Кен ФОЛЛЕТТ Избранные произведения II том
ВЕК ГИГАНТОВ (цикл)
Через историю нескольких семей, живущих в разных частях мира (американской, немецкой, русской, английской и валлийской), автор рассказывает нам историю ХХ века.
Книга I. Гибель гигантов
Список действующих лиц
Американцы
Семейство Дьюаров Кэмерон Дьюар, сенатор Урсула Дьюар, его жена Гас Дьюар, их сынСемейство Вяловых Джозеф Вялов, предприниматель Лена Вялова, его жена Ольга Вялова, их дочь
Другие Роза Хеллмэн, журналистка Чак Диксон, школьный приятель Гаса Марга, певица в ночном клубе Ник Формэн, вор Илья, бандит Тео, бандит Норман Найэл, «черный» бухгалтер Брайан Холл, профсоюзный лидер
Реальные исторические личности Вудро Вильсон (Томас Вудро Вильсон, англ. Thomas Woodrow Wilson; 1856–1924), 28-й президент США (1913–1921); в 1916 году был переизбран на второй срок; во время его президентства США вступили в Первую мировую войну; предпринимал активные дипломатические усилия по мирному урегулированию. Лауреат Нобелевской премии мира (1919). Вильсон стал первым президентом США, посетившим с официальным визитом Европу для участия в работе Парижской мирной конференции. Предложения Вильсона («Четырнадцать пунктов») легли в основу Версальского договора. Вильсон был одним из инициаторов создания Лиги наций, однако Сенат США проголосовал против вступления в эту организацию. В 1913 году Вильсон подписал законопроект о создании Федеральной резервной системы, которая выполняет роль центрального банка США. В 1944 году режиссер Генри Кинг снял биографический фильм «Вильсон» с Александером Ноксом в главной роли, который получил пять «Оскаров». Вудро Вильсон изображён на самой крупной купюре с номиналом в 100 тысяч долларов.
Уильям Дженнингс Брайан (англ. William Jennings Bryan; 1860–1925), американский политик и государственный деятель. В 1896 году в возрасте 36 лет баллотировался на пост президента США став самым молодым кандидатом на этот пост за всю историю. Также принимал участие в президентской гонке 1900-го и 1908 года. Во время выборов совершал длительные турне по Америке, каждый день выступая по несколько часов; за свою жизнь произнес тысячи речей. Оказав поддержку Вудро Вильсону при избрании его президентом (1913), получил пост государственного секретаря. Накануне Первой мировой войны выдвинул план разрешения международных конфликтов путём арбитража. Взгляды, которые отстаивал Брайан, вошли в противоречие с антигерманской позицией США и привели к его отставке (1915). Поддерживал введение в США «сухого закона» после вступления страны в войну. Джозеф Дэниелс, морской министр.
Англичане и шотландцы
Семейство Фицгербертов Граф Фицгерберт, которого зовут Фиц, а также Тедди Графиня Елизавета, а также Би, его жена Леди Мод Фицгерберт, его сестра Леди Гермия, или тетушка Гермия, их бедная тетя Герцогиня Суссекская, их богатая тетя Гелерт, пиренейская горная собака Граут, дворецкий Фица Сандерсон, служанка МодДругие Милдред Перкинс, квартирантка Этель Берни Леквиз, секретарь Олдгейтской ячейки Независимой партии лейбористов Бинг Вестхэмптон, друг Фица Маркиз Лоутерский, или Лоути, отвергнутый воздыхатель Мод Альберт Солман, поверенный Фица Доктор Гринворд, волонтер, работающий в детской клинике Лорд Ремарк, которого зовут Джонни, младший министр военного министерства Полковник Хервей, адъютант сэра Джона Френча Лейтенант Мюррей, адъютант Фица Мэнни Литов, владелец завода Джок Рейд, кассир Олдгейтской ячейки Независимой партии лейбористов Джейн Маккалли, жена солдата
Реальные исторические личности Король Георг V (англ. George V; 1865–1936), английский король. Его отец — Эдуард VII, мать — Александра Датская, родная сестра Марии Федоровны супруги российского императора Александра III и матери Николая II. Георг V и Николай II, двоюродные братья по материнской линии, были очень похожи. 6 мая 1910 года Георг был провозглашён королём, а 22 июня 1911 года короновался в Вестминстерском аббатстве. Во время Первой мировой войны Георг V отказался от личных и семейных германских титулов и изменил название королевского дома с Саксен-Кобург-Готского на Виндзорский. При нём был принят Вестминстерский статут (1931), установивший правовое положение доминионов и их взаимоотношения с Великобританией. В Рождество 1932 года Георг V начал традицию, впервые выступив с новогодним обращением к подданным, текст обращения написал Редьярд Киплинг. Последние годы Георг V тяжко болел; через 50 лет после его смерти стало известно что его лейб-медик барон Бертран Доусон по собственной инициативе совершил эвтаназию впавшего в кому после тяжёлого бронхита короля.
Мария Текская (англ. Queen Mary; полное имя — Виктория Мария Августа Луиза Ольга Паулина Клодина Агнесса; 1867–1953), супруга Георга V, мать Эдуарда VIII и Георга VI; императрица Индии и королева Ирландии (с 1910). В время Первой мировой войны посещала больницы, занималась поставкой продуктов для раненых, а также для мирных жителей, пострадавших от войны. Когда Николай II отрекся от престола, он попросил убежища у своего двоюродного брата Георга V. Но английское правительство отказало бывшему русскому императору и его семье, якобы потому, что императрица Александра Фёдоровна была немецкой принцессой (но и внучкой английской королевы Виктории). Королева Мария похоронена рядом с мужем в часовне Святого Георгия в Виндзорском замке.
Мэнсфилд Смит-Камминг (англ. Mansfield Smith-Cumming, 1859–1923), первый глава британской внешней разведки МИ-6. Один из бывших офицеров британской военной разведки описывает его как незаурядную личность, сочетавшую в себе выдающийся аналитический ум и редкие личные мужество и храбрость. Один из эпизодов его биографии говорит сам за себя. В октябре 1914 года Камминг вместе с 24-летним сыном — тоже офицером разведки — оказался на рекогносцировке на севере Франции, вблизи городка Мо. Произошла авария, автомобиль перевернулся. Серьезное ранение головы получил Камминг-младший, у Камминга-старшего защемило ногу. Слыша стоны сына, но не имея возможности ему помочь, Камминг ножом перерезал себе сухожилия и кость в лодыжке застрявшей ноги. Легендарным Камминг стал не только благодаря мужеству и профессионализму, но и чисто английской эксцентричности. Несмотря на протез, он раскатывал по бесконечным коридорам Министерства обороны, где находился его офис, на самокате, подписывал бумаги только зелеными чернилами и только начальной буквой своей фамилии — С (Cumming). Все последующие главы британской внешней разведки подписывались той же буквой и такими же чернилами — это стало неписаным законом МИ-6.
Сэр Эдвард Грей (Грей оф Фаллодон, Grey of Fallodon; виконт; 1862–1933), английский государственный деятель; член парламента от Либеральной партии (с 1885); заместитель министра иностранных дел (1892–1895); министр иностранных дел (1905–1916). Сторонник активной внешней политики и колониальной экспансии. Заключил соглашение с Россией, способствовавшее оформлению Антанты. Политика, проводимая Греем, содействовала подготовке и развязыванию Первой мировой войны; переговоры Грея с послом Германии К. фон Лихновским и послом России А. К. Бенкендорфом способствовали тому, что локальный австро-сербский конфликт 1914 года приобрел европейский, а затем и мировой масштаб.
Сэр Уильям Тиррелл, 1-й барон Тиррелл (англ. William George Tyrrell; 1866–1947), английский дипломат; внук индийской принцессы; личный секретарь министра иностранных дел Эдуарда Грея (1907–1915); постоянный заместитель министра иностранных дел (1925–1928); посол Великобритании во Франции (1928–1934). С 1928 года входил в Тайный совет Великобритании.
Сэр Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль (англ. Sir Winston Leonard Spencer-Churchill; 1874–1965), английский государственный и политический деятель; премьер-министр Великобритании (1940–1945; 1951–1955); военный, журналист, писатель, почётный член Британской академии (1952), лауреат Нобелевской премии по литературе (1953). Участник Англо-бурской войны; с 1900 года — член палаты общин; заместитель министра по делам колоний (1905); министр торговли и промышленности (1908), убежденный сторонник либеральных реформ, проводившихся кабинетом Асквита; министр внутренних дел (1910); первый лорд Адмиралтейства (1911); в 1915 году, взяв на себя ответственность за провал морской операции, вышел в отставку и в звании полковника отправился на Западный фронт; в 1916 году вернулся в Англию; министр вооружений (1917); военный министр и министр авиации (1919). В годы Второй мировой войны стал одним из инициаторов создания антигитлеровской коалиции с США и СССР и одновременно стремился ограничить влияние СССР в послевоенной Европе. В программной речи в Фултоне (1946) предупредил об исходящей, по его мнению, от СССР угрозе тоталитаризма; его речь положила начало холодной войне. По данным опроса, проведённого в 2002 году Би-би-си, назван величайшим британцем в истории.
Герберт Генри Асквит, 1-й граф Оксфорда и Асквита (англ. Herbert Henry Asquith, 1st Earl of Oxford and Asquith; 1852–1928), премьер-министр Великобритании от Либеральной партии (1908–1916). В период его пребывания на посту главы правительства был осуществлен ряд важных социальных и экономических реформ, в частности введение системы социального страхования и государственного пенсионного обеспечения.
Сэр Джон Френч, 1-й граф Ипрский, виконт Ипрский и Хайлейкский (англ. John Denton Pinkstone French, 1st Earl of Ypres; 1852–1925), английский военачальник; фельдмаршал. Вошёл в историю не своими весьма скромными боевыми достижениями, а тем, что ввёл в военную моду китель с накладными карманами — френч.
Фрэнсис Стивенсон, личный секретарь и возлюбленная Ллойда Джорджа. В 1943 году они обвенчались, скромно и без свидетелей.
Валлийцы
Семейство Уильямсов Дэвид Уильямс, профсоюзный деятель Кара Уильямс, его жена Этель Уильямс, их дочь Билли Уильямс, их сын Дед Билли и Этель, отец КарыСемейство Гриффитсов Лен Гриффитс, атеист и марксист Миссис Гриффитс, его жена Томми Гриффитс, лучший друг Билли, их сын
Семейство Понти Миссис Минни Понти Джузеппе («Джой») Понти Джованни («Джонни») Понти, его младший брат
Шахтеры Дэвид Крэмптон, «Дэй-Плакса» Гарри Хьюитт, «Пудинг» Джон Джонс, «Лавка» «Дэй-Окорочок», сын мясника «Папа» Пэт, стволовой основного горизонта Мики, сын «Папы» Пэта «Дэй-Пони», конюх Берт Морган
Руководство шахты Персиваль Джонс, председатель совета директоров «Кельтских минералов» Малдвин Морган, начальник шахты Рис Прайс, помощник начальника шахты Артур («Клякса») Левеллин, секретарь
Слуги в Ти-Гуине Пил, дворецкий Миссис Джевонс, экономка Моррисон, лакей
Другие Дэй-Грязюк, золотарь Миссис Дэй-Пони Миссис Роули Хьюз Миссис Хивэль Джонс Рядовой Джордж Барроу, рота «Б» Рядовой Роберт Мортимер, разжалованный офицер, рота «Б» Рядовой Оуэн Бевин, рота «Б» Сержант Илайджа Джонс, или Пророк, рота «Б» Младший лейтенант Джеймс Карлтон-Смит, рота «Б» Капитан Гвин Эванс, рота «А» Младший лейтенант Роланд Морган, рота «А»
Реальные исторические личности Дэвид Ллойд Джордж, 1-й граф Дуйвор, виконт Гвинед (англ. David. Lloyd George; 1863–1945), последний премьер-министр Великобритании от Либеральной партии (1916–1922); близкий друг Уинстона Черчилля. Единственный британский премьер валлийского происхождения, изучал право и работал адвокатом в Лондоне. Вступив в Либеральную партию, был избран депутатом парламента (1890); с 1905 года входил в состав правительства; был канцлером казначейства (1906); его львиная грива и «оперный» плащ стали достопримечательностью Лондона; премьер-министр (с декабря 1916); возглавлял британскую делегацию на переговорах с Германией, от имени Великобритании подписал Версальский мир. Активно поддержал идею создания коллективной безопасности в Европе. Ллойда Джорджа считают создателем системы встреч на высшем уровне. В 1922-м вышел в отставку. Во время Второй мировой войны после капитуляции Франции выступал за заключение сепаратного мира между Англией и Германией, полагая, что Англия неспособна в одиночку вести войну. Ллойд Джордж — один из основных действующих героев в эпатажной пьесе В. Маяковского «Мистерия-Буфф».
Немцы и австрийцы
Семейство фон Ульрихов Отто фон Ульрих, дипломат Сюзанна фон Ульрих, его жена Вальтер фон Ульрих, их сын, военный атташе в посольстве Германии в Лондоне Грета фон Ульрих, их дочь Граф Роберт фон Ульрих, троюродный брат Вальтера, военный атташе в посольстве Австрии в ЛондонеДругие Готфрид фон Кессель, атташе по культуре в посольстве Германии в Лондоне Моника фон дер Хельбард, лучшая подруга Греты
Реальные исторические личности Князь Карл Макс Лихновский (1860–1928), посол Германии в Лондоне (1912–1914); советник политического департамента Министерства иностранных дел (1889–1904); в 1904 году вышел в отставку, затем вернулся на дипслужбу. С его назначением связывают временное улучшение англо-германских отношений. До последнего надеялся, что Англия не выступит против Германии. В 1916 году написал записку, осуждавшую внешнюю политику Германии и германский милитаризм. Считал необходимым заключение союза с Россией, который обеспечил бы мир «на 1000 лет». Записка была без его ведома опубликована и использовалась в антигерманской пропаганде; был обвинен в государственной измене; вынужденно сложил с себя полномочия наследственного члена прусской палаты господ. В 1918 году обратился с воззванием к английскому народу, протестуя против тяжелейших репараций, наложенных на Германию Версальским договором.
Пауль Людвиг Ганс Антон фон Бенекендорф унд фон Гинденбург (нем. Paul Ludwig Hans Anton von Beneckendorff und von Hindenburg; 1847–1934), фельдмаршал, главнокомандующий германскими войсками на Восточном фронте (1914–1916); начальник Генерального штаба (1916–1919); рейхспрезидент Германии (1925–1934). Гинденбург нанес русской армии поражение в Восточно-Прусской операции, что сделало его национальным героем. Однако два последующих наступления в Польше были отбиты русскими войсками. После завершения войны Гинденбург вышел в отставку; с 1925 года и до конца жизни он занимал пост рейхспрезидента (переизбран в 1932 году). В январе 1933 года назначил Адольфа Гитлера рейхсканцлером. 21 марта 1933-го состоялось символическое рукопожатие Гинденбурга и Гитлера в гарнизонной церкви в Потсдаме, означавшее преемственность нацизма традициям старой прусской армии. Однако уже в апреле Гинденбург высказался против нацистского проекта закона о государственной службе и настоял, чтобы со службы не увольняли евреев — ветеранов Первой мировой (Гитлер полагал, что таковых не было) и евреев, находившихся в войну на гражданской службе. Летом 1934-го, после «ночи длинных ножей» Гинденбург отправил Гитлеру благодарственную телеграмму. После смерти Гинденбурга Гитлер отменил пост рейхспрезидента и принял на себя полномочия главы государства, выбрав себе титул «фюрер и рейхсканцлер». Гитлер всячески поощрял распространение культа Гинденбурга. Прах Гинденбурга был захоронен (вопреки воле покойного) в Танненбергском мемориале. В честь Гинденбурга был назван, среди прочего, немецкий пассажирский дирижабль, погибший в США в 1937 году. Портрет Гинденбурга изображался на деньгах Германии. При приближении советских войск к Танненбергу немцы вывезли прах Гинденбурга и его супруги в Западную Германию и перезахоронили в церкви Святой Елизаветы в Марбурге.
Эрих Фридрих Вильгельм Людендорф (нем. Erich Friedrich Wilhelm Ludendorff; 1865–1937), немецкий военачальник; блестящий стратег; принимал участие в пересмотре планов Шлиффена во время Первой мировой войны, предлагал укрепить южные фланги германских войск; выдвигал свои предложения по разработке плана Танненбергской битвы в 1914 году; возглавлял штаб у Гинденбурга, вместе с ним прославился как национальный герой. Командовал войсками на Восточном фронте (с августа 1914); вооруженными силами Германии (с августа 1916). Ввел в стране военную диктатуру, беспощадно подавлял любые выступления народных масс. Пользовался варварскими методами при ведении войны. В начале 1917 года по настоянию Людендорфа и Гинденбурга Германия развязала подводную войну. В 1918-м начал военную интервенцию против России и предпринял масштабные наступательные операции во Франции. Стратегия Людендорфа, рассчитанная на быстрый разгром России и стран Антанты, потерпела неудачу и привела к значительному истощению германских войск и поражению в войне. В 1918 году вышел в отставку, во время революции бежал в Швецию, вернулся в Германию в 1919-м. Был одним из инициаторов Капповского путча (1920), целью которого была ликвидация Веймарской республики и ведение военной диктатуры. Сблизился с Гитлером, входил в национал-социалистскую партию; в 1924-м стал депутатом рейхстага. Людендорф — один из авторов мемуаров о тотальной войне, которая входит в основу военной доктрины фашизма.
Теобальд фон Бетман-Гольвег (нем. Theobald von Bethmann Hollweg, 1856–1921), рейхсканцлер Германской империи, министр-президент Пруссии (1909–1917). В годы учебы в университете познакомился с будущим кайзером Вильгельмом II, что способствовало его быстрому продвижению по служебной лестнице. В 1905 году занял пост министра внутренних дел Пруссии, а в 1909-м — рейхсканцлера, которую занимал до июля 1917-го. После убийства эрцгерцога Фердинанда Бетман-Гольвег и министр иностранных дел Г. фон Ягов обеспечили Австро-Венгрии безоговорочную поддержку Германии. Бетман-Гольвег поспешил объявить войну России (1 августа 1914), и Франции (3 августа 1914). Вторжение немецких войск в нейтральную Бельгию (в нарушение Лондонского договора 1839 года, гарантировавшего ее нейтралитет) повлекло за собой объявление войны со стороны Англии. В ходе Первой мировой войны приветствовал отторжение Польши, Курляндии, Литвы от России, аннексию Бельгии, французского побережья Северного моря, районов Брие и Лонгви. В ходе войны крайне неудачно выступал то с речами о мире, то о неограниченной подводной войне. В июле 1917-го был вынужден подать в отставку.
