Дорошевской.

В электротеатр он тогда так и не пошел. Вместо этого отправился в Совет – туда, где жизнь не затихала ни днем, ни ночью.

Аркадий и не заметил, как над городом сгустились сумерки. Он посмотрел в сторону Теши и увидел, как солнечный диск опускается в черную, свинцовую тучу, вытянувшуюся вдоль горизонта. Небо над тучей было окрашено в ярко-малиновый цвет.

«Дождь будет», – вспомнив народную примету о садящемся в облака солнце и красном закате, решил Аркадий.

Он встал с лавочки, чтобы идти домой, но вдруг услышал какой-то шорох, раздавшийся в густой траве, и странный – тоненький, но довольно громкий, пронзительный писк. Не успел он сообразить, кто бы мог так пищать, как из темноты к его ногам выскочил кот.

– Фома, ты, что ли, пищишь? – удивился Аркадий. – Да нет, у тебя совсем другой голос. А ну-ка, иди сюда.

Он взял кота на руки, поставил его на лавочку и сразу все понял. На улице было еще не слишком темно, и Аркадий сумел разглядеть зажатого пастью животного маленького серого мышонка, который громко пищал и быстро-быстро дергал крохотными лапками, отчаянно борясь за свою жизнь.

– Ну, ты чего, Фома? Не наелся, что ли? Утром, небось, полфунта рыбы сожрал, и тетя Даша потом тебя кормила, – отчитал кота Аркадий. – А ну, дай сюда!

Осторожно, чтобы не навредить мышонку, он обеими руками разжал челюсти кота. Крошечный серый комочек свалился на землю. Фома тут же напрягся и приготовился к прыжку, чтобы не упустить добычу, но Аркадий крепко прижал его к груди.

– Ладно, Фома, пусть себе бежит. Ему ведь тоже жить хочется, – уговаривал он вырывающегося из рук кота. – Вот скажи, зачем его убивать? Ты ведь точно не голодный. Просто так? По привычке? Это плохая привычка, Фома. Просто так никто никого убивать не должен – ни звери, ни люди. Звери других зверей только тогда убивают, когда есть хотят. И люди тоже зверей убивают, когда пропитание себе добывают. А людей они убивают, когда защищаются от тех, кто на них нападает и может убить. Понял, Фомище-котище?

Аркадий, наконец, отпустил кота, который, выслушав наставления хозяина, понял только одно: его добыча улизнула.

Погода и правда испортилась: два дня подряд лил дождь и заметно похолодало.

«Скоро осень, не увидишь, как и зима наступит, – наблюдая за тем, как сбегают по оконному стеклу струйки дождя, думал Аркадий. – А войне и конца не видно. Все потому, что врагов у Советской власти много. Капиталисты и помещики объявили войну рабочим и крестьянам, хотят, чтобы они опять гнули на них спины, пока сами жируют».

Он придвинул поближе к лампе уже прочитанную газету и снова погрузился в текст: «Общими героическими усилиями разобьем нашего ближайшего и опасного врага – шайку чехословаков, руководимую Николаевскими генералами, офицерами и влившимися в нее бандами Белой гвардии и всякой другой кровавой преступной буржуазии. Победа над чехословаками, товарищи, даст нам сообщение с Сибирью, даст нам хлеб, без которого немыслимо существование ни одного из наших товарищей. Даст нам возможность в спокойной обстановке продолжать начатое нами дело по освобождению трудящихся всего мира от империализма.

Товарищи! Довольно быть безучастными зрителями последних событий. Каждый сознательный коммунист, каждый сознательный работник должен приложить все силы и старания для оказания помощи Советской власти в момент острой борьбы с контрреволюцией!»

Утром следующего дня – такого же дождливого и холодного, как и предыдущий, – Аркадий пришел в городской комитет РКП (б) и положил на стол его председателя Березина сложенный вчетверо, слегка подмокший листок бумаги.

– Что тут у тебя, Голиков? – разворачивая листок, спросил Николай и, не дожидаясь ответа, вслух прочитал:

«Заявление.

Прошу принять меня в ряды Российской коммунистической партии (большевиков)…»

Он еще раз – теперь уже молча – прочитал написанные не совсем ровным почерком строчки и, серьезно посмотрев на Аркадия, сказал:

– Аркаш, парень ты, конечно, хороший – исполнительный, толковый, главное – революционно сознательный. Но ведь больно молодой! Мы таких в партию еще ни разу не принимали.

– Ну и что, что молодой! – разгорячился Аркадий. – Разве это недостаток? Я ведь давно уже взгляды большевиков разделяю, всегда на их позиции стоял. И отец у меня большевик! Он теперь на чехословацком фронте против белых сражается.

– Ладно, ладно, – остановил его Березин. – Чего так разошелся-то? Я же не сказал «нет». Рассмотрим мы твое заявление.

10.

Когда Аркадий подошел к Совдепу, перед зданием уже стояло человек пять-шесть красногвардейцев. В основном, это были парни лет шестнадцати-семнадцати, вместе с которыми он проходил военное обучение. Все они были вооружены. На плече у Аркадия тоже висела винтовка.

– Голиков, а ты чего не в школе-то? – с притворным удивлением спросил его Степка Жорин. – Опять прогуливаешь? Тебя директор не заругает?

Все засмеялись. Аркадий, сделав вид, что Степкина острота его нисколечко не задела, тоже улыбнулся и решил на колкость не отвечать. Пусть смеются, если им так хочется, а он бросать училище не собирается. С одной стороны, конечно, надоели все эти уроки и учительские наставления. А с другой – что еще ему остается делать? Вот был бы он немного постарше – как тот же Степка, например, – готовился бы сейчас к службе в армии. Жорину-то хорошо – ему скоро восемнадцать. А что касается учебы, то ради стоящего дела иногда можно и пропустить занятия.

Сегодня как раз такое дело намечается – волостной сход в Новом Усаде. Собрать его решили потому, что есть еще среди сельских жителей контрреволюционные элементы, настроенные против Советской власти. В селе группа заговорщиков образовалась, которая даже восстание поднять пыталась. Вот власти уезда и постановили: созвать на сход крестьян из деревень Новоусадской волости, чтобы разъяснить им действия ВЦИК и политику партии в сложившейся ситуации. А с теми, кто против выступает, поступить по советским законам. Поэтому всем красногвардейцам было приказано ехать на сход вооруженными.

К Совдепу подошли еще несколько человек – постарше. Все они, кроме члена исполкома Федора Вавилова, тоже были вооружены.

– Товарищи, вы знаете, в какой напряженной обстановке работают сейчас наши органы власти, – прямо со ступенек здания обратился к красногвардейцам Вавилов, которого в начале сентября избрали председателем уездного комитета РКП (б). – После покушения врагов на товарища Ленина мы, арзамасские коммунисты, на партийной конференции приняли резолюцию, в которой записали, что наш исполком совместно с уездным комитетом партии выражает негодование по поводу этого вопиющего факта и требует от ЦК партии и ВЦИК проведения в жизнь массового красного террора по отношению к буржуазии и всем контрреволюционерам. Вот вы сейчас отправляетесь в Новый Усад, где наверняка столкнетесь с сопротивлением со стороны контрреволюции. Хочу вам сказать, что вы должны твердо стоять на позиции Советской власти и нашей партии и подавить это сопротивление.

– Едут! – раздался вдруг голос Жорина. – Ну, наконец-то! А то, я думал, и до вечера не управимся.

Степан показывал на две подводы, появившиеся с другого конца Ново-Московской улицы, где стоял совдеповский гужевой сарай. Каждую из телег тащила пара тощих кляч.

– Рассаживайтесь, товарищи, – закончив свое выступление, сказал Вавилов. – Да! Чуть не забыл – командиром вашего отряда назначен товарищ Рязанов. Слушаться его во всем!

Краем глаза Аркадий проследил, на какую из подвод сядет Жорин, которого он недолюбливал – тот казался ему слишком наглым и злым. Увидев, что Степан и его приятели направились к первой телеге, Аркадий забрался на вторую и оказался рядом с командиром отряда Михаилом Рязановым – коренастым, заметно прихрамывающим после ранения на фронте мужиком лет тридцати.

Подводы тронулись в путь. На каждой из них сидели человек десять-двенадцать красногвардейцев.

До первого большого села – Выездного добрались за четверть часа. Лошади шли легкой рысью, дорога была ровной, накатанной, без выбоин и бугров, поэтому небольшая тряска особых неудобств не доставляла. Когда огромный шлемовидный купол выездновской церкви остался позади и постепенно, по мере отдаления от него подвод, начал уменьшаться в размере, дорога стала хуже, да и клячи, подустав, перешли на шаг.

Первая подвода шла быстрее и вскоре заметно оторвалась от второй.

– Долго нам еще тащиться-то? – спросил Рязанова кто-то из молодых красногвардейцев.

– А ты что, в Новом Усаде, что ли, не был? Не знаешь, где село находится? – удивился Михаил, но на вопрос ответил:

– Верст десять еще. Часа за два доберемся.

– Долго-то как! – недовольно пробурчал парень и крикнул мужику, правившему лошадьми:

– Дядька Егор! А ну, гони их быстрей! Вон наши уже где!

– А ты мне не нукай, – обернулся мужик. – Ты б скотину досыта накормил, прежде чем нукать-то. Клячи еле живые ходят.

– Так те-то бегут! – возразил парень, показывая на почти скрывшуюся из вида первую подводу.

– Если тебя так хлестать, ты быстрее лошади побежишь, – недовольно высказался Егор. – Там Жорин ваш сам правит. А ему что животину загнать, что человека убить – раз плюнуть!

– В телеге по такой дороге нестись – не велика радость, – сказал сидевший рядом с Рязановым интеллигентного вида мужчина средних лет, которого Аркадий раньше никогда не видел.

– Точно! Быстро задницы себе отобьют, – поддержал его Рязанов.

– О! Видать, отбили уже! – обрадовался молодой красногвардеец, снова показав на подводу, которой правил Степан. – Тоже на шаг перешли! Дядька Егор, может, догоним?

– Да успокойся ты! – шикнул на парня Рязанов. – Орет в самое ухо!

Он вытащил из кармана штанов металлический обшарпанный портсигар, раскрыл его и, протянув незнакомцу, предложил:

– Закурим, Василий Иваныч?

Тот кивнул, но папироску не взял, а достал из кармана пиджака небольшую деревянную трубку. Оба закурили.

Какое-то время ехали молча. Установившуюся тишину нарушали только скрип старых деревянных колес и негромкое фырканье лошадей.

Когда впереди показались купола новоусадской церкви, красногвардейцы оживились: заговорили все разом, заерзали на жестких досках. Двое даже спрыгнули на землю и побежали рядом с телегой, чтобы размяться.

Вскоре над окрестностью раздались громкие удары церковного колокола, которые повторялись через равные промежутки времени.

«В набат бьют, – подумал Аркадий. – Как будто пожар или враг какой наступает…»

От этой мысли ему почему-то стало не по себе.

На сельской площади – перед церковью – собралось человек тридцать-сорок крестьян. У стены храма стояла подвода, на которой в село приехала первая партия красногвардейцев. На телеге, свесив ноги, сидели два парня. Их винтовки лежали рядом с ними.

– А остальные где? – спросил парней Рязанов.

– Так, пошли по домам народ собирать, – ответил один из них.

– Да вон они, – сказал второй.

От ближайших изб к церкви шли несколько крестьян. Красногвардейцы подталкивали их винтовками.

От толпы собравшихся на площади людей отделилась небольшая группа мужиков. Аркадий увидел среди них Михаила Колосова, которого уже не раз встречал в Совете.

– Здорово, тезка. Ну что, не торопятся на сход? – протягивая руку представителю местной власти, спросил Рязанов.

– Погоди немного, Михал Трофимыч, сейчас подтянутся. – ответил Колосов. – Я велел мальчишкам за дорогой следить. Они как вас увидели, сразу мне сообщили, а я уж заставил отца Василия в колокол бить. Кто рядом живет, уже тут, а кто подальше – скоро подойдут.

– А этих, видать, под конвоем надо доставлять? – усмехнулся Рязанов.

– И эти бы сами пришли, – сказал Колосов. – Небось, в окна смотрели, ждали, когда народ соберется. У нас теперь не забалуешь. А если что – живо под замком окажешься, вместе с Гришкой Белогузовым и прочей контрой.

Вскоре и правда церковная площадь заполнилась как перед Крестным ходом: подошли не только новоусадские, но и крестьяне из ближних деревень, заранее предупрежденные о сходе. Но на этот раз к народу обратились не служители церкви, а представители власти. На одну из подвод, которую использовали как трибуну, забрались Рязанов, Василий Иванович, фамилию которого Аркадий пока не знал, Колосов и еще какой-то мужик из местных – работник волостного Совета.

Сход открыл Колосов и сразу же дал слово Рязанову. Тот, в свою очередь, представил собравшимся товарища из Нижнего Новгорода – старого большевика, члена Нижегородского военно-революционного комитета Василия Ивановича Федорцова.

– Товарищи крестьяне! – начал Федорцов свою речь. – Вы все понимаете, в какое трудное время мы живем. Наша молодая Советская республика охвачена гражданской войной. Враги социалистической революции, враги всего трудового народа повсюду поднимают головы, убивают наших товарищей. Так было в июле в Ярославле, где во время мятежа, организованного подлым предателем революции Савенковым, погибли самые стойкие, испытанные борцы пролетариата.

Красная армия подавила это выступление, но наши враги на этом не остановились. Недобитые эсеры, поддержавшие антинародное правительство – всем известный Комуч, с которым теперь идет война на Восточном фронте, организовали вопиющие террористические акты. Тридцатого августа они убили председателя Петроградской ЧК товарища Урицкого и покушались на жизнь Владимира Ильича Ленина.

Федорцов сделал небольшую паузу и продолжил. Голос его стал звучать громче и тверже:

– Пролетариат и трудовое крестьянство нашей социалистической республики требуют жестоко покарать не только непосредственных участников этих двух актов, но и всех, кто ведет какие-либо предосудительные действия против Советской власти или хотя бы помышляет о таких действиях. На белогвардейский террор мы отвечаем нашим красным массовым террором!

В Нижнем Новгороде арестованы и уже расстреляны десятки приспешников буржуазии и Белой гвардии. Списки этих негодяев публикуются в нашем большевистском рупоре – газете «Рабоче-крестьянский нижегородский листок» и в «Вестнике Нижегородской ЧК». Пусть все знают, что за голову каждого коммуниста мы будем убивать сотнями!

Федорцов снова сделал паузу и окинул взором притихшую, словно оцепеневшую толпу. Люди стояли молча, казалось, что они боятся дышать. Некоторые опустили головы вниз, чтобы случайно не встретиться взглядом с оратором.

Аркадий заметил, как стоявший на «трибуне» Рязанов повернулся к Колосову и что-то сказал ему на ухо. Колосов кивнул, спрыгнул с подводы и, захватив с собой несколько красногвардейцев, направился в сторону находящегося метрах в ста от площади большого деревянного сарая, по всей видимости, церковного.

– Товарищи! Перед тем, как отправиться в ваш уезд, я разговаривал с председателем Нижегородского губкома нашей партии товарищем Кагановичем, – чуть помягче продолжил Федорцов.

Напряжение в толпе слегка ослабело, кое-кто даже оторвал взгляд от своих сапог и лаптей. Но эта мягкость в голосе выступающего оказалась обманчивой. Он снова заговорил громко, решительно, жестко:

– Лазарь Моисеевич оценил действия Арзамасского исполкома и уездной партийной организации, выступивших с инициативой немедленно развернуть массовый красный террор по отношению к буржуазии и всем контрреволюционерам. Террор должен быть направлен против тех, кто явно или тайно поддерживает контрреволюцию. Борьба с врагами Советской власти будет решительной и беспощадной. Никто не сможет прикрыться ни прошлыми заслугами, ни мундиром, ни дипломом, ни рясой!

– Ведут, ведут! – пролетел над толпой звонкий детский голос.

Какой-то мальчишка лет восьми показывал грязным пальцем в сторону сарая. Люди, словно загипнотизированные, повернули головы в ту же сторону.

От сарая к площади двигалась процессия из девяти человек. Впереди шел Михаил Колосов, за ним – три мужика примерно одного возраста: лет двадцати пяти-двадцати семи. Руки у всех троих были за спиной, из чего можно было сделать вывод, что они связаны. За мужиками с винтовками наготове шагали пятеро красногвардейцев, среди которых Аркадий увидел Жорина.

По толпе пронесся то ли тихий ропот, то ли какой-то общий вздох, заставивший людей ненадолго выйти из состояния всеобщего оцепенения. Но как только представитель Нижегородского ВРК поднял вверх правую руку, они снова будто застыли на своих местах.

– Товарищи! – сказал Федорцов. – Чтобы одержать окончательную и полную победу над врагами революции, чтобы защитить от них сознательных рабочих и крестьян, нашей Рабоче-крестьянской Красной армии нужно все больше войск. Для их пополнения в стране проводится всеобщая мобилизация. Но с этим не могут смириться разного рода контрреволюционеры, которые ведут враждебные действия против Советской республики. И в вашей волости оказались предатели, заслуживающие самого сурового наказания.

Федорцов показал на трех мужиков со связанными руками и, не дав толпе опомниться, продолжил:

– Вот они – эти заговорщики, которые подбивали вас на восстание: главный зачинщик Григорий Белогузов и его ближайшие помощники – Никита Аверьянов и Савелий Аввакумов. Днем и ночью они вынашивали свои преступные планы, целью которых было свержение законной власти!

– Да ни к какому восстанию мы не подбивали, – подал голос один из арестантов. – И к свержению власти не призывали. Мы…

– Это ты-то, Белогузов, не призывал? – перебил его Колосов. – А кто мужиков наставлял, чтобы в большевистскую армию не шли? Не ты ли и твои дружки-заговорщики?

– А кто в семнадцатом призывал солдат штыки в землю втыкать и по домам возвращаться? – огрызнулся арестованный. – Кто обещал закончить войну и дать крестьянам землю и мир? Разве не большевики?

– Тогда партия большевиков призывала закончить войну, развязанную империалистами, – ответил за Колосова Федорцов. – А сейчас идет другая война – гражданская. И развязали ее не большевики, а те, кто хочет задушить власть рабочих и крестьян – буржуи и белогвардейцы, которых поддерживают бывшие союзники царской России из Антанты. С ними сейчас сражается наша молодая Красная армия. А такие, как ты, Белогузов, саботируют принятый ВЦИК декрет о всеобщей мобилизации. Значит, выступают против Советской власти.

– Да мы по четыре года отвоевали, а вы опять нас в армию призываете! – не сдавался Белогузов.

– За царя-то, знать, охотнее воевал, а Григорий? – съязвил Колосов. – До прапорщика дослужился, «Георгия» получил.

– За Россию я воевал, а не за царя, – гордо сказал Белогузов и, подняв голову вверх, устремил свой взор на легкие, пушистые облака, плывущие по нежно-голубому осеннему небу куда-то далеко-далеко, к самому горизонту.

На лице его появилось выражение странной, не естественной для той ситуации, в которой он находился, отрешенности. Григорий стал похож на человека, безразличного ко всему окружающему, и только эти чистые, воздушные облака, казалось, занимали все его мысли. Он будто чувствовал, что скоро, уже совсем скоро к ним присоединится его душа, и вместе с ними она поплывет в какую-то далекую, неведомую даль, откуда уже никогда не сможет вернуться на эту измученную, израненную людьми землю…

Аркадий тоже посмотрел на плывущие по небу облака, потом перевел взгляд на арестантов, двое из которых так и стояли, не проронив ни слова, и подумал:

«Вот почему так бывает? Вроде, в одной стране, в одно время живем, а совсем по-разному смотрим на одни и те же вещи! Сколько угодно людей и Советы поддерживает, и в Красную армию идет. И не только по призыву, но и добровольцами. Тот же Степка Жорин – хоть человек-то он не больно хороший – не сегодня-завтра окажется в строю красноармейцев. Да и мы с Петькой Цыбышевым хоть сейчас в армию записались бы, если бы возраст позволял! И отец мой – всю войну прошел, а сейчас снова на фронте. А эти? Навоевались они, видите ли! А кто за них должен рабоче-крестьянскую власть от буржуев защищать? Правильно Федорцов говорит – предатели они и белогвардейские прихвостни! Сами закон нарушают и других к этому подбивают. Ну, и как с такими прикажете поступать?»

Крутившиеся в голове мысли на какое-то время отвлекли Аркадия от происходящего – он пропустил мимо ушей заключительное выступление Федорцова и, вернувшись к действительности, услышал только последнюю произнесенную им фразу:

– …предатели революции, пособники буржуазии, организаторы контрреволюционного заговора Белогузов, Аверьянов и Аввакумов немедленно подлежат расстрелу!

Толпа всколыхнулась, ахнула, и тут же из этого всеобщего, еще не успевшего погаснуть возгласа вырвались другие звуки: громко заголосили какие-то бабы, заплакали от испуга дети, что-то ругательное выкрикивали в адрес властей некоторые из мужиков.

«Да что ж это делается-то, люди?», «Никитушка, сынок, кровиночка моя…», «Креста на вас нет, ироды!», «Савушка, Савушка!», – доносились до слуха Аркадия восклицания людей, устремившихся к подводе, возле которой стояли арестанты.

«Родственники, наверно», – мелькнула в его голове мысль.

В то же время он заметил, что основная масса людей, крестясь на ходу и таща за руки ребятишек, кинулась в рассыпную – кто-то бежал в ближайшие избы, кто-то по виляющим между домами тропинкам торопился покинуть Новый Усад и вернуться в свои деревни.

– А ну, стоять! – крикнул с подводы Рязанов и, подняв вверх руку с откуда-то появившимся в ней пистолетом, выстрелил в воздух.

Угроза не остановила разбегающихся, но заставила отшатнуться тех, кто кинулся к арестованным. Тут же перед подводой выстроилась цепь красногвардейцев с ощетинившимися против остатков толпы дулами винтовок.

Не отдавая в этой суматохе отчета своим поступкам, Аркадий действовал машинально, так же, как и его товарищи, и, не заметив, как, тоже оказался в одном строю со всеми. По его телу вдруг прокатилась волна какой-то необъяснимой тревоги – как тогда, когда он услышал удары церковного колокола, – но он быстро справился с этим внезапно нахлынувшим чувством и, крепко прижав к плечу винтовку, направил на стоящих перед ним людей ствол своего оружия.

Прямо перед Аркадием оказалась маленькая седая старушка, повязанная съехавшим на затылок белым платком, концами которого она вытирала катившиеся по морщинистому лицу слезы. Рядом с ней стоял довольно рослый пожилой мужик – седовласый крестьянин с густой, такого же цвета, как и его волосы, бородой, которая книзу резко заострялась и казалась похожей на равнобедренный треугольник.

Если бы не этот «треугольник», Аркадий, может, и не вспомнил бы старика, которого видел один раз в жизни – на крестьянском съезде Советов, где обсуждались декреты о мире и о земле.

«Фамилие мое Белогузов», – представился тогда крестьянин, задававший какие-то вопросы Женьке Гоппиусу.

«Выходит, это отец заговорщика», – догадался Аркадий и, посмотрев на старушку, подумал: «А это, наверно, его мать. Шепчет чего-то… Молится, что ли?»

– Гриня, Гринечка, сынок… – причитала женщина. – Господи, за что, за что?

– Мишка, – вскинув руки к стоявшему неподалеку Колосову, – взмолился старик Белогузов, – ты же сам его на фронт провожал! А теперь убить хочешь? Ну скажи ты мне, что же это делается-то?

Колосов отвечать не стал – отвернулся и посмотрел на Рязанова.

– Пятеро ко мне, остальные на месте! – быстро скомандовал тот и, бросив беглый взгляд на цепочку красногвардейцев, назвал несколько фамилий:

– Жорин, Дементьев, Фролов, Дымов…

– Голиков! – выкрикнул Степка Жорин и заржал.

– Голиков, – повторил Рязанов.

– Этого-то зачем, Трофимыч? – засомневался Колосов. – Пацан ведь совсем.

– Ничего, пускай привыкает, – сказал Рязанов. – Да и не пацан он уже. Он теперь член партии. Так ведь, Голиков?

– Да, – подтвердил Аркадий. – Меня приняли в партию, правда, пока с совещательным голосом – по молодости лет.

– Ну, вот видишь, Михаил Григорич! А ты говоришь «пацан».

Рязанов подмигнул Колосову и спросил Аркадия:

– А не побоишься?

– Нет! – твердо ответил тот.

– Ну, как знаете, – пожал плечами Колосов и, махнув рукой в сторону сарая, за которым виднелись корявые, полузасохшие деревья – то ли вишни, то ли сливы, – сказал:

– Туда пошли…

В Арзамас они вернулись еще засветло.

– А ничего – быстро управились! – соскочив с телеги, сказал Жорин и, заметив Аркадия, окликнул того:

– Голиков!

Аркадий обернулся.

– Голиков, а ты молодец – не сдрейфил, – похвалил его Степка и тут же съехидничал:

– Завтра, небось, перед всей школой начнешь хвастаться, как с контрой расправлялся!

Аркадий ничего не ответил Жорину – стоит ли обращать внимание на дурацкие реплики? – и вошел в Совдеп. В холле, на месте, где когда-то находилась конторка управляющего стригулинской гостиницей, стоял большой деревянный стол, на котором всегда лежала свежая пресса.

Аркадий взял в руки последний номер «Нижегородского листка» и раскрыл газету. Ему сразу же бросились в глаза знакомые фамилии, с которых начинался один из текстов: «1. Бебешин Вячеслав Васильевич, город Арзамас, студент, бывший корнет; 2. Бебешин Константин Васильевич, ученик Арзамасского реального училища…»

Он посмотрел на заголовок статьи. Крупными буквами было набрано слово «Список», затем шел текст помельче, из которого было понятно, что в газетном материале в алфавитном порядке названы люди, расстрелянные по обвинению в антисоветской агитации и участии в заговорах.

Список был длинным, но первыми в нем оказались братья Бебешины – сыновья бывшего Арзамасского головы, фабриканта Василия Васильевича Бебешина. Близко Аркадий не был знаком ни с тем, ни с другим, но он учился в одном классе с родственниками расстрелянных – Сашкой и Ванькой Бебешиными. И завтра он встретится с ними в училище…

Дома, поужинав, он снова открыл «Нижегородский листок», который взял в Совете на вечер, но вдруг вспомнил, что еще не сделал геометрию к завтрашнему дню. Найдя нужную страницу в учебнике, Аркадий прочитал: «Шар – это фигура, образованная отрезками, исходящими из одного центра…»

– А отрезки эти называются радиусами, – произнес он вслух и… захлопнул книгу.

Ну, до уроковли сейчас? Совсем другие мысли в голову лезли. День сегодня был необычный – он, можно сказать, выполнял свое первое серьезное партийное поручение. И кажется, он с ним справился. Во всяком случае, рука у него не дрогнула, когда Рязанов скомандовал: «Пли!» На спусковой крючок нажал уверенно.

Теперь он и сам удивлялся, как это у него получилось. Конечно, ему уже приходилось участвовать в облавах и стрелять по врагам, но тогда все было по-другому. Он палил из винтовки и даже не знал, догнала кого-нибудь выпущенная им пуля или нет. Но сегодня – совсем другое дело…

Аркадий отодвинул подальше учебник и принялся прокручивать в голове события прошедшего дня.

Вот они идут по высокой – чуть ли не по колено – траве по старому, давно заброшенному саду. Впереди – Рязанов, за ним – трое заговорщиков со связанными руками, следом – пятеро красногвардейцев, в их числе и он сам. Все пятеро держат винтовки, стволы которых направлены в спины заговорщиков.

Аркадий попытался вспомнить, что чувствовал он в тот момент, но это ему не удалось – будто и не было у него тогда никаких мыслей и чувств. Зато вспомнил, как зачем-то оглянулся – то ли отреагировал на доносившиеся со стороны церковной площади крики, то ли просто хотел посмотреть, не идет ли кто позади них.

Оглянувшись, он увидел, что трава, по которой они только что прошли, заметно примялась, и на ней остался широкий серебристый след, чем-то напоминающий лунную дорожку на Теше. Метрах в десяти-пятнадцати от них по этой дорожке шел Колосов. Аркадию показалось, что ноги у представителя местной власти заплетаются, как у пьяного. А еще он заметил, как Колосов поднес руку к лицу и то ли высморкался в рукав рубахи, то ли вытер им слезы.

Остановились все на другом конце сада возле небольшого, заросшего лопухами и крапивой овражка. Рязанов и Жорин подтолкнули к нему арестованных – так, чтобы те стояли к овражку спиной. Руки им развязывать не стали.

Потом Степка встал в одну шеренгу с красногвардейцами и оказался рядом с Аркадием. Рязанов отошел немного в сторону, вытащил из кармана пистолет, молча взвел курок и приказал:

– Готовьсь!

Щелкнули затворы пяти винтовок.

Аркадий никак не мог сообразить, сколько же секунд прошло после этих щелчков до того момента, как из уст Рязанова прозвучала последняя команда. Должно быть, две-три – не больше. Но почему-то ему показалось, что этот короткий отрезок времени растянулся на целую вечность. Иначе, как же можно объяснить, что за какие-то мгновения он успел заметить, что небо почти совсем очистилось от плывущих по нему еще несколько минут назад облаков, и только одно белоснежное облачко, очертаниями напоминающее ладью, застывшую на синем морском просторе, зависло над их головами – будто кто-то наблюдал с него за тем, что происходит внизу, на земле.

А еще он увидел, как со старой вишни вспорхнула взволнованная появлением незваных гостей стайка малиновок, которых тетя Даша называла божьими птичками, и, тревожно заголосив, переместилась в другую часть сада. У Аркадия даже успела промелькнуть мысль, что не всем, оказывается, красногрудки хорошие вести приносят…

Но главное – за какой-то миг перед тем, как спустить курок, он успел разглядеть лица людей, вся оставшаяся жизнь которых помещалась в этот самый миг. Когда они стояли на площади, перед церковью, Аркадий их даже толком не рассмотрел – мешали толкавшиеся перед ним крестьяне, да и не до этого как-то было. А тут – вот они, перед ним, лицом к лицу, как говорится.

Надо сказать, заговорщики оказались не из трусливых. Никто из троих не плакал, не просил пощады, на колени не падал. Двое мужиков были среднего роста, русоволосыми, с простыми крестьянскими лицами. Аркадий вспомнил, что одного из них зовут Никита, другого – Савелий, но кто из них кто – не знал. А уж фамилии этих двоих он и подавно забыл.

Третий из заговорщиков отличался от своих товарищей высоким ростом, тонкими, правильными чертами лица, темными, спадающими на красивый, чистый лоб волосами. Такого уж точно не забудешь. Да и фамилия мужика врезалась Аркадию в память.

Григорий Белогузов последний раз вскинул голову к небу, бросил прощальный взгляд на плывущую по нему белоснежную «ладью» и посмотрел в лицо стоящего напротив него красногвардейца. Они встретились взглядом, и брови Григория вдруг взметнулись вверх от удивления, которое отразилось и в его глазах.

Аркадий, который держал в руках направленную на Белогузова винтовку со взведенным курком, заметил промелькнувшую в его лице перемену и на какой-то миг даже растерялся, не понимая, что так удивило заговорщика. Откуда же ему было знать, что за странная, несуразная мысль молнией пролетела в голове бывшего прапорщика Российской императорской армии, не раз смотревшего смерти в лицо, в последний момент его жизни.

«Неужели меня сейчас убьет этот мальчишка? – изумился Григорий. – Не немец, не австрияк и даже не стоящий рядом с ним парень с наглым оскалом и маленькими злыми глазками, а этот одураченный кем-то голубоглазый мальчишка – совсем ребенок! Господи! Лучше бы ты забрал мою жизнь там, на фронте…»

Лишь крепкое плечо стоявшего рядом с ним Жорина помогло Аркадию быстро сосредоточиться и, услышав от Рязанова команду «Пли!», спустить курок винтовки.

Стайка малиновок вспорхнула уже с другого, дальнего дерева и улетела прочь из старого сада, чтобы найти место, где люди не стреляли бы друг в друга…

– Адик! – донесся из гостиной голос Тали. – Ты чего там сидишь? Иди к нам!

– Не могу! Я еще уроки не все сделал! – крикнул в сторону двери Аркадий и нехотя потянулся за учебником геометрии.

Глава вторая.

По белому – красным

1.

После холодной, снежной зимы весна девятнадцатого года выдалась солнечной и дружной. И хотя ночами еще держались заморозки, уже с первых чисел апреля дневная температура воздуха поднималась выше нуля градусов. Приготовившись к весенней распутице, осели под солнечными лучами нанесенные за зиму сугробы. Из-под них пробивались первые мутные ручейки, которые наперегонки мчались к Москва-реке, чтобы помочь ей быстрее освободиться от сковавшей ее ледяной брони.

Батальон курсантов длинной серой лентой растянулся по Бородинскому мосту. Во главе колонны шагал знаменосец с развевающимся на ветру красным знаменем, за ним – рота музыкантов, непрерывно исполняющая боевые марши, потом все остальные курсанты Советских командных курсов Рабоче-крестьянской Красной армии, куда Аркадий поступил по рекомендациям партийного комитета и своего бывшего начальника Ефимова. Новым местом дислокации курсов был выбран недавно освобожденный от петлюровцев Киев.

– Лед вот-вот треснет! – кивком головы показав на просыпающуюся Москва-реку, прямо в ухо крикнул Аркадию шагающий рядом с ним белобрысый парень двадцати с небольшим лет, имени которого он не знал. – День-другой, и, глядишь, тронется. У берегов уже подтаяло.

– Вижу, – согласился Аркадий и спросил:

– Вас как зовут?

– Сергей Рукавишников, – представился белобрысый и тут же предложил:

– А чего выкать-то? Давай на «ты»!

– Давай! – снова согласился Аркадий и тоже назвал свое имя и фамилию.

Больше они не разговаривали до самого вокзала, потому что делать это, маршируя, оказалось не очень-то и удобно. Да и оркестр гремел так, что перекричать его было трудно.

Едва последний вагон состава выехал из-под огромного застекленного свода, возвышающегося над платформой нового здания Брянского вокзала, курсанты, расположившиеся «в голове» поезда, обнаружили, что Москва-то, оказывается, уже кончилась. За окнами виднелись лишь небольшие деревянные домики да огороды.

– Это что же – не Москва уже, что ли? – удивился Рукавишников. – Только отъехали, и никаких тебе улиц, площадей, больших домов.

– Да это окраина города, – ответил ему невысокий, щупленький паренек, смотревший на мир сквозь два круглых стеклышка в тонкой металлической оправе, которые держались у него на переносице с помощью специальной пружинки.

Не столько на самого парня, сколько на эти стеклышки Аркадий обратил внимание еще утром, когда курсанты загружали автомобили, перевозившие к вокзалу все, что могло понадобиться для обустройства на новом месте. Он тогда еще подумал: «Ничего себе – будущий красный командир! И как это в таком пенсне в бой идти? Зря его на курсы записали». Потом, правда, изменил свое мнение – вспомнил, что арзамасский военком Чувырин тоже носил пенсне, и это не мешало ему командовать отрядом и бить белогвардейцев.

– Раньше и на месте вокзала почти ничего не было. Так, пустыри, огороды да лачуги какие-то убогие, – продолжил паренек. – Потом железную дорогу проложили и вокзал построили. Сначала некрасивый, одноэтажный, похожий на конюшню с окнами, а потом – перед самой войной – этот начали строить. И работы не прекращались – хоть тебе война, хоть революция. А в прошлом году от него первые поезда отправились. И мост через Москва-реку, по которому мы шли, тоже перестраивали. Прежний-то был низкий, узкий и намного короче.

– А ты-то откуда все это знаешь? – вновь удивился Рукавишников.

– Про строительство железной дороги и старого вокзала мне дед рассказывал, он там работал, – ответил парнишка. – А как новый строили, я уже и сам видел. Мы ведь недалеко – на Большой Пресненской – живем. Ой! Она ведь теперь Красной Пресней называется. Меня, кстати, Виктором зовут. А фамилия Сомов.

Тесно прижавшись друг к другу, курсанты сидели на нижних нарах, побросав на верхние свои шинели и вещевые мешки. И хотя за окнами поезда сгустились сумерки, а в вагоне стало почти совсем темно, укладываться на ночлег никто не собирался – со всех сторон слышны были голоса парней, взбудораженных начавшимися в их жизни переменами.

Некоторых курсантов Аркадий знал: кого только в лицо, а кого и по имени. Но с большинством из них он познакомиться еще не успел, потому что сам всего за несколько дней до отправления в Киев прибыл в особняк бывших купцов Лепешкиных, в котором, после выдворения из него этих буржуев, размещались курсы командиров РККА.

– А ты как на курсы попал? – спросил он Сомова.

– По рекомендации РКСМ, – гордо ответил тот. – Мне еще в прошлом году восемнадцать исполнилось – возраст-то призывной. Вот наша организация и направила меня на эти курсы. Я до этого в типографии работал – сначала наборщиком, потом метранпажем. Меня там секретарем ячейки РКМС избрали.

– Как ты говоришь? РКСМ? – спросил Рукавишников. – Что-то я об этом слышал. Это, вроде, союз какой-то молодежный?

– Не «какой-то», а Российский коммунистический союз молодежи. Сокращенно – РКСМ, – с легкой обидой в голосе сказал Виктор. – Тем, кто «что-то слышал», объясняю: еще в прошлом году, в конце октября, у нас в Москве собрался Всероссийский съезд советов рабочей и крестьянской молодежи, на котором решено было объединить разрозненные молодежные организации в единый союз. Об этом съезде тогда все газеты писали! Я тоже на нем был – представлял нашу, пресненскую молодежь.

– А я, между прочим, не на печке грелся, а белых бил, пока ты свою Пресню где-то там представлял, – возмутился Рукавишников. – Некогда мне было газеты читать!

– Серег, а ты давно в армии? – чтобы не дать обстановке накалиться еще больше, вмешался в разговор своих новых товарищей Аркадий.

– В армии? – переспросил Сергей и, как и Виктор, тоже не без гордости ответил на вопрос:

– Да я еще до армии, в семнадцатом году, в Красную гвардию записался! Я тогда на «Вулкане» литейщиком работал. Завод такой в Питере есть… До июля «десяткой» командовал, пока нас, большевиков, Керенский в подполье не загнал. Ну, а в Красную армию добровольцем еще по первому набору пошел. Больше года воевал. А теперь вот командование на эти самые курсы направило – как особо отличившегося в боях красноармейца. В общем, я к вам прямо с фронта.

Не успел Аркадий спросить Сергея, чем именно он отличился на фронте, как тот сам к нему обратился:

– А ты-то как сюда попал? Тоже, небось, через РКСМ?

– Нет. В РКСМ я не состоял, – ответил Аркадий. – Еще в декабре в партию вступил. И в Красную гвардию записался, и в Коммунистический батальон. У себя дома, в Арзамасе. На фронте пока не был, но с буржуями и кулаками повоевать пришлось. А с конца прошлого года служил адъютантом в штабе командующего охраной и обороной железных дорог республики товарища Ефимова. Потом упросил его дать рекомендацию на эти курсы. Надоело в штабе бумажки перебирать. Да и вообще – я с самого детства хотел быть военным.

– А я на тебя еще вчера внимание обратил, – сказал Сомов. – Мне показалось, что ты молодой больно для такого дела – вряд ли призывного возраста достиг. Сколько тебе? Лет шестнадцать-семнадцать?

– Пятнадцать, – коротко ответил Аркадий. – Чтобы в партию вступить, пришлось себе возраста прибавить. В анкете написал, что мне шестнадцать, хотя тогда еще и пятнадцати не исполнилось.

– Ничего себе! – удивился Рукавишников. – Я думал, вы одногодки!

Аркадий догадался, что Сергей имел в виду Виктора, и повторил:

– Мне пятнадцать, хотя все говорят, что выгляжу я старше. Рост ведь у меня немаленький.

– А мне всегда меньше дают, потому что как раз ростом не вышел, – засмеялся Сомов. – Да и веса маловато – голодно у нас в Москве стало.

– Если бы ты знал, что в Питере творится, не говорил бы про голод, – раздался в темноте голос одного из курсантов, который до этого молча слушал их разговор. – Мне товарищ оттуда написал, что бывают случаи, когда у извозчиков отбирают лошадей, убивают и тут же разделывают на куски.

– Кого – лошадей или извозчиков? – сострил другой курсант.

Все засмеялись, хотя шутка веселья не прибавила. Наоборот – на какое-то время в вагоне установилась гнетущая тишина.

– Да… – нарушил молчание кто-то из парней. – И когда только все наладится?

– Когда всех белых гадов разобьем, тогда и наладится! – громко, уверенно и как-то по-мальчишески звонко сказал Аркадий.

– Правильно говоришь, – похвалил его Рукавишников. – Только гады эти тоже воевать умеют. И командиры у них поопытнее наших, и хитрости им не занимать. Это я тебе… всем вам как знающий человек говорю.

Сергей замолчал, потом, похлопав рукой по карману гимнастерки, вытащил из него пачку папирос и спросил:

– Спички есть у кого?

Сидевшие рядом с ним Аркадий и Виктор ответили отрицательно – оба не курили. Но кто-то протянул Рукавишникову коробок, и тот, закурив, продолжил:

– Это под Казанью было, в августе прошлого года, после того как белые город взяли. Потом они все силы кинули, чтобы отбить у наших железнодорожный мост через Волгу и по нему перебраться к станции Свияжск, которую красные охраняли. Если бы белякам это удалось, путь на Нижний был бы для них открыт, а оттуда они бы сразу на Москву рванули. Ну, а у наших была задача не только станцию и мост удержать, но и Казань вернуть, и Советскую власть в городе восстановить.

Я тогда на бронепоезде товарища Троцкого служил, в отряде охраны. Его как раз только сформировали. Вот мы на этом поезде в то самое время на станцию Свияжск и прибыли. А там стоял Питерский красноармейский полк.

Так вот. Гниды белогвардейские – а ими полковник Каппель командовал – узнали о том, что сам нарком приехал, чтобы Казань у них отбить, и придумали хитрую уловку: сделали огромный крюк, чтобы подобраться к поезду товарища Троцкого со стороны, откуда их вовсе не ждали, и неожиданно его атаковать. Видать, надеялись самого наркома застать врасплох и убить.

Рукавишников замолчал, стряхнул на пол пепел и глубоко затянулся. Красный огонек на конце папироски вспыхнул ярче. Сергей сделал еще одну затяжку, потом – еще и еще…

– Ну?! А дальше-то что было? – поторопил его один из курсантов. – Наши-то как? Отбились?

– Среди наших тоже немало всякой сволочи попадается, – сплюнув себе под ноги и затушив пальцами папироску, со злостью сказал Рукавишников. – Уж не знаю, то ли из-за внезапности атаки, то ли просто от страха, но почти весь полк разбежался.

Он опять замолчал, потом снова сплюнул на пол и с досадой воскликнул:

– И ведь что обидно! Этими трусами оказались земляки мои – питерцы. Только наш наркомовский отряд и защищал бронепоезд! Отбивались мы тогда долго, и не знаю, чем бы дело кончилось, если бы к нам помощь не подошла, которую товарищ Троцкий вызвал. Еле выстояли, в общем…

– А что потом? Что с полком-то стало? Так эти трусы и разбежались кто куда, как тараканы? – посыпались на Сергея вопросы курсантов.

– Может, и разбежались бы, – усмехнулся тот. – Даже какой-то пароходишко пытались захватить, чтобы подальше удрать. Но не вышло у них ничего! В общем, собрали их всех и наказали, как они того заслуживали.

– Как? – не удержался от вопроса Аркадий. – Как наказали-то?

– Говорю же – заслуженно! – развеселился вдруг Рукавишников. – Каждого десятого расстреляли!

– И правильно сделали! – сказал кто-то из парней. – Только предатели и трусы с поля боя бегут!

– А как выбирали, кого расстреливать, а кого нет? – поинтересовался другой курсант.

– Да очень просто: красноармейцев по жребию, – ответил Сергей, – а командира и комиссара полка без всякого жребия к стенке поставили. Чтоб другим неповадно было от врагов драпать.

– Так еще в Древнем Риме делали, – прозвучал в темноте голос Сомова. – В случае отступления или потери войском боевого знамени каждого десятого воина казнили. Тоже по жребию. Это у римлян называлось децимацией. Я об этом в какой-то книжке читал.

– Вот видите! – снова развеселился Сергей. – И древние люди дезертиров не жаловали: чуть что – и к стенке, или – как там у них было?

– Со скалы сбрасывали, камнями или палками забивали, – уточнил Виктор. – А то и слонами затаптывали, если воевали где-нибудь в Африке.

– Ну, мы не в Африке, слонов у нас нет, – уже серьезно сказал Рукавишников, – а вот приказ товарища Троцкого по армии на случай самовольного отступления с места боевых действий имеется. И из него, приказа этого, следует, что если красноармейцы начнут отступать без команды сверху, то первым за это будет расстрелян комиссар части, вторым – командир, а там уж очередь и до остальных дойдет.

В вагоне опять установилась тишина – курсанты обдумывали услышанное.

Аркадий почувствовал, как что-то шевельнулось у него под ложечкой. Он вспомнил отца, который зимой был назначен комиссаром и в составе 35-й сибирской дивизии воевал где-то на Восточном фронте. В голове мелькнула тревожная мысль: «А вдруг и там окажутся такие же трусы, про которых Сергей рассказывал? Тогда что же – из-за этих гадов папочку могут расстрелять?»

– Чего притихли-то? – нарушил тишину Рукавишников. – Небось, думаете, что приказ больно строгий? А без этого на войне никак нельзя.

– А эти-то – ну, на которых жребий выпал, – как отнеслись к тому, что их свои же расстреляют? – робко спросил кто-то из курсантов. – Небось, пощады просили?

– А то! Еще как просили! – подтвердил Сергей. – Плакали даже. Кое-кто на коленях ползал, кто мамок, кто детишек своих вспоминал. Не все, конечно. Некоторые матерились, как пьяные извозчики, власть нашу ругали на чем свет стоит. Я одному такому всю морду прикладом разбил!

Он сделал паузу, снова достал из кармана гимнастерки курево, чиркнул спичкой, но, не успев зажечь папироску, вдруг засмеялся и сказал:

– Вот я еще что вспомнил – один со страху даже обделался! Так и закопали с говном!

Двое-трое парней негромко хихикнули, остальные молчали.

– Дааа… – протянул Рукавишников и, вытащив из коробка вторую спичку, разжег, наконец, папироску и продолжил:

– Может, кого-то такой подход к армейской службе и не устраивает, но я вам вот что скажу: после расстрела предателей никто больше пятками не сверкал, убегая от каппелевцев. Поэтому наши уже в сентябре Казань у них отбили. Так что зарубите себе на носу: главное в армии – это дисциплина.

Аркадий «зарубил»…

В Киеве во всю буйствовала весна. Снег давно уже растаял и талыми водами сбежал по берегам Днепра в его заметно поднявшееся русло. На газонах зеленела молоденькая травка, на деревьях распускались первые листочки, а во дворах и в садах отважились раскрыть свои нежно-розовые бутоны абрикосовые деревья.

Аркадий, Виктор и еще несколько курсантов расселись на скамейках недалеко от окруженного кованой ажурной решеткой фонтана, правда, неработающего. Фонтан этот был центром и главным украшением красивого сквера, разбитого перед огромным трехэтажным зданием с полуподвальным помещением. В нем до февраля девятнадцатого – сначала при царях, потом уже при Керенском, Скоропадском, Петлюре – находился кадетский корпус, еще со времен Российской империи «имевший целью подготовку детей и подростков к воинской службе в офицерском звании». Теперь – после бегства из города петлюровцев – в здании разместились Киевские курсы красных командиров РККА имени известного революционера-большевика товарища Подвойского.

– Смотрите, что я в мусоре нашел! – вытаскивая из-под ремня гимнастерки какой-то журнал, похвастался Сомов.

– Ну-ка, ну-ка! – воскликнул один из курсантов и, выхватив из его рук находку, прочитал на обложке название:

– Кадетский литературный журнал «Спутник кадета». Поглядим, как тут до нас будущие офицерики жили!

Парень с любопытством начал перелистывать страницы напечатанного типографским способом издания.

– Ты на дату-то посмотри, – остановил его Виктор.

