Вулкан с кипящей лавой [Андрей Яковлевич Яковлев] (fb2) читать онлайн

Андрей Яковлев Вулкан с кипящей лавой

Предисловие

В этот небольшой сборник вошли произведения, как поэтические, так и прозаические, в которых я делюсь воспоминаниями собственного детства. Разными – весёлыми и грустными, а иногда даже страшными. И, конечно, только малой частью того, что отложилось в памяти. Однако надеюсь, что даже эта часть будет интересна читателю и, возможно, вызовет его собственные воспоминания. Если так – значит не зря написано всё это.

И в качестве эпиграфа к сборнику:

Ностальгируя по детству…

Вулкан с кипящей лавой – взлетали искры ввысь.

Им было больно падать, – и камни родились.

Бесчисленные камни… Бессчётные года…

И сны о тех вулканах, что в прошлом навсегда.

Впечатления

Моё впечатление номер один:

деревня заметно скукожилась.

И эта усушка ширин и длин –

пугающа невозможностью.

А память хранила другой размер…

Насколько ж она обманна!

Наверное, так же считал Гулливер,

вернувшись от великанов.

Моё впечатление номер два:

дорога, кустами заросшая.

По этой дороге гоняли стада,

телеги тянули лошади,

мы с братом ходили по ней к пруду –

туда и обратно с вёдрами.

Нас так приучали тогда к труду –

поливами огородными.

Сейчас только куры… в духмяной пыли

зарылись – и смотрят косо.

И кажется, – ждут от меня они

бессмысленного вопроса.

Моё впечатление номер три:

Наташа. Почти не верится:

была невеличкой, а нынче смотри –

здоровая, как медведица!

Дружили когда-то. Играли в лапту,

в солдатики… в куколки разные…

Смотрю – и не вижу я девочку ту,

с которою детство связано.

Которая нравилась мне в пять годков.

И в шесть. Вспоминалась позже.

Другою совсем. Да и я не таков.

На мальчика – не похожий.

Вот было бы здорово, если б сейчас

хотя бы на миг, на мгновение

вернулось то время, вязавшее нас

в единое измерение.

Но это – пустые мечты. Чистый бред.

Наш общий клубок размотан.

Её, прежней – нет. И меня – тоже нет.

И – всё!.. Только грустно что-то…

Четвёртым своим впечатлением я

наш дом назову запроданный.

Другая теперь им владеет семья,

к моей равнодушна родине.

Она приезжает два раза в году,

в своё капиталовложение.

А яблони сохнут в забытом саду.

И дверь под замком без движения.

Но всё-таки дом уцелел – и стоит!

На совесть его рубили.

И хоть потерял презентабельный вид, –

стоит старый друг! Стабилен.

Ни стены, ни окна, ни крыша его –

пока не утратили прочности.

Вот только в окне на веранду стекло

разбили какие-то сволочи.

И там, на веранде, наш стол, наш сундук,

на гвоздик склонились удочки.

Я в сказку вернулся. Соскучился, друг?

Пришёл, Гулливером будучи.

Но сказка любая имеет конец,

вливаясь в разряд преданий.

И главный герой каждой сказки – подлец…

ну, пусть не подлец, – предатель.

Закончится сказка, – и сказочный мир

умрёт. Остаётся лишь тень его.

И чувство такое, что я – дезертир,

предавший предназначение.

И вот – впечатление номер пять:

могилы на старом кладбище.

Под мрамором дедушка с бабушкой спят,

спокойные и всезнающие.

И то, чем сейчас поделиться я смог,

нырнув на полвека в детство –

они породили когда-то, впрок

во мне человека пестуя.

И жизнь их, которую не передать

в коротких рифмованных строках –

ещё не закончена. Их ипостась –

во мне. И живёт! До срока,

когда, как они сейчас, буду смотреть

на дочь, передав ей память

всего, что смогу. Не пугает смерть.

Ничто уже не пугает.

Спасибо! За весь этот памятный ряд,

что мной сохранён и взлелеян.

Мои впечатления – это я…

огромный набор впечатлений.

Умный мышонок

Микки Мауса не было. Да и телевизора не было.

Были мама, папа и книжки. Были Бибигон и Мойдодыр, дядя Стёпа и Маугли. И был глупый мышонок. Сашка жалел мышонка и плакал.

А ещё был умный мышонок.

Нет, не так: ещё был Умный Мышонок.

