Человек находит себя [Андрей Дмитриевич Черкасов] (fb2) читать онлайн

- Человек находит себя [1963 г. изд.] 774 Кб, 367с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Андрей Дмитриевич Черкасов

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

На станции Северная Гора Таня сошла одна. Красный фонарь последнего вагона быстро уплыл вперед. Облачко паровозного дыма повисло над лесом, но вскоре растаяло, и Тане показалось: вместе с ним исчезло последнее, что связывало ее с Москвой.

Было раннее июльское утро. Тускло желтели вдоль путей огни стрелок. Рельсы, мокрые от обильной росы, влажный песок в пятнах мазута, черные на фоне рассветного неба столбы и здание самой станции, темневшее поодаль, — все было неприветливое, чужое. И ни души вокруг. Таня стояла возле двух своих чемоданов, и чувство одиночества все больше и больше овладевало ею.

Неподалеку, возле складского навеса, под которым свалены были какие-то бочки и ящики, белела будка с дощатой дверью и крохотным, в радужных переливах, оконцем.

«У сторожа, что ли, спросить?» — подумала Таня, подходя к будке. Нужно было разузнать, как попасть на мебельную фабрику. Таня потянула дверь за ржавую скобу. Дверь подалась и… вдруг, соскочив разом с обеих петель, лязгнув железом запора, рухнула на влажный песок. Таня едва успела отскочить. Она оглянулась растерянно и беспомощно и даже вздрогнула от неожиданности: позади нее, почти рядом, стоял высокий парень в рабочей одежде. На большой прямой лоб его выбились из-под засаленной кепки вьющиеся русые волосы. Губы сложились в насмешливую улыбку.

— Ясен вопрос! — с деланной строгостью произнес незнакомец, запуская руки в карманы. — А я-то смотрю: кто там у склада орудует? Ладно, подоспел вовремя.

Он замолчал, окидывая Таню изучающим взглядом. Во всем ее облике: в стройной фигурке, в выражении лица, в больших серых глазах — была растерянность. Таня поправила пеструю косыночку, из-под которой виднелись тугие светлые косы, кольцами уложенные на затылке, и, поеживаясь от утренней сырости, одернула рукава тонкого серого плащика.

— Ясен вопрос, — повторил незнакомец, словно давая понять, что следствие по делу о сломанной будке закончено, и… улыбнулся.

— Мне нужно на мебельную фабрику, — сказала Таня, оглянувшись на упавшую дверь. — Ну и…

— Здорово, значит, эта будка похожа на фабрику. — Незнакомец прищурился.

Таня тоже улыбнулась, только чуть заметно, уголками губ.

— Не скажете, как пройти?

— Вы с московского, что ли? — не очень любезно спросил незнакомец. — Багаж-то — ваш? — Он по очереди приподнял чемоданы, покачал головой. — Шариковые подшипники везете? Хорошо! Это хозяйство у нас на фабрике постоянно требуется.

— Там книги, — не обращая внимания на иронию, ответила Таня. — А вы разве с фабрики?

— Так точно. Вам туда зачем?

— Я инженер-технолог, на работу приехала.

— Вот оно что! Ясен вопрос! Ну что ж, инженеры нам нужны, — сказал незнакомец таким тоном, будто именно он решал судьбы приезжих девушек. — Месяца два-три поработаете, если раньше не съедят.

— У вас что, людоеды водятся? — усмехнулась Таня.

— Людоеды не людоеды, а так…

— Вы на фабрике штатной гадалкой или людоедом по совместительству? — спросила Таня.

— По механической части я, — просто и почему-то задумчиво ответил незнакомец. — Ну как, понесем? — и шагнул к чемоданам.

— Сама унесу. Только объясните, как пройти в общежитие.

— В общежитие? — Незнакомец что-то старательно обдумывал. — Это через станцию. Первая улица налево и — до самого конца, где бараки. Только имейте в виду, теснотища там…

— Ничего, помещусь.

— Ерунда все это, вам на квартиру надо бы.

— Забавно! Кто же мне приготовил ее? — усмехнулась Таня.

— Есть на примете. Хотите, отведу? У нас тут в поселке музыкальный мастер живет, Иван Филиппович Соловьев. У него комната сдается. — Парень дернул за козырек свою кепку, надвинул ее на лоб. — Ну, решаете? Впрочем, как хотите, могу и до общежития проводить, — уже безразличным тоном заключил он.

Таня колебалась недолго.

— Ну что ж, ведите к музыкальному мастеру, если время у вас есть.

— Чего-чего, а времечка у меня вагон. — Незнакомец взглянул на ручные часы. — Сейчас пяти нет, а на работу к восьми. Я ведь так, ребятам третьей смены помочь шел… Ну, двинемся?

Он разом поднял оба чемодана, но тут же снова опустил.

— Постойте, девушка, на квартиру-то я вас приведу, а кого привел — и не знаю. — Он приподнял брови и улыбнулся.

— Моя фамилия Озерцова, Татьяна Григорьевна, двадцати четырех лет. Биографию рассказывать? А вас я тоже еще не знаю.

— Зовут Алексеем. А биография нехитрая: родился в стружках… Все рассказывать?

— Ладно уж, идемте, — улыбнулась Таня, — а то на работу опоздаете.

2

Алексей шел быстро, размашистым шагом. Таня едва поспевала за ним. На переезде, у шлагбаума, чтобы размять затекшие пальцы, он поставил чемоданы, потом снова подхватил их, сказал: «Ну, пошагали дальше» — и свернул с проезжей дороги. Через низкорослый березнячок, через мокрые от росы огороды он вывел Таню на главную улицу большого поселка.

Из-за синего ельничка над пологим склоном дальнего холма показался оранжевый краешек солнца. Оно поднималось все выше. И вот уже запылали окна дальних домов по ту сторону улицы. Потянул ветерок. Он принес запах хвои и печного дыма. Над невысокими изгородями покачивались желтые тарелки подсолнухов. По всем дворам голосисто орали петухи.

Алексей свернул в переулок, к домику с зеленой крышей, с палисадником.

На крылечке, вытирая полосатым фартуком таз, стояла пожилая женщина. Алексей поставил чемоданы и рукавом вытер лоб.

— Квартирантку привел, — коротко сказал он, как будто все было условлено заранее.

Женщина поставила таз на перила крыльца, вытерла руки о фартук и, сказав радушно: «Милости просим» — отворила дверь в дом.

Поднимаясь на крыльцо, Таня не видела, как Алексей за ее спиной приложил палец к губам и загадочно прищурил правый глаз. Она вошла в дом и остановилась у порога. Алексей втащил чемоданы и сразу вышел. Поэтому Таня не могла услыхать, как он говорил хозяйке:

— Ты, мама, приготовь комнату, только не говори, что я… Ну, в общем, сказал, что знаю квартиру. В общежитиях у нас уж больно тесно… Если проговоришься, не останется еще, пожалуй. Ясен вопрос?

— Да уж как не ясен, — с глубоким вздохом сказала женщина и покачала головой. Алексей вошел в кухню, затворил за собою дверь.

— Ну вот, теперь все в порядке, устраивайтесь, а я пошел. На фабрике, возможно, встретимся, — негромко сказал он Тане и уже собирался уйти, когда из соседней комнаты донесся старческий, но довольно бодрый, с нотками раздражения, голос:

— Ты, Алексей, пластинки для циклей мне когда-нибудь обдерешь? Или опять прикажешь самому подпилком елозить? Экой ты беспамятный стал: пустяковое дело для отца сделать не можешь!

Алексей сразу как-то съежился: неожиданно рухнул его маленький заговор.

— Сделаю сегодня, к обеду у тебя будут, — проговорил он растерянно.

Из сеней вернулась хозяйка и засуетилась около Тани.

— Вы, голубушка, раздевайтесь. Давайте пальто ваше, на вешалку его… Ох! Да у вас ноги-то мокрехоньки! Где это вам помогло? — всплеснула она руками, увидев мокрые Танины чулки и туфли. — Снимайте все, подсушим…

Не обратив внимания на растерянный вид Алексея, она сказала с нарочитой вежливостью:

— Вы бы, Алексей Иваныч, чемоданы-то в сторонку отодвинули, а то неловко, поставили тут на самой дороге.

— Ладно уж, мама, отменяется сеанс, — хмуро проговорил Алексей. — Разоблачил батя нас с тобой. — Он отставил чемоданы, снял кепку и, набросив ее на гвоздь у дверей, уселся на табуретку в стороне.

— Вы проходите в комнату… не знаю, как вас по имени-отчеству, — обратилась к Тане хозяйка.

— Таней зовите… А с квартирой я постараюсь сегодня же устроиться. Я совсем не предполагала…

— Да что вы это? Зачем же, — решительно перебила Таню женщина. — Только вот разве не поглянется вам у нас.

— Я не об этом. Хлопоты ваши…

— Полноте! Какие там хлопоты! — махнула рукой хозяйка. — До войны семья большая была, привыкли к хлопотам. — Она вздохнула и дотронулась до глаз краешком фартука.

Радушие ее тронуло Таню, и она не стала настаивать на своем.

Хозяйку звали Варварой Степановной. От этого имени на Таню сразу повеяло чем-то родным и теплым. Варвара Степановна!.. Это было имя ее матери, которая погибла в самом начале войны.

…Забыв про ранний час, Таня сразу же собралась на фабрику, но Варвара Степановна заявила:

— И не думайте. Голодную не отпущу, и все. И не ссорьтесь лучше со мной, порядок в хозяйстве не нарушайте. С меня этого чудушка довольно, — она кивнула на сына.

Алексей, как бы очнувшись от раздумья, встал, шагнул к двери, сдернул с гвоздя кепку.

— Куда же ты, Алешенька? — спросила Варвара Степановна. — Хоть бы разок вместе со всеми позавтракал. Да и Таню заодно на фабрику проводил бы.

— Пойду, мама. Дело у меня, — бросил он на ходу и, толкнув носком сапога дверь, вышел.

— Вот каждый божий день так, — сокрушенно вздохнула Варвара Степановна и направилась к русской печи. — Вы уж не сердитесь на него, чудной он… но уж зато честный. А с квартирами в поселке в самом деле плоховато, — говорила она, гремя посудой.

Таня хотела помочь Варваре Степановне по хозяйству, но та и слушать не стала:

— Сама, сама управлюсь, не в диковину! Вы лучше в комнаты пройдите, с дедом моим познакомьтесь. Иван Филиппыч! — окликнула она мужа. — Выглянул бы хоть на минутку!

— Повремени, Варюша, бросить никак нельзя — клей…

— Ну, тогда у себя принимай, — сказала Варвара Степановна и повернулась к Тане. — Проходите, Танечка, не стесняйтесь, он у меня дед общественный.

3

«Общественный дед» сидел, склонившись над столом. Из-за высокой спинки стула видна была только шапка седых волос да натянувшаяся на жилистой сухой шее темная лямка фартука. Таня остановилась у порога. В лицо ей пахнуло чудесным знакомым запахом древесной стружки, нагретого дерева, клея, острым ароматом спиртового лака и еще чем-то приятным и теплым, но чем именно, она не могла разобрать.

Здесь была мастерская Ивана Филипповича. В простенке над столом висел портрет Горького в простой липовой раме. Под ним, в рамке поменьше, — какая-то грамота с золотым тиснением. Вся левая стена была завешана скрипками. Они строго блестели коричневым и темно-вишневым лаком. Матовый грунт незаконченных отливал теплой желтизной. И тут же, меж скрипок, висели длинные смычки, издали похожие на шпаги. На другой стене, на светлых сосновых полках разложены были куски дерева: волнистый клен, мелкослойная уральская ель, бруски черного дерева, которое, казалось Тане, обязательно должно пахнуть морем, парусами бригов — романтикой дальних странствий. Здесь же торчали длинные заготовки для смычков из темного фернамбука. За стеклянными дверцами невысокого шкафа виднелись бутылочки и флаконы с лаком всех оттенков — от светлого, как вода, до темного — цвета крепкого чая, и багрового, похожего на старое вино. Обстановку дополнял большой шкаф с книгами. Но самым интересным и необыкновенным в этой комнате Тане показался рабочий стол Ивана Филипповича со множеством непривычного и диковинного инструмента. Здесь были рубаночки самых неожиданных форм и размеров; подпилочки, напоминавшие тончайшие хирургические инструменты; резцы; причудливо изогнутые стамески. Вперемешку с ними лежали детали скрипок: обечайки, шейки с улиткообразными завитками головок, деки…

Таня подошла к столу поближе и… залюбовалась руками Ивана Филипповича. Длинные и узловатые в суставах пальцы его действовали быстро и точно, как пальцы хирурга: ни торопливости, ни лишних движений… Не отрывая глаз от работы, он протягивал руку, и пальцы сами находили на столе нужное, брали инструмент или деталь, пригоняли, подтачивали, смазывали клеем…

Но вот, закончив работу, Иван Филиппович обернулся — теперь можно было и поздороваться. Он глянул на Таню поверх очков совсем еще молодыми глазами. На щеках вспыхнули и погасли морщинки. Густые усы, нависшие над гладко выбритым подбородком, дрогнули.

«Как он похож на Горького!» — подумала Таня, скользнув глазами по портрету в липовой раме.

Иван Филиппович встал и протянул руку.

— Будем знакомы: Иван Соловьев, скрипичный мастер. — Он указал на кресло возле стола. — Располагайтесь…

Таня назвала себя и послушно уселась.

— Вы скрипки чините? — спросила она.

— Да нет, новые делаю, — усмехнувшись, ответил он. — С малых лет деревцем балуюсь.

— И на стене это все вашей работы скрипки?

— Все, что здесь видите, своими руками делал, — с гордостью ответил Иван Филиппович и добавил задумчиво: — Люблю я из деревца душу добывать, чтобы пело по-настоящему. А вы, простите, сами-то по какой специальности?

— Инженер-мебельщик, — ответила Таня, — сюда на фабрику приехала.

— Так-так, значит, мы с вами вроде как бы родственники, — засмеялся Иван Филиппович. — Ну что ж, дел тут у нас на Урале много. Да и край хороший. Прежде-то бывали здесь или нет?

— Всю войну в Новогорске прожила, совсем недалеко от вас.

— Да, километров тридцать… А тут не бывали?

— Не приходилось… Я вас, наверно, Иван Филиппович, от дела отрываю? — вдруг забеспокоилась Таня.

— Ну от дела-то меня ничем не оторвать. Можно ведь и говорить и работать. А сейчас как раз передышка полагается. В пятом часу сегодня поднялся. А почему, думаете? Бессонница? Ничего подобного! Спать могу по двенадцати часов на одном боку.

Иван Филиппович запустил пальцы в свою густую шевелюру.

— Видите? Солома над чердаком начисто повыгорела, а сделано… сущие пустяки! Вот и поторапливаюсь.

— А я время у вас отрываю, — снова сказала Таня, поднимаясь.

— Сидите-сидите! Я ведь совсем не в том смысле…

Иван Филиппович снова склонился над столом. Укрепил в зажимах нижнюю деку скрипки, выбрал циклю и начал снимать с внутренней стороны деки тончайшую, похожую на шелк, стружечку. Таня долго и пристально наблюдала.

Наконец Иван Филиппович промерил толщину деки в нескольких местах каким-то особенным кронциркулем, улыбнулся.

— Вы замечали, наверно, — сказал он, снимая очки и сжимая их в руке, — частенько в пути бывает: сперва идешь — все хороню: и дорога не трудная, и расстояния вроде бы не замечаешь, и поклажа спину не давит. А как дорога к концу пошла, вроде бы уже к месту подходишь — и такое нетерпение вдруг: «Когда ж дойду?» А тут на беду и шажки помельче, и поклажа спину мозолить начала… Думаешь: чуть поднажать — и дома! Вот уж и крылечко показалось, а тебе все еще дальше далекого кажется… Так и у меня: вот-вот, кажется, разгадал секреты звука скрипки, почти дошел — крылечко видать. А еще не дома. Считанные метры остались, а дела сколько! Ведь как хочется открыть до конца да людям успеть передать, чтобы после распорядиться сумели.

Он нацепил очки, еще раз промерил деку и, будто не доверяя кронциркулю, прощупал ее пальцами. Потом склонился ухом к вычищенной деке и провел по ней кончиками пальцев, как бы прислушиваясь к еще неразбуженному голосу будущего инструмента.

Солнечный луч ударил в окно, осветил волосы и лоб старого мастера. В луче засуетились золотые древесные пылинки, а Тане показалось, что это из глаз Ивана Филипповича брызнула струйка света, тоже золотая…

— Вы, наверно, очень любите свое дело, — тихо сказала она.

— А вы свое?

Ответила Таня не сразу. Она закрыла глаза, словно заглядывала внутрь себя, словно спрашивала себя. Потом сказала:

— Трудной была эта любовь…

— А это, знаете, хорошо, когда любовь трудная, — сказал Иван Филиппович, выбирая на столе новую циклю, — у всего трудного корни глубже сидят. Для того и человек живет на земле, что трудного кругом полным-полно, а разобраться, кроме него, некому.

Разговаривая, он продолжал выскабливать деку. От легких, почти прозрачных стружек исходил тонкий и нежный запах.

Наконец Иван Филиппович освободил деку, отложил инструмент, откинулся на спинку стула.

— Люблю деревце, без меры люблю, — задумчиво проговорил он. — Музыку люблю… Над иной скрипкой, бывает, год сидишь, а думаете, жалко времени?

Иван Филиппович поднялся, взял с полки еловую заготовку и готовую деку со стола. Подал Тане. Она тоже встала, погладила шелковистое дерево.

— Да… Искусство.

— А в чем оно, по-вашему, заключается? — Иван Филиппович прищурился. — Да в том, чтобы из этого вот, — он потряс заготовкой в воздухе, — из куска дерева убрать все, что не поет. До последнего! А у того, что поет, единого волоконца не повредить. Прикиньте-ка, много ль осталось?

Рядом с грубой заготовкой дека казалась необычайно тонкой и хрупкой. Таня вернула ее Ивану Филипповичу,

В стену дома постучали. Иван Филиппович положил на место и заготовку и деку, высунулся в открытое окно.

— А, Тимофеич! День добрый.

Таня, стоявшая у соседнего окна, увидела сухопарого старика в простом пиджачишке поверх голубоватой выгоревшей косоворотки. Подергивая пальцами реденькую, совершенно белую бородку, он протягивал Ивану Филипповичу сложенную газету.

— Добрый, да не вовсе, Филиппыч. Почитай-ка вот…

— Чего больно рано газеты сегодня? — Иван Филиппович, перегнувшись через подоконник, взял газету.

— Гляди на второй странице… «Забытая слава» называется. Серега мой из Новогорска сейчас, так на станции купил, свеженькую, — пояснил старик.

Пока Иван Филиппович читал, Таня разглядывала Тимофеича. Худощавое доброе и простое лицо его, светлые глубоко запавшие глаза были озабочены, по-видимому, чем-то незаурядным. Но Таня невольно улыбнулась, наблюдая, как он беспрерывно выщипывал из бородки волосок за волоском, покатывал, тер в пальцах, выбрасывал и снова тянулся к бородке…

— Вот это выстегали, — сказал Иван Филиппович, сдергивая с носа очки и протягивая газету Тане. — Читайте! Как раз вам для начала.

«…Но померкла, видно, былая слава мебельщиков-умельцев Северной Горы, слава мастеров, еще в давние, дореволюционные годы участвовавших на Парижской выставке. Новая фабрика, недавно построенная на родине мебельной славы Урала, выпускает грубую и неуклюжую мебель, непрочную и неряшливо отделанную… Недавно в Новогорском универмаге снова была забракована крупная партия мебели последнего выпуска…» Дальше в статье говорилось о быстром росте населения области, о строительстве жилищ в городах, о том, что пора, наконец, понять мебельщикам, какую продукцию ждут от них.

Таня вернула газету Ивану Филипповичу.

— Ну и как? — спросил он и, не дождавшись Таниного ответа, добавил: — В общем, хлопот у вас будет ой-е-ей сколько! — Иван Филиппович протянул газету через окно. — Возьми, Тимофеич.

— Вот так оно… — принимая газету, ответил Тимофеич. — Я худого не скажу, только за это дело еще не так нас лупить требуется.

— Вот именно! — Иван Филиппович подхватил со стола заготовку и деку и, потрясая ими в воздухе, обратился к Тане:

— Ну скажите, разве мебельное дело не сродни вот этому? Эх, знали б вы, какие у нас в Северной Горе мастера были! Вот Илья Тимофеич порасскажет вам как-нибудь. Только мало от искусства осталось нынче в мебельном деле. Нет! Недоволен я вами, мебельщиками, недоволен!

В голосе Ивана Филипповича забурлили гневные нотки.

— И чего, думаете, не хватает? Просто-напросто позабыли вы, инженеры, что вы-то и есть первые вдохновители красоты, что человек, любой человек, «по натуре своей — художник»! Горький Алексей Максимыч сказал это. Или не помните?

Иван Филиппович снова потряс в воздухе куском дерева и, наверно, распалился бы еще больше, если б не остудил его неожиданный оклик жены, показавшейся в дверях.

— Ты чего ж это, Иван Филиппыч, перед гостьей-то поленьями размахался?

Иван Филиппович опустил руку и виновато уставился в растерянное лицо Тани, которая и в самом деле не ожидала столь энергичной атаки.

Варвара Степановна выглянула в окно.

— Не иначе, вы это моего опять раздразнили, Илья Тимофеич.

— Не говори, Степановна, — откликнулся Илья Тимофеевич — Я, голубушка, сам до того «раздразнился», что, не дай бог, назначил бы кто меня сию минуту директором… Ух, наломал бы дров!

Илья Тимофеевич потряс в воздухе крепким суховатым кулаком, сказал:

— Пойду почитаю столярству нашему… — Он засунул газету в карман пиджака, махнул рукой и зашагал вдоль улицы.

Иван Филиппович, который все еще испытывал неловкость от своей неожиданной атаки, сказал Тане:

— Вы уж не обижайтесь на меня…

— Ои у нас, Танечка, такой, — перебила его Варвара Степановна, — попадись ему свежий человек, зальет разговором, как из пожарной кишки. — И добавила: — Завтракать идемте.

Таня попыталась отказаться, но Иван Филиппович предостерег:

— Даже и не думайте, не в те руки попали. — Он кивнул на жену. — У супруги моей порядок строгий: пришло время — за стол! И никаких тебе возражений! Ну, а еще попадись нам свежий человек—беда! До потери сознания закормим. И к тому же, имейте в виду, пожаловаться некому. — Иван Филиппович рассмеялся, подмигнул жене, положил заготовку и, скинув запорошенный мелкой стружкою фартук, легонько подтолкнул Таню. — Пошли-пошли…

Сидя за столом, Таня все думала о том, что говорил ей Иван Филиппович, и вспоминала лето 1948 года, московскую свою квартиру и похожие слова об искусстве, о художестве — очень похожие слова. «Вот и сейчас, как тогда, — подумала Таня, — будто глоток ключевой воды в дорогу».

4

…Таня сидела в приемной на диване с высокой, похожей на стену спинкой. Приходилось ждать: секретарша разъяснила, что и директор, и главный инженер с самого утра в цехе.

Ждала она долго. В приемную поминутно входили, спрашивали директора и, услышав короткое: «В цехе. Будет не скоро» — уходили. Наконец появился невысокий человек в светлом летнем костюме, подал секретарше какой-то список, сказав только:

— Четыре экземпляра, пожалуйста.

Секретарша молча взяла бумагу, сказала, обращаясь к Тане:

— Вот с парторгом поговорите, с Мироном Кондратьевичем.

Человек внимательно оглядел Таню, протянул руку.

— Ярцев.

Таня поднялась.

— Озерцова, — она пожала его руку. — На работу приехала.

— Очень хорошо. Идемте ко мне.

Он повел Таню по коридору, отворил дверь со стеклянной табличкой «Начальник отдела кадров». Пропустил Таню вперед.

Она села у стола и положила перед Ярцевым свои документы. Он долго рассматривал их и о чем-то раздумывал. Таня видела, как на большом крутом его лбу, на который все время сползали очень непослушные волосы, то сбегались, то разбегались морщинки. Наконец Ярцев сказал:

— Вот что… Татьяна Григорьевна. Так, кажется?.. Пойдемте-ка с вами прямо на производство, разыщем директора, там обо всем и договоримся, придумаем, какую вам дать работу.

— Мне любую, — сказала Таня, — только там, где не слишком легко.

— Не слишком легко? Ну, эту просьбу вашу исполнить не слишком трудно. — Ярцев засмеялся, и Таня подумала: «Какие у него чудесные зубы…» — Ну, пойдемте, — сказал он.

В станочном цехе, куда Ярцев привел Таню, начался обеденный перерыв. Они шли вдоль второй линии станков. В конце, у фрезеров, толпились рабочие. По-видимому, что-то там произошло, потому что кто-то коренастый сонным скрипучим голосом кого-то отчитывал.

— Товарищ Шпульников, Токарева не видели? — спросил Ярцев.

Коренастый повернул к Ярцеву небритое унылое лицо.

— Токарев, Токарев… Да мне, Мирон Кондратьич, самому товарищ директор вот так нужны. — Он провел ребром ладони по собственному горлу и кивком головы показал на стеллаж возле станка. — С этими деятелями разобраться надо.

На стеллаже сидел молодой широкоротый парень с удивительно плоским бабьим лицом и заплывшим левым глазом. Поодаль, отвернувшись к стене, стоял другой — рослый и крепкий, с мускулистой шеей, с короткими, ежиком, волосами. Он обернулся, исподлобья глянул на Шпульникова и отвернулся снова.

— Я тебе, Новиков, говорю, тебе. Вот, — нудно и тягуче заговорил Шпульников, скобля ногтями шершавую щеку. — Еще раз говорю, вот… Должен был мне заявить, а не кулаки в ход пускать. Не трудколония тебе здесь. Понял? Не с блатным народом дело имеешь, вот…

Тот, кого называли Новиковым, вдруг круто повернулся и сжал кулаки так, что слышно стало, как заскрипела кожа на ладонях. Он шагнул вперед. Те, кто стоял поближе, посторонились, Шпульников переступил с ноги на ногу и на всякий случай попятился.

— Что здесь происходит? — строго спросил Ярцев.

— Нюрка Боков «норму перевыполнил»! — раздался тоненький девичий голосок. Послышался смех. Все посмотрели на парня с подбитым глазом.

— Вон директор идет, — сказал кто-то.

Вдоль прохода к станкам твердой грузноватой походкой приближался широкоплечий человек. Лицо его показалось Тане суровым. Может быть, это было от его щетинистых темных бровей и строгих складок в углах рта. Подойдя, Токарев отрывисто спросил:

— Что за базар?

Пока Шпульников, не переставая скоблить щеку, собрался открыть рот, чтобы ответить, вперед выступила пожилая женщина в халате и серой косынке.

— Разделить их, товарищ директор, надо, в разных сменах пущай работают, — сказала она, кивнув на Новикова и оглядывая с ног до головы сидевшего на стеллаже Нюрку Бокова. — Мы давно Костылеву говорим, а он и во внимание не берет. Этот вон тоже… Даром, что Нюркой прозвали. Харя, оно верно, бабья, да повадки зато, что у хомяка. У Новикова у Ильи две сотни без малого ножек стульных от фрезера к своему стеллажу переволок. На браке прогорел, так чужим горбом наверстать думал. А тот Аника-воин тоже… Ишь, разукрасил как: кулачище-то, словно утюг.

— Уберите вы от меня этих двух, Михаил Сергеич, — взмолился Шпульников, — только и делаю, что дрязги ихние разбираю, вот…

Токарев подошел к Бокову.

— Ну-ка, поднимитесь, Боков, — сказал он.

Боков сперва отвернулся, прикрыл рукою подбитый глаз, потом нехотя встал.

— За что это он вас?.. А?

— За что… — буркнул Боков, — известно, блатная привычка, — не поднимая головы и все еще заслоняя глаз, пробубнил Боков. — От зависти… что зарабатываю больше его.

— Но вы же украли у Новикова детали!

— Я свое взял.

— Позвольте, Михаил Сергеич, я разъясню, — вмешался Шпульников. — Заваруха эта у них вчера еще началась, вот… Боков по первому копиру фрезеровал и напортил сотни две… А Илька… Новиков то есть, откидал порченые от своего фрезера, не стал, в общем, пропускать, вот… Меня не спросил, сам распорядился, тоже мне хозяин! Я только недавно про это узнал, вот. Ну, у Бокова заработок за вчерашнюю смену и слетел. Он и попер у Новикова сегодня, благо оба по одному копиру фрезеруют, вот…

— Значит, Боков считает, что взял свое? — Токарев сделал ударение на слове «свое».

— Натурально, — буркнул Нюрка.

— А ну покажите работу, — Токарев подошел к боковскому стеллажу, принялся рассматривать сложенные на нем березовые ножки стула. Ножки были корявые, словно изгрызенные резцами, сделанные явно наспех. Токарев взял ножку из тех, что Боков перетащил к своему стеллажу от Новикова, поманил Шпульникова и Бокова пальцем.

— Скажите-ка, товарищ мастер, и вы, Боков, есть разница?

Ножка со стеллажа Новикова была аккуратной и гладкой. Боков косился на детали и молчал. Шпульников снова заелозил ногтями по щеке.

— У них и в выполнении разница ведь, Михаил Сергеич, — неуверенно заговорил он. — Боков, тот по девяти сотен прогоняет за смену, вот, а…

— Вот именно! — перебил его Токарев. — Новиков фрезерует, а Боков… прогоняет, — ясно вам?.. Так вот, пишите обо всей этой истории докладную и вечером ко мне. Вместе с Новиковым и Боковым… А ты, Новиков, запомни: рук не распускать! Знаешь, что за это полагается?

Токарев поднял обе стульные ножки так, чтобы все видели.

— Кто в них гнезда высверливать будет?

— Я, — отозвалась пожилая работница в серой косынке.

— Тогда покажите, какие возьмете, какие отбросите? — Токарев показал на боковский стеллаж.

— Так ведь, если… ну, не поколоты если и без сучков… все возьму.

— Вот как? А ведь боковские-то не годятся. Ни одна. Выходит, тоже «прогонять» собираетесь?

Женщина растерянно молчала.

— А бракеры на что? — раздался тоненький голосок. Вперед выдвинулась маленькая круглолицая девушка с озорными глазами. — Чего отбраковали — не тронем, а что осталось — берем, не спрашиваем!

— А совесть ваша где? — спросил Токарев.

— Пф-ф! — фыркнула девушка. — Что я, дура, что ли? Мне заработать надо! — И на всякий случай скрылась за чьей-то спиной.

— Как ваша фамилия? — отыскивая ее глазами, спросил Токарев. Но девушка промолчала. За нее ответила пожилая женщина в серой косынке:

— Козырькова ее фамилия, Нюрой звать. На шипорезе работает… А я, товарищ директор, вот что скажу. Совесть-то нам подскажет, да только мы к другому привыкли: бракерам-то — контролерам-то денежки платят. Не так, что ли?

— Спасибо за правильные слова, товарищ Федотова. Боков! Ножки, те, что ты «позаимствовал» у Новикова, снесешь обратно к его станку. Сам. И сейчас. Ясно?

Боков нехотя стал собирать ножки. Рабочие расходились. Только Новиков стоял по-прежнему, отвернувшись. Таня заметила, каким недобрым взглядом окинул он Шпульникова.

Токарев подошел к Ярцеву.

— Ну, Мирон, вижу, меня разыскиваешь, — сказал он.

— Вдвоем разыскиваем, — ответил Ярцев. — Вот. Инженер Озерцова. На работу.

— Молодой специалист?.. Ну что ж. — Токарев протянул руку. — Давайте будем определяться, — сказал он Тане. — Начало вы видели, ну, а о продолжении договоримся. Пошли… Да, товарищ Шпульников, — окликнул Токарев сменного мастера, озадаченно перебиравшего боковский брак, — разыщите главного инженера, скажите: я прошу в цеховую конторку.

— Убрали бы вы их от меня… — начал было Шпульников.

— Я сказал, Гречаника разыщите, — повторил Токарев…

— Вот… — произнес Шпульников, который, очевидно, все еще думал о чем-то своем, но тут же спохватился: — Сейчас поищу, Михаил Сергеич…

5

В конторке начальника цеха никого не было. Токарев уселся за стол, усадил Таню, взял у нее документы. Ярцев сел в сторонке.

Таня потихоньку разглядывала Токарева. Сейчас он показался ей еще более суровым, чем в цехе. Загорелое лицо его было сердитым. Щетинистые брови сдвинулись, между ними на переносице вздулся тугой бугорок. Шрам, идущий наискось через его наморщенный лоб, обильная седина на висках — все это еще больше усиливало впечатление строгости. «Улыбается ли он когда-нибудь?»— подумала Таня. Она волновалась. Как-то решится ее судьба?

А Токарев не торопился. Наконец он вернул документы, сказал:

— Значит, будем работать… Ну и на какой бы участок вы хотели?

— Туда, где не слишком легко, — ответила Таня.

— Но и не слишком трудно? — спросил Токарев. «Цену себе набивает», — подумал он.

— Если мне доверят самый трудный, я буду благодарна…

«Если доверят… если доверят», — мысленно повторил Токарев, хмурясь все больше и больше. Фабрике нужны опытные, настоящие инженеры, а министерство посылает девчонок, едва успевших окончить институт. И это называется практической помощью! — Вы приехали в довольно удачное для вас время, — с заметной иронией сказал Токарев. Труднее, чем сейчас, вряд ли будет. — Он достал из внутреннего кармана пиджака сложенную газету, подал Тане. — Почитайте. Это ознакомит вас с обстановкой.

— Я уже знаю, — сказала Таня.

— Да? Тем лучше. — Выражение суровости разом исчезло с лица Токарева. Но лишь на мгновение. — Ну, а если к тому, что вы уже знаете, прибавить кой-какие сведения еще, ну, скажем, что сырья у фабрики вечно не хватает, что с кадрами негусто…

Отворилась дверь. Вошел высокий смуглый человек с узким лицом. Темные усталые глаза его казались маленькими из-за сильно вогнутых стекол больших роговых очков. Черные волосы с прямым пробором, разлетевшиеся черные брови, нос с горбинкой — все это делало его похожим на южанина.

— А вот и наш главный инженер, знакомьтесь, — сказал Токарев Тане, — товарищ Гречаник.

Гречаник суховато кивнул Тане, сел на табуретку возле стола.

Таня, поднявшаяся и уже протянувшая было руку, сконфуженно опустила ее. Покраснела и села снова.

— Пополнение вам, — сказал Токарев главному инженеру. — Решайте, куда именно. Вот документы инженера Озерцовой.

Гречаник бегло взглянул на диплом, на путевку и, взяв со стола газету, легонько потряс ею в воздухе.

— Это помогает решить, — сказал он. — Назначить бракером. Надо усиливать контроль. Ну и… девушке привыкать будет легче.

— Мда-а, — протянул Токарев. — А вот она как раз просит дело потруднее, Александр Степанович. Как же нам быть?

Гречаник молчал, барабанил пальцами по коленке.

— А твое мнение, товарищ кадровый начальник? — улыбнувшись, спросил Токарев Ярцева.

— Дело человеку надо давать по душе, — ответил парторг, — а работа контролером…

— …дело совершенно бессмысленное, — перебил Токарев. — Тем более, что с сегодняшнего дня не будет никакого отэка. Я подпишу об этом приказ.

— Но позвольте, Михаил Сергеевич, — Гречаник поднялся, — позвольте…

— Не позволю, Александр Степанович, — строго и со спокойной решительностью сказал Токарев, опуская распрямленную ладонь на стол. — Не позволю.

По тону директора, по раздражению, которое слышалось в голосе Гречаника, Таня догадалась, что начинается крупный разговор. Она сделала движение, чтобы пересесть в сторонку. Но Токарев жестом остановил ее, сказал:

— Сидите и не смущайтесь. Это не только наши внутренние дела, но и ваше определение в коллективе. — И обратился к Гречанику: — Утром, когда мы с вами прочитали статью в газете, я просил вас подумать и предложить меры. Что вы предлагаете?

— Усилить контроль.

— Посредством?..

— Увеличить аппарат отэка.

— Этого не будет. Я сказал: контролеров упраздняю.

— А борьба за качество? — Гречаник поднялся.

— Вы считаете, что она была до сих пор? Александр Степанович, дорогой мой! Не надо бороться за качество, надо просто делать хорошие вещи, хорошо делать.

— Я хочу знать, кто будет осуществлять контроль? — спросил главный инженер.

— Мастера!

— Ну, знаете! — откровенно возмутился Гречаник.

— Это единственная возможность выползти из канавы, в которой мы с вами давно барахтаемся.

— Михаил Сергеевич, — Ярцев встал и подошел к столу, — может быть, мы решим вначале с Озерцовой?

— Мы и решаем. — Токарев обернулся к Тане. — Я собираюсь назначить вас мастером в станочный цех. Вы согласны?

Таня молча крутила в пальцах ремешок своей сумочки.

— Вы согласны? — повторил Токарев. — Вы слышали: на мастеров нагрузка будет большой, даже очень большой, огромной…

— Я буду стараться, товарищ Токарев, — тихо, но твердо сказала Таня. — Только…

Дверь в конторку с шумом распахнулась, и через порог шагнул высокий и прямой как доска человек.

— Вы пришли очень кстати, Николай Иванович, — сказал Токарев. — Товарищ Озерцова, это начальник цеха Костылев. Он познакомит вас с производством, с обязанностями… Озерцова назначается мастером, Николай Иванович. До первого августа пусть поработает вместе с вами, привыкнет, а там — самостоятельно…

Пока Токарев говорил с Костылевым, Таня внимательно разглядывала лицо своего будущего начальника. Оно было прямое и угловатое, словно с нескольких ударов вытесанное топором. Большой тонкий рот рассекал лицо на две части, еще резче выделяя широкий и тупой, как бы опиленный подбородок. Костылев внимательно выслушал Токарева. В его узких, широко посаженных глазах промелькнуло выражение настороженности, которое тут же сменилось безразличием. Он понимающе наклонил голову. Его маленькие усики, похожие на приклеенный темный лоскуток, дернулись.

Когда Таня ушла с Костылевым, Ярцев хотел было заговорить, но Токарев поднял ладонь.

— Минуту, Мирон, не нужно. Я знаю, о чем ты собираешься говорить. Не дело, дескать, при новом человеке затевать принципиальный спор с главным инженером! Такт, выдержка, этика… Что, скажешь, не так? А что плохого, если другие видят, как я пытаюсь открыть глаза главному инженеру?

— Я буду спорить, я не согласен! — заявил Гречаник. — Упразднять контролеров…

— Подождите, Александр Степанович, — перебил его Ярцев. — Все это дело большое и решается не в горячке. — Он обернулся к Токареву. — В главном, Михаил, мне кажется, ты прав, но… Повторяю, все нужно взвесить.

— Значит, вы придерживаетесь позиции директора? — сухо спросил Гречаник.

— Он придерживается позиции совершенно ясной, — довольно резко ответил за Ярцева Токарев. — Нельзя вместо мебели продавать людям дрянь. А мы с вами делаем это.

— И будем делать, если разгоним отэка. Я убежден.

— Все это мы решим на партийном собрании, Александр Степанович. Обстоятельно решим, — успокоил Гречаника Ярцев.

— И сегодня, — твердо добавил Токарев…

Перевернуть систему контроля и поставить ее, как он выражался, с головы на ноги Токарев решил уже с первых дней своего приезда на фабрику, месяц назад. Его предшественника Гололедова сняли еще весной, и дела Токарев принимал от главного инженера. Он очистил ящики письменного стола, повыбрасывал из-под толстого стекла выгоревшие бумажки, торжественно вручил удивленной секретарше тяжелый чернильный прибор с медведями, резными чашами и шарами и оставил на столе лишь чернильницу, пепельницу и календарь.

Он обошел цехи за какой-нибудь час, но зато чуть не полдня пробыл на складе готовой мебели. Оглядел все и сказал:

— А теперь посмотрим, почему на склад приходит такая дрянь.

Беда коренилась в станочном цехе, где готовились узлы и детали будущей мебели. Малейшая неточность, небрежность рабочего уродовала после готовую вещь. А мастера снисходительно поглядывали на все это со стороны: они отвечали только за план. И хотя в каждой смене было по два, по три контролера, толком уследить за всем они не успевали и брак не прекращался.

Токарев побывал в обкоме партии и вернулся оттуда озабоченный и хмурый. «Мебель должна радовать человека, как радуют его произведения искусства, а не отравлять ему настроение», — вспоминал он слова секретаря обкома, который в разговоре особенно напирал на былую славу северогорских мебельщиков. Слова эти не давали Токареву покоя.

Он поделился мыслями с Ярцевым, старым своим институтским товарищем, с которым совершенно неожиданно встретился здесь, на фабрике. Ярцев приехал на полгода раньше.

— Разгоню я этот базар, Мирон. Ёй-богу, разгоню! — говорил он Ярцеву. — На что эти контролеры, ну на что? Брак-то делает рабочий, а «покрывает» его мастер, которому нужно план выполнить. И так «покрывает», что никакому контролеру не сладить.

Но Ярцев не был сторонником крутых мер. Он советовал прислушаться к мнению главного инженера. Гречаник же был убежден, что нужно усиливать… контроль. А все беды он видел в несовершенной технологии, в, неудобных конструкциях мебели и буквально дни и ночи просиживал за разработкой совершенно новых конструкций. Но его постоянно что-нибудь отвлекало.

Статья в областной газете положила конец терпению Токарева.

— Ждать я больше не собираюсь, Александр Степанович. Можете не соглашаться, но контролеров я разгоню.

— Повторяю, решать будет партийное собрание, Михаил, — сказал Ярцев.

— А я постараюсь доказать на собрании, что это нелепость, — заявил Гречаник и, рывком распахнув дверь, вышел.

— Упрямый и однобокий человек, — сказал Токарев, когда за Гречаником закрылась дверь.

— Каждый из нас по-своему однобокий, — ответил Ярцев, — особенно если смотреть только сбоку.

— Я вижу, он тебе нравится?

— Поскольку я тоже в своем роде однобокий. Вот именно в том, что видится мне «с моего боку», он определенно нравится. — Ярцев помолчал и, вглядываясь в осунувшееся лицо Токарева, добавил:

— Ты вот что скажи, Михаил, когда думаешь семью сюда перетаскивать?

— Семью… — Токарев вздохнул. — Ты спроси лучше, как я буду уговаривать жену с Москвой расстаться.

— Затягивать-то не надо. А то, я гляжу, сохнешь ты и позаботиться о тебе некому.

Не ответив Ярцеву, Токарев сказал:

— Приказ готовь: Озерцову назначить мастером.

— Кстати, — спросил Ярцев, — не тяжело ей будет сразу в такую заваруху? Как думаешь?

— Что из того, если тяжело? Солдат проверяется в бою. — Увидев, что Ярцев задумался, спросил: — Ты о чем?

— О дочке твоей… Вот вырастет она у тебя, так же приедет куда-нибудь на работу… И какой-нибудь директор так же…

— Правильный директор будет, если так же, — твердо сказал Токарев и добавил с улыбкой: — Эх ты, пестун ты, пестун, товарищ парторг. Всех бы ты под локоток подхватывал, чтоб не спотыкались…

6

Костылев водил Таню по фабрике, подолгу задерживался у станков, пространно, до мельчайших подробностей растолковывал особенности технологии. Таня во всем могла разобраться сама не хуже Костылева, но из вежливости терпеливо выслушивала его. И чем больше он говорил, тем больше ей казалось, что старается Костылев только для того, чтобы показать, как великолепно он все знает сам. Он сыпал бесконечными цифрами, перечислял названия деталей и без конца повторял одну и ту же, словно заученную фразу: «Пока сам не возьмешься, любой пустяк у нас — промблема!» Он так и говорил «промблема», и, по-видимому, слово это ему исключительно нравилось.

Как бы между делом Костылев выложил то, что поважнее, из собственной биографии. На фабрике он работает с первых дней пуска. Дел у него всегда по горло. Вот и сейчас тянет за двоих: он и начальник цеха, и сменой сам руководит, притом успевает неплохо.

— Во всяком случае на мою смену никто из начальства не обижается, впереди идем, вот так… — сказал он. Потом добавил: — Так что можете не беспокоиться, трудно вам не будет. Ну, а в случае чего, где встанет промблема, поможем по силе-возможности, сколько вот здесь хватит, — и постучал себя пальцем по лбу.

Когда выходили из фанеровочного цеха, Костылева остановила пожилая работница, та самая, в серой косынке и халате, которую Таня уже видела в цехе.

— Николай Иванович, — сказала она, — отпустите на завтра… ребенок заболел… всю ночь не спала сегодня… — Женщина всхлипнула и утерла ладонью глаза.

— У меня не детский сад, Федотова! — отрезал Костылев.

— Так мне же иначе безвыходно, Николай Иванович… На один денек только.

— Я сказал, и конец! Пойдемте дальше,товарищ Озерцова.

Женщина расплакалась. Таня, нахмурившись, сказала:

— Неужели нельзя помочь?

Костылев махнул рукой.

— У меня их больше сотни, все равно на каждого не уноровишь…

Закончив обход, Костылев посоветовал Тане еще побродить по цехам, поближе познакомиться с фабрикой.

— Вон туда, в гарнитурный загляните, — сказал он, показывая на дверь в соседний цех, — а я пойду, дела!

Едва ушел Костылев, Таня вдруг почувствовала себя необыкновенно хорошо и легко, точь-в-точь как бывает, когда выберешься на опушку из лесной чащобы, где плутал только что. Она направилась в гарнитурный цех.

Цех был небольшой, рабочих немного, зато весь он был заставлен редкой по красоте мебелью. Почти законченные спальные гарнитуры из ореха и карельской березы блестели безукоризненной полировкой. Пахло политурой, лампадным маслом, дорогим деревом. Работали в цехе «старички».

— Вам, друг-товаришш, кого? — спросил Таню сутулый старик с покатым лбом и очень подвижными глазками, глубоко спрятанными в покрасневших веках.

— На работу вашу посмотреть зашла, — ответила Таня.

— А что рядом-то не смотрите? — старик показал на дверь. — Аль не глянется? Хе-хе! Там у нас для рядовых лепят, ну а мы для начальства…

Глазки старика вдруг стали колючими и забегали еще быстрее, словно изнутри кто-то дергал их за ниточку.

— Что, внучка, работой любуемся? — спросил Таню другой столяр. Таня узнала Илью Тимофеевича. Обращаясь к старику с бегающими глазками, он сказал: — Ты бы, Ярыгин, взял да по цеху девушку провел, познакомил бы со всеми, а то скрипишь-скрипишь, как пила в креневой доске… — Он снова заговорил с Таней: — Посмотрите, посмотрите художество наше… — и повел ее по цеху.

Долго, как зачарованная, стояла Таня возле орехового гарнитура, хотя и прежде доводилось ей видеть такое.

— Не хотите ли купить гарнитурчик? — сказал Илья Тимофеевич, улыбаясь и подергивая бороду. — Покупайте, не стесняйтесь. Тыщенок двенадцать свободных найдется?

— Это столько стоит! — ужаснулась Таня. — У нас на московской фабрике…

— Три рубля семь гривен такие игрушки? — усмехнувшись, прищурился собеседник. — Нет уж, милая, басням не поверю. Чуть получше да почище — тут тебе и тыщи! Так-то вот. А дешевая-то у нас — дрянцо! — Он вытащил из-под фартука газету и потряс ею перед Та-ниным лицом. — Дрянцо! Читали, небось, сами знаете. Я худого не скажу, только мы, мебельщики, за последнее время вовсе совесть потеряли… Вы работать к нам или так, наездом?

— Работать…

Таня вернулась в станочный цех.

В проходе между станками двое слесарей собирали электромотор. Один из них, черноволосый красивый паренек с цыганскими глазами, давая Тане пройти, нечаянно задел ее замасленным рукавом комбинезона. Извинился.

— Просим прощения… — В улыбке сверкнули ровные белые зубы. Парень посмотрел вслед, восхищенно проговорил — Ананас!..

— Да не про вас, — в тон ему сказал товарищ и спросил — А ты, Васька, признайся, кроме редьки-то, фрукты видывал?

— Фрукт вроде редьки для слесаря Федьки, — не растерявшись, залпом выпалил Васька и рассмеялся довольный удачно подвернувшейся рифмой.

Таня долго ходила по цеху, разглядывала детали и удивлялась: «Неужели это у них принимают?» Обработка была небрежная, наспех. Добрую треть надо бы тут же откидывать в брак.

Проходя мимо приотворенной двери с надписью «Промежуточный склад», Таня услышала знакомый голос Костылева.

— Ерунда! Все придется пропустить, Сысоев, — говорил он, — иначе у сборщиков срыв, вот так.

— А куда я эти дрова приму? — говорил тот, кого назвали Сысоевым. — Любченке я такие вернул? Вернул! Чего же ради тебе стану скидку делать?

— А я говорю, принимай! Или… сборщики остановятся. Ты пойми: конец месяца. Неужели план заваливать? Дело-то ведь государственное!

— Заваливать, заваливать! — вскипел Сысоев. — Вот и завалил бы хоть разок, да начесали бы тебе за это…

Таня вошла.

— Башка кругом с вами, ей-богу, — пробормотал Сысоев, стихая при виде незнакомого человека.

— Вот, кстати, товарищ Озерцова, — сказал Костылев, — я вам не успел показать, здесь у нас полуфабрикат хранится. А это вот контролер-приемщик Сысоев. Работать будете — детали сдавать ему придется, вот так. — И обернулся к Сысоеву: — Ну, значит, договорились, так? — Не дожидаясь ответа, он вышел.

Таня протянула Сысоеву руку.

— Будем знакомы.

Светлые глаза Сысоева, да и само лицо чем-то напомнили Тане лицо Ильи Тимофеевича. На вид Сысоеву было лет сорок. Халат его и надвинутая на лоб кепка были обильно припудрены древесной пылью.

Сысоев показал Тане свои владения. В несколько рядов стояли здесь трехъярусные стеллажи. На полках стопками лежали мебельные детали: бруски, стульные ножки, стенки шкафов, оклеенные фанерой, дверки буфетов…

— Лепим, лепим… Никак из брака выпутаться не можем — валят и валят, разбираться не поспеваешь. До чего дошло, в газете про нас пишут. Не читали? — Он достал с полки газету.

— Читала…

— Тогда загляните сюда, вам полезно, ежели всерьез мастером собираетесь работать у нас.

Он повел Таню в конец помещения и толчком отворил невысокую дверь. Все за нею было завалено испорченными деталями, которые обросли уже толстым слоем древесной пыли.

— Это все брак?! — воскликнула Таня.

— Стопроцентный! Списывать надо. В дрова. Лесоводы, те по сосенке в землю сажают, словно ребятишек берегут, — а мы? Э, да что там говорить!

«Ой, как трудно будет! — думала Таня, возвращаясь с фабрики. — Даже приниматься страшно!»

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Утро выдалось пасмурное и холодное: Таня продрогла, еще не успев дойти до фабрики.

Дул северный ветер. Над кронами тополей мчались низкие всклокоченные тучи, похожие на серую вату И казалось, не тучи, а тополя стремительно куда-то плывут. Они шумели тревожно и зябко, совсем по-осеннему. Наглухо закрытые окна домов блестели то черными, то серыми, как небо, стеклами и тоже напоминали об осени. От этого делалось еще холоднее. Таня ускорила шаг.

Шел последний час ночной смены. Таня долго ходила между гудящими станками. У одного она остановились. Лицо фрезеровщика показалось знакомым: черные, немного раскосые глаза, насупленные брови, волосы ежиком. Она узнала парня, который подрался вчера из-за стульных ножек. «Кажется, его фамилия Новиков», — вспомнила она.

Ей показалось, что парень посмотрел на нее злобно и недоверчиво.

В цеховой конторке мастер Любченко, высокий, узкоплечий, с бескровным лицом, в коротком, не по росту халате, ссутулясь стоял у стола и щелкал на счетах.

— Костылев не ходит в такую рань, — сказал он, узнав, зачем пришла Таня. Он сбросил косточки на счетах, полистал пачку нарядов, отодвинул ее.

— Вы, товарищ Озерцова, меня извините, может, не в свое дело вмешиваюсь, только зря вы мастером согласились. Шли бы лучше технологом. Тут ведь замаетесь, И так дел по уши, а тут еще контроль хотят навалить. В общем, будь здоров — поворачивайся!

— Костылев обещал помочь, если трудно будет, — ответила Таня.

— Костылев? Помочь? — Любченко пожал плечами…

Костылев пришел ровно в восемь. Он приветливо поздоровался с Таней и даже спросил, как спалось ей на новом месте.

— Первые дни сообща будем работать, привыкайте! — сказал он, а вот месяц закончу, закрою наряды, и с первого августа — самостоятельно! Договорились? Вот так.

Вначале работалось легко. Таня даже начала немного скучать от недостатка дела. Выполняла она пока отдельные поручения Костылева, принимала работу у станочников, подсчитывала наряды, сдавала на промежуточный склад мебельные узлы и детали. Костылев был очень любезен, даже предупредителен.

«Не знаю, почему Любченко пугал меня? — думала Таня. — Ничего страшного как будто…»

Однако, едва Таня приняла смену от Костылева, все переменилось. В первый же день она запуталась в сменном задании. Оно было слишком обширным. Каких только не было в нем деталей! И для шкафов, и для стульев, и для буфетов, и для каких-то неведомых «укупорочных» ящиков, — чуть не двадцать названий, и всего понемногу. Таня долго не могла распределить работу. Рабочие нервничали, ходили за ней по пятам, требовали дела. Таня волновалась и от этого путала и ошибалась даже в пустяках, Она едва успевала распределить одно, а с нее уже требовали новую работу и кончали ее прежде, чем она поспевала сообразить, что именно и на какой станок давать.

— Николай Иванович, — сказала Таня Костылеву, — мне стыдно признаться, но… задание такое большое, и я просто не успеваю…

— Заело, значит? — сочувственно закивал Костылев. — Ну что ж, бывает. Работа напряженная. Привычка нужна, опыт.:. Учености тут, знаете ли, маловато.

— Дело не в учености и не в опыте, а просто в задании много новых деталей, рабочие путают размеры, а я теряюсь и не успеваю.

— А вы не тушуйтесь, Татьяна Григорьевна, распределяйте пока вот эти детали, — он подчеркнул в бланке несколько строчек, — а я через десяток минут подойду и помогу разобраться в остальных, вот так…

Однако, когда подошло время «разобраться в остальных», Костылев не появился. Пришлось распоряжаться самой. Вернулся он, когда все было уже сделано.

— Ну что, управились? Вот и хорошо! А я, знаете ли, задержался. — Усики его дернулись…

Так с тех пор и повелось. Таня обращалась за чем-нибудь к Костылеву. Он сочувственно выслушивал, обещал сию же минуту помочь и… исчезал.

Наконец ее вызвал главный инженер.

— Что у вас происходит, товарищ Озерцова? — развел он руками. — Люди приходят жаловаться, говорят, работы нет, не загружены, сборщики простаивают из-за вашей смены. Трудно, не справляетесь? Скажите прямо, и мы переведем вас на более легкий участок.

Тане хотелось сказать, что все это оттого, что дел ее смене наваливают выше всяких возможностей, но подумала: «Ведь Костылев же как-то справлялся? Да и сама я просила участок потруднее». И ничего не сказала.

От Гречаника она ушла с мучительным сомнением: «Неужели я в самом деле не умею работать?»

Неприятностей в этот день прибавилось: к концу смены Сысоев забраковал и вернул с промежуточного склада почти три сотни деталей.

— Изрядно же вы, Татьяна Григорьевна, брачку наковыряли, — говорил Костылев, перебирая испорченные бруски. — Как это вам помогло, милейшая, а?

Бруски были на одиннадцать миллиметров короче, чем нужно.

— Я размеры по спецификации давала, — оправдывалась Таня, чувствуя, как лицо ее делается горячим.

— Путаете, уважаемая…

— Но я принесу ее вам.

Таня убежала в цеховую конторку. Там в рабочем столе Костылева хранились все технические документы. Она вернулась растерянная и обескураженная.

— Николай Иванович! Это… не та спецификация. На той уголок был залит чернилами, а эта… Она составлена совсем недавно.

— Спецификация на этот шкаф у меня одна, — невозмутимо заявил Костылев, — другой никогда не было. — Он улыбнулся.

Таня опустила руки и села на свободный стеллаж возле станка. Она ничего не понимала. По той спецификации она работала уже несколько дней. Неужели ее подменили? Но зачем?..

— Не может быть! — сказала Таня после минутного раздумья. — Я найду ту, другую.

— Зря волнуетесь, — успокоительно журчал Костылев. — Ну, ошиблись. Ну, с кем не бывает? А спецификации другой нет, это точно. Да вот Шпульников на смену пришел. Кирилл Митрофаныч! — позвал он. — Ну-ка, подойди к нам.

Шпульников подошел. По обыкновению почесывая небритую щеку, скосился на спецификацию, потом на Костылева, улыбнулся понимающе и еще энергичнее заскоблил щеку.

— Другой у нас не бывало…

— Что я вам говорил? — Костылев удовлетворенно потер руки.

Вечером Таню вызвал Токарев.

Таня вошла к нему и по его лицу сразу поняла, что разговор будет о браке. Она стояла перед столом и молчала, ждала, поглядывая на Ярцева, который сидел тут же, в сторонке.

— Вам не кажется, товарищ Озерцова, — начал директор, — что участок потруднее вы просили напрасно?

— Мне нечем оправдываться, — тихо сказала Таня, — но… я не виновата.

— Кто же, по-вашему, виноват?

— Обстановка.

— Ну да, трудна, не по силам?

— Непонятна!

— Чем же?

— Михаил Сергеевич, я сейчас ничего вам не могу объяснить, — чистосердечно призналась Таня, — я просто запуталась и… еще не знаю, как разобраться во всем.

— Вот это заявление! — усмехнулся Токарев. — Кто ж будет разбираться?

— Я разберусь, даю слово.

— Мне нужны не слова, а четкая работа смены, которую вы заваливаете. Пока разбираетесь, еще браку наделаете? Запомните, от вас я жду настоящей, инженерной организации дела. И скидок не будет! Вы поняли меня?

— Да.

— Кстати, как вам помогает Костылев?

Таня ответила не сразу. Ей очень хотелось рассказать о странном поведении Костылева, о сменных заданиях, о загадочном исчезновении спецификации, но она промолчала, решив, что жаловаться рано, что во многом, возможно, виновата сама. Да и будет ли легче оттого, что пожалуется?

— Я мало обращаюсь к Костылеву, — ответила Таня. — Он все время занят…

Когда она ушла, Токарев снял трубку телефона, вызвал станочный цех.

— Алло? Разыщите Костылева и пошлите ко мне. — Положив трубку, он сказал Ярцеву:

— Говоря между нами, Мирон, мне кажется, из нее будет толк, из этой девушки. Есть в ней что-то деловое…

Появился Костылев. Он подошел к директорскому столу, чуть склонив голову и метнув короткий настороженный взгляд в сторону Ярцева.

— Николай Иванович, Озерцова за помощью к вам обращается? — спросил Токарев.

— А как же! И довольно часто, — ответил Костылев. — А что?

— И вы помогаете?

«К чему он клонит, не пойму», — подумал Костылев. Токарева он еще не успел как следует изучить. Он снова скосился на Ярцева и сказал:

— Конечно, Михаил Сергеич. Если им да после школьной-то скамейки не помочь в деле укрепиться, толку будет нуль… В общем, поддерживаем по силе-возможности.

— Мне хочется, чтобы «сил-возможностей» у вас было побольше.

— Для нас это не промблема, Михаил Сергеич. — Костылев снова наклонил голову.

…Со смены Таня в этот вечер шла поздно, разбитая и подавленная. «Не может быть, чтобы я не умела работать, — думала она. — Не может быть! Шесть лет у станков… А тут… Зачем я, дура, сюда поехала, ну зачем? Сама напросилась!» Мысли вдруг повернули в сторону. Таня ясно представила себе все, что пережила недавно в Москве, все, что толкнуло ее уехать. «Нет-нет! Я не могла бы оставаться там. Ни за что!»

Задумавшись, Таня шла по окраинной улочке поселка и почему-то не свернула к дому. Улочка вывела в поле, за которым невдалеке зеленел молодой осинник, а за ним, подальше, темной сплошной стеной синел высокий ельник. К нему шла наезженная дорога, но Таня свернула на узенькую полевую тропку и через заросшее ромашками поле, через осинник неторопливо пошагала к ельнику, за который опускалось пожелтевшее, вечернее солнце.

Легкий ветер нес навстречу слабый запах хвои, свежего сена. Это успокаивало…

Хотелось побыть одной.

2

Правый берег Елони не слишком высокий, но крутой, а у излучин — обрывистый. Наверху, не смолкая даже в тихую погоду, протяжно шумят разросшиеся плотной стеной высокие ели и пихты. По склонам вперемежку с молодыми елочками сбегают кусты можжевельника, похожие на язычки зеленого пламени. Нагретые солнцем, они разливают над берегом сладковатый пьянящий запах. А кое-где, набираясь храбрости, можжевельник подступает к самой воде, точно завидует кустам ивнячка, что по пояс забрели в прохладную воду… А над можжевельником, над елочками вытягиваются тонкие стволы молодых осинок. Они как будто хотят заглянуть через всю эту колючую хвойную зелень на Елонь, которая течет и течет мимо, словно ни до чего нет ей дела, не широкая, но полная загадочной, затаенной силы.

…Жаркое лето уводит реку в сторону от береговых круч. Тогда обнажаются песчаные косы и отмели. В сухой год они выдаются чуть не до середины реки. А сразу за ними — ближе к тому берегу — омуты. Вода в них замедляет свой бег, словно задумывается Елонь, заглядывая в себя, в непроглядную свою глубь, и, только наглядевшись вдоволь, течет дальше, переливаясь струйчатым говорком на перекатах.

Осенью, в пору дождей, Елонь становится неспокойной и темной. Она буйно радуется ледяному промозглому ветру, косым струям дождя, низким, набухшим свинцовой синью тучам, стремительно летящим над нею. Хлесткие волны набивают в побуревшем ивнячке кудреватую пену… Тогда зеленое пламя можжевельника темнеет, ослепленное пожаром осинок, с которых ветер обрывает лоскутки пламени — желтые и багряные листья, пригоршнями швыряя их куда попало.

Но в полную силу разгуливается Елонь по весне, Когда сходит снег, вода в ней становится рыжей, река вспухает, надувается и идет напролом, подмывая кручи, слизывая огромные оползни.

Левый берег Елони пологий. Вода возле него течет ровнее, спокойнее, образуя кое-где заводи, затянутые травой, поросшие кувшинками. На том берегу — сосны. Когда солнце опускается к горизонту, их прямые стволы светятся оранжевым, медным огнем, а кроны словно вспыхивают.

Вот и сейчас они запылали…

Тот берег — с его соснами, заводями — хорошо виден в просветы меж темных стволов правобережного ельника девушке в темном рабочем халате, которая свернула с дороги и идет к реке. Минуя ельник, она выходит на береговую кручу и долго вглядывается в раскинувшееся за рекой левобережье, в сосны, в небо над ними. Серые глаза девушки задумчивы и немного печальны. Тяжелые косы кольцами уложены на затылке.

Перехватываясь за стволы осинок, девушка спускается к реке. Ветки можжевельника цепляются за ее халат, за полосатый воротничок серого платья. Она останавливается у самой воды и, отмахиваясь от комаров, все смотрит и смотрит на тот, залитый солнцем берег.

Давно советовал Иван Филиппович Тане сходить к Елони, которую северогорцы считают самым красивым местом во всей округе.

Река неторопливо размывала вечернее солнце. Оно растекалось блестящими чешуйками ряби. Чешуйки бежали к берегу и погасали, оставляя после себя светло-синие лоскутья неба, лениво бегущие в ивнячок. Под логами блестела мокрая галька и чуть слышно плескалась вода. На душе стало светлее и легче от этой успокаивающей тишины.

Таня подняла несколько камешков. Они лежали на ладони, блестящие, отлакированные водой, и она долго любовалась ими. Потом стала подбрасывать в воздух, ловя на лету.

«Если ни один не оброню, все будет хорошо, — как в детстве, загадала Таня, следя за полетом камешков. Все будет хорошо. Все будет хорошо», — повторяла она.

Камешки взлетали, блестя на солнце, и послушно ложились в ладошку.

Вдруг синяя кругленькая галька озорно сверкнула на солнце гладким бочком и звонко шлепнулась в воду. В стороны побежали разбитые рябью круги.

Таня вздохнула.

— Так тебе и надо, не занимайся ерундой, не задумывай!.. Дура!.. Девчонка!.. А еще инженер.

Она медленно повернулась, чтобы идти назад, и замерла. Справа поднимался высокий береговой выступ. Врезаясь в воду, он выдавался далеко вперед. А наверху, обвисая корнями над красной осыпающейся его громадой и накренившись к реке, стояла высокая ель. Было непонятно, как она держится там, цепляясь за землю всего одной третью своих корней, как бы попирая все законы природы. И от этого невероятно легким казался ее громадный ствол со свисающими ветвями в свинцовых налетах лишайника.

Отыскав боковую тропку, Таня вскарабкалась на вершину выступа. Подошла к ели и осторожно, словно боясь уронить ее, дотронулась до потрескавшейся коры. «Как она не упадет? На бесстрашного человека похожа».

Необыкновенное чувство преклонения перед той силой, что остановила падение, охватило Таню. Она глаз не отрывала от вершины, которая чернела в сияющем вечернем небе.

Высоко, покачиваясь на распластанных крыльях, проплыл ястреб. Он покружился над елью, над водой, опустился ниже и, взмахнув крыльями, блеснул оперением и понесся вдоль реки.

Таня проводила его взглядом, повернулась и… вздрогнула.

Два черных, немного раскосых глаза почти в упор смотрели на нее снизу. У корней ели, на самом обрыве сидел парень со скуластым лицом, с волосами ежиком, и лицо у парня было хмурое, почти злое. Может быть, оно казалось таким от больших насупленных бровей.

— Я не знала… Я думала, — растерянно заговорила Таня под его неподвижным угрюмым взглядом.

— Ну чего глядеть-то? — медленно, как будто ему было тяжело выговаривать слова, произнес парень, отвернулся и, прислонившись спиной к стволу, обхватил руками колени.

А Таня все стояла. Испуг прошел, но теперь она чувствовала себя виноватой в том, что помешала этому человеку. Она не знала, что делать: просто уйти или сказать что-нибудь еще, извиниться, может быть…

— Ну чего стоять-то? — спросил парень, тяжело поднимаясь, видно, и в самом деле раздраженный тем, что ему помешали.

Таня отступила. Медленно пошла прочь.

Он отвернулся и, чуть склонив голову, неподвижно уставился на воду. Потом, словно ему невыносимо вдруг стало это сверкание вечернего неба, опрокинутого в реку, эта солнечная рябь на воде, зажмурился и с размаху кинулся наземь в жесткую траву.

Это был Илья Новиков. Он часто приходил сюда с тех пор, как поступил на фабрику. Подолгу сидел, думал о чем-то. Или, как сейчас, лежал ничком, уткнувшись в траву. Домой, в поселок, уходил затемно…

Он лежал рядом с «падающей елью» — так звали ее северогорцы, — большой и неподвижный, сам похожий на упавшее дерево. От глубокого дыхания колыхалась его широкая спина под зеленой, в пятнах смолы футболкой…

Солнце уже опустилось совсем низко, стало похоже на огромный и раскаленный железный круг. Таня шла домой и думала теперь уже не о своих бедах, а о Новикове. Она не понимала почему, но в душе возникало чувство глубокого уважения к этому угрюмому и нелюдимому парню. Может быть, оттого, что встретила его у падающей ели, так поразившей ее своей необъяснимой, бесстрашною красотой.

На перилах крыльца сидел Алексей. Он курил. Увидев Таню, вздохнул, погасил папиросу о резной столбик крыльца, сказал:

— Поздновато со смены-то.

— К реке ходила, — ответила Таня. — Какая она у вас красивая…

— Красивая, — согласился Алексей. Потом помолчал и спросил: — Дела-то как?

— Дела? Скверный я, кажется, инженер, Алексей Иванович, — с улыбкой сказала Таня.

— Значит, пара нас, — усмехнулся Алексей. — Я вот тоже… скверный фрезеровщик.

— Случилось что-то?

— Да нет, так. Вообще…

3

В тот день, когда приехала Таня, дело у Алексея особенно не клеилось. Он чуть не всю смену провозился, с настройкой станка. До вечернего гудка оставалось совсем немного времени, когда он снова — уже в который раз — включил карусельный фрезер. «Ну чего тебе не хватает? — с досадой подумал он, сосредоточенно следя за спокойным ходом стола, прислушиваясь к ровному пению фрезы. — Чего тебе не хватает?»

Благополучно прошел один брусок, второй… И вот фреза опять рванула в самой середине прохода. Брусок выскользнул из-под прижимов и со свистом отлетел на середину цеха, едва не угодив в голову Костылева, который на беду проходил мимо. Алексей нажал кнопку: стол замер.

— А экспериментики-то прикончить придется, Соловьев, — зло процедил Костылев, подходя к Алексею.

— Другой помог бы давно, а ты только ходишь да каркаешь, — откликнулся Алексей. — Больше толку ни на что нет.

— Поговори у меня! — угрожающе рявкнул Костылев и, тут же сменив тон на подчеркнуто слащавый, добавил: — Я под твою машинку быстренько технику безопасности подведу, вот так. — Он ушел.

«Ну чего тебе не хватает? — разглядывая со всех сторон выброшенный брусок, снова подумал Алексей. — Ну чего?»

…С тех пор как Алексей стал к карусельному фрезеру, его не оставляла мысль заменить ручное включение прижимов автоматическим. Ручное даже на малых скоростях утомляет. Попробуй успеть, особенно если детали короткие, и освободить, и уложить новую, и включить прижим! Алексей подсчитал: если удастся, станок даст в полтора раза больше. А может, даже и в два. Шутка ли!

Возвращаясь со смены, он наспех ужинал, а то и вовсе не ел: присаживался к столу и принимался на чем попало — на полях газеты, на обложке журнала, на папиросной коробке, наконец, — рисовать детали переключателя. Иной раз просиживал до утра с гудящей, ничего не соображающей головой. В конце концов все перепутывалось, Алексей забывался коротким, как падение капли, сном. А утром шел на фабрику. Работал… И думал все об одном и том же.

Наконец, удачно решив конструкцию распределительного золотника, Алексей сделал деревянную модель и принес ее главному инженеру. Гречаник похвалил, но сказал, что все нужно проверить расчетом, и велел оставить у него. Модель у Гречаника пролежала долго. Он несколько раз принимался за нее, но его всегда что-нибудь отрывало. А в техническом отделе все были заняты другой, срочной работой. Алексей заходил к Гречанику несколько раз и забрал, наконец, модель обратно.

Помог главный механик фабрики Александр Иванович Горн. Он подсказал Алексею несколько конструктивных изменений, разрешил пользоваться после работы станками в ремонтно-механическом цехе. Из «механички» Алексей не выходил сутками или являлся домой за полночь. А утром, случалось, мать ставила на стол миску с дымящимися блинками — любимым кушаньем сына, — звала Алексея… а он в это время уже возился в механичке возле токарного станка.

Дежурный слесарь Вася Трефелов, черноволосый паренек с цыганскими глазами, которого товарищи прозвали стихоплетом за его страсть к рифмованной речи, помогал Алексею изо всех сил: идея друга увлекла и его.

И вот автомат готов. Гречаник разрешил испытание.

Алексей установил автомат на своем фрезере. Несчастья начались сразу же: автомат сбрасывал давление, бруски вылетали из-под прижимов…

«Неужели переделывать придется? — с досадой подумал Алексей. — Хоть бы понять-то, чего ему не хватает».

И посоветоваться не с кем. Горна директор отправил с бригадой слесарей в Ольховку, на соседний лесопильный завод, пиливший для фабрики доски: там все никак не могли пустить вторую лесопильную раму, и фабрика жила «впроголодь». Когда-то еще вернется Горн! А Гречаник? Он вечно занят — не подступись.

Но если бы только этим кончались неприятности Алексея! В столе у главного инженера хранилось еще одно его предложение — описание и эскизные чертежи полуавтоматической линии для обработки деталей стула.

Вставить в эту линию карусельный станок без автоматического переключателя прижимов было попросту невозможно. Словом, все рушилось…

Стиснув гаечный ключ, Алексей стал откручивать болты автомата.

— Алеш, ты что это? — услышал он голос рядом: это подошел Вася Трефелов. — На что отвертываешь?

— На что! Видишь, снимаю свою гармонь к чертовой бабушке, — угрюмо произнес Алексей. — Мозги мне окаянная закрутила!

— Чего с ней?

— Все то же… Детали, как из миномета, швыряет. В Костылева едва не угодил…

— Тогда верно, дрянь машинка, — сочувственно закивал Вася, — добрая бы обязательно по самому абажуру ему треснула… Может, в сальниках сосет, а?

— Там все плотно… Эх, Васька, Васька, плохо, брат, дураком быть! Руки вот, кажется, все могут, а башка, как лапоть!

— Ничего себе лапоть! — глубокомысленно произнес Вася. — Я бы за такой лапоток свою башку без оглядки отдал, да еще с придачей.

Вася облокотился на стол фрезера, помолчал, потом спросил:

— Ты, Алеш, видал, дивчина днем по цеху с Костылевым ходила? — Он вытер руки о комбинезон и загадочно прищурил правый глаз.

— Ну видел, а что? Ты чего, познакомиться хочешь?

— Смеешься? Это ж корреспондент из Москвы!..

— Дурак ты, Васяга, вот что, — спокойно сказал Алексей, снимая головку автомата.

— Как это? — не понял Вася.

— Очень просто, самый обыкновенный дурак!

— Постой, мне ведь Федор сказал.

— Ну, значит, два вас дурака. Придержи втулку, укатится…

Вася подхватил втулку, передал ее Алексею, спросил:

— Кто ж она, по-твоему?

— Инженер, работать у нас будет.

Вася протяжно свистнул.

— Инженер… Вроде Валентины Светловой, наверно. Попыжится, наревется досыта, а там, глядишь, тоже в контору или библиотеку заберется… А я-то думал, верно — корреспондент.

Алексей сосредоточенно о чем-то размышлял. Потом поднял корпус освобожденного автомата, сунул его Васе в руки.

— Держи… Держи, говорю, уронишь! В механичку отнеси. Утром пораньше приду — займусь. Постой! — удержал он Васю, собравшегося уходить. — Гайки захвати.

Алексей рассовал гайки, шайбочки и другую мелочь по карманам Васиного комбинезона и наказал:

— Не растеряй. Ясен вопрос?

— А сам-то куда?

— В библиотеку, — коротко ответил Алексей.

4

«Только бы достать!» — думал Алексей, шагая к маленькому домику, в котором помещалась фабричная библиотека.

Название книги запомнилось хорошо: «Пневматические приборы и инструменты». Мельком он видел ее весной, когда заходил за журналами. Запомнился и цвет обложки, и рисунок на ней, и формат — все, кроме фамилии автора.

— Пустая голова! Раньше не мог вспомнить! — вслух упрекал себя Алексей. — Только бы найти!

В библиотеке близорукий чертежник из технического отдела, низко склонясь над столом, рассматривал номер «Крокодила». У барьера сосредоточенно рылся в каталоге парнишка лет шестнадцати в форменной фуражке ремесленного училища, Саша Лебедь. Других посетителей не было.

Библиотекарша, «бывший инженер» Валя Светлова, голубоглазая, с русыми вьющимися волосами и ямочкой на маленьком подбородке, перебирала на полке книги. Когда вошел Алексей, лицо ее словно осветилось, но радость тут же сменилась растерянностью. Валя нервно перебирала листы только что взятой книги.

— Привет, Валя, — сказал Алексей и протянул через барьер руку.

— Здравствуйте, Алеша, — едва слышно произнесла Валя.

Алексей легонько пожал ее холодные пальцы и, оглядывая стопку книг на столе, спросил:

— Валя, помнишь, я в апреле заходил… книга здесь вот на столе лежала? — Он обстоятельно объяснил ее приметы. — Она у тебя далеко?

— А кто автор, Алеша?

— Кабы я знал! Вот так нужна! — Алексей провел указательным пальцем по горлу. — Корешок у нее еще… сероватый.

Валя наугад взяла с полки несколько книг с сероватыми корешками. Из отдела электротехники вытащила «Сказки» Салтыкова-Щедрина. Сконфузилась и сунула книгу куда-то под газеты на соседней полке.

Алексей прошел за барьер. Вдвоем они долго перебирали книги. Перерыли карточки в каталоге.

— Валентина Леонтьевна, вы не Гольцера ищете? — неожиданно спросил близорукий чертежник, возвращая Вале журнал. — Я видел у нас в отделе. И переплет как раз серый.

— У кого? — в один голос спросили Валя и Алексей.

— Не помню. Да вы поищите по формулярам.

Чертежник ушел. Валя снова стала искать.

— Вот! — обрадованно воскликнула она, но, заглянув в карточку, погрустнела.

— Тут записано на Горна, только Александр Иванович ее вернул, я хорошо помню… Кому же я выдала? — И Валя снова стала перебирать формуляры. Нашла наконец, но тут же поспешно спрятала карточку.

Ему нужна книга. Только книга. Нет, не надо говорить, где она, у кого. Она сама достанет ее. Сегодня же. А завтра… Что завтра? Завтра она принесет ему. Сама. И тогда опять увидит его. Увидит Алешу. И сейчас бы подольше видеть его, смотреть бы, смотреть. Сказать про книгу? Он поблагодарит и уйдет. Сразу. Нет, не говорить. Пусть еще побудет, постоит возле. Алешенька… Завтра она принесет и опять увидит его. А увидеть обязательно надо. Лишний раз увидеть. Лишний раз побыть рядом. Хоть одну минутку. Лишний раз посмотреть на него. Это невыносимо, мучительно и… необходимо!

Первый раз после долгого перерыва — почти с самой весны — она снова увидела Алексея. Он как будто избегал ее. А сегодня пришел. Правда, пришел лишь за книгой, но он здесь, и это уже хорошо само по себе.

— Алеша, я ничего не могу найти, — солгала Валя, краснея, — но дома у меня есть тетрадка, так, может, в ней… В общем, я обязательно разыщу.

— Эх, и не везет же мне! — с досадой сказал Алексей. — Понимаешь, Валя, будь у меня эта книга сегодня, вот сейчас, я бы… — Алексей запнулся, глянул на паренька в ремесленной фуражке и закончил более спокойно: — Ну что ж, ладно; будем считать, что сегодня — это еще вчера, а завтра… В общем, пока, Валя!

Он вышел. Валя смотрела ему вслед и боролась со слезами. «Лгунья! Дрянь бессовестная!» — мысленно ругала она себя.

— Мне бы, Валентина Леонтьевна, книгу поинтересней, — так и не отыскав ничего в каталоге, попросил Саша Лебедь. — Хорошо бы… насчет дерева или… вообще про лес.

Валя как бы очнулась и проговорила так тихо, что сама едва расслышала свой голос:

— Возьми «Русский лес», Саша… Хорошая книга.

— Ну давайте….

Валя нашла карточку с фамилией Лебедь А. М., записала название книги, взяла с полки объемистый том и, поставив номер в карточке, протянула книгу Саше.

Он долго и озадаченно вертел книгу в руках. Виновато улыбнулся.

— Вы мне… Гончарова дали, «Обрыв».

Валя опустила глаза, молча взяла Гончарова. Маленький подбородок ее вздрагивал. Она исправила номер в карточке. С пера упала жирная клякса. Валя долго прикладывала к ней промокашку.

Получив наконец «Русский лес», Саша довольно сказал:

— Вот теперь правильно! — и ушел развалистой, совсем еще мальчишеской походкой.

Когда дверь за ним затворилась, Валя опустилась на стул и, уткнувшись лицом в стопку газет, сложенных на столе, разрыдалась.

5

Илья Тимофеевич Сысоев никак не мог успокоиться после газетной статьи.

— Я худого не скажу, — хмуро говорил он, сдергивая с плеч фартук и сердито кидая его на прибранный уже верстак, — только разве можно придумать злее беду, чем от своей же собственной работенки наплевательство получить.

Он присел на край верстака, оглядел столяров.

— Вот вы не знаете, а я так помню времечко, когда слава наша мебельная с Урала-батюшки, с Северной Горы, в лапотках до Парижа хаживала… Три раза наши-то, уральские, медаль на той Парижской выставке получали. Вот он помнить должен. — Илья Тимофеевич кивнул на Ярыгина, который все еще копошился у своего верстака.

— Было дело, Тимофеич, было, хе-хе… — отозвался Ярыгин, поскабливая ногтями кадык и кривенько усмехаясь.

— То-то вот, что было, — сердито сказал Илья Тимофеевич. — А в нашей семье медалей было две: одна у батьки, за буфет ореховый, другая… — Он сделал ладошку лодочкой и гулко похлопал себя по затылку. — Другая — у меня: хозяин Шарапов наградил. Аршином по шее. Вон она, метка от той медальки осталась. А за что? За самый пустяк — карнизик, слышь, косовато приклеил. Вот оно как нас-то художеству учили…

Столяры-гарнитурщики кончали работу и один за другим собирались к верстаку Ильи Тимофеевича. Любили они послушать рассказы о мебельном прошлом Северной Горы. Зашел в цех и стал в стороне паренек из сборочного Саша Лебедь: Илья Тимофеевич рассказывает, как тут пройти мимо!

— Я и желаю спросить, — продолжал Илья Тимофеевич, — что же сильнее-то, хозяйский аршин или своя совесть? — Он оглядел собравшихся, кивнул на ореховые шкафы. — Выходит, на фабрике у нас от былой-то славы всего-навсего махонький островок остался — мы, гарнитурщики. А что, разве всю такую мебель ладить нельзя?

— Это как же ее, Тимофеич, ладить-то, поясни, друг-товаришш? — подходя, заговорил Ярыгин. — Уж не черезо все ли цеха, не черёзо все ли станочки да руки пропущать, хе-хе? Нет, добренькая-то с механикой этой со всей не уживется. Добренькая из одних рук только…

— Я худого не скажу, — перебил Ярыгина Илья Тимофеевич, — но за такие слова сам бы аршином по шее навернул, Пал Афанасьич. Из одних рук, говоришь? А у нас, что ж, не одни руки нынче, а? Не одни? Механика, говоришь? Что ж, выходит, по-твоему, топор да долото больше могут, чем машины? Не в том дело! В любовности к искусству своему, вот что! Мне до семи-то десятков два годика осталось, да вот полсотни с пятком столярствую, а единой вещи не испортил, окроме того карнизика, да и тот по дурости, по малолетству. А почему, думаешь, не испортил, а? Да потому, что для себя делаю, для радости для своей, для души, и других тоже хочу порадовать, вот и весь тебе секрет.

— А как ты, Тимофеич, насчет того понимаешь, что директор браковщиков смещать хочет? Ладно ли? — спросил кто-то из столяров.

— На мой глаз, ладно, — ответил Илья Тимофеевич. — Коль уж я не захотел по-доброму вещицу соорудить, вы ко мне хоть сотню браковщиков ставьте, все одно погано слеплю.

— Э-хе-хе-е… — вздохнул Ярыгин. — Кабы дело при всем при том подвинулося… — Он подмигнул и добавил: — В газетке-то, небось, продерьгивают, хе-хе…

— Ну и что? — строго сказал Илья Тимофеевич. — Будет срок, подвинется.

— Это как же, друг-товаришш?

— А так вот! Как собрание общее соберут, я давно задумал дело одно внести. Пускай поручают нам образцы соорудить такие, чтоб и делать просто, и красота чтоб была, и удобство, а после по образцам мебель всей фабрикой ладить. Сначала бригадку сколотить, да чтоб считать это на фабрике самым почетным делом и рабочих самолучших выделять, кто браку да шалопайства не допускает. И чтоб остальным завидно было. Так-то вот. Я, конечно, не больно складно поясняю, но, полагаю, понятно. Красота-то она всех манит. Сделаем — оживет слава, завалим — худого не скажу — всех нас березовым батогом по хребту, так-то вот.

— Правильно, Тимофеич!

— Добро будет!

— Что дело, то дело!

— В точности рассудил! — Вразнобой и горячо заговорили столяры.

— А меня возьмете в бригаду? — робко спросил Саша Лебедь, незаметно оказавшийся возле самого верстака Ильи Тимофеевича.

— Ишь ты! — усмехнулся Илья Тимофеевич. — Еще и печь не затоплена, а пирожку уж в масле шипеть охота? Куда ж я тебя возьму?

— Ну, а если будет бригада?

— Будет — не будет!.. А может, не я бригадиром стану?

— Нет, а если вы? А? Илья Тимофеич? — настаивал Саша.

— Коли начальство с головой, так на все это дело при всем при том наплюет, — с улыбочкой съязвил Ярыгин. — Вот и именно да! Не согласен я, Тимофеич! На молодежь надежи нету. Деньгу ей нонче надо, а не художество наше с тобой, друг-товаришш. Им такой рупь подавай, чтобы длиннее стружки фуганочной, а все искусство-то для них, что щепотка перхоти… — Ярыгин поднес к подбородку ладонь и, выпятив губы дудкой, подул на нее: — Ф-ф-фук! — и всему почету конец. Так-то, друг-товаришш, хе-хе!.. — Ярыгин подвинулся к Илье Тимофеевичу и дохнул ему в лицо приторным перегарцем политуры.

Илья Тимофеевич посторонился, а Саша Лебедь даже вспыхнул весь. По лицу его заходили красные пятна,

— Вы, Павел Афанасьич, про молодежь не врите! — сказал он дрогнувшим голосом. — На себя лучше посмотрели бы… — Как и многие на фабрике, Саша не любил Ярыгина. — Вам бы только политуру потягивать, — неожиданно добавил он. — И не стыдно?

— А ты, друг-товаришш, мне сольцы в политурку подсыпал при всем при том? — не повышая голоса и молитвенно закатывая глаза, огрызнулся Ярыгин.

Но его никто не слушал.

— Ладно, Александр, — хлопнув Сашу по плечу, сказал Илья Тимофеевич, — договорились: будет бригада — возьмем к себе. Идет?

6

В просторной комнате красного уголка шло партийное собрание. Доклад делал Токарев.

Ничего особенного, казалось, он не говорил. Все об обыкновенном, о том, что люди делали ежедневно и что давным-давно всем представлялось порядком, нормой, законом. Но сейчас… сейчас все это открывалось с совершенно неожиданной стороны.

— Ну вы сами судите, товарищи, — говорил Токарев, — вникните в то, что сказала нам в цехе рядовая работница: бракеры-то на что? А мне, работнице, — Токарев развел руками, — выходит, наплевать. Вот и вижу, дескать, а пропущу, потому как заработать надо. Так скажите: за что мы работнице этой деньги заплатили?.. Вот мы ахаем: ах! Новиков Бокову глаз подбил! Ах, такой-сякой! Драка, конечно, дело скверное и недопустимое, слов нет, но подумали мы, за что дрался, и в буквальном смысле, Новиков? Да за чистоту отношения человека к своему делу, против сделки с совестью и еще… И еще против «системы нейтрального контроля», которой так ревностно до сих пор поклоняется наш главный инженер,

Токарев сделал паузу и показал рукой на Гречаника. Тот сидел в первом ряду и что-то быстро писал в блокноте.

— А система эта умирает, — продолжал Токарев, — и умереть ей мы с вами должны помочь, всеми силами помочь, да, да!.. За что ежегодно фабрика платит десятки тысяч рублей — зарплату бракерам? Да за наше неверие в совесть рабочего, за наше неумение или… нежелание научить его делать хорошо!

Токарев еще не успел сесть, а председатель собрания подняться со своего места, как слова попросил Гречаник.

— Мастеров мы из организаторов производства превратим в бракеров, — говорил он, — но брака не станет меньше. Один не управится за шестерых! Четкая, простая, строгая технология — вот что надо! И обязательно — нейтральный контроль.

— Нейтральный контроль, нейтральный контроль! — прервал Грсчаника Токарев. — Эта ваша старая кляча давно свалилась в канаву, давно ноги переломала, а вы все еще не вылезаете из седла, да еще плеточкой ее подбадриваете! Разгоню я всех ваших контролеров, запомните это!

— А я не допущу! — Гречаник словно рванул что-то в воздухе стиснутым кулаком, — Не позволю ломать порядок!

— Да у вас из-под развалин этого «порядка» еле голова торчит, а вы все еще руками машете! — крикнул Токарев.

— Бросьте вы этот петушиный бой, наконец, — сказал Ярцев. — Мы для совета собрались, а не для драки. — И обратился к председателю собрания:-Веди собрание, Шадрин!

Строгальщик Шадрин поднялся над столом, высокий и нескладный, с длинными руками, которые держал всегда так, словно не знал, куда деть. Заросшее щетиной лицо его казалось суровым.

— Все у вас? — густым басом спросил он Гречаника. — Кто еще будет говорить? — И оперся о стол руками.

Гречаник подошел к столу, налил полный стакан воды и выпил ее торопливыми большими глотками, проливая воду на пиджак, на галстук… Потом сел в стороне, вытер ладонью пот со лба и едва не уронил очки.

Наступила настороженная тишина. Гречанику сделалось как-то не по себе. Где-то глубоко-глубоко в душе он вдругзасомневался: «А что если прав не я? Что если… Нет, нет! Чепуха. Настоящая чепуха!»

— Кто будет говорить? — повторил Шадрин.

— Без бракеров толку не ждать! — донеслось из задних рядов. — Неверно Токарев говорит!

— Нигде такого нету, чтоб мастера браковали!

— Лошадь два воза не везет! — поддержал кто-то из угла.

— Этак-то и в центральной газете оказаться недолго!

