Рядом была война [Геннадий Иосифович Туманов] (fb2) читать онлайн

Геннадий Туманов Рядом была война

– Ища поддержки как Антей к земле,

Я припадаю к юности и детству

Пока они со мною по соседству,

Мой путь не потеряется во мгле.

1. А рядом была война.

21 июня, суббота.

Полночь. Пишу эти строчки в моём дневнике, сидя на пригорке, возле палатки нашего туристического лагеря. Недалеко от меня, свесив ноги с обрыва, сидят мои друзья Серёжа и Люба, о чём- то беседуют. Счастливые. Но я, наверное, счастливее их.

Сегодня с утра наш командир, физрук Владимир Петрович назначил нас с Ольгой дежурными по пищеблоку. Одна только мысль, что я вместе с моей одноклассницей, наполняет меня огромной радостью. Мы так увлеклись приготовлением пищи, что не заметили, как подошло обеденное время. Ребята окружили костёр, достали ложки, вилки. Оля раздала миски, нарезала хлеба.

– Чем сегодня кок нас будет кормить? – спросил Володя Бахирев.

– Ммм, как вкусно пахнет! – воскликнул Мухин. – Корми шеф-повар, я живот приготовил!

Я решил побахвалиться.

– Дамы и господа! – воскликнул я подбоченясь. – Сегодня для вас приготовлен королевский обед! На первое суп по-французски, на второе татарское национальное блюдо – каздырма с вермишелью, на третье – африканский чай с острова Цейлон. Готовил для вас специально прилетевший на скоростном самолёте шеф повар Люля-Кебаб Закавказский!

Торжественно разливая черпаком суп подходившим ребятам и девчатам, я продолжил разглагольствовать:

– Сейчас вы узнаете, что такое французская кухня. Отведав знаменитый суп-пюре, называемый "сен-юбер", вы воздадите хвалу вашему повару. Этот повар во все времена во Франции считается одним из лакомых блюд, его подают только по праздникам, но вам чертовски повезло, ибо вы хлебаете его в будний день!

– Эй, ты, Люля-Кебаб! – прервал моё красноречие Мухин. – Твоё варево пересолёно!

– Точно! Сеньор перестарался, – подтвердил Бахирев, не иначе как шеф-повар влюблён! Ты хоть сам-то пробовал суп?

Подчерпнув черпаком суп, я хлебнул и развёл руками.

– Отвергаю ложное обвинение! Суп как суп, с перцем, лаврушкой и, по-моему, даже недосолён.

– Ах, недосолён! – Мухин подал мне свою миску. – В таком случае прошу вас досолить и выкушать сей знаменитый сен-юбер.

– Пожалуйста, – пожал я плечами и, поддев щепотку соли, бросил в миску, размешал и начал есть. Во рту было страшно солоно, суп действительно был пересолён, так и хотелось выплюнуть каждую ложку, которую отправлял в рот, но я крепился и даже улыбался вымученной улыбкой. Съев содержимое миски, я облизал её, облизал ложку, сунул её в карман, а миску подал Мухину.

Все захохотали, смеялись до слёз.

– Преклоняюсь перед твоим мужеством, дорогой шеф! – смеясь, воскликнул Мухин. – Ну, надо же! Сожрать такой пересол! Молодец! Ты выиграл! А мне прошу разбавить кипятком, я люблю недосол.

Разбавить пришлось всем. Оля, моя Оленька, смущённо оправдывала меня:

– Что ж, ребята, бывает…

Вечером у костра пели песни. Оля спела песенку Дженни из кинофильма "Остров сокровищ":

Я на подвиг тебя провожала,

Над страною гремела гроза.

Я тебя провожала, и слёзы сдержала

И были сухими глаза…"

Я слушал Олю, и мне в её голосе показалась какая-то непонятная тревога и грусть, предчувствие чего-то неизбежного.

В полночь расходились по палаткам. Мы с Олей спустились к Волге, взявшись за руки, стояли и смотрели на тихую, слегка дымившуюся паром реку. Мне захотелось искупаться, сняв одежду, в трусах, нырнул в дремавшую реку, вынырнув, крикнул:

– Оля! Вода как парное молоко! Иди купаться!

Оля разделась, в купальнике бегом ко мне. Наверное, больше полчаса Волга держала нас в своих объятиях. Она тихо струилась, когда мы плыли рядом, холодно сверкала тысячами бриллиантов, когда мы, точно малые ребятишки, брызгали друг друга, смягчала наши удары, когда, бегая по отмели, лупили её ногами, омывала наши спины, когда лежали у берега, высунув из воды головы, и слушали шёпот лёгких волн, набегавших на берег. Потом сидели на берегу. Я обнял девушку, сердце захолонуло. До сих пор ощущаю губами её влажные, холодные ресницы, её губы, мягкие, влажные, тёплые. Оля, приникнув к моей груди, слушала, как стучит моё сердце. А кругом тишина. Необыкновенная тишина…

Оленька сейчас в палатке, где спят наши девочки, одноклассницы. А я не могу спать. Уже светлеет. Наступает утро 22 июня 1941 года…

2. 22 июня, воскресенье.

Пишу торопливо эти строчки, сидя на старой коряге возле потухшего костра. Свёрнуты палатки, уложено в рюкзаки походное имущество, снята волейбольная сетка, смотаны удочки, ждём команды физрука, чтобы идти на пристань и ехать домой.

–Доброе утро, товарищи! Сегодня 22 июня, воскресенье!

Так спокойно обращался диктор радио к советским людям. Начинался воскресный день отдыха.

И вдруг:

– Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Товарищи, сегодня. 22 июня, в 4 часа утра…

– Тихо, ребята! – крикнул Виталий, слушая свой детекторный приёмник, когда после завтрака собрались у палатки Владимира Петровича, ушедшего к Волге.

– Тихо! Молотов говорит! Слушайте, повторяю за ним: "…без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировке со своих самолётов наши города Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие…" Жадно слушали Виталия, повторявшего слова Молотова. Из-за берёзок показался Владимир Петрович с полотенцем через плечо, на ходу причёсывая волосы.

– Владимир Петрович! Война! – почти все хором крикнули мы.

– Что?!

– Война с немцами! – воскликнул Шурик Веселов. Киперов изменился в лице, подойдя к Виталию, протянул руку за наушниками. Прослушав несколько минут, снял с головы наушники и каким-то сдавленным голосом медленно произнёс:

– Да, ребята, война.

Провожаем на фронт отца.

От Советского Информбюро:

"21 июля наши войска вели упорные бои на Полоцко-Невельском. Смоленском и Новоград-Волынском направлениях. В течение 21 июля немецкие самолёты дважды пытались совершить налёт на Ленинград. При первой попытке сбито 11 немецких самолётов, при второй – 8. Мы потеряли 4 самолёта".

Небольшая привокзальная площадь, выложенная булыжником, заполнена людьми, повозками. В здании вокзала полно народу, в воздухе густой табачный дым, на полу валяются окурки, обрывки газет. Мать и моя сестра Лена, которая на два года старше меня, вместе со мной примостились возле невысокого палисадника привокзального сквера. Здесь, в тени раскидистых тополей, прохладно, отец пошёл узнать, скоро ли подадут состав. С отцом мы собственно простились уже дома, всё переговорено, мать сейчас сидит на небольшом отцовском фанерном чемодане внешне спокойная, только в её грустных глазах видна невыразимая тоска. Мы с сестрой молча наблюдаем за разноголосой толпой. Чей- то надрывный голос выводит:

– Ах, куда ты, паренёк, ах, куда ты?

