В зеркале сатиры [Мануил Григорьевич Семенов] (fb2) читать онлайн

М. СЕМЕНОВ В ЗЕРКАЛЕ САТИРЫ

ПОВЕСТИ, ФЕЛЬЕТОНЫ, РАССКАЗЫ

Об авторе

Автор этой книги, наш земляк М. Г. Семенов родился в…

Впрочем, в каком году он родился, на мой взгляд, не столь важно, потому что сатирики не имеют возраста, они имеют беспокойный характер.

Родился ли наш автор сатириком?

Мне, знающему его 40 лет, кажется, что нет. Он рос нормальным, здоровым ребенком в дружной, трудолюбивой семье потомственного астраханского рыбака.

Хочу отметить, что у будущего сатирика все складывалось удачно. Он успешно закончил школу и, вероятно, пошел бы по стопам отца, заслуженного и всеми уважаемого человека, если бы не стал писать. А начав, уже не мог остановиться.

В 1933 году его переводят в Сталинград на должность заведующего отделом газеты. Я там работал литсотрудником. Это дает мне полное право утверждать, что я знаю М. Г. Семенова с 1933 года по совместной работе.

Творческий талант автора этой книги мужал и креп день ото дня. Одним из первых из плеяды сталинградских журналистов Семенова забирают на работу в «Комсомольскую правду».

Там его застает война. Его посылают на фронт военным корреспондентом; вместе с бойцами и офицерами 20-й армии, где он редактирует армейскую газету, Семенов проходит суровый боевой путь.

После демобилизации Мануил Григорьевич возвращается в родную «Комсомолку», а затем переходит на ответственную работу в газету «Известия».

Вот в это время и расцветает его талант сатирика. В газетах «Известия», «Правда», «Комсомольская правда», в журналах «Огонек», «Крокодил» появляются его фельетоны и юмористические рассказы.

Потом появляются книги «Сапоги со скрипом», «Веселые именины», «Коса на камень», «Березкин едет на такси», «Давай, давай», «Жуют же люди», «Прилипалы», «Веселый поток»… Его улыбчивая повесть «Год рыболова» становится настольной книгой не только любителей посидеть с удочкой у водоема, но и каждого, кто понимает и ценит юмор. Его остро сатирические повести «Вещественные доказательства», «Галаховка» нашли своего читателя.

В это издание мы включили и первую повесть Семенова «Пленники земли», которая впервые была опубликована в газете «Молодой ленинец», но не вошла ни в одну из его книг.

Он становится главным редактором журнала «Крокодил» и много сил и энергии отдает любимому детищу.

Хотя тираж книг нашего земляка перевалил за два с половиной миллиона, на прилавках магазина их не найдешь. В год, когда Мануилу Семенову исполняется шестьдесят, мы хотим познакомить волгоградцев и астраханцев с этой книгой его повестей, рассказов и фельетонов. В книгу мы включили и очерки о нашем крае, ярко характеризующие любовь к родным местам.

А. ШЕЙНИН

Повести

ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

Если бы вещи умели видеть, слышать и говорить, они рассказали бы следующую поучительную историю.

АБОРИГЕН ГОСТИНИЦЫ «УНЖА»

Рассказ Копии шишкинских «Мишек»

Так и быть, начну этот рассказ я, ничем не примечательная Копия с картины известного художника. В просторечии меня именуют просто «Мишки», хотя это и неправильно. Моя праматерь, созданная кистью Ивана Ивановича Шишкина, называлась «Утро в сосновом лесу». Так надо бы величать и меня, но кто же станет считаться со скверной копией, намалеванной рукой какого-то безвестного самоучки! Да я и не обижаюсь: «Мишки» так «Мишки»! Но вот на Марка Евгеньевича Сербина, жильца восемнадцатого номера, где я постоянно нахожусь, у меня обида. Когда приходят к нему гости, он показывает в мою сторону и говорит: «Полюбуйтесь, — медведи на лесозаготовках». И гости смеются. А ведь это довольно плоская острота и откровенная издевка!

Впрочем, если вы хотите знать, что за человек Марк Евгеньевич Сербин, я охотно расскажу.

…В тот вечер он вернулся в номер довольно поздно и, не раздеваясь, прилег на кровать с газетой в руках. Еле слышно похрипывал мой сосед-репродуктор:

Открылась дверь, и вошел незнакомый человек.

Марк Евгеньевич приподнялся на постели и бодро приветствовал его:

— Мир входящему!

— Здоровеньки булы! — ответил незнакомец. И представился: — Тимофей Корнеевич Огнецвет.

Сербин встал и пожал руку новому жильцу нашего восемнадцатого номера:

— Марк Евгеньевич Сербин. В благословенном отеле «Унжа» — постоянный обитатель. Или абориген, как изволит выражаться один мой знакомый, кандидат очень многих наук. А вы прямо с самолета и, конечно, по лесным делам?

— Угадали, чтоб меня лихоманка закатала, угадали! Да вы, часом, не из чародеев будете?

— Из меня такой же чародей, как из вас заслуженный акын Казахстана. А догадаться нетрудно. Бирка на чемодане показывает, что пожаловали самолетом. А зачем — так это тоже не тайна мадридского двора. В Горький едут за «Волгами», в Ижевск — за мотоциклами, в Ригу — спальные гарнитуры добывать, а сюда, в Приунженск, — за тем, из чего хату можно построить. Для колхоза лес добывать будете?

— Ваша правда, для колхоза. И вообще… хочу побачить, что здесь и как… Ох и отощал же я в дороге! Повечерять со мной не желаете?

— Да я уже спускался вниз, пробовал, как новый повар кормит. Кстати, он в здешнем ресторане — третий. Двух при мне сняли. По норме на котлету полагается пятьдесят граммов мяса и десять граммов хлеба, так повар клал наоборот. Ну и послали его обратно на курсы пересдавать экзамены по мясному фаршу. А второй — прозрачный компот обожал. Килограмм сухофруктов — три ведра воды.

— Контролеры его и застукали?

— Да нет, судоходная инспекция запротестовала. Он, бродяга, хотел всю Унжу в ресторан перекачать! Мелеть уже стала река…

Так они и разговаривали. Огнецвет, шурша бумагой, неторопливо собирал на стол. Из объемистой, украшенной вышивкой торбы он вынимал один сверток за другим. Потом пригласил Сербина к столу:

— Отведайте сальца вот. Сам кабанчика холил, ароматное сало вышло. И горилочки нашей, украинской. 3 перцем. За знаемство!

— Рад познакомиться… И чем же вы занимаетесь в колхозе?

— При голове колхоза состою. Пилигрим, значит. Раньше-то, пишут в книгах, пилигримы святым местам ходили поклоняться…

— А теперь?

— Теперь — Госплану. От него сейчас вся благодать исходит.

— И много госплановской благодати пришлось на вашу душу?

— Ой, немного, Марк Евгеньевич! Куда ни ткнешься, везде фонды и лимиты. А колхозной душе того лимита не отпущено. Во многих местах я чубом своим тряс, и ни бревнышка не перепало. Неужели и отсюда с пустыми руками вертаться?

— Свободная вещь! Не вы первый, и последний опять-таки не вы. Жил тут полномочный представитель с Волги. От порошкового кефира и свиных сосисок совсем одичал бедняга. А уехал ни с чем.

— Ну мне нельзя уехать так… Последняя надежда осталась! А пока выпьем, чтобы дома не журились.

В этот момент вошла Дарья Федоровна — наша дежурная по этажу. (В скобках замечу: добрая женщина! Никогда не забудет смахнуть с меня пыль). Оглядев стол, Дарья Федоровна не удержалась от едкого замечания:

— Дивлюсь я на вас, мужиков. Не успели друг другу «здрасьте» сказать, как уже снюхались… Кто же пьет на ночь? Спать пора!

— Правильно, тетка Даша, — ответил ей Сербин, — пора на боковую, пора. А с утра пораньше — за дело!

— Так уж и пораньше! До обеда, поди, загорать под одеялом будете.

— Нельзя нам в постельке нежиться, дорогая, не время. Кузнецы мы, тетка Даша, и куем ключи своего счастья.

— Ладно уж, кузнецы, ложитесь!

Дарья Федоровна погасила верхний свет и ушла. Снова зашуршала бумага. Огнецвет прибирал на столе. Потом опять до меня донесся разговор:

— Зарез мне с тем лесом. Строиться хочу. Да и соседи наказывали. Кому сруб требуется, кому досточки. Опять же Горпина с братьями делится, свою хату ставить собирается. От колхозу наряд имею на новый коровник. Как все-таки мыслите, уважаемый, выгорит мое дело?

— А я знаю? Но разрешите на всякий случай процитировать одного древнего философа: когда парадная дверь закрыта, ищи черный ход.

— Правда ваша! Мы ведь не без понятия: земля любит навоз, лошадь — овес, а воевода — принос.

— Э, а ты, я вижу, боевой конек, на все четыре ноги подкован!

— Не без того. Так куда завтра толкнуться посоветуете, Марк Евгеньевич?

— А никуда. Ты же пилигрим, а не какой-нибудь распространитель лотерейных билетов. Пусть они суетятся. А ты по городу поброди, осмотрись. Советую, между прочим, в музей заглянуть. Бывший трактир. В нем какой-то заезжий поэт клюквенный квас пил и свою трость оставил. Обязательно посмотри, будешь доволен. А вечером, может быть, заглянет к нам один человек. Может быть. К девятнадцати ноль-ноль…

Сказав эти слова, Сербин взял полотенце и ушел умываться. А Огнецвет вынул из кармана толстый бумажник и, опасливо глянув на дверь, сунул его под подушку.

— Ну, кажется, на нужного человека, Тимофей Корнеич, напали, — тихо проговорил он. — Только бы вам голову не задурили. Крепкий кавун! Горилку тянет, а ни в одном глазу…

Через некоторое время Сербин вернулся. Огнецвет уже лежал в постели. А Сербину еще хотелось поговорить:

— И острый же язычок у этой бабы! Бритва! Слышал, сосед, как сказала: «снюхались». А?

Но Огнецвет не ответил, наверное, заснул. Я услышала, как заскрипела под Сербиным кровать.

КУДА ВЕДУТ СЛЕДЫ?

Рассказ Письменного стола

Я нахожу вполне естественным, что продолжить рассказ придется именно мне. Ведь я — старейший канцелярский стол во всей областной прокуратуре. Не верите? Посмотрите тогда мой инвентарный номер и сверьтесь по описи.

Да, я настоящий ветеран. И за долгие годы службы закону привык говорить правду и только правду!

Так вот, в то утро моему нынешнему хозяину, старшему следователю Виктору Немцову было явно не по себе. Явившись на работу, он присел только на минутку, а потом открыл железный шкаф, достал какую-то папку, полистал ее и, подойдя к окну, прочел вслух:

— «Прокурору области. Докладываю, что мне, старшему следователю областной прокуратуры, за смягчение участи находящейся под следствием группы расхитителей леса в Темкинском леспромхозе вручена взятка в сумме пятисот рублей. Петр Никанорович Дорошенко».

Потом, не закрывая папки, мой хозяин стал молча ходить по комнате. За этим занятием и застал его наш прокурор Федор Федорович Архипов.

— Все изучаете, Немцов? — спросил он.

— Простите, Федор Федорович, иначе не могу. Чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что главный обвинительный документ в деле Никанорыча, выражаясь вульгарно, — липа. Предположим, он действительно получил взятку и написал это заявление для оправдания. Бывало так, сами знаете: хватают человека с пачкой денег, а он спокойно предъявляет рапорт о полученной взятке. Но почему это заявление оказалось не в кармане, не в бумажнике Никанорыча, а в портфеле? Да еще в контрольной работе по хозяйственным преступлениям, которую ему накануне вернули из заочного института? И главное: зачем темкинцам давать взятку, когда в деле они играли третьестепенную роль?

— Я рассуждал так же, как и вы, Немцов, но подлинность почерка следователя Дорошенко подтверждена экспертизой.

— Считайте, что ее не было. Я знакомился с работой наших экспертов. Простите за резкость, но это кустари. Им впору молоко на рынке проверять. А Никанорыч был талантливым криминалистом и шел по верному следу. Теперь мы, собственно говоря, лишь завершаем то, что смерть помешала сделать ему самому.

— И куда ведут следы?

— Да я уже докладывал, Федор Федорович. В «Лесосбыт» к Столбову, к Сербину из «Стройфаянса» и в облисполком к…

Тут Архипов довольно резко перебил Немцова:

— Что в «Лесосбыте» неблагополучно, я согласен. Но в облисполкоме… Не зарываетесь ли вы, Немцов? Понимаете, на кого замахнулись? Этот человек — опытный хозяйственник и в номенклатуре десятки лет. Какие бы ни происходили в области потрясения, он всегда оставался на поверхности.

— Не хотелось бы впадать в упрощенчество, но не все, что держится на поверхности, представляет ценность.

— Не острите, а ответьте прямо: вы уверены, что он взяточник?

— Уверен. И знаете почему? Как работник и руководитель он кончился добрый десяток лет назад, но об этом знает пока только он сам. И раздумывает, что же будет дальше. Пенсия? Это для других благо, а для Лу…

И опять прокурор не дал ему договорить:

— Не склоняйте фамилии уважаемого человека, пока у вас нет соответствующих фактов!

Признаться, я не ожидал столь острой реакции со стороны нашего Федора Федоровича, обычно очень уравновешенного. Немного растерялся и Немцов. Стал говорить, что человека, фамилию которого прокурор даже не разрешил назвать, пенсия не устроит. Отсюда, дескать, страсть к наживе.

— И взятки? — сердито спросил прокурор.

— Да. И взятки, — ответил Немцов.

Дальнейший разговор между ними принял еще более неприятный характер.

— А что я предъявлю членам бюро обкома? Умозаключения моего старшего следователя? Там на одних умозаключениях, даже таких гениальных, как ваши, не выедешь. Там требуют фактов.

— Будут факты, Федор Федорович. Будут.

— Ну, до этого, насколько я знаю, еще далеко. Думаю, вы просто не отдаете себе отчета в том, что сейчас с вами происходит. Вам кажется, будто все трудности уже позади, ветер попутный и цель близка. А это совсем не так.

— Нельзя ли без иносказаний, Федор Федорович? Что-то они до меня сегодня не доходят.

— Пока следователь находится на порядочной дистанции от предполагаемых преступников, все идет хорошо и командует положением он. Но сейчас вы приблизились к ним вплотную. Раньше они не знали, что существует на свете такой человек по фамилии Немцов. Теперь они узнали, что он не просто Немцов, но еще и следователь и почему-то крутится возле них. Наступил момент, когда дает о себе знать сопротивление закона…

— Закон на стороне преступников?

— Да. Закон защищает честных людей. Но его надежной броней пользуются и преступники. У вас в руках Уголовный кодекс, у них — тоже. И еще неизвестно, кто его прилежнее зубрил — вы или они.

— Охотно уступаю им пальму первенства.

— Не в том дело. Главное, что закон сейчас работает одинаково и на вас и на них. И они постараются использовать все его возможности, чтобы следы замести и уйти от ответственности. Очень советую вам, будьте осторожны.

Короче говоря, пришлось мне, ветерану, искушенному в тончайших вопросах юриспруденции, выслушать популярную лекцию. Прокурор ушел, а я стал думать, не стоит ли Немцову в самом деле прислушаться к наставлениям Федора Федоровича. Не знаю, испытывал ли это чувство и Немцов, но когда пришла Кира Яковлевна Штих, секретарь нашей прокуратуры, то он поначалу слушал ее довольно рассеянно.

— Я, Виктор, — сказала она, — познакомилась тут с одним делом и хотела рассказать о нем.

— Какое дело?

— Оно поступило из финансовой инспекции. Акт о подделке зачетных ведомостей. Преподаватели отказались получать деньги. Заявили, что от указанных в ведомости студентов они зачеты не принимали.

— Ну что ж, правильно сделали преподаватели. Надо об этом в газету сообщить. Благородный поступок, так сказать.

— Можно и в газету. Но я думала, что это дело и вас заинтересует. Случай-то произошел в филиале юридического института, где наш Никанорыч учился.

— В заочном филиале? Что же вы сразу не оказали, Кира Яковлевна?

— А вы слушали? Я решила, что у вас пятиминутка для упражнений в остроумии.

— Простите, Кира Яковлевна! Немедленно дайте мне это дело.

— Немедленно не могу. Его уже успели отправить.

— Куда? В газету?

— Да нет, пока в районную прокуратуру. Я верну его.

— Верните, обязательно верните. Ах, Кира Яковлевна, что бы мы все делали, если бы в прокуратуре не было вас?!

— Ну, мне комплиментов можете не говорить. Что я собой представляю? Обыкновенный, простой советский человек, как пишут очеркисты нашей «Приунженской правды». У меня скромная должность и еще более скромное жалованье. Но не в том суть. Мне хватает. Суть в другом. У всех находится дело к Кире Яковлевне. Одному нужно выписать командировку. Другому — добыть справку из архива. Третьему — запросить данные о спекулянтах откуда-нибудь из Конотопа. Четвертому — занять пятьдесят копеек на обед. И Кира Яковлевна выписывает, добывает, запрашивает. Даже взаймы дает. Потому что каждый думает: зачем такая куча денег одинокой женщине?

— Куча денег нужна одинокому мужчине.

— Я серьезно говорю, Виктор. Я проработала в прокуратуре тридцать лет. Это же целая жизнь! Сколько сменилось прокуроров за тридцать лет? Я вам скажу. Вы обращали внимание на свой стол? Я за ним когда-то сидела.

И Кира Яковлевна подошла ко мне. Она откинула край газеты, которой я был прикрыт, и показала Немцову зарубки…

— Это я их делала, вот этими ножницами. Можете подсчитать, Виктор: восемнадцать зарубок — восемнадцать прокуроров! Ужасная текучесть! Иногда я просто не успевала привыкнуть к человеку. Были годы — вы о них тоже слышали, — когда с утра в кабинете сидел один прокурор, а после обеда — другой. Выберите любую зарубку, и вы услышите характеристику, какую нельзя получить ни в одном отделе кадров.

— Выбираю вот эту, — сказал Немцов.

— Пятая?

Кира Яковлевна с минуту молча что-то вспоминала.

— …Работал прежде юристом в нашем торгпредстве в Токио. Ужасно боялся простуды. Когда я приходила к нему домой с делами, он встречал меня в кимоно и заставлял слушать пластинки с записями песенок японских гейш. Грипповал он часто, и поэтому репертуар этих музыкальных дам я изучила в совершенстве…

Немцов указал на другую зарубку.

— Тринадцатый? Этот не решал ни одного дела без совета с женой. Целыми днями она сидела в его кабинете. Собираясь в суд, он спрашивал: «Лизок, курочка моя, могу я требовать для этого растратчика десять лет со строгой изоляцией?» А она отвечала: «Петушок, смело можешь настаивать на десяти годах». И прокурор настаивал…

— Что ни человек, то целая система. И никто в ней толком разобраться не может.

— А кто страдал от этого? Понятно кто — Кира Яковлевна. Но разве я когда-нибудь жаловалась? Нет. Не знаю, кому как, а мне нравится такая жизнь. Вы все босяки, конечно, но я вас люблю. И когда возвращаетесь после своих оперативных заданий невредимыми, — для меня радость. Значит, никого не задела бандитская пуля, никто не оказался под железнодорожным откосом. Значит, не будет ни речей, ни духового оркестра. Больше всего я ненавижу духовой оркестр.

— А вот когда хоронили Никанорыча, музыки не было.

— Вы не знаете подробностей, Виктор. Речей тоже не произносили. Хотя Никанорыч заслужил и то и другое. Его я любила больше всех вас. Когда вы уходили со службы, мы оставались с Никанорычем и обсуждали международное положение. И знаете, Виктор, у нас никогда не возникало спорных вопросов. Мы не вели друг с другом полемики. Ни закрытой, ни открытой… Кстати, Витя, вы еще долго намерены, слушать мои россказни?

— Но это же так интересно!

— А я предполагала, что вам нужно куда-то ехать. И далее вызвала дежурную машину.

Тут Немцов действительно вспомнил, что ему надо ехать в «Лесосбыт». Он торопливо захлопнул все мои ящики и побежал вниз…

ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ

Рассказ Белой и Черной телефонных трубок

В тот момент, с которого я начну свой рассказ, Григорий Петрович Столбов, заместитель управляющего «Лесосбытом», держал в руках именно меня, Белую телефонную трубку. И говорил, как всегда, с достоинством, но почтительно:

— Не беспокойтесь, Кузьма Лукич, будет сделано. Подбиваем последнюю цифирь… Да, жмем изо всех сил… Сойдется ли баланс? Спрашиваете! Тютелька в тютельку, бревно к бревну… Будет сделано!

Но как только абонент отключился, Столбов небрежно бросил меня на рычаг аппарата и заговорил со своим ближайшим помощником — референтом Василием Ивановичем Глотовым. Заговорил о предмете, который интересовал его гораздо больше скучных цифр, — о вчерашнем преферансе.

— Ну как? Сразились вчера?

— Да, скинулись по маленькой. Почему не пришел?

— Понимаешь, опять у Екатерины задержался. Что ни говори, Василий, а женщина она редкая! Таких мало. Вот, по последней переписи у нас числится около ста двадцати миллионов душ женского пола. Но настоящих женщин, как Екатерина, среди них тысячи. Может быть, даже сотни. А об остальных и говорить не хочется. Так себе… чиновницы!

Тут-то и появился Сербин. Он вежливо поздоровался с Глотовым, подсел к Столбову и, как обычно бывает в таких случаях, начал разговор издалека — с погоды.

— Погодка-то стоит разлюли-малина, как говорила моя покойная мама. Солнечные калории — без всяких нарядов и лимитов! Скоро и грачи загалдят! Один уже прилетел!

— Так уж и прилетел… Наверно, ворона какая-нибудь…

— Что вы, Григорий Петрович, у меня глаз наметанный. Грач, самый настоящий! Солидный такой грачина, жирный, и прилетел, видать, издалека.

— Издалека, говоришь? Ну, спорить не буду, тебе видней.

И опять тема не получила дальнейшего развития: пришел Немцов. Он представился и сразу же заговорил со Столбовым:

— Поверьте, Григорий Петрович, пришел не самозванно. Меня направили к вам как к самому большому специалисту по лесу.

— Ну какой я теперь специалист! Хотя когда-то и мы были рысаками. Шумели леса над головой. А сейчас только бумаги шуршат. Спросите меня, каким концом сосна из земли растет, боюсь, напутаю.

Как я поняла, Столбов решил, что в разговоре с представителем прокуратуры Сербин будет лишним, и поторопился отпустить его.

— Так вы, товарищ Сербин, по какому вопросу к нам?

— Да я все, Григорий Петрович, относительно наряда «Стройфаянса» на кругляк.

— Пока ничего определенного сказать не могу, сегодня все заявки в облисполкоме утрясать будем. Заходите завтра… Кстати, товарищ Сербин, вы ведь с железной дорогой постоянно связаны? Не помните, когда скорый из Новосибирска приходит?

— В девятнадцать. Ровно в девятнадцать ноль-ноль.

Сербин ушел, и Столбов почувствовал себя свободнее.

— Мы к вашим услугам. И я и мой коллега, Василий Иванович Глотов. Вот кто дока по лесной части! Ленинградскую академию окончил и практик хороший. Вас что-нибудь конкретное интересует?

— Видите ли, никаких конкретных вопросов я, к сожалению, задать не могу…

Столбов рассмеялся:

— К сожалению?

— Вы меня не так поняли. Сожалею, что пока я еще никакой не следователь по лесным делам. Вот когда в Баку работал, то нефть изучил изрядно. А теперь переучиваться надо. Меня интересуют лесные запасы области, система заготовок… Так что просвещайте.

— Пожалуйста, подойдите к карте. Видите зеленое пятно, что от излучины Унжи на север протянулось? Ничего себе каравай, правда? Это все леса. Сотни тысяч гектаров. Ель, сосна, лиственница. Есть березовые рощи. Во время войны ложи для автоматов из нашей березы делали. А сейчас игрушки мастерят, школьные пеналы, шахматы. На всех больших турнирах гроссмейстеры приунженских ферзей двигают…

Немцов прервал Столбова и показал на карту:

— А здесь кто лес рубит?

— По краям каравая всякая мелкота расположилась, так называемые самозаготовители. Грызут они каравай со всех сторон, да куда им! Зубки не те. Кустарщина, одним словом!

— И воруют кустарно?

— Не скажите! Было одно дело на Темкинском участке. Обставлено, можно сказать, по-научному. Там грел руки и один ваш коллега. Бывший, конечно. Как его?

— Старший следователь прокуратуры Петр Никанорович Дорошенко, — с готовностью подсказал Глотов. — Говорят, при обыске у него и документик обнаружили. Рапорт о получении взятки. Приготовил, чтобы удар от себя отвести. Но не успел. Его так прижали, что у него инфаркт случился. Ну и конец.

— Поторопился, собака, ноги протянуть! — с неожиданной злобой воскликнул Столбов. — А то бы и его закатали…

Он спохватился, что сказал лишнее, и закончил уже мягче:

— Впрочем, о покойниках так не принято… Да и вообще, криминалистика, Василий Иванович, уже не наша область. Не будем отбивать кусок хлеба у товарища Немцова.

— Отчего же? Я бы охотно поделился этим хлебом.

— Покорнейше благодарим. Своим сыты по горло. Передыху нет, вали да грузи, грузи да вали! А потом еще вот отчитывайся. Видите, сколько цифр!

— Я вас от дела оторвал. Тысяча извинений.

— Да что вы! Вот я вам одну книжечку подарю. «Лесные зори» называется, Петра Никифоровича Нестерова. Хороший лесовод был, почитайте для общей ориентации… И еще… Вы созвонились бы с Кузьмой Лукичом Лупаковым, заместителем председателя облисполкома. У него сегодня небольшое совещание по лесу состоится. Вам было бы полезно поприсутствовать.

— Ёще раз спасибо. И за книгу и за информаций. На совещании обязательно буду.

Простившись, Немцов ушел. Внезапная злобная вспышка Столбова не прошла, и он дал волю чувствам.

— Каков гусь, а? Тоже мне следопыт нашелся. Стиляга! «Две тысячи извинений»! Сидел бы в своей конуре да самогонщиков допрашивал. Нет, лезет, куда его не просят! Один гробанулся, теперь очередь этого. Поверь моему слову: подловят и его.

Глотов с удивлением посмотрел на своего возбужденного начальника:

— Не любишь ты людей, Григорий.

— А за что их любить, таких вот? За то, что шныряют всюду, принюхиваются, копаются? Будь моя воля, я бы их на порог не пустил. Да нельзя, оказывается. Блюстители закона! Один ишачит, а десять с блокнотами за спиной стоят. Развели контролеров, язви их мать!

— Нельзя ожесточаться, Григорий. Ты лаской действуй, лаской.

— Ну, это уж по твоей части. А я подхалимом никогда не был!

— Нехорошо так. Вот ты меня подхалимом назвал, а я не обижаюсь. Спроси, почему? Да потому, что сила не у тех, кто груб, а кто на ласковое слово не скупится. Представь, Григорий Петрович, человека высоких убеждений и твердых принципов. Можешь ли ты заставить его пойти против совести? Никогда! Просить будешь — откажет. С ножом к горлу подступишься — не дрогнет. Танком его дави — все едино. А теперь попробуй к нему с другого конца подобраться.

— С какого другого?

— Сейчас поясню. Ты хорошо представляешь, что за человек Лупаков?

— Представляю.

— Кремень, да? А ведь и он… У него двое сыновей-школьников, между прочим. Видел их когда-нибудь?

— На черта они мне сдались!

— Напрасно так говоришь. А я был у него с докладом и ввернул как бы невзначай: «Детишек ваших, Кузьма Лукич, вчера встретил, в школу шли. Такие симпатяги! Но и озорники, видать: все снежками кидались». Взглянул он на меня эдак, будто и не Лупаков это. А когда я уходить собрался, он вдруг спрашивает, скоро ли в отпуск иду. «Да ведь надо бы отдохнуть, отвечаю, но все недосуг. Вы, Кузьма Лукич, и не подозреваете, какое удовольствие — работать под вашим руководством и выполнять ваши указания».

— Ну, это уж, положим, грубая работа.

— Грубая, согласен. И Лупаков так расценил. «Мне, говорит, ваши соловьиные трели ни к чему, юноша. Я человек долга». Но все-таки премию квартальную выписал и комнату в горсовете выхлопотал. Вот так-то, Григорий Петрович! Людей, которые под дулом револьвера не дрогнули, я знал, а вот такого, чтобы против ласки устоял, встречать пока не приходилось. Молод я еще, но ключ к душе любого начальника подобрать могу…

— Есть и другой инструмент, который все двери открывает. Про золотой молоток слыхал?

— Не слыхал. Просветишь, и я знать буду.

— И этот в ученики лезет! Ну и денек сегодня!

Вдруг мой аппарат зазвонил так резко, что от неожиданности я даже подскочила на своих рычажках и чуть не свалилась на пол. Но Столбов ловко подхватил меня.

— Слушаю, Кузьма Лукич… Готов отчет. Сейчас завизируем у плановиков и летим. На бреющем.

Столбов нажал мою мембрану рукой и тихо сказал:

— Лупаков вызывает, не терпится ему.

— Я готов, только вот последнюю запятую поставлю, — ответил Глотов.

Вскоре они ушли.

А теперь пора вступить и мне, Черной телефонной трубке. (Вообще я не очень понимаю, зачем нужны разноцветные телефонные аппараты. Во всяком случае, на мой взгляд, черный цвет элегантнее.) Некоторое время наша комната была пуста, пока не появилась Екатерина Павловна. Она была одета в модную шубку. Меховую шапочку держала в руках. Не обнаружив ни Столбова, ни Глотова, Екатерина Павловна огорчилась:

— Смылись мальчики… Вот противные! А хотели условиться насчет а-ля фуршета.

Екатерина Павловна подошла к столу Столбова и обратила внимание на запись в настольном календаре.

— Девятнадцать ноль-ноль? Что бы это значило? Наверное, все то же! Очередной грач прилетел… Что же делать, скучища-то какая! Неужели опять старичка-бодрячка звать? Брр… противно.

Сбросив привычным движением шубку, Екатерина Павловна нетерпеливо заходила по комнате.

— Эх, Катька, Катька, до чего ты докатилась! Знали тебя в столице, раскланивались с тобой на премьерах, ручку твою целовали на приемах. И на Невском проспекте твоя звезда сияла…

Потом она достала из сумки зеркальце, глянула в него и стала декламировать:

Какие тебе, Катька, стихи писали! А теперь? Закопала себя в этой берлоге, того и гляди, в старую медведицу превратишься. А ведь львицей была! И у ног твоих — поклонники… Целое лежбище. Любого выбирай… Так как же: звонить или не звонить?

Тут Екатерина Павловна взяла меня в руки и, покрутив диск, начала разговор:

— Алло, девушка! Соедините меня с вашим шефом… Говорят откуда? От верблюда!.. А я и не грублю. Это не грубость, это Корней Чуковский. Может быть, читали в детстве? Говорят из заочного филиала юридического института, Екатерина Павловна Кравцова… Да, есть такой заочный филиал. Вы что, новенькая у нас?… Ну вот что, новенькая, поскольку мы с вами теперь довольно близко познакомились, соедините меня. Спасибо… Это я, Катерина. У вас сегодня вечер свободный?.. Тогда, может быть, заглянете на огонек?.. Ну, часикам к восьми… Кто будет? Я буду. Вам что, меня одной мало?.. Ну, вот то-то же! Пока!

Едва Кравцова успела положить меня на аппарат, как вошел Столбов. Увидев ее за своим столом, он удивился:

— Ты что здесь делаешь? Почему не позвонила?

— Звонила, только не тебе. Придешь сегодня?

— Не жди. Занят я.

Теперь опять включаюсь я, Белая трубка. Оказалось, что Столбов вернулся только для того, чтобы позвонить кому-то. Он порывисто схватил меня и набрал номер.

— Алло, говорит Столбов. Хочу предупредить: только что у меня был следователь… Да, новый, Немцов. И, думаю, неспроста. Прошу вас, присмотритесь… Да не учу я!.. Хорошо, хорошо.

Когда Столбов опять-таки очень небрежно швырнул меня на рычаг, Кравцова язвительно спросила:

— Открытым кодом работаешь?

— Глотова нет, а для тебя разговор о Немцове не секретный. Познакомься с ним. И быстро. Ему лавры Петра Никанорыча Дорошенко покоя не дают. Значит, следует пойти товарищу навстречу. Нужна закладная на его безгрешную душу.

Столбов пошел к поджидавшему его внизу Глотову, а через некоторое время покинула «Лесосбыт» и Кравцова.

СНАРЯДОВ НЕ ЖАЛЕТЬ!

Рассказ Двери, обитой кожей

Дверь я несколько необычная. Поскольку моя главная функция — охранять тишину и покой в кабинете заместителя председателя облисполкома Кузьмы Лукича Лупакова, то меня с обеих сторон обили кожей. От этого я немножко располнела, но не утратила ни слуха, ни зрения. И вот что замечательно: я одинаково хорошо вижу и слышу любой своей стороной. Поэтому всегда знаю, что происходит и в кабинете, и в приемной.

Мне хочется начать свой рассказ с той минуты, когда в приемную вошел Немцов. Здесь были только Валя — помощница Лупакова, однокашница Немцова по институту, и Сербин, сидевший в отдалении.

— Ну как, Валюша, обживаешься на новом месте? — спросил он ее. — Вижу, ты уже здесь как рыба в воде.

— Хуже: как рыба в консервной банке. Советовал ты мне не брать для диплома административного права… Не послушалась. Теперь вот маринуюсь тут, как салака.

— Ничего, и салака в открытое море выходит. Придет твое время!

— Тебе-то хорошо говорить…

— И мне худо, Валя. Брожу по лесу и никак просеку не могу найти. Совещание скоро?

— Сейчас начнется.

Вошли Столбов и Глотов. Столбов, вероятно, ожидал увидеть здесь Немцова, но присутствие Сербина его удивило.

— Ба, опять те же лица! — воскликнул он и, обращаясь к Немцову, сказал: — Ну, вы-то знаю, почему здесь. А других тоже приглашали?

Вопрос был явно адресован Сербину. И тот немедленно ответил:

— Кузьма Лукич приказал. Хочу, говорит, услышать из первых уст. А я что? Меня слушают — я говорю, от меня отворачиваются — я молчу.

— Ну-ну, послушаем, какие ты будешь песни петь, приунженских лесов соловей! — процедил сквозь зубы Столбов.

В этот момент всех позвали в кабинет Лупакова.

(Кстати, задумывался ли ты, читатель, что такое служебный кабинет руководителя средней руки? Мне иногда кажется, что это продукт поточного производства. Так же, как с конвейера завода сходят одинаковые утюги и чайники, так и незримый канцелярский конвейер рождает абсолютно схожие служебные кабинеты. Поезжай в любой район страны, посети любое присутственное место и ты увидишь одно и то же: длинный П-образный стол, покрытый зеленым сукном, гнутые стулья-кресла, сейф, столик с телефонами, географическую карту на стене. И, конечно, меня, обитую кожей Дверь. Таков был и кабинет Лупакова).

Хозяин кабинета молча полистал переданный ему отчет, потом сказал:

— Ну, докладывай, Столбов. Какие будут твои комментарии? — И, обращаясь к Немцову как к новому человеку, добавил: — Это Вадим Синявский наш: хотя сам в игре не участвует, но объяснить все может.

— Как видно из отчета, с планом мы справились, — начал Столбов. — По заготовкам идем даже с некоторым опережением. Лимитирует транспорт. Если не используем дополнительные возможности и резервы, то… распутица ведь не за горами!

— Вот ты про резервы и докладывай. А насчет погоды не надо: сами грамотные, прогнозы читаем, сводки слушаем.

— На излишек древесины есть несколько заявок. Во-первых, Батуринский комбинат. У него «МАЗы» и тракторов несколько. Во-вторых, совхоз «Богатырь». Гужом будет вывозить. Опять же «Стройфаянс». Но мы уже отгрузили ему тридцать вагонов. Я полагал бы…

— Погоди, Столбов. Тут живой человек со «Стройфаянса» есть. Его и послушаем. Давай, товарищ Сербин.

Поднялся Сербин.

— Я буду говорить о главном, Кузьма Лукич. Что мы имеем? Облицовочную плитку, цветное стекло, трубы, кухонные раковины, унитазы. Ванн пока не имеем, но будем иметь. К концу квартала. У меня все.

— Видали, как доложил, а? — заметил Лупаков. — Только суть. Учитесь, молодые люди! А что же ты, товарищ Сербин, о лесе не упомянул?

Сербин опять встал.

— Как поется в романсе, «не надо слов, не надо продолжать». Лес возьмем любой. Заготовительный цех расширяем, жилье строим.

— Ясно, — сказал Лупаков. — Вот, друзья, говорил он о продукции своего комбината, а я наши Черемушки видел. На кухне — белоснежная мойка для посуды, ванная комната как игрушка сияет… Не хочешь, а разденешься и прямо под душ. Цветные витражи…

— Романтика, Кузьма Лукич! — восхищенно воскликнул Глотов.

— Романтика, это ты верно заметил, Глотов. Мы не поэты, конечно, грубой материей занимаемся: лесом, кирпичом, арматурой. Но и нам не чуждо… О теле человека печемся. Так и положено нам. А о душе пусть Союз писателей заботится. Разделение труда.

И снова прорвался Глотов:

— Это уж точно, Кузьма Лукич. Дела — наши, идеи — ваши!

— А ты, Глотов, мыслитель у нас, оказывается. Так как же насчет «Стройфаянса»?

— Хотел бы напомнить, — сказал Столбов, — что мы уже отгрузили им тридцать…

— Знаю, знаю, — перебил Лупаков. — Мы сейчас этот вопрос провентилируем со всех сторон. — И он потянулся к телефону: — Девушка, дай-ка мне стройуправление… Григорян? Скажи, Аршак, как у тебя с сантехникой?… Полный мрак? А заявку нашу удовлетворили?.. На двадцать процентов? Да они что, с ума там посходили?.. Не знаешь, не психиатр? Ну, ладно, пока.

Лупаков взял трубку другого телефона и набрал номер.

— Аверкий Петрович? Мы вот тут кой-какие резервишки леса распределяем. Хотел посоветоваться. Куда прицел брать? На арматуру, сантехнику? Ясно… Снарядов не жалеть? Ясно, Аверкий Петрович. — Лупаков опустил руку на рычаг телефона. — Слыхали? Значит, так. Грузить будем «Стройфаянсу».

— Простите, Кузьма Лукич, — вмешался Столбов, — но я уже батуринцам обещал.

— Ну и что? Батуринцам скажи: хотят получить лес — пусть на неделю весь свой транспорт предоставят в распоряжение Сербина. Так-то, взаимная выручка должна быть. Заодно вывезем пиломатериал для Чернухинского детдома. Это по пути. О детях тоже забывать нельзя. А «Богатырь» подождет: ему еще удобрения вывозить надо. Что еще? Кажется, все.

Лупаков достал папиросы и хотел закурить. У него не оказалось спичек. Глотов потянулся со своей зажигалкой, но его опередил Сербин. Он достал спичку и зажег ее.

— Вы оставьте себе, Кузьма Лукич, у меня еще есть, — сказал Сербин и положил коробок на стол.

— Закруглились, товарищи! — подытожил Лупаков.

Все ушли, а Немцов задержался в приемной, чтобы условиться о чем-то с Валей. Но вдруг Лупаков толкнул меня ногой и выглянул в приемную.

— Не в службу, а в дружбу, Валя, сбегай в буфет, — попросил он, — купи мне спичек. Мои кончились.

И бросил коробок в корзину для бумаг. Потом снова захлопнул меня. Валя побежала в буфет, а Немцов остался один.

Он достал из корзины коробок, убедился, что именно его оставил Лупакову Сербин, и нашел все это несколько странным. Помнится, Немцов даже сказал:

— Что за нелепая манера оставлять начальству пустые коробки?..

ОТРАДА ХОЛОСТЯКА

Рассказ Мотоциклетных покрышек

Странный все-таки человек этот Николай Борев! Нет от него никакого покоя. Как только придет домой, так сейчас же за нас берется. Уж он и тискает, и мнет нас, и об пол колотит. А то вдруг начнет катать нас из угла в угол, как маленький. А мы ведь не игрушки какие-нибудь, а Мотоциклетные покрышки. И перед тем как носиться по ужасным районным дорогам, нам так хочется насладиться покоем!

Правда, после того как в комнату вселился непосредственный начальник Борева, старший следователь Виктор Немцов, наш хозяин стал сдержанней. Погладит иногда нас украдкой и отойдет — наверное, Немцова стесняется.

А в тот день даже не подходил к нам.

Как явился с работы — сразу на кухню. Пельмени сварил, поел, потом в журнал уткнулся и всю колбасу незаметно сжевал. А когда Немцов обедать приехал, наш хозяин выкручиваться начал:

— Явился! Пельмешки-то остыли. Ну, ничего, я сейчас разогрею. А пока колбаски пожуй… Подожди, а где же колбаса? Я ведь целый килограмм купил. Опять недовесили, жулье! И куда только прокуратура смотрит?

Но Немцова не проведешь:

— Ладно уж, криминалист-недоучка, обойдемся без дознания. Суду все ясно. Опять «За рулем» читал?

— Опять, Витя, опять. Как углублюсь в этот журнальчик, так рука сама к съестному тянется. А иначе не проглотишь. Очень уж сухо пишут. Я тебя за ради бога прошу, не клади журнал на батарею. Это же порох. В один момент вспыхнет.

Заговорил человека, взял кастрюлю, на кухню пошел. Теперь жди, пока он пельмени разогреет! Но Немцов не рассердился. Пальто повесил, к нам подошел, потрогал.

— Две покрышки пока еще. А как третья появится, искать мне новое место обитания. Мотоцикл с коляской — это уже семейный фаэтон. Кончится холостяк Колька Борев, начнется глава семьи Николай Иванович Борев. Закономерно.

А наш-то уже с кухни вернулся. Тарелку принес.

— Повезло тебе, паря. Кира Яковлевна чуткость проявила, борща налила. А то, говорит, заморишь своего жильца пельменями. Чудно рассуждает! Это же первейший продукт, отрада холостяка. Холостяк только и держится пельменями. А прекрати их выпускать, тут такое начнется… Кошмар!

— Я вижу, тебя этот кошмар уже засосал. Скоро женишься?

— Я? Да ни за что на свете! Женятся те, кто не может жить без домашней кулебяки, а я к грубой пище привык.

— Не надо вилять. Ведь готовишься?

— Готовлюсь… в район перебраться. Вот последний экзамен сдам, мотоцикл соберу и умчусь.

— Между прочим, давно мог бы. Не обязательно иметь мотоцикл с коляской.

— Эва, сказал! А Надю куда?

Проговорился Борев, да уж поздно.

— Кстати, насчет коляски — величайший секрет. Об этом ни один человек на свете не знает.

— Ладно, сохраним твою тайну. Хотя я лично не советовал бы тебе ехать. Ну чем ты в районе заниматься будешь? Растратами в пивных ларьках? Закиснешь.

— Авось не закисну… Ты вот насчет пивного ларька проехался. Активной ларек — что твой сейф. Сидит в этом фанерном сейфе человек ипринимает наличность. Очередь к нему длиннее, чем в коммунальный банк. За квартиру идут платить после десятого напоминания. А про пиво никому подсказывать не надо.

— Сами бегут?

— Иной, конечно, не только бежать, а идти как следует не может. Спотыкается на каждом шагу, но все-таки бредет! И уж если дотащится, будь уверен, его обслужат! И все с улыбкой, с шуткой, с прибауткой. Подряд все пивные ларьки обойди, ни одного хмурого продавца не увидишь.

— Хмурые — это в магазине «Одежда».

— Точно. А в пивных ларька — весельчаки, как на подбор. Да и как тому продавцу не быть веселым, если сам он и зав, и пом, и кассир, и бухгалтер! Над ним только бог, а с богом всегда договориться можно… Так что ошибаешься: пивной ларек — сто́ящий объект для криминалиста.

— Согласен, сто́ящий. Но только с одной точки зрения. Иногда, чтобы попасть в ларек, надо кое-кому из начальства сунуть барашка в бумажке. Вот этот процесс меня и интересует.

— Эва, заладил: взятка да взятка! Столько ты шаманства развел вокруг нее, просто жуть!

— Да пойми, Борев, дело это тонкое. Передача взятки происходит совсем не так, как вручение премий или почетных грамот. Скажи, читал ты когда-нибудь в газете такой отчет: «Вчера в Доме культуры работников бытового обслуживания состоялось вручение взяток по итогам четвертого квартала. Наиболее крупные взятки выпали на долю начальника отдела снабжения Икса, управляющего Игрека и старшего ревизора Зета. Лицо, вручавшее взятки, тепло поздравило взяточников и пожелало им новых творческих успехов». Нет, такой заметки ты не читал и никогда не прочтешь. Взятка, как сова, не переносит дневного света. Влюбленные ищут уединения, взяточники — тоже. Вручение взятки — дело столь же интимное, как… Впрочем, тебе такие вещи рано слушать. Заведешь вот коляску, тогда другое дело.

— Далась тебе эта коляска! Назло тебе не буду покупать!

И для вящей убедительности Борев пребольно пнул одну из нас ногой: не надо, мол, мне никакого мотоцикла с коляской. Но разве обманешь Немцова?

— Купишь! У тебя сегодня вечером опять свидание?

— Нет.

— Ладно, пошли, на работу опаздываем. А свидание у тебя все-таки состоится. Пойдешь сегодня в «Унжу». И посмотришь, чем будет заниматься в девятнадцать ноль-ноль Сербин из восемнадцатого номера.

— В «Унже» дельцов много живет.

— Да. И какими деньгами ворочают! Первое место в городе по денежному обороту почта гостиницы занимает. Плывут деньги со всех сторон.

— А куда потом деваются, никто не знает.

— Вот именно… Слушай, поговори с Дарьей Федоровной. Она тетка острая и депутат. Может, что подскажет… Словом, сегодня вечером марш в «Унжу». Запомнил?

— Я-то запомнил. Но имей в виду, товарищ старший следователь, применяя в отношении меня грубый нажим, вы возрождаете уже осужденные методы…

Поцапались они и ушли, но тут же Немцов вернулся. А с ним Кира Яковлевна — хозяйка квартиры и секретарь областной прокуратуры. И произошел между ними такой разговор:

— Простите, Кира Яковлевна, забыл поблагодарить. Чудесный борщ был!

— Я вас, Виктор, не за тем задержала, чтобы благодарности выслушивать… Приходила супруга Петра Никанорыча и просила передать, что в Приунженск приехал один человек…

— Кто такой?

— Не задавайте вопросы слишком поспешно! Этому вас тоже, кажется, учили?

— Виноват, больше не буду.

— Человек тот вместе с Петром Никанорычем в армейской разведке служил. Узнал, что с его фронтовым другом несчастье, и приехал. В живых не застал, так теперь хочет хоть его доброе имя защитить.

— И пошел обивать судебные пороги?

— Нет, дорогой мой, должна порадовать вас. У него хватило ума не делать этого. Он решил действовать каким-то другим путем.

— Скажите, как я могу связаться с ним?

— А разве я знаю? Он же разведчик. Хотя и бывший. Ждите, может быть, он вам пришлет открытку. Или почтовых голубей. Так, кажется, в кино бывает?

Хлопнула, наконец, дверь, скрипнул в замочной скважине ключ. Они ушли, а мы остались одни, чтобы вдоволь насладиться желанным покоем перед жестоким испытанием, которое готовят нам районные пути-дороги…

В ДЕВЯТНАДЦАТЬ НОЛЬ-НОЛЬ

Рассказ Буфетной стойки, продолженный Копией шишкинских «Мишек»

— А пиво, Наденька, того…

— Что значит «того»?

— Горькое, как редька. И где вы только такое берете?

— Как будто не знаешь! Одна у нас и мать и мачеха — база. Что там есть, то и берем. А если пиво горькое, мне ни холодно, ни жарко. Я его не пью.

— И правильно делаешь, Надя. От такого пива в организме серьезные осложнения могут произойти… Открой еще бутылочку.

— Может быть, хватит? Ведь третья.

— Не хватит, дорогая, не хватит. Пойми, Надя, я конченый человек. Вот не напишу контрольную — вышибут из института. И пускай, все равно жить осталось совсем пустяки! Пропащий я, пропащий. Где мне сейчас полагалось быть? Внизу. Сидеть в ресторане и на командировочных толкачей глаза таращить, а я у тебя вот торчу и вполне добровольно ввожу в организм отраву. Брр! Интересно, какие яды в этом пойле? Ну да ничего, гадать недолго. Рано утречком положат меня, раба божьего, на стол и животик ножичком — чик-чик!

— Перестань, Колька!

— Разольют ваше, с позволения сказать, пиво по колбочкам, пробирочкам, на свет посмотрят. И напишут: «Общее отравление организма…»

Такой разговор происходил в тот вечер между моей хозяйкой — буфетчицей «Унжи» Надеждой Барминой и Николаем Боревым. И когда он довел Надю, что называется, до белого каления, она не выдержала и, подбежав к столику, за которым сидел Борев, выхватила у него недопитую бутылку.

— Не дам больше!

А Борев, не меняя печально-лирического тона, продолжал:

— Ну, потом заштопают, конечно. В гроб положат, гражданскую панихиду устроят. Придут сотрудники. Шеф наш, товарищ Архипов, тоже придет, хотя и считает меня никудышным работником. Но на этот случай он меня реабилитирует. Посмертно, так сказать. А вот Витька Немцов — тот не явится. Некогда ему, он товарищ серьезный. Не придет, ну и черт с ним! А ты, Надюша, я знаю, придешь. Потому что любишь меня. Любишь и жалеешь…

Тут Надя схватила салфетку и по-настоящему разрыдалась.

— Плачь, Надя, пока мы одни. А то там, на людях, тебе, может быть, и поплакать не удастся…

Но поплакать и тут не удалось: в буфет вошел Сербин.

— Мир входящему! Что за плач на стенах вавилонских?.. Надя, ты не знаешь, в ресторане телефон работает?

— Испорчен со вчерашнего дня.

— Тогда вот что, милая. Организуй нам ужин на три персоны.

— А что вам?

— Сто граммов и соленый огурец — малым набором называется. Сто пятьдесят, кружка пива и сосиски — это уже большой джентльменский набор. Так нам ни то и ни другое. Мы люди простые. Рыжиков, значит, подашь, лососины, икры зернистой, сливочного масла. И три порции котлет по-киевски.

Надя вынула из кармана блокнот и стала записывать.

— А пить что будете?

— «Столичной» бутылочку, армянского три звездочки, пива…

— Пива не берите! — сказала Надя и снова всхлипнула.

— Да, гражданин, я тоже не советую, — вмешался Борев. — Один тем пивом уже отравился. А сразу четыре покойника на такой город, как наш, многовато будет.

— А, ну-ну. Если пиво поганое, тогда боржомчику принеси. И все к девятнадцати ноль-ноль. Люблю точность.

С этими словами Сербин ушел. А Борев спросил:

— Этот любитель точности в восемнадцатом номере живет?

— Да, в восемнадцатом. Он интересует тебя?

— Он — ни капельки. А вот то, что останется от сегодняшнего их пиршества, — очень. Ты у них посуду будешь забирать?

— Я.

— Прошу, Надя, когда соберешь посуду и мусор всякий, ничего не выбрасывай. Оставь все на подносе и салфеткой прикрой для верности. Я утром забегу к тебе, посмотрю. Ну, до свидания! Мне ведь и на самом деле контрольную писать.

Потом он подошел, перегнулся через меня, Буфетную стойку, и поцеловал Надю.

— В воскресенье, как договорились, идем на трамплин, не забудь лыжи хорошенько смазать. Ну, пока!

Я услышала еще один звонкий поцелуй.

— И приведи свой носик в порядок, глазки холодной водой пополощи. Будь умницей, не растравляй себя.

Борев ушел, но тут же вернулся и сказал на прощание:

— А пиво, между прочим, замечательное. Так что прибереги мне бутылочку.

На следующем этапе эстафету снова принимаю я, Копия шишкинских «Мишек». Теперь мой рассказ.

Когда Сербин вернулся из буфета и вошел в номер, Огнецвет прибирал свою кровать.

— Будет ужин, — сказал Сербин. — Скромный, как суточные командированного. Так что пусть не тревожится устроитель приема: счет будет небольшой. Если, конечно, гость наш не разойдется.

— А охоч до горилки?

— Спрашивается! Он даже афоризм такой придумал: «Как ни бьешься, а к вечеру напьешься».

— По теории, выходит, пьет.

— Глотает и не морщится. Рассказывают, что денежные знаки тоже проворно подбирает. Зоб у него как у утки: только наклюется, глядь, опять у кормушки стоит.

— Опыт, — заметил Огнецвет.

— Закалка, — возразил Сербин и пустился в пространные рассуждения: — Когда родится человек, так его хоть под микроскоп — чист, как ангелочек. А подрастает юноша, смотришь, берет уже. Почему берет? Подучили человека, закалили организм. Ты когда-нибудь интересовался, сосед, как готовят спортсмена к зимним заплывам? Сначала его заставляют обтираться мокрым полотенцем, обливаться холодной водой. И только потом устраивают ледяную купель. К воде надо привыкнуть, иначе можно захлебнуться. Так и здесь. Сделай нужному человеку скромный подарочек — вот ты и посадил на его перья пятнышко. После этого можешь легонько и лапку ему запачкать и клюв замарать. Глядишь, и вошел человек во вкус.

— Что ж, уважаемый, значит, того гуся я сперва должен с ложечки кормить? Морока!

— Можно и без мороки. Но опять-таки с умом. Вот пришел ты к начальнику и десятку в руку суешь. Что получится? Возмутится начальник: «Вы что, подкупить меня хотите? Вон отсюда!» Да еще свидетелей позовет, в милицию позвонит. Подкатит авто такое, знаешь, с красными полосками по бокам — «Раковая шейка». Я бы на месте правительства вообще запретил их выпускать. Малокомфортабельная машина.

— Видел тот транспорт. Приходилось.

— Тем более. А ты действуй не как крохобор. Приди и кабинет к служебному лицу, сверток оставь и, ни слова не говоря, уходи. Заметь: ни слова не говоря! Развертывает лицо «Советскую культуру» за прошлый год и видит деньги. Ужасно много денег! Что делать? Лицо сует сверток в ящик и сидит с открытым ртом, будто выброшенный на берег окунь. Мне рассказал один знакомый дантист, что такое состояние шоком называется. Но вот рабочий день кончился, контора опустела, шок прошел. Лицо закрывает дверь на защелку, достает сверток и начинает считать.

— Тысяча? Две?

— Десять тысяч, как одна копеечка. По-старому — сто! Куда девать такую прорву денег? Отправить прокурору, вызывать ОБХСС? А кто, собственно говоря, эти деньги видел? Никто, кроме этого ужасного смешного человека, который оставил сверток и ушел. И ведь неизвестно, что ему нужно. Наверное, пустяк какой-нибудь… Так рассуждает служебное лицо и запихивает твои денежки в портфель. А наутро хозяин уже ты. И можешь взять в руки бразды правления.

— Ловко!

— Главное, как говорил мой дядя, — никакого шаблона! С одним — одно, с другим — другое.

— А вы, уважаемый, ту дядькину науку крепко затвердили. Кажись, она посредничеством зовется. И присуждают за то от семи до пятнадцати. С прицепом: после отсидки высылка полагается…

— Если бы знал дядя, какую он упустил возможность! — захохотал Сербин, но вдруг стер улыбку с лица, подозрительно спросил: — А ты что, Уголовный кодекс в обеденные перерывы зубришь?

— В глаза не видел я того кодекса. Лектор один балакал…

— Плоды просвещения, значит. Ну, ладно. Пойду-ка я побреюсь, пока гостя нет.

И Сербин ушел. А вскоре пришла Надя, принесла ужин.

— Куда поставить-то? — спросила она.

— Сюда, дочка, — ответил Огнецвет и очистил стол. — Тарелки и бутылки на стол ставь, а чарки мы и в руках подержим.

— И что за привычка у мужчин! — вздохнула Надя, расставляя посуду. — Чуть что — сразу за рюмку, а то и за стакан. Охота вам горечь эту хлестать!

— Нужда заставляет, дочка. Для дела требуется.

— А вы не пейте. Сходите лучше в музей.

— Про те музеи я уже информирован.

— Ну, тогда в театр или кино. А то, хотите, я вас с хорошими людьми познакомлю? Вот рядом профессор живет. Так интересно про планеты разные рассказывает! А еще есть инженер, новый причал у нас на Унже строит… Хотя нет, с инженером познакомить не могу.

— Почему?

— Инженер — женщина.

— Ну вот, бачишь, какое кино получается? Чуть не навела старика на грех… И чего ты, дочка, хлопочешь так? Ведь есть у меня тут друг-приятель.

Надя немного замялась, потом нерешительно произнесла;

— Этот сосед ваш, Сербин, очень противный! Не якшайтесь с ним.

— Рад бы, да нужда по пятам идет и в спину подталкивает. Нужда, дочка…

Договорить они не успели: вошел Сербин.

— К брадобрею очередь, как за холодильниками. Плюнул я и ушел, — сказал он. Потом посмотрел на часы и обратился к Наде: — А работаете вы с опережением графика.

— Когда горячее приносить? — спросила Надя.

— Ждите моего сигнала, крошка. Думаю, дойдет дело и до горячего. Как полагаешь, знатный представитель великого колхозного крестьянства?

— Дойдет, непременно дойдет! — ответил Огнецвет. И многозначительно добавил: — Дело такое, что без горячего неможно!

ОБРУЧАЛЬНОЕ КОЛЕЧКО

Рассказ Семиструнной гитары

Я принадлежу Екатерине Павловне Кравцовой. День-деньской вишу на гвоздике и пыль собираю. А работаю по вечерам. Особенно когда гости у нас. Вот и когда пришел Кузьма Лукич Лупаков, я была в руках у хозяйки. Она не спеша перебирала струны и напевала:

Помню, гость коньяку выпил, у него было прекрасное настроение.

— Хоть и грустные песни поешь, Катерина, а все хорошо. Настоящая в них грусть, отечественного происхождения. Не чета иностранщине. А эти вуги-буги не одобряют. Теперь вот еще какой-то эдисон появился.

— Буги-вуги, Кузьма Лукич. И не эдисон, а мэдисон. Хочешь послушать?

Хозяйка положила меня на тахту, включила магнитофон и пустилась в пляс. А Кузьме Лукичу не понравилось:

— Перестань кривляться, Катька! Не идет это тебе!

И вот уже выключен магнитофон, хозяйка падает на тахту, а я со звоном лечу на пол. Встревожился Лупаков:

— Что с тобой, Катюша?

— Скучно мне, Кузьма Лукич. Скучно и обидно. Вот ты меня Катькой назвал. А кто я тебе? Сестра, жена, друг дома? Да я даже не знаю, как открывается дверь твоей квартиры. А вот ты весь мой инвентарь, который напоказ не выставляют, по пальчикам пересчитать можешь. Ну, да ладно! Я и не хочу соваться в твою семью. На роль злодейки-разлучницы не гожусь, поздно уже. А ведь я еще не старуха, Кузьма Лукич, у меня полжизни впереди. А кто я? Девка!

Хозяйка заплакала.

— Перестань расстраиваться. Ты же знаешь: тебя любят, уважают…

— Уважают… Знаю как. К нам консультант приезжал из Москвы. Домой ко мне пришел. Я, говорит, Екатерина Павловна, с большим уважением к вам отношусь. А сам под юбку лезет. Выгнала я его. Противный такой, лысый, в очках…

Гость торопливо снял очки, пригладил волосы.

— Ну, бывают хамы, не без этого. И вообще, ушла бы ты из этого института. Вечно у вас там народ толчется…

— А куда я денусь? Может быть, поехать на целину? Так уже не подхожу я туда. Или в ударники комтруда пойти посоветуешь? Но я вчера в газете прочитала: их теперь три миллиона. К хвосту пристраиваться нет охоты. Пока такую очередь растолкаешь, все лучшие места уже расхватают. Нет, поздно мне бежать за комсомолом по способу, который предложил Есенин. Да и неприличная картина получится.

— Ерничаешь все, Катерина.

— Да нет, просто судьбу свою кляну. Обидно вот, талант загубила. Я ведь в художественном училась. Считали меня лучшим графиком. Я и сейчас рисую немного. Пригодилась наука.

— А я и не знал, что ты художница. Почему же не покажешь свои работы?

— Мои работы? Ишь, чего захотел! Да их и не только тебе — родному отцу показывать опасно. Мои работы… А вообще, Кузьма Лукич, ты меня не очень жалей. Не такая уж я несчастная. На людях всегда, знакомые в каждом городе. На юг приеду — заочники мои встречают. Встретят и свезут, куда прикажу. На Рицу, на Ривьеру, в Сухуми. Вот скоро у нас три дня праздников, махну-ка я и Тбилиси!

— Тебе что к празднику-то подарить, Катюша?

— Если можешь, подари кольцо.

— В каком смысле?

— В самом прямом: хочу получить от тебя обручальное колечко!

И она звонко расхохоталась.

— Что, перепугался, кавалер? Да ты не бойся, женить на себе не собираюсь. Просто приятно получить такой подарок. Знаешь, чем бы женщину ни задаривали, самое дорогое для нее — колечко.

Хозяйка передернула плечами на цыганский манер и запела:

Кузьма Лукич встал, поднял меня с полу, прошелся по комнате. Потом, видно, на что-то решился.

— Так и быть, Екатерина Павловна, считайте, что есть у вас колечко… Смотри сюда!

Вынул он из кармана золотые монеты, высыпал на стол. Хозяйка сразу тоже к столу.

— Ой, как интересно! Здесь и заграничные есть! Эта вот, с полумесяцем, турецкая, наверное. А эта английская. Я их возьму, у зубного техника обменяю. И к ювелиру… А эти, с двуглавым орлом, себе оставь. Пригодятся. Золото, оно не ржавеет. А деньги что? Мусор… Постой, Кузьма Лукич, а откуда эти монеты у тебя?

— Да так, принес сегодня один… Я и сам в толк не возьму, зачем. Чудак какой-то…

— Не такой уж чудак он. Отблагодарить, наверное, хотел… Бойся благодарностей, Кузьма Лукич.

— Скажешь тоже! Что я зверь, что ли? Он ко мне с благодарностью, а я ему: «Пошел вон!» Разве так поступают? Ведь у нас как говорится? «Человек человеку…»

— А ты у просителя «спасибо» его прими, а бакшиш, который он принес, при нем оставь. Вот тогда-то и будет по-человечески! Да и к чему тебе это? Ведь хватает. Я, признаться, и не подозревала, что ты хапуга.

— Это я-то? Ну, нет! Хапуг настоящих ты не видела.

Ожесточился наш гость, опять по комнате заходил…

— Хапуга! Я что, на большую дорогу по ночам выхожу? Принуждаю кого? Недавно вдова одна у меня на приеме была. Заявление оставила. После развернул я его, а в нем десятка. Возможно, ту десятку она изо рта у малых детей вырвала. Вырвала и мне принесла. Ведь такое же ценить надо!.. Может, у нее вся надежда на эту десятку. А я, по-твоему, должен гнать вдову взашей и надежду ее последнюю растоптать?

— Прости, Кузьма Лукич, что сказала не так. Прости великодушно. Не хотела тебя обидеть.

— Вот умница!

Гость поцеловал хозяйку и продолжал уже мягче:

— Понимаешь ты меня, Катерина. Отдыхаю я у тебя. Одна отрада в жизни осталась. Покоя нет ни дома, ни на службе. Нынешних этих видеть не могу. Развели бодягу: демократия, новые нормы. А что в них, в тех нормах? Теперь только и жди подвоха.

— Опасаешься, Кузьма Лукич?

— Я опасаюсь? С чего это ты взяла? Мне нечего опасаться, я не с улицы в исполком пришел, за плечами у меня багаж. Не один год наживал его. Может, кто-то и хочет спихнуть Лупакова, да сам голову расшибет.

— Спихнуть? А сам-то, Кузьма Лукич, не свалишься? Не сердись, но я почему-то сейчас вспомнила знаменитую Пизанскую башню. Думали, что века простоит, а теперь падает она, почва под ней осела…

В этот момент кто-то постучался.

— Кого еще нелегкая несет? Не пускай! — встревожился Лупаков.

— Сама не знаю кто! Да и время позднее. Одиннадцатый час уже…

Снова раздался настойчивый стук.

— Стучит, стучит запоздалый путник…

— Я сказал, не открывай! Бездельник какой-нибудь, наверное.

— Нельзя, Кузьма Лукич. Ты милосерд, я тоже. Если стучится человек, значит, ему очень нужно. Без дела в этот дом не ходят.

— Знаем мы, какие это дела. Раз я тут, ты не должна впускать посторонних людей! Не могу же я в самом деле раствориться!

Лупаков зачем-то надел шапку, потом опять ее снял.

— Посторонних здесь не бывает, — сказала хозяйка и вышла из комнаты.

Кузьма Лукич остался один.

— Вот чертовка! Не хватало еще, чтобы меня у этой дамочки застукали. Спрятаться надо. Куда вот только? Постой, как там в анекдоте?.. Возвращается муж из командировки… Ага, вспомнил!

Лупаков подбежал к шкафу, открыл его и попытался забраться внутрь.

— Черта с два! Развели эту малогабаритную мебель себе на голову. Порядочному человеку и укрыться нельзя. Идут!

Кузьма Лукич отодвинул книжную полку и спрятался за нее. Вошла моя хозяйка, но не одна, а вместе со Столбовым. Он заметно пошатывался.

— Только на одну минуту, Григорий Петрович. Я уже спать собралась. Не ждала тебя.

— Меня не ждала, знаю. Ну и дьявол с тобой!

Столбов увидел на столе коньяк.

— Налей-ка мне. Знатный коньячок, такого в «Унже» мне сегодня не подавали.

— Говори, что нужно, и уходи.

— Что нужно? Сама не догадываешься? Художница!

— Сделала, как велел. Составила расписку от его имени.

Она достала из секретера какую-то бумажку и передала ее Столбову.

— А где образец подписи взяла?

— Немцов, оказывается, аспирантуру окончил. Просил консультантом зачислить. Сам заявление принес…

— Сам, говоришь? Спешит безусый следопыт… Ну, хорошо, мы тоже не зеваем. Теперь я домой.

Столбов хотел обнять мою хозяйку, но та отошла к окну.

— Ладно, ладно, пьяных не любишь, знаю. За коньяк спасибо передай.

Он засунул в карман бутылку и ушел. Из-за своего укрытия появился Кузьма Лукич.

— Слыхал: поблагодарить тебя велел!

— Нужна мне его благодарность! Что он тут про следопытов молол?

— Кто-то поперек дороги ему встал.

— А какие у тебя со Столбовым дела, Катюша?

— Я в твои дела, Кузьма Лукич, не вмешиваюсь, и ты меня не допрашивай. И вообще хватит об этом. Лучше спою я.

Тут хозяйка опять взяла меня в руки и запела.

«СТОЛБОВ — СТРАШНЫЙ ЧЕЛОВЕК»

Первый рассказ Спичечного коробка

Если вы не забыли, я, Спичечный коробок, сначала был у Сербина, потом на несколько минут перекочевал к Лупакову, а от него попал к Немцову. С тех пор я неотлучно находился при нем. Немцова я особенно не беспокоил, потому что был пуст. А он, наоборот, беспокоился, нет-нет да и похлопывает рукой по карману: здесь ли, мол, коробок? А мне куда деваться? Я вел себя тихо, присматривался, прислушивался…

Однажды Немцов сидел не в своей рабочей комнате, а за столом Киры Яковлевны, у двери, на которой висит табличка «Прокурор области Ф. Ф. Архипов».

Явился Борев и сразу, с места в карьер, набросился на Немцова:

— Эва, а ты никак в начальники метишь?

— Кира Яковлевна уехала, просила подежурить у телефона, — пояснил Немцов. И нетерпеливо добавил: — Давай отчитывайся.

— В чем?

— Ладно, не прикидывайся. Дома отлынивал, а здесь мы на службе. Я тебя официально спрашиваю: был вчера?

— Был и пиво пил.

— Ну и как?

— Пиво? Великолепное.

— Так и знал. Проторчал целый вечер около Нади и ничего не сделал. Не понимаю, зачем тебя держат в прокуратуре?

— А ты думаешь, я знаю? Давно доказано, что Борев ни на что не способен. Об этом даже в нашей стенной газете писали. Да, представь себе: удостоился, в передовой статье фигурировал. В качестве единственного отрицательного примера.

— Ну довольно, Колька. Выкладывай.

— А что выкладывать? Собрались в девятнадцать ноль-ноль. Стол был накрыт на три персоны. Ели котлеты по-киевски. Выпили. Две бутылки «Столичной» и одну коньяку. А вот улов.

И Борев выложил на стол сверток, в котором оказались пустые пачки из-под сигарет, окурки и мои коллеги — спичечные коробки.

— Это хорошо, — сказал Немцов. — Молодец, что догадался.

— Чисто случайно. Ты знаешь, даже у закоренелых идиотов бывают минуты просветления.

— Ладно, теперь помолчи, не мешай мне.

Немцов начал методично сортировать принесенное Боревым.

— Курили двое. «Ароматные» — это, наверно, Столбов. Я их видел у него в «Лесосбыте». Ты знаешь, между прочим, что такое настоящий курильщик? Это человек одной привязанности, одной любви. На всю жизнь. Он может и товарища надуть. И даже жене изменить. Но избранному однажды сорту сигарет — никогда. Что бы с ним ни случилось. А Столбов — настоящий курильщик, это сразу видно.

— Какой глубокий анализ!

— Чудак, окурки для криминалиста — клад! Окурок — это точная фотография человека. Курят многие, по курят по-разному. Обрати внимание на кончики сигарет. Тут их два вида. Вот эти сигареты курил Столбов. Мундштук у них совершенно сухой. А эти — тот тип, с Украины. Когда он курит сигарету, то мочалит ее. Значит, курящих двое. Третий — Сербин, он не курит, хотя почему-то всегда держит при себе спички.

Немцов извлек из свертка пустой коробок.

— Кстати, это тоже его коробок, такой у меня уже есть.

Здесь Немцов вынул меня из кармана и положил на стол. (Между нами говоря, мог бы нас и не сравнивать. Оба мы когда-то принадлежали Сербину и лежали в его чемодане.)

— Да, точно такой… Послушай, Борев, ты в своей жизни что-нибудь коллекционировал?

— Конечно. Могу показать зачетку: уникальная коллекция троек. А что ты имеешь в виду?

— Спичечные коробки. Кто их собирает, называется филуминистом. Так вот Сербин не филуминист. У него все спички одинаковые, Балабановской фабрики Калужской области. В Приунженске таких нет. Сюда идут спички с местной фабрики «Белка». Да, коробок, коробок…

Немцов, задумавшись, несколько раз подбросил меня на ладони.

— Что можно сунуть в него? А? Как ты думаешь, Борев?

— В коробок? Можно записку сунуть. Шпаргалку, например. Можно положить монеты. Но удобнее всего держать в коробке спички.

— Борев, ты гений. Давай скорее!

— Что давать, спички?

— Монеты. Неужели непонятно?.. Да не эти! Давай по три копейки. Вот, как у меня…

— Может быть, еще захочешь по четыре? Так пока Монетный двор таких не выпускает.

Борев порылся в карманах, собрал довольно много трехкопеечных монет и передал их Немцову. А тот стал заполнять ими мой пустой ящичек. И я сразу потяжелел.

— Четырнадцать штук, — сказал Немцов. — Теперь понял?

— Теперь да… ничего не понял.

— Где уж тебе, эмбрион Шерлока Холмса! Пойди лучше к Наде. На сегодня, товарищ младший следователь, я вас освобождаю от всяких заданий.

Тут как раз и вошла Валя. Она была явно чем-то взволнована.

— Валя, — спросил Немцов, — что случилось?

— Я по важному делу. Решила, что звонить неудобно. Вот и вырвалась на минуту. — Она выразительно посмотрела на Борева. — Можно?

— При нем можешь говорить что угодно. Все равно не дойдет.

— Да, да, — подтвердил Борев, — не стесняйтесь, девушка. Я идиот.

— Понимаешь, Виктор, этот Сербин из «Стройфаянса»… оказывается… он взятки дает.

— Какой негодяй! А как ты об этом узнала, Валя?

— Своими ушами слышала. Пришел он сегодня утром к Кузьме Лукичу. Я пропустила его. О чем они говорили вначале, не знаю. Потом слышу, Кузьма Лукич кричит: «Ты что, прохвост, подкупить меня хочешь? Грязные бумажки суешь?»

— Так и сказал: «грязные бумажки»?

— Так и сказал! Потом ему из обкома позвонили, он уехал, а я — сюда. Что делать, Виктор?

— Ничего не надо делать, Валюша. Пока ничего. А вот когда Сербин появится снова, немедленно сообщи мне. Понимаешь, немедленно!

— Да что ты, Виктор, не придет он! После того, что случилось…

— Вот как раз после этого он и придет. Не может не прийти. Как считаешь, Борев?

— Эва, сказал! — воскликнул Борев. — Его, поди, уж и след простыл. Он там!.. — В креслице сидит и аэрофлотский завтрак дожевывает.

— Да, все-таки толковая редколлегия в нашей стенгазете. Правильную дала тебе оценку. Беру слова обратно: ты даже не эмбрион.

Потом Немцов помолчал минуту и сказал Вале:

— Значит, сразу же сообщи мне.

— Ясно. Если окажешься пророком, жди звонка.

Валя ушла, а через минуту зазвонил телефон. Трубку взял Борев.

— Слушаю… Здравствуйте, Дарья Федоровна, это я, Борев… Перевод, говорите? Сербину? Ага, Огнецвету!.. На пять тысяч? Эва, ничего себе сумма! А вы не ошиблись, Дарья Федоровна?.. Сами извещение с почты ему отнесли? Ага, тогда другое дело. Спасибо, Дарья Федоровна.

Борев положил трубку.

— Так я и думал, — сказал Немцов. — Теперь слушай меня, Николай, внимательно. Сегодня или завтра в городе, наверно, состоится крупная покупка. Скорее всего, в ювелирном магазине. Надо засечь эту покупку.

— Но кто-то мне сказал, что я сегодня свободен.

— А разве говорил кто? Ну так считай, что ты этого не слышал. И если сообщишь мне, что какая-то гражданка купила за десять рублей позолоченные клипсы, то пощады не жди.

— Вот всегда так: шпыняют, грозят, давят на психику. Я пойду, конечно. Ведь я же эмбрион. Да и тупица к тому же…

Продолжая ворчать, Борев ушел. А потом открылась дверь кабинета, и в ней показался Архипов.

— Зайдите ко мне, Немцов. Хотя ладно, тут все равно никого нет.

— Слушаю вас, Федор Федорович.

— Вам известно что-нибудь об Огнецвете?

— Знаю, что недавно появился в нашем городе. Живет в гостинице «Унжа». Располагает большими деньгами. Я думаю…

— Думать никогда не вредно. Но надо и действовать.

— Каким образом, Федор Федорович?

— Надо выходить на Огнецвета. Неужели не ясно? Разработайте предложения и доложите. И вообще, как развивается дело?

— Я тут предпринял один следственный эксперимент.

— Опять самовольничаете, Немцов?

— Ну, в данном случае дело касается лично меня. Хочу преподавать в местном заочном филиале юридического института. И заявление уже подал. Чувствую, что именно там изготовлена фальшивка насчет Никанорыча. Если клюнут на мою наживку, то мы будем это точно знать. Меня натолкнул на эту мысль поступивший из горфинотдела акт о подделке зачетных ведомостей в этом институте.

— И вы сами понесли заявление? Наживка-то дохлая, это ведь и дураку ясно.

— Они, конечно, не дураки, вы правы, Федор Федорович. Но когда человека загоняют в угол…

— Положим, пока вы еще никого в угол не загнали.

— Как сказать… Видели бы вы Столбова. Отменной наглости человек, но почувствовал, что теснят его, и запетлял, как заяц по пороше.

— Петли эти еще распутывать надо. Вот если зацепите Огнецвета, то тогда, может быть, это вам и удастся. Значит, подготовьте ваши соображения. И быстро. А не то придется выходить на Огнецвета без вас.

— Слушаюсь, Федор Федорович.

Архипов вернулся в свой кабинет, а Немцов остался один.

«Как же мне все-таки быть? — рассуждал он сам с собой. — Прокурор советует выходить на Огнецвета. А может быть, рано?..»

Невеселые эти размышления были прерваны довольно неожиданным появлением Екатерины Павловны.

— Можно к вам? — кокетливо спросила она. — Не помешала?

— Напротив, — ответил Немцов. — Я очень рад. Поболтать с молодой красивой женщиной — одно удовольствие. Присаживайтесь.

Екатерина Павловна села.

— А вы льстец, товарищ Немцов… Но я по делу. Относительно вашего заявления. Доложила я своему начальству. Оно согласно. Но зачислим вас с осени, все равно скоро конец учебного года.

— Ну, с осени так с осени. Начальству видней.

— В начале августа жду от вас все документы. — Кравцова раскрыла сумочку. — Вот анкеты. Надо заполнить оба экземпляра. Представьте копию документа об образовании. И заявление свое приложите. А пока я вам его возвращаю. Боюсь затерять, память стала пошаливать. Наверно, старость уже на пороге стоит.

— Ну что вы, Екатерина Павловна! Такая цветущая — и говорите о подобных вещах. Совестно вам!

— А вам не совестно повторять один и тот же комплимент? Если говорить серьезно, то признаюсь вам: я старуха. Уходят годы…

— О чем я хочу спросить вас, Екатерина Павловна… Вы моего предшественника Петра Никанорыча Дорошенко знали?

— Это который в больнице умер? С ним какие-то неприятности произошли… Да, он был нашим заочником. Помнится, всегда отличные отметки получал. Жалко его очень… У вас еще будут вопросы?

Немцов спохватился: не догадывается ли Кравцова, почему он расспрашивает ее? И постарался сгладить допущенную неловкость.

— Нет! Нет! Это просто к слову пришлось.

— Ну, тогда у меня есть вопрос. Почему нигде не показываетесь? Ведь, я слышала, вы пока здесь один. Семья скоро приедет?

— Не скоро. К лету.

— Тогда заходите. У меня иногда собираются интересные люди. Считайте, что пока у вас творческий отпуск… Так я вас буду ждать.

— Ждите, Екатерина Павловна, обязательно загляну. Надо проветриться, непременно надо. А то я сам чувствую, что мхом обрастаю.

Немцов проводил нежданную гостью до двери и задумался:

«Зачем приходила? Вернуть заявление и освободиться от улик? А может быть, прав Федор Федорович? Может, я действительно дохлую им подсунул наживку?»

Прошло некоторое время. Немцов убрал принесенный Боревым сверток в шкаф. А меня опять сунул в карман. Вернулась Кира Яковлевна.

— Кира Яковлевна, — обратился к ней Немцов, — вчера мне так и не передали дело по юридическому институту. Разыскали ли вы его?

— Разыскала. Оказывается, его переправили в старое здание, на Песочную. Сегодня доставят. Но я вам покажу кое-что поинтереснее. С сегодняшней фельдсвязью пришло.

И протянула ему письмо.

— Неужели от Владлена? Что же он пишет?

Немцов жадно пробежал глазами письмо.

— Нет, вы послушайте, Кира Яковлевна! «Присланный тобой рапорт следователя Дорошенко оказался подделкой. Талантливой, но подделкой. И ни в коем случае не может быть приобщен к делу». Молодчина Владлен! Ура! Кира Яковлевна, почему вы не радуетесь?

— Я свое «ура» уже откричала там, внизу. При курьере, фельдъегере и двух подследственных. Наверно, они подумали, что у меня начинается сумасшествие. На юридической почве.

— От этого действительно можно сойти с ума. Отпала главная улика. Никанорыч не виновен. Замечательно!

— Было бы еще более замечательно, если бы Никанорыч был жив.

В это время задребезжал звонок. Кира Яковлевна ушла к Архипову и быстро возвратилась.

— Вас, Виктор, прокурор зовет.

Когда Немцов, а с ним и я, Спичечный коробок, вернулись в приемную, Кира Яковлевна прибирала на столе.

— Теперь я к жене Никанорыча… Надо ей все рассказать! И еще спрошу, почему друг Никанорыча не дает о себе знать. Может, она окажет.

— Как, вы уже уходите? — спросил Немцов. — А дела?

