Девяносто… [Павел Моисеевич Явербаум] (fb2) читать онлайн

Павел Явербаум Девяносто…

Памяти моей жены Неллы Петровны и любимому городу Иркутску посвящаю эту книгу воспоминаний.

П.М. Явербаум

Предисловие

Мне скоро 90. Эта книга написана так, как я помню все события и людей, с которыми мне пришлось встречаться, жить, работать, отдыхать, о которых я читал или слышал. Мне хочется рассказать здесь о своем времени и об Иркутске, в котором я прожил почти 80 лет, о моих родных людях, друзьях, которые меня воспитали и сделали тем, кто я есть. Писал я эту книгу с перерывами – небольшими и длительными.

Скоро всё закончится навсегда. Страшно? Но что делать. Это неизбежно. То, что имеет начало, – всегда кончается. Это совершится «как ни крути». Человек, естественно, боится этого перехода от жизни в небытие. На первом курсе мединститута нам лекции по физиологии читал профессор Алексей Иванович Никитин. В последней лекции он говорил, что продолжительность жизни человека примерно 100 лет, и в этом возрасте уже надоело болеть и хочется покоя. Наверно это так. Организм должен как-то к этому состоянию перестраиваться. Но всегда пугает переход от жизни к небытию. Кто-то однажды сказал одну фразу из еврейской молитвы: «Боже, не дай мне лёгкой жизни, а дай лёгкую смерть». И всё-таки dum spíro, spéro – пока дышу – надеюсь. Надеюсь, оставить после себя память, очень надеюсь. Может быть, в этом и есть смысл жизни…

Закончив первый вариант этой книги в 2019-м, я поделился ею с родными и знакомыми, с теми кто связан с Иркутском, и кто никогда там не был, и оказалось, что мои воспоминания «оживили» многие события и факты, происходившие, не только в моей семье, в родном городе, но и в стране… Почти все, кто прочитал, задали мне какие-то вопросы: или про события, или про людей, которых я упомянул. Мне даже позвонил один молодой историк из Иркутска, пишущий книгу о культурной жизни города середины ХХ века. Он попросил подробнее вспомнить некоторые факты, описанные в моей книге, так как они оказались важны для его работы. Все это подтолкнуло меня взяться за редакцию и дополнения… И как раз среди прочих книг в это время читал я один современный роман¹, где с главным героем, пишущим воспоминания, есть такой диалог, тронувший меня:

– Что вы все пишете?

– Описываю предметы, ощущения. Людей. Я теперь каждый день пишу, надеясь спасти их от забвения.

– Мир Божий слишком велик, чтобы рассчитывать здесь на успех.

– Знаете, если каждый опишет свою, пусть небольшую частицу этого мира….

Знаете, наверное, все это не зря… Исторические факты описаны в летописях, учебниках, а вот ощущения, люди, предметы…все это, очевидно, передается только через воспоминания свидетелей. И поскольку мои 90, действительно, были насыщены интересными событиями и встречами с замечательными людьми в Сибири и не только, пока еще что-то помню, постараюсь оставить это потомкам…Так или иначе, вся моя жизнь связана с Иркутском и с Иркутским медицинским университетом.

Огромную благодарность за вклад в эту книгу я приношу моей невестке, Оксане Явербаум, которая отредактировала «работу моей памяти». Без ее советов, тщательной проверки фактов и добавления в книгу новых данных все было бы не так. Я надеюсь, что эта книга будет полезна иркутянам, интересующимся историей родного города.

Февраль 2022

Родители

Я родился 1 июня 1932 года в районном центре Иркутской области Черемхово в семье врачей. Мой отец стал главным врачом Иркутского областного кожно-венерологического диспансера, главным дермато-венерологом облздравотдела, кандидатом медицинских наук, Заслуженным врачом РСФСР. Мать – Зинаида Тихоновна Сенчилло-Явербаум – доктором медицинских наук, профессором хирургии, заведовала кафедрой в Иркутском мединституте.

В Черемхово мы прожили до 1936 года, я ничего не помню об этом времени. С кем работали и дружили в Черемхово мои родители? Конечно, я лично не мог знать эту группу друзей и коллег папы и мамы, но кое-какую информацию я имею, т. к. видел старые фотографии и слышал рассказы родителей о заснятых на них людях. Многие стали заметными личностями в медицине Иркутска и области, еще упомяну кого-то из этой дружной «черемховской общаги».

Иосиф Лазаревич Шварцберг врач-травматолог, в годы войны он руководил эвакопунктом при облздраве. После войны защитил кандидатскую диссертацию, был назначен директором Иркутского научно-исследовательского института травматологии и ортопедии Минздрава РСФСР. Иосиф Лазаревич одним из первых иркутян был владельцем личного автомобиля «Москвич-402». После войны личные автомобили только входили в быт, а я мечтал стать автолюбителем. В семье Шварцберга родился чудесный внук, но у дочери Иосифа Лазаревича Анны личная жизнь сложилась неудачно, и воспитанием мальчика занимались она и дедушка, который корректно, постепенно и умно привил ребенку любовь к травматологии, и внук его стал доктором медицинских наук.

Эмма Моисеевна Лифшиц стала отличным хирургом, кандидатом медицинских наук, принимала участие в войне с белофиннами, затем работала ассистентом кафедры госпитальной хирургии Иркутского мединститута. Её сестра Фрида Моисеевна была замечательным организатором здравоохранения, в последние годы жизни заведовала оргметод. кабинетом в областной больнице.

Макс Яковлевич Баренбаум был аптечным работником в Советской армии и в последнее время заведовал аптекой в Областной больнице.

И еще в памяти осталась одна женщина-врач – Гутя (так звала её моя мама) Новомейская. Совсем недавно, читая прозу известной писательницы Дины Рубиной «Медная шкатулка», 2015 г., я прочел большой рассказ «Баргузин». В посёлке Баргузин, расположенном на восточном побережье озера Байкал, проживало много евреев, высланных царским правительством из центральной России и Польши, в том числе и большая семья Новомейских. В начале 1920-х годов все Новомейские уехали кто куда, и глава клана в итоге оказался в Палестине. Моисей Новомейский стал основателем химической промышленности Израиля. Может быть, врач с такой фамилией в конце 30-х годов оказался в Черемхово! Да и фамилия Майзель (эту фамилия прадеда Дины Рубиной) была у хирурга, работавшего в факультетской клинике Иркутского мединститута в конце 30-х годов.

О моем папе. Мой отец родился в Иркутске в 1902 году. В 1929 году окончил медицинский факультет Иркутского государственного университета, после чего работал в г. Черемхово дерматовенерологом. В 1936 г. он переехал в Иркутск, где проработал 40 лет, до конца своих дней. Его корни уходят в Польшу, в городок Луков Седлецкой губернии, на территории которой где-то с XVI века проживала большая еврейская община.

Папа был первым из Явербаумов, получивших высшее образование. В годы Великой Отечественной войны он служил начальником эвакогоспиталя 1476 в г. Иркутске, который был развёрнут в помещении финансово-экономического института. В 1943 и 1944 гг. им получены две телеграммы верховного Главнокомандующего Советского Союза И.В. Сталина за самоотверженную работу и шефскую помощь Красной Армии. В 1946 г. за самоотверженный труд в годы Великой Отечественной войны получил благодарность от наркома здравоохранения А.Т. Третьякова.

Отец был умным, жизнерадостным человеком. Он любил детей. Маленьких мальчишек и девочек он всегда, возвращаясь с работы, угощал конфетами, шутил с ними, дети к нему прямо-таки «липли». Достаточно хорошо характеризует отношение отца к людям следующее событие (эту историю в интернете в 2015 году – удивительно случайно нашла моя невестка – жена младшего сына – Петра – Оксана).

В международном литературно-культурологическом издании «Зарубежные задворки» 5/1, май, 2009, День Победы, вышла статья Владимира Кремера, который во время войны был с матерью эвакуирован в Иркутск. Владимиру было тогда 5 лет. Его мать работала в канцелярии госпиталя.

«Зимой 1943 года мама заболела крупозной пневмонией. Она лежала дома практически без помощи, с температурой под 40, иногда в бреду, а я, пятилетний, плакал и просил её не умирать. На второй день пришли двое солдат с носилками и одеялами (был сильный мороз) и сказали, что начальник госпиталя приказал доставить маму. Её унесли, а я остался один, и меня забрала мамина подруга, жившая вблизи нас. Начальник военного госпиталя Моисей Яковлевич Явербаум был добрым и обаятельным. Мы были знакомы семьями, и они с женой предлагали забрать меня в свою семь до нашего возвращения в Москву, считая, что так будет легче маме и сытнее мне. У них было двое детей, и они искренне готовы были взять меня третьим (у моих родителей был один сын – это я, а второй ребенок, вероятно, была соседская девочка – Тамара Белорусова – П.М.) Надо отдать себе отчет в том, что М.Я. Явербаум в качестве должностного лица приказал положить в военный госпиталь человека гражданского, не имеющего на это никакого права. Эра антибиотиков в то время ещё не наступила, пневмонию лечили сульфидином, который шел на вес золота. И, наконец, в госпитале не было женских палат. Было приказано положить маму в маленькую одноместную палату, смежную с 10-местной офицерской, куда обычно выносили агонирующих. Её начали лечить сульфидином, который был строго учетным и потому его было необходимо на кого-то списывать. Не подлежало сомнению, что в случае доноса начальник госпиталя по законам военного времени шел под трибунал…».

В 2016-м благодаря этой статье невестка Оксана нашла Владимира Кремера через интернет, он теперь живет в Германии. Они списались и, когда Владимир был в Москве в 2017-м, мы встретились с ним и его женой Ольгой. Владимир и Ольга тоже врачи. Мы был знакомы с ним, когда мне было 11, а ему 5–6 (я, конечно, это плохо помню)! И вот такая невероятная встреча произошла у нас через 74 года. При встрече Владимир рассказал, что его мать всегда вспомнила, как мой отец спас ей жизнь, как, оказывается, помог вернуться в Москву из эвакуации, когда у нее не хватало денег на билет – отправил сопровождать раненного солдата, оформив командировку, а на билет сыну ей хватило денег.

После окончания войны отец с большим рвением стал заниматься организацией Областного дерматологического диспансера, который он создал и был его бессменным руководителем до выхода на пенсию. В 1954 году он защитил кандидатскую диссертацию, обобщив свою работу «Сифилис в Иркутской области и борьба с ним». В 1964 году его наградили знаком «Отличник здравоохранения». В 1969 году папе присвоили звание «Заслуженный врач РСФСР».

В предвоенные годы он совмещал работу организатора здравоохранения с преподаванием на кафедре кожных и венерических болезней. Учитывая его заслуги в организации борьбы с этими заболеваниями, его имя занесли в книгу Почета Иркутского областного отдела здравоохранения. Отец был награжден орденом «Знак почета» и медалями за победу в Великой Отечественной войне и за победу над Японией.

У папы был обширный круг друзей в Иркутске – Константин Седых (автор известного романа «Даурия»), Георгий Марков (впоследствии был Секретарем союза писателей СССР), Борис Костюковский (писатель, драматург, автор книг «Сибиряки», «Снова весна»² и др.), Агния Кузнецова, поэт Анатолий Ольхон, редактор газеты «Восточно-Сибирская правда» Семен Моисеевич Бройдо, корреспонденты этой газеты А.Богашов, М.Давидсон, Э.Шмулевский, М.Калихман, С.Апарцин, директор Иркутского драматического театра О.Волин.

Умер папа в 1976-м. Его смерть была мгновенной, в этот день я его посетил, он был в отличном настроении, после моего ухода пришла к нему мама, и он вдруг у неё на глазах скончался.

Мама – Зинаида Тихоновна Сенчилло-Явербаум. Она родилась в 1905 году в селе Пищалово Могилёвской губернии и провела трудное детство. Её мать Мария Сильвестровна Кориневская умерла, когда маленькой девочке было всего 5 лет, а брату Коле – 7. Отец Тихон Федорович – железнодорожник – в годы войны переезжал в различные регионы страны, с ним «мотались» и дети. До революции (1912–1917 гг.) мама успела закончить церковно-приходскую школу, и среднее образование у неё скомкалось, т. к. отца по службе переводили с одной станции на другую. Наконец, мама получила среднее образование и поступила в Иркутский госуниверситет на медицинский факультет, который закончила в 1929 году. Там она и познакомилась с моим папой. После окончания учебы мама работала в посёлке Маритуй, расположенного на восточном берегу Байкала. Затем она проходила подготовку по хирургии в Областной больнице и потом поехала работать хирургом в город Черемхово Иркутской области. Позднее была принята в аспирантуру по хирургии на кафедру факультетской хирургии Иркутского мединститута. Кандидатская диссертация «Соотношение свободной соляной кислоты и пепсина при язвенной болезни желудка и двенадцатиперстной кишки». Выполненная под руководством профессора К.П. Сапожкова, работа актуальна и в наши дни. Степень кандидата наук была утверждена – выдан диплом ВАК – в 1946 году. С 1942 г. маму утвердили в должности доцента по кафедре «хирургия».

С 1954 г. мама возглавляла кафедру госпитальной хирургии. В 1955 году защитила докторскую диссертацию на тему «Болезни оперированного желудка». Все сотрудники кафедры, руководство медуниверситета, хирурги Сибири, да и всей страны считают Зинаиду Тихоновну одним из пионеров реконструктивной хирургии пищевода. Под её руководством разработаны методы оперативного лечения при язвенной болезни и раке желудка, пищевода, хирургического лечения панкреатита, дивертикулов двенадцатиперстной кишки, рубцовых сужений пищевода, усовершенствована методика проф. К.П. Сапожкова при «трудных язвах» двенадцатиперстной кишки. Она была делегатом 28 съезда хирургов СССР. Избиралась депутатом Иркутского городского Совета депутатов трудящихся. Зинаида Тихоновна занесена в «Книгу Почёта» Исполкома облсовета депутатов трудящихся 1963 г.

Мама подготовила замечательных хирургов-врачей и преподавателей (Б.И. Чуланов, В.К. Кочубей, В.В. Яо, В.В. Манн, Э.М. Лифшиц, А.В. Васюхина, З.В. Андриевская, В.Н. Ванеева, Г.Ф. Жигаев и другие). Маму высоко ценили ее коллеги Иркутского государственного медицинского университета и хирурги других регионов России.

В 2015 году состоялось заседание ученого совета Иркутского государственного медицинского университета, посвященного 100-лет со дня рождения профессора Сенчилло-Явербаум Зинаиды Тихоновны. Этой дате была посвящена большая статья в Иркутской областной медицинской газете «Медик» (8, октябрь, 2015).

Вспоминаю об одном случае. Примерно так в году 1966 я был на курсах повышения квалификации по биохимии во втором московском мединституте. В фойе института была устроена выставка фотографий профессоров различных вузов России, и я на этом стенде увидел фото мамы. Фотография была очень удачная, лицо у мамы было красивое, она улыбалась. Под фотографией была подпись-«доктор медицинских наук, профессор Зинаида Тихоновна Сенчилло-Явербаум» и далее место работы и должность. Ко мне подошел какой-то молодой мужчина и тоже стал рассматривать стенд. Я повернулся к нему сказал: «Это фото профессора Сенчилло». Он поправил меня: «Не Сенчилло, а Сенчилло-Явербаум». Я подумал, что, видимо он хорошо знал такого хирурга.

Бабушки и дедушки. Как они попали в Сибирь Российской Империи?

Кратко о еврейской родословной отца. Почему-то в детстве, юности я не расспрашивал его о семейной истории. Как-то было не принято, такие были времена… Историю семьи «вглубь» раскопали уже мои невестка и внучки, как это не удивительно. С середины 1700-х годов Явербаумы жили в Польше (в те времена части Российской Империи). Где-то в этот период и начали евреям, оказавшимся на этих территориях давать фамилии. Фамилия Явербаум, очевидно, и появилась в конце 1700-х. Дедушка отца Моисей-Лейб (Мойше-Лейб) Явербаум был учителем в г. Луков Седлецкой губернии, имел 6 детей, один из них – Янкель-Аарон (Яков), мой дедушка, родился в 1869 году.

Надо сделать небольшое отступление здесь о положение евреев в России в 19 веке и начале 20-го. Отношение к евреям у государства было неоднозначным. Вводились разные правовые ограничения, как, например, известная «черта оседлости», за которую нельзя выезжать. Ограничения ухудшали жизнь, и часто приводили семьи евреев к отчаянному положению. Одно время евреям было разрешено свободное переселение в Сибирь (нужен был приток народу для освоения территории), и многие евреи добровольно ехали в эти суровые края за лучшей долей. Законы же менялись «туда-сюда» относительно евреев, и переселение в Сибирь им снова запретили в конце 19-века. Но, видимо, для многих в отчаянном положении переезд в Сибирь из «черты оседлости» был привлекателен, так как вселял надежду на улучшение жизни. И евреи искали разные пути, как в Сибирь попасть, вплоть до того, что некоторые даже специально совершали незначительные преступления или прибегали к самооговору – признавались в совершении преступлений, за которые полагалась высылка в Сибирь (мелкие кражи, ложь под присягой и т. п.). В таком положении оказались и мои предки.

Прадед умер довольно рано, старшие его дети были уже совершеннолетними, а младшим – Янкелю (Якову) – моему деду – и Пинхасу (Павлу) было всего 14 и 9. Яков с юных лет стал заниматься сапожным ремеслом. В 1894 году по приговору Седлецкого окружного суда за «составление Луковской воровской шайки по лишению всех прав состояния ссылается на поселение в не столь отдаленные места Сибири».

Каким он был в 24 года, еврейский парень, прибывший в Сибирь? «2 аршина, 4 4/8 вершка, волосы русые, глаза серые, нос обыкновенный». Распределён Тюменским приказом о ссыльных 16 августа 1894 г. в Иркутскую губернию, «должен следовать в ножных кандалах». В Алфавите ссыльным мужчинам, поступившим в Иркутскую губернию, значится Явербаум Яков Аарон Мошков. По постановлению Иркутского губернского правления от 30 сентября 1894 года назначен в Новоудинскую волость, куда и прибыл 25 июля 1895 г.

В 1900 году – в 31 год – он женится на дочери ссыльнопоселенца Менделя Гринберга Фрейде, которой было 17 лет. Мендель Гринберг был сапожником из Владовского уезда Седлецкой губернии в Польше. Вместе с семьей был осужден за какое-то «ложное показание под присягою» и сослан в Тутурскую волость Верхоленского уезда, куда прибыл в возрасте 30 лет 4 марта 1893 года с женой Тойбой (Таубе Рейзе) 29 лет и четырьмя детьми, старшей из которых дочери Фрейде было 7 лет (это и была моя любимая бабушка Фенечка, так мы ее называли дома). Я помню, сразу после победы над фашистской Германией Мендель и его жена Тойба вышли из дома и на скамеечке грелись на солнце. Они выглядели очень худыми и старенькими. Я их называл «маленький дедушка и маленькая бабушка». И, на самом деле, мои прадедушка и прабабушка Гринберги были низкого роста. В архивной справке о ссыльнопоселенце Менделе Шмулеве Гринберге значатся его примеры: рост 1 аршин 14 вершков. Это примерно 135 см.

Детей у Гринбергов было много. В ссылку они приехали с 4 детьми, оставив старшего сына Моисея в Польше (ссыльным евреям не разрешалось забирать детей мужского пола старше 7 лет с собой). В Сибири родилось еще шесть детей. Кроме моей бабушки Фрейды – Фенечки, мы семьями дружили с Фрадой, Сарой, Самуилом, которые тоже жили в Иркутске. Эти самые младшие сестры и брат бабушки Фрейды были фактически ровесниками и младше ее сына, моего отца. Еще одна сестра Надя оказалась в Свердловске, другая Ревекка в Краснодаре (эта семья не успела эвакуироваться до фашистской оккупации и погибла мученической смертью в газовой камере).

Стоит благодарить судьбу, что мой дед Яков Явербаум и прадед Мендель Гринберг оказались в Сибири в конце 19 века. Ведь как сложилось судьба их родственников, находившихся в Польше к началу Второй мировой войны, страшно подумать. Еврейская община там была большая. Из 12 000 человек населения г. Лукова 50 % составляли евреи. В мае 1941-го фашисты сформировали в нем гетто, куда загнали всех евреев Лукова и свозили евреев из близлежащих окрестностей. Все они были уничтожены, казнены в гетто или отправлены в лагеря смерти. Гетто в Лукове было перевалочной базой для отправки евреев в лагерь смерти Треблинку, оно было уничтожено в 1943 м. Я читал, что всего около 150 евреев Лукова пережили Холокост.

Для еврейских семей свойственно поддерживать отношения с родными. У бабушки Фрейды в Сибири было много родственников, а у дедушки Якова родных в Сибири не оказалось. Но он как-то смог в те непростые времена (ведь телефонов не было, почта шла трудно представить себе, как долго!) сохранить отношения с семьей в Европе, с младшим братом Пинхасом (Павлом), который стал раввином в Варшаве, у него было одиннадцать сыновей и одна дочь. Деда навещал в Иркутске сын Пинхаса племянник Яков со своей семьей. Яков был примерно одного возраста с моим отцом, и двоюродные братья долгие годы поддерживали связь. Какое-то время даже Яков жил в Иркутске.

В конце книги помещена фотография, на которой снимок моего папы, бабушки и дедушки. На снимке стоят его двоюродный брат Яков с женой, и сидит маленький мальчик Додик (Давид). Эта фотография сделана в Иркутске во времена НЭПа, где-то в 1929 году. Яков (племянник деда) тогда владел магазином женских головных уборов, который был расположен на центральной улице города – Карла Маркса. Реклама магазина была помещена в областной газете «Восточно-Сибирская правда». Вскоре семья Якова уехала из Иркутска. Я только знаю, что они жили в Крыму, а потом началась война, Яков ушел на фронт, жена его еще до войны умерла. После ранения на фронте Яков Явербаум жил в эвакуации в Самарканде с тещей и с сыном. Там же он женился второй раз и в 1943 году у них родился сын Павел Яковлевич Явербаум (сын его Давид Явербаум, который нашел моего сына Петра через интернет несколько лет назад, и теперь они поддерживают связь, сейчас живет с семьей в Израиле). После войны вся семья перебралась в Ригу. Яков умер в 1949 году. Давид сменил имя, стал Владимиром.

В 1974 году в Риге проходил Всесоюзный биохимический съезд, я был выбран делегатом, и тогда мы встретились с Володей и его женой Лидой (она в то время тяжело болела). Володя показал мне знаменитый Рижский орган в Домском соборе сходили мы с ним в ресторан «Кенгуракс», побродили по городу. Их сын Олег закончил медицинский институт и работал судебно-медицинским экспертом. К сожалению, с Олегом и его женой я не смог повидаться. Жена Володи через некоторое время умерла, умерла потом и жена Олега. У Олега есть дочь Светлана. Сейчас по мужу Будовская, Светлана адвокат, живет в Риге с мужем и двумя детьми … Володя (Давид) Явербаум трагически погиб в 2008.

Дедушку Якова Явербаума я не помню, он умер, когда мне было 3 или 4. А с бабушкой Феней мы очень любили друг друга. Она прожила долго, застала правнуков, умерла в 1968 в 85 лет. Она мне рассказывала, что в начале 1900-х они с дедом делали дома папиросы. Я видел у нее сохранившиеся заготовки для папирос (гильзы-трубочки без табака), металлические палочки, которыми набивали табак. Однажды к дедушке обратился Иркутский генерал-губернатор с просьбой изготовить большую партию папирос к следующему дню (был назначен какой-то прием гостей). И вот, за сутки бабушка с дедушкой сделали большое количество папирос, таким образом выполнив заказ генерал-губернатора.

О 1937–38 годах – начале массовых репрессий сам я не помню, поскольку был ребенком. Но из числа моих родственников был арестован мамин брат – дядя Коля Сенчилло, он работал машинистом на железной дороге. Но ему повезло. В заключении он провёл несколько месяцев, потом его отпустили: был период, когда небольшую группу заключённых освобождали. Когда началась война, он с семьёй оказался в Монголии, где работал на строительстве железной дороги. Вернулся он в Иркутск после окончания войны. Жил с женой Леной и двумя сыновьями (моими двоюродными братьями – Николаем и Юрием Сенчилло) в Ангарске. Когда тетя Лена скончалась, младший из братьев, Николай, женившись, переехал на Дальний Восток, где работал директором совхоза, и забрал с собой отца, дядю Колю. (Из родственников мамы мы поддерживаем связь с дочерью моего второго двоюродного брата Юрия Сенчилло Леной, живущей в Ангарске (она стала федеральным судьей, сейчас на пенсии). С ней и ее мужем-адвокатом был дружен мой старший сын Александр.)

Арестовали младшего бабушкиного брата – Григория Гринберга (1900 года рождения) – арестовали и расстреляли. Сейчас на месте массового захоронения расстрелянных в эти годы (это место называлось в народе почему-то «Дача Лунного короля») – в окрестностях города Иркутска в деревне Пивовариха поставлен мемориал, и дочь Григория – Мина бывает на месте гибели своего отца и наводит какой возможно порядок. (Мина Григорьевна, учительница русского языка и литературы. В школьные годы моего младшего сына Петра Мина немного занималась с ним.)

Мой отец избежал ареста. Как он мне потом уже рассказывал, о предстоящих арестах его предупредил кто-то из его пациентов, работавших в НКВД, и папа уехал летом 1937 года на курорт в какой-то кавказский санаторий. Когда он вернулся на работу, аресты в Иркутске и Черемхово уже прошли, стало как-то спокойнее. Мама тоже период арестов провела в Крыму, у неё обострился туберкулёз, и врачи-фтизиатры направили её лечиться.

Вот так известные в истории 1937–38 годы большого террора коснулись моих родных.

Мой второй дедушка (мамин отец) – Тихон Фёдорович Сенчилло – потомок, скорее всего внук, итальянского солдата наполеоновской армии, который при переходе через реку Березину в 1812 году остался в тех краях в Могилёвской губернии на границе с Польшей.

Тихон Сенчилло родился в 1869 году. Он женился на Марии Сильвестровне Кореневской. В 1902 году у них родился сын Николай, а в 1905 году – дочь Зинаида, моя мама. Это всё происходило в селе Пищалово Могилёвской губернии. Вскоре после рождения дочери Мария Сильвестровна умерла от туберкулеза, и дедушка остался один с двумя маленькими детьми. Он получил какое-то железнодорожное образование, работал в разных местах по своей специальности. Во время Октябрьской революции он проживал в Ревеле (теперь это Таллин), потом его переводили в Сибирь, в Красноярск, Канск. Мама и ее брат поменяли несколько школ. Мама закончила среднюю школу в городе Канске в 1924 году (около 200 км от Красноярска). Дедушка Тихон переезжает в большое село Иркутской области Худоеланское, где остался до конца жизни (1953 г.).

Дедушка Тихон вторично женился на Анне Никандровне Аргуновой. В возрасте 79 лет он снова стал отцом, в 1948 году, у него от Анны Никандровны родилась дочь Мария. Мария выросла, вышла замуж, работала преподавателем русского языка и литературы. Два раза приезжала к нам Иркутск на медицинское обследование. Но потом я о ней никакой информации не имел. Знаю, что у нее был сын. А к дедушке в Худоеланское мы с мамой приезжали летом в 1944 г.

До войны мы с мамой часто ходили в лес за грибами. Мама мне показывала, какие грибы хорошие, а какие поганые, ядовитые. И эти знания остались у меня на всю жизнь. Однажды мама взяла меня с собой в Иркутск. Почему – я не знаю. Её приняли в аспирантуру на кафедру факультетской хирургии госуниверситета и ей надо было, по-видимому, уже начинать работать. И мы с ней поехали в Иркутск – два часа на поезде «Ученик».

И вот я маленький в Иркутске – первый раз в жизни. Мы приехали с вокзала прямо в гостиницу «Сибирь» (она была построена в 1934 году и тогда носила название «Центральная»). Это в центре города, на улице Ленина. В то время, наверно, это была единственная гостиница в городе. (Много позднее, в 1995 м, в этой гостинице случился чудовищный пожар – сгорело половина здания). Нам дали номер, и мы с мамой в нем расселились. Забегая вперед, скажу, что как только началась война, помещение гостиницы сделали эвакогоспиталем, начальником которого назначили моего отца.

Помню, как однажды, в первые дни войны, я взял у бабушки большую оцинкованную ванну и принес ее прямо в кабинет отца. Там в это время было много народа, шло какое-то совещание. «Я принес металлолом для изготовления оружия, для борьбы с врагом» – сказал я. Отец на это ухмыльнулся, поблагодарил и велел мне отнести ванну обратно домой. «Мы потом решим вопрос о металлоломе» – сказал мне отец.

Последний раз я был в этой гостинице, кажется, в 1949 году. Там проживали мои новые знакомые – музыканты. (О них я потом напишу.) А в первый приезд мы с мамой в гостинице «Сибирь» жили недолго. Дня через два мы переехали к сестре бабушки – Фраде. Жили в этой семье какое-то недолгое время. Папа приехал работать в Иркутске, и вскоре ему дали квартиру – в центре города на улице Желябова, дом 3. В ней я и вырос, и родители мои прожили до конца жизни.

Иркутск моего детства и юности

Хочу немного написать об Иркутске, городе, который я любил и люблю. Я очень по нему скучаю, много думаю, вспоминаю свою жизнь, которая большей частью прошла в нем. Я очень понимаю людей, которые любят или любили Иркутск, как, например, поэт-фронтовик Юрий Левитанский, написавший слова к песне об Иркутске (с композитором Юрием Матвеевым, которого я в юности встречал). Это просто замечательная песня! Жаль, что теперь она позабыта! «Песня о нашем городе» когда-то частенько звучала в эфире иркутского радио, а её мелодия служила позывными радиогазеты «Вечерний Иркутск».

Студёный ветер дует от Байкала,

Деревья белые в пушистом серебре,

Родные улицы, знакомые кварталы,

Город, мой город, на Ангаре

Ю.Левитанский

Или Денис Мацуев – великий пианист, который ежегодно бывает в родном Иркутске с большой группой музыкантов. Напротив музыкального театра построили новый квартал: сделали в нём и «дом Мацуева». Денис, как-то, назвал Иркутск сибирским Зальцбургом. (А Зальцбург – город, в котором жил Вольфганг Моцарт).

Итак, об Иркутске: город расположен на берегу реки Ангары чуть более, чем за 5 тысяч километров от Москвы. Перед Иркутском даже есть железнодорожная станция «Половина». Через город проходит железнодорожная магистраль до Владивостока и делит Иркутск на две части – южную и северную. Сейчас эти части города соединяются тремя мостами (один из них – плотина Иркутской ГЭС). Самый старый мост – средний. Он идёт из центра города, по нему ходят трамваи. Два других моста (переходы через Ангару) – безрельсовые, трамваи по ним не ходят. Центр города расположен на правом берегу Ангары. На этом берегу реки замечательная набережная – бульвар Гагарина (раньше он назывался «Вузовская набережная»). Со стороны реки сохранились деревья, образовалась приятная парковая зона. От бульвара Гагарина на север отходят главная улица города – улица Карла Маркса, протяженностью примерно 2 километра. Эта улица заканчивается перед заводом тяжелого машиностроения имени Куйбышева (которого сейчас уже нет).

На бульваре Гагарина дома расположены только на одной стороне – правой. Левый берег Ангары тоже достаточно хорошо обустроен. Есть там пристань для кораблика, который перевозит пассажиров через реку. От бульвара Гагарина перпендикулярно отходит улица Карла Маркса. И в начале этой улицы с одной стороны – краеведческий музей, с другой – библиотека Государственного университета (сейчас построили новое здание библиотеки, по современному проекту, на противоположном берегу Ангары). На бульваре Гагарина, там, где начинается улица Карла Маркса, – стоит памятник Александру III. Этому памятнику повезло: в советское время верхняя часть памятника была снесена, и вместо фигуры императора поставили бетонный столб. Но потом памятнику вернули прежний вид. В этом месте – влево от памятника, приблизительно до 1950 года был большой забор, длиною 500 метров и это место называлось садом имени «Парижской коммуны». Вход в сад был платный. Недалеко от памятника играл духовой оркестр, в саду был и шахматный павильон, кажется, одно время была и комната смеха. Восточнее бульвара, тоже на правой стороне, находилась областная клиническая больница, а дальше бульвар Гагарина был неблагоустроен. Сейчас уже начался процесс благоустройства.

Теперь о левом береге Ангары. Там расположен железнодорожный вокзал и продолжается путь далее на Восток. Там же, на берегу Ангары была маленькая деревушка – Титово. Помню, как зимой из этой деревни, через замерзшую реку, к нам домой приходила молочница тётя Клава, которая часто приносила и свежую рыбу. Рыба была всякая – от щуки до тайменя. Бабушка Феня покупала любую рыбу, кроме щуки (ей не нравился её запах). Зимой сообщение с левым берегом было только по замерзшей реке. Только в 1936 году, построили мост, который стоит и сейчас. А до постройки моста, летом, стоял деревянный понтонный мост, который исчезал на зиму (этот период я помню смутно).

Сейчас на левом берегу Ангары вырос Академгородок. На главной улице этого микрорайона – ул. Лермонтова расположен студенческий городок (Политехнический институт). Из центра города до студгородка ходят трамваи. На этой улице много деревьев.

Вернёмся опять на правую сторону Ангары. К центральной улице Карла Маркса. Эта улица очень хороша: на ней жилых домов мало, больше общественных объектов (институт микробиологии и эпидемиологии, областной драматический театр красивой постройки), редакция газеты «Восточно-Сибирская правда»; центральный гастроном; были такие кинотеатры: «Художественный», «Хроника» и «Пионер» (теперь этих кинотеатров нет). Много небольших магазинов. В конце улицы, на месте бывшего завода тяжелого машиностроения, который делал драги для золотодобывающей промышленности (есть токая отрасль в городе Бодайбо, на северо-востоке Иркутской области) теперь разместился большой торговый комплекс. За ним стоит действующая церковь, во дворе которой один Иркутский коммерсант поставил памятник Колчаку. Это почти напротив Ангары, там, где был расстрелян адмирал. А дальше на север идет Маратовское предместье, оно мало изменилось с того времени, когда я переехал из Черемхово в Иркутск. Из самых известных новостроек там образовался очень крупный онкологический центр. На выезде из Иркутска построен большой жилой район. Маратовском предместье – это северные ворота города, от которых начинается Якутский тракт (его еще называют Качугским). На этом тракте, примерно на 100 км от Иркутска, интенсивное автомобильное движение до центра Бурятского национального автономного округа Усть-Орды.

На восток от центра Иркутска, через несколько улиц от Правобережного района, идёт Нагорный район. Это дорога в аэропорт и на озеро Байкал, в поселок Лиственичное. Удивительно, но аэропорт в Иркутске оказался в черте города, в конце улицы Советской. Самолеты взлетают в восточном направлении, а садятся с запада. Иногда прямо над жилыми домами, практически через весь город через этот район по улице Байкальской идет красивый автомобильный тракт на Байкал. По этой дороге мы с женой ездили на дачу, которая располагается на берегу залива Ангары, на 28 м км шоссе. Это чуть меньше половины расстояния до Байкала.

На западе Иркутска построен микрорайон Ново Ленино, это большой жилой массив. В конце этого района начинается Московский тракт. В центре построена дорога в объезд Иркутска, идущая до города Шелехов – на восток.

И вот папа получил квартиру в Иркутске. По тем временам это была шикарная жилая площадь. Дом на улице Желябова 3 был ещё царской постройки – раньше в нём находился ломбард. Стены толщиною более двух метров, окна с двойными рамами. Эта квартира на первом этаже имела вход со двора. Вход был только в одну эту квартиру из пяти комнат. Нам выделили две комнаты и кухню. В кухне была русская печь, в ней бабушка готовила пищу. Этой печкой отапливалась кухня, а комнаты отапливались «голландкой». Стены дома были настолько толстыми, что даже в зимние морозы в квартире было тепло. Мы быстро перебрались в квартиру, началась наша жизнь в Иркутске. Я, кажется, заболел, хотя и не замечал этого. Болезнь моя, как мне потом рассказали, заключалась в непрерывном подергивании рук и ног. Меня наблюдали лучшие доктора города: доцент Фельдгун (впоследствии он заведовал кафедрой детских болезней в мед. институте) и Миль (брат будущего известного конструктора вертолётов, кажется, он был родственником дяди Лёли – мужа бабушкиной сестры Сары). Мне поставили диагноз: малая хорея. Это вариант ревматизма, который проходит сам по себе, без какого-либо лечения. И, действительно, скоро симптомы хореи прошли, и мы о ней забыли (хорея – это, в переводе на русский язык, «ноги». Хореография, в дословном переводе, – запись ногами).

Девочка Тамара, которая жила со своей мамой в одной из комнат квартиры, была почти моей ровесницей. Мы с ней играли в куклы, у нас были еще какие-то общие игрушки. В хорошие дни мы играли на улице, к нам присоединялся мальчик из соседнего подъезда – Юра Левандовский. В нашем дворе находился детский садик. Меня туда записали, но я долго не мог привыкнуть, страшно плакал, потом привык. В те годы были стычки на восточной границе СССР – на озере Хасан, Халкин-Голе. Помню, как мы играли в пограничника Карацупу, задержавшего шпиона. Помню, как я участвовал в костюме медвежонка на новогодней елке. Научился читать. Мама мне покупала «книжки-малышки», они были чуть больше спичечного коробка. Очень много было детских книжек, в том числе и переведенных на русский язык немецких стихов и сказок, например, «Плюх и Плих». Лето, как всегда, мы проводили в поселке Мальта.

Мои родители, кажется, решили, что я уже подрос и мне пора заняться чем-нибудь нужным и в будущем полезным. Они отдали меня учиться немецкому языку. Нашли старушек: немку и её сестру-пианистку. Я стал ходить сначала к музыкантше. Жили эти бабульки недалеко от нас (на улице Степана Разина). Немецкому языку я пока не стал обучаться – родители решили, что это будет большая нагрузка. Водили меня к учительнице (имени её я не помню) два раза в неделю, и она мучила меня, как могла. Я должен был играть гаммы и правильно ставить на клавишу соответствующий палец. Это был ужас! Когда учительница отворачивалась, я начинал играть гамму одним пальцем. Однажды она это увидела, схватила линейку и стала ею бить меня по руке, по пальцам. Я начинал плакать как Ванька Жуков из рассказа Чехова. Мои уроки музыки продолжались недолго, почему-то меня перестали к ней приводить.

С немецким языком было по-другому. Мои родители были убеждены, что тогда мне необходимо было овладеть немецким, и что его надо учить с детства. В середине 30-х годов Германия набирала сил. У Советского Союза складывалось мнение, что это государство будет одним из ведущих в мире и, надеялись, дружественном с СССР. (Но получилось всё не так… И сейчас английский язык признан международным языком общения.) В начале войны к нам домой приходила старушка немка, она была достаточно доброй, но дела шли медленно. Звали мою учительницу Фанни Александровна фон Рингенберг. Жила она недалеко от нашего дома (на улице Свердлова), в какой-то разваливающейся хибарке. Она приходила ко мне 2 раза в неделю. Сколько рублей за уроки в месяц она получала от отца, я не знаю, но обязательно в её зарплату входили обеды. Ей очень помогал директор хлебозавода, и он её рекомендовал моему отцу. Я помню, что она ознакомила меня с готическим шрифтом, научила читать и писать. Какие-то книжки были у нее, какие-то у меня. Занимались мы с ней около 2 лет – она была очень старенькая и слабенькая. Вдруг она перестала ходить – тихо скончалась в своей квартире, и через несколько дней её похоронили (кажется, соседи).

То, что я учил до школы со старенькой женщиной-немкой так и осталось в моей памяти. Правда, совсем недавно я попробовал себя в давно забытым мною языке. В Москве, куда я переехал в 2013 году, уже подросла дочка Игоря, сына двоюродного брата мой жены Владимира Мейеровича, которая прекрасно знает немецкий. И я пробую с Ксюшей поговорить по-немецки. И у меня получается, хотя многие слова я уже, конечно, подзабыл. Я в шутку как-то спросил, какую оценку она бы мне поставила. Ксюша подумала и сказала «три».

Начало войны застало нашу семью в обычном для нас летом месте – в поселке Мальта Иркутской области. Я этот день отлично запомнил – с утра было солнечно и тепло. Только днем появилась информация о нападении немцев на нашу страну. Все мы стали собираться в Иркутск. Событий ближайших дней я не помню.

От Мальты остались какие-то отрывочные воспоминания. Помню, как с какими-то мальчиками моего возраста мы бегали на железнодорожную станцию и при виде приближающегося поезда быстренько подкладывали на рельсы пятикопеечную монету, после прохождения состава смотрели, как она сплющивалась, какой она становилась тонкой. Так делали мы частенько. А поезда шли на запад постоянно, в основном, товарные – один за другим. Пассажирские были в редкость; на одну минуту останавливались поезда дальнего следования – в Москву, Ленинград, а пригородные «передачи» мы ждали и встречали, надеясь увидеть знакомые или родные лица.

Помню, как с папой мы ходили в «дальний» магазинчик, он находился в метрах 600–800 от вокзала, кажется, это был ведомственный железнодорожный ларек. Там были в изобилии всякие разные вкусные вещи – коробки с лимонными дольками, фигурный шоколад (поросёнок-скрипач, рыбки, зверюшки), сладкая минеральная вода, мороженое и другие заманчивые продукты, например, красная икра в баночках. Вообще, эти предвоенные годы 1939–1940 у меня ассоциируются с продуктовым изобилием.

Помню две речки – Мальтинку – маленький ручеек, который заканчивался запрудой и небольшим прудом, в котором мы часто купались, и большую, Белую, приток Ангары. Эта река протекала по безлесной местности, через неё был деревянный мост и параллельно речки шел Московский тракт, а наша Мальта находилась на половине расстояния между Владивостоком и Москвой, так и называлась железнодорожная станция после Мальты – «Половина». Потом, когда я закончил среднюю школу, мы с другом Юрой Тржцинским один сезон отдыхали в доме отдыха «Мальта» (папа купил две путёвки – мне и Юре – подарок за окончание школы – Юре с золотой медалью, мне – с серебряной).

И последний раз я был в Мальте в 1956 году, когда мы закончили мединститут. Я с женой и маленьким сыном Сашей (родился в 1955) распределились на работу в г. Усолье, который был ближе к Иркутску на 15 км, чем Мальта. Но о городе, который сыграл большую роль в моей жизни, я напишу чуточку позже.

В 1940 году я поступил в одну из лучших средних школ г. Иркутска – мужскую среднюю школу № 11; началась совершенно другая жизнь. Я многое забыл, но первую учительницу – Веру Иннокентьевну Овчинникову – не забыл. Маленького роста, добрая, в меру строгая, она могла найти подход к каждому ученику. Вера Иннокентьевна «кудахтала» с нами и возилась как добрый и надёжный друг-воспитатель.

В Иркутске мы жили на улицеЖелябова 3, через переулок от нас был Дворец пионеров и школьников, следующий дом – через улицу Пролетарскую – был хлебный магазин; и сразу после начала войны возникла огромная очередь за хлебом – она была на весь квартал вокруг Дворца пионеров и нова возвращалась на улицу Желябова. Несколько раз я с мамой стоял в такой очереди, чтобы купить 2 булки хлеба (одну – мама, вторую – я). Вскоре ввели продовольственные карточки, и мы более спокойно и быстрее получали свою норму.

Во время войны мы с мамой летом в мамин отпуск и мои каникулы отдыхали в деревне – маме сделали операцию на легких (у неё обострился туберкулёзный процесс), и ей требовались более или менее спокойный режим, сон, питание. Два раза мы ездили к её знакомым (возможно, её приглашали бывшие пациентки – это моё предположение) и один раз мы провели месяц у дедушки Тихона в селе Худоеланское. Это было в 1944 году. Годом раньше мы были в селе Хохорск (колхоз Улан-цирик), а вот третье место я не помню.

Начну с Хохорска. Сначала всё было хорошо. Но вдруг… ночью мама проснулась от сильнейшей боли в животе. Я такой боли никогда не слышал, как будто бы резало по живому. Мама каталась по кровати и орала от боли. Прибежала хозяйка, набрала бутылку кипятка и стала катать эту бутылку по маминому животу. Боль – а её было страшно слышать – прошла через 3 часа, уже наступало утро. Утром мама показала мне камушек величиной с большой кедровый орех – это был камень, который по желчному протоку проходил из желчного пузыря в кишечник. Камень повредил стенки желчного протока и, возможно, поджелудочную железу, после чего у мамы стал развиваться сахарный диабет. Инсулина тогда ещё не было и лечение было симптоматическое – диета без углеводов и больше ничего. (Инсулин появился в аптеках приблизительно через 1,5 года. Мама стала его вводить и ей стало легче. Правда, уровень сахара в крови время от времени все-таки повышался.) Мы приехали в Иркутск, вскоре отпуск закончился, и мама вышла на работу и вроде бы всё пошло по-старому.