Артур Циммерман (нем. Arthur Zimmermann; 1864–1940), дипломат и политический деятель, статс-секретарь иностранных дел (министр иностранных дел) Германии (1916–1917). Автор так называемой «телеграммы Циммермана». В январе 1917 года британская разведка передала США перехваченную телеграмму, направленную министром иностранных дел Германии Артуром Циммерманом германскому послу в США графу Бернсдорфу с тем, чтобы тот переправил ее германскому послу в Мексике. Между Германией и Мексикой не было связи: англичане вывели из строя международный трансатлантический кабель уже в первые часы войны. В своей телеграмме Циммерман подробно рассказал, что Германия планирует начать подводную войну против Антанты, но так, чтобы от нападений субмарин не пострадали американские корабли, дабы у США не было повода нарушить свой нейтралитет. В случае, если Вашингтон все-таки примет решение о вступлении в войну, послу Германии в Мексике фон Экхарду было велено связаться с президентом Мексики и побудить его начать боевые действия против США на стороне «Тройственного союза»: Германии, Австро-Венгрии и Турции. Взамен Германия обещала после войны передать Мексике территории, ранее аннексированные Соединенными Штатами — современные штаты Техас, Нью-Мексико и Аризона. Циммерман воспользовался секретным кабелем между Вашингтоном и Берлином, который президент США отдал в распоряжение германского посла Бернсдорфа, поставив при этом условие не использовать кабель для передачи информации военного характера. В целях страховки Циммерман отправил текст депеши еще по двум каналам: через самый мощный в Германии радиопередатчик и через Швецию, нарушив шведский нейтралитет. Циммерман рассчитывал, что американские дешифровальщики не смогут раскрыть секретный код, однако он ошибался. Телеграмма была опубликована в американской печати и вызвала бурное возмущение американцев. Месяц спустя США официально объявили войну Германии.
Русские
Семейство Пешковых Григорий Пешков, рабочий, слесарь Лев Пешков, конюхНа Путиловском заводе Константин, токарь, руководитель политического кружка Исаак, капитан футбольной команды Варвара, работница завода, мать Константина Сергей Канин, начальник литейного цеха Граф Маклаков, директор
Другие Михаил Пинский, полицейский, околоточный надзиратель Илья Козлов, его помощник Нина, служанка графини Би Князь Андрей, брат графини Би Катерина, крестьянская девушка, недавно приехавшая в город Михаил, хозяин харчевни Трофим, вор Федор, полицейский, продававший информацию преступникам Спиря, пассажир «Архангела Гавриила» Яков, пассажир «Архангела Гавриила» Антон, служащий посольства России в Лондоне, немецкий шпион Давид, солдат в русской армии, еврей Прапорщик Гавриков Подпоручик Томчак
Реальные исторические личности Владимир Ильич Ленин (наст. фам. Ульянов; 1870–1924), российский и советский политический и государственный деятель; основатель коммунистической партии и советского государства; один из лидеров международного коммунистического движения. Его отец был директором симбирских народных училищ, а старший брат А. И. Ульянов казнен (1887) за участие в покушении на Александра III. После окончания университета помощник присяжного поверенного в Самаре. В 1893 году переехал в Санкт-Петербург; участвовал в создании Петербургского Союза борьбы за освобождение рабочего класса (1895), был арестован и выслан в с. Шушенское Енисейской губернии. В 1900 году выехал за границу; вместе с Г. В. Плехановым и начал издание газеты «Искра». На II съезде РСДРП в Брюсселе и Лондоне (1903) возглавил партию большевиков. С 1905 года находился в Санкт-Петербурге; с декабря 1907-го по апрель 1917-го — в эмиграции. Вернувшись в Петроград, выдвинул курс на победу социалистической революции. Выступал за поражение России в Первой мировой войне, считая, что оно приблизит победоносную пролетарскую революцию. Возглавил руководство Октябрьским восстанием в Петрограде. На 2-м Всероссийском съезде Советов избран Председателем Совета народных комиссаров (СНК), Совета рабочей и крестьянской обороны (с 1919 — СТО); член Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета (ВЦИК) и Центрального Исполнительного Комитета (ЦИК) СССР. Был инициатором переноса столицы в Москву. Сыграл решающую роль в заключении Брестского мира. 30 августа в результате покушения был тяжело ранен. Одобрял создание Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, широко и бесконтрольно применявшей методы насилия и репрессий; ликвидации оппозиционных партий, в том числе социалистических; высылку из страны представителей оппозиционной интеллигенции; был инициатором организации концлагерей и массовых репрессий, в том числе по отношению к духовенству.
Лев Давидович Троцкий (наст. имя и фам. Лейба Давидович Бронштейн; 1879–1940), деятель международного рабочего и коммунистического движения; теоретик марксизма; идеолог одного из его течений — троцкизма. При царском режиме дважды ссылался в ссылку, был лишен гражданских прав (1905); один из организаторов Октябрьской революции и один из создателей Красной армии; один из основателей и идеологов Коминтерна. В начале Первой мировой войны находился в Вене, затем — в Цюрихе и Париже. В 1916 году был выслан из Франции за антивоенную пропаганду. В 1917-м, не будучи большевиком, возглавил Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, затем — Петроградский военно-революционный комитет, готовивший вооруженное восстание. В советском правительстве — нарком по иностранным делам; нарком по военным и морским делам (1918–1925) и председатель Реввоенсовета. С 1923 года лидер внутрипартийной левой оппозиции. Член Политбюро ВКП(б) (1919–1926). В 1927 году снят со всех постов, отправлен в ссылку; в 1929-м выслан за пределы СССР; лишён советского гражданства (1932). Последние годы жил в Мексике был смертельно ранен агентом НКВД Рамоном Меркадером 20 августа 1940 года в Мексике.
Французы
Жини, девица из бара Полковник Дюпюи, адъютант генерала Галлиени Генерал Лурсо, адъютант генерала ЖоффраРеальные исторические личности Жоффр Жозеф Жак (фр. Joseph Jacques Césaire Joffre; 1852–1931), французский военачальник; в 1915 году главнокомандующий всеми армиями Франции. В следующем, 1916 году, когда Жоффр получил высшее воинское звание маршала Франции, его полководческая репутация сильно пострадала из-за Верденской катастрофы. Сражение под Верденом вошло в военную историю еще и под названием «Верденская мясорубка», столь огромными оказались потери сражавшихся сторон на сравнительно небольшом участке фронта. В декабре 1916 года маршал Жозеф Жоффр покинул пост главнокомандующего, передав его генералу Нивелю, дела у которого пошли еще хуже и который тоже вскоре оставил этот пост. В 1917 году Жоффр посетил США с целью добиться американской помощи Антанте, и в том же году американские войска высадились в Европе. Затем маршал Жоффр находился с такой же военной миссией в Японии, азиатской союзнице Антанты. Ее войска действовали против германских колоний в Китае и на островах Тихого океана. Жозеф Жоффр в числе других французских военных выступал за военную интервенцию против Советской России. В 1918 году Жоффр избран членом Французской академии.
Жозеф Симон Галлиени (фр. Joseph Simon Gallieni; 1849–1916), французский военачальник; участник колониальных войн; военный комендант и организатор обороны Парижа в сентябре 1914-го; министр обороны (1915–1916); маршал Франции (с 1921). С началом Первой мировой войны был назначен военным губернатором Парижа, то есть был низведён до роли тылового коменданта, ответственного за оборону Парижа, но не располагающего собственными войсками. 30 августа 1914-го правофланговая немецкая армия фон Клюка, двигавшаяся прямо на Париж, достигла Компьена; перед ней находился отступавший британский экспедиционный корпус, дорога на Париж была открыта. 2 сентября правительство покинуло Париж, предоставив Галлиени право на неограниченные военные действия. 3 сентября Галлиени вывесил в городе прокламации, заканчивающиеся словами: «Я получил мандат защитить Париж от захватчиков. Я его выполню до конца». Вечером 3 сентября, получив разведданные о том, что фон Клюк подставляет французам свой правый фланг, Галлиени отдал приказ на выдвижение своих войск на рубеж Марны, однако Жоффр назначил контрнаступление лишь на 7 сентября. Первая битва на Марне фактически началась 5 сентября с безуспешной атаки 6-й армии Монури на превосходящие немецкие силы. 7-го по приказу Галлиени на марнский фронт были переброшены последние парижские резервы (для этого Галлиени реквизировал парижские такси), а 9 сентября немецкие армии начали отступление.
Пролог
ПОСВЯЩЕНИЕ
22 июня 1911 года В тот самый день, когда в Лондоне, в здании Вестминстерского аббатства состоялась коронация короля Георга V, Билли Уильямс из Эйбрауэна в Южном Уэльсе впервые спустился в угольную шахту. Двадцать второго июня 1911 года Билли исполнилось тринадцать. Разбудил его отец. Делал он это не сказать чтобы ласково, зато действенно: хлопал Билли по щеке, быстро, сильно и настойчиво. Мальчик спал крепко, и какое-то время ему удавалось не обращать на это внимания, но отец не отставал. Вначале Билли разозлился, но потом вспомнил, что пора вставать, да он и сам хотел встать, — и тогда он открыл глаза и рывком сел в постели. — Четыре часа, — сказал отец и вышел из комнаты. Его башмаки простучали вниз по деревянной лестнице. В этот день Билли, как и большинство мальчишек в городке, должен был начать свою трудовую жизнь в качестве ученика шахтера. Особого желания работать в шахте у него не было, но не мог же он выставить себя на посмешище. Вон Дэвид Крэмптон в первый день в шахте расплакался, и его до сих пор зовут Дэй-Плакса, хотя ему уже двадцать пять и он лучший игрок городской команды по регби. Минувшая ночь была самой короткой в году, через маленькое оконце уже бил яркий утренний свет. Билли взглянул на лежащего рядом деда — его глаза были открыты. В какую бы рань Билли ни вставал, дед всегда при этом просыпался: старики мало спят, говорил он. Из одежды на Билли были только подштанники. В холод он ложился спать в рубахе, но сейчас стояло жаркое лето, и ночи были теплыми. Он вытащил из-под кровати горшок и снял крышку. Размер его пениса, который он называл перцем, не изменился: все такой же короткий пенек. А Билли-то думал, вдруг прямо в эту ночь тот начнет расти — но не тут-то было. У его лучшего друга, Томми Гриффитса, родившегося с ним в один день, уже менялся голос, над верхней губой рос темный пушок, а перец был как у взрослого. Обидно! Накрыв горшок крышкой, он выглянул в окно. Единственное, что было видно из его комнаты, — гора шлака, угольно-серая куча пустой породы, отходов, поднимаемых из шахты (в основном сланец и песчаник). Так, должно быть, выглядел мир на второй день творения, еще до того, как Господь сказал: «Да произрастит земля зелень». Легкий ветерок поднимал с горы шлака мельчайшую черную пыль. В узкой спаленке вовсе не на что было смотреть — в ней едва помещалась одна кровать, да комод, да старый дедов сундук. На стене висела вышитая надпись:[1]
Одна дверь вела на лестницу, вторая — в большую спальню, куда можно было войти только через эту спаленку. Вторая спальня была больше, там помещались две кровати. Там спали отец и мама, а много лет назад — и сестры Билли. Самая старшая, Этель, уже жила отдельно, остальные три сестры умерли: от кори, коклюша и дифтерита. Был еще старший брат, когда дед еще не жил с ними. Брат, Уэсли, спал с Билли на одной кровати, но его убило в шахте покатившейся назад вагонеткой — таким корытом на колесах, в каких возят уголь. Билли натянул рубаху. Вчера он ходил в ней в школу. Сегодня четверг, а чистую рубаху надевают по воскресеньям. Но зато у него новые штаны, впервые в жизни — длинные, из плотной, не пропускающей воду ткани, которая называется молескин. Он с гордостью натянул этот символ причастности к миру взрослых, ощущая грубую шероховатость настоящей мужской ткани, подпоясался ремнем из толстой кожи, обул ботинки, оставшиеся от Уэсли, и спустился вниз. Большую часть первого этажа занимала гостиная: пятнадцать квадратных футов, со столом посередине, камином и вязаным ковриком на каменном полу. Отец сидел за столом и, надев очки на длинный, острый нос, читал старую «Дейли мейл». Мама заваривала чай. Она поставила чайник, от которого шел пар, и поцеловала Билли в лоб: — Ну, мой маленький мужчина, как ты себя чувствуешь в свой день рождения? Билли не ответил. Слышать «маленький» было обидно, потому что он уже не маленький, а «мужчина» — тоже обидно, потому что он еще не мужчина. Он прошел через гостиную на кухню. Набрал в жестяную миску воды из бочки, вымыл лицо и руки и вылил воду в низкую каменную раковину. На кухне стоял котел, под которым можно было разводить огонь, но воду грели только когда мылись, то есть вечером в субботу. В их дом обещали скоро провести водопровод, а некоторым шахтерам уже провели. Среди счастливчиков была и семья Томми Гриффитса. Когда Билли туда забегал, ему казалось чудом, что вода попадает в дом сама, и для того чтобы налить в чашку холодной воды, не нужно идти с ведром к колонке, а можно просто повернуть кран. Но до домов на Веллингтон-роу, где жили Уильямсы, вода еще не дошла. Он вернулся в гостиную и сел за стол. Мама поставила перед ним большую чашку сладкого чая с молоком. Она отрезала от хлеба домашней выпечки два толстых ломтя и достала из кладовки под лестницей свиной жир. Билли сложил ладони, закрыл глаза и сказал: — Господи, благодарю тебя за эту пищу! Аминь. — Потом глотнул чаю и намазал жиром хлеб. Отец, оторвавшись от газеты, поднял на него голубые глаза. — Посоли хлеб, — сказал он. — В шахте придется попотеть. Отец работал в Федерации шахтеров Южного Уэльса — самом влиятельном профсоюзе в стране, как он говорил при каждом удобном случае. Его прозвали Дэй-Профсоюз. В Уэльсе имя Дэй — сокращенное от Дэвид — встречается очень часто. В школе Билли узнал, что валлийцы любят это имя, потому что святой Давид — покровитель Уэльса, как святой Патрик — покровитель Ирландии. Многочисленных Дэев различали не по фамилии (почти все в городке носили фамилию Джонс, Уильямс, Эванс или Морган), а по прозвищу. И редко человека называли настоящим именем, если можно было звать иначе, смешнее. Полное имя Билли было Уильям Уильямс, и его прозвали Дважды Билли. Прозвище мужа иногда переходило и на жену, так что мама Билли была миссис Дэй-Профсоюз. Когда Билли доедал второй бутерброд, к ним спустился дед. Несмотря на теплую погоду, он надел жилет и сюртук. Вымыв руки, сел напротив Билли. — Напрасно ты так переживаешь, — сказал он. — Когда я в первый раз спустился в шахту, мне было десять лет. А моего отца дед принес в шахту на спине, когда ему было пять, и работали они с шести утра до семи вечера. С октября по март он вообще не видел дневного света. — Я и не переживаю, — сказал Билли. Но это была неправда. Он обмирал от страха. Дед просто хотел его успокоить, и потому больше не стал ничего говорить. Билли любил деда. Мама обращалась с ним как с ребенком, отец был строг и насмешлив, а дед относился с пониманием и говорил как со взрослым. — Вы только послушайте! — сказал отец. Сам он никогда не покупал «Мейл», газетенку правых, но иногда кто-нибудь отдавал ему свою, он приносил ее домой и читал вслух, негодуя по поводу глупости и нечестности правящего класса. — «Леди Диану Мэннерс осуждают за появление в одном и том же наряде на двух балах подряд. На балу в «Савойе» младшая дочь герцога Ратленда победила в номинации «лучшее платье», получив за кринолиновое платье с жестким корсетом и открытыми плечами приз — двести пятьдесят гиней». Ты, мой мальчик, столько заработаешь как минимум лет за пять, — сказал отец, взглянув на него поверх газеты, и продолжил чтение: — «Однако, надев платье на бал, который давал лорд Уинтертон, а потом на другой бал — Ф. И. Смита, — она вызвала неудовольствие ценителей. Так что напрасно говорят, что хорошего много не бывает». Он поднял глаза от газеты. — Не надеть ли тебе другое платье, мать? — спросил он. — Ты ведь не хочешь вызвать неудовольствие ценителей? Мама шутку не поддержала. На ней было старое коричневое шерстяное платье, протертое на локтях и с пятнами под мышками. — Если бы у меня было двести пятьдесят гиней, я бы выглядела получше, чем эта фифа леди Диана, — уязвленно заметила она. — Это точно, — сказал дед. — Кара всегда была хорошенькая, вся в мать. — Маму звали Кара. Дед повернулся к Билли. — Твоя бабушка Мария Ферроне была итальянка. — Билли знал это, но дед любил снова и снова рассказывать семейные истории. — Вот почему у твоей матери такие блестящие черные волосы и чудесные темные глаза. И у твоей сестры тоже. Во всем Кардиффе не было девчонки красивее — и досталась она мне! Он погрустнел. — Да, было время… Отец недовольно нахмурился, усмотрев в этих воспоминаниях намек на «похоть плоти», — но маме похвалы деда были приятны, и поставив перед ним чашку, она улыбнулась. — Да уж, и меня, и моих сестер все считали красотками, — сказала она. — Были бы у нас деньги на шелк и кружево — мы бы показали всем этим герцогам, что такое по-настоящему красивые девчонки. Билли было странно это слышать. Он никогда не раздумывал, красива ли его мать, — хотя, когда она собиралась в субботу вечером в церковь, на собрание прихожан, она действительно выглядела сногсшибательно, особенно в шляпке. Вполне возможно, подумал он, что когда-то она была юной хорошенькой девчонкой, но представить себе это было трудно. — И заметьте, — сказал дед, — бабушкины родичи тоже были не дураки какие-нибудь. Мой шурин, например, сперва уголь рубил, а потом бросил это дело и открыл кафе в Тенби. Вот это жизнь — сиди себе у моря и целыми днями ничего не делай, только вари кофе да деньги считай. Отец начал читать другую заметку: — «В ходе подготовки к коронации Букингемский дворец выпустил сборник инструкций, объем которого составил двести двенадцать страниц». Он поднял голову от газеты. — Билли, расскажи об этом в шахте. Ребята будут рады слышать, что в столь важном деле ничего не пущено на самотек. Билли не особенно интересовался делами королевской семьи. «Мейл» ему нравилась тем, что там печатали приключенческие рассказы про крепких парней, которые в промежутках между школьными занятиями и игрой в регби ловили изворотливых немецких шпионов. Судя по рассказам выходило, что этих шпионов полным-полно в любом городке Британии, — правда, в Эйбрауэне, как понял Билли, их, кажется, не было. Билли встал. — Пойду пройдусь по улице, — объявил он и