— Пускай сгорят они, ваши дела. Пусть сгорит вся прокуратура, меня здесь больше не будет ни минуты.

И с этими словами Кира Яковлевна ушла. А Немцов опять стал рассуждать сам с собой.

— Огнецвет арестован, теперь очень важная ниточка оборвалась. И опять подсунута фальшивка. Кто-то поспешил спутать карты. Ну что ж, товарищ старший следователь, увы, вас отбросили на исходные позиции.

Признаюсь, что даже я, скромный Спичечный коробок, был поражен поспешным арестом Огнецвета. А еще более тем тоном, каким прокурор говорил с Немцовым. Но такой уж это был суматошный день. Удивляться нечего…

Однако, когда явилась Надя, даже невозмутимый Немцов удивился:

— Какими судьбами, Наденька?

— Да я к Коле, а его нет… Он прошлый раз интересовался жильцами из восемнадцатого номера…

— Что-нибудь о Сербине хотела сообщить?

— Нет, о том, другом, с Украины. Арестовали его.

— Знаю я. Только что прокурор сказал. А ты была при этом?

— И я и Дарья Федоровна. Нас позвали как понятых. Обыск сделали, деньги забрали.

— А документы?

— Бумагу какую-то у Огнецвета нашли. Удивились лейтенанты, когда прочли. Но Огнецвет сказал: «Первый раз вижу эту писульку».

— Спасибо, Надя! Разговор этот очень важный…

Немцов стал делать записи в тетради. В это время вернулся с задания Борев. Сидевшую в углу Надю он не заметил.

— Удача? — оторвавшись от тетради, спросил Немцов.

— Еще бы! Я решил, что твой покупатель в большой магазин не сунется. Людно там слишком… Так и вышло. Знаешь, где куплено золотишко? В филиале Ювелирторга у железнодорожного переезда. Уплачено пятьсот три рубля. Мы их заактировали. Вот они, эти деньги.

И передал Немцову сверток.

— А ты что загрустил?

— Невеселые дела, Николай. Федор Федорович намерен отстранить меня от ведения дела. Огнецвет арестован. И в его чемодане нашли документ, уличающий старшего следователя прокуратуры Немцова во взятке. Вот так-то.

— Эва, куда их занесло! Ну, тогда не так страшно… Могу я теперь отлучиться? Знаешь, мотался я по магазинам, каких девиц видел! Нет, мы определенно недооцениваем возможностей торговой сети нашего города…

Тут подошла к Бореву Надя и сзади ударила его варежкой.

— Я тебе покажу возможности, гуляка! Я тебя проучу!

Борев, преследуемый Надей, стал бегать вокруг стола.

— Спасите, человек гибнет! — кричал он. — Не ускоряй события, Надя! Предупреждаю: чтобы убить человека на почве ревности, надо раньше стать его женой. Понимаешь, женой!

Так они и убежали из комнаты. А Немцов сказал, глядя им вслед:

— Эти не повесят нос ни при какой погоде. Берите, Немцов, пример с молодежи. И что вам унывать? Покупка-то состоялась! Да, но если Сербин… Весь вопрос в этом: придет Сербин или не придет?

Тут явился последний и наиболее странный посетитель. Это был Глотов.

— Здравствуйте, товарищ Немцов, — с порога заговорил он, — нижайший привет работникам юстиции! Иду я мимо прокуратуры, дай, думаю, зайду. Может быть, справочка по лесному делу требуется. Ведь мы должны действовать, так сказать, плечо к плечу. Разрешите присесть?

И он потянул стул, куда Кира Яковлевна сложила свои папки.

— Минутку! — остановил его Немцов. — Вот свободный стул. Я вас слушаю.

— Вот я и говорю: иду мимо прокуратуры, дай, думаю, зайду…

— Я уже слышал это.

— Ах, уже!.. Вот память! Склероз, настоящий склероз! Говорят, сахара надо больше в чай класть. Очень помогает. Вы не пробовали?

— Не пробовал. Ближе к делу.

— А вы можете меня выслушать, так сказать, совершенно официально? В служебном порядке. Или у вас обеденный перерыв? Я подожду.

— Не надо ничего ждать. Говорите.

Глотов наконец решился, вынул из кармана пачку денег и положил ее на стол.

— Вот.

— Что это?

— Взятка.

— Мне?

— Вам. То есть нет. Не вам. Мне…

— Успокойтесь. И рассказывайте все по порядку.

— Спасибо. Я действительно очень взволнован. Я, гражданин следователь, всю ночь глаз не сомкнул.

— Называйте меня товарищем следователем.

— Большое спасибо! Вы очень любезны. Не могу в себя прийти с того самого момента, когда Гришка всучил мне эти проклятые деньги. Поверьте: я тряпка, подхалим, но чтобы такое… Такого со мной еще не случалось!

— Гришка — это кто?

— Столбов Григорий Петрович, заместитель управляющего «Лесосбытом». Я не хотел брать этих денег. Клянусь честью. Впрочем, что же это я? Какие могут быть здесь, у вас, клятвы? Но, поверьте, я не мог поступить иначе. Вы не знаете Столбова?

— Немножко знаю.

— Он страшный человек. Ты, говорит, будешь последним идиотом, если откажешься. Оформи наряд — и деньги твои. Два пульмана столярки из резервного фонда для свободного распределения… И деньги всучил. Двести пятьдесят рублей. Они все тут. Я как положил в карман, так с тех пор к ним и не прикасался.

Немцов пересчитал пачку: в ней было двести пятьдесят рублей.

— Где Столбов передал вам деньги? На службе?

— Нет, что вы! Он домой ко мне пришел. Довольно поздно. Выпивши и с «Юбилейным» коньяком… Выпили мы по рюмке. Потом Столбов стал приставать ко мне с деньгами. «Возьми, говорит, не жалко, у меня завтра еще будут. Нашелся, говорит, добрый дядя». Он и фамилию назвал: Огнецвет, кажется… В ударе был Гришка. Вот и болтал без удержу…

— Наряд нужно было оформить на имя Сербина?

Глотов обреченно вздохнул.

— Ах, вы уже знаете? Да, на его имя. И он мог распоряжаться этими двумя вагонами леса, как ему вздумается. Хоть на рынке по одной дощечке продавать… Что теперь будет?

— А будет вот что. Вы сейчас зайдите в соседнюю комнату. Изложите в письменной форме все, что сейчас рассказали. И занесете мне.

— А потом?

— Что потом?.. Ах, вы об этом! Потом пойдете на службу и будете заниматься своими делами.

— Тогда к вам просьба. Не можете ли вы меня арестовать?

— Это еще зачем?

— Я уже сказал: Столбов — страшный человек.

Боюсь показываться ему на глаза.

— Что ж, резонно. Может быть, вам уехать куда-нибудь? В командировку, например. Или сказаться больным?

Глотов явно обрадовался:

— Да, да. Немедленно воспользуюсь вашим советом. Ведь я на самом деле болен.

Едва он вышел, раздался резкий телефонный звонок.

— Слушаю, — сказал Немцов. — Да, я… Пришел? Когда?.. Только что?.. Молодец, Валюша!

Он бросил трубку на аппарат и решительно направился в кабинет Архипова.

ЗОЛОТОЙ МОЛОТОК

Второйрассказ Спичечного коробка

Как вы сами понимаете, Немцов летел в исполком как на крыльях. И все-таки, когда в сопровождении Борева и Дарьи Федоровны он там появился, Валя его упрекнула:

— Наконец-то! Сколько можно ждать!

— Там еще? — спросил Немцов и кивнул на дверь кабинета.

— Да, сидит уже минут тридцать.

— Ну что ж, пошли.

И Немцов энергично открыл дверь. Сербин встретил пошедших обычным своим приветствием:

— Мир входящим!..

— А я бы сказал по-другому, — перебил его Лупаков. — Незваный гость, как говорится… Чем обязан?

Ответила Дарья Федоровна:

— По твою душу пришли, Кузьма Лукич. Хотим посмотреть, какой она расцветки.

— А нельзя ли без шуточек? Видите, я беседую с человеком.

— Ну, с этим человеком вы еще побеседуете не раз. Я гарантирую, — вмешался Немцов. — Вот ордер на арест.

— Меня? По какому праву? Да я сейчас…

И потянулся к телефону.

— Не стоит беспокоиться, — предупредил его Немцов. — Уже отключены.

— Меня? Из-за этого мерзавца?! Да хотите, я его сейчас своими руками свяжу!

— А я не хочу, чтобы меня вязали, — с наигранным спокойствием проговорил Сербин. — Кто может этого хотеть?

— Молчи, гнида! Он провокатор, товарищ следователь…

— Гражданин следователь, — поправил его Немцов. — А что здесь имела место провокация, надо доказать.

— Я докажу. Я докажу…

Лупаков судорожным движением выдвинул ящик стола, вынул оттуда сверток и бросил поверх бумаг.

— Смотрите, что он приволок, негодяй. Это же золото!

— Меня оскорбили уже трижды, — опять деланно спокойным тоном произнес Сербин. — Прошу отметить… А к данному свертку я имею такое же отношение, как и к рождению Иисуса Навина.

— Проклятый торгаш, лгун несчастный! Прибью!

Лупаков замахнулся пресс-папье, но его остановил Борев:

— Не надо так.

И спросил Немцова:

— Разрешите приступить?

— Да, начинайте, товарищ Борев. А вы, гражданин Лупаков, пересядьте вон туда. И, пожалуйста, без эксцессов. Ключи от сейфа!

Лупаков отдал ключи и, едва передвигая негнущимися ногами, отошел от стола. Сел в стороне, схватился руками за голову.

Немцов передал Дарье Федоровне ключи. Она открыла сейф и занялась осмотром. А Немцов подошел к Сербину:

— Итак, гражданин Сербин, зачем вы сюда пожаловали?

— Теперь и я гражданин. Уже.

— Да. Вот ордер… Так чем вы здесь занимались, гражданин Сербин?

— Я? Чем может заниматься агент по снабжению? Проталкивал наряды на лес.

— Проталкивали с помощью этого добра?

Немцов взял чемоданчик Сербина и вытряхнул содержимое на стол. Посыпались кольца, браслеты. Немцов приоткрыл дверь и крикнул:

— Валя! Составьте опись вещей. — И опять вернулся к Сербину: — Кто подсказал вам мысль о золоте, не можете ли сказать?

— Могу. Почему бы нет? Какая мне теперь разница? Пойдите, молодой человек, в гостиницу «Унжа», загляните в восемнадцатый номер и, если увидите там Тимофея Корнеевича Огнецвета, обратитесь к нему. Это он с его девственным, не испорченным цивилизацией умом подсказал, что, если меня погнали из этого кабинета с моими грязными бумажками, значит, хотят от Сербина чего-нибудь другого. Спасибо ему за совет! Хотел бы я сейчас видеть этого внештатного консультанта.

И тут, хотите верьте, хотите не верьте, вошел Огнецвет. Даже видавший виды Сербин был поражен.

— Какой сюрприз! А разве ты, Огнецвет, не там?

И изобразил пальцами тюремную решетку.

— Був там. А теперь туточки. Промашку дал дружок твой Столбов. Як говорил Петро Дорошенко: «Пишов по шерсть, а вернувся сам остриженный».

— Значит, это вы друг Никанорыча? — спросил Немцов.

— А вы Немцов? Ежели так, то прощения прошу. Не доглядел, как сунула гадина мне ту фальшивку про тебя. Не гневайся, будь ласка!

— Эва, вот они! — воскликнул Борев, держа в руках цветочный горшок. — Лежат на самом донышке. Между прочим, в пергамент завернуты.

Немцов развернул пергамент и пересчитал монеты.

— Двенадцать. Двух недостает. Где они, Лупаков?

— Ничего не знаю, — буркнул тот.

— Гражданин Сербин, сколько было золотых монет в этом спичечном коробке, который вы передали Лупакову в моем присутствии и в присутствии Столбова и Глотова?

Здесь Немцов вынул меня из кармана и показал Сербину.

— Зачем мне отвечать, раз вы уже знаете? — сдался Сербин. — Двенадцать царских, одна английская и одна турецкая. Четырнадцать.

— Вы слышите, Лупаков? Предъявляю и другие доказательства.

Немцов вынул из своего портфеля бумажный сверток.

— Вот деньги, которые Сербин получил от Огнецвета и купил на них золотые вещи для Лупакова.

— Тысяча и одна ночь! Значит, и Шехерезада состоит в штате прокуратуры?

— Нет, это не сказки, Сербин, — возразил Немцов.

— Це гроши волшебные, — вмешался Огнецвет, — они приметные. Возьми, Сербин, любую бумажку и сложи все цифры номера. Сколько получится?

Сербин начал считать.

— Тридцать три…

— А зараз выбери другую бумажку. Сколько вышло?

— Тридцать три…

— Вот какие деньги я дал тебе, Сербин. Это дружок мой надоумил, тоже бывший разведчик, заведующий сберкассой. И купюры подобрал. Так-то, Марк Евгеньевич! А ты про якусь Шехерезаду балакав…

— Теперь, Дарья Федоровна, в «Лесосбыт» за Столбовым, — поднялся Немцов.

Но его остановил вошедший прокурор.

— Не спешите, — сказал он. — У вас, Немцов, проворные ноги, а у Столбова тоже. Бежал вместе с Кравцовой.

— Значит, все-таки не миновать обкома, Федор Федорович?

— Да, придется держать ответ перед бюро.

— И перед нами тоже, — добавила Дарья Федоровна. — Проучили злодеи вас, обвели вокруг пальца. Немало их еще бродит, ловкачей с золотыми молотками в руках. Во все двери стучатся и в души людские… Что толку в хорошей сводке, если, пока ее заполняли, половина добра на сторону уплыла?.. Так жить — воду в ступе толочь. Знаете, о чем я мечтаю? О том дне, когда мы на нашей земле последнего жулика изведем. Вот будет праздник! Флаги на каждом доме. И музыка…

Тут в самом деле я, Спичечный коробок, услышал из репродуктора музыку и песню:

Вот и весь рассказ, начатый Копией шишкинских «Мишек» и законченный Спичечным коробком.

Да, если бы вещи могли видеть, слышать и говорить, они рассказали бы эту историю именно таким образом.

Историю о том, как открылись двери…

Историю, подтвержденную вещественными доказательствами.

ГАЛАХОВКА

Часть первая ЛЕТО

ПРОЛОГ, который в равной мере мог бы служить и эпилогом этой краткой повести о Галаховке, небольшом поселении, возникшем в смешанных хвойно-лиственных лесах Подмосковья

Рядовой милиции Семен Похвистенко возвращался с ночного дежурства в восточной части поселка. Он шел по высокой железнодорожной насыпи, стараясь ступать не на каждую шпалу подряд, а через одну. Это требовало известной сосредоточенности, и Похвистенко несколько отвлекся от невеселых мыслей о минувшем дежурстве.

Последнее время его все чаще посылали дежурить на восточную окраину поселка, где располагались большие фуражные склады. Молва приписывала этому месту худую славу: говорили, что фураж подворовывают. Во всяком случае, на соседних с Галаховкой станциях задерживали спекулянтов с таким точно фуражом, какой был на складах. Поступило распоряжение усилить охрану. И Семена Похвистенко направили туда как опытного милиционера.

— Смотри в оба и чуть что — сразу докладывай! — напутствовал начальник.

А о чем было докладывать? Вот и сегодня, за всю ночь всего два происшествия. Но… каких!

Чья-то взбалмошная курица устроилась ночевать на высокой развесистой березе. Потом ей там не понравилось. Она слетела с березы, угодила в провода железнодорожной связи и запуталась в них. Перезвон проводов встревожил стрелочницу и привлек внимание Похвистенко. Пришлось ему карабкаться по столбу и вызволять обезумевшую от страха хохлатку…

Второе происшествие оказалось таким же пустяковым. Уже за полночь известный в поселке забулдыга Костя-бондарь возвращался домой. Но, сойдя с железнодорожного полотна, он почему-то не свернул в проулок, где стояла его полуразвалившаяся хибарка, а направился прямо к фуражным складам. Сторожа усмотрели в нем злоумышленника, скрутили ему руки, подняли крик. К счастью, никакой беды не произошло: пойманный не сопротивлялся, и ни одна заржавленная берданка не выстрелила.

Когда Похвистенко подоспел к месту происшествия, Костя-бондарь лежал на земле, спеленатый как ребенок.

Похвистенко сразу узнал бондаря.

— Развяжите его, — приказал он.

Костя-бондарь встал, огляделся вокруг и заметил Похвистенко.

— А, это ты, Сеня Свист, — миролюбиво сказал он. — Отведи-ка меня, братец, домой.

Сеня Свист — такой кличкой окрестила Семена Похвистенко галаховская шпана. И эта кличка не обижала милиционера — Свист так Свист. Хотя в глаза, кроме пьяного Кости-бондаря, так его никто не называл.

— Ну что ж, потопали, хлопец! — добродушно сказал он и подхватил бондаря под руку.

Они пошли. Костя-бондарь вяло переставлял ноги и сонно мотал головой.

— А тебе, хлопец, видать, фуражу отведать захотелось? — спросил Похвистенко.

При слове «фураж» бондарь оживился, поднял голову и с пьяной твердостью выговорил:

— Именно! Фуражу! Потому что кто я, Сеня? Скотина, натуральная свинья то есть. И потреблять должен фураж. Исключительно! А она меня холодцом потчует и мочеными яблоками…

Костя-бондарь остановился и погрозил кулаком оставшемуся в стороне поселку:

— У, злыдень! За два бочонка трешку сунула! Да в них нектар надо собирать, а не капусту солить, их Костя-бондарь сработал!

Оратор умолк и снова устало склонил голову. Лишь у самой калитки он жалобно попросил:

— Слушай, братец, у тебя глотнуть ничего не найдется?

— Ничего у меня не найдется. На дежурстве я.

— И этого самого нет?..

— Чего этого самого?

— Ну, фуража, про который ты говорил. Чевой-то закусить хочется.

— Топай, хлопец, домой. От жены закуску получишь.

С этими словами Похвистенко легко подтолкнул Костю-бондаря в калитку, а сам отправился обратно на свой пост.

«Так вот, о чем прикажете докладывать? — думал, шагая по шпалам, рядовой Похвистенко. — О Косте-бондаре? Или, может быть, о курице, устроившей переполох на переезде?» Чтобы над ним, не имеющим ни одного служебного проступка милиционером, потом все отделение смеялось?

Похвистенко шел по насыпи, и картина зарождающегося дня не радовала его. Не веселили взгляд свисавшие к самым крышам нежно-зеленые ветви плакучих березок. Не ласкало слух щебетанье лесных птах, начинающих свой трудовой день ранним утренним концертом. Где-то слева оглушительно щелкал пастушеский бич — выгоняли стадо. «Моя старуха тоже поднялась, козу в поле повела», — подумал Похвистенко.

Иногда ему приходилось отступать в сторону, пропуская поезд, и тогда из-под ног с шумом сыпалась щебенка. Но грохот проносящегося товарняка заглушал и этот шум, и щебетание птиц, и мычание стада. А потом снова наступала тишина, только мелко-мелко дрожали рельсы.

Вдруг справа от себя милиционер услышал какой-то плеск. Откуда тут взялась вода? Потом он вспомнил, что прошедшие недавно первые весенние дожди образовали возле самой насыпи болотце. Наверное, птицы, — решил Похвистенко и замедлил шаг. У него создалось впечатление, что плещется утка. Но уток в поселке не было, это он знал твердо. Наконец из-за лозняка показалось само болотце. С краю, примостившись на камнях, нагнулся над водой человек и что-то полоскал. Присмотревшись, Похвистенко увидел: человек полощет снятую с себя рубаху. Сиреневая майка отчетливо обрисовывала худые, костлявые плечи. Рядом на траве лежал нож, тускло поблескивавший в предрассветных сумерках.

Похвистенко стал осторожно спускаться с насыпи.

Услышав шум, человек вздрогнул и поднял голову. На Похвистенко глянуло курносое конопатое лицо Васьки Рваного — внука бабки Гриппки, рыночной торговки и скандалистки, каких свет не видал. Сам Васька тоже не отличался ангельским характером, был первым забиякой в поселке, за что и получил свое прозвище. Его одежда, регулярно повреждаемая противниками, всегда была в большом беспорядке. Но серьезных проступков за Васькой до сих пор не числилось. Что же натворил он сегодня ночью? Участвовал в поножовщине?

— Ты что тут делаешь? — спросил Похвистенко.

— Не видишь, что ли? Решил побаниться с утра пораньше, — ответил Васька. — Аль не нравится? — и потянулся за ножом, чтобы спрятать его.

Милиционер на секунду опередил движение Васьки, схватил нож и сунул в планшет.

— Не балуй, хлопец! — строго сказал он.

— Да ты, Свист, видать, по мою душу явился? Уже стукнул кто?

— Не болтай, чего не понимаешь! — опять строго пресек его Похвистенко. — Скажи лучше, что натворил?

— Человека списал в расход, вот что!

— Болтай поменьше!

— Не веришь? Пойди тогда на дачу к Корабельщику и посмотри, какой у него видик!

Похвистенко не верил своим ушам. Чтобы Васька Рваный решился на такое тяжкое преступление, как убийство, — этого он себе представить не мог. И потом, кто жертва? Человек, который и мухи не обидит.

Прозвищем «Корабельщик» улица наделила тихонького, смирного старичка Мизандронцева. Его старуха целыми днями копошилась в огороде, а сам он плел верши и носил их на базар. Но в здешних местах, лишенных быстрых рек с глубокими заводями, такой товар не находил сбыта. Тогда кто-то из сердобольных соседей посоветовал Мизандронцеву плести не верши, а корзины. И дела у старика сразу пошли в гору — корзины нужны были всем: и садоводам, и огородникам, и грибникам. Старика признали, некоторые даже приходили к нему с заказами на дом. Со всеми он был тих и приветлив.

Единственная странность, какую за ним замечали, — старик любил поговорить о кораблях — на тему, мало волновавшую вполне сухопутных обитателей Галаховки. За эту странность он и получил свое прозвище. И вот, если верить Ваське, Корабельщика не стало.

— Нечего мне тут с тобой болтать, — решил Похвистенко. — Пойдем в отделение.

Васька натянул на себя мокрую рубашку с растекшимися бурыми пятнами крови и покорно зашагал рядом с милиционером.

Путь предстоял неблизкий. Когда они дошли до отделения милиции, уже рассвело. В приемной толпились люди.

— Слышал, Похвистенко, новость? — встретил его вопросом дежурный. — Дерзкий налет на дачу Корабельщика. Старик тяжело ранен и сейчас без сознания. Там, — и он показал на дверь кабинета, — уже товарищи из Москвы.

— А вот и налетчик, — ответил Похвистенко, указав дежурному на Ваську, и повел его прямо к начальнику.

Так закончилось это, поначалу не обещавшее ничего серьезного дежурство рядового милиции Семена Похвистенко.

Допрос начался сразу же. И в самом его начале Васька Рваный сделал такое по меньшей мере странное заявление:

— Прошу записать, что нападение на гражданина Мизандронцева Степана Егорыча, по прозвищу «Корабельщик», совершено мною исключительно по идейным мотивам. Буржуев надо экспроприировать.

Следователь из Москвы удивленно переглянулся с начальником Галаховского отделения милиции, но показание Васьки Рваного записал.

ГЛАВА ПЕРВАЯ, где уточняется географическое положение Галаховки, дается краткий исторический очерк и сообщаются кое-какие сведения об ее административном статуте

Есть на карте нашей страны географические пункты, навсегда вошедшие в отечественную историю и в молву, подчас именуемую фольклором.

Не надо быть гурманом, чтобы отличить по вкусу нежинский огурец от любого другого.

Вяземские пряники среди себе подобных не имеют равных.

Тульским самоваром гордится любая русская семья.

И даже о миргородской луже наслышан каждый.

Но скажите мне, пожалуйста, почему слава и известность выпали на долю этих городов, а не иных прочих? Почему именно в Нежине впервые додумались вывести на огородах эдакое пупырчатое чудо, несравненный закусочный деликатес? Почему некий кондитер должен был испечь свой первый пряник именно в Вязьме? Или медник отковать знаменитый ныне повсюду самовар в Туле? И, о боже, отчего, наконец, каждый раз, обходя стороной лужу, мы невольно сравниваем ее с той, которую увидел в тихом Миргороде Николай Васильевич Гоголь?

Естествоиспытатели, философы, историки и социологи скажут, что все явления в мире имеют причинную связь. Эту глубокую, но несколько туманную мысль можно выразить и такой простой формулой: если бы у человека не возникла потребность в чаепитии, не было бы и самовара. А может быть, и такой: в недалеком прошлом лужа занимала в быту людей настолько большое место, что рано или поздно она неизбежно должна была воплотиться в художественный образ.

И все же такое краткое объяснение явно недостаточно, когда мы говорим о Галаховке и сыгранной ею роли в истории, которой посвящена эта повесть. Следовательно, необходима более подробная характеристика данного населенного пункта, коль скоро он попал в сферу нашего внимания. Итак, мы начинаем.

Географическое положение. Если вы выйдете на платформу одного из самых оживленных вокзалов Москвы и обернетесь лицом к юго-востоку, то увидите множество электричек, уходящих в этом направлении. Смело садитесь в любую из них, и она прямо доставит вас в Галаховку. Перед тем как садиться, следует, конечно, приобрести билет. Проталкиваться к выходу надо заранее, иначе не выберетесь из вагона: электричка стоит одну минуту. Но может случиться и так, что вы двинетесь в Галаховку с далекого востока. Тогда надо садиться в поезд, направляющийся на северо-запад.

Таким образом, мы достаточно точно определили географическое положение Галаховки: она находится между востоком и западом, на линии, соединяющей центр России со Средней Азией. Расстояние до Галаховки: от Москвы — десятки, а от азиатских горных вершин и плато — тысячи километров. Каждому ясно, что ехать в Галаховку из Москвы предпочтительнее, чем, например, из Ташкента, Алма-Аты или Фрунзе. Вероятно, поэтому поезда с востока здесь не останавливаются, а путник из далекой Азии, достигнув столицы, совершает попятное движение. И попадает в Галаховку так же легко, как житель Черемушек, Разгуляя или Сретенки.

Природные условия. Местность, на которой расположена Галаховка, — равнинная. Горных хребтов, пиков и каньонов нет, если не считать нескольких оврагов, впрочем, приспособленных галаховцами для хозяйственных нужд: выпаса одомашненных коз и разведения картофеля террасным способом. Высота над уровнем моря ввиду отдаленности последнего никогда не определялась.

Между тем Галаховка имеет выход к морю, поскольку ее восточную часть прорезает речка Македонка. Та соединяется с Пехоркой, Пехорка впадает в Оку, Ока — в Волгу, а оттуда, как известно, лежит открытый путь во многие моря и океаны. Так что при желании галаховцы могли бы обзавестись собственным морским флотом, но ограничились пока флотилией прогулочных шлюпок, курсирующих по озеру, имеющему, впрочем, искусственное происхождение.

Полезных ископаемых не обнаружено, хотя девять десятых территории Галаховки вскопано и перекопано, и тут сотни раз проводилось глубинное бурение с целью устройства артезианских скважин.

Климат Галаховки обычный: летом — жарко, зимой — холодно. Температурных колебаний в различных частях поселка не отмечено: если зной, то со всех пот льет градом; если мороз, то у всех зуб на зуб не попадает. Такая демократичность погодных условий составляет предмет гордости галаховцев. Осадков выпадает много и, как показали многолетние наблюдения, исключительно в виде дождя и снега.

Флора довольно разнообразна: деревья, кустарники, трава, культурные растения. Замечено, что последние с каждым годом все увереннее вытесняют дикую растительность, и это свидетельствует о разумной, целенаправленной деятельности галаховцев.

Население. Основная масса населения Галаховки состоит из галаховцев. Это чаще всего люди крепкого сложения, высокого роста, стройные, с густой русой шевелюрой. Но встречаются среди них и тщедушные, худые или, наоборот, страдающие полнотой, а также другими физическими недостатками — хромотой, искривлением позвоночника, плоскостопием. Нередки среди них коротышки, а также шатены, брюнеты и абсолютно лысые. В обычае галаховцев селиться семьями, для чего они строят дома, окружают их так называемыми усадьбами.

По последней переписи коренное население Галаховки составляет 27 тысяч человек. Особой разновидностью ее обитателей являются дачники. Они ни в чем не похожи на аборигенов, ведут отличный от них образ жизни и заслуживают специального описания, которое и последует позже. А пока скажем, что их пребывание в Галаховке бывает кратковременным, не более трех месяцев подряд, однако накладывает заметный отпечаток на весь круглогодовой цикл жизни поселка. И не мудрено, поскольку на одного коренного жителя, даже грудного младенца, приходится по одному, а то и по два дачника. О них думают, их вспоминают даже в лютую стужу, когда началом дачного сезона и не пахнет.

— Помнишь, Раиса Петровна, как я позапрошлой весной ногу подвернула? Рано это было, дачники еще не приехали.

Раиса Петровна помнит. Как же ей не помнить, если у нее самой в ту пору, как раз перед появлением первых дачников, радикулит разыгрался…

— Так ты представляешь, до сих пор у меня нога ноет. Надо будет, как только приедет на лето к бабке Гриппке ее хирург, опять ему показаться…

Краткий исторический очерк. Галаховка возникла в 1885 году, через двадцать четыре года после отмены крепостного права. Возможно, вульгарные социологи усмотрели бы между этими столь различными по своему характеру событиями прямую связь. И расценили бы тот факт, что разночинный люд основал поселение для летнего отдыха и времяпрепровождения как смелый вызов латифундиям и их владельцам, еще цеплявшимся за остатки былых привилегий. Но во всяком случае появление простейших построек, как теперь говорят — дачного типа, по соседству с пышными помещичьими усадьбами носило определенный оттенок бунтарства. Видимо, физиономии проезжавших мимо владетельных князей и вельмож не раз презрительно кривились при виде этих жалких хибарок и их обитателей. Тех самых, что пытались разводить на неухоженной земле тюльпаны и гортензии, руководствуясь советами, почерпнутыми во французских журналах.

Нашлись, однако, люди, которым дачное дело пришлось по вкусу. В отличие от брезгливых вельмож, они учуяли в нем, если выражаться по-современному, неплохой бизнес. Стараниями предприимчивых купчиков и прасолов Галаховка отстраивалась и приобретала вполне благопристойный вид. От врачей, мелких служащих, артистов, учителей требовалось только одно — давать деньги. И они давали деньги за право пить по утрам парное молоко, собирать цветочки, ловить бабочек, играть на расчищенных площадках в крокет. Галаховка-дачная расширялась и процветала.

Но началась война, пришла революция, за нею новая война, теперь уже гражданская, и людям стало как-то не до крокета. Одни дачи стояли заколоченные досками, в других спешно устраивались приюты для ослабленных голодом детей. Галаховка обезлюдела…

И, возможно, она бы окончательно захирела, если бы ей не выпала другая судьба.

ГЛАВА ВТОРАЯ, рассказывающая о мелком дорожном происшествии, которое имело, впрочем, крупные последствия

Это был странный поезд, двигавшийся по дальней магистрали вопреки всем физическим и логическим законам. Если вычертить на листе ватмана график его движений, то он имел бы причудливый вид: состав то тащился со скоростью престарелого пешехода, то мчался во весь опор, будто зверь, преследуемый по пятам сворой быстроногих борзых. Случалось, он на всех парах проскакивал большие узловые станции и вдруг застревал на каком-нибудь безвестном разъезде. Поезд выбился из расписания — и этим объяснялось его странное поведение.

В те годы на железных дорогах страны бродило немало таких отставших и заблудших поездов. Они пропадали в пути неделями, их разыскивали, как разыскивают разбредшихся по степи телят. Ко времени, когда они прибывали в пункт назначения, у поездной бригады успевали отрастать пышные бороды, а у исхарчившихся пассажиров во все стороны выпирали ребра.

Таким вот поездом и ехал в Москву Матвей Канюка со всем своим семейством. Ехал уже шестые сутки, оставив позади отчий кров, родной хутор и весь привычный с детства мир.

За свою почти сорокалетнюю жизнь Матвей Канюка прошел две школы. Одна была обычной, городской, в которой Матвей научился читать и писать, познакомился с частями света, зазубрил закон о сообщающихся сосудах и твердо усвоил, что der Tisch — по-немецки стол, а der Stuhl — стул. В этой школе, неизменно на последней парте, всегда на последней, расположенной у самой стены, Матвей просидел семь лет. Единую городскую семилетку в те времена было модно называть школой жизни. Но юный Канюка так ее не воспринял. И, выйдя из школы, продолжал усердно брать уроки у окружающей действительности, памятуя, что учиться никогда не поздно. Во всяком случае спешить с завершением образования не след. Может быть, сказались наставления отца, Лазаря Канюки, постоянно твердившего сыну:

— Поперед батьки в петлю не суйся!

Поезд замедлил без того неторопливый ход и со скрипом затормозил. До Москвы оставалось тридцать с небольшим километров. Пассажиры уже уложили вещи, оделись и теперь сидели на чемоданах, сундуках, узлах в ожидании встречи с загадочной шумной столицей. Встреча эта пугала неизвестностью. Бесконечные дорожные разговоры о московском жулье, о сумасшедшем уличном движении в городе городов подогрели уже кипевшие страсти. Канюки условились: что бы ни случилось, твердо держаться одного пункта — Казанского вокзала, который к тому же, по всем расчетам, должен был служить и временным прибежищем семьи.

Утомленный длительным бездействием, Матвей Канюка решил выйти из поезда, чтобы немного размяться, предварительно повторив жене еще раз строгие наставления относительно вокзала.

Дощатая платформа, усеянная подсолнечной шелухой, была пустынной. Выскочившие из вагонов пассажиры бежали по переходному мостику на рынок, в надежде перехватить что-нибудь съестное. Пошел туда и Матвей. На рынке продавали плетеные корзины, мочала, березовые веники, махорку, какой-то железный хлам. Картофельная мука, клюква, подсолнух, тощее лежалое сало — все бралось с боя.

Матвей обошел рынок и заглянул в мясные ряды. Лавки пустовали. Многие из них были заколочены, на других зияли разбитые окна. Дверь одной лавки хлопала на ветру. Матвей зашел внутрь. Посредине стоял в два обхвата деревянный брус для рубки мяса. По стенам были прибиты мощные крюки, где когда-то висели мясные туши, толстый дубовый прилавок покрыт оцинкованным железом, потускневшим и покрывшимся, как изморозью, белесыми пятнами. Добротно сделанные полки и шкафчики располагались в удобной последовательности и как раз на такой высоте, что среднего роста человек не должен был ни тянуться до них на цыпочках, ни нагибаться.

«Хороший хозяин тут работал», — отметил про себя Матвей. Он подошел к прилавку, провел пальцем по его холодной поверхности и глянул в разбитое окошко. Поезда у перрона не было.

Когда Канюка выскочил на платформу, хвостовой вагон уже миновал ее добрую половину. Канюка изо всех сил бросился вдогонку. Платформа скоро кончилась, и Канюка бежал по шпалам. А поезд все уходил и уходил.

Опомнился Канюка уже у выходной стрелки. Глухо гудели рельсы, уходящий поезд казался все меньше и скоро превратился в крохотную точку. Отдышавшись, Канюка огляделся вокруг. Справа от насыпи за покосившимся забором стоял мужичонка с лопатой в руках.

— Куда бежишь, дурень? — миролюбиво спросил он. — Скорый обскакать хочешь? Так у тебя для того кишка тонка!

Матвей спустился с насыпи и подошел к забору.

— Как же мне теперь быть, милейший? — обратился он к мужичонке. — Как до Москвы добраться?

— И доберешься, никуда твоя Москва не денется. Вот в четыре дачный пойдет, на него и садись.

У Матвея отлегло от сердца. Он вытер ладонью вспотевший лоб и присел на ствол поваленного у забора дерева.

— Слышь-ка, отставший пассажир, у тебя закурить не найдется?

Матвей пошарил в кармане и молча протянул вышитый кисет со знаменитой моршанской махоркой. Сам он не курил, но всегда держал при себе табак. Этому тоже научил сына старый Лазарь.

«Угостить табачком — не велика услуга, — говорил отец, — а и она зачтется».

Мужичонка закурил и поинтересовался:

— Откуда путь держишь?

— Издалека! — не пускаясь в подробности, ответил Матвей. — А вы что же, местный житель будете?

— Местный, местный, язви ее мать, — сказал мужичонка. И словоохотливо пояснил: — Прошлой весной хозяйку пришлось похоронить. Детей в приют определил, а теперь вот хозяйствую, как бобыль, язви ее мать.

И мужичонка с ненавистью вонзил лопату в землю. Вскопал он самый пустяк, огромный огород с остатками порыжевшей прошлогодней ботвы лежал еще не тронутым. Матвей окинул его взглядом и подумал: если засадить хорошими семенами да уход дать, осенью можно собрать двадцать — тридцать мешков картошки. «И самим на зиму хватит, — привычно определил он, — и пару кабанчиков выкормить можно». Внезапная мысль обожгла его.

— Послушайте, милейший, а вы не хотите продать ваше хозяйство?

Мужичонка опешил и от неожиданности даже заморгал. Ему эта мысль никогда не приходила в голову. А ведь это как раз то, что ему нужно! Эх, мать честная! Отвязаться от всей этой поехавшей вкривь и вкось рухляди, от этого ненавистного огорода и махнуть куда-нибудь в дальние края, где, по слухам, деньгу лопатой гребут.

— Продать?.. — еле сдерживая внезапный прилив радости, повторил мужичонка. — Отчего же не продать, если цену дадут настоящую. У нас ведь места здесь золотые!

Но последнее, конечно, было сказано для красного словца. Какое уж тут золото, если хочется бежать от него без оглядки!

— О цене можно договориться, был бы товар, — спокойно заметил Матвей.

«Мать честная! — опять внутренне возликовал мужичонка. — Вот оно счастье подвалило! Только протяни руку и бери!»

— Вы все ж-таки, гражданин, всурьез или шуткуете? — еще не веря в открывавшиеся заманчивые возможности, переспросил мужичонка. И тут на него тоже снизошло наитие: — Если всурьез, тогда с вас задаток полагается.

Матвей сунул руку под пальто, отстегнул большую английскую булавку и вынул из пиджачного кармана бумажник. Неторопливо отсчитал пять червонцев и протянул оторопевшему хозяину землевладения.

— Этого пока хватит? А завтра утром жди меня с семьей.

Такая решительность тоже была в духе папаши Лазаря, не раз наставлявшего сына:

«Если задумал большое дело, — не мелочись!»

А предстоящая сделка была для Матвея Канюки не просто большим делом: от ее исхода зависела вся его дальнейшая жизнь.

Получив деньги, мужичонка остервенело кинул к крыльцу лопату, поправил съехавший набок картуз и, повеселев, сказал:

— Пойдемте, уважаемый, я вас провожу.

И, закрывая калитку, скептически оглядев покосившиеся строения, пустынную усадьбу, сказал:

— Супруга-покойница этот хомут на меня надела. А теперь и освободила, сердешная, пусть земля ей будет пухом!

Мужичонка истово перекрестился, и они взобрались на насыпь. Шагая по шпалам, то отставая, то забегая вперед, мужичонка без умолку лопотал о красотах здешних мест, о выгодности крестьянского ремесла, о том, что на этих землях хозяйство может расти как на дрожжах… Но Матвей плохо слушал своего спутника. Он прикидывал, правильное ли принял решение и одобрил ли бы его действия старый Лазарь.

На дачном поезде Матвей добрался до Москвы. Столичный вокзал поразил его громадностью и многолюдностью. Что-то подобное видел он в степном городе У-ске, где ему доводилось бывать уже взрослым в дни больших престольных праздников.

Долго бродил Матвей из зала в зал, перешагивая через спящих прямо на кафельном полу людей, пока в одном темном углу, около источающих густой пар кипятильников, не обнаружил семью. Дети, разметавшись на узлах и баулах, безмятежно спали, а жена Агния Леонидовна, усевшись рядышком с ними, бдительно несла неусыпную вахту.

Увидев Матвея, она всхлипнула:

— Я так и знала, так и знала, что кинешь нас, как кутят. Пропали мы, совсем пропали!..

— Не реви, дура, — остановил ее Матвей. — Я дом купил. Завтра же и въедем под свою крышу.

Наутро они погрузились в вагон дачного поезда и добрались до той станции, где Матвей отстал от поезда. Понадобился всего один день, чтобы оформить в поселковом Совете купчую. И семейство Матвея Канюки навсегда осело в Галаховке…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, повествующая о кооперативном плане и его своеобразном преломлении в конкретных исторических, географических, а также экономических условиях Галаховки

Многие семьи снимались тогда с насиженных мест.

Их несло по широким стальным магистралям, будто прошлогоднюю сухую листву, словно преследуемые упорным ветром кусты перекати-поля. Они брали с бою перегруженные составы, штурмовали большие узловые станции и захудалые полустанки, доводя сбившихся с ног, охрипших от бесконечных перебранок железнодорожников до полного изнеможения. Лавина была неудержима и абсолютно неуправляема. Никогда нельзя было определить, куда повернет она: потянется ли с запада на восток или вдруг, словно повинуясь чьей-то прихоти, резко изменит направление и устремится на север. Прогнозирование пассажирских перевозок в этих условиях становилось делом столь же малоэффективным, как гадание на кофейной гуще. Да и редко кого тогда занимало это прогнозирование. Забота была другая: справиться с неизвестно по какой причине возникшим всесокрушающим потоком пассажиров.

Нынешним путникам, отправляющимся в плацкартных, купейных и мягких вагонах, полезно было бы знать, что в описываемые нами времена железнодорожный сервис был поистине сведен к минимуму. И включал только два вида услуг:

а) пассажиру обеспечивалось жесткое место и

б) ему предоставлялась возможность бесплатно получать в пути кипяток.

Что касается жесткого места, то это надо понимать не в переносном, а в буквальном смысле слова. Если бы в то время кто-нибудь потребовал у проводника матрац, накрахмаленную простыню, белоснежный пододеяльник, проводник решил бы, что пассажир определенно не в себе. Да и само жесткое место не имело тогда четких координат. Оно могло оказаться и под нижней лавкой, у батареи отопления, и на самой верхотуре, где нынче мирно дремлют, покачиваясь, кофры из красивого голубого, розового и черного пластика.

Не так просто обстояло дело и со второй услугой. Чтобы обеспечить всеобщее чаепитие, следовало на очередной станции мчаться в тот конец перрона, где стояла будочка с надписью, исполненной иногда еще с соблюдением правил старой орфографии: «Кипятокъ».

Целая индустрия поставляла проезжающим этот фыркающий и обжигающий продукт первой необходимости. Но и потреблялся он в количествах совершенно неимоверных. Жаль, не сохранилась статистика того времени. Она бы показала, что по количеству поглощаемого кипятка на душу пассажира в конце двадцатых годов мы уверенно занимали первое место в мире!

Но чьи все-таки желудки и души согревал тогда добрый кипяточек? Кто пробавлялся им, трясясь на вагонной полке и с тоской вспоминая домашние разносолы?

Это были разные люди, но среди них встречалось немало и таких, как Матвей Канюка.

Период нэпа к тому времени официально считался закончившимся. Прекратили существование концессии, позакрывались тресты и фирмы со смешанным капиталом, частные фабрички и торговые заведения. Но остались бывшие хозяева и хозяйчики, со скрежетом зубовным уступившие свои позиции, но не утратившие надежд на лучшее будущее и сумевшие припрятать кое-что из накопленных богатств.

Коллективизация была повой грозной бурей, обрушившейся на них. «Ликвидируем кулачество как класс!» — гремело над их головами. Это было пострашнее фининспектора с налогами и ликвидкома, описывавшего станки на полукустарных фабричонках. Сегодня берутся за куркулей, за «крепких» хозяев, а завтра могут добраться и до них, бывших суконщиков, кожевников, лесоторговцев. Ведь если хорошенько разобраться, то к какому классу их можно отнести? Не к пролетариям же!

Тогда вот и покинули они теплые гнезда, тогда и понесло их по разным путям-дорогам…

Поток не может быть бесконечным. Где-то сила инерции ослабевает, и он, подобно волне, достигнув песчаной отмели, растекается мелкими ручейками, оставляя после себя пену и мусор. Галаховка оказалась именно такой отмелью.

Только, в отличие от обычных отмелей, она была защищена обильной порослью хвойных и смешанных лесов, что составляло дополнительное удобство для поселенцев, не желавших, по понятным причинам, обосновываться на виду у всех. Колонизация Галаховки шла быстрыми темпами. И вскоре она уже представляла собой довольно крупное поселение, раздавшееся вширь по обе стороны пересекающей его железной дороги.

Но, кажется, пора нам от общих рассуждений перейти к конкретным событиям и посмотреть, как они развивались дальше.

Матвей Канюка собрал с прилавка кости, остатки мяса, помыл руки в рукомойнике, снял фартук и хотел уже захлопнуть витрину, как кто-то постучался в лавку.

— Кто там? — спросил Канюка и, на всякий случай пододвинув к себе остро отточенный топор, откинул крюк.

Вошел человек. Его можно было принять за рыночного контролера, за агента угрозыска, за фантазера наконец. Им он и оказался.

— Товарищ Канюка, — сказал человек, — я пришел сюда, чтобы исправить оплошность местных властей. Наблюдая за вашей работой, я пришел к заключению, что Галаховка еще никогда не имела такого отличного мясника, как вы. Я поздравляю вас. Виват! Правда, работаете вы несколько грубовато. Пересортица мясопродуктов — прием, достаточно хорошо изученный торговой инспекцией…

Чего вы хотите?

— Дать добрый совет.

— А кто вы такой, чтобы давать мне советы?

Человек, не говоря ни слова, протянул визитную карточку. На ней значилось:

«КАЙ ЮЛЬЕВИЧ ДИОГЕНОВ, исследователь-социолог, лектор-общественник.

Адрес: Галаховка, Б-16, до востребования»

— Ну и что? — спросил Канюка, прочитав карточку.

— Ну и ничего, — ответил Диогенов. Потом окинул взглядом лавку, отыскал табуретку и, небрежно смахнув с нее пыль, присел. — А вы всех посетителей встречаете так неприветливо?

— Ко мне сюда никто не заходит, — угрюмо пробурчал Канюка.

— И зря! Зря вы чураетесь общения с людьми, Канюка. Не знаю, пришлось ли вам познать хотя бы начала естественных наук. Но если бы вы даже поверхностно познакомились с трудами Дарвина, то на всю жизнь усвоили бы, что человек — существо коллективное. Отшельники, анахореты — это ведь из легенд, из литературы. В жизни люди держатся друг друга, они образуют сообщества.

— Вы что, в шайку меня хотите втянуть? Так не на такого напали!

— Какая профанация, какой утилитаризм! — воскликнул Диогенов, театрально заломив руки. — И вот ради таких тупиц, ради таких примитивных субъектов просветители прошлого придумывали теории лучшего социального устройства жизни на земле и шли за эти теории на казнь!

— А вы не ругайтесь! — предупредил Канюка. — В ругани нет толку, она до добра не доводит!

— Во-первых, в беседе с вами я употребляю общепринятые литературные термины. А во-вторых, цель моего визита — закончить беседу мирным соглашением. Вы слышали что-нибудь о кооперативном плане?

— Это про колхозы, что ли? Слыхали и видали!

— Я предполагаю, что какое-то из этих коллективных сельских хозяйств в свое время сильно вам помешало. Но нельзя ожесточаться против идеи кооперирования вообще. Вы где живете?

— Откупил тут у одного чудака развалюшку, в ней и живу!

— А зря!

— Опять зря? Что же мне, в общежитие идти?

— Не надо в общежитие, надо в кооператив идти. Чтобы жить по-человечески! Кстати, вы это заслужили…

— Откуда вам знать, что я заслужил и чего не заслужил?

— Откуда я знаю, скажу попозже. Но знаю твердо: юность ваша была нелегкой. Киргиз-кайсацкие степи — одна из самых суровых природных зон нашей страны. Летом — суховеи, зной, зимой — вьюги, метели. Заключение торговых сделок в такой дикой глуши — дело совсем не простое. Особенно если нужно купить не крынку молока, а целую отару овец или стадо молодых бычков, самою судьбою предназначенных на убой. Особенно если купить надо по дешевке, правда, отметив затем сделку обильной трапезой. Справедливости ради должен сказать, что все эти суровые условия вы выдерживали блестяще и мясное дело вашего отца Лазаря Порфирьевича Канюки процветало. До определенного времени, конечно, когда вы, прибыв в известные вам степи, столкнулись не со знакомыми кунаками-баями, а с колхозом.Да и ваше собственное фамильное мясное дело пришлось свернуть, поскольку оно не вписывалось в окружающий колхозно-совхозный пейзаж…

— А как вам стало известно о делах моего отца? Вы, часом, не следователь?

— Нет, я, часом, обыкновенный читатель. И познакомился однажды со статьей в областной газете, под довольно трафаретным заголовком «Крах фирмы Канюки». Это было давно, но статья мне почему-то запомнилась. И я пожалел тогда об этом столь хорошо налаженном деле…

Канюка тяжело вздохнул:

— Да, было дело! А как вы догадались, что я отношение к нему имел?

— Видите ли, товарищ Канюка, угадывание — моя профессия. А в данном случае дело было совсем несложным. Когда я увидел за витриной вашего торгового заведения табличку: «Продавец М. Л. Канюка», я сразу понял, что встретился не просто с человеком, носящим редкую фамилию. А именно с тем Канюкой, который когда-то носился по киргиз-кайсацким степям на горячем скакуне и, может быть, даже отбивал чужие гурты. Бывало такое?

— Вы и о том пронюхали? — вместо ответа спросил Канюка. — Тогда скажите, какой шайтан прислал вас ко мне? Кому понадобилось опять в моей душе копаться? Собираетесь донести на меня в поселковый Совет?

— Не драматизируйте положение, Канюка. Мы просто мирно беседуем. Может быть, чуть-чуть откровеннее, чем это принято между людьми, которые только что познакомились друг с другом.

— Хватит с меня таких бесед. Сыт ими по горло. Сюда вот добрался, подумал, что все концы обрезал…

— Ошибаетесь, дорогой Канюка, главные испытания еще впереди.

— Нет уж, с меня хватит! Измотался, устал я. Если вы хороший человек, уходите и оставьте меня в покое. Хотите верьте, хотите нет, но там, у отца, я всегда думал о такой лавке. И, вернувшись из степи, пропадал все время на бойне, вертелся вокруг мясников. Настоящие они люди! Я, сын хозяина, им завидовал.

— Гм… раздвоение души у сына преуспевающего негоцианта… Вы, случайно, Достоевского не читали?

— Не читал. Наше дело газетки просматривать, — снова поскучнел Канюка.

— Я так и думал. Однако оставим пока классическую литературу в покое. И вернемся к теме, от которой мы несколько отвлеклись. Так как вы относитесь к кооперативному плану?

— Не желаю никакого кооператива. Я отсюда никуда не хочу уходить.

— А вам и не нужно уходить. Вы по-прежнему будете стоять у своего любимого мясного прилавка, — сказал Диогенов. — Тем более, что вы о нем так долго мечтали. И вообще, Матвей Лазаревич, я доволен, что не ошибся в своих предположениях. Вы неиспорченный человек. Так поверьте моим объективным научным прогнозам: будущее принадлежит кооперации.

Этот довольно странный разговор в мясной лавке на уже опустевшем галаховском рынке затянулся. Местный сторож, пристроившийся на уютном крылечке магазина, досматривал уже вторую или третью часть многосерийного сна, когда собеседники наконец разошлись. И, видимо, обо всем договорившись.

Во всяком случае, когда хозяйки пришли на утро к известной нам лавке за сахарной косточкой для наваристых щей, там висела записка, извещавшая о болезни продавца. Лавка была закрыта три дня. Все это время Канюка провел в Москве, обходя разные учреждения, конторы и советуясь с опытными людьми. А утром четвертого дня, проходя по улицам, галаховцы увидели на заборах свежее объявление:

«К сведению граждан!

С разрешения Мособлжилуправления в поселке Галаховка создается дачный кооператив. Желающих просят обращаться за справками к продавцу мясной лавки М. Л. Канюке, на рынке.

Инициативная группа».

Это ничем другим не примечательное утро и можно считать Рубиконом, перейдя который, галаховцы вступили в новую, еще неведомую им эру дачно-кооперативной жизни…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, целиком посвященная дачникам, как таковым

Мы уже, помнится, успели сообщить читателю, что было такое золотое время, когда Галаховка славилась исключительно как девственно чистая дачная местность, не тронутая грубой рукой промышленного прогресса.

Не спеша крутилась порядочно заезженная пластинка граммофона, высунувшегося широкой трубой в открыта окно дачи. Люди медленно вышагивали по прогулочной дорожке, стараясь вдохнуть наиболее денные порции воздуха, густо настоянного на хвое елей и сосен. Где-то сопку бродил околоточный «с селедкой» на боку и, вперясь в звездное небо, откровенно зевал. Он не понимал смысла и не находил никакого «смака» в этом бесцельном, с его точки зрения, хождении, обязательно повторяющемся из вечера в вечер.

— Шли бы спать, хилые, чего колготиться? — ворчал он, наблюдая за почти сомнамбулическим шествием разряженных дачников.

Однако этот променад был не единственным развлечением временных обитателей Галаховки. Попечением местных доброхотов в поселке открылся летний театр. На его освещенной газовыми светильниками сцене разыгрывались большие представления. Выступали смешанные вокально-драматические труппы, ставились пьесы, о которых теперь мало кто знает: «Обнаженная», «Мечта любви», «Жизнь игрока». Тут гастролировали артисты прославленных столичных театров, в том числе звезда тех времен г-жа Рощина-Инсарова.

Многие знаменитые люди того времени отдали дань природным прелестям Галаховки. Может быть, поворотным пунктом в ее судьбе явилась женитьба писателя Н. Т-ова на купчихе Корзинкиной. Вскоре после этого, возможно, морганатического брака г-жа Корзинкина объявила распродажу оставшихся ей в наследство от мужа — купца Корзинкина — земельных угодий по девять копеек за квадратную сажень. Таким образом были собраны средства, необходимые для довольно широкого образа жизни, который вел Н. Т-ов. У него гостили многие тогдашние знаменитости.

Кай Юльевич Диогенов узнал обо всем этом, листая в канун учредительного собрания членов дачного кооператива пожелтевшую от времени подшивку «Галаховского вестника», газеты, обслуживавшей в свое время не только жителей Галаховки, но и соседних поселков тоже дачного профиля. Он обдумывал свое предстоящее сообщение молодым кооператорам. Заинтересует ли их его рассказ о блестящей эре в культурной жизни Галаховки? Не слишком ли идиллическую картину он собирается нарисовать?

Диогенов сидел за столиком в уютной галаховской библиотеке, отпивал из принесенной с собой запотевшей бутылки минеральную воду и с удовольствием, не спеша рылся в справочниках и книгах. И наконец нашел то, что искал. Взял блокнот и сделал довольно пространную выписку из одного рассказа того же Н. Т-ова. Вот вполне реалистическая характеристика дачников, как таковых:

«За три месяца они наполнят чуть не до верха ямы всякою дрянью, набросают повсюду бутылок, сору и старых подошв; за лето они истопчут траву, обломают сучья посадок, выдергают и выбросят чужие скамейки и межевые столбы, они исчертят заборы непристойными надписями, вырежут на удочки и на тросточки вершины молодых деревьев и выловят рыбу из пруда; под осень они перебросят к соседям голодных котят, оставят на произвол судьбы собак и кошек, расшвыряют по канавам кучи камней, заготовленных для починки дорог, и уедут».

Да, это, кажется, подойдет. Такая сочная картина вполне уравновесит описание чинных вечерних променадов под звуки душещипательных романсов об отцветших в саду хризантемах… Диогенов внутренне улыбнулся и, довольный, поднялся из-за столика. Теперь он готов к докладу.

Собрание состоялось на усадьбе Матвея Канюки, достаточно обширной, чтобы вместить всех будущих кооператоров. Они уселись на покосившихся скамьях вдоль забора, используя его как опору, и просто на морковных грядках, благо в нынешнем году этот овощ не уродился. Докладчик держал речь из увитой диким плющом беседки, что придавало ему довольно импозантный вид.

Представил докладчика М. Л. Канюка. Несколько конфузясь из-за впервые выпавшей на его долю официальной миссии, он коротко сообщил, что к намерению создать в Галаховке кооператив власти отнеслись душевно, отвели участок, предоставили первоначальный кредит. Можно сказать, что кооператив уже существует, дело за паевыми, взносами.

— А теперь, — сказал Канюка, — о целях и задачах расскажет командированный к нам докладчик Кай Юрьевич.

Так с легкой руки Канюки не очень распространенное отчество «Юльевич», было переделано на привычное «Юрьевич». А сам Кай Диогенов от поправки почему-то воздержался.

Он красочно описал историю Галаховки. Ему было приятно видеть, что некоторые сведения из культурной хроники этого населенного пункта слушатели воспринимали с откровенным интересом, что называется открыв рот. Раздел же доклада, посвященный примерному уставу жилищно-строительного кооператива, был выслушан более сдержанно, а реакция на него была такой, какую и ожидал Кай Диогенов. Паевой взнос — сто пятьдесят твердых червонцев — произвел впечатление хитрого подкопа, куда заложена готовая взорваться мина.

Первой, вздрогнув с головы до пят, среагировала бабка Гриппка:

— Пойду-ка я поросенка покормлю.

Под разными предлогами «отваливались», как принято говорить в среде карточных игроков, и некоторые другие слушатели. Они решили, что учреждаемый ЖСК — не для них. А Диогенов между тем продолжал:

— Я кратко рассказал вам, друзья, о методах хозяйствования на исконных галаховских землях в недалеком прошлом. Теперь сюда приходите вы — кооператоры. Прежние жители Галаховки расхищали ее естественные богатства, а вы призваны их умножить. Вам придется на этой оскудевшей болотной земле строить и созидать. Но строить принципиально по-новому. Кооператорам следует избегать крайностей: не нужно ни лепить хибарки, ни возводить дворцы. Надеюсь, все вы знаете здешний «Теремок»?

Конечно, все видели это странное строение, именуемое на языке местных острословов «Теремком». Оно и до сих пор стоит на пригорке — если ехать из Москвы, с левой стороны от железнодорожной насыпи. В архитектуре «Теремка» причудливо переплелись совершенно различные стили. Портик решен как малая копия знаменитых Афинских Пропилеев, с каменными ступенями по правую и левую руку. Над ним возвышается светелка, выполненная в лучших традициях древнерусского зодчества. Есть тут и приемный зал, отдаленно напоминающий екатерининские апартаменты, и тесно прижавшиеся друг к другу каморки второго этажа, какие возводили бояре времен Алексея Тишайшего.

Это строительное чудо было порождением творческой фантазии некоего Кавалеридзе, человека, который неизвестно откуда приехал в Галаховку и отбыл из нее также в неизвестном направлении. Дело в том, что мимо уже подведенного под крышу строения однажды проезжало в поезде дальнего следования какое-то начальство, знающее толк в архитектурных делах и в источниках финансирования подобных строек. Начальство обратило внимание на архитектурный гибрид, и Кавалеридзе пришлось срочно эвакуироваться, искренне сожалея, что уже почти готовый замок нельзя упаковать в контейнер и отправить вслед за собой малой пассажирской скоростью. Прошло уже несколько лет, как исчез хозяин, а замок его стоит нерушимо.

— Вы знаете, между прочим, из какого материала он сложен? — задал вопрос Диогенов.

— Это силикатный кирпич, — сказал видавший виды Корабельщик.

— Совершенно верно. Но кирпич особенный, огнеупорный. Его вполне хватило бы на сооружение пода доменной печи, производительностью до тысячи тонн чугуна в сутки.

Пораженные слушатели молча переглянулись…

— А что значит соорудить такой дом в наше время? — продолжал Диогенов. — Это равносильно публичному оскорблению общественной морали. Это все равно, что набрать горсть песку и бросить его в лицо общественности. Жилища, которые вы будете строить, должны быть комфортабельны, гигиеничны, но и скромны. И в то же время их надо строить так, чтобы они могли впитывать дачников так же свободно, как губка впитывает соленую влагу морей и океанов. Ибо дачники станут тем планктоном, которым вы будете питаться…

— Это что же, выходит, мы должны стать живоглотами, акулами какими-то? — подал реплику огородник Фаддей Скурихин. — А я не согласен. Может, я и пущу на лето какого-нибудь постояльца, но пусть он мне не мешает. Я к земле привязан.

— Правильно! — привстал на своих коротких ножках какой-то толстячок. — Справедливо говорит товарищ Скурихин. Мы люди разных увлечений и интересов. Кооператив не должен стричь нас под одну гребенку. Мы согласны уважать его устав, но позвольте и нам…

— Да уж позвольте, — сказал с трудом отделившийся от перекосившегося плетеного шезлонга худой, как Иисус Христос, человек с таким же скорбным, как у Спасителя, лицом. — Вы тут рисовали нам Аркадии давно минувших времен. Но ведь и силы современной Галаховки не иссякли. У нее есть свои идеи, может быть, даже более плодотворные, чем у разночинцев второй половины девятнадцатого века. Можем обойтись и без варягов!

— А на этих ваших дачников мне и смотреть не хочется, — поддержала предыдущего оратора когда-то красивая, а ныне уже поблекшая вдова давно усопшего полицейского пристава далекого сибирского городка, знаменитая в поселке Кошатница. — Правильно изобразил их писатель. Разве можно относиться так изуверски к пушистым васькам и ласковым муркам, согревающим наш домашний очаг?

Довольно сложная собралась здесь публика, подумал Диогенов. Справится ли с ней Матвей Канюка? А с другой стороны, он, Диогенов, уйдя из бизнеса, принявшего слишком откровенный уголовный характер, мечтал как раз о такой разношерстной компании. Но надо все же привести их в чувство!

— Друзья мои! — сказал Диогенов. — Кооперация тем и хороша, что, направляя людей к определенной цели и подчиняя их общей дисциплине, в то же время не стесняет личную инициативу. Вступая в кооператив, вы можете смело рассчитывать на гармоничное сочетание того и другого. Имейте только в виду: исполнительные органы, отводя вам живописные подмосковные угодья, надеются, что вы не будете пользоваться ими эгоистически, а разделите чудесный здешний климат с обитателями нашей столицы, мыслящими летний отдых как непременный выезд на лоно природы. «Внимание дачникам!» — сказал бы я, если бы этот призыв не звучал слишком дидактично.

Так эффектно закончил свой доклад Кай Юльевич Диогенов. Учредители без особых разногласий избрали правление. Единодушно утвердили председателем Матвея Канюку, на что Диогенов рассчитывал.

Разноголосицу вызвал вопрос о названии ЖСК. Иные не в меру распалившиеся кооператоры рвались в заоблачные выси:

— «Смерть латифундиям»!

— «Земля и братство»!

— «Аграрник-марксист»!

Диогенов вынужден был вмешаться в пылкую полемику.

— Я понимаю, — сказал он, — ваш энтузиазм. Как пионеры-первооткрыватели вы имеете право на дерзание. Но слишком громкое название привлечет к вашему начинанию взоры посторонних. Подумайте, выгодно ли оно вам? Лучше начать с малого и закончить великим. Что вы создаете? Скромный дачный садовый кооператив. А какая пора наиболее благоприятна для сада? Двух мнений быть не может: летняя. Вот я и предлагаю: чтобы ваш кооператив взял себе скромное и пока еще ни к чему не обязывающее название «Лето».

Предложение прошло единогласно.

Расходясь, кооператоры говорили:

— Толкового нам все-таки прислали докладчика.

А докладчик, или, как он теперь мысленно называл себя, Теоретик, шагая в свою скромную обитель, думал, что начало задуманному им предприятию положено хорошее. Но ему, Диогенову, надо выступать с лекциями здесь, в Галаховке, как можно реже. И уж во всяком случае никак не афишировать связь с Матвеем Канюкой.

ГЛАВА ПЯТАЯ, сообщающая кое-что о строительных буднях

Теперь вряд ли можно найти человека, не сведущего в строительном деле. Любой и каждый сейчас способен порассуждать на эту тему. Да не просто побалакать, а высказать вполне здравые мысли и соображения, к которым не грех прислушаться даже специалисту.

Скажите, кто теперь не знает, что любая стройка начинается с нулевого цикла, что строить надо по типовым проектам, отдавая предпочтение многоэтажным зданиям, позволяющим экономить на коммуникациях? У современного горожанина, да и у сельского жителя есть отчетливое представление о самых насущных строительных проблемах. Разбудите его среди ночи и спросите:

— Дорогуша, не скажешь ли, как надо строить?

И дорогуша, не задумываясь, ответит:

— Строить надо быстро, дешево и хорошо!

Такая поразительная эрудированность вполне объяснима. Дело не только в том потоке строительной информации, которую мы получаем отовсюду: из радио и телепередач, из газет и кинохроники. Положение таково, что мы сейчас фактически живем на строительной площадке. Вокруг нас все время обязательно что-то возникает и вырастает: жилой дом, многоярусный гараж, кинотеатр, магазин, учебный корпус какого-нибудь института, лечебница, школа, детский сад — да всего и не перечислишь!

В городской да и в сельской местности подъемный край теперь столь обычен, что на него уже никто не обращает внимания. Но если вы изобразите в альбоме вашего четырехлетнего внука кусочек городской или сельской улицы без этой непременной детали современного пейзажа, внук обязательно спросит:

— А где же подъемный кран?

Да, именно так обстоит дело сегодня. Но в пору, когда ЖСК «Лето» приступил к осуществлению своей строительной программы, все выглядело иначе. Строили тогда мало — в особенности коттеджей, замков, гасиенд и прочих экзотических бунгало. И когда ходоки «Лета» обратились с челобитной относительно проектов, леса, кирпича и цемента, планирующие и проектирующие товарищи встретили их как пришельцев с другой планеты:

— Дачи? Какие еще дачи, что вы выдумываете?

Посланцы сообщили, что они представляют ЖСК, который официально утвержден и даже получил кредиты.

— Кредиты? Вот и прекрасно! Вот и идите туда, где нам разрешали и финансировали. А нам не мешайте работать. Дачи! Придумают же люди!

Лицам, занятым подсчетами, сколько потребуется для общежитий Магнитки березовых веников, жестяных бачков и чайников, в самом слове «дача» слышалось что-то чуждое, буржуазное. И уж во всяком случае нечто весьма далекое от социализма с его коллективным трудом, коллективным бытом…

Столкнувшись с непробиваемой стеной, Матвей Канюка начал искать обходных путей. Из рассказов отца, да и по своему собственному опыту он знал, что нет на свете таких препятствий, которые нельзя было бы обойти. И эти обходные пути вскоре открылись. Сработала старая, как мир, формула: спрос рождает предложение.

Однажды, когда Матвей, закрыв лавку, направился домой, его остановил незнакомый человек.

— Разрешите поинтересоваться, — сказал он, — я слышал, что вы собираетесь строиться?

— Ну, допустим, собираюсь, а вам-то какая забота?

— Да никакой. Но говорят, будто вы целый кооператив сколотили.

— Ну, сколотили. Опять же не вашего ума дело.

— Напрасно нукаете, гражданин-товарищ. Если вы не кустарь-одиночка, а представляете коллектив, я с превеликим удовольствием могу предоставить все, что пожелаете: кругляк, пиловочник, столярку. Ну и, само собой, кирпичики, бут, цемент. Со стеклом у меня худовато, но, думаю, выкрутимся и со стеклом.

— А вы, случайно, не волшебник? — спросил Канюка.

— Угадали, гражданин-товарищ. Всю жизнь в этой беспокойной должности состою.

Незнакомец ничуть не преувеличивал. Должность, в которой он состоял, требовала подлинного волшебства, и она — видит бог! — была очень, очень беспокойной! Дело в том, что этот внешне ничем не примечательный человек (его отличала только одна особенность — большие водянистые, как у судака, глаза навыкате, за что он впоследствии заслужил у галаховцев кличку «Лупоглазый») являлся снабженцем. Но снабженцем особого рода. Состоя в штате одного хиленького учреждения, он ворочал делами, какие и не снились никому из его сослуживцев. У него была двойная немецкая фамилия Штутгофф-Айсберг. Но справедливости ради следовало бы первую часть фамилии отбросить, чтобы она точно соответствовала характеру и размаху деятельности ее хозяина. Известно, что надводная часть скитальца полярных морей — айсберга — всегда бывает значительно меньше его подводной ледяной массы. Штутгофф, каким его знали и видели коллеги, представлялся мелким служащим. Штутгофф, которого они не знали и которого видеть им не полагалось, был глыбой.

Так они встретились: человек, жаждавший услуг могущественного добытчика, и сам добытчик, готовый включиться в предприятие, сулящее солидный куш, но вполне легальное. Точнее говоря, не влекущее за собой отсидку, конфискацию имущества и последующее поражение в гражданских правах. Все эти вещи Лупоглазый однажды уже испытал и запомнил не как самое приятное, что может подарить человеку жизнь. И если он, как, вероятно, уже догадался читатель, решил по рекомендации вездесущего Диогенова встретиться с председателем кооператив «Лето», то причиной был расчет: а) на солидное вознаграждение за труды и б) на то, что эти труды ввиду их кажущейся законности ни в коем случае не придут в столкновение с Уголовным кодексом.

Вскоре Лупоглазый, снабженный удостоверениями, доверенностями и аккредитивами, отбыл в северном направлении. Говорили, что куда-то на Вятку, где леса растут, как грибы, а боровики, подосиновики и грузди можно косить косой. Но кооператоров волновало, естественно, не это грибное изобилие, а нечто другое. Они теперь с надеждой взирали на высокую железнодорожную насыпь, жадными взглядами встречая и провожая каждый товарный состав. Не замедлит ли он свой стремительный бег? Не зажжется ли красный свет семафора? Но товарняки мчались мимо, а запасные пути, куда обычно загоняли вагоны и платформы с галаховскими грузами, по-прежнему пустовали.

Лупоглазый не давал о себе знать. То ли заблудился в далеких дремучих лесах, то ли медведь его задавил или задрали свирепые лесные волки. И все же, как ни страшны были эти предположения, кооператоры подозревали худшее. Им мерещилось, что Лупоглазый изменил кооперативному делу и, воспользовавшись их доверчивостью, укатил с кооперативными деньгами так далеко, куда никакой рукой не дотянешься. Встревоженный этими разговорами, Матвей Канюка под покровом темной ночи явился к Диогенову.

— Как думаете, Кай Юрьевич, не обвел нас этот мазурик вокруг пальца? — без обиняков спросил он.

— Если обвел, думать об этом уже поздно. И не в моих правилах думать задним числом. Ведь вы, кажется, спрашивали у меня, можно ли доверять Штутгоффу или нет?

— Спрашивал.

— И что я вам ответил?

— Вы сказали, что подумаете. А на другой день дали согласие.

— Вот видите! Значит, все в порядке. И никаких причин для волнения нет.

Матвей ушел с конспиративной встречи вполне успокоенный. А тут подоспело срочное дело, заставившее кооператоров выбросить из головы недобрые мысли о плутовских проделках Лупоглазого. Нужно было разделить отведенную кооперативу землю, нарезать участки, то есть размежеваться. Прибыли представитель областного отдела землеустройства, агроном, депутат поселкового Совета — и дело началось. Потешное, прямо скажем, дело.

Казалось бы, чего проще? Отмерь положенное число метров по передней линии массива, отсчитай какое-то их количество в глубину, забей колышки — и дело с концом. Но так на проблему размежевания могут смотреть лишь верхогляды. А вот если опуститься на грешную землю…

При ближайшем рассмотрении земля оказывается крайне неоднородной. Здесь, скажем, под влиянием многих природных факторов образовался довольно глубокий слой перегноя, дальше идут супесь, суглинок и даже вполне откровенная глина или просто песок. Почвоведы скажут, что такого не бывает. Они будут правы, поскольку мыслят большими категориями, включая в почвенные карты сразу несколько административных областей и сводя их к одному общему знаменателю. Но когда начинаешь разбираться с конкретными полосками — делянками, тебе может открыться нечто, способное поразить воображение самого Докучаева.

А потом — рельеф… Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, какое значение имеет он в жизни человека? Ведь это только в роман можно втиснуть такое бездумное описание: «Перед взором героя расстилалась холмистая, изрезанная впадинами местность. Милая, близкая сердцу родная природа! Она радовала глаз». Скажите, пожалуйста, чей глаз может радовать такая местность? Обдуваемые всеми ветрами холмы, где культурные растения будут испытывать вечный недостаток влаги. Или впадины, куда стекают дождевые потоки и где впору выращивать лягушек, а не разводить огороды и тем более плодоносящие сады.

Так шли они от участка к участку, споря до хрипоты из-за каждого пригорка и любой канавки. Особенные же раздоры вызвали дикорастущие, то есть деревья и кустарники. В свое время природа не учла, что этот кусок подмосковной земли станет предметом дележа, и разбросала свои дары кое-как, без всякой видимой системы. В одном месте она сгрудила стройные сосны и ели, в другом — белые березки, в третьем — малоценную осину и ольху. Памятуя, что леса служат не только украшением планеты, но и представляют собой ценный поделочный материал, кооператоры отстаивали любое отдельно взятое дерево. Вот тут, на самой разграничительной линии вымахал высоченный дуб. Но кому он будет принадлежать — соседу справа или соседу слева? Вопрос посложнее, чем не разрешенная до сих пор проблема Атлантиды. Существовала ома или нет — в конце концов, не столь уж важно, поскольку на нее никто не претендует. А вот как быть с дубом? На чей баланс его зачислить?

Когда в спорах и распрях дележ земли, разграничение участков наконец были закопчены, Канюка понял, как прав был Диогенов, предвещая ему тяжелые испытания. И он уже начал сожалеть, что взвалил на себя тяжкое бремя председателя ЖСК: впереди ни малейшего просвета…

Но судьба оказалась благосклонной к Матвею Канюке: просвет появился в виде десяти платформ с кругляком и двух вагонов отличных досок. И хотя была зима, стояли трескучие морозы, на платформах и вагонах сияла излучающая зной и негу надпись: «ЖСК «Лето». Прибывший с лесом посланец Лупоглазого сообщил, что уполномоченный кооператива остался на месте продолжать заготовки, а ему велел сразу же после разгрузки возвращаться обратно.

Понятно, весь наличный состав кооператива собрался на запасных путях. Укоряя себя за недавние подозрения, они разгружали заготовленный Лупоглазым лес и наперебой хвалили его:

— Это же не лес, а золото!

— Столбы-то, столбы-то какие! Врой их в землю — век простоят!

— А доски? Что твое сливочное масло! Намазывай их на хлеб и жуй!

Только тот, кто не построил за свою жизнь хотя бы скворечника и не сколотил обыкновенной табуретки, может отнестись к подобным восторгам скептически. А настоящий хозяин знает цену стройматериалам. Если попадется ему на дороге погнутый гвоздь, ржавая дверная ручка или петля, он не пройдет мимо — нагнется, возьмет и положит в карман. В хозяйстве все может пригодиться! А не дай ему бог споткнуться о брошенную кем-то доску. Он обязательно остановится, будет долго разглядывать ее, мысленно прикидывая, куда можно приспособить эту доску.

Уже заразившиеся строительной лихорадкой, члены ЖСК «Лето» и стали такими фанатичными собирателями. А теперь перед их глазами было не бревнышко и не дощечка, на них обрушилась целая лавина! От этого можно было голову потерять.

Но, к счастью, ни с кем такой беды не случилось. Кооператоры вполне трезво и разумно разделили между собой все до последней щепы и развезли по участкам. Канюка съездил в близлежащую Рязанщину и вернулся с бригадами плотников, каменщиков, печников, стекольщиков.

Великая стройка началась.

Мы не станем подробно описывать ее. Скажем только, что печальный пример Кавалеридзе заставил кооператоров воздержаться от строительства замков, гасиенд и бунгало. Остановились на простейшем проекте засыпного двухэтажного дома с одной верандой. Как разъяснил Канюка, такой проект таил в себе большие, пока еще скрытые возможности. Впоследствии каждый член кооператива сможет возвести над верандой дополнительное зимнее помещение. Потом пристроить еще одну веранду. А над ней опять теплый верх. И так далее, чего душе угодно.

— Можете так строить и строить, пока в небо упретесь, — пошутил Канюка.

Шутка понравилась, так же как и перспектива расширения полезной жилой площади.

Быстро прошла зима, стаял снег, зазеленела травка, а на пустынном недавно массиве ЖСК «Лето» вырос поселок. Выстроившись в ровные ряды, стояли дома, будто начищенные до блеска ботинки одного фасона.

Матвей Канюка торжествовал: вот оно, его детище! Будь жив старый Лазарь, он непременно похвалил бы сына…

ГЛАВА ШЕСТАЯ, написанная исключительно по поводу песни

Семейство Канюков постепенно обживалось на новом месте. Матвей Лазаревич втянулся в работу. Наладил добрые отношения с заведующим рынком, рыночными продавцами и торговками, с МОСПО, которому принадлежала лавка, и, конечно, с покупателями. Контактам с последними Матвей придавал особенно большое значение.

Не в пример иным нынешним торговым работникам, полагающим, что их судьба и благополучие зависят лишь от начальства непосредственного, рядом стоящего или находящегося на некоторой дистанции, то есть более высокого, Канюка безоговорочно ориентировался на покупательские массы. И если вдуматься, в таком взгляде на вещи не было ничего противоестественного.

Канюка, конечно, меньше всего думал о популярности, да, пожалуй, и сама эта категория была ему неизвестна. Но, видя каждое утро перед застекленной витриной своей лавки лица покупателей, то откровенно бездумные, в которых не отразилась ни одна мысль, то чем-то озабоченные, веселые, смешливые или грустные, Матвей инстинктивно понимал, что именно в их власти судить его или миловать. Где-то там, в поселке, были правленцы из сельпо, начальство из МОСПО еще дальше — в Москве, а эти стояли рядом, и во взгляде каждого из них Матвей мог ясно прочитать свой приговор.

Он не был настолько наивен, чтобы полагаться на них как на щит и броню. Нет, если кто-нибудь несправедливо его обидит, они не побегут куда-то доказывать правоту и честность Канюки. Однако по опыту жизни в деревне он знал силу молвы. Социологические опросы тогда не были в моде. Но и в те времена любое проверяющее и контролирующее лицо интересовалось у окружающих:

— Ну каков он? Что за человек? Чем дышит, чем живет?

Ответы на эти беглые вопросы играли подчас решающую роль. Потому-то Матвей Канюка и ладил с покупателями.

А ладить с ними было и трудно и легко.

Подходит к прилавку бабка Гриппка:

— Мясца бы мне, товарищ Канюка.

Чего же еще, как не мясца! В его лавку не идут за рыбой или квашеной капустой. Матвей выбирает подходящий кусок, кладет на весы.

— Нет, нет, товарищ Канюка, положите другой. Я хотела борщ сготовить, да сейчас передумала. Мякоти свесь.

Канюка кладет мякоть.

— Фу, вспомнила: мясорубка-то у меня сломалась… Не иначе, придется за мясорубкой к Аксинье бежать, а грязюка сейчас такая, что ноги не вытащишь.

Бабка Гриппка никогда не знает, что ей нужно, и потому с бабкой Гриппкой трудно.

Легко с Кошатницей. Вот она у прилавка.

— Как всегда? — спрашивает Канюка.

— Как всегда, Матвей Лазаревич.

Это значит, что надо ей взвесить хорошую косточку для супа и обрезков для кошек.

Обычно Канюка охотно принимал заказы знакомых покупателей.

Просит старик Корабельщик:

— Старуха моя студень затевает. Сможешь ты мне в пятницу парочку бульонок предоставить?

— А мне бы свининки нежирной и говядины. Для пельмешек, — это говорит супруга Фаддея Скурихина.

Заказывают печенку для пирогов, свинину на отбивные, а то и баранину для шашлыков или плова.

И заказчики уверены: Канюка уважит просьбу.

Лавка Канюки — не из самых видных, но у него всегда есть чем торговать. Замкнутый по натуре, он все же нашел общий язык с работниками баз, холодильников и боен. Им нравилось, что он хорошо знает дело, не спорит, как другие, из-за каждой туши и берет любой товар, какой ему предлагают.