Приблизительно в шестидесятом году мамин ассистент – Эмма Моисеевна Лифшиц – защищала кандидатскую диссертацию, мамы была её руководителем и по ходу защиты диссертации должна была выступить с информацией о работе и о самой соискательнице. Мама вышла на трибуну и вдруг стала говорить непонятно что, совсем не относящееся ни к диссертации, ни к характеристике диссертанта, просто какой-то набор слов. Председатель Совета – ректор института профессор Никитин – быстро прервал её выступление и дал слово оппонентам. Инсулин в Иркутске уже был (кажется, индийский), и маму сразу же положили в клинику, и концентрация глюкозы в крови пришла в норму. Потом опять начались перебои с поставкой индийского инсулина – это был достаточно хороший препарат, мама перешла на другой – отечественный инсулин, который оказался значительно хуже индийского, и у неё никак не могли получить нужную концентрацию глюкозы в крови. Потом снова появился в аптеках импортный препарат и мамины дела стали чуть-чуть лучше. В конце концов ей пришлось оставить работу, и она ушла на пенсию.

Несмотря на наблюдение хорошего эндокринолога, инъекции качественного инсулина, постоянный контроль содержания сахара в крови, состояние мамы ухудшалось и мне пришлось организовать лабораторные исследования на дому. В этом мне большую помощь оказал старший сын Александр – он в то время работал в реанимационном отделении Иркутской железнодорожной больницы. С работы (я тогда заведовал Центральной научно-исследовательской лабораторией Мединститута) я привез домой необходимые приборы и реактивы, а со своей семьей жил недалеко и оставался ночевать и в любое время по необходимости мог определять у мамы концентрацию сахара.

Несмотря на все принимаемые меры, мама болела и 5-го марта 1985 года, у нее стало резко падать кровяное давление, она вдруг вскрикнула от боли в сердце и скончалась. Но это уже было потом. Наверно, совершенно случайно в момент её смерти к нам пришли почти все сотрудники кафедры госпитальной хирургии.

…В жизни у каждого человека есть несколько своих ярких дней. Часто событие определяет дальнейший ход существования. Вот первое такое знаковое явление для меня был выход из жёлчного пузыря у мамы камня и последующее неизбежное развитие сахарного диабета. Я тогда ещё был маленьким мальчиком и мне только было страшно видеть страдания матери – человека, связанного со мной огромным количеством невидимых нитей, а кроме страха я ничего не испытывал. Только много лет спустя я понял значение этого события. Были у меня и другие события, определявшие дальнейшее течение жизни, например шахматы, музыка, автомобиль – о них – по ходу воспоминаний.

После приступа желчнокаменной болезни в Хохорске мы прожили некоторое время, маме стало лучше, время отпуска заканчивалось, и мы стали собираться домой. Поехали на грузовике, двигатель которого из бензинового был переделан на газогенераторный; в кузове был поставлен баллон, в который закладывались небольшие чурки дров, дрова поджигались и когда начинал образовываться дым, то по шлангу он поступал в двигатель, и автомобиль начинал работать. Такая переделка двигателя в годы войны была весьма популярной.

Несколько дней шли сильные дожди, дорога превратилась в месиво грязи. Выехав днем, мы с мамой сидели в кабине, в кузове тоже были какие-то люди. Ехали мы очень медленно и к вечеру доехали только до посёлка Александровск, знаменитого Александровского централа. Дождь лил, как из ведра. С нами ехал какой-то молодой бурят, и он в довольно сильный дождь как-то смог развести на обочине костёр, и мы как-то согрелись. Из всех окон тюрьмы, которые были забиты досками почти до верха, шел пар… Уже позднее мне кто-то сказал, что в то время в Александровском централе находились будущие главы стран народной демократии – Болгарии, Венгрии, Румынии, не знаю, правда ли это…

В Александровский централ я приехал ещё один – последний – раз, в 1958 году. Тогда мы купили машину «Москвич» 403 и с женой решили прокатиться. До централа было километров 70, когда мы к нему подъехали, ворота были открыты и мы заехали на территорию. В здании уже не было тюрьмы, его перестраивали под психиатрическую больницу для пожилых хронических больных. Мы зашли внутрь здания и увидели работающего из областной клинической больницы плотника (в это время я работал заведующим лабораторным отделением этой больницы). Он нам показал камеры, в которых тоже шел ремонт. Больше в этом помещении я не был…

Еще одно лето мы с мамой провели в деревне. Эту поездку я помню плохо. Как называлась деревня, я не знаю. Мы были втроём, с нами ехал сын бабушкиной сестры Фрады – Миша Вассерман. Он был старше меня на 4 года. Он потом закончил горный институт, работал горным инженером, потом перешел в научно-проектный институт алюминиевой промышленности, был главным инженером проекта. В 89 лет он со всей семьёй переехал на постоянное место жительства в Израиль. Я помню, что мы много читали – библиотека в этой деревне была очень хорошая. Я прочитал несколько пьес Шекспира и достаточно много других книжек. Я запомнил, как мы с Михаилом раз в неделю ходили на молочную ферму за молоком. Нам выписывали 1 литр молока в день и раз в неделю мы получали 7 литров. Мы несли ведро на палке, это было легче и удобнее, ходить было далеко, мы даже с Мишей ссорились, но с поручением справлялись.

И, наконец, третья – последняя в годы войны – поездка в деревню к дедушке Тихону в село Худоеланское. Это очень большое село почти на границе с Красноярским краем, в те времена оно растянулось километров так на 5 вдоль железной дороги. Дом дедушки был почти крайним в восточной части села. Дом был небольшой, он стоял на опушке леса. У дедушки во дворе была маленькая пасека и он часто угощал меня мёдом с сотами. Как это было вкусно! Была ещё корова и бычок, кличка которого была «мальчик». На этом бычке мы ездили в поле на покос (дедушка научил меня косить, мама, правда, тоже умела). Бычка мы впрягали в телегу, у которой не было оглоблей, а вместо них были веревки. Надо было на склонах слезать с телеги и придерживать её так, чтобы она не накатилась на бычка. Я так привык поддерживать телегу на спуске, что даже когда нас на вокзале встречал папа на пролетке, я пытался соскочить и придержать повозку, когда дорога шла под уклон.

Мне ещё запомнился соседский бык по кличке «Порос». Он был злой и забодал, как мне сказали, уже несколько человек. Его решили заколоть. Пришел сосед – молодой мужик, взял большую деревянную кувалду и ударил быка по лбу между рогами. Бык постоял несколько секунд и стал падать, передние ноги его подкосились, и он упал головой. Дальше я не смотрел – мне было неприятно, но вот так мы избавились от злого соседского быка.

В свободное время мы с дедушкой Тихоном обсуждали положение на фронте, знали, что война практически закончена, но всё-таки надеялись, что нам помогут союзники – откроют второй фронт – его ещё не было. Как-то мама сказала мне, что она может научить меня играть в шахматы, но шахмат не было, и мы втроём – дедушка, мама и я – сделаем шахматы из телеграфной ленты. Сделали катушечки – это было основание для всех фигур. Центр катушки выдавливали – получались пешки. Дедушка лобзиком выпилил головки коней, фигурки ладей, слонов, ферзей и королей. Белые фигурки мы покрасили голубой краской, а чёрные – тёмно-красной. Сделать доску было намного проще.

Отец перед войной любил слушать радиопередачи, и как только в продаже появлялась новая модель радиоприёмника, он старался купить, а потом менял эту модель на лучшую. Предыдущую модель у отца покупал муж бабушкиной сестры – дядя Лёля. Я даже запомнил марки этих, наверное, первых советских радиоприёмников: МС-539, 6Н-1. Последний радиоприёмник 6Н-1 был просто замечательный для того времени. Расшифровывалась эта аббревиатура – шестиламповый настольный первого выпуска. Вот его-то нам пришлось сдать сразу же после начала войны. После войны приёмники всем вернули (правда, нам вернули другую модель, но тоже хорошую). В военные годы остался у нас на кухне громкоговоритель – черная тарелка с регулятором громкости – и мы слушали последние известия и музыку.

Если шахматы, музыка и автомобиль прочно и надолго вошли в мою жизнь, то другие интересы со временем забылись. О них стоит немного рассказать – это радиолюбительство и фотография. Интерес к радиоприемникам у меня возник перед началом войны. Когда война началась, у всех изъяли радиоаппаратуру и дали обязательство вернуть после разгрома Германии. И вот война подходила к концу; мой товарищ по классу Сережа Кошкин увлекся радиоделом, меня тоже заинтересовало это занятие.

И вот почему-то в конце войны у меня оказалась книга «Юный радиолюбитель» (автор Швецов). Она была вся растрёпанная, каких-то страниц не хватало, но раздел как изготовить приёмник с «обратной связью» в книжке был цел. Каким-то образом у нас с Серёжей оказались журналы «Радио» (название может быть и другое, я не помню), и мы ими зачитывались. Собрать детекторный приёмник было сложно – отсутствовали части, но один мы собрали – приёмник с обратной связью (так называлось это техническое устройство). Пару дней мой приемник посвистывал и похрюкивал. Сережа лучше меня разбирался в тонкостях монтажа. Его устройство как-то работало лучше. Потом закончилась война и приёмники можно было свободно купить в радиомагазинах.

А с Серёжей случилась страшная беда. Его отец был крупный банковский работник и вместе с фронтом продвигался к городу Рига, где должен быть управляющим Госбанком. Но перед взятием Риги его смертельно ранило, и он погиб. И вот Серёжа, его мать и старший брат остались без материальной помощи и вынуждены были освободить служебную квартиру. Дальше были большие трудности; семья переехала в Бурятию, Сережа там закончил ветеринарный техникум. Как эта семья дальше жила – мне неизвестно.

Второй друг по Школе Игорь Кобелев. Его судьба сложилась трагично. Он жил с матерью в небольшом особнячке на улице Горького. Его отец (так же, как отец Серёжи Кошкина) вместе с войсками Южного фронта продвигался к Одессе, где должен был возглавлять областной комитет ВКП(б). Игорь в освобожденном от немцев городе бегал по улицам, дворам и чердакам. На одном из чердаков увидел немецкую бомбу, стал её рассматривать, и она взорвалась. Игорю оторвало руку. Историю Игоря мне рассказал ещё один мой одноклассник Юрий Тржцинский.

В то время у меня возник интерес к фотографии. Первый фотоаппарат, который я держал в руках, был «Фотокор». Им премировали моего отца, когда он ещё работал в Черемхово. Это был довольно большой прибор, объектив и корпус которого соединялся «гармошкой», мог стоять на специальном штативе, фотография делалась на светочувствительные стеклянные пластины, каждая пластина вставлялась в кассету, которая укреплялась в задней части «гармошки». Дальше – как обычно наводили снимок на «резкость» и через тросик «щелкали» затвор. На коробке стеклянных пластинок было нанесено значение светочувствительности и в зависимости от освещения объекта выбиралась выдержка (время открытия затвора).

Проявлять пластинку было неудобно. Затем на пластинку накладывали фотобумагу и через негатив – пластинку засвечивали лампой. Потом бумагу проявляли. Конечно, такая процедура для любителя не подходит – очень уж много действий. Кстати, проявляющий раствор (метол-гидрохинон) и закрепитель (гипосульфит натрия) приходилось готовить самому. Затем у меня появился ФЭД-объектив, у него был немецкий «эльмар». Он служил мне долго и верно, но эльмаровский объектив был слишком «мягким» – фотографии получались не контрастные. Но я сделал много хороших снимков, один из которых помещен в газете «Восточно-Сибирская правда» – снимок урока фортепиано в музыкальном училище.

Фотографированию в раннюю пору учебы в мединституте меня учил и помогал очень хороший парень – сосед по дому Юра Копылов. Он учился в госуниверситете, был Сталинский стипендиат, замечательный человек и отличный фотограф. После окончания университета он уехал в Москву, защитил кандидатскую диссертацию, жил в каком-то населенном пункте под Москвой. Я, будучи в Москве в конце 50-х годов заехал к нему, поговорили, расстались и больше уже не виделись.

Потом у меня интерес к фотографии постепенно снижался, но я сделал фотоальбомы старшего и младшего сыновей, а также альбомы нескольких путешествий, о которых я обязательно подробно напишу. Среднюю школу я закончил удачно – получил серебряную медаль. Только за сочинение (тему – сколько я ни бился, сейчас не вспомнил) сказали, что получил 4 за то, что много было помарок и подчисток резинкой.

В школьные годы дружил я с Аликом Суманеевым, Арнольдом Мордовским, Гришей Друговым и, конечно, Юрой Тржцинским. В 4–5 классе мы, в основном, играли в «три мушкетера» (этими героями Дюма увлекались, вероятно, около 100 процентов подростков). Д’Артаньяном был Суманеев, я – Атосом, кто-то Арамисом, не помню – кажется, Гриша Другов.

После окончания школы я больше не встречался с Суманеевым; где он и что с ним – я не знаю. Нолька Мордовский – мой сосед по парте – мечтал о военной карьере – хотел стать танкистом. Кажется, это и сбылось. Кто-то говорил, что он служил в Белоруссии, Гришка Другов окончил горный институт в Иркутске, защитил кандидатскую диссертацию. Его сын – невропатолог, работает в одной из поликлиник города. А вот с Юрой Тржцинским случилась беда – он заболел лейкозом. Работал он в институте земной коры РАН, защитил кандидатскую и докторскую диссертацию, стал профессором, но с лейкозом справиться не смог.

О последних школьных годах. В 1948 году меня выбрали секретарём комитета ВЛКСМ школы. До этой должности я был редактором стенгазеты «Вперёд». Из всех предметов мне нравилась химия. Уроки вел Владимир Захарович Коган. Вероятно, он заронил в меня искру к той интереснейшей науке и, тем самым, «намекнул» на выбор профессии. Одновременно я учился в музыкальной школе, но об этом – потом. А пока – что помню.

Помню, что мы маленькие, да и повзрослевшие играли на улицу в две дворовые игры – «пожар» и «зоску». Пожар – это игра на деньги. Около забора ставилась стопка монет – серебряных и медных – одна монета на другую. Один из играющих брал кольцо – обычно наружную часть шарикоподшипника диаметром примерно 10 см, и с расстояния около 2 метров бросал это кольцо в стопку монет, и стопка разваливалась. Затем кольцом надо было ударить монетку на земле. Если она подскочит и перевернётся, то играющий её забирает. Эта игра почему-то называлась «пожар».

Другая забава – брали кусок собачьей кожи от дохлой собаки – обязательно с большим количеством волос, с обратной стороны – там, где волос не было, – небольшой свинцовый кусочек – пластинку, потом эту шкуру подкидывали вверх и ногой (правой или левой, какой удавалось) старались стопой эту собачью шкурку – «зоску» удержать в воздухе, не давая ей упасть, подкидывая её всё время ногой.

Вечером я заходил во Дворец пионеров в шахматный кружок. Однажды все ребята стали куда-то собираться уходить, и меня тоже позвали. Ушли мы от Дворца пионеров далеко – примерно 2 км в сторону медицинского института. Там, на пустыре, недалеко от университета стояла деревянная развалюха – это был городской шахматный клуб. Там начинался какой-то блицтурнир, и я тоже сам играл пятиминутки. Заигрался и совсем забыл про время. А папа с мамой меня искали, где только могли. Наверно, кто-то сказал отцу, что, возможно, я ушел в шахматный клуб. Отец разбудил сторожа вендиспансера, велел ему запрягать коня в сани и с мамой часа в 3 ночи приехал за мной в шахматный клуб. Помню, что меня почему-то не наказали.

В последнем – 7 классе музыкальной школы меня оставили на второй год. В средней школе я перешел в 9 класс – учился достаточно хорошо. В летние каникулы – июль-август – я с родителями отдыхал на курорте «Ангара». Учительница музыки – добрая и хорошая женщина – дала мне программу, которую я был должен выучить за лето, т. е. я должен быть дома, где было пианино, и зубрить Баха и что-то другое. Для меня это было равноценно рабскому труду. Я всячески увиливал от занятий музыкой, мне это за 7 лет дико надоело, и я не знал, какими слезами это закончится.

И вдруг свершилось чудо. «Как это случилось, в какие вечера»? Вместе с моими родителями во ФТИ (т. е. в физиотерапевтическом институте, иначе – по-теперешнему на курорте «Ангара») лечилась одна женщина – Нина Болеславовна Игнатьева, и что-то было у нее с рукой – какой-то гнойник. Мама весной этого же года сделала ей операцию, которая была проста, но крайне опасна, если будут послеоперационные осложнения или – не дай бог – может быть гангрена.

Нина Болеславовна была фантастически-угрожающе красива. Её тонкие черты лица, умные глаза, обворожительная улыбка сочетались с немного грустным общим обликом. Вероятно, это была моя первая любовь, я её боготворил как личность – посмотрели бы как она каждый день водила на приём пищи в курортную столовую слепого мужчину, брала его под руку и вела. С её стороны не было никакого превосходства, никакой показухи, это богиня исполняла свой долг.

У неё была дочь – тоже Нина. Дочь закончила музучилище по классу фортепиано и была старше меня лет на 5–6. Она была красива, вокруг неё крутились парни. К ней часто приходил молодой композитор – Юрий Дмитриевич Матвеев, играл свою – совсем не плохую – музыку. Он написал вместе с поэтом Юрием Левитанским, наверное, самую первую песню об Иркутске (она редко сейчас исполняется, а жаль). Нина и её маленький сын погибли при крушении самолета.

Вот прошло уже больше 70 лет, но я не могу забыть Нины Болеславовны. Она в совершенстве владела фортепиано, работала аккомпаниатором в филармонии, слух у нее был «нечеловеческий». Она могла транспонировать в любую тональность – прямо с листа. Прямо с листа она мне играла прелюдии Рахманинова, сонаты Бетховена и рассказывала, что автор хотел показать своей музыкой и что получилось. На переэкзаменовку мне досталась «Весна» Грига, какие-то этюды, ну и, конечно, полифония. Как она мне всё это показывала, любые оттенки настроения автора, и говорила, что этой музыкой автор хотел показать.

Сначала эта семья – Н.Б. Игнатьевой и её сестры Куровской – жила на предмостной площади в начале улицы Степана Разина. И вот однажды зимой 1948 года – я это событие хорошо помню (может быть, год я чуть-чуть указал не тот) наступило наводнение Ангары. Наводнение этой реки зимой – большая редкость – обычно река не замерзала, т. к. течение было быстрое, а тут вдруг сильнейшие январские морозы и Ангара начала замерзать снизу со дна. Лёд появился над поверхностью воды и торчал как острые пирамиды. Течение замедлилось, и река стала выходить из берегов. Вода дошла почти до нашего дома – до улицы Желябова, потом, когда чуточку потеплело, вода стала спадать. Так было, если я не ошибаюсь, 2 раза. Многие деревянные постройки около ангарского моста сильно пострадали, жителей из таких домой вывозили на танках.

Семье Игнатьевой и Куровской дали комнаты в постоянной половине гостиницы «Сибирь». Основные мои контакты с Ниной Болеславовной после возвращения из курорта происходили именно в этой гостинице.

Вот новый учебный год. Для меня – 8 класс общеобразовательной школы и 7 повторный (и последний) класс детской музыкальной школы. Обе эти школы прошли удачно. Я перешел в 9 класс общеобразовательной школы и закончил, наконец, ДМШ. Близилось окончание средней школы. А музыка? После всего, что дала мне Нина Болеславовна? И я тогда написал заявление на зачисление меня на 1 курс Иркутского музыкального училища на фортепианное отделение и очень просил записать меня в класс Татьяны Гуговны Бендлин. Это была замечательная женщина. Она жила со своей мамой, недалеко от нашего дома (на улице Некрасова), работала в музыкальном училище и в областном радиокомитете – пианисткой. Её маме было сильно за 80, а ей – трудно сказать, сколько, может быть лет 35. Этот человек оставил в моей жизни тоже заметный след. К Татьяне Гуговне я чувствовал безграничное уважение, связанное с её исполнительской деятельностью. Я восхищался, когда она играла. Она ходила со своими ученика, в том числе и со мной, в студию Областного радиокомитета на прослушивание исполнения приехавших на гастроли известных пианистов, например Наума Штаркмана. Наверно, если бы меня не записали при переводе из школы в музучилище в класс Бендлин, то я бы вообще не стал продолжать обучение.

Музыкальный Иркутск и музыка в моей жизни

В Иркутске в то время не было еще филармонии. Симфонический оркестр был, но он принадлежал радиокомитету. Дирижером был Василий Алексеевич Патрушев. Вот в этом оркестре солисткой была Татьяна Гуговна. Она играла – это транслировали по радио – концерты для фортепиано с оркестром Э. Грига, П.И. Чайковского (второй) и что-то ещё. Но как она исполняла эти произведения! В оба эти концерта она вкладывала свою душу, своё понимание произведения. Она согласилась взять меня в свой класс. А оркестр радиокомитета стал давать концерты в помещении педагогического института, который был как раз напротив нашего дома. Постепенно создалась Иркутская филармония; к театру музыкальной комедии пристроили концертный зал, где мог играть оркестр. Зрительный зал был достаточно большой и концерты в 50-е годы были очень часто. Много приезжало музыкантов из Москвы – пианистов, скрипачей, вокалистов. Выступали соло и с оркестром.

Замечательно исполняла концерт для голоса с оркестром Глиера певица из радиокомитета Ревека Пасвольская – маленького роста женщина с хорошим колоратурным сопрано. До сих пор я помню эту музыку – она очень мне нравилась. Жаль, что сейчас это произведение редко исполняется. Выступал и баритон Туполев, но с оркестром в концертах он выступал редко, по радио же он пел частенько. Был замечательный скрипач – Лев Юрьевич Рештейн (первая скрипка) – концертмейстер оркестра, играл он иногда и соло. О музыкальной жизни, в частности, об оркестре и солистах иркутянах и приезжавших на гастроли – я ещё буду писать и дальше я вернусь к этой важнейшей теме, т. к. это веха в культурной жизни Иркутска, это большой труд коллектива филармонии, руководства города в деле культурного воспитания иркутской молодёжи. Кстати, студентам музыкального училища преподавателями рекомендовалось посещение всех концертов филармонии, для чего выписывались пропуска.

Несколько слов об Иркутской филармонии. Посещение этого культурного заведения въелось в мою память на много лет до конца жизни. В юности и зрелые годы мы с Нелей посещали концерты очень часто. Я помню, что однажды в день рождения моего отца, мы тихонько улизнули из дома на час, в филармонии давал концерт какой-то известный скрипач из Москвы, исполнялся концерт Бетховена. Конечно, наше исчезновение было замечено, но мы успели вернуться и присоединиться к празднеству.

Запомнился концерт Святослава Рихтера (где-то в 80-х). Он играл много вещей, одна из которых соната Прокофьева (6-я или 7-я). Это была необычная и страшная музыка. После концерта мы зашли в комнату, где находился Рихтер, с группой детей 12–15 лет. Они спросили Святослава Теофиловича, о чем говорит эта музыка. Рихтер ответил: «Дракон пожирает детей!».

Познакомился я с некоторыми дирижёрами из других городов. Например, с Мартыном Сааковичем Нерсесяном. Не помню, как это получилось. Он был известным музыкантом, дирижировал многими оркестрами, в т. ч. в 70-х годах дирижировал оркестром кинематографии в Москве (который участвовал в музыкальном сопровождении известного фильма «Семнадцать мгновений весны», 1973). Я пригласил его посмотреть окрестности Иркутска, и в свободный для него день мы с Нелей повезли Нерсесяна по Култукскому тракту. Это было зимой, дорога в горах была очень красива. Вдруг машина забарахлила на перевале через Саяны, и я решил не рисковать-дело было уже к вечеру, и мы развернулись в обратном направлении. Дома нас ждал накрытый стол. В то время в стране был безалкогольный год, но я как-то умудрился достать (тогда все что-нибудь где-то доставали) пару бутылок коньяка. Я этим гордился: «сумел достать»! Но какое же это было пойло! Мне перед Нерсесяном было стыдно…Потом, через несколько лет приехав в Москву, я попал на концерт, где дирижировал Мартин Саакович. После концерта мы встретились, поговорили о жизни и о музыке.

Ещё одно знакомство – с Павлом Арнольдовичем Ядых, Народным артистом РСФСР, известным в стране дирижером, он руководил Государственной филармонией Осетии в г. Владикавказе (г. Орджоникидзе в советское время) с 1959-го до своего ухода из жизни в 2000 м, много гастролировал по стране. А познакомился я с ним так. В то время в нашем мединституте на кафедру факультетской терапии подал на конкурс на должность заведующего доктор медицинских наук Леонид Михайлович Мосин. Он прошел по конкурсу, получил звание профессора, мы как-то с ним сдружились, но вскоре он уехал обратно в родной Владикавказ. Ядых лечился у Мосина и как-то в разговоре сказал, что едет дирижировать в Иркутск. Мосин обрадовался и передал с Ядых сувениры для меня. Несколько раз Павел Арнольдович бывал у нас дома, мы ходили в ресторан, ездили на нашу дачу, на Байкал, поднимались с ним на пик Черского в посёлке Лиственничном, говорили о музыке, обсуждали Московские новости – в те дни Ельцин демонстративно вышел из КПСС, и начался распад Советского Союза. В дальнейшем Ядых еще несколько раз приезжал в Иркутск, и мы его с радостью встречали. Он был старше меня, я его запомнил, как умного и очень любящего жизнь и музыку человека.

Запомнились мне гастроли пианиста и международного гроссмейстера (!) Марка Тайманова и Лидии Брук на двух роялях. Они блестяще исполнили несколько произведений, среди которых сверкнула «Бразильера». После концерта я поехал с Таймановым в телецентр на передачу «Телевизионный шахматный клуб», где выступил Марк Евгеньевич, т. к. в ближайшие дни он улетал в Ванкувер, где должен был сыграть матч претендентов на первенство мира по шахматам с восходящей звездой Робертом Фишером. Для любителей шахмат в Иркутске это было событием – встреча с таким человеком. (О телевизионном шахматном клубе я расскажу позднее).

Был ещё замечательный иркутский пианист Михаил Леонидович Клейн. Он закончил Московскую консерваторию и вернулся в Иркутск, был солистом Иркутской областной филармонии. Клейны – известная семья в Иркутске. Отец Миши был заместителем директора завода тяжелого машиностроения имени Куйбышева. На этом заводе делались драги для золотопромышленности (я помню времена, как раздавался гудок на весь город о начале рабочего дня и об его окончании). Теперь этого завода уже нет, корпуса снесли, на их месте вырос большой торговый комплекс, и он продолжает разрастаться. Наши отцы дружили, и я был хорошо знаком с Михаилом. Я с грустью узнал о трагической смерти музыканта в 2017-м. Михаил Клейн выступал на творческом вечере в органном зале филармонии, и у него случился инфаркт прямо во время концерта. Его пытались спасти, оказывая первую помощь, присутствовавшие на концерте врачи, но скорая ехала слишком долго, помочь не удалось. Михаилу Леонидовичу было 71 год. Он очень любил профессию. Я помню, что он рассказывал в молодости, что его учитель Мержанов очень просил военкомат дать ему отсрочку от армии, т. к. Михаил учился в консерватории. Но в армию пришлось идти. Когда его забрали в армию, он там упражнялся на столе, на доске за неимением инструмента, чтобы не растерять навыки.

Несколько слов о лекторе филармонии Владимире Фёдоровиче Сухиненко. Это был «человек-гора» – так его называли за огромные знания музыки во всех её сферах. Он был пианист, отличный преподаватель, великолепно знал музыкальную литературу и теорию музыки, знал всё обо всех инструментах оркестра. Работал на иркутском радио главным редактором музыкальных программ. Его пояснения к исполняемой музыке перед концертами всегда были интересны и поучительны.

Однажды в филармонии летом 1974 мне удалось попасть на выступление Вольфа Мессинга, известного телепата, я и я написал ему записку с заданием примерно такого содержания: «Подойти к шестому ряду, третьему месту, взять сумку у женщины, которая сидит на этом месте. Открыть сумку и взять купюру 50 рублей. Подойти к четвертому месту в седьмом ряду, разменять деньги на пять по десять рублей и вернуть их первой женщине в шестом ряду». Ассистент Мессинга взял эту бумажку, прочитал, положил в карман, но Мессингу не передал. Так я не смог проверить чудесный дар артиста.

В последние годы войны я с мамой часто ходил в театры – юного зрителя, музыкальной комедии, драматический театр. В то время в Иркутске работал эвакуированный из Украины Киевский оперный театр. Мы с мамой слушали в нем две оперы: «Запорожец за Дунаем» и «Евгений Онегин». Замечательные оперетты мы смотрели в театре музыкальной комедии – «Марицу», «Сильву», помню забытую сегодня оперетту композитора Рябова «Коломбина». В ТЮЗе мы смотрели отличные постановки: «Кот в сапогах», «Красная шапочка», «Тайна острова Блюменталь» и др.

Музыкальное училище и детская муз. школа – находились по ул. Степана Разина в двух зданиях – деревянном и каменном. В деревянном доме была детская музыкальная школа, а в каменном – музыкальное училище. Директором этих учебных заведений был мужчина по фамилии Беляев. Я его видел редко, видимо, ему хватало административных забот. В детской музыкальной школе командовала весьма пожилая женщина – Ольга Эвертовна Сиббуль. А в училище – Елена Владимировна Савинова: средних лет женщина, достаточно требовательная и строгая. В училище она вела предметы: гармонию и сольфеджио. В муз. школе со мной «мучилась» очень симпатичная Нина Михайловна Полякова. Уроки, как правило, проходили у неё дома. Жила она на ул. Халтурина, недалеко от нашего дома. Она была спокойной женщиной. Её муж работал фотографом. У них росла дочь Марина, в которую я был немного влюблен. Марина была старше меня на один год и на меня не обращала никакого внимания. Моя влюбленность быстро прошла, у Марины уже была своя компания, и я её видел редко. После окончания средней школы она уехала куда-то на запад – в Москву или Ленинград, и мы практически не виделись.

Учился я игре на фортепиано плохо. Нина Михайловна оставила меня в шестом классе на второй год. В это лето на каникулах я познакомился с Ниной Болеславовной Игнатьевой, которая совершенно перевернула моё отношение к музыке. Вот всё, что я могу написать про учебу в музыкальной школе.

В музыкальном училище на урок фортепиано я ходил домой к Татьяне Гуговне. По-видимому, помещений в здании училища не хватало и уроки проходили на дому. В училище мы собирались на занятия по гармонии и сольфеджио (преподавала Елена Владимировна Савинцева). А также мы пели в хоре и играли в ансамбле. Я, например, играл в паре с кларнетистом. В училище проводились и зачетные концерты. Играть на фортепиано как следует я, так и не научился. Правда, моих знаний и умений хватило на то, чтобы через тридцать лет помогать сыну – Петру – осваивать программу музыкальной школы. Сейчас я думаю, что методика преподавания игры на фортепиано в музыкальной школе в сороковые годы прошлого века была неудовлетворительной. Она, методика, не прививала любовь к музыке, не учила самостоятельно что-то творить за инструментом. Это и осталось во время учебы, когда учился Петя. Правда, многое зависело от преподавателя, который должен был привить любовь к музыке. Такой учитель появился в 90-х годах – Владимир Зоткин. Он смог зародить какие-то маленькие зернышки интереса к музыке.

Вот какие оценки у меня были в зачетной книжке номер 9, выданной мне в музыкальном училище 3 января 1949 года (эта книжка у меня чудом сохранилась). Первый курс – муз. литература – 5. Этот предмет вёл Александр Владимирович Абрамович. Это был невысокий пожилой человек, который был эвакуирован в Иркутск из Одессы, очень знающий предмет, говорили, что он имеет учёное звание доцента. Он начал курс с музыки позднего французского средневековья – Рамо, Куперен, Дандриё – рассказывал биографии, играл на пианино фрагменты опер, сочинения для клавесина (например, многим известную «Курочку»), пел арии, рассказывал о содержании музыки, о биографиях композиторов и т. д. Александр Владимирович был добрым, очень грамотным, обладал чувством юмора, вежливым и доступным преподавателем. На его занятиях было интересно и весело. На экзамене он поставил мне 5. Вскоре он уехал обратно домой.

У нас на курсе учился юноша – Игорь Юзефович. Его родители были хорошими профессиональными музыкантами. Отец – дирижер оркестра театра муз. комедии, мать – хормейстер. А сам Игорь был достаточно талантлив, но фантастически ленивым. Он приходил на занятия по истории музыки, но ничего не учил и ничего не знал. Когда его спрашивал Александр Владимирович, то это выглядело примерно так: «Скажи, Игорь, когда родился Бах?» – спрашивал Абрамович. Не задумываясь, Игорь ответил: «В тысяча…» – и замолчал. Абрамович бросал реплику: «Молодец, дальше». Игорь, подумав, отвечал: «Четыреста…». «Давай сначала» – сказал учитель. Игорь опять назвал цифру «с потолка» и всё начиналось сначала. Но слух у него был великолепным. После окончания училища Игорь работал дирижером оркестра театра, кажется, в Кемерово. Работал долго и хорошо. Талант был у него, несомненно.

И, наконец, за «специальность», т. е. игру на фортепиано, Татьяна Гуговна Бендлин поставила мне 4. Это я, наверно, заслужил. Я, действительно, трудился как мог и даже больше. А вот почему четверку мне поставил Абрамович – я не знаю – я учил всё добросовестно.

И вот последние мои оценки в музыкальном училище – мне обе оценки поставила Елена Владимировна Савинцева – 5 за занятия по гармонии и 3 за сольфеджио. Если по гармонии пятёрка – вполне заслужена – я гармонию понимал и все задания выполнял быстро и легко, то по сольфеджио писать диктанты… это тихий ужас (можно напомнить, что сольфеджио – это учебные приёмы с целью научиться на слух правильно написать звучащую ноту или несколько подряд звучащих звуков). Я никак не мог угадать (определить) эту звучащую ноту, хоть убей. И делал это так: со мной училась дальняя моя родственница – Грета Гросман – у неё был врожденный абсолютный слух. Какую бы клавишу на рояле ни нажал, она, не глядя, правильно её называла. Во время диктанта я просил её стоять в коридоре за дверью нашего класса и записать то, что нам проигрывает преподаватель. Потом Грета робко открывала дверь и просила разрешения передать мне ноты, где на пустой строчке она написала то, что нам проиграла – продиктовала – преподаватель. Эту «хитрость» учительнице ни разу не удалось разгадать.

Меня перевели на 3 курс. После летних каникул я должен был учиться в мединституте (это мы давно решили на семейном совете) и на 3 курсе музучилища, а это было вряд ли совместимо, хотя бы по времени. Да и программа по специальности (фортепиано) становилась гораздо сложнее. Но музыку я не забросил. На 1 и 2 курсе я участвовал в художественных олимпиадах медицинского института, исполнял фортепианную музыку – «Элегию» Калинникова, «Элегию» Грига, «Свадебный день в Трольхаугене» Грига, «Прелюд» Рахманинова и др. Теорию музыки и сольфеджио нам преподавал Николай Николаевич Глаголев – высокий пожилой человек. На экзамене он тоже поставил мне 5. Он же вел у нас курс сольфеджио. Мне – 4. Я не помню, за что он поставил мне такую хорошую отметку. На экзаменах во втором семестре у меня по сольфеджио проставлено 5 (за что?) 5 он поставил мне за знание теории музыки.

Сдав экзамены в общеобразовательной школе, с друзьями – Юрой, Гришей, Разумовским мы поехали в Мальту на отдых. Мы дурачились, заигрывали с девочками, ходили на танцульки. В конце августа 1950 г. я сдал в приемную комиссию документы и меня приняли на 1 курс лечебно-профилактического факультета. 1 сентября начались занятия.

На 1 курсе лечебно-профилактического факультета, точно не помню, было что-то около 150 человек. В основном девочки, мальчишек было мало, насобиралось на одну группу (примерно 15 человек). Володя Зуселев, Володя Мейерович, Володя Шмотин, Вадим Ларин, остальные приехали из разных городов и деревень, например: Шопогоров из Усть-Ордынского национального Бурятского округа. Приехал из Орехово-Зуева Юра Колчин – единственный мой друг до самой его смерти. Он был чуть старше меня (года на 3). Кроме средней школы он еще закончил акушерский техникум. В общем, мальчишек на курсе было мало – все парни потянулись в другие ВУЗы: в Горно-металлургический (там была красивая форма одежды для студентов). Гос. университет, там тоже были интересные для мальчиков факультеты технического направления.

А в медицинский шли в основном девочки. Только через 5–10 лет потянулись мальчики. Сейчас их поступает примерно 50 %. Со студентами Горного института у медиков была скрытая вражда: у нас было много симпатичных девушек, были каждую субботу вечера танцев, на которые приходили «горняки», из-за девочек были иногда конфликты, небольшие драки.

Надо немного написать о моём отношении к девочкам и их отношению ко мне.

В нашей квартире на Желябова какое-то время была одна комната, которую занимали посторонние люди – мать и девочка – тетя Надя и её дочь Тамара. Это была первая девочка, с которой я дружил. Она была младше меня года на два. Ещё до войны (39 -40-е годы) мы играли в машинки, солдатиков, куклы, в больницу в и т. д. Это было раннее детство. Когда закончилась война, вдруг появился какой-то мужчина и ни слова не говоря схватил в охапку вещи, Тамару и тетю Надю и очень быстро их посадил в телегу и куда-то увёз. Мы долго не виделись с Тамарой. Через несколько лет я её увидел в окошечке кассы Областной филармонии. Она меня пропускала на концерты, естественно, без билетов-по старой дружбе. Вот это была первая девочка, с которой я дружил.

Лет в 12–13 я увлёкся дочерью моей учительницы музыки Мариной Поляковой. Она была старше меня на год и не обращала на меня внимания. Недалеко проживал Боря Шикин, которого выбрала Марина. Вот и вся любовь…Это был уже во время войны. Моё чувство быстро прошло, наверное, настал период перехода юноши в мужчину.

Потом (так уж получилось), я очень был загружен стараниями родителей общеобразовательной и музыкальной школами, немецким языком, шахматами и что-то ещё… Тогда я очень плохо занимался музыкой- мне было неинтересно, страшно скучно, казалось совершенно не нужно. Уроки, занятия с преподавателем были мне ненавистны. Я слегка побаивался отца, но стучал на клавишах гаммы, с огромным трудом разбирал какие-то этюды с большим количеством диезов или бемолей – всё это было безумно неинтересно и чертовски скучно.

Но всё это исчезло как по мановению волшебной палочки, когда на очень короткий период моей жизни появилась ОНА, женщина-сказка – Нина Болеславовна Игнатьева. Она была старше меня более, чем на четверть века, но её личность, внутренняя красота, доброта и внешняя привлекательность, знание музыки – за одно занятие с ней всё во мне перевернулось. Я ожил, я по-другому увидел мирю. Нина Болеславовна приоткрыла мне окно – без музыки и Нины Болеславовны мне до сих пор не хватает воздуха. Конечно, всё забывается – спасибо памяти за такое свойство, иначе просто было бы невозможно жить – но всё равно, прошлое всплывает и иногда даже снится. Наверное, это и была любовь. Первая любовь. О Нине Болеславовне в ещё буду писать….

Ещё о двух девушках, которые промелькнули в моей жизни. Анна Иосифовна Щварцберг. Проживая в г. Черемхово, мой отец дружил с семьей Шварцбергов. У них была дочь Анна, младше меня года на три, она почему-то просила называть себя Анкой-никак не иначе. В Иркутск эта семья перебралась примерно в одно время с моими родителями. Мы практически росли вместе. Мне кажется, что папа держал тайную мысль, что в семье Иосифа Лазаревича растёт для меня невеста. Анка мне очень нравилась-она была достаточно привлекательна и умна и относилась ко мне скорее более, чем менее хорошо. Мне она нравилась, но, почему-то, когда я к Шварцбергам приходил, она редко бывала дома. А с Иосифом Лазаревичем мы по- настоящему подружились. Он был директором Научно-исследовательского института травматологии и ортопедии МЗ РСФСР и ему согласно должности, удалось купить автомашину Москвич (автомобили в то время стали поступать в продажу). Машина был тем магнитом, который притягивал меня к Шварцбергу. Я ему помогал мыть автомобиль, менять колёса и кое-что другое-по мелочам. Мой папа тоже мог купить Москвича, но он очень боялся за меня, т. к. у меня стала быстро развиваться близорукость. Анка подружилась с хорошими парнями из академических институтов, некоторых ребят я знал.Потом из их среды образовался жених и Анка вышла замуж. Против этого союза была категорически настроена мать Анки, но Анка была уже беременной и вскоре родила прелестного малыша, а с Анкой мы, как и были, так и остались большими друзьями. Мать Анки добилась своего – Анка через некоторое время разошлась с мужем вторично вступила в брак (с моим родственником по линии отца) и уехала в Ленинград. При подготовки докторской диссертация к защите, я посетил Ленинград, и я встретился с Анкой, уже бабушкой двух внучек.

Наконец, несколько слов о моей последней истории с девушкой. История с непонятным для меня окончанием. Эльвира Филимоновна Верхотурова была студенткой 3 курса медицинского института, а я заканчивал среднюю школу – десятый класс. Не помню, как и где мы познакомились. Завязалась дружба несмотря на то, что Эля была старше. Я часто навещал Элю, мы иного говорили о медицине, музыке и о всяком другом. Оказалось, что папа хорошо знал Элину маму. И вот во один из вечеров, мы не то, чтобы поссорились, а так…между нами «пробежала кошка». И я ушел…Эля сильно огорчилась, даже заплакала. А я почему-то попрощался и ушел. Что со мной случилось? Почему я так сделал? Я до сих пор не могу найти ответа…Эля заплакала, побежала к нам домой и проплакала моему папе – за что? что я ему такого сделала? Ничего плохого Эле я не сказал, просто у меня в душе что-то оборвалось. Я ничего папе не смог объяснить, я не понимал, что со мной творится. Через некоторое время мы при встрече стали здороваться. Эля стала отличным патологоанатомом, работала в Областном онкологическом диспансере. Сейчас её уже нет. Вот, наверно, и все мои «детские» приключения. Потом появилась НЭЛЯ, но, как говорится «это уже совсем другая история».

Теперь о другом. Из той же оперы, но из другого действия. Были девчата, которым я не нравился. Что было, то было. Интересно сейчас с высоты моих почти девяноста лет вспоминать прошлое. Какие мы были максималисты, как замечали недостатки других, как придирались к этим недостаткам, как резко «по-комсомольски» обвиняли, не понимая сути явления…

Вот один пример, как правда, обида, злость и что-то ещё буквально выплеснулась на меня из одной девочки при совершенно случайной встрече. А дело было так. Мы тогда учились на первом курсе, это было в ясный тёплый солнечный весенний день. Мы уже познакомились с Нелей и прогуливались по улице Карла Маркса и вдруг рядом с нами оказалась девочка Неля Мутихина. Эту девчушку я видел всего 2 раза-в эту встречу – в последний. Она набросилась на меня как кошка на мышь. В чём дело? Ну-всё по порядку. Во-первых, я-хвастун, лгун, никчёмный человечишка, фасоня, нахал, а выдаю себя за способную и интеллектуальную личность. Я думаю, что речь была о музыке и о шахматах (в это время проходил чемпионат города по шахматам, где я занял 2-е место и выполнил норму кандидата в мастера спорта, но о шахматах подробнее позже). А музыке – значит так: на первом курсе студентов спрашивали, могут ли они участвовать в художественной самодеятельности- одни сказали, что они поют, другие – что хорошо танцуют, третьи – что читают стихи и т. д. Я же сказал, что немного играю на рояле. Вот с этого и всё началось…Меня включили в программу студенческого концерта и сыграл я, кажется «Свадебный день в Трольхаугене» Грига (вот ведь помню, а?!). Сыграл не очень уж хорошо – сильно волновался. В следующий раз на студенческой олимпиаде я исполнил (не без греха) широко известный прелюд Рахманинова. И так далее – что учил в музыкальном училище, то и играл. Конечно, это было всё сыграно более, чем посредственно, но я играл как мог (помните анекдот «В музыканта не стреляйте, он играет как умеет»).

Сейчас я иногда сажусь за пианино и набираю на клавишах какие придут в голову звуки, в итоге проб и ошибок получается то, что я хотел. Как-то в семидесятых годах я сочинил песенку – слова и музыку – «Мама в Нальчик улетала», вместе с сыновьями этой песенкой мы встретили нашу маму при возвращении из командировки. Теперь, когда мы собираемся вместе всей семьей, мы эту песенку исполняем хором. Сейчас я уже гораздо реже сажусь за инструмент.

Мама в Нальчик улетала

Сашу с Петей поучала:

Саша, дедушку не хай,

Петя, полик подметай,

Саша, грудочку закрой

Петя, горлышко помой

Папа, ты седи работай

Окружай детей заботой.

Припев:

Я приеду, я проверю, всё вокруг переверну. Под диваном и за двери,

под сервантом во все щели, Пети в ротик и в постели непременно загляну

Мама с Нальчика летит,

С самолёта вниз глядит

Видит – вот он дом родной,

Где живём мы всей семьёй.

На душе лишь неспокойно

Видно, Саша спит спокойно,

Петя бродит по помойкам,

Папа с шахматной доской.

Неизвестно день какой…

Припев

Забегает мама в дом

Глядь-а чистота кругом.

Пете мордочка помыта,

Саше грудочка закрыта

Ручка папина лежит,

И перо у ней дымит,

загоревшись от работы.

Всё в порядке, все в заботе.

Надо их, решила мать,

Хоть немого поругать….