Курсант захлопнул журнал и нашел на его обложке дату выпуска номера: октябрь 1914-го года.

– Ууу… Старье! – недовольно пробурчал он, возвращая журнал владельцу.

– Ну и что, что старье, – удивился такой реакции Сомов. – Наоборот, интересно! Это ведь первый год войны. Неужели не хочется узнать, как они реагировали на текущие события?

Он раскрыл журнал на одной из страниц, вдоль корешка которой тянулась тоненькая зеленая травинка, служившая, по всей видимости, закладкой, и ткнул пальцем в набранный крупным шрифтом заголовок статьи: «Беглецов вернули обратно».

– Тут написано, что трое ребят из младшего класса самовольно оставили корпус и убежали на фронт, бить германцев, – улыбаясь, сказал Виктор. – Но их, конечно, вернули и наказали.

– И как же их наказали? – спросил кто-то из парней. – Сладкого, что ли, лишили?

Раздался дружный хохот.

– Нет, расстреляли за нарушение дисциплины! – со смехом предположил другой курсант.

– А я тоже в детстве на войну убегал! – разоткровенничался Аркадий, когда хохот утих. – В то же самое время, как и эта троица. Правда, направился в другую от линии фронта сторону – во Владимир, где мой отец служил в ополчении. Очень уж я по нему соскучился.

– Ну, и как? Добрался до места?

– Какое там! – махнул рукой Аркадий. – Мать быстро сообразила, куда я мог податься. Меня перед Нижним с товарняка сняли. Правда, уже на третий день побега.

– И чего?

– Чего-чего! Радовался, что домой доставили. Я потом целый день отъедался и отсыпался, – сознался Аркадий. – Мне было-то всего десять лет.

– Ааа… – протянул сидевший рядом с ним курсант. – Тогда понятно, почему тебя не расстреляли.

Все снова захохотали.

– Шутки-шутками, – сказал Сомов, – а в журнале этом есть и другая информация: о тех, кто по-настоящему на войну уходил. Родину защищать. Речь идет о старшеклассниках.

Он перелистал несколько страниц, нашел еще одну травинку и зачитал выдержку из небольшой заметки: «Восемь кадет из выпускного класса изъявили желание добровольно встать в ряды защитников Отечества и отправиться на фронт рядовыми солдатами…»

Курсанты бойко начали обсуждать информацию:

– Ну и что? Тогда многие на фронт рвались! Все хотели германца бить!

– Ну да! Не было ведь ни красных, ни белых! Одна только армия была – российская!

– Знать бы, куда эти субчики после германской подались, когда большевики Брестский мир подписали!

– Да уж точно не в Красную армию! Небось, у белых теперь командирами заделались.

– Ага! Кто с Колчаком к Волге прет, кто с Деникиным против наших воюет.

– Ох, попадись мне эти кадетики сейчас – всех бы к стенке поставил и в штабеля уложил!

– А я бы их как капусту порубил! Нечего на всякую шваль патроны тратить!

В корпус курсанты вернулись в веселом расположении духа. И хотя ужин, которым их накормили в столовой, оказался не слишком сытным, настроение у всех было приподнятым.

Окна просторной, светлой комнаты, где разместилась рота Аркадия, выходили на березовую рощу. Киевляне называли ее Кадетским гаем.

Аркадий бросил взгляд на окутанные зеленой дымкой деревья и слегка погрустнел. Ему вспомнился Арзамас, такая же рощица возле храма Всех Святых, с которой у него было связано много детских – да и не совсем детских – воспоминаний. Мальчишками он и его товарищи устраивали там военные игры – носились между березами, прятались за их стволами, стреляли друг в друга из самодельных ружей. Ни у кого тогда и в мыслях не было, что когда-нибудь в этой самой роще будут раздаваться настоящие выстрелы, из настоящего оружия. А теперь не только выстрелы, но и расстрелы повсюду стали делом обыденным. Сегодня в сквере, перед ужином, курсанты даже весело шутили по этому поводу.

Аркадий еще раз посмотрел в сторону Кадетского гая, и его мысли снова перенеслись в Арзамас. Осенью прошлого года уездную ЧК там возглавил Алексей Зиновьев. Он проявлял такое усердие в борьбе с буржуазией и прочими контрреволюционными элементами, что даже его товарищ по партии, секретарь уездного исполкома Женька Гоппиус, который раньше учился вместе с ним в реальном училище, как-то сказал, что Алеша чересчур старается, без разбора обвиняя людей в антиреволюционной деятельности.

Иногда и Аркадию становилось не по себе, когда в списках арестованных уездной чрезвычайкой попадались знакомые фамилии. Однажды он поделился своими сомнениями с Петькой Цыбышевым.

– Ну, а что? – пожал плечами тот. – Ты хочешь, чтобы нас с тобой эти буржуи уничтожили? А они так и сделают, если верх возьмут. Тут, брат, как говорится, кто кого. И потом – чего их жалеть-то? Товарищ Лацис вообще считает, что наша ЧК еще недостаточно хорошо в этом направлении работает. Я недавно его статью в «Красном терроре» прочитал. Так вот, в ней написано, что буржуазию надо уничтожать как класс, нечего по ней плакать, пока страна кишит белогвардейщиной…

Ночью Аркадию снилась Лена Дорошевская. Во сне он увидел, как ее тоненькая фигурка мелькает среди молодых, стройных березок и кажется похожей на одну из них. На девушке – красивое белое платье с кружевным воротничком. От затылка на грудь перекинута длинная темно-русая коса с вплетенной в нее такой же белой шелковой лентой.

Лена, улыбаясь, идет по узенькой тропинке, протоптанной в зеленой траве среди березовой рощи. По стволам деревьев скользят солнечные лучи.

«Где это? Что это за место? – отчего-то тревожно стучит у Аркадия в висках. – Киев? Кадетский гай? Непохоже… Арзамас? Неужели это наша роща – та самая, возле Всехсвятской церкви? Но что там делает Лена? И почему она совсем одна…»

А Лена уже стоит перед воротами храма и старается открыть тяжелую дверь, которая никак ей не поддается.

«Леночка! Лена!» – силится произнести имя девушки Аркадий, но это у него почему-то не получается. И все-таки Лена будто бы слышит его и оборачивается. Аркадия поражает произошедшая в ее лице перемена. На нем уже не играет улыбка, а с глаз, наполненных горьким отчаянием, готовы сорваться слезы. Губы девушки начинают подрагивать, и кажется, что она вот-вот заплачет. Но нет. Лена не плачет, а тоже пытается произнести какие-то слова. И хотя до слуха Аркадия не долетает ни единого звука, смысл этих слов ему все же понятен.

«Надо открыть дверь! – будто бы говорит Лена. – Там мой папа. Нужно выпустить его оттуда. Аркашенька, помоги мне открыть эту дверь. Умоляю тебя – помоги…»

У Аркадия начинает бешено колотиться сердце. Первая мысль, которая приходит ему в голову, – немедленно броситься Лене на подмогу. Но он не может сдвинуться с места – ноги его кажутся такими тяжелыми, будто к каждой из них прикована пудовая гиря.

«Что со мной? – удивляется Аркадий. – Что с моими ногами? Почему я не могу оторвать их от земли?»

«Потому что тебе туда не надо, – отвечает на его вопрос откуда-то появившийся перед ним начальник арзамасской ЧК Алексей Зиновьев. – Нельзя открывать эту дверь. Там ведь теперь тюрьма. Или ты забыл?»

Господи! Как же он мог забыть! Действительно – Всехсвятская церковь давно уже не церковь, а тюрьма, где ждут своей участи враги Советской власти.

«Но Дмитрий Наркисович не враг! – пытается вступиться за отца Лены Аркадий. – Он не буржуй и не контрреволюционер, а честный гражданин, известный в городе врач!»

«Ты уверен? – растягивая в улыбке толстые губы, ехидно усмехается главный арзамасский чекист. – А что ты про него знаешь?»

«Много чего знаю! – твердо отвечает Аркадий. – Мы с его сыном, Костей Дорошевским, учились вместе, пока я в армию не ушел. Дмитрий Наркисович целыми днями работает, людей лечит».

«А про другого его сына, Дмитрия, что ты знаешь?» – сверля Аркадия пронзительным, жестким взглядом, спрашивает Зиновьев.

«Про Дмитрия?» – переспрашивает Аркадий и в растерянности замолкает.

А действительно – что он знает о старшем брате Лены и Кости? Практически ничего. Как-то Костик хвастался, что Дима учится в Кронштадте в Морском кадетском корпусе, и ему, как старшекласснику, уже присвоено звание гардемарина. Но ведь когда это было-то – еще до революции!

«Ну, так что ты о нем знаешь?» – снова спрашивает Зиновьев.

Аркадий молчит.

«То-то! – ухмыляется чекист. – А вот я знаю: бывший гардемарин Дорошевский теперь на белогвардейском юге против Советской власти воюет. И отец его, и вся семейка Дорошевских об этом знает, но скрывает правду! А ты говоришь – честный гражданин!»

Неожиданно в голове Аркадия всплывает еще один давний разговор с Костей, которому он тогда не придал особого значения. Его товарищ вскользь упомянул о том, что от Димы пришло известие о переводе Морского корпуса из Кронштадта куда-то на юг. Это было сразу после того, как большевики пришли к власти.

«Значит, Зиновьев прав – брат Лены сражается против Советов, – приходит к выводу Аркадий. – Что же это получается? Он в Белой армии, а я в Красной!»

«Дошло, наконец? – будто читая его мысли, снова ухмыляется начальник ЧК. – А ты все думаешь, почему от тебя эта девчонка нос воротит! Буржуи они и враги Советской власти – эти Дорошевские! Понятно тебе?»

Зиновьев в упор смотрит на Аркадия недобрыми, чуть навыкате глазами.

Не успевает тот сообразить, что ответить на вопрос начальника уездной чрезвычайки, как ход его мыслей прерывает оглушительный сигнал горна. И тут же – о чудо! – гири срываются с ног Аркадия. Он легко вскакивает с постели и в недоумении озирается по сторонам. Куда все пропало – белоствольные березки, сияющее над ними солнце, Всехсвятский храм, Лена, Зиновьев?

«Господи, это же сон!» – тут же понимает Аркадий, увидев, как разбуженные сигналом горна его товарищи проворно облачаются в форму.

Аркадий тоже начинает одеваться. Ему немного жаль, что сновидение оборвалось и он так и не узнал, удалось ли Лене открыть церковную дверь и что бы она стала делать, если бы у нее это получилось…

Курсантов поднимали в шесть утра. С этого момента их день был расписан по минутам.

То, что подготовка будущих командиров РККА потребует от парней немалых усилий, Аркадий понял сразу – как только они прибыли в Киев. Начальник курсов сказал, что обучение будет проходить в сжатые сроки – всего шесть месяцев. Это в лучшем случае. Если обстановка на фронтах обострится – а все к этому идет, – то учебную программу придется сократить до минимума. За время занятий курсанты должны изучить основы социально-политической и военно-технической подготовки, в которую входят такие разделы, как пулеметное дело, метание гранат, стрельба, конное обучение, пеший строй, ручная рубка, и многое другое.

Чтобы освоить намеченную программу, придется заниматься по двенадцать часов в сутки. Впрочем, такой подход к учебному процессу никого из курсантов не испугал, тем более, что некоторые из них на фронте уже много чего освоили. Их опыт пригодился и здесь, в Киеве, когда курсанты вступали в бой с петлюровцами, которые в светлое время суток словно растворялись среди населения хуторов, деревень и сел, а по ночам то и дело объявлялись в окрестностях города.

– Голиков, ты чего – никак не проснешься? – на всю спальню прогремел голос Рукавишникова. – А ну, шевелись быстрей!

Аркадий встрепенулся, мгновенно стряхнув остатки сна, и быстро натянул на себя одежду. Он понял, что разбудивший его сигнал означал вовсе не побудку, а боевую тревогу. До шести утра еще бы спать да спать – рассвет за окнами даже не занимался.

Вскоре его рота растянулась цепью вдоль кромки Кадетского гая. Караульные донесли, что там, по всей видимости, скрылись несколько человек, которых они заметили, но не смогли задержать возле одного из складов. Курсантам было приказано зря патроны не тратить – стрелять только на поражение, и они всматривались в темные промежутки между белыми стволами берез, пытаясь разглядеть прячущихся в роще бандитов.

– Да нет там никого, ушли уже, черти, – опуская винтовку, сказал стоявший рядом с Аркадием коренастый, крестьянского вида парень – зачисленный на курсы после участия в боевых действиях на Восточном фронте Михаил Кандыбин.

– Погоди, Мишка, что-то тут не так, – возразил незаметно подошедший к ним Рукавишников. – Не нравится мне все это…

– Есть! Там точно кто-то есть! – негромко вскрикнул один из курсантов. – Я видел какую-то тень!

– Да что ты там видел в такой темноте, – засомневался Михаил. – Показалось, небось.

Аркадий, прищурившись, вглядывался в березовую рощу, и вдруг заметил, как по одному из белых стволов скользнуло огромное – в рост человека – черное пятно.

– Точно есть! Я тоже видел! – шепотом, но так, чтобы его услышали стоявшие рядом товарищи, сказал он.

– Ложись! – громко крикнул Рукавишников, видимо, также заметивший какое-то подозрительное движение среди деревьев.

Едва курсанты бросились на землю, как из рощи раздались выстрелы. Было ясно, что стреляли не пять-шесть человек – именно столько бандитов, по словам караульных, они обнаружили у склада, – а, по меньшей мере, целая рота.

Аркадий услышал, как, падая, вскрикнул кто-то из парней. В голове у него мелькнула мысль: «Если бы не Сергей, нас бы всех тут быстренько уложили!»

Перестрелка длилась недолго. Курсанты берегли патроны – что толку палить по деревьям, бандиты все равно за ними спрячутся. Петлюровцы, поняв, что их план – расстрелять выстроившихся цепью курсантов – провалился, скрылись в глубине Кадетского гая.

– Мы же были перед ними как на ладони! А если бы из пулеметов по нам саданули? – негодовал Кандыбин, когда рота возвращалась в корпус. – Какому дураку пришло в голову такой приказ отдать – выставить нас в полный рост перед этими гадами?

– Известно какому – заместителю комбата по боевой подготовке, – отозвался Рукавишников.

– Рудскому, что ли?

– Ну да, кому же еще.

– И что ты обо все этом думаешь? – спросил товарища Михаил.

– А что тут думать-то? Контра он – этот Рудской, – со злостью сказал Сергей. – Как пить дать, в сговоре был с бандитами. Ясно ведь: они специально несколько человек к складу послали, чтобы потом всех нас к роще выманить и пострелять.

– Что делать будем? – спросил Кандыбин.

– Надо все это с комиссаром курсов обмозговать, – решил Рукавишников. – Прямо сейчас к нему и пойдем. Если наши догадки подтвердятся, разговор с Рудским будет коротким – к стенке гада.

«А ведь они правы, – размышлял Аркадий, прислушиваясь к словам шагавших рядом с ним старших товарищей. – Обстановка в городе напряженная: петлюровцы то и дело нападают. А крепкого гарнизона в Киеве нет – основные силы красных брошены на борьбу с Деникиным и Колчаком. Так что наши курсы для противника – сильная боевая единица. Среди курсантов много фронтовиков. Да и те, кто винтовки раньше в руках не держал, тоже уже поднаторели. Вот враги и строят планы, как бы всех нас перебить. И ведь находятся предатели, которые им в этом помогают! Неужели все-таки Рудской?»

Утром во время построения на плацу комиссар объявил курсантам, что бывший заместитель командира батальона по боевой подготовке Рудской оказался отъявленным врагом Советской власти, за что был подвергнут аресту и приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение.

2.

Начальник курсов как в воду глядел: вместо положенных шести месяцев учеба продолжалась неполных пять. При этом теоретические занятия нередко прерывались самыми что ни на есть практическими: по приказу командующего киевским боевым участком товарища Павлова будущим краскомам то и дело приходилось прерывать учебу и вступать в схватку с врагом.

Уже в мае отряд курсантов участвовал в подавлении вспыхнувшего против большевиков восстания, которое возглавил бывший начдив 6-й Украинской советской дивизии Никифор Григорьев. Бои с предателем велись почти полтора месяца, но и после подавления восстания курсантов не оставили в покое – противников большевистской власти на Украине хватало.

Порой будущие краскомы за три-четыре часа успевали погрузить в эшелоны орудия, боеприпасы, двуколки и тут же двигались в сторону фронта. Чаще всего они вступали в перестрелки с противником на крупных железнодорожных станциях. И сами станции, и прилегающие к ним территории не раз переходили из рук в руки.

Аркадий еще не закончил обучение, а в его послужном списке уже значились места боевых действий: Коростень, Кременчуг, Фастов, Александрия…

За неделю до конца августа курсанты собрались в огромном парадном зале корпуса, где в прежние времена проходили кадетские балы и другие торжественные мероприятия. На этот раз поводом для сбора стало собрание, на котором выпускникам досрочно вручались удостоверения об окончании 6-х Киевских курсов командиров РККА.

– Товарищи! С сегодняшнего дня начинается новый этап в вашей жизни, – поздравив новоиспеченных краскомов с окончанием учебы, сказал начальник курсов Иванов. – Вы уже больше не курсанты, а настоящие боевые командиры нашей непобедимой Красной армии. Она железной метлой выметает всю помещичью и капиталистическую сволочь, замучившую народ поборами и издевательствами. Красные войска, которых повсюду с восторгом встречают рабочие и крестьяне, уже освободили от Колчака весь Урал и начали освобождать Сибирь. Наше наступление успешно развивается по всем фронтам. Стало известно, что нами обратно взят Житомир.

По залу пронесся радостный гул. Житомир – это ведь не Урал, не Сибирь. Это совсем близко от Киева – верст сто тридцать, или чуть больше.

– Но, товарищи, пока ситуация на фронтах все-таки очень серьезная, – подняв правую руку, восстановил тишину начальник курсов. – Не исключено, что враг может докатиться и до Киева.

Зал снова загудел – на этот раз более сдержанно и тревожно.

– Именно поэтому, товарищи, – после небольшой паузы продолжил Иванов, – вас, новых краскомов, пока не распределяют по частям РККА, а в составе специально сформированной Ударной бригады направляют на защиту Киева. Лучшие из выпускников назначаются командирами полурот и взводов, а командовать ротами и батальонами при обороне города будут ваши преподаватели.

Иванов обвел взглядом притихший зал и, постаравшись придать своему голосу как можно больше уверенности, закончил свое выступление:

– Товарищи! Даже если допустить, что врагу удастся взять Киев, то положение в нашем социалистическом государстве все равно нельзя будет назвать безнадежным. И вот почему. Во-первых, как я уже говорил, мы перевалили за Урал. А во-вторых, потому что у нас есть наша молодая Красная армия – армия рабочих, армия крестьян, армия настоящих борцов за социалистический строй. Командирами в ней теперь будете и вы – дети тех же рабочих и крестьян, а не выходцы из господ и дворян, которые защищали только интересы правящего класса. Уверен, что вы не пожалеете ни сил, ни жизни в борьбе за счастье трудового народа!

Аркадий сложил только что полученное удостоверение об окончании курсов и расстегнул нагрудный карман гимнастерки, чтобы убрать туда документ. Неожиданно его рука застыла, а взгляд заскользил по стенам зала, где были развешены мраморные доски, украшенные Георгиевскими крестами и черно-оранжевыми лентами. Почему-то – в отличие от портретов государей и крупных военачальников – их никто не удосужился снять.

Заметив, куда смотрит его товарищ, Сомов тоже принялся разглядывать доски, на которых тисненым золотом были нанесены фамилии бывших воспитанников кадетского корпуса, в разные годы прославивших родное учебное заведение на полях сражений.

– А ведь они тоже не жалели ни сил, ни жизни… Сражались за веру, царя и Отечество, как тогда говорили. Таким раньше был воинский девиз, – сказал он Аркадию.

– Ну да, – согласился тот. – Только царя теперь нет, бога тоже нет. А за Отечество и мы не пожалеем ни сил, ни жизни. Только за другое Отечество – наше, социалистическое!

Он положил удостоверение в карман и застегнул пуговицу гимнастерки.

«А Отечество-то у нас все-таки одно, – подумал Виктор. – Только что-то непонятное в нем творится…»

Произнести эти слова вслух он не решился – еще по морде получишь. Голиков, хоть и моложе почти на четыре года, но куда сильнее. Он и ростом выше, и в плечах шире. И ловчее намного – вон как здорово по всем дисциплинам идет! И на учебных стрельбах, и в бою от фронтовиков не отстает, шашкой машет – хоть куда, на лошади скачет – будто с пеленок в седле сидит. И страха в нем нет никакого. За это его и товарищи уважают, и начальство ценит. Недаром ведь комиссаром отряда курсантов назначили и председателем партийной ячейки избрали. Один у него недостаток – очень уж горяч. Впрочем, тех, кто слабее его, Аркашка бить не станет. Ну, если только окажется, что человек «за буржуев» и «за контрреволюцию». Или, не дай бог, что-нибудь хорошее про старый режим скажет.

«Как-то у него все просто: делит людей на две части – тех, кто за большевиков, и тех, кто против. И, кажется, даже не думает о том, почему эти люди по разные стороны оказались и друг друга убивают, – рассуждал Сомов. – И ведь что творят! Врываются в село или в город белогвардейцы – и начинается! Расстреливают, вешают… Наши приходят – то же самое. Да еще раздевают людей перед смертью, чтобы добро не пропадало. И те, и другие. А ведь, если разобраться, все они…»

Виктор на секунду замешкался, усмехнулся про себя, но тем не менее закончил мелькнувшую в голове мысль: «Все они в одинаковых подштанниках».

Ему почему-то вспомнилась картина, которую он и другие курсанты видели весной по дороге в Киев, когда ехали на курсы. Их эшелон застрял на какой-то маленькой станции.Несколько парней, в том числе и Виктор с Аркадием, отправились в ближайший к железнодорожным путям лесок, чтобы нарубить дров для растопки печек в вагонах.

Сразу за кромкой леса между островками заметно осевшего снега и образовавшимися между ними проталинами черной извилистой лентой струился быстрый ручей. Берега у него были низкими – почти вровень с землей. На одном из них в беспорядке лежало четыре трупа. Это были мужчины разного возраста, но не старые. Кроме исподнего, на них не было никакой одежды.

Сомова, ни разу в жизни не видевшего ничего подобного, настолько поразили босые, какого-то жуткого фиолетово-серого цвета ноги покойников, что он даже не сразу заметил алые пятна крови, расплывшиеся на их рубахах после выстрелов. А когда заметил, к его горлу вдруг подкатила омерзительная тошнота, и Виктор едва успел отвернуться, чтобы другие не увидели, как содержимое его желудка выплескивается наружу.

После такого конфуза Сомов настолько стушевался, что не сразу повернулся к товарищам лицом. Стоя к ним спиной, он вытирал рот платком. До его слуха долетали фразы из разговора курсантов. Разговор этот к случившемуся с ним никакого отношения не имел.

– И не поймешь – красные или белые, – сказал кто-то из парней.

– Да белых, вроде, поблизости нет. Если только разведчики какие… – предположил другой.

– А что если петлюровцы?

– Или из местных кто? Может, железнодорожники? Что-то их не видно ни на станции, ни на путях…

– Так, а кто же тогда их? Наши или петлюровцы?

– А может, все-таки белые сюда прорвались, и это наши лежат?

– Дааа…– протянул один из парней. – Теперь и не разберешь, кто есть кто. Подштанники ведь у всех одинаковые.

– Подштанники-то одинаковые, да понятия об жизни разные, – философски заметил Рукавишников и прикрикнул на товарищей:

– Ладно, хватит на мертвяков глазеть. Давайте рубить.

– Не по-человечески как-то – так людей оставлять. Похоронить бы надо. Может, выкопаем могилу, хотя бы одну на всех? – предложил едва пришедший в себя Сомов.

– А копать чем будешь? Топориком, что ли? – цыкнул на него Сергей и, бросив на Виктора презрительный взгляд, ухмыльнулся: «Слизняк».

Он подошел к стоявшей поблизости осине и одним ударом срубил нижнюю ветку дерева. Другие курсанты последовали его примеру. Голиков тоже.

Вообще, поначалу Сомову Аркадий очень даже понравился. Он оказался малым смышленым, начитанным, добрым. Хоть и не доучился в своем реальном, но поговорить с ним можно было на разные темы. С первого дня их знакомства Виктор сразу решил, что ему стоит держаться этого паренька, который, несмотря на юный возраст, знает, чего хочет, поэтому и в Красную армию пошел добровольно.

У Виктора с армейской службой все получилось иначе. Если бы не сложившиеся обстоятельства, он, в отличие от Голикова, никогда бы не взял в руки оружия. Когда в Питере и в Москве большевики пришли к власти, Сомов только-только начал работать в типографии. Типографские тогда тоже разделились на два лагеря – одни поддерживали новую власть, другие были за Учредительное собрание. Последние даже не хотели большевистские издания печатать.

Виктор во всех этих делах тогда не слишком хорошо разбирался, да и не особенно к этому стремился. Его и так все устраивало: работа нравилась, перспективы роста имелись – парень он был грамотный. Ему как раз – после увольнения из типографии некоторых протестующих против большевистской власти – предложили стать метранпажем. А тут еще общественная жизнь в городе оживилась – всякие молодежные организации появились, РКСМ образовался. Хоть и голодно в Москве было, но весело, интересно. Плохо, конечно, что в стране шла Гражданская война. Но боевые действия велись где-то там – за Волгой, за Доном, за Уралом…

После октябрьского переворота большинство московских газет писало не только о победоносном шествии Советской власти по всей стране, но и о грядущей мировой революции. Виктор ежедневно сам размещал на газетных полосах внушающие оптимизм материалы на эти темы. Правда, потом он стал замечать, что оптимизма в статьях поубавилось, а вот призывов к гражданам вставать на защиту завоеваний Октября, потому что социалистическое Отечество оказалось в опасности, с каждым днем становилось все больше и больше.

В восемнадцатом году вышел декрет Советской власти о всеобщей обязательной мобилизации рабочих и крестьян для отражения обнаглевшей контрреволюции. Когда Виктор достиг призывного возраста, он понял, что его с большой долей вероятности заберут в армию. Легкая близорукость вряд ли этому помешает.

Воевать Сомову не хотелось, но от службы не откажешься – с большевиками шутки плохи. Поэтому, когда секретарь партийного комитета рассказал ему о наборе рабочей и крестьянской молодежи на курсы командиров Красной армии и посоветовал туда поступить, Виктор обрадовался: все лучше, чем на фронт отправляться. Тем более, что курсы открывались в Москве, кто ж знал, что их в Киев передислоцируют…

– Значит, будем город защищать, – прикурив от папироски Кандыбина и облокотившись на ствол одной из пушек, еще с царских времен украшающих парадный вход в корпус, сказал Рукавишников. – Я бы лучше, конечно, на Восточный фронт отправился – каппелевцев добивать. Там сейчас ох как горячо!

– Еще не известно, где горячее – там или тут, – возразил Аркадий. – От Полтавы деникинцы прут, юго-запад почти весь под Петлюрой. Наших мало, подкрепления ждать неоткуда.

– Неужели Киев все-таки сдадут? – задал вопрос Сомов.

– Кто ж его знает, – пожал плечами Сергей. – Но, видать, все к этому идет. Правильно Голиков говорит – нет у наших никаких резервов. Это только в газетах пишут, что мы на всех фронтах наступаем, а на самом деле все не так гладко.

– Я тоже думаю, что город сдадут, – поддержал разговор Кандыбин. – Вопрос в том, кто раньше здесь окажется – деникинцы или петлюровцы.

– Да какая разница? – сплюнув себе под ноги, зло сказал Сергей. – Хрен редьки не слаще.

– Бедные киевляне! – пожалел жителей города Виктор. – С семнадцатого года здесь раз десять власть менялась! А каково это? Одни придут – свои законы устанавливают, другие придут – новые порядки заводят.

– Нашел кого жалеть! – еще больше разозлился Рукавишников. – Хохлы они и есть хохлы. Большевиков ненавидят, при Скоропадском немцам задницу лизали, теперь Петлюре кланяются!

– Ну, во-первых, здесь не одни хохлы живут, а во-вторых, не все хохлы большевиков ненавидят, – не согласился с ним Сомов. – А вообще дворник наш, дед Игнат, говорил, что при немцах тут больше всего порядка было. И с работой, и с едой лучше дела обстояли, поэтому их некоторые и поддерживали.

– Этого Игната – гриба трухлявого! – давно пора к стенке поставить, чтобы таким, как ты, голову не морочил. Да и тебе место рядом с ним найдется, если будешь всякую чушь молоть! – ополчился на Сомова Сергей.

– А я-то чего? Я ничего… – слегка побледнев, начал оправдываться Виктор, но его прервал Михаил:

– Ладно вам! Чего теперь из-за немцев грызться! Нет их тут больше. А вот у петлюровцев с деникинцами может получиться конфуз: если вместе в город войдут, будут за власть драться, как собаки голодные за кость.

– Ну и хрен с ними, – уже спокойнее сказал Рукавишников. – Мы ведь все равно этого не увидим.

«Конфуз», который пророчил Кандыбин, случился ровно через неделю.

Красные все-таки оставили Киев. Когда это произошло, первыми – 30 августа 1919 года – в город вошли петлюровцы. Им бы закрепиться здесь понадежнее, а они вместо этого решили устроить торжественный парад в честь своего возвращения в Киев. Петлюра и предположить не мог, что это решение обернется для УНР настоящей катастрофой.

В ночь с 30-го на 31-е августа с востока к Днепру прорвались три кавалерийских полка из Полтавского отряда белогвардейского генерала Николая Бредова. Вскоре сюда подошли и другие группировки белых. Едва забрезжил рассвет, деникинцы спустили на воду лодки. Не встретив никакого сопротивления, ранним утром они начали переправляться через реку.

Еще до полудня на правом берегу, в центре Киева, появились первые разъезды белых, которых здесь явно не ожидали – по расчетам главного штаба армии УНР, деникинцы должны были подойти к городу не раньше 3-го сентября.

Надо сказать, что Симон Петлюра не собирался вести каких-либо враждебных действий против Добровольческой армии и даже хотел начать с белогвардейцами переговоры о боевом сотрудничестве, чтобы вместе с ними бороться против большевиков. Но белый генерал Антон Деникин, верный идее единой и неделимой России и не признающий автономии Украины ни в каком виде, назвал его бандитом и предателем и отказался от всякого сотрудничества с УНР.

Словом, когда две противоборствующие стороны 31-го августа встретились в центре Киева, ничего хорошего из этого не вышло.

В тот воскресный день на Крещатике собралась огромная толпа горожан, которые радостно приветствовали тех, кто избавил их от большевиков. Причем, кто-то с цветами пришел встречать украинских освободителей, а кто-то – русских. На одних балконах были выставлены портреты Петлюры, на других – Деникина, с одних свисали украинские флаги, с других – российский триколор. Но в двухстах метрах от Думы в полной боевой готовности стояли группировки белогвардейцев.

Когда с разных сторон по украинским войскам застрочили пулеметы, ликование толпы сменилось паникой и ужасом. Запаниковали и украинские солдаты, не ожидавшие такого развития событий. В итоге, несмотря на огромное численное преимущество петлюровцев, деникинцам удалось выбить их из Киева.

Власть в городе за два дня поменялась дважды.

В то время, когда белогвардейцы наводили здесь свои порядки, Аркадий находился уже далеко от Киева – в соседней Белоруссии, где ситуация для большевиков тоже складывалась не лучшим образом. Там давнишние амбиции пытались удовлетворить поляки. Во главе с новым лидером Польского государства Юзефом Пилсудским они норовили возродить Польшу в исторических границах Речи Посполитой, в конце восемнадцатого века разделенной между Россией, Пруссией и Австрией. Для этого им требовалось установить контроль над Белоруссией, Украиной и Литвой.

3.

Еще в феврале девятнадцатого части польской армии форсировали Неман и вторглись на территорию советской Белоруссии. Так как защищающие ее подразделения РККА не получали от генштаба серьезных подкреплений, войска Пилсудского быстро двигались на Восток. В августе они взяли Минск и Бобруйск.

В том же месяце Красной армии удалось нанести полякам контрудар в районе города Борисов Минской губернии и отбросить их на правый берег Березины, которая на какое-то время стала пограничной рекой – по ней проходила линия фронта. Однако закрепиться здесь красным не удалось – они отошли на заранее подготовленные позиции к станции Приямино, что в двадцати верстах от Борисова.

– Да… Это вам не Киев, – съежившись под струйками нудного осеннего дождя, сказал Сомов.

Они с Аркадием и с другими бывшими курсантами подошли к красноармейцам, собравшимся на небольшой станционной площади, если, конечно, можно назвать площадью хорошо утоптанный за полвека существования станции участок земли напротив деревянного одноэтажного здания, называемого вокзалом.

Впрочем, что касается последнего, то Аркадий, сначала скептически окинувший взором это строение, потом все-таки пришел к выводу, что и его иначе не назовешь. К зданию примыкала хотя и узкая, невысокая, но вполне добротная платформа, параллельно которой тянулись чугунные рельсы, уложенные на крепкие просмоленные шпалы. Внутри помещения имелась касса, где можно было приобрести билеты, и стояли скамьи для пассажиров, ожидающих поезд. В общем – вокзал, по-другому и не скажешь…

– Да уж! Точно не Киев, – поддержал Сомова кто-то из товарищей. – Там солнце сияло и жара была под тридцать.

– А красиво-то как там! – продолжил Виктор. – Не то что в этой глуши.

– Ну, вы нашли с чем сравнивать! – засмеялся Аркадий. – Киев – огромный город, а тут – станция какая-то, про которую мы раньше и не слышали. Одно название чего стоит – Приямино. При яме, что ли, какой-то?

– Ну, да, – согласился Сомов. – Конечно, сравнивать нельзя. А про погоду тем более говорить нечего. Понятное дело – осень наступила, вот и моросит третий день. К тому же севернее здесь, поэтому и холоднее. Да и в Киеве, небось, тоже уже похолодало.

По толпе красноармейцев пронесся легкий гул. «Идет, идет…», «Вон он!» – послышались голоса. – «Здравствуйте, товарищ Серго!»

На сколоченную из каких-то старых досок трибуну поднялся мужчина лет тридцати пяти. Он был выше среднего роста, с большим, явно неславянского «происхождения» носом, нависающим над густыми черными усами. На копне таких же черных, вьющихся, зачесанных назад волос едва держалась защитного цвета фуражка с красной звездой на околыше. Аркадий уже знал, что это – член Реввоенсовета 16-й армии Григорий Константинович Орджоникидзе, которого все называли товарищем Серго.

– Товарищи красноармейцы! – начал свое выступление Орджоникидзе. – Положение Советской власти на огромной территории нашего государства очень сложное, а кое-где даже критическое. Здесь, на белорусской земле, бесчинствуют польские интервенты. Они убивают коммунистов, советских работников и мирных граждан, не согласных с произволом, который творят оккупанты.

На захваченных территориях поляки возрождают частную собственность, возвращая землю и имущество эксплуататорам трудового народа. И они не собираются стоять на месте, враги готовятся завоевать новые территории и установить там свои порядки.

Перед бойцами нашей 16-й армии, которая принимает на себя главный удар польских захватчиков на Западном фронте, стоит задача любой ценой остановить противника. Прямо скажу – задача эта непростая, и выполнить ее будет нелегко. Тем более, что помощи ждать не приходится.

Вы все прекрасно понимаете, что основные силы Красной армии прикованы сейчас к Южному и Восточному фронтам – они противостоят Деникину и Колчаку. На Юге сейчас особенно напряженная обстановка – белые уже на подступах к Курску и мечтают о том, как они войдут в столицу нашей Родины Москву.

– Вчера Михеев с Жабиным эту ситуацию обсуждали, – повернувшись к Аркадию, шепнул ему на ухо Сомов. – Михеев говорит: «Деникин скоро точно в Москве будет». А Жабин ему: «Да, кончилась, видать, Советская власть…»

– Совсем сдурели? – воскликнул Аркадий, да так громко, что несколько красноармейцев обернулись на его крик и зашикали.

– Слушай, Аркаш, – через некоторое время снова обратился к товарищу Виктор, – а правда, что будет, если белые все-таки возьмут Москву? Как думаешь?

– Да за такие разговоры под трибунал надо! Вот что я думаю! – вскипел Аркадий. – Тех, кто подобные слухи распускает, судить нужно по советским законам!

Теперь уже большинство красноармейцев оглянулись и с удивлением на него посмотрели. Новенький-то – мальчишка совсем, а уже трибуналом кому-то грозит.

Даже Орджоникидзе, вскинув вверх брови, с интересом посмотрел в сторону, откуда раздавались голоса. Увидев среди красноармейцев молодых парней, одежда которых не была еще такой потрепанной, а лица не казались такими изможденными, как у остальных, товарищ Серго улыбнулся и, показав на них рукой, продолжил:

– Я знаю, что наши ряды пополнились новыми бойцами. И не просто бойцами, а молодыми командирами Красной армии, которые недавно прошли обучение на командных курсах РККА. Они заменят товарищей, отдавших свои жизни за нашу родную Советскую власть – власть трудового народа. Уверен, что они оправдают оказанное им доверие: не дадут спуску интервентам и будут беспощадны к врагам социализма…

– Ты почему мне сразу не сказал? – набросился на Сомова Аркадий, как только митинг закончился, и красноармейцы начали расходиться.

– О чем? – не понял его Виктор.

– О Михееве с Жабиным, о чем же еще!

– Вчера вечером ты посты проверял, а утром я про них и забыл. Вспомнил только сейчас, когда Орджоникидзе сказал, что белые к Москве подходят.

Аркадий остановился, резко развернулся и оказался с Сомовым лицом к лицу.

– Во-первых, товарищ Серго такого не говорил! – снова накинулся он на Виктора. – Он говорил, что белые подходят к Курску, а не к Москве. А, во-вторых, от Курска до Москвы знаешь сколько верст?

– Точно не знаю, – пожал плечами Сомов. – С полтыщи, наверное.

– Вот именно – полтыщи! – подтвердил Аркадий. – И на этом пути еще много городов и сел, где Советская власть крепко держится. Чтобы белым к Москве подойти, им сначала надо тот же Курск взять, потом Орел, потом Тулу. Да там все рабочие против деникинцев встанут и Красной армии на помощь придут. И крестьяне в губерниях их поддержат!

Он снова развернулся и быстрым шагом направился в сторону улицы, где размещался их взвод.

«Насчет рабочих не знаю, а вот крестьяне навряд ли красных поддержат, – подумал последовавший за Аркадием Сомов. – Слышал бы Голиков, о чем Михеев с Жабиным разговаривали до того, как деникинское наступление начали обсуждать… Продразверстку и тех, кто ее придумал, такими словами поминали, что и повторить неудобно…»

Виктор уже давно понял, что большинство деревенских сейчас не за Советы, а против них. А то, что газеты пишут – будто крестьяне Советскую власть как мать родную почитают, – так это все вранье. Сначала, вроде, многие большевиков поддерживали – когда те землю мужикам наделяли. А как только новое налогообложение ввели, так крестьяне и озлобились. Хлебушек-то чуть ли не задарма отдавать неохота. До того доходит, что некоторые за ружья берутся, советских работников убивают похлеще тех же поляков.

Кто тут прав, кто виноват – и не разберешься. Слушаешь мужиков, и жалко их становится. Ведь на самом деле деревню обирают! А с другой стороны – горожанам-то что делать? Они бы не выжили, если б не продразверстка…

«Таким, как Голиков, хорошо, – бросив взгляд на уверенно шагающего рядом с ним Аркадия, подумал Виктор. – Никаких сомнений у них нет. Кто против Советской власти – тот буржуйский прихвостень и контра, к стенке его…»

Сомов вспомнил их разговор на станции, во время митинга. Когда он сказал Аркадию, что думают Михеев с Жабиным о наступлении белых, тот грозился трибуналом.

«Не надо было об этом ему рассказывать. Ну кто меня за язык тянул? – отругал себя Виктор. – Еще, и правда, до трибунала дело дойдет…»

– Аркаш, ну куда ты так торопишься? – остановил он товарища. – Дождь кончился, давай прогуляемся. На позицию еще рано – только сменились перед митингом. Кстати, я там, на митинге, не все тебе рассказал…

Аркадий замедлил шаг.

– Когда Жабин сказал, что Советской власти, видно, конец пришел, – начал на ходу придумывать «продолжение разговора» Виктор, – Михеев ему и говорит: «Да не будет этого никогда! Есть еще у Красной армии силы, чтобы врага разбить».

– А Жабин что?

– Что-что… Согласился с ним и больше ничего не сказал. – выдохнул Сомов.

– Ну? А я что говорил? – обрадовался Аркадий. – Красная армия непобедима!

Он поднял голову вверх, посмотрел на образовавшийся среди облаков просвет, потом на Виктора и предложил:

– А пойдем-ка, Витек, к речке. Тут недалеко, за хутором. Поглядим, что там за места. Может, как-нибудь на рыбалку выберемся – хоть на часок. Ох, до чего ж я это дело люблю!

– Пойдем, – согласился Сомов и подумал: «Эх, Голиков, Голиков… Какой же все-таки ты еще дурачок…»

Последние два дня было относительно спокойно. Разве что случались короткие бои и перестрелки с поляками где-то за Мужанкой – той самой речкой, в которой Аркадий собирался ловить рыбу.

Речка оказалась тихой, неширокой и неглубокой. Оба ее берега были довольно плотно заселены: хутора, села, большие и маленькие деревеньки попадались чуть ли не на каждой версте. Некоторые из них и названия получили от самой речки: одну деревню называли Мужанкой, другую – Замужаньем. Были еще какие-то Ратутичи, Негновичи, Аскерки… Не сразу и запомнишь.

Впрочем, запоминать названия всех населенных пунктов, находящихся в долине реки, Аркадию было незачем. Рота стрелкового батальона, к которому он был приписан, охраняла станцию, участок железнодорожного полотна от платформы до передовых позиций и примыкающие к нему с двух сторон территории. А в разных там Мужанках и Замужаньях размещались другие части 16-й армии РККА, контролировавшие оба берега реки, которая протекала в полутора верстах от Приямина…

Позавтракав холодным – из варывни – молоком и хлебом, Аркадий подошел к стоявшему под старой грушей деревянному столу, разложил на нем небольшой отрезок темно-красного сукна и задумался. Хватит ли этого кусочка на пятерых, было непонятно. Но комвзвода Нечай, неизвестно где и как раздобывший столь добротную материю, считал, что, если подойти к делу с умом, то должно хватить. Свою долю, перед тем как уехать по делам в Крупки, он уже отрезал.

На станции Крупки, расположенной в пятнадцати верстах восточнее Приямина, теперь находился Ревком, который после оккупации Борисова поляками осуществлял власть в незахваченных врагом волостях на левом берегу Березины.

«Небось, уже с новенькими нашивками поехал, – подумал Аркадий. – Во всей красе перед начальством предстанет…»

Он тоже решил поскорее приладить к своей форме введенные для строевых командиров и их заместителей знаки различия, но не знал, как разделить ткань, чтобы хватило четырем командирам отделений и ему самому. Аркадий собрался было разрезать сукно на пять равных частей, но вовремя остановился – сообразил, что из тех полосок, которые у него получатся, звезды нужного диаметра никак не вырежешь.

– Погода-то разгулялась! Прям лето на дворе, – услышал он за спиной голос хозяйки дома Оксаны. – Тепло, сухо, ни ветерка, ни облачка. Хоть бы дня три такое вёдро постояло, мы бы с дочкой всю картошку выкопали. Давно уж подоспела, да руки до нее никак не доходят.

Аркадий обернулся и увидел, что Оксана, босая, в легкой блузке, в ситцевом платочке, небрежно наброшенном на выгоревшие на солнце волосы, спустилась с крыльца и идет в его сторону.

– А что, если погода испортится, то и копать нельзя? – спросил он подошедшую к нему женщину.

– Почему нельзя? Можно, – улыбнулась Оксана. – Но одно дело – из сухой земли картошку вынимать, и другое дело – из мокрой. Мало того, что тяжело это, так клубни еще и сушить придется, а то гнить начнут. А как сушить-то, если день и ночь лить будет?

Она посмотрела на лежавший перед Аркадием отрезок ткани и спросила:

– Над чем это ты тут колдуешь?

– Да вот, думаю: как разделить материю на пять частей, чтобы из каждой части можно было выкроить вот такую звезду.

Аркадий показал Оксане вырезанный из картона трафарет.

– А зачем делить-то? – удивилась женщина. – Из целого куска надо вырезать, чтобы лучик к лучику. Тогда точно материи хватит, останется даже.

Она приложила трафарет к краю сукна, взяла лежавший на столе карандаш и обвела звезду. Потом к ее контуру – «лучик к лучику» – снова приложила картонку.

– Вот так надо делать, – сказала Оксана и со словами: «На вот!» – сунула в руку Аркадия карандаш.

Вздохнув, он начал обводить трафарет по контуру. Придется, видно, не только себе, но и своим подчиненным вырезать и звезды, и треугольники.

– И куда ж вы такую красоту прилеплять будете? – наблюдая за его действиями, поинтересовалась женщина. – На фуражке не поместится – большая больно. На грудь, что ли?

– Нет, не на грудь. И не на фуражку, конечно. На ней звезда поменьше, – не отрываясь от работы, сказал Аркадий. – Эти знаки надо пришивать к левому рукаву форменной одежды. Сначала звезду, а под ней, чуть выше обшлага, другие знаки различия – треугольники, квадраты, ромбы.

– А зачем так много-то? – снова удивилась Оксана.

– Так ведь пришивают не все сразу! – засмеялся Аркадий и принялся разъяснять женщине, кому и какие нашивки следует носить в РККА:

– треугольник под звездой – это значит командир отделения, квадратик – командир взвода, два квадратика – командир роты, три – командир батальона, четыре – комполка…

– А у тебя сколько квадратиков? – остановила его Оксана.

– У меня пока не квадратики, а треугольники, – почему-то стушевался Аркадий. – Два. Как и положено заместителю командира взвода. Квадратик у моего командира, Василия Нечая – ну, того, который у тетки Марфы живет.

Аркадий начал было рассказывать Оксане о знаках различия, которые полагалось носить высшему командирскому составу – звездах еще большего диаметра и ромбах, но та опять его перебила:

– Ой, да разве ж я все это запомню! Ты мне лучше скажи, кто все эти вырезки вам будет пришивать?

– Как кто? – удивился на этот раз Аркадий. – Сами, конечно. Чего тут трудного-то? Кстати, спросить хотел: у вас черная краска есть?

– Посмотреть надо, может, и найдется. А краска-то тебе зачем?

– Эти знаки, после того как их пришьют, нужно еще черным контуром обвести. Так полагается. Можно, конечно, вышить окантовку, но это долго и мало кто умеет. Вот многие и обводят звезды и другие нашивки черной краской. И я так хочу сделать.

– Ну вот еще! Краской он будет обводить! – всплеснула руками Оксана. – Она ведь мажется, да и расплывется при стирке. Окантовочку вышить надо. Нитками. Только черными плохо – некрасиво будет. Может, другими какими можно? Желтенькими, например. У меня есть.

– Желтенькими нельзя, – покачал головой Аркадий. – Написано в приказе черными, значит, надо черными.

– Ну, черными так черными, – не стала спорить Оксана и, повернувшись к дому, громко крикнула:

– Гануся! Поди-ка сюда!

Не прошло и минуты, как на крыльце появилась темноволосая девушка лет шестнадцати – небольшого роста, тоненькая, но не худая, с красивыми, правильными чертами лица, покрытого ровным, золотисто-коричневатым загаром.

– Гануся, все книжки читаешь? Нет бы делом каким заняться, работы по горло, – начала журить дочку Оксана.

– Вы зачем меня звали? – перебила ее Ганна.

– Звали, значит нужно. Тут ребяткам помощь твоя требуется. Вышить кое-что надо, а они не умеют.

– А что нужно-то? – спросила девушка.

– Аркаша тебе скажет. Ну, так поможешь?

Ганна утвердительно кивнула.

– Вот и молодец. Ты ведь у меня рукодельница, – похвалила ее Оксана и спохватилась:

– Ой! Там ведь борщ на плите! Заболталась я с тобой, Аркадий. Пойду в хату.