Все мясо, поступающее на прилавки магазинов, согласно научно разработанным нормам по упитанности делилось на три категории. Но Канюка понимал, что эти нормы были не такими уж научными, как это казалось их создателям, и что строго разграничить сорта практически невозможно. Из туши бычка, отнесенного по упитанности, скажем, ко второй категории, он умел выкроить десяток, а то и два-три десятка килограммов отличной говядины. По торговой терминологии это называется пересортицей, о чем был хорошо осведомлен и Кай Юльевич Диогенов. Но, упрекая Канюку при первой встрече с ним в «грубой работе», Диогенов был не совсем прав. Вообще распространенное определение «он работает грубо, как мясник» скорее всего основано на недоразумении. Есть мясник и мясник. В своей с виду грубой профессии Канюка был истинным художником. И потому покупатель, принимая от него сверток с мясом, фактически уносил подлинный шедевр, распознать тайну создания которого дано не каждому.

Короче говоря, оказавшись в новой для себя роли скромного рядового работника прилавка, Канюка почувствовал под ногами твердую почву.

Обрела уверенность и, как говорят, отошла от всех обрушившихся на семью потрясений супруга Канюки Агния Леонидовна. А вначале ей было ох как худо, как лихо! Выйдет она, бывало, на покосившееся крылечко, оглядит случайно приобретенное мужем жалкое подворье и зальется горючими слезами. Где прежнее богатство, где складывающийся годами порядок, где степенная, текущая по однажды установленному руслу жизнь?

Хоть и была она тогда молода, но сумела оценить хозяйство свекра, старого Лазаря. Какие там были постройки! Двухэтажный дом со множеством комнат, приделов, балконов и веселых скрипучих лестниц! Просторные погреба, амбары, овины, скотные дворы, конюшни, птичники… И все обнесено высоченным забором-частоколом, которому не страшны любые снежные бураны. Еще девушкой Агния прочитала «Капитанскую дочку», повесть поразила ее воображение и запомнилась. А потом, уже будучи замужем, она часто сравнивала их степной хутор с Белогорской крепостью, все время ожидая, что вот-вот откроются крепко сколоченные дубовые ворота и въедет в них заиндевевший, запорошенный снегом поручик Гринев…

Впрочем, времени на романтические мечтания ей в первые годы замужества отводилось мало, а потом его и совсем не стало. Свекровь, а особенно свекр старались втянуть сноху в домашнюю работу, которой было невпроворот. И она втянулась: научилась доить коров, готовить творог, сметану, каймак, сбивать масло, ходить за курами, гусями, индюшками. При доме жило немало каких-то дальних родственниц свекрови, но все равно не хватало. Физически крепкая, выносливая, Агния Леонидовна с ног валилась от усталости. Но истинно адова работа не угнетала, а радовала ее. Ведь вся эта мычащая, блеющая, гогочущая живность была не чужой, а собственной. И с каждым годом сердце Агнии Леонидовны привязывалось ко всему этому родному, близкому все сильнее.

Агния Леонидовна с тоской вспоминала о прежнем хозяйстве и дивилась мужу, который как будто совсем и не переживал внезапной перемены, происшедшей в их жизни. Только по тому, как иногда беспокойно ворочался он ночами в постели, выкрикивая во сне непонятные ругательства степняков-казахов, она догадывалась, что картины прошлого преследуют и его.

Но теперь, когда появились у них новый дом и просторная усадьба, когда опять возникла возможность откладывать денежку про черный день, Агния Леонидовна немножко повеселела. Она обзавелась знакомствами в поселке, заходила к соседям, узнавая с чисто женской непосредственностью, кто как живет. Ученые называют это процессом акклиматизации. У Агнии Леонидовны он был мучительным, но все же близился к завершению.

Кажется, быстрее всех приспособились к новой обстановке дети — старшая Аглая, младшая Нонна и средненький Ромка. Хотя и у них были свои трудности. Местная галаховская детвора встретила чужаков недоверчиво и настороженно.

Как-то вечером ребята собрались на поляне перед железнодорожной насыпью.

— Давайте в догонялки поиграем! — предложил местный заводила, внук бабки Гриппки Васька. — Кто будет считать?

— Я! — вызвался Ромка и затараторил:

Реакция была совершенно неожиданной. Вместо того чтобы, в соответствии с правилами игры, всем броситься врассыпную от того, кому выпал жребий водить, никто не двинулся с места. Мальчишки и девчонки стояли молча, с каменными лицами. Первым пришел в себя Васька. Он бросился на землю и, дико хохоча, стал приговаривать:

— Как, как ты сказал? «У Ермошки деньги есть, я не знаю, как подлезть»? Вот так считалочка! Ох, ох, спасите меня, а то я помру от смеха!

Засмеялись и другие. Ромка покраснел, круто повернулся и побежал к дому. А вдогонку ему несся издевательский голос Васьки:

— Держи его, ребята, держи! У него шапка плисовая, вся исписанная! Ха-ха-ха!

В Галаховке знали всякие считалочки: московские, рязанские, волжские. Но эта, привезенная чужаками из киргиз-кайсацких степей, вызвала у детворы взрыв обидного смеха.

Тут и игры были другие.

Там, в степях, любимым развлечением мальчишек была игра в кости, так называемые альчики — свободно отделяющиеся суставы овечьих ног, имеющие форму причудливых саночек. Мальчишки — дети степняков-скотоводов и русские — накапливали их сотнями, раскрашивали в разные цвета. Играли азартно, на выигрыш. Шла бойкая мена и купля-продажа…

Ромка привез с собою целый мешочек альчиков и однажды вышел с ним на улицу.

— Сшибемся, что ли? — предложил он мальчишкам. — Налетай, на копейку даю десять штук, любые выбирай!

Ребята с интересом осмотрели Ромкину коллекцию, вежливо выслушали игроцкие правила, но от игры в непонятные костяшки, а тем более от покупки их категорически отказались.

— Ну тогда давайте поиграем на так, — великодушно предложил он.

Однако и от игры «на так», то есть бесплатно, ребята уклонились. А тот же Васька сказал:

— Знаешь что? Собери-ка ты свои косточки и мотай отсюда! А ну, ребята, давай в «чижика»!

Домой Ромка вернулся в слезах.

— Кто тебя обидел? — спросил Канюка. — Мальчишки?

— Они в альчики не хотят играть, — всхлипывая, ответил сын.

— Ну и не надо, — успокоил Ромку отец, — ну и пусть! А ты вот что, сынок: спрячь свои альчики подальше и никому больше не показывай. А потом мы выберем время, поедем с тобой в степь, там ты уж отведешь душу.

Ромка хотя и догадывался, что обещание отца вряд ли сбудется, послушался и отнес мешочек со своим богатством на чердак, чтобы уже никогда к нему не притронуться.

Прошло несколько лет, и все это осталось позади. Ромка вытянулся, стал крепким и стройным подростком. Он много читал, смастерил себе детекторный приемник и по ночам, забравшись на чердак, подолгу слушал радио. Любил он и, оторвавшись от ватаги ребят, уходить на станцию. А когда возвращался домой поздно вечером и Агния Леонидовна спрашивала, где пропадал, отвечала за Ромку ехидная Нонка:

— Где же ему пропадать, как не на станции? Теперь он встречает и провожает каждый поезд.

И это была сущая правда.

Приходилось ли вам, читатель, бывать в маленьких захолустных городках, связанных со всем остальным миром одной-единственной железнодорожной станцией? Если приходилось, вы не могли не заметить, что самым оживленным местом в таком городке, особенно вечерней порою, является именно станционная платформа. Здесь скапливаются сотни людей. Они сами никуда не собираются уезжать, никого не провожают и не встречают, а просто гуляют. Их тянет сюда какая-то иная жизнь, мелькающая за окнами проносящихся мимо экспрессов и скорых поездов, тянут мимолетные встречи с незнакомыми людьми — пассажирами остановившихся на короткие минуты поездов, вышедшими из вагонов, чтобы подышать чистым воздухом. По всей вероятности, это праздное любопытство, не больше.

Ромку тянуло на станцию иное. Как это ни покажется странным, его влекли сюда песни.

По правде говоря, раньше за Ромкой ничего такого не замечалось. Бывало, и он слышал песни про священный Байкал, про замерзающего в степи ямщика, про догорающую лучину, но эти песни, исполнявшиеся дома родными и их гостями, оставляли его совершенно равнодушным. И вдруг такое увлечение! Почему оно возникло?

Может быть, потому, что это были новые песни, которых он не слышал-раньше, да и не мог услышать? Может быть… Или потому, что пели их люди не во хмелю, не за праздничным столом? Все возможно… Только стоял Ромка на перроне и жадно слушал, как из открытых вагонных окон неслось:

Проходил один поезд, вслед ему мчался другой. С новой песней:

Что за люди ехали в этих поездах, почему они пели?

Случалось, состав останавливался, на платформу высыпала гурьба веселых ребят и девчат. Ромка жадно всматривался в их лица. Они были совсем юны, некоторым из них можно было дать столько же лет, сколько Ромке, ну чуть-чуть побольше… А ехали они… Об этом по стоило и спрашивать. Достаточно было взглянуть на вагонные таблички: «Москва — Сталинград», «Москва — Ташкент», «Москва — Магнитогорск», «Москва — Караганда». И почему пели — тоже было понятно. Как на бой, ехали они на стройки и, как перед большим сражением, изливали в песнях душу.

Ромка не избежал поветрия, захватывающего всех мальчишек: он бредил путешествиями, и уроки географии были для него самыми любимыми. А здесь, на станции, перед ним проходила живая география страны. Челябинск, Свердловск — сказочный Урал; Барнаул, Новосибирск, Омск — суровая Сибирь; Алма-Ата, Ашхабад — овеянная легендами Средняя Азия. Шли поезда на юг, к теплому Черному морю, и к северу — в Тюмень, Ижевск. Уходили, убегали поезда, увозя необычных пассажиров и обжигающую сердце песню:

Голова Ромки гудела от перестука поездных колес и от песен. Он ложился спать и пробуждался с этим звонким гулом. Первой такое странное состояние сына заметила Агния Леонидовна. Зайдя как-то в спальню, она сказала мужу:

— С Ромкой творится что-то неладное. На станции пропадает и все мурлычет что-то себе под нос. Уж не заболел ли?

«Не связался ли со шпаной?» — подумал Канюка, но жене не сказал. Решил сам проследить за сыном. И на другой же вечер, затерявшись в толпе, наблюдал, чем занимается Ромка на станции. А он ничем не занимался, ходил взад-вперед по платформе или, усевшись на лавочку около репродуктора, слушал песни.

Вывод, который сделал Матвей Канюка из своих наблюдений, был неожиданным. Он вызвал к себе Диогенова и сказал:

— Вот вы, Кай Юрьевич, считаете себя этим самым…

— Теоретиком, — подсказал Диогенов. — И в масштабе кооператива — Главным.

— Тем более. А можете ли вы мне сказать, к чему сейчас тянется молодежь?

Диогенов удивился: откуда у председателя интерес к такой совершенно общей проблеме? Но тем не менее ответил:

— У молодежи, как в обозримом прошлом, так и в настоящее время, отмечена непреодолимая тяга к деньгам.

Канюка насупился:

— Неправду говорите, Кай Юрьевич.

— Неправду?

— Да уж так. Нынче молодежь к другому тянется.

— Что же, по-вашему, волнует сейчас молодые умы?

— Ну хотя бы песня…

Кай Юльевич поразился во второй раз. Громы небесные! Человек, интересы которого не простирались дальше прилавка мясного магазина, вдруг заговорил о песнях. Что случилось?

Канюка рассказал о тревожных переменах в поведении Ромки. Теоретик задумался. Затем, чтобы выиграть время, пустился в пространные рассуждения.

— Вот случай, — говорил он, — когда жизнь, практика стучатся в двери теории. Практические потребности возникают и накапливаются постепенно. Но наступает критический момент, и они начинают настойчиво искать выхода. Задача теории — указать его.

Канюка прервал это словоизвержение, уместное разве лишь в студенческой аудитории.

— Что вы посоветуете, Кай Юрьевич? — спросил он.

А совет уж сложился в голове Теоретика.

— Надо создать собственный гимн.

— Гимн? — не понял Канюка.

— Да, гимн, и не надо бояться этого слова. Вы, Матвей Лазаревич, правильно заметили, что молодости свойственна тяга к романтике. Меркантильные интересы, в которых погрязли их родители, чужды молодым людям. Надо сделать так, чтобы ореол романтики коснулся и скудных пока нив кооператива «Лето». Пусть зазвучит наш региональный, так сказать, цеховой гимн, и он совершит благотворный поворот в умонастроениях юношества.

Мысль понравилась Канюке.

— Согласен, — сказал он. — Только давайте поскорей.

Диогенов поморщился, как при зубной боли.

— Такие дела так просто не делаются. Необходимо время, потребуются и деньги.

— Сколько?

Лицо Теоретика опять исказила страдальческая гримаса:

— Мне лично — ни копейки. Но поэта, которому мы поручим это дело, придется поощрить. Может быть, даже возникнет необходимость в творческой командировке. Не будем отступать от сложившихся литературных традиций. Кстати, вы, случайно, не знаете, кто это пописывает стишки в нашей стенгазете?

— Сынок художника, который недавно вступил в кооператив. Оболтус, каких свет не видал.

— Мне трудно судить о его моральном облике, но слог у парня совсем неплох. Правда, псевдоним он мог выбрать и получше. «Раненый олень» — это годится только для декадентского журнальчика. Пришлите мне этого Олененка.

Так и договорились: Диогенов обеспечивает творческую сторону задуманной операции, Канюка — материальную.

По единодушному согласию, достигнутому между членами правления, в распоряжение председателя выделялся определенный процент от паевых взносов для всякого рода не предусмотренных сметой расходов. И он распоряжался этими суммами самостоятельно, представляя время от времени устный отчет правлению. Из этого фонда оплачивались услуги Теоретика, по этой же статье предполагалось провести и расходы на создание гимна.

Встреча его будущего автора с Теоретиком состоялась на следующий день. Оказалось, что облик поэта полностью соответствует избранному им псевдониму. Высокий, стройный, он действительно напоминал оленя, служившего некогда украшением галаховского ландшафта. А затаенная в глубине его больших глаз душевная боль свидетельствовала о незаживающих нравственных ранах.

— Молодой человек, — спросил Диогенов, — приходилось ли вам бывать в Крыму?

— Приходилось, — меланхолично ответил поэт, носивший, впрочем, за пределами литературы вполне прозаическое имя Тимофей.

— Ну и как вы нашли этот чудесный уголок нашей земли, какие образы он вам навеял?

Оказалось, весьма смутные, потому что родители возили Тимошу в Крым двухлетним несмышленышем. Перешли к деловым переговорам. Условились, что кооператив обеспечивает «Раненому оленю» двухнедельную поездку в Крым, а он привозит оттуда готовый текст гимна.

Поэт вернулся не через две, а лишь через три недели. Он загорел, стал, кажется, еще стройнее, боль в глазах поуменьшилась. Явное свидетельство того, что нравственные раны частично успели зарубцеваться.

Диогенов встретил прибывшего вопросом:

— Могу я предположить, что встреча с музами была плодотворной?

Вместо ответа поэт, скромно потупив взор, положил на стол Теоретика отпечатанный на машинке текст. Он гласил:

— Ну что ж, неплохо, — прочитав текст, высказал свое мнение Теоретик. — Есть и лирика, и патриотические мотивы, и даже социальный момент. Не хватает, пожалуй, только труб…

— Труб? — упавшим голосом спросил юный бард.

— Да, не хватает, знаете, этаких трубных, мажорных звуков.

— Будут трубы, — пообещал Олень с заживающими ранами и, забрав текст, ушел.

В новом варианте гимна появился припев:

— Боюсь, мой мальчик, — сказал Диогенов, — что вы поняли меня слишком буквально. Хотя зачем эти придирки? Считайте, юноша, что три недели солнца и неги вы заработали честно.

Гимн ЖСК «Лето» можно было считать почти состоявшимся. Самодеятельные певцы, подобрав на свой страх и риск мотив к одобренному Теоретиком тексту, начали репетиции. Первое торжественное исполнение гимна решили приурочить к отчетно-выборному собранию. Но Ромка этого уже не дождался, как не дождался он и школьного праздника, на котором ему должны были вручить аттестат об окончании восьмилетки. Уйдя теплым майским вечером на станцию, Ромка домой не вернулся.

Паника, вызванная этим внезапным исчезновением, как-то быстро улеглась. Узнав через милицию, что в тот вечер на станции не было никаких происшествий, Канюка успокоился и прикрикнул на жену:

— Хватит выть, будто по покойнику! Не пропадет твой Ромка, не бойся. Уж не думаешь ли ты, что он всю жизнь за твою юбку будет держаться? Парню скоро шестнадцать стукнет. Я в его годы дела делал…

Агния Леонидовна внешне вняла доводам Матвея, но продолжала горевать и лить слезы. Правда, втайне от мужа.

Собрание состоялось, и в конце был исполнен «Гимн кооператоров Галаховки». Он очень понравился. Нашлись даже энтузиасты, не поленившиеся съездить в Москву и в Доме звукозаписи напеть его на пластинку.

Так что некоторые дачники, спеша к поезду, видели выставленный на веранде патефон и слышали эту странную песенку:

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой ищут фигуру

Матвей Канюка взял себе за правило каждый год устраивать небольшое торжество по случаю рождения кооператива. Происходило оно летом, что придавало скромному празднеству большое символическое звучание. Ведь именинника именно так и звали: «Лето».

Как и обычно, на этот раз за столом собрались самые нужные люди: старик Мизандронцев с женой, Кошатница, Диогенов. Новым человеком тут был Штутгофф, которого мясник приблизил к себе за его ценные услуги кооперативу.

Агния Леонидовна наготовила холодца, напекла пирогов с луком и яйцами, подала селедочку и отварной картофель нового урожая. Но коронным ее номером, и гости это знали, был сычуг с пшенной кашей и любимое блюдо степняков — бешбармак. Напитки она выставила четырех видов: домашний квас, графинчик водки, бутылку коньяку и кизлярский чихирь, там, в степи, ставший традиционным угощением для женщин. Агния Леонидовна, по примеру свекрови, сдабривала кисловатое виноградное вино сахаром, и от чихиря буквально слипались уста.

Положили на тарелочки закуску кто что желал, наполнили рюмки. И тоже каждому по вкусу: хозяину, Штутгоффу и Мизандронцеву — водки, Теоретику — коньяку, женщинам — сладкого, веселящего чихиря. Матвей поднял рюмку:

— На здоровьечко!

Выпили, молча закусили. Канюка отставил свою рюмку в сторону. По старой степной привычке он больше одной рюмки никогда не пил и налил себе квасу. Завязался разговор.

— Ну, теперь, слава богу, у нас в кооперативе все есть, даже гимном своим обзавелись, — сказал Матвей Канюка и, обращаясь к Диогенову, спросил: — Или нам еще чего не хватает?

— Вы, Матвей Лазаревич, забыли о свадебном генерале.

Все с недоумением взглянули на Теоретика: какой еще свадебный генерал? Первой нашлась Кошатница:

— А и правда! Жил у нас такой старенький-престаренький генералишка в Иркутске. Бывало, его просто затаскают по свадьбам — то на одну, то на другую… По осени-то он и не протрезвлялся никогда. Помню, хорошо помню этого генерала-выпивоху. А нам он зачем?

— Если хорошо подумать, нельзя не прийти к выводу, что без такого, выражаясь фигурально, свадебного генерала кооперативу «Лето» просто не обойтись.

Мысль, которую далее развил Теоретик, была ясной и четкой:

— Всякое сообщество славно своим единомыслием и сплоченностью. Мы можем сказать, что в правлении царит полное единомыслие. То же самое скажем и об основной, подавляющей массе членов кооператива. Как вы знаете, люди они разные: простые труженики, как пишут в газетах, и представители умственного труда. Но одна элементарная мысль их, безусловно, объединяет и сплачивает. «Раз, — рассуждают они, — мы за свои кровные денежки приобрели возможность дышать свежим воздухом и укреплять свое здоровье, надо этой возможностью пользоваться. А чем там занимается правление, не наше дело!» И это само по себе не так уже плохо. Не правда ли?

В этом месте сообщения Теоретика заправилы ЖСК «Лето» дружно закивали головами и даже улыбнулись.

— Но представьте себе, — продолжал Диогенов, — что в сообществе, подобном нашему, есть еще и незаурядные, выдающиеся личности. Тогда его авторитет неизмеримо возрастает. А если у него к тому же возникнут какие-то нужды, назреют насущные, но трудно удовлетворимые потребности, то люди известные, популярные в этом случае просто незаменимы. Действуя через них, можно добиться очень многого. Без видной фигуры нельзя выйти и из критической ситуации. По аналогии с карточной игрой такая фигура подобна крупному козырю: ее приберегают, чтобы отбиться от противника в тот момент, когда партия кажется безнадежно проигранной.

По мере того как Теоретик выстраивал цепь логических доказательств и опорожнялись тарелки с удивительно вкусными кушаньями Агнии Леонидовны, участниками застолья все сильнее овладевало желание заполучить какую-нибудь знаменитость немедленно, сейчас же. Насытившись, хозяин и гости предались мечтательным размышлениям.

— Да, задали вы нам задачу, Кай Юрьевич, — промолвил Канюка, переходя с кваса на крепко заваренный чай.

— Ищи того, не знаю кого, — поддакнул Мизандронцев.

— Уравнение с тремя неизвестными, — заключил Штутгофф.

Между тем, если рассуждать теоретически, выбор у кооператива был огромный. Страна по праву могла гордиться известными, знаменитыми людьми. Не существовало, кажется, такой сферы жизни и человеческой деятельности, которая не сверкала бы своими талантами-самородками.

Автор не намерен, да и не имеет возможности отбивать хлеб у историков. Ему хотелось бы только подчеркнуть, что в те предвоенные годы Советский Союз выходил на передовые рубежи не только по производству чугуна, стали, машин и станков, но и оказался далеко впереди остального мира по числу людей волевых, целеустремленных, одержимых. Именно тогда вошли в повседневный обиход эти редко употреблявшиеся раньше слова — энтузиазм и энтузиасты.

Герои были рядом, они смотрели на людей с газетных страниц и экранов кино, их голос звучал в репродукторах, радионаушниках. И они находились далеко, увлеченно занятые своими делами. Галаховские будни были чужды им.

— Можно сказать, что какой-нибудь знатный летчик-испытатель — не жар-птица, но пойди погоняйся за ним! — нарушил молчаливое раздумье старик Мизандронцев.

— А не поискать ли нам какого-нибудь артиста с именем? — спросила Кошатница.

На лице Теоретика появилось выражение, с каким обычно выслушивают лепет ребенка.

— Поймите, мы живем в эпоху технического прогресс а, — сказал он. — Почетом пользуются те, кто двигает вперед индустрию, экономику, науку. Нам нужен первооткрыватель и никто другой. Думайте, друзья, думайте!

За уже прибранным Агнией Леонидовной столом снова воцарилось молчание. Предприятие не из легких, думали галаховцы. Заполучить знаменитость совсем не просто. Конечно, ни за какие коврижки и калачи не согласится Мария Демченко оставить свои огромные плантации и переехать в Галаховку. Что она будет здесь делать? Выращивать на грядках свеклу для борща по-украински? Смешно! Или, может быть, кто-нибудь из тех, кто простым кетменем построил стокилометровый Большой Ферганский канал, захочет сменить родное знойное небо на вечно плакучий галаховский небосвод? Вздор, не будет этого никогда! И бронзовых от загара туркменских конников, совершивших беспримерный переход Ашхабад — Москва, никогда не увидит Галаховка. Они снова там, в бескрайних степях, нагуливают и холят своих горячих чистопородных ахалтекинцев.

И вот когда, казалось, беспокойная мысль заправил ЖСК «Лето» окончательно зашла в тупик, раздался тихий голос Теоретика. Он произнес только одно слово:

— ЭПРОН.

Все, кто сидел на просторной веранде Матвея Канюки, поняли, что искомое найдено. Трудно было встретить в те не столь уж отдаленные от нас времена человека, который не знал бы этого загадочного, легендарного и манящего слова: «ЭПРОН». Расшифровывалось же оно так: «Экспедиция подводных работ особого назначения». А что таилось за этим длинным и суховатым названием? Боже мой, море романтики, удивительные приключения и дела, которые не могли не приковать к себе внимания всей страны. Таков был ЭПРОН.

С тех пор как люди отважились на плавание по морям и океанам и построили первые корабли, они столкнулись с таким романтичным, но страшным явлением, как кораблекрушение. Военные фрегаты, торговые фелюги, корабли с географическими экспедициями гибли либо в борьбе со стихией, либо в схватке с превосходящим по силе противником. Морские лоции за короткое время оказались усеянными точками, фиксирующими трагические катастрофы. На дне мирового океана оказались теперь не только подводные хребты и кораллы, но и обломки когда-то красивых и гордых кораблей. Черное море не избежало этой печальной участи и стало огромным кладбищем, большим погребением кораблей различных классов и назначений. И вот в предвоенные годы на Черном море впервые в мире была создана служба спасения затонувших судов. Возглавил эту службу Фотий Иванович Крылов, и она была названа коротким словечком: «ЭПРОН».

Наиболее легендарным эпизодом в деятельности ЭПРОНА была попытка поднять из пучин Балаклавской бухты английский фрегат «Черный принц». Чем же был интересен этот корабль? Да тем, что он вез офицерам и солдатам экспедиционных войск Англии, осадившим Севастополь, как мы можем сказать теперь, заработную плату. Короче говоря, «Черный принц» был нагружен золотом. В Балаклавской бухте под градом снарядов береговых батарей защитников Севастополя он затонул. Вот за его останками и охотился ЭПРОН.

Охота не дала желаемого результата, но зато эпроновцы обжили бухту как родной дом и, подобно заботливой хозяйке, очистили ее от мусора — опасных для плавания остатков многих других кораблекрушений. Такую же работу провел ЭПРОН в акваториях и фарватерах других бухт, вернул Черноморскому флоту много кораблей, затопленных во время революции и гражданской войны. Имена героев невидимого подводного фронта произносились всеми с огромным уважением и любовью.

Но почему же все-таки Диогенов с такой уверенностью назвал ЭПРОН?

Сомнение в правильности сделанного выбора сначала осторожно высказал Штутгофф.

— Кай Юрьевич, — сказал он, — а почему вы думаете, что кто-то из эпроновцев пожелает покинуть благодатные черноморские берега и занять более чем скромную обитель в нашем кооперативе?

— Да, почему? Растолкуйте нам, Кай Юрьевич, — поддержал Канюка.

Теоретик ответил вопросом:

— А кто-нибудь из вас знаком с особенностями работы водолаза? — И, когда увидел отрицательные жесты собеседников, продолжал: — Так вот знайте, что существует на свете кессонная болезнь — настоящий бич водолазов. Она сваливает и богатырей. Нигде люди так быстро не выходят в тираж, как в водолазной профессии. И вот представьте себе заслуженного ветерана, которому навсегда запрещены погружения под воду. Что ему делать? Сидеть на берегу и растравлять душу зрелищем того, как другие, более молодые и физически крепкие люди, занимаются его любимым делом, к которому он уже не способен? А не лучше ли убраться куда-нибудь подальше, в укромный уголок, и здесь в тиши доживать вон век, обдумывая все пережитое? Я спрашиваю, наша Галаховка не тот ли желанный приют или тихая обитель, как выразился товарищ Штутгофф?

Участники ответственного коллоквиума единодушно согласились с этими вескими доводами.

…Море встретило Штутгоффа и Раненого оленя криком чаек, плеском волн и такими яркими бликами, что от них слепило глаза.

— Хочешь искупаться, мальчик? — спросил Штутгофф своего юного помощника.

— Жгучего желания пока нет, — ответил поэт по-книжному. И добавил привычной галаховской прозой: — Я подожду пока с купанием, дяденька.

— Тогда примемся за дело, — сказал Штутгофф, и они разошлись в разные стороны.

Читатель, вероятно, уже догадался, какое дело привело к Черному морю наших героев. Но почему они приехали вдвоем? Разве с деликатной миссией не справился бы один лихой снабженец и заготовитель всяческого добра?

Опять-таки настоял на этом варианте Диогенов.

— Пусть Штутгофф прихватит с собой сына нашего художника, — сказал он. — Его задача — потолкаться среди молодежи, прислушаться к ее разговорам. Кто знает, может быть, придется действовать через какого-нибудь юнца — сына или племянника того самого эпроновца, который нам так необходим. Потом у автора нашего гимна есть уже известный опыт. Не зря же он побывал в черноморских палестинах…

Так Раненый олень в третий раз за свою сравнительно короткую жизнь оказался на Черноморском побережье.

Теперь он сидел на песчаной отмели и пальцем ноги чертил на песке какое-то полюбившееся ему женское имя. Одновременно он старался подобрать удачную рифму к слову «море». Но дело не ладилось. Набегавшая ленивая волна смывала начертанные на мокром песке буквы, а к слову «море» не придумывалось ничего, кроме «горя». Олень же, несмотря на свой сравнительно короткий поэтический опыт, знал, что нельзя подряд рифмовать имена существительные, надо чередовать их с рифмой глагольной.

Поэт уже решил было подняться и идти в город, как вдруг его внимание привлекли двое. Они приближались к морю. Коренастый пожилой мужчина вел за руку паренька лет десяти — одиннадцати. Они остановились на берегу, мальчишка разделся и кинулся в волны. Старик же присел на камень, достал кисет, набил трубку и закурил. На нем была аккуратно сшитая парусиновая роба, из-под которой виднелась полосатая тельняшка.

«Моряк, — решил про себя Олень. — Может быть, даже водолаз». А тот встал, подошел к воде и крикнул парнишке:

— Далеко не заплывай, внучек, а нырять можешь сколько вздумается. Может быть, мы это море с тобой в последний раз и видим!

Мальчишка же плавал и нырял просто бесподобно. Его белая льняная голова появлялась среди волн то тут, то там. Олень снял с себя майку и, вздрагивая всем своим пупырчатым телом, с отвращением полез в воду. Он приблизился к мальчишке.

— Эй, дядя! — крикнул тот. — А ты можешь плавать вот так? — и поплыл на спине, загребая воду ручонками. — А так можешь? — и паренек поплыл вниз лицом, вытянувшись в струну над поверхностью моря. Поднял голову и сказал: — А там на дне такие камушки и все-все видно!

Потом стал нырять по-дельфиньи, вспенивая воду.

Но, видно, и у этого отличного пловца иссякли силы, и он, выбравшись из воды, устало прилег на песке. Олень присоединился к нему.

— Кто твой дед? Моряк? — спросил он.

Мальчик с гордостью ответил:

— Моряк? Скажешь тоже! Тут все моряки. Мой дед — эпроновец. — И со вздохом добавил: — Уезжаем мы отсюда. Дед говорит, что списали его с базы.

Олень быстро оделся и, попрощавшись с мальчиком, пошел разыскивать Штутгоффа.

— Есть эпроновец, — запыхавшись, доложил он и рассказал о встрече с дедом и внуком.

— А ты узнал, где они живут?

— Нет, — смутившись, ответил помощник. — Мальчик только сказал мне, что они с дедом обедают в кафе «Якорь». Там их и надо искать.

Долго пришлось дежурить Штутгоффу в пустынном кафе в эти пляжные часы, пока они не вошли: дед и внук.

По красочному описанию Оленя, он сразу узнал их. И как бы невзначай начал беседу. Бывший водолаз, по какому-то стечению обстоятельств являвшийся к тому же тезкой знаменитого Крылова — но звали его не Фотий Иванович, а Фотий Георгиевич, — с горечью расставался с любимой работой и родной стихией.

— Куда же вы теперь? — участливо спросил Штутгофф.

— Еще не решил окончательно. Наверное, двинусь к его вот родителям. — И Фотий Георгиевич кивнул на внука, с аппетитом уплетавшего творог со сметаной. — В Сальских степях они, работают в совхозе врачами.

Тут-то и прорезался в немногословном снабженце дар красноречия. Он не жалел слов, чтобы описать все удобства жизни под Москвой. Он соблазнял собеседника необыкновенной дешевизной фруктов и овощей на местных рынках. Он употреблял самые яркие краски, описывая чудесные галаховские ландшафты.

— Вот что, дорогой, — сказал наконец Фотий Георгиевич, — так вот, по-быстрому, такие дела не решаются. Вы тут надолго?

— Да, побуду еще с недельку. Отпуск у меня, вот я и прихватил с собой паренька, сына одного нашего кооператора, художника и замечательного человека.

— И прекрасно, а я за это время созвонюсь со своими и посоветуюсь. Да ведь и самому надо посмотреть на все ваши прелести. Я и так собирался ехать через Москву. Хотел показать внуку столичные диковинки. Так что нам будет по пути.

И через неделю в поезде «Симферополь — Москва» в одном купе ехало уже четверо наших знакомых. Не надо обладать большой фантазией, чтобы предугадать результаты этой совместной поездки. В дальней дороге Штутгоффу удалось окончательно склонить отставного водолаза принять галаховский вариант. И скоро на участке, который когда-то предназначался бабке Гриппке, поселился Фотий Георгиевич Крашенинников со своим внуком, необычайно обрадованным тем обстоятельством, что тут совсем рядом, за железнодорожной насыпью, находится озеро. Не такое глубокое и не такое обширное, как Черное море, но достаточное для того, чтобы показать девчонкам и мальчишкам свою морскую удаль, перенятую у знаменитого деда-эпроновца.

Так успешно завершилась операция «Ищут фигуру», задуманная на просторной веранде Матвея Канюки в день скромного торжества по поводу годовщины кооператива «Лето»…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, освещающая проблему охраны личного имущества граждан

— Куси его, куси! Ату его, Цербер, ату!

Эти возгласы доносились из-за ограды дачи Мизандронцева-Корабельщика. Матвей Канюка остановился и в недоумении прислушался: «Кого там травит старик?» Глянув через изгородь, он увидел, что у собачьей будки стоит Корабельщик и, держа в руках снятое с грядки пугало, сует его псу, приговаривая:

— Куси, Цербер, куси!

Но пес мало что не кусал, он даже не рычал и не лаял, будучи не в состоянии понять, чего хочет от него хозяин. Примелькавшееся огородное чучело нисколько его не страшило. Пес только застенчиво махал хвостом и повизгивал. Потом опрокинулся на спину и виновато поднял лапы кверху: сдаюсь, мол, хозяин, сдаюсь, делай со мной что хочешь, только успокойся.

Матвей отворил калитку, приблизился к Корабельщику и спросил:

— На медведя, что ли, со своим Цербером собрался?

Старик швырнул в сторону чучело и устало проговорил:

— Измучился я с ним, окаянным, Матвей Лазаревич. Совсем разучился лаять. Только вот когда жрать захочет — скулит. Ну, скажи, разве это пес?

Действительно, сторожа Корабельщиковой дачи назвать псом можно было только с огромной натяжкой. Это была самая обыкновенная уличная собачонка, определить породу которой не взялся бы и опытный кинолог.

Вертлявое, крайне трусливое существо, готовое лизать руки каждому встречному и поперечному. Оно могло носить имя Шарика, Мопсика, Куцика или другое в этом же роде. Но Цербер? Это мифическое свирепое трехголовое чудовище с хвостом и гривой из змей, охраняющее, по священным преданиям, вход в ад? Более неподходящего имени для своего жалкого песика Корабельщик и придумать не мог.

Матвей Канюка посоветовал ему:

— Гони-ка ты, Мизандронцев, эту тварь со двора. Напрасно на нее корм переводишь. Все равно никакого толку не будет.

Матвея Канюку давно уже беспокоило, как бездумно относились члены ЖСК «Лето» к подбору четвероногих сторожей. Вот и Корабельщик такой же. Серьезный, кажется, человек, а валандается с шавкой!

— Гони прочь, Мизандронцев, свою собачонку, — повторил Канюка. — А я тебе, бог даст, доброго щенка добуду!

Еще год назад в правлении ЖСК «Лето» возник жаркий спор как раз по поводу сторожевых псов. Сыр-бор разгорелся из-за собаки недавнего члена кооператива художника Аввакума Хлабудского. Собственно говоря, было даже неизвестно, несет ли эта собака какие-нибудь охранительные функции. Обычно, поднявшись ни свет ни заря, Хлабудский захватывал этюдник, краски, кисти и уходил с дачи. За ним по пятам следовала Жанка — помесь таксы с обыкновенной дворняжкой. Она семенила на своих неуклюжих лапах, не обращая ни малейшего внимания на окружающий мир, стараясь только не отстать или, тем паче, не обогнать хозяина. Так они и брели куда глаза глядят, пока не находили какой-нибудь тенистый уголок, где усаживались завтракать. Поскольку завтрак всегда был очень скромным, можно представить себе ту скудную его часть, которая перепадала на долю Жанки. Она вечно ходила голодная.

Исключение составляли редкие дни, когда Хлабудский был при деньгах. Тогда хозяин и его молчаливая, крайне меланхоличная спутница заходили в закусочную.

— Коньяк и бутерброд! — заказывал художник.

Обыкновенно хозяин выпивал рюмку коньяку, а бутерброд отдавал Жанке.

Через некоторое время он спрашивал:

— Ну что, Жаночка, повторим?

Собачка виляла хвостом в знак согласия и получала новый бутерброд, а хозяин — новую рюмку.

Ради справедливости надо сказать, что игра велась честно: как только Жанка насыщалась и ложилась на пол в углу закусочной, Хлабудский прекращал заказы и расплачивался.

Благодаря таким вот визитам, шатаниям по поселку и его окрестностям Жанку знало все галаховское население. Причем знало как совершенно безобидное существо. И вот вдруг такой случай. К Хлабудскому пришла курьерша из поселкового Совета и принесла какое-то очередное извещение о какой-то очередной неуплате. А когда курьерша, спустившись с крылечка, направилась по тропинке к калитке, Жанка догнала ее и вцепилась в пятку. То ли она заступилась за хозяина, которому носят такие обидные бумажки, то ли решила хоть раз в жизни проявить свою собачью натуру, но дело было истолковано серьезно: нападение на официальное лицо при исполнении служебных обязанностей.

Вызвали Хлабудского для объяснений в ЖСК.

— А я уже принял меры, — заявил он. — Посадил ее, негодницу, на хлеб и воду.

Члены правления скептически переглянулись: им было доподлинно известно, что других продуктов в рационе Жанки никогда и не значилось, если не считать эпизодических посещений местной закусочной.

Матвей Канюка сказал:

— Нет, так дело не пойдет, товарищ Хлабудский. Мы просим, чтобы ваша собака больше не шлялась за вами по поселку. А вообще мой совет такой: избавьтесь от нее. Не собака, а срамота!

На это Хлабудский ответил:

— Я художник и вижу мою собаку именно такой. Другой мне не надо.

Вот тут-то и разгорелся спор, имеет ли каждый член кооператива право подбирать собаку по собственному вкусу, или он должен считаться с общепринятыми нормами и принципами. Выяснились любопытные подробности.

Оказалось, что многие члены ЖСК крайне несведущи в вопросах служебного собаководства. Кто-то решил, что чем собака крупнее, массивнее, тем лучше, и приобрел сенбернара величиною с теленка. Но вскоре убедился, что сенбернар напоминает теленка не только габаритами, но и своим добродушнейшим нравом, ибо относится к разряду так называемых декоративных, то есть практически бесполезных собак. А другой, наоборот, увлекался малогабаритными топтерьерами шестисотграммового достоинства. Чтобы вор услышал лай такого коротышки, пришлось бы снабжать его микрофоном и усилителем.

Некоторые кооператоры, ценя в собаках красоту, обзаводились сеттерами, будто только что сошедшими с живописных картин, изображающих королевскую охоту.

По больше всего в поселке было пустобрехов, беспородных дворняжек, своим беспричинным надоедливым тявканьем отравлявших часы ночного отдыха галаховцев.

Короче говоря, в собаководческих делах кооператива царила полная неразбериха. И правление решило навести порядок. Договорились о таких мерах:

а) вступивший в кооператив обязан завести настоящую сторожевую собаку;

б) собака должна содержаться на крепкой привязи, предпочтительно на железной цепи;

в) во избежание беспородного смешивания подбор пар для вязок следует проводить по согласованию со специальным уполномоченным правления.

Поставив, таким образом, систему сторожевой охраны на строго научную основу, правление позаботилось и о том, чтобы можно было обзавестись самими сторожами. По предложению Канюки решили внедрять в поселке породу кавказских овчарок.

Ученые-кинологи дают высокую оценку этой пастушьей собаке, отмечая ее выносливость, неприхотливость и, что особенно важно, природную злобность, недоверчивость к посторонним. Матвей ученых трудов, конечно, не читал, но зато не раз видел степных овчарок в действии. Они отважно разгоняли волчьи стаи, а зазевавшихся не слишком увертливых серых разбойников рвали в клочья. Они не подпускали к овечьей отаре ни пешего, ни конного, если тот был чужаком. Они славились кристальной, как сама совесть, неподкупностью, их нельзя было улестить ни добреньким словом, ни жирным куском баранины.

Посланец кооператива съездил в не столь уж отдаленный Дагестан и привез собранных по горным аулам щенков. Климат Галаховки пришелся им по вкусу, они повзрослели, и теперь от одной пары ожидалось потомство. На него-то и рассчитывал Канюка, пообещав Корабельщику настоящего сторожа.

— Так что можешь, Мизандронцев, рассчитывать на щенка, — еще раз повторил председатель и распрощался.

Он спешил на почту отправить посылку. Непутевый Ромка нашелся. Оказалось, он укатил в Сталинград, околачивался там без дела, пробавляясь случайными заработками, а теперь вот устроился в ФЗУ при тракторном. И написал домой.

Обрадованная Агния Леонидовна слала сыну белье и одежду.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, об имущих и неимущих

Трудно сказать, на каком конкретном историческом отрезке времени произошло деление человечества на две четко обозначенные группы: а) имущих и б) неимущих. И стоит ли вообще забираться в далекие исторические дебри, чтобы провести более или менее точное социальное расслоение наиболее активной части членов ЖСК «Лето»? По-видимому, экскурс в очень далекое прошлое для этой цели нам не понадобится.

Мы можем, например, с полной уверенностью отнести к группе «б» художника Аввакума Хлабудского. Больше того: его крайне стесненные материальные обстоятельства позволяют утверждать, что он занимал в кооперативе едва ли не самую последнюю ступень социальной лестницы. Во всяком случае, когда в минуты просветления (а такие минуты бывали у него) бывшие однокашники Хлабудского по Художественному училищу спрашивали его:

— Ну как, Аввакум, бедствуешь?

Он обычно отвечал:

— Бедствую.

Прямой, откровенный ответ, без всякого лукавства.

Бедствовал не только он, но и огородник Фаддей Скурихин, во всяком случае на данном этапе нашего повествования. Перебиваясь с хлеба на воду, жила Кошатница, тратившая на собственное и своих мурлыкающих любимиц пропитание жалкие крохи, сохранившиеся от когда-то богатого мужнина и отцовского наследства.

Они вот и им подобные из разряда неимущих и бедствующих льнули к кооперативу, не имея перед собой никакой отчетливой перспективы. Завтра виделось им словно в тумане. Привлеченные сильными, деятельными личностями — Теоретиком, Канюкой, Лупоглазым, они слепо верили в удачу, на что-то надеялись… Даже те из них, кто в недалеком прошлом пользовался определенными привилегиями, не могли представить себе, каким именно образом они вернут их и что им для этого придется сделать. Они лишь инстинктивно чувствовали: затеяна большая игра, и надо быть последним дураком, чтобы отказаться от возможности сорвать в этой игре свой солидный куш.

Матвей Канюка и Лупоглазый пришли в кооператив, выражаясь фигурально, порядочно общипанными. Из цепких объятий закона они вырвались чудом. Груз их прегрешений был настолько велик, что вырваться можно было, только не оглядываясь назад, безжалостно обрубая все путы, связывавшие их с прежней жизнью. Так они и поступили. Обрели свободу, но слишком дорогой ценой, оказавшись снова на вольном житье-бытье в чем мать родила. Впрочем, не следует принимать это выражение дословно, буква в букву. Канюка и Лупоглазый имели, конечно, приличную одежонку и кое-что в загашнике. Охотникам до деталей поясним, что так называется верхняя кромка мужских штанов. И что существовал раньше на Руси обычай прятать от лихого глаза за эту верхнюю кромку кошель со сбережениями. Вступив в кооператив и имея малую толику деньжат в загашнике, Канюка и Лупоглазый ставили своей целью приумножить их. Так что в графу неимущих эти двое явно не подходили. У них была определенная цель, и они твердо знали, как ее можно достичь.

Ну а Мизандронцев, тихий старичок по прозвищу Корабельщик, что он за птица? Одряхлевший глухарь, покинувший шумное токовище, чтобы в мирном одиночестве доживать свой недолгий век? Или притаившийся до поры до времени лесной разбойник, разоритель гнезд, хищный ястреб, готовый в любую минуту покинуть скрытое убежище и вонзить острые когти в очередную беззащитную жертву? Не желая разочаровывать любознательного читателя, автор все же сильно сомневается, можно ли дать на эти вопросы односложный ответ. Слишком уж прямолинейно они поставлены.

В нескольких словах не расскажешь, что за человек Мизандронцев. Да и можно ли верить одним словам? Будет гораздо правильнее, если мы предпримем не столь далекое путешествие по Волге. В срединном ее течении, чуть повыше Саратова, на левом, отлогом берегу еще в незапамятные времена великая русская река образовала большой и глубокий залив. Узкая песчаная коса отделяет его от основного русла и дает надежное убежище застигнутым свирепым штормом караванам судов, спасает корабли от губительных весенних ледоходов. В заливе расположены и судоремонтные базы. Это и есть знаменитый Обалаковский затон, известный каждому волгарю. Гнездо, где оперился Корабельщик.

…Ранняя холодная весна с пронизывающими ветрами, утренними заморозками, внезапными оттепелями. Потемневшие от весеннего солнца льды Волги еще недвижимы, лишь кое-где видны небольшие промоины. Пустынна покрытая ледяным панцирем речная гладь. А здесь, в затоне, уже кипит жизнь.

Дымят очнувшиеся от зимней спячки катера и буксиры — идет опробование котлов и машин. Под громкое уханье артельщиков скрипят лебедки и пузатые баржи, барки и дощаники медленно выползают на песчаный берег. Другие уже водружены на деревянные клетки, и вокруг них снуют плотники, конопатчики, маляры. В огромных, врытых прямо в землю железных баках варятся смола и краски. Сверкают на солнце остро отточенные топоры и пилы, белоснежные стружки падают на мокрую землю, широкой струей летят опилки.

— С огнем, дьяволы, будьте осторожнее! — раздается чей-то окрик. — По миру меня пустить хотите?

Двое рабочих поднимаются по шаткому настилу на борт баржи с грузом железных скоб. Тонкие доски так и пляшут, так и танцуют. Неловкое движение — и скобы из одного ящика сыплются на землю.

— Собрать все до единой! — гремит тот же голос. — Чтобы ни одна скоба не пропала! Иначе в первую же получку — вычет!

Рабочие послушно прыгают с настила, собирают оброненные скобы в картузы и на глазах хозяина ссыпают в ящик.

Хозяин — Мизандронцев.

Иногда его голос становится мягким, даже заискивающим.

— Вы уж, ребята, постарайтесь, — говорит он мастерам, ремонтирующим паровой тягач. — Спустите посудину в пятницу на воду — за мной магарыч!

Мастера знают: спешит владелец тягача, первым хочет выскочить на Волгу, как только она сбросит ледяной покров, и пообещал Мизандронцеву надбавку к условленной плате. Щедрость хозяина тоже понятна. Но что поделаешь, нужда! Приходится стараться…

Много развелось на Волге охотников до больших барышей. Арендуют катера, пароходишки, баржи, барки — все, что осталось от когда-то могущественных волжских компаний «Кавказ и Меркурий», «Самолет» и другие. Возят с низовьев нефть, мазут, рыбу, соль, гонят к Каспию плоты и баржи с лесом, хлебом, бочками. А на пути — Обалаково, и тут тоже хозяйчики, арендовавшие у советской власти ремонтные базы. Среди них самый изворотливый — Мизандронцев. У него крепкая купеческая хватка. И хотя своего наставника-отца он лишился рано, зато советы матери, потомственной купчихи, крепко запали в его душу.

— Не будь добрым, сынок, — говорила она. — Добренький — что глупенький, одно и то же. Чтобы размотать свое состояние, большого ума не надо.

И Мизандронцев никогда не был добрым.

Вот сейчас он подходит к барже, уже просмоленной, лоснящейся крутыми боками. Ремонт закончен, остались кое-какие работы в трюмах. А народу вокруг копошится много. И он, зорко всматриваясь в лица, тычет то в одного, то в другого артельщика:

— Расчет!

— В контору — расчет!

— Расчет!

Кто-то из них говорит:

— Смилуйся, хозяин. Может, хоть на поденнойработе оставишь?

Но Мизандронцев знает, что от поденщиков один разор. И он упрямо говорит:

— Никаких разговоров! Расчет!

Не раз матушка учила его:

— Ты людям-то не очень верь. Особливо конторщикам своим. Не то твое богатство, что они в книгах запишут, а то, что в сундуке лежит.

Мизандронцев хлопотал, мотался по затону до одури и копил, копил. Он видел, как жадно, торопливо набивают карманы новоявленные купчики, как бестолково сорят они деньгами, и понимал: это ненадолго. Он не верил советской власти, чувствуя, что нэп — дело временное. Он твердо знал: его и ему подобных предпринимателей рано или поздно прихлопнут. Ну что ж, плетью обуха не перешибешь. И когда его приютившиеся в углу затона «Ремонтныя мастерския» объявили отошедшими к государству, Мизандронцев расстался с ними без особенного сожаления. Все, что можно было выкачать из них, он выкачал.

А выкачивал Мизандронцев золото. Можно было подумать, что промышлял он в Сибири или на Крайнем Севере, а не здесь, в центре России, и что берега и дно Обалаковского затона были из золотого, а не из обыкновенного речного песка. Но факт остается фактом: Мизандронцев добывал золото.

В те времена его немало осело на берегах Волги. Оно хранилось на дне окованных железом сундуков купеческих вдов, в потайных шкатулках разорившихся помещичьих и дворянских семейств, у благочинных, оказавшихся на мели при заколоченных безбожниками храмах, да мало ли еще у кого и где! Мизандронцев настойчиво и методично обращал барыши в золото и только в золото. Как хозяин и арендатор он имел дело с банком и казначейством, получал и выплачивал, иногда даже крупные суммы, в обычных советских денежных знаках. Иначе и быть не могло. Но он не верил в твердый советский червонец, скептически относился к казначейству, на вывеске которого были нарисованы серп и молот. Его, Мизандронцева, собственная казна принимала монеты лишь царской чеканки. Часто он скупал золото за бесценок, но, если покупатель оказывался понимающим и не очень податливым, давал за золотые вещи соответствующую им цену.

В Галаховку Мизандронцев перебрался с этой созданной в беспокойные нэповские годы казной. Извозчик-ломовик, доставивший Мизандронцева с вокзала, помогая разгружаться, пошутил:

— Чем это ты, старик, сундуки набил? Золотом, что ли?

Ответила старуха:

— Иконы там у нас. Старинные и с окладами.

— Ну вот, — проворчал извозчик, — вздумали богов за собой тащить! Они, поди, и провоза-то не стоят!

Так вот бывает: мелькнула у человека гениальная догадка и пропала. А Мизандронцевы, устроившись во временной халупе, потом долго не могли прийти в себя после неловкой извозчичьей шутки.

С тех пор повелось так. Если наступала нужда, Мизандронцев доставал пару десятирублевых монет, кольцо или часы в золотой оправе и отправлялся в Москву.

Потолкавшись в мастерской какого-нибудь ювелира или часовщика-кустаря, он осторожно осведомлялся:

— Монетка золотая не требуется?

— А золото настоящее?

Корабельщик глубоко вздыхал:

— Так ведь за фальшивые монеты в прежние времена каторга полагалась. С лишением всех прав гражданского состояния.

— Эва, сказал! Ищи-свищи теперь эти прежние времена. Надоело нам, честным мастерам, с жульем иметь дело.

Стороны, однако, достигали взаимопонимания, и происходила полюбовная купля-продажа. Если же с Корабельщиком заговаривали, не может ли он принести золота побольше, то он этого порога второй раз уже никогда не переступал.

Дело упростилось, когда в Москве появились «Торгсины» — магазины, продававшие продукты и другие товары за золото. Но они просуществовали недолго. Сбывать желтый металл по крупицам стало труднее. И все же Мизандронцев дал себе твердый зарок: ни в какие крупные сделки не вступать. Он был немало наслышан, сколь плачевно они кончаются.

Иногда, посиживая вечерами за газетой, Корабельщик вдруг наталкивался на короткое сообщение о том, что в некоем царстве уменьшился золотой запас.

— Слышишь, мать, — говорил он жене, — что на свете делается? Утекает золото.

— Ну а нам какое дело? Ложился бы спать, старый!

Но Мизандронцев еще долго сидел за столом, с тревогой раздумывая: хватит ли накоплений на их теперь уже не такую долгую жизнь? Ведь тают денежки, на глазах тают. Но если, думал он, тратить с умом, должно хватить. Лишь бы лихой человек не дознался. А то ведь до беды недалеко. А тут еще глупая старуха дала Агнии Леонидовне золотой на коронку. Золотого не жаль, а вдруг она сболтнет кому-нибудь? Да и бабка Гриппка что-то в дом зачастила…

Так вот, тревожимый тяжелыми предчувствиями и теша себя благими надеждами, жил теперь Корабельщик. Когда-то там, в Обалакове, вершил он большим делом. А теперь здесь, в Галаховке, у него домик, сад, огородные грядки и корзины для грибов и ягод. И то хорошо, жаловаться грех.

Возможно, что при вступлении в кооператив, заполняя документы, Мизандронцев должен был написать: «имущий». А он старческим, но еще довольно твердым почерком вывел: «из мещан Саратовской губернии». И все обошлось. Впрочем, ничего другого от Корабельщика никто и не требовал…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой над Галаховкой внезапно опускается занавес

Да вот бывает так: автор предполагает, а обстоятельства располагают. Автор хотел продолжить плавное повествование о всех важнейших событиях в жизни ЖСК «Лето» с того момента, когда он не только возник де-юре и де-факто, а успел уже пустить сильные, молодые корни в бедную минералами, но богатую историческими событиями галаховскую землю. И вот, как это ни огорчительно, приходится прерывать едва начатую повествовательную нить. И на время прикрыть пеструю панораму галаховской жизни плотным занавесом.

Литературные критики немало говорят и пишут о так называемом авторском произволе. О том, что в некоторых произведениях судьба героя развивается не по логике образа, а вопреки ей. Иные литературные персонажи не делают того, что им должно быть свойственно, а, наоборот, совершают поступки, идущие вразрез с их характером и потому трудно объяснимые или совсем необъяснимые. А сюжетная линия порой делает такие головокружительные кульбиты и зигзаги, что найти в этих неожиданных поворотах и завихрениях хотя бы малейшие признаки закономерности просто невозможно. И так далее и тому подобное.

Слов нет, все, что путает карты литературной критики и затрудняет ее сложную аналитическую работу, заслуживает самого сурового осуждения. Давно пора очистить нашу литературную практику от своеволия, капризов и диктаторства автора, сохранив, впрочем, его самого, если он так необходим. Но все же справедливости ради надо сказать, что автор не столь уж и виноват, как это представляется его строгим судьям. Иногда неотвратимые обстоятельства, что называется, загоняют автора в угол, и он вынужден прибегнуть к спасительному маневру, известному боксерам под наименованием «нырка». Кажется, и сейчас произошел тот самый случай…

Жилищно-строительный кооператив благодаря усилиям Канюки, Диогенова и Лупоглазого (заметим, кстати, что Лупоглазый-Штутгофф тоже стал полноправным членом ЖСК) уверенно набирал силы. Уже прошли по участкам бурильщики, искусные мастера, которые могли бы оказать честь тресту «Туймазы-нефть», и пробили артезианские скважины. В дачные и кухонные баки заструилась по трубам прохладная, хрустально-чистая водичка, которую и пить-то нельзя не нахваливая. Выросли там и сям уютные беседки, грибки, скамейки. И, конечно, вместительные дровяные сараи (впоследствии члены ЖСК «Лето» перейдут на водяное отопление углем, а потом и газом, но это случится значительно позднее). На грядках прекрасно вызревал редис, лук и салат. Некоторые особо усердные кооператоры успели уже снять первый обильный урожай земляники и теперь дожидались второго… Проворно тянулись вверх молодые яблони. Весной они дружно цвели, и можно было надеяться, что осенью к ногам трудолюбивого садовода наконец упадет долгожданное спелое яблоко…

Рассчитывал на это и Кай Юльевич Диогенов. Он полагал, что пришло время, когда успешно проведенная операция «Лето» должна приносить плоды. И решил объясниться с Матвеем Канюкой начистоту.

Придя рано утром в свой мясной магазинчик, Канюка обнаружил на прилавке просунутую кем-то в щель открытку. Это была, собственно говоря, не обычная почтовая открытка, а отпечатанное типографским способом приглашение. В нем говорилось:

«Уважаемый товарищ!

Завтра, в воскресенье, на Галаховском озере состоится летний водно-спортивный праздник. Будут проведены гонки на шлюпках, заплывы на дистанции 50 и 100 метров, комбинированные эстафеты, показательные прыжки с вышки. В заключение праздника — фейерверк Приглашаем принять участие».

Канюка обратил внимание на поправки, сделанные от руки. В фразе «начало праздника в 10.00» цифра «10.00» была зачеркнута и поставлена другая: «6.00». И сделана приписка: «Явка обязательна. К. Д.»

Матвей Лазаревич все понял. Сегодня воскресенье. На стареньких ходиках — без пятнадцати шесть. Канюка снял белый фартук, который он уже успел надеть, запер лавку и поспешил к озеру. По пристани прогуливался Кай Юльевич. Они молча поздоровались, сели в лодку и оттолкнулись от причала.

— Куда держать, Кай Юрьевич? — спросил Канюка берясь за весла.

Диогенов молча показал рукой на дальний угол озера. Разрезаемая килем шлюпки вода всколыхнула неподвижную озерную гладь. Заплясали на волнах, пугая стаи сторожких мальков, кувшинки. Так они подъехали к противоположному берегу и спустили якорь метрах в пяти — шести от него. Кай Юльевич вынул из чехла два удилища, размотал лески и, с отвращением насадив на крючки извивающихся скользких червей, забросил удочки. Поплавки попрыгали на воде и неподвижно застыли, словно уснули.

— Ну как, Матвей Лазаревич, самочувствие? — начал разговор Диогенов.

— Хорошее, Кай Юрьевич, горевать пока не из-за чего.

— Довольны вы затеей с кооперативом? Или эта идея и сейчас вам не по душе?

— Что вы, как можно так говорить! Теперь у каждого добрая крыша над головой. Опять же садик и огород имеется.

— А мне кажется, что вы так до конца и не разобрались в происшедшей метаморфозе. Или просто прикидываетесь наивным. Садик, огородик — это все пустое. «Травка зеленеет, солнышко блестит», — лирика для малолетних и нисколько не волнует ваших ближайших соратников по кооперативу. Они согласились бы жить в каменных джунглях, лишь бы получать хороший припарок.

— Ваша правда, Кай Юрьевич. Они такие.

— А вы не такой?

— О себе что говорить! Ведь вы же меня не для исповеди вызвали? Да и разуверился я в богах-то.

— Согласен оставить их в полном распоряжении супруги Корабельщика. Она, говорят, набожная особа. Вынет очередной золотой из кубышки — и крестится…

— Не знаю я этих делов.

— А должны знать. Поймите, Канюка, те, кто составляет ваше ближайшее окружение, пошли в кооператив по очень простой причине: они чувствуют себя в нем, как в крепостных стенах. С их точки зрения, это даже не стена, а броня. Можно, конечно, прикрываться липовой справкой о происхождении из беднейших слоев или о том, что в свое время пострадал от басмаческих банд Эмир-паши. Но бумажкам теперь мало кто верит, особенно липовым. А жилищно-строительный кооператив «Лето» стал узаконенным общественно-социальным институтом Галаховки. Как хорошо построенный корабль, он практически непотопляем. Конечно, если вы, Матвей Лазаревич, как хороший капитан, будете знать все, что происходит на корабле, начиная с верхней палубы и до самого отдаленного кубрика.

Солнце уже поднялось довольно высоко и стало сильно припекать. На озере появились другие лодки, но они держались поодаль. Очевидно, люди, выехавшие на прогулку, не хотели мешать усердным удильщикам.

— Что же, прикажете мне следить за каждым? — спросил Канюка.

— Ни в коем случае! Если вы будете пользоваться непререкаемым авторитетом и доверием, к вам пойдут совершенно добровольно. И расскажут о своих делах. В общих чертах, разумеется. А детали пусть вас и самого не интересуют. Вы же не следователь…

— А какая мне будет от того выгода?

— Она очевидна. Во-первых, находясь в курсе дел своих подопечных, вы всегда сможете принять меры, если кто-то из них затеет что-нибудь явно противозаконное. ЖСК — не монастырь, разумеется, но и не шайка разбойников с большой дороги. Следует соблюдать величайшую осторожность. Учтите, малейшая пробоина — и корабль даст опасную течь. Сама же деловая, коммерческая информация, которую вы будете получать, бесценна. За ее надежное хранение надо платить. Тем более что вы, постоянно находясь в курсе деловой конъюнктуры, тоже будете снабжать кое-кого из своих соратников весьма полезными сведениями…

— Это я понимаю, приходилось слышать от отца. Но вот чего я в толк взять не могу: вы-то, Кай Юрьевич, при чем останетесь?

— Существенный вопрос, и мне тоже хотелось оговорить его сегодня. Я не намерен вмешиваться в дела кооператива «Лето». Они мне, прямо скажем, ни к чему. Я человек интеллигентный, увлечен чисто теоретическими проблемами, и голый практицизм мне претит. Но вы и лица, которым вы доверяете, всегда могут рассчитывать на мои советы и консультации. До сих пор они были плодотворными, и я рассчитываю, что такими же они окажутся в будущем. Если вы согласны на выплату умеренного гонорара, будем считать, что договорились. Я подчеркиваю: умеренного гонорара. Потому что личные мои потребности невелики, и я, к счастью, начисто лишен страсти накопительства. Как любой человек моего круга, способный оперировать отвлеченными философскими категориями.

— Я согласен, — сказал Канюка. Потом огляделся вокруг и побледнел: на озере не было видно ни одной лодки. — Что-то случилось, Кай Юрьевич! — дрожащим голосом произнес он.

— Да, и, кажется, что-то весьма серьезное!

Диогенов вытащил якорь и швырнул удочки на дно лодки.

— Гребите скорее к пристани.

Высадившись на берег, они увидели встревоженных граждан, бегущих в направлении вокзала.

— Что стряслось-то? — спросил Канюка.

И кто-то, не оглядываясь, крикнул в ответ:

— Война!

Водно-спортивный праздник в Галаховке был назначен на воскресенье, 22 июня…

— Что делать, Кай Юрьевич? — растерялся Канюка.

— Постарайтесь не впасть в панику, она губительна. Возможно, вам удастся закрепиться в Галаховке. Ведь председатель ЖСК не последний человек в поселке. Здесь тоже потребуются люди. И не дайте рассыпаться зданию, которое мы возвели с таким трудом.

— А как вы?

Диогенов помолчал, вероятно что-то обдумывая.

— Я? Сегодня я уезжаю из Галаховки.

— Куда?

Кай Юльевич указал рукой в сторону востока. И в ответ на удивленный взгляд Канюки пояснил:

— Война, Матвей Лазаревич, предстоит большая! А, как выразился один поэт, большое видится на расстоянии.

Они пожали друг другу руки и расстались.

Тут и опустился над Галаховкой занавес, о чем мы предварили читателя в самом начале этой главы.

А вновь он поднимется уже после того, как отгремят военные годы и придет в Галаховку прежняя мирная жизнь.

Потому что наше повествование посвящено не ратным и трудовым подвигам, а описанию той редкой породы людей, которым чужда сама мысль о подвижничестве и героизме.

Потому что галаховцы, во всяком случае те из них, о которых ведет речь автор, никогда не претендовали и не претендуют на славу. Единственное, чего они всегда хотели и хотят, — остаться неприметными.

Потому что обстоятельства военного времени замедлили — и не могли не замедлить! — начавшие в ЖСК «Лето» внутренние процессы. Точно так же, как в дрожжевой закваске, вынесенной на холод, рост микроорганизмов замедляется или прекращается совсем.

И еще потому…

Да, и потому, наконец, что, несмотря на строжайшее вето, провозглашенное литературной критикой авторское своеволие все же существует…

Вот по всему по этому мы и встретимся опять с галаховцами после того, как прошло почти пять долгих лет. Встретимся со всеми основными действующими лицами галаховской эпопеи:

с бабкой Гриппкой, потерявшей сына и оставшейся при необыкновенно повзрослевшем за пять лет внуке Ваське;

с Кошатницей, понесшей, впрочем, куда менее тяжкие утраты: ее жалобно мяукающие кошки разбрелись с голодухи кто куда, и жила она теперь одна-одинешенька;

с Корабельщиком, который, по причине старости и дряхлости не будучи приспособлен ни к фронту, ни к тылу, коротал время за слушанием сводок Совинформбюро и плетением корзин;

с Лупоглазым-Штутгоффом, принятым вначале за немецкого агента и отправленным под надзором куда-то за Караганду, где и доказал, что он, во-первых, никакой не лазутчик и, во-вторых, даже не немец: немцами были лишь его далекие предки. И, доказав это, он впоследствии блестяще проявил себя на снабженческой работе, то есть в своей родной стихии;

с Фаддеем Скурихиным, служившим в саперных частях и после ранения списанным по чистой;

с дедом Фотием Георгиевичем и его подросшим внуком.

В центре повествования опять будут Матвей Лазаревич и Кай Юльевич.

Матвей Канюка, как ему и советовал Диогенов, сумел осесть в Галаховке завхозом большого госпиталя и даже получал литерную карточку.

Что же касается самого Кая Юльевича — он, по скупым сведениям, дошедшим до автора, находясь на Востоке, впал в мистицизм, заслужил доверие высоких духовных лиц и сочинял проекты пылких посланий к мусульманам Средней Азии и Казахстана.

Естественно, все эти годы он тосковал по Галаховке и был рад открывшейся возможности вновь вернуться под сень ее тихих, задумчивых лесов. Чтобы, в соответствии с достигнутой договоренностью, выполнять почетную роль Теоретика ЖСК «Лето».

Часть вторая ОСЕНЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой читатель знакомится с кормящим дедом

Если собрать вместе все, что написано о материнской любви, то, вероятно, не найдется такого книгохранилища, куда бы уместились романы, повести, рассказы, поэмы и стихи, посвященные этой трогательной теме. Но не будем завистливы: матери с их трепетным, преданным отношением к своим чадам заслуживали и заслуживают именно такого внимания сочинителей всех времен и народов. И нам нисколько не жалко ни затупленных перьев, ни чернил, ни бумаги, потраченных на описание благородного облика матери. Сюда же отнесем бабушку — самоотверженную труженицу, добрейшее и нежнейшее существо. Ей тоже уделено много возвышенных, поэтических страниц отечественной литературы и, как любят выражаться студенты филологических факультетов, «зарубежки». В более скромном положении оказались отцы. Правда, и о них написано немало: как заботятся они о продолжателях рода, как стремятся передать им эстафету из рук в руки.

Сегодня нас заботит другое: необычайно мало сказала литература о дедушках, о том, как любят они своих внучат и внучек. Деды, как ушедшие в историческое прошлое, так и ныне здравствующие, в большой обиде на пишущую и сочиняющую братию. Не запечатлели их живого образа поэты, не рассказали о них прозаики, не отобразили их духовного мира драматурги. А разве старики того не заслужили? Заслужили, да еще как!

Автор с опаской касается этой темы: столь мало она исследована и изучена.

Скажите, пожалуйста, почему одно и то же лицо ведет себя по-разному в одних и тех же обстоятельствах? Еще совсем недавно этот мужчина сгоряча раздавал шлепки своим детям направо и налево, не задумываясь над тем, педагогично это или нет. А теперь, став дедушкой, он сдувает пылинки со своих внучат, не помышляя даже о том, чтобы остановить расшалившуюся ребятню резким окриком или, боже упаси, подзатыльником! Почему так странно ведет он себя? Раньше, придя домой, он углублялся в газету или книгу и на нетерпеливый вопрос сына или дочери отвечал примерно так:

— Отстань, я устал! Пойди лучше к маме на кухню.

Сейчас же, едва появившись дома, он сразу поступает в безраздельное подчинение внука. И безропотно угождает всем его прихотям: изображает паровоз, становится послушной лошадкой, пилит для него и строгает, клеит что-то из бумаги и картона, совершенно забыв об отдыхе и стынущем на столе борще. Что изменилось? Что произошло?

Может быть, это результат приобретенного жизненного опыта? Или желание восполнить то, что не успел он сделать для детей в свое время? А может быть, поздно пробудившаяся нежность? Педагоги, психологи ответят на эти вопросы. Нам же остается только констатировать: отцовская любовь меркнет по сравнению с теми пламенными чувствами, которые бушуют в сердцах дедушек.

Таким вот неистовым в своих эмоциях дедом и был Фотий Георгиевич Крашенинников.

Когда в их семье родился Гоша, то казалось, что он не избежит участи стать, по крайней мере на первых порах, маменькиным сынком. Он проявил завидный аппетит, быстро прибавлял в весе, добродушно гукал или задавал ревака, если что-нибудь было не по нем. Так продолжалось два месяца. А потом вдруг у матери стало пропадать молоко. Трудно сказать, что послужило тому причиной. То ли молодая мать несколько эгоистично решила проявить заботу о сохранении линий своей довольно ладной фигуры, то ли на самом деле ее организм отказался выполнять исконную материнскую функцию. Но как бы там ни было, а кроха Гоша из обычного, нормального ребенка сразу превратился в искусственника.

Встал вопрос: кто же отныне возьмет на себя обязанности кормилицы? И, как ни странно, выбор пал на деда. Так уж в семье повелось, что наиболее ответственные и деликатные поручения всегда выпадали на его долю. Не избежал он этого и на сей раз. Гошу прикрепили к ближайшей детской молочной кухне, вручили деду хозяйственную сумку, и он приступил к выполнению обязанностей продагента.

Впрочем, агент — это сказано слишком сухо. Если поначалу Фотий Георгиевич несколько стеснялся своей новой роли (может быть, потому, что молочную кухню посещали исключительно представительницы прекрасного пола), то впоследствии он полюбил ее. Он быстро нашел общий язык с диетсестрами да и со многими постоянными посетительницами. К нему теперь здесь уже обращались как к равному:

— Хороший аппетит у вашего внука?

— Не жалуемся.

— А наш вот творожок перестал есть. Совсем забастовал.

— Попробуйте смешивать его с кефиром. Мы сделали один раз, и теперь прелесть как хорошо получается: ни ложечки творогу не остается.

— Перекармливать ребенка тоже вредно.

— Да, это уж точно!

Фотий Георгиевич вел тщательный счет полученным на кухне бутылочкам с нанесенными сбоку делениями, аккуратно сдавал порожнюю посуду, которую сам же отмывал до блеска. И девушка, работающая у раздаточного окна, хвалила его:

— Иная мать не сдает посуду такой чистой, как вы.

— Рад стараться!. — по старой флотской привычке отвечал Фотий Георгиевич.

Иногда он не успевал заехать из кухни домой и тогда брал внуково питание на работу, устраивал его вблизи компрессорных установок, где всегда было прохладно. Друзья допытывались:

— Что это ты, Фотий, все в компрессорной прячешь? Небось «Столичную»?

— Молочко прячу.

— Какое еще молочко?

— Известно какое — материнское!

Друзья хохотали, но потом, когда увидели бутылочки, аккуратно закрытые ватными пробками, примолкли. А за глаза дали Фотию Георгиевичу новую кличку: кормящий дед. Но справедливости ради надо сказать, что дома его так называли уже давно.

И Фотий Георгиевич не протестовал. Да и был ли повод для протеста, если и в самом деле он кормил беспомощного внука своими собственными руками! И испытывал величайшее наслаждение, когда тот, припав к резиновому рожку бутылочки, так уморительно чмокал губами и бессознательно чему-то улыбался…

Картина, нарисованная автором, может показаться слишком идиллической, но такова уж была натура, с которой она писалась. Фотий Георгиевич нежно полюбил внука, и тот отвечал ему такой же любовью. Невероятно, но факт: первое слово, которое довольно внятно произнес Гоша, было «дед». За мальчиком ухаживала дальняя родственница Крашенинниковых (Фотий Георгиевич овдовел очень рано). Мать и отца, вечно занятых своими студенческими делами, ребенок видел мало, и поэтому дедушка был для него самым близким человеком. Ему же был обязан первыми опытами жизни. Дед научил его плавать и нырять, ловить пучеглазых бычков, карабкаться по береговым кручам, качаться на качелях так, чтобы захватывало дух.

А потом случилось так, что отец и мать Гоши, закончив учебу, получили направление в Ростовскую область. К великому удовлетворению деда, родители оставили сына на его попечение, до того как устроятся на новом месте. Через год с небольшим устройство завершилось, и Фотий Георгиевич получил об этом письменное уведомление, в котором его также поздравляли с новорожденной внучкой. «Ну вот и славно, — отписал Крашенинников, — теперь у вас и своих забот хватает. А мы с Гошей как-нибудь одни перебьемся. Много ли двум мужикам надо?» Так «двое мужиков» — дед и внук — отпочковались, как говорят садоводы, от остальной семьи и, кажется, надолго.

Фотий Георгиевич сидел в саду на просохшей уже от стаявшего снега скамье и радовался по-весеннему припекавшему солнцу. Сегодня у Крашенинниковых выдался трудный день. По поручению правления ЖСК и личной просьбе Канюки он с самого раннего утра пробивал заявку на газификацию кооперативных домов. Дело оказалось совсем непростым. Разбросанная вдаль и вширь Галаховка требовала коммуникаций такой протяженности, что начальник межрайонной конторы газификации просто хватался за голову.

— Не могу, ничего определенного пока вам сказать не могу, товарищ Крашенинников, — твердил он. — Моя задача — обеспечить центр поселка, крупные предприятия, столовые, больницы и, конечно, детские учреждения. А с вами, дачниками, будем разбираться потом.

— Когда же это потом?

— Разве я знаю? — начальник рассеянно посмотрел на фанерный потолок конторы. — Ну, через годик, а может, и через два. Дело покажет.

Такой вариант Фотия Георгиевича, конечно, не устраивал. Вернувшись домой, он надел хорошо сохранившийся форменный эпроновский костюм, надраил медные пуговицы кителя и ботинки и покатил в Москву. Несколько часов потратил Фотий Георгиевич в очереди на прием к заведующему облкоммунхозом и все-таки убедил его. Вернулся с резолюцией, гласившей, что надо обратить особое внимание на газификацию поселка «Лето», в котором живет много пенсионеров и заслуженных ветеранов. Сейчас Фотий Георгиевич жадно ловил уже угасающие лучи весеннего солнца и думал о том, что правленцы будут довольны результатом его поездки.

В предвечерней тишине раздались чьи-то шаги. Кто-то топал по тропинке, с шумом разбрызгивая остатки мокрого снега. «Гошка», — подумал Фотий Георгиевич. И не ошибся. Распахнув настежь скрипучую калитку, внук закричал:

— Дедан, у меня новость! Колоссальная!

Фотий Георгиевич залюбовался крепко сбитой, коренастой фигурой внука и добродушно проворчал:

— Не кричи так громко, горлышко застудишь. Этому тебя, кажется, родная матушка учила? Пойдем в дом, за обедом свою новость расскажешь.

За столом, жадно глотая сваренный дедом флотский борщ, внук делился распиравшими его новостями:

— Понимаешь, дедан, разрешили нам создать конструкторское бюро. При институтской секции подводного плавания. Потряска! Сами будем конструировать аппараты и оборудование. А летом махнем в экспедицию. Красота! И тебя, дедан, с собой прихватим. Как практика и научного консультанта.

— Ну нет, Гоша, устарел я для таких экспедиций. Да и не бросать же на произвол судьбы дом.

— А что с ним сделается? Сосед присмотрит и за домом и за садом. Зато какое удовольствие получишь! На Камчатку поедем, в Авачинскую бухту. Это тебе не черноморская лагуна. Океан! Только вот успеть бы подготовиться как следует. Кстати, дедан, ты знаешь, кто назначен ведущим конструктором?

— Откуда мне знать? Наверное, преподаватель какой-нибудь…

— Вот и попал пальцем в небо. Ведущий конструктор — Георгий Крашенинников, студент пятого курса Высшей технической школы. Так что ты, дедан, впредь поосторожнее со мной. Теперь я большая шишка!

— На ровном месте, — как можно равнодушнее сказал дед, хотя душа его ликовала.

Не раз наезжавшие в Галаховку родители ругали его за то, что он балует внука, отдавая ему солидную долю пенсии на «детальки», технические журналы и различные справочники. Всем этим, по выражению Тошкиной матери, хламом были завалены не только сарай, но и задняя холодная веранда, чердак. Часто, не доделав одной вещи, Гошка брался за другую. Фотий Георгиевичи сам опасался, что увлечение техникой у внука пройдет и появится какое-нибудь другое. И вот сейчас дело принимало вполне серьезный оборот: Гоша станет конструктором. Значит, не баловство это, значит, будет внук подводным богом и, может быть, более могущественным, нем был дед.

Его размышления прерывает стук в дверь. Это Матвей Канюка. Он пришел узнать, чем закончились хлопоты Фотия Георгиевича. Тот молча передает председателю кооператива заявку с резолюцией начальника коммунхоза. Канюка вооружается очками, читает и удовлетворенно хмыкает:

— Порядок! Спасибо тебе, Фотий Георгиевич. Вот уж удружил так удружил! А то ведь знаю я этих начальников: придешь к нему, а он в руки смотрит, не принес ли чего…

— Зря вы так судите о людях, Матвей Лазаревич, — с досадой сказал Крашенинников. — Хоть и ждал я его долго, но зато с пониманием отнесся человек. И просьбу машу уважил.

Матвей отмахнулся от этого замечания старого водолаза:

— Знаем мы это понимание! Уж если вас не уважить, тогда кого же? Помните, как прошлой весной у нас телефоны собрались отключать? Уже и монтеры приходили со станции. А стоило вмешаться вам, и они отстали. Теперь вот газового начальника остается обломать. Слышал, дачу он тут присмотрел. Надо будет Фаддея попросить, чтобы тот ему грядки вскопал и посоветовал насчет сада. А я начальнику, уж так и быть, грушу-четырехлетку преподнесу. Вымахала под самым окном, весь свет загородила. Без этого нельзя: сухая ложка рот дерет.

Чтобы как-то разрядить наступившее затем неловкое молчание, Фотий Георгиевич предложил:

— Не желаете ли, Матвей Лазаревич, рюмочку пропустить?

Канюка оживился:

— Отчего же не пропустить!

Крашенинников крикнул на кухню:

— Гоша! У нас остался еще ром, что ребята мне из Батума прислали?

— Увы, дедан, кончился твой ром мэйд ин Жамайка. Когда ты в госпитале лежал, мы с ребятами его добили. А водяра имеется.

И внук поставил на стол бутылку водки. Старика опять взяла досада:

— Как ты выражаешься, внучек: «водяра». Что за слово такое?

— А чем тебе это слово не нравится?

— Ну не флотское оно, не морское…

— Ребята так говорят, дедан, и я к нему привык. А что тут такого?

Прервав филологическую дискуссию, Матвей Лазаревич самолично откупорил бутылку, налил хозяину и себе. Выпили. Притом Фотий Георгиевич только чуть-чуть пригубил свою порцию. Годы и болезни сделали свое дело: отставной водолаз совсем отказался от спиртного и держал его исключительно для гостей. Канюка выпил еще одну рюмку и собрался уходить. Фотий Георгиевич не вытерпел и похвастался:

— Слышь, Матвей Лазаревич, Гоша-то мой в начальники вышел. Конструкторским бюро будет заведовать.

Матвей окинул юношу оценивающим взглядом и сказал:

— Ну что ж, хлопец башковитый! А теперь при деле будет. Может быть, и тебе какая-нибудь копейка отломится. Не все же из деда тянуть…

И ушел, громко хлопнув дверью.

Гоша, закончив уборку, удалился в свою комнату, чтобы привести в порядок записи лекций, а Фотий Георгиевич включил телевизор. Но посидел он не больше получаса. Накинул бушлат и вышел в сад. Нехорошо было у него на душе. Чувство радости от успешно исполненного поручения и новости, которую привез из института внук, как-то сразу померкло и растаяло. «Принесла же нелегкая этого проклятого мясника!» — зло подумал ветеран.

