За спиною прошлого… [Иоланта Ариковна Сержантова] (fb2) читать онлайн

Иоланта Сержантова За спиною прошлого…

Напрасное

Солнечный луч льнёт, ластится рыжей лисицей к упавшему навзничь дубу. Рухнул он, задев стоящих рядом. Греет его светило малым огнём, как восковую свечу, что неловко пристроена на кандило¹ земли. Измаранные чужим горем, как своим, те стволы, что подле, горюют молча об своей судьбе больше обыкновенного. И не не отыщется в их искренней скорби ни злобы, ни зависти, ни насмешки, но один лишь страх, про который редко кто смолчит в горькие минуты бытия.

Солнце же, не оставляя попыток вдохнуть жизнь в отвергнутое дубравой, кличет, тревожит округу, потворствуя мельтешению сонных комаров и бестолковому проистечению из почвы дождевых червей. Те по неосторожности роняют себя в пруд, кой не отворил ещё обитые войлоком ила двери в покои, где крепко спят рыбы. Впрочем, из сумрака опочивальни кубышка тянет уже листья к свету. Выставляя узкую ладонь, трогает воздух, углубляясь мыслию из глубины – можно ль выходить или обождать ещё чуть.

Напрасно ли голубит светом солнце уснувшее навеки древо, либо от того, что любит всё, что в свете…

Приметивший влас² в яйце, и к себе строг, и к прочим. А коли так, – не к чему ему пенять. Пускай уж будет, каков он ни на есть. И, сколь не тяжки, противны нраву наущения его, смирись, пожалуй, выслушай, прими ту меру, что способна приять душа твоя, и отойди, не тревожь ни его, не себя.

За спиною прошлого

За спиною прошлого, – бравада и растерянность, сокрушённость, мнившаяся бездонной, и ненамеренная, случайная капля нечаянной радости, что однажды прожгла сердце до самой души, и оказалась слаще горя горького, сильнее, неизбывнее его.

Прошедшее время… Над ним не властно всё, окромя молвы. Да что толку от толков и пересудов, коли дело сделано давно, а и не переделать его уже, не перенять, не переспорить.

Минувшее страшно тем, что выдернуло уже свой скользкий конец из твоих предательски слабеющих рук. Отошедшее назад, отжившее своё время, ужасает отсутствием возможности изменить его, повлиять хотя бы на то, что некогда сладилось скверно или свершилось, – в дурной ли час, либо как-то не так.

– Могучая, властная и величественная стена прошлого, сделанная на совесть, хотя из камня, хоть из песка, – порука тому, что всё не зря, не напрасно.

– Слабое утешение. С прошлым, как не тщись, не порвать. Вьёт оно из нас верёвки, коими после тянет долу, всё ниже, пока уж и вовсе… Бедные мы люди, бедные.

– Плач гусей издалёка, над лесом, хоровое рыдание их, то ли вой по ушедшим, то ли выстраданная радость по новой весне?..

– А это уж – кому как.

– Что ж ты так-то?… Неужто всё, и не было ничего хорошего!?

– Было. Было! От того-то и страшно, что было, да прошло.

Не всё…

Спешат ходики дождя под окном, спе-шат… Запыхались, не в силах отдышаться, дают жару запечься в груди, да остаться там навеки тем камнем, что мешает вдохнуть глубоко и свободно радостью о существовании в этом мире, сосуществования с ним.

Мгновения, перебивая друг друга, наступая самим себе на босые, зябкие ступни, греют их, и тянут книзу короткие белые юбки, не желая мизиниться³ ни перед кем. Задравши подбородок повыше из упрямства или стеснения, бьют они в барабаны подоконников, и, прислушиваясь к их строю, завсегда можно понять, коль скоро дождь лишиться мочи творить свою правоту, навязывая её без церемоний и спросу, а так только, – по собственному своему разумению.

Непременно утомившись ходить, часы дождя однажды встают. Не сразу, но выдержав приличную паузу, повисает каплями тишина. Тугой же на ухо лес всё ни как не может угомониться, и продолжает отбивать чечётку мокрыми ногами по упругому мату листвы, часто прошитой хвоей, пугая сторожких синиц, нарочито отважных белок с их неизменными соседями – дятлами, кои, уронив с носа пенсне, выкатывают глаза и недовольно постукивают указкой по столу.

После себя дождь бросает позабытыми расколотые на многие лужи зеркала, и умытое небо, манкируя наведённым ветром суеверием, заглядывает в них, дабы сдуть оставшуюся пену облаков со щёк. От высоты небу хорошо видно, как расправляют свои крылья травы, и, скрадывая всегдашний траур земли, оплетают её всю, принуждая забыть про то, что в жизни не всё так ярко и безмятежно, не всё.. не всё… не всё…

Вечность

Во всяком движении каждого, будь то ветка, либо надорванный ветром лоскут коры, мнится взмах крыла, шевеление тёплого тела, дыхание той жизни, перед очарованием которой не устоишь, ежели она проявлена хотя в чём-нибудь.

Мне показалось или в самом деле он был, – едва заметный трепет ресниц, сдержанная гримасой скорби ухмылка и присущая одному ему морщинка от щеки до уха? Она появлялась от сдержанного волей смятения, из-за озноба волнения, в предвкушении тайны, как волны, что окатывает с головы до ног и, норовя сбить, тянет к себе, дабы уронить после в полную мелких камней пену, да так и не отпускает, покуда не ощутит полную власть над тобой.

Но ты ж притворщик!.. И, убедив стихию в своей беспомощности, порываешься к берегу, понукаемый грохотом солёного вала, что в самую последнюю минуту путается в ногах, стреножит и тщится увлечь в пучину. Но поздно. Мокрый и весёлый, в песке и ракушках, ты щуришься, глядя морю прямо в глаза, обещая непременно встретиться с ним лицом к лицу, когда то поостынет немного, и сможет рассуждать трезво.

Отчего ж всё не так теперь? Не с тобой, не для тебя, но для многих других, в чьих сердцах, как на отмели после отлива, задержалось то, чем делиться ты, отвергаю собственные «хочу» и «могу».

Всё сделанное, либо задуманное, не исчезает, не пропадает в никуда, но непременно остаётся. Не в закромах, не в сундуках под тяжёлыми замками. Оно витает в воздухе, как бабочка, в ожидании того, кто заметит её, как некогда заметил её и ты.

Гражданский брак

В перламутровых от росы сумерках, на дне корзины, сплетённой из ветвей сосны и туи, растущих вблизи, почти в обнимку, молча вили своё гнездо певчие дрозды. Беседовать им явно было недосуг. Всё, чему надлежало сказаться, оказалось сказанным в свой час, загодя, а то, о чём следовало смолчать, так и не было произнесено.

С невозмутимым видом, ровно чужие друг другу, строго соблюдая очередь, парочка вкладывала в строительство общего дома поровну усилий, дабы нечего было после делить. Она веточку и он – точно такую же, ни короче, ни длиннее, она пёрышко, и он похожее, едва ли не точь в точь, даже комочки глины, коими скрепляли они лукошко гнезда, казались словно выбранными из одного ряда.

Птицы не желали связывать себя ни одним из мыслимых обязательств супружества, и совершенно очевидно отдавали предпочтение лёгкому флирту, а последующее интересное положение и недолгая возня с малышнёй, не слишком тяготили их будущность. Если позволяли обстоятельства, да не пропадала охота, – можно было повторить всё тоже самое и в том же порядке. А уж затем, после несомненно износившегося взаимного интереса, возникало удобное, навязшее на зубах: «Не сошлись характерами», отстаивающее право на небрежность, опрометчивость и безалаберность, – на все вкупе и каждое по отдельности, с неизбежно болезненным расставанием чужих друг другу… людей?! А хотя бы и птиц! Какая разница.

Там,где нет любви, а один лишь только расчёт на приятное времяпровождение, не стоит ожидать ни лебединой верности. ни человеческой, простой. Такие вот… дела.

Обратной дороги нет

Мы сотканы из детских обид и не свершившихся в нашу пользу посулов. Мы, взрослые… Хотя, о каком взрослении речь, коли, не наигравшись в ту, ничем не смущённую пору, ищем схожей безмятежности тем чаще, чем дальше от нас сие, промелькнувшее будто в беспамятстве время, про которое, ежели начистоту, мы мало что помним. Но было оно, было, – со всегда ясным небом, непогодой, что весело дразнила разлетающимися на стороны многими мокрыми косицами, а не тревожила загодя все члены, как ныне, принуждая непритворно сокрушаться и морщиться, потирая больные колена.

Удерживая в клювах почек свежие букеты неглаженых листочков, весенний лес кажется покрытым нежным мхом. Без листвы, – шумной, весомой, – он чудится немым и незрячим. Солнце, выглядывая время от времени из-за грубого полотнища тучи, недолго любуется свежестью красок давно привычного вида, но всё ещё недовольное им, прячется вновь. Недостаточно солнцу повода, чтоб тратить всего себя, без остатка, с рассветного до закатного часу. Меньше, чем нужно. Бережёт себя светило.

Певчий дрозд, что не так-то прост, и себя любит пуще прочих, набирая веточек больше, чем может унести, делает то не от скупости, либо лени слетать трижды. Всякий раз, как роняет соломинку, кланяется он земле, что родила и её, и его самого. Покуда сбирает, до тех пор и благодарит. Стыдится, глупый, открыться, всё ищет повод, по-другому не умеет никак. Ну и пусть, хотя бы так.

Сотканные из мелких обид и разочарований, мы спешим перешагнуть порог детской, не осознавая, что обратной дороги нет. Ровно тоже и с колыбелью, что зовётся Родиной. Перегнувшийся через её край, падёт так низко, что уже не сможет вернуться никогда.

Жизнь текла своим чередом…

Дно пруда было похоже на голенище свалявшегося валенка, свалившегося по первому ледку в воду и позабытого там. Плотное на вид, но мягкое на ощупь дно, лаской и посулами манило к себе полупрозрачные ленты солнечных лучей, дабы упрятать их под спудом, скрутив наподобие раковин, коими любят окружать себя скользкие со всех сторон улитки.

Солнце без устали ткало палевые полотна света, не скупясь ни на шёлк чайного оттенка, ни на кант тумана с мелководья, что отделял одну штуку ткани от другой. Глядя на то, как бесконечно струились они, можно было позабыть и про студу камней, что вобрал в себя берег за долгую осень и зиму, и про ветер. Тот срывал тёплые, отутюженные солнцем покровы с округи, не дозволяя истоме овладела ею раньше летнего Николы.

– Не спи! – Терзал истекающую смолой сосну сквозняк, и она, удерживая украшенные тонким золотым узором персты почек кверху, доверчиво, сонно да согласно моргала зелёными ресницами игл, отгоняя от себя дремоту.

Невесомые водомерки скользили по воде, аки посуху, забавляясь больше собственными тенями на дне, нежели обретённым раз и навсегда умением выбираться сухими из воды.

Кубышка, расправляя затёкшие под тяжестью льда плечи, спешила прикрыть неуместную свою стать листьями, мало схожими с зеленью смоквы⁴ и время от времени вздрагивала от пузырей воздуха, которыми выдавал свою озабоченность пруд, вздыхая о чём-то, известном одному ему. Намозолив о небо глаза, водная гладь взрывалась с шумом, словно бы испуская дух, но, скоро одумавшись, отдышавшись, принималась терпеть свою жизнь дальше, принимая и в тот же час отвергая её, с негодованием и любовью.

Выстланное илом дно пруда было-таки похоже на голенище свалявшегося валенка, что мало соответствовало его сути и судьбе. В дни, когда солнцу нездоровилось, собранное в прежнее время тепло тратилось понемногу, а от воды исходил аромат свежесрезанной травы и надкушенных косулями одуванчиков.

На смену весенней холодности, в пруд приходили зелёные от утомления зноем, густые воды, что застили ото дна свет, предоставляя усугубиться и без того чрезмерной скромности рыб.

Не оглядываясь ни на кого, упиваясь настоящей минутой, стараясь не думать, не помнить, забыть о том, что следующей вполне может и не случится с нею.... жизнь текла своим чередом.

Весеннее

– Там и тут! Там и тут! Там и тут! – Твердит дятел неведомо кому с раннего утра.

Ветер, придирчивый мелочник⁵, неутомимо тряс кружево паутины тонкого шёлка с серой жемчужиной паука в сердцевине, прилаженной заместо бусины, и от того так похожей на изящный таган⁶.

Зауженные тёмные следы высохших почти что луж, как отпечатки не растоптанных ходьбой босых ног, что оставила весна, спехом пробегая по всем дорогам.

Мягкие загорелые пальчики сосны, видные из-под мохнатого обшлага рукава ветки, казалось, трогали тюль воздуха, полного шорохами, звоном и шуршанием многих крыл, да песен, коими столь богат четвёртый месяц года. Кличут его по разному: брезен, кветень, цветень, и во всяком имени чудится птичий говорок, веское словцо, а то и коленце.

Божьи коровки наспех повыбирались из земли и морщин древесной коры. Отражая солнце, румянятся земляничными ягодками на розетках из зелени одуванчика.

Красноклопы- козачки с алой, едва ли не траурной перевязью, по одиночке обследуют прохладную тень лесных тропинок, дабы немногим позже, не ожидая подвоха, попарно⁷ маршировать по ним поперёк и вдоль. А после, в неизбывной тоске, вспоминать о том, что н а б ы т ь с я с тем, кто мил, невозможно.

Раскатала весна поверх чёрной земли чистые зелёные ковры. В коротком их ворсе запутались чёрствые жуки и сделанные из розового мармелада дождевые черви. Овсянка, вымочив перья в пруду, оттерев от себя с отчаянным тщанием само воспоминание о сделанном пути, поглядывает не без интереса и на жуков, и на вывалявшихся в пыли, как в сахарной пудре, червячков, но, притомившись с дороги, довольствуется лишь тем, что они есть.

И ведь это ещё не вся весна, а лишь мелькнувший край её цветастого платка, что исчезнет из виду так же скоро, как и появился… там и тут… там и тут… там и тут…

Лоскут жизни

Небо чудилось недописанной, брошенной на половине мазка акварелью. Из-за того ли, что не достало красок, обронили кисть ненароком, либо по иной какой причине, но чудно выписанные белым облака оказались наспех замараны до кучи туч, а тех, что миновала сия участь, стыдились в угоду закату. Облака, так казалось, вот-вот хватит удар, столь красны были их чрезмерно пухлые щёки. Солнце, сжалившись над ними, поспешило удалиться, и почти тотчас, будто бы дождавшись своего часа, отделившийся от серого облака хрущ⁸ принялся торопливо растрачивать слабую пружину своего завода. Он делал это с заметной охотой, методично, со вкусом, невзирая даже на погоню летучей мыши, обронённой из той же тучи и отправленной ему вослед. Впрочем, мышь вскоре оказалась подхвачена ветром, словно бы сухой лист, и взмыла ввысь, слившись с тёмным пятном облака на небе.

Засмотревшись на это, ласточка перепутала дверь с окном, ударилась душой о стекло, да так, что закашлялась. Ладно только – изловчилась отпрянуть немного, дабы не расшибиться вовсе. То было бы ох как некстати, – вокруг, да подле чересчур много грустного и без того.

На коротких, в растопырку, пальцах молодой травы с раннего утра пауки сушат свои заплаканные платки. Ёж прямо так, на дороге, сбросил свою сторожкость вместе с колючей шубой, не дотянув немного до весны. Встрял в вечность на полпути к равноденствию. Колкий его характер обмяк под тяжестью земного притяжения… И тоже – во всём. Скоро съёживается лоскут жизни. Как не расправляй, а достанет его лишь на то, про что не упредили наперёд.

Безысходность

Каравай хлеба, выпеченный на слабом огне весеннего солнца и присыпанный мукой облаков, лопнул от избытка в себе блага, как сдобы, так что стало видно нежный, сытный его мякиш, полный ручьёв голубой крови под хрустящий нежный корочкой.

Дрозд сидя на яйцах в гнезде, задрав голову кверху, любовался видом, а со стороны казалось, словно бы он придерживает клювом небо, чтоб не рухнуло оно невзначай, да не придавило его и не видавших ещё жизни детишек. Косился певчий⁹ на мир, не спросясь на то ни у кого дозволения: левым глазом по левую сторону, правым – на оставшуюся.

Вишня, вся в инее белых цветов, загораживала от него окрестности, дозволяя разыграться воображению так, как это было ему угодно. И дрозд, околь¹⁰ были на то охота и время, размечтался о кипельно-белых кружевах морской волны, что некогда тянулись по мелководью от самых его ног, до покуда хватало сил выглядывать горизонт. Во властном крике ворона над головой мнился ему негодующий крик чайки, а узкая ладонь одуванчика чудилась как бы отвергнутой морем морской травой…

Невинный, но напрасный дурман мечтаний сморил, в конце концов, дрозда и он проспал самый день, вечер, да закат до того самого часа, как ночь опустила затёртую монетку луны в кармашек месяца…

– Скажите, любезный, а по душе ли вам то, что вокруг? По нраву ли?..

– Грусть с отчаянием овладевают мной при виде всей этой красоты, но быть может, именно налёт безысходности и причиняет картине то очарование, которое во всём и во всех, кто окружает нас…

То, что ветер принёс издали…

Весна. Некто пустил кровь берёзе, стынут опилки подле израненного ствола. Собственные слёзы мешают рассмотреть те, во-истину кровавые, что текут по морщинистым щекам коры. Они замрут, засахарятся вскоре, и будет не отыскать уже тех ссадин, в отличие от прожигающих душу воспоминаний. Не опостылеют они, но будут терзать недосказанностью и недооценённостью, поспешностью, с которой соскользнули в Лету под едва слышную мелодию ожидания новых чудес.