Она торопливо направилась к дому.

– Оксана! – крикнул ей вдогонку Аркадий. – Мы вам поможем картошку выкопать! Обязательно!

Пока он ходил за формой и приводил ее в порядок, Ганна аккуратно вырезала из сукна пять звезд и несколько треугольников.

«Красивая какая, – подумал о девушке Аркадий, наблюдая за тем, как ловко она управляется с иголкой и ниткой. – Интересно, есть у нее кто-нибудь или нет…»

С тех пор, как он, Виктор и еще трое красноармейцев поселились у солдатской вдовы Оксаны, хозяйская дочка не раз попадалась ему на глаза. Они здоровались, но никогда не разговаривали и за одним столом еще ни разу не сидели. Все потому, что большую часть суток Аркадий проводил на позициях. Даже во время затишья нужно было проверять готовность отделений вести огонь в разных направлениях, если враг неожиданно атакует. Да и личный состав приходилось постоянно контролировать – иначе никакой дисциплины не добьешься.

Вернувшись с позиций, Аркадий чаще всего заваливался спать на сеновале. Сегодня, вместо того чтобы дрыхнуть без задних ног, он решил заняться нашивками. Очень уж ему хотелось появиться завтра в штабе с красной звездой на рукаве и треугольниками под ней. Вообще-то, комбат Лиходеев и начштаба Бондарь собирали командиров рот и комвзводов, но Нечай, сказав, что к завтрашнему утру точно не вернется, приказал своему помощнику быть в штабе вместо него.

Склонившись над гимнастеркой, Ганна делала стежок за стежком, не обращая на Аркадия никакого внимания.

– Вы любите читать? – чтобы как-то начать разговор, спросил он девушку.

Она молча кивнула.

– А какие книжки вам нравятся? – не отставал Аркадий. – Я вот приключения люблю. И про героев разных – смелых, добрых, справедливых, которые простым людям помогают.

Ганна оторвалась от работы, подняла голову, внимательно на него посмотрела и подумала: «Правильно Витя говорит – совсем еще мальчишка этот Аркаша. Ему бы в школе учиться, а он воюет…»

Аркадия же поразили глаза девушки – огромные, серо-голубые, с темными ободками вокруг радужки.

«Такие же красивые, как у Лены, – подумал он. –Только у Лены совсем темные…»

– Я больше стихи люблю, – ответила на его вопрос Ганна и снова склонилась над гимнастеркой.

– А кто из поэтов вам нравится? Небось, Пушкин, Лермонтов?

– Да, – кивнула Ганна. – Я их очень люблю. Хотя сейчас много новых поэтов появилось – тоже талантливых. Есенин, например. Знаете такого?

Аркадий задумался. Фамилия показалась ему знакомой, но стихов этого поэта он не читал, поэтому медлил с ответом и лишь после некоторого раздумья сказал:

– Вроде, слышал о нем в Москве…

Ганна опять оторвалась от работы, чуть сдвинула брови, будто что-то припоминая, и красивым, мелодичным голосом начала читать:

Я покинул родимый дом,

Голубую оставил Русь.

В три звезды березняк над прудом

Теплит матери старой грусть.

Золотою лягушкой луна

Распласталась на тихой воде.

Словно яблонный цвет, седина

У отца пролилась в бороде…

– Хорошие стихи, – сказал Аркадий. – Только чудные какие-то.

– Почему чудные? – удивилась Ганна.

– Ну, как можно луну с лягушкой сравнивать?

– Так это метафора. Такое выразительное средство в поэзии, когда слово употребляется в переносном смысле. Считается, что чем больше в стихотворении метафор, тем оно лучше звучит. У Есенина в стихах их много.

– А вы мне не дадите почитать? – спросил Аркадий.

– Кого?

– Как «кого»? Есенина, конечно.

– Так у меня нет ни одной его книжки.

– А откуда же вы его стихи знаете? – с удивлением посмотрел на девушку Аркадий.

– Это Витя мне читал. Наизусть. Он их много знает, – слегка покраснев, сказала Ганна. – А те, которые мне особенно понравились, я записала в тетрадь под его диктовку.

Слова девушки почему-то задели Аркадия, но виду он не показал. Наоборот, похвалил Сомова:

– Ну, Витек вообще парень умный, много чего знает.

– Да! – оживилась Ганна. – Он в Москве с разными поэтами встречался, и с Есениным тоже. Там заведение какое-то есть, где они собираются, и Витя часто туда ходил. Он и свои стихи там читал!

– А что – Сомов стихи пишет? – изумился Аркадий.

– Да. А вы разве не знали?

– Не знал. Мы, вообще-то, другим делом занимаемся – не до стихов нам сейчас.

– Ой, простите… – Я как-то не подумала, – засмущалась Ганна.

Она снова склонилась над работой, молча сделала еще несколько стежков, потом оторвала от вышивки нитку и сказала:

– Все. Ваша готова.

– Спасибо, – поблагодарил девушку Аркадий.

– Я всем вышью, – пообещала Ганна. – Мне не трудно. Пусть солдаты форму принесут.

– Не солдаты, а красноармейцы, – поправил ее Аркадий. – Солдаты – это старорежимное слово, сейчас так не говорят. А вышивать всем не придется, если только Виктору, потому что остальные командиры отделений нашего взвода в других домах квартируют.

– Хорошо, я вышью Вите, когда он вернется.

Ганна выбрала из лежавших на столе заготовок звезду и два треугольника.

– Сомову один положено.

Аркадий вернул лишний треугольник на место.

– Почему один? – спросила девушка. – У вас ведь два.

– Потому что Сомов – командир отделения, а это самая низшая боевая единица в армии. Потом идет взвод. Командиры отделений подчиняются взводному. Они должны носить под звездой по одному треугольнику. А я – помощник командира взвода, поэтому у меня их два, – разъяснил ситуацию Аркадий. – Понятно?

– Понятно, – сказала Ганна и подумала: «Вот хвастун…»

Штаб стрелкового батальона размещался в доме начальника станции – самом большом в поселке. Он оказался двухэтажным и выглядел куда солиднее Прияминского вокзала. Внутри дома Аркадий еще ни разу не был – в штаб он пришел впервые.

Комсостав батальона собрался на пристроенной к фасаду здания просторной застекленной веранде. Комбат, начальник штаба, их заместители и командиры рот расселись за большим овальным столом, на котором была разложена карта боевых действий с нанесенными на ней позициями и возможными перемещениями наших и вражеских войск. Командиры взводов устроились на стульях сзади, образовав второй круг.

Аркадий заметил, что среди младшего комсостава немало парней всего на два-три года старше его. Двое из них – Иван Свиридов и Андрей Постнов – прибыли вместе с ним из Киева после окончания курсов. У обоих к рукавам гимнастерок были пришиты красные звезды, а под ними – по одному квадратику, как и положено командирам взводов.

«А Серега Рукавишников наверняка уже ротой командует, – с легкой завистью вспомнил о другом бывшем курсанте Аркадий. – Да и у Мишки Кандыбина, небось, тоже два квадрата. Оно и понятно – у них и опыта больше, и возраст подходящий…»

Его мысли прервал поднявшийся со стула Лиходеев. Аркадий посмотрел на то ли полинявшую, то ли выгоревшую чуть ли не до бела гимнастерку командира батальона и не увидел на ее рукаве никаких нашивок. Вид у комбата был усталый. Уголки тонких, потрескавшихся губ на обветренном, осунувшемся лице опустились. Не лучше выглядели и начштаба Бондарь, и другие краскомы, у большинства из которых тоже, кстати, не было на рукавах положенных знаков различия.

– Товарищи, – низким, хрипловатым голосом сказал командир батальона, – как вам известно, на сегодняшний день поляки владеют главными переправами через Березину. Таковых три: на верхнем течении у местечка Березино, на среднем, здесь, у нас, в районе Борисова, и на нижнем – у Бобруйска.

Лиходеев ткнул карандашом в три точки на карте и продолжил:

– На этих трех направлениях последнее время ведутся ожесточенные бои, но взять переправы теми силами, которые у нас имеются, не получается. А подкрепления нет, и неизвестно, когда оно будет. Здесь, на левом берегу Березины, мы пока удерживаем позиции, прижимая врага к реке. Противник стремится продвинуться вглубь Борисовского уезда, однако полякам не удается прорвать нашу оборону в этом направлении. Но, как докладывает армейская разведка, они намерены изменить тактику.

Комбат снова склонился над картой и, ткнув карандашом в другую точку, севернее Борисова, сказал:

– В настоящий момент в районе между Двинском и Полоцком положение пока лучше нашего. Там частям РККА удалось прочно закрепиться на обоих берегах Западной Двины. Однако поляки собираются направить свои главные силы на Полоцк, чтобы захватить этот город. Наша задача – во что бы то ни стало помешать им осуществить этот замысел…

4.

Дождь, моросивший двое суток, к утру – едва забрезжил рассвет – перестал. Но с краев оставшихся после взрывов ям все еще стекала мутная липкая жижа, которая скапливалась на дне воронок и отвратительно воняла. В ямах, где укрывались бойцы, эта вонь была особенно мерзкой, потому что запах стоялой затхлой воды смешивался с запахом, исходящим от давно немытых человеческих тел, скверно пахнущих портянок, пропитанных табаком, потом и грязью шинелей, и другими не очень приятными запахами.

– Пятый раз, знать, бегаешь, а, Семеныч? – усмехнувшись, ощерился лопоухий парень лет двадцати, после того как бородатый мужик – самый старший из сидевших в воронке красноармейцев направился к противоположному краю ямы. – Утопнем тут из-за тебя!

– Ладно, Филька, кончай зубоскалить, – осадил его товарищ Семеныча Николай. – Не дай бог, тебе такое.

– Да простудился я, видать, вот и бегаю, – застегивая штаны и виновато улыбаясь, сказал Семеныч. – Вы уж простите меня, ребятки. Да и мочусь-то я по чуть-чуть, только вот очень часто.

– Это еще что! – хихикнул другой парень. – Как-то раз, когда мы так же в окопе сидели, у нас одного понос пробрал. Вот смеху-то было!

– Да уж, Генка, – смешно до чертиков, – разозлился Филька. – Кто-то будет срать, а кто-то нюхать! Очень приятно!

– А что делать? Вот посидим тут еще часок-другой, и тебе приспичит. Против природы не попрешь, – попытался вразумить его Николай.

«Надеюсь, сидеть долго не придется, – подумал Аркадий, молча слушавший перебранку своих подчиненных. – Светает уже. Скоро, видать, начнется…»

Когда разведчики донесли о предполагаемой атаке противника, руководство полка решило пойти на некую военную хитрость, которая нередко применялась при обороне. Днем всем подразделениям – чтобы не вызывать никаких подозрений у врага – было приказано нести службу как обычно: сменяться в карауле, приводить в порядок одежду и оружие, по очереди отдыхать. С наступлением темноты все, кроме часовых, устроились на ночлег, но через некоторое время – в самый разгар ночи – командиры разбудили своих бойцов. Через минуту всё на позиции пришло в движение.

Красноармейцы передвигались осторожно, стараясь не издавать лишнего шума – разведка врага тоже ведь не дремлет. Под покровом ночи каждый, несмотря на отвратительную погоду и накопившуюся усталость, выполнял распоряжения командования.

Тяжелее всех пришлось артиллеристам: они перебрасывали пушки на новый участок. Поляки наверняка разведали, где стояли наши трехдюймовки, и собирались разнести их своей артиллерией. Пусть теперь попробуют!

Орудия пришлось тащить по вязкой, размякшей от дождя земле. Волокли их только силами расчётов. Лошадей для такого дела решили не запрягать – громкое ржанье в ночной тиши уж точно привлечет внимание противника. Сами же бойцы, если и матерились, зачерпнув сапогами холодной жидкой грязи, то негромко, вполголоса.

Часть пехоты выполняла другой приказ. Красноармейцы трех стрелковых взводов – бывших киевских курсантов Аркадия Голикова, Андрея Постнова и белорусского коммуниста из Могилева Кирилла Лагоды – в кромешной тьме перешли наполовину оголившуюся рощу, вышли к примыкающему к ней давно не паханному, заросшему травой полю и, растянувшись по его краю, ждали дальнейших распоряжений командиров.

Накануне, днем, прячась за стволами высоких, раскидистых тополей, трое взводных по очереди разглядывали в бинокль еще во время войны с германцами изувеченную немецкими снарядами землю. Перед их взорами оказались воронки самого разного размера – от неглубоких, оставленных легкими мортирами, до огромных, диаметром пять-шесть метров, ям, образовавшихся после разрывов снарядов, выпущенных из более мощных орудий.

– Да уж, артиллерия у германцев была что надо, – оценил силу вражеского оружия Постнов. – У нас таких пушек и в помине не было.

– Зато наши трехдюймовки по ним хорошо лупили. Если точный расчет произвести, от пехоты только мокрое место останется, – возразил Аркадий. – Мне отец рассказывал.

– Так-то оно так, но их артиллерия все-таки куда лучше, – гнул свое Андрей. – Одна «Толстушка Берта» чего стоит!

– Подумаешь, «Берта»… Зато у нас авиация какая была! Тот же «Илья Муромец». Такого бомбардировщика ни у кого в мире до сих пор нет!

– Хватит спорить, – остановил товарищей Лагода. – Забыли, зачем мы сюда пришли?

Он забрал у Андрея бинокль, еще раз обвел взглядом местность и вдруг развеселился:

– Получается, своими снарядами немцы подготовили нам отличные укрытия. Хоть какая-то от них польза!

Ночью бойцы каждого взвода, вооружившись винтовками и гранатами, заняли воронки, накануне выбранные их командирами. В те, что побольше, приволокли пулеметы – правда, всего четыре ствола на всё поле. Ставить больше не имело смысла – патронов было в обрез. Чтобы укрыться от хоть и не сильного, но холодного и, казалось, нескончаемого дождя, красноармейцы прихватили с собой куски брезента. Расселись на ящиках из-под снарядов, притащенных с позиций, или на чурбанах, найденных в роще.

Взвод Аркадия расположился на правом фланге, Андрея Постнова – на левом. Бойцы Кирилла Лагоды, которого штаб назначил старшим на этом участке операции, заняли позицию в центре. Все ждали обстрела.

Аркадий вместе с пулеметчиком Филиппом Ухиным – Филькой – и еще тремя красноармейцами сидел в огромной яме – настолько глубокой, что Семеныч, отправляясь по нужде, пожалуй, мог бы и не пригибаться. Поляки вряд ли б его заметили, даже если бы решили осветить поле прожекторами.

Точное время атаки было не известно, но командование полка считало, что противник, скорее всего, начнет действовать с рассветом – в кромешной тьме октябрьской ночи своих от чужих не отличишь.

«Полковая разведка не подкачала. И в штабе не дураки сидят – верную тактику разработали! – подумал Аркадий. – Поляки там, у себя, небось, уже зашевелились, к бою готовятся. Наверняка думают, что одним махом с нами разделаются. Знают гады, что наш фронт здорово оголен – несколько дивизий сняли, чтобы к Орлу отправить…»

Он поежился, но не от холода, а от последней промелькнувшей в голове мысли. Кажется, совсем недавно, когда наши Курск обороняли, распекал Сомова за одно лишь его предположение, что, если белые дойдут до Москвы, Советская власть может рухнуть. И вот – пожалуйста! – не только Курск, но и Орел у них, и Тула под угрозой. И это не говоря о том, то весь Северный Кавказ, Крым, большая часть Украины давно уже у Деникина. А под Питером Юденич стоит – бывшая столица тоже под угрозой.

«И все-таки самое важное сейчас – это, конечно, орловско-тульское направление, – продолжал рассуждать Аркадий. – Если белых под Тулой не остановить, совсем плохо нам придется. Это ведь город оружейников, можно сказать, арсенал нашей армии. Но главное – это последний большой город перед Москвой. Если его сдадут, то Советская власть и в самом деле окажется в опасности…»

Аркадий понимал, что решение руководства страны о переброске части войск с Западного фронта на Южный было вызвано острой необходимостью, но как оставшиеся на берегах Березины и Западной Двины части РККА будут удерживать натиск многочисленной, хорошо вооруженной армии Пилсудского, не имел никакого представления. Положение красных в этих районах и без того уже было слишком тяжелым: не хватало не только людей, но и боеприпасов, обмундирования, медикаментов, провизии. Многие из красноармейцев роптали.

– Жрать охота! Прям живот к спине прилип. Нас кормить-то по-человечески когда-нибудь собираются? Или ждут, когда мы все от голода передохнем? – будто прочитав мысли своего командира, снова завелся Филька. – Вроде, воблы обещали, и что? Где она, вобла-то?

– Да… Когда под Борисовом стояли, даже сало иногда в пайках было, консервы, – на этот раз поддержал его Николай. – А теперь картошкой одной кормят.

«Так Оксане картошку и не вырыли, – вспомнил вдруг о невыполненном обещании Аркадий. – Кто бы мог подумать, что мы Приямино так быстро оставим. А ведь оставили… Да что там Приямино – доКрупков поляки дошли! И Лепель у них, и Полоцк. А мы все отступаем и отступаем…»

С промокшего куска брезента ему за шиворот стекло несколько капель холодной дождевой воды. Аркадию почему-то показалось, что не тоненькая струйка прокатилась по шее, а ледяной душ обрушился на него, заставив быстро собраться и отбросить упаднические мысли. В конце концов, он ведь не Сомов.

– А ну прекратить разговоры! – негромко, но строго приказал он красноармейцам. – Знаете ведь, какая сейчас обстановка в республике. Другим еще хуже.

– Да куда уж хуже, – буркнул себе под нос Филька, но больше не проронил ни слова.

Взводного, хоть и был тот моложе их всех, красноармейцы побаивались – больно уж строгим оказался.

С пронзительным свистом над воронкой пронесся снаряд, за ним второй, третий…

– Началось! – сказал Филька и грязно выругался.

Сердце Аркадия бешено заколотилось. И все же, невольно втягивая голову в плечи при каждом таком свисте и раздававшемся вслед за ним грохоте рвущегося за рощей снаряда, он трезво оценивал ситуацию: «Точно по нашим бывшим позициям лупят! Ну-ну… Давайте, сволочи, расстреливайте свои припасы! Мы подождем. А там посмотрим…»

Артобстрел длился недолго – поляки, видно, считая, что силы красных на этом участке фронта на исходе, решили много снарядов не тратить. Через несколько минут свист над головами красноармейцев и взрывы за рощей прекратились. Над полем установилась мертвая тишина.

В воронках тоже было тихо. Если поляки и рассматривали в бинокли старые, с обвалившимися краями ямы, то никакого движения над ними и возле них не замечали, а то, что происходило внутри этих ям, разглядеть было невозможно. Укрывшись кусками брезента, красноармейцы сидели тихо, не двигаясь.

– Если тебе опять приспичит, ссы в портки, – предупредил Семеныча Филька. – А то я тебе сам…

Конец фразы утонул в грохоте разорвавшегося – теперь уже совсем близко от них – снаряда. По брезенту застучали комья долетевшей до укрытия земли.

«Раскусили нас, что ли, гады?» – подумал Аркадий.

Однако, пальнув несколько раз – так, на всякий случай – по прилегающему к роще краю поля, где воронок было больше всего, поляки прекратили обстрел.

Аркадий, пригнувшись, добрался до того места в яме, куда перед этим ходил Семеныч и откуда хорошо просматривалось укрытие Кирилла Лагоды. Встав на большую кочку, выпирающую из скопившейся на дне жижи, и плотно прижавшись к поросшему травой краю воронки, он медленно высунул голову наружу.

Со стороны противника Аркадия прикрывал какой-то торчащий из земли низенький кустик, покрытый мелкими пожухлыми листочками. Кустик этот он приглядел еще до начала обстрела. Поле – насколько хватало глаз – казалось пустым и безмолвным. Ни людей, ни зверей, ни птиц на нем не было видно. Галки, которые на рассвете копошились в пропитанной дождем почве, отыскивая мелкую живность, испуганные грохотом снарядов улетели подальше от этого места.

Аркадий то устремлял взгляд туда, где была воронка Лагоды, то всматривался в противоположную, дальнюю часть поля, за которым находились позиции противника. Стоять на скользкой, неровной кочке было неудобно – ноги постоянно приходилось держать в напряжении, отчего они немели. Но еще хуже – противнее – было чувствовать, как сквозь шинель пробирается к телу отвратительная, холодная, как лягушка, пропитавшая траву и землю влага.

«Ничего, ничего… Надо терпеть, – приказал себе Аркадий. – Ты ведь не барышня кисейная, а красный командир. На тебя подчиненные смотрят…»

Он повернул голову к укрытию Лагоды и вдруг увидел, что торчащая из воронки ветка начала медленно раскачиваться из стороны в сторону. Это был знак. Аркадий перевел взгляд на другую сторону поля и, прищурившись, вглядывался вдаль. Сигнал, поданный Кириллом, который вел наблюдение за местностью в бинокль, означал, что комвзвода заметил противника.

Вскоре – уже без всякого бинокля – и Аркадий увидел, как вдалеке, на охристо-коричневом поле появились черные, крошечные, словно игрушечные оловянные солдатики, фигурки. Это были поляки.

– Идут! – повернувшись, крикнул он красноармейцам и посмотрел на Ухина.

Тот, не дожидаясь приказа, сделал знак рукой, означающий, что он понял своего командира, стащил со стоявшего на ящике пулемета кусок накрывавшего оружие брезента и выжидающе посмотрел на взводного.

Польская пехота шла, рассыпавшись по всей ширине огромного поля. Аркадий не отрывал глаз от надвигавшегося противника, наблюдая за тем, как фигурки «солдатиков» растут прямо на глазах. Ему казалось, что он уже видит ненавистные лица врагов, а Лагода все никак не подавал сигнала, которого ждали красноармейцы. Напряжение росло с каждой секундой. Аркадий боялся, что его сердце вот-вот выпрыгнет из груди.

«Ну, давай же, Кирюха, давай! Пора уже!» – мысленно подстегнул он товарища и в то же мгновение увидел, как над воронкой Лагоды взметнулось вверх красное полотнище. А еще через мгновение над только что казавшимся безмолвным, пустынным полем прокатилось громкое «Урааа!», слившееся с треском пулеметных очередей и винтовочных выстрелов.

Красноармейцы палили по наступающим на них полякам прямо из воронок. Ухин, установив пулемет на краю ямы, стоял на ящике из-под снарядов и строчил безостановочно.

Противник, не ожидавший такого «сюрприза» от, как ему казалось, почти поверженных красных, поначалу запаниковал. Первые ряды поляков, попавшие под плотный огонь, начали редеть. Одни – убитые и раненые – повалились на землю, другие упали на пашню, чтобы укрыться от пуль, некоторые бросились бежать с поля боя.

– Ага! – увидев убегающих врагов, во всю глотку заорал Филька. – Сдрейфил, поляк-портки горят! Получай в жопу, гад!

Но противник отступать не собирался. Польские пехотинцы быстро сосредоточились и, подгоняемые своими командирами, несмотря на потери, двигались вперед. Их было так много, что в какой-то момент по телу Аркадия пробежала предательская волна страха перед этим ощетинившимся штыками людским потоком, остановить который, казалось, не удастся никакими силами. А тут еще Филька, стараясь переорать звуки выстрелов и пулеметную трескотню, крикнул:

– Взводный, всего две обоймы осталось!

Собрав в кулак всю свою волю и преодолев страх перед надвигающейся угрозой, Аркадий хотел было приказать пулеметчику, чтобы тот лучше корректировал огонь и экономил патроны, но вдруг заметил, что группа поляков – человек десять-двенадцать – отделилась от своих и, вырвавшись вперед, оказалась на расстоянии метров пятидесяти от воронки Лагоды. Пулемет из этой воронки уже не строчил – там, видно, кончились все обоймы. Еще метров двадцать-тридцать, и противник забросает укрытие красноармейцев гранатами.

– Ухин, слева! – крикнул Аркадий Фильке.

Тот, громко матерясь, развернулся и направил ствол на приближающегося к воронке Лагоды врага.

«Тра-та-та-та…» – застрочил пулемет.

Поляки рухнули ниц: одни – замертво, другие – скрючившись от полученных ран, третьи – спасаясь от огня. Филька снова развернул оружие и вставил в него последнюю обойму. Захлебываясь, пулемет ударил по вражеской пехоте, но огненный смерч длился недолго: патроны кончились. Через несколько минут над полем раздавались только винтовочные выстрелы – все пулеметы красных умолкли.

– Ухин, Скотников! Гранаты готовь! – приказал Аркадий Фильке и Генке. – Остальные, прицельно: «Огонь!»

«Остальные» – Семеныч и Николай – и так уже беспрерывно палили по врагу из винтовок.

– Ага, как же – «прицельно»! – перезаряжая оружие, успел буркнуть Семеныч. – Они, как зайцы, зигзагами бегут. Попробуй тут «прицельно».

Аркадий понимал, что остановить атакующих только винтовочными выстрелами не удастся и что еще немного – и в воронки красноармейцев полетят вражеские гранаты. Тогда ямы, служившие бойцам укрытием, превратятся в их могилы. Чтобы не допустить этого, нужно держать врага на расстоянии – таком, откуда его граната до воронки не долетит.

Аркадий выдернул из лимонки чеку и, размахнувшись, со всей силы бросил ее в находящихся уже метрах в сорока от них поляков.

– Рано! – крикнул Ухин.

– Ничего не рано! – отозвался Генка, вслед за взводным метнув в противника гранату.

Один за другим послышались два громких хлопка, и тут же перед цепью поляков взметнулись вверх два облачка белого дыма, клубы которого перемешались с разлетающимися в разные стороны осколками снаряда, крупными комьями и мельчайшими частицами почвы. В промежутке между этими облачками было видно, как несколько человеческих тел, оторвавшись от земли, приняв какие-то неестественные позы, рухнули на землю.

Вскоре столбики дыма взмывали уже по всей линии наступления поляков, а над полем громыхала какая-то немыслимая, безумная, оглушающая какофония, которая образовалась от смешения доносившихся со всех сторон звуков: грохота разрывающихся гранат, трескотни винтовочных выстрелов, командирских команд, криков и стонов раненых.

Красноармейцы поначалу находились в более выгодном положении, чем пехотинцы Пилсудского. Метнуть гранату в большую группу людей, не выбирая конкретной цели, было куда легче, чем с дальнего расстояния, да еще на бегу, попасть в одну из хаотично разбросанных по полю воронок. Поляки тоже это понимали и, обходя убитых и раненых, стремительно двигались вперед, с каждой минутой сокращая дистанцию до оборонительного рубежа красных.

Бросив беглый взгляд влево, Аркадий заметил, что значительная часть атакующих приблизилась к воронкам, где укрывались бойцы взвода Лагоды. На этот раз помочь своим товарищам он не мог…

– Взводный! – сквозь оглушительный грохот донесся до него голос Генки Скотникова. – Есть еще лимонки? У меня кончились!

– Есть! – крикнул Аркадий и вытащил из кармана последнюю гранату.

Он разогнул усики предохранительной чеки и, продев в кольцо указательный палец, собирался выдернуть ее из лимонки. Неожиданно его внимание привлек добавившийся к привычной уже какофонии звук – раздавшийся над полем резкий свист снарядов. Только на этот раз летели они не со стороны противника. Это наши трехдюймовки палили по позициям врага и его арьергарду, замыкавшему отряд наступающих.

– Ура! – закричали Генка и Филька.

– Ура! – послышалось из других воронок.

– Урааа! – донеслось откуда-то сбоку.

Аркадий повернул голову в сторону, откуда раздавался клич, и увидел, как по полю, выставив вперед винтовки, бегут наши бойцы. Он не знал, что делается на левом фланге, у Постнова, но догадывался, что там тоже вступили в бой резервные подразделения полка.

– Ура! – крикнул Аркадий и, вырвав из гранаты чеку, бросил ее в противника.

Когда дым в эпицентре взрыва рассеялся, он увидел, что авангардная часть отряда наших находится уже в нескольких шагах от поляков, а в руках одного из красноармейцев развевается боевое красное знамя.

«Без штыковой точно не обойдется!» – мелькнула в голове Аркадия мысль.

Он вскинул винтовку и отдал команду бойцам:

– Вперед! В атаку!

Держа в одной руке оружие, а другой – облокотившись на край воронки, Аркадий приподнялся, чтобы выбраться из укрытия, но неожиданно какая-то мощная, невидимая, жгучая волна подхватила его и с чудовищной силой швырнула к противоположному краю ямы. Он ударился спиной о выступающий из земли большой скользкий камень, но, потеряв сознание, даже не успел почувствовать боли.

Очнулся Аркадий оттого, что кто-то тряс его за плечи. Он ничего не видел и не слышал. Веки, будто склеенные, не разлипались, а до слуха не долетало ни единого звука – словно затычки в ушах торчали. Язык тоже не слушался. Аркадий понял это, когда хотел попросить, чтобы его перестали трясти – эта тряска отзывалась нестерпимой болью в спине, – но язык отказывался подчиняться.

Когда, наконец, ему удалось немного приоткрыть глаза, то через образовавшие между веками узенькие щелочки Аркадий увидел склонившуюся над ним бородатую физиономию, беззвучно шевелившую почти такого же, как борода, цвета – пепельно-серыми – губами.

Он узнал Семеныча, но не понимал, что тот говорит. Слава богу, бородач, заметив, что взводный вроде бы очухался, перестал его трясти.

Сознание постепенно возвращалось к Аркадию: он вспомнил, где находится и что происходит вокруг. Со слухом было хуже. Ни грохота боя, ни голоса Семеныча он не слышал.

Аркадий хотел оглядеться, чтобы оценить обстановку, но при первой же попытке повернуть голову почувствовал такую сильную боль в висках, что снова едва не потерял сознание. Кроме того, его сильно тошнило. И все же он, с трудом оторвав туловище от края ямы, встал на ноги и, пошатываясь, сделал несколько шагов к той стороне воронки, откуда его отбросило взрывом.

Перед ним простиралась картина только что закончившегося боя. Вдали, в двух-трех сотнях метров от линии, где стороны сошлись в штыковой, виднелись отступающие к своим позициям поляки. Их никто не преследовал – у наших на это не осталось сил.

«Мы выстояли, выстояли…» – подумал Аркадий и перевел взгляд на ближний участок поля.

На искромсанной взрывами, истоптанной, выжженной земле лежали люди. Наши и поляки. Пробитые пулями, проколотые штыками, разорванные осколками гранат. Одни – таких было большинство – не подавали признаков жизни, другие пытались подняться, взмахивали руками, видно, звали на помощь. К некоторым подходили оставшиеся в живых красноармейцы, помогали раненым встать на ноги и, если это удавалось, уводили их с места сражения. Но тех, кто мог передвигаться, было немного.

Мимо воронки Аркадия прошла группа из четырех человек. Впереди, опираясь, как на трость, на приклад винтовки, с трудом волоча левую ногу, еле тащился парень, лицо которого при каждом его шаге искривляла гримаса боли. Парень морщился, но не орал – губы его оставались сомкнутыми.

Следом за раненным в ногу бойцом двигались трое: двое красноармейцев вели своего товарища, подхватив его с обеих сторон под мышками. И хотя парень шел на собственных ногах, было заметно, что передвигается он из последних сил.

Аркадий похолодел, увидев, какие увечья получил несчастный. Обе руки его были покалечены – у одной отсутствовала кисть, другая оторвана до середины предплечья. Из размозженных тканей, покрытых каким-то черным налетом – то ли копотью, то ли землей – торчали обломки костей, болтались обрывки сухожилий и сосудов, с которых стекали на грязную, изорванную шинель крупные капли крови. Возраст бойца определить было невозможно: на лице его, которое походило на сплошное кровавое месиво, выделялся только темный провал широко открытого рта.

Недалеко от своей воронки Аркадий увидел оставшееся после разрыва гранаты – той самой, которая вывела из строя и его, – небольшое углубление, обрамленное черным кругом выжженной травы. В радиусе трех-пяти метров от эпицентра взрыва лежало несколько человек, у которых не было шансов остаться в живых.

Чуть дальше, метрах в семи от воронки, распластался молодой красноармеец в пробитой осколками шинели. Он лежал на спине не двигаясь, раскинув в стороны руки. Аркадий сперва посчитал парня погибшим, но потом вдруг заметил, что пальцы его потихоньку подрагивают, будто легонько касаются клавиш рояля. Наверное, таким образом парнишка пытался привлечь к себе внимание, но «музыки» его никто не слышал.

Вдруг до слуха Аркадия донесся какой-то монотонный гул – похожий на гудок паровоза, только слишком ровный, однообразный, непрерывный. Так как железной дороги поблизости не было, он понял, что «гудок» этот раздается у него в голове, и никто, кроме него самого, слышать его не может. Через некоторое время на фоне этого странного гула Аркадий различил еще какие-то звуки. Он понял, что слышит человеческий голос.

– …Ну, вот, – продолжал свой монолог Семеныч, – мы-то пониже оказались, да и были с другого краю, поэтому нас и не задело. А ты как раз выпрыгивать собирался, вот тебя взрывной волной и шандарахнуло.

Аркадий почувствовал, как к горлу снова подступает тошнота, гул в голове усиливается, а земля уходит у него из-под ног. Еще мгновение – и он потеряет сознание. Чтобы не упасть на дно ямы, он всем телом навалился на край воронки и, наклонив голову, уткнулся лицом прямо в прелую, мокрую траву.

– Эх, сынок, – сказал Семеныч, – сильно, видать, тебя шибануло.

Но Аркадий этих слов уже не услышал.

Вечером хоронили убитых товарищей. Среди них был и белорусский коммунист Кирилл Лагода. Взвод Аркадия не досчитался семерых красноармейцев, раненых было еще больше. Сам он едва держался на ногах.

– Погибшие в жестоком бою товарищи отдали свои жизни за наше социалистическое государство, не дрогнув перед посягнувшими на него интервентами, – сказал, стоя на краю братской могилы, командир полка. – Сегодня мы доказали врагу, что, как бы силен он ни был, нет на Земле такой силы, которая смогла бы одолеть нашу непобедимую, поистине народную Красную армию…

5.

Ночью заметно подморозило, а утром пошел снег. Легкие, пушистые снежинки плавно опускались на опустевшие поля, черные, корявые ветки деревьев, искореженные колдобинами дороги, обветшалые крыши хат. За какой-то час все вокруг преобразилось.

Аркадий закрыл за собой низенькую деревянную дверцу, плотно прижав ее к косяку, чтобы тепло не уходило, и, оказавшись на приземистом крылечке, застыл от удивления: унылая, неприглядная местность покрылась мягким пышным покрывалом и выглядела сказочно красивой. Неказистые хатки, скукожившиеся под почерневшей от времени соломой, накинув ослепительно-белые платочки, вдруг посвежели и повеселели. Яблони в садах, накрывшись легкой, сотканной из снежных хлопьев накидкой, стали похожими на загадочных принцесс.

Когда он шел в хату, где располагался штаб, ничего такого не было. Чувствовалось только, что скованная морозом земля не хлюпает под ногами, как еще вчера вечером, а образовавшийся на лужах лед трещит и рассыпается на множество крошечных сверкающих льдинок.

Вдыхая полной грудью свежий, морозный воздух, Аркадий стоял на крыльце и раздумывал, что ему делать дальше: отправиться в свою хату и плюхнуться на набитый старой соломой матрац, как посоветовал ему лекарь, или, постояв тут еще немного, вернуться обратно в штаб. Что и говорить – еще пять минут назад, находясь в горнице, где было тесно, накурено, шумно, он бы точно грохнулся в обморок. Виски у него давило, голова кружилась и раскалывалась от боли, перед глазами мелькали то ли какие-то искры, то ли мушки. Полученная больше месяца назад контузия порой все еще давала о себе знать.

Доктор, заглянувший в штаб по каким-то своим делам, увидев Аркадия, заметил, что тот находится не в лучшем состоянии, и велел ему немедленно идти домой и улечься в постель, пообещав через часик-другой проведать больного. Сначала именно так Аркадий и собирался поступить, но, выйдя на улицу и надышавшись чистым воздухом, как-то сразу взбодрился, почувствовал прилив сил и решил, что, пожалуй, сможет возвратиться в штаб, чтобы послушать, о чем говорят старшие краскомы.

Это, конечно, в первую очередь касалось положения на Западном фронте. В Микашевичах, южнее Минска, между Пилсудским и представителями советской республики начались переговоры, во время которых обе стороны почти прекратили военные действия. Эту информацию сегодня больше всего и обсуждали.

Многие полагали, что полякам верить нельзя: паны хитрят, согласившись на эти переговоры. Скорее всего, узнав, что белые взяли Курск и Орел, они испугались – а вдруг Деникин дойдет до Москвы, свергнет Советы и установит свою власть? Тогда он точно захочет вернуть польские земли – как было при царе – в состав России, а это интересам Пилсудского никак не отвечало.

По всей видимости, поляки решили, что лучше посодействовать большевикам в их борьбе с Добровольческой армией – ну, хотя бы не оттягивая на себя части красных, которые те могли бы направить на разгром деникинцев. А там – кто их, этих оккупантов, знает? Может, они дожидаются, когда силы у противников иссякнут, и тогда можно будет расправиться и с теми, и с другими сразу?

Среди краскомов были и такие, кто считал, что никаких переговоров с интервентами вообще вести не следует и что Красной армии нужно немедленно двигаться вперед и идти до самой Варшавы, чтобы помочь польским рабочим свергнуть правительство Пилсудского и захватить власть, приблизив тем самым мировую революцию.

Аркадий пока не решил, какой точки зрения стоит придерживаться. Слушаешь некоторых и думаешь: о каком наступлении они говорят, если красноармейцы – голодные-раздетые-разутые – еле ноги волочат?

Хотя, с другой стороны, части РККА на Западном фронте давно уже в тяжелом состоянии находятся, а поляков как-то сдерживают. Да, в октябре были не лучшие дни – наши отступали и отступали. Но потом – откуда только силы взялись! – остановили врагов по всей линии фронта. Видно, последние сведения с других фронтов внушили оптимизм: Орел наши у Деникина отбили, да и Курск, судя по свежим сводкам, вот-вот обратно возьмут. Юденич от Питера тоже назад попятился – к западным границам.

Когда переговоры с поляками начинались, красные войска уже и к Бобруйску, и к Борисову подходили, а здесь, в Лепельском районе, несколько населенных пунктов от интервентов освободили. В них теперь расположились красноармейцы. Одну из пустующих хат, еще до польской оккупации оставленных хозяевами, отвели под штаб, где собирался командный состав.

Аркадий сгреб с перил пригоршню чистого белого снега и попробовал его на вкус. Снег оказался совершенно безвкусным и, хрустнув на зубах, тут же растаял во рту. Решив, что все-таки вернется в штаб, Аркадий уже взялся за дверную ручку и пригнул голову, чтобы не удариться о притолоку, но, услышав за спиной какой-то звук, похожий на скрип колес, дверь открывать не стал. Он распрямился и посмотрел в сторону, откуда доносился скрип.

По дороге, понурив голову, плелась худая, с ввалившимися боками кляча, запряженная в довольно широкую порожнюю телегу, которая, подпрыгивая на ухабах, скрипела всеми четырьмя колесами. За ней, отстав метров на пятнадцать, тащилась вторая лошадь – такая же тощая. Она тоже волокла пустую подводу. Следом, на небольшом расстоянии друг от друга, медленно двигались еще три повозки. На передке каждой из телег сидело по одному красноармейцу, которые управляли лошадьми.

На первой подводе, держа в руках вожжи, клевал носом щупленький парень в надвинутой на уши папахе. Приглядевшись, Аркадий – по пенсне – узнал в парне Сомова.

Немного поколебавшись – заходить в дом или подойти к товарищу, он, махнув на дверь рукой, спустился с крыльца. Переговоры, конечно, дело серьезное, но что толку о них говорить, если повлиять на ход событий никто из присутствующих в штабе не может. А вот как у наших все прошло сегодня, можно узнать прямо сейчас.

Груженные ранеными подводы – по четыре-пять человек на каждой – еще вчера выдвинулись к станции, которая находилась верстах в пяти от села. Ночью специальный состав должен был забрать вышедших из строя бойцов, чтобы доставить их в тыл. Сколько времени придется ждать поезд, никто не знал, поэтому на всякий случай подводы отправили с вечера. Сопровождать их было поручено Сомову, который последнее время по причине ухудшающегося зрения был приписан к санитарной части.

– Здорово, Витек, – крикнул Аркадий, когда телега, на которой восседал его товарищ, поравнялась со штабом.

Сомов встрепенулся, огляделся по сторонам и, натянув вожжи, заставил лошадь прижаться к обочине и остановиться. Соскочив с подводы, он посмотрел на приближающуюся к нему вторую повозку и, окликнув сидевшего на ней бойца, жестом показал ему, чтобы тот не останавливался, а двигался дальше.

– Чего так долго-то? – протягивая Виктору руку, задал вопрос Аркадий.

– А… – отмахнулся тот и спросил:

– Начальство тут, что ли?

– Тут-тут. Где ж ему еще быть. Переговоры в Микашевичах обсуждает. А зачем тебе?

– Да вот… Хочу сразу о деле доложить, чтобы потом спать завалиться. Устал очень. Всю ночь на ногах.

Вид у Сомова действительно был неважным. Из-за темных кругов под стеклами пенсне и покрывшихся жесткой щетиной впалых щек он казался старичком, зачем-то напялившим на себя красноармейскую форму. Аркадий даже пожалел товарища, хотя и сам выглядел не лучше: глаза его ввалились, нос обострился и казался неестественно большим на бледном, осунувшемся лице, тронутом лишь едва заметным пушком.

Проводив взглядом последнюю подводу, Сомов повернулся к Аркадию и предложил:

– Подожди меня тут. Я скоро. Отчитаюсь по-быстрому, документы об отправке раненых отдам, а потом тебя отвезу.

– Да нет, я тоже в штаб пойду, – решил Аркадий. – Может, там и останусь. А ты докладывай и езжай домой, отдыхай.

Они вместе вошли в хату. В горнице по-прежнему витали клубы сизого табачного дыма, раздавались громкие голоса, но кое-что изменилось. Стол, на котором несколько минут назад лежали карты боевых действий и какие-то бумаги с печатями, теперь был застелен газетой. В центре стола красовалась бутыль с мутноватой жидкостью, пока еще полная. С одной стороны к бутыли пристроилось блюдо с солеными огурцами, с другой – тарелка квашенной капусты с луком. Кучками, прямо на газете, лежало порезанное крупными ломтями белое, с нежным розоватым оттенком сало. По краям столешницы выстроились разные по форме, цвету и размеру чашки, стопки, стаканы, видно, перекочевавшие в штаб из других хат. Один из краскомов держал в руках огромный кругляк хлеба, который начал уже разламывать на куски.

Аркадий и Виктор замерли у порога.

Бросив взгляд на четверть с горилкой, Аркадий едва сдержал приступ вспыхнувшего в груди гнева – лишь привычка соблюдать субординацию на службе не позволила ему потерять самообладание. Одновременно он почувствовал неловкость перед товарищем за картину, которую ни один из них не ожидал здесь увидеть. В Красной армии велась беспощадная борьба с пьянством, и Аркадий сам не раз предупреждал подчиненных, что замеченных в употреблении спиртного красноармейцев могут предать революционному трибуналу и строго наказать. А тут – пожалуйста! Горилка на столе! И где? В штабе! Как тут можно говорить о дисциплине? Да и Витек не упустит случая, чтобы в очередной раз не отпустить какую-нибудь колкость в адрес начальства…

Сомов, у которого со вчерашнего дня крошки во рту не было, уставившись на аппетитные шматки настоящего домашнего сала, напрочь забыл, зачем он пришел в штаб. В голове его билась одна единственная мысль: как бы это восхитительное лакомство таяло у него во рту, если бы кто-нибудь предложил ему хоть маленький кусочек. Но сала Виктору никто не предлагал.

– Вам чего? – спросил ребят разламывающий хлеб краском.

– Да вот, мы, я… – с трудом оторвав взгляд от стола и проглотив слюну, начал было лепетать Сомов, но быстро собрался и доложил как положено:

– Раненые красноармейцы на станцию доставлены и погружены в санитарные вагоны. Документы при мне.

– Давайте сюда, – приказал сидевший за столом комполка.

Сомов достал из-за пазухи бумаги и через одного из краскомов передал их командиру.

– Свободны. Оба! – коротко бросил тот.

Оставленная возле штаба кляча, наклонив голову, с аппетитом жевала снег.

– Проголодалась, бедная, – пожалел лошадь Виктор и, потрепав кобылку по гриве, повернулся к идущему следом за ним Аркадию:

– Ну, ты едешь или тут останешься?

– Еду, – ответил Аркадий. – Зачем мне тут оставаться?

– Как зачем? – с деланым удивлением спросил Виктор. – А переговоры как же?

Аркадий вспыхнул, но промолчал. Да и что тут скажешь? Сомов, в общем-то, прав, иронизируя по поводу увиденного в штабе, но обсуждать действия старших командиров с подчиненными – последнее дело.

Виктор уселся на телегу, взял в руки вожжи и вопросительно посмотрел на товарища. Аркадий молча стоял перед подводой и усиленно делал вид, что его страшно интересует все еще поедающая снег лошадь. Он не знал, на что ему решиться – сесть рядом с Сомовым или, придумав какую-нибудь отговорку, топать до дома пешком.

Наконец, он принял решение: забрался на телегу и, чтобы не оставить Виктору возможности позлорадствовать насчет «переговоров», тут же сам засыпал его вопросами:

– У вас-то как все прошло? Почему так задержались? Поезд, что ли, долго не приходил?

– Состав и правда только под утро прибыл. Знал бы ты, как они эту ночь пережили… – имея в виду раненных в последнем бою красноармейцев, отправленных к санитарному поезду, сказал Виктор. – Если бы не бабы местные, перемёрли бы все.

– Какие бабы? – не понял товарища Аркадий.

– Какие-какие! Говорю же – местные, – не стал вдаваться в подробности Сомов.

Он дернул вожжи, крикнул лошади «Но!» и после того, как кляча тронулась с места, продолжил:

– К ночи морозить начало, а мужики кто в чем – шинели и то не на всех. Никаких одеял, никаких подстилок на телегах, даже соломы не положили. Кто ж знал, что такой мороз стукнет! Да и где их взять-то – одеял этих… До станции часа два по ухабам тряслись. Дорога-то, сам знаешь, какая. От этой тряски у кого повязки соскочили, у кого бинты разболтались, у кого кровь пошла.

Виктор немного помолчал, потом, взглянув на Аркадия, продолжил рассказ.

– Представляешь картину? Тьма тьмущая, пустая дорога, и только один наш обоз по ней тащится. А от него на всю округу вопли и стоны разносятся. Будто режут кого. Как тебе такое?

– Ну, а потом, когда на станцию прибыли, что было? – проигнорировав вопрос Сомова, спросил Аркадий. – Я не понял, что ты там про баб говорил?

– Оказалось, это не станция, а разъезд какой-то. Кроме будки железнодорожной и пяти-шести хат, где путейцы живут, больше нет ничего. Там встречные составы разъезжаются, некоторые остановку делают, ну, и народ из окрестных сел в поезда садится, поэтому место это станцией и называют. Слава богу, связь есть – телефон в будке работает. По нему-то нам и сообщили, что санитарный поезд только к утру прибудет. А у нас почти все лежачие да тяжелые. И как им, бедным, до утра дожить на таком морозе?

Виктор снова повернулся к Аркадию и спросил:

– Вот что бы ты делал на моем месте?

– Что-что. Ясное дело – пошел бы по хатам народ поднимать, помощи просить, – ответил тот.

– Вот и я пошел путейцев будить. А там почти одни бабы оказались. Ну, я объяснил им ситуацию. Так они всё, что в хатах было, к обозу приволокли: тулупы, одеяла, покрывала, накидушки разные. Всех укрыли. Кому ноги-руки растирали, кого кипятком отпаивали, некоторых даже перевязать сумели. Так до утра с ними и возились. Пока поезд не прибыл, никто домой не ушел. Потом еще с погрузкой нам помогали.

Сомов натянул вожжи, остановил лошадь и засмеялся:

– Ну, Голиков, мы с тобой даем! Поворот-то твой прозевали! Все – дальше «поезд» не идет, станция конечная.

