Язя [С. В. Каменский] (fb2) читать онлайн

С. В. Каменский Язя

Третьяк снова осмотрелся. Он уже и не помнил, сколько времени провёл на этих болотах. Всё пошло не так, как хотелось. А было дело и Ярославль с Костромой грабили, и ордынский Жукотин брали. Ушку́йник¹ поправил пояс, оглянулся. Молодой воин еле шёл за ним.

– Что, Елисей, устал? – спросил Третьяк.

В остекленевших глазах юноши, казалось, и крупицы разума не осталось. Да, битва была знатная: десять ушку́ев² потоплено, почти триста воинов сгинуло. Только они двое чудом спаслись.

– Так устал? – повторил Третьяк.

– Н-н-нет, – стуча зубами и пошатываясь, ответил Елисей.

– Угу, – не веря ему, продолжил мужчина. – Не пойму я, как тебя в наши ряды взяли?!

Старый ушкуйник оглядел молодого: вроде крепкий с виду, в бою себя показал хорошо, а как воды наглотался, так и сник. Теперь ходит, дрожит, да так, что зуб на зуб не попадает. Третьяк и сам еле выплыл, но выплыл сам, да саблю сохранил. Елисей же, всё растеряв, на обломках ушкуя до берега добрался, где и подурел: бормотал что-то, глазами вращал да пузыри пускал, как дитя. Он снова сказал что-то неразборчиво, но Третьяк уточнять не стал.

– Странное место: куда не пойдём, будто туда же и возвращаемся.

– Что это было? – наконец произнёс молодой.

– Мне почём знать?

– Видал такое раньше?

– Разное видал. Такого – нет.

Третьяк поднял взгляд в небо. Ему до сих пор не верилось, что подобное случиться могло. Ещё утром, возвращаясь после удачного похода, заприметил их отряд на берегу реки огромный валун. Только странный он был какой-то. Когда поняли, что и не валун это вовсе, а творение бесовское, поздно уже было. От страшного гула у всех уши заложило, а когда нечисть в небо поднялась и солнце собой заслонила, так замерли все, молитву читая. Опомнились, бросились к корабельным самострелам, да толку от них было мало, а от луков и того меньше. Нечисть дыхнула огнём. Долго, размашисто. Немного времени ей понадобилось, чтобы спалить новгородские суда. Ушкуй Третьяка и Елисея ближе всех к берегу оказался, да повезло только им двоим. Чудище невиданное, как птица хищная, ринулось на корабли, топя их, разрывая воинов, будто и без брони они вовсе были. Старый ушкуйник был уверен, что заметило их это отродье, но вид сделало, будто нет. Пролетело над ними низко, зыркнуло и ввысь устремилось. Был готов поклясться Третьяк, что три головы было у того чудища. Неужто кара небесная их настигла за бесчинства да огнём очистила. Улетела нечисть, и весь берег туманом густым заволокло.

– Как мы здесь очутились? – снова подал голос Елисей.

– Сам не пойму… С берега лес вдали виднелся. До него бы за это время не дошли, – Третьяк вздохнул. – Чудно́е место здесь: и мох растёт со всех сторон, и земля вроде зыбкая, а не топнем.

– И что теперь? – выдохнул молодой.

– Прямо пойдём, может, и выйдем. Молитву читай, чтоб нечистая сила не запутала, – наказал старший, делая шаг.

Елисей забормотал что-то и двинулся вслед за ним. Третьяк же шёл осторожно, мягко; на ступающую ногу полного веса не переносил, пока не убеждался, что земля его держит. Долго шли. День уж настал, а из болот ушкуйники так и не вышли. Привалился Третьяк к дереву спиной:

– Лютует нечисть. Читал молитву-то?

– Читал, – ответил Елисей.

– Один раз или несколько?

– Много читал.

– Эко оно как, – тряхнул головой старший.

Молодой поднял руки, хотел шлем с головы снять, но Третьяк остановил, бросил коротко:

– Оставь. Мало ли.

– Кого боятся-то? – возразил Елисей. – Комаров, мошек?

– Откуда мне знать? – спокойно ответил старший. – Считай, что на разведке мы.

– Ладно, – нехотя согласился молодой, не стал перечить.

– Значит, я так думаю. Раз молитва не помогла, то и нечисть к блужданию нашему вряд ли причастная. Болот таких огромных я никогда не видывал. Налево сейчас пойдём, – махнул Третьяк рукой. – Там и деревья выше, и суше быть должно. Потом направо повернём и вроде как снова прямо будем. А ты, если что-то странное заметишь, читай молитву громко, чтобы и я слышал. Пока светло – идти будем и для костра чего-нибудь подходящего поищем. А как темнеть начнёт, так и подумаем.

Старший медленно зашагал, вспоминая сказки стариков про разную нечисть.

– Много ли ты про болотников знаешь?

– Не очень. Только то, что дед рассказывал.

– Что рассказывал?

– Скверные они. Свяжешься – не выживешь, если только болотник не в хорошем настроении. Тогда пугать будет, подшучивать, может, и убежать получится, когда он выскочит.

– Веришь в них?

– Не знаю, – признался Елисей. – Сказки предков наших, думаю. А ты?

– Так же думаю. Дед мой говаривал, что не по православному это – нечисть уваживать. Давно было, в Новгород к нам волхвы приходили…

– И как?

– Сожгли, – пожал плечами Третьяк. – На княжьем дворе. При Ярославе Всеволодовиче это было.

– Поделом, – хмыкнул Елисей.

– Как знать, – сказал старший. – Как знать.