Молчать из нежелания оскорбить неправдой… Как верно, сколь часто описывает это скромность тех, кто не желал распространятся о тяготах войны, ибо не хотел замарать близких той безудержной, бездонной нечистотой, коей богато иное несчастье. Но такова она, всегдашняя тёмная сторона жизни, поверх которой произрастают её живые цветы.

Вне войны, трагедия смерти кажется случайностью, недоразумением, но в бурном её течении встречается на каждом шагу, чудится в сыром окопном дыхании, слышится через вой, заглушающий торопливый побег сердца от страха, появившегося на свет одновременно с ним, и продолжается до… до… до…

– Ты опять заикаешься?

– Н-нет, п-просто з-з-за-мёрз.

– Тебе нехорошо?

– Всё н-нормально.

Мальчишка не любил врать, но язык вдруг перестал умещаться во рту, а руки вновь предательски дрожали, и дабы скрыть это от сестры, он сунул их в карманы. Парнишке было уже шесть, и по меркам военного времени он уже не считался маленьким. Год назад, когда ему едва исполнилось пять лет, он был контужен во время бомбёжки, после чего стали сильно дрожать руки. Мальчишка стеснялся этого, а потому немного сторонился людей и охотно вызывался пасти единственную кормилицу – козу, дабы побродить с нею в тихом месте, промежду надгробий местного кладбища. Рогатой было всё равно, где объедать траву, покуда парнишка занимался тем, что разбирал надписи на плитах, ощупывая затёртые буквы широкой ладошкой.

Возвращаясь домой, он опять-таки принимался за чтение, подложив под себя руки. Так ему было спокойнее. Но вот сестрёнка… Зачем она следит за ним, тараща свои зелёные глаза?

Дети сидят у стола, каждый за своей книжкой.

– Не смотри на меня! – Время от времени просит мальчишка сестру.

– Вот ещё… Больно надо. – Отвечает та и беспокойно ёрзает на стуле.

– А помнишь, как ты потерялся? – Подаёт вдруг голос девочка. Она старше брата на целых полтора года, отчего помнит про их жизнь немного больше, чем он.

– Когда это?! – Любопытство и запоздалый, развеянный прошлым ужас пересиливают охоту к чтению. – Нигде я не терялся… – Бормочет парнишка, и вопросительно глядит на сестру, в надежде, что тревоги его напрасны.

– Мама на минуточку только отвернулась, а тебя нет. – Влажно и горячо шепча сообщила девочка. – Мама так испугалась, белая вся сделалась…

– Да где же я потерялся-то?! – Едва не плача, перебил сестру парнишка.

– На станции, когда в эвакуацию ехали.

– Ну… а нашёлся? – Срывающимся голосом спросил малыш.

Сестрёнка глянула на него внимательно и пожала плечами:

– Наверное. Не знаю. Не помню. Я тогда по-маленькому отошла к стеночке. Только сходила, штанишки подтянула, а тут стенка-то, у которой я стояла, возьми, да и упади.

– Почему?

– Бомбить начали… Мама подхватила нас, кинула в выгребную яму, а сама сверху легла… А ты не помнишь?

– Нет… – Всхлипнул мальчик.

Сестра и брат переглянулись, и сдвинули стулья. Читать расхотелось. Вместо того, появилось не желание, но болезненная, плохо переносимая жажда быть рядом, близко-близко, слушать дыхание друг друга, и надеяться, что вовремя придёт с работы домой мать, а отец… – просто вернётся когда-нибудь, живым.

Весна… Дрозд переворачивает прошлогодние листья, заглядывая – что там под ними. А там нет ничего, кроме просохших следов многих слёз, что ветер принёс издали…

Ласточка

Поджидая суженого, ласточка ссутулившись грустила, а он всё не прилетал никак. Ночевала бедолага в нарочно неплотно прикрытых для неё сенях. Хозяйка заприметила птицу, вжавшуюся в горб висящего на стене жестяного корыта, и сжалившись над бедолагой, накидала ей в угол сена, ненужных до времени лоскутов, а после, махнувши досадливо рукой, и вовсе – вынесла в сенцы любимую плетёную корзину, с которой по осени ходила за грибами.

– Мать, ты чего это там лукошко своё бросила? Иди, подбери. Хватишься после, скажешь я куда припрятал.

– Не скажу.

– Ну, так и подбери до времени.

– Пусть там лежит.

– Чего это? – Поднял брови отец.

– Да что ж ты в бабские дела-то лезешь?! То не допросишься, а то…

Под беззлобное ворчание людей, на ворохе ветоши и сена, прижавшись к пузатому плетню корзинки, связанному из ивовых веток, ласточка задремала. И, то радостно щебеча во сне, то вздрагивая всем телом, она встречала милого друга, льнула к нему, притомившемуся в долгой дороге.

Мужчина, заслышав шорох, выглянул в сени, жена кинулась было за ним, но не поспела, – супруг скоро прикрыл дверь.

– Что ж ты, жалостливая моя, про кота забыла?!

– Ой…

– Вот тебе и ой!

– Съел?!

– Покуда нет. Давай-ка повыше устроим жиличку нашу, от греха.

Женщина кинулась вдруг мужу на грудь, прижалась к нему, и в эту минуту сама стала похожей на птицу, что томилась в сенцах без вестей о милом друге.

– Эх… ласточка ты моя… – Усмехнулся мужчина и коротко обняв жену, поспешил выйти в сени, дабы разместить получше птицу…

Даже тот, в чьей жизни мало собственной воли, вправе любить и жалеть ближнего, как себя самого.

На костях

Помнится в детстве, едва ли не больше, чем слушать музыку, прислонив щёку к зарешеченному окошку проигрывателя, я любил закручивать шнур восьмёркой вокруг выступов с его тыла и прятать вилку в удобное окошко. Проигрыватель вкусно пах басом Шаляпина, опереттами, военными маршами, морзянкой, да толстыми дедовскими пластинками и тонкими – писанными «на костях», поверх рентгеновских снимков сломанных отцом рёбер. Любая из мелодий сминала невесомую ткань воздуха с шорохом, который можно было воспринять не одним лишь только слухом.

Иголка проигрывателя понемногу скрадывая размах, смещалась к центру, робко царапая узкую канавку, в которой до времени хранились чувства, голоса и невыдуманные судьбы придуманных героев.

Пластинок не касались руками. Их, как младенцев, брали аккуратно, за самые кончики, и повертев промежду ладоней, нанизывали на металлический пенёк прорезиненного диска, дабы проиграть с другой стороны. А после, когда, сдерживая дыхание и дрожь в руках, под пристальными, недоверчивыми взглядами взрослых я тщился опустить иглу на самый край кружащейся пластинки, раздавалось строгое:

– Стой! Оставь, не надо, я сам! – И пристыженный, бордовый от стыда, я отходил, рассчитывая на то, что музыка скоро наскучит обществу, и мне доверят управиться хотя бы со шнуром.

Одну из пластинок, процарапанных в студии звукозаписи на рентгеновском снимке я помню лучше прочих. С неё, после недолгого вступительного шуршания, звучал грассирующий тенор:

– Желающие подвергнуться гипнозу в зале есть? …Вы засыпаете, вы засыпаете, вы уже спите… Вы уже не сторож птицефермы, а её директор… Говорите!

– Что ж такое, уже девять часов, а в конторе никого…

Взрослые всякий раз принимались хохотать, я же не слышал слов, а лишь с ужасом смотрел на безостановочное кружение рентгенограммы, на которой было не что иное, как череп отца. Показывая на просвет пластинку, он с неизменно лёгкой усмешкой часто повторял мне:

– Гляди-ка, после того, как я умру, у меня будет вот такой вот череп…

Давно уж сгинул проигрыватель, недавно не стало и отца, а плёнка, та самая пластинка «на костях», которую я столько раз разглядывал против света, всё ещё цела… Но нет больше мочи слушать оправленные картавостью речи, ибо изо всех, изо всего, от прошлого остались только они.

Одуванчики

Одуванчики во все глаза глядели на солнце, и, внимательно прислушиваясь к его тихому, но строгому говору, послушно кивали. Цветы очень хотели походить на светило, и находили в его ослепительном великолепии всё то, так казалось одуванчикам, чего не доставало им самим: недосягаемости и величия. И было им невдомёк, что солнце, глядя на их почтительно склонённые головы, прятало и от них, и от себя самого тоску по невозможной для него простоте и доступности, а укрытая под махрой лепестков нежность, – та вовсе вызывала в солнце едкую зависть. Ибо, поди-ка, испробуй, одари любимую солнцем, сорви хотя малый лучик, собрав его в горсти… Не выйдет? То-то же. А вот одуванчик…

Вездесущий и наивный в своей простодушной изысканности, он первый из цветов, что дарит ребёнок маме. Измятый в кулачке стебель терпит от самой земли до нехитрой фарфоровой чашки со сколотым краем, и негует¹¹ там, позволяя выбраться из самой своей середины то муравью, то божьей коровке, то паучку. И щербатая, как то дитя, чашка счастлива, что нужна ещё, хотя цедит понемногу воду из трещины на боку, но достанет влаги цветку, да не одному.

От млечного сока одуванчика до Млечного пути – куда меньше, чем кажется. И кто-то простодушный, ровно жаркий жёлтый цветок, разбуженный ночью от огненного росчерка по небу, тронет задумчиво уснувший в чашке бутон, улыбнётся всему, что только ни на есть, и под диктовку звёзд примется писать нечто, понятное ему одному.

«Одуванчики во все глаза глядели

на солнце…»

Чёрное и белое

Солнечный луч издали был похож на оленёнка. Он взбрыкивал промежду кустов, стараясь не выпачкаться о пудру молодой зелени, – не из-за себя, а дабы не потревожить её младости, не тронуть липких от сладких материнских соков ладоней.

Лучик бежал и улыбался. Собирая морщинки подле глаз в лукавые стрелки, рассматривал вырезанные из травы, раскрашенные белым карандашом инея розетки одуванчиков и непослушные, торчащие на стороны чубы хрена; принюхивался к мокрым пятнам на лесных тропинках, что приключились от перелившейся через край утра вчерашней вечерней росы, да дразнил одуванчики, выманивая их из бутонов.

Луч солнца казался нежен, юн и от того чуточку боязлив. В его облике удивительным образом сочетались упрямство и уступчивость, властность и та наивная чистота, которую – тронь едва, и всё оно будет уже не то, не так, но иначе, дурнее, отчётливее. Ибо безотчётное – куда как честнее! А исчезнет поволока тумана, – с нею ускользнёт и тайна, коей сбыться не суждено никогда. Как тому пути не быть пройденному до конца ни прежде, ни после, ни теперь.

Дрозд выкупался в пруду после сна в гнезде, расправил крылья, обсыхая под душем из солнечных лучей, тешит душу, да поглядывает на ласточку, что отмывается с дороги, отстирывает манишку и пыльные полы иссиня-чёрного фрака.

– Отчего вы носите белое? – Бывало, вопрошают у неё.

– Так чёрное пачкается точно также! – Резонно ответствует она, и сияет глазом навстречу солнечному лучу…

Шахматные рябчики

– Гляди-ка на эти бутоны! Кажется, будто это не цветы,, а кисти усталых рук свисают со стеблей, как с худых колен!

– То рябчики, шахматные рябчики в нашем лесу…

Трясогузка плескалась в пруду, перебираясь с одной купели листа кубышки на другой, трясла юбками крыльев, расправляя каждую складочку, дабы смыть с себя воспоминание о… она уж позабыла про что были они!

Проверяя на прочность каждый лист, птица подпрыгивала на нём, разбрызгивая воду, и лишь только после, убедившись в том, что стебель достаточно силён, приседала, погружаясь всё глубже и глубже, покуда пёрышки на её воротнике не всплывали ближе к небритым щекам. Немного погодя, мокрая с кончика хвоста до кончика клюва, трясогузка ловила стекающие с носа капли и нежилась, подставляя серое, незагорелое за шиворотом перьев тело солнцу.

Подле, белыми бабочками порхали лепестки цветов вишни. Шмели, насупившись для порядка, пролетали мимо с неоспоримым гудением. Земляные пчёлы суетились промеж свежей поросли травы – упругой, да упрямой по младости своей. Та же, что постарше, не топорщилась, но, послушная шагу, не клялась, не кляла, а кланялась покорно, да думая однако ж про своё, терпела кратко, дабы воспрянуть через недолгий час.

А там уже, невзирая на солнце, нагрянул и дождь. Он не взялся стучать по крыше и подоконнику, не облизывал оконные стёкла, не шёл мимо, но топал по земле, отбивая ритм, очень похожий на тряску грузового состава, – бесконечно грузного, избитого, загорелого с одного боку и навеки простуженного.

Шахматные рябчики, трясогузки, чернильные брызги ягод черники, сукровица земляники… И всё это есть… здесь…

На сон грядущий…

– Ох, и было ж у нас веселье!.. И как набежали ребята, парни да парубки, да как почали хватать девиц за белы щёки, стряхивая не взором нескромным, но прикосновением смелым пудры муку со щёк. Тем-то и не смолчать, и не молвить, стыдно и боязно, а парнюженькам только того и надобно, дабы смутить девичью красу, и под приключившейся от того немотой взять своё, о чём ни подумать, ни сказать… – Хрипло шепчет подле моей кровати дед.

– Вот, чудак-человек! – Возмущается бабушка. – Про что ты там дитю малому мелешь на ночь глядючи? Нет бы сказку каку, а то не токмо слышать – мимо не пройти, сгоришь со стыда!

– Я с тебя дивлюсь, сколь в такой небольшой голове мусору понакидано! – Лукаво усмехается дедуся. – Ты про что думаешь я внуку кажу?!

– И про что ж?!!

– Да про то, как шмели, и осы с пчёлами налетели на наш вишенный сад! А ты про что подумала? Эх… ты! Охальница. Вот какой смолоду была, таковой и осталась.

Сквозь застывающий клей дрёмы я слышу беззлобную перебранку бабушки с дедом, через приоткрытые ставни чудится сладкий запах вишнёвого варенья из не народившихся ещё ягод, а простывший ветер доносит гудение крыл майских жуков. Они неутомимы в своём стремлении подровнять месяц по лекалу прежней ночи, но противится он тому, и делается лишь весомее, отвоёвывая у гущи неба всё бОльшую его часть. Однако же, как ни упорен кажется он, темноты куда как больше, чем решимости месяца справиться с нею.

А поутру… Земля оказывалась усыпанной поверженными жуками, а май, обескрыленный и обескровленный, взирал победителем на хладный профиль луны, что таяла у всех на виду.

Былое

Едва солнце прикрывает за собой дверь горизонта, но свет его ещё пробивается из щели между землёй и небом, как лес наполняется гудением, будто идёт на взлет силами многих крыл. И ты стоишь и ждёшь, когда наберётся достаточно мочи в дубраве, дабы подняться, воспарить, да в шлейфе осыпающейся с тонких корней почвы, раствориться в поднебесье.

Тихо. От солнечного света пахнет соснами, от ветра – дождём, грозой, предвкушением долгой жизни и счастливой судьбы.

Белки снуют по веткам так проворно, что кажется, будто продевают шерстяные, либо суконные, припечённые солнцем нити в их переплетение.

Заместо ночевавших под кустом косуль – оставлено лёгкое, нежное покрывало из лишних об эту пору ворсинок, сброшенных в отутюженную тёплым боком траву.

И таким вот манером, исподволь, довольно бедный и одинаковый с прочими участок леса оборачивается тою своей стороной, понятной и уютной, что заметна не всякому. Степенные прогулки по его тропинкам, когда густое от аромата течение разнотравья выносит на берег реки, кажется сном наяву. Птицы с беспокойством заглядывают тебе в лицо, ужи вьются у ног, готовые преградить путь туда, куда ступать не след. Привычные к соседству муравьи снуют тут же, и непременно находится один, что посмелее, который, отвлекая от грустных дум, просит подсобить донести весомую, непосильную для него поклажу до искомого места. И немного погодя, благодарный за помощь, отирает с облегчением загорелое дочерна лицо, встряхивает несуществующим чубом, как обыкновенный работяга и торопится дальше, ибо без дела сидеть не привык.

В некий момент лес перестаёт гудеть, и пускается в безудержный, беспричинный, беспечный пляс. Покачивая бёдрами в обнимку с ветром, весь потный от дождя, с упоением прищёлкивает он пальцами многих почек, как кастаньетами.

Лопаясь, те делаются похожими на надкрылья жуков. Зелёные же кружева листочков расправляются на манер крыльев, выглядывают сперва боязливо, присматриваются к миру через просвет, и только после решаются, – была не была! – вырваться, раз и навсегда, прожить то, что положено, как можно ярче, сколь возможно дольше, презрев и осень, и зиму, и ветра, что срывают листву по недомыслию или по злобе.

…Едва солнце прикрывает за собой дверь горизонта… Ах, об этом, кажется, было… уже…

Дрёма

Драгоценный оттиск мимолётной, внезапной радуги – поросшие мелкими маками пригорки мелькают у дороги в пасмурный день, сбивая с толку, как с ног. Чудится, будто бы некто тронул чашу солнца не глядя, наощупь, или задел её серым вязанным обшлагом рукава, как облаком, да и пролил немного. Впрочем, бесконечные бугристые склоны, укрытые камнями вперемешку с выцветшею пылью, льются навстречу рекой, и стирают, загораживают собой пейзаж.