За разговорами оба не заметили, как подъехали к лазарету, который размещался в бывшей церкви. Храм представлял собой простое прямоугольное строение с четырехскатной, крытой железом крышей, над которой возвышался увенчанный православным крестом луковичный купол. К восточному торцу здания примыкала главная часть храма – полукруглый алтарь. На боковых стенах имелись узенькие оконца, едва пропускавшие в помещение уличный свет.

Внутри церкви, приспособленной под госпиталь еще во времена немецкой оккупации, в несколько рядов, чуть ли не впритык друг к другу стояли простые узкие кровати, которые перешли «по наследству» сначала красным, потом полякам, а теперь снова занявшим село подразделениям РККА.

С западной стороны храма находился вход, в нескольких метрах от которого стояла полуразвалившаяся колокольня. Говорят, в нее еще во время Мировой войны угодил немецкий снаряд.

В церковном дворе были и другие строения. Дом, мало чем отличающийся от остальных сельских хат, раньше принадлежал местному священнику. Теперь в нем жили лекарь и красноармейцы из санитарной команды, в том числе и Сомов.

Чуть поодаль стоял длинный деревянный сарай, куда перевозившие раненых бойцы уже успели загнать лошадей. Возле сарая в ряд выстроились четыре телеги. На одной из них сидели двое красноармейцев, о чем-то мирно беседовавших. Рядом оставалось место для подводы, на которой приехали Аркадий и Виктор.

– Ну, что? Может, отвезти тебя? – окинув товарища взглядом, спросил Сомов. – Чего-то ты мне не нравишься – выглядишь не лучше тех, кто там лежит.

Кивком головы он показал на церковь.

– Да не надо, мне тут недалеко, – отмахнулся Аркадий и соскочил с телеги. – Сам дойду, не раненный ведь.

Он тоже посмотрел в сторону храма и спросил:

– А много их там осталось?

– Да полно! Слава богу, тяжелых всех отправили, а легких по хатам распределили. Тут теперь одни тифозные лежат. Мрут по несколько человек в день, но на освободившиеся койки тут же новые больные поступают. Так что, как говорится, свято место пусто не бывает…

– Да уж… – расстроился Аркадий. – И всё вошь проклятая! У меня весь взвод чешется. Никак от нее не избавиться! А как избавишься-то, если никакой гигиены соблюдать не получается? Мыла нет, с кипятком проблемы. Знаешь, Витек, а я ведь и сам завшивился. Сегодня на ночь шинель во дворе оставлю. Говорят, эта зараза на морозе погибает. Ладно, пойду я.

Он протянул Сомову руку, чтобы попрощаться, но напоследок задал ему вдруг с опозданием промелькнувший в голове вопрос:

– Слушай, Витек, а куда все-таки железнодорожники-то делись? Ну там, на разъезде этом?

– А то ты сам не знаешь, куда люди деваются, когда власть меняется, – грустно усмехнулся Сомов. – Поляки пришли и в тот же день путейцев-мужиков убили – за то, что те красных поддерживали. В живых оставили только деда какого-то глухого да двух мальчишек – одному лет тринадцать, другой на год-полтора постарше. Надо ведь кому-то вылезшие костыли в шпалы забивать да разболтавшиеся гайки на перегоне закручивать! Добавили, правда, к ним двух человек из своих – поляков местных. Одного главным назначили. А как только наши этот участок дороги взяли, пилсудских тут же, на месте и расстреляли – за то, что врагам помогали. Опять из мужиков только дед этот остался да те же мальчишки. Теперь, небось, вместе с бабами на путях работают, железнодорожные составы обслуживают, да еще и снег убирают. Вот так-то.

Виктор взял лошадь под уздцы, чтобы отвести ее к хозяйственному сараю, но замешкался, снова повернулся к Аркадию и сказал:

– Между прочим, старший из мальчишек поляком оказался. Отец у него больше года в Красной армии служит. Когда пилсудские пришли, соседи парня не выдали, а то и его могли бы расстрелять. Зато нам он здорово помогал – всю ночь от подвод не отходил, потом носилки с ранеными в вагоны таскал.

– А что – поляков, что ли, хороших не бывает? – воодушевился Аркадий. – Кстати, товарищ Тухачевский, говорят, тоже самый настоящий поляк, а в РККА целой армией командует! Сейчас на Восточном фронте белых бьет, а был бы здесь, на нашем фронте, никаких пилсудских бы не пощадил! И вообще – не важно, какая у человека национальность. Это не главное.

– А что, по-твоему, главное?

– Главное то, какую он классовую позицию занимает! Вот у нас победила революция, у власти стоит пролетариат. Но так ведь не везде. Повсюду пока капитал правит. Но это дело времени. Помнишь, Витек, что товарищ Ленин говорил?

Аркадий посмотрел на Сомова и, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Он говорил, что взятие власти пролетариатом в одной стране – это лишь начало борьбы и окончательной победы над буржуазией во всем мире! Так что пусть буржуи трепещут перед мировой революцией!

– Ну, да, – снисходительно улыбнулся Виктор и продекламировал незнакомые Аркадию строчки: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!»

– Здорово! – обрадовался Аркадий. – Это что же – стихи такие? Ты сам сочинил?

– Нет, конечно, – засмеялся Сомов. – Это Блок. Поэт такой есть, в Питере живет, Александр Блок. Очень известный.

– Как Есенин?

– Ты знаешь Есенина? – удивился Виктор.

– Немного, – не стал вдаваться в подробности Аркадий.

– Ну, кто из них больше известен, трудно сказать, – продолжил Сомов. – Тем более, что живут они в разных городах. Есенина в Москве лучше знают, Блока – в Питере. Вообще-то, пожалуй, после поэмы «Двенадцать» Блок сделался более знаменитым. Хотя многим она совсем не понравилась. Кстати, ее в Москву из Питера Есенин и привез. Он там как раз с Блоком встречался. В кафешке на Тверской, где поэты собираются, эту вещь не один раз читали. Кое-что из нее я запомнил…

Виктор снова собрался уходить, но Аркадий, забыв про усталость и все свои болячки, не отпускал товарища:

– Ну уж нет, Витек! Начал говорить, говори до конца! Что за поэма такая? И почему она кому-то не понравилась?

– Это та самая поэма, из которой я тебе строчки про мировой пожар процитировал. Содержание пересказывать не буду – это долго, а я устал очень. Сам как-нибудь прочитаешь. Если коротко – речь там идет о революционных днях и о людях, которые их переживали.

– А почему название такое: «Двенадцать»? – не отставал Аркадий.

– Потому что шествует по революционному Петрограду патруль из двенадцати красногвардейцев… Таких, как наш Серега Рукавишников, – вспомнил вдруг о бывшем киевском курсанте Сомов. – Он как раз в то время в Питере жил, наверняка вот так же по городу маршировал.

Виктор поднял голову вверх и, остановив взгляд на куполе церкви, процитировал еще несколько строчек из поэмы:

Революционный держите шаг!

Неугомонный не дремлет враг!

Товарищ, винтовку держи, не трусь!

Пальнём-ка пулей в Святую Русь!

– Это тоже оттуда? – спросил Аркадий.

– Ну, да.

– Так чем же такая вещь может не нравиться? – искренне удивился Аркадий. – Самая что ни на есть революционная вещь! Это тебе не луна, на лягушку похожая. Или наоборот. Не помню, как там у твоего Есенина.

Немного подумав, Виктор ответил:

– Блок и Есенин – поэты совершенно разные, и сравнивать их не стоит. Но, что касается блоковской поэмы, то Есенин – один из тех, кому она понравилась. Во всяком случае, он так говорил. Но многие с ним не согласны. И в Москве, и в Питере. Один мой знакомый, который был в Петрограде, когда поэма вышла, сказал, что порядочные люди эту вещь осуждают, на Блока ополчились, некоторые даже руки ему не подают.

– Такому поэту руки не подают? – взбеленился Аркадий. – Да какие же они после этого порядочные? Контра это самая настоящая! Наверняка буржуи какие-нибудь, которые Советскую власть ненавидят!

– Ну вот! Еще скажи: «К стенке их всех!» – возмутился на этот раз Сомов. – Речь идет всего лишь о поэзии, Аркаш. У каждого человека может быть свой взгляд на произведение. Тебе ведь тоже есенинская лягушка не понравилась.

– Витек, ты мне зубы-то не заговаривай! Причем тут какая-то лягушка, если речь идет о революции? Одно дело про природу писать, про разные там цветочки-лепесточки, про птичек и зверушек, и совсем другое – про жизнь, которая вокруг тебя кипит. Про то, что в этой жизни главное! А главное у нас сейчас – это борьба с внутренними и внешними врагами нашей революции, с несдающейся буржуазией и контрреволюцией!

– Ну, да, – усмехнулся Сомов. – Революция, контрреволюция, буржуазия, борьба… И в борьбе этой все средства хороши. Так, что ли? Кстати, знаешь, как там у Блока дальше? Про мировой пожар? Слушай.

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем,

Мировой пожар в крови –

Господи, благослови!

– Ну, я же говорю: здорово! Молодец этот Блок! Правильно свое назначение понимает. Настоящий революционный поэт, – восхищенно сказал Аркадий.

– Что «здорово»? «Мировой пожар в крови», по-твоему, здорово, Аркаш? Получается, пусть повсюду льется кровь, только бы победила мировая революция?

– Да ничья кровь бы не лилась, если бы буржуи и их прихвостни над своим добром не тряслись и не создавали бы целые армии, чтобы его защищать! – разгорячился Аркадий. – Вот у нас в стране, например: если бы не всякие каппелевцы, дутовцы, колчаковцы, деникинцы…

– А я вот все чаще думаю о том, что у нас в стране никакой крови бы не было, если бы большевики в свое время Учредительное собрание не разогнали! – перебил товарища Сомов. – Его ведь, между прочим, народ избирал. И большевикам там место нашлось. Вот собрались бы все партии, за которые люди проголосовали, и правили бы страной сообща. А у нас что получилось?

– Ну, что, что у нас получилось? – еще сильнее разъерепенился Аркадий.

– Гражданская война у нас получилась, вот что. Народ на две половины разделился, и одна половина уничтожает другую. Хуже ничего не придумаешь. И неизвестно еще, чем все это кончится, а главное – когда, – нахмурился Сомов.

– Что значит – «когда»? Понятно, когда…

– Да знаю я, что ты сейчас скажешь. Сколько раз уже слышал: «Когда всех белых гадов разобьем…» В общем, мы уже с тобой по кругу ходим, Аркаш, – махнул рукой Сомов. – Этот спор мы никогда не закончим. У каждого свои понятия о том, что происходит, и никто из нас друг друга, видно, не убедит. Да я и убеждать-то тебя ни в чем не собираюсь. Давно понял – бесполезное это дело. Ладно, пойду я.

– Ну уж нет! – воспротивился Аркадий. – У нас с тобой не просто спор. Мы, оказывается, на разных позициях стоим. Это уже не спор получается, а вражда самая настоящая. Получается, что враг ты мне, Сомов.

– Ну, враг так враг, думай как хочешь. Черт с тобой, – снова отмахнулся Виктор и, взяв за поводок клячу, повел ее к сараю, возле которого по-прежнему сидели двое бойцов, со стороны наблюдающих за их перепалкой.

– Сомов, стой! – крикнул Аркадий.

Виктор, не поворачиваясь, вел по двору лошадь.

– Стой, тебе говорят! – еще громче закричал Аркадий.

Сомов его будто не слышал.

– Стой, контра, а то… а то…

Аркадий быстро выхватил из кобуры трофейный маузер, с которым никогда не расставался, и направил ствол в спину уходящему товарищу.

– А то что? Под трибунал меня… – обернувшись, с усмешкой начал было Виктор, но, увидев наставленное на него дуло пистолета, замер в оцепенении, не закончив фразу.

– Голиков, ты что? Совсем спятил? – хрипло прошептал он, не отрывая глаз от маузера.

– Трибунал, говоришь? Да я тебя сейчас без всякого трибунала здесь, на месте прикончу! Слышишь, ты, контра белогвардейская! – орал Аркадий.

Он взвел курок пистолета. Оба красноармейца соскочили с подводы и оторопело наблюдали за происходящим.

Сомов побледнел. По причине близорукости и выступившей на лбу испарины, из-за которой сразу же запотели стеклышки его пенсне, он не видел, как дергаются побелевшие губы Аркадия и каким лихорадочным огнем горят его глаза, но по какому-то истошному, странному, будто незнакомому голосу, по всему облику целившегося в него человека понял, что тот не шутит. И человека этого еще минуту назад он считал своим другом!

Вся кровь в одно мгновение прилила к голове Виктора и яростно застучала у него в висках. Левой рукой – правой он продолжал держать лошадь под уздцы – Сомов сорвал с носа запотевшеепенсне и, отбросив его в сторону, крикнул:

– Ну, стреляй, гад! Стреляй! Ты…

Оглушительный грохот оборвал его слова.

Открыв глаза, Аркадий увидел над собой чистое, без единого облачка небо. Он лежал на спине, раскинув в стороны руки, и не мог понять, что же такое произошло. Его правая рука крепко сжимала маузер. Выстрелить он, кажется, не успел. Точно не успел. Да еще не известно, стал бы он стрелять в Сомова, или, увидев лицо своего бывшего – теперь уже, ясно, бывшего – товарища, не смог бы спустить курок.

Но что же тогда так сильно громыхнуло и почему он растянулся на снегу посреди церковного двора?

Аркадий осторожно подтянул руки к туловищу и, не выпуская оружия, начал приподниматься на локтях, чтобы осмотреться. При первом же движении его левую ногу пронзила резкая боль, но, превозмогая ее, он сумел упереться локтями в землю, после чего обвел взглядом двор.

Церковь, колокольня, сарай, телеги возле него – все осталось на своих местах. В середине двора, на прежнем месте, стояла подвода, на которой они с Сомовом подъехали к лазарету. Запряженная в нее лошадь лежала рядом, как-то неестественно растопырив ноги, которые слегка подергивались. Падая, кобылка переломила деревянную оглоблю. Один конец жерди вонзился бедному животному в круп, другой под прямым углом был повернут в сторону церкви, будто на что-то указывая.

Аркадий провел взглядом по «указателю» и метрах в трех от его острого конца увидел Сомова, которого, видно, отбросило от повозки разломившейся оглоблей. Виктор лежал, уткнувшись лицом в снег. Одна рука его была согнута в локте и прижата к туловищу, вторая – та, которой он еще минуту назад держал клячу за поводок – была вытянута вперед, в сторону Аркадия, словно он просил помощи у своего бывшего товарища. Снег вокруг головы Сомова был забрызган алыми пятнами крови.

Аркадий, сморщившись от боли, еще немного приподнялся на локтях и поискал глазами красноармейцев, которых видел у сарая, возле телег. Оба парня, не двигаясь, теперь тоже лежали на земле. Между ними и подводой Сомова виднелась небольшая ямка, снег вокруг которой перемешался с комьями взрыхленной свинцом почвы. Такой след оставляет обычно шрапнельный снаряд.

«Похоже, из трехдюймовки пальнули, – подумал Аркадий. – Но почему? Откуда? Перемирие ведь, переговоры…»

Не дав ходу лезущим в голову важным, но совсем неуместным в данной ситуации мыслям, он снова посмотрел на Сомова. Ему показалось, что тот слегка шевельнулся.

«Живой, или все-таки показалось?» – напрягся Аркадий и вдруг заметил, как пальцами вытянутой вперед руки Сомов сгребает рыхлый, тающий под его ладонью снег.

Сердце Аркадия бешено заколотилось. Он рванулся вперед – хотел вскочить на ноги и помочь раненому, но его собственное тело снова пронзила острая, невыносимая боль. Последнее, что он увидел перед тем, как потерять сознание, – блеснувшее на солнце стеклышко отброшенного Виктором пенсне, которое воткнулось в снег в нескольких метрах от его владельца. Второе стеклышко погрузилось в снежный покров. Снег в этом месте, куда не долетело ни единой капельки крови, остался белым и чистым.

Очнулся Аркадий в лазарете. То ли солнечные лучи, пробивающиеся сквозь узенькие оконца храма, плохо освещали помещение, то ли мешала колышущаяся перед его глазами туманно-серая пелена, но склонившегося над ним доктора он, так и не сумев разглядеть, узнал лишь по голосу.

– Ну, что, молодой человек, – увидев, что пациент пришел в себя, обрадовался лекарь, – вы, оказывается, везунчик! Трое – погибли, а вы только ранены.

– Трое? – переспросил Аркадий. – Почему трое? Сомов ведь был живой! Я видел, как он шевелился!

– Может, он и был живой какое-то время, но, когда я к нему подошел, он уже не дышал.

У Аркадия сжалось сердце. Что бы там ни было, но он успел крепко привязаться к Сомову. К тому же, вполне возможно, в дальнейшем Витек, осознал бы свои ошибки…

– И тех двоих, что возле сарая были, тоже шрапнель достала, – продолжал доктор. – Оба сразу насмерть. А вас, молодой человек, лошадь спасла – пули на себя приняла. Хотя несколько шариков и до вас долетело.

– Значит, я правильно подумал: шрапнельный снаряд, – сказал Аркадий.

– Ну, да, – подтвердил лекарь. – Наши ведь вчера, оказывается, Курск взяли. Пилсудские, видно, об этом узнали и решили таким образом нас поздравить.

Врач уже отошел от койки Аркадия, но вдруг остановился, сунул руку в карман, что-то из него вытащил и, вернувшись к раненому, протянул ему какие-то бумажки.

– Вот, возьмите. Это у вашего товарища в гимнастерке было. Не знаю, куда их девать. Если не нужны, то выбросите.

Пока они разговаривали, пелена перед глазами Аркадия постепенно пропала. Когда доктор ушел, он развернул сложенный в несколько раз листочек, разлинованный простым карандашом и исписанный синими чернилами. Большинство слов на бумаге было или размыто, или затерто, но первую строчку удалось прочитать без труда: «Дорогой мой сыночек Витенька…»

Аркадий понял, что держит в руках письмо, написанное матерью Сомова, с которым тот, видно, никогда не расставался и много раз перечитывал. Наверное, Виктор получил его еще летом, в Киеве. После курсов их батальон так часто менял дислокацию, что другие письма просто не доходили до адресатов.

Осторожно сложив листочек по старым сгибам, Аркадий положил его себе на грудь и взял в руки вторую бумажку – свернутую гармошкой полоску, отрезанную от пожелтевшей газеты. На ней крупными буквами в четыре строки был набран текст: «Царский генерал, эксплуататор-фабрикант и злодей-помещик хотят заковать тебя в цепи, пролетарий! Сорви цепь и убей ею насильников!»

Это была «шапка» первой полосы старых «Известий». Не успел Аркадий удивиться странному поступку Сомова, который хранил газетную вырезку с пролетарским призывом вместе с письмом от матери, как вдруг увидел, что на полях и в промежутках между строками текста что-то написано от руки карандашом. В полумраке он еле-еле разобрал аккуратно выведенные знакомым мелким почерком строчки:

Отгрохочут когда-нибудь выстрелы

И закончится эта война.

Как бы ни было трудно, мы выстоим,

Выпив горькую чашу до дна.

Я вернусь, и с тобою мы встретимся.

И увижу я в явь, не во сне,

Как глаза твои радостью светятся

И как ты улыбаешься мне.

Будем слушать с тобой, взявшись за руки,

Тишину в молчаливом лесу.

И оттуда потом до Москва-реки

Я тебя на руках донесу…

«Не донесешь…. Не увидишь ты больше своей Ганночки. И Москва-реки не увидишь. И матери не увидишь. Никогда. Эх, Витек, Витек…» – подумал о Сомове Аркадий и ладонью размазал текущие по лицу слезы.

6.

– Дяденька, вы к кому? – долетел до Аркадия знакомый детский голос.

Голос, как ему показалось, донесся с крыльца, но в то время, когда он прозвучал, Аркадий стоял спиной к дому. Он как раз закрывал за собой калитку, поэтому не видел, как на крыльце появились две одетые в одинаковые цигейковые шубки и шапочки из такого же меха девочки. Это были Оля и Катя. По телу Аркадия пробежала дрожь, к горлу подступил ком. Ему пришлось двумя руками опереться на палку, чтобы устоять на ногах. Только после этого он повернулся лицом к сестрам и обратился к младшей из них:

– Катыш, ты что – своих не узнаешь?

– Адик! – закричали обе девочки сразу и бросились навстречу брату.

Сквозь проступившие на глазах слезы Аркадий увидел, как распахнулась входная дверь и во двор выбежала Таля. На ней не было никакой теплой одежды. Только большой серый платок волочился за девочкой по белому снегу. Выбегая из дома, она, видно, сорвала его с вешалки, чтобы накинуть на плечи, но так и не накинула, а, ухватив за один конец, тащила за собой.

– Талчонок, ну куда ж ты раздетая-то! Мороз жуткий, еще простудишься, – обнимая всех девочек сразу, предостерег старшую из сестер Аркадий. – Пошли скорей домой, родные мои.

В прихожей на него кинулась с объятиями Дарья, которая даже не пыталась сдерживать слезы. Натальи Аркадьевны не было.

– Да она вообще дома редко бывает, – недовольно сказала Таля, после того как Аркадий поинтересовался, когда у матери заканчивается рабочий день. – То на одной работе – в госпитале, то на другой – в здравотделе, то у этого своего…

– Она бы сразу прибежала, если бы точно знала, когда ты приедешь, – вступилась за мать Оля. – Только ты ведь не написал, какое это будет число. Когда твое письмо из госпиталя пришло, мамочка читала его и все время плакала.

– Да, и очень расстраивалась из-за твоей раны, – поддержала сестренку Катя.

Она посмотрела на ногу Аркадия, на трость, которую он прислонил к диванному валику, и спросила:

– Адик, тебе сильно больно?

– Уже нет. Да и рана-то была не слишком серьезная. Несколько пулек в ногу вошло, но доктор их вытащил. Главное, кость не задета, – успокоил девочек Аркадий.

Он не стал рассказывать сестрам, что, кроме ранения шрапнелью, получил еще и контузию головы, что долго валялся с сыпным тифом и цингой, отчего организм его очень ослаб. Сказал только, что приехал на побывку для восстановления сил.

Среди ночи Аркадий проснулся оттого, что ему вдруг стало трудно дышать – грудь словно придавило каким-то тяжелым предметом. Он не сразу сообразил, где находится и что с ним происходит. Сначала даже подумал, будто лежит в траншее, придавленный обвалившейся землей или каким-нибудь камнем, но потом вспомнил, что он дома, в Арзамасе, и что вчера вечером улегся на свой любимый диван, на котором не спал уже почти год.

Аркадий попробовал вдохнуть поглубже и обнаружил, что на грудную клетку действительно давит что-то тяжелое – словно кто-то положил на нее парочку кирпичей. Он вытащил из-под одеяла руку, поднес ее к груди и почувствовал, как пальцы погрузились во что-то мягкое и теплое.

– Фома, ты, что ли? – проведя ладонью по шелковистой кошачьей шерстке, спросил Аркадий.

Кот ответил громким урчанием.

– Узнал меня, дружище, помнишь своего хозяина, – нащупав в потемках острую мордочку, продолжил Аркадий. – Не забыл, кто тебя рыбкой кормил?

Фома, не переставая мурлыкать, принялся лизать ему руку выше запястья. Язычок у кота был влажным и шершавым.

– Вижу, вижу, что соскучился. Я тоже по тебе скучал. Все думал – некому для моего Фомищи пескариков наловить, отощает там без меня. Хотя…

Аркадий снова попытался сделать глубокий вдох и понял, что это нелегко из-за веса давившего на грудь животного.

– Хотя ты тут, видно, и без пескариков не голодал. Фунтов пятнадцать весишь, не меньше. Народ кругом недоедает, а ты все толстеешь. Небось, всех галок в округе сожрал. А, Фомище-котище?

Кот, уловивший в тоне, которым были произнесены последние слова, нотки неодобрения, явно относящиеся к его персоне, замер, оторвал морду от руки Аркадия и перестал урчать. Сверкнув в темноте глазами, он всеми четырьмя лапами с силой оттолкнулся от груди хозяина и соскочил на пол.

– Ты что – обиделся, что ли, Фома? – удивился Аркадий. – Ладно, не злись. Прыгай давай обратно, вместе-то теплее будет.

Но кот, презрительно фыркнув, направился в сторону кухни, где еще не остыла натопленная Дарьей печка.

– Ну и черт с тобой, без тебя не замерзнем, – недовольно пробурчал Аркадий. – Разбудил меня, негодник. Попробуй теперь уснуть…

Совсем недавно, с температурой под сорок распластавшись на койке в тифозном отделении, он мучился и от головной боли, и бившей его лихорадки, и ломоты во всем теле. Но больше всего страданий доставляла ему бессонница. Стоило больному закрыть глаза, как из самых потаенных уголков мозга – словно мыши из нор – выкарабкивались обрывки каких-то воспоминаний, видений, разговоров, вызывавшие в его душе непонятное смятение, постепенно перерастающее в сильную, необъяснимую тревогу.

Доктор предупреждал Аркадия, что тифозные больные часто страдают бессонницей и что такое состояние даже после выздоровления проходит не сразу. Вот и сейчас он почувствовал, как в нем снова зарождается та самая тревога, которая в госпитале не давала ему заснуть.

«Нет ничего такого, из-за чего стоит волноваться, – уговаривал себя Аркадий. – Ты дома, со своими родными. Фронт далеко, болезни позади. Вспомни, что доктор советовал: чтобы набраться сил, надо есть и спать. И ни о чем не беспокоиться».

Но «не беспокоиться» не получалось. Больше всего Аркадий переживал за отца. Он прочитал несколько его писем из Иркутска, адресованных Тале, и каждой клеточкой своего тела ощутил, как нелегко приходится их любимому папочке вдали от родного дома. Хоть и хорохорился Петр Исидорович, сообщая дочке, что полностью отдается партийной работе и в последнее время стал бодрее смотреть на жизнь, по тону его писем было понятно, как он тоскует без близких в далекой холодной Сибири.

«А Оля с Катей, кажется, начинают его забывать, – с грустью подумал Аркадий. – И удивляться тут нечему. Это мы с Талкой почти выросли, когда папочка на войну уходил, а они-то совсем маленькими были. Талка говорит, что девочки уже понемногу к «этому ее» привыкают. Не хватало еще, чтобы папой его называли…»

У Аркадия защемило сердце. Он очень жалел отца, но понимал, что изменить ничего не сможет. Жизнь их семьи – словно Теша под Верхней Набережной – разделилась на два рукава. Только оба рукава реки за Арзамасом вновь сливались в единое русло, по которому несли свои воды до самого устья. В семье же, похоже, этого не случится. Вчера Аркадий окончательно в этом убедился.

Сначала он здорово обижался на мать. Но вдали от дома, на фронте, тосковал по ней так же сильно, как и по отцу, по сестрам. Эта не покидающая его сердце тоска со временем разрасталась, постепенно вытесняя из него чувство обиды. А вчера, когда Аркадий встретился с матерью, от этого чувства почти ничего не осталось.

Наталья Аркадьевна прибежала домой вскоре после него. Кто-то ей сказал, что видел Аркадия. Не раздеваясь, она бросилась к сыну, который сидел в гостиной в окружении сестер:

– Мальчик мой дорогой! Приехал! Наконец-то! Как ты, милый? Как твое здоровье? Похудел-то как, господи…

У Аркадия перехватило дыхание. Обнимая мать, он хриплым голосом произнес одно только слово:

– Мамочка…

Потом они сидели за столом под старым зеленым абажуром, пили чай из самовара и разговаривали, разговаривали. Все выглядело так, как много-много раз было раньше. Не хватало только папы. В какой-то момент Аркадию даже показалось, что вот-вот откроется дверь и он появится на пороге их уютной гостиной. Но чудо не произошло.

– Ладно, сынок, – спохватилась вдруг Наталья Аркадьевна, – ложись-ка давай в постель. Отдохнуть тебе надо, вижу, как ты устал. Наговоримся еще – будет время. А мне сейчас – прости! – на работу надо.

Уже из прихожей она крикнула Аркадию:

– Чуть не забыла! Шура просил передать тебе привет и сказал, что очень хочет с тобой повидаться.

– Да уж, без Шуры теперь никуда. Только и слышишь: «Шура, Шура, Шура…» – недовольно пробурчала Таля, когда за Натальей Аркадьевной закрылась входная дверь. – Из-за него даже в партию вступить решила, наверное, чтобы и на собраниях рядом с ним сидеть!

«Ну вот – придется, видно, с этим Шурой познакомиться поближе. Надо будет руку ему подавать, о чем-то разговаривать. А как к этому папа отнесется? Не посчитает ли меня предателем? – забеспокоился Аркадий. – Талке, пожалуй, это тоже не понравится. Она никак маму простить не может».

Сон улетучился окончательно. Аркадий вспомнил еще один совет армейского доктора: чтобы приглушить нарастающее чувство тревоги, надо подумать о чем-нибудь приятном. Он бы подумал о Лене Дорошевской – это, конечно, приятно! – но мысли о ней растревожат сердце, пожалуй, не меньше, чем все остальное.

Аркадий лежал с открытыми глазами и пристально вглядывался во тьму. До рассвета было еще очень далеко, но ему почему-то показалось, что обволакивающая его темнота начала плавно и как-то неестественно быстро рассеиваться. И вот уже от нее не осталось и следа – все вокруг стало белым и чистым, как только что выпавший снег.

На этом свежем, слепящем глаза снегу он увидел какого-то человека в красноармейской шинели. Приглядевшись, Аркадий узнал Сомова. Тот стоял посередине знакомого церковного двора и внимательно смотрел на него.

– Витек, ты живой! – хотел крикнуть товарищу Аркадий, но не успел. Сомов его опередил:

– Ну, стреляй, гад! Стреляй!

Аркадий вздрогнул всем телом и очнулся от тяжелого забытья. В один миг на него снова обрушилась ночная тьма. Сердце его бешено заколотилось, лицо покрылось каплями холодного пота.

«Ну я же не стрелял в тебя, Витек! – пронеслась в голове Аркадия мысль. – Это была шрапнель! Тебя убила шрапнель!»

Он промокнул лицо краешком одеяла, перевернул на другую сторону подушку, которая тоже стала мокрой от пробившего его пота, и снова устремил свой взор в темноту. Чувствуя, что уснуть ему больше не удастся и придется до утра ворочаться на диване, Аркадий разозлился и выплеснул свой гнев на разбудившего его кота: «Думал, хоть дома отосплюсь, а тут – нате вам с хвостиком! Ну, Фомище, получишь ты у меня пескариков!»

Фома о негодовании хозяина даже не подозревал – он крепко спал, прислонившись к еще теплой печке.

Рассвет только начал заниматься, когда на кухне вспыхнул огонек керосиновой лампы, которую зажгла поднявшаяся спозаранку Дарья. Она встала, чтобы истопить печь и приготовить для всех завтрак.

Аркадий видел, как тетя потихоньку подошла к двери в гостиную и закрыла ее, чтобы не разбудить его. Он смотрел на пробивающуюся через щель узкую полоску света и прислушивался к долетавшим из кухни звукам: звяканью носика умывальника, шуму льющейся воды, потрескиванию горящей в печи лучины…

Когда до гостиной долетели другие звуки – гулкий, беспорядочный топот нескольких пар ног, громкие голоса – в доме было уже совсем светло. Аркадий сообразил, что под утро он все-таки уснул и даже не слышал, как сестры собирались в школу. Разбудил его доносившийся из прихожей шум.

– Да спит он еще, ребятки, – раздался голос Дарьи. – Приходите позже. Что ж вы в такую рань?

– Так уже десятый час! – послышалось из-за двери. – Разве это рань? Девчонки, небось, давно уже учатся. Мы думали, он тоже проснулся.

– Да не сплю я, не сплю! – поднимаясь с дивана, закричал Аркадий. – Теть Даш, пусть заходят.

Не прошло и минуты, как человек десять-двенадцать, сняв в прихожей верхнюю одежду и смахнув с обуви остатки налипшего снега, ввалились в гостиную, где на диване уже сидел облачившийся в гимнастерку Аркадий.

– Ого, сколько вас! – удивился и обрадовался он. – Как вы узнали, что я дома? Ведь только вчера приехал!

– Так мы вчера и узнали, – улыбаясь во весь рот, сказал оказавшийся впереди всех Шурка Плеско, – но подумали, что тебе надо с родными побыть. А сегодня вот решили заявиться. Ну, здорово, друг!

Чтобы рассадить гостей, собрали все имеющиеся в доме стулья и табуретки. К Аркадию нагрянули не только его бывшие одноклассники, но и ребята повзрослее, с которыми раньше, до ухода на фронт, он общался не слишком тесно. Ванька Персонов, Колька Кондратьев, Пашка Горин-Коляда смотрели на него с уважением, а кое-кто – как ему показалось – даже с некоторой завистью. Еще бы! Такой молодой, а на нем уже военная форма, да не рядового красноармейца, а с нашивками красного командира!

Парни засыпали Аркадия вопросами.

– Ну, давай рассказывай, герой, – обратился к нему Горин-Коляда. – Ты ведь, говорят, в Белоруссии воевал?

– Про наши Пружаны что-нибудь знаешь? – поинтересовался Толик Ольшевский. – Они ведь все еще под поляками? Скоро их освободят?

– Аркаш, ты нам в газету что-нибудь напишешь? Про то, как врагов бил? – спросил Плеско.

– Давай рассказывай, рассказывай! – торопили остальные. – Как там на войне?

В установившейся тишине Аркадий смотрел на товарищей, которые с нетерпением ждали от него ответов, и молчал. Не потому, что ему нечего было сказать. Просто он не знал, какие подобрать слова, чтобы описать все то, что ему довелось увидеть и пережить за последний год. В конце концов, это ведь не киноленту пересказать!

– На войне-то? – переспросил он ребят и, так и не собравшись с мыслями, пожал плечами:

– А что на войне… На войне пряниками не кормят.

Аркадий обвел гостей взглядом и, почему-то остановив свой взор на Шурке Плеско, сказал:

– Да и вообще – что о ней говорить? О ней каждый день в газетах пишут. Лучше о себе расскажите. Как вы тут живите, чем занимаетесь? Что у вас интересного происходит? Я ведь не знаю ничего! Письма-то до фронта редко доходят.

– Ой, да у нас много чего происходит! Сейчас мы тебе все расскажем! – тут же отреагировал на его просьбу Плеско.

Проницательный белорус лучше остальных знал Аркадия и, видно, сообразив, что тот пока не настроен делиться впечатлениями о войне, обратился к товарищам:

– Давайте расскажем ему про наши комсомольские организации, про молодежную газету!

Уговаривать никого не пришлось. Тем более, что парням и самим не терпелось поведать Аркадию о том, как жил Арзамас, пока его не было в городе.

– Ты там, на фронте, про коммунистический союз молодежи что-нибудь слышал? – первым делом поинтересовался Иван Персонов.

– Спрашиваешь! – воодушевился Аркадий. – И про комсомол, и про комсомольскую мобилизацию знаю! Мой товарищ – москвич один, Виктор – был членом РКСМ. Он сам в создании этого союза участвовал, пока в армию не пошел.

Упомянув о Сомове, Аркадий почувствовал, как что-то ёкнуло у него в груди, горло перехватил спазм, который заставил его замолчать, но этого никто не заметил.

– Ну вот! – продолжил Персонов. – У нас тоже такой союз действует! Еще в прошлом году, в конце мая, мы воззвание написали к рабочей и крестьянской молодежи и призвали эту самую молодежь записываться в РКСМ. Сначала, правда, мало народу откликнулось – всего десять человек. Но постепенно наши ряды пополнялись. С начала этого года в уезде уже четырнадцать организаций функционирует! Здорово, правда?

– Здорово, – согласился Аркадий. – И какие вы задачи решаете, чем занимаетесь?

– Главная задача союза – это воспитание молодежи на примерах жизни наших старших товарищей – коммунистов, которые не жалеют сил в борьбе с врагами революции, – с некоторым пафосом, словно цитируя передовицу газеты, отрапортовал Горин-Коляда. – Каждый член комсомола должен не только сам правильно ориентироваться в текущем моменте, но и помогать в этом другим.

– Ну, да! – поддержал Павла Персонов. – В этом деле личный пример важен. Ты ведь Сережку Салтанова знаешь?

– Немного, – кивнул Аркадий. – Он, кажется, помладше меня. Когда я на фронт уходил, ему еще пятнадцати не было.

– Все верно, – продолжил Иван. – Так вот. Отец его набожный до мозга костей, из церкви не вылезает. И детей своих с малых лет туда таскает. А Серега отцовской воли воспротивился, от бога отказался и одним из первых в союз записался. Бате его, конечно, такой поворот не понравился. Он потребовал, чтобы сын исправился – выбыл из комсомола и снова начал богу молиться, а если не послушается, грозился выгнать из дома.

Персонов замолчал и многозначительно посмотрел на Аркадия.

– А он что? Серега-то? – после короткой паузы спросил Аркадий.

– А сам-то как думаешь? – прищурился Персонов и, не дожидаясь ответа на свой вопрос, торжественно произнес:

– Комсомолец Сергей Салтанов остался верен коммунистическим идеалам и поклялся, что скорее порвет со своей семьей, чем откажется от них. Из дома он сам ушел!

– Его примеру многие последовали! – напомнил кто-то из ребят.

– Как это? Тоже, что ли, из дома ушли? – удивился Аркадий.

– Ну, из дома больше никто не уходил, а вот в комсомол сразу несколько человек записалось – из тех, кому родители запрещали, – ответил Персонов.

– У нас в уезде теперь больше трехсот комсомольцев, и все активно работают на благо народа, – с гордостью сказал Николай Кондратьев.

Он посмотрел на товарищей и обратился к ним:

– Давайте подключайтесь к разговору! Рассказывайте, какую работу мы проводим.

Парни не заставили себя ждать:

– Осенью и в начале зимы мы несколько субботников провели по заготовке и вывозке дров.

– Да! А еще вагоны на станциях разгружали.

– В Хирине комсомольцы дрова пилили для бедняков и землю пахали тем, у кого мужики в Красной армии служат. К этому и несоюзную молодежь привлекали. В таких субботниках больше ста человек участвовало.

– А члены Пановского союза, в котором девчонок много, на воскресниках шили рубахи для красноармейцев!

– Наши комсомольцы участвовали в ремонте Народного дома, чинили мосты и дороги.

– Нижегородский КСМ начал проводить обследования условий труда подростков, которые работают на кустарных предприятиях, – подал голос Шурка Плеско. – Мы эту инициативу поддержали, ведь у нас в уезде полно таких предприятий. Материалы обследования публикуем в нашей газете.

– Кстати! Что вы там про газету говорили? Я так понял, что речь идет не о «Молоте»? – заинтересовался Аркадий.

– Нет, конечно! У арзамасской комсомолии теперь есть свой орган – газета «Авангард», – с гордостью сказал Кондратьев и, посмотрев на Плеско, снова повернулся к Аркадию и спросил:

– А редактором там знаешь кто?

– Догадываюсь, – улыбнулся Аркадий. – Шурка всегда мечтал о журналистике.

– Аркаш, а у тебя-то какие планы? Когда подлечишься, чем будешь заниматься? – неожиданно сменил тему Николай.

Аркадий опять ответил не сразу. Не потому, что не знал, что сказать. Со своим будущим он давно уже определился: решил посвятить жизнь армии, значит, так тому и быть. Армейское начальство оценило его рвение к службе – Главное управление военно-учебных заведений выдало выпускнику Киевских командных курсов краскому Голикову, проявившему в боях смелость и решительность, направление в высшую военную школу.

Еще в госпитале Аркадий обдумывал варианты дальнейших действий, но ни на одном из них тогда так и не остановился. После выздоровления и отпуска можно было сразу направляться на учебу. Войну закончат и без него, тем более, что враг практически сломлен.

Двадцатый год для Красной армии начался победоносно. В первых числах января на Южном фронте красные взяли Царицын, потом – Ростов. На Восточном фронте они заняли Красноярск и не позволили отступающим каппелевцам обосноваться в Иркутске. Колчак сложил с себя полномочия Верховного правителя России, что усилило и без того уже упадническое настроение в рядах белых. Их окончательный разгром на Востоке был не за горами.

Однако на Западном фронте обстановка складывалась непростая. Военные успехи Польши вынуждали советское правительство заключать мир с интервентами на любых условиях: полякам в обмен на прекращение военных действий предлагалась чуть ли не вся Белоруссия. Так что освобождение Пружан – родины Аркашиных товарищей-белорусов – оставалось пока под большим вопросом. Да и деникинцы на Дону и на Кавказе еще здорово сопротивлялись Советской власти. Для борьбы с ними Реввоенсоветом республики в середине января был создан Кавказский фронт.

Последние события наводили Аркадия на мысли о том, что из отпуска ему, пожалуй, следует все-таки вернуться в армию. В конце концов, учиться на старшего командира можно и после окончания войны.

– Чем, говоришь, буду заниматься? – переспросил он Кондратьева и, посмотрев товарищу прямо в глаза, уверенно произнес:

– Я, Колька, опять на фронт пойду!

Вечером Аркадий решил написать Петру Исидоровичу в Иркутск. Сев за стол, он придвинул поближе вырванный из незаконченной школьной тетради чистый листок и по старой привычке вывел на бумаге: «Дорогой папочка!»

Его губы вдруг растянулись в улыбке, ручка с пером замерла над чернильницей.

«Папочка… – усмехнулся про себя Аркадий. – Мы оба фронтовики, краскомы, а я к нему как маленький – папочка».

Он потянулся было за тетрадью, чтобы вырвать из нее еще один лист, но передумал – в конце концов, отец навсегда останется для него любимым папочкой! – и, отбросив сомнения, продолжил письмо: «Ты, конечно, хочешь знать о моем пребывании в армии со времени поступления на службу…»

Аркадий снова задумался. Рассказать отцу нужно было о многом, но сделать это хотелось по-армейски четко и лаконично – как если бы один военный человек докладывал о службе другому военному человеку. Он окунул перо в чернильницу и посередине новой строки вывел что-то вроде заголовка – «Послужной список», затем по месяцам описал свой армейский путь за весь прошедший год и указал названия фронтов, на которых ему довелось сражаться с врагом: Петлюровский, Григорьевский, Деникинский, Польский…

Пробежав по строчкам глазами, Аркадий остался доволен.

«Если папочка захочет прочитать мое письмо кому-нибудь из своих товарищей, то смело может это сделать, – подумал он. – Они наверняка слышали клич нынешней молодежи: «На смену старшим, в борьбе уставшим, спешите, юные борцы!» Но я пошел на фронт раньше, чем РКСМ мобилизовал свои силы под ружье, прошел с Красной армией трудный путь и отдыхать пока не собираюсь. Так что папочка может гордиться своим сыном…»

Несколько дней в городе мело и вьюжило. Выходить на улицу в такую погоду не хотелось. Как-то Аркадий собрался пройтись хотя бы по Новоплотинной, но ветер чуть не сбил его с ног, и ему пришлось вернуться домой.

В воскресенье погода наладилась. С самого утра на чистом голубом небе сияло яркое солнце. Из окон было видно, что ни одна веточка на деревьях не колышется – ветер стих. Утром, правда, крепко морозило, но к полудню воздух прогрелся, и Аркадий, выйдя из дома, даже пожалел, что напялил под шинель – Дарья настояла! – теплую фуфайку, в которой ему было тесно и неудобно.

«А ведь скоро весна! – зажмурившись и подставив лицо солнечным лучам, подумал он. – На Украине, да и в Белоруссии тоже, небось, уже снег начал таять, скоро ручьи побегут. Как там все сложится на фронте, непонятно – никакой ясности пока нет…»

На днях Аркадий прочитал в «Известиях» обращение Совнаркома к правительству и польскому народу, в котором говорилось, что Советская Россия безоговорочно признает независимость и суверенитет Польши и что Красная армия не нарушит линии фронта, проходящей по Белоруссии и Украине. Казалось бы – чего еще надо? Так нет! Поляков такой расклад не устраивает.

– О чем задумался, герой? – раздался за спиной чей-то веселый голос.

Аркадий открыл глаза и обернулся. В двух шагах от него стоял улыбающийся Кондратьев.

– О чем-о чем… О текущих событиях, о чем же еще, – серьезно ответил Аркадий и поделился своей озабоченностью ситуацией на Западном фронте:

– Знаешь, Колька, судя по всему, эти чертовы поляки к новому наступлению готовятся. И чего им не хватает? Уж на всякие уступки гадам пошли! Видно, до Москвы хотят дойти и власть нашу народную свергнуть. С Антантой заодно, сволочи. Ну, ничего – если на нас свои войска двинут, потом ох как пожалеют! Красная армия такую силу набрала, что никакой враг ей не страшен!

– Это точно, – согласился Кондратьев, лицо которого сделалось серьезным. – Если понадобится, комсомол еще одну мобилизацию объявит. Я бы и сам хоть завтра на фронт отправился, как ты, как Петька Цыбышев, да не отпускают пока.

– Как это «не отпускают»? – удивился Аркадий. – Кто? Почему? У тебя же возраст как раз призывной, ты ведь старше меня почти на четыре года. Ведь так?

– Все верно, – подтвердил Николай. – Только меня товарищи председателем уездного комитета комсомола избрали, и уком партии из-за этого в армию не отпускает: мол, должен комсомольской организацией руководить.

Он насупился и как-то виновато, исподлобья, словно провинившийся школьник, посмотрел на Аркадия. С виду Колька и впрямь походил на школьника – худой, маленький, юркий. Плечи у него были узкими, как у подростка. Такому и шинель не подберешь…

– Но я все равно своего добьюсь! Вот увидишь! – подняв голову, твердо сказал Кондратьев. – Может, встретимся еще где-нибудь на фронте!

Он посмотрел на Аркадия умными, совсем не мальчишескими глазами.

– Может, – согласился Аркадий и спросил:

– А ты куда шел-то?

– Да так, прогуливался просто. Думал, может, к вам заскочу. С тобой хотелось поболтать. А еще хотел у Тали спросить, не надумала ли она в комсомол вступить. Ее подружки – Зинка и Клавка Субботины, Нюрка и Машка Масины, Идка Сегаль – первыми из девчонок в союз записались. А она-то что об этом думает, не знаешь?

– Да мы как-то эту тему не обсуждали, – пожал плечами Аркадий. – Спрошу как-нибудь…

Он заметил, что, заговорив о Тале, Колька покраснел – как Толик Ольшевский при виде Аркашиной сестры – и украдкой пробежался взглядом по окнам их дома, словно надеялся увидеть кого-то за занавесками.

«Да уж, – подумал Аркадий, – вряд ли тут дело в комсомоле. Дело тут кое в чем другом. Кажется, у Талки появился еще один воздыхатель…»

– А ты-то куда направляешься? – прервав его размышления, спросил Кондратьев.

– Да вот хочу по городу прошвырнуться, посмотреть, что в Арзамасе новенького.

– Так пошли вместе! – предложил Николай. – С какой улицы начнем?

– А давай с Прогонной! Я по ней столько лет в училище ходил! Пойдем к реальному.

– Так сегодня же воскресенье, там нет никого.

– Ну, и ладно.

Прогонная оказалась почти безлюдной. Лишь редкие прохожие пробирались по занесенной снегом дороге да несколько человек чистили подходы к своим домам, разгребая образовавшиеся после метели сугробы.

Идти пришлось след в след – протоптанная по середине улицы тропка была слишком узкой. Двигавшийся впереди Аркадий вдруг замер на месте. Его внимание привлекла приколоченная к стене одного из домов табличка с надписью: «Советская».

– Это что же – так теперь Прогонная называется? – повернувшись к товарищу, спросил он у Кондратьева.

– Ну да, – улыбнулся Николай. – Сейчас почти все улицы по-новому называются, по-революционному. Это ведь еще при тебе началось. Или ты забыл?

Аркадий вспомнил, что накануне первой годовщины Октябрьской революции, незадолго до того, как он ушел в армию, в городе бойко обсуждалось постановление Арзамасского Совета о переименовании большинства городских улиц и площадей. Кому-то такие перемены пришлись по душе, но многие арзамасцы были категорически против.

Сам он в то время не знал, как к этому нововведению относиться. Впрочем, когда главная городская площадь – Соборная – стала именоваться Красной, Аркадий воспринял это как само собой разумеющееся. А что такого? Если названия почти всех городских площадей происходят от стоящих на них храмов, а советским законом церковь отделена от государства, то, как говорится, сам бог велел все, что связано с религией, из новой жизни искоренять.