Долго бродили ушкуйники по болоту. Шажками короткими ступали, особо не расторопничали. Не то это место для суеты. Светло ещё было, как добрались до сухого места. Прав был Третьяк: где деревья высоки стали, там и воды болотной почти не было. Среди деревьев редких начало тропы показалось. Узкой, что доска, но травой не поросшей. Привела эта тропа ушкуйников к избе невысокой, неширокой, на пнях чёрных стоящей. Из деревянной трубы, на резной скворечник похожей, тонкой струйкой дым волочился. Переглянулись мужчины, но молча избу обошли и перед дверью приоткрытой замерли. Заглянул Третьяк внутрь: печь огромная, а между ней и стенами, в самом углу, – пола́ти³ с лесенкой, под ними – вход в голбе́ц⁴. Показалось ушкуйнику, что из глубины чулана блеснули два огонька, будто глаза чьи-то. Отпрянул воин, нахмурился, головой мотнул, на Елисея глядя, и за саблей потянулся. Заглянул снова в щель и обомлел.

– Заблудились? – послышался девчачий голос.

Третьяк опустил глаза. Растрёпанная, сонная девонька с чёрными длинными волосами, в рубахе белой до пола да с вышивкой красной, смотрела на него снизу вверх. Спокойно смотрела, будто и не огромен он перед ней, и даже не ровня ей, а сам мал.

– Что молчишь? – повторила она. – Заходи, поди, голодный.

– Я не один.

– Так все заходите.

Зашли ушкуйники, на красный угол перекрестились, поздоровались. Огляделись: простая изба, как у всех, только тесно внутри. Девонька кочергу схватила и в печь сунула, вытащила горшок какой-то – и к столу, что в середине избы стоял, пошла деловито.

– Садитесь, что ли, – хмыкнула она. – Гостями будете.

В единственном помещении избы было светло. На глиняных тарелках свечи торчали, и, казалось, будто везде они расставлены были.

– Одна живёшь? – спросил Третьяк, напрягшись, и перед печью остановился.

– Одна, да с помощниками.

– А родные где?

– А кто где, – уклончиво ответила девонька, выкладывая на стол глубокие тарелки и ложки. – Хлеба неси, – строго крикнула она.

Из голбца выскочило странное существо: как кот, но на двух лапах; как ребёнок невысок; космат, словно медведь. Елисей оторопел, попятился, в стену упёрся, а когда разглядел, кто выбежал, так и вовсе побелел: в меху светлом, длинном, с ушами острыми стоячими, с глазами круглыми кошачьими, само чуть выше колена. Что-то со стола умыкнуло – и перед ушкуйниками остановилось. Ощерилось и, рот открывши будто от уха до уха, яблоко куснуло да на Третьяка жёлтыми зенками вылупилось. Ушкуйник дрожащей рукой саблю выхватил и выставил навстречу косматому. Волосатый вновь оскалился, протянул руку-лапу и осторожно коснулся пальцем острия. Третьяк вздрогнул от неожиданности и случайно рукой дёрнул. Существо затряслось, посмотрело на палец свой, с которого кровь закапала и раскосолапилось, крепче прижимая к груди яблоко надкушенное, насупилось и разревелось.

– Ну вот, – молвила хозяйка. – Довели голбе́шника⁵. Кто мне теперь помогать по дому будет?

Елисей молитву забормотал, а Третьяк левой рукой под кольчугой крест нащупал, выпростал да, оттянув на всю длину цепи, на нечисть направил. Голбешник реветь перестал, выпучил глаза, засмотрелся, жуя яблоко, да улыбнулся, закивал и убежал. Вскоре вернулся и протянул ушкуйнику небольшой ножичек с резной костяной рукоятью, испещрённой знаками непонятными и неизвестными, да к кресту потянулся.

– Зря ты так, – поцокала девонька. – Он решил, что ты меняться хочешь.

– Крест не отдам! – отдёрнул руку воин, даже не удивившись, что нечисть к символу лапы тянет.

Существо вновь насупилось и захныкало. Нахмурившись и дёрнув рукой-лапой, метнуло ножик в пол, себе под ноги. Лезвие с глухим стуком воткнулось в половицу. Голбешник резко отвернулся, потопал прочь и на полати полез. Третьяк побледнел, сглотнул судорожно, глядя на нож, ушедший в доску по самую рукоять.

– Что молчишь? – укорила хозяйка. – Спасибо скажи, да забирай. Подарок это.

– Сила он нечистая, и тебя дурит, – ответил Третьяк. – Морок на тебя навёл, что ли? Вот скажи, что с тебя требует?

– Отчего нечистая? Отчего морок? Голбешник же. Добрый он, да хозяйственный, да с меня ничего и не требует, – пожала плечами девонька. – Хлеба, яблок дашь ему, – он и радостный. Клюкву не даю, – буянит с неё, да спотыкается.

– Ведьма, что ли? – сузил глаза Третьяк, покрепче саблю ухватывая.

– Скорый ты на расправу, – лукаво улыбнулась хозяйка. – Всё ли неясное ведьмовством объясняешь?

– То-то я смотрю: простоволоса ты, неподпоясана.

– А ты, что ж, раз с крестом пришёл, то и свят? Может, разбойники вы, хоть на витязей и похожи? Вон и саблю достал.

– Из войска княжеского мы, – ответил с прищуром Третьяк, но саблю не убрал.

– Так садитесь, городские, – заулыбалась девонька.

Подумал ушкуйник, что раз молитва не изгнала и крест не напугал, может, и правда не бесовское то чудо волосатое. Убрал саблю, на лавку сел напротив хозяйки.

– Так и будешь есть? – засмеялась она. – В кольчуге да шеломе?

– Да, – ответил коротко Третьяк. – Себе клади и есть начинай, а я погляжу.

Взяла девонька ложку, черпнула из горшка, сдула пар с еды да в рот отправила. Посмотрела на ушкуйника, улыбнулась.

– А второй не такой, как ты. Не храбрится.

– Знала бы, что нам за сегодня пережить довелось, не глумилась бы. Хотя, что ты уразуметь-то можешь.

– Многое могу. Говоришь, пережить довелось? Расскажи, удиви меня.