Гречанику сделалось еще больше не по себе. Реплики с мест принадлежали тем, за кем водились грешки по части брака. Получалось и в самом деле как-то нехорошо.

А с мест все продолжали выкрикивать:

— Немыслимо это — фабрика без бракеров!

— Не похвалят за это!..

Шадрин постучал карандашом по стакану:

— Давай по порядку! Кто слово берет?

Поднялся пожилой рабочий из смены Любченки.

— Наши руки делают, — сказал он, — и могут они по-всякому. Есть совесть — плохо делать не заставишь, нету ее — все полетит вверх ногами! Разве за меня бракер делает? Мастер? Главный инженер? Ну, а ежели совести нету да еще и умения нету, вы хоть сами над моей душой стойте неотступно — напорю браку! Вот хоть что, хоть как хотите, а напорю!

Обсуждение делалось все более оживленным. Чем дальше, тем очевиднее становилось, что большинство на стороне Токарева.

— Если головой пораскинем, — сказал мастер Любченко, — так и два воза увезти можно! Это получше, чем брак обратно возами возить! Рабочий самоконтроль надо, вот что! Нет, я не насчет легкой жизни для себя, а для пользы дела. От станка к станку, с операции на операцию, в общем, чтобы друг от друга принимали по всей строгости и чтобы тот отвечал за брак, кто его от соседа принял, под крылышком своим приятеля любезного упрятал….

Не выдержал, взял слово Сергей Сысоев. Говорил он спокойно и неторопливо, но в голосе его звучала обида:

— Почему главный инженер на одних бракеров да на технику надеется? А человек? В бою, выходит, ни геройства, ни патриотизма не требуется? Знай нажимай на спуск, благо сама машинка стреляет!.. Неверно! Нам нужно принцип в человеке воспитать, на точку его поставить: «Могу только хорошо! Обязан!» Нас же много, неужто ж нам сообща-то сознание у людей из затылка в голову не перетащить? Зря, товарищ Гречаник, сомневаетесь, ей-богу, зря!.. Вам вот лишь бы «нейтральный контроль», а у меня возле склада «дровишки» копятся да копятся! Зря! — еще раз повторил он.

Гречаник слушал и хмурился. Ярцев выступил после всех.

— Подведем итог, — сказал он, погружая в волосы растопыренные пальцы. — Кажется, согласились: бракеров не надо. Изживают они себя. Совесть — вот наш неумолимый бракер. И разве не мы, коммунисты фабрики, должны заботиться, чтобы мебель, которую делаем, нашему же брату-рабочему жизнь украшала, чтобы хорошее настроение, радость доставляла, а не огорчения. Можем мы это сделать? Еще как! Рабочий взаимный контроль! Отвечает за качество сам рабочий, за себя и соседа, а мастер — за весь цех. Трудно будет, мешать будут нам, возможно, но своего мы добьемся! Как скажете, товарищи?

— Правильно! — послышалось из рядов. И это «правильно» болью отдалось в голове Гречаника…

Домой после собрания он не пошел. Долго сидел в своем кабинете. Но чем больше обдумывал положение дел, тем больше находилось доказательств, что прав он, а не сторонники рискованного эксперимента. «Я пока доказать не смог, пускай это сделает время. Все равно увидят, как заблуждались!» Но тут же вспоминались возгласы недовольных на партийном собрании…

Гречаник встал, громыхнул креслом. Ушел в цех.

Работала смена Шпульникова. Мастер метался от станка к станку. Рабочие носили и сваливали возле склада детали. Гречаник долго перебирал их. Подозвал Шпульникова.

— Смотрите, что вам подсовывают, — недовольно сказал Гречаник, подавая Шпульникову брак.

Тот разводил руками.

— Ну прямо хоть стой, хоть падай! Вот… Разве два бракера поспеют? Добавлять надо. Иначе погибель, вот…

И скоблил щеку.

Гречаника злило, что неожиданная поддержка его теории пришла от Шпульникова, мастера, которого он не любил за неопрятность и даже считал бездарным. «Неряха, даже побриться не может…»

— Подождите, скоро взаимный контроль вам организуют, — раздраженно сказал он и подумал: «Почему я не сказал — организуем? А, да не все ли равно!»

Дома он отказался от ужина. Попросил только чаю и долго сидел, помешивая в стакане ложечкой. На тревожный вопрос жены, не случилось ли чего на фабрике, ответил:

— Просто устал… — Залпом выпил остывший и показавшийся приторно сладким чай, ушел к себе. Убрал чертежную доску с приколотым к ней чертежом, достал стопку бумаги, сел за стол, написал на первом листе крупными буквами: «Мероприятия по введению рабочего взаимоконтроля». Потом поставил цифру 1, возле нее крупную, набухшую чернилами точку и задумался…

Мимо станции, не останавливаясь, прошел скорый поезд. В ночной тишине долго слышался стук колес. Потом он затих. Ветер донес высокий, протяжный свисток паровоза, после еще один, чуть слышный.

Гречаник откинулся на спинку стула. Снял очки, провел по лицу рукой. Щуря близорукие глаза, долго протирал запылившиеся, захватанные пальцами стекла очков, просматривал их на свет перед настольной лампой.

Ветер встряхивал за окном ветку рябины. Освещенная из комнаты, она казалась желтой, как осенью.

Сзади к Гречанику неслышно подошла жена и положила ему на плечи руки.

— Ты бы поужинал все-таки, — ласково сказала она, — нельзя же так.

Он долго не отвечал. Все не сводил глаз с ветки рябины. Потом, словно очнувшись, устало проговорил:

— Ужинать? Нет, нет… Впрочем… завари мне, пожалуйста, на ночь черного кофе. Только — покрепче.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Валя Светлова познакомилась с Таней в цехе, когда принесла Алексею обещанную книгу. Таня ей понравилась, и очень захотелось сойтись с нею поближе.

Они встретились снова на другой день в фабричной столовой.

Валя рассеянно доедала остывающий борщ. Таня заняла место за соседним столиком.

Одолев борщ, Валя отодвинула тарелку. Сидела, облокотясь на стол, и катала в пальцах шарик из хлебного мякиша.

На Танином столе не оказалось соли. Таня поискала глазами.

— Вам соль? — спросила Валя и, встав с места, принесла солонку. — Здесь постоянно недосаливают. — Она подсела к столу.

Лицо у Вали было обиженное, ямочка на подбородке по-детски беспомощная.

— Трудно в станочном, правда? — спросила Валя. — Я тоже работала, так вконец измучилась. Да и обстановка такая создалась… — Валя помолчала и добавила: — В библиотеке спокойнее.

— У вас тут родные? — спросила Таня.

— Никого…

— В общежитии живете?

— На квартире. Тут недалеко, у Лужицы.

— У какой лужицы? — не поняла Таня.

Валя улыбнулась.

— Это фамилия такая. Лужица, Егор Михайлович, бухгалтер… А вы где устроились?

— У Соловьевых.

Хлебный шарик в Валиных пальцах как-то сам собой сплющился.

— У Соловьевых? — Вале показалось, что она ослышалась.

— Да. Вы заходите ко мне.

— Спасибо. Я все больше в библиотеке по вечерам, а то дома. Даже в кино редко хожу, — сказала Валя, и непонятно было, отговаривается она или, наоборот, с радостью принимает приглашение.

Таня проводила Валю до дверей библиотеки, пообещав заглянуть, когда будет посвободнее. Она спешила.

А Валя, вернувшись, долго смотрела в окно на Таню, которая шагала к цеху, видела, как ее нагнал Алексей, как они пошли вместе. «Счастливая!» — подумала Валя и сама удивилась этой своей мысли.

Выполнить обещание — побывать у Вали в библиотеке — Тане все не удавалось. Домой она возвращалась поздно, усталая, со свинцовой головой и всякий раз даже отказывалась от чая, который предлагала ей Варвара Степановна.

Костылев вел себя по-прежнему. Если Таня просила помочь, обещал «быстренько подойти и разобраться», но или не приходил вовсе или поспешно объяснял на ходу, ссылаясь на то, что его куда-то вызывают. Таня перестала обращаться к нему. А когда он сам любезно справлялся, не затрудняется ли она в чем-нибудь, Таня отвечала: «Я постараюсь разобраться сама».

История с браком вскоре повторилась: Сысоев не принял на склад партию брусков. На этот раз виновата была сама Таня. Помогая работнице настроить станок, она проверила размеры брусков наспех — на двух фрезерах ее давно ждали рабочие и нужно было бежать туда.

К счастью, на этот раз бруски оказались не короче, а длиннее, чем полагалось, и после смены Таня осталась, чтобы переделать их. Когда она уходила с фабрики, уже смеркалось. Усталая, она медленно шла по главной, самой широкой улице поселка. Было тепло и тихо. Собирался дождь.

Возле дома с палисадником Таню остановила музыка. Она лилась, из раскрытых освещенных окон. Кто-то очень хорошо играл на рояле «Лунную сонату» Бетховена.

Таня подошла к невысокой изгороди и оперлась на нее. На улице никого не было, никто не мешал слушать. Таня стояла неподвижно, забыв об усталости, обо всех своих бедах, и слушала, слушала…

— Концерт по заявкам? — неожиданно раздался над самым ухом голос Алексея.

Таня вздрогнула и обернулась. Рядом с Алексеем стоял Ярцев.

— А вы, оказывается, любите музыку, — сказал он.

— Заслушалась, — призналась Таня. — Любимая вещь.

— В чем же дело? Пошли в дом, там слушать удобнее, — предложил Ярцев.

— Как в дом? — не поняла Таня.

— Очень просто, я здесь живу, — ответил Ярцев и обернулся к Алексею: — Заходи, Соловьев.

Он взял Таню под руку. Она отказывалась. Но Ярцев не слушал.

— Пошли-пошли!

— Зайдите, Татьяна Григорьевна, — поддержал Ярцева Алексей. — Мирон Кондратьич у нас человек простой… Домой вместе пойдем.

Они вошли в дом. Их встретила жена Ярцева.

— Знакомьтесь, — сказал Ярцев Тане. — Вот, Лиза, мастера нашего затащил музыку слушать.

Лиза пожала Танину руку.

— Доставай-ка, Елизавета Николаевна, наши любимые пластинки, — сказал Ярцев, подвигая Тане стул. — Усаживайтесь.

— Я думала, у вас на рояле кто-то играет, — призналась она, — так чисто звучит.

— Это мой секрет, собственное усовершенствование обыкновенной радиолы. — Ярцев многозначительно поднял указательный палец. — До смерти люблю фортепьянную музыку, хотя сам… В общем, при распределении талантов мне достался чей-то чужой. — Он рассмеялся и повернулся к Алексею: — Вот, Соловьев, выбирай.

Ярцев подвел Алексея к большой книжной полке. Здесь было множество книг, в том числе редкие. Ярцев давно обещал показать свою библиотеку Алексею.

В дверях соседней комнаты появилась мальчишеская взъерошенная головенка.

— Спать сейчас же, шельмец! — пригрозил Ярцев.

Головенка исчезла, стрельнув большими хитрющими глазами и озорно улыбнувшись. Было ясно, что спать «шельмец» все равно не будет. Лиза достала пластинки…

— Интересно, прежде я был равнодушен к роялю, — сказал Ярцев, усаживаясь на диван. — Фортепьянная музыка казалась скучной. А вот в войну… Лиза, отыщи, пожалуйста, эту…

— А я уже отыскала. — Лиза издали показала пластинку с темно-синим кружком в середине.

— Ну-ну, — кивнул Ярцев. — Послушайте эту вещь, Татьяна Григорьевна.

Лиза поставила пластинку.

— Этюд Шопена до-минор, — тихо сказала Таня, услышав первые звуки.

Ярцев кивнул и откинулся на спинку дивана. Лиза подсела к нему. Алексей перебирал книги и, казалось, ни на что больше не обращал внимания.

Таня слушала, наклонив голову и положив на колени руки. Алексей задержал на ней взгляд. Рука его так и замерла с книгой. Что-то новое, необычное открылось ему вдруг в Танином лице. Алексей так и простоял с раскрытой книгой в руках, пока не кончилась музыка. В комнате стало так тихо, что слышался даже шорох крыльев ночной бабочки, которая билась под абажуром.

— Вот такая же тишина была тогда в зале, — задумчиво сказал Ярцев. — Нравится вам эта вещь?

Таня подняла голову.

— Очень!

— У нас с вами вкусы сходятся, — улыбнулась Лиза. — Мы с ним, — она коснулась Ярцева плечом, — любим эту вещь больше всего. Когда он был в Германии, уже после войны, мне было очень трудно одной. Детей еще не было. Приду домой с работы, и тоскливо, тревожно так… Вот я поставлю эту пластинку и слушаю… А наслушаюсь — как будто с ним поговорила.

— Музыку должен любить каждый, — медленно заговорил Ярцев. — Но чтобы это случилось, надо… Даже не знаю, как это вам объяснить. Надо, чтобы, знаете, ну… произошло что-то с человеком, что-то потрясло его, чтобы пережил что-то во время музыки… Со мной так, должно быть, и получилось.

— Расскажите, — нерешительно попросила Таня.

Ярцев не ответил. Он сидел склонившись. Длинные кисти его загорелых рук свисали с колен. Он все что-то вспоминал. Лиза поднялась с дивана и перебирала пластинки, Алексей листал книгу.

2

— Да… — сказал наконец Ярцев.

Под абажуром все билась и билась бабочка. На светлой скатерти металась трепетная тень ее крыльев.

Ярцев начал рассказывать. Говорил с большими паузами и словно сам для себя, позабыв о присутствующих. Но чем дальше, тем рассказ его делался все более стройным.

— На фронт я уезжал в феврале сорок второго. Отсюда, с Урала. Из Новогорска. Танковую школу кончали здесь… Почти вся наша танковая дивизия — добровольцы… А накануне отправки для нас был концерт. В Новогорском оперном… Вот это концерт был! Такие силы! Хор громадный. С оркестром. Финал из Девятой бетховенской… Народный артист пел… А потом… Вот уж чего не ждал, того не ждал: выходит на сцену девочка. Лет десять ей, от силы одиннадцать. Славная такая, светловолосая, глаза большущие, озабоченные. Косички. И платьице белое… Подошла к роялю, глянула на нас и застеснялась: зал полнехонек, да еще все взрослые дяди, да еще в военной форме… Долго, помню, смущалась: очень уж настойчиво ей хлопали. За рояль села осторожно, долго оправляла платьице, смотрела на клавиши. И до того она выглядела крохотной, даже беспомощной рядом с огромным роялем! Я, признаюсь, посомневался: ну что она, эта девчурка, может? Но тут же подумалось: да нет же, не она для нас здесь, а мы для нее сюда собрались. Все — для одной. И так мне тепло вдруг стало, так как-то… «солено» внутри, понимаете? Да нет, словами этого не передашь!.. Начала она вдруг. Руки маленькие, пальчики длинные, тонюсенькие, и я, поверьте, даже вздрогнул, когда эти пальчики упали на клавиши. Играла она этот шопеновский этюд, «Революционный». И вот слушаю ее, а сам чувствую: пальцы мои так и впиваются в подлокотники кресла, стискивают их… Да-а… Если б мог я сейчас толком объяснить все, что перечувствовал тогда, что пережил!

Ярцев замолчал, помотал головой и, подперев лоб рукою, уставился в пол. Таня сидела по-прежнему, наклонив голову. Только пальцы ее перебирали уголок скатерти, свисающий со стола.

— Представьте, — резко вскинув голову, продолжал Ярцев, — завтра в дорогу, на фронт, потом в бой, в огонь, в грохот, а сегодня… девочка, ребенок, играет солдатам Шопена! Да как играет! А со мной словно произошло что-то, словно во мне же что-то открылось. Что? Не знаю. Одно только понял: до чего я, человек, много могу. До чего много!

Ярцев широко раскинул руки, оглядел всех, вздохнул и, отчего-то хмурясь, умолк. Потом провел рукой по лбу и продолжал:

— Кончила она, и сразу вся как-то поникла, руки уронила на колени… А в зале тишина. Ни звука! Я сижу, подлокотники кресла сжимаю… Девчурка встала… и тогда зал загремел, да еще как! Стоя аплодировали. А она стоит тонкая, как вербинка. Руки повисли, как обессиленные, и глаза блестят. Влажные. Кажется, она дрожала. Зал все громче, громче аплодирует, я хлопаю— даже ладони заломило, а сам повторяю про себя: «Родная ты моя, родная…» И вот тогда на сцену из зала поднялся солдат, уже немолодой: хмурое усатое лицо… Я с ним познакомился после: один из наших добровольцев, уральский сталевар Струнов. Ну, как только он поднялся, зал сразу стих, ждут, что будет. А Струнов подошел к девочке, поднял ее на руки, поцеловал в лоб, опустил и, смотрю, в карман полез. Достал что-то блестящее и ей в руки. Накрыл их своими ладонями и, слышно, — а я в первом ряду сидел, — уговаривает: «Возьми пустяковинку эту для памяти… Бери, бери, дочка, а то обидишь». И добавил: «А за нас не бойся. Только сама живи так, чтобы…» Он замялся, слов, видно, никак не подберет, а потом сказал: «Ну вот как для нас сегодня, понимаешь?» Потом к рампе подошел, будто еще сказать что-то хотел, но только махнул рукой, сбежал со сцены и потерялся в зале. Я потом узнал: Струнов подарил девочке старенькую серебряную табакерку. Она в семье у них переходила из поколения в поколение еще от прапрадеда: и в рабочих руках побывала, и в солдатских. А на крышке ее была тонкая гравировка — портрет Суворова. Помню, когда Струнов рассказывал, говорил он каким-то виноватым тоном: «За живое задела музыкой своей, понимаешь? Как воздуху глотнул… Перед прыжком-то в пучину… Талантище, видать. Ну, а подарить, как на беду, ничего под руками не оказалось…» Помню, на фронте, весной уже, сидели мы с ним как-то на окраине сожженного села… Одни головешки да пепел. А неподалеку от нас яблонька. И вся в цвету. Единственная… Как только уцелела? Свернул Струнов махорочную закрутку, облизал бумагу, а сам на яблоньку глядит. Потом закурил и сказал: «Это какую же силу, какой жар надо, чтобы у сталевара душа расплавилась?» Курит, молчит. Я спросил его, о чем он задумался. Он дернул щекой — была у него такая привычка — и говорит: «Дума, гвардии лейтенант, оттого и дума, что болтать-то про нее вовсе не обязательно». Сказал и тут же добавил, словно извинялся: «Никогда я ту светловолосую кроху не забуду. Только тебе этого, верно, не понять». После он ушел со своим танком глубоко во вражьи тылы. Меня ранило в одном из боев, угодил в полевой госпиталь. А вскоре… вскоре привезли туда и Струнова. С тяжелым ранением. Подробности я узнал позже, когда вернулся в часть, стрелок-радист рассказал, из струновского экипажа; он один только и уцелел. В общем получилось так, что уже напоследок, когда Струнов возвращался с задания, — а выполнил он его, что называется, по всем правилам, — гитлеровцы все же подбили и подожгли его танк. Струнов и его люди выбрались из этого пекла. Сражался он до последнего… А в госпитале только к вечеру пришел в сознание, узнал меня, застонал, закурить просит: «Жестяночка, говорит, моя где-то…» От папиросы он отказался. Глаза закрыл. Склонился я к нему, смотрю: щекой дернул: Я даже обрадовался: ну, думаю, жить будет! А он весь напрягся от боли, губами шевелит. Слова я еле расслышал: «Рано плавку-то, рано выдавать… Еще бы пусть покипело…» А потом уже с хрипом: «В переплав, видно… на шихту только…» Слова эти были последние: ночью он умер.

Таня сидела опустив голову и молчала. Ярцев заметил, как вздрагивали у нее губы.

— Вот видите, и расстроил, — сказал он. — История-то грустная. Только, знаете, я как услышу эту музыку, вспомню Струнова и мне все почему-то кажется, что он не умер. И хотя в боях мы с ним бок о бок были, и долго, хоть и умирал на глазах, а запомнился он мне таким, как в тот вечер, на сцене, когда девчурку на руках держал… Да, вот ведь малышка совсем, а это она меня научила музыку понимать. Какое это богатство все-таки! Лиза, поставь еще разок, а? — попросил он жену.

Снова зазвучал этюд…

Когда он кончился, Ярцев сказал Алексею:

— Ну, товарищ изобретатель, а тебе как? Нравится?

— Сильная вещь, — ответил Алексей. — Хоть не здорово понимаю, а задевает… — Он положил руку на отобранные книги. — Я, Мирон Кондратьич, вот эти возьму. Можно?

Лиза уговаривала гостей остаться пить чай, но они отказались.

Алексей вышел вместе с Таней.

Дорогой молчали. Начался дождь. Он мягко шелестел в листве тополей и придорожной траве, как будто шепотом разговаривал с землей.

Дома, не зажигая огня, Таня долго еще стояла у раскрытого окна. Темнота, наполненная шелестом дождя, скупо поблескивала мокрой листвой, дышала влагой, теплой, как материнские слезы…

Кто-то осторожно постучал в дверь. Таня не шевельнулась. Мысли ее были далеко-далеко… Так и не зажигая света, она подошла к кровати, нагнулась и, нащупав в темноте чемодан, вытащила его, открыла. Ощупью отыскала в уголке что-то завернутое в бумагу. Развернула. И присела на кровать, стискивая в ладони старенькую серебряную табакерку с неразличимым в темноте портретом Суворова на ее обтертой, помятой крышке…

3

… А дождь все шел, шел. К его ровному спокойному шуму все настойчивее примешивался суетливый говорок воды, сбегавшей по желобу, должно быть в садовую кадку.

Таня не ложилась. Она все так и сидела, не шевелясь, сжимая в руке табакерку, и без конца думала о том самом февральском вечере, о Струнове. Старалась вспомнить черты его лица, но помнила только, что он действительно был хмурый и усатый. Зато ясно представлялся ей переливчатый синий плюш глубокого кресла, в котором она сидела потом, когда ее увели за кулисы. Она вот так же стискивала тогда табакерку, улыбалась неизвестно чему и еще, кажется, немножечко плакала.

Мечта! Сколько людей уходило за тобой по нелегким дорогам жизни. Увела ты и маленькую девочку по имени Таня. Ей было чуть побольше пяти лет, а ты зажглась робким вначале огоньком, похожим на огонек елочной свечечки, и повела, повела…

В детском саду воспитательница играла на рояле. Все пели, а маленькая светловолосая девочка с большими серыми глазами и тугими коротенькими косичками, торчавшими в разные стороны, как две толстые морковки, стояла с открытым ртом.

Однажды, оставшись у рояля, Таня не пришла к завтраку, к любимому клюквенному киселю с молоком. Пока она осторожно нажимала пальчиками на клавиши, кисель съел кто-то из подружек. Таня о нем даже не вспомнила.

Воспитательница научила ее играть «Чижика», «Елочку», «Летели две птички»…

— У вашей дочери очень хороший слух и замечательная память, — сказала она Таниной матери. — Я познакомлю вас с опытной пианисткой.

Таня помнила первые уроки. В комнате учительницы пахло черными сухарями и старыми нотами. В темных переплетах они лежали на всех полках высокой этажерки. На комоде сидели две толстомордые бронзовые собачки. Они таращили на Таню свои выпуклые глаза. А над роялем висел портрет человека с голой головой и очень живыми глазами. Он в упор смотрел на Таню все время, пока шел урок. Учительница была маленькая, сухонькая, с усиками. Это было очень странно. Таня всегда с удивлением разглядывала эти усики.

Прошло два года. Однажды учительница музыки сказала матери:

— Вам надо везти Таню в Москву; там, знаете, все-таки профессора.

Переезжать в Москву? Это только сказать было легко. И Таня по-прежнему ходила к учительнице, в комнату, где пахло старыми нотами.

А учиться, когда дома нет рояля, становилось все труднее. Возвращаясь от знакомых, к которым она ходила готовить свои музыкальные уроки, Таня все чаще спрашивала: «Мама, а когда у нас будет рояль?» Мама гладила ее волосы и почему-то не отвечала, говорила только: «Да, рояль…» А Таня все равно радовалась и прижималась щекой к маминым волосам.

Отец, возвратившийся с военной службы, привез вместо обещанной куклы черную папку для нот с золотыми буквами и черными шелковыми шнурами. «Вот бы ты рояль еще мне привез!» — ласкаясь, говорила отцу Таня. Он улыбался и отвечал: «В другой раз, Танюшка, сейчас вот папку купил и… денег маловато осталось… не хватит, понимаешь?» Таня понимала. Вечером она показывала новую папку плюшевому мишке с потертым носом и говорила: «Тебе скучно, миша? Не сердись, мы купим куклу потом, после рояля, понимаешь? Если деньги останутся…» И мишка не спорил. Его стеклянные глазки понимающе смотрели на Таню и говорили: «Ну что ж, подождем… рояль, конечно, нужнее». Для искусства он тоже готов был на жертвы…

Но рояль все же появился. Правда, не у Тани, а в квартире профессора Андрея Васильевича Громова, ученого-лесовода, который вместе с семьей недавно поселился в доме на втором этаже. Мама однажды пришла оттуда, сверху, и сказала: «Ну, Танюшка, теперь ходить далеко больше не надо. Заниматься тебе позволили, слышишь?» Таня долго обнимала маму, целовала ее глаза, волосы и звонко, на весь дом кричала: «Мамочка! Миленькая! Чудненькая! Какая ты у меня одаренная!»

И Таня стала ходить к Громовым…

Оттуда, со второго этажа, часто слышалась скрипка. Таня никак не могла догадаться, кто на ней играет: сам ли профессор или, может, его сын, темноглазый и темноволосый вихрастый мальчишка с забавной светлой прядкой на затылке. Всякий раз, когда Таня приходила играть, мальчишка молча уходил в другую комнату и с любопытством выглядывал из-за двери. Мальчишку звали Георгием. Он был старше Тани на полгода. Его тоже учили музыке — игре на скрипке, но учили насильно: отец считал, что упускать природную одаренность и редкий музыкальный слух было бы непростительным легкомыслием. Однако мальчишку музыка совсем не увлекала. Давалась она легко, но игра его, отличавшаяся чистотой и легкостью техники, гасила даже самую простую песню, делала ее деревянной и сухой, без души. Но ни просьб, ни советов жены профессор не слушал. Напрасно убеждала она его, что для музыки, кроме способностей и хорошего слуха, нужна еще любовь к ней.

— А Паганини! — восклицал отец, вонзая в пространство палец. — Как учили Паганини? Разве из любви к скрипке он в чулане под замком часами играл упражнения?

Мать отступала, и сын продолжал учиться.

С Георгием Таня заговорила случайно, когда пришла однажды готовить урок. Георгий играл этюд, стоя спиной к двери и не видел Таню. Он сфальшивил. Таня поправила:

— Здесь не так надо.

Мальчишка прервал игру, обернулся и буркнул:

— Без тебя знаю!

— А зачем врешь?

— Сама врешь! А я пробую, как тут лучше можно, вот!.

— Музыку только правильно можно, — не сдавалась Таня.

Оскорбленный скрипач показал язык и убрал скрипку. Когда Таня села за рояль, он, пользуясь отсутствием старших, заявил:

— Вот только попробуй еще указывать, больше и к роялю не подойдешь! Выскочка!

Так состоялся первый принципиальный разговор.

Чем больше прислушивался Андрей Васильевич к игре Тани, тем чаще вздыхал и сокрушенно говорил жене:

— Рядом с ее игрой Гошкина музыка не больше, чем стукотня швейной машинки.

Однажды профессор попросил Таню сыграть вместе с Георгием баркаролу Чайковского. Таня не посмела отказаться, но согласилась со страхом: «Играть со скрипкой? А вдруг не выйдет?»

Георгию играть не хотелось. Он выкручивался как мог, говорил, что надо менять две струны, что они вот-вот лопнут и что менять очень долго… Отец ничего не хотел слушать.

Аккомпанировала Таня впервые, и волновалась. Но вскоре она освоилась и даже стала останавливать Георгия. Он злился:

— Ну чего еще?

— А тут не так надо, — говорила Таня, — тут надо тихо-тихо и — как голос поет. А ты рубишь…

Георгий косился на отца. Краснел. И снова повторял неудавшееся место. Таня опять останавливала… Он обливался потом, закусывал губу, пыхтел. И мысленно называл Таню нудной девчонкой и дурой. А когда она снова прервала его и тоненьким чистым голоском пропела два не дававшиеся ему такта, он даже огрызнулся шепотком:

— Подумаешь, педагогша…

И снова косился на отца, и снова играл, играл…

Злость ли, упрямство ли, природные ли способности помогали ему или, может, желание доказать свое превосходство, только «подумаешь педагогша» осталась довольна этим дуэтом, который правильнее было бы назвать поединком. Она ясными глазами взглянула на мальчишку и сказала совсем не по-учительски:

— Как хорошо-то со скрипкой! Давай каждый день вместе играть, ладно?

Георгий незаметно от отца скорчил Тане гримасу. Но на другой день… они снова играли вместе. Снова дулся и пыхтел Георгий. Снова профессор, покачивая в такт головой, подпевал мазурке Шопена. И Таня снова в «деревянных местах» прерывала игру и говорила: «Ну зачем ты так рубишь»?

Георгий наконец не вытерпел. «Змея!» — негромко, но выразительно сказал он. Это услышала мать: она только что вошла в комнату. Георгия заставили извиняться. Он отвернулся, стиснул губы и упрямо молчал. Тогда его заперли в другой комнате и сказали, что не выпустят до тех пор, пока не надумает извиниться.

Домой Таня уходила с опущенной головой и грустная: жалко было мальчишку. И еще она почему-то чувствовала себя виноватой.

Утром, когда она пришла заниматься, Георгий был дома один. Он мыл на большом столе посуду, все еще, видно, отбывая наказание. Увидев Таню, он отвернулся.

А Таня смотрела на груду чашек, тарелок, блюдечек, мокрых и нисколечко не отмытых, на лужу воды, расползавшуюся по клеенке, на кислое и злое лицо Георгия. И вдруг, властно оттеснив его, принялась перемывать посуду. А он глядел молча и исподлобья.

Она вытерла наконец последнюю тарелку, сказала:

— Вот и все.

— Чего ж ты не злишься на меня? — сердито спросил Георгий.

Большие Танины глаза выразили удивление. Она засмеялась и вдруг задорно и звонко пропела веселую считалку:

«Злился дед, злился дед
сто, и сто, и восемь лет,
да полгода, да полдня.
Ты не злишься на меня?»
И добавила серьезно:

— На тебя злиться нельзя, ты — смешной.

Георгий едва не задохнулся от злости.

— Ты сама… ты сама… ты сама, — начал он, не находя слов. Но Таня перебила его:

— Знаешь, когда ты не смешной? Знаешь? Сказать?., Когда ты на скрипке играешь, вот!

Георгий обалдело таращил на Таню глаза и бессмысленно бормотал:

— А ты… а ты… а ты…

Но Таня уже раскладывала ноты.

Пока она готовила урок, Георгий стоял у двери и, ногтем сколупывая чешуйки краски с косяка, изредка поглядывал на Таню. Окончив урок, она позвала его поиграть вместе. Он молчал. И, пожалуй, так бы и не взял в этот раз скрипку, но Таня вдруг гордо повела плечиком и, чуть сморщив лоб, произнесла уничтожающие слова:

— Не хочешь, да? А я знаю почему, знаю! Ты только рубить умеешь, а иначе не умеешь, не получается потому что! — И пошла к двери.

Георгий сорвался с места. Схватил скрипку, забежал вперед и, придавив спиною дверь, быстро-быстро заговорил:

— Не уйдешь! Не выпущу! По-твоему, не получится, да? А вот я сейчас докажу тебе, как не получится! Играй! Иди играй сейчас же! — Он схватил Таню за руку и поволок к роялю…

Это был первый добровольный дуэт.

С тех пор они играли вдвоем постоянно. Таня придиралась по-прежнему, и Георгий упрямо, по десятку раз повторял одни и те же не удававшиеся такты. А когда Таня подолгу не одергивала его, сам прерывал игру и торжествующе спрашивал;

— Что, не получилось?

…Учитель, у которого Георгий брал уроки скрипки, сказал однажды Андрею Васильевичу при встрече:

— Вы знаете, мальчик делает определенные успехи в кантилене.[1] Я же говорил вам, помните, что со временем это придет…


Двор дома, где жила Таня, был большой и скучный: ни в одной семье вокруг не было ее ровесниц, одни только малыши. И дружила Таня с мальчишками — с Георгием да еще с Ваней Савушкиным, которого знала давно, раньше, чем в дом переехали Громовы. Ваню все во дворе звали Ванек. Он был постарше Тани, голубоглазый, круглолицый и с волосами такими светлыми и блестящими, что голова его издали казалась густо вымазанной сливочным маслом. Матери своей Ванек не помнил. Жил он в крохотном деревянном флигельке, в самой глубине двора, с отцом, который не бывал дома целыми днями — работал где-то за городом в паровозном депо. Ванек ловил птиц. Искусством этим он владел в совершенстве, ловил их помногу и выменивал у мальчишек всякие увлекательные безделушки: стекла от очков, стреляные гильзы, старые механизмы от будильников, шестеренки от старых граммофонов… В единственной комнатенке Ваниного флигелька всегда стоял разноголосый птичий гомон, к которому частенько и со вниманием прислушивался рыжий «ничейный» кот, вечно шлявшийся по двору без всякого дела.

Главным менялой был Генка Кошкин, веснущатый долговязый верзила с соседней улицы. Ваниных пленниц он после продавал на рынке.

Но однажды Генкина коммерция неожиданно кончилась.

Ванек нес как-то Генке на очередной торг клетку с малиновкой. Таня увидела и подбежала посмотреть птичку. Попросила:

— Дай подержать! Ну дай, ну самую капелюсенькую капельку. Я осторожно…

Ванек согласился не сразу, но потом все же достал малиновку и бережно положил ее в сложенные гнездышком ладошки Тани.

— Только не выпусти гляди…

— Ну что ты! — Таня поднесла птаху к самому лицу, дышала ей в перышки, говорила ласковые слова и гладила большим пальцем шелковистую головку. Под перышками отчаянно колотилось — будто о самые ладошки — крохотное, наверно похожее на бусинку, птичье сердце.

Ладошки разжались как-то сами собой… Таня глядела вслед рванувшейся в небо пичуге и улыбалась от счастья, совсем позабыв про Ваню, который ничего еще не успел сообразить и обалдело уставился в Танино лицо. Поняв наконец, что случилось непоправимое, он с горечью сказал:

— Эх ты, обманщица!

А «обманщица» то ли от радости, то ли чтобы просто загладить вину, неожиданно обняла огорченного птицелова за шею и звонко чмокнула его в щеку.

— Как хорошо летать, Ванек, правда? — сказала она. — Давай всегда выпускать будем, ладно?

Ванек ошалело вытер щеку ладошкой и обозвал Таню дурой. Обиду он, однако, быстро забыл и даже нарочно позволил Тане выпустить однажды другую какую-то пичужку, назло Генке, который надул его, не дал обещанную пружину от будильника. А потом принес птицу просто так…

Так началось освобождение пленников. Ванек любил смотреть, как Таня радуется, глядя вслед улетающей птице, и ему тоже почему-то делалось необыкновенно хорошо, может быть, от ее радости.

Генка Кошкин, боясь вовсе лишиться легкого барыша, грозил Ване, называл его «продажным» и обещал отлупить при случае.

Как-то Генка явился во двор для очередной сделки именно в ту минуту, когда Ванек только что преподнес Тане «приговоренного» к освобождению дрозда в проволочной клетке. Генка вырвал клетку у него из рук и тут же растворил дверцу перед самой мордой «ничейного» кота, который крутился поблизости. Но не успел кот разобраться в обстановке, как Ванек налетел на Генку и ударил его по носу. Завязалась драка. Таня успела подхватить клетку. Дрозд вылетел. А рослый Генка принялся избивать Ваню.

Исход боя решила Таня. Она схватила метлу и наотмашь хлестнула Генку по лицу. Тот пробовал защищаться, но Таня хлестала и хлестала его, хлестала сильно, сосредоточенно и молча, закусив губу, хлестала что было сил. Враг бежал…

Это было еще до знакомства с Георгием.

А потом был день, который Таня запомнила особенно хорошо. Накануне Нового года в квартире Громовых она вдвоем с Георгием украшала елку. Настроение было самое праздничное. Развешивая на пахучих ветках игрушки, она напевала собственного сочинения песенку, сложенную еще днем, во дворе, когда увидела на низкорослой рябине возле Ваниного флигелька стаю снегирей. Они скакали с ветки на ветку, тихонько раскачивались под ветром, переговаривались… А Таня улыбалась им и напевала: «Сне-гирь-ки-сне-ги-ри-ки — аленькие грудки…»

— …Сне-гирь-ки-сне-ги-ри-ки — аленькие грудки, — напевала она, стоя на стуле и стараясь дотянуться до дальней еловой веточки, чтобы повесить на нее стеклянный малиновый шарик. — Сне-гирь-ки-сне-ги… — Ветка была далеко.

— Дай я! — сказал Георгий. Он вскочил на краешек того же стула и потянулся к шарику.

— Сама, сама я, — настаивала Таня, отстраняя его руку. Нитка уже зацепилась за самый кончик ветки. «Еще, еще чуточку бы!» — тянулась Таня.

Георгий вдруг поцеловал ее в щеку возле самого уха да так звонко, словно лопнул рядом резиновый мячик. Малиновый шарик соскользнул с ветки, упал и… разбился вдребезги.

— Ну, прости, ну, Татьянка, ну, милая, — растерянно бормотал Георгий. — Я же нечаянно! Ну, не сердись…

Наверно, Таня расплакалась бы, если б в эту минуту не увидела сквозь густую хвою елочной ветки Ваню Савушкина. Никто не заметил, как он вошел и стоял у двери, прижимая к груди облепленную снегом шапку. Ванек протянул ее Тане.

— На. На память тебе. Уезжаем с батькой. Утром. На стройку он завербовался.

Из шапки торчала темная, отливавшая синью головка снегиря.

Таня спрыгнула со стула, достала снегиря.

— Снегирек-снегиречек — аленькая грудка, — заговорила она, поднося птицу к губам. От Таниного дыхания чуть заметно шевелились снегирьи перышки. В маленьких темных птичьих глазах светились страх и отчаянье. И вдруг, не накинув даже пальтишка, Таня кинулась из комнаты на лестницу, во двор…

Ванек и Георгий мчались за нею, топоча по лестнице.

Таня выбежала на середину двора, вскинула кверху руки, и алый комочек взвился в воздух, полетел к саду…

Лицо у Тани разрумянилось, глаза горели. Она забыла о разбитом шарике, об обиде на Георгия.

Ваня уехал ранним утром. Выбежав среди дня с Георгием во двор, Таня увидела заколоченную обледенелой доской дверь флигелька, затворенные ставни и припорошенные свежим снежком следы санных полозьев — от крылечка к воротам.

Снегирей на рябине не было.

На неподвижных ветках лежал мягкий спокойный снег. Издали казалось, что ветки сделаны из звонкого белого стекла. И воздух вокруг был неподвижный и грустный.

Грустная проходила весь день и Таня. А вечером, на елке у Георгия, она долго глядела на шарик, который повесили вчера взамен разбитого. Шарик был матовый, желтый и походил на большой лимон. «Где-то сейчас Ванек?» — думала Таня. Ей представлялось, что он едет с отцом в розвальнях (обязательно в розвальнях!) по снежному полю. Начинается метель. А впереди все еще не видно той стройки, на которую завербовался Ванин отец.

— Ты чего кислая, Татьянка? — спросил Георгий. — Жалко все еще шарик, да?

— И вовсе не жалко мне, — ответила Таня. Перед глазами ее все, казалось, дымился метельным снежком след полозьев Ваниных розвальней… — Вовсе не жалко! Не жалко! Не жалко! — долго повторяла и повторяла она. Потом расплакалась. О чем? Этого даже она сама не знала,

Танин отец Григорий Федорович Озерцов был на особом счету среди токарей механического завода в небольшом городке километров на двести севернее Москвы. Расчет на заводе такому токарю, конечно, выдали неохотно. Но причина была уважительная: он увозил семью в Москву, дочке нужно было учиться музыке по-настоящему.

Отъезд был назначен на двадцать третье июня. Накануне, в воскресенье, в квартире Громовых состоялся утром «прощальный» концерт.

Георгий играл Чайковского. Таня аккомпанировала. Из открытых окон лилась в знойный воздух улицы певучая «Песня без слов». Танины мать и отец сидели на диване рядышком и слушали. Ксения Сергеевна Громова издали смотрела на сына и улыбалась. Профессор подпевал по обыкновению, а потом долго щелкал «лейкой», заходя то справа, то слева. «На память, на память, — говорил он, — пусть побольше снимков». Он снял и отца и мать Тани, снял отдельно Таню, отдельно — Георгия, потом — снова всех вместе…

А над страной уже летело чужое, страшное слово — война!

Таня сначала не поняла, почему все бегут к репродуктору. Не поняла, почему вдруг зарыдала мать, бросившись к отцу с криком: «Гриша, родной мой, что же теперь будет, что будет?!» — и обвила руками его шею. Таня спросила: «Папа, а в Москву когда?» Он ответил: «Все, Танюшка! Все теперь будет иначе. Война!» И Тане показалось, что слово «иначе» непривычное и страшное, страшнее, чем сама война.

— Татьянка, — сказал Георгий, тронув Таню за локоть, — значит, ты теперь никуда не уедешь, да?

Таня не ответила.

По улице бежали красноармейцы, мчались машины. Ветер гнал пыль. И люди кучками собирались у ворот, тревожно разговаривая о чем-то. Только небо было таким же голубым и по-прежнему ясным. Оно удивленно смотрело на землю, которая где-то уже была осквернена вражескими сапогами, железом, кровью…

Утром ушел отец. Он надел выгоревшую свою военную гимнастерку, до блеска начистил сапоги.

— Гриша, ну куда ты, зачем? — говорила мать. — Ведь повестки нет.

— А чего ждать, Варя? Разве смогу я сидеть спокойно дома?

Мать, обнимая отца, сдавила изо всех сил его плечи и уткнулась лбом в его гимнастерку. Губы ее дергались.

Таня плакала. Отец взял ее на руки.

— Я скоро вернусь, Танюшка, не плачь… Кончим войну, и вернусь. В Москву поедем. Смотри, чтобы дома все в порядке было. Ты ведь уже большая.

Он еще раз обнял жену, прижал к себе дочку. И вышел. Таня побежала за ним. На крыльце он остановился и помахал ей рукой, улыбнулся.

Таким, улыбающимся, Таня и запомнила его на всю жизнь. Она стояла перед отворенной настежь дверью, за которой виднелся залитый солнцем двор, куст жасмина возле забора да краешек ослепительного неба над крышей сарая.


Все теперь пошло иначе. Город зажил тревожной военной жизнью. Днем он двигался, вскрикивал гудками автомашин. В окна врывалась красноармейская песня и мерная поступь уходивших на фронт воинских частей, К ночи город засыпал непрочным, тревожным сном, без огней, в настороженной вздрагивающей тишине.

Начались тревоги, налеты вражеской авиации. Самолеты цвета лягушиной кожи, с крестами на крыльях и свастиками на хвостах низко проносились над землей. Рявкали зенитки. Вздымались к небу черные столбы дыма, и, не дожидаясь грохота взрыва, содрогалась земля.

Свою мать Таня видела редко: Варвара Степановна сутками дежурила в госпитале. Оставаться одной в квартире было опасно, и Таня жила у Громовых. Профессор, получив приказ из наркомата, эвакуировал имущество лесного питомника, которым руководил. Он уехал специальным эшелоном в начале августа, уехал один. Ксения Сергеевна, в самом начале войны поступившая на завод, сказала, что уедет из города, если уж придется, только вместе с заводом, и сына оставила при себе.

Таня скучала. Музыкой она стала заниматься реже, зато вскоре увлеклась неожиданным занятием — присмотром за малышами в домашнем детском саду, который организовали сами жильцы. Этот сад она называла «доброволькой». Но скоро и это кончилось: детей стали эвакуировать, и «доброволька» опустела.

Таня часами просиживала на диване у Громовых, подолгу глядела в окно, думала об отце. Изредка аккомпанировала Георгию, игра которого за тот год, что знала его Таня, стала мягче и задушевнее. Да и сам Георгий заметно переменился: стал серьезным и все время очень заботился о Тане. Он часто заговаривал с нею о ее отце.

— Вот посмотришь, — говорил он, — вернется он скоро, скоро! Поколотит фашистов — и вернется.

Таня верила, втягивала голову в плечи и улыбалась Георгию, повторяя вполголоса:

— Вернется…

Иногда она подолгу стояла на улице за воротами. Смотрела, не идет ли отец. Отец не шел.

Письма от него приходили не часто. Три аккуратно сложенных фронтовых треугольничка лежали в верхнем ящике комода. Таня часто перечитывала их. О том, что война скоро кончится, отец не писал ни в одном.

Не писал он об этом и в четвертом, самом последнем письме, которое мать не раз перечитывала вслух. Таня запомнила его наизусть.

«Варя, родная, поздравь, — писал отец, — час назад приняли в партию. Прости, что письмо короткое, пишу во время небольшой передышки. Вижу тебя, Танюшку, ее косички, трогаю их мысленно. И в глаза твои гляжу. Так ясно-ясно их вижу, словно и в самом деле они передо мной… И это все — тоже мое оружие. Не сердись, что пишу про одно и то же. Если будешь эвакуироваться, напиши— куда, буду писать до востребования. Обнимаю. Григорий».

На отдельном листке было еще несколько строк, написанных крупно и разборчиво:

«Танюшка, твой папа стал коммунистом. Это большая радость! Помнишь, как ты радовалась, когда тебя в пионеры приняли? Вот и у меня так же. Скоро осень, опять пойдешь в школу. Смотри, учись хорошо, чтобы суметь сделать в жизни все самое-самое нужное. Ну вот. А когда вернусь, мы обязательно уедем в Москву. Целую тебя. Твой папа».

А потом пришла похоронная.

Варвара Степановна прочла ее, положила перед собой на стол и, не шевелясь, просидела до утра. Так показалось Тане. Она догадалась о несчастье сразу, как только трясущиеся пальцы матери вскрыли конверт, и поэтому ничего не спрашивала. Видела большие глаза матери, дергающиеся губы… Слезы давили горло и текли, текли по щекам Тани. Она обнимала мать, прижималась к ней мокрой щекой, испуганно смотрела в ее непривычное, вдруг изменившееся лицо, гладила ее волосы и без конца повторяла: «Мамочка… мама, не надо… мамочка…» Таню трясло. Она села на пол и обвила руками ноги матери. Странно похолодевшая рука легла на ее голову. Пальцы Варвары Степановны перебирали мягкие Танины волосы…

Таня, кажется, так и заснула сидя, а утром проснулась на кровати и увидела мать по-прежнему сидящей у стола. Сырой ветер дул в окна, разбитые недавним взрывом, и шевелил волосы матери. Таня увидела ее бледное лицо, провалившиеся, незнакомые глаза, серые, без кровинки, губы, морщинки, которых вчера еще не было, и только тогда по-настоящему поняла, что отца нет.

Домой из госпиталя Варвара Степановна стала наведываться все реже. Прибегала на несколько минут — взглянуть на дочку, поцеловать ее. И снова уходила. Теперь она постоянно дежурила в палате тяжелораненых, которых невозможно было эвакуировать. И Таня по-прежнему проводила время у Громовых.

В одну из августовских ночей был особенно сильный налет. Ксения Сергеевна вывела детей во двор: под открытым небом было спокойнее. Они сидели втроем на скамейке под большим тополем. Стонало небо над городом. Метались голубые полосы прожекторов. Грохали взрывы. Листья тополя зловеще отсвечивали бронзой и казались горячими. Такие же бронзовые отсветы метались на облаках с юго-западной стороны, где рвались бомбы. Таня тревожилась: там был госпиталь. Она сидела с одеялом, накинутым на плечи, и повторяла шепотом: «Мама-то… Мамочка… Она ведь там… Мамочка…»

Налет длился больше часа, потом бомбежка утихла. Ворча по-собачьи, уходили на запад фашистские самолеты. Над городом, расплеснувшись в полнеба, поднималось багровое зарево…

Днем Ксения Сергеевна принесла страшную весть: ночью разбомбили госпиталь.

Таня спала после ночных тревог, свернувшись калачиком на диване. Губы ее вздрагивали и улыбались; наверно, ей снился хороший мирный сон.

Ксения Сергеевна не знала, что делать, как сказать Тане о новой беде. Но все равно нужно было ее будить: час назад объявили об эвакуации города.

— Сынок, у тебя теперь есть сестра, — сказала Ксения Сергеевна Георгию. — Таня поедет с нами…

— Где мама? — неожиданно проснувшись, с тревогой спросила Таня, протирая глаза.

— Вставай, Танюша, ты поедешь с нами. Через два часа нужно быть на станции.

— Где мама? — испуганно повторила Таня.

— Ее нет, — ответила Ксения Сергеевна, опускаясь на диван рядом и касаясь ладонью Таниных волос. — Госпиталь разбомбили… Ночью… — Больше она не сказала ничего.

Таня вскрикнула, вцепилась пальцами в щеки. Тело ее напряглось, потом сразу обмякло. Она упала на подушку и долго лежала без движения, как в обмороке, хотя глаза ее были открыты. Ксения Сергеевна растерялась. Не знала, чем помочь, суетилась. Хотела напоить Таню водой. Таня не пила. Тогда Ксения Сергеевна просто стала гладить ее лоб, волосы. Дышала на похолодевшие пальцы…

Где-то в стороне возник ровный отдаленный гул. Он становился все слышнее, слышнее…

— Мама, наши! — закричал Георгий, бросаясь к окну, потом снова к дивану, где лежала Таня. — Наши же! Наши!..

Над городом шли на запад советские самолеты. От гула звенел воздух, дребезжали в окнах уцелевшие стекла.

— Наши, Татьянка! Вставай! — кричал Георгий, не обращая никакого внимания на мать, которая упрашивала его не шуметь, не беспокоить Таню.

Таня вдруг болезненно, не по-детски вскрикнула и по-настоящему разрыдалась.

Захватив только самое необходимое, они в тот же день уехали на восток.

Лил дождь. В товарном вагоне было холодно, и Георгия в первую же ночь прохватило сквозняком; может быть, потому, что он укутал Таню своим пальтишком, а сам остался в тонкой куртке. Он пролежал, свернувшись в уголке на нарах, пока не проснулась Ксения Сергеевна и не укрыла его своим пальто.

К утру у Георгия начался жар. Он метался на нарах и просил пить. Воды взять было негде: эшелон хотя и часто останавливался, но стоял помалу и в таких местах, где воды не было. Наконец под утро остановились на большой станции. Говорили, что здесь продержат до обеда. Таня вызвалась сходить за кипятком…

Пока она стояла в очереди у кипятильника, на главный путь принимали встречный воинский эшелон.

Таня долго металась с чайником по платформе, бегала вдоль состава, отыскивая, где бы перебраться, а когда, наконец, перебралась, мимо нее уже катился последний вагон ее эшелона…

Заявить об отставшей девочке Ксения Сергеевна смогла только на четвертой станции; на первых трех эшелон не останавливался. Ей пообещали принять меры.

А Таня долго еще стояла между путями с чайником в руках и сквозь слезы смотрела на исчезавшее вдали облачко паровозного дыма. Потом, когда ушел воинский эшелон, растерянно бродила по платформе, сидела в стороне возле зеленого заборчика. Снова бродила… Смотрела, как между рельсами дрались из-за хлебной корки взъерошенные воробьи.

…К платформе подошел новый эшелон. Таня, позабыв про чайник, давным давно уже остывший, побежала к вагонам, из которых доносились детские голоса. Это эвакуировался детский дом одного из западных городов. Девочки, мальчишки высыпали из вагонов поразмяться. Таня затерялась в толпе. И вдруг совсем рядом с нею раздался удивленный возглас:

— Танюшка, ты?

Мелькнуло круглое, заметно похудевшее лицо, голубые глаза…

— Ванек! — закричала Таня, отчаянно протискиваясь через толпу ребят. — Ване-чек, миленький!..

Да, это был Ваня Савушкин. Его и Таню мгновенно обступили ребята. Поднялся невообразимый шум, в котором ничего невозможно было понять. Таня не могла говорить. Она держала Ваню за руки. Улыбалась. И, глотая радостные слезы, повторяла без конца:

— Ванек… Ванек…

— Поедем с нами! — решительно заявил Ваня. — Пошли, я тебя к директорше Елене Ивановне сведу! Куда деваться-то тебе…

Тропинка Таниной жизни поворачивала в сторону, должно быть, очень круто, потому что, когда эшелон прокатился через последнюю станционную стрелку, дежурному по станции растолковывали по селектору, что нужно принять все меры, чтобы разыскать девочку десяти лет по имени Таня Озерцова.


Детский дом, в который попала Таня, обосновался в Новогорске, молодом уральском городе шахтеров и металлургов. Он был по-военному суров, этот город, не в меру шумен и беспокоен, но Таня вскоре полюбила его, словно это был ее родной, с детства знакомый и привычный город. Здесь этой осенью, в сентябре, ее приняли в музыкальную школу.

А потом был февраль сорок второго… Концерт для танкистов… До-минорный шопеновский этюд и подарок пожилого солдата… Солдат тогда назвал Таню дочкой, и она сразу подумала об отце, о письме и о том, как тогда за одну ночь постарела мать.

Шли военные годы. Было трудно, голодно. В морозные ночи в интернате можно было спать, только забравшись с головой под одеяло и поджав ноги. Вечерами девочки вязали пестрые и теплые солдатские варежки. И Таня всякий раз пришивала изнутри белый лоскуток со своим именем. Она хотела, чтобы связанные ею варежки попали к тому солдату, и совсем не думала о том, что он даже не знает, как ее зовут.

Ваня Савушкин иногда приходил в интернат, где жила Таня. Вместе они вспоминали мирные дни и одну из общих побед, когда с позором бежал со двора наглый Генка Кошкин.,

Вспоминая, Ванек хмурился: «Фашист он, этот Генка!»— «Нет, — отвечала Таня, — фашисты в сто раз хуже».

Ваня задумывался и снова вспоминал: — А помнишь, как вы с Гошкой в музыку играли?

— Помню, — говорила Таня и спрашивала — А кем ты будешь, Ванек?

— А что, если он… тоже в нашем городе живет? — не отвечая, как будто его вовсе не спрашивали, продолжал Ваня.

— В нашем? Вот бы хорошо-то! — Таня тоже задумывалась, морщила лоб, смотрела в окно куда-то далеко, через крыши домов и, вздохнув, повторяла вопрос: — Будешь-то кем?

— Я-то?.. Пограничником. И это тоже была мечта.


Грохотали над страной орудийные залпы, и сердце замирало от них, как от торжественной музыки. То были радостные залпы победы.

Солнце казалось ярче. Небо слепило глаза нестерпимой синевой. Этот день запомнился Тане светом, радостью и хорошей приятной усталостью под конец. А ночью она проснулась: что-то спугнуло сон. Долго лежала, глядя в голубеющее окно. Встала. Подошла к нему, отворила. В комнату хлынул сыроватый ночной воздух, пропитанный запахом влажной земли и молодых листьев. Рядом спали подружки. Подумалось о Георгии. Стало хорошо и радостно: «А что если он и вправду где-то недалеко?.. Да пускай даже далеко, все равно! Можно будет поехать домой… встретить его… опять играть вместе…» Но куда поехать, как и где встретить, Таня не представляла себе. Просто верилось: кончилась война, и все теперь сбудется…

Таня стояла, опершись о косяк плечом, и смотрела на звезды. Между ними горела одна, самая яркая. Таня закрывала глаза и загадывала самое заветное: «Если открою глаза и сразу найду эту звездочку, все сбудется». Она отворачивалась, чтобы труднее было отыскать: так будет вернее… Поворачивалась, открывала глаза, и звезда находилась сразу. «Сбудется!» — радостно прыгало сердце.

И после все была эта мысль: поехать, встретить, играть, играть… Без конца играть!

…Летом, через год, Таню приняли в комсомол. Это было в день ее рождения. Воспитательница подарила ей томик Пушкина с надписью на первой страничке: «Танюше Озерцовой в день рождения в знак ее чудесного музыкального дарования». Дальше шла выдержка: «Независимо от того, что Пушкин излагает в форме стиха, в самом стихе, в его звуковой последовательности есть что-то, проникающее в самую глубь души. Это что-то и есть музыка… Чайковский».

Таня не знала, зачем она после взяла эту книжку с собой в райком комсомола, где ей и Ване Савушкину вручали комсомольские билеты.

У секретаря райкома было юношеское лицо и совершенно седые волосы. Рядом с его креслом стоял новенький буковый костыль. В этой комнате, залитой зеленоватым светом, который пробивался сквозь густую крону высокого тополя, Таня чувствовала себя почему-то очень неловко и все не знала, куда деть Пушкина: то перекладывала книгу из одной руки в другую, то неловко засовывала ее под мышку. Секретарь попросил посмотреть. Таня подала книгу и покраснела. Он долго листал. Прочел дарственную надпись. Улыбнулся.

— Ну что ж, поздравляю, Озерцова… с днем рождения. И с комсомольским званием, — сказал он, возвращая книгу. — Так чему же собираешься ты посвятить свою жизнь? Музыке?

— Музыке! Я ее больше всего люблю, — ответила Таня. — Кончу школу и в Москву поеду в консерваторию, учиться.

— А потом? Кончишь консерваторию, станешь артисткой… к нам на Урал приедешь? Или загордишься? — секретарь улыбнулся.

— Ну что вы… обязательно приеду, — сказала Таня, краснея еще больше.

В коридор Таня вышла радостная, сияющая, крепко сжимая в руке комсомольский билет. Она шла по улице рядом с Ваней, и голова у нее кружилась от счастья. Глаза ломило от яркого света. Таня щурилась и улыбалась; «Вот бы Георгия сейчас встретить! — думала она. — Пускай бы шел мне навстречу, пускай бы понял, какое счастье со мной приключилось! Подошел бы ко мне, взял бы меня за руку и спросил бы удивленно…»

— Танюшка, ты чего улыбаешься так, а? — услышала Таня голос Вани Савушкина.

Она вздрогнула и, пожав на ходу крепкую Ванину руку, ответила, не переставая улыбаться:

— Так, Ванек, милый, просто так…

Вечером Таня долго читала Пушкина. «На холмах Грузии лежит ночная мгла; шумит Арагва предо мною…» Еще и еще перечитывала она эти строки. Известные и прежде, сегодня они звучали как-то совсем по-новому… «И сердце вновь горит и любит — оттого, что не любить оно не может…»

— Не любить оно не может… — повторила Таня, закрывая книгу и зажмуривая глаза. — …Не любить оно не может…

Пока это было только завораживающей музыкой пушкинского стиха, но музыкой особенной, проникавшей все глубже и глубже и что-то незаметно, но упорно менявшей в сердце. С ним творилось непривычное. То оно как бы вовсе стихало, то колотилось так, что удары его отдавались в голове, в ушах…

— Не любить оно не может…

Уже перед самым рассветом Таня поднялась, уселась на подоконник, отыскала в небе свою звезду.

Звезда горела по-прежнему ярко. А небо казалось зеленоватым и глубоким. Где-то далеко-далеко, в его светлеющей глубине неожиданно оторвалась и полетела к земле чистая, как слезинка, другая, маленькая, но очень светлая звездочка.

Верная давней привычке детства, Таня успела задумать что-то очень важное, пока падала звездочка. «Как быстро она сгорела, — подумала Таня. — Это, наверно, как в сказке: кто-то обо мне подумал, и звездочка упала… Кто-то?.. Может, Георгий?.. Да! Да, да… Он подумал!»

Таня прислонилась головой к косяку и долго смотрела туда, где только что исчез чудный огонек. Все больше светлело небо над черными крышами. Все сильнее пахло из открытого окна свежей листвой. А Таня все сидела, запрокинув голову, и думала, думала…

Милая, чудесная юность! Ты сама похожа на сказку! Кто посмеет упрекнуть тебя в ребячестве или суеверии, когда загадываешь ты свое счастье? Упала ли на твои ресницы росинка с кленового листка, прицепился ли малюсенький паучок к твоим волосам, по недоразумению приняв их за готовую паутинку, кукушка ли прокуковала под твою задумку, упала ли на заре светлая звездочка с неба — все это говорит с тобою на вечном и мудром своем языке, когда не находится меры твоему завтрашнему счастью, когда не находится никаких человеческих слов, чтобы понять и выразить всю тебя!

Юность!.. Она так похожа на белую ночь. Детство кончилось, ты не знаешь когда. Свет его еще здесь, рядом, но что-то переменилось. Легкий прозрачный сумрак повис над тобой; над ним — звезды и отблески солнца на облаках; все вокруг видно, но во все надо всматриваться… И все кажется таким прекрасным и легким, что и дотронуться будто бы ни до чего нельзя. А на сердце так хорошо, так радостно! Потому что ты знаешь: там, впереди, разгорается твой завтрашний свет, твое солнце, молодость и вся твоя необъяснимо большая и такая… короткая жизнь!

В те далекие дни Тане верилось, что музыка окончательно стала ее судьбой.

На рассвете не думается про ночь, на исходе весны забываются снежные бури февраля. Так уж устроен человек, что он видит впереди только светлое, видит и верит в него. Верила и Таня.


…Табакерка выскользнула из рук, упала на пол. Таня вздрогнула, подняла ее и подошла к окну. Так же, как тогда, в ту ночь, она села на подоконник, прислонилась головой к косяку.

Дождь все не переставал. Брызги его залетали в окно, падали на лицо, на руки, на платье… В саду на мокрой траве лежал свет от бокового окна. Наверно, это Алексей сидел над книгами, что взял у Ярцева.

«Ярцев… — подумала Таня. — Ярцев… Струнов… Вот как бывает в жизни».

Она смотрела на полосу света, в которой неярко блестела густая трава, и опять вспоминала. Только уже не ту, не майскую ночь, а летний вечер 1948 года, когда кончила в Новогорске музыкальную школу…


Стоял жаркий уральский июль с прохладными вечерами и яркими зорями.

Окна интерната выходили на запад. Из них видны были старые липы. За липами малиновым светом горели закатные облака. Они предвещали сильный ветер и… большое счастье. Таня стояла тогда у окна, пока облака не погасли. Небо за ними еще алело и истекало огнем. Где-то там, далеко-далеко, была Москва… консерватория… все, загаданное давным-давно… Скорей бы туда!

А до отъезда еще так долго — целая ночь и… половина дня!

Уже в сумерках Таня ушла в городской сад; там где-то были подружки, с которыми она не пошла сперва: хотелось помечтать одной.

Подруг Таня не разыскала, но в одной из аллей встретила Ваню Савушкина. Он обрадовался так, будто только и ждал этой встречи. Вместе пошли по дорожкам сада, и Ваня все время сворачивал туда, где гуляющих было поменьше. Он то и дело пытался взять Таню за руку, и вид у него был такой, словно он хочет сказать что-то очень важное.

Ваня поглядывал на счастливое Танино лицо, собирался с духом и… молчал. Они все шли, шли…

Потом стояли на берегу пруда. В темной воде отражалось звездное небо. «На холмах Грузии лежит ночная мгла; шумит Арагва предо мною», — повторяла про себя Таня. А Ваня Савушкин робко касался ее руки, все не решаясь заговорить о чем-то важном.

«Мне грустно и легко, печаль моя светла…» — Таня пила эти струистые, текучие строки. — «Печаль моя светла…»

— Вот приедешь в Москву, — заговорил наконец Ваня, — в консерваторию… А там Георгий тоже… — Он замолчал, потому что получалось вовсе не то, что хотелось сказать.

Звезды в пруду становились ярче, вода темнее.

«Снегирьки-снегирики — аленькие грудки…»— почему-то вспомнилось Тане. И будто даже послышался звон. Может, это падал снег с веток рябины. А может… может, это звенел разбившийся малиновый шарик; тоже оттуда, из детства. Таня улыбнулась. И вдруг показалось: оттого так прекрасен мир, что весь его — необъятный, загадочный — наполняет обворожительная музыка пушкинского стиха, что она, эта музыка — все: и яркие звезды в пруду, и небо над темной водой, и Ванин голос, и завтрашний день, и еще то неведомое и томительное чувство, от которого снова то исчезает, то чуть не у самого горла колотится сердце. «…И сердце вновь горит и любит — оттого, что не любить оно не может».

— Не может… — вслух повторила Таня и стиснула Ванину руку.

— Чего? — спросил Ваня.

— Как хорошо, Ванек!

— Что? — не понял он снова.

— Жить! — радостно ответила Таня и засмеялась.

А у Савушкина глаза были грустные.

Всю ночь он проворочался с боку на бок и уснул только под утро. Ему снилось, что он рассказывает Тане о том важном, о чем так долго не решался сказать, но слова совсем не те, и она не может его понять, а он говорит, говорит… И все не то.

На другой день он провожал Таню в Москву.

На вокзале, когда, уже попрощавшись с ним, Таня стояла в дверях вагона и говорила о чем-то с подругами, прямо из-под вагонных колес, у самых Ваниных ног выскочили на невысокий перрон двое мальчишек. Один держал что-то в мятой замызганной кепчонке. Мальчишки спешили. Ваня в два прыжка нагнал их: ему ли было не знать, как носят в шапке пойманных птиц.

— Променяй стрижа! — скорее приказал, нежели попросил он и сунул мальчишке в руку перочинный нож с четырьмя сверкающими лезвиями. Мальчишка не торговался: слишком бесспорной была выгода сделки.

Поезд тронулся. Ваня зашагал рядом с вагоном. Он натыкался на людей, извинялся и, высоко поднимая руки, протягивал Тане насмерть перепуганного стрижа. Таня не брала. Только улыбалась и показывала глазами в небо. Поезд ускорял ход. Ваня бежал рядом. Добежал до конца платформы. Остановился и выбросил вперед руки…

Крохотный крылатый комочек стремительно взвился в небо. Растаял. Исчез.

Поезд изогнулся на повороте, и Таниного вагона не стало видно. А Ваня все стоял и махал рукой. Потом достал из кармана сложенный вчетверо тетрадный листок в клеточку — записку, которую так и не передал Тане. Перечитал. Скомкал. И, глубоко вздохнув, снова засунул в карман.

Москва встретила Таню гостеприимно. Город, любимый с детства, бережно провел ее через суету своих улиц, провез в метро… Письмо в синем конверте, адресованное директором детского дома его старшему брату, Авдею Петровичу Аввакумову, привело Таню к дому в переулке. Каменная лестница подняла ее на третий этаж. Авдей Петрович сам отворил дверь.

Таня вошла в его квартиру — единственную комнату на два окошка. Авдей Петрович прочитал письмо. Брат просил позволения для Тани пожить у него, пока не поступит в консерваторию; а если поступит, писал он, то перейдет в общежитие.

Хозяин сдвинул очки на кончик носа, просто и без всякого раздумья сказал:

— Ну что ж, живите, если по душе моя скорлупа. — Над его добрыми голубыми глазами внушительно клубились густые белые брови.

И Таня поселилась у Авдея Петровича.

Это был, несмотря на свои семьдесят лет, довольно крепкий старик с небольшой прямоугольной бородой и седыми курчавыми волосами, плотным полукольцом облегавшими глянцевитый купол лысины. Таня заметила одну особенность его лица: глаза были ласковыми и постоянно смеялись, а брови казались сердитыми, даже грозными. Роговые очки, которыми Авдей Петрович пользовался для работы и чтения, тоже имели особенность. Оглобли их были так замысловато изогнуты в разные стороны, что, когда он утверждал на носу свою хитрую оптику, в правое стекло смотрелась грозная мохнатая бровь, в левое — часть щеки и нижний краешек смеющегося глаза, и все это сильно увеличенное.

Имела особенности и квартира Авдея Петровича, которую он называл скорлупой. Не очень тесная и не слишком просторная, комната была обставлена простой, уже изрядно потертой мебелью, необъяснимым исключением среди которой была посудная горка из какого-то необычайного дерева, отполированная до зеркального блеска. Нарядный вид ее сразу привлек внимание Тани. Остальные особенности вернее было бы назвать обыкновенностями. К их числу относился и предложенный Тане стул с выщербленной на сиденье фанерой, который всем своим видом подтверждал правоту древней мудрости о сапожнике без сапог. На стене висела репродукция шишкинских «Сосен», несколько семейных фотографий, ходики, страдающие одышкой… Один угол комнаты был отгорожен ширмой и служил хозяину спальней. У стены стояла чистенько прибранная кровать с кружевным покрывалом и накидками — следами девичьих рук. Перед нею — этажерка со стопкой книг, посредине — стол на точеных ножках, а у дверей — большой старинный сундук и повешенный над ним коврик с оленями и огромной лимонно-желтой луной.

Авдей Петрович был искусным столяром и работал на одной из мебельных фабрик столицы, жил вместе со своей внучкой, у которой, по его словам, тоже «деревянная кость», словом, «в деда издалась»: она работала фрезеровщицей на той же фабрике, что и он.

Настя пришла домой поздно. Она оказалась на редкость веселой и общительной девушкой. Несмотря на несколько более широкий, чем ей хотелось бы, нос и не в меру полные губы, она несла в себе то неповторимое обаяние молодости, которое в девятнадцать лет способно скрасить и не столь пустяковые изъяны. Обаянием этим дышало и доброе Настино лицо, и постоянно веселые голубые, как у деда, глаза.

Девушки сразу подружились. Настя тут же пожелала уступить свою кровать, но Таня наотрез отказалась. Первый московский ее ночлег состоялся на сундуке под ковриком с оленями, на тощем, похожем на засушенную оладью тюфячке, — единственный дар, который согласилась она принять от Насти.

Утром началось знакомство с Москвой. С вечера получив подробную «инструкцию» от Авдея Петровича насчет возможных маршрутов и наивернейших способов отыскания своего переулка, Таня чуть свет вышла из дому.

Прозрачное и чуть розоватое небо окрашивало город в легкие теплые тона. Нежные отсветы ложились на стены домов, на мостовую… Долго ходила Таня по Красной площади. Смотрела и смотрела на Мавзолей, на рубиновые звезды кремлевских башен. Чудные кремлевские звезды, не виденные никогда в жизни, но постоянно жившие с нею рядом, теперь были здесь: близкие, сияющие, несмотря на слепительный свет неба. Снизу они казались невесомыми и, если долго смотреть, как будто летели над головой, и куда-то далеко-далеко, но не улетали, оставались тут, с Москвой, с Таней… Единственные, и притом земные, звезды, которые светят и днем!..

До краев налитая восторгом, Таня до вечера бродила по городу, ездила в метро, побывала в трех нотных магазинах, накупила давным-давно знакомых на память нот, лишь бы поиграть на рояле здесь же, в магазине, будто для пробы; без музыки она не могла спокойно прожить ни одного дня… Не раз заблудилась. В свой переулок попала поздно и с другого конца.

— Ну, потеряшка, раз десяток заблудилась, наверно? — встретил ее вопросом Авдей Петрович и, услышав в ответ, что всего только «три разочка», удовлетворенно заявил: — Ну, молодец! Годишься, значит, в москвички!


До приемных экзаменов в консерваторию оставалось еще несколько дней. Таня жадно продолжала знакомиться с Москвой. Часами бродила по шумным этажам пассажа, не тратя, однако, ни копейки даже на пустячки, исключая разве мороженое: весь бюджет был рассчитан до мелочи. И лишь одно необузданное желание по-прежнему не имело запрета: Таня ежедневно ходила в нотные магазины, покупала ноты и проигрывала их тут же на рояле, иногда, впрочем, забывая даже перевертывать страницы. Она постоянно опасалась, как бы не раскусили продавцы ее маленького плутовства, и за рояль всякий раз усаживалась с опаской: «Наверно, уж приметили, что вот повадилась нахальная девчонка бренчать каждый день на рояле…» С тревогой вглядывалась в лица продавцов, но ничего не замечала в них, кроме узкопрофессиональных забот. И продолжала свои «музыкальные» покупки.

Только в один, пасмурный и дождливый, день Таня осталась дома. От нечего делать она стала перебирать книги на этажерке. Наткнулась на «Северную повесть» Паустовского, полистала… Начала читать. И не смогла оторваться.

Читала до прихода Авдея Петровича… Одно место особенно заинтересовало ее. Столяр Никитин полировал книжные полки на квартире всемирно известного писателя («Наверно, у Горького…» — подумала Таня) и, показывая ему великолепие красного дерева при свете обыкновенной свечи, говорил: «Объясните мне, дураку, чем это дерево хуже драгоценного камня?» И вдруг начинал декламировать из пушкинского «Моцарта и Сальери»: «Звучал орган в старинной церкви нашей, я слушал и заслушивался…» А писатель («Ну конечно же, Горький!») привел в комнату каких-то людей, показывал им чудеса необыкновенного дерева и говорил о «прелести настоящего искусства — будь то литература или полировка мебели».

«Значит, если человек очень любит свое дело, ему в работе музыка может слышаться!»

Таня стала расспрашивать Авдея Петровича о красном дереве, о полировке и о том, правда ли, будто пламя свечи открывает в дереве что-то особенное.

— Ну и назадавала же ты мне, Яблонька, вопросов, — покачал головой Авдей Петрович и сам улыбнулся ласковому имени, которым неожиданно для себя назвал Таню.

Он сидел за столом, сцепив руки и немного наклонив голову. На лысине его, сбегая к виску, вздувалась и вздрагивала синеватая жилка.

— Взгляни-ка, — сказал он, указывая на шишкинские «Сосны», — вот художник деревья изобразил, хорошо изобразил, слов нет, проник в природу. Только вся ли красота здесь? В том и дело, что самые вершинки только! А внутрь, в сердце дерева ни один художник еще не проник. Да… А красота в нем особенная. Тем особенная, что показывать ее надо такой, какая она есть, безо всяких прикрас, а то испортишь только… Ну и суди сама, сколь велика красота, если к ней ничего и прибавить нельзя. Она и есть самая большая на свете! Красивее ее не сделать, а вот сильней показать можно. Над этим-то и трудимся мы, столяры, те, разумеется, которые свое мастерство уважают…

В каждом дереве, говорил Авдей Петрович, есть душа, до которой добраться можно только через мастерство и талант, да еще через мозоли на руках…

— Мне, конечно, до такого таланта далековато, — вздыхал Авдей Петрович, — хотя и умею кое-что, и мозолями не обижен.

Он повернул свои руки ладонями кверху, долго смотрел на них. Потом сказал:

— Дай вот сюда твою руку — сравнить.

Таня протянула руку. Он снисходительно улыбнулся, увидев ее мягкую ладонь и длинные тонкие пальцы.

— Вот и у тебя, и у меня искусство, а скажи-ка ты мне: годится в вашем деле такая лапа, вроде моей?

Таня пыталась представить себе, как бы зазвучал, скажем, шопеновский этюд или вальс под пальцами Авдея Петровича, кряжистыми, пропитанными политурой, покрытыми множеством мозолей, и улыбнулась. Рядом с его огромной ладонью ее рука напоминала рябиновый листок, упавший возле тысячелетнего дубового корневища…

— Видишь, к каждому искусству руки свою пригонку должны иметь. Кому рояль, кому клеек с политурцей… Только все это одно другому родное. Потому тот столяр, про которого Паустовский написал, во время полировки и вспоминал про музыку….

А насчет того, почему полированное дерево оживает при свечном огне, старик сказал:

— Оттого это, Яблонька, что в свечке большой секрет есть — свет у нее особенный. При нем каждое древесное волоконце свое нутро обнаруживает, особую игру дает, не видную при прочем свете. Полировка, она только при тонком слое хороша, зажигает она дерево, толстая— гасит. Как натащил лишней политуры, так словно дымом всю красоту затянет: жилочки, волоконца — все потускнеет, умрет вроде бы. А свечной огонек сразу подскажет, когда довольно… Это исстари повелось. Раньше столяр сутками работал: с огнем начинал, с огнем кончал. И работу проверял при свече. Нету ни царапинки, ни волоска, ни единого тусклого пятнышка — хорошо отполировал; мутное, волосатое отражение — никуда не годится!.. Я так же вот работу сдавал: поставит хозяин свечу и елозит глазом. Сам стою — душа в пятках. Найдет к чему придраться — берегись, Авдюха!

Авдей Петрович увлекся и невольно перешел к воспоминаниям о том, как работал с молодых лет в Москве у Федотова, что на Шаболовке. Сперва в подмастерьях, после выбился в мастеровые….

— По струнке у хозяина мы, молодые, ходили. Спать и то домой не отпускал, под верстаками на стружках укладывались. Так и говорил нам: «Какой из тебя мастер получится, ежели ты дома в постели нежиться будешь? Столяр все равно что солдат!..» И ничего, так и спали в стружках. Я за всю-то жизнь насквозь деревянным духом пропитался… Конечно, жить, как нам довелось в молодости, никому не пожелаю. А вот что молодежь нынешняя не тянется к мебельному искусству — жаль. Есть такие, что считают обработку дерева неблагородной специальностью… У самого у меня шины в гнездах расшатались, глаза открываться и закрываться стали со скрипом, да и руки повело на манер косослойной доски, а разряд свой передать некому. Коротка жизнь! Только под старость узнаешь, до чего же ты мало в ней успел, так хоть бы другим наказать, чтобы до самого красивого слоя дострогали. Жаль вот, что свою судьбину до последней стружечки дострагиваю. Завьется колечком и… политурцей можно накрывать, — с полушутливой и какой-то очень светлой печалью заключил он.

Неожиданно Авдей Петрович поднялся и заходил по комнате. Брови его нависли, глаза заблестели. Он говорил энергично, хотя по-прежнему неторопливо и обращаясь уже не к Тане, а, наверно, к тем, кого не было в комнате. Говорил о том, что вот бы поручили ему, Авдею Аввакумову, «пока вовсе не рассохся», организовать такую мебельную «консерваторию», из которой не музыканты бы выходили, а настоящие мебельные мастера-художники, такие, чтобы своими руками могли дерево оживить, до самой его души дойти. Вот тогда бы и началась настоящая мебель. А то — что такое, в конце концов? Коммунизм начинаем строить, а доброй обстановки в квартиру купить негде! Добро бы фабрик не было, так ведь в том и дело, что есть, есть где ее, мебель, делать! А что делаем?

Он подошел к посудной горке и провел ладонью по ее стенке. Дерево под тончайшим слоем полировки переливалось шелковистыми складками. Из них слагались причудливые сказочные узоры….

— Вот бы такую мебель в квартиру поставить, как думаешь, хорошо будет? — спросил он. Таня кивнула молча. — Дай кому хочешь всю такую обстановочку в квартиру — сразу радости прибавится. А радость с красотой врозь не живут, все человеческое из них, как из кирпичиков, строится, значит, и коммунизм тоже. — Тут он замолчал, почувствовав, что договорился до главного, и снова сел к столу.

Таня стала расспрашивать про горку. Он рассказал, что это его собственноручная работа и что на ней его по старости вокруг пальца обвели. Велели делать «исключительный» экземпляр по своему вкусу, будто бы для торговой палаты, а сделал — хлоп! — самому же к празднику Первое мая и поднесли эту вещь в премию. Потом уж узнал: Настёнка в фабкоме нажаловалась — посуду дома держать негде…

Таня спросила:

— Авдей Петрович, а в войну вы тоже на фабрике работали?

— В войну? — переспросил он. — Ремонтом я занимался в войну. — Брови его насупились. — Человечество ремонтировал. Из автомата червоточины на нем затыкал да сучки выколачивал, которые погнилее… С того ремонта сам в госпитале провалялся не один месяц. Рана и сейчас еще тешит.

Старик вздохнул и умолк, а глаза его как будто потемнели. В этот вечер он не сказал больше ни слова и за ширму свою ушел раньше обычного.

Позже от Насти Таня узнала, что в сорок первом году у Авдея Петровича погиб сын, военный летчик, и что дочь его — Настину мать — убило во время бомбежки. Дед отправился в один из отрядов московских партизан и сражался там полтора года, топил горе в крови…

Этой ночью Таня видела странные сны. В бесконечных залах консерватории вместо роялей стояли посудные горки. Возле каждой горела свеча. Авдей Петрович, похожий почему-то на всемирно известного писателя из «Северной повести», ходил вдоль рядов и придирчиво рассматривал отражения свечного пламени в полированных боках горок, повторяя все время: «Смотри, чтоб ни одного волоска! Не то берегись, Авдюха!» Он отпирал и запирал стеклянные дверцы, и они звенели, звенели…. И вот уже слышалась музыка. Авдей Петрович ухмылялся в бороду и спрашивал: «Ну что, чем тебе не искусство?» Музыка звучала все сильнее, все громче. Из глубины зала навстречу Тане шел Савушкин. Он брал ее за руки и почему-то называл ее Настей. Таня хотела что-то объяснить, но музыка заглушала ее слова.

Из консерватории Таня пришла домой счастливая, с сияющим по-праздничному лицом.

Николай Николаевич, профессор, по классу которого предстояло заниматься, сказал ей: «У вас талант, Озерцова, исключительный талант и неограниченные возможности!»

— Чего это ты светишься вся, ровно яблонька в цвету, а? — спросил Авдей Петрович. — Уж не в профессора ли тебя сразу завербовали?

— Приняли! — восторженным шепотом ответила Таня. — Авдей Петрович, миленький, — приняли!

Вечером перед сном она сказала Насте:

— Ты знаешь, Настёночек, мне кажется, что я самый счастливый человек на земле. Мне так хорошо, так хорошо, что даже страшно немножечко. Неужели оно в самом деле мое, это счастье? — Таня обвила руками Настину шею и положила голову ей на плечо.

Настя гладила ее волосы и говорила, как маленькой:

— Твое, Таня, твое! Чье же еще-то?

А Таня зажмуривалась и еще сильнее прижималась к Настиному плечу. Она думала, что вот хорошо бы сейчас поделиться своим счастьем с Ваней, а еще лучше, еще чудеснее — поиграть бы с Георгием, и пусть бы Ванек и Настя слушали. «А вот ведь и не встретила Георгия, — тут же подумала Таня, вспоминая неудачное Ванино пророчество перед отъездом. — А как бы это было удивительно, как радостно!»

Она заснула в этот вечер почти мгновенно, едва коснулась головой подушки, до изнеможения утомленная пронзительным, так и не высказанным счастьем.

Но среди ночи Таня вдруг проснулась. Ей показалось, что кто-то окликнул ее голосом Георгия, тем детским голосом, который она знала: «Татьянка!» Это будто послышалось совсем рядом. Таня подняла голову, всматриваясь в полумрак комнаты…

— Померещилось, — шепотом сказала она, но все прислушивалась, как будто в самом деле ее мог кто-то позвать. Сидела, обхватив колени и прислонившись головой к огромной луне на стенном коврике. И как будто бесшумно отворилась дверь и так же неслышно в комнату вошел кто-то. Таня не видела лица, но знала: это Георгий…

Было, наверно, около трех часов ночи, когда страдавший бессонницей Авдей Петрович явственно расслышал сказанное, конечно, не по его адресу теплое и по-сонному расплывчатое слово: «Милый!»…


За то короткое время, что Таня жила у Авдея Петровича, он так привык к ней, что, когда узнал о ее намерении перебираться в студенческое общежитие, сказал, как показалось Тане, несколько обиженным тоном и с полушутливой укоризной:

— Скорлупа моя, значит, не по душе?

И Тане сделалось как-то неловко: вдруг он понимает это как неблагодарность. «Успею еще переехать, — подумала она, — поживу до начала занятий». И осталась.

Несмотря на протесты Насти, Таня занялась хозяйством. Мыла полы, ухитрилась даже выкрасить белилами облезлую и изрядно замусоленную дверь комнаты, чем заслужила одобрение Авдея Петровича. Он по-прежнему звал Таню Яблонькой, оттого, что на сердце у него как будто светлело, когда бывала дома эта светловолосая девушка. Раз он даже заявил, что теперь у него две внучки…

Начались занятия в консерватории. Таня безраздельно отдавалась музыке, и ей казалось, что жизнь ее становится все полнее, все радостнее. И предчувствие еще большего, необыкновенного счастья неотступно наполняло ее…


Несчастье случилось в тот день, когда дул холодный декабрьский ветер, принесший гололедицу на московские улицы. Таня не вернулась домой.

Она все еще жила у Авдея Петровича: как-то так получалось, что переезд в общежитие все откладывался и откладывался. Домой приходила она всегда аккуратно, почти в одно и то же время, или предупреждала заранее, если собиралась задержаться.

— Куда ж это наша Яблонька подевалась? — встревоженно говорил Авдей Петрович Насте, прислушиваясь к хлопанью дверей и шагам на лестнице. — Уж не случилось ли чего?

— Что может случиться? — успокаивала Настя, а сама тоже прислушивалась.

В одиннадцать часов она спустилась на второй этаж к соседям, чтобы позвонить от них в консерваторию. Ей ответили, что никого из студентов давно уже нет.

— Что делать-то? — растерянно спросила Настя, вернувшись.

— Что делать, что делать! — не на шутку заволновался и Авдей Петрович. — Искать надо!.. — И пошел звонить сам.

Его крючковатый заскорузлый палец никак не помещался в отверстиях номерного диска, соскакивал, приходилось набирать снова и снова… В отделении милиции, куда он в конце концов дозвонился, пообещали навести справки. Он ждал у телефона. Снова звонил. И опять ждал. Наконец, в который уже раз набрав номер, узнал то, что больше всего боялся узнать. «Названная гражданка, — ответили из отделения, — в результате несчастного случая доставлена…» и сообщили адрес одной из районных больниц.

Авдей Петрович вернулся домой, нахлобучил шапку, надел пальто.

— Одевайся, Настёнка, — сказал он глухим голосом. — Беда с нашей Яблонькой…

На улице порывистый ветер нес навстречу мелкие, замерзающие на лету капли. Они больно секли лицо, расплывались ледяной коркой по асфальту. Авдей Петрович шел быстро и все время скользил, едва не падая, но не сбавлял шага. Настя то и дело подхватывала его под руку, уговаривая идти помедленнее, но он тащил ее за собой так, что она не успевала переставлять разъезжающиеся ноги и просто скользила, будто на лыжах. До метро добрались с трудом…

Адрес больницы, очевидно, им дали неправильный. Когда дежурная навела справки, выяснилось, что Тани здесь нет. Снова звонили в милицию. Оказалось, что напутал сам Авдей Петрович…

Только поздно ночью отыскали они больницу, где лежала Таня. В палату их не пустили.

— Перелом левого плеча и ушиб головы, — поблескивая очками, объяснял им дежурный врач, — ну и, кроме того, открытый перелом левого запястья. Но волноваться не стоит: жизнь девушки вне опасности. Когда попадают под машину, то дело, знаете, часто кончается хуже….

Таня не помнила, как все произошло. Скользя на асфальте, она вместе со всеми перебегала улицу. Впереди поскользнулась и упала старушка. Таня помогла ей подняться. Потом послышался чей-то крик… Что-то сбоку налетело на нее, опрокинуло на асфальт, куда-то поволокло. Тупая боль в затылке, нестерпимая, жгучая боль в левой руке и радужные круги в нахлынувшей темноте было последним, что запомнила Таня….

Начались тягучие, невыносимо однообразные дни. Плечо и запястье срастались медленно. Когда сняли шину с кисти, оказалось, что тремя пальцами левой руки Таня почти не владеет. «Неужели я не смогу играть?» — думала Таня и холодела от этой мысли.

Во время свидания с Настей она поделилась своей тревогой.

— Настёночек, милый, мне, наверно, надо в специальную клинику… Я говорю им, а они только успокаивают… не понимают, что моя жизнь тут, вот в этом… — Движением головы она показала на беспомощно лежавшую поверх одеяла руку. — Позвони Николаю Николаевичу, может, он сделает что-нибудь.

После хлопот Николая Николаевича Таню перевели в специальную клинику. Сделали новую операцию. Пальцы теперь действовали намного свободнее, но ни прежняя подвижность, ни легкость так и не вернулись.

Профессор развел руками:

— Если б вы попали к нам сразу после травмы! Главная беда в том, что упущен момент.

Из больницы выписали в воскресенье. Настя пришла встретить. На улице Таня почему-тосвернула к остановке троллейбуса, хотя домой нужно было ехать в метро.

— Ты разве не домой, Таня? — спросила Настя.

— К Николаю Николаевичу… Я скоро, Настёночек… ты не обижайся.

Дверь открыл сам профессор, седой и высокий, с усталыми, чуть печальными глазами.

— Извините, Николай Николаевич, — начала Таня.

Но он перебил ее:

— А-а, Танюша пришла! Ну, как самочувствие? Как наши пальцы? — Он улыбнулся, но улыбка погасла сразу, как только он взглянул в большие, полные тревоги глаза Тани, в ее бледное похудевшее лицо.

Таня не ответила. Села возле рояля. Потом решительно подняла крышку клавиатуры, глянула на Николая Николаевича.

Он молча наклонил голову, как бы говоря этим: «Ну, конечно, можно».

Таня гладила клавиши пальцами, словно привыкала. Потом стала брать аккорды правой, здоровой рукой. Неуверенно опустились на клавиши дрожащие пальцы левой. Аккорд!.. Еще!.. Первые такты любимого шопеновского этюда…

Пальцы замерли на клавишах.

— Николай Николаевич… — Голос Тани сорвался. Она наклонила голову.

Профессор молчал.

Тогда Таня выпрямилась и с отчаянной решимостью, закусив губу, начала снова. Оборвала игру. И опять, словно атакуя упрямые клавиши, заиграла… Но тут же опустила руки.

— Неужели…

— Вы музыкант, Таня… сами понимаете… — негромко сказал Николай Николаевич.

Да! Она понимала! Влажная пелена застилала глаза. Клавиши, рояль, комната — все расплывалось… Таня уронила голову на руки и разрыдалась, как ребенок.