Дрожит мозаикой капЕль дождя на оконном стекле, мешая разглядеть – кто бьётся рыбой в плотной сети ливня. А там – дома раздвигают локтями мокрые занавеси, и склонив чубы крыш, покорно ждут, покуда прольётся уже всё, до последней капли. Дровяные сараи, деревянные заборы мрачнеют от сырости, как от злости. Ветер, подстёгивая ненависть в себе, перехватывает мокрые розги струй воды и хлещет ими всякого, кто попадётся под его скорую руку.

Перепуганные птицы споро законопатили своими лёгкими телами всякую щель, а ливень… оправдывая их расторопность, весьма недовольный ею, хитрит, замирая ненадолго, позволяя рассудить, что вроде бы и был он только что, да весь вышел.

Выжатый до последней возможности, донельзя, досуха день присаживается на мокрый пень, и обхватив колена, роняет голову на руки. Дрёма приобнимает его за плечи и прямо так, сонного, ведёт к закату, где, подсунув ему под голову свежую подушку сумерек, укрывает тёплым покрывалом мха, а дабы не было страшно в подоспевшей ко времени ночи, зажигает круглый ночник луны…

…Вот так бы и всегда, – чтобы было кому оставить свет, чтобы было для кого…

Лермонтов и мы

Мальчишки, рождённые накануне Великой Отечественной войны, любили щеголять друг перед другом намерением «ни за что не пережить Лермонтова»…

В детстве, когда мы с ребятами играли в войну зимой, то, налепив гранат из снега, – много простых, разлетающихся в снежные брызги «лимонок», да драгоценный запас противотанковых, с куском льда в сердцевине, – приникали к сугробам подле шлакового заборчика лимонного цвета. Не признавая за щеками права синеть, или как-нибудь иначе выдавать свою слабость, мы таились, как самые, что ни на есть, всамделишные разведчики. Настоящие-то, на войне, не брали в расчёт жидкую кашу грязи на дне окопа, подёрнутую ледком, заместо невкусной молочной пенки.

Подход «вражеских лазутчиков» не заставлял себя долго ждать. Заводским, той их части, что расквартировалась в бараках, было не миновать нас никак. И едва лишь не подозревающие ни о чём работяги ступали на нашу узкую улочку, то смаху попадали в засаду. Бой завязывался сам собой, и если не обрывался сердитым окриком со стороны в самом начале, длился недолго. Девчата, те сразу убегали с поросячьим кокетливым визгом, парням же было за радость позабыть ненадолго про круговерть четырёхсменки¹². Споро черпая белый снег занозистыми ладонями с навечно забитыми сажей линиями жизни, хриплым гиканьем сопровождали они каждый бросок нам в ответ.

Впрочем, единожды обстрелянный неприятель, в следующий раз и сам загодя набивал полные карманы снежных колобков всех мастей, дабы достойно отразить ребячью атаку. После пары таких сражений, оценив противника по заслугам, мы записывали его в товарищи, и подыскивали для нападения очередную жертву.

А потом… Потом заборчик между домами зачем-то снесли, и прятаться стало негде.

Было это не так давно, немногим более полувека назад, почти что вчера. Парням, родившимся в сорок пятый, победный год тогда исполнилось всего-то по двадцать четыре. Мальчишки ещё, младше Лермонтова, что ушёл в вечность, не дожив восьмидесяти дней до своих двадцати семи.

Манкируя вечности красой…

Верхнее «до» второй октавы комары берут с непринуждённой ловкостью, играючи, в полуулыбке, а после без усилий и привычно, слаженно тянут ноту, подобрав животики. Будь кровожадный рой комаров хором девиц, то набирать бы им воздуху в лёгкие по очерёдно для сохранности строя, а так – трепещут недокрыльями и вся недолга.

– Идите-ка вы прочь! Чего пристали! – Отмахиваясь досадливо от позабывших всякое приличие, назойливых и визгливых об эту пору дам.

Майский жук, сокрушаясь о равнодушии к своей персоне, с размаху, слёту, обрушиваясь с высоты, как свысока, попадает лбом прямо в лоб, и несмотря на то, что относительно невелик, бьёт чувствительно, да так, что сам не расшибается едва.

– Ах ты… – Взываешь невольно к обидчику и стряхиваешь его под ноги, но тут же замечаешь, что он и сам не рад, крутит испуганно глазищами в разные стороны, потирая невидимый, невозможный кровоподтёк. – Бедняга… – Сочувствуешь ты чуднОму, нелепому отчасти знамению последнего месяца весны, и ведёшь его под руки к ближайшему палисаднику, дабы майский жук отдышался там, отлежался, вдали от чуткого уха летучих мышей.

Под зелёной вуалью травы с золотыми блёстками одуванчиков, земля глядится просто и загадочно от того. Повсюду разбросаны броши шмелей, булавки пчёл, лаковые пуговки божьих коровок, мотки белого шёлка от пауков, подплечники птичьих гнёзд и бутоньерки из вишнёвых цветов, – не иначе, как в лавке галантерейщика одевалась весна. Спешила, да не закончила покуда свой наряд. Всё на живую нитку…

А ведь это не лето ещё, но так только – слабый намёк на грядущую пышность убранства, оценить которое дано не всем. Недосужно им, видите ли! Стеснённые суетой, манкируют вечности красой, что рядит себя ради них одних.

Паутинка

Снежинкой, развалясь, раскинув на стороны руки, лежала паутинка на ветвях и вялым взором окидывала небесную ширь, где заспанная, не вовремя разбуженная луна едва заметно шевелила примятой о подушку облака щекой, трудясь вернуть ей некоторую округлость, да рассеянно глядела куда-то вдаль, словно посягая рассмотреть нечто на той стороне земли.

Точно таким же невидящим взором, пронзают ненужных в эту минуту знакомых чересчур ловкие люди, коим жаль тратить мгновения жизни на уважение к кому-либо, кроме себя. Подобные создания из достоинств в окружающих ценят лишь меру их значимости в собственной судьбе, умение быть послушным орудием, лишение которого вызывает мимолётную досаду, не более того. Вон их сколь ещё! Окликни любого, и совесть не позволит ему отказать тебе ни в чём. С расчётом, корыстью для себя или без, но точно такова ж была и луна.

Единственной радостью для неё было располагаться на виду у всякого, кому придёт охота убедиться в том, что луна по сию пору сопутствует наступлению сумерек, да, как говорят, где-то там, далеко, вне какой-нибудь цели и особого прилежания, моет она песок побережий морской волной. Как уж это выходит у неё, разбираться было недосуг. Что такого особенного в той луне?! Висит себе недалёко солнечным зайчиком, вроде и близко, да не достать. А раз не дотянуться до неё никак, значит и проку никакого, окромя докуки за то, чтоб не слетела шляпа с головы, покуда стоишь. задрав голову повыше, вместо того. чтобы глядеть, как это и положено. себе под ноги.

Паутинка же вздыхала в такт ветру, и грезила заполучить себе в сети если и не саму луну, то хотя бы её малое отражение: в росинке или капле дождя. Бывают же удачные дни и у паутинок? Хотя когда-нибудь…

Карусельщик

Бледно-голубая картинка неба, местами истрёпанная ветром до облаков, кружит каруселью, замедляясь всё больше, и чудится, что вот-вот, немного ещё, и она вовсе встанет на месте, давая сойти. А после, взвизгнув упрятанным глубоко основанием, примется за своё вновь, поглядывая сердито, да бормоча скрипучим голосом, не обращаясь ни к кому и ко всем разом:

– Ишь, сойти им, видите ли! Неймётся всё. И куда только торопятся?!

С самого края карусели земли, на другую её сторону старается поспеть Некто, в старомодном шлеме, похожем на лопух. Опускающийся на спину лоскут прикрывает выступающий на седьмом позвонке горб от привычки к сидячей работе. Некто усат, и не абы как, слабым, заметным едва намёком над губой, но всерьёз, не шутейно. Двухцветные ленты волос, уходящие корнями в ноздри, развеваются по ветру на манер флажков аж до самых плеч. Те части, что седы, кажутся приставшей пеной, не отёртой с лица после немалого глотка от чаши неба. Некто совершал то, что умел, открыто, ни от кого не таясь, но со обострённым вкусом людей, понимающих толк в жизни, с удовольствием, лишённым безмятежности, познанным в потерях, прочувствованным кровоточением сердца посреди горестей и переполненным отчаяния успеть как можно больше.

Некто явно спешил. Вид его безупречно прямой спины гасил любые возможные усмешки вослед, а развевающиеся ленточки усов вызывали желание отдать ему честь, нежели дать волю высокомерию.

Ведь и впрямь, – мало ли кем мог оказаться сей Некто. Да и не карусельщик ли он вдруг?! А если же нет, так не пенять же ему за то.

Дитя одуванчика

Одуванчики расположились сподряд¹³, по обе стороны дороги. Слева, гурьбой – пушистые, лёгкие, сквозь вуаль которых в окружающем мнится интрига, козни, каверзы и прочие разные проделки бытия, приводящие, однако ж, всё к одному. Правый строй правых, что супротив прежних цветов – стоят крепко, в черту¹⁴, и все они желты с лица, обуты в резные ботфорты листвы, скрывающие их почти что до талии. Редкая пчела удержится, дабы неприголубить одуванчик, трогая его за мелкие рыжие кудри и глядя с нежностью, как мать глядит на собственное дитя.

Ветер же обходился с одуванчиками иначе. Не умея гадать на лепестках ромашек, ибо большие его пальцы сделались неловкими за века на сквозняке, он внимал проречи¹⁵ одуванчиков. Но не тех, настежь открытых солнцу и похожих на маленькие хризантемы, а седовласых, умудрённых опытом и легкомысленных от того. Они умели жить сейчас, сегодняшним, наслаждаясь каждым прожитым мгновением, что, впрочем, не исключало раздумий о будущем, и всякий из них, промежду прочим или на случай, удерживал бечеву, ведущую к сонетке¹⁶ вечности, зажатой в кулаке. А ветер всё загадывал и загадывал на них, да столь выходило невпопад, что разлетался, бывало, одуванчик на все четыре стороны. И – поди догляди, сколь их было, – чёт или нечет¹⁷, да который куда взлетел.

Как-то раз, единое семечко попало на дно чаши пробитого каплями времени дупла, что приникла к земле веткой. В сырой прохладе сумерек познало дитя одуванчика странность соседства шмелей с мышами. Шмели должны были бы чураться полёвок, ан нет. Один вид застиранных до желтизны полосок на мохнатой груди грузных пчёл порождало в мышах уважение.

Долетали семена одуванчиков под белыми зонтиками и до сосен. В наряде почек, как нелепых весной золотых рождественских свечей, они казались более, чем торжественны, не менее, чем трагичны на фоне заиндевелого бархатного задника облака, клубящегося наподобие вулканического пепла.

Немало семян одуванчика пристало и к белолицым берёзам о редких веснушках, что по обыкновению льнут друг к дружке в березняке, как подле хоровода, до которого, из стыдливости девичьей, они всё никак не решаются дойти.

День тянет серое ватное одеяло тучи к самому подбородку полдня и жмурится от нахлынувшей истомы, потягивается, приоткрывает яркий, лимонный глаз солнца, а там… Дождь сослепу, вслепую, с размаху, невпопад наставил уже вдоволь точек, запятых и двоеточий. Шорохи дождя и ветра звучат союзно, рука об руку, вызывая зависть своею неизменной близостью, коей, подчас, не может похвастаться иное кровное родство…

– Одуванчики, ветер, пчёлы… Какая это, в общем, недостойная внимания ерунда!

– Вы серьёзно?!

– Ну, конечно!

– Напрасно. В жизни всё важно…

– … и почти что ничего…

Пустяки…

I

Божья коровка, крепко приобняв одуванчик, скакала на нём верхом против ветра. Так чудилось ей. Выцветшие на солнце кудри цветка застили глаза, но она не смела отнять рук от его стройной шеи, дабы заправить послушные ветру локоны за бледное, поросшее волосами ухо, а всё потому, что боялась упасть и удариться оземь. Божья коровка была недогадлива и слаба. Так и мы, – невелики, немощны, чрезмерно опасливы на деле, но дерзки в мечтах.

II

На просвет рассвета молодые сосенки представлялись лиственными. В них не обнаруживалось той явной колкости, с которой они появились на свет. Сосенки казались мягкими, нежными, а канделябры почек гляделись на них издали трогательными девичьими веснушками, к коим так нетерпима младость и всяко старается их извести. Ветер подтрунивал над соснами, срывая некоторые их рыжие веточки, как лепестки с ромашки. Поговаривали, что он гадает на них, хотя … о чём там ему гадать-то, ветру. Всё уж у него загодя решено: куда, откуда и зачем. Точно так-то оно заведено и у нас, людей, да кто ж тому поверит, коли всё дурное случается у других, да никогда с тобой.

III

Чага, принявши облик домашней обувки без задника, зацепилась за сучок берёзы. Задремавший на облаке подле неё Пегас, позабыл про туфлю второпях утренних сборов, и ушёл без одной. Случаются потери и у нас, но умеем ли мы понять разницу промежду пустым и тем, что действительно важно…

IV

Малые проростки берёз на самой дороге, не более, чем вершок в высоту, вызывали умиление и жалость из-за раздумий о том, сколь им удастся прожить, покудова их растопчут лаптем, либо сомнут колесом. Тем, что попали в самую серёдку междупутья, суждено радоваться свету дольше. Но которые оказались в колее судьбы, откуда нет выхода никому, нет надёжи спастись и им.

Лесные фиалки, славясь своим благоразумием, уклонились от дороги, перебравшись ближе к болоту, а старая груша, вся в белых цветах, ровно невеста, ухватившись одной рукой за берёзу, другой за сосну, намеревалась прожить хотя быещё один год.

Куда шагнёшь же ты сам? К топи или останешься посередь дороги? А если и отойдёшь, так есть ухватиться за кого?..

V

…Кабан пролил душные свои духи под куст.

Дятел, где-то там, на верхнем этаже ветвей, под прозрачной крышей небес, без устали катал деревянные шары, и их тупой дровяной звук растекался ручьями солнечного света…

И, – то было всё… на заре, – холодной, майской, поистине осенней. В жестокости своей она не знала меры, ибо славилась суровым нравом извеку, испокон веков.

– Точно так же обходится с нами и жизнь?!

– А разве иначе?..

– В общем-то, да.

Маета

Майский жук. От быстрого бега разлетаются полы его крылатки. Он похож на повесу, избегающего раздумий о своём часе¹⁸ и хорошо погулявшего по этому поводу в очередной раз. Опаздывая в присутствие, едва удерживает он съехавший на затылок цилиндр, руки заметно дрожат… Но, тем не менее, невзирая на растрёпанный вид, он отчаяно, непоправимо молод¹⁹, и тем безоговорочно хорош. Майский жук прожигает свою судьбу со вкусом и отвагой, с надеждой оставить об себе память, что проживёт куда как дольше его самого.

Однако ж, бывает так, что измается майский ж-жу-ук чудить, и, дабы набрать мужества на последний рывок озорства и шалости, примется он удить на берегу мутного озера неба, с тёмного берега абриса лесной чащи.

Лужа на просёлке²⁰, с окунувшемся в неё облаком, чудится едва ли не морем из-за клубящихся в ней туч. Ветер устраивает на лаковой поверхности воды лёгкую волну, что усугубляет образ окияна, столь далёкого отсель.

Тут же – сосны, с ветвями, что праздничным фейерверком вздымаются к небесам. А от недавно обкусанной оленем травы пахнет густо поперчённой дыней.

Мерно вздымается грудь сумерек. Дремлют они на твёрдом ложе горизонта, зябнут под тонким одеялом тучи, – то ветер по небу гоняет облака: туда-сюда, туда-сюда. В такт дыханию, моргают длинные ресницы дикой ржи, а берёзы, чьи кроны, которая деревянной пирамидкой, а какая и батистовым²¹ облачком , – мерцают, позванивая колокольцами листвы.

Повсюду, посреди травы мерещатся остатки нестаявшего снега. То берёзовые стволы, побитые всё тем же вездесущим ветром на полена. Яркие во всё более густеющей тьме, глядятся они осыпанными мукой испечёнными хлебами, по недосмотру обронёнными с подводы по дороге на торг²².

И поутру, от всех причуд и двусмысленностей вечерней поры, оставался один лишь змеиный след на сыром берегу песчаной тропинки, что сполна выдавал ночные муки ужа. Тот рифмовал до рассвета, но было неясно – удалась сия затея или нет, ибо растолковать начертанных им слов не дано никому. Хотя, по витиеватому почерку оказалось возможным рассудить про его плохо сокрытое тщеславие, неудовлетворенность и несомненную любовь ко внешнему блеску.

Впрочем, эдак-то оно и у нас. Разве не так?

Прежнее

Резные сердечки виноградной листвы… Как хороши они на просвет! Любому, кто вздумает повернуть голову в их сторону, листочки посылают трепетный привет от своего сердечка, и в знак расположения открывают его настежь, до самой тонкой прожилочки: нате, глядите, трогайте! Все на виду, чисты, ни единой дурной мысли, ни пятнышка , ни червоточины!

Нежные юные листочки… Усыпанная ими, как зелёными бабочками, виноградная лоза чудится венком на челе мая, что нервен и от того часто дождлив.

Сова охает по-старчески вдогонку рассвету: «Ох, да ох. Ох, да ох. Не упади, милый, не расшибись, малый!» – хлопочет она с порога дупла. А он-то, неслух, спешит шибче прежнего, ибо гонится за ним полдень, так что не запомнить его, прежнего, и не быть ему прежним николи.