– Чудище, огромное, трёхглавое, крылатое, корабли наши спалило. Мы вдвоём лишь уцелели. Целый день по болотам ходили, пока сюда не дошли.

– Знаю такое, – кивнула хозяйка. – И здесь такой летает.

– Давно ли?

– Сколько себя знаю. Говорит, что память ему отшибло и не помнит ничего.

– Говорит ещё? – удивился Третьяк, внимательно глядя на девоньку.

Васильковые глаза хозяйки блеснули, улыбнулась она, щёку рукой свободной подпёрла:

– Говорит. Как мы с тобой.

– Товарищей наших сгубил.

– Посочувствовать могу, а будет ли толк с того?

– Не знаю, – вздохнул ушкуйник, взглянул снова на девоньку, повернулся к молодому. – Что стоишь, Елисей? Видишь, не злая она. Садись за стол.

– Я́зя меня кличут, – неожиданно произнесла хозяйка. – Можете Я́ськой звать. Не обижусь. А кого испугались, – голбешником зовите, он к тому привыкший. И нож забери – подарок всё-таки.

Сел за стол Елисей, назвались гости. Разлила черпаком угощение хозяйка, а косматый хлеба принёс. Отошёл от обиды: сам и нож вытащил, положил на стол, сел на скамейку с краю, на Третьяка зыркает.

– Как я такой подарок за так возьму? – вслух сказал старый ушкуйник. – Нельзя же.

– К кузнецу тебя свожу завтра, поможешь ему с работой, – заплатит. Вот голбешнику монету и дашь взамен.

– В город нам надо, – ответил Елисей.

– Не выйдет, – усмехнулась Яська. – Нет отсюда выхода – топь кругом.

– Чертовщина какая-то, – зло сказал Третьяк. – Как мы сюда тогда попали?

– Мне почём знать?

– Чую я, что ты знать можешь.

Дверь в избу тихонько скрипнула. Повернулся Елисей – ещё одна де́вица стоит, но старше: высока, худа, с волосами длинными русыми, с венком цветочным, да в рубахе белой, как Яська. Охнула, за дверь спряталась, выглянула осторожно.

– А я и не знала, что у Ясеньки гости кроме меня есть.

Голос был такой красоты и певучести, что даже Третьяк мурашками покрылся.

– Заходи, – приказала хозяйка. – Только сели. Ру́ска это.

Старший с подозрением оглядел вошедшую.

– Что же вы ходите так похабно? Волосы распущены, рубаха не подпоясана, как нечисть, – вздохнул старший.

– А нам бояться некого, – ответила русая, садясь рядом с хозяйкой. – У нас всех жителей местных по одной руке пересчитать можно.

Ничего не ответил Третьяк, только хмыкнул да ложкой гущи набрал, взгляд косой на неё бросая. Молодой же и вовсе засмотрелся, рот приоткрыв.

– Что, де́виц не видели? – тихо спросила Руска, зачерпнула себе похлёбки да на Елисея глянула с прищуром. – Смо́трите пристально, а меня в похабницы, в нечисть.

– Будто не знаешь, отчего, – буркнул Третьяк. – Как бы на нас беду не накликали.

– Гребни поломались, пояса поизносились. Новые делать некому, – улыбнулась девонька.

– Так другое дело тогда, – сказал Елисей.

– Коль не врёт – другое, – согласился Третьяк. – Только стол среди избы отчего стоит?

– Хлеб пекла, утомилась. Тяжело одной перетаскивать.

– Подсобить?

– От кузнеца вернёмся завтра, так и подсобишь.

– Всё у тебя складно получается. На всё ответ есть.

– А как же без ответа? – вздохнула Язя. – Накушались?

– Хороша похлёбка, да и хлеб сытный, – довольно сказал Третьяк. – Коль отсюда хода нет, то где зерно берёшь, где молотишь?

– Камышовый он, – со знанием дела заявил Елисей. – Верно говорю?

Руска засмеялась весело, переливчато. Яська улыбнулась, покивала.

– Ты откуда знаешь? – с подозрением спросил старший.

– Было время, всей семьёй такой ели…

– Ты сам-то откуда будешь? – спохватился Третьяк. – В поход ходили, а за жизнь разговора так и не вели. Не помню я тебя в Новгороде.

– Так и не оттуда я. С Москвы.

– А, из низовых⁶ значит. Ну-ну, – фыркнул старый. – А к нам чего подался?

– А я пятый в семье, чего мне ждать?..

– А было б чего ждать?

– Было бы. Купец мой батюшка.

– Тебя хоть не Пятаком назвали, – неожиданно рассмеялся старший.

Елисей усмехнулся.

– Спать пора, – оборвала их Яська. – Вставать рано.

Поднялся Третьяк, подошёл к окну, сдвинул задвижку – темно на улице.

– Только день был, – подивился ушкуйник.

Снова Руска заулыбалась да расхохоталась, кулаком по столу застучала. Тюкнула Яська её ложкой по голове, отчего де́вица скукожилась, ухватилась за макушку и разразилась пугающим плачем.

– Нет с тобой покоя, Ру́ся. Зачем смеялась – гости же, – опечалилась хозяйка. – Прекращай свои выходки.

– Странно это всё, – прошептал Третьяк. – Сама мала, а ведёт себя, будто старше всех.

– На полатях спать будете, там постелено, да и печка натоплена. Чую, недоверчивые вы, так хоть в сапогах не лезьте. Мы внизу на лавках спать будем.

Тут почувствовал Третьяк, что устал. За еду отблагодарил, скинул сапоги и наверх полез, за собой Елисея потащил. В чём были, в том и легли. Только чудились им сквозь тихий шёпот девичий завывание бури и плеск ручья.

– Старшего я с собой возьму, а младшего на тебя оставлю, – услышали ушкуйники Яськин голос и уснули крепким сном.

Встали утром воины, а хозяйка с русой за столом сидят, смотрят друг на друга, вздыхают. Голбешник рядом на полу развалился, нож в тряпицу заворачивает да пофыркивает – видно, сердится, что не выходит как хочется.