вышел. «Пройтись по улице» у них в семье означало «пойти в туалет», до которого нужно было пройти пол-улицы в сторону центра. Это было низкое кирпичное строение с крышей из гофрированного железа над глубокой ямой, с двумя отделениями: для мужчин и для женщин. В каждом было по два очка, и люди заходили туда по двое. Неизвестно, почему именно два, но все привыкли. Мужчины молча смотрели прямо перед собой, а женщины — Билли сам слышал — по-приятельски болтали. Вонь стояла невыносимая, даже для тех, кто вынужден бывать там каждый день всю свою жизнь. Билли обычно задерживал дыхание, а выйдя, жадно глотал воздух. Выгребную яму периодически чистил человек по имени Дэй-Грязюк. Когда Билли вернулся, к своей радости, увидел за столом Этель. — С днем рождения, Билли! — воскликнула сестра. — Я просто не могла не забежать, чтобы поцеловать тебя, прежде чем ты отправишься в шахту. Этель было восемнадцать, и в том, что уж она-то красавица, у Билли не было никаких сомнений. Ее волосы цвета красного дерева буйно кудрявились, а темные глаза озорно сверкали. Может, мама когда-то была такой же. На Этель было простое черное платье и белый чепец горничной, и это ей очень шло. Билли обожал сестру. Она была не только хорошенькой, но еще и веселой, умной и смелой — иногда даже отцу перечила. Она объясняла Билли такие вещи, которые он больше ни от кого бы не узнал, — про ежемесячные женские проблемы, которые называются «критические дни», и какое нарушение общественных приличий допустил англиканский викарий, которому пришлось поспешно уехать из города. Пока Этель училась, она всегда была лучшей в классе, а ее сочинение на тему «Мой город или деревня» заняло первое место в конкурсе, который проводила газета «Саус Уэльс Эко», и ее наградили касселовским атласом мира. Она чмокнула Билли в щеку. — Я сказала нашей экономке, миссис Джевонс, что у нас кончается вакса, и вызвалась пойти за ней в город. Этель жила и работала в доме графа Фицгерберта, особняке Ти-Гуин, расположенном в миле от Эйбрауэна. Она вручила Билли что-то завернутое в чистую ткань. — На, я стащила для тебя кусок пирога. — Ух ты! Спасибо, Эт! — сказал Билли. Пироги он любил. — Положить его тебе в тормозок? — спросила мама. — Ага, положи, пожалуйста! Мама вынула из посудного шкафа жестяную коробку и положила в нее пирог. Потом отрезала еще два ломтя хлеба, намазала жиром, посыпала солью и положила туда же. Все шахтеры брали с собой такие жестянки. Если бы они просто заворачивали еду в ткань, мыши съедали бы ее еще до перерыва. — Вот начнешь приносить зарплату, — сказала мама, — я смогу давать тебе вареное мясо. Заработок у Билли поначалу будет небольшой, но все равно семья его почувствует. Интересно, сколько мама выделит ему на карманные расходы и сможет ли он когда-нибудь накопить на велосипед, о котором мечтает больше всего на свете? Этель села за стол. — Как дела в господском доме? — спросил отец. — Тишь да гладь, — ответила она. — Граф с графиней в Лондоне, идут сегодня на коронацию. — Она взглянула на часы, стоящие на камине. — Скоро им уже вставать, в аббатстве надо быть рано. Представляю, в каком она будет настроении, она же не привыкла рано подниматься! Но когда едешь к самому королю, опаздывать никак нельзя… Жена графа, Би, была из России. В девичестве она была княжной и очень высоко себя ставила. — Им ведь надо занять места поближе, чтобы все хорошо видеть, — заметил отец. — Э, нет, там не сядешь, где захочется! — сказала Этель. — Там уже поставили шесть тысяч стульев красного дерева, изготовленных специально к коронации, и на спинке каждого стула золотыми буквами написано, кто должен на нем сидеть. — Надо же, сколько денег впустую! — сказал отец. — А потом что с ними сделают? — Не знаю. Может, каждый заберет свой стул на память. — Скажи им, если будет лишний — пусть нам отдадут, — небрежно сказал отец. — Нас тут всего-то пятеро, а маме уже приходится стоять. Порой отец за насмешкой скрывал гнев. Этель вскочила. — Ой, мам, прости, я не подумала! — Сиди, мне все равно садиться некогда, — сказала мама. Часы пробили пять. — Иди-ка лучше пораньше, Билли, — сказал отец. — Как дело начнешь, так оно и дальше пойдет. Билли неохотно поднялся и взялтормозок. Этель его снова поцеловала, а дед пожал руку. Отец дал два шестидюймовых гвоздя, ржавых и слегка погнутых. — Положи в карман. — Зачем? — спросил Билли. — Увидишь, — с усмешкой ответил отец. Мама дала Билли бутылку с завинчивающейся крышкой — целую кварту холодного сладкого чая с молоком. — Билли, сынок, помни, что Господь всегда с тобой, даже когда ты спускаешься глубоко под землю. — Ладно, мам. Он заметил слезы у нее на глазах и быстро отвернулся, потому что ему тоже хотелось плакать. Снял с крючка шапку. — Ну всем пока, — сказал он, словно отправлялся в школу, и вышел. Лето стояло жаркое и пока что солнечное, но сегодня небо затянули тучи, и было похоже, что пойдет дождь. У дома, прислонившись спиной к стене, его ждал Томми. Они пошли рядом. В школе Билли узнал, что Эйбрауэн был когда-то маленьким рыночным городком, куда съезжались торговать сельские жители с окрестных холмов. С верхнего конца Веллингтон-роу было видно старый торговый центр города, с открытыми загонами скотного рынка, биржей шерсти и англиканской церковью — все по одну сторону реки Оуэн, что ненамного шире ручья. Теперь через город, словно шрам, пролегли рельсы, идущие ко входу в шахту. Склоны долины застроены шахтерскими домами, сотнями домов из серого камня с крышами из темно-серого валлийского сланца. Их длинные ряды змеились, повторяя очертания склонов, пересекаемые короткими улицами, круто спускающимися в долину. — Как ты думаешь, с кем тебя поставят работать? — спросил Томми. Билли пожал плечами. Новых ребят поручали помощникам начальника шахты. — Откуда ж мне знать? — Вот бы меня послали на конюшню! — сказал Томми. Он любил лошадей. При шахте было около пятидесяти пони. Они возили вагонетки, которые нагружали шахтеры. — А ты что хотел бы делать? Билли надеялся, что его, с его хилым телосложением, поставят на какую-нибудь не слишком тяжелую работу, но признаваться в этом было неприятно. — Смазывать колеса вагонеток, — сказал он. — Почему? — Это у меня точно получится. Они прошли мимо школы, в которой учились еще вчера. Это было здание викторианских времен, со стрельчатыми окнами, как у церкви. Ее построило семейство Фицгербертов, о чем директор не уставал напоминать ученикам. Граф до сих пор сам принимал учителей на работу и составлял программу занятий. На стенах висели полотна, изображающие героические победоносные битвы, — величие Британии всегда было в школе главной темой. На уроках Закона Божьего, с которых начинался каждый день, неуклонно придерживались англиканских доктрин, невзирая на то, что почти все семьи не были прихожанами англиканской церкви. Существовал комитет управления школой, в который входил и отец Билли, но комитет обладал лишь совещательным голосом. Отец говорил, что граф относится к школе как к своей собственности. В последний год девочки учились шить и готовить, а Билли и Томми изучали основы горного дела. Билли очень удивился, когда узнал, что земля под его ногами состоит из разных слоев, как огромный слоеный пирог, и угольный пласт — один из таких слоев. Слова «угольный пласт» он слышал всю жизнь, но не задумывался над их смыслом. Еще Билли узнал, что уголь образуется из опавших листьев и прочей растительной всячины, которая накапливается тысячелетиями, а потом это все спрессовывается под весом земли, находящейся сверху. Томми, у которого отец был атеистом, сказал, мол, это доказывает, что в Библии написана неправда. А отец Билли ответил, что все дело в том, как ее толковать. В школе в этот час никого, спортивная площадка пуста. Билли ненадолго порадовался, что школьные годы остались позади, хотя он ничего не имел против того, чтобы снова сесть за парту, а не карабкаться под землю. По мере того как они приближались к шахте, улицы наполнялись шахтерами, — у каждого была с собой жестяная коробка с тормозком и бутылка с чаем. Все были одеты одинаково — в старые костюмы, которые они снимут, когда доберутся до места. Нередко в шахтах бывает холодно, но в Эйбрауэне была жаркая шахта, и шахтеры работали в одних подштанниках и башмаках, или в коротких штанах из сурового полотна, которые называли спортивками. Зато на голове постоянно носили толстую шапку, потому что своды туннелей низкие и легко можно удариться головой. Над домами виднелся подъемный механизм шахты — башня, увенчанная двумя огромными колесами, которые вращались в разные стороны и двигали тросы, поднимая и опуская клеть. Такие же башни чернели над большинством городов в долинах Южного Уэльса, подобно тому, как над крестьянскими селеньями возвышаются шпили церквей. Вокруг надшахтного здания рассыпались, будто случайно оброненные, другие постройки: ламповая, управление, кузница, склады. Меж ними змеились рельсы. На отшибе валялись вышедшие из строя вагонетки, сломанные деревянные подпорки, продуктовые мешки и горы ржавого оборудования. Отец всегда говорил, что если бы на шахтах умели поддерживать порядок, несчастных случаев было бы меньше. Билли и Томми направились в управление. В приемной сидел секретарь Артур Левеллин по прозвищу Клякса, ненамного старше их. Воротник и манжеты его белой рубашки были в черных пятнах. Ребят здесь ждали. Клякса записал имена в журнал и ввел их в кабинет начальника шахты. — Мистер Морган, к вам новенькие — Томми Гриффитс и Билли Уильямс, — сказал он. Малдвин Морган был высок. На нем был черный костюм, а на манжетах его белоснежной сорочки пятен не было. На розовых щеках не наблюдалось даже намека на щетину — должно быть, он брился каждый день. На стене в рамке висел его диплом инженера, а на вешалке, стоящей у двери, — еще одно свидетельство его высокого положения — шляпа-котелок. Начальник шахты был не один. Рядом с ним стояла еще более важная персона: Персиваль Джонс, председатель совета директоров «Кельтских минералов», компании, которая владела угольной шахтой Эйбрауэн — и еще несколькими. Это был приземистый, угрожающего вида человек по прозвищу Наполеон в черном фраке и серых брюках в полоску. Его шляпа, высокий черный цилиндр, красовалась у него на голове. Джонс взглянул на ребят с неприязнью. — Гриффитс? — сказал он. — Помнится, твой отец — революционер и социалист. — Да, мистер Джонс, — ответил Томми. — А еще атеист. — Да, мистер Джонс. Он перевел взгляд на Билли. — А твой отец — профсоюзник Федерации шахтеров Южного Уэльса. — Да, мистер Джонс. — Терпеть не могу социалистов. А атеистам вообще гореть в аду. Но профсоюзники — эти хуже всех! Он сверлил их взглядом, но так как никакого вопроса не задал, Билли ничего ему не ответил. — Скандалисты мне не нужны, — продолжал Джонс. — В долине Ронда сорок три недели шла забастовка — и все из-за таких, как твой отец! Билли знал, что забастовка на шахте Эли в Пенигрейге произошла не из-за «скандалистов», а из-за локаута, устроенного владельцами шахты. Но он понимал, что ему лучше помалкивать. — А вы как, тоже начнете скандалить? — Джонс ткнул в сторону Билли костлявым пальцем, да так, что тот пошатнулся. — Говорил тебе отец бороться за свои права, когда придешь ко мне на работу? Билли попытался вспомнить, что говорил отец. Джонс смотрел на него так враждебно, что ему трудно было сосредоточиться. Сегодня утром отец вообще говорил мало. Но накануне вечером он дал Билли один совет. — С вашего позволения, сэр, он мне сказал: «Не дерзи начальству, это мое дело». Левеллин-Клякса за его спиной хихикнул. Но Персиваль Джонс остался мрачен. — Наглая деревенщина! — сказал он. — А ведь если я тебя не приму, вся долина устроит мне забастовку. Билли это и в голову не приходило. Не потому ведь, что он — важная птица. Конечно нет, но шахтеры могли начать забастовку из принципа: дети их представителей не должны страдать из-за деятельности родителей. Он и пяти минут еще не работал, а профсоюз его уже защищал! — Пусть убираются, — сказал Джонс. Морган кивнул. — Левеллин, проводи, — сказал он Кляксе. — Пусть ими займется Рис Прайс. Билли мысленно застонал. Из помощников начальника шахты Риса Прайса не любили больше всех. К тому же год назад он подбивал клинья к Этель, и она его отшила. На самом деле к ней безуспешно подкатывалась половина холостых парней Эйбрауэна. Но Прайс принял отказ близко к сердцу. Клякса мотнул головой. — Давайте, — сказал он и тоже вышел из кабинета. — Подождите мистера Прайса на улице. Билли и Томми вышли и прислонились к стене возле двери. — Так бы и врезал этому Наполеону по жирному брюху, — сказал Томми. — Буржуйский ублюдок. — Да уж, — сказал Билли, хотя у него самого такого желания не было. Через минуту-другую появился и Рис Прайс. Как все помощники, он ходил в шляпе с невысокой округлой тульей, которую называли билликок[2] — такая шляпа стоила дороже, чем шахтерка, но дешевле, чем котелок. В жилетном кармане он носил записную книжку и карандаш, а в руке держал линейку длиной в ярд. У него была щель между передними зубами, а щеки поросли щетиной. Билли слышал, что он умный, но зловредный. — Доброе утро, мистер Прайс, — сказал Билли. Прайс посмотрел на него подозрительно. — Чего это ты тут стоишь и здороваешься, Дважды Билли? — Мистер Морган велел нам идти с вами в шахту. — Да ну? — У Прайса была привычка искоса глядеть по сторонам, а иногда и назад, словно он боялся неприятностей и не знал, откуда их ждать. — Сейчас разберемся. — Он взглянул вверх, на вращающиеся колеса, словно рассчитывал там найти объяснения. — Нет у меня времени возиться с мальчишками! — и пошел в управление. — Хоть бы с нами послали кого-нибудь другого, — сказал Билли. — Он ненавидит нашу семью — с тех пор, как моя сестра его отшила. — Твоя сестра думает, что она слишком хороша для жителей Эйбрауэна, — сказал Томми, явно повторяя чьи-то слова. — Так и есть, она для них слишком хороша! — отрезал Билли. Из управления вышел Прайс. — Ладно, идите за мной, — сказал он и быстрым шагом двинулся вперед. Ребята пошли за ним в ламповую. Там рабочий выдал Билли сияющую медью предохранительную лампу, и Билли, взглянув, как делали другие, так же прицепил ее к поясу. Про шахтерские лампы им в школе рассказывали. Одной из опасностей угольных шахт был метан, гремучий газ, часто выделявшийся из угольного пласта. Шахтеры называли его «рудничный газ», и все подземные взрывы случались из-за него. Шахты Уэльса были печально известны высоким содержанием газа. Лампы были хитроумно устроены так, чтобы газ от их пламени не загорелся. В присутствии газа пламя меняло форму, становилось длиннее, предупреждая таким образом об опасности, ведь у метана запаха нет. Если лампа гасла, шахтер зажечь ее не мог. Брать под землю спички запрещали, а на лампе был замок, чтобы у шахтеров не возникло соблазна нарушить правило. Погасшую лампу следовало отнести в ламповую, которые обычно располагались у входа в штольню. Иногда приходилось пройти с милю, а то и больше — но это лучше, чем риск подземного взрыва. В школе эти лампы служили примером того, как владельцы рудников заботятся о безопасности рабочих. «Как будто самим владельцам нет никакой выгоды от предотвращения взрыва, — говорил отец Билли, — ведь после взрыва работа стоит, а туннель приходится восстанавливать». Получив лампы, шахтеры выстраивались в очередь к клети. Рядом с очередью была предусмотрительно помещена доска объявлений. Написанные от руки или криво напечатанные, они сообщали о матчах по крикету и соревнованиях по метанию дротиков, потерянном перочинном ножике и репетиции мужского хора Эйбрауэна, лекции по историческому материализму Карла Маркса и бесплатной библиотеке. Но помощнику начальника шахты стоять в очереди не приходилось, и Прайс пошел вперед через толпу. Мальчишки держались за ним. Как во многих шахтах, в Эйбрауэнской было два ствола, по одному вентиляторы гнали воздух вниз, по другому — вверх. Владельцы часто давали стволам шахт диковинные названия. В Эйбрауэне стволы назывались «Пирам» и «Фисба».