Не ходил бы ты, Ванёк, во солдаты…

Всюду скорбные женские глаза, поникшие головы девушек, суровые мужские лица. И только недалеко от нас несколько парней, окружённые, видимо, родственниками, держатся бодро, а рядом с ними, прислонившись к ограде, стоят два солдата в красноармейской форме, жуют хлеб, запивая из фляжки водой. Мимо нас проходит старик с котомкой за плечами, из толпы показывается молодая цыганка в длинной чёрной юбке, яркой цветастой кофте и закинутой на плечо чёрной атласной шали с шёлковыми кистями. Её смоляные распущенные волосы спадают на плечи. Она оценивающе разглядывает солдат, подходит к ним, протягивает руку.

– Позолоти ручку, солдатик! Всю правду-матку скажу: живой будешь или буйну головушку сложишь, в войне с погаными германцами!

Приняв молчание солдат за знак согласия, цыганка продолжает:

– Красавцы, всего один целковый прошу, будешь знать: или грудь в крестах, или голова в кустах! Всю судьбу скажу!

Один из солдат, ухмыльнувшись, достаёт из кармана гимнастёрки десятку.

– Гадай, черноглазая, только ври, да знай меру, лепи свою правду-матку!

– Да разве совру, красавчик! Дай-ка свою руку! Ох, ненаглядный, вижу сразу. Что ты рано своей головой стал думать, рано помощником отцу и матке твоей стал, и дело не отбивалось от рук твоих. Работящий ты парень и ружьё своё крепко будешь держать в руках своих. Переживёшь ты этих проклятых германцев и домой вернёшься живой, невредимый, вся грудь твоя победой будет украшена и встретит тебя жёнка твоя молодая, красивая, поцелует тебя ненаглядного.

– Вот и соврала, черноглазая! – улыбается солдат. – Я ещё не женат.

– Всё равно, красавец, невеста твоя встретит.

– Скажи, цыганка, долго воевать будем?

– Недолго, красавец, к Новому году разобьёте вы немчуру, пир будет на весь мир, свадьбы будут, вино пить будете, целовать невест своих будете!

– Молодец, черноглазая, а теперь про Гитлера что-нибудь брякни.

– Паршивый пёс этот Гитлер, чтоб ему провалиться, ни дна ему, не покрышки! Доберётесь вы, солдатики, до него, и будет ему, поганому, кол осиновый!

– Вот тут ты не врёшь! На вот тебе деньги за правду-матку!

Слышится протяжный, паровозный гудок, мощный паровоз ФД медленно толкает к перрону товарные вагоны, оборудованные под теплушки. В широком раструбе динамика, висящего на столбе, раздаётся щелчок, и женский голос монотонно предупреждает о подходившем составе. Когда вагоны останавливаются, над толпой слышится зычный мужской голос:

– По вагонам!

На площади, на перроне толпа пришла в движение, звонче заиграли гармошки, громче послышались возгласы, крики, отчаянно заголосили женские голоса, вся масса людей двинулась к вагонам, прижимая нас к палисаднику. Солдат, которому только что гадала цыганка, закинув рюкзак на плечи, взглянул на Лену, улыбнулся ей

– Гитлера нам бить, девушка. Пожелай нам удачи.

– Счастливо вам, ребята! Желаю от души вернуться с победой!

– Спасибо вам, девушка! Непременно вернёмся!

Из толпы показывается отец.

–Идёмте!

Протискиваемся к теплушкам. Пытаясь удержать в памяти проводы и всё, что сейчас происходит на перроне, смотрю на отца, на его чисто выбритые щёки, на подёрнутый морщинками лоб, на светлые брови, на его глаза, которые вдруг повлажнели, как задрожали уголки отцовских губ, чуть зашевелились, его молодецки приподнятые острые кончики светлых усов. Сняв картуз, он передал его мне, крепко обняв, поцеловал мать, потом нас с Леной.

– Всего вам доброго, родные мои! Береги себя, мать, сама знаешь какое у тебя сердце слабое. Не переживай, ждала в гражданскую войну и теперь надеюсь, живой буду.

–Чую, Паша, не увидимся мы больше!

– Что ты, право, заранее меня хоронишь? Успокойся, всё будет хорошо. А вы, Алёнка и Коля, берегите мать.

–Ты себя береги, – прижимается к отцу Лена. – О нас не заботься, над нами небо чистое, до нас далеко.

– Разобьём врага скоро! – бездумно уверенно говорю я.

– Ну, коль уверен, так тому и быть. Что–то я ещё хотел вам наказать, а вот что – забыл.

– Вспомнишь, напишешь, – говорит Лена, – пиши только чаще.

– Обязательно.

Гудит мощный, ФД. Отец, подхватив чемоданчик, вплотную подходит к теплушке, стоявшие в вагоне мужчины, принимают у него чемодан, протягивают ему руки, подхватывают его. Взобравшись, он машет нам рукой. Лязгнув буферами, дрогнули вагоны и медленно тронулись вдоль перрона.

Голосит, надрывается плачем, криками, машет руками, платками стиснутая плотная толпа – всё это действует на нервы, к горлу подкатывает комок, дышать становится трудно. Вместе с Леной машу рукой отцу, кричу, толпа несёт нас по перрону, вслед уходящему составу. Вот проходит мимо нас последний вагон, отца уже не видно, только из последней теплушки под звуки аккордеона уносится вместе с поездом вдаль песня, от слов которой щемит грудь:

А куда же напишу я?

Как я твой узнаю путь?

Всё равно, моя родная,

Напиши куда-нибудь…

Перрон пустеет, мы с сестрой подхватываем мать под руки и идём от вокзала через город на волжскую пристань пригородного сообщения и на речном трамвае едем вниз по Волге домой. Из-за реки с севера дует резкий порывистый ветер, над Волгой несутся лохматые облака.

Июль – сентябрь сорок первого.

Прошло три месяца Отечественной войны, но не сразу дошло до сознания многих людей, какая беда надвигается с запада. В первые дни войны в городе Красноволжске и в нашем фабричном посёлке ничего существенного не изменилось, в продуктовых магазинах полки по-прежнему ломились от продуктов, цены на базаре были прежними, а в поведение людей не было смятения, нервозности, особой тревоги. В городском кинотеатре публика смотрела кинокомедию "Музыкальная история", в нашем Нардоме демонстрировался фильм "Если завтра война", в котором несколько красноармейцев гнали прочь с нашей земли целый взвод фашистов, а раненый политрук лихо вскакивал на коня к нашему всаднику, и они оба шашками рубили врага, бегущего в панике. И мы напевали слова песни из этого фильма:

"И на вражьей земле мы врага разгромим

Малой кровью, могучим ударом".

Самодеятельные артисты ставили спектакль "Серёжа Стрельцов" о семиклассниках, их дружбе, а по вечерам Волгу по-прежнему бороздили катера, лодки гуляющей молодёжи. И только выступление по радио Сталина, третьего июля, отрезвило многих.

Часто по радио звучала песня "Вставай страна огромная" – мужественная, суровая. До войны говорили: "Родина мать", но не могли себе образно представить, как она выглядит – в образ нашей необъятной страны не укладывалось слово "мать". И вдруг увидели её, "Родину-мать", на плакате художника Тоидзе. Она держала в руке текст военной присяги, за ней толпился лес штыков, подняв другую руку, она звала на защиту Родины. Похожая на всех матерей, тревожным взглядом смотрела на людей, и каждый человек, глядя на неё, чувствовал в её глазах боль, надежду, страстный призыв защитить её и благословение на кровавый бой с фашизмом.

Беда ещё катилась где-то у границ страны, а в военкомат, райкомы партии, комсомола, хлынул поток заявлений, и закипел, забурлил наш приволжский город, словно вспомнил, как ещё в шестнадцатом веке ему пришлось обороняться от нашествия польской шляхты. Сейчас самыми многолюдными местами стали железнодорожный вокзал и волжские пристани. Пароходы, поезда увозили на фронт очередные партии призывников, добровольцев.