Каждый вечер он появлялся к ужину, садился на батарею и смотрел на всех своими чёрными глазками. И не боялся никого. А умным он был потому, что мышеловки, которые поначалу ставились мамой, чтобы его поймать – пустовали, какую бы наживку туда ни закладывали. В итоге мама махнула рукой, назвала гостя "Умным" и стала уважать. А уважаемого гостя надо кормить. Его и кормили. Сашка на всё это смотрел и улыбался. Сказка про глупого мышонка оказалась просто сказкой: "На самом деле – всё намного лучше", – так теперь Сашке думалось.

Перед Новым годом все делали игрушки: клеили домики, через дырку от иголочки высасывали содержимое яиц, затем красили их и приклеивали забавные колпачки, превращая в клоунов. Из пластилина лепили разные фигурки, обмазывали клеем и делали папье-маше с использованием старых газет, разукрашивая результат. Были и покупные игрушки, немного, поскольку интереснее было делать их самим. И подготовка к Новому году начиналась уже в ноябре. И уже с ноября Сашка думал: "А что подарят?" Эта мысль всплывала, крепла и когда покупалась и устанавливалась ёлка – облекалась уже в вещественную форму: "Что же может влезть вон в тот пакетик, который папа прячет на книжной полке?" Сашка гадал, перебирал варианты… Но ни разу не угадал. Однако то, что мешочек с конфетками, пряниками и апельсином будет обязательно – Сашка знал наверняка.

В тот Новый год всё было как обычно: празднично. Папа подложил подарок под ёлку, стараясь сделать это незаметно. Потом все сели за стол. Это была единственная ночь в году, когда Сашке разрешалось не спать до полуночи. Все ждали звонка будильника, который заводился на полночь, чтобы вовремя "чокнуться бокалами". А Сашка ждал, когда можно будет подойти к ёлке и забрать, наконец, то таинственное, что приготовлено ему. А ещё ждали Умного Мышонка. Но он не пришёл.

И вот, наконец-то, зазвенел будильник, бахнуло шампанское, Сашке был налит брусничный морс… прозвенели бокалы… Время подарков подошло! Сашка встал из-за стола, подошёл к ёлке, взял сначала большой пакет, заглянул… достал из него коробку… "Надо же! – кукольный театр, – сказала с улыбкой мама. – Это называется бибабо. Что-то Дед Мороз расщедрился…". Сашка хмыкнул от незнакомого слова, протянул руку к маленькому пакетику со сластями и взял его. Апельсин выпал из дырки в донышке пакета, посыпались конфеты, пряники… И на руку Сашке шмыгнуло маленькое, тёплое, пушистое тельце. Сашка заорал, тряхнул рукой, мышонок, а это был он, отлетел на пару шагов, а потом, шустро перебирая лапками, рванул к спасительной норке в углу комнаты. Всё произошло так быстро, что когда мышонок скрылся – никто ещё ничего не успел понять. Сашка орал. Папа с мамой стояли молча и смотрели на валяющиеся на полу конфеты, на Сашку, на ёлку… И в угол, где была дырка, в которой скрылся гость.

"Подарок оказался с сюрпризом, – сказала мама. – Умный Мышонок теперь твой. И теперь-то понятно, почему его не было за общим столом". От этих слов Сашка как-то сразу успокоился. Папа собрал конфеты, нашёл погрызенный пряник, улыбнулся чему-то и положил пряник рядом с норкой. "Испугался?" – спросил он. "Да!" – ответил Сашка. "Ну, ничего. Зато праздник был у всех. Только у всех по-разному. Что с мышом-то делать будешь только? Ты теперь за него в ответе", – и, повернувшись к маме, добавил: "Пойдём-ка ещё выпьем…"

А Сашка к столу не пошёл. Он сел на кровать и подумал: "Чего я так испугался? Он же маленький. А я большой… только вот мне куклы подарили… Но ведь не только куклы!" Он взглянул на пряник в углу и громко сказал: "С Новым годом… дарю! И отпускаю тебя."

Новый, одна тысяча девятьсот семидесятый год, начался. Это был год, когда Сашка пошёл в школу, записался в кукольный кружок и стал давать представления и дома, и во дворце пионеров… И начался он в день, точнее, в ночь, когда Сашка в последний раз в жизни видел Умного Мышонка. Тот больше не выходил на ужин. Пропал. А пряник в углу так и засох, более нетронутым. И Сашка несколько лет винил себя за то, что напугал зверька. И за то, что не захотел его оставить себе, сказав что тот свободен. Он потом долго ждал его. Чтобы извиниться… А потом понял: всё было правильно и сказано, и сделано… Свобода – есть свобода.