Колко ступать по стриженой траве, на взгляд-то податлива и приветна, а в деле? Прогнётся для виду, пропустит, как бы вперёд себя, а после…

– Ой! Больно же! – А ей, траве, и сраму нет. Знай, щурится зеленоглазо по сторонам, словно бы то было не по её душу. И как тут не вздумать, не об ней ли сказ: «Зол и зелен»? Так и про неё ж.²³

Однако, коли рассудить по чести, а и как же ей не ханжить, ежели всегда и всюду под ногами – она, и каждый её топчет без жалости и повину.

Иное – ступать по хвое , хотя и босиком. Даром, что игл горсти, а всё боком, по боку, деликатно. Из мягкосердечия своего, пущего внимания к прочим, нежли к себе. Таковы они. А на вид-то? – не подступись, испробуй только, как бы после не пожалеть!

Таким точно, неприступными, кажемся и мы. Сберегая себя от излишней боли, казнимся и страдаем многократно, куда как больше прочих, которым хватает духу ответствовать обидою на зло, и со спокойным равнодушием взирать на причинённые ими слёзы.

Где мы, прежние, – дерзновенные и отважные, стремящиеся объять собой весь мир? Да и мы ли то были, в самом деле…

Не скажет про то никому…

Закат на реке. Ласточки трясут половичками крыл с раннего утра и не угомонятся никак.

Жемчужина солнца парит над водой, как промеж ребристых створок, каковые бывают обыкновенно с исподу перловицы²⁴. Ну, а ежели небо зардеет, смешается, то не иначе, как розовым перламутром раскрашена сделается вода до самого горизонта. Драгоценно сияние извечно вечерней зари.

Паук, и тот вплетает серебристые нити в паутину, не чахнет понапрасну подле добра, щедро тратит запас красы, делится ею с любым, кто мимо или даже в саму что ни на есть сеть.

Посеребрённые рассветом, сверкают берёзы. Ветер жмётся к дороге, ползёт ужом, а солнце, расположившись удобно на ложе леса, глядит на него и ухмыляется. Да недолго уж ему хохотать и посмеиваться. Ветер-то в своей власти, а солнце – где-то там, наверху, откуда хотя видно всё, а захочешь чего, так и не достать.

Молодая сосна пригорюнилась, кланяется в пояс дороге, нагнувшись ивой. А соседкам, что в силе уже, и дела нет, – самим бы удержаться, стоят, расставив покрепче босые ноги. Выпачканы землёй, мёрзнут пальчики корней, и позади, за спинами смолистых стволов, – берёзы, – чудятся не иначе, как молочными брызгами… Ландыши жмутся к ногам. Стоят, не дышат. Горстью монет тихо звенят на берёзе листочки.

А ветер всё злится, холодеет от собственной решимости, дрожит мелкой дрожью, перепоручая сей трепет и соснам, и дубам, и берёзам, и всем тем, которым положено отстоять в лесу своё место и свой срок. Ну, а коли не следует кому, тому и не стоять.

Облако некрасиво, как кусок глины, плющит солнце, и вскоре золотистый шар оказывается весь во вмятинах от прикосновений пухлых пыльных пальцев.

Тенью своей туча теснит дорогу, а та… вся в испарине от страха. Пух одуванчиков ложится снегом на мокрую землю. В золотом же песке обочины – след косули, как оттиск тонкого каблучка чьей-то туфли.

Сосны, что пробудились затемно, дремлют теперь, и детские кулачки их шишек, коих не одолел никто, но осилил сон, растеряли всё, что несли. А где искать ту потерю, знает лишь ветер, но не скажет про то никому…

Не случись его…

Шмель оценивает утро, измеряя на чутких весах ветки, и никак не может понять ни его важности, ни смысла. Налево присядет – перевес, направо – тот же коленкор, куда не повернёт, всё выходит чересчур. Той малости, что в нём, шмеле, довольно, чтобы пало утро, рухнуло навзничь, распласталось по земле и растаяло, вместе с туманом. И развеется тогда даже само воспоминание об нём! А как напрасно то…

Не желая быть причиной беспокойства, входило утро тихо, едва скрипя деревянной дверью леса, и тянуло из-под неё вкусным духом прелых желудей, мягких от росы сосновых игл, да ландышей.

Дабы не идти в полной тишине, не разбить друг об дружку хрусталь ея бокалов, утро глядело просительно на птиц, и те затягивали свою, всегдашнюю, иную всякий раз, похожую на изысканную монотонность ручья, песнь. Стекала она обыкновенно воланами сверху вниз, и сие звучание, нанизанное на струны воздуха, было заметно не только слуху, но взгляду. И так славны казались они, так хороши, что собрал бы их все по нотке, как по ягодке в лукошко, или целыми гроздьями в корзинку, каждую из мелодий! Да только что ж с ними станется после? Увянут, изотрутся друг об дружку. Мало им будет той тесноты, ибо из-за того-то птичья трель и сладка, что свободна от принуждения над собою.

Хрупка любая жизнь, более, чем видится то со стороны. Грузна её поступь, да часто не оставляет после себя никакого следа. Вот и утро, было оно и нет. Только вот, не случись его, не отыскать бы солнцу дороги к полдню, а там и вечера не видать никому.

Именины

День поплотнее задёрнул шторы ливня и долго чем-то там шуршал, ронял нечто, проливал из чашек и шлёпал после босыми ногами по мокрому, да, разбрызгивая на стены, мочил подол длинной, в пол, сероватой льняной рубахи.

Ласточки за дверью не улетели с первым лучом солнца. Тем паче, прижимистое светило не выпустило его, противу обыкновения, за порог своей опочивальни, которую многие почитают горизонтом. Птицы сидели с торжественными лицами, не нос к носу, как бывало всегда, но щека к щеке, готовые улыбнуться взглядом и приветно кивнуть, слегка склонив голову на бок.

Сей первый в этот день жест дружеского расположения, знак доверия и приятия совместного сосуществования, придал серой, вымоченной дождём округе не будний вид. Наружность дня, украшенная гирляндами аквамариновых капель, преобразилась, с молчаливого, красноречивого одобрения ласточек.

Переполнявшее чувство мешало вырваться наружу их прозрачной песне, но было довольно и того, о чём не проговорились они. О чём же? О родстве душ, и проистекающей от того близости, через которую не в тягость счастие ежедневных мимолётных встреч, а иная забота – не как докука, либо неизбежное неизбывное зло, но неизъяснимое удовольствие…

Кстати же, большой зелёный дятел – всегдашний зимний постоялец, прилетал тож. А ему-то было довольно издалека…

…День задался. Ибо случился он.

Не про дождь…

По туго натянутому пергаменту луж, барабанными палочками струй дождя вечер отбивает свой собственный ритм:

– Тыц-ты-дыц! Тыц-ты-дыц! Тыц-ты-дыц!

Так, с оттяжкой, с отсрочкой, звучат вагоны пассажирского состава в ночи. Утомлённый дорогой, он играет на струнах рельс единственное, что смог разучить за годы километров. Пробегая холодными пальцами колёс по клавишам шпал, разбивая подушечки в кровь, он теснит локтями подножек водоворот воронки времени, оставляя в тамбуре малое место для надежды, что всё задуманное сбудется. Когда-нибудь…

Но вагонам мало одной надежды, и они, словно дети, толкают друг друга, проверяя сцепку, хнычут, и, набирая скорость, тянут за руки и ноют противными голосами, повторяя свой извечный вопрос:

– Когда? Когда? Когда?

Так же надоедлив и дождь. С невинным, невозмутимым видом, брызжет своею хладной кровью на виду, взывая к сочувствию, а сам ранит безвинных крадучись, скрытно, но то болезненно не менее от того и обидно более чем.

– Тыц-ты-дыц! Тыц-ты-дыц! Тыц-ты-дыц! – Промокший насквозь музыкант швыряет горстями ненужные уже никому мурашки озноба, что сжимали некогда кожу левой щеки от предвкушения интереса к жизни, ко всему, что она могла дать… да так и недодала.

Капли дождя… Земля принимает на себя каждый из ударов,– по-отдельности и все скопом, -чтобы не быть уличённой в том, что стояла в стороне, безучастна к судьбе и не сделала ничего, дабы умалить тяготы страданий живущих на ней.

Май

Май… Так холодно, что пар изо рта, а солнце спешит юркнуть под одеяло горизонта. Сложив голубые лепестки крыл, на обрубке бревна мёрзнет пчела…

– Плотник!

– Не понял.

– Пчела так называется – плотник!

– А почему?

– Плотничать любит, выгрызает себе гнездо в древесине. Шумит так, что за пять саженей²⁵слышно трясение, да мелкие опилки брызгами на все стороны!

– Надо же…

Трясогузка, обманом и хитростью подманила своё подросшее дитя поближе к беседующим, пресекая гневный писк комаров, перехватывает их на лету и поспешно отправляет в раззявленный рот птенца. Покуда тот не отказывается ещё есть! Серый фланелевый костюмчик туго обтягивает упитанного малыша. Как любая мать, птица желает удивить мир статью и неповторимостью своего ребёнка.

– Никогда не видел такого крепкого младенца!

– Да он уже не так, чтобы слишком мал.

– А гляди, как охотно он раскрывает рот навстречу маме, что подступается к нему с жуком наперевес.

– Почём ты знаешь, что это мать? Может это отец!

– Поверь мне, это не он!

– Ой, что это?! Кто это был?!

– Прости, не заметил.

– Ну, как же?!

– Где, покажи!

– Да там же… там! Присмотрись! Выглянул некто из-под нижних ветвей туи, как из-под подола, и исчез!

– Вечно ты выдумываешь. Нет там никого.

После пчелы -плотника остаются прочные, идеально ровные, круглые отверстия в древесине. Небесполезно существование трясогузки. От того, кто «был только что здесь», остаётся мерное покачивание ветвей. С укоризной, сожалением или как-то ещё, – пускай того сразу и не понять. А вот отыщут ли что-нибудь ступающие за нами следом? Кивок ветвей, отпечаток ступни на песке? Хоть бы это, хотя бы так…

Райское яблочко

Луна лежала где-то на дне неба, последним и единственным полупрозрачным ломтиком райского яблочка из бабушкиного варенья. Но сколько ни черпай сладкий, с перчинкой мяты, воздух, не добраться до пропитанной сиропом нежной мякоти сего плода с кисленькими косточками. в виде блестящих, писанных коричневой тушью запятых.

Над лесом хорошо слышно, как суровый с виду филин ведёт вслух счёт. Где-то там, в обитой зелёным бархатом трав опочивальне, некий неведомый затейник занимается под его присмотром гимнастикой по Мюллеру²⁶, и вышагивает туда-сюда положенное число раз, как деревянные ходики в пустой зале, – покуда не кончится завод и не расслабит пружину.

Поверженная ввечеру суровой косой судьбы гадюка, к утру воспарила к небесам или попалась на зуб дикой кошке, либо лисы, что давно уж мнила себя домашней, но не избавилась ещё от привычек вольной жизни. Впрочем, не исключено, что с поверженной змеёй поиграли и птицы. Но не из озорства, а по злобе, как с татем, что сторожил подле гнезда, дабы застать зазевавшегося слётка, не познавшего ещё, как это, – сдаться на милость воздушных волн, когда они держат тебя под руки, да несут всё дальше и выше от земли…

Ночь так сильно рыдала над змеёю, что аж вымыло ливнем часть камней дороги. И если раньше можно было брести, ведомым за руку дрёмой, едва глядя под ноги или почти не поднимая их, то теперь каждый шаг – насилу, из опасения в любой миг от камней подножки: грубой, ожидаемой и, тем не менее, внезапной во всякое из времён.

Юный клён с наивной радостью, нисколь не рассуждая об чужом несчастии, хлопал липкими от дождя ладошками листвы. Свёрнутая в узел гадюка пугала его даже не будучи живой, а уж сколь минут он провёл, трепеща от страха, покуда она тёрлась об его тонкий ствол… Странно сие или нет, но крапива тоже чувствовала себя теперь куда вольнее. И хотя ей не пристало безудержное, открытое выражение радости, но она также казалась довольно-таки весела: ибо предпочитала не иметь соперников, чтоб самой язвить кого и когда вздумается. Тем не менее, крапива едва ли не светилась от счастья, а несвойственная ей лучезарность не умаляла всегдашней настороженности, и мало кто возжелал бы приблизиться к ней просто так, безо всякой крайней на то надобности.

На челе мая красовался нежный венок виноградной лозы, плетеница²⁷ из хмеля была уже приготовлена ему на смену. Но колюч и страшен казался сей венец. А выбирать-то из них, который когда надеть, нельзя никак. Всякому своя пора, свой черёд.

…Луна на блюдце неба рядится ломтиком райского яблочка из бабушкиного варенья. Облачко, что возле, пенится, сочится из неё сладким сиропом. Так бы и съел…

Зеркало

Несмотря на полдень, небо было блЕдно, почти белО. Ему явно нездоровилось. Невыразительные облака сулили скорую больную постель или, в лучшем случае, головную боль ввечеру… любому, кто решился бы на него взглянуть.

Клён с перепугу запросился в дом, принялся стучать по окнам, скрестись по крыше, как заплутавший на чердаке воробей. Глядя на то, укоризненно зацокал языком щегол. В тщете найти покой, ветер нервно ерошил траву, проводя по ней прохладной рукой туда-сюда, и та отзывалась белёсой волной или дымком, – тумана, либо ночного костра у реки, подле которого зябнут рыбаки в ожидании утренней зорьки.

Тихо сидят они. Переводят рассеянный взгляд с огня на воду и отражённое в ней небо, ибо им почти всё равно, куда смотреть. Вымокшее в реке, небо кажется не таким красивым, как то, что над головой. Быть может, отражение поступает эдак из зависти, и пытается присочинить, прибавив к облику неба немножко от себя, а, значит того, чего в нём нет и быть не должно.

Точно также и мы, добавляем своего, отражённым в нас людях. Многое или по чуть-чуть. Чем меньше, тем более уважения к прочим, и наоборот.

Небо глядится в воду. Ежели вздохнёт ветер подольше, пустит рябь по воде, и вот уже в отражении – морщины… Хотя в самом-то деле их нет! Прихорашиваясь, небо взбивает седые букли облаков, хмурит брови, поднимает уголки губ, опускает, примеряя к себе строгое выражение и… эх, – не глянулось оно себе вдругорядь… А зря.

– Да полно! Не слишком ли мелка лужа, чтобы зеркалом-то быть?!

– То-то и оно!

Шёпот шапито

Я вышел из дому, едва солнце, задержавшись ненадолго на покатом ложе полдня, начало свой спуск к кровоточащему подножию вечерней зари. Вездесущий, привычный в наших краях ветер, кой любит совать свой холодный нос во всякие любые дела, тут же донёс до меня некий знакомый аромат. Причём, ветер сделал это не так, как привык: он не толкал, по своему обыкновению, в спину, не дул в уши, словно хотел сделать из моей головы воздушный шар.       Ветер был задумчив, загадочен, нежен. Чудилось даже, что он словно бы скрипнул стеклянной пробкой, откупоривая склянку с одеколоном, позабытую в углу будуарного столика. И оттуда, с некой опаской, как улитка из ракушки, понемногу выбралась зримая струя. Душная сперва, она держалась от остального воздуха особняком, но оглядевшись, расслабилась и вздохнула вдруг с пряной силой мокрой пылью, лошадиным навозом и опилками…

Кажется, да я почти уверен в этом, именно так пахло шапито. Первое цирковое представление, что увидел я, происходило именно там, под его брезентовым шатром. И вот что удивительно, память не задержала ни единого звука или жеста того дня, но только лишь запахи: влажный – страха, холодный – от ощущения лёгкости из-за прерванного аплодисментами ожидания неотвратимой трагедии и тот сладкий, умиротворяющий парад-алле, после которого можно уже, наконец, идти домой.

– Куда ты спешишь?! Неужели ты не хочешь сходить на конюшню, покормить лошадку морковкой?!

– Нет!!!!

– Какой ты, однако, нелюбознательный…

Дождик моросил каплями, как словами, нетерпеливо барабанил мокрыми пальчиками по тряпичному куполу, а мне хотелось бежать прочь, дабы не чувствовать, не слышать какофонию ароматов шапито. Ведь как было объяснить взрослым, что, если бы только под протёртой во многих местах палаткой цирка остались лишь те два восхитительных запаха – конского навоза и опилок, то я мог бы находится там вечно, покамест ветер не сорвёт последний лоскут шатра. Но страхи, их ледяные ароматы заставляли втягивать голову в плечи, закрывать глаза и шептать без счёту Иисусову молитву.

Но… разве бывает где, чтобы вовсе без трепета, без испуга? Только не в жизни, только не у нас.

Здравствуй, утро!

– Утр-р-ро! Здр-р-равствуй!!! – Кричу я ему прямо в лицо, стоя на мягкой кочке болота. Она дрожит не по причине моего раскатистого «рцы»²⁸, осьмнадцатой буквы алфавита, ежели отыскивать её в церковной азбуке. Впрочем, и не от испуга трепещет болотный выплавок, но из-за предвкушения того, как разбуженный криком кабан явит миру сонный свой образ, да вовсе без укора на то, что сам едва ли не минуту назад скрылся за дверью опочивальни, присоединится к приветствию в адрес утра, гортанным искренним, с красных глаз, всхлипом.