Не любил он Матвея Канюку. Фотий Георгиевич не мог сказать даже самому себе, отчего возникло это недружелюбное чувство, но, чем дальше, тем больше оно росло в нем и крепло…

ГЛАВА ВТОРАЯ, излагающая публичную лекцию Кая Юльевича Диогенова, прочитанную им по возвращении в лоно ЖСК «Лето»

Эту лекцию Кай Юльевич прочитал не по собственной инициативе. Теоретик, как и большинство его научных коллег, предпочитал творить в кабинетной тиши, елико возможно избегая гласности. К тому же, как помнит читатель, Диогенов еще после первой лекции, прочитанной на учредительном собрании ЖСК «Лето», дал себе слово избегать публичных выступлений перед галаховской аудиторией. Обстоятельства, однако, вынудили его изменить этому решению.

Однажды утром хозяйка Диогенова, вернувшись с рынка и вынув из авоськи мясо, сказала:

— Мясник Матвей совсем с ума спятил. Завернул бульонку в евангелье!

Кай Юльевич насторожился. Это был условный знак: если хозяйка принесет мясо, завернутое в листы какой-то книги с болгарским текстом, который она по невежеству принимала за церковнославянский, значит, возник важный повод для встречи.

Озабоченный Теоретик быстро оделся и направился к рынку. В безукоризненно сшитом светлом костюме, с перекинутым через плечо ремешком фотоаппарата, он напоминал дачника, беспечно фланирующего по поселку. Потолкавшись для вида в овощном ряду, поглазев на румяных молодок, продававших в глиняных крынках, кувшинах и огромных эмалированных ведрах сметану, ряженку, творог, Диогенов проскользнул в узкий проулок между примыкающей к рынку кирпичной стеной гаража и рядом фанерных киосков. Затем тихо постучал в одну из дверей.

— А там открыто! — раздался из-за двери голос Матвея.

Диогенов вошел. В лавке стоял удушливый запах крови, горелой кожи и шерсти. Повсюду на полках валялись куски говяжьего мяса.

Матвей накинул на дверь крючок, выставил наружу таблицу «Перерыв на обед» и захлопнул окошечко. В лавке стало еще сумрачнее.

Диогенов оглянулся. Канюка пододвинул ему табуретку и сказал:

— Присаживайтесь, Кай Юрьевич. Не хотите ли выпить?

Диогенов поморщился: вот неприятная перемена, происшедшая с Канюкой за то время, пока они не виделись, — Матвей стал пить. И, зная, что ему сейчас предложат, Диогенов сказал:

— Днем я водку не пью.

— Правильно, не пьете, я запамятовал, — промолвил Матвей. Потом достал из деревянного шкафчика початую уже бутылку, налил три четверти стакана. В газетном свертке лежали соленые огурцы. Матвей выбрал самый большой, положил его на деревянный брус и, высоко взмахнув топором, разрубил огурец на две абсолютно равные части.

— Как глазомер? — спросил он Теоретика.

— Глазомер идеальный, — ответил Диогенов.

Матвей залпом выпил водку и захрустел огурцом.

Диогенов почувствовал аромат чеснока, укропа, черносмородинового листа, и у него засосало под ложечкой: из-за срочного вызова он был вынужден прервать только что начатый завтрак.

— Вот какие дела, Кай Юрьевич, — сказал Канюка, закусив, — надо взбодрить народ. И указать ему пути. Ведь мы, кажется, так договаривались?

— Договаривались.

— Народ опять вокруг нас подобрался подходящий, поселок уцелел. Развернуться есть где. И люди уж начинают пытать меня: чем, мол, займемся, Матвей Лазаревич? Правильно пытают. Помнится, мне один знакомый черкес говорил: «Если ты, Матвей, сделал бурдюк, наполни его вином или, в крайнем случае, кумысом, иначе пропадет твой бурдюк». Понимаете, к чему я клоню?

— Понимаю.

— Вот я и думаю: может быть, собраться нам всем вместе для беседы? Какую-нибудь грибную вылазку затеять и поговорить по душам. Как думаете, Кай Юрьевич?

— Думаю, что время тайных сходок в лесу давно уже миновало. Я прочту лекцию.

Руководитель кооператива насторожился. Он не раз слышал по радио и видел в журналах, как юмористы и художники упорно высмеивают лекторов. Что же задумал Диогенов?

— Это будет полезная лекция, Кай Юрьевич?

— Абсолютно.

Матвей ценил Теоретика за его находчивость, решительность. Вот и сейчас он не стал мямлить, рассусоливать, как поступили бы другие. Черт с ним, пусть читает лекцию, было бы только дело!

— Хорошо! К вам явится Кузнечиков, договоритесь с ним обо всем. Имейте в виду, что и я буду присутствовать на лекции.

— А я на это и рассчитываю, — сказал Диогенов.

— Тогда не смею вас больше задерживать.

Это была еще одна перемена: прокрутившись всю войну среди госпитальных врачей, Канюка нахватался от них разных красивых выражений.

А Кузнечиков, инспектор Мосэнерго, успешно совмещавший контролера и связного, явился к Диогенову на следующий день. С ним была неизменная полевая сумка, плотно набитая квитанционными книжками, бланками актов, списками энергополучателей и разной чепухой. Под чепухой здесь подразумеваются смятые бумажки трех-, пяти- и десятирублевого достоинства, которые Кузнечиков имел обыкновение совать в видавшую виды сумку без разбора.

— Я продумал вопрос, — начал Кузнечиков без всяких предисловий. — Пускать на лекцию будем по спискам. На контроль поставлю четырех ребят, шестеро в резерве, на подходе к красному уголку.

— А что вы собираетесь устраивать, товарищ Кузнечиков? Тайную вечерю? Заседание ложи масонов? Сходку браконьеров?

— Не понимаю! Объясните! — взмолился Кузнечиков.

— А тут и объяснять нечего. То, что вы предлагаете, — уже нелегальщина.

— Но посторонние?

— Посторонних, если правильно организовать дело, не будет. О лекции известите кого нужно устно. А на двери вывесите объявление. И никаких контролеров! Никаких резервов!

Диогенов вытащил из ящика стола чистый лист бумаги и что-то написал на нем.

— Вот вам текст объявления.

Кузнечиков ушел, а сам Диогенов сел за конспект. На следующий день, в семь вечера, он уже выступал.

Лекция Диогенова

— Сегодня я буду говорить с вами, друзья, о процветании. В мире нет идеи более притягательной, чем процветание. Планеты Вселенной движутся вокруг Солнца, дела и помыслы людей сосредоточены вокруг процветания. К нему, как к солнцу, тянется все живое, оно каждому желанно, его хотят достичь все люди независимо от цвета кожи, национальности и вероисповедания. В самом этом слове содержится нечто магнетическое и пленяющее…

Кузнечиков, несколько опасавшийся за исход предпринятого эксперимента, облегченно вздохнул. Такое начало лекции могло оказать честь любому штатному лектору, не то что Диогенову.

— Нас радуют тучные нивы, — продолжал Диогенов, — отягощенные золотистыми плодами тенистые сады, лесные поляны, усеянные ягодами и грибами, реки, кишащие рыбой. Мы хотим видеть расстилающийся перед нами мир обильным и богатым.

Сидевший в первом ряду Канюка заерзал на стуле. Ему показалось, что Теоретик слишком долго витает в облаках, вместо того чтобы брать быка за рога. Но Диогенов твердо держался разработанного плана лекции.

— Процветание и богатство — вот высшая цель, которую поставило перед собой человечество, — говорил он. — Но люди идут к ней разными путями. Один из них — так называемое накопительство.

В основе теории накопительства лежит христианская мораль: человек должен быть бережливым, он обязан довольствоваться малым. Копи, береги, откладывай! — учит эта мораль. Между прочим, некогда распространенная в быту детская копилка являлась не чем иным, как вещественным выражением самой сути теории накопительства. А еще сохранившееся в разговорной речи выражение: «Деньги — в горшок!» — напоминает нам о действительно существовавшем когда-то горшке, куда прятали каждый лишний грош.

Эта теория оставила в фольклоре глубокие следы. «Копейка рубль бережет», — гласит известная русская пословица. «Филе пфенниге махен айн талер», — говорят немцы, что в переводе на русский означает: «Много пфеннигов делают талер». Накопительство, бережливость прославляются и пропагандируются на языках всех народов мира.

Бережливость — черта, безусловно, положительная. И все же накопительство как путь к богатству и процветанию оказалось несостоятельным. Тысячи безумцев шли этим путем и бесславно погибали. Отказывая себе во всем, нищенствуя и голодая, они скапливали иногда большие богатства, но, увы! — уже не могли ими воспользоваться, будучи отозванными, как говорится, в мир иной.

При этих словах старик Мизандронцев невольно вздрогнул.

— Одновременно с накопительством, — продолжал Диогенов, — развивалось и другое направление, которое я бы назвал экстремистским. Экстремисты начисто отвергали эволюционный, постепенный и потому крайне мучительный метод накапливания богатств. Они ратовали за быстрые акции, которые немедленно давали бы желанные результаты. Не буду говорить об алхимиках, этих чудаках средневековья, пытавшихся путем синтеза различных элементов получить золото. Но подлинные золотоискатели, несомненно, были ярыми приверженцами теории экстремизма. Впрочем, пароксизм золотоискательства тоже отражен в литературе достаточно широко.

Экстремизм был поистине могучей и непреодолимой силой. Стремление достичь небывалых богатств привело к великим географическим открытиям. Работорговля, эта необыкновенно выгодная купля-продажа, дала тот поразительный результат, что Америка, которая была вначале желтой, а затем и белой, стала еще и черной. Аэто, как вы знаете, является одним из глубочайших противоречий, раздирающих современное американское общество. Экстремизм привел к тому, что в морях и океанах, кроме ураганов и подводных рифов, возникло еще одно, может быть, самое грозное явление — пираты. Экстремизм внес существенные коррективы в животный мир планеты, навсегда вычеркнув из ее списков ряд видных представителей, как это случилось, например, с американскими бизонами.

Особо следует сказать о кладоискательстве. Это целая индустрия, целая отрасль знаний, имеющая свои законы, правила и постулаты. Будучи более замкнутым, чем другие, клан кладоискателей строго придерживается этих постулатов и старается уберечь их от огласки. Практически все, что накопили предшествующие древние цивилизации, стало достоянием этих алчных охотников до сокровищ. Такова печальная участь храмов древней Эллады, гробниц египетских фараонов, скифских курганов. Даже могущественное время оказалось бессильным побороть гранит этих древних памятников. Но простой заступ сделал свое дело, потому что его сжимала рука человека, движимого практически неукротимой энергией — жаждой обогащения.

В этом месте слушатели первый раз наградили лектора аплодисментами. Выждав, когда они смолкнут, Диогенов продолжал:

— Простите меня, друзья, за эти несколько отвлеченные рассуждения. Но они вполне уместны, поскольку позволяют взглянуть на нашу грешную земную действительность с высоты чистой теории. В ваших руках находится могучий природный фактор и, следовательно, практически неограниченные возможности. Приведем простейший пример.

Вот растет на полянке сосна. Пока от нее нет никакой видимой пользы. Но попробуйте повесить под ее раскидистыми ветвями гамак и уложить в него горожанина, именуемого в просторечии дачником, — и картина сразу изменится. В один прекрасный день вы заметите, что на сосне растут уже не вульгарные шишки, годные лишь для растопки самовара, а рубли, пятерки и даже червонцы.

Молодые березки — не столь редкое в Подмосковье явление. Но поставьте среди них две скамьи, вройте посредине столик, отойдите в сторонку и понаблюдайте. Идут мимо двое: он и она. Вот они останавливаются, любуются.

«Ах, какой чудесный уголок, Маша, посмотри!» — говорит он. «И впрямь прелестное местечко, — отвечает она. — Поди, Ваня, узнай, не сдадут ли нам тут комнату на лето?»

Теперь вы уж смело открывайте калитку и принимайте задаток. Расходы на несколько дощечек и перекладин перекрыты с лихвой. Фактор природы опять сработал безотказно.

Летом приятно поваляться на зеленой травке. Ну что ж, валяйся вволю, только плати! Хочешь сорвать яблочко? Пожалуйста! Или отведать свежей, сочной редиски прямо с гряды? Милости прошу! Не забывай лишь, что все эти невинные удовольствия будут поставлены тебе в счет.

Привлекайте в свои сады птиц, стройте искусственные гнезда и кормушки! Птицы не только отличные санитары лесов, они ведь и признанные мастера вокала. А за дачу с птичьим щебетаньем вам дороже заплатят.

На всем покрытом зеленью участке воздух — сама свежесть. Его можно смело назвать целебным нектаром. Но ведь и нектар тоже не отпускается бесплатно.

Вот, коротко говоря, ваше зеленеющее, щебечущее и струящееся богатство. Надо только умело его использовать.

До сих пор я говорил лишь об одном сравнительно коротком времени года, столь символически отраженном в названии вашего кооператива. Но ведь существуют еще и осень, зима, весна. Ваши постояльцы, ваши кормильцы и мучители уехали, и вы остались в приятном интимном одиночестве. За окном нудная, тоскливая капель, дороги развезло так, что по ним не ступить. И потому ждать гостей не приходится. О прелесть одиночества, о великие, поистине неоценимые достоинства уединения! Как же тут не заняться делом, к которому лежит сердце? Например, забытыми уже теперь опытами средневековых алхимиков, пытавшихся открыть тайну философского камня. Разбором и комплектованием коллекций почтовых марок или денежных знаков различного достоинства. Никто вам не помешает, ни один посторонний глаз не в состоянии заглянуть в вашу, так сказать, творческую лабораторию. Вы свободный и, следовательно, ничем не ограниченный кузнец своего счастья. Надеюсь, я ясно излагаю?

— Ясно! — донеслось из зала и снова прогремели аплодисменты.

Посыпались вопросы. Диогенов, как всегда, отвечал четко, быстро, не задумываясь.

— Стоит ли сейчас заниматься кладоискательством?

— Надо не искать клады, а создавать их!

— Вы верите в деньги?

— Вопрос поставлен несколько дилетантски. Я верю в платежеспособность наших сберегательных касс!

— А как вы относитесь к драгоценным камням?

— Так же, как ваша корова к концентрированным кормам. Бриллианты и изумруды — это спрессованный и очень питательный продукт.

— Что вы посоветуете одинокой женщине со средствами?

— Не заводите знакомств с одинокими молодыми людьми без средств.

— Вы много говорили о природе. Надо ли ее охранять?

— Безусловно. Особенно ту ее часть, которая обнесена вашим забором.

— Вы сказали в лекции, что осуждаете воровство. Но почему не взять то, что плохо лежит?

— Что лежит плохо — пусть и лежит. Надо брать то, что лежит хорошо!

— Ваш любимый напиток?

— «Боржоми». Его пока еще не разбавляют водой.

— Ваше любимое блюдо?

— Телячьи отбивные. Всегда есть гарантия, что трехмесячный теленок еще не успел наделать грехов, в которых наверняка погрязла его мама.

— Кто самый богатый человек в мире?

— Тот, кто еще не успел разбогатеть.

Гул аплодисментов покрыл последние слова Диогенова. Слушатели выходили гурьбой, живо обмениваясь впечатлениями об интересном вечере.

Последним покинул красный уголок Кузнечиков. Он подошел к рекламному щиту, освещенному тусклым светом двадцатипятисвечовой лампочки. На афише значилось:

КРАСНЫЙ УГОЛОК ДАЧНОГО КООПЕРАТИВА «ЛЕТО».

сегодня лекция:

«Приложим все усилия для усиления сбора средств по добровольному страхованию».

Начало в 7 часов вечера.

Вход свободный.

Последняя фраза афиши была написана жирным шрифтом. В ней и была разгадка замысла Теоретика. Тема лекции и свободный доступ надежно гарантировали, что ни один посторонний человек не захочет зайти в лекционный зал.

Кузнечиков быстро оторвал афишу от щита и, сложив ее в несколько раз, засунул в полевую сумку.

Завтра утром он должен отнести афишу в бухгалтерию кооператива. А там ее приложат к счету автора афиши — художника Аввакума Хлабудского для оплаты. Статья годовой сметы «Расходы на массовые мероприятия» требовала строгой отчетности.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, о вирусах и возбудителях, как таковых

Двадцать три года исполнилось Гоше Крашенинникову. Он знал и умел очень многое. Созданный стараниями деда и просуществовавший несколько лет кружок аквалангистов и ныряльщиков на Галаховском озере явился для Гоши хорошей школой. Ведь многое ребятам приходилось мастерить самим. Он рано научился иметь дело с металлом, резиной, стеклом и клеем БФ, плавить свинец и олово, придавать самой упругой проволоке нужную форму, паять, клепать, ювелирно обрабатывать дерево. Журналы «Юный техник» и «Техника — молодежи» помогли ему освоить чертежное дело и все, что касается применения электричества в мелких поделках. Он блестяще выдержал приемные испытания в Высшую техническую школу, и здесь его дарование умельца развилось в полную силу.

В отличие от многих других своих сверстников Гоша Крашенинников совсем не увлекался радиоприемниками, проигрывателями и магнитофонами для записывания заграничных шлягеров. Такое моделирование он считал пустой забавой, и его совершенно не тянуло к нему. Все его помыслы были сосредоточены на одном — водной стихии. Когда ему в первый раз удалось сделать маску, позволяющую плыть по поверхности воды и видеть речное дно, он было безмерно счастлив. Как-то Гоша прочитал, что на многих речных магистралях теперь установлены автоматические бакены, с помощью фотоэлементов загорающиеся в сумерках и гаснущие днем. И он успокоился только тогда, когда сам сделал подобный буй и установил его на Галаховском озере.

Из-за своего увлечения моделированием Гоша давно уже стал постоянным посетителем магазина «Пионер» на улице Горького.

Этот магазин обладает особой притягательной силой.

В какое время дня вы бы ни проезжали мимо него, здесь всегда можно увидеть толпящихся людей, как будто ничем не занятых, а на самом деле пришедших сюда совсем не для того, чтобы просто потолкаться и поболтать. Все они чем-то озабочены, чего-то ищут и ждут. Достаточно беглого взгляда на этих людей, чтобы сразу же определить — они давно уже вышли из пионерского возраста. Теперь они уже не поют: «Взвейтесь кострами, синие ночи», их песенный репертуар существенно изменился, а вот привязанность к горну и барабану осталась. Правда, кажется странным, что они не обращают никакого внимания на тех, кто еще пользуется этими пионерскими атрибутами. Совершенно равнодушно взирала толпа на мальчишек и девчонок, то и дело забегавших в магазин за своими копеечными покупками. Что же ее влекло сюда?

Ответ на этот вопрос найти совсем легко человеку, решившему самостоятельно, собственными руками соорудить радиоприемник, фоторужье, звукозаписывающий аппарат или даже простой комнатный вентилятор. Слов нет, все эти предметы можно купить в готовом виде, заводы-изготовители даже дают гарантию надежности. Но совершить такую покупку — значит, начисто лишить себя удовольствия, которое получает человек от самого процесса технического творчества. Немаловажное значение имеет и то, что любая изготовленная собственными силами вещь обходится вдвое, а то и втрое дешевле покупной. Отсюда вывод: делать самому! А из чего делать, где достать материалы? Вот для этого и существует «Пионер».

Часть деталей можно приобрести в самом магазине. А остальное, причем весьма существенное, покупается с рук, в толпе у магазинного входа. За умеренную, весьма умеренную цену тут можно приобрести любые радиолампы, батареи, трансформаторы, линзы, провода самого различного сечения, конденсаторы, плексиглас, электромоторы, бобины, магнитофонную ленту и многое-многое другое. Ассортимент товаров тут необычайно широкий при неизменно отличном качестве. Предлагать покупателю туфту здесь не принято.

Но сегодня Гоше что-то не везло, он никак не мог подобрать себе электромоторчик к кинокамере для подводных съемок. Волей-неволей ему пришлось ждать Рыжего — по его словам, студента автодорожного института.

Он обещал достать нужный электромотор и принести к «Пионеру». Гоша уже собирался уходить, как вдали на тротуаре показалась долговязая фигура Рыжего. Гоша пошел ему навстречу.

— Ну как, достал? — спросил он.

Рыжий замялся.

— Понимаешь, кореш подвел. Обещал принести в общежитие и не пришел. Ты уж извини, завтра я сам к нему наведаюсь. Завтра здесь будешь?

— Буду. В это же время.

— Тогда считай, что мотор у тебя в руках.

Они расстались, но не успел Гоша сделать несколько шагов к переходу через улицу, как его окликнули:

— Слушай, друг!

Гоша вернулся.

— Ты куда сейчас? — спросил Рыжий.

— На Маяковку, к метро. А потом на вокзал, — немного удивленно ответил Гоша.

— У меня к тебе просьба. Будь другом, заверни за угол, подойди к комиссионке. Может быть, кто-нибудь налетит на эту вещичку…

И Рыжий протянул Гоше миниатюрный японский транзистор.

— Понимаешь, — пояснил он, — до стипендии еще далеко, а в кармане ни пенни. Вот и приходится ликвидировать движимое имущество. Я бы и сам подошел, да позарез в один дом поблизости нужно зайти. Уже опаздываю.

— Ладно, — сказал Гоша, — попробую.

— Вот и выручил, дружище, — просиял Рыжий. А потом, согнав с лица улыбку, добавил: — Цена машинки — сто шестьдесят. Дешевле не отдавай.

Когда Гоша приблизился к комиссионному магазину с перекинутым через плечо приемником, его сразу же окружило несколько человек. Новенький транзистор их явно заинтересовал, а когда узнали, сколько стоит, то сразу же отошли. Один даже сказал:

— Поезжай, парень, в слаборазвитые страны, там свою цену возьмешь. — Остальные захохотали, и Гоша понял, что эти люди не покупают, а перепродают.

«Какого черта я связался с этим Рыжим? — с досадой подумал он. — Теперь настоишься здесь!» Но настоящие покупатели нашлись быстро. Ими оказались два щегольски одетых, явно состоятельных парня. Они повертели в руках приемник, несколько раз переключили волны, послушали и спросили:

— Сколько хочешь за эту игрушку?

— Сто шестьдесят.

Парни обменялись между собой несколькими непонятными фразами, и один из них отсчитал деньги. Гоша поспешил к метро. Когда он вошел в вестибюль, то увидел около касс Рыжего.

— Ну вот, я уже управился, — сказал Рыжий, кося глаза в сторону. — Состоялась сделка?

Гоша молча передал Рыжему деньги. Тот пересчитал их и, сунув Гоше десятку, побежал к выходу. Уже у дверей он обернулся и крикнул:

— Спасибо, дружище! Завтра жди меня возле «Пионера»!

Запрятав десятку поглубже в карман, Гоша проворно сбежал по эскалатору. И потом всю дорогу до Галаховки думал о ней, прикидывая, на что ее истратить. Сумма в десять «рэ», как любил говорить Гоша, выплыла совершенно неожиданно и вносила известную путаницу в его финансовые расчеты. Все необходимые для текущих поделочных работ расходы были запланированы у него заранее, аккуратно расписана каждая копейка как из собственной стипендии, так и из добровольных дедушкиных ассигнований. Беспорядка в денежных делах Гоша не терпел. И эту рано пробудившуюся в нем хозяйственную жилку еще давно заметил дед.

Однажды утром, когда внук собирался в школу, Фотий Георгиевич незаметно заглянул в его комнату и увидел следующую картину. Гоша сидел за своим столом и что-то шептал. Дед прислушался.

— На эту копеечку, — как бы размышляя вслух, нашептывал внук, — я куплю ириску, на эти две — чай, пятачок — за булочку. А три копейки оставлю на завтра…

Тихо позвякивали перекладываемые с места на место медяки. Фотий Георгиевич, стараясь не потревожить Гошу, удалился на цыпочках. И подумал, что вырастет его внук не мотом, не расточителем, каких теперь немало среди молодежи, а человеком, умеющим ценить деньги.

И дед не ошибся. С годами хозяйственная смекалка внука все больше крепла и развивалась. Особенно если дело касалось покупок. Вернувшись из магазина или с рынка, Гоша делал деду подробный финансовый отчет и вручал сдачу до последней копейки. Больше того, Гоша внес в их ежедневные продовольственные закупки рационализацию. Он заметил, что у них с дедом, как, впрочем, и в других семьях, накапливаются продовольственные остатки: черствеет и портится недоеденный хлеб, прокисает молоко, вместе с супом выбрасываются на помойку куски мяса. «Это непорядок», — решил Гоша и точно подсчитал, сколько же на самом деле нужно им с дедом тех или иных продуктов, чтобы свести отходы к минимуму. Ежедневные траты на питание заметно убавились.

Тех же принципов придерживался Гоша и в своих личных покупках. Когда каждый день мастеришь что-нибудь, то всегда есть соблазн размахнуться пошире и закупить материалов побольше. Раньше Гоша так и поступал. А потом убедился, что отходы получаются неоправданно большими и больно бьют по карману. И вот теперь, собирая кинокамеру для подводных съемок, он точно подсчитал, что ему потребуется для этой довольно сложной конструкции, и составил подробную смету. Наличных денег вполне хватало. А тут еще подвернулась эта десятка. Куда ее деть?

Решение созрело в тот момент, когда Гоша просунул сквозь штакетник руку, чтобы откинуть крючок, закрывавший калитку их с дедом дачи изнутри. Десять «рэ», полученные за дружескую услугу от Рыжего, должны были нырнуть под воду. Что означало это принятое юным конструктором решение, разъяснится позднее. А пока, довольный принятым решением, Гоша радостно приветствовал деда:

— Салют подводникам! Как сегодня водичка?

— Мокрая! — подражая шутливому тону внука, ответил Фотий Георгиевич. — Садись обедать, небось проголодался?

Гоша прошел в свою комнату, переоделся, помыл руки и, усаживаясь за стол, сказал:

— Хоть чувствую, дедан, что дело идет к старости, но на затухание аппетита пока не жалуюсь. Все в норме. Может, как у тебя, сказывается морская закалка?

— В ней, в закалке все дело! — весело ответил Фотий Георгиевич, наливая внуку полную тарелку наваристых щей.

Когда со щами и котлетами было покончено, дед полез в холодильник и вынул оттуда торт. Снятый с раскаленной плиты чайник фыркал и брызгался во все стороны.

«Пенсию старик получил, — решил Гоша, — сейчас будет жертвовать на конструкторские дела. Но я ему преподнесу сюрпризик».

А история сюрприза была такова. Возглавляемое им конструкторское бюро работало полным ходом. Ребята с увлечением взялись за изготовление оборудования для будущей экспедиции. Институтская многотиражка даже напечатала о них хвалебную заметку под заголовком: «Умелые руки нашего института». А однажды в мастерскую, оборудованную в подвале, очищенном от всякой рухляди, явился завхоз.

— Работенку одну вам хочу подкинуть, мастера, — сказал он.

— У нас и своей хватает, — осторожно заметил Гоша.

— Так и я вам предлагаю не чужую, — настаивал завхоз. — Приборы некоторые для физической лаборатории надо отремонтировать. Пробовал я с ними в кое-какие места сунуться. Нигде не берут. Так, может, вы возьметесь?

И ребята взялись, отремонтировали, отладили приборы. А через некоторое время опять зашел завхоз:

— Спасибо, мастера, что выручили меня. А теперь зайдите в бухгалтерию и получите деньги.

— Какие деньги? — изумились студенты. — Не возьмем!

— Можете не брать, конечно, воля ваша, — покорно согласился завхоз, — но только эти деньги законные, по смете. Мне их что вам платить, что другим — все равно.

— Что же мы, получим деньги, а потом по трешке делить будем? — спросил Гоша.

— Зачем их делить? Делить совсем не обязательно, — опять спокойно возразил завхоз. — А вы сделайте по-другому: заведите себе сберкнижку на предъявителя, и будет у вас свой текущий счет. Ведь приходится вам материалы разные покупать, да и для поездки деньги пригодятся…

— А завхоз дело говорит! — заманчивое предложение сразу же поддержали несколько ребят.

Поколебавшись немного, Гоша вынужден был к ним присоединиться. И сейчас эта сберкнижка лежала в его кармане.

Когда он вымыл посуду и вошел в столовую, дед, отложив трубку, полез в ящик комода за кошельком.

— Если ты мне, дедан, хочешь дать, то не надо, — сказал Гоша.

Фотий Георгиевич испуганно оглянулся:

— Что так? А на детали?

— У меня пока все нужное есть. А что касается нашего бюро, то нам теперь складчину не надо устраивать. Мы теперь тоже не нищие. Имеем свой собственный бюджет. Как английское королевство.

И положил перед расстроенным дедом сберкнижку. Фотий Георгиевич долго листал ее и ничего не мог попять:

— Чья книжка? Твоя?

— Нет, дедан, нашего конструкторского бюро. А распорядитель кредитов я.

Дед не на шутку разволновался, и Гоше пришлось подробно рассказать ему историю происхождения текущего счета.

— Но ты же можешь распорядиться им по своему усмотрению? — продолжал волноваться Фотий Георгиевич.

— Могу. Но не стану этого делать, дедан. Ты знаешь.

И тут отставной эпроновец окончательно успокоился.

В честность внука он верил твердо. А на всякий случай все-таки сказал:

— Предупреждаю тебя, Гоша, будь поосторожнее. Деньги-то общественные! Специальную тетрадь заведи и записывай туда все расходы.

На том и порешили. Гоша хотел уже идти в свою комнату заниматься, как задребезжал телефон. Фотий Георгиевич взял трубку:

— Кто говорит? А, узнал, узнал. Да, Гоша дома. Ладно, я ему скажу.

Звякнув, телефон отключился. Дед закурил и, насупившись, сказал:

— Матвей Лазаревич звонил, просит тебя зайти. Какой-то чертеж ему потребовался. Может, не пойдешь, откажешься?

— Да чего там, схожу уж, — ответил Гоша и стал переодеваться.

Он не любил показываться на людях в домашней одежде. А там еще эта кривляка Нонка. Хоть Гоша был к ней совершенно равнодушен, но ведь девица!

Дверь ему открыла, к счастью, не она, а Агния Леонидовна. Пропустив впереди себя рослого Гошу, она часто заморгала глазами. Так случалось с ней каждый раз, когда она видела этого парня. Чем-то он напоминал ей Ромку, который писал очень редко и еще реже навещал родителей. Смахнув слезу, она тихо сказала:

— Проходите, Гоша, наверх, Матвей Лазаревич давно ждет вас.

Гоша поднялся по скрипучей лестнице и очутился на теплой веранде, оборудованной Канюкой под контору. Застекленный шкаф, притулившийся к стене у шаткого канцелярского стола, был доверху завален бумагами кооператива.

— Присаживайся, инженер, — приветливо сказал Канюка и пододвинул вошедшему стул.

Гоша уселся и сразу же перешел к делу:

— Слушаю вас, Матвей Лазаревич. Дедан сказал, вам начертить что-то требуется?

— Да, начертить, — протянул Канюка, опять пристально приглядываясь к молодому человеку. — Вот эту штуковину.

И Канюка, достав из ящика стола листок ватмана, передал его Гоше.

Это был не очень умело выполненный эскиз какого-то штампа. Он напоминал приспособление, с помощью которого пломбируют складские двери.

— Кажется, я понял, что это за штамп, — сказал Гоша не совсем уверенно. — А для чего он, собственно, вам? Двери Нонниной комнаты пломбировать, чтобы на танцы не бегала?

Шутка не удалась, и Матвей пропустил ее мимо ушей.

— Да не мне он требуется, а заведующему мясным складом. Хороший он человек, товар мне всегда отпускает получше, чем другим. Старый-то инструмент у него износился, вот он и попросил помочь. Сделаешь?

Гоша еще раз посмотрел на эскиз и мысленно представил себе его конструкцию.

— Механическую часть я рассчитаю и вычерчу, — ответил он. — А вот что касается непосредственно самого штампа, то тут потребуется особо прочный металл и гравировка. Это уж, Матвей Лазаревич, не по моей части.

— Ну и ладно, — согласился Канюка. — Придется еще одного специалиста поискать. Так ты мне сделай, хлопец, чертежики, а я их ребятам в автомастерских раздам. Ведь работать-то им придется урывками, между долом. А хорошему человеку помочь надо.

Агния Леонидовна пригласила Гошу попить чайку с вишневым вареньем, но он отказался.

Дед встретил внука настороженно:

— Ну, что там?

Гоша беспечно махнул рукой:

— Сущие пустяки. Наш председатель в своем репертуаре: хочет заведующему складом услужить. Чтобы тот ему мясо для киоска пожирнее отпускал. А по-моему, животный жир в излишних дозах вреден. Так ведь, кажется, врачи говорят?

Дед ничего не ответил. И не очень поверил бодрому тону Гоши. Чутье старого человека подсказало ему: внук сам не очень доволен результатами визита к Матвею Канюке.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, показывающая, что лекция Теоретика кое у кого вызвала отклик

Войдя в вагон электрички, Гоша сразу увидел Диогенова. Тот сидел на третьей от входа скамье и листал журнал. Напротив было свободное место. Заняв его, Гоша вежливо поздоровался:

— Добрый вечер, Кай Юрьевич! Я не ошибся? Вас так зовут?

— Вы меня знаете? — удивился Теоретик.

— Да. Ведь я тоже из Галаховки.

— Но мы, кажется, не встречались.

— Как сказать… Я-то, во всяком случае, и видел и слышал вас.

— Где и когда?

— В красном уголке, когда вы читали лекцию.

— Вы были в числе приглашенных?

— Кому же придет в голову слать приглашение бедному студенту? Просто шел мимо и завернул на огонек.

— Вас заинтересовала тема лекции?

— Не сама тема, а то, что можно из нее извлечь. Мне показалось интересным понаблюдать, как лектор будет безуспешно пробивать лбом стену ледяного равнодушия слушателей.

— И что же вы увидели?

— Лектору удалось расшевелить публику. Я сам невольно увлекся и даже подкинул несколько вопросов.

— Вы?

Теперь и Теоретик узнал юношу и вспомнил вопросы, которые тот задавал. Но кто он? Неужели нежелательный сторонний соглядатай, оказавшийся в тот вечер среди его постоянных слушателей? Значит, принятые им меры оказались недостаточными и давно придуманная «пропускная» система дала осечку?

Кай Юльевич слегка ослабил узел галстука и устало сказал:

— Что-то сегодня в вагоне особенно душно. Удалимся в тамбур, там наверняка свежее.

Когда они вышли в пустой, еле освещенный тамбур, Диогенов первым протянул Гоше руку:

— Давайте знакомиться. Кто вы, юный потрошитель наук?

Гоша назвал себя.

— Ага, значит, вы из династии эпроновцев. Слыхал о вашем деде. Достойный товарищ. А откуда у вас такой интерес к ораторскому искусству?

— Видите ли, Кай Юрьевич, я по призванию физик-прикладник, и карьера оратора меня нисколько не прельщает. Но довольно любопытные мысли меня интересовали всегда.

— Например?

— Ну, например: можно ли в современных условиях стать богатым? И стоит ли человеку ставить перед собой такую цель?

— Можно, но не стоит.

— Вы шутите? И вообще, Кай Юрьевич, я не мог понять, верите ли вы сами в то, что проповедовали в тот вечер галаховцам? Потому и решил заговорить с вами.

Теоретик постарался уклониться от прямого ответа:

— Если проповеднику внимают с доверием, значит, и он сам верит в истины, которые изрекает.

— Но это, уж простите меня, Кай Юрьевич, цинизм!

— Ничего подобного! Просто здравый профессиональный взгляд на искусство внушения. Но я вот чего не пойму: почему вас, бедного студента, как вы сами изволили выразиться, вдруг заинтересовала эта проблема? Хотите разбогатеть? Но каким образом? Разве теперь слушание лекций и участие в семинарских занятиях стало такой выгодной статьей дохода?

Настала очередь Гоши прибегнуть к уклончивому ответу:

— Дело совсем не во мне. Хотя я не только учусь, по и работаю.

— Даете домашние уроки физики в объеме программы средней школы? Или, может быть, разгружаете на товарных станциях эшелоны с астраханскими арбузами?

— Не приходилось.

— Напрасно. Дело, не лишенное перспектив. Если иметь в виду, что посевные площади под бахчевыми культурами будут постепенно расширяться.

— Я уже сказал: мое призвание — техника. Хочу стать конструктором.

— Похвальное намерение! Только не беритесь конструировать картофелеуборочный комбайн или что-нибудь в этом роде. Лавров тут вам не собрать.

— Отчего же? Я где-то читал, что такие комбайны очень нужны.

— Потому и не следует ввязываться в это дело. Когда чего-нибудь очень хочется, то достичь желаемого не всегда удается. Мешают спешка, понукания и так называемые контрольные сроки. А творить надо в атмосфере спокойных, неторопливых раздумий. Вы согласны со мной, юноша?

— Согласен.

— Кроме того, конструированием крупных объектов заняты целые институты. У них современное оборудование, огромный штат людей, высокие оклады и ставки. Вам ли, начинающему одиночке, соревноваться с ними?

— Я начинающий конструктор, не спорю. Но совсем не одиночка. У нас бюро, в котором собрались талантливые ребята.

— Что все они талантливые, не сомневаюсь. Но ведь бюро, вероятно, пока студенческое. Так ведь?

— Так.

— Вот видите, кстати, я пока еще не знаю, чем заняты в этом вашем бюро. Мастерите приборы для институтских лабораторий?

— Угадали. Но не совсем. Моя мечта — заняться всем, что нужно человеку для жизни и работы в водной среде.

— Не понял.

— Исследования на дне морей и океанов принимают все больший размах, а оборудование для этих целей выпускается в микроскопических дозах. Почти не создается ничего нового. Мы ужасно отстаем от заграницы.

— Вот как! А вы, юноша, оказывается, еще и честолюбивы. Что ж, честолюбие — неплохая черта. Значит, решили дать бой зарубежным фирмам и заодно стать миллионером.

Гоша смутился.

— Я этого не говорил.

— Не всегда люди говорят о том, что занимает их мысли. Но хотите, юноша, выслушать мой добрый и вполне доверительный совет?

— Разумеется, Кай Юрьевич.

— Не стремитесь к богатству. Деньги, конечно, играют в нашей жизни немаловажную роль, но некоторые люди часто ее преувеличивают.

На лице Гоши появилась кривая усмешка.

— Сейчас вы прочтете мне прописную мораль на тему: «Не в деньгах счастье». И будете доказывать обратное тому, о чем так красочно говорили галаховцам в красном уголке.

Брови Теоретика сдвинулись, в глазах сверкнул злой огонек.

— О том разговоре лучше забыть. Лучше для меня и для вас, юноша. В тот вечер вы были непрошеным гостем, а таких гостей не очень жалуют.

— Но ведь я напомнил о нем только вам.

— Вот и хорошо. А теперь вернемся к тому, что вас, по-видимому, серьезно интересует и волнует.

— Я слушаю, Кай Юрьевич.

— Для чего нам нужны деньги? Ну, конечно, чтобы как-то существовать. И время от времени удовлетворять свои маленькие прихоти. Бедность порой считают унизительной именно потому, что она ограничивает возможности человека в приобретении для себя каких-то благ. Может быть, даже очень скромных.

— Но ведь потребности растут по мере их удовлетворения.

— Правильно. И все же безудержная страсть к обогащению овладевает не очень далекими людьми. А я не хотел бы отнести вас, юноша, к их числу. Стяжатели, как их теперь называют, оказываются не в состоянии предугадать исход затеянной ими игры.

— То есть?

— Вспомните хотя бы пушкинскую сказку о жадной старухе и разбитом корыте. Сказкам обычно не верят, а напрасно. Мысль тривиальная, согласен, но в сказке часто содержится больше непререкаемых и полезных человечеству истин, чем в ином научном исследовании.

— Но вы то, Кай Юрьевич, положим, не очень верите сказкам.

— Во что я верю и не верю, об этом мы уже говорили. А сейчас мне хочется подчеркнуть: затронутая нами чисто этическая проблема «бедность — богатство» имеет немаловажную техническую деталь.

— Какую?

— Вот она: накопив деньги или иные ценности, накопитель не знает, куда их деть. В милиции существует подробный, можно сказать, научно составленный перечень всех возможных тайников. И она добирается до них, затрачивая значительно меньше усилий, чем кажется авторам детективных фильмов.

Гоша опять скептически усмехнулся:

— А я готов защищать сценаристов от ваших, Кай Юрьевич, нападок. Даже опытнейшие работники сыска сталкиваются и будут сталкиваться с головоломками, разгадать которые им не по силам.

Теоретик пристально посмотрел на собеседника.

— Смотрите, юноша, не ошибитесь!

Электричка приближалась к Галаховке.

— Спасибо вам, Кай Юрьевич, что вы снизошли до беседы с…

— …бедным студентом? Таково мое правило: не уклоняться от дискуссии, кто бы ни оказался моим оппонентом. А вы мне понравились, юноша. Надеюсь, в чем-то я убедил вас?

— Да, помогли рассеять кое-какие сомнения и укрепили в некоторых убеждениях. Однако я так и не понял — когда вы внушали добро: тогда, во время лекции перед кооператорами, или сейчас, в беседе со мной?

Теоретик рассердился:

— Опять вы за старое? Хватит!

И потом добавил более мягким тоном:

— Может быть, кто-то считает меня злым гением. Но иногда и мне вдруг хочется дать человеку добрый совет. Считайте, что сейчас произошел именно такой случай. С гениями такое бывает.

Они вышли на перрон и попрощались. Когда Гоша уже повернул на свою улочку, Теоретик окликнул его:

— Знаете, юноша, будет разумнее, если вы ничего не скажете своему деду о нашем совместном путешествии из Москвы. Зачем тревожить старика?

— А я так и решил поступить, Кай Юрьевич. Деду совсем не обязательно знать о всех моих случайных знакомствах.

— Ну и отлично!

Гоша медленно шел к своей даче и старался разобраться в странном поведении Теоретика. «Шутка гения или очень умелая маскировка?» — спрашивал себя Гоша и не находил ответа.

ГЛАВА ПЯТАЯ, повествующая о том, как под влиянием Теоретика одни люди мужественно встречают свою судьбу, а другие меняют профессию

Уже несколько раз какой-то настойчивый член кооператива домогался свидания с Диогеновым. Теоретик откладывал эту встречу, ссылаясь на занятость. И действительно, в последнее время его уже не раз отвлекали от углубленных научных занятий. Вот только вчера ему пришлось вмешаться в судьбу одного человека.

Диогенов лежал на кушетке в домашнем халате и лениво потягивал легкое вино, когда над его головой задребезжал колокольчик. Посетителей в этот предвечерний час не ожидалось. Кто же позволил себе побеспокоить Теоретика в столь неурочное время? Диогенов выплеснул недопитое вино в корзину для бумаг, воткнул пробку и убрал бутыль вместе с фужером за стеклянную дверцу шкафа, сквозь которую просвечивали корешки книг с надписью «В помощь самообразованию». Потом надел туфли и не спеша зашагал к калитке. За ней он увидел бледного как полотно постоянного члена ревизионной комиссии ЖСК «Лето» Прозументщикова. Не попадая зуб на зуб, Федор Федорович пролепетал:

— Я к вам, Кай Юрьевич. У меня срочное дело.

Диогенов молча пропустил Прозументщикова через калитку. Тихо щелкнув, сработал автоматический запор. Теоретик спросил:

— Опять Ксения Аркадьевна выкинула какой-нибудь кульбит?

Супруга Федора Федоровича была особой в высшей степени экзальтированной и неуравновешенной. Она пылко влюблялась с первого взгляда, что Кай Юльевич испытал на самом себе. Но не это было главной бедой Федора Федоровича. Ксения Аркадьевна почему-то считала себя деловой женщиной. Вступая в хозяйственные взаимоотношения со всякого рода авантюристами, она доставляла мужу массу хлопот. Последним ее достижением была покупка у гражданина, выдавшего себя за мастера телефонной станции, цигейковой шубы, которую тот добыл, продолбив обычной рыбацкой пешней потолочные перекрытия одного универмага. Федору Федоровичу пришлось много ходить и много говорить, пока он не убедил всех и вся, что ни он, ни его жена не занимаются профессионально скупкой краденых вещей…

Диогенов решил, что беда настигла Федора Федоровича со стороны супруги, и потому именно так сформулировал вопрос. Но Прозументщиков ответил отрицательно:

— Не Ксения, Кай Юрьевич. Хуже, значительно хуже!

— Тогда, значит, Коська? — спросил Диогенов, имея в виду первенца Прозументщикова, молодого человека без определенных занятий, от которого можно было ожидать любых подвохов.

— Нет, еще хуже! — простонал Федор Федорович.

— Знаете что, — вскричал раздраженный Диогенов, — мы с вами не на вечере вопросов и ответов! К тому же я не переношу этой формы просветительной работы. Выкладывайте, что у вас?

— Меня застукали, Кай Юрьевич. Со всей моей фабрикой и ее филиалами. Единственно, чего я добился, — меня отпустили под подписку о невыезде. Благодаря ходатайству нашего месткома и шахматной секции, в которой, как вы знаете, я далеко не последняя фигура.

Диогенов знал, что Федор Федорович, в результате упорного изучения популярной шахматной литературы и настойчивых тренировок, сносно владел древним искусством перестановки коней, слонов и пешек по шестидесяти четырем клеткам. Больше того, именно он, Теоретик, подал Федору Федоровичу совет всерьез заняться шахматами. Правда, не в такой конкретной форме.

«Федор Федорович, — как-то сказал он ему, — судя по всему, вы хотите заняться бизнесом. Это похвально! Но в наше время и в наших условиях бизнесмен, помимо чисто профессиональных навыков, должен уметь делать еще кое-что. Например, играть на скрипке или виолончели. Ловить рыбу спиннингом. Жарить шашлык на сырых ветвях ольхи. Укачивать грудных детей. Или играть в шахматы. Не забывайте, что на протяжении всей жизни, вплоть до первой большой отсидки, вы будете иметь дело с интеллигентными людьми и обязаны производить на них благоприятное впечатление. Я бы мог вам посоветовать научиться играть в настольный теннис, но поскольку, как свидетельствует спортивная пресса, наша промышленность еще не освоила выпуск доброкачественных ракеток и мячиков, — воздержусь».

Короче говоря, Федор Федорович занялся шахматами, преуспел в этом занятии, и оно принесло ему пользу. Во-первых, владея шахматами, он слыл интеллигентным человеком. Во-вторых, участие в различных зональных и межзональных, районных и межрайонных шахматных соревнованиях позволяло ему часто бывать в Киеве, Казани и Шостке, где сосредоточено производство кино- и фотопленок, а также фотобумаги, столь необходимых Федору Федоровичу для возглавляемого им бизнеса по продаже фототоваров на сторону. В-третьих, принадлежность к высокому шахматному спорту дала Прозументщикову столь желанную отсрочку неизбежного ареста. Последнее обстоятельство и принял во внимание Теоретик.

— Как вижу, — сказал он, — некоторые мои рекомендации все же пошли вам на пользу. Хоть я предсказывал, что незаконные операции с пленкой и бумагой при современном размахе фотокинолюбительства чреваты опасностями. Обмануть потребителя, обладающего обширными познаниями фотомеханического процесса, невозможно. Однако я отвлекся. Зачем вы пожаловали ко мне?

— Я хотел узнать у вас, Кай Юрьевич, чем мне все это грозит?

— Но вы же знаете, я не юрист, а философ. Уголовный кодекс совсем не моя специальность.

— И все-таки мне было бы важно услышать ваше мнение…

Диогенов на минуту задумался и огляделся вокруг. Вдруг его взгляд упал на дачную ограду. Как бывало не раз, наитие пришло к Теоретику само собой.

— Послушайте, Прозументщиков, идите-ка сюда, — каким-то глухим, незнакомым голосом произнес Диогенов. И повел Федора Федоровича к самому центру разбегающихся в разные стороны дачных дорожек.

Здесь он завязал глаза посетителя носовым платком, несколько раз покружил и, подтолкнув, напутствовал:

— Идите прямо по тропинке, пока не уткнетесь в забор. А коснувшись его, разведите руки в стороны и охватите штакетник руками. Может быть, вам и повезет.

Испуганный зловещим тоном Теоретика, Прозументщиков машинально повиновался. Наконец он застыл с распростертыми руками у забора.

— Готово? — спросил Диогенов.

— Готово! — ответил Прозументщиков.

Теоретик подошел и снял повязку.

— А теперь считайте!

— Что считать?

— Считайте, сколько штакетин вам удалось охватить?

— Восемь. Но одна сломана пополам.

— Вот и ваш приговор, — сказал Диогенов, демонически улыбаясь.

Забегая вперед, сообщим: через полгода состоялся суд над Федором Федоровичем, снабженцем фотокомбината, где была обнаружена крупная недостача фотоматериалов и массовые случаи подмены высших сортов фотобумаги низшими. Прозументщикову дали семь с половиной лет тюрьмы.

Конечно, Теоретик не мог знать этого финала, но предсказание его оказалось точным. И оно помогло Федору Федоровичу мужественно встретить ожидающие его суровые испытания…

…И вот новый посетитель. Что ему надо?

Избежать этой встречи оказалось невозможно. Извещение, полученное с очередной порцией мяса, недвусмысленно призывало явиться на свидание с Матвеем. И когда Диогенов приблизился к засиженному мухами прилавку мясного магазинчика, последовало категорическое указание:

— Этого человека, Кай Юрьевич, обязательно примите. Страдалец он.

Посетитель явился в тот же день поздно вечером. Вошел он робко, растерянно оглядываясь по сторонам, и сказал:

— Шок.

— У кого шок?

— У меня, — покорно ответил посетитель. — Достался по наследству от родителей, дай бог им доброй памяти.

— Чего же вы хотите, товарищ Шок? — спросил Диогенов.

— Хочу с вами посоветоваться. Попал в затруднительное положение.

Теоретик скептически оглядел тщедушную фигурку посетителя с еле державшимися на крохотном, пуговкой, носике пенсне и решил, что он занимается мелким мошенничеством. Но на этот раз интуиция Теоретика подвела его.

— Чем вы занимаетесь? — спросил он и услышал неожиданный ответ:

— Моя специальность — контейнеры.

— То есть?

— Видите ли, — сказал человечек, поправив пенсне, — контейнерные перевозки занимают все большее место на железнодорожном транспорте. Признано, что перевозить грузы хорошо упакованными в контейнерах гораздо удобнее, чем на открытых платформах или в вагонах. Контейнерная служба стала одной из важнейших на наших стальных магистралях…

Но Диогенов, являющийся непревзойденным мастером отвлеченных дидактических рассуждений, не терпел этого у других. И потому довольно грубо прервал:

— Говорите короче. Что вы делаете с контейнерами?

— Мы их заменяем. Пока товарный состав стоит на путях, мы снимаем контейнеры с платформ и заменяем их другими. Наши контейнеры загружаются щебнем и булыжником, а те, которые следуют с поездом, чем придется.

— И попадаются ценные грузы?

— Попадались, — уточнил посетитель. — Например, мебель, холодильники, газовые плиты и прочая домашняя утварь. Но сейчас положение резко изменилось. С тех пор какотменена ведомственная охрана товарных составов, все чаще происходят досадные казусы.

— Какие именно?

— Ну, например, мы ожидаем в контейнере ижевские мотоциклы, а получаем тот же щебень и те же булыжники. Нас забивает конкуренция. К Галаховке контейнеры прибывают основательно обработанными. И потом во всем этом деле есть большая доля риска. Мы имели несколько случаев тяжелого травматизма.

Диогенов теперь припомнил Шока, он видел его на учредительном собрании. Тогда Теоретик и подумать не мог, что этот тщедушный человечек занимается столь опасным промыслом.

— Мне кажется, такая работа вообще не для вас. Это же чистая уголовщина! А вы интеллигентный человек, уважаемый Шок. Где вы учились?

— В коммерческом училище, с вашего позволения. Но был изгнан оттуда за некрасивые поступки.

— Это ничего, необходимый запас знаний у вас, надеюсь, сохранился. Вы знакомы с публичной библиотекой — главным книгохранилищем страны?

— Приходилось бывать. Только не в ней, а под ней. Там станция метро, где пересаживаются с одной линии на другую.

— Теперь вам нужно выбраться из-под земли и стать постоянным посетителем библиотеки. В читальном зале вы заведете себе постоянный абонемент.

— И чем же я буду заниматься?

— Похоронным делом.

— Хорошо, — покорно согласился посетитель. — По моим годам вполне приличное занятие.

И с некоторых пор поздний посетитель Диогенова стал завсегдатаем читального зала публичной библиотеки. Он интересовался только районными газетами. С утра брал груду подшивок и сидел за столиком до позднего вечера, делая какие-то выписки. Работал он планомерно, по заранее выработанной системе. Вооружившись административным справочником, сначала выписал все районы европейской части СССР, а потом постепенно переходил на восток.

Две с половиной тысячи газет, сотни тонн пропущенной через типографские станки бумаги. Что же выискивал Шок в этом безбрежном газетном океане? Если бы кто-нибудь понаблюдал за аккуратным посетителем читального зала, он непременно обратил бы внимание, что Шок, развернув очередной номер газеты, интересовался только его последней страницей. А здесь его внимание привлекало лишь небольшое объявление в траурной рамке. Например, такое:

«Райком КПСС и Исполком районного Совета с прискорбием сообщают о безвременной кончине заведующего автодорожным отделом Исполкома Ивана Петровича Стеценко, последовавшей после тяжелой и продолжительной болезни».

Шок тщательно выписывал это печальное известие и адрес редакции. За полный рабочий день, прерываемый лишь коротким визитом в библиотечный буфет, где Шок выпивал бутылку кефира, ему удавалось выудить из подшивок до двадцати подобных извещений.

Незадолго до закрытия библиотеки Шок сдавал подшивки и, засунув толстую общую тетрадь в портфель, уходил домой. Там и протекала его настоящая работа. Шок писал сочувственные письма.

«Дорогие товарищи! — обращался он к неведомым ему сотрудникам районной газеты. — Случайно я узнал о том, что безжалостная смерть вырвала из наших рядов незабвенного Ивана Петровича. Может быть, он никогда не говорил об этом, но пламенные комсомольские годы мы провели с ним рядом, плечом к плечу. Замечательный человек, прекрасный работник, он всегда был для меня примером принципиальности, верности долгу гражданина и коммуниста.

О время, время! Как неудержимо катит оно свои бесшумные волны, смывая в Лету бойцов и героев! Я перебираю в памяти мельчайшие подробности наших редких встреч и плачу или печально улыбаюсь. Да, вот одна такая смешная подробность: встретились мы с Иваном Петровичем случайно в поезде. Я возвращался из госпиталя, а он ехал куда-то по служебным делам. Что-то произошло у Ивана Петровича в дороге, и он занял у меня 25 рублей. Сумма пустячная, и мой друг, вероятно, забыл о ней, а мне не хотелось напоминать. Грустно сознавать, но так вот мы и уходим с неоплаченными большими и малыми долгами перед жизнью.

Передайте мое искреннее сочувствие семье.

Павел Лаврентьевич Шок, инвалид 1-й группы.

Москва, 22-е почтовое отделение, до востребования».

Как, вероятно, догадался читатель, стиль своего письма Павел Лаврентьевич заимствовал из древних, сохранившихся у него учебников коммерческого училища, где приводились образцы переписки по разным поводам — радостным и печальным.

Прошло около месяца после отправки первого письма. Однажды Павел Лаврентьевич зашел на почту и протянул паспорт в окошечко, над которым была прикреплена табличка: «Корреспонденция до востребования».

— Мне должен быть денежный перевод.

— Есть, — сказала девушка и протянула извещение.

На корешке перевода было несколько строк, написанных аккуратной женской рукой.

«Дорогой Павел Лаврентьевич! — писала вдова. — Благодарю вас за сердечное сочувствие. Посылаю сумму, которую задолжал вам мой покойный муж».

Выйдя из почты, Павел Лаврентьевич порвал корешок переводного бланка на мелкие кусочки и бросил в уличную урну. Душа его ликовала: получилось так, как и предсказывал ему Теоретик. В первые дни люди переживают обрушившееся на них горе особенно остро и потому не могут мыслить рационалистически. Стремление воздать должное памяти любимого человека затмевает у них все другие соображения.

И потом Павел Лаврентьевич вообще ничем не рисковал. Что он сообщал в письме, на какие конкретные факты ссылался? Пламенные комсомольские годы? Но какой же ответственный районный работник не пережил их? Случайная встреча в поезде? А мало ли их бывает у каждого? Иногда не видишь человека долгие годы — и вдруг оказываешься с ним в одном купе. Важную роль, несомненно, играла и подпись. Ведь каждый должен понимать, что двадцать пять рублей для инвалида 1-й группы совсем не пустячная сумма!

Визиты в другие почтовые отделения тоже оказались не безуспешными. К вечеру боковой карман пиджака Павла Лаврентьевича заметно оттопырился. Первый улов составил 325 рублей. Теперь постоянный посетитель библиотеки мог позволить себе приятное приложение к кефиру в виде мягкой булочки, начиненной изюмом и обсыпанной маком.

Отработав однажды «болванку» сочувственного письма, Павел Лаврентьевич ее и придерживался. Варьировались лишь обстоятельства, при которых он оказался кредитором ныне покойных Федоров Артемьевичей, Петров Кузьмичей и Михайлов Михайловичей.

Павел Лаврентьевич писал:

«Последний раз мы встретились с Федором Артемьевичем в дорожном ресторане. Покойный почему-то оказался не при деньгах…»

«Однажды судьба вновь свела нас на одном ответственном совещании. После него Петр Кузьмич решил сделать какую-то покупку. У него не хватило до смешного малой суммы…»

«И надо же было так случиться: открыв дверь гостиничного номера, я увидел незабвенного Михаила Михайловича. Он обнял меня как родного и все приговаривал:

— Вот выручил, вот выручил! Сижу, понимаешь, в этой дыре без копейки денег, а наша бухгалтерия молчит, словно воды в рот набрала.

Я, конечно, с радостью поделился своими скромными средствами».

Не будучи писателем-реалистом, Павел Лаврентьевич тем не менее придумывал на редкость жизненные ситуации и обстоятельства. Ну кто же из районщиков не обедал в дорожном ресторане и, задержавшись в командировке, не страдал от нерасторопности бухгалтерии! А уж о совещаниях и говорить не приходится. Их у каждого работника районной номенклатуры было столько, что хватило бы не на одну, а на две, даже на три жизни.

Павел Лаврентьевич процветал. Он сменил уже несколько гроссбухов с печальными записями, понимая, что без них обойтись нельзя. Павел Лаврентьевич боялся вторично толкнуться в ту дверь, куда уже однажды стучался. Со временем он выработал такую стройную систему, которая полностью исключала всякую возможность повтора.

Подсчитывая очередную мзду от родственников и друзей без времени усопших, Павел Лаврентьевич с отвращением вспоминал свое прежнее занятие. Какой же он был дурак, как он безрассудно рисковал! Ведь в вечной спешке его запросто могло придавить свалившимся контейнером и тогда — поминай Шока! А милиция?!

И хотя компаньоны Павла Лаврентьевича для заметания следов перекладывали в контейнеры с лжегрузами настоящую документацию отправителей, хотя в их распоряжении всегда находился прекрасный грузовой автопоезд «Перевозка контейнеров», риск все равно был неимоверно велик. Нет, видит бог, контейнеры созданы не для него! И теперь, завидев на оживленной уличной магистрали громоздкие ящики, украшенные надписями-трафаретами, Павел Лаврентьевич брезгливо отворачивался.

И еще одно сильное чувство переполняло его душу. Чувство бесконечной благодарности к Диогенову. Гениальный человек, ничего не скажешь! Не зря он пользуется у членов кооператива таким уважением, не напрасно солидная доля паевых взносов идет на его содержание! Да что там паевые! Павел Лаврентьевич взял себе за правило регулярно к каждому празднику посылать Теоретику коньяк и отборные фрукты. Он понимал, что рано или поздно ему не миновать обратиться к Диогенову еще раз.

Так и случилось. По истечении года Павел Лаврентьевич вдруг с ужасом убедился, что список не просмотренных им районных газет катастрофически тает. В панике он прибежал к Теоретику:

— Я, кажется, осилил все комплекты. Что делать дальше? Неужели придется бросить это симпатичное похоронное дело, к которому вы меня приспособили?

— Не вижу повода для паники. Думаю, что не каждый день тот или иной район лишается своего наиболее ценного работника.

— Я вас не понял, — невнятно пробормотал Павел Лаврентьевич, тщетно стараясь уловить ход мыслей Теоретика.

— А ведь это так понятно. Вы, надеюсь, посылали свои слезницы не как бог на душу положит, а по определенной системе?

— Да, конечно.

— И убедились, что просмотр некоторых комплектов, если не считать беглого ознакомления с экономикой и культурой того или другого района, был для вас совершенно бесполезным занятием?

— Вы правы. Многие комплекты я сдавал, не сделав из них ни единой выписки.

— А время идет. И, как говорят на востоке, оно преследует человека по пятам. Уловили мою мысль?

— Уловил. Так вы советуете начать все снова?

— Вот именно. Смело идите по второму кругу.

— Да, но работники библиотеки… — смущенно замялся Павел Лаврентьевич. — Не покажется ли им подозрительным, что я требую комплекты, однажды уже просмотренные?

— А за кого они вас там принимают?

— По-моему, за будущего кандидата наук.

— Вот и прекрасно! Скажите им, что в процессе работы нашли прежнюю концепцию, положенную в основу диссертации, ложной, и вам приходится все начинать сначала. В научных кругах теперь это очень модно.

— Спасибо, — прошептал Павел Лаврентьевич, пораженный эрудицией собеседника. И тем обстоятельством, что такая простая мысль не пришла ему в голову самостоятельно, без подсказки.

— Не за что благодарить, — продолжал между тем Теоретик. — И потом вам следует, Шок, учесть ведущие тенденции в административном делении страны. В краях, областях и республиках количество районов не уменьшается, а растет. Следите за новыми административными справочниками Юриздата, сличайте их со старыми и находите новые, еще не использованные резервы. Это ведь тоже сейчас, кажется, модно?

— Совершенно правильно, — подхватил Павел Лаврентьевич. — Еще раз спасибо!

Теоретик готов был милостиво отпустить посетителя, но, когда тот уже взялся за дверную ручку, задержал его на минуту.

— Учтите, Шок, еще одно обстоятельство. Если вы знакомы со специальной литературой, то должны знать, что ничто так не разрушает сосуды мозга, как дубильные вещества, содержащиеся в коньяке. Употребление его для мыслителя равносильно самоубийству. Другое дело — сухое вино…

Павел Лаврентьевич понял намек. И в следующий раз прислал своему благодетелю ящик сухих молдавских вин…

ГЛАВА ШЕСТАЯ, действие которой происходит в «Рюмочной»

Конечно, сухие марочные вина Молдавии в условиях галаховской действительности первых послевоенных лет были редкостью. И, как любое исключительное явление, редкостью, рассчитанной лишь на узкий круг знатоков, к которому, безусловно, принадлежал Кай Юльевич Диогенов. Основная же масса потребителей была удивительно консервативна в своих вкусах. Отсутствие в местной торговой сети широкого ассортимента напитков ее ничуть не трогало.

Сказывалась тут и известная ограниченность в знаниях предмета, который для краткости иные просто называют выпивкой. Многие, если можно так выразиться, питоки по незнанию четко разделяют употребляемое ими горячительное зелье на два вида: белое и красное. Причем белым считается исключительно водка, а ко второму виду они относят все остальные напитки, вплоть до золотистого рислинга или ядовито-зеленого шартреза, зачислять которые по цветовым признакам в разряд красных простительно лишь закоренелым дальтоникам. По тем не менее такое более чем странное деление на белое и красное существует.

Вот и сейчас бондарь дядя Костя, зайдя в заведение под наскоро намалеванной вывеской «Рюмочная», не стал пускаться в подробные объяснения.

— Налей-ка мне белого, Надюша, — обратился он к буфетчице.

И та, не долго думая, налила ему сто граммов сорокаградусной. А когда порог «Рюмочной» переступил Васька Рваный, то по его помятому виду буфетчица сразу определила, какая побудительная причина привела к ней Ваську.

— Тебе красного? — спросила она.

Васька молча кивнул и занял место у буфетной стоики. Дрожащими руками он взял полный стакан какого-то плодово-ягодного вина и жадно осушил его. На опухшем лице внука бабки Гриппки появилось выражение блаженства. Григ как-то написал, что однажды, поднявшись высоко в горы и выпив у фермера стакан козьего молока, он испытал эстетическое наслаждение. Васька Рваный в эти минуты переживал состояние, близкое к тому, какое ощутил знаменитый норвежский композитор во время горной прогулки. Слов нет, параллель рискованная, но она показывает, что в понятие прекрасного каждый вкладывает свой смысл. Во всяком случае, посетители «Рюмочной» по длительному опыту знали, что выпить белого хорошо на трезвую, свежую голову, а красное незаменимо для опохмелки. Жизненность этого взгляда была подтверждена богатой практикой завсегдатаев «Рюмочной», хотя в теоретическом отношении он, может быть, и несколько примитивен.

Оказавшийся здесь случайный посетитель заметил бы еще больший примитивизм в вопросе о закусках. Если не принимать во внимание отдельных лиц, которые имели обычай пить «под материал», то есть попросту утершись рукавом, то каждый посетитель «Рюмочной», опрокинув очередную рюмку, чем-нибудь ее заедал. Но, боже, какая это была закуска! Не проявлялось ни малейшей заботы о гармоническом вкусовом сочетании выпитого и съеденного!

Посмотрите, например, на того же Ваську Рваного. Он успел уже выпить второй стакан плодово-ягодного и теперь что-то жует. Но что? Неужели селедку? Так и есть! Достал из кармана завернутый в обрывок газеты селедочный хвост и теперь обгладывает его. Ну не варвар ли!

А Костя-бондарь, чем он лучше? Выпил водки и теперь сосет леденец. В детство, что ли, впал человек?

Ну а эти, напоминающие по виду железнодорожных грузчиков, люди, чем не дети? Уселись в углу за столом и лакомятся невесть где добытым рахат-лукумом. А в стаканах-то у них — водка! Взять бы этих великовозрастных младенцев за ушко да и отшлепать как следует…

Но ни в ком из посетителей «Рюмочной» такие вот несуразности не вызывают чувства протеста. И даже художник Хлабудский — интеллигентный человек! — взирает на окружающую картину совершенно равнодушно.

Сам он, по обыкновению, пьет коньяк, а его беспородная Жанка лежит в углу и не делает попыток приблизиться к хозяину. Причина ясна: бутербродов сегодня нет, и мир вынужден закусывать оставшейся со вчерашнего дня ряженкой, отхлебывая ее непосредственно из пол-литровой стеклянной банки. А к молочной пище Жанка совершенно равнодушна.

Как мы видим, галаховская «Рюмочная» была довольно заурядным заведением и во всех отношениях типичным для первых послевоенных лет. Она обслуживала свой, выражаясь по-церковному, приход, но сюда частенько заглядывали и проезжающие. Мы уже упоминали о нереализованной, к сожалению, потенциальной возможности для Галаховки стать важным узлом морских путей. Но зато ей повезло в другом. Помимо стальной магистрали, пропускавшей бесконечные вереницы товарных и пассажирских поездов, Галаховка располагала и довольно разветвленной сетью автомобильных дорог. По нескольким довольно прилично устроенным шоссе непрерывно катили через Галаховку пассажирские автобусы, грузовики и легковушки. Случалось, что, достигнув ее пределов, они замедляли торопливый бег, ища удобную стоянку. А самой удобной из них была укатанная до блеска небольшая площадь в самом начале улицы, где помещалась «Рюмочная». Этой улице почему-то дали редкое имя Бабефа, о чем свидетельствовали поблекшие от времени жестяные таблички. Но так ее никто не называл. Бойкая на язык шоферня давно уже переименовала улицу, названную в честь выдающегося деятеля французской революции, в Стопкин-стрит. Нехитрая эта аллегория намекала, конечно, на существование заветной «Рюмочной».

Обычно бывало так. Тяжело урча, большегрузные машины выстраивались на площади. Громко хлопая дверцами, из кабин выходили шоферы, чтобы немножко размяться. Дымили сигаретами, переговаривались:

— Передохнём, что ли?

— Передохнём! Нам ведь еще пилять и пилять…

— А может быть, на Стопкин-стрит заглянем?

— Придется заглянуть. Кто знает, где еще удастся перекусить?

Вот эти-то визиты и доставляли особенные хлопоты милиции. С местным, так сказать, контингентом она управлялась легко. Если кто-то из давно известных ей лиц перебирал, его либо отправляли домой, либо прокатывали с ветерком на мотоцикле с прицепом в Покровское, где располагался вытрезвитель. Сложнее обстояло дело с подгулявшими шоферами. Надо было охранять груз, который они везли, связываться с отправителем, заниматься нудной и утомительной писаниной. И получать выговоры от вышестоящего начальства за то, что, дескать, из-за разгильдяйства, которое царит в Галаховке, срываются грузоперевозки, нарушается расписание движения рейсовых автобусов, растет аварийность. Кому это может понравиться?

Начальник отделения буквально кипел, когда на очередной оперативной летучке заходила речь о «Рюмочной».

— Я уже не раз приказывал, — гневно говорил он, — чтобы с этого проклятого гадючника глаз не спускали! Похвистенко, вы несете персональную ответственность за этот объект. Предупреждаю…

«А что предупреждать-то?» — грустно размышлял Семен Похвистенко, шагая к «Рюмочной». Не может же он торчать в этом вертепе день-деньской, у него ведь есть и другие объекты!

…«Рюмочная» встретила Похвистенко привычным гулом пьяных голосов, сивушным перегаром и клубами табачного дыма. При виде милиционера голоса приутихли, а Васька Рваный даже сделал попытку встать по стойке «смирно», что ему не совсем удалось. Присмотревшись к расплывшимся в чадном мареве лицам, Похвистенко облегченно вздохнул: слава богу, кажется, все свои! Но он все же подошел к буфетной стойке и строго спросил:

— Шофера заходили?

— Ни одного, товарищ Похвистенко, не было. А если б кто зашел, то с тем бы и ушел. Вы же наказывали…

— Смотри, Надежда! — снова строго предупредил Похвистенко. — Инструкция тебе дана, и отступать от нее не смей. Водителям транспорта — ни грамма! А не то мы тебя живо…

Похвистенко не договорил, потому что и сам не знал, какому наказанию может подвергнуть милиция буфетчицу, если та законно отпустит шоферу законные сто граммов. И все же Надя побледнела.

— Не беспокойтесь, товарищ Похвистенко, — надтреснутым голосом пролепетала она. — Чай, я сама себе не враг!

И, лишь проводив глазами коренастую фигуру уходящего милиционера, она облегченно вздохнула. Буфетчица знала, что Семен Похвистенко по натуре добрейший человек. Но каждый его визит бросал ее в дрожь. И, конечно, не из-за шоферов. В конце концов, она не обязана разбираться, кто к ней заходит. Ведь на лбу у человека не написано, кто он: слесарь, токарь или шофер? Ее тяготило совсем другое.

По совету своей предшественницы, опытной в таких делах дамы, Надя приторговывала балованной водкой. Когда она замечала, что клиент порядочно захмелел и его вкусовые ощущения оказывались притупленными, она добавляла в его стакан воду из специально приготовленного для этой цели чайника. И когда ей, нагнувшись за прилавком, случалось замешкаться, откуда-нибудь из дальнего угла раздавался нетерпеливый окрик:

— Где хозяйку черти носят, что нам водку не подносит?

— Сейчас, сейчас! — торопливо отвечала Надя. И дрожащими руками подавала поднос со стаканами, в которых плескалась наполовину разбавленная водой водка.

Боже, какая это была нервная работа! Ведь ее могли разоблачить в любой момент. А тут еще этот Похвистенко! Входил он, и Надя обреченно решала: сейчас арестует. Но все пока обходилось благополучно…

То ли под влиянием визита Похвистенко, то ли из-за оскудения кошельков, но посетители стали расходиться. Постепенно «Рюмочная» опустела. Надя вышла из-за стойки и принялась за уборку. Но тут открылась дверь, и вошел Матвей Канюка.

Если бы в этот момент посредине Стопкин-стрит разверзлась бездна или на буфетную стойку «Рюмочной» опустилась прилетевшая из космоса летающая тарелка, то такому происшествию Надя поразилась бы меньше, чем появлению главы ЖСК «Лето». Слухом земля полнится. Коренная жительница Галаховки, Надя, конечно, была наслышана о Матвее Лазаревиче Канюке как о человеке, обладающем необыкновенной властью и совершенно недоступном. И вот вам сюрприз: заправила кооператива «Лето» — собственной персоной! Чему же приписать этот визит? Не зашел же он сюда, чтобы пропустить рюмочку? Клиента такого ранга буфетчица Надя никогда и в глаза не видывала!

А Матвей Канюка совсем не спешил с сообщением о цели своего визита. Он по-хозяйски обошел «Рюмочную», брезгливо потрогал засаленные столы, расшатанные вдрызг стулья, придирчиво оглядел застекленную витрину прилавка и сказал:

— Бедновато и грязно живешь, хозяйка!

Надя виновато улыбнулась:

— Правильно говорите, Матвей Лазаревич, грязно у нас. Но с такими клиентами чистоты и не добьешься. А что касается бедности, то сами знаете…

Не дослушав, Канюка быстро спросил:

— Сколько продаешь водки?

— Бутылок шестьдесят. А в иные дни, если получка, и восемьдесят.

«Четыре ящика, — быстро прикинул в уме Канюка. — Игра стоит свеч», — решил он.

— А какие доходы?

— Известно, какие: оклад восемьдесят три рубля в месяц…

— А если считать с приварком?

Буфетчица изобразила на лице недоуменную мину:

— Не пойму вас, Матвей Лазаревич, о каком-таком приварке вы толкуете?

— Так уж и не поймешь? — рассмеялся мясник и, перегнувшись, глянул за прилавок, где стоял предательский чайник.

Надя сникла и в растерянности стала теребить не первой свежести передник.

— Виновата, Матвей Лазаревич, — упавшим голосом прошептала она.

Канюка еще раз обошел «Рюмочную» и, видимо на что-то решившись, сказал:

— Ты это баловство брось, Надежда. Не ровен час застукают тебя и дадут срок. А женщина ты еще молодая, тебе жить да жить…

Из глаз перепуганной буфетчицы брызнули слезы.

— И не распускай нюни! — сурово продолжал Матвей Лазаревич. — Будешь получать сто рублей чистыми. И торговать первосортным товаром, к которому сам черт не придерется. Согласна?

— А хуже не будет? — робко спросила Надя.

— Не бойся, — наставительно промолвил Канюка, — бог не выдаст, свинья не съест. Я тебе еще мясца буду подбрасывать, чтобы клиентуру привлечь. А то моришь голодом молодцов своих, вот они и спиваются здесь без закуски. А дурная слава тебе ни к чему…

На том и договорились. Расстались они довольные друг другом. Надя была счастлива, что наконец избавлена от ежечасных страхов. А Канюка испытал чувство удовлетворения от того, что сделал доброе дело хоть и не члену кооператива, а все-таки своему, галаховскому человеку…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, где происходит лишь одно событие: Теоретик дает урок Аграрию

Весьма колоритной фигурой среди членов кооператива «Лето» был Фаддей Скурихин, прозванный Аграрием.

Нельзя сказать, чтобы другие кооператоры были вовсе чужды земледелия. Каждый по мере сил копался на участке и что-то выращивал. Некоторых просто мутило от одного вида грядок, но и они, преодолевая отвращение, высаживали весной на скорую руку лук и редиску, окапывали приствольные круги вокруг яблонь и высевали вдоль дорожек противные, напоминающие дикий бурьян цветы, которые почему-то назывались «Разбитое сердце». Да и не могли поступать иначе, их обязывало положение дачевладельцев. Нельзя было сидеть на земле и игнорировать ее как производительную силу. Только однажды, но очень прочно втолковал им это Кай Юльевич Диогенов.

— Если бы каждый из вас, — говорил Теоретик в узком кругу активистов кооператива, — не погряз по уши в своих личных делах и уделял побольше внимания общекультурным вопросам, он не мог бы не заметить, что мы все чаще прибегаем к синонимам и омонимам. И уж, конечно, тогда вы все были бы в состоянии вдуматься в смысл некоторых из них. Очень часто люди говорят: «Она сшила себе платье из материи защитного цвета», или: «Он купил плащ защитного оттенка», вместо того чтобы сказать: «зеленого цвета» или «зеленоватого оттенка». Но почему, спрашиваю я вас, слово «защитный» предполагает именно зеленый, а не красный, синий и желтый цвета? Да потому, что окружающий нас мир значительную часть года бывает зеленым. И тот, кто хочет остаться незаметным, желает слиться с местностью, иногда искусственно приобретает этот защитный колер. Только поэтому вы никогда не видели синего артиллерийского орудия, красного танка или военной автомашины, разукрашенной голубыми полосами. Они все зеленые.

Участники беседы многозначительно переглянулись: конечно, Диогенов завел этот разговор неспроста!

— Зеленый цвет является защитным и для вас, мирных владельцев дачных строений, решивших вкусить от красот природы, — продолжал меж тем Теоретик. — Но прошу вас, не истолковывайте мои рассуждения слишком упрощенно. Слово «защитный» я применяю не в прямом, а, скорее, в переносном смысле. Представьте себе, что некий товарищ в милицейской форме проходит мимо вашего участка и видит сквозь щель в заборе заросший сад, неухоженные ягодники и огородные гряды, на которых пышно произрастает бурьян. На какие мысли наведет данного товарища подобное зрелище? На мысли о том, что дачевладелец занят какими-то очень посторонними делами, никак не связанными с его предполагаемым профилем труженика земли. И невольно, я подчеркиваю — невольно, товарищ в милицейской форме занесет ваше подозрительно не похожее на другие участки дачевладение в свою записную книжку… Может быть, кто-нибудь не согласен с такой трактовкой?

Собеседники хором поддержали Теоретика:

— Правильно говорите, Кай Юрьевич.

— Следовательно, — завершил свою мысль Теоретик, — перефразируя известное выражение о поэте и гражданине, я скажу так: великим растениеводом или ботаником ты можешь и не быть, но посредственным садоводом и огородником — обязан.

Так родился один из незыблемых принципов дачного кооператива «Лето», за соблюдением которого мясник Матвей следил самым строгим образом.

Короче говоря, из сотни плохих, посредственных и хороших кооперативных садоводов-огородников земледельцем номер один, бесспорно, являлся Фаддей Скурихин. Он был поэтом капустных грядок, творцом высококалорийного компоста, демиургом особо стойкой помидорной рассады, способной выдерживать самые суровые майские заморозки, при которых даже у дворовых псов «уши вянут».

Аграрий был способен рассуждать о преимуществах строчечного посева лука-порея, спорить до хрипоты на волнующие всех розоводов темы о наилучших способах зимнего укрытия цветочных клумб, читать взахлеб скучнейшие «Советы начинающим огородникам». Его дача была доверху завалена наставлениями, справочниками, монографиями и руководствами по садоводству и огородничеству. Он состоял подписчиком бюро вырезок Мосгорсправки, и каждый день почтальон приносил ему пухлые пакеты с заметками о садах и огородах, напечатанных в газетах самых различных климатических зон страны. Он яростно разрывал очередной пакет, жадно впитывал изложенный подслеповатой нонпарелью опыт своих коллег и бессильно опускал руки…

Почему же другие добиваются успехов, а у него, Агрария, ничего не получается?

Да, мы с сожалением и сочувствием должны констатировать, что практические результаты кипучей деятельности Агрария были равны нулю. Хоть он с самого раннего утра до позднего вечера копался, как крот, на своем вспаханном и перепаханном участке, удача ускользала от него, а неудачи и беды буквально преследовали по пятам. Выросшая с кулачок капуста вдруг останавливалась в своем развитии, словно заколдованная злым волшебником. Знаменитая по стойкости помидорная рассада действительно выдерживала самые суровые заморозки, но на этом ее достоинства и кончались. Мелкие, как пуговицы, ядовито-зеленые плоды годились разве что именно на пуговицы — так они были тверды и малосъедобны. На его плантации совершала набеги совка и начисто поедала лук-порей. К Аграрию собирались как будто созванные со всех участков долгоносики-цветоеды и за два-три ясных солнечных дня уничтожали все плодовые завязи на яблонях.

Но даже в те счастливые сезоны, когда не происходило никаких стихийных бедствий и Аграрию удавалось вырастить приличный урожай, он все равно не получал ожидаемых доходов. Едва только он появлялся со своим растительного происхождения товаром на рынке, его тотчас окружали усатые дяди с юга, бойкие тетки из-под Мелитополя и сбивали цену. Аграрий, если не нищенствовал, то едва-едва сводил концы с концами.