А летом в доме появился ёжик… Но это уже совсем другая история…

старый будильник…

старый будильник

сломан стоит на окне

призраком детства

звонкий когда-то

нынче почти молчалив

тикает хрипло

он мне не нужен теперь

время иное

нынче мобильник со мной

детства могильщик

старый будильник

днём забываю тебя

но почему-то

каждое утро

хочется мне приласкать

сонной рукою

стёртую кнопку твою

неисчислимо

было касаний её

в детские годы

старый будильник

я прикасаюсь к тебе

словно к младенцу

я тот младенец

1972

В тот год торфяники горели –

и горький дым душил ночами.

А в каждом доме возле двери

этажились узлы с вещами.

В то лето жаркое, сухое,

тот, кто и в бога-то не верил –

на всякий случай шёл к иконе…

Вокруг торфяники горели.

Вокруг торфяники горели.

Леса проваливались в ямы.

И снова, словно в сказке древней,

ходили сторожа ночами.

Кружили по деревне сонной

и колотушками стучали,

чтоб те, кто спал в тревожной дрёме, –

под этот стук спокойней спали…

…Я помню год тот с малолетства –

и страх, и запах гари в доме.

И что ровнее билось сердце

под мерный стук – прекрасно помню.

И, повзрослев тогда, наверно, –

забыть смогу теперь едва ли:

жара… торфяники горели…

и колотушки в ночь стучали.

Генка

Мальчик любил наблюдать за тем, как

море играет палитрой оттенков.

Мальчика звали Прохоров Генка –

девятилетний шкет.

Море плескалось – и билось в скалы,

чайки, охотясь, в волну ныряли…

Лет с той поры утекло немало.

Боже мой, сколько лет!

Мы корешились… то бишь дружили.

В тайне от мам Беломор курили.

Генку лечили от лейкемии –

плох он был. Очень плох.

"Геночка умер…", – рыдалась фраза…

…Я б и не вспомнил о том ни разу,

если б не тонкая книжка сказок

с дарственной "…от Г. Прох.".

Шахматы…

Мы – очень мирные игрушки.

Нас – тридцать две в одной коробке.

Мы все друзья и все подружки,

но это так, пока мы здесь…

Но здесь лежать наш срок – короткий,

поскольку Ваньке и Андрюшке

устроить шахматную бойню

неймётся – прям на стенку лезь!

Вот-вот поставят нас на клетки

воинственные эти детки.

И нам придётся есть друзей –

от скромных пешек до ферзей…

Ёлки

Прошло очередное Рождество,

На улицу выбрасывают ёлки,

И с ними – отсверкавшими – родство

Я чувствую и берегу осколки

Ушедшего всего.

С. Кодес. Зимний вальс

Как ждали в детстве мы, мальчишки, эти ёлки.

Не потому, что блёстки там встречались и шары.

Шары те били мы на мелкие осколки –

нам только ствол был нужен для игры.

Из тех стволов – варганили мы клюшки:

двор ожидал хоккей – не с шайбой, а с мячом.

Крестились, видя нас, подъездные старушки…

нам было наплевать: всё было нипочём.

Мы были молоды! И мы не рассуждали

про жизни преходящность и т.д.

Играли во дворе; совсем не в виртуале

тогда играли мы, сейчас играют где.

Как далеки те годы! Мать честная!

Подумать страшно – пять десятков лет.

И половина нас – на лёд уже не встанет.

А половины нас – уже на свете нет.

Сменились времена. Пришли иные игры.

И во дворах гниют, лишённые любви,

другие ёлки, сбрасывая иглы.

Другой финал у ёлок… Се ля ви.

Такой большой мальчик

Фильм назывался "Такой большой мальчик". Кто его помнит сейчас? А я помню. Мы с мамой смотрели его в ДК "Победа", когда я был во втором классе. Сам фильм мне не понравился. Не было там ни приключений, ни перестрелок с врагами. А был мальчик, который в моём возрасте принял на себя ответственность главы семьи. Тяжёлый был фильм. Об эвакуированных во время войны семьях.

А вот маме фильм понравился. И, выходя из кинозала, она сказала: "Сын, как бы я хотела, чтобы ты был таким же!". И фраза эта мне запомнилась и помнится до сих пор. Помнится вовсе не потому, что я захотел "быть таким же", а напротив, потому, что не захотел. "Я не хочу быть похожим на кого-то, даже ради того, чтобы маме было хорошо!", – эта мысль возникла у меня тогда. Возникла впервые в жизни, осознанно и чётко. В ней было что-то предательское, я чувствовал, что она не правильная, ужасная, но ничего не мог с собой поделать, не получалось у меня думать иначе. Да так и не получилось никогда. И ведь я и тогда понимал, что имела в виду мама, что вовсе не о том я думаю, но всё равно отторгал и не принял эту фразу.