– Встали? – спросила хозяйка.

– Встали, – ответил Третьяк, с печи слезая.

– Вот и ладно. Как откушаете, к озеру все пойдём. Мы с тобой к кузнецу, а Руска с Елисеем воды нанесут.

– Будь по-твоему, – согласился старший.

Накормили их сытно де́вицы. Стали в путь собираться. Из избы вышли, через лесок прошли, до озера добрались. А озеро будто бескрайнее, словно в небо переходящее. На берегу столб огромный, как бревно для избы. Столб цепями толстыми обмотан, цепи те замками скованы, да через всю гладь водную тянутся. У берега плот к одной из цепей прикреплён. Взошли на него Яська с Третьяком. Постояли немного – и напряглись цепи, сами собой заходили. Не успел ушкуйник опомниться, как поплыли. Перекрестился воин, снова за крестом потянулся. Вздохнула девонька.

– Ты не бойся, нет нечистой силы здесь. Кузнец тянет нас с другого берега.

– Откуда знает, когда тянуть? – недоверчиво спросил Третьяк.

– Уговор у нас: как дым чёрный из трубы повалит, так и тянуть надо. А дома голбешник печь растапливает. Знает он, сколько идти сюда и когда топить, чтобы видно было.

Промолчал ушкуйник, задумался. Показалось старшему, словно встарь плывёт он по Волге; загрустил Третьяк, на плоту сидючи. Быстро плот дошёл до другого берега; не успел удивиться воин, как приметил: на земле стоит детина огромный и крутит он, как жернова, колесо, что в рост человеческий, отчего цепи ходуном и ходят да плот несут.

– Много видел я кузнецов, но таких не встречал, – пробормотал Третьяк озадаченно.

– Испугался? – Язя хмыкнула.

– Нет.

– Не опасный он. На него не злись да не задирай, но и сам не ведись.

– Ты скажи мне, Яська, что творится тут? Раз живёте вы все отшельниками, – для чего кузнец? И откуда монеты возьмутся, коли топи вокруг и от всего мира православного вы отрезаны?

– Вот у него и спросишь, он до гостей охочий, – махнула рукой девонька, ловко прыгая на берег. – Здравствуй, Лёх! Помоги ему освоиться, как дорогого гостя прими. Будет он тебе подмастерьем сегодня. Если надо, обучи. От души и без жадности за работу его вознаградишь.

– Так и сделаю, – поклонился он.

Подбежала к нему девонька, погрозила пальцем, шепнула что-то и дальше пошла.

– Третьяк моё имя, – сказал ушкуйник.

– Лёхом зовут.

Поглядел старый, как Яська в избёнку небольшую зашла, окинул взглядом место, в которое судьба занесла. А вокруг – снова лес густой с трёх сторон, между ним и озером земля вытоптана, пни старые из неё торчат да стоят два домика: кузница и изба. Посмотрел на детину, а тот огромный, босой, в портах и фартуке кузнечном, да повязкой цветастой глаз один прикрыт.

– Ну, веди меня в кузницу, раз помощь нужна. Я с ремеслом таким мало знаком. Значит, подмастерьем и быть, делать нечего. Да расскажешь мне про ваше селение.

– Что рассказывать, – махнул детина рукой, зовя за собой. – Много лет назад здесь город был, а потом всё вокруг в одночасье мокро стало. Топями всё покрылось непроходимыми, да со всех сторон и во многих местах. Были те, кому не сиделось здесь, выбраться они пытались, да кто знает – вышло ли? Кто ушёл, уж не вернулся.

– А тебе сиделось, выходит?

– Мне и здесь хорошо. Работаю себе на радость да другим на потеху.

– Часто забредают к вам?

– Часто, да никто оставаться не хочет. Сбегают, а дальше – уж рассказывал, – сказал кузнец невесело и замолчал.

Зашли в кузню, а там чего только нет: и ножи с топорам, косы с серпами, гвоздей, как песка.

– Из чего же делаешь? – спросил ушкуйник. – Где железо берёшь?

– Да из озера и беру. На его месте тот город был, что утоп. Как зайду под воду, наберу, что смогу, и обратно вернусь.

– Чудно́, – не поверил Третьяк.

Зашли они в кузню, покопался Лёх, выдал фартук и молот небольшой воину, велел кольчугу снять со шлемом, а сам к горну пошёл. Пока кузнец возился, ушкуйник вещи свои недалеко сложил, переоделся, вновь молитву прочитал и перекрестился. Решил воин забавы ради молот поднять, что с наковальней рядом стоял, да не смог – ни одной рукой, ни двумя. Подивился, вновь за выданный взялся. Распрямился Лёх, бухнул заготовку, что золотом засияла, да ухватился за молот играючи. Что не удар, будто колокол бьёт. Опешил Третьяк, ибо сам не слаб, подивился, засмотрелся, задумался.

– Что стоишь? – пробасил кузнец. – Как ударю я, замахнусь, так и сам бей.

– Что ж за силища у тебя? – закричал Третьяк. – И повязка отчего на глазу?

– С детства в кузнице тружусь, оттуда и силушка.

– Врёшь же! Нечисть ты! – замахнулся ушкуйник своим молотом.

– Что-то голос мне твой не нравится, – заявил кузнец, бросил всё и за горло Третьяка взял.

Оторопел ушкуйник и молот выронил. Так дыхание у него перепёрло, что глаза выпучились, как у голбешника. Кузнец же одной левой приподнял его на пядь от земли, затем обратно поставил, разжал пальцы и в глаза ему заглянул.

– Могу перековать. Хочешь?

– Ну и силён же ты, – прохрипел Третьяк.

– А хочешь узы брачные тебе выкую да жизнь счастливую? – продолжал кузнец. – Или новую?

– Оставь его! – раздался голос.