Напрасно Николай Николаевич успокаивал: нужно продолжать лечение, подвижность пальцев можно будет вернуть, нужно время, нужно очень большое терпение… Таня ушла с распухшими глазами и спазмами в горле. Начались бесконечные посещения клиник, консультации, лечебные процедуры. Улучшения не было.

И тогда страшная правда встала перед Таней. Эта правда заслонила все: людей, жизнь… Таню охватило отчаянье. Она перестала есть, не спала по ночам. Лицо ее осунулось еще больше, глаза провалились.

«На что я гожусь? — спрашивала себя Таня. — Без мечты, без радости… Кто я теперь?.. Пустышка!»

Она ушла в книги. Читала даже ночью. Никуда не выходила из дому. Напрасно Настя пыталась развлечь ее, утащить в кино, на концерт, в театр: Таня отказывалась.

Как-то она сказала Насте:

— Я не знаю, поймешь ли ты… Я прочитала Ромена Роллана, он говорит: «Если у тебя большое горе, послушай «Лунную сонату» Бетховена, и оно тебе покажется ничтожным…» Он сказал не про мое горе, не про мое, — слышишь? Мое только больше стало бы… Пойми, ведь я никогда, никогда не сыграю «Лунной сонаты», никогда, Настя!

Авдей Петрович прислушивался к разговору, поглядывал на девушек поверх газеты, которую читал.

— Ты, Яблонька, извини, что вмешиваюсь и что ругаться сейчас буду, — сердито заговорил. он, откладывая газету. Брови его гневно клубились, и даже глаза потеряли обычную доброту. — Я, конечно, музыку уважаю, хоть и не больно здорово ее понимаю, но, в общем, нравится… Только ты в твоем положении лишний бы разок про Павку Корчагина прочитала. Чего ты веревки из себя вьешь? Ты человек или кто? Глаза видят, ноги ходят, руки двигаются, голова варит. Разве мало это? Послушай меня: хватит свою беду ровно медвежью лапу сосать, работенку подбирать надо, вот что!

Авдей Петрович поднялся и подошел к Тане. Она сидела поникшая, неподвижная…

— Пойдем-ка ты на фабрику, а? — сказал Авдей Петрович уже более спокойным тоном. — Развеешься сперва, и в том польза, а после, как знать: может, и полюбишь? — Гремя стулом, он сел возле Тани и, положив: на ее плечо большую руку с буграми вздувшихся вен, заговорил с той ласковой убедительностью, с какой уговаривают детей: — Ты поразмысли-ка… У меня там «Лунной сонаты», конечно, нет, но уж лекарства на полтыщи бед хватит!

Таня молчала. «Никто не поймет этого, — думала она, — никто!»

И почему-то сразу отчетливо припомнилась первая ночь эвакуации, холодный дождь, захлестывающий в двери, в щели вагона, и тоненькое, но такое теплое пальтишко Георгия, которое он накинул на нее, бившуюся в ознобе и обессилевшую от слез.

«А вот он понял бы, — подумала Таня о Георгии, — понял бы… И Ванек понял бы. А больше никто». С этого вечера Таня не говорила больше вслух о своем горе.

А потом был один вечер. В комнату ураганом влетела вернувшаяся с фабрики Настя. Она бросилась к деду и, обхватив руками его шею, принялась неистово целовать его— бороду, лицо, лысину. Напрасно он отбивался и унимал ее:

— Да пусти ты, неуемная! Ишь, врезалась, как шарошка в дерево!

Настя угомонилась не скоро. В радостном изнеможении опустившись на стул, она, с увлечением и поминутно перескакивая с одного на другое, стала рассказывать о том, что в цехе было собрание и что там говорили про нее и про ее предложение — применить попутную подачу, — и что его одобрили, и что такая подача будет на всех фрезерах… И, должно быть, потому, что все еще не выплеснула до конца. свою радость, тут же начала уговаривать Таню:

— Танюшка, милая! У нас, знаешь, как замечательно! Станки поют, работы выше макушки! Времени не хватает! Дела столько, что хоть песни пой! Шла бы к нам в цех, а? Ну, право же, не пожалеешь!

А Таня молчала. Настина радость только сильнее отгораживала ее от того мира, в котором, казалось ей, были все, кроме нее самой.

Шли дни. А она так ничего и не решала. Несколько раз Авдей Петрович снова пытался ее уговаривать, и от этого она страдала еще больше, не умея разглядеть за его грубоватыми убеждениями ту большую человеческую нежность, которая чем сильнее, тем скупее и реже прорывается наружу.

«Нет, Яблонька, так дело не пойдет!» — решил про себя Авдей Петрович и однажды утащил ее на фабрику насильно. Просто разбудил чуть свет и, ничего не объясняя, велел одеваться;

— Зачем? — удивилась Таня.

— Давай-давай! Быстренько! За медикаментами поедем.

Таня не поняла еще, что задумал Авдей Петрович, но послушно оделась и поехала с ним. Всю дорогу он молчал, а Таня ни о чем его не спрашивала, сидела, вобрав голову в плечи, засунув в рукава руки и упрятав нос в воротник пальто, очень напоминая Авдею Петровичу, который то и дело косил на нее глазом, беспомощную нахохлившуюся птицу.

— Вот тебе, Яблонька, и аптека, приехали! — объявил он наконец, тронув ее за плечо, и легонько подтолкнул к выходу. Троллейбус остановился почти против самых ворот фабрики…

Авдей Петрович показывал Тане полировку ореха и красного дерева. На глазах у нее сказочно оживали древесные волокна и дерево становилось живым и глубоким. Вытащив дверку шкафа в темный коридор, Авдей Петрович зажег неизвестно где добытый свечной огарок и, погасив электрический свет, показывал Тане дерево, слабо освещенное трепетным огоньком свечи. Оно таинственно менялось: по слоям, вспыхивая, разбегались блестки волокон, и багровые полосы метались под тонким слоем полировки, как языки бездымного пламени.

— Ну что, не хуже твоей «Лунной», поди, а? — говорил Авдей Петрович…

Потом он доставал из шкафа рубанок, маленький, аккуратный и темный, сделанный из куска яблони (кто не знает, что яблонька для рубанка — самолучшее деревце!). Авдей Петрович зажимал в верстаке начерно выстроганный брусок…

— Вот послушай-ка, — говорил он Тане и принимался строгать.

Из отверстия рубанка с легким поющим звоном выплескивалась тонкая, почти прозрачная стружка.

— Слышишь, поет стружечка-то, — подмигивая Тане и улыбаясь, говорил Авдей Петрович и все строгал, строгал. Стружка то вылетала вверх упругой и прямой струйкой, то клубилась, словно легкий розоватый дымок.

И отчетливо слышалась тоненькая поющая нота…

На фабрике, рядом с Авдеем Петровичем, с его деревлм, политурой и прочими чудесами Таня и в самом деле забылась немного. Она поехала с ним и на другой день.

На третий, сославшись на головную боль, осталась дома. А вечером Авдей Петрович застал Таню за книгой. Она сидела, облокотившись на подоконник, подперев ладонями щеки. Он заглянул через ее плечо: Таня читала Островского.

Отдельные страницы она перечитывала снова и снова, часами не отрываясь от книги, и Павел Корчагин говорил с нею, как живой: «Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой!»

Однажды ночью Авдей Петрович проснулся оттого, что в комнате горел свет. Выглянул из-за ширмы. Таня сидела у стола. Она вздрогнула и закрыла что-то руками.

— Ты чего, Яблонька? — тревожно спросил Авдей Петрович.

— Не спится…

Он покачал головой и улегся опять. А Таня поднялась и спрятала на дно своего чемоданчика старенькую серебряную табакерку и конверт, в котором хранила фронтовое письмо отца. «Сумей сделать в жизни все самое нужное!» — мысленно повторяла Таня памятные слова. «Умей жить и тогда…» — как бы вторили им слова Павки Корчагина. И все это было об одном и том же — о самом главном.

…Она снова пошла к Николаю Николаевичу.

— А что если вам пойти по теории музыки, Таня? Все-таки родное дело. Вы бы подумали, — осторожно посоветовал он.

Таня закрыла глаза, стиснула губы и решительно покачала головой.

— Николай Николаевич, вы музыкант, вы понимаете… Разве можно протиснуться в искусство насильно? Я хотела жить в нем, а не околачиваться! Музыка мне нужна. Музыка! Чтобы все кругом звучало, все во мне. Жить стоит только для этого! А иначе… Я сознаюсь вам: я уже решила, но еще не решилась. Мне чего-то недостает, какого-то маленького, последнего толчка. Мне работать нужно. Идти к станку. Я хочу этого, и боюсь, и понимаю, что это необходимо. Вот если бы кто-нибудь взял меня, завязал бы глаза, перенес бы на фабрику, в цех… Нужна какая-то сила, которая… ну, заставила бы меня!

— Есть такая сила, Таня, — несколько взволнованно, но твердо сказал Николай Николаевич. — Есть! Эта сила — вы сами. Да-да!

Николай Николаевич взял Танину руку и сжал ее.

Таня ждала совсем другого. Она думала, что Николай Николаевич будет утешать ее, говорить жалостливые слова, наперед знала, что она обязательно расплачется, а он…

«Сильный человек… — повторила про себя Таня, возвращаясь домой. — Ну разве я похожа на сильного человека?» Она ехала, потом шла, снова ехала, никого иничего не замечая вокруг. Тяжело поднялась пс лестнице, вошла в комнату…

— Авдей Петрович, я решилась, — сказала она, прислонившись к косяку.

Авдей Петрович медленно стащил с носа очки и озадаченно поскреб крючком оглобли щеку…

Через два дня Таня уже работала подручной у строгального станка.

Неопределенность — первая ступенька надежды. Пока решение не было принято, Таня все еще чувствовала себя отчасти человеком искусства, не переставала надеяться на что-то. На что? Этого она и сама не знала. Но шаг был сделан, все определилось, и надежда — когда-нибудь вернуть потерянное — исчезла. Силы поддерживать стало нечем.

Но не одно это угнетало. Придя в чужой мир, Таня почувствовала себя в нем совершенно потерянной и даже ненужной.

В первый день, вернувшись домой, она отказалась от еды, улеглась на постель и долго лежала неподвижно, с открытыми глазами. От шума станков у нее разболелась голова, сильно стучало в висках. В мозгу билась неотступная мысль: «Я никто! Я не нахожусь нигде! Я вне жизни!» То же было и на завтра, и после…

Авдей Петрович первое время не тревожил Таню расспросами. Только посматривал искоса, шевелил бровями да поскребывал оглоблей очков щеку. Но как-то все же спросил:

— Что, Яблонька, сердечко к делу не прифуговывается?[2]

— Плохо, Авдей Петрович, — глухим голосом ответила Таня. — Я ведь на фабрике-то вовсе никто. Совершенно….

— Ничего, ничего, Яблонька, — успокаивал он, — дерево под полировку после пилки да строжки тонюсенькой стружечкой доводят, чтобы душа в нем просвечивала. Из-под топора и корыто готовое не выходит. Терпеть надо.

Терпеть было трудно. По вечерам Таня тайком выковыривала из ладоней занозы и вздыхала: слишком уж медленно прифуговывалось к делу сердце, слишком тонюсенькие были стружечки, такие, что и разглядеть невозможно. И если ей все же помогало что-то, то это бескорыстная влюбленность Авдея Петровича в свое ремесло. От этой влюбленности в незатейливое, обыкновенное дело на Таню веяло чем-то очень светлым и чистым…

Вскоре заболела среди смены Танина станочница. К станку мастер поставил Таню. «Только повнимательнее, пожалуйста, — попросил он, — от вашего станка весь цех зависит». И Таня очень боялась.

Но смена кончилась благополучно, и домой Таня пришла взволнованная и радостная. Авдей Петрович заметил, как блестели у нее глаза.

— Сама, Авдей Петрович! Сама со станком управлялась! — сказала она. — И, кажется, сильно проголодалась. — Первый раз за последнее время она улыбнулась и добавила: — Весь цех от меня зависел сегодня.

— А ну, покажи ладошку! — прищурился Авдей Петрович.

Таня протянула руку.

— Ага, есть начало! — довольно проговорил он, рассматривая волдыри свежих мозолей. — Настёнка, приказ поступил: в ужин выделить нашей станочнице добавочную порцию! — Он рассмеялся.

На другой день Тане нужно было настроить станок на строжку очень ответственной детали. Она побежала к Насте.

— Сейчас Федю пришлю, — успокоила ее подруга. Федя был дежурный слесарь их смены. Таня знала его, видала у станков, особенно у Настиного фрезера, куда он заглядывал что-то уж слишком часто. Наверно, поэтому Настя имела над ним особую, «неофициальную» власть. Федя помог Тане настроить станок, показал, как выверять ножи на головках, как регулировать прижимы, направляющие линейки, ролики… Станок заработал «с места», без всяких капризов. «Как хорошо уметь так, — подумала Таня, позавидовав Феде. — До последнего винтика изучу свой станок. Обязательно!»

Недели через две она не пришла домой после смены. Вернулась только в час ночи.

— Ты, Яблонька, что это, в трубочисты поступила? — спросил Авдей Петрович, прищуренным глазом разглядывая черные пятна на ее лице.

— Слесарям помогала станок разбирать, — ответила Таня. — Авдей Петрович, милый, родной вы мой человек! Спасибо вам за все… за ваше… за ваше…

Она не договорила: обессиленная, опустилась на стул.

В мае на фабрике открылись подготовительные курсы для поступающих в лесотехнический институт. Поступила на эти курсы и Таня. В августе ее приняли на вечернее отделение.

И сутки вдруг сократились вдвое. Днем она работала на станке, по вечерам ходила на лекции, занималась дома, иной раз до поздней ночи просиживая над книгами. Уставала. Подниматься по утрам было трудно. И все-таки это было куда легче, чем в ту пору, когда оставалась наедине со своим несчастьем.

— Ты, Яблонька, силенки-то побереги, — советовал Авдей Петрович, — и на отдых время выкраивать надо.

— Какой там отдых, Авдей Петрович! На что мне его! — возражала она. — Пускай ни минуты покоя, пускай даже тревога все время, постоянно тревога, только бы успевать все сделать!

Часто от переутомления она подолгу не могла заснуть ночью. Боялась она этого больше всего, потому что именно в эти минуты наваливались на нее воспоминания о консерватории, о первых счастливых днях в Москве. Иногда плакала втихомолку, а утром не знала, как спрятать от Авдея Петровича припухшие раскрасневшиеся глаза.

Вскоре забот у Тани еще прибавилось. Фабрика получила очень важное задание, и строгальные станки захлебнулись с первых же дней. На одной очень сложной детали не справлялись даже в три смены. Таня пропустила несколько лекций, помогая цеху по вечерам, во второй смене. Тогда и пришла мысль: а что если строгать сразу на двойную ширину, по две детали, и тут же после разрезать, прямо в станке? Мысли этой, однако, она тут же испугалась. «Это ж надо резцы переделывать, в станке кое-что… Кто же согласится на это?» Но мысль не давала покоя. Таня несколько ночей просидела дома над самодельными чертежами, советовалась с Авдеем Петровичем, а в цехе — с «Настиным Федей». Наконец решилась и пошла к начальнику цеха. Тот сперва поморщился и покачал головой, однако пообещал доложить главному инженеру. Уже на другой день главный инженер вызвал ее. Он очень просто и крепко пожал ей руку и сказал: «Спасибо! Вы молодец! Правда, повозиться придется, но… лучшего выхода не придумать».

Фабричные конструкторы в тот же день получили экстренное задание. Инструментальщики стали готовить новые резцы, приспособления…

Несколько дней Таня провела в непрерывном волнении: «Как-то получится, как выйдет?» Наконец все было готово. Окончив смену, Таня не ушла домой. Испытание назначили на утро, и она хотела, чтобы слесари, в числе которых оказался и Федя, готовили станок при ней.

Работы было много, и, чтобы успеть, Федя взялся вырубить паз в чугунном столе, не разбирая станка. Он изодрал в кровь руки, и кровь мешалась с чугунного стружкой, пылью. А глаза Феди блестели: «Все равно сделаем!»

Таня помогала: подавала инструмент, обтирочные концы. Федя устал. Она попробовала его заменить. Но каким непослушным в ее руках было все то, что в Фединых становилось как бы продолжением его пальцев. Десять минут проработала Таня за Федю, а на руках уже вспухли кровавые мозоли.

— Дай сюда! — скомандовал Федя и забрал у нее инструмент. Дорога была каждая минута.

В окна цеха кидался с разлету порывистый февральский ветер. Сухой и колючий снег хлестал по замерзшим стеклам.

Таня почувствовала сильную усталость. Кажется, хотелось есть. Но о еде старалась не думать. А через час возле станка уже стояла запорошенная снегом Настя. Ее широкий нос пылал, как у деда-мороза, а на ресницах висели прозрачные капельки.

— Вот поешь, Таня, — она протянула закутанные в пуховую шаль алюминиевые судочки.

— Настёнок! По такому морозу! — радостно, но с укоризной сказала Таня, развертывая шаль и расставляя судки на стеллаже. — Федя! Обеденный перерыв!

Наскоро обтерев руки, они принялись за еду, а через десять минут Настя уже собирала посуду.

— Опять мы с тобой, Федор, в кино не попали, — вздохнула она.

— Ничего, будет время!.. — Федя уже работал вовсю.

Только в шесть часов утра Таня принялась за настройку станка. Голова слегка кружилась от бессонной ночи, но спать не хотелось: наступил условленный час — семь утра! В цехе появились главный инженер, парторг фабрики; сейчас у станка решалась судьба правительственного заказа. Собрались слесари, мастера, пришел начальник цеха…

— Пускаем! — сказал главный инженер.

Таня протянула руку к рубильнику. Вешено прыгало сердце…

Вздрогнули электромоторы. Станок ожил, загудел.

Рядышком выбежали две первые детали-двойняшки. Таня проверила размеры, убавила стружку. Подкручивая маховичок, она наклонилась, и что-то блестящее выскользнуло из кармана ее халатика.

— Табачок обронили, Татьяна Григорьевна, — пошутил главный инженер. Он подобрал и протянул ей старенькую табакерку.

Таня сконфузилась. «Наверно, считает глупой девчонкой…» — подумала она, взяла табакерку и сказала, оправдываясь:

— В войну танкист один подарил… на память. Случайно в кармане оставила.

Лицо у главного инженера сразу стало серьезным, и Таня успокоилась. От этого стало еще радостнее. Она окончательно отрегулировала станок. Детали пошли совершенно точными. Пара… еще одна… еще…

И когда главный инженер, придирчиво осмотрев последнюю из пробных деталей, сказал: «С победой вас, Татьяна Григорьевна!» — у Тани даже ноги подкосились от счастья.

Но вдруг лицо ее стало серым. Она покачнулась и оперлась боком о металлическое ограждение станка. Переутомление брало свое.

А между тем смена уже начиналась. Собирались рабочие, пришли Авдей Петрович, Настя. Нужно было начинать работу, но усталость не давала шевельнуть рукой, как будто все силы отняла радость, так похожая на ту, давнюю… от музыки…

Таня сделала шаг. Снова качнулась. Федя подхватил ее, бережно усадил на стеллаж и сам сел рядом, поддерживая ее за плечи.

— Воды! — сказал он.

Чья-то рука протянула кружку. Но… вода не понадобилась: Таня спала, уронив голову на плечо Феди.

Сонную, ее увели в пустой красный уголок в верхнем этаже цеха и уложили отдыхать. К станку вместо нее стал Федя…

Вьюга стихала. Замерзшие стекла розовели, отекая в углах морозной голубизной. Внизу, в цехе, пели станки. А наверху на клеенчатом диване, забыв обо всем и положив под голову руки с новыми, натертыми за сегодняшнюю ночь мозолями на ладонях, спала признанная строгальщица пятого разряда, настоящий рабочий человек Татьяна Григорьевна Озерцова.

…В дверь снова постучали, теперь уже чуть погромче. Таня поднялась с подоконника и убрала табакерку. Отворила дверь. Перед нею стояла Варвара Степановна.

— Танечка, самовар поспел. Вы бы чайку попили, — сказала она. — Нельзя ж так. Утром голодная уходите, так хоть на ночь-то.

— Не хочется, — осторожно перебила ее Таня. — Только вы не сердитесь, Варвара Степановна, миленькая… Устала я. — Она снова подошла к окну.

На мокрую траву по-прежнему падал свет из бокового окна: Алексей, видно, все еще не спал. Слышно было, как лилась из переполненной садовой кадки вода.

А дождь все шумел, шумел…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Алексей не слышал ни шума дождя, ни того, как стучала к Тане и говорила с нею Варвара Степановна. Он просматривал книги, которые принес от Ярцева, старался отыскать хоть что-нибудь, что могло бы помочь вытащить его из тупика, в котором он оказался со своим переключателем. Но о том, что интересовало его, в книгах говорилось или очень скупо или так было затуманено расчетами, рассуждениями, выкладками и формулами, что разобраться нечего было и думать.

Он перелистал наконец последнюю книгу. Отложил. «Вот, не слушал добрых-то советов, не учился, — подумал он, — сиди и майся теперь… Книг целая груда, а что толку, если взять из них ничего не можешь».

Алексей покосился на книгу, лежавшую в сторонке, притянул к себе, раскрыл. Это была книга по пневматике, которую недавно передала ему Валя, та самая книга, за которой он бегал в библиотеку. Подперев руками голову, он снова начал читать…

Если бы пятнадцать лет назад кто-нибудь предсказал Алексею Соловьеву профессию станочника-деревообделочника, он бы наверняка счел это недоброжелательством. Возню с деревом он всегда считал занятием, недостойным настоящего человека, столяров пренебрежительно называл колобашечниками, а под горячую руку и гроботесами. Откуда пошла такая нелюбовь, сказать трудно. Если бы копнуть родословную Алексея, там обнаружились бы почти одни столяры. Разве только отец, с некоторых пор занявшийся скрипками, составлял исключение. Однако и он начинал со столярного дела, к тому же музыкальное свое мастерство всегда считал сродни мебельному.

Из трех сыновей Ивана Филипповича Алексей был младшим. Старшие пошли по лесному делу. Оба они погибли в первый же год войны.

Учился Алексей плохо. Слесарное дело интересовало его куда больше, чем все школьные науки. Он вечно возился с какими-нибудь машинами. То чинил швейную, то ремонтировал чей-нибудь велосипед. Раз взялся даже за арифмометр. Впрочем, после этого ремонта арифмометр приобрел совершенно неожиданные свойства: сколько бы ни считали на нем, сколько бы ни крутили ручку, в окошечках под издевательское позвякивание звоночка неумолимо выстраивалась грозная шеренга девяток.

Доучившись с грехом пополам до восьмого класса, Алексей удрал в город. Его приняли учеником слесаря на домостроительный комбинат. А через полгода он уже работал самостоятельно, и по пятому слесарному разряду.

«Колобашечником» Алексей стал незаметно. Ремонтировал станки в строгальном цехе. Как-то переделал по-своему крепление режущей головки; станок заработал куда лучше прежнего. А потом изобрел оригинальную фрезу, потом — новый резцовый патрон. И пошло, и пошло… И поскольку создавалось все это в конечном счете для презираемых прежде колобашек, он полюбил в конце концов станочную обработку дерева простой, но сильной любовью, настолько сильной, что вскоре перешел в станочники.

Через неделю после начала войны, в тот самый день, когда Алексею исполнилось семнадцать лет, он самовольно уехал на фронт. Родители узнали об этом из его единственного письма с дороги. Больше за всю войну писем от Алексея не было. Дома его считали погибшим. Но в сорок пятом он вернулся. О своих военных делах он рассказывал неохотно и скупо, говорил о них так, словно все они были чем-то простым и обыкновенным. Был в окружении. Вырвался. Партизанил где-то в тылу врага. С секретным заданием командования ушел на вражескую сторону. Все, кто знал Алексея, считали его изменником. Даже друзья были убеждены в этом. Среди них была двадцатилетняя Женя Сафронова, боец партизанского отряда. Алексей жил надеждой, что правда о нем станет известна, когда снова встретятся. Но, вернувшись в часть весною сорок пятого, узнал, что почти вслед за ним ушла на задание и Женя и что ее повесили гитлеровцы. Может, оттого и говорил Алексей о себе так скупо. Ни отец, ни мать, которым неожиданное возвращение сына вернуло жизнь, не расспрашивали его. Да и нужно ли было, если ясней всяких слов говорили за Алексея строгие задумчивые его глаза, возмужалое лицо, похудевшее и утратившее черты былой мальчишеской свежести, да еще две Красные Звезды на линялой, горьковато пахнущей гимнастерке.

Алексей вернулся на комбинат, к своему станку. Снова начались раздумья — то над каким-то особенным резцом, то над новым устройством к станку. В трудную минуту помогали друзья. «Учиться тебе нужно», — говорили они. Но Алексей отмахивался: «Некогда! За учением и дела не сделаешь, и время упустишь!» — «Смотри, парень, — предостерегали его, — жалеть будешь!» — «Ерунда! — отвечал он. — Неученую голову руки выручат, а ученых голов и без моей довольно!»

Позже, уступив просьбам отца, Алексей переехал в Северную Гору, поступил на фабрику, строительство которой было тогда в самом разгаре. Работал в бригаде монтажников, а когда фабрику пустили, стал к станку. Он задумал большое дело, ушел в него, но вскоре понял: знаний недостатает! Забеспокоился, навалился на техническую литературу. Но выручала она плохо. Страницы книг пестрели бесчисленными и непонятными формулами. Они врывались в текст и превращали его, даже самый простой, в туманный и непонятный. Алексей приходил к главному механику фабрики Горну. Александр Иванович, добродушный, живой, уже заметно лысеющий человек, несмотря на то, что вечно был занят сам, помогал сколько мог, но советы его Алексей выполнял слепо, не понимая, почему делает так, а не иначе…

Александр Иванович качал головой:

— Учиться, учиться нужно, Соловьев! При твоей голове да работа в темную! Ай-я-яй, юноша, разве же это дело?

Алексей уходил от него, кусая губы и еще сильнее досадуя на себя. Часто беспокоить Горна он не решался, но не терпелось скорее закончить задуманное, и он по-прежнему ночи напролет просиживал за книгами. Бессистемные занятия поглощали время и почти не давали пользы. Вера в себя исчезала…

2

…Алексей листал книгу и вспоминал Валины слова: «Если б хоть эта книга тебе помогла, Алеша, если б хоть чем-нибудь…» Алексей горько усмехнулся. Ну чем она поможет? И в этой, как назло, все формулы, формулы… Нет! Не поможет она, так же как не помогла и сама Валя в ту пору, когда он так надеялся на ее помощь, на помощь инженера Вали Светловой.

Это было в прошлом году. Настраивая станок, Алексей увидел незнакомую девушку с русыми вьющимися волосами. Она нерешительно ходила по цеху. Вид у нее был растерянный, а на лице застыло выражение того обиженного беспокойства, какое бывает у школьника, который не выучил урок, но вызван к доске первым.

Заметив, что Алексей наблюдает за нею, Валя сконфузилась и покраснела. Алексей улыбнулся. Может, от этой улыбки и зародилось у Вали то новое для нее чувство, которое после часто заставляло ее хоть ненадолго задерживаться где-нибудь неподалеку от карусельного фрезера, как бы по делу, чтобы втихомолку наблюдать за Алексеем…

То чувство захватывало ее все неотступнее, все сильнее влекло ее к Алексею, с которым она даже не была еще знакома.

Познакомились они в выходной день. Кончался июль. Жаркий, безветренный, с застоявшейся, парящей духотой, он сушил травы, мелкими трещинами иссекал землю, серую и пыльную. Далеко за желтоватой дымкой горизонта бродили грозы, может быть, шли дожди, а здесь, в поселке, все изнывало от жары.

Валя ушла к реке. Елонь, отступившая от берега, обнажила мыски, сердито ворчала на перекатах, не то пугала, не то звала к себе. Валя выбрала место, где лозняк был погуще, положила под кусты книгу, маленький букетик нарванных по пути ромашек. Разделась, убрала под ярко-желтую косынку волосы и, подняв снопы сверкающих брызг, шумно бросилась в воду. Она не подозревала, что рядом, защищенный спасительной тенью высоких кустов, сидит над книгою Алексей.

Он слышал воплеск неподалеку, а потом увидел над водой, на самой середине реки, голову девушки. В желтой косынке она походила на большую, необыкновенных размеров кувшинку. Девушка плыла к заводи. Она вышла на тот берег и стояла там в черном купальнике, стройная, мокрая, блестевшая на солнце.

Алексей отложил книгу и долго любовался Валей.

Потом она поплыла обратно. Алексей слышал, как она выходила из воды и, должно быть, одеваясь, напевала что-то вполголоса.

Вдали над серым облачком глухо прогремело, и Алексей ясно различил тихо произнесенные Валей слова:

— Вот бы гроза налетела, а то до чего сухо… — Она помолчала и добавила: — Просто даже сердце высохло!

Валя накинула на плечи влажную косынку, поднялась наверх и пошла по пыльной дороге к старой вырубке, совсем забыв о ромашках, так и оставшихся на песке под кустом.

Нагретая трава щекотала икры. По серым растрескавшимся пням суетливо ползали пауки. Где-то тяжело гудел шмель. Легким порывом налетел ветер, встряхнул метелки трав и замер. Валя легла и раскрыла книгу. Но читалось плохо: нестерпимо жгло солнце. Наверху застыло спокойное, синее, горячее небо, такое, что даже глазам было больно. Она накрыла лицо косынкой и лежала с открытыми глазами. Откуда-то набежала тень. Валя сдернула косынку с лица и подняла голову. Рядом стоял Алексей с ее букетиком ромашек. Валя поспешно села, не понимая, чему он улыбается, и как будто чуть-чуть насмешливо.

— Ваши? — Алексей протянул ромашки.

— Спасибо, — сказала Валя, взяла цветы и сконфузилась.

— Отдыхаете? — спросил Алексей.

Валя промолчала, не зная что ответить.

— После купания хорошо, — продолжал Алексей.

Русые прядки Валиных еще не совсем просохших волос шевелил ветер. Он дул теперь без перерыва, не сильно, но настойчиво. Валя почему-то покраснела.

— Откуда вы знаете, что я купалась? — спросила она, поправляя платье.

— Видал, как вы к заводи плыли, — сказал Алексей и, нагнувшись, поднял с травы книгу. — «Анна Каренина»… хорошая вещь. — Он полистал, захлопнул книry. — В той стороне не купаются, омутов много. В них вода холодная.

Валя не ответила. Ей было тревожно и радостно оттого, что Алексей рядом, что говорит с нею. Она встала, стряхнула с платья травинки.

— Вы к поселку? — спросил Алексей.

— Да, — машинально ответила она, хотя вовсе не собиралась домой.

…Валя шла рядом с Алексеем и следила, как задетые ногою катились по дороге маленькие высохшие комочки земли, скатывались в колею и рассыпались крохотными облачками буроватой пыли. Алексей расспрашивал про институт, про учение… Но именно об этом говорить Вале не хотелось. Она отвечала неохотно и скуповато, не зная, как заговорить о чем-нибудь другом.

…Училась Валя в Свердловске. С детства ее увлекала профессия врача, но в медицинский институт не удалось пройти по конкурсу. Подружки сманили в лесотехнический. Так началось учение чужому, нелюбимому делу. Она даже пыталась уйти с третьего курса. Но мать отговорила: «На строительство пойдешь, что ли? Кирпичи таскать? Куда ты без диплома годишься? Замуж только!» И Валя продолжала учиться: в самом деле, кем-нибудь все равно нужно быть.

Но кем она будет, Вале не приходило в голову. Все, к чему она стремилась во время учения, — это что-то заучить, запомнить, вызубрить, наконец, и хоть как-нибудь, хотя бы на тройку, ответить. А узнать, открыть для себя что-то новое — такого желания у нее никогда не было.

Когда с трудом, с осложнениями и слезами Валя сдала экзамены и с грехом пополам защитила диплом, она вдруг ощутила в себе какую-то пустоту: напряжение кончилось, готовиться ни к чему уже было не нужно, а о будущей своей работе Валя в ту пору не задумывалась.

На фабрике бывший директор Гололедов назначил Валю технологом. Квартиры ей не дали, и она больше недели спала в конторе на стульях. Уже потом ей уступил отдельную комнатку бухгалтер материального стола Егор Михайлович Лужица. Домик его стоял на отшибе, в самом конце маленькой боковой улочки. В Валиной комнате было светло, уютно и тихо, только при ходьбе уныло поскрипывала старая половица.

Работа на фабрике Валю угнетала. Она толком не знала обязанности технолога. Выполняла отдельные поручения Гречаника, иногда даже не представляя себе, что и для чего она делает. Это было скучно и неинтересно, а оттого что не хватало знаний, еще и трудно. Иногда она просила помощи у кого-нибудь из мастеров. Нередко ей отвечали: «Ты технолог, тебе и знать, — мы-то причем?» И Валя старалась спрашивать как можно реже. Но еще тяжелее было оттого, что никто ни с чем к ней не обращался; спрашивали у мастеров, у механика, друг у друга — у всех, а ее будто и вовсе не замечали…

Но, разговаривая с Алексеем, Валя обо всем этом молчала. А он, как на беду, все расспрашивал и расспрашивал— про математику, про механику, про то, как управлялась Валя со всякими техническими расчетами.

— Трудно, наверно, да?.. Формулы эти трехэтажные?

— Очень, — призналась Валя. — Они мне по ночам снились.

— Полжизни отдал бы тому, кто в мою голову их вложить бы мог! — признался Алексей. — Да что там половину! Всю отдал бы!

Ветер усиливался. Совсем недалеко загремело. Валя и Алексей оглянулись разом. Сзади надвигалось облако. Оно было громадным и наверху светилось. В середине цвет его переходил в пепельный, а в самом низу — в свинцово-синий. За облаком шла лохматая туча.

— Гроза будет, — сказал Алексей, прибавляя шаг.

Валя тоже пошла быстрее, но хотя боялась грозы, уходить от нее не хотелось. Пусть бы налетела, взорвалась бы молниями, исхлестала дождем, вымочила бы обоих до нитки! Они бы укрылись под деревом, укрылись бы именно потому, что нельзя укрываться от грозы под деревьями. Это было бы страшно и… хорошо: ведь рядом был бы он, Алеша.

Чтобы сократить путь, Алексей свернул с дороги и повел Валю через густой ельник. Сухая ветка попала ему за ворот и пропорола плечо рубашки.

— Осторожно! — предупредил он Валю, останавливаясь и разглядывая разорванную рубашку. — Ишь, напоролся. — Он пошел дальше.

— Постойте! — окликнула Валя.

Она достала из пояса платья булавку и заколола рубашку на плече Алексея. Закалывая, она коснулась его горячего крепкого плеча и, может быть, от этого нечаянно наколола палец.

— Еще авария, — улыбнулся Алексей. — Извините… — Он взял Валю за руку и потащил на тропку. — Скорее, а то вымокнем.

Они побежали. Миновали ельник. Вышли к поселку. Алексей выпустил Валину руку и спросил:

— Вам куда?

— В тот переулок… У Егора Михайловича, — ответила запыхавшаяся Валя, и собственный голос показался ей чужим, прозвучавшим откуда-то со стороны.

На углу Алексей остановился, сказал:

— Ну, пока! — и протянул руку.

Валя неловко и, как показалось ей, слишком наспех пожала его руку и густо покраснела.

— До свидания, — едва слышно произнесла она и быстро пошла к дому по утоптанной тропке, но вдруг, сама того не замечая, замедлила шаг и… оглянулась.

Алексей стоял на углу и, кажется, улыбался ей.

Резко повернувшись, Валя пошла дальше, а лицо с карими, немного насмешливыми глазами неотступно стояло перед ней. Она закрывала глаза, но и в бурой мгле перед ней было все то же лицо. Спотыкалась о камень, открывала глаза: лицо не исчезало.

Налетел вихрь. Над домами заклубилась желтая пыль. Туча мгновенно закрыла все небо. Стало темно. Молния с фиолетовыми краями распорола мглу, и все кругом загремело: воздух, земля…

Егор Михайлович, старичок с сердитым лицом и выпяченными из-под щетинистых усов губами, словно он постоянно дул на что-то очень горячее, торопливо затворял окна. Валя ворвалась в дом и, не глядя на хозяина, пробежала в свою комнату, не затворив за собою дверь. Она бросила книгу на стол и, подбежав к окну, настежь распахнула его. В комнату с дождем и пылью шумно ворвался ветер. Захлопали створки. Испуганный Егор Михайлович кинулся па шум.

— Валя! Ты что это? Этак ведь и стекла расхлещет!

Он спешил закрыть окно, ловил створки, а они вырывались из рук. Фиолетовая вспышка ослепила глаза. Из штепсельной розетки брызнули голубые искры. В невероятном треске, казалось, надвое раскололось небо. Ветер спутал Валины волосы.

Изловчившись, Егор Михайлович закрыл наконец окно. Лицо его стало серым от испуга, а губы выпятились сильнее обычного.

Валя и сама перепугалась. Она виновато опустила глаза.

— Вы не сердитесь, Егор Михайлович, здесь душно, а воздух во время грозы такой чистый… Я хотела…

— Хотела, хотела… — бормотал Егор Михайлович, отдуваясь.

…Туча опустилась низко и стала серо-зеленой. Дождевые струи слились, казалось, в сплошной поток, за которым исчезли дома, деревья, заборы — все расплылось серыми пятнами. Их озаряли ослепительные вспышки молний. Навстречу потокам ливня взлетали с дороги каскады мутных от грязи брызг. Громовые раскаты слились в один оглушительный рев, сквозь который временами, как щелчки гигантского бича, всхлестывали короткие, сухие удары — молния вонзалась в землю где-то рядом.

Ливень внезапно стих. Туча скручивалась и уходила, но сразу следом за нею, наваливаясь, словно груда огромных темно-серых камней, подошла другая. Грохот ненадолго прекратился; точно гроза выбирала место поудобнее. Опять хлынул ливень, но тут же сменился мелким и частым дождем. Ветер ослабел. А гроза возобновилась с удвоенной силой. Молнии вспыхивали ежесекундно и били из разных мест тучи в одну и ту же точку на горе — в середину прижавшегося к ней насмерть перепуганного леска. Гроза, казалось, не хотела прекращаться. И Валя радовалась: ей хотелось, чтобы гроза не проходила подольше.

Но вот на горизонте посветлело. Ветер, окончательно обессилев, утих совсем.

Валя распахнула окно. В комнату хлынул запах мокрой земли и пахучая медовая свежесть тополей. В тишине с едва уловимым звоном лопались на лужах пузыри. Голопузый мальчонка выскочил на улицу без штанов и с визгом, вздымая фонтаны мутной воды, врезался в лужу.

Валя дышала прерывисто и часто. Гроза прошла, а сердце стучало взволнованно, горячее, неуспокоенное.

3

Так началась любовь. Но одновременно начались и несчастья.

Валя напутала в режимах склеивания — двести шкафов оказались браком. Она получила выговор. Неделей позже то же повторилось с отделкой. Валя ошиблась в рецепте грунтовки. На третий день лаковая пленка начала отставать отвратительными серыми клочьями. Начальник цеха вызвал Валю. Она увидела испорченную мебель и похолодела.

Потом она понуро стояла перед главным инженером, уставившись на графин с водой.

— Чего же стоит ваш диплом, товарищ технолог? — Голос Гречаника прозвучал мягко и даже несколько грустно, и Вале от этого сделалось до противного стыдно. Она понимала: ее диплом не стоит ровно ничего.

Решение Гололедова испугало Валю неожиданным милосердием:

— Пойдете мастером в станочный цех, — объявил он.

Мороз пробежал по спине. Сменным мастером! Это была гибель наверняка!

А вечером в Валино окно постучал Алексей. Она увидела его и обомлела от страха. Неужели он узнал о ее позоре и пришел соболезновать?

Алексей вошел в комнату с растерянным лицом, держа под мышкой сверток чертежей. Долго молчал, потом развернул чертежи.

— Мне бы тут расчетик один, Валентина Леонтьевна…

— Что это? — спросила Валя, чувствуя себя вовсе уничтоженной тем, что он еще назвал ее по имени и отчеству.

Алексей объяснил. Это его проект — небольшая полуавтоматическая линия. У самого расчеты не получатся, а Горн слишком занят.

— Я-то сам, понимаете, как темная бутылка, насчет математики, —виновато проговорил он. — Вот и заело…

Валя растерялась. Это в тысячу раз ужаснее всего, что уже произошло с нею. Так хотелось помочь ему, Алеше, милому, желанному и, наверно, самому хорошему на земле человеку, но она понимала, что не сможет помочь ровно ничем, а признаться было стыдно.

— Оставьте, пожалуйста, чертежи, — сдавленно проговорила она. — Я посмотрю и…

— Да здесь для вас сущий пустяк! — с радостной уверенностью сказал Алексей.

Валя закрыла глаза, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Он верит в нее, в беспомощного человека, в инженера-пустышку!

— Я принесу вам завтра… Алеша, — назвала она Алексея по имени и ужаснулась своему неожиданному нахальству.

— Да хоть не завтра, хоть когда сможете… — Алексей улыбнулся, и его улыбка резнула Валю по сердцу больнее всякой обиды.

Над чертежами и расчетами Валя просидела до полуночи. Она перерыла свои конспекты, переворошила учебники, лихорадочно перелистывая страницу за страницей, и не сделала ровно ничего. От нудной стучащей боли разламывалась голова. Валя снова и снова хваталась то за конспект, то за учебник, но так и не находила ничего нужного и ничего не видела перед собой, кроме лица Алексея.

— Вот тебе и сущий пустяк!.. Вот тебе и пустяк… — твердила она про себя, и слезы бежали по щекам. Она бросилась на кровать и уткнулась лицом в подушку.

Наплакавшись вдоволь, поднялась, в сердцах сгребла в чемодан бесполезные учебники и конспекты. А чертежи бережно свернула в трубку…

Легла, не раздеваясь. За стеной громко, как и всегда, храпел Егор Михайлович. И от его храпа, на который раньше она не обращала внимания, Вале делалось как-то особенно тоскливо и одиноко. «Бестолковая… Бестолковая… — мысленно упрекала она себя. — Бестолковая…»

Пять лет почти подневольного учения, страхи перед экзаменами, «везение» на счастливые билеты, которому так завидовали многие однокурсницы, позорный провал, пересдача и милостивая тройка под конец — все это обернулось сегодня такой непоправимой горечью.

Валя вспомнила слова профессора на студенческомвечере. О, эти слова! Они жгли, стучали в висках!

«Не забывайте, друзья мои, — говорил профессор, — иные из вас, вступая в жизнь, склонны рассчитывать на «счастливые билеты». Их ждут горькие разочарования. Нет у жизни таких билетов! Но нет и более строгого экзаменатора, нежели она сама. Один билет ждет вас — творческий труд! Ему вы должны отдать все три ваших богатства: голову, руки, сердце — сто процентов себя! Но не забывайте, к этим процентам нужно приложить мечту! А человек плюс мечта — это тысяча процентов. Такими, только такими вы должны быть!»

«А сколько же процентов я? — спрашивала себя Валя. — Что я могу и чего я стою? До чего же мало… А моя мечта? О! Это тысяча недоступных процентов! Разве может полюбить он, Алеша, такого жалкого человечишку, как я?»

— Нет. Никогда! Слышишь ты, Валька! — Это Валя уже крикнула, да так, что за стенкой проснулся Егор Михайлович.

— Кто там? — сонно спросил он, помолчал и повторил: — Кто, говорю?

Валя не ответила.

На другой день после смены она возвратила чертежи Алексею.

— Не смогла я, Алеша… Алексей Иванович… Вы извините…

— Мне извиняться надо, Валя, — ласково и с сожалением сказал Алексей — Это я вчера не вовремя сунулся с этой чепухой. Если б знал, что стряслось с вами… Но вы не огорчайтесь, на работе еще не то бывает…

Валя хотела сказать, что все ее неприятности ни при чем, что просто сама она такой инженеришко, что не справилась с пустяком. Но Алексей неожиданно предложил:

— Сегодня картина хорошая, пойдемте в кино. Забудетесь хоть немного.

Серый, неуютный барак, который временно, пока строился клуб, занимали под кинопередвижку, показался Вале в этот раз едва ли не лучшим кинотеатром на свете. Они сидели рядом. Валин локоть касался руки Алексея, и от этого было так хорошо!

А потом бродили по поселку, по окраинным улочкам. Все острее, прохладнее, гуще становился вечерний воздух. Все гульче звучали шаги по дощатым мосткам безлюдного квартала. За домиком, обшитым белыми строгаными досками, мостки кончились. Дальше была темная, мокрая от росы трава.

— Дальше некуда, — сказал Алексей, останавливаясь, и сконфуженно улыбнулся, словно это он был виноват в том, что кончился тротуар.

Вале вдруг захотелось сбросить туфли и помчаться босиком по обжигающей ледяной росе туда, к берегу Елони, к синим высоким елям. Алексей окликал бы ее, а она бы все бежала, бежала…

Алексей взял Валю под руку. Они повернули назад.

Впереди в окнах домика зажегся свет, и за низенькой изгородью палисадника вдруг вспыхнули пунцовые георгины.

— Красиво как… — проговорила Валя.

Они подошли ближе.

Валя долго любовалась цветами. Георгины покачивались на высоких стеблях. И оттого, что рядом был Алексей, были цветы, свет из окна, а главное оттого, что можно было не думать о своих нескончаемых фабричных неурядицах, Валя почувствовала себя счастливейшим человеком на свете. Алексей видел, как блестели ее глаза…

Темный георгин на тонком, видно, послабее остальных, стебле свешивал махровую головку на улицу сквозь просвет в изгороди. Алексей осторожно поправил цветок, и тот, попав в полосу света, вдруг стал светлее и ярче остальных.

— А ведь совсем темным казался, — сказал Алексей с улыбкой и обернулся к Вале.

Глаза ее уже не блестели, только маленькая брошка на платье переливалась радужными капельками. Медленно пошли дальше. Молчали.

— Какой светлый стал, — вслух продолжая мысль, сказала думавшая о цветке Валя. — Алеша, — спросила она, — а в чем, по-вашему, счастье?

— Счастье? — переспросил Алексей и, помолчав, ответил — Не задумывался я как-то. Все времени не было… Только для каждого оно, наверно, свое, особенное.

— Я про настоящее, Алеша. — Валя замедлила шаг.

— И я тоже…

— Совсем-совсем не задумывались?

— Кто его знает.

— Ну как же, Алеша? Ну, может… вы только не обижайтесь… может, вы завидовали хоть кому-то, счастливому?

— Вот завидовал — это точно! — словно находке обрадовался Алексей Валиным словам. — Еще как завидовал! И завидую… Да, пожалуй, и всю жизнь завидовать буду.

— Кому?

— Сверлу.

— Как… сверлу? — Валя даже остановилась.

Алексей улыбнулся.

— Конечно, сверлу. Врезается в твердущий металл, нагревается так, что каленым становится, — и металлу и рукам — всему от него жарко! Да еще если б живое было, если б радоваться умело тому, что делает, и хоть капельку могло бы чувствовать, тогда б…

— А любовь, Алеша? — перебила Валя, чувствуя, как вспыхнуло у нее лицо.

— Это само собой. Только настоящая… Такая, чтоб ты словно ослеп сперва, а потом… потом вдруг увидел, что не ослеп, а, наоборот, зорче других стал, чтобы как открылось тебе что-то…

— А если человек места в жизни не нашел? Если ничего другому не открыл? Имеет он право любить?

Они медленно пошли дальше.

— Право, оно право и есть, — сказал Алексей. — Вот и у сверла — право. А пока в ящике лежит, пока не крутится, пока синей каленой стружкой из-под него не брызнет, оно — только для себя сверло…

Прощаясь с Валей, Алексей пожал ее руку и почувствовал, как впились в его ладонь Валины пальцы.

«Славная она, — думал Алексей, засыпая в эту ночь, — только потерянная какая-то. Впрочем, от нескладной-то жизни чего не бывает!»

Валя долго сидела у окна в своей комнате. Думала об Алексее. И все спрашивала себя об одном и том же: «Неужели я люблю только себя? Что я могу открыть ему? Что?»

Под утро, когда порозовело окно, она вновь спросила себя: «Неужели люблю только себя?» И ответила вслух, шепотом: — Нет, себя я, кажется, ненавижу! — и расплакалась.

4

Сменным мастером Валя не проработала и месяца. Попав под начало Костылева, она, по существу, была предоставлена сама себе. Мебель она знала из рук вон плохо, в деталях не разбиралась, а спрашивать начальника цеха не решалась, потому что не знала, куда деваться от его презрительной усмешки, как однажды, когда она все же решилась и спросила его о чем-то.

— И ничего-то вы не знаете, ничего-то вам впрок не идет, — ответил Костылев, позевывая и безнадежно махнув рукой. — Для вас каждый пустяк — промблема.

Так же спокойно обозвал он ее как-то грошевым специалистом; в другой раз — дипломированной бездельницей; после еще захребетником, и заявил, что она своими дурацкими вопросами отнимает у него время попусту и что он сам со стыда сгорел бы спрашивать сущие пустяки.

Каждый день выматывал силы все больше и больше. На работе Валя еще кое-как крепилась. Дома по вечерам плакала.

— Не к рукам тебе, Валя, эта инженерия, — убеждал Егор Михайлович. — Ну зачем ты в это дело сунулась? Видишь, какой компот получается?

— Да разве я уж такой бросовый человек, Егор Михайлович? — вытирая слезы, оправдывалась Валя. — Если бы помог мне кто! А то одни упреки, упреки без конца!

С Алексеем Валя встречалась редко: они работали в разных сменах. Да, по правде сказать, она боялась встреч с ним. Стыдно было за свои бесконечные неудачи. «Что он думает обо мне? — постоянно спрашивала она себя. — Вот тебе и место в жизни!»

Вскоре разразилась новая беда. Валя спутала схожие заготовки и пустила их в обработку совсем для другого шкафа, который только что был снят с производства. Костылев на этот раз был немногословен:

— Н-ну-с! На этот раз все, девушка. Будет с меня. — И повел Валю к главному инженеру.

— Место этой вот девицы, Александр Степанович, на кухне, картошку чистить, — заявил он. — Забирайте от меня куда угодно.

Гречаник выслушал Костылева, покачал головой.

— Ну что мне делать с вами? — сказал он Вале. — Я понимаю, вам везде тяжело, трудно. Но что сделать? Эх, девчата-девчата! Ну зачем вы беретесь за это хлопотное дело, зачем?

Вместе пошли к директору. Гололедов выслушал хмуро. Просверлив Валю маленькими и холодными глазками, он выдавил сквозь зубы:

— Никчемные людишки!

Валя не выдержала.

— Вы не смеете! — крикнула она, чувствуя, как пересыхает у нее в горле. — Я никчемный инженер, я сама знаю! Без вас, слышите? А никчемным человеком называть меня вы права не имеете! Кто дал вам его? Кто? Вам бы только давить, душу по ниточке выматывать! Вам бы  только… только…

В горле перехватило. Валя бросилась на стул и разрыдалась громко, не сдерживаясь.

Она смутно помнила, как ее увели, как пролежала она дома весь остаток дня. А наутро снова вызвал Гололедов.

— Выбирайте: в цех к станку или в библиотеку, — сухо сказал он.

— В библиотеку, — не задумываясь, сказала Валя. «Только не к станку, — подумала она. — Это такой позор! Что подумает Алеша?»

Через день она уже принимала библиотеку.

Началась совсем другая, непривычная и какая-то не своя жизнь. Правда, здесь было спокойно. Никто не упрекал, не колол, не дергал… Изредка приходил Алексей, Валя подбирала ему книги, журналы, и во всей библиотечной работе только это и казалось ей настоящим делом — что-то делать для Алеши.

Он каждый раз тепло благодарил ее.

Однажды Алексей спросил:

— Ну как, Валя, теперь спокойнее?

— Да, — тихо ответила она.

— А к станку? Побоялась?

— Алеша! После института? Это такой позор!

— Позор, говоришь… — Алексей сказал это как-то неопределенно, без удивления, без возмущения и даже бесцветным голосом. Валя не могла понять, осуждает он ее или согласен с нею.

Взгляд Алексея долго скользил по рядам книг на полках, но Валя видела, что он не думает сейчас о книгах. Видно было по глазам: работает какая-то трудная мысль. Потом Алексей сказал:

— Знаешь, Валя… дай-ка мне вон ту книгу, — и показал на полку.

Он долго листал книгу, читал, задерживал взгляд то на одной, то на другой странице, и Валя, наблюдавшая за ним, опять видела, что совсем он не читает, что это просто так, непонятно для чего. Она ждала, что он снова заговорит с нею. Но Алексей молча вернул книгу, молча кивнул и так же молча вышел.

В библиотеке он больше не бывал, и Валя не могла понять почему. Зашел он только в октябре, когда привезли новую партию технической литературы.

Та осень была особенно хмурой. Над землей висели низкие, размытые тучи. Из них без конца трусилась водяная пыль. Деревья стояли голые и мокрые. Они не качались, а только вздрагивали от налетавшего ветра, холодного, промозглого…

Алексей долго перебирал и перелистывал новые книги. Так и не выбрав ничего, он собрался уходить.

— Алеша, — тихо произнесла Валя. Она стояла спиной к нему и глядела в окно на мокрый черный забор. — Алеша, — повторила она, по-прежнему не оборачиваясь, — вы не знаете, что сегодня кинопередвижка привезла?

Алексей назвал картину, спросил:

— А что?

— Сходить хочется, — ответила Валя, все еще не оборачиваясь; огромного труда стоил ей этот разговор, но она решила, что сегодня должна сказать Алексею все.

Алексей молчал. Валя обернулась.

— Может, вместе сходим? — сказала она глухим, надломившимся голосом.

Алексей и сам собирался в кино сегодня, думал зайти к Васе Трефелову и утащить его. Валино предложение его удивило.

— Все одна, одна… — продолжала Валя, опуская глаза, и краска залила ее осунувшиеся щеки. — Впрочем, дело ваше, конечно, — тихо добавила она и стала закрывать ставни.

Алексей постоял и, так и не сказав ничего, вышел.

Валя заперла библиотеку и с чувством огромного стыда («Вот, хотела навязаться? Получила?») пошла все же за билетом в кино. «Хоть немного развеяться», — мучительно думала она.

… В кино Валино место оказалось как нарочно почти рядом с местом Алексея. Он пришел в кино вместе с Васей. После сеанса Валя шла за ними поодаль, пока Вася не свернул в свою улицу, потом догнала Алексея и, тронув его за руку, сказала:

— Мне бы поговорить с вами, Алеша… Я прошу вас. Пройдемтесь куда-нибудь.

Они шли по мокрым ослизлым мосткам, по той самой улочке, на которой летом стояли возле освещенных окон, у палисадника с георгинами. Сейчас окна были темные. Слышно было, как скребли по изгороди голые ветки какого-то куста. Валя молчала, все никак не решаясь заговорить. Мостки кончились.

— Дальше некуда, — как и в тот раз, сказал Алексей, останавливаясь.

Валя вздрогнула. Из низких туч по-прежнему сеялся мелкий дождь. Было темно. Только в стороне расплывчато светились чьи-то неяркие окна… Алексей поеживался и прятал лицо в поднятый воротник. У Вали сильно закружилась голова. Она пошатнулась.

— Что, Валя? — Алексей поддержал ее за локоть. А она вдруг уронила голову ему на грудь. Руки ее легли на его мокрые плечи.

— Не могу я больше, Алеша, не могу! — сдавленным голосом проговорила Валя. — У меня нет жизни… Я… я люблю, Алеша, милый! И только это жизнь, это все. — Она подняла голову и приблизила лицо к лицу Алексея. Даже в темноте он заметил в ее глазах слезы.

— Валя, не надо. Ты хорошая девушка, но пойми… Это пройдет… — Он взял ее руки в свои.

— Нет-нет! — Валя затрясла головой. — Это не пройдет! Никогда не пройдет.

— Я провожу тебя домой, Валя. — Алексей взял ее под руку.

Валя опустила голову и послушно пошла рядом, чувствуя, как вся холодеет. Она не могла ни плакать, ни думать. Шагала, едва передвигая ноги, и чувствовала, как вместе с леденящей ночной сыростью в нее проникает холодная, пугающая своей неосязаемостью пустота.

— Я дойду одна, Алеша, — сказала наконец Валя, высвобождая руку.

— Зачем же? Я провожу…

— Дойду.

— Ну что ж… — Алексей пожал холодные Валины пальцы.

Валя слышала его шаги по мокрым доскам тротуара. Они замирали.

— Неужели это все? — шепотом сказала она, прислоняясь к искривленному стволу старой березы на углу улицы. Валя прижалась к нему щекой, и ей показалось, что холодный ствол вздрагивает и тяжелое ночное небо опускается над землей все ниже и ниже, как будто хочет накрыть эту землю вместе с Валей, с ее болью, которая становится все сильнее… растет… давит…


После этой ночи Валя заболела и три недели пролежала в больнице. Навещал ее один Егор Михайлович Лужица. От него и узнал Алексей о ее болезни, да и то, когда она уже выписалась.

С той поры Валя стала избегать встреч с Алексеем. Но любила она его по-прежнему, той же мучительной и неотступной любовью. Алексей не знал, что книга, которую он бесполезно перелистывал сейчас, была еще одной, может быть, последней попыткой Вали напомнить ему о себе и… хоть чем-нибудь помочь.

Алексей вдруг подумал о Тане. Вспомнил ее лицо, каким видел вечером, когда были у Ярцева, бледное, с глубокими потемневшими глазами. А может, оно только показалось особенным? Может, оно всегда такое?

Алексей захлопнул книгу. Встал. Распахнул окно.

Дождь все не переставал. Он шел ровный, сплошной, настойчивый. Сквозь водяную мглу пробивался слабый утренний свет прояснявшегося вдалеке неба. Где-то за огородами сипло проорал петух.

И снова нахлынули думы о работе, о своей беспомощности, о том, что никто не может помочь ему по-настоящему.

— Плюнуть на все, к чертям бросить, — вслух, негромко сказал Алексей. — Ни себя, ни людей не мучить! — Он прошелся по комнате, снова остановился у окна. — В самом деле бросить…

От этой неожиданной мысли стало вдруг как-то хорошо и спокойно.

— Отработал смену — и все, — продолжал разговаривать сам с собой Алексей. — Того же Ваську забрать за компанию, плоскодонку у Сергея Сысоева взять и — на рыбалку! Вот дурак-то ты, товарищ Соловьев! Раньше не придумал… Забыл уж, как и воздух-то по утрам над рекой пахнет.

Ну конечно, он отдаст Ярцеву книги. Завтра же отдаст. На что они? А там потихоньку, может, и наклюнется что-нибудь, какая-нибудь находка. Решено!

Алексей даже зажмурился от этой неожиданности. Потянулся.

— Отдыхать!

А через растворенное окно рвался в комнату мерный, нарастающий шум дождя.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Общее собрание кончилось поздно. Илья Тимофеевич пришел домой уже в сумерках, возбужденный до крайности и особенно рьяно потеребливая свою бородку.

— Ты хоть на развод оставь, батюшко, — предостерегла его жена Марья Спиридоновна, — вовсе без бороды-то неловко.

Илья Тимофеевич ухмыльнулся, оставил бородку в покое и сел ужинать, то и дело загадочно подмигивая жене.

— Ты чего? — заволновалась она. — Уж не на кулорт ли сызнова посылают?

В прошлом году, когда Илья Тимофеевич ездил на Кавказ по бесплатной путевке, Марья Спиридоновна не спала ночей. Было сграшно: вдруг полезет купаться в море — да и потонет? «Вон оно какое огромнушшее, сказывают…» Моря она боялась больше всего на свете. Даже клятвенное обещание мужа, что в море его никто никаким трактором «не запятит», не принесло ей тогда покоя…

Илья Тимофеевич отодвинул тарелку и, потирая руки, объявил:

— Какой там курорт! Просто дело доброе предстоит. Эх, и правильный же, видать, мужик!

— Что за мужик? — не поняла жена.

— Да директор! Не гололедовской хватки… С таким не потонешь!

— Где не потонешь-то? — забеспокоилась старушка.

— Нигде, Спиридоновна, нигде! Даже в море самом глубокущем.

— Ехать, что ли? — произнесла Марья Спиридоновна упавшим голосом.

Илья Тимофеевич добродушно рассмеялся;

— Эка, страх тебя взял. Говорю, дело большое начинается, добрую мебель всей фабрикой ладить станем.

— Прямо уж! — недоверчиво произнесла Марья Спиридоновна и спросила, успокаиваясь — Сережка-то чего не идет?

— Придет. После собрания коммунистам остаться велено.

— Собрания да собрания все… За день не наговорятся, — ворчала Марья Спиридоновна, прибирая на столе… — Опять все простынет.

Не дождавшись Сергея, Илья Тимофеевич ушел спать на сеновал. Уснуть он не мог долго. Ночь наступала пасмурная и теплая. Сено дурманяще пахло и при каждом движении шелестело под головой, щекотало то лоб, то ухо. Где-то скрипел коростель…

Собранием Илья Тимофеевич остался доволен. «Правильно делаем, ой как правильно! — думал он. — Давно пора!» Идею взаимного контроля одобрили почти все. И все здорово  смеялись, когда Илья Тимофеевич снова рассказал свою  историю из времен Шарапова и, пошлепав себя по затылку,  заключил: «Вот он, взаимный контроль-то где...» — Больше всего понравилось Илье Тимофеевичу, что каждому рабочему теперь дадут такие книжки, вроде альбомов, где все самое главное будет: и чертежи, и размеры сказаны, и какой материал можно в дело брать, и какой нельзя. Но самым умным и правильным показалось то, что, кроме всех документов, у каждого станка в шкафчике под стеклом поместят образец. Образцы эти Токарев назвал эталонами и объяснил, что на каждом будет наклейка с печатью и подпись главного инженера будет стоять, что, дескать, «утверждаю»! «Поди попробуй, помимо эталона этого самого, соорудить! Нет уж, брак тут никуда не спрячешь! Молодцы мужики!..»

Эталоны предложил Токарев. Иные одобрили это, иные посмеивались, иные махнули рукой: пустое!

Зато и начальство, и народ в один голос поддержали предложение Ильи Тимофеевича сколотить «бригадку», которая станет готовить новые образцы, чтобы после в отдельном цехе наладить по ним мебель, которая и шла бы ходом, по потоку, и добрая была такая же, и чтобы в дело это втягивать самолучших рабочих.

Ярцев назвал будущую бригаду «художественным конвейером», сказав, что так обязательно надо назвать ее после, когда она разрастется, и что допускать к «художественному» только самых достойных, чтобы все боролись за право попасть туда. И получится, что за добрый труд — трудом и награда, только трудом красивым и самым ответственным.

Сергей пришел вскоре. Спал он обычно в избе, но на этот раз почему-то полез на сеновал к отцу.

— Тут, что ли, спать станешь? — спросил Илья Тимофеевич, услышав шаги Сергея и шуршание сена.

— Не спишь, батя?

— Стало быть… коли разговариваю. Ложись давай да говори, чего там еще баяли.

— Я не спать. Директор наказывал, чтобы утром прямо к нему шел… не заходя в цех. И пораньше чтобы. Слыхал?

— Не глухой… А на что?

— Не знаю, сам скажет.

— Вечно у вас тайны всякие: сам да сам!.. — ворчал Илья Тимофеевич, поворачиваясь на бок. — Приду уж, ладно… — сказал он вслед спускавшемуся по лесенке сыну.

«Да, правильный мужик, — снова подумал Илья Тимофеевич о Токареве, — с этим и впрямь, пожалуй, дело пойдет…» Он закрыл глаза, припоминая те далекие дни, когда сам был мальчонкой, а дед еще крепким, первейшим на селе столяром-краснодеревцем…

Еще в самую старину из Северной Горы, большого уральского села, развозили по всем городам России великолепную мебель.

Много тогда работало здесь кустарей. По шестнадцати часов — от зари до зари летом, ночами в зимнюю пору — корпели они в низеньких и тесных своих мастерских, которые и поныне еще стоят на иных усадьбах возле жилья. Кое-кто побогаче держал наемных работников. Таких мебельных царьков было, впрочем, немного — двое-трое на все село.

Северогорскую мебель скупало уездное земство. За ней наезжали купцы из Перми, Екатеринбурга, Вятки. Слава здешних умельцев переваливала через Уральский хребет, шла в Сибирь, в Харбин, шагала к Питеру, к Москве, до Парижа и то доходила она, та слава!

У иных стариков и доныне сохранились некогда нарядные, но уже помятые и потемневшие от времени прейскуранты. На скользкой бумаге — снимки зеленоватого цвета. Под каждым подробно перечислены достоинства и особенности изображенной вещи и размеры в вершках, а под иными примечание: «Оригинал удостоен золотой медали на Парижской выставке…»

Много повидали на своем веку порыжелые в углах страницы. Под снимками лоснились кой-где отпечатки купеческих пальцев, там, где пухлый перст придавливал слова: «Оригинал удостоен…» Тогда, должно быть, изрекало его степенство глубокомысленно «Запиши-кося этот вот шифоньерчик…»

Мебель увозили. Творец ее получал пропитанные солоноватой горечью кровные свои целковые. Шифоньерчики, кресла, резные буфеты торжественно вносились в барские покои. Кто-то, может быть, хвалил мебель: «Медалькой у  французов награждена!» Но никому даже не снились человеческие руки с  узловатыми натруженными пальцами, с  ногтями загрубелыми, как черепаший панцирь  и такими мозолями на ладонях, что крошились о них дубовые занозы и не прокалывал гвоздь. Никому не снились выцветшие глаза, полуослепшие от вечного огня свечи, как в зеркале отраженного в сверкающей полировке. Никто никогда не вспоминал имени человеческого, погребенного в словах «Оригинал удостоен…», не вспоминал о судьбе тех, кто своими руками создавал бесценные вещи, достойные того, чтобы назвать их творениями искусства, и умирал в нищете, покидая мир в еловом гробу, наспех сколоченном из невыстроганных досок…

Все это Илья Тимофеевич помнил больше по рассказам отца и деда, хотя и сам он работал когда-то тоже в мастерской, по размерам походившей на курятник — аршином от угла до угла дотянуться можно; после гнул спину в кабале у Шарапова, который держал на селе мастерские.

В тридцатом году Шарапова раскулачили. Кустари организовали артель. Только Павел Ярыгин, который приходился Шарапову племянником, да еще кое-кто из сговоренных им кустарей в артель не пошли… По-прежнему работали они на дому, вывозили мебель на рынок да посмеивались над артельщиками.

— На квас заработаете, а за хлебными корками к нам приходите, выручим, хе-хе… — язвил Ярыгин.

Пророком он оказался скверным: работала артель неплохо. Через несколько лет артельщики построили новое здание. В большие светлые цехи с охотой потянулись надомники. Вступили в артель и Ярыгин с единомышленниками. В общие мастерские, однако, они не пошли: выторговали себе право «робить на дому», по старинке. Мебель они потихоньку «сплавляли» на сторону.

Началась война. Артель стала делать лыжи для армии. После войны снова взялись за мебель. Через год на собрании Илья Тимофеевич, который был тогда членом артельного правления, что называется, навалился на надомников:

— До какой поры вы, приятели, мебель будете «налево» гнать да стариковством своим прикрывать невыполнение нормы? Айдате-ка в цех! Хватит Советскую власть обманывать! Мы тут вам наипочетнейшее место отведем. Ну, а не пойдете, что ж… худого не скажу, из артели вас коленком под комлевую часть р-раз! И беседуйте себе с фининспектором на доброе здоровьице.

«За» голосовали все. Надомники тоже тянули руки кверху. А у Ярыгина сама собой отвисала книзу челюсть: очень уж все это было огорчительным делом.

А в одну из ветреных февральских ночей вдруг запылал новый производственный корпус. Спасти не удалось ничего. Вместе с артельными постройками сгорели два квартала жилых домов.

Ярыгин на пожаре торчал в толпе односельчан.

— Гляди-ка ты, как неладненько издалося, — поминутно осеняя себя крестом, бормотал он, — а ведь на подъем артёлка-то двигалася, ох-хо-хо-о!..

На рассвете, обсуждая с приятелями происшествие, он философствовал:

— А при всем при том разобраться: вечного-то, друг-товаришш, ничего не быват… Вот и именно да!

Виновников не нашлось. Надомников и Ярыгина таскали чуть не полгода, но улик не было, и дело вскоре заглохло.

Снова разбрелись по мастерским столяры: опять началась работа на дому. Ярыгин злорадствовал.

А через три года приехали из Москвы инженеры, занялись какими-то изысканиями. Пошли слухи, что будут, мол, в Северной Горе строить мебельную фабрику.

Строить, однако, начали только в 1951 году. Северная Гора стала рабочим поселком. Почти ежедневно из Новогорска автомашины привозили на строительство разные грузы. На станционных путях бренчали буферами вагоны с кирпичом, железом, цементом — тоже для фабрики.

Артель между тем окончательно развалилась. Прежние мебельщики на время стали строителями. Первым пришел на фабрику Илья Тимофеевич вместе с сыном Сергеем. Последним появился Ярыгин. Он больше недели ходил за прорабом, выговаривая себе «работенку» повыгоднее. Столяры посмеивались: «Паша-таракаша (так прозвали его за тонкие тараканьи усики) вторую педелю «на примерку» ходит, деньгу себе по росту подбирает!»

— А вовсе в том греха-то и нет, — по обыкновению философствовал Ярыгин, когда издевки достигали его ушей. — Денежка, она есть главной житейской смысл. Уговор она прежде всего любит, чтобы чинно-благоронно все было.

Года через два построили и пустили первую очередь. В магазинах Новогорска появилась новая мебель. Покупали однако ее плохо. И красоты маловато, и прочность-то кто ее знает, да и дорогая к тому же.

Мастера предлагали:

— Давайте свое придумаем! Неужто мы мебель разучились ладить? Слава-то прежняя куда подевалась?

Но директор Гололедов отмахивался:

— Фабрика есть? Есть! Мебель делаем? Делаем! Нужна мебель? Нужна! Ну и пусть берут, какую даем. Темпы нужны, темпы! А красота — дело второстепенное.

Однажды Илья Тимофеевич побывал в Новогорске. На другой день он с утра пошел к Гололедову.

— Как вам, товарищ директор, не знаю, а мне стыдно, — дергая бородку, заявил он. — Своими глазами вчера беду нашу высмотрел. Рижскую мебель в универмаг привезли, так в магазин не войти, аж до драки… В полчаса расхватали. А рядышком наши шкапчики, ровно будки сторожевые, торчат, никто и спрашивать не хочет. Я, как распродали рижскую, подошел к продавцу, покупать вроде собрался, по шкапчику нашему ладошкой похлопываю да приговариваю: «Добрая вещица, ничего не скажешь». А продавец на меня глаза выкатил, молчит. Чую, за ненормального считает. Ну, дальше притворяться душа не вытерпела. Плюнул со злости, махнул рукой да и тягу из магазина — ветер в ушах!

Аж до одышки, ей-богу!.. Вот и решил к вам идти от всего «столярства». Совестно делать такое дальше!

Гололедов, как всегда, держался невозмутимо.

— Давайте не будем принимать близко к сердцу капризы людей с испорченным вкусом, — сказал он. — Вы старый производственник, должны понимать: нам нужен план! Побольше да попроще.

— Вы меня, конечно, простите, — не вытерпел Илья Тимофеевич, — только за такие рассуждения, худого не скажу, в глаза плюнуть — просто очень даже милосердное наказание… Извиняюсь, конечно, поскольку у меня тоже, видать, вкус сильно испорченный…

Шли дни. Мебель по-прежнему отвозили в город, по-прежнему там ее поругивали и покупали скрепя сердце, — где лучшую возьмешь? Из Риги-то не каждый день возят.

Когда сняли Гололедова, Илья Тимофеевич пришел домой в приподнятом настроении. Он достал из старенького буфета с резной верхушкой заветную (мало ли радость какая приключится!) поллитровку, стукнул ладошкой в донышко и, налив полнехонький стакан, опрокинул его себе в горло. Крякнул, утер губы рукавом, понюхал корочку хлеба и подмигнул встревоженной Марье Спиридоновне. Потом шумно поставил стакан и раздельно проговорил:

— Со святыми упокой…

Старушка поперхнулась неизвестно чем и закашлялась.

— Здоров ли ты, батюшко? — с трудом, сквозь кашель, проговорила она, с опаской поглядывая на мужа.

— Выздоравливаю! На сто пятьдесят процентов! — ответил он, затыкая бутылку и просматривая ее на свет. — Отходную сегодня сыграли нашему… с неиспорченным вкусом…

Это было нынешней весной.

«…Обязательно к Токареву сходить поутру! — решил Илья Тимофеевич, взбивая примявшееся под головой сено. — Обязательно сходить!»

Ворочался он еще долго. Слышал, как хлопали двери в доме, как Сергей пробирал внучат — своих сыновей за то, что поздно вернулись с реки, как оправдывались мальчишки богатым уловом, как исступленно и хрипло мяукал кот, выклянчивая себе свеженькой рыбешки на пробу. Слышал, как Марья Спиридоновна ходила с фонарем в хлев к корове. Под дощатой крышей метались желтые отсветы фонаря, скользили позолотой по доскам. Потом все утихло. Только слышно было, как тоненько и назойливо звенит возле самого уха комар…

2

— Давайте, Илья Тимофеевич, бригадку будем сколачивать, — сказал Токарев, когда наутро Сысоев вошел к нему в кабинет. — Зерно, так сказать, будущего «художественного», а?

Директор, видимо, был в хорошем настроении. Он ходил по кабинету, потирая руки и довольно поблескивая глазами. Несмотря на то, что спал он в эту ночь так же мало, как и всегда, лицо его казалось странно посвежевшим. Может, это было от чуть заметной улыбки.

Что ж, дело правильное, — согласился Илья Тимофеевич. Директор усадил его в кресло, сел сам.

— Хочу назначить вас бригадиром, — сказал он. — Потом, когда бригада вырастет, сделаем цех и вас — мастером.

— Я худого не скажу, Михаил Сергеич, — начал Илья Тимофеевич, откашлявшись, — только в начальники вы меня не запячивайте, не по мне это. Век свой руками на житье зарабатывал; «клеянка» у меня, — поминал он себя ладонью по темени, — на это дело не приспособлена. Замолчал. Снова откашлялся.

Токарев уговаривал. Илья Тимофеевич не поддавался, уверял, что «грамотешки» у него маловато, что «всю бухгалтерию» через это может он «загробить начисто»… Токарев не отступал. Сошлись наконец на том, что Сысоев примет на себя бригадирство временно и что сам тоже будет работать за верстаком, обеспечивая лишь необходимый «догляд» за делом.

Токарев поручил ему составить бригадный список и дал два дня сроку.

— Только таких людей, на которых положиться можно, — предупредил он. — Договорились?

Илья Тимофеевич целый день раздумывал о будущей бригаде. Советовался с председателем фабкома Терниным, перетолковал с сыном, которого тоже, как сказал он, прочил в «мебельные ополченцы». Сергей, однако, в бригаду идти отказался, хоть и был у него седьмой краснодеревный разряд.

— Зря, Серега, зря не соглашаешься, — наступал отец, — смотри, какое дело я тебе предлагаю: славу нашу мебельную на ноги ставить! На склад-то твой хоть кого затолкай, лишь бы в столярном деле кумекал, а мне помощник правильный нужен. Дошло? Записать или как?

— Не пойду, батя, не наседай, — отговаривался Сергей. — Пошел бы я, и дело это мне, сам понимаешь, как мило, только…

— Чего только?

— Промежуточный склад — это мне партийное поручение. Понятно? Оборонный рубеж, откудова браку будем отпор давать.

— У тебя оборона, у меня наступление, — подмигнул Илья Тимофеевич. — Ну-ка, смекни: что лучше?

— Не мани, не мани! — махнул рукою Сергей. — В этом деле я над собой не хозяин. Понял?

— Надо полагать… — отступился наконец Илья Тимофеевич.

Бригада наметилась все же подходящая. Вечером, уже дома, отужинав и выпив по обыкновению пяток стаканчиков наикрепчайшего чайку, Илья Тимофеевич нацепил очки и, подстелив газетку, чтобы не наследить чернилами на новенькой клеенке, принялся за четвертое по счету переписывание начисто.

Листок из школьной тетрадки был уже наполовину исписан, когда кто-то постучал в обшивку дома.

Илья Тимофеевич поднялся, сдернул с носа очки и подошел к окну. Просунув голову между густо разросшимися геранями и бальзаминами, спросил:

— Кто?

— Выходи, друг-товаришш, на завалинку повечеровать, — раздался где-то у самого подоконника знакомый, со сладенькой хрипотцой голос Ярыгина.

— Чего стряслось, Пал Афанасьич?

— Дело, Тимофеич, первеющей важности.

«Неспроста прикатил… хитрый черт!» — подумал Илья Тимофеевич, неохотно выходя из дома. Он знал, что выйти нужно, потому что Ярыгин все равно не отвяжется.

Ярыгин уже сидел на скамеечке у ворот, положив руки на колени и тихонько пошевеливая пальцами. Илья Тимофеевич сел возле. Помолчали.

Вечернее солнце заплутало в нагромождении облаков и все никак не могло выбраться оттуда, как ни просовывало в редкие просветы свои лучи, похожие на косые пыльные столбы. Стороной шли дожди. Густые полосы ливня вдалеке размывали серо-синюю пелену туч и едва ползли вместе с нею. Где-то, должно быть, зз Медвежьей горой, лениво перекатывался гром.

Ярыгин сидел молча и неподвижно, словно окаменелый. Глаза его остановились на какой-то одной точке, будто прицеливались. Только пальцы по-прежнему извивались, словно обминали острые угловатые колени.

— Ты, Пал Афанасьич, уж не на богомолье ли собрался? — спросил Илья Тимофеевич, усмехнувшись. — Сидишь молитвы на память читаешь, что ли?… А меня на что-то из избы выманил…

Ярыгин очнулся. Глазки его засуетились, усики дрогнули.

— Ты, Тимофеич, насчет бригадки-то поразмыслил аль пока не прикидывал? — разрешился он наконец вопросом.

— Не прикидывал пока. А ты что, соображения имеешь?

— Вроде. — У Ярыгина дрогнуло правое веко и левый ус пополз вверх.

— Какие, любопытствую? — насторожился Илья Тимофеевич.

— Народу-то сколь в бригаду метишь?

— Говорю, не прикидывал.

— Так, та-ак… А ведь народишко, Тимофеич, отборный потребуется.

— Смекаю.

Да-а… человечков шесть, а то и восемь, — продолжал Ярыгин.

— Может, шесть, а может, и восемь, — согласился Илья Тимофеевич, косясь на собеседника и начиная понимать, к чему  тот клонит.

Ярыгин сидел в прежней позе, внимательно разглядывая соседний тополь.

— Так, та-ак… А мебелишка-то из какого сортименту будет, смекнул?

— Это мне пока неизвестно, после решать будем, полагаю, на художественном совете.

— А-а…

Ярыгин неожиданно повернулся к Илье Тимофеевичу лицом, несколько секунд молчал, потом заговорил торопливо, вкрадчивым голоском:

— Я ведь что соображаю, дело-то к чему идет — умельство наше стародавнее раскопать, мебелишку такую стряпать, как при земстве, верно?

— Нет, брат, такую не пойдет, — решительно замотал головой Илья Тимофеевич. — Время нынче не то!

— Верно, верно, хе-хе! — захихикал, мелконько затряс головой Ярыгин, — прежде-то у дворянства-то взгляды на художество тонкие были, вкусы с подходцем; а нонче-то…

- А нынче, выходит, поиспортились малость вкусы-то, — перебил Илья Тимофеевич, — и тонкости той нету, и подходца не хватает… — Он насмешливо глянул в испитое лицо Ярыгина и, не скрывая неприязни, добавил — Тут, брат Пал Афанасьич, финтифлюшками не отделаешься, художество требуется. Не то что там дворянам твоим вихры-мухры разные!

— Вот и я про то же! — вывернулся Ярыгин и вдруг сжался весь, словно для броска. — Тут, окромя нас, стариков, никто не сможет, Тимофеич, никто! Слышишь, не сможет! — еще раз шепотом повторил он, нагибаясь к самому лицу Ильи Тимофеевича. — Ты мне там какое дельце в виду имеешь, бригадир? — пошел он наконец в открытую.

Илья Тимофеевич не ответил.

— Тут ведь что, Тимофеич, что главное-то! — заспешил Ярыгин. — Не только состряпать надо, отстоять требуется. Многие против нас попрут. У нас, сам знаешь, к чему привыкли: побольше да попроще, план подай! Наше художество не ко двору!

— Я, Пал Афанасьич, худого не скажу, — вдруг перебил Илья Тимофеевич, — только тебя в бригаду не предполагал. — Голос его прозвучал не громко, но твердо.

Ярыгин торопливо начал скоблить ногтями лоб.

— Это мало важности, что не предполагал, — не растерялся он, — я не в обиде, понимаю, ты думал, не соглашуся, ну а я… сам понимаешь, для общей пользы… Не постою, раз уж надобность обнаружилася!

— Обойдемся, говорю, — отрезал Илья Тимофеевич. — Хватит народу. Так что вот. Не к чему тебя отрывать.

Пальцы на коленях Ярыгина замерли, будто одеревенели. Некоторое время он сидел неподвижно, чего-то ждал. Минута прошла в молчании.

Солнце, по-видимому, окончательно провалилось в большое темное облако. Тревожно зашелестел тополь.

Ярыгин покряхтел, оглядел горизонт.

— Знать-то, погода переменится, ишь кругом затягáт, — вяло пробубнил он. — Да-а… хе-хе!.. Ты думаешь, Тимофеич, в бригаде вас с деньгой не облапошат, что ли? Держи карман! Это в приказе для красного словца насчет материальности брехнули; объедут на кривой, хе-хе! А Ярыгин что! Ярыгин не пропадет. На простой-то мебеляшке и заробить легче, гони знай. Кто при такой поспешной жизни красоту-то твою разглядывать станет? Хе-хе…

— Ты, Пал Афанасьич, вот что, — хмуро проговорил Илья Тимофеевич, — шел бы отдыхать. Да и мне недосуг.

— Гонишь? — насторожился Ярыгин.

— Советую.

— Неспокойно рядом с Ярыгиным? Хе-хе! — Ярыгин усмехнулся. Колючие зрачки его заметались из стороны в сторону.

— Разные дороги у нас с тобой, вот что! — Илья Тимофеевич встал.

— Ты про что это? — тоже поднимаясь, спросил Ярыгин.

— А про то, что ежели в похлебке, худого не скажу, собачья шерсть плавает, вкус шибко не тот.

Взгляды их встретились. Глазки Ярыгина сузились до предела. Они жгли ненавистью лицо Сысоева, человека, постоянно портившего ему, Павлу Ярыгину, жизнь. Ух, до чего ненавидел он это лицо, эти спокойные, с чуть заметной голубинкой глаза! Уничтожить бы! Раздавить!.. Вот бы праздник-то был!

— Зря ты, Тимофеич, хе-хе! — пробуя улыбнуться поласковее, зашевелил губами Ярыгин. Голова его медленно втягивалась в плечи. Пошарив для чего-то глазами в небе, он повернулся и зашагал прочь.

Илья Тимофеевич вернулся в дом и уселся за список. Пришел Сергей.

— Я, батя, Ярыгина сейчас встретил, — сказал он, через плечо отца заглядывая в список. — Идет, руками рассуждает чего-то; вид у него такой, будто у него не все дома.

Илья Тимофеевич усмехнулся:

— То еще не велика беда, кабы «не все дома»; беда — не знает, «куда из дому ушли»… Ты чего застрял на фабрике-то?

— С Озерцовой, с мастером нашим новеньким, разбирался. Не повезло девчонке, опять браку у нее напороли. У Тернина в фабкоме был, Ярцева там застал, так беседовали насчет перестройки.

— И много наперестраивали?

— Прикидывали кое-что, как будет.

— Молодцы перестройщики! — похвалил Илья Тимофеевич. — А еще про что?

— Да так… По партийной линии остальное…

— Перестройка-то, выходит, вроде по беспартийной линии?

— Да нет, зачем…

— То-то вот — зачем! На-ка смотри список по моей, по беспартийной линии. Добрая бригада будет?

Илья Тимофеевич подвинул сыну исписанный листок. Сергей прочитал.

— А паренька этого, Шурку Лебедя, ладно ты, батя, сюда записал?

— А чего неладно-то? Пускай учится. Да и для остальной молодежи заманка. Подумаю, после еще, может, кого из ребятишек приму на подмогу.

— Ну-ну… А ты знаешь, Ярыгин сегодня после обеда, как приказ вывесили насчет бригады, с полчаса его разнюхивал, а после в фабком к Тернину поперся. Прямо не сказал зачем, а все обиняками, прощупывал, чтобы в бригаду твою рекомендовали его. Только Тернии прямо ему сказал: не мое, мол, дело, это пускай Сысоев решает. Он после, говорит, к самому директору ползал.

— Да-а… — протянул Илья Тимофеевич, — вошь тоже ползает, ищет, где кожа тоньше да кровка к сосальцам поближе. Ну что ж, завтра к директору пойдем описок утверждать.

3

Никакого улучшения в работе Таниной смены не наступало.

— Долго я эту лапшу строгать буду, товарищ мастер? — возмущался строгальщик Шадрин. — На копейку разного! Почему, пока сменой Костылев сам командовал, не бывало такого? На одних перестройках три часа сегодня убил напрочь! А моих шестерых пацанов кто, по-вашему, кормить станет?

Насупленные брови Шадрина, сердитые складки на его недовольном, заросшем черной щетиной лице, басистый голос — все действовало на Таню угнетающе. Понуро шла она к другому станку. Снова выслушивала упреки…

Стыдно было смотреть людям в глаза. Проходя мимо карусельного фрезера, на котором работал Алексей, отворачивалась, боялась: вдруг заметит, что она расстроена.

«Неужели все-таки провалюсь с этой работой? — думала она, уходя вечером с фабрики. — Что делать? Кричать о помощи? Стыдно… Сама еще рук по-настоящему не приложила…»

Возле самого дома ее нагнал Алексей.

— Тяжело подается дело, Татьяна Григорьевна? — сочувственно проговорил он, поравнявшись с Таней. В ответ она только молча кивнула.

— Посоветовать вам хотел, — продолжал Алексей, — людей соберите. Ну, вроде сменного собрания, что ли… По душам-то вы с народом ни разу не беседовали. А толк будет, вот увидите.

Таня задумалась: «Пожалуй, Алексей прав. Надо поговорить».

Назавтра за полчаса до конца смены она объявила всем, что и цеховой конторке будет собрание. Но после гудка люди, хмурые, недовольные, начали расходиться.

— Куда же вы, товарищи? — заволновалась Таня, уже во дворе догоняя Шадрина и девушек-сверловщиц. — Куда же вы? Ведь мы договорились собраться!

— Разбегаться впору, товарищ Озерцова, — угрюмо заявил Шадрин, останавливаясь.

Девушки тоже остановились и ждали. Тане показалось, что в глазах Шадрина она увидела нечто более страшное, нежели досада или сожаление. «Не будет из тебя толку», — как бы говорили они.

Опустив голову, Таня медленно пошла в цех. В конторке сидел один Алексей Соловьев.

— Вот, значит, как, Татьяна Григорьевна, — участливо сказал он. — Разошлись все до единого. Ясенвопрос?

— А вы для чего остались? — с горечью спросила Таня. Она встретила взгляд Алексея и потупилась, но вдруг вскинула голову. — Вы, наверно, думаете про меня: «Вот липовый мастер, даже работать не умеет, а еще инженер!» Думаете ведь, правда? — с обидой проговорила она. — Так я вам скажу, раз уж вы один пришли на это злосчастное собрание. Слушайте меня и — верьте или не верьте! — мне все равно! Я умею работать, я могу! Не первый год на такой работе. Сами видите, кручусь, целый день без отдыха, присесть некогда! Каждую ночь слышу, как вы домой приходите. Все спят давно, а я сижу… Сводки там всякие, наряды… Ни воздухом подышать, ни на реку сходить! Единственный раз только тогда, помните, к Ярцеву зашли, музыкой развеялась немного. Ну хоть бы проблеск, хоть бы чуточку улучшилось что-то! Все хуже и хуже… Люди разговаривать со мной не хотят.

— Вот что, Татьяна Григорьевна, — сказал Алексей, — послушайтесь вы меня, побывайте разок-другой в смене Любченко, он в третьей сейчас, поговорите с ним. Мастер он хороший, и человек с совестью. — Алексей замолчал и, подумав, добавил: — Для пользы дела. Ясен вопрос? В общем, удивляется он сам себе. Вечно его смена была в отстающих, Шпульников тоже не справлялся, а тут… как только смену вам Костылев передал, оба они в полтора раза больше задания делать стали. Помните, я на станции вас встретил, вы еще смеялись насчет «людоедства»? Ясен вопрос?

В дверях цеховой конторки показалось чумазое лицо и сверкнули цыганские глаза Васи Трефелова. В улыбке блеснули его белые зубы.

— Бил свиданья час, не спугнуть бы вас! — с пафосом продекламировал он и рассмеялся.

Алексей сердито сдвинул брови:

— Не можешь без трепотни? — Он обернулся к Тане: —Учтите, картинка может проясниться…

Вечером, собирая удочки и другой рыбачий инвентарь, Алексей слышал, как Таня сказала Варваре Степановне:

— Ночью я уйду в цех, так вы не удивляйтесь, если утром меня не будет дома.

Варвара Степановна насторожилась:

— Алешка вроде «вылечиваться» начал, так хворь-то его на вас, что ли, перекинулась? —В голосе ее была тревога. — На себя поглядели бы, Танечка! У нас в гроб краше кладут.

— Ничего, Варвара Степановна. Надо….