для профилактики

Припев

Музыка помогает жить. Мои любимые формы исполнения музыкальных произведений – симфонический оркестр, сольные исполнения на фортепиано и на скрипке. Мои любимые композиторы Рахманинов, Бетховен и Григ, ну и также Чайковский. Когда ещё учился, я не понимал Рахманинова. Как-то он не завладел моей душой, тогда на первом месте был норвежский волшебник Эдвард Григ. Какие у него сюиты к музыке драмы Ибсена Пер Гюнт…А фортепианный концерт – это же совершенно гениально. Его камерная музыка- романсы, инструментальные пьесы – всё это чудо, особенно для фортепиано. Ну, а о Рахманинове вообще трудно что-нибудь сказать достаточно только назвать его фортепианные концерты и рапсодию на тему Паганини. О Бетховене – этакой глыбе – коротко писать невозможно, это фундамент всей мировой музыки. Здесь достаточно напомнить, что Бетховен последнюю треть жизни ничего не слышал, а всё что написано композитором в этот период совершенно гениально – достаточно назвать 9-ю симфонию. Чайковского во всём мире любят все. Это гордость России. Его Первый концерт для фортепиано (да и Второй) играют музыканты во всех странах с огромным успехом. Блестяще исполняют его и отечественные пианисты. Интересно, что сейчас начинают «раскручивать» оперы Чайковского – кроме «Онегина» и «Пиковой дамы» другие сочинения в этом жанре я слышал очень редко или не слышал вообще.

О моей Неле

Месяца через 2 после начала учебного года в мединститут поступила прекрасная девушка – она приехала из Красноярска, где начала учиться в лесотехническом институте, поступив в него без труда и энтузиазма. В Красноярске она проживала с матерью – Сарой Николаевной Ляхович (в девичестве Мейерович), муж которой (Петр Иосифович Ляхович) был репрессирован в 1937 году и был расстрелян, но потом был реабилитирован – посмертно в 1957 м). В тот год в начале осени в Красноярск приехал родной брат Сары Николаевны из Иркутска – Исай Николаевич Мейерович, и он уговорил Нелю – свою племянницу – перевестись в Иркутский мединститут. Все согласились с таким вариантом, и Исай Николаевич взял в Иркутск Нелю, её без труда зачислили на лечебный факультет Иркутского мединститута. (Исай Мейерович был директором фармфабрики в Иркутске). У него была жена Ида Самсоновна и два сына Семен и Владимир – оба учились в мединституте – Семен на 3 курсе, Володя на первом – вместе с нами.

Я подружился с двоюродными братьями Нелли и о них стоит, конечно, рассказать, так как это были незаурядные ребята. Во-первых – они были умны, во-вторых – оба имели склонность к музыке. Сёма отлично играл на скрипке. В первые годы учебы в мед. институте он подрабатывал в оркестре театра юного зрителя (ТЮЗ), на него «положила глаз» девушка с нашего курса, которую я хорошо знал по музыкальной школе. Её звали Лилиан Васильевна Шипачева. Я с ней дружил с далеких сороковых годов до самой её смерти. С Лилей мы вместе учились в музыкальной школе и музыкальном училище, она была на вокальном отделении (у неё был хороший голос – сопрано). В отличие от меня, она закончила музыкальное училище, т. к. смогла совместить с учебой в мединституте. Моей дружбе с Лилей и её браку с Сёмой яростно препятствовал её отчим – Василий Герасимович Шипачев (известный на всю страну хирург, заслуженный деятель науки, среди его научных достижений – известная работа по реабилитации кисти руки после ранения.) Почему? Одному Богу известно. Я вообще был ни при чем. С первого курса у меня была девушка Неля, которую я любил, а вот Сёме – досталось. Были скандалы с Василием Герасимовичем, но вверх взяла молодость и любовь. Сёма был интеллигентным молодым человеком, отлично учился, был начитан. После окончания мединститута и ординатуры по неврологии он недолго работал в областной больнице. Написал диссертацию по лечению радикулита и перешел трудиться доцентом на кафедру неврологии детского возраста Иркутского педагогического института. Написал монографию по лечению радикулитов. Вообще, он много работал, часто засиживался до поздней ночи. И однажды ночью у него произошел инфаркт миокарда, Семен скончался за несколько месяцев до семидесятилетия. Его сын Сергей Мейерович тоже стал врачом-невропатологом, с женой Надеждой, которая тоже врач, живет в Иркутске.

Младший брат Семена Володя Мейерович – после окончания института распределился в город Томск по специальности – психиатрия. В Томске он познакомился с коллегой – Дарьей Арсентьевной Колыхаловой. Они поженились и вскоре переехали в Москву, их приняли на работу в одну из психиатрических больниц, дали жилплощадь. Володя под руководством профессора Жислина начал писать кандидатскую диссертацию, но Жислин умер, и работу над диссертацией пришлось прекратить. Володя прилично играл на фортепиано. Он выучил часть фортепианной партии 1-го концерта Чайковского и иногда проигрывал её мне (дома у них было пианино).

У Даши с Володей родился сын – Игорь. Когда Игорь заканчивал школу, Володя с Дашей решили сменить ему фамилию с Мейерович на Колыхалов, чтобы избежать дискриминации по национальности при поступлении в московский вуз (негласно в СССР было такое с 50-х до 80-х годов). В начале 90-х Володя с Дашей переехали на постоянное место жительства в Германию. Игорь остался в Москве. Сейчас он доктор медицинских наук, ведущий научный сотрудник одного из научно-исследовательских центров по психиатрии. Женат на Ольге, которая тоже врач, недавно защитила докторскую диссертацию, и их дочь Ксения уже студентка Первого Московского мединститута. Вот такая, ставшая мне через Нелю родственной, продолжается врачебная династия Шипачевых-Мейеровичей-Колыхаловых.

Неля была очень красивой, умной и порядочной девушкой (с моей точки зрения – редкое сочетание). Она всем и мне, естественно, очень нравилась, через некоторое время я понял, что она единственная девушка, с которой я бы хотел быть всю жизнь, и в 1953 году Неля стала моей женой. У нас родились два сына – Александр (1955) и Петр (1965), и оба они стали врачами. Прожили мы с Нелей 49 лет, она умерла от инфаркта миокарда, не дожив 8 месяцев до нашей золотой свадьбы.

Несколько слов стоит сказать в браке. Как я знаю из многочисленных медицинских источников, наиболее устойчивы считаются вторые браки – мужчина и женщина знают, что им надо и что и как это делать. Конечно, в основе брачного союза лежит, безусловно, любовь. О любви написано множество книг, снято огромное количество кинофильмов, поставлено несметное число спектаклей. Многие первые браки долго не остаются: любовь «прогрохочет как летняя гроза». В этот период тестостерон подчиняет себе всего человека – это у мужчин, у женщин вырабатываются эстрогены и наступает перестройка всего организма. Иногда это состояние очень трудно поддаётся контролю, особенно у людей со слабой нервной системой. Хорошо это описано Стендалем – писателем наполеоновских времён. Этот замечательный писатель считает, что есть две формы любви – «любовь – страсть» и «любовь – привычка». Проявление страсти требует много энергии, много сил. Организм работает в полную мощь. Все системы, особенно нервная и эндокринная перенапряжены, организм, образно говоря, работает на пределе своих возможностей. Живёшь на острие ножа, на пороховой бочке. Имеется огромная научная и художественная литература, где показано всё как есть, в художественной литературе, как правило, с большим мастерством. Поэтому многие специалисты в области психоневрологии считают, что намного крепче второй брак. Правда такую точку зрения можно оспорить, и, наверное, не все специалисты с нею согласятся. …Я не буду спорить и утверждать, что так, как я пишу бывает всегда или достаточно часто… Наверно, заметно, что всё мною написанное имеет отношение и ко мне.

Действительно, моё чувство к Неле было очень сильно, но и очень ранимо. Однажды мы- я и Неля – разговаривали с одной молодой женщиной-врачом. Вспоминали прошлое, и вдруг наша собеседница сказала, что во время учёбы, когда Нэля уже работала в клинике нервных болезней, девчонки-студентки бегали в нервную клинику просто посмотреть на Нелю- так была она хороша. Действительно, на неё заглядывались и парни. Я сильно ревновал, но видя, что Неля ведёт себя достойно, никаких сцен ревности не высказывал. И, наконец, маленькая шутка. Один мой друг, который был старше меня и которого уже нет в живых, говорил, что жену нужно любить, но чуть-чуть недолюбливать. Что этим он хотел сказать? Наверно, действительно, так жить легче, можно даже сквозь пальцы смотреть на некоторые шалости супруги… Я думаю, что ничего плохого он не вкладывал в это изречение, может быть где-нибудь его и прочитал.

С Нэлей у нас постепенно развивалась большая дружба. Володя и Семён Мейеровичи, в доме которых она проживала, всегда были рады моему приходу, так же, как и их родители. В этот дом на улице Дзержинского часто приходили девчонки с нашего курса, да и парни-старшекурсники тянулись к Нэле, порой собиралась приличная (во всех смыслах) компания, было весело, шумно и вообще хорошо.

Мы с Нэлей часто ходили на концерты в филармонию, слушали фортепианную музыку, возвращались к ней домой по тёмному ночному Иркутску, обсуждали прослушанную музыку, долго стояли перед дверью особнячка, где она жила, и утром встречались в институте. Честно говоря, я от неё буквально потерял голову. Все другие мальчишки как-то отошли в сторону, и ни с кем из мальчиков, кроме меня, она не проводила свободная время.

В летние каникулы мы ездили в Красноярск примерно на месяц, отдыхали, ходили в гости. Красноярск для меня не чужой город. В нем моя мама закончила среднюю школу, после школы поступила в Иркутский госуниверститет на медицинский факультет. Она мне рассказывала о городе, и я его уже как-то представлял. Что я помню о тех приездах в Красноярск в начале 1950-х? Он был в те годы гораздо меньше Иркутска. Красноярск расположен по обе стороны Енисея. Центр города и большинство культурных учреждений находился на левом берегу реки. На правом берегу были новостройки – жилые дома, магазины, там же расположена Краевая больница (одно время ею руководил выпускник Иркутского мединститута Иосиф Берзон, он был старше меня на 5 лет, но я его хорошо помню).

Неля со своей мамой Сарой Николаевной и семьёй маминой сестры Беллой Николаевной, мужем Самуилом Михайловичем, их детьми – Рахилей и Николаем – жили почти в центре города на берегу Енисея. Прямо за домом Беллы был спуск к реке. Спуск был заросший травой, на нём были кучи мусора и всякого хлама. Но к берегу реки можно было пройти. На берегу был песок, можно было загорать и купаться.

Интересно, что в хозяйстве этой семьи была корова, и каждое утро по улице проходил пастух, собирая коров в стадо; вечером он пригонял животных обратно. Недалеко от них жила и еще одна сестра матери Нели, Сары Николаевны – Лия Николаевна, у которой была дочь тезка и ровесница моей Нели. Моя будущая тёща – Сара Николаевна имела комнату на другой улице, тоже в центре, иногда она ходила туда ночевать. Эти три сестры Белла, Лия и Сара (в девичестве Мейерович) жили очень дружно. Белла Николаевна работала бухгалтером в в лесотехническом институте, Сара Николаевна-секретарём-машинисткой в каком-то заочном институте. Во время моего приезда этого учреждения уже не было, и она, так же, как и Лия Николаевна, были домохозяйками. Их старший брат Исай (Исак) Мейерович, который выучился в Красноярске на фармацевта и к тому времени уже переехал в Иркутск, где был директором фармзавода.

В дальнейшем я бывал в Красноярске уже в середине 80-х годов. Мне хотелось, показать мою докторскую диссертацию академику Гительзону, директору института биофизики Сибирского отделения АН СССР. В моей диссертации был большой раздел об осмотической стойкости эритроцитов при свинцовой интоксикации. Гительзон очень внимательно прочитал мою работу и сказал: «Защищайтесь скорее, всего Вам доброго».

В этой поездке я останавливался у двоюродной сестры моей жены – её тоже зовут Нелей. Они с мужем показали мне правый берег города, а также мы съездили на Саяно-Шушенскую ГЭС, побывали в посёлке, где жил и писал замечательный сибирский писатель Астафьев. Потом Неля один раз приезжала в Иркутск – в 2002 году на похороны моей жены.

После 3-го курса мы вступили в брак. Это произошло в Красноярске, где я был в гостях у Нели – последние дни каникул 1953 года. В эти дни в Иркутске погиб сын сестры моей бабушки Яков, поэтому праздность свадьбу в Иркутске не было возможности, родственники были в трауре. Но отметить наш брачный союз с Нелей, все-таки, надо, и Нелина тетя Белла Николаевна организовала свадебный вечер. Пришли Нелины друзья и подруги по школе, пришли родственники, которые проживали в Красноярске. Было по-семейному тепло и просто, без громких фраз и пьяных физиономий. Надо было уезжать учиться, мы с Нелей приехали в Иркутск и 4 сентября 1953 года оформили брак в ЗАГС. Мои родители отнеслись к Неле нормально, спокойно, мама сказала ей, что может сделать из нее хорошего хирурга, но Неля, не знаю почему, от этого предложения отказалась.

В 1955 году у нас родился сын Александр – здоровый, большой мальчик. С ним первое время занималась тёща Сара Николаевна и целиком отдавалась делу его воспитания. Она стала жить с нами – благо, места хватало.

А мы продолжали заниматься своими студенческими делами. Меня выбрали в институтский комитет комсомола, дали мне спортсектор вместе со студентом 5-го курса Колей Дубининым – я возглавлял команду шахматистов, он был организатором в других видах спорта (волейбол, коньки и др.). Я ездил на шахматные соревнования по линии спортобщества «Медик» – в г. Алма-Ату, в Москву и Ленинград. Здоровье моё было хорошее, только зрение было -10. Тогда ещё не был организован институт хирургии глаза, и высокая близорукость не поддавалась лечению. Я не бросил биохимию и мне завкафедрой профессор Павел Алексеевич Шершнев готовил место в аспирантуре.

Первая работа – «распределение» в Усолье и почти развод

Нэле очень нравилась неврология, она хотела быть невропатологом. Всё это замечательно, но, когда дело дошло до распределения на работу, – мне секретарь партком института сказал, что партия борется с семейственностью (моя мама профессор Сенчилло-Явербаум заведует кафедрой госпитальной хирургии) и взять её сына в аспирантуру не представляется корректным. «Вот если бы Вы, Зинаида Тихоновна, были бы простой прачкой, то тогда никаких разговоров бы не было, мы взяли бы вашего сына в аспирантуру» – так маме ответил парторг вуза.

И нам с женой удалось «зацепиться» за места в МСЧ завода п/я 14 в г. Усолье-Сибирское, что расположен примерно в 80 км от Иркутска. Меня туда приняли в лабораторию, Нэлю – невропатологом. Перед выходом на работу Нэля прошла подготовку по нервным болезням на кафедре мединститута, а я в лаборатории медсанчасти Ангарского комбината № 16. Лабораторией заведовала относительно пожилая женщина – помню только, что её звали Анной Ивановной – по образованию медицинская сестра, но она была умна и лабораторное дело знала великолепно. Лаборатория была оснащена хорошими микроскопами, аналитическими весами, биохимическими приборами – достаточно современными для того времени (пламенные фотометры, фотоэлектроколориметры). Вспомнил, как нас учили в институте титровать.

Наконец, через 3 месяца после окончания института мы переехали в Усолье. Начальник медсанчасти Чера Георгий Антонович был дермато-венерологом, т. е. имел ту же специальность, что и мой папа. Они хорошо знали друг друга, и отец попросил Черу нам содействовать. Комната, которую нам выделили, была в четырёхкомнатной квартире, где проживали другие служащие завода. Наша комната имела примерно 20 квадратных метров. Жили мы вчетвером – я, Нэля, тёща и сын Александр. Было довольно непривычно, очень уж тесно. Как говорится – негде повернуться.

Я договорился с Чера, что хотел бы организовать лабораторию на здравпункте завода для обследования рабочих. Он согласился, и я договорился с главным инженером и одну комнату в здравпункте мне смогли переделать для лаборатории. Подвели воду, электричество, поставили большой стол для работы – на нём делали анализы. Выкопали под полом яму, залили её цементом, закрепили досками и на эту тумбу мы поставили аналитические весы. Сделали вытяжную вентиляцию. В общем, работы хватило на 3 месяца. Эти три месяца я изучал органическую химию – читал учебник. Когда всё было готово, для работы выделили должность лаборантки – имя этой молодой девицы я не помню. Мы составили примерный план работы – ходили в цех, где брали у рабочих кровь. Определяли мы разные показатели того или иного вида обмена веществ – сахар, остаточный азот, хлориды, вакат-кислород, глутатион и др. Очень удачно, что в это время вышла книга Травиной об организации клинико-биохимической лаборатории.

В этой книге было всё, что нужно для организации биохимической лаборатории в медицинском учреждении. Например, какие должны быть рабочие столы, какое оборудование (пробирки, пипетки и другая посуда), какие приборы – аналитические весы, фотоколориметры. Травина писала, как правильно мыть лабораторную посуду и подробно, со всеми деталями, были приведены все применяемые в то время биохимические методы в клинике – только смотри в книгу и делай всё так, как там написано.

Я написал несколько статей в сборник научных работ нашего мединститута, они были опубликованы, и вот с этого началась моя научная деятельность. Стали появляться у нас знакомые – главный энергетик завода Лев Миронович Мусников и его жена – невропатолог Ксения Андреевна. С нашего выпуска в Усолье направили двух врачей – Володю Зуселева врача гинеколога в районную больницу и его жену санврача в МСЧ химкомбината. Я познакомился с начальником проектно-конструкторского отдела химкомбината Азаром Фёдоровичем Пудаловым. Азар появился в Усолье незадолго до нашего приезда. Он жил и учился в Москве. Его отец – писатель Фёдор Пудалов – как я понял из разговора с Азаром, развёлся с женой. Им была написана книга «Лоцман Кембрийского моря», где он предложил, что в Сибири есть залежи нефти. И такая нефть – «кембрийского периода» была разведана как раз в то время, когда мы работали в Усолье.

А мать Азара была заведующей сельскохозяйственным отделом библиотеки имени В. И. Ленина в Москве – должность более, чем достойная. У этой женщины было какое-то заболевание слухового нерва, она с возрастом стала глохнуть. Подобный патологический процесс оказался и у Азара. Азар, окончив среднюю школу и какое-то техническое училище, полюбил девушку, которая ему не ответила взаимностью, а он, взяв минимум вещей, сел в поезд и поехал на восток – куда глаза глядят. Слез он на станции «Ангара», в нескольких километрах от которой был город Усолье-Сибирское. Он добрался до города, его приняли на работу, дали квартиру, он женился, у него родились два сына. Азара назначили начальником конструкторского отдела, где было несколько человек с высшим образованием. И он, благодаря своему интеллекту, руководил этой группой. Он действительно был умным и способным человеком. Потом он с женой и, кажется, с одним сыном (второй остался с семьёй в Усолье) уехал в Израиль, и его след потерялся.

А в моей семье потихоньку стала назревать буря. Нэля почему-то считала, что я не смог адаптироваться в Усолье, что у меня не хватило сил приспособиться и бороться с трудностями, что ей со мной плохо и неинтересно, и она хочет развестись. Это для меня был удар «ниже пояса», и я не мог понять, что с ней случилось, ведь у нас рос сын – ему уже было больше года. Я вообще старался, как мог, помогать по хозяйству. Что-то делать по дому, постоянно с «судками» ходил в столовую и покупал на всех обеды – первое, второе и третье. Купил радиоприёмник. Когда тёща уезжала, к нам приходила девушка водиться с сыном, её раньше прооперировала мама, и эта девочка взялась нам помогать. Кстати, мама сделала ей уникальную операцию. Это девочка – я забыл её фамилию и имя – безнадёжно влюбилась и решила умереть – выпила концентрированный уксус, образовался отёк пищевода, и пища не проходила. Мама сделала ей пищевод из отрезка кишечника – соединила глотку с желудком под кожей и это заменило пищевод. Было видно, как у неё под кожей грудной клетки эта кишка сокращалась – конечно, зрелище не из приятных, но человек мог питаться через рот – пища проходила в желудок и дальше.

В Усолье вместе мы прожили около 7 месяцев. Мои родители нам помогали – каждый месяц давали 100 рублей (по тем временам – прилично). Возможно, наш разрыв спровоцировали Нэлины подружки, я не знаю, но развод состоялся не по причине моего «явно недостаточного отношения к семье». Тёща, конечно, была на стороне Нэли, и где-то в июле я уволился и уехал к родителям в Иркутск. Я подал объявление о разводе в газету, ходил в суд на развод, народный суд удовлетворил мою просьбу о разводе, дал нам ещё какой-то срок (кажется, месяц), после которого состоится ещё один суд – областной – и нас разведут по закону. Конечно, я сильно переживал. Стал курить, пробовал алкогольные напитки – но они мне не помогли, а делали моё состояние ещё хуже, и я не стал употреблять спиртное. Я настолько был напряжен, что ещё чуть-чуть и моё чувство к жене перешло бы в свою противоположность, однозначно говоря оно бы само себя убило – я это чувствовал.

Нэля в это время уволилась с работы и с сыном и тёщей уехала в Красноярск – туда, откуда она появилась в Иркутске. И вдруг телефонный звонок. Я взял трубку: Нэля. Она спросила, развели ли нас, я сказал, что на первом этапе развели, я жду срок – месяц, после чего решение народного суда должен утвердить областной. «Может, можно, я к тебе вернусь?» – спросила она. – «Я была неправа». Я согласился на её возвращение, и они с Сашей вернулись, и всё стало потихоньку налаживаться. Она устроилась работать в Областную больницу невропатологом, и вскоре поступила в ординатуру по неврологии на кафедру нервных болезней мединститута. А я – тоже в Областную больницу на должность заведующего лабораторией и на полставки биохимиком.

Лаборатория Иркутской областной больницы – люди и истории

Лаборатория в больнице, где я стал заведовать, была в очень плохом состоянии. Зав. лабораторией тяжело болела, у неё был рак с метастазами, её нерадикально прооперировали в Томске, после операции она ещё не вышла на работу, потом проработала пару недель и уволилась. Я, по существу, только и успел с ней познакомиться. Врача-лаборанта по биохимии не было, не было даже медсестры, которая хоть что-нибудь знала о биохимических исследованиях. И вдруг, совершенно неожиданно, ко мне обратилась женщина, её звали Надеждой Ивановной, она закончила фармфак. Жизнь у Надюши была не сладкой – она вышла замуж за эвенка (есть такая национальность на севере Иркутской области) и с мужем жила в административном центре национального округа – посёлке Ербогачон. Это самая северная точка Иркутской области. Климат в Ербогачоне резко континентальный – летом вроде бы нормально, а зимой ужасные морозы -40, -50. Обычаи там очень своеобразные, почти средневековые. Да и характер у мужа был, вероятно, не мягкий. Надежда Ивановна нам рассказывала, что когда к ним в юрту приходили гости, то муж выгонял её, т. к. женщине не полагалось быть за одним столом с мужчинами. Вроде бы он еще и поколачивал её. Она родила двух сыновей. Один – он приехал в Иркутск и поступил в милицию, один раз я его видел. Надежда Ивановна не то просто бросила мужа, не то с ним развелась и приехала в Иркутск. Устроилась санитаркой (препаратором) на кафедру химии, где стала работать и спать на лабораторном столе.

Главный врач областной клинической больницы, заслуженный врач РСФСР Парасковья Гавриловна Рудина была удивительной женщиной, её хорошо знал отец, т. к. Парасковья Гавриловна одно время работала заведующей облздравотделом. В годы войны она была директором научно-исследовательского института вакцин и сывороток, состояла в ВКП(б) с 20-х годов. У Рудиной с отцом были очень хорошие отношения, и она очень его уважала, часть уважения досталась и мне. Некоторые врачи недолюбливали Рудину за её прямой открытый характер. А она взяла меня под крылышко. Она увидела, что я хочу резко улучшить работу лаборатории и в течение всей моей работы в должности заведующего она меня явно и тайно поддерживала. Надежде Ивановне дали какую-то комнатёнку в одном деревянном домике на территории областной больницы.

Надежда Ивановна как-то сразу вошла в коллектив. Работала она без устали, до поздней ночи в лаборатории горел свет – Надежда Ивановна готовила реактивы на завтра, выписывала результаты анализов для врачей отделений. Видимо, она хорошо училась, т. к. быстро освоила многие клинические биохимические методики и всё, что она делала, – у неё получалось. Количество анализов увеличивалось с каждым месяцем. Я работал на 0,5 ставки врачом-биохимиком (на ставку – зав. лабораторией), пришлось подключить к биохимическим методикам ещё одну лаборантку – молодую женщину, Ирину Фёдоровну Однолько. Она брала кровь из пальца у больных, фамилии которых палатные медсестры записывали в наш журнал. Для этого ей приходилось быть на работе с 7 часов, чтобы взять у всех кровь до того, как больные позавтракают. Когда у Иры заболевал ребенок, мне приходилось за неё брать кровь в отделениях – надо, так надо. Если Надежда Ивановна была мягкой, исполнительной женщиной, то Ира могла постоять за себя и грубо ответить сотруднику лаборатории. Мне приходилось порой успокаивать и примирять конфликтующих. Жила Ирина Фёдоровна где-то в Маратовском предместье. Мне кажется, что её отца репрессировали в 1937 году. Мать работала в милиции. Муж был шофером автомашины вытрезвителя (помнит ли кто-нибудь такое учреждение в нашей стране?).

Гордостью лаборатории была Елена Николаевна Пилиховская. Для меня огромной неожиданностью было то, что она жила, оказывается, в том же доме, что и я, только в соседнем подъезде. Мы ни разу с ней не сталкивались во дворе, вероятно, не совпадали по времени. Жила она с матерью – худощавой брюнеткой. Познакомился я с Еленой Николаевной только тогда, когда почти одновременно стали работать в лаборатории. Специалистом она была классным, отлично знала картину крови при различных лейкозах и заключение по картине мазка крови было достоверно на 100 процентов. Биохимию она знала хуже. Приехала она в Иркутск из Белоруссии, с ней было 2 сына. Один учился в мединституте – его хорошо знал мой старший сын Александр. Елена Николаевна работала добросовестно. Характер у неё ровный, но иногда, когда в деловом споре она была права и доказывала это, тогда она была твёрдой и немного агрессивной. После моего ухода из лаборатории – 1965 год – она вскоре уволилась и уехала работать на Сахалин, но потом вернулась в Иркутск, и стала работать заместителем главного врача по лечебной части областной больницы.

Я продолжал выполнять научную работу, изучая влияние свинца на метаболизм у лиц, контактирующих в процессе работы с этим металлом. Собирал литературу, обобщал её, много работал с реферативным журналом по биохимии, выписывал отдельные рефераты в тетрадь (в последующем это пригодилось мне для написания монографии). В этой работе мне помогала Ирина Фёдоровна Однолько – мой лаборант. Дело шло неплохо. Врач лаборатории Нина Васильевна Герман немного занималась иглотерапией, я делал этим больным анализы крови до и после лечения, а вот почему у различных больных, лечившихся иглоукалыванием, повышалось в крови содержание остаточного азота, объяснить было трудно. Одна из причин – этот вид лечения способствует распаду белка, и концентрация аминокислот в крови увеличивается. Но мог быть и другой механизм – повышается вообще азотистый обмен. Это надо было изучать литературу по этой тематике, а её было много и мне не хотелось раздваиваться. Так эти исследования остались без объяснения.

Наша лаборатория стала методическим центром для лабораторий больничной сети области. Мне приходилось проверять работу лабораторий больниц. Я ездил в г. Тайшет (почти на границе с Красноярским краем), в город Братск, в Бодайбо – центр золотодобывающей промышленности в Иркутской области и в другие города и посёлки.

Например, в Тайшет я ездил вместе с приехавшим из Москвы работником госпартконтроля (в стране одно время существовала такая структура), мне надо было оценить жилищно-бытовые условия медработников. Это было зимой, как раз Хрущёв стал генсеком – наступило время оттепели. В Тайшетском районе, на юг от железной дороги, есть село Соляная. В этом селе врачом работал мой друг Юра Колчин, с ним была жена Лариса и маленькая дочь. О моем желании поехать в Соляную я сказал заведующему райздравотделом. Он дал мне полноприводный «газик», и через тайгу, снежные сугробы я поехал в эту деревню. Юра встретил меня как брата. Мы просидели с ним всю ночь, пили водку (или разбавленный спирт?), вспоминали как мы учились, без конца перебивали друг друга, рассказывали о своей работе и жизни. Утром я уехал в Тайшет, сделал все запланированные дела, и отбыл домой, в Иркутск.

В Братск командировка была весьма интересная. Зима, мороз под 40. Накануне на строительстве Братской ГЭС был какой-то праздник и, естественно, банкет. Два человека после обильного возлияния и отличного обеда заболели – заместитель главного инженера строительства Алексеев и директор строящейся ГЭС – Князев – он был на эту должность уже назначен правительством. У обеих были симптомы острого панкреатита. К этим больным обком партии рекомендовал отправить хирурга из Иркутска для подтверждения диагноза и назначения лечения. Таким хирургом оказалась моя мама, она имела несколько печатных работ по оперативному лечению панкреатита.

Характерным симптомом при этом заболевании являлось повышение в крови и моче активности фермента, расщепляющего крахмал-амилазы. Мама попросила послать с ней врача-биохимика, и с ней полетел я. Активность амилазы у этих больных была повышена, и они были самолётом отправлены в Иркутск в областную больницу. Алексеев поправился без оперативного лечения, а Князеву мама сделала операцию и примерно через месяц он выписался и вернулся в Братск.

Первый автомобиль «Москвич-407», 1959

Теперь несколько слов об автомобиле. Еще в школе я загорелся мыслью о собственном автомобиле. Учился я хорошо, но вдруг стал хуже видеть – постепенно мое зрение всё ухудшалось. Это заметили учителя, пересадили меня на первую парту. Заметила и мама. Я стал приносить дневник с не очень удачными оценками. После многих консультаций глазные врачи вынесли вердикт – несоответствие роста головы в переднезаднем направлении и роста глаза, т. е. изменилось фокусное расстояние. Мне выписали очки, но близорукость постоянно продолжала увеличиваться. Окулист сказал, что миопия (близорукость) будет продолжаться, пока не завершится рост организма. Поэтому 1 раз в году мне приходилось увеличивать силу очков и в итоге очки стали -10. Такая близорукость, естественно, была более, чем достаточна, чтобы я стал не пригоден к военной службе и мне выдали «белый билет». Но вот иметь удостоверение на право вождения автотранспорта в очках любой степени «-» или «+» при полной коррекции зрения очками не запрещалось. Это дало мне возможность впоследствии поступить на обучение вождению автомобиля и получить удостоверение, в котором сказано, что вождение автомобиля должно осуществляться в очках. Это меня более, чем устраивало.

Первыми из моих знакомых, кто приобрели собственные автомобили, были доктор Шварцберг и врач судебной медицины Александр Якобсон. Иосиф Лазаревич «Москвич-402», а Якобсон – «Москвич-401». Это были первые советские машины, поступившие в продажу где-то в 50 году, может быть, чуть раньше. Потом появилась «Победа» – она была прекрасна, стояла в помещении автомагазина на улице Фурье. Этот автомобиль долго стоял в магазине, но потом его всё-таки купили. Профессора мединститута, уже довольно пожилые люди, купили кто что – профессор Алексей Иванович Никитин и профессор Ефрем Израилевич Беляев купили «Победу», профессора К.П. Сапожков и М.С. Каплун купили «Москвича», профессор Круковер сумел приобрести «Эмку» (ГАЗ-1). Смогли купить автомашины и некоторые доценты (например, доцент фармфака Бабич). Некоторые из этих владельцев наняли профессиональных шоферов и платили им зарплату, некоторые владельцы сами получали права, в том числе кое-кто из жен профессоров (например, жена профессора Константина Петровича Сапожкова). Мои родители тоже могли купить «Москвича», это было бы им по карману, но отец побоялся, что я буду плохо водить – ведь у меня была высокая близорукость. Я с завистью смотрел на своих знакомых, наших профессоров, их сыновей, которые «разруливали» по городу и по чудесным сибирским просторам.

Я потихоньку копил деньги («Москвич» стоил дорого – сколько – я не помню, но накопить на «Москвича» было возможно). Я записался на очередь в автомагазине, каждый месяц приходил на перекличку и ждал, когда моя очередь подойдёт. Даже работая в Усолье, я каждый раз в определённый день ездил в Иркутск, чтобы отметиться. Но вот очередь подошла. Папа противился, боялся, ведь у меня была большая близорукость, но как меня удержать? Моё желание купить автомобиль – и отец это видел и понимал – очень (даже очень-очень) сильно, и он «подключил» против покупки Нэлю. У Нэли в Красноярске была двоюродная сестра, тоже Нэля. Она заболела туберкулёзом, ей нужны были деньги на лекарства, и папа подговорил мою жену помочь её сестре материально – переслать приличную (по тем временам) сумму в Красноярск на лечение. Это было еще в 1953 году, когда мы учились на третьем курсе. Я, не задумываясь, но разгадав хитрость папы и жены, снял с книжки какую-то сумму, уже не помню, и отдал своей жене, чтобы она переслала деньги в Красноярск. А сам я вышел из очереди и встал в её конец снова, надеясь всё-таки скопить деньги. В эту – вторую – очередь я ездил из Усолья раз в месяц на перекличку. Когда после нашей размолвки мы снова с Нелей сошлись и стали работать в Иркутске, я начал копить деньги, но это уже было значительно сложнее – рос Саша, мама заканчивала оформлять докторскую – на это требовались расходы. Вдруг, в конце 1958-го, перед очередным съездом партии³, Московский завод выпустил дополнительно сверхплановое количество автомобилей «Москвич-407» улучшенной комфортности с более мощным двигателем 45 л.с. И в Иркутск поступило в продажу большое количество автомобилей. Все, стоявшие на тот момент в очереди, более 700 человек, купить не смогли, не ожидали такое быстрое наличие автомашин. Кстати сказать, в продажу чуть позже поступили и «Волги». И мой папа сменил гнев на милость, мы с ним пошли покупать «Москвича».

Радость меня переполняла, но я старался это не показывать, старался быть сдержанным. Папа взял баул – был такой прямоугольный сундучок – чемоданчик, положил в него кучу денег, и мы вдвоем с ним зашагали в автомагазин. Все машины были салатного цвета, с боковой белой накладной линией, бескамерные (к машине прилагался набор для ремонта шин), с рычагом переключения скоростей на рулевой колонке. Но «моя» машина не хотела заводиться. На улице было холодно, по-видимому, в бензопровод попала вода и замерзла. На буксире мы отогнали машину в гараж – во дворе облвендиспансера, которым руководил мой папа, был гараж с обогревом и даже со сторожем. В гараже находилась грузовая машина, принадлежащая диспансеру – только примерно через год все автомобили, оказавшиеся в лечебных, организация, собрали в одно автохозяйство облздравотдела, где были отличные для того времени автомеханики и вообще всё, что нужно для поддержания автомобиля в рабочем состоянии. Грузовик забрали в автохозяйство, и наша машина долго-долго находилась в «грустном» одиночестве на территории диспансера.

Утром следующего дня я пришел в гараж, машина отогрелась и вмиг завелась. Я поехал на заправку – бензина в баке было всего около литра. Автозаправок в городе было очень мало, ближайшая была на колхозном рынке. Выглядела она примерно так. В маленькой будочке сидел заправщик, метрах в 10 от него стояла колонка, перед ней были поставлены 2 прозрачных цилиндра ёмкостью примерно по 20 литров. Один цилиндр находился выше другого. В него ручным насосом заправщик качал бензин из подземного бака, и когда первый (верхний) цилиндр заполнялся бензином, то через кран заправщик переливал в нижний баллон нужное количество топлива (на нижнем цилиндре были мерные деления). От этого цилиндра через шланг бензин заливался в бак автомобиля – в бак машины попадало столько бензина, сколько было залито в нижний стеклянный цилиндр (скажу сразу – это было так давно, что я может быть и что-то перепутал – но в принципе это было так – заправщик вручную закачивал бензин – это точно). Бензин был двух сортов – красного и белого цвета. Красный А-66-этилированный (с добавкой тетраэтилсвинца для улучшения качества горючего) и А-72-бесцветный (белый) более высокой степени очистки и без тетраэтилсвинца. Заливали в бак тот, какой был на заправке в наличии. Были и перебои с бензином, тогда выдавали на одну заправку 10 или 20 литров, а иногда бензина вообще не было. Приходилось не ездить, ждать, когда привезут бензин. Позже, лет через 20–25 один раз мне удалось заправиться авиационным бензином, в аэропорту, тоже что-то случилось с поставками авто топлива.

Бензин давали по талонам, которые продавались в разных торговых точках. Для личного транспорта был один вид талонов, для государства – другой. Если заправщик был знакомый, а такие заправщики были у каждого водителя машины, то можно было заправиться и на «государственные» талоны. Правда, за этим следиламилиция и иногда эти талончики «пропадали» – работники милиции просто забирали их себе, а на автолюбителя, который предъявлял такие талоны, составляли протокол, как на скупщика краденого; меня, слава Богу, такая ситуация миновала – как-то проскакивал. Потом в начале рыночной экономики, талоны вообще отменили – все заправлялись за деньги. Бензин, в общем, был по карману, наверно, каждому владельцу автомашины.

В первый же день моего управления машиной, со мной произошел забавный случай. Когда я ехал (номеров на автомобиле еще не было – не успел получить) из гаража домой и на заправку – первый мой выезд – на полпути к дому меня остановил какой-то мужчина (где-то я его видел, но не мог вспомнить), заглянул в кабину, увидел радиоприемник и спросил меня, зарегистрировал ли я его. Я сказал, что машину я купил вчера и никакого разговора о регистрации радиоприёмника не было. Этот парень достал какую-то красную книжку и заявил, что я должен ему заплатить штраф (он назвал какую-то сумму) за то, что радиоприёмник не зарегистрирован, что есть постановление правительства о регистрации всякой радиоаппаратуры. Я, конечно, растерялся, я знал, что во время войны радиоприёмники надо было регистрировать, но ведь уже прошло 14 лет после Победы и не знал, отменён этот закон или нет. Я заплатил ему требуемую сумму и уехал. Когда я об этом случае рассказал папе, он ухмыльнулся и покачал головой, ничего не сказав. Деньги, правда, были совсем маленькие.

«Дружинник» – была такая миссия

Думаю, что тут следует рассказать о моем участие в общественной дружине городской автомобильной инспекции. Было такое время, когда создавались коллективы в помощь государственным правозащитным организациям по поддержании общественного порядка. По стране создавались милицейские дружины, в том числе и в системе ГАИ. Небольшой группы людей в вечернее время патрулировали на выделенных им участках улицы и задерживали водителей, нарушивших правила дорожного движения. С такой группой, примерно из 5–6 человек иногда дежурил и штатный автоинспектор. В мою группу входили интересные люди. Например, Виктор Васильевич Морецкий – крупный, сильный мужчина, прошедший войну. Работал он часовым мастером. Он ездил на мотороллере, и было как-то непривычно видеть такого громадного человека, сидящего на «Вятке», в нашей группе был Виктор Горелик – ему не удалось получить высшее образование, но он очень любил автомобили, часто их менял. Работал он на телевидении в должности заместителя начальника телецентра. С ним однажды случилась беда, как-то ехал он на автомашине телецентра по городу, шофер зачем-то остановился, и оба вышли из автомобиля. Виктор перешел на левую сторону машины поправить наружное зеркало заднего вида. В это время встречный автомобиль влетел прямо в это злополучное зеркало и этом зеркалом выбило глаз у Виктора. Но этим дело не кончилось. Горелик упал и по его ногам проехали передние колеса того же автомобиля …Горелика увезли в институт травматологии, где ему кое-как собрали ноги. Слава богу, хоть жив остался.

Третий участник нашей группы – Миша Глаголев. Он был самый молодой в нашей группе, я знал его семью, особенно дедушку, который в музыкальной школе и в музыкальном училище занимался с нами теорией музыки и хоровым пением. Миша был весьма одарён музыкальным слухом, отлично подбирал самые разные мотивы на пианино, имел мотоцикл и хорошо на нем ездил. После окончания госуниверситета он работал преподавателем на кафедре математики. Помню я еще одного нашего дружинника – артиста театра юного зрителя (ТЮЗа) Эхтера, но он был в годах, и ходил на дежурства редко.

В середине марта 1953-го я сдал экзамены, получил любительское удостоверение на право управления легковым автомобилем. В это время после смерти Сталина власть в стране пытался захватить Берия. Вот как было напечатано на второй странице корочки, вручённого мне ЛЮБИТЕЛЬКОГО документа, т. е. перечень организаций, выдавших эти «корочки» (перечень был напечатан столбиком): КГБ СССР, Министерство внутренних дел СССР, Государственная автомобильная инспекция СССР, Иркутская областная автомобильная инспекция. Вот так-то…Этот раритет мне при обмене прав не удалось сохранить. Но в памяти – осталось.

Помню, к правам прилагалась еще одна бумажка-вкладыш. Она называлась «талон предупреждений». На этом талоне автоинспектор делал прокол – были у гаишников такие дыроколы типа компостеров. Никаких штрафных акций после прокола талона предупреждений не было. Но когда в этом талоне появлялось 10–15 проколов (предельное количество я не помню), инспектор забирал права, а талон оставался у водителя, и злостный нарушитель правил дорожного движения вызывался в отдел ГАИ. Там, наверное, ему уж и доставалось…

Один раз в моем талоне появился прокол-единственный за весь мой 60-летний (да, я водил машину до июня 2013-го, когда мне исполнился 81) водительский стаж. А дело было во время нашего путешествия по западной части СССР, где-то что-то я нарушил, уже не вспомню.

Как из-под земли появился сотрудник ГАИ. Вежливо попросил предъявить документы. Что-то мне объяснил и сказал, что должен сделать предупреждение – прокол в талоне. Я не стал с ним пререкаться, но предъявил удостоверение члена народной дружины ГАИ. Посмотрев документ, инспектор сказал, что он может не делать прокола в моем талоне, но тогда моё удостоверение на право управления автомобилем вместе с объяснительной запиской он отправит в Иркутское управление ГАИ, где соответствующие сотрудники и будут принимать решение. Я отказался от этого варианта: вернусь домой я не скоро, а мое удостоверение за такой срок может на любом этапе пересылки затеряться. Я, немного подумав, отказался от этого варианта, инспектор продырявил мой талон. По приезду в Иркутск я зашел в ГАИ, там оказался автоинспектор, который несколько раз с нашей группой выезжал на дежурства. Он на талоне написал «прокол не действителен», расписался и поставил печать.

И несколько слов о начальнике нашей дружины Александре Ивановиче Заинчковском. Он был полковником в отставке. До отставки работал на военной кафедре Горного института. Сейчас этот институт называется по-другому, но когда я учился, тогда он был именно Горным. Это был сухощавый мужчина, очень требовательный и строгий. Я до поступления в дружину ГАИ Заинчковского не знал, но совершенно случайно в разговоре с одной хорошо знакомой нашей семьи назвал фамилию Заинчковский. И вот что она мне рассказала. Звали ее Эльза Исаевна Шварцберг (по мужу насколько я помню, Шкуратовская). У неё была дочь Ирина, она страдала какой-то тяжелой болезнью. И вот в 1937 году мужа Эльзы Исаевны арестовали как врага народа, а саму Эльзу уволили с работы. Мать и больная дочь остались совсем без денег. Кто-то посоветовал Эльзе Исаевне обратиться к Заинчковскому – где в то время и на какой должности он трудился-я не знаю. Когда он узнал, что Эльза жена врага народа, он сказал (со слов Эльзы Исаевны) «вот именно поэтому я Вас и возьму на работу». Вот так вдруг открываются глаза на очень строгого и хмурого человека. А все нарушители правил дорожного движения как огня боялись наказания, вынесенного на заседании штаба народной автодружины, и уверяли, что проще и гораздо легче получить прокол талона предупреждений или заплатить штраф после разговора со штатным инспектором.

Как проводили отпуска в Сибири в СССР

Примерно в это же время – чуть позже – был организован областной совнархоз, эту систему создал Хрущёв для того, чтобы в чрезвычайных ситуациях область могла сама распоряжаться своими ресурсами. Такая структура была создана по всей стране. Иркутский совнархоз решил организовать дачно-строительный кооператив для научно-технической интеллигенции города. Это был второй дачный кооператив в области (первый был уже создан в Братске) и папа в него вступил. Кооперативу дали название «Южный» он находился на 28 км Байкальского тракта – примерно на половине расстояния от Иркутска до Байкала. На 28 км был сворот направо до Ангары. Ангара в этом месте образовала большой разлив.

Дорога по тем временам от Иркутска до Байкала была весьма сносной, пятикилометровый участок от тракта до поляны будущего кооператива был ещё не готов. Два лета мы со всей семьёй отдыхали в селе Олха – совсем близко от города.

В 1957–58 годах дачный посёлок «Южный» достроили. Домики были совсем маленькие, вариантов было два – первый – одна комната и веранда, второй – две комнаты и веранда. Отец выбрал второй вариант – семья у нас была большая. Дорогу от тракта сделали весьма удовлетворительной, даже начали асфальтировать. О даче я напишу подробно как-нибудь в другой раз. Эта была большая и интересная, достаточно чувствительная для меня тема: мы привыкли и любили этот наш домик на берегу залива, да соседей тоже. Вот о некоторых наших соседях я бы хотел написать.

Наш участок в кооперативе был 116, всех участков – около 200. Находился наш домик на большом холме, на опушке шикарного сибирского леса. Вначале запрещалось использовать лес – вроде это общественное достояние. Потом оказалось, что этот лес не принадлежит никому: ни в одной организации (а весь кооператив находился на территории Иркутска – сельского района) он не числился. Это было подтверждено судебным решением и дачникам, которые построили домики на опушке, разрешили «прирезать» небольшую часть лесных угодий.