С наступлением осени по Волге потянулись беженцы, эвакуированные, плыли вверх пароходы, буксиры, тянувшие баржи с ранеными, в городе появились люди разных национальностей. В наш посёлок прибыло много ленинградцев, усталые, голодные, они вызывали у жителей жалость и сочувствие, и им, чем могли, оказывали помощь, трудоустраивали на фабрику, в различные организации, поселяли жить в красные уголки домов, к малосемейным жильцам.

В город властно входили тяготы военного времени. Уже в августе стали пустыми полки магазинов, взметнулись вверх рыночные цены, на базаре килограмм хлеба стал стоить сто двадцать рублей, литр молока – восемьдесят, картофель четыреста рублей пуд. Барыги выменивали на хлеб у беженцев золотые кольца, серьги, браслеты. На базаре шныряли тёмные личности, которые ловко одурачивали простоватых колхозниц, приехавших обменивать картошку на ситец, сатин или суровую ткань.

На заборах, досках объявлений расклеивались сводки Информбюро, листовки, плакаты, которые заканчивались призывами: "Всё для фронта! Всё для победы над врагом!" Эти призывы не повисали в воздухе: рабочие, служащие, трудовая интеллигенция без выходных стала трудиться на производстве, рыть за городом окопы, строить бомбоубежища, а по вечерам патрулировали по городу и посёлкам. Школьники зарабатывали на воскресниках деньги и вносили их в фонд обороны страны, девушки записывались на курсы медсестёр. Заботы появились и у пионеров: собирали тёплые вещи, шили кисеты, собирали металлолом, писали письма фронтовикам.

В школе вместо уроков физкультуры изучали военное дело. Учитель, военрук Виктор Васильевич, пожилой сухощавый мужчина, всегда подтянутый, спокойный, вежливый, рассказывает нам о материальной части винтовки Мосина, ручном пулемёте Дегтярёва, учимся разбирать, собирать оружие, бороться с зажигательными бомбами, оказывать первую помощь. Виктор Васильевич учит нас правилам переноски на руках раненых, способах искусственного дыхания по Сильвестру, изучаем основные правила наложения на раны бинтов.

А чёрная тарелка репродуктора в нашей квартире каждый день передаёт тревожные сообщения о продвижении немецко-фашистских захватчиков вглубь нашей страны. Нашими войсками оставлены города Киев, Смоленск.

В колхозе

Моросит мелкий, нудный дождь. Налетевший ветер бросает в лицо, словно просеянные через сито холодные крапинки воды, до ноющей боли стынут пальцы, они становятся непослушными, когда я, поддев лопатой сырую глинистую землю, выбираю вместе с Ольгой, моей напарницей, облепленные землёй картофелины. Ребята из нашего класса работают на пару с девочками, копают лопатами, а те, выбирая из земли, бросают картошку в вёдра. Потом парни несут вёдра к мешкам, ссыпают картошку в них. Подъезжает на подводе белобрысый парнишка Федька, сын хозяйки, у которой мы втроём – я. Серёга и Анатолий – живём в доме. Он останавливает лошадь около наполненных мешков, ребята помогают ему грузить мешки на телегу.

Копаем уже целую неделю, и кажется, нет конца этим картофельным гребням, этим низким слезоточивым облакам. Давно промокла на спине моя телогрейка, спина чувствует холод. Оля в старой плюшевой жакетке, шароварах, кирзовых сапогах, на голове платок, поверх её клеёнчатая косынка. Она часто дует на побелевшие мокрые пальцы.

– Совсем застыли – невесело говорит Оля.

Распахнув фуфайку, предлагаю:

– Суй мне под мышки свои лапки, погрею их.

Прижимаю к бокам её пальцы и, обняв за плечи, привлекаю к себе, запахиваю телогрейку. Так стоим мы между гребнями несколько минут, прижавшись, друг к другу.

– Эй, пара, хватит обниматься, а то завидно! – восклицает работавшая рядом Лиза Кострова.

– У тебя есть твой напарник, пусть он тебя тоже погреет, – отзывается Ольга.

– Он не догадывается.

– Попроси.

– И правда, Шурик, погрей меня, пожалуйста, – обращается Лиза к своему напарнику Веселову.

Шурик от смущения краснеет. С девочками в классе он самый стеснительный. Мы знаем, что ему нравится Нина Шамина. Однажды он осмелился из школы проводить её до дому и в полутёмном подъезде решился сказать: – "Нина, у меня к тебе серьёзные намеренья". Вместо ответа Нина вдруг на весь подъезд подняла визг: на полу около своих ног она увидела бегущую мышь. Мышей она боялась больше всего на свете. Шурик сконфузился, не поняв в чём дело, ушёл. Нина так и не узнала, что за серьёзные у него были намеренья.

– Пойдём тогда к костру, раз не хочешь меня погреть, руки закоченели, – говорит Лиза.

Посреди картофельного поля перед началом работы разжигаем костёр, натащив из лесу валежника, старых сухар, гнилых пеньков и бегаем греться, сбившись вокруг костра. До деревни полтора километра, идти обедать туда далёко, обедаем у костра, едим печёную картошку с хлебом. Вымокшие, усталые возвращаемся вечером с поля, меся грязь сапогами.

Деревня словно вымерла, не видно даже собак, лишь смотрят на нас из окон домов малые ребятишки, да старухи. Женщины – колхозницы рано уходят в поле и возвращаются позднее нас, поэтому их почти не видим. Расходимся по избам. Мы с Анатолием и Серёгой снимаем мокрые телогрейки, грязные сапоги, идём в дом, залезаем на русскую печь, и греемся. Приходит хозяйка дома – тихая, молчаливая женщина. Она достаёт из печи ужин – щи с мясом и картошку в мундире, ставит на стол кринку молока, нарезает хлеб. Разморённые домашним теплом, плотным ужином, залезаем на полати у печки и, прижавшись, друг к другу, засыпаем крепким сном.

Утром, проснувшись, слышу, как в избу кто-то входит.

– Степанида, ты дома?

– Дома, – отвечает хозяйка.

– У тебя есть постояльцы?

– Есть пареньки, школьники, спят ещё. -

– Как им фамиль?

– Не спрашивала.

– Кого вам надо? – свешиваю голову с полатей.

Женщина с сумкой почтальона смотрит на меня.

– Не ты Кудряшов Николай будешь?

– Ну, я. В чём дело?

– Тебе, паренёк, телеграмма ещё вчера пришла, да не могла сразу разыскать. Вот возьми, распишись в получении.

Соскакиваю с полатей, беру листок бумаги, заклеенный полоской ленты. Серёга тоже проснулся, и мы оба читаем: "Отправляюсь восемнадцатого фронт встречай поездом утром полустанке. Лена". Вспоминаю, как недавно мою сестру вызывали в военкомат.

– Какое сегодня число?

– Восемнадцатое – говорит Серёга.

– Что делать?

– Как что? Сейчас же топай. Тётенька, сколько километров до полустанка?

– Да вёрст шесть будет.

– Иди, Колька, может, успеешь. Скажите, пожалуйста, как ему добраться до станции, сестра у него уезжает, просит повидаться.

– Дорога тут одна. Как выйдешь за околицу, так и иди, только за лесом отворот будет вправо на Хомутово, по нему не ходи, а иди прямо.

Начинаю лихорадочно одеваться.

– Ты, Серёга передай ребятам, к обеду постараюсь вернуться.

– Об этом не заботься, дуй на всех парах.

Дорога, заплывшая лужами воды, кое-где подёрнута корочкой льда. Идти стараюсь по обочине, цепляю сапогам жухлую траву. Кругом не души, кроме ворон, одиноко летающими над унылыми серыми полями. Вот и полустанок – низкое, приземистое здание с крошечным залом для пассажиров, маленьким полукруглым окошечком кассы. Заглядываю в него.