Алексей, уже совсем было собравшийся на рыбалку, услышав этот разговор, почему-то вдруг отставил удочки, и рука его, протянувшаяся за плащом к вешалке, застыла. Он как будто решал: ехать или не ехать. Подумал. И все-таки взял с вешалки плащ, сказал матери:

— Я, мама, к утру вернусь. — Он вышел.

В дверях мастерской показался Иван Филиппович. Подошел к окну.

— Что, Танюша, не везет? — как бы между прочим спросил он, склоняясь над кустиком лимона, ярко зеленевшим на подоконнике.

— Не говорите, Иван Филиппович.

— Это ничего. Я, пока до звуковых секретов дерева добрался, столько добра на дрова перевел, знали бы вы… — Иван Филиппович обломил сухую веточку, повертел ее перед глазами и, выкинув за окошко, снова склонился над кустиком. — Все будет хорошо, вот увидите… Варюша, а как там насчет ужина? — спросил он жену, поворачивая перед собою горшочек с лимоном и все так же внимательно разглядывая листья.

— Что это с тобой? — удивилась Варвара Степановна. — Когда так не дозовешься, а сегодня сам на еду напрашиваешься?

— Работа так подошла, перерыв требуется… А тут, Варюша, на твоем цитрусе опять, между прочим, букашки завелись, надо будет их дустом поперчить. — И снова повернулся к Тане. — Давайте, Танюша, рассудим так. Ежели бы все дела получались гладенько да без хлопот, без переживаний да бессонницы, да без головной боли подчас…

— А головная боль, Танечка, с дедовой болтовни и начинается, — вставила Варвара Степановна, направляясь в кухню. — Садитесь-ка за стол лучше, — добавила она уже из-за двери.

Иван Филиппович уселся за стол, жестом пригласил Таню.

— Короче, после поражения победа ощутимее вдвойне. Что же касается Варюшина замечания, то учтите— женская мудрость начинается…

— Ты вот что, Иван Филиппович, — перебила его супруга, возвращаясь с миской окрошки, — если будешь Таню за столом разговорами донимать, я тебя в сенях кормить буду, а дверь в дом на крючок стану запирать. Понял? — Вооружившись поварешкой, она стала разливать окрошку по тарелкам.

Иван Филиппович подмигнул Тане и показал на поварешку:

— Вот про это самое я и хотел сказать: женская мудрость начинается вот с него, с кухонного предмета, ежели его в правой руке зажмут!

Несмотря на отвратительное настроение, Таня рассмеялась. А Иван Филиппович, как ни в чем не бывало, склонился над тарелкой. Усы его вздрагивали.

— Это что, Иван Филиппович, победа или поражение? — спросила Таня.

— Пока победа, — ответил Иван Филиппович, подвигая к себе солонку. — Поражение будет после, когда вы уйдете. Явления меняются местами. В семейной жизни частенько такое бывает, так что, Танюша, рекомендую: никогда не «женитесь».

4

Ночью, увидев Таню в цехе, Любченко удивился:

— Что это вы, Татьяна Григорьевна, не в свою смену пожаловали? Я бы на вашем месте спал да сны разглядывал.

— А мне вот не спится. Сюда в цех потянуло, хочу перенять ваш опыт.

— Мой опыт?

— Да… А посоветовал мне Соловьев. — И Таня рассказала о причине своего прихода.

— Понятно. — Любченко нахмурился. — Пошли.

Он повел Таню по цеху. Работали все станки. Они наполняли цех спокойным гулом, сухим шелестом стружки. Работа шла ровно: ни суеты, ни бестолковщины…

Таня ходила и завидовала: и цех тот же, и станки те же ― ее станки, — только другая, совсем непохожая обстановка. Пока Любченко ходил с Таней, никто не подошел к нему, никто не оторвал: видно было, каждый занят привычной работой.

Из-за шума говорить было трудно, и Любченко с Таней вернулись в цеховую конторку. Они сели у стола! Любченко рассказывал, перекатывая ладонью косточки на счетах, и та обстановка, в которую с первых дней попала Таня, прояснялась все больше и больше.

— Наши-то две смены по одному, по два изделия гонят, а все остатки, все «концы» — все, что мы не успеем закончить, — вам достаются. Да вам еще и свое выполнять надо. Пока Костылев первой сменой сам командовал, «концы» мне доставались, редко когда Шпульникову, ну а теперь… Да вот сами смотрите…

Любченко взял со стола листок со сменным заданием и показал Тане. Всего-навсего пять заполненных строк! Пять номеров деталей готовились на станках в его смене. И ни в одной партии не было меньше шестисот штук. Да, тут было где развернуться, можно было хорошо наладить работу!

— Вы на себя нашу судьбу приняли, — сказал Любченко под конец. — Словом, что потруднее, похлопотнее, то и ваше! Честно сознаться, я просто удивляюсь, как это вы еще тянете. На вашем бы месте пятеро профессоров со второго дня зашились бы.

— Анатолий Васильевич, а вы не хотите отдохнуть немного? — спросила Таня после длительной паузы,

— Как это?

— Очень просто. Позвольте мне две-три смены поработать за вас. Если не доверяете, оставайтесь тут, присматривайте за мной.

— Валяйте! — сказал Любченко, оживляясь. — И никаких присмотров. Еще мне новости…

Они снова пошли в цех. Пока Любченко знакомил Таню с работой смены, она заметила, нак настороженно и с недоверием поглядывают на нее рабочие.

У одного фрезера станочник, пожилой, с морщинистым бритым лицом, обратился к Любченке:

— Вы чего это, Анатолий Васильевич, никак смену передаете? — В голосе его была тревога.

— Да, — неосторожно пошутил Любченко, сохраняя на лице самое серьезное выражение. — Знакомьтесь с новым мастером, Егор Егорыч.

— Ну уж это вы бросьте, пожалуй! — сверкнув глазами, вспылил Егор Егорыч. — Недавно только смена выправилась. Так нешто обратно под склон пихнуть надо? — Он прищурился и, не скрывая неприязни, язвительно спросил Таню: — Свою-то смену напрочь уже завалили?

Таня вспыхнула. Ей показалось, будто она только что провалилась на экзамене.

— Это я пошутил, Егор Егорыч, — поспешил исправить оплошность Любченко. Щеки его, обычно бледные, покрыл румянец: стало неловко от непредвиденного результата шутки. — Просто Татьяна Григорьевна помогать мне будет.

— Вот то-то. Ты, брат, шути, да не зашучивайся, — успокаиваясь, предостерег Егор Егорыч. — Шутка от ума должна быть. А ты… У меня вот братан в молодости охоч был до шуток. Хлебнул, помню, лишнего да и полез в подворотню. И хоть бы лез-то, дурак, спокойно, а он возьми да залай по-собачьи. И до чего похоже — чистый кобель… Так ему теща полчелюсти зубов коромыслом выщелкала. Не разобралась — думала, в самом деле пес… — Он еще раз, но уже более мирно взглянул на Таню и снова принялся за работу.

Любченко ушел в конторку и занялся нарядами. Таня осталась в цехе.

Вскоре она с удивлением убедилась, что делать ей почти нечего. Работа шла как бы сама собой. Только изредка для надежности приходилось проверять размеры да пересчитывать детали. Во второй половине ночи Таня попросту начала скучать. «Ну, по правде сказать, это тоже не работа, — подумала она. — Но какая у Костылева цель так распределять нагрузку? Или он в самом деле намерен меня «утопить»?

Она вошла в конторку. Любченко спокойно читал газету.

— Видите, благодаря вам у меня сегодня вовсе курорт, — сказал он, сладко потягиваясь и откидываясь на спинку стула. — Сижу вот и ничего не делаю. Ну, каково впечатление? Спать хотите, наверно, до смерти?

— Ругаться хочу насмерть, — ответила Таня. — Не знаю, как утром за свою смену приниматься. Просто тошно, честное слово!.. Знаете что, «подарите» мне еще две-три смены, кроме этой, а? По-настоящему хочу разобраться…

— Да вы же свалитесь, Татьяна Григорьевна! Двойная же нагрузка!

— Не бойтесь…

В конторку заглянул Вася Трефелов.

— Анатолий, айда пошли Лешкин автомат пробовать! — позвал он Любченко и, выгнув бровь, продекламировал из Пушкина:

Но близок, близок миг победы.
Ура! Мы ломим; гнутся шведы…
— Иду, — ответил Любченко.

…Намерение Алексея бросить возню с автоматом Вася одобрил сразу и пообещал, что на рыбалку поедет в любое время. Однако вот уже второй раз он изменил своему обещанию. Сегодня Алексей опять отдыхал один. А Вася тайком от друга закончил полную переборку автомата, у которого наново притер золотник: все Васины подозрения сбегались именно на этой капризной детали. Вася решил, что ночью, когда ничего не подозревающий Алексей торчит со своими удочками в смоленой сысоевской плоскодонке где-то в заливе, время для пробы автомата самое спокойное.

Любченко отправился в цех. Таня пошла за ним.

На столе карусельного фрезера лежало какое-то хитроумное устройство. Таня склонилась над ним и внимательно стала разглядывать. Потом выпрямилась и сказала:

— Автоматический переключатель пневматики?

— Пять с плюсом! — крикнул Вася и добавил: — Пять — вам, плюс — товарищу Василию Трефелову. — Он снял еще не привинченную головку, вынул золотник И, повертев его перед глазами Тани, пояснил: — Залог пбеды — ясно? В общем, «ура! Мы ломим; гнутся шведы…»

― Эй ты, швед! Чего колдуешь? — раздался у него спиной голос Алексея.

Вася, Таня, Любченко — все обернулись. Алексей стоял рядом. В плаще, в широкополой своей рыбацкой шляпе. Рядом у стены составлены были его удочки.

Алексей даже сам не понимал, как получилось, что он вернулся, не дожидаясь утра. Может, потому, что клевало неважно, а может… Да, наверно, именно потому, что еще когда ехал к заливу, думал о том, что Таня сегодня ночью придет в цех и что было бы хорошо увидеть ее там в нерабочей обстановке, поговорить, а может случиться, и помочь чем-нибудь. Мало ли… Рыбачил он в заливе недолго. Свернул снасти и погнал свою плоскодонку назад….

— Чего колдуешь, говорю? — повторил он и взял из рук Васи золотник. — Притирал, дурень? Надул, в общем. Ну и свинья же ты. Уноси все обратно. Я тебе что говорил? Автомат — к чертям! Ясен вопрос? Пускай валяется, раз уж толку нет. Уволакивай отсюда.

— А почему не попробовать? — спросила Таня. — Я, кстати, тоже собралась помогать.

— Пачкаться-то? — усмехнулся Алексей.

— Ну и что ж? А если мне самой интересно? — Таня обернулась к Васе. — Давайте-ка поставим.

Алексей собрался было что-то сказать, возразить даже, но Таня уже рылась в ящике с инструментом. Косынка ее немного сбилась, из-под нее виднелись уложенные в два ряда светлые косы и белый воротничок блузки под черным халатом…

Если бы Таня оглянулась, она увидела бы, что Алексей улыбается, улыбается тепло, даже ласково. Но она не оборачивалась…

Алексей только покачал головой и, сбросив шляпу с накомарником, начал стягивать с себя плащ. А Вася обалдело глядел, как та самая девушка, которую он когда-то принял за корреспондента и уж, конечно, в душе считал белоручкой, орудует гаечным ключом с ловкостью бывалого слесаря.

5

Станок заворчал, затрясся, набирая обороты, загудел ровно и радостно, как будто говорил: «Ну, товарищи, я готов! Давайте пробуйте, посмотрим, что вы там напридумывали!»

Алексей проверил крепление шлангов, уложил в гнезда копировальных шаблонов пробные бруски, включил ход стола.

Сердце колотилось учащенно и тревожно: «Выйдет ли на этот раз?»

Переходя в рабочую зону, щелкали один за другим включавшиеся прижимы. Фреза врезалась в первый брусок. С шелестом полетела стружка. Хорошо! Второй брусок… третий… Р-раз! Сухой треск, похожий на выстрел, и брусок со свистом вылетел на середину цеха.

— Вот они, твои «шведы», — махнув рукой, сказал Алексей Васе. Он остановил станок. — Выключай компрессор!

Вася мгновенно выполнил приказание. Таня принесла брусок, только что выброшенный фрезой, и внимательно разглядывала его.

— Алексей Иванович, скажите, во время прежних опытов бруски тоже вылетали?

— Еще как! — вставил Вася и присвистнул.

— Вы их не осматривали? Не сравнивали между собой?

— Нет. К чему это? — сказал Алексей.

— К чему?.. А что, разве вылетают все подряд?

— Да нет… не все.

— А какие чаще, широкие или узкие?

— Кажется, широкие, — помедлив, неуверенно ответил Алексей. — Только на что это вам, не пойму?

― На что? А вот посмотрите на этот брусок. Видите, он с пороком, который называется…

― Крень, — подсказал Любченко, внимательно слушавший Таню.

― Правильно! А если крень сплошная, то кремнина. Смотрите, какая твердая и плотная здесь древесина! — Глаза у Тани заблестели, она стала волноваться; так бывало всегда, когда она увлекалась чем-нибудь, когда ее ждала какая-то находка. — А что если подобрать сплошь точно такие детали, выбросило бы их все до одной, как вы думаете?

― Сказать по правде, и в голову не приходило,— признался Алексей.

― Так ведь  можно подобрать, Татьяна Григорьевна, — предложил Любченко. — Я понял, к чему вы клоните!. Василий, ну-ка!..

Вдвоем с Васей они кинулись подбирать одинаковые бруски, притащили их Тане. Потом, пока она раскладывала их в гнездах шаблона, загородили досками то место за станком, куда фреза вышвыривала бруски. Включили станок…

Едва фреза дошла до середины первого бруска, раздался треск, сильный удар в дощатый заслон. Второй брусок… третий… четвертый… Один за другим они с разлету колотились о доски. Фреза выбросила все до одного. Таня выключила станок.

Лицо Алексея было по-прежнему хмуро.

— Нагрузка велика, что ли? — спросил он.

— Давление недостаточно, — ответила Таня. Она подняла с полу обрезок березовой фанеры и тут же, как на листке блокнота, стала выписывать на фанерке какие-то формулы, потом достала из карманчика халата маленькую логарифмическую линейку и начала что-то подсчитывать…

Вася, приоткрыв рот и надвинув на глаза кепку, с любопытством наблюдал из-за Алексеевой спины за тем, что делает Таня. Умение владеть линейкой представлялось ему вершиной математического таланта.

Таня кончила расчет, записала несколько цифр, проверила еще раз, убрала линейку.

— Вот смотрите, — сказала она, подчеркивая карандашом цифру. — Усилие резания получается на самый пустяк меньше, чем давление прижимов. Мягкое дерево режется легко — и прижимы с грехом пополам держат, а попадается чуть потверже, ну вот как это, с кренью… — Таня подняла злополучный брусок и протянула его Алексею. — Вот… Понимаете? Только это не все. Вы заметили, когда, в какой момент вылетают бруски? Как раз когда включается соседний прижим. Значит, как раз в это время в воздушных цилиндрах остальных прижимов давление падает. Видимо, воздух, когда проходит по каналу золотника, дросселируется… Понимаете, Алексей Иванович?

— Понимаю-понимаю, — поспешно подтвердил Алексей, — теряет давление, значит… Ну дальше-то что? Почему дросселируется?

— Думаю, диаметр канала маловат…

— Тогда, выходит, высверлить побольше, и… — сказал Любченко.

— Я думаю, да, — ответила Таня.

Алексей энергично скреб подбородок.

— Ура! Ура! Согнутся шведы!.. — заголосил Вася, хлопнув с размаху Алексея по плечу. — Алеш, пойдем сверлить. А? — И он снова, теперь уже посильней, хлопнул его по плечу. — Уж близок, близок миг победы!

— Да постой ты со своими «шведами», — одернул его Алексей. — Дай сообразить. — Несколько минут он стоял в раздумье. Наконец шагнул к Тане, протянул руку.

— Спасибо, Татьяна Григорьевна… Большущее! — Он крепко стиснул тонкие пальцы Тани, так, что, показалось, даже хрустнули. Спохватился и, выпустив руку, виновато повторил: — От души спасибо!

Он все еще чувствовал тепло ее пальцев на своей ладони.

— Я ведь тут совершенно ни при чем, это науке спасибо говорите, — ответила Таня, улыбнувшись. — Да и секрет, возможно, не в том. Разбирайте, и посмотрим. Хорошо?

Алексей молчал и все не мог оторвать взгляда от Таниного лица. А ее неожиданно охватило необыкновенное чувство хорошей, веселой радости. Эта радость начиналась где-то там, в глубине Алексеевых глаз, в которых светилась искренняя человеческая благодарность. А может быть… даже нечто большее, чем благодарность… И Таня улыбнулась снова. Может, не Алексею даже улыбнулась, а вот этой необыкновенной своей радости.

— Разбирайте, — повторила она, — я сию минуту вернусь.

И ушла с Любченко. Алексей долго смотрел ей вслед. Потом вдруг схватил Васю и так стиснул его в объятиях, что тот даже заорал:

— Ребра поломаешь!

— Бросил, идиот! Плюнуть на все хотел! А она… Ну что ты смотришь так на меня, ну что? — говорил Алексей. — Почему не отговорил меня, Васяга? Отвечай!

Вася стоял смирный и несколько растерянный от этой бурной радости Алексея.

— Алеш, знаешь, что я думаю? — сказал он, сдергивая с головы кепку и отряхивая с нее приставшую стружку. — Сказать?

— Ну?

— Вот бы тебе, Алеш… ну, жениться, в общем, — мечтательно продолжал Вася. — Эх! И дело бы у вас пошло… У тебя руки золотые, у нее голова, что кладовка с книгами, вот бы гор-то вдвоем наворочали! Ну прямо такой производственный комбинат у вас бы получился…

— Васяга, знаешь, что я думаю? — как-то особенно ласково проговорил Алексей. — Сказать?

— Ну?

— Помнишь, не так давно на этом самом месте я назвал тебя обыкновенным дураком, когда ты про корреспондента врал?

— Ну, помню… Ты это к чему? — насторожился Вася.

— Так вот, я только сейчас понял, как грубо недооценил тебя в тот раз и, может, обидел даже…

Лицо Васи расплывалось в улыбке.

— Я ошибся, — продолжал Алексей, — и беру свои слова назад, потому что переменил о тебе мнение. Ты не просто дурак, нет, ты чемпион среди дураков. Ясен вопрос?

Улыбка на Васином лице погасла. Он ничего не сказал, только напялил кепку и не сводил с Алексеева лица больших и черных укоряющих глаз.

Алексей сунул ему в руки ключ:

— Молчание — знак согласия. На, отвертывай гайки!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Двойственность чувств Гречаника доставляла ему немало мучений. Он не верил в рабочий взаимный контроль — и руководил подготовкой к введению его на фабрике. Отдавал ему время, но не мог отдавать душу.

Партийное собрание решило, и он, главный инженер, коммунист, подчинился. А свои убеждения, собственный взгляд на вещи? Отложить все это на дальнюю полку, как прочитанную, потерявшую значение книгу?

Браковщиков нет, так решено. Но на кого же будет оглядываться рабочий? На свою совесть? Ее еще воспитывать да воспитывать… На эталоны, придуманные Токаревым? На эти деревяшки, которые так и останутся в конце концов музейными экспонатами? Нет и нет! Все это не то, совсем не то! Вот предложение старика Сысоева — другое дело! Бригада, которая будет делать художественную мебель. Лучшие люди, уже научившиеся работать без брака. Конечно, в такой бригаде контролеры будут не нужны. Но сразу вся фабрика без контролеров?..

Эталоны между тем готовились во всех цехах. И опять все делалось так, как решил Токарев.

Гречаник хотел поручить это тем, кто поопытнее; за качество эталонов тогда можно было бы не беспокоиться. Но Токарев решил иначе.

— Заставьте каждого сделать эталон для себя, — сказал он, — и не утверждайте, пока не представят годный. Требуйте беспощадно…

Мастера собирали готовые эталоны и приглашали в цех Гречаника. Он придирался страшно и добрых две трети возвращал в переделку. Люди ворчали:

— На этих игрушках одной крови сколько испортишь!

А когда в фанеровочном цехе Гречаник в третий раз возвратил эталон фанерованной дверки, сменный мастер взъелся:

— Придираетесь! Эталоны правильные! Только вам неладно! Когда план-то выполнять будем?

— Это дело ваше, — отрезал Гречаник.

— Я в фабком пойду! — кипятился мастер. — Что у меня люди заработают на этих бирюльках?

— А что же вы, интересно, в фабкоме заявите, товарищ мастер? — вмешался Ярцев, оказавшийся свидетелем спора.

— А то и заявлю!.. — крикнул мастер.

— Ну да, — спокойно, как бы соглашаясь, продолжал Ярцев, — так просто придете и скажете: «Товарищ предфабкома, вмешайтесь, администрация заставляет меня от рабочих требовать, чтобы эталоны делали на совесть, а у них не получается. Отмените решение партийного собрания!» Так, что ли?

— Пускай нам готовые эталоны дадут, и все!

— Выходит, посмотрел на готовую картину и, пожалуйста, — сам художник?

Мастер молчал.

Вечером в кабинете Токарева председатель фабкома Тернии, невысокий и добродушный человек, вздыхая, разводил руками:

— Беда, товарищи администрация… Получится ли что у нас, а? Из фанеровочного идут — шумят. Шпульников шумит. Как быть-то?

— А ты, Андрей Романыч, сам рассуди, — сказал Ярцев, — как быть, если больной отказывается глотать горькое лекарство?

Токарев поднялся из-за стола. Нахмуренные брови его разошлись, он улыбался.

— Все развивается правильно, — удовлетворенно проговорил он, — очень правильно!

— Что вы имеете в виду? — спросил Гречаник. Он стоял в стороне с хмурым лицом, засунув руки в карманы.

— То, что болезнь развивается всерьез!

— План в августе мы завалим тоже всерьез.

— Восполним в сентябре. — В голосе Токарева прозвучала спокойная уверенность. — Но скидок не будет! Иначе славу уральских мастеров не возродим.

Гречаник покачал головой.

— Славу надо не возрождать, а завоевывать, — возразил он.

— Золотые слова! — подхватил Ярцев.

— Но завоевывать, — продолжал Гречаник, — значит, драться. И без того, что отвергаете все вы, без строгого контроля, без контроля извне, это невозможно. Чтобы делать хорошо, умения мало, надо вырабатывать привычку…

— Да разве мы возражаем, Александр Степанович? — сказал Токарев. Он вышел из-за стола и остановился посреди кабинета. — Дело в том, как воспитать привычку. Я считаю, на тридцать восьмом году революции говорить о караульном при совести рабочего человека — дело пустое… Совести надо помогать. И помогать с душой, с душой работать!

«С душой работать!» Эти слова не шли у Гречаника из головы. А где сегодня его душа? С теми, кто участвует в этой перестройке, или не с ними? Что он делает? Руководит. Требует. Значит, участвует в том, что началось на фабрике. Но как? Искренне или лишь в меру обязанности, долга? Долг… Разве может быть долг помимо души?

2

Большая работа Гречаника, которой он отдавал все свободное время, для которой жертвовал отдыхом, ради которой отказался даже от поездки в санаторий, завершилась. Он пришел к Токареву, положил перед ним папку чертежей и сказал:

— Вот, закончил…

Токарев слушал Гречаника, долго разглядывая чертежи. Потом сказал:

— С идеей согласен, с конструкцией — нет.

— Это надо увидеть в натуре, — доказывал Гречаник. — Мебель с большим будущим… Ее легко, просто делать, легко перевозить — в узлах, в деталях. А собирать проще простого…

— Мебель бедна! — стоял на своем Токарев.

— Я же говорю: надо увидеть в натуре… — Гречаник заметно волновался. — Сделаем образцы, обсудим и… на поток!

— В общем, так, — с улыбкой сказал Токарев, — разбежался и… бултых в воду? А потом?.. «Спасите! Тону!»?

— Я не понимаю… — Гречаник нервно заходил по кабинету. — Я не понимаю, Михаил Сергеевич…

— Ну, хорошо, допустим, я согласился, — продолжал Токарев, — согласился, жертвуя даже личным вкусом, но речь идет о крупном перевороте в специализации, и решать без министерства…

— Вот именно! — с некоторым злорадством подхватил Гречаник, словно только и ждал этих слов. — А разогнать бракеров, взломать годами сложившуюся систему — это без министерства можно! Это ваша идея! — Гречаник нервно стал собирать чертежи. — Я пошлю это в техническое управление министерства, но вопрос вначале поставлю на партийном собрании!

…Через час он уже говорил с Ярцевым, волнуясь и перескакивая с одного на другое:

— Где логика, где последовательность? Моя идея плоха только потому, что она моя? Почему мне не дают осуществить ее? Где логика, повторяю я?.. Я — рутинер, отсталый человек, топчусь на пятачке и обеими руками цепляюсь за старое, меня хлещут за это: «Ах такой, ах сякой!» Но вот я предлагаю переворот, революцию в технологии, в конструкции, и меня осаживают: «Стоп! Куда лезешь?»

Спор решился неожиданно. В номере технического журнала Гречаник наткнулся на статью. Она называлась «Мебель из унифицированных узлов и деталей». Он прочитал заглавие и остолбенел. Это же его идея! Его!.. В конце статьи говорилось, что на днях технический совет министерства одобрил новые типы мебели и что центральному конструкторскому бюро поручено разработать чертежи и технологию. Значит, Гречаник опоздал! Его опередил кто-то! Но разве это было важно сейчас? Разве дело в том, чья идея, а не в том, что она дает? Прилив бурной, почти мальчишеской радости охватил Гречаника.

Он вбежал в кабинет директора, размахивая журналом и выкрикивая восторженно:

— Вот! Читайте, черт возьми! Смотрите! Вот!.. Вот то самое, о чем я вам говорил, о чем вы спорили!

Токарев стал читать, удивленно взглянув на главного инженера: откуда, мол, такое неистовство? А Гречаник, волнение которого было очень велико, сам же мешал Токареву сосредоточиться. Он стоял сбоку и, водя пальцем по строкам, читал вслух.

Токарев так и не дочитал до конца. Он вернул журнал, сказал Гречанику:

— Мнение мое не изменилось, но за одно вот это ваше упрямство, за одержимость эту уступаю. Собирайте технический совет, решайте! Но… одного не уступлю: мебель должна быть красивая, богатая, великолепная! Слышите?.. Богатая при всей ее простоте. Иначе — отменю, и все.

Гречаник в тот же день собрал художественный совет. Члены совета к новшеству отнеслись настороженно. Илья Тимофеевич морщился, с сомнением качал головой и подергивал бородку.

— Больно уж просто что-то…

Но, выслушав обстоятельное объяснение Гречаника, скорее даже не объяснение, а взволнованный рассказ о новой мебели, обо всем, что откроется перед художниками Северной Горы, под конец даже грохнул кулаком по столу.

— Уговорил ведь, а? Уговорил, лешак задери!.. Извиняюсь за такие слова, конечно, Александр Степаныч. Давайте это дело нашей бригаде. Только уговор: делать станем с художественной фанеровочкой; коли уж новое, так до последу новое, иначе, худого не скажу, пятак нам цена!

3

Таня не знала, что делать.

После того как она окончательно поняла, в чем причина неудач, очень хотелось сразу пойти к Гречанику или даже к Токареву и просить их немедленно вмешаться. Но она представила себе, как будет жаловаться на Костылева, а Токарев, конечно уж, обязательно подумает, что она просто хочет избавиться от лишних хлопот. А Гречаник? Он давно уверен в том, что она не справляется по неопытности. Нет, ни к директору, ни к главному инженеру идти было положительно невозможно. Однако посоветоваться с кем-то было необходимо.

Из всех, кого Таня уже знала на фабрике, самым простым и доступным казался ей Мирон Кондратьевич Ярцев. Может, потому, что видела его в непринужденной домашней обстановке, когда он затащил ее к себе слушать музыку. А может… может, расположил к нему тот теплый и взволнованный рассказ о ней самой. И Таня решила идти к Ярцеву.

Работала она теперь во вторую смену, с пяти вечера, поэтому к Ярцеву пришла пораньше, за час до вечернего гудка. В его кабинете она увидела Алексея. Он только что, по-видимому, закончил разговор с Ярцевым, потому что, сказав свое обычное «Ясен вопрос!», пошел Тане навстречу. Глаза Алексея были радостные и какие-то особенно теплые. Он остановился возле Тани, будто хотел сказать что-то, но не сказал — только улыбнулся и вышел.

Таня села. Ярцев устремил на нее строгий взгляд из-под непривычно насупленных бровей и сказал, тоже строго:

— Вы, конечно, догадываетесь, о чем будет разговор?

— Я ничего не знаю, — растерянно ответила Таня, позабыв даже о том, что это она хотела говорить с Ярцевым, что потому и пришла к нему.

— Это обычная вещь — вы не знаете, а вся фабрика говорит, — все так же строго продолжал Ярцев.

— Но о чем?

— О чем? Вы, я вижу, не очень-то внимательны к тому, что происходит вокруг, товарищ Озерцова. — Голос Ярцева звучал все громче и все строже. — Известно вам, что Соловьев испытал сегодня свой автомат? Ах, нет! А вот я собственными глазами видел. Слышите? Видел! И… поздравляю вас! — Ярцев неожиданно протянул руку.

— Но причем же тут я? — спросила Таня, краснея и теряясь еще больше.

— Причем, причем! — нарочито грозно, на басах проговорил Ярцев. — Приказываю вам: радоваться — и никаких гвоздей! — На последнем слове голос его все же сорвался. Ярцев рассмеялся и, взяв Таню за обе руки, долго тряс их. — В общем, поздравляю! Автомат работает великолепно. Сам видел.

Таня тоже рассмеялась.

— А я поздравлений не принимаю, Мирон Кондратьевич. Повторяю, я тут ни при чем, — и тут же заговорила о том, ради чего пришла.

— Я за советом, Мирон Кондратьевич… В смене неблагополучно. И мне кажется… я отыскала причину. Только, прошу вас, ни Токареву, ни Гречанику ничего пока не говорите. Они могут подумать, что я испугалась, что ищу дела полегче…

И Таня рассказала обо всем.

— Я ведь потому и за советом пришла, — закончила она, — что придумать не могу, что делать, как лучше поступить. В этой обстановке больше всего страдают рабочие, и надо что-то и как-то изнутри изменить. Понимаете? Ну… чтобы Костылев сам себя опрокинул, чтобы на своих же фокусах обжегся…

— Мысль вообще-то правильная, — в раздумье сказал Ярцев, расхаживая по комнате. — Но Костылева в конце концов можно и…

— Нет-нет! Никакого административного вмешательства, прошу вас…

Ярцев долго еще ходил взад и вперед. Наконец остановился, хлопнул ладонью по столу и сказал:

— Хорошо! Решим так: вашу смену берем под особый контроль, мы, партийная организация. Но… Токареву и Гречанику сказать об этом придется. Не беспокойтесь, — заметив протестующее движение Тани, Ярцев поднял ладонь и медленно опустил ее на стол, — это будет по партийной линии, без административного вмешательства. Идет? Ну, вот и хорошо!

…В цех Таня ушла в приподнятом настроении, хотя и знала, что снова будет мучиться с пестрым сменным заданием, с зачисткой «концов».

Карусельный фрезер Алексея уже работал. Возле станка стояли Токарев и Гречаник. Около них крутился Костылев. Он заходил то с одной, то с другой стороны, всем своим поведением, каждым движением своим стараясь показать, что и он причастен к событию. Как же, ведь в его цехе! Он подбирал обработанные бруски, рассматривал их, стучал по ним пальцем, показывал то директору, то главному инженеру; подходя к Алексею, что-то говорил ему в самое ухо. Но Алексей работал, не обращая на него внимания.

Плавно вращался стол фрезера. Щелкали включавшиеся прижимы… Бруски послушно подставляли свои бока поющей фрезе. Она со звоном врезалась в их податливое тело — автоматический переключатель Алексея Соловьева действовал безотказно.

Таня не хотела обращать на себя внимание и к станку не подошла. Недолго наблюдала со стороны. Потом принялась за обычное распределение работы.

Позже, когда Токарев и Гречаник ушли из цеха и Алексей ненадолго остановил фрезер, Таня, проходя мимо, услышала слова Костылева, который словно приклеился к Алексею и никак не мог отойти:

— Молодец, Соловьев! Мо-ло-дец!.. Ну что ж, прими и от меня поздравление!

— Не могу, — сухо ответил Алексей, — мне твое поздравление сунуть некуда…

4

Таня получила письмо из Москвы. Вернее, это были два письма. В конверте, надписанном рукою Авдея Петровича, был еще один — письмо от лейтенанта Ивана Савушкина, с Дальнего Востока, где он служил в армии. На конверте стоял московский Танин адрес. Савушкин ничего не знал о событиях, происшедших вскоре после их встречи. Письмо переслал Тане Авдей Петрович вместе со своим неразборчиво нацарапанным листком.

До начала вечерней смены оставалось совсем немного времени, читать было некогда, но Таня не удержалась и вскрыла дальневосточный конверт. Пробежала первые строки.

«Таня, милая, — писал Савушкин, — теперь я могу наконец сказать тебе правду — то, что хотел сказать давно. Помнишь тот вечер в Новогорске перед отъездом твоим в консерваторию? Ну и вот… Ведь для того я и в Москву приезжал, для того и разыскал тебя…»

Таня взглянула на часы и, поспешно засунув оба письма в карман халата, побежала на фабрику. Гудок застал ее у проходной.

Началась смена. Шла она еще хуже, чем в самые первые дни. Распределяя работу, Таня то назначала не те детали, то одни и те же давала в работу дважды, то путала размеры, даже те, что великолепно знала на память. Спохватывалась и бежала отменять собственное задание, извинялась за оплошность, краснела от стыда… И снова ошибалась…

Только в обеденный перерыв, присев у стола в цеховой конторке, она достала письмо Савушкина.

«…Для того и разыскал тебя. Не правда ли, как странно все получается в жизни! Я семь лет не писал тебе, боялся потерять надежду на то, чем жил. Теперь знаю, что потерял, и пишу… Может быть, и не следовало говорить тебе об этом, но я не смог побороть желания выговориться: может, хоть от этого станет легче. Прости мне эту слабость. Я люблю тебя, Таня, давно люблю. А сказать об этом, как видишь, силенок набрался только сейчас. Потому и набрался, наверно, что признаваться уже стало поздно…»

Таня читала, и глаза ее влажнели. Закачались и поплыли куда-то разложенные на столе наряды, закачалась чернильница… Таня с силой потерла пальцами веки, снова склонилась над письмом.

«А в общем-то, сам я, должно быть, виноват. Ну чего молчал семь лет, чего не писал? А может… это и лучше, впрочем? Жизнь все сама решила. А для меня главное, в конечном-то счете, чтобы ты, Таня, была счастлива. Во всяком случае, знай: есть у тебя один бестолковый друг, для которого ты — все…»

Частые, написанные мелким почерком строки, ровные и прямые, ломались, расплывались и убегали в стороны. Таня с трудом различала слова.

«…О себе писать нечего. Мои воинские дела в полном порядке. Остальное ты знаешь. И хотя мне здорово трудно, сама понимаешь отчего, я совершенно спокоен: все определилось — теперь я военный на всю жизнь и… на всю жизнь думы и думы о тебе. И никто не отнимет у меня этого права, никто не запретит! Вот и все. Прости меня за невыносимо длинное письмо, но за семь лет это, может быть, не так уж и длинно. Жму твою руку и желаю тебе самого большого счастья. Оно для меня дороже всего на свете, дороже моего собственного. Иван».

Таня сложила и спрятала письмо.

«Ванек, Ванек! В жизни нет ничего странного, просто все в ней до невероятности трудно. Очень трудно…»

Глаза снова повлажнели, и Таня поскорей вышла в цех, чтобы не оставаться одной.

— А вы, товарищ мастер, вроде бы хвораете? — сказал Тане строгальщик Шадрин, вглядываясь в ее лицои видя, как рассеянно она проверяет размеры брусков на его станке. — Замаялись, видать…

— Ничего.

«…Твое счастье для меня дороже всего на свете… Дороже всего на свете… — мысленно повторяла Таня последнюю строку письма. — Дороже всего…» Счастье! А будет ли оно хоть когда-нибудь? Помнит ли она тот вечер в Новогорске, спрашивает ее Иван. Ну конечно, помнит. Звезды в темной воде пруда. Стихи Пушкина и то смутное предчувствие счастья, которое нахлынуло, когда Ваня сказал ей: «Приедешь в Москву, а там… Георгий». Если б знать тогда, что это Ванино предположение сбудется с опозданием на семь лет, знать, какая будет она, та встреча, которая перевернула жизнь!

…Это было совсем недавно, каких-нибудь два месяца назад — вскоре после того, как Таня получила инженерный диплом. Событию этому Авдей Петрович радовался, пожалуй, даже больше, чем она сама.

— Молодец, Яблонька, — говорил он, — молодец! Нисколько не совестно теперь твои руки к нашему мебельному искусству допустить. — Он имел в виду тот первый «самостоятельный» шкаф, который Таня, правда, под наблюдением Авдея Петровича, ради практики сама полировала вечерами.

Жила она уже не в его комнате, а в соседней, очень кстати освободившейся года три назад. Настя уже обзавелась в ту пору семьей, и в дедовой «скорлупе», где, кроме Феди, появился вскоре самый главный «хозяин», Настин первенец, голубоглазый Авдюшка, стало слишком тесно.

Последний год в Москве промчался для Тани незаметно. Фабрика, институт, книги — все это целиком поглощало время. Лишь изредка она выкраивала часок, чтобы съездить к Николаю Николаевичу.

В его квартире на рояле всегда стоял простой граненый стакан с красными розами. Николай Николаевич сам разводил их. «Это символ сочетания строгости и красоты в искусстве, — говорил он Тане, — все в нем должно быть так же прекрасно и совершенно, как эти цветы, и так же остро, как шипы на их стеблях».

По просьбе Тани он играл ей Бетховена: то «Аппассионату», то «Лунную», играл баллады Шопена и ее любимый до-минорный этюд. Однажды она попросила сыграть этюд вместе с нею — «в три руки»; и они играли вдвоем, Таня — только правой рукой. Красные розы в  стакане вздрагивали, изредка роняли лепестки. Иногда лепесток падал прямо на клавиши…

А Николай Николаевич поглядывал на Танино лицо, вздыхал и потихоньку качал головой.

Когда Таня однажды вечером снова пришла и молча положила перед ним свой только что полученный диплом, Николай Николаевич долго разглядывал его. Молча вернул. Молча ходил по комнате. Молча сел за рояль и почему-то, может быть от раздумий, заиграл «Песню без слов» Чайковского. Мелодия эта особенно сильно щемила Танино сердце.

После, уже дома, Таня долго сидела у окна и все думала о детстве, о Громовых, о Георгии. И ощущение, что ей мучительно не хватает чего-то — своего, родного, личного, — становилось все острее, все томительнее. И ей казалось, что узнай она сейчас, вот сию минуту, где Георгий, где все они, — кажется, немедленно кинулась бы туда: бежала бы, летела, ехала… Пускай даже тысячу верст! Ей и в голову не могло прийти тогда, что скоро, всего через несколько дней она увидит Георгия.

Произошло это в одно июньское воскресенье. В дверях магазина на Кузнецком мосту Таня столкнулась с женщиной, лицо которой показалось очень знакомым. Таня настолько растерялась, что даже остановилась в дверях, загородив выход. Женщина нахмурила брови. Таня извинилась и дала пройти.

«Боже мой! Да ведь это Ксения Сергеевна!..» — догадалась она уже в магазине. Забыв о покупках, выбежала на улицу, огляделась, повторяя про себя: «Она это… Она!» Но разве среди множества людей отыщешь одного, мгновенно промелькнувшего человека. Таня наугад пошла влево. Почти бежала, наталкивалась на прохожих, извинялась, сбавляла шаг, снова бежала… Только пройдя квартал, сообразила, что все это невероятно глупо. Ну как она найдет Ксению Сергеевну, не зная даже, в какую сторону та пошла?

Таня уже подумала об адресном столе и без конца ругала и упрекала себя за то, что сразу не сообразила, не узнала Ксению Сергеевну. Потом пришла мысль: возможно, обозналась — ведь бывают похожие лица! «Нет, не может быть! Это она, она!»

А часом позже Таня увидела Ксению Сергеевну на троллейбусной остановке.

Heт, она в самом деле не ошиблась! Рядом стоял мужчина в соломенной шляпе. Такая шляпа, помнилось, мелькнула в дверях магазина, когда Таня столкнулась с Ксенией Сергеевной. Это, конечно, Андрей Васильевич. Его не узнать было невозможно. Сомнение исчезло окончательно…

Таня подошла и, волнуясь, робко сказала:

— Ксения Сергеевна, здравствуйте… Андрей Васильевич…

Женщина свела брови и долго, внимательно смотрела Тане в лицо.

Таня растерянно улыбнулась, как бы извиняясь за то, что стала такой «неузнаваемой». Наверно, это была та давняя, особенная Танина улыбка, не узнать которую было невозможно. Лицо Ксении Сергеевны вдруг посветлело.

— Неужели? Танюша? Родная! Девочка ты моя… Танюша! — восклицала она и, позабыв, что кругом люди, обняла ее, прижала ее голову к своей груди. — Девочка ты моя… Девочка ты моя… — Радостные слезы падали на Танины волосы, на лицо.

— Здравствуйте, здравствуйте, Таня! — говорил Андрей Васильевич и долго тряс ее руку.

Подошел троллейбус, и Громовы увезли Таню к себе. «Едем, едем скорее, — повторяла Ксения Сергеевна, — Георгий так обрадуется!»

Это было то радостное потрясение, какое Таня испытывала разве лишь в детстве от неожиданного чуда, вычитанного в волшебной сказке. Георгий в Москве! И мгновенно все отрывочные воспоминания, раздумья, мысли — от упавшей когда-то звезды до «Песни без слов», которую недавно сыграл Николай Николаевич, — все разом сбежалось в одну, пронзительную и нетерпеливую мысль: «Увижу!»

Никогда еще троллейбус недвигался так медленно, не были такими долгими остановки…

Таня вошла в квартиру Громовых и остановилась посреди комнаты. Перед нею стоял рояль. С открытой клавиатурой. С нотами на пюпитре. Рядом — этажерка из темного дерева, а на ней на всех пяти полках лежали ноты, ноты… До самого верха.

Георгия не было дома. Только скрипка его лежала на рояле. Таня не утерпела: подошла и тронула пальцами струны. Они слабо зазвенели, а она вздохнула и улыбнулась Ксении Сергеевне.

— Вы опять будете играть вместе, — сказала Ксения Сергеевна и объяснила, что Георгий ушел, должно быть, к товарищу и очень скоро придет: вон даже скрипку не убрал.

А Таня вдруг словно онемела: отчаянная радость встречи и внезапная боль от слов Ксении Сергеевны точно отняли язык, не дали сказать сразу же все то, что нужно бы сказать немедленно. К тому же Ксения Сергеевна ничего больше не спросила, усадила Таню на диван и, взяв за плечи, долго-долго вглядывалась в ее лицо. Потом порывисто и молча обняла. И, окончательно удостоверясь, что встреча эта наяву, сказала, глубоко вздохнув:

— Танюша… — Она поднялась, принесла ореховую рамку со стола и, подав ее Тане, села снова. — Вот… Последняя фотография. Не правда ли, как не похож он на того мальчишку, которого ты помнишь?

Таня долго вглядывалась в черты знакомого и такого неузнаваемого лица. Большие задумчивые глаза Георгия под чуть сведенными бровями показались ей грустными…

А Ксения Сергеевна рассказывала. Георгий, когда Таня отстала от эшелона, не давал покоя, все спрашивал, когда же в конце концов найдется Татьянка и что это за бестолковые люди, которые никак не могут найти всего только одну маленькую девочку. Легко сказать — найти! Где только не искали они, куда только не писали…

Таня слушала, закрыв глаза, и вспоминала ту промозглую ночь в эшелоне, когда Георгий укутывал ее, продрогшую, своим пальтишком, а у самого зубы стучали от холода. Ксения Сергеевна вскоре тогда проснулась и, ругая Георгия за то, что не разбудил ее, сняла с себя и пальто и жакет, укрыла сына…

В Москве они живут с этой весны. Георгий — артист филармонии и даже лауреат Всесоюзного конкурса исполнителей (Как! Разве Таня не знала об этом из газет?). Он кончил консерваторию в Свердловске.

— Танюша, родная, сколько ты для него сделала тогда, в детстве! Ты даже не представляешь себе. — Голос Ксении Сергеевны почему-то болезненно дрогнул. Она взяла Таню за руки, крепко сжала их. — Ты даже не представляешь себе, — повторила она и добавила: — Я так хочу, чтобы он скорее увидел тебя! Это такое счастье, что мы встретились. Наверно, ты кончала консерваторию здесь…

Ксения Сергеевна произнесла это утвердительно, не спрашивала, и Таня только было собралась сказать ей все, как в прихожей щелкнул замок. Андрей Васильевич, куривший у окна в кресле, сказал:

— Это он вернулся.

Послышались шаги за дверью. И все в комнате вдруг исчезло. Остались только бьющий в окно и затопляющий пространство солнечный свет, слепящая звездочка на чем-то блестящем в нише буфета да еще гулкие удары в груди и висках.

Георгий вошел. Таня поднялась навстречу.

Здравствуйте, — учтиво проговорил он, не узнавая Таню.

— Теперь не узнаёшь, а помнишь, покою мне не давал, спрашивал все: когда найдется? — срывающимся голосом сказала Ксения Сергеевна.

— Татьянка! — Георгий протянул руки.

Таня шагнула к нему. Она улыбалась, и крупные слезы стояли в ее глазах:

— Георгий… Георгий…

— Татьяночка… Как это ты… как это ты, — растерянно и радостно повторял Георгий. — Как это ты… — И сжимал Танины руки.

А у Тани перед глазами все колыхалась зыбкая и светлая пелена, похожая на теплый грибной дождик. Она без конца моргала, улыбалась Георгию и… не могла говорить.

Георгий отпустил наконец Танины руки, подбежал к роялю и, схватив скрипку, вскинул ее к плечу. Взлетел смычок…

«Песня без слов»! Таня не успела ни сказать хоть что-нибудь, ни подумать, ни даже пошевелиться. Она стояла как окаменелая и чувствовала то, что может чувствовать только человек, вдруг понявший, что он слеп.

— Татьянка! — Играя, Георгий повернулся к ней и шаг за шагом стал приближаться. Скрипка его пела. Летал по струнам смычок. То скользили, то метались по грифу пальцы. — Татьянка! Ну что же ты? Садись, подхватывай же скорее! ― Он глазами показывал на раскрытый рояль.

А Таня опустила руки и молчала. Все самое большое и важное из того, что она еще не потеряла в жизни, она теряла сейчас, в эту вот самую минуту. Георгий играл, и Таня по глазам его видела: он ждет.

— Танюша, ну что же ты? — почти в один голос сказали Ксения Сергеевна и Андрей Васильевич.

Таня на вдруг отяжелевших, словно льдом налитых ногах подошла к роялю и осторожно закрыла его.

Георгий опустил смычок. В комнате стало тихо. Было слышно, как тикают часы на руке Георгия.

— Музыки нет больше, — проговорила Таня непослушными, каменеющими губами.

Ксения Сергеевна замерла, обхватив щеки ладонями. Андрей Васильевич выронил на ковер сигарету из мундштука, ковер тлел и дымился, но этого никто не видел.

— Нету больше, — повторила Таня. — Я все сейчас расскажу.

5

…Таня кончила рассказ.

Георгий молчал. Ксения Сергеевна сидела, опустив голову. Андрей Васильевич бесшумно барабанил пальцами по ручке кресла.

Потом Георгий долго смотрел Тане в лицо. Растерянный, потрясенный и виноватый, подошел к ней. Взял руку. Спрятал в своих ладонях. Сжал.

— Прости, Татьянка.

Он сказал это совсем как тогда, в детстве, когда просил прощения за разбитый елочный шарик, за первый отчаянный мальчишеский поцелуй.

Страшная, сокрушающая слабость вдруг охватила Таню. Словно от пожатия горячих ладоней Георгия разом исчезли у нее все силы, которых когда-то хватило, чтобы выстоять в несчастье. И, тоже вдруг, наступила мучительная ясность: именно его, вот этого пожатия горячей родной руки, ждала всю жизнь, именно этого и не хватало постоянно; и всё ее воспоминания, раздумья, давние ее сны о музыке, так тесно переплетавшиеся с мыслями о Георгии, — все это было неосознанным и смутным предчувствием чего-то необыкновенного. Может быть, счастья.

И вот теперь, когда счастье это она ощутила близко, совсем рядом, оно представилось недоступным, немыслимым. Будто все, что произошло сейчас, — от опущенной крышки рояля до растерянного «Прости, Татьянка», — разом отодвинуло от нее Георгия.

Он увидел, как побелело Танино лицо.

— Татьянка, что с тобой?

Таня качнулась. Он поддержал ее за плечи. Подбежала Ксения Сергеевна, вскочил с кресла Андрей Васильевич.

— Что? Что, Танюша?

Но Таня уже овладела собой: никто не знал, каких сил это ей стоило.

— Пустяки. Просто разволновалась. — Она с трудом улыбнулась.

В передней позвонили. Ксения Сергеевна пошла открыть.

В комнату вошел высокий человек в очках, не старше Георгия, с шапкой светлых курчавых волос и очень длинными, как показалось Тане, руками. Он поздоровался. Знакомясь с Таней, назвался попросту Мишей. Так его и звали у Громовых. Это был товарищ Георгия, пианист Коринский. Чувствовал он себя здесь довольно свободно. Это бросилось в глаза сразу: никого и ни о чем не спрашивая, он подошел к роялю, уселся и открыл клавиатуру.

Однако Георгий тут же молча опустил крышку. Миша удивленно взглянул на него.

— Отложим, — сказал Георгий.

Ксения Сергеевна вполголоса объяснила Тане, что Коринский пришел готовиться с Георгием к очередному концерту, что он постоянно аккомпанирует Георгию.

Таня встала. Подошла к роялю. Ни слова не говоря, взяла скрипку и протянула Георгию. Он растерянно взял инструмент.

— Татьянка…

— Я понимаю, — перебила Таня. — Спасибо тебе. — И, повернувшись к удивленному, ничего не понимающему Коринскому, сказала: — Играйте, пожалуйста.

…Георгий играл Сен-Санса. Но, странное дело, Тане, которая только что слышала его скрипку без Мишиного аккомпанемента, сейчас почудилась в звучании ее какая-то скованность. Отчего это было?

Руки Коринского— худые, с длинными кистями, неестественно далеко вылезшие из рукавов пиджака, — легко и стремительно летали по клавишам, аккомпанемент казался безупречным… Вот сейчас у рояля будет пассаж. Он начнется на самых басах, взлетит и, как порыв ураганного ветра, должен вынести на себе пение скрипки. Вот переход. Пассаж начался. Выше, выше… Взлет!

Да что же он делает? Он же гасит скрипку! Таня даже подалась вперед, словно хотела сейчас же бежать к роялю, смахнуть с клавишей руки Коринского и… дать скрипке Георгия то, что никто, кроме нее, кроме Тани, — она твердо сейчас была уверена в этом, — дать бы не смог. Никто!

О, если б могла она дать это!

Таня откинулась на спинку дивана, закрыла глаза.

— Танюша, водички… — услышала она возле самого уха.

Холодное стекло стакана коснулось Таниных губ. Она открыла глаза.

— Не нужно, Ксения Сергеевна. Я просто слушаю…

6

К Громовым Таня приезжала почти ежедневно. С утра, если работала во второй смене, под вечер — если в первой. Когда же случалось пропустить день или два из-за каких-нибудь неотложных дел на фабрике, ей казалось, будто не видела Георгия чуть не месяц. И всякий раз она спешила, боялась, что не застанет его. Стремительно взбегала по лестнице, торопливо нажимала кнопку звонка. И, входя, первым делом спрашивала:

— Георгий дома?

Но видела она его редко. Георгий или часами играл у себя в комнате упражнения и этюды, или вместе с Коринским готовился к очередному концерту. И всякий раз Мишины руки, стремительные и несуразно длинные, вызывали у Тани досаду и в то же время зависть.

Часто она не заставала Георгия: он был то на репетиции, то на концерте. Лишь изредка сходились они ненадолго за столом, когда Таня оставалась обедать или ужинать. И тогда Георгий заботился о ней, как о маленькой.

— Татьянка, ты почему плохо ешь?

— Ты опять без масла?

— Мама, налей, пожалуйста, Татьянке еще чаю…

Он подвигал ей то тарелку с ломтиками сыра, то вазу с печеньем, то целыми ложками накладывал ей на блюдечко варенье и осторожно отводил ее руку, если сопротивлялась.

Но говорил он мало, был странно замкнут, и, сколько ни пыталась Таня заговорить о музыке, расспросить о годах учения в консерватории или поделиться мыслями об игре Миши Коринского, Георгий или отвечал очень неохотно и скупо, или сам начинал расспрашивать о чем-нибудь— о фабрике, о всевозможных тонкостях мебельного дела. Это вызывало у Тани острую досаду, даже протест, но она — лишь бы только говорить с Георгием — рассказывала ему и о фабрике, и об искусстве Авдея Петровича. И всякий раз замечала, что слушает Георгий рассеянно; он даже по нескольку раз расспрашивал об одном и том же.

И день ото дня Таня все острее и острее чувствовала: что-то разделяет ее и Георгия. Но от этого острее становилось и другое чувство, главное: она должна видеть его постоянно, должна делать что-то, от чего исчезало бы все, разделявшее их. Но что делать? Этого она не знала.

Оставаясь вдвоем с Ксенией Сергеевной (Андрей Васильевич целыми днями пропадал в своем лесопитомнике под Москвой), Таня помогала ей по хозяйству — готовила вместе с нею обед, мыла посуду, прибирала в комнате — и осторожно расспрашивала о Георгии, стараясь понять, почему он задумчив и замкнут. Может быть, он… любит? Но Ксения Сергеевна обстоятельно говорила лишь о его музыкальных делах, и ничего больше узнать Тане не удавалось.

Иногда, если Ксения Сергеевна уходила куда-нибудь, Таня, оставаясь одна, подолгу перебирала ноты на этажерке. Приводила их в порядок. Подклеивала корешки…

Случалось, Таня приезжала, когда дома никого не было. Тогда она отпирала дверь ключом, который дала ей на такой случай Ксения Сергеевна, сразу усаживалась за рояль, брала с этажерки ноты, ставила их на пюпитр и перелистывала, перелистывала… Словно читала книгу. Иногда осторожно, словно украдкой, проигрывала несколько тактов и замолкала, вздрагивая и оглядываясь на дверь. Желание сесть за рояль по-настоящему, хоть немного поиграть, пускай только для себя, хотя бы затем, чтобы не чувствовать себя чужой Георгию, становилось все сильнее, все неотступнее… И Таня не выдержала.

7

Это случилось на другой день после концерта Георгия, на котором Таня была вместе с Громовыми.

Она слушала с закрытыми глазами, чтобы не видеть Кюринского. А когда шли все вчетвером с концерта, спросила Георгия:

— Скажи, тебе аккомпанировал когда-нибудь кто-то другой?

Георгий промолчал. Лицо его стало строгим. А Ксения Сергеевна, с тревогой посмотрев на него, почему-то заговорила о какой-то своей знакомой, которая страдает болезнью печени и все никак не может решиться на операцию.

Георгий молчал всю дорогу, до самой остановки троллейбуса, на котором Тане нужно было ехать домой. Рассеянно попрощался, так ничего и не сказав.

Утром она застала его, когда он уже собирался уходить. Сказала:

— Я обидела тебя вчера? Прости…

— Ты не виновата ни в чем, Татьянка. Не надо об этом, — ответил Георгий.

Когда он ушел, Таня сказала Ксении Сергеевне:

— Как неуклюже у меня вчера получилось…

— Да… — Ксения Сергеевна рассеянно взглянула на Таню. — Мне тоже кажется, что Миша аккомпанирует как-то не совсем…

— Давно он играет с Георгием?

— Да… Впрочем, нет… Садись завтракать, Танюша; через полчаса мне нужно ненадолго уйти.

Едва ушла Ксения Сергеевна, Таня села за рояль. Она взяла с этажерки толстую нотную тетрадь. Полистала. «Соната Грига для скрипки и фортепиано»…

Таня поставила ноты на пюпитр. Сонату Грига она слышала не раз, и музыка эта всегда особенно волновала ее, в ней слышалось что-то свое, близкое. Таня начала проигрывать аккомпанемент. Сперва только правой рукой, потом понемногу, где было полегче, и левой. Давала отдохнуть руке и снова играла. Изредка она прерывала игру, оглядывалась на дверь, прислушивалась, не идут ли — не хотелось, чтобы застали ее за роялем, — и опять играла…

С тех пор она садилась за рояль всякий раз, как только оставалась одна. Такт за тактом, останавливаясь, покачивая опущенной утомившейся рукой и начиная снова, одолевала она аккомпанемент сонаты Грига. И всякий раз мысленно упрекала себя: «Дура! Зачем бросила музыку тогда, зачем не заставила себя играть каждый день, наперекор всему!» Ведь, может быть, тренировкой пальцев она уже вернула бы себе все, может, играла бы уже по-настоящему.

Порою Таня пыталась пересилить себя, не приезжала по нескольку дней кряду, нарочно подолгу задерживалась на фабрике. Но в конце концов не выдерживала. Она просто не могла не видеть Георгия хотя бы те несколько минут в день, когда он бывал дома, так же, как, оставаясь наедине с роялем, не могла удержаться и снова принималась за Грига.

Играя, она думала о том, что бы случилось, если б ее застал за роялем Георгий. Как он отнесся бы к этому? Обрадовался бы? Или пожалел? А может быть, осудил бы?..

Часто, если заставала Георгия одного, когда он играл у себя в комнате, Таня, стараясь не помешать, осторожно отворяла дверь к нему, входила и подолгу стояла, прислонившись к косяку. Слушала. Глядела на забавную и такую знакомую светлую прядку на затылке; привычка играть, стоя спиной к двери, сохранилась у Георгия с детства. Таня стояла так до тех пор, пока он наконец не оборачивался.

— Татьянка? — удивлялся он всякий раз. — А я и не заметил…

Однажды Таня, войдя к нему так же незаметно, выстояла чуть не час у косяка. Она устала, не выдержала и села на стул возле двери.

Георгий обернулся.

— Татьянка?.. А я и не заметил…

Он положил скрипку. Глаза его показались Тане грустными.

— Я не помешала тебе?

— Что ты, Татьянка! Просто мне пора собираться… Ну как у тебя дела на фабрике?

— На фабрике?.. Боюсь, что это тебе будет не интересно.

Георгий не ответил. Таня заметила его рассеянный взгляд, словно он вспоминал что-то.

— Ты о чем-то подумал сейчас? Скажи.

— Я?.. Да. Ты знаешь, я почему-то вспомнил, как ты однажды вымыла за меня посуду. Помнишь?

— А как шарик елочный разбила?

— Шарик… Да, да, помню. А Ваня тогда подарил тебе снегиря. Принес в шапке… Интересно, где он сейчас.

— Снегирь? — Таня чуть заметно улыбнулась.

— Да нет, Ваня.

Мучительно хотелось сказать Георгию: «Неужели ты ие понимаешь, неужели не догадываешься, что я люблю тебя? Я хочу, чтобы ты знал это! Я не хочу говорить ни о каких пустяках. Только об одном: люблю, люблю, люблю! На всю жизнь люблю — слышишь?» Но сказала Таня совсем другое:

— А помнишь, как тебя насильно заставляли играть со мной на скрипке и ты однажды обозвал меня змеей?

— Татьянка, ну зачем ты об этом!..

— Ни за чем. — Таня вдруг рассмеялась. — Просто мне хочется поболтать о пустяках…

8

Утром в выходной день, когда Таня только что собралась ехать к Громовым, в коридоре раздался нерешительный звонок. Она пошла отворить.

На пороге стоял военный в форме пограничника и с погонами лейтенанта.

— Ванек! Боже мой, это ты! — сразу узнала Таня. — Ну проходи же, проходи скорее!

Савушкин перешагнул порог и долго жал Танину руку. Прошел в комнату. Лицо его выражало радость. Светлые, еще сильнее поголубевшие глаза улыбались.

— Вот и нашел я тебя… Вот и нашел… — несколько растерянно повторял он.

Таня усадила его к столу.

— Такой и ждал я увидеть тебя, Таня, — сказал он после непродолжительного молчания, завороженно вглядываясь в ее лицо и все улыбаясь. Было видно, как рад он встрече.

Савушкин рассказывал, как попал в Москву, как прямо с вокзала отправился разыскивать Таню по адресу, который дали ему в Новогорском детдоме: он заезжал туда по пути. Там же он узнал и о Танином несчастье: наверно, Авдей Петрович писал брату об этом… Служит Савушкин на Дальнем Востоке с того дня, как окончил военную школу. Отпуск вот решил посвятить розыскам Тани…

О себе Савушкин рассказывал скупо. Таня заметила шрам на его щеке. Он сказал: «Так, было там одно дело, вот и осталась память…» Промолчал, что больше месяца вылежал после этого «дела» в госпитале, что неделю метался между жизнью и смертью и выжил, может быть, потому, что думал о Тане, жил ею, видел только ее… Медсестра наклонялась к его изголовью, трогала его горячечный лоб или поправляла подушку, а он чувствовал Танину руку, видел Танины глаза, волосы и, кажется, слышал даже теплое имя Ванек…

— Почему ты не написал мне ни разу? — спросила Таня.

Савушкин помедлил, достал портсигар.

— Не знаю… Так как-то получилось, — неопределенно сказал он. — У меня часто получается все не так, как надо.

Он задумался. Наверно, вспоминал тот день, когда на вокзале в Новогорске, провожая Таню в Москву, долго шел за поездом, как перечитывал после и комкал так и не отданную Тане записку. И будто снова сейчас улетал в бездонную синеву освобожденный, опьяневший от радости стриж…

— Ты, наверно, голоден, Ванек? — вдруг забеспокоилась Таня. — Ты же прямо с дороги, а я, бестолковая, и не подумаю!

Она засуетилась, распахнула буфет, задвигала ящиками…

Ваня попросил разрешения закурить. Спички упрямо не хотели зажигаться. Наконец он закурил… А Таня все шарила по ящикам и полкам: в буфете ничего не было.

— Ты знаешь, Ванек, — сконфуженно призналась Тани, — за последнее время я до невозможности распустилась: не завтракаю и не обедаю дома… Вот разве чаем тебя напоить?.. Нет, постой, я сбегаю сейчас в магазин и…,

— Сядь, посиди лучше, — попросил Савушкин.

Он долго искал глазами, куда бы выбросить недокуренную папиросу, не нашел и заткнул ее под донышко спичечного коробка. Повторил:

— Посиди. Мы потом съездим с тобой куда-нибудь… Ну, в столовую, что ли, или в кафе. Ты ведь тоже не ела?.. Сядь.

Таня села к столу. Тепло улыбнулась.

— Вот так, — сказал он и глубоко вздохнул. — Ты знаешь, мне до сих пор не верится, что я отыскал тебя. Вот хочу насмотреться и поверить. — Он тихо засмеялся.

— Ванек…

Таня нашла и крепко стиснула его руку.

— Как хорошо, когда вдруг встречаешь друзей, — сказала она и добавила — Да, ты ведь не знаешь еще: Громовы-то в Москве. Помнишь, ты тогда предсказывал? Мы у пруда в парке стояли…

— И звезды в воде были. Крупные-крупные, — задумчиво проговорил Савушкин.

— Ты все пророчил, что я Георгия встречу. Вот… встретила. Совсем недавно. Он артист филармонии, лауреат уже. А у меня так вот сложилось все.

Ваня молчал.

— Знаешь что, — неожиданно предложила Таня, — поедем сейчас к ним. Они тебя помнят… Поедем?

— В такую-то рань?

— Скоро девять. Какая же это рань? Поедем, Ванек!

— Если тебе так хочется, — вздохнул Ваня…

Георгий, конечно, Савушкина сперва не узнал. Не узнала и Ксения Сергеевна. Но, узнав, обрадовались неожиданной встрече с земляком. Усадили Савушкина завтракать. Он стеснялся. Ел мало и неохотно. А Таня, вдруг почувствовав себя хозяйкой, все время буквально пичкала его и почти не ела сама. Украдкой поглядывала на Георгия; ей казалось, что он внимательно наблюдает за ней.

После завтрака она предложила:

— Давайте поедем куда-нибудь вместе. Георгий, ты согласен?

Георгий помотал головой:

— Если бы не концерт вечером. Заниматься надо.

«Не хочет. Я ему совершенно безразлична», — подумала Таня. И вдруг, задорно блеснув глазами, улыбнулась Савушкину.

— Ну, а у меня нет сегодня концерта! Давай поедем, Ванек, хорошо? Я тебе Москву покажу. Будем кутить! Весь день! Поехали!

Георгий ничего не сказал. Ксения Сергеевна сосредоточенно помешивала ложечкой в стакане давно остывший чай.

9

…Уже ныли ноги, уже голову кружило от бесконечной ходьбы и езды по Москве и отчаянно сосало под ложечкой, когда Таня сказала наконец Савушкину:

— Обедать, Ванек! Я страшно проголодалась.

В ресторане они выбрали уединенный столик, слегка заслоненный портьерой.

— И шампанского закажем, обязательно! — заявила Таня, усаживаясь. — Ведь мы же собирались кутить. — Она засмеялась.

За обедом Таня ела плохо. Зато много пила шампанского. Она то и дело подвигала свой фужер Савушкину.

— Выпьем еще, Ванек. За нашу встречу.

На щеках ее выступил румянец, глаза блестели. Она говорила много и без умолку — вспоминала Новогорск, свой отъезд в Москву, подруг, которые провожали ее тогда. Оказалось, что Ваня одну из них встретил в Новогорске. Таня расспрашивала про нее…

Савушкин не сводил взгляда с Таниного лица, с густых и пушистых ее волос. Ему было хорошо от ее голоса, от ее улыбки, от живого блеска больших серых глаз.

Таня снова подвинула ему свой фужер. Ваня налил вина. Оно слабо пенилось.

— Интересно, где-то он летает сейчас, — проговорила Таня, просматривая вино на свет.

— Кто?

— Стриж, которого ты выпустил тогда на вокзале. Помнишь?

— А малиновка? — улыбнулся Савушкин.

— Которую ты дал мне подержать… во дворе, — сказала Таня, снова подвигая фужер. — Ты меня тогда назвал обманщицей.

— Может быть, не надо больше? — спросил Савушкин и положил руку на бутылку с шампанским.

— Мы же собирались кутить. — Таня приглушенно засмеялась, но Савушкину почудилось в ее смехе что-то очень далекое от радости. — Не наливаешь? Ну тогда я налью сама.

Таня налила себе немного вина, налила Савушкину, взяла еще один свободный фужер и наполнила его до краев.

— Зачем это? — удивился Ваня.

— Ему….

Она чокнулась с этим фужером и поставила его на свободный край стола. Выпила свое вино, подперла рукою лоб и закрыла глаза. Голова уже основательно кружилась. Таня долго молчала, потом подняла глаза на Савушкина.

— Ванек… Ты слышал когда-нибудь, как поет… стружечка? Скажи…

— Тебе нужно домой, Таня, — озабоченно проговорил Савушкин. — Поедем. Ты отдохнешь, а утром я снова приеду к тебе и мы опять отправимся куда-нибудь. Хорошо?

— Ты скажи, — настаивала Таня.

— Поедем…

Таня усмехнулась.

— Ты думаешь, я опьянела?.. Это тебе кажется, Ванек. Просто я… счастливая. Сча-стли-ва-я… Я нашла его. Я люблю. На всю жизнь, Ванек. Ты сердишься, что я тебе говорю это? Не сердись. Кому же мне еще сказать… Теперь только ты и знаешь об этом. — Таня долго водила тупым концом вилки по тканому узору белой скатерти. — Только ты и знаешь. Ты да я. И никто больше. Даже он не знает. — Она недолго смотрела куда-то мимо плеча Савушкина. Повторила:

— Ты не знаешь, какая я счастливая.

Савушкин заметил, как дрогнули ее губы.

— Как хорошо, что ты со мной, Ванек, — сказала она сникающим голосом. Помолчала. И произнесла медленно и раздельно: — Как хорошо… что у меня нет… сегодня… концерта.

Она закрыла лицо ладонями и все ниже и ниже опускала голову. Плечи ее вздрагивали.

— Не надо, Таня. Не надо, — говорил Савушкин, подавшись к ней через стол. Он крепко, по-дружески, сжал ее запястье и, глядя, как выплескивается растревоженное вино из фужера на краю стола, повторял: — Возьми себя в руки… Возьми себя в руки…

Впрочем, может быть, он говорил это и самому себе.

10

…Через два дня Таня провожала Савушкина.

Был солнечный июльский день. Совсем как тогда, в Новогорске, когда она уезжала в Москву. Только теперь на площадке вагона стоял Ваня, а она — внизу, у подножки. И она так же, как он тогда, долго шагала рядом с вагоном, когда поезд тронулся. Ваня улыбался и махал ей. Она отстала, но все шла, шла… И остановилась только в конце перрона. Глядела вслед поезду.

«Снегирьки-снегирики — аленькие грудки…» — без конца почему-то вертелись в голове слова детской песенки. И опять вспоминался тот зимний день, когда увидела заколоченную дверь флигелька, где жил с отцом Ваня, увидела заснеженную рябину, на которой уже не было снегирей, и следы от полозьев на снегу…

«Уехать… Уехать…» — застучала в мозгу неожиданная мысль. Надо уехать! Уехать от самой себя, от своей любви….

Но уехать значило потерять даже те короткие минуты, когда она видит Георгия, потерять то, без чего она не может жить. Да и куда уедешь?

Таня поехала к Громовым прямо с вокзала. Долго звонила, пока не вспомнила наконец про ключ. Отперла дверь…

Дома никого не было. Она устало опустилась на винтовую табуреточку у рояля и облокотилась о крышку.

Зачем она, собственно, пришла сюда? Все равно никого нет, через два часа нужно на фабрику. На смену.

А руки сами поднимали крышку, сами брали ноты с этажерки. И толстая тетрадь сама открылась на сонате Грига. Таня поставила ноты на пюпитр…

Порывистая тревожная мелодия. И опять в ней свое, близкое. И представляется даже, что Георгий рядом, что звучит скрипка…

Но так как скрипки не было, Таня стала напевать мелодию там, где могла. Она играла все громче, все глубже погружалась в звучание сонаты, и не думала больше ни о чем, и снова прощала себе шероховатости, довольно частые из-за левой руки.

Она не слышала, как отворилась дверь, как вошел Георгий.

Наконец устала. Опустила руки. И обернулась.

Георгий стоял бледный. У него были странные глаза. Такие глаза бывают у людей, которые кричат от боли

Таня кинулась к нему.

— Ты слышал, да? Слышал?.. Я не могла, я не могу больше! Я…

Георгий, не глядя на нее, молча прошел к себе.

…Когда вошла возвратившаяся Ксения Сергеевна, Таня, все еще ошеломленная, стояла посреди комнаты. Ксения Сергеевна сразу заподозрила неладное.

— Что, Танюша?.. Что случилось?

— Я пробовала сонату Грига, — сказала Таня упавшим голосом. — Георгий слышал и… не знаю, что с ним… Я играла плохо, конечно, только я…

— Сонату Грига… Сонату Грига, — как-то отрешенно проговорила Ксения Сергеевна. И вдруг подошла к Тане, взяла за плечи и долго-долго смотрела в ее повлажневшие глаза. — Девочка ты моя… Ведь это я, я виновата, что не рассказала тебе всего.

Она отошла, села на диван и повторила несколько раз в раздумье:

— Может, было бы лучше… Может, было бы лучше...

Потом позвала Таню.

— Сядь, Танюша.

Таня села.

— Ты все поймешь сейчас, — продолжала Ксения Сергеевна. — Соната Грига — это… Впрочем, нужно по порядку. Дело в том, что Георгий…

Ксения Сергеевна замолчала, отвернулась. Потом заговорила снова:

— …Георгий любил девушку. Нет, я сказала неточно. Он любит.

У Тани дрогнуло сердце.

— Любит девушку, которая… которой нет.

— Как нет? — не поняла Таня.

— Она умерла.

Ксения Сергеевна приложила платок к губам и отвела взгляд.

— Ее звали Верой… — сказала она, все не отнимая платка.

И Ксения Сергеевна рассказала Тане.

…Вера училась в консерватории и должна была кончить ее нынче, на год позже Георгия. Он подружился с нею после одного студенческого концерта, на котором собирался играть сонату Грига. Выступление его тогда едва не сорвалось: заболел аккомпаниатор, тот самый Миша Коринский, которого Таня уже знает. Георгий, расстроенный, хотел уже уходить домой, когда к нему подошла девушка, которую он до этого не раз видел в консерватории. Она часто, бывало, стояла у окна в коридоре, по которому проходил Георгий, и провожала его глазами. Она подошла к нему, когда он уже укладывал в футляр скрипку, и сказала, что хочет заменить аккомпаниатора. «Не бойся, я не подведу, — сказала она. — Вот увидишь…»

Георгий согласился. И не пожалел. Несмотря на то, что до этого он не играл с Верой ни разу, соната Грига звучала с ее аккомпанементом необыкновенно, совсем по-особенному. После Георгий, взволнованный, поблагодарил Веру. Признался ей, что никогда ему еще не игралось так легко.

С тех пор Вера аккомпанировала ему постоянно, во всех студенческих концертах. Она оказалась простым, душевным и очень одаренным человеком. Георгий полюбил ее. Позже Вера призналась ему, что сама была влюблена в него, и давно. Потому и стояла так часто в коридоре у окна, чтобы только увидеть, как он прошел…

Они должны были пожениться нынешней весной.

А в феврале Вера погибла. Они отправились вдвоем на лыжах за город. На крутом спуске Вера налетела на засыпанный снегом пень, сломала лыжу, перевернулась и с размаху ударилась затылком о ствол ели. Георгий подбежал. Вера лежала навзничь, раскинув руки. Он приподнял ее. «Вера! Верочка! Вера!» — не говорил, а почти кричал он. Голова ее откинулась. Из уголка рта выбежала тоненькая, яркая и зловещая струйка крови.

Георгий на руках донес Веру до тракта, на случайной машине увез в больницу. Врачи сказали: сотрясение мозга.

Ксения Сергеевна двое суток продежурила тогда имеете с Георгием в приемной больницы. Врачи делали все, но Веру не спасли. Она умерла утром на третьи сутки. Известие о ее смерти Георгий выслушал спокойно. Но Ксения Сергеевна видела, каким серым сделалось его лицо. Домой он шел молча. Молча поднялся по лестнице. И лишь в квартире, когда услышал от матери единственное за всю дорогу слово «успокойся», дошел до него страшный смысл нелепой смерти. Он разрыдался тут же, уткнувшись лицом в дверной косяк…

— Ты многое, наверно, понимаешь теперь, Танюша, — закончила Ксения Сергеевна свой рассказ. — Понимаешь, почему замкнут, почему его обжег твой вопрос тогда, помнишь, когда шли с концерта? Ты спросила, аккомпанировал ли ему кто-нибудь, кроме Миши… — Она снова приложила к губам платок и добавила глухим, надтреснутым голосом: — После того как не стало Веры, он не играет… сонату Грига. И он все время думает о ней, о Вере. Тут как-то, незадолго до нашей встречи с тобой, Танюша, он вернулся с концерта. Поздно вернулся. И долго не ложился. Я вошла к нему. Он сидел на кровати. В руках у него была Верина фотография… Он взял мою руку, прижался к ней лбом и так прижался, что у меня сердце заболело…

Таня молча приникла лицом к плечу Ксении Сергеевны, обняла ее и долго сидела так, потрясенная ее рассказом. Только сейчас дошел до нее смысл слов Ксении Сергеевны, сказанных в первый день их встречи: «…Ты столько сделала для него в детстве…» Конечно, она думала о том, что теперь Таня сделает еще больше, что сумеет восполнить то, что утратил Георгий со смертью Веры. И вот… все вышло совсем иначе.

Таня крепко стиснула в объятиях Ксению Сергеевну. Встала. Уже надо было ехать на фабрику. Но уехать так, ничего не сказав Георгию, Таня не могла. Она вошла в его комнату.

Георгий сидел на кровати, обхватив голову и уперев локти в колени. Таня постояла в нерешительности. Села возле. Тронула за плечо. Георгий не пошевелился.

— Прости, если можешь, — сказала Таня.

Он долго молчал.

— Прости, — повторила Таня. — Я знаю все.

Он поднял голову. Едва выговаривая слова, точно губы его окоченели на морозе, произнес:

— Не трогай сонату Грига… Никогда не трогай.

Он даже не назвал Таню по имени. Глаза его снова стали такими, какими были, когда он стоял там, посреди комнаты, ошеломленный музыкой, — это снова были глаза человека, который кричит от боли.

И вдруг простая, отрезвляющей ясности мысль пронзила мозг. Сегодня, только что, совершилось непоправимое: теперь она сама, Таня, постоянно будет живым напоминанием того, что хранила в себе музыка Грига и что растревожено теперь непрошеным прикосновением. Эта мысль заслонила все.

Георгий не видел, как вышла Таня.

Она попрощалась с Ксенией Сергеевной: молча обняла ее, потом сказала:

— Мне пора…

Наверно, в глазах ее было что-то такое, чего нельзя спрятать, потому что Ксения Сергеевна долго и внимательно вглядывалась в ее лицо. Спросила:

— Ты приедешь завтра, Танюша? Обязательно приезжай, слышишь? Я целый день буду дома.

Таня молча кивнула…

Но не приехала она ни на другой день, ни на следующий. Прошла неделя. А Тани не было. Ксения Сергеевна встревожилась. «Надо бы съездить, узнать…» — сказала она Георгию, который и сам уже раскаивался, что резко обошелся с Таней, обидел ее.

Он поехал к ней вечером. Вернулся растерянный и виноватый.

— Татьянка уехала, — сказал он матери. — Говорят, совсем.

Он узнал это от Авдея Петровича, который отворил емy дверь. Старик объяснил — Таня уехала вчера, говорила: в Новогорск, работать. Адрес не оставила.

А на другое утро пришло письмо, судя по штемпелю, отправленное Таней с вокзала. «Дорогая Ксения Сергеевна, — писала она, — обстоятельства сложились так, что я уезжаю. Вероятно, насовсем: меня направили работать в Новогорск. Адрес сообщу после. Не сердитесь, что не зашла проститься. Повторяю, так все сложилось. Обнимаю вас крепко и крепко жму руку Георгию в надежде, что он простит мне когда-нибудь все, в чем я перед мим виновата. Передайте привет от меня Андрею Васильевичу. Ваша Таня».

— Что это значит, мама? — спросил Георгий, когда Ксения Сергеевна прочитала ему письмо.

— Может быть, это значит больше, чем мы предполагаем, сынок, — в раздумье ответила Ксения Сергеевна.

— Больше?

— Таня… любит тебя.

…Одного только не написала Таня в письме. После того, что произошло у Громовых, она на другой же день поехала в управление кадров министерства просить и добиваться, чтобы ее перевели работать в какой-нибудь другой город, подальше. Просьба пришлась кстати: Новогорской мебельной фабрике в Северной Горе специалисты нужны были до зарезу.

Она уехала вечером, на исходе недели.

За стеклом вагонного окна уплывала, никак не могла кончиться Москва.

На душе было одиноко, тоскливо и пусто.


…Так же пусто и одиноко было и сейчас. Так же болело сердце.

Передав смену Шпульникову, который по обыкновению скреб щеку и ворчал, что вот, дескать, опять осталось возле станков столько необработанного, Таня ушла. Но уже за проходной вспомнила о письме Авдея Петровича. Она остановилась под фонарем и достала исковырянный пером листок.

Неровный почерк с очень наклонными буквами разбирать было трудно. Местами буквы наползали одна на другую, а оттого, что в чернилах, вероятно, попадалась какая-то грязь, иные были мохнатыми и расплылись. На восьмом десятке зрение стало заметно изменять Авдею Петровичу. Таня вспомнила, как он всегда отказывался от замены очков, шутил: «Глаза мне, Яблонька, все равно не поправить, видали больно много. Что было — и без очков вижу, а что будет… В общем, и в этих разглядеть можно его, полное-то благоустройство в человеческой жизни, какое будет».

Авдей Петрович не писал ничего особенного. Сообщил, что скучает и что, будь у него «подпорки» покрепче, на недельку обязательно прикатил бы к ней в гости. Писал, что на московской фабрике все по-прежнему. Спрашивают про Таню, просят писать. Настёнка с Федей посылают по большущему привету.

«Будь здорова, Яблонька, — читала Таня. — Желаю тебе мебельных радостей побольше и такого преогромного счастья, чтобы и на руках не унести! Твой… а уж кто твой, хоть убей, не придумаю. В общем, все равно, пускай твой дед Авдей Петрович».

В конце была приписка: «Да, чуть не забыл. На другой день, как ты уехала, приходили про тебя спрашивать молодой человек, приглядный такой. Расстроился, видать было… Ну я сказал, что уехала, мол, что адрес вышлешь… Вот и все, Яблонька. До свидания. А. П.»

«Приходили тебя спрашивать…» — перечитала Таня еще раз. Георгий приходил! Приходил к ней!.. Уже одной этой мысли было достаточно, чтобы немедленно сорваться с места, ехать, лететь, мчаться в Москву, мчаться, бросив все… Она снова пробежала глазами последние строки. Невольно улыбнулась ласковому: «Вот и все, Яблонька». Вздохнула и убрала письмо.

— Да, вот и все, — сказала она вслух. — Вот и все, Яблонька…

«Вот и все, — повторяла она про себя, шагая по ночной улице. — Вот и все…»

Тянуло прохладой с Елони. Глухо скрипели под ногами дощатые мостки. Таня снова вспоминала тот последний вечер у Громовых, последние слова Георгия: «Не трогай сонату Грига…» И вместе с болью от всего этого где-то в глубине души поднималась неожиданная хорошая гордость за Георгия: преданный, настоящий! И Таня вдруг обнаруживала немыслимое: она завидует, завидует той, которой уже нет в живых.

Неожиданное это чувство обожгло. Но тут же вместе с ним, будто кто вплеснул в нее, возникло другое: из жизни Георгия ушло большое и невосполнимое — первая его любовь, и, наверно же, не уезжать надо было Тане, а остаться там, в Москве, возле него. Не от него ждать чего-то, а ему отдать все. Что еще, кроме ее любви, могло помочь ему одолеть горе? «Приходили тебя спрашивать…» Может быть, он понял, что она нужна ему?

Таня давно уже прошла боковую улочку, которая вела к дому. Она спохватилась, когда свесившийся за изгородь мокрый от росы подсолнух задел ее щеку. Таня вздрогнула и остановилась. Впереди мерцали желтые огоньки станционных стрелок. Значит, она вышла на дорогу, по которой не так давно привел ее к дому Алексей.

Надо было возвращаться. Но домой идти не хотелось. И она не спеша пошагала дальше. К станции. К мерцающим впереди огням. Миновала изгороди, огороды, березнячок… Опять, как и тогда, намокли от росы ноги.

Вот и переезд… Вот знакомая будка. Рядом все еще валяется слетевшая с петель дверь; Таня едва не споткнулась об нее. Почему ее никто не поднял?

Вон там она увидела Алексея.

И мгновенно, едва взглянула сейчас в ту сторону, над рельсами вдалеке вспыхнул яркий зеленый огонь. Скоро поезд! Поезд в Москву… А минутой позже загорелся зеленый свет и в другой стороне, за станцией: значит— встречный!

Таня стояла возле вдавленной в песок двери и ждала. Прямой белый луч паровозного прожектора осветил ее, скользнул дальше. Рельсы вздрагивали. И почти в такт им вздрагивало Танино сердце. Подошел поезд. «Хабаровск-Москва» — различила Таня табличку на вагоне. А с другой стороны уже подходил встречный. «Москва — Хабаровск»! Он шел в город, откуда писал ей Савушкин. То был час, когда в Северной Горе встречаются эти поезда.

Встречный ушел раньше. Таня долго смотрела на убегающий красный фонарик. «Ванек, я получила твое письмо, — мысленно проговорила она вслед исчезающей вдалеке красной точке. — Я поняла все, Ванек, так же, как понял меня ты».

Тихо покатились мимо вагоны другого поезда. В Москву… Вот бы туда!

«Незачем!» — ответил кто-то неумолимый. За Таню…

Давно зажегся с той, московской, стороны красный сигнал. Давно затихли, успокоились рельсы. А Таня сидела на поваленной двери, обхватив колени, и глядела, глядела на огни стрелок.

Было тоскливо и одиноко.

И хотелось, чтобы кто-то участливый и добрый, «…ну, как Алексей, что ли…», подошел к ней, сказал бы: «Ну, что ты сидишь здесь одна? Что расстраиваешься? Пойдем домой: простынешь на ветру…» И, может, добавил бы: «Глупая…»

«Ну и пускай глупая, — ответила бы она. — Я буду сидеть здесь все время, пока не придет мой поезд. На Москву». И все-таки поблагодарила бы за участие: «Спасибо…»

«Спасибо, Татьяна Григорьевна!.. Большущее…» — вспомнились почему-то слова Алексея.

В разные концы разбегались дороги. Далекие. Не свои дороги. Своя шла через огороды к неярким огням не видного за темным березняком поселка.

Таня все сидела, обхватив колени, и боролась со слезами. Боролась изо всех сил. Но было их, наверно, в обрез, потому что по лицу изредка сбегали скупые, обжигающие капли.

А за станцией, в той стороне, где была Москва, горел и горел безразличный ко всему красный огонь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Все утро простояла бригада сборщиков: не хватило деталей. Гречаник вызвал к себе Костылева. Тот пришел, притащив на утверждение новые эталоны. Он положил стопку аккуратных, чисто обработанных брусков на край стола и вопросительно уставился на главного инженера.

— Вызывали, Александр Степанович?

Гречаник поморщился, показал на эталоны, спросил:

— Зачем принесли это? Я приглашал вас по другому делу. И потом… вы ведь знаете: утверждать эталоны я прихожу в цех.

— Виноват, конечно, — мягко ответил Костылев, чуть наклонив голову. — Ноги ваши пожалел, Александр Степанович, лишний раз в цех не сходите. Работки у вас побольше нашего, закрутитесь за день, да еще из-за пустяков в цех бежать…

— Почему из-за пустяков? Вы же знаете…

— Знаю, Александр Степанович, знаю, — сокрушенно вздохнул Костылев и добавил с ударением — Игрушки они игрушками и останутся… умным людям на забаву. Не игрушками промблему решать надо…

— Унесите в цех, — резко сказал Гречаник. — И поменьше заботьтесь о моих ногах.

Костылев промолчал, участливо разглядывая большой наморщенный лоб главного инженера.

Замечание Костылева покоробило Гречаника. До сих пор Костылев еще не высказывал открыто своего отношения к перестройке на фабрике. У Гречаника возникло неприятное чувство: в нем, в главном инженере, Костылев ищет единомышленника.

— Вы скажите лучше, — продолжал Гречаник, — что там сдеталями, почему у сборщиков опять простой? И когда это кончится?

— Наша инженерная девица по-прежнему срывает задания, — сказал Костылев, усаживаясь поближе к столу. — Я вам докладывал.

— А пора бы уж ей привыкнуть, Николай Иванович, а? Как вы считаете?

— Само собой, — немедленно согласился Костылев. — Толковый бы инженер на ее месте…

— Как работает автоматический переключатель Соловьева? — сухо перебил Гречаник.

— Ну как… работает вообще-то… А что? — Вопрос явно обескуражил Костылева.

— Я о другом спрашиваю.

— Это в каком смысле? Насчет нормы, что ли? — Он растерянно пожал плечами, не понимая, чего от него хотят.

— В таком смысле, что автомат вообще-то заработал после подсказки этой, как вы назвали, «инженерной девицы», товарищ начальник цеха! Вся фабрика говорит, а до вас не дошло? Таким образом, Озерцова, по-видимому, серьезный специалист, и мне, знаете, как-то странно, что она не может наладить работу смены. Вы посмотрите-ка, подразберитесь, а потом доложите мне. Ясно?

Костылев вышел из кабинета. Постоял. Оглянулся на дверь и, оглядев ее для чего-то сверху донизу, покачал головой, потом пробубнил себе под нос, по обыкновению, коверкая любимое словцо:

— Промблема…

В цех он возвращался встревоженный: никогда главный инженер не разговаривал с ним таким тоном.

… С первых дней работы на фабрике Костылеву везло. Гречаник быстро продвинул его, назначив начальником цеха. Однажды на производственном совещании даже поставил в пример остальным как опытного и принципиального руководителя. Дело Костылев действительно знал, умел организовать работу, да и опыта у него было достаточно. Он знал оборудование, великолепно разбирался в капризах машин, чем в свое время снискал авторитет среди станочников и слесарей. Он мог сутками не уходить с фабрики, иногда сам становился к станку. Резкий тон и грубые окрики рабочие ему прощали: «Дело знает, ну, а что шумлив маленько, ничего! Крикнет — не стукнет». Когда же в цехе появилась замечательная фреза, которая даже твердое дерево резала быстро, гладко и легко, словно мягкую глину, авторитет Костылева вырос еще больше. О том, что фрезу придумал не Костылев, на фабрике знали только два человека: сам Костылев да еще Шпульников.

Особенно рьяно старался Костылев заслужить доверие директора. Он считал, что это самое главное в «укреплении устоев», и не упускал случая обратить на себя внимание Токарева.

Как-то директор в цеховой конторке выговаривал Шпульникову за беспорядок в смене. Костылев, быстро сообразивший, что влететь может заодно и ему, сокрушенно покачал головой и, придав лицу выражение хмурой скорби, сказал:

— Вот и поработайте с таким народом, Михаил Сергеевич! Пока сам не сунешься, никакого толку. Можно подумать, что у директора только и забот, что нянькаться с каждым.