– Если названия улиц напоминают трудящимся об империалистическом прошлом или о каком-нибудь купце или фабриканте – угнетателях трудового народа, то их нужно обязательно сменить, – продолжал Кондратьев. – Это ведь не только у нас, это по всей стране происходит.

– А Прогонная-то кому помешала? – снова бросив взгляд на табличку, спросил Аркадий. – Ее название ни к какому купцу или фабриканту отношения не имеет. Гусей, которые по этой улице шлепали, уж никак угнетателями не назовешь.

– Каких гусей? – не понял Николай.

– Каких-каких! Арзамасских! – засмеялся Аркадий. – Никогда о них не слышал, что ли?

– Нет, – признался Кондратьев. – Что за гуси такие?

– Ладно, Колька, не переживай. Я бы и сам ничего не знал, если бы не Иван Павлович Бабайкин – ну, учитель, у которого мы дом снимаем. Он нам про этих птиц и рассказал. Могу и тебя просветить. Хочешь эту историю послушать?

– А то! Рассказывай давай.

– Ну, слушай… – начал Аркадий. – Оказывается, в старину Арзамас славился особой породой гусей, которых здесь выращивали специально для московской знати: всяких там бояр, дворян, помещиков.

– Эксплуататоров, в общем, – подсказал Николай.

– Ну, да. Можно и так сказать, – продолжил Аркадий. – Гуси эти отличались белоснежным оперением, длинной шеей, массивным клювом и – представь себе! – голубыми глазами. Кроме красивой внешности, эти птицы обладали и другими достоинствами: они были мясистыми, выносливыми и неприхотливыми в пище. А еще, Колька, арзамасские гусаки оказались невероятно драчливыми. Это особенно ценили любители бойцовских забав, которые устраивали гусиные бои.

– Вот сволочи! – возмутился Кондратьев.

– Кто? – решил уточнить Аркадий. – Гуси, что ли?

– Нет, конечно! Те, кто их драться заставлял!

– Ну, они же и сами были не прочь повоевать друг с другом, гусаки эти. Ладно, не перебивай, слушай дальше. Все лето гуси паслись на заливных лугах, питаясь только подножным кормом. Осенью их откармливали созревшим к тому времени зерном и картофелем – готовили к продаже. За сезон арзамасцы выращивали до двадцати тысяч гусей, большинство из которых отправляли в столицу.

– Как же их туда доставляли? Это ведь больше четырехсот верст! – удивился Николай. – Железных дорог тогда и в помине не было. На перекладных, что ли, везли?

– Вот, Колька! В том-то и суть вопроса! – подняв вверх указательный палец, важно сказал Аркадий. – Гусей гнали в Москву… своим ходом.

– Как это?

– А вот так! Чтобы повысить выживаемость птицы в таком трудном путешествии, ее сначала прогоняли по жидкому вару, а потом – по речному песку. После этой процедуры на гусиных лапках образовывалось что-то вроде башмачков, в которых птички и шагали туда, где всякие эксплуататоры запекали их с яблоками или выводили на поле боя. Всё.

Аркадий замолчал, посмотрел на переваривающего информацию Николая и после небольшой паузы спросил:

– Теперь, Колька, тебе понятно, почему улица, по которой в старину устраивалось это шествие, получила название Прогонной?

– Понятно, – кивнул Кондратьев. – История, которую ты рассказал, конечно, интересная. Но что значат какие-то гуси по сравнению с тем, что у нас сейчас происходит! Страна живет революцией! По-моему, «Советская» звучит куда лучше, чем какая-то там «Прогонная». Сам-то ты как думаешь?

Аркадий ничего не ответил товарищу и лишь неопределенно пожал плечами.

Миновав бывшее реальное училище, которое новые власти преобразовали в Советскую школу № 3 второй ступени, они свернули направо, чтобы выйти на Сальниковскую – улицу Аркашиного детства.

– Колька, подожди. Давай постоим здесь немного, – придержав Кондратьева за рукав пальто, попросил Аркадий.

– Ты устал, что ли? – тут же остановился Николай. – Может, домой тебя проводить?

– Да не устал я нисколечко, и домой рано еще, – отмахнулся Аркадий. – Просто хочу немного постоять перед этим домом.

Кивком головы он показал на здание бывшего Духовного училища, где в августе восемнадцатого года разместился штаб Восточного фронта, и сказал:

– Вот тут, Колька, на этом самом месте, я когда-то твердо решил, что всю свою жизнь отдам военному делу и нашей Красной армии. Я поставил перед собой цель и шел к ней, не жалея сил. Много, конечно, пришлось пережить, но я с выбранного пути не свернул и никогда не сверну.

– Молодец! – похвалил Аркадия Кондратьев. – Мы все тобой гордимся! В пятнадцать лет оказаться на фронте – не каждый такое осилит.

– А знаешь, Колька, я до некоторой степени даже полюбил войну. Она научила меня ценить жизнь! А еще – она учит нас не быть слишком требовательными к окружающей обстановке. И это правильно!

– Правильно, – согласился Николай и спросил:

– Ну что – идем дальше?

– Идем.

Резкий порыв ветра чуть не сорвал с Аркадия папаху, которую он еле успел придержать рукой. Кондратьев втянул голову в плечи и поднял воротник короткого, изрядно поношенного пальто.

– Ну вот, не успели порадоваться хорошей погоде, как опять ветрище поднялся, – с досадой сказал он.

– Слушай, Колька, а не пойти ли тебе домой? – предложил товарищу Аркадий. – Погода, и впрямь, портится, а ты одет как-то плохенько. Заболеешь еще. Кто тогда комсомолом будет руководить?

– Мне бы и вправду домой надо. Но не потому, что холодно. Просто Шурка Плеско просил к завтрашнему утру заметку в «Авангард» написать о роли интеллигенции в культурно-просветительной работе, а я еще даже не начинал. Так что, Аркаш, давай я тебя провожу и домой побегу.

– Ты что, Колян! За инвалида меня держишь, что ли? – рассердился Аркадий. – Я, между прочим, в Москву собираюсь ехать – за новым назначением, потому что выздоровел уже. Видишь – без палки хожу. А ты – «провожу»! Я тебе барышня какая-нибудь, что ль?

– Ну, прости меня, дурака! – протягивая Аркадию руку, сказал Николай. – Так я пойду?

– Иди уж!

Попрощавшись, Кондратьев направился в сторону своей Ильинской, которая, впрочем, теперь гордо именовалась улицей товарища Троцкого. Аркадий проводил взглядом его маленькую, съежившуюся от холода фигурку и подумал: «Вот Колька… Вроде, и не высок, и в плечах не широк, а сила в нем чувствуется настоящая, крепкая. Если ему какое дело доверить, он лоб расшибет, а все, что нужно, сделает. Честный, ответственный и мыслит правильно, по-пролетарски.

Талке, конечно, пока рано о женихах думать, но Колька точно бы ей подошел. Надежный он человек. А то, что ростом не вышел, так это ерунда. Зато он цепкий, жилистый. И потом – может, подрастет еще. Парни, говорят, долго растут. А что худой – тоже поправимо. Да и толстых-то сейчас по пальцам пересчитаешь. Откуда толстым взяться, когда время такое голодное? Вот кончится война – мясо у всех и нарастет…»

Аркадий вдруг замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Его внимание привлекли две идущие по противоположной стороне улицы девушки, в одной из которых он узнал Лену Дорошевскую.

Сердце его бешено заколотилось. Будь Лена одна, он тут же окликнул бы ее, но присутствие второй девушки – стройной шатенки с выбивающимися из-под мехового берета кудряшками – сдерживало его. Может, при подруге Лена и разговаривать с ним не станет – отделается кивком головы или коротким «Здрасте!» и пойдет себе дальше. Что тогда?

– Ой, Лёлька, смотри кто там стоит! – показав на Аркадия, воскликнула вдруг шатенка, назвав Лену детским домашним именем. – Это же Голиков Аркаша, который с твоим братом, Костей, учился!

Обе девушки остановились и посмотрели на Аркадия. Он помахал им рукой, быстро перешел на другую сторону улицы и поздоровался:

– Привет, девчонки! Лёлька, а я смотрю – ты или не ты. Больше года ведь не виделись!

– Да она это, она! – засмеялась кудрявая девушка. – А меня вы, небось, и не помните?

– А мы знакомы? – спросил Аркадий.

– Знакомы, знакомы, – ответила за подругу Лена. – Это Вера, моя одноклассница. Мы из гимназии к вам в реальное приходили на спектакль, в котором ты тоже кого-то играл. Тогда вы и познакомились.

– Ну да, – вспомнил Аркадий. – Мы ставили комедию Гоголя «Игроки». Я там играл молодого человека, который мечтал стать гусаром.

Вера окинула Аркадия оценивающим взглядом и кокетливо произнесла:

– А вам пошел бы гусарский мундир!

– Гусарские мундиры вышли из моды, – отшутился Аркадий. – Сейчас в кавалерии совсемдругая форма, как и во всей Красной армии.

– А эта форма вам тоже идет! Шинелька хорошо смотрится, сапожки блестят, и шапочка ладненько так сидит, – не унималась Вера.

Аркадий даже слегка смутился от такой похвалы. Вообще-то, не будь под «шинелькой» фуфайки, которую Дарья заставила его «поддеть», она бы болталась на нем как на колу – веса-то у него было пока маловато. Но ведь девчонки о фуфайке не знают! «Сапожки» – да! – блестят. Для этого утром он накапал на голенища растопленного парафина и хорошенько прошелся по ним суконкой. Ну, а что касается «шапочки», то чуть сдвинутая на бок папаха из мелкого серого каракуля действительно лихо сидела у него на голове. Жаль только, что все это заметила Вера, а не ее подруга…

– Аркаш, Костик сказал, что ты был ранен. Сейчас-то как? Вылечился или еще не совсем? – спросила Лена.

«Значит, знала и о моем ранении, и о том, что я дома, а проведать раненого не пришла…» – промелькнула в голове Аркадия мысль, но и тени обиды не отразилось на его лице.

– Раны зарубцевались, скоро снова в строй, – спокойно ответил он девушке. – В общем, все у меня хорошо. А вы-то как живете? Как мама, папа? Костик чем занимается?

– Живем, как все сейчас живут, – тихо сказала Лена. – Мы с Костей учимся. Мама домашним хозяйством занимается и… за папой ухаживает.

– А что с ним такое? – спросил Аркадий. – Он заболел?

Лена молчала. Глаза ее вдруг наполнились слезами.

– Дмитрий Наркисович очень болен, – ответила на вопросы подруга девушки. – Как из тюрьмы пришел, так и слег.

– Из тюрьмы? – переспросил Аркадий. – Из какой тюрьмы?

– Из Всехсвятской, из какой же еще! – воскликнула Вера. – Куда теперь людей сажают! Старая-то тюрьма – та, что у Тихвинского кладбища, давно уже переполнена. Вот и приспособили Всехсвятскую церковь под каталажку. Загонят туда людей и голодом морят, да еще избивают ни за что! Вот у нас один знакомый…

– Ладно, Вера, не надо об этом, – попыталась остановить подругу Лена, но та внезапно разошлась:

– Почему «не надо», Лёлька? Пусть знает, что тут творится! У моего отца есть товарищ один – санитарный врач. Как-то здравотдел включил его в комиссию, которая обследовала местные тюрьмы. Так вот. Врач этот в ужас пришел от того, что там увидел. Кругом грязища, вонь. Большинство арестованных спит вповалку прямо на полу, в нечистотах, все завшивленные, больные, голодные. Полно туберкулезных! Тех, кто умирает, тут же и хоронят – кого на Тихвинском, кого – на Всехсвятском кладбищах. И что вы думаете? Изменилось что-нибудь после этой проверки?

Вера выжидающе посмотрела на Аркадия, но тот молчал.

– Акт какой-то составили, и на этом все! – сердито сказала девушка. – Папин товарищ говорит, что ничего там в ближайшее время не изменится, потому что властям нашим сейчас не до заключенных.

– А когда Дмитрия Наркисовича арестовали? – после того, как Вера выговорилась, спросил Аркадий, которому показалось, что ответ на этот вопрос он уже знает – в памяти вдруг всплыл приснившийся ему в Киеве сон.

– Весной прошлого года, – подтвердила его догадку Лена. – Папу обвинили в контрреволюционной деятельности. Срок был небольшой – всего месяц, но этого хватило, чтобы подорвать здоровье. С тех пор он и болеет…

Некоторое время все трое молчали. В голове Аркадия крутились мысли о том, что его мать, кроме больницы, работает в уездном здравотделе. Он не знал, известно ли ей, как содержатся заключенные в арзамасских тюрьмах, но то, что Наталья Аркадьевна с утра до ночи занята на службе и что она валится с ног от усталости, заметить успел. В конце концов, у уездной власти, помимо тюрем, забитых уголовниками и врагами Советов, работы хватает…

– Так, значит, вы опять на фронт собираетесь? – переменила тему разговора Вера.

– Конечно! – почему-то с облегчением выдохнул Аркадий. – Враг пока не сдается, но мы будем биться с ним до последнего выстрела, до нашей полной победы!

7.

Территория за большим, красивым зданием главного воронежского вокзала была расчерчена линиями стальных рельсов. На резервных путях стояли в ожидании отправки на фронт вагоны, заполненные военнослужащими – красноармейцами 23-го запасного полка, в командование которым Аркадий вступил всего три дня назад.

Получив назначение на эту должность, он поначалу даже немного растерялся. Во-первых, потому что ему еще не приходилось командовать подразделением, насчитывающим почти пять тысяч штыков. Во-вторых, потому что работа предстояла большая и не слишком ему привычная – из состава запполка требовалось в срочном порядке сформировать несколько маршевых рот для переброски в Кронштадт.

В гарнизоне крепости давно уже чувствовалось брожение среди недовольных политикой «военного коммунизма» умов. То и дело вспыхивали беспорядки, которые в начале марта двадцать первого года переросли в вооруженное выступление жителей города и экипажей некоторых кораблей Балтийского флота против большевиков.

Узнав о восстании, Аркадий искренне недоумевал: как такое могло случиться? Ну ладно, этот предатель Козловский – один из главных организаторов мятежа. Он хоть и числился в РККА военспецом, но ведь раньше в царской армии до генерала дослужился. Такому ничего не стоило переметнуться на сторону врага. А вот кронштадтские матросы каковы! В семнадцатом их оплотом революции называли, а они такой фортель выкинули! И это в то время, когда у Красной армии сил едва хватает, чтобы бороться с врагами Советской власти практически по всему Черноземью.

Конечно, после заключения договора с поляками и разгрома Врангеля полегче стало. Основные силы теперь туда перенаправлены, но одолеть повстанцев оказалось не так-то просто. Взять хотя бы ту же Воронежскую губернию. В некоторых волостях, особенно там, где банды Колесникова/1/ бесчинствуют, уже и Советской власти не существует. Как только какой-нибудь из Ванькиных отрядов – а их у него, как говорят в штабе бригады, больше ста шестидесяти! – к селу или деревне приближается, так местные Советы и ревкомы вместе с продотрядами тут же ретируются: перебираются в уезды, где поспокойнее. Останешься – убьют. Тем более, что многие крестьяне, не понимая истинного положения вещей, бандитов поддерживают. Да и в соседних губерниях, особенно в Тамбовской, ситуация не лучше, а тут еще Кронштадт…

От досады Аркадий сжал кулаки.

К делу новоиспеченный командир полка приступил сразу же, как только прибыл в Воронеж. Работал с раннего утра до позднего вечера: уточнял списки бойцов, проверял обеспечение красноармейцев оружием, продуктами питания и обмундированием, инструктировал комсостав.

«Третий день кручусь как белка в колесе! – подумал он, разглядывая через окно штабного вагона готовый к отправке эшелон, стоящий на параллельном пути. – А что делать? Ведь там, под Кронштадтом, наши ждут помощи. Первый штурм Красной армии мятежники отбили. В газетах об этом скупо пишут, но ходят слухи, что мы понесли серьезные потери. Поэтому к Тухачевскому так спешно и стягиваются дополнительные части. Ничего! Вот соберет он побольше войск и покажет изменникам, что значит Красная армия!»

Тьма за окном сгустилась. Тоненький серпик луны и звезды, выглядывающие из-за рваных, нависших над городом туч, почти не давали света, и утоптанный сотнями пар ног, покрывшийся грязной коркой снег между железнодорожными путями казался совсем черным. Решив, что завтра встанет пораньше и будет работать с удвоенной силой, Аркадий потушил лампу, улегся на жесткую деревянную полку и укрылся новенькой, еще не потрепанной в боях шинелью, которую три дня назад получил на складе.

«А ведь сегодня ровно год, как Петьку похоронили», – неожиданно пришла ему в голову мысль, которая вмиг прогнала уже начавший обволакивать его сон.

Аркадий отчетливо вспомнил день, когда арзамасцы провожали в последний путь его верного товарища. Петр Цыбышев ехал домой на побывку после полученных на фронте ранений, но в дороге заболел тифом и умер. Хоронили его как героя, с армейскими почестями – винтовочными залпами и торжественными речами над могилой. Было это в середине марта прошлого года – в то время, когда у Аркадия как раз заканчивался отпуск после ранения. До отъезда в Москву за новым назначением он успел еще написать некролог о безвременной кончине друга в комсомольскую газету «Авангард».

«Надо же – целый год прошел. Не верится даже…» – подумал он, пытаясь поудобнее устроиться на узкой деревянной полке в командирском отсеке штабного вагона, где и документы составлял, и приказы писал, и спал уже не первую ночь.

Из-за перегородки доносились негромкие мужские голоса. К помощнику комполка заглянули приятели – трое или четверо ротных. Разговаривали тихо, о чем, непонятно. Приглашали и его посидеть в компании, но Аркадий отказался – он еще плохо знал своих подчиненных, не успел выработать стиль общения с ними и вообще панибратство считал неуместным. Да и устал он очень. Решил, что лучше полежит спокойно, поразмышляет о том о сем, может, попытается разобраться в вещах, о которых днем даже задуматься некогда.

«И почему люди такие разные бывают? – уставившись в темноту, принялся философствовать Аркадий. – Одни жизнь готовы отдать за правое дело, рвутся на фронт, чтобы народную власть защищать. Вот тот же Петька, например. Ему почти три года до призыва оставалось, а он добровольцем в Красную армию пошел и погиб за революцию. Но ведь не все такие, как Петька. Некоторые на любые хитрости идут, только бы в действующую армию не попасть…»

Что и говорить – у него в полку разный народец подобрался. Когда Аркадий начал формировать роты для отправки в Кронштадт, коммунисты и комсомольцы, само собой, оказались в первых рядах. Но их среди личного состава числилось совсем немного. Большинство военнослужащих запасного полка – это граждане беспартийные и малосознательные. Среди них, в основном, выписавшиеся из госпиталей раненые, которые только и думают о том, как бы поскорее домой вернуться, в теплые постельки. Приписанными к полку оказались и задержанные, получившие прощение – вместо расстрела! – и возвращенные в армию дезертиры, и не молодые уже, но еще военнообязанные, имевшие ранее отсрочки от призыва мужики. Ясное дело, никто из них тоже не горел желанием отправляться на фронт.

Не успел Аркадий заступить на пост, как к нему на стол через головы непосредственных начальников – командиров рот и прочих – посыпались рапорты и заявления от красноармейцев с жалобами на плохое здоровье и просьбами об отпусках или о зачислении в команду слабосильных. Кое-кто из военнослужащих откровенно симулировал – придумывал какие-то несуществующие болезни, а то и легкие увечья умышленно сам себе наносил. Тяпнет, к примеру, такой «вояка» по своему же указательному пальцу чем-нибудь острым или тяжелым – и, считай, инвалид: нечем на спусковой крючок нажимать.

Аркадий быстро разобрался что к чему. Думают, если комполка больно молодой, то его можно облапошить? Не выйдет! Он в первый же день написал приказ о пресечении разного рода попыток симуляции и нарушений воинской дисциплины, а заодно напомнил личному составу о субординации в полку.

Голоса за перегородкой стали громче. До слуха Аркадия доносились отдельные фразы, мат, смех, звон стаканов.

«Опять пьют, – подумал он, похвалив себя за то, что не принял приглашения «посидеть в компании». – Ну как тут с простых красноармейцев требовать соблюдения устава и дисциплины, когда комсостав себе такое позволяет? Надо будет завтра же поговорить об этом с помкомполка и командирами рот. Для начала хотя бы предупредить, а там посмотрим…»

Аркадий натянул на голову шинель, чтобы приглушить доносившиеся из-за перегородки звуки, и решил, что все-таки при первой же возможности попросит должность немного ниже – помощника командира полка, например. Или возьмет полк численностью поменьше. Лучше действующий – в полевой стрелковой дивизии. В конце концов, не его это дело – в запасе сидеть. Тем более, что белогвардейская сволочь то тут, то там голову поднимает…

Вторая половина марта началась с хороших новостей. Главной из них было сообщение о победном штурме Кронштадта частями Красной армии. Газеты писали, что в ночь на 16-е марта после интенсивного артиллерийского обстрела советским войскам удалось ворваться в город и к утру сломить сопротивление противника. К хорошим новостям Аркадий причислил и опубликованные в тех же газетах решения Х съезда партии об отмене продразверстки и замене ее фиксированным продовольственным налогом, а также об амнистии, объявленной для тех, кто с оружием в руках выступал против политики, проводимой Советской властью в деревне, но раскаялся и отказался от дальнейшей борьбы.

«С одной стороны, вроде бы власти пошли крестьянам на уступки – выполнили то, что те как раз и просили, – анализировал ситуацию Аркадий. – Но, с другой стороны, если бы не эти меры, мужики вряд ли перестали бы сопротивляться властям. Так бы и собирались в банды, чтобы продотряды уничтожать и советские органы заодно. И что бы из всего этого вышло? Одними карательными мерами тут не обойдешься. Всех ведь не перестреляешь! Кто ж тогда хлеб выращивать будет?»

Он сидел на скамейке в небольшом скверике недалеко от проспекта Революции и наслаждался тишиной и прекрасной солнечной погодой, установившейся два дня назад. После затянувшихся холодов на воронежскую землю стремительно нагрянула весна, и этот факт можно было считать еще одной хорошей новостью весеннего месяца марта.

По лицу Аркадия скользнул легкий ветерок, заставив его отвлечься от серьезных размышлений. Он поднял голову вверх, посмотрел на плывущие по синему небу похожие на клочки ваты кучевые облака, которые отражались в грязных лужах, и мысленно приказал себе не думать больше ни о текущих событиях, ни о работе и ни о чем таком, что помешало бы ему насладиться погожим днем и отдохнуть после напряженной рабочей недели. Это посоветовал ему и доктор, к которому пришлось обратиться по причине вновь появившейся бессонницы и периодически возникающих головных болей.

Внезапно в груди Аркадия зародилось какое-то непонятное волнение, но не тягостное, тревожное, которое не раз овладевало им в последние дни, а наоборот – радостное, приятное. Ощутив, как разрастается в его душе это чувство, заставляя сердце биться все сильнее и сильнее, Аркадий вдруг понял, что появилось оно не случайно. Вчера, когда он сидел на этой же скамейке, мимо него прошла девушка, на которую невозможно было не обратить внимания.

Девушка показалась ему очень красивой. Ее юное личико обрамляли волнистые пряди светло-русых волос, которые выбивались из-под надвинутой на лоб фетровой шляпки. На стройных ножках как влитые сидели кожаные, отороченные овчиной ботиночки на небольшом каблучке. На ней было серое драповое пальто, фасон которого подчеркивал ее изящную фигурку. Но больше всего Аркадию запомнился обвивающий шею девушки легкий, словно воздушный, газовый шарфик нежно-розового цвета, концы которого развевались на весеннем ветру. Шла она медленно, не торопясь, явно прогуливалась, но, погруженная в какие-то свои мысли, не замечала ничего вокруг.

Аркадий проводил красавицу взглядом. Неожиданно за ее спиной опустилась стайка горластых воробьев, тут же устроивших нешуточную потасовку из-за нескольких рассыпанных кем-то семечек. Услышав позади себя воинственное чириканье, девушка обернулась. В тот же миг воробьи, разобравшись с добычей, вспорхнули и стремительно скрылись из виду. Еще через мгновение девушка снова повернулась к Аркадию спиной, чтобы идти своей дорогой, но этого мгновения им обоим хватило, чтобы взгляды их встретились.

«Не может быть, чтобы мне это показалось, – разволновался Аркадий. – Я же видел, что она тоже на меня посмотрела! Да, все произошло очень быстро. Но я ведь успел заметить, какие у нее глаза…»

Глаза у девушки были небесно-голубого цвета. А может, они были серыми. Просто в них отражалась синева предвечернего мартовского неба, и поэтому они показались ему голубыми. При следующей встрече он рассмотрит их повнимательней. Только вот будет ли эта встреча?

«Вот дурак! Не мог уж с девушкой познакомиться! – принялся ругать себя Аркадий. – Мозги, что ли, на солнце расплавились? Трудно было заговорить, хотя бы слово вымолвить? Хоть бы у воробьев поучился – те орали, ни на кого не глядя. Кстати, этих горлопанов сам бог послал, чтобы она обернулась, а ты – дурья башка! – этим даже воспользоваться не сумел…»

Аркадий вдруг сообразил, что ноги сами привели его в этот скверик, к той же лавочке, на которой он сидел вчера, и что уже битый час он озирается по сторонам, приглядываясь к каждому появившемуся здесь человеку. Незнакомки среди редких прохожих видно не было.

За последнюю четверть часа мимо прошмыгнули несколько мальчишек, о чем-то горячо споривших и на ходу размахивающих деревянными ружьями. Еле передвигая ноги, проковыляла какая-то старушка с потертой кожаной сумкой. Не без труда волоча по рыхлому снегу салазки, прошли две деревенского вида девки – няньки восседавших на санках малышей. Никому из них не было никакого дела до одиноко сидящего на скамейке худого, долговязого парня в красноармейской шинели.

Заметив на аллейке, соединяющей скверик с проспектом Революции, трех молоденьких, похожих на гимназисток девушек, Аркадий на секунду напрягся, но, не увидев среди них ту, которую надеялся увидеть, потерял к ним всякий интерес. Зато подружки, до этого момента весело о чем-то щебетавшие, вмиг умолкли и, бросив на молодого военного кокетливые взгляды, грациозно прошествовали мимо него.

«Интересно, кто она? Чем занимается? – проводив взором удаляющихся «гимназисток», подумал Аркадий. – Учится? Работает? Скорее всего, учится. По возрасту она такая же, как эти девчонки. Ей, наверно, лет шестнадцать…»

К вечеру заметно похолодало. Чтобы согреться, Аркадий сунул руки в карманы шинели и в одном из них нащупал какой-то шершавый брусок размером чуть больше двух спичечных коробков.

– Сухарь! – засмеялся он, извлекая из кармана засохший кусочек хлеба, который специально прихватил с собой в сквер на случай, если рядом с ним снова приземлятся воробьи. – Совсем забыл, что птичек собирался покормить.

Аркадий раскрошил пальцами хлеб и разбросал крошки перед скамейкой. На угощение тут же набросились неизвестно откуда появившиеся пернатые, в два счета проглотившие лакомство.

– Все, все… Нету больше, – показав воробышкам пустые ладони, развел руки Аркадий. – Кыш, кыш! Летите отсюда! Хотя… Погодите, сейчас…

Он встал с лавочки и, вывернув карман шинели, вытряхнул из него оставшиеся крошки. На этот раз пиршество закончилось еще быстрее. Еды хватило не всем, поэтому птички устраивали потасовки из-за каждой крупицы хлеба. Прямо у ног Аркадия двое пернатых ожесточенно сражались за последнюю крошку, но ее нагло выхватил из-под клювов своих собратьев подлетевший к месту боевых действий воробей, который быстро проглотил добычу.

– Кто смел, тот и съел, – прозвучал поблизости незнакомый женский голос.

– Да уж… – машинально отреагировал на реплику Аркадий.

Он собрался было посмотреть в сторону, откуда донесся голос, но так и не повернул головы. Его взгляд застыл на одной из луж, в которой, как в зеркале, слегка подрагивая на смолянисто-черной поверхности, отражалось бледно-розовое пятно, очень похожее на развевающийся на ветру легкий газовый шарфик…

Когда Аркадий вернулся в штабной вагон, на улице было совсем темно. Перед этим он зашел на вокзал и выпил горячего чаю в буфете, чтобы согреться. В вагоне, устроившись на ставшей уже привычной за последние несколько дней полке, он понял, что уснуть ему вряд ли удастся, но нисколечко об этом не пожалел. В голове прокручивались события прошедшего вечера.

Как-то легко и просто все получилось. Столько времени он ждал, волновался – придет, не придет? Откуда бы ему знать, что она почти каждый день прогуливается по этому скверу… Да если бы и знал, все равно пришлось бы поломать голову над тем, как завязать с ней разговор, чтобы познакомиться. А тут – спасибо воробьям! – само собой все произошло.

– Я вас еще вчера приметила, – улыбнулась девушка, наблюдая за тем, как слегка растерявшийся Аркадий никак не может заправить вывернутый карман в полу шинели. – Вы ведь и вчера птичек кормили? Раньше я вас никогда здесь не видела.

– А вы тут часто гуляете? – справившись, наконец, с карманом, спросил Аркадий.

Вопрос о птичках он проигнорировал.

– Раньше мы с девчонками после уроков почти каждый день сюда прибегали. И теперь я часто в этот сквер прихожу. По старой памяти, – ответила девушка.

– Так вы учились где-то поблизости?

– Вы, когда сюда шли, проходили мимо красного здания на углу Большой Дворянской и Тулиновской? – спросила она.

– На какой Дворянской? Я по этому проспекту шел.

– Ой, простите! Никак не могу привыкнуть к новым названиям, – засмеялась девушка. – Большая Дворянская – это теперь проспект Революции, а Тулиновская – улица Веры Комиссаржевской. Актриса такая была, довольно известная. Она несколько раз к нам в Воронеж с гастролями приезжала. В честь нее улицу и назвали. Так вы видели дом, о котором я говорю?

– Видел. Только я его как-то не особо разглядывал.

– Давайте подойдем к нему, – предложила девушка. – Мне хочется, чтобы вы его рассмотрели получше.

– Хорошо, – согласился Аркадий. – Только скажите сначала, как вас зовут. А то я не знаю, как к вам обращаться.

– Мария, – представилась девушка. – А вас?

Аркадий назвал свое имя.

Выйдя на проспект, они оказались возле нарядного особняка с декорированными под красный кирпич стенами. К центральной, в два этажа, части здания с обеих сторон были пристроены выступающие вперед трехэтажные ризалиты. Фасад второго этажа украшали высокие арочные окна, отделанные белой лепниной.

– Правда красивое здание? – спросила Мария.

– Красивое, – подтвердил Аркадий.

– Так вот! В этом здании было лучшее в нашем городе учебное заведение – Мариинская женская гимназия, в которой я и училась, – с гордостью сказала его новая знакомая, и тут же, погрустнев, добавила:

– Но так и не доучилась…

– Почему? Нечем было платить за обучение? – предположил Аркадий.

– Нет, дело не в этом. Просто, когда власть сменилась, гимназию преобразовали в трудовую семилетнюю школу, а потом и вовсе закрыли. Денег, видите ли, у государства нет. Так подруга моей сестры говорит. Она в школе учительницей работала. Сначала все возмущалась, что нагрузку преподавателям увеличивают, а зарплату не повышают, а потом и вовсе без работы осталась. Да и не одна она такая – в Воронеже несколько школ закрылось. Что будет дальше, никто не знает…

В голове Аркадия мелькнула мысль, что подобное он слышал и дома. Во время его побывки в Арзамасе и друзья Голиковых – учителя Бабайкины, и бывший преподаватель реального училища Николай Николаевич Соколов, который при новой власти возглавил уездный комиссариат просвещения, сетовали на то, что система образования в городе приходит в упадок из-за плохого финансирования.

Иван Павлович Бабайкин в сердцах даже такое выдал, что жена его, Татьяна Ивановна, побледнела и, дернув мужа за рукав, попросила того попридержать язык.

– Так откуда деньгам-то взяться? Раньше учебным заведениям благотворители помогали, главным образом, купцы арзамасские. А теперь где они, благотворители-то эти? Кого обчистили до нитки, кого посадили, а кого и вовсе расстреляли! – негодовал старый учитель.

– Да разве дело в купцах и их подачках! – возмутился в ответ Аркадий. – Неужели непонятно, что у Советской власти на данном этапе есть более важные задачи – уничтожить всех ее врагов. А для этого нужна сильная, боевая армия. Вот куда в первую очередь сейчас деньги уходят! Победим врага, тогда и образованием займемся.

Аркадий решил донести эту мысль и до Марии. Он остановился, повернулся к девушке лицом и, глядя ей прямо в глаза, уверенно произнес:

– Все будет хорошо. И школы откроются, и учителя в них вернутся, и ребята за парты сядут. Да еще учиться начнут бесплатно. Вот увидите! Дайте только время!

– И когда же придет тот счастливый день, когда все это случится? Сколько еще ждать? – спросила Мария.

В ее голосе Аркадий уловил то ли легкое сомнение, то ли какое-то недоверие, а может, даже некоторую иронию, но, проигнорировав этот факт, ответил твердо, с еще большей уверенностью:

– Ждать осталось немного. Советская власть прочно укрепилась почти везде. Конечно, местами пока орудуют разные шайки, но в ближайшее время и их уничтожат. Красная армия свое дело знает! Вон как быстро в Кронштадте с мятежниками расправилась. Скоро и здесь, у вас, и в соседних губерниях ни одного бандита не останется. Всех ликвидируют! Слово красного командира. Вы мне верите?

На этот раз Мария молча кивнула. Глаза ее при этом почему-то сделались грустными.

– А вы тоже этим занимаетесь? – спросила она.

– Чем?

Аркадий не сразу сообразил, что именно имела в виду девушка. В его голове крутились мысли о произошедших с ней переменах.

– Ну, этой… Ликвидацией.

– Да как вам сказать… – немного растерявшись, начал он. – Я только недавно приступил к этому делу – когда после командирских курсов был назначен комполка.

– Так вы недавно в армии, а до этого учились? – почему-то обрадовалась Мария.

– Да нет! Я только последние полгода учился – на курсах в Москве. А в армии уже третий год. Можно сказать, всю Гражданскую прошел, – отчитался Аркадий.

Про Киевские курсы он упоминать не стал – тогда больше воевали, чем учебой занимались.

– Третий год?! Как же такое может быть? – удивленно воскликнула Мария. – Вы ведь еще очень молодой! На вид вам и двадцати нет. Или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь. В январе мне семнадцать исполнилось.

– Значит, в армию вы пошли, когда вам было…

– Пятнадцать, – подсказал Аркадий. – Но ведь я не один такой. В Красную армию тогда многие мальчишки вступали – во всяком случае, у нас в Арзамасе.

– А вы из Арзамаса? – спросила Мария. – У вас там дом, семья?

– Да. И дом у меня там, и семья. Только больше года я дома не был и никого из родных не видел, хотя письма от них иногда получаю. А с отцом уже два с половиной года никакой связи нет – ни одной весточки от него не получил, хотя сам пишу ему при каждой возможности. Может, он мне и отвечает, только письма его меня не находят.

– А он что – разве не в Арзамасе?

– Нет. Он далеко – в Сибири.

– В Сибири… – каким-то упавшим голосом повторила Мария.

– Ну да. Борется со всякой сволочью, которая то и дело там заводится. Он, как и я, в Красной армии служит.

– А ваша мама? Она ждет его в Арзамасе?

– Нет, мама тоже сейчас далеко от дома – она в Туркестане.

– Господи! – воскликнула Мария. – Как ее туда занесло? И что она там делает?

– Выполняет поручение партии, – не стал вдаваться в подробности Аркадий.

Не будешь же рассказывать едва знакомому человеку, что мать, оставив двух его младших сестер на попечение родственницы и старшей дочери, которой едва исполнилось пятнадцать, вместе со своим новым мужем отправилась укреплять Советскую власть в далеком Пржевальске…

Он замолчал и почему-то отвернулся от девушки, которая, заметив, что взгляд его ясных, светло-голубых глаз вдруг потускнел, больше не стала задавать никаких вопросов.

– А вы, значит, местная? Воронежка. Или… – как правильно? – воронежчанка? – после небольшой паузы осведомился Аркадий.

– Ага! Еще скажите: воронжанка! – развеселилась Мария. – Давайте уж все варианты перебирать!

– Нет, серьезно – как правильно? Мужчин, я знаю, воронежцами называют. А женщин как? Жительниц Воронежа.

Аркадий, тоже повеселев, выжидающе смотрел на девушку.

– Так и называют: жительница Воронежа, – ответила она. – А вообще, что касается меня, то я не совсем местная. В городе поселилась, когда в гимназию поступила. А раньше жила в слободе, до которой отсюда больше ста верст. Лосево называется. Кстати, наша слобода хорошо известна. Потому что там…

– Лосей много? – пошутил Аркадий.

– Каких лосей! – засмеялась Мария. – Нет, конечно. Вообще-то лоси у нас тоже водятся, но я их даже ни разу не видела, хотя, говорят, в лесу попадаются. А слобода наша до недавнего времени совсем другим славилась – Лосевским конезаводом.

– Что за конезавод такой?

– О! Замечательный конезавод! Один из старейших в стране – еще по указу Петра Первого был основан, больше двух веков назад. Там лошадей-тяжеловозов разводили, в основном для конницы – крупных, сильных, выносливых, чтобы во время войн тяжелые пушки таскали. Их и на германскую отправляли. Лошадей этих битюгами называют. Никогда о таких не слышали?

– О битюгах слышал, но откуда это название пошло, честно говоря, не знаю, – признался Аркадий.

– Так когда-то наша слобода называлась Битюцкой – до тех пор, пока в ней этот самый конезавод не построили. Тогда ее и переименовали в Лосево – по имени Петра Лосева, который был там первым управляющим. Это мне отец рассказывал. Он раньше на конезаводе ветеринаром работал.

Аркадий хотел спросить девушку, чем занимается ее отец теперь, но вопрос задать не успел.

– А что это мы на одном месте топчемся? – опередила его Мария и предложила:

– Давайте прогуляемся по городу. Сегодня чудесная погода…

Весь вечер они бродили по Воронежу и не переставая разговаривали. Впрочем, говорила в основном Мария.

Больше всего про слободу свою рассказывала – как ей там нравилось жить. Оказывается, слобода эта до революции не только лошадьми-тяжеловозами славилась, но и ярмарками, известными во всей округе, и кустарными промыслами, и пшеницей отменной, и арбузами, дынями да тыквами, что на бахчевых полях вызревали. А народу там и сейчас проживает немало – чуть ли не десять тысяч человек. Не в каждом городе столько насчитаешь. И храмы имеются – целых три, и дома каменные, и школы – земская и церковно-приходская.

– Я с малых лет учительницей мечтала стать, – разоткровенничалась Мария. – Поэтому, когда Лосевскую земскую школу окончила, переехала в Воронеж и поступила в Мариинскую гимназию. Там была педагогическая специализация. После учебы получила бы звание домашнего педагога. А теперь вот…

Сделав довольно большой круг по центральным улицам города, они свернули в какой-то переулок и остановились возле двухэтажного каменного дома, мало чем отличающегося от соседних зданий. Впрочем, если и имелись какие-либо отличия, заметить их было трудно – на город опустились глубокие сумерки. Внимание Аркадия привлекли лишь два окна на первом этаже дома. Они выделялись обилием стоящих на подоконниках комнатных растений, из-за которых на улицу с трудом пробивался тусклый желтоватый свет.

– А вот здесь я живу, – сказала Мария. – Вон мои окна.

Кивком головы она показала на цветочные горшки за оконными рамами.

– Вас, наверное, ждут? – спросил Аркадий. – Родители, небось, думают: «Где это дочка пропадает?»

– Да я не с родителями живу – с сестрой. Вернее, с семьей сестры – у нее муж, дети. Как в Воронеж перебралась, так у них и поселилась. Квартирка, конечно, маленькая, им самим тесно, а тут я еще… Поэтому и стараюсь дома как можно меньше находиться, брожу по городу, – вздохнула девушка. – А вообще, вы правы – сестра наверняка уже беспокоиться начала. Пойду я… Очень приятно было познакомиться.

– Подожди, Мария, не уходи так, – перейдя вдруг на «ты», остановил девушку Аркадий.

Он взял ее руки в свои и, крепко сжав маленькие ладошки, торопливо, немного сбивчиво, но твердым голосом продолжил:

– Я тебе уже говорил, что полком командую. Как человек военный, не всегда могу поступать так, как мне хочется. Вот ты мечтала учительницей стать, а я так же сильно о военной академии мечтаю. Но война еще не закончена, и с нами, краскомами, не церемонятся – в любой момент могут направить на один из внутренних фронтов.

Вот и сейчас так выходит. На днях меня направляют в соседнюю губернию, на Тамбовщину. Там еще разные банды и шайки орудуют. Их надо как-то обезвредить. Я думаю, на это много времени не потребуется, тем более после съезда. А там, кто его знает… Но я что хочу сказать: Мария, Машенька, когда все кончится, я обязательно вернусь в Воронеж. За тобой вернусь! В Москву тебя увезу. Осенью собираюсь в академию поступать. Будем вместе в столице жить. Поедешь со мной?

Мария в растерянности молчала. В темноте Аркадий не видел, что глаза ее наполнились слезами. Он еще крепче сжал руки девушки и сказал:

– Понимаю – это все неожиданно для тебя. Да и для меня тоже. До вчерашнего дня – пока тебя не увидел – я и предположить не мог, что кому-нибудь такое скажу. Но ты мне очень, очень понравилась. Маша, ты согласна со мной уехать?

– Маруся… – еле слышно промолвила девушка.

– Что? – переспросил Аркадий.

– Родные зовут меня Марусей. И ты меня так зови.

– Хорошо, – согласился Аркадий. – Так ты будешь моей женой, Маруся?

– Да, – прошептала девушка и, уткнувшись лицом в новенькую, еще не пропахшую порохом шинель семнадцатилетнего краскома, тихо всхлипнула.

Выйдя на проспект Революции, Аркадий обнаружил, что от переулка, где живет Маруся, до главного городского вокзала рукой подать. Не прошло и десяти минут, как он уже пил чай в буфетной зала ожидания…

Мария в одиночестве сидела на кухне за покрытым клеенкой разделочным столом. Она знала, что стоит пошарить по столешнице ладонью, и наткнешься на оставленную для нее тарелку с едой, которую в кромешной тьме и не разглядишь. Света не было – отключили перед самым ее приходом. В последнее время перебои с электричеством стали явлением обычным. Приходилось как-то приспосабливаться, но последняя свечка догорела еще три дня назад, а единственная в доме керосиновая лампа освещала гостиную. Сестра Ольга с мужем и детьми, поужинав, занимались там своими делами.

Поставив локти на стол, девушка оперлась подбородком на сложенные замком руки. Темнота ей не мешала – поест она попозже, а подумать о том, что произошло нынешним вечером, можно и без света. Так даже лучше думается.

«Господи! Неужели все это было на самом деле? Будто сон какой-то… – никак не могла поверить в случившееся Мария. – Ну, как такое может быть – сегодня мы с ним познакомились, сегодня же он сделал мне предложение, и я почему-то сразу ответила согласием. Хотя, понятно почему…»

Безусловно, новый знакомый произвел на нее приятное впечатление: неглупый, начитанный, ответственный, уверенный в себе. Да что там говорить – кого попало в семнадцать лет командиром полка не назначат.

«И на вид он очень даже ничего – высокий такой, стройный, – размышляла Мария. – Глаза у него добрые, внимательные. Таким глазам можно верить… А руки какие – крепкие, сильные!»

Вспомнив, как Аркадий сжимал ее ладони в своих, девушка почувствовала, что искорка, вспыхнувшая в тот момент в ее душе, начала разгораться ярким пламенем. А вместе с этим пламенем затеплилась надежда и на то, что она сможет, наконец, освободиться от опеки сестры и устроить свою собственную жизнь.

Нет, конечно, Оля и все ее семейство относились к ней хорошо. Пока Маруся училась, у нее и мысли не было о том, что она кого-то стесняет. Даже когда с продуктами стало совсем плохо, ее никто никогда не попрекнул куском хлеба. Но с тех пор, как она перестала учиться, а найти подходящую работу, как ни старалась, не могла, девушка чувствовала себя обузой в Ольгиной семье. Она решила, что судьба не случайно свела ее с Аркадием.

«Господи! – снова обратилась к богу Мария. – А что сказал бы папа, если бы узнал, за кого я собралась замуж!»

Мысли об отце словно ушат холодной воды охладили ее пыл. Известному на всю округу ветеринару, уважаемому в Лосеве человеку Николаю Плаксину даже в страшном сне не могло присниться, что его младшая доченька может связать свою судьбу с красным командиром. Армию, созданную партией большевиков, он считал самым отвратительным ее детищем и ненавидел так же сильно, как и саму партию – виновницу, по его мнению, всех бед русского народа, разрушительницу страны.

Когда в Лосевской волости начались выступления недовольных большевистской властью крестьян и ремесленников, Маруся уже жила в Воронеже. Она была еще подростком, политикой не интересовалась и не особенно вникала в разговоры, которые велись в доме ее сестры. Правда, беспокоилась за отца, когда до нее долетали отдельные фразы о стычках, то и дело возникающих между лосевцами и представителями Советов, об отпорах, которые местные жители давали продотрядам, прибывшим отбирать у них хлеб. Особенно, если слышала о пролитой во время таких столкновений крови – а вдруг и ее папочку убьют?

Однажды, вернувшись из школы, Маруся застала сестру в слезах.

– Папу забрали, – не дожидаясь никаких вопросов сказала Оля.

– Как забрали? Куда? Кто? – похолодела Маруся.

– Ну, кто-кто… А то ты не знаешь, кто над народом измывается! Большая уже – понимать должна. Красные, кто же еще. Нагрянули в волость, как туча саранчи. Кого саблями рубили, кого пулеметами косили. Господи! Людей – как траву!

Ольга перекрестилась и заплакала.

– А папа? С папой что? Он жив? – одними губами пролепетала Маруся, но Оля ее услышала.

– Говорю же тебе – арестовали его. Его и еще несколько человек, которые этой чертовой власти подчиняться не хотели.

– А где он сейчас? Что с ним будет? Его не убьют? – перешла вдруг на крик Маруся.

После смерти мамы, которую девочка почти не помнила, отец был самым дорогим для нее человеком на свете. И никто и никогда не смог бы убедить ее в том, что он способен совершить что-то плохое. Если отец в борьбе с новой властью встал на сторону народа, значит, так велела ему совесть…

Больше Маруся его не видела. Николая Плаксина не расстреляли. Через знакомых Ольгиного мужа удалось получить сведения о том, что его отправили в Сибирь. Там как раз появились первые подведомственные НКВД лагеря для принудительных работ, в которые направлялись на перевоспитание враги Советской власти.

– Эх, Аркаша, Аркаша… Ничего у нас с тобой не выйдет, – с горечью подумала Мария. – Мы как будто в разных мирах существуем, которые никогда не пересекутся…

Всхлипнув, она обеими руками смахнула бежавшие по щекам слезы и потянулась за оставленным для нее ужином – накрытую белой салфеткой тарелку удалось разглядеть после того, как ее глаза привыкли к темноте. Под салфеткой оказались две лепешки из желудевой муки. Пшеничная в доме кончилась несколько дней назад.

«Да и неизвестно еще, вернется ли он за мной, – снова горестно вздохнув, подумала девушка. – Обещал, конечно. Но мало ли что он обещал…»

Она подцепила вилкой кусочек холодной лепешки и, прежде чем отправить его в рот, с затаенной надеждой вслух произнесла:

– А вдруг?

/1/. Иван Колесников – один из руководителей антикоммунистического восстания воронежского крестьянства в 1920-1921 годах.

8.

Чем меньше верст оставалось до села, тем лучше становилась дорога. Лес поредел, небольшие рощицы чередовались с открытыми полянами и лужайками, земля на которых успела подсохнуть. В одном из перелесков устроили последний перед пунктом назначения привал, после чего люди и лошади взбодрились.