– Скажите, пожалуйста, пассажирский ещё не проходил?

– Минут через десять будет.

– Сколько стоянка?

– Две минуты. Отхожу от кассы, брожу вдоль железнодорожного полотна. А может, Лены, в этом поезде нет? Ведь отец уезжал в товарняке.

На перроне появляются вышедшие из вокзала пассажиры, слышится далёкий гудок поезда, и скоро мимо меня, зашумев тормозами, проходят вагоны поезда. Сестру, соскочившую с подножки седьмого вагона, узнаю сразу, со всех ног бегу к ней. Лена стискивает меня в объятиях, вижу, как слёзы застилают её глаза.

– Коля! Милый ты мой, родной братишка! Не надеялась тебя увидеть! Похудел ты, братик мой. Как вы там в колхозе? Трудно?

– Да нет, всё в порядке. Мама как?

– Сначала плакала, потом успокоилась. От папы письмо, жив, здоров.

– Куда вы сейчас?

– Пока на пересыльный. Сказали, что в школу снайперов.

– Напиши, как приедешь на место.

– Обязательно. А ты помогай маме, продолжай учиться, война, когда-нибудь, всё равно закончится. Как там Оля? С тобой?

– Ага.

– Дружи с ней, она хорошая девочка.

Слышатся удары колокола и протяжный паровозный гудок.

Лена крепко обняла меня.

– Прощай, Коленька, прощай мой хороший, береги маму и себя!

– Почему прощай? Скажи: до свидания!

– Извини. До свидания, братик мой.

Точно в тумане вижу, как сестра поднимается на ступеньку тронувшегося вагона, иду за ней и вскакиваю на подножку, обнимаю Лену, смотрю на её заплаканное лицо. Поезд набирает скорость.

– Прыгай, Коля, а то не сможешь! Держась левой рукой за поручень, ступаю на нижнюю ступеньку, свешиваю правую ногу навстречу бегущей земле, спрыгиваю на ходу поезда, продолжаю по инерции бежать по насыпи. Лена машет рукой, что-то кричит, я, кусая губы от нахлынувших чувств, смотрю ей вслед.

В деревню прихожу к обеду.

Письма с фронта

Письма с фронта – это письма войны. В них радость, когда написано: жив, здоров. Такие письма – счастье, отрада, надежда. Они придают бодрость, настроение, желание жить, работать. Есть письма, которые душевно опустошают, выбивают из колеи, лишают покоя. Тысячами, сотнями тысяч, летят бумажные треугольники в самолётах, едут в поездах, плывут на пароходах, едут в автомашинах, на телегах, идут пешком, под огнём врага пробираются ползком в сумках. В этих треугольниках со штампом "красноармейское" – быт войны, тяготы тяжёлого труда солдата, семейные заботы, тревоги, наказы и, главное, чувство любви к своей семье, к своей земле. Эти солдатские письма пронизывает такая духовная сила, о которой в мирное время человек и не подозревал.

Нередко в нашем доме мне приходилось читать солдаткам эти письма с фронта. Часто женщины собираются вместе, чтобы коллективно прочитать письмо, порадоваться друг за дружку. Хозяйка письма усаживает соседок, сама садится за стол, подперев кулаком щёку.

Я раскрываю треугольник письма и в полной тишине начинаю читать. Слушают жадно, затаив дыхание, утирают платками повлажневшие глаза, и мне кажется, что в эту минуту от каждой солдатки, словно радиоволны, невидимыми чёрточками несутся их мысли, чувства к своим родным, близким, туда, где за много километров бьются насмерть с врагом их мужья, сыновья, братья. Кончаю читать, с минуту в квартире тишина, потом становится шумно, и все торопятся высказаться:

– Слава тебе господи, жив, здоров, не поранен.

– И воюет славно в этой антиллерии, из пушек, значит, в немцев стреляет.

– Ишь ты, вроде Егор-то у тебя, Настасья, тихой был, неприметный, а смотри-ко как развоевался!

– Поневоле развоюешься с этой немчурой!

– А туго, бабы, там нашим мужикам, ой как туго! Намедни заходила я к золовке, читала она мне письмо от своего мужика, так обе ревмя ревели, что эта немчура с нашими городами, деревнями и народом делает! Грабят, измываются, убивают невинных, жгут. Дай, господи, силы солдатам нашим, чтобы прогнали злодеев.

– Тут, Парасковья, мало силы, тут техника нужна. Вон у них, злодеев, сколь эропланов да танков! Вот он и прёт как саранча.

– Конец видно белому свету пришёл! А всё, бабы, ведь по писанию как есть идёт, там сказано: за грехи наши людские такая будет война, что все будем гореть в огне неугасимом!

– Да что ты, Марья, ерунду мелешь! – поднимается из-за стола тётя Настя. – Оно конечно, такой войны ещё не было, но я скажу, что погодите, узнает ещё Гитлер и силу нашу! Уехали на войну мужики наши, тяжело нам без них, но ничего – управимся. Погодите бабы, захлебнётся Гитлер своей же кровью!

– Слышь, Настасья, а от Павлушки, сына твоего, было известие?

– Недавно получила, пишет: направили в школу на командира.

– Счастливая ты. А мой Степан всего одно письмо прислал с дороги и как в воду канул, не знаю, на что и подумать.

– Напишет, не тужи. Погодите, бабоньки, прогонят немцев с нашей земли, и все вернутся. А сейчас не расходитесь, я по такой оказии поднесу вам по рюмочке, у меня с проводов сына осталось, а пить некому.

Понимая, что я теперь лишний, ухожу из комнаты, скоро из квартиры тёти Насти доносятся песни захмелевших женщин.

Иногда солдатки просят меня написать письмо на фронт. Чаще всего с этой просьбой обращается тётя Дуся Гладышева, из восьмой квартиры нашего дома. Женщина средних лет, она просит зайти к ней, достаёт листы бумаги, я сажусь за стол, макаю в чернильницу ручку и жду, тётя Дуся начинает диктовать.

– Пиши, Колюня. Письмо писано в чистый понедельник октября двадцатого. Во-первых, строках моего письма, многоуважаемый, любезный мой, дорогой муженёк Семён Афанасьевич, мой незабвенный супруг, шлёт тебе нижайший поклон твоя незабвенная супружница Евдокия Евлампиевна, а также низко кланяются тебе мои малые дочки Валя и Галя и желаем тебе, дорогой наш муж и отец, всего хорошего в твоей солдатской жизни. Ещё кланяется тебе твоя сестра Катерина, которую видела намедни, она передаёт тебе привет…

Это словесное изобилие редактирую по- своему, сокращая вдвое:

– Здравствуй, мой дорогой и любимый Семён! Вместе с дочками Валей и Галей. Крепко тебя обнимаю и целую и желаю тебе всего хорошего в твоей нелёгкой солдатской жизни. Ещё передаёт тебе большой привет с наилучшими пожеланиями твоя сестра Катерина…

– Написал?

– Да.