В светлом воздухе сыро и холодно. Маки тянут на коленки своё, не по погоде тонкое, яркое, шёлковое ало-чёрное бельишко. Жалко цветы. Брызжут кровью мелко, хотя и не от скорби, не от сердечной раны или беды, но вследствие случайной радости, переполняющей русло вен, как ручьёв в весеннее полноводье.

А то ещё. Часом, как вздумается дятлу отряхнуть деревянную пыль со ствола, да как пустит он россыпь дроби эдак, что любо-дорого, на зависть прочим дятлам из иных мест. Стоял бы и слушал. Однако ж, как не пожалеть птицу. Небось, не без головной боли у неё после эдаких-то проделок. Пусть её, передохнёт.

Солнце задумчиво теребит шнурок дня, коим то гасит, то возжигает его огонь. Ясное и тёмное в свете, по всё время рядом, и как удержать самоё себя на одной из сторон, коли мотает нас ветром счастья, либо горестей. В поисках лучшего в себе, бежим, куда глядят глаза, забывая про то, что только одно и нужно: остановиться и рассмотреть своё отражение во взоре того, кто подле. Что увидишь в нём, таков ты и есть.

– Утр-р-ро! Здр-р-равствуй!!!

– И вам не хворать…²⁹

Уберите от меня эту…

Должен упредить читателя, что с некоторых пор я имею весьма нелестное мнение об женской натуре. По моим наблюдениям, дамы обладают расторопностью в чём угодно, кроме дела, а уж про их болтливость нечего рассуждать вовсе. Попадись кто на глаза женскому полу… жизни не будет рад. А уж коли какая живность окажется у них в руках, – помнут, затискают, перекормят или вовсе забудут накормить, да когда заметят какую нечистоту, так пальчиком эдак носик сомнут и воскликнут, отворотясь: «Уберите эту гадость» -, позабывши про то, каким оно им только что казалось милым и charmant³⁰.

Посему, совершенно разочарованный в дамском обществе, я поневоле полюбил бродить по парку в одиночестве, где без особой цели ерошил тростью павшую листву, подмечая, где застёгнут зелёный сюртук поляны на лаковые пуговки грибов, где солидный иссиня-чёрный слизень с полосой на спине, цвета чая со сливками. Нередко встречались занятые лишь собой ежи, что, отдуваясь спешили по колючим делам, корыстные, неравнодушные к содержимому чужих карманов белки или беззаботные ящерки с весёлыми глазами.

Во время одной из таких прогулок, я набрёл на деревянную беседку, белой решёткой которой манкировали и дикий виноград, и вьюнок и прочие ползучие травы, но облюбовала сова. Красивая, ладная, гладкая, как исполинская капля… слов таких не отыскать, сколь хороша была она! И мой, до той поры ленивый, скучающий взор оживился ей навстречу:

– Ты чего? Ты тут прямо сова? – Спросил я у птицы. Та немедленно моргнула в ответ, чуть шевельнув плечами, дабы развеять всякое сомнение относительно своей одушевлённости. И только я собрался было продолжить начатый разговор, как в моих ушах зазвенел кокетливый до визгливости женский голос:

– Сударь! К кому это вы? Подле вас, кажется, никого боле нет… только я!

Я оглянулся. Незамеченная мной барынька, прогуливалась не одна, а с наперсницей, дурнушкой, очевидно своею бедной кузиной.

– Как же так, – Подивился я в свой черёд бесцеремонности не представленной мне прежде особы, и только было хотел указать тростью в сторону совы, обосновавшейся посреди беседки, как заметил красноречивое, протестующее сияние жёлтых глаз птицы. «Молчи!» – Умоляли меня эти глаза. – «Не говори про меня никому!»

Мне не оставалось ничего другого, как, попирая собственные наивность и простосердечие, указать на деревья вокруг, возвестив с неким пафосом или даже надрывом:

– Как же это, «никого боле»?! А что вы скажете об Её Величестве Природе?!

На что, уличённая в приземлённости барынька, во избежание конфуза перед незнакомцем, догадалась немедленно изобразить дурноту, с чем и была уведена прочь. Кузина, что придерживала её под руку, дерзнула оглянуться на меня с лёгкой полуулыбкой, и, проследив направление моего взгляда, заметила-таки сову, которая сокрушённо таращила лимонные очи и суетилась, разводя на сторону крылья.

…

– Милый! Ты где?

– Я здесь! Что-то никак не разгляжу, где она прячется…

– Не там ищешь. Да вон же она, дремлет на пороге своего дупла. Не так уж эта совушка глупа, чтобы мокнуть под дождём! У нас-то вот – зонт!

– Какая ты у меня, однако…

– Какая?!

– Глазастая…

…С некоторых пор, прогулки по парку в одиночестве стали тяготить меня, и мы гуляем вдвоём с супругой. Она – та самая бедная родственница, кузина, которую я некогда счёл дурнушкой. И, право, эта особа весьма мила, добра и никогда не скажет, наморщив носик: «Уберите от меня эту гадость…», кто бы то ни оказался перед ней.

День был воскресный

День был воскресный, но невзирая на то, всё округ было занято делом, далёким от песнопений, удерживающих душу в равновесии и ритма церковно славянских текстов. Безбожник ветер считал своею обязанностью сметать облака со скатерти неба, как крошки, вне двунадесятых и престольных праздников, сообразуясь лишь с мерой опрятности окрестностей в искомый час.

Рассвет, ранняя пташка, коли не был озабочен иным, почитал за удовольствие оттирать небосвод чистой ветошью облаков. Так что вскоре они из белых превращались в серые, точнее, – в серо-голубые. Немного от неба неизменно приставало к ним, отчего сам воздух делался легче, а облака – грузнее, неповоротливее, ленивее. Опускаясь всё ниже и ниже, окончательно обессилев, они облокачивались пухлыми локтями в серых блузах о протёртую местами скатерть кроны леса, и тут же птицы, белки, жучки, да бабочки устраивали суету подле пыльной марли облаков, ибо казалось немыслимым оставить их в беспорядке.       Ведь от того, думалось им, зависит не только нынешний, но и грядущий день, про который неизвестно ничего наверняка, но ежели тот будет схож с предшествующими пасмурными днями, – ну, по-крайней мере, сделайся оно так, – это будет ничуть не хуже, чем если бы его вовсе не случилось. Ведь жизнь, она вьётся светлым ручьём, огибая мрачные камни чёрных неотвратимых событий, что безразличны, холодны и редко покидают привычные им места. Надо просто помнить про это, и, представляя примерно, за каким поворотом поджидают они, приложить поболе усердия, ухватившись покрепче за штурвал судьбы, и держать курс на горизонт, где каждое утро солнце вставляет свой золотой ключ в замочную скважину небосвода.

День был воскресный… День-таки был!

Разве это возможно…

Каждый заусенец виноградного листа рыдал. По аквамариновой слезе висело на всякой его цыпке, что цепкими, жучьими лапками удерживала часть небесной красы, обрушившейся на землю, как на голову.

Взгляд, терзаемый сиянием брызг солнечного света, утратил способность различать что-либо. Окружающее как бы теряло свои очертания и лишь память, не оробевшая под натиском сего великолепия, могла сопроводить по нужному адресу, и довести до искомого места наощупь.

Немного погодя, мир представлялся очнувшемуся взору уже несколько иначе, – драгоценным золотым зерном, словно выбравшимся из жёстких, исцарапанных мелкими камнями почвы, пелён.

Свежее, непривычное подле, утеряло вмиг свою оскомину, и тут же, будто бы в награду, на самом виду сделалось видно податливое и тугое, лакричное тело слизня, что сминая простынь травы, потягивался томно со сна. Выпачканные в песке у ног, копошились, как вывалянные в сахаре, мармеладные улитки. Благопристойные с носа до упрятанного в раковину хвоста, они степенно обмазывали пирог клумбы слизью, словно яичным белком.

Вальяжно развалившись в печи распалившегося от солнца дня, цветастый пирог обещал быть готовым не позже заката, к вечернему чаю, где «все будут непременно»! И напившиеся сладкого божьи коровки, что уснут беззаботно на тёплом фарфоре блюдец, и переевший мучного осоловелый поползень, и юный дрозд, что взобравшись повыше и прикрыв от неловкости глаза, совершенно обязательно споёт некий, неписанный никем гимн, во славу знамени заката, спускающегося с древка неба.

И после всенепременно отыщется один, который воскликнет:

– Ах, что это было за пение, – а другой… промолчит ему в ответ, ибо перечислить всё хорошее, что случается каждый день… Разве это возможно?!

Безделье

Если с неба соскрести немного туч, то позолота солнца осыпется наземь многими ручьями и явит себя миру, а до той поры…

Зябко тропинке в тени куста боярышника. Мокрым пятном чудится она. Ступишь по ней, и, заместо пыли, облако комаров навстречу, – густое, да колкое. Докучливы двукрылые, подлы, жалятся, как остья перьев из подушки. Не отвяжешься от них ибо, даже на бегу отыскивают местечко, где нежнее кожа и ближе, почти что на свету бьётся сердце.

Лоскут платья мака, обронённый им лепесток, зажат промежду пыльных грубых пальцев камней, и видится не иначе, как небрежным мазком акварели, либо бабочки крылом. Тем, что могло остаться от неё после встречи со слётком трясогузки. А тот-то, тот, – сам едва ли не впервые позабыл надеть пуховые ползунки из серой фланельки, но выхаживает уже подле пруда с важностию городового, в тщете ухватить летящих мимо жуков поперёк живота… ( Да на лавку клюва их и, сечь, негодников!) Ох уж, так раздухарится малец, на всех свысока глядючи, что оступится с берега в воду, туда, где самая глубина. Хорошо, коли выпадет задержаться на роскошных эполетах кубышки, а той окажется недосуг лишний раз повести плечиком-то, иначе б… Ну, – дело прошлое. Выбрался щенок трясогузки на бережок, и долго выжимал воду из перьев, пропустив тех, кто так, сам по себе летел мимо, а кто б и прямо ему в рот. Не по дурости, но по злобе судьбы .

Серая тень от куста боярышника спряталась у него за спиной. В косы его ветвей, без спросу, татем, сам собой приплёлся хмель. Крепко держится, куда до него репьям да шиповнику. Говорят, – имеется и от него польза, да яду много. Вот и думай, – подступиться, аль оставить всё так, как есть. Глядишь, пойдёт кто мимо, да и сделает, коли будет в том нужда, а самим-то… почто руки марать… не к чему.

Думка

Распахнула дорога душегрейку на меху из скошенных одуванчиков. Жарко ей. Не опасается подхватить простудную хворобу. Всякий, кто ступит на проторённый ею путь, разглядит, есть ли что у дороги за душой, али нет, да, как почувствует, какова она, – податлива, да мягка, – нет-нет, и потопчется на сердце. Долго оно, измятое, саднит после, но как отойдёт, вновь примется прислушиваться и присматриваться дорога, – не идёт ли кто, и каков он есть.

Поутру она дремлет под пуховым платком тумана, в полдень, коли сморит её зной, обернёт голову золотистым шарфом пыли и мечтает в полузабытьи. Об дожде, о виданной прежде морской волне… Да так живо воображает она, что, приглядись кто со стороны, заметит над дорогою: то ли рябь на воде, то ли закатное мерцание солёной пены.

Ноет ветер, тугое рыхлое вымя облака выскальзывает из-под его неловких от холода пальцев, и разлетаются брызги во все стороны. куда угодно, кроме дощатого ведра у колодца. Да и как в него попасть без сноровки… Не на то сподоблен ветер. Ему впору куда как большая забота, – управляться с сушей да сушью, в сливки сбивать облака, мешаться в промысел, а когда и лес валить. Да хорошо, коль оно надобно кому, но ежели из скверны плотской, либо духовной, то другим, как себе во вред.

Бывает, опостылеет ветру по чужой-то воле, на побегушках, жизнь мыкать, опечалится он, да как встанет на той дороге, сделает круг-другой на месте, завьюжит дорожная пыль подле него, задумается тож. А об чём? Так думка-то, она, коли есть, у каждого – своя.

Авось

День разыгрывал гаммы на стамине горизонта. Выходило не то, чтобы очень уж красиво, но довольно прилично. Все эти постукивания круглыми пальчиками, прямая осанка и покачивание в патетические минуты, схожее с тем, как доверчиво льнёт к земле берёза на ветру, так впечатлили рассвет, что, в качестве платы за довольство и увеселение, он, не иначе как от своих щедрот, расплатился со днём звонкой золотой монетой солнца.

– Заслужил! Одобряю! – Сказал рассвет, покровительственно похлопав день по плечу.

Но, то ли он был свеж и силён слишком, то ли день, слегка утомлённый чрезмерным усердием, оказался изнурён вне меры, как нежданно – негаданно из его карманов и треснувшей по швам подкладки сюртука посыпались обветшавшие цветы винограда, да клёна, каждый – мельче мелкого.

День пискнул птенцом и разрыдался. Рассвет замер в недоумении и покраснел. Впрочем, день вскоре воспрял, заулыбался светло, как это и полагается нервным, тонким натурам. От его припадка вскоре не осталось и следа, хотя, в уголках губ каждой лужи, наполненной пролитыми им слезами, были заметны неопрятные салатовые следы, которые бывают после того, как некто, откушавши зелёных щей со сметаною, не утрёт рта приготовленной специально для того хлопчатой салфеткой, а так только, мазнёт рукавом, глядя опасливо на супругу, что всенепременно отыщет предлог для назидания и без того.

День разыгрывал гаммы на стамине горизонта до темна. Не из корысти старался он, но золотой солнца, спрятал-таки себе в глубокий карман, заместо луковицы часов. Пригодится, авось…

В сердцах

…пАрил закатом горизонт, ястреб парИл над ним. А снизу, преисполненный бесстрашия юности, набравшись удали, как глупости, кричал ему дрозд:

– Эй, гляди! Эй, гляди!

И лишь только убедившись в том, что ястребок рассмотрел, кто это там окликает его с земли, дрозд откинулся немного назад, и прикрывши глаза наполовину, принялся голосить без оглядки:

– Дураки, дураки, дураки…

– Нет, ну не глупыш ли?! – Ухмыльнулась хищная птица и, нырнув в облако, как в сугроб, исчезла из виду.

– Вот так вот! – горделиво осматриваясь, заявил дроздёнок, – куроцап³¹ он и есть, куроцап, с какой ветки про него не суди, всё…

Долго бы ещё глаголил птенец, коли б не отец с матерью, прилетевшие покормить своё неразумное дитяти. Отпустив птенцу по затрещине, дождавшись рёву во весь, обмётанный желтком рот, скормили ему дрозды, каждый по горсти мошек, да улетели за новой дачей³².

В тот же час, неподалёку, с одного берега тропинки на другой перебирался жук-короед по прозвищу Усач, известный мастер точить дубы. Жук был тот ещё ходок³³, не расставался с красной книжицей³⁴ и при удобном случае предъявлял её, доставая из-за пазухи. И хотя не слыл он чересчур любопытным, да поневоле расслышал и ястреба, и дрозда, и родителя³⁵ его, и мать. Посему, рассудив по чести, а не по чьей-либо требе, он высказал вслух то, про что теперь передают дрозды друг другу от велика к малу, сколь их не народжается на этой земле.

Мы-то сами тех речей жука не слыхивали, ибо срок нам подошёл, – по речке Селижаровке, да по Волге, корзины плетёные и прочую утварь на ярмонку везть. Но и от дроздов с тех пор – ни одного дурного слова. Только песнь. Да вот хороша она или так себе, – о том не нам рядить.

Песне плохой, ну никак не бывать, коль от сердца она, а не в сердцах³⁶.

Могло бы быть…

Луна, сощурившись в замочную скважину месяца, разглядывала землю. Облако шутейно отталкивало её от места, трогало за локоток, даже щекотало розовые, не избитые ходьбой пятки, и в надежде хотя как-то расшевелить, отвлечь от созерцания, влажно нашёптывало на ухо про то, что нечего, мол, тратить драгоценное время и торчать тут понапрасну, ибо ничего нового она именно теперь не разглядит, коль уж не смогла за столько-то тысячелетий до того.

Но луна… Она была неутомима и упорна, как тот рыбак, которому казалось, что надо совершенно обязательно оставаться на прежнем месте, потому что ещё минута-другая, никак не больше, и на крючок попадётся рыба, ради того, чтобы изловить которую, он появился на свет. Именно в этом состояло счастие его судьбы! Но отвернись он ненадолго или отойди по некой надобности, либо размять затёкшие члены, – вот тут-то и случится всё: он прозевает поклёвку, а рыба, та самая, заветная, сорвётся, поранив губу.

Хорошо, если рыбаку улыбнётся удача разглядеть раскрытый веер её хвостового плавника, похожий на русалочий, или даже ощутить на себе силу его могучего всплеска. А он несомненно таков, что, будь рыбак в лодке, непременно бы наполнило её водой до самых бортов.

Тогда же, примостившись на разбухшей, давно некрашеной банке³⁷, как застигнутый ливнем воробей на жёрдочке скворечника, рыбак шевелил бы пальцами в сапогах, полных тёплой воды, улыбаясь вослед рыбе, и длинным поводьям волн на поверхности реки, что тянулись за нею, словно за отвязавшейся лошадью.

Радуясь, что встренулся с рыбой, да не поймал, рыбак долго ещё глазел бы в никуда, сперва – розовея в угоду закату, после – бледнея по воле ночи… А луна всё подглядывала бы за ним в замочную скважину месяца, сердясь, что нынче та отчего-то уже, чем была намесь³⁸.

– Так же ж, коли б то было в самом деле…

– Ну, а если нет, кому какая печаль? Ведь могло бы быть, разве нет?..