А когда Токарев, проходя однажды по цеху, спросил, не видал ли Костылев главного инженера, начальник цеха принял независимый вид и самодовольно произнес:

— К нам Александр Степанович редко заходят, — (о начальстве Костылев привык говорить во множественном числе) — не беспокою, сам управляюсь…

Во всех листках по учету кадров или в анкетах, в графе «образование», Костылев писал: «Техник-практик, готовлюсь на инженера», хотя никто не знал, где, когда и каким образом он «готовится». Семь классов школы, которую кончил уже давно, казались ему пределом учености. «Был бы толк в голове, а остальное придет», — рассуждал он. У людей, работавших с Костылевым, постепенно складывалось мнение, что начальник цеха знает если и не все, то во всяком случае «здорово много» и никакими трудностями его не запугаешь.

Но кое-чего все-таки Костылев боялся. Он боялся чужих знаний, чужой учености, чужих опыта и умения. Поэтому к молодым специалистам — техникам, инженерам, с которыми приходилось ему работать, относился настороженно.

Появление Тани поначалу не обеспокоило Костылева. Легкая победа над Валентиной Светловой давала уверенность, что его до тонкостей разработанной системы «натиска» не выдержит и Озерцова. Однако, искусственно начав усложнять обстановку в ее смене, он вскоре заметил, что «девчонка» вовсе не собирается сгибаться.

Частенько, наблюдая за Таней, Костылев останавливался в сторонке, где-нибудь за колонной или за штабелем заготовок, и настороженно следил, как настраивала она станок, как учила рабочих быстро и точно устанавливать резцы на валу с помощью индикатора— хитрого прибора, которого сам Николай Иванович касаться по возможности избегал и до приезда Тани держал у себя в конторке.

И вот теперь к успеху «девчонки» прибавлялась еще удача с переключателем Соловьева…

Да, над спокойной и уверенной костылевской жизнью нависала угроза. Надо было принимать меры, и побыстрее.

«Ну, ничего-ничего, голубушка, — говорил он сам с собою, шагая в свою конторку. — Мы тебя быстренько к знаменателю приведем. Это для нас не промблема!»

Просидев с полчаса над цеховым журналом, Костылев искусно сфабриковал для второй, озерцовской, смены особенно сложное задание.

«Ну, теперь-то она обязательно напортачит», — подумал он, оставляя на столе подписанный бланк.

2

«Что он, с ума сошел, что ли! — Таня растерянно глядела на выведенные безупречным костылевским почерком цифры. — За одну смену зарезать столько шипов на одном станке! И фрезерные тоже… Разве ж они справятся? Нет, хватит произвола!»

Таня бросилась разыскивать Костылева. Обегала всю фабрику, заглянула на склад, в конторку, к главному инженеру, даже в библиотеку — нигде Костылева не было. Что же делать? Идти жаловаться?..

«Как хочет, — решила Таня, — сколько смогу, столько и сделаю, а завтра основательно поругаюсь с ним, пускай он жалуется».

А в самом начале смены возникло еще одно осложнение. Шипорезчица Нюра Козырькова, всего неделю назад переведенная Костылевым в Танину смену, незнакомые детали обрабатывать не умела.

— Татьяна Григорьевна, — взмолилась Нюра, маленькая,  круглолицая, очень курносая и говорливая девчонка-непоседа, любившая покапризничать. — Я ведь не рабатывала на них, на мелочи этой! И браку вам напорю, и без пальцóв останусь!

— Не напорешь, я тебе помогу, — убеждала ее Таня, — и за пальцы не беспокойся. Давай я тебе объясню.

— Пф-ф! — пренебрежительно фыркнула Нюра. — На что это мне? Без заработку остаться? Что я, дура, что ли?

— Странная ты, Нюра, — пыталась усовестить ее Таня. — Кто же, по-твоему, за тебя и на твоем станке задание должен выполнять?

— А по мне хоть кто! Что мне — больше всех надо, что ли?

— Больше всех, наверно, мне надо, — с укоризной проговорила Таня. — Дай-ка гаечные ключи.

Нюра послушно подала ключи. Но, когда увидела, что Таня принялась настраивать станок, насторожилась.

— Чего это вы, Татьяна Григорьевна?

— Работать буду.

— Сами, что ли?

— Ты же отказалась, а свободных людей у меня нет.

— А мне что делать? — растерянно опросила Нюра.

— Иди домой, а завтра выйдешь в первую смену.

— Из вашей смены уйти? Да что я, дура, что ли?

— Если начинаешь капризничать…

— Нет уж! — решительно перебила Нюра и шагнула к станку. — Давайте-ка, я сама! — Глаза ее блестели. Она поймала Танину руку и уверенно отобрала ключи. — За каждого работать вас тоже не хватит! Вы что, думаете, у меня совести нету, да? Ого! Вы еще поглядите-ка! Я на двухшпиндельном, на фрезере, знаете, как жала? Залюбуешься! Аж звон стоял! Не бестолковая, не думайте, — без умолку тараторила Нюра, а сама вовсю действовала ключами, готовя станок к окончательной, точной настройке. — Вот, — сказала она наконец, взглянув на Таню, и добавила, виновато: — Только вы мне расскажите, как тут все.

Через час станок заработал. Таня заметила время. Постояла возле. Прикинула. Нет, за смену шипорез не выполнит и половины того, что нужно. Использовать один из фрезеров? Но они тоже перегружены.

В раздумье Таня подошла к карусельному фрезеру. Дела у Алексея шли хорошо.

— Посоветуйте, Алексей Иванович, что делать? — Она рассказала Алексею о том, что мучило ее сегодня.

— Я прекрасно знаю: раздутое задание — просто очередная костылевская атака. Но, понимаете, выполнить хочется. Нет, не из упрямства, не ему назло, а чтобы люди поверили в свои силы. Беспокоюсь за шипорез… Да и фрезера тоже…

— Ну, насчет фрезеров беспокойство в сторону! — перебил Алексей. — Чего недоделают — я в третью смену закончу. Останусь и… в общем, на своем приспособлю. Фрезы подходящие есть.

— Две смены подряд?

— А что особенного? Сменщика нет, станку все равно стоять. А для вас… — Алексей замолчал, потом произнес медленно и раздельно: — Для вас я и три подряд проработаю…

— Почему же для меня?

— Почему?.. Это уж мне знать почему… — Алексей помолчал. — В общем, придумаем!

— Это уж мне знать почему, — в раздумье еще раз повторил Алексей, когда Таня отошла от его станка, и вздрогнул оттого, что у самого уха сказали:

— Клюнуло!

Алексей обернулся. Рядом стоял Вася Трефелов. Он улыбался младенчески-невинной улыбкой.

— Что клюнуло? — спросил Алексей сердито.

Вася вместо ответа поковырял замасленным пальцем свой комбинезон на груди, слева. Подмигнул.

— Это самое, — произнес он тоном заговорщика, — которое тут помещается… У Алексея Ивановича Соловьева, ага?

— Ты еще рифму прибавь! — посоветовал Алексей грозно.

— Нет, Алеш, рифмы тут не полагается, и без нее дело ясное. Только вот что скажи. Сидит, например, у омутка рыбак. С удочкой. Тишина. Рядом никого. И вдруг — шлеп! Еще поплавок! Ну леска там, крючочек, все как положено….

— И кто же эту леску закинул? — спросил Алексей, сдерживая улыбку.

— Ну, скажем, какой-нибудь выдающийся поэт…

— А если этого выдающегося поэта — самого головой в омуток, ершей учить рифмы подбирать?.. Ясен вопрос?

Алексей хлопнул Васю по плечу так, что тот заметно накренился влево.

— Ясен! Ясен вопрос, товарищ Соловьев! — вдруг торжественно заголосил Вася.

Влюблен, влюблен!
И жизнь, как сон… —
начал было он фабриковать рифмованный экспромт. Но Алексей резко прервал его:

— Слушай-ка, ты, мешок с рифмами! Замолчи хоть на минуту! Скажи лучше, где клавишный прижим от шипореза, — не помнишь?

— Это который Костылев весной со станка сбросил? Серебряковский?..

— Он самый.

— В инструменталке под верстаком. А на что тебе?

— Подбери, приведи в порядок и отдай мастеру, только срочно.

Вася стоял неподвижно, что-то соображая.

— Ну! Не понимаешь, что ли?

— Есть привести в порядок, товарищ гвардии влюбленный! — Вася лихо козырнул Алексею и вовремя увернулся от пущенного ему вдогонку бруска.

3

Дверь в цеховую конторку распахнулась. Таня оторвала взгляд от пачки рабочих листков. В дверях стоял Вася.

— Вот велено передать, — сказал он и, шагнув к столу, положил перед Таней клавишный прижим.

Таня оглядела устройство.

— Тоже мне слесари! — с напускной строгостью сказала она. — До сих пор молчали! Да ведь это же просто клад!

Вася неопределенно пожал плечами. Дескать, клад-то оно, конечно, клад, но вот как бы из-за этого клада кое-кому не икалось завтра при встрече с начальником цеха.

Позже, устанавливая прижим на станке, Вася рассказывал Тане:

— У нас тогда так же вот шипорез не справлялся, а сменный мастер Серебряков Афанасий Егорыч возьми да и придумай эту машинку. И делал-то сам: сутками в механичке торчал. Дочка ему обедать сюда носила… Поставили в ночную смену на станок, так он, шипорез то есть, — хотите верьте, хотите нет — за три часа сменную норму навернул, во как! А утром Костылев увидал и давай орать: как, мол, так без его разрешения… Дескать, станок еще покалечите, а я отвечай! Только дело вовсе не в том было. Он до того сам мудрил такую же вот штуку, да только она у него на бумаге так и померла. Серебряков поупирался-поупирался, Костылев придавил — ну и пришлось заявление писать «по собственному желанию». Так что вот можете учесть перспективочки, Татьяна Григорьевна…

— Ну, я заявление писать не буду, Вася. — Таня взяла у него ключ. — Давайте-ка я настрою…

Через час после первой пробы шипорез уже работал вовсю…

Перед концом смены Таня вдруг услышала песню. Мелодия была спокойная и какая-то по-особанному светлая: так поют лишь в самые радостные минуты жизни. Пела Нюра. Временами голос ее пропадал и сливался с гулом станка, но, сливаясь с ним, заставлял звучать совсем по-иному, музыкально. Станок словно принимал на себя частицу этой простой человеческой радости.

Таня подошла ближе. Нюра сконфузилась и замолчала, приостановив работу. Она виновато взглянула на Таню и нерешительно улыбнулась. А лицо ее так и светилось.

— Ну как, Нюра, не сорвем задание, а? — опросила Таня, сдерживая улыбку.

Нюра встряхнула головой, смешно выпятила нижнюю губу и подула на заползавшую в ноздри прядку волос. От широкой улыбки лицо ее казалось еще круглее и курносее.

— С вами сорвешь, как бы не так! — быстро протараторила она и вдруг спохватилась: — Ой! Что же это я? Нажимать надо, скоро смена кончится!

Через час, обметая станок, она говорила сменщице:

— Вот гляди, Людка, какую мы с Татьяной Григорьевной штуку сегодня приспособили!.. До чего ловко с ней! Ну прямо столько… столько назарезала за одну смену, сколько раньше и за три не выгнать! Вот гляди, я тебе объясню…

Третья смена уже началась, когда Таня собрала рабочих в цеховой конторке.

— Ну что же, обрадовать вас, товарищи, или нет? — сказала она, оглядывая настороженные лица собравшихся.

— Радовать там или другое что, а только уж если собрала народ, говорить надо, — заявил Шадрин.

— Задание мы выполнили, понимаете? — сказала Таня. — Первый раз за все время! Да еще какое задание— на полторы смены хватило бы, а то и больше…

И она рассказала обо всем, рассказала о тех, кто поработал особенно хорошо. Назвала Нюру, Васю, Алексея…

— А больше всех нам помог — не догадываетесь, кто? — ваш бывший мастер. Его не было здесь, но он как бы тоже работал вместе с нами. Ну, а как работал, пускай Нюра Козырькова скажет. Нюра, согласна ты, чтобы завтра снова по-старому?

— Что я, дура, что ли? — бубенчиком прозвенел высокий голосок Нюры.

Все засмеялись.

Когда рабочие разошлись, Алексей сказал Тане:

— А меня зря похвалили. Обещания-то я пока не выполнил. Что, если подведу?

— Люди назовут меня обманщицей и болтушкой.

— Нет уж, не выйдет!.. Василий! — Крикнул он. — Запасную фрезу! Быстро! Ясен вопрос?

Вася исчез в инструменталке.

— Мне всегда казалось, что вы человек серьезный. — Таня улыбнулась Алексею.

— Казалось… А больше вам ничего не казалось, Татьяна Григорьевна? — голос Алексея прозвучал взволнованно и глухо.

Таня выдержала его пристальный взгляд.

— Нет, ничего не казалось, — строго ответила она. И ушла.

Вася принес запасные фрезы. Заметив озадаченный вид Алексея, опросил:

— Ты чего, Алеш?

— Что чего? — словно очнувшись, спросил era Алексей.

— Да какой-то ты… ну, в общем….

— На осла похожий, да? — Алексей усмехнулся.

— Ага, — почти машинально, но искренне подтвердил Вася, разглядывая глубокие морщинки на Алексеевой лбу.

Алексей негромко рассмеялся.

— Мысли прочитать хочешь? Не старайся, Васяга! Не обучен ты этой науке. Ставь-ка лучше фрезу да подтащи детали с шестого фрезера. Я пока займусь настройкой. Все остальное — после. Ясен вопрос?

Вася послушно начал снимать отработавшую фрезу, искоса поглядывая на друга и силясь догадаться, что это за таинственное «остальное», почему оно после и после чего именно…

4

Таня кончила заполнять рабочие листки, зевнула и подперла рукой голову. От усталости слипались глаза. В красноватой мгле плыли тысячи разноцветных паучков, похожих на крохотные солнца. Шум станков из цеха доносился все глуше, все слабее…

Неожиданно Таня вздрогнула и открыла глаза. Переднею стоял Ярцев.

— Спокойной ночи, Татьяна Григорьевна, — сказал он и засмеялся. — Спать-то нужно домой ходить.

Таня потерла глаза пальцами и устало поднялась.

— Никуда мне сегодня что-то не хочется идти, Мирон Кондратьевич, — сказала она, — так бы и выспалась тут, прямо на столе. Нужно не проспать утреннюю смену.

— Опять двухсменная вахта? — с напускной строгостью перебил Ярцев.

— Просто хочу посмотреть, как начальник цеха отнесется к нашему новшеству.

— Что за новшество?

— Показать?

— А как бы вы думали?

— Тогда пошли в цех.

На шипорезе уже работала та самая станочница, которую Нюра назвала Людкой.

— Вот смотрите…

— Кто соорудил эту замечательную штуку? — спросил Ярцев. — Почему вы раньше ничего не говорили, Татьяна Григорьевна? Ну что за тайны, что за индивидуализм?

— А вот и не индивидуализм вовсе, товарищ парторг! — весело ответила Таня. — Я сама до сегодняшней смены ничего не знала… Здесь шумно, выйдемте из цеха, я вам расскажу.

Они вышли и медленно пошли по двору, залитому электрическим светом. По земле, обгоняя их, то сокращаясь, то вытягиваясь, бежали их колеблющиеся тени. Начинался ветер. Он налетал порывами, и тогда фонари на столбах вздрагивали и раскачивались. Казалось, их встряхивают наверху чьи-то невидимые руки.

Таня рассказала Ярцеву и о раздутом задании Kостылева, и историю серебряковского прижима, и о песне Нюры.

— Обязательно дождусь Костылева! Пусть он только попробует! Радость, песню ни за что не отдам ему, ни за что!

Уловив в голосе Тани воинственные нотки, Ярцев сказал:

— К сражению, значит, готовимся? Ну-ну. А все же шли бы вы отдыхать.

— Отдыхать? — Таня даже остановилась. — А Костылев утром…

— Утром ровно ничего не случится, вот увидите.

— Вы думаете?

— Полагаю…

Ярцев повернул к проходной. Таня послушно пошла за ним.

Дойдя до дома и поднимаясь по ступенькам крыльца, Таня почувствовала, что спать ей уже не хочется. Она прислонилась к резному столбику, запрокинула голову и жадно глотнула живительный, с запахом хвои воздух. Издалека послышался протяжный паровозный гудок. Ветер вскоре донес шум поезда.

— В Москву, — шепотом произнесла Таня, прислушиваясь к стуку колес. — В Москву…

В переулке послышались чьи-то шаги. К крыльцу шел Алексей. Различив в темноте Таню, он остановился внизу. Потом медленно поднялся по ступенькам.

— Татьяна Григорьевна? Вы что это?

— Воздухом дышу, — ответила Таня. — Голова тяжелая…

Алексей осторожно взял Танину руку.

— Простынете на ветру… У вас пальцы холодные, — с каким-то особенным участием сказал он.

И Таня подумала, что он добавит сейчас: «глупая…», как подумалось ей тогда ночью на станции.

— Идите отдыхать, Алексей Иванович, — сказала она, — не отнимая руки. — Вы ведь устали…

От горячей и крепкой ладони Алексея, в которой лежала ее рука, делалось хорошо и спокойно на душе. Глаза его слабо блестели в потемках.

— Устал, не устал… причем это? — со вздохом проговорил он и, повторив «причем это?», замолчал.

— Сейчас что, московский прошел? — спросила Таня.

— Пригородный.

Алексей выпустил ее руку, спросил:

— А вы-то сами собираетесь отдыхать?

— Отдыхать? Это уж зимой. Заберусь в берлогу и буду, как медведь, лапу сосать, — сказала Таня и засмеялась. — Идите, Алексей Иванович, спать — слышите? Я мастер, и меня надо слушаться, а то смотрите…

В этих шутливых словах Алексей уловил какую-то спокойную и твердую силу, противиться которой было невозможно. Ему очень хотелось побыть здесь, возле Тани, поговорить с ней, просто постоять, наконец. Но он только вздохнул и молча вошел в дом.

5

Костылев появился в цехе раньше обычного: не было еще семи часов. Его очень интересовало, что у Озерцовой с заданием.

Шпульников, сонный и по обыкновению небритый, возился с рабочими листками. Увидев начальника, он сразу посвятил его в ход событий:

— Васька Трефелов с Соловьевым серебряковскую «бандуру» откопали, — торопливо, стараясь объяснить все как можно скорее, говорил он и не сводил глаз с костыловского лица. — Озерчиха приказала на шипорез привернуть… Так и работаем. Я скинуть хотел, поскольку от вас указания не было, да не посмел. Парторг ночью был… А она, эта штука-то, ничего, в общем, складно получается… — Шпульников для чего-то огляделся, опасливо покосился на Костылева и вдруг, словно спохватившись, добавил: — Вы только, Николай Иваныч, это… не подумайте… кабы не парторг, я бы…

— Ну парторг нам не промблема, — негромко, но с жестяными нотками в голосе сказал Костылев. — Прижим сбросить при мне, и сейчас же! Пошли.

Он вышел. Шпульников выскользнул следом и, опережая начальника, быстро лавируя между станками, стеллажами, тележками, помчался к шипорезу. За ним неторопливо и твердо шагал Костылев.

Ярцев вместе с предфабкома Терниным появился в цехе получасом раньше. Оба они стояли возле работавшего шипореза, переговаривались. Шпульников замедлил шаг, остановился в нерешительности и, скосив глаза на своего шефа, предупредительно пропустил его вперед. Ярцев поманил Костылева пальцем.

— Слушайте, это же замечательная вещь! — громко, стараясь перекричать шум поющих резцов, заговорил он, показывая на каретку станка, где был укреплен клавишный прижим. — Вы очень своевременно распорядились поставить эту штуку на станок. Смена Озерцовой благодаря вам выполнила наконец задание, и довольно объемистое. Молодец, Николай Иванович! Вот это и есть настоящая помощь молодым. Идея конструкции ваша?

— Наша… — машинально выпалил ошарашенный Костылев и, спохватившись, промямлил еще что-то невнятное.

Этого он не ожидал. Получить сразу две такие оплеухи! Выполнила задание! И это с помощью устройства, которым он запретил пользоваться и которое ему же сейчас преподносят как собственную его идею. Его хвалят за то, что он ненавидит, чему завидует, что готов выбросить, исковеркать, уничтожить! Что делать? Отказаться? Заявить, что он здесь ни при чем? Тогда какой же он начальник, если его подчиненные творят все, что им вздумается? Сделать вид, что это в самом деле его идея? Ярцев не знает истины. Но рядом Тернин, а он работает на фабрике с первых дней и около года был строгальщиком в смене Серебрякова, — он-то знает!

Воспользовавшись тем, что к станку подошел Любченко, только что явившийся на смену, и Ярцев заговорил с ним, Костылев круто повернулся и стремительно пошел прочь, как будто его ждало самое неотложное дело. Он влетел в конторку и плюхнулся на стул. Выдернув чуть не весь, ящик письменного стола, достал папку сменных заданий и, просмотрев сводку смены Озерцовой, так стукнул кулаком по столу, что на счетах брякнули косточки и подпрыгнула чернильница. Остервенело тыча в нее пером, из-за чего она отъезжала все дальше и дальше, роняя на стол жирные кляксы, Костылев стал заносить в чистый бланк злые пляшущие цифры. Перо не слушалось. Оно цеплялось за бумагу, разбрызгивая озорные фиолетовые фонтанчики. Он изорвал в клочья испорченный бланк, взял второй…

В конторку вошел Любченко. Костылева передернуло от его торжествующего взгляда.

— Значит, теперь прижим Серебрякова вы разрешили? — спокойно, как ни в чем не бывало спросил Любченко.

Если бы зрачки Костылева обладали способностью жечь, переносица Любченки наверняка задымилась бы. Начальник цеха выбросил вперед руку со сменным заданием таким жестом, будто в ней была шпага, которой он пронзал сменному мастеру горло.

— Вот. Возьмите и приступайте к работе, — приглушенным от злобы голосом сказал он.

Пробежав глазами задание, Любченко вышел. Хлопнула дверь.

— Ррразрешил!!! Черт бы вас побрал! — свистящим шепотом проговорил Костылев в пространство. — Черт бы вас побрал с вашим прижимом, бездельники!

Он даже не выскочил, а скорее выкинулся из-за стола, совершенно позабыв о незадвинутом ящике, и крякнул от боли. Громыхнув, подпрыгнул тяжелый стол. Чернильница, съехавшая на самый край, свалилась на пол.

В цехе уже останавливались станки. Оттуда слышались оживленные голоса, чей-то смех.

Прислушиваясь и потирая ушибленную ногу, Костылев тупо уставился в пол, по которому расплывалось чернильное пятно.

6

Костылев ждал, что вся эта история закончится для него обычными в таком случае неприятностями: вызовут к директору, взгреют, может быть, запишут выговор… Или поволокут на фабком и пропесочат по профсоюзной линии.

Напряженно размышляя над непонятным поведением Ярцева и сопоставляя его с тем, что возле станка был еще и Тернин, Костылев решил, что все это явный подвох. Пусть даже Ярцев в самом деле тогда еще ничего не знал, но ему все равно расскажут историю со всеми подробностями — и тогда…

Но заглядывать слишком далеко вперед Костылев остерегался. Тактику, однако, на всякий случай он изменил. Следовало поослабить давление на Озерцову, временно снять перегрузку, а там видно будет.

«Неправда, все равно согнем!» — успокаивал он себя, обдумывая план новой атаки.

Не дожидаясь, пока его вызовут, Костылев «пересмотрел» нагрузку между сменами, распределил равномернее, несколько облегчив, однако, для Шпульникова. Задания для смен Озерцовой и Любченки стал давать почти одинаковые. Он ждал вызова каждый день и про запас приготовил «веские» оправдательные объяснения, но, странное дело, его не беспокоил никто.

В цехе бывали и Гречаник и Токарев, часто заходили Ярцев, Тернин, но о случившемся никто из них не обмолвился и словом. С Костылевым говорили обыкновенно, как и всегда. Словом, все было спокойно и тихо. И вот это-то затишье и настораживало.

Он не знал, что историю с прижимом Ярцев рассказал Токареву в то же утро.

— Я тогда говорил тебе, Михаил, что этот тип мне не нравится, — рассказав, напомнил Ярцев.

— А я, помнится, и не заявлял, что обворожен его качествами, — ответил Токарев, записывая что-то в блокнот. — Определить ценность этого «деятеля» мы можем, лишь повертев его хорошенько перед глазами. А решить, что с ним делать, на это труда много не нужно…

Вполне возможно, если бы Костылев знал об этом разговоре, все дальнейшие события в смене Озерцовой приняли бы иной оборот.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

В конце августа полегчало с сырьем. Бригада Александра Ивановича Горна, хотя и основательно застряла в Ольховке, дело свое сделала: вторая лесопильная рама на лесозаводе наконец пошла.

Маневровый паровозишко, деловито посапывая, закатывал на фабричный двор с лесозаводской ветки груженные досками платформы, пронзительно свистел, заглушая голоса рабочих-укладчиков. Гремели рассыпавшиеся доски… Сладковато пахло смолистым тесом, горячей подсыхающей корой и паром от сушилок. Веселые девчата катили в цех вагонетку за вагонеткой. Росли штабеля заготовок…

И все-таки дело в цехах шло неважно. И все потому, что Токарев ввел рабочий контроль разом, повсюду.

— Не по чайной ложечке, как микстуру, глотать, — заявил он, собрав у себя мастеров, — а на операционный стол, и все. Один раз болеть.

Гречаник не соглашался, доказывал, что новую систему надо проверить сначала в одной смене или, на крайний случай, в каком-то одном цехе.

Его поддержал Тернин.

— Черт его знает, товарищи, — нерешительно говорил он, — не запороться бы нам враз-то, а? Главное, насчет заработку боязно; ахнет это сдельщикам по карману.

— Осторожность, Андрей Романыч, хороша со смыслом, — убеждал Ярцев. — А ты, видать, за бракоделов болеешь, а? Только их ведь по карману и стукнет.

— Да так-то оно так, — колебался Тернин. Спорили и взвешивали долго, но Токарева поддержало большинство. Приказ вывесили в тот же день.

…Вечером изрядно подвыпивший Ярыгин встретил на улице Степана Розова, клеильщика из фанеровочного цеха. Степан шагал под руку с Нюркой Боковым. Ярыгин остановил их и, поймав сухими пальцами малиновый галстук Степана, тянул за него, как за уздечку, пригибал Степанову голову к самому своему лицу, дышал в него парами политуры и пророчествовал заплетающимся языком:

— Ты при всем при том, друг-товаришш, Ярыгина после помянешь, хе-хе… Докумекалися тоже. Сово-бо-ра-зи-ли, — выговаривал он по складам никак не получавшееся слово. — Со-об-рази-ли, докумекалися, хе-хе… Вот погоди, друг-товаришш, выпрет им этот самока-а-ан-троль боком, хе-хе… — И сворачивал совсем на другое — Ты при всем при том ко мне заходи… политурки уделю…

Он долго не отцеплялся от Розова. В конце ковцов не вытерпел Нюрка Боков и двинул Ярыгина гармонью в бок. Она жалобно хрипнула.

— Убери клешни, старый пестерь! — рявкнул Нюрка. Ярыгин вытаращил на Нюрку глаза и отцепился, но долго еще, пошатываясь, один стоял на обочине, таращил покрасневшие глазки и бубнил:

— Вот и именио да… Ты при всем при том Ярыгина помянешь, хе-хе…

2

Если бы Илья Новиков после обеденного перерыва проверил ограничители копировального шаблона, брака не получилось бы. Но Илья этого не сделал. Почему? Этого он и сам не знал. До обеда проверял несколько раз, а после — ни разу.

Ограничители оказались вывернутыми на два полных оборота; ножки к стульям — три сотни без малого — целиком пошли в брак. Такого с Ильей никогда еще не случалось.

Он догадывался: пакость подстроил Боков, который давно обещал рассчитаться с Ильей за подбитый глаз. Но подозрение строилось на одних догадках, прямых улик против Нюрки не было. У Ильи чесались кулаки. «Эх, и дал бы я тебе, гадина!» — думал он, расписываясь у Шпульникова в контрольном талоне на брак. Илья догадывался, что Костылев теперь отведет на нем душу. Он знал по опыту: если уж в чем не повезло ему, невезение это пойдет полосой, бесконечной, как ненастье. Да и вообще-то везло ли ему хоть когда-нибудь, ну хоть чуточку? Нет. Как ни напрягал Илья память, случая такого он припомнить не мог.

…Рано, с детства еще, надломилась у Ильи жизнь. Осиротел. Спутался с компанией жуликов. Карманничал. Потом пошли кражи покрупнее. На одной из таких краж шайка влипла. Илья угодил в трудовую колонию.

К работе его приучали долго. Целых два года мотался он из мастерской в мастерскую, нигде не обнаруживая ни рвения, ни способностей. Лишь на третий год, когда попал в музыкальный цех, где делали баяны, увлекся мало-помалу музыкальным ремеслом. А еще через три года не только стал первым настройщиком, но и лихим баянистом вдобавок. А потом цех закрыли. Тогда Илье показалось, будто заодно с полюбившейся работой отобрали у него и жизнь. Не скоро привык он к мебельному цеху, куда его перевели. И единственное, к чему все же пристрастился он после, были станки. В их ровном поющем гуле как бы растворялась глухая тоска по прежнему делу. И выливал Илья эту тоску песней. Пел вполдыхания, не боясь, что услышат. Станки заглушали, как бы хоронили песню.

А потом Илья расстался с колонией. Приехал по путевке в Северную Гору. Приехал с нехитрым багажом — парой белья, буханкой хлеба в заплечном мешке да с баяном через плечо. Этим баяном премировали его в колонии.

На фабрике поставили к станку в смене Шпульникова. Поселили в общежитии, где обитали неразлучные Нюрка Боков и Степан Розов. Илья ни с кем не дружил. Его сторонились. Говорили, что это непонятный человек, у которого черт знает что на душе, потому, мол, и словом ни с кем не обмолвится, и вырос к тому же в трудколонии, а там, кто его знает, всякий, дескать, попадается народ, да и дорожка туда, всем это известно, ведет не от добрых дел.

Но, когда по вечерам Илья брал в руки баян, усаживался на крылечко и играл, музыку слушали все. Напротив рассаживались на куче бревен девчата из второго барака, лущили подсолнухи и вполголоса подпевали знакомой песне. А тоненькая Люба Панькова не сводила с Ильи больших завороженных глаз. И до того хорошо пел у него баян, что даже Нюрка Боков забросил на время свою трехрядку. А однажды, услышав, как играл Илья что-то вовсе незнакомое, но такое, что просто так вот само и впивалось в сердце, Нюрка долго сидел молча, а потом подошел к своей койке, вытащил гармошку и попробовал повторить то, что играл Новиков. Но ничего не вышло. Тогда, снова запихнув трехрядку под кровать, он пнул ее пяткой, завалился на койку и долго лежал, неподвижно уставясь в потолок.

— Ты чего? — спросил Степан Розов, впервые увидевший приятеля в странном раздумье.

Нюрка повернулся на бок, досадливо сплюнул и с непонятной злостью проговорил:

— Здорово пес выводит…

Илья все играл и играл каждый вечер, и на душе его становилось от музыки спокойно и радостно. Когда же взгляд его встречал пронзительную синь Любиных глаз, баян под пальцами так начинал петь, что девчата даже забывали свои подсолнухи.

А потом, проходя как-то по цеху, Люба как бы невзначай плечиком задела Илью. Он обернулся.

— Приходи вечером на речку к падающей елке, ладно? — сказала Люба, рассмеялась и убежала, на ходу подвязывая косынкой рассыпающиеся каштановые волосы.

На берег Елони Илья пришел с баяном. Он сидел, откинувшись спиной на ствол ели, и играл. А когда обернулся, увидел: Люба стоит рядом.

Она села возле, поджав под себя ноги, грызла пахучий стебелек и в упор глядела на Илью. Он то ловил ее взгляд, то оборачивался к соснам на том берегу и все играл, играл. Играл все, что умел. И было это о чем-то одном, об очень большом, хорошем и неожиданном. Люба понимала. Когда Илья кончил, она вдруг прижалась щекою к его крепкому плечу, сказала:

— Сыграй еще… — и заглянула в глаза.

Когда они вернулись в поселок, в небе уже проступали звезды.

Илья дотронулся до ее руки.

— Любушка… — и замолчал, словно испугался этого, первого за свою жизнь, нежного слова.

— Приходи завтра, ладно? Туда же, — сказала Люба. Рассмеялась и убежала.

Встретились они и на другой, и на третий день, и на четвертый… Но Илья почему-то так ничего и не говорил о том, о главном. Не назвал больше ласковым именем. Не решался. Он только играл. Играл, наклонив голову к баяну, будто прислушивался: то ли, что нужно, так ли говорит за него верный друг?

Люба ждала и томилась. Даже хмурилась. Илья, провожая ее в поселок, всякий раз думал: «Вот уж завтра обязательно скажу!» Но и завтра не говорил, только мысленно ругал себя за эту проклятую, неизвестно откуда взявшуюся застенчивость.

И вот на пути встал Степан Розов, кудрявый парень с маслянистыми глазами и злым красивым лицом. Он носил пиджак нараспашку, выставляя напоказ малиновый в голубую полоску галстук, брюки с напуском и хромовые сапоги гармошкой.

Началось с того, что вечером в бараке, когда Илья с газетой в руках сидел на своей койке, к нему с пакостной улыбочкой подплыл Нюрка, сплюнул и заявил:

— Бросай птаху, парень, не то мы со Степкой «варвару» тебе устроим. Понял? — Для большей убедительности он растянул гармонь и шумно, через все басы, выпустил из нее воздух.

Илья не понял. Он удивленно смотрел на Нюрку.

— Чего шары пялишь? — сдабривая вопрос крепким словцом, спросил Нюрка. — Сказано: за Любкину юбку не цепляйся, закон и точка!

Илья отложил газету, молча встал, взял Нюрку рукой за голову и, повернув ее, как заводную головку часов, придавил книзу. Нюрка взвыл и сел на пол под дружный хохот обитателей барака.

А через день под вечер, когда Илья снова достал баян и накинул на плечо ремень, баян рассыпался в его руках на части. Илья остолбенел. Только заглянув в футляр, пахнущий сыростью, клеем и еще какой-то дрянью, догадался, что это и есть обещанная Нюркой «варвара». На рассвете, когда Илья спал, Нюрка осторожно выудил из-под койки баян и, окунув его в пожарную бочку с застоявшейся водой, аккуратно уложил на место.

В тот вечер Илья до темноты прождал Любу. Но она так и не пришла. Утром он увидел ее в цехе, хотел заговорить. Люба отвернулась и ушла, обиженно подняв плечи. Илья ничего не понимал.

Люба стала избегать его. Через несколько дней Илья увидел ее с Розовым возле барака, где обычно приспосабливалась кинопередвижка. Нюрка был здесь же. Увидев Илью, он сказал что-то на ухо Степану. Все трое обернулись, но Люба тотчас отвела взгляд. Илья догадывался, что его оговорили перед нею.

Несчастья продолжались. Мстительный Нюрка стал подстраивать пакости. Илья из-за него часто делал на станке брак. Костылев переговорил с Гололедовым и прогнал Илью из цеха. Его перевели грузчиком на автомашину. Илья озлобился, работать стал плохо. Поскандалил с начальником гаража. Тот настоял, чтобы скандалиста убрали. Илью перевели в котельную кочегаром, но в его смене вскоре потекла труба. Илью выгнали и из котельной.

Только после того как на фабрике пустили еще два фрезера, на которых некому было работать, Костылев на время снова взял его в цех.

На фрезеровке стульных ножек Илья мучился — ни дела, ни заработка. Резцы не резали, а рубили, часто скалывали концы, а то и полбруска обрывали. Вот тогда и придумал Илья фрезу. Особенную, с резцами по винтовой линии. Сделать — и ни ударов, ни рвани — ничего не будет. А если, думал Илья, прибавить еше оборотов, вообще красота получится! Оставался пустяк: сделать.

Илья рассказал обо всем этом Шпульникову. Тот — начальнику цеха. Илья случайно подслушал костылевский ответ: «Скажи этому бывшему ворюге: станет валять дурака — выгоню!»

Илья выругался вполголоса, сплюнул. И махнул на фрезу рукой: не хотелось расставаться со станком. Но, выходя как-то в обеденный перерыв из цеха, он остановился у дверей, увидев свежий приказ Гречаника, который в то время уже заменял Гололедова. Трижды перечитал слова: «Благодарность… Денежная премия Костылеву… За… изобретение фрезы…»

Илья опешил. А чуть позднее увидел, что рядом, на станке Нюрки Бокова слесарь под наблюдением Костылева устанавливает его фрезу, фрезу Ильи Новикова.

Илья не выдержал. Он подошел к Костылеву и проговорил дрожащим от волнения и гнева голосом:

— Кто ж из нас-то двоих ворюга?

— Чего? — гаркнул Костылев.

— Фрезу сперли, — вот чего! — выдохнул Илья. — Мою фрезу!

— Твою? — давясь неестественным смехом, сказал Костылев. — Ты что, вовсе ошалел? Может, и благодарность в приказе тебе объявлена? Может, и деньги за это дело, премию, тоже тебе отдать прикажешь?

Новиков помчался к Гречанику, рассказал все и попросил вызвать Шпульникова. Тот пришел, долго скреб щеку, мялся, но… заявил, что ничего про фрезу не знает, не слышал. Ничего такого Новиков ему не говорил.

Через два дня новые фрезы поставили и на другие станки, и на фрезер Ильи. Резала фреза великолепно, строжка была чистой, детали не раскалывались, и все-таки Илья работал без радости. Нервное напряжение, впрочем, прошло вскоре, но Костылева Илья возненавидел на всю жизнь.

Потом в конторке у Костылева пропал из стола фабричный секундомер. Его выкрал Нюрка и подсунул в инструментальный шкафчик Ильи. Костылев хватился на третий день. Он обегал всю фабрику, у всех спрашивал. Наконец принялся обшаривать рабочие шкафы…

Костылев подошел к Илье и, тыча секундомером ему в лицо, проговорил:

— Тебя что, с участковым милиционером познакомить? — глаза его сделались маленькими и хищными, верхняя губа дергалась. — Воры мне не нужны!

Однако Гречаник, которому Костылев написал об этом длиннейшую докладную, велел оставить Новикова в покое. Зато брошенная Нюркой кличка «блатной» пристала к Илье накрепко. В цехе на него косились. В общежитии позапирали чемоданы и тумбочки на висячие замки…

Из общежития Илья ушел. Спал где попало. Скитался после работы по берегу…

А Нюрка не унимался. Он таскал у Ильи обработанные детали, подсовывал вместо них брак… Подобно грозовому облаку, разрасталась в душе Ильи ненависть. И это была не просто ненависть к Костылеву, Шпульникову, Нюрке Бокову, это была ненависть к людям вообще.

Только к Любе и сохранилось у него доброе чувство. Может, потому, что жалел ее, как пожалел бы всякого, кому не повезло,

Недавно, встретив Любу, он поймал ее случайный и какой-то очень жалостный взгляд. Сразу припомнил все — и встречи на берегу, и как прижималась плечиком Люба, слушая его музыку, и… как отвернулась вдруг. Теперь Люба — скоро уже полгода —замужем за Степаном Розовым. Тот пьянствует, путается с Нюркой Боковым и его дружками, по праздникам заставляет Любу бегать за водкой для компании. Часто бьет… Вспомнил, как этой весной Люба, забившись в дальний угол раздевалки, плакала, уткнувшись лицом в чье-то пальто. Илья подошел тогда, тронул ее за плечо. Она вздрогнула, обернулась. И с такой ненавистью, с такой пронзительной болью глянули на Илью мокрые от слез глаза Любы, что он даже отступил. А она закусила губу и бросилась прочь от него.

Припоминая все это, Илья затосковал. На душе стало тяжело-тяжело… Он отвлекся от работы.

И вот первый раз в жизни напорол брак.

— Допрыгался, бракодел, доигрался! — разносил Илью Костылев на следующее утро. — Выловил тебя, голубчика! Не желает мастер Шпульников бракодела в смене держать! К Озерцовой пойдешь, подручным на станок! Вот так!

Илья слушал, уставившись в костылевское лицо черными упрямыми, немигающими глазами, сжимал кулаки и сдерживал себя: не ударить бы… не ударить бы… Он знал, стоит дать волю ненависти — и тогда… О! тогда ему несдобровать. Он хорошо помнил выговор в приказе за давнишнюю драку, помнил заметку в стенной газете, помнил костылевское обещание отдать под суд. Два противоречивых желания боролись в нем: «Долбануть бы этому!..», долбануть с плеча и окончательно утвердить за собой позорную славу буяна и скандалиста; или промолчать, сдержаться, доказать всем, что он, Илюха Новиков, настоящий человек. Он знал: доказать это трудно, может быть, немыслимо даже, но желание было такое сильное, что он поборол себя, сдержался… В эту минуту он ненавидел Костылева еще и за то, что тот не понимал главного: не оскорбления, не угрозы причиняют ему, Илье, невыносимую боль, а сознание того, что попал в бракоделы, ни разу не испортив на фабрике даже самого пустяшного бруска, попал по милости какого-то подлеца.

«Вот бы дознаться мне, вот бы дознаться!» — думал он, выслушивая костылевский разнос. Но как дознаешься?

Не знал Илья, что Шпульников давно уговаривал Костылева убрать из смены «трудоколоновца», из-за которого постоянно возникали недоразумения и скандалы и которого Шпульников, говоря откровенно, основательно побаивался. Не знал Илья, что Костылев на эту просьбу ответил: «Напортачит — уберу».

Все было просто. Нюрка Боков пришел к Шпульникову жаловаться на то, что «блатной» опять откидывает, не берет на фрезеровку детали от него, отНюрки, опять придирается. Шпульников намекнул: не знаешь, мол, сам-то, что сделать надо? И Нюрка, сговорившись с одним из дружков, Мишкой Рябовым, от которого Илья тоже частенько не брал испорченные детали, в обеденный перерыв подкрутил ограничители.

«Теперь начнут с работы на работу гонять!» — тоскливо думал Илья, разыскивая Таню. В конторке он молча протянул ей записку: «За допущенный брак направляю в вашу смену подручным до исправления».

Историю с браком Тане еще вчера рассказал Вася Трефелов. А о неудачно сложившейся судьбе Новикова она знала очень немного. Он стоял перед ней такой же угрюмый, как и тогда, на берегу Елани. Сейчас лицо Ильи не выражало ничего, кроме равнодушного ожидания: «Куда-то пошлют?»

— На каком станке работали? —спросила Таня.

— На шестом фрезере, — неохотно ответил Илья. — А вам не все равно, что ли?

— А еще на каких? На строгальном четырехстороннем работали? — не обращая внимания на его слова, расспрашивала Таня.

— Не рабатывал… Да на что вам это? Тут в бумажке сказано: подручным за брак. Вот и ставьте подручным. Чего выспрашивать без толку?

Таня заметила, как он с силой стиснул челюсти, как дернулись мышцы на его щеке.

— Я вас и поставлю подручным, — сказала она, — а выспрашиваю потому, что на строгальном подручному тоже иногда приходится управлять станком. Вот и хочу знать, сможете ли.

— Смогу, да не буду, — резко ответил Илья, — не то опять бра-ку на-по-рю!

В его словах, в тоне чувствовалось неподкупное, злое упрямство. «Не надо озлоблять понапрасну, — решила Таня, — посмотрим, что за человек».

— Хорошо. Становитесь подручным к Шадрину, а там видно будет.

3

Взаимный контроль особенно плохо приживался в смене Шпульникова. Не помогали даже костылевские «льготы».

Шпульников никак не справлялся с приемкой, да и Сергей Сысоев теперь неумолимо возвращал детали даже с пустяковыми изъянами. Он совал в руки Шпульникову эталон, технические условия и приговаривал:

— Видел? Читал? Понял? Ну вот и все! Забирай и девай куда хочешь.

На Сысоева не действовали теперь никакие уговоры.

Плохо Шпульникову приходилось потому, что за детали он хватался лишь тогда, когда они прошли уже через все станки, когда уже невозможно было определить, кто именно виноват в пропуске брака. Взаимного контроля от станочников он не требовал, на эталоны махнул рукой с самого начала.

А Нюрке Бокову с дружками жилось и работалось в этой обстановке превосходно: они «жали на рубли».

Шпульников долго относился к этому благосклонно. Однако после того как ему влетело на совещании у директора, спохватился. От Нюрки Бокова и его приятелей нужно было избавляться любой ценой. Но как?

Тогда и состоялся ночной и совершенно секретный разговор с Костылевым. Шпульников пришел к нему домой в сумерках с заметно оттопыренными карманами, а ушел за полночь, стараясь держаться поближе к стенам и заборам, обнимал попадавшиеся на пути столбы и подолгу размышлял перед каждой канавой.

4

Появление Бокова с двумя его приятелями в смене Тани было для нее неожиданностью. Еще до гудка она увидела возле фрезерных станков, на которых постоянно работали девушки, трех парней. Один из них, широколицый, с большим улыбающимся ртом, подошел к ней. Под его левым глазом тускло посвечивало серо-зеленое пятно, след синяка. Он улыбнулся правой половиной рта, прищурился и назвался:

— Боков. Мне сегодня какая работа будет, позвольте узнать?

— А вы откуда появились? — недоумевая, спросила Таня. — У меня тут девушки работают.

— Девок черти с маргарином съели, — с деланным огорчением ответил Боков и развел руками. — Ну, а мы здесь по распоряжению начальства. Закон и точка! Знакомьтесь! — театральным жестом он указал на двух остальных парней и вытащил из кармана записку.

«По производственным соображениям в вашу смену переводятся фрезеровщики: Боков Юрий, Рябов Михаил, Зуев Николай. Станочницы… переведены в смену мастера Шпульникова». Внизу была подпись Костылева.

— Что за производственные соображения? — возмутилась Таня.

— Начальство больше знает, — пожал плечами Боков. — Так чего мне фрезеровать?

Разыскивать Костылева было бесполезно. Смена уже началась, и отправить парней обратно значило «завалить» задание….

— Будете фрезеровать спинку к стулу, — сказала Таня.

Боков оттопырил губу и свистнул:

— Не выйдет номер.

— Это почему?

— Заработок на этой детали плевый, — пояснил он. — Я чего — уборщица вам, что ли? Давайте щиты или заднюю ножку к стулу. Обеспечивайте мне материальную заинтересованность. Закон и точка!

— Вот что, товарищ Боков, — раздельно и спокойно проговорила Таня. — Или принимайтесь за дело, или уходите. Вот вам и точка и закон. Поняли?

Решительно опустив сжатые кулаки в карманчики халата, так, что он натянулся на плечах, Таня ушла к шипорезу. К Бокову подплыли приятели.

— Ну как, Нюрка? Чего она поет? — спросил Мишка Рябов, коренастый парень со смуглым лицом и огромным черным чубом, застилавшим весь лоб.

— Чего, чего, — передразнил Нюрка. — Поет натурально, как по нотам. Тоже мне инженерша! — Он сердито сплюнул и нехотя поплелся к своему фрезеру.

— Работы не дает, что ли? — поинтересовался третий из компании, Колька Зуев, худощавый и длинноносый, с маленькими свинцовыми глазками.

— Пес ее разберет, — недовольно отмахнулся Мишка, — жди вот теперь.

Ждать, однако, долго им не пришлось: работу получили все.

… А в середине смены к Тане подбежала Нюра Козырькова. Лицо ее было в красных пятнах, волосы растрепались, повылезали из-под косынки.

— Татьяна Григорьевна, что же это, а? — скороговоркой начала она. — Это зачем же, а? Зачем в смену-то нашу этих обормотов сунули, а? Там с ними намаялись досыта, так нам теперь надо, да?

— Что случилось, Нюра? Расскажи толком, помедленнее говори, — успокаивала ее Таня.

— Да то и случилось! Идемте скорее ко мне, гляньте, чего мне от них к шипорезу наволокли!

— Не принимай, если брак. А волноваться-то зачем? — втолковывала Таня, идя за Нюрой к ее станку.

— Как так зачем? — не успокаивалась та. Она оборачивалась на ходу, смешно взмахивала руками, все время заправляла под косынку волосы, которые тут же вылезали снова. — А на склад вы-то чего сдавать станете? Я сказала широкоротому, а он меня облаял всяко.

Добрая половина деталей, поданных к шипорезу от станков боковской тройки, действительно никуда не годилась.

— Что я, дура, что ли, дрова-то принимать? — не унималась Нюра. — Вы же сами меня учили, вот… — Торопясь и роняя на пол то эталон, то калибр, то тетрадочку с условиями обработки, она достала из шкафа все нужное. — Ну, глядите… Вот вам италон! Что, годится, да? Ага, вот! А размеры?.. А это вот еще чего?.. В условиях сказано: «Выхваты, отщепы и неровная обработка…» — читала Нюра.

Таня и так видела, что детали испорчены. Она сдержала улыбку, любуясь, как ревностно Нюра выполняла свои дополнительные и новые для нее обязанности контролера.

— Вот! И не буду зарезать! Я им сказала и италон в глаза сунула, и тетрадку вот эту, все, — горячилась Нюра. ― А Мишка Рябов мне италон в нос ткнул. А Боков говорит: «Плевал я на ваши порядки»… Вы еще не знаете, какой он вредный! А я все равно сказала: нет! И вот к вам пошла. Прими от них! А в получку только распишешься, и все! Что я, дура, что ли?

Таня привела к шипорезу всех троих. Боков покосился на эталоны, пренебрежительно сморщил нос и махнул рукой.

— У меня обработка законная.

Остальные двое настороженно молчали.

— Придется расплачиваться, Боков, — строго сказала Таня.

— Не нравится — браковщика ставьте, — заявил Нюрка. — А эта трещотка, — он кивнул на Козырькову, —мне не закон. Актов не подписываю, иду к главному инженеру.

— Дело ваше, — все так же спокойно сказала Таня, — но и работу я не запишу. После смены явитесь на десятиминутку.

На десятимииутку боковцы не пошли. Едва кончилась смена, они, как ни в чем не бывало, направились прочь из цеха. Таня окликнула. Никто даже не обернулся. Тогда, опередив их, она стала в дверях, загородила выход.

— А на десятимииутку за вас кто пойдет?

Боков стоял впереди своей свиты, подбоченясь, с наглыми светящимися, как у кота, глазами.

— Идите сейчас же, — повторила Таня, — не задерживайте людей.

Нюрка потянулся, широко зевнул и с ехидной вежливостью проговорил:

— Передайте вашим людям, товарищ мастерша, большущий привет и скажите: мы их на тютельку не задерживаем. — Он изобразил на мизинце «тютельку» и добавил: — И разрешаем расходиться по домам. — Он повернулся к спутникам. — Мужики, пожелайте нашему мастеру спокойной ночи. Ну! Что надо сказать?

«Мужики», Рябов и Зуев, сделали масленые рожи и утробно загоготали.

— Значит, не пойдете? — не сдавалась Таня.

— Голуба, поверь, ну никак невозможно, — продолжал свою игру Нюрка.

— Бессовестные вы люди! — возмутилась Таня. — Браку нафрезеровали, смену подвели — и скрыться пробуете?

— Натурально! — согласился Нюрка. — Наша забота знать, сколько бумажек в кармашек ляжет! — он похлопал себя по карману. — А поскольку вы нас нынче на брачке купили, заработку нету и кушать нечего…

— Хватит трепаться, пошли! — Колька Зуев потянул Нюрку за рукав. Тот предупредительно поднял ладонь и шагнул к Тане.

— Ты, голуба, нам не препятствуй, — он подался вперед и, конспиративно прикрыв рот ладонью, сказал — Причина сильно уважительная — девочки в общежитии дожидаются. Ты расстроила, а они успокоят, накормят, бай-бай положат на подушечку: а-а-а-а…а! — пропел он, подперев рукой щеку, и прищелкнул языком.

Мишка и Колька снова расхохотались. Таня вспыхнула и, круто повернувшись, пошла прочь.

5

Август кончался, а дела на фабрике шли по-прежнему плохо. Перестройка системы контроля основательно затормозила работу цехов. План проваливался. И все-таки… Все-таки в настроении людей, в их озабоченности, в разговорах и в том хорошем ожесточении, с которым они работали, — во всем чувствовалось что-то такое, что еще недавно трудно было ощутить. Это было ожидание второго рождения давным-давно позабытой славы северогорских мебельщиков.

«Бои» за эту славу развернулись на двух фронтах. Одним была начатая перестройка, вторым — подготовка новых образцов мебели.

Еще недавно гарнитурный цех считался уголком, где старейшим было отведено сносное место для спокойного доживания считанных дней. Но теперь все знали: здесь рождалась и вот-вот должна была встать на ноги она, слава.

Образцы, однако, готовились много медленнее, чем хотелось всем. После того как «художественная» (так стали звать, ее на фабрике) бригада Ильи Тимофеевича принялась за них, Гречаник вдруг начал предлагать то одно, то другое изменение. То ему вдруг приходила мысль, что можно облегчить конструкцию стенки, то изменить крепление. Целые вечера, а то и ночи напролет просиживал он за расчетами в своем кабинете. Похудел. Почти перестал бриться, а в конце концов и вовсе отпустил себе бороду. Иной раз целую ночь проводил в цехе, когда там никого не было и никто не мешал. Комбинировал что-то, вычерчивал здесь же на листе фанеры… А утром Илья Тимофеевич находил приклеенную к инструментальному шкафику записку: «И. Т.! Прошу до моего прихода не трогать щиты и детали на верстаке слева. Проглочу стакан кофе и приду. Гречаник». А бывало и так, что утром Гречаника, с чертежами и метром в руках, заставал у образцов сам Илья Тимофеевич, который после подолгу ворчал, раздумывая над новыми изменениями:

— Вот неспокойная душа, всю ночь сидел, да и высидел на грех новую заковыку…

Но если его воркотню поддерживал кто-нибудь из бригады, Илья Тимофеевич сердился:

— Пораскинь-ка самоваром-то своим, какое из-за этой переделки после удобство людям получится! Он, между прочим, дельно, лешак, придумал! Ну и ничего, и переделаем! — урезонивал он то ли сам себя, то ли товарища. — А ворчать — дело нехитрое. Жучка и та умеет.

6

Сентябрь начался первым утренним заморозком. Солнце вылезало из-за Медвежьей горы, ярко-оранжевое, большое и чистое, словно умытое. Лучи его скользили по крышам и еще не грели, но под ними уже исходил легким парком иней. Он лежал сплошным белым налетом на ступеньках крылечек, на мостках, перекинутых через канавы. Остекленелая трава стала серой и неподвижной.

Дверь дома, где жил главный механик фабрики Горн, отворилась. Александр Иванович вышел на крыльцо, прищурился на солнце, сделал несколько энергичных гимнастических движений, довольно потер руки и сказал:

— Хорошо! Исключительно хорошо!

И как бы в ответ за дверью заскулила и заскреблась собака, которой очень хотелось, должно быть, увязаться за хозяином.

Горн цыкнул на нее, легко сбежал с крылечка и быстро пошел к фабрике.

Нужно было спешить. Осталось меньше суток до срока, назначенного Токаревым. Завтра в пять утра гидравлический пресс должен быть сдан.

Прошедшая неделя была для Горна, пожалуй, самой беспокойной и ответственной. Монтажники почти без отдыха возились с прессом. Гречаник торопил:

— Поднажать, поднажать, Александр Иванович! Первую партию щитов по новым образцам нужно запускать уже через две недели. Без горячего прессования ничего не выйдет… Каковы возможности?

Возможностей у Горна не было. Гречаник знал, сколько времени потеряла бригада в Ольховке. Но Александр Иванович, подумав, ответил:

— Возможности? Да, да, конечно… Вы сказали — через две недели? Ну что ж, через десять дней постараемся сдать.

— Серьезно?

— Вполне. Я шучу только триста дней в году…

Токарева это встречное предложение обрадовало.

В обкоме партии он дал слово, что в сентябре, как только поспеют образцы, фабрика начнет готовить узлы и детали для новой мебели.

Работа не прекращалась ни днем, ни ночью. Вместе с бригадой, засучив рукава спецовки, неутомимо работал сам Горн. Необыкновенная жизнерадостность этого человека подбадривала людей, гнала усталость…

Александр Иванович был человеком среднего роста, с заметным животиком, полным, всегда чисто выбритым лицом, добрыми, постоянно улыбающимися глазами. Он любил пошутить, к месту подбросить остроумное словцо, озорной каламбур. Но люди говорили про него: «У нас Александр Иванович шутить не любит». И это означало: уж если что пообещал — сделает обязательно. Он постоянно был в движении. И если бы отыскался на фабрике человек, который вздумал бы заявить, что видел Горна сидящим или бездействующим, человека этого немедленно назвали бы вралем. Горн постоянно кипел. Кипела и работа вокруг пресса.

К концу каждых суток лысеющая макушка Горна приобретала несколько копченый вид. Она обладала предательским свойством чесаться именно в тот момент, когда были заняты или перепачканы чем-нибудь руки. И хотя Горн при этом энергично скреб ее только тыльной стороной ладони, она мало-помалу все же перекрашивалась в несвойственный ей то темно-кофейный, то попросту черный цвет.

— Александр Иванович, «зеркальце» закоптилось! — смеялись монтажники.

— Да? Когда ж это я успел? — удивлялся Горн и, забывая осторожность, касался макушки перепачканной ладошкой к величайшему удовольствию всей бригады.

Если Горн обнаруживал в чем-нибудь брак, он не сердился, не повышал голоса. Просто сам переделывал испорченное и спокойно, даже ласково приговаривал, называя виновника по имени и обязательно в ласкательной форме:

— Заметьте, Петенька, ни самая крохотная морская свинка, ни наикрупнейшая сухопутная свинья никогда в жизни не производили столь редкостного свинства, какое допустили вы, дорогой мой, уважаемый мой человек!

И изобличенный «уважаемый» человек, пылая от стыда, неуклюже топтался возле с единственным желанием— исправить грех самостоятельно. Но Александр Иванович все доделывал сам. Вытирал руки о тряпку и, передавая ее виновнику брака, спрашивал:

— Что это у вас вид такой растерянный? Дома неприятности?..

…Кончались решающие сутки. Шли последние приготовления к пуску. На усталых, испачканных маслом, осунувшихся из-за недосыпания лицах монтажников было нетерпение.

— Все ли ладно-то будет, Александр Иваныч? — спрашивали Горна.

Вытерев руки, он спокойно и уверенно отвечал:

— Тревогу одобряю, сомнение исключаю! Все обязано быть в порядке, товарищи монтажники!

Испытание началось. К пульту управления стал главный инженер. Он повернул рукоятку. Вспыхнула зеленая лампа. Включены цилиндры низкого давления. Плиты пошли кверху.

— Хорошо! — сказал Токарев.

Гречаник вернул плиты книзу.

— Давайте прогрев, — сказал он.

Горн включил пар. Вскоре от пресса повеяло приятным теплом. Могучая машина ожила и, казалось, хотела теперь согреть своим дыханием людей, которые оживили ее, вернуть им потраченное тепло.

— Давайте! — скомандовал Гречаник.

Рабочие намазывали клеем щиты, накладывали фанеру… Пресс заполнили. Снова пошли кверху плиты. Автоматически включились цилиндры высокого давления. Стрелка манометра полезла вверх, дошла до контрольной и остановилась, словно наткнулась на невидимое препятствие.

— Порядок! — облегченно сказал кто-то. Гречаник включил хронометр — вспыхнул красный сигнал. Прошло пятнадцать минут; контрольное время истекло. Горн стоял рядом с Гречаииком и посасывал краешек нижней губы, как всегда в минуты большого волнения. Последние секунды… Щелкнуло сработавшее реле времени. Стрелка пошла вниз. Плиты опустились.

— Великолепно! — сказал Гречаник и протянул руку Горлу. — Поздравляем с победой! — Он тепло улыбнулся. — Спасибо, товарищи монтажники, за хорошую работу!

— За спасибо — спасибо, а обмыть бы, само собой, надо! — поскребывая шею у подбородка, намекнул бригадир монтажников и покосился на директора.

Тот не слышал, он говорил в это время Гречанику:

— Дело сделано, Александр Степанович, большое дело! Теперь — задача: создавать бригаду и с завтрашнего дня — пресс в работу! Двенадцатого я должен докладывать в обкоме. Не забыли?

В высокие окна цеха вливался зеленоватый свет только начинавшегося утра.

7

С боковцами Таня мучилась. После истории с браком, когда из заработка удержали солидную сумму, Нюрка и его приятели стали поосторожнее. Однако взаимный контроль, с таким трудом приживавшийся в цехе, то и дело ломался именно на их станках. Боковцы только сами стали работать чуть внимательнее, но от других на свои фрезеры принимали все сплошь — иначе какой же заработок? За испорченные детали, которые проскальзывали при этом, никто не отвечал, и многие стали относиться к контролю легко.

Таня требовала, чтобы Костылев забрал боковцев и вернул в смену девушек. Костылев обещал подумать и решить «по силе-возможности», но ничего не решал. На доске показателей станочного цеха в строке «Смена мастера Озерцовой» угрожающе стали нарастать сначала десятые доли, а потом и целые проценты брака. На новое требование Тани заменить боковцев Костылев ответил:

— Это ж целая промблема, Татьяна Григорьевна, я просто возможности пока не имею, — и подумал: «Согнешься, неправда!»

И вот очень кстати на комсомольском собрании было решено выпустить цеховую сатирическую газету. Ей дали острое имя — «Шарошка».

Однажды перед сменой ввалившиеся в цех боковцы заметили какое-то необычное оживление. У стены толпились рабочие. Слышались веселые возгласы, звонкий смех девчат, чей-то откровенный хохот.

— Поздравление принимайте, именинники! — проходя мимо озадаченной тройки, пробасил строгальщик Шадрин.

— Чего треплешься? — огрызнулся Нюрка. — Какое еще поздравление?

— А с известностью в международном масштабе!

Смех и возгласы не стихали. Мышиной походкой пробрались боковцы к своим станкам, не понимая еще толком, что, собственно, произошло.

Смена началась. Работая, боковцы то и дело косились на дальнюю стенку, где было вывешено «что-то такое…», ловили на себе пристальные насмешливые взгляды соседей. За час до обеда Боков набрался наконец решимости и подошел к листу ватмана, на котором красовалось название «Шарошка» № 1, выписанное осанистыми, толстоногими буквами. Под названием был изображен фрезерный станок на тоненьких, подгибающихся паучьих ножках, удирающий по направлению к двери с надписью: «Выход из цеха». На длинном валу фрезеpa, на самом конце торчала огромная, похожая на тыкну голова с улыбающейся физиономией Бокова, прикрученная сверху здоровенной гайкой поверх кепки. Черты лица, выражение глаз были схвачены с исключительной точностью. За длинные оттопыренные уши боковской головы держались повисшие на коротких крылышках амуров Мишка Рябов с черным чубом до самого подбородка и Колька Зуев с тоскливым, доходившим чуть не до середины груди носом. Сверху на удиравших пикировал краснокрылый реактивный самолет с молодцеватым краснощеким летчиком в кабине. На фюзеляже было написано: «Рабочий взаимоконтроль». Пониже справа бешено вращалась шарошка, из-под нее желтым снопом вылетали стружки. Две здоровенные ручищи сжимали рукоятки копировального шаблона, в котором под огромным винтом был приплюснут человечек с растрепанной шевелюрой и разинутым в испуге ртом. Из него в обрамлении стайки восклицательных знаков вылетали слова: «Простите, больше не буду!» Очевидно, это была эмблема «Шарошки». Ниже был текст — эпиграф первого номера:

Всем честным — слава и почет!
Всем срывщикам — обжим и строжка!
Кто к ней попал, с того «Шарошка»
Болячки начисто сдерет!
Однако шедевр музы Василия Трефелова был помещен ниже, под изображением дезертирующего трехликого фрезера:

Тройка мчится, тройка скачет,
Удирает, не спросясь,
Око Бокова маячит,
Вширь улыбка расплылась.
Гриву Миши стелет ветер,
Ветер Коле дует в лоб.
Удираете — заметьте! —
Вы не нам — себе назло!
Дуйте! Скатертью дорожка!
Мы без вас не загрустим.
Мы бесстыдников шарошкой
Вдоль загривков прошерстим!
Вслед платочком не помашем!
Плюнуть вслед вам каждый рад,
Коль уж вы от жизни нашей
Удираете назад!
Всех таких «друзей хороших»
Нынче мы предупредим:
Бракоделов — прошарошим!
Безобразить — не дадим!
Нюрка читал, и тяжелая злоба подкатывала к самому горлу. Плюнуть! Отойти! Но разрисованный лист сверкал всеми красками позора, не отпускал от себя. Рука поднялась… «Сорвать! Изодрать в клочья! Растоптать!» Но сорвать Нюрка не посмел. Только вцепился в козырек собственной кепки, и замусоленный ободок ее заерзал по вспотевшему черепу. Мысль перекинулась на другое: «Узнать, кто малевал! Ваське-стихоплету «варвару» устроить! Инженерша чертова! Ее рук дело!»

Нюрка длинно и замысловато выругался.

— Что, Боков, стихи дополняешь? — спросил кто-то над самым ухом.

Нюрка обернулся. Позади стоял Алексей.

— Ну как, одобряешь композицию? Может, поправки будут? — с иронией спросил он. — Ты бы гавриков своих сюда привел для коллективного чтения. Эх ты, деятель!

На широком лице Нюрки появилась гримаса презрения. Он эффектно сплюнул сквозь растянутые губы.

— Нашли дураки забаву, ну и радуйтесь, если вам больше делать нечего! А мне это, что кобыле зонтик! — Повернувшись с нарочитой небрежностью, Нюрка ушел к своему фрезеру.

— Ну чего там? — торопливо прошипел Мишка, сверкнув глазами из-под запыленной гривы.

— Сволочи! — гулко выдохнул Нюрка и с размаху ткнул пальцем кнопку пускателя. Фрезер взвыл.

Рябов и Зуев выключили станки, гуськом поплелись к «Шарошке».

Позор еще только начинался. Главное наступило позже. Когда на время обеда остановились станки, в цехе вдруг послышалось стройное звонкое пение. Запевали девичьи голоса: «Тройка мчится, тройка скачет…» Девушки, обняв друг друга за плечи, стояли перед «Шарошкой» и, легонько раскачиваясь из стороны в сторону в такт пению, выводили трефеловское творение на мотив известной «Тройки», добавляя от себя еще и припав, а мужские голоса подхватывали его: «Эх! Едет, едет Боков с ней, с шайкой-лейкою своей!» Кто-то начал подсвистывать…

А шайка-лейка сидела в стороне и угрюмо жевала всухомятку хлеб, помазанный маргарином; за чаем к кипятильнику нужно было идти мимо «Шарошки», мимо самодеятельных исполнителей.

Шайке-лейке было тошно.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

В библиотеке Таня долго перебирала книги на полках, отыскивая что-то по электротехнике. Неожиданно для себя она извлекла сборник рассказов Мопассана.

— Странно! Французский классик среди авторитетов в области электричества? — она протянула книгу Вале.

Валя взяла и потупилась: не знала, куда деться от стыда.

А Таня слезла со стремянки, передвинула ее к другому шкафу, снова забралась на самый вверх и снова стала перебирать книги.

Наконец нужная книга отыскалась.

Таня обрадовалась и чистосердечно призналась Вале, что не смогла сегодня разобраться в какой-то запутанной электрической схеме. На одном из импортных станков отказало реле. Горн обстоятельно растолковывал дежурному электрику схему, а тот скреб затылок и никак не мог понять. Таня слушала Горна очень внимательно, но многого тоже так и не поняла. «Хорошо, что не меня попросили разъяснить, — подумала она, — вот бы засыпалась-то».

— Вообще электрические схемы хочу вспомнить, — сказала она Вале.

Валя покачала головой.

— И когда только вы поспеваете? — Она знала, как много Таня работает, и никак не могла представить себя на ее месте.

После, когда Таня ушла, Валя долго разбирала книги, наводила порядок на полках. С самой верхней свалилась книга. От удара отлетел переплет. Валя подобрала с пола плотную синюю корочку, повертела в руках, задумалась… «Вот и человек бывает такой… Идет к нему другой, тянется. Хвать! Пустые корки…» И с удивительной ясностью пришли на память слова Алексея о любви: «Такая, чтоб ты словно ослеп сперва, а потом, потом вдруг увидел, что не ослеп, а, наоборот, зорче других стал; чтобы как открылось тебе что-то…»

«Счастливая! — подумала она о Тане. — В тебе он уже открыл, конечно, все самое главное».

Как и все на фабрике, Валя знала об успехе Алексея, о том, как ему помогла Таня.

… После того как большая и такая радостная вначале Валина любовь не встретила ответа, Валя еще острее почувствовала себя отрешенной от жизни. Она болезненно переживала свое одиночество. Работа в библиотеке отвлекала лишь на время. Роясь в каталогах, записывая, отыскивая и выдавая книги, Валя как будто ненадолго приближалась к жизни — только приближалась! — но войти в нее не могла… Работала она без души. Поэтому и порядка в библиотеке не было. От всего этого делалось стыдно и горько. Валя понимала, что и библиотека, так же как и ее незадачливое инженерство, совсем не ее дело, что и книги требуют внимания, заботы, а главное, настоящей большой любви к ним. Ничего этого у Вали не было.

Возвращаясь с работы домой, Валя уже больше никуда не выходила. Сидела над книгой в своей комнате. Даже Егора Михайловича видела редко.

Егор Михайлович Лужица, как он сам про себя говорил, в бухгалтерии увяз по уши. В рабочее время он никогда не укладывался, сидел вечерами. Кроме своего материального стола, он не хотел знать ничего. В прошлом году у него скоропостижно умерла жена, и это перевернуло всю его жизнь. Хозяйства он не вел, обедал и ужинал в столовой. Только вечером кипятил дома большой эмалированный чайник. Этот чайник вечно изводил Нгора Михайловича своим тяжелым характером: у него постоянно сваливалась и закатывалась куда-нибудь крышка. А когда чайник закипал, эта крышка разражалась таким оглушительным бряканьем, что Егор Михайлович всякий раз пугался и вздрагивал. Он заваривал чай и звал Валю. За столом начинал бесконечный разговор. Рассказывал разные истории, цитировал Козьму Пруткова, расспрашивал Валю о ее жизни. Она обычно ртвечала скупо и неохотно, больше любила слушать сама.

Разделавшись с шестым стаканом чаю, Егор Михайлович разворачивал газету. Валя мыла посуду, благодарила, уходила к себе и снова бралась за книгу…

Чтение сделалось главным смыслом ее жизни, главным утешением. За книгой незаметно шло время и можно было не думать ни о чем своем. Но иногда от неотвязных мыслен не спасала и книга. Валя вдруг отвлекалась и погружалась в раздумье. Чаще всего возникала одна мысль. Это был почти сон наяву. Ей представлялось, что ночью в грозу она одна идет по лесу. Синие молнии хлещут мокрую землю. От них шарахается в сторону темнота, обнажая дорогу и белые стволы берез, которые словно вышагивают из тьмы. Навстречу идет Алексей. Он протягивает Вале руки и говорит: «Наконец-то я нашел тебя, Валя! Наконец мне открылось самое важное…», а у нее от счастья слабеют ноги. Она опирается на протянутую Алексеем руку и идет рядом. От этого делается легко и радостно.

Но мысль-видение гаснет и исчезает. Остаются книга и одиночество. В такие минуты Валя начинала жалеть, что когда-то выбрала библиотеку вместо станка в цехе: «Была бы теперь с Алешей!» Но сразу вспоминалось другое. Там все равно ведь Таня. Конечно, Алексей любит ее. Ну какой толк был бы от нее там? Работала бы для себя и все. А для других? Что она могла бы сделать для других, как Таня? Чем и кому могла бы помочь хоть в самом пустяке?

Но тут Валя вспоминала случай, когда она помогла Егору Михайловичу. Из-за пропавшей копейки у него не клеилось дело с отчетом. Эта копейка была постоянным врагом Егора Михайловича. Она всякий раз терялась в последнюю минуту перед завершением материального баланса. Начиналось сражение. Егор Михайлович сбрасывал пиджак, оставался в полосатой тельняшке, засучивал рукава и, скинув со счетов все косточки, гонялся за копейкой, снова и снова пересчитывая свои ведомости по вертикалям и горизонталям.

За то, чтобы сохранить каждую народную копеечку, добываемую, как он говорил, с превеликим трудом, старый бухгалтер сражался всю жизнь. Он любил свою работу упрямой и бескорыстной любовью. Потери в производстве его возмущали как самое тяжкое из преступлений. Когда приходилось списывать что-нибудь бесполезно потраченное, он вскипал: «Насобирали миллион подписей, безалаберники, и похоронили народную копейку!» Часто он не выдерживал, шел к директору, доказывал: «Не списывать, а наказывать надо!»

Про Лужицу говорили: «От Егора Михайловича ни одна копеечка не скроется!» А вот в балансе у него копейка очень часто терялась, будто пряталась за колонками цифр, расплачиваясь черной неблагодарностью за постоянную заботу о ней. В поисках неточности Егор Михайлович раздражался, ворчал и серел лицом. А когда окончательно выдыхался, на помощь приходили сослуживцы, и хитрая копейка наконец отыскивалась…

Валя как-то вечером зашла к нему в бухгалтерию за ключом от дома и, застав Лужицу в отчаянных поисках копейки, робко предложила помочь. Егор Михайлович с радостью согласился. Он стал диктовать Вале цифры. Дубовые косточки грохотали под ее пальцами, как снаряды ударяя в незримый заслон, за которым пряталась каверзная копейка. Вале повезло: потеря отыскалась в течение двадцати минут, к великой радости Егора Михайловича и ее собственной. Потом она стыдила себя за эту радость по такому пустяшному поводу, представляла себе, что переживают люди, в руках которых спорится большое дело. «Ничтожество! Из-за пустяка разрадовалась!» — упрекала она себя.

В тот вечер Егор Михайлович за чаем был в великолепном настроении. Допив третий стакан, он перевел разговор с потерянной в балансе копейки на государственные средства и ошеломлял Валю страшными цифрами.

— Нет, ты только прикинь, Валюша, — говорил он, наливая себе новый стакан, — до чего иногда мы невнимательны к пустякам. Бюджет государства строится из копеек, именно из них слагаются миллиарды! Без одной копейки нет миллиарда, как же не драться за нее? Каждый сбережет по копейке в день, сколько это получается — в целой-то стране, а? Да за весь год? Вот и в производстве так. От одной дощечки сантиметровый обрезок пропал, посчитай: за смену тысяча дощечек — тысяча обрезков — десятиметровая доска! Помножь на три смены, да на триста дней в году, да приведи к пятилетке, да возьми сотню фабрик, хотя их, конечно, куда больше — всех-то. Что получится? Четыре с половиной миллиона метров! Вот такой компот! Полсотни тысяч кубометров братья мебельщики ногами истопчут! Тебе, Валюша, не страшно?

Валя слушала и наливала чай мимо стакана. Спохватившись, она торопливо промакивала лужу на клеенке полотенцем; а Егор Михайлович принимался подсчитывать, сколько бесполезно тратит древесины одна только мебельная промышленность. Получалась астрономическая цифра. Он множил ее на рубли, для чего-то делил на время и в конце концов выкладывал перед потрясенной Валей добытую, как ядрышко из ореха, цифру: мебельщики во всей стране каждую секунду бесполезно растрачивают, топчут, жгут, превращают в пыль больше кубометра драгоценной, золотой древесины.

— В секунду! Понимаешь, Валюша? В се-кун-ду! А ведь это же двадцать тысяч копеек!

Егор Михайлович так разошелся, что вместо шести обычных стаканов чаю выпил семь. Отодвигая последний, он гремел блюдечком и отдувался.

— Тридцать лет я по «деревянному» балансу работаю, вот и посчитай, Валя, сколько же за это время добра через вашего брата, мебельщиков, прахом пошло. Вот такой компот!..

Валя сочувственно вздыхала и немножечко радовалась, что мебельщик из нее не получился и на совести поэтому не успело накопиться столько смертных грехов. Ночью она видела сон. В цехе хрипела маятниковая пила. Из-под нее сыпались крохотные обрезки. Больше, больше… Вырастала целая гора. Она шевелилась и разваливалась. Из-под обрезков вылезал Егор Михайлович. Процеживая между пальцев, как зерно, золотистые деревянные призмочки, он выпячивал губы, словно дул на что-то очень горячее, и шумел: «Ты подумай, двадцать тысяч копеек за секунду! В одну секунду! Вот такой компот!..»

От таких разговоров с Лужицей все чаще и чаще приходила мысль, что вот, если бы каждый заботился о том, чтобы сберечь неоценимые природные блага, что проходят через человеческие руки, сколько было бы сохранено! Какая это радость — сберечь ценное! Даже самый пустячок, хоть совсем немного! Какая радость участвовать в жизни, пусть так же незаметно, как Егор Михайлович, но по-настоящему! А если по-настоящему, то, значит, и счастья добиться можно! И снова приходили на ум слова Алексея о том, что счастье — это когда человек врезается в жизнь, как сверло в самый твердый металл, нагревается, и всем рядом с ним делается тепло…

И вдруг все эти мысли уходили — начинался приступ одиночества.

Так шли дни. С трех часов до девяти Валя работала в библиотеке. Принимала и выдавала книги, рылась в путанице разноцветных корешков и переплетов, в беспорядке, созданном ею самой, да изредка поглядывала на дверь: не войдет ли Алеша.

Но входили другие.

2

Валя тяжело вздохнула, огляделась. Пора было закрывать библиотеку, идти домой. В свою комнату. В тишину…

Есть на земле тишина, которая страшнее бури, — это тишина одиночества. Ничто не движется, даже время. Движутся только мысли, но движение их беспорядочно. Они проносятся, гаснут, не оставляя следа. Иные вспыхивают ярко, в них угадывается что-то теплое и хорошее, нужное. Но и эти мысли умирают. Тишина. Слышны только удары твоего сердца. Оно стучит, стучит… и ничем не может помочь…

Когда-то эта тишина стала для Вали спасением. Теперь она угнетала. От нее нужно было уходить, — но куда? У Вали даже подруг не было. С тех пор как познакомилась с Таней, Валю тянуло к ней, хотелось сойтись поближе, поговорить, бывать вместе. Таня, правда, все время звала ее к себе. Но Валя не решалась. Вспоминала, что идти нужно в дом, где живет Алексей, и думала, что это неудобно. Алеше может показаться, что она это нарочно, из-за него…

Но однажды в начале сентября Валя все-таки пришла. Днем она пообещала Тане отыскать номер журнала с какой-то очень нужной статьей. Журнал Валя приготовила, но около пяти часов ее вызвал Токарев. Библиотеку пришлось на время закрыть. Вернулась Валя в шестом часу. Тани не было. И Валя решила отнести ей журнал домой.

Таня обрадовалась ей и долго не хотела отпускать. Валя подумала: «А она, оказывается, совсем простая и такая приветливая…» До этого Таня представлялась ей строгой, неразговорчивей и назидательной.

В маленькой комнатке было светло, уютно и чисто. Свеженькая занавеска на окне, цветы. Аккуратно прибранная постель под белым вышитым покрывальцем. В углу этажерка с книгами. И как много их!

— Неужели все с собой привезли? — удивилась Валя, вспомнив о том, что сама в прошлом году захватила только институтские конспекты да пяток учебников, какие понужнее.

— Куда же я без всего этого, — словно оправдываясь, ответила Таня. — Книги так нужны! Разве в голове все удержишь?

Вале очень хотелось расспросить, как именно Таня помогла Алексею. Тоже в книги заглядывала? Но она не спросила. Рассматривала книги, одну достала. На темном переплете белая надпись: «Техническое черчение».

— У меня только вот за это и бывали пятерки, — сказала она, листая книгу. Потом захлопнула, положила обратно на полку. — Люблю черчение… со школы еще. А это что, Пушкин? Вы и стихи любите… — На внутренней стороне переплета она прочла: «Танюше Озерцовой… в знак ее чудесного музыкального дарования…» — Неужели вы еще и музыкой занимаетесь?

— Да нет, это так… в детстве еще, немного… Теперь где же? — ответила Таня.

— Я тоже люблю музыку, — сказала Валя, — только понимаю не всякую… классическую особенно. Правда, она красивая, только красота в ней какая-то трудная, глубокая слишком, что ли: манит, а в себя не пускает…

Валя замолчала и подумала о том, что вот как бы совсем нечаянно она про себя сказала, про свою жизнь, про любовь к Алеше. Мысли ее прервала Таня. Слова ее прозвучали задумчиво и тоже тронули Валины мысли:

— Все красивое, все хорошее — почти всегда трудное… — Таня вздохнула.

— Да-да! — подхватила Валя. — Это вы очень правильно сказали: именно почти всегда трудное и такое, что не знаешь, как пройти в него.

— В него не проходить надо, для него надо очень много делать. Все и изо всех сил! Чтобы трудное обняло тебя, твоим стало. Совсем-совсем твоим… Это я про музыку, — как бы извиняясь, пояснила Таня.

— Да? А я сейчас подумала совсем о другом, — сказала Валя и сосредоточенно повторила: — «Чтобы трудное обняло тебя… Обняло!» А вы знаете, оно, трудное, чуть меня не задушило. Извините мне слово это страшное… Я когда на фабрику приехала…

И Валя рассказала о несложившейся своей жизни, о работе на фабрике, о неудачах, не обмолвившись, конечно, и словом о своем отношении к Алексею.

— Страшный человек этот Костылев, — закончила она, и Таня мысленно согласилась с нею.

Уже собравшись уходить, Валя спросила, взяв со стола фотокарточку: «Кто это?» Ясное, ласковое лицо женщины со светлыми пушистыми волосами улыбалось тепло и немного грустно.

— Мама, — ответила Таня. — Ее в войну бомбой убило… В госпитале. Она медсестрой работала. А отец раньше еще… Я всю войну в детдоме пробыла.

— Как похожа, — сказала Валя, останавливая взгляд на Танином лице

Потом шла домой и думала: «Вот, оказывается, как ей трудно было, а вышла на дорогу…»

В этот вечер не было обычного мучительного самокопания. Были только очень трудные мысли: «Что-то делать надо… чтобы иначе все как-то… чтобы хоть чуточку на человека походить».

За окном погасал неяркий закат. Сквозь узкую щель в темно-синей далекой туче скупо сочилось золото. Валя долго сидела у окна, пока совсем не потемнело небо. За стеной послышались шаги и какая-то особенно сердитая воркотня Егора Михайловича. Валя прислушалась, но слов не различила, и лишь по некоторым интонациям догадалась, что Лужица чаще обыкновенного поминает нечистую силу. Это с ним бывало, когда он совсем выходил из себя. Он долго шагал по комнате. Гремел чайником. Что-то упало, и воркотня стала громче. Это опять закатилась куда-то крышка от чайника…

Когда Егор Михайлович позвал Валю пить чай, гнев его уже чуточку поубавился, только усы все еще топорщились и губы выпятились больше обыкновенного.

— Ну и ну! Ну и дела, Валюша! — приговаривал он, сердито сдвигая брови. — Вот вещички-то открываются, залюбуешься! — Наливая себе чаю, он излишне круто наклонил чайник. Сердитая струя расплескивала содержимое стакана через край…

Составляя месячный отчет, Егор Михайлович обнаружил сегодня нечто совсем неожиданное. По рабочим листкам мебельных деталей получалось куда больше, чем было сделано. Он учел и те, что попали уже к сборщикам, и те, что хранились пока на промежуточном складе у Сысоева. И все это оказалось лишь частью того, что мастера понаписали в рабочих листках. Прежде, до введения рабочего взаимоконтроля, тоже случался разрыв, но такого не бывало. Однако это не было и припиской… Стоит ли удивляться, что бережливая душа Егора Михайловича переполнилась гневом и возмущением, как только обнаружилось это «величайшее безобразие».

— Но это же понятно, — сказала Валя, помешивая ложечкой в стакане. — Бывает, фуговалыцику запишешь, например, три сотни деталей, и он их на самом деле выстрогал, а пока они дойдут до конца — отсеиваются то на строгальном, то на фрезере, то на долбежке… — Валя хотела налить чай в блюдечко, но обожгла о стакан пальцы, подула на них и добавила: — Ну, брак там обнаружится или при настройке…

— При долбежке! При настройке! Брак! Отсеиваются! — вскипел Егор Михайлович. — Да ты знаешь, сколько за август насеялось? Знаешь? Ах, нет! А всходы когда ждать, в сентябре? Или в ночь под рождество, да? А сколько, позвольте узнать, в одном кустике червонцев нарастет? А виды на урожай? Сам-двадцать? Так, что ли? Производственники! Техники-инженеры! «Сеятели» копеечки народной! На первой фабрике такое вижу. А знаешь, отчего все?

Валя съежилась и с опаской поглядывала на все больше расходившегося Лужицу. Впервые она видела его таким возбужденным.

— Все это ваш «рабочий взаимоконтроль»! Дело, конечно, большое, правильное, — заговорил он уже чуть спокойнее, — но как можно его без нас, бухгалтеров, начинать? Непосоветовавшись!

Резко подвинув к себе стакан, Егор Михайлович невзначай опрокинул его и плеснул чаем на колени. Вскочил, стал отряхиваться, и лицо его вдруг сделалось виноватым. Происшествие это еще немного его остудило, и он заговорил уже спокойно:

— Вот ты сказала: отсеиваются. Согласен, отсеивались и прежде — да разве столько? Контроль дело строжайшее. Если когда-то по десятку в смену теряли, так нынче по сотне! Я в цех сбегал посмотрел, как все идет. И получается точь-в-точь, как ты сейчас говорила.

Валя слушала, а Егор Михайлович все втолковывал ей, что теперь, раз уж ввели взаимный контроль, весь учет нужно перестраивать.

— Надо каждому столько записывать, сколько с последнего станка сошло, сколько на склад принято. Я — первый, настрогал шестьсот деталей. Ты — последняя, после тебя — склад. Ты из моих шести сотен четыре с половиной навыбирала. Вот каждому по четыреста пятьдесят и записать: смотри лучше, разглядывай внимательнее, хоть внутрь влезь, а копейку лишнюю обереги! Да и мастеров поприжать надо, чтобы требовали построже.

Выполнив свою обычною чайную Норму, Егор Михайлович решительно заявил:

— Завтра с утра к директору, и конец! Так и скажу: впрягайте и нашего брата в этот контроль!

Уходя к себе, Валя думала: «А что? Егор Михайлович добьется, чтобы мастеров поприжали… Нет, отчасти все-таки хорошо, что я не в цехе…»

3

Алексей все сильнее, все отчетливее начал понимать, что Таня ему не просто нравится. Это уже было что-то такое, чего не спрячешь даже от других, не говоря уже о Василии, излишне догадливом и проницательном друге, чье поэтически обостренное чутье помогало угадывать многое с полуслова или с полунамека. Подтрунивая над товарищем, Вася испытывал удовольствие уже от одного смущения Алексея, которое чувствовалось по его колючим ответам. Но однажды наступил день, когда Вася понял, что шуточкам пришел конец.

Они работали в третью смену. Алексей велел Васе переделать фиксаторы на копировальных шаблонах, как ему подсказала Таня.

— Никому покою не дает наша беспокойная москвичка, — сказала Вася, едва успевший сменить резцы на шипорезном станке у Нюры Козырьковой, — ни Kостылеву, ни тебе, Алеш, ни мне, бедному слесарю…

Через час он принес новые фиксаторы. Помогая устанавливать их, он неожиданно толкнул Алексея локтем и подмигнул.

— Итак, она звалась Татьяной… — начал он и осекся: лицо Алексея показалось ему непривычно строгим.

— И что дальше? — выжидательно спросил Алексей. Вася положил руку ему на грудь, словно прощупывая, где сердце, и произнес таинственным голосом:

— Ты скажи, как другу, царапает здесь, ага?

Глаза Васи стали глубокими и задумчивыми. Алексей сперва молчал, потом вдруг схватил его обеими руками за комбинезон на груди и, притянув к себе, обдавая жарким дыханием его лицо, произнес:

— Слушай, Васек…

И это необычное «Васек» прозвучало с такой неожиданной нежностью, что Васе стало немножечко страшно. Алексей поднимал его все выше, выше… и пола касались уже только носки Васиных сапог…

— Слушай, Васек, — повторил Алексей, — человек, набитый стихами, дурью и любопытством! Есть в жизни такое, куда не всякий, даже самый поэтический, нос можно совать! Если ты настоящий друг, отстань! Ясен вопрос?

— Ясен, — покорно прошелестел Вася, чувствуя, как натянулся и трещит на его спине комбинезон.

Подошла Таня.

— Что это вы, Алексей Иванович, сменным слесарем на близком расстоянии любуетесь? Или изучаете какие-то изменения на его лице? — Она засмеялась.

Висение кончилось; Васины каблуки возвратились на твердую землю.

— Я просто ему насчет фиксаторов объясняю, Татьяна Григорьевна, чтобы лучше понял, — ответил Алексей и слегка оттолкнул Васю.

…А потом был еще один день. Алексей шел по берегу Елони. После трех суток обложного моросящего дождя с северным ветром вдруг снова потеплело, и сентябрьское небо стало похоже на апрельское, голубое. По нему над самым горизонтом стремительно бежали легкие облачка.

Над обрывом, у самого края, обхватив одной рукой ствол падающей ели, на выступающих корнях ее стояла Таня.

Ветер раздувал ее легкое платье. Алексей остановился и долго любовался Таней. Он чувствовал, как его наполняет что-то необыкновенное и пронзительное. Это было последней ступенью созревшего чувства, когда человека вдруг ослепляет раскинувшийся перед ним мир: небо, темные ели, багряный наряд осинок, мелкая солнечная рябь на воде… когда все сливается в единственном ощущении чего-то праздничного, необыкновенного и прекрасного.