Появилась в дверях де́вица: красивая, статная, в броню одетая, упёрла руки в бока и грозно на кузнеца глянула.

– Что тебе было велено?

– Не серчай, – ответил кузнец.

– Обучить было велено, коль не умеет!

– Помогу я, помогу, матушка! – засуетился Лёх.

– На словах-то вы все, как на гу́слях, – ухмыльнулась она. – Позже зайду.

– Это кто? – просипел Третьяк, горло потирая.

– Время придёт – сам узнаешь о ней, – ответил одноглазый уклончиво. – Вот народ пошёл невоспитанный. На меня замахнулся, да моим же молотом, в моей же кузнице.

– Не серчай, – извинился ушкуйник. – Всё у вас здесь какое-то дивное.

– Место как место. Спокойное, – ответил Лёх примирительно. – А повязка на глаз – так засела окалина, что не вытащить.

– Что ж, прости меня! Бес попутал, что ль… Ну, учи меня.

Елисей же с Руской тем временем к роднику пошли по воду. Загляделся молодой, как де́вица с вёдрами управляется, с коромысла их не снимая.

– Наказала нам Яська, чтоб не мешали голбешнику, а когда дружок придёт наш, так водой его напоили, – улыбаясь, сказала русая.

– Кто дружок-то ваш?

– Как придёт, так увидишь сам. Только дай воды ему лишь одно ведро.

– Что ж за друг такой, что так воду пьёт?

Наполнила Руска второе ведро и прочь от родника зашагала.

– Друг как друг. С давних пор знаемся.

– Тяжело вам жить здесь приходится?

– Тяжело, да ко всему уж привычные.

Наносили они воды в дом и вернулись к озеру. А места там очень красивые, и трава изумрудная поблёскивает, будто росой покрыта. Смотрит Елисей, а Руска уже на разлапистом дереве, что рядом с озером. Сидит на ветке, качается, ногами болтает. Гля́нула она на молодого, засмеялась, качаться сильнее начала, да увлеклась. Руки соскользнули, да так с той ветки спиной вниз и ухнула. С головою ушла под воду. Засуетился Елисей, сбросил с себя всё тяжёлое, в портах и рубахе за ней нырнул. А в озере была водица прозрачная. Пока нырял, взбаламутил всё, да Ру́си не нашёл. Испугался, пригорюнился, только чувствует, что за ноги его кто-то держит и не может он выплыть. Так и дёрнули его, и под воду ушёл он с головою.

Глаза открыл, а уже на берегу лежит, а рядом Руска сидит, улыбается.

– Напугался?

– Есть такое, – задрожал Елисей.

– Сам не делал так?

– Делал, – признался молодой. – Плохо кончилось.

Замолчала де́вица.

– А скажи, не русалка ты?

– Так давно уж прошла твоя Троица, – вновь улыбнулась русая.

Приподнялся Елисей, будто опомнился, за грудь ухватился, – на месте крест, выдохнул.

– Вроде взрослый ты, а в сказки веруешь, – засмеялась Руся. – Русалкой обзываешься.

Провела рукой своей по волосам его ласково, поднялась, в дом позвала. В избе голбешник хлопотал: с метлой бегал да пыль вздымал, уголь из печи выгребал да обед ставил. Принялась Руска песню петь. Пела так, что он заслушался, на лавку забрался, лапы в шерсть на пузе пристроил и глаза свои кошачьи прикрыл. Посмотрел на это Елисей, сам рядом сел. Пела русая, пела вкрадчиво о невиданном светом городе, красотой своей затмевающем всё, что есть на любой земле. Долго пела… О его жителях, об искусных работах ремесленников, о счастливых детках улыбчивых.

Появился в дверях юноша – голова седа, как у старого, с виду чахлый, лицо измождённое, да одежды на нём дорогущие. Две рубахи на нём: зарукавья, подол да грудь золотом вышиты. Прислонился к двери он, заслушался. Тут заметила Руся, куда Елисей глядит, петь перестала, повернулась.

– Что стоишь?

– Песню слушаю. Проявляю к тебе уважение.

– Принеси воды ему, – наказала русая. – Только сделай так, как сказала я и как хозяюшкой было велено.

Вышел Елисей из избы, поздоровался, притащил ведро воды. Поклонился гость, благодарствовал, присосался жадно. Долго пил. Елисей призадумался: уж не помер ли юноша, стоячи. Осушил ведро седой, вытер рот рукавом, опустил глаза.

– Знаю я, что не велено, но ещё бы мне хоть одно ведро.

Вспомнил Елисей, как когда-то пожадничал: не своей воды пожалел. Молча взял ведро пустое и под взгляды неодобрительные Руски ещё одно полное вынес. Выпил юноша, посмотрел на воина.

– За добро твоё благодарствую. Не забуду. Перед Яськой за тебя заступлюсь, – поклонился, ушёл к озеру.

Зашёл Елисей в избу, Руска там опять улыбается.

– Пожалел его?

– Пожалел.

– Так пойдём с тобой снова по воду.

Долго в кузнице трудились Третьяк с Лёхом: серпы да косы ковали. Кормились, купались да снова в кузню, в жар нестерпимый. Как последний гвоздь ушкуйник выковал, так остановил его кузнец. За труды и за помощь выдал кошель с золотом. В нём монеты новые, невиданные. Облачился ушкуйник в свою одежду и броню, вышел из кузницы. Видит он, как по двору коты чёрные, крупные, будто псы, с Яськой бегают. Она их в телегу запрягает да катается. Раскраснелся Третьяк, обезумел вновь, глядя, как коты к ней ласкаются. Гладит она их по головам, а те не мурлычут – порыкивают. Распрягла Яська котов, стоит и смотрит, как они в лес убегают, рукой вслед им машет.

– Точно, ведьма ты! – выхватил ушкуйник саблю.

– На дитя руку поднимешь, как в Костроме поднял? – услышал он голос.

Затрясся Третьяк, осмотрелся медленно. Повернулась и девонька.