Пожалуй

Помните ли вы час, мгновение, когда перестали быть одним целым с людьми, единение которых стало одной из причин вашего появления на свет? Нет? А я помню…

В тот день отец взял меня за руку и повел на бульвар. Мы часто ходили туда, прогуляться или, как говорила мама «в дальний магазин», купить белый батон и жёлтого сливочного масла к ужину. Грузчик дядя Вася запирал двери магазина на длинный засов, похожий на кочергу, позже, чем все магазины в округе, без четверти семь. Стоя у дверей, будто Цербер³⁹, он выпускал покупателей по одному, сурово останавливая любого, кто «на минуточку» норовил проникнуть внутрь.

– Вы не успеете. – Строго осаживал нахалов дядя Вася, но неизменно пропускал к хлебному отделу всякого зарёванного малыша с горячей монеткой, зажатой в потномкулачке.

Слева от магазина располагался киоск, в котором продавали эскимо, пломбир, замороженную клубнику, ну и, конечно, – разноцветных сладких петушков на деревянной палочке. Тётя Соня, неулыбчивая, вечно чем-нибудь недовольная продавщица с кружевной наколкой в волосах и нарисованными бровями, загораживала окошко киоска дощечкой в восемь вечера, а иногда и того позже. Чаще всего это бывало летом, если подле стеклянного домика с лаконичной вывеской «Мороженое» выстраивалась очередь из распаренных зноем ребятишек и взрослых. В таком разе тётя Соня подавала скользкие от воды бумажные или прохладные вафельные стаканчики до тех пор, покуда в морозильнике за её спиной не оставалось ничего, кроме сухого льда. Впрочем, и его выпрашивали мальчишки, дабы накидать в фонтан подле дома.

Да-да! – между нашими домами сразу после войны был выстроен самый настоящий фонтан. Круглую чашу украшали два гипсовых неодетых карапуза, один из которых явно намеревался ступить в воду, а другой удерживал его от столь опрометчивого шага. Понятное дело, что настоящие мальчишки, были не столь боязливы, и с началом лета находили верные слова, чтобы уговорить дворника подливать по утрам воды в фонтан, ибо тот был не слишком глубок, отчего бОльшая часть воды к вечеру испарялась, а оставшаяся делалась почти горячей.

Дворник, обладатель мужественного имени Акоп⁴⁰, благоволил к ребятишкам, и первым делом направлял по утрам струю воды из шланга, вместо палисадника, в похожую на фаянсовую супницу купель. Мы же, в свою очередь, не гнушались помочь во дворе дяде Акопу, тёзке «рва с насыпью для укрытия от пуль⁴¹», без которого не обходится ни одна война. Наша, оправданная возрастом наивность, веселила дворника, но он не спешил учить нас грамоте, так как и сам был не слишком силён в ней. Когда ему выпадало расписываться за денежное довольствие, как он называл пенсию, то, сетуя на нечистоту рук и несколько бледнея лицом, просил «поставить закорючку» почтальона.

Итак… Вечером достопамятного дня я не пошёл купаться в фонтане с товарищами, так как отец позвал меня за собой на бульвар. Он держал меня за руку, и я мог не смотреть себе под ноги, а разглядывал во всех подробностях недопечённый блин луны. Как только мы дошли до поребрика, отделяющего тротуар от проезжей части, отец вручил мне три рубля и предложил:

– Сходи-ка, дружок, купи себе «Ленинградское»⁴².

Я поглядел на зелёный прямоугольник, на киоск мороженого, до которого была улица со струнами трамвайных рельс посередине, и холодея от ужаса спросил отца:

– Как это, «сходи»?

– Ты уже взрослый, и должен уметь переходить дорогу сам. – Твёрдо, с некоторой, плохо скрываемой долей отчаяния, ответил он.

Не знаю, что было на сердце в ту минуту у отца. Наверное, он переживал за меня, хотя и не подавал виду, но его бесстрастность не могла придать мне уверенности. Последнее, что я расслышал, было:

– Прежде, чем выйти на дорогу, убедись, что она свободна. Посмотри налево…

Волнение лишило меня и слуха, и отчасти зрения. Если бы в эту минуту на меня неслась полуторка или трамвай, я бы вряд ли заметил. Каждый шаг давался с огромным трудом. В реальность происходящего невозможно было поверить. Чудилось, будто бы меня, намертво приросшего к отцу, отрывают от него насильно. Прочная леска связи между нами сперва натянулась струной, а, стоило переступить встречную полосу рельс, она скрипнула трамвайными тормозами и оборвалась, опалив мне сердце.

Спустя несколько минут, чувствуя легкость, свободу, почти что невесомость, с мороженым в руке я пустился в обратный путь. Когда отцу, наблюдавший за мной по всё это время, захотелось обнять меня, я отстранился и посмотрел на него, как на чужого. Отец улыбнулся одним уголком рта, горько вздохнул и пошёл впереди меня в сторону дома.

Ах, если бы это было теперь, я бы ни за что не отстранился, даже невзирая на то, что все ребята со двора, все соседи и дворник Акоп смотрят на нас. Я бы вцепился в прохладную руку отца и, задрав голову повыше, глядел бы на сырой блин луны, пока б не заломило в затылке. Не потому, что мне так уж интересно, что там, над нами, а просто, чтобы не дать слезам выкатиться из глаз. И тогда б папа понял без слов, как дорог, как нужен мне! – до ломоты в сердце…

Помните ли вы тот день, час, мгновение, когда отец выпустил вашу руку из своей и приказа идти дальше одному? Если нет, то вы, пожалуй, ещё дитя, и я немного завидую вам.

Всяко может произойти…

Ветер шепчет на ухо утру:

– Хы-ы-х, хы-ы-х…

И зябко тому, и щекотно, и весело от того.

– Потанцуем? – Просит ветер, и не в силах дожидаться согласия, пускается в пляс сам.

Тут же, отозвавшись на сделанное другому предложение, начинает двигаться блестящая мишура неспелой гривы дикой ржи. Не в такт едва слышному пению ветра, и куда как медленнее, чем к тому принуждает пылкий партнёр. Но… всё же… Ветер доволен, и завершив последнее в эту минуту па, смоченной в дождевой воде пятернёй проводит по волосам травы, приглаживая, усмиряя излишек горячности в ней, и заодно делает пробор, что противу устоявшейся за время залысины тропинки.

Сосна, преклонив колена нижних ветвей, возится в песке детскими загорелыми короткопалыми ладошками шишек. Уж, рисуя извилистую линию в колее дороги, кивает головой, в такт своим тайным мыслям и мечтает о прохладной струе ручья, к которой устремлён.

Рыжие локоны сосны, срезанные ветром на память, да брошенные за ненадобностью, из-за того, что оказался позабыт или оправдал мнение об своей ветрености сам.

Тот ещё повеса, этот ветер.

Вот коли потянется дуб за облаком, захочет не добыть, но так только, тронуть, хотя одним листочком, станет на цыпочки, но всё тот же неутомимый ветер расшалившись, примется укачивать его, как дитя.

Подле куста барбариса суетится некто в белом, не застёгнутом халате.

– Неужто эскулап? – Волнуется ветер.

– Упреждала же, не устраивай сквозняк! – Сердится сосна.

И барбарис, млея от внимания махаона⁴³, дремлет в объятиях ветра, устроив на коленах ветвей расслабленные кисти мелких цветов, похожих на кукурузные зёрна.

…Давно уж минуло утро, и ветер отправился искать себе дел в иных краях, оставив после себя разбросанными повсюду бинты берёзовой коры с бурыми пятнами, похожими на кровь. То, к счастью, вовсе не он, хотя, с такими танцами, всяко может произойти.

Почему

– Почему вы не пишете о том, что сейчас волнует всех? У вас должно это получиться.

– А про что мне стоит писать, по-вашему? Про светлые лики бойцов, про их ясные честные глаза, про их бесстрашие или последние минуты и без того короткой жизни?

– Ну, хотя бы…

– Но для этого мне надо быть рядом с ними!!! Чтобы слышать их дыхание, нарочито грубые шуточки, ловить тоску во взгляде на кружащихся в небе журавлей. Ведь они, как никто другой, понимают цену неровного, прерывистого, как последний вздох, птичьего строя.

Пока там идут бои, здесь, на грани страха и безмятежности, со снежной горы облака ведёт накатанная лыжня солнечных лучей.

Почему я не пишу открыто о любви к Родине?..

Если сказать ей об этом, то вся сила уйдёт в слова. Останется в них, как снег, что задерживается в ряду деревьев вдоль поля.

До поры, до времени

Утренний кашель деда похож на ночные крики совы. Эти звуки , – и те, и другие – успокаивают. Они позволяют надеяться на определённую незыблемость некоторых явлений этого мира. До поры, до времени, само собой…

Негромкий скрип кровати, как седла, надёжное стремя правой самодельной туфли и вечный поиск куда-то ускользающей левой. Шарканье до раковины, где медный кран исторгает из гладкого семитского носа воду напополам с воздухом. Где-то по дороге труба стаяла немного, как весенний лёд, покрылась порами ржавчины, и дала течь.

«Ну, да ничего, хомут поставим, послужит ещё.» – Успокаивает сам себя дед.

Спустя фырканье, которое прилагается обыкновенно к умовенью⁴⁴, становится слышно, как струя воды бьётся о дно чайника. Чай – это хорошо. Коричнево-красный, непременно холостой⁴⁵, вприкуску с кусочками колотого сахару.

В негодование закипающей воды вмешивается посторонний металлический звук, – то о чугунный край газовой плиты острят тонкий, узкий ножик с заметно скрученным в стружку кончиком.

Следующее за сим шумное жевание, прихлёбывание и стук непарных столовых приборов взывает приступ аппетита, но не напросишься же «на чай»!.. Хотя, наверняка плеснули бы доверху в чистый стакан, придвинули бы треснутое блюдце с единственным кусочком сыру…

После чаю слышна нехитрая возня подле раковины. Там в черёд моются и укладываются как бы сами собой, подпирая сытые бока чугунка, картошка, морковь и свёкла. Весьма вероятно, что на обед будет винегрет, вчера была жареная картошка, позавчера – «шти»⁴⁶.

По пыхтению в коридоре делается понятно, что скоро ключ, верно сложив головоломку замка, отопрёт дверь, и частым эхом парадной поприветствует стук трости деда об изразцовый пол. А ввечеру – всё тот же неизменный стакан чаю и шуршание газетами с ручкой в руках.

…Дед не производил впечатление военного человека, но, как оказалось, был им. Всю жизнь.

Молчание про свою судьбу он предпочёл лжи о ней. Вот только… ощутить тяжесть Ордена Красной Звезды, полученного им в сорок пятом году и Ордена Красного Знамени в сорок девятом, удалось лишь тогда, когда уже не у кого было спросить – за что.

Конечно, дед бы и не ответил, скорее всего, а промолчал красноречиво. Так ведь иногда бывает довольно и того. Разве не так?

Утренний кашель деда, похожий на ночные крики совы, стук трости перед дверью и возня ключа в замочной скважине, – все эти звуки успокаивали, позволяя уповать на существование некоторого постоянства сего конечного, бесконечно меняющегося мира. До поры, до времени, само собой…

Ласточки

Ярость не бывает внезапной

Автор

Ласточки угощали друг друга комарами.

Она кокетничала, прикрываясь крылом, смеялась, сверкая дерзким оком поверх безукорно⁴⁷ отглаженной шали пера, но после давала себя уговорить, и, затуманив глазки, как птенец, субтильно приоткрывала ротик навстречу угощению.

Он – немного взъерошенный противу природы, и вследствие крайней влюблённости, жалел не то часа, – минуты, дабы позаботиться о собственном удовольствии. Он вёл себя с нею, как воззывчивый⁴⁸ пёс, упреждая не желания, но одни лишь помыслы об них. Всё его благополучие заключалось в том, чтобы было хорошо ей, – его милой жёнушке, невысокой брюнетке с блестящей от бриолина стрижкой, аккуратным носиком, гладкой шейкой и очаровательными в своей угловатости локотками.

Покуда бездетные ласточки были озабочены собой, ветер, скашивая взор на счастливую пару, косил траву. Впрочем, пожалуй, только делал вид, что занят. Его больше занимало, – как нашлись и уживаются эти двое, отчего ладная со всех сторон птичка, вместо того, чтобы сторониться угловатого, лохматого шалопая, льнёт к нему при каждом удобном случае. Ведь даже у него, у самогО ветра, сколь он себя помнил, пары не было никогда, а ведь он ещё – парень, ого-го!

Существование этих двоих… у всех на виду, их реверансы друг перед другом… трогательное, наивное, простодушное заигрывание и взывающая ко вниманию нежность породили в ветре вполне объяснимую ревность.

И внезапно, как это обычно и бывает, коли глядеть на то вовсе со стороны, ветер занервничал. Жалость к себе из-за неприкаянности и одиночества, вмиг наполнила его душу, и скоро покинув её пределы, заполнила окрестности.

«Ветер северный, порывистый… метров в секунду…» – Передавали на длинных и коротких волнах удивлёнными голосами, не допуская в ветре тех же чувств, что, подчас, обуревают людей.

Был бы дан ветру в поступках простор, не осталось бы на свете после его буйства ни птиц, ни перьев, ни воспоминаний о них. Однако ж, в свете не его на всё воля, не его…

Когда ветер, растратив весь припасённый задор ярости, прилёг на траву, комары, в поисках, где бы обогреться, воспарили с негодованием, присущим их несносному характеру. А там уж их поджидали ласточки. Он носил своей любезной угощения горстями, приговаривая про то, что скоро ей понадобятся силы, много сил. Она же, глядя на него с жалостью и любовью, думала, как бы уговорить его поберечь себя и отдохнуть.

Ласточки, что с них взять. Не более, чем птицы, не менее, чем они.

И немного о цветах…

Сбросив монашескую скуфию⁴⁹ бутона, маки выказали, наконец, свою суть. Отороченная крашеным серебристым мехом, она сковывала не то, чтобы их движения, но сами помыслы об оных. А они, озорные и отчасти даже лишённые всякого иного приличия, пламенели в буйных головках маков, вырываясь из уготованных им пределов, как из газового фонаря на ветру. Скромные и сонные рано утром, к полудню они озаряли своим сиянием всё, что находилось окрест. Не страдая звёздной хворью, маки дозволяли глядеть в свою сторону, сколь у зевак хватало мочи, не ожигая притом их воспалённых нездоровым азартом взоров.

– Ах! Ну, как хороши! – Часами восторгались ротозеи, окропляя друг друга духовитой от самосада слюной. Но что вовсе удивительно, никто из них не выказывал намерений оборвать сию красоту, дабы унесть с собой, ибо маки, стоило подступиться к ним, откровенно, без обиняков заявляли о своём нежелании сиять только там, где впервые увидели свет.

Пользуясь людской суматохой подле своенравных, прихотливых растений, птица дубонос, одолев лень⁵⁰ и стряхнув с себя всегдашнюю негу, отправилась на пруд, где шагая по воде, аки посуху, тотчас принялась шалить, шлёпая босыми ногами по выложенным листьями кубышки тропинкам, так что брызги, – весёлые, аквамариновые, – разлетались во все стороны. Впрочем, мало какая влага успевала замочить берега или кусты смородины, что теснились к пруду с каждым годом всё ближе. Солнце перехватывало бусины капель и нанизывало их на золотистые нити собственных лучей. Единственное, что доставалось смородине – немного жёлтой краски, что оседала на листве, после того, как сбегала к небесам вода.

Закончилась всеобщая потеха так же скоро, как и началась. Стоило шмелю щёлкнуть по носу одного из зевак, как подняли того на смех, да позабылось: и про наивную красу цветов, и про собственный возле них трепет. Смаху нашёлся тот, кто первым рванул на себя стебель мака…

А вслед за тем, уж как все разошлись, солнцу не удалось разглядеть на земле ничего, кроме лоскутьЯ лепестков среди камней. Алые, будто окровавленные, они укрывали собой одну-единственную уцелевшую сухую коробочку с маковыми семенами, которую лелеяли перед тем всей клумбой.

– Всем семейством?

– Ну, можно сказать и так…

Ведь недаром маки, отвлекая праздный интерес на себя, трясли юбками, подставляя их ветру. Знали они цену людям, и жаль, что не обманулись, прискорбно, что не ошибались зря…

Слизень

– Что это там такое в траве, с милыми аккуратными рожками? Улитка?

– Почти. Слизень⁵¹.

– Слизняк?! Фу!

– А почто так?

– Скользкий…

– Так и среди людей есть таковые, сколь угодно!

– Про них не видно!

– Ну, оно, конечно: сюртук, лосины со штрипками, обхождение…

– Вот именно!

– Те плутуют с вами, сударыня, а слизень-то, он весь на виду, каковой есть!

Оседлав норовистого коня собственного мнения, отгородившись от окружающих пылью из-под его копыт, мы рискуем остаться один на один с собой. По силам ли оно, такое-то бремя? Но выдерни мы ногу из стремени, да упади, – и вовсе затопчут… как слизня, который оказался не самонадеян, но честен так, что явил себя миру даже не с открытым забралом, но вовсе без раковины, как без брони. А ведь под её сводами можно было бы рыдать без опаски про несправедливость судьбы к себе.

…Слизень срисовывал утро с вечерней росы, по памяти. Для начала покрыл перламутром камни дорожки, задумался надолго… Тем и завершил своё дело! Ибо в немногих, жемчужного цвету линиях, были: и полдневное марево над дорогой, и свет закатного солнца сквозь очертания березняка, и лунная дорожка, и ажурный подол волны. Всё самое значительное из прекрасного, но доступное ему лишь в воображении…

– …вы полагаете, что у слизня его нет?! А у вас… есть?!