Захотелось подойти к Тане, взять за руку, назвать по имени и сказать ей без всяких предисловий, что не может больше без нее! И пусть делает с ним что хочет!

Алексей шагнул с тропки в сторону и пошел к Тане.

Она не заметила, как подошел. И вдруг обернулась, вздрогнула. Нога ее сорвалась, скользнула между корнями; ком земли оборвался и упал в воду. Таня обхватила ствол обеими руками… И тотчас Алексей кинулся к ней, подхватил, оттащил в сторону…

Все это произошло за какое-то мгновение.

— Так ведь и сорваться можно, — сказал Алексей, взволнованно дыша и все еще не выпуская Таню.

Она благодарно улыбнулась. Улыбнулась, как умела улыбаться только она, — уголками губ.

— Вы так незаметно подошли, — сказала она, не делая попытки освободиться из рук Алексея, державших ее осторожно, но крепко. Сердце все еще отчаянно прыгало, может, еще от испуга, а может… может и оттого, что Алексей был рядом.

А у него словно язык отнялся — так внезапно и неожиданно все это произошло. И разом исчезли куда-то все подходящие слова, которые только что собирался произнести. Он только беспомощно смотрел в ее глаза, большие, ласковые… в бездонные Танины глаза.

Он не знал, что они видели сейчас не его. Перед глазами Тани стояло лицо Георгия. «Если б это был он!» И, наверно, настолько сильным было воображение, что Таня даже руки положила на плечи Алексею. Но… Георгия не было. Был Алексей. Мужественное, всегда чуть-чуть насмешливое лицо его сейчас было растерянным…

— Я ведь не сорвусь больше, Алексей Иванович, — сказала Таня и опять улыбнулась.

И снова, как тогда, на крыльце, Алексей почувствовал в шутливых словах ее какую-то спокойную, строгую и чистую силу. Он сконфузился, опустил руки. Медленно отошел в сторону. Постоял. Потом сел на самом краю обрыва на жесткую траву и свесил ноги.

Внизу под обрывом мягко плескалась Елонь.

— Красиво здесь, правда? — Он произнес эти слова, чтобы хоть что-то сказать. Ему очень хотелось сказать «Таня», но язык выговорил:

— Правда, Татьяна Григорьевна? Смотришь на эту красоту, а внутри у тебя все поет…

Таня не ответила. Она сняла прилипший к волосам багряный листок осинки и долго держала его на ладони. Ветер сдул его. Листок закружился над Елонью, как алая бабочка, и медленно опустился на воду… Река неторопливо понесла его. Алексей провожал листок глазами. Он не сказал больше ни слова. Молчала и Таня.

И тоже провожала листок. Он уплывал все дальше и дальше, но она на удивление долго видела его на воде — яркий, точно кровинка на ладони.

У Тани было непривычное и странное чувство, которое не хотелось объяснять, хотелось просто надольше сохранить. Ей было и тревожно, и хорошо. От всего. От осторожного солнца. От сверкания воды. Оттого, что не одна, что здесь Алексей… Он глядел на воду и о чем-то думал. О чем? Не все ли равно.

А за всем этим было мучительное и неисполнимое желание: увидеть Георгия. Увидеть совсем рядом. И чтобы она стояла у ели. На корнях. И не держалась бы. И чтобы Георгий крикнул: «Сорвешься!» — подбежал бы и подхватил ее, а она ответила бы ему: «Как же я сорвусь, если ты рядом?» И засмеялась бы.

…Листка уже не было: Таня замечталась и потеряла его. Она снова подбежала к падающей ели и, уцепившись рукою за ствол, всматривалась вдаль. Алексей глядел на нее тревожно и выжидательно.

— Татьяна Григорьевна…

— Ничего… Я просто ищу листок, — ответила она, ладонью заслоняя глаза от ослепительного сверкания  неба. — Отсюда виднее. — И добавила: — Не бойтесь, я не сорвусь больше.

Алексей не ответил. Только нахмурил лоб и каблуком сбил ком земли с обрыва. Ком шлепнулся в воду. Вода на мгновение порыжела, разбежалась кругами. И сразу опять стала прозрачной и чистой.

Алексей понял, что наступит день, когда никакие силы не помешают ему высказать все.

4

Предложение Лужицы Токарев подхватил сразу. Это было то самое, чего не хватало, как выразился он, для постоянной температуры накала.

Но как только введены были маршрутные листы на каждую партию деталей, начались новые затруднения. Рабочие путали, заносили выработку не в те графы, маршрутки то и дело терялись. Мастера не успевали следить за их движением. Таня с ног сбилась, стараясь наладить дело. А тут еще досаждали боковцы. Правда, они стали смирнее, но недоразумения из-за них возникали по-прежнему чуть не каждый день.

Тогда и решилась Таня на смелый шаг — перевести Бокова в подручные вместо Ильи. На это, однако, требовалось согласие начальника цеха. Но Костылев отрезал: «Нет!»

А терпеть больше не было никаких сил. «Сделаю сама, и будь что будет!» — решила Таня. Она сказала об этом Шадрину, у которого Илья Новиков работал подручным.

— Бокова? Мне? — поморщился Шадрин. — Ну, это номер будет! Да он и не пойдет. Тем более, Костылев против.

— Я вас как коммуниста прошу, Петр Гаврилович, — убеждала Таня. — Вас уважают, вы можете повлиять…

— Задача, — пробасил Шадрин. — В общем… ежели для пользы дела, то, пожалуй…

Нужно было сказать об этом Новикову, но Таня помнила его манеру держаться, когда он пришел в ее смену, и не знала, как начать с ним разговор.

В смене у строгального станка не хватило заготовок. Нужно было подвезти их из раскройного цеха. Новиков укатил туда тележку. Таня пошла за ним. Она показала, где брать заготовки, и тут же сама стала помогать Илье укладывать пиленые бруски на платформу тележки.

— Вы, товарищ мастер, идите, — хмуро посоветовал Илья. — Сам управлюсь.

— Вдвоем и быстрее, и веселее, — ответила Таня.

— Один управлюсь, — упрямо повторил он и добавил: — Житуха к веселью не приучила.

— Вы все еще из-за брака расстраиваетесь? — не отступала Таня, пытаясь вызвать Новикова на разговор.

Он укладывал бруски и молчал.

— Бросьте, не надо, — продолжала Таня. — Все это мы скоро поправим…

Глаза у Ильи стали злыми и упрямыми.

— Делать вам, что ли, нечего? — огрызнулся он. — Чего вы тут меня жалеете? Кто вас просит?

— Послушайте, Новиков…

— Уйдите! Не трогайте! Не помогайте…

Сдернув с головы кепку, Илья вытер подкладкой вспотевшее лицо, нахлобучил козырьком набок и стал швырять бруски на тележку огромными тяжеленными охапками, так что тележка подпрыгивала.

Разговор не получался. Однако отступать Таня не собиралась.

На другой день она позвала Илью после смены. Он вошел к ней в цеховую конторку и стал в стороне, настороженный, ощетинившийся.

— Товарищ Новиков, — Таня подошла к нему, — я хочу поставить вас станочником. Подручным у Шадрина будет Боков. Дело так требует. Вы на фрезере работать умеете и должны согласиться. Не решитесь же вы подвести коллектив.

— Запросто подведу, — глухо и мрачно сказал Илья.

— Неправда. Такие люди, как вы, не подводят. С вашим характером…

— Да чего вы меня агитируете?

Таня подошла и положила руку ему на плечо.

— Забудьте на минуту, что перед вами мастер. Поговорим как товарищи.

— Товарищи… — едко усмехнулся Илья. — Да какие из нас товарищи! Ну, в общем, хватит разводить!

Он повернулся и шагнул к двери. Таня молча схватила его за руку, схватила с такой неожиданной силой,  что Новиков, удивленный, остановился. Тонкие напрягшиеся пальцы цепко держали его руку, руку Ильи Новикова, одного движения которого было достаточно, чтобы не только сбросить эти хрупкие пальцы, но и человека отшвырнуть прочь. Нет, не рука приковала его к месту и не давала уйти, а удивление от столкновения с необыкновенным: до сих пор все его только гнали от себя, но никто никогда в жизни его еще не удерживал. А эта девчонка…

— Сядьте, — властно сказала Таня и свободной рукой подвинула ему стул. Она все еще не выпускала его руку.

Новиков неохотно повиновался.

— Я хочу, чтобы вы снова стали станочником…

Спокойное упрямство послышалось Новикову в Танином голосе. И это упрямство, идущее наперекор его упрямству, его воле, снова ощетинило его.

— Вы всегда работали хорошо, — продолжала Таня, — и я знаю…

Новиков вскинул голову. Скулы его напряглись. Глаза сузились.

— Не рабатывал я хорошо! Слыхали? Не ра-ба-ты-вал, — проговорил он громко и резко, словно железо ударилось о железо. — Я всегда брак порол! Всегда пороть буду! Для меня это самое разлюбезное дельце, — слыхали? — Он стиснул кулаки, напрягся и подался к Тане.

Таня не шевельнулась.

— Неправда. Не верю! — она затрясла головой. — Я знаю, вы не такой. Вы любите свое дело, свою работу, вы…

— Ненавижу! — громыхнул Илья. — Проклятая она! Все проклятые! Всех ненавижу! Все вы на одну мерку, только прикидываетесь! — Он вскочил со стула.

Таня не могла больше сдержать гнев. Она решительно подошла к двери, распахнула ее.

— Уходи! — срывающимся голосом приказала она. — Уходи прочь! Видеть не хочу больше, — слышишь? За себя все простила бы, все! За людей, за обиду их, за грязь, которой плещешь на них, не прощу!.. Уходи!

Она стояла неумолимая и гордая, со стиснутыми губами и, придерживая рукой упрямо затворявшуюся дверь, смотрела в лицо Новикову. В глазах его снова появилось удивление, но уже другое — такое бывает у человека, только что открывшего новую землю.

— Уходи! — повторила Таня.

Новиков сел. Уронил голову. И долго сидел так. Таня стояла в дверях, все еще не в силах унять расходившееся сердце. Новиков, не поднимая головы, повернул к ней лицо, с трудом выдавил:

— Блатной я… Слыхали? — и отчаянье прозвучало в его надтреснутом голосе.

Таня отпустила дверь. Она медленно, со скрипом затворилась. Илья отвернулся и еще ниже опустил голову. Таня подошла, взяла ее у висков мягкими и прохладными от волнения ладонями. Подняла.

— Забудь это дикое слово, — уже совсем мягко сказала она. — Брось… Ты другой. Совсем другой. А все это… все это ты напускаешь на себя, оттого, что тебе самому-то очень, очень больно.

Илья не отвел взгляд и ничего не ответил. Но Тане показалось: что-то вдруг произошло, потому что в глазах его, где-то в самой глубине, как будто осторожно, зажглись две далекие тоненькие свечечки.

5

Боков испортил в ночной смене полтораста комплектов ящичных стенок. Он знал уже по опыту: незамеченным это не останется, шлифовщицы детали от него не примут.

«Дьявол с ним, с заработком, — думал он, — вот за материал удержат, натурально!» Записать работу в маршрутку в надежде на то, что «авось, проскочит», было делом совершенно пустым: «Раскопают, черти!» Гораздо проще было уничтожить маршрутный лист. Правда, детали никуда не денешь, но если вдруг исчезнет «маршрутка», можно еще попробовать вывернуться. Ну, а коль долежит партия до конца смены, так чего проще — перетащить все куда-нибудь в дальний угол цеха, где еще не убрали штабеля деталей, забракованных в прошлом месяце, а там пускай ищут и доказывают.

И маршрутку Боков порвал.

Возможно, ему удалось бы замести следы, если бы не Нюра Козырькова, которая издали заметила, что Боков что-то «ненормально» мудрит над маршруткой. Она уследила, как в обеденный перерыв он разорвал ее и выкинул обрывки во дворе, в водосточный желоб. Нюра сразу помчалась к Тане и взволнованно заявила: «Обормот маршрутку напрочь изорвал!» Таня пришла к станку.

— Где маршрутка на стенки, Боков? — строго спросила она. Боков нахально таращил глаза и молчал. Таня позвала его в конторку. Он на удивление послушно пошел за ней.

«Сейчас акт станет писать, гадюка», — подумал он, входя и затворяя за собой дверь. Но Таня акт писать не стала.

— Все с вами, Боков, — сказала она. — Пойдете подручным к Шадрину.

— Не выйдет! — огрызнулся Нюрка.

— Упрашивать не буду… Образумитесь — посмотрим, а завтра передадите фрезер Новикову.

— Натурально! Любимчикам первый почет, — съязвил Боков. — Вошли в доверие! У меня таланту нету подлизываться, вот! У меня талант на работу! Пятый разряд у меня еще до вашей фабрики. Натурально! Я на любом станке могу! Не думайте, по самые ноздри этими талантами начинен!

— Перестаньте шуметь и слушайте меня, — попробовала остановить его Таня, но Нюрка расходился все больше и больше, кидаясь в «психическую атаку».

— У вас к человеку подходу настоящего нету! Вы людей не воспитываете, а малюете по-смешному для паники. «Плюнуть вслед вам каждый рад!» — процитировал он памятные строки из первого номера «Шарашки». — Проплюетесь! Все равно ваш контроль накроется. Поиграют в игрушки и бросят.

Не слушая Бокова, Таня подошла к двери и, выглянув в цех, попросила одну из девушек сходить за Шадриным.

А Нюрка все кипятился.

Когда вошел Шадрин, Таня сидела за столом, подперев рукой щеку. Нюрка разглагольствовал:

— Все равно без нас ком-му-низь-ма не построите! И ко мне обязаны особый подход иметь, внимание проявлять… — Он стоял, разухабисто привалившись плечом к конторскому шкафу и закинув ногу за ногу. Шадрин подошел сзади и легонько ткнул его в спину.

— К себе внимания требуешь, а перед мастером стоишь, ровно у пивной стойки! — грозно пробасил он.

— На вытяжку прикажешь? — Нюрка скривил рот, не изменив позы. — Я простой человек, без интеллигентских замашек, закон и точка!

Шадрин презрительно усмехнулся.

— Что и говорить, добёр бобёр, только шерсть собачья! Простой человек! Дрянь ты замысловатая, вот что! — Шадрин положил свою тяжелую длинную руку на плечо Бокова и, стиснув, рванул его, заставил выпрямиться. Нюрка слегка опешил.

— Ты тут насчет коммунизма обмолвился, так запомни: без нюрок там обойдемся. На порог не ступишь! Ну, а вот… Юрию Николаевичу там, пожалуйста, дверь — обе створки настежь, в горнице — красный угол. Вот тебе и закон и точка! Наша точка, — понял?

— Точка, точка! Плевал я на твою «точку»! Ты ко мне…

— Знаю-знаю, — перебил Шадрин, — особый подход требуется! Ну что ж, это мы обеспечим: через строгальный разов десяток без передыху да на полную стружку прогоним, чтобы разом все лишаи сдернуло, и все!

— Ну, хватит играть на моих нервах, — попробовал отмахнуться Нюрка. — Все равно никто меня идти к тебе не заставит.

— Вот жалость-то! — нарочито уныло произнес Шадрин и даже голову чуть наклонил. Потом вскинул, стеганул по Нюрке глазами и сказал Тане:

— Вы, Татьяна Григорьевна, нервы с ним не тратьте. Брякает как пустое ведро: звон да гром…

— А ты не слушай, коли грому не любишь, — съязвил Нюрка. — И в подручные к тебе не пойду! Желания нету. Закон и точка!

— Ну вот чего, — строго и таким зычным басом прогудел Шадрин, теряя, по-видимому, терпение, что Нюрка трусливо съежился. — Рассусоливать с тобой нам недосуг. Желания, говоришь, нету? А у нас, у всего цеха, значит, никакого желания нету в работе об дубовые чурбаки запинываться, да притом, заметь, здорово трухлявые! Силой, конечно, не поволокем, но уж слово даю: завтра к директору — и заявляю: ни нам, ни мастеру нашему крови больше с тобой не портить! Как думаешь, чего получится?.

Нюрка угрюмо молчал. Невесть куда пропала охота к «психической атаке». Он знал, как уважают Шадрина в цехе, знал, что, если этот старый коммунист в самом деле пойдет с таким делом к директору, которого, кстати, Нюрка основательно побаивался, дело наверняка обернется скверно.

Оставшуюся часть смены он работал нехотя, а когда Колька и Мишка, которым не терпелось узнать, о чем это там «балакали» в цеховой-конторке, стали расспрашивать его, Нюрка долго и упорно отмалчивался. Но приятели наседали. Тогда он выключил станок, обтер об штаны руки и, поймав Кольку Зуева за нос, помотал его голову из стороны в сторону и проговорил:

— Вот согну тебе шпиндель, тогда будешь спрашивать, икра баклажанная!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Алексей забрал у Гречаника свой первоначальный проект полуавтоматической линии. Теперь, когда переключатель действовал безотказно, настала пора приниматься за другое, самое интересное дело. Нужно было еще раз, как говорил главный добровольный консультант Алексея Горн, «упереться в проект мозгами». Гречаник это намерение одобрил. Он даже пообещал, как только все будет готово, рассмотреть проект на техсовете, а там начать и осуществление идеи. Она, по его словам, великолепно «вписывалась» в план перестройки технологии.

Проект, собственно, не был еще проектом в полном смысле этого слова. Было в нем несколько общих и довольно кустарно выполненных самим Алексеем чертежей, с десяток разрезов и довольно пространное, хотя и не вполне ясное технически, описание самой линии. Алексею очень хотелось, чтобы весь проект — и чертежи, и схемы, и описания, и расчеты — словом, все целиком походило на те проекты, какие доводилось ему видеть в больших папках технического отдела. Однако самому такая задача была явно не под силу, а просить кого-то Алексей не любил.

«Ладно, — решил он, — хоть бы головой-то это дело дотолкать, чтобы всем понятно было. До остального не дорос пока».

В размышлениях над изменением деталей проекта он просидел больше недели. Когда главное определилось, пошел к Горну.

Александр Иванович был дома — он только что вернулся с фабрики, навстречу Алексею вышел голый до пояса и с полотенцем через плечо.

— А-а, юноша! — Он почему-то всегда обращался к Алексею так, несмотря на то, что «юноше» перевалило за третий десяток. — Как раз вовремя! К пирогу поспел. Ну, проходите-проходите. Я сей же час!.. А это, собственно, у вас что? — нагнулся он, разглядывая пагоку в руках Алексея, и вдруг пропел разочарованно: — Э… э… э… Я думал, вы с охотничьим инвентарем, а это… — Александр Иванович махнул рукой. — Когда же мы с вами на косачей-то соберемся, а?

— Соберемся, Александр Иванович, сползаем в выходной пораньше.

— Ну-ну… Так вы это… идите в комнаты. Я пополощусь после трудового дня.

Горн толкнул дверь. Навстречу Алексею, радостно покручивая обрубком хвоста и подскакивая от восторга, вылетел коротконогий и вислоухий спаниель, носивший совсем не охотничью кличку Писарь. К Александру Ивановичу он попал уже взрослым, и попытка переименовать его в Джека не привела ни к чему: собака откликалась только на свое прежнее, канцелярское имя. Путаясь у Алексея в ногах, Писарь тоже пошел в комнату и улегся у его ног.

Горн вернулся, энергично растирая полотенцем мокрые волосы и грудь. Потом, звонко пошлепав себя ладонью по мясистому животу, предупредил:

— Только вначале, юноша, «культурное» развлечение. Идет?.. До пирога никаких научно-технических разговоров. Давайте к столу! — Он натянул на себя желтую майку, взял со стола папку Алексея и бросил ее на диван. — «Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье!» — продекламировал он с пафосом и добродушно рассмеялся.

Как ни отговаривался Алексей, за стол его Горн все-таки усадил. Пока жена Горна, невысокая и худенькая, с еще молодым, несмотря на солидный возраст, лицом, разливала по тарелкам суп и резала пирог, Александр Иванович рассказывал Алексею о своих двух «сынах», от которых он недавно получил письма из Москвы. Они были близнецами и оба учились в университете.

— Молодцы! — одобрительно произнес Горн, нацеливаясь вилкой в кусок пирога на блюде, — в отца пошли, механики будут. Оба на физико-математическом… — Он «пропустил» обычные перед обедом «сто грамм», уговорив на это и Алексея…

Когда со стола было убрано, Горн сказал:

— Ну, юноша, давайте сюда ваши «плоды мучений и страстей», поинтересуемся состоянием младенца. Так, та-ак… Так, та-а«, — приговаривал он, развертывая и оглядывая извлеченные из папки эскизы. — Ну-с!

Знакомился и разбирался он долго. Слушал объяснения Алексея, на ходу подправлял карандашом эскизы, записывал что-то на корочках папки… Наконец встал и стремительно заходил по комнате. В такт его не особенно легким шагам в буфете отзывчиво и тоненько позванивало что-то стеклянное.

— Знаешь что, Алексей Иванович, — сказал Горн, останавливаясь и наваливаясь животом на стол, на разостланные чертежи. Он подтащил к себе чертеж, изображавший общее расположение станков (надо сказать, что главный механик всегда, если придумывалось у него для Алексея что-то новое, вдруг переходил на ты и называл по имени-отчеству). ― Знаешь что… Идея есть. Как ты посмотришь? — И Горн стал объяснять замысел.

Когда он кончил набросок принципиальной схемы контролирующего аппарата, Алексей даже хлопнул рукой по столу.

— А ведь, ей-богу, здорово это, Александр Иванович!.. Это такое дело! Спасибо вам, Александр Иванович!

— Счастливо творить, юноша! —пожелал Горн. Он проводил Алексея на крыльцо.

— Значит, за контрольный аппарат не волнуйтесь, вместе соорудим! Пока, пока! До скорого свиданья! — И помахал рукой…

Начались полные тревог и мучительной, нетерпеливой радости дни. Только бы скорее, только бы скорее!.. Алексей то застревал на фабрике и, поймав пробегавшего мимо Горна, советовался с ним; то устраивался за большим общим столом дома, раскладывал чертежи…

Как-то вечером он постучал в комнату Тани и, когда услышал в ответ «Да-да!», приотворил дверь.

— Татьяна Григорьевна, — сказал он, входя, — извините, потревожил… Просьба к вам: подскажите. — Он положил на стол чертеж, испещренный карандашными пометками Горна. — Вот посмотрите… Ну не лезет в голову, и только! Заело, в общем. Думал до Горна слетать, да неловко, поздно уже, и так ему надоел… — Он помолчал и виновато добавил — Вот вам теперь надоедать пришел.

— Ну, это пустяки, — Таня достала с этажерки справочник. — Где у вас остальные чертежи? Пойдемте.

2

Таня с логарифмической линейкой в руках сидела возле Алексея за столом в общей комнате. На столе были разостланы чертежи. За дверью, в мастерской Ивана Филипповича, слышалось частое покашливание, остро шипела цикля. Варвара Степановна ушла куда-то к соседям. На стене мерно стучали часы. Сильная лампа заливала просторный стол ярким светом. Черные стекла позванивали от резкого сентябрьского ветра. В них изредка ударяли крупные хлесткие капли. Начинался дождь.

Покончив с расчетами, Таня стала растолковывать Алексею то, что он не понимал. Он жадно ловил каждое ее слово. Энергично тер то затылок, то лоб. Склонялся над чертежом вместе с Таней. Все теперь виделось ему другими глазами; и виделось сейчас куда больше. Слушая Таню, он начал уже на лету подхватывать ее мысль, дополнял ее и, делая пометку в чертеже, совсем по-детски радовался, рубил рукой воздух, как бы закрепляя понятое или открытое, и повторял:

— Ясен вопрос! Ясен вопрос!

Таня пересмотрела все его чертежи, опросила:

— Где вы учились, Алексей Иванович?

Он ответил и помрачнел. «Чурбан! Не учился, когда возможность была…»

А Таня, словно угадав его мысль, сказала:

— Если б учиться вам, а? Как свободно, как радостно вы почувствовали бы себя после. Знаете, из вас получился бы замечательный инженер, вы даже не представляете себе!

Алексей слушал и хмурился. Его все сильнее одолевала мысль: знаний мало… а это не только стесняет его в работе, в поисках нового, но и отдаляет от Тани.

А она, оторвавшись от чертежей, посмотрела куда-то в сторону, мимо Алексея, чуть прищурилась, точно разглядывая что-то, и сказала:

— Вот представляю себе, что бы вы могли натворить, и, честное слово, дух захватывает!

— Татьяна Григорьевна, я даю вам слово: начну я учиться, вот увидите! — взволнованно заговорил Алексей. — В Новогорске открывается школа взрослых, заочная. Туда поступлю. Только вот… как с работой. Нет, я не того пугаюсь, что тяжело достанется, а…

— Алексей Иванович! Да вы что?.. — перебила Таня. — Никаких сомнений! Никаких, слышите? А я всегда помогу вам. С радостью.

«Не отталкивает, не гонит, помогать соглашается!» — подумал Алексей, окончательно растерявшийся от радости.

— Спасибо! Вот спасибо-то!.. Обязательно! — бестолково повторял он. Сконфузился вдруг. Хотел сказать еще что-то, но не нашел что. Захотелось горячо пожать Танины руки. Он уже потянулся к ним, но не посмел почему-то и взял логарифмическую линейку, которую эти руки держали. И потому, должно быть, что радость, распиравшая его, не могла уместиться в тех обыкновенных словах, которые бестолково сами так и лезли на язык, сказал невпопад и совсем машинально:

— Научите на линейке считать, а?

Он неловко вертел линейку в руках.

— А не трудно покажется? — улыбнулась Таня.

— Не вовсе дурак ведь… — Алексей засмеялся. — Пойму как-нибудь.

— Ну что ж, давайте… Садитесь рядышком.

И Таня начала объяснять.

— Смотрите, вот эта шкала ДЭ…

Понимал Алексей плохо. Его путало множество делений, цифр, а главное, то, что сидел он «рядышком». Его волновала близость Тани. Самый простой пример он решить не смог.

— Как же мне понятнее вам объяснить? — огорченно проговорила Таня и начала снова. Потом взглянула на Алексея. — Теперь поняли, Алексей Иванович?

— Понял-понял, — поспешно признался он, ровно ничего не поняв, — только… повторите, пожалуйста, еще.

И Таня стала объяснять в третий раз.

Алексей добросовестно уставился на линейку. Придвинувшись совсем близко к Тане, он как бы невзначай касался ее локтя. От этого делалось жарко и хорошо, но зато шкала начинала издевательски плясать у него в глазах.

— Алексей Иванович! Для кого я объясняю? — спросила Таня, отодвигая локоть.

Алексей залился краской, и, может, именно этот внезапный конфуз отрезал путь к отступлению. Таня была рядом. Перед ним было ее лицо, глаза, серьезные и немножечко ласковые, губы… вот-вот они улыбнутся хорошей, особенной улыбкой.

Алексей порывисто взял Танину руку. Она была теплая и мягкая.

— Таня! — назвал он ее по имени, — не сердитесь только… Я давно… — голосом, переходящим на шепот, заговорил он.

— Алексей Иванович! — Таня осторожно потянула руку. — Вы, кажется, хотели научиться считать на линейке?

Алексей не выпустил ее руку. Сжал.

— Выслушайте меня! Я давно…

— Алеша… — еще тише сказала Таня и поднялась. Она назвала его по имени, и Алексей понял это по-своему. Он тоже встал, все не отпуская руки.

— Таня!

— Не потеряйте этот листок с расчетами, Алеша, — ласково сказала Таня и левой рукой подала Алексею исписанный формулами бумажный лист. — Он может пригодиться.

Алексей выпустил Танину руку. Послушно взял листок.

— Ясен вопрос, — глухо сказал он.

По стеклам стучал дождь. На столе лежала маленькая логарифмическая линейка. Визирное стеклышко било в глаза Алексею отражением раскаленного волоска лампы. И, продолжая издеваться, мелко рябила бесчисленными делениями шкала ДЭ.

3

Таня вернулась к себе и села за книгу, но в голову больше ничего не шло. Алексей любит ее. Любит… Может быть, это и есть то главное и настоящее, чего недостает ей и что теперь настойчиво само идет в ее жизнь, хочет слиться с нею. Алеша…

Она смотрела на свое отражение в черном оконном стекле, по которому хлестал дождь и, мерцая, переливались беспокойные водяные струйки, и опять вспоминала те последние дни в Москве.

Там, в зыбкой черноте окна, был Савушкин. Он сжимал Танино запястье и говорил: «Возьми себя в руки… Возьми себя в руки…» Вздрагивало на столике не выпитое никем вино в полном до краев фужере… И еще был там пустой перрон… Был вечер в громовской квартире, вечер, полный одиночества, которое потом заслонила соната Грига…

— Алеша… — шепотом произнесла Таня сама себе. — Не надо… Не надо, Алеша… Я люблю. Я всегда буду любить. Не надо себя обманывать. Не нужно неправды…

А где-то в глубине, в каком-то неожиданно распахнувшемся тайничке души кто-то спрашивал: «Что неправда, что? Кого не надо обманывать? Правда — то, что рядом, то, что растревожило тебя. Ну неужели ты не понимаешь этого? Бестолковая!»

А за окном, за черными стеклами было то, чего Таня не могла видеть. Там стояла под дождем продрогшая и промокшая до нитки Валя. Она шла к Тане и невольно подняла голову, проходя мимо окон, в которых мог показаться Алеша. И она его увидела.

Комната была ярко освещена, а занавески не были задернуты. Алексей стоял возле стола и… держал Танину руку. Таня не отнимала ее и что-то говорила.

Валя понимала: надо уйти. Немедленно. Но не могла. Холодные струи дождя секли затылок. А Валя стояла. Она видела: Таня, сказав что-то Алексею, подала ему лист бумаги и вышла. Должно быть, к себе. И почти сразу вышел Алексей. Куда? Неужели… Нет, Валя не могла удержаться. С сердцем, подпрыгнувшим к горлу, она толкнула калитку, рванулась в сад. Путаясь в мокрой траве, задевая головой ветви черемух, обдававшие ее потоками воды, обошла дом, остановилась возле угла, за рябиной, совсем близко от Таниного окна. Нет… Алексея здесь не было. Таня, облокотившись на стол, глядела в окно, казалось, прямо на нее, на Валю. Валя подошла совсем близко: протянуть руку — и она заденет стекло. Прямо перед нею были Танины глаза. Такие глаза могут быть только у человека, который любит. А потом… Вале показалось, что Таня произнесла его имя: Алеша… Что она говорила еще, Валя не знала, но… «Алеша» — это она различила отчетливо.

Валю бил озноб. Она не помнила, как вышла из сада, как шла по улице. В полосах света от окон переливались косые струи дождя и метались оторванные ветром, желтые уже, листья…

Дома Валя отказалась от чая, предложенного Егором Михайловичем, прошла в свою комнату, разделась и сразу легла…

— Все теперь, все… Конец. Теперь все, — повторяла она, ежась от какого-то внутреннего холода. Лежала она без сна, без мыслей, без слез… Холодно было так, что не помогало даже зимнее пальто, наброшенное поверх одеяла. Валя убеждала себя, что так все и должно быть, ведь она же давно знает это. Алеша сказал же ей прошлой осенью, — чего же еще? И Валя беспощадно ругала себя за все, в чем была и не была виновата, за эту любовь, которая пришла не спросясь, а теперь не хотела уходить, давила, угнетала ее.

…Таня смотрела на мокрые стекла, прислушивалась к шуму ветра, который налетал порывами, постукивал отставшим железным листом на крыше, и к тому, что настойчиво повторял ей кто-то, знающий, должно быть, куда больше, чем она сама: «Правда — то, что рядом, то, что растревожило тебя…»

— Нет! Неправда это, неправда! — вслух произнесла Таня, выпрямилась.

Она достала листок бумаги и начала писать. Писала без черновиков, не рвала в клочья только что написанное, не исправляла и не зачеркивала ничего. Впрочем, в письме ее и невозможно было бы исправить что-то, как невозможно исправить человеческий вскрик.

«Георгий, я не могу так больше, — писала Таня. — Я хочу, я должна высказать… но передо мной не ты, а бумага, а ей я не могу все доверить. Иначе я писала бы всю ночь, это успокаивает. Но правда тускнеет от обилия слов. Поэтому я говорю тебе только то, что не требует никаких пояснений: я люблю тебя. Люблю. Ты даже не знаешь — как. Татьянка».

Таня отбросила ручку в сторону и, положив руки на исписанную торопливым почерком страничку, уткнулась в них лбом и вдруг… услышала скрипку. Таня вздрогнула и осмотрелась: уж не заснула ли? Откуда взялась скрипка? Наконец сообразила: да это Иван Филиппович пробует, наверно, новый свой инструмент.

Сначала были слышны только аккорды, октавы, несложный пассаж, кусочек гаммы. Ровная, протяжная нота… Наконец где-то на басовой струне возникла едва слышная тревожная мелодия. Она нарастала, переходила в более высокие регистры.

Таня не могла понять, что это. Мелодия казалась странно знакомой и в то же время была новой, особенной. Незаметно для себя Таня начала подпевать, угадывая каждую следующую ноту.

А ночью она видела сон. Узкая полутемная лестница, по которой нужно подняться. Наверху стоит Георгий и протягивает ей скрипку. Таня с трудом поднимается, отстраняет ее рукой и обхватывает ладонями голову Георгия. Но в руках ее уже гипсовая голова бюста Чайковского. Она выскальзывает из Таниных рук на пол и разбивается на тысячу мелких осколков. Таня хватает два осколка и бежит куда-то вниз. В подвале стоит рояль. Она поднимает крышку и бросает между струн два этих осколка. Слышен далекий всплеск, как в глубоком колодце. «Опоздала», — почему-то говорит Таня и садится за рояль. Пальцы свободно бегут по клавишам, но вместо музыки слышен однообразный гудящий звук. Приходит Алексей. Он спрашивает: «Соната Грига?», берет Таню за руки и, подняв со стула, говорит: «Разве же она будет звучать? Ведь это же шкала ДЭ!»

Таня проснулась, когда было уже светло. Дождь, очевидно, кончился недавно, потому что с деревьев, с крыши срывались еще крупные капли и слышно было, как они падали. В окне виднелся краешек неба, ветер гнал клочковатые, похожие на морскую пену облака. «Почему в окне солнце? — подумала Таня. — Ведь это же северная сторона!» Она встала с постели и отодвинула занавеску. Березка рядом стояла вся золотая, а еще недавно на ней было всего несколько желтых листков. «Умирает, — подумала Таня, — умирает и светит…»

И, может быть, потому, что в комнате светло стало вот от этого сияющего угасания жизни, потому, что вспомнились написанное ночью письмо и музыка Ивана Филипповича, Тане вдруг поверилось во что-то большое и неожиданное, что обязательно должно произойти.

И снова, как тогда, у реки; было чувство, которое не хотелось объяснять. Было и тревожно, и хорошо, и хотелось надольше сохранить это.

Может, странное это чувство и было причиной того, что ни в этот день, ни на другой, ни на следующий она не отправила письмо в Москву.

4

…Не видела Таня в эти дни и Валю. Закрутилась в делах цеха. И еще нужно было готовить очередной номер «Шарошки», в редколлегию которой ее выбрали со дня организации газеты. Номер посвящался теперь «героям» из смены Шпульникова, у которого по-прежнему, несмотря на всяческое содействие Костылева, все еще не ладилось дело с контролем.

К воскресенью установилась хорошая погода, и Тане захотелось немного развеяться. Утром она пришла к Вале.

Когда Таня вошла в ее комнату, Валя быстро поднялась и торопливым движением уличенного смахнула со стола на кровать кучу тетрадей с институтскими конспектами.

— Я за тобой, пошли на воздух! — сказала Таня.

— Ты так незаметно вошла, — растерянно забормотала Валя, краснея и стараясь незаметно накинуть на тетради газету: совестно было, что застали ее за таким нестоящим, как ей казалось, занятием.

— Просто ты увлеклась и не заметила… Ну, собирайся! В такую погоду непростительно сидеть дома.

…Они шли к реке.

Осторожное осеннее солнце стояло невысоко. Оно золотило небо и заливало светом золотые кроны деревьев. От этого все кругом светилось и невозможно было понять, где больше золота: в небе или на земле. В воздухе плавала паутина. Она цеплялась за Валину пуховую шапочку, за волосы, щекотала лицо. Валя отцепляла ее и удивлялась, почему Таня идет с непокрытой головой.

— Почему ты косынку сняла? — спросила Валя. — Полную голову паутины наберешь.

— Пускай она меня хоть всю облепит, — засмеялась Таня. — Она такая ласковая! Не бойся паутинки, Валя! Хочешь, я натащу ее на тебя? — Таня, протянув руку, старалась поймать плывшие по воздуху паутинки. А они, словно играя, увертывались…

— Нарочно не поймаешь, — улыбнулась Валя, снимая паутину со своего жакета. — Они хитрые, эти твои паутинки.

— Когда я была маленькая, — сказала Таня, опуская руку, — мне почему-то казалось, что осенние паутинки— это время. Мама часто жаловалась отцу, что время летит так, что ничего не успеваешь сделать. Я смотрела на паутинки и думала: это вот и есть само время. И правда, в самом деле похоже. Тебе не кажется, Валя?

— Время…. — сказала Валя задумчиво и добавила: — Молодость уходит. — Она протянула руку за паутинкой. Паутинка увернулась и уплыла кверху.

— Глупости! Я вот не могу представить себе, как это вдруг молодость уйдет, — сказала Таня. — Мне кажется, она всегда будет со мной. А как бы хорошо! Я все думаю: пока есть заботы, пока уймища дел кругом — состариться просто невозможно, времени не хватит. Не знаю, так ли это. А вот бы в самом деле так жить, чтобы заметить старость только с последним ударом сердца!

Валя молчала.

Они спустились к самой воде и стояли, прислушиваясь к тишине.

Ветра не было. Ели наверху стояли молчаливые, будто тоже прислушивались к чему-то, может быть, к собственному безмолвию. Не вздрагивала ни одна хвоинка. Пахло еловыми шишками, тронутой морозцем травой, можжевельником и свежестью осенней воды. Повсюду — над деревьями, над рекой — медленно тянулись по воздуху серебряные паутинные нити. Они проплывали над багряными кронами вздрагивающих осин, цеплялись за листья и горели в пропитанном солнцем воздухе, как тысячи маленьких радуг. Иные поднимались в небо и исчезали. И, может быть, это от них небо становилось прозрачным и бледным.

— Как чудно здесь, Таня! — шепотом, чтобы не нарушить тишины, проговорила Валя, стискивая Танину руку.

Вода вдалеке сверкала ровной, почти зеркальной гладью, тронутой чуть заметными рябинками. Она отражала небо и, казалось, хотела вернуть ему пролитый в нее  свет. У берега вода была-черной и мертвой. Она несла желтые, алые и бурые листья. Иные уплывали по течению, иные, запутавшись в лозняке, застыли…

— Я покажу тебе мою красавицу, Валя, — Таня потянула ее за руку, — полюбуешься. Пойдем.

Они пошли по тропке вдоль берега. Тропка петляла между кустами можжевельника, между осинками. Осинки, когда их задевали плечом, вздрагивали, словно просыпались. Роняли в траву желтые и красные листья и, вздохнув, засыпали снова. От земли, от высокой сонной травы тянуло холодком, горьковатым запахом осени.

Таня остановилась.

— Вот она, смотри!

Перед ними, свесив мохнатые, поросшие лишайником ветви, походившие на опущенные руки, стояла над водою падающая ель.

— Пошли наверх, поближе к моей елочке! — Таня стала подниматься по тропке.

Вдалеке прогремел выстрел, за ним второй.

— Что это? — насторожилась Валя.

— Алексей с Горном, наверно, ворон пугают, — ответила Таня. Она слышала вчера, как они сговаривались пораньше «упалить» в лесок.

Таня подошла к елке иоперлась рукою о ствол, обросший натеками дымчатой, затвердевшей смолы.

Валя запрокинула голову, разглядывая вершину ели, неподвижную, как и любая травинка в это утро.

— Вдруг упадет? — сказала она.

— Мне почему-то кажется, что она всегда будет стоять так, — ответила Таня. — А вообще страшно, когда смотришь, правда?

Снова прогремел выстрел…

У Тани стало вдруг необыкновенно хорошо на сердце. Так было в то утро, когда от березки лился в окно золотой свет. Откуда пришло это чувство, Таня объяснить себе не старалась. Она просто стояла, обняв ствол ели, как и недавно, когда ее застал здесь Алексей, и, прислушиваясь, кажется, ждала нового выстрела.

Отсюда, сверху, Елонь была еще более красивой и светлой. И оттого, что небо было слепящее, слепила вода, отражавшая его, пылали на берегу кроны осин, Танино лицо показалось Вале каким-то особенным. «Разве мог Алеша не полюбить ее?» — горестно подумала она, вспоминая то, что видела тогда вечером сквозь забрызганное дождем стекло. И еще один выстрел (наверно, Алексея!) порвал последнюю паутинку, которая сдерживала желание узнать все.

Но произнесенное Валей слово прозвучало не вопросом, а скорее подтверждением уже известного.

— Любишь… — проговорила она почти в самое ухо Тани.

— Люблю.

И слово это, произнесенное Таней, показалось Вале громче недавнего выстрела, хоть и знала, что услышит именно это. Нагнувшись, она сорвала сухую и жесткую, как проволока, травинку и стала туго обкручивать ею палец так, что кончик его даже побелел. Слез больше не было, — да и к чему они теперь, когда все свое исчезло окончательно?

Обернувшись, Таня увидела унылое Валино лицо и ее белый, натуго перетянутый палец.

— Что с тобой? Нездоровится? — спросила она. — Ты что с пальцем делаешь? Распусти сейчас же… Ну что ты, Валя?

— Так… — безразличным голосом ответила Валя, покорно разматывая травинку, и вдруг, словно духу набравшись, сказала: — Алеша такой человек… такой… Очень хороший он! Ты счастливая, Таня…

— Ты про что?

— Я знала, что он полюбит тебя, — не отвечая, продолжала Валя… — Боже мой, если бы я была, как ты, если бы…

Таня молчала. Только сейчас до нее дошел смысл начатого Валей разговора.

— Я давно догадывалась, — продолжала Валя. — Ты работаешь вместе с ним, видишь постоянно. А разве можно не полюбить его? Потом… — Но тут следовало сказать главное, и Валя замялась. — Потом, я шла к тебе и остановилась у окон. Танечка, милая, только ты не подумай, что я подсматривала. Я шла к тебе и… увидела. Я не могла не поднять голову возле его окон…

Таня окончательно поняла все.

Это было как пробуждение от недолгого забытья, в котором видела вещи не на своих местах, а чудесно, хоть и не вполне прочно, переставленными. Все определялось. Да и как могла она представить себе все иначе, как могла? Таня вдруг поймала себя на том, что пытается объяснить свое неожиданное и невольное чувство к Алексею. «Ну конечно, это же никакого отношения к любви не имеет. Ведь любовь-то не примеривают! Вот Валя сказала: разве можно не полюбить его! А я?.. Бессовестная! Девчонка!»

Таня взяла Валю за плечи и, вытянув руки, внимательно и строго посмотрела в ее лицо. Только это была строгость к себе.

— Нет, Валя, нет, — твердо произнесла она.

— Что нет?

— Все.

— Но ты же сама…

— Нет, Валюша. — Таня неожиданно обняла Валю, крепко прижалась щекою к ее щеке. — Спасибо тебе…

— Мне? За что?

— Просто так. Не спрашивай и… успокойся.

— Значит…

— Я же тебе сказала: нет. Просто размечталась и... Словом, я думала о… другом человеке.

— Значит, правда?

Глаза Вали радостно расширились и повлажнели. Она схватила Таню за плечи, затрясла ее, повторяя:

— Правда? Танечка, да? Правда? Ну скажи, правда?

— Дурочка, — ласково, тоном, каким говорят с детьми, ответила Таня. — Разве такими вещами шутят?

И тут, когда все стало ясно, Валя вдруг почувствовала, что теряет силы. Она опустилась на подсохшую траву. Села, поджав ноги, и провела рукой по голове. Пуховая шапочка съехала на затылок, волосы рассыпались. Ну чему, чему она обрадовалась? Алеша-то ведь и не смотрит на нее. Радость оборачивалась той, старой горечью: снова открывалась дорога терзаний.

Таня села и обняла Валю за плечи. Долго сидели молча. Потом Валя сказала:

— Все равно он не полюбит меня. Все равно не полюбит. Он упорный, сильный — а я? Потеряшка… Ну что, что он откроет во мне? Ведь, если любишь, в человеке должно что-то открыться… — Валя замолчала на минуту, соображая, правильно ли, так ли выразила она мысль, которой поделился с ней когда-то Алексей. Потом заговорила путано и многословно — о себе, о своем одиночестве. Кто она? Грошовый инженеришко. Соломинка, оброненная у дороги неизвестно кем…

В Валиных глазах, голубых и по-осеннему светлых, тоже, как в небе, билась радужная паутинка.

— Это самый разъединственный свет в моей жизни. — Она делилась самой сокровенной своей мечтой, давним своим желанием — пожертвовать собою для Алексея, желанием, которое, как и многие несбыточные желания, и возникло-то, может, от самой невозможности осуществить его. Да-да! Если человеку нечего открыть в жизни другому, он должен пожертвовать собою для него. Она часто представляла себе, что вот кто-то приходит к ней и говорит, что он, Алеша, очень болен. Нужна операция, иначе — смерть. Надо заменить сердце, но кто из живых согласится отдать свое? Валя соглашается. К чему ей сердце? Пусть живет он! Она видит Алексея. У него худое изможденное лицо, без кровинки. Говорит ему: ты будешь жить! Ее уводят, и она знает — это конец. Делается страшно и необыкновенно хорошо…

— Я иду и знаю, — совсем тихо, переходя на шепот, закончила Валя, — сейчас меня не будет. И никогда больше… А он поправится… — По Валиным щекам побежали слезы. Поспешно вытянув из рукава платок, она стала вытирать глаза, но слезы не унимались.

Перестань, Валя, возьми себя в руки, — успокаивала Таня, сжимая ее пальцы.

— Я не могу, не могу, — давясь слезами, проговорила Валя. Она все вытирала и вытирала глаза. — Ты ведь не знаешь, Таня, не могу потому, что… Это в мечтах я «героиня», а на самом деле… я дрянь! Я реву оттого, что мне себя жалко!

Валя с трудом успокоилась и долго молчала. Она сидела, обрывая сухие метелки трав. Потом сказала:

— Ну посоветуй, Таня, скажи: что делать? Что?

— Советовать… Это же любовь, Валя. Любовь… это очень трудно. Как и все в жизни, впрочем. — Таня помолчала и повторила: — Как и все в жизни.

Валя все обрывала и обрывала травинку за травинкой, скручивала, мяла в пальцах. Вдруг Таня схватила ее за локоть.

— Смотри, смотри, ястреб!

Над Елонью на неподвижных распластанных крыльях плыл ястреб. В светлом небе он казался почти черным.

— Как он красиво летит, — сказала Таня. — Который раз я вижу его, все сюда летает. — Она провожала его глазами.

А Валя следила не за полетом ястреба, а за Таниным лицом, за ее глазами, которые посветлели от восхищения спокойным парящим полетом птицы. Ястреб покружился над обрывистым берегом, над водою и, взмахнув крыльями, полетел на ту сторону, к соснам. Таня следила за ним до тех пор, пока он не скрылся за их кронами.

Грохнули три выстрела один за другим — теперь много ближе. Таня поднялась.

— Пойдем, Валя, встретим охотников.

Валя послушно встала, отряхнула с юбки травяное крошево.

Они вышли на дорогу, что вела к вырубке. Вдали показался лес. К нему пролегла неширокая извилистая дорога, прорезанная глубокими колеями. В колеях стояла рыжая вода, плавали красные и желтые листья и сверкало отраженное солнце. От его блеска каждая лужа вдалеке казалась такой же золотой, как и все вокруг.

Еще один выстрел прогремел где-то совсем близко. Вскоре на повороте, где начинался мелкий березнячок, показались два охотника. Впереди, волоча по земле длинные, похожие на тряпки, уши, семенил коротконогий Писарь. Завидев девушек, он остановился, понюхал воздух и повернул морду к хозяину, как бы спрашивая, что делать.

— А-а! Девушки-голубушки, душеньки-подруженьки! — еще издали заголосил Горн. Он снял широкополую шляпу неопределенного цвета и, как пращу, раскручивал ее над головой. — Чему обязаны мы, недостойные стрелки, столь необыкновенной встречей? Писарь, встречай!

Писарь только и ждал этого. Он помчался вперед, крутя обрубком хвоста. Уши его развевались, как флаги. Добежав, он стал подпрыгивать вокруг Тани и Вали на задних лапах, норовя лизнуть чью-нибудь руку, и радостно повизгивал.

— Какие волшебные ветры понесли вас в леса? — театрально подбоченясь, спросил Горн, когда он и Алексей поравнялись с девушками. — Уж не по нашим ли вы следам, а?

— Хотели помочь вам донести добычу, — ответила Таня. — Много настреляли?

Алексей молча показал подвешенных к поясу двух тетерок и косача. Горн с многозначительным видом запустил руку в свой почти пустой ягдташ.

— Мне повезло необыкновенно, — сказал он, доставая оттуда какую-то большеголовую птицу. — Полюбуйтесь!

— Сова… — всматриваясь, проговорила Валя.

— Совершенно верно! — горестно усмехнулся Горн. — Сова, уважаемый товарищ начальник библиотеки, натуральнейщая сова! Весь мой улов. Кстати, нет у вас там литературки по сверхметкой стрельбе? А то вот уже два года занимаюсь охотой, а, кроме ворон, сов, коростелей, добычи не доставлял. Впрочем, сегодня виноват этот вислоухий субъект. Фью-ить! Писарь! Поди сюда, изменник! У-у, канцелярская душа! Представьте, всю охоту сегодня на компаньона работал.

Горн покосился на Алексея, и в глазах его сверкнула искорка приятельского ехидства. С ловкостью заправского кавалера он подхватил обеих девушек под руки.

— Кому везет на охоте, тому не везет в любви, — изрек он, оглянувшись на Алексея. — Шагайте позади, дорогой Робин Гуд, только смотрите, не вздумайте стреляться на почве ревности!

Алексей был в плохом настроении и за всю дорогу не сказал ни слова. Он молча шел позади и непрерывно курил, зажигая от каждой догоравшей папиросы следующую.

Горн говорил без умолку. Он рассказывал свои охотничьи истории, высмеивал самого себя и хохотал так громко, возбуждая общий смех, что Писарь, который бежал впереди, останавливался, косился на хозяина умным черным глазом и неодобрительно тряс головой.

В поселке разделились. Алексею было по пути с Таней, Валя жила неподалеку от Горна.

— Робин Гуд, поручаю вам одну из дам моего необъятного сердца! — торжественно проговорил Александр Иванович, передавая Танину руку Алексею. — До завтра! А вас, Валентина Леонтьевна, прошу на званый обед, жареную сову будем есть!

Увлекаемая Горном Валя видела, как Алексей и Таня скрылись за углом.

Получасом позже Таня опустила письмо в почтовый вагон проходящего поезда.

5

Несмотря на неудавшееся объяснение, Алексей не терял надежды возобновить когда-нибудь разговор. Но все не было подходящего случая, чтобы начать его, да и решиться Алексей не мог. Он стал задумчив и рассеян. Часто подолгу сидел, сосредоточенно глядя в одну точку. Без конца курил.

— Что-то, Варюша, с Алешкой нашим творится этакое, как бы тебе сказать, — говорил Иван Филиппович жене. — Тебе не кажется?

— Приметил! — иронически усмехаясь, отвечала Варвара Степановна. — Да я уж давным давно вижу.

— Ну и что?

— А то, что на Таню смотрит, как ты в молодости на меня разу не сматривал.

— Брось! — отмахивался Иван Филиппович. — Просто у него с изобретением опять петрушка какая-нибудь получается, вот и все.

— И до чего же вы, мужики, деревянный народ! На дощечках где чего как звучит — это ты запросто разберешь, а что у собственного сына на душе — нипочем распознать не можешь.

Вскоре Иван Филиппович все же стал склоняться к тому, что супруга его права.

Как-то в начале октября Алексей пришел вечером с фабрики раньше обычного и необыкновенно хмурый. Он молча сел к столу, развернул газету и просидел над ней до самого чая.

Когда Варвара Степановна собирала на стол, хлопнула входная дверь. Вернулась и прошла в свою комнату Таня. Нельзя было не заметить, как встрепенулся Алексей, какой взгляд бросил он в сторону двери.

А за чаем…

— Варюша, перчику достань, — вдруг попросил Иван Филиппович.

Жена дотронулась до его лба.

— Захворал или заработался ты, что ли? — спросила она. — Чай с обедом спутал?

Он бережно отвел ее руку и повторил просьбу. Получив перечницу, подвинул ее сыну.

— Поперчи чай, изобретатель! Превосходнейшее средство от заворота мозгов и при сердечных расстройствах. К тому же и по характеру заправки требуется.

Алексей не понял и, только разглядев у себя в чаю масляные блестки и кружки, сообразил, что, замечтавшись, вместо варенья положил в стакан баклажанной икры из вазочки, стоявшей перед ним на столе.

— Алешенька! — всплеснула руками Варвара Степановна. — Да что это ты?!

— Не сбивай с мысли, мать! — остановил ее Иван Филиппович. — Это он изобретает какую-нибудь карусельную печку для тебя с автоматическим переключением с ухвата на кочергу.

Алексей хотел подняться, чтобы вылить испорченный чай. Но в это время Иван Филиппович вдруг выскочил из-за стола и рванулся к приемнику, из которого слышались далекие звуки скрипки. Повернул ручку…

Глубоким человеческим голосом запела скрипка. Алексей громыхнул стулом.

— Чш-ш! — поднял кверху палец Иван Филиппович, вслушиваясь.

И почти сразу в комнату ворвалась взволнованная и сияющая Таня. Увидела поднятый кверху палец Ивана Филипповича и сконфуженно присела на стул, наспех заталкивая под косынку косы. Глаза ее светились как-то необыкновенно. Повязав косынку, она обхватила обеими руками спинку стула, наклонила голову и замерла.

Из приемника лилась «Песня без слов» Чайковского.

«Песня без слов»!..

Тихий городок. Война. Консерватория. Открытый рояль у Громовых. И Георгий играет «Песню без слов»: «Татьянка! Да ну, подхватывай же скорее!» Опускается, закрывает клавиши черная крышка. Музыки больше нет.

Все это мгновенно пронеслось в памяти.

Музыка кончилась. Слова Ивана Филипповича и диктора прозвучали почти одновременно.

— Да, хороша скрипочка, — сказал Иван Филипдович, — басок только глуховат. Вот бы мою последнюю в эти руки, уж она бы залела! — Он довольно улыбался. Из слов диктора Таня расслышала только:

— …лауреат Всесоюзного конкурса Георгий Громов…

Она порывисто поднялась.

— Что он сказал? Кто играл это? Вы слышали? — бросилась она к Ивану Филипповичу и, не дождавшись ответа, подбежала к Алексею. — Алеша! Алексей Иванович! Кто играл? Скажите мне, ради бога! — Она схватила Алексея за руки и ждала ответа, не спуская с его лица больших взволнованных глаз.

— Георгий Громов, — ответил он.

— Значит, не послышалось! Значит, правда! — почти крикнула Таня. Мгновение она стояла посреди комнаты, не видя ни изумленного лица Алексея, ни растерянных глаз Ивана Филипповича. — Значит, не послышалось! Значит, не послышалось! — повторяла она и, вздохнув так, словно это был первый глоток воздуха в ее жизни, внезапно кинулась к Ивану Филипповичу, обхватила его костистые широкие плечи, чмокнула с размаху колючую, небритую щеку и ринулась к двери, на всем ходу столкнувшись с Варварой Степановной, которая входила в комнату. Таня обняла ее, прижалась лицом к ее щеке. — Варвара Степановна, миленькая, спасибо! — поблагодарила она неизвестно за что и тут же спохватилась, что говорит вовсе не то. — Простите! Едва с ног вас не сбила!

Косынка, наспех повязанная, слетела с головы, и косы — одна наполовину расплетенная — тяжелыми жгутами упали на спину. Подхватив косынку, Таня промчалась через кухню и скрылась за дверью своей комнаты.

Варвара Степановна оторопело глядела то на сына, то на мужа, стоявшего возле приемника с зажатыми в кулаке очками, которые он неизвестно для чего вытащил из кармана.

— Что случилось-то? — спросила она Ивана Филипповича. — Танечка-то! Чего это с ней? Словно уголь из печки выстреленный! Объясни, сделай милость! — И повернулась к сыну. — Алеша?

Тот пожал плечами и ничего не ответил.

— Тут, Варюша, по-честному если, — не спеша, будто прислушиваясь к тому, что сам говорит, произнес Иван Филиппович, — мне понятно только то, что я ровно ничего не понимаю… Налей-ка мне чайку погорячее, этот, надо полагать, чуть тепленький.

Прибрав очки и гремя стулом, Иван Филиппович уселся на свое место.

«Он получил письмо! Он отвечает мне!» — повторяла про себя Таня. Она то садилась на кровать, то вскакивала и, уперев стиснутые кулаки в подбородок, ходила взад и вперед по крохотной своей комнатенке. Потом остановилась возле окна и, глядя в темноту, повторяла уже вслух:

— Отвечает… Отвечает… Зовет… Я нужна ему… Нужна!

Она не могла, не хотела думать иначе. Если б что-то другое, если б не «Песня без слов», которая там, в Москве, как бы стала стеной, отделившей друг от друга их судьбы, выступление Георгия по радио, возможно, и не вызвало бы этих мыслей. Но теперь… Теперь она могла думать только так.

Нужна! Эта мысль, это слово все перевернули в ней.

Нужна! Именно в этом открылся ей вдруг смысл ее любви, ее жизни.

Неожиданный порыв ветра всплеснул за окном палую листву, громыхнул железом на крыше, донес отдаленный и долгий паровозный гудок.

Внезапное решение ознобом обожгло затылок, спину. Ехать! Сейчас! Немедленно ехать в Москву! Хоть на день, хоть на час! Высказать все, все объяснить…

«Отпрошусь и поеду!» — решила Таня. Она моментально собрала маленький чемоданчик, переоделась. Сказала Варваре Степановне:

— Не теряйте меня. Мне срочно надо в Москву. На неделе вернусь. — Обняла порывисто. И вышла.

Токарева не оказалось дома. Очевидно, не вернулся еще из Новогорока, куда уехал накануне. Таня побежала на квартиру к Гречанику.

Гречаник долго хмурился, наконец сказал:

— Ну, хорошо, не возражаю. Только договоритесь с Костылевым о замене. Скажите: я разрешил.

Костылевский дом Таня с трудом нашла. В окнах был свет. Значит, не спали. Дверь отворила женщина с изможденным лицом. Выслушала, покашливая и держась руками за грудь. Сказала, обернувшись в комнату:

— Николай Иваныч, тут с фабрики. — И закашлялась.

Таня прошла в комнату. Костылев сидел на кровати, одетый по-домашнему, в зеленых носках, и никак не мог попасть ногами в шлепанцы ярко-фиолетового цвета. Тане в его квартире запомнились почему-то только эти зеленые носки и фиолетовые туфли.

Он очень вежливо усадил Таню на стул, так же вежливо и внимательно выслушал и очень спокойно сказал:

— С моей стороны никаких препятствий, но… заменить некем.

Таня долго и настоятельно упрашивала, чтобы сам поработал за нее, но Костылев был непреклонен:

— Самому — это на сегодняшний день промблема: дела, дела давят… Не могу.

С этим «не могу» Таня и ушла от него. «Все равно уеду, все равно. Гречаник разрешил мне, и все!»

На станции у окошечка кассы стояла очередь за билетами на пригородный поезд. До московского оставался час. Таня дождалась, пока освободилось окошечко, подала деньги.

— На московский мест не дали, — сонно проговорила кассирша и вытолкнула деньги обратно.

— Но как же быть? Мне обязательно… — начала Таня.

Окошечко захлопнулось.

Что делать? Скорый в Северной Горе не останавливается. Ждать следующего? Он идет в пять утра, но и на него может не оказаться билетов…

— Я могу вас выручить, — сказал кто-то в самое ухо. Рядом стоял незнакомый человек в клеенчатом плаще с капюшоном и протягивал Тане билет.

— Собирался ехать с товарищем, а у него перемена вышла, не едет.

Таня так обрадовалась, что даже не догадалась спросить, откуда у незнакомца билет, если ей только что сказали, что на московский поезд вообще нет мест. Она купила у него билет, незнакомец пересчитал деньги и тут же исчез. Таня вышла на перрон.

Дул холодный сырой ветер. Изредка в лицо ударяли мелкие ледяные капли. Таня ежилась, прятала лицо в воротник, ходила взад-вперед вдоль путей; дожидаться в прокуренном зале не было никакого желания.

Прошел пригородный. За ним товарный… Наконец в стороне Новогорска из-за поворота выплыл яркий луч прожектора. Шел московский. Таня нетерпеливо ждала.

Ее, девятый, вагон остановился далеко за перроном. Она побежала: поезд стоял здесь всего минуту. Запыхавшись, подала билет проводнице, шагнула к подножке. Проводница преградила ей дорогу, вернула билет,

— Не на этот поезд и просроченный, — пояснила она.

— Как просроченный? Почему не на этот?

— Читайте и компостер глядите. — Проводница поднялась в вагон и уже опускала откидную площадку.

Таня растерянно вертела в руках билет. На нем действительно было выбито вчерашнее число и стоял номер совсем другого поезда, хотя тоже на Москву.

— Слушайте, пустите меня! Я же купила билет сейчас у пассажира, он едет с этим же поездом, — убеждала Таня.

— Не уговаривайте, — отрезала проводница.

Поезд пошел. Таня шагала рядом с вагоном и, чуть не плача, упрашивала проводницу, но та была неумолима. А поезд набирал ход. В отчаянной решимости, не соображая, что делает, Таня забросила на площадку чемоданчик и, уцепившись за поручень, попыталась вскочить на подножку, но не смогла и побежала, не выпуская поручень.

— Отпускайся! Под колеса затянет! — взвизгнула проводница и выбросила с площадки чемоданчик. — Отпустись! — Нагнувшись, она разжала Танину руку.

Таня споткнулась и упала ничком на песок. Мимо все быстрее и быстрее катились вагоны. Промчался последний… Она тяжело поднялась. Выплюнула песок, потерла ушибленный подбородок. Скомкала, отшвырнула ненужный уже билет и прислонилась к столбу, В голове гудело.

«Словно нарочно все против, — думала Таня. — Как назло… Но нет, она все равно поедет. Она утром на пригородном поезде отправится в Новогорск и уедет в Москву оттуда, — там, наверно, проще с билетами. Правда, пропадет день, но что делать…

— Я должна ехать, — вслух сказала Таня, приникая лбом к холодному сырому столбу и ударив по нему кулаком. Потом оттолкнулась от столба, подобрала валявшийся поодаль на песке чемодан, встряхнула его и повторила: — Должна!..

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

В гарнитурный цех заглядывало вечернее солнце. Оно сверкало в дужке очков Ильи Тимофеевича и яркими спокойными пятнами лежало на полировке мебели — на шкафах, столах и буфетах, что выстроились по стенам цеха, прибранного, словно горница к большому празднику.

Илья Тимофеевич с довольным и праздничным лицом расхаживал вдоль своего «деревянного войска», бережно протирая мягкой тряпочкой полировку, и никак не мог налюбоваться вещами, которые чуть не два месяца создавал вместе с солдатами «своей мебельной гвардии». Цех прибрали и принарядили по его настоянию, потому что добрую вещь, заявил он, можно справедливо оценить только в абсолютной чистоте.

В цехе собирался наконец «решающий» технический совет.

Но не только члены совета и столяры художественной бригады пришли на совет, здесь были рабочие и из других цехов. Судьба новой мебели интересовала многих. Образцы разглядывали. Судили. Спорили.

Тут же с суетливым и едким огоньком в глазах путался Ярыгни. Он сдержанно хвалил мебель рядом с теми, кому она нравилась, и рьяно ругал — шепотком на всякий случай и в самое ухо того, на чьем лице замечал скептическую улыбку.

Больше всех, однако, переживал Саша Лебедь. Встревоженный и настороженный, он бродил среди старших, по многочисленным и не всегда понятным репликам стараясь угадать, что же будет: утвердят или не утвердят? Ворчливые назидания Ильи Тимофеевича, от которых, бывало, румянец конфуза заливал Сашины щеки и по затылку расползались мурашки, припоминались теперь как сущий пустяк в сравнении с этим томительным, волнующим ожиданием. Что-то решат!

Когда образцы наконец утвердили, Саша едва не крикнул «ура», но вовремя спохватился и только радостно потер нос.

Еще недавно, начиная работать в бригаде, Саша боялся: вдруг поручат какое-нибудь малоинтересное дельце вроде приготовления клея или черновой обработки заготовок. Но вышло иначе. Илья Тимофеевич доверил ему очень даже щекотливое дело — подбирать по цвету и слою фанеру, которая шла на облицовку.

— Только не подкачай, смотри, — предупредил Илья Тимофеевич, — а то, худого не скажу, придется тебе обратно подаваться, к ящикам своим в сборочный…

И, несмотря на то, что в прищуренных бригадировых глазах пряталась стариковская хитринка, обличавшая напускную строгость, не подкачать Саша старался изо всех сил.

Очень уж неуверенно чувствовал он себя среди опытных столяров. «Сумею ли и я так-то… хоть когда-нибудь?» Особенно удивляло и восхищало его почти сказочное умение Ильи Тимофеевича чутьем и догадкой проникать в глубину дерева, угадывать самое неожиданное.

Прежде чем пустить в дело какой-нибудь брусок, Илья Тимофеевич вертел его в руках, разглядывал, взвешивал на ладони. Потом опирал брусок концом о верстак и пробовал, как пружинит, простукивал косточкой полусогнутого пальца, прислушиваясь к чему-то, рассматривал направление слоев. Саша так и ждал, что сейчас его бригадир станет пробовать брусок зубами или лизать. Но Илья Тимофеевич обходился без этого.

— Зачем вы так, Илья Тимофеевич? — говорил Саша.

— Зачем? — машинально переспрашивал Илья Тимофеевич и, если исследование таинственных свойств бруска закончено не было, отвечал неопределенно — А вот затем… — Однако после паузы и раздумья смотрел в пытливые карие Сашины глаза и рассказывал: — Зачем, говоришь? А вот зачем. Ты, допустим, человек ученый — и теорию там у вас в ремесленном проходили, и практику, — а вот посмотри да скажи мне: в какую сторону и через сколько дней этот брусок может покоробиться и как его поэтому и куда употребить надо, чтобы без фальши после, а?

Саша прицеливался глазом вдоль кромки бруска, вертел его, вздыхал и конфузился; ответить он не мог.

— Во! — заключал Илья Тимофеевич. — Видишь, браток, без большой-то практики твоя теория пока что невареная похлебка: посуду занимает, а есть нельзя. Вот гляди: тут у бруска кремнинка прошла. Так? Здесь вот позаметнее, а тут поменьше, тут слоек поплотней и гнется в эту сторону иначе. Видал? Вот здесь я его клейком смажу, а на клеек деревце всегда ведет малость. Вот я и гляжу, как мне его повернуть, чтобы напослед, как ни вертело его, как ни коробился, а на свое место встал. Уразумел? В деревце, как в человеке, свой характер. Вот для нас, мастеров, самое первое дело — угадать его, характер этот, да от строптивости уберечь.

Когда Илья Тимофеевич доверил Саше полировку высшего класса, тот почувствовал себя счастливейшим человеком. Крышка стола, которую он отполировал под присмотром бригадира, выглядела великолепно. В ней отражался высокий потолок цеха со всеми извилинками и едва заметными трещинками штукатурки. Саша долго любовался своей работой: «Здорово как получилось, а? И ведь сам сделал-то, сам!»

Однако уже через день потолок в полировке потускнел, а еще через два — не стало видно ни извилинок, ни трещинок. Между тем стол Ильи Тимофеевича по-прежнему сиял зеркальным безукоризненным глянцем.

Илья Тимофеевич похлопал Сашу по спине и сочувственно проговорил:

— Что, краснодеревец, просела полировочка? Слушаться надо было, силушку свою курносую не жалеть, так-то! Знаешь, как хозяин у нас работу проверял? Пока полируем, он на глянец-то и не глядел почти. Просто подойдет, на спину поглядит — мокрая рубаха или нет. Ежели сырости не видать, он моментом лапу свою под рубаху запустит и шарится промеж лопаток — вспотел или нет. Ну и, коли сухая спина, тут либо подзатыльника дожидайся, либо в ноги падай, чтобы не прогнал из мастерской… Но ты не тужи, браток, дело у нас с тобой вполне поправимое.

И он рассказал, как исправить беду.

2

Как только совет утвердил образцы, бригада Ильи Тимофеевича принялась за новую партию мебели. Гречаник эту партию назвал пробной.

Замысел главного инженера состоял в том, чтобы, пока в цехах вовсю готовятся к выпуску мебели по новым образцам, еще раз как следует проверить все до последней мелочи. На других участках тем временем предполагалось закончить перестройку.

Получалось, что «мебельная гвардия» Ильи Тимофеевича должна «произвести разведку боем и подготовить широкое наступление по всему фронту». Именно так, несколько высокопарно, выразился главный инженер, когда разъяснял задачу на собрании бригады.

Одно только не понравилось Илье Тимофеевичу: название партии.

— Что за пробная? — сердился он. — Давным-давно все испробовано! Хоть бы уж первой назвали, что ли!

Кто-то предложил название «малый художественный поток». Илья Тимофеевич запротестовал:

— Товарный порожняк, а не название! На километр вытянул! Короче надо — малый художественный! Вот это ладно будет.

— Еще театр, подумают, — послышалась осторожная реплика.

— А чем наше-то дело хуже театру, чем? — наступал Илья Тимофеевич.

Об этой «дискуссии» вскоре узнала вся фабрика, и за бригадой так и осталось название «малый художественный».

Людей в бригаду добавили, и в нее попали теперь Розов и Ярыгин.

Против Степана Розова Илья Тимофеевич не возразил: тот был хотя и из молодых, но опытный и умелый фанеровщик. Но Ярыгина принимать ни за что не хотел.

— Мне, Михаил Сергеевич, что годы его, что умельство — не закон, — убеждал Илья Тимофеевич Токарева. — Это ж денежная душа. Он на любое дело сквозь червончик глядит.

— Ничего, Илья Тимофеевич, — успокаивал Токарев, — пускай работает. Ходит просится. Давайте уважим старика.

— Мы-то уважим, — ворчал Илья Тимофеевич, — он бы вот не «уважил» нас. Наведет муть, вот посмотрите…

Первые дни Ярыгин держал себя в бригаде смирно. Никому не мешал, мало с кем разговаривал. А к делу проявлял необыкновенное усердие, даже после смены оставался повечеровать, чтобы подогнать работу на завтра.

«Муть» началась незаметно.

Как-то Саша Лебедь, не успев докончить задание до гудка, тоже остался после смены.

Ярыгин, проходя мимо, сказал, словно между прочим:

— Самого смолоду огольцом звали, но уж вот в дураки не рядился да и других не подводил, хе-хе!

— Кого, дядя Паша, не подводил? — не понял Саша, для того и оставшийся после смены, чтобы завтра не случилось из-за него задержки.

— «Кого, кого», — кривя рот, передразнил Ярыгин. — Друзей-товаришшей своих, вот кого!

— Да кто подводит-то, кто? — недоумевал Саша.

— Ваша милость, грудное младенчество, друг-товаришш! — уже не стесняясь, окрысился Ярыгин. В цехе, кроме него и Саши, никого не было и разговаривать можно было начистоту. — Ты скажи мне, Аника-воин, чего ради норму-то выжимаешь?

— Как чего ради? — откровенно удивился Саша. Его чистые глаза смотрели прямо в остренькие, насмешливые и неспокойные глазки Ярыгина. — Мы на комсомольском собрании решили…

— На каком таком собрании? — не отступал Ярыгин.

— Да на комсомольском, говорю! — начиная раздражаться и повышая голос, произнес Саша. — Обязательство принимали: к тридцать восьмой годовщине каждому комсомольцу по сорок норм сделать.

— А по сорок рубликов с копеечками заработать к годовщине, до такого обязательства не докумекалися при всем при том?

— Почему по сорок?

— Так и быть, расскажу тебе, друг-товаришш, по совести. Слушай.

Ярыгин примостился на уголке Сашиного верстака, обшарил глазками взволнованное раскрасневшееся Сашино лицо и начал:

— Нормы в нашей бригаде временные, друг-товаришш? Временные. А для чего временные? Да начальству приглядеться надобно, кто с дурной головы перевыполнять их пуще начнет. Ты нажмешь — перевыполнишь, другой нажмет — перевыполнит, третий на вас шары распялит — да и туда же подастся, и пошло… Глядишь, на норму нашлепку приделали — выросла матушка, а по расценочке при всем при том ножницами чик! — и отстригли гребешок, а за гребешком и голова туда же. Докумекался, друг-товаришш? Хе-хе! А ты говоришь — комсомольское собрание! Повыжимай-ка вот этак-то еще с недельку да погляди, чего выйдет! Вспомнишь, небось, дядьку Пашу Ярыгина.

Саша даже рот приоткрыл от таких речей. Из-под красноватых век Ярыгина поблескивало что-то насмешливое и колючее. Старик соскользнул с верстака.

— Дядя Паша! Это что ж выходит? — взволнованно заговорил Саша. — Выходит, наплевать, да? На комсомольскую честь наплевать? Ради расценочки, да? Сапогом растереть, так, что ли?

— Так не так, про то гадалка знает, — попробовал увильнуть Ярыгин.

— Нет, вы отвечайте! — громко потребовал Саша.

Ярыгин насмешливо осклабился:

— Пошел ты, друг-товаришш, по груши, да не нашел бы, гляди, от лягуши уши, — загадочно прошуршал Ярыгин, направляясь к своему верстаку.

— Нет, вы погодите сматываться-то! — шагнув за ним, крикнул вслед Саша. — Вы чего, подлости меня учите, да? Думаете, умения меньше вашего, так я и поддамся, да? А что меня государство учило бесплатно, что деньги еще платило мне, это как? Не сшурупило у вас, да? — Саша повертел пальцем у лба, словно завертывал отверткой шуруп. — Советский я человек, вот! Понятно вам?

Ярыгин обернулся и некоторое время стоял как истукан, топорща усики, потом сказал:

— Умный сам поймет, а дурака не научишь, друг-товаришш. Ну при всем при том и я, кажись, тоже не турецкой человек, хе-хе! — Ярыгин осклабился и ушел в свой угол.

А Саша нахмурил брови и с ожесточением принялся за прерванную работу.

Но не таков был Ярыгин, чтоб спокойно, сложа руки дожидаться той поры, когда «расценочке отстригут гребешок». Нужно было что-то придумывать, что-то осторожное, незаметное и действенное. И Ярыгин искал единомышленников, прощупывал, выбирал тех, кто, на его взгляд, послабее «торчит на столбиках». Ему определенно не везло. Кроме Степана Розова, угрюмого, молчаливого и любящего выпить на даровщинку парня, в бригаде никто не казался подходящим.

Ярыгин стал присматриваться к Илье Новикову. Хоть и не работает трудколоновец в бригаде, все равно может сгодиться, мало ли!

А Илья частенько забегал в гарнитурный цех, особенно с той поры, как его перевели из подручных на фрезер. Он постоянно придумывал что-то для станка. То налаживал новую цулагу[3], то пересаживал зажимной винт, то еще что-нибудь. По вечерам или днем, в свободное от смены время, приходил в цех к цулажникам[4] и, если там верстаки были заняты, шел в гарнитурный. Ярыгин охотно давал ему свой инструмент, добрый, старинный и ладно присаженный, хоть и нажитый не совсем праведно: он попросту стащен был у Шарапова еще в ту пору, когда того раскулачили.

Вскоре после разговора Ярыгина с Сашей Новиков вечером снова пришел в гарнитурный и попросил у Ярыгина инструмент.

— Бери, бери, друг-товаришш, — радушно ответил Ярыгин, — любой выбирай. Будет время, посчитаемся, хе-хе!

Илья выбрал в ярыгинском шкафу рубанок и стамеску и пристроился на Сашином верстаке, где было посветлее. Закончив работу, он вернул инструмент, поблагодарил.

— Чего ладил-то опять? Рациялизацию все? — прищуриваясь, спросил Ярыгин.

— Так, по малости, подремонтировал…

— Скромничай!

— Нет, верно, Пал Афанасьич.

— Я седьмой десяток Афанасьич, не проведешь, хе-хе! На план все жмете?

— А вы? Не жмете, что ли?

— Как не жмем! Хе-хе! План-то, друг-товаришш, без нас с тобой сделается, без нас провалится. Шкура не планом, небось, ко хребту пришита, деньгой пристрочена. Крепка деньга — крепка строчка, зубами не отдерешь; тонок карман — в пору поглядеть, кабы шкура не отвалилася, хе-хе!

Ярыгин даже причмокнул от удовольствия. После огольца Сашки разговор с Илюхой — сущая благодать! Ишь, какой смирненький.

— Так план-то из нормы получается, Пал Афанасьич.

— Из нормы денежка вытекает, друг-товаришш. Заработки-те как? С контролем-то вашим, поди, тово? Лишка уж не отхватишь?

— Заработку хватает….

— Хватает! Хе-хе-хе! — рассмеялся Ярыгин. — Схимник ваша милость! Разве деньги-те лишние бывают? Тебе ведь, не стариково дело, в жизни кудай-то присосаться надо, а без деньги, что без клейку, никуда не прилипнешь, так-то! — Не обращая внимания на то, что Илья слушает его плохо и уже собирается уходить, Ярыгин продолжал:

— А тебе деньга— дело особо первостатейное. Житьишко-то, — слыхал я, — сызмалетства не шибко завидное подвернулося, знать-то, шкварочка от него за щеку не завалилася, хе-хе! — Ярыгин многозначительно замолчал. Глазки его поблескивали оловцем.

— Завалилась не завалилась — про то мне знать, — угрюмо и глухо проговорил Илья. Он жалел уже, что не ушел сразу, что ввязался в этот разговор. Когда-то в детстве его собственная, мальчишеская тогда еще, жизнь была исковеркана вот этим же словом — деньги!

Илье стало невыносимо гадко от самого присутствия Ярыгина, от его бегающих, обшаривающих глаз, фиолетовых губ.

— А что и за грех, ежели прошлое-то для вразумления помянуть? — развел руками Ярыгин. — И обижаться не след. А денежных-то при всем при том и девки больше любят, хе-хе…

— Это уж дешевки называются, — брезгливо ответил Илья, повернулся и пошел было прочь, но, услышав позади мелкий трясущийся смех, оглянулся.

― Вы, Павел Афанасьич, чего?

Морщинистое, все в лиловых кровоподтечных жилках лицо Ярыгина тряслось от негромкого, но закатистого смеха. Глаза стали, как щелочки.

— «Чего, чего»! Да того! Хе-хе! Твоя-то дешевка разве б от тебя тягу дала, кабы ты, как Степка Розов, при деньгах был? Он-то — втрое против тебя зарабатывал.

— Кто это моя дешевка, кто? — Кровь обжигала виски. Краска заливала лицо Ильи. Он вобрал голову в плечи. — Кто дешевка?

— Да Любка розовская, — ответил Ярыгин, несколько отступая.

— Что ты сказал? — Илья медленно и тяжело шел на Ярыгина.

Тот попятился. Глазки его заметались.

— Ну чего уставился-то? Чего хочешь-то при всем при том? — как нагадившая собачонка, трусливо ожидающая грозной расплаты за свой проступок, тоненько повизгивал Ярыгин срывающимся на фальцет голосом. Он пятился, выставив перед собой руки с растопыренными пальцами.

Илья шагнул к нему, вцепился в ворот рубахи и затряс так, что голова Ярыгина замоталась из стороны в сторону, словно вот-вот готова была отвалиться. Глаза стали выпуклыми и круглыми, как шарики от никелированной кровати.

— Затрясу! Насмерть затрясу! Денежная душа! — выкрикивал Новиков, не помня себя от гнева и возмущения. — Затрясу, дешевка!

Он с силой швырнул Ярыгина. Тот, путаясь в собственных ногах, отлетел к верстаку и, припав к нему, вцепился в края верстачной плиты пальцами. Глаза его метались, как у затравленной рыси. Илья стремительно выбежал из цеха.

— За доброту-то мою… за совет-то житейский… трудколоновская душа! Ну, помянешь Ярыгина при всем при том… — надсадно к хрипло бормотал старик.

3

Еще в августе, обозленный тем, что его не включили в состав сысоевской бригады, Ярыгин долго обивал пороги в конторе, в фабкоме, у директора. Наконец, чтобы избавиться от его нытья, ему поручили отдельный заказ — письменные столы. После он еще четыре дня топтался в конторе, оговаривая себе «настоящую цену»…

Ковыряясь в своем углу над столами, Ярыгин приглядывался к работе бригады и понимал, что уж больно неспоро двигается у него дело. Даже оголец Сашка зарабатывал больше. Ярыгин стал нажимать. Вечеровал. Домой приходил усталый, скрипучий и злой. Едва успев отужинать, он доставал торчавшие из-за буфета старые счеты с косточками, потемневшими от времени и чьих-то нечистых пальцев, и начинал утомительный подсчет, насколько больше можно было бы загрести денег, доведись ему работать в бригаде. Каждый раз получалась цифра, от которой потел затылок и мелко тряслись пальцы.

— Обошли Ярыгина, собаки! — хрипловато рычал он, запихивал счеты обратно за буфет и отправлялся в чулан. Там среди старой рухляди — струбцин с изгрызенными винтами, каких-то жестянок, обломков дерева, бутылок, сплошь облепленных натеками лака, — хранился так называемый шмук — политура в четвертной бутыли. Тоненький слоек дешевого клейку, положенный под полировку вместо грунта, заказчику, не осведомленному в тонкостях столярного дела, настроения не портил, а Ярыгину позволял спокойненько запасать даровую выпивку.

Он наливал из бутыли в эмалированную кружку рубиновую жидкость, тащил в комнату, подсыпал сольцы, доливал водой и, размешав чертов напиток, процеживал его через марлю. Потом доставал с полатей головку чесноку, очищал один зубок и садился к столу. Помянув для надежности нечистую силу, он, не передохнув, высасывал всю порцию. Пучил глаза. И усы у него топорщились, как шипы на колючей проволоке. Веки краснели еще больше. Разжевывая чеснок, Ярыгин кряхтел и сперва сидел смирно. Потом зелье начинало «забирать». Он с размаху грохал по столу костистым сморщенным кулаком. На столе подпрыгивала кружка.

Заслышав этот предупреждающий шум, престарелая ярыгинская половина, давным-давно позабывшая свое настоящее имя и отчество и, неизвестно почему, прозванная Каледоновной, спешно эвакуировалась к соседям. Там она коротала вечер, все к чему-то прислушиваясь, и на вопросы: «Что сам-от?» — отвечала со вздохом: «Бурунствует», а иногда добавляла для ясности: «Посуду дробил еще». И всегда заключала: «Он у меня человек контуженый, осподь с ним».

А «контуженый» человек с грохотом двигал стулья по комнате, ругался матерно и страшно грозил кому-то: «Доберуся я при всем при том до вас, запляшете, июды, помянете Ярыгина! Помянете! Вот и именно да!»

Затихал он, когда тяжелел язык и беспомощно повисала челюсть. А наутро в цех приходил помятый, со слезящимися глазами. Подбородок и нос его блестели и походили цветом на верхушку турнепса…

Попав наконец в бригаду, Ярыгин успокоился и повеселел, даже к бутыли со шмуком не прикладывался больше недели. Но Каледоновна тревожилась.

— Мой-от втору неделю мешанину свою не мешат, — рассказывала она соседям. — Ох, не к добру, знать-то! После, гляди-ко, разом налягет… Ох, не бывать, знать-то, ему живому, разом сгорит супостат!

Но «супостат», судя по всему, разом гореть не собирался. Пробная партия новой мебели оплачивалась хорошо.

— Так пойдет — порядок с денежкой будет! — бормотал он себе под нос. — А ежели еще повечеровать при всем при том?

Тоска подкралась незаметно. Началась со смутных опасений: «Здорово мужики на выработку давить начали. Как бы выгодная расценочка при всем при том не накрылася».

Степан Розов, слушая шепоток Ярыгина, озадаченно скоблил затылок, однаконорму тоже перевыполнял.

Ярыгинские вечеровки были маневром: кто хочет делать всех больше, обязательно кончит браком, он же, Ярыгин, конфуза ни за что не допустит, потому вот и вечерует, старается…

Но «теория» не подтверждалась. Браку не было даже у «огольца».

Тогда и состоялся тайный сговор Ярыгина с Розовым.

4

Однажды утром обнаружилось, что большинство щитов, зафанерованных накануне, — брак. Поверхность их была покрыта отвратительными волдырями «чижей», как зовут мебельщики вздувшиеся места неприклеившейся фанеры.

Илья Тимофеевич встревожился: «Что могло приключиться?» Люди в бригаде опытные, фанеровать умеют. Прессы работают исправно. Пересмотрели всю работу. Чижи были даже на щитах Розова. Зато у Ярыгина их не было и в помине.

Ярыгин повеселел:

— Говорил я, друзья-товаришши, остерегал, ну при всем при том по-моему и вышло, хе-хе! Художество-то с торопней врозь живут.

Многие думали, что виноват клей, полученный накануне, тем более, что Ярыгин клеил другим. Клей проверили, он оказался безупречным.

Времени на переделку пошло много, и выработка бригады упала. Ярыгин торжествовал.

Вскоре история повторилась. Саша Лебедь был в отчаянии: «Вот тебе и обязательство! Вот и выполнил! Эх ты, комсомолец!»

Илья Тимофеевич поделился неприятностью только с сыном.,

— Доищемся, быть не может! — негодовал он. — А нет — худого не скажу, выкидывайте и меня на помойку!

Как-то в обеденный перерыв он не пошел домой — остался помочь Саше исправить брак. Ярыгин обедать не ходил вообще — домой далеко, а тратиться на столовую он  считал недопустимой роскошью. Он сидел на верстаке, свесив ноги, попивал кипяток и заедал его присоленным хлебом — пускай все видят, что не очень-то богато живет Ярыгин.

Илья Тимофеевич подошел и, в упор глядя Ярыгину в лицо, заговорил негромким позванивающим баском: — А что, Пал Афанасьич, как полагаешь, не волчья ли лапа здесь набродила? — и показал рукой на сложенные в сторонку бракованные щиты.

Ярыгин поперхнулся чаем и закашлялся, но тут же сладенько улыбнулся и сказал:

— Может и так оно… — потом утер ладонью губы и продолжал: — Дело  вполне возможное, Илюха-трудколоновец со Степкой не в ладах… из-за Любки. Вот и пакостит, не знавши, где чья работа. Только сомневаюся, Тимофеич, — тут больше в торопне дело, хе-хе.

— Полагаешь? — Ничего больше не сказав, Илья Тимофеевич в раздумье отошел к своему верстаку.

Саша, который слышал весь этот разговор, спросил:

— Трудколоновец зачем сюда ходит, Илья Тимофеевич, а? И этот тоже… вечерует все.

Илья Тимофеевич не ответил — он, видимо, вспоминал что-то. Может быть, вспоминалась ему тревожная ночь послевоенного года. Зловещее зарево вдруг охватило тогда полнеба над поселком. Черные фигуры людей с медными отсветами на лицах бежали в ту сторону, где пылал производственный корпус мебельной артели. Может быть, снова слышал он разбойничьи посвисты гривастого пламени, треск падающих стропил, вопли, визгливые причитания женщин, истошный плач перепуганных ребятишек и сладенькое хрипение Ярыгина: «Гляди-ка ты, как неладненько издалося…»

— Поймать бы на месте гада, — тихо, себе в усы, проговорил Илья Тимофеевич.

И Саша, который в ту минуту думал о Новикове, ясно увидел перед собою скуластое лицо с черными, чуть раскосыми глазами. Он нахмурился и, стиснув губы, мысленно погрозил злосчастному трудколоновцу кулаком.

5

В Москву Таня не уехала.

Правда, наутро она пришла в кабинет к Гречанику и, пока он несколько удивленно разглядывал ее изодранный и припухший подбородок, объяснила, как все получилось. Выпросив еще один дополнительный день, она помянула заодно об отказе Костылева заменить ее.

Гречаник вызвал Костылева.

— Когда человеку нужно помочь, Николай Иванович, — сказал он, — полагается помочь. Найдите возможность заменить.

Костылев заикнулся было насчет «промблемы», но Гречаник сказал:

— Все. — И опустил ладонь на стол.

Костылев покосился на Таню, дернул усиками, но промолчал.