Вот так я и стал большим мальчиком.

Но это не всё, что хочу сказать.

А вот если бы не было того фильма, той фразы, той мысли – каким бы я был сейчас? Когда-то я часто раздумывал об этом. Сейчас – реже, но всё равно… Возможно, я был бы лучше, возможно хуже, но то, что другим – точно. И я, бывает, завидую этому другому…

Я никогда никому об этом не рассказывал. И… извини меня, мама, пожалуйста.

О том, как пополнялся лексикон…

Вы детектив хотите? Хорошо.

Был семьдесят второй. Девятый год мне шёл.

В лесу нашли девчонку молодую.

Милиции приехало – полно!

Допрашивали всех. Без толку всё равно.

Милиция работала впустую.

Пополнился словарный мой запас:

я "изнасиловать" услышал в первый раз –

и понял это слово! Было мерзко…

Но что вам впечатленья пацана?

Поэзии здесь нет, а вам нужна она.

Ну вот она, пожалуйста… довеском.

Представьте лес, девчонку и цветы.

И ягод аромат. И всё, что хочешь ты

найти в лесу – всё есть, а то и больше.

А ей хотелось просто подышать,

по лесу побродить спокойно, не спеша,

послушать птиц, пленительных настоль же,

насколь пленяют Моцарт и Шопен,

уйти душой в себя от тесных скучных стен,

от города, забыв его на время…

…Пожалуй, хватит. Всё пошло не так.

…Затем нашли следы при помощи собак –

они вели к шоссе, а не в деревню.

А там, в деревне, плакала родня.

Девчонка до того жила у них два дня.

Родители приехали, подруги…

Крест… Кенотаф… Убийцу не нашли.

И вам такой сюжет – знаком, не правда ли?..

В итоге успокоилось в округе.

Прошло пять лет. И, словно с неба гром:

убийца вдруг пришёл, во всём признался он,

не вытерпел, явился сам с повинной.

Был суд. "Чистосердечка". Десять лет.

В тюрьме – зарезали. Там нравы – не секрет.

Он знал о них…

…Девчонку звали Ниной.

Старая парта

За эту парту – снова, снова –

сажусь я в памяти своей.

Передо мной опять два слова,

что были времени сильней.

Отчётливо "Андрей + Лена"

когда-то выведено (кем?..) –

на парте старой, довоенной,

на чёрной откидной доске.

Их многократно затирали,

но, проступая вновь в строю,

они, наперекор морали,

будили чувственность мою.

Воображение будили…

Оно проснулось… Им сражён,

решил и я на парте "Лиля"

карманным вырезать ножом!

Меня тогда стыдили в классе,

ругал расстроенный отец…

Потом все начали смеяться…

А Лилькин смех – добил вконец.

…

Давно сменилась обстановка –

исчезла мебель прежних дней.

И всё ж, за парту эту – снова! –

сажусь я в памяти своей.

Пожар

То, что этот приземистый домик во Флотском переулке когда-то был двухэтажным и самым высоким в округе, сейчас вряд ли кто помнит. А вот Сергей Владимирович этого не забыл. Как не забыл и маленькую комнатку с кухонькой, которые полвека назад снимала здесь его семья. Не забыл, как сначала катался по переулку на трёхколёсном велосипеде, а потом учился кататься на двухколёсном – папа тогда бежал сзади, придерживая седло, и повторял: «Педали, педали-то крути… и не бойся, не упадёшь, главное быстрее…». Не забыл, как зимой его возили на санках, а летом водили пешком в детский сад. Не забыл походы в баню по субботам – о, какой вкусный лимонад там был! Не забыл, как с огромным букетом гладиолусов пошёл отсюда в первый класс. И пожар он не забыл…