Судьба

Ветер сдувал с дороги путников, как песок, а по небу гнал облака и птиц. Ну… как – птиц, не совсем, так – из простых, из воробьиных, – у коих хвосты на манер раскрытых ножниц. Их же никто не принимает всерьёз, а ежели и крутятся они подле, так за делом, – гонят прочь мух от двери в дом, дабы не смели поперёк да впередь⁵² хозяев. Опять же – кормятся комарами в сенях, так не за зря ж им дозволяют там гнёзда вить, небось в углу под потолком места не просидят. А что грязи нанесут, ну, дак, на то оне и есть, хозяйки в дому, чтобы блюсти, да мести.

Покудова ласточки стригли-тачали облака к небу, рвался лист клёна из ледяных рук ветра. Но под надзором грозы с её дрожащим от волнения гласом, как не тщись, не миновать судьбы, каковой бы она ни была…

И ведь не осень ещё, зелёный совсем листочек, гибкий, стройный. Матереть бы ему ещё, хлопать в ладоши неловкому полёту птенцов и первому, по наитию, прыжку бельчат из гнезда на ветку. Ан, нет.

Пришпиленный к столешнице земли тонким лезвием молнии, не довелось кленовому листу дожить до золотой своей поры. Сразу – в пепел.

Опережая грозу, тихо подошёл дождь. Помялся слегка, переминаясь с ноги на ногу, всплакнул ни о чём. Шикнул себе под нос, ожегшись о горячий камень, и разом утеряв от того неловкость, принялся так громко шуршать водой, что казалось, будто бы сыплется греча из худого, превышающего обычную меру мешка. Но дальше, по тропинке промеж дубов, дождь ступал, само собой, куда как скромнее. Однако ж в сосняке и вовсе ему было не разгуляться: ибо идти по ржавым иглам, да босиком, та ещё радость.

Морок⁵³ дня помешал свершиться вечерней заре. Её неочевидность утвердилась, едва вершина самого высокого дерева, забрызгав листвою облик луны, словно кляксой, смешалась с ея белилами, растаяла в ней, отчего ночь сделалась мрачной, чем могла бы быть. Особливо, памятуя оставшийся навечно в ушедшем дне резной, да кленовый лист. Сколь радости было писано на его мягкой ладошке, и которая из них сбылась, не ведомо никому. Даже ему…

О жизни (трактат…)

Никто не ожидает подобного от полного усатого гражданина с отполированной временем макушкой, но признаться, я как и в детстве, боюсь засыпать без ночника у изголовья кровати, без свечи на туалетном столике, без лампады под потолком.

– Доброго сна вам, сударь! – Слышу я, и сквозняк затворяющейся двери, ускользает вслед за домохозяйкой, обрушивая лавину изо льда на единственную тропинку, последнюю связь с внешним миром, вытесняя, выдувая последние капли света из моей спальни. Взмывающее с дверной ручки к потолку тепло человеческой руки, изгоняет его прочь и из моего сердца, оставляя одну лишь серость изнывающей от себя самой тоски.

В смятении, я ощущаю, как холодею от ужаса и, оробев вконец, потеряв самоё себя в тенИ тЕми⁵⁴ тёмных мыслей, от которой устанешь бежать, да так и не сбежишь, принимаюсь беззвучно плакать. Как в детстве, не желая наказания, и вожделея его, ибо только оно в силах отсрочить ужасный миг отхода ко сну

.

Мне совестно не чувствовать в себе воли бороться с испугом, и я рыдаю, вцепившись зубами в подушку. К полуночи она вовсе, совершенно измождена, впрочем, как и я. Увы, но изувеченное объятиями подголовье совсем не похоже на серого от пыли плюшевого медведя, товарища и поверенного детских страхов, что выросли вместе со мной, и теперь их не в силах вместить не то, что спальная комната, но целый мир.

Восстав поутру с неизменной головной болью, сотворив мину озабоченности на лице, я отдаю распоряжения по дому и службе, совершая всё с усердием, тщанием и важностию, но не от того, что чересчур трудолюбив. Мне хочется утомиться так, чтобы хотя раз оказавшись с собой наедине, не испытывать тревоги и уныния, но закрыв ввечеру глаза, заснуть с улыбкой на устах, не разгрызая подушки до чехла и перьев.

Любой из нас – дитя. Капризное, избалованное, либо послушное чересчур, – и в каждом говорит страх: не так сделать, сказать не то, взглянуть не туда. Оттого-то бедуют молча люди, спешат пролистать скорее книгу бытия, рассчитывая на то, что всё самое интересное именно там. А, раскрыв последнюю страницу, чувствуют себя обманутыми, и в замешательстве бессилия оглядываются назад… да только и там уже пустое, ничто⁵⁵. И не развернуть вспять, не прочесть заново: со вниманием и радением, с радостью о каждом дыхании, как трактует про то сама жизнь.

Виноградный сок

Сердца виноградных листьев располагают к себе на просвет, не столько изумрудным своим сиянием, но упорством, что в каждой их прожилке.

Им без него никак. Угроза ненастья, неурядицы и условности места, в которое занесла их судьба, где приходится обустраивать отличный от прочих уголок, с навязанной Провидением привычкой жить там, где вышло, с тем, что привнесено изначально в этот мир. Дабы не опростить факт своего появления на свет. Вот оно – то самое «не напрасно», мимо которого не пройти…

И далее, – в поисках верных путей, ошибаясь многократно, отыскать лазейку, что не помимо собственной совести, но противу нарочно устроенных ей преград, и получить, наконец, хотя малую часть причитающейся по праву рождения ласки от солнца. А там уж, коли сложится всё, то – данью за упорство, – лёгкий, едва заметный пух будущих гроздей, трогательный столь, что остережёшься лишний раз не то, что тронуть – мимо пройти.

Усы винограда ползут по оконному стеклу на манер улитки, заглядывая в дом сияющими глазами капель дождя или росы. Верного взора навстречу взыскуют они, и людей верных, как любой из нас.

…Маленькими глотками, не пролив ни капли мимо, я пью виноградный сок. Сбережённый в нём солнечный свет озаряет изнутри не просто так, но с тем, чтобы наполнить слова смыслом, без которых они напрасны и пусты.

Хитрый план

Неведомо отчего, но одно из самых ярких воспоминаний раннего детства – рассказ деда, повторённый им многократно в самые неподходящие для того минуты. Собственно, и не рассказ даже, а так, присказка, портившая всякое мгновение удовольствия, которому сопутствовала.

Стоило, мне. к примеру, устроиться на подоконнике с плошкой, полной пенок малинового варенья, от бабушкиных щедрот, как появлялся ниоткуда дед, и с хитрой усмешкой, обращаясь то ли к оконной раме, то ли к Петру Петровичу, нашему петуху, стерегущему подолы своих клуш⁵⁶ от соседского собрата, сообщал:

– А вот я-то, когда ещё мальцом был, иду однажды на кладбище, где перед входом арка, каковая бывает и при каждом увеселительном парке, так надпись там такая… смешна-а-ая! – «Всяк, да вознесется в своя время»! Во, как!

Я переводил взгляд с деда на плошку с пенками. Ожидаемая сладость на языке уже не манила меня боле, а пенки казались неприятными, даже омерзительными… скользкими и липкими. Подхвативши плошку, я собирался вернуть её бабушке, но дед останавливал меня, и со словами: «Обожди-ка, я сам…» – уносил посудину за печку, откуда вскоре раздавалось его звонкое, вследствие щербатости, причмокивание.

Точно то же бывало со сладкими пирогами, пирожками и с холодными ломтями овсяного киселю, облитыми патокой.

Услыхав присказку впервые, я доверчиво спросил деда, про что это она.

– Да как же это?! – Деланно изумился моему невежеству дед. – Так про то, что помрём мы все!

– Как это?! – Ужаснулся я, и рыданиями свело мои губы на стороны. Бабуля, конечно, тут же подхватила меня на руки, да принялась успокаивать: мол, – все, может, когда и помрут, но только не я, а к деду коршуном про то, – чего это он дитя пугать вздумал. Только дед, помнится, не стушевался тогда под укорами бабули, а строго так, грустно сказал ей:

– Пусть знает, да не привыкает ко мне, чтоб горько не было после, как помру.

И, удивительное дело… Годы спустя, выходя с погоста, на котором мы с бабушкой оставили деда, поселившегося там навечно рядом с родителями, прадедом и прабабкой, я не чувствовал какой-то особенной горечи. Только очень хотелось …съесть чего-нибудь … Сладкого, что ли?

Устыдившись своего желания, я боролся с ним по всё время, пока шли поминки, но уже дома, выпросив у бабушки малинового варенья, принялся черпать его прямо так, из банки, привалившись спиной к ещё тёплой печке.

Горючие, едкие, солёные слёзы падали мне в ложку, и я глотал их, вперемешку с пропитанными сахаром ягодами, подвывая тихонько, как кутёнок:

– Деда-а-а, де-е-да-а…

Ошибся он трохи, не сработал его хитрый план, ну – никак.

А бывало ли это когда-нибудь…

I

Выбившаяся из начёса пригорка прядь тимофеевки⁵⁷, непокорная зализанному пробору тропинки, заигрывает с проходящим мимо ветерком, играя бахромой изношенных наизнанку одежд. А у того таких-то сотни! Да и недосуг ему внимать, хотя…

Ветер шёл скорее, чем думал, и пока решился на что, растеряла перламутр луговая трава, покрылась позолотой взамен. Возвернулся ветр, шумит по полям с кустами, но так и не разглядел ту, что запала ему в память. Так и не мудрено, – коли бы в сердце, либо в душу, вот тогда б и узнал, каковой бы облик она ни приняла.

II

У винограда цепкие пальчики. Царапаясь, взбирается на спину любому, кто чуть замедлит шаг, проходя мимо.

Удит виноград тонкой, прочной до поры лозой. Водит тихонько, пуская по течению, подёргивает. Рыбачит на вялый листик, схожий со снулым мальком, на смоченный росой крючок, на пустышку завитка, что извивается тонким червячком.

III

Молодится клевер, пухлые губки в розовом, даром ли троезельем прозван, зря ли – куда ни глянь, всюду он.

Луг прячется под мутной водой тумана. Косули, пригнув голову, лежат, привалившись тёплым боком к забору травы. Они тоже хотят остаться незамеченными. Да кто ж не приметит такой красы!

Берёзы клонят на бок голову, дабы разглядеть их. Сосны держат спину прямо, разыгрывая равнодушие. И лишь осина, одна она сутулится, как будто бы хочет не казаться, но стать ниже, чтобы лучше рассмотреть всё, что делается внизу.

IV

Нежные побеги сосен скоро не уберегут своей чистоты и сделаются ровно как она, – тёмными, мрачными, грустными. Не без умысла то, не беспричинно.

Смятые нежными пальцами цветы колокольчиков… Они ведь тоже неспроста, но итог, коего никому не избежать, да только вот – каким будет он?.. Тут расстараешься, и то вянешь, а ежели вовсе без усердия…

***

– А бывало ли это когда-нибудь?

– Так отчего ж всему не бывать…

Счастье и беда

Трава обшита самоцветами росы. Небо ясное, но ласточки подрезают его по лекалу грядущего ливня, тачают воротник кроны леса к горизонту, и в старании прикрыть душу полян от сквозняков, заместо пуговок принуждают замирать в воздухе бронзовиков. Но им-то не до того, ибо хлопочут подле калины, дабы к осени кусты покрылись гроздьями окровавленных ягод с той, заключённой лишь в них горечью, которая только отыщется в свете, да лишь с тем, чтобы и оставалась только в них и ни смела боле никуда.

Бронзовики просят отпустить их, и даже отыскали себе на замену на стороне – стрекоз, что снуют тут же, сияя парными крыльями на просвет. Стрекозы не кичливы и охотно соглашаются выручить и птиц, и жуков. Им всё равно, – где, но куда как важнее, – как и с кем.

Канули в Лету семь недель, отпущенных майским хрущам на свободу бытия, а то б и они подсобили с чистой душой, не побрезгали б стать ненадолго пуговкой или ещё чем-нибудь полезным.

Едва только наряд округи был вполне готов, и ласточки, сделав последний круг над землёй, попрятались, которая где привыкла, так и началась та, ожидаемая небесная сутолока. Облака почали свою нешуточную битву, не на жизнь, а до первой капли дождя… Сверкали рапиры молний, и пронзённые ими тучные тела хохотали раскатисто, дабы не прознал противник про то, что попал он в сущее и самое больное.

Спустя немного времени, как ветер разогнал бранившихся, в воздухе сладко запахло свершившейся недавно грозой, а к зайчонку, что пуховой варежкой затерялся промеж кустов, подбежала измокшая до нитки мать. Покуда малыш пил молоко, причмокивая еле слышно, она щурилась блаженно и это было именно то мгновение счастья, подобное которому люди так часто не замечают, в постоянной погоне за ним самим.

Лес окликает нас филином, жизнь взывает к нам памятью. Но даже растолкованное наперёд, скажется понятым, пока не случится, вот ведь в чём беда…

Путевой обходчик

– А вы на небо смотрите?

Путевой обходчик, загоревший под цвет дёгтя, что вытапливает солнце из деревянных шпал, смеётся мне в ответ:

– Да, мы всё больше под ноги смотрим, а что?

– Так небо-то какое красивое!!!

Железнодорожник поднимает голову, и вздыхая, соглашается охотно:

– Это – да…

И тут же, без затей и приличных случаю экивоков в разговоре с незнакомцем, принимается рассказывать:

– Знаете, прошлой осенью к нам на полустанок пришла косуля. Обычно лесные козочки прыгучие, лёгкие, как горсть сухого снега, что ветер сдувает в мороз с ветки на ветку, а эта шла еле-еле, и как только добрела, то сразу и рухнула. Передними ногами шевелит, а задними – никак. Ну, мы с ребятами к ней: кто воды ей, кто чаю сладкого, кто морковки, кто сахару, а у неё-то, бедной, валится всё изо рта на холодную землю, глаза жалкие, горестные, криком кричат, молят.

Что делать?! И мы её устроили в тёплый уголок, да за врачом, а после нашли ещё другого – поухватистее…

– И что? Не помогли?!

– Да как же! Поднялась, как миленькая! И прошлась, и пробежалась! Сперва слабая была, держалась подле нас, а как окрепла – отправилась домой, в лес, к своим. Спасибо сказала и ушла.

– Прямо-таки сказала?! – Улыбнулся я.

– Да. – Серьёзно, даже несколько обиженно откликнулся обходчик. – Окинула нас всех добрым взглядом, полным слёз, фыркнула тихонько каждому в ладонь, прыгнула в заросли, и как не было её, даже трава не колыхнулась вслед.

– Как славно, и печально.

– Ды-к, в жизни, оно всегда так, коли хорошо, то и немного грустно.

– А отчего ж оно так-то?!

– Так из-за души! Ей, болезной, в такт! – Весело сказал путевой обходчик, и, поворотясь лицом к дороге, махнул мне на прощание рукой.

…А вы смотрите на небо? И видно вам что? Наблюдают за вами, аль нет?! И что скажут после, как… Ну, да, – не будем о том. Видать, всему свой черед : взгляду на небо и с небес.

Чудесным летним…

Не помню, что снилось в эту ночь, но ровно в три утра меня разбудила птичья перебранка.

– Звезда! Дураки! Этих птиц! – Вот и всё, что можно было разобрать среди многих других выражений и слов, сказанных с разной громкостью и интонацией. Ничего иного понять было невозможно, ибо всякий, не обученный птичьему языку, ищет сходство со словами родной речи, кои могут иметь совершенное иной смысл. Единственное, что я смог уяснить,– птицы решали, кому первому идти будить солнце. Почётная эта забота лишь казалась простой, – утомлённое за предшествующий день солнышко дозваться было ох, как нелегко.

Не менее двух четвертей часа понадобилось пернатым на то, чтобы решить дело миром. По-видимому договорившись об очерёдности, птицы замолчали, но воспоминание о звонком ручье их прений долго ещё струилось по моему многострадальному темечку, пока я, наконец, вновь не смог заснуть.

Неизвестно, которая из певчих смогла разбудить солнышко, но сделала она это вовремя. Светлый луч ловко, довольно выпачкавшись в прохладной пыли, пробрался сквозь неширокую щель в ставнях, дабы погладить меня по щеке. Ощущение бесконечной доброты и ласки окутало меня всего, и с улыбкой на устах я открыл глаза, чтобы встретиться лицом к лицу с новым, чудесным летним днём.

Ну, а как вы хотели? В тех местах, где утро начинается с пения птиц, там только: чело, вежды, да уста, иного не дано…

А и славные нынче погоды!

Аще кто погоду похулит, тому три дня поста.

Мудрость монастырской братии

Дождь под окном по всю ночь шлёпал босыми пятками. Брызгал песком в оконное стекло. Иному славно спится под его мерное хождение, а кому зябко даже думать про то, как идёт припозднившийся некто, не то без зонта – вовсе без накидки, и как текут ему за шиворот холодные струи, да по спине, промежду лопаток. И к тому ж, – в завсегда худой ботинок сочится нечистая сточная вода дороги.

А ежели ветер притом?! Взвоет не из-за чего, надаёт пощёчин мокрыми руками, да как толкнёт пониже спины, – не убережёшься, так с размаху, плашмя угодишь в самую слякоть. С неба льёт, с тебя течёт, спереду всё заляпано грязью, пуговка, что держалась на честном, третьего дня, слове непременно пришить её, осталась сторожить дно лужи, а что правая штанина вовсе порвана теперь уж не скроешь, так разошлась.