Находясь вот в таком бедственном положении, он и пригласил к себе Теоретика.

— Хочу с вами посоветоваться, Кай Юрьевич, — сказал Фаддей Скурихин. — Делаю я как будто все правильно, а итог каждый раз получается плачевный. Хозяйка грозится, что прогонит меня со двора.

— Ну до этого, я думаю, дело не дойдет, — возразил Теоретик. — Можно мне осмотреть ваш участок?

— Пожалуйста! — с готовностью отозвался Аграрий.

Они долго бродили между грядками и клумбами.

Фаддей давал объяснения. Теоретик как будто воспринимал их с интересом и даже время от времени прерывал репликами: «Вот как!», «Неужели?», «Скажите пожалуйста!» Но это была лишь хорошо отработанная личина заинтересованного собеседника. На самом же деле Диогенов, прежде чем принять решение и дать окончательную рекомендацию неудачнику, тщательно обдумывал создавшуюся ситуацию. Так поступает опытный клиницист у постели словоохотливого больного: как будто и слушает его жалобы на действительные и мнимые недомогания, а сам в это время обдумывает течение известной только ему одному болезни, чтобы поставить точный диагноз и назначить правильное лечение.

Когда они вернулись на веранду, Диогенов, сделав первый глоток крепкого чая из принесенного хозяйкой стакана, спросил:

— Скажите, Фаддей Георгиевич, вы по-прежнему считаете, что ваше призвание — земледелие?

— Да, — твердо ответил Аграрий, которому претили занятия всеми другими видами бизнеса.

— Тогда я должен высказать откровенное суждение о вас как о земледельце. Боюсь, что оно покажется вам слишком резким.

— Меня это нисколько не пугает, — печально промолвил Аграрий, достаточно наслушавшийся резких суждений и оценок из уст собственной супруги.

Теоретик поддел ложечкой толику домашнего варенья, проглотил несколько вишневых ягод, сделал второй глоток чая и сказал:

— Как земледелец вы отсталый человек. Когда-то с трудом достигли уровня Бербанка, но не дошли до Ивана Владимировича Мичурина. Вы черпаете свои познания из порядочно устаревших источников, — и Диогенов скептически поглядел на сваленные в углу веранды книги. — Вы не в курсе современных течений в агрономии. Да, вы ужасно отсталый человек. Если это прилагательное будет достаточно сильным в данном конкретном случае.

— Простите, — обиженно реагировал Аграрий, — я слышу от вас одни оскорбления и ни одной содержательной рекомендации.

— Они будут, Аграрий, — спокойно сказал Диогенов. — Не надо спешить. Лучше скажите мне, во что вам обойдется вырубка на участке всех кустарников и сплошная вспашка?

— Думаю, что недорого, если, конечно, рассчитывать только на свой личный труд.

— Тогда в чем же дело? Действуйте!

— Как? Уничтожить плоды моих многолетних опытов по выведению особо стойких томатов, которые, я уверен, смогут произрастать в условиях вечной мерзлоты?

— Да оставьте вы все это! Оставьте ваши опыты научно-исследовательским институтам и их ученому персоналу. Вы же знаете, этот персонал находится на государственном содержании, а вы пока вынуждены обременять супругу штопаньем ваших носков. Вам нужно действовать наверняка.

Аграрий отодвинул от себя недопитый стакан чая и спрятал ноги в заштопанных носках под стул. Потом спросил:

— Значит, у вас есть для меня дельный совет?

— Да. Рубите и копайте!

— А нельзя ли конкретнее?

— Внесите в почву химические и особенно органические удобрения.

— А потом?

— Потом засадите всю площадь одним видом растений. Только одним. Скажите, пожалуйста, сколько стоит на рынке стебель гладиолуса? По-моему, три рубля. Теперь слушайте меня внимательно. Если вы выращиваете сто стеблей гладиолуса, вы получаете триста рублей. Ну а если не сто и не двести, а тысячу или, еще лучше, десять тысяч? Каков будет доход? Тридцать тысяч рублей. Тут уже вступает в силу закон больших чисел. Слыхали о таком? Но и названная мною цифра не является окончательной. Мобилизуйте каждый сантиметр отведенной вам кооперативной площади. Вы пьете? Нет, нет, по моим сведениям, этот порок современного человечества за вами не числится. Следовательно, вы можете ограничиться одной дорожкой. Трезвый человек даже в кромешной тьме сможет пройти по такой узенькой тропинке. Все остальное — под гладиолусы. Под белые, розовые, кремовые, красные, черные. Вы, вероятно, немножко наслышаны о селекции растений? Так вот, если вы приложите минимум усилий, на плантации будут возникать новые виды…

— Позвольте, — перебил Теоретика Фаддей Скурихин, — но то, что вы предлагаете, называется монокультурой.

— Да, монокультура как один из приемов экстенсивной системы земледелия. Такая система позволяет вести хозяйство без больших затрат труда и капиталовложений на единицу земельной площади. Учтите все выгоды. Начав выращивать один вид растения, перейдя, как вы правильно заметили, на монокультуру, вы достигаете единства агрономических приемов и однообразия технологических процессов. Набив руку на выращивании гладиолусов, вы превратите труд на участке из мучения в удовольствие.

Как мы знаем из предыдущего повествования, Аграрий отличался склонностью быстро воспринимать касающиеся его возбужденного ума рекомендации. Согласился он и с той, которую дал ему Теоретик.

Ранней весной Аграрий тщательно выкорчевал все кустарники и деревца, потом усердно перекопал участок и засадил клубнями гладиолуса. В соответствии с рекомендацией Теоретика, он высаживал клубни не все вдруг, а постепенно, с трех-четырехдневными интервалами, чтобы получать цветущие растения и ранней весной, и летом, и поздней осенью. Необычная плантация, где теперь не нашлось бы свободного местечка даже для залетевшего ненароком воробья, зацвела. На галаховский рынок во все возрастающем количестве стали поступать букеты гладиолусов с плантации некогда терпевшего бедствия Агрария.

Он стал монополистом этого вида продукции. Дирекция рынка отвела для столь крупного поставщика специальный павильон и устроила выставку-показ удивительных творений его рук. Цветоводы-любители, тоже промышлявшие выращиванием гладиолусов, но в более мелком, кустарном масштабе, вынуждены были потесниться.

Аграрий, испытавший определенную приверженность к поверьям и дурным приметам, не трогал денег, выручаемых от продажи гладиолусов. Когда же операция была окончательно завершена, Фаддей Скурихин достал заветную жестяную банку и пересчитал всю выручку. Оказалось ровно тридцать тысяч рублей.

Аграрий снял обычную рабочую робу, надел выходной костюм и с букетом отборных гладиолусов пошел к Диогенову.

— Я пришел поблагодарить вас, Кай Юрьевич, — пролепетал Аграрий.

— Не стоит благодарности, — ответил Теоретик, небрежно принимая букет. — Благодарите бога, что я не посоветовал вам разводить ангорских кошек. А то бы вы ходили всегда по поселку изрядно поцарапанным. Но верьте, ваши труды будут вознаграждены.

И это оказалось сущей правдой. Получив очередной пакет с вырезками и вскрыв его уже без прежней живости, Аграрий обратил внимание на заметку из «Сельского вестника». В ней говорилось:

«Прошедшее лето было ознаменовано одним интересным событием в довольно однообразной жизни поселка Галаховка. Скромный труженик, член жилищно-строительного кооператива «Лето» Фаддей Георгиевич Скурихин вырастил гладиолусы, доставившие радость многим и многим любителям этих нежных цветов. Спасибо Вам за труд, пытливый и упорный цветовод!

К. Диогенов, внештатный корр. «Сельского вестника».

Аграрий бережно расправил вырезку, а впоследствии поместил ее в застекленную рамочку от какой-то старой фотографии.

Кай Юльевич оказался прав и на этот раз. К Аграрию пришло признание.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, поясняющая, почему Матвей Канюка включился в борьбу за трезвость

Нет ничего удивительного в том, что даже такой скромный и малозначительный человек, как Фаддей Скурихин, испытал чувство удовольствия от факта публичного признания его успеха. Признания и самовыражения искали и другие члены ЖСК «Лето». Лекция Теоретика подхлестнула их и заставила лихорадочно думать, в какой сфере бизнеса следует применить им свои силы. Поразительно было другое: эти же мысли, не лишенные оттенка честолюбия, одолевали последнее время и Матвея Лазаревича Канюку.

Казалось бы, ему дано было все: он вел прекрасно налаженное мясное дело, заправлял солидным финансовым хозяйством кооператива. Что еще человеку надо? Но если бы можно было копнуть в душе Канюки поглубже, то сразу бы обнаружились два терзавшие его чувства. Одно давнее, застаревшее: чувство неудовлетворенности от того, что ему до сих пор не удалось в полной мере возместить финансовые утраты, понесенные при несправедливой, как он считал, ликвидации хозяйства отца. А другое родилось недавно, но не утихало, а все росло. Это было ощущение незримой, но цепкой зависимости от Диогенова. Мечтой Канюки было убить сразу двух зайцев — открыть неиссякаемую золотую жилу и открыть совершенно самостоятельно, чтобы утереть нос этому книжнику-буквоеду, навсегда отучить его от снисходительного тона в разговоре с ним, Канюкой. Хотя мясник и сдерживался, по поучения Теоретика теперь его просто бесили. Подавить возомнившего о себе интеллигентика финансовой мощью, поставить на колени — вот что задумал Канюка.

И открытие пришло к нему случайно, как это нередко бывает у людей, обремененных великими задумками.

Мы уже имели повод упомянуть об одной слабости Матвея Лазаревича: он стал выпивать. Строго воспитанный старым Лазарем, Матвей до двадцати лет не знал вкуса спиртного. Потом уже, когда сын стал самостоятельно выполнять ответственные задания отца, тот разрешил ему при благоприятном завершении сделки пригубить стопку, что сын всегда делал с величайшим отвращением.

И вот наступила война, а с ней и неизбежные фронтовые сто граммов. И хотя в тылу они были не положены, галаховский госпиталь, числящийся за каким-то фронтом, по неизвестным причинам состоял на этом водочном снабжении, у истоков которого стоял Матвей Лазаревич как госпитальный завхоз. Говорят, что капля камень долбит. Ежедневное одноразовое употребление законной порции потянуло Канюку, располагавшему в этом отношении практически неограниченными возможностями, на вторую и третью порции, правда, уже не имевшими под собой строго законного основания. Короче, к концу тяжелых военных лет Канюка приобрел устойчивую потребность в алкоголе.

Но автор еще не раз просит читателя обратить внимание на примененный им термин выпивать. Очень плохо, если человек пьет. Еще хуже, когда он пьянствует. Но если этот человек просто выпивает, то обычно считают, что еще ничего трагического не случилось. У Матвея Лазаревича Канюки было как раз это вполне благополучное состояние.

Когда он возвращался домой после десятичасового бдения в своем насквозь продуваемом мясном киоске, Агния Леонидовна вместе со щами и хорошо прожаренным мясом всегда ставила на стол граненый графин водки, настоянный либо на лимонных корочках, аккуратно очищенных дольках мандарина или на чесноке.Матвей Лазаревич обычно выпивал две полные «домашние» стопки настойки и, порядочно захмелев, ложился спать. Так продолжалось изо дня в день. Потом Агния Леонидовна стала замечать, что муж хмелеет уже от первой стопки, и испугалась. Что делать?

Отказать единственному и притом усердному кормильцу семьи в удовольствии согреться этими двумя стопками она не могла. Больше всего Агния Леонидовна боялась, что, обиженный дома, Матвей Лазаревич начнет шастать по пивнушкам, и тогда — пиши пропало! Серьезно поразмыслив над возникшей острой проблемой, Агния Леонидовна пустилась на чисто женскую хитрость: она стала добавлять в графин лимонный или мандариновый сок в надежде, что муж ничего не заметит. Но она заблуждалась: Матвей разгадал ее уловки и устроил скандал, пригрозив жене, что в следующий раз устроит ей выволочку. Он даже как-то в мимолетном разговоре рассказал об этом Диогенову.

— Напрасно вы рассердились на свою супругу, — заметил Теоретик. — В сущности, ее побуждения были глубоко гуманными — она хотела защитить ваш организм от слишком высокой концентрации сивушных масел. И потом, если расценивать ее поступок с исторических позиций, то Агния Леонидовна просто оказалась на высоте. Знаете ли вы, что в древней Греции подвергали строжайшему наказанию лиц, употреблявших неразбавленное вино?

Матвей Лазаревич этого, конечно, не знал. Но сообщение Кая Юльевича поразило его. Тут со всех сторон он только и слышал, что того или ту посадили за добавление в стопки и стаканы посетителей воды. А у них, этих древних греков, все было наоборот…

— А зачем они так делали? — спросил Канюка.

— Чтобы люди не спивались, — ответил Теоретик. — Одна из оригинальных и, пожалуй, наиболее эффективных мер борьбы за трезвость в обществе.

Тут Кай Юльевич Диогенов невольно затронул одну из острых проблем, волновавших многие умы. О ней говорили хозяйственники и экономисты, наглядно убеждавшиеся в том, как злокозненные загулы расшатывают трудовую дисциплину и пробивают зияющие бреши в производстве. Били тревогу медики, с цифрами и фактами в руках доказывая, что алкоголь подрывает здоровье нынешних и будущих поколений. И наконец криминалисты на тысячах примеров показывали, что алкоголизм и преступность связаны одной пуповиной. Борьба с пьянством вырастала в большую по масштабам и продолжительности шумную кампанию.

Вполне понятно, что в ходе дискуссии на страницах специальной и общей прессы высказывались и крайние взгляды. Предлагалось запретить водку и ввести сухой закон, на что эрудированные оппоненты выкладывали совершенно небитые козыри в виде освященных временем традиций отечественного самогоноварения. Высказывалось предложение ссылать много выпивающих и мало закусывающих граждан на какой-нибудь необитаемый остров. Но когда спросили об имеющихся возможностях географов, то они смогли назвать лишь расположенный в Аральском море остров Барса-кельмес, присовокупив при этом, что находящиеся здесь дикие куланы от общения со вновь присланным контингентом могут одичать еще больше. Под давлением активистов из ассоциации покровительства животным этот в общем-то перспективный проект также был забракован.

Так вот, ни шатко ни валко, то есть без блистательных успехов, но и без особенно чувствительных провалов, развертывалась кампания по борьбе с пьянством, когда в нее несколько неожиданно включился Матвей Канюка.

Навидавшись на своем веку всякого, мясник давно и безоговорочно осудил жуликоватых людей, которые химичат по мелочам. Он твердо знал, что эти людишки, колдующие трясущимися от страха руками над стопками, стаканами и кружками захмелевших клиентов, по сути дела обречены. И с тайной усмешкой наблюдал, как быстро, не успев развернуться, менялись продавцы и продавщицы разного рода питейных заведений. Матвей Лазаревич решил, что незавидная участь мелких дельцов не для него. Он желал для себя большего. И, однажды отважившись на такое большое дело, Канюка задумал поставить его на широкие и даже, можно сказать, индустриальные рельсы.

Здесь следует упомянуть о трудностях, с которыми он столкнулся.

Сравнительно легко было заниматься фальсификацией спиртных напитков в то время, когда на винокуренных заводах закрывали бутылки обыкновенными пробками. С помощью купленного в любой аптеке медицинского шприца можно было извлечь из бутылки определенное количество водки, коньяку и добавить туда воды или чая крепкой заварки. И хотя, например, водочные бутылки заливались белым сургучом, отчего такая водка получила ласковое название белой головки, справиться с сургучом, как очень податливым материалом, не представляло больших трудностей.

Но потом положение усложнилось: виноделы отказались от употребления дорогостоящей натуральной пробки и перешли на укупорку бутылок металлическими крышечками, под которые подкладывается картонный кружок.

Удалить фирменную металлическую крышку, на которой, кстати, оттиснуто название завода, не повредив ее, невозможно. Как же быть?

Однажды, зайдя к Крашенинникову, Матвей Лазаревич обратил внимание, как Гоша мастерит что-то из полосок тонкой податливой жести.

— Где ты ее достаешь? — спросил Матвей Лазаревич.

— В «Пионере», — ответил Гоша. — Там ее навалом. Можно купить хоть целую бухту.

Итак, одно искомое было найдено. Теперь следовало подумать о штампах. Посоветовавшись с опытными людьми и завербовав в качестве помощника того же Гошу, Матвей Лазаревич через знакомых ребят изготовил штампы по частям. И вот можно уже приступить к делу: срывать с бутылок заводскую укупорку, в строгой пропорции — один к четырем — разбавлять водку водой и закатывать бутылки уже собственными крышками, впрочем ничем не отличающимися от заводских. Чистая работа, не идущая ни в какое сравнение с процветавшей прежде кустарщиной. Но где заниматься этой работой?

Сначала Матвей Лазаревич решил устроить подобие заводского филиала в просторном подполе своей дачи. Но потом, зрело поразмыслив, отказался от этого варианта. Привозить сюда ящики с водкой и отправлять снова означало привлечь внимание соседей. Нет, нет, надо что-то другое…

И родилась избавленная от нежелательной громоздкости элементарно простая система, названная впоследствии челночной. Не обремененный никакими занятиями сын Хлабудского, которого мы знаем под романтическим именем Раненого оленя, и его дружок, запрятав в подполы плащей части штампа, приходили к закрытию, скажем, в ту же Надину «Рюмочную», быстренько собирали штамп и уходили на последний киносеанс. А Надя со своим мужем принималась за работу. Через два-три часа дружки заходили опять, разбирали несложное оборудование на части и в том же порядке уносили. На второй день следовала уже вторая торговая точка, на третий — третья и так далее. Подсобные помещения были всюду, и они оказались вполне пригодными для того, чтобы за два-три часа успеть обработать пять-шесть ящиков водки. Порожняя, чисто вымытая посуда и колодезная вода приготавливались заранее.

Естественно, что точки Матвей Лазаревич подбирал самостоятельно, так же как и лично сам вел все финансовые расчеты, не передоверяя столь щекотливого дела никому.

Отлаженная в мельчайших деталях система действовала безотказно. В ее орбиту постепенно втягивались все новые и новые объекты. Оленю и его дружку теперь приходилось совершать дальние вояжи на электричке и автобусах, чтобы успеть обслужить всех жаждущих приобщиться к выгодному и практически почти безопасному бизнесу. Хотя кое-кто из этих лиц боязливо посматривал на ящики с обработанной водкой, будто на взрывчатку с медленно тлеющим фитилем, риск все же был не столь велик. Если бы кто-нибудь и обнаружил в магазине водку с пониженной крепостью, то объяснить происхождение этого феномена все равно было трудно. Налицо были только безукоризненно, совершенно по-заводскому закупоренные бутылки, и никаких улик.

Матвей Канюка достиг желаемого: деньги лились к нему рекой. Но он добился и другого результата, на который, по правде говоря, не особенно рассчитывал, — заметного ослабления действия алкоголя на поведение и поступки людей.

Как и следовало ожидать, первой обратила на это внимание галаховская милиция.

Шла очередная оперативка, и руководители служб докладывали о некоторых итогах истекшего месяца.

— Сколько, вы сказали, было отправлено вами людей в вытрезвитель? — переспросил начальник отделения очередного докладчика.

Тот назвал цифру.

— А в предыдущем месяце было сколько?

И опять последовал четкий ответ.

— Ну, а месяцем раньше?

Тут-то и выяснилось, что цифры, показывающие количество лиц, обслуженных вытрезвителем, не растут, а уменьшаются. Примерно так же выглядела и статистика, регистрирующая случаи хулиганства. Тогда заглянули в сводку, где была помесячно отражена продажа водки. Здесь цифры были примерно на одном уровне.

— Как же это получается, товарищи? — спросил начальник отделения. — Водки продается столько же, а пьяных стало меньше. Чудеса да и только! И не мешало бы нам, работникам милиции, в этих чудесах разобраться…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, из которой читатель узнает, что у орленка выросли крылья

Время быстротечно. И если его стремительного бега часто не замечают люди, вооруженные секундомерами и календарями, то какой спрос может быть с птиц небесных, полагающихся только на врожденные природные инстинкты? И вполне простительно, что иная мамаша-птаха между бесконечными хлопотами о хлебе насущном и беспечным щебетанием теряет счет времени. Ей кажется, что она пропустила какой-то миг, а на самом деле безвозвратно миновали долгие часы, дни и недели. Будто только вчера ее птенец был беспомощным, желтым комочком, а сегодня у него уже выросли крылья, и он, забравшись на край родительского гнезда, радостно машет ими, готовясь к первому самостоятельному полету. Удивительная метаморфоза!

Нечто похожее произошло и в семейном гнезде Крашенинниковых, где рядом со старым морским орлом подрастает молодой орленок. Кажется, Фотий Георгиевич мог абсолютно точно назвать день и час, когда Гоша без его, дедовой, помощи удержался на поверхности моря и поплыл, когда он самостоятельно сделал свою первую игрушку, прочитал первое слово в букваре. А поди ж ты, проморгал момент, как внук из ребенка, подростка и юноши стал взрослым человеком!

Фотий Георгиевич медленно прогуливался по улице — такие прогулки перед сном вошли у него в привычку. Гоша почему-то задерживался. И тут Фотий Георгиевич заметил, что на площадке в начале Стопкин-стрит, пылая фарами, остановилась какая-то машина. Потом фары погасли, и до него донесся разговор:

— Как, шеф, завтра экипаж подавать?

— Да, подашь, как обычно, к вокзалу. В девять ноль-ноль. Придется съездить по двум-трем адресам.

— Тогда разрешите пожелать доброй ночи.

— Ариведерчик!

Разговор оборвался, хлопнула дверца, вспыхнули фары, и автомобиль, круто развернувшись, умчался в ночную темь.

Первый голос Фотию Георгиевичу был незнаком, а второй, безусловно, принадлежал внуку. Но сколько было в этом голосе нового для слуха деда! Какая-то солидная основательность, чувство уверенности в себе и даже нотки снисходительности. Неужели это его Гоша?

Фотий Георгиевич отступил в глубь чьих-то сиреневых кустов и замер. Гулко прозвучали шаги по дорожке и внезапно оборвались. Крашенинников вышел из-за кустов и увидел, что на дорожке уже никого нет: внук как сквозь землю провалился! Но, проходя мимо «Рюмочной», Фотий Георгиевич глянул через ярко освещенное окно и невольно остановился. Гоша стоял, небрежно облокотившись о стойку, а Надя наливала ему коньяк. Потом он поднял стакан, повертел его против укрепленной над буфетом яркой лампочки и легко выпил, словно вздохнул. Не спеша открыл портфель, вынул большое румяное яблоко, разрезал его пополам, протянул половину Наде и смачно закусил.

Старый Крашенинников заспешил домой. Придя на дачу, он быстро разделся, потушил свет и лег в кровать.

Гоша открыл дверь своим ключом, зажег свет.

— Дедан, ты спишь? — спросил он.

Ответа не последовало.

Фотий Георгиевич, конечно, не спал. Но ему не хотелось сейчас разговаривать с внуком, хотя думал он именно о нем. Кажется, вот жизнь Гоши складывается наилучшим образом. За отличные успехи в учебе его приняли в аспирантуру при Технической школе. Другой бы на его месте прыгал от радости до потолка! Провести еще два-три года в стенах родного вуза — об этом можно только мечтать! Но не таков был Гоша. Аспирантуру он решил совместить вместе со службой и нашел, по его словам, интересную работу в каком-то конструкторском бюро. Правда, дед и приезжавший на лето в Галаховку отец отговаривали Гошу от этого рискованного шага: ведь программа аспирантуры и без того достаточно напряжена. Но паренек настаивал на своем.

— Мы, Крашенинниковы, двужильные, нам никакая нагрузка не страшна, — отшучивался он. И потом серьезно добавил: — А если ничего не будет получаться, брошу работу. Хотя и жалко. Ведь и в аспирантуре и на работе профиль один и тот же: конструирование. Чем черт не шутит, может, и подвернется мне в нашем бюро какая-нибудь лакомая темка для кандидатской. А с моим профессором у меня отношения отличные, с ним всегда договориться можно.

С этими разумными доводами нельзя было не согласиться. Отец и дед, в конце концов, одобрили решение Гоши. И, судя по всему, столь трудное совместительство у него получалось. Хотя теперь внук уезжал в Москву спозаранку и частенько задерживался там допоздна, вот так, как сегодня…

А что, собственно, произошло сегодня? Ну, приехал человек на машине, — так с кем из галаховцев этого не случается? Подвез какой-нибудь институтский знакомый. Правда, этот странный разговор… Но, может быть, он в шутку: «Шеф», «подать экипаж» и прочее. Ведь нынешних молодых людей не поймешь — то ли они говорят всерьез, то ли шутят. А визит в «Рюмочную»? Опять же ничего страшного: зашел и выпил коньяку под настроение. Вспомни, старина, свою молодость, разве с тобой не случалось?

Так вот думал отставной водолаз, всячески успокаивая себя. А бередящая душу боль не исчезала, она ныла и ныла, не давая забыться. Заснул Фотий Георгиевич поздно и встал утром с готовым решением. «Мне нужно разобраться во всем самому», — приказал он себе.

Наутро, проводив внука, Крашенинников следующей электричкой поехал в Москву. Ему и раньше приходилось бывать в Технической школе, но тогда Гоша здесь числился студентом, а теперь стал аспирантом. Где искать его непосредственное начальство?

Пришлось долго ходить по широким светлым коридорам, подниматься с этажа на этаж, пока он не набрел на нужную комнату, постучался и вошел. За столом, заваленным книгами, сидел седой человек в очках.

— Георгий Крашенинников? — переспросил он. Потом снял очки, протер их и положил рядом, на какую-то раскрытую книгу, которую перед тем читал. — Этот человек мне знаком: я его научный руководитель. А вы, вероятно, дед? Внук рассказывал о вас. Присаживайтесь, пожалуйста. Так что вас привело ко мне?

Фотий Георгиевич сбивчиво объяснил, что пришел поинтересоваться успехами внука, поскольку тот целиком находится на его, дедовом, попечении.

— Успехами интересуетесь? — опять переспросил хозяин кабинета. — А успехов — никаких! — сказал он, и его близорукие глаза сощурились в усмешке. Она была добрая и как-то не вязалась со столь категорическим отрицательным отзывом. — Успехи пока равны абсолютному нулю.

Противная боль в груди опять дала о себе знать. Крашенинников привстал и снова бессильно опустился на стул. «Вот она, правда-то!» — подумал он. И растерянно спросил:

— Выходит, он шалберничает тут у вас?

— Почему же шалберничает? Я этого не говорил. Вы спросили об успехах, а до настоящего успеха в науке путь далек лежит, как поется в одной старинной песне. Рано ему еще на это рассчитывать. А в остальном — юноша исправный, упорство и хватка есть. Не знаю уж, чьи гены тут сыграли роль — отца или деда, но жаловаться на усидчивость и сметку этого аспиранта не имею права.

У Фотия Георгиевича отлегло от сердца.

Они побеседовали еще полчаса. Научный руководитель аспиранта Гошки Крашенинникова убедил деда, что он может не сокрушаться по поводу своего внука: внук в порядке. Сдает положенные аспиранту экзамены, читает литературу и с охотой проводит лабораторные эксперименты. Другое дело, что он еще не нашел своей научной темы, но это сразу и не случается…

— Впрочем, я не понимаю, должны ли мы вести такой уединенный разговор? Не лучше ли пригласить на ковер самого будущего кандидата наук? Пусть даст свои, приличествующие ученому показания.

Не заметив протестующего жеста Фотия Георгиевича, хозяин кабинета поднял трубку телефона, набрал двухзначный номер и сказал:

— Нефедьев? Скажите, Крашенинников у вас? Я прошу, чтобы он зашел ко мне. Ах, его нет? Тогда другое дело.

И, положив трубку, сообщил Крашенинникову:

— Вашего внука нет на месте, он в своем конструкторском бюро. Но если вы зайдете в пятнадцатую лабораторию, то вам сообщат его координаты. Они знают… Мне было очень приятно познакомиться с представителем прославленного ЭПРОНа.

— И я вас благодарю за беседу, — сказал Фотий Георгиевич. — Но, если можно, профессор, не говорите Гоше, что я был у вас. Ему об этом знать совсем не обязательно…

Профессор взял очки и снова протер их большим, как детская пеленка, носовым платком. В уголках его глаз сверкнула та же добрая усмешка.

— Не беспокойтесь, коллега. Стариковские секреты я уже научился хранить надежно.

Лаборатория номер пятнадцать оказалась в цокольном этаже. И когда Фотий Георгиевич появился там, то его встретил вихрастый молодой человек, скорее всего Нефедьев. Он сказал:

— Вы ищете Гошу, так он сейчас в конструкторском бюро. Трехколенный переулок, пять. Вход со двора. А в случае чего, что ему передать?

— Передайте, что приходил к нему человек, нуждающийся в услугах бюро и который обязательно его найдет.

— О кэй! — проговорил Нефедьев и, возвращаясь в лабораторию, крикнул кому-то: — Не унывайте, черти! Повторим третью схему!

А Фотий Георгиевич взял такси и добрый час колесил по городу. Оказалось, что в Москве есть не меньше десяти переулков, начинающихся с упоминания колена. Причем эти переулки разбросаны в разных районах столицы. Шофер такси, которому, видимо, наскучил молчаливый пассажир, довез Крашенинникова до перекрестка и сказал:

— Вот твой Трехколенный, отец. Дальше уж топай сам. А мне сменяться пора.

Ветеран ЭПРОНа расплатился с таксистом и зашагал по переулку. Вот и дом номер пять. Обыкновенный пятиэтажный жилой дом, каких в Москве тысячи. И ни одной казенной вывески.

— Ребята, — спросил он у играющих в мяч детей, — где тут у вас контора?

На лицах детей отразилось недоумение. Но тут кто-то из них, повзрослее, догадался:

— Идите вон в этот подвал. Туда многие дяденьки с портфелями и бумагами ходят. Контора — там!

Фотий Георгиевич спустился по каменным ступеням и нерешительно прошел сквозь обшарпанную, ничем не примечательную двустворчатую дверь. Он оказался в каменном тамбуре, освещенном вкрученной под самым потолком электрической лампочкой. И лишь при ее свете разглядел укрепленную прямо перед ним выгравированную на стальном листе табличку:

«Бюро

по проектированию оборудования

специального назначения»

Рядом с табличкой белела кнопка звонка. Крашенинников нажал на нее и услышал, что из-за обитой коричневым дермантином двери раздался мелодичный перезвон мелодии марша Черномора из оперы «Руслан и Людмила». Дверь сама собой отворилась.

Первым, что увидел Фотий Георгиевич, была огромная, во всю стену, фотография, изображавшая аквалангиста со съемочной кинокамерой. Какая-то пучеглазая рыба старалась уйти от человека в маске, а тот, энергично работая ластами, настойчиво преследовал ее. Водоросли, гонимые быстрыми струями воды, пригнулись, как степные ковыли, от внезапно налетевшего шального ветра.

Сбоку на придвинутой к окну подставке стоял большой аквариум. Он имитировал морское дно. Зарывшись в крупный морской песок, лежал затонувший корабль. Над ним висел батискаф с помещенной внутри электрической лампочкой. Вода вокруг батискафа бурлила, пузырьки воздуха поднимались на поверхность и с тихим шелестом лопались. Вокруг сновали золотисто-зеленые юркие рыбки.

А вся противоположная окну стена была оклеена плакатами, рекламирующими всевозможные средства передвижения под водой — от простейшего акваланга и ласт до подводной лодки с педальным двигателем. Многие плакаты содержали пояснения на английском и французском языках.

Так вот, значит, где работает его внук Гоша!

Дед еще раз огляделся вокруг и только сейчас заметил, что в углу, за аквариумом, у низенького столика сидит паренек, примерно Гошиного возраста, и, подняв огненноволосую голову, с интересом его изучает. Отставной водолаз поклонился.

— Приветствую вас, товарищ. Не угодно ли присесть?

Крашенинников опустился на краешек новомодного кресла с поролоновым сиденьем и спинкой.

— Чем прикажете угощать вас? Чай, кофе? Рекомендовал бы настоящий цейлонский чай — напиток богов, трофей нашей последней экспедиции на этот экзотический остров. Эллен, — крикнул молодой человек, — принеси нам чаю!

Открылась дверь в соседнюю комнату, и появилась миловидная девушка с подносом в руках. Она поставила стаканы с горячим чаем на столик и, подхватив щипчиками два куска сахара, вопросительно взглянула на посетителя. Крашенинников от сахара отказался.

— Я вас слушаю, товарищ, — опять как-то мягко и проникновенно проговорил молодой человек. — Наше бюро к вашим услугам. Что вас интересует?

— Видите ли, юноша, — не зная, как начать разговор, промолвил Фотий Георгиевич, — сам я подводник и интересуюсь этим делом…

— У вас есть какие-нибудь конкретные предложения? Но тогда не спешите их высказывать. Я рекомендовал бы вам встретиться с шефом —  Георгием Александровичем Крашенинниковым: подводное дело — его стихия. Но, к сожалению, сейчас он отсутствует, занят важными переговорами в институте Океанологии. Загляните к нам завтра. Я же тут только технический исполнитель, клерк, как говорят на родине Шекспира.

Пришлось деду откланяться и пообещать, что завтра он обязательно зайдет еще раз. Проходя к двери, он мельком взглянул на стол, где была подготовлена к отправке почта бюро. Всюду на конвертах стоял одни и тот же обратный адрес: «Москва, почтовый ящик 23–67».

«Солидная фирма — ничего не скажешь», — подумал отставной водолаз, захлопывая дверь, за которой опять раздалась мелодия марша Черномора…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, утверждающая, что источник общественной мысли практически неиссякаем

Автор опасается, что из нескольких предыдущих глав читатель может сделать обидное для ЖСК «Лето» заключение, будто устремления его руководителей стали уж слишком заземленными. Спешить с такого рода категорическим выводом не следует. Дело в том, что они вдруг проявили жгучий интерес к монументальной пропаганде.

Все решили, что поселку не хватает памятника. На самом деле, густо населенная административная единица, хотя и не отмеченная на генеральных картах, но лишенная монумента, все же выглядела, по меньшей мере, странно. Короче говоря, увековечить кооперативный поселок каменным изваянием стало твердым решением правленцев. Открытым оставался вопрос о том, кто, конкретно, должен быть запечатлен в бронзе, мраморе или гипсе.

Естественно, что заправилы кооператива обратились за консультацией к Аввакуму Хлабудскому, как к наиболее сведущему в вопросах искусства члену кооператива. Художник, находившийся с самого раннего утра и подпитии, внес такое предложение:

— Я бы поставил памятник человеку, который придумал водку. Гениальная личность! Кажется, его звали Смирновым…

Против человека с довольно распространенной русской фамилией восстали все активисты кооператива, и и особенности его председатель, не желавший даже малейшего намека на открытый им чрезвычайно выгодный бизнес. Предложение Хлабудского единодушно осудили и стали думать.

Собеседование происходило на диком пустыре, заросшем хилым репейником, молочаем и лебедой, предназначенном для будущего монумента. Каждый из участников этой важной встречи инстинктивно чувствовал: имя человека, который займет почетное место на пьедестале, не должно быть очень громким, дабы не привлечь слишком большого внимания посторонних лиц. Мы уже упоминали, что галаховцы недолюбливали гласность. Вот почему сразу же были отвергнуты Емельян Пугачев, Гарибальди и Александр Македонский. Споры возникли вокруг кандидатуры Жанны д’Арк. Дева-воительница неожиданно нашла своего пылкого защитника в лице бабки Гриппки.

— Правильно тут сказали, — заявила она, — именно Жанночку и должны мы восславить. А то ведь, куда ни глянешь, кто на камне стоит или сидит, подбоченясь, на лошади? Одно мужичье.

Бабку Гриппку поддержала и Кошатница, вдова полицейского пристава, некогда служившего в далекой Сибири.

— Увековечив Жанну д’Арк, — сказала она, — мы тем самым покажем свою просвещенность. И, кроме того, наш памятник будет данью уважения женщине, какое она, безусловно, заслуживает.

Собственные слова так понравились Кошатнице, что она пошла еще дальше. Совершенно добровольно Кошатница предложила отдать часть своего дачного участка под будущий монумент. Может быть, втайне она рассчитывала, что после ее смерти молодое поколение галаховцев решит, будто монумент воздвигнут не в честь француженки, а в память о ее, Кошатницы, больших заслугах на нашей бренной земле.

Однако этот добровольный дар тут же был отвергнут всеми.

— Тысячелетняя история монументального искусства, — сказал Хлабудский, — не знает случаев, когда бы памятники воздвигались на чьих-то задворках. Их место — на широких улицах и площадях.

Забаллотировали наконец и кандидатуру самой Орлеанской девственницы. Как и следовало ожидать, решающее слово высказал Теоретик.

— Безусловно, Жанна д’Арк имеет заслуги перед историей, — наставительно заметил он. — Но перед чьей историей? — хочу спросить я вас. Тут может быть только один ответ: перед историей Франции. И возвеличение имени Орлеанской девы, прославившейся в ходе Столетней войны французского народа против английских захватчиков, — прерогатива самих французов. Будет ли тактично с нашей стороны, если мы допустим хоть и невинное, но все-таки вмешательство в чисто внутренние французские дела?

Собрание одобрительно загудело, давая понять, что любое вмешательство во внутренние проблемы зарубежных государств не входит в намерения галаховцев.

И все же соглашение о человеке, которому галаховцы отдают свое уважение и признательность, было достигнуто. Заговорили о технических деталях. По предложению Матвея Канюки решили поручить работу бригаде гранильщиков с местного кладбища под руководством Аввакума Хлабудского как человека, обладающего художественным вкусом и мастерством. Свое предложение о гранильщиках Канюка аргументировал коротко:

— Они недорого возьмут и всегда располагают материалом.

В одно тихое летнее воскресенье состоялось торжественное открытие монумента. Он представлял собой обелиск, укрепленный на каменном постаменте. Когда спало покрывавшее обелиск полотно, то зрители увидели на мраморе высеченный профиль мужчины с пышной шевелюрой. Профиль был искусно исполнен теми же гранильщиками по эскизу Хлабудского. Непосредственно под обелиском на каменной плите были высечены слова:

«ТОММАЗО КАМПАНЕЛЛА (1568–1639)»

Так галаховцы увековечили память великого утописта, автора книги «Город Солнца», мечтавшего об идеальном обществе, где будут устранены все социальные неравенства. Возможно, такой выбор был продиктован горделивым намерением галаховцев провести некую параллель между городом, рожденным фантазией мечтателя, и реально существующим поселком, созданным их собственными руками.

Правда, через месяц с памятником произошел досадный казус. На одной из плит, положенных в основание монумента, явственно проступили слова: «Незабвенному супругу Прову Михайловичу Корзинкину — купцу 1-й гильдии».

Пришлось долго бороться с этой надписью. Ее вытравляли, счищали, но она проступала вновь и вновь. Конец этой вакханалии положил тот же Канюка. Встретив на рынке гранильщиков, он заставил переменить плиту. Те немного поворчали, но вынуждены были это сделать, так как чувство профессиональной гордости за свою работу, не допускающее никакой халтуры, еще не совсем угасло в них.

Прошло время, инцидент с памятником был забыт, а сам он стал привычным и естественно вписался в галаховский пейзаж, а также в официальные отчеты о благоустройстве наиболее живописных мест Подмосковья.

И тут произошло новое событие, поначалу мало значительное, но имевшее затем большие последствия.

Если помнит читатель, то на учредительном собрании ЖСК «Лето» кооператоры-учредители возражали Диогенову против его попыток ограничить их инициативу в изыскании источников дохода. Один из таких оппонентов Теоретика тогда сказал:

— Вы тут рисовали нам Аркадии давно минувших времен. Но ведь и силы современной Галаховки не иссякли. У нее есть свои идеи, может быть, даже более плодотворные, чем у разночинцев второй половины девятнадцатого века…

Так вот этот человек своей неимоверной худобой и скорбным выражением лица вызвал во время собрания у Диогенова ассоциацию с Иисусом Христом. Теперь он явился к Каю Юльевичу.

— Пришел с вами посоветоваться, товарищ Диогенов, — сказал он и положил на стол Теоретика пухлую папку. — Вы меня плохо знаете, мы редко встречаемся. Я Кузнецов-младший.

— Рад приветствовать младшего Кузнецова, — доброжелательно ответил Теоретик. — Чем могу быть полезен?

— Я написал научный трактат и хотел, чтобы вы его посмотрели. Было бы лестно услышать отзыв о моей работе такого эрудита, как вы.

Не ожидая от трактата ничего путного, Диогенов тем не менее раскрыл папку. На первой странице он увидел заголовок «Богатство у наших ног». Перевернув еще одну страницу, Теоретик прочитал эпиграф: «Мусор не рождается сам собой, его создают люди». Слова эпиграфа были напечатаны вразрядку. Теоретик спросил:

— Это вы сами придумали или списали у кого-нибудь?

— Сам, — скромно сообщил автор.

— Ну что ж, неплохо! — одобрил Теоретик и углубился в изучение трактата. Он представлял собой компиляцию, составленную из отрывков научных статей, высказываний знаменитостей, сведений, почерпнутых в различных справочниках, инструкциях коммунальных органов и так далее. Всюду речь шла об одном предмете: мусоре.

С удивлением Теоретик узнал, что:

каждый человек ежедневно выбрасывает два с лишним килограмма пищевых, бумажных, стеклянных, металлических и прочих отходов;

существует два способа уничтожения мусора: сжигание и закапывание в землю;

с течением времени для городских свалок требуются все большие и большие площади;

и что в настоящее время возникла настоятельная потребность утилизации и переработки отбросов, иначе они грозят захлестнуть города и поселки.

Бегло ознакомившись с содержанием рукописи, Теоретик спросил:

— Что же вы хотите услышать от меня?

— Совета: стоит ли предлагать мой трактат для печати?

Теоретик минуту поразмышлял и ответил:

— Безусловно, стоит. Но одной публикации недостаточно. Мне представляется, что перед вами стоит более важная задача. Вы должны начать широкое общественное движение. Проблема, затронутая в вашем трактате, наверняка того заслуживает. Привлеките к ней внимание ученых, администраторов, общественность, органы прессы. Кооператив «Лето» будет благодарен вам за то, что плодотворная идея, обещающая обществу многие, может быть, еще не поддающиеся точному учету блага, зародилась именно здесь, на галаховской земле. Работа предстоит большая. Но я не знаю, каким временем вы располагаете, так как мне, к сожалению, неизвестно ваше основное занятие.

Кузнецов-младший немножко помялся и грустно сообщил:

— Увы, Кай Юрьевич, сейчас я не у дел. Сижу, как говорится, на мели, доедая последние крохи сбережений.

— А чем вы занимались прежде?

Посетитель засмущался еще больше.

— Я прошу вас, товарищ Диогенов, пусть это останется между нами. Я скупал облигации. И жил на выигрыши. А потом тиражи прекратились. Скоро они возобновятся, но теперь и заикаться нельзя об облигациях. Люди их берегут.

— Значит, вы хотите услышать от меня какой-нибудь деловой совет?

— Да, Кай Юрьевич, — потупившись, произнес Кузнецов-младший. — Признаюсь, что в этом состоит вторая цель моего визита к вам.

Теоретик закрыл папку с трактатом и отложил ее в сторону.

— А как вы относитесь к денежно-вещевой лотерее? — после некоторого размышления спросил он.

— Помилуйте, товарищ Диогенов! Неужели вы посоветуете мне покупать лотерейные билеты и ждать тиража, чтобы стать обладателем выигрыша достоинством в один рубль?

— Нет, такого совета я вам, конечно, не дам. Хотя в оценке возможностей лотереи вы, безусловно, не правы. Я порекомендую вам совсем другое…

Когда через некоторое время Кузнецов-младший выходил из калитки дачи Диогенова, то выходил уже с просветленным лицом. Сходство со скорбным ликом Спасителя заметно уменьшилось.

А потом его худощавую фигуру стали частенько замечать в коридорах редакций, коммунальных контор, научных обществ. Заметки за его подписью, набранные убористым петитом и нонпарелью, начали время от времени появляться на последних страницах некоторых журналов и газет под рубрикой «Это интересно знать» или «Полезные советы». Кузнецов-младший стал выступать перед коммунальными работниками с лекциями о происхождении мусора и богатствах, которые он содержит.

В свободное же от всех этих хлопот время Кузнецова-младшего можно было видеть на скамье какого-нибудь городского сквера. Он отдыхал и неторопливо перелистывал рукописи своего трактата, который в полном объеме пока еще не увидел света.

Нельзя было, однако, не заметить одной закономерности в таком вот с виду совершенно праздном времяпрепровождении зачинателя нового общественного движения. Непременно рядом со скамьей, на которой он отдыхал, находилась витрина с вывешенным свежим номером газеты, где публиковалась таблица очередного тиража денежно-вещевой лотереи. К витрине подходили люди, вынимали из кошельков или карманов свои лотерейные билеты, сверяли с таблицей и, убедившись, что фортуна на сей раз обошла их своей улыбкой, с досадой комкали билеты и бросали их в расположенную рядом урну.

Когда начинало вечереть и поток прохожих редел, Кузнецов-младший запускал руку в урну, выгребал оттуда смятые и, казалось бы, теперь никому не нужные лотерейные билеты. А дома он их тщательно разглаживал и сверял с подлинной таблицей. Не было еще случая, чтобы страстный агитатор за утилизацию бытовых отходов не вылавливал какой-нибудь крупный выигрыш.

А секрет заключался в следующем. Появившись у витрины рано утром, автор научного трактата лезвием безопасной бритвы вырезал настоящую таблицу и вклеивал вместо нее старую, от какого-нибудь предыдущего тиража. Благодаря мудрому совету Теоретика, растративший свои прежние накопления и вконец обнищавший человек снова нашел надежный способ зарабатывать средства к существованию и даже откладывать на черный день.

Теоретик остался верным себе. Он не только выдвигал общественно-привлекательные идеи. Кай Юльевич твердо придерживался правила, чтобы любая из них, будучи внешне привлекательной и симпатичной, в то же время служила надежным прикрытием подпольного бизнеса…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, где неожиданно происходит разрыв между Теоретиком и Матвеем Канюкой

Что же касается бизнеса Матвея Канюки, то он процветал.

Как это происходило? Когда «Рюмочная» гасила свет своих витринных окон, в подсобке начиналась тихая, незримая и плодотворная работа. И тут, конечно, решающую роль играла Надя с ее изумительно точным глазомером и автоматически отработанными приемами наполнения стеклянных сосудов той или иной влагой. Надя абсолютно безошибочно отливала в пятилитровую банку только сто граммов водки из каждой бутылки и ставила ее на место. Новая бутылка — и еще сто граммов, бутылка — сто граммов, бутылка — сто граммов. Конвейер, конвейер! Движения все убыстряются и становятся совершенно автоматическими. Затем идет обратный процесс: добавление в алкогольную влагу обыкновенной воды. Это делает муж Нади — Кузьма, служащий спасательной станции на Галаховском озере. Когда и этот, впрочем несложный, процесс оказывается законченным, в дело вступает механика. Каждую бутылку нужно пропустить через штамп. На горлышко бутылки закатывается металлическая крышка, и на ней явственно проступают слова: «Моск. лик. вод. з-д». А в середине металлического кружочка появляются две прописные буквы «ОМ», что означает «Особая московская».

Так и идет работа: штамп — бутылка, бутылка — штамп…

Однообразие, свойственное предприятиям, перешедшим на единый производственный поток. На конвейере человек быстро утомляется. В данном случае мы имеем в виду Кузьму. И он говорит:

— Надя, давай передохнем!

Конвейер останавливает свой бег, и наступает передышка. Кузьма плещет в запыленный граненый стакан какое-то количество еще не разбавленной, вполне кондиционной алкогольной влаги, выпивает, закусывает нарезанной аккуратными дольками минской колбасой и закуривает. Проходит несколько минут. Супруга торопит:

— Кузьма, надо работать! Скоро придут за агрегатом.

Тут супруг, внявший разумному доводу жены, гасит окурок и снова приступает к делу.

Так продолжается до полуночи. А в итоге этой бешеной, изнурительной работы мы имеем совершенно пьяного человека, то есть Кузьму, и стоящего рядом совершенно трезвого контролера в виде Нади.

Она подметает в подсобке, убирает образовавшийся мусор, расставляет, как и полагается, сосуды со сверкающей таинственным блеском одуряющей жидкостью.

Супруги выходят на улицу, с трудом выволакивая механическое приспособление для укупорки бутылок, и ждут. Впрочем, ждать им приходится недолго. Подходит Раненый олень со своим другом. Они берут агрегат и уносят его в ночь. Супруги же, довольные проведенным временем, направляются в другую сторону. Правда, Кузьма, муж Нади, немножко покачивается, но этого уже никто не видит, поскольку Галаховка успела погрузиться в глубокую ночную дрему.

Так вот из недели в неделю продолжалась эта тихая операция балования водки — напитка, который отпетые галаховцы и ее случайные гости превозносили выше всего. Ну а потом произошло то, что и должно было произойти. Один посетитель «Рюмочной», взявший бутылку водки для «домашнего доигрывания», вдруг обнаружил внутри нее обгорелую спичку. Другому повезло еще больше: в бутылке он обнаружил окурок сигареты «Памир», любимый Кузьмой сорт отечественной табачной продукции. Эти происшествия были зафиксированы на потрепанных страницах жалобной книги «Рюмочной», которую регулярно просматривал Семен Похвистенко. Он решил, что попадание посторонних предметов в бутылки со спиртным — явление редкое и примечательное. Откуда им взяться в продукции «лик. вод. з-да», где действует сплошная автоматика? Именно с этими сомнениями и пришел товарищ Похвистенко к начальнику райотдела милиции. Вопреки установившейся литературной схеме о начальниках и, в особенности, о начальниках милиции как людях бездушных и казенных, в данном случае рапорт рядового милиционера Похвистенко был выслушан с особенным вниманием…

А в это время сведения о кипучей деятельности Матвея Лазаревича достигли чуткого слуха Диогенова. Между Теоретиком и председателем кооператива состоялось объяснение, про которое никак не скажешь, что оно «протекало в теплых, дружественных тонах».

— Не кажется ли вам, — сказал Диогенов, — что вы переступили черту закона?

— Какую еще черту? — угрюмо переспросил мясник.

— Я уже сказал: черту закона. Надеюсь, вам известно о государственной монополии? Она распространяется на добычу полезных ископаемых, заготовку пушнины, производство табачных изделий и спиртных напитков. Вмешавшись в последний производственный процесс и самовольно изменив технологию приготовления водки, вы, вольно или невольно, нарушили госмонополию и тем самым поставили себя вне закона…

— А ты уже успел об этом пронюхать, шпиён? — багровея от гнева, спросил Канюка.

— Во-первых, не шпиён, а шпион, надо хорошо знать хотя бы скудный лексикон детективной литературы. А во-вторых, я уже предупреждал вас, Матвей Лазаревич, что в рамках ЖСК «Лето» ничего незаконного допускаться не должно. В противном случае, возглавляемый вами кооператив может не рассчитывать на мои услуги. Я философ, а не какой-то пошлый уголовник.

— Ну и катись ты со своей философией куда подальше! — окончательно рассвирепев, выпалил мясник.

Так бескомпромиссно закончилась эта беседа, о которой в «Сельском вестнике» не было помещено никакого коммюнике.

Прозорливое предвидение Теоретика сбылось: человек, оказавшийся за чертой закона, находился там недолго. Галаховская милиция быстро засекла все точки разросшейся вширь и вглубь водочной империи Канюки.

Обнаружить их было сравнительно нетрудно.

Мы применилитут слово «сравнительно» не зря. В былые времена определение процента винных градусов в алкогольных напитках было делом довольно трудным. Следовало брать пробу, везти ее в специальную лабораторию, и там точный химический анализ давал ответ на вопрос, разбавлена ли водка, или она соответствует заводской кондиции. Операция громоздкая и малоэффективная, потому что она исключала очень важный для криминалистики момент внезапности и сиюминутности.

Другое дело, когда в распоряжении милиции оказался приборчик, изобретенный одним умным человеком. Собственно говоря, это даже не приборчик, а химический реагент в виде плоского кружочка, внешне похожего на пластмассовый. Если налить в рюмку водки и опустить в нее кружочек, то он будет плавать на поверхности строго горизонтально. Отлейте немного водки и добавьте воды — кружочек накренится. Чем больше воды вы будете добавлять, тем крен будет больше, пока кружок не станет вертикально. Степень крена и показывает количество добавленной воды в бутылку с сорокаградусной.

С помощью этого реагента работники галаховской милиции быстренько, без лишнего шума, установили очаги балования водки как в самой Галаховке, так и в ее окрестностях.

Теперь осталось только наметить план операции. Ее решено было начать с уже хорошо известной нам «Рюмочной». Ждали подходящего момента.

Проходя однажды утром мимо «Рюмочной», Семен Похвистенко увидел в витрине наспех приклеенную бумажку: «Санитарный день». Похвистенко немедленно явился к начальнику.

— Наденька объявила санитарный день. Причем внеплановый!

— Наконец-то! — воскликнул начальник отделения. — Я ждал этого момента. Клиентов у Канюки стало так много, что он уже не успевает обслуживать их в вечерние часы. Решили работать днем. Значит, надо действовать и нам. Но все-таки проверьте — на месте ли муж буфетчицы?

Проверили. На спасательной станции сказали, что супруг Надежды взял отгул, сославшись на неотложные домашние дела. К «Рюмочной» немедленно выслали оперативную группу.

Скрытно расположившись напротив, оперативники вели наблюдения. Ничего особенного не происходило. Правда, несколько раз проходил в «Рюмочную» находящийся в отгуле спасатель с полными ведрами воды. Потом долго не появлялся никто из людей, заслуживающих внимания. Если, конечно, не считать завсегдатаев, которые, ткнувшись в закрытую дверь и прочитав объявление, уходили, недовольно ворча что-то под нос.

— Неужели не придут до вечера? — высказал опасение Похвистенко.

— Придут! — уверенно ответил кто-то из оперативников. — Просто молодые они, вот и дрыхнут. А придут обязательно. Иначе зачем было закрывать заведение? Вывешивать это объявление?

И как бы в подтверждение этих слов вдали показалась нескладная долговязая фигура Раненого оленя и его напарника — коротышки. Их беспрепятственно пропустили в «Рюмочную», а когда они вышли оттуда — задержали. Через некоторое время вся группа, в том числе и задержанные, подошли к черному входу «Рюмочной».

Похвистенко постучался. За дверью раздался встревоженный голос Нади:

— Кто тут?

— Это я, Похвистенко! Открой, Надежда!

— А что вам надо, дядя Семен? Мы же закрыты.

— Вижу, что закрыты. И никакой я тебе не дядя, а представитель милиции. Открывай!

Надежда испуганно ойкнула. Похвистенко нажал плечом на дверь, и она легко подалась. Хозяйка заведения стояла ни жива ни мертва, сразу побледневшая и осунувшаяся, а участники группы молча прошли мимо нее.

Все помещение заволакивал едкий дым «Памира». Порядочно нахлебавшийся спасатель тупо уставился на вошедших, будучи не в силах оценить возникшую ситуацию.

— Надежда! — крикнул он. — Что за народ? По какому праву?

А фотограф, эксперт и другие оперативники уже приступили к делу. Начали составлять протокол. Буфетчица ничего не отрицала, да и глупо было бы отрицать, когда ее застали на месте преступления, а только то и дело повторяла:

— Это он, он, проклятый мясник, втянул меня! Как паук, оплел сетью!

— О пауке потом пойдет разговор, гражданка, — остановил ее Похвистенко. — А сейчас говорите, что по делу требуется.

Когда все формальности были закончены, руководитель группы обратился к Раненому оленю:

— Какая ваша следующая точка?

Сын Хлабудского покорно назвал ее.

— Ну, тогда поехали!

Группа работала до глубокой ночи. Милицейский газик то и дело подвозил к отделению задержанных с поличным. Империя, которую Канюка создавал долго и упорно, рухнула за несколько часов.

Сам он узнал о катастрофе только утром. Перепуганный насмерть мясник побежал к Теоретику. И то, что он услышал от хозяйки, поразило его как громом:

— Съехал мой жилец. Еще вчера. Рассчитался со мной, собрал свои вещички и съехал. А вот куда отправился, сказать не могу — сообщить не изволил.

Свет померк в глазах Матвея Лазаревича. Опустошенный, не видя перед собой ничего, спотыкаясь и качаясь из стороны в сторону, побрел он к своей мясной лавке, где его уже ждали…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, приоткрывающая завесу над тайной страстью обогащения

Вряд ли кто возьмется утверждать, будто страсть обогащения относится к числу столь благородных и возвышенных, что человек, одержимый ею, может гордиться этой страстью и выставлять ее напоказ. Даже в мире онасисов, ротшильдов и вандербильдов стараются завуалировать откровенную погоню за чистоганом разными, с виду приличными словами и терминами. В ход идут такие выражения, как «деловая активность», «разумное приложение капитала», «участие в прибылях» и пресловутый «бизнес». Что же говорить о наших собственных, доморощенных кандидатах в миллионеры?

Да, никто из них, схваченный за руку вместе со всей наличностью, сберегательными книжками, золотом и валютой, не скажет:

— Хотел разбогатеть.

В ответ на вопрос, зачем ему понадобилась такая куча ценностей, от разных дельцов можно услышать разные слова, но непременно одинаково невинного свойства:

— Копил на черный день.

— Хотел обеспечить свою старость.

— Для детей старался.

И так далее, и тому подобное.

Страсть к обогащению, как и сами его источники, обычно тщательно укрывается от взглядов посторонних. Но, как показывает опыт, несмотря на самую искусную маскировку, тайное в конце концов становится явным.

В предыдущей главе мы рассказали о неумолимом роке, настигшем Матвея Канюку. А затем должны поведать кое-что о грозовых тучах, сгустившихся над головой юного Гоши Крашенинникова…

Но пока на участке неба, видимом с Трехколенного переулка, не замечалось ни одного облачка. Бюро по проектированию оборудования специального назначения процветало. И не могло не процветать, если принять во внимание специфические условия развития проектного дела в нашей стране. Слов нет, материя скучная, но в нее надо вникнуть, чтобы понять, откуда взялась та сила, которая несла вперед возглавляемое Гошей бюро, словно корабль, поднявший все свои паруса.

В нашей стране — сотни проектных организаций в институтов. Они проектируют шахты и дома, рудные разрезы и нефтяные промыслы, мелиоративные системы и шоссейные дороги. Не было бы проектных мастерских, бюро, контор, мы не могли бы взять в руки обыкновенный спичечный коробок, кусок туалетного мыла, столовый нож или сахарные щипчики. Все, что идет в поток, что размножается в сотнях, тысячах и десятках тысяч экземпляров, предварительно рождается как проект, учитывающий все наши идеальные представления о предмете, будь то машина, станок или какая-нибудь вещь домашнего обихода.

Ну а как быть, если понадобилось что-то не для потока, а в одном-единственном экземпляре? Тут-то и начинаются парадоксы.

— Мы выпускаем проекты-красавцы, которые в другом месте, не задумываясь, назвали бы уродами, — любил повторять Гоша.

И он был прав. Индивидуальный проект, если речь идет не об уникальной домне или каком-то другом крупном экспериментальном сооружении, на фоне типового проектирования действительно выглядит уродом. За разработку проекта, рассчитанного на одно изделие, никакая проектная организация не возьмется. В особенности, если речь идет о средствах передвижения под водой или другом сложном оборудовании для подводных работ. А бюро Гоши Крашенинникова такие заказы охотно принимало.

Многочисленную клиентуру привлекала простота расчетов. Заключался договор, и предусмотренные им суммы переводились на текущий счет бюро в сберкассе, минуя банковский контроль. Упрощена была также расплата с исполнителями проектов. Люди приходили в бюро, расписывались в ведомостях и, получив деньги, уходили. Распорядителем текущего счета в сберкассе был Гоша Крашенинников, и он беспрепятственно снимал с этого счета любые суммы. Не случалось никаких осложнений.

Синее-синее, безоблачное небо, как ты прекрасно!

Однако облачко все-таки появилось. Однажды к начальнику одного из столичных отделений милиции зашел сотрудник.

— Странное дело к нам поступило от черноморских коллег, — доложил он. — Ревизия, которую проводили на местной водной станции, обнаружила любопытный факт: на текущий счет станции поступили деньги за выполненный проект.

— Что же тут странного? Люди составили проект и получили за него деньги.

— Странно то, что на станции нет ни одного проектировщика. Да и сам проект касается строительства… канализации.

— Какая канализация? Бред!

— Вот и я говорю — бред! Но тем не менее деньги банк начислил станции, и она, согласно указанию заказчика, перевела все две с половиной тысячи руководителю проекта — некоему Шишкину. Москвичу.

— Шишкин, конечно, не обнаружен?

— Нет. Деньги поступили в почтовое отделение, до востребования.

— Ну а заказчик хотя бы известен?

— Да. Кондитерская фабрика.

— Займитесь тогда этим делом. И не мешкая. За ним чувствуется какая-то крупная афера.

— Слушаюсь.

Завком профсоюза и бухгалтерию фабрики не очень смутил визит милиции.

— Да, проект заказывали. Понадобилось провести канализацию в стационарном фабричном пионерском лагере, а без проекта никто строить не будет. Почему заключили договор с Шишкиным? А с кем прикажете вступать в договорные отношения? Может быть, с Пушкиным? Все проектные конторы, куда ни обращались, наотрез отказались заниматься мелким и потому невыгодным проектом. А почему деньги за проект перевели водной станции? Так было оговорено в договоре. Перечислили не частному лицу, а официальной организации, имеющей счет в банке. Кто такой Шишкин? Обыкновенный человек. Еще довольно молодой, с усиками. Наверное, инженер. Где живет, не знаем, а телефон свой оставлял. Если случайно не выбросили листочек с номером телефона, то сейчас найдем.

Переговоры, протекавшие в таком вот духе, закончились тем, что листочек нашли и вручили работнику милиции. Он поблагодарил за содействие и ушел.

А в это время в бюро в Трехколенном переулке разразилась буря. В руки Гоши попала копия проекта злосчастной канализации.

— Что это такое? — спросил он Рыжего, своего ближайшего помощника.

— Проект.

— А я думал — послание запорожцев турецкому султану. Но что тут спроектировано?

— К-к-канализация, — заикаясь, ответил Рыжий.

— Что?

— Для пионерского лагеря.

— Боже, до чего мы докатились! Проектируем канализационные коллекторы. Кто позволил?

Рыжий понял, что шторм разыгрывается не на шутку.

— Понимаешь, шеф, — торопливо, захлебываясь слюной, заговорил он. — Эти люди с фабрики очень просили. А потом нужно было помочь одному парню. У него умер дядя — единственный родственник, и он остался совсем одиноким. — Рыжий нес явную околесицу. У Шишкина, этого лоботряса с усиками, проучившегося в школе только восемь лет, все родственники, включая бабушку и дедушку, пребывали в добром здравии. Но Рыжий явно хотел разжалобить своего разгневанного начальника. — И сумма, шеф, пустяковая, — продолжал он, — всего два с половиной куска. Стоит ли из-за этого…

— Стоит! Я не хочу, чтобы на мое бюро легло хотя бы малейшее пятнышко. Мы солидная проектная организация, а не какой-то там шараш-монтаж. И потом, разве я тебе мало плачу?

— Достаточно, шеф. Я доволен.

— А тогда как понимать твои тайные махинации с этим недоучкой Шишкиным? Я же предупреждал: еще раз попадешься — вон из бюро! На порог не пущу!

— Виноват, шеф. Прости, больше этого не будет. Слово джентльмена. Пропади эти деньги пропадом!

Тут необходимо сделать одну оговорку. Оба участника бурного объяснения — и разгневанный начальник и проштрафившийся подчиненный, — мягко говоря, были далеки от истины.

Прежде всего, лгал Рыжий.

Поговорите с любым дельцом, нажившим на подпольных махинациях огромное состояние, ныне, увы, лопнувшее как мыльный пузырь. Задайте ему, довольствующемуся теперь скромной тюремной пайкой, вопрос:

— Почему вы не остановились, почему не прекратили своих преступных махинаций? Ведь денег, которые вы уже накопили, вам с лихвой хватило бы до конца жизни.

Наверняка вы услышите такой ответ:

— Раньше я тоже рассуждал, как вы. Скоплю, мол, десять тысяч — и баста. Но когда эти десять тысяч уже лежали в кубышке, я начал подумывать о другой заветной цифре — ста тысячах. Но не успел довести задумку до конца, не добрал самую малость.

Это откровенное, правдивое признание. И когда Рыжий с ложным пафосом восклицал: «Пропади эти деньги пропадом!» — он явно лицемерил. Теперь Рыжий и копейке не дал бы пропасть зря, так он ее полюбил, так прочно въелась она в его душу. Эта любовь, эта страсть овладели им еще в то время, когда он только что познакомился с Гошей и пробавлялся случайными рублевыми доходами. Теперь же, прикоснувшись под покровительством талантливого шефа к тысячам, он отдался ей безраздельно.

Что же касается самого Гоши Крашенинникова, то он лукавил в другом: выгнать Рыжего он никогда бы не смог. Рыжий — с его змеиной изворотливостью, откровенным презрением к так называемым общепринятым нравственным нормам, с его не знающей границ наглостью и доходящей до рабского поклонения покорностью перед чужой сильной волей — был просто незаменим. Характер созданной Гошей проектной организации с неограниченными возможностями был таков, что Рыжий играл в ее механизме едва ли не решающую роль коренного подшипника. Удали его — и механизм замрет. Если бы Рыжего не было на свете, то его, как говорят, пришлось бы выдумать.

Между тем личностью Рыжего, а через него и Гошей Крашенинниковым уже заинтересовалась милиция.

Сначала она столкнулась, казалось бы, с непреодолимыми препятствиями. Вызванный для объяснения Шишкин, выражаясь жаргонным языком, сразу же «раскололся». Он признался, что проект канализации «обстряпал» он и получил третью часть его стоимости, а остальную сумму передал одному человеку для расплаты с действительным автором проекта и, может быть, для каких-то других целей. Кто этот человек? Клянусь, не знаю. Встречался с ним когда-то давно раза два. Ребята называли его Рыжим, а какая у него фамилия — неизвестно. Как с ним договаривался? По телефону. Номер записан. Как передал деньги? Пришла какая-то девчушка и забрала. Адрес учреждения, где работает Рыжий? Не знаю. Правда, когда приходила та девица, при ней был пакет с адресом. Он успел его запомнить: «Москва, почтовый ящик 23–67».

Вот и все, что удалось вытянуть из мелкого проходимца Шишкина. Позвонили по полученному от него номеру телефона. Чей-то женский, явно девический, голос ответил:

— Бюро по проектированию оборудования специального назначения слушает!

Вот тебе и на! Специальное оборудование, туманный адрес… Где искать это загадочное бюро? И поступившее с берегов Черного моря дело уже хотели отложить в разряд трудно расследуемых, когда тот же сотрудник, к которому оно поступило впервые, внес рациональное предложение:

— А что, если мы учиним проверку на главном почтамте? Может быть, это обыкновенный почтовый ящик, который может завести себе любая организация, имеющая солидную вывеску?

Проверили. Да, есть такой почтовый ящик на главном узле связи столицы. Узнали и точный адрес организации: Трехколенный переулок, 5. Так работники Угрозыска, выражаясь терминологией криминалистов, «вышли» на Рыжего, а потом и на Гошу Крашенинникова. А его дед, в свою очередь, «вышел» на милицию…

Когда начальника Галаховского отделения милиции его московские коллеги попросили поинтересоваться личностью Георгия Крашенинникова, он очень удивился. «Зачем могла понадобиться милиции эта во всех отношениях образцовая семья?» — подумал начальник. И решил, не передоверяя такого щекотливого дела никому, зайти к Фотию Георгиевичу домой и по душам поговорить с ним о его внуке. И вот, спускаясь по ступенькам милицейского особняка, начальник буквально нос в нос столкнулся с самим Фотием Георгиевичем.

— Вы к нам, Фотий Георгиевич? — спросил начальник.

— К вам.

— Ну вот! А я тоже собрался посетить вас.

Несмотря на явно комическую ситуацию, бывший водолаз даже не улыбнулся.

— Вы уже все знаете? — упавшим голосом опросил он.

Начальник милиции не счел для себя возможным воспользоваться выгодным оборотом дела и слукавить перед заслуженным ветераном.

— Ничего я не знаю, Фотий Георгиевич, — честно признался он. — Заходите и рассказывайте.

С трудом преодолевая волнение, старый эпроновец рассказал диковинную историю.

Вчера он, как и обычно, пошел купаться на озеро и присоединился к шумливой ватаге ребятишек.

— Что вы, дедушка, — сказал кто-то из них, — все ныряете на мели, где и мы. А вот ваш Гоша ныряет вон где! — и мальчишка указал на дальний угол озера. — Там пучина, а он не боится!

Когда мальчишки, вдоволь поплескавшись, убежали, Фотий Георгиевич поплыл к указанному месту. «Чего хорошего нашел там Гоша?» — думал дед.

Нырнув в первый раз, Фотий Георгиевич не увидел ничего примечательного, кроме коряг и камней. А когда нырнул снова, то четко разглядел прильнувший к огромному валуну четырехугольный предмет. Старый эпроновец нырнул в третий раз и поднял его. Это был алюминиевый ящик, обернутый водонепроницаемой пластиковой пленкой и перевязанный электрическим проводом. Когда Фотий Георгиевич распаковал ящик, то увидел в нем деньги. И что-то вроде ведомости, куда заносились очередные вклады, с указанием суммы и даты… С сообщением о страшной находке Крашенинников и пришел в милицию.

— Вы уверены, что записи сделаны вашим внуком? — спросил начальник милиции.

— Его рука, — твердо ответил ветеран ЭПРОНа. — Значит, и деньги под водой прятал он.

ЭПИЛОГ, завершающий краткую, но поучительную историю из жизни Галаховки, который при желании может стать прологом нового рассказа об этом достославном подмосковном местечке

Рядовой милиции Семен Похвистенко возвращался с ночного дежурства… Простите, об этом возвращении мы уже, кажется, писали. И о том, как он задержал Ваську Рваного, совершившего ночной разбойничий налет на дачу Мизандронцева, прозванного в Галаховке Корабельщиком. И о странном заявлении внука бабки Гриппки, занесенном в милицейский протокол. К этому эпизоду остается добавить немного.

Рваный не хотел применять насилия. Он намеревался, не поднимая шума, выкрасть золото Корабельщика. Но старик оказал грабителю сопротивление, и тогда Васька пустил в ход нож…

Было ли у Мизандронцева золото? Да, было. Но, как выяснилось во время следствия, не так много, как предполагал Диогенов и как рассчитывал Васька Рваный.

Нет, идея ограбления не принадлежала Теоретику. Но он невольно его спровоцировал, придя к правильному умозаключению, что источником существования Корабельщика мог быть только созданный в свое время золотой запас. Ему же, то есть Теоретику, принадлежало и авторство в тех идейных мотивах, которыми якобы руководствовался Рваный. Разглагольствования Кая Юльевича о социологии, прошедшие через такой малонадежный трансформатор, как бабка Гриппка, толкнули ее непутевого внука на неверные выводы и непутевые поступки.

Раскрытие водочного дела, странная находка на Галаховском озере (приготовленная Гошей головоломка для милиции, о которой он упомянул в беседе с Диогеновым) вызвали у расследующих и исследующих организаций пристальный интерес к ЖСК «Лето». Происхождение этого детища Канюки и Диогенова стало предельно ясным, когда обнаружилось, что делами кооператива управляли такие вот люди:

Матвей Канюка, сын владельца большого скотооткормочного хозяйства и бойни;

Мизандронцев, хозяин судоремонтных мастерских на Волге;

Штутгофф-Лупоглазый, наживший в период нэпа огромное состояние на спекуляции лесом;

Кошатница, вдова полицейского пристава и дочь богатейшего в Сибири хлеботорговца;

Шок, сын владельца русского филиала фирмы «Зингер» по продаже швейных машин;

Фаддей Скурихин, отпрыск семейства, некогда знаменитого в Казани своим поставленным на промышленную ногу огородным делом.

ЖСК «Лето» до поры до времени надежно укрывал их и некоторых других людей, избравших целью своей жизни наживу, занимавшихся тайным промыслом и накопительством, об источниках которого не принято говорить вслух.

Белой вороной в этой компании оказался Фотий Георгиевич Крашенинников. Грехопадение любимого внука подкосило ветерана. Правда, суд, разобравшись в деятельности «бюро», сумел провести разграничительную линию между Рыжим и Георгием Крашенинниковым. И поскольку было установлено, что особенных личных корыстных целей Гоша не преследовал, а накопленные им деньги до последней копейки были возвращены государству… а сам он, по отзывам специалистов, является талантливым конструктором, принесшим большую пользу многим научно-исследовательским организациям и учреждениям… суд в отношении его счел возможным ограничиться условным наказанием. И теперь Гоша работает слесарем-сборщиком на местном Галаховском заводе.

Фотий Георгиевич тоже живет в Галаховке. Запас морального здоровья у этого человека оказался настолько прочным, что он постепенно оправился от удара и в нынешнем, обновленном кооперативе по-прежнему пользуется всеобщим уважением.

С того времени, когда мы начали свое повествование, сама Галаховка очень изменилась. Тут, конечно, не выросли индустриальные гиганты, пленившие воображение подростка Ромки. Но на равнинах и холмах Галаховки вдруг возникали стройные здания с не очень понятными, но многозначительными для прохожих вывесками вроде такой:

«НИИ ГЛАВТОРФМАШ»

Люди являлись сюда в восемь утра и выходили в пять вечера, усердно трудясь на благо и процветание отечественной торфяной промышленности. На освященной давними традициями дачной земле выросли и другие учреждения и производства, почему-то не выбрасывавшие свою продукцию непосредственно на галаховский рынок, теперь разросшийся и ставший одним из знаменитых в Подмосковье. Правда, киоска М. Л. Канюки там уже нет. Во время очередной реконструкции рынка его сломали.

Галаховка стала средоточием многих других жилищно-садовых кооперативов и дачных поселков, где поселились разные лица, желающие в три летних календарных месяца вдосталь надышаться напоенным ароматом сосен воздухом, схватить загара не такого уж щедрого подмосковного солнца и помечтать о чем-то при натуральной общедоступной луне, а о чем, это ведь у каждого свое.

Не затронули происшедшие бурные события в верхах ЖСК «Лето» и его рядовых членов. Они, как и всегда, копали грядки, приносили на свои крохотные участки навоз, собранный в окрестных лесах, выращивали редиску, клубнику, малину, ежевику, слушали радио и долго спорили о преимуществах ежевичного варенья перед любым другим. А когда дошло до них известие о разоблачении Матвея Канюки и его приближенных, то все эти честные и добропорядочные люди, прихлебывая густо заваренный ароматный чай, наивно поглядывая друг на друга, добродушно говорили:

— Ну вот, как же мы их проморгали? Таких мерзавцев — и проморгали!

Обычная, к сожалению, картина…

А что же Кай Юльевич Диогенов? Что сталось с Теоретиком?

Если бы мы с вами, дорогой читатель, оказались в этот пасмурный, дождливый вечер в небольшом городке, раскинувшемся на крутом берегу бурной горной речки, то нас невольно потянуло бы к теплу и уюту местного Дома культуры. И тогда, приблизившись к его ярко освещенному подъезду, мы увидели бы рекламный щит. А на нем объявление с расплывшимися от дождя буквами:

«Сегодня в Доме культуры лекция:

«Моральные факторы

в воспитании нового человека».

Читает лектор-общественник К. Ю. Диониди.

После лекции — кино».

Да, это он, наш старый знакомый. Теоретик опять занят своим любимым делом. Он несет в массы светоч знания.

Вот так и закончилась история жилищно-строительного кооператива «Лето», объединившего в своих рядах столь разных по характеру и по взгляду на жизнь людей. Закончилась история авантюристов и проходимцев, отдавших свои способности жажде наживы, собственного призрачного благополучия.

Естественный конец.

Фельетоны, рассказы

КОГДА ПОД РУКАМИ ТЕЛЕФОН

Все началось с белочки, которую я поймал однажды в лесу, собирая грибы. Какой-то озорник подбил белочку камнем, и крохотный зверек находился в совершенно беспомощном состоянии. В корзине с грибами я привез белочку домой. С этого все и началось.

Когда белочка поправилась и привыкла к состоянию вынужденной неволи, я стал думать, как лучше ее устроить. Казалось мне, что в обществе себе подобных белочке будет лучше.

Никто из домашних не мог толком объяснить мне, где у нас в городе есть приличное беличье общежитие. Тогда взгляд мой упал на стоящий в углу прихожей телефонный аппарат. «Ведь у меня под руками телефон, посоветуюсь с компетентными людьми», — решил я.

Набрав 09, я спросил, где, в каком учреждении могли бы принять от меня небольшого лесного зверька.

— Запишите телефон Зооцентра: Л 0-34-11, — ответил мелодичный девичий голос.

Я быстро набрал номер и сказал:

— Дорогой товарищ, не заинтересуется ли Зооцентр белкой?

Ответили мне после небольшой паузы.

— Если ставить вопрос в общей форме, то я, конечно, должен ответить вам утвердительно: да, Зооцентр интересуется белкой. Но если перевести вопрос в конкретную плоскость, то ответ будет отрицательным. Дело в том, что вы попали в территориальный отдел Зооцентра. Конкретно, в отдел Кавказского хребта и Прикаспийской низменности. А вам нужно обратиться в функциональный отдел. Запишите номер: Л 0-34-12.

Когда абонент поднял трубку, поначалу я не мог ничего понять.

— Да, а любовник, представьте себе, сидит в запертом шкафу и этаким жалобным голосом выкрикивает: «Мебель спасайте, граждане, спасайте мебель!» Ха-ха-ха!.. Извините, пожалуйста, товарищ, я вас слушаю. Белка, говорите? Нет, не интересует. Мы занимаемся исключительно парнокопытными. Если можете предложить изюбра, кабаргу, то милости просим, с руками оторвем. А белка не по нашей части. Звоните по телефону Л 0-34-13, там и справитесь относительно белки. Кстати, об этой обитательнице кедровых лесов есть чудный анекдот…

Но я решил расстаться со своим невидимым развеселившимся собеседником и положил трубку, чтобы набрать новый номер.

Впоследствии выяснилось, что Зооцентр, собственно говоря, располагает десятью телефонами — от Л 0-34-11 до Л 0-34-20. Нужный мне телефон оказался последним. Только тут я и получил исчерпывающий ответ.

— Белка? Конечно, интересует. А вы работаете от какой-нибудь организации или от себя?

От кого я работал? Такой вопрос ни разу не приходил мне в голову. Не совсем уверенно я ответил:

— От себя.

— Очень сожалею, но мы не имеем права заключать сделки с частными людьми.

— Но как же мне быть? Я должен где-нибудь приютить мою белочку.

— Позвоните в Общество охраны природы. Телефон Л 3-13-65.

Когда кто-то из членов Общества снял телефонную трубку, я услышал страшный грохот и лязг, как будто кто-то рядом с телефонным аппаратом пытался выправить помятое крыло автомобиля.

— Что у вас? Елочка?

Я повторил как можно внятнее:

— Белочка!

— Что? Телочка?

— Да нет же, белочка, а не телочка!

— Ах, понял, понял. Товарищи, давайте потише! Тут гражданин звонит.

В комнате стихло, и мы наконец поняли друг друга. Мое сообщение очень заинтересовало членов Общества. К телефону подходили разные люди и задавали мне самые разнообразные вопросы.

— Так у вас, значит, белка? А какого вида? Арнаутка или телеутка? Не можете сказать? А какой у нее окрас ости? Принадлежит ли она к оседлому или мигрирующему отряду? Каким способом вы добыли ее: плашкой, капканом, петлей?

Я еле успевал отвечать. Наконец, к телефону подошел, как мне сообщили, ученый-консультант по подотряду двурезцовых грызунов.

— Молодой человек, — внушительно произнес он, — известно ли вам, что ввоз живых зверей в густонаселенные пункты регулируется специальными инструкциями? Советую обратиться в горсанинспекцию. Во избежание неприятностей.

Ясное понимание того факта, что город является достаточно густонаселенным пунктом, и естественное желание избежать неприятностей побудили меня настойчиво звонить в горсанинспекцию. Именно настойчиво, потому что человеку, не обладающему этим качеством, просто не стоит брать в руки трубку нашего замечательного городского телефона.