Нашими соседями были известные в Иркутске люди, представители и директора разных школ и предприятий, профессора и доценты вузов и др.

Прошло более 50 лет существования нашего кооператива – ему дали название «Южный» – и хозяева дач почти во всем кооперативе сменились – в основном ими стали дети владельцев соответствующих дач, например, в нашей семье членом кооператива был сперва мой отец, потом я и, наконец, стал мой старший сын – Александр.

Со всеми соседями мы жили дружно и весело. Я подружился с замечательным человеком – Владимиров Григорьевичем Томиловым и его женой Элеонорой Николаевной. Замечательные люди, порядочные, умные, добрые. От Владимира Григорьевича можно было всегда получить добрый совет и поддержку. Когда я летом жил на даче, мы иногда с ним выпивали в жаркий день холодное пиво. Собирались также семьями на все праздники и памятные дни. Общение с семьей Томиловых доставляло мне и Нэле много радости и удовольствия, жаль, что это прошло! Но что делать? Теперь мы иногда все реже и реже перезваниваемся с Томиловыми, вспоминаем великолепные летние дни на даче – работы в саду, поездки на Байкал, чудесные летние вечера…

Тракт Иркутск-Листвянка соорудили почти заново – ждали приезда президента США на Байкал, но он не приехал. Теперь путь от дома до дачи составил всего минут 40.

До постройки дачи мы – Нэля, я и Саша ездили на машине на курорт «Аршан» – излюбленное место отдыха иркутских медиков – работников института. Директор курорта уже знал летнее пристрастие наших преподавателей и подготавливал отдельные небольшие коттеджи для приезжающих иркутян. Аршан – это действительно замечательное место. Во-первых – изумительно красивая автомобильная дорога – 220 км от Иркутска. После выезда из города проезжаешь через город-спутник Иркутска – Шелехов, что в 18 км от областного центра, после Шелехова идет прямой тракт 8–10 км до отрогов Саян и дальше до самого Байкала подъёмы и спуски по изумительным горам. Первый подъёмы начинается приблизительно на 33 километре – дорога резко поворачивается влево и в гору. На «Жигулях» его можно пройти на прямой передаче, иногда надо включать 3 скорость, едешь не очень быстро – в среднем 70 километров в час по изумительной асфальтированной дороге, справа и слева густой сосновый лес, после этого подъёма – спуск к деревне Большая Глубокая, перед деревней самый крутой спуск – на обратном пути включаешь в конце подъёма 2 передачу. И такой спуск-подъём до самого Байкала, последний участок дороги утрамбован белыми камушками (мрамором?); у Байкала в километрах 10–15 находится районный центр г. Слюдянка, где добывается мрамор. Не доезжая до Слюдянки, есть поселок Култук, от которого дорога сворачивает вправо, на запад и через несколько километров выходит в Тункинскую долину – справа и слева от долины горы, а едешь по гладкой бесконечной долине, в середине которой граница между Иркутской областью и Бурятией. Сейчас там стоит полицейский пост, на котором берут плату (символическую) за въезд в национальный парк.

Главная деревня в Тункинской долине – Торы, после Тор небольшой посёлок Зактуй, от него если ехать прямо – то доедешь до границы с Монголией (посёлок Кырен), а повернув направо, переезжая реку Иркут, через 30–35 км приезжаешь в курорт Аршан. По пути на курорт по левую сторону от дороги – райцентр Тунка, где имеется автозаправка.

В конце 40-х – начале 50-х годов сотрудники института, которые ехали на Аршан в начале отпуска – в июле – заказывали грузовой автомобиль для вещей. С автомобилем ехал обязательно милиционер для охраны груза – в то время были разбойные нападения на транспорт, проезжающий по Култукскому тракту. Сами отдыхающие добирались до Култука поездом, железная дорога после введения в эксплуатацию Иркутской ГЭС шла до Култука уже по новому направлению – через долину Иркута и дальше через горы к Байкалу. В Култуке на железнодорожной станции пассажиры пересаживались в курортный автобус и их довозили до Аршана. Кажется, вскоре от автовокзала в Иркутске до курорта Аршан стал ходить рейсовый автобус.

Интересно, что в это время проезд в восточную часть страны от Байкала и далее был запрещен. После Култука поворот влево в сторону Улан-Удэ и вправо в сторону Монд (граница с Монголией). До Култука – пожалуйста, а дальше – нельзя. На тракте стояли милицейские посты и без пропуска – стоп. Нужен был пропуск, выданный милицией. Курорт Аршан находился в зоне, въезд в которую не разрешали. Нужен был пропуск, позволяющий въезд в восточную часть страны. А такой документ нужно было обосновать в заявлении. Обращаться надо было в райотдел милиции по месту жительства. Боже мой, какие это были очереди в милицию, чтобы оформить пропуск на поездку в Аршан. Перед отделом милиции, находящейся на улице Фурье недалеко от рынка, мы с мамой заняли очередь часов так приблизительно в 17 и простояли так примерно до 3 ночи. Зачем было это так сделано? Такой порядок проезда на восточную часть страны через некоторое время был отменен.

Я с мамой поехал в Аршан первый раз в 1949 году. Папа попросил у заместителя председателя совнархоза автомашину – дали трофейный «Мерседес». Автомобильной дорогой до Аршана – 5 часов езды (это если ехать не очень быстро). Мы приехали, оформили путевки и нас поселили в двухквартирный домик, который был расположен на территории курорта. Стали съезжаться другие отдыхающие – сотрудники мединститута, другие врачи Иркутска, врачи городских больниц. Им тоже выделили по отдельному домику. Я помню профессоров А. И. Никитина (ректор института, зав. кафедрой физиологии), И.С. Сумбаева (зав. кафедрой психиатрии). Обязательно отдыхал каждое лето доцент кафедры пат-анатомии В.В. Донсков. Отдыхали, но реже, профессор М.С. Каплун (зав. кафедрой кожных и венерических болезней), его жена – зав. кафедрой общей хирургии профессор А.И. Соркина, из других вузов – профессор Рукавишников, доцент Абрамович; были и врачи практической медицины – особенно выделялся судмедэксперт Александр Абрамович Якобсон. Он на 5 лет раньше меня закончил мединститут, был высокий, остроумный, красивый мужчина, старше меня на 10 лет, т. е. в то время ему было уже за 30. Он приехал на курорт на своём автомобиле – «Москвич 401» – со своей женой Мариеттой Васильевной, матерью Евгенией Ивановной, а потом приезжал ещё и с маленькой дочкой – Наташей. В Иркутск он приехал после войны из Читы. Подробности об Якобсоне и всей его семье и близких родственниках можно узнать из монографии Анатолия Григорьевича Шантурова «Иркутские врачебные династии» (Иркутск, 2002, стр. 419–425). Якобсон любил читать детективы, имел хороший музыкальный слух, немного играл на слух на фортепиано, хорошо танцевал (фокстрот), он был душой компании. Полностью подходят ему строки из Евгения Онегина. Он мог «без принуждения в разговоре коснуться до всего слегка, с ученым видом знатока хранить молчанье в важном споре… умел судить о том, как государство богатеет… и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет». К своему дню рождения он готовился весь год и его стол был полный деликатесов (грибы, икра и т. д.).

Наш общий хороший знакомый – шофер телерадиокомитета Василий Парамонов – сколотил во дворе у Якобсона гараж – без автомобиля Якобсон не мог передвигаться. Он страшно боялся уколов, даже укол пальца для взятия крови был для него крайне неприятен.

Когда я заведовал лабораторией в Областной больнице, он иногда заходил ко мне – судмедэкспертиза находилась на территории больницы. Однажды он принёс свою мочу на анализ – «Посмотри, – сказал он, – что такое». Лаборантка приготовила препарат из осадка мочи, взглянула в микроскоп и позвала меня. «В чём дело», – спросил я. «Посмотрите», – просто сказала лаборантка и освободила мне место у микроскопа. В препарате были сплошь одни лейкоциты. Надо было Якобсона лечить, но он и слушать не хотел. Умер Саша «на рабочем месте». В 1981 году, когда Якобсону было всего 59 лет, проходила ежегодная конференция судебно-медицинских экспертов Иркутской области в помещении анатомического корпуса мединститута, совсем недалеко от здания судмедэкспертизы. Якобсон приехал на автомобиле, во время конференции ему стало плохо, он вышел, сел в автомобиль, приехал обратно в помещение экспертизы, поднялся на второй этаж, сел на свое рабочее место и умер.

Каждое лето мы с Нэлей ездили на Аршан на машине. Один раз я даже работал один сезон в лаборатории курорта. За это нам давали питание в рабочей столовой курорта – в которой питались сотрудники. Работы было для меня мало – всё-таки курорт. Но однажды заболела библиотекарь – симпатичная молодая женщина вдруг потеряла сознание. Узнал, что она больна сахарным диабетом. Значит, она оказалась в гипергликемическом либо гипогликемическом состоянии. Развитие этого состояния клинически выглядит по-разному, но тут – уже без сознания, и что-то – гипо или гипер? Нужно было взять кровь и определить в ней концентрацию глюкозы. Но как это сделать? Экспресс-методов для определения глюкозы в крови тогда ещё не было в лабораторной практике. Это теперь хорошо – есть глюкометры – просто берётся кровь из пальца, смачивается индикаторная полоска и вставляется в прорезь прибора – сразу на шкале появляется ответ – концентрация глюкозы в крови ммоль/литр. Есть индикаторные полоски и для мочи – там по цвету, сравнительно с которым можно приблизительно определить концентрацию глюкозы в моче, если она появляется в моче.

В те далёкие времена почти все клинические лаборатории СССР пользовались довольно сложным и «капризным» методом Хагедорна и Йенсена, этим методом определения глюкозы в крови пользовалась и наша лаборатория Иркутской областной клинической больницы. Метод этот трудоёмкий, требует наличия соответствующих реактивов, нужны, естественно, аналитические весы, соответствующая посуда, водяная баня, приспособлений для титрования. Один анализ можно сделать не быстрее, чем за 45 минут (я это проверил в Иркутске).

Каким-то образом я в Аршане нашел нужные реактивы и приготовил растворы – о точности не могло быть и речи. Взял кровь у больной из пальца, стал с ней делать что-то похожее на методику Хагедорна-Йенсена. В результате определил, что в крови у этой девушки глюкозы нет – стало быть – это гипогликемическая кома. Ввели ей внутривенно 40 процентный раствор глюкозы, и – о чудо – она сразу же после введения примерно 5 мл раствора глюкозы открыла глаза. Других обращений по поводу выполнения каких-либо анализов ко мне не было – и слава Богу.

Однажды мы всей семьей (я, Нэля, Саша, тёща и годовалый Петя) поехали в Аршан – Нэля со своей мамой решили подлечиться и отдохнуть. Несколько дней мы прожили вместе, потом мне нужно было уезжать в Иркутск. Решили – поехать с Сашей, взять маленького Петю, а женщины пусть отдыхают. Пете тогда было чуть больше года. Мы Петю запеленали и положили на полочку за спинкой заднего сидения «Москвича». Он там лежал и молчал – спал всю дорогу.

Когда Пете было 12 лет, я отвез Нэлю на Аршан, а в Иркутск мне надо было возвращаться сразу. В обратный путь за руль сел Петя. Эту поездку он хорошо запомнил. Он всё время боялся, что нам встретится автоинспектор, но до Култука (это примерно 100 км) вел машину Петр. В начале пути местами дорога шла по берегу Иркута, мы останавливались, и оба купались. В пути нас никто не останавливал. В Култуке мы поменялись местами и спокойно приехали домой.

Один раз – приблизительно в 1961–62 году – точно не помню – мы с Нэлей приехали на Аршан на несколько дней. Отдыхали в деревне почти у самой территории курорта, в посёлке, и вскоре собирались уезжать в Иркутск. Но, всегда есть это «но». Тогда рядом с нами в соседних домах отдыхал с семьёй Якобсон и директор единственного в то время в Иркутске автосервиса – Фёдор Михайлович Парадеев. Когда мы уже вывели наш автомобиль из ворот на проезжую часть, Парадеев нас встретил и пригласил на свой день рождения. Как мы не отнекивались – не удалось, мы остались, заехали обратно во двор и пошли в гости. Стал накрапывать дождь. Мы просидели до темноты, выпили вина с отличной закуской и пошли домой, сказав, что нам надо завтра уезжать в Иркутск. А дождь всё время шел, усиливаясь, мы легли спать. Ночью нас разбудил грохот – начался камнепад по руслу реки Кхынгарги. Рано утром мы увидели, что вода затопила всю улицу, наши ворота, половину двора и подобралась к автомобилю. Пришлось разбирать изгородь между двором и огородом и заезжать в огород – он был выше, чем двор. Туда вода не зашла, и всё было в порядке.

Утром мы пошли в центр курорта и пытались узнать, какое это наводнение по величине. Нам сказали, что размыло дорогу примерно в 500 метрах от курорта, и дальше – уже ближе к Иркутску – сильно разлилась река Быстрая. Через неё был мост, но он снесён. Но там, в этом месте, работают карьерные самосвалы, и они за деньги перевозят в своих кузовах легковые автомобили через реку, а после переправы тракт не пострадал.

Мы ждали дня три, когда прибудут первые автомашины из Иркутска или Улан-Уде. Наконец, приехал «Газ-69», и водитель нам сказал, что через Быструю можно переехать в кузове самосвала или на буксире, но глубина реки довольно большая – до верха фары «Москвича». И мы решили ехать – как-нибудь переберёмся на другой берег Быстрой. С нами поехал на своём «Москвиче» с семьёй и дочкой Саша Якобсон. Доехали до речки Быстрая мы спокойно. По дороге – справа и слева – валялись трупы баранов.

У Быстрой стояло два карьерных самосвала. В кузове у них у кабины была полка, на которую надо было заехать передними колесами. Кузов у самосвала был короткий, и «Москвич» полностью не входил. Задний борт нельзя было закрыть, багажник автомобиля свисал над водой. Нэля села в кабину самосвала, я – за руль «Москвича». По двум толстым доскам я заехал в кузов передними колёсами на полочку, поставил машину на ручной тормоз, и мы поехали. Во время переправы мою машину почему-то подтаскивало к левому борту самосвала, и когда мы поднимались на берег Быстрой – был довольно крутой подъем – «Москвич» почти вплотную притерся к борту самосвала. Но все обошлось удачно. Самосвал остановился на ровном месте, к заднему борту приставили доски, и я медленно съехал на твёрдую землю. Ура!

А Якобсон побоялся переезжать в кузове самосвала. Его «Москвича» взяли на буксир и таким образом переправили через речку. Саша со своими пассажирами сидел в автомобиле. Когда его автомобиль вытащили на берег и открыли двери машины, из них хлынула вода. Он вытащил сиденья, протёр пол и стал долго сушить кузов изнутри. Его машина завелась легко, похоже вода не проникла в свечи. Мы подождали, когда он всё выложенное уберет обратно, тоже собрались и поехали в Иркутск – дальше было ехать легко и весело.

На Аршан мы ещё много раз ездили… С Всеволодом Владимировичем Донским – душой наших прогулок по окрестностям Аршана – мы ходили на старые мельницы, вниз по течению Кхынгарги, на мраморные чаши (на правом берегу реки). Один раз я с какой-то чужой компанией взобрался на правый пик Аршанских гор – с него великолепное зрелище на долину Иркута – и перелазил все интересные места вокруг курорта.

Как-то приблизительно году в 1970 мы ездили в Монды в обсерваторию Института солнечной активности АМН СССР. Ездили на двух машинах – я и Неля, и Володя Анчелевич. Володя (по паспорту Лев, но с детства его называли Вова) был своеобразные и интересный человек. Он был примерно одного возраста с Якобсоном, т. е. на 10 лет старше меня. Он закончил Омский автодорожный институт и работал на кафедре автомобилей и тракторов Иркутского сельскохозяйственного института. Во время войны он служил в мотострелковом полку водителем мотоцикла. Его мать была жертвой сталинских репрессий 1937 года. Отец – Вениамин Давидович – доктор медицинских наук, профессор работал в Иркутском институте травматологии и ортопедии. Его жена – Ксения Прокопьевна Высоцкая – тоже доктор медицинских наук, профессор работала на кафедре факультетской хирургии Иркутского мединститута.

У Володи было двое детей – примерно одного возраста с моими сыновьями. Жена Володи была очень активным человеком – руководила художественной самодеятельностью института, особенно много времени уделяла организации работы хора, который был одним из лучших в стране среди медицинских институтов, хорошо был известен и драмкружок, особенно после постановки пьесы Вампилова «Утиная охота».

К огромному сожалению, Людмила Владимировна Сакович – такое имя и фамилия были у жены Анчелевича – погибла в автокатастрофе, ехали зимой в темное время, на «Волге» – за рулем был Володя. Володю судили, частично признали его вину, но дали ему условный срок, удостоверение на право управления автомобилем сохранили. После смерти Люси прошло года полтора, и Володя вступил в брак с Викторией Викторовной Литвиной. Анчелевич был великолепным знатоком автомобиля, в том числе и правил дорожного движения.

Когда он приехал в Иркутск, он был принят на работу на строительство Иркутской ГЭС, руководил группой тяжелых самосвалов. Кто-то познакомил Анчелевича с Якобсоном, и они смогли договориться о продаже им в г. Братске двух автомобилей «Москвич 402». Это было во второй половине пятидесятых годов. Своим ходом, практически по бездорожью, они перегнали машины в Иркутск.

Я помню, что к тому времени Анчелевич построил дом в Маратовском предместье Иркутска. Ему выделили небольшой участок, на котором он поставил дом и гараж. Автомобиль Володя привел в идеальное состояние своими руками. Он разобрал машину до голого кузова, всё, что надо, смазал и собрал заново. Володя был одним из лучших автомобилистов города; у него были золотые руки, он владел сваркой, покраской, мог легко отрегулировать зазор в клапанном механизме, определить и поправить развал и схождение передних колёс, мастерски отрегулировать карбюратор. В декоративные диски колёс можно было смотреться как в зеркало. Его автомобиль был в идеальном состоянии. А «Волгу», что купил его отец, водила Ксения Прокопьевна – она получила водительское удостоверение. Володя был исключительно чистоплотен – дома у него всё было чисто. Отопление он провел от печки в кухне – радиаторы отопления стояли на первом и втором этаже. Спальные комнаты – на втором этаже. Столовая и кухня – на первом. В кухне было подполье для хранения консервированных продуктов. В подполье – чисто, до блеска. Каждая банка была помечена – срок изготовления того или иного продукта, варенья, маринованных грибов и т. д.

В компании с Володей мы ездили в конечный пункт Култукского тракта, на границу с Монголией в поселок Монды. Прямо перед глазами – поселок, а за ним возвышается снежная вершина – снег на ней лежит круглый год – гора Мункус-Ардык. Левая часть горы принадлежит Монголии, правая – России. Направо – начало дороги на север, в Нижнеудинский район Иркутской области, налево – на границу с Монголией, а прямо перед нами погранзастава. В направлении к границе находится обсерватория, относящаяся к Иркутскому институту солнечной активности АН РАН. Чтобы туда проехать нужен пропуск. У меня было письмо начальнику погранзаставы от заместителя директора этого института профессора Смолькова на въезд на автомашинах нашей группы. Мы осмотрели помещения, в которых находились телескопы, увидели протуберанцы, солнечные пятна. Зрелище очень интересное. Мы – в восторге. Вернувшись на заставу, мы поблагодарили начальника и поехали в обратный путь.

Второй раз мы ездили в Монды с нашим однокурсником Лёней Кораиди. Леонид Ставрович Кораиди на первых курсах увлекся патофизиологией, но потом ему понравилась нейрохирургия и он стал интенсивно ею заниматься. Закончив институт, он поступил в аспирантуру на кафедру нервных болезней, которой заведовал выдающийся человек и крупный учёный, заслуженный деятель науки профессор Ходос. Лёня защитил кандидатскую диссертацию и начал работать над докторской. Вскоре он стал деканом лечебного факультета, написал докторскую и защитился. Мы с Нэлей и сыном Сашей вместе с супружеской парой Кораиди и их двумя дочерями часто по воскресеньям ездили на лыжную базу мединститута. Хорошее было время.

В институте сменился ректор – вместо профессора Алексея Ивановича Никитина министерство назначило доцента кафедры психиатрии Михаила Александровича Рыбалко, а он ни за что не хотел давать должность профессора Кораиди, чем-то это он объяснял – не знаю. В это время в Иркутске уже был открыт институт усовершенствования врачей и Кораиди был принят профессором на кафедру неврологии этого института. Я давно не вдел Лёшу. Знаю, что после смерти жены – Алевтины – он сменил квартиру – переехал поближе к дочери и, наверно, ушел на пенсию.

Еще о паре поездок по Бурятии стоит рассказать. Вместе с Анчелевчем мы решили встретить Новый год на Аршане. Новый год все встречают дома, поэтому мы решили съездить встретить Новый год по старому стилю. На улице мороз – градусов под 25. Зимних сортов автомасел в Иркутске тогда не было. Был только нигрол (в коробке и заднем мосту) и автол для двигателя. Володя слил из этих агрегатов приблизительно по 300 мл нигрола и вместо него добавил бензин. Примерно такую же процедуру он проделал и с двигателем. Он утверждал, что это не испортит ни двигатель, ни задний мост, в двигателе бензин за такой пробег (450 км) выгорит, и когда мы вернёмся – он дольёт масло, а в заднем мосту он просто сменит нигрол. Я такую процедуру не стал делать, а зря – намучился, заводя автомобиль в обратный путь. В радиатор двигателя мы залили горячую воду, чтобы, приехав в Аршан, её слить, а утром, в тот день, когда мы будем уезжать, снова залить.

Отопитель кузова в «Москвиче» был очень неудачный, слишком маленький и маломощный. В общем – отопление салона было продумано конструкторами очень плохо. Поэтому кроме тёплой одежды на ноги Нэли мы накинули небольшое ватное одеяло, а на себя она надела хорошую дошку. Я тоже оделся соответственно. Мы тронулись часов в 11 утра. Всё было хорошо, всё шло по плану. Кажется, это было в субботу, так как движение по тракту было не большое. Было не скользко, на проезжей части не было снежного наката. Доехали до места мы отлично, без каких-либо происшествий. Нас уже ждали, правда, мы слегка утомились, приехали, когда уже стемнело. Мы поужинали, чуть-чуть капельку выпили какого-то горячительного напитка и пошли прогуляться. Какая была красота! Все горы, деревья заснежены, ветра нет, тихо. Речка Кхынгарга замёрзла, но под коркой льда течет вода. Утром мы оделись полегче (хотя морозец был заметный) и по замёрзшему руслу пошли на водопад. Он тоже замёрз сверху, эта корочка льда была прозрачная от начала водопада до горизонтального течения реки. Мы стоим, под ногами лёд и хорошо видна текущая под ним вода. Сверху и сбоку – масса сосулек, под лучами солнца они сверкают, переливаются всеми цветами радуги – фантастическое зрелище! Потом мы погуляли по замёрзшей Кхынгарге, дошли до старых мельниц и пошли обедать – нас уже ждали гостеприимные хозяева. После еды мы немного отдохнули, чуть-чуть побродили по окрестностям, уже стало темнеть, мы подготовились к ужину и сну. Утром мы стали собираться в обратную дорогу. То да сё, рассвело, пошли заводить машины. «Москвич» Анчелевича завёлся сразу, а мой… ну никак, даже рычаг переключения скоростей как стоял в положении первой передачи, так и стоял «намертво». При выжатом сцеплении стартер даже не шелохнулся. Что делать? Разводить костёр под машиной? Мороз, наверно, уже за -35. Решили завести буксиром. Прицепили трос к автомобилю Анчелевича и на выжатом сцеплении моей машины стали дергать… Протащили мою машину по снегу метров так 5 – задние колёса не прокручиваются. Так провозились около 30 минут. Наконец, задние колеса стали чуточку поворачиваться, провозились ещё минут 15. Потом «зачихал» двигатель, ну и, наконец, послышались первые признаки устойчивой работы двигателя. Машина завелась. Мы, соответственно, переоделись, сложили вещи и тронулись.

В дороге у меня в карбюраторе постоянно застревал тросик открытия дроссельной заслонки карбюратора и мотор ревел, как дикий зверь – при отпускании педали газа обороты двигателя не сбрасывались. Приходилось останавливаться, открывать капот и рукой заталкивать тросик на место. Так за весь обратный путь приходилось делать раза четыре.

Наконец, ещё об одной поездке с Анчелевичем – на восточное побережье Байкала в Усть-Баргузин. Как-то летом – в середине июля – ехал я домой по улице Дзержинского и в районе рынка меня «тормознул» знакомый стоматолог Кудинов. Он стал расспрашивать меня, как я живу, что делаю и какие у меня планы. Я ему сказал, что собираюсь с другом (я имел в виду Анчелевича) поехать днями на Байкал до Баргузина. И вдруг он говорит, что в эти же края поедет из Улан-Уде один стоматолог отдыхать с женой – Виктор Андреевич Зыбин. «Зыбин, – сказал Кудинов, – очень хороший человек – главный врач городской стоматологической поликлиники, кандидат медицинских наук, достаточно влиятельный человек в Бурятии и если вам что-нибудь понадобится, то он всегда поможет – сошлитесь на меня». Я рассказал об этой встрече Анчелевичу, и мы на всякий случай взяли это на заметку.

Поехали мы на двух машинах – я с Нэлей и Володя с Викторией. Я помню, что взял с собой маленький автомобильный телевизор, фотоаппарат, какую-то книжку – и мы поехали. Ехали мы медленно, день был отличный, мы любовались трактом, останавливались в красивых местах, заночевали в лесу и назавтра приехали в Улан-Уде. В Улан-Уде у на было две задачи – посмотреть знаменитый памятник Ленину на площади Оперного театра и посетить семью Ефимовых – родителей Наташи – жены моего старшего сына.

Таких памятников вождю мирового пролетариата в СССР было два – один в Улан-Уде, а второй где-то в центральной России – в какой-то автономной республике. Памятник, действительно, запоминающийся. Не бюст, а одна большая голова. Огромная относительно самой площади.

В те дни мы съездили в Иволгинский дацан – посмотрели буддийский храм и дальше поехали по намеченному маршруту. Переночевали мы на озере Котокель – это маленькое озерцо справа от тракта (слева – Байкал), а утром после туристического завтрака потихоньку тронулись вперед. Днём мы уже подъезжаем к Усть-Баргузину. Поворот направо – и мы на другом тракте, который идет до северо-востока Бурятии – посёлка Багдарин. Но времени у нас не было, и мы только чуть-чуть проехали посёлок Баргузин и остановились на берегу реки. Место было очень красивое и, что интересно, нас угостил свежей рыбой, кажется, это был очень крупный хариус, проходящий мимо рыбак. После шикарного обеда мы поехали в обратный путь.

Стоит рассказать о нашей поездке в паре с Анчелевичем на остров Ольхон. Этот остров расположен на середине между южной и северной оконечностью Байкала. Он стоит значительно ближе к западному берегу озера, чем к восточному. От материка он отделен проливом «Ольхонские ворота», ширина которого примерно, в самом узком месте, 4–5 км. Через этот пролив ходит паром. Сейчас на Ольхон ходят несколько новых паромов. Перебраться на остров теперь легче, в то время, о котором я пишу, паром ходил значительно реже, и он был небольшого размера. Точную дату этой поездки (как и всех остальных, о которых я рассказывал ранее) я назвать не могу, не зафиксировал сразу, а потом всё забылось, но это было в 70-х годах. Ездили мы, как всегда, на двух машинах – на одной я с Нэлей, на другой Володя Анчелевич с женой. Из Иркутска мы по Якутскому тракту (иногда его называют Качугский тракт) поехали в северо-восточном направлении. Проехали Усть-Орду – столицу национального бурятского округа, доехали до большого посёлка Баяндай, от которого дорога вправо привела нас в Еланцы – административный центр Ольхонского района. Там мы стали ждать паром. Была небольшая очередь. Приблизительно через час пошла очередь переправляться Володе, следующая машина – моя. Дорога от Баяндая до переправы хорошая и своеобразная – сначала надо перевалить через Байкальское нагорье в ровную и оригинальную долину – дорожки разбегаются змейками и этих змеек очень много, между ними находятся маленькие холмики – их называют тажераны. Надо хорошо знать местность, чтобы не заблудиться, но Володя уже в этих местах бывал, и мы благополучно добрались до переправы. Затем по не очень хорошей дороге через примерно 40 км мы доехали до поселка Хужир – пожалуй, единственный населенный пункт на острове.

В Хужире мы остановились у лесничего, с которым был знаком Володя, день уже клонился к вечеру, и мы немного отдохнули. Утром мы поехали осматривать Хужир, доехали до конца этой деревушки, дальше дороги не было, был чистый и глубокий песок. Первым ехал Володя и первый забуксовал, да так сильно, что ни вперёд, ни назад. На наше счастье, откуда-то появился колёсный трактор, и он вытащил машину Володи на твёрдый грунт (на такой случай я прихватил бутылку водки, которую мы ещё не успели выпить, тракторист и мы были довольны). Больше мы на Ольхоне мне бывать не довелось.

Шахматы, мой век: от телеграфной ленты до игры с компьютером

Сейчас прерву рассказ об автомобильных пробегах и расскажу об очень сильном моем увлечении, которое сохранилось у меня до сих пор – о шахматах. Вернусь в далекое детство, юность, первые годы работы.

Я уже писал, что во время войны мы с мамой одно лето провели у дедушки в деревне. Там мы сами изготовили шахматы из телеграфной ленты, и мама научила меня играть.

После приезда в Иркутск я записался в шахматный кружок при Дворце пионеров. Приобрел кое-какую шахматную литературу, шахматный учебник и приблизительно с 12-и лет шахматы меня захватили. Моё увлечение шахматами сказалось на учебе, возникли конфликты с мамой; она прятала от меня эти самодельные шахматы.

В 1945 году закончилась война, и 1 июня мне исполнилось 13 лет – по еврейскому обычаю мальчик становится мужчиной. Это большой праздник, и один из гостей подарил мне настоящие фабричные шахматы, очень красивые и достаточно большие. Самодельные – из телеграфной ленты – пришлось оставить. Но свои функции они выполнили; я стал учиться шахматной игре.

После приезда в Иркутск из дедушкиной деревни, я сразу записался в шахматный кружок при Дворце пионеров – благо, он находился рядом с нашим домом. Руководил кружком первокатегорник Николай Павлович Китенко.

Когда мы играли друг с другом, то игра, естественно, шла до последней пешки. Я помню мальчишек, посещавших в то время кружок, – Володя, Гайдук, Ося Адельсон, Беспрозванных, Лейбин, Легейдо, Чагин, постарше нас – Шишмаков и Чекменев. Позднее стала иногда появляться девочка – Люся Старченко – она стала чемпионкой города и области; после окончания института она поступила в аспирантуру в Москве – по математике. Самым сильным из нас был Гайдук. Его отец был до войны чемпионом Иркутска, Иркутской области и Сибири. Его шахматные способности унаследовал Володя.

Володя играл очень хорошо, впоследствии он победил в зональном турнире первенства РСФСР (Зона Сибири и Дальнего Востока) вместе с Николаем Азаровичем Башигаязовым, который тогда жил и работал в Иркутске, правда, не долго; он переехал в Одессу и стал чемпионом Одесской области. В первые годы после войны отец Володи Гайдука – Константин Алексеевич был в Иркутске, и я принял участие в сеансе одновременной игры, который он проводил. Конечно, я сразу же проиграл. Отец Гайдука страдал туберкулёзом, много лечился, но вскоре болезнь взяла верх – его не стало. А с его сыном мы были друзьями до самой смерти Володи в 2011 м.

Теперь – дальше о шахматах. У меня появилась не помню откуда книга И. Майзелиса «Начинающий шахматист», какие-то страницы из журнала «Нива» (шахматный отдел), отдельные страницы учебника Шифферса. Я все это как мог внимательно изучал, особенно мне понравился учебник Майзелиса. С каким мастерством и любовью писал выдающийся шахматный литератор. Наверное, так ещё никто не писал о шахматах, с такой любовью и мастерством; я много потом читал шахматной литературы и в ряд с Майзелисом могу поставить лишь некоторые исторические статьи Виктора Хенкина и последние работы Авербаха. Все остальное обычно хорошо, кроме брошюры Алехина «Арийские и еврейские шахматы». Об этой книжке уже всё сказано и разъяснено, но всё равно это «исследование» омерзительно. О первых послевоенных годах шахматного кружка Дворца пионеров сейчас уже почти никто ничего не помнит. Прошло более 60 лет и, я, наверное, единственный человек, который остался.

Огромную работу по восстановлению истории шахматного движения в Иркутске сейчас проводит Рамиль Мухомедзянов. Я чем мог – ему сначала помогал; рассказывал, что помню; где-то у меня остались партии тех лет, фотографии. Но он проводит колоссальную работу; собрал интереснейшие факты из шахматной жизни Иркутска середины прошлого века и даже немного раньше – «заглянул в царское время». Прекрасны его очерки о семье Такайшвили, я этого человека хорошо знал. Я с Константином Георгиевичем играл в нескольких турнирах. Хотя он и был значительно старше меня, но почему-то наши беседы проходили «на равных», как, по-видимому, и шахматные партии.

Еще интересней следующий «ход» Рамиля… Он отыскал в Москве человека, который в школьные годы учился в г. Тайшете (Иркутская область) и в 1949году в чемпионате Иркутской области среди школьников занял 1 место (я разделил 2–3). Его фамилия Лощинников. Рамиль долго разыскивал этого мальчика и поиски привели его в Москву, где есть (или был) такой доктор наук, профессор, детство которого прошло в Сибири, в г. Тайшете. У меня есть фотография, на которой засняты Лощинников, и я за игрой в этом турнире. В общем-то – ура Рамилю!

19 марта 1945 года руководитель шахматного кружка дворца пионеров Николай Павлович Китенко выдал мне квалификационный билет 1270, в котором отмечено, что Иркоргшахсекцией мне присуждена 4-я категория. Вторую категорию я «заработал» через год. Первый мой турнир в жизни был турнир Иркутского Дворца пионеров и школьников, проведенный в начале 1945 года, в котором я занял 6 место – выиграл 8 партий, проиграл 7, ничьих не было. За этот результат мне присвоили четвертую категорию СССР (так записано в квалификационном билете). Уже будучи второкатегорником, после двух квалификационных турниров, я выиграл городской чемпионат школьников и стал чемпионом. Меня наградили почетной грамотой и серебряным жетоном, на котором было выгравировано это событие. Награждать победителей соревнований именными жетонами было традицией в Дворце пионеров… Теперь этот и другие регалии находятся в коллекции моей младшей внучки – Лизы, которая проявляет к шахматам большой интерес, и я научил ее играть, когда ей было лет 7.

В 1949 году мне удалось разделить 2 место в областном чемпионате школьников. Первым был Лощинников, и об этом я уже писал. В 1946 году в Иркутск приезжал гроссмейстер Флор. Он дал сеанс одновременной игры, я попал в состав участников сеанса. Я, конечно, проиграл, но это был Флор. Претендент на матч за звание чемпиона мира. Правда, в последующие годы сила игры Флора заметно снизилась, и он выпал из списка претендентов.

Как известно, вскоре состоялся матч-турнир на звание чемпиона мира и это соревнование блестяще выиграл Ботвинник. Кроме Флора я запомнил приезд тогда ещё кандидата в мастера Бонч-Осмоловского, он тоже давал сеанс и показывал партию Алехина из какого-то турнира военного времени. С Флором я ещё раз встретился через 30 лет – в 1976 году. Об этой встрече я напишу позднее, в разделе о телевизионном шахматном клубе, который мы организовали в Иркутске. Поступив в мединститут, я автоматически стал членом спортобщества «Медик».

Первый турнир с моим участием на первенство облсовета ДСО «Медик» состоялся в апреле 1951 года. Я разделил 1–2 место и в дополнительном матче выиграл со счётом 2,5 на 0,5. Примерно в это же время в полуфинале 28-го первенства Иркутска мне удалось разделить 1–2 место и выполнить норму 1 разряда. Финал 28 чемпионата Иркутска (март-апрель 1951 года) был для меня не очень удачным – 4–5 место.

После этого турнира в чемпионате Иркутска я сыграл только в 1954 году (31 первенство города). Это было достаточно удачное выступление – я занял 2 место и выполнил норму балла кандидата в мастера. Основные мои выступления в последующие годы проходили в основном под флагом общества «Медик». В 1951 году в период летних каникул из ЦС ДСО «Медик» пришел вызов на шахматные сборы в г. Ленинград. Это была первая шахматная командировка в моей жизни. Сборы проводил корифей советских шахмат гроссмейстер Григорий Яковлевич Леверфиш. Это был фантастически интересный человек. В 1911 году – год рождения Ботвинника – Левенфиш уже получил звание мастера. Два раза – в 1935 и в 1937 году он был чемпионом СССР! Ботвинник в этих турнирах не играл, поэтому после чемпионата 1937 года был организован матч Ботвинник-Левенфиш. Матч закончился вничью, и Левенфиш сохранил звание чемпиона СССР.

…Как и Ботвинник, Левенфиш не был шахматным профессионалом. Он закончил институт стекольной промышленности. Им спроектировано 18 стекольных заводов в СССР. Когда он узнал, что я приехал из Сибири, то он сказал мне, что по его проекту построен стекольный завод в Улан-Уде. Во время войны он организовал мыловаренное производство и ряд других важных хозяйственных продуктов. Несмотря на занятость, он выкраивал время для шахмат. Под его руководством вышел капитальный труд «Современный дебют», написан шахматный учебник, книжка воспоминаний и сборник избранных партий, ряд интересных статей и заметок. Он участник 1, 2 и 3 международных турниров в Москве, сыграл ряд матчей, был капитаном сборной СССР по шахматам при поездке в Англию. На наш сбор приехали шахматисты из различных городов страны: Смоленска, Алма-Аты, Ростова-на-Дону, Иркутска и др. Левенфиш проводил теоретические занятия. Например, он подробно разобрал испанскую партию, рассказал о проблемах миттельшпиля и эндшпиля.

Был проведен тренировочный турнир участников сбора. Я в этом соревновании сыграл неудачно, но шахматы ещё больше завладели мною. Были беседы с мастерами, опытными кандидатами в мастера. Так или иначе, эти сборы дали мне большой толчок к дальнейшему усовершенствованию. А знакомство с Левенфишем – сильным и мудрым человеком – принесло мне большую пользу.

Теперь моя фамилия была знакома в Центральном совете ДСО «Медик». В 1952 году я был включён в состав полуфинального турнира на первенство ЦС ДСО «Медик», который проводился в г. Алма-Ате. Я занял в этом соревновании 4 место и в финал не вышел. Возможно, это получилось потому, что меня поселили в огромный номер – примерно 20 человек – среди которых был полуслепой старик, кровать которого находилась рядом с моей. Он всю ночь не спал, громко разговаривал, что-то кричал – не давал спать. Пришлось обращаться к администратору, в конце концов через пару дней меня перевели в другой номер, но я уже успел испортить свое турнирное положение.

В 1953 году Центральный совет ДСО «Медик» провел лично-командное первенство медвузов СССР. Всю страну оргкомитет разделил на географические зоны; Иркутск попал, естественно, в зону Сибири и Дальнего Востока, в этом регионе оказалось 3 медицинских института, которые дали согласие на участие в первом – заочном (по телеграфу) – этапе соревнования. Команда-победительница выходила в очный финал, который проводился в Москве. В нашу зону вошли Хабаровский, Омский и Иркутский мединституты. Мы создали штаб, сделали большие демонстрационные доски, повесили их в фойе на видном месте. Ходы передавались секретарем ректора, ответы принимались им же. Все ходы обсуждались в штабе, лучший ход выбирался коллективно и отправлялся по телеграфу. Мы довольно легко белыми выиграли у омичей, но с хабаровчанами нам пришлось долго и упорно защищаться. Игра подходила к концу – пришлось отправлять партию на присуждение в Москву в оргкомитет, возглавляемый гроссмейстером Левенфишем. Ответ пришел не скоро, отложенная позиция почти всеми аналитиками признавалась выигранной для хабаровчан. Но вот вдруг к анализу подключился крупнейший знаток эндшпиля – гроссмейстер Юрий Львович Авербах – автор знаменитого многотомного труда «Эндшпиль». Он нашел вариант, в котором единственными ходами мы достигали ничьей. Команда Иркутского мединститута прошла в финальный турнир. Мы стали собирать команду и готовиться к поездке. В летние каникулы мы приехали в Москву. Нас разместили в самом центре, на Охотном ряду, в общежитие 2-го Московского мединститута – напротив Колонного зала дома Союза. Играли мы тоже в центре, в клубе фабрики «Красная швея», расположенном на улице 25 октября. Сейчас нет уже этого общежития. Даже улица, наверное, переименована…

Наша команда сыграла неудачно – время было такое, что в медицинские институты мужчины шли неохотно – предпочитали горное дело, авиационный или машиностроительный вуз. Помню, что на первом курсе было всего 11 парней. Наверно, так было и в других медицинских институтах. Мальчики пошли учиться на врачей позднее.

Я на 1 доске занял первое место, дал несколько хороших партий. Одна из них – с Делекторским (2-й Московский мединститут) – отмечена Левенфишем как лучшая партия в турнире, и гроссмейстер в мой адрес сказал несколько лестных слов. В общем, соревнование прошло интересно и организованно. В 1960 году мне посчастливилось в последний раз встретиться с Левенфишем – он приехал в Иркутск судить какое-то крупное соревнование профсоюзов. Я пригласил его в гости, но у него уже не было времени – он уезжал в Москву. Больше мы с ним не встретились… Я продолжал учиться, но шахматы бросить не смог. В декабре 1965 года я участвовал в составе команды мединститута в командном первенстве вузов города Иркутска на 1 доске, набрал 6,5 и 7 при коэффициенте 1.

В этот же период команда нашего вуза играла в первенстве Сибири в г. Новокузнецке. Я был назначен капитаном, т. к. в это время в нашем институте было уже несколько шахматистов, показывающих лучшие результаты, чем я (кандидаты в мастера Маракушкин, Тюньков, Трейбиц), женщин представляла студентка Людмила Будаева. Вузы других городов были представлены тоже кандидатами в мастера. В итоге наша команда оказалась в середине таблицы.

Надо снова вернуться в 50-е годы. В октябре 1957 года сборная шахматистов Иркутской области полетела в Монголию на товарищеский матч с шахматистами МНР. Меня тоже включили в команду, я играл на 6 доске. Монгольские шахматисты нас встретили очень приветливо, дружески. Разместили нас под Улан-Батором в правительственном доме отдыха «Нюхты». Играли мы по две партии. Со мной сразился молодой шахматист из г. Чойбалсана – Чалхасурен. Обе наши партии закончились вничью. Общий матч мы выиграли.

Примечательно, что в то время послом СССР в МНР был Вячеслав Михайлович Молотов. Мы встретились на большом собрании в театре, где Молотов сообщил нам, что в СССР запущен первый в мире искусственный спутник Земли. Я подружился с шахматистом Момо. Мы встретились вскоре в Иркутске; он приехал лечиться в неврологическое отделение областной больницы, в которой я тогда работал. Мы с ним много играли в шахматы, общий счёт был в мою пользу.

С монгольскими шахматистами мне довелось ещё раз сыграть в небольшом турнире в Иркутске с участием экс-чемпиона мира в игре по переписке, международным мастером Яковом Борисовичем Эстриным. Из монгольских шахматистов хорошо помню Тумурбатора, с которым я сыграл вничью. Первым был, конечно, Эстрин, я занял какое-то место в середине таблицы. К сожалению, ни партий, ни таблицы результатов у меня не сохранилось.

Следует, наконец, рассказать, наверное, о самом интересном соревновании 1954 года. Это полуфинал и финал первенства Центрального Совета спортивного общества «Медик», который проводился в июле-августе 1954 года в Одессе. Полуфиналов было 2 – по 10 человек – 4 победителя каждого полуфинала выходили в финал, без отбора в финал допускались мастер Чистяков, мастер Тарасов, кандидат в мастера Зак. Это были замечательные шахматисты. Я мало что знал о Тарасове, но читал, что он был финалист чемпионатов СССР, сильный и знающий мастер.

Александр Николаевич Чистяков прошел всю войну, после демобилизации выиграл первенство Москвы. Его игра была своеобразной, оригинальной, он провел много неожиданных и красивых комбинаций; у него были свои разработки в дебютах, например, во французской защите. Зак Владимирович Григорьевич, заслуженный тренер СССР. На фронт он ушел добровольцем. После войны он стал тренером шахматной школы Дворца пионеров. Он дважды играл матч название мастера, но оба матча проиграл – один из его «экзаменаторов» был Юрий Авербах, который уже был «без 5 минут» гроссмейстером. Из-под его крыла вышли такие ученики, как Б. Спасский, В. Корчной, Г. Камский, В. Салов, Г. Сосонко и 20 мастеров. Он умер в 1994 году в доме престарелых от старческой болезни. В моей подгруппе играли Юрий Бразильский – кандидат в мастера, редактор шахматного отдела издательства «Физкультура и спорт». Это был сильный кандидат в мастера, но матч на звание мастера он проиграл Якову Эстрину. К великому сожалению, Бразильский умер в возрасте 46 лет от рака. Был Щербаков – участник финала чемпионата СССР. Это был почти мастер, но какие-то были сложности с официальным присуждением. Я могу ошибиться, но Щербаков сейчас заведует кафедрой анатомии в Ярославском мединституте.