– Что смотришь? – серьёзно спросила Яська. – Зарубить меня хочешь?

– Про Кострому ты откуда знаешь?

– Так я много городов знаю.

– Про детей в Костроме откуда знаешь? – прошипел Третьяк.

– Ничего не знаю, а что там?

– Ничего, видать, мне послышалось, – ответил ушкуйник, саблю убирая. – Что за сила нечистая из лесу вышла?

– Ой, не знаю я, – запричитала Яська. – Только очень они хорошенькие. Шёрстка мягкая, сами ласковые.

Не знал Третьяк, что ещё сказать.

– Что, закончили? Отплатил кузнец?

Кивнул ушкуйник.

– Так тогда нам здесь делать нечего. Надо Лёха звать да домой возвращаться.

Кликнули кузнеца, распрощались, взошли на плот да обратно отправились. В избе порядок, стол переставлен, на столе накрыто. Наелись ушкуйники, посидели, отдохнули да потом, за неимением бани, отправили их де́вицы мыться в печь, а сами ушли. На силу Третьяк протиснулся через устье узкое, глядь, а внутри горнило огромное – без труда с молодым разместились. Там в печи соломой застелено, кадка стоит, да два веника. Всё голбешник о них побеспокоился, приготовил.

– Как твой день прошёл? – Третьяк спросил.

– По воду ходили, да дружка их видел. Сам худой, одежда богатая, выпил два ведра воды да ушёл к озеру. У тебя как прошёл?

– Помогал мастеру в кузнице. Сам огромный, сильней ватамана⁷ нашего. Видел я на той стороне, где кузница, ещё одну де́вицу. Она Яське годится в матери. Сама статная и красавица, голос строгий, да грудь железная. Вспомнил я рассказы дедовы про поляни́ц⁸, да решил, что сказки это. Если и были они, то давно извелись.

– Так считаю я: коли были у нас раньше витязи, то, быть может, всё же остались, а тогда могут быть и поляницы. Ты почём можешь знать, что пропали все?

– Так в походе одном ведьма старая всё грозила, что управы нет на нас. Всё кричала, что извели витязей. Погубили их всех. Всех до единого.

– Смотрю на голбешника, вспоминаю худого да задумываться начинаю, что на свете не только сила нечистая есть, но и чудеса да существа добрые быть могут, нам не ведомые.

– За такие мысли только скомороху сошло бы.

– Ну и пусть.

– Может и есть в твоих словах доля правды, – вздохнул Третьяк. – Видел я, как коты огромные к хозяйке нашей ластились; запрягала она их в телегу да по двору каталась. Распрягла, погладила каждого да в лес обратно отпустила. Чёрные как смоль; я решил сперва, что черти это, да пригляделся – коты.

– Чудеса.

Шептались ушкуйники в печи да парились, обсуждая, что с ними за два дня произошло, думая, что им делать дальше. Вымылись, на улицу выскочили, водой облились. А одежда их уже сухая, да как новая. Голбешником броня начищена, сабля наточена. Вспомнил Третьяк про подарок его, задумался. Рассуждать снова принялся: стоит ли ножик брать, хоть и есть монета для выкупа. Присмотрелся ушкуйник к мохнатому и решился. Изъявил он готовность подарок его принять, извинился за недоверие. Разурчалось существо, разулыбалось, полезло к себе в чулан. Принёс голбешник что-то, в тряпочку чистую завёрнутое да верёвочкой перевязанное, положил перед Третьяком. Достал ушкуйник из кошеля монету побольше да перед дарителем положил. Так был рад голбешник, что монету взял да из лап её не выпускал. Вскоре де́вицы пришли. Посмотрела Яська на Елисея строго.

– Отчего ты два ведра выпить дал?

– Жалко стало мне его.

– Рассказала мне Руска, что сжалился. Не виню тебя. Да и Ко́ски сам за тебя слово молвил. Попросил не ругать. Заступился. Впредь не делай так.

Извинился Елисей, пообещал слушаться. Хоть и была хозяйка мала с виду, да разговор вела, будто зрелая.

Веселил их голбешник до самого вечера. Так и не выпустил из лап монетку обменную, а как стемнело, да спать собрались, на полати к ушкуйникам влез и между ними устроился. Снова чудился воинам жуткой бури стон, плеск ручья с шуршаньем стрекозовым. И приснился им сон, что, как встарь, они всей ватагой на лодке под парусом – да на Волге-Матушке; подвиги снились им ратные, да походы их снились кровавые, что добычей были богатые, да во славу Великого Новгорода; как торговлю вели серебром и пушниною; дом родной, люди близкие, да ватаман с побратимами. Неспокойно спали ушкуйники ночь вторую, всё время ворочались да вздыхали горестно.

Рано поутру разбудил их звон. За столом сидят Яська сонная, Руска грустная, а на лавке у стены – худой юноша. Монетку пальцами подбрасывает, а голбешник юркой кошкой носится, на лету её схватывает, да не всегда получается. Умылись ушкуйники водой родниковой, за стол сели. Всё гадал Третьяк, как смогла девонька, пока спали они с Елисеем, печь натопить, яств таких наготовить, пирог испечь, да их двоих не разбудить.

Было утром иным угощение, не то, что в дни предыдущие. Всё хвалили де́вицы воинов да приговаривали, что во граде любом цены бы им не было. После трапезы из избы вышли. Яська с худым к озеру пошла, Руска с Елисеем во двор вышла, а Третьяк с голбешником в доме остались.

Смотрит молодой ушкуйник, а за избой полянка-то красивая, вся в цветах да сверкающей травушке.

– Отчего же туда вы не ходите? – вопросил Елисей, поднимаясь. – До чего же место глазу приятное.

– Не ходи туда, – Руся ответила. – Не поляна то, – болото бездонное. Много жителей славного города в этой топи погибло безвременно.

Вновь опечалилась де́вица, глаза свои серые в сторону отводя.