[3] Сейчас ребята были в «Пираме». По этому стволу поднимался из шахты теплый воздух, и Билли чувствовал на лице его движение. В прошлом году Билли и Томми однажды решили заглянуть в шахту. В пасхальный понедельник, когда никто не работал, они незаметно для сторожа пробрались через пустырь ко входу, перелезли через ограду. Устье шахтного ствола было закрыто не полностью, и они подошли к краю, легли на живот и заглянули вниз. С восторгом и ужасом всматривались они в темноту, и Билли чувствовал, как к горлу подступает тошнота. Тьма казалась бесконечной. Он почувствовал радость, смешанную со страхом — радость оттого, что ему не надо туда лезть, и страх, что когда-нибудь придется. Он бросил в темноту камешек, и они услышали, как камешек простучал по кирпичной кладке стен ствола и деревянной опалубке подъемника. Казалось, прошла вечность, прежде чем они услышали далекий, слабый плеск, когда камешек упал в воду. Теперь, через год, они должны последовать за ним. Билли велел себе не трусить. Он должен вести себя как мужчина, даже если еще и не чувствует себя мужчиной. Нет ничего хуже, чем стать объектом насмешек. Этого он боялся больше смерти. Он посмотрел на решетку, отделявшую их от ствола шахты. За решеткой была пустота, клеть еще только шла наверх. Далеко вверху он видел подъемный механизм, вращавший огромные колеса. Со звуком, напоминающим свист плети, механизм выпускал струи пара. Пахло горячим маслом. С металлическим лязгом за решеткой появилась пустая клеть. Рабочий, отвечающий за посадку на верхней площадке, открыл отодвигающуюся металлическую дверь. Рис Прайс шагнул в клеть, мальчики — следом, а за ними еще тринадцать шахтеров: в клети помещалось шестнадцать человек. Старший рабочий с грохотом захлопнул дверь. И ничего не произошло. Билли почувствовал себя беспомощным. Пол под ногами казался надежным, зато между прутьями решетчатых стен зияли щели, через которые, как ему казалось, ничего не стоило выпасть. Клеть висела на стальном тросе, но и это не было вполне безопасно: все знали, что в 1902 году в Тирпентуисе трос оборвался, и клеть рухнула вниз. Тогда погибло восемь человек. Он кивнул стоящему рядом шахтеру. Это был Гарри Хьюитт, которого все звали Пудинг, парень с толстой, расплывшейся физиономией, всего на три года его старше, но на фут выше. Билли помнил Гарри по школе: тот застрял в третьем классе и сидел с десятилетками, каждый год заваливая экзамен, пока ему не пришло время идти работать. Раздался звонок — сигнал, что стволовой рабочий на нижней площадке закрыл дверь. Их стволовой нажал на рычаг, и зазвонил другой звонок. Паровой двигатель зашипел, и что-то грохнуло. Клеть провалилась в пустоту. Билли знал, что сначала идет свободное падение, а потом включаются тормоза, чтобы клеть остановилась мягко. Но никакие знания на свете не могли подготовить его к этому ощущению — что он неотвратимо проваливается в недра земли. Его ноги оторвались от пола. Он в ужасе закричал: ничего не мог с собой поделать. Вокруг засмеялись. Он понял: все знают, что Билли впервые спускается под землю, и ждут, как он себя поведет. И тогда он заметил, что все держатся за прутья клети, чтобы ноги не отрывались от пола. Но страх от этого не уменьшился. И Билли крепко стиснул зубы. Наконец началось торможение. Падение замедлилось, и Билли почувствовал под ногами пол. Он схватился за прут решетки и попытался унять дрожь. Минуту спустя на смену страху пришла обида, такая сильная, что к глазам подступили слезы. Взглянув на довольную физиономию Пудинга, он крикнул, перекрывая шум: — Хьюитт, закрой рот, придурок! Выражение лица Пудинга изменилось: теперь он был в бешенстве, — а остальные еще громче захохотали. Пусть потом Билли придется каяться перед Богом, что он ругался, зато теперь досада оттого, что он оказался в дураках, стала не такой острой. Он посмотрел на Томми — лицо у того было белое. Клеть остановилась, решетка отъехала в сторону, и мальчишки на ватных ногах вышли в шахту. Было почти ничего не видно. Лампы шахтеров давали меньше света, чем настенные парафиновые светильники дома. В шахте стоял непроглядный мрак, как в безлунную ночь. Может, чтобы добывать уголь, и не нужно хорошо видеть, подумал Билли. Он ступил в лужу и, посмотрев под ноги, заметил в слабом свете ламп мерцавшую повсюду воду и грязь. Во рту был странный привкус: в воздухе висела угольная пыль. Неужели придется этим дышать целый день? Вот почему шахтеры все время кашляют и сплевывают. Внизу клеть ждали, чтобы подняться наверх, четыре человека. Они держали кожаный кофр, и Билли понял, что это пожарные. Каждое утро, до того как шахтеры начинали работу, пожарные проверяли шахту на наличие газа. Если концентрация была слишком велика, работу не начинали, пока вентиляторы не очистят воздух. Совсем рядом Билли увидел стойла и дверь в ярко освещенную комнату со столом — вероятно, кабинет помощников начальника шахты. Рабочие разошлись, направившись в четыре туннеля, расходившихся от нижней приемной площадки. Туннели назывались штреки и вели туда, где добывали уголь. Прайс повел их к сараю и снял замок. Оказалось, это склад инструментов. Он выбрал две лопаты, дал ребятам и снова запер сарай. Они пошли на конюшню. Мужчина в коротких штанах и башмаках выгребал из стойла грязную солому и бросал в вагонетку. По его мускулистой спине ручьями струился пот. — Нужен мальчишка в помощники? — спросил его Прайс. Мужчина обернулся, и Билли узнал Дэя Пони, старейшину их общины «Вифезда». Дэй не подал виду, что узнал Билли. — Тот маленький — нет. — Ладно, бери второго, — сказал Прайс. — Его зовут Томми Гриффитс. Томми просиял. Его мечта сбылась. Пусть ему предстоит лишь убирать навоз из стойл — он будет работать на конюшне. — Пошли, Дважды Билли, — сказал Прайс и направился в один из штреков. Билли взвалил на плечо лопату и пошел за ним. Теперь, когда Томми рядом не было, ему стало еще больше не по себе. Он пожалел, что его не оставили в стойлах выгребать навоз вместе с другом. — Мистер Прайс, а я что буду делать? — спросил он. — А сам не догадываешься? — переспросил Прайс. — Ты думаешь, какого черта я дал тебе эту гребаную лопату? Билли так и не понял, что будет делать, но больше вопросов не задавал. Туннель был круглый, его своды поддерживали гнутые стальные подпорки. Под потолком шла двухдюймовая стальная труба, — должно быть, с водой. Каждую ночь в штреках разбрызгивали воду, чтобы уменьшить концентрацию пыли. Дело было не только в том, что людям опасно ею дышать, — это компанию «Кельтские минералы» вряд ли заботило, — угольная пыль создавала опасность возгорания. Но пылеподавляющая система не справлялась. Отец Билли боролся за то, чтобы трубы были диаметром шесть дюймов, однако Персиваль Джонс не желал их покупать. Пройдя около четверти мили, они свернули во встречный туннель, поднимавшийся вверх. Это был более старый и более узкий ход, с деревянными подпорками вместо стальных колец. Своды местами были такими низкими, что Прайсу приходилось нагибаться. Через каждые тридцать ярдов они проходили вход в забой, где шахтеры рубили уголь. Билли услышал грохот, а Прайс сказал: — В укрытие. — Что? Билли огляделся. Вокруг не было ничего, что можно было бы назвать укрытием. А впереди он увидел пони, везущего сцепленные вагонетки. Пони бежал вниз по склону довольно быстрой рысью — прямо на него. — В укрытие! — заорал Прайс. Билли все еще не понимал, что от него требовалось, но видел, что туннель вряд ли сильно шире вагонеток, и Билли они просто сметут. Тут Прайс словно вошел в стену и исчез. Билли бросил лопату, развернулся и помчался в ту сторону, откуда они шли. Он пытался бежать быстрее пони, но тот нагонял его с удивительной скоростью. И вдруг Билли заметил нишу, вырубленную в стене до самого потолка, и вспомнил, что видел такие ниши примерно через каждые двадцать пять ярдов. Должно быть, это и имел в виду Прайс, говоря об укрытии. Он бросился в нишу, а мимо загрохотали вагонетки. Прайс сделал вид, что злится, но не смог сдержать усмешки. — Придется тебе вести себя поосторожнее, — сказал он. — А то, как брат, долго не протянешь. Большинству шахтеров, понял Билли, нравилось смеяться над неопытностью новичков. Он твердо решил, что когда вырастет, таким не будет. Билли подобрал лопату. Она была цела. — Тебе повезло, — заметил Прайс. — Если бы она сломалась, тебе пришлось бы заплатить за новую. Они пошли дальше и скоро оказались на брошенном участке, где уголь уже был выбран. Здесь под ногами было меньше воды, а землю покрывал толстый слой угольной крошки. Через несколько поворотов Билли вообще перестал ориентироваться. Они вошли в туннель, поперек которого стояла старая грязная вагонетка. — Этот участок надо очистить, — впервые снизошел до объяснения Прайс, и Билли почувствовал, что он лжет. — Твоя задача — собирать всю эту дрянь в вагонетку. Билли огляделся. Вокруг, насколько хватало света лампы, толстым слоем — не меньше фута — лежала угольная крошка, и скорее всего, она тянулась и дальше, намного дальше. Он может махать лопатой неделю без видимого результата. И какой в этом смысл? Уголь здесь выбран. Но спрашивать он не стал. Наверняка это тоже какая-то проверка. — Я скоро вернусь посмотреть, как идет работа, — сказал Прайс и пошел назад. Этого Билли не ожидал. Он полагал, что будет работать вместе со старшими и учиться у них. Он отцепил лампу от пояса и огляделся, размышляя, что с ней делать. Вокруг не было ничего, куда можно было бы ее пристроить. Он поставил лампу на пол, но так толку от нее практически не было. Тут он вспомнил о гвоздях, которые дал ему отец. Так вот для чего они! Он достал из кармана гвоздь. Штыком лопаты забил гвоздь в деревянную подпорку и повесил лампу. Так-то лучше. Вагонетка взрослому мужчине была по грудь, а Билли доходила до плеч, и когда он начал работать, то обнаружил, что половина пыли просыпается с лопаты раньше, чем он успевает перекинуть ее через край. Тогда он научился так поднимать лопату, чтобы этого не происходило. Через несколько минут он был совершенно мокрым от пота и понял, для чего нужен второй гвоздь. Он вбил его в другую подпорку и повесил рубаху и штаны. Вскоре он почувствовал, что на него кто-то смотрит, и заметил неясный силуэт, замерший, словно статуя. — О Господи! — вскрикнул он от неожиданности. Это был Прайс. — Забыл проверить твою лампу, — сказал Прайс. Сняв лампу Билли с гвоздя, повертел ее в руках. — Так себе, — произнес он. — Я оставлю тебе мою, — с этими словами Прайс повесил на гвоздь другую лампу и исчез. Противный он тип, но в конце концов, кажется, заботится о безопасности рабочих. Билли продолжил работу. Очень скоро у него заболели и руки, и ноги. Махать лопатой ему не привыкать, говорил он себе: отец держал на пустыре за домом поросенка, и чистить свинарник раз в неделю было работой Билли. Но это занимало четверть часа. Сможет ли он продержаться весь день? Под угольной крошкой были камни и глина. Через некоторое время он очистил полоску в ширину туннеля, четыре квадратных фута. Дно вагонетки было едва прикрыто, а силы у Билли, казалось, уже на исходе. Он попытался подтолкнуть вагонетку поближе, чтобы не приходилось далеко ходить с лопатой, но колеса приржавели — похоже, вагонеткой давно не пользовались. Часов у Билли не было, и трудно определить, сколько прошло времени. Он стал работать медленнее, сберегая силы. А потом погас свет. Сначала пламя задрожало, и он встревоженно посмотрел на висевшую на гвозде лампу. Но он знал, что от гремучего газа пламя удлиняется, а так как ничего похожего не заметил, то успокоился. И тут огонь погас совсем. Никогда еще он не оказывался в такой тьме. Он не видел ничего, ни более светлых пятен, ни хотя бы разных оттенков черного цвета. Он поднес лопату к самому лицу, но и в дюйме от носа ее не видел. Наверное, именно так бывает, когда ослепнешь. Билли стоял неподвижно. Что делать? Лампу следовало отнести в ламповую, но один он не нашел бы дорогу даже при свете. А в этой тьме можно проплутать много часов. Он понятия не имел, на сколько миль тянется оставленная выработка, и не хотел, чтобы потом пришлось посылать людей на его поиски. Ему просто придется ждать Прайса. Помощник начальника шахты сказал, что скоро вернется. Это могло означать несколько минут, а могло — час или больше. И Билли подозревал, что будет скорее больше. Прайс наверняка это подстроил. Лампа не могла погаснуть от сквозняка — его почти не было. Значит, Прайс нарочно взял лампу Билли, а ему оставил свою, почти пустую. Он почувствовал острую жалость к себе, к глазам подступили слезы. За что ему все это? Но быстро взял себя в руки. Это очередная проверка, как в клети. И он покажет им, что не трус. Надо продолжать работу, решил Билли, даже в темноте. Он пошевелился — впервые с того момента, когда погас свет, — опустил лопату к самой земле и махнул ею вперед, стараясь зачерпнуть угольную крошку. Подняв лопату, он решил, что, судя по весу, ему это удалось. Билли повернулся, сделал два шага и поднял лопату, чтобы высыпать содержимое в вагонетку, но не рассчитал с высотой. Лопата лязгнула по стенке вагонетки и стала легче — видимо, часть груза упала на землю. Ничего, он приноровится. Билли попробовал еще раз, поднял лопату выше. Высыпав крошку, он стал опускать лопату и почувствовал, что деревянная ручка ударилась о бортик вагонетки. Так-то лучше. Чтобы продолжать работу, ему нужно было отходить от вагонетки все дальше, и он то и дело промахивался, пока не начал вслух считать шаги. Он вошел в ритм, и хоть мышцы болели, работать он мог. Скоро его движения стали автоматическими, и теперь можно было думать о чем-то еще, но все, что приходило в голову, не особенно воодушевляло. Интересно, подумал он, насколько далеко идет этот туннель и как давно им перестали пользоваться. Он подумал о толще земли над головой — в полмили — и о том, какой вес держат эти старые деревянные подпорки. Ему вспомнился брат и другие люди, погибшие в этой шахте. Конечно, их души не здесь. Уэсли сейчас с Богом. Остальные тоже, наверное, там. Если только не в другом месте… Он почувствовал страх, и решил, что зря вспоминал умерших. Потом ему захотелось есть. Не пришло ли время обеда? Билли не знал, но сказал себе, что можно и перекусить. Он добрался до места, где повесил одежду, пошарил по земле и нашел свои бутылку и жестянку. Билли сел, прислонившись спиной к стене, и долго пил холодный сладкий чай. Стал есть хлеб с жиром — и тут услышал слабый шум. Он понадеялся, что это скрип сапог Риса Прайса, но лишь обманывал себя. Он знал, что это за звук: крысы. Он не испугался. Крыс было полно и в канавах, идущих вдоль улиц Эйбрауэна. Но в темноте они, казалось, вели себя смелее, и скоро одна пробежала по его голым ногам. Переложив еду в левую руку, Билли поднял лопату и резко ударил. Они даже не испугались, и он снова почувствовал на теле крошечные коготки. На этот раз одна попыталась влезть по его руке. Несомненно, они чуяли еду. Писк стал громче. Интересно, подумал он, сколько их здесь? Он встал и сунул остаток хлеба в рот. Глотнул еще чаю, потом съел пирог. Пирог был восхитительный, с сушеными фруктами и миндалем, но по его ноге полезла крыса, и ему пришлось покончить с пирогом как можно быстрее. Казалось, крысы поняли, что еды больше нет, так как писк стал тише, а скоро и совсем прекратился. После еды у Билли на некоторое время прибавилось сил, и он продолжил работу, но в спине вдруг почувствовал жгучую боль. Он стал двигаться медленнее, часто останавливался передохнуть. Чтобы приободриться, сказал себе, что, может быть, уже прошло больше времени, чем он думает. Может быть, уже полдень. В конце смены кто-нибудь за ним придет. В ламповой отмечали номера, так что если человек не возвращался из шахты, это быстро замечали. Но ведь Прайс забрал лампу Билли, а ему дал другую. Вдруг он решил оставить здесь Билли на ночь? Этот номер у него не пройдет. Отец поставит всех на уши. Начальство побаивалось отца Билли, и Персиваль Джонс это признал. Раньше или позже кто-нибудь обязательно начнет его искать. Но когда он снова захотел есть, ему показалось, что прошло уже много часов. Он снова почувствовал страх, и на этот раз не смог от него избавиться. Темнота лишала его присутствия духа. Ожидание не было бы невыносимым, если бы он хоть что-нибудь видел. В абсолютной тьме ему казалось, что он сходит с ума. Он терял ориентацию в пространстве, и каждый раз, идя от тачки, думал, не врежется ли сейчас в стену туннеля. Раньше он боялся расплакаться. Теперь же думал, как сдержать крик. А потом Билли вспомнил, что сказала мама: «Господь всегда с тобой, даже глубоко под землей». Тогда он подумал, что она говорит это, чтобы он хорошо себя вел. Теперь же понял, что она имела в виду Конечно, Господь с ним. Он же вездесущ. Не имеет значения ни темнота, ни сколько сейчас времени. Он позаботится о Билли. Чтобы напомнить себе об этом, он запел церковный гимн. Собственный голос ему не нравился, он был по-мальчишечьи высок, но здесь его никто не слышал, и он запел во всю силу. Когда дошел до последних слов и почувствовал, что страх возвращается, он представил себе, что по другую сторону вагонетки стоит, глядя на него с печалью и жалостью, Иисус. Билли запел другой гимн. Он набирал угольную крошку и шел в ритме музыки — под многие гимны было удобно шагать. То и дело возвращался страх, что его могут забыть, смена закончится, а он останется здесь, внизу, один, — но тогда он вспоминал о фигуре в белом облачении, стоящей рядом с ним в темноте. Он знал множество гимнов. Едва он достаточно подрос, чтобы сидеть тихо, он стал по воскресеньям ходить в «Вифезду». Сборник гимнов стоил дорого, да и не все прихожане умели читать, так что гимны учили наизусть. Спев двенадцать гимнов, он решил, что прошел час. Наверняка уже должен быть конец смены. Он спел еще двенадцать. Потом было уже трудно не сбиваться со счета. Любимые гимны он спел по второму разу. Движения его становились все медленнее. Когда он во весь голос пел «Из могилы Он восстал», вдали показался свет. Билли двигался уже настолько механически, что не остановился, а зачерпнул новую лопату угольной крошки и понес к вагонетке, продолжая петь, пока свет приближался. Допев гимн, он оперся о лопату. Рис Прайс стоял и смотрел на него. На поясе у него висела лампа, а на лице застыло непонятное выражение. Билли не позволил себе расслабиться. Он не собирался показывать Прайсу свою радость. Он надел рубаху и брюки, снял с гвоздя погасшую лампу и повесил на пояс. — Что случилось с твоей лампой? — спросил Прайс. — Вы сами знаете, что, — ответил Билли, и его голос показался ему странно взрослым. Прайс повернулся и пошел по туннелю обратно. Билли задержался. Он посмотрел в другую сторону. На миг ему показалось, что за вагонеткой он увидел бородатую фигуру в светлом облачении, но видение исчезло, как мимолетная мысль. — Спасибо Тебе! — сказал Билли пустому туннелю. Он пошел за Прайсом и почувствовал страшную боль в ногах, ему даже показалось, что он может упасть, но это уже не имело значения. Он снова видел, а смена закончилась. Скоро он будет дома и сможет лечь. Они дошли до нижней площадки и вошли в клеть с толпой чернолицых шахтеров. Томми Гриффитса среди них не было, но был Хьюитт-Пудинг. Пока они ждали сигнала сверху, все посматривали на Билли — он заметил — с хитрыми усмешками. — Ну что, Дважды Билли, — сказал Хьюитт, — как прошел первый день? — Спасибо, хорошо, — ответил Билли. У Хьюитта было злорадное выражение лица: наверняка он не забыл, что Билли обозвал его придурком. — Ничего не случилось? — спросил он. Билли заколебался. Было ясно, что они что-то знают. Он решил, что надо, чтобы они поняли, что он не поддался страху. — У меня лампа погасла, — сказал он и чуть не расплакался. Взглянув на Прайса, он решил, что если начнет его обвинять, это будет выглядеть не по-мужски. — Тяжеловато было весь день грузить угольную крошку в темноте, — заключил он. Лучше сделать вид, что это испытание — так, ничего особенного, чем признать, что испугался. В разговор вступил старик, Джон Джонс, которого прозвали Лавка, потому что его жена устроила в своей гостиной лавку товаров первой необходимости. — Весь день? — переспросил он. — Да, — сказал Билли. Джон Джонс посмотрел на Прайса и сказал: — Ах ты сукин сын! Положено же час! Значит, его догадка верна. Все знали, что с ним случилось, и, похоже, новичков в шахте так и встречали. Но Прайс устроил ему испытание потяжелее, чем другим. Хьюитт-Пудинг расплылся в улыбке. — И как, крошка Билли, тебе не было страшно — одному, в темноте? Билли заколебался. Все смотрели на него и ждали, что он ответит. Они уже не улыбались, казалось, им было немного стыдно. И он решил сказать правду. — Да, страшно было, но я был не один. — Не один? — озадаченно переспросил Хьюитт. — Конечно нет, — сказал Билли. — Я был с Богом. Хьюитт громко расхохотался, но, кроме него, никто не засмеялся. Гогот Хьюитта гулко прозвучал в общем молчании и резко оборвался. Несколько секунд стояла тишина. Потом раздался лязг металла, клеть дернулась и пошла вверх. Гарри отвернулся. А Билли после этого случая прозвали Билли-с-Богом.