Вот ответы, которые я получил в течение трех дней из канцелярии горсанинспекции:

— Начальник инспекции еще не приходил.

— У него совещание.

— Начальник в министерстве.

— Он на объектах.

— Уехал в Гипроиз.

— Попробуйте позвонить ему вечерком.

— Его вызвали к руководству.

Но чего не добьешься, когда телефон под руками! Я выбрал-таки тот счастливый момент, когда одно совещание уже кончилось, а второе еще не началось, когда все вопросы в министерстве были решены, когда люди на объектах оказались напичканными денными указаниями и инструкциями начальника горсанинспекции до отказа, а он сам захотел побыть некоторое время в одиночестве. И я соединился с ним.

Начальник горсанинспекции был краток:

— Если животное не прошло карантинного осмотра, оно подлежит немедленному забою.

— Речь идет не о лошади и не о дойной корове, — мягко поправил я санитарное начальство, — а о крохотном лесном зверьке — белочке. Мне бы устроить ее куда-нибудь.

— Позвоните тогда на биофак. Возможно, им нужны грызуны для экспериментов.

Биологический факультет университета — отлично поставленное научное учреждение. Самые современные методы исследования, новейшая аппаратура. И, конечно, телефон. У меня создалось такое впечатление, что телефонные аппараты расставлены здесь так густо, что любая подопытная мышь может мгновенно соединиться через коммутатор со своей соседкой по клетке и справиться о ее самочувствии.

Одним словом, мне пришлось записывать столько номеров телефонов, что не хватило бумаги. В спешке я стал черкать карандашом по обоям и исписал всю стену. Затем стал записывать номера телефонов на ладони, как это делают в очереди за пианино. Три раза я мыл руки и три раза исписывал их вновь. У нас научились выпускать дьявольски стойкие чернила: они выдерживают самый ожесточенный натиск мыла, горячей воды и щетки.

Наконец-то я дозвонился до нужной мне лаборатории.

— Белки нам очень нужны, — ответили мне. — Но не сейчас. Тема грызунов намечена у нас на второе полугодие. Позвоните месяца через три.

Что было делать? Белочка хотела кушать, и я ездил по Москве в поисках корма для нее. Чаще всего в магазинах мне говорили так:

— Есть ли орешки? Вообще-то есть. Но бывают, знаете, перебои.

Но белочка еще не познакомилась с особенностями нашей удивительно гибкой торговой системы. Она не желала завтракать и обедать с перебоями, ее интересовали кедровые орехи.

И снова я брался за телефон. Кажется, не осталось ни одного учреждения, имевшего хотя бы отдаленное отношение к живой природе, куда бы я ни позвонил.

Но телефон — это одно из чудес девятнадцатого века, — кроме всех своих великолепных свойств, открытых А. Г. Беллом, обладает еще одним качеством, о котором, видимо, даже и не подозревал изобретатель. По телефону очень удобно отказывать.

Разговаривая по телефону, вы всегда твердо знаете, что собеседник слышит, но не видит вас. Поэтому, сидя напротив вашего начальника, вы уверенно можете сказать, что начальника в данный момент нет на месте, его вызвали на коллоквиум и надо звонить ему попозже. Телефонный звонок может застать вас в момент дружеской застольной беседы, но вы со спокойной совестью можете сказать, что у вас на приеме товарищи с одной из восточных строек и потому вы не в состоянии явиться на заседание.

Самый же верный способ отделаться от нежелательного собеседника или просителя — это быстро переадресовать его. Назовите первый пришедший вам в голову номер телефона — и все будет в порядке. Вот почему каждому обладателю служебного телефона рекомендуется всегда иметь под рукой телефонный справочник.

— Сейчас, сейчас, — говорите вы, прижав телефонную трубку к уху, — я вам с удовольствием помогу.

И, открыв справочник на любой странице, называете любой номер телефона.

— Позвоните-ка вот по этому номеру, и, уверен, там решат ваш вопрос без всяких проволочек.

Со мной так и поступали.

За несколько дней телефоноговорения я пришел к твердому убеждению, что изобретение телефона было величайшим преступлением против гуманизма и человечности.

Да, к сожалению, это так. Не будьте наивны и никогда не рассчитывайте решить любое, даже самое пустячное дело с помощью телефона. Если вам нужно снестись с кем-то, используйте любые средства связи: пишите письма, посылайте вербальные грамоты, шлите почтовых голубей, — но, упаси вас боже, не притрагивайтесь к телефону. Он существует только для того, чтобы позвонить в субботу вашим знакомым и выяснить, что они не могут приехать к вам в гости из-за плохой погоды и не могут пригласить вас к себе, потому что у тети страшно разболелось горло и врачи подозревают злокачественную ангину. Для любых иных целей телефон не пригоден.

…Читатель спросит: а как же белочка? О, с ней все хорошо! Моя соседка, няня из детского сада, рассказала у себя на работе о моих злоключениях. Пришли ребята и забрали найденыша в свой живой уголок. У них уже была Белка, а моей они дали имя Стрелка. Тезкам собачек-космонавтов теперь живется очень весело.

Вообще-то говоря, детский сад — замечательное учреждение. Оно не имеет телефона.

ДАВАЙ, ДАВАЙ!

Это случилось в те отдаленные времена, когда только входили в моду кители защитного цвета. На реке Хоперке, что петляет меж лесистых холмов Задонья, строили мост. Собственно, мост на Хоперке был, но прошлогодним, не в меру бурным паводком его начисто смыло. И теперь совхозный народ спешил управиться до вскрытия реки, чтобы снова не оказаться отрезанным от остального мира.

И там, где на посиневшем от яркого весеннего солнца льду плотники тесали бревна, где, ухая, рабочие вбивали в неподатливое речное дно сваи, бегал и суетился маленький человечек. Он размахивал туго набитым обшарпанным портфельчиком и односложно бубнил:

— Давай, давай, ребятушки!

Люди отмахивались от него, как от назойливой мухи, и продолжали молча работать.

Но когда рыжеусый бригадир распорядился поставить дополнительные опоры и соорудить ледорез, человечек перешел на резкий, визгливый фальцет:

— Ты что задумал, дьявол? Хочешь посевную сорвать? В предельщики торопишься угодить?

А бригадир совсем не горел стремлением что-нибудь срывать. Не испытывал особенного желания быть зачисленным в предельщики. И скрепя сердце отменил свое разумное распоряжение.

Мост построили. Вскоре проследовал по нему в совхозном «газике» наш человечек и, въехав в райцентр, остановился у здания, украшенного большим портретом в обрамлении несметного числа шестидесятисвечовых электрических лампочек. Он вошел в кабинет, где красовался такой же портрет, но уже без лампочек, и кратко доложил:

— Разрешите рапортовать. Ваша установка была построить мост к двадцатому. Мы не нарушили ее ни на один день.

Хозяин кабинета встал из-за стола, оправил китель и милостливо улыбнулся.

— Молодец, умеешь доводить директиву до сознания. Давай, действуй в том же духе.

Почтительно пятясь, человечек покинул кабинет.

Надо ли говорить, что первые же льдины Хоперки снесли сшитую на живую нитку переправу… Обвиненный в мостовредительстве рыжеусый бригадир оказался в местах отдаленных, а человечек с обшарпанным портфелем — в тресте, куда его перевели из совхоза за способность, не задумываясь, проводить в жизнь любые установки.

Вот в те самые времена руководство по способу «Давай, давай!» и вошло в обычай.

Кто не помнит установленных около административных зданий красиво оформленных огромных щитов? Местные живописцы обычно украшали их изображением: а) черепахи, б) пешехода, в) всадника и г) самолета.

Честь и хвала тем, кто восседает на лихом коне или того лучше, завладел штурвалом самолета! Стыд и позор плетущимся пешочком или, того хуже, взгромоздившимся на панцирь неповоротливой черепахи! Об этих районные публицисты сочиняли хлесткие фельетоны, в них метали громы и молнии.

Тогда-то и выяснилось, что для седока медлительная черепаха куда опаснее дикого мустанга! С нее слетали вверх тормашками. Оказаться в длинном списке последним означало оказаться им в последний раз. Отстающих били, даже не вслушиваясь в их объяснения.

Вполне правомерному понятию «объективные» причины был придан сначала саркастический, а потом уже и откровенно грозный оттенок. К битью быстро приохотились все те, кто любой руководящий тезис схватывал на лету, как утка схватывает не в меру распрыгавшегося лягушонка.

«За ссылку на объективные причины объявить…», «Управляющий (имярек), прикрываясь объективными причинами, сорвал сроки, чем поставил под угрозу… Исключить… Поручить прокуратуре…»

И управляющие самыми разными делами — выращиванием хлеба, возведением домов или подготовкой будущих медиков — стали думать не столько о самом деле, сколько о том, чтобы уберечь свои затылки от очередной затрещины. И боязливо прислушивались, не раздастся ли очередной нетерпеливый окрик:

— Давай, давай!

О людях судили тогда не по результатам работы, а по тому, проявляют ли они достаточное рвение.

Справедливости ради скажем: время увесистых подзатыльников кануло в вечность. И никто сожалеть об этом не станет. Сожалеть приходится о другом.

Сохранился еще кое-где обычай устраивать из любого дела, которым заняты советские люди, совсем не веселые перегонки. Правда, уже под другими, более благовидными предлогами.

«Ознаменуем юбилей родного города освоением производства кинескопов!»

Когда в заводских цехах впервые появляется такой транспарант, лишь немногие догадываются, какие печальные последствия повлечет за собой этот с виду совершенно безобидный факт.

Ведь немногие знают, что кинескопы телевизоров — это электроника, а последняя — чрезвычайно чувствительная материя. Нужно освоить весьма тонкую технологию, провести серию специальных испытаний, добиться устойчивой работы всех радиоэлектронных устройств. И на все нужно время. А его нет. О чем настойчиво напоминает тот же транспарант:

«Телевизионник! До юбилея осталось 28 дней. Не забыл ли ты о принятых обязательствах?»

И хотя инженер, техник, рабочий, наделенный неблагозвучной кличкой телевизионника, слышал о намерении «ознаменовать» лишь краем уха, он задумывается. Да, получается как-то неловко. Юбилей, цветы, поздравительные телеграммы, а тут неувязка с технологией. Нельзя ли что-нибудь предпринять? Оказывается, можно.

— Давайте нажмем!

Так появляются в продаже телевизоры, предупредительно снабженные печатной инструкцией, в которой сказано:

«Дорогой потребитель! В выпускаемых нашим заводом телевизионных аппаратах могут быть лишь три дефекта:

1. Есть изображение, но нет звука.

2. Есть звук, но нет изображения.

3. Нет ни звука, ни изображения.

В случае выявления той или иной неисправности следует немедленно обратиться в ближайшее телевизионное ателье».

Появляются как раз к тому самому моменту, когда раздаются первые бравурные звуки медноголосого туша и с усыпанных цветами трибун читаются свежие, еще пахнущие телеграфным клеем приветственные депеши.

И никому нет дела до того, что счастливый обладатель телевизионного аппарата со столь незначительным количеством дефектов никуда, собственно говоря, не спешил. Он мог и повременить с покупкой, приобрести телевизор спустя, скажем, месяц после юбилейной даты. И вообще как-то мало задумывался над тем фактом, что славному городу Энску может когда-нибудь исполниться 125 лет.

О, эти любители всяческого приурочивания!

Именно они решают, что прокладка новой шоссейной магистрали должна быть закончена к началу областного смотра народных талантов, что День птиц следует ознаменовать пуском механизированного банно-прачечного комбината, а в юбилей великого Низами открыть движение по кольцевой троллейбусной трассе.

Каждому понятно стремление советских людейвстречать знаменательные события в жизни государства успехами в труде. Боевое, горячее соревнование стало у нас традицией.

Но скачки с препятствиями не имеют к тому никакого отношения. Нельзя выдавать авралы за единственно приемлемый метод хозяйствования.

Это разные вещи.

Кто сказал, что человек хочет обязательно заполучить ключи от своей новой квартиры именно в предновогоднюю ночь или в канун революционного праздника? Ведь, в сущности, его волнует другое: он хочет жить в таком благоустроенном доме, который радовал бы его не только в праздники, а и в будни. Ведь последних в календаре несравненно больше! И зачем потом успокаивать его такими примерно разъяснениями:

— Поскольку ваш дом намечался пуском к 1 Мая, была применена древесина, имеющая излишнее переувлажнение. По этой причине произошло искривление поверхности пола и частичное растрескивание оконных рам…

Зачем объяснять прохожему, на голову которого свалилась двухсотграммовая облицовочная плитка:

— Здание, около которого вы были травмированы, сдавалось в канун общегородского праздника «Русская зима», в период исключительно низких температур. Ввиду этого нарушилась консистенция раствора. При оттаивании раствор утрачивает присущие ему вяжущие свойства, что, в свою очередь, приводит к случаям…

Впрочем, к каким это случаям приводит, мы уже знаем.

Но нельзя ли без них? Нельзя ли избавить древесину от переувлажнения, то есть попросту подождать, пока доски и рамы хорошенько просохнут? И лепить плиты в более подходящее время, чтобы консистенция вяжущего раствора ничем не нарушалась?

Чувствую, что не перевелись еще у нас такие читатели, которые, дойдя до этого места, могут сказать:

— Значит, автор отрицает значение темпов?

Но, ей-ей, не стоит так говорить. Только умственно отсталый субъект может отрицать роль темпов и не хотеть, чтобы у нас быстро строились дома и прокладывались дороги, проворно тачалась обувь и ткались полотна. Но к слову «быстро» любой здравомыслящий человек добавляет еще одно — «хорошо»!

Нас справедливо заботит качество продукции. В самом деле, обидно видеть товары-страшилища и изделия-уроды. И мы скрупулезно доискиваемся до истоков брака. Но забываем притом о недобром наследстве прошлого — человечке с туго набитым портфелем.

Правда, теперь этот человечек носит костюм другого покроя. Он давно сменил защитного цвета китель, который ему изготовили когда-то в районной пошивочной. Но, случается, бродит он среди строительных лесов, по заводским и фабричным цехам и, встав за спиной рабочего человека, надоедливо бубнит:

— Давай, давай!

Можете не сомневаться: в его голове созрел план очередного авральчика, приуроченного к тысячелетию существования на Руси водяных мельниц или симпозиума врачей-стоматологов.

ЛИШНИЕ ЛЮДИ

Ранним ноябрьским утром я пришел в ателье «Меховые изделия» заказать себе шапку. Давно уже старый друг нашей семьи оленевод и охотник прислал мне шкурку молодого олененка. «Сшей себе настоящую шапку, — писал он. — А то ходите там в Москве бог знает в чем, страх берет за вас, того и гляди уши отморозите». Я все откладывал осуществление доброго совета друга. Но тут пришлось: предстояла длительная командировка на Север, куда в шляпе или кепочке не сунешься.

Приемщик, разбитной чернявый паренек, помял шкурку в руках, посмотрел на свет, зачем-то подул на мех и, небрежно бросив ее на прилавок, сказал:

— Шапка будет готова через месяц.

Такой срок меня не устраивал.

— Видите ли, через десять дней в район Мезени выезжает большая комплексная экспедиция. Получены интересные материалы по древним народным промыслам…

Но чернявый не стал ждать окончания моих пространных объяснений. Его натренированный слух уловил главное — десять дней.

— Месяц — это по инструкции. Если хотите раньше, пройдите к директору.

Пришлось нырнуть под прилавок, протиснуться через узенькую дверцу и потом долго лавировать между столами, заваленными обрезками всевозможных мехов. И вот наконец я в кабинете директора.

Собственно, кабинетом эту фанерную конуру можно было назвать, лишь обладая хорошо развитым воображением. Хотя кое-какие аксессуары такого кабинета имелись: индивидуальная вешалка, телефон, крохотный письменный стол, какие ставят в студенческих читальных залах, письменный прибор с бронзовым рыцарем, перекидной календарь.

Директор читал «Советскую Россию». Не прерывая чтения, он коротко бросил:

— Докладывайте.

Я стал сбивчиво излагать свою просьбу, снова упомянув про комплексную экспедицию и древнее искусство народных умельцев. Рассказ, кажется, заинтересовал директора. Свернув газету вчетверо, он спросил:

— Это те, которые ложки делают? Видал в Столешниковом переулке.

— Нет, почему же ложки! Найдены редкие образцы деревянной архитектуры семнадцатого века. И не только церковного, но и гражданского зодчества…

— А-а… Я-то думал ложки, — разочарованно протянул директор. — Не можем. Сроки разработаны техническим отделом Роспромсовета и апробированы в исполкоме. — Затем, обращаясь к кому-то за фанерной перегородкой, добавил: — Марья Ивановна, будут спрашивать — я в управлении!

И стал надевать отливающие свежим лаком галоши.

Но шапка была мне нужна, и я продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу…

Директор надел пальто, неторопливо заправил под него клетчатый шарф, вынул из кармана кожаные перчатки… И, уже повернувшись ко мне спиной, буркнул:

— Зайдите к зав. производством.

Заведующий производством, не в меру располневший сорокалетний мужчина, листал какую-то толстую бухгалтерскую книгу.

— Митрич! — крикнул он через плечо. — Поговори с гражданином!

Митрич оказался как раз тем человеком, от которого и зависело претворение в жизнь доброго намерения моего друга. Он внимательно осмотрел шкуру и промолвил:

— Хороша! Сделаю вам шапку. Скажите приемщику, пусть оформит заказ. Тут работы на полтора дня.

Так благодаря Митричу стал я обладателем чудесного головного убора. Но не о том сейчас речь.

Позже мне приходилось встречаться с разными директорами.

На заводе «Электросила», например, я провел в директорском кабинете больше часа, выслушал интереснейший рассказ о замечательных сегодняшних делах завода-гиганта и заветных далях, к которым стремится его многотысячный коллектив. Пока мы беседовали, непрерывно звонили телефоны, на огромном пульте то и дело вспыхивали зеленые и красные огоньки, приходили и уходили люди. И меня ни на минуту не покидало ощущение, что я нахожусь в рубке большого океанского корабля, которым управляет уверенная рука умелого капитана.

Опытное хозяйство под Барнаулом. С утра до позднего вечера возит меня директор в своем юрком «газике» по бесчисленным полям и делянкам. Очередная остановка. Проворно, как мальчишка, выскакивает директор из машины и ведет по рядам высоких, по грудь человека, растений.

— Посмотрите на эти бобы, товарищ корреспондент! — говорит он. — Видели вы где-нибудь такие? А ведь это Алтай, сибирская сторона, можно сказать. Бобы! Да это же золотая жила нашего животноводства.

Глаза моего собеседника горят неподдельным восхищением, и весь он, горячий, возбужденный, кажется, светится большим внутренним огнем. И я понимаю, как необходим он здесь, — влюбленный в свое дело командир производства.

Разных встречал я директоров.

Но тот, с газетой в руках и новенькими галошами, почему-то не выходит из головы. И некоторые другие.

Довелось мне быть однажды в Ногинской городской бане. Ожидая своей очереди в раздевалку, я обратил внимание на доску приказов. В одном из них говорилось, что в мыльных помещениях запрещается мылить и полоскать белье, что пользоваться можно только одной шайкой. И подпись: директор бани Н. Н. Шайкин. Клятвенно заверяю, что это подлинная, а не придуманная мной фамилия. Ну как было не познакомиться с этим человеком! Спрашиваю у кассирши:

— Скажите, а чем занимается ваш директор?

— Как чем? Приказы вон пишет и талончики выдает. В отдельные номера.

Поднимаюсь на второй этаж, стучусь в фанерную дверь.

— Войдите.

Тот же студенческий письменный стол, телефонный аппарат, пальто на гвоздике и при нем галоши.

— Мне бы талончик…

— А вы от кого?

— Да как будто ни от кого…

— Я спрашиваю, кто вас направил? Или вы просто так, население?

— Население.

— Не можем. Список лиц на пользование отдельными номерами составлен коммунхозом и апробирован в исполкоме. Помоешься и в общей мыльной. Не вздумай только белье стирать.

Снова, как в меховом ателье, свободный переход на «ты».

Небольшой городок Донецкой области. Есть в городке парк. А в парке — кассирша, которая продает билеты на танцплощадку, баянист, услаждающий слух любителей падеграсов и липси, садовник, который ухаживает за деревьями и цветами, плотник, ремонтирующий скамейки, двое рабочих, сторож.

Есть и директор. Он ничего не продает, не ремонтирует, не сторожит, ни за чем не ухаживает. Он пишет в редакции газет и журналов.

Оказывается, есть в парке свои проблемы. Плотник косо смотрит на сторожа. Кассирша занята интригами. У баяниста ветер в голове. Садовник копает не только под деревьями, а и под ним, директором.

Но фактически проблем никаких нет. Кроме одной: чем бы заняться директору? Потому что на неверную тропу сочинительства его толкнула зеленая скука.

Существовало время, когда чрезвычайно удобно было иметь под каждой, даже самой крохотной вывеской директора. Он отвечал за так называемое политико-моральное состояние. Его можно было «привлечь» в любой момент и по любому поводу. Время это прошло, псевдодиректор остался. Он не строитель, не металлург, не педагог, не агроном, а просто директор. Особая профессия, хотя и не очень понятная. Тот же Шайкин с момента переименования Богородска в Ногинск директорствовал и на городском рынке, и в пошивочной мастерской, и в павильоне «Пиво — воды», пока не оказался в своей родной стихии…

Скажите, чем занят директор кинотеатра?

Определением репертуара? Нет, репертуар составляет за него кинопрокат.

Продажей билетов? Для этого есть кассиры.

Финансовой отчетностью? Ее ведет бухгалтер.

Наблюдение за порядком в фойе и зрительном зале? Этим заняты контролеры.

Разрешением возникающих у зрителей претензий? Но в кинотеатре есть администратор.

Может быть, он отвечает за сохранность кинолент, их получение и быстрый возврат? Нет, спрашивают за все это с киномехаников.

Уж, конечно, директор не подметает пол, не продает газированную воду и не рисует рекламных плакатов.

Чем же он все-таки занят? Общими вопросами.

Но какие могут быть в кинотеатре общие вопросы, кроме совершенно конкретного вопроса о фильме, который сегодня демонстрируется?

У нас множество мелких коммунальных, бытовых и культурных учреждений. И за любым прилавком, за каждым окошечком видим мы внушительную фигуру директора. Хотя такими учреждениями-малютками великолепно мог управлять и нести материальную ответственность либо старший мастер, либо завхоз. А общественность помогала бы ему и контролировала. У нас много сделано и делается для ликвидации вредных последствий культа личности, но почему-то одно из его порождений — лишние люди — продолжает здравствовать.

А ведь, ей-ей, не надо приставлять к Митричу директора. Практика показала, что он и сам хорошо знает, можно ли превратить шкурку молодого олененка в отличную шапку и сколько на подобное превращение потребуется времени.

ГОРЯЧАЯ ПРОФЕССИЯ

— Да, есть на свете горячие профессии, — задумчиво сказал Павел Иванович. — Ведь сознает иногда человек, что жизнь свою фактически ставит на карту, а ничего поделать не может: сам же, по доброй воле, взялся за дело, на котором и сгореть можно.

— Бывает, — согласился я. — Возьмите хотя бы, для примера, проходчиков шахт, моряков, геологов…

Мы сидели в лодке посреди озера и мирно беседовали. Утренний клев кончился, наши удочки неподвижно замерли, будто впаянные в застывшее озерное серебро. Даже стрекозы, опускаясь на шаткие вершины поплавков, не в силах были пошевелить их.

Павел Иванович, завзятый рыбак, с которым я регулярно встречаюсь то на одном, то на другом водоеме, укрепил удилище и закурил.

— Про этих вот разведчиков недр вы правильно упомянули. Бывают у них происшествия, приходилось читать в газетках. Но все ж таки не тот коленкор.

— Что значит — не тот?

— Да так вот, как слышали.

Я горячо заступился за геологов. Встречаются на их пути бурные горные речки, водопады, провалы, но должны они идти, повинуясь долгу…

— Провалы, говорите? А вот слушайте, какой случай произошел вот тут, на этом самом озере. По последнему льду было дело. Никто на озеро и ступить не решался, а он пошел. «Меня, говорит, долг зовет». Ему с берега кричат, чтобы левее, к камышам держал, где мельче, а он бесстрашно идет на самый омут. Ну и провалился. Пока по берегу бегали, доски от заборов отдирали, он и утонул, сердешный…

Откуда-то налетели стрижи и начали охотиться за стрекозами. Их быстрые тени, скользящие по зеркальной глади озера, распугали даже крутившихся вокруг поплавков беспечных мальков. В доме отдыха, на другом берегу озера, заиграл баян: началась утренняя зарядка.

— Согласитесь, что трагическое происшествие, о котором вы, Павел Иванович, рассказали, — заметил я, — результат случайности. А те, кто ищет подземные клады, рискуют жизнью каждодневно. Представьте себе безлюдные просторы Сибири, пятидесятиградусные морозы, бешеную вьюгу…

— Представляю. В здешних местах, конечно, такого не бывает. Но и у нас замерзают люди.

— Как замерзают?

— Обыкновенно, как в той песне про ямщика. Позапрошлой зимой стряслась беда. Клева, как сейчас вот, — никакого. Ветер подул, метель поднялась. Сидим мы на базе, скучаем. А он пошел. Ему и пройти-то до села нужно было не более трех километров. А он сбился с дороги и во степи глухой…

Баян в доме отдыха умолк. Отдыхающие с полотенцами через плечо побежали к озеру. Теперь уже о рыбалке не стоило и думать. Мы собрали удочки, я сел на весла.

— И много тут бывает таких происшествий?

— С печальным исходом пока два. Третий под вопросом. В больнице, бедняга, лежит. Может быть, еще и отойдет…

Развернув лодку, я направил ее к видневшейся вдалеке рыболовной базе. Сбегая с весел, тяжелые капли звонко падали в озеро.

К причалу со всех сторон съезжались удильщики в надежде дождаться вечерней прохлады, когда, может быть, и начнется клев. Пристали и мы.

На берегу, в тени ракит, рыбаки сбрасывали тяжелые рюкзаки и располагались на отдых. Многие приступили к завтраку. На плащ-палатках, клеенках, а то и просто на вдвое сложенных газетных листах появилась нехитрая рыбацкая снедь: кружки́ колбасы, консервы, плавленый сыр, круто сваренные яйца. Кое-где начали открывать бутылки…

Это стихийно возникшее застолье неторопливо обходил высокий, еще нестарый человек в ладно скроенном спортивном костюме. Наверное, всем он тут был знаком, его то и дело окликали:

— Петрович, заглядывай к нам!

— Семен Петрович, присаживайся!

— Пригубите, дорогуша!

Когда мы тоже уселись завтракать, я спросил Павла Ивановича:

— Кто такой?

— Директор нашей базы. Недавно назначенный, но уже вошедший в известность. Первый, как я уже говорил, в разгоряченном виде захотел доказать оробевшим рыбакам, что лед еще крепок. Второй, тоже разгоряченный, вызвался прорваться сквозь пургу в сельпо за «добавкой». Третий по причине алкоголизма врачам передан, а этот вот будет четвертым. Видать, крепкий мужик: пьет и не закусывает.

«Крепкий мужик» прошел мимо нас, заметно пошатываясь.

— Что ж они так не берегут себя? — опять спросил я. — Ведь в конце концов никто их не заставляет…

— На первых порах берегут, конечно, остерегаются. Но ведь сюда разные люди приезжают. Одни с удочкой посидеть, другие — пображничать. У одного четвертинка в «заначке», которую он скорее всего только дома откроет, с супружницей и тещей. А другой выложит целую батарею: тут тебе и виньяк, коньяк, и виски. Какой только отравы иной раз не навезут! И к директору с ножом к горлу: выпей да расскажи, где рыба клюет, на какую снасть ловить, какую насадку выбрать. Откажется директор — смертельная обида. У нас иной раз так на брань не обижаются, как на отказ от рюмки. Вот и выходит: держится-держится человек, а потом сдает…

Солнце поднялось высоко, щедро разогрело землю и окончательно сморило рыбаков. Попрятав припасы в рюкзаки, они уже дремали кто где мог. Павел Иванович выбрал укромное место в густом кустарнике, и мы тоже улеглись на траве.

На берегу стало тихо. Только откуда-то издалека доносился чей-то голос:

— Петрович, слышь, Петрович! А если тут нахлыстом попробовать? Скажи, выйдет толк?

Ответ был невразумительным и явно шел вразрез со всеми известными мне наставлениями по ужению язя.

Уже засыпая, я подумал, что Павел Иванович, пожалуй, прав. Бывает, что сгорает на работе не только ученый-первооткрыватель или отважный землепроходец. Не меньшие опасности подстерегают порой и услужающего жильцам слесаря-водопроводчика, и человека, поставленного руководить безобидным Домом рыбака.

Так сложились обстоятельства, что я давно уже не видел Павла Ивановича и не бывал на той рыбацкой базе, где мы последний раз с ним встретились. Интересно бы узнать: по-прежнему ли заведует ею тот «крепкий мужик»? А может быть, горячая работа смертельно обожгла и его?

ОРЕЛ С УКОРОЧЕННЫМИ КРЫЛЬЯМИ

Туристический лагерь «Горный орел» ожидал прибытия первой в сезоне группы туристов. Поскольку горный — это не лесной, не равнинный и, тем более, не низинный, то естественно, что «Орел», о котором мы хотим рассказать, располагался в горах. Правда, окружающие его скалистые вершины никогда не упоминались в списке еще не покоренных. И асы альпинизма не стремились сюда. Но все равно, перед началом сезона думалось о юных, смелых и о ветеранах, умудренных опытом. Короче говоря, хотелось чудесного сплава юношеского задора и спокойной рассудительности, который делает любой спортивный коллектив неуязвимым для любых испытаний и невзгод. Мы забыли упомянуть, что «Горный орел» был туристическим лагерем с маршрутами повышенной трудности.

И вот наступил торжественный момент встречи. Персонал выстроился на площадке. Начальник лагеря торопливо повторял про себя слова приветственной речи. Вдали показалась колонна туристов. Все шло как по-писаному…

Но каково же было удивление собравшихся, когда на очередном повороте горного серпантина они увидели не туристов с привычными тяжелыми рюкзаками за спиной, а машины. И услышали не звонкую походную песню, а натужное урчание моторов…

«Наверное, люди приехали издалека, утомились в дороге и вот решили воспользоваться случайным транспортом», — подумали в лагере. И действительно, транспорт оказался более чем случайным: автокавалькада состояла из грузовиков, медицинских микроавтобусов и даже молоковозов. Из-за созданной этим стихийным автонашествием сутолоки от официальной церемонии пришлось отказаться. Персонал и туристы знакомились вразброд, как придется.

Один молодой турист приблизился к начальнику лагеря и громко произнес:

— Мама!

— Что, что вы сказали? — не понял начальник.

— Я сказал: где моя мама?

Его юная подруга охотно пояснила:

— Не обращайте на него внимания. Это у него с детства. Он и в садике все время требовал свою маму!

Началось размещение прибывших. Одна пожилая туристка, когда ей показали палатку и спальный мешок, спросила:

— И вы серьезно думаете, что я смогу спать в этом коконе?

Туристке объяснили, что спальный мешок — лучшее в мире ложе. Проверено практикой.

— Может быть, — возразила она. — Но как я туда буду заползать? Неужели я вам напоминаю гусеницу?

Другая туристка, значительно моложе первой, наотрез отказалась поселиться в крайней палатке, под двумя уютными елочками. Она делала страшные глаза и, указывая под елки, все время повторяла:

— У-УУ-У!

Оказалось, что ее волнуют волки, которые имеют обыкновение бродить ночью по лесу в поисках Красной Шапочки…

За хлопотами, вызванными устройством прибывших туристов, незаметно прошел день. Наступил час ужина. Гостей ожидал сюрприз: трапеза у костра. За неимением свежей баранины, на костре поджаривали знаменитые чешские шпекачки, нанизанные на ветки вяза. Компания разделилась. Одни, более юные, с удовольствием вонзали острые зубы в огнедышащие мясистые колбаски, в то время как другие с отвращением от них отворачивались. Турист в летах с затаенной грустью в голосе сказал:

— Эх, сейчас бы бутылочку кефира!

— Кефир что! — подхватила туристка, по виду его ровесница. — Вот если бы у нас был ацидофилин! Я прочла в «Здоровье», что лучшего молочного продукта и придумать нельзя!

— Не скажите! — воскликнул турист с белыми как снег волосами. — Я по вечерам выпиваю пол-литра ряженки и утром чувствую себя молодым джигитом!

Но молочными продуктами «Горный орел» не располагал, и потому утро оказалось очень беспокойным. Кто-то из прибывших требовал послабляющих снадобий, кому-то требовалась питьевая сода, а несколько задорных и юных требовали хором:

— Дайте нам кашки-малашки! Хотим кашки!

Пришлось перестраиваться на ходу. Инструктор по малым горовосхождениям, снаряженный двумя полиэтиленовыми канистрами, был срочно командирован через перевал с твердым наказом добыть любого молока: коровьего, козьего или даже бизоньего. Завхоз отправился вниз, к обжитым палестинам, за раскладушками и детскими стульчиками. Медицинская сестра ушла к соседям-метеорологам и по их рации передала срочную заявку Аптекоуправлению на необходимые болеутоляющие и тонизирующие лекарства. На кухне усиленно штудировали разделы «Поваренной книги» о детских блюдах и питании людей пожилого возраста.

Естественно, что в первый день никакие походы не состоялись. Разношерстное население лагеря взирало на окружающие горы с плохо скрываемым отвращением. Раздавались даже возмущенные реплики в адрес нерадивой администрации, не догадавшейся высечь в этих противных камнях ступеньки: «Вот тогда-то и можно было бы требовать от людей, чтобы они ходили в горы…»

Вечером костров уже не разжигали, но песни все-таки пели. Правда, они были какие-то странные, эти песни. Вместо задорных частушек о бабке, Любке и сизой голубке из палаток доносилось совсем другое:

Однако понемногу жизнь «Горного орла» входила в нормальную колею. Наладилось диетическое питание, пополнилась лагерная аптечка, установился определенный режим. Постепенно все увлеклись различными видами спорта. Из страховочных веревок соорудили качели, волейбольные сетки приспособили под гамаки, с рюкзаками ходили за валежником. Вошли в обиход спортивные игры: «Чижик», «Казаки и разбойники», «Пятнашки». Более солидная публика увлекалась домино, пасьянсом, играла в «кинга».

Безмятежно катились деньки. Катился под уклон и составленный со всем тщанием план учебно-тренировочной работы. Застопорилось дело со сдачей спортивных норм. По проложенным опытными инструкторами увлекательным туристским тропам лишь изредка бродили козы. Руководство лагеря переживало период величайшей депрессии, предвидя, каким жалким будет его отчет об итогах сезона.

И лишь где-то там, далеко от «Горного орла», в завкомах профсоюзов, в учреждениях, ведающих продажей туристических путевок, царило полное благополучие. Здесь дело шло как по маслу.

— Вам путевку? Пожалуйста! «Горный орел» устроит?

— А что это такое?

— Чудесное место в живописной долине. Целебный воздух. Близость моря.

И пенсионер со стажем становится обладателем заветной путевки.

— Мне бы детишек устроить на лето…

— В «Горный орел» желаете?

— А это на юге?

— На юге, конечно, на юге. Не станем же мы предлагать вашим малышам какой-нибудь северо-запад…

Так восьмилетний Сережа и десятилетняя Наташа причислялись к разряду бывалых, видавших виды туристов.

…Не вина «Горного орла», что в прошлом сезоне не одолел он окружающих горных вершин и не достиг намеченных спортивных высот. Виновны те, кто выдает путевки, кто формирует туристические группы. Они-то и подрезали крылья нашего «Орла».

А сейчас он снова переживает волнующие минуты встречи с первыми туристами. Персонал выстроился на площадке и ждет. Все напряженно вглядываются вдаль, туда, где, словно причудливый серпантин, вьется дорога.

Кто покажется на ней? Быстроногие, неутомимые ребята и девчата с рюкзаками за спиной или опять та же прошлогодняя автокавалькада?

Спокойнее, «Орел», не волнуйся и не маши своими уже укороченными крыльями. Может быть, на этот раз твоя судьба будет счастливее…

ПОДАРОК ОТ ДУШИ

Иван Петрович — добрейшей души человек. Когда посмотришь на него, то кажется, что доброта излучается всеми частицами его массивной, крупномасштабной фигуры. Веет ею от могучей груди, где бьется чуткое, отзывчивое сердце. Таится она в каждой черточке открытого, симпатичного лица. Лучится эта неизбывная доброта из его широко открытых ясных голубых глаз. Но особенно замечательны у Ивана Петровича руки. В любом его пальце доброты столько, что ее хватило бы на десяток благотворительных обществ, если бы такие у нас были. Обычно стоит только кому-нибудь заикнуться о деньгах для какого-то доброго дела, как рука Ивана Петровича лезет в карман и выкладывает необходимую сумму. Даже с излишком. Раз нужно, раз обычай того требует — не жалко. О чем может быть разговор!

Особенно уважительно относится Иван Петрович к обычаю делать кому-нибудь подарки под Новый год. Есть, правда, люди, относящиеся к этому обычаю скептически:

— С какой стати я должен трясти кошельком перед каждым первым января? Календарь — календарем, деньги — деньгами. Они счет любят!

Иван Петрович таких рассуждений не одобряет. Он выгребет из кошелька все до последней копеечки, но новогодний подарочек преподнесет. Иначе нельзя: обычаи старины надо уважать.

Особенное удовольствие доставляет Ивану Петровичу возможность порадовать подарком своего сослуживца Кузьму Федоровича. Между ними давно уже сложились теплые, почти родственные отношения. Встретятся, бывало, в учрежденческом подъезде и поприветствуют друг друга:

— Доброе утро, Кузьма Федорович!

— Доброе утро, Иван Петрович!

Сердечно так поздравят друг друга с наступлением очередного трудового дня и разойдутся каждый по своим делам. Так вот, подарки Кузьме Федоровичу Иван Петрович выбирал особенно тщательно.

Помнится, вначале подарил Иван Петрович симпатичному своему сослуживцу радиоприемник. А пока подходило следующее первое января, поступили в продажу комбайны: тут тебе и приемник, и проигрыватель, и экран, по которому хоккей и футбол можно посмотреть.

«Какого же дурака я свалял в прошлый раз! — сказал себе Иван Петрович. — Замелочился так, что стыдобушки до глаз».

И преподнес Кузьме Федоровичу полированный диванообразный комбайн.

Потом опять подошел новый Новый год. Подарок нашего героя стал еще весомее. Его втаскивали два грузчика: это был холодильник «Ока».

Сослуживцы встретились в служебном подъезде, и Кузьма Федорович сказал:

— Не находите ли вы, уважаемый Иван Петрович, что несколько перебарщиваете в этих, так сказать, подарках… Я уж не знаю, что и думать…

— А вы ни о чем и не думайте, дорогой Кузьма Федорович. Это ведь только в песне поется: «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить». А в жизни надо дарить только дорогие подарки. Тем более что каждый Новый год — это веха в нашей жизни, с которой как бы заново начинается отсчет отведенного нам времени.

После такого разъяснения Кузьма Федорович успокоился. Впрочем, Иван Петрович не обходил своим вниманием и других своих сослуживцев. Придя на работу после новогодних складчин, междусобойчиков и домашних вечеров вокруг жареного поросенка или гуся, они с радостным удовольствием обнаруживали на своих столах новенькие бювары или более элегантные, чем прежде, пластмассовые подставки для письменных принадлежностей. Ощетинившиеся остриями карандашей и ручек, они напоминали симпатичных ежиков или дикобразов. Это все были добровольные подношения добросердечного Ивана Петровича.

Тепло его души согревало и домашних. Проснувшись утром первого января, его супруга вдруг обнаруживала на кухне новую симпатичную капроновую мочалку. А дети находили под подушкой аккуратные пакетики с леденцами — подарки Ивана Петровича, кладезь доброты которого был практически неисчерпаем!

И все же в канун нынешнего Нового года Кузьма Федорович столкнулся с неожиданностью. Он открыл дверь своей обители, переступил через порог и в испуге отпрянул. Все ее пространство занимал ковер. Но такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Отпрянул Кузьма Федорович и пошел разыскивать Ивана Петровича. Нашел его в том же служебном подъезде.

— Как хотите, Иван Петрович, но такого подарка от вас я принять не могу. Ведь это не ковер, а кучевое облако. По нему только ангелам пристало порхать.

— Не обижайте меня, — ответил Иван Петрович. — Примите подарок, ведь он от души! И не стоит относиться неуважительно к обычаям предков.

Смирился Кузьма Федорович, сидит за столом, любуется ковром — кучевым облаком. И вдруг видит, что идут по ковру-облаку ангелы, но почему-то без крыльев. А потому без крыльев, что вовсе это не ангелы, а народные контролеры.

Впрочем, пора бы уж кое-что разъяснить читателю. То, например, что Кузьма Федорович является директором, а Иван Петрович заведующим административно-хозяйственным отделом треста. И была в их взаимоотношениях какая-то особая теплота. Бывало, встретятся в служебном подъезде и скажут друг другу:

— Доброе утро, Кузьма Федорович!

— Доброе утро, Иван Петрович!

И разойдутся по своим делам.

Иван Петрович по своему служебному долгу распоряжался сметой административно-хозяйственных расходов. И когда к концу года образовывался в смете солидный остаток, отзывчивый на добрые дела Иван Петрович немедленно обращал его на благоустройство рабочего места директора и всех остальных своих сослуживцев.

Сделать хороший подарок к Новому году — это было для Ивана Петровича непреложным законом. Его рука никогда не оскудевала.

И, в конце концов, не столь важно, что, когда надо было одарить Кузьму Федоровича и других сослуживцев, он опускал свою добрую руку в государственный карман, а когда радовал домашних, — в свой собственный.

Можно только сказать, что и в первом и во втором случаях Иван Петрович дарил от души.

Пришлась ли эта его доброта по душе ангелам без крыльев, навестившим директора треста, сказать не можем. Но облако, как ему, впрочем, и полагается, куда-то уплыло. Может быть, и не так далеко, может быть, в ближайший детский садик, где по нему порхают настоящие ангелочки — трех- и четырехлетние карапузы…

ИЗ САТИРИЧЕСКОГО ЦИКЛА «ХОРОШИЕ ЛЮДИ»

Чувство локтя

Встречаясь, они часто рассуждали об одном и том же волнующем их предмете.

— Ох и хороши же у тебя яблоки! — говорил Иван Кузьмич.

— Да уж, во всей округе таких не найдешь, — отвечал Кузьма Иванович. — Отведай хоть вот это яблочко, сосед. «Розовое превосходное» называется. Сорт Петрова.

И протягивал через забор почти полукилограммовый плод. Иван Кузьмич яростно надкусывал яблоко и уходил к своим клубничным грядкам.

Яблоки были предметом гордости Кузьмы Ивановича. И предметом зависти Ивана Кузьмича.

Иван Кузьмич не посадил на своем садовом участке ни яблонь, ни груш, ни вишен, промышляя исключительно клубникой, малиной и «нежинскими» огурцами. И тем не менее проявлял живой интерес к садоводству. Он старательно штудировал памятки садовода, проявляя особенное внимание к разделу «Болезни и вредители деревьев семечковых пород». И нашел то, что искал.

Путешествуя окрест в рассуждении о коровяке для своих ягодных грядок, он набрел на выброшенные каким-то садоводом яблоки, пораженные паршой.

Иван Кузьмич собрал их в свою тележку и, привезя домой, аккуратно разложил по границе участка своего соседа. Ветер и птицы доделали остальное.

Следующей осенью встреча была уже несколько иной.

— Ох и хороши же у тебя яблоки! — сказал Иван Кузьмич.

— Хороши были, да сплыли, — с грустью отвечал Кузьма Иванович. — Парша загубила мои яблоки.

И протягивал через забор сморщенное яблоко, усеянное безобразными белыми наростами.

— Плохо твое дело, сосед, — сочувствовал Иван Кузьмич. — Руби свое «розовое превосходное», пока зараза на другие участки не перекинулась. Ведь иных, более радикальных средств наука пока не придумала.

Это была сущая правда. И очень дельный совет. Который иногда еще называют добрым.

Кузьма Иванович вырубил сад, перекопал участок и начал свое садоводческое дело с нулевой отметки.

Таков был благотворный результат добрососедства, которое иногда еще именуют чувством локтя.

Руки друзей

Они сидели на скамейке и неторопливо беседовали.

— Какую ношу взвалил на себя человек! — сказал Верзила.

— Можно сказать, не ношу, а хомут! — добавил Середнячок.

— Кошмар! — резюмировал Коротышка.

На противоположной стороне сквера, где сидели собеседники, в открытом настежь индивидуальном гараже возился у автомобиля какой-то человек.

— Он из-за этой машины выкладывался… как раб, — снова начал разговор Верзила.

— Хуже, — возразил Середнячок. — Раб не волен распоряжаться собственной судьбой, а этот добровольно обрек себя на каторжный труд, чтобы купить «Москвич».

— А вы видели их сына, когда он возвращается из школы? — спросил Коротышка. — Его качает из стороны в сторону, будто былинку. Я уверен, они не дают ребенку ни копейки для школьного буфета, чтобы выкроить два-три рубля в неделю на бензин и смазочное масло.

Приятели тяжело вздохнули, а по дряблым щекам Коротышки даже сбежала крупная слеза.

— Если ему не помочь, то из-за этой своей страсти он совсем изведется, бедняга! — подвел итог Верзила. — А ведь на заводе его считают талантливым инженером.

Тем временем инженер поставил бездействовавший всю зиму «Москвич» на колеса, накачал баллоны, заправил бак бензином, смазал все узлы, залил водой радиатор и запустил мотор на холостых оборотах. Мотор работал отлично. Инженер поставил в багажник запасную канистру с горючим, запрятал туда же брезентовый чехол, запер гараж и неторопливо зашагал к дому.

Когда он скрылся за корпусами современных высотных зданий, Верзила, Середнячок и Коротышка приблизились к гаражу.

— Придется брать сверху, — сказал Верзила. Он подставил плечи Коротышке, тот проворно взобрался на крышу гаража и ломиком проделал в ней отверстие.

— Готово! — вскоре раздался его голос.

Теперь на крышу поднялся и Верзила. Они с Коротышкой спустились в гараж и вдвоем изнутри сняли двери гаража с петель. В «Москвиче» нашелся электрический фонарик, и при его неярком свете машина была быстро подготовлена к тому, чтобы совершить прыжок в ночь. Руки троих работали проворно и уверенно, потому что это были руки друзей.

Они выехали с потушенными фарами и уже через два часа оказались за пределами Московской области, навсегда избавив инженера от изнурительных хлопот, связанных с автолюбительством.

Не затуманенные слезами глаза Коротышки сияли: он от души радовался счастью, неожиданно свалившемуся на голову бывшего владельца «Москвича»…

Сила сочувствия

Занемог Петр Никифорович Никифоров, занедужил. Лежит в кровати, глотает таблетки и скучает. Но, к счастью, рядом с кроватью на столике — телефон.

Дзинь-дзинь!

— Болящий? Это Иван говорит. Ну как ты там? Дышишь? Ну и слава богу! Ты только врачам не верь, ну их к лешему. Помнишь Леночкина? Его по поводу воспаления легких лечили, а у него, оказывается, обширный инфаркт был! Ну и откинул, бедняга, копыта. А ты не унывай. Еще сгоняем с тобой пулечку…

Петр Никифорович лежит в кровати и вспоминает, как играл он с Леночкиным в преферанс и как стоял потом в почетном карауле у его гроба…

Дзинь-дзинь!

— Петр Никифорович? Маргарита Алексеевна вас беспокоит. Как узнала, что вы слегли, места себе не нахожу. Такой молодой, цветущий — и вдруг эта роковая болезнь. С ума можно сойти! Вы знаете, дорогой Петр Никифорович, я последнее время «Вечерку» читать перестала. Глянешь на четвертую полосу, и в глазах темнеет. Сплошные черные рамочки! Так хоть вы держитесь, милый Петр Никифорович! И знаете, что я вам скажу: не злоупотребляйте лекарствами. Я в «Жизни и науке» прочла одну статью, где говорится, что человек, который принимает все выписанные ему лекарства, медленно, но верно отравляет себя. Учтите, дорогой!

Маргарита Алексеевна вешает трубку, а Петр Никифорович мысленно подсчитывает, что с утра он успел уже проглотить четыре таблетки и две столовые ложки какой-то мутной микстуры.

Дзинь-дзинь!

— Петро? Ты, я слышал, заболел? Вот несчастье-то! Кто говорит? Да Завидонов, помнишь, мы жили вместе в таганрогской гостинице? Я тоже тогда в командировке был. Что звоню? Да вот не хочу, чтобы ты подумал, будто я свой должок намереваюсь зажилить, особенно пользуясь твоим беспомощным состоянием. Ведь такое дело на войне мародерством называлось. Так что выздоравливай поскорее и жди почтальона с переводом. Адью!

За свою недолгую, но честную жизнь Петр Никифорович одалживал многим, да и сам занимал. И теперь ему думалось, что его смерть положит конец всем расчетам…

Дзинь-дзинь!

— Товарищ Никифоров? Привет, привет! Панкин вами интересуется. Хоть и выходной день сегодня, а душа у председателя месткома неспокойна. Вот, думаю, случится что-нибудь с нашим товарищем Никифоровым… Возникнет необходимость в расходах определенного назначения… А денег-то и нет! И вот решил я. Сегодня у нас воскресенье, да? Так вот завтра приедет к тебе секретарша с заявлением о материальной помощи. Текст-то мы сами составим, а ты только подпиши. Напрягись, но автограф свой поставь! Ну, а если выкарабкаешься — ссуду вернешь. Привет!

…Поздно вечером «скорая помощь» увезла Петра Никифоровича в больницу. Возможно, он еще поднимется с постели и вольется в трудовой строй. Смущает только одно обстоятельство: по средам и воскресеньям в больнице дни посещений. Знакомые Петра Никифоровича имеют полную возможность посетить его и выразить свое теплое сочувствие лично.

Неутомимый благожелатель

В доме появился новый пенсионер Иван Кондратьевич, в недавнем прошлом — лучший почтальон города. По поводу его ухода на заслуженный отдыхов стенной газете почтамта сообщалось, что если сложить вместе километры, пройденные Иваном Кондратьевичем, то получилась бы линия, дважды опоясывающая земной шар. А груз, перенесенный им в обыкновенной кожаной сумке, мог бы заполнить пятьдесят железнодорожных вагонов…

На самого Ивана Кондратьевича эти подсчеты не произвели особенного впечатления. Он не поддался гордыне, а с удовольствием нежился в постели до девяти утра, не спеша завтракал, выходил на улицу, покупал газету и, устроившись на скамейке уютного сквера, надолго погружался в страсти и страстишки, овладевшие миром.

Спокойная, размеренная жизнь не могла не сказаться на внешнем облике Ивана Кондратьевича. Прежде сухопарый, подтянутый, он стал заметно округляться. Кожа лица, испытавшая в свое время палящий зной, холодные дожди, колючий снег, теперь, находясь в тепле и неге, приобрела нежно-матовый оттенок. В движениях быстрого, мобильного почтового работника появилась какая-то непривычная, почти восточная медлительность.

Первым эти перемены заметил тоже пенсионер, но уже с солидным стажем, по прозвищу Водяной. Такое прозвище он получил, вероятно, по следующим причинам: во-первых, потому, что служил когда-то на водном транспорте в качестве шкипера дебаркадера; во-вторых, благодаря водянистому цвету глаз, и в-третьих, из-за своего дьявольского нрава, полностью соответствующего нашим представлениям о речном лешем.

Летним вечером, сидя на лавке перед домом, Водяной будто между прочим сказал:

— Жиреет Иван Кондратьевич, скоро будет как колобок…

— Да, пополнел, — согласился сосед справа.

— Не пополнел, а просто стал моложе, свежее! — возразила соседка слева.

— Знаем мы эту свежесть! — ожесточенно резюмировал Водяной. — Сегодня его хоть под венец, а завтра ему уже коллективный венок несут. Вот так-то!..

…Проснувшись однажды утром, Иван Кондратьевич нашел на своем столике казенное письмо: его вызывали в милицию. Визит был назначен на следующий день; и потому Иван Кондратьевич провел беспокойную ночь.

Утомленный дежурный никак не мог понять, зачем Иван Кондратьевич в столь ранний час явился в милицию. Потом, порывшись в каких-то бумагах, велел пенсионеру подождать начальника отделения. Лишь около десяти утра появился начальник отделения, еще совсем молодой человек.

— Проходите, папаша! Милости прошу! — пригласил он.

А когда Иван Кондратьевич зашел в его кабинет и присел на краешек стула, ласково спросил:

— Ну что же, папаша, бражкой решил побаловаться?

Если бы Ивану Кондратьевичусказали, что он претендует на испанский престол, то он удивился бы меньше, чем словам начальника отделения. Дело в том, что Иван Кондратьевич не только не принимал алкоголя ни в каком виде, но и не переносил даже запаха вина, исходи этот запах хоть от спустившегося с неба херувима.

— Что вы имеете в виду? — спросил Иван Кондратьевич.

— Я имею в виду домашнее вино, приготовленное с помощью сахара и дрожжей.

— Эта фантастика! — воскликнул Иван Кондратьевич.

— Я бы тоже хотел так думать, — сказал начальник отделения. — Но вот что о вас пишут ваши соседи: «Уйдя на пенсию, Иван Кондратьевич сильно изменился, что нельзя не приписать пагубному влиянию алкоголя. И хотя никто из нас не видел его у прилавка винного отдела «Гастронома», он частенько возвращается оттуда с полной сумкой сахара, дрожжей и других продуктов…»

Окончив чтение, начальник милиции спросил:

— Улавливаете связь, папаша? Сахар, дрожжи и всякое такое…

Иван Кондратьевич доказал, конечно, что самогоноварение не является его хобби. Но вскоре он узнал, что содержит на дому подпольную переплетную мастерскую, разводит для частного рынка мотыля, приторговывает старыми газетами и т. д. и т. п. Теперь он дает устные и письменные объяснения, ходит по разным учреждениям, конторам и управлениям. По подсчетам домовой общественности, Иван Кондратьевич уже заканчивает свой третий виток вокруг земного шара. Он стал, как и прежде, строен, подтянут, мобилен…

А его благожелатель Водяной зорко следит за самочувствием Ивана Кондратьевича. И если заметит, что тот опять становится медлительным и вялым, тут же подбрасывает ему новый повод для тревоги, переживаний и беготни…

ТИХОЕ ОГРАБЛЕНИЕ

Вообще говоря, любое умыкание производится по-тихому. Кража, какая бы она ни была, не терпит шума и огласки. И тем не менее некоторые из них приобретают впоследствии громкую известность. Таково, например, «ограбление века», до сих пор привлекающее внимание мировой печати.

Напомним вкратце его фабулу. Глубокой ночью шел поезд, в составе которого был вагон с английской казной. Инсценировав неисправность пути, преступники остановили поезд, перегрузили содержимое вагона в автомобили и скрылись. Понадобилось много времени, чтобы переловить грабителей, а вот казну ищут до сих пор.

Дорожное происшествие, о котором я хочу рассказать, не такое громкое. Оно не наделало никакого шума. И все-таки мы не вправе обойти его молчанием.

Итак, начнем рассказ по существу.

Сначала приведем две географические справки.

Купянск — южный пшеничный край, где лес растет только в виде телеграфных столбов.

Коми — северная республика, тут необозримые лесные угодья трудно поддаются учету.

Теперь некоторые сведения из области экономики.

Колхозы и совхозы Купянского района страстно желают купить лес.

Промхозы республики Коми хотят продать его.

В торговле это называется встречными интересами. С помощью двух посредников — Главлесоснабсбыта (Сыктывкар) и «Сельхозтехники» (Купянск) — эти интересы были удовлетворены ко взаимному удовольствию. Купля-продажа совершилась.

И тут опять вступает в действие географический фактор: продавец — на севере, покупатель — на юге. Их разделяет огромное, трудно преодолимое пространство. Желанная древесина закуплена, но она далеко. Как быть?

К счастью, наши транспортные организации придумали метод смешанных перевозок. Благодаря ему все трудности отпадают сами собой и доступными становятся любые расстояния.

И вот уже по задумчивым северным речкам плывут баржи. Речники, расположившись на бревнах, едят вкусную, наваристую уху и неторопливо рассуждают о том, какие чудесные животноводческие помещения изладят южане из их северного леса. А там, в порту, уже готовят краны и лебедки, подгоняют к причалу вагоны под купянский лес. Пронзительно засвистел паровоз, и тронулся состав, тяжело застучал по рельсам. Подлинная идиллия, которую язык не поворачивается назвать сухим казенным термином «смешанные перевозки»…

Купянск получает извещение о прибытии леса и, ликуя, начинает разгрузку. Но радость сгорает, как сухая стружка в жарком костре. Обнаружена недостача. Не хватает сотен кубометров леса на несколько тысяч рублей и нечетное число копеек. Что-то стряслось в дороге: то ли древесину поглотили задумчивые северные речки, то ли проворные железнодорожники забыли прицепить к составу несколько вагонов.

«Сельхозтехника» сообщает о пропаже сплавной конторе.

«Претензия предъявлена не по адресу, — отвечает контора. — Обращайтесь в пароходство».

«Сельхозтехника» обращается и слышит ответ:

«Не к нам, не к нам надо стучаться, друзья. Теребите железную дорогу».

«Сельхозтехника» теребит.

«Просим оставить нас в покое, — сообщает Управление дороги. — Отвечать за пропажу должно пароходство».

Только что два ведомства выступали как дружные партнеры с общей ответственностью, а теперь они валят друг на друга. Купянск обращается в народный контроль, в арбитраж, но толку чуть. Сотни кубометров леса провалились сквозь землю. Несколько тысяч рублей и нечетное число копеек растворились в воздухе.

Мы уже сказали, иные акции по изъятию ценностей приобретают громкую известность. Операции по взлому кассы Купянской «Сельхозтехники», увы, не была уготована такая счастливая судьба. Она прошла под еле слышный шелест бумаг-отписок.

Их много, таких бумаг, в учреждениях, разбирающих межведомственные споры и претензии. Один завод поставил другому некомплектное оборудование, а денежки получил сполна. Другой отгрузил второсортную продукцию, а плату взыскал за первый сорт. Третий не отпустил вовремя сырье, и партнер понес миллионные убытки…

Лежат бумаги в папках и неумолимо стареют. Да что бумаги. Даже люди, которые их писали и читали, снабжали резолюциями и заключениями, сами старятся и уходят на пенсию.

И, как правило, ни одно такое дело не становится достоянием гласности. О нем не упомянут даже подслеповатой нонпарелью в рубрике «Происшествия».

Это тихое ограбление.

МОЛОДЫЕ НОГИ

Это была удивительно преуспевающая контора. Все ей приходилось впору, все по плечу: какое угодно задание, любая директива. Бывало, начальство наверху только обмозгует какую-нибудь задумку, а в конторе уже рукава засучили и землю роют. С нее сто процентов требуют, а она сто и три десятых ломит. Чуть-чуть приоткроют перед конторой новые горизонты, а она, глядишь, уже перестроилась коренным образом и на всех парусах этим новым курсом несется. Мистика, да и только!

Многие пытались докопаться до причин такого поразительного явления. Ведь каждому лестно получать благодарности, поощрения и премии. Вот соседи и посылали в везучую контору своих ходоков разузнать, что там у них и как. Но каждый раз ходоки возвращались ни с чем.

А все потому, что не обнаруживали они ничего особенного. Контора, как обычно, казенная и тоскливая. Доска показателей, с которой месяца два пыль не смахивали. Стенная газета, конечно, еще к прошлому маю вывешенная. Привычная, словом, картина.

Да и сотрудники ничем вроде не блещут. Копаются, не торопясь, в бумажках, говорят про домашнее, старые анекдоты друг другу рассказывают. Такие пороха не придумают, не жди!

Короче говоря, есть какой-то секрет, но в чем он заключается, — неизвестно.

Однако один ловкач все-таки докопался. Он к конторскому швейцару подъехал и целую неделю его обхаживал. Крепился, крепился старик, а потом не выдержал.

— Есть, — говорит, — у них в конторе инженер один, Стасей его зовут, а по фамилии Корзинкин. Сумеете его к себе переманить — и у вас удача будет!

Ну, пригласили Корзинкина соседи, начали переговоры:

— Не хотите ли перейти работать к нам?

А Корзинкин Стася головой мотает:

— Нет, не хочу. А если бы даже и захотел, меня все равно не отпустят.

Тот, кто переговоры затеял, видимо, почувствовал что имеет дело с ценным работником. И стал осторожно выпытывать:

— Вы, что же, вероятно, рационализацией занимаетесь?

— Нет, не занимаюсь.

— А тогда, значит, владеете иностранными языками, зарубежные новинки читаете и снабжаете предприятия ценной технической информацией?

— Не владею и не снабжаю.

— Понял! У вас в главке близкий родственник. И через него удается быстро решать все вопросы материально-технического снабжения.

— У меня в городе один-единственный близкий родственник: дядя. Он дворником работает.

Беседа зашла в тупик.

— Скажите тогда, товарищ Корзинкин, за что же вас так ценят в конторе?

— У меня молодые ноги.

Собеседник опешил:

— А разве для производства имеет значение, молодые у вас ноги или, так сказать, в годах?

— Имеет, и решающее.

— Растолкуйте, ради бога, что-то я никак до сути не доберусь…

Корзинкин Стася уселся поудобнее и начал выкладывать суть.

— Вам, как руководящему работнику, известны такие моменты в жизни предприятия, которые я назвал бы точками подъема. Предприятие достигло какого-то, пускай даже небольшого успеха. Управляющий созывает командиров производства, узкий круг лиц. Идет вполне деловой разговор о том, как следовало бы развить успех, как отметить наиболее отличившихся. Но вот, кажется, все переговорено, наступает пауза. И тут кто-нибудь, словно невзначай, произносит глубокомысленную фразу: «А ведь это дело, братцы, стоило бы отметить!» Братцы, разумеется, согласны и проворно лезут в карманы за рублями и трешками. А управляющий спрашивает: «Ну, а у кого из нас молодые ноги?»

— Это, значит, он вас имеет в виду?

— Меня. Первый раз все вышло чисто случайно. Сам я предложил свои услуги, как младший по возрасту и должности. А потом вошло в обычаи. Только управляющий заикнется насчет молодых ног, я уж тут как тут. Портфель в руки — и по окрестным продмагам. Знакомством, конечно, обзавелся. Одна продавщица консервов деликатесных в портфельчик сунет, другая — тешу, третья — сырку пикантного. Ну и те емкости, соответственно…

— Выходит, вы в качестве стимуляторов банкеты используете?

— Скажете тоже! Банкеты окончательно дискредитированы. Громоздки они и… опасны. А тут скинулись по-быстрому, разложили закуску на старой газетке, собрали по комнатам стаканы — и порядок! Главное в этом деле — молниеносность.

— Ну и что же, стимулирует она?

— Еще как! После такой летучей встречи руки сами собой к работе тянутся. И потом, вы знаете, как складываются иной раз служебные отношения? Плановый отдел гнет линию на то, чтобы все количественные и качественные показатели были тютелька в тютельку, бухгалтерия жмет на экономические данные, а ОТК вообще стоит в стороне и только приглядывается, кого бы покрепче укусить как бракодела. В такой ситуации жить и работать страшнее, чем оказаться в турецкой перестрелке. А вот эти короткие минуты встречи в интимной обстановке сглаживают острые углы и чрезвычайно влияют на квартальные, полугодовые и годовые отчеты. Они выходят из конторы гладенькие, как из-под горячего утюга. Великое дело — мужская солидарность! Так мы и движемся от одной точки подъема к другой…

Собеседники помолчали.

— Ну, а как же все-таки насчет нашего предложения? — спросил хозяин. — Или действительно не отпустят вас?

— Убежден. Ни за какие коврижки! — ответил гость.

— Что же, ничего не поделаешь. А за откровенный рассказ — большое спасибо.

Они расстались. Но не насовсем. Прошло несколько лет, и Корзинкин Стася опять появился в соседней конторе. Его встретили как старого, доброго знакомого.

— Присаживайтесь, рассказывайте, как дела.

Корзинкин тяжело опустился на стул.

— Неважные у меня дела. Чувствую, что пора сходить с дистанции.

И действительно, вид у визитера был неважный. Куда девались прежняя спортивная подтянутость, живой задорный взгляд? У него появились брюшко, тяжелое, прерывистое дыхание, быстрые огоньки во взоре потухли, он весь как-то сник.

— Укатали Сивку крутые горки, — продолжал Корзинкин. — Вот я и вспомнил о вашем прежнем предложении…

Хозяин стыдливо отвел глаза в сторону.

— Так ведь когда это было! С тех пор многое изменилось. И, не хвалясь, скажу: изменилось в лучшую сторону. Богиня удачи коснулась своими крылышками и нас. Теперь и на нашем предприятии никаких склок и раздоров, а единое, согласованное во всех регистрах песнопение.

В это время дверь кабинета открылась, и на пороге появился стройный юноша, еще не расставшийся с институтским значком. В руках он держал пухлый портфель.

— Вызывали?

— Да, есть небольшое дельце. А пока познакомьтесь. — И хозяин кабинета представил Корзинкину Стасе вошедшего: — Инженер Жора Степанчиков. — Потом усмехнулся чему-то и добавил: — Наши, так сказать, молодые ноги…

ТЕПЕРЬ Я ВЕДУЩИЙ…

С некоторых пор я стал задумываться над тем, что занимаю слишком скромное положение в жизни. Конечно, народная мудрость правильно подсказывает, что каждый сверчок должен знать свой шесток. Но, разбредясь по своим шесткам, не совершаем ли мы трагической ошибки, губя, может быть, в самом зародыше заложенные в нас таланты?

Другое дело — голубой экран. К нему прикованы миллионы глаз. Под воздействием излучаемой ими тепловой энергии таланты распускаются, как цветы.

Смотрел на днях передачу со стройки. Ну, показали, как полагается, высоченные подъемные краны, не завершенные еще коробки будущих квартир, а потом перенесли действие внутрь. Дают крупным планом человека с микрофоном и рядом с ним — строителя-плотника. В руках плотник держит молоток, а во рту — несколько гвоздиков. Человек с микрофоном спрашивает:

— Скажите, товарищ, в руках у вас, кажется, молоток?

— Молоток, — отвечает.

— А во рту?

— Гвозди.

Внятно так отвечает, научился, видать, и посторонние предметы во рту держать и с телекорреспондентом разговаривать. Как Демосфен.

— И эти гвозди вы, наверное забивать будете? — продолжает докапываться корреспондент.

— Да, попробую, — отвечает плотник. — Когда гвозди есть, отчего же их не забить?

Интересная, содержательная идет между ними беседа. А когда она закончилась, диктор объявил: «Вел передачу такой-то».

А этого «такого-то» я узнал. Раньше во время передач он все кабель от камеры носил. А теперь стал ведущим. Вырос, значит.

В другой раз передавали беседу с моряком, вернувшимся из дальнего плавания. У микрофона была симпатичная девушка.

— Николай Иванович, — сказала она моряку, — поделитесь, пожалуйста, впечатлениями о вашем плавании. Телезрителям будет интересно послушать рассказ бывалого человека. Прежде всего скажите — вы стали моряком после того, как окончили мореходное училище?

— Да, окончил мореходку.

— Интересно. И стали плавать?

— Стал плавать.

— Интересно. А капитаном вы уже служите на флоте десять лет?

— Так точно, десять.

— Очень интересно! А теперь расскажите, как вы спасли японский рыболовный траулер. У него, кажется, вышло из строя рулевое управление?

— Да, вышло из строя.

— И его несло по волнам?

— Несло. По волнам.

— А вы подали ему буксир и отвели в порт?

— Отвели.

— Потрясающе! Вот она, дорогие телезрители, романтика морских дорог. Спасибо, Николай Иванович. Оказывается, вы не только отважный моряк, но и интересный собеседник.

Девушка тоже оказалась знакомой. Раньше когда, например, выступал певец, она ставила перед ним микрофон. А теперь ее научили искусству ведущей.

Просмотрев несколько таких передач я пришел к выводу, кто искусство ведущего основано на двух принципах: а) надо говорить только о таких вещах, которые телезритель видит сам и в которых он прекрасно разбирается; б) беседуя с моряком (шахтером, животноводом, спортсменом и т. д.), надо не столько слушать его, сколько говорить самому. И тогда в передаче не будет никаких накладок.

Едва я сформулировал для себя эти принципы, как меня позвали на кухню обедать. Усевшись за стол, я спросил жену:

— Скажи мне, дорогая, ведь правда, что в левой руке ты держишь тарелку, а в правой половник?

— Угадал.

— А сейчас ты зачерпнешь в кастрюле супу и нальешь его в тарелку?

— Зачерпну и налью.

— И суп — он просто так и называется: суп?

— Он-то так и называется. А как вот тебя назвать?

Не поняла! А ведь я уже готовился стать ведущим и, как видите, начал делать первые успехи…

КОСА НА КАМЕНЬ

Надя Шершукова работала в сберегательной кассе. Трудно сказать, почему после окончания десятилетки она выбрала сберкассу, а не райсобес, не школу торгового ученичества, шоколадную фабрику или комбинат бытового обслуживания. Работники требовались всюду. Можно было бы перечислить сотни учреждении и предприятий района, где охотно принимали выпускников средней школы.

Но Надя облюбовала именно сберегательную кассу, расположенную на тихой Бородинской улице, и после года практики стала штатным счетоводом-контролером.

По совести говоря, будущая профессия рисовалась Наде несколько романтически.

Старушка из бывших крепостных приносит для проверки облигацию трехпроцентного займа. Надя не верит своим глазам: выигрыш — десять тысяч рублей. Она сообщает радостную весть старушке, и та падает в обморок. Карета «скорой помощи». Люди в белых халатах, острый запах лекарств. Старушка приходит в себя. Ее интервьюируют вездесущие репортеры. Щелкают затворы фотоаппаратов, ярко вспыхивают осветительные электролампы.

На обложке «Смены» появляется Надин портрет с интригующей подписью: «Надежда приносит счастье»…

И каждое утро почтальон доставляет ей груду писем с целинных земель, от строителей молодежных шахт Донбасса, с Тихоокеанского флота. Многие письма начинаются очень задушевно:

«Прости меня за интимный и, может быть, фамильярный тон. Но ты — моя большая и светлая Надежда…»

Перед взором Нади возникла и другая не менее романтическая картина.

Поздним вечером, когда поток посетителей спадает, в сберкассу врываются налетчики. Они загоняют держателей вкладов в один угол, работников сберкассы — в другой. Заведующий, Николай Семенович, дрожащими руками передает бандитам ключи от сейфа.

Мария Владимировна — кассир, Лена, Даша и Кира — контролеры, конечно, растерялись, плачут. Но она Надя, не из трусливого десятка.

Хладнокровно оглядывает она разгромленный зал сберкассы и вдруг замечает, что рядом с ней лежит оглушенный чем-то тяжелым постовой милиционер Тупикин. Оказывается, бандиты втолкнули его в помещение, чтобы он не поднял тревоги. Из-под шинели Тупикина выглядывает рукоятка револьвера. Надя делает вид, что ей надо поправить чулок, нагибается и овладевает оружием.

Выстрел в главаря шайки, выстрел в окно на Бородинскую. Привлеченная шумом комсомольская дружина Киевского района взламывает припертую изнутри дверь и хватает налетчиков. Надя ранена. Две недели лежит на больничной койке. Профгрупорг Кира приносит ей мандарины, сладости и цветы. Она говорит:

— Ты, Надюша, спасла народное достояние. Жди правительственной награды…

Так представляла Шершукова свою будущую работу. Но действительность разочаровала ее.

Во-первых, никому из клиентов сберкассы не выпадал десятитысячный выигрыш. А если какой-нибудь старушке случалось получать крупную сумму, она держалась со стойкостью борца-тяжеловеса на ковре и совсем не собиралась падать в обморок.

Во-вторых, налетчики, если даже таковые и были, почему-то обходили сберкассу на Бородинской улице стороной. И милиционер Тупикин, когда забегал в сберкассу погреться, жаловался Николаю Семеновичу:

— Стою тут перед вашими окнами, как неодушевленный предмет, — ни радости, ни печали. За целый год хотя бы одно пустяковое происшествие! Буду просить начальство, чтобы перевели на рынок, может, там работа поживее.

Целый день — с девяти утра и до шести вечера — приходили и уходили люди. Одни брали деньги, другие приносили новый вклад. Надя получала через окошечко сберегательную книжку, разыскивала в длинном деревянном ящике карточку с текущим счетом вкладчика, выписывала нужную сумму. Потом снабжала вкладчика круглым металлическим номерком и передавала сберкнижку в кассу. А у ее окошечка уже стоял новый посетитель.

Клиентами были мужчины и женщины, старые и молодые, рабочие, служащие, пенсионеры, продавцы магазинов водители троллейбусов и даже артисты. Но у всех у них к ней, Наде, было только одно дело: как можно быстрее получить круглый жестяный номерок.

Из очереди непрерывно доносились нетерпеливые возгласы:

— Девушка, нельзя ли поскорее, я очень спешу!

— Быстрее, быстрее, у меня кончается перерыв!

— Господи, да чего же она так долго копается!

Все они спешили. И не находилось ни одного, который сказал бы:

— Милая девушка! Отложите на минутку бумаги и давайте просто поболтаем с вами о жизни, о весне, о театре…

Куда там! Они так торопились, будто их преследует какой-то страшный зверь, который вот-вот вонзит свои острые зубы в пятки…

Чтобы внести некоторое разнообразие в работу, Надя прибегала к мелким придиркам:

— Гражданин, мне что-то ваша подпись не нравится.

Распишитесь еще раз.

Или:

— Мамаша, перепишите ордер. Слово «сто» у вас вышло очень нечетко.

Вкладчики злились, но покорно выполняли все Надины прихоти. Николай Семенович заметил это и вызвал Надю к себе за перегородку.

— Слишком часто, Шершукова, гоняете клиентов от окошка к столу и обратно. Поймите, люди добровольно несут нам сбережения, а вы заставляете их торчать в очереди по целому часу.

Тогда Надя переменила тактику. Как только раздавался телефонный звонок, она вскакивала с места и бежала к аппарату.

— Вам кого? — спрашивала она. — Кассира? Мария Владимировна, к телефону!

Эта ее беготня тоже не осталась незамеченной.

— Что вам на месте не сидится, Шершукова! — отчитывал ее Николай Семенович. — Ведь сберегательная касса — это олицетворение бережливости, а вы тратите рабочее время черт знает на что!

— Выходит, я и к телефону не могу подойти? — оправдывалась Надя. — Мне тетя должна была позвонить.

Мягко говоря, Надя информировала заведующего неправильно: тети у нее не было, а был дядя. И жил он в глухом костромском селе, с которым никакой телефонной связи не существовало.

Но Николай Семенович не стал доискиваться до истины, а опять углубился в свои отчеты и сводки. Вот уж кого Надя не понимала! Николаю Семеновичу было пятьдесят лет, и тридцать из них он провел в сберкассе. Да еще говорил:

— Сберегательное дело, если в него как следует вникнуть, Шершукова, очень увлекательное. Подумать только, как ручейки стекаются к нам трудовые накопления… Вот где-нибудь в Сибири строят завод, и невдомек им, что строят они на рубли, которые по нескольку раз пересчитывали мы вот этими руками…

Не понимала она и Киру, профгрупорга. Поздно вечером, просматривая суточную ведомость, она говорила:

— А я, девчата, сегодня личный рекорд установила.

— Нашла чем гордиться, подумаешь, личный рекорд! А кто, кроме Николая Семеновича, Даши, Лены да Марии Владимировны, об этом рекорде узнает?

Иногда в сберкассе устраивались производственные совещания. Тогда Наде приходилось выслушивать нелестные замечания.

— У Шершуковой выработка страдает и четкости нет, — говорила Мария Владимировна. — У ее окошка всегда толкучка. Не бережет она время.

Николай Семенович немедленно подхватывал:

— Да у нашей Надежды экономической подготовочки нет. Ты вдумайся только, Шершукова: каждую минуту в нашей стране добывается 110 тонн угля, 230 тонн нефти, строится четыре жилых дома… А сколько ты этих минут теряешь попусту?

После таких совещаний Надя уходила домой обиженная: «не понимают они меня».

Впрочем, Лена, вот та относилась к Наде с сочувствием.

— Зря ты, Надежда, пошла в сберкассу, — говорила она. — Мне-то что, я сразу после техникума замуж вышла. А ты так и закиснешь здесь. Хоть и заходят к нам интересные люди, но ведь между ними и тобой — стекло. Бездушный, холодный материал!

И в этих словах была святая правда.

Иногда Надя загадывала: «Вот если войдут подряд десять брюнетов, значит сегодня состоится интересное знакомство». И она пристально рассматривала каждого входящего в сберкассу. Но не успела Надя сосчитать до восьми, как раздавался голос Николая Семеновича:

— Шершукова, что это вы на дверь уставились. Явления Иисуса Христа народу ждете?

Все, кто был в сберкассе, смеялись, и Наде приходилось вести счет сначала.

Наконец, ей повезло. Однажды в сберкассу вошли сразу десять брюнетов из дагестанского ансамбля получать деньги по аккредитиву. И вслед за ними явился он.

Показал Николаю Семеновичу свое удостоверение и прошел за стеклянную перегородку.

Это был монтер из райремконторы. Тихонечко насвистывая, он начал проверять электропроводку. Особенно долго он задержался у лампы с зеленым абажуром, которая стояла на Надином столе.

— Имею два билета на «Ночи Кабирии», могу после шести зайти, — как бы невзначай сказал он.

Надя вспыхнула и согласилась.

После этого первого совместного посещения кинотеатра повторного фильма прошло полгода. Завтра Петя везет ее в Загорянку, на дачу к своим родителям. Надя договорилась с Николаем Семеновичем, чтобы он отпустил ее пораньше, а то она не успеет приготовиться к решающей воскресной поездке.

И вот она уже на улице. Куда пойти раньше?

Надя бросилась к парикмахерской, чтобы сделать прическу. На ее счастье, очередь была небольшая. Но боже, как медленно работала мастерица! Да еще вдобавок занималась посторонними разговорами.

— …А графиня эта, дорогая моя, — рассказывала парикмахерша скрытой под белоснежной простыней клиентке, — тоже оказалась хорошей штучкой: впустила виконта через слуховое окно. И тут, как назло, граф стучится в дверь. Ужас!..

Надя не выдержала и съязвила:

— Нельзя ли все-таки оставить графиню в покое и работать попроворнее?

Парикмахерша посмотрела на Надю с таким удивлением, будто увидела перед собой пришелицу с другой планеты.

— Милочка, торопятся напротив, — огрызнулась она, указывая на здание пожарного депо. — А здесь заботятся об изяществе и красоте человека…

И принялась досказывать содержание прочитанного ею французского романа.

Надя пулей выскочила из парикмахерской и побежала в ателье за платьем. Приемщица аппетитно намазывала на белый хлеб печеночный паштет и запивала бутерброд чаем.

— Как мое платье, готово? — запыхавшись, спросила Надя.

— Какое платье? — пережевывая поджаристую корочку, спросила приемщица.

— Да я же утром забегала к вам. Обещали к трем часам дошить и отгладить, — чуть не плача проговорила Надя.

— Отшить-то отшили, а вот погладить не удалось. Из-за этого и воротничок не стали пришивать и пуговицы тоже. Все равно до понедельника ждать.

Надя почувствовала, что ей сейчас станет дурно. Она судорожно ухватилась за край стола.

— Ну, вы дайте мне платье-то, я как-нибудь сама, — еле пролепетала она.

Приемщица налила себе еще один стакан чаю.

— Выдать не могу, кладовая уже закрыта. Я и сама скоро уйду, вот только попью чайку и уйду. А у тебя что, именины завтра? Так ты перенеси их.

Этих слов Надя уже не слышала. Она брела к сапожнику за туфлями, к которым нужно было сделать новые набойки.

Сапожник, как говорят, не вязал лыка. Его крохотная мастерская была наполнена дурманящим запахом водки и чеснока. Надины туфли валялись под лавкой, куда он их сунул еще утром. Нервы Нади окончательно сдали.

— Как вы смеете! — вдруг истерично закричала она. — Вы же находитесь на работе! Люди доверяют вам свое имущество и время! — невольно повторила Надя слова, не раз слышанные от Николая Семеновича.

Представитель великой гильдии дратвы и шила пьяно ухмыльнулся.