– Коль узнал бы ты что-то страшное, ты бы дальше со мной разговаривал? Ты ходил бы со мной снова по воду, как вчера ты бы бросился в озеро?

Взглянул на Русю Елисей, промолчал да и высказался:

– Думал раньше я, что русалка ты. Только если бы так и сталось, может, врут они, сказки старые, что изводят духи нечистые. Если б было так, ты меня вчера утащила бы, утопила, и не видел бы я света Божьего.

Улыбнулась Руска загадочно, но в ответ ни слова не молвила. Опустила глаза свои серые да по плечам рассыпала волосы.

Разговор их ушкуйник подслушивал под голбешника взгляд подозрительный. Помотал тот головой, потопал неодобрительно да так Третьяка по пятке и пнул. Заскакал старый на одной ноге, чуть локтём не ударивши лестницу, а голбешник фырчит, издевается. Стал он выть, неуклюже подпрыгивать, будто тоже от боли корячится. Разозлиться хотел Третьяк, да остыл, засмеялся незлобно.

– Проучил ты меня. Поделом же.

Успокоился голбешник, подошёл к ушкуйнику, об ногу потёрся, пожалел, стало быть, но коготком погрозил.

Возвратились худой и Яська с озера, вновь на стол накрыли. Сели вместе Руска с Елисеем. Улыбаются, шепчутся, а голбешник к Третьяку поближе прижимается да монетку разменную поглаживает, всё урчит.

И как только трапеза кончилась, встала хозяюшка да к ушкуйникам обратилась:

– Одевайте-ка, воины храбрые, вы кольчуги свои да шеломы – разговор у нас будет. А пока тебе, Елисей, да за доброту твою от Коски дар.

Вышел худой из избы, за дверью спрятался и вернулся, в плащ красный запахнутый, протянул молодому ушкуйнику саблю новую в ножнах белых, серебром богато украшенных. А на ножнах тех, кроме серебра, самоцветных камней россыпи.

Поклонился худой:

– С благодарностью. Коли примешь ты сей подарок мой, то на ножнах монета прикреплена.

Подивился Елисей, но принял дар, возвратил монету.

– Кто же ты таков? – вопросил Третьяк.

– Крови княжеской; правлю в землях тех, до которых не все добираются.

– Облачайтесь, – напомнила девонька, за собой Руску с юношей вывела.

Только хлопнула дверь, так спросил Третьяк:

– Для чего это всё, как ты думаешь?

Усмехнулся в ответ молодой, рассмеялся:

– Я не думаю, знаю всё уже.

– Так и мне скажи.

– Не могу, Третьяк. Должен сам ты узнать да воспользоваться правом выбора.

Облачился Елисей, саблю примостил куда следует да из избы вышел. Всё не мог Третьяк успокоиться, всё казалось ему, будто это сон, лишь голбешник с монеткой блестящей, что на лавке сидел, развевал все сомнения.

Отворил дверь старый ушкуйник – стоят перед избой четверо. Яська молча рукой манит, за собой ведёт через лес к озеру. Как дошли, повернулись все к Третьяку лицом, не сговариваясь.

– Что, боитесь? – спросила девонька.

Посмотрела она на ушкуйников, задержала взгляд на молодом, что Руску за руку взял, головой покачала.

– А тебе теперь нет пути назад.

– Знаю я. Выбор сделал свой. Я готов, чего бы ни стоило.

Прищурилась хозяйка, снова покачала головой неодобрительно. Тронул за плечо её Коски.

– Не ругай Елисея, раз он так решил. Не твоё это право – одного его.

– Хорошо, – согласилась Ясенька.

Достала она платочек белый из рукава да в ручках затеребила.

– Соврала я вам, что из наших мест никуда больше хода нет. Есть один лишь путь, но волшебный он. Тот пойдёт, кто захочет сам. Не захочет сам – здесь останется.

– Так и знал, что ты нечисть поганая, – закричал Третьяк, саблю выхватил, замахнулся, ударил, да девонька ловко маленьким своим пальчиком отбила клинок, словно веточку.

Разгневалась Яська, прищурилась. Показалось ушкуйнику старому, что перед ним та поляни́ца.

Разметались волосы чёрные, будто ветви дерева старого. Вот и буря подня́лась на озере, да вздыбились волны огромные, словно были то воды буйные своенравного гордого Ка́спия. Но сама она успокоилась – ветер стих, распрямилась гладь водная. Лишь глаза васильковые, яркие на ушкуйника смотрят по-старчески. Промолчала опять Язя-девонька, лишь моргнула, да сразу ушкуйника оплеухой мужской-воеводческой привела в себя да отбросила.

Переложила она платочек в правую руку, левой волосы пригладила, посмотрела на Третьяка строго, как матушка. Взмахнула Яська рукой, затряслась земля, заходило рябью мелкой озеро. Поднялся из него город дивный, светлый, жемчугом и золотом переливается. И пропало болото вокруг, лес пропал, и сиянием белым чистым всё вокруг заволокло. Смотрят ушкуйники, а перед городом тем река синяя, и мост белокаменный через неё. Снял с себя Коски плащ да бросил им под ноги, обратился тот красной дорогою до моста и через мост.

– Так идёшь с нами? – спросила Яська старого ушкуйника.

– Нет, пожалуй.

– Ты смотри, как там река хороша да мост через неё, и дорожка почётная для вас постелена.

– Не пойду.

– Время придёт, сам поймёшь.

– Не пойду я с тобой, – озлобился Третьяк. – И тебе, Елисей, не советую.

– Я так думаю, – выдохнул молодой. – Без добычи и с позором возвращаться – плохая задумка. Что ты скажешь? Змей-Горыныч напал? Жили в доме, по-твоему, с нечистью. Так ведь нас за такое и сжечь могут на месте. Раз отсюда иного хода нет, – таким пойду. На новом месте осяду, про ушкуйничество позабуду.