Играл сильный перворазрядник – Ярошевский – он был какой-то родственник великого композитора Прокофьева. Ярославскому я проиграл единственную партию в полуфинале. В итоге я разделил 1–4 место (6,5 из 9) и вышел в финал, выполнив при этом норму кандидата в мастера. В финале я играл плохо, выиграл только одну партию – у Щербакова. Я очень устал, просто выдохнулся, очевидно, шахматы требуют большое количество энергии. Но этот турнир показал, что кандидатская норма для меня вполне достижима. Только в Иркутске в те годы почти не было турниров с нормой кандидата в мастера, да и времени и сил было мало. В дальнейшем я сыграл ещё один серьёзный турнир – первенство Сибири и Дальнего востока, о котором я несколько слов напишу. В этом турнире я познакомился с Александром Зайцевым – будущим гроссмейстером и Борисом Гуревичем (непонятно только, какое теперь он имеет звание, так как с 1991 года он проживает в США).

На этот турнир от Иркутска я поехал с одним из сильнейших шахматистов города – Евгением Концким. Путь до Хабаровска в поезде был долгим. Мы приехали, как-то устроились и я решил один сходить в кино – мой коллега отказался и решил просто отдохнуть, а мне было тоскливо, заскучал по дому. Пошел, не зная на какой фильм. Успел на «Мост Ватерлоо». Ладно, всё равно – делать нечего. Завтра – день приезда, тогда мы с Женей обретём определенное место жительства, а послезавтра – 1 тур. Закрутились первые кадры – я думал, что будут показывать что-то про Наполеона, но… Я смотрел фильм как завороженный. Какая игра артистов, какой сюжет! Этот фильм был каким-то взлётом искусства. Назавтра после жеребьевки у меня получился свободный вечер, только на следующий день был назначен 1 тур. И я пошел к знакомым проведать бывших иркутян. Сейчас я только их повторно назову, они сыграли фантастически огромную роль в моей жизни. Нина Болеславовна Игнатьева и её дочь Нина Фёдоровна были пианистками. Нина (Фёдоровна) была старше меня лет на 5, а Нина Болеславовна – её мать – была примерно ровесница моей мамы. Нина вышла замуж за Юрия Крупникова – сына генерал-лейтенанта, заместителя по тылу командующего Дальневосточным военным округом. Я, конечно, стремился к своей фее – Нине Болеславовне – с которой летом 1955 года и вплоть до её отъезда в Хабаровск с дочерью к зятю я занимался музыкой.

Мы с Женей сыграли неудачно, разделив 5–10 место. Зайцев выбыл из турнира по болезни, но я ему успел проиграть. Всего я выиграл 6 партий, столько же проиграл и 2 партии закончились вничью. Гуревич был первым. Из справочника И. Бердичевского «Шахматная еврейская энциклопедия» – Гуревич Натан Борисович с 1991 года живет в США, где выиграл дважды чемпионат по блицу и стал чемпионом по рапиду среди сеньоров. В 2000 году был признан лучшим журналистом среди русскоязычного населения Нью-Йорка.

Вот, наверно, и все мои турнирные приключения. Но шахматы я не бросил, в летний период я давал сеансы одновременной игры во время каникул (Дом отдыха Мальта, курорт Аршан), «баловался» в игре вслепую – выпив рюмочку-другую – играл одновременно на 3 досках (больше – не приходилось), вел в газете «Советская молодежь» шахматную колонку – решение задач и этюдов. В сборнике научных работ Центральной научно-исследовательской лаборатории мединститута (ЦНИЛ) я опубликовал статью «Гигиенические основы шахматного спорта».

В 1988 году на нашу кафедру биохимии пришел заведовать профессор Владимир Ильич Кулинский. Это был крупный ученый, большой специалист и достаточно сильный шахматист. Мы с ним сыграли огромное количество партий в блиц, и он меня крепко поколачивал. Играл он в непривычном для меня стиле – что-то вроде стиля Нимцовича-Ларсена. Я долго не мог приспособиться к необычным для меня дебютным построениям и получал неприятные (и непонятные) для меня позиции. Кстати, он хорошо играл эндшпиль, и я многому у него научился. Играл он самозабвенно, без обычного для блица «трёпа». Играли мы в перерыве между занятиями – две партии.

Он отдавался игре целиком, сидел, как прибитый к стулу. Больше двух партий он не играл, даже если была возможность. Он так выкладывался, что после двух партий у него уже не было сил.

Играл я в те годы и по переписке (У моих внуков это сегодня не укладывается в голове! Как это? Ждать ответного хода в конверте по почте?) Турниры комплектовались в Москве по территориальному признаку. Играл я всего в трех турнирах. Это не отнимает много времени, но значительно усиливает. Таблицы и партии куда-то потерялись. Фамилии соперников забылись. Пока, что вспомню – в одном турнире играла Яковлева из Перми. С нею я сыграл или 1–1 или 1,5 на 2 (в мою пользу) – точно не помню. Значительно позднее – через несколько лет – я случайно прочитал, что она чемпионка мира по игре по переписке 1977 года. Гроссмейстер ИКЧФ, международный мастер среди мужчин. Вот такой партнер… Турниры эти проходили давно, но в памяти моей остались – я занимал в них места не ниже третьего.

Был у меня в школе товарищ, старше меня на год и закончил школу тоже раньше – Володя Никитин. Он был по словам директора школы «светлейшая голова». Действительно, это был безусловно талантливый человек. Как-то выяснилось, что он хорошо играет в шахматы, но я не знаю ни одного соревнования, в котором бы он играл. В нескольких партиях со мной без труда он побеждал. После окончания школы он уехал куда-то в западную часть страны – не то в Москву, не то в Прибалтику. Мы начали играть по переписке несколько партий одновременно, но кто-то из нас (кажется я) перестал отвечать, и игра заглохла. И еще несколько слов об этом интересном и умном парне. Наша школа была, как я уже писал, мужская. Каждую субботу в школе устраивались танцы – приглашались девочки из женской школы – Первой Ленинской. Девчонки, естественно, были «разодеты в пух и прах», напомажены донельзя и вели себя не очень чтобы скромно. И Володя написал стишок «Критика критики критического письма». Я, конечно, его всего не помню, но что помню, то и напишу… Вот запомнившийся мне отрывок:

Вы слишком пошлы,

Слишком грубы.

Во всём сквозит мещанский быт.

И в том, когда губы накрасив,

Приветствие сказав сквозь зубы,

На вечер девушка спешит.

Вам за косметикой пустою

Не надо гнаться никогда,

Ведь тот владеет красотою,

Кто за своей следит душою,

А блеск нарядов – ерунда.

И последнее о шахматах в пору моей работы на кафедре (может быть дальше еще возникнет эта тема). К нам на кафедру часто приходили сотрудники института (вскоре – университета, наш институт повысили в рейтинге) после работы гости смотрели нашу игру с Кулинским или играли «на вылет». Часто бывал Ю. Бедарев – доцент кафедры литературы госуниверситета, сильный кандидат в мастера, В. Дыма – главный врач одной из иркутских больниц, А. Чащин – доцент кафедры кожных и венерических болезней, А. Шеметов – доцент кафедры туберкулёза и другие. Часто мы собирались на кафедре физкультуры и играли в блиц. Я получил много почётных грамот и благодарностей от ректора университета и отдал на «вечное хранение» моей младшей внучке Лизе.

Теперь я хочу рассказать о моей длительной и интересной работе – телевизионном шахматном клубе. Как-то всё началось после матча-реванша на первенство мира между Ботвинником и Талем – приблизительно в 1961 году. Может быть, совершенно случайно между группой городских шахматистов зашел разговор о том, чтобы изредка давать информацию о шахматах в мире, стране, Иркутске. В этой группе оказался бывший военный – капитан Владимир Григорьевич Фридман – шахматист заядлый, прочный – играл в силу кандидата в мастера. После демобилизации работал редактором Иркутского книжного издательства и «подбросил» мысль о телевизионном шахматном клубе. С телевизионным руководством мы легко договорились и начали что-то делать, строить планы.

Начали мы с информационных материалов – шахматы в мир и стране. В те далёкие времена интерес к этой игре был высок, даже шахматные задачи и этюды решались любителями охотно и часто правильно (у меня был опыт работы в газете «Советская молодёжь»). Наша телевизионная передача была 1 раз в месяц, примерно минут 30. Предварительной телевизионной записи тогда в Иркутске ещё не было, и мы выступали без всяких шпаргалок, как говорится, «в живую». Перед нами была только доска и расставленные на ней фигуры. Я выучивал показываемую партию дома и шел на передачу – ошибок в тексте партии не было. Никаких бумажек ни у меня, ни у Фридмана не было – была только свобода разговора по теме излагаемого материала и некоторые споры по поводу того или иного хода или плана.

За месяц мы изучали свежую шахматную информацию, выбирали самые интересные материалы. И вдруг начали приезжать и участвовать в передачах очень известные шахматисты. Были экс-чемпионы мира М.М.Ботвинник, М. Эйве, голландский мастер Мюринг. Они рассказывали о своих выступлениях в прошлом, в борьбе за звание чемпиона мира. Ботвинник и Эйве поделились своими прогнозами о будущих лидерах мировых шахмат. В Иркутске оба экс-чемпиона провели несколько сеансов одновременной игры – в одном из сеансов я с Ботвинником тоже участвовал – и выиграл партию, ее впоследствии напечатала одна иркутская газета. Был гостем телевизионного шахматного клуба и гроссмейстер Марк Тайманов. Он приехал в Иркутск, как пианист, давал концерт в филармонии. После концерта я отвёз Марка Евгеньевича на телепередачу, которая, по мнению зрителей, прошла удачно. Я показал одну из партий Тайманова – с моей точки зрения, достаточно интересную, – а он рассказал, что в ближайшие дни улетает в Ванкувер для участия в четвертьфинальном матче на первенство мира. По жребию Тайманову достался Фишер. Несмотря на самые дружеские напутствия и пожелания, Тайманов, как известно, этот матч проиграл.

Были участниками нашего клуба и другие именитые шахматисты – гроссмейстеры Флор, Бондаревский, Шамкович, А. Зайцев. С Флором я уже был знаком – играл в сеансе одновременной игры в первый послевоенный год (об этом я уже писал). А вот тут, в телецентре г. Иркутска, я разговаривал с Флором. Вспомнил, что мы уже встречались один раз, и правда, это было, когда я был её маленьким мальчиком. Гроссмейстер посмотрел на меня, улыбнулся и ответил: «А я ещё и сейчас маленький» (Флор действительно был небольшого роста).

Делились своими планами и наши – Иркутские – шахматисты, некоторые из них уже тогда пошли на штурм мастерского звания. Но время шло – сменились работники студии телевидения, пришли новые, которые не очень поддерживали шахматы, заболел и умер Володя Фридман, мне надо было защищать докторскую диссертацию, я ждал, когда возобновит работу ВАК СССР после очередной реорганизации. Но иркутяне ещё помнили 20-летние ежемесячные телевизионные передачи клуба, иногда подходили незнакомые люди, что-то спрашивали, чем-то интересовались. Спасибо и за это. Шахматы – это поистине всенародная игра.

Немного о шашках – 100-клеточных. В 1952 году, в летний период, меня пригласили на сборы шахматистов по инициативе Всесоюзного спортивного общества «Медик» в город Ленинград. Об этом я уже писал выше. Но кое-что осталось недописанным. В Ленинграде проживала семья Боренштейн-Дыбман. Задолго до поездки моя бабушка и её сестра Сара сказали мне, что в Ленинграде у меня есть родственники, и если я когда-нибудь там побываю, то должен их обязательно посетить. Живут они в «коммуналке» – общей квартире на Невском проспекте. Дали их адрес, и я поехал на шахматные сборы. Приехал, позвонил, пришел, представился. Помню, меня встретила маленькая чистенькая старушка и её внук Борис, который был немного старше меня. Мы познакомились и подружились с Борей, вместе проводили свободное время. Боря закончил 2 высших учебных заведения – мореходное училище и какой-то институт – не помню. Он ещё не был женат. В следующий мой приезд в Ленинград, кажется, в 1985 году, я снова позвонил Дыбману. Мне ответил незнакомы женский голос, эта женщина сказала, что Бориса нет дома, будет через несколько дней, я представился, но в ответ прозвучали отбойные гудки. В это время у Бори был уже взрослый сын – Александр, который закончил школу и хотел поступить в мединститут. Саша уже был известный, я бы сказал, выдающийся шашист, он увлекся игрой в 100-клеточные шашки и быстро достиг огромных успехов, он стал международным гроссмейстером и затем чемпионом мира.

Я не умею играть в шашки – даже в простые 64-клеточные, русские шашки, а Саша, как это потом выяснилось, совершенно не играл в шахматы, он стал уникальным 100-клеточным шашистом и выиграл чемпионат мира. 100-клеточные шашки значительно менее популярны, чем шахматы и обычные 64-клеточные шашки. Кроме России в 100-клеточные шашки хорошо играют в Голландии, Сенегале – там есть гроссмейстер Баба-Си. В других странах тоже есть специалисты в этой игре, но их не много. Но, как и в шахматах, имеется международная шашечная федерация, которая организует турниры на первенство мира, штаб-квартира которой – Голландия. Завоевав звание чемпиона мира, Дыбман был обязан его защищать от претендента, который получил право играть с чемпионом мира после отборочных соревнований. На этот раз претендентом оказался очень сильный белорусский гроссмейстер Гантварг, который и должен был играть матч с Дыбманом (в случае ничейного исхода матча чемпион мира сохранял свое звание).

В какой стране этот матч играть? Решающее слово в этом вопросе за чемпионом. Оргкомитет матча предлагал Дыбману и Нью-Йорк, и Париж, и Амстердам – но Дыбман не соглашался. Он назвал Иркутск. Как Иркутск? Почему? Дыбман ответил, что там, в Иркутске, много родных могил. Спорить с ним не стали и согласились на этот дальний сибирский город. В этот период Саша учился на 2 курсе мединститута. В печати описывался такой факт – на турнир в Бразилию Александр Дыбман взял с собой только несколько учебников по медицине, положил в авоську и так полетел на соревнование, которое он блестяще выиграл и завоевал звание чемпиона мира. Итак, матч Дыбман-Гантварг – Иркутск, 1987 год, ставка – звание чемпиона мира по международным шашкам. Открытие матча состоялось в Доме актёра – оговорились все условия проведения матча (календарь, объявление итогов, награждение победителя и др.). Игра проходила во Дворце пионеров, закрытие в помещении органного зала Иркутской филармонии. Мы с Нелей посетили все этапы этой борьбы. Конечно, ни я, ни она не понимали ничего в этой чертовски сложной игре. После окончания партии мы беседовали с Сашей, расспрашивали о его планах и пригласил его в медицинский институт на лекцию по физиологии.

На закрытии турнира в органном зале Дыбману подарили, кроме всего прочего, прекрасный букет цветов, и Саша встал со своего места в президиуме, вышел с цветами в зал и преподнёс их моей жене Неле. Естественно, это было очень трогательно и приятно. Все партии матча закончились вничью. Чемпион мира Дыбман защитил свое звание. На следующий день Саша выступил по Иркутскому телевидению. Было видно, что он был не здоров. Его секундант гроссмейстер Могилянский рассказал мне о том, как протекает болезнь гениального шашиста. Знающие его шахматисты сравнивали его с Талем – такое же видение позиции, такой же расчёт вариантов, блестящая оценка позиции.

Когда Дыбман вернулся в Ленинград, он уже не мог продолжать учебу в институте. У него родился сын. Саша получил трёхкомнатную квартиру, в одной комнате жил только он вынес из комнаты всю мебель, спал на полу, ел только консервы. Болезнь неуклонно прогрессировала. Помочь ему в СССР не могли. В 1993 он с семьей иммигрировал в Германию.

Последние годы я играю, в основном, только с компьютером – через мобильное приложение для iPрad, которое называется Shredder Сhess. На самом деле, это большая отдушина для меня, играю почти каждый день. Удивительно, что такая возможность есть – играть с искусственным интеллектом. Приятно знать, что сейчас возродился интерес к шахматам и у молодого поколения. В 2020-м году вышел американский сериал «Ход королевы» (Queen’s Gambit), я его посмотрел, мне лично он показался скучноватым, но я прочитал, что он стал настолько популярным, что вызвал всплеск интереса к шахматам, сравнимый с «аналогичной шахматной манией» после того, как Бобби Фишер обыграл Бориса Спасского в матче за звание чемпиона мира в 1972 году. Ну, а вышедший совсем недавно российский фильм «Чемпион мира» (2021) о шахматном матче за звание чемпиона мира между Анатолием Карповым и Виктором Корчным, проходившим с июля по октябрь 1978 года, наверное, подогреет этот интерес еще больше. Фильм мне очень понравился.

Что ж, когда я начинал учиться играть (80 лет назад!), я и представить себе не мог, что буду жить в такое время, когда моим соперником в игре будет … маленький компьютер. Из своей игры с компьютером в настоящее время я решил извлечь пользу, так сказать, не только для себя, взялся за написание небольшого учебника для начинающих шахматистов, для моей младшей внучки Лизоньки. Ее одну из моих внуков мне довелось научить шахматам еще маленькую, когда мы встречались с ней в Иркутске, и она их любит. Мы с ней играем, когда встречаемся, и сейчас. Проиграв с компьютером много часов, я прокомментировал 20 партий. Лиза помогла с редакцией рукописи и мои дети издали ее в 2020 м. Я назвал ее «Играйте в шахматы с компьютером». Надеюсь, она будет полезна современным юным шахматистам.

Большое автомобильное путешествие по СССР, 1964

И вот настало время для рассказа о самой далёкой поездке на автомобиле. Однажды как-то я заглянул к Анчелевичу. И он мне вдруг предлагает поехать на автомобили на советский запад – от Москвы, через Ленинград вдоль западной границы СССР, в Крым и через Краснодар – обратно в Москву. От Иркутска до Москвы, сказал Володя, мы с автомобилями поедем на железнодорожной платформе, так же и вернёмся домой. Начало поездки он запланировал на лето. Я знал, что у него есть опыт такого путешествия – в 1962 году он на одной машине, без каких-либо спутников, совершал такое путешествие до Москвы. Он перегонял машину в составе товарного поезда в одиночку, а в Москву семья – жена и двое детей – приехали нормальным пассажирским (скорый поезд Иркутск – Москва). В 1962 году из Москвы, забрав подъехавшую семью, они съездили только на Кавказ. Наше путешествие планировалось на июль-август 1964 года. Мы стали постепенно готовиться. Решили мою машину перекрасить в двуцветную – по бокам автомобиля проходила декоративная накладка, вот мы захотели покрасить нижнюю часть дверей и крыльев в белый цвет. Заодно надо было посмотреть подвеску, устранить кое-какие мелочи.

Анчелевич пригласил участвовать в путешествии третьего человека – Юру Мелентьева – ассистента кафедры автомобилей и тракторов ИСХИ. Итак, в путешествии будет участвовать 3 автомобиля – два «Москвича» 407 и одна «Волга» (Газ-21) – машина Мелентьева. А пока – только февраль, до лета почти 5 месяцев.

На работе я продолжал внедрять новые биохимические методики, у меня участились деловые встречи с моим руководителем кандидатской диссертацией – профессором Павлом Алексеевичем Шершневым. Шершнев меня многому научил – как правильно расположить материал, логике выводов. Тему мы выбрали «свинцовую», объектом исследования были работники различных предприятий, имеющих контакт со свинцом и его соединениями (все обследованные лица были практически здоровыми).

Потихоньку надо было готовиться к запланированной поездке. Несмотря на естественное сопротивление отца (он почему-то чего-то опасался) – такой у него уж был характер, но, по-видимому, авторитет Анчелевича был достаточно высок, и отец скрепя сердце согласился. Только он поставил условие – как можно чаще (практически из каждого крупного города) – давать домой в Иркутск телеграммы. Он даже договорился с замначальника Восточно-Сибирской железной дороги о выделении нам грузовой платформы, достал нам ящик мясных консервов и т. д. А время с продовольствием было тогда трудноватое, но об этом потом. Был у нас запас картофеля, какой-то крупы, сахара и что-то ещё. Запаслись мы и питьевой водой, кажется, была бутылочка красного винца. Всех запасов нам хватило на 7 дней – столько мы ехали на товарняке до столицы. Взял с собой Володя и ружьишко – но оно нам не пригодилось. Перед отъездом в Иркутске прошли дожди, они закончились в день нашего отъезда, и хорошая погода нам сопутствовала все остальные дни.

Товарный состав шел не так, как пассажирский, – без остановки он шел часа 3–4, потом останавливался, не доезжая до вокзала примерно километр, стоял не менее часа, затем ехал опять 4 часа и т. д. За час остановки мы успевали умыться, приготовить пищу и даже помыть посуду. Во время движения мы забирались в свои машины, читали и вообще смотрели по сторонам на природу. Обсуждали наш автомобильный маршрут. Перечисляю города, которые мы планировали осмотреть – Москва – Клин – Калинин – Новгород – Ленинград – Таллин – Рига – Паланга – Клайпеда – Каунас – Брест – Львов – Станислав – Червонцы – Кишинёв – Одесса – Николаев – Херсон – Симферополь – Ялта – Феодосия – Керчь – Краснодар – Ростов-на-Дону – Харьков – Белгород – Курск – Орел – Тула – Москва. Затем снова грузимся на платформу и до дому, до Иркутска. Примерно числа 26–27 августа мы должны прибыть обратно, чтобы подготовиться Володе и Юре к занятиям в вузе, ну а мне можно было и немного опоздать – взять отпуск за свой счет.

Почему же мы до Москвы решили ехать не самоходом, а перегонять автомобили на товарном поезде? Володя нам популярно всё объяснил. Во-первых, дорога до Москвы на автомобиле не менее 5000 километров, на это количество надо 1000 рублей – не меньше (к моему стыду, я не помню, сколько рублей стоил в то время 1 литр 72 или 76 бензина, но остановимся на этой условной цифре), за пробег 10000 километров мы получим приличный износ автомашин, износится ходовая часть и вообще на трассе Иркутск-Москва смотреть нечего – города похожие один на другой, кемпингов нет, да и во многих из этих городов мы так или иначе раньше уже побывали. Кроме всего, мы бы здорово выдохлись – делать по 800 (если не больше) километров в день достаточно трудно. На платформе в составе товарного поезда ехать в своём автомобиле вполне комфортно, тем более – в небольшом коллективе. Единственный недостаток – из-под колёс впереди стоящего вагона постоянно летит ржавая металлическая пыль на стоящую первой на следующей платформе (т. е. на нашу) автомашину, а это был мой «Москвич». В итоге весь капот оказался покрыт слоем этой ржавой пыли – она как бы въелась в краску. Когда наша команда вернулась в Иркутск, Володя перекрасил сам весь мой автомобиль.

Однажды, когда нам до Москвы оставалось меньше суток, на нашу платформу заскочили какие-то два парня. Это было ночью, я спал и меня разбудил крик Володи – «Два парня на небольшой остановке залезли на платформу и сняли с твоей машины щетки стеклоочистителя и перелезли на впередистоящую платформу «груженую лесом» … «Отдайте нам щетки», – закричали мы. Но они ответили, что ничего у нас не брали. Поезд стал замедлять ход и остановился, парни тотчас соскочили на перрон и исчезли. Хорошо, что у меня был запасной комплект этих щёточек. Больше у нас никаких приключений не было, и днем мы прибыли на станцию «Москва-товарная», если я не ошибаюсь, где-то в районе метро «Павелецкая». Съехали мы на твердую землю и поехали к моим старым знакомым-друзьям – Ратинерам. Жили они почти в центре Москвы, между станциями метро «Новокузнецкая» и «Павелецкая», на Вишняковском переулке. Муж и жена – Матвей Ионович и Таисья Петровна. Они охотно давали приют иркутянам, которые на несколько дней приезжали в Москву. Юре надо было зачем-то посетить какой-то магазин на Кутузовской набережной, а он не знал, как туда проехать. Матвей Ионович отлично знал Москву и взялся нам показать, где расположен этот магазин. На Юриной «Волге» мы быстро приехали в этот магазин. Юра поговорил с продавцом, и мы вернулись на Вишняковский переулок. Потом мы поехали на ВДНХ, где и встретились с Люсей. У Таисьи Петровны мы забрали Нэлю и Зою – жену Юры – и поехали покупать продукты в дорогу. Мы договорились, что каждая машина будет готовить пищу на всю команду один раз в три дня.

Первый день был наш с Нелей, и наша очередь покупать на всех продукты. Я уже не помню, как мы питались в последний день нашего пребывания в Москве, но на первый день нашей поездки мы с Нелей должны были что-то купить. Вот мы в первом магазине – хлебном. Продавец-женщина, обвешанная вся драгоценными украшениями, заявила нам, что можно купить только одну булку хлеба в одни руки. Мы купили две булки и поехали по другим магазинам, что-нибудь еще купить в дорогу. Первая наша остановка была в Клину в доме-музее Петра Ильича Чайковского.

Это здорово. Чайковский… Сразу вспоминается 1-й концерт для фортепиано с оркестром, 1, 4, 5 и 6 симфонии, оперы «Пиковая дама», «Евгений Онегин», скрипичный концерт и множество фортепианных пьес – всех не упомнишь. Думаешь об его творчестве, его личной жизни. Как-то неловко даже вспоминать, что в браке он прожил только около трёх месяцев – с Антониной Ивановной Милюковой, у него не сложилась семья, как и с Дезире Арто. Зато замечательные платонические отношения с Надеждой Филаретьевной фон Мекк – их переписка давно стала классикой. Много сделал для увековечения Петра Ильича многолетний хранитель дома – Алексей Иванович Софронов.

И вот – мы в доме у Чайковского, и нам предлагают послушать любимую музыку Петра Ильича. Немного подумав, мы попросили первую часть первой симфонии («Зимние грёзы»). Мы попрощались и поехали дальше. Город Калинин (теперь Тверь) мы проскочили не останавливаясь. Далее – Новгород. Не доезжая до Новгорода км 12 был расположен первый на нашем пути кемпинг, в хорошем местечке в небольшом лесу недалеко от дороги стояло несколько деревянных домиков. Мы не занимали помещения, а устроились в своих автомашинах. Поели мы в лесу и легли спать. Что мне запомнилось – было огромное количество комаров – нас искусали до крови. Назавтра мы снова отправились в путь, в Ленинград. Конечно, мы осмотрели Новгород, сфотографировались у входа в Новгородский кремль, внимательно осмотрели памятник 1000-летия России. Конечно, мы обратили внимание на фигуру Петра I – одна нога которого выходит из группы фигур и находится как бы вне всех остальных – в воздухе. За тем мы осмотрели Новгородский музей и в середине дня поехали в Ленинград.

И тут, на этом отрезке пути, на меня навалился сон… Спать хотелось так сильно, что я ничем не мог с собой поделать, голова буквально падала на грудь. Я пел песни, мы остановили машину, позвали из экипажа Анчелевича его дочь – Лену – и она мне не давала уснуть разговорами. Но и это не помогало. Тогда я попросил сесть за руль Нелю – она уже имела удостоверения шофера-любителя. Я пересел на её место, и мы поехали в город Петра. Машин было мало. Неля отлично вела машину. Так она въехала в Ленинград. Я отдохнул, кажется, даже чуток вздремнул. Мы остановились посоветоваться, как нам добраться до района «Новая деревня», где нас должны были ждать друзья Володи – семья Тихомировых. По рассказам Анчелевича, хозяин квартиры был какой-то «закрытый» конструктор. Семья должна была нас ждать. По дорожным указателям Володя разыскал этот район и наше домик, в котором живут ждущие нас хозяева. Район «Новая деревня» был расположен в лесистом месте, мы увидели посёлок, состоящий из аккуратных небольших деревянных домиков двухэтажной застройки. Мы подъехали по адресу к одному такому домику. Около одной половины двухэтажного коттеджа на скамейке сидело несколько женщин – они с любопытством разглядывали нас и наши машины. Одна женщина встала, подошла к Володиному «Москвичу» и молча протянула ему в окошко связку ключей. «Вы из Иркутска? Вот Вам просили хозяева передать ключи, заходите». Мы зашли, поднялись на второй этаж и увидели накрытый стол с бутылкой шампанского и красивым тортом. Рядом лежала записка, в которой сообщалось, что они нас ждали вчера, а с сегодняшнего дня у них отдых где-то по путёвке. Нас они приветствуют, приглашают к столу и просят располагать квартирой. Мы попили чай с тортом и заночевали в машинах, чтобы не нарушать порядок. А под вечер мы решили поехать в театр – может быть, нам удастся купить билеты.

В Театре оперы и балета шел балет Хачатуряна «Спартак». Как ни странно, в кассе были свободные билеты, и мы пошли смотреть и слушать этот балет. Я уже видел фрагменты этого спектакля по телевизору. Потрясающая музыка с какими-то неуловимыми армянскими интонациями. Это великий памятник легендарному славянину – Спартаку. Почему я пишу «славянину»? Да потому, что Спартак родом из Фракии, областью, которая является частью Болгарии. Главную роль танцевал Лиепа – это было прекрасно. Я не помню, в каком месте города мы ночевали в машинах, но с утра решили поездить по Ленинграду, посмотреть великую Российскую вторую столицу. Посмотрели Исаакиевский собор, татарскую мечеть, подошли к крейсеру «Аврора». Взобраться на крейсер нам не удалось, он был на ремонте. Мы постояли, сфотографировались и подошли к «медному всаднику», побывали во внутреннем дворике Эрмитажа – там нам очень понравились женские статуэтки, полюбовались на Петропавловскую крепость, увидели здание монетного двора и направились в Петродворец, посмотрели на Петергофские фонтаны, сделали много фотографий, нашли какое-то небольшое кафе, слегка перекусили, посмотрели на царские дворцы и поехали дальше – в Таллин.

Дорога была отличной – мы проехали мимо Выборга и вот, наконец, столица Эстонии. Увидели памятник «Русалка» и решили так – оставить автомобили на стоянке, на окраине города, около универсального магазина, воспользоваться городским транспортом, и поехали в центр Таллина. Посмотрели здание филармонии, многочисленные церквушки в готическом стиле, полюбовались маленькими трамвайчиками, которые шли посередине улицы и так там и останавливались, вернулись к машинам и поехали посмотреть море. Погода была не из лучших, но Люся искупалась (кстати, она занималась в Иркутске зимним плаванием). Мы снова в пути – справа от дороги – море, слева – лесочки с аккуратно подстриженной травкой, небольшие чистенькие домики, везде мало людей. Вот на опушке такого леса мы остановились на ночлег. Поужинали, на свежем морском воздухе выпили по рюмашке какого-то местного вина (винцо, как сейчас помню, было «так себе»). Все объедки Володя аккуратно закопал в землю, и мы тронулись дальше.

Второй раз я побывал в Таллине в 1985 м, там проходил Всесоюзный Съезд врачей лаборантов. В это время я ещё был внештатным главным специалистом Облздравотдела по лабораторной службе и председателемобластного научно-практического общества врачей лаборантов.

В начале 1982 года в нашем институте проходила научная конференция, на которую собралось много участников. Среди них был представитель Эстонии Владимир Музыка. С ним меня познакомил Малышев, заведующий патофизиологическим отделом ЦНИЛа, он представил меня как специалиста в области порфиринового обмена. Музыка тоже много работал в этом направление. У нас оказалось много общих интересов, и на прощание Музыка дал мне номер своего телефона. И вот я в Таллине на съезде врачей-лаборантов. Я позвонил Владимиру, и он предложил назавтра встретиться. Вторая половина всех дней работы съезда была у меня свободной, и несколько дней мы провели с Музыкой в прогулках по Таллину. Он показал мне город. Я не знал, что коренные эстонцы – люди невысокого роста, смуглые, проживающие на островах, они занимаются рыболовством, а жители континентальной части страны имеют значительно более высокий рост т. к. являются потомками датчан. Побывали мы и Республиканском шахматном клубе имени Пауля Кереса. В последний день командировки я улетал во второй половине дня. Накануне мы с Музыкой попрощались, я поблагодарил его за внимание и доброжелательность ко мне. Он прощаясь, вдруг сказал: я бы Вас проводил в аэропорт, но Вы меня извините, позавчера умер мой отец и мы завтра его хороним, Мне было очень неловко, но я ведь ничего не знал…Вот попадаешь в такие ситуации, когда готов провалиться…..

Рига отличается и не отличается от Таллина. В столице Латвии много зелени, много в готическом стиле соборов, имеется знаменитый орган в Домском соборе. Отличная набережная, в море на рейде стоят какие-то корабли. Кстати, в этот день был праздник речного и морского флота, но в городе и на море стояла тишина. Мы сфотографировались на фоне кораблей, зданий с остроконечными башенками и шпилями. Через несколько лет я побывал в Риге на Всесоюзном биохимическом съезде и более подробно ознакомился с городом.

После Латвии – Литва. Из Риги наш путь лежал в Палангу. Мы слышали, что в Паланге Министр культуры Фурцева построила шикарный ресторан, внешне напоминающий корабль. Действительно, это строение выглядело великолепно. Это строение мы подробно рассмотрели, но внутрь не попали – закрыт. Мы остановились на ночевку. Утром мы искупались в море, позагорали на песчаном берегу и тронулись дальше.

В Клайпеде мне пришла в голову мысль – а не заехать ли нам в Калининград – ведь это так близко, а еще раз в этих местах вряд ли нам придется побывать. Посовещались и решили – сделаем небольшой кружок – из Клайпеды – в Калининград, а оттуда в Каунас и дальше, не заезжая в Вильнюс, прямо в Брест. И вот мы в бывшем Кенигсберге. В городе много готических построек, кирх, но после войны прошло уже 19 лет и в городе появились панельные пятиэтажные дома, они очень контрастно смотрятся с готикой.

Следы войны все еще были видны на каждом шагу – горы мусора из плавленого кирпича, исковерканного оружия (смятые немецкие пистолеты, застывшее расплавленное стекло и другой мусор. Мы с Нелей даже взяли кусок сгоревшего кирпича). Посмотрели знаменитый кафедральный собор, рядом с ним – могила знаменитого философа Эммануила Канта. Сколько я ни учился, но Канта постичь я не смог. Помню только, что Кант признавал существование вещей вне нашего сознания, называя их «вещь в себе». Он считает изначальными формами нашего сознания пространство, время, причинность, закономерность. Была у папы изданная ещё до войны книга Канта «Пролегомены». Я пробовал её читать, но так ничего и не понял.

В Калининграде у меня возник конфликт с автоинспектором. Дело в том, что в это время ввели новые правила дорожного движения. Одно из новшеств указывало, что по главной дороге предписывалось движение только прямо, запрещался поворот на все отходящие вправо и влево проезды (дороги). Этот запрет действовал до конца главной дороги или до её развилки. Остановка и тем более стоянка были на главной дороге запрещены. Два других наших экипажа немного отстали и где-то покупали хлеб. Мне надо было как-то не потеряться, дождаться Володю и Юру, и я свернул в первый проезд направо. Встал на углу и вышел из машины и стал смотреть, когда они появятся. Сразу же появился автоинспектор, представился, попросил у меня удостоверение водителя и уже хотел меня наказать. Я ему объяснил ситуацию и показал газету, в которой было указано о введении поправок в «Правила» и где было сказано, что в первое время ГАИ должно разъяснять новые правила дорожного движения, не наказывая водителей. В это время по главной дороге проскочили две наши машины. Инспектор не стал делать прокол в моем талоне предупреждений. Я снова вернулся на главную дорогу и догнал моих друзей.

Побывали мы и на Куршской косе. Это небольшой полуостров, идущий параллельно берегу моря с юга на север. На этой полоске земли нет растительности, только один песок, но какой… Мелкий-мелкий, чистый и горячий. Вода прогревается отлично, мы барахтались в ней и потом немного времени наслаждались солнцем – позагорали.

И вот мы движемся дальше – уже почти на восток от моря, к городу Каунас. Этот город отличался от других городов России (кроме, естественно, Москвы и Ленинграда) изобилием продуктов питания в продовольственных магазинах. Чего только не было на прилавках гастрономов! Куры, сортов 8 полу-копчёных и копчёных колбас, всевозможных мясных и рыбных консервов, различные конфеты – всего полно. Красивые дома, много деревьев, цветов.

В Вильнюс мы не заехали – надо было двигаться дальше к Черному морю. Ближайшей целью нашего путешествия был Брест – крепость-герой. Когда мы подъехали к этому пункту, то поразились, как можно выдержать такую осаду довольно длительное время. А наши солдаты и командиры выстояли.

Главное здание, на котором было написано «Брестская крепость», было восстановлено, над входом реял красный флаг, за этой постройкой был маленький мостик через речку Буг, перейти этот мостик, и ты уже в Польше.

В Брестской крепости проводились экскурсии. Подъехало несколько групп и начался рассказ о том, что тут творилось в первые (но и не только в первые) дни войны. Мы попали в группу, которой рассказывала всю историю боев женщина-экскурсовод. Она говорила так искренно и убедительно, что даже в конце концов разрыдалась. Много лет спустя, в дни пятидесятилетия этих военных событий, я случайно увидел мельком лицо этой уже не молодой женщины на экране телевизора, и все события тех давних дней всплыли у меня в памяти. В общем, остался у меня альбом фотографий, описать каждую невозможно, это всё надо видеть, чтобы представить, что там творилось в 41-м.

Поехали дальше – на юг, вдоль границы. Посмотрели города Лиду и Ровно. В Лиде мы остановились на ночлег в небольшой гостинице. Гостиница имела двор, в который мы заехали и поставили машины. Все члены экипажей пошли в гостиницу, а я решил ночевать в автомобиле и при попытке проникнуть в автомобиль просигналить, т. е. позвать на помощь. В гостинице расположились приехавшие на гастроли артисты из какого-то города Белоруссии. Поздно вечером, вернувшись из театра, возможно, уже в подпитии (об этом свидетельствовали их громкий смех и не очень цензурные выражения), мужчины стали делить женщин – кому с кем спать. Решив этот вопрос, они разошлись по номерам. А ко мне ночью приходил гость. Я разложил сиденья и лег спать. И вот ночью я увидел, что к машине крадётся какой-то высокий парень, подбежав к ветровому стеклу, он протянул руку к стеклоочистителю. Я привстал и постучал по стеклу. Парня как ветром сдуло. Вот как ценились в те времена щетки стеклоочистителя! Больше ничего особенного с нами не случилось, и мы назавтра поехали дальше.

Город Львов. Он очень красив. В нём во время войны работал наш разведчик Кузнецов, сохранивший город от разрушения немцами. Разведчик похоронен на местном кладбище, могила ухожена, много свежих цветов. Красиво здание драматического театра. После Львова – Ивано-Франковск. Это небольшой городок, на рынке большой транспарант через всю улицу «Геть з ринку спекулянта яки обкрадают трудящих».

Следующий город – Черновцы. Этот город мне понравился больше. В нём есть отдельный городок для научных работников, в том числе и для медиков. Хороший автокемпинг, где можно осмотреть автомобиль снизу из ямы. В этом кемпинге у меня случилась ситуация, которая чудом закончилась лишь испугом. Обычно в большом боксе несколько смотровых ям различного размера, в помещении бокса темновато, основной свет поступает из наружной двери, т. е. когда заезжаешь в бокс, то яму видишь, но размер её оцениваешь «на глазок». Я заехал в ворота и, продолжая движение в боксе с прежней скоростью, заехал на яму. Заглушив двигатель, я вышел на улицу. Володя сказал мне, что я зря занял смотровую яму, смотреть днище автомобиля ни к чему, по всем признакам с автомобилем всё в порядке. Я согласился с его мнением и возвратился в бокс, чтобы выехать на улицу.

Когда я садился за руль, то кто-то меня окликнул: «Посмотри, как стоят на яме передние колёса». Я вылез из кабины и посмотрел. Я заехал на яму большей ширины, чем надо – наружные части колёс только примерно на 1 см находились на полу бокса, а остальная часть колеса, т. е. почти все колесо, висело над ямой, и это было одинаково у правого и левого колеса. Какой ужас. Я схватился за голову. Отпустив ручной тормоз, я, опираясь на междверную перегородку спиной, удерживая руль рукой, осторожно, по сантиметру перемещал машину назад. Сколько времени я таким образом убирал автомобиль с ямы, я не засекал. Съехать так мне удалось, но как я мог так точно заехать? Идиотский случай. Но все страхи закончились, и мы стали собираться в дорогу.

Наш путь – в Молдавию. Погода и дорога – отличные, по полотну дороги ветерок гоняет маленькие колоски пшеницы, за кюветами на приблизительно двухметровых столбиках справа и слева от дороги размещены портреты Героев социалистического труда Молдавской ССР. Эта портретная галерея была длиной примерно 500 метров. В общем, зрелище впечатляющее и, скрывать не стану, – достаточно приятное, вызывает чувство гордости. Впереди появились какие-то строения, какой-то населенный пункт. У нас закончился хлеб, да еще что-то было нужно. Смотрю – придорожный магазинчик. Остановились, зашли, интересно, что там можно купить. Оказалось, что это смешанный магазин – там было полное собрание речей Никиты Сергеевича Хрущёва, в какой-то заржавевшей жестяной банке солёная сельдь, растительное масло на разлив и что-то ещё. Хлеба не было.

Едем дальше – столовая. Остановились, зашли в помещение, меню почему-то нас разочаровало, и мы попросили продать хотя бы одну булку хлеба. Нам ответили, что на вынос ничего не продаётся. Тогда мы привели за руки детей Анчелевича – Лену и Игоря – и ещё раз слёзно попросили и, о чудо, нам продали буханку. Мы тепло поблагодарили работников молдавского общепита и опять – в путь.

На горизонте показался приятный лесочек, мы в него свернули и стали готовить ужин. Переночевали, собрали пожитки и опять – в дорогу – в столицу Молдавии – город Кишинёв. Молдавия – единственная республика в СССР, в которой разговаривают, переписываются, учатся на латинском языке – сказывается близость Румынии. Я, например, неожиданно для себя увидел на магазине вывеску «Карно» (мясо), а также в других местах различные латинские слова. Очень красива центральная площадь, в городе много зелени, красивых зданий. Сделали несколько «фоток» и поехали дальше – в Одессу. Этот город можно назвать жемчужиной южной России. До этого довольно длительное время я находился в Одессе – летом в начале 50-х годов я жил в этом городе, где участвовал во Всесоюзном первенстве спортивного общества «Медик» по шахматам.

Сейчас мы остановились у каких-то родственников Анчелевича – в семье Юры Моргулиса. Как оказалось, приехали мы в неудачное время – два дня назад они похоронили близкую родственницу. В доме был траур, все были еще в шоковом состоянии, они ждали нас, но наш приезд был, конечно, не вовремя. Мы как могли старались их утешить, но это помогло мало. Но, по-видимому, им все-таки стало чуть-чуть легче.

В Одессе очень своеобразный жаргон, слегка похожий на русский язык с сильным еврейским акцентом. Жители этого города при разговоре кричат, размахивают руками, в их разговорах смешиваются русские, украинские, еврейские слова и всё это говорится с какой-то смешной, весёлой интонацией – такого разговора не встретишь ни в одном регионе России. Вот, например, в трамвае, идущем между рядов акаций, которые почти касаются стёкол вагона, естественно, предупреждается – «из окошек не высовываться». И тут же приписка – «высунься, высунься – будешь иметь тот вид». Или ещё – на трамвайных путях стоят две женщины – молодая и преклонных лет дама. Дама стоит и отчаянно машет трамваю, приближающемуся на большой скорости – «Остановись, остановись. Пусть Роза сядет». Или – радио на русском языке начинает передачу словами «Внимание, говорит Москва». Диктор одесского радио открывает передачи словами «Ша, Одесса хочет что-то сообщить». Конечно, это из разряда анекдотов, но нечто подобное можно услышать в любой момент.

Прошла пара дней, и хозяева как-то стали понемножку переключаться на нас, гостей. Правда, они отказались идти в кино (Володя взял билеты), но никто не пошел. На третий день я как-то мягко намекнул, что в Одессе на барахолке можно, говорят, купить что угодно, даже атомную бомбу. И Юра (хозяин) клюнул: «Поехали, Паша, я тебе покажу…». Он завёл своего «Москвича» и повез меня смотреть ассортимент вещевого рынка. Рядом с нами ехал «Запорожец», на крыше которого был багажник и на него привязана ванна – стиральная оцинкованная ванна. И Юра через меня в спущенное стекло передней двери кричал водителю «Запорожца» – «Сколько стоит эта ванна? Может, продашь?» Так мы ехали и Юра всё время разговаривал с водителем «Запорожца» через правое переднее стекло. Барахолка была огромная, чего там только ни продавалось. Например, покрышки для «Москвича». «Сколько стоит?», – спрашивал Юра и на ответ продавца говорил: «А сколько стоит твоя совесть?», и сам же отвечал: «Наверно, намного дешевле».

Потом мы все поехали на пляж (кажется, на Лузановку). Накупались «до отвала», день выдался отличный, было тепло и весело. Ездили мы и на другие пляжи, ездили и по городу, осматривали достопримечательности на набережной и в центре города. Потом по предложению Анчелевича мы решили, что он задержится в Одессе, мы в это время посмотрим Крым и встретимся в городе Новочеркасске, у Люсиных родственников и дальше, в Москву, мы поедем уже всей группой. Назавтра с утра наши две автомашины отправились в путь – по шляху Котовского мы двинулись на северо-восток, чтобы через Николаев и Херсон попасть на Крымский полуостров. Николаев и Херсон мы проехали, не останавливаясь – времени было мало. А вот в Бахчисарае мы остановились посмотреть на знаменитый воспетый Пушкиным фонтан. Если смотреть с северной стороны – то Бахчисарай выглядит как небольшая деревня, мало чем отличающаяся от других крымских деревень, да и фонтан оказался хуже, чем мы предполагали. Но что поделать, раз так, то ладно.