— Время! Это истинно, деточка, сказала. Какое у нас сейчас время? Субботнее! Я его, можно сказать, пять суток ждал. Здесь сосет, — сапожник ткнул себя в живот, — а я жду! Как проклятый! А что касаемо работы, то еще наши деды говаривали: «Работа не волк…»

Надя проплакала все воскресенье. Она поняла, что с ней произошло: нашла коса на камень. То, что именно она, Надя Шершукова, столкнулась с людьми, которые ни во что не ставили чужие заботы, было справедливым наказанием. Так ей и надо.

В понедельник она сидела за своим столом не разгибая спины. И вечером, когда убирала в ящик груду обработанных за день счетов вкладчиков, впервые ее души коснулось чувство удовлетворения. Сегодня она сберегла чье-то время, облегчила чью-то жизнь. Значит, день не прошел даром. И когда Шершукова уходила домой, то невольно перехватила пристальный взгляд Николая Семеновича. В нем были признательность и уважение.

НЕПОДДАЮЩИЕСЯ

— Велемир, а Велемир, когда ты заплатишь членские взносы?

Этот вопрос задает девушка в белом переднике и с такой же белой наколкой на голове. Она кокетливо отставила правую руку с небрежно опущенным вниз никелированным подносом.

Человек, к которому обращен этот вопрос, очень молод. Все в нем говорит об еще не устоявшемся вкусе: неестественно взбитая челка, странного цвета галстук, удивительно редкого фасона и окраски ботинки. В остальном же он мало чем отличался от тех, кто заполнил в эти ранние часы обеденный зал: на нем белоснежный, хорошо выглаженный халат и так же тщательно отутюженная шапочка.

— Когда? А какое сегодня число?

— Двадцать шестое, все уже уплатили.

— Это еще ни о чем ни говорит. Запомни, что ты имеешь дело не со всеми, а с индивидуумом. Мой не особенно развитый интеллект подсказывает, что членские взносы за текущий месяц можно уплатить в любой день с первого по тридцатое. А пока календарь показывает двадцать шестое число. Тридцатого в двенадцать ноль-ноль я буду у вас, дорогая, со своими, приобретенными честным трудом восьмьюдесятью копейками. В двенадцать ноль-ноль тридцатого и ни минутой позже. Такова моя воля — воля члена профсоюза.

Девушки, расставлявшие посуду и столовые приборы, рассмеялись.

А одна сказала:

— Да что ты, Клава, с ним разговариваешь, он же неподдающийся!

Велемир Сорокин, игнорируя это ядовитое замечание, молча прошел за стеклянную перегородку на свое рабочее место, чтобы заняться расценкой блюд сегодняшнего меню.

Профорганизация фабрики-кухни № 8 давно уже билась с Сорокиным, стремясь сделать из него активного и дисциплинированного члена профсоюза. Но все усилия оказывались напрасными. Глубоко укоренившийся в Велемире бес противоречия постоянно толкал его против всех и вся. Если кто-нибудь на фабрике-кухне собирался выступить с предложением, касающимся производственной или профсоюзной работы, он заранее знал, что у него будет один-единственный оппонент — Велемир Сорокин.

Только за последнее время он горячо возражал против:

открытия верхних фрамуг в окнах («в открытые окна будут проникать бабочки и своим беспорядочным полетом по обеденному залу отвлекать столующихся от принятия пищи»);

кипячения питьевой воды для посетителей столовой («сырая вода, содержащая органические вещества, стимулирует процесс пищеварения»);

сбора предварительных заказов на обеды среди рабочих соседней стройки («мы не должны идти на поводу у посетителя столовой, наш долг навязывать ему свои вкусы, основанные на научно-гигиенических нормах питания человека»);

продажи в буфете сифонов с газированной водой («явное подражание Западу»).

Но особенно нетерпим был Велемир Сорокин ко всему, что касалось общественной жизни коллектива фабрики-кухни. Можно без преувеличения сказать, что для руководителей профорганизации он являлся сущим наказанием, бичом божьим.

Стоило только членам месткома собраться в кабинете директора фабрики-кухни на очередное заседание, как в дверь просовывалась голова Сорокина:

— Опять секретничаете, опять решаете вопросы за спиной профсоюзной массы?!

Как-то на доске объявлений появилось объявление:

«В воскресенье состоится коллективная поездка в Белые Столбы за грибами. Желающих просят записаться в культмассовом секторе. Местком».

Невинное это мероприятие вызвало у Велемира приступ безудержной ярости.

— С кем согласовали, у кого спрашивали?! — кричал он председателю месткома. — Что для вас мнение рядовых членов профсоюза, — нуль без палочки? А может быть, я даже запаха грибного не переношу, а вы меня в Белые Столбы тянете?

Ему объяснили, что участие в грибном походе — дело сугубо добровольное. Но тщетно.

— Вот всегда вы самовольничаете, всегда игнорируете интересы и запросы коллектива!

— Ну хорошо, Велемир, скажи, что интересует тебя? С остальными мы уже договорились.

— Можно было бы устроить экскурсию на бега или в зоопарк, наконец. Говорят, туда такого хищника из Бенгалии доставили, что он железную клетку в щепки разнес и 96 посетителей в пруд загнал. И стояли они по горло в воде, пока укротителя из цирка не вызвали. Вот это (по мне, я люблю сильные страсти. А разные там боровички да незабудки — детская забава.

Велемир Сорокин всюду и во всем видел несправедливость и нарушение его прав. В том, кому выдает ссуды касса взаимопомощи, в том, как культмассовый сектор месткома распространяет билеты в театры, в том, наконец, как распределяются путевки в дома отдыха и санатории.

— Опять Людка Петрова путевку в Анапу схватила, — ворчит Сорокин. — Вот что значит быть запанибрата с председателем месткома…

— Но, Велемир, как тебе не стыдно. Ты же сам сказал, что пойдешь в отпуск только в ноябре. Для Анапы это уже поздно.

— Думал в ноябре, а мог бы пойти и в августе. Чай, я не какой-нибудь подневольный раб, а свободный труженик. Могли бы и мне Анапу предложить.

Но если в другой раз ему предлагали пойти в отпуск раньше, так как в месткоме появилась путевка в Анапу, он возмущенно возражал:

— Не хочу идти в отпуск в пожарном порядке. Я вам не мальчишка, чтобы помыкать мною. Раз я запланировал свой отдых на ноябрь, значит, так и будет!

Бывали, конечно, в жизни Велемира минуты просветления, когда он безропотно оформлял стенную газету или ехал по поручению месткома в подшефный колхоз. Но происходил очередной заскок, и Сорокин снова становился самим собою — воинствующим и непримиримым бузотером.

Это рожденное в первые годы Советской власти и гражданской войны словечко необычайно точно определяло поведение Велемира на любом профсоюзном собрании. О, как он тогда паясничал и кривлялся!

— Регламент, регламент соблюдайте, а то ишь завели говорильню!

— Почему Петровой дали слово, я раньше записался?!

— Что значит прекратить прения? А может быть, я высказаться желаю!

— Не согласен! Требую занести в протокол мое особое мнение и довести его до сведения вышестоящих органов!

Мешать докладчику, сбивать с толку выступающих, путать председателя собрания — все это на языке Велемира и называлось применением на практике норм профсоюзной демократии.

Иногда кто-нибудь по-дружески говорил ему:

— А ведь ты демагог, Велемир.

— Но-но, поосторожнее с такими словечками. Сейчас не то время, чтобы зажимать права члена профсоюза.

И его терпели. С его существованием примирились так же, как примиряются с тем, что летом появляются назойливые мухи, а осенью идут надоедливые моросящие дожди. Но всякому долготерпению приходит конец. Наступили черные дни и для Велемира. Это произошло после того, как он подал свое знаменитое, вошедшее в историю заявление.

Шло очередное профсоюзное собрание. Уже заслушали и обсудили доклад, проголосовали за решение, приняли к сведению различные сообщения в «разном», как вдруг поднялся со своего места Велемир Сорокин. Твердой, несгибающейся походкой он приблизился к столу президиума, передал председателю какую-то бумагу и таким же торжественным шагом вернулся в зал.

В президиуме прочитали записку. Кто-то сказал:

— Поступило заявление от товарища Сорокина. Зачитать?

— Читай! — ответил зал.

— Вот оно, это заявление:

«В профорганизацию фабрики-кухни № 8

от В. Сорокина

Заявление

Ввиду того, что профсоюзные собрания длятся обычно два-три часа, а перерывы для курения по решению большинства не устраиваются, я, как человек курящий, не могу не расценивать этот факт иначе, как насилие над личностью.

Исходя из вышеизложенного, с сего числа считаю себя от посещения профсоюзных собраний свободным.

Велемир Сорокин, калькулятор».

Что тут началось! Одни требовали немедленно отобрать у Велемира профсоюзный билет, другие предлагали прогнать его с фабрики-кухни, третьи — судить общественным судом, как злостного дезорганизатора. Страсти накалились до предела.

Президиум посовещался и внес предложение передать дело Велемира Сорокина на рассмотрение месткома.

С этим все согласились.

И коллектив фабрики-кухни невольно был втянут в беспокойную жизнь. Местком создал комиссию, которой было поручено заняться Велемиром Сорокиным и заодно выработать меры повышения воспитательной работы. Комиссия потребовала объяснений отдельно от профорга, потом от самого Велемира. Но «герой» наш твердо стоял на своем. И неизвестно, чем бы кончился этот конфликт, если бы в дело не вмешались посторонние силы.

Впрочем, не совсем посторонние, если иметь в виду нового технолога фабрики Лену Жильцову.

В начале нашего повествования мы забыли упомянуть об одной немаловажной детали: в коллективе фабрики Велемир Сорокин был единственным мужчиной, если не считать шеф-повара Матвеича, давно уже достигшего пенсионного возраста. И это обстоятельство играло роковую роль в линии поведения, которую избрал для себя Велемир.

Дело в том, что в глазах ста двадцати шести девушек и женщин фабрики-кухни Сорокин не был мужчиной. Нет, все эти Даши, Маши и Кати отнюдь не придерживались монашеского образа жизни. У каждой были свои привязанности и увлечения. Появление в обеденном зале каждого нового посетителя мужского пола обычно вызывало у них самую живую реакцию. И, когда, пообедав и расплатившись, посетитель уходил, девушки еще долго разбирали его достоинства и недостатки.

А Велемира они попросту не замечали. Велемир был свой, а раз свой — то какой же он мужчина! Они так привыкли к Велемиру, что, не стесняясь, даже делились с ним порой своими маленькими женскими секретами.

И это глубоко его оскорбляло. Уязвленная мужская гордость в сочетании с дарованным природой отнюдь не ангельским характером и сформировали натуру Велемира — натуру неподдающегося. Своей постоянной фрондой ко всем и ко всему Сорокин пытался привлечь внимание хотя бы одной из ста двадцати шести. И, видя тщетность своих попыток, еще больше ожесточался. Он, собственно говоря, и курить начал лишь для того, чтобы больше походить на мужчину, и выпивал иногда в буфете после работы сто граммов, хотя от водки его мутило, а «Казбек» вызывал безудержный кашель.

Так продолжалось до тех пор, пока на фабрике появилась выпускница Пищевого института Лена Жильцова. Это произошло как раз в разгар описываемого конфликта. Она взглянула на Велемира новыми глазами, и многое в нем показалось ей привлекательным.

От простого, невзначай высказанного сочувствия до зарождения взаимной симпатии — один шаг. Два раза Лена «вытащила» Велемира в кино, один раз — на пляж. Воздействие на колючий, неуживчивый характер Велемира, таким образом, шло по двум линиям: официальной — в лице месткома и лирической — в привлекательном образе Лены Жильцовой. Это было очень счастливое сочетание.

— Пойми, Велемир, своим неправильным поведением ты кладешь пятно на весь наш коллектив. Неужели тебе не дороги интересы людей, с которыми ты работаешь и которые готовы относиться к тебе с уважением?

Так говорил профорг.

— Велемирчик, с каждым днем я вижу в тебе все больше хорошего. Но к чему эти чудачества, милый?

Так говорила Лена.

И вот однажды Велемир Сорокин явился к председателю месткома.

— Я хочу взять свое заявление обратно.

— А как же насилие над личностью?

— Его не было, я заблуждался.

— Но, может быть, все-таки у тебя есть какие-нибудь претензии к профорганизации?

— Никаких. И я теперь даже не курю. Лена не велела.

Для вящей убедительности Велемир похлопал руками по пустым карманам своего белоснежного, тщательно отутюженного халата.

Неподдающийся полностью капитулировал, и капитулировал вполне добровольно.

Теперь в ранние утренние часы в обеденном зале можно услышать такой разговор:

— Велемир, когда ты будешь платить членские взносы?

— Хватилась, я еще на позапрошлой неделе уплатил!

Девушки, подготавливающие столы к приходу посетителей, оборачиваются:

— Да что ты, Клава, к нему придираешься? Он у нас теперь дисциплинированный. На крестины-то позовешь? — спрашивают они Велемира.

Тот довольно улыбается. Он достиг того, чего так страстно добивался: его признали.

ТРУД — УДОВОЛЬСТВИЕ

В сущности говоря, никто ни разу толком не объяснил Вовке, что такое лень. Это маленькое и такое ласковое слово очень нравилось ему. Казалось, лень — это пушистый лесной зверек с очень симпатичной мордочкой и крохотными блестящими глазками или маленькая золотистая рыбка, которая то возится в речной тине, то, подплыв к берегу, греется на солнышке. Эти мысленные построения Вовки покоились не на фактах, а являлись плодом воображения. Но как бы там ни было, Вовкауверенно прокладывал путь к истине, как вдруг все его представления рассыпались, словно карточный домик.

Это случилось за обедом, когда папа, отложив газету, назидательно сказал:

— Лень — отвратительный пережиток прошлого. В обществе будущего ленивым не найдется места. Труд станет удовольствием.

Здесь каждое слово было для Вовки загадкой. Что такое пережиток? Когда и где возникнет общество будущего? И как это может быть, что труд, то есть необходимость работать, превратится в удовольствие?

От всякой работы Вовка отбивался всеми силами. Она не приносила ему никакой радости.

Не дальше как вчера разыгралась такая сцена. Мама собрала обед и уже хотела нести на стол большую эмалированную кастрюлю с дымящимся супом, как вдруг выяснилось, что в доме нет ни крошки хлеба.

— Вова, — сказала ласковым голосом мама, — пойди-ка сюда, милый!

В этот момент Вовка, устроившись на сундуке, рассматривал карту, изображавшую путь, который проделали на плоту «Кон-Тики» пятеро норвежцев и один швед из Перу в Полинезию. Сундук стоял у окна, а за окном виднелась Москва-река. Вовка размышлял о том, удастся ли им с Саханычем и Лешкой раздобыть на стройке достаточно бревен, чтобы соорудить плот и отправиться на нем вниз по реке. При слове «милый» он насторожился. По горькому опыту Вовка знал, что такое обращение не предвещает ничего хорошего: наверняка его заставят сейчас что-нибудь сделать. Не отрываясь от карты, он все же отозвался:

— Что там еще? Я здесь.

— Вова, мой мальчик, сходи, пожалуйста, в магазин, купи хлеба.

Все Вовкино существо восстало против. Дом полон людей, а в магазин, выходит, кроме него, идти некому. Вот сидит за столом отец и что-то подчеркивает в журнале красным карандашом. Попробуй, скажи ему, что надо сходить за хлебом, он немедленно ответит:

— Я занят.

Или бабушка, что ей только сейчас и приспичило штопать чулок, могла бы выбрать другое время!

Наконец, Наташка совсем без дела, копается со своими куклами. Что стоит ей сбегать за хлебом, только завернуть за угол, тут и булочная. Но, конечно, мама скажет, что Наташке еще рано ходить в булочную. Однако на всякий случай Вовка говорит:

— Пусть Наташка сходит.

— Что ты, сынок, — отзывается мама. — Разве можно Наташу посылать в булочную, она еще маленькая.

Выходит, сдобу есть она большая, а вот покупать ее — маленькая… Впрочем, стоит ли рассуждать, только расстроишься. Остается последнее — применить военную хитрость.

— У меня палец распух, — неуверенно произносит Вовка и тут же спохватывается, поняв, что допустил непоправимую глупость. Мать будет допытываться, что да как, и, чего доброго, станет мазать палец зеленкой или йодом. — Ну ничего, я иду.

— Какой у тебя палец распух, покажи! — требует мама.

Но Вовка старательно прячет под рубашкой палец, который ему действительно прищемило недавно, когда они с Саханычем пытались сдвинуть с места бревно.

— Давно все прошло, — как можно равнодушнее говорит он. — Давай сумку. Какого хлеба взять?

Мать растолковывает ему, что надо купить: килограмм черного и две городские булки. Но Вовка все это явно пропускает мимо ушей, занятый злополучными бревнами: «Неужели нам не осилить бревно, если навалимся на него втроем? Можно, в конце концов, применить рычаги, употребив на них крепкие палки». Обуреваемый этими мыслями, Вовка спускается по лестнице и идет в булочную. И только оказавшись у прилавка, он обнаруживает, что забыл, какой ему нужен хлеб. На свой страх и риск он покупает килограмм белого и халу. А дома беззастенчиво врет, что черного хлеба не было, а городские булки оказались черствыми.

— Совсем отбивается парень от рук, — сокрушается мама. — Хоть не посылай никуда, все перепутает.

Если верить папе, то Вовка был начинен пережитками, как слоеный пирог. Вернувшись из школы, он всячески оттягивал момент, когда надо было садиться за стол и делать уроки. Перед этим следовало снять школьную форму и одеться в домашний костюм, вымыть руки и покушать. Если подходить ко всему с умом, то на всех этих процедурах можно было немало выгадать. И Вовка выгадывал.

Расстегнув ботинки и спустив наполовину штаны, Вовка обычно с головой углублялся в «Вокруг света». Навалившись на стол, он листал журнал с начала и с конца, наслаждаясь обилием различных картинок.

— Вова, переодевайся! — слышался с кухни голос мамы.

— А я что делаю? — обиженно спрашивал Вовка и энергично тряс штанами, так что пряжка ремня, ударяясь о стол и стул, создавала необходимый шумовой эффект.

Но долго на этом продержаться было нельзя. После второго или третьего напоминания Вовка сбрасывал ботинки и форму, облачался в домашний костюм и принимался искать тапочки. Мама терпеть не могла, когда в квартире ходили в ботинках, и потому завела для всех войлочные туфли. По идее туфли всегда должны были находиться в прихожей, у вешалки. Вовкиных тапочек тут никогда не было, они исчезали самым непостижимым образом. Слоняясь из угла в угол в поисках запропавших туфель, Вовка ухитрялся находить массу поводов для развлечений. В одном месте, ему попадал обрывок газеты с фельетоном, и Вовка тут же, на ходу, его прочитывал, в другом — сломанная и давно позабытая игрушка, в третьем — истрепанная и прочитанная еще в прошлом году книжка. Многих бесплодные поиски затерявшейся вещи раздражают, Вовку они забавляли.

Финал всегда был один и тот же: выведенная из терпения мама находила Вовкины тапочки, тащила его за руку к умывальнику, и вот он уже сидел на кухне и давился котлетой.

Но самое страшное начиналось, когда Вовка приступал к урокам. Едва он раскрывал учебник, выяснялось, что у него болит живот. Из туалета его выдворяли силой, так как он ухитрялся проскальзывать туда с книгой. Выведя в тетради первую строчку — «Домашняя работа», — Вовка вдруг обнаруживал, что, собственно говоря, домашнего задания он не знает. Начинались мучительные поиски записей в дневнике, которые ни к чему не приводили, так как Вовка, несмотря на строгий наказ мамы, задания на дом никогда не записывал. Приходилось идти к соседям, звонить Лешке.

Наконец, Вовка опять садился за стол и углублялся в занятия. Смотреть на него в это время было мучительно — он ерзал на стуле, кряхтел, пыхтел, кашлял, сморкался — всем своим видом напоминая окончательно изношенную расползающуюся по всем швам машину, пригодную только на слом.

Папа неоднократно делал попытки выработать у Вовки систематические трудовые навыки. Однажды он купил ему аквариум и золотых рыбок, надеясь, что уход за ними надолго увлечет сына.

Тщетно! Уже через неделю аквариум был забыт, и папе пришлось взять на себя заботу о золотых рыбках.

Другой раз он принес Вовке лобзик, фанеру и альбом для выпиливания. Как всегда, Вовка принялся за дело горячо, но его энтузиазм очень быстро иссяк. Обезображенный кусок фанеры, напоминавший своими контурами одновременно кролика и льва, пылится теперь за сундуком рядом с лобзиком.

Убедившись в собственной педагогической несостоятельности, папа махнул на сына рукой.

— Эх, ты, лень разнесчастная, — часто дразнила Наташка брата, и Вовка не обижался. Он давно уже смирился с мыслью, что лень — это вовсе не лесной зверек и не золотистая рыбка, а он сам, Владимир Синев, ученик четвертого класса «В» тридцать второй школы.

Может быть, столь нелестная характеристика так и осталась бы за Вовкой, если б не один случай.

Дом, в котором жили Синевы, принадлежал Гипромезу. Эта организация, кроме своего дома, имела еще и подсобное хозяйство. Каждый вечер из подсобного хозяйства привозили молоко и тут же во дворе продавали. Разумеется, в первую очередь молоко выдавали гипромезовцам, а то, что оставалось, — другим жильцам.

Мама часто стояла по вечерам во дворе в очереди за молоком. Иногда ей удавалось купить, иногда она уходила с пустым бидоном. И вот однажды Вовка явился свидетелем такой сцены.

Раздатчица молока, румяная полная женщина, ловко орудуя посудой, зорко следила за очередью, чтобы не допустить нарушения интересов Гипромеза. Заметив в очереди маму, она громко крикнула:

— Гражданка, не стойте здесь, вам молока не будет. Каждый раз вы здесь стоите, а мне своим вряд ли хватит.

Мама растерянно огляделась вокруг и ничего не сказала в ответ.

А Вовке почему-то стало ее очень жалко. Он подошел к ней, взял из ее рук бидон и тихо промолвил:

— Иди домой, мама, я сам.

Вечером, разливая густое молоко по стаканам, мама сказала папе:

— Ты знаешь, Сеня, сегодня молоко получил Вова.

— Вот молодец какой!

На следующий день Вовка молча взял бидон, достал из ящика комода деньги и ушел во двор. Не прошло и получаса, как он вернулся с молоком.

Так повторялось каждый вечер. Забота о том, чтобы в семье всегда имелось хорошее молоко, с плеч мамы была снята целиком.

Вовка никому не раскрывал секрета своего успеха, но, как выяснилось впоследствии, у него с раздатчицей молока были общие интересы. Больше всего на свете Вовка любил кино. Продавщица также являлась поклонницей этого вида искусства.

Гремя пустым бидоном, Вовка обычно говорил молочнице:

— Вчера с ребятами смотрел «Дело № 306». Законное кино!

— А про что это?

— Происходит автомобильная авария, потом все раскручивается. Очень законный следователь. Дерется, как бог.

— Молодой?

— Еще бы, бандитов швырял, как щепки.

Подобный диалог всегда заканчивался тем, что раздатчица наливала Вовке молоко без всякой очереди и наказывала обязательно приходить завтра.

Черпая сведения из папиной «Вечорки», из радиопередач и устных сообщений друзей по школе, Вовка снабжал продавщицу самой подробной информацией о всех демонстрируемых в Москве кинофильмах. В ее же глазах такая обстоятельная информация являлась просто драгоценной. Таким образом, удовлетворены были обе стороны.

Правда, между ними имелось одно существенное расхождение. Вовка обожал военные и детективные фильмы и терпеть не мог кинокартин с любовными историями. Последние он зачислял в один общий разряд, презрительно называемый «любовь с картошкой». Молочница же как раз была неравнодушна к фильмам с лирической интригой. И Вовке в своих ежедневных информациях приходилось делать поправочный коэффициент на специфические вкусы молочницы, хотя делал он это всегда скрепя сердце.

Вовка так втянулся в дело добывания молока, что теперь уже сам мыл и насухо вытирал бидон и следил за тем, чтобы у него всегда под рукой были деньги. Уходя в школу, он говорил:

— Мама, не забудь оставить деньги на молоко, а то вчера мне опять пришлось занимать у соседей.

Вскоре Вовка значительно расширил круг своей деятельности. Он проворачивал через мясорубку мясо для котлет, ходил за хлебом, солью и спичками, чистил обувь и один раз, когда мама долго задержалась где-то в гостях, вымыл на кухне пол.

Теперь мама ласкала Вовку, любовно приговаривая:

— Помощничек мой…

Но. Вовка, будучи убежденным противником сентиментальности и в искусстве, и в жизни, уклонялся от ласки:

— Ладно, мама, охота тебе лизаться!

И принимался за какое-нибудь дело.

Вовка знал, что папа много работает, но его работа где-то на заводе была не чем иным, как совершенно отвлеченным понятием. Все же дела мамы были на виду, и Вовка почувствовал удовлетворение, взяв часть их на себя.

Он как-то попытался даже помочь маме раскатывать тесто на пироги, но был с позором изгнан из кухни: никакого вмешательства в приготовление кондитерских изделий мама не терпела.

В последнее время Вовка научился штопать носки и сейчас берет у тети Сони — лифтерши — уроки вязания.

Труд — удовольствие, — с этим теперь Вовка, пожалуй, может и согласиться. Во всяком случае он надеется, что ему не придется особенно хлопотать о месте в обществе будущего.

ИКД

В наш век бурного прогресса всякая деятельность должна быть тоже бурной, искрометной, кипучей. Работа с ленцой, затяжные перекуры, этакая восточная медлительность решительно не вписываются в современный динамичный темп жизни. Заниматься каким-нибудь делом и не проявлять рвения, выполнять какую-то функцию и не заражать окружающих энтузиазмом, работать и не клокотать — ужасно старомодно и… опасно. Можно легко заслужить квалификацию «работничка-спустя рукава», а уж от такой оценки до лишения премиальных, понижения в должности или даже увольнения — один шаг.

Ну, а если вы от рождения натура медлительная, если вас тошнит от одного зрелища суеты на работе и дома, если вам показан исключительно покой, как быть тогда? Именно на вас и рассчитаны наши консультации. Вчитайтесь в них и делайте полезные для себя выводы из наших советов.

Итак, к вашим услугам научно-познавательный отдел — ИМИТАЦИЯ КИПУЧЕЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, ИКД.

Представьте себе, что вы секретарша, а ваш начальник уехал в главк. Чем заняться? Пойти в буфет и поболтать там с подружкой? Заняться вязанием пуловера или маникюром? А может быть, просто достать из сумки книжку и углубиться еще раз в неповторимые переживания виконта де Бражелона? Предостерегаем: не делайте этого! Не поддавайтесь такого рода слабостям и соблазнам, а займитесь совсем другим.

Возьмите в руки любые лежащие на вашем столе бумаги и, выйдя из приемной, шагайте с озабоченным видом по коридору, задавая каждому встречному и поперечному один и тот же вопрос:

— Вы не видели Иванова?

Если учреждение солидное и коридоры в нем достаточно длинны, а Иванов давно уже на пенсии, то вас никто не остановит.

Проделав этот маневр в течение рабочего дня несколько раз, вы приобретете репутацию самой энергичной секретарши.

Вас послали на крышу счищать снег. Естественно, что вы можете, опершись на лопату, бесконечно долгое тремя созерцать безоблачное голубое небо, следить за пролетающими воздушными лайнерами и восхищаться расстилающейся внизу величественной картиной жилстроительства…

Но, увидев во дворе управдома, вы должны немедленно начать размахивать лопатой. На всякий случай предупреждаем: надо ковырять снег не ручкой, а лопастью лопаты. Так уж этот инструмент устроен…

Вы руководитель большого учреждения, и у вас на столе несколько разноцветных телефонных аппаратов.

Пока они молчат. До поры до времени. Но вот в вашем кабинете появился представитель вышестоящей организации. Будучи заранее уведомленным о важном визите, вы просите ваших приятелей позвонить именно в этот момент.

Раздается звонок по черному телефонному аппарату. Вы снимаете трубку и кричите:

— Клайпеда? Я слушаю вас! Погрузка? Не прекращайте ни на одну минуту!

В это время трезвонит зеленый телефон. Вы прикладываете зеленую телефонную трубку к другому уху:

— Кушка? Минуточку, Клайпеда, меня вызывает юг! Я слушаю! Нет, температуру воздуха ни в коем случае не снижайте. Если слишком жарко, выбросьте в продажу новую партию прохладительных напитков! Да, вот так!

Моргает желтым глазком белый аппарат…

— Дудинка? Я слушаю! У вас ледостав? Прекрасно! Наращивайте льда побольше! А весной наладим экспорт вашей дешевой продукции в жаркие страны! Привет семье, адью!

Потом вы в изнеможении откидываетесь в кресле и говорите представителю вышестоящей организации усталым голосом:

— Вот так день-деньской, с самого раннего утра до позднего вечера… Передыху не дают.

Только умоляем вас, называя ваших воображаемых телефонных собеседников, не перегибайте палку! Помните, что филиала вашего треста на Луне пока еще не существует…

Вы дома, у своего, так сказать, семейного очага, уселись в кресле и занялись чтением «Недели».

Из кухни доносится повышенный голос жены:

— Уселся? Займись наконец делом: полей цветы, пропылесось ковер, прибей вешалку и вынеси мусор во двор.

В этот момент энергично зашуршите бумагой, чтобы создать впечатление, будто вы откладываете «Неделю» в сторону, потопайте ногами, имитируя энергичную пробежку по комнате, и продолжайте читать очередную зарубежную новеллу. Считайте, что минимум двадцать минут блаженного покоя вы уже выиграли…

Допустим, вы продавщица, и вам очень хочется поговорить по сугубо личному вопросу с подружкой, которая стоит рядом с вами за прилавком. Неужели нужно ждать обеденного перерыва? Не советую. Смело начинайте разговор при покупателях, только примените так называемый язык Эзопа. Заранее условьтесь с подружкой, что вы — это «база», «агент» — Васька Климов, уличенный в свое время в неверности, которому вы по справедливости дали отставку, а «торг» — ваш нынешний возлюбленный — Петя Чижиков. Итак, начинайте!

— Ты знаешь, Нюра, что я тебе хочу сказать. Вчера агент опять кинул заявку базе.

— Вот нахал! После всего, что случилось?

— Да, представь себе. Будем, говорит, все происшедшее считать недоразумением и начнем наше дело с новой страницы…

— Какой наглец! Он же так насолил базе!

— Насолил — не то слово. А теперь, говорит он, я, дескать, для вас готов в лепешку расшибиться…

— Ну и как ответила база?

— Она сказала: направляйте свои заявки куда хотите. А в моих глазах вы потеряли всякий авторитет.

— И агент отстал от базы?

— Нет, пришлось ей срочно связаться с торгом. Тот вмешался, и агент не солоно хлебавши смотал удочки…

Вот и поговорили. Сообщили подруге распиравшую вас новость и о нахальном визите Васьки и о том, как верный Петя Чижиков оградил вас от Васькиных домогательств…

А заодно дали понять покупателям, что, находясь за государственным прилавком, вы думаете исключительно о сложных торговых делах. И что заниматься в рабочее время посторонними разговорами просто противно вашей натуре.

Если в вашу рабочую комнату войдет начальник, ни в коем случае не вскакивайте со стула и не раскланивайтесь. Хотя вас и подмывает сделать это, чтобы засвидетельствовать преданность и уважение. Наоборот, склонитесь над столом еще ниже и водите вашей самопиской по бумаге энергичнее прежнего. Иначе у вошедшего может сложиться мнение, будто все это время вы сидели как истукан, уставившись на дверь в ожидании важного визита.

Начальник осторожно покашляет, чтобы обратить ваше внимание. Но вы ничего не слышите.

Он нетерпеливо пройдется по комнате, но вам его прогулка как до лампочки: вы увлечены своим делом.

И только после того, как вышедший из себя начальник рявкнет: «Иванов, вы что, совсем оглохли и ослепли?», — поднимитесь. А потом, проведя вялым жестом руки по лицу, как бы смахивая с него накопившуюся за день усталость, скажите:

— Извините, Петр Кузьмич, не заметил вас. Заработался сегодня до одури…

На носу экзамен по истории философии, и вас для зубрежки посадили в отдельную комнату. Заходить в нее кому-нибудь из домашних строжайше запрещено. Наконец наступило приятное одиночество и возможность заняться чем угодно: отгадыванием кроссворда, чтением последнего детектива, составлением пылкого послания к этой зазнайке Зинке. Но вот дверь осторожно приоткрывается. Будьте начеку: в комнату заглянул проверяющий. Запустите обе руки в волосы и начинайте бубнить: Абеляр Пьер, французский теолог и философ. В характерном для средневековой философии споре придерживался близких материализму идей…

Голова проверяющего исчезает. Он докладывает скопившейся на кухне публике:

— Зубрит!

Проходит какое-то время, и опять со скрипом открывается дверь, в ней показывается лицо нового контролера. Снова повторяйте:

— Абеляр Пьер, французский теолог и философ. В характерном для средневековой философии споре и т. д.

Доклад будет такой же благоприятный:

— Зубрит!

И так несколько раз.

У многочисленных, но всегда разных проверяющих сложится впечатление, что вы самый усердный зубрила на курсе. К тому же может так случиться, что на экзамене вы вытянете как раз билет об Абеляре Пьере, теологе и философе, который в характерном для средневековой философии споре придерживался… и т. д. и т. п.

Знаете ли вы, как натираются паркетные полы? Понятия не имеете? Я — тоже. А то дал бы вам исчерпывающе точную консультацию. Помнится только, что для данной операции нужны мастика, щетка, ведро, тряпка и еще какие-то материалы и приспособления. Но лучше со всем с этим не связываться. А как все-таки быть, если жена однажды скажет:

— У всех мужья как мужья: полочки на кухне делают, мебель реставрируют, белье во дворе развешивают. А ты на что способен? Хоть полы бы натер!

Не возражайте и не ссылайтесь на свое сугубо гуманитарное образование. А просто в очередную субботу встаньте пораньше и начинайте двигать мебель. Чем больший беспорядок вы устроите в квартире, тем лучше.

— Что ты затеял? — спросит жена.

— Хочу навести лоск на твои полы, — отвечайте ей. — И рассчитываю, что сегодня вы не будете мешать мне.

Жена поворчит, но потом соберет детей и уедет с ними к матери в Кузьминки. А вы тем временем звоните учрежденческому полотеру дяде Феде и просите, чтобы он срочно приехал к вам со всем инструментарием. Такси, разумеется, за ваш счет.

Если дядя Федя постарается, то до возвращения семьи вы успеете не только расставить столы, сервант, тумбочки и стулья по своим местам, но еще и распить с ним четвертинку «Пшеничной» за благополучное окончание натирки полов.

Согласитесь, что сидеть три-четыре часа подряд, склонившись над скучными сводками-простынями, — утомительнейшее занятие. Хочется разогнуться, размяться, рассеяться… Но как это сделать?

Выходите в коридор, найдите такого же мученика, как вы, и начинайте прогуливаться. Беседуя, естественно, на интересную тему. Ну хотя бы о воскресной рыбалке.

— Понимаешь, с утра, как пробили мы лунки, брал все ершишка. Просто отбоя от него нет. Хотел я уже место менять, и вдруг — поклевка. Подсек и чувствую неподъемную тяжесть. Что делать? «Опять этот растеряха Иванов забыл представить январскую сводку». Кляну это я, значит, растеряху-сына, который опять не положил в ящик багорчика, я сам ни жив ни мертв. Леска у меня тонкая, как паутинка, того и гляди оборвется. Подматываю ее тихонько, а сам кричу: «Петров, у тебя нет ли данных за январь?» Кричу то есть соседу, не одолжит ли багорчика. Тот и выручил. Вытянул я леща, а в нем полтора килограмма…

И так далее. Как вы уже, вероятно, догадались, фразы, набранные вразрядку, нужно произносить, поравнявшись с кабинетом заведующего вашим сектором. Дверь в кабинете тонкая, и через нее слышно все, о чем говорят сотрудники, проходя по коридору.

Две-три таких прогулки — и рабочие часы пролетят совершенно незаметно.

Вы слесарь-водопроводчик жэка. Возиться весь день с водяными бачками и душевыми стояками или сидеть в конторе, ожидая вызова, скучно. Хочется узнать, как идет торговля в окрестных магазинах, и поинтересоваться, не завезли ли в ближайшую палатку пиво. Можно ли отлучиться с поста?

Можно. Но только при одном условии: никогда нельзя расставаться с разводным ключом. Он всегда должен быть у вас в руках, даже если вы направляетесь за угол дома, чтобы поболтать со знакомой мороженщицей. Раз инструмент при вас — значит, вы при деле. И даже если вас встретит техник-смотритель и спросит:

— Куда пошел? — смело отвечайте:

— По точкам.

Ведь ему и в голову не придет, что можно ходить по торговым и питейным точкам с разводным ключом.

Жена села за швейную машину, а вас послала на кухню.

И хотя вы только что с наслаждением погрузились в чтение свежего номера «Огонька», не перечьте. Покорно идите на кухню и продолжайте читать «Огонек» там. Но время от времени возмущенно вскрикивайте:

— Брысь! Отвяжись, проклятая!

Жена услышит эти выкрики и подумает, что вы занялись разделкой карпов, а кошка, раздраженная запахом свежей рыбы, мешает вам.

Так, имитируя возмущение, вы наверняка выиграете полчаса спокойного отдыха.

Когда все сотрудники учреждения аккуратно сидят за своими столами «от и до», трудно кого-нибудь из них выделить и поощрить. Поэтому возьмите за правило два-три раза о неделю задерживаться на работе хотя бы на 20–30 минут. Наверняка это заметят и доложат начальству:

— Вот это работник!

Благодарность в приказе, а может, даже и денежная премия вам обеспечены.

Таковы рекомендации нашего научно-познавательного отдела, составленные умелыми Имитаторами Кипучей Деятельности, которые охотно делятся своим опытом.

Гнев — хороший советчик

Да, я утверждаю это вопреки распространенной пословице, имеющей противоположный смысл. Когда мне случается попасть впросак перед начальством, то я сразу же начинаю гневаться, и это действует безотказно.

Мне, инженеру отдела снабжения, поручили добыть серную кислоту, без которой через два дня остановится производство.

С самого раннего утра я мотался по городу в поисках запасных частей к нашему домашнему холодильнику «Ока» и о кислоте вспомнил только под вечер.

Начальник встретил меня угрюмо:

— Где это вы шлялись целый день и, наверное, без толку?

Я жму на потайную кнопку и нагнетаю порядочную дозу гнева.

— Скажите, а вы отпустили вчера Веткину десять тонн профильного железа?

— Отпустил. Он же обещал нам помочь…

— Хороша помощь! — повысив голос, говорю я. — Пришел к нему, говорю: «Позвони Корневу, пусть даст кислоты, он же твой друг!» — «Нет, отвечает, сначала ты позвони своему приятелю Сучкову, чтобы выписал фанерной дощечки».

— Что же Сучков?

— А он, — уже трясясь от возбуждения, говорю я, — все излишки отдал Почкину — за кирпич. Звоню Почкину, а у него телефон испорчен. Эти телефонные монтеры совсем развинтились. Кстати, бригадиром у них ваш сосед Кронов. Бездельник, каких свет не видал. Только и знает, что по халтурным заявкам бегать, пятерки сшибать.

— Съездили бы тогда к Почкину, что ли, — уже примирительным тоном говорит начальник.

— Поехал! — уже вне себя от гнева кричу я. — Пока добирался к чертям на кулички, два часа потерял. Водители автобусов разболтались — дальше ехать некуда. А Почкина, конечно, и след простыл. Нет, это не коллеги-снабженцы, а разбойники с большой дороги. Всех бездельников надо вывести на чистую воду! И в первую очередь Кронова!

— Ну уж, батенька, его вы не трогайте, — совсем ласково говорит начальник. — Он только что мне дома телефон установил и два разноцветных аппарата достал. И вообще, дорогуша, не надо так все близко к сердцу принимать. Давайте я уж сам похлопочу насчет серной кислоты. А вы отдохните, небось за день-то намаялись. Загляните в буфет, там, говорят, свежее пиво привезли…

Большое дело — методика

Хотя я лично такого взгляда на методику не разделяю, но все так говорят. Особенно инспекторы районо. И вот надо было так случиться, что во вверенную мне школу собрался приехать районный инспектор для проверки именно этой методической работы.

Раненько утром побежал я по газетным киоскам, книжным магазинам нашего микрорайона и накупил кучу журналов. Брал все, что попадется: «Народное образование», «Советскую педагогику», «Математику в школе», «Химию в школе» и т. д.

Принес эту толстую кипу к себе в кабинет, разложил на столе. Глянул: получается нехорошо. У проверяющего может сложиться впечатление, что стол директора школы захламлен и, следовательно, он еще не овладел культурой труда. Пришлось журналов поубавить. Потом я брал любой из них, делал закладки и красным карандашом подчеркивал текст. Конечно, наугад. Нашел за шкафом портреты Ушинского, Макаренко, Песталоцци, обтер с них пыль и аккуратно развесил на стенах.

Как я и ожидал, инспектор был приятно поражен внешним убранством кабинета и той периодикой, которая лежала на столе. Заметив его поощрительный взгляд, я сказал:

— Вы, конечно, знаете, коллега, что работа директора на девяносто процентов состоит из чисто административных функций. Но и от науки отставать не хочется. Чертовски некогда, но хотя бы за журналами приходится следить…

Гость взял один из журналов и стал его сосредоточенно листать.

— Вы еще не видели этого номера? — спросил я. — В нем есть одна любопытная статья. — И я тут же назвал ее. — Автор высказывает довольно интересные мысли о педагогическом процессе. Я уже рекомендовал учителям прочитать эту статью. Думаем обсудить.

Я вел беседу в таком вот духе, и инспектор ушел довольный. А вскоре появился приказ заведующего районо, в котором хорошо оценивалась методическая работа в нашей школе. И, что особенно важно, в приказе говорилось: «Директор (то есть я), несмотря на занятость чисто административными делами, проявляет живой интерес к методике преподавания…»

Как выкопать яму?

— Возьми лом, лопату, — сказал мне мастер, — и выкопай яму под фундамент. Новый станок тебе устанавливаем.

Получить новенький станок, известное дело, каждому лестно. Но копать яму? Избави бог!

Поковырял я немного землю, засунул туда обломок крепкого наждачного камня, закурил и стою, жду. Подгадываю момент, когда начальство в цехе появится. Дождался. Идет начальник цеха, а с ним сменный инженер и мастер. Схватил я пневматический бур, нащупал камень и нажал что есть силы. Искры, песок так и брызнули из-под бура.

Подходят ко мне командиры производства, останавливаются.

— Что здесь происходит? — спрашивает начальник цеха.

— Новый станок собираемся поставить, — поясняет мастер. — А он яму под фундамент готовит. Да, видно, земля твердая попалась.

— Не земля — кремень! — говорю я и жму на бур.

— Этак он у вас целую неделю ковыряться будет, — замечает начальник цеха. — Тут опытные землекопы нужны.

Сказано — сделано. Присылают мне сразу пятерых помощников. И они, шутя и играя, выкопали отличную яму.

Под моим неослабным руководством, конечно…

Если по-быстрому

Еще с вечера я решил: завтра на работу не пойду, займусь домашними делами. Да и, по правде сказать, хлопотная работа у нас, колхозных электриков. Одному что-то включи, другому выключи. Набегаешься за день — ноги гудят. Не пойду, решил я, устрою себе тайм-аут, как говорят по телевизору баскетбольные комментаторы. Но ведь и просто так не пойти нельзя, надо хоть людям на глаза показаться.

Встал я раненько утром и бегом в правление. Сосед из огорода кричит:

— Куда ты, Семен, спозаранку?

— Беда, — отвечаю ему, — перекидку через Волчью балку порвало!

А сам ходу, ходу… Делаю вид, что некогда мне тары-бары разводить. Таким вот быстрым аллюром вбегаю в правление. Тут, кажется, все уже в сборе: бригадиры, заведующие фермами, механики. Я осматриваюсь и про себя соображаю: кого нет? Так и есть: Дарья с самой дальней птицефермы не пришла, не любит она этих планерок…

— Дарью, — спрашиваю, — не видели?

— Нет, — отвечают. — А что случилось?

— Да рубильник у нее на ферме подгорел. Если увидите, скажите, что я к ней побежал.

— Топай, топай! — говорит председатель. — А если случится что, мы Саньку (мой сменщик) покличем, хоть и выходной у него сегодня.

— Спасибо! — кричу я с порога. И все бегом, бегом, чтобы видели правленцы. По нашей главной улице двигаюсь, потом в проулок сворачиваю да садами, огородами в свой двор.

И целый день лежу на печке. А проводка, всякие там рубильники, перекидки — с ними полный порядок. Электрифицировали наше хозяйство шефы. Сделали ребята все так надежно, что не подкопаешься!

ЛЮБОВЬ И РАСЧЕТ

Справедливости ради следует отметить, что отношения между Матреной Ивановной и Павлом Ивановичем вначале складывались превосходно. Павел Иванович на первых порах, ввиду совершенно уважительных обстоятельств, о которых речь пойдет ниже, обнаружил известную неприспособленность к жизни. Скажем больше: его положение было буквально жалким. Достаточно сказать, что Павел Иванович оказывался не в состоянии самостоятельно принимать пищу, передвигаться по комнате, пользоваться предметами обихода.

При виде этой беспомощности и неспособности Павла Ивановича обслуживать даже незначительные практические нужды их совместного хозяйства сердце Матрены Ивановны отнюдь не ожесточилось, а наоборот, воспылало еще большей любовью. Она окружала ближайшего члена своей семьи неусыпной заботой.

Перечисление всех услуг, оказанных Матреной Ивановной, заняло бы целые тома. Когда Павел Иванович просыпался, она собственноручно облекала его в одежды; когда он бодрствовал, Матрена Ивановна старалась развлечь его разумными и интересными занятиями; когда ему угодно было снова очутиться в объятиях Морфея, Матрена Ивановна услаждала слух Павла Ивановича нежными песнопениями нравственно-успокоительного свойства.

Полное отсутствие меркантильных соображений — вот что характеризовало отношения Матрены Ивановны и Павла Ивановича. Когда он окреп, Матрена Ивановна стала давать ему отдельные поручения. И бывало часто, что, приобретя по просьбе Матрены Ивановны в кооперативной лавке килограмм пеклеванного хлеба или кусок хозяйственного мыла, Павел Иванович удерживал в свою пользу из отпущенных Матреной Ивановной средств некую сумму, чтобы лишний раз посетить кино. Когда же дело доходило до расчетов, Матрена Ивановна никогда не ставила эти траты ему в вину, находя их естественными и законными.

Матрена Ивановна предоставляла все жизненные блага — Павел Иванович охотно пользовался ими. Такой порядок он находил вполне приемлемым и ни разу не выражал своего неудовольствия. Наоборот, Павел Иванович на этом отрезке времени с жаром выказывал свою любовь к Матрене Ивановне.

Но вдруг все изменилось. Павел Иванович лишился покоя и почувствовал острую неудовлетворенность жизнью. Что же послужило тому причиной?

Здесь мы должны дать необходимые пояснения. Как, вероятно, уже догадался читатель, отношения, связывавшие Матрену Ивановну и Павла Ивановича, были отношениями матери и сына. И до тех пор, пока Павел Иванович был опекаем Матреной Ивановной, сын не имел никаких претензий к матери. Но стоило только ему оставить родительский кров и пуститься в самостоятельное плавание по бурному морю житейскому, как в душе сына зародилось чувство недовольства своей родительницей.

Матрена Ивановна напомнила однажды взрослому сыну, что ему полагалось бы помогать своей престарелой матери. Это напоминание Павел Иванович воспринял как оскорбление. Собралась мать провести остаток жизни в доме сына, но эта попытка привела Павла Ивановича в негодование, и он показал ей, как говорят, от ворот поворот.

В конце концов Матрена Ивановна вынуждена была, чтобы защитить свои права, обратиться к помощи закона. Народный суд решил удерживать с Павла Ивановича определенную сумму его заработка на содержание матери. Это взбесило сына окончательно.

Я получил от Павла Ивановича письмо с приложением различных документов на тридцати семи листах. Это копии его обращений и заявлений в судебные органы. И каждое заявление дышит испепеляющим гневом. Против кого же обращен этот гнев?

Прежде всего против суда. Павел Иванович с пеной у рта оспаривает законность принятого судом решения. Он утверждает, что «для судьи гражданское право не закон», что судья «попирает личные права граждан». Сын Матрены Ивановны негодует по поводу того, что народный судья в письме к нему «пытается читать нравоучения», «не подумав о том, — высокомерно добавляет Павел Иванович, — что я, возможно, а это точно, морально выше его».

Но Павел Иванович усматривает серьезные изъяны не только в моральных качествах судьи. Он бросает тень и на моральный облик родной матери. Он бранит ее за то, что она обратилась в суд, проявив этим «старческое непонимание» и «аполитичность». Он вообще считает, что покинутая родным сыном мать должна чувствовать себя превосходно. «Наша мать Матрена Ивановна, — прямо заявляет Павел Иванович, — не является такой несчастной, как это представилось суду». Забыв обо всем, что сделала для него мать, каких забот и трудов стоило ей вырастить сына, Павел Иванович кощунственно заявляет, будто его мать вообще «не уважает трудиться».

Однако здравый смысл все же подсказывает Павлу Ивановичу, что правда на стороне советского суда и на стороне матери, что ему не отвертеться от выплаты ей пособия. И тогда он пускается в сутяжничество.

Письма и заявления Павла Ивановича полны различного рода цифровых выкладок. Чтобы убедить судей в том, что мать буквально раздела его догола, Павел Иванович приводит следующий расчет:

«Моя зарплата — 187 рублей

Оплата квартиры, коммунальных услуг — 20 рублей

Прочие расходы — 3 рубля

Расходы на одежду, обувь — 55 рублей

Матери — 25 рублей.

Остается на питание каждого из членов моей семьи — 84:4 = 21 рубль».

Составив этот расчет, сын пришел к тому непреложному выводу, что мать будет получать с него на 4 рубля больше той суммы, которая расходуется ежемесячно на питание каждого члена его, Павла Ивановича, семьи. «Как же суд может допустить это? — гневно вопрошает он. — Где же логика правосудия?»

Такова вкратце история отношений Павла Ивановича и Матрены Ивановны, испорченных обстоятельствами материального, денежного характера.

Столкнулись два диаметрально противоположных явления: любовь матери и холодный расчет сына-эгоиста. Свои сыновние чувства Павел Иванович хочет измерять количеством рублей, которые получит с него мать.

Но если Павел Иванович рассуждает так, то он рискует оказаться полным банкротом. Ведь и в его семье тоже растут дети…

ПЛЕННИКИ ЗЕМЛИ

Фантастическая повесть

^{Тунгусское «диво»… Нет ничего удивительного в том, что это, до конца не разгаданное, явление пользуется популярностью у читателей. Очень уж заманчива мысль об инопланетном корабле, будто бы прилетевшем на Землю в далеком 1908 году!}

^{Основоположником столь привлекательной версии принято считать А. П. Казанцева, опубликовавшего в 1946 году в журнале «Вокруг света» рассказ «Взрыв». Но, оказывается, есть у этой гипотезы другое, более раннее начало.}

^{В 1937 году в сталинградской комсомольской газете «Молодой ленинец» печаталась с продолжением фантастическая повесть «Пленники Земли». Написал ее сотрудник газеты М. Г. Семенов, ныне писатель-сатирик, редактор журнала «Крокодил». Вдохновленный научным подвигом Л. А. Кулика, предпринявшего ряд экспедиций к месту падения Тунгусского метеорита, молодой журналист положил в основу повести собственную догадку о происхождении «дива», почти на десятилетие опередив тем самым А. П. Казанцева.}

^{Вероятно, описания в «Пленниках Земли» космической и другой техники могут показаться современному читателю устаревшими. И в то же время интересно, как все это представлялось отцам наших нынешних читателей в те годы.}

^{Из публикации журнала «Уральский следопыт», № 8, 1970 год.}

Пролог

Величава и грозна природа Сибири. Куда ни глянешь — всюду вековые леса, топи да горные хребты. Молчаливо стоят могучие лиственницы и сосны, не шелохнутся стройные ели, и только осины пугливо шепчутся о чем-то. В сумрачных урочищах залег лютый зверь. Нет тут прохода ни конному, ни пешему. Тайга!

Дики и пустынны берега речушки Чамбе. Только кое-где можно встретить убогое жилье охотника-эвенка. И потом опять на сотни километров жуткая тишина.

Волею случая этому глухому месту суждено было стать ареной события, потрясшего все человечество. Случилось это 30 июня 1908 года.

…Стояла тихая и ясная сибирская ночь. Мерцали далекие звезды. Поднявшийся было с вечера северный ветер к полуночи совершенно затих. Ничто не нарушало ночного покоя.

Вдруг в западной части неба сверкнула светлая точка. В мгновенье ока она превратилась в огненный шар, который, с каждой секундой увеличиваясь в размерах, быстро несся к земле.

И тут произошло что-то неописуемое. Казалось, небесное чудовище, коснувшись верхушек деревьев, выдохнуло стремительную волну раскаленного воздуха. Лес, как скошенный, повалился наземь. Огненный смерч настиг оленьи стада, на десятки километров кругом разметал охотничьи зимовки. Далеко по тайге разнесся оглушительный гром, перекатываясь по отрогам гор.

Но скоро затихло отдаленное эхо, и в тайге снова все пошло своим чередом.

Странный пассажир

Летом 193… года скорым поездом Москва — Красноярск ехала на восток веселая компания. Душой ее был добродушный седовласый профессор, которого все величали Владимиром Ивановичем. Его окружала группа молодежи — две девушки и трое молодых людей.

Говорил профессор:

— Не думайте, дорогие друзья, что все обойдется без борьбы. Всем нам придется воевать. И знайте, война эта так же будет не похожа на прошлую мировую, как эта последняя — на войны Александра Македонского. Нам придется сражаться с хитрым и сильным врагом.

— Вы правы, профессор! — воскликнул Кочетов, щеголевато одетый человек лет тридцати, читавший в углу купе иностранный журнал и до сих пор не принимавший участия в общей беседе.

Все с любопытством повернулись к нему.

— Вот эта статья, которую я только что прочел, как раз содержит оценку их хитрости и силы. Но что они пишут! Проповедуют, что будущее — за «людьми ума». Ну, с этим, пожалуй, можно было бы согласиться — дураков вроде бы с каждым днем становится меньше.

Все рассмеялись.

— Но как они понимают этих «людей ума»? — продолжал Кочетов, размахивая журналом. — По их мнению, это кучка людей из высшей интеллигенции — профессора, инженеры, которые, изобретя лучи смерти и прочую чепуху, покорят мир. «Люди ума» станут единственным правящим классом… Так могут мыслить только фашиствующие интеллигенты! Мир движется к иным целям и другими путями.

— Правильно, — сказал один из молодых слушателей. — Но разве вы будетеотрицать, что научные лаборатории этих маньяков работают полным ходом? Кто знает, что преподнесут нам эти господа? Они не только сильны, но, в известном смысле, и умны…

Лязгнули буфера остановившегося поезда, и разговор прекратился. Мимо раскрытых дверей купе торопливо прошел новый пассажир, в плаще, в шляпе, плотно надвинутой на лоб, с небольшим саквояжем и свежей газетой в руках, очевидно, только что купленной.

Станция была, видимо, небольшой, и вот уже заверещал свисток дежурного, поезд двинулся дальше. Спор в купе не возобновлялся. Вечерело. Девушки ушли к себе, в соседнее купе, Владимир Иванович, размяв папиросу, отправился курить в тамбур, а Кочетов вновь уткнулся в журнал.

Пассажир в шляпе, устроившись в соседнем купе, не спеша перелистывал газету. Взгляд его равнодушно скользил по статьям об обмене партбилетов, спектаклях Камерного театра, о взмете зяби и собирателях фольклора. Гораздо дольше задержался незнакомец на материалах международного отдела. Он просмотрел все телеграммы с фронтов Испании, познакомился с последними речами английских министров и даже прочел довольно большую статью, анализировавшую политику Соединенных Штатов в испанском вопросе.

Суровое лицо незнакомца, с черными, нависшими над впадинами глаз бровями, сохраняло какую-то каменную бесстрастность.

Но от этой бесстрастности не осталось и следа, когда, просматривая четвертую страницу газеты, незнакомец наткнулся на заголовок: «В тайгу на самолетах». И стал читать:

«Как известно, в июне 1908 года в Сибири упал небывалых размеров небесный камень. Поиски метеорита, предпринимавшиеся до сих пор, не принесли никаких результатов.

По предложению известного профессора В. И. Блюмкина Академией наук снаряжена новая экспедиция, которая обследует бассейн реки Чамбе с помощью самолетов.

Экспедиция под руководством В. И. Блюмкина, состоящая из научных сотрудников и студентов-выпускников Ленинградского государственного университета, уже выехала в Красноярск, где к ней присоединятся летчики с самолетами».

Порывистым движением пассажир швырнул газету на пол и, схватив саквояж, выскочил в тамбур. К его счастью, поезд замедлил ход, преодолевая подъем, и незнакомец, спустившись на подножку вагона и выждав удобный момент, ловко спрыгнул на насыпь. Отряхнувшись, он посмотрел вслед красному огоньку последнего вагона и торопливо углубился в лес.

Если бы пассажиры скорого поезда могли последовать за своим спутником, они стали бы свидетелями необычайной картины. Достигнув чащи, незнакомец торопливо сбросил с себя плащ и остался в гладком кожаном костюме. Из саквояжа он извлек кожаный шлем со стеклянной маской, надел его на голову. Затем прикрепил к плечам странный аппарат с небольшим пропеллером. На руках незнакомца появились перчатки, напоминающие ласты… Раздалось глухое жужжание, и необыкновенный пассажир, подобно библейскому ангелу, вознесся в небо. Не прошло и минуты, как его фигура растаяла в вечерних сумерках. Брошенный второпях, под деревом одиноко чернел пустой саквояж, да на кустах качались обрывки веревки.

На фактории Лесной

В Красноярск экспедиция прибыла в полдень. На вокзале приехавших никто не встретил, и поэтому им пришлось, руководствуясь указаниями прохожих и постовых милиционеров, самим разыскивать крайисполком.

Председатель исполкома, худощавый седой человек, принял гостей весело, радушно, пригласил их сесть, а секретаршу, пожилую женщину в белоснежном переднике, попросил принести чай и печенье. Завязалась оживленная беседа.

Выслушав рассказ профессора о целях и задачах экспедиции, председатель подошел к огромной карте края.

— Район, в котором вам предстоит работать, — заговорил он хрипловатым голосом, — изучен плохо. Вы видите, как расположены у нас населенные места, — только на юге. Область же Подкаменной Тунгуски, — он обвел на карте обширный участок, — совершенно дикая. Старожилы уверяют, что там были когда-то богатейшие охотничьи угодья, но по неизвестным причинам зверь покинул их, а следом ушло и население. На весь этот большой район есть только одна фактория, которую и придется, очевидно, избрать базой вашей экспедиции.

— Как мы доберемся до фактории? — спросил Владимир Иванович.

— На пароходе.

— А люди, с которыми нам придется встретиться на фактории? Кто они? — вставил вопрос Михаил Санин, невысокий, но крепкого сложения юноша с пытливым выражением неулыбчивых серых глаз.

— Извольте, — охотно отозвался председатель. — Заведует факторией Иванов, проверенный и надежный коммунист. Товароведом — Антон Тропот, прекрасный работник, он в тех местах около пяти лет. Вот и все население фактории, которая, кстати сказать, носит название Лесной. А отчего — я думаю, понятно и без пояснений.

— Вы нам ничего не сказали о летчиках и самолетах, — вспомнил Кочетов.

— Самолетов у вас будет два. Летчиков мы назначили опытных, хорошо знакомых с местными условиями. Они вылетят на базу через несколько дней, как только подготовят гидросамолеты.

На этом беседа закончилась. Сделав необходимые покупки, экспедиция погрузилась на маленький пароходик «Байкал» и к вечеру покинула Красноярск.

Через три дня, продрогшие от лившего всю дорогу холодного дождя, путешественники высадились у фактории Лесной. Дул сильный ветер, дождь не унимался. Тайга гудела.

Навстречу путешественникам вышли заведующий и товаровед. Начались рукопожатия, приветствия, расспросы.

Владимир Иванович поспешил сократить эти неизбежные церемонии и, официально представившись заведующему, попросил его поскорее разместить людей.

— Да, да, конечно! — заторопился Иванов. — Я попрошу всех вас пока зайти ко мне. А вы, Антон Сергеевич, — обратился он к товароведу, — приготовьте, пожалуйста, дом, в котором в прошлом году жила геологическая партия.

— Уж как-нибудь, — флегматично отозвался товаровед и ушел.

Если бы кто-либо из членов экспедиции внимательно присмотрелся к этому чернобровому широкоплечему мужчине в охотничьем костюме, он безошибочно угадал бы в нем того пассажира, который покинул скорый поезд Москва — Красноярск столь странным способом. Но, во-первых, при встрече в полуосвещенном вагоне никто из веселой компании не разглядел пассажира как следует, а во-вторых, никому и в голову не могла прийти мысль о том, что элегантно одетый гражданин из скорого и товаровед в поношенном охотничьем костюме — одно и то же лицо. Да и вообще наши путники в этот момент были далеки от каких бы то ни было размышлений. Трехдневное путешествие на неуютном пароходике давало себя знать, и всем хотелось скорее поесть чего-нибудь горячего и отоспаться.

Тайга на замке

Утро выдалось розовым, ясным, умытым по-праздничному. От вчерашнего ненастья не осталось и следа. Дали были ясны и широки.

Хорошая погода привела всех в восторг. Угнетенного настроения, навеянного туманами, холодным ветром и дождем, как не бывало.

Лена Седых и Наташа Русакова, проснувшись раньше всех, начали шумно и весело устраивать коллективное жилье.

Дом, предоставленный участникам экспедиции, состоял из трех комнат — двух маленьких и одной большой. Девушки решили в комнате, обращенной окнами к югу, поселить Владимира Ивановича, другую заняли сами, а большую отвели остальным. Теперь нужно было расставить кровати, столы, стулья, соорудить умывальник, вешалку. Товаровед фактории деятельно помогал девушкам, сам вставил разбитое стекло и вообще безропотно выполнял любое требование молодых хозяек. К концу дня он уже был для Лены и Наташи вполне «своим» человеком.

Тем временем Владимир Иванович, Кочетов, Санин и смуглолицый Костя Нормаев, оставив в помощь девушкам радиста Леву Переплетчика, отправились в первую разведку. Шли узенькой тропой, проложенной, очевидно, охотниками. Впереди шагал Михаил Санин; по праву отличного стрелка он нес английский винчестер.

Неожиданно тропинка, до этого вилявшая по долине, резко побежала в гору. Владимира Ивановича начала донимать одышка.

Михаил и Костя ушли далеко вперед. То и дело на гребнях камней показывались их фигуры и скрывались вновь. Подъем становился все круче.

— Ша-ба-аш!.. — раздался вдруг голос Кости Нормаева. Взобравшись на сосну, юноша махал оттуда рукой.

— В чем дело? — закричали ему профессор и Кочетов.

— Ид-ти не-ку-да-а! — нараспев ответил Костя.

Тропа, по которой путники прошли уже километров десять, обрывалась у высокой отвесной скалы. Кочетов и Санин углубились в чащу в надежде обнаружить продолжение тропинки. Но напрасно они продирались сквозь колючий кустарник: впереди не было и намека на тропу. Делать было нечего — пришлось возвращаться.

На следующий день разведка была повторена. Теперь уже экспедиция шла другой тропой, в северном направлении. Снова до полудня шли хорошо. Тропинка вела путников в глубь тайги. Все были веселы. Девушки, которые на этот раз тоже участвовали в походе, начали подшучивать над Михаилом и Костей.

— Эх, вы, следопыты! Завели вчера всех в тупик. Уж лучше бы не брались.

— Я не Фенимор Купер, — отшучивался Нормаев. — Это он умел водить своих героев по лесным чащам. А у нас, в Калмыкии, куда ни взглянешь — кругом степь, куда ни поедешь — везде дорога!

— Да и тут троп не мало! — крикнул шедший впереди Кочетов. — Смотрите!

И действительно, тропинка расходилась в разные стороны. Пришлось разделиться на группы. Условились через два часа собраться опять на этом месте…

Владимир Иванович с Кочетовым, Лена с Наташей вернулись ни с чем — пути дальше не было. Стали ждать Нормаева и Санина. Прошло около часа. Наконец за деревьями показался Костя, за ним — Михаил. Но в каком виде! Без кепок, с поцарапанными лицами, в грязи.

Ребята сообщили неутешительную весть. Тропинка, по которой они шли, исчезла совершенно неожиданно. Решив во что бы то ни стало найти ее продолжение, они облазили все вокруг в радиусе добрых двух километров. Несколько раз попадали в какое-то болото и, будучи не в силах пробиться сквозь чащу, отступили.

Усталые и недовольные, возвращались путники домой. У всех на душе лежало тяжелое раздумье. Сумеют ли они здесь сделать что-нибудь? Оправдают ли доверие Академии и университета?

Когда ехали, думалось, что дело пойдет легко и быстро. Но тайга оказалась закрытой на прочный замок.

Всех смущало какое-то таинственное исчезновение таежных троп. Кто проложил их? Почему они пропадают совершенно неожиданно?

Новая загадка

Безрадостные дни переживала фактория. Снова и снова уходили в поиск участники экспедиции. И всякий раз их попытки проникнуть в глубь тайги ни к чему не приводили.

Владимир Иванович подолгу просиживал над картами, десятки раз перечитывал скудную литературу о сибирском метеорите, а по утрам, взобравшись на вышку, часами разглядывал окрестность в полевой бинокль.

И все-таки вылазки в тайгу проводились ежедневно. Теперь в них участвовали только Кочетов, Нормаев и Санин. Доцент Кочетов, неутомимый и деятельный, внушал ребятам бодрые мысли. Рано утром он поднимал Костю и Михаила и, наскоро позавтракав, уходил с ними в тайгу. До поздней ночи бродили они, силясь пробиться вглубь. Еле заметные тропы заводили их в непролазные чащи, в топи, в непреодолимые ущелья и там пропадали. Путешественники часто по нескольку часов кружили на одном месте; обнаружив это, вконец изможденные, они покидали коварную тропу.

Несколько раз пытались идти напрямик, сквозь заросли. Но тайга есть тайга.

Сотрудники фактории с большим сочувствием относились к неудачам экспедиции. Иванов несколько раз порывался пойти с разведчиками, но трезвый и рассудительный товаровед все время его останавливал: приближался сентябрь, нужно было готовиться к началу охотничьего сезона. Сам Тропот, который, по свидетельству заведующего факторией, изредка ходил на охоту и, очевидно, должен был знать окрестности, уже десятый день жаловался на зубную боль и, естественно, ничем экспедиции помочь не мог. Он, правда, подавал советы, но что объяснишь новичкам, впервые попавшим в тайгу.

Все эти дни Лева Переплетчик колдовал над радиопередатчиком. Несмотря на все усилия, он никак не мог установить связь с Красноярском. А это сейчас было просто необходимо: самолеты почему-то не прибыли до сих пор.

Наконец, однажды в полдень в дом, где разместилась экспедиция, вбежал взволнованный Лева и закричал во все горло:

— Владимир Иванович, ребята! Красноярск заговорил!

Все мигом собрались у радиоаппарата.

Лева звонко кричал в микрофон:

— Алло! Алло! Говорит фактория Лесная! У микрофона профессор Блюмкин и члены экспедиции. Отвечайте, слышите ли вы меня? Перехожу на прием!

— Красноярск вас слушает…

Просветлевший Владимир Иванович шагнул к микрофону и торопливо заговорил:

— Говорит Блюмкин. Почему до сих пор не вылетели самолеты? Работа наша может сорваться. Мы провели несколько разведок, но без результата. Без самолета мы не выполним задание.

Красноярск отвечал:

— Самолеты были задержаны для выполнения срочного задания. Сегодня утром к вам вылетел гидроплан, пилотируемый летчиком Махоткиным. Завтра на другой машине вылетает пилот Бабочкин.

И тут же, как бы подтверждая сообщение из Красноярска, в воздухе показался гидроплан. Он сделал круг над факторией и, развернувшись, пошел на посадку. Все бросились к берегу. Лева, сматывая шнур, кричал в микрофон:

— Говорит радист Переплетчик! Самолет, посланный вами, садится на реку! Горячее спасибо от всей экспедиции! Передачу прекращаю…

На другой день состоялась первая воздушная разведка. Так как самолет был двухместный, то с пилотом полетел один Владимир Иванович.

Вздымая каскады брызг, гидросамолет взлетел над рекой и стал набирать высоту.

На запад и юго-запад от фактории виднелись одинокие становища оленеводов-эвенков, у дымящихся чумов паслись оленьи стада. В северном и северо-восточном направлениях, куда неоднократно стремилась проникнуть экспедиция, тянулись сплошные леса. Здесь нигде не было видно ни малейших признаков человеческого жилья.

— Пойдем в этом направлении! — махнув рукой на северо-восток, прокричал Владимир Иванович летчику. — Будьте внимательны!

Местность тут напоминала гигантскую воронку, окруженную с запада грядою гор. В глубине долины курилась непонятная дымка.

— Что за черт, мерещится мне, что ли? — пробормотал Махоткин, протирая очки и пристально всматриваясь вперед.

— Профессор, смотрите прямо перед собой, — проговорил он в трубку телефона. — Что вы там видите?

— Вижу туман, хотя это и невероятно, — удивленно отвечал профессор. — Ведь солнце-то печет вовсю. Откуда же быть туману?

Махоткин пожал плечами и прибавил газу.

Прыжок в неизвестность

На следующий день прибыл второй самолет, и теперь на разведку вместе с Блюмкиным смог вылететь и Кочетов. Оставшиеся молча провожали глазами две точки, медленно таявшие в небе.

Туман, обнаруженный вчера в долине, не только не рассеялся, а стал еще плотнее, гуще. Видимо, он держался над землей на высоте не более двухсот метров. Самолеты, снизившись, стали медленно кружить над пеленой тумана в надежде найти хотя бы небольшой просвет. Но увы — безуспешно. Туман лежал густой, плотной массой.

— Попробуем еще снизиться, — предложил Владимир Иванович Махоткину.

Самолет словно нырнул в молоко. Летчик тронул руль высоты, и машина выскочила из тумана. Лететь в этой мгле было опасно.

Вечером, когда все собрались за ужином, состоялось обсуждение итогов полета, и Кочетов предложил отказаться от наблюдений с воздуха.

— Пусть летчики доставят меня в зону тумана, — заявил он, — и я прыгну с парашютом.

В комнате наступило молчание. Прыгнуть в туман, в неизведанную таежную чащу? Не приведет ли этот прыжок лишь к ненужной жертве?

— Захвачу с собой продуктов, оружие и побольше аммонала, — продолжал Кочетов. — Предварительно обследовав местность, произведу небольшой взрыв. После этого сигнала кто-то должен будет спуститься ко мне.

Взвесив все «за» и «против», профессор вынужден был принять этот план. Ведь надо же было что-то делать.

Ранним утром Кочетов, тепло простившись со всеми и выслушав последние указания Махоткина, сел в кабину. Летчик дал газ, и самолет заскользил по реке.

Потянулось время томительного ожидания. На вышке непрерывно дежурили, ожидая условного сигнала.

Но наступило утро следующего дня, а Кочетов не подавал никаких признаков жизни. Тайга молчала.

Одно за другим возникали и тут же отвергались самые разнообразные предположения. Только в одном все сходились. Кочетов жив, но ему необходима срочная помощь.

Как же можно было помочь Кочетову? Отправиться на розыски пешком нечего было и думать — тайга непроходима. Искать на самолетах вообще не имело смысла: сверху ничего, кроме тумана, не увидеть. Оставалось одно: не дожидаясь условленного взрыва, прыгнуть к Кочетову с парашютом. Первыми вызвались летчики. После обеда они пришли к Владимиру Ивановичу.

— Нужно разыскать Кочетова, — заявил молчаливый Махоткин. — Разрешите прыгнуть мне или Бабочкину.

Профессор ничего не успел ответить: вмешались Костя, Михаил и Лева.

— Последовать за Кочетовым должен кто-нибудь из нас, — настаивали они. — Нельзя оставлять самолеты без пилотов!

Владимир Иванович встал.

— Вы правы, — согласился он. — Нужно помочь Кочетову и выяснить, что же там творится, в этой проклятой долине. По всей вероятности, лучше всего это удастся сделать… — он обвел глазами всех присутствующих, — мне, дорогие друзья!

Такой оборот несказанно поразил всех. В комнате поднялся невообразимый шум. Но профессор был непреклонен.

— Я твердо решил стать парашютистом, когда-то даже прыгал с вышки, — пошутил он, когда шум поутих. — Поэтому не пытайтесь меня разубеждать! На время моего отсутствия начальником экспедиции остается Санин. Если через два дня мы с Кочетовым не вернемся, то немедленно сообщите в Красноярск. Но я не думаю, чтобы это случилось… А обо мне не беспокойтесь.

Утро было безветренное.

Условились, что Махоткин выбросит Владимира Ивановича в том же месте, что и Кочетова. Поэтому летчик в полете все время поглядывал на часы и компас. Альтиметр показывал высоту 900 метров. «Пора», — решил, наконец, Махоткин и передал по телефону:

— Приготовьтесь к прыжку.

Владимир Иванович не без труда выбрался на крыло. Самолет пошел на снижение.

Владимир Иванович посмотрел вниз и ничего не увидел. Тогда он поправил лямки парашюта и бросил пристальный взгляд на летчика. Тот указал ему пальцем на кольцо и махнул рукой.

— Пошел! — по движению его губ прочел Владимир Иванович и соскользнул вниз.

Ощущение невесомости в первое мгновение затмило все остальное. Владимир Иванович рванул кольцо, заранее зажатое в руке. Шелк с мягким шелестом скользнул из-за спины. Профессора сильно дернуло, швырнуло куда-то в сторону, и в следующий миг Владимир Иванович почувствовал себя сидящим в гигантских качелях. Он поднял голову и увидел над собою разноцветный купол парашюта. А выше кружил самолет Махоткина.

Внезапно все вокруг окутал сырой, влажный туман. Видимость исчезла. «Опуститься на согнутые ноги и сейчас же свалиться на бок», — вспомнил профессор наставления пилота. Сотрясая воздух, где-то рядом раздался взрыв. «Это, наверное, Кочетов», — успел еще подумать Владимир Иванович, ударяясь о что-то твердое.

«Нуждаемся в помощи…»

Взрыв был услышан на фактории.

Костя Нормаев потребовал немедленно отправиться в тайгу. Кочетов и профессор, без сомнения, уже нашли друг друга и направляются в сторону фактории. Задача оставшихся — выйти им навстречу.

С этим предложением все согласились. Выступать решили на рассвете. Сигнал к подъему должна была дать Наташа: она всегда просыпалась раньше всех.

И действительно, только блеснули лучи солнца, как она уже была на ногах. Наташа решила вначале разбудить Тропота. Еще с вечера они уговорились приготовить на дорогу хороший, сытный завтрак. Дверь в дом Тропота была открыта. «Неужели он проснулся раньше меня?» — подумала Наташа и по скрипящим доскам взбежала на крыльцо.

— Можно? — спросила Наташа, остановившись у открытой двери. Никто не отвечал. Тогда она шагнула через порог и остановилась как вкопанная.

Тропот лежал мертвый на развороченной кровати. Кругом были видны следы борьбы: опрокинутый стол, разбросанные книги, поломанный стул. Наташа откинула одеяло, закрывавшее голову убитого, и дико вскрикнула. Лицо Тропота было изуродовано до неузнаваемости.

Наташа опрометью бросилась назад и растолкала спящих. Те, пораженные ее перекошенным от ужаса лицом, торопливо выскакивали наружу. Скоро все население фактории собралось у домика Тропота. Не доставало только Иванова. Заведующий факторией бесследно исчез.

Подавленные происшедшим, люди сходились к утреннему столу. Есть никому не хотелось. Облик Тропота стоял у всех в глазах. Кому понадобилась жизнь этого незаметного человека? Почему убийца так зверски изуродовал его? Куда скрылся Иванов? Эти вопросы задавал себе каждый и… не находил ответа.

Санин подошел к письменному столу, вынул из ящика бумагу и стал что-то писать. Скоро он подал Леве два листа и угрюмо проговорил:

— Передай это в Красноярск.

Но Лева отрицательно качнул головой и грустно сообщил:

— Радиоаппаратура кем-то сломана.

— Так, — проговорил Санин, и губы его упрямо сжались. — Товарищ Бабочкин, — обратился он к летчику, — немедленно вылетайте в Красноярск. Это письмо передадите в исполком.

Бабочкин бережно сложил листки, спрятал в боковой карман и, надевая на ходу шлем, вышел.

Неожиданная встреча

Владимир Иванович пришел в себя в низком сыром помещении, походившем на обычный подвал. У самого потолка, почти не давая света, еле теплилась оплывшая свеча.

Понемногу Владимир Иванович привык к царившему тут полумраку и осмотрелся. Подвал, очевидно, был выбит прямо в скале и кое-где обшит досками. Внутри он был совершенно пуст, если не считать какой-то темной кучи в дальнем углу. Владимир Иванович приблизился и увидел человека, уткнувшегося лицом в ладони. Профессор тронул человека за плечо, и тот с трудом повернулся к свету.

— Кочетов! — вырвалось у Владимира Ивановича.

— Профессор! Как вы сюда попали?

— Так же, очевидно, как и вы, — ответил профессор.

— Они били вас? — с участием спросил Кочетов.

— Но кто это — «они»?

— Шайка авантюристов, — с негодованием произнес Кочетов. — Едва я достиг земли, они скрутили меня и бросили в этот подвал. Потом, когда узнали, кто я такой, пытались обратить в свою «веру». Я, конечно, наговорил грубостей. Избили…

— Но кто же произвел взрыв? — спросил профессор.

— А вы его слышали? — оживился Кочетов.

— Да, но слишком поздно!

— Значит, не все среди них мерзавцы! — с жаром сказал Кочетов. — В этой компании есть один русский. Он здесь, как мне показалось, не по доброй воле. Когда он однажды принес мне пищу, я украдкой от часового попросил его произвести взрыв, предупредив, что от этого зависит моя жизнь. Он вышел, ничего не ответив. И вот…

Кочетов не договорил: дверь с грохотом распахнулась, и в подвал втолкнули нового пленника. От сильного толчка он пролетел через все помещение и с глухим стоном ударился о стену. Владимир Иванович и Кочетов бросились к нему.

Подтащив незнакомца ближе к свету, они стали приводить его в чувство. Кочетов принес из угла банку с водой и тщательно обмыл залитое кровью лицо.

— Владимир Иванович! — воскликнул Кочетов. — Да это наш друг, о котором я вам только что рассказывал.

Незнакомец глубоко вздохнул и открыл глаза.

— Ох, изуродовали, идолы, — с усилием пошевелив рукой, проговорил он. — Дайте напиться.

Разглядев Блюмкина, настороженно спросил:

— Откуда вы? Кто вы?

— Мы из Москвы, — ответил Владимир Иванович.

При этих словах незнакомец поднялся. Лицо его оживилось, он схватил Владимира Ивановича за руку и хотел что-то сказать, но тут же со стоном повалился на пол.

Тщетно Владимир Иванович и Кочетов пытались привести его в чувство, прикладывая мокрые тряпки ко лбу. Незнакомец в бреду срывал повязки. Несколько раз он пытался встать и бежать куда-то.

Принесли пищу. Профессор хотел заговорить с часовым, но тот грубо оттолкнул его и молча вышел.

Наступила ночь. Ученые, прижавшись друг к другу, тоскливо размышляли о своей участи. Трудно было предположить, что их ждет впереди. Что за люди, у которых они в плену? Что они делают тут, в советской Сибири? Чем привлек их этот дикий и суровый край? И главное — как вырваться из плена?

Единственной надеждой был этот незнакомый русский. Он один мог помочь во всем.

А тот метался по убогому ложу, поминутно что-то выкрикивая, — то подавая команду, то с кем-то споря и ругаясь.

К утру утомление взяло свое, и он затих. Уснули и Владимир Иванович с Кочетовым.

Крепкий сон сделал то, чего не могли сделать примочки. Наутро незнакомец очнулся и попросил пить. Кочетов с радостью напоил его и стал осторожно кормить оставшимся с вечера хлебом и консервами.

Когда банка с консервами опустела, незнакомец опять попросил пить.