Аркадий поднялся с пригорка, на котором сидел, отыскал среди пасущихся неподалеку лошадей своего Рыжего – скакуна золотисто-коричневой масти со светлой гривой – и резво вскочил на него. Обхватив ногами мускулистое тело животного, он легонько хлопнул пятками по бокам жеребца, чтобы заставить того двигаться вперед.

Неожиданно конь взбрыкнул, резко вскинув задние ноги. Он явно намеревался сбросить седока, но тот удержался в седле. Мышцы жеребца напряглись, и Аркадий догадался, что Рыжий собирается повторить попытку. Он с силой потянул поводья вправо, заставив коня повернуть голову в ту же сторону.

Краем глаза Аркадий видел, что обступившие скакуна и наездника бойцы с интересом наблюдают за действиями обоих. То, что конь ему достался молодой и норовистый, он понял еще до того, как отряд отправился в рейд, но менять скакуна не стал – больно уж тот был красивым. Ну, а что касается норова – то Аркадий и не с такими управлялся. Впрочем, первое время жеребец строптивости не проявлял…

Не переставая натягивать поводья, Аркадий вынуждал Рыжего опускать голову вниз – до тех пор, пока нос коня не коснулся его сапога. В таком положении никакая лошадь взбрыкнуть не сможет – эту науку будущим краскомам преподавали еще на Киевских курсах.

Обычно выполненного приема хватало, чтобы обуздать животное, но строптивый жеребец, видно, решил показать характер, пытаясь совершить какие-то действия вопреки воле седока. Вскидывать ноги у него уже не получалось и, перебирая конечностями, конь принялся накручивать круги вокруг своей оси, двигаясь в одном направлении с опущенной, повернутой вправо головой.

Сделав два-три круга, жеребец – вероятно, поняв бессмысленность этого кружения – остановился. Аркадий продолжал крепко держать поводья, не давая возможности коню поднять голову. Лишь почувствовав, что мышцы животного расслабились, он ненадолго ослабил хватку и тут же снова потянул поводья – теперь уже влево. Голова Рыжего послушно повернулась туда, куда направлял ее хозяин. Взбрыкивать жеребец больше не пытался – он крепко усвоил, кто из них двоих главный.

– По коням! – отдал приказ Аркадий, на лице которого за все время, потраченное на усмирение скакуна, не дрогнул ни один мускул.

Окинув взглядом столпившихся вокруг красноармейцев, он успел заметить, что кто-то смотрит на него с нескрываемым удивлением, кто-то – с неподдельным интересом, а некоторые даже с явным уважением, чего раньше со стороны большинства его подчиненных не наблюдалось.

«То-то!» – усмехнулся про себя Аркадий.

Он снова тихонько стукнул каблуками по бокам Рыжего. Конь покорно двинулся с места. И все-таки на душе у Аркадия было неспокойно: одно дело – обуздать норовистого жеребца, что не составляло для него большого труда, и совсем другое – командовать боевым отрядом в несколько десятков бойцов, среди которых он оказался самым молодым.

Конечно, в Воронеже в его подчинении числились тысячи красноармейцев, но и задачи перед ним стояли другие – маршевые роты формировать. А здесь, на Тамбовщине, действовать приходится по-иному, да еще в непривычной ему обстановке: порой и не разберешь, где тут свои, где враги, где линия фронта и где, в конце концов, сам фронт…

Прибыв в Моршанск, вместе с должностью командира сводного отряда по борьбе с бандитизмом Аркадий получил и первое ответственное задание: провести операцию по ликвидации антоновцев, укрепившихся в одном из самых больших в уезде сел – Пахотный Угол.

Едва вступив в должность, молодой командир понял, что управляться с подчиненными будет нелегко – дисциплины среди бойцов не было никакой. Мало того, Аркадий заподозрил, что многие,особенно мобилизованные из крестьян, красноармейцы в душе поддерживают повстанцев и что кое-кто из них во время намечающегося рейда может переметнуться на сторону врага.

Надо было что-то срочно предпринимать. Аркадий решил обсудить ситуацию с председателем партийной ячейки Максимом Федоровичем Кожевниковым, назначенным перед предстоящей операцией комиссаром отряда. Знал он о нем немного: только то, что на Тамбовщину Кожевников прибыл в конце восемнадцатого в составе рабочего продотряда из Москвы, а потом добровольно записался в РККА, что свидетельствовало о его надежности и преданности Советской власти.

Это был высокий, лет тридцати двух-тридцати трех мужчина с тонким прямым носом, впалыми щеками и проницательным, жестким взглядом темно-серых глубоко посаженных глаз. Когда на лице его появлялось некое подобие улыбки – сухие, узкие губы слегка растягивались, взгляд этот почему-то казался еще более жестким и строгим.

Аркадий заглянул к комиссару накануне рейда. Кожевников сидел спиной к двери за небольшим столиком у окна и, склонившись над ним, не сразу услышал, что в комнату кто-то вошел. Увидев командира, он хотел было убрать в карман гимнастерки предмет, который держал в руках, но передумал и протянул его Аркадию:

– Вот, товарищ командир, посмотрите, дочки мои – Анечка и Галочка. Сестра карточку прислала.

Перед тем как взять в руки протянутый ему плотный картонный прямоугольник, Аркадий мельком взглянул на Кожевникова и обомлел: его глаза светились такой неподдельной нежностью, что оставалось только удивляться, как этому простому человеческому чувству, таившемуся, казалось бы, в глубокой, непроницаемой бездне, удалось до неузнаваемости преобразить лицо этого сурового с виду человека!

Но преображение длилось считанные секунды. Пока Аркадий разглядывал фотокарточку, с которой на него смотрели две худенькие девочки с такими же темными, как у отца, глазами, взгляд Кожевникова снова стал привычно жестким.

– Больше двух лет их не видел, – забрав у командира отряда снимок, сказал он. – Вернусь, и не узнают своего папку. Да что там не узнают! Не вспомнят даже! Они ведь совсем крошечными были, когда я из дома уезжал. Сестра, правда, пишет, что каждый день им про меня рассказывает, да толку-то что.

– А они разве не с матерью живут? – спросил Аркадий.

– Нет у них матери. Умерла она, когда младшенькую рожала. От природы слабая была, а тут еще голод, холод. Вот организм и не выдержал.

Аркадий хотел было выразить сочувствие новому товарищу, но нужные слова не приходили в голову.

– Дааа… – протянул он, так и не придумав ничего лучшего. – Время сейчас такое.

– Да причем тут время! – вышел из себя Кожевников. – Народ у нас такой! Не весь, конечно, но большая часть. Пока одни с голоду помирают, другие продовольствие прячут. Насмотрелся я тут на жлобов этих и бандитских пособников. Ну, ничего, ничего… Со всеми расправимся!

Он поднялся с единственного в комнате стула, с громким стуком придвинул его к Аркадию, сам сел на край широкой, стоявшей у стены лавки, на которой он, по всей видимости, и спал, и уже спокойнее произнес:

– Ну что, командир, покумекаем, как действовать будем? Думаю, за этим и пришел?

Обращение к нему на «ты» Аркадий расценил как знак установившегося между ними доверия. Он молча кивнул.

После того, как командир и комиссар отряда обсудили план действий и возможные повороты событий, на душе у Аркадия – хоть и были у них с Кожевниковым некоторые разногласия – стало спокойнее. Он понял, что на Максима Федоровича и его товарищей-коммунистов – тоже бывших продотрядовцев, из которых и состояла, в основном, партийная ячейка, можно положиться. Все они имели большой опыт усмирения бандитских сел, не подведут и на этот раз…

Войти в Пахотный Угол планировали перед рассветом, но из-за раскисших после прошедших ливней дорог с последнего привала снялись, когда солнце уже встало.

«Даже по церкви можно судить: село очень богатое. Народ в нем зажиточный, за свое добро наверняка крепко держится, – на ходу разглядывая в бинокль белеющую на фоне золотисто-голубого утреннего неба громаду пятиглавого храма, размышлял Аркадий. – Настрой у мужиков, конечно, кулацкий. С ними трудно будет договориться, но попробовать все-таки надо. Хотя Кожевников утверждает, что только в деревушке какой-нибудь небогатой можно крестьянам мозги вправить. Разъяснить, что напрасно, дескать, они эсеровских речей наслушались и отдали своих сынов в белые банды. Все равно Красная армия их уничтожит. А еще он говорит, что совсем уж непослушных припугнуть как следует можно. Объявить их пособниками бандитов и пригрозить расстрелом, чтобы одумались. А то и расстрелять несколько человек – самых крикливых. Остальные, мол, потом притихнут. Может, и прав комиссар: Пахотный Угол – совсем другое дело. Может статься, народ там ни уговорами, ни угрозами не возьмешь. Ладно, на месте посмотрим…»

– Там все поголовно за бандитов стоят. Что ни дом – то бандитское логово, – будто прочитав его мысли, сказал Кожевников, подъехавший к Аркадию на жилистой, как и он сам, серой кобыле. – Мужики тамошние целый полк в антоновскую армию снарядили, слыхал, небось? Они тут чуть не всю округу контролируют. Никакие наши законы на них не действуют. Их только пулеметами убеждать надо. Не хотят подчиняться народной власти, так пусть подыхают как бешеные псы! Так что нечего их жалеть, командир.

– Я и не жалею, – повернувшись к Кожевникову, ответил Аркадий. – Тех, кто в банды подался или бандитам помогает. Но не все ведь такие…

Позади них раздались голоса красноармейцев.

– Подъезжаем, вроде. Вон кресты видать!

– Где, где?

– Ослеп, что ль? Вон там, за деревьями, видишь?

Тронув за поводья Рыжего, Аркадий развернул коня мордой к бойцам. То же проделал и Кожевников. Оба заметили, что некоторые из красноармейцев крестятся, но никак не отреагировали на этот факт – не до того было.

– Товарищи красноармейцы! Перед нами поставлена задача – восстановить Советскую власть в селе Пахотный Угол, – окинув отряд взглядом, сказал Аркадий. – Выполнять ее будем так: разбиваемся на группы по 4 – 5 человек. Старшими групп назначаются коммунисты и красноармейцы из сочувствующих. Двигаемся по улицам, заходим в каждый дом. Действуем по обстановке. Тех, кто добровольно сложит оружие и сдастся, отправляем к церкви – на сход. С теми, кто окажет сопротивление, расправляемся на месте.

– Какой к черту сход! Я б все-таки пулеметчика вперед пустил, – нагнувшись к Аркадию, недовольно процедил ему в ухо Кожевников. – Чтобы даже высунуться из своих домов не смогли. А потом всех бандитов – а тут одни бандиты и живут! – ликвидировать к чертовой матери. Но ты командир, тебе решать.

Он снова повернулся к отряду и уже громким, строгим голосом предупредил красноармейцев:

– И чтоб никакого братания с бандитами! Все слышали? Желтков, Свешников, к вам в первую очередь относится! Где вы там?

– Тут мы, тут, – послышался чей-то хриплый голос.

– Вам понятно?

– Понятно. Чего уж тут не понять…

– Так как насчет пулемета? Может, передумаешь? – опять обратился к командиру отряда Кожевников.

Ответа не последовало. Аркадий снова развернул Рыжего – теперь уже по направлению к селу. Вскоре он пожалел, что не прислушался к совету комиссара.

Едва бойцы отряда под развевающимися красными флагами вступили в Пахотный Угол, как со всех сторон в них полетели пули. Стреляли из-за близлежащих домов, хозяйственных построек, из окон изб. Несколько красноармейцев, вскрикнув и выпустив из рук поводья, упали с лошадей на землю. Испуганные животные с громким ржанием метались среди людей, топча копытами тех, кто оказался под их ногами. Лошадь, тащившая повозку с пулеметом, встала на дыбы. Тачанка опрокинулась, орудие свалилось с нее и ударилось оземь.

Отряд рассыпался в разные стороны. Соскочив с коней, которые оказались слишком большой мишенью для стрелявших, бойцы укрывались за попадавшимися на их пути деревьями, кочками, сараями, прыгали в какие-то канавы и траншеи, на дне которых стояла дождевая вода.

Первыми в обстановке сориентировались бывшие продотрядовцы, открыв ответный огонь из своих укрытий. К ним тут же присоединись остальные. Передвигаясь по местности короткими перебежками, а то и ползком, красноармейцы окружали одну избу за другой, прицельным огнем уничтожая пытавшихся скрыться бандитов. Врываясь в дома, они поступали в соответствии с приказом командира отряда: тех, кого заставали без оружия или с поднятыми вверх руками, подгоняя штыками винтовок, гнали к церкви. Того, кто продолжал сопротивляться, расстреливали, кололи штыками, убивали прикладами. Баб и ребятишек не трогали, но и их отправляли на церковную площадь…

Бой длился почти пять часов. Непрерывный в начале схватки грохот выстрелов постепенно стихал. Когда с окраин села до центра начали доноситься лишь редкие хлопки, стало ясно, что из этой схватки отряд Аркадия вышел победителем.

К полудню, едва смолкли последние выстрелы, перед церковью столпились все, кто остался в живых, кроме, разве что, немощных стариков, лежачих больных да тяжело раненых, которые уж и двигаться не могли. Даже несмышленые младенцы оказались в этой мрачной, растерянной толпе. Самых маленьких трясли на руках испуганные матери. Ребятишки постарше цеплялись за подолы юбок своих мамок, бабок, нянек.

Большую часть церковной площади занимали бабы и дети. Мужики, которых было куда меньше, чем женщин, сгрудились у самой церкви. Мужского населения в селе заметно поубавилось: кого-то убили, кому-то удалось скрыться. Наверняка были и те, кто сумел спрятаться где-то поблизости – в каком-нибудь погребе или сарае.

Над площадью нависла тяжелая, гнетущая тишина. Усмиренные натиском красноармейцев мужики стояли молча, стиснув зубы в бессильной злобе. Убитые горем бабы, потерявшие своих мужей, отцов, сыновей, отголосив, тихо, почти беззвучно плакали, вытирая слезы. Маленькие дети перестали орать – на это у них уже не было сил. Ребята постарше тоже молчали и – кто со страхом, кто с любопытством – ждали, что же будет дальше.

Командир отряда стоял перед погрузившейся в безмолвное напряжение толпой и пытался сосредоточиться на том, что ему следует предпринять.

Минувшей ночью, по дороге в Пахотный Угол, Аркадий прокручивал в голове мысли, которые собирался донести до крестьян. Должны же они понять, в конце концов, что в стране сейчас тяжелые времена: голод, разруха, гражданская война, а своим пособничеством антоновцам они только усугубляют ситуацию. Ни к чему хорошему это не приведет. Рано или поздно всех участников шаек ждет неминуемая расплата.

«Тем, кто вовремя одумается, кто решит вернуться к мирной жизни, возделывать поля, выращивать хлеб, Советская власть обещает полное прощение. Нужно только явиться с повинной и сдать оружие…» – забравшись на тачанку, собирался сказать он на крестьянском сходе.

Но после пятичасового боя заготовленная речь напрочь вылетела у Аркадия из головы. Да и опрокинутая тачанка осталась где-то на дороге…

– Что-то больно радостно нас тут встретили, – раздался неподалеку голос Кожевникова. – Успели, видать, подготовиться к встрече-то! Откуда вот только узнали, что мы в гости едем?

– Так у них разведка тоже не дремлет, Федорыч, – послышался уже совсем рядом с Аркадием еще один знакомый ему голос. – Небось, успела предупредить.

Двое мужчин – комиссар и заместитель председателя партячейки Иван Крылатов – подошли к командиру отряда.

– Думается мне, дело тут не в ихней разведке, – продолжал Кожевников. – Думается, из наших кто-то бандитам посодействовал. И даже догадываюсь кто! Я, Иван, просил тебя за Желтковым и Свешниковым приглядывать. Ты когда их последний раз видел?

– Так, на последнем привале оба рядом были, – ответил Крылатов. – И потом, вроде, обоих видел.

– То-то и оно, что «вроде», – недобро ухмыльнулся Кожевников. – А где они сейчас? Где?

Его товарищ ответить не успел.

– Вон еще ведут! – послышался чей-то возглас.

Над толпой пронесся негромкий гул, потом снова наступила тишина. Крестьяне расступились, пропуская к церкви группу из шести человек.

Шли они по трое – в два ряда. Впереди шествовали три мужика средних лет. Двое были одеты в темно-синие крестьянские рубахи на выпуск, но без кушаков, третий – в форму бойца Красной армии.

За этой троицей следовали три молоденьких красноармейца с выставленными вперед винтовками, направленными в спины идущих перед ними людей.

– Ну, что я говорил! – с нескрываемым злорадством в голосе воскликнул Кожевников. – Вот вам, пожалуйста, и Желтков!

Аркадий догадался, что комиссар имел в виду одного из трех доставленных под конвоем мужиков – того, на ком была красноармейская форма.

– И где же вы эту сволочь обнаружили? – не отрывая взгляда от понурившего голову Желткова, обратился к конвоирам Кожевников.

– А вот у них, – показав на двух других конвоируемых, ответил один из красноармейцев – парнишка лет двадцати с бледным, усыпанным веснушками лицом. – В избе ихней.

– И чем же он там занимался? – с деланым удивлением спросил Кожевников. – Чай из самовара распивал или что покрепче для гостя дорогого нашлось?

– Да ничего он не распивал, – засмеялся паренек. – В подполе он сидел. Видать, схоронился, когда нас в окно увидал. Мы в подполье заглянули – хотели посмотреть, может, припасы какие прячут, – глядь, а там этот.

– А эти что? – Кожевников кивком показал на стоявших рядом с Желтковым крестьян. – Они чем занимались?

– Да ничем. В горнице на лавке сидели.

– Оружие при них было?

– В руках ничего не держали, но ружья в избе имеются.

– Так, мы с братцем охотники, – подал голос один из задержанных. – У нас завсегда двустволки были. Как же без них?

– Знаем мы, какие вы охотники! До народной власти вы больно охочи, до советских работников, которых вы и такие, как вы, нещадно убиваете! – резко отчеканил Кожевников и, сделав жест рукой в сторону церкви, приказал конвоирам:

– К стенке их!

– Помилуйте! Да за что же? – взмолился один из братьев.

Не обращая внимание на протесты мужиков, красноармейцы штыками подталкивали задержанных к церковной стене. Желтков остался на месте, но комиссар таким же жестом показал и на него:

– И этого туда же.

– Люди! – воскликнул побледневший Желтков. – Да что же это такое делается!

Толпа снова загудела, но увидев направленные на них стволы, крестьяне затихли.

– А то и делается, Желтков, – зло прищурился Кожевников, – то и делается, что Красная армия уничтожает всякую сволочь, которая народ баламутит, против Советской власти его настраивает, не дает мирную жизнь в деревне налаживать. А что касается тебя, Желтков, то ты не просто сволочью оказался, но еще и предателем, из-за которого сегодня, здесь мои товарищи погибли. Это ведь ты бандитов предупредил, что наш отряд к селу подходит? Ты да дружок твой, Свешников, такой же предатель. Кстати, а этот гад где притаился?

Комиссар обвел взглядом окруживших толпу красноармейцев.

– Вот он, вот! – раздалось сразу несколько голосов.

Кто-то из бойцов подтолкнул к Кожевникову одетого, как и Желтков, в красноармейскую форму худого, невзрачного на вид мужичонка лет тридцати пяти. Он был значительно ниже комиссара ростом, но, подняв голову вверх, ухитрился посмотреть на него так, будто и не было между ними этой разницы.

– Предатель, говоришь? – глядя Кожевникову прямо в глаза, усмехнулся мужичок. – А это еще надо посмотреть, кто тут предатель. Вот вы, большевики, что крестьянам обещали, когда власть свою в деревнях устанавливали?

Он замолчал, видно, ожидая от комиссара ответа, но тот проигнорировал вопрос. Аркадий вдруг заметил, что выглядит Кожевников очень уставшим: его спина ссутулилась, тонкие, почти бесцветные губы превратились в ниточку, морщины на лбу и носогубные складки на бледном, хмуром лице углубились настолько, что он казался почти стариком.

В то же время Аркадий почувствовал, что и сам еле держится на ногах. Только сознание того, что бой, несмотря на потери в личном составе, его отряд все-таки выиграл, до сих пор придавало ему сил, но теперь силы эти были на исходе.

«Господи, ну что за день сегодня такой! Кончится когда-нибудь этот ужас или нет?» – с отчаянием подумал он.

Его мысли перебил низкий, с хрипотцой голос Свешникова:

– Мир вы нам обещали, землю, жизнь хорошую, – так и не дождавшись отклика от комиссара, продолжал мужичок. – А что мы в итоге получили?

– Слушай, Свешников, – устало оборвал его Кожевников, – надоел ты мне хуже горькой редьки. Я ведь только что говорил, кто мешает крестьянам к мирной жизни вернуться: это бандиты антоновские да тот, кто им помогает, а значит, тоже бандитом становится. И вы с Желтковым в том числе. Хоть и служили вы в Красной армии, которая права трудового народа защищает, да предали и армию народную, и интересы трудящихся. Бандитскими прихвостнями оказались. А как у нас с бандитами и предателями поступают?

Комиссар пристально посмотрел на побледневшего, но не отведшего взгляда Свешникова и все с той же усталостью в голосе отдал приказ стоявшим рядом с ним красноармейцам:

– Его тоже к этим.

На этот раз изнуренная, напуганная происходящим толпа даже не возроптала. На площади установилась мертвая тишина – как перед надвигающейся бурей. Одиночный выстрел, внезапно разорвавший это кладбищенское безмолвие, прогремел словно раскат грома.

Толпа ахнула.

Аркадий видел, как повернувшийся было к нему Кожевников, взмахнув руками, резко откинулся назад. Если бы не подхвативший его Крылатов, комиссар точно рухнул бы как подкошенный.

– Федорыч, ты чего? Ранен, что ли, Федорыч? – осторожно опуская товарища на землю, запричитал Иван. – Куда тебя ранило, скажи. Не молчи, Максим, скажи что-нибудь, друг ты мой дорогой!

Кожевников не отвечал. Глаза комиссара были открыты, губы крепко сжаты. Между его густыми, казавшимися угольно-черными на белом как мел лице бровями появилась глубокая поперечная складка – раненый морщился от боли.

– Федорыч, ну скажи, скажи, где больно, куда тебя ра… – продолжал допытываться Крылатов, но, не закончив фразу, оборвал ее на полуслове: он увидел, как на груди его товарища расплывается темное кровавое пятно.

Аркадий, словно оцепенев, не отрывал взгляда от лица комиссара. Его снова – как и тогда, во время их встречи накануне рейда – поразило, как изменилось вдруг выражение холодных, еще ясных, но уже немигающих глаз: как и тогда, оно сделалось теплым и мягким.

Аркадий догадывался, что одна только мысль – о двух маленьких девочках – могла мгновенно преобразить это всегда суровое лицо. Он понимал, чувствовал, что мысль эта у раненого была последней. И оказался прав: еще через несколько мгновений разгладились морщины на высоком лбу и бледных, совсем бескровных щеках, расправилась складка между бровями умирающего…

– Все, – тихо сказал Крылатов. – Кончено.

Он опустил ладонь на лицо комиссара, а когда убрал руку, все увидели, что глаза Кожевникова закрыты.

Охватившее Аркадия оцепенение длилось недолго – всего несколько секунд: от выстрела, сразившего комиссара, до того момента, когда веки Кожевникова сомкнулись. Какая-то неведомая сила заставила его встрепенуться, забыть про накопившуюся усталость и завершить операцию. Он вновь почувствовал себя боевым командиром, ответственным за выполнение поставленной перед ним задачи.

– Откуда стреляли? – твердым голосом спросил он у стоявших рядом красноармейцев.

– С колокольни, – ответил кто-то из них. – Наши там уже.

Вскоре к командиру отряда и Ивану Крылатову, который взял на себя обязанности погибшего товарища, подвели молоденького – лет семнадцати – паренька. Лицо его было бледным, верхняя губа под хорошо уже заметным рыжеватым пушком слегка подрагивала, но никакого страха в глазах парня видно не было – лишь жгучую, непримиримую ненависть излучали эти глаза.

– Вот эта сволочь, которая комиссара нашего убила! – ткнув прикладом в спину парня, сказал один из бойцов.

– Удрать хотел да не успел – перехватили мы его, – ощетинился другой и, махнув в сторону того места у церковной стены, где ожидали своей участи Свешников, Желтков и двое деревенских мужиков, спросил:

– Куда его? К этим?

– Да я сейчас эту гниду своими руками раздавлю! – бросился на парня Крылатов, но Аркадий его остановил:

– Нет! Пусть туда ведут!

Он хотел еще что-то сказать Ивану, но тут в толпе заголосила какая-та баба:

– Господи, сынок, сынок! Пашенька, да зачем же ты, зачем?! Убьют ведь они тебя теперь, Пашенька! Да зачем же ты! Сынок!

Толпа, словно очнувшись от этого истошного крика, загудела, задвигалась.

– А ну тихо! – громко цыкнул Крылатов. – Тихо всем! Или тоже туда хотите, морды эсеровские?

Угроза подействовала – над церковной площадью снова установилась тишина.

– Сейчас командир говорить будет. Слушайте его! – все так же громогласно объявил Иван.

Аркадий даже удивился – как это ему удалось собраться с мыслями: как-то сразу вспомнилось все, о чем он думал по дороге в Пахотный Угол.

– Товарищи крестьяне! – обратился он к пахотноугловцам. –Только с восстановлением Советской власти вы сможете вернуться к мирному труду, только прекратив помогать бандитам, залечите, наконец, раны, полученные в ходе этой бесконечной, бессмысленной войны!

Аркадию казалось, что народ его слушает. Во всяком случае, он очень старался, чтобы смысл произносимых им слов дошел до каждого. Как и то, что врагам Советской власти пощады не будет.

Закончив выступление, Аркадий повернулся к Крылатову и приказал:

– Подберите расстрельную команду.

Когда пятеро красноармейцев направили стволы винтовок в сторону церковной стены, у которой выстроились арестованные, он сам четко и уверенно отдал команду:

– Пли!

Грохот выстрелов слился с вырвавшимся из толпы отчаянным женским криком…

9.

С первыми лучами солнца нависшие над рекой клочья легкого, полупрозрачного тумана начали рассеиваться. Уже через четверть часа перед сидевшим на берегу Аркадием засверкало чистое, гладкое, как зеркало, русло Цны. У кромки реки вода казалась совсем черной из-за отражавшегося в ней кустарника.

«Совсем как на нашей Теше, – предался воспоминаниям Аркадий, – тихо, красиво. И берега похожи, и кусты в воде так же отражаются, и птицы по утрам заливаются, как и у нас. Кажется, будто вчера с ребятами рыбу под откосом ловили – там, где Верхняя Набережная кончается. Знать бы, как они все…

Шурка Плеско обещал часто писать – рассказывать, как арзамасский комсомол работает, как у него в газете дела идут, да не пишет, лентяй такой. Хотя, может, и не в лени дело – просто некогда ему. А может, письма не доходят – я ведь не сижу на одном месте.

Интересно, Толик Ольшевский все еще сохнет по Талке? Ей-то, вроде, Колька Кондратьев больше нравится…»

При мысли о сестре у Аркадия екнуло сердце – как она там, бедная, столько времени с младшими управляется? Мать уехала в Туркестан в прошлом году в конце лета. Сказала, на полгода, но к началу апреля еще не вернулась. Сейчас, конечно, может, уже приехала, но ему об этом не известно. Во всяком случае, в последнем письме, которое Аркадий успел получить перед отъездом из Воронежа, Таля о возвращении матери не сообщала. Жаловалась только, что зиму они еле пережили – уж очень плохо с продуктами стало. Да спрашивала, как всегда, когда он домой приедет. Аркадий и сам хотел бы знать ответ на этот вопрос. Он ужасно соскучился и по Арзамасу, и по сестрам, и по товарищам своим. Отпуск бы взять хоть на недельку, да кто ж его отпустит, когда бандиты никак не угомонятся.

«Ничего, недолго им осталось, – мысленно убеждал сам себя Аркадий. – Скоро, скоро придет время, когда в каждой сводке будет только одна оперативная информация: «На всех фронтах Советской республики спокойно». Вот тогда и домой поеду, в академию буду готовиться. Но сначала в Воронеж заскочу – за Марусей…»

– Товарищ командир, идите сюда, – позвал его кто-то из красноармейцев. – Уха готова.

Сматывать удочку Аркадию не хотелось – когда еще посидишь вот так в тишине, о будущем помечтаешь. Да и рыба не перестала клевать – только что он снял с крючка здоровущего леща. Вот бы такого в уху! Но его подчиненные уже сварганили ароматную похлебку, в которой плавали куски жирных карасей, начавших утренний жор раньше остальных речных обитателей и по этой причине оказавшихся в булькающем над костром котелке.

«Нужно идти, скоро уж в город возвращаться, – с сожалением подумал Аркадий, вставая с березового чурбана, который специально подкатил поближе к воде. – Да и ушицы похлебать охота…»

Прихватив пойманного леща и несколько подлещиков покрупнее – рыбка, что помельче, отправилась обратно в реку, – он поднялся к костру, вокруг которого суетились двое красноармейцев вверенного ему полка.

Аркадий передал пойманную рыбу Силантию – коренастому двадцатилетнему парню, мобилизованному здесь, в Моршанском уезде, чуть больше месяца назад, сел на лежавшее возле костра бревно и посмотрел на второго красноармейца, колдовавшего над котелком.

– Отменная ушица получилась, – похвалил приготовленное кушанье Егор – товарищ Силантия, тоже из местных.

Огромным, слегка помятым оловянным черпаком он выловил большой кусок карася и перевалил его в миску, стоявшую возле командира. Потом извлек из котелка еще два довольно увесистых куска рыбы и положил их в другие миски – свою и Силантия. Затем, зачерпнув приправленного мукой, пшенкой и луком бульона вместе с кусочками карасей помельче, до краев заполнил сначала миску комполка, а после нее – две другие посудины.

– Много как осталось-то, нам все и не съесть, – заглянув в котелок, покачал головой Силантий.

– Нашел о чем тужить, – засмеялся Егор. – С собой возьмем, потом доедим.

– Не-ка, не доедим, – возразил Силантий. – Кто-то к нам идет. Видать, придется делиться.

Он показал рукой в сторону небольшого пригорка, с которого по узкой тропинке спускались двое красноармейцев.

Первым шел невысокий, худощавый парень, шагавший так быстро, что, казалось, еще немного, и он перейдет на бег. Следовавший за ним второй парень – он был на голову выше первого – дышал своему товарищу прямо в затылок, но его движения не выглядели настолько стремительными, потому что ноги у него были длиннее и шаг из-за этого получался шире.

– Это кто ж такие? Несутся, как угорелые… Случилось, что ль, чего? – забеспокоился Егор.

– Вон того – длинного – я третьего дня в штабе видел, когда в карауле стоял. Вроде, он там и служит, – сказал Силантий. – А маленького не знаю. Тоже, небось, штабной.

– Ну, точно чего-то стряслось, – почесал затылок Егор.

Аркадий, слегка прищурившись, поверх головы ступающего впереди красноармейца старался разглядеть его спутника, показавшегося ему знакомым. В штабе они будто бы не сталкивались. Да он там и не сидел – принимая полк, с утра до ночи объезжал вверенные ему объекты, заглядывал в роты, проверял караулы.

Пока Аркадий соображал, где и когда они могли видеться, оба красноармейца успели подойти к кострищу.

– Ну, что я говорил: «Встретимся на фронте!» Так оно и вышло! Здорово, Аркашка, здорово, дружище, – с ходу вдруг бойко затараторил один из парней, но не тот, который привлек его внимание, а другой, шагавший впереди – невысокий.

Егор и Силантий удивленно переглянулись. Какой такой Аркашка? Что за обращение к командиру полка!

В ожидании реакции Аркадия на эдакую фамильярность оба навострили уши. Особенно насторожился Силантий, который после случившегося с ним в штабе инцидента побаивался нового командира.

Он впервые стоял на часах возле секретного ящика. Время караула заканчивалось, его должны были вот-вот сменить, поэтому часовой слегка расслабился. Когда мимо него прошел назначенный намедни комполка, Силантий, посмотрев ему вслед, ухмыльнулся: «Ничего себе командир! Молокосос какой-то!»

Неожиданно в нескольких шагах от поста «молокосос» остановился, резко развернулся, подошел к Силантию и спросил:

– Вы знаете, кто перед вами?

– Знаю. Командир полка, – ответил красноармеец.

– Тогда сходите в караульное помещение и принесите мою полевую сумку. Я ее там забыл. Дайте мне вашу винтовку, я пока здесь за вас постою, – приказал комполка.

«Ну, вот – у него еще и память дырявая», – снова усмехнулся про себя Силантий, но распоряжение выполнил: отдал винтовку и пошел за сумкой.

Через минуту он уже получал нагоняй и от разводчика караула, и от начальника караульной службы за несоблюдение воинского Устава. Потом они втроем бежали на оставленный часовым пост – объясняться с новым командиром.

– Вы знаете, какое наказание ждет военного, нарушившего Устав? – строгим голосом обратился тот к часовому. – Почему вы покинули пост?

– Так я думал, если командир приказывает, надо тут же его приказ выполнять, – захлопал глазами красноармеец, который за короткий срок службы не успел усвоить все армейские законы.

К счастью для Силантия, этот проступок сошел ему с рук. Наоборот, узнав, что он из здешних и рыбные места в округе знает, новый комполка решил взять его на рыбалку, а когда дошло до дела, позволил и товарища прихватить. А вот начальникам из караульной службы, видать, здорово досталось – в тот же день этот случай был проработан на собрании комсостава, и они ходили злые как черти…

– Колька, ты? – громко вскрикнул Аркадий. – Вот это да! Как ты здесь оказался?

Вскочив с бревна, он кинулся к парню. Лицо его при этом сияло неподдельной мальчишеской радостью.

Силантий и Егор снова переглянулись – такой реакции от командира полка они уж точно не ожидали.

– Я, Аркаш, все-таки добился своего – отпустил меня уком партии. Как видишь, на мне теперь тоже военная форма, – похвастался красноармеец и вдруг осекся:

– Ой! Вот я дурак! Как с командиром разговариваю!

– Да ладно тебе, Колька, – отмахнулся Аркадий. – Мы ведь сейчас не на службе, а на рыбалке. Мы сейчас просто товарищи.

Он повернулся к все еще стоявшим в недоумении Силантию и Егору и радостно провозгласил:

– Это Колька Кондратьев. Мой друг и земляк. Мы с ним оба из Арзамаса.

– Не только мы – Митька тоже наш, арзамасский, – показав на пришедшего вместе с ним парня, сказал Кондратьев. – Только он говорит, что вы не знакомы.

– Не знакомы, – подтвердил Митя и представился по всей форме:

– Красноармеец Похвалинский Дмитрий, служу в политотделе 58-го полка, в командование которым вы вступили, товарищ Голиков.

– Давно служите? – уже другим, более официальным тоном осведомился Аркадий.

– С февраля этого года. Сначала в составе 20-й отдельной бригады, расквартированной в Нижнем Новгороде. Потом, когда из нее был выделен полк по борьбе с бандитизмом, в составе этого полка прибыл в Тамбовскую губернию на подавление мятежа.

– Где мы с ним и встретились! – дополнил рассказ товарища Кондратьев.

– Хорошо, – улыбнулся Похвалинскому Аркадий. – Будем знакомы, земляк. Только, мне кажется, я вас раньше где-то видел.

– Ну вы оба даете! – засмеялся Николай. – Небось, в одном дворе и виделись – когда Митька к Нинке Бабайкиной приходил.

– Точно! – стукнул себя по лбу Аркадий. – Я вас из окна своего дома видел, когда в отпуск приезжал. Вы тогда с Ниной куда-то шли. А вот вы меня видеть не могли, поэтому и не знаете. Ну, как там Бабайкины?

– Товарищ командир, уха стынет, – напомнил Силантий. – Мы есть-то будем?

– Ой, и правда – уха совсем остынет! – спохватился Аркадий. – Давайте сначала поедим, а потом поговорим.

Он посмотрел на Егора, так и не выпустившего из рук черпака, и сказал:

– Наливай ребятам, Егор.

– А куда наливать-то? Мисок-то больше нету, – стушевался красноармеец. – Нас трое, я и взял три. Придется по очереди есть.

– Ну вот еще – по очереди! – запротестовал Аркадий. – Ты свою миску Дмитрию отдай – он все-таки гость у нас, – а сам из половника похлебаешь. Ну, а мы с Колькой из одного блюда поедим – нам не привыкать.

– Так и ложек всего три, – развел руками Егор.

– У меня своя ложка имеется, – разрешил ситуацию Силантий.

Он вытащил из-за голенища алюминиевую ложку с укороченной ручкой, вытер ее о почти новую, но уже подвыгоревшую на июньском солнце гимнастерку и опустил в миску с ухой…

– А знаешь, Колька, бог все-таки есть, – отставив в сторону пустую посуду, сказал Аркадий. – Я, когда с удилищем сидел, тебя вспоминал. Не только тебя, конечно, но и всех наших. Так хотелось кого-нибудь из вас увидеть… И, представляешь, не успел удочку смотать – а тут ты собственной персоной! Да еще и с товарищем – тоже арзамасцем. Кстати, как вы здесь оказались-то?

– Как оказались? – переспросил Кондратьев. – Да неожиданно как-то все вышло. Я, конечно, слышал, что нам нового комполка назначили, но кого именно – понятия не имел. Говорили, что опытный, с боевым стажем. Фамилию я не знал и не видел его ни разу. Что это можешь быть ты, извини, Аркаш, даже подумать не мог, хотя Таля говорила, что ты на командирских курсах учишься. Но курсы курсами, а лет-то тебе сколько?

Николай многозначительно посмотрел на товарища и продолжил:

– Так вот. Сегодня ночью я перед штабом на часах стоял. К утру уже с ног валился. Смотрю – идет кто-то. Думал, караульный мне на смену, а это Митька.

– Я как раз из Отъясс возвращался – со срочным донесением туда ездил, – присоединился к разговору Похвалинский. – Лошадь в конюшню поставил и пошел домой. Хотел поспать хоть пару часиков – полночи ведь туда-сюда проскакал. Иду мимо штаба, а там Николай в карауле. Ну, подошел к нему…

– Ага, – перебил товарища Кондратьев. – Подходит и говорит: «А ты знаешь, Колька, что новый командир полка тоже из Арзамаса, наш земляк?» Я его спрашиваю: «Кто ж такой? Ты фамилию знаешь?» А он мне: «Знаю, конечно. Это Голиков Аркадий Петрович, но я с ним не знаком». А я ему: «Зато я знаком! Еще как знаком! И тебя, Митька, с ним познакомлю – сегодня же. Как только сменюсь, сразу же к нему и пойдем!»

– Я решил в штабе подождать, пока он сменится, а там от разводчика караула узнал, что новый комполка на Цне рыбачит, – сказал Дмитрий. – В общем, сразу после смены караула мы сюда и рванули.

– Это вы правильно сделали, – похвалил товарищей Аркадий. – Хоть поговорим, пока время есть.

Он посмотрел на часы и покачал головой:

– Немного, правда, но есть. Ладно, рассказывайте.

– Да мы тебе и так уж сколько всего рассказали, – возразил Николай. – Ты лучше о себе расскажи, больше года ведь не виделись. Где тебя все это время мотало?

– Ох, Колька, это ты верно подметил – действительно мотало. Еще как мотало, – закивал головой Аркадий. – Как после Петькиных похорон уехал из Арзамаса, так меня и закрутило. Весной двадцатого на Кавказском фронте ротой командовал: сначала деникинцев добивал, потом стоял на границе с белогрузинами недалеко от Сочи. Граница там как раз по речке проходит. Псоу называется. Моя рота мост охраняла.

Оттуда же, с Кавказа, когда там немного поутихло, меня на Высшие стрелковые курсы командировали. Два месяца в Москве учился – до тех пор, пока белые генералы Житиков и Гейман не подняли восстание на Кубани, куда курсанта Голикова тут же и направили. В общем, учебу пришлось прервать. Все лето за бандитами гонялся. В середине августа, когда врангелевцы высадили десант на Кубани, даже на Крымский фронт попал. Но там к сентябрю все закончилось – у Красной армии уже ого-го какое превосходство имелось!

Аркадий замолчал, чтобы собраться с мыслями. Рассказать товарищам нужно было о многом, но время поджимало, поэтому он слегка замешкался – хотелось сосредоточиться на главном.

– Ну, а с курсами-то что? Ты ведь их все-таки закончил? – пришел на выручку Кондратьев.

– Закончил. Осенью опять в Москву поехал и продолжил учебу. Полгода учился. А в феврале по приказу командования лучшую часть наших курсантов, и меня в том числе, досрочно проэкзаменовали и выпустили для замены старого комсостава на новый. А все потому, что командного состава пока еще не хватает. Меняют его часто: приходится ликвидировать тех, кто из бывшего деникинского офицерства к нам переметнулся и больше вредит, чем пользы приносит.

– Что верно, то верно. Комсостав действительно то и дело меняют. И убирают не только тех, кто у белых служил, но и тех, кто действует вопреки идеям советского государства, даже если он ничего общего с белогвардейцами не имел, – высказал свою точку зрения Похвалинский. – Вот хотя бы ваш предшественник – Загулин. Он ведь из крестьян, не один год в Красной армии прослужил, полком командовал. А тут, под Моршанском, показал себя не с лучшей стороны. У села Ламки из-за его предательства антоновцы наших здорово потрепали. Бой мы проиграли, да еще столько людей и техники потеряли, что его, Загулина этого, тут же от должности освободили и арестовали…

– Эта история мне знакома, – сказал Аркадий. – Мне ее в штабе рассказали, когда я в Моршанск прибыл. А вообще в уезде я с апреля.

– Как так? – удивился Кондратьев.

– А вот так. После курсов был назначен командиром запасного полка, который стоял в Воронеже. Готовил и отправлял маршевые роты на подавление восстания в Кронштадте, а когда там все закончилось, меня сюда перебросили. Тут я поначалу командовал сводным отрядом по уничтожению антоновских банд.

– Где именно? – спросил Николай. – Странно, что я о тебе ни разу не слышал.

– Пахотный Угол, Бенкендорф-Сосновка, Атманов Угол, Плоская Дубрава… – начал перечислять Аркадий. – Еще какие-то села, которые по всему уезду разбросаны. Поэтому наши пути и не пересекались. До тех пор, пока Тухачевский не подписал приказ о моем новом назначении. И вот я здесь.

Аркадий снова посмотрел на часы и резко поднялся с бревна.

– Все, товарищи, пора. У меня дел по горло. Будет время, наговоримся еще. Может, как-нибудь вместе на рыбалку сходим.

Последнюю фразу он произнес, бросив взгляд на своих земляков-арзамасцев.

Затушив костер, собрав рыболовные снасти и хозяйственную утварь – этим, в основном, занимались Егор с Силантием, – все пятеро направились в сторону города.

– Красота-то какая! – не удержался от восторга Аркадий, когда перед ними открылась панорама Моршанска. – Я раньше и представить себе не мог, что какой-то уездный городишко может быть таким красивым. А тут, оказывается, улицы прямые, широкие, булыжником мощеные, и домов каменных куда больше, чем у нас в Арзамасе.

– Да их тут побольше, чем в Тамбове, – с гордостью сказал Егор.

– Небось, одни буржуи в таких хоромах живут, – ухмыльнулся Кондратьев, отец которого – почтальон – сумел построить для семьи лишь небольшой деревянный домик в Арзамасе.

– Почему одни буржуи? – возразил Егор. – И доктора, и учителя, и разные казенные люди в этих домах живут. Они что, по-твоему, буржуи? Тут по берегам реки, пониже города, полным-полно строительного камня было. Материал дешевый, сплавлять недалеко, вот из него и строили.

Он чуть не проговорился, что и дед его, мужик простой, деревенский, но хваткий, когда-то в самом центре города собственную лавку открыл, из такого же камня выстроенную, да вовремя прикусил язык. Еще запишут в буржуи – за то, что старик разными поделками торговал, которые у ремесленников скупал.

– Да где их столько наберешься, буржуев-то? – поддержал друга Силантий, предупреждающе посмотрев на Егора – не ляпнул бы чего лишнего.

– Вы только поглядите, какие ветряки! – пропустив мимо ушей перебранку подчиненных, сказал Аркадий.

Кивком головы он показал на бегущие к горизонту улицы города, на окраине которого возвышались десятки выстроившихся в ряд ветряных мельниц.

– Ветряки-то ветряки, да какой теперь от них прок? – взглянув на покачивающиеся от свежего утреннего ветерка лопасти, переключился на новую тему Кондратьев. – Зерна-то все равно нету!

– Да, Колька, согласился с ним Аркадий. – Нету зерна, нет жерновам работы, и пусты сусеки. Но придет ведь когда-нибудь время, когда все закрома мукой заполнятся! Что ты об этом думаешь?

– Когда-нибудь придет, – отозвался Николай. – Только этим летом жерновам вряд ли работа найдется.

– Да уж, – на этот раз поддакнул ему Егор. – Второй год, почитай, молоть будет нечего.

– Нынешний год, видать, окажется голоднее прошлого. Лето опять сухое выдалось, дождей нет, жарища несусветная, – начал сокрушаться и Силантий. – Хлеба и так совсем мало посеяли, да и тот на корню горит. Как народ выживать будет?

– Как-как! – вспыхнул Аркадий. – Мужикам надо было хлеб весной сеять, а не по лесам шастать и на мирное население нападать. Уж все для них сделали: и продразверстку отменили, и амнистию объявили, а они все туда же! Нет, конечно, многие образумились, с повинной явились, оружие сдали, главарей бандитских выдали. Но ведь не все! Сколько их еще в лесах прячется? И сколько бед они еще натворят?

Он обвел взглядом притихших красноармейцев и, немного сбавив пыл, сказал:

– Ничего, скоро всех бандитов уничтожим – до последнего. Ладно, пошли. Дел и правда невпроворот.

– Товарищ комполка, вас до штаба сопровождать или мы с Егором можем к себе идти? Нам другой дорогой ближе, – обратился к командиру Силантий.

– Идите, – разрешил Аркадий.

Арзамасцы вышли на дорогу, ведущую к центру Моршанска.

– Ага, продразверстку они отменили, – проводив троицу взглядом, ухмыльнулся Егор. – Толк-то от этого какой? Чем налог-то лучше? Так и так последний хлебушек изо рта вырывают.

– Вот-вот, – вздохнул Силантий. – Только, видать, ничего с этим не поделаешь, Егор. Придется подчиняться. А нет – так пулю схлопочешь. Знаешь ведь, сколько народу пострадало.

– Да уж, – кивнул Егор и, посмотрев на Силантия, злобно оскалился:

– Но ведь и им от нас крепко досталось! Я ж до армии сам в отряде был. Как-то схватили мы ихний конный разъезд, велели раздеться до исподней – а дело зимой было – и…

– Да будет, Егор, – не дал договорить приятелю Силантий. – Ты мне эту историю уже раз пять рассказывал. А вывод-то какой? Теперь вот сам ихнему командиру уху варишь и хлебаешь с ним из одного котелка.

– Ну да, – потупился Егор. – А что делать? Другого выхода нет. Твоя правда, придется подчиняться. Призвали в армию – служи, не хочешь – получай полю. Да и родне, если что, не поздоровится.

Прищурившись, он устремил свой взор на три уже едва различимые фигуры, которые – еще немного – и сольются с очертаниями городской окраины, и повернувшись к Силантию, спросил:

– Как ты думаешь, они – ну, власть эта – надолго?

– Сдается мне, надолго. А может, и навсегда, – пожал плечами Силантий. – А там, кто ж его знает.

– Неужели навсегда? – передернулся Егор. – Черт бы ее побрал…

Штаб 58-го полка по борьбе с бандитизмом разместился на углу улиц Почтовая и Софийская в двухэтажном каменном доме, до революции принадлежавшем каким-то богатым купцам. Фасад здания со стороны Софийской украшал длинный, обнесенный ажурнойкованой решеткой балкон, с которого открывался удивительный вид на утопающее в зелени русло Цны.

Аркадий стоял на балконе и вглядывался вдаль. В штаб он пришел рано – почти за час до назначенного им сбора командиров рот. Несмотря на то, что минувшей ночью он почти не спал, настроение у него было бодрым. Этому способствовали и удачная рыбалка, и встреча с земляками, и прекрасное утро наступающего дня.