– Пиши далее. Сообщаю тебе, что, письмо твоё вчерась получили и рады, что у тебя всё хорошо. Мы тоже живы и здоровы, девочки учатся хорошо. В нашем доме позабирали на войну почти всех мужиков, а Александре Барановой и Витюговой Дарье пришли похоронки. Хлеба дают по карточкам, рабочим по шестьсот граммов, иждивенцам по четыреста, ещё дают карточки на продукты: масло, макароны, крупу, сахар. На базаре всё дорого, я хочу продать кое-что из моей одежды. Говорят, ещё, что скоро за Волгой окопы рыть будем. Работаю всё в прядильной. Об нас не беспокойся, а ты поостерегайся там, каждый божий день вспоминаем тебя…

Около десяти часов утра в наш дом входит почтальонка, пожилая тётя Клава, разносит по квартирам письма. Писем-треугольников никто не опасается – это желанные письма пусть из госпиталя, пусть ранен, но, главное, жив. Боятся, как огня, официальных конвертов, с вложенными в них синим бумажками-похоронками. Такие письма тётя Клава старается отдать поскорее и уйти с глаз долой, чтоб не видеть слёзы. Мне жаль почтальонку: неблагодарная работа приносить людям горе, она не похожа на Харитошу – аккуратного почтальона из кино, распевавшего песенку: "Я везу любовь и радость и надежды, и мечты". У неё печальные глаза, поседевшие волосы. Месяца два назад, она сама получила этот официальный конверт с синей похоронкой. Хочется, чем-либо её успокоить. Но чем?

И разносит она каждый день радость одним людям и невыразимое горе другим.

На городском базаре.

Я в больнице. Иду по коридору вслед за медсестрой в палату к матери. Подхожу к её кровати, присаживаюсь на табуретку, мать слабо пытается улыбнуться и вполголоса произносит:

– Ничего сын, теперь чувствую себя получше.

Я молчу. Беру руку матери, чувствую холод её ладони, на лице ни кровинки, под глазами синие круги.

– Мам, ты ни о чём не расстраивайся, у меня всё нормально.

Побыв у матери, выхожу в коридор, снимая халат, спрашиваю медсестру:

– Скажите, что ей нужно для питания?

– Увы, молодой человек, сейчас зима. Полезны фрукты, овощи, молоко.

Иду домой, раздумывая: где же возьму фруктов, овощей, где раздобыть денег? Молоко на базаре девяносто рублей литр. Что-нибудь продать? Вспоминаю, что мать собиралась продать своё пальто, ещё совсем новое, которое перед войной купил отец. Но оно оказалось великовато, и она его почти не носила. Точно! Так и сделаю, как раз завтра воскресенье, базар будет большой. Дома достаю из сундука пальто, чищу его щёткой, привожу в порядок.

Городской базар Красноволжска расположен недалеко от Волги. Базар как всегда многолюден. Здесь на булыжной мостовой на старых байковых одеялах, постеленных прямо на снегу, блести кухонная посуда, разложена обувь, от маленьких топтыжек, до сорок пятого размера кирзовых, яловых сапог. Рядом ухваты, часы, хомуты, иконы, вилы, десятки других вещей. Здесь, взад-вперёд ходят с одеждой и обувью, другими тёплыми вещами. Вся эта разношёрстная базарная толпа наводит тоску, хотя на первый взгляд кажется, что тут шумно – весело, как на массовом гулянии.

Понаблюдав за публикой, скрепя сердце, развёртываю газету, в которую было завёрнуто пальто, перекидываю его на руку, вклиниваюсь в толпу. На меня никто не обращает внимания, правда подходит один, средних лет мужчина, взяв пальто, зачем-то его встряхивает и молча суёт мне обратно. Через полчаса моего бесцельного брожения, пальто берёт интеллигентная в пенсне женщина, щупает тонкими в перчатках пальцами:

– Сколько просите молодой человек?

– Две тысячи, – робко произношу я.

Ни слова не говоря, отходит. Подошедший старик, в поношенном ярмаке, пощупав пальто, исчезает в толпе. Поёживаясь от холода, переминаясь с ноги на ногу, думаю: как много здесь народу, и никому ни до кого нет дела, словно находишься в пустыне. Вдруг вижу, как на меня из толпы смотрит Люба, одноклассница. Она подходит ко мне, здоровается. Киваю головой, сам чувствую, как мне стыдно барыжничать. Люба озабоченно оглядывает базар.

– Нарду полно, а покупателей мало, все продают своё барахло на хлеб, – говорит она, – даже вон святые угодники по полкилограмма стоят.

– Я за деньги продаю, – оправдываюсь я.

– За деньги? Так это проще, давай помогу. Держи, мою сумку, пришла сегодня гороху купить, да решила пройти по базару. Сколько за пальто просить? Две тысячи? Просить надо больше. Иди к лавкам и жди меня там.

Люба берёт пальто и громко начинает взывать:

– Граждане, товарищи! Продаю пальто женское, драповое, покупайте, отдаю дёшево! Три тысячи!

Минут через десять Люба подходит ко мне.

– Ни фига не берут, черти!

– Что не берут? Кого не берут? – раздаётся рядом насмешливый голос.

Из толпы к нам подходит житель нашего дома, электромонтёр Василий Лапин в полушубке, меховой шапке.

– Деньги надо, мать у меня в больнице, – говорю я.

– Не можешь продать? Тут Николай, рот не разевай, кто кого обманет, то и богатым станет. Здесь надо действовать как заядлые барыги. Спектакль надо сыграть, отойдём в сторонку, я растолкую.

Через несколько минут мы, уговорившись, расходимся, не теряя друг друга из виду. Люба с пальто входит в толпу.

– А вот пальто зимнее, драповое, женское, новое! – громко восклицает она. Мы с Василием с разных сторон проталкиваемся к ней.

– Почём пальто продаёшь, тётка? – громко спрашивает Василий.

– Какая я тебе тётка? Возьми глаза в зубы! – возмущённо восклицает Люба.

– Простите, пардон, барышня. Так почём, барышня твоя шмутка?

– Четыре тысячи!

– Да ты что? Обалдела? – почти кричу я. – Кто тебе такие деньги даст?

– Кто надо, тот и даст! – огрызается моя одноклассница. – А у тебя, парень, видно, кишка тонка, таких денег, наверное, сроду не бывало!

– Откуда ты знаешь, сколько у меня денег? Может и куплю.

– Тогда покупай! Ты, парень, только взгляни на этот драп! Заграничный, английский! Где ты такой найдёшь?

– Ищи дураков в другом месте!

Прислушиваясь к нашей словесной перепалке, нас начинают окружать люди, осматривают, щупают пальто. Василий продолжает торговаться.

– Отдай за две с половиной, молодая, красивая, возьму зараз.

– Нет, не отдам!

– Смотри, немалую сумму даю. Четыре, околей, тебе никто не даст.

– Твоя, мужик, правда, – подтверждает стоявшая рядом толстая баба, без конца щупавшая пальто, – уж больно ты девка дорого просишь.

– Да вы как следует, посмотрите на пальто! Где вы найдёте такой драп? В Америке даже такого нет!

– Плевать мне на твою Америку, – отвечает баба, – будешь голодать, за бесценок отдашь.

– С голоду сдохну, а задарма не отдам. Не берёте, нечего душу мотать.

– Ну, уступи девка малость!

– Ладно, чёрт с вами. Три с половиной.

– Две с половиной.

– Три, – последняя цена

– Эх, была не была, – сплёвывает Василий, – сбавь хоть две сотни. Две восемьсот и забираю пальто.

Мы втроём смотрим на толстую тётку, я вижу, как она даже полуоткрыла рот, вся напряглась. Люба притворно со вздохом отдаёт пальто Василию.

– Ладно, сбавлю две сотни, где наше не пропадало. Бери!

Но тётка, выхватив из рук Василия пальто, сгребло его в охапку.

– Я беру. Отойдём в сторону, девка, деньги отдам.

– Ты что, тётка! – наигранно возмущается Василий. – Я же хотел взять! Вот нахальная баба!

– Мало ли что ты хотел! Идём, девка!

Скоро Люба вручает мне две восемьсот. Мы от души смеёмся.

– Спасибо вам, – благодарю я Василия и Любу, – пойдёмте, что-нибудь куплю за ваши труды.