И, словно в насмешу, из чьего-то крошечного палисадника под окошком – весёлое пламя маков! Маки… Им-то всё нипочём. Маки!!! Когда они цветут, невозможно не любоваться их танцем хотя в дождь, либо на ветру. Они так грациозно, изящно трясут своими алыми юбками… Да даже те, которые сами по себе толпятся у дороги, столь откровенно наивны, что никакая грязь к ним не станет. И того боле, – коли вдруг, с очередным порывом ветра, им выходит вмиг обрядиться в другое, – они уже все в золотой пыльце солнца, в драгоценной пыли, цены на которую не назначить, ибо не повторить, как не усердствуй. Так и тогда, и после, – в любую пору, – они просты, ибо искренни.

Насилу успокоился дождь, встал на месте, капает с него, словно бы как с ветвей, и тут уж обширная арка радуги выглядывает из-за спины леса. Основательный ея многослойный мост с перилами, будто из пастилы, подпирает, как то обыкновенно и случается, небосвод. Со всеми его облаками и тучками, что суетятся неподалёку, словно мальки, без испуга, но с отвагой, достойной бывалых, а не малых, чьей жизни ещё не то на дни – на минуты, да часы.

Ну, так чего ж из-за такой малости, как дождь, тревожиться было?! Погода, на то она и есть, чтоб не привыкали надолго ни к плохому, ни к хорошему.

Благие намерения

Hell is full of good meanings and wishings⁵⁸.

George Herbert

– Да, пойдём же, пойдём скорее, я тебе что-то покажу! – Синица сперва уговаривала бабочку оторваться от перебродившей капли сосновой смолы, а после и вовсе – ухватила её за обшлаг пышного рукава и увлекла за собой вглубь леса.

– Вот, упрямая какая, – сердилась на бабочку синица. – Нет бы, – сразу отозваться и лететь со мной. Пока тащила, все бока изодрала о сосновые иглы. – Вон, как тут у нас хорошо: тенёчек, прохлада, ветерочек…

Бабочка, волоча по воздуху крылышко, едва сдерживалась, чтобы не закричать. Плечико, за которое синица волокла её, болело. «Не иначе, как вывих», – подумала бабочка, но решила терпеть, понимая, что коли примется вырываться, будет только хуже, а вскоре вовсе лишилась чувств.

Синица или не ведала про то, либо из надменности не желала взять в толк, что деннику⁵⁹, дабы взлететь, неоткуда было взяться силам, кроме как попросить взаймы у солнышка, и тащить бабочку под сень леса, было всё равно, что губить её.

Ветер, как ни казался равнодушен, решил подсобить бабочке, и, чтобы привести её в чувство, слегка подул ей в лицо. Бабочка очнулась, а та, немногая часть пыльцы с зажатого в клюве синицы крыла, запорошила птице нос. Чихая, синица нечаянно выпустила бабочку.

Безвольно, осенним листом упала бабуля на самый берег пруда, что узким локтем мели, испачканным в песок, облокачивалась о край лесного оврага. Быть может, синице бы и удалось исправить оплошность, пользуясь беспомощным состоянием бабочки, но её спугнули громкие звуки, что раздавались со стороны пруда, где, никого не смущаясь, совершенно по-собачьи, хлебал воду уж.

Массивная голова змея умещала куда меньше влаги, чем требовала того жажда, выпестованная первой летней жарой. Его долгое тело, утомлённое слишком длинной для его лет зимой, требовало раскалённых камней или ванны из сухого горячего песка. То хорошо для юных – глубокий сон перед полной приключений летней жизнью. Его же душа страждала без погожих денёчков, а зимнее забытьё, как не казалось глубоко со стороны, было скорее оцепенением, в объятиях которого едва хватало сил дождаться новой, быть может последней возможности пробудиться.

Хорошенько напившись, уж с сожалением отнял голову от воды, погляделся в своё отражение, и, презрев устоявшуюся привычку не шуметь, отправился подремать на солнцепёке, нарочито громко шурша прибрежной травой. Его терзала досада о потрёпанной бабочке, как об очередной судьбе, исковерканной благими намерениями. Соразмерные с чужими представлениями о проке, – тем горше от них исход, чем боле расчёт на их безусловную сладость.

Рыдал в ночи…

Рыдал в ночи полуслепой, выброшенный из тамбура вагона пёс. Завывал хуже волка, ибо у того песнь, а тут – страдание, да не по-человечьи, но по человеку, в коем разочаровался на всю оставшуюся жизнь. Верил в которого, как себе довериться б не посмел.

И что ему ныне?! Куда? Зачем?! С кем шагать рядом, задевая плечом ногу не от неловкости, но из-за желания прикоснуться ещё и ещё разочек. Да и к чему теперь идти, куда!? Лучше лечь в траву, зажмуриться так крепко, чтоб померк белый свет, и заснуть. Насовсем.

Груша с листьями, огрызенными гусеницами, как изъеденные порчей сердца… Я не узнаю их, тех, с ярлычка на газ-воде с сиропом из детства, как не могу отыскать знакомых черт в людях, что окружают меня, садятся тот же вагон метро, идут по той же улице. Кто сдунул с их лиц мечтательные улыбки, стёр враз позолоту душ, вырвал из сердец сострадание? Кто осмелился, у кого поднялась рука?! Как же так?!!

– Да сами они… Всё – сами.

– Наполовину обгоревшая спичка на тропинке подле леса. Пустяки? Страшно. Из-за малости такой – половины леса, как не бывало.

– Да быть не может!

– Не должно, но случается часто.

Паук, большой и грозный, не иначе, как бруталист⁶⁰, отнял у малого крошку, не крошку хлеба, не маковое зёрнышко, но колыбельку, из которой выглянул бы вскоре кроха-паучок, один в один похожий лицом на папу, невинно съеденного матушкой, лица которого не увидать нигде, окромя зеркальца лужи.

Так же люди, истребляя в себе детей, теряют образ и подобие, о котором не велено молвить всуе.

…Рыдал в ночи полуслепой, выброшенный из тамбура вагона пёс.

По-птичьи…

Дрозд, перепутав оконное стекло с небом, расшибся не как-нибудь, но что пух и перья – брызгами, в стороны. Хорош, охотник. Одно только – остался невредим. Где ж его мать с отцом?! Отчего не подле, дабы упредить о нелёгком, в полёте, жизненном пути.

Баюкают утро вОроны, а их птенцы, глядя как раскачивается над горизонтом солнце, гукают, словно младенцы. Невдомёк им, малым, что то мама волнует их крылом:

– А-а-ай, а-а-ай, а-а-ай…

А что вОроны?! Сами! Если бы только слышал кто, сколь нежно воркуют друг другу они. В шутку ли, всерьёз называют другу друга «мама» и «папа». Говорите, то первые слова в жизни людской?! Ой ли?.. Так ли?..

Когда малого воронёнка учат летать, родители подбадривают его, вздрагивая крылами попеременно: «Вот-вот вот! Вот так!» Да папа, как оно у пап водится: «Ха-ха-ха!», а мама сердится на него притворно, хмурит нарисованные давно брови, и твердит своему, чуть крупнее её, дитяти, не утомившись ничуть: «Вот так вот! Вот так!»

Сумев справится с волнением, птенцы вОрона летят, наконец, – гурьбой вслед за рассветом. Мать с отцом смотрят за ними из гнезда… после с ветки …с вершины дерева …из поднебесья. Но не следуют за ними никогда.

Вот так вот у них, у птиц. Почти что, как у людей.

Не бабочки мы…

Ветер стирал с неба облака, да не дотёр, стало оно все, будто в мыльных разводах. Чудится, словно также бывает перед престольными праздниками, когда всё чистят, трут, да метут. И всё с улыбкой, с удовольствием, предвкушением несказанной радости. Не от неумения отыскать слова, но из-за опасения спугнуть нечто, проговорись о чём, так оно и не сбудется. Мол, сила понуждения к затее так и уйдёт в зыбкий песок речи, как вода.

Во поле – белые, в пол, сарафаны берёз, в пятнах сажи с головы до пят, не от нерадения или небрежности, – печи в средней полосе матушки России топят с конца августа по середину мая, а то нет-нет, и в июне протопят разок-другой для сугреву. А там, как ни старайся, не убережёшься, уронишь уголёк, либо чихнёт какое полено, да и ты вслед за ним. Весело, но пыльно!

Ржавыми гвоздиками, выпавшими из подков – перекрещенные сухие веточки на лесной тропинке. И не захочешь, а поклонишься рассмотреть, дабы, коли что, – поднять потерю. Причин для боли в чаще и так чересчур, пускай будет меньше, хотя на одну.

Голубые колокольчики, пролитыми каплями ясного июньского неба, так красноречиво молчат, что, вздумай они зазвонить, встрепенулась бы в ответ душа, взмыла к облаку птицей… А какой именно? Так у каждого она своя.

Убористым почерком подписывают ласточки облака, как почтовые открытки. А внизу, на земле, посреди пыльной уже травы: бабочка цвета солнца, бабочка цвета неба, бабочка цвета снега. И вслед за тем, возьми, да кинься под ноги бабочкой сухой лист. Ушибся бедный о притолоку июня, помутнело у него в глазах, ну, а там, понятное дело: не то, где был, который нынче день и месяц, а и кто он есть такой, не может вспомнить никак. Нам теперь про то и вовсе не прознать, ибо – не бабочки мы!

Часом, встретишься глазами с собственным отражением, и пугаешься: «Неужто это я? А вокруг… Нечто всё моих рук дело?!» Ну и закручинишься, меры не зная.

Верно вам говорю – не бабочки мы, птицы…

За спиною прошлого

Лишь только оказавшись за спиною прошлого, ты начинаешь отчётливее видишь будущее.

– Ну, а что там, за той спиной?

– Так по-разному, у кого что!

Кто-то не в состоянии пройти спокойно мимо шиповника, ибо пахнет он душным, из детства, ароматом розового масла и галантереей.

Иной, глядя на разбитый перед домом сквер, вспоминает, как, ровно на этом же месте сажали после войны картошку, и промежду посадок мирно бродили куры, выискивая нормальных родных червячков, а не неведомых ещё никому заморских арестантов в полосатых одеждах^title="">61.

Другой вздыхает изредка о понятливых, сердобольных зечках, вспоминает бараки с широкими простенками и узкими окнами, выстроенные так с тем, чтобы выгадать побольше места, поделить домишко на бОльшее число семей. Дабы было где переночевать после тяжёлого трудового дня, а помыться ежели – можно в баню, там и мужеский день и бабский. Малых – с жинкой, ничего, что парни, пущай привыкают. Кого постарше, – тут уж можно и с отцом, заодно спинку потрёт, а постирушку – и в бане, и в тазу под окном.

Тут все вместе, рядом. Даже козья ножка, и та, одна на всех.

Привыкшие к тесноте ребятишки гоняют тряпичный мячик или, начертив в пыли неровный, похожий на луну круг, роняют в него с локтя, да с колена козью ножку⁶², нарезая землю на неровные ломти.

Мужики отбивают ладони по столу, с зажатой в ней костяшкой домино, а кто, придерживая зубами самокрутку с тем же прозвищем⁶³, щурится на играющих, высматривая рассеянным оком счастье, но после даёт вздохнуть побольше мехам гармошки, и, – хоть в пляс, хоть в вой под её слегка визгливые мотивы.

Что остаётся от человека?!

Чёрная готовальня с пыльным бархатом нутра и очертаниями циркуля под зажим для грифеля⁶⁴, пачкающего руки; жестянка с козьей ножкой⁶⁵ из невостребованного никем наследства зубного врача.

Фамилия на табличке списка жильцов у подъезда, могила у реки, с выведенной на ней чертёжными буквами неверной датой рождения, три фунта изгари…

– Пепла?

– Под тем ещё искра есть, а сысподу золы нет уж ничего. Только прошлое.

Примечания

1

напольный подсвечник в церкви

(обратно)

2

волос

(обратно)

3

унижаться

(обратно)

4

фиговый лист, иначе – инжир, смоква

(обратно)

5

педант

(обратно)

6

круглый или долгий железный обруч на ножках, под которым разводят огонь, ставя на него варево

(обратно)

7

во время спаривания самец и самка прикрепляются друг к другу задней частью туловища на срок до 7 дней

(обратно)

8

майский жук

(обратно)

9

певчий дрозд

(обратно)

10

пока, покуда, до тех пор итп.

(обратно)

11

нежится

(обратно)

12

предприятия замкнутого цикла работали 24 часа в 4 смены: 7-13, 13-19, 19-01, 01-07

(обратно)

13

расположенье строя

(обратно)

14

в ряд

(обратно)

15

пророчество

(обратно)

16

комнатный звонок для вызова прислуги, приводимый в действие шнурком

(обратно)

17

в одном цветоносе от 120 до 253 семян

(обратно)

18

кончина

(обратно)

19

имаго майского жука, взрослая особь, живёт 5-7 недель

(обратно)

20

грунтовая дорога между малыми населёнными пунктами

(обратно)

21

зелёный

(обратно)

22

рынк, базар, торговая часть древнерусского города

(обратно)

23

зелёный цвет символизирует напористость, жесткость и твердость

(обратно)

24

двустворачтый пресноводный моллюск

(обратно)

25

213,36 см

(обратно)

26

дыхательная гимнастика И.П. Мюллера по схеме соответствия вдоху и выдоху на каждые размеренных 4-5 шагов, разработанная в 1914 году

(обратно)

27

венок

(обратно)

28

17 буква алфавита – р

(обратно)

29

к/ф «Приходите завтра, 1963, реж. Е.И. Ташков, Одесская киностудия

(обратно)

30

очаровательный

(обратно)

31

ястреб

(обратно)

32

порция пищи

(обратно)

33

поверенный по делам; ходатай, депутат, посланец

(обратно)

34

жук-короед Усач дубовый занесён в Красную книгу

(обратно)

35

отец

(обратно)

36

со зла

(обратно)

37

деревянное сидение плавательного средства:лодки, шлюпки

(обратно)

38

намедни, недавно

(обратно)

39

трехголовый злой пес с хвостом и гривой из змей, охраняющий вход в подземное царство (в древнегреческой мифологии)

(обратно)

40

армянский – воинственный, воин

(обратно)

41

окоп

(обратно)

42

до денежной реформы 1961 года «Ленинградское» мороженое стоило 2 рубля 20 копеек

(обратно)

43

бабочка, названная шведским натуралистом Карлом Линнеем в честь персонажа греческой мифологии врача Махаона

(обратно)

44

умывание

(обратно)

45

заварка, которую пьют, не разбавляя кипятком

(обратно)

46

щи, руская капустная похлебка

(обратно)

47

безукоризненный

(обратно)

48

послушный

(обратно)

49

скуфья́, скуфия́ (от греч. σκούφια «шапка») – повседневный головной убор православного духовенства и монахов

(обратно)

50

дубонос славится умением часами отсиживаться в кроне леса

(обратно)

51

лесной слизень (лат. Arion ater)

(обратно)

52

впереди

(обратно)

53

мОрок – сумрак

(обратно)

54

тьма

(обратно)

55

никакая вещь, никоторый предмет, ни одно дело

(обратно)

56

курица-наседка, квочка

(обратно)

57

луговое растение семейства злаков с колосовидной метелкой, относящееся к кормовым травам

(обратно)

58

«Ад полон хорошими намерениями и пожеланиями». – английский богослов XVII в. Джордж Герберт, «Jacula prudentium»

(обратно)

59

дневная бабочка

(обратно)

60

направление в архитектуре с 1950-х гг., максимальное выявление архитектоники построек с помощью грубой ощутимости, подчеркнутой весомости архитектурных форм; использует естественную фактуру материалов, обнаженные конструкции и системы инженерного оборудования зданий (архитекторы А. и П. Смитсон в Великобритании, П. Рудольф в США).

(обратно)

61

колорадские жуки впервые появились в СССР ( 1949 год, Львовская обл.)

(обратно)

62

ножик с изогнутой рукояткой

(обратно)

63

козья ножка – папироса-самокрутка, согнутая в виде буквы Г

(обратно)

64

козья ножка

(обратно)

65

стоматологический инструмент для удаления зубов

(обратно)

Оглавление

Напрасное

За спиною прошлого

Не всё…

Вечность

Гражданский брак

Обратной дороги нет

Жизнь текла своим чередом…

Весеннее

Лоскут жизни

Безысходность

То, что ветер принёс издали…

Ласточка

На костях

Одуванчики

Чёрное и белое

Шахматные рябчики

На сон грядущий…

Былое

Дрёма

Лермонтов и мы

Манкируя вечности красой…

Паутинка

Карусельщик

Дитя одуванчика

Пустяки…

Маета

Прежнее

Не случись его…

Именины

Не про дождь…

Май

Райское яблочко

Зеркало

Шёпот шапито

Здравствуй, утро!

Уберите от меня эту…

День был воскресный

Разве это возможно…

Безделье

Думка

Авось

В сердцах

Могло бы быть…

Пожалуй

Всяко может произойти…

Почему

До поры, до времени

Ласточки

И немного о цветах…

Слизень

Судьба

О жизни (трактат…)

Виноградный сок

Хитрый план

А бывало ли это когда-нибудь…

Счастье и беда

Путевой обходчик

Чудесным летним…

А и славные нынче погоды!

Благие намерения

Рыдал в ночи…

По-птичьи…

Не бабочки мы…

За спиною прошлого

*** Примечания ***