— Расскажите нам о себе и об этих… — произнес Владимир Иванович, указывая на дверь.

Незнакомец судорожными глотками отпил воду, лег поудобней и закрыл глаза, собираясь с мыслями.

Рассказ незнакомца

— Зовут меня Иван Жук, — начал свой рассказ незнакомец. — Я сибирский партизан из отряда Антонова. Это имя вам, конечно, незнакомо, ведь наш отряд погиб весь, до последнего человека. В живых я остался один. Вот как это произошло.

Колчаковцы направили против нас японский «союзнический» отряд. Он насчитывал четыреста солдат, тогда как у нас вместе с ранеными и больными было чуть больше сотни.

Не вступая в затяжные бои, мы стали быстро отходить на северо-запад, в надежде натолкнуться на селение эвенков.

Противник почувствовал нашу слабость и шел по пятам. Каждый день у нас выбывало два-три бойца. Были съедены остатки сухарей, мало осталось патронов. Стало ясно, что мы погибаем.

Однажды в тайге мы наткнулись на огромный вывал леса, и, что удивительно, деревья, вырванные с корнем, лежали в одном направлении. По такому странному бурелому мы отступали еще полдня, пока не наткнулись на гигантскую воронку. Здесь мы и решили дать последний бой. Рассыпавшись по краю, мы приготовились встретить врага. Но вдруг самый младший из нас, разведчик Никитка, спустившийся в глубь впадины, закричал:

— Ребята, смотрите, что за диковинная штука!

Мы обернулись на его крик и разинули рты: внизу лежал громадных размеров металлический снаряд. Кое-кто из нас бросился было к диковинному снаряду, но в это время раздались неприятельские выстрелы, и Антонов, командир отряда, дал команду приготовиться к бою.

Впадина сослужила нам большую службу. Притаившись за поваленными деревьями, мы были почти неуязвимы, тогда как спускавшийся с пригорка неприятель представлял собой прекрасную мишень. Получив отпор, японцы залегли и начали планомерную осаду. Один за другим гибли наши бойцы. Оставшиеся в живых сгрудились в тесную кучку и поделили поровну патроны. Их пришлось на каждого по шесть штук. Только у меня, как у пулеметчика, осталась половина ленты. Мы попрощались друг с другом и стали ждать последнего часа.

Неприятель, догадавшись, что патроны у нас на исходе, пошел в атаку. Я открыл огонь. Японцы тоже начали яростный обстрел. Одна пуля сорвала с меня шапку, другая угодила в плечо. И вот замолчал пулемет: все!

Цепь солдат с торжествующим ревом приближалась ко мне. Теряя сознание, я выхватил из-за пояса гранату, сбросил кольцо и, сунув гранату за пазуху, упал к пулемету.

Очнулся я на другой день со связанными за спиной руками. Граната, которую я хранил на протяжении всего похода, подвела меня и не сработала…

С тех пор я безвыходно здесь. Как пленного меня приставили к пяти японцам. В отряде был сын одного японского ученого, и я слышал, что именно он настоял на том, чтобы здесь, у таинственного снаряда, оставалась их небольшая группа… Чем занимался я? Кормил и обслуживал их. Дважды пробовал бежать, но за мною зорко следили… Потом неведомо какими путями начали прибывать сюда японцы. Причем военные и ученые. А меня по-прежнему держали, как собаку…

Эти люди ведут здесь какие-то работы. То место, где лежит снаряд, обнесено высокой и прочной оградой, туда допускается только несколько лиц. Что там творится — неизвестно.

Бандитам разными путями удалось переправить из-за границы до семидесяти человек — теперь тут целый лагерь. Жилища устроены в пещерах.

Не знаю, с какой целью заварена вся эта каша. Но для меня ясно, что они замышляют какую-то пакость. И пакость эта, наверное, довольно крупная…

В логове врагов

Наутро пленников разбудил грохот отпираемой двери. В подвал вошли два японских солдата, одетые в грязные полушубки. За поясами у них болтались маузеры. Солдаты молча подошли к Владимиру Ивановичу, завязали ему глаза и куда-то повели.

Повязку с глаз профессора сняли в просторной светлой комнате. Прямо перед ним за столом сидел тучный человек в полувоенной форме. Рядом стояли еще двое военных, одетых в английского покроя костюмы, сидевшие на них мешковато и неуклюже.

Как только конвоиры вышли, жирное лицо человека за столом расплылось в приветливой улыбке.

— Ах, профессор, простите нас за причиненное беспокойство! Прошу вас, садитесь, — он указал на стул.

— Кто вы такие? — сухо осведомился профессор, продолжая стоять. — И на каком основании задержаны я и мой товарищ?

— О, я сейчас же распоряжусь, чтобы вас освободили, если… если вы согласитесь помочь нам! — воскликнул толстяк.

— Я ученый и советский гражданин. Что вы от нас хотите?

— Благоразумия! — лицо толстяка выразило неудовольствие. Он грузно поднялся из-за стола. — Не будьте так неразумны, как ваш сумасшедший коллега! Вы в нашей власти.

— Что это все значит?

— Я имею в виду Великий межнациональный союз, представителями которого мы являемся! — Толстяк указал взглядом на военных. Те церемонно поклонились.

— Нам хорошо известно ваше имя, — продолжал толстяк. — Мы обращаемся к вам за помощью, ибо испытываем острую нужду в людях, подобных вам. Здесь, вдали от цивилизованного мира…

— Оставьте этот разговор, — прервал Владимир Иванович. — Я вам не помощник.

— Вы хотите стать бессмысленной жертвой? — искренне удивился толстяк. — Но правительства наших государств по-должному оценят ваши заслуги! Вы ученый и должны служить науке!

— Наука? — медленно произнес профессор. — Иногда бывает полезнее не жить, а умереть. Люди науки не раз оказывались перед таким выбором.

Военные быстро заговорили на неизвестном Владимиру Ивановичу языке. Толстяк стукнул кулаком по столу:

— Хорошо, идиот, мы убьем тебя! Но прежде подумай хорошенько! Мы ведем здесь громадной важности работы. Ваша экспедиция помешала нам. Несмотря на это, работа будет закончена. Учтите, что смерть ваша не принесет большевикам никакой пользы. Мы требуем от вас немногого: вернуться к своим и немедленно вывести экспедицию из тайги. Вы должны заявить, что никакого метеорита не обнаружили и что искать его бесполезно. Ваш ассистент останется заложником. Если вы предадите нас, он будет немедленно убит. Если же вы предоставите нам возможность спокойно закончить работу, мы его отпустим. Пока же вы скажете, что он разбился при прыжке и что вы его похоронили в тайге… Ответ дадите утром.

Владимир Иванович мучительно думал, пытаясь найти выход из создавшегося положения. Он прекрасно понимал, что помощь непременно прибудет в самое ближайшее время. Нельзя ли пока оттянуть с ответом и заодно попытаться кое-что выведать?

— Скажите, — обратился он к толстяку, — а где гарантии, что моему другу действительно будет сохранена жизнь? И потом, я хочу знать хотя бы некоторые подробности вашего предприятия. Если оно таит угрозу для моих соотечественников, то я, конечно, с вашими условиями никогда не соглашусь.

— О, что вы, профессор! — обрадованно заговорил толстяк. — Мы же не варвары. Обо всем этом с вами поговорит ваш коллега мистер Джонс, наш научный консультант. — С этими словами толстяк нажал кнопку звонка.

Прошло несколько минут. За стеной послышались быстрые шаги и в комнату вошел Тропот.

Владимир Иванович едва не вскрикнул от неожиданности. Но он не ошибся — это был Тропот. «Товаровед» торопливо пошел навстречу Владимиру Ивановичу, приготовившись к рукопожатию. Профессор резко убрал руку за спину…

В таинственной долине

Бабочкин вернулся из Красноярска и привез следователя. Тот тщательно осмотрел комнаты Тропота и Иванова, опросил всех и улетел обратно. На другой день покинули факторию девушки.

Погода испортилась. Моросил дождь, над тайгой нависли тяжелые тучи. Томясь вынужденным бездействием, Санин, Нормаев и Переплетчик с нетерпением ждали вестей из Красноярска, где — они уже знали об этом — снаряжалась экспедиция из охотников для розыска профессора и Кочетова.

Наконец однажды на рассвете студенты были разбужены тоненьким пароходным свистком. Когда они прибежали на берег реки, пароход уже причалил, и по мокрому трапу выходили таежные охотники с централками, с топорами и сумками. Лева Переплетчик насчитал двадцать шесть человек. Возглавлял экспедицию тот же чекист.

Охотники шумно разместились по комнатам, развели огонь, и скоро в большом закопченном котле весело забурлил чай.

Чекист и двое охотников-руководителей заперлись с Саниным в отдельной комнате и долго, вникая в мельчайшие подробности, расспрашивали о тропинках, о густоте зарослей, о болотах, о выносливости Владимира Ивановича и Кочетова, об их снаряжении…

Как только рассвело, был отдан приказ выступить.

Шли одной колонной, взяв направление на загадочную долину. Впереди двигались пять человек с топорами, расчищая дорогу остальным. Состав пятерки то и дело менялся. Иногда действовали все вместе: гатили преграждавшие путь топи. Продвигались вперед медленно, но верно. К ночи прошли километров пятнадцать.

На другой день к полудню экспедиция достигла края долины и стала спускаться по склону. Лес здесь был разрежен, в низине курилась непонятная дымка.

— Сырость какая стоит кругом, — переговаривались охотники.

Между тем путь становился все труднее. Какая-то тяжесть давила на сердце, воздух был густым, влажным, неподвижным. Слезились глаза. Кружилась голова, все тело будто наливалось свинцом.

Люди стали терять сознание, падать. Наиболее сильные, с трудом передвигая ноги, брели дальше, но и они, запнувшись, в беспамятстве валились наземь.

И вдруг впереди, за деревьями, замелькали фигуры людей в противогазах…

Вот уже третий день об экспедиции не было никаких вестей. И тогда были приняты решительные меры.

Самолеты над тайгой

Командарм Особой Дальневосточной находился в инспекторской поездке, когда ему вручили телеграмму из Хабаровска, сообщая, что на пять часов вечера его вызывает к прямому проводу Москва. Так как времени было уже около грех, то командарм оставил железную дорогу и пересел на самолет. Через час он уже был в Хабаровске.

Ровно в пять в кабинете командующего раздался звонок. Вызывали из Наркомата обороны.

Ах вот в чем дело! Москву интересуют приключения экспедиции Блюмкина…

— С экспедицией творится что-то неладное. Не вмешаться ли вам в это дело? Попробуйте выяснить, кто это там орудует в тайге, срывая работу ученых.

Командарм мысленно выругал себя. Хотя экспедиция Академии наук была сугубо гражданской и работала, собственно, не на Дальнем Востоке, командарм все же считал большим упущением, что не заинтересовался ею. Работая на самом далеком рубеже страны, он давно уже научил себя не разделять непроходимой стеной дела гражданские и военные. Слишком часто сугубо штатские, казалось бы, дела перерастали здесь в военные, а события, происходящие, скажем, в Свердловской области, имели подчас прямое касательство к Хабаровску. Враг действовал не только атакой в лоб, но и обходом.

— Так как же насчет экспедиции Блюмкина? — продолжал спрашивать настойчивый голос.

— Что говорить, — торопливо отвечал командарм, — займемся, конечно, займемся.

…Раннее осеннее утро застало аэродром Н-ского авиаполка в необычайном оживлении. На стартовой линии стояли тяжелые самолеты с заведенными для прогрева моторами. К командиру полка то и дело входили люди с последними сводками погоды, с картами, с рапортами. В восемь часов утра все приготовления были закончены, и у самолетов выстроилось двести парашютистов, вооруженных винтовками и ручными пулеметами, с противогазами через плечо. Командир полка внимательно оглядел строй и зачитал приказ о предстоящем авиарейде.

— По самолетам! — раздалась команда.

Гул пропеллеров, сотрясая воздух, густо плыл над землей. Стартер махнул флажком, и первая машина побежала по полю.

Распластав широкие крылья, самолеты шли на северо-запад. На исходе второго часа полета командиры экипажей приняли радиограмму с высланного вперед самолета-разведчика.

«Идите прежним курсом. Через час будет достигнута долина, окруженная горами с запада и востока. Вся долина в тумане. Высадку производить в квадрате 40–70, с высоты 800 метров, в противогазах».

Десант подготовился к высадке.

Подхваченные воздушными водоворотами, парашюты хлопали, как открываемые зонты. Их белые купола появились в воздухе один за другим, и скоро небо словно украсилось ромашками.

Рев многокрылой эскадрильи вызвал в таежной колонии панику. Бандиты прятались, ожидая чуть ли не бомбардировки. Эта паника как нельзя лучше способствовала успеху операции.

Не прошло и получаса, как из ворот ограды показался парламентер с белым платком в руке. За ним высыпала толпа человек в пятьдесят, одетая во что попало и имевшая весьма неприглядный вид.

Бандиты были быстро обезоружены, и десант разделился на три отряда. Один пустился в погоню за бежавшими главарями, другой — освобождать профессора и Кочетова, третий взял на себя охрану пленных.

Через два часа отряд, преследовавший беглецов, вернулся, приведя с собой одного из них, с чемоданом каких-то чертежей. Чемодан немедленно перешел в руки Владимира Ивановича.

Что за секрет так ревностно охраняли эти люди? Не связано ли это с метеоритом, над разгадкой тайны которого вот уже столько лет бьется наука? И, не теряя больше времени, Владимир Иванович и Кочетов в сопровождении десантников переступили порог.

Посланец с Марса

Московский день клонился к концу. Каждый спешил закончить намеченные на день дела.

И вдруг ритмичная, чеканная трудовая жизнь столицы была нарушена. Случилось это около пяти часов вечера. Тысячи репродукторов на площадях, на улицах, в учреждениях, в квартирах громко оповестили:

— Слушайте, слушайте! На территории Красноярского края, в районе реки Чамбе, обнаружен корабль марсиан!..

Люди застыли в ожидании, что голос из репродуктора сообщит еще что-то, разъясняющее небывалую новость. И действительно, репродуктор заговорил снова:

— Слушайте, слушайте! Только что получено сообщение из Красноярска о том, что в районе реки Чамбе найден космический корабль, посланный с Марса.

Этим летом в Сибирь была направлена экспедиция профессора В. И. Блюмкина для розыска гигантского метеорита, упавшего в 1908 году. Неизвестная шайка бандитов пыталась сорвать работу экспедиции. Принятыми мерами удалось бандитскую шайку ликвидировать. Выяснилось, что она пробралась на территорию нашей страны по заданию некоторых зарубежных государств.

Вчера мы получили от профессора В. И. Блюмкина телеграмму сенсационного содержания. Оказывается, в 1908 году в Сибири упал не метеорит, как предполагалось до сих пор, а совершил посадку космический корабль марсиан. Как сообщает В. И. Блюмкин, межпланетный корабль, насколько можно было установить при беглом осмотре, находится в хорошем состоянии.

Три имени одного человека

В тайге научная работа шла полным ходом. Владимир Иванович и Кочетов уже которую ночь не смыкали глаз, занимаясь исследованием найденных приборов, роясь в документах.

Выяснилось, что Антон Тропот, он же Джонсон, он же Шнитке, руководил бандитской группой, в которой были ученые и инженеры. В задачу группы входило захватить марсианский корабль, тщательно изучить его устройство и овладеть техническими тайнами марсиан. Впоследствии предполагалось использовать ракетную технику Марса для создания сверхоружия в планируемой войне против Советского Союза.

Благодаря изощренной конспирации шайке удалось безнаказанно орудовать в пределах нашей страны в течение нескольких лет. Бандиты заканчивали приготовления к тайному вывозу всей технической документации и наиболее ценного оборудования, когда вмешательство экспедиции Блюмкина расстроило их планы.

Читатель помнит, что первая встреча Тропота с экспедицией произошла в поезде, после чего «товаровед» продолжил свое путешествие с помощью необычного летательногоаппарата. Ученые тщательно исследовали его — на складе в лагере обнаружилось несколько таких аппаратов. Выяснилось, что они завезены к нам с Марса и изготовлены из легкого металла, напоминающего алюминий. Питанием для этого аппарата служило совершенно неизвестное земным ученым горючее.

Тропот жил постоянно на фактории Лесной. Вся связь шайки с внешним миром велась только через него. Из фактории он обыкновенно уходил в тайгу километров на пять и уже оттуда совершал свои путешествия по воздуху с помощью летательного аппарата марсиан. Именно этим объяснялась загадочность таежных троп, обрывавшихся всегда совершенно неожиданно.

Когда экспедиция начала воздушные разведки, Тропот дал указание замаскировать лагерь искусственно созданным туманом. Тут дело также не обошлось без участия техники марсиан.

Тропот не брезговал ничем, чтобы замести следы своей деятельности. Это он убил заведующего факторией Иванова и зверски изуродовал его лицо, чтобы создать иллюзию собственной смерти. Он же не остановился перед тем, чтобы отравить газами экспедицию охотников. Это был страшный человек.

Когда высадился десант, Тропот и тут не растерялся. Удирая, он прихватил всю научную документацию. Правда, у пойманного десантниками члена шайки были также обнаружены различные схемы и чертежи, но… они оказались лишь фотокопией оригинала, который находился у Тропота. В любую минуту проходимец мог ускользнуть за границу с этой более чем ценной добычей.

Санин, Нормаев и Иван Жук — люди, хорошо знавшие Тропота в лицо, — ринулись в погоню за ловким и опасным авантюристом.

Уже несколько дней Санин жил в Н-ске, небольшом городке, находившемся неподалеку от границы. Михаил ходил по его малолюдным улицам, присматривался к прохожим, подолгу бывал на вокзале.

Санин равнодушно — без всякой надежды, скорее, по выработавшейся за эти дни привычке — наблюдал за людьми, сходящими с поездов, как вдруг его внимание привлекла странно знакомая фигура. Человек, одетый в хорошее пальто, мягкую шляпу, с саквояжем в руках шел по перрону, направляясь к буфету. Санин стал вспоминать, где он видел эти широкие плечи, немного сгорбленную фигуру и размеренную, чуть подрагивающую походку. Вдруг его осенило: Тропот!!! В два прыжка он нагнал человека и схватил его за плечо. Тот спокойно обернулся и холодно спросил:

— Что вам угодно?

На Санина смотрело незнакомое лицо, с черной козлиной бородкой. Извинившись, Санин поспешил скрыться в толпе.

А человек с бородкой спросил себе стакан нарзана, и буфетчица с удивлением заметила, как дрожал в его руках стакан.

Затем он вышел с вокзала и зашагал прочь.

…Как только Санин увидел опять этого человека на улице, то сразу же пошел за ним. Незнакомец окольным путем вернулся на станцию и стал пробираться по железнодорожным путям. Санин последовал за ним, прячась за вагонами.

Сейчас он стоял на пустыре, напротив заброшенного товарного вагона и, сдерживая дыхание, выжидал минуту. Затем рванул рассохшуюся дверь и прыгнул в вагон.

Прямо перед ним стоял Тропот и надевал стеганые крестьянские брюки. Санин бросил взгляд на пол, где лежали борода, очки и маузер, и наставил на Тропота револьвер. Тот грязно выругался и поднял руки.

— Так-то лучше, — сказал Санин.

Тропот со злостью взглянул на него.

В плену у Земли

У Тропота нашли не только подлинники всей научной документации, но и некоторые приборы, снятые им с корабля марсиан. Особенно заинтересовал ученых небольшой металлический ящичек, внутри которого находился аппарат, напоминающий игрушечную пушку, и несколько цилиндриков из черного металла.

Тропот категорически отказался сообщить, каково назначение прибора. Но, может быть, он и сам не знал, этого?

Решить задачу взялся Кочетов. И настал надолго запомнившийся вечер. Все население научного городка собралось в столовой.

— Дорогие друзья! — с волнением сказал Кочетов. — Сейчас марсиане сами расскажут нам о Марсе.

Все затаили дыхание. Кочетов поставил аппарат против небольшого экрана, вставил в «пушку» цилиндрик и нажал кнопку. Экран засветился.

…Огромное, величественное здание. Люди в красивых, удобных одеждах поднимались по широким лестницам. Вот рабочая комната — люди склонились над столами и чертят, высчитывают… Вот просторная лаборатория — около полусотни людей наблюдают за приборами, рассматривают что-то в микроскопы. Экран переносит зрителей на улицу. Широкий проспект уходит далекой ровной лентой. Лишь изредка по колее, проложенной на середине улицы, бесшумно проносится состав закрытых платформ с грузом, напоминающий наш земной поезд. На тротуарах видны немногочисленные пешеходы. Сейчас рабочее время, и все на своих местах, — ненужной беготни тут нет. Длительные путешествия совершаются по воздуху: через каждые четыре квартала расположены станции, где любому марсианину по первому требованию выдается летательный аппарат и костюм.

Перед зрителями тянутся бескрайние поля. Воздух необыкновенно чист. Растительность пышная, но ее жизнь умело направляется рукою человека. Между участками проложены два пути — по ним взад и вперед снуют платформы с мешками для обработки полей, удобрениями, готовой продукцией…

Кочетов вставил в аппарат другой цилиндрик, и новые кадры пошли перед глазами зрителей.

Не видно цветущих полей, садов, окаймляющих реки и озера. Кругом, куда ни взглянешь, тянутся бескрайние просторы безжизненной пустыни. Все мертво кругом, дико и уныло. Бесконечные пространства проходят на экране, но глаз не видит ничего, кроме желтого песка.

Вот вдали показались какие-то строения, они приближаются к зрителю… Это город, но город, умерший много столетий назад и представляющий из себя жалкие руины, печальные остатки величественных и красивых человеческих творений. Когда-то город омывала могучая река. Но сейчас о ней напоминает лишь обрывистый каньон, без единой капли влаги.

Что же произошло с Марсом? Что превратило цветущую планету в пустыню без растительности, без влаги, без жизни? Может быть, марсиане в чем-то просчитались, переделывая природу? Тут многое еще нужно понять. Но дыханием большой и сложной жизни пахнуло с экрана.

Огромные ледяные глыбы громоздятся одна на другую, образуя волшебные замки, искрящиеся на солнце воздушные арки, живописные заливы и бухты. Один за другим мелькают кадры, и зрители чувствуют, что аппарат уносит их к полюсу. Покрытые вечными снегами ледяные поля тянутся кругом насколько хватает глаз. Край вечного холода, вечного молчания.

На экране снова город, город совершенно иного типа. Одноэтажные сооружения. Крыши у них из толстого стекла, стены массивны, выложены из камня. Распахиваются двери одного из домов, и зрители видят подъемную машину. Вот она опускается, перед глазами один за другим мелькают этажи. Ага, значит, эти здания подземные!

Кочетов обращает внимание зрителей на прибитые всюду белые таблички: у умывальников, в столовых, в ванных комнатах — и переводит на табличках лишь два слова: «Берегите влагу!».

Забота о сохранении влаги стала на Марсе важнейшим делом и обязанностью каждого. Во всех школах и университетах главной была наука о влаге и способах ее сохранения. Были разработаны многочисленные варианты обедов, завтраков и ужинов, не вызывающих жажды.

Но эти меры лишь отодвигали опасность, нависшую над марсианами.

Засуха наступала сурово и неумолимо. Населенная полоса у полярных океанов юга и севера делалась все уже и уже. И все чаще приходила людям неотступная мысль о том, что дальше так продолжаться не может, что необходимо избрать более действенный путь для сохранения жизни…

Экран вспыхнул внутренним слабым светом, и все увидели ночное небо с бесчисленными мириадами мерцающих звезд. Одна из них понеслась навстречу залу, приблизилась, выросла.

Солнце.

Вокруг него одна за другой появились планеты. Меркурий, Венера, Земля… На Землю марсианин указал тонкой блестящей палочкой.

Как можно было догадаться, ученый докладывал о целесообразности и возможности переселения марсиан на эту планету.

Новый цилиндрик, вставленный Кочетовым в аппарат, рассказал немногое.

Зрители увидели картины звездного неба, удаляющийся Марс, все увеличивающуюся в своих размерах Землю.

На экране шли кадры, показывающие место приземления и сам корабль, опустошивший огнем своих двигателей огромный район тайги. Значит, посланцы с далекой планеты ступали по этой долине, они были тут! Что же произошло дальше? Волшебный аппарат был нем.

Вековая тайга оказалась скупой: раскрыв людям одну тайну, она навсегда похоронила другую.

НА РАЗЛИВЕ

Из охотничьих странствий

В вечерних сумерках мы спускались с кручи. Местные жители дали этой круче название — «Пыхтун». Наверное, стоит немалого труда взобраться на нее. Но вниз нам спуститься легко. На ощупь нога угадывает уступы и выбоины, и поднимающийся с широкого разлива Клязьмы серый туман сразу же поглощает нас. Под горой глубокая впадина. Мы идем по неустойчивому, податливому, поросшему осокой и мхом покрову.

Мы переходим через утлый мостик и останавливаемся у довольно крутого откоса. Алексей Владимирович кладет на землю ружье, рюкзак и, подтянув голенище высоких резиновых сапог, спускается в воду. Он идет разыскивать спрятанный в кустах ботник. Трудно сказать, откуда взялось это слово. Ботник — вертлявое малоустойчивое суденышко, напоминающее пирогу, воспетую Лонгфелло. Может быть, ботник — это искаженное «ботик»?

Мои отвлеченные размышления по поводу происхождения местных речений прерывает сердитое ворчанье Алексея Владимировича. Он долго возится в кустах и никак не может найти ботник. Наконец шум смолкает, и я слышу тихие всплески весла. Длинный нос «пироги» упирается в отмель. Мы погружаем охотничье снаряжение и отплываем от тихой пристани.

Сквозь туман далеко и загадочно мерцают звезды. Усевшись на корме, Алексей Владимирович работает веслом, угадывая нужное направление по одному ему известным приметам. Откуда-то с высоты доносятся шум крыльев и неспешная птичья перекличка, напоминающая перезвон колокольчиков. Так не спеша возвращалась, наверное, когда-то по знакомой заснеженной дороге запоздалая тройка…

— Свиязи протянули, — тихо замечает Алексей Владимирович и, подняв весло, прислушивается к невидимому полету птичьей стаи.

Плавно и неторопливо течет беседа.

— Охота, она требует серьезности, — говорит Алексей Владимирович, затягиваясь папиросой. — Вы сына моего видели. Кажется, всем парень молодец, но вот охотник плохой. Прибежит с работы, схватит ружье, ягдташ и — в лес. Часа не пройдет, а он уже дома и, понятно, с пустыми руками. Наскоком-то ведь ничего не дается…

Я вспоминаю сына Алексея Владимировича, стройного, загорелого парня в голубой майке, со значком ГТО в петлице пиджака. Он работает секретарем комсомольского комитета текстильной фабрики и всегда чем-то занят. Наскоро поздоровавшись со мной и отцом, окинув быстрым взглядом разложенные на столе охотничьи припасы, он быстро проговорил: «Опять в разлив?» — и скрылся за занавеской в смежной комнате. Уже оттуда доносился его голос:

— Я бы рад с вами, да вот недосуг. Надо подобрать ребятам майки и бутсы. Конечно, сегодня не календарная встреча, но в некотором роде первая «проба пера». Нельзя нам ударить лицом в грязь…

— …Вот я и говорю, — продолжает свой рассказ Алексей Владимирович, — что охота, если ты пристрастился к ней с детства, забирает человека совсем. До войны-то я жил в Подлипках, под Москвой. Завод наш спешно эвакуировали. Из всего имущества успел я захватить пару белья и ружье. А в дороге оно пригодилось. Ехали на Урал все лесами. Осень стояла нарядная, сухая. Не вытерпел я, подпоясал патронташ и прямо из теплушки в лес. Много дичи на Урале, не то что у нас в Подмосковье. Настрелял я и рябчиков, и тетерок, даже глухарей пару взял. Догнал своих с воинским эшелоном и на два дня бригаду питанием обеспечил. Так и кормились в дороге…

Узким протоком, задевая за кусты, мы протиснулись в русло Клязьмы. Быстрое вешнее течение подхватило и закружило нас. Алексей Владимирович умолк и энергично заработал веслом. Вдали замелькали огоньки маяка, и по реке поплыл широкий протяжный гудок парохода.

— Видишь, и ночью не спят, — промолвил Алексей Владимирович. — Время сейчас такое: успеешь подхватить плоты из полоев — значит, герой, а нет — так жди до зимы да припасай машины, чтобы лес вывезти.

Мы пересекли быструю реку. И опять у борта неторопливо постукивают прибрежные кустарники, опять мирно журчит вода за кормой.

— Люблю охоту, — мечтательно говорит Алексей Владимирович, — ох, как люблю! На Урале-то тяжело нам пришлось: на новом месте завод пришлось налаживать. Однако работали ничего. И вдруг заболел я. Долго в госпитале пришлось лежать — ноги отнялись. Вернулся домой на костылях. А лето в тот год выпало — благодать… Жена, хоть и работает допоздна, а все скучает по лугам, по лесу. «Пошли бы мы, Алексей, по ягоды», — говорит мне. «Что ж, пойдем, — отвечаю я, — только, мол, ружье захвати». Доехали мы пригородным поездом до глухой станции. Жена пошла в лес, а я прилег на берегу озера. Тут как раз и стая кряковых налетела, ударил я — двух сшиб. И птицы тут поднялось видимо-невидимо. Так и лежал я в кустиках и постреливал. Вернулась жена с ягодами, видит: на озере дичь убитая плавает. «Что, — говорит, — око видит, да зуб неймет». Пошла к рыбакам, выпросила у них лодку, собрали мы уток. Когда в город вернулись, дивятся люди: идет женщина с ягодами, с ружьем и вся утками обвешана, а я на костылях сзади ковыляю…

Подул свежий ветер, рассеянный свет луны проглянул сквозь туман, и заблестела широкая гладь реки. На невысокой, но бойкой волне заиграли, замигали красные и зеленые огни бакенов…

Но вот, наконец, и избушка бакенщика. Мы открываем скрипучую, потрескавшуюся за зиму дверь, и перед нами предстает скромное жилище речного стража. Мерно тикают ходики на стене. При слабом свете каганца видим расставленные на полке фонари, сваленные в углу рыбачьи сети и укутанного с головой, безмятежно спящего бакенщика. Осторожно, стараясь не нарушить покоя хозяина, мы снимаем с себя снаряжение и укладываемся на шатких топчанах.

Тяжело вставать по утрам ранней весной, но вдвойне мучительней минуты пробуждения, когда на дворе стоит пасмурная погода. Кажется, невидимые путы сковали все твои члены, и ты не можешь поднять головы, не можешь двинуть рукой… С трудом сбрасываем мы с себя остатки сна и выглядываем из избушки. За окном серый, неприветливый рассвет. Пора отправляться к месту охоты.

Все вокруг залито водой, лишь кое-где видны небольшие островки — «гривы», как их тут называют. У одной из таких грив мы и причаливаем.

Алексей Владимирович быстро находит несколько остожьев — мест, где с осени стояли стога сена. На остожьях много старых сухих ветвей и вороха душистого сена. Вот и необходимый материал для того, чтобы построить шалаши. Мы сооружаем их в разных концах гривы, прячем наш ботник в ивняке и высаживаем около шалашей подсадных уток. Против моего шалаша Алексей Владимирович выпускает еще стайку чучел. Эти чучела он искусно вырезал из податливой, мягкой липы. На небольшой волне деревянные чучела покачиваются и кружатся на длинных поводках с опущенными на дно грузилами, создавая иллюзию настоящей живой стаи птиц, опустившихся на гладь разлива.

Медленно наступает рассвет… Утки быстро осваиваются с новой обстановкой и начинают свой весенний призывный клич. Далеко разносится их возбужденное, звонкое кряканье. Особенно старательно «работает» утка Алексея Владимировича. Скосив голову вбок, она зорко оглядывает небосклон и протяжно, надсадно кричит. И вот уже в воздухе слышится свист крыльев летящего селезня. Он на какое-то мгновение мелькнул за кустами и опустился где-то у шалаша Алексея Владимировича.

— Та-та-та!.. — кричит изо всех сил утка, и вдруг ее исступленный, страстный крик тонет в грохоте выстрела, первого выстрела утренней зари.

Из шалаша у меня прекрасный обзор, но окружающие воды пустынны. Лишь прямо перед шалашом блестят, покачиваясь на волне, деревянные чучела. Эти минуты ожидания первого пролета, первого выстрела полны огромного напряжения.

Разрядка, как всегда, наступает неожиданно. Я не слышал характерного свиста, который издает в полете утиная стая, не слышал всплеска воды, но вдруг явственно увидел прямо перед собой, рядом с чучелами, настоящую живую стаю уток. Хорошо выделяется вожак в ярком брачном оперении, настороженный, готовый каждое мгновение взлететь. С величайшей предосторожностью я прилаживаю ружье в бойницу шалаша и выцеливаю… Выстрел оглушает меня. Но, когда дым рассеивается, я вижу беспомощно распростертую на воде большую и красивую птицу.

День вступает в свои права. Сильно припекает яркое весеннее солнце. Мы выбираемся на пригорок под сень молодого дубняка и разводим костер. Быстро вскипает котелок, и Алексей Владимирович опускает в кипящую воду набухшие почки дикой черной смородины.

— На охоте лучшей заварки не сыскать, — говорит он. — Куда там китайскому или индийскому чаю до этой прелести!

И действительно, настой получается густой, ароматный. Позавтракав, мы прикурнули у костра в ожидании вечерней зари. Но спать нам долго не пришлось. Подъехало еще несколько ботников, и начались бесконечные разговоры об охоте.

Наперебой делятся охотники впечатлениями о только что проведенной утренней заре. Дружно раздаются жалобы на нынешнюю запоздалую весну, на плохой прилет уток. Но тем не менее в ягдташе у каждого я вижу первые трофеи весенней охоты.

И вот снова шалаш. Снова на своем неусыпном посту подсадная утка, снова до предела напряжены слух и зрение.

Справа и слева доносится настойчивый крик подсадных уток. Далеко слышно вкрадчивое кряканье селезня, торопливо плывущего на призыв утки. Многоголосым эхом отдаются выстрелы, а воздух все густеет, становится прохладнее, и недлинная весенняя ночь обступает тебя Со всех сторон…

…Мы возвращались с охоты, когда солнечный день был в полном разгаре. Деревья, погруженные в воду, стояли в праздничном весеннем наряде. Пышным цветом цвели осины, ивы, воспетый в песнях краснотал. В густых зарослях тальника, недосягаемые взору охотника, справляли свой брачный праздник перелетные птицы.

Смеялась и играла скромная и тихая в другие времена речушка Клязьма, разлившаяся сейчас далеко вширь.

Чайки кружились над омутом и, то взлетая, то падая камнем вниз, кричали что-то на своем, одним им понятном языке…

В КРАЮ РОДНОМ

Очерк

Артельный

Когда подлетаешь к Астрахани на самолете, то земля предстает вся изрезанной голубыми полосами речушек и озер. Это уже дельта, где Волга, приблизившись к морю, стремительно растекается на десятки рукавов, как бы торопясь быстрее влить свои воды в гигантскую чашу Каспия. Природа Астраханского края чрезвычайно богата. Здесь гнездятся многочисленные представители семейства утиных: кряковые, шилохвосты, широконоски, чирки. Богато представлены и кулики — от красавца кроншнепа до крохотных, чуть побольше скворца, бекасов. Много в здешних местах и редкой дичи, которую не встретишь в средней полосе страны: белой и серой цапли, гагар, бакланов и гостей из далекого Египта — колпиков и караваек. Ближе к морю водятся пеликаны, гуси, лебеди. В зарослях камыша и чакана живут кабаны, рыси, волки, лисицы. Словом, трудно найти охотнику более привольное место, чем прикаспийские джунгли.

Мы выехали на охоту после полудня. Нам предстояло подняться на лодке по реке, а потом уже идти пешком до ильменя Артельный, расположенного в глухих камышовых зарослях. Я был здесь весной, и мне предстояло, выполнить роль проводника.

С трудом втащили мы нашу лодку в заросший травой ерик. Спрятав весла под старой ветлой, двинулись в путь. Дорога идет вдоль телеграфной линии Марфино — Красный Яр. Вот и стога сена. Здесь нужно резко свернуть вправо. Еле заметная тропинка вьется среди зеленой чащи чакана и камыша. Вдруг впереди блеснула вода. Это ерик Застенный. Теперь нужно подняться вверх по берегу ерика, свернуть влево — и мы в Артельном.

Мои спутники убыстряют шаг. Хочется скорее добраться до места. Охота на вечерней заре, когда птица слетается на кормежку, очень добычлива.

Я иду впереди, с тревогой посматривая по сторонам: места знакомые и… незнакомые! Ранней весной чакан и камыш вокруг наполовину выжигаются рыбаками. Тогда здесь был широкий обзор, и я без труда нашел Артельный, а сейчас он закрыт высокой стеной камыша. Где же этот поворот?..

Я даю знак спутникам и углубляюсь в заросли. Камыш стоит так плотно, что его приходится просто ломать. Внизу он переплетен вьюном и травой. Идти трудно. Я использую ружье как рычаг. Камыш ломается с оглушительным треском, поднимая тучи мошкары. Становится трудно дышать. Чувствую, что выбиваюсь из сил.

Меня сменяет Николай — механик холодильника, атлетически сложенный парень. Под мощными взмахами его рук стебли камыша валятся в разные стороны. Он идет быстро, мы едва успеваем за ним. Но скоро и Николай устает. Два раза он падает, запнувшись о толстые жгуты вьюна. Наконец, Николай останавливается и, тяжело дыша, спрашивает:

— Мы правильно идем?

Вопрос обращен ко мне, и я отвечаю не совсем уверенно:

— Кажется, правильно…

Вперед выходит третий наш товарищ — дядя Вася, заведующий почтой. Он еще молод, но за веселый, приветливый нрав и рассудительность все зовут его «дядя Вася». Он старается идти не напролом, а выбирает места, где камыш растет пореже, но тоже скоро устает. Становится ясно, что мы попали в «крепь» — заросли, простирающиеся на много километров. Обратно по проторенной дороге возвращаться легче. И вот мы снова у Застенного. После короткого совещания решаем пройти немного по ерику и попытаться опять пробиться через камыш.

На нас теплые фуфайки, тяжелые кожаные сапоги. Жарко. Нестерпимо мучит жажда. Срываем спелую, с лиловым оттенком ежевику, но после нее пить хочется еще больше. Стакан воды кажется сейчас самым желанным на свете…

Попытка пройти через камыш опять окончилась неудачей. Мы повторяли ее снова и снова, углубляясь от берега ерика в глухие, непроходимые места. Но дальше идти бессмысленно. Солнце неумолимо склоняется к западу, и вот его огненный диск уже коснулся горизонта. Охота на вечерней заре не состоялась.

Обратный путь невесел. Мы идем молча, с трудом нащупывая тропинку. С поля тянет сыростью, запахом прелых трав. Пронзительно кричит запоздавшая на ночлег чайка. Тьма становится все гуще. Налетевшая откуда-то сова с шумом шарахается в сторону. Ночь.

И вот мы снова на реке. Чуть слышно поскрипывают уключины, проворные капли сбегают с поднятых весел. Словно сказочный исполин дышит река, мерно вздымая свои глубокие воды. Где-то впереди маячат огоньки, доносится шум мотора. Это тоня Бороздника, здесь мы заночуем.

На серебристой глади речки угадывается темная линия поплавков невода. Она образует замкнутый полукруг. Невод медленно выбирают на берег. Раньше эту тяжелую работу выполняли вручную — теперь приводом от трактора. То и дело слышны всплески — это рыбаки сбрасывают рыбешку с полости невода обратно в воду. На лодке с двумя фонарями рабочий расправляет мотню — огромный мешок из крепкой сетки, куда в конце концов скатится вся рыба.

Мы причаливаем к берегу и идем в дежурку. В тесной комнатке, заваленной сетями, тускло горит «летучая мышь». На подоконнике, у изголовья кровати начальника тони Михаила Ивановича Иванова лежат карманные часы. Изредка к окну подходят люди и узнают, сколько времени. По этим часам ведется график притонений, происходит смена бригад. Мы просим дежурного разбудить нас в четыре часа утра и укладываемся спать.

Но заснуть не удается. Приходит наш старый знакомый Мусагали Мухамбетов, и начинаются бесконечные разговоры об охоте. Мусагали рассказывает о своем первом охотничьем трофее. Отец купил ему старое шомпольное ружье. Мусагали немедленно побежал в ближайший ильмень. Укрываясь в высокой траве, он подобрался к воде. На противоположной стороне юный охотник увидел покачивающуюся на волнах водяную курочку. Мусагали прицелился и выстрелил. Птица осталась на месте. Вне себя от радости Мусагали схватил дичь и отправился домой, чтобы похвастаться своей добычей. Но каково же было его разочарование, когда мать, начавшая чистить птицу, вдруг с отвращением выбросила ее из кибитки. Оказалось, что водяная курочка, в которую стрелял Мусагали, была убита кем-то несколько дней назад…

Но это было давно. Теперь Мусагали — опытный рыбак и страстный охотник. Уже несколько лет подряд он руководит неводной бригадой и неизменно перевыполняет путинные планы. Весь свой досуг Мусагали посвящает охоте. Ружье у него отличное, с предлинным стволом — настоящая утятница.

Условливаемся идти охотиться на утренней заре вместе. Мусагали ведет нас уверенно, дорога к Артельному им хорошо изучена.

Мы входим в ильмень в абсолютной темноте. Шепотом договариваемся, кто займет какое место, и расходимся в разные стороны.

С трудом вытягивая ноги из ила, я пробираюсь вдоль стенки чакана к тому месту, где заросли образуют выдающийся вперед мысок. Вокруг с шумом поднимается птица. Я ее не вижу, слышу только хлопанье утиных крыльев да тревожное попискивание куликов. Но вот я у цели. Вгоняю в ил «стул» — колышек с прибитой сверху дощечкой — и усаживаюсь на это шаткое приспособление. Место, кажется, выбрано удачно — с трех сторон хороший обзор. Теперь нужно ждать.

Медленно наступает рассвет. Из серой дымки постепенно выступают очертания противоположного берега, разбросанных там и сям кустов осоки. Тишина. Всплеснет где-то рыба, протяжно закричит гагара, и опять все погружается в предутреннюю дрему. С середины ильменя, клубясь, поднимается туман…

Слух улавливает какое-то движение справа. Я напряженно вглядываюсь и ничего не вижу. И вдруг к самым моим ногам выплывает чирок. Оставив насиженное за ночь место, он жадно глотает личинок, не замечая ничего вокруг. Стрелять невозможно, нельзя даже пошевелиться. Но вот чирок прекращает кормежку и замирает, уставив на меня черный блестящий глаз. Мгновение — и чирок с оглушительным шумом взлетает в воздух. Доброго пути, приятель!

Блеснул первый луч солнца. Он, словно заботливая хозяйка, протирает запотевшее зеркало вод. И сразу в нем четко отражается окружающий пейзаж. Чуть покачивая коричневыми головками, стоят стройные камыши. Будто тончайшей кистью выткана в голубой лазури каждая травинка. В прозрачном воздухе проносятся стрижи, повторяя на водной глади замысловатые воздушные пируэты. Мир, полный очарования, пробуждается к жизни…

С характерным свистом проносится над головой чирок и шлепается в воду метрах в десяти от меня. Прицеливаюсь и нажимаю спусковой крючок… Когда рассеивается дым от выстрела, я вижу, что чирок лежит неподвижно, беспомощно распластав крылья. Через минуту раздаются один за другим два выстрела подряд. Стреляют мои товарищи. Охота началась…

Перелет хороший. Я еще убиваю чирка и сразу двух уток-широконосок. Часто стреляют и мои друзья. Мы уже порядочно распугали птицу. Прежде чем сесть на воду, она долго кружит над ильменем. Вот идет стая чирков. Изготавливаюсь и жду, когда птицы приблизятся на расстояние выстрела. Ловлю на мушку вожака стаи. Гремит выстрел — и серый комочек падает вниз. Второй выстрел — и еще одна птица падает к моим ногам. Сизый дымок курится из нагревшихся стволов…

Солнце уже поднялось высоко. Появились коршуны, зорко высматривающие с высоты добычу. Собираю убитую дичь. Ягдташ уже почти полон — две утки и четыре чирка. Можно уходить домой.

Я выхожу из ильменя на сухое место и усаживаюсь на траву покурить. Скоро подходит Мусагали — у него к поясу прикреплены три утки и цапля. С богатой добычей возвращаются Николай и дядя Вася. Неприятные приключения прошлой ночи забыты. Все веселы и оживлены.

По отлогому песчаному берегу мы возвращаемся к тоне. Лениво плещутся у наших ног волны. Белоснежные чайки с криком кружатся там, где бригада выбирает из невода богатый улов.

Вечерняя заря

Эту легенду рассказал мне старый Зураб — известный на Каспии охотник и рыболов.

Мы плыли на куласе — так называется в низовьях Волги утлое мелководное суденышко — по одному из бесчисленных протоков прикаспийской дельты. Стоял полный штиль, и наш парус висел неподвижно, не колеблемый ни единым дуновением ветерка. Быстрые воды протока бесшумно несли нас вперед, к синим просторам моря. А вокруг, как безмолвные стражи, стояли камыши, подняв к небу острые пики своих головок.

Был тот вечерний час, когда солнце, едва коснувшись горизонта, щедро разлило вокруг золото своих лучей. В их живом, трепещущем пурпуре купались раскидистые низкорослые ветлы, видневшаяся вдали деревянная, вышка, с которой в темные непогожие ночи указывают путь судам, входящим с моря в узкий речной фарватер, и наш старый, заплатанный парус, бессильно свисавший с мачты.

Ничто не нарушало спокойствия в воздухе и на земле. Не парили в голубой выси коршуны, не проносились с оглушительным свистом стаи юрких чирков, не слышно стало песен возвращающихся с морских отмелей лебедей. Ни звука не доносилось из расположенной в небольшой рощице колонии белых цапель, обычно такой шумной и оживленной. И вся колония с неподвижно сидящими птицами, белыми пятнами вкрапленными в густую зелень леса, издали казалась клумбой чудесных цветов. Даже прожорливые бакланы, оставив свой разбойничий промысел, застыли на прибрежных обомшелых пнях, как каменные изваяния.

Я спросил Зураба:

— Скажи, Зураб, почему так тихо бывает в этот час кругом? Я не раз наблюдал на охоте, что в момент захода солнца прекращается перелет птиц, и все как бы сразу замирает.

Зураб отпустил руль, неторопливо свернул самокрутку из крепчайшей махорки и несколько раз глубоко затянулся.

— Я рад, что у тебя хороший глаз, парень, — наконец промолвил он. — Многие имеют ружья, многие ходят на охоту, но не каждый видит все то, что происходит вокруг него. Я тоже когда-то был таким охотником…

Зураб помолчал и потом продолжил свой рассказ:

— Это было давно. Я хорошо помню день, когда отец первый раз дал мне в руки ружье. Мне казалось тогда, что я самый счастливый человек на земле. Во всяком случае, мне завидовали все мальчишки нашего аула. И даже женщины, видя, как гордо я шагаю со своей шомполкой на плечах, шептали друг другу, что теперь в семье Тюлегена, так звали моего отца, всегда будет свежая дичь, а мои сестры будут носить шапочки, украшенные перьями филина. И они говорили правду, потому что в наших краях охота добычлива, а ружье мое не знало промаха. Но однажды я вернулся без добычи…

Кулас, увлекаемый стремительным течением, продолжал нестись вперед, хотя наш спутник, Василий, давно уже опустил весла и, стараясь не шевелиться, жадно внимал рассказу Зураба.

— Да, в этот вечер я вернулся с охоты, как никогда, усталый, а сумка, из которой мать привыкла вынимать жирных селезней и уток, была пуста. Слова укора уже готовы были слететь с ее уст, но отец остановил ее суровым взглядом и молча ждал, когда я переоденусь в сухое платье и протру запотевшее от обильной росы ружье.

— Скажи мне, сынок, — сказал он, когда я присел к очагу, — что ты видел сегодня на охоте?

И я рассказал отцу о том чуде, которое явилось моим глазам, глазам беззаботного парня, который мало задумывался над жизнью и не умел глядеть глубоко, как это делают старые, умудренные годами люди.

В этот вечер я почему-то отправился на охоту поздно, когда грачи большими стаями покидали скошенные луга и из низин уже потянуло ночной росистой прохладой. Когда я сел на своем привычном месте в заросли камыша, которые выдавались далеко в глубь ильменя, солнце коснулось горизонта, и все замерло вокруг. Прекратили свою бесконечную беготню проворные кулички, сновавшие по отмели взад и вперед в поисках червяков и личинок. Застыла в оцепенении старая цапля, безмолвно устремив глаза в быстрые струи протока, кишевшего мелкой серебристой рыбешкой. Седой орел, готовый сорваться с вершины засохшего дерева, бессильно опустил могучие крылья и, обратив свою гордую голову к западу, жадно впивал золото уходящего за край земли небесного светила.

Такая тишина разлилась вокруг, что я явственно слышал свое дыхание. Хищная лиса, бродившая по камышовым зарослям в надежде напасть на запоздалый утиный выводок, неподвижно стояла, наполовину погруженная в воду, с поднятой передней лапой и устремленной вперед острой мордочкой. Притихло, затаилось все пернатое население камышей — юркие трясогузки, шумные цикады и бестолковые сороки.

Казалось, что эти маленькие существа забыли все свои взаимные обиды перед лицом уходящего на ночной покой солнца. И даже старая утка, подраненная каким-то неопытным охотником, тяжело волоча поврежденное крыло, выплыла на середину ильменя и, склонив голову набок, уставила блестящий глаз навстречу последним лучам.

Многое было заключено для них, детей природы, в этих гаснущих на неподвижной глади вод огнях. Они говорили о еще одном счастливо прожитом дне. О том, как первые вестники солнца ранним утром скользнули из далекой выси и зажгли тысячи блестящих фонариков на покрытых росой кустах. Как разлилось по земле живительное тепло и все вокруг пробудилось, пришло в движение. Они напомнили о полуденном зное, когда растения, предаваясь сладкой истоме, жадно впивали могучие соки земли, а птицы и звери, отдыхая в тени камышей, набирались новых сил.

Все радости, все блага жизни были сосредоточены в этих медленно гаснущих отблесках вечерней зари… Наступала ночь, полная опасностей и тревог. О, как страшны ее неясные шорохи, как тревожны внезапные порывы ветра, какую жуть навевают причудливые очертания деревьев и кустов! Нет, пусть отступит окутывающий землю непроглядный мрак, вечно пусть сияет благодатное солнце — источник радости и счастья!

Старый Зураб раскурил потухшую самокрутку и медленно продолжал рассказ:

— Вот что поведали мне в тот памятный вечер мои старые друзья на ильмене Трех Протоков. И так вдохновенна была эта песнь природы, так сильно звучал в ней голос надежды, что я понял тогда: ничто не заглушит его, жизнь торжествует! Долго сидел я в немом оцепенении, забыв и о ружье, и о своей сердитой, не очень сдержанной на язык матери.

Молча выслушал мой рассказ отец и сказал мне слова, которые я запомнил навсегда: «Я не буду бранить тебя, сынок, что ты не принес сегодня дичи. Запомни: только сегодня ты стал настоящим охотником, потому что природа открыла тебе одну из своих тайн и у тебя хватило выдержки и терпения, чтобы узнать ее до конца. Ты видел до сих пор, что в мире птиц и зверей царит вражда. Но ты узнал и другое: перед силами зла забываются взаимные обиды и распри. И тогда зло отступает. Запомни этот урок, сынок».

Зураб закончил свой рассказ и бросил недокуренную цигарку за борт куласа. Искры падали на воду и с сердитым шипением гасли. Солнце уже скрылось за камышами, и все вокруг подернулось мутной пеленой. Налетел ветерок, заколыхал полотнище паруса и снова затих. Мы сидели молча, погруженные в мысли, навеянные рассказом Зураба. Проток делал крутой изгиб вправо. И когда наш кулас скользнул мимо песчаной отмели, Зураб вдруг вскинул ружье и выстрелил. Грязный серый комок с шумом упал на воду.

Василий встрепенулся и, быстро загребая веслом, хотел повернуть кулас к убитой птице. Но Зураб остановил его:

— Пусть шайтан его берет. Баклан — не птица, баклан — это враг, его надо уничтожать!

Впереди, в быстро сгущающихся сумерках, замигали огни. Зураб встрепенулся и весело проговорил:

— Вот и Контрольная, тут ночевать будем, чай варить будем!

Василий свернул парус, вынул из гнезда мачту и энергично налег на весла. Скоро нос нашего куласа уткнулся в песчаную отмель, и набежавшие на берег волны с шумом покатились вниз, увлекая за собой мелкую гальку и ракушки.

Зураб и Василий принялись хлопотать на берегу, устраивая охотничий стан, а я пошел вперед, навстречу огням и рокоту трактора. Невод, дугой описав реку, подходил к берегу. Мокрый канат, наматываемый валом трактора, натянулся и звенел, как струна. Рыбачки — это были девушки знаменитой на Каспии рыболовецкой бригады — хлопотали у невода. В непромокаемых кожаных костюмах они стояли по пояс в воде и быстро перебирали сеть. Вдали, на самой середине реки, колыхался одинокий огонек. Это одна из рыбачек на небольшой лодке расправляла мотню невода, чтобы в ней уместился весь улов, каким бы большим он ни был.

Работа шла на редкость дружно. Тракторист, высокий вихрастый паренек, кричал: «Эй, эй, девчата, пошевеливайтесь!», и те отвечали ему задорным разноголосым хором. От берега, немного ниже тони, отчалил баркас с неводником, на котором неясно вырисовывались фигуры людей. Это отправлялась заметывать невод другая бригада. Горели огни на приемке, из трубы тоневой кухни валил густой дым — там готовили ужин для ночной смены.

К девушкам подошел бригадир, пожилой рыбак в брезентовом плаще и кожаной зюйдвестке. Наступал самый ответственный момент в работе — к берегу подходила мотня, полная трепещущей серебристой рыбы. Движения девушек убыстрились, голоса стали отрывистыми. Но вот, наконец, нижняя подбора, то есть нижняя кромка невода, которая шла по дну реки, оказалась на берегу. Разбушевавшаяся рыба подняла тучи брызг, но теперь она была в прочной западне. Вихрастый тракторист выключил мотор и побежал к лодке. Скоро он подогнал ее к неводу и, вооружившись зюзьгой — большим сетчатым сачком — стал выливать рыбу в лодку.

Девушки со смехом подгоняли его. Вот одна из них выхватила из рыбной гущи большого леща и бросила в ноги трактористу. Тот испуганно шарахнулся и чуть не вылетел из лодки. Взрыв хохота был ему наградой за неловкость.

Я смотрел на молодых людей, весело, с задором делающих свое трудное дело, и мне вспомнился рассказ старого Зураба. Этим людям, думал я, не страшны никакие силы зла, для них вечно будут сиять радость и счастье жизни!

Теплая летняя ночь мягко распростерла над землей свои крылья. Глухие всплески воды, говор и смех людей неслись вниз по реке и гасли далеко-далеко, где обласканная ночною прохладой мерно вздымалась грудь Каспия.

НА КОРДОНАХ

Камыши

Величава и прекрасна природа Волжской дельты. Чем ближе к морю, тем неприступнее и строже становится ее дикая красота. Куда ни кинешь взглядом, всюду волнующееся море зелени да непроходимые болота и заводи. Глухие приморские речушки становятся все капризнее и хитрее: то они узенькой лентой забьются в глушь, чтобы спрятаться в чаще ветел, то разбегутся на десяток бойких и игривых рукавов. Нелегко ориентироваться в таком лабиринте. Только опытному капитану и старожилу здешних мест — приморскому рыбаку — дано прочесть эту причудливую книгу природы.

Прикаспийский край богат и обилен. На плодоносных его почвах произрастает буйная растительность, реки дельты изобилуют рыбой, на озерах гнездятся многочисленные семейства самых разнообразных птиц.

Чтобы получить представление об одном из главных богатств Волжской дельты — камыше, надо из Астрахани спуститься вниз по течению к морю. Уже в самом начале пути можно встретить много характерных примет: легкие, летнего типа постройки на рыбацких тонях; добротные, выбеленные мелом домики в прибрежных поселках; просторные загоны для скота; плывущие навстречу суда с рыбой, укрытой от солнца и дождя плотными матами. Все это камыш. С незапамятных времен население Прикаспия применяло камыш для самых различных нужд: на постройки, изгороди, топливо и даже в качестве корма для скота. И коровы и овцы жадно поедают молодые побеги камыша; сейчас колхозы научились приготовлять из листьев и молодого тростника великолепный силос.

Камыш — природный дар, в самом буквальном и точном смысле слова. Никто и никогда не культивировал его здесь, никто не заботился о нем. С самого раннего детства жителя дельты окружают камышовые заросли, они всегда были непременной чертой здешнего ландшафта. Из каждого рыбацкого села, из каждого казахского аула до зарослей рукой подать: выйди на окраину села — и камыш тут как тут, бери сколько хочешь! И вот что замечательно: чем больше камыша употреблялось на хозяйственные нужды, чем более обширные площади его выкашивались, тем больше камыша становилось вокруг. Ранней весной обычно вся дельта полыхает огнем — горит камыш. Это единственная услуга, которую оказывал человек своему другу, — он начисто выжигал все сохранившиеся старые заросли. А уже к осени там, где все было черным-черно от гари и пепла, как в легенде о чудо-богатыре, снова вставали камышовые рощи, еще более могучие и стройные, чем раньше, снова шептались о виденном.

Мы едем с Абдрахманом на ловецкой лодке. Слышны лишь тихие всплески весел да журчание воды под килем. Утлое суденышко наше уходит все дальше и дальше вниз. Реже встречаются села, речка становится все уже, а течение быстрее. Чувствуется близость моря. И если там, в верховьях, камышовые заросли располагались огромными массивами в низинах, у ильменей, то здесь камыш то и дело подступает к самому берегу. И вот мы уже плывем, как в камере шлюза: справа и слева от нас высокая стена камыша. Здесь начинаются «крепи» — сплошные, без конца и без края, непролазные камышовые заросли.

Пристаем к берегу и, сойдя с лодки, пытаемся пройти в глубь зарослей. Но куда там! Выражение «пройти» мало подходит для такой прогулки: надобуквально вламываться в сплошную стену крепкого, словно железные прутья, тростника. К тому же внизу он, как проволокой, переплетен побегами ежевики, вьюна, осоки, и потому каждый шаг стоит неимоверных усилий. Уже на первых пятидесяти метрах выбиваемся из сил и возвращаемся обратно.

Снова наша лодка плывет вниз. Остановка — у маяка. По обветшалым, скрипучим ступеням поднимаемся на сторожевую вышку. Всюду, куда хватает глаз, — безбрежное море диких нетронутых зарослей, где никогда не ступала нога человека. Хозяева этих мест — кабан, рысь, камышовый кот. В «окнах» — вокруг ильменей и протоков — гнездятся гуси, утки, пеликаны, цапли. Дикая, непуганая, нетронутая природа!

Сколько камыша в Астраханской области? Я задавал этот вопрос многим и ни от кого не услышал более или менее точного ответа. Абдрахман по этому поводу сказал так:

— Разве можно узнать, сколько капелек в нашей реке Бузан? Разве хватит сил сосчитать всех рыб, что сплошными косяками устремились сейчас из моря вверх по течению реки? Так и камыш. Он растет везде. Зачем считать его?

Но, конечно, считать камыш надо, особенно сейчас, когда он стал объектом индустриального использования. И это хорошо понимают в астраханских хозяйственных организациях.

Управляющий трестом «Астраханкамышит» Михаил Яковлевич Грачев показал мне карту Волжской дельты, на которой дана схема камышеперерабатывающих предприятий треста. Меня заинтересовали крайние южные точки. Читаю названия географических пунктов: Белинская Коса, Вышка, Бакланий…

— А дальше? — спросил я.

— Дальше мы пока не двинулись, хотя основные запасы сырья находятся здесь, — ответил мой собеседник и показал на широкую приморскую полосу. — И вообще эта карта устарела, — добавил он. — С тридцатых годов никаких съемок у нас не производилось, а ведь дельта за это время очень сильно изменилась. Море ушло, а там, где раньше ловили рыбу, теперь стоят камыши. Значит, его запасы гигантски выросли, а мы все считаем по старым данным…

Чтобы получить точное представление о запасах камыша, надо провести большие топографические работы, в том числе и аэрофотосъемки. И это будет сделано. А пока приходится пользоваться ориентировочными данными. Предполагается, что ежегодно в Астраханской области можно заготавливать 1200 тысяч тонн камыша. Много это или мало? Чтобы изготовить 3 миллиона квадратных метров камышитовых плит, как предусмотрено годовой программой, потребуется всего 200 тысяч тонн; значит, целый миллион тонн останется еще в запасе…

Куда же идет камыш? Прежде всего, это великолепный строительный материал. Мне рассказали, что, когда четыре года назад возник вопрос о широком применении камышита в строительстве, в Астрахани произошел следующий случай. Кто-то сообщил, что в районе вокзала есть старый двухэтажный дом, построенный из камышитовых брусьев. И немедленно у этого дома собрались первые энтузиасты нового строительного материала. Начались расспросы, как строили дом, когда? Жильцы сообщили, что дом стоит уже больше ста лет. Сначала этому не поверили, а потом изумились: дом из тростника — и стоит сто лет! Ведь он давно должен был сгнить!

С таким же волнением, какое испытывает археолог, снимая во время раскопок первый слой грунта, строители очищали на одной из стен наружную побелку и слой глины. И вот их взорам открылся камыш. От времени он потемнел и приобрел красноватый оттенок, но, кажется, стал еще крепче — нож отскакивал от него, как от металла. Вот вам и тростник!

Сегодня он уже испытан и блестяще показал себя как великолепный стеновой материал при заполнении деревянных или железобетонных каркасов, его используют для перегородок, перекрытий кровли. Камыш может служить основой при изготовлении плит сухой штукатурки, гипсоволокнистых плит. Органическое камышитовое волокно пропитывают синтетическими смолами и получают линолеум для полов, покрывают эти плиты эмалями, и они с успехом заменяют керамическую облицовку.

Новый строительный материал стоит на одном из первых мест по термоизоляции — в доме из камышита зимой тепло, а летом прохладно. Стены из камышита не пропускают звук. Наконец, камышит долговечен и дешев, что само по себе крайне важно.

В районах области уже действует девять камышитовых заводов. Они изготовят три миллиона квадратных метров плит, то есть стеновой материал для 75 тысяч домов с двумя жилыми комнатами и кухней.

Но камыш — это не только строительство. Органическая камышовая масса дает целлюлозу, а целлюлоза — это бумага, картон, искусственные ткани. В Астрахани построен и уже действует целлюлозно-картонный комбинат, который способен насытить отделочным картоном все Нижнее Поволжье. Здесь же работает и завод волокнистых плит с объемом производства 5 миллионов квадратных метров в год.

Когда-то И. С. Никитин писал:

Это время давно ушло. Нехоженые камышовые джунгли ожили, они изрезаны автомобильными трассами, в их гуще слышен гул моторов.

— Это работают тракторы нашего Марфинского камышитового завода, — говорит мне с гордостью Абдрахман. — Большое дело делают…

И как бы в подтверждение его слов навстречу нам идет самоходная баржа, доверху груженная камышитовыми плитами. Да, большое дело задумано и творится сегодня в низовьях Волги, в дремавших веками камышовых зарослях!

Там, где цветет лотос

…Наша лодка пляшет на поднятых встречной баржой крутых волнах. Лишь некоторое время спустя река снова обретает привычный покой.

Внезапно из-за поворота показывается большой деревянный щит с надписью. Читаю: «Обжоровский участок Астраханского государственного заповедника».

Абдрахман пристает к берегу и прячет в траву свои сети. На территории заповедника появляться с орудиями лова и охоты категорически запрещено.

Наша лодка убыстряет свой бег. Абдрахман сильнее налегает на весла — он хочет скорее возвратиться обратно, чтобы, пользуясь вечерней прохладой, заняться рыбной ловлей. Незаметно проходит еще полчаса, и мы видим новый опознавательный знак: «Кордон № 1».

— Вот мы и доехали, — говорит Абдрахман.

По официальным данным, площадь Обжоровского участка Астраханского заповедника исчисляется в 11 270 гектаров. Но эта цифра весьма и весьма далека от действительности. Дело в том, что она относится к 1927 году, когда была определена территория заповедника.

Но дельта живет. С каждым годом она отвоевывает у моря землю, и суша уходит все дальше к морским просторам.

— Территория заповедника очень сильно увеличилась, но, насколько именно, пока никто не знает, — говорят научные работники заповедника.

Мы едем узкими речками, которым, кажется, не будет конца. То и дело приходится спугивать пернатых обитателей заповедника.

Вот мы проезжаем мимо накренившегося над водой полувысохшего дерева. От бакланьего помета оно все побелело. Бакланы долго сидят не шелохнувшись, наблюдая за нашим приближением. Но вот внезапно один за другим падают вниз и, стелясь низко над водой, летят прочь.

Из всех водоплавающих птиц баклан наиболее опасный враг рыб. Обладая мощным клювом, баклан иногда вылавливает килограммовых сельдей.

Для охоты баклан выбирает обычно неглубокую речушку с быстрым течением. Нырнув под воду, он стремительно мчится, хватая первую попавшуюся рыбу, затем баклан поднимается на поверхность и, поднявши клюв, заглатывает добычу.

Бакланы очень прожорливы. В день эта сравнительно небольшая птица съедает до килограмма рыбы.

Вред, приносимый бакланами, весьма ощутителен. Вследствие исключительной прожорливости этого хищника в дельте Волги ежегодно истребляется больше пяти тысяч тонн рыбы. К этому еще нужно прибавить сотни изорванных в клочья сетей, так как бакланы очень часто нападают на сетные «порядки», чтобы попользоваться рыбой, запутавшейся в сетях. За пределами заповедника бакланы уничтожаются, но все же количество их растет.

Очень много в заповеднике цапель. Мы то и дело вспугиваем этих неуклюжих птиц. Забравшись в траву, цапля подпускает лодку очень близко, а потом, нелепо взмахивая крыльями, взвивается вверх и пронзительно кричит.

Мои спутники — студентки Ленинградского университета — командуют:

— Правьте к берегу, тут колония.

Привязываем лодку за корни дерева и начинаем пробираться сквозь камыш.

Колония оглушила нас пронзительными криками птиц, сливающимися в многоголосый гул.

Эта колония комбинированная — в ней гнездятся цапли, колпики и каравайки. Наше, появление вызывает в колонии большой переполох. Взрослые птицы с криками пробираются сквозь гущу деревьев, взлетают и, собравшись в огромные стаи, кружатся над нами.

В гнездах остались лишь птенцы. Они уже оперились, но еще не летают. Вот неуклюже карабкаются вверх молодые цапли. Они не на шутку перепугались. Птенцы колпика предпочитают оставаться в гнезде.

Распластав свои белые тельца, они тщетно пытаются укрыться от наших взоров.

Очевидно, материнское чувство более сильно у колпиков. Скоро они самоотверженно опускаются на деревья и ревниво следят за нашими движениями. Мы невольно любуемся этими красивыми птицами, стройность линий которых нарушает лишь неуклюжий, ложкообразный клюв.

Каравайки более осторожны — они забрались на самые верхушки деревьев. Их черное с красновато-желтым оттенком оперение отливает на солнце золотом.

От гнезд и густых зарослей внизу царит полумрак. Там и сям в траве виднеются остатки разрушенных гнезд, разбившиеся при падении с деревьев птенцы. Видно, это место для гнездовья птицы облюбовали давно.

Не причинив никакого вреда пернатому населению колонии, мы идем к лодке. Встревоженные было птицы начинают опять обычную трудовую жизнь. Идет кормежка птенцов, починка гнезд, разгораются птичьи ссоры. Пройдет еще неделя, другая — подрастут птенцы, и колония опустеет до будущего года.

Колонии — наиболее распространенный вид гнездовья птиц в заповеднике. Обычно в колонии собирается до двухсот птичьих семейств. Бывает, что колонии заселяются одним видом птицы, — например, бакланами или цаплями, но чаще всего колонии бывают комбинированные, подобно той, которую мы только что посетили.

Мы продолжаем плыть вниз по течению, к «россыпям», на взморье.

— Надо обязательно поглядеть на кабана, — говорят мои спутники.

Перспектива встретить вепря — этого редкого, сильного зверя — увлекает нас, и лодка начинает идти еще быстрее.

Непролазные камышовые «крепи», исключительно богатые заросли водяного ореха — чилима — способствуют быстрому размножению кабана. Его поголовье, особенно на Обжоровском участке заповедника, достигло сейчас больших размеров. Следы этого полновластного хозяина камышей встречаются всюду.

Было время, когда кабан в дельте Волги почти совершенно исчез. В 1922—23 годах, то есть в первые годы существования Астраханского заповедника, кабана можно было считать десятками — таков был результат хищнической охоты. Но затем вепри стали очень быстро размножаться, вплоть до 1928 года, когда поголовье этого зверя потерпело жестокий урон.

Была поздняя, холодная осень. Несколько дней подряд дула штормовая моряна. Вода в реках стала катастрофически подниматься. Скоро она залила берега и бурным потоком ринулась в камышовые заросли. Внезапно ударил мороз.

Поднятые с обжитых мест кабаны плыли вверх, подальше от разбушевавшейся стихии. Но не в их силах было противостоять натиску леденящих волн: кабаны, покрываясь коркой льда, шли ко дну. Когда затих шторм и спала вода, то только на одном Обжоровском участке нашли до сотни затонувших вепрей.

Сейчас камышовые заросли заповедника кишат кабанами. Наблюдатели, научные работники наперебой рассказывают о своих неоднократных встречах с этим сильным, но относительно мирным зверем.

Один из наблюдателей рассказал нам о том, как он однажды встретился с самкой кабана. Наблюдатель объезжал свой участок и заметил, как кабаниха с целым выводком поросят рылась на берегу ерика. Наблюдателю удалось подъехать к ней так близко, что он шутки ради ткнул ее в спину шестом.

Спокойно копавшаяся в земле кабаниха в мгновенье ока повернулась к своему врагу, в воздухе сверкнули ее мощные клыки — и у наблюдателя в руках остался лишь раздробленный обломок шеста. Не на шутку перепуганный этой неожиданной атакой разъяренной кабанихи, наблюдатель поспешил скорее выбраться на середину ерика…

Отмахав с десяток километров, мы пристали к берегу. Кругом виднелись отпечатки кабаньих копыт. Очевидно, тут было место водопоя.

Осторожно шагая по траве, мы углубились в заросли. То и дело попадались примятые лужайки чакана и изрытая земля. Где-то близко должно быть место кормежки.

Молча, стараясь идти как можно тише, мы продолжаем путь по проложенной зверем тропе. Неожиданно заросли окончились, и я оказался у ильменя, сплошь поросшего чилимом.

Вот он! Двухгодовалый темно-серый кабан преспокойно разгуливает по мелководью. Он то и дело зарывается в ил и, чавкая, пожирает молодой чилим. Ах, какая досада, что фотоаппарат остался в лодке! Вернуться за ним — нечего и думать: кабан вот-вот обнаружит наше присутствие.

И действительно, он медленно обводит своими маленькими глазами камыш и, заметив нас, большими скачками бросается прочь. Не проходит и полминуты, как его огромная туша скрывается в зарослях. Мы еще долго слышим треск разламываемого кабаном камыша. Видно, что зверь захотел убраться как можно дальше.

Усталые, но удовлетворенные, мы возвращаемся на кордон. День оставил много впечатлений.

Утром мы отправляемся на кольцевание. Едва забрезжил рассвет, как наши четыре куласа покинули стан. Сквозь густые заросли чакана и камыша пробираемся к месту кольцевания. Вот и Судачий ерик.

— Ну, товарищи, теперь надо соблюдать абсолютную тишину, — говорит старший наблюдатель участка Александр Андреевич Нестеров.

Неслышно правя шестами, мы сплываем вниз по течению и въезжаем в Судачий култук. Дальше предстоит проехать узким ериком — тут всего метр глубины. Огромные сомы, пригревшиеся на солнцепеке, спешат уйти вглубь. Своими мощными хвостовыми плавниками они поднимают тучи брызг.

Отловщики во главе с бригадиром Александром Андреевичем, взвалив на плечи сети и колья, уходят, а мы с научным работником Л. А. Борисовым остаемся на куласах.

Отловщики, осторожно ступая в воду, медленно пробираются вперед. Вот они остановились и начали расставлять сети. Сначала вбивается кольями крепкая толстая сеть, так называемый «двор», образующий полузамкнутый круг. От краев «двора» протягиваются «крылья» — более тонкая сеть длиною метров сто пятьдесят.

Сети расставлены, и отловщики скрываются в чакане. Они отходят на большое расстояние от сетей и потом, рассыпавшись цепью, медленно приближаются ко «двору».

Июнь и июль — период линьки уток и гусей. Беспомощная в это время, птица скрывается в густых зарослях. И вот этим-то моментом и пользуются отловщики.

Мы слышим, как они, покрикивая вполголоса, гонят птицу к западне. Их голоса раздаются все ближе и ближе… Слышно, как, шлепая по воде голыми крыльями, утки уходят от преследователей.

Проходят долгие минуты ожидания, и, наконец, гон закончен. Птица не ушла.

В замкнутом со всех сторон «дворе» обезумевшие от страха утки свились в один живой клубок. С криком и шумом они шарахаются из стороны в сторону, но всюду натыкаются на прочную сеть.

Начинается кольцевание. Два отловщика носят из «двора» уток, двое их кольцуют, а Леонид Андреевич Борисов ведет записи.

Сначала кольцуются гуси. Вот в руках отловщика красивая сильная птица.

— Самец! — кричит он. — Кольцо номер 4028, — и надевает на ногу гуся легкое алюминиевое кольцо. Брошенный в воду гусь стремительно мчится прочь. Отловщик уже держит другого гуся. Минута — и на ноге у него белеет кольцо. Записан номер — и гусь на свободе.

Так изучается движение птиц, их повадки. В заповеднике кольцевание проводится с 1926 года и уже принесло богатые научные результаты. Птицы с кольцами заповедника встречались в Италии, Египте, на территории Советского Союза, в самом заповеднике.

Кольцевание уже продолжалось с полчаса. Вдруг старший отловщик кричит:

— С кольцом!

И действительно, на ноге у пойманного селезня кольцо. Оно немного потерлось и потемнело от времени. Леонид Андреевич записывает его номер и, порывшись в своей тетради, сообщает, что этот селезень окольцован в заповеднике в прошлом году.

Той же дорогой возвращаемся домой. С нами нет бригадира. Он поехал разыскивать новое место скопления птицы.

Прекрасным памятником природы является Астраханский государственный заповедник. Созданный по инициативе В. И. Ленина, заповедник превратился в чудесный естественный зоологический сад. Здесь свободно живут и размножаются редчайшие экземпляры птиц и зверей.

На кордонах заповедника ныне кипит деятельная жизнь. Тут оборудованы лаборатории, где десятки студентов различных университетов страны проходят производственную практику. Деятельно идет научная работа по изучению жизни животных и растений. За летний сезон заповедник посещается тысячами экскурсантов.

Но проходит лето, огромные стаи птиц уносятся к югу, и кордоны пустеют. А в глубоких зимовалах скапливается рыба, чуткие звери прокладывают свои тропы в камышах. Тогда долгими зимними ночами не спят отважные наблюдатели. С ружьями в руках они ходят проторенными дорожками, чутко прислушиваясь к малейшему шороху.

В маленьком домике на кордоне всю ночь горит огонь. Здесь свободные от вахты люди с обветренными лицами слушают голос Москвы. Они знают, что где-то там, далеко-далеко есть сияющая огнями столица, есть шумные и большие города, и все это вместе с их маленьким кордоном носит короткое и волнующее имя — Родина.

Оглавление

Об авторе

Повести

  ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

    АБОРИГЕН ГОСТИНИЦЫ «УНЖА»

    КУДА ВЕДУТ СЛЕДЫ?

    ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ

    СНАРЯДОВ НЕ ЖАЛЕТЬ!

    ОТРАДА ХОЛОСТЯКА

    В ДЕВЯТНАДЦАТЬ НОЛЬ-НОЛЬ

    ОБРУЧАЛЬНОЕ КОЛЕЧКО

    «СТОЛБОВ — СТРАШНЫЙ ЧЕЛОВЕК»

    ЗОЛОТОЙ МОЛОТОК

  ГАЛАХОВКА

    Часть первая ЛЕТО

      ПРОЛОГ, который в равной мере мог бы служить и эпилогом этой краткой повести о Галаховке, небольшом поселении, возникшем в смешанных хвойно-лиственных лесах Подмосковья

      ГЛАВА ПЕРВАЯ, где уточняется географическое положение Галаховки, дается краткий исторический очерк и сообщаются кое-какие сведения об ее административном статуте

      ГЛАВА ВТОРАЯ, рассказывающая о мелком дорожном происшествии, которое имело, впрочем, крупные последствия

      ГЛАВА ТРЕТЬЯ, повествующая о кооперативном плане и его своеобразном преломлении в конкретных исторических, географических, а также экономических условиях Галаховки

      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, целиком посвященная дачникам, как таковым

      ГЛАВА ПЯТАЯ, сообщающая кое-что о строительных буднях

      ГЛАВА ШЕСТАЯ, написанная исключительно по поводу песни

      ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой ищут фигуру

      ГЛАВА ВОСЬМАЯ, освещающая проблему охраны личного имущества граждан

      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, об имущих и неимущих

      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой над Галаховкой внезапно опускается занавес

    Часть вторая ОСЕНЬ

      ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой читатель знакомится с кормящим дедом

      ГЛАВА ВТОРАЯ, излагающая публичную лекцию Кая Юльевича Диогенова, прочитанную им по возвращении в лоно ЖСК «Лето»

      ГЛАВА ТРЕТЬЯ, о вирусах и возбудителях, как таковых

      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, показывающая, что лекция Теоретика кое у кого вызвала отклик

      ГЛАВА ПЯТАЯ, повествующая о том, как под влиянием Теоретика одни люди мужественно встречают свою судьбу, а другие меняют профессию

      ГЛАВА ШЕСТАЯ, действие которой происходит в «Рюмочной»

      ГЛАВА СЕДЬМАЯ, где происходит лишь одно событие: Теоретик дает урок Аграрию

      ГЛАВА ВОСЬМАЯ, поясняющая, почему Матвей Канюка включился в борьбу за трезвость

      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, из которой читатель узнает, что у орленка выросли крылья

      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, утверждающая, что источник общественной мысли практически неиссякаем

      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, где неожиданно происходит разрыв между Теоретиком и Матвеем Канюкой

      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, приоткрывающая завесу над тайной страстью обогащения

      ЭПИЛОГ, завершающий краткую, но поучительную историю из жизни Галаховки, который при желании может стать прологом нового рассказа об этом достославном подмосковном местечке

Фельетоны, рассказы

  КОГДА ПОД РУКАМИ ТЕЛЕФОН

  ДАВАЙ, ДАВАЙ!

  ЛИШНИЕ ЛЮДИ

  ГОРЯЧАЯ ПРОФЕССИЯ

  ОРЕЛ С УКОРОЧЕННЫМИ КРЫЛЬЯМИ

  ПОДАРОК ОТ ДУШИ

  ИЗ САТИРИЧЕСКОГО ЦИКЛА «ХОРОШИЕ ЛЮДИ»

    Чувство локтя

    Руки друзей

    Сила сочувствия

    Неутомимый благожелатель

  ТИХОЕ ОГРАБЛЕНИЕ

  МОЛОДЫЕ НОГИ

  ТЕПЕРЬ Я ВЕДУЩИЙ…

  КОСА НА КАМЕНЬ

  НЕПОДДАЮЩИЕСЯ

  ТРУД — УДОВОЛЬСТВИЕ

  ИКД

  ЛЮБОВЬ И РАСЧЕТ

  ПЛЕННИКИ ЗЕМЛИ

    Пролог

    Странный пассажир

    На фактории Лесной

    Тайга на замке

    Новая загадка

    Прыжок в неизвестность

    «Нуждаемся в помощи…»

    Неожиданная встреча

    Рассказ незнакомца

    В логове врагов

    В таинственной долине

    Самолеты над тайгой

    Посланец с Марса

    Три имени одного человека

    В плену у Земли

  НА РАЗЛИВЕ

  В КРАЮ РОДНОМ

    Артельный

    Вечерняя заря

  НА КОРДОНАХ

    Камыши

    Там, где цветет лотос