– Да ты что выдумываешь! – хмурит брови Лапин, тут же мягко продолжает: – Вот что, Коля, я переговорю со своим начальством, давай, приходи в наш электроотдел работать. Матери трудно, будешь получать рабочую карточку, заработок будет. У нас монтёров не хватает. А учёба… придёт время – доучишься. Понял меня?

– Понял, Василий Иванович. Приду.

На рынке покупаю литровку молока, заплатив за тару лишнюю тридцатку. Покупаю морковь, мочёную бруснику. Люба находит продавца с горохом. Простившись с Василием, идём домой. Натерев на тёрке моркови, вскипятив молоко, несу матери в больницу.

8. Рабочий человек.

– Значит, Николай, будете работать пока учеником. Вот вам учебное пособие по основам электротехники.

Начальник электроотдела Константин Сергеевич, высокий, худощавый мужчина, подав мне книгу, смотрит на меня через роговые очки.

– А отец ваш был хороший специалист. На каком он фронте?

– Под Ленинградом.

Питер, значит, защищает, – задумчиво произносит Константин Сергеевич. – Тяжко сейчас там. Ну, направляйся, в мастерскую к мастеру Смирнову. Электромастерская – низкое деревянное здание, расположенное рядом с электростанцией. Открываю обитую войлоком дверь, оглядываю помещение мастерской. Вдоль стен верстаки с тисками, на них мотки проводов.

Посреди мастерской двое электромонтёров разбирают электродвигатель, в одном из них узнал Василия Лапина. Увидев меня он, улыбаясь, подходит и жмёт руку.

– Здравствуй Никола! К нам?

Киваю головой.

– Правильно. Сейчас придёт мастер, попрошу его, чтоб тебя ко мне в ученики. Согласен?

– Конечно!

И вот уже неделю, как работаю с Василием, хожу по цехам фабрики, знакомлюсь с электрохозяйством. Познакомился со всеми из электроотдела – мастером, монтёрами, работниками распредустройства. Все доброжелательно относятся ко мне. И каждый день от Василия узнаю много нового. Подробно, обстоятельно объясняет мне принципы работы электрических машин, приборов. По вечерам дома штудирую учебное пособие. Мне страшно любопытно, и я полностью поглощён электротехникой. Уже через неделю работаю с Василием дежурным электромонтёром.

Звонок телефона. Старшая щитовая Александра Ивановна берёт трубку.

– Распредустройство, – отвечает она… так… где это? Около школы? Хорошо, сейчас монтёры придут.

Положив трубку, обращается к Василию:

– Вася, у школы автомашина задела столб, оборвала провод. Сообщила воспитательница детского дома.

С Василием берём "кошки" для влезания на столб, или, как мы их зовём, "когти", провод и идём к нашей школе, в которой теперь детский дом. У здания школы видим оборванный провод, повисший на изгороди. В трансформаторной будке Василий отключает напряжение, обращается ко мне:

– Учись, Коля, работать на высоте, вот тебе когти, вот провод. Дерзай. Подпоясываюсь широким ремнём с цепью, пристёгиваю ремнями к сапогам когти, лезу вверх, пристегнувшись цепью к столбу. Натягиваю провод, закручиваю его на изоляторе, соединяю с концом провода. После моей незамысловатой работы, Василий включает рубильник, идём в школу проверить, есть ли напряжение.

Моя школа…

Никогда не думал, что приду сюда не с учебниками и тетрадями, а как электрик, проверяющий напряжение в сети.

– Спасибо, товарищи монтёры, – говорит вышедшая из столовой, где когда-то был спортивный зал, воспитательница.

За стеклянными дверями столовой обедают мальчики, девочки примерно лет 10-12. Мне уходить не хочется. Василий, чувствуя моё желание пройтись по школе, говорит:

– Я на крыльце покурю, дождусь тебя.

Медленно иду по коридору, всё здесь родное, близкое – классы, актовый зал. Здесь участниками нашего школьного драмкружка ставились пьесы, здесь я в роли Агафона, боролся за Красные Советы. Здесь я, чеховский жених, спорил с моей невестой из-за Воловьих Лужков. Здесь Павкой Корчагиным, словно предсказывая свою судьбу, говорил Тоне Тумановой, роль которой исполняла Ольга Матвеева: "Кончится заваруха, я обязательно буду электромонтёром, и буду тебе хорошим мужем…"

Захожу в наш 10-а. Шестнадцать односпальных небольших кроватей, заправленных байковыми одеялами, чистыми простынями. Рядом с каждой кроватью тумбочка. В углу у двери на табурете оцинкованный бачок с питьевой водой. Из столовой в палату приходят пообедавшие ребята, они окружают меня, с любопытством разглядывают мой монтёрский пояс.

– Ты по столбам лазаешь, да? – спрашивает один из них.

– Да. Вот первый раз лазил.

– А зачем?

– Провод оборвался, я натягивал, чтобы у вас свет был. Как тебя зовут?

– Алёша.

– А меня Коля. Ты где спишь?

– Вот моя кроватью

Алёша показывает туда, где была моя парта.

– У тебя Алёша, папа, мама есть?

– Нет, – грустно качает головой мальчик, – папу убило на заводе во время бомбёжки, а мама с голоду померла, она мне хлеб свой отдавала, а сама померла.

Невыносимо жаль, становится этого маленького Алёшку – худенького, светловолосого, со смышлёным взглядом своих васильковых глаз.

– Алёша, ты любишь книги читать?

– Ага.

– Какие тебе больше нравятся? Про что?

– Люблю сказки. Про Алёнушку, про Конька-Горбунка.

– Знаешь, я буду приходить сюда, буду читать сказки. И вы, наверное, любите сказки, ребята?

Ребята утвердительно кивают головами. Уходя, оборачиваюсь. Алёша серьёзно смотрит мне вслед. В коридоре спрашиваю воспитательницу:

– Откуда они?

– Все эвакуированы из Ленинграда. Страх было смотреть на них, когда привезли сюда. Напуганные, опухшие от голода, сидели по палатам, как старички, некоторые даже совсем не разговаривали. Проклятые фашисты!

– Можно мне сюда иногда приходить? – спрашиваю я.

– Пожалуйста, ребята будут рады.

Возвращаемся. Больше вызовов за смену нет. Приходит наш сменщик Леонид. Василий расписывается в книге приёма-сдачи дежурств, и мы выходим за фабричные ворота.

Концерт в госпитале.

…Войска Кавказского фронта и Черноморского флота начали десантную операцию, сорвавшую попытку врага прорваться на Кавказ. Советские войска овладели городами Феодосией и Керчью…

Фабричный клуб или, как мы его зовём Нардом. Здесь сейчас госпиталь. Санитаркой в нём работает Ольга. Вышедшая нам навстречу в вестибюле медсестра, увидев в руках Виталия аккордеон, спрашивает:

– Шефы? С концертом?

– Так точно!

– Ждём вас, прошу за мной.

Медсестра ведёт нас в гримировочную, за сцену. По нашей просьбе вызывает завхоза клуба, у которого в костюмерной берём нужные костюмы для сценок в концерте. Скоро зрительный зал заполняется ранеными солдатами. Сюда же приходят в белых халатах врачи, медсёстры, санитарки. Ольга сегодня свободна от дежурства, она принимает участие в концерте, но её почему-то нет. Ведь по её инициативе мы собирались на репетиции в пятой школе. Наконец Рита объявляет начало концерта. Небольшой хоровой группой под сопровождение аккордеона, исполняем песни "О Родине", "Священная война". Мы с Юрием Пескарёвым, разыгрываем сценку из рассказа Чехова. Я исполняю роль фельдшера Курятина, Юрий – дьячка Вонмиглазова.

– Хирургия – пустяки! – громко восклицаю я, намереваясь тащить зуб у дьячка. – Раз плюнуть! Десну подрезать только, сделать тракцию по вертикальной оси… и всё!