Часть I. Небо темнеет
Глава 1
Январь 1914 года Граф Фицгерберт, двадцати восьми лет, для родных и друзей просто Фиц, в списке самых богатых людей Великобритании занимал девятое место. Сам он ничего не предпринял, а лишь унаследовал тысячи акров земли в Уэльсе и Йоркшире. Доход от ферм был небольшой, но под ними пролегали угольные залежи, и, получив право на разработку месторождений, дед Фица сказочно разбогател. Несомненно, сам Господь предначертал Фицгербертам править себе подобными и вести соответствующий образ жизни. Но Фиц чувствовал, что маловато сделал, чтобы оправдать доверие Господа. Вот его отец, предыдущий граф — другое дело. Он был офицером флота, в 1882 году, после бомбардировки Александрии, его произвели в адмиралы, потом он был послом Великобритании в Санкт-Петербурге и наконец — министром в правительстве лорда Солсбери. В 1906-м партия консерваторов проиграла на всеобщих выборах, и через несколько недель отец Фица скончался, — Фиц был уверен, что кончину отца ускорило вхождение в состав правительства его величества безответственных либералов вроде Дэвида Ллойд Джорджа и Уинстона Черчилля. Фиц занял свое кресло наследственного пэра в Палате лордов, верхней палате парламента Великобритании, будучи приверженцем партии консерваторов. Он хорошо говорил по-французски, мог объясниться и по-русски и мечтал когда-нибудь представлять свою страну в качестве министра иностранных дел. Однако на выборах продолжали побеждать либералы, и у Фица пока не было возможности стать министром. Его военная карьера также была ничем не примечательна. Он учился в Королевской военной академии в Сандхерсте, три года провел в полку «Валлийские стрелки», был произведен в капитаны. Женившись, оставил службу в действующих войсках, но получил звание почетного полковника территориальных формирований Южного Уэльса. Жаль, что почетных полковников не награждают. Впрочем, ему все же было чем гордиться, думал он, глядя, как поезд на всех парах несется по долинам Южного Уэльса. Через две недели его загородный дом удостоит посещения король. В дни флотской юности Георг V сдружился с отцом Фица, а недавно король выразил желание узнать, какие настроения и мысли витают в молодежных кругах, и Фиц вызвался устроить для его величества неофициальный прием, куда будут приглашены несколько представителей молодежи. И теперь Фиц и его жена Би ехали в свой загородный дом, чтобы все подготовить. Фиц уважал традиции. Человечество не знало более удобного порядка, чем сословное деление на монархов, дворянство, купечество и крестьянство. Но сейчас, глядя в окно Учащегося поезда, он видел угрозу британскому образу жизни, какой не было сотни лет. Некогда зеленые склоны холмов теперь террасами покрывали ряды шахтерских домов, словно черно-серые пятна плесени на кусте рододендрона. В этих убогих лачугах звучали такие слова, как «республика», «атеизм», «бунт». Всего век назад — или около того — французских дворян везли на телегах к гильотине, а теперь кое-кто из этих мускулистых чернолицых шахтеров, дай им только волю, устроил бы то же самое и здесь. Фиц говорил себе, что с радостью отказался бы от всех угольных доходов, если бы Британия могла вернуться к более простой жизни. Династия надежно защищала страну от мятежа. Однако предстоящий визит вызывал у Фица не только гордость, но и страх. Слишком уж много возможностей для случайного промаха. А когда дело касается королевской семьи, любую случайность можно принять за беспечность, а следовательно, неуважение. После приема долго будут обсуждаться подробности, слуги гостей обо всем расскажут другим слугам, а те — своим господам, так что если королю подадут жесткую подушку, плохо приготовленный картофель или шампанское не той марки, об этом узнают все до единой хозяйки в Лондоне. В Эйбрауэне на станции Фица ждал его «Роллс-Ройс» «Сильвер Гост», на котором они с Би и приехали в загородный особняк Ти-Гуин, располагавшийся в миле от Эйбрауэна. Как часто бывает в Уэльсе, моросил легкий, но непрекращающийся дождик. Название «Ти-Гуин» в переводе с валлийского означало «белый дом», но теперь оно приобрело ироничный оттенок. Как и все остальное в этом уголке земного шара, здание было покрыто слоем угольной пыли, и когда-то белые камни были теперь темно-серого цвета и оставляли следы на юбках дам, неосторожно коснувшихся стены. Тем не менее это было величественное здание, и когда машина Фица въезжала на подъездную аллею, его переполняла гордость. Ти-Гуин был самым большим частным домом в Уэльсе, в нем было двести комнат. Однажды, когда он был мальчишкой, они с сестрой Мод посчитали окна — их было 523. Здание, выстроенное дедом Фицгерберта, радовало глаз гармоничностью пропорций. На первом этаже окна были высокими и пропускали много света в огромные гостиные. На втором этаже располагались десятки гостевых апартаментов, а на третьем — бесчисленное множество комнат для слуг с длинными рядами слуховых окон в крутых скатах крыши. Особую радость Фицу доставляли пятьдесят акров садов. Он занимался ими сам — принимал решения о посадке, обрезке и пересадке в горшки. — Такой дом достоин визита короля, — сказал он, когда машина остановилась у главной галереи. Би ничего не ответила. В дороге у нее всегда портилось настроение. Когда Фиц вышел из машины, его радостно приветствовал Гелерт, пес пиренейской породы, — существо размером с медведя. Он облизал хозяину руку и принялся носиться по двору. В гардеробной Фиц снял дорожную одежду и надел костюм из мягкого коричневого твида. Потом через внутреннюю дверь вошел в комнату Би. Русская служанка Нина снимала с Би причудливую шляпку, специально выбранную для этой поездки. Фиц мельком увидел в зеркале на туалетном столике лицо Би, и его сердце затрепетало. Он словно вновь вернулся на четыре года назад, в ту бальную залу в Санкт-Петербурге, где впервые увидел невозможно прелестное лицо в обрамлении непокорных светлых кудрей, которые никак не удавалось уложить идеально. Тогда у нее было такое же гневное лицо, но увидев, он почувствовал, что его неодолимо к ней влечет. В одно мгновение он понял, что именно она — единственная из женщин, на ком он хочет жениться. Нина была не особенно молода и проворна, к тому же Би умела заставить слуг понервничать. Фиц вошел в тот момент, когда Нина, снимая шляпку, булавкой уколола Би. Та вскрикнула. Нина побледнела. — Ох, простите меня, ваша светлость! — воскликнула она по-русски. Би схватила со стола шляпную булавку. — Ну-ка, попробуй сама! — взвизгнула она и вонзила булавку в руку служанки. Нина зарыдала и выбежала из комнаты. — Позволь, я тебе помогу, — успокаивающе сказал Фиц. Но она не желала, чтобы ее успокаивали. — Я и сама справлюсь! Фиц подошел к окну. В саду работали около дюжины садовников, подрезая кусты, подстригая траву на лужайках, подравнивая граблями дорожки. Некоторые кусты цвели: розовая калина, желтый зимний жасмин, виргинский гамамелис и душистая зимняя жимолость. За садами поднимался пологий зеленый склон холма. С Би нужно быть терпеливым, напомнил он себе, нужно не забывать, что она иностранка, одна в чужой стране, оторванная от семьи и всего, что ей знакомо. В первые месяцы брака это было легко, когда его еще пьянил ее взгляд, ее запах, прикосновение к ее нежной коже. Теперь ему приходилось прилагать усилия. — Может, тебе отдохнуть? — мягко сказал он. — Я сам поговорю с Пилом и миссис Джевонс и проверю их план приема. — Пил был дворецким, а миссис Джевонс — экономкой. Отдавать распоряжения слугам было обязанностью Би, но Фиц так волновался перед визитом короля, что рад был поводу заняться всем самостоятельно. — А когда отдохнешь, я введу тебя в курс дел. Он вынул портсигар. — Не кури здесь, — сказала она. Он воспринял это как согласие и двинулся к двери. Перед тем как выйти, остановился: — Послушай, не веди себя так при их величествах, ладно? Я имею в виду, не надо бить слуг. — Я ее не била, а просто уколола, чтобы проучить. У русских это в порядке вещей. Как-то раз, еще в Санкт-Петербурге, в посольстве Великобритании отец Фица пожаловался на ленивых, слуг, и русские друзья попеняли ему, что он мало их бьет. — Монарху было бы неприятно оказаться свидетелем подобной сцены, — сказал Фиц. — Я уже говорил, в Англии это не принято. — Когда я была маленькой, — ответила Би, — меня заставили смотреть, как вешали трех крестьян. Мама была против, но дед настоял. Он сказал: «Ты должна научиться наказывать слуг. Если не дашь затрещину или не выпорешь слугу за провинность — лень или небрежность, — он натворит больших бед и кончит жизнь на виселице». Дед говорил, что снисходительность к низшим сословиям в конечном итоге оборачивается жестокостью. Фиц начал терятьтерпение. Би все время вспоминала детство, когда ее семья обладала несметными богатствами и могла делать что угодно, когда их окружали толпы послушных слуг и тысячи довольных жизнью крестьян. Если бы ее жестокий, властный дед был жив, такая жизнь могла бы продолжаться. Но после смерти деда отец-пьяница и слабый, безответственный брат, что продавал древесину, а лес не сажал, — промотали семейное состояние. — Времена изменились, — сказал Фиц. — И я прошу тебя — нет, я приказываю — не ставить меня перед королем в неловкое положение. Надеюсь, я ясно выразился. Он вышел и закрыл за собой дверь. Фиц шел по широкому коридору, чувствуя раздражение и легкую грусть. Когда они только поженились, после таких размолвок у него оставалось чувство недоумения и вины. Теперь он привык. Неужели так всегда бывает в браке? — недоумевал он. Высокий лакей, полировавший дверную ручку, выпрямился и прислонился спиной к стене, опустив глаза, как в Ти-Гуине должны были делать все слуги, когда мимо проходит граф. В некоторых домах прислуга должна была в этот момент стоять лицом к стене, но Фиц считал это пережитком феодализма. Фиц узнал слугу — тот участвовал в матче по крикету между прислугой Ти-Гуина и шахтерами Эйбрауэна, отличный леворукий бэттер. — Моррисон, — сказал Фиц, вспомнив его имя, — скажите Пилу и миссис Джевонс, чтобы они пришли в библиотеку. — Сию минуту, милорд. Фиц сошел вниз по главной лестнице. Он женился на Би, очарованный ею, но были у него и практические соображения. Он мечтал основать великую англо-русскую династию, которая бы правила обширными владениями как династия Габсбургов веками правила землями в Европе. Но для этого нужен наследник. А в таком настроении Би вряд ли будет ему рада сегодня вечером. Он мог бы настоять, но ни к чему хорошему это никогда не приводило. С последнего раза прошло недели две. Ему не хотелось бы, чтобы его жена вульгарно стремилась к этому, но с другой стороны, две недели — довольно долгий срок. Его сестра Мод в двадцать три года была еще не замужем. Кроме того, ее ребенок, независимо от пола, наверняка будет воспитан яростным социалистом и спустит деньги семьи на революционные листовки. Фиц был женат три года — и уже начинал беспокоиться. Би забеременела только раз, в прошлом году, но на четвертом месяце потеряла ребенка. Это случилось после ссоры. Фиц отменил запланированную поездку в Петербург, и Би ужасно разволновалась, кричала, что хочет домой. Фиц стоял на своем: в конце концов, не годится, чтобы последнее слово оставалось за женой, — но когда случилось несчастье, он почувствовал, что сам во всем виноват. Только бы она снова забеременела, тогда уж он проследит, чтобы ее ничто не расстраивало. Отогнав тревожные мысли, он вошел в библиотеку, сел за обтянутый кожей стол и стал составлять список. Вскоре вошли дворецкий Пил и молодая служанка. Пил — младший сын фермера, и у него здоровый вид сельского жителя: лицо покрыто веснушками, а волосы едва тронула седина, — но всю свою жизнь он проработал в Ти-Гуине. — Миссис Джевонс слегши, милорд, — сказал Пил и скорбно добавил: — Колики у ней. В желудке. — Избавьте меня от подробностей, — сказал Фиц. Он уже давно не пытался учить слуг правильно говорить. Взглянул на служанку, миловидную девушку лет двадцати — ее лицо казалось смутно знакомым. — А это кто? — спросил он. — Этель Уильямс, милорд, — сама представилась девушка, — я помощница миссис Джевонс. — У нее была мелодичная речь жителей долин Южного Уэльса. — Мне кажется, Уильямс, вы слишком молоды, чтобы выполнять обязанности экономки. — С позволения вашей светлости, миссис Джевонс сказала, что вы наверняка привезете домоправительницу из Лондона, но она надеется, что пока вас удовлетворит и моя работа. Ему показалось, или глаза ее как-то особенно блеснули, когда она произнесла последнюю фразу? Хоть она говорила с должным почтением, но вид у нее был дерзкий. — Прекрасно, — ответил Фиц. В одной руке у Уильямс была толстая тетрадь, в другой — два карандаша. — Я заходила к миссис Джевонс, и она чувствовала себя достаточно сносно, чтобы просмотреть со мной все записи. — А зачем вам второй карандаш? — На случай, если первый сломается, — сказала она с улыбкой. Слугам не положено улыбаться графу, но Фиц не мог не улыбнуться в ответ. — Ну что же, — сказал он, — рассказывайте, что у вас там, в тетрадке. — Три вопроса, — сказала она. — Гости, слуги и провизия. — Хорошо. — Как нам стало известно из письма вашей светлости, ожидается двадцать гостей. Большинство прибудет в сопровождении одного или двух личных слуг; будем считать в среднем двух, то есть нужны еще помещения для сорока слуг. Все приезжают в субботу и уезжают в понедельник. — Правильно. Фица охватило странное чувство, в котором смешались радость и страх. Очень похоже он чувствовал себя перед произнесением своей первой речи в Палате лордов: он ждал этого момента и в то же время волновался, сумеет ли выступить хорошо. Уильямс продолжала: — Разумеется, их величества займут Египетские покои. Фиц кивнул. Это были самые большие апартаменты, где в оформлении стен использованы мотивы из египетских храмов. — Миссис Джевонс сказала, какие, по ее мнению, комнаты можно подготовить для гостей, и я все записала. — Покажите, — сказал Фиц. Она обошла стол и положила перед ним тетрадь. Слуги, работающие в доме, должны были мыться раз в неделю, и он не почувствовал обычного для простолюдинов неприятного запаха. На самом деле от ее тела шел теплый запах цветов. Может, она ворует хорошее мыло у Би? Он прочел список. — Прекрасно, — сказал он. — Но, возможно, графиня захочет заново решить, кого где можно разместить. Ее мнение может перемениться. Уильямс перевернула страницу: — Вот список необходимой временной прислуги: шесть девушек на кухню, чистить овощи и мыть посуду; двое мужчин с чистыми руками прислуживать во время еды; еще три горничные и трое мальчишек — чистить обувь и зажигать свечи. — У вас есть предложения, где их взять? — Да, конечно, милорд, я составила список местных, которые работали здесь раньше, а если будет недостаточно, мы попросим их посоветовать еще кого-то. — Только смотрите, чтобы среди них не было социалистов, — озабоченно сказал Фиц. — Они могут начать доказывать королю, что капитализм — это зло. С валлийцами никогда не знаешь, чего ждать. — Конечно, милорд. — А как с провизией? Она перевернула следующую страницу. — Вот список продуктов, составленный по опыту прошлых приемов. Фиц взглянул: сто буханок хлеба, двадцать дюжин яиц, десять галлонов сливок, сто фунтов грудинки, пятьдесят стоунов картофеля… Ему стало скучно. — Не подождать ли с этим? Пусть меню утверждает графиня. — Только все это придется заказывать в Кардиффе, — ответила Уильямс. — Лавки в Эйбрауэне не справятся с такими большими заказами. И даже в Кардифф придется сообщить заранее, чтобы в нужный день у них всего хватило. Хорошо, что этим занимается она, подумал Фиц. Она умеет строить планы — редкое качество. — Вот бы мне в полк кого-то вроде вас, — сказал он. — Я не могу носить хаки, мне не идет, — задорно ответила она. Дворецкий посмотрел на нее с возмущением. — Ну-ну, Уильямс, не наглейте! — Прошу прощения, мистер Пил. Фиц сообразил, что сам виноват, — заговорил в шутливом тоне. Впрочем, его не рассердил ее ответ. Вообще говоря, она ему нравилась. Пил сказал: — Тут кое-какие соображения от поварихи насчет меню, милорд. — Он передал Фицу немного запачканный листок, исписанный старательным детским почерком. — Правда, для весенней ягнятины еще рановато, но в Кардиффе можно заказать сколько угодно свежей рыбы. — Получится как на ноябрьском приеме, когда мы приезжали охотиться, — сказал Фиц. — С другой стороны, в этот раз лучше не пробовать ничего нового, а повторить старые, проверенные блюда. — Ваша правда, милорд. — Теперь о винах. — Он встал. — Идемте вниз. Пил, казалось, удивился. Граф не часто спускался в подвал. У Фица в глубине души зародилось побуждение, осознать которое он не желал. Поколебавшись, он сказал: — Уильямс, идите с нами, будете записывать. Дворецкий распахнул дверь, Фиц вышел из библиотеки и спустился по задней лестнице. Кухня и рабочие помещения слуг были в полуподвале, и правила поведения здесь были другие: когда они проходили, служанки, приветствуя своего господина, делали реверанс, а мальчишки-коридорные прикладывали руку ко лбу. Под помещениями слуг находился подвал. Пил открыл дверь и произнес: — Если позволите, я пойду первым. Фиц кивнул. Пил чиркнул спичкой и зажег свечи в настенном светильнике, потом спустился вниз по лестнице и зажег свечи в другом светильнике. У Фица был скромный подвал, около двенадцати тысяч бутылок, большую часть закладывали еще отец и дед. Предпочтение отдавали шампанскому, портвейну и рейнвейну, в меньших количествах присутствовали красное бордоское и белое бургундское. Фиц не был ценителем вин, но любил этот подвал, потому что он напоминал об отце. «Винному подвалу нужен порядок, предусмотрительность и хороший вкус, — любил говорить отец. — Именно благодаря этим качествам Британия и обрела величие». Конечно, Фиц желал подать королю самое лучшее, но сначала требовалось на чем-то остановить выбор. Шампанское марки «Перье-Жуэ», самое дорогое, но какого года? Старое шампанское, двадцати или тридцати лет выдержки, менее игристое и более ароматное, зато в молодом шампанском есть изысканная жизнерадостность. Он взял наугад бутылку со стеллажа. Она была вся в пыли и паутине. Он вынул из нагрудного кармана белый льняной платок и протер этикетку, но в тусклом свете не видел дату. Показал бутылку Пилу, тот надел очки. — Тысяча восемьсот пятьдесят седьмой, — сказал дворецкий. — Надо же! А ведь я его помню! — сказал Фиц. — Это было первое вино, которое я попробовал, — и, наверное, самое лучшее. Он заметил, что служанка тоже, стоя совсем рядом с ним, смотрела на бутылку, которая была на много лет старше нее. В смятении он почувствовал, что от ее близости у него перехватило дыхание. — Боюсь, что для пятьдесят седьмого года лучшие времена, скорее всего, уже прошли, — сказал Пил. — Не позволите ли предложить вашему вниманию тысяча восемьсот девяносто второй? Фиц посмотрел на другую бутылку, поколебался — и принял решение. — При этом освещении мне труднее читать, — сказал он. — Пил, принесите лупу! Пил поднялся по каменным ступеням. Фиц взглянул на Уильямс. Он чувствовал, что сделает сейчас какую-нибудь глупость, но остановиться не мог. — Вы очень хорошенькая, — сказал он. — Благодарю вас, милорд. Из-под чепца служанки выбивались темные кудри. Он коснулся их рукой. Он знал, что пожалеет об этом. — Вы когда-нибудь слышали о droit de seigneur?