Дальше наш путь – в Симферополь – административный центр Крыма. Город большой, в Симферополе ходит троллейбус, в городе жарко, людей на улицах много. И тут произошло важнейшее событие нашего путешествия – у Зои Мелентьевой начались… родовые схватки. Мы, конечно, знали, что она беременна, но думали, что ещё много времени осталось до родов и что мы успеем вернуться в Иркутск. Видимо, Зою растрясло на крымских дорогах и начались схватки раньше, чем мы предполагали. Что делать? Нэля и я – врачи – нам решать. Решили отправить Зою самолётом в Иркутск. Поехали в аэропорт, пришли к дежурному по отправке самолётов (может быть, эта должность называлась как-то по-другому – я забыл). Мы с Нэлей зашли в кабинет, представились и рассказали, в чём дело. Дежурный нас понял с полуслова и тут же дал команду снять с рейса одного пассажира – а рейс был полностью загружен – и приказал выписать билет на имя Зои Мелентьевой. «Гражданка Мелентьева, – сказал он, – идите быстро на посадку, мы не можем задерживать рейс». Весь вопрос занял 15 минут и вот так Зоя через 7 часов оказалась в Иркутске.

Мы продолжили поездку. Юра был один в «Волге», и где-то на автозаправке, недалеко от аэропорта, к нему подошли две девушки. Я тоже подошел к ним, девчонки попросили их подвезти. Мы разговорились и оказалось, что они из города Усолье, что в 70 км от Иркутска, и путешествуют «автостопом» аж от самого Иркутска. Обе учатся в Иркутском госуниверситете и вот теперь им хотелось бы посмотреть Крым. «Хотя бы до Ялты», – попросили они. Юра, конечно, согласился. Они сели в его автомобиль, и мы двинулись. Одну девушку звали Рита, а другую – она была менее контактна и менее общительна – как её зовут я не помню (прошло ведь более 50 лет). А Риту – запомнил, потому что приблизительно через месяц она приходила к Нэле домой. Вот такое было удивительное знакомство.

Мы объехали всё побережье Крыма и подъехали к переправе на Кавказ. Сейчас в этом месте уже построен Крымский мост. В то время была только паромная переправа. Мы стали в очередь. С правой стороны полива стал подходить очень большой паром, он перевозил состав пассажирского поезда с Кавказа в Крым. Паром причалил, довольно быстро разгрузился, подошла наша очередь.

Перед нами стояла «Волга» и во время переправы мы как-то незаметно разговорились с мужчиной и женщиной, которые ехали на этой машине. Мужчина оказался военнослужащий, а женщина – его жена – врачом-лаборантом. Она рассказала нам, что муж служил где-то, вышел в отставку, они получили квартиру в Краснодаре, купили «Волгу», сели в автомобиль и поехали путешествовать. Женщина рассказала, что она работала врачом-лаборантом в Иркутской области и прошла специализацию в Иркутской областной клинической больнице (наверно, когда я в этом учреждении ещё не работал). День клонился к вечеру, и эта пара – к сожалению, я их имён не запомнил, ведь это было достаточно давно, но после возвращения в Иркутск мы с этой семьей переписывались – пригласила нас к себе поужинать и переночевать. Мы согласились, они достали вино (как сейчас помню – «Южная ночь»), мы переночевали в машинах и утром поблагодарили за гостеприимство и тронулись в путь – нам нельзя было опаздывать к встрече с Анчелевичем в Новочеркасске. От Краснодара до Новочеркасска приблизительно 500 км. Надо до вечера успеть.

До Ростова-на-Дону мы ехали не останавливаясь. Посмотрели только центральную улицу – Ворошилова – и уже в сумерках добрались до Новочеркасска. Быстро нашли нужную улицу и дом, где нас ждали. Мы поужинали, немного выпили вина и разговорились. Хозяева дома вспоминали конфликт между властью и рабочими вагоностроительного завода, который произошел в 1962 году в этом городе. Об этой истории не все в стране знали, ее как-то постарались власти замять. А тут прошло меньше 2лет, когда мы оказались на месте этих событий, и услышали от людей из первых уст.

Но вот вдруг это всё вспомнилось, когда я читал книгу воспоминаний Даниила Гранина «Причуды моей памяти» (2009). В наших советских энциклопедиях и учебниках про то, что это был не просто конфликт, а расстрел рабочих по приказу Хрущева в Новочеркасске не было ни слова. И еще сейчас об этой трагедии вышел кинофильм Андрея Кончаловского «Дорогие товарищи!» (2020). Фильм уже получил российские и международные премии (и даже выдвигался на «Оскар»), я посмотрел его и вспомнил нашу поездку в те времена. В фильме был фрагмент, где люди стоят в очередь в продуктовый магазин. Очень хорошо вспомнились подобные сцены из нашей жизни того времени. Как стояли мы как раз в то время в Москве в точно такой очереди, не зная, что достанется, когда достоишь, и купили импортные консервы. Даже помню, как они выглядели. Были очень рады этим консервам, так как их можно было отложить на очередной праздник. Да, да, на празднование дней рождений и т. п. в то время мы «копили» продукты, чтобы к столу было что-то вкусное, ведь накануне праздника достать разнообразные вкусности было бы очень сложно или невозможно.

Утром мы уже на трех машинах поехали дальше. Все крупные города мы проскочили не останавливаясь. На ночлег мы остановились во Мценске – там на тракте стоял приличный мотель. Перед этим городом на обочине дороги мы увидели стул и на нем стояло ведро грибов. Хозяина этих грибов не было. Вдалеке виднелись несколько деревенских домишек. Мы стали сигналить, и к нам через несколько минут пришла старенькая женщина. За ведро хороших белых грибов она запросила… 3 рубля.

В мотеле мы попросили в ресторане эти грибы нам поджарить, естественно, за определённую плату. Как это было вкусно!.. В этом ресторане мы неожиданно встретили бывшего иркутянина Теодора Моисеевича Лифшица, о нем я уже писал в начале этой книге. Он уже защитил докторскую диссертацию по физике и с дочерью Анной возвращался из отпуска домой, в Москву. Вернувшись в Москву, мы сделали кое-какие покупки, арендовали платформу, погрузили автомобили и поехали в качестве их сопровождающих домой, в Иркутск.

Володя с моей помощью перекрасил мою машину, кое-что подтянул в подвеске и у нас наступили рабочие будни. Самочувствие Нэли было неудовлетворительно. Ещё подъезжая к Крыму, у нее появилось недомогание, болела голова. Весь Крым мы проехали с поднятыми стеклами – ей дуло и было холодно, хотя на улице стояла сильная жара. В Иркутске ей стало немного лучше, и она начала работать. Постепенно она втянулась в работу и как бы её состояние нормализовалось. Я заканчивал кандидатскую диссертацию «Изменение некоторых биохимических показателей при производственном контакте со свинцом».

«Руссо туристо – облико морале» – туризм заграницу из СССР

Стоит сказать, что такое было во времена СССР поездка заграницу. Туристические поездки заграницу в СССР в качестве были редкостью. Нельзя было просто так купить билет и попросить визу в посольстве иностранного государства. Можно было выехать только по путевке и только в составе группы. И путевку такую тоже нельзя было просто купить, даже если были на нее деньги (стоили они довольно дорого). В народе говорили так: «не совсем заграница» – это поездки в социалистические страны (была даже такая поговорка «Курица не птица, Болгария не заграница») и «настоящая заграница» – это про поездки в капиталистические и развивающиеся страны. Комедия Леонида Гайдая «Бриллиантовая рука» (1968) сделала популярной ироничную фразу: «Руссо туристо, облико морале» про поездку в «настоящую заграницу». Нам с Нелей удалось попутешествовать в «обе заграницы». Оформление поездки – это была «многоходовка». Сразу скажу, я ни разу не занимался этим сам, всем занималась Неля⁴.

В первую поездку заграницу мы собрались в 1961 на теплоходе по Дунаю с посещением нескольких столиц соцстран. Но в итоге поехала одна Неля. Путевка оформлялась долго. Я этим не занимался, ничего про это не помню, но так как мы были еще совсем молодыми врачами, наверняка это происходило с помощью моих родителей. И вдруг время поездки совпало с очень значимым медицинским съездом, на который меня выбрали делегатом (это был V Международный биохимический конгресс, который впервые проходил в СССР). Мой папа настоятельно посоветовал мне выбрать поездку на конгресс, а не Дунай: участие имело значение для карьеры, а я в это начал время готовился к защите кандидатской диссертации…Вот такой пришлось сделать выбор, и Неля путешествовала одна в 2-местной каюте на теплоходе. Она привезла из поездки фотографии и тщательно оформила из них фотоальбом, подписав достопримечательности. Хотя они черно-белые и довольно низкого качества, они были очень ценны для нее. Больше всего ей понравилась Прага. А сама река Дунай совсем не впечатлила ее после Ангары и Енисея, она показалась ей узкой и грязной, они даже где-то сели на мель. В ее альбоме сохранилась брошюра «Интуриста» об этой путевке и распечатка программы пребывания в одном из городов. Приведу их фото в конце книги. Туризм заграницу из СССР впервые и начался в 1961-м, т. е. Неля фактически была в одной из первых групп туристов из СССР.

В следующую поездку в 1971-м Неля тоже поехала одна – в Египет. Среди ее пациентов был кто-то из Облпрофсовета, кто помог организовать путевку. Это был совсем не тот Египет с отдыхом на море, в который ездят туристы сейчас. Это была поездка в составе группы на пирамиды и другие исторические- археологические достопримечательности по Нилу. Среди привезенных Нелей сувениров была забавная кукла из качественной мягкой пластмассы – изящная фигурка обнаженной женщины в прозрачной накидке. Таких кукол в СССР не было – диковина! Она стояла среди книг в моем кабинете пока я не подарил ее уже подросшей внучке.

И вот наша первая совместная поездка заграницу в Польшу в 1976. Эта поездка была очень нам интересна, ведь и мои и Нелины предки были из Польши (но в то время мы точно не знали, из каких они мест Польши). Нелин отец, Петр Ляхович, был репрессирован, когда Неле было всего 4 года, она совсем мало знала о нем. Где-то она вычитала о каком-то генерале в Польше с такой же фамилией, и надеялась, что мы попробуем его там найти. Но, конечно же, нас отговорили от этого и родители и наши друзья, с которыми мы путешествовали. Контакты заграницей (даже в соцстране) могли считаться подозрительными и навлечь неприятности. Из Москвы в Польшу мы ехали на поезде до Варшавы через Львов и Краков. В Польше в программу поездки, естественно, входили места, связанные с войной. Визит в мемориал концлагеря Освенцим. Страшно. Печи… Среди экспонатов – не забуду гору маленьких детских очков …

С нами в поездке были наши друзья – семейная пара Владимир и Элеонора (Нора) Кандеры. С ними мы оказались и в следующем нашем заграничном путешествии.

«Настоящая заграница» – поездка во Францию и Тунис осенью 1979-го. Неля очень хотела путешествовать, и опять через своих пациентов из Облпрофсовета начала заниматься оформлением путевки (кроме того, что это было дорого, в то время за границу можно было выезжать еще и не чаще одного раза в три года). И вот мы в Париже. В аэропорту оказалась забастовка работников, и я помню, что мы очень долго ждали багаж. Была серая осенняя погода, и Париж не впечатлил меня красотой. Я помню, что увидел на улице мусор и рядом с ним крысу, и подумал, что наши Ленинград и Москва гораздо ярче, наряднее, чище. Метро Парижа, конечно, по сравнению с Московским, мне не понравилось, оно выглядело мрачным и неопрятным с надписями на стенах и маленькими вагонами.

Из достопримечательностей Парижа в программе были, конечно же, Эйфелева башня, Лувр. После Эрмитажа в Ленинграде Лувр меня тоже не впечатлил, и тоже показался каким-то грязноватым. Наш местный гид-переводчик рассказала нам о магазинах, где что продается. Сказала о магазине Tati, что он, конечно, дешевый, но в нем все плохого качества, не надо там ничего покупать. Всей группой мы и пошли именно в этот магазин Tati.

Наша группа из Иркутска была довольна большая. Целый автобус. Руководителем группы был человек по имени Михаил Попов. Он был из обкома партии, заведующий каким-то отделом. Во всех загранпоездках назначались тогда руководители групп из партийных или профсоюзных работников, или руководителей предприятий. Руководитель группы проводил инструктаж с выезжающими, как себя вести за границей, следил за их поведением. Попов был приятным человеком. Один раз мы вдвоем с Нелей без группы съездили на метро сами в музей Родена. Почему-то Неле хотелось в него попасть. Спросили у руководителя группы разрешения и у переводчика, как проехать, сами разобрались и нашли. Кроме Парижа во Франции наша группа посетила еще Орлеан и Шартр.

Из Франции мы переехали в Тунис. Была там у нас поездка в пустыню Сахару. В Тунисе зашёл разговор о шахматах. Я тогда знал из литературы фамилию тунисского шахматиста – Белькади. Очень хотел его найти, чтобы сыграть с ним партию. В группе нашей был Виктор Шувалов (помню его как человека, «занимавшего руководящие посты по культуре» в Иркутске), который был очень идейный, и он отговорил меня: «Вдруг проиграешь – будет позор стране. Ты ведь в поездке – представитель страны».

Помню, что гида нашего в Тунисе звали Амади, он хорошо говорил по-русски. На груди он носил значок с портретом Мао Цзэдуна. Мы все завозмущались, ведь у СССР в то время были напряженные отношения с Китаем, и попросили его снять этот значок. Я помню, как мы рассказывали Амади про БАМ, тогда это была большая стройка в СССР, о которой постоянно говорили и писали, а он про него не слышал даже. В Тунисе везде, в гостинице, в общественных местах, на улицах запомнилось, что повсюду были портеры лидера Туниса Хабиба Бургиба и его жены.

Из этой поездки мы привезли детям в подарок одежду – подростку Пете красный спортивный костюм, который он так долго носил, что это костюм стал семейной легендой. А вот джинсы старшему Саше не подошли, и мы их. продали (видимо, надо было рассчитываться с долгами за недешевую поездку).

Иркутский медицинский институт⁵ – полвека любимой работы

Так или иначе, вся моя жизнь связана с Иркутским медицинским институтом (университетом). Я родился в семье врачей, в пред-школьные годы я всё время слышал разговоры мамы и папы о том, что у них происходило на работе. В школе мне нравились уроки ботаники и химии, с 9-го класса мама брала меня в отпуск с собой на курорт «Аршан», где собирался почти весь профессорский состав института. И, закончив школу с серебряной медалью, я отнес заявление о поступлении в ИГМИ в приёмную комиссию и поступил в 1950 году. С 1965 по 2013 год я проработал в Иркутском мединституте – Центральная научно-исследовательская лаборатория и кафедра биохимии. Хочется подробнее рассказать о кафедре и об институте в целом.

Что я помню о годах моей учебы? Первый курс начался с лекционной недели. Первую лекцию по анатомии читал профессор А.И. Казанцев. Он мне показался уже очень старым человеком, говорил он как-то отрывисто. Это была общая лекция о том, что такое анатомия и какое она имеет значение для медицины. Лекцию мы прослушали, потом каждую неделю читалась одна лекция и так до конца семестра.

Сейчас я могу сказать, что очень трудно читать такой курс – всё равно ничего не успеешь, толку от лекции мало. Весь объем знаний мы получили на практических занятиях. С нами занимались опытные ассистенты. Кто вёл группу – я уже не помню – преподаватели часто менялись. Знаю, что были четырёхчасовые занятия, вечерами во внеурочное время – по препаровке трупов.

Курс анатомии у нас проходил за 2 года. После окончания 2-го курса были государственные экзамены (мама почему-то называла их «полу-лекарскими») и на 3 курсе уже начались клинические предметы – терапия и хирургия. Второй предмет по значению и объему на 2 курсе – биохимия. Химии было слишком много, потом, через лет так двадцать, количество различных кафедр химии сократилось. Больше всего химии преподавали на фармацевтическом факультете, а на лечебно-профилактическом нам читали неорганическую химию. Был практический курс по качественному и количественному анализу – всё это нам давали на кафедре общей химии. На кафедре биохимии читали курс органической химии, а также физической и коллоидной химии.

Сейчас немного по-другому. На лечебно-профилактическом факультете осталась одна кафедра – на первом курсе (биоорганической и бионеорганической химии). На втором курсе только кафедра биохимии. Государственный экзамен сдавали только по биохимии, только после второго года обучения. Сейчас гос. экзамены на втором курсе отменены. Экзамены стали обыкновенными переходными.

Теперь немного о наших преподавателях и о тех предметах, которые они нам старались «вбить в голову». Первую лекцию по физике читал заведующий кафедрой доцент Яков Михайлович Дымшиц. Он был педагог-воспитатель по призванию. Он же был и деканом фармацевтического факультета. По физике у нас было 2 экзамена – после первого семестра и в конце 2-го. Первый я сдал на отлично, наступила очередь второго экзамена. Перед экзаменом Яков Михайлович давал консультацию. Мы с Нэлей решили не идти на неё – мы знали все вопросы билетов. Вместо консультации пошли в кино, не помню на какой фильм. А назавтра утром – экзамен. Придя на кафедру, мы взяли экзаменационные билеты и стали готовиться. У меня был в билете вопрос «Формы материи». Оказывается, мы с Нэлей как-то не внимательно, готовясь к экзамену, прочитали этот вопрос. Почему-то он выглядел как «формы существования материи», а это мы знали. Например, тепло (пар) – как энергия переходит в механическую (паровоз) и т. д. и я бойко стал об этом рассказывать. Оказывается, что формы материи и формы существования материи, как говорят в Одессе «две большие разницы». Надо было знать и назвать виды материи – примеры. Этот вопрос Дымшиц рассказывал на консультации, а мы в это время смотрели кинофильм. Мне же до сих пор не очень ясно, в каких формах бывает материя и я крутился вокруг до около, но четко не мог рассказать ни об одной форме. За это мне поставили четверку, а Дымшиц сказал, что в кино надо было идти после экзамена.

После второго курса было ещё 2 государственных экзамена – нормальная физиология и гистология. Гистологию я учил в году плохо. Суть практических занятий была в том, что нам давали микроскоп и препараты срезов на предметных стеклышках – срезы различных органов и тканей. И надо было сказать, ткань какого органа на том или ином стекле. И я, как назло, не мог отличить ткань желудка от печени – что-то не получалось. Наш ассистент Хава Исаевна Норинская заметила это и заставила меня каждый вечер приходить к ней на кафедру для дополнительных занятий. Конечно, я воспользовался этим предложением и почти все вечера я провёл с микроскопом на кафедре гистологии. Хава Исаевна мне вторично (поле лекционного курса и практических занятий по гистологии) помогла разобраться во всех препаратах, и я всё хорошо запомнил и запомнил надолго.

Когда я уже закончил институт, отработал год в Усолье и один год в лаборатории Областной клинической больнице, в лабораторию была принята девочка, которая училась на вечернем отделении мединститута и в это время она проходила курс гистологии. Она обратилась как-то раз ко мне с вопросом по этим учебным препаратам, и я ей правильно всё рассказал. Конечно, сейчас этот материал я призабыл, но если мне покажут эти препараты, то я всё вспомню. Естественно, я гистологию сдал на «отлично». Экзамен по физиологии я сдал легко. Там было всё понятно и легко запоминалось.

А вот по анатомии – не любил я этот предмет, но знать нужно. На кафедре ассистентом работала жена заведующего кафедрой биохимии Павла Алексеевича Шершнева Гали (именно так – Гали) Михайловна. Она попросила меня на трупе отпрепарировать одну мышцу шеи – это я сделал неудачно. Она пожурила меня за то, что я слишком увлекся биохимией – это она знала от мужа – и меньше внимания уделил анатомии. Комиссия, принимавшая госэкзамены, оценила мои знания как хорошие – поставили мне «четыре».

Остальные предметы для нас с Нэлей не представляли никаких трудностей. Немецкий язык я учил даже в дошкольном возрасте (об этом я писал), латынь – это запомнилось потому, что уроки этого языка – применительно к медицине – проводил симпатичнейший, еще не старого возраста преподаватель Шеметов (я его имени и отчества не помню). Одновременно с преподаванием латинского языка он составлял расписание занятий на весь институт и на все курсы. Это он делал один. Довольно сложная работа – уметь распределить часы занятий и аудитории для всех факультетов. И ещё – он в перерывах занятий разрешал нам побродить на берегу Ангары – тогда там был сад имени Парижской коммуны, иногда он проводил время перерыва с нами и даже угощал мальчиков группы пивом.

Надо упомянуть, как проходили в медицинском институте события тех лет. Конечно, я не могу полностью описать обстановку, которая создалась в биологической науке, медицине и культуре в те далекие годы, но общий настрой стоит передать так, как я её помню.

В июле 1950 года прошла сессия Академии наук СССР и Академии медицинских наук, посвященная проблемам учения Павлова. Кажется, впервые прозвучала резкая критика в адрес ученых, отошедших от «столбовой павловской дороги». Утверждалось, что в организме всё регулируется только нервной системой. Это дорого обошлось медицине, т. к. игнорировались другие системы регуляции, например, гуморальная. Правда, через несколько лет после долгих баталий, всё утряслось и стало на свое место.

31 июля 1953 года началась сессия ВАСХНИЛ (Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина), на которой выступил Тарас Дмитриевич Лысенко. Он разгромил все научные направления в генетике, чем затормозил развитие биологии на многие годы. Решения сессии моментально разошлись по стране, и, конечно, в том числе и медицинские вузы. Преподавание и институте надо было срочно перестраивать в связи и решением съезда. Самым ярым противником генетики в нашем вузе была завкафедрой патологической физиологии профессор Н.М. Штырова. Она страстно, даже яростно заявляла: «Где эти гены? Ну, где же, покажите их мне, это же выдумка лжеученых Менделя, Моргана и Вейсмана. Надо бороться этими ложными теориями!» Некоторое профессора, например, заведующий кафедрой микробиологии Елин публично покаялся, что в лекциях давал студентам ложную информацию и больше никогда этого делать не будет. С позиций решения сессии ВАСХНИЛ наследственные признаки передаются всем организмом. Каялись и другие профессора, в том, что излагали студентам антинаучную вредоносную информацию. К счастью, в программе преподавания биохимии, в частности, в разделе нуклеиновые кислоты, о наследственности ничего не говорилось.

Последнее, что осталось в памяти о том времени. В 1961 я был делегатом Международного биохимического конгресса в Москве⁶. В перерывах между заседаниями один знакомый московский профессор сказал мне, когда мы пришли подкрепиться в буфет: «Посмотри, кто сидит вон там в конце зала один за пустым столом». Я пригляделся. Это был Лысенко… Никто к нему за этот стол так и подсел за всё время перерыва. Мелочь, но это так…

В 1953 году 13 января разразилась буря, которая назревала в стране. В 1948 году врач Кремлёвской больницы Лидия Тимофеевна Тимашук подала заявление на имя Сталина о том, что врачи скрыли истинный диагноз болезни А.А.Жданова. Через 4 года она была включена в качестве эксперта по расследованию смерти А.С. Щербакова и, по-видимому, тогда она и написала клеветническое письмо на врачей.

13 января 1953 года вышло сообщение ТАСС об аресте группы врачей, занимавших высокие должности в медицинской службе страны. Были арестованы Главный терапевт Советской армии академик М.С.Вовси, а также профессора Б.Б.Коган, А.М.Гринштейн, Я.Г.Этингер и др. Их обвинили в сотрудничестве с еврейской националистической организацией «Джойнт» с целью подорвать здоровье руководителей страны. Власти утверждали о неправильном лечении А.А.Жданова, А.С.Щербакова, А.М.Василевского, И.С.Конева, Л.А.Говорова и других. Был опубликован Указ Верховного Совета СССР о награждении орденом Ленина врача Кремлёвской больницы Л.Т.Тимашук за помощь, оказанную правительству в деле разоблачения врачей-убийц.

На следующий день в нашем институте состоялся митинг, посвященный этому сообщению ТАСС. Нас-всех студентов, которые занимались в биологическом и анатомическом корпусе – собрали на митинг, по радио передавали сообщение правительства, профессор Шершнев стенографировал. Народу было очень много, все стояли и молча слушали. Институт загудел, как потревоженный улей. Т. к. среди врачей было много лиц еврейской национальности, то поговаривали, что правительство для предотвращения негативных действий против еврейского населения Европейской части СССР будет предложено переселить евреев на Дальний Восток. Это я слышал от нескольких человек, но за достоверность этих слухов не ручаюсь. Настроение жителей Иркутска было не однозначно. Были случаи, когда больные отказывались идти на приём к врачу с еврейской фамилией. Со мной один раз получилась такая неприятность. Один раз в эти дни мой сокурсник обратился ко мне с пренебрежительной усмешкой: «Эй, ты, Зильберштейн». Почему он такую фамилию выбрал? У нас на санитарно-гигиеническом факультете учился Изя Зильберштейн. Он был скромным и умным пареньком. После окончания института он распределился куда-то на Дальний Восток. Но однажды, когда наш курс собрался на очередную встречу после окончания института, кто-то почему-то вспомнил про Изю. И кто-то сказал, что Зильберштейн стал Заслуженным врачом РСФСР и кавалером ордена Ленина. Даже вот кем «обозвал» меня наш однокашник!

Вероятно, реакцией на арест врачей в советской дипломатической миссии в Тель-Авиве был взрыв бомбы, три человека были ранены. Между СССР и Израилем были тогда прекращены дипломатические отношения.

5 марта 1953 года умер Сталин. Вскоре, 16 марта, был арестован зам. министра МГБ М.Д. Рюмин, который затеял дело о заговоре еврейских националистов, уничтожавших с помощью неправильного лечения членов Политбюро. Я смутно помню выступление Берии, которое транслировалось по радио при помощи мощных репродукторов, развешенных на углах главных улиц Иркутска. Берия говорил, что предотвращено преступление сотрудников МГБ. Я помню слова министра госбезопасности «Советский народ может спать спокойно». Было прекращено «дело врачей». ЦК партии осудило нарушения законности органами госбезопасности. Указ о награждении Л.Тимашук орденом Ленина был отменен. М. Д. Рюмин, проводивший следствие по «делу врачей», был расстрелян.

Примерно в 1962 или 1963 году во многих медицинских вузах страны по приказу министра открылись Центральные научно-исследовательские лаборатории (ЦНИЛ), такая лаборатория стала организовываться и в Иркутском мединституте и меня пригласили в ней заведовать биохимическим отделом. Заведовать всей ЦНИЛ был приглашен кандидат медицинских наук Николай Евгеньевич Синадский, старший научный сотрудник, заведующий нейрохирургическим отделением Научно-исследовательского института травматологии и ортопедии МЗ РСФСР, построенного в Иркутске. Он был всесторонне образованным человеком, знал основы биохимии, микробиологии, был вообще не только эрудированным, но и просто хорошим человеком. На его долю выпала большая работа по организации лаборатории с нуля. Он часто болел, прошел всю войну и, в итоге, потерял здоровье. Он защитил докторскуюдиссертацию, (кажется, по газовой гангрене), защитил её, но ВАК не утвердил. Несколько раз в мою бытность его вызывали на экспертный совет ВАКа (ехал он поездом, с ним обязательно находилась жена (врач) – с реанимационным чемоданчиком). Так при мне было 3 раза.

Однажды в середине рабочего дня меня позвал ректор – Алексей Иванович Никитин, в кабинете с ним была доцент Надежда Аникиевна Рязанова – Ученый секретарь Совета института, они сказали, что только что дома скончался Синадский, попросили меня заняться похоронами и принять руководства ЦНИЛ института. Так началось моё 20-летнее заведование Центральной лабораторией института. В 1970 году ВАК утвердил меня в учёном звании старшего научного сотрудника.

Я забежал немного вперёд, в 1970 год – так уже получилось, а как шли дела в семье? В 1965 году родился второй сын – Пётр. После родов у Нели приключился тромбофлебит тазовых вен. Она, бедная, лежала и стонала от болей, и новорожденным ребенком пришлось заниматься мне тёща, кажется, уехала в Красноярск или приболела? – я что-то подзабыл. Мои родители не в счёт, а Евгения Абрамовна (наша помощница по хозяйству) – занята домашними делами. Мы с Нэлей и Петя спали в отдельной небольшой комнатёнке, к своей кровати я подставил большой чемодан с открытой крышкой, в него положили теплое одеяльце, маленькую подушечку, кучу пеленок и так укладывали в него Петю. Ночью, когда он просыпался и хныкал, я ему толкал в беззубый ротик бутылочку с молоком, а на горлышко бутылки была, конечно, натянута соска. Петюша жадно хватал соску ротиком, долго чмокал и потом снова засыпал. Иногда я ночью не глядя толкал малышу бутылочку в ротик, он пил молоко и снова засыпал. Утром у него вся мордочка была в молоке. Рано утром я менял в чемодане пелёнки, снова кормил сына и убегал на работу. Как правило, я утром успевал взять из гаража машину (от дома гараж был на расстоянии 1 километра) и мог в любой момент прискочить к ребёнку, по пути заехать или зайти (если я в тот день автомобиль не успевал взять с утра) в молочную кухню и запастись питанием для малыша.

Вечерами я часто купал маленького. Он быстро к этой процедуре привык и когда стал выдавать какие-то звуки, он звал меня, чтобы я пошел его купать, звуками «ба-ба-ба». Мыл я его отчаянно – мыльной мочалкой, обливал из душа, клал в ванне на спинку и за ручки таскал по воде взад-вперед. Потом заворачивал его в большое полотенце, плотно пеленал и говорил ему «я сделал тебе дитю». Ему это очень нравилось, и он всего после ванны просил «сделать дитю». Потом он начинал ползать и пытался встать, но пока это у него не получалось. И кто-то купил ему ходунки – это такой стульчик на колёсиках с парусиновым сидением – ребёнок на него садился, ножки у него доставали до пола, он сидел, перебирал ножками и ходунки ездили по полу. Радости не было предела…

Нэля потихонечку выздоравливала и вскоре вышла на работу. Она выполнила диссертацию «Содержание меди, марганца, железа, свинца, кальция и магния в шишковидной железе, гипофизе и надпочечниках человека в возрастном аспекте» и защитила её в 1967 году.

В середине 70-х годов Нэля поехала в Москву на курсы повышения квалификации по физиотерапии. За неделю до окончания занятий она мне позвонила и сказала, что сильно заболела и срочно вылетает домой. Я встретил рейс, из самолета буквально «выпала» Нэля, я подхватил её, чтобы она не упала, и, взяв чемодан, посадил в машину. Её всю трясло, лицо было красное. Дома я помог ей раздеться, чем-то накормил и уложил в постель. Я посмотрел на её кожу – она вся была покрыта красными волдырями, смерил температуру – она была под 40. Я смазал волдыри спиртом, дал ей жаропонижающее лекарство, кажется, таблетку люминала и она постепенно задремала. Всю ночь мы не спали и утром я повёз её в клинику нервных болезней, где ей могли поставить предварительный диагноз. Высыпания прошли, но выпала латеральная часть поля зрения на правом глазу. Все мы ничего не могли понять. Что же это такое? Откуда пошел процесс? Окулисты не могли объяснить этот симптом. Профессор Ходос предположил, что эти признаки возможны при опто-хиазмальном арахноидите. У Нэли к тому же в это время были сильные головные боли. По литературным данным при этом заболевании в конечной фазе арахноидита боли проходят, но наступает слепота. В этот период у меня произошел неожиданный разговор с заведующим кафедрой марксистско-ленинской философией доцентом Константином Агафангеловичем Климовым. Это был умнейший человек, блестящий лектор с каким-то несколько критическим образом мыслей. Лекции Климова были зажигательно активными, порой он высказывал смелые и несколько, как бы это сказать, «крамольные» мысли. У меня с Климовым были достаточно открытые дружеские отношения. Мы всегда уважали друг друга. Он, увидев меня в очень скверном настроении, спросил, что такое случилось. Я рассказал о болезни Нэли, он посмотрел на меня и произнёс: «Сходите-ка в церковь, поставьте свечку – Вам будет легче» (сказал зав. кафедрой марксистско-ленинской философии!).

Старший сын Саша в это время уже работал в Тайшете врачом железнодорожного ведомства, но в ближайшее время должен был перевестись на работу в Иркутск, в центральную больницу ВСЖД.В центральной железнодорожной больнице его определили в реанимационное отделение. Нэлю с высокой температурой и большим количеством высыпаний на коже – состояние её было очень тяжелое – разу же положили в отделение реанимации. В этой больнице находилась кафедра терапии института усовершенствования врачей. Заведовал кафедрой член-корреспондент АМН СССР профессор Дзезинский, его сотрудники курировали терапевтическое и реанимационное отделение (в последнем куратором была очень опытная врач Тарасова – она многому научила реаниматоров, в том числе и нашего Сашу). Профессор Дзезинский назначил лечение стероидными гормонами и вскоре Нэля стала поправляться. Когда мы встретились в филармонии на каком-то концерте, Дзезинский подошел к нам и сказал: «Как приятно посмотреть на нашу работу» (вероятно, он имел в виду результаты лечения). Общее состояние Нэли было вполне удовлетворительное, но с глазом не изменилось.

Тогда моя мама решила слетать с Нэлей в Москву на консультацию к хорошему окулисту. Я не знаю, в какой институт они направились, но пожилой профессор после тщательного осмотра сказал им, что больных с таким патологическим процессом сейчас очень много – это ревматическое поражение глазного нерва, оно остановилось и теперь надо проводить стандартное лечение общего заболевания. Всё это подтвердилось впоследствии при осмотре в Иркутском институте хирургии глаза (МНТК).

Кто в те годы были моими друзьями-приятелями? Возобновилась дружба, которая была у нас в ранние школьные годы с Володей Кандером, его семьёй – женой Норой и дочкой, которая поступила учиться на стоматологический факультет мединститута. Был у них и сын, вместе с женой уехавший в Израиль, где, к сожалению, вскоре умер – это было большим горем для отца и матери.

С Кандерами мы часто ходили на симфонические концерты и даже съездили в группе туристов в Польшу и во Францию и Тунис. Владимир Маерович Кандер стал кандидатом геолого-минералогических наук, в те годы он был в руководстве «Иркутскгеологии». Володя неожиданно скоропостижно скончался от острого инфаркта миокарда прямо на улице города. Нора потом повторно вышла замуж, с новым мужем она нас не познакомила и как-то наша дружба потихоньку прекратилась.

Вспоминаются еще две небольшие истории. Как-то мы вместе договорились пойти на концерт Эдиты Пьехи, приезжавшей на гастроли в Иркутск. Это был рабочий день, два наших билета я отдал Нэле, а один остался у меня – мы должны были встретиться у входа в стадион, где проходил концерт. А входа было два и я, кажется, чуточку опаздывал к договоренному сроку – что-то задержало на работе. И мы несколько минут потеряли на поиски друг друга, но всё-таки я не опоздал. Реакция у Нэли была явно неадекватная – она стала меня поругивать, возмущаться и у меня, естественно, испортилось настроение. Моё место было у центрального прохода, и я сидел хмурый и сердитый. Началось выступление Пьехи – что она исполняла – я не помню, но она сошла со сцены в зрительный зал и подошла к моему месту, улыбнулась мне и стала петь. Моё настроение быстро улучшилось!

Вторая история. Однажды, вернувшись из командировки в Москву, меня сразу известили, что пока я ездил, в ЦНИЛ приняли новую сотрудницу – Елену Владимировну Иванову – на должность старшего лаборанта. Она учится на последнем курсе биофака госуниверситета и должна написать дипломную работу. Её привел в ЦНИЛ ректор – Аскольд Александрович Майборода – и попросил, чтобы я по приезду к нему зашел. Просил – значит, так надо. Когда я заглянул вечером к нему, он мне сразу сказал, что новая сотрудница – дочь начальника областного УВД, переведенного в Иркутск с Северного Кавказа, полковника Владимира Дмитриевича Иванова. Короче говоря, через некоторое время мы познакомились семьями. Владимир Дмитриевич оказался удивительно контактным человеком. В отличие от своих предшественников в должности главы милиции области, он сразу связался с телевидением, областными газетами и другими средствами массовой информации. Он был очень общителен, демократичен, прост и доступен. Вскоре ему присвоили звание генерал-майора.

Однажды в середине 70-х Нэля с подругой решили поехать отдыхать куда-нибудь на море. Ои почему-то выбрали Азовское море, поехали без путевки, жили «в частном секторе». Нэля взяла с собой Петю – ему было лет 10–11. Мы будем писать, – заверила Нэля, – но писем или даже телеграмм я так и не получил. Естественно, я через пару недель начал волноваться, и при встрече с Ивановым на вопрос генерала «Как поживает моя супруга?» – я сказал ему, что она уехала куда-то с Петей отдыхать на Азовское море, но вот уже 3 недели от неё нет известий и я, естественно, волнуюсь. Назавтра я получил от Нэли телеграмму… Оказывается, Иванов позвонил по месту своей бывшей работы и попросил разыскать Нэллу Петровну. Моя тревога оказалась не случайной – Петюша заболел тяжелым отитом… когда они вернулись в Иркутск, то сразу с вокзала я повёз его в клинику болезней уха-горла-носа, где его вылечили.

Иванова вскоре перевели в Москву и назначили начальником кафедрой управления милицейской службы (название не точное – правильного названия я не запомнил) вы высшее учебное милицейское заведение (академию). Вскоре Владимир Дмитриевич тяжело и неизлечимо заболел, связи с Валентиной Сергеевной – его вдовой – у меня не было. Правда, один раз она с Леной приезжала в Иркутск, они навестили меня, мы обменялись сувенирами и тепло простились.

Еще была интересная пара среди наших приятелей-врачей – Вера и Аркадий Брацлавские. С Верой мы были коллегами, Аркадий работал на кафедре хирургии. Я давал отзыв Вере на ее кандидатскую диссертацию. Почему-то запомнилось, что мы вместе ходили на каток на стадионе «Труд». В конце 80-х Аркадия пригласили на работу в институт им. Склифосовского в Москве, а вскоре они уехали в Израиль. Они смогли подтвердить в Израиле свои медицинские квалификации (что крайне сложно) и проработали врачами до пенсии. Сейчас они живут в Иерусалиме. Их семью постигла большая трагедия – в армии в Израиле погиб их младший сын. Старший сын продолжил медицинскую династию и работает врачом в Берлине.

Вернусь к моей работе и моим коллегам. Работая в областной больнице, я по положению являлся главным специалистом по лабораторному делу в системе областного отдела здравоохранения. Я организовал при облздравотделе лабораторный совет, на котором рассматривались вопросы организаторской работы, снабжения лабораторий приборами и хим. реактивами, собирались годовые заявки, определяли квалификацию лаборантов и представляли врачей-лаборантов к присуждению соответствующей категории. Было создано научно-практическое областное общество врачей-лаборантов, председателем которого я являлся с 1975 по 1986 год. Затем я перешел трудиться на кафедру биохимии, т. к. началось постепенное сокращение штатного расписания ЦНИЛ. Заведующий кафедрой Н.П. Одушко тяжело заболел, и исполняющим обязанности заведующего стал имеющий большой стаж работы на кафедре А.Г. Булавинцев. И я перешел на кафедру на должность старшего преподавателя. Мне пришлось «с нуля» осваивать курсы органической и биологической химий, завершать оформление докторской диссертации, проводить занятия со студентами. Для завершения работы и представления её к защите мне надо было ещё месяцев 6. И тут подал заявление на должность заведующего кафедрой профессор В.И. Кулинский. Я остался в роли старшего преподавателя, получил должность и звание профессора после защиты в соответствии с положением ВАКа.

Работать на кафедре, по сравнению с ЦНИЛом, – намного труднее, правда, зарплата на кафедре выше. Мне вначале было очень трудно: два предмета (органическая химия и биохимия). Органическую химию я порядком подзабыл и доцент Булавинцев, исполнявший роль заведующего кафедрой, один семестр загрузил меня органической химией. Дал мне в неделю 11 групп, и я не выходил из практикума 6 часов. Правда, в субботу у меня была только одна группа. Вечером дома я готовился к следующему занятию, учил материал новой темы. Это было непросто, впервые большой курс довольно сложного предмета, да ещё и с формулами. Как я выдержал? Ещё нужно было доделывать докторскую, это, мягко говоря, трудновато. Второй семестр был как-то полегче: пошла биохимия. Учебная нагрузка была большой – практические занятия, да еще пара лекций в неделю. Но так или иначе я справился с нагрузкой и завершил диссертацию.

1982 год – мне уже «полтинник». Конечно, праздник, как-никак, да еще и юбилей. Знаешь, что лучшая половина жизни позади, и это грустно. Как я написал в одной книжке-сказке для детей «Дровосек вина напился, погрустил и примирился», – так и я, но что делать? Стандартная веселая пьянка, много хороших слов после хорошей закуски, письменное поздравление коллектива – хочу верить, что искреннее. Вот как оно выглядело:

ЦНИЛ, как много в этом слове

Для сердца Вашего слилось

Здесь вы седели и мужали,

Боролись, мучались, дерзали,

Рукою твердой направляли

Научных планов трудный ход

«…ни одна научная задача, ни один метод исследований, какими бы сложными они ни были, не реализуются без Ваших квалифицированных и дружеских советов. Проводимый Вами тщательный критический и грамотный анализ статей, вышедших из стен лаборатории, является не только хорошей школой для всех нас, но и способствует дальнейшему развитию наших научных исследований. Мы знаем Вас не только как прекрасного учёного-биохимика, но и как высокоэрудированного и многогранного человека, прекрасно знающего и понимающего музыку, литературу, живопись, шахматы…» и т. д.

Всё это правда, но вот «понимающий… живопись» – это маленький перебор. Действительно, работали мы дружно, что-то у нас не получалось, но трое – А.А. Майборода, В.В. Малышев и я в итоге защитили докторские диссертации.

В ЦНИЛЕ за год выполнялось 4–5 кандидатских и докторских диссертаций сотрудниками кафедр института. Были и поисковые темы. Был у нас и хороший виварий с операционной группой, которой руководил кандидат наук – Геннадий Давидович Брук. Вышли два сборника научных работ сотрудников лаборатории и работников кафедр. Моя докторская диссертация была целиком связана со свинцовым отравлением – «Роль нарушений метаболизма эритроцитов в патогенезе токсической анемии». Защищал её я в Ученом совете Томского мединститута в 1989 году, на защиту приехала Нэля, которая быстро оформила протокол защиты.

В то время отменили положение о консультантов для докторских диссертаций, и я защищался без фамилии консультанта на титульном листе диссертации. Я провел целенаправленное исследование больных сатурнизмом, лечившихся в отделении профпатологи одной из городских больниц, а также создал модель свинцовой интоксикации у лабораторных животных. Получил авторские свидетельства на изобретения «Способ диагностики свинцового отравления» и «Способ определения АТФ в эритроцитах». Мою диссертацию и упомянутые авторские свидетельства сочли закрытыми, поставили гриф «Для служебного пользования», и на защиту никого, кроме моей жены, не допустили.

Проработав год в должности профессора и выполнив все необходимые условия, требуемые ВАКом, меня утвердили в учёном звании профессора по кафедре биохимии. Всё это было потом. Я «проскочил» через несколько лет вперёд и сейчас хочу «залатать» эту брешь во времени.

Первое важное событие – это уход с должности ректора института Алексея Ивановича Никитина. Ещё раз хочу повторить, что профессор Никитин был один из лучших ректоров – он был строгий, но демократичный человек. Я, заведуя ЦНИЛом, непосредственно подчинялся проректору по науке профессору Николаю Николаевичу Миролюбову, но некоторые вопросы приходилось решать с Алексеем Ивановичем и, скажем прямо, – довольно успешно.

Новым ректором министерство рекомендовало избрать заведующего кафедрой психиатрии доцента Рыбалко Михаила Александровича – он тогда был избран секретарем парткома. Я не был членом КПСС, но видел, как относятся работники института к работе Рыбалко в парткоме. По моему мнению Михаил Александрович был великолепным партийным руководителем – он корректен, вежлив, справедлив и доступен.

Войдя в должность, он год вникал в работу, но никаких решений не выносил. Но при нем было построено здание кафедры психиатрии – новый хороший корпус, значительно увеличилась площадь стоматологического факультета, был открыт педиатрический факультет. Но у него случилось большое несчастье – погиб сын, и Михаил Александрович… стал сильно прикладываться к рюмочке. Он стал неадекватен, излишне груб и.… всё поехало вразнос.