Юрий смешно завывает на весь зал и гнусавым голосом тянет:

– Отцы-ы-ы! Радетели! Ангелы! Ого-го! Да дёргай, не тяни! Чего пять лет тянешь!

Зрители смеются. После сценки Люба с Катей поют песни, Рита читает стихотворение "Жди меня", Шурик Веселов пляшет "Яблочко", Вахирев и Михайлов разыгрывают сатирическую сценку, высмеивающую фашистов. Лишь к концу концерта появляется Ольга, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, на ходу снимает берет, поправляет волосы.

– Извините за опоздание!

Мельком взглянув на меня, она выходит на сцену, её сразу встречают аплодисментами, чувствуется, что здесь относятся к ней с уважением. Песню исполняет неважно, её голос кажется чужим, но всё равно ей аплодируют. Неловко поклонившись, уходит за кулисы, на ходу махнув рукой, понимая, что пела ниже своихвозможностей. По окончании концерта выходим на сцену, кланяемся, благодарим зрителей. В фойе клуба Виталий начинает играть танцевальную музыку, медсёстры, санитарки, наши девочки танцуют с солдатами. Кружась под музыку, они громко напевают слова популярного вальса:

"…Жемчужные горы сулят ей сеньоры,

Но денег Челите не надо.

Она весела и рада

Без денег и без наряда…"

Приглашаю Ольгу на вальс, но она, взяв меня за руку, увлекает за сцену в гримировочную, где лежат наши головные уборы.

– Оленька, что у тебя стряслось? – спрашиваю я, – Давай, потанцуем.

– Коля, милый, одевайся, пошли домой, Твоя мама умерла.

Олино лицо расплывается в глазах, ноги делаются ватным. Я плохо понимаю, о чём говорит Оля. Выходим из Нардома, спускаемся с горы через мост, поднимаемся к больнице. С дежурным врачом, пожилой женщиной, идём за здание больницы в морг. В морге, небольшом кирпичном здании, тускло светит лампочка, освещая холодные стены и длинный оцинкованный стол, на котором закрыто простынёй тело матери. Подхожу, отгибаю простыню, мать лежит, закрыв глаза, лицо спокойно, от слабого света кажется тёмно-жёлтым.

– Ей же здесь холодно! – говорю я стоящему у дверей врачу.

Врач подходит ко мне, берёт за локоть.

– Идёмте, молодой человек, завтра придёте.

В больнице врач заставляет меня выпить валерьянки. На улице с усилием передвигаю ноги, Ольга берёт меня под руку.

– Идём, Коль, ночевать к нам.

– Я домой пойду.

– Не надо домой, тебе нельзя сейчас быть одному.

– Пойду домой, – упрямо твержу я.

– Не пущу я тебя, Коленька, ну послушай меня, у нас тебе будет лучше.

Она увлекает меня за собой, мы сворачиваем к её дому. Мать Оли, тётя Наташа, всплеснув руками, ахает, когда Оля рассказывает ей о случившемся. Меня усаживают за стол, но к еде почти не притрагиваюсь. Тётя Наташа достаёт из комода бутылку, наливает в стакан, подаёт мне.

– Выпей, Колюша, полегчает тебе, мой покойный Матвей делал эту наливку. Пей, она сладкая.

От выпитого, слегка кружится голова.

– Ты ешь, Николай, не стесняйся, я тебя как за сына считаю. Конечно, горе у тебя, но ты больно-то не расстраивайся, жить всё равно надо. Кончится война, всё пойдёт своим чередом. Отец твой вернётся, сестра. Дай, господи, им невредимым с войны прийти.

– На фронт буду проситься, – говорю я.

– Не спеши, жизнь покажет, что надо делать. Ольку вон ругаю, рвётся в это пекло, хоть сейчас готова на фронт.

– Тебе нравится работать в госпитале? – спрашиваю я.

– Мне нравится, что помогаю людям, сама же работа – это раны, кровь, гной, бинты, иногда смерть. Устаю, да и переживать приходится, когда видишь боль, отчаяние, тоску. Видишь, конечно, и улыбки, слышишь шутки, ласковые слова к тебе. Меня почему-то все раненые зовут "Волжаночка". Сама удивляюсь, а все: "Волжаночка, дай попить, Волжаночка, позови доктора".

– Ладно, Коля, – говорит тётя Наташа, – отдыхать тебе надо, завтра у тебя много дел. Отпросись с работы, сходи с заявлением на помощь в фабком. Гроб я закажу в столярке. А как справку о смерти получишь, сходи на пекарню, должны дать хлеба без карточки, беготни будет много.

– Пойдём, Коль, – поднимается из-за стола Оля.

За перегородкой в её маленькой комнатке, примыкает к печи никелированная кровать, рядом у изголовья небольшой столик, покрытый белой вышитой салфеткой, на нём стопка книг, настольная лампа с широким стеклянным абажуром. Оля ладошками моих щёк.

– Колька, – шепчет она, глядя мне в глаза с жалостью и нежностью, – Колька, бедолага ты мой, знай, что бы ни случилось, всегда помни, что у тебя есть я и ты не одинок. Ты понял? А сейчас постарайся уснуть. Неслышные поцелуи в мои губы, щёки и, пожелав мне спокойной ночи, она уходит.

10. Похороны.

Маму похоронил. Я благодарен соседям. Они сделали всё, как полагается: обмыли, обрядили, обшили гроб красным материалом, обложили покойницу ветками "мечты". Женщины, с которыми мать работала, принесли венок с траурной лентой и надписью: "Полине Ефимовне от работниц прядильного цеха".

В полдень к дому подъехала лошадь, гроб поставили на телегу, я сел рядом с возчиком, и мы тронулись. Человек десять от фабрики до Нардома шли за нами, постепенно отставая. Кладбище за городом, там меня поджидали вместе с Василием Лапиным мои друзья Серёга, Виталий и Борис. Они с утра ушли копать могилу. По протоптанной тропинке мимо крестов, памятников, пронесли гроб к выкопанной могиле, поставили на землю. Опустившись на колени, я поцеловал мать. Василий с ребятами опустили гроб в яму. Внезапно мы услышали женский возглас и оглянулись: к нам между оградами пробиралась женщина.

– Товарищи, родимые! – крикнула она, подойдя к нам. – Кто тут хоронит? У кого такое несчастье, скажите, пожалуйста!

– В чём дело, гражданка? – сурово спросил Василий.

– Кого хороните, родимые?

– Мать вот у этого парня, – кивнул Василий в мою сторону.

Женщина подошла ко мне, сняла с головы платок, и я увидел её худое лицо. Несмотря на то, что ей можно было дать лет тридцать, в её тёмных волосах виднелись пряди седых волос.

– Соколик вы несчастный, – заговорила женщина со слезами на глазах, – обращаюсь к вам с большой просьбой. Эвакуированная я. Из-под Тихвина, вместе с доченькой моей Машенькой приехали сюда. Заболела моя Машенька, годик ей всего отроду, и умерла моя дочурка. Четвёртый день не могу похоронить, выкопать ей могилку, сил нет. Обессилила совсем, денег нет, хлебушка нет, всё моё богатство на мне. Позвольте, родимый, положить гробик с телом Машеньки, к вашей маме, просила я вчера у двоих, приехавших похоронить, да не разрешили. Маме вашей не будет одиноко, доченька моя была славная девочка. Не откажите, прошу вас!

– Где ваша дочка?

– Там, на крыльце, у дома сторожа, он старый, посоветовал к вам обратиться.

– Несите, похороним вместе.

– Милый вы мой, спасибо большое, доброе, вижу, у вас сердце.

В могилу спрыгнул Сергей и Борис, приняли от женщины маленький гробик, женщина заголосила. Скоро на месте ямы вырос холмик с вкопанным небольшим четырёхгранным памятником, изготовленным Василием из кусков листового железа выкрашенного в бронзовый цвет.