Пригородный поезд уходил в полдень. А в одиннадцать, когда Таня уже шла на станцию, возле самого дома ей отдали письмо. Адрес был написан рукою Ксении Сергеевны. Таня поспешно разорвала конверт…

«Танюша, родная, прости меня, — читала она, медленно опускаясь на деревянную еще сырую от недавнего дождя скамейку возле палисадника, — прости за то, что я прочла твое письмо. Это, наверно, один из тех грехов, которые не прощаются никому, кроме матери, но именно оно помогло мне понять состояние Георгия: дело в том, что он вот уже месяц на целине. Он уехал туда с концертной бригадой филармонии. Все это случилось так неожиданно. Правда, я как-то заметила, что с Георгием происходит что-то непонятное. Прежде его ничто и никогда не могло отвлечь от скрипки, а тут он вдруг целый день даже футляра не открывал. Сидел, думал о чем-то. Я беспокоилась, спрашивала. Он только стискивал мою руку и говорил: «Ничего». Тогда я подумала, что это из-за каких-то осложнений с концертной поездкой в Варшаву, куда он должен был ехать, а после узнала, что он едет на целину. Я пришла домой и услышала какой-то очень «воспаленный» голос Миши Корин-ского. Он возмущался, ругал Георгия, говорил, что не понимает, как это можно отказаться от заграничных концертов, и заявил, что на целину ни за что не поедет. Георгий уехал на другой день. А сегодня я получила от него письмо. Он пишет о необыкновенных концертах в недостроенных клубах, в общежитиях, об утомительных переездах под проливным дождем, иной раз ночью — на грузовых машинах, на телегах, а случается, и пешком… И вот, несмотря на все это, он собирается пробыть там до зимы. Говорит, что он и его новый, заменивший Мишу, аккомпаниатор уже решили: кончится их турне, проводят они бригаду, а сами останутся ждать приезда новой. Вот слова из его письма, Танюша: «Я буду здесь долго. Очень долго. Буду ездить. Ходить. Мокнуть. Высыхать. Мерзнуть. Отогреваться. И играть, играть… Я не вернусь до тех пор, пока досыта не напьюсь этой, мне кажется, самой настоящей жизнью». А мне трудно, Танюша, мне тревожно за него: все думаю — простудится, заболеет… Но пора кончать. Что-то не в меру я разговорилась. Жду, что ты напишешь мне. Пиши откровенно: я все пойму и все сохраню. Не бойся доверить: для меня ты, как дочка. А сын… Сыновья, они не очень-то бывают откровенны с матерью. До всего приходится сердцем доискиваться. Ну прощай, Танюша. Обнимаю. Пиши…»

Таня засунула письмо в конверт. Подышала на холодные покрасневшие пальцы. После всего, что открылось ей сейчас, появилось такое чувство, будто это она растревожила неведомые до того, скрытые силы. И как же захотелось ей оказаться там, на целине, разыскать Георгия и, дождавшись, когда кончится концерт в каком-нибудь недостроенном клубе, подойти, взять за плечи и сказать: «Я хочу, чтобы ты был счастлив!» А потом… Потом ездить вместе. Вместе ходить пешком. Дыханием своим отогревать перед концертом его закоченевшие на ледяном ветру пальцы. И… стоя у рояля, переворачивать ноты аккомпаниатору…

Таня не спеша поднялась на крыльцо.

Варвара Степановна озадаченно развела руками.

— Да что ж это? Неужто и на пригородный билетов не продают? — спросила она.

— Просто все поезда на Москву пока отменены, — со вздохом пошутила Таня, опуская чемоданчик на табуретку, и добавила: — Для меня.

А Варвара Степановна, гремя ведрами, ворчала про себя:

— И когда это наконец порядки на железной дороге наведут..»

6

Таня изредка писала Ксении Сергеевне, спрашивала у нее о Георгии. Но в ответных письмах не было ничего нового. Домой он пока больше не писал, если не считать редких, очень коротеньких открыток, в которых, кроме упоминания о том, что здоров, сообщал лишь, куда собирается ехать дальше. И Ксения Сергеевна жила в постоянной тревоге.

И все-таки после всего, что Таня узнала, сил у нее словно вдвое прибыло. Это было очень кстати, потому что работы все прибавлялось и прибавлялось. И не только на фабрике. Приходилось помогать Алексею, у которого постоянно что-нибудь «заедало» в его проекте. Бежать вечером к Горну ему, конечно, не было смысла, и Алексей либо сразу стучал к Тане, либо, если она была еще на смене, терпеливо дожидался ее.

Часто они вдвоем подолгу засиживались над чертежами.

А в шесть утра пронзительно и дерзко звонил будильник.

Осторожно, стараясь не шуметь ведрами, Таня тайком от Варвары Степановны приносила воды из колодца, всякий раз после выслушивая назидание, что вот опять берется не за свое дело. Иногда ведра оказывались спрятанными с вечера или уже полными, а у Варвары Степановны бывал при этом гордый победоносный вид.

Порядка в Таниной смене заметно прибавилось. Учет выработки по системе Егора Михайловича делал свое дело. Да еще Нюрку Бокова Таня перевела в подручные к Шадрину, и Рябов с Зуевым, лишившиеся «организаторского» влияния своего главаря, притихли. Работу между фрезерами Таня распределяла теперь так, что детали от Мишки Рябова попадали к Зуеву и лишь от того — на фрезер Новикова. Илья беспощадно возвращал осиротевшим боковцам всякую испорченную деталь, и они, злобно косясь на него, до одури грызлись между собой, доказывали, кто из них виноват. «Лавры делят!»— иронически замечал Вася Трефелов.

Тернин, заставший их как-то в самый разгар «дележа», стыдил:

— Эх вы! Несознательный элемент! Вот смотрите, Новиков-то еще при царе-косаре Бокова вашего в рамки ставил, а вы до сей поры все слабинку ищете.

Позже он говорил Тане:

— Их бы, на мой взгляд, разделить, двоих этих, больше, поди, толку-то будет, а? Как считаете?

— Пока пускай вместе, — ответила Таня. — Так они друг друга быстрей понимают…

Костылев, пока работали в третьей смене, Таню не беспокоил. О том, что Новиков переведен на станок, он узнал позже. Шпульников, принимая смену, видел Илью за станком и сообщил об этом Костылеву. Тот, откинув на этот раз весь свой показной такт, набросился на Таню:

— На каком основании? Кто разрешил? Кто вы такая здесь? — орал он, и верхняя губа у него дергалась. — Немедленно вернуть!

— Николай Иванович, — ответила Таня, стараясь подавить волнение, — жалуйтесь на меня, но я Новикова не сниму!

— Посмотрим! — Костылев выскочил из цеховой конторки и, лягнув дверь, жестким шагом направился к строгальному станку Шадрина. — Боков! — крикнул он. — Па фрезер! Быстро! Марш!

Широкое лицо Нюрки просияло. Но тут вмешался Шадрин:

— Товарищ Костылев, пойдем-ка, я тебе скажу кое-что…

— Боков, на фрезер! — повторил Костылев.

— Сейчас-сейчас, — вставил Шадрин. — Пригляни за станком, Боков, я быстро. Пошли, Николай Иванович, пошли.

— Говори здесь!

— Ну, воля твоя, только я хотел так, чтобы тебе при народе конфузно не было, — сказал Шадрин вполголоса. — Ну, как? Пойдем, что ли.

Костылев нехотя пошел к цеховой конторке.

— Ты вот чего, — сказал Шадрин, затворяя за собой дверь, — Бокова на станок к себе я сам потребовал. Ясно? Душа у меня не терпит при непорядках вроде как свидетелем состоять. Ты нам в смену шалопаев этих на что сунул? Шпульникову помешали? Ну, а мы размыслили сообща, как ловчее, и порядок вроде начался. Или тебе до него интересу мало, до порядка-то?

— Порядок в цехе — это беспрекословное исполнение моих указаний! — резко ответил Костылев. — Я начальник цеха! Я приказал Новикова…

— А я тебя подметалой и не назвал, кажись? — перебил Шадрин. — Только уж раз ты начальник, ты такие указания давай, чтобы по ходу дела ложились, а не впоперек.

Внутри у Костылева все кипело. Хотелось, ой как хотелось нашуметь, гаркнуть что есть силы, сделать по-своему! Но он стоял не шевелясь, расставив ноги и злобно уставившись в заросшее лицо Шадрина. Казалось, Костылев окаменел. Таня так и ждала: сейчас выкинет какой-нибудь номер. Но, к ее удивлению, он бросил лишь короткое и сухое: «Поговорим у директора!»— круто повернулся и вышел.

Таня ждала, что ее вызовет Токарев, но он не вызывал, и она даже несколько дней вовсе не вспоминала о Костылеве; тот уехал по каким-то своим делам в Новогорск. А за это время стала известна еще одна новость.

Поручая Новикову глубокую фрезеровку сложных деталей, Таня сказала ему:

— …Только поставь вместо этой костылевскую фрезу, чтобы сколов поменьше было.

И вдруг увидела в глазах у Ильи такую опаляющую ненависть, что даже растерялась.

— Что с тобой, Илюша? — спросила она, впервые назвав его по имени.

Он ничего не ответил, и все сразу погасло. Только — Таня заметила это — всю смену после работал Новиков с каким-то невиданным ожесточением. После смены он подошел к Тане и попросил разрешения сказать ей наедине только два слова. Они зашли в цеховую конторку, и Илья угрюмо и виновато проговорил:

— Вы меня извините…

— В чем? — удивилась Таня.

— Давеча я… Ну, помните?.. Только не от вас это.

— Да что ты, что ты! — успокоила Таня. — Я просто испугалась, подумала: обидела чем-нибудь.

— Вы? Обидели? Товарищ мастер… Татьяна Григорьевна! Да вы для меня такое… такое! Разве ж я когда про это забуду!

Он стоял перед нею, молодой, рослый, широкоплечий парень, и по смуглым скуластым щекам его вовсю бежали светлые, первые настоящие за всю жизнь слезы. Полные губы по-детски вздрагивали.

— Успокойся, Илюша, — ласково уговаривала Таня, — успокойся! Будем работать, и все пойдет хорошо. Все пойдет хорошо…

Илья вытер ладонью щеки и проглотил стоявший в горле комок.

— Не хочу я, — глухо проговорил он, — чтоб думали про то, давешнее… будто на вас…

И Новиков рассказал Тане историю изобретения фрезы.

— По дурости надеялся, — закончил он свой рассказ, — думал польза будет. От меня, от карманника бывшего, от блатного! А этот… Костылеву почет, а Ильюха Новиков как отбросом был, так и остался. — Илья замолчал, потом добавил: — И доказать нечем…

То, что услышала Таня, потрясло ее. Хотелось сейчас же, немедленно кинуться в бой за этого парня, но… что делать? Как доказать, что не Костылев автор, а Новиков? Таня понимала: это невозможно.

7

Смена работала с пяти вечера. Таня шла в цех. А через фабричный двор навстречу ей, не разбирая дороги, хлюпая по лужам, размашисто шагал донельзя возбужденный Новиков.

— Татьяна Григорьевна, — тяжело дыша от волнения, проговорил он, едва поравнявшись с Таней, и протянул ей записку. — Вот!

— Что это? — Таня развернула, прочла. — Кто дал вам это?

— Федотова… Там она, у станка, у моего фрезера… На смену пришла.

В записке было всего несколько слов: «Тов. Новиков, выйдете в ночь к Шпульникову. За вас у Озерцовой будет работать Федотова». Внизу стояла подпись Костылева. «Совсем уж не стесняясь, через мою голову орудует!» — подумала Таня.

— Спокойно, Илюша, — сказала она. — Пошли!

В цехе Таня извинилась перед Федотовой, объяснила ей, что произошло недоразумение и что Новиков остается в смене, а ей придется выходить на прежнюю работу.

— Это вы подумайте, а! — всплеснула руками Федотова. — Ну только бы ему, Костылеву этому, измываться над людьми! Только бы измываться! Ну на что с места сдернул? Сам ведь домой ко мне пришел, написал записку и велел выходить. Да ведь что сказал-то! Замаялась, говорит, Озерцова с этим вот… — Федотова показала на Новикова. — Вот ведь как! Я и ребенка на вечер с трудом пристроила. Кабы зараньше знать, а то ведь в три часа пришел — и все: выходи давай! Вот измыватель-то на мою голову! Нет, знать-то, нажалуюсь я в фабком! — закончила она, достала из шкафчика сумку с припасенной к ужину едой и ушла.

— Работайте, — сказала Таня Илье, — можете не волноваться, никуда я вас не отпущу.

Костылев налетел неожиданно. Он встретил Федотову на улице, узнал, что ее отправила со смены Озерцова, и сразу кинулся на фабрику.

Он не вошел, а ворвался в цеховую конторку, с такой силой распахнув дверь, что даже перегородка заходила, как парус под ветром.

— Вы что, совсем обнаглели? — накинулся он на Таню. — Почему отменили мое указание? Почему Новиков не отправлен? Отвечайте! Вас спрашивают!

— Я указаний не получала, — спокойно ответила Таня. — Их получил Новиков. Но я мастер и решила по-своему. Новикова я не отдам. Жалуйтесь!

— У меня достаточно собственной власти! — рявкнул Костылев и грохнул кулаком по столу.

Кровь хлынула Тане в лицо. Она поднялась из-за стола и, сдерживая рвавшийся гнев, медленно проговорила:

— Особенно когда дело касается присвоения чужих изобретений, товарищ начальник цеха?

Это было ударом в лицо. Костылев остекленело уставился на Таню. Но внезапная неподвижность его взгляда тут же сменилась непринужденностью. Однако от Тани не ускользнул чуть заметный этот переход, вроде короткой крысиной оглядки перед бегством. А Тане вдруг почему-то вспомнились зеленые костылевские носки и фиолетовые шлепанцы, в которых она видела его дома. Брезгливость, омерзение и нестерпимое желание ударить Костылева по лицу разом охватили Таню.

— Какие еще изобретения? — с неискренним удивлением спросил Костылев.

— Я не собираюсь объяснять вам то, что вы знаете лучше меня. Я объясню другим.

Костылев оказался в затруднительном положении. Что делать? Отступиться? Оставить Новикова? Но этим он только подтвердит, что обвинение справедливо. Переломить палку, настоять на своем? Но тогда эта наглая и самонадеянная девчонка, которую сам дьявол поставил поперек его пути, обязательно докопается до самых корешков скандальной истории. Черт бы ее побрал вместе с этим трудколоновцем!

На размышление ушла секунда.

— Удивляюсь я вам, товарищ Озерцова, — начал тактическое отступление Костылев, старательно приспосабливая на лице улыбку, — чего это вы так держитесь за этого Новикова?

— Я от вас хочу услышать, чем он мешает вам в моей смене?

— Ровно ничем. Но он нужен Шпульникову…

— Который не очень давно упросил вас прогнать парня ко мне? — перебила Таня.

— Я полагаю… — начал Костылев, но Таня не дала договорить;

— Я тоже полагаю, что Новиков останется в моей смене, — чеканя слова, проговорила она. — Все с вами, товарищ начальник цеха, можете идти отдыхать!

Костылев едва не взвыл от злобы и унижения: так с ним разговаривать! Но эмоции сами по себе, а обстановку стоило взвесить, и Костылев проделал это довольно быстро.

— Я, кстати, не очень и настаиваю на переводе, — старательно настраиваясь на примирительный тон, ответил Костылев. Более приличного бегства с поля боя он пока придумать не мог.

И Новиков остался в Таниной смене.

А Костылев затосковал. Скверно, очень скверно оборачивалась жизнь. Вместо продолжения все более рьяных атак, которые помогли бы смять, опрокинуть, уничтожить девчонку, приходилось по-серьезному задумываться над тем, как теперь сохранить себя.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Еще вытирая в сенях ноги о рогожку, Таня услышала необычно возбужденный голос Варвары Степановны. Вошла. И, снимая калоши возле дверей кухни, прислушалась.

— Будто уж без тебя там не обойдутся! — слышалось из соседней комнаты. — Ну добро бы просил кто или другая надобность была, а то ведь сам, сам насылаешься, будто своего дела нет.

— Ничего, Варюша, не убудет меня, не бойся, — отвечал успокаивающий голос Ивана Филипповича.

— То и есть, что убудет! Здоровье подрываешь, горюшко ты мое! И как только втолковать тебе! — Варвара Степановна вышла из комнаты и, увидев Таню, обратилась к ней. — У нас, Танечка, час от часу не легче, — сказала она, горестно махнув рукой. — Уж я молчу про то, что на обед да на ужин сроку нет — бог с ним! — так, мало того, отдыхать, когда положено, и то отказываемся. А на сердце обижаемся: то покалывает у нас, то дух перехватывает…

По тону Варвары Степановны и по тому, что она говорила о муже «мы», Таня поняла, что она расстроена чем-то всерьез. А Иван Филиппович, услышав, что вернулась с работы Таня, заговорил обычным шутливым гоном:

— А-а! Нашего полку прибыло! Танюша, приглашаю вас в союзники, помогайте отбиваться!

— Нет, Иван Филиппович, — укоризненно сказала Варвара Степановна, возвращаясь в комнату мужа. — Я не шутки шучу и, как хочешь, изводить самого себя не позволю. Вот не дам, и все!

— За что это вы сердитесь, Варвара Степановна? — спросила Таня, входя за нею к Ивану Филипповичу.

— Сержусь, сержусь! Да кабы сердилась я! — Волнуясь и укоризненно поглядывая на мужа, Варвара Степановна рассказала Тане о том, что так расстроило ее сегодня.

Иван Филиппович последнее время стал прихварывать, жаловался на сердце. Варвара Степановна с трудом уговорила его показаться врачу. Выполняя его советы, она ежедневно в одно и то же время укладывала Ивана Филипповича на два часа в постель. Он всякий раз рьяно сопротивлялся. Однако поднимался после сна посвежевший и бодрый, говорил, что мозги ему словно добрый сквознячок продул. И вот вчера все нарушилось. Иван Филиппович лег вовремя, но, войдя к нему через полчаса, Варвара Степановна увидела пустую постель. Иван Филиппович, склонившись над большим листом белой бумаги, старательно вырисовывал какие-то замысловатые— и, видимо, не для скрипок — узоры.

— Это чего еще? — воскликнула Варвара Степановна и услышала в ответ непривычное для слуха, не скрипичное слово:

— Орнамент, орнамент, Варюша, для образцов, на фабрику.

Все выяснилось тут же.

Забежавший вечерком накануне Илья Тимофеевич пожаловался, что все, дескать, с новой мебелью ничего, а вот подходящего узора для инкрустации, на которой настаивает главный инженер, никак не получается. Иван Филиппович сходил утром на фабрику, посмотрел мебель и тоже нашел, что инкрустация «тяжеловата». Сперва он решил не думать над этим, но желание улучшить рисунок не давало покоя. Даже работая над своей скрипкой, думал: «Вот бы полегче-то прорисовочку!..» Осенило его вдруг, как раз в ту самую минуту, когда лег вчера отдыхать. Иван Филиппович встал.

Варвару Степановну, заставшую его «на месте преступления», он кое-как успокоил, пообещав не нарушать больше режима, и на другое утро понес рисунки Гречанику. На месте его не застал, узнал, что главный инженер будет лишь после трех часов. Это было то самое время, когда Ивану Филипповичу по строжайшим предписаниям медицины полагалось отдыхать. Но жена, уложив его, очень кстати отлучилась. Иван Филиппович подождал немного, поднялся, собрал рисунки…

Гречаник был у себя.

— Простите, может, не в свое дело мешаюсь, — сказал Иван Филиппович, передавая рисунки, — только вдруг что-нибудь из этого пригодится…

Орнамент Гречанику понравился. Рисунки он оставил у себя. И дальше получилось бы все очень хорошо: Иван Филиппович успел бы вернуться домой до прихода жены, если бы… не наткнулся на нее возле магазина.

Трудно сказать, что ошеломило Варвару Степановну больше: сама неожиданная встреча или виноватый, ошарашенный вид вконец растерявшегося «нарушителя». Домой он был доставлен под конвоем и со строгим приказом ложиться немедленно. Пришлось покориться…

А когда, так и не заснув, Иван Филиппович поднялся и принялся за скрипку, Варвара Степановна снова начала ему выговаривать…

— Ну как, Танюша? — спросил Иван Филиппович, когда Таня узнала все. — Кто же вы сейчас в этом семейном трибунале: помощник прокурора или адвокат?

— Все шуточки тебе, Иван! — уже окончательно огорчилась Варвара Степановна и обернулась к Тане. — Уж сидит за скрипками — я молчу, так нет, за мебель, за вовсе чужое-расчужое дело хватается!

Таня еще ничего не успела сказать, как Иван Филиппович, тряхнув шевелюрой, стал отбиваться самостоятельно.

— Ничего ты не понимаешь, Варюша, ничего! Одним я занимаюсь, слышишь? Одним! Да и как упустить такой случай?

— Да что упустить-то, что? — не сдавалась Варвара Степановна. — Скрипку-то твою в руки берут, так хоть знают, что Ивана Соловьева работа, — а это? Поставят рисунок на мебель — а чей он?..

— Да разве в этом дело, разве в этом? — горячо заговорил Иван Филиппович. — Душа вот не стерпела, не могу рук не приложить. И ничего мне не надо! Пускай только скажут, что вот ведь чего руки человеческие могут! А значит, через меня и всему человечеству благодарность. Эх, Варюша, Варюша!..

Он говорил, и густые белые брови его то взмывали кверху, то слетались на переносице и, нависая, почти заслоняли глаза.

— Да разве возможно человеку прожить так, чтобы человеку же радости не причинить? Вот скажи-ка: ты можешь так? Ага! То-то вот и оно! Душа к этому сама тянется! Правда ведь, Танюша?

— Вот именно, радость причинить! — горячо поддержала Таня и спохватилась: —Только зачем же вы себя-то не бережете? Ну дали бы мне, я бы отнесла.

— Все это правильно, Танюша, — согласился Иван Филиппович, — только разве искра от костра задумывается над тем, куда ее несет ветер, когда и где погаснет она? Лететь и гореть на ветру — вот ее дело! Тут многое и простить можно.

— Поздно прощать-то, когда дотла сгоришь, — сокрушенно произнесла Варвара Степановна. Она махнула рукою и ушла.

А Иван Филиппович, оставшись наедине с Таней, заговорил снова:

— Вот представьте, Танюша, пришел я, допустим, домой с работы. С ног валюсь, ни есть ни пить — ничего не надо! Может, устал, а может, и кошки на сердце скребут. А мимоходом глянул на шкафик с книгами, на новый, на тот, что вчера купил, и глаз не оторвать… Гляжу и гляжу… Подошел, вблизи полюбовался. Открыл. Взял с полки книгу, может, Лермонтова или Пушкина, а то и самого Алексея Максимыча Горького. Полистал. Да так и остался на стуле рядышком. А пока читал, вроде и усталости поубавилось, и сам поуспокоился. Вот и подумайте: кто же вместе с Лермонтовым да с Горьким еще меня успокаивал, а?

И Таня после долго думала о своей собственной жизни, о музыке, о том, что делает она сегодня. Ведь в руках у нее такое, в сущности, незаметное дело, почти без романтики… Мебель.

Но кто сказал: без романтики? Она снова и снова вслушивалась в неожиданную музыку вдруг полюбившихся слов: быть искрой. Лететь и гореть на ветру!

2

— Перед концом дневной смены Алексей ненадолго отлучился в контору: Гречаник наказывал зайти для разговора о проекте.

— Все ваше у директора, — оказал он Алексею, когда тот вошел к нему. — Пойдемте.

Алеквею показалось, что у Токарева сегодня хорошее настроение. Директор усадил Алексея в кресло, долго и задумчиво смотрел ему в лицо.

— Сколько классов кончал, изобретатель, сознавайся? — спросил он, улыбнулся и долго ждал ответа.

Алексей признался, что ушел из восьмого.

— Ну вот, значит, еще тебе годиков восемь, и порядок! Добрый инженер получится. — Токарев положил руку на желтую конторскую папку с белыми завязками, в которой лежал проект Алексея, и сказал: — За это вот дело молодец! Предложил я все это главному инженеру вне всякой очереди — в технический отдел и чтоб в месячный срок полную разработку! Делать твою линию будем у себя и своими силами. Как думаешь, справимся?

У Алексея даже дыхание перехватило.

— С нашими ребятами еще и не такое можно!

— Ну вот и добро! А завтра — на технический совет. Возьмите, Александр Степанович. — Токарев передал папку Гречанику, заглянул в настольный календарь и сказал — Только соберите совет в такое время, чтобы я был на месте: с утра к лесопильщикам в Ольховку собираюсь. Словом, часа на четыре назначайте.

Радостный и ликующий, Алексей стремительно бросился в цех. Первым, кого он там увидел, был Горн, по улыбающемуся лицу которого было ясно, что он осведомлен о судьбе линии.

— Спасибо вам, Александр Иванович, за помощь спасибо, — радостно кинулся к нему Алексей. — Техеовет завтра, слыхали?

— Знаю, знаю, — пророкотал Горн и начал декламировать — «Надо мною небо — синий шелк; никогда не было так хор-ро-ш-шо!»

Алексей поискал Таню, но в цехе работала смена Шпульникова, и Алексей заторопился домой. Он шагал огородами, срезал углы, шлепал прямо по лужам, в которых степенно плавали крупные ленивые пузыри — предвестники затяжного ненастья; сыпал холодный осенний дождик.

Дверь Таниной комнаты была закрыта.

— Пришла Таня? — спросил Алексей у матери, вешая на гвоздь возле печки набухшую водой кепку.

— Пришла, — отозвалась Варвара Степановна, — приборкой у себя занимается. К празднику.

Дверь комнаты отворилась. На пороге появилась Таня с ведром и тряпкой в руках. Она была в рабочем халате и босиком.

— Варвара Степановна, — сказала она, запястьем поправляя съехавшую набок косынку, — я вымою заодно и кухню, а?

— Рано, Танечка, натопчут еще до праздника-то. Потом уж.

— Можно, Татьяна Григорьевна, с делом с одним… — сказал Алексей.

— Через часок. Управлюсь вот, — ответила Таня, приветливо взглянув на Алексея и нащупывая ногою калоши…

Алексей постучал ровно через час. Таня прибирала на этажерке. Книги и все, что размещалось на полочках, составлено было на столе. На кровати лежали приготовленные чистенькие занавески для окон.

— Рановато я? — спросил Алексей, перешагивая порог.

— Не кончила немного. Теперь скоро уже.

Таня не пригласила Алексея зайти попозже, и он стоял, не зная, уйти или ждать здесь. Стоял, наверно, долго, потому что Таня сказала:

— Что же вы стоите, Алеша? Присаживайтесь. — И сказала так просто, так приветливо, что Алексею сделалось очень хорошо и тепло. Он сел у стола и взял первую попавшуюся книгу. Полистал. Таня вытерла полки и начала расставлять книги. Алексей положил книгу и ждал. На столе возле стопки почтовых конвертов и каких-то фотографий лежала маленькая блестящая коробочка. Возможно, Алексей не обратил бы на нее внимания, если б не приметил гравировку на крышке. Суворов!

У Алексея, вероятно, был очень ошеломленный вид, потому что Таня, обернувшаяся за книгой, спросила:

— Что с вами?

— Татьяна Григорьевна, вы… — У Алексея вдруг сразу пересохло во рту.

Таня ждала.

Алексей молча показал на табакерку. Лицо у Тани сделалось почему-то виноватым и растерянным, но сказала она совсем спокойно и просто:

— Все это было, Алеша… Только очень, очень давно было… — Она помолчала и добавила: — Мирону Кондратьевичу об этом не нужно… Ни слова.

Алексей молчал, как завороженный, старался осмыслить все как следует. Наконец совсем невпопад сказал:

― А я на фабрике искал вас. Да вот не нашел… — и сконфузился оттого, что говорит совсем не то, что хотелось бы, покраснел. Взял табакерку и долго-долго смотрел на нее. 

— Вот бы Мирон-то Кондратьевич увидал… — проговорил он в глубоком раздумье.

— Ой, что вы, что вы! — всполошилась Таня, и глаза ее стали большими и испуганными. — Ни за что!

— Да я ведь так только, просто подумал, — успокоил Алексей. — Только почему, а?

— Вы должны понять это, — взволнованно заговорила Таня. — Для него… для Мирона Кондратьевича та девочка…

— Вы, — поправил Алексей, и невольная обида прорвалась в его голосе, будто кто-то и в самом деле обидел при нем дорогого ему человека.

— …та девочка, — твердо повторила Таня, — она для него особенная. А я… такая, как все. И я не хочу быть другой. Вы должны понять…

— Да я понимаю ведь.

Алексей видел, как плотно сжались Танины губы. И только теперь он спохватился, что, может быть, не имел права начинать этот разговор, что совсем за другим пришел к Тане. И, как бы извиняясь, проговорил негромко:

— Спасибо вам. За все.

— Мне?

— Приняли, Татьяна Григорьевна! Проект мой, понимаете? Завтра техеовет. Спасибо!

Таня молча протянула руку. Он стиснул ее с откровенной и нежной силой и долго не хотел выпускать. А Таня не отнимала свою.

— От души рада за вас, Алешенька, — взволнованно сказала она. — От души! — И ответила на пожатие, ответила горячо, сильно, порывисто.

И Алексей даже удивился, откуда она, эта сила, в таких тонких и нежных девичьих пальцах. Он не выпускал ее руку, не выпускал потому, что тогда уже надо было бы уходить, а уйти он не мог. Нужно было сказать наконец все, так и не сказанное, как ему казалось, до сих пор.

— Татьяна Григорьевна, — решился наконец он, — вы позвольте… — Уловив едва заметное движение ее бровей, он заговорил быстрее: — Я ведь ничего обидного… Вы уж позвольте.

В голосе Алексея, в его глазах было что-то, что просто не позволяло отказать ему. Таня осторожно высвободила руку, села у стола.

— Говорите, Алеша.

Алексей не мог заговорить сразу. Он сидел молча, крутил в пальцах табакерку и мысленно подбирал слова, чтобы получилось именно то, что нужно. Потом бережно положил табакерку и начал, конечно, совсем не с того:

— Помните, вечером тогда… Вы еще вроде обиделись… Вот я и хотел… мне просто правду нужно узнать… — «На что я все это говорю?» — подумал он, мучительно отыскивая и не находя какие-то другие слова и мысли, более короткие и простые…

Таня сидела, подперев рукой щеку, и пальцы ее машинально перебирали на столе стопку конвертов.

— Я такой человек, все могу разом обрубить в себе. — И снова подумал: «Все не то! Ну зачем?» — Могу сотню лет ждать, — продолжал он, — если знаю, чего жду. Лишних полсотни лет прожить смогу, если дело потребует, а нужно — через час на смерть пойду. Я, Татьяна Григорьевна, жил вроде не много, а что пережил… Война по мне колесом проехала. Хватит сил.

Слова вдруг кончились. Алексей мучительно отыскивал другие, не находил и понял наконец, что все это говорил зря.

— Вот как оно, — растерянно сказал он. — Наговорил, наговорил, а не сказал ничего… Извините. Это потому, что… люблю я. — И растерялся окончательно; слишком уж обыкновенно и просто как-то высказалось все то большое, что наполняло его. Он вздохнул и добавил; — Вот и все.

Таня молчала. Все перебирала конверты. Потом взяла со стола табакерку, стиснула в пальцах.

И потому, что Таня ничего не ответила, Алексей повторил:

— Вот и все.

— Алеша, не сердитесь на меня, — взволнованно сказала наконец Таня. — Я люблю… У каждого человека, Алеша, в жизни есть что-то вот такое же… единственное. И вы помогли мне понять это. Не сердитесь. И поверьте, Алеша, поверьте, придет это единственное и к вам.

Алексей молча улыбнулся. Но улыбка эта взяла столько сил, сколько, наверно, пошло на все самые трудные годы прожитой жизни. Таня не выдержала этой улыбки. Отвернулась. Уткнулась лбом в корешки книг на этажерке.

— Счастья вам настоящего… Татьяна Григорьевна, — сказал Алексей и, возвращая последнее, в чем собралась жизнь, добавил: — Таня. — И вышел.

Трехдневный обложной дождь кончился. Сплошная пелена облаков стала рваться на отдельные клочья. Проглянуло солнце. Оно было низкое и огромное. А голубые просветы неба казались погруженными в золотую дымку. Края облаков розовели. Холодало.

Алексей долго сидел на влажной скамейке в палисаднике. Курил. Глядел в землю. Все больше прояснявшееся небо бледнело. Облака обступали краснеющее солнце и словно пили, высасывали его, набухали красным огнем, предвещая на завтра крепкий ветер. Он сейчас уже принимался понемногу пробовать силу. В воздухе кружились одинокие листья. Они опускались на землю и ложились возле истлевших, как блики желтого света.

Ветер промчался по дороге, и лужи поголубели от ряби. Встряхнул, закачал ветви голых черемух. Разыскал на одной крохотную веточку с уцелевшими багряными листьями. Оторвал. Покружил в воздухе. Обронил у ног. Алексей подобрал ее и долго держал в руке, глядя на темные листья. Солнце, уже совсем красное, скользнуло лучом по руке, по листьям. Они стали пурпурными. И погасли. Алексей провел веточкой по лицу. Листья были холодные.

— Все, товарищ Соловьев, — вполголоса, самому себе, сказал Алексей, — хватит. Впрягайся теперь в дело тройным запрягом. Там-то уж сам ты себе хозяин. Ясен вопрос?

Алексей поднялся. В Танином окне задернулись на тугом шнурке свежие занавески. Секунду на них виднелись тонкие пальцы. Он пошел по дороге, но вдруг остановился и оглянулся на окно. Теперь в темных стеклах только отражались яркие облака и холодное небо. Алексей медленно зашагал в сторону фабрики.

3

Подозрения Ильи Тимофеевича, что пакости в бригаде «малого художественного» — дело рук Ярыгина, постепенно превращались в уверенность. И когда после очередной фанеровки история с браком повторилась, он дома сказал сыну:

— Пойду к Тернину, Серега, поделюсь; способ надобно отыскать — изловить гада.

— Способ один, — убежденно ответил Сергей Ильич, — подкараулить и набить морду, чтобы неделю кровью чихал. Потом выгнать.

— На словах-то оно все проще пареной репы, — проворчал Илья Тимофеевич, натягивая стеганый ватник и все никак не попадая в рукав. — А вот на деле…

Тернин был дома. Он только что отужинал и читал за столом газету. Илье Тимофеевичу он обрадовался и тут же поспешил поделиться новостью:

— Вот, бригадир, смотри-ка! Наше дело, выходит, правильное. Во! Слушай: «Став на предоктябрьскую трудовую вахту, бумажники Светлореченского бумкомбината борются за высокие показатели…» Постой, где это?.. Во! «По инициативе бригадира сеточника тов. Кучевого бригада второй машины отказалась от бракеров ОТК. Тов. Кучевой сказал: рабочая совесть самый строгий контролер». Обязательно главному инженеру почитать дам.

— Все это, Андрей Романыч, хорошо, радостно, что и мы вроде не в отсталых… Только я к тебе, худого не скажу, большую, да и дрянную притом, беду приволок, — сказал Илья Тимофеевич, присаживаясь к столу и отодвигая в сторону чей-то недопитый стакан чая. Хмурясь и усиленно теребя и без того редкую бороденку, он рассказал, зачем пришел сейчас, в столь позднее время.

— Вот, понимаешь, беда-то где! — шумно выдохнул он воздух. — Знаю ведь, что он, гад, пакостит. У него это сызмала с легкой денежкой в кровь просочилось. Кто артелку в сорок шестом спалил, полагаешь? Как только пятерни своей не оставил, дивлюсь! Есть, Андрей Романыч, такая скотинка, вошь называется, смирнее нет вроде — а что крови выпить может! Я за свою жизнь водки столько не выпил. На ту скотинку один закон: изловил и к ногтю! Его счастье — время не то. Выволок бы его самолично из избы в ограду да, худого не скажу, его бы собственным рылом у его же избы все бы за-уголки напрочь посшибал!..

По энергичной расправе Ильи Тимофеевича с собственной бородкой Тернин догадался, что все внутри у старика кипит.

— Не знаю уж, чего тебе посоветовать, Илья Тимофеевич, — сказал Тернин, посверливая мизинцем в ухе, — вообще-то подежурить бы надо, вот он и не станет пакостить.

— Не станет! — нахмурился Илья Тимофеевич. — А за старое кто ответит? Изловить надо! Туда и клоню!

— Ну, подкараулить...

— Подежурить! Подкараулить! Не то вовсе! Такое надо, чтобы сам, волчья душа, всплыл.

— Чтобы сам всплыл, — почти механически повторил Тернин и, как бы забыв обо всем этом разговоре, снова уткнулся в газету. Долго молчали. Но Тернин, по-видимому, не читал, а усиленно обдумывал что-то. Он сложил наконец газету, снова ковырнул в ухе и сказал:

— Значит, говоришь, чтобы сам всплыл? Та-а-ак… Я лично считал бы, вот что надо: собрать в бригаде самых надежных, рассказать, в чем дело, выбрать день, поднажать, чтобы норма у всех под полтораста вылезла…

— А наутро айда к нам в цех, вместе «чижиков» глушить станем, — заметил Илья Тимофеевич, — аккурат по полторы сотни на каждом щите чирикать будет!

— Постой, Тимофеич, я не все сказал, — остановил его Тернин. — Поработайте в цехе после смены, пока вечерует Ярыгин, пусть он уйдет раньше вас. Потом — цех на замок, ключ — в проходную, а утром результат — брака нет. Что это будет означать?.. А после созовем цеховое профсоюзное собрание, и… некуда вашему Ярыгину будет деваться…

Предложение Тернина Илье Тимофеевичу понравилось.

— А это ты, Андрей Романыч, дело говоришь, — сказал он. — Это, значит, что ж выходит? Выходит: в самый работистый день пакости кончились?.. Да-а… Не по носу ему табачок покажется. Только, слышь, вот что еще здесь…

Они долго еще обсуждали отдельные стороны маневра, предложенного Терниным.

Домой Илья Тимофеевич возвращался поздно. На подмерзшей земле лежал первый ноябрьский снежок. Он был пушистый и легкий, но уже чуть слышно поскрипывал… В сенях Илья Тимофеевич отряхнул голичком снег с сапог и переступил порог, чуть придержавшись за дверной косяк.

— Слава те господи, — с облегчением произнесла Марья Спиридоновна. — Что поздно-то, батюшко? — Она подошла и настороженно повела носом возле лица своего благоверного, пытаясь уловить спиртные пары.

— Это чего? Рабочий контроль, что ли? — поинтересовался Илья Тимофеевич и, похлопав старушку по плечу, рассмеялся. — Не думай, не нюхивал.

4

Поздно ночью в окно ярыгинского дома постучали.

— Кто? — приникая к стеклу и вглядываясь в темноту, хрипнул Ярыгин.

— Дядя Паша, я это. Откройте! — донесся голос Степана Розова.

Ярыгин вышел, сопя и кутаясь в полушубок, зазвякал щеколдой ограды.

В бледный просвет двери глянула ноябрьская ночь. На секунду возник силуэт Розова. Степан юркнул во двор и слился с потемками.

— Дядя Паша, цех-то закрыт, на замке. Здоровущий такой повесили. Чо делать-то станем? — скороговоркой выпалил Розов.

— «Чо, чо!» — зло передразнил Ярыгин. — А мое-то какое дело? Я при всем при том с тобой, друг-товаришш, политуркой рассчитываюся? Будет в бригаде наутро порядок — ну и не оберешься туману. Видел, как нажимали сегодня-то? На твоей совести дело; не вытянешь — истинной бог — все про тебя скажу, не отмигаешься, — закончил он злобным шепотком.

Розову даже показалось, что он разглядел, как топорщатся ярыгинские усики.

— Так я-то причем? — спросил он угрожающим шепотом.

— При всем! — сипло огрызнулся Ярыгин, раздосадованый перспективой крушения. — Уговор у нас был? Был. Рассчитывается Ярыгин исправно? Исправно. Ну и держи свою линию. Не учуял, дура? Не ярыгинскую денежку — свою спасаешь. Резанут расценочки — будешь знать! Я в контору заходил утром, разговор слыхал насчет этого, — для надежности приврал он. — То-то вот! По мне хоть в окно полезай, а сделай.

— Не стану! — запротестовал Розов. — Сами идите, а я под замок не пойду!

— Ох, друг-товаришш, не знаешь ты Ярыгина, видать. Ты покумекай, как я тебе житуху искорежить могу, — наугад пригрозил Ярыгин.

— А ничего вы со мной не сделаете! — огрызнулся Степан. — Вот пойду сейчас к самому директору на квартиру, а то к Тернину или Ярцеву и все по совести, как есть, выложу. Пускай хоть посадят меня, а под замок не пойду.

— А у тебя, друг-товаришш, уж давненько схожено, или не чуешь? Пакость-то она, чтопод замок, что так, все одно — пакость. Или честность, простота при всем при том замучила?

— Не пойду! — Степан шагнул к двери. Увидев в просвете его силуэт и торчавшие из-под шапки оттопыренные уши, Ярыгин забеспокоился; он не мог разобрать, лицом или спиной к нему стоит Розов.

«В самом деле, пойдет дурак, натреплется…» — шевельнулось в мозгу Ярыгина.

— Стой! Погоди пятки-те насаливать! Пошли на пару, раз уж дело такое, — без особого рвения впрочем проговорил Ярыгин. — Дождися. В избу схожу, оболокуся ладом…

Вскоре снова звякнула щеколда. Это захлопнулась за Ярыгиным и Степаном дверь ограды. Они медленно зашагали к фабрике.

5

Во втором часу ночи на фабричную ветку неожиданно подали семь платформ с досками. Таня позвонила Токареву на квартиру.

— На полтора часа остановите смену. Выводите людей на разгрузку. Простоя вагонов не допускать. Ясно? — послышался из трубки голос директора.

— Тогда я подниму комсомольцев из четвертого общежития, — сказала Таня. — Там человек пятнадцать ребят…

— Действуйте! — скрипнуло в трубке,

Таня собрала людей, объявила: придется идти выгружать доски.

Боковцы по обыкновению закапризничали.

— Работа не по прямой специальности, — процедил Нюрка.

— Опять за старое? — строго спросила Таня.

— Мы за новое, — возразил Нюрка. — Ком-му-низьм строим, эксплатации нет, закон и точка!

— Попробуй только сорви! — басом прогудел над ним Шадрин.

Из цеха боковцы выходили последними.

— Выгружать, что ли? — скорчил гримасу Рябов.

— Увидим, — безразлично проговорил Нюрка, сбавляя шаг.

Таня разбила людей на бригады, распределила их по вагонам, а сама отправилась за комсомольцами в четвертое общежитие. В переулке она едва не налетела на каких-то двоих, шагавших навстречу. Они вынырнули из темноты, и она едва успела посторониться. Разглядеть полуночников Таня не смогла и только, различив хрипловатый смешок и обрывок фразы: «А ты думал как, друг-товаришш?» — догадалась, что откуда-то тащится со своим собутыльником Ярыгин.

Вскоре четырнадцать человек, в числе которых был и Саша Лебедь, входили по железнодорожной ветке в западные ворота фабрики.

Разгрузка шла полным ходом. Над лесобиржей стоял многоголосый гул. Гремели падающие доски. Слышались громкие возгласы парней, пронзительный визг девчат. Кто-то начал частушку. Ее подхватили. Боковцы, не слишком утруждая себя, оттаскивали от платформы по одной доске, то и дело присаживались отдыхать. Тогда с высоты четвертой платформы слышался бригадирский бас Шадрина:

— Эй, помощники! Сызнова обед или что? Такая работенка не в счет!

И боковцы снова принимались таскать доски. Саша Лебедь где-то потерял рукавицу. Он попросил у Тани запасную пару.

— Нету, Саша, сама без рукавиц работаю, — ответила Таня.

— Разрешите в гарнитурный сбегать, — попросил Саша, — у меня там в шкафу давно, еще от субботника, пара припасена, резервная.

— Беги быстрей.

Саша спрыгнул с платформы и, загремев по доскам, бегом помчался к цеху.

6

Розову с Ярыгиным везло. Они прошли прямо через ворота, которые оставались незапертыми. Скоро за порожняком должны были подать паровоз.

Свернуть сразу за ближние штабеля досок и пройти незамеченными вдоль забора до здания фабрики было вовсе не сложно. Миновали пустой станочный цех, поднялись на второй этаж. Степан достал припасенный гвоздь…

— Попытаем счастье, — сказал он, пробуя просунуть острие гвоздя в замочную скважину. — Как войдем туда, дядя Паша, я пресса быстренько разверну, а вы водичкой скорехонько это… чтобы моментально все, ну? — говорил Степан, ковыряясь в замке.

— Давай-давай, колупай, друг-товаришш, — поторапливал Ярыгин.

— Вам языком-то ладно «колупать», а раз он, проклятый, не лезет, — огрызнулся Розов, безрезультатно шаря гвоздем в отверстии. — Вот зараза, не зацепиться никак! — Степан длинно и сложно выругался.

По лестнице взбежал Саша Лебедь. Он остановился в недоумении. Брови его сдвинулись. Испуг и удивление были в его глазах. Зачем здесь эти люди? Почему гвоздь в руке Степана? Почему у него вдруг так тревожно заметались глаза?

— Ты чего здесь, а? — приглушенно спросил Саша, начиная догадываться, что становится свидетелем какого-то черного дела. Заметив на двери замок, он только сейчас вспомнил, что Илья Тимофеевич сегодня запер цех. Значит, и за рукавицами он сюда зря бежал. На замок заперто! Ага! Не удалось мазурикам? Они, значит, пакостят! «А я-то на Илюху думал! — пронеслось в мозгу! — Вот когда вы попались!»

Саша стоял, не зная, что предпринять. Уйти? Они оба скроются. Но как известить людей?

— Пошли, дядя Паша, — сказал Розов, засовывая руки в карманы. — Утром проверим, раз уж запер какой-то олух.

Он шагнул к лестнице. Следом двинулся Ярыгин. Глазки его укололи Сашу, и столько темного прочиталось в них, что у того по спине брызнули мурашки.

— Не выйдет номер! — пронзительно крикнул Саша, кидаясь по ступенькам вниз и с размаху толкая Ярыгина плечом. — Не выйдет! Не уйдете далеко!

Ярыгин успел схватить его за полу ватника. Саша рванулся так, что у Ярыгина защелкали суставы пальцев. Опрометью сбежав с лестницы, Саша помчался через станочный цех.

— Сцапают при всем при том! — трусливым шепотком просипел Ярыгин, покосившись на Розова. Тот, ничего не говоря, внезапно кинулся вверх по лестнице, на площадку второго этажа к запертой изнутри на крюк двери запасного выхода. «Самому-то смыться бы! — пронеслось в голове Розова. — Пускай старый пестерь один кашу расхлебывает». Сбросив крюк, он толкнул дверь и стремглав ринулся вниз по лестнице с другой стороны корпуса. Неведомо откуда взялась прыть и у Ярыгина. Скатившись со ступенек, он вприскочку помчался вдоль забора, насмерть перепуганный, и никак не мог поспеть за Степаном, который необыкновенно быстро удалялся от него.

Поднявшись на второй этаж вслед за взволнованным, запыхавшимся Сашей Таня, Шадрин, Алексей и Илья Новиков не обнаружили ничего, кроме отворенной двери запасного выхода, свежих следов на заснеженных ступенях лестницы, на снегу возле корпуса. Следы шли и дальше, напрямик мимо штабелей к забору.

7

Илья Тимофеевич, которого Саша спозаранку известил о ночном покушении, пришел в цех сразу. Он хозяйским глазом оглядел прессы: все было в полном порядке.

— Вынимать-то когда будем? — поинтересовался Саша.

— Народ придет, тогда уж… при всех чтобы.

— Скорей бы уж, — нетерпеливо проговорил Саша.

— Терпи. Теперь-то уж все равно пакости кончились.

— Значит, это уж определенно они, да? — Глаза у Саши стали строгими.

— А ты думал кто? Эх, Шурка, Шурка! Ты вот молодой, тебе особо помнить полагается: два сорта людей на земле живет — человеки и человечишки. У одних забота— сделать побольше, у других — побольше денег слупить. Им все равно за что, лишь бы деньга, да потолще. И нам чем дальше, тем тошнее стает на грязь эту глядеть, хоть и меньше ее год от году. Сам посуди: ежели одежонка на тебе дрянь, рваненькая да припачканная, ты хоть по самые ноздри в грязи обваляйся — мало заметно будет. А ну-ка надень все новое, праздничное, светлое, да посади хоть крохотную грязинку? Душа ведь изболится, пока не смоешь. Вот и в жизни оно так. А всего досаднее, браток, что живут эти человечишки промеж нас, пользуются всем наравне, говорят по-нашему, наше дело делают, праздники наши справляют и за ручку с нами здороваются, а в душонке у них, худого не скажу, помойка! Вот, браток.

Саша слушал Илью Тимофеевича, глядя на него во все глаза и приоткрыв рот. Старик подергал бородку, усмехнулся.

— Рот затвори, сквозняком продует, — сказал он и тихо, тепло засмеялся.

— Таких в тюрьму надо, а то и под расстрел! — гневно проговорил Саша. — Хуже врага всякого такие вот.

— Ну это ты, браток, хватанул, — сказал Илья Тимофеевич. — У меня получилось спервоначалу: всего-навсего морду набить требуется. А после другое понял. Показать человечишкам, что ихнего ничего среди нашей жизни нету, кроме того куска земли, на котором ихние пятки стоят. Ну ладно, давай-ка, браток, к работе приготовляться, — неожиданно оборвал разговор Илья Тимофеевич и направился к своему верстаку.

Понемножку собирались люди. Они приносили с собою морозный воздух и непередаваемый запах первого настоящего снега, который с ночи валил и валил не переставая. Они снимали шапки и ватные куртки, отряхивали их у дверей и расходились пэ верстакам. Пришел и Тернин. Ярыгин ввалился уже после гудка. Только Розова почему-то не было.

Ярыгин поглядывал вокруг спокойно и независимо, будто вовсе ничего не произошло. Он неторопливо прошагал к своему верстаку, мимоходом обронив замечание насчет «снежку и погодки». Так же неторопливо разделся, повязал фартук и направился к прессу, в котором были зажаты еще вчера зафанерованные им щиты.

Начали освобождать и остальные прессы. Илья Тимофеевич распорядился разложить все щиты на верстаках, чтобы видно было. Осмотр закончили быстро. Браку не было.

— Ну, товарищ бригадир, доволен работой? — спросил Тернин, потрогав зафанерованную поверхность щита кончиками пальцев.

— Фанеровка первый сорт, — ответил Илья Тимофеевич. — Пал Афанасьич! — окликнул он Ярыгина, — ну-ка поди сюда, погляди, будь любезен, как оно по-доброму-то получается, когда пакостить некому.

Ярыгин вздрогнул, покосился на разложенные щиты, нехотя подошел.

— Ты, Тимофеич, насчет чего? — и уставился в бригадирово лицо на удивление ясным взглядом.

— А насчет того, что под замок-то, видать, не летят «чижи». Как скажешь? — Обычно спокойное лицо Ильи Тимофеевича сейчас стало гневным. Он не мог, не собирался прятать свою ненависть дольше. Смотрел на Ярыгина в упор. Ждал.

— Зря ты себя разостраиваешь, Тимофеич, — проговорил Ярыгин с мурлыкающими нотками в голосе, — да и народ в заблуждение заводишь, хе-хе… — Нарочито широкая улыбка распялила лицо Ярыгина. — Я при всем при том сам внимание обратил: аккурат новый клеек вчерася на бригаду получили, мудрено так называется… экстра, знать-то.

— Экстра, говоришь? — громыхнул Илья Тимофеевич. — Экстра, по-твоему, помогла? А мешало что? Какой клей? Какого он сорту и названия? Не контра ли, а? Ты такого не слыхивал? Отвечай, паскудная душа!

Илья Тимофеевич шагнул навстречу Ярыгину, но Тернин, стоявший рядом, и неизвестно откуда взявшийся Сергей схватили его за руки.

— Спокойно, батя, — сказал Сергей, — горячку не след пороть.

Наступила тишина.

— Ты ночью зачем на фабрику приходил? — спросил Тернин.

— Я, товаришш фабком, вчерася с самого вечера дома на полатях, извиняюся, пьяненький провалялся. Хоть старуху мою спросите, хоть соседей. Не мог я на фабрику наведаться, никак не мог. Да и к чему мне? — совершенно спокойно возразил Ярыгин.

— Тебя ж видали здесь, — не отступал Тернин. — Ты с Розовым был.

— На то моей вины нету, товаришш председатель, — все тем же мурлыкающим голоском ответил Ярыгин. — У меня, извиняюся, порядок: коль напьюся — шабаш! Нигде не шалаюся. Ну, а кто под градусом по фабрике колобродил, с какой такой стороны я виноватый, что ему померещилося?

Но не успел Ярыгин договорить, как вперед вырвался Саша Лебедь. Красные пятна ходили по его лицу, глаза горели гневом. Он подался к Ярыгину почти вплотную, лицо в лицо.

— Стой! Не пройдет тебе этот номер! — начал он скороговоркой, как будто и высказать торопился и боялся, что ему помешают говорить. — Я кого на лестнице у двери видел? Кто в замке гвоздем ковырялся? Не ты со Степаном? А кто по запасной лестнице удрал, пока я за народом бегал?.. Не отвертишься! Забыл, как в цехе, вот здесь, ты нас, молодежь, всякой грязью поливал, а сам что?.. — Голос у Саши вдруг сорвался. Он набрал полную грудь воздуха и, словно отыскивая потерявшиеся слова, прерывисто проговорил в самое лицо Ярыгина: — Я… я… я, худого не скажу… гнида ты, вот!

И вдруг, почувствовав, что и сила, и правда теперь уже окончательно на его стороне, замолчал, высоко вскинул голову и отступил, хлестнув по Ярыгину уничтожающим взглядом.

Тот отвернулся, заискивающе сказал Илье Тимофеевичу:

— Ты, друг-товаришш, все на меня напираешь, все какую-то пакость приклеить мне хочешь, а моего-то греха тут вовсе и нет. Ты вот не знаешь, а я как с вечеровки домой направляюся, так реденько же Степку Розова на лестнице не встречу…

— Товарищ Тернин! Дайте слово! Дайте, раз уж до того дошло! — раздался резкий голос Степана Розова.

Степан появился в цехе незаметно и слышал почти все. Он опоздал умышленно. Решил утром: «Пускай за опоздание таскают, а с остальным Ярыгин пускай один разбирается!» Люди расступились. Степан с красным от волнения лицом вошел в круг и, покосившись на Ярыгина, повернулся лицом к людям.

— Виноват я, и делайте со мной что хотите, но и этот, — мотнул он головой на Ярыгина, — от ответа не уйдет! Его, гада, послушался, боялся: расценки срежут. — Розов повернул к Ярыгину искаженное ненавистью лицо, и сквозь эту ненависть просвечивало какое-то неистовое торжество. Сам сказал все! Опередил своего засыпавшегося «вдохновителя». — Попался уж, так и говори, что попался! Нечего вилять! Думал, я молчать про тебя стану, старый пестерь?

— Ну ладно, хватит шуму да ругани, — внушительно произнес вдруг Тернин, — работать надо. Сейчас двоих этих к директору, а вечером собрание профсоюзное ― и конец с ними, хватит!

Кругом одобрительно зашумели. Розов опустил голову и отвернулся. Лицо Ярыгина стало землистым, сморщенная кожа под его подбородком мелко тряслась, глаза метались.

Илья Тимофеевич подошел к Ярыгину вплотную.

— Доигрался, перхоть! Может, теперь понял, какое твое место на земле, а? Молчишь? Ну так знай: свалка по тебе плачет! — Он кидал злые слова, словно стегал ими Ярыгина по лицу. — И какой только дьявол тебе помог сызмалетства в наше святое краснодеревное дело протиснуться? У нас о ту пору кровь от голода да от натуги серела, а ты, небось, как луна масленый, за своим Шараповым ходил! А нынче, как художество наше наново в ход пошло, ты его помоями мазать вздумал? Эх ты! Друг-товаришш… Мне с тобой не говаривать больше, потому и скажу напоследок все, чего до сей поры на людях не говаривал. Ты про то один только знаешь: красный-то петух в сорок шестом — твоих рук дело!

Все затаили дыхание. Глазки Ярыгина вспыхнули оловянным блеском. Он выпрямился, но как-то странно, так, что плечи опустились, а шея вытянулась, стала по-гусиному длинной, и от этого он казался еще более сгорбленным.

— А ты чем докажешь, чем? — прохрипел он, кривя рот и нервно теребя фартук.

— Душонкой твоей рогожной, жизнешкой твоей копеечной, всем! Да и что доказывать? Ты вот этой последней пакостью с головой себя выдал! Все, конец с тобой! Всеобщий наш это сказ тебе!

…Давно уже увели к Токареву Ярыгина и Розова, а в цехе все еще обсуждали происшествие, и только один Саша Лебедь не принимал в этом обсуждении участия. Закрепив на верстаке фанерованный щит, он широкими сильными взмахами строгал его, чуть склонив голову набок и слегка закусив губу. Ровная тонкая стружечка с шелковым шипением выплескивалась из двойного рубанка, покрывала верстак, бесшумно падала на пол. Временами Саша останавливался, любовно поглаживал поверхность ладонью и улыбался про себя. К нему подошел Илья Тимофеевич.

— Ну, краснодеревец, полегчало, говоришь, малость? — сказал он.

Саша отложил рубанок, расправил ладони, оглядел их и, подобрав с верстака шелестящий ворох стружки, похожий на маленькое розоватое облачко, улыбнулся Илье Тимофеевичу.

— Сегодня и двойничок-то совсем иначе идет, словно моет.

— То-то что моет, — задумчиво проговорил Илья Тимофеевич, выщипывая из бороды волосок.

Высокие окна цеха были белые от спокойного света, который лился, казалось, не сверху, не с неба, а от белой посвежевшей земли, от заснеженных деревьев, крыш… Мягкий свет снежного уральского утра.

8

На Нюрку Бокова Шадрин не жаловался. Правда, новый подручный работал без особого рвения, но обязанности выполнял сносно. Перед сменой смазывал станок, приносил запасные ножи, а когда станок работал, принимал и укладывал на стеллаже строганные бруски. Если подсобники вовремя не доставляли к станку свободный стеллаж, разыскивал его сам, иногда уволакивал даже от другого станка. Когда стеллаж там был занят, Нюрка просто-напросто скидывал с него детали. А если хозяин стеллажа сопротивлялся, Нюрка многозначительно говорил:

— Ты на вещи гляди шире и свою «безопасную бритву» (так называл он чужой станок) с нашей машинищей не равняй. Тебе на смену одного стеллажа хватит? Хватит. А я пяток отправляю, понятно, нет? А ну посторонись, детали скину! — Иногда при этом он добавлял: — Закон и точка!

За такие налеты ему попадало от Шадрина и от Тани. Он оправдывался:

— Мне что! Не для себя старался, для общества, строгальный станок обеспечивал. Натурально!

Бросил он это лишь после такой же реквизиции стеллажа у Нюры Козырьковой. Та со слезами прибежала к Шадрину и нажаловалась. Когда же она, вытирая слезы, увозила стеллаж, Нюрка буркнул ей в самое ухо:

— У-у, простокваша! Развела воду! За карман трясешься, а на общество тебе наплевать!

На «общество» плевал, конечно, сам Нюрка. За заработок он дрался свирепо и целеустремленно, а выработку подсчитывал виртуозно и с быстротой опытного счетовода. Подбирая в цехе обрезки фанеры, аккуратно и даже красивым почерком выписывал на них все, что сделано за смену, и, когда Шадрин в конце ее выключал станок, Нюрка тут же докладывал ему, сколько заработано за день. И всякий раз втайне терзался. Кабы не маршрутные листы! Кабы не строгий этот учет! Приписать было теперь совершенно невозможно. Хуже того, чем добросовестнее был взаимный контроль, тем больше деталей не доходило до склада Сергея Сысоева. В маршрутку заносилась окончательная цифра, и Нюрка свирепо скоблил затылок: «Вот придумала порядок чертова бухгалтерия!»

Нюрка потерял покой. Иногда он отлучался от шадринского станка лишь затем, чтобы пошарить по цеху: не наоткидывал ли кто из придирчивости лишних деталей? Рылся в отбракованном, наскакивал то на одного, то на другого: «Чего набросал, дура? Гляди, такое даже по эталону годится, а ты? Несознательный элемент! Или выслужиться хочешь?»

В ноябре, уже после праздника, в станочном цехе появился Егор Михайлович Лужица, Он ходил возле станков, заглядывал в маршрутки, записывал что-то в свою обтертую записную книжицу, долго рассматривал стопки готовых деталей возле промежуточного склада и опять без конца все рылся в маршрутках…

Разбираясь в какой-то путанице неподалеку от шипореза, он вдруг услышал невообразимый шум, — такой, что даже гул станков не мог его заглушить. Слышались атакующие бранчливые вскрики Нюрки Бокова и визгливые оборонительные вопли Козырьковой. Егор Михайлович прислушался…

— Нет, ты мне отвечай, чего ради расшвырялась? Кто тебе такие права дал? — орал Нюрка. Он подбирал с полу отброшенные Козырьковой бруски, подносил их к самому ее лицу. — Мы с Шадриным чего, на тебя работать станем?

— Уйди! Отстань! Отвяжись! Барахольщик! — верещала Нюра, заслоняя локтем лицо, чтобы не ткнул невзначай Боков. — Мне станок-то как настраивать, как?

— «Настраивать»! Я тебе покажу, как нашим хребтом станок настраивать! — все громче и громче шумел Боков. Он размахивал руками, подбирая бруски, швырял их, разваливал аккуратные стопки готовых, пересчитывал те, что отбросила Козырькова, и опять кричал — Одна маята государству с такими клушами вроде тебя! Несознательный элемент! Тебе бы при ка-пи-та-лизь-ме жить! Чего не свое-то расшвыряла? Это ж народное! Строгано, пилено, нам за него деньги получать надо, а ты! У-уу! Так бы и навернул вот…

Нюра разревелась визгливо, по-девчоночьи. Она пронзительно выкрикивала сквозь плач что-то неразборчивое и нелестное в адрес Нюрки Бокова.

Пришла Таня. Она отослала Бокова к станку и сказала Нюре:

— А ты, Нюра, зачем для настройки издержала столько деталей? За них теперь не заплатят ни Шадрину, ни Бокову, ни другим… Вообще никому.

— А чего он как собака лается? — вспыхивая и размазывая по лицу слезы, перемешанные с древесной пылью, оправдывалась Нюра. — Я всегда так, что ли? Это сегодня не настраивалось никак. Нарочно я разве? Что я, дура, что ли?

Когда все утихомирилось и Нюра снова включила станок, Егор Михайлович, довольно потирая руки, сказал Тане:

— Вот это компот! Подумать только! Рыцарь кошелька Юрий Боков в роли защитника народной копеечки! Татьяна Григорьевна, да это же здорово, черт побери! До чего здорово! Ха-ха-ха! — звонко рассмеялся он. — Вот что значит система! Я всегда говорил, уважаемая, всегда: научить бережливо обращаться с копейкой можно в первую очередь при помощи самой копейки…

История с Боковым настолько воодушевила Егора Михайловича, что он долго еще не уходил из цеха, изучая особенности и «белые пятна» новой системы учета. Алексей, к которому он подошел, спросил:

— Что это вы, Егор Михайлович, вроде не по расчетной части, а в выработку вникаете?

— Привычка, Алексей Иванович, привычка! — с улыбкой ответил Егор Михайлович. — Такой уж «копеечный» я человек, что поделаешь, — и снова рассмеялся. — А знаете, что мне в голову пришло только что, а? Все это можно упростить. К чертям эти маршрутные листы! Что, думаете, свихнулся старый лешак Лужица? Ого-го! Ничуть! И вот увидите, упростим! Пальчики оближете! Вот такой компот.

— А что вы, бухгалтерия, делать тогда станете? — пошутил Алексей.

— Да к вам на станок пойду, в подручные! — Егор Михайлович подмигнул Алексею и легонько подтолкнул его локтем. — Примете?

— А что? Такого фрезеровщика из вас сделаю, просто заглядение! Мне как раз сменщик требуется.

Егор Михайлович развеселился еще больше. Домой он пришел в редкостном настроении и даже притащил баночку сливового варенья, купленного по пути.

И, конечно, о последних событиях в цехе он рассказал Вале, упомянув между прочим о забавном предложении Алексея сделать из него фрезеровщика.

— Ты подумай, Валя, — говорил он, прихлебывая чай с блюдечка и выуживая ложечкой из банки крупные сливы, — бухгалтер Егор Лужица у станка! Да еще у какого! У умнейшего из умнейших среди всех ваших деревяшечных агрегатов, а? А потом когда-нибудь еще в изобретатели тоже попаду! Фоторепортеры приедут! Скажут: «Постарайтесь, товарищ Лужица, сделать умное лицо!» Вот задача-то, а? И — щелк! А в газете на другой день со страницы будет глядеть этакий усатый бронтозавр, и подпись внизу: «Егор Лужица за работой». Вот бы ты со смеху покатилась!.. Ты чего это пустой чай пьешь? Варенье бери, слышишь! Бери, а то настроение у меня испортится. — Егор Михайлович придвинул Вале банку, которую, увлекшись разговором, едва не опорожнил один, и сказал: — Нет, до чего же великая сила эта копейка в нашем социалистическом предприятии!

Валя сидела, так и недопив чай и не притрагиваясь к сливам. Она думала совсем о другом.

«Вот бы мне на станок… К Алеше… Ничего бы мне не надо больше. Ничего!.. Всегда бы с ним была…»

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Художественный поток пустили только в декабре.

Пробную партию увезли в Новогорск, в магазины: оставалось решающее слово главного судьи — покупателя.

Быстро заполнялись книги для отзывов. Токарев, Гречаник, Илья Тимофеевич втроем объезжали магазины, прислушивались к разговорам, оценкам, спорам. А потом еще и еще обсуждали замечания на художественном совете…

И вот — все это позади. Поток заработал. Правда, заработал еще не в полную силу, целиком перейти на новую мебель сразу было нельзя, и поток, по существу, все еще оставался не слишком большой бригадой. Но гарнитурный цех стал тесен, и бригаду перевели в новое помещение.

Щиты для сборной мебели делали теперь в общем фанеровочном цехе. Потом их передавали в бригаду. Вот здесь-то и начиналось главное «колдовство». По двадцати дней щиты не уходили от полировщиц, которые полировали их, давали им «отдохнуть», чтобы уплотнился и стал прочным прозрачный и тонкий слой, и полировали снова и снова.

Больше всех придирались к отделке Илья Тимофеевич и Гречаник. Делая замечания, поправляя работниц, главный инженер рассказывал, как полируют мебель итальянцы.

— Знаете, — говорил он, — в мастерских они делают только деревянную часть, а полировать вещи увозят — куда бы вы думали? — в море! Да-да! Не удивляйтесь, именно в море! Чистый, лишенный пыли морской воздух позволяет сделать полировку исключительной!

Гречаник, еще никому не признаваясь, все больше убеждался в том, насколько удобна работа без контролеров. Он почувствовал это, видя, как девушки возвращали на склад Сергею Сысоеву щиты, в которых обнаруживали хотя бы малейший изъян, или как сборщики, подзывая кого-нибудь из полировщиц, говорили:

— Твоя работа?

— Моя, а что?

— Поры не затерла, вот что! А здесь прижгла, видишь? Бери и переделывай!

И приходилось переделывать.

Однако постоянные затруднения с контролем, возникавшие в станочном цехе, вызывали у Гречаника сомнение: приживется ли по-настоящему?

И все-таки… все-таки работалось ему теперь как-то совсем по-иному.

Бывает так. Стоишь на берегу широкой реки. Над нею плывут низкие свинцовые облака. Напористый ветер взбивает сердитые волны. И вода в реке темная, словно вся она нахмурилась, недовольная своей неспокойною жизнью, своим движением. Смотришь в воду — и самому становится холодно.

Но вот в какой-то неприметный просвет проглянуло меж облаков солнце. Лучи его упали на воду, и вода зажглась, засверкала, словно улыбнулась тебе: «Ну что ты зябнешь, что хмуришься? Смотри на меня, вот ведь я какая!» И ты уже улыбаешься, ты расстегиваешь пальто — тебе вдруг стало тепло. Оглядываешься вокруг — хочется поделиться с кем-нибудь неожиданной радостью, неожиданным светом. «Как хорошо!» — говоришь ты и жалеешь, что никого не оказалось рядом. А может, и есть кто-то? Может, это просто ты сам еще не решился высказать? Может быть. Но главное все же в том, что в тебе что-то переменилось, что ты знаешь: то же самое, что и ты, подумали сейчас все, кто вместе с тобою увидел этот радостный свет. И если даже вскоре снова спрячется на время солнце, ты не огорчишься, нет! Ты знаешь теперь: все равно оно здесь, рядом. Оно всегда было и всегда будет, и нет на земле сил, которые могли бы его погасить.

Осторожно пока, но уверенно входил художественный поток в жизнь фабрики. Кончалась смена, и повсюду только и слышалось: «Сколько дал сегодня художественный? Не слыхал, назначают туда еще кого?»

Илья Тимофеевич, обходя вечером цех, придирчиво оглядывал мебель и, теребя бородку, довольно приговаривал:

— Отрастают, видать, перышки-то… Вот она, слава-то наша. Полетит скоро!

2

— Алеша, можно вас на минутку? — позвала Валя проходившего мимо Алексея и остановила станок. — Не получается, вот смотрите. — Она показала испорченный брусок. — В четвертом шаблоне все время концы скалывает.

…Уже месяц работала Валя в цехе на карусельном станке, обучаясь искусству фрезеровщицы. Предложение, которое Алексей в шутку сделал Егорку Михайловичу, послужило Вале толчком, которого, вероятно, только и не хватало, чтобы решиться. Лишь одно сдерживало ее: «Вдруг Алеша не доверит мне?» Несколько дней Валя была в нерешительности; мучило сомнение. Наконец не выдержала и пошла к Тане посоветоваться.

— На твоем месте я решилась бы сразу, — сказала Таня. — Пиши заявление директору, Валя, и завтра же иди. Не ошибешься. Слышишь? Пиши.

Валя сказала: «Ой!» Потом несколько минут просидела молча, наконец торопливо и тоже молча пожала Тане руку и убежала домой. Через день она с душой, уходящей в пятки, понесла заявление Токареву. К ее удивлению, тот, не говоря ни слова, написал на уголке: «В отдел кадров: подобрать замену, оформить перевод». Через два дня Валя уже передавала библиотеку.

О намерении Вали перейти в цех Алексею сказала Таня. Вначале он удивился: «Как это она решилась?» И тут же подумал: получится ли? Тут ведь надо, чтобы и слесарный инструмент кое-когда в руках побывал… Но вспомнил о прошлогоднем разговоре с Валей, о ее признании и о том, как шла она тогда под дождем домой, словно онемевшая, безучастная ко всему. И чувство безотчетной вины перед нею остро кольнуло Алексея. «Может, решила в жизнь выходить по-настоящему, а я раздумываю… Не помочь в таком деле, все равно что гнать из жизни…» В тот же день он сказал Токареву:

— Там, я слыхал, Светлова на производство хочет, так я не возражаю сменщицей для себя обучить.

Токарев пожал плечами:

— Не слышал. Но не возражаю тоже. Надумает, пусть идет.

Этим и объяснялось неожиданное для Вали быстрое исполнение ее желания…

Работала она пока еще под наблюдением Алексея, но тот все чаще стал поручать ей самостоятельную работу. Иногда дело у нее не ладилось. Вот и сейчас…

Алексей повертел в руках брусок, который дала ему Валя, разглядел отколотый конец, покачал головой.

— По виду хитро, а по делу — пустяк, — сказал он, возвращая брусок. — Не глядя скажу: упорная колодка у цулаги ослабла, вот и все. Посмотри — и убедишься.

Валя потрогала колодку: та болталась под ослабевшей гайкой.

— Ясен вопрос? — улыбаясь, спросил Алексей.

— Как это я сама не догадалась, — растерянно проговорила Валя. — Месяц работаю, а все еще наполовину слепая.

— Привыкнешь, — успокоил Алексей и положил руку на карусельный стол, — если только… от любви к этому ко всему сюда пришла, от настоящей…

«От любви, Алешенька! От любви! — так и хотелось Вале крикнуть ему в ответ. — От самой настоящей!» Но Валя только утвердительно кивнула головой.

— Тогда, — продолжал Алексей, — обязательно привыкнешь. — И спросил: — Закрепить колодку?

— Нет-нет, Алеша, я сама! — поспешно доставая ключ, ответила она.

Алексей молча наблюдал. Потом протянул руку., — Ну-ка дай ключ… — Быстро проверил крепление, коротко сказал: — Хорош!

Валя включила станок… Начинались трудные дни. Привыкнув немного, Валя попросила Алексея, чтобы хоть разок доверил ей настроить станок самостоятельно. Алексей согласился. Но настройка не получилась. В этот день Валя почувствовала себя до того маленькой, до того беспомощной в этой новой для нее цеховой жизни, что на мгновение даже пожалела об оставленной библиотеке. Но только на мгновение.

«Если от настоящей любви… — вспомнила она слова Алексея, — если от настоящей…»

Старалась Валя изо всех сил. На работу приходила раньше всех, еще до гудка. Подбирала и подвозила к станку бруски, запасая их на целую смену. Смазывала станок. Приготовляла фрезы… Через неделю дело пошло лучше. После второй Валиной попытки настроить станок Алексей исправил не так уж много.

Практическую, по существу совершенно новую для нее, науку Валя усваивала быстро. Разрозненные обрывки знаний, которые вынесла она из института, часто помогали ей кое-что осмысливать, а иногда мимоходом даже «подбросить кусочек теории» и Алеше. Одно мучило Валю: она все еще не умела разбираться в бесчисленных капризах станка. Но Алексей упорно твердил: «Привыкнешь…»

С первых дней, оставаясь после смены, Валя прибирала и начисто обметала станок. Вначале делала это, чтобы доставить удовольствие Алексею. Но потом так привыкла видеть станок чистым и опрятным, что уже и не представляла его себе иным. Часто она обтирала станок и во время работы, пока Алексей проверял настройку или исправлял что-нибудь.

Вася Трефелов восторженно хлопал Алексея по плечу и говорил:

— Глянь-ка, Алеш, станок-то! Словно только сейчас из парикмахерской! — И всякий раз несколько высокопарно добавлял: — До чего все-таки не хватает подчас в нашем сумбурном хозяйстве заботливой женской руки! — И косился на Алексея.

Как-то Алексей отлучился на целых полдня. Валя все это время работала самостоятельно. Управляя станком, она с гордостью поглядывала на окружающих. После говорила Тане:

— Ты понимаешь, я не знаю, прочно это или нет, но у меня какое-то очень хорошее чувство. Я пошла к станку для себя, а сейчас мне кажется, что я уже не совсем принадлежу себе, как будто я — пусть еще маленькая, но уже фабричная частичка, верно. — Валя вдруг зажмурила глаза, снова открыла их, тряхнула головой и проговорила: — Ой, Танька! Родная ты моя! Неужели я тоже гожусь в человеки?

3

Ярцева, Шадрина и Алексея Соловьева выбрали делегатами на городскую партийную конференцию. Перед отъездом Алексей сказал Вале:

— Одна остаешься, с глазу на глаз с ним, — он похлопал ладошкой по чугунной станине станка. — Что заест, Ваську зови, он в курсе.

Заело на второй день.

Но ни станок, ни сама Валя не были тому виной; просто неожиданно вышел из строя один вертикальный фрезер. Стульному цеху угрожала остановка. Нужно было принимать меры.

Таня распорядилась перенести обработку верхних концов стульных ножек на карусельный фрезер. Работа была непривычная; Валя струсила, созналась, что у нее ничего не получится. Таня и Вася Трефелов вдвоем сделали всю настройку и полсмены не отходили от Вали. Наконец станок заработал как следует. Но дело подвигалось слишком медленно.

И тогда совсем неожиданно Вале пришла смелая мысль. Что если увеличить закладку? Получится или нет? «Если выйдет, значит, я гожусь для настоящего дела!» — решила она.

Вечерняя смена кончалась. После гудка Валя по обыкновению взялась за приборку станка, выпросив для чего-то у Васи запасную фрезу.

— Зачем тебе? — спросил Вася.

— Та затупилась, а я хочу станок настроить заранее, чтобы завтра без задержки.

Подошла Таня. Теперь они с Валей обычно уходили с фабрики вместе.

— Ты что, не идешь?

— Задержусь. Ты… иди, Таня, иди. Я только вот фрезу сменю, — ответила Валя и наклонилась к станку, чтобы спрятать неожиданно заливший щеки румянец: она впервые соврала Тане. Но… что делать, уж очень хотелось испытать все самой, проверить себя.

— Может, помочь тебе? — предложила Таня.

— Нет-нет… не надо. Сама…

Любченко, сменивший Таню, тоже заметил, что Валя долго возится у станка, не уходит.

— Ты что, Светлова? Без хозяина затерло?

— Настройка сбилась, — отговорилась Валя и обрадовалась, что Любченко в эту минуту кто-то позвал.

Она установила на шпинделе две фрезы вместо одной. Отрегулировала прижимы, проверила настройку… Пустила компрессор. Палец ее замер на секунду в гладкой ямочке пусковой кнопки станка. Валя глубоко вздохнула, оглядела все еще раз и… нажала кнопку.

Такого волнения, такой тревоги и нервного напряжения Валя не испытывала еще никогда в жизни. «Неужели получилось? Прямо так, сразу, без всяких недоразумений?»

Стол фрезера начал второй оборот, и вот здесь… Валя ощутила где-то в шее, возле ключиц холодок оторопи: одна из ножек — верхняя в паре — поползла… Да-да, поползла под давлением фрезы. Секунда — и ножку вышвырнет из цулаги! Валю даже затрясло от страха. Не сводя глаз с уползающей ножки, она ощупью нашарила кнопку вдруг вспотевшими пальцами…

Станок стал. Валя села рядом, вытерла дрожащей рукою лоб. Успокоившись, переложила ножки, пустила станок снова, Нет! Не выйдет! Ножки упрямо выползали из-под прижимов. Валя растерялась.

Подошел Любченко. Он осмотрел станок, первые пары обработанных ножек… На болезненном его лице появилась радостная улыбка:.

— Валентина! Сама додумалась?

— Сама, да без толку, — огорченно проговорила Валя, показывая испорченные бруски.

— Ну, это пустяк, — успокоил Любченко. — Упоры торцовые повыше сделать, и только! Видишь? — он показал на крайнюю цулагу. — Туда и сталкивает фрезой ножку. Постой, сейчас сделаем!

И Любченко принялся помогать…

Был третий час ночи. Валя фрезеровала одну за другой закладки и не могла оторваться от работы. Спать не хотелось. Усталости не было. Только почему-то слегка кружилась голова, но кружилась приятно, как от быстрого захватывающего полета. Неистовая радость звенела, бушевала в Вале и чем-то теплым осторожно и нежно сжимала горло. Время шло, а Валя никак не могла оторваться от станка.

Кончилась еще одна смена, вторая сегодня для Вали. Цех опустел. А она все не выключала фрезер. Подошел Любченко.

— Да ты что, Светлова? Отдыхать надо.

— Сейчас… Еще немного осталось. Любченко покачал головой и ушел.

«Отдыхать… — думала Валя. — Да на что мне отдыхать?»

Уже наступил тот пустой час между ночной и утренней сменой, когда никого не бывает в цехе. Валя прикинула: успеет ли она за этот час кончить все, что осталось? «Вот бы хорошо-то было! — подумала она. — Может, подачу увеличить?»

Колебалась Валя недолго. «Поставлю на третью…»— решила она. Переключила скорость.

Дело пошло быстрее. Валя настолько увлеклась работой, что внезапно появившаяся в столе мелкая, как бы лихорадочная дрожь — правда, чуть заметная — не вызвала у нее тревоги…

Наконец Валя выключила станок. Все! Она удовлетворенно оглядела гору отфрезерованных ножек и только теперь почувствовала, что не осталось ни капельки сил. Невольно она прислонилась к литой колонне станины, прижалась к прохладному металлу щекой. И вдруг, обхватив колонну руками… поцеловала ее холодный безучастный металл. Отчаянно сконфузилась от этого своего порыва, оглянулась и… увидела Алексея.

Он приехал ночью. От Тани, которая только что пришла со смены, узнал, что фрезер приспособили для новой работы и что получилось неплохо, но застряли с другими деталями.

— Ладно, — сказал Алексей. — Я утром выйду пораньше, вместо вечерней смены, а Валя пускай так с пяти и выходит…

И вот пришел в цех.

И стоял совсем рядом с Валей.

— Ой! — Валя вскрикнула и, окончательно теряя силы, опустилась на свободный стеллаж, закрыла ладонями пылающее лицо.

— Валя? Работала, что ли?

Он подошел к станку и понял все. А Валя все сидела, закрыв лицо, словно боялась отнять руки. Алексей подошел к Вале.

— Мне ничего не сказали про сдвоенные фрезы. Вот молодцы-то, додумались! Таня, наверно, да?

— Я… — выдохнула Валя, поглядывая на Алексея сквозь чуть разомкнутые пальцы.

Он сел рядом, отнял ее руки от лица. Валя снова ойкнула и добавила, будто оправдываясь: — Любченко помог… ползло все вначале.

— Выходит, я зря и на работу шел? Ты уже все за меня сделала! — Помолчав, Алексей сказал, как почудилось Вале, совсем по-особенному: — Ну и молодец ты у меня, Валя!

И Валя вдруг заметила, что он внимательно разглядывает ее губы. Она быстро и машинально провела по ним тыльной стороной кисти и увидела на ней… темный, масляный должно быть, след. Видно, машинное масло попало как-то на колонну станка. Забыв про усталость, Валя вскочила и скорее, с невероятным усердием стала протирать станок ветошью. Это было очень кстати, потому что теперь Алексей не мог видеть ее лица, которое, как показалось Вале, отливает уже попросту клюквенным цветом. Чувствуя, как задрожали ноги от слабости, Валя с усилием подавила эту противную дрожь.

«Видно, здорово я устала все же», —подумала она, придерживаясь за станину.

Алексей с любопытством перебирал отфрезерованные стульные ножки. Валя улыбнулась.

«Зато ты теперь отдохнешь, Алешенька…»

А Алексей все перебирал, разглядывал и почему-то хмурился. Потом обернулся и протянул Вале одну из обработанных ножек.

— Взгляни.

— А что? — Валя взяла.

— Фрезеровка волнистая, замечаешь?

В самом деле, фрезерованная поверхность была неровная, в мелких волнах.

— Отчего это, Алеша? — Валю вдруг взяла оторопь: «Неужели из-за подачи?»

Алексей молча включил станок.

— Да ты на третьей фрезеровала!

— Ну да…

Не слушая Валиных объяснений, Алексей остановил станок и склонился, разглядывая фрезы. Потом снова включил. Взял Валину руку и приложил ее к колонне станка.

— Чувствуешь?

Колонна дрожала мелкой неприятной дрожью, от которой у Вали появился противный зуд в локте, в плече.

— Неужели… Шпиндель погнут.

— Алешенька… — Вале показалось, что даже пол пошел куда-то из-под ног. — Ведь я заметила, заметила, что стол дрожал, только я…

— Не огорчайся особенно, — начал успокаивать Алексей, увидев, что Валя даже в лице изменилась, — дело поправимое: шпиндель запасный поставим. А вот фрезы надо было тебе зубьями вразбежку, — понимаешь? Нагрузка меньше была бы.

Вале показалось, будто вылили из нее всю радость и наполнили взамен чем-то горьким и терпким.

— Ничего, — все успокаивал Алексей, — ты тут не особенно и виновата: дело непривычное…

— Нет! — с неожиданной решительностью сказала Валя. — Не успокаивай, не жалей меня! Работать как следует не научилась, так хоть виноватой дай мне себя по-настоящему почувствовать! Может, вот с этого-то и полагается жизнь начинать… Не успокаивай!

Она шагнула к Алексею и даже с какой-то гордостью повторила:

— И нечего меня жалеть.

4

Проект полуавтоматической линии поспел в первых числах января. Гречаник вызвал Алексея и торжественно вручил ему аккуратную пухлую папку с гладкими шуршащими кальками.

― Ну, Алексей Иванович, — сказал он, — знакомьтесь, и… надо будет начинать строить!

Бережно, в обеих руках держал папку Алексей. Раскрыл наугад. Тронул ладонью прозрачную прохладную кальку. Снова закрыл папку. Прочел на корочке: «Проект опытной полуавтоматической линии для механической обработки деталей стула на базе станков общего пользования. Новогорская мебельная фабрика. Автор проекта Соловьев А. И.»

«Автор проекта… Соловьев А. И.», — мысленно повторил он и протянул руку Гречанику. — Спасибо…

Гречаник радостно улыбнулся, пожал руку.

Дома Алексей до поздней ночи сидел над проектом. Перелистывал, разглядывал чертежи. Все это было не раз обдумано, исправлено, изменено. Он прекрасно знает, что именно и как изменено. Вот закроет глаза и ясно видит эту будущую свою линию, словно не дальше как сегодня был возле нее в цехе. В цехе, где ее еще нет… Да-да! Именно такой она будет, именно такой!

Снова и снова углубляясь в чертежи, Алексей разворачивал какой-нибудь большой и особенно сложный, водил пальцем по контурам, пытаясь разобраться в каждой линии. Запутанные контуры. Сечения. Совмещенные разрезы. И все это наложено одно на другое — не знаешь, как и распутаться в этом бесчисленном множестве линий…

Он долго не мог уснуть. Лежал на спине, положив руки под голову, и смотрел на темный потолок. На потолке лежала косая коротенькая полоска света, пробивавшаяся через щельв занавеске из рабочей комнаты отца. Иван Филиппович, тихонько напевая что-то себе в усы, «колдовал» над последней своей скрипкой, готовя ее в Москву. Ровно и глубоко дышала Варвара Степановна: она лишь недавно окончила дневные хлопоты. За дверью Таниной комнаты было тихо.

Алексей вспоминал, как создавался его проект. Случалось, конструкторы из техотдела говорили: «Эта деталь, Алексей Иванович, работать долго не будет, вот если бы…» И он часто даже глубокой ночью уходил на фабрику. Ходил возле станков, разглядывал в ремонтном цехе разные узлы машин, разбирал их, собирал снова. Мудрил, выдумывал.

«Свинья все-таки я, — думалось Алексею. — Никому не давал покоя. Васяга словно в работниках у меня состоял…»

Васю он часто тащил с собой лишь затем, чтобы тот помог ему сделать какой-нибудь несложный расчет. Васе это нравилось: он втайне любил блеснуть своими, весьма общими впрочем, познаниями в математике, которые рядом с тем, что знал Алексей, выглядели довольно внушительно,

Однажды — это особенно хорошо запомнилось Алексею — Вася ушел с ним в цех сразу после кино, даже не проводив домой Нюру Козырькову, к которой последнее время был особенно внимателен. Нюра очень гордилась этим вниманием и, шагая под руку со «знаменитым цеховым поэтом» (она была убеждена в том, что Вася — знаменитость), цвела от счастья и высоко задирала и без того задранный курносый нос.

Алексей тогда шел к Васе домой, но встретил его на улице. Вернее, нагнал их с Нюрой. Он слышал, как Нюра выпытывала:

— Нет, а ты про любовь можешь стихи, можешь, да?

— Не могу, — мрачно отвечал Вася, — все равно ведь, как у Пушкина, не выйдет.

— А как у Пушкина, как, ну-ка? — не успокаивалась Нюра.

— А вот… — Вася набирал воздуха и торжественно, хотя и вполголоса, декламировал:

— «В крови горит огонь желанья, душа тобой уязвлена. Лобзай меня…»

Нюра затихла.

В это время с ними поравнялся Алексей.

— Вот что, Васяга, придется тебе на фабрику со мной стопать. Ясен вопрос? Проводи девушку и…

— Она дойдет, — немедленно решил Вася и пояснил — Ты, Нюра, обижаться только не вздумай. Стихи и это все, понимаешь… после. — И ушел с Алексеем.

— Свинья, настоящая свинья, — еще раз и уже вслух выругал себя Алексей.

Он сел на кровати. Встал. Сунул ноги в валенки и вышел на улицу. Невозможно было оставаться дома.

В окошке Таниной комнаты горел свет. Мороз сдал. Узоры на стеклах обтаяли, и Алексей разглядел Таню. Она сидела, должно быть, над книгой, а может, писала что-то: рук ее не было видное Зато хорошо видны были косы, развязанные, но не распущенные еще. Одна из них спускалась через плечо к столу.

«Не спишь еще… Таня, — подумал Алексей. — Пишешь…»

Давно был тот разговор, который покончил все, а она до сих пор не идет из сердца. Да и уйдет ли вообще? Нет, видно, не вышло сразу обрубить в себе все. Надо, ох как надо бы обрубить! А сил нет…

Алексей шел к фабрике. Нужно было куда-то девать себя, побыть рядом с людьми, проветриться.

В фанеровочном цехе Алексей неожиданно увидел Горна. Главного механика вызвали экстренно: не ладилось с гидравлическим прессом.

— С добрым утром, юноша! — кивнул Горн. — Не спится? Какая из трех причин мешает?

— Из каких трех? — не понял Алексей.

— Существуют три причины бессонницы, зарегистрированные наукой, — серьезно ответил Александр Иванович, вытерев руки о тряпку и бросив короткое: «Можете включать!» — Три причины, я говорю: творчество, любовь и блохи. Причем последняя — самая безобидная.

— Все шутите, Александр Иванович, — покачал головой Алексей. — Спать ночью не дали, а вам и горя мало.

— Запомните, юноша! — запихивая тряпку в карман, торжественно проговорил Горн и взял Алексея за пуговицу ватника. — Запомните, что только три вида живых существ на нашей планете живут дольше остальных: слон, ворон и… механик, наделенный чувством юмора. Да-да! Рекомендую этот «витамин»! А теперь прошу растолковать причину ночной прогулки и вашего жеваного вида, ну-с!

Горн отпустил пуговицу и взял Алексея под руку. Они пошли вдоль цеха.

— Признаться, Александр Иванович, — ответил Алексей, — просто девать себя некуда. Большущее дело сделано, полегчать бы должно, а я прочитал сегодня на папке: «Автор проекта Соловьев А. И.» и такое чувство стало… ну, знаете, как лентяй несет бревно «втроем». Идет он между двух работяг, на чьи плечи оно взвалено, и пыжится — вот, мол, я какой! А сам едва плечом касается. Вот и я тоже… «Соловьев А. И.»!