В это время скончался заведующий кафедрой биохимии профессор Павел Алексеевич Шершнев. Смерть Шершнева – настоящего интеллигента, прекрасного биохимика, педагога и человека, знающего иностранные языки и философию, стала большой потерей для института, кафедра осталась без заведующего, и все поговаривали, что вот-вот Рыбалко предложит мне подавать заявление на вакантную должность заведующего кафедрой биохимии. Я не успел поговорить о возникшей ситуации, тем более что работа над докторской диссертацией у меня была ещё далека от завершения. Рыбалко улетел в Москву, в министерство, а там попросили его взять на должность зав. кафедрой биохимии одного доцента из Витебска – Николая Петровича Одушко, у которого якобы уже есть почти законченная докторская диссертация. Раз попросили, так ректор и сделал. Одушко был членом партии – это тоже был немаловажный козырь. На конкурс подал заявление и я. Партком, естественно, был за Одушко, и Одушко при голосовании прошел «на ура». За меня проголосовал только заведующий кафедрой философии член совета Константин Агафангелович Климов, испортил бюллетень мой аспирант – стоматолог Куташов (он был членом ученого совета, т. к. являлся секретарём комитета ВЛКСМ). Ну что ж – не выбрали, так и не выбрали.

Приехал Одушко – он оказался хорошим человеком, сразу взялся за работу (в том числе и за общественную), а я остался в ЦНИЛе и стал доделывать диссертацию. Вскоре приехала комиссия проверять работу действующего ректора – Рыбалко.

Комиссия была очень серьёзная, задание у неё было одно – убрать Рыбалко с должности руководителя института. Он был объективно больной человек, ему нужен был отдых и соответствующее лечение. Прислали к нам профессора из Красноярска – анатома Макарова Александра Каллистратовича – он был проректором в Красноярском мединституте. Это был авторитарный, требовательный и довольно суровый человек. Он был недоволен всем, очень многое хотел переделать, разговаривал он с любым сотрудником грубо и императивно, никаких возражений он не принимал.

А ЦНИЛ стал потихоньку разваливаться – министерство сокращало количество сотрудников, новый ректор отбирал помещения, сократилось ассигнование на реактивы и другие приобретения. Появился новый секретарь парткома, совершенно ничего не понимающий в медицине. Всё это создавало очень сложные условия в работе. И я решил уйти с должности заведующего, просто работать рядовым старшим научным сотрудником в биохимическом отделе ЦНИЛС, завершать оформление докторской диссертации. Всё это я изложил в докладной записке на имя ректора. Через несколько дней меня в конце рабочего дня вызвал ректор. Разговор с Александром Каллистратовичем был для меня полной неожиданностью. Он посмотрел на меня и сказал: «что Вы, Павел Моисеевич, делаете? ЦНИЛ ведь уже почти развален и завтра будет и того хуже, Вы ведь работаете в вузе, я переведу Вас на кафедру биохимии доцентом, а после Вашей защиты докторской – там будет видно». Я ответил ему, что я сейчас вряд ли справлюсь с обязанностью доцента и, если можно, временно, до защиты докторской, переведите меня на должность старшего преподавателя, чтобы у меня была возможность завершить написание диссертации. «И ещё, – спросил я, – когда я могу считать себя работником кафедры биохимии, с какого числа?». «С сегодняшнего», – ответил ректор.

Кафедральный коллектив встретил пополнение, мягко скажем, довольно холодно, если не сказать больше. Они были очень обеспокоены, что с моим приходом кого-то сократят. Я спросил у Макарова, насколько эти обозрения обоснованы, он ответил, что всё в порядке и никого не уволят. Но, всё равно, кафедральный коллектив шумел, как растревоженный улей. Я попросил у ректора и у и.о. исполняющего временно обязанности заведующего кафедрой доцента Булавинцева вести первое время минимальное количество групп для окончательного завершения диссертации и представления её к защите.

Дело подходило к концу, очередная реорганизация ВАКа завершилась, советы по присуждению ученых степеней уже стали работать, и я запросил Институт гигиены труда и профзаболеваний им. Обуха (г. Москва) о возможности защищаться в совете этого института. Мне ответили, что сейчас совет по защите диссертаций перегружен и образовалась большая очередь, поэтому мне лучше поискать совет в своём регионе проживания. Я остановил свой выбор на Томском государственном медицинском институте. Защита прошла удачно. Выполнив все предусмотренные требования, я стал профессором по кафедре биохимии.

Одушко тяжело заболел. Но он всё-таки ездил пристраивать диссертацию в Томск, в Ленинград, собирался в Киев – везде ему вежливо отказывали. Он вернулся в Иркутск, лег в терапевтическую клинику и вскоре скончался от неоперабельного рака желудка. Человек он был хороший, отличный педагог, заботливый и трудолюбивый заведующий кафедрой. Я размышлял о том, можно ли выполнить докторскую, работая на теоретической кафедре медицинского института. На клинической кафедре можно набирать материал для работы легко – там есть интересующие врача больные, можно сопоставить результаты до и после лечения, можно и выявить, что получилось в отдаленный период. На теоретической кафедре это всё сделать гораздо труднее, а времени для такой работы не хватает.

Хоронили Николая Петрович Одушко мы трудно – был мороз, короткий световой день. С трудностями, в темноте, мы завершили эту печальную процедуру.

Начались трудовые будни, и вдруг – новость – на заведование кафедрой к нам подает заявление профессор Кулинский Владимир Ильич, как мы знали – занимающий такую же должность в Красноярском мединституте. Что же такое случилось в нашем соседнем городе? Почему, долгие годы работая в Красноярске (кстати, и хорошо работая), Кулинский решил уехать из этого города? И ни в каком городе СССР (тогда государство ещё не распалось) не было вакантного места (кажется, что-то светило в Таджикистане – точно мне неизвестно). Вот ещё только у нас ещё и в Иркутске – после смерти Одушко исполнял обязанности заведующего доцент Булавинцев, а я что-то «забуксовал» с защитой. Да и ректор в Иркутске – профессор Макаров – знал Владимира Ильича, т. к. много лет они работали вместе. Вот Макаров и предложил ему заведовать кафедрой, т. к. эта должность после смерти Одушко была свободна. В один из весенних солнечных дней я и Булавинцев поехали встречать Кулинского и доктора медицинских наук Ларису Станиславовну Колесниченко – его жену. Мужу и жене как-то не принято работать вместе на одной кафедре, тем более что, если один из них заведующий. Сразу же избрал учёный совет Л.С. Калиниченко зав. кафедрой общей и органической химии, а В.И. Кулинского – зав. кафедрой биохимии.

Конечно, Владимир Ильич стал постепенно перестраивать процесс преподавания биохимии. К известным учебникам по предмету он создал новую методику преподавания биохимии, тем более что эта наука развивалась бешеными темпами, особенно в разделе биохимической генетики. Он создал целый курс предмета, издав пару десятков книжек, которые должны иметь все студенты («биохимические таблицы»). По существу, это был новый учебник, на уровне последних достижений в биохимии. Одна из особенностей этих «тетрадей» в том, что в любое время их можно было обновить новыми данными, которые ещё не попали в официальный учебник. Принцип – утром в периодической печати, вечером – в учебных таблицах и в лекции.

Вышла из печати моя монография «Общие вопросы токсического действия свинца», а также пособие для студентов стомфака «Биохимия челюстно-лицевой области» (в соавторстве с профессором В.Г. Васильевым).

Владимир Ильич оказался превосходным шахматистом. Объективно играл он лучше меня – обычно десяток партий в блиц был 6–4 в его пользу (правда, через год-полтора я почти уровнял до 5–5, но с большим трудом). Играл он в стиле гроссмейстеров Нимцовича и Ларсена и чуть-чуть раннего Корчного, только, естественно, слабее. Интеллект его стал к концу 90-х годов заметно слабеть, он забывал название улиц, стал значительно хуже читать лекции, в обычных разговорах иногда с трудом подбирал слова, путался в обстановке. Ему нужно было какое-то лекарство, которое он вводил под кожу в области белой линии живота (название этого препарата я забыл). Я его возил по аптекам, где были мои знакомые провизоры, в областной онкодиспансер – лекарство это полагалось ему бесплатно. Он рассыпался на глазах. Дома у него часто возникали перебранки, переходящие иногда в скандалы. Лариса Станиславовна вызвала его дочь из Англии, и она его увезла. Через несколько дней он скончался от рака простаты. Так завершилась жизнь этого незаурядного ученого.

С кем я работал в ЦНИЛе и на кафедре биохимии? Я уже немного писал о Центральной научно-исследовательской лаборатории – ЦНИЛе. Судьба каждого человека своеобразна и интересна. Много лет мы дружно проработали вместе с Аскольдом Александровичем Майбородой, кандидатом медицинских наук, руководителем морфологического отдела. Он проявил себя как способный руководитель группы, его научные интересы во многом были связаны с изучением морфологического строения рыб озера Байкал. Однако малочисленной группе сотрудников возглавляемого им отдела вряд ли это было под силу. Создание атласа особенностей строения животного мира Байкала – это огромная задача, вряд ли выполнимая силами небольшой группы людей, тем более что на озере, в селе Лиственичное, давно работает Лимнологический институт АН СССР и такую работу он не планирует. Я понимал желание Аскольда, объяснял практическую сложность получить желаемые результаты, коль скоро в работе будут участвовать всего лишь 5–6 человек. Но нельзя оставлять лабораторию без группы морфологических методов, необходимых при медицинских научных разработках. Ведь любое заболевание имеет либо морфологическую основу, либо функциональные признаки. Но дело ещё не в этом – Аскольд работал над докторской диссертацией, и вряд ли он смог бы совместить эти две проблемы. Но, слава Богу, Аскольд Александрович завершил докторскую, стал профессором, его избрали заведующим кафедрой биологии и вскоре… ректором института. В должности ректора, на этом сложном участке работы, в труднейшее время он не только сохранил институт, но добился того, что институту дали статус университета. Если в годы моей учёбы (1950–1955) в институте было всего 15–16 докторов наук, то в 2000 году таких специалистов было уже около 100 и почти весь прирост специалистов высшей квалификации произошел в период, когда руководил медицинским университетом Майборода.

В свободное время мы были заняты совершенно разными делами. О своих увлечениях (шахматы и др.) я уже написал, а Аскольд посвящал свой досуг рыбалке и охоте. Он написал несколько небольших книжек, где текст сопровождался прекрасными фотографиями пойманных огромных рыб (в три четверти человеческого роста), красивейших пейзажей и смеющихся мужских физиономий. Эти книжки я передавал старшему сыну – тоже большому любителю охоты.

Я только один раз зимой съездил с Аскольдом на подлёдную рыбалку, мы сверлили лунки во льду и опускали в них удочки, но никто так и не клюнул.

Теперь о другом сотруднике ЦНИЛа – Владимире Владимировиче Малышеве. Володя был принят в лабораторию на должность младшего научного сотрудника (мнс). Кандидатскую диссертацию он написал быстро и успешно защитил. Докторская тоже пошла у него хорошими темпами, в качестве консультанта у него был известный патофизиолог профессор Ф.З. Меерсон, умный человек и оригинальная творческая личность. Он мне показался немного грустным усталым человеком – наверно, после перелёта из Москвы.

Володя принял у меня ЦНИЛ, когда я перешел на кафедру биохимии. В мединституте он проработал недолго, перешел в открывшийся в Иркутске институт хирургии глаза, где его задачей была подготовка кандидатов и докторов наук. С этой работой он блестяще справился – в институте появились кандидаты и доктора, что значительно повысило статус учреждения.

Одновременно он был заместителем председателя совета по присуждению ученых степеней кандидата и доктора наук при Восточно-Сибирском филиале АМН. Ему было присуждено почетное звание «Заслуженный деятель науки». Последнее время Володя переехал в Калининград, приезжает пару раз в год в Иркутск, т. к. у него в этом городе остались ученики, которые завершают диссертационные работы.

Лариса Васильевна Забродина – кандидат биологических наук, старший научный сотрудник – руководитель биохимического отдела ЦНИЛа. Занималась она проблемой влияния магнитного поля на свертывающую и противо-свертывающую систему крови. Работала она много, упорно, была в этой теме докой. Много курила, за рабочий день выпивала несколько чашек крепчайшего кофе. Однажды с ней случилась трагикомическая история, в которую сейчас, особенно молодому человеку, поверить трудно. И абсурдно. Начнем с того, что она куда-то собиралась уехать – не то в командировку, не то в очередной отпуск, и из дома принесла куриную тушку и положила в холодильник, стоящий в её рабочем кабинете. Когда она вернулась и открыла холодильник, курицы там не оказалось. Лариса Васильевна подняла большой шум и обвинила сотрудников отдела в воровстве. Какая поднялась буря! Все сотрудники – а это были только женщины – набросились на Ларису Васильевну с криком и кулаками. Как это она смела подумать, ведь сама виновата – в служебном холодильнике она не имела права замораживать курицу! Воинственные сотрудницы пошли к председателю месткома профсоюза с требованием наказать Забродину за оскорбление их чести и достоинства. Одновременно ко мне пришла одна сотрудница этого отдела и сказала, что если я буду защищать Ларису Васильевну, то тогда и мне перепадет от их праведного гнева. До того они разругались, что даже ректор не смог их угомонить. Скандал разразился такой, что Забродина уволилась – перешла работать в Сибирский филиал АМН СССР. Там она закончила докторскую диссертацию, но у неё получился какой-то (не знаю – какой) конфликт с директором филиала института, членом-корреспондентом АМН Л.И. Колесниковой. Её диссертация не была рекомендована к защите после обсуждения и на кафедре биохимии медицинского института. Лариса Васильевна ушла с работы на пенсию. После того, как она уволилась из Академии, я пару раз случайно с ней встретился и потом мы больше не виделись. Вот такая история…

Михаил Васильевич Старков… Миша… – так я его называл – потому, что он был намного меня младше – был удивительный человек – крупный, высокий, он никогда не сидел на одном месте. Он мало спал, был очень активен, очень работоспособен, быстро схватывал всё, что ему говорили. Работал он в морфологическом отделе в должности мнс. Писал кандидатскую, написав, уехал в Москву и устроился в подмосковный научно-исследовательский институт по изучению влияния на организм химических соединений – НИИБИХС. Там он развил очень большую активность, открыл «переплётный цех» и быстро привел в порядок (переплёл) все необходимые институтские документы, вступил в гаражный кооператив, его выбрали председателем, купил автомашину. Я показал ему, как рационально работать с реферативными журналами, с необходимыми методами статистической обработки полученных результатов и он стал работать над докторской диссертацией.

Конец жизни Миши был трагичен. Однажды он поехал за грибами. Как-то он неудачно наклонился и закричал от сильной боли в спине, собирать грибы он больше не мог и вернулся домой, боли не проходили. Надо было поехать в поликлинику. Там ему сделали всевозможные исследования и заподозрили рак где-то в брюшной полости. Сделали лапаратомию и сразу же зашили разрез. Проснувшись от наркоза, он спросил, как долго меня оперировали. «15 минут», – кто-то ответил… Мише стало всё понятно.

Аламова Галина Петровна. Она работала в биохимическом отделе не очень долго – так получилось. Она была замужем за врачом-педиатром, он оказался неверным супругом, и эта пара рассталась. И вот однажды летом Галина Петровна поехала на Байкал в какой-то дом отдыха. Там оказался один паренек из Москвы, с которым Аламова познакомилась. Он был не женат и приехал в Сибирь отдохнуть. Завязалась дружба, потом возникло определенное чувство, и Галина Петровна с этим человеком решили вступить в брачные отношения. Она уехала в Москву. Галя устроилась на работу в лабораторию какой-то весьма солидной больницы. И вдруг – взрыв на Чернобыльской АЭС. Всех, кто могли что-то сделать, чем-то помочь, посылали в командировку в Чернобыль. Галину Петровну – отличного специалиста-гематолога послали определять картину крови у людей, проживающих в этой местности и у работающих на Чернобыльской АЭС. Эту походную лабораторию расположили в 2-х километрах от здания взорвавшегося объекта – так рассказала нам Галя, когда лет через 5–6 она приезжала в Иркутск. Что-то ей нездоровилось, она скромно уклонялась от ответа, погостила и уехала обратно в Москву. И вот, лет 7 назад Светлана Павловна Булмасова – её подруга, младший сотрудник ЦНИЛа сообщила нам, что Галина Петровна Аламова скончалась от рака… иных уж нет и те далече…

Светлана Павловна Булмасова. Она работала в лаборатории со дня основания. Закончила наш фармацевтический факультет. В ЦНИЛе она выполняла работу вместе со мной по изучению свинцовой интоксикации. Работа шла прекрасно, она выделяла митохондрии клеток печени и изучала, как изменяется их функция под воздействием свинца. В нашем отделе электронной микроскопии она получила отличные препараты митохондрий и описала их строение при сатурнизме в эксперименте на крысах. Нам посоветовали в Институте гигиены труда и профзаболевания АМН СССР изучить ещё и влияние меньшей дозы свинца и тогда можно было готовиться к защите на ученую степень кандидата наук.

Но в это время началась очередная реформа ВАКа и на несколько лет закрылись все защитные советы. У многих научных работников опустились руки. В это время на кафедре биохимии освободились 2 ставки ассистента, и Светлана Павловна перешла работать на кафедру. Её сразу же загрузили учебным процессом и на научную работу не хватило времени. Она так и не получила учёной степени. С приездом на кафедру нового заведующего – профессора В.И. Кулинского – ей выделили полставки старшего лаборанта – она стала подготавливать реактивы для практических занятий.

Галинская Елена Борисовна. Я знал её давно, но знакомство было, как говорят, шапочное. Она была немного старше меня и работала на кафедре гигиены питания ассистентом. Личность она была, несомненно, весьма одаренная, знала музыку, отлично играла на пианино, аккордеоне, знала иностранные языки, была кандидатом медицинских наук. Её отец умер, когда мама была на последних сроках беременности, и один из друзей семьи Галинских женился на женщине, которая должна вот-вот рожать. Естественно, родившуюся девочку он удочерил, дал ей свою фамилию. Это, кажется, произошло на Украине, но потом семья Галинских перебралась в Москву. Когда я сработался с Леной (позвольте мне называть её только по имени), я побывал в Москве в квартире Галинского и познакомился с приятным, уже давно не молодым человеком и с его младшей дочерью – пианисткой, преподавателем Московской консерватории. Это были очень симпатичные люди, очень культурные и гостеприимные. Я передал им что-то от Лены, мы провели замечательный вечер, я распрощался и ушел. Больше я их не видел… Лена разошлась с мужем и осталась с сыном. Сын – уже почти взрослый – работал на телевидении осветителем. Он с супругой поехал в Америку, там родился ребёнок, они получили вид на жительство и остались за океаном.

Галинская руководила небольшой группой, мы её называли «спектроскопическая». В этой лаборатории было два спектрографа, парочка пламенных фотометров и различные мелочи, нужные для работы. В лаборатории мы определяли микро- и макроэлементы, в том числе и свинец. Например, уже в 1969 году была опубликована в «Научных трудах» Иркутского мед. института статья Галинской, Явербаума и Морозовой «К методике спектрографического определения свинца в тканях». Когда ЦНИЛ начал разваливаться, Елена Борисовна вышла на пенсию.

Васильева Людмила Сергеевна – младший научный сотрудник морфологического отдела. В ЦНИЛе она защитила кандидатскую диссертацию, затем набрала материал на докторскую, защитилась и стала заведовать кафедрой гистологии. Вот примерно основные работы, выполненные полностью или частично сотрудниками лаборатории.

В момент работы над этой книгой у меня нет полной информации о научной продукции сотрудников ЦНИЛа, всё это подробно отражено в ежегодных отчетах, которые я сдавал проректору по научно-исследовательской работе.

Остаётся только написать несколько слов о Мурашевой Людмиле Семёновне – старшем лаборанте (хоз. лаборанте) всей Центральной научно-исследовательской лаборатории. Она была замечательным человеком, отлично ладила со всеми членами коллектива, следила за порядком и чистотой всех помещений, через неё я получал и отправлял корреспонденцию. Весь коллектив её уважал. К сожалению, она страдала сирингомиелией – тяжелым нервным заболеванием, основным симптомом которого было нарушение (резкое снижение) чувствительности кожных покровов, например рук. Однажды мы с Нэлей пригласили её поехать за грибами. Когда закрывали дверцу машины, то не заметили, что Людмила Семёновна держится за верхнюю кромку двери, и ей прищемили пальцы, пошла кровь, но она не почувствовала боль, увидела кровь на стекле и только тогда отдёрнула руку….

Прошу прощения, что не смог написать про всех.

Приблизительно за два года до моего отъезда в Москву по нашему университету прошел слушок о том, что нас закрывают в связи с тем, что в университете нет клинической базы для обучения. Эта чушь якобы просочилась из Минздрава, и ректор даже написал в многотиражную газету «Медик», очень хорошую с юмором статью о том, какая информация имеется в министерстве об одном из подчиненном ему старейших медуниверситетов восточной части страны. Кстати, в 2018 году отмечалось 100-летие со дня основания высшего медицинского образования в Иркутске.

Как же выглядит наш университет, в частности, его клиническая база? В Иркутском медуниверситете есть свои клиники, которые не входят в структуру областного отдела здравоохранения, главный врач подотчётен ректору университета. Это дополнительная лечебная база для Иркутской области и, главное, в каждой клинике размещена соответствующая кафедра. В штате института имеется главный врач всех факультетских клиник (сейчас доктор медицинских наук профессор Гайдар Гайдаров).

В общем дворе, в биологическом корпусе – располагаются учебно-административная часть университета. Второй корпус, где расположены кафедры анатомии, гистологии, оперативной хирургии в 80–90 годы был внутри перепланирован, тогда появилось больше аудиторий для чтения лекций. Это здание имеет историческую ценность; в нем располагались после революции белогвардейские солдаты, и за этот дом шли тяжелые бои. Наверно, поэтому маленькая улочка, на которой расположен этот корпус называется теперь улицей Красного восстания.

Ещё одно помещение в этом дворике-саде – отдельное здание кафедры физкультуры. Мне частенько приходилось на этой кафедре бывать в вечернее время – собирались шахматисты – как сотрудники института, так и студенты. Я хорошо помню заведующего кафедрой физкультуры Виктора Павловича Пхайко, который в годы моего студенчества очень содействовал развитию шахмат в институте. Да и последние годы кафедра шахматам уделяла много внимания.

В этом же дворе – помещение для хозяйственной части института, виварий. Ближе к Ангаре расположены три факультетские клиники. Обо всех клиниках медуниверситета написана хорошая книга. Здесь я кратко изложу то, что для меня кажется значимым и интересным. Клиника болезней нервной системы. На этой базе работает кафедра. Её с 1935 на протяжении четырех десятилетий возглавлял заслуженный деятель науки профессор Хаим-Бер Гершонович Ходос.

Моя жена, защитив кандидатскую диссертацию под руководством Х.Г.Ходоса была избрана на должность доцента кафедры. Она вела пару групп по неврологии и руководила физиотерапевтическим отделением, но вдруг какая-то комиссия, проверяя институт, нашла бумагу Минздрава о том, что курс физиотерапии должен читаться на кафедре факультетской терапии, а не на кафедре неврологии, и его вместе с доцентом, т. е. Нелей, перевели на другую кафедру. Это было ужасно. Кафедры физиотерапии не было, но количество часов занятий, выделенное на этот предмет, было такое, что нужен был дополнительный штат преподавателей. Этого в институте в тот момент сделать было невозможно, и моей жене пришлось читать лекции и проводитьзанятия там, где в плане был этот предмет (кафедры педфака, стомфака и др.). Она работала с утра до позднего вечера и на неё страшно было глядеть. Как она выдержала такую нагрузку? Никто не знает. К очередному отпуску она дотянула, но вскоре она была вынуждена уйти с работы …

Вспоминаю, как по праздникам сотрудники кафедры и клиника собирались и под баян, пели песню про дороги (Эх, дороги, пыль да туман…), танцевали, выпивали некрепкие напитки, говорили тосты.

Вторая клиника (и кафедра) – факультетской терапии. Трехэтажное здание, соединенное с клиникой нервных болезней закрытым переходом через вторые этажи. Когда я учился, кафедрой заведовал профессор Мочалин. Я его помню плохо, да и курс лекций тоже в памяти не остался. Долго заведовал кафедрой после Мочалина Степан Степанович Позднов. Наверно, это единственный случай в стране, когда кафедрой стал заведовать врач, не имеющей учёной степени. Но Позднов был выдающийся организатор и педагог, т. е. Врач с большой буквы, лекции он читал отлично, понятно, был замечательным диагностом. Его несколько сроков на заведование кафедрой избирал единогласно Учёный совет института. Степан Степанович любил и знал своё дело, но его, здоровье постепенно ухудшалось – все-таки годы… Последнюю лекцию он дочитал до конца, последнюю для него потому, что ему стало плохо с сердцем. Он вышел из аудитории, сел на стул в своем кабинете и умер…

Третья клиника (и кафедра) – факультетской хирургии. Эта кафедра для меня очень значима-там работала в должности доцента моя мама. Долгое время этой кафедрой заведовал Заслуженный деятель науки профессор Константин Петрович Сапожков. Он создал Иркутскую школу желудочной хирургии-значимое направление в оперативном лечении язвенной болезни желудка и 12 перстной кишки. Сапожков даже собрал необходимые документы и материалы по этому разделу хирургии и посылал их, тол и в Академию медицинских наук, то ли в Комитет по присуждению Сталинских премий, но, как мне рассказывала мама, все документы потерялись при пересылке. К.П.Сапожков был выдающимся врачом, ему была присвоена учёная степень доктора медицинских наук без защиты диссертации. Он сыграл большую роль в развитии хирургии не только в Иркутске, но и стал известен как выдающийся хирург нашей страны. К.П. Сапожков руководил кафедрой факультетской терапии до своей кончины в 1952 году. Моя мама Зинаида Тихоновна Сенчилло-Явербаум была его ученицей и в своей докторской диссертации, которую защитила в 1955, развила идеи своего учителя. С 1953 года мама возглавила кафедру госпитальной хирургии, которой руководила до 1972.

Теперь о других факультетских клиниках. Не далеко от центрального участка – биологического корпуса-на улице Свердлова почти рядом стоят два здания – клиника глазных болезней и клиника ЛОР-болезней. Они расположены в исторических зданиях бывшего приюта с родильным отделением, построенного в 1880-х. В этих клиниках работают соответствующие кафедры. Клиника глазных болезней объединена с Сибирским центром МНТК (центром микрохирургии глаза) заведует кафедрой директор МНТК профессор А.Г.Щуко. Я являлся частым посетителем этой клиники-у меня была сильная близорукость, но в те времена кроме очков не было никаких средств для улучшения зрения. Только после появления работ С. Фёдорова и открытия в стране (в том числе и в Иркутске) сети институтов микрохирургии глаза, появилась возможность путём замены хрусталиков избавляться от миопии. После такой операции жизнь для меня стала совсем другой!

Кафедра ЛОР болезней и клиника находятся в меньшем помещении, чем клиника глазных болезней. В пору моей учёбы заведовал кафедрой профессор И.Круковер. Сейчас кафедрой заведует профессор А.Г. Шантуров – замечательный человек, педагог и ученый. У него много заслуженных и почетных званий. Он написал много книг об Иркутском медуниверситете, книгу «Иркутские врачебные династии» и др.

Стоматологическая клиника расположена недалеко от биологического корпуса; в этом помещении размещены профильные кафедры факультета с научной базой. Совместно с профессором В. Г. Васильевым, когда я работал в медуниверситете, мы опубликовали учебное пособие «Биохимия полости рта».

Кафедра кожных и венерических болезней расположена в соответствующей клинике, достаточной для проведения занятий со студентами и лечения больных. Долгое время кафедрой заведовал профессор М.С. Каплун, который в годы войны был директором мединститута.

В 1920-е годы (100 лет назад!) ассистентом на этой кафедре работал мой отец – Моисей Яковлевич Явербаум, правда недолго.

На этой кафедре работает доцент Чащин – прекрасный шахматист – когда мы встречались, нет-нет да и сыграем пару партий …

Теперь напишу о кафедре биохимии, на ней преподавали науку, которая – я это твердо знал ещё со средней школы, будет моей профессией.

На кафедре биохимии трудились великолепные ученые преподаватели. Заведовал кафедрой профессор Шершнев Павел Алексеевич. Это был человек энциклопедических знаний и большой культуры. Он прекрасно знал все разделы химической науки – неорганическую, физ-коллоидную (по этому предмету он издал в конце 30-х годов небольшой учебник), аналитическую и, конечно, биологическую химию. Блестящий лектор, очень простой в общении, знаток иностранных языков – английского, немецкого, французского и даже латинского. Знал основную отечественную и иностранную литературу, свободно разбирался в философии, умел стенографировать. Во время работы над учебником физической и коллоидной химии у Шершнева родилась дочь, и он назвал её Мицеллой – это химический термин – «частица». Доценты Виктор Власович Овчинников и Антонина Ильинична Фёдорова. Виктор Власович был очень доброжелательным, он хорошо знал немецкий язык. Антонина Федоровна была не простым человеком. Характер у неё был, как мне казалось, не женский, была достаточно строга со студентами, да и сотрудникам кафедры от неё порой доставалось. Мне кажется, что её «побаивался» и сам шеф – профессор Шершнев. Я сам слышал, как она позволяла себе не очень тактично разговаривать с заведующим кафедрой. Короче – все Антонину Ильиничну побаивались, да и я тоже.

Когда я подготовил кандидатскую диссертацию к защите, то сначала я должен был пройти обсуждение по месту выполнения – предзащиту. Предзащита проходит порой очень трудно, много бывает замечаний, после которых надо доделывать как-то работу. И я, зная характер Фёдоровой, решил посоветоваться с Овчинниковым, как избежать недоброжелательных замечаний Антонины Ильиничны. Почему я решил посоветоваться с Виктором Власовичем? Дело в том, что с Овчинниковым у Фёдоровой были самые лучшие отношения, чем у всех остальных кафедральных работников. Реакция Фёдоровой была незамедлительна – на другой день Антонина Ильинична увидела меня и возмущенно спросила, почему я считаю, что она может сделать мне именно недоброжелательные замечания? Я, конечно, растерялся и попросил её вечером принять меня у себя дома (проживала она совсем близко от меня). Она согласилась, и я, собрав все черновики, пришел к ней домой. Я показал ей фотоплёнки статей, которые мне сделали в Московской медицинской библиотеке для обзора литературы, все расчёты и имеющиеся у меня документы. Она просмотрела мои бумаги и сказала, что ей теперь всё ясно и она не возражает, чтобы я защищался.

Над кандидатской диссертацией я начал работать, будучи практическим врачом, заканчивал диссертацию уже в должности заведующим ЦНИЛ ИГМИ.

Моим руководителем был заведующий кафедрой биохимии профессор Павел Алексеевич Шершнев. Работа называлась «Изменение некоторых биохимических показателей при производственном контакте со свинцом» (1965). Я определил, что у людей, которые имеют контакт с этим металлом и чувствуют себя здоровыми, в определённом проценте наблюдений имеются отклонения от нормы у некоторых биохимических показателей.

Александр Григорьевич Булавинцев и Ольга Алексеевна Булавинцева. Он доцент – она старший преподаватель. Саша был главным в этой паре, он часто замещал заведующего, вел курс органической химии, был заметным профсоюзным организатором. Кандидатскую диссертацию он писал на тему об экспериментальном сахарном диабете. Читал курс органической химии, который вскоре был переведён на кафедру химии. В 2017 году у Саши был обнаружен рак желудка, ему сделали операцию. Последнее время он работал в сельхозакадемии, т. к. не смог сработаться с Кулинским. Сейчас он перешел в ранг пенсионеров. Кафедрой заведует доцент Бахтаирова Вера Ильинична.

Хочу сказать, что Вера Ильинична стала активно продолжать дело, начатое Шершневым, Одушко и Кулинским. Характер её ровный, Вера всегда говорит спокойно, в достаточно мягкой форме, указывает на недостатки в работе. Заведовать образованными кафедрами (биохимическая, биоорганическая и бионеорганическая химия) – очень трудно, это коллектив почти из тридцати человек. Да и предметы различные. Они договорились работать как два независимых лагеря под одним заведующим. Кажется, получается. Но заведующему очень трудно. Хотелось бы, чтобы эти кафедры разъединились и всё было бы по-старому. Потихоньку, Верочка, нажимай на ректора, так, чтобы всё-таки структура кафедр химии вернулась в прежнее состояние.

Трудятся Ирина Эдуардовна Егорова, Зоя Алексеевна Леонова, Всеволод Сергеевич Лалетин, Михаил Владимирович Ясько, Антонина Ильинична Суслова. Из жизни уже ушла Светлана Павловна Булмасова.

В настоящее время в наш университет принято много студентов из Африки, сформировалось несколько групп, с которыми занимается доцент Лалетин на английском языке. С научными исследованиями пока похуже – все время занимает учебный процесс.

Вот кратко о нашей кафедре биохимии. Последним профессором, который заведовал кафедрой, был Владимир Ильич Кулинский, он был сложный человек, большой учёный, прекрасный лектор. Он перестроил учебный курс биохимии, создал биохимическое отделение на новом факультете.

Теперь о других кафедрах и их заведующих. В пору моей учебы кафедрой общей химии заведовал Николай Александрович Решетников. С моей точки зрения, он был великолепным лектором, замечательным организатором и просто отличным человеком. Лекции его были интересны, доступны, понятны. Он был единственным доктором химических наук в медицинских институтах Сибири и Дальнего Востока. Наверно он был первым лектором, которого я слушал с большим интересом. На мой взгляд, замечательным преподавателем был заведующий кафедрой физиологии профессор Алексей Иванович Никитин. Великолепно читал курс нервных болезней заслуженный деятель науки профессор Хаим-Бер Гершонович Ходос. Его лекциями увлекались почти все студенты. Он был одним из самых известных профессоров Иркутского мединститута, пользовался огромным авторитетом у студентов и всех сотрудников. В 1967 году ему первому в истории города было присвоено почетное звание «Почетный гражданин Иркутска». Умер он в 1995 году, не дожив до 100 лет немного более одного с половиной года. Я был знаком почти со всеми членами семьи профессора, с его женой – Верой Павловной Авербург мне посчастливилось работать в 1956 году в Областной клинической больнице. Хорошо я знал его дочерей Дину и Мириам и их мужей Исая и Семена Пинского – последний – профессор, зав. кафедрой общей хирургии.

Запомнился мне заведующий кафедрой госпитальной терапии академик Константин Рафаилович Седов. Во время Великой отечественной войны он служил в медсанбате, попал в плен к немцам, которые назначили его начальником госпиталя для пленных российских солдат. На этом месте работы он спас много пленных советских военнослужащих, оформив их как умерших. Этих людей забирали партизаны и отправляли в тыл. Константин Рафаилович был отличным организатором. Он создал коллектив способных и толковых врачей. Седов подготовил двух докторов наук и около десяти кандидатов.

Яркой личностью был Сигизмунд Болеславович Байковский – заведующий кафедрой судебной медицины. Он был кандидатом медицинских наук, доцентом. Докторскую диссертацию он писал столько лет, сколько я его знал, а познакомился я с ним в 1954 году. Это был высокий красивый мужчина, немного портила его какая-то болезнь одной ноги – он заметно хромал. Но это нисколько не ухудшало его внешний вид. Лекции он читал интересно, приводил много случаев из своей практики, был доброжелателен к студентам и своим коллегам. Меня на экзамене он спрашивал весьма оригинально. Когда я сел отвечать, он отложил билет в сторону и стал беседовать по всему курсу судебной медицины. Так проговорили мы примерно минут тридцать. В конце дружеской беседы (иначе я не могу назвать эту форму экзамена) он улыбнулся и поставил мне 5.

Несколько слов о профессоре Ефиме Израилевиче Беляеве. Он заведовал кафедрой акушерства и гинекологии. Яркая личность, блестящий хирург. Он первый в Иркутске удалял матку, яичники и окружающие ткани и делал это блестяще. Зимой он ходил на каток, который был на центральном стадионе. Умер он рано, ему было чуть более 50 лет. Профессор Беляев нам в шутку говорил: «Хорошо учиться будете – хорошими врачами будете, плохо учиться будете – главными врачами будете».

Помню я доцента кафедры психиатрии Иванова, который читал нам курс по истории медицины. Почему психиатр вдруг читает такое? Не знаю. По-видимому, это было какое-то хобби доцента. Однажды ни с того, ни сего, нам объявили, что с такого-то числа в помещении фармкорпуса ежедневно с 18 д 20 часов нам будут читаться лекции по истории медицины И вот первая лекция. На кафедру поднялся невысокий человек и тихим голосом начал что-то говорить. Сначала все шумели, потом стали переговариваться шёпотом, а потом стали слушать. И мы почувствовали, власть лектора. 10 дней после рабочего времени Иванов рассказывал нам как развивалась медицина от древней Греции до наших дней. На последней лекции он заканчивал курс, подвёл итог и вдруг …замолчал. Студенты тоже молча смотрели на Иванова. А он улыбнулся и сказал: «Ну, что же вы не шумите, я ведь закончил». Все встали и зааплодировали. Иванов через несколько дней уехал на защиту докторской диссертации по психиатрии, кажется, в Ростове-на-Дону. Дальнейшая судьба этого человека мне не известна.

И, наконец, я не могу ничего не сказать о доценте кафедры психиатрии Равиле Хисамудиновиче Газине. После окончания аспирантуры и защиты диссертации он работал сначала ассистентом, затем доцентом и долгое время – заведовал кафедрой. Первый год после аспирантуры он начал преподавать. И, наверно, случайно ему досталась наша группа. Его занятия были очень живые, интересные и, как ни странно, запомнились надолго. Психиатрия мне очень нравилась, но я носил очки и это было серьёзным фактором, возбуждающим больных, поэтому я их побаивался, а это – важный аргумент, чтобы отказаться от такой профессии.

Всё осталось в памяти, и я благодарен судьбе, что учился у прекрасных преподавателей. Это относится и к тем замечательным людям, с которыми пришлось работать в этом теперь уже медицинском университете, и я бесконечно рад, что мой труд – крупинка в деле подготовки врачей – тоже вложена в общий итог.

О стихотворчестве

Жизнь хороша и удивительна, если выпить предварительно

(В.Г.Томилов, мой товарищ и сосед по даче)

Никаких склонностей ни к сочинению музыки, ни к стихотворчеству в детстве у меня не наблюдалось. Одно время, этак лет в 8–9, мне удавалось выдумывать различные сказки из тех сюжетов, которые я знал, но иногда и самому придумывать какую-нибудь интрижку. Потом это баловство постепенно исчезло. Я только помню, что в первые годы войны меня один раз родители отправили в пионерский лагерь, на один летний сезон недалеко от Иркутска, в район Синюшиной горы (там давно уже большой городской район), и я там мальчишкам вечерами рассказывал о каких-то приключениях ни то Алладина, ни то Синей бороды. Конечно, я ничего не помню – это было всё экспромтом, но твёрдо знаю, что эти были мои собственные устные сочинения. Потом вдруг кое-что стало снова сочиняться. Совершенно случайно. Точной даты я назвать не могу.

Однажды был ли какой-то вечер встречи, или собрались выпускники нашего курса на традиционное пятилетие после окончания института, или это был банкет после чьей-то защиты диссертации. Это мог быть и чей-то день рождения, или свадьба, новоселье или что-то ещё. Хронологического рассказа не будет, потому что все события переплелись в одну целую жизнь…Словом, стихи во время застолий рождались у меня постоянно.

Первое застолье всплыло в памяти. Защищались в Совете филиала СО АМН СССР две докторских диссертации – зав. кафедры судебной медицины доцент Исаев и старший научный сотрудник ЦНМЛ ИГМУ Скворцова. Оба соискателя, естественно защитились (я был официальным оппонентом у Исаева и Скворцовой), Исаеву старался помочь профессор Малышев – он был председатель заседания защитного совета. Исаев пригласил для участия в Совете москвичей – профессоров – фамилий я уже, конечно, не помню, но один из них был Главный судмедэксперт СССР. После защиты собралось примерно человек 10. Это был такой мини-банкет. (Это было то время, когда банкеты были категорически запрещены.) Я пришел туда с Нелей, она выполняла роль медсестры. Дело в том, что накануне на даче меня за ногу кто-то укусил. К вечеру нога разболелась и сильно распухла (следы этого укуса остались до сих пор!). На ногу я одел валенок (на дворе лето…), и мне рекомендовали делать укол пенициллина через каждые 3 часа. Вот в такой тёплой компании оказались московские гости… Все естественно хвалили Исаева. (К слову – как только студенты узнали его фамилию, то стали между собой называть его Штирлиц.) Все сказали об Исаеве хорошие тосты, ну а мне пришел в голову такой.

Много творческих идей

Дал Скворцовой Е.Кирдей,

А Исаеву помог проф. В.Малышев -

Как мог…

Профессор Кирдей и профессор Малышев были консультантами диссертаций соответственно у Скворцовой и Исаева.

Несколько слов о художественной самодеятельности в ИГМИ в то время. С тех пор, когда я поступил учиться (с 1950) и в дальнейшие годы, приблизительно до 1995, в институте был великолепный хор, который на всех конкурсах, в том числе и на Всесоюзных, занимал призовые места. Руководил хором известный в Иркутске дирижёр Василий Алексеевич Патрушев. Большую популярность имел театральный кружок. Ставили даже оперетты – «Свадьбу в Малионовке», «Сильву», «Марицу». В этих спектаклях играли и студенты нашего курса. На одной из наших традиционных встреч я вспомнил эти события:

Танец быстро всем наладил

Дорогой наш Владик Ларин.

Как приятно возвратиться

К Сильве, к танцу и к Марице

И отлично, очень ново,

Коль играет Шмотин Вова.

В этих постановках особенно блистала и Юлка Парфианович … (ей, как и мне уже почти 90). О Шмотине. – это был неординарный человек, я помню его еще по средней школе, он отлично учился в институте, после института ему предложили аспирантуру по хирургии, но он отказался и поехал в небольшой шахтёрский городок – Черемхово – врачом-хирургом. Авторитет его как хирурга был исключительно высок – он стал Заслуженным врачом РСФСР, был награждён орденом. Его уже нет с нами, но в памяти тех, кто его знал, он остался замечательным человеком.

О Нэлином юбилее, ей -50. Несмотря на лето-период отпусков, народу собралось прилично. Отмечали мы шумно в ресторане гостиницы Интурист на берегу Ангары, была отличная погода – 2 июля. Я сидел рядом с ней, близко к нам тоже находились друзья, и я нашел минутку тишины, успел прочитать ей четыре строчки. Честно говоря, потом я совершенно забыл о них, и только вспомнил недавно, когда разбирал бумаги, прихваченные мною при переезде в Москву, уже в новом тысячелетии. Всё время они пролежали в Нэлиных бумагах.

Ну, что ж, дорогая, тебе б я сказал,

Мерцанье созвездий я вижу в глазах,

Тревогу ночей и спокойствие дней.

Хоть годы идут, а любовь всё сильней…

И ещё один стишок. На этот раз я сказал его с поднятым бокалом.

Дома, в клинике, в работе

Все нуждаются в заботе,

И не может даже БАМ

Без доцента Явербаум

Защита в Ученом совете АМН в Иркутске. Защищается кандидатская диссертация врача НМТК хирургии глаза Городецкого по специальности патологическая физиология. Защита прошла великолепно, все «за». После защиты я поздравил диссертанта:

Вот перед нами Городецкий

Сегодня выиграл важный бой,

Гордись, дружище, молодецкой

Своей еврейской головой!

После моего приезда в Москву я встретился с коллегой в его частной клинке и немного поговорил об Иркутске, и он проконсультировал меня как пациента.

Свадебный банкет. Бракосочетаются Миша Гринберг и Эмма Литинская. Миша – мой родственник – сын брата моей бабушки Фени (Фрейды Явербаум (Гринберг)). Отличный парень! Мишина работа связана с аэропортом. Его жена Эмма – профессиональный музыкант Гостей, помню, собралось много. Я сказал несколько тостов – сходу сочинённых стишков, и вот парочку помню:

Любите, живите дружно,

И чтоб очаг не зачах

Жене уступать нужно,

Но уступать в мелочах.

Миша, любовь ты дари ей,

скрепите жизнь мощной клеммой.

Гордись, что есть в музыке

Гринберг Мария

А в авиации – Гринберг Эмма!

(Кстати Гринберг Мария Израилевна – выдающаяся российская пианистка прошлого века, лауреат международного конкурса пианистов, профессор Московской консерватории, Заслуженная артистка РСФСР. Есть с кого брать пример…)

Иркутск, очередная пятилетняя традиционная встреча выпускников нашего курса. Кажется, это была уже одна из последних наших встреч. Всё ведь в жизни кончается. На эту встречу съехались, кто ещё могли… Многие уже завершили жизненный путь, а кто остался – тот был либо нездоров, либо помогал водиться с внуками или с правнуками, либо не было уже сил на поездку в Иркутск. Но всё-таки кое-кто приехал. Все мы помнили такую пару – Галю Гулькович и Юру Губова. С первого курса они сдружились, но дальше их пути разошлись. Юра поступил в аспирантуру по хирургии детского возраста в Москве, а Галя поехала в одну медсанчасть неподалеку от Иркутска. И вот через много лет они встретились. Юра приехал на эту встречу выпускников грустный. Вид у него был нездоровый (как мы потом узнали, у него была серьёзная болезнь), а Галя говорила шёпотом – у неё болело горло. В конце вечера они оказались рядом и о чем-то тихо говорили. Я вспомнил студенческую молодость и прочитал для них стишок:

Галочка, голуба-

тонкий ум, красивый волос,

села рядом с Губовом,

потеряла голос…

Несколько слов о Софочке Шиф (теперь она Калинина). После института она работала в НИИ травматологии и ортопедии, защитила кандидатскую диссертацию. Всю организацию наших встреч она взвалила на свои плечи. А это большая работа! Ей я посвятил следующие строчки:

Талант врача и поэта

Нам выдала Софочка Шиф.