– Как звали вашу маму, – спросила женщина, когда мы собирались уходить.

– Полина.

– Я ещё побуду здесь, поплачу о моей дочке и вашей маме.

Дома в нашей квартире всё убрано, вымыто, на столе в большой плошке стояла варёная картошка, а также были огурцы, солёные грибы, нарезан подовый хлеб, который испекла Серёгина мать, она же где- то достала бутылку водки. Тётя Клава разлила водку в стаканы.

– Помянем Полю, душевного человека, хорошую женщину и мать. Вечная ей память!

Когда все разошлись, пришла Оля.

– Прямо с дежурства к тебе. Собери всё, что у тебя есть стирать.

– Да вроде всё чистое.

Подойдя к кровати, она откинула покрывало.

– Чистое, да не очень. Перестань стесняться, что есть грязного из одежды, складывай в кучу.

Завязав в узел грязное бельё, Оля чмокнула меня в щёку.

– Пока, Коль, приходи к нам.

Вечером ко мне пришёл Сергей с книгой в руках.

– Ты не возражаешь, если я с неделю, у тебя ночевать буду?

– Конечно! Обрадованно сказал я.

Оставаться одному в опустевшей квартире было невыносимо тоскливо, друг понял это и пришёл на помощь.

11. Прощание.

Тихий августовский вечер. Мы бродим с Ольгой по переулкам посёлка. В этот вечер расстаёмся со своей юностью, впереди у каждого из нас большой жизненный экзамен. Расстаёмся друг с другом.

Завтра ей к десяти часам утра надо явиться в райвоенкомат, для отправки в армию. Исчезли Олины русые косы, волосы подстрижены коротко. В синем платье, перетянутым поясом в талии, в берете на голове, она выглядит взрослой.

Идём в берёзовую рощу над Волгой, над ней с криком летают грачи. Солнце, склоняясь к закату, садится за заволжский лес. Река, точно зеркало, кажется неподвижной. Оля задумчиво говорит:

– По правде, Коль, жаль покидать родные места. Нет, я не каюсь, только просто грустно. Ты тоже подал заявление в райком?

– Да. Жду решения.

– Как в песне: "Дан, приказ ему на запад…". Дай свою ладошку. Видишь, у тебя линии на ней образуют букву "ж" – значит, долго жить будешь.

– А у тебя?

– У меня на "ж" не похоже, скорее, видишь, буква "м". Я вот, бывает, думаю: вот всё равно когда-нибудь меня не будет, но всё будет по-прежнему – Волга, лес… Будет светить солнце, ночью сиять луна, а меня нет. Пройдут тысячи, миллионы лет, а меня нет ни в каком виде.

Я молча обнимаю девушку.

– Слушай, а может мы с тобой когда-то, давным-давно были, а сейчас снова живём. А жили мы раньше какими-то другими.

– Это точно, – улыбаюсь я, – миллионы лет назад мы жили. Ты была динозавром, а я летал над тобой птеродактилем. Философствовать нам тогда было некогда, ибо ты норовила сожрать меня, я хотел пообедать тобой. Видишь, вон звёздочка загорелась. Хочешь, я тебе её достану?

– Хочу. Только вон ту, она поярче.

Подняв руки вверх, хватаю указанную звезду и, зажав в ладонях, осторожно подношу ей.

– Поймал! Сейчас прикреплю её тебе. Прикрепил. Теперь ты дочь великого Зевса, с волшебной звездой на лбу. С этого момента ты становишься бессмертной.

– А ты?

– Ах да, о себе я не подумал. Раз ты теперь волшебница, то ты можешь даровать мне бессмертие. Только как?

– Придумала! Для этого тебя надо окропить святой водой. Я где-то читала, что слово "волга" – финское слово, означающая "святая". Бежим к Волге!

Сбегаем с горы и подходим к реке. Отсвечивая свинцовым блеском, река отражает светлую полосу заката, слышно, как недалеко от берега, плеснула рыба. Подчерпнув пригоршню воды, Оля осторожно несёт ко мне и, подняв над моей головой, выливает воду мне на волосы, остатки капель брызгает в лицо.

– Спасибо добрая волшебница, ты подарила мне вечную жизнь!

Я обнимаю её, целую в тёплые губы.

– Знаешь, – говорит Оля, – давай сходим к нашей учительнице Софье Ивановне. Пойдём.

Софья Ивановна дома, она приглашает нас на чашку чая, но Оля отказывается

– Мы к вам на минуточку, Софья Ивановна, я проститься пришла, уезжаю завтра в армию, на фронт.

Учительница, средних лет женщина, оглядывает Ольгу, словно видит впервые, переводит взгляд на меня.

– В самом деле, – подтверждаю я.

Софья Ивановна подходит к ней, прижимает её голову к своей груди.

– Оленька, милая моя, неужели, правда?

– Ходила к военкому, надоедала. Он вначале выгонял, объяснял, что не доросла, что нет навыков, но я оказалась настойчивой. Я ему доложила, что курсы медсестёр закончила, что работала в госпитале, знакома с хирургическими инструментами. Убедила.

– Как мама восприняла?

– Переживала, конечно, но поняла меня, благословила.

– Благословляю и я тебя, Оля. Рада, что наша молодёжь выросла такой, болеет за нашу родину. Желаю тебе вернуться живой, невредимой.

– Вам, Софья Ивановна, спасибо за всё хорошее.

Около Олиного дома садимся на скамейку, обнимаю Олю. Разговариваем вполголоса. О чём? О всём понемногу. Но главным образом вспоминаем довоенную жизнь, наших славных добрых учителей, наши школьные дела, одноклассников, мечтаем о будущем. Снимаю пиджак, накидываю ей на плечи. В небе яркий серп луны, внизу, под горой белесый туман, он совсем скрыл речушку, впадающую в Волгу, в низины видны лишь крыши домов. Скоро начнёт светать.

– Пора домой, – говорит Оля.

– Посидим ещё.

Целуемся. Пиджак спадает с её плеч, я что-то шепчу ласковое.

– Пора, надо хоть поспать пару часов.

– Ещё минуточку!

Проходит минут десять.

– Ещё секундочку!

Наконец Оля поднимается на первую ступеньку крыльца, оборачивается, видя мой умоляющий взгляд, бежит ко мне…

Ушла. Поднимаю со скамейки одинокий пиджак, закидываю его на плечо и ухожу от дома, ставшего мне родным, близким. Иду к Волге. Встречаю здесь рассвет. Лучи восходящего солнца, пробиваясь сквозь листву, светят в глаза. Жмурясь, вспоминаю прошедший вечер, на душе спокойно: Ольга будет там, где мои родные – отец, сестра и куда рвусь я, куда настойчиво добиваются отправки мои сверстники, друзья – Серёга, Виталий.

Мы расстаёмся, может на год, на два, пока не закончится война нашей победой.

Расставание наше предполагает встречу.

А встреча с моей любимой девушкой – это наше будущее.

*********************

Со стороны города завыли сирены, где-то стали стрелять зенитки, послышались взрывы. Бывший пассажирский пароход, переделанный в госпиталь, стал жаться к берегу. Из облаков вынырнули два мессершмитта, и спикировали на плавучий госпиталь. Раздался треск пулемётных очередей, стервятники взмыли в небо и исчезли в облаках. На верхней палубе неподвижно лежали погибшие, среди них, медсестра в белом халате. Это была Оля. Так погибла моя любимая девушка, звезда с неба, подаренная мною, не спала её.

Сестра моя, Лена, нашла свой конец в Сталинграде, отец погиб на Невском пятачке, друг мой Сергей не вернулся из разведки. Светлые люди, вечная им память.