[4] — Его голос стал хрипловатым. — Я валлийка, а не француженка, — ответила она, дерзко подняв подбородок, что, он успел заметить, было для нее привычным движением. Его рука двинулась от волос к шее, а взгляд встретился с ее взглядом. Она смотрела смело и уверенно. Но что это значило — хотела ли она, чтобы он шел дальше? Или готовилась устроить сцену? Он услышал на подвальной лестнице тяжелые шаги. Это возвращался Пил. Фиц отодвинулся от служанки. К его удивлению, она хихикнула. — У вас виноватый вид, — сказала она, — словно у школьника. В тусклом свете свечей появился Пил. Он нес серебряный поднос, на котором лежало увеличительное стекло с ручкой из слоновой кости. Стараясь дышать спокойно, Фиц взял лупу и вернулся к осмотру бутылок. Он старался не смотреть на Уильямс, чтобы не встретиться с ней взглядом. Господи, подумал он, какая необыкновенная девушка.II[5]
Этель Уильямс чувствовала необычайный прилив сил. Ее ничто не раздражало, она решала любую проблему, находила выход из любого затруднения. Глядя на себя в зеркало, она видела горящие щеки и сияющие глаза. В воскресенье после церкви отец заметил со своей обычной усмешкой: — Какая ты веселая! На деньги разжилась? Она не ходила, а летала по бесконечным коридорам Ти-Гуина. Каждый день она исписывала все новые тетрадные страницы: списки покупок, графики работы прислуги, расписания, когда убирать со стола, когда вновь накрывать, — и подсчеты: сколько наволочек, ваз, салфеток, свечей, ложек… Она получила возможность, о которой можно было только мечтать. Несмотря на молодость, она выполняла обязанности экономки, и это в канун визита короля! Миссис Джевонс по-прежнему недомогала, и вся ответственность за подготовку Ти-Гуина к приезду короля и королевы лежала на Этель. Она всегда знала, что сможет отличиться, если получит такую возможность. Правда, при жесткой иерархии среди прислуги было трудно доказать, что ты лучше, чем другие. Но раз возможность появилась, Этель была намерена ею воспользоваться. Может, после приема захворавшей миссис Джевонс дадут менее обременительную работу, а Этель сделают экономкой — тогда ее жалованье увеличится вдвое и в помещениях для слуг у нее будет собственная спальня. Но до этого было далеко. Графа устраивала ее работа, и он не стал вызывать домоправительницу из Лондона, что Этель восприняла как очень высокую оценку. И все-таки мало ли что может случиться, со страхом думала Этель, вполне могла произойти какая-нибудь промашка, ошибка, которая бы все испортила: грязная тарелка, переполненное помойное ведро, дохлая мышь в ванне… И тогда — прощай, место экономки. В субботу, в тот день, когда должны были приехать король с королевой, Этель обошла с утра гостевые комнаты, проверяя, везде ли горит огонь в камине и хорошо ли взбиты подушки. В каждой комнате было как минимум по одному букету, — цветы принесли на рассвете из оранжереи. На столах — писчая бумага с адресом Ти-Гуин, а также полотенца, мыло и вода для мытья. Старому графу водопровод не нравился, а Фиц успел провести воду не во все комнаты. И туалетов со сливом воды в доме с сотней спален было всего три, так что большинству гостей придется пользоваться ночными вазами. Для устранения запаха здесь разложили саше со смесью сухих цветочных лепестков, приготовленной миссис Джевонс по собственному рецепту. Августейшую чету ожидали к чаю. Граф должен был встретить их на станции. Разумеется, там соберется толпа, чтобы хоть одним глазком взглянуть на их величества, но король с королевой именно теперь не были расположены выходить к народу. Фиц привезет их в своем «Роллс-Ройсе» — большом закрытом автомобиле. Королевский камердинер, сэр Алан Тайт и свита с багажом прибудут следом в конных повозках. К Ти-Гуину уже присоединился батальон валлийских стрелков, чтобы выстроиться по обеим сторонам подъездной аллеи в почетном карауле. Августейшая чета собиралась выйти к подданным утром в понедельник — проследовать через близлежащие деревни в открытой коляске с остановкой у ратуши Эйбрауэна и перед отъездом встретиться с мэром и советниками. Другие гости начали съезжаться уже с полудня. Пил стоял в холле и отдавал распоряжения горничным и разносившим багаж лакеям, кого куда сопровождать. Первыми приехали дядя и тетя Фица, герцог и герцогиня Суссекские. Герцог был кузеном короля, и его пригласили, чтобы монарх чувствовал себя более непринужденно. Герцогиня, тетя Фица, как и большинство его родственников, очень интересовалась политикой. Ее салон в Лондоне часто посещали члены правительства. Герцогиня предупредила Этель, что король Георг V терпеть не может, когда часы в разных комнатах показывают разное время. Этель ахнула: в Ти-Гуине часов было более сотни. Она попросила у миссис Джевонс ее карманные часы и начала обход дома, подводя по ним остальные. В малом обеденном зале она увидела графа. Он стоял у окна с выражением глубокого отчаяния на лице. Этель задержалась на миг, рассматривая его. Никогда она не видела мужчины красивее. Его бледное лицо, освещенное неярким зимним светом, было словно вырезано из белого мрамора. У него был квадратный подбородок, высокие скулы и прямой нос. Волосы у него были темные, а глаза — зеленые, необычное сочетание. Он не носил ни бороды, ни усов, ни даже бакенбард. Если у человека такое лицо, подумала Этель, зачем закрывать его волосами? Он ее заметил. — Мне только что сообщили, что король любит, чтобы у него в комнате стояла ваза с апельсинами! — сказал он. — А во всем этом чертовом доме, как назло, ни одного апельсина! Этель нахмурилась. В Эйбрауэне зеленщики не заказывают апельсины вне сезона, их покупатели не могут себе позволить подобную роскошь. Как и в любом другом городке в долинах Южного Уэльса. — Я могла бы поговорить с зеленщиками в Кардиффе, если бы мне позволили позвонить, — сказала она. — В это время года у них могут быть апельсины из Южной Африки. — Но как их сюда доставить? — Я попрошу передать их с поездом. — Она взглянула на часы, которые только что подвела. — Если повезет, они прибудут в то же время, что и король. — Хорошо. Давайте так и сделаем. — Он посмотрел ей прямо в лицо. — Вы удивительная. Пожалуй, я никогда еще не встречал девушки, похожей на вас. За последние две недели он говорил с ней уже несколько раз — чересчур доверительно, и в то же время напряженно, и Этель чувствовала себя странно — ей было неловко, но и радостно, словно должно случиться что-то опасное и восхитительное, как в сказке, когда принц входит в заколдованный замок. Чары развеялись от звука колес на подъездной аллее и прозвучавшего затем знакомого голоса. — Пил! Как я рада вас видеть! Фиц выглянул в окно и состроил забавную гримасу. — Только не это! — воскликнул он. — Сестра приехала! — Добро пожаловать домой, леди Мод, — раздался голос Пила. — Правда, мы вас не ждали. — Граф забыл меня пригласить! Граф любил свою сестру, но считал, что с ней трудно иметь дело. Ее политические взгляды были до невозможности либеральны: она была воинствующей суфражисткой, активно боролась за избирательное право для женщин. Этель восхищалась Мод. Как бы ей самой хотелось быть такой же независимой! Фиц широкими шагами вышел из комнаты, и Этель пошла за ним в холл — величественную залу в готическом стиле, которому отдают предпочтение викторианцы, каким был Фица: стены, облицованные темным деревом, обои с крупным рисунком, резные дубовые стулья, напоминающие средневековые троны. Вошла Мод. — Фиц, дорогой, как ты? — сказала она. Мод была такой же высокой, как ее брат, и они были похожи, но семейные черты, придававшие Фицу сходство с античным богом, в женском лице были не столь хороши, и Мод можно было назвать скорее эффектной, чем очаровательной. В противоположность расхожему представлению, что феминистки не умеют одеваться, она была одета по моде: в узкое длинной юбке, из-под которой выглядывали сапожки с пуговицами, темно-синее пальто с широченным поясом и такими же манжетами, и шляпа с высоким пером, развевающимся, словно знамя полка. Ее сопровождала леди Гермия, еще одна тетя Фица. В отличие от сестры, вышедшей замуж за богатого герцога, Гермия обвенчалась с расточительным бароном, который умер молодым и денег совсем не оставил. Десять лет спустя, когда с интервалом в несколько месяцев умерли отец и мать, тетя Гермия переехала к ним, чтобы опекать тринадцатилетнюю Мод. Она и теперь продолжала вести себя как неловкая дуэнья. — Что ты здесь делаешь? — спросил Фиц у Мод. — Я говорила тебе, милая, он будет недоволен, — прошептала тетушка Гермия. — Не могла же я пропустить такой случай! — сказала Мод. — Это было бы неуважением к королю! — Но я не хотел бы, чтобы ты говорила с королем о правах женщин! — заметил Фиц с шутливым раздражением. Этель подумала, что ему не о чем волноваться. Мод умела кокетничать с сильными мира сего и льстить им, так что даже консервативно настроенные друзья Фица ее любили. — Моррисон! — подозвала слугу Мод. Она расстегнула пальто, и повернулась, позволяя снять его. — Здравствуйте, Уильямс, как поживаете? — С приездом, госпожа! Вы согласитесь пожить в Жасминовой комнате? — Да, спасибо, мне там нравится. — Не желаете пройти на ланч, пока приготовят комнату? — Конечно, я ужасно проголодалась! — Сегодня у нас ланч в клубном стиле, так как гости приезжают в разное время. «Клубный стиль» означал, что ланч не назначен на определенное время: когда гости приходят в обеденный зал, тогда им и подают еду. Сегодня ланч был скромный: суп малигатони,[6] холодное мясо и копченая рыба, фаршированная форель, отбивные из ягненка, несколько видов десерта и сыр. Этель открыла дверь перед Мод и Гермией и следом за ними вошла в большой обеденный зал. За столом уже сидели кузены фон Ульрихи. Младший, Вальтер фон Ульрих, красивый и обаятельный, излучал довольство. Роберт же оказался привередливым: он поправил висевший в его комнате пейзаж с Кардиффским замком, пожелал, чтобы ему принесли еще подушек, и обнаружил, что в чернильнице на письменном столе нет чернил. Это был недосмотр, заставивший Этель забеспокоиться: что еще она могла упустить? Когда дамы вошли, молодые люди встали. Мод подошла к Вальтеру: — Вы совсем не изменились с тех пор, как вам было восемнадцать! Вы меня помните? Он просиял. — Еще бы! Правда, вы очень изменились с тех пор, как вам было тринадцать. И Мод расцеловала его в обе щеки. — Я была тогда безумно в вас влюблена, — сказала она с обескураживающей откровенностью. Вальтер улыбнулся. — Я тоже был вами увлечен. — Но вы вели себя так, будто считали меня противной маленькой занудой! — Мне приходилось скрывать свои чувства от Фица — он охранял вас, как верный пес. Тетя Гермия кашлянула, показывая свое неудовольствие этим внезапным проявлением чувств. Мод сказала: — Тетя, это герр Вальтер фон Ульрих, школьный друг Фица. Он часто приезжал к нам на каникулы. Сейчас он дипломат и работает в посольстве Германии в Лондоне. — Позвольте представить моего кузена, графа Роберта фон Ульриха, — сказал Вальтер, — военного атташе австрийского посольства. Пил разъяснил Этель, что на самом деле они были не двоюродные, а троюродные братья: родными братьями были их деды, младший женился на наследнице богатого немецкого рода и переехал из Вены в Берлин, и получилось, что Вальтер — немец, а Роберт — австриец. Пил любил ясность в таких вопросах. Все сели. Этель придвинула стул леди Гермии. — Не желаете ли малигатони? — спросила Этель. — Да, пожалуйста. Этель кивнула слуге, и тот направился к боковому столику, где стояла супница с горячим малигатони. Убедившись, что новоприбывшие гости чувствуют себя хорошо, Этель тихо удалилась. Когда за ней закрывалась дверь, она услышала, как Вальтер Ульрих сказал: — Леди Мод, я помню, вы любили музыку. Мы только что говорили о русском балете. Что вы думаете о балете Дягилева? Мод это должно быть приятно, не так уж часто мужчины спрашивают у женщин, что они думают по тому или иному поводу, заметила про себя Этель, сбегая по лестнице в поисках горничных. Этот немецкий Ульрих очень обаятелен.III
В Ти-Гуине перед входом в обеденный зал располагался зал скульптуры. Здесь гости собирались в ожидании трапезы. Фиц не интересовался искусством — это была коллекция деда — зато гостям было что посмотреть. Поддерживая беседу с тетей-герцогиней, Фиц беспокойно оглядывал мужчин во фраках и белых бабочках и женщин в диадемах и платьях с глубоким вырезом. По протоколу все гости должны собраться до появления короля и королевы. Но где же Мод? Хоть бы она не доставила неприятностей! Нет, вон она, в пурпурном шелковом платье и маминых бриллиантах, оживленно беседует с Вальтером фон Ульрихом. Фиц и Мод были очень привязаны друг к другу. Их героический отец всегда был где-то далеко, несчастная мать следовала за ним, и дети получали любовь и поддержку, в которой так нуждались, друг от друга. Когда родителей не стало, общее горе еще больше их сблизило. Фицу тогда было восемнадцать, и он старался защитить младшую сестру от жестокого мира. Она же обожала брата. Став взрослой, обрела независимость мышления, хотя брат и продолжать считать, что он глава семьи и его мнение должно быть главным. Тем не менее их взаимная привязанность сохранилась, несмотря на их различия во мнениях — во всяком случае, до сих пор. Сейчас она говорила что-то Вальтеру, указывая на бронзового Купидона — в отличие от Фица, она в таких вещах разбиралась. Пусть она и дальше говорит об искусстве, подумал Фиц, о чем угодно, только не о правах женщин! Монархи всегда придерживаются консервативных взглядов, но после недавних событий неприязнь короля к либералам переросла в ненависть. Георг V взошел на престол в разгар политического кризиса. Ему пришлось, поступившись собственной волей, — его вынудил к тому премьер-министр от либеральной партии Асквит под давлением общественности, — ограничить власть Палаты лордов. Воспоминания об этом унижении до сих пор причиняли ему боль. Его величество знал, что Фиц, пэр от партии консерваторов, боролся до последнего против этой так называемой реформы. Но если сегодня Мод разразится речью о правах женщин, он этого Фицу не простит. Вальтер был всего лишь атташе, но его отец с давних пор дружил с кайзером. У Роберта тоже были хорошие связи: он был близок к эрцгерцогу Францу Фердинанду, наследнику престола Австро-Венгерской империи. А вон и еще один гость, вращающийся в высших кругах — высокий молодой американец, разговаривающий с герцогиней, Гас Дьюар. Его отец, сенатор — личный советник президента Соединенных Штатов Америки Вудро Вильсона. Фиц подумал, что ему удалось хорошо подобрать гостей для встречи с королем, все они войдут в правящую элиту. Он надеялся, что король останется доволен. Гас Дьюар был приятным человеком, но держался несколько неловко. Он сутулился, словно хотел казаться ниже и незаметнее, и вообще производил впечатление неуверенного в себе человека. — Американцы больше думают о своих внутренних проблемах, чем о международной политике, — говорил он герцогине. — Но президент Вильсон — либерал, и в этом качестве он обязан больше сочувствовать демократическим странам — Франции, Великобритании, — чем авторитарным монархиям, таким, как Австрия и Германия. В этот миг открылись двери, все смолкли, и вошли король и королева. Би присела в реверансе, Фиц поклонился, и все последовали их примеру. На несколько секунд наступила несколько неловкая тишина — никто не смел заговорить. Наконец король нарушил молчание. — Подумать только, я ведь был в этом доме двадцать лет назад! — сказал он, обращаясь к Би, и напряжение немного спало. Король был очень опрятным человеком. Его борода и усы были тщательно ухожены. Волосы редели, но их еще было достаточно для идеального пробора. Сшитый точно по фигуре вечерний костюм прекрасно сидел на его стройной фигуре: в отличие