Алексей произнес это с такой откровенной досадой, что Горн невольно насторожился:

— Это вы, юноша, собственно о чем же?

— Да все о том! Автор проекта я, а проект делал дядя! Кабы не вы все, ну… напрочь покисло бы у меня это. Ведь вот смотрю в чертежи, все там мое вроде, а в ином такой туман — хоть кричи. Вернее, там-то все ясно, а здесь туман, вот! — Он постучал себя ладошкой по лбу.

— Ах вот, оказывается, что! «Оделась туманами Сиерра Нева-ада!»—довольно фальшиво пропел Горн. — Ну, позвольте, юноша, с вами не согласиться. Да-да! Радоваться надо, а не нос вешать! Да и чего вам надо, собственно? Младенец явился на свет, мамаша — вы, а мы, остальные, — всего-навсего бригада акушерок… — Горн похлопал Алексея по плечу. — Ну, а насчет туманцу я вам и раньше говорил: разгонять надо. А пока — голову выше! Грудь колесом! Эх, Алексей Иванович, работищи-то нам с вами столько предстоит, что… Словом, руками за дело возьметесь — будьте спокойны: и в голове, и в чертежах все прояснится…

Наговорившись с Горном, Алексей возвращался домой с облегченным сердцем. Остановился возле палисадника. В Танином окне все еще горел свет, только занавески теперь были задернуты. Алексей тяжело поднялся на крыльцо. И тотчас, словно от его тяжелых шагов, свет погас.

Алексей вошел в дом, зажег свет и, усевшись за стол, снова развернул папку с чертежами. «Завтра во вторую смену, — подумал он, — выспаться успею».

5

Сергей Сысоев пришел к Ярцеву злой и взволнованный.

— Не могу больше, Мирон Кондратьевич! Все!

Он тяжело сел на черный клеенчатый диван, снял ушанку и устало откинулся на высокую спинку. Руки его беспомощно легли рядом.

— Что стряслось, Сергей Ильич?

— Выполнял я партийное поручение честно, крепился, терпел, а теперь, вижу, хватит! Нет никакого терпежу…

— Да ты толком расскажи, — попросил парторг.

— Никаких сил больше нет! Терпенью конец…

— Коммунисту истерика не к лицу, Сергей Ильич, — спокойно сказал Ярцев. — Давай отдышись и выкладывай, с чем пришел.

Сысоев поднялся, подошел к столу и, налив себе воды из графина, залпом выпил целый стакан. Потом утер губы и сел на прежнее место. Молча собирался с мыслями. Наконец заговорил:

— Давно я, Мирон Кондратьевич, добивался, чтобы на свою работу, на столярство, перевели, помните, должно быть… Тоска по ней. Такая тоска… Даже руки болеть начали от этой самой тоски: и ноют, и ноют… Только на том собрании партийном, как поручили контроль на складе, я промолчал. Промолчал бы и теперь, да чую, ну не прет дело… Вот Любченко, Озерцова — с ними легко, аккуратный народ, но как до Шпульникова дойдет у меня…

Тут, собственно, и начиналась главная беда Сысоева. Без недоразумений, принимавших иной раз характер и размеры скандала, не обходилось почти никогда, особенно если за Шпульникова вступался Костылев. Постоянное его заступничество привело к тому, что Шпульников совсем распоясался. Правда, Сысоев еще ни разу не уступил, но нескончаемые скандалы, или, как говорил он, нервотрепки, вконец измотали его.

В это утро Сысоев обнаружил возле дверей своего склада партию деталей, которые только вчера он бесповоротно забраковал. Детали лежали аккуратными стопками и, очевидно, приготовлены были к сдаче. Приглядевшись, Сергей Ильич заметил, что его карандашные пометки, сделанные вчера, просто-напросто счищены. Попавший в тупик Шпульников пытался второй раз подсунуть брак.

Шпульников работал во второй смене, поэтому Сысоев позвал Костылева, показал ему брак и предупредил, что ни одной детали без Шпульникова принимать не будет. Костылев отмахнулся было, но детали потребовали сборщики, и Костылев забеспокоился. Он сам пересмотрел все, но убедился, что Шпульникову помочь бессилен.

Шпульникова вызвали. Он пришел в воинственном настроении, вполне уверенный в помощи Костылева «ежели что», и с бранью набросился на Сысоева. Он перебирал детали, подносил то одну, то другую к самому лицу Сысоева, шумел:

— Ну что в ней брак, ну что? От других хуже принимаешь, а мои из принципа в сторону, да? Вот… Тебе Любченко поллитровки домой таскает, — думаешь, не знаю? Вот… Тебе и от Шпульникова то же требуется, да? Не дождешься! Вот… Не на того нарвался! — Шпульников сыпал оскорблениями и оглядывался по сторонам, отыскивая Костылева, но тот предусмотрительно исчез по каким-то обычным «неотложным» делам.

Сысоев дал Шпульникову выговориться, а когда тот выдохся, сказал, сдерживая раздражение:

— Забирай брак и девай куда хочешь. Подмоги не жди, смотался твой начальник. Видишь, не идет выручать? Понял?

Но Шпульников не понял. Он снова накинулся на Сысоева и в конце концов вывел его из себя.

— Убирайся отсюдова! — зычно гаркнул Сысоев. — Иди жалуйся!

— Буду жаловаться! В газету напишу! В райком партии поеду, расскажу, какой ты есть коммунист, продажная душа!

— Какой я есть коммунист, это мне перед партией отвечать, а не перед тобой!

… — Вот хоть верьте, хоть нет, Мирон Кондратьевич, — закончил свой рассказ Сысоев, — еще минута, и ляпнул бы я его промеж глаз! Не знаю, как удержался только. — Сысоев снова подошел к столу, снова налил воды, опрокинул стакан в горло.

— Вот и все. Дайте нервы в порядок привести, пускай к батьке на «художественный» переведут. Не мое это дело «блох» на складе ловить, не гожусь. Терпежу больше нет!

Он сел на стул возле стола, повесил голову.

— Значит, у коммуниста Сысоева «не стало терпежу»? — подвел итог Ярцев. — Так, та-ак… Значит, все наше большущее, наше партийное дело исчерпано, так что ли? — Ярцев сцепил пальцы и положил на сомкнутые руки подбородок, отчего на щеках его и возле рта собрались строгие складки. Он оперся локтями о стол и не сводил с лица Сысоева спокойных упрекающих глаз.

— Зачем так, Мирон Кондратьевич? — несколько растерянно проговорил Сысоев. — Я ж просто замену прошу. Ну невмоготу раз! Поймите… Есть кроме меня-то.

— Ты солдат? — перебил Ярцев.

— На Карельском сражался.

— Из-под огня бегал?

— Меня под огнем в партию принимали, — высоко поднимая голову, медленно и раздельно глухим голосом проговорил Сысоев.

— Ну вот, видишь? А здесь?.. Пускай другие коммунисты «под огнем», а Сысоеву работку полегче?

Сергей Ильич понуро молчал, водил пальцами по кромке стола. Стол этот еще год назад он сам полировал. А сейчас заметил: чьи-то пальцы успели протереть полировку до самого дерева… Он убрал руку. Ярцев заметил, улыбнулся.

— Вот объясни-ка ты мне, Сергей Ильич, — задушевно и мягко заговорил он, — неужели в мирные дни душа у человека перерождается, а? Похоже это на людей ленинской закалки, как скажешь? Там огонь и смерть, умирать стоя собирался, — а здесь? От плевков побежал в кусты отлеживаться?

— Так я же…

— Ну, конечно, ты хотел бы, чтобы противники нашего большого дела, и твоего дела, заметь, хвалили тебя. А партийная-то организация надеялась… Ну что ж, думать станем, как заменить.

Эти слова Ярцев произнес твердо. Расцепил пальцы. Опустил руки на стол.

— Мне помочь надо, посодействовать, Мирон Кондратьевич, — начал Сысоев. Но Ярцев перебил его:

— Но ты же не помощи просил, а замены. Эх, Сергей Ильич! Разве годится партийную организацию на испуг брать?

Сысоев молчал. Тихо посапывал под окном радиатор парового отопления. Становилось жарко. Ярцев встал, подошел к окну, распахнул форточку. Клубы морозного воздуха ворвались в комнату, закрутились… Сергей Ильич смотрел на широкую крепкую спину Ярцева, стоявшего у форточки, на его затылок. Пальцы снова проехались по кромке стола. Сысоев вдруг спохватился, убрал руку. А Ярцев, не оборачиваясь, сказал:

— Так, говоришь, Шпульников на тебя в газету хотел?..

— Пускай пишет! — хмуро отозвался Сысоев.

— Опоздал он. Кто-то опередил. — Ярцев обернулся к столу и развернул свежий номер газеты. — Вот, почитай. — И протянул газету Сысоеву.

На третьей странице была статья под заголовком: «Трудовые успехи северогорских мебельщиков». Сергей Ильич торопливо читал:

«…Грехи еще есть, но качество мебели уже неузнаваемо изменилось. И это говорит самый строгий контролер — покупатель…»

Дальше шли фамилии: «Беспартийный бухгалтер Е. М. Лужица… коммунист С. И. Сысоев, принципиальная строгость которого крепко помогает делу; промежуточный склад Сысоева стал непреодолимым рубежом для брака…»

Сергей Ильич дочитал статью. Лицо его стало виноватым и растерянным.

— Ну и как же теперь? — с улыбкой прищурился Ярцев.

— Воля ваша… — глухо проговорил Сысоев, опуская голову.

— То-то вот наша воля. Наша воля и без твоей не обошлась. Ну ладно, пошли к директору, разбираться будем сейчас.

6

Токарева Костылев увидел из дверей раскройного цеха. Директор шел размашистым ровным шагом по натоптанной тропке к станочному цеху. За ним, жестикулируя и, по-видимому, объясняя что-то Гречанику, шагал Тернин. Позади всех шел Ярцев, глубоко засунув руки в карманы меховой куртки. В морозном воздухе было хорошо слышно, как скрипит под ногами снег.

— Разбираться пошли, не иначе, — пробурчал себе под нос Костылев. — Эх! И настряпал же мне этот дурак! — помянул он Шпульникова. — Выкручивайся вот теперь….

Настроение, испорченное с утра, стало совсем никудышным.

Костылев дождался, когда все скрылись за дверями цеха, и угрюмо пошел следом, зло щурясь от сверкания искристой, повисшей в колючем воздухе снежной пыли.

По правде сказать, настроение Костылева испортилось не сегодня.

В общем, ничего такого особенного с ним как будто не произошло и внешне ничего в жизни не переменилось. Он по-прежнему аккуратно приходил по утрам в цех, выписывал сменные задания, просматривал работу вечерней и ночной смен, ходил возле станков, следил за их работой, что-то там делал… Но все время испытывал пренеприятное чувство, будто все в цехе движется без его, костылевского, участия, и, не появись он здесь, завтра, через два… четыре дня, через месяц — все так и шло бы своим чередом. Он вспоминал досадную историю с клавишным прижимом, с глупейшей попыткой перевести из смены Илью Новикова; видел, как все меняется на его глазах. Взаимный контроль, новые инструменты, станки, каких ему и видеть до этого не приходилось, начавшееся возрождение былой славы, — какая частица его, Костылева, была во всем этом?

Его брала оторопь: жизнь уходила вперед, а он словно висел на подножке, еле держась и не зная, за что бы такое еще уцепиться. Понимал, уцепиться нужно, нужно удержаться любой ценой, иначе жизнь отшвырнет его, умчится, а он, вечно преуспевавший Костылев, будет семенить за нею, тщетно силясь догнать и зная, что не догонит все равно.

Предчувствие недоброго давно не давало покоя, еще задолго до этого морозного январского утра. Он помнил, как в конце декабря в новом клубе директор делал доклад. Говорил об успехах, о том, что мешало работать лучше, называл фамилии рабочих, мастеров, начальников. Кого-то хвалил, иных «протирал с песочком», но фамилию Костылева почему-то не называл вовсе. «Хоть бы уж отлаял как следует!» — думал тогда Костылев.

И теперь вот новая неприятность…

Навстречу Костылеву, пыля снегом, прямо по целине мчался через двор Шпульников.

— Директор требует! — выпалил он, останавливаясь. Глаза его были по-рыбьи выпучены, а щетина на постоянно небритых щеках выглядела сейчас какой-то свалявшейся и запутанной.

Костылев брезгливо поморщился и, не сказав ни слова, зашагал к цеху. Позади уныло пылил снегом Шпульников.

— Что это значит, товарищ начальник цеха? — строго спросил Токарев и показал на разбросанные по полу бракованные детали.

— Плоды безответственности мастеров, Михаил Сергеевич, — ответил Костылев, стараясь придать лицу вид помрачнее. — Ведь как старался. Сколько труда положил, в люди вытащить думал вот его, Шпульникова. Ну никакого толку! И вот вам результаты, — сделал он трагический жест в сторону груды испорченных деревяшек. — Никаких сил-возможностей больше нет!

— Да… «результаты», — пересматривая брак, произнес Гречаник.

— Так, говорите, «сил-возможностей» больше не стало? — спросил Токарев.

— Абсолютно! — подтвердил Костылев, не уловив иронии и сопровождая слова сокрушенным наклонением головы. — Я больше так не могу и прошу вас, Михаил Сергеевич… товарищ Ярцев… профсоюзная организация, или помогите мне повлиять на Шпульникова, или… или надо сказать товарищу, что он не годится. Вас жалеючи, Кирилл Митрофанович! — обернулся он к Шпульникову.

Тот стоял с перекошенным от испуга лицом утопающего, которому, едва вытащив на сушу, вдруг объявили, что спасли по ошибке и сию минуту кинут обратно в воду. Такого оборота дела он не ожидал.

— Вы что, не знали, что это брак? — спросил Гречаник, поднося к носу Шпульникова несколько испорченных деталей. — Люди ваши не знали? Костылев, кто на смене? Любченко? Пригласите его сюда! И пусть захватит с собой пяток деталей для сравнения.

Любченко пришел с охапкой только что обработанных деталей. Их тут же стали разглядывать и старательно сравнивать со шпульниковским браком.

— Небо и земля! — заявил Тернии, залюбовавшись брусками, что принес Любченко.

— Ты, Андрей Романыч, размеры прикинь, — подсказал Сысоев и подал Тернину мерный калибр. — Сначала вон те, а после эти вот… Ну что? Есть разница?

— Так не все ведь, — с трудом наконец выдавил из себя онемевший было Шпульников. — Есть где и выдержаны… Нате вот, мерьте — Он стремительно нагнулся и поднял несколько деталей. — Ну мерьте же…

— При чем здесь размер? — Гречаник взял у Шпульникова брусок. — Сравните с тем, что в руках Любченки.

— Так ведь к столярам же пойдет, зачистят, дело-то не потерянное, — взмолился Шпульников, раскусивший, что ему сейчас крепко влетит.

— Эталон давайте! — скомандовал Гречаник. — Мы попусту тратим время!

Токарев и Ярцев переглянулись.

Любченко принес эталон. Гречаник протянул Шпульникову бракованную деталь.

— Сравнивайте! — Помолчал и спросил: — Ну? Продолжаем спорить?

— Так ведь это… — начал было Шпульников.

— Это мною утвержденный эталон, — резко прервал его Гречаник. — Понимаете? Утвержденный!

Шпульников скоблил щеку и молчал. Эталон взял Токарев, уложил его на распяленной ладони рядом с любченковским бруском. Показал Ярцеву и Гречанику.

— Сравните! Рядовая деталь лучше утвержденного эталона. Это же показательный случай, товарищи! Александр Степанович, вы чувствуете, чем начинает припахивать это дело, а? Эталон-то устарел, отстал! Молодец Любченко!

Токарев отдал бруски Тернину, сказал Гречанику:

— Давайте-ка, товарищ главный, команду готовить новые эталоны; эти уже перестали быть мерилом лучшего.

— Если бы Шпульников старался, как Анатолий Васильевич, — вступил в разговор Костылев, — если бы слушал мои советы, ценил помощь, разве было бы так?

Он энергично начал перегребать бракованные детали, показывал их то директору, то парторгу, и заходил попеременно то с одной, то с другой стороны. Говорил без умолку, возмущался.

— Ну вот хоть эта! Это что? Ну взгляните! Видите— перекос угла. Это же ясно, наметанный глаз увидит сразу! Эх, Кирилл Митрофанович! Или вот эта! Михаил Сергеевич! Товарищ парторг! До чего вовремя вы явились, честное слово. А эта? Ну, чистейшее безобразие!

Шпульников понуро стоял в стороне и уже не ждал спасения. Он ждал приговора. Все молчали. А Костылева словно ветер закрутил-завертел. Он совал детали то Гречанику, то Любченке, крутился и лавировал, будто играл с кем-то в кошки-мышки.

— Ну какую ни возьми! Ну любая — хоть сейчас в печку! Сколько добра, сколько добра! Драгоценнейшая древесина! Сейчас я вам, Михаил Сергеевич, насчет этого докладную, и… хватит! Ей-богу, хватит!

— Ей-богу, хватит, Костылев! — внезапно оборвал его Токарев. Брезгливая гримаса скользнула по его лицу. — Неужели вам не надоело болтать?

Костылев замер:

— Как болтать?

— Языком! — сухо ответил Токарев и приказал: — Давайте в контору!

— Это… мне? — из рук Костылева, глухо гремя, повалились не нужные теперь бруски.

— Вы что, не поняли? — прищуриваясь, спросил Токарев.

— А ему, Шпульникову, тоже? — Лицо Костылева серело. На лбу, на пожелтевшем носу мелко выступил пот.

— Нет, — отрезал Токарев. — Ему не тоже. Пошли, товарищи! — Он быстро зашагал к выходу…

— Сволочь! — просипел Костылев прямо в растерянное лицо Шпульникова.

Тот молчал, опустив руки. Остекленело глядел на ворох брака.

7

Костылев пришел к директору несколько приободрившийся, приготовив про запас кое-какие оправдательные доводы. Токарев молча показал ему на кресло. Костылев сел, покосился на Ярцева, на Гречаника и заерзал: разговор с глазу на глаз с директором устраивал бы его больше. По насупленным бровям Токарева, по лицам парторга, главного инженера, Тернина он понял, что дело дрянь.

Токарев начал без обиняков:

— На что мне начальник, цеха, который никого не учит? — Он глядел на Костылева в упор, а тот поспешно перебирал в голове припасенные доводы.

Помешкав с минуту, Костылев произнес:

— Поверьте, Михаил Сергеевич, работа с этим… со Шпульниковым — целая промблема. Ну не воспринимает человек. Вот Озерцова и Любченко…

— Гадкий, бесталанный Шпульников! Воплощение бездарности, — с сочувственной иронией закивал Токарев. — Как он подвел вас!.. Александр Степанович, дайте расчеты. Вот смотрите, Костылев.

Костылев приподнял голову. На директорском столе лежала какая-то бумага с — цифрами. Недавно Гречаник по совету и просьбе Ярцева проверил сменные задания начальника цеха, начиная с августа. Нормировщики подсчитали трудовые затраты по сменам. Оказалось, Озерцова работы сдавала чуть не в полтора раза больше Любченки или Шпульникова, если даже считать дни, когда не могла вытянуть раздутое задание. Даже после, когда Костылев несколько изменил тактику, смены Озерцовой и Любченки делали больше Шпульникова на целую треть.

— Хорошая нагрузка пошла им на пользу, — попытался вывернуться Костылев, когда Токарев назвал цифры.

— А вот это как? — Токарев назвал еще цифру: трудовые затраты в смене, которой до приезда Тани руководил сам Костылев. Они были куда ниже, чем в остальных сменах.

— Это… это… э-э… — замямлил Костылев.

— Что?.. Тоже промблема?

— Легкая жизнь за счет других, — заметил Ярцев.

— Я руковожу всеми сменами, я начальник и отвечаю за все, — нашелся наконец Костылев. ― Их успехи — мои успехи, их неудачи — мои…

― Хватит паясничать! — Токарев тяжело опустил руку на стол, — И выкручиваться хватит. Все! Крупинки вашей нет в делах двух ваших мастеров — Любченки и Озерцовой, крупинки!.. Слышите?.. Разве только — камни, что вы  бросали им под ноги! Кого обмануть хотите? Токарева? Гречаника? Ярцева? Тернина?.. Кого еще? Вам удалось бы это, кабы обманывали каждого поодиночке!

К столу Токарева подошел Ярцев. Он оперся о стол обеими руками и подался вперед.

— Знаете, Костылев, как поступают с солдатом, если он вдруг начал стрелять по своим? Не смотрите на меня так, вы именно стреляли по своим! Да-да! Я не знаю, где вы теперь будете работать, только догадываюсь, что где-то все равно будете. И хорошо, если б вы подумали, сами попробовали понять, на чем вы просчитались. Это очень важно для вас в будущем.

Глаза Костылева беспокойно заметались: он понял — решается, да нет, решилась уже его судьба. Его увольняют…

— Так вот, Костылев, — медленно проговорил Токарев по-прежнему с чуть брезгливой гримасой.

— Михаил Степаныч… простите… Михаил Сергеевич, — путаясь и делая скорбное лицо, забормотал не на шутку перепугавшийся Костылев, — прошу вас… несколько слов наедине…

— Мы и так наедине, — ответил Токарев, — вы и представители коллектива, который вы пытались обмануть.

— Я прошу вас… — проговорил Костылев тускнеющим голосом.

— Ну хорошо. Товарищи, оставьте нас на минуту.

Когда все вышли, Костылев заговорил, почти приникая к столу, возле которого сидел:

— Одна просьба! Вам она ничего не стоит. А я, а мне… Дайте возможность… по собственному желанию… Я прошу.

— Так же, как ушел мастер-изобретатель Серебряков?

Это было последним, сокрушающим ударом. Костылев весь как-то сплющился, втянулся в кресло, как улитка в раковину, стал маленьким и сгорбленным.

— Боюсь, Костылев, что уйти вам придется по собственному нежеланию работать с людьми, с коллективом. — Токарев встал. — У вас еще что-то ко мне?

— Я прошу вас… Очень прошу! — взмолился Костылев. — Вы не теряете ничего, а мне надо работать! У меня семья! Михаил Сергеевич, я…

Он упрашивал, уговаривал, обещал что-то, порою даже не вслушиваясь в то, что говорил. Терял мысль, смолкал и начинал снова…

Дверь открылась. За нею стоял Ярцев, из-за плеча которого выглядывало унылое, помятое лицо Шпульникова.

— Можно, Михаил? — Ярцев переступил порог. — Пока ты не кончил разговор, дело есть. Пройдите, Шпульников.

Шпульников вошел. За ним прошли в кабинет все.

— Говорите, Шпульников! — сказал Ярцев.

Шпульников стоял посреди кабинета, беспокойно озирался, косился на Костылева… Его привел сюда страх. Он знал: конечно, Костылев наговорит на него, обольет грязью. Кто-кто, а Шпульников-то своего начальника знал куда лучше, нежели все остальные. Так пускай же и Костылев знает его, Шпульникова! Он только что признался Ярцеву в том, что скрывал больше года, рассказал историю новиковской фрезы. Сейчас, промаявшись с минуту и непрестанно скобля щеку, он рассказал это еще раз Токареву.

— Уговорил он меня, умаслил… — Шпульников пучил глаза, облизывал пересыхающие губы и почему-то косился на затворенную дверь кабинета, избегая взгляда Костылева. — Деньги пополам обещался поделить… Вот. Ну, а я материально тогда неважно… вот. Ну и вот… А сам сто рублей с премии отвалил да на них же и водки купить заставил…

— Ложь! Клевета! — хрипло крикнул Костылев и вскочил. — Это мое!.. Я…

— Тихо! — Токарев ударил по столу зажатым в кулаке карандашом. — Садитесь, Костылев.

Ярцев распахнул дверь кабинета и позвал:

— Товарищ Новиков!

Илья, растерянный и сконфуженный, вошел. Это Ярцев распорядился послать за ним, едва узнал от Шпульникова об этой истории.

— Я у главного инженера тогда был, — взволнованно говорил Илья, — да только доказать-то чем? А этот, — кивнул он головой на Костылева, — пригрозился из цеха выгнать. Я и утих… Досыта уж навыгоняли отовсюду…

Костылев отвернулся. Пальцы его судорожно вцепились в подлокотники кресла…

— Товарищ Новиков, — неторопливо и раздельно произнес Токарев, — авторское право в нашей стране охраняется государством. Вы можете привлечь Костылева к судебной ответственности…

Токарев говорил, а Илья стоял все такой же растерянный и смущенный. Костылев уставился на угол стола. Каждое слово директора ударяло его, точно молот.

— Ты вот что, парень, — сказал Тернин Илье, когда Токарев кончил говорить, — приходи в фабком, поможем тебе оформить…

8

Гречаник ушел от Токарева возбужденный и взволнованный. Чем было вызвано возбуждение, он сам не понимал. Но важно было другое: возбуждение это радостно будоражило душу, заслоняло сомнения и толкало действовать. Он долго ходил по цехам. Останавливался у станков, брал эталоны, сравнивал их с деталями. И удивительное дело: либо эталоны нельзя было отличить от сделанного в цехе, либо они выглядели хуже.

Домой он не пошел. Сбросив прямо на диван в кабинете свое пальто и барашковую шапку, зажег настольную лампу и долго ходил взад и вперед.

Да, теперь он полностью убедился в том, что эталоны отстали. Почти все отстали! Безнадежно отстали!

Вспомнилось партсобрание, где он защищал свою теорию нейтрального контроля; крадущийся, волчий подходец Костылева: «Игрушки они игрушками и останутся… умным людям на забаву…»; вся утомительная, напоминающая затяжную болезнь, перестройка, которая и до сих пор не кончилась. Он, Гречаник, участвовал в этой перестройке, руководил ею… Руководил ли?., Да, бывает так… Сам идешь, а душа не двигается, тянет назад, как тяжелый камень. Это значит — не двигаешься и ты, только вид делаешь, будто идешь. А новое уходит от тебя вперед далеко-далеко…

Что делал он до сих пор, ну что? Старел! Безнадежно старел оттого, что новое не вошло в него тогда, полгода назад, не стало делом его души.

Свет уличного фонаря зажег морозные узоры на стеклах. — Они переливались и горели радужной россыпью: Гречаник сел за стол и быстро стал записывать:

«Собрать мастеров… Эталоны заменить… Решить с перегрузкой Сысоева…»

Против этой последней записи он поставил жирный вопросительный знак и задумался. Сергей Сысоев слишком много времени тратит на приемку мелких деталей, на их пересчитывание… А что если сделать такие ящики… Нет, даже не ящики, а… ну небольшие проволочные корзинки. Для каждой детали — своя. И в каждую поместится определенное число деталей… И рабочий будет получать к станку детали в них же, в корзинках, обрабатывать, укладывать не на стеллаж, а в такую же корзинку-контейнер. И считать не надо! Контейнерная подача деталей! Порядок в цехе, порядок в учете! Да это же здорово!

— Делать! — Гречаник решительно полез в ящик стола за бумагой. Бумаги, как назло, не оказалось, но в левом ящике сверху лежал сложенный вчетверо большой лист. Гречаник развернул…

Перед ним были рисунки, те, что еще в октябре принес Иван Филиппович, — орнамент для новой мебели. Гречаник совсем о нем забыл.

Он смотрел на строгие вдохновенные линии, и чувство непрощаемой вины охватило его. «Старик столько вложил в них… а я? В столе продержал! Вот свинство-то где! Немедленно, немедленно пустить в ход и сказать об этом Соловьеву». Но тут же понемногу мысль приняла иное направление… Сколько рук, сколько сердец трудится над тем, чтобы делать хорошие, по-настоящему красивые вещи! Сколько бессонных ночей, нервов, поисков, изорванных в клочья черновиков! Вот оно, беспокойное, мучительное, прекрасное искусство созидания!

Гречаник бережно сложил лист, написал на уголке: «Илье Тимофеевичу».

Потом он еще долго считал, делал наброски. Кончил совсем поздно. Оделся. Вышел.

В приемной было темно, только под дверью директорского кабинета светилась яркая полоска. Гречаник осторожно отворил дверь.

Токарев сидел за столом, подперев рукой щеку, и о чем-то думал. Он даже не пошевелился.

— Михаил Сергеевич, — негромко сказал Гречаник.

Токарев медленно поднял голову и посмотрел на него отсутствующим взглядом. Гречаник подошел.

— У меня мысль появилась, Михаил Сергеевич… Хотелось поделиться…

— Да? Рассказывайте, Александр Степанович. Я слушаю, — как бы очнувшись, проговорил Токарев и потер ладонями виски.

Гречаник стал рассказывать. Лицо Токарева оживлялось все больше и больше, глаза загорелись. И, хотя брови все еще были нахмурены, на губах появилась какая-то особенная, хорошая улыбка.

— Замечательно, замечательно! Немедленно делать! — сказал он, выслушав до конца…

Спускаясь по лестнице, Гречаник думал о том, что никогда еще не уходил от Токарева, испытывая такое удовлетворение.

А Токарев снова погрузился в глубокое раздумье. Таким и застал его Ярцев. Он пришел почему-то в старом ватнике и весь в древесной пыли.

— Ты все еще здесь, Михаил? — сказал он, падая в кресло и устало роняя руки. — Уф-ф!

— Ты точно с мельницы только что, — сказал Токарев, оглядывая Ярцева. — Чего вырядился?

— Сейчас от Сысоева, — ответил Ярцев. — На складе порядок наводили. Умаялся так, что дальше некуда. Ты подумай, Михаил, сколько этой лапши ежедневно приходится перебирать.

— Это скоро изменится, — заметил Токарев. — Гречаник…

Но Ярцев не дал договорить.

— Знаю! Встретил его у проходной только что. Александр Степанович рассказал мне. Рад я за него, Михаил, очень рад. Его просто не узнать. Ты знаешь, он сказал мне: «Не пойму, то ли моложе я вдруг стал, то ли повзрослел за сегодняшний день…» А ты еще сомневался, помнишь? Ну, когда начинали все это? Кстати, пока мы возились с Сысоевым на складе, придумали почти то же, что и наш главный инженер. Интересное совпадение, правда?.. Ты домой-то идешь сегодня?

— Домой… — горько усмехнулся Токарев. — Объясни ты мне, друг Мирон, где он сегодня, мой дом? Тесно там одному. Невмоготу, понимаешь? — Токарев проговорил это глухим голосом, и только сейчас Ярцев заметил, какое у него усталое, осунувшееся лицо.

— Случилось что-то? — с тревогой и участием спросил он.

— И да, и нет… Вообще все это чертовски мучительная штука. На, читай, если хочешь. — Токарев подал Ярцеву листок, исписанный крупным детским почерком.

«…Папа, а когда ты нас увезешь на Урал? Мне здесь скучно, и я хочу к тебе. А ты писал, что там горы, и много снегу, и хорошо на санках кататься. Я маму спросила, а она говорит, что не поедем и что это вовсе ты приедешь обратно…»

— От дочки, значит… — Ярцев протянул письмо Токареву, внимательно вглядываясь в его лицо.

— Жена тоже пишет… Настаивает, чтобы добивался перевода в Москву. И тон письма, знаешь, нервозный такой. Словом, дружище, здорово сыро на душе… тяжело.

— Понимаю. Решил что-то?

— Вот кляксу Оленька поставила, — сказал Токарев, с улыбкой глядя на страничку дочкиного письма, — и резинкой стирать пыталась. Знает, что батька грязи не любит. А почему-то не переписала. Она у меня из-за небрежной буквы, бывало, переписывала снова… Да… Решил ли, говоришь?.. Не решил еще, а только знаю, что здесь должен быть. Знаю. И буду. А вот как все получится — просто представить не могу. Ты иди, Мирон, отдыхай.

— А может быть, вместе ко мне пойдем? — предложил Ярцев. — У меня и переночуешь, а?

Токарев покачал головой.

— Отдыхай…

Ярцев не стал уговаривать. Он знал: Токарев умеет справляться с собой. Прощаясь, Ярцев дольше обычного задержал в своей руке холодную узловатую руку друга. Крепко стиснул ее и, ничего больше не сказав, вышел.

В трех верхних окнах конторы всю ночь не погасал свет.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Дом Ярыгина запылал ночью.

Илья Тимофеевич проснулся оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Он сел на полатях, стукнулся головой о потолок и протер глаза.

— Встань, батюшко, встань! — уговаривала его встревоженная Марья Спиридоновна. — Выдь на улицу-ту. Пожар, слышь, где-тося!

За окном тоскливо и протяжно стонал фабричный гудок.

Илья Тимофеевич прислушался, провел ладонью по лицу и, уже окончательно проснувшись, спустился на пол. Долго силился разглядеть что-нибудь сквозь замерзшие стекла. Потом влез в валенки и, накинув на плечи полушубок, вышел на улицу.

В стороне над черными силуэтами крыш и голых деревьев плясало алое зарево. Где-то отчаянно колотили в рельс. На станции пронзительными короткими воплями надрывался маневровый паровоз. Илья Тимофеевич вернулся в дом.

— Над Данилихой зарево, — сказал он и стал одеваться по-настоящему.

Данилихой назывались восточные окраинные кварталы поселка.

— Близко-то хоть не суйся! — крикнула в темноту двора Марья Спиридоновна, когда за стариком звякнула щеколдой калитка…

После разоблачения, окончательно убежденный в том, что пора «выгодной работенки» миновала безвозвратно, Ярыгин принес Токареву заявление, в котором просил уволить его с работы ввиду… «неподходящих условий». Токарев его не уговаривал. После Ярыгин еще ходил к Тернину жаловаться, что ему отказали в «выходном способии»…

В просторной бревенчатой мастерской, пристроенной со стороны огорода к дому, у Ярыгина немало было запасено материалов «про черный день», скопленных еще в пору сытого паломничества. Ярыгин стал делать комоды. Делал их кое-как, лишь бы с рук сбыть. Сколачивал, мазал красной протравой, протирал горячим клейком «для закрепу» и лишь для виду «жиденько трогал лачком». Сомнительная эта процедура называлась у него «разделкой под амарант»[5]. А после на попутных машинах отвозил комоды в Новогорск, на рынок. Расходились они быстро. Покупатели развозили «обновы» по домам. Втащенные с мороза в теплые квартиры, комоды отпотевали и начинали слезиться, распуская отвратительные красноватые струйки клеевых потеков.

Всю выручку Ярыгин тратил на водку. Пил он все больше и больше, а работалось что дальше, то все хуже и хуже. Денег не хватало. И Ярыгин переключился на свою «мешанину». Каледоновна вечера и дни просиживала у соседей и без конца жаловалась на своего «потерявшего всякое подобие супостата»…

В этот вечер Ярыгин пил особенно много, но почему-то против обыкновения долго не хмелел. С лампой он пошел в заветный чулан «добавить» из «питейных запасов». Нацедил кружку политуры и, ставя на место бутыль, уронил с лампы стекло. Она погасла, и Ярыгин стал чиркать спичками, чтобы отыскать кружку, которую сунул куда-то на полку. Он унес ее в комнату вместе с погасшей лампой. А пока разводил «мешанину», в чулане в корзине с бутылью уже вовсю полыхала стружка.

Ярыгин все еще сидел над недопитой кружкой, а в комнату через дверные щели уже сочился едкий дымок, сочился все настойчивее и гуще… Ярыгин закашлялся, вскочил и, смутно чуя недоброе, опрокинув стул, метнулся к двери. Навстречу ему рванулся раскаленный воздух. Огонь опалил лицо, волосы. Вмиг протрезвев и сообразив, что через сени уже не выбраться, Ярыгин полез в подполье. Там была низенькая, заколоченная досками дверь, через которую осенью таскали картошку. Дверь вела во двор и была изнутри плотно засыпана опилками. Ярыгин принялся отдирать доски, но гвозди в дереве сидели крепко и он ничего не мог сделать. Стукаясь головой о балки и потея от страха, он вернулся в заполненную дымом комнату. Кряхтя и кашляя, отыскал под лавкой топор и снова полез в подполье. Лихорадочно, торопливо отдирал неподатливые доски. А подполье наполнялось и наполнялось зловещим дымком…

Доски наконец удалось оторвать, однако дверь отворяться не хотела. A кашель начал душить, раздирать горло. Глаза заслезились. С трясущейся от страха челюстью Ярыгин что есть силы колотил в упрямую дверь. Одна доска треснула. Он ударил еще, и доска отвалилась. Но Ярыгину вдруг не хватило воздуха, руки ослабели. Он отшвырнул бесполезный топор и просунул в образовавшуюся брешь голову, задышал тяжело и часто.

Хотел крикнуть, но из горла вырвался только неистовый кашель. Ярыгин еще раз попытался протиснуться через узкую щель. Грудь сдавило. «В окно бы надо сразу…» — проплыла последняя мысль…

Подполье быстро заполнялось густым черным дымом; он пробивался в ограду через дыру в двери, оседая копотью на морщинистом безжизненном лице Ярыгина.

Примчались пожарные.

Дом изнутри пылал. Из окон валил багровый дым, вылетали языки пламени. Мелкие злые лоскутья огня с сухим треском раздирали кровлю. Из соседних домов выволакивали вещи. Мужчины черпали из ближних колодцев воду и передавали ведра по рукам к пожарным бочкам. Мальчишки с азартом качали коромысло пожарной машины. Кричали перепуганные дети. От жары таял снег. На сугробах, на лицах людей плясали алые отсветы.

Каледоновна бегала перед пылающим домом и, обхватив голову руками, голосила:

— Мой-от в доме-то!.. Мой-от в доме-то!.. Спасите, люди добрые, грешную душу!

Пожарные кинулись ломать ограду, над которой уже горела крыша, и наткнулись на торчавшее из подполья тело Ярыгипа. Вытащили его уже мертвым. Каледоновна села на снег возле и пронзительно, визгливо запричитала.

Вокруг столпились люди. Ярыгин лежал вверх лицом. Оно было черным от копоти и казалось обуглившимся.

Открытые невидящие глаза тускло светились матовым оловянным блеском.

Прибежал Степан Розов. Он протискался через толпу и с ненавистью уставился в лицо Ярыгина, словно на всю жизнь хотел запомнить этого человека, оставившего липкий след и на его, Степановой, жизни. Трудно, горько и невесело работалось Степану на лесобирже, куда его по требованию профсоюзного собрания перевели с фанеровки после провала ярыгинской авантюры.

Когда тело клали на носилки, из кармана ярыгинских штанов выпал на снег обшарпанный кожаный кошелек и Степан увидел, как мертвая сморщенная рука, свесившись с носилок, легла на него.

Носилки подняли. Кошелек остался на снегу. Степан с брезгливой гримасой отбросил его ногой.

— Чего не своим-то командуешь? — услышал он рядом голос Ильи Тимофеевича.

— Противно, — морщась, ответил Розов.

— Да-а… — протянул Илья Тимофеевич. — Вот тебе и «друг-товаришш».

Степан сперва молчал, потом сказал, не глядя на Илью Тимофеевича:

— Вроде и нехорошо… все-таки человек погиб. А вот словно легче стало, как черти его прибрали. Не гадал, видно, что сам себя спалит…

Илья Тимофеевич усмехнулся.

— Покойничек, поди, еще нас с тобой, браток, спалить думал, — сказал он и повернул лицо в сторону горевшего дома. Пожарные уже добивали пламя. Густые клубы багрового дыма поднимались к небу. Илья Тимофеевич нахмурился. — Есть еще такие-то, вроде этого, допалзывают свой срок по земле. Одно им невдомек — от воздуху нашего душно им, покою не дает, огнем жгет, чистотой дыхание ихнее спирает… Все они кончат на манер этого — раньше срока червякам на заправку.

Пожарные уехали в пятом часу утра. Медленно расходился народ. Голосящую Каледоновну увели соседи. В воздухе все еще стоял сильный запах гари. На месте ярыгинского жилья чернел теперь обгорелый сруб без крыши, с пустыми глазницами окон и торчком поднявшейся из его недр длинной печной трубой.

Розов шел к дому, поминутно останавливаясь и оглядываясь назад, в ту сторону, где в морозной мгле раннего утра чернел этот обуглившийся сруб и все еще валялся, наверно, где-то там втоптанный в снег старый ярыгинский кошелек.

2

Каждое письмо Ксении Сергеевны было для Тани глотком воздуха. Но письма от нее приходили редко, и нового в них было немного. Таня узнала только, что дважды уже сменился состав концертной бригады, что в Москву Георгий пока еще ни разу не приезжал, что числоконцертов его перевалило за пятьдесят и что проехал он никем не считанные сотни километров. А сколько их было впереди?

Возвращаясь со смены, Таня, едва успев переступить порог, спрашивала у Варвары Степановны:

— Писем нет?

Если письмо было, Варвара Степановна молча вытирала руки о фартук, бережно брала с полки конверт и подавала его Тане. Таня торопливо вскрывала и читала письмо тут же, обычно прислонившись к косяку уличной двери. А Варвара Степановна поглядывала на нее искоса, улыбалась теплой материнской улыбкой и вздыхала. Если же письма не было, она говорила:

— Сказывали, пишут еще, Танечка…

Однажды Таня прочла в центральной газете коротенькое сообщение. В одном из крупных зерносовхозов Казахстана выступала концертная бригада филармонии. С прерывающимся дыханием несколько раз перечла Таня две коротюсенькие строчки о том, что целинники тепло встречали артистов и в том числе лауреата Всесоюзного конкурса скрипача Георгия Громова.

Таня никак не смогла бы объяснить, почему это маленькое газетное сообщение вдруг придало какую-то вещественность всему, что знала она о Георгии из писем Ксении Сергеевны. Она даже представила себе, как сама слушает этот концерт в тесноватом дощатом клубе. Даже сесть негде — столько здесь народа. И будто бы Таня стоит в углу у стены. От свежих досок пахнет смолой. На сцене Георгий. Он играет, и глаза у него задумчивые и грустные. Они смотрят куда-то мимо Тани… А снаружи, на подоконниках невысоких окон лежит за стеклом мягкий спокойный снег…

Газетную заметку Таня вырезала и спрятала.

Это было последнее известие о Георгии. Неожиданно прекратились письма от Ксении Сергеевны. Таня писала ей. Ждала. Но ответа не получала. О Георгии не было больше никаких вестей ниоткуда. Таня старалась не пропустить ни одной концертной передачи: слушала радио дома; включала репродуктор в цеховой конторке; останавливалась возле уличного динамика, если слышала скрипку по пути домой или на фабрику, и старалась дослушать до конца, узнать — не Георгий ли? А потом пришло коротенькое письмо от Андрея Васильевича Громова — ответ на Танино последнее. Он писал, что Ксения Сергеевна тяжело больна, что лежит в больнице и, хотя врачи говорят, будто дело пошло на поправку, он все еще тревожится и просит не обижаться за то, что так долго не сообщал Тане ничего. О Георгии в письме не было ни строчки.

Таня не представляла себе, что бы делала она, как бы переносила эту неизвестность, если б не то неотступное множество дел, хлопот, треволнений, которые наваливались на нее на фабрике. К исходу дня усталость буквально валила с ног, но для Тани она сделалась привычной и даже необходимой: в ней черпала она душевные силы.

Уж на что выносливый, привыкший и недосыпать, и работать за двоих, Алексей, и тот как-то сказал Тане:

— Дивлюсь я, Татьяна Григорьевна, откуда только силы у вас берутся? Что Горн, то и вы — не присядете никогда.

— А вы-то, Алеша, много ли сидите? — в свою очередь спросила Таня. — По-моему, жизнь — это как в пути: меньше отдыхаешь, быстрее двигаешься — живешь полнее, значит.

Живешь полнее… А сколько раз ночами, когда шелестел по замороженным стеклам сухой и колючий снег, леденила удивительно похожая на правду и недопустимая мысль: неужели все? Неужели ничего не будет? Ничего своего, личного? Никогда не будет? Тонкие, но сильные пальцы до боли впивались ногтями в ладони. И, бывало, вдруг из-за стены слышалась скрипка, которую в поисках глубины звука пробовал Иван Филиппович. Гаммы сменялись двойными нотами, аккорды — песней, в которой Тане снова слышалось что-то свое, близкое, теплое…

И будто кто-то голосом сталевара Струнова говорил: «Живи так, как для нас сегодня…» — «Лететь!.. Лететь и гореть на ветру!» — вторили другие запомнившиеся слова. Казалось, большой сильный друг кладет на плечо свою ласковую и жестковатую руку. «Счастливая! Дел-то у тебя сколько! Людей-то сколько с тобою рядом! И все они заодно с тобою. Или это не твое счастье, Татьяна?..»

«Мое или… не мое?» — спрашивала себя Таня.

Трудная молодость! До чего ж ты похожа на хорошую песню. На большую песню, такую, что поется с болью и радостью, от которой дух захватывает, как от ветра, а глаза светлеют, даже если большая беда стиснула твое сердце. До чего же горько, что поется эта песня только раз и что никому не дано повторить ее! И не потому ли прожить тебя, молодость, хочется так, чтобы после не стыдно было оглянуться на пройденный путь, чтобы не совестно было смотреть в глаза даже очень смелым людям. Не потому ли, как ветром, веет от тебя желанием гореть и творить в любом, пусть в самом незаметном деле, невзирая на любые невзгоды? Даже тогда, когда твое собственное счастье только приснилось тебе.

…Иногда в выходной день Таня надевала свой синий лыжный костюм, вязаную шапочку, белый шерстяной шарф и уходила на лыжах в лес. Всякий раз под конец она сворачивала к Елони, к тому месту, где, запорошенная снегом, стояла на береговом выступе падающая ель. Зимой она была особенно красивой и строгой. Таня отдыхала возле, обняв ее ствол, и смотрела на одетую льдом, взгорбленную сугробами Елонь. Тишиной и покоем веяло от заснеженных ее берегов. Только с никогда не замерзающего переката доносился несмолкающий говорок воды. Ветер шевелил ветви. С них сыпался на Танино лицо, на плечи, на руки разбуженный снег, и Таня почему-то сразу вспоминала о Вере. От этого щемило сердце: было просто по-человечески жаль ее, жаль Георгия и, кажется, себя.

В одну из таких прогулок, подходя к ели, Таня уперлась в другую лыжню, которая пересекала ее путь и тоже сворачивала к выступу у реки. Таня дошла по ней до самой ели. Кто-то недавно стоял, здесь. Дальше лыжня уходила в сторону, к вырубке. Таня пошла по этой лыжне: интересно было, куда выведет неизвестный след.

Она прошла вырубку. Спустилась в лог, где среди голых веток росшего по скатам рябинника краснели крупные грозди мерзлых ягод. Таня сорвала одну кисть, съела несколько ледяных горьковатых ягод, привязала ее к своему шарфу…

Лыжня по откосу выбежала из лога. Привела к дороге. Потерялась. Потом появилась вновь. Пошла через поле, через заснеженные огороды. И вывела… к дому.

Возле двери стояли носами кверху прислоненные к стене лыжи Алексея, а на перилах висела целая ветка с кистями мерзлой рябины.

На крыльцо вышел Алексей и словно застыл, увидев, как Таня отвязывает от шарфа рябиновую гроздь.

— И вы с рябиной, — сказал он, когда Таня подняла голову.

— Я шла по вашей лыжне… И не могла не сорвать. Они такие красивые. — Таня протянула гроздь Алексею. — Подержите, Алеша. — И стала снимать лыжи.

А он все стоял и не отрываясь глядел на свисавшие, с его ладони тяжелые и холодные красные ягоды.

3

Приближались дни больших и радостных перемен в стране — совсем немного уже оставалось до Двадцатого съезда партии. Наступили перемены и на фабрике. Вырастал понемногу «художественный поток», отвоевывал все больше прав рабочий контроль. И где-то, уже недалеко, впереди была полуавтоматическая линия, были дни, полные нового, радостного и неожиданного.

Переменой в жизни станочного цеха было и исчезновение с фабрики Костылева. Как ни выпрашивал он «мотивировочку» увольнения поглаже, как ни клянчил другую работу (пускай даже поменьше), Токарев был неумолим: «В документах я привык писать только правду, — заявил он. — Уступить могу в одном — оставлю рядовым рабочим!» Костылев отказался.

Шпульникова на фабрике оставили. «Из него работник еще может получиться. Тут уж нам нужно поработать», — сказал Токарев.

Начальником цеха он хотел назначить Алексея, но тот отказался наотрез.

— Пока здесь вот, — постучал он себя пальцем по лбу, — не прибудет вдвое, шагу от станка не шагну, Михаил Сергеевич, как вы хотите!

— А если Озерцову? — подсказал Гречаник.

Но Таня упросила оставить ее в смене. Она доказывала: вовсе не нужен теперь начальник цеха, вообще не нужен.

— Костылев мешал только, путал все на свете. А нас, мастеров, трое; сделать одного старшим, и все. — И назвала Любченко — и работает дольше всех, и уважают его…

И Токарев назначил Любченко старшим мастером. «В самом деле, Костылев-то работал когда-то и в смене, и начальником был одновременно, а он-то Любченке и в подметки не годится. И государству полтора десятка тысяч в год сэкономим. Правильно девчонка придумала!»

Девчонка!.. Токарев признался себе, что теперь это слово приобрело совсем иной смысл, чем в первый день встречи с Таней, когда морщился, разглядывая ее документы. Ярцев потом еще напомнил ему о дочке. Дочка!.. Похоже было, свежая струйка вырвалась из-под талого снега, заискрилась. И так захотелось верить, что сложится хорошо и ее, дочкина, судьба, что они обязательно увидятся, будут вместе… Какой-то ответ получит он от жены на письмо, в котором уговаривал, убеждал ее ехать сюда, в Северную Гору? Будут ли они вместе?

4

— Вам не кажется, Алеша, — сказала Таня, — как будто даже дышится легче с той поры, когда в цехе  Костылева не стало?

Это было перед началом утренней смены. Алексей стоял у станка, дожидаясь прихода Вали. Сегодня последний «урок». Завтра Алексей переходит в смену Любченки; Валя попросила, чтобы Таня оставила ее в своей смене.

— Дышится легче, говорите? — переспросил он. — Мне всегда легко дышалось, дышится и дышаться будет,  пока вы рядом! И никакие костылевы на меня тень не наведут. Ясен вопрос?

Алексей хотел сказать ещё что-то, но подошел Вася. Он положил на карусельный стол заточенные фрезы и спросил:

— Ты это насчет чего, Алеш?

— Насчет Костылева говорим. Легко, видишь ли, без него стало, а почему, никак мы с Татьяной Григорьевной понять не можем. Посодействуй.

— Объясняется это только научно, — ответил Вася, ничуть не обидевшись на откровенную иронию, прозвучавшую в словах Алексея. — Во-первых, все в одну точку жмем — раз; никто под ногами не путается — два; никто перед глазами не крутится — три! — Он говорил, загибая пальцы. — Никто на нервах не играет — четыре; никто по ночам не снится — пять!

Вася отряхнул руки, загадочно подмигнул Нюре Козырьковой, которая прошла неподалеку, и ушел в механичку.

Алексей ждал, что Таня скажет еще что-нибудь, но она молчала и лицо ее было строгим и сосредоточенным.

Уже после, работая в другой смене и реже поэтому встречаясь с Таней, Алексей громадным напряжением воли пытался подавить горькое чувство утраты, которое все не исчезало, мучило, не давало покоя. Но понемногу — это было похоже на колдовство — в самых сокровенных и тайных глубинах его души чувство это незаметно оборачивалось чем-то новым и неожиданным, чем-то, что не зависело ни от рассудка, ни от воли. Чем реже говорил он с Таней, чем реже обращался к ней за советом и помощью, тем неотступнее и полнее она входила в него. Входила всем: порывистым ветром на улице и по-новому понятой страницей книги, радостью нового открытия и все сильнее обострявшимся недовольством собой, побежденным сомнением и неожиданным приливом сил в минуту усталости — во всем, всюду была она.

5

В январе в механической мастерской фабрики под руководством Горна начали готовить узлы и детали полуавтоматической линии. Заказы покрупнее, которых фабрика не могла осилить, Токарев с большим трудом разместил на двух машиностроительных заводах Новогорска.

Отработав смену на станке, Алексей шел в механичку, сменял кого-нибудь или у токарного станка или у верстака. Точил, подпиливал, шабрил, помогал слесарям нарезать болты, которых для будущей линии требовалось превеликое множество…

А дома Варвара Степановна возмущалась:

— Нет, как хотите, а я больше не могу. Это неужели и при коммунизме такое будет? Четвертый раз обед сегодня разогреваю.

И это относилось не только к Алексею, который и после ночной смены пропадал на фабрике, но и к Ивану Филипповичу. Он трудился день и ночь, спешил к сроку закончить новую скрипку, которую готовил в Москву, в Государственный музей музыкальных инструментов, куда был официально приглашен на какое-то очень важное совещание. Варвара Степановна не знала, какое именно. В музей этот еще в октябре он уже отправил одну свою скрипку и снова получил отрадный отзыв. Ивана Филипповича никак не удавалось вытащить к столу: постоянно у него было что-то неотложное и спешное.

— Все с ума посходили! — вздыхала Варвара Степановна. — Не дом, а психическая больница! — Позже на кухне, снова заталкивая в русскую печь латки, миски и чугунки, она ворчала: — Погодите! Вот доживем до коммунизма— там всех вас таких к порядку призовут. Дадут часа четыре в день поработать, и все. Хочешь там, не хочешь, а возьмут под руки и выведут — будь добрый, отдыхай — и инструмент отбирать станут, чтоб не своевольничал никто!

Однако в глубине души Варвара Степановна была страшно горда и за мужа, и за сына, сердилась же ради порядка, чтобы «себя помнили».

Алексей своей линией увлекался все больше и больше. Снова доставалось Васе Трефелову; часто Алексей оставлял его после смены.

Вася жаловался Горну:

— Хоть бы вы заступились, Александр Иванович! Попросили бы директора, чтоб уволил он Соловьева, что ли? Никакого покоя нету. — Горн обычно не отвечал, потому что слова эти означали совсем другое: «Что бы делал я, бедный слесарь, если бы исчезло вдруг все: и эти беспокойные люди, и эта беспокойная работа. Пропал бы, совсем пропал».

А Алексей жил одним, об одном думал: «Скорее бы кончить линию!» Скорее хотелось дождаться дня, когда в цехе прозвучит наконец команда главного инженера: «Включайте!», когда загудят моторы, вздрогнут станки, начнет двигаться, дышать, жить линия. Он знал: такой день обязательно наступит!..

И все, что помогало этому ожиданию, облегчало его, воспринималось как необходимое, в том числе и незаметные заботы Вали Светловой. Часто, окончив смену, она заглядывала в механичку. Вначале просто так, поинтересоваться, как воплощается в жизнь Алешина мечта, его линия. Но однажды она помогла Алексею разобраться в чертеже. Потом, когда он задержался, чтобы побольше нарезать крепежных болтов на завтра, Валя помогла делать нарезку.

— Можно, я попробую? — попросила она. — Когда-то приходилось уже… когда училась. Можно?

Алексей позволил, показал. Из оставшихся тридцати болтов Валя нарезала восемь, но сколько от этого было радости! Валя даже не знала, как спрятать эту радость понадежнее, чтобы не заметил Алеша. В другой раз Валя просто подавала Алексею инструменты: то ключ, то отвертку, то молоток, то кронциркуль. После еще и еще раз. Она привыкла угадывать по одному знаку, по одному движению, какой именно инструмент нужен, и вкладывала в безмолвно протянутую руку Алеши как раз то, чего он ждал. Иногда требовалось поддержать откуда-то изнутри упрямую гайку, или головку болта, или чуть заметный винтик, но ничьи пальцы не лезли. Если Валя оказывалась поблизости, она просовывала в узкий просвет пальцы и придерживала. Она слышала, как-то Алексей сказал Васе:

— Эх, Васяга, Валины бы пальцы тебе!

«Валины пальцы… Валины пальцы…» — повторяла после Валя, словно не веря, что сказано это про нее, про ее руки.

Что ждало ее дальше… там, впереди, за всем этим? Об этом Валя старалась пока не думать. Она просто шла навстречу тому, что было жизнью Алеши и что он любил так же горячо и безгранично, как она любила его.

6

В понедельник, уже в конце дня, развернув свежий номер областной газеты, Таня замерла на мгновение, невзначай поймав глазами на четвертой странице два знакомых слова: Георгий Громов!

Торопясь, задыхаясь от внезапно охватившего ее волнения, Таня прочла объявление о том, что именно сегодня, в этот вот вечер, в зале Новогорского оперного театра состоится концерт скрипача Георгия Громова и что начало ровно в восемь часов.

Будто раскаленный ветер дохнул Тане в лицо. Радость, растерянность и безотчетная уверенность в том, что сегодня, вот уже скоро, она обязательно увидит Георгия, — все это нахлынуло сразу. Да! Она должна его увидеть!

Был седьмой час. Через сорок минут проходит рабочий поезд. Да-да! Нужно собираться и ехать. Немедленно! Но как? В половине первого ночи начинается смена. Ее смена…

На ходу влезая в пальто, застревая в его рукавах, Таня выбежала из дому. Скорее на фабрику! Договориться, упросить Любченко: заменил бы ее часа на два, а то вдруг она запоздает к началу смены. Таня то бежала, то шла быстро, торопливо, захлебываясь острым встречным ветерком.

Любченко удивился ее раскрасневшемуся лицу и сбивчивой взволнованной речи. Он согласился сразу, даже не спросив, почему Таня может задержаться. И она очень обрадовалась этому: о поездке никому не хотелось говорить.

Запыхавшаяся, чуть не на пороге сбрасывая пальто, она влетела домой, торопясь переодеться и собраться. На станцию прибежала за две минуты до поезда.

…Сквозь замерзшие вагонные стекла ничего не было видно. По ним проплывали пятна неяркого света, скользили тени. И по тому, как все это двигалось, видно было, что поезд еле-еле тащится. «Только бы успеть! Только бы увидеть!» — думала Таня.

И, как назло, поезд на последней станции еще задержали. Таня с тревогой смотрела на часы. Приникала к стеклу, стараясь разглядеть что-нибудь в стылой темноте, словно этим можно было сократить досадную остановку.

Неужели она опоздает к началу концерта?

7

Стеклянная дверь театрального подъезда затворилась за Таней в ту самую минуту, когда в фойе уже пронзительно заливался второй звонок.

Над окошечком кассы висел аншлаг: «Все билеты проданы». Прошло еще минут десять, пока Таня разыскивала администратора, покупала входной билет, раздевалась в переполненном гардеробе. В зал она вбежала после третьего звонка.

Минута, в течение которой медленно погасали люстры и, вздрагивая, раздвигался тяжелый малиновый занавес, показалась Тане бесконечной.

Это был тот самый, такой памятный зал, в котором она еще девочкой принимала нехитрый и бесценный подарок Струнова. За ним была целая жизнь, о которой сейчас Таня не думала, не могла думать. Все вытеснили сейчас ожидание и неясный пронзительный страх: вдруг все это исчезнет — и зал, и занавес, и само ожидание? Вдруг вместо Георгия выйдет кто-то чужой и равнодушный и сразу выяснится, что все это ошибка, что выступает никакой не Георгий. Торопясь на концерт, Таня впопыхах даже не взглянула на афишу у подъезда, даже не купила программку… Она смотрела на пустую сцену.

И в самом деле вышел не он. Слова «Мендельсон! Концерт для скрипки с оркестром, ми-минор! Исполняет…» Таня едва расслышала, но последние: «…Георгий Громов!» прозвучали так, будто кто-то прокричал их в самое ухо. И вот наконец…

На сцену вышел Георгий. Скрипка в руках. Смычок… Поклонился залу… Георгий!

Таня, стоявшая в правом проходе, инстинктивно подалась вперед, сделала шаг. И замерла. Прислонилась к стене. Неистово и гулко колотилось сердце…

Зал, погруженный в полумрак; рукоплескания, встретившие Георгия; строгая, вся в черном, фигура дирижера и его распростертые над оркестром руки, похожие на крылья парящей птицы; весь мир; вся жизнь, которая уже была и которая еще должна быть, — все для Тани исчезло. Было только лицо, похудевшее лицо Георгия, его глаза, рука, вскинувшая скрипку к плечу. У Тани почти остановилось дыхание…

Георгий настроил скрипку и застыл, опустив правую руку со смычком. Короткое оркестровое вступление. Стремительной белой птицей смычок взмыл вверх, опустился на струны — и взволнованная, тревожная мелодия полилась в зал.

Таня не отрывала глаз от лица Георгия. Он стоял вполоборота к ней и казался бы неподвижным, если бы не взлеты и падения смычка, то стремительные, как удар сабли, то плавные и неторопливые; если бы не безудержно быстрые пальцы, заставлявшие говорить скрипку. Голос ее покрывал звучание оркестра. Музыка оборачивалась то глубоким раздумьем, то тревожной печалью, то самозабвенной борьбой. И звала, звала… Замер притихший зал. И все пространство его наполнилось чьим-то сильным, взволнованным дыханием — это было дыхание музыки, в которой металась, билась и рвалась напролом к свету неистовая человеческая душа.

Таня больше не видела ни скрипки, ни рук Георгия. Видела только его лицо, глаза, волосы. И ей начинало казаться, что нет даже оркестра, что ничего нет, кроме этого дорогого лица, глаз, что именно это звучит, звучит неповторимо, взволнованно и прекрасно!

…Двести девяносто девятый такт! Как хорошо знакома Тане эта мелодия, которая вдруг отделяется от оркестра. Начиналась каденция: взлеты и падения звуков — буря в тишине над безмолвствующим оркестром. Легкое, как воздух, тронутый трепетным крылом бабочки, звучит арпеджио. И откуда-то издалека голосами множества скрипок долетает из оркестра тревожная мелодия главной темы. Снова поет скрипка Георгия. Теперь вся сила ее перешла в нежность. И снова что-то стремительное, неудержимое, как несущийся с гор поток…

Потом широкое певучее анданте второй части.

Сверкающий виртуозный финал…

Таня хлопала вместе со всеми до острой жгучей боли в ладонях. Захотелось крикнуть Георгию, что она здесь, что слышала его скрипку и что сию минуту придет к нему. Захотелось сейчас же прямо из зала броситься туда, к сцене… Сомкнулся занавес. Зажглись люстры.

Таня кинулась к дверям, но люди выходили из зала медленно, толпились в проходах, у дверей. Таня пыталась пробиться, протиснуться, неосторожно задела кого-то и, встретив строгий взгляд какой-то седой тучной женщины, сконфуженно извинилась. Потом, волнуясь, с трудом протискивалась между людьми, неторопливо спускавшимися по лестнице в фойе, и еще не успела сойти вниз, как раздался первый звонок. Неужели антракт будет короткий? Таня заколебалась: идти ли сейчас за кулисы? «Нет! Пойду все равно!» Таня пробежала гардероб, вестибюль… Второй звонок на секунду задержал ее перед дверью со светящейся надписью «Служебный вход».

— Не успею, — прошептала Таня, нерешительно отворяя дверь.

Навстречу с лестницы спускался знакомый уже администратор.

— После концерта, пожалуйста, — суховато ответил он, выслушав Танину просьбу. — Сейчас начнется второе отделение. — И с неумолимой вежливостью преградил дорогу.

«Может быть, в самом деле так лучше?» — утешала себя Таня, входя последней в уже затемненный зал.

Во втором отделении Георгий играл в сопровождении рояля.

Таня теперь уже немного успокоилась и даже позволила себе разглядеть аккомпаниатора, игра которого даже отдаленно не напоминала мертвую и сухую игру Миши Коринского.

Чтобы увидеть Георгия как можно скорее, Таня решила уйти из зала пораньше; нужно было успеть побыстрее одеться, пока в гардеробе не скопилась очередь.

— Чайковский! «Песня без слов»! — объявил ведущий.

Разве могла теперь Таня уйти! В радостном оцепенении стиснув кулаками пылающие от пронзительного восторга щеки, она стояла, прислонившись плечом к стене, неподвижная, напрягшаяся…

Зал рукоплескал, но Георгий больше не вышел. В гардеробе выстроилась длиннейшая очередь, и Таня нервничала, тискала пальцами жестяной номерок. Ей казалось, что очередь совсем не двигается. Наконец она не вытерпела. Бросила номерок в сумочку и побежала к лестнице, которая вела за кулисы, бежала по ступенькам вверх… Перед Таней были десятки коридоров и множество дверей. Она пробиралась в узких проходах между составленными возле стен декорациями, спрашивала у попадающихся навстречу музыкантов оркестра, тащивших под мышками черные футляры с кларнетами, гобоями, скрипками, где найти Георгия Громова. Ей старательно объясняли. Она шла, бежала дальше, и вдруг оказывалось, что это совсем не здесь, что свернуть нужно было в коридор налево.

Наконец у какого-то маленького человечка с блестящей, как стеклянный абажур, лысиной, Таня узнала, что скрипач Громов только что уехал, и, наверное, в гостиницу, где остановился.

Таня вернулась в гардероб. Там уже никого не было. Оделась, выслушав назидание гардеробщицы, что надо-де вовремя получать одежду. Выбежала из театра.

В гостинице дежурная по этажу, глянув на доску с ключами, сказала:

— Ключ здесь. Может, не приходили еще, а может, в ресторан спустились.

…Нет, в ресторане Георгия не было. Таня снова поднялась наверх, попросила позволения подождать у дежурной; ходить взад-вперед по коридору было неудобно. Ждала. Нервничала. Поминутно смотрела на часы. Через сорок минут — последний поезд. «Подведу я Любченку, — подумала она. Но тут же решила: — Все равно дождусь… Отработаю после две смены подряд, и все».

В дежурку заходили люди, брали ключи от номеров. А Георгий все не шел. «Да где ж это он!» — волновалась Таня. Кто-то в черном костюме взял с доски ключ, и дежурная неожиданно сказала:

— Вот. Пришли, — и добавила, обращаясь к постояльцу, — к вам. — И покосилась на Таню.

Лицо человека, удивленно оглядывавшего Таню, показалось знакомым. «Да это же аккомпаниатор Георгия!» — узнала она и сразу нетерпеливо спросила:

— Скажите, где Громов?

— Громов? Он уехал!

— Как уехал? Куда?

— Самым бессовестным образом, — аккомпаниатор улыбнулся, — бросил меня и уехал. Кажется, в Северную Гору.

— В Северную Гору?

Таня даже на стул опустилась от неожиданности. Уехал… Уехал к ней! А она… Она ждет его здесь, прозевала поезд, а он приедет, не застанет ее, и никто ему даже не сможет сказать, куда она девалась. И, конечно, он уедет обратно в Новогорок с первым же поездом. Что делать? Ждать здесь? А если не приедет обратно сразу? Ехать?.. Таня вскочила.

— Что-нибудь передать ему? — спросил аккомпаниатор и оттого, что Таня растерянно молчала, сказал: — Я видел, вы заходили в ресторан: его искали, наверно? Вот видите… А он после концерта сунул мне в руки футляр со скрипкой, попросил утащить в номер, а сам…

— Спасибо, — машинально, не зная за что, поблагодарила Таня и стремительно выбежала из дежурки.

На улице становилось ветрено. С крыш, клубясь, сбегали неспокойные снежные дымки. Было холодно и пусто. Таня потопталась на пустой автобусной остановке и в нетерпении пошла навстречу автобусу. Он показался вскоре. Она подняла руку, но автобус проехал мимо. Задыхаясь, Таня бежала за ним к остановке и едва успела вскочить. Она решила доехать до цементного завода, где начинается тракт. Там недалеко инспекторский пост, и можно уехать на попутной машине…

Таня долго мерзла у шлагбаума. Ежилась от ледяного ветра и прятала лицо в меховой воротник. Ветер усиливался. Он гнал мелкий и колючий снег. По дороге, по сугробам на обочине ползли шипящие струйки поземки. Наконец дежурный старшина остановил грузовую машину и велел шоферу «подбросить по пути девушку до Северогорского поворота». Машина шла не в поселок, но выбора у Тани не было.

Место в кабине оказалось занятым. Сжавшись в комочек, Таня около часа тряслась в кузове на каких-то мешках. Ветер усиливался. Обильнее сыпал снег. Сильнее дымили поземкой убегающее назад сугробы, снежная целина… Шофер гнал «с ветерком», очевидно, поторапливался, пока метель не разгулялась по-настоящему. Машину то заносило, то подбрасывало. Свет фар бросался из стороны в сторону, освещал мутную белесую пелену. Выхватывал из мглы одинокие деревья возле дороги. Голые ветви их бились на ветру и вздрагивали. Если бы не урчание мотора, слышно было бы, как они стеклянно шумят. Больше ни впереди, ни по краям ничего не было видно. Только вдали над городом стоял расплывчатый и неспокойный световой туман.

Тане казалось, что машина еле тащится. А там еще пешком от поворота… Неужели она опоздает? Неужели Георгий уедет, так и не дождавшись?

Машина остановилась.

— Вылезайте, девушка, вам теперь налево, — высунувшись из кабины, сказал шофер и, когда Таня слезла, добавил: — Эх! И неладная же погодка в попутчики вам навязалась!

Таня расплатилась. Поблагодарив, шофер исчез в темноте кабины. Хлопнула дверка. Мотор взревел, и машина унесла прямо по дороге белый колышащийся сноп света.

8

Северогорский тракт местами сильно перемело. Идти было трудно. Метель разгуливалась, угрожая превратиться в пургу. До Северной Горы здесь было пять километров, и в хорошую погоду дойти можно было за час с небольшим. Таня шла быстро, засунув руки в тонких варежках в рукава. Сбиться с дороги она не боялась: мелкие елочки росшие по обочинам, помогали ориентироваться.

Тракт повернул, и ветер теперь дул навстречу. Ноги в ботиках деревенели. Лицо начинало мерзнуть. Таня закрывала то одной, то другой рукою глаза и лоб от стремительных секущих снежинок, но руки быстро замерзали и она снова прятала их в рукава. Ветер усиливался. На сугробах по краям дороги вздымались белые вихревые столбы, крутились и шарахались на дорогу, прямо под ноги. Снег набивался в ботики, подтаивал и тут же смерзался. Но Таня не останавливалась, чтобы вытряхнуть его. Она, хоть и начала уставать, шла, все не сбавляя шага, тяжело и часто дыша.

Снег залеплял глаза. На ресницах намерзали тяжелые ледяные капли. Лицо горело. Мокла вспотевшая спина. Таня шла, напрягая последние силы. От ледяного ветра и усталости костенели мышцы. Казалось, путь этот никогда не кончится.

Но вот впереди появилось расплывчатое пятно неяркого света. Оно медленно приближалось. Поселок был недалеко.

«Вот они, считанные метры!» — выбиваясь из сил, вспомнила Таня давние слова Ивана Филипповича. И снова обожгла мысль: «Что если не дождался? Если уехал?» Какая-то невероятная и неожиданная сила рванула Таню вперед. Она побежала. Побежала, не видя и не чувствуя ничего вокруг, наперекор ветру и секущей лицо неистовой снежной пыли. Но сейчас, когда поселок был уже рядом, когда показались впереди темные пятна строений и сквозь крутящуюся белесую мглу стали пробиваться полосы рассеянного света от окон, пурга разгулялась такая, что невозможно стало открыть лицо.

Утопая в снегу, теряя последние силы, Таня рывками продвигалась посреди сплошь заметенной улицы. Вот, наконец, дом Ивана Филипповича. Свет в окнах. «Уехал или дождался?»

Собрав все, что еще способно было бороться в ней, — волю, нервы, отчаянье, все остатки сил и единственное желание — увидеть! — она почти ползком через глубокий сугроб добралась до заваленного снегом крыльца…

Заслышав какую-то возню, навстречу выбежала Варвара Степановна.

— Танечка! — вскрикнула она с такой радостью, будто через много лет разлуки встречала собственную дочь. — Голубушка моя! Да где ж это вы запропастились? — громко говорила она, помогая Тане войти в дом.

Таня переступила порог кухни, прислонилась к косяку и откинула голову — вся в снегу, с иссеченным, обветренным лицом, с крупными льдинками на ресницах и потрескавшимися на ветру губами. Руки ее бессильно повисли. Таня хотела спросить у Варвары Степановны, ждет ли он, здесь ли он, но губы ее не повиновались, а Варвара Степановна словно онемела. Это длилось секунду. «Нет… Не дождался…»

Она вдруг почувствовала, что тело ее стало свинцовым и поползло вниз. Все закачалось и поплыло перед глазами. Она увидела, как бросилась к ней Варвара Степановна, и потом, пока исчезало сознание, наверно, тут же начался сон, потому что навстречу Тане шел Георгий. Она увидела его встревоженное лицо, услышала испуганный и долгожданный возглас: «Татьянка!» Это было последним перед внезапно нахлынувшей темнотой…

Очнулась Таня в своей постели. Пока она еще не открыла глаза, первое, что ощутила, было тепло чьей-то горячей руки, державшей ее пальцы. Она подняла веки. Рядом сидел Георгий. Это он держал ее пальцы. Позади со сжатыми у подбородка руками стояла Варвара Степановна с озабоченным, все еще тревожным лицом.

— Слава богу! А я-то переполошилась, — сказала она, — ну все теперь. Все! — и осторожно, почему-то на цыпочках, вышла из комнаты.

— Георгий! — вскрикнула Таня и рванулась с подушки, но сил не хватило…

И тогда руки Георгия подхватили ее, приподняли. Она обняла его плечи, прижалась щекою к его груди и… расплакалась безудержными и радостными слезами.

Георгий молча гладил ее волосы.

Таня успокоилась. Отпрянула вдруг и за плечи обеими руками повернула Георгия к себе лицом. Он молчал. Ждал, должно быть, что она заговорит. Но Таня тоже молчала и словно пила глазами лицо Георгия. Она не хотела и не могла говорить. Обо всем, что бушевало сейчас в ней, она могла только молчать.

Георгий снял со своих плеч ее руки, сжал их.

— Я разыскал твой дом, Татьянка, а тебя не было. И никто не знал, куда ты исчезла. А когда ты пришла измученная, вся в снегу…

— Я была в Новогорске, — прервала его Таня. — Тебя видела. Слушала. Опоздала на поезд… Мне сказали: ты поехал сюда… — Таня прерывисто вздохнула. — Я так боялась, что ты уедешь, не дождавшись…

Таня говорила. Рассказывала, как искала Георгия, как ехала, шла, тонула в снегу…

Георгий слушал и снова переживал все, что началось с того дня, когда он узнал о Танином отъезде в Новогорск: боль, раскаяние и чувство непоправимой вины перед нею, и слова ее единственного письма к нему, и все, что узнал позже — от матери, из Таниных писем к ней.

Во рту пересохло. Георгий облизал губы.

— Ты хочешь пить, — сказала Таня и поднялась. Георгий удержал ее.

— Я сам, ты скажи…

— Я принесу.

— Сиди, — пытался удержать ее Георгий.

Таня покачала головой. От слабости дрожали колени. Лицо горело, как обожженное. Голова кружилась.

— Сиди, — повторил Георгий.

Она молча отстранила его руки и пошла.

И одновременно за дверью послышались шаги, голоса Алексея и Варвары Степановны. Она объясняла что-то. Алексей говорил негромко, и слов не было слышно.

«Раз пришел — значит, случилось что-то!»—подумала Таня. — Подожди, Георгий, я сейчас, за мной пришли, кажется. — Она вышла, притворив дверь.

Вопреки опасениям Тани, на фабрике ничего не случилось, не считая того, что еще во время вечерней смены Любченко почувствовал себя плохо. Алексей уговорил его идти домой и сам проводил, А так как Тани все не было, остался в смене за старшего сам. От Любченки Алексей знал, что Таня не должна была задерживаться долго, но она все не появлялась — и он встревожился. И вот не утерпел, пришел домой узнать, не случилось ли что. Варвара Степановна наскоро успела рассказать ему о последних событиях.

— Обошлись бы уж сегодня-то без нее, Алешенька, — сказала она. — Не свалится, поди, фабричная труба-то. Вовсе без силушки ведь пришла. Тут и памяти лишилась, у порога. Погода-то не тише?

— Какое там! — махнул рукой Алексей.

— Управьтесь уж там. Дело такое, Алешенька, ты пойми…

— Да я, мама, вроде понятливый…

В это время из комнаты вышла Таня.

— Алеша! Что случилось?

Алексей успокоил: ровным счетом ничего, Любченко прихворнул только. А смена идет, и беспокоиться ни о чем не нужно, да и погода такая…

— Порядок будет полнейший, — пообещал он. — Ясен вопрос?

Алексей ушел.

Таня принесла Георгию воды. Он пил жадными большими глотками, не отрывая губ и не переводя дыхания. Вернул стакан.

— Я никогда еще не пил такой воды, Татьянка, как здесь, у тебя.

— Еще?

Георгий кивнул.

Таня принесла снова полный стакан, сказала:

— Пей досыта. Я чайник поставила. Горячим напою. Георгий отставил недопитый стакан.

— Тебе отдыхать надо, Татьянка.

Таня отрицательно покачала головой.

— У меня у самой в горле пересохло…

Она подошла к Георгию и обхватила ладонями его щеки. Глаза их встретились.

— Молчи только, — сказала Таня, — слышишь? Ничего не говори. Ничего. Я хочу, чтобы ты был счастлив. — И повторила: —Не говори ничего.

Наверно, Танины глаза светлели все больше и больше, потому что светлым становилось лицо Георгия. Таня вдруг порывисто и с силой прижалась к его губам. Он обнял ее и, когда она на секунду оторвала губы, не выдержал, проговорил:

— Татьяночка…

Он не сказал ничего больше. Танины губы остановили остальные слова.

Таня закрыла глаза…

В голубоватом колышащемся полумраке, кроме горячих губ Георгия, кроме неистовых, ликующих ударов сердца, кроме этого, не было ничего…

9

Утром Варвара Степановна поднялась по обыкновению раньше Ивана Филипповича. В кухне на электрической плитке зловеще фырчал почти пустой чайник. Варвара Степановна торопливо выключила плитку. Лицо ее сделалось строгим: она знала — за ее супругом водятся такие грешки.

Сколько раз, засидевшись допоздна и не желая беспокоить жену, он сам ставил чайник на плитку, а потом благополучно о нем забывал. Три чайника уже стали жертвой его рассеянности.

Держа тряпкой раскаленную ручку спасенного от безвременной гибели чайника, Варвара Степановна грозной походкой вошла в комнату. Иван Филиппович одевался. Он удивленно уставился на свирепые облачка пара, вылетавшие из носика чайника. Перевел младенчески ясный взгляд на жену.

— Три загубил, мало показалось? — с чисто судейским спокойствием спросила Варвара Степановна. — Говорила тебе: буди ночью, коли пить захочешь! Ладно поспела, а то бы снова по магазинам чайники искать.

Напрасно Иван Филиппович оправдывался и доказывал свою полнейшую непричастность к преступлению и даже напомнил жене, что вчера спать лег раньше ее, а она еще Таню ждала сколько.

— Все следы к тебе ведут все равно, — возразила Варвара Степановна. — Запру вот все твои инструменты в чулан на два месяца, чтобы в норму пришел. Доработался! Себя не помнишь!

— С сегодняшнего дня покой для тебя наступит, Варюша, — сказал Иван Филиппович, оставляя обвинения неопровергнутыми. — Забыла, что на неделю в Москву отправляюсь? Детище свое повезу. А заодно и твое все, да-да! Не удивляйся! И капустные пироги твои, и воркотню, и все три твои чайника, которые на плитке сжег, — все! Давай-ка собираться станем лучше, чем ругать меня за чужие-то грехи!

Иван Филиппович уезжал в двенадцать часов дня. А Таня не выходила сегодня на удивление долго, и он уже несколько раз прислушивался — не встала ли? Ему очень хотелось еще поговорить с приезжим скрипачом и — Иван Филиппович очень на это надеялся — уговорить его попробовать новую скрипку. Очень уж хотелось услышать звучание ее со стороны.

Алексей пришел с фабрики не сразу после смены, а лишь около десяти часов и, вместо того чтобы отдыхать, тут же достал папку с чертежами своей линии. После обеда он собирался в Новогорск вдвоем с Горном: нужно было согласовать кое-какие изменения в конструкции узлов линии, заказанных машиностроительному заводу. По словам заводских специалистов, эти узлы никак «не вписывались» в заводскую технологию.

Алексей, ероша волосы, сидел у стола, старательно прикидывал что-то в чертежах, когда из своей комнаты вышла Таня.

— Я выйду сегодня во вторую, Алеша, — сказала она. — Вместо Любченки.

— Не надо… Таня, — ответил Алексей. — Утром Гречаник приходил и разрешил мне заменить Анатолия, пока не отхворается… Разве что часика на полтора придите, а то из города я вернусь только с шестичасовым «рабочим». — Он разгладил ладонью скользкую хрустящую кальку.

И еще Алексей сказал, что Гречаник наказал Тане зайти днем ненадолго, потому что нужно решить вместе, кто сейчас будет за старшего, пока болеет Любченко.

— В цеховую заодно загляните, — попросил Алексей, — как я там в рабочих листках да в сводке — не напахал ли?

Подошел Иван Филиппович и, осторожно оттащив Таню в сторонку, недолго о чем-то пошептался с нею. Она кивнула и ушла к себе. Почти сразу в кухне послышалось звяканье умывальника и плеск воды. А вскоре Таня вернулась вместе с Георгием.

Иван Филиппович только и ждал этого. Сказав: «Доброе утро!» — он без лишних слов протянул Георгию скрипку.

— Детище свое… Извините, что беспокою… Событие: в Москву, вроде бы на экзамен везу, так со стороны бы своим ухом послушать…

— Завтракать-завтракать, Иван Филиппович! — строго предупредила из кухни Варвара Степановна. — Нечего людей отвлекать!

— Ой, Варюша, повремени! — крикнул он в ответ. — Дело тут поважнее пирогов. Да и музыкой мы их, надо полагать, не испортим.

Георгий, которому Таня уже успела передать просьбу Ивана Филипповича, взял скрипку. Повертел в руках, потрогал струны и… только тут заметил за столом Алексея. Подошел, протянул руку. Алексей неловко, но сильно пожал ее, снова углубился в чертежи.

Георгий вскинул скрипку к плечу. Заиграл.

Иван Филиппович сидел на стуле в стороне, запустив пальцы в густую свою шевелюру. Взлетевшие брови, живые и как бы вдруг помолодевшие глаза выражали восторг, который он не старался скрывать.

Восторгом загорались понемногу и глаза Георгия. Скрипка жила — говорила, пела, рассказывала о чем-то большом и важном. То тревога, то раздумье слышались в густом виолончельном голосе басовой струны, то неистовой радостью отвечал ей стремительный ликующий взлет мелодии. И снова тревога, снова борьба…

Алексей сидел, подперев лоб рукою и машинально вырисовывая что-то на развернутой чертежной папке.

А Таня стояла в сторонке спиною к окну и не сводила с Георгия глаз. В дверях прислонилась к косяку Варвара Степановна с большим эмалированным тазом в руках и слушала, поглядывая на сына.

Алексей рисовал и тоже слушал. Потом отложил карандаш, взглянул на Таню, на ее взволнованные счастливые глаза, полураскрытые губы… И что-то случилось вдруг, потому что, словно проломив невидимую преграду, музыка хлынула в его, Алексееве, сердце. Именно сейчас, глядя, как слушает ее Таня, он почувствовал, понял: нет, не просто музыка это звучит, это звучит вся его жизнь, прошедшая с того дня, когда впервые увидел Таню, жизнь со всеми ее болями, тревогами, радостью, ожиданием, борьбой. Музыка как бы вдруг открывала ему сейчас все лучшее, что может быть в человеке, что еще раз прочел в чуть влажных глазах, в улыбке Тани.

А Варвара! Степановна, наверно, прочла что-то в глазах сына, потому что таз неожиданно выскользнул у нее из рук и загрохотал по полу. Таня вздрогнула. Георгий оборвал игру и принялся успокаивать испуганную и сконфуженную хозяйку.

— Очень вовремя, очень вовремя, — сказал он и возвратил скрипку Ивану Филипповичу, — а то я из рук не выпустил бы, честное слово!

Лицо, глаза Ивана Филипповича светились большим и спокойным счастьем. Он заговорил с Георгием и потащил его к себе в мастерскую, надо полагать, чтобы познакомить со своими инструментами поближе.

Таня повернулась к окну. Через чуть заметную проталинку в уголке замороженного стекла она смотрела в заснеженный сад, где тихо лежала на ветках стылых черемухугомонившаяся наконец зима. Алексей подошел к Тане, тронул за локоть, негромко сказал:

— Спасибо.

— За что, Алеша?

Алексей молча показал в окно, туда, где за садом, за черемухами, за дорогой, уходящей в гору, за взъерошенным хвойным лесом светлела в облаках ослепительно белая полоса спокойного неба.

— За то, что могу… За то, что хоть сейчас вон туда могу, в гору… понимаете? По снегу босиком… вон, где светится.

— Ну зачем же босиком, Алеша? — улыбнулась Таня. — Босиком не надо…

Пришел Горн. Он зашел за Алексеем по пути на станцию.

— Батю к поезду заодно проводим, — сказал Алексей, идя навстречу Горну. — А сейчас позавтракаем заодно. Ясен вопрос?

После завтрака и недолгих сборов отъезжающие вышли на крыльцо. Иван Филиппович был одет, как и полагалось при поездке в столицу, в новое пальто и высокую барашковую шапку «пирожком». В руках он держал новенький скрипичный футляр. Чемодан его нес Алексей.

— Батя сегодня здорово похож на кого-то из наших известных скрипачей, — сказал Алексей Горну, помогая отцу спуститься с крыльца. — Не находите, Александр Иванович?

— Во всяком случае не на Марину Козолупову, — с самым серьезным видом ответил Горн…

Таня вышла вместе со всеми. Проводила до угла, попрощалась и повернула к фабрике.

Пурга утихла еще под утро. По едва натоптанным тропкам идти было трудно, к тому же ноги сегодня болели куда сильнее вчерашнего. У домов, у заборов — повсюду громоздились сугробы. Вздыбленные, с закрученными гребнями, они напоминали застывшие волны. На заборе отчаянно стрекотала и кланялась кому-то сорока. На углу облепленные снегом мальчишки выкапывали в сугробе пещеру. Окна домов отражали светло-серое, почти белое небо и казались начисто вымытыми. Медленно падали крупные мягкие хлопья. Они щекотали лоб, глаза, губы.

Проваливаясь в глубоком снегу, Таня переходила улицу и думала: почему сегодня, даже несмотря на хмурое небо, все кажется таким ослепительно белым?

У фабрики, возле ворот, Илья Новиков приколачивал какое-то объявление. Большие фиолетовые буквы виднелись издалека. Новиков не слышал, как подошла Таня. А она из-за его спины читала, что на завтра на пять часов вечера назначается расширенное заседание фабричного комитета, на котором будет решаться очень важный вопрос об улучшении взаимного контроля и введении личного клейма для передовиков качества.

— Это, Илюша, что, общественная нагрузка? — спросила Таня.

Новиков обернулся. Черные глаза его выражали удивление и откровенную радость.

— Предфабкома велел, — ответил он и без всякой паузы продолжил — А мне сказали — вы уехали…

— Я вернулась уже.

— Козырькова говорила: насовсем.

— Козырькова, Нюра? Откуда ж она взяла?

— Не знаю.

Таня задумалась. Потом спросила:

— А что, если б уехала, Илюша? — она улыбнулась.

— Уехать что! — сказал Илья, вздыхая и тоже задумываясь. Он достал из кармана тонкий гвоздь с картонной подкладкой, воткнул его в последний, не приколоченный еще угол объявления и перехватил в руке молоток. — Уехать просто, а вот… — Он с одного удара загнал гвоздь в доску, так и недоговорив. Потом разглядел объявление и, не сказав больше ни слова, пошел к конторе.

На фабрике Таня задержалась недолго: нужно было спешить домой. У Георгия сегодня опять концерт в Новогорске, и надо проводить его к поезду. «Он ждет меня!»— подумала Таня. Ждет!.. Каким радостным смыслом наполнилось для нее теперь это слово!

Она шла к дому и улыбалась. Чему? Должно быть, всему, что было вокруг: ослепляюще белой земле; белому небу; завтрашнему дню, такому же полному и трудному, как вчерашний, обыкновенному и в то же время совсем особенному; всем дням, которые будут после; своему счастью; жизни… А может быть… может быть, и недосказанным словам Ильи Новикова: «Уехать просто, а вот…» Что он хотел сказать?

…Вот уже и крылечко Ивана Филипповича. «Считанные метры!» — вспомнила Таня.

Она взбежала по ступенькам, взялась за дверную, скобу. «Я хочу, чтобы ты был счастлив, — мысленно повторила самые драгоценные сейчас для нее слова. — Чтобы ты был счастлив!» Потянула скобу и… замерла. В саду на кусте черемухи, на том самом, который видела через проталинку на стекле сегодня утром, гомонили, перепархивая с ветки на ветку, шустрые снегири. Множество снегирей.

Рука словно застыла на дверной скобе. «Снегирьки-снегирики ― аленькие грудки…» — тихо-тихо проговорила Таня. Улыбнулась. И точно какой-то горячий и твердый шарик покатился вверх по горлу. Рука дернула дверь.

А снегири все гомонили, качались на ветках. Ветки вздрагивали. С них бесшумно сыпался мягкий и сонный снег.


Пермь.

1962


Примечания

1

Кантилена — плавная, певучая мелодия.

(обратно)

2

В столярном деле — прифуговывать — пригонять, пристрагивать фуганком; самая точная столярная пригонка.

(обратно)

3

Цулага — приспособление для фрезерного станка.

(обратно)

4

Цулажники — мастера, занимающиеся изготовлением и ремонтом цулаг. 

(обратно)

5

Амарант — одна из ценных древесных пород. 

(обратно)

Оглавление

  • ГЛАВА ПЕРВАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • ГЛАВА ВТОРАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  • ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  • ГЛАВА ПЯТАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • ГЛАВА ШЕСТАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  • ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  • ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  • ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  • ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  • ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  • *** Примечания ***