Горячее июньское солнце поднялось уже высоко над горизонтом. Его лучи озаряли темную поверхность реки, простирающиеся за ней пойменные луга, шелестевший молодой листвой лес. Над всем этим великолепием нависла такая блаженная тишина, что не хотелось даже думать о том, что это безмятежное спокойствие может быть нарушено ружейными выстрелами, взрывами гранат, пулеметной трескотней, воплями ребятишек и баб…

Небо было прозрачным и синим. Лишь где-то далеко-далеко, у самого горизонта, над кромкой леса зародилось несколько маленьких облачков причудливой формы. Одно из них очертаниями напоминало церковный купол. Дав волю фантазии, можно было предположить, что колокольня, которую венчает купол, скрывается в густой кроне деревьев, а если подъехать поближе, увидишь и саму церковь, и постройки, ее окружающие, и разбегающиеся от церковной площади улицы какого-нибудь большого села. Такого, например, как Пахотный Угол. Именно это название пришло в голову Аркадия, пока он рассматривал похожее на купол облако.

«Ну да, Пахотный Угол как раз в той стороне находится, – подумал он. – И храм там есть. Огромный, как в большом городе. Кажется, Богоявленский называется. И площадь имеется, и улицы от нее в разные стороны расходятся, и дома на этих улицах добротные, красивые, фруктовыми деревьями обсаженные. На них тогда только-только легкая дымка появилась…»

Аркадий вдруг почувствовал, что накатившие на него воспоминания отзываются в душе нарастающим с каждой секундой волнением, заставляя сердце биться все сильнее и сильнее. Он догадывался, что не красоты села вызвали это беспокойство. Совсем другие картины – которые хотелось бы забыть, но никак не получалось – будоражили память…

Со стороны Почтовой донесся громкий стук шагов, послышались мужские голоса – кто-то из комсостава полка приближался к штабу.

Взглянув на часы, Аркадий еще раз окинул взором расстилавшиеся перед ним просторы и вздохнул: он знал – о мире и покое на этой земле говорить пока рано. Там, за Цной, еще полно деревень и сел, в окрестностях которых скрываются бандиты, не желающие подчиняться Советской власти. Остатки разгромленных банд прячутся в лесах, выводят из строя плотины и мосты, портят народное имущество, грабят и убивают тех, кто принял новую власть.

Правительство требует ужесточать меры против бандитов и их укрывателей. Как окончательно одолеть врага в Моршанском уезде – об этом Аркадий намеревался говорить с командирами рот на заседании штаба.

Распахнув балконную дверь, он вошел в помещение, где раньше у бывших владельцев особняка, очевидно, была столовая. Теперь здесь собирался командный состав вверенного ему боерайона.

Аркадий устроился за стоявшим посередине зала массивным дубовым столом с красивыми резными ножками и вытащил из секретного ящика несколько отпечатанных на машинке документов.

«Леса, где прячутся бандиты, очистить ядовитыми газами, точно рассчитывать, чтобы облако удушливых газов распространялось полностью по всему лесу, уничтожая все, что в нем пряталось…» – прочитал он первый пункт одной из недавних директив командования.

«Ну, может, до этого не дойдет… Да на нашем участке ни химоружия, ни специалистов нет, которые с ним могли бы работать, – подумал Аркадий, – хотя меры ужесточать придется. А что делать? Бьемся, бьемся, а эти гады как тараканы из всех щелей лезут! Уж какие только силы против них не задействовали – и артиллерию, и броневики, и авиацию. В самом деле, что ли, газами их травить?»

Он открыл еще один документ командования, подписанный председателем Полномочной комиссии ВЦИК Антоновым-Овсеенко и командующим войсками Тамбовской губернии Тухачевским. Директива предписывала создание на Тамбовщине жесткого оккупационного режима и введения террора против населения, вплоть до расстрелов заложников и уничтожения бандитских сел и деревень…

Наступающую осень лето встречало в штыки: жара не спадала. А вот напряжение на охваченной волнениями Тамбовщине благодаря принятым мерам постепенно ослабевало. К концу августа страсти и вовсе поостыли.

10.

«Едем-едем, а, получается, еще и полдороги не преодолели, – разглядывая причудливые узоры на заснеженном стекле, подумала Маруся. – Адечка говорил, что после Кургана останется половина пути. Только когда он будет-то, этот Курган? Поезд от графика здорово отстает…»

У нее посасывало под ложечкой, но будить мужа, спавшего на верхней полке, не хотелось. А именно там, наверху, возле стенки, разделяющей их купе с соседним, стояла сумка с едой, за которой – после того как в Уфе их здорово обчистили – они смотрели в оба.

«На минуту ничего нельзя оставить – тут же ноги приделают. Одно ворье кругом. Надо же – все вещи украли. Как жить будем, где чего возьмем, – пригорюнилась Маруся. – Попробуй купи теперь хоть что-нибудь. Тем более в этой Сибири…»

Поежившись от холода, она стянула покрепче полы накинутого на плечи полушубка и вновь вернулась к одолевавшим ее мыслям:

«Как же юбку твидовую жалко! А платье зеленое, туфли… Да что там говорить – все жалко. Хорошо хоть из-за холода никто из пассажиров верхнюю одежду не снимает – так и спят в ней, а то бы и шубку мою стащили, и шинель Аркашенькину умыкнули. А у него там во внутреннем кармане все деньги были. Слава Богу, на ближайшей станции на них кое-какие продукты удалось купить…»

Вспомнив о еде, Маруся сглотнула слюну и почувствовала, как ее желудок сжался от голода.

«Ладно, еще полчасика подожду, и, если сам не встанет, придется будить, – решила она. – Я-то сколько угодно могу терпеть – и не так до Адечки голодала, но ребеночка жалко. Он, хоть и крошечный совсем, но кушать, видно, уже просит…»

В окно сильно дуло. Маруся в несколько раз сложила связанный из мягкой овечьей шерсти шарфик, подсунула его под щеку и только после этого прислонилась головой к стенке вагона.

«Ну, потерпи немного, миленький, – положив ладонь на пока еще плоский живот, уговаривала она малыша, который, по всем подсчетам, должен появиться на свет не раньше середины июля. – Вот папочка наш проснется, и мы с тобой покушаем. У нас и хлебушек есть, и сало еще осталось…»

На хлеб и сало ее желудок снова отреагировал голодным спазмом.

«А потому что не о том думаешь, – укорила себя Маруся. – Разве, кроме еды, вспомнить нечего? Вот хоть Арзамас, Талочку, Олечку с Катюшкой…»

Она даже опомниться не успела, как после возвращения Аркадия с Тамбовщины оказалась в городе его детства. С самой весны ждала своего краскома в Воронеже, сомневалась, гадала – приедет он за ней или нет. К концу лета уж и надеяться перестала, а он вдруг раз – и объявился. Изменился за время их разлуки здорово: похудел, повзрослел, вытянулся еще больше. Лицо осунулось и выглядело постаревшим и усталым. Только в светло-голубых глазах его, как и прежде, играли задорные мальчишеские огоньки.

– Собирайся, завтра в Арзамас поедем, – после радостных объятий, Марусиных ахов и охов, распорядился Аркадий. – С семьей тебя познакомлю. Мать как раз из Туркестана вернулась.

– Прямо завтра? А почему так скоро? – удивилась Маруся. – Я и собраться не успею.

– Успеешь. Вещей много не бери, только самое необходимое. А скоро – потому что некогда мне прохлаждаться, домой заскочу и за новым назначением в Москву поеду. А там уж – как получится: куда направят, туда и двинемся. Не везде еще бандитские шайки разбиты, есть еще у Красной армии работа…

В Арзамасе их встретили тепло и радостно. Никто из Голиковых не удивился, что Аркадий приехал не один. Видно, он писал домой о своей будущей жене. Марусе, правда, показалось, что на лице Натальи Аркадьевны во время их знакомства мелькнуло что-то похожее на недовольство, но Аркадий ее успокоил:

– Мать у нас вообще человек строгий, всё и всех придирчивым взглядом рассматривает. Да и настроение у нее сейчас не очень – они ведь с Субботиным в Туркестане чахотку подхватили. Оба. Поэтому и вернулись. Теперь вот в Новороссийск поедут, к морю. Будут там работать и морским воздухом дышать. На этот раз младших девочек и тетю Дашу с собой забирают.

– А Таля как же? Одна в Арзамасе останется? – спросила Маруся.

– Так она после школы в Нижний собирается – в медицинский хочет поступать. Ехать с матерью ей смысла нет.

«Вообще-то, не в учебе тут дело, – вспомнив о старшей из Аркашиных сестер, подумала Маруся. – С матерью Талочка, скорее всего, не поехала потому, что ее нового мужа ненавидит. Да и саму Наталью Аркадьевну до сих пор простить не может за то, что Петру Исидоровичу изменила…»

Маруся тоже не одобряла поступок свекрови: как можно было променять мужа, отца собственных детей, на этого Шуру? Нет, конечно, Субботин – мужчина красивый, видный. И в партии своей уважаемый – простым монтером когда-то был, а теперь ответственные посты занимает. Но ведь и Петр Исидорович, судя по фотокарточкам, не хуже. Разве что постарше. А что касается должности, так она у него тоже немаленькая.

«Впрочем, какое мне до них дело? Пусть живут как хотят и сами между собой разбираются, – поставила точку в своих рассуждениях Маруся. – Главное, что у нас с Аркашенькой все хорошо».

Она закрыла глаза и под стук колес начала вспоминать самые волнующие моменты в череде событий, круто изменивших ее жизнь.

Самым важным из них было, конечно, то, что она стала женой Аркадия. Пусть даже невенчанной. Хотя теперь многие без этого обходятся, особенно партийные, и уж тем более – командиры Красной армии. Нет, конечно, было бы лучше, если бы они обвенчались, но новая власть коммунистам и краскомам даже в церковь ходить запрещает. В конце концов, не это главное. Главное, что и Аркашина семья, и его армейское начальство признало в ней его законную жену. А любить и уважать друг друга можно и без поповских напутствий. Так Адик сказал, и она с ним согласилась.

После их встречи в Воронеже перемены в Марусиной жизни происходили одна за другой. Погостив несколько дней в Арзамасе, Голиковы поехали в Москву, откуда вскоре – Маруся даже не успела как следует осмотреть столицу –отправились в Екатеринбург. В этом городе находился штаб Приуральского военного округа, где Аркадий должен был получить очередное назначение.

Екатеринбург Марусе очень понравился. Тем более, что они прибыли туда в начале сентября, когда чуть тронутые осенним золотом деревья отражались в темной глади Исети – реки, на берегах которой стоял город.

– Кажется, нам сюда, – сказал Аркадий, остановившись перед входом в красивое каменное здание, расположенное на пересечении центральных городских улиц. – В штабе говорят, что это одна из лучших в Екатеринбурге гостиниц. Сюда только командиров высшего звена поселяют.

– «Пале-Рояль», – прочитала Маруся название отеля и тут же перевела его на русский:

– Дворец короля.

У нее перехватило дыхание, когда они с Аркадием вошли в отведенный для них номер. Его внутреннее убранство и оснащение вполне соответствовали названию гостиницы: в просторной комнате были высокие потолки, большие арочные окна, резная деревянная мебель, мягкие, обитые дорогой тканью стулья и диваны; в номере имелись электрические светильники, ванна и умывальник с двумя кранами – для горячей и холодной воды.

Впечатление, правда, подпортили дырки на мебели, оставленные, по всей видимости, предыдущими постояльцами – любителями тушить окурки о валики диванов и столешницы, но ни эти дырки, ни перебои с водой, ни частое отключение электричества не испортили Марусиного настроения. Тем более, что к ордеру на проживание в этом прекрасном номере Аркадию, как командиру Красной армии, и ей, как жене краскома, прилагались талоны на бесплатное питание при ресторане гостиницы. Подольше бы пожить в таком дворце, но…

– Собирайся, едем в Стерлитамак, – на третий день после их размещения в «Пале-Рояли» сказал Аркадий. – 10-го сентября нужно быть в штабе частей особого назначения Башкирской республики.

В столице Башкирии они тоже не задержались: поехали в Белорецк – центр какого-то там Тамьян-Катайского кантона. Маруся раньше даже названия такого не слышала и, что такое кантон, понятия не имела. Догадывалась только, что это какая-то административная единица на местном наречии – вроде волости, а может, уезда. Потом, правда, ей и другие непривычные названия пришлось запоминать: Тукан, Тирлян, Узян, Авзян Верхний, Авзян Нижний…

Она каждый день ждала мужа из поездок по разным селеньям. Что он там делал, толком не знала, но, если Аркадий долго не возвращался, места себе не находила: вдруг с ним что-нибудь случилось?

– Да что со мной может случиться, – успокаивал жену Аркадий. – Здесь давно уже ничего серьезного не происходит.

– Ага! Если ничего серьезного, то почему же ты целыми днями по каким-то деревням и поселкам мотаешься? Чем ты там занимаешься? – завелась однажды Маруся.

Аркадий молча посмотрел на жену, так же молча подошел к обшарпанной тумбочке, взял лежавший на ней планшет и, откинув крышку, извлек из него сложенный пополам лист бумаги.

– Настоящий мандат выдан командиру 3-го отдельного коммунистического батальона особого назначения товарищу Голикову Аркадию Петровичу в том, что ему поручается формирование батальона и учет коммунистов обоего пола, в возрасте от 17-ти до 60-ти лет, для зачисления в отряд особого назначения в районе Тамьян-Катайского кантона, – развернув листок, громко прочитал он текст документа и, повернувшись к Марусе, спросил:

– Теперь тебе понятно, чем я здесь занимаюсь?

– Коммунистический батальон, отряд особого назначения… Мне это ни о чем не говорит. Можешь считать меня дурой, но я во всем этом не разбираюсь, – насупилась Маруся. – И вообще – дело не в том, как там какой-то отряд или батальон называется. Главное, чтобы с тобой ничего не случилось.

Аркадий улыбнулся – ему было приятно, что жена беспокоится о нем. Сложив листок, он снова убрал его в планшет, подошел к Марусе и, положив руки ей на плечи, сказал:

– Никакая ты не дура. Просто не совсем политически грамотная. А тебе, как жене красного командира, надо бы получше разбираться в текущих событиях. Придется провести для тебя политинформацию. В общем, садись и слушай.

Он придвинул к Марусе стул и после того, как она села на него, продолжил:

– Гражданская война, можно сказать, подходит к концу. Красная армия разгромила белых, разбила банды и шайки, которые выступали против народной власти. Масштабные боевые действия повсеместно уже прекратились, но кое-где бандиты еще сопротивляются властям. Поэтому в районах, где действуют остатки банд, создаются специальные вооруженные формирования, которые оказывают помощь советским органам в борьбе с контрреволюцией. Называются такие формирования частями особого назначения, сокращенно – ЧОН, а те, кто в этих частях служит, – чоновцами. Кстати, запомни: чоновцами становятся только коммунисты и комсомольцы или, в крайнем случае, сочувствующие.

В окрестностях Стерлитамака остались еще разрозненные бандитские шайки, которые прячутся в лесах и горах и могут навредить народному хозяйству. Тут ведь и железоделательные заводы имеются, и узкоколейные железные дороги, без которых в этих краях никак не обойтись. Так вот. Чтобы защитить от бандитов особо важные объекты, и сформирован вверенный мне батальон. Моя задача на сегодняшний день – пополнить его, укрепить новыми силами. Этим я, в основном, и занимаюсь.

Аркадий замолчал, посмотрел Марусе в глаза и, вздохнув, произнес еще одну фразу, которая ей совсем не понравилась:

– А вообще, делать мне тут нечего. Скучно! Буду проситься туда, где пока еще бесчинствуют бандиты и где их нужно бить!

Мерный стук колес сделал свое дело – Маруся незаметно погрузилась в сон. Во сне она увидела жалобно скулившую Доходягу – псину, которая прибилась к ним в Белорецке…

Однажды, промозглым октябрьским вечером, они шли по какой-то серой, унылой улочке и вдруг увидели растянувшуюся на обочине дороги тощую, с выпирающими из-под облезлой шерсти ребрами собаку. Она лежала на боку, вытянув перед собой передние лапы, и не подавала признаков жизни.

– Сдохла, – сказал Аркадий.

– Худая-то какая, – вздохнула Маруся. – Хозяева, видно, совсем не кормили.

– Понятное дело, не кормили, – согласился Аркадий. – Только хозяевам наверняка самим есть нечего. Да может, их уже и в живых-то нет. Люди каждый день от голода умирают. Ладно, пошли…

Настроение у обоих испортилось. Дальше шли молча, взявшись за руки.

– Ой, Адик, смотри! – оглянувшись назад, вдруг воскликнула Маруся.

Аркадий тоже оглянулся и увидел, что следом за ними, еле переступая лапами, покачиваясь из стороны в сторону, плетется та самая собака, которую они приняли за дохлую.

– Ну, что, доходяга, ожила? – обрадовался он. – Ну, пойдем, пойдем с нами – тут недалеко. Дадим тебе что-нибудь.

Псина приподняла тощую морду, посмотрела на обоих грустными, слезящимися глазами и благодарно шевельнула грязным повисшим хвостом.

Несколько дней они подкармливали собаку, выделяя ей кое-какие продукты из своего пайка. Вскоре Доходяга – данная Аркадием кличка закрепилась за псиной – оживилась, окрепла, стала уверенно держаться на лапах и даже частенько радостно помахивала хвостом. За Марусей она всюду следовала по пятам.

В один из ноябрьских дней, когда в воздухе уже кружились первые хлопья снега, Аркадий вернулся домой раньше обычного и оповестил жену:

– Все! Закончил я здесь свои дела! Едем в Москву – буду просить новое назначение.

– А ее куда? – показав на Доходягу, спросила Маруся.

– Куда-куда… Сам не знаю, что с ней теперь делать, – немного растерялся Аркадий. – Попробую куда-нибудь пристроить.

На следующий день к ним во двор вошли двое мужчин. Одного из них Маруся хорошо знала. Это был Алексей – чоновец, часто сопровождавший Аркадия в поездках по кантону. Второго – худого, хмурого, плохо говорившего по-русски башкира – она видела впервые.

– Мы за собакой пришли, – поздоровавшись, сказал Алексей. – Командир велел мне ее куда-нибудь определить. Вот, Салават возьмет.

Доходяга, стоявшая рядом с Марусей, будто чувствовала, что гости и хозяйка говорят о ней, и ничего хорошего от этого разговора не ждала. Она потерлась о Марусины ноги и негромко тявкнула.

– Ну, прости нас, прости, пожалуйста, – присев перед собакой на корточки и гладя ее по голове, чуть не плача, причитала Маруся. – Пойми, моя хорошая, мы уезжаем далеко-далеко отсюда и взять тебя с собой никак не можем.

Доходяга, тихонько поскуливая, смотрела на хозяйку печальными глазами. Когда та последний раз провела ладонью по ее голове, по щекам псины прокатились две скупые собачьи слезинки.

У Маруси разрывалось сердце, когда мужчины за поводок, накинутый Доходяге на шею, волокли со двора скулившую, упирающуюся всеми четырьмя лапами собаку. Но – что поделаешь? – не брать же ее в столицу.

Утром пришла подвода, чтобы отвезти Аркадия и его жену до станции, от которой начинался их путь к Стерлитамаку, а оттуда – к Москве. Тощую, понурую клячу держал под уздцы Алексей.

– Вы не знаете, как там наша собачка? – спросила у него Маруся.

Чоновец молча пожал плечами и отвернулся.

– Скажите, а Салават один живет или у него семья? – не отставала девушка.

– Какой там «один»! – ответил Алексей. – У него жена, мать старая и ребятишек то ли пятеро, то ли шестеро, не помню точно.

– Господи! Им самим, небось, еды не хватает, а они еще собаку взяли! – всплеснула руками Маруся. – Чем же они ее кормить-то будут?

– Так не они ее, а она их накормит, – ухмыльнулся Алексей.

– Как это? – не поняла Маруся.

– Как-как! Сварят и съедят. Неужели непонятно? Может, съели уже…

Маруся потеряла дар речи. Округлившимися от ужаса глазами она смотрела на Алексея и лишь едва шевелила губами, пытаясь что-то сказать или спросить.

– А вы думали, они псину вашу для забавы взяли? – снова невесело ухмыльнулся чоновец.

– А Аркадий знал? – наконец, вымолвила Маруся.

Алексей опять неопределенно пожал плечами:

– Он попросил меня найти кого-нибудь, кто бы ее взял, я и нашел. Не Салават, так другой бы взял. Для того же самого. Тут почти всех кошек и собак уже съели.

Он с жалостью посмотрел на побледневшую, стоявшую в оцепенении жену своего командира и сказал:

– Да не убивайтесь вы так. Может, собачка ваша детям жизнь спасла.

– Ну, что – едем? – раздался веселый голос вышедшего из дома Аркадия…

«Ничего хорошего в этой Башкирии не было, – очнувшись после растревожившего ее сна, – подумала Маруся. – Голод жуткий. На людей смотреть страшно: худые, изможденные, двигаются, словно тени. Даже Доходягу нашу съели…»

Ее мысли прервал ловко спрыгнувший с верхней полки Аркадий. Он сел рядом с женой, посмотрел на часы и виновато улыбнулся:

– Ничего себе – больше трех часов проспал! Небось, думаешь: «Что за муж мне достался – дрыхнет и дрыхнет!»

– Ничего такого я не думаю, – улыбнулась в ответ Маруся. – Сколько надо, столько и спи. Ты ведь так мало отдыхаешь.

– Что верно, то верно. Как в армию ушел, только в поездах и отсыпаюсь, – не стал возражать Аркадий.

Он обнял жену за плечи и спросил:

– Ну, как ты тут? Не замерзла?

– Нет, – ответила Маруся. – Только есть очень хочется.

– К Кургану подъезжаем. На станции разживемся кипяточком и поедим, – пообещал Аркадий.

Через несколько минут поезд, давно уже замедливший ход, громко заскрипел тормозами и остановился.

«Интересно, а в Сибири много еще банд осталось? –подумала Маруся, проводив взглядом отправившегося за кипятком мужа. – Может, пока мы туда доберемся, их все уже уничтожат? А то ведь с ума сойдешь, пока он за бандитами гоняется…»

Красноярск встретил Голиковых бодрящим февральским морозцем, ослепительно-голубым небом и пышными сугробами.

– Скажите, как пройти на Советскую? – спросил Аркадий у озирающегося по сторонам одетого в тулуп мужика, видно, выискивающего кого-то в потоке покинувших поезд пассажиров.

– На Советскую? – переспросил тот. – Это на Воскресенскую, что ли?

Аркадий пожал плечами.

– Ну да, откуда бы вам знать… Дайте сообразить, – продолжая озираться, сказал мужик и, немного подумав, «сообразил»:

– Точно! Воскресенская – это теперь Советская. Только она длинная. Вам дом-то какой нужен?

– Нам нужен штаб ЧОН Енисейской губернии, – ответил Аркадий.

Мужик сморщил лоб и снова задумался.

– Вы подскажите, как на Советскую выйти, а там уж мы сориентируемся, – поторопил его Аркадий.

– Вот я и думаю, как вам подсказать, – развел руками мужик. – Раньше я бы вам сказал: «Идите по Щеголевской». А теперь что?

– Что? – начал нервничать Аркадий.

– Что-что! – передразнил его мужик. – Теперь и не выговоришь, как она называется. Карла какая-то… Карла…

– Карла Маркса? – предположил Аркадий.

– Да нет, хуже, – отмахнулся мужик и вдруг, расплывшись в улыбке, распахнул для объятий руки, на которых тут же повисли двое радостно верещавших ребятишек.

Следом за детьми к мужику со словами: «Соскучились по дедушке!» – подошла улыбающаяся женщина в накинутой поверх шубы теплой шали.

– Давай еще у кого-нибудь спросим, – предложила Аркадию съежившаяся от холода Маруся, но тот не успел ответить.

– По Щеголевской идите, по Щеголевской! Вон там она начинается, – громко крикнул мужик и махнул рукой в нужном направлении. – По ней и выйдете прямо на Воскресенскую. Тьфу! На вашу эту, как ее…

– И правда не выговоришь, – засмеялась Маруся, показывая на приколоченную к почерневшему от времени забору табличку с новым названием нужной им улицы: «Карла Либкнехта».

– Да уж, – улыбнулся и Аркадий. – Ладно, идем на Советскую.

Не прошло и четверти часа, как Голиковы подошли к двухэтажному каменному зданию, в котором незадолго до их приезда в Красноярск разместился губернский штаб ЧОН. На той же Советской находился и дом – тоже двухэтажный, но поменьше и попроще штабного, – где им выделили квартиру.

Аркадий помог жене раздеться.

– Ну, наконец-то на месте, – прижавшись спиной к теплой, облицованной белым изразцом печке, сказала Маруся. – Я еле на ногах стою, да еще замерзла как цуцик.

Аркадий скинул шинель, бросил ее на стул и, подойдя к Марусе, уперся ладонями в гладкий кафель – так, что жена оказалась между его вытянутыми вперед руками. Глядя ей прямо в глаза, спросил:

– Мурочка, ты на меня не сердишься?

– За что? – удивилась Маруся.

– Ну, как «за что»? Наобещал тебе с три короба: в академию поступлю, в Москве будем жить… А сам привез тебя в эту глухомань.

– Никакая это не глухомань, – возразила Маруся. – Город мне очень даже понравился. Холодновато правда, но ведь скоро весна. А там, глядишь, и дела твои здесь закончатся.

– К весне, может, и не закончатся, но к лету уж точно, – пообещал Аркадий. – Тогда и в Москву поедем. Хочу, чтобы наш малыш в столице родился. А пока надо добить бандитов, которые тут еще в силе и местное население терроризируют. В основном, на юге губернии, где много инородцев. В штабе ЧОН меня ввели в курс дела…

– Значит, мы опять куда-то поедем? Здесь не останемся? – не дала ему договорить Маруся.

– Понимаешь, киска, тут дело такое… – замялся Аркадий. – Вместе нам ехать никак нельзя. Я один должен ехать.

– Как так? – вскинула брови Маруся. – А я, что же, одна тут останусь?

– Это ненадолго! Говорю же тебе – скоро все закончится.

– Что значит «скоро»? Сам же говоришь: к лету. Я до лета без тебя буду жить?

– Мурочка, родная моя, придется с этим смириться, иначе никак нельзя, – ласково сказал Аркадий.

– Ну, почему, почему я не могу поехать с тобой? В Башкирии мы ведь были вместе: ты своими делами занимался, а я тебя ждала. Все ведь было хорошо! Почему сейчас нельзя?

– Пойми, кисуля, здесь не Башкирия. Там с бандами было почти покончено – это раз. Местное население их уже не поддерживало – это два. Люди сами голодали, и кормить бандитов им было просто нечем. А главное – в Башкирии железнодорожная сеть хорошо развита. Из дома я уезжал на день, на два и быстро возвращался. А там, куда я теперь назначен, все по-другому.

– Что «по-другому»? Там опасно? – забеспокоилась Маруся.

– Ну, не опаснее, чем где-либо, – уклончиво ответил Аркадий. – Просто ситуация там, повторяю, совсем другая. Расстояния между населенными пунктами огромные, а железных дорог нет. Есть одна ветка в ту сторону: от Ачинска верст на восемьдесят тянется, а потом все – железная дорога не достроена, как хочешь, так и добирайся до места. А мне ведь дальше надо – в Ужур. Это еще почти столько же. Ну, и как, спрашивается, я тебя туда повезу? На лошади, что ли? Беременную-то?

Последний аргумент заставил Марусю задуматься.

– К тому же большинство хакасов – инородцев, которые там живут, – или в банде состоят, или бандитов поддерживают, – продолжал убеждать жену Аркадий. – И вообще – народ это дикий, они до сих пор в юртах живут. Если мне надо будет в каком-нибудь улусе остановиться, то тоже придется в юрте ночевать. И ты хочешь…

– Ну, хватит, – прервала мужа Маруся, – убедил: один так один. Конечно, если бы не наш маленький, я бы с тобой поспорила. А так…

– Умничка моя! – похвалил ее Аркадий. – Я знал, что ты меня поймешь. Обещаю тебе: сделаю все, чтобы поскорее вернуться.

Он притянул жену к себе, крепко поцеловал в губы и сказал:

– А у меня еще одна новость.

– Хорошая или плохая? – спросила Маруся.

– Думаю, тебе понравится.

– Ну, говори же скорей, не томи!

– Ладно, не буду. Мне предоставили отпуск на несколько дней!

Громко вскрикнув от радости, Маруся бросилась мужу на шею…

Отпуск пролетел быстрее выпущенной из револьвера пули. Именно так показалось Аркадию, когда наступил день его отъезда.

– Обещай, что будешь писать мне каждый день, – наблюдая за тем, как он укладывает вещи в армейский мешок, потребовала Маруся. – Или хотя бы через день.

– Буду писать, как только смогу, – пообещал Аркадий, но на всякий случай предупредил жену:

– А вот как там почта работает – не знаю. К тому же скоро снег начнет таять, и может такое быть, что по тракту ни одна подвода не проедет. В общем, если не будут приходить письма, не волнуйся. Главное – жди меня самого.

Он стянул веревку, продернутую в горловине мешка, завязал ее крепким узлом, отставил поклажу в сторону, подошел к Марусе и, обняв ее, сказал:

– А самое главное – береги себя и нашего малыша.

Выйдя на улицу, Аркадий поднял голову вверх и посмотрел на окно их квартиры. На фоне единственного во всем доме светящегося бледно-оранжевого прямоугольника застыл тоненький женский силуэт. Аркадий помахал ему рукой. От силуэта тут же отделилась узенькая полоска и затрепетала в тусклом свете…

Осевший мартовский снег гулко скрипел под ногами. Больше ни один звук не нарушал тишину погрузившихся в сон улиц. Лишь подойдя к привокзальной площади, Аркадий заметил, что не все в городе спят. А на перроне вокзала вообще царило привычное для посадки оживление.

Его поезд уже стоял на путях. Во главе состава пыхтел, выбрасывая в морозный воздух клубы белого пара, большой черный паровоз.

Аркадий занял свое место в вагоне. Он знал – до Ачинска, где ему нужно сделать пересадку, ехать часов пять. За это время можно прекрасно выспаться.

Вскоре состав двинулся с места. Пока он набирал скорость, севшие в Красноярске пассажиры успели разместить свой скарб и угомониться.

Аркадий сомкнул веки, но возникающий то и дело в его сознании темный силуэт жены в проеме освещенного окна мешал ему заснуть. В голову полезли невеселые мысли:

«Как она будет без меня? Одна, в чужом городе, без родных, без подруг. В ее-то положении…»

От этих мыслей сон улетучился окончательно, по телу начала расползаться навязчивая, липкая тревога.

Чтобы хоть как-то вернуть прежнее, бодрое расположение духа, с которым он всего несколько минут назад шагал по ночным улицам Красноярска, Аркадий попробовал посмотреть на ситуацию под другим углом: а чего, собственно говоря, так уж сильно волноваться?

Мурочка – не избалованная барышня, если что, перед трудностями не спасует. Да и трудностей-то особых быть не должно. На довольствие он ее поставил, голодать не будет. Конечно, много чего пока не хватает: мыла, спичек, мануфактуры. Но с продуктами положение тут не такое уж и плохое, с голоду никто не умирает, как в той же Башкирии или в Поволжье. Что и говорить, народ здесь лучше живет, чем в других местах. Скоро совсем жизнь наладится. Главное – с бандитизмом побыстрее покончить…

Стоило Аркадию вспомнить о бандитах, как его мысли потекли по новому руслу.

«Больше двух лет прошло, как белых в губернии разбили, Советскую власть повсеместно восстановили, но ведь находятся люди, которые до сих пор с этим смириться не могут, – подумал он. – Вот хоть тот же Соловьев… Хотя и другие банды в разных местах орудуют, но о Соловьеве больше всего говорят…»

В штабе Аркадию тоже много чего рассказали об этом бандите. Лет ему чуть больше тридцати, имеет жену, детей. Сам из местных – родился в станице Соленоозерная в семье потомственных казаков. После окончания школы был призван на службу в казачью сотню в Красноярске, а при колчаковцах – мобилизован и служил урядником в 1-ом Енисейском казачьем полку.

Все эти сведения были получены чоновцами еще два года назад, когда красные вышибли из губернии белых. Многие колчаковцы, в том числе и Иван Соловьев, были арестованы и подверглись разного рода наказаниям. Соловьева тогда приговорили к одному году заключения в Красноярском концлагере, откуда он благополучно сбежал и, укрывшись в тайге, вскоре сколотил свою банду, собрав тех, кто был недоволен Советской властью.

Аркадия предупредили, что Соловьев – мужик ловкий, хитрый, изворотливый. Уж сколько времени чоновцы за ним охотятся, а взять бандита никак не могут. Да что там «взять»! Даже места расположения его отряда определить не удается. К тому же он их постоянно меняет. И не угадаешь, где и когда из тайги вынырнет и на какой объект нападет.

«Ничего, вот доберусь до места назначения, тогда посмотрим, кто кого, – зевнув, подумал Аркадий. – На антоновщине и не таких усмиряли…»

Поезд из Ачинска по южной железнодорожной ветке отправлялся около полудня. Чтобы как-то скоротать время, Аркадий решил прогуляться по городу. Бесцельно бродя по главным улицам, он неожиданно вышел к рынку, где вовсю шла бойкая торговля. Чего тут только не было: и продовольствие, и поношенная одежда, которую еще вполне можно было доносить, и промышленные товары – их, по большей части, меняли на муку, рыбу и самогон.

– Полпуда? – раздался за его спиной удивленный женский возглас. – Бог с вами, сударь! Нет, меньше чем за два не отдам, и не просите. Это же Зингер!

Аркадий оглянулся – ему стало интересно, что за штуковина заинтересовала какого-то там сударя. Да и название товара почему-то показалось знакомым. Увидев стоявшую на деревянном прилавке швейную машинку известной немецкой фирмы, он чуть было не хлопнул себя по лбу: «Господи, как я мог забыть! У нас ведь дома такая же!»

Мужику, которому приглянулась машинка, старомодное обращение «сударь», по мнению Аркадия, никак не подходило. Это был довольно крупный крестьянин лет сорока с окладистой рыжей бородой и такими же рыжими усами, бровями и ресницами, обрамляющими маленькие хитрые глазки непонятно какого цвета. Впрочем, назвать его товарищем у Аркадия язык бы тоже не повернулся.

Владелицей машинки оказалась женщина примерно такого же, как и бородач, возраста. На ней было длинное черное пальто из добротного, но заметно потертого драпа, отделанное серым, кое-где побитым молью каракулем.

– Ишь чего захотела! – возмутился крестьянин. – Пуд муки нынче уже за полтора мильёна уходит!

– Думаете, я не знаю, сколько сейчас мука стоит? – не сдавалась женщина. – Нет, меньше чем за два не отдам.

– Да где ж я тебе два-то возьму? – округлил глаза мужик. – Подумай своей башкой, как бы я их сюда припер, два пуда-то?

– Я же сказала: «Нет!» Машинки теперь пользуются спросом. Не вы, так другой возьмет… пуда за полтора, – сбавила цену женщина.

– Ладно, – почесал затылок мужик и предложил свой вариант:

– Полпуда и бутыль первача на полчетверти.

– Не нужен мне никакой первач! – отказалась от нового предложения женщина и спросила:

– А что это?

Так и не дождавшись окончания торга, Аркадий еще какое-то время потолкался по рынку и пошел в сторону вокзала.

Народу на перроне было пока немного – до отправления поезда оставалось больше часа.

«Весна на дворе, а холод стоит собачий, – притопывая по платформе замерзшими ногами и похлопывая себя по плечам, подумал Аркадий. – Солнце, вроде, и яркое, а совсем не греет».

– Пришел марток – одевай семеро порток! Что – замерз, служивый? – услышал он уже знакомый ему мужской голос.

Рядом с Аркадием стоял рыжебородый мужик, которого он приметил на местном рынке. В одной руке у него была потрепанная кожаная торба, в другой – перехваченная веревкой швейная машинка в блестящем коричневом футляре с эмблемой знаменитой фирмы, которую он, судя по довольному выражению лица, выменял с хорошей для себя выгодой.

– Да уж, не жарко, – кивнул Аркадий.

– Поезд ждешь? – задал вопрос бородач.

Аркадий снова кивнул, усмехнувшись про себя – как будто на перроне можно ждать аэроплан или хотя бы телегу с лошадьми.

– Далёко ехать-то? – поинтересовался мужик.

– До конца, – ответил Аркадий.

– До Глядени, значит! – почему-то обрадовался крестьянин. – А в Глядени-то к кому?

– Да ни к кому… Мне вообще-то дальше надо – в Ужур. Просто поезд только до Глядени идет.

– Так, вроде, уж до Марьясова пустили? – вклинился в их разговор другой ожидающий поезд мужик – крестьянин лет шестидесяти, тоже с бородой, но не рыжей, а серебристо-белой. – К Ужуру-то куда ближе.

– Нет, – покачал головой рыжебородый. – По билетам только до Глядени. Уж я-то знаю – сам там живу. А до Марьясова можно доехать на том поезде, который рабочих и материалы для строительства возит. Там с начальством надо договариваться, на месте.

– А до Ужура? – спросил Аркадий. – Мне сказали, что и до Ужура так можно.

– Может, и можно, – хитро прищурился бородач. – Только нынче это уже не выйдет.

– Почему?

– Дык, рабочий поезд только утром пойдет.

– Ну, утром так утром, – не стал огорчаться по такому поводу Аркадий. – На станции переночую.

Вдали послышался гудок паровоза, а вскоре показался и сам состав.

В вагоне оба бородача сели рядом, Аркадий – напротив. Крестьяне снова заговорили о недостроенной железнодорожной ветке.

– В газете на днях писали, что 21-й до Ужура скоро пустят, – имея в виду тот самый поезд, на котором они ехали, сказал седобородый. – Вот я и подумал, что до Марьясова он уже ходит.

– Да где там! – махнул рукой рыжий. – До Глядени-то еле-еле пустили. Все у них там чего-то не хватает: то болтов, то рельсов. Уж сколько лет бодягу тянут.

– А когда эту линию строить начали? – заинтересовался разговором и Аркадий.

– Да при царе еще, в четырнадцатом, – первым отозвался пожилой крестьянин. – Ох, и обрадовались мы, когда узнали, что от основной дороги ветку на юг протянут, аж до Минусинска. Это сколько ж товаров можно по железке возить! Не то что по тракту на лошадях иль по Енисею на баржах, да и то только летом.

– Аккурат перед германской и начали, – поддержал его второй попутчик Аркадия. – И в войну первое время работали. К шестнадцатому году до нашей Глядени почти полностью дорогу проложили, только рельсов и тогда не хватало – говорят, на пушки их переплавляли. А потом стройка хиреть начала – рабочих-то мало осталось. Мужиков тогда всё на войну забирали, будь она неладна. В общем, с тех пор дела шли ни шатко ни валко.

– Ну да, то война, то одна революция, то другая, потом опять не поймешь чего: то красные, то белые, теперь вот снова красные, – вставил свое слово седобородый. – А что дальше будет – одному богу известно.

– Как «что будет»? – вспыхнул Аркадий. – Сами же говорите: до Ужура скоро поезда пойдут. Значит, строят дорогу! И достроят.

– Сегодня строят, а завтра опять власть поменяется, и снова неразбериха начнется. Не до стройки будет, – возразил крестьянин.

– Власть больше не поменяется, – твердо сказал Аркадий. – Остатки белых банд до Приморья додрапали, но и там им недолго осталось.

Он внимательно посмотрел на пожилого, потом перевел взгляд на рыжего мужика и, обращаясь сразу к обоим, с легкой усмешкой на губах спросил:

– Или вы думаете, что здешние бандиты, вроде Соловьева, могут тут власть захватить?

Мужики переглянулись, но ответа не дали. Только седобородый легонько пожал плечами.

Какое-то время ехали молча, но когда за окнами вагона замелькали металлические конструкции, с двух сторон ограждающие железнодорожное полотно, Аркадий спросил:

– Мост, что ли?

– Ну, да, через Чулым, – с готовностью ответил пожилой крестьянин. – Еще в шестнадцатом построили. Тогда по нему первый поезд и пошел – но только до Ададыма. Следующая станция так называется. А неподалеку село большое – Назарово, где я как раз и живу.

Собрав свои пожитки, он поклонился попутчикам:

– Ну, прощевайте. Счастливо доехать.

Остановка в Ададыме была недолгой.

– А в Ужур-то тебе зачем? – спросил Аркадия рыжебородый мужик, когда поезд тронулся с места.

– По делам службы, – не стал вдаваться в подробности Аркадий.

– Понятно, – кивнул крестьянин, сделав вид, что вполне удовлетворен ответом.

В Глядени из вагонов вышли всего несколько человек – остальные покинули поезд на предыдущих станциях. Еще меньше пассажиров ожидали состав, чтобы отправиться на нем в обратном направлении.

– Постой, служивый, – окликнул Аркадия рыжебородый, когда тот направился к одноэтажному деревянному зданию, протянувшемуся вдоль железнодорожного полотна. – В самом деле, что ль, на станции ночевать собрался?

– А что? – спросил Аркадий.

– Да не дело это. Пойдем-ка со мной. У меня изба большая, просторная, найду, где тебе постелить.

Увидев, что его попутчик колеблется, крестьянин повторил приглашение:

– Пойдем, пойдем… Заодно подсобишь вещи донести.

«Вот дурак! Куда поперся? Неприятностей на свою голову захотел? Чурбан безмозглый! – на все лады костерил сам себя Аркадий, ступая следом за попутчиком по узенькой, протоптанной в просевшем, но еще высоком сугробе тропинке. – Мужика первый раз видишь, не знаешь, что это за человек. А если он с какой-нибудь шайкой связан? Вот придут ночью бандиты и пристукнут тебя, дурака. Что с Мурочкой будет? А с маленьким, когда он родится? Может, вернуться пока не поздно…»

– Меня Трофим Ильич звать, – повернув голову, через плечо крикнул ему крестьянин. – А тебя?

Аркадий назвал свое имя и, на ходу перехватив швейную машинку из одной руки в другую, подумал:

«Ладно, может, и обойдется… В этих местах, вроде, с бандитами покончено. Во всяком случае, в штабе ЧОН так считают. Банды дальше, в основном, за Ужуром действуют. Но оружие надо держать наготове. Мало ли что…»

Мысли шагавшего впереди мужика в то же время крутились вокруг его нового знакомого:

«Аркадий, значит. Ну-ну… Интересно, сколько ж ему лет? Вроде, молодой совсем, а, видать, не простой солдатик – отличия-то на шинельке командирские. Это хорошо. В Ужур, значит, едет. Не говорит, зачем, но и без того понятно…»

Трофим Ильич не обманул: дом у него оказался действительно большой, широкий – в пять окон по фасаду. Во дворе имелось несколько хозяйственных построек – тоже добротных, срубленных из крепкого дерева, как и главная изба.

Распахнув входную дверь, он пригласил Аркадия в сени:

– Заходи, заходи, не бойся.

– Я и не боюсь. Чего мне бояться? – ответил тот и смело перешагнул порог дома.

В передней их встретила девочка лет десяти-одиннадцати – темноволосая, с узкими, чуть раскосыми карими глазами, аккуратным маленьким носиком и пухлыми розовыми губками на смуглом личике.

– Ой, папка приехал! – радостно закричала девочка. – Лизка, Лушка, идите сюда! Папка приехал! Смотрите, чего он привез!

Она кинулась к Аркадию, обеими руками ухватилась за футляр машинки и, подняв на гостя озорные глазки, спросила:

– Это ведь нам?

– Вам, вам, кому же еще, – ответил за Аркадия хозяин дома и, кивнув в сторону стоявшей у стенки лавки, сказал:

– Ставь сюда.

Дверь между соседней комнатой и передней открылась. В дверном проеме появились две девочки постарше темноволосой смуглянки. Их уже вполне можно было назвать взрослыми девушками: одна выглядела лет на шестнадцать-семнадцать, другая – на год-два помоложе.

Увидев незнакомогочеловека, да еще в военной форме, сестры – а в этом Аркадий не сомневался: несмотря на разницу в возрасте, девушки были похожи друг на друга, как две половинки персика – замерли на месте. По чистой белой коже их щек растекся легкий румянец, что в сочетании с вьющимися золотисто-рыжими волосами сестер действительно делало обеих похожими на спелые персики, которые запомнились Аркадию по Кубани.

– Чего застыли? – засмеялся Трофим Ильич. – Солдата никогда не видели? Да идите, идите, он не кусается.

Девушки осторожно переступили дверной порог и вошли в переднюю.

– Дочки мои – Лизавета и Лукерья, – представил сестер хозяин дома. – А это…

Он огляделся, но не увидев младшую из девочек, покачал головой:

– Ну, егоза! Уже усвистела куда-то.

– Да в кухне она, – сказала одна из девушек.

В это же самое время распахнулась еще одна дверь – с другой стороны передней. В комнату вместе со смуглянкой вошла женщина лет тридцати пяти или чуть старше, посмотрев на которую, Аркадий понял, в кого пошла младшая дочь Трофима Ильича.

Заметив промелькнувшее на лице гостя удивление, глава семейства снова засмеялся:

– Что – хакасок никогда не видел, а служивый?

– Нет, – простодушно ответил Аркадий.

Его ответ рассмешил остальных.

– Зинаида, жена моя, мать всех моих девок, – представил женщину Трофим Ильич. – Вот такие они у нас разные получились: две в мою породу пошли, а меньшая – в Зинкину, инородческую, хотя хакасских кровей у нее кот наплакал.

– Как так? – спросил Аркадий.

– Я тебе потом разъясню. Ты давай раздевайся, обедать будем, – сказал хозяин дома и, повернувшись к супруге, спросил:

– Мать, готов обед-то?

– Чего спрашиваешь – знаешь, что готов, мы ж тебя с поезда ждали, – сухо ответила Зинаида и, кивком головы позвав с собой старших дочерей, вернулась на кухню.

У Аркадия почему-то появилось ощущение, что жена Трофима Ильича не слишком рада появлению в доме незваного гостя, но войдя в просторную кухню, по которой разливался дразнящий аромат выставленных на столе и томящихся в печи блюд, он забыл обо всем на свете.

– Мать, а ты чего ж графинчик не поставила? – удивленно спросил жену Трофим Ильич.

Зинаида бросила на него неодобрительный взгляд, но вышла из-за стола и достала из шкафа графин с мутной жидкостью.

«Самогон», – догадался Аркадий и подумал: «Ну, сейчас начнется… А как откажешься?»

– Ну, давай за знакомство, – наполнив две стопки, произнес Трофим Ильич.

Сделав три небольших глотка, Аркадий поставил недопитую стопку на стол. К своему удивлению он заметил, что хозяин дома удовлетворенно кивнул и не стал настаивать на том, чтобы гость осушил посудину до дна.

– Ты ешь давай, не стесняйся, – вместо этого предложил он гостю.

Таких вкусных щей Аркадий не пробовал никогда в жизни.

– Так вот, – отставив в сторону пустую тарелку, – начал Трофим Ильич. – Про жену мою, Зинку, хочу сказать. Предки ее давние жили в Ужуре, когда он еще хакасской деревней был – улусом.

– А мне говорили, что в самом Ужуре инородцев нет. Только в волости их улусы еще остались, – перебил его Аркадий.

– Да ты слушай, не перебивай старших, – остановил его Трофим Ильич. – Это сейчас там одни русские живут. А когда-то одни хакасы и жили. И язык у них был свой, и вера своя. Потом уже со всех краев туда народ поехал: кто золото мыть, кто землю пахать. Строиться люди стали, храмы воздвигать православные. Инородцам это, конечно, не нравилось, вот и начали они постепенно место это освобождать от своего присутствия, в другие места переселяться. Но некоторые все же и в Ужуре оставались.

Вот и Зинкина то ли бабка, то ли прабабка какая-то не только осталась, но и веру православную приняла, и замуж вышла за казака нашего. А дети ихние и внуки потом уже только с русскими венчались. Уж сколько поколений их было, а кровь хакасская нет-нет да и даст о себе знать – глядишь, у кого-нибудь узкоглазенький детеныш появляется. Про бабку эту, хакаску, многие давно забыли, а как ребеночек такой родится, удивляются, а некоторые мужики и скандал подымают – откуда, мол, такое чудо взялось!