– Всё равно не пойду, – заупрямился старший. – Я тебя не держу, но слова доброго о решении своём от меня не услышишь.

– Ну и оставайся здесь, – ухмыльнулся Елисей, беря Яськину протянутую ручонку. – Веди, раз здесь делать нечего.

И показалось Третьяку в тот же момент, что не девонька она вовсе, а старуха сгорбленная, в лохмотья разодетая, с носом крючковатым; девка другая – совсем нагая, с волосами зелёными и кожей бледной, словно мёртвая; дружок же их выше стал, худее, будто скелет, да постарел, бороду отрастив до колен. Испугался Третьяк, вскрикнул, глаза потёр и лишь хотел молитву прочесть, как понял, что исчезло наваждение это. И нет на берегу никого, кроме них двоих. Повернулся старый ушкуйник к Елисею. Лежит молодой рядом, не шевелится, изо рта осока торчит и вода льётся. Лицо обожжённое, кольчуга расплавлена. Подскочил воин, сбежать хотел, да ослеплённый вспышкой яркого света, сам не понял, как в болоте оказался. Обезумев, царапал Третьяк землю, ломая ногти, пытаясь на берег выбраться. Повезло, вышло. Сел на земле, дух перевёл, а вокруг места другие, незнакомые – лес высокий вдали, лишь болото вокруг похожее, а на месте избы пни стоят голые, а самой избы и в помине нет, будто и не было никогда. Перекрестился ушкуйник, крест поцеловал и прочь пошёл от этого места, молитву твердя. Понял вскоре, что не уйти ему. Куда бы ни направился, да через десяток-другой шагов, будто в стену прозрачную упирается и ничто её не берёт. Слышит Третьяк: голоса. Речь знакомая и не знакомая. За стеной две фигуры виднеются, но размытые, будто призраки.

– Смотри, там кто-то есть, – оживился один из мужчин. – Может, он подскажет?

– Бракованный, наверное. Я тебе говорил, что в другом месте надо было брать, – озлобленно заявил второй, не отрывая взгляда от бешено кружившей стрелки компаса.

– Эй! – помахал ушкуйнику первый.

Третьяк хотел помахать в ответ, но конечности одеревенели. Тело словно немело, будто холодом покрывалось.

– Не отзывается, – с сожалением протянул махнувший. – Может, ближе подойдём?

– Не мешай человеку. Пойдём дальше, ну его.

– Ты смотри, типа в богатыря оделся, что ли? Реконструктор?

– Чего там смотреть? Надоели уже. Взрослые мужики, казалось бы.

– А ты слышал, что истории всякие рассказывают про это место?

– Гена, вот не говори мне, что ты в эти сказки веришь!

– Да нет, конечно, – поспешно сказал первый. – Просто вспомнилось.

– Пойдём дальше. Нам до Шеребути ещё идти и идти, может, хоть там связь будет.

Дальше пошли незнакомцы странные, растворились, как в тумане, и пропали совсем. Почувствовал Третьяк, что его за пояс кто-то дёргает. Думал, зацепился, отмахнулся, да чего-то тёплого коснулся и отдёрнул руку, покосился. Рядом Яська стоит, улыбается, подле неё голбешник сидит, горбушку хлеба жуёт, в другой лапе монету держит.

– Всё боишься меня?

– Нет, – ответил ушкуйник. – Знать хочу, зачем с молодым так поступила, да сама кто ты, раз тебя ничто не берёт.

– Ты всё с нечистью меня путаешь, – улыбнулась девонька. – Вскоре сам всё поймёшь.

– А это что было? Тоже морок?

– Через века посмотрел, – лукаво ответила Яська. – Правда всё.

– Тьфу, нечистая. Так и знал, что до добра не дойду я с вашей братией.

– Так и без нас не дошёл бы.

Ушкуйник задумался. Язя спокойно стояла рядом, внимательно глядя на него.

– Что смотришь? Души моей хочешь?

Она медленно помотала головой, моргнула так, будто глаза закрыть хотела, и произнесла в ответ:

– Неужто так и не догадался до сих пор?

Лицо её опечалилось, вздохнула она грустно:

– Третий день уже, ушкуйник. Пора тебе.

Воин вздрогнул и наконец посмотрел в васильковые глаза той, которая тянула к нему свою худую руку.

– Ну что, понял теперь? – ласково спросила она, неожиданно взрослым голосом.

– Понял, – буркнул Третьяк, тяжело дыша.

– По воле своей пойдёшь или дальше противиться будешь?

– По воле пойду…

– Вот и ладно. Негоже заложным покойником быть, – улыбнулась Яська, мягко беря его за руку и ведя за собой. – Все тебя давно ждут. И Елисей, и ватаман ваш с воинством. Идём, а то мне ещё за теми двумя возвращаться.

Примечания

1

Ушку́йники – вольные люди, промышлявшие торговлей и речным пиратством; также являлись дружиной Великого Новгорода.

(обратно)

2

Ушку́й – разновидность лодки, такие лодки строили в Великом Новгороде (XI–XV вв); они могли быть как морские, так и речные, с некоторыми отличиями. Являлись парусно-гребными суднами.

(обратно)

3

Пола́ти – место для сна под потолком, между печью и стеной, сооружённое из досок.

(обратно)

4

Голбе́ц – название конструкции, находящейся рядом с печью, с лестницей для подъёма на полати и саму печь. Мог оформляться как перегородка или чулан со своим входом и лестницей в подпол.

(обратно)

5

Голбе́шник – одно из названий домового, связанное с его местом нахождения в доме.

(обратно)

6

В ушкуйники шли не только жители Великого Новгорода, но и некоторые жители Смоленска, Москвы, Твери, т.е. городов, территориально расположенных ниже.

(обратно)

7

Ватаман – предводитель, командир ушкуйников.

(обратно)

8

Поляни́ца, полени́ца – женщина-богатырь, дева-воительница.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***