Дом этот, тогда ещё двухэтажный, с каменным первым и деревянным вторым этажом, с большой мансардой и балконом, принадлежал Елизавете Павловне и Петру Андреевичу. За домом был садовый участок, на котором росли две туи, грушевые деревья, яблони и терновник, и где хозяева выращивали свёклу, морковь, огурцы с помидорами, а также цветы. Мама Серёжи тоже сажала там цветы. Особенно ей нравились анютины глазки, петуньи и незабудки. А ещё на участке была высокая угольная куча, которую почему-то называли ямой. В холодное время года Пётр Андреевич огромной совковой лопатой загружал углём старые, со сколотой эмалью, тазы и относил их в подвал, где стоял большой котёл. Пётр Андреевич был жилистым, высоким и резким в движениях мужчиной. Сергей его боялся. Взгляд у Петра Андреевича был колючим, холодным, таким, что казалось, он проникает прямо внутрь Серёжи, всё замечает – и Пётр Андреевич знает про Серёжу больше, чем кто-либо вообще. Даже больше, чем сам Серёжа. А вот Елизавета Павловна страха не вызывала. Она любила погладить Сергея по голове, пригласить в гости и угостить конфетами. Но Сергей не любил бывать у неё в гостях. Окна в хозяйской части дома закрывали тяжёлые бордовые бархатные шторы, по углам комнат стояли кресла с плюшевыми спинками и сидениями, да ещё и покрытые набивными чехлами, стол в центре гостиной закрывала толстая чёрная скатерть с вышитыми розами, а на стенах висели ковры и коврики с оленями на фоне гор и озёр. Всё это давило и вызывало дискомфорт. Но главное, что не нравилось Серёже – это запах, приторно-сладкий, который господствовал во всех комнатах, и приходилось прилагать усилия, чтобы сдерживать тошноту, а при этом ещё и улыбаться, отвечать на вопросы и не показывать хозяйке, насколько тяжело приходится. Хотелось быстрее выйти на улицу – и вдохнуть чистый воздух. Как сладок воздух свободы, Сергей прочувствовал с самого раннего детства.

Однако, несмотря на свой колючий взгляд, Пётр Андреевич был спокойным и, можно даже сказать, тихим человеком. Он не повышал голоса, никогда не ругался и всегда сразу, без малейшего промедления, выполнял всё, о чём его просила Елизавета Павловна. А Елизавета Павловна была властной женщиной! И у Сергея было чувство, что в отношениях этих людей существует какая-то тайна, что есть какая-то давняя история, делающая эти отношения таковыми, какими они были. Но что это за история – Серёжа не знал.

Да, Пётр Андреевич был тихим человеком. Но это было так за исключением одного-единственного дня примерно раз в два месяца. В этот день Пётр Андреевич поднимался на второй этаж дома, запирался там на ключ и начинал пить. Пил он с самого утра. А где-то после обеда, ближе к вечеру, часа в четыре – раздавался крик. Крик был страшным. Было такое ощущение, что кричит не человек, а дикий зверь, который мечется в клетке. Зверь, которого истязают, а он не может вырваться и вот он кричит, рычит, бросается на прутья – и ничего кроме боли не испытывает. Гортанный, нутряной крик разносился по дому, по переулку, то ослабевал, то прекращался, а потом начинался снова. В этом крике рыдания сменяли какие-то невнятные слова, а потом крик становился воем, менял тон – и снова замирал… и снова начинался… Но уже к ночи всё затихало, иногда слышался громкий храп, а на следующий день было уже тихо. Вечером следующего дня Пётр Андреевич, пошатываясь спускался вниз, вынося пустые бутылки из под выпитой водки. Елизавета Павловна ждала его у порога, молча приобнимала мужа и уводила его вглубь дома. А наутро жизнь входила в прежнюю ровную колею.

Когда такое произошло в первый раз на памяти Сергея – он был напуган до смерти. И хорошо запомнил тот день. Никогда до этого он не слышал такого крика, даже когда кричала баба Дуня в деревне, внук которой утонул в пруду. Но мама прижала Сергея к себе и сказала: «Не бойся, сын. Всё нормально. Такое бывает». И такое бывало, и бывало, и бывало… Сергей и потом, почти каждый раз, спрашивал у мамы о причинах этого, совершенно дикого, не укладывающегося ни в какие рамки, крика, но мама не отвечала и только говорила: «Так бывает. Так иногда плачут мужчины». И только через полтора года, когда крики уже стали совсем привычными, когда Сергей слегка подрос, мама внимательно посмотрела на него, задавшего свой вопрос в очередной раз, помолчала и сказала: «Пётр Андреевич с тридцать седьмого года, а потом во время войны, да и после – работал в охране лагерей для заключённых. То, что ты слышишь, сын – это кричит совесть». Сергей тогда ничего не понял из этого ответа, за исключением того, что Пётр Андреевич где-то перед кем-то провинился и теперь об этом жалеет. «Наверное, перед Елизаветой Павловной провинился…», – так он думал. И вопросов больше не задавал.