от отца, Эдуарда VII, он гурманом не был. Отдыхая, предпочитал занятия, требующие скрупулезности: ему нравилось собирать марки, аккуратно наклеивать их в альбомы (это времяпровождение стало предметом шуток непочтительной лондонской интеллигенции). Королева выглядела более представительно благодаря седеющим локонам и суровой линии губ. Она обладала величественным бюстом, и ей очень шло глубокое декольте — необходимый элемент вечернего туалета. Дочь немецкого принца, вначале она была помолвлена со старшим братом Георга, Альбертом, который умер от пневмонии незадолго до свадьбы. Когда Георг стал наследником престола, он принял на себя и это обязательство брата, — в чем некоторые усмотрели нечто средневековое. Би чувствовала себя в своей стихии. Она была в соблазнительном платье из розового шелка, ее светлые локоны были тщательно уложены, создавая при этом впечатление легкого беспорядка, словно она только что тайком целовалась. Графиня оживленно рассказывала королю, как Петр I создавал российский флот, и тот заинтересованно кивал. В дверях обеденного зала появился Пил с озабоченным выражением на веснушчатом лице. Он выжидательно взглянул на Фица и выразительно кивнул. — Ваше величество, не изволите ли пройти на обед? — обратился Фиц к королеве. Она подала ему руку. За ними под руку встали король с Би, а следом, согласно рангу, выстроились остальные. Процессия двинулась в обеденный зал. — Как мило! — сказала королева Фицу, увидев стол. — Благодарю вас, — ответил он и вздохнул с облегчением. Би постаралась на славу. Низко над длинным столом висели три люстры. Их свет отражался, играя, в хрустальных бокалах. Все столовые приборы, включая солонки и перечницы, были из золота, даже маленькие спичечные коробки для курящих, а белая скатерть усыпана розами из теплицы. Все сели, епископ прочел молитву, и Фиц позволил себе расслабиться. Прием, который хорошо начался, обычно и дальше идет хорошо. Когда люди едят и пьют, они уже меньше замечают недостатки. Обед начался с русских закусок, отдавая дань уважения родине Би: маленькие блинчики с икрой и сметаной, кусочки копченой рыбы на треугольных тостах, тартинки с маринованной селедкой — все это запивалось шампанским «Перье-Жуэ» 1892 года — оно оказалось именно таким, как обещал Пил. Фиц поглядывал на Пила, а Пил следил за королем. Как только его величество положил вилку и нож, Пил убрал его тарелку, и это послужило сигналом к смене блюд. Те, кто в этот миг за обе щеки уписывал закуску, вынуждены были из уважения к короне на время прерваться. Подали суп в горшочках, и к нему изысканный сухой херес «Олоросо» из Санлукара-де-Баррамеды. В качестве рыбного блюда был выбран палтус в сочетании с выдержанным «Мерсо Шарм» — поистине золотой дуэт. К нежным котлеткам из ягнятины по-валлийски Фиц велел подать «Шато Лафит» 1875 года (вино 1870 года обладало не столь изысканным вкусом). Красные вина продолжали сопровождать и нежнейший паштет из гусиной печени, и завершающее мясное блюдо: перепелов с виноградом, запеченных в тесте. Никто не пробовал все, что подавали. Мужчины ели те блюда, которые больше любили, не обращая внимания на остальные; женщины выбирали одно или два. Некоторые блюда возвращались на кухню нетронутыми. Были еще салаты, десерты, прочие закуски, фрукты и крошечные пирожные птифур. Наконец графиня, незаметно приподняв бровь, взглянула на королеву, которая в ответ едва кивнула. Они встали, за ними поднялись все остальные, и дамы вышли из комнаты. Мужчины вновь сели, слуги принесли коробки с сигарами, а Пил поставил справа от короля графин портвейна «Феррейра» 1847 года. С чувством облегчения Фиц закурил. Все шло хорошо. Всем было известно, что король не любил общество, чувствуя себя уютно лишь со старыми друзьями, которых знал еще со счастливых флотских дней. Но этим вечером он был в прекрасном расположении духа, ничего плохого не произошло. Даже апельсины были доставлены вовремя. Фиц уже переговорил с сэром Аланом Тайтом, камердинером короля — отставным армейским офицером со старомодными бакенбардами. Они договорились, что завтра король побеседует наедине с каждым из присутствовавших за столом, — всем им не понаслышке было известно, что происходит в том или ином правительстве. А этим вечером Фиц должен был пустить пробный шар, заведя разговор на общеполитические темы. Он кашлянул и сказал, обращаясь к Вальтеру фон Ульриху: — Вальтер, мы с вами вместе учились в Итоне. А вашего кузена, — он повернулся к Роберту, — я знаю с тех пор, как мы втроем жили в одном номере в Вене, когда были студентами. Роберт улыбнулся и кивнул. Оба нравились Фицу: Роберт почитал традиции совсем как Фиц, а Вальтер был необычайно умен. — А сейчас, — продолжал Фиц, — весь мир говорит о предстоящей войне между нашими странами. Неужели есть вероятность, что подобная трагедия действительно случится? — Если война может начаться от одних разговоров, — ответил Вальтер, — тогда да, мы будем воевать, поскольку все к этому готовятся. Но есть ли у нас поводы для войны? Я их не вижу. Гас Дьюар задумчиво поднял руку. Фиц относился к нему благосклонно, несмотря на его либеральные взгляды. Все привыкли к тому, что американцы ведут себя вызывающе, но этот был воспитан и даже несколько застенчив. И еще он удивительно много знал. Сейчас он произнес: — У Великобритании и Германии много причин для серьезной ссоры. Вальтер повернулся к нему. — Не приведете ли пример? Гас выпустил струйку дыма и сказал: — Соперничество на море. Вальтер кивнул. — Мой кайзер не считает, что флоту Германии Богом было предначертано во веки веков оставаться меньше английского. Фиц озабоченно взглянул на короля. Его величество любил свой флот и легко мог почувствовать себя оскорбленным. С другой стороны, кайзер Вильгельм — его кузен. Отец Георга и мать Вильгельма брат и сестра, дети королевы Виктории. Фиц с облегчением увидел, что его величество благосклонно улыбается. Вальтер продолжал: — В прошлом это приводило к осложнениям, но уже два года как мы заключили соглашение — неофициальное — о том, каких размеров может достигать флот каждой стороны. — А как насчет экономического соперничества? — спросил Дьюар. — Германия с каждым днем все больше преуспевает, и скоро сможет в области производства составить конкуренцию Великобритании и Соединенным Штатам. Но в чем проблема? Германия — один из основных партнеров Великобритании. Чем больше у нас возможностей тратить, тем больше мы покупаем. От нашего экономического процветания английские производители только выиграют. — Говорят, Германии нужно больше колоний, — предпринял новую попытку Дьюар. Фиц снова взглянул на короля, беспокоясь, не возражает ли его величество, что разговором завладели эти двое, но тот слушал с интересом. — Войны за колонии — не редкость, — сказал Вальтер. — В частности, для вашей страны, господин Дьюар. Но в настоящее время мы в состоянии решать такие вопросы, не прибегая к оружию. Три года назад Германия, Великобритания и Франция поссорились из-за Марокко, и конфликт удалось уладить без военных действий. А совсем недавно Великобритания и Германия достигли взаимопонимания в неудобном вопросе Багдадской железной дороги. Если мы будем продолжать вести себя подобным образом — войны не будет. — Вы мне простите употребление термина германский милитаризм? — упорствовал Дьюар. Это было чересчур. Фиц поморщился. Вальтер покраснел, но отвечал по-прежнему спокойно: — Ценю вашу откровенность. В Германской империи ведущую роль играет Пруссия, как, скажем, Англия в подчиненном его величеству Соединенном королевстве. Это было смело — сравнивать Великобританию с Германией и Англию с Пруссией. Вальтер балансировал на грани дозволенного, за которой кончается вежливая беседа. Вальтер продолжал: — У Пруссии сильные военные традиции, но она не воюет без причин. — Значит, Германия не стремится к войне? — скептически осведомился Дьюар. — Более того, — сказал Вальтер, — я утверждаю, что Германия — единственная из основных сил на европейском материке, которая не стремится к войне. Вдоль стола пронесся шепоток. Фиц заметил, что король приподнял брови. Дьюар откинулся в кресле: — Из чего же вы делаете такой вывод? Доброжелательный тон и безукоризненные манеры Вальтера смягчили резкость его слов. — Ну, во-первых, возьмем Австрию. Мой венский кузен Роберт не станет отрицать, что Австро-Венгерская империя предпочла бы передвинуть свои границы подальше на юго-восток. — И не без оснований! — воскликнул Роберт. — Земли, которые англичане называют Балканами, сотни лет входили в состав Великой Османской империи. Но империя распалась, и с тех пор Балканы нестабильны. Австрийский император считает своей священной миссией принести туда порядок и христианство. — Конечно, — сказал Вальтер. — Но у России свои виды на эту территорию. Фиц счел необходимым вмешаться, — возможно, из-за Би. — У них тоже есть основания, — сказал он. — Половина их внешней торговли проходит через Черное море, а потом через проливы — в Средиземное. Россия не может позволить другой стране овладеть проливами, захватив территорию Восточных Балкан. Это стало бы петлей на шее российской экономики. — Именно так, — сказал Вальтер. — Если обратиться на запад Европы — Франция претендует на входящие в состав Германии Эльзас и Лотарингию. — Отобранные у Франции сорок три года назад! — взвился французский гость граф Жан-Пьер Шарлуа. — Не спорю, — примирительно заметил Вальтер. — Давайте вспомним, что Эльзас и Лотарингия присоединены к Германской империи в 1871 году, после поражения Франции во Франко-прусской войне. И независимо от того, как это произошло, вы, наверное, согласитесь, господин граф, что Франция желает их вернуть. — Естественно! — граф сделал большой глоток портвейна. — Даже Италия хотела бы отнять у Австрии Трентино… — начал Вальтер. — Где большинство говорит по-итальянски! — воскликнул синьор Фалли. — …И большую часть Далмации… — Где кругом — венецианские львы, католические церкви и римские колонны! — А еще Тироль, провинцию с давней историей самоуправления, где большинство людей говорит по-немецки… — Это стратегическая необходимость. — Разумеется. Фиц оценил, как изящно Вальтер сумел заставить представителя каждой страны подтвердить — в той или иной форме — свои территориальные притязания. Наконец Вальтер спросил: — На какие же территории притязает Германия? — Он оглядел сидящих за столом, но никто ему не ответил. — Ни на какие! — торжествующе провозгласил он. — А кроме Германии, в Европе есть лишь одна большая страна, которая может о себе сказать то же самое — Великобритания! Гас Дьюар передал по кругу портвейн и сказал, по-американски растягивая слова: — Я думаю, это правда. — Так зачем же, Фиц, мой старый друг, — заключил Вальтер, — с какой стати нам воевать?IV
В воскресенье утром, еще до завтрака, леди Мод послала за Этель. Этель пришлось сдержать вздох досады. Она была ужасно занята. Было еще рано, но у прислуги уже вовсю кипела работа. Прежде чем гости встанут, нужно вычистить все камины, развести огонь, наполнить ящики углем. Все главные помещения — обеденный зал, утренняя гостиная, библиотека, курительная комната и еще несколько сравнительно небольших гостиных — должны выглядеть чисто и красиво. Этель, когда ее позвали, осматривала цветы в биллиардной, заменяя увядшие. И хоть ей очень нравилась сестра Фица, она все же надеялась, что Мод не собирается занять ее каким-нибудь трудоемким делом. Когда Этель только пришла работать в Ти-Гуин, ей было тринадцать, и она не могла относиться к семейству Фицгербертов и их гостям как к обычным людям: они казались ей сказочными персонажами — и она их ужасно боялась. Она дрожала от страха при мысли, что сделает что-нибудь не так и потеряет работу, — но с другой стороны, ей очень хотелось рассмотреть этих диковинных людей поближе. Однажды судомойка велела ей пойти в биллиардную и принести тантал. Этель так испугалась, что даже не спросила, что это такое. Войдя в комнату, она стала оглядываться, надеясь, что этот тантал сразу бросится ей в глаза — ну, как поднос с грязной посудой. Но не увидела ничего, что явно требовалось отнести вниз, и в конце концов расплакалась. В это время в комнату вошла Мод. Мод была тогда неловким пятнадцатилетним подростком — в детском платье, но с характером взрослой женщины и страдающей, мятежной душой. И хоть борьба стала смыслом ее жизни намного позже, уже в пятнадцать лет она чувствовала чужую боль как свою. Тантал оказался серебряным ящичком с графинами бренди и виски. Он причинял слугам танталовы муки, так как на нем был замок, чтобы они не могли тайком прикладываться к графинам, объяснила Мод. Этель горячо ее поблагодарила. Это был первый из множества случаев, когда Мод проявила свою доброту, и вскоре Этель привязалась к молодой госпоже. Этель постучала и вошла. Стены Жасминовой комнаты украшали замысловатые цветочные узоры, вышедшие из моды на рубеже веков. Зато из эркерного окна открывался вид на самый чудесный уголок сада — Западную аллею, длинную и прямую, идущую вдоль клумб к беседке. Этель с беспокойством заметила, что Мод обувается. — Я собираюсь на прогулку, — сказала она, — и мне нужно, чтобы вы меня сопровождали. Помогите надеть шляпку и расскажите новости. Времени на это у Этель не было, но любопытство оказалось сильнее беспокойства за оставленные дела. С кем это Мод собирается на прогулку, где тетя Гермия, и зачем она надевает эту шляпку, если просто идет погулять по саду? Не появится ли кавалер? — У нас в подвальном этаже сегодня был скандал, — сказала Этель, прикрепляя шляпку к темным волосам Мод. Хозяйка любила собирать сплетни не меньше, чем король — марки. — Моррисон не ложился до четырех утра. Это один из слуг, высокий такой, со светлыми усами. — Я знаю, кто такой Моррисон. И знаю, с кем он провел ночь… — Мод замялась. Этель чуть-чуть подождала, а потом спросила: — А мне не скажете? — Вы не поверите своим ушам. — Тем более! — улыбнулась Этель. — Он провел ночь у Роберта фон Ульриха! — Мод взглянула на отражение Этель в зеркале туалетного столика. — Как вам это нравится? Этель изумленно ахнула: — Никогда бы не подумала! Я знала, что Моррисон не пристает к девчонкам, но не могла себе представить, что он из этих, — ну, вы понимаете. — Роберт точно из «этих», и я видела, как он переглядывался с Моррисоном во время обеда. — Прямо на глазах у короля?! А откуда вы знаете про Роберта? — Мне сказал Вальтер. — Как джентльмен мог сказать такое леди! Впрочем, вам можно рассказать что угодно… А о чем сплетничают в Лондоне? — В Лондоне все только и болтают, что о мистере Ллойд Джордже. Дэвид Ллойд Джордж, министр финансов Великобритании, отвечал за казну страны. Валлиец по происхождению, он был пламенным оратором левого крыла. ОтецЭтель считал, что ему место в партии лейбористов. Во время забастовки шахтеров 1912 года он даже договорился до национализации рудников. — И что о нем говорят? — спросила Этель. — У него есть любовница. — Не может быть! — Этель не поверила своим ушам. — Но ведь он баптист! Мод рассмеялась. — А если бы он был приверженцем англиканской церкви, было бы лучше? — Да, — сказала Этель, сдержавшись, чтобы не добавить «естественно». — А кто она? — Ее зовут Фрэнсис Стивенсон. Сначала она была гувернанткой его дочери, но женщина она умная, с высшим образованием… И сейчас она — его личный секретарь. — Какой ужас! — Он зовет ее «киска». Этель почувствовала, как к щекам прилила кровь. Она не знала, что на это ответить. Мод поднялась, и Этель помогла ей надеть пальто. — А как же его жена, Маргарет? — спросила наконец Этель. — Она живет здесь, в Уэльсе, с четырьмя детьми. — Да, было пятеро, но один умер. Бедная женщина! Мод была готова. Они прошли по коридору и спустились по главной лестнице. В холле ждал Вальтер фон Ульрих в длинном темном пальто. У него были небольшие усики и искрящиеся голубые глаза. В застегнутом на все пуговицы пальто он выглядел просто потрясающе, очень по-немецки: так и ждешь, что сейчас он поклонится, щелкнет каблуками и чуть заметно подмигнет, подумала Этель. Вот, значит, почему Мод не хотела, чтобы ее сопровождала леди Гермия. — Уильямс начала здесь работать, когда я была еще девчонкой, и мы сразу подружились. Этель никогда не посмела бы сказать, что они дружат. Мод была к ней добра, а Этель ею восхищалась, но у них были отношения хозяйки и служанки. На самом деле Мод лишь имела в виду, что Этель можно доверять. — Очень рад с вами познакомиться, Уильямс. Как поживаете? — сказал Вальтер, обращаясь к Этель подчеркнуто вежливо, как принято у некоторых господ вести себя со слугами. — Благодарю вас, сэр. Я сейчас вернусь, только пальто надену. Она спустилась на этаж прислуги. На самом деле ей не хотелось идти с Мод на прогулку — сейчас, когда здесь король, ей следовало бы остаться присматривать за слугами, но отказать она не могла. На кухне Нина, служанка графини, заваривала для своей госпожи чай по-русски. Этель подозвала горничную. — Герр Вальтер встал, — сказала она. — В серой спальне можно делать уборку. Как только гость выходил из спальни, ее следовало подмести, застелить постель, опорожнить ночной горшок и принести свежей воды для мытья. Этель увидела Пила, тот пересчитывал тарелки. — Наверху кто-нибудь еще поднялся? — спросила она его. — Девятнадцать, двадцать, — сказал он. — Мистер Дьюар позвонил, чтобы принесли горячую воду для бритья, да еще синьор Фалли попросил кофе. — Леди Мод захотела, чтобы я вышла с ней в сад. — Это не годится, — сказал сердито Пил. — Ты нужна здесь, в доме. Этель это знала. — Но что же мне