Как ты мила при этом,

Прошлое взворошив.

На научной конференции, посвящённой токсическому действию свинца и влиянию магнитного поля. Ещё далеко было до развала Советского Союза, конференцию проводил филиал НИИ гигиены труда и профзаболеваний Казахской ССР в Усть-Каменогорске. В Иркутск пришло приглашение мне и старшему научному сотруднику нашей лаборатории Л.В.Забродиной – она занималась изучением влияния магнитного поля, я – свинцом. После конференции был, естественно, банкет. Народу было много, но мне все-таки удалось выйти «в группу лидеров». Все уже прилично набрались (и я в том числе). И вдруг, далековато от меня раздался энергичный женский голос: «А знаете, что женщина любит ушами…» Я прислушался и моментально попросил слова. Когда эта женщина – довольно симпатичная – закончила говорить, и я ответил на её тост:

Женщина любит ушами,

С этим я в общем знаком.

Мужчина же любит глазами,

Но женщина тоже ещё – языком

Банкетный зал замер…Видимо все обдумывали мои слова. Потом раздались аплодисменты. Подводя итоги конференции, я сказал:

Всем стало ясно – у свинца

начало есть, но нет конца.

Но и для древнего магнита

проблема тоже не закрыта!

Ну и, наконец, последнее четверостишие. Оно, можно сказать, завершает раздел стихотворных тостов. Впервые, кажется, оно было «обнародовано» на дне рождении моей родственницы Любы Пляскиной (Вассерман). Присутствовала многочисленная родня, дочь Любы тогда прилетела из Израиля. Я продекламировал стишок, который, казалось мне, был достаточно удачный – последующее его прочтение на различных «сборищах» имело успех. Оставлю его здесь:

И я смолчать уже не мог,

все повторяют Любы имя.

Мужчины все у Ваших ног,

и я хотел быть между ними.

Успех был… Кроме всего прочего, это творение можно было читать на любом банкете, только если виновница торжества женщина.

Ну вот и всё из прошлых стишков. Теперь – несколько из настоящего времени. Они все посвящены окружающим меня сейчас людям. Живу я с осени 2013-го на подмосковной даче моего младшего сына Петра и невестки Оксаны. К каждому праздничному застолью стараюсь придумать родным и друзьям какой-то стишок. Начну со стихов сыну – нет для меня более близкого и дорогого человека…

Работает он много,

и устаёт немного.

Года идут тихонечко вперёд.

Мы Петю поздравляем,

жена ведь охраняет

его покой и отдых бережет.

Чтоб было ему лучше,

я в детстве его мучил

и музыкой его я донимал,

а он, бедняга мальчик,

на клавиши ставил пальчик

и больше ни хрена не понимал.

Но кое-что осталось,

не много и не малость,

к роялю он теперь уже никак.

Зато я как мужчину

учил водить машину,

и в этом деле он большой мастак.

Полсотни два – немного,

и впереди дорога

и перспектива есть у молодца.

А в смысле жизни сроков

возьми-ка ты уроков

у своего ещё не глупого отца.

Ещё одно – тоже на день рожденья Петра в 2020 м.

Всё меняется с годами,

дети и жена с друзьями,

ну и ты чуть-чуть другой.

Для меня ты дорогой.

Вспоминаю твоё детство,

говорю я без кокетства,

как я мог, так воспитал,

ты теперь большой уж стал.

Ты порядочен как друг

и как сын и как супруг.

Как отец меня- поймите

обе дочки – все в защите,

и жена твоя с тобой,

как за каменной стеной.

Будь здоров, живи счастливо

в доме было б всё красиво,

век живи и не болей,

и душою не старей.

Поздравляю, обнимаю,

не целую – понимаю.

Жму твою родную лапу,

помни всех своих и папу.

Моей невестке Оксане.

Характер бодрый, молодой

и вид отменно удалой.

Не каждый свяжется тобой

в семье вести короткий бой.

Но я ведь знаю, что душа

Твоя прекрасна, хороша.

Оксанин день рождения перед самым новым годом. Поэтому поздравляю ею всегда с этими событиями одновременно. Провожая 2020-й, я написал:

Вот год прошел тяжелый, страшный,

и вирус бродит до сих пор.

Я о себе – в семье я старший,

не ставьте это мне в укор.

Я старше, но глава- Оксана,

весь груз забот висит на ней.

И Петя, вставший очень рано-

Он облегчает дело ей.

Желаю я тебе, невестка,

Хранить семью – ведь это веско.

И не болей, уж скоро лето,

у всех болит и то, и это,

А ты держи повыше носик.

Мы все твои друзья -

вот так и просим.

Ты молода, но уж тогда

Забудь про все свои года.

Я поздравляю от души,

ты это в память запиши.

Сегодня праздник ведь двойной,

Уже ведь завтра год иной,

Хочу, чтоб Сашенька цвела,

а мне и правнука дала.

Ну, а Лизочку, хоть не просто,

Найти бы ВУЗ себе то росту.

Но рост – не только высота.

Ведь это ум и красота,

и чтоб от мозга до печенки

гордились – наши вот девчонки!

Стишок на Лизин день рождения.

Жила-была девочка Лизка

умна, хороша и мила.

К тому же ещё и подлизка,

она в эти дни расцвела.

Вот съел бы её-шоколадку,

и в синие глазки смотрел,

и честно скажу вам ребятки -

я внучку такую хотел.

Мальчишки от Лизки балдеют,

не спят, не едят-лишь худеют,

Французский, немецкий, английский,

всё учит и знает подлизка.

Хоть много ещё и не знает,

но в шахматы лихо играет.

И учится всё на отлично,

на скрипке играет прилично.

И гены её понемногу

меня укрепляют – ей богу.

Мы все от мартышек произошли.

Но первым дедуля,

а позже – уж ты.

Конечно, у деда в здоровье изъян.

Целует тебя твой родной обезьян.

В день рождения Сашеньки.

Я помню её хорошо по Иркутску.

Оксана решила в Байкал окунуться

и села в научный большой теплоход,

где только ученый собрался народ.

А Саша со мною была на причале,

мы ждали Оксану- играли, кричали.

Всё было прекрасно, тепло и светло,

мы оба балдели – как нам повезло.

И Саша тихонечко, под шепоток,

мне неприличный читала стишок.

Ещё наша встреча была на Байкале

на даче, где Бахтины все отдыхали.

Я был на машине, катались по лесу.

Дал Саше рулить – это так интересно.

Потом я приехал в Москву доживать,

Мне было так трудно, не мог даже спать.

И Саша со мной проводила беседы,

чтоб настроенье улучшить у деда.

Ходили мы с Сашей в концерт

на флейтистов,

ведь Саша знакома с искусством артистов. «Мучила» Сашенька музыкой деда

порою с утра и почти до обеда.

Все, что я помню, я ей показал,

а что забываю – я так рассказал…

Уехала Саша из дома одна,

приехала с мужем, со Стивом – жена.

К 80-летию родственницы Оксаны Люси (которую Петя в шутку называет «прокуроршей).

С удовольствием берусь я

пару слов сказать о Люсе.

деловита и умна,

молодец у нас она.

знает всё-кто прав-не прав

прокурорский виден нрав,

если есть на то причина -

отчитает и мужчину.

Что же мне ещё сказать,

есть в ней ум и есть в ней стать.

Может взять ведро и веник,

вот бы чуть побольше денег,

и здоровье береги.

Вот такие пироги.

Жизнь идет – не беспокойся,

ничего всегда не бойся.

Жизнь, естественно, одна –

за тебя я пью до дна.

И несколько строчек моей помощнице Наташе, которая со мной с самого начала 2016-го (а пишу я это в конце 2021-го).

Без тебя всё бы было иначе

Здесь в лесу, в моей жизни не даче

Я желаю тебе много счастья,

Чтоб всё было тепло, без ненастья.

Без тебя всё бы было иначе,

Здесь в лесу, в моей жизни на даче

Без Нели

В 2002 году умерла от инфаркта миокарда моя жена Неля, мы прожили с ней 49 лет, нескольких месяцев не дожили до золотой свадьбы. Что ж делать – так устроена жизнь…

Неля была врачом с большой буквы. Ее уважали все сотрудники клиники нервных болезней и физиоотделения, находящегося на базе клиники, которое она возглавляла. Через много лет мне рассказывали врачи – бывшие студенты – что они специально в перерывах между занятиями бегали в клинику нервных болезней, чтобы только полюбоваться на очень красивого преподавателя – Нэллу Петровну. На неё оглядывались люди в театре, магазинах, на улице.

Нэля была прекрасным человеком. Она любила музыку, живопись, путешествовать. Её очень уважали друзья, соседи, в том числе и соседи по даче. А дачу она особенно любила, ухаживала за посадками, наводила чистоту и уют в дачном домике. Она прилично водила автомобиль, писала хорошие стихи, в свободное время много читала. Но вот беда, у неё появились признаки стенокардии. В детстве она часто болела ангиной и это сказалось на состоянии сердца, которое начало при нагрузке побаливать. У Нэли начались боли в тазобедренном суставе и было ясно, что операции избежать не удастся. К счастью, в Иркутском институте ортопедии и травматологии такие операции были освоены. Доктор медицинских наук Владимир Александрович Шендеров замечательно провел операцию по установке протеза тазобедренного сустава, через несколько дней она стала вставать, затем и ходить. Но сердечные боли продолжали её беспокоить…Однажды утром мы встали, и вдруг Нэля стала кричать от боли. Я вызвал «скорую». Нэля дошла пешком до лифта, мы поднялись в реанимационное отделение, Нэлю медсестра увела в палату, а мне сказала, что нужно привезти ночную рубашку, тапочки и др. Я позвонил Саше, рассказал ему, где я, просил подъехать за мной. Когда мы привезли то, что нужно, нас на входе в отделение встретил заведующий и сообщил, что она только что скончалась. На вскрытии у неё на задней стенке сердца было три инфаркта, один из которых – свежий.

Мы заехали в мединститут, сообщили заведующему кафедрой нервных болезней Окладникову, заведующему кафедрой биохимии Кулинскому и ректору – Майбороде. Это было 25 ноября 2002 года. Нэле было 69 лет. Саша позвонил Пете – он в это время работал на острове Маврикий, сообщил нашим родственникам в Иркутске и в Красноярске и стал заниматься подготовкой к похоронам.

Петя успел прилететь к похоронам, хотя путь в Иркутск был непростой. Летел он через Лондон, прямых рейсов из района Индийского океана нет. Меня отстранили от всех хлопот, связанных с погребальными делами. Место на кладбище – этим вопросом занимается синагога – организовал сын бабушкиной сестры Миша Вассерман. Процесс погребения я помню очень смутно, поминки – совсем не помню, даже место, где они проводились, не помню – всё проходило как будто в тумане. Остались какие-то Нэлины незаконченные статьи, блокнотики с анекдотами, какая-то переписка, среди прочих бумаг – наброски стишков, застольных тостов, что-то относится и ко мне – «…доброе твое сердце, юмор немного с перцем» и другие различные шутки…

Я примерно в это время стал себя значительно хуже чувствовать и меньше двигаться— перемещался только на автомобиле. Последняя моя машина «Нива-Шевроле» мне очень нравилась. Правда, для такого автомобиля слабоват двигатель, но как-то при езде об этом забываешь. А вот по проходимости – она великолепна, прекрасно заводится в сильный мороз. Держал я ее в железном гараже, завелась без труда однажды при -38 градусах. Главное – я стал значительно медленнее ходить и быстрее уставать. Но продолжал работать, меня даже включили в ученый Совет при Восточно-Сибирском филиале АМН СССР по присуждению ученых степеней кандидата и доктора медицинских (и биологических) наук. В этом совете я проработал больше 10 лет.

О моих сыновьях и их семьях. Сыновья мои очень разные по характеру, по отношению ко мне, нашим близким родственникам, да и своим семьям.

Александр, для меня, конечно, Саша, родился крупным ребёнком, роды у Нели были не легкими. Новорожденным полностью занималась теща, спасибо ей, конечно, за это. Рос и развивался он нормально, только, как нам казалось, спал он многовато, в школе учился хорошо. Поступил в мединститут и, конечно, там попал под мое невольное наблюдение. Плоховато у него было с гистологией, заведующая кафедрой потребовала от него посещения дополнительных вечерних занятий (честно говоря, у меня с этой наукой тоже были проблемы – об этом я уже писал). Но эти занятия оказались как-никак кстати, последние лет 20 лет он проработал судебно-медицинским гистологом, был аттестован как врач высшей категории. Он в юности часто ссорился с Нэлей, несколько раз демонстративно уходил из дома, один раз даже не пришел ночевать. Нэля очень переживала, и я тоже волновался. После окончания института мы не смогли найти ему место работы в Иркутске, но договорились, что его возьмут на работу в дорожную больницу Восточно-Сибирской железной дороги, но сначала он должен поработать в системе этого ведомства 8 месяцев в г. Тайшете. Так и получилось – через этот срок его перевели в Иркутск – головную больницу ВСЖД реаниматологом. (В это время прилетела из Москвы Неля в очень тяжелом состоянии – с приступом острой ревматической атаки и её положили именно в эту реанимацию, где Саша заботился о маме). График дежурств оказался достаточно тяжелым, Саша очень уставал, и через некоторое время он сам опросил помочь подыскать ему какую-нибудь другую работу.

В это время заведующим областным отделом здравоохранения был мой хороший знакомый, даже дальний родственник по отцовской линии – Лёня Лаптев. Нашли Саше интересную работу – судебно-медицинский эксперт-гистолог. Вот на этой должности Александр проработал до ухода на пенсию.

В нашей семье с легкой руки нашей помощницы по дому и няни Кеши (о ней я еще упомяну) к Саше в семье приклеилось в шутку прозвище Бегемот. Как-то еще на первых курсах института он долго спал, а Кеша, убираясь в комнате, проворчала «Вот, развалился тут, Бегемот». И как-то это шуточное прозвище для него стало семейным именем. Почти с самого начала работы в судмедэкспертизе Саша познакомился с девушкой, которая стала его женой. Студентка мединститута Наталья Юрьевна Ефимова как-то зашла в бюро этой организации для консультации по своей студенческой научной работе. Слово за слово, и они нашли общий язык. Вскоре они заключили брак, и мы отпраздновали безалкогольную свадьбу. В то время действовал «безалкогольный закон», и Сашино бракосочетание проходило без горячительных напитков. В моей жизни это было впервые, и данный почин показался мне отвратительно безнравственным. Я приехал в кафе на автомобиле, поэтому был абсолютно трезв весь вечер. Все гости, и молодожены в том числе, сидели как будто воды в рот набрали. К концу этой почти безмолвной процедуры я стал замечать, что жених и некоторые другие мужчины стали как-то заметно веселее меня. Потом выяснилось, что кто-то принес водку в чайнике и ребята «набрались», а я сидел и думал, как буду выглядеть в этой трезвой компании, если скажу полуприличный тост или расскажу анекдот. Худо-бедно свадебный «банкет» пришел к концу и мой автомобиль пригодился – я отвез домой четырёх людей, посуду и что-то ещё.

В 1986 у Александра и Натальи родилась Маша, наша первая с Нелей внучка. А в 1995 родился Илья, наш единственный внук. Мы с Нелей помогали Саше и Наташе. Летом Маша и Илья жили с нами на даче. Большую часть нашего отпуска – это почти два месяца, мы с Нелей занимались внуками. Я играл с ними, гулял, сочинял стишки. Нам было весело. Стишки были корявые, конечно, но веселые, например:

Я из щепочки девчонка,

Буратине я сестренка.

Подрасти хочу немножко,

Буду кушать супчик ложкой.

Дети мастерски сумели

сделать пугало из Нели.

Вот вам носик, вот вам рот —

караулит огород.

Маша говорила «бугало оголодное». Бродили мы с Машей по берегу Ангары после дождя в резиновых сапожках, хлюпали по лужам. В хорошую погоду купались. Я читал Машке книги, рассказывал и сочинял сказки. Сейчас Маша давно живет в Израиле, у нее родились двое детей, мои правнуки, Эми и Рон. Я их, к сожалению, не видел, ничего не знаю о них. Но знаю, что они есть, и это замечательно!

Еще одна медицинская семья с нами в родстве – семья Ефимовых. Юрий Яковлевич Ефимов – врач-окулист, закончил Читинский медицинский институт, работал в Улан-Уде. Хороший человек. Елена Ароновна, врач-стоматолог. Нормальная тёща, и этим всё сказано. Аня – младшая дочь супругов Ефимовых. За то, что она у маленьких девочек взяла «без спроса» куклу (кажется, это было на чьей-то даче), к ней в семье нашей приклеилось шуточное прозвище «Анька-воровка», так сказала тогда серьезным голосом совсем маленькая Маша (было очень смешно). Она стала майором полиции, адвокатом! Аня сейчас живет в Москве со своими чудесными девочками и мужем – и мы дружим с ее семьей.

Наташа, наша невестка, закончила Иркутский мединститут, после интернатуры её взяли ассистентом на кафедру госпитальной терапии, она защитила кандидатскую диссертацию. Ее мама Елена Ароновна развелась с Юрием Яковлевичем и Наташа, Елена Ароновна, Маша и Илья «махнули» в Израиль в 2002-м. Александр с ними отказался ехать. Вот какая получилась рокировка.

Несколько слов здесь скажу об Израиле. Когда Наташа с внуками уезжала в Израиль, это было сложное время для нас. В 90-х и начале 2000-х практически из каждой еврейской семьи наших родных и знакомых в Иркутске кто-то стал уезжать в Израиль. Мы с Нелей про это не думали для себя. Подтверждать в Израиле профессию врача (а без профессии мы не представляли себе жизнь) – уже не было на это сил, мы уже пенсионного возраста. Не думали, что Израиль так напрямую затронет нас – что уедут наши внуки. Но в 2002 Наташа вместе с детьми окончательно переехала. Это было сложное время еще и потому, что в Израиле именно в это время усилился арабо-израильский конфликт. И незадолго до этого в Израиле произошли страшные события, непосредственно затронувшие наших близких иркутских родственников, которые репатриировались в 90-х. Из новостей по телевидению в октябре 2000-го мир узнал про линчевание двух израильских солдат в Рамалле. Палестинская полиция задержала двух израильских солдат-резервистов, по ошибке заехавших в город Рамалла. Толпа палестинцев ворвалась в полицейский участок, и забила резервистов насмерть. Тело одного из солдат выкинули из окна, и толпа продолжала над ним надругаться. Страшные кадры, сделанные зарубежными журналистами, оказавшимися там, облетели мировые новости. Мы тогда с ужасом услышали в новостях имя этого солдата – иркутянин Вадим Нуржиц, внук младшей сестры моей бабушки – Сары Гринберг (Башук). Вадим на пару лет младше нашего сына Петра. Он первым из родных уехал в Израиль из Иркутска в 1991-м, и вскоре мы проводили в Израиль всю их большую семью Нуржиц-Башук. Вадим женился буквально за несколько дней до страшного события, и его сын родился уже без него. Осознать, что произошло с Вадимом просто невозможно, что на такое способны люди⁷. Израиль в тот же день ответил нанесением авиаударов по палестинским полицейским участкам, а также по другим целям. Обостренный арабо-израильский конфликт с 2000-го был еще в разгаре, когда Наташа и наши внуки уезжали из Иркутска. Не передать, конечно, что мы тогда чувствовали. А Неля тогда сказала: «Больше я их не увижу, наверное». Так случилось, что в том же году Нели не стало…

Саша вторично женился на враче-ортопеде – Наталье Николаевне Ульяновой. Еще в первом браке, с Наташей Ефимовой и Александром, я замечал, что в этой паре идет упорная борьба за лидерство в семье. Никто не хотел ни в чём уступать друг другу. Они почему-то не понимали, что семейная жизнь – это сплошной компромисс.

Но после развода Александр и Наташа, все-таки, сохранили хорошие отношения. Всего один раз Александру удалось съездить в Израиль навестить детей. Когда внук Илья подрос, Наташа (спасибо ей за это) привезла его в Иркутск. Они поддерживали отношения, общаясь по телефону. Наташа невероятным трудом подтвердила в Израиле все свои квалификации и теперь работает успешным врачом. Она и внуки не забывают и меня и дружат с моим младшим сыном Петром и его семьей.

Летом 2013 года, приняв очередную сессию у студентов, я стал хуже себя чувствовать. Я очень смутно помню эти дни – врачи и сыновья сказали, что работать я уже не смогу, и Пётр забрал меня в Москву. (Школьный друг Петра Алексей Шолохов очень помог нам собрать и отправить в Москву мои вещи, так как у Петра совсем не было тогда на этовремени. Благодаря Алексею, можно сказать, не потерялись некоторые дорогие мне исторические документы и фото, часть из которых привожу в конце этой книги.) С тех пор я живу на подмосковной даче Петра.

В одну из зим Саша получил несколько травм ключицы, плечевого сустава и что-то ещё – он долго не работал, трудно и серьёзно лечился. Когда я уже закончил первый вариант этой книги, случилось жуткое, страшное, непоправимое. Саша умер 7 ноября 2019-го. Умер во сне. У Петра с семьей заканчивался отпуск в Израиле, и он узнал об этом там. Первая жена Саши Наташа и его дети Маша и Илья вместе с Петром и невесткой Оксаной срочно вылетели в Иркутск на похороны. А мне же они рассказали о случившемся, только когда уже вернулись из Иркутска. Они не хотели сообщать мне такую горькую новость по телефону. Тяжело и неправильно, когда дети умирают раньше родителей. Сашу похоронили рядом с Нелей, недалеко от ушедших из жизни родных.

Теперь о моём втором сыне – Петре. Могу повторить, что он совсем не похож на Сашу – вероятно, он походит на отца Нели Петра, в память о котором мы его назвали. Я старался привить ему любовь к музыке, поэтому отдал его учиться в музыкальную школу по классу фортепиано. В школьные годы он посещал драмкружок при Дворце пионеров, и это ему нравилось. По-моему, у него сохранилась какая-то внешняя черта актера в бытовом поведении, в общении с друзьями и людьми вообще, в манере держаться, в разговоре, в чем-то другом почти не уловимом…Но, может быть, я ошибаюсь… Вообще, мне очень жаль, что мало пришлось общаться с Петей в его детстве и юности.

Я записал Петю в детскую музыкальную школу, т. к. хотел, чтобы он как-то приобщился к искусству. Почти каждый день 8 лет (обучение в музыкальной школе было 7 лет, но я попросил после 7 класса оставить его на второй год), я вместе с ним садился за пианино и помогал ему выполнять домашнее задание. Учился он очень неохотно (как и большинство мальчиков в его возрасте), но что-то делал.

Я думаю, что методика преподавания музыки была никуда не годной – его учили также, как и меня 40 лет тому назад. Сначала одни гаммы, потом скучные этюды Черни, потом Майкопара и что-то ещё в таком духе. Только в конце обучения – в последний год-два с Петей и некоторыми его друзьями пару раз проводил какие-то факультативные занятия известный в городе музыкант и организатор музыкальной жизни Владимир Зоткин. У ребят появился интерес к творчеству и любовь к музыке.

Но до сих пор Петя интересуется музыкальными сочинениями, правда в несколько легковатом жанре с моей точки зрения. К пианино он, к сожалению, не подходит. И на том спасибо. Его жена – Оксана – тоже закончила детскую музыкальную школу, в музыке она разбирается, но к инструменту тоже не подходит. А вот внучки мои – те в музыке. Старшая – Александра – выбрала музыку своей профессией, уехала во Францию и стала профессиональным организатором музыкальной жизни. Младшая внучка – Лизонька – закончила музыкальную школу по классу скрипки и вокала. Без сомнения – в этом заслуга и Пети, и Оксаны. Я, в меру своего возраста и состояния здоровья, поддерживаю, как могу, интерес внучек к этому замечательному искусству

Говоря о нашей семье, надо рассказать еще об одном человеке – Кеше – Евгении Абрамовне Аксель. Эта женщина сыграла очень большую роль в нашей жизни, и особенно в жизни Петра. Её с полным правом можно считать и домоправительницей, и домохозяйкой, и домработницей, членом семьи. Как она оказалась у нас? Кеша была из Харькова. Во время войны ее муж и дети погибли. Она работала бухгалтером и была осуждена (очевидно еще до войны) за какую-то растрату по доносу, отбывала срок в Иркутской области. Из тюрьмы, где она отбывала последние дни, ей совершенно некуда было идти, у нее никого не осталось. Начальник тюрьмы был знакомым моего отца, и спросил, не нужна ли ему домработница. Отец согласился её принять в наш дом на такую работу. Она сразу как-то вошла в нашу семью. В тюрьме Кеша потеряла все зубы, полностью. Десны ее ороговели, и она каким-то образом жевала ими, до конца жизни не соглашалась уже сделать протезирование. Казалось, он была старушкой, но было ей едва за 50, когда она пришла к нам в семью. Особенно она полюбила маленького Петюшу – просто души в нем не чаяла, стала его няней с самого его рождения. Она провожала и встречала Петю из школы, а потом и из музыкальной школы, куда я его определил в фортепианный класс. Умерла Кеша у нас с Нелей дома в 1990-м, дождавшись, когда придет Петя, он держал ее за руку и успел попрощаться.

В 1989 Петя окончил медицинский институт, но наступили «лихие» 90-е. Он начал работать младшим научным сотрудником в институте хирургии Иркутского научного центра Сибирского отделения Восточно-Сибирского филиала АМН СССР. Затем, как сказали бы шахматисты, «сделал невероятный, неожиданный и весьма красивый ход» – вместе со своим другом Павлом Мельгуновым он уехал в Южную Африку, где, как они предполагали, можно будет наладить какой-нибудь приличный бизнес. Еще в Иркутске Петя познакомился со студенткой Иркутского института иностранных языков Оксаной Бахтиной. Поженились Петя и Оксана уже в ЮАР. А Павел Мельгунов был уже был женат – на дочери Сергея Ивановича и Любови Ильиничны Колесниковых, ныне академиках РАН – Марине. Вот вчетвером они и уехали в ЮАР. Петя нам часто звонил из ЮАР – один раз даже из Кейптауна, куда они съездили посмотреть южную оконечность Африки. Нэля собиралась слетать в ЮАР, даже оформила заграничный паспорт, но как-то не сложилось.

В ЮАР в 1994 у Пети и Оксаны родилась дочь Александра. В одном из писем из ЮАР Петя написал нам «…мы взяли многое от этой страны, но оставаться надолго здесь нет смысла, поэтому думаем поехать в Россию». «Естественно, – заключает Петя, – наилучшее место для жизни и работы – в Москве». В 1997 году, вернувшись в Иркутск, Петя стал работать заместителем директора Иркутской медицинской корпорации. А в 2000 м они с Оксаной уехали из Иркутска окончательно. В 2003 у них родилась Лизонька. Как жаль, что Неля не успела ее застать. Лиза просто удивительным образом похожа на Нелю и по детским фото, и особенно сейчас, когда уже стала прекрасной девушкой.

Со всей семьёй Петя прилетел из Москвы на моё 80-летие, ребята организовали празднование моего юбилея. Это был добрый и красивый праздник – много родни, коллег и друзей. Старшая внучка Саша играла на флейте и пела, а младшая Лизка-«подлизка» тоже выступала с художественными номерами (песенку про собачку не забыть!). На вечер мы пригласили артистов Музыкального театра, гости танцевали – было всем очень весело.

После смерти Нэли я остался практически один на один с самим собой… Конечно, был тогда в одном городе со мной сын Саша, но он много работал, виделись мы редко, я тоже был достаточно занят на кафедре, друзей и родственников в Иркутске почти не осталось, да и они были уже в возрасте. Только разве что шахматисты – мы собирались на кафедре физвоспитания мединститута раз в две недели. Осталась только работа, на которую я приходил (точнее приезжал – ходил в то время я уже плохо). И вот в это время ко мне обратилась с просьбой одна студентка – А., совсем «ребёнок», младше меня на 42 года, немного позанимались с ней по биохимии, чтобы она смогла сдать госэкзамены. Мы вскоре подружились, т. к. у неё были ещё и другие предметы, в которых она разбиралась плоховато, и ей надо было помочь. Встречались мы не часто. Она стеснялась появляться на людях со мной, очень уж я был для неё стар – ни разу мы не сходили в театр, не посетили ни одного концерта в филармонии. Но что было – то было. Потом она вышла замуж, родила ребёнка, и мы долго с ней не виделись, и я даже не знал, что она уезжала к своей матери. После окончания института она вернулась в деревню. Так прошло наше длительное знакомство. Но, в общем, я не жалею об этой дружбе, и я помог ей получить профессию врача и уверен, что она неплохой специалист. Последний раз мы виделись в Домодедово – она возвращалась из отпуска. А я уже жил здесь, на подмосковной даче. Я приехал в аэропорт, чтобы с ней поздороваться и попрощаться… Это было в 2016 году.

Живу теперь тихой жизнью настоящего пенсионера на природе и недалеко от цивилизации. Петр с семьей проводит на даче практически каждые выходные. Одному в бытовом плане мне уже тяжело, поэтому ребятам пришлось нанять мне помощницу-компаньонку.

Первая моя «няня» была Галина из Западной Украины. В посёлке рядом с дачей живут Галины родственники, она приехала к ним, когда в Украине начались беспорядки в 2013-м, и так ребята нашли и пригласили на работу. В 80-е годы Галина работала на заводе в Дрогобыче, потом завод обанкротился, и она осталась без работы. В 2011 она уехала в Испанию с подругой в грузовом отсеке автобуса (!), устроилась там работать сиделкой и так проработала несколько лет. Когда она вернулась в Украину, у нее умер муж. Вот такая судьба у человека. Вот с Галей я и поселился на даче у Петра, и она была домохозяйкой примерно год, пока не вернулась в Украину.

Вторая моя компаньонка Таня – медсестра, тоже была из Украины, из города Луганска. Там уже шла война. Таня жила со своим мужем, отцом, сыном с невесткой. Муж потерял работу на шахте. Отец заболел. Сын закончил мединститут, но не успел получить диплом врача. Таня решила поехать в Россию к родственникам и найти работу, чтобы помочь семье. Через год с небольшим Таня уехала домой. Она очень хороший человек. Мы иногда перезваниваемся. Сейчас со мной Наташа, она тоже медсестра по образованию, приехала из Волгоградской области. Наташа очень хорошо заботится обо мне.

Я много смотрю телевизор, читаю и играю в шахматы. Петя привозит много книг из Москвы. Я также научился читать электронные книги с айпада. Но самое любимое занятие – игра на айпаде в шахматы. Играю часто, почти каждый день. Поставил компьютеру рейтинг 1770 (уровень 1 разряда). Вокруг этого рейтинга и крутится наша игра. Мне не удается значительно повысить свой рейтинг. Почему-то чаще выигрываю черными, чем белыми. К недавнему моему дню рождения Петины друзья подарили мне много шахматных книг. В основном дебютные руководства. Я в них заглядывал, чтобы включить в «шахматных учебник», который я написал для моей внучки Лизоньки в 2020 м. Я назвал ее «Играйте в шахматы с компьютером» и подарил всем детям наших друзей.

Прочитал много книг заново. «Войну и мир» Толстого. Великолепный роман Доны Тарт «Щегол» (около тысячи страниц), это, пожалуй, лучшая книга, которую я здесь прочитал. Перечитал Стендаля «Красное и черное» – достаточно трудная книга для чтения, возможно, из-за перевода. Прочитал почти всего Веллера, все хорошо, но много необычного, неприятного и неприличного.

Выезжал иногда в Москву – в театры, на концерты. Был в Большом, в Новой опере, в Консерватории. Ездили в г. Обнинск на концерты Максима Галкина, на симфонический оркестр. Как-то с Лизой мы прокатились в Москве на пароходике по Москва-реке. Однажды я съездил с дачи в г. Серпухов, там проводился какой-то очень крупный шахматный фестиваль, человек пятьсот участвовало. Меня записали в группу старейших шахматистов. Я играл, с моей точки зрения, неудачно. Оказался где-то в середине таблицы. В Обнинске познакомился с директором шахматного клуба. Он дал мне партнершу, имеющую второй разряд по шахматам. Я думаю, что моя игра была на один-два разряда сильнее, т. к. я выиграл все четыре партии. В свое время я выполнил норм кандидата в мастера, да и сейчас меня сильно натренировал компьютер.

Я радуюсь, когда бывают гости. Раз-два в году бывают родители Оксаны, Ольга Тимофеевна и Владимир Иванович Бахтины, всегда рад общению с ними. Несколько раз вместе отмечали здесь веселый новый год большой семьей вместе с их внуками (сыновьями их младшей дочери Кати). Проводит с нами выходные родственница Ольги Тимофеевны – Люся (Людмила Викторовна Лаптева), она живет в Москве и приезжает на дачу с ребятами. Петя в шутку называет ее «сумасшедшей прокуроршей» (она по профессии юрист).

Приезжали пару раз Елена Ароновна (бывшая теща Александра) и первая невестка Наташа из Израиля. Был недавно и мой внук Илья. Он отслужил в израильской армии, вырос, стал красивым парнем. Рассказывал о своей жизни, планах на будущее, собирается в путешествие в Южную Америку! Мы много с ним говорили, вспоминали о детстве в Иркутске и на нашей даче. К сожалению, ни разу не приезжала моя старшая внучка Маша, вероятно, она не может оторваться от своих двух детей. Увижу ли их я?

Каждый год с 2014-го Петя и Оксана отмечают на даче день моего рождения – 1 июня. Приезжает много гостей – друзья и коллеги Пети и Оксаны с детьми, среди них бывшие иркутяне, Борис Драгилев, Аня Иванова (Ефимова, сестра первой жены сына Александра), академики Колесниковы Сергей Иванович и Любовь Ильинична с дочерью Мариной Мельгуновой, сын двоюродного брата моей жены – Игорь Колыхалов с женой Ольгой и дочкой Ксюшей, адвокат Слава Кулешов с женой Кристиной и сыном Робертом, с которым я всегда с удовольствием играю в шахматы. Обычно погода хорошая, и все размещаются в саду, пьем вино, жарим мясо на углях, хорошее настроение.

Здесь на подмосковной даче и занялся написанием книг. Подтолкнули меня к этому сын с невесткой. До того, как я написал книжку по шахматам и взялся за эти мемуары, я начал с детской книжки. Написал тоненькую книжку детских стихов и назвал ее «Девочке, которая плохо кушала». В нее вошли все мои стишки, которые я вспомнил, которые сочинял еще для своих детей и внучки Маши, когда они были маленькие. Немного дополнил сказку «О Машеньке и Ване» «более современными реалиями» (как Крымский мост, поскольку писал в 2015-м, и его уже начинали строить). Ребята нашли иллюстратора, и напечатали ее с милыми картинками в небольшом количестве экземпляров. Я подарил ее всем детям, которые приезжали к нам в гости. Отправил экземпляр в Израиль, надеюсь, Маша прочитает ее моим правнукам (хотя они почти не говорят по-русски).

Важнейшее событие последних двух лет, которое изменило жизнь всех вокруг – это пандемия Covid-19. Коронавирус распространился по всему миру с невероятно быстрой скоростью. Это очень серьезно, и к этому вирусу нет иммунитета (или очень незначительный, или непродолжительный). Очевидно, что нужно вакцинироваться вакцинами, созданными в разных странах. Россия оказалась одной из первых стран, создавших такую вакцину, но вакцинация – дело добровольное, и она у нас в стране проходит недостаточно активно. Люди боятся вакцинироваться, но это напрасно. Поэтому вирус свирепствует и сейчас, 2 года спустя после начала пандемии. Стало практически невозможно планировать не просто встречи с друзьями, с родными, но и вообще что-либо. В нашей семье внучка Лизонька закончила школу, и у нее не было выпускного, не было торжественного вручения дипломов (уехала несколько месяцев назад учиться в университет во Францию, есть надежда, что она продолжит нашу медицинскую династию). Конечно, не обходится еще и без политики, а иначе почему разные страны не признают вакцины друг друга?

Не знаю, когда увижу внуков и родных из Израиля, когда это станет возможным? Невестка Наташа в Израиле работает врачом, и там врачам все эти два года вообще запрещен даже выезд из страны, т. к. пандемия считается чрезвычайным положением. Уже два года не приезжала домой внучка Сашенька из Франции. Летом 2021-го у нее родилась дочь – моя новая правнучка – Элен Бланко-Явербаум. Петр и Оксана вместе смогли навестить ее только полгода спустя, сложным образом преодолев ограничения. (Им пришлось для этого вакцинироваться не только российской, но и западной вакциной, чтобы пересечь границы). Удастся ли мне увидеть моих внуков и правнуков (ведь теперь все они за границей)? Жизнь стала, как говорится «ни туда-ни сюда». Что есть, то есть. Вот так складываются жизненные обстоятельства…

……

Вот так встречаю я свой 90 год… Я много читаю, вспоминаю, пишу, говорю по телефону с внуками. Звоню в Иркутск на кафедру биохимии. Сожалею и переживаю, когда уходят из жизни мои родные, друзья и коллеги…Надеюсь успеть познакомиться с моими правнуками лично.

Спасибо всем, кто был когда-то со мной и что-то хорошее привнес в мою жизнь. Пью ноопепт и в памяти что-то всплывает и задерживается…

Февраль 2022

Из фотоархива

Семья Сенчилло: моя бабушка Мария Сильвестровна (урожденная Кореневская), моя мама Зинаида в 5-летнем возрасте, ее брат (мой дядя) Николай, мой дед Тихон Федорович. Надпись на обороте фото: 1 января 1909, Полоцк. Это самое старинное фото в нашей семье.

Мой дед Тихон Федорович Сенчилло в 1940-х.

Моя мама Зинаида Тихоновна Сенчилло-Явербаум в 1940-х.

Семья Николая Сенчилло. Слева направо: мой двоюродный брат Юрий, его жена Галина, его мать Елена, мой дядя – брат моей мамы – Николай, моя женя Неля, мой двоюродный брат Николай. Фото 1960-х.

Мендель и Тойба Гринберг, родители моей бабушки Фрейды Явербаум.

Запись из метрической книги синагоги г. Луков Седлецкой губернии (Польша) о рождении моего деда Якова (Янкеля-Аарона) Явербаума, с подписью его отца, моего прадеда Мойше-Лейба Явербаума. Из этой записи мы узнали, что он был учителем, что жену его, мою прабабушку звали Сара Ривка. 1869 г.

Младший брат моего деда Якова – Пинхас Явербаум, раввин, с сыновьями. Варшава 1930-е

Мои бабушка Фрейда (урожденная Гринберг), дедушка Яков Явербаумы и мой отец Моисей Яковлевич Явербаум (справа) в конце 1920-х. Молодая семья на фото: сын брата Якова – Пинхаса, Яков Явербаум с женой, на руках деда их сын Давид (поменявший впоследствии имя на Владимир)

Я с мамой, Черемхово, 1932

Я в 1933

Мой отец Моисей Яковлевич Явербаум, майор медицинской службы. Начальник эвакогоспиталя 1476. Иркутск 1943

Правительственные телеграммы от Сталина и благодарность от наркома здравоохранения начальнику эвакогоспитала Явербауму Моисею Яковлевичу.

Экземпляр книги Бориса Костюковского, где место действия – госпиталь 1476 в Иркутске, которым руководил мой отец, Явербаум М.Я. в 1941–1946. Прототипом хирурга в этой книге был доктор Василий Герасимович Шипачев, работавший в госпитале с моим отцом. Кто бы мог подумать, что потом мы будем родственниками – Шипачев станет тестем двоюродного брата моей жены Нели- Семена Мейеровича, но это случится намного позже.

Шахматный кружок в Иркутском Дворце пионеров, 1947

Чемпионат Иркутской области по шахматам среди школьников. Партия Лощинников-Адельсон. Наблюдаю я. 1949

Я в 1949

Фото с обложки журнала «Шахматы в СССР» N10,1955. Студенческий шахматный клуб Иркутска. Я в белой рубашке.

1952, 2й курс ИГМИ лечебного факультета. Слева в 1 ряду – я, слева 4я в 3 м ряду – моя будущая жена Неля.

Хор и оркест ИГМИ, 1950е. В первом ряду окрестра со скрипкой – Семен Мейерович. Среди участников хора – его будущая жена Лилан Шипачева.

Неля и ее двоюродные братья – Семен (слева) и Владимир (справа) Мейеровичи в студенческие годы дома у Мейеровичей.

Поезд Москва – Сочи, 1958. Я и Неля.

Курорт Аршан зимой. Возле замерзшего водопада я с женой Нелей, Людмила и Володя Анчелевичи с сыном. 1960-е

Курорт Аршан. Сеанс одновременной игры в шахматы.1960-е

Дача. Неля и Кеша (Евгения Абрамовна). Начало 1960-х. На заднем плане наш «Москвич 407»

Дача. Мои родители М.Я.Явербаум и З.Т. Сенчилло-Явербаум, я с женой Нелей, старший сын Александр и на руках у моего отца – младший сын Петр. 1966 год.

Иркутские туристы на теплоходе «Дунай» в турпоездке по столицам европейских стран, 1961. В центре – моя жена Неля.

Брошюра «Интуриста» к путевке на теплоходе Дунай по столицам европейских сран, сохраненная Нелей из поездки 1961-го.

Российские туристы заграницей. Фото из альбома Нели о поездке по путевке по Дунаю, 1961. На верхнем фото Неля слева, на нижнем- в центре.

Автомашины погружены на платформу для большого путешествия по СССР. Юра Мелентьев и я, 1964.

Моя любимая жена Неля, 1970-е.

Встреча с Владимиром Кремером в Москве в 2017. Мы встречались в детстве, когда ему было 6, а мне 11. Владимир привез показать мне трудовую книжку своей мамы, которую бережно хранит, в ней стоит подпись моего отца, начальника военного госпиталя.

Моя «дачная» жизнь на пенсии с 2013-го…

Примечания

1

Е.Водолазкин, «Авиатор», 2019

(обратно)

2

Герои повести «Снова весна» (1948) – врачи и пациенты иркутского эвакогоспиталя 1476, где Б.Костюковский работал зам. начальника по полит. части, а отец мой был начальником этого госпиталя. Прототипом одного из главных персонажей – хирурга Василия Герасимовича – был доктор В.Г. Шипачев (о котором я еще буду упоминать).

(обратно)

3

В феврале 1959 прошел внеочередной XXI съезд, чтобы утвердить 7-летний план развития экономики. На нем Хрущев провозгласил вступление СССР в «период развёрнутого строительства коммунизма» и «период строительства социализма завершенным» (прим. ред).

(обратно)

4

В СССР была жесткая система отбора кандидатов на заграничное турне: «треугольник» из представителей администрации, партийной и профсоюзной организаций с места работы. Сначала «турист» обращался в местком (низовую профорганизацию), который принимал заявление от претендента и давал ему характеристику-рекомендацию. В ней описывали его моральные качества, которые должны были быть безупречными. Далее отбор шел по следующей схеме: городские/районные исполкомы советов трудящихся и областные советы профсоюзов – областное управление КГБ – комиссия по выездам за границу при обкоме партии. Потом документы направлялись в Москву в специальную комиссию по выездам за границу. Подача документов и ожидание разрешения занимали несколько месяцев (в капиталистические страны-полгода), а отказать могли с официальной формулировкой «без объяснения причин». Такие сроки ожидания поездки были практически до последних лет существования СССР. Еще в середине 1950-х было издано партийное постановление с указанием на необходимость рекомендовать для загранпоездок «политически проверенных и устойчивых в морально-бытовом отношении передовых рабочих и служащих, инженеров и техников, агрономов, врачей, педагогов, работников науки и культуры». В свою очередь, «тщательный контроль» отбора кандидатов возлагался на партийные организации предприятий и учреждений. Например, Иркутский обком партии обязал партийные органы «интересоваться, кто едет за границу», и настоял на том, «чтобы перед поездкой каждый обязательно побывал в райкоме партии». Перед поездкой группе проводился под расписку инструктаж о том, как следует советскому человеку вести себя заграницей. Кандидату на поездку надо было заполнить очень подробную биографическую анкету. (Орлов, И. Б., Попов, А. Д. Сквозь «железный занавес». Руссо туристо: советский выездной туризм, 1955–199, примечание ред.)

(обратно)

5

С 1995 – Иркутский государственный медицинский университет

(обратно)

6

Международные биохимические конгрессы проводились с 1949 по 1970 1 раз в 3 года, по решению созданного в Кембридже Международного биохимический союза. Всего состоялось 8 таких конгрессов, и один из них в СССР в Москве в 1961. На него делегировали около 500 биохимиков со всего СССР, и около 3000 иностранных ученых. Это было очень значимо поучаствовать в таком конргессе (прим. ред).

(обратно)

7

В Израиле в центре городка Ор-Акива, где жил Вадим Нуржиц, теперь есть площадь "Кикар Вадим" в память о нем.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Родители

Бабушки и дедушки. Как они попали в Сибирь Российской Империи?

Иркутск моего детства и юности

Музыкальный Иркутск и музыка в моей жизни

О моей Неле

Первая работа – «распределение» в Усолье и почти развод

Лаборатория Иркутской областной больницы – люди и истории

Первый автомобиль «Москвич-407», 1959

«Дружинник» – была такая миссия

Как проводили отпуска в Сибири в СССР

Шахматы, мой век: от телеграфной ленты до игры с компьютером

Большое автомобильное путешествие по СССР, 1964

«Руссо туристо – облико морале» – туризм заграницу из СССР

Иркутский медицинский институт5 – полвека любимой работы

О стихотворчестве

Без Нели

Из фотоархива

*** Примечания ***