А пожар случился летом, в год перед школой. Когда Сергей с мамой возвращались из детского сада, их обогнали три пожарные машины. Впереди начал вырастать столб чёрного дыма… Мама посмотрела через заборы и сказала: «Ух ты, двухэтажный дом горит!». А потом вдруг побледнела и сказала: «Бежим!». Когда Сергей с мамой добежали до дома, то пожар уже почти потушили. Второй этаж дома сильно пострадал и от огня, и от воды – и его потом снесли, подведя первый этаж под крышу. Так и появился в переулке этот низенький одноэтажный домик.

В том пожаре сгорел Пётр Андреевич. От него пожар и начался. «Непотушенная папироса», – так тогда сказали пожарные. Это был «тот самый» день, день плача.

Елизавета Павловна пережила мужа на двадцать лет. Она сразу тогда потеряла всю свою властность и выглядела так, словно изменилось что-то большее, чем её жизнь, так, словно помимо её собственной жизни изменился весь мир вокруг неё. Причём места в этом мире она для себя не видит. С тех пор она стала часто сидеть на лавочке перед домом и молча смотреть на людей, проходящих мимо. И Сергея в гости приглашать она перестала.

Сейчас Сергею Владимировичу стало многое понятно в той давней истории, в том, что он видел и не понимал тогда. Он понял слова мамы, которые запомнил, несмотря на свой тогда малый возраст. И в жизни своей Сергей редко, но не раз потом слышал этот гортанный дикий крик взрослых мужчин.

Иногда, вспоминая свою жизнь, перебирая её события и оценивая свои поступки, Сергею тоже хочется закричать… но он пока ещё может кричать молча.

«Так кричит совесть!», – сказала тогда мама. И не только совесть – понимает Сергей Владимирович сейчас.

Пацанам восьмидесятого года…

Забыты биссектрисы с медианами –

свой школьный срок сегодня отмотал.

Мы с пацанами пьём Агдам стаканами,

забравшись в полусумрачный подвал.

Мы пропиваем наше ученичество,

семь долгих лет, что просидели мы,

руководимы классной истеричкою

(так историчку звали пацаны).

Нам полюсы, экваторы и тропики

отныне изучать путём иным.

Оковы сбросим школьной педагогики,

но НВП мы – поблагодарим.

Нас ждёт Афган, с горами и селеньями –

уже полгода всё предрешено.

И мы сидим и пьём в прошедшем времени…

не зная, что закончилось оно.

Дрались и в фантики играли…

друзьям детства и ровесникам посвящается…

…дрались и в фантики играли,

того не зная наперёд,

что мой сосед, Рулёв Виталий,

подругу школьную спасёт.

Что вырежет её саркому

на хирургическом столе.

Но это позже… По-другому

тогда мы жили на земле,

совсем не представляя даже

где те ровесники живут,

которые для судеб наших

помогут проложить маршрут.

В потоке детских развлечений

я лишь смеялся бы – брехня,

что брат мой, будущий священник,

в итоге отпоёт меня…

Шажки

Шажок. Ещё шажок…

И вот уже – тропинка.

С малиной пирожок.

Узоры на стекле.

Вьюны. Сожмёшь – пищат.

Грибов полна корзинка.

И каждый новый шаг

всё твёрже и смелей.

Букет, портфель, звонок…

По "Пионерской зорьке"…

Косички и кино…

Стесняешься взглянуть…

Слияние Оки

и Волги – город Горький.

Отдельные шаги

объединились в путь.

Так всё и началось…

Затем путь вырос в опыт

и породил вопрос

"куда хотел – пришёл?", –

с молчанием в ответ…

И с поиском чего-то.

Но что ответа нет, –

наверно, хорошо.

Не стоит задавать

вопросы без ответа.

Малиновый закат…

И я – один в саду…

Мой финиш не далёк.

Но, несмотря на это –

шажок… ещё шажок…

Я всё ещё иду…

____________

Вьюн – это рыба такая. Автор ловил её в деревенском пруду в детстве. Кое-где её ещё называют "пискун". Рыба, которая не молчала и была похожа на змею – впечатляла и пугала…

Оглавление

Предисловие

Впечатления

Умный мышонок

старый будильник…

1972

Генка

Шахматы…

Ёлки

Такой большой мальчик

О том, как пополнялся лексикон…

Старая парта

Пожар

Пацанам восьмидесятого года…

Дрались и в фантики играли…

Шажки