делать, мистер Пил? — спросила она. — Не могу же я ей сказать: «Обойдетесь!» — Брось свои выходки! Иди, а как только освободишься — сразу сюда. Когда она вернулась в холл, у дверей уже стоял Гелерт, пес графа. Он шумно, радостно дышал, чувствуя, что намечается прогулка. Все вышли и через восточную лужайку направились к лесу. — Я полагаю, общаясь с леди Мод, вы тоже стали суфражисткой? — спросил фон Ульрих. — Было как раз наоборот, — сказала леди Мод. — Первые либеральные идеи я услышала от Уильямс. — Я лишь повторила слова отца, — сказала Этель. Она понимала, что у них нет никакого желания беседовать с ней. Правила этикета не позволяли им гулять одним, но можно было хотя бы создать иллюзию одиночества. Она позвала Гелерта и, играя с собакой, побежала вперед, давая им возможность говорить наедине, чего, должно быть, им и хотелось. Обернувшись, она увидела, что они взялись за руки. Этель подумала, что Мод быстро принимает решения. Судя по тому, что она сказала вчера, Мод не видела Вальтера десять лет. И прежде у них не было настоящего романа, просто взаимная симпатия, в которой они не признавались. Должно быть, прошлым вечером что-то изменилось. Может, засиделись допоздна за разговором. Флиртовала Мод со всеми, получая таким образом информацию, но на этот раз было видно, что это не шутка. Этель услышала, как Вальтер запел. Мод подхватила песню, и они рассмеялись. Мод любила музыку и хорошо играла на пианино, — в отличие от Фица, у которого, напротив, совсем не было слуха. Похоже, Вальтер тоже был музыкально одарен: у него был приятный легкий баритон, который очень оценили бы в «Вифезде». Мысли Этель вернулись к работе. Она не заметила перед спальнями ни одной начищенной пары обуви. Надо найти мальчишек-сапожников и поторопить их. Она попыталась прикинуть, который теперь час. Если прогулка затянется, ей придется сказать, что пора возвращаться. Она оглянулась, но на этот раз не увидела ни Мод, ни Вальтера. Может, они остановились или пошли в другую сторону? Минуту-другую она постояла на месте, но все утро ждать она не могла, и пошла назад той же дорогой. Крепко обнявшись, они страстно целовались, и Мод даже застонала. Интересно, подумала Этель, будут ли ее когда-нибудь так целовать. Клякса Левеллин целовал ее на берегу, когда они всей общиной вышли на пикник, но рта они не раскрывали, не обнимались, и уж, конечно, страстных стонов у Этель его поцелуи не вызвали. Маленький Дэй-Окорочок, сын мясника, как-то сунул руку ей под юбку, когда они были в Кардиффе, в кинотеатре «Пэлас», но через несколько секунд она его оттолкнула. А вот Левеллин Дэвис, сын учителя, ей нравился, он говорил с ней о правительстве либералов, а еще сказал, что у нее груди, как два теплых птенчика в гнездышке; но он уехал в колледж, а писем не писал. И ни разу, хоть и было любопытно, что дальше, она не испытывала страсти. И сейчас даже позавидовала Мод. Мод открыла глаза, заметила Этель и разомкнула объятия. Вдруг Гелерт взвизгнул и закружил вокруг, поджимая хвост. Что это с ним? И тут же Этель почувствовала, как земля задрожала, словно мимо проходил поезд-экспресс, — а ведь до железной дороги было не меньше мили. Мод нахмурилась и хотела что-то сказать, как вдруг раздался грохот, словно раскат грома. — Господи, что это?! — воскликнула Мод. Этель знала, что. Она вскрикнула и бросилась бежать.V
Билли Уильямс и Томми Гриффитс отдыхали. Их послали работать на пласт «Четырехфутовый», всего в шести сотнях ярдов от поверхности, намного выше, чем проходил основной горизонт. Пласт был разбит на пять участков, все они носили названия английских ипподромов. Билли с Томми были в «Эскоте», ближайшем к стволу «Пирам». Они работали подручными старших шахтеров. Шахтер кайлом — киркой с прямым лезвием — откалывает от поверхности пласта куски угля, а подручный лопатой грузит уголь в вагонетку. Они начали работу, как обычно, в шесть утра, и теперь, через два часа, сделали перерыв, сели на сырую землю спиной к стенке туннеля, наслаждаясь тем, как остывает разгоряченное тело от легкого движения воздуха, и потягивая из своих фляг чуть теплый сладкий чай. Они родились в 1898 году, в один день, через полгода им должно было исполниться шестнадцать. Разница в физическом развитии, доставлявшая Билли столько огорчений, исчезла. Теперь это были молодые парни, широкоплечие и мускулистые, и они уже брились раз в неделю, хотя особой нужды в том не было. Из одежды на них были только короткие подштанники и башмаки. Их тела были черными от угольной пыли, смешанной с потом, и поблескивали в тусклом свете ламп, как вырезанные из черного дерева статуи языческих богов. Правда, впечатление портили шапки. Работа была тяжелая, но они привыкли, не жаловались на ноющие спины и немеющие суставы, как это делали старшие. Сил у них было в избытке, и по выходным они играли в регби, копали клумбы или участвовали в матчах по боксу без перчаток в сарае за трактиром «Две короны». Билли не забыл своего посвящения в шахтеры три года назад — его и теперь охватывало негодование, стоило об этом вспомнить. Тогда он поклялся, что никогда не будет издеваться над новичками. А сегодня предупредил маленького Берта Моргана: «Не удивляйся, если над тобой решат подшутить. Тебя могут оставить на час в темноте или придумать еще чего-нибудь. У дураков и шутки дурацкие». Ехавшие в клети «старики» воззрились на него, но их взгляды были ему нипочем: он знал, что прав, и они тоже это знали. Мама разозлилась тогда даже больше, чем Билли. — Ну скажи ты мне, — воззвала она к отцу, стоя посреди комнаты и уперев руки в боки, с праведным гневом в темных глазах. — В чем тут промысел Божий, для чего понадобилось мучить маленьких мальчиков? — Ты женщина, тебе не понять, — ответил отец (никогда еще он не ограничивался таким неудовлетворительным ответом). Билли верил, что и мир в целом, и шахта Эйбрауэн в частности стали бы намного лучше, если бы все люди жили праведной, богобоязненной жизнью. А Томми, сын атеиста и последователя Карла Маркса, верил, что капиталистическая система вскоре сама себя уничтожит — при некоторой помощи революционно настроенного рабочего класса. Мальчишки яростно спорили, но оставались лучшими друзьями. — Как-то не похоже на тебя — работать по воскресеньям, — сказал Томми. Он был прав. Начальство шахты ввело дополнительные смены, чтобы выполнить заказ, но из уважения к чувствам верующих «Кельтские минералы» сделали воскресную смену добровольной. Однако Билли тоже работал, как и большинство. — Я думаю, Господу угодно, чтобы у меня был велосипед, — сказал он. Томми засмеялся, но Билли не шутил. Церковь «Вифезда» открыла в деревушке, в десяти милях от Эйбрауэна дочернюю церковь, и Билли с другими прихожанами каждое второе воскресенье ходил туда помогать. Будь у него велосипед, он бывал бы там и по будням, на занятиях по изучению Библии и молитвенных собраниях. Он поделился своими мыслями со старшими, и все согласились, что Господь не стал бы гневаться на Билли, если бы тот несколько раз поработал в воскресенье. Билли собирался объяснить это другу, но земля под ним вдруг задрожала, и раздался такой грохот, будто настал Судный день, а страшный порыв ветра выбил у него из руки флягу с чаем. У него словно перестало биться сердце. Он вспомнил, что находится под землей, а над головой — миллионы тонн земли и камня, и их удерживают лишь несколько деревянных подпорок. — Что за чертовщина там творится?! — испуганно воскликнул Томми. Билли вскочил, дрожа от страха. Он поднял лампу и посмотрел вдоль тоннеля в одну и другую сторону. Не было видно ни языков пламени, ни падающих камней, да и угольной крошки было не больше обычного. А когда смолк грохот, шума больше не доносилось. — Взрыв, — сказал он севшим голосом. То самое, чего каждый день страшится каждый шахтер. Внезапный выброс гремучего газа может произойти, если упадет камень или просто шахтер дойдет до опасного участка. А если никто не заметит признаков опасности или концентрация увеличится слишком быстро — гремучий газ может взорваться от искры, выбитой копытом пони, или от электрического звонка клети, или если какой-то недоумок вопреки всем правилам вздумает закурит. — Но где? — спросил Томми. — Должно быть, внизу, на основном горизонте. Поэтому нас не задело. — Господи, помоги! — Поможет, — сказал Билли, и ужас начал отступать. — Особенно если мы и сами себе поможем. Шахтеров, что работали с ребятами, видно не было — они ушли на перерыв на участок «Гудвуд». Придется Билли и Томми самим решать, как быть. Надо идти к стволу. Ребята натянули одежду, повесили на пояс лампы и побежали в сторону ствола «Пирама». Стволовым, отвечающим за посадку, оказался Дэй-Окорочок. — Подъемник не работает! — воскликнул он. — Я звоню-звоню… Его страх был заразителен, и Билли пришлось сделать усилие, чтобы справиться с охватившим его смятением. Подумав секунду, он спросил: — А телефон? Стволовые передавали на поверхность сигналы электрическим звонком, но недавно на обоих горизонтах установили телефоны, соединенные с кабинетом начальника шахты Малдвина Моргана. — Не отвечает, — сказал Дэй-Окорочок. — Дай-ка я попробую! — сказал Билли. Телефон висел на стене у посадочной площадки. Билли снял трубку и повернул ручку. — Ну давай, давай же! — Слушаю! — ответил дрожащий голос. Это был Артур Левеллин, секретарь начальника шахты. — Клякса, это Билли Уильямс! — закричал в трубку Билли. — Где мистер Морган? — Его нету. А что это был за шум? — В шахте взрыв, дубина! Где начальник? — В Мертире, — жалобно сказал Клякса. — В каком… Ладно, не важно. Сделай вот что… Клякса, ты меня слышишь? — Да! — голос, казалось, стал громче. — Во-первых, пошли кого-нибудь в церковь методистов, пусть Дэй-Плакса собирает бригаду спасателей. — Ладно. — Потом звони в госпиталь, пусть пришлют ко входу в шахту машину. — Есть раненые? — Наверняка, после такого взрыва! В-третьих, соберите там все пожарные шланги! — У вас пожар? — Угольная пыль наверняка загорелась. В-четвертых, позвони в полицию и скажи Геранту, что у нас взрыв. Он позвонит в Кардифф… — Больше ничего Билли в голову не приходило. — Ладно? — Ладно, Билли. Билли повесил трубку. Он не знал, насколько действенными окажутся эти меры, но разговор с Кляксой помог ему сосредоточиться. — На основном горизонте должны быть раненые, — сказал он Томми и Дэю-Окорочку. — Надо спускаться. — Мы не можем спуститься, — сказал Дэй. — Подъемник не работает. — Но есть ведь еще и лестница? — Это ярдов двести! — Если бы я был слабаком, я бы не пошел в шахтеры! Он храбрился, но ему, конечно, было страшно. Лестницей пользовались редко, и она могла быть в плохом состоянии. Соскользнет нога или перекладина сломается — и он разобьется насмерть. Дэй со щелчком открыл решетчатую дверь. Стена была из кирпича, сырого и заплесневелого. Вдоль стены, вокруг деревянного ограждения подъемника, шел узкий горизонтальный карниз. Железная лестница крепилась к стене скобами, вмурованными в кирпичную кладку. Ни малейшего доверия не вызывали ни хлипкая рама, ни узкие перекладины. Билли замешкался, жалея о необдуманных хвастливых словах. Но пойти на попятный было бы стыдно. Он глубоко вздохнул, прочел про себя молитву и шагнул на карниз. Вдоль закругляющейся стены добрался до лестницы. Вытер руки о штаны, ухватился за боковины и поставил ногу на перекладину. И начал спускаться. Железо было шершавое на ощупь, к рукам прилипали хлопья ржавчины. Местами скобы болтались, и лестница под ногами угрожающе шевелилась. Лампы, висящей на поясе, хватало на то, чтобы осветить нижние перекладины, но дна видно не было. Неизвестно, лучше так или хуже. Самое неприятное — при спуске у него было слишком много времени для размышлений. Ему вспомнились все возможности умереть в шахте. Погибшие от взрыва считались счастливчиками, а их смерть — легкой, о таком конце можно было только мечтать. После взрыва в шахте остается ядовитая газовая смесь; многие попадают под обвал и могут умереть от потери крови раньше, чем к ним доберется помощь. Бывает, что человек умирает от жажды, пока товарищи, находясь всего в нескольких ярдах, отчаянно пытаются к нему пробиться. Билли даже захотелось вернуться назад, вскарабкаться обратно в безопасный штрек, а не лезть вниз, туда, где разрушения и хаос. Но он не мог: следом за ним спускался Томми. — Томми, ты здесь? — позвал он. — Ага! — откликнулся Томми. Его голос прозвучал над самой головой Билли, и это придало ему храбрости. Он полез быстрее, уверенность возвращалась к нему. Скоро он увидел свет, чуть позже услышал голоса, а приблизившись к основному горизонту, почуял запах дыма. Теперь до него доносились жуткие звуки: пронзительные вопли и грохот ударов. Он никак не мог понять, что это, и его храбрость стала сдавать позиции. Но Билли взял себя в руки: должно же быть рациональное объяснение! И вдруг он понял, что слышит ржание до смерти перепуганных пони и стук их копыт в деревянные стены конюшни в отчаянных попытках вырваться на волю. Правда, оттого, что он это понял, спокойнее Билли не стало: он чувствовал себя так же, как и они. Но вот он добрался до основного горизонта, прошел боком по кирпичному карнизу, открыл дверь и ступил наконец-то на мокрую, грязную землю. Тусклый подземный свет был еще более скудным от дыма, но главные туннели он видел. Стволовым основного горизонта был Патрик О’Коннор, мужчина средних лет, без руки — после того как попал под обвал. Поскольку он был католиком, то, как и следовало ожидать, его прозвали Папа Пэт, в честь папы римского. Сейчас он изумленно уставился на Билли. — Билли-с-Богом! Из какой преисподней ты вылез? — С Четырехфутового, — ответил Билли. — Мы услышали взрыв. Следом за Билли появился Томми. — Что у вас тут, Пэт? — Рвануло на том конце горизонта, возле Фисбы. Помощник начальника и все остальные побежали туда. Он говорил спокойно, но в его взгляде читалось отчаяние. Билли подошел к телефону и покрутил ручку. В следующий миг он услышал голос отца. — Это Уильямс. С кем я говорю? Билли не стал тратить время на размышления, почему профсоюзный работник отвечает на звонки в кабинете начальника шахты: в чрезвычайной ситуации можно было ожидать чего угодно. — Пап, это я, Билли. — Слава милосердному Господу, ты жив! — сказал отец дрогнувшим голосом. Но тут же его речь стала быстрой и деловой, как обычно. — Расскажи все, что знаешь. — Мы с Томми были на «Четырехфутовом». Слезли на основной горизонт по стволовой лестнице Пирама. Похоже, взрыв был ближе к Фисбе. Дым есть, правда, мало. Но не работает клеть! — Взрывом повредило подъемный механизм, — сказал отец спокойно. — Мы его чиним и через несколько минут запустим. Собери как можно больше людей на площадке, чтобы начать их вывозить, когда клеть заработает. — Хорошо. — Тот ствол вышел из строя, надо передать, чтобы никто не пытался выбраться с той стороны — их может отрезать огнем. — Ладно. — Возле кабинета руководства находятся дыхательные аппараты. Билли об этом знал. Недавно профсоюзы добились того, что это нововведение стало обязательным и было закреплено в 1911 году законодательным актом об угольных шахтах. — Пока дыма не так уж много, — сказал он. — Там, где ты сейчас, — возможно. А в глубине штреков все может быть иначе. — Ладно, — сказал Билли и опустил трубку на рычаг. Он передал Томми и Пэту слова отца. Пэт указал на ряд новеньких шкафчиков. — Ключ должен быть в кабинете, — сказал он. Билли бросился в кабинет, но ключей не нашел. Должно быть, висят у кого-нибудь на поясе. Он снова посмотрел на ряд шкафчиков, на каждом — надпись «Дыхательный аппарат». Шкафчики были из жести. — Пэт, ломик есть? — спросил он. У стволового оказался набор инструментов для мелкого ремонта. Он выдал Билли мощную отвертку. Билли быстро вскрыл первый шкафчик. Он был пуст. Билли смотрел, не веря глазам. — Нас надули! — сказал Пэт. — Чертовы капиталисты! — сказал Томми. Билли открыл другой шкафчик. Он тоже был пуст. С дикой яростью Билли вскрывал остальные, чтобы убедиться в обмане. — Да обойдемся! — сказал Томми. Ему не терпелось скорее идти, а Билли старался получше обдумать, что они будут делать. Его взгляд остановился на пожарной вагонетке. Это была наполненная водой угольная вагонетка с ручной помпой. Нельзя сказать, что она уж совсем бесполезна: Билли видел ее в действии, когда произошла «вспышка», как говорили шахтеры — загорелось небольшое количество газа под сводом туннеля. Иногда от таких вспышек загоралась угольная пыль на стенах туннеля, и их надо было заливать. — Давай возьмем вагонетку! — крикнул он Томми. Она уже стояла на рельсах, и они вполне могли катить ее вдвоем. Билли подумал, не запрячь ли в вагонетку пони, но решил, что это займет много времени, к тому же животные напуганы. Папа Пэт сказал: — Мой мальчик Мики работает на участке Мэриголд, а я не могу пойти его поискать… — При чрезвычайной ситуации стволовой должен оставаться на месте — это было незыблемое правило. — Я буду посматривать, может, увижу, — пообещал Билли. — Спасибо тебе, малыш Билли. Они покатили вагонетку по главному штреку. Тормозов у вагонеток не было, их останавливали, вставляя толстые палки в колеса. Много людей погибло и еще больше стали калеками из-за внезапно покатившейся вагонетки. — Только не очень быстро, — сказал Билли. Через четверть мили в туннеле стало значительно жарче и больше дыма. Скоро они услышали голоса. Они пошли на звук, свернули в боковой туннель. В этой части выработки велись работы. С каждой стороны туннеля Билли видел через равные интервалы входы в забои, рабочие места шахтеров. Правда, иногда входа как