Трофим Ильич взял с блюда румяную кулебяку с грибами, разломил ее пополам и, протянув одну половину Аркадию, спросил:

– Вот ты бы как отреагировал, если б супруга твоя тебе черноголового да узкоглазого вдруг принесла?

– Нет, – засмеялся Аркадий. – У нас такого не может быть. Мы с женой оба светлые, и в роду ни у меня, ни у нее инородцев не было.

Куски кулебяки застыли в руках Трофима Ильича. С лица его вмиг слетела добродушная улыбка гостеприимного хозяина.

– Постой, так ты женатый, что ли? – повернувшись к Аркадию, спросил он гостя.

– Да, – ответил тот, удивившись произошедшей с хозяином дома перемене, и взял у него угощение.

Трофим Ильич положил на тарелку свой кусок кулебяки и молча потянулся за графином. Наполнив до краев обе стопки, он тут же опрокинул свою и строго сказал Аркадию:

– Пей!

Сам не зная почему, Аркадий быстро опустошил стопку. Сначала он почувствовал сильное жжение за грудиной, потом по его телу разлилось приятное тепло, от которого расслабились все его мышцы. Исчезли накопившаяся за последние сутки усталость и поселившаяся в душе тревога. Пропала даже благоразумная осторожность, которая раз-другой просыпалась в нем после того, как он отправился со станции с незнакомым ему человеком в незнакомое место.

– Ну, давай еще по одной, – предложил Трофим Ильич, снова наполнив стопки.

Зинаида начала собирать посуду. Девочки встали из-за стола, чтобы помочь матери, но та велела им идти в свою комнату. Трофим Ильич продолжал угощать гостя самогоном.

– Хороший вы человек, душевный, – принялся нахваливать его Аркадий, приняв на грудь очередную дозу. – Я вас еще в Ачинске на рынке увидел и подумал: «Какой хороший это человек! Надо бы мне с ним познакомиться поближе. А может, он в Ужуре живет? Тогда… Тогда… Что тогда? Что я хотел сказать? Забыл…»

– Ты тоже хороший человек, – похлопав Аркадия по плечу, с усмешкой сказал Трофим Ильич, которого крепкий алкоголь, казалось, не брал. – И, видать, не простой солдат, небось, должность высокую занимаешь?

– Высокую. Еще какую высокую! Я был командиром полка, – расхвастался опьяневший краском.

– Так уж и командиром полка? – то ли действительно не поверил, то ли сделал вид, что не поверил, Трофим Ильич.

– Да! – еще больше разгорячился Аркадий. – Был. На Тамбовщине. В Моршанском уезде. Когда мы антоновцев разбили, там даже парад устроили. И я им командовал. А принимал парад знаете кто?

– Кто?

– Сам Тху… Тху… Тухачевский, вот кто!

– Ну и ну! – покачал головой Трофим Ильич. – А сюда-то ты зачем приехал?

– И сюда… Назначение получил. Бандитов бить. В Ужур. Штаб ЧОН… – несвязно пробормотал Аркадий.

– Да спит он уже, не видишь, что ль, – забирая со стола последнюю посуду, сказала мужу Зинаида.

– Сам вижу, – буркнул тот. – Постели ему где-нибудь.

– Да постелила уж, – недовольно пробурчала женщина. – Скажи лучше, зачем ты его сюда приволок?

– А ты не догадываешься?

– Да некогда мне гадать, говори уж.

– Ох, дура баба, – покачал головой Трофим Ильич. – У нас ведь две девки на выданье. Где мы женихов-то им найдем? В нашей Глядени парней почти не осталось. Я его еще в Ачинске приглядел, на вокзале. Смотрю – парень, вроде, видный, военный, на командира похож. А когда узнал, что мы на одной станции выходим, подумал: а не позвать ли его к себе? Девок своих показать. Может, какая и приглянется. Я ж не знал, что у него жена есть.

– И ты красного бандита в дом притащил! – возмутилась Зинаида. – Да еще дочку нашу за него хотел отдать! Совсем ума лишился? Забыл, сколько горя они нам принесли? Или тебе на все наплевать?

– Да не наплевать мне, Зин. Только ничего уже не вернуть – ни брата твоего, ни мужиков наших, ни время то хорошее, когда мы про этих антихристов знать не знали. Или ты думаешь, мужицкие отряды их одолеют? Так нет – не выйдет у них ничего.

– А ты почем знаешь?

– Знаю, Зин. Всей душой чувствую. Уж если целые армии с ними не справились, то какой толк от этих отрядов? Вот увидишь – разгонят они их, а кого и убьют.

– Ну, не знаю… Может, ты и прав, – вздохнула Зинаида.

Утро выдалось хмурым и ветреным. Рваные облака мчались по небу с бешеной скоростью.

Голова у Аркадия раскалывалась от боли, ноги не слушались и то и дело попадали в сугроб, хотя шел он к станции по той же утоптанной тропинке, что и вчера.

«Надо же было дураку так напиться! – ругал он себя. – И чего меня понесло? Хорошо хоть обошлось. Оружие, документы – все на месте. Башка только трещит. И рожа бледная – как у тифозного. Как в таком виде в штаб заявиться? Что товарищ Кудрявцев подумает?»

11.

Небо над Ужуром было чистым. Ветер, разогнав облака, утихомирился.

Аркадий спрыгнул с невысокой платформы и огляделся. Перед ним, чуть в стороне от железнодорожной линии, раскинулись улицы села. За ними виднелась белая колокольня церкви, на которую, как ему сказали в Красноярске, он должен ориентироваться, направляясь в штаб отряда товарища Кудрявцева, находившийся недалеко от храма.

«Версты две по прямой», – прикинул наметанным глазом Аркадий.

Он перебросил через плечо вещмешок и, перед тем как отправиться в путь, обвел взглядом окрестности. От увиденного у него захватило дух: село лежало на дне огромной котловины, со всех сторон обнесенной невысокими, пологими, но невероятно красивыми холмами, синеющими вдали на фоне светло-голубого неба.

«Жалко, что Мурочка не видит этой красоты», – с грустью подумал Аркадий и зашагал в сторону церкви.

Дом, в котором разместился штаб шестого сводного отряда ЧОН Енисейской губернии, оказался таким же большим и добротным, как и у Трофима Ильича.

– Голиков Аркадий Петрович. Прибыл в ваше распоряжение, – представился Аркадий командиру отряда Кудрявцеву и протянул ему документы.

– Прибыли, значит, – кивнул ему Кудрявцев. – Как добрались до нас?

– Нормально, – коротко ответил Аркадий. – Готов приступить к работе.

– Это, хорошо, что готовы, – улыбнулся командир. – Нам люди ох как нужны. Тем более, такие опытные, как вы.

Он вытащил из портсигара папироску, чиркнув спичкой, не спеша раскурил ее и продолжил:

– Думаю, вас поставили в известность, что в целях наиболее целесообразного распределения сил для охраны от бандитов особо важных объектов и гражданского населения территория Ачинского и Минусинского уездов, которая лежит западнее Енисея, разделена на три боевых района. Так вот. Комбат второго района товарищ Касьянов отозван с должности. Вам предстоит принять у него батальон, штаб которого в настоящее время находится в деревне Божьеозерная, что у северного берега Божьего озера. В том районе, по нашим сведения, орудует банда Родионова. Отправляйтесь туда. Приказ о вашем назначении и постановке на все виды довольствия мной подписан.

«Да уж, райончик достался! – покачал головой Аркадий, рассматривая разложенные на столе карты и документы, где фиксировались объекты, охрана которых возлагалась на его батальон. – От одного пункта до другого десятки верст. И никаких железных дорог. А весь боерайон – что с севера на юг, что с востока на запад – получается, верст по сто в каждую сторону. И как, прикажете, распределять силы на охрану всех объектов, если в батальоне всего 165 штыков пехоты и 4 пулемета?»

Он вздохнул, аккуратно сложил бумаги, убрал их в планшет и бросил взгляд на стоявший в углу комнаты вещевой мешок, собранный в дорогу. От Ужура до Божьего озера почти 35 верст пути…

Деревенька Божьеозерная протянулась вдоль берегов быстрой, незамерзающей речки Парнушки, которая, зародившись где-то на севере Ужурской волости, журча и играя, собирая по дороге большие и маленькие ручейки, весело ныряет в один из самых крупных водоемов губернии. Коренные жители этих мест с давних времен называли его по-разному: озером Тенгерикуль, что означает Поднебесное, Тигерголь – что переводится как Небесное, Улугголь – просто Большое, а русское население с некоторых пор стало называть его Божьим озером.

Уже на следующий день по прибытии на новое место службы комбат Голиков с отрядом в пятнадцать штыков и одним пулеметчиком отправился на обследование ближайших районов. По деревне Новопокровская, что в шести верстах от Божьеозерной, проскакали, не останавливаясь. Решили спешиться в ней на обратном пути – после того, как будут возвращаться из улуса, расположенного в четырех верстах далее.

Хакасское селение оказалось небольшим – всего шесть юрт стояли у склона отлогого, покрытого снегом и редкой растительностью холма. Пять из них представляли собой довольно просторные шатры с рубленными шестигранными стенами. Одно жилище – самое большое, стоявшее в центре – было восьмигранным.

– Пошли туда, – показав на восьмигранник, сказал Аркадий. – Четверо со мной, остальным ждать.

Отыскав глазами одного из хакасских парней, оказавшихся в числе чоновцев, он велел ему идти с ним – на случай, если понадобится переводчик.

Отворив входную дверь, Аркадий встал на порог и, не проходя в жилище, замер на месте. После яркого солнца и слепящего снега в первые мгновения ему показалось, что помещение окутано мраком.

– Ой, ой, ой! – раздался позади него голос хакаса. – Зачем на порог наступил! Слезай скорей, нельзя на пороге стоять.

Ничего не понимающий комбат шагнул, наконец, внутрь.

Из небольших, прорубленных напротив входа окон, пробивалось достаточно света, чтобы обозреть убранство хакасского дома. Изнутри юрта выглядела еще больше, чем снаружи, и, если не роскошно, то уж никак не бедно и даже вполне живописно. Пол, правда, был земляной, но, судя по имеющейся в помещении нарядной обстановке и утвари, это, скорее всего, было связано с каким-то обычаем или преданием, а не с отсутствием возможности застелить его деревом. Впрочем, кое-где лежали яркие толстые ковры.

Вдоль стен стояли обтянутые разноцветным сафьяном и окованные металлической решеткой сундуки, мягкие нарядные диваны с многочисленными сафьяновыми подушками, столы, стулья. Над этой мебелью нависали стеллажи, заставленные красивыми чашками и прочей посудой, в том числе и серебряной.

На одной из стен – той, что справа – крепились полки, на которых стояли разного размера и формы горшки, кувшины, предназначенные для приготовления и хранения пищи. На стене слева висели ножи, кинжалы и даже лук со стрелами. По разделению предметов обихода можно было сделать вывод, что и помещение поделено на две половины – мужскую и женскую.

Посередине юрты виднелась сложенная из природного камня круглая площадка, в центре которой находился очаг с установленным над ним большим таганом на четырех изогнутых ножках. В крыше юрты, над очагом, было проделано отверстие, через которое наружу выходил дым.

Возле тагана суетились две женщины в ярких хакасских одеждах. При появлении неожиданных гостей они застыли с поварешками в руках. Остальные члены семейства – мужчины, молодые и старые, дети – тоже оторвались от своих дел и молча уставились на чоновцев. Их лица не обещали ничего хорошего.

«Настоящие хакасские буржуи», – подумал Аркадий, а вслух произнес:

– Здравствуйте.

– Изеннер, – перевел чоновец-хакас.

Ответа не последовало.

– Спросите у них, что им известно о бандитах. Может, знают, где у них стоянки и как до них добраться, – приказал «переводчику» комбат.

– Да не скажут они ничего, – пробурчал тот, но приказ выполнил – перевел просьбу командира.

Ответом снова была тишина. Аркадий заметил, что и без того узкие глаза самого старшего в юрте хакаса превратились в едва заметные щелочки, но, как показалось комбату, даже через эти щелочки проникал направленный на него испепеляющий взгляд.

– Ладно, ну их, этих инородцев, – сказал Аркадий. – Поехали обратно.

Перед тем, как вскочить на своего коня, он подозвал исполнившего обязанности переводчика чоновца и спросил:

– А что это ты там про порог говорил?

– Как что? – удивился хакас. – Всем известно: нельзя на порог наступать! Наступишь на него, встанешь в дверях, он тебя проклянет.

– Кто? Порог?

– Ну да! Несчастье придет в семью твою: сам заболеешь, или ребенок твой, или еще кто-нибудь из близких. А может, еще какая беда на тебя свалится.

– Ерунда какая! Это все предрассудки дурацкие. Разве можно в такие глупости верить! – засмеялся Аркадий, но в груди у него царапнула кошка.

Ночью он спал как убитый: накануне здорово измотался, несколько часов не слезая с седла. С утра решил заняться делами на месте, не покидая деревни. Да и с окрестностями Божьеозерной хотелось познакомиться поближе.

«Вода, видно, очень чистая, и дно не заилено, поэтому и лед такой прозрачный, – вглядываясь в ледяной простор раскинувшегося перед ним озера, подумал Аркадий. – Летом на поверхности наверняка горы отражаются – тоже очень красиво. А рыбы тут, наверное, видимо-невидимо. Эх, порыбачить бы, да вряд ли придется – не дадут…»

– Ну вот! Даже помечтать не дают, – произнес он вслух, увидев приближающегося к нему подчиненного.

– Товарищ комбат, там мужики из Новопокровской пришли, вас спрашивают, – доложил чоновец.

– А чего они хотят? – спросил Аркадий.

– Говорят, налет на них был.

– Какой налет? Когда? Мы ведь только вчера к ним ездили – там все спокойно было.

– Ну, а сегодня бандиты их навестили.

– Ладно, пошли.

Перед штабом стояли двое новопокровских крестьян, одного из которых – высокого, худого, лет пятидесяти – Аркадий запомнил после проведенного накануне рейда.

– Что там у вас случилось? – обратился он к мужику.

– А то и случилось, что вчерась вы свое возымели, а нынче родионовские нас ограбили! – с недовольным видом выпалил крестьянин. – Житья от вас от всех нет! Тьфу…

Аркадий хотел было возразить мужику: одно дело – помогать тем, кто Советскую власть оберегает, и совсем другое – пособничать бандитам, но не успел.

Другой мужик – такого же примерно возраста, как и первый, только пониже ростом и покоренастей, – пнув высокого локтем в бок, уточнил:

– Да вы-то только продовольствие взяли, а эти, мало того, что хлеба сколько выгребли, еще и лошадей увели.

– Сколько их было? – спросил коренастого Аркадий.

– Лошадей?

– Бандитов!

– А кто-ж их считал? – развел руками мужик. – Много. Раза в три больше, чем вас, а может, и в четыре.

– Полсотни-то точно было, – уже спокойнее сказал высокий. – И все с винтовками. Но пулемета, как у вас, точно не было. По избам прошлись, набрали, чего надо, и дальше поскакали.

– А куда поскакали, не знаете?

– Нет, – ответил крестьянин. – Мы ж за ними не следили.

– А зря! – сказал Аркадий. – Хоть бы направление запомнили. А то ищи теперь ветра в поле… или банду в тайге.

– Так что ж – вы искать-то их будете? – спросил коренастый. – Лошадок-то нам вернете?

– Будем, будем искать, – пообещал крестьянам комбат. – Только вы нам тоже должны помогать в поисках бандитов. Наверняка в деревне кто-нибудь знает, где у них стоянка! Знает – но не говорит. Так вы поспрашивайте деревенских, может, кто и проговорится. В общем, если что узнаете, сразу сообщите. Нам проще будет обезвредить банду. А пока идите домой.

Ночью шел снег, скрывая оставленные бандитами следы. В шесть утра Аркадий с пулеметчиком и отрядом в двадцать четыре штыка – больше сил он собрать не мог: чоновцы были разбросаны по разным объектам; да и при штабе надо было оставить несколько человек – выступил из Божьеозерной в Новопокровскую, через которую двинулся дальше, к тайге, на преследование банды.

«Их, по меньшей мере, раза в два больше, чем нас. Зато у нас пулемет, – подпрыгивая в седле на ухабистом бездорожье, рассуждал Аркадий. – Только вряд ли они на открытый бой пойдут. Зачем им рисковать? Уйдут подальше в тайгу, и дело с концом. А потом опять откуда-нибудь вылезут, где их не ждет никто…»

Как он и предполагал, поиски банды результатов не дали – ее следов чоновцы не обнаружили. Немного обнадеживал раздосадованного комбата тот факт, что уже знакомые ему мужики из Новопокровской согласились помочь его отряду. Возвращаясь из тайги, чоновцы заглянули в дом к высокому крестьянину и рассказали ему о своей неудаче.

– Ну, раз такое дело, пошлем мы кого помоложе в тайгу – пусть полазают по лесу, может, какой след и обнаружат, – окончательно сменил гнев на милость тот.

– Завтра же и пошлем, – согласился с ним и второй мужик – коренастый, которого позвали на разговор. – Наши ведь тайгу лучше вас знают.

Новопокровские мужики данное обещание выполнили. Целый день трое деревенских парней на лыжах рыскали по лесу и нашли-таки брошенную стоянку банды: верстах в тридцати от Божьеозерной они обнаружили… прирезанных лошадей и два глубоких лыжных следа, ведущих еще дальше в лес.

Настроение у Аркадия было хуже некуда: его вступление в должность началось с неудач, о которых, хочешь не хочешь, а приходится докладывать товарищу Кудрявцеву. Он уже заканчивал донесение, когда дверь штаба отворилась и в нее заглянул командир одного из отделений Матвей Проханов, с которым Аркадий успел подружиться за те несколько дней, что он прожил в Божьеозерной.

– Чего делаешь? – не переступая порога, спросил чоновец.

– Донесение в штаб составляю, – бросив короткий взгляд на товарища, буркнул Аркадий.

– А чего хмурый такой?

– А чему радоваться? Бандиты нам хвост показали, и где они, мы не знаем, мужики недовольны – лошадей-то им не вернули. Вот и нет никакого настроения.

Проханов хитро улыбнулся, одной рукой немного сдвинул в сторону полу куртки, другой похлопал по торчавшей из-под нее бутылке и спросил:

– Как насчет того, чтобы его поправить, а?

– Нет, Матюх, – некогда мне, да и неохота.

– Ну, как хочешь, – не стал настаивать Проханов и закрыл дверь.

Аркадий снова склонился над бумагой и, известив командование о том, что банда Родионова в количестве 50-55 человек ушла от его отряда в глубь тайги, поставил под донесением свою подпись: комбат Голиков. Настроение после этого стало еще хуже – будто он расписался в собственном бессилии.

Убрав документ, Аркадий поднялся из-за стола, подошел к окну и увидел, что вышедший на улицу Проханов стоит напротив штаба и озирается по сторонам. Немного поколебавшись, он постучал костяшками пальцев по стеклу и, когда Матвей посмотрел в его сторону, жестом пригласил товарища вернуться…

Через несколько дней Аркадий покинул район Божьего озера, вместе со штабом перебравшись на берег Белого Июса – в село Соленоозерное. Конечно, расстояние до Ужура увеличилось почти вдвое, но так было удобнее контролировать ссыпные пункты и один из главных охраняемых его батальоном объектов – знаменитый курорт Шира. До него теперь было около тридцати верст, а не восемьдесят, как от Божьеозерной.

Спустя неделю Аркадий пришел к выводу, что перемена места ничего не изменила. Чоновцы гонялись по окрестностям за крупными бандами Соловьева, Кулакова и шайками помельче, но те были неуловимы. Стоило разведке донести о появлении повстанцев в том или ином пункте, он поднимал отряд и впереди всех мчался в нужном направлении, но бандитов там словно ветром сдувало. Проскакав порой не один десяток верст, чоновцы ни с чем возвращались обратно.

После очередной такой безуспешной вылазки, случившейся накануне Пасхи, Аркадий чувствовал себя совершенно разбитым. Он без сил рухнул на кровать и уткнулся головой в подушку. В его висках бешено пульсировала кровь, сердце колотилось с такой же яростной силой, кулаки нервно сжимались. Ему хотелось то кричать во весь голос, то плакать как маленький ребенок, то биться головой о стену…

В дверь постучали. Аркадий не желал никого видеть, но ответил: «Войдите» и поднялся с кровати. В комнату заглянул Проханов, за ним виднелась вихрастая голова местного казака Захара Белых, позади которого было двое или трое чоновцев. Все разом завалились к нему.

– Комбат, ну ты чего смурной такой? – спросил Матвей. – Переживаешь, что опять промахнулись?

– Да нет, просто башка болит, – ответил Аркадий.

– Ладно, не ври, – не поверил ему Проханов. – В последнее время ты вообще сам не свой. Ты на себя в зеркало давно смотрел?

Другие чоновцы молчали – не каждый мог позволить себе разговаривать с командиром батальона в таком тоне.

– Ну, так чего? – дернув Проханова за рукав, спросил Белых.

– Да погоди! – отмахнулся от него Матвей.

– А вы зачем пришли-то? – поинтересовался Аркадий. – Дело какое есть?

– Есть! – расплылся в улыбке его товарищ.

На этот раз он сам толкнул Захара под локоть:

– Доставай!

Белых вытащил из-за пазухи полную литровку самогона и ожидающе уставился на главного чоновца.

Некоторое время Аркадий молча смотрел на бутыль, потом обреченно махнул рукой и сказал:

– Ладно, наливайте.

Одной бутылкой не обошлись – послали Захара за второй к местной самогонщице тетке Матрене.

– Гоняться по тайге что за соловьевскими, что за кулаковскими – дохлый номер. Вам их ни в жисть не словить! – разливая по стаканам мутноватую жидкость, начал разглагольствовать осмелевший от выпитого самогона Белых. – Для них ведь лес – что дом родной. Они там каждую тропку, каждый холмик, каждую балку знают. А вы что? Сунетесь в тайгу – и не знаете толком, куда идти.

– Так мы по следам ищем! – возразил тоже изрядно охмелевший Проханов. – Следы-то они оставляют!

– «Следы-то они оставляют», – передразнил его Захар. – Только почему-то вы по этим следам никого поймать не можете. Ага?

Аркадию показалось, что на лице казака промелькнуло что-то похожее на злорадство, но он отбросил от себя эту мысль – мало ли что на хмельную голову покажется.

– Они эти следы так запутают, что вам их век не распутать! – еще больше осмелел казак. – От одного бугра выдвинетесь, будете полдня по тайге шастать и к тому же бугру придете!

На этот раз Аркадий отчетливо увидел, что лицо Белых просто сияет от восторга.

– А ты чему радуешься, скотина? – набросился он на казака. – Что эти гады издеваются над нами? Над нами – чоновцами! Надо мной – командиром батальона! Да я таких как ты…

– Мужики, – не дав комбату закончить фразу, перебил его Проханов. – Мужики, а может, нам девок позвать?

– Каких девок? – не сразу сообразив, о чем речь, спросил Аркадий.

– Ну, каких-каких… Местных. Гулять так гулять.

– Нет, – покачал головой обрадованный неожиданным поворотом Белых. – Не выйдет ничего. Если станичники узнают, что их дочки к вам затесались, они им ноги повыдергивают. Точно! И вам самим не поздоровится.

– А может, гармошку принести? – прервав повисшее в комнате молчание, предложил один из чоновцев – Василий, до этого не вмешивающийся в разговор. – У меня есть.

– Так чего ж ты сразу-то не взял! – заорал на него Проханов. – Неси давай скорей!

Вместе с Василием отправили и Белых – еще за одной бутылкой самогона.

Захар вернулся первым – пустой.

– На дала тетка Матрена, – отчитался он перед чоновцами. – Сказала, пусть деньги платят.

– Я ей покажу деньги! – взорвался Аркадий. – Беги к ней обратно да скажи: «Не дашь бутылку – хуже будет! Они – то есть, мы – сами придут и… и… и дом твой спалят!» Вот так ей и скажи.

Заметив, что казак замешкался, охмелевший комбат разошелся еще сильнее:

– Чего стоишь? Нагайкой тебя подстегнуть? Дуй давай скорей: одна нога здесь, другая там!

Захар попятился к двери.

– И жратвы у нее возьми, – крикнул ему вдогонку Проханов. – Да побольше!

На следующий день похмелялись. Потом отмечали Пасху. В этот день Аркадию было особенно тошно. Начавшееся с утра застолье веселья не прибавляло – от выпитого самогона настроение становилось только хуже.

– Матюх, ну почему мне так не везет? Никогда еще со мной такого не было. В вонючих окопах сидел, сколько раз ранен был, в тифозном бараке валялся, вшей кормил, друзей хоронил, а так гадко на душе никогда не было, – повернувшись к сидевшему рядом с ним Проханову, начал жаловаться на свою жизнь Аркадий. – То волком выть хочется, то поубивал бы всех на хрен. Всё меня бесит. Спать не могу. Может, сглазил кто? Или правда порог этот чертов меня проклял?

– Какой еще порог? – не понял чоновец.

– А на который наступать нельзя, когда в юрту входишь. Наступишь – жди беды. Инородцы так говорят. А я наступил.

– Дурак ты, комбат. Нашел кому верить. Эти узкоглазые – хитрые как не знаю кто! Небось, специально тебе всякой ерунды наговорили, чтобы ты в нее поверил и, если что, сам себя поедом ел.

– Ерунды-не ерунды – не знаю… Но только не было еще такого в моей биографии, чтобы я с заданием командования не справился. Уж что только мы ни делали, а бандиты не сдаются, да еще посмеиваются над нами. Соловьев до того обнаглел, что записки мне присылает – в гости приглашает, гад. Поймаю его – на куски разорву!

– Надо пожестче с местными поработать, надавить на них посильнее, заставить не бандитам помогать, а нам, – посоветовал Проханов. – Многие ведь с бандами связаны. И стоянки их знают, и пособляют чем могут. Особенно инородцы.

– Да я бы против этих узкоглазых такие меры применил, что они навек бы меня запомнили! – взорвался Аркадий. – Все бы улусы их бандитские с землей сравнял! Кто бы тогда бандитам помогал, а?

– Согласен, – сказал Проханов. – Всех их пора ликвидировать к чертовой матери.

– Вот! Ты меня понимаешь, Матюх, а другие не понимают. Я ведь, как только сюда прибыл и ситуацию изучил, сразу в Красноярск рапортовал: чтобы бандитов ликвидировать, надо против инородцев этих полудиких самые жесткие меры применить. Как на антоновщине было… И просил-то для этого всего восемьдесят штыков! Так не дали, Матюх. Но ведь делать-то что-то надо!

Через три дня двое чоновцев привели в штаб хакаса, которого заподозрили в связи с бандитами.

– Ну, что, Ульчигачев, знаешь, где Соловьев прячется? – строгим голосом спросил его комбат.

– Чох /1/, – ответил инородец.

– А Кулаков со своей бандой?

– Чох, – повторил хакас.

– Не знаешь, значит, – прищурился Аркадий. – А если узнаешь, скажешь нам или нет?

– Пильбинчем /2/, – ответил задержанный.

– Ты, гад, что – по-русски говорить не умеешь? – набросился на него комбат. – Я тебе сейчас такой «пильчибем» устрою, что ты у меня не только по-русски – по-французски заговоришь!

Ульчигачев побледнел, но промолчал.

– Да знает он все, и русский понимает, – сказал один из чоновцев. – Просто своих выдавать не хочет. Ведь у Соловьева в банде по большей части инородцы. Да и у Кулакова они есть.

– Последний раз спрашиваю: будешь с ЧОНом сотрудничать или нет? – еще сильнее разозлился комбат.

Хакас молчал.

– Ну, сейчас ты у меня получишь, прихвостень бандитский! – вышел из себя Аркадий.

Он посмотрел на стоявших позади задержанного чоновцев и спросил:

– Нагайки при вас?

Оба парня с наглой усмешкой на лицах продемонстрировали командиру короткие, скрученные из узеньких ремешков плети, которыми обычно подстегивали своих коней…

В середине апреля вздыбился Белый Июс. Его ледяной панцирь раскололся на тысячи огромных льдин и маленьких льдинок, которые с бешеной скоростью понеслись вниз по течению реки. С еще большей скоростью в Ужур, Ачинск и Красноярск полетели телеграммы и донесения о бесчинствах начальника 2-го боерайона комбата Голикова и его подчиненных. Их поток не прекратился и в мае, когда хакасские горы и степи покрылись сочным разнотравьем.

Больше всего жалоб было от инородцев.

Несколько жителей улусов Барбаков, Подкамень и Балахта подверглись избиениям и поркам…

Житель Соленоозерного Терсков сообщал, что Голиков заставлял его сознаться в связях с бандой, но, так ничего и не добившись, арестовал и, угрожая расстрелом, заставил заплатить за свободу 250 рублей золотом…

Инородцы из улуса Сулеков жаловались на то, что прискакавшие в их селение чоновцы врывались в каждую юрту в поисках бандитов и во время обысков забирали у них продукты, мануфактуру, серебро. Потом выпороли нагайками и арестовали четырех человек…

Порки, побои, аресты, мародерство, угрозы расстрелом и расстрелы людей без какого-либо расследования вызывали отчаянные протесты у жителей.

Председатель Усть-фыркальского исполкома Коков прямо-таки кричал о помощи: «Примите меры для спасения населения».

Аркадий снова и снова перечитывал телеграмму, полученную из губернского штаба ЧОН. Он не мог поверить в случившееся – ему предписано немедленно прибыть в Красноярск.

– Все, Матюх, отстраняют меня от должности, – показав телеграмму товарищу, сказал расстроенный комбат.

– Ну, тут же ничего такого не сказано. Может, просто у них дело какое к тебе, – имея в виду командование ЧОН губернии, неуверенно предположил Проханов. – Вот решишь там все вопросы и вернешься обратно.

– Думаю, все вопросы там уже решены, – невесело усмехнулся Аркадий…

14 июня он стоял перед начальником особого отдела Енисейского ГПУ Коноваловым, вызвавшим его на допрос.

– Вы подтверждаете, что по вашему приказу были расстреляны пять человек? – пронизывая жестким взглядом уже бывшего комбата, задал вопрос Коновалов.

– Расстреляны трое. Двое были убиты при попытке к бегству. Но все они – самые настоящие бандиты!

– Вы провели расследование, выявили факты, подтверждающие принадлежность этих людей к банде или их связь с бандой? Составили на них протоколы?

– Да что тут расследовать? И так все ясно! Хотя факты есть. Вот хотя бы двое из расстрелянных – Кобяков и Рудаков. У Рудакова во дворе обнаружены мануфактура и часы, которые он спрятал, зарыв в землю. Он сам признался, что получил все это от главаря банды Кулакова. А Кулаков кому попало свое добро не раздает. Он только тех награждает, кто его банде помогает. К тому же у Рудакова и Кобякова были обнаружены ящики патронов, припрятанные для бандитов.

– Ну, а другие расстрелянные?

– А что другие? И другие такие же бандиты. Пастух Костюк знал три места стоянки штаба Кулакова, но где они находятся, не говорил. Мы арестовали его и его сына на таежной заимке, а в соседнем улусе Воротжул еще одного бандита – Поросенова. Старший Костюк согласился показать стоянку банды, а когда привел нас туда, оказалось, что бандитов там давно уже нет. Думаете, он об этом не знал? Знал наверняка, просто голову нам морочил, время тянул, чтобы бандиты успели уйти подальше, за что и был расстрелян. А сын его вместе с Поросеновым ночью удрал из-под ареста.

– А Сулекова за что вы расстреляли? Он же не бандит, а советский работник – секретарь сельсовета.

– Да, в банде, может, он и не состоял, в тайге не скрывался. Но, пользуясь своим служебным положением, снабжал бандитов бланками документов. Сулеков знал место пребывания штаба Соловьева, но тоже не сразу сказал, где оно.

– Но потом он все же согласился вывести вас к стоянке бандитов? После порки, как я понимаю?

– А иначе от них никаких показаний не добьешься! – взбеленился Аркадий, но, взяв себя в руки, уже спокойнее продолжил:

– Только мы его не расстреливали. Он при побеге убит.

– Есть сведения, что трупы убитых вы сбрасывали в Июс? Зачем вы это делали?

– Да не бросали мы в реку никакие трупы! Тот же Сулеков сам утонул. Когда он и еще один бандит – Григорьев побежали, мы начали по ним стрелять. А что, по-вашему, мы должны были делать в таком случае? Кто-то из наших застрелил Григорьева, а в Сулекова я стрелял. Сначала по ногам, но, когда он в Июс кинулся, вторым выстрелом, может, сразил наповал, а может, ранил, и он сам потом утонул.

Начальник особого отдела был весьма озадачен сложившейся ситуацией. Он раздумывал над тем, какое решение вынести по заведенному в начале июня делу по обвинению бывшего начальника второго боерайона Голикова в злоупотреблении служебным положением. Комиссия во главе с комбатом Яковом Виттенбергом, проводившая проверку, нашла подтверждение всем имеющимся в деле фактам и потребовала расстрела отстраненного от должности комбата.

Сам Коновалов тоже считал Голикова виновным в самочинных расстрелах, хотя тот видел свою вину лишь в несоблюдении законных формальностей при осуществлении данных акций, ссылаясь на то, что оформлять протоколы допросов и расстрельные приговоры было некому, да и некогда.

Начальник особого отдела готов был, если уж не приговорить бывшего комбата к расстрелу, то, во всяком случае, подвергнуть аресту. Однако он знал, что в губернском штабе ЧОН не одобрят такое решение. Ведь одновременно с открытием дела оттуда поступила резолюция, подписанная командующим ЧОН губернии Владимиром Какоулиным: «Арестовывать – ни в коем случае. Заменить и отозвать».

«Ладно, пусть пока остается на свободе, – подумал Коновалов. – А там видно будет. Его ведь наверняка еще и по партийной линии начнут чихвостить…»

/1/. Чох – нет.

/2/. Пильбинчем – не знаю.

12.

От печки донеслось:

Тритатушки, три-та-та!

Поймал дедушка кота,

А бабушка кошку

За левую ножку!

– Аленка, это что за песня такая, где ты ее услышала? – удивленно спросила Маруся у сидевшей на приставленном к теплым изразцам стуле девочки-подростка, на коленях которой прыгал крепкий, веселый карапуз – весьма довольный и песней, и тем, что он под нее выделывал, легко попадая в ритм незатейливой мелодии.

– А это мне бабушка пела, – не переставая шувыкать малыша, ответила девочка, – когда я тоже маленькая была.

– До каких же лет ты у бабушки на коленках прыгала? – еще сильнее удивилась Маруся.

– Да нет, я неправильно сказала, – смутилась девочка. – Бабушка всем нам эту песню пела – сначала мне, потом моим сестрам младшим и братику, когда они были такие, как Женюрочка /1/. Вот я ее и запомнила. А что – вам не нравится?

Она прекратила действие и, крепко держа малыша под мышками, глядя на его счастливое личико, спросила:

– А тебе нравится?

Карапуз скуксился, выгнул спинку и с силой топнул ножкой по Аленкиной коленке, всем своим видом давая понять, что процесс должен быть продолжен.

– Ну, вот видите, – засмеялась девочка, – ему все нравится!

– Вообще-то, ему пора гулять, – сказала Маруся. – Давай я его одену.

– Да что вы! – воспротивилась Аленка. – Я сама одену. Вы не бойтесь, я справлюсь – своих младшеньких одеваю. А вам нельзя тяжелое поднимать – вы ведь только после операции.

– Ну, хорошо, – согласилась Маруся. – Он в самом деле тяжеленький стал. Растет наш маленький – девять месяцев завтра! Подумать только, как время летит.

В коридоре послышались шаги. В комнату вошел Аркадий и, посмотрев на одетого для прогулки сына, сказал:

– Гулять собрались? Это хорошо. Погода сегодня просто великолепная – настоящая весна.

Девочка быстро накинула старенькое пальтишко, повязала голову платком и, подхватив малыша, отправилась на прогулку.

– Ну, как она? Справляется? – спросил жену Аркадий.

– Да, – ответила Маруся. – Она молодец. Даже не знаю, что бы я без нее делала.

– Надо попросить ее, чтобы и какую-то домашнюю работу на себя взяла, когда я уеду. Тебе ведь пока ничего нельзя делать.

– Я думаю, она не откажется, но придется тогда ей доплачивать. Одно дело – с ребенком нянчиться за еду, другое – полы мыть, обед готовить.

– Насчет денег не переживай, – успокоил жену Аркадий. – Мне выдали тысячу на поправку здоровья. Я вам ее оставлю. Она мне и не понадобится – мое лечение полностью губком оплачивает. Да прибавь к этому жалованья восемьсот пятьдесят рублей, три пайка – на месяц вам вполне хватит.

– Господи, Адёночек, как же я тебя подвела, – положив голову на плечо мужа, – начала сокрушаться Маруся. – Если б не моя болезнь, все бы сейчас по-другому было.

– Глупенькая моя, ни в чем ты не виновата, – крепко обняв жену, сказал Аркадий. – Я ведь давно заболел. Еще когда по тайге за бандами гонялся. Уже тогда чувствовал, что со мной что-то не так. А здесь врачи всё подтвердили и точный диагноз /2/ поставили.

– Да, но потом-то тебе гораздо лучше стало. Только в себя начал приходить после всех этих разбирательств, в Москву хотел нас перевезти, а тут я со своими женскими болячками. Вот твоя болезнь и обострилась.

– Мурочка, родная моя, ну что ты такое говоришь? Я, конечно, здорово струхнул, когда узнал о твоей болезни, но теперь-то ведь все позади: операция прошла успешно, ты поправляешься. Теперь и я смогу подлечиться. В Томске, говорят, отличный институт /3/ и отличные врачи. А то, что нам опять расстаться придется, так это ничего. Ты ведь больше меня ждала, пока я в ЧОНе служил, а тут месяц всего. Как-нибудь переживем его в разлуке. Ты только береги себя, нашего Топотуна и ни о чем не беспокойся. Хорошо?

– Хорошо, – улыбнулась Маруся. – Я постараюсь.

Выпустив жену из объятий, Аркадий подошел к окну и, увидев на улице сына с нянькой, помахал им рукой. Потом он сел за стол и принялся разбирать лежавшие на нем бумаги. В одну стопку сложил многочисленные медицинские справки, результаты каких-то обследований – все, что нужно было взять с собой в институт. В другой стопке оказались исписанные его «ужасным», по словам Маруси, почерком листки – наброски незаконченных заметок в «Красноярский рабочий» и другие местные издания, с которыми он начал понемногу сотрудничать, несколько еще «сырых» стихотворений, над которыми потом тоже придется покорпеть – после того, как выпишется из института.

– Я прилягу, пока Аленка с Женечкой гуляют, – сказала Маруся. – Не буду тебе мешать.

– Ты мне нисколечко не мешаешь, – улыбнулся жене Аркадий, – но лечь тебе давно уже пора. Доктор ведь что сказал? Постельный режим!

Он снова вернулся к своему занятию, взял со стола нераспечатанный конверт, посмотрел на обратный адрес и, повернувшись к Марусе, спросил:

– Киска, а почему ты не говоришь, что письмо от Талочки пришло?

– Ой, Адик, прости, пожалуйста, вылетело из головы. То Женюрку собирала, то с тобой заболталась. Его только недавно принесли.

– И ты даже не прочитала?

– Да я бы и не стала без тебя читать. Оно ведь тебе адресовано, а читать чужие письма нехорошо, сам знаешь.

– Ну, разве мы с тобой чужие? Талочка нам обоим пишет, она ведь к тебе очень хорошо относится.

– Да, я это чувствую. Я ее тоже очень люблю и скучаю по ней. И очень ее жалею.

– А жалеешь-то почему? – удивился Аркадий.

– Ну, как… Столько времени одна жила, бедствовала, голодала.

– Ничего, теперь все изменилось. Папа, наконец, дома, он о ней позаботится.

Аркадий аккуратно надорвал конверт, вытащил исписанные красивым ровным почерком листки и, пробежав глазами несколько строчек, продолжил:

– Подумать только – отец по торговой части теперь работает! Кем он только ни был за свою жизнь – и учителем, и чиновником, и солдатом, и офицером, и командиром, и комиссаром, а теперь – на тебе! – красный купец.

– Ему бы еще личную жизнь устроить, – вздохнула Маруся. – Нельзя мужчине одному.

– А что? Вот возьмет да устроит! Таля пишет, что есть у него какая-то зазноба.

– Ну и хорошо, – порадовалась за Петра Исидоровича Маруся и спросила:

– Адик, а про НатальюАркадьевну она что-нибудь пишет? Есть от нее новости?

– Да ничего пока нового нет. Она со своим Шурой и девочками по-прежнему в Новороссийске. Плохо то, что здоровье ее совсем неважное.

– Жаль, конечно… Ну, может, все и обойдется. Слава богу, что Талочка с ней помирилась.

Маруся подняла голову с подушки, внимательно посмотрела на мужа и сказала:

– А все-таки матери твоей я тогда не понравилась.

– Почему ты так думаешь? – оторвавшись от чтения письма, спросил Аркадий.

– Не знаю… Почувствовала как-то. А тебе она что про меня говорила? Вы ведь тогда долго с ней разговаривали – я видела. И по твоему лицу поняла, что тебе разговор этот не по душе.

Аркадий положил недочитанное письмо сестры на стол, подошел к кровати, на которой лежала Маруся, наклонился над ней и, поцеловав жену в губы, прошептал ей прямо в ухо:

– Я тебя очень-очень люблю, и никто никогда нас не разлучит. Запомни это раз и навсегда.

Потом он вернулся к столу, взял в руки письмо, но перед тем, как приступить к чтению, сказал:

– Честно говоря, мать действительно не обрадовалась, когда я объявил, что мы с тобой женимся. Она пыталась меня убедить, что в таком молодом возрасте лучше этого не делать. На свой опыт ссылалась: мол, вот она выскочила замуж в шестнадцать лет, и что из этого вышло?

Он внимательно посмотрел на Марусю – ее лицо озаряла улыбка – и спросил:

– Все? Вопрос исчерпан?

– Да, – тихо ответила она.

Аркадий облегченно вздохнул – теперь жена точно не будет приставать к нему с этим вопросом. А то – понравилась, не понравилась… Не скажешь же ей, что мать была очень недовольна, когда узнала правду о Марусином отце. Так и заявила: «Подумай, Адик, получше: тебе ведь в академию поступать! Что ты в анкете напишешь о родителях своей жены? Так и укажешь, что ее отец репрессирован, потому что против Советской власти выступал?»

Но переубедить его мать не смогла – он тогда был уже достаточно самостоятельным и сам принимал серьезные решения. Кстати, никто никогда биографией его жены пока не интересовался…

– Адик, ну что там еще Талочка пишет? – снова приподнялась на постели Маруся. – У нее-то на личном фронте нет никаких подвижек?

– Судя по всему, у нее с Колькой Кондратьевым шуры-муры намечаются, – ответил Аркадий. – Он-то давно по ней с ума сходит, а теперь вот и она не против с ним встречаться.

– Это какой Кондратьев? С которым ты в Моршанске служил?

– Он самый, – подтвердил Аркадий. – Товарищ мой арзамасский. Он после армии домой вернулся. А еще со мной Митька Похвалинский служил. Тот тоже дома уже. Собирается на Нине Бабайкиной жениться. Не помнишь такую? Таля вас с ней, кажется, знакомила.

– Ой, Бабайкиных этих так много, что я их перепутать могу. Я больше девочек Субботиных запомнила и Таню – подругу Талочкину.

– Таню Плеско? – переспросил Аркадий. – Ну, да, это сестра моего лучшего товарища по Арзамасу – Шурки. Он сейчас, представь себе, в Москве на журналиста учится – с детства об этом мечтал. Сначала заметки в городскую газету «Молот» писал, потом, когда комсомольцы свою, молодежную газету открыли, два года в ней редактором работал. Газета «Авангард» называлась. Колька тоже в ней тогда печатался…

Аркадий посмотрел на жену и, увидев, что глаза ее закрыты, замолчал – пусть поспит.

«Роднулька моя, переживает, что подвела меня своей болезнью, – думал он, не отрывая от Маруси ласкового взгляда. – Знала бы, что мне на самом деле пришлось пережить за те месяцы, пока это чертово расследование шло… Что бы с нами было, если б меня арестовали и окончательно из армии выгнали! Да пошлет господь на голову товарища Склянского /4/ всякие блага за предоставленный мне годичный отпуск! Ну, а наказание партийной комиссии /5/ как-нибудь переживем…»

Из прихожей донесся громкий крик – показывал характер Женечка, недовольный тем, что его унесли с улицы.

– Не нагулялся, наверное, – предположила няня малыша. – Но там ветер сильный, я боялась, как бы маленький не простудился.

– Ну, и молодец, все правильно сделала, – похвалил девочку Аркадий. – Сама его разденешь, или тебе помочь?

– Конечно, сама! – бойко ответила Аленка.

Крик малыша разбудил Марусю. Она помогла няне раздеть Женечку и отправила девочку домой. Теперь, если понадобится, было кому заняться ребенком. С аппетитом проглотив изрядную порцию манной каши, малыш заснул, как только его голова коснулась подушки.

Маруся села рядом с мужем за стол, поправила развалившуюся стопку бумаг, положила сверху отъехавший в сторону листочек, исписанный знакомыми каракулями, и присмотрелась к неровным строчкам.

– Это что – стихи, что ли? – спросила она Аркадия.

– Ну, так… Что-то вроде этого, – ответил он. – Решил попробовать писать, да плохо пока получается.

– Можно? – потянувшись за листочком, вопросительно посмотрела на него Маруся.

– Ну, читай, если тебе так хочется, – разрешил Аркадий.

Маруся взяла листок и вслух прочитала:

Все прошло. Но дымят пожарища,

Слышны рокоты бурь вдали.

Все ушли от Гайдара товарищи,

Дальше, дальше, вперед ушли…

– Это все? Одно только четверостишие? – повертев бумагу в руках, спросила она мужа.

Аркадий кивнул.

– А что – по-моему очень даже неплохо, – похвалила его Маруся и спросила:

– А Гайдар – это кто? Тоже твой товарищ? Ты никогда про него не говорил.

– Гайдар – это не мой товарищ, – серьезно сказал Аркадий. – Это я сам и есть.

– Ты? – удивилась Маруся. – Это что – прозвище такое? Кто его придумал?

– А товарищи мои и придумали. Меня так на фронте прозвали.

– Почему? Ты можешь объяснить?

– А чего тут объяснять! Все просто. Бывало, вскочишь на коня, вдаришь шпорами по бокам, крикнешь во все горло: «Гайда!» – и вперед, в атаку! Лошадей ведь по-разному понукают, а мне это слово нравилось. Я часто так орал, вот ребята меня Гайдаром и прозвали. Гайда – Гайдар.

– Ой, и правда! У нас некоторые табунщики тоже так кричали, – вспомнила Маруся. – А что – мне нравится! А стихотворение-то ты будешь дописывать, или это все? Так оставишь?

– Ну, насчет стихотворения не знаю, не до него сейчас – через три дня в Томск надо ехать. А вот что я тебе точно обещаю, так это то, что, когда вернусь из института, увезу тебя отсюда в Москву. Тебя и нашего Топотунчика.

– Да мне все равно, где жить с тобой, – с нежностью сказала Маруся, – ты только вылечись поскорей, Гайдарчик ты мой любимый.

/1/. Евгений Голиков, сын Аркадия Голикова и Марии Плаксиной. Родился 17 июля 1922 года, умер в 1924-ом году в возрасте двух с небольшим лет.

/2/. Диагноз, поставленный Аркадию Голикову медицинским консилиумом в Красноярске: истеропсихастения в тяжелой форме на почве переутомления и бывшей контузии с функциональным расстройством и аритмией сердечной деятельности.

/3/. Томский физиобальнеотерапевтический институт, был открыт в 1921-ом году. В настоящее время – Томский научно-исследовательский институт курортологии и физиотерапии.

/4/. Э.М. Склянский – советский военный деятель Гражданской войны, заместитель Л.Д. Троцкого на посту председателя Реввоенсовета РСФСР.

/5/. 1 сентября 1922 года президиум губкома и контрольная комиссия РКП (б) на совместном заседании постановили перевести Голикова А.П. на два года в разряд испытуемых с лишением возможности занимать ответственные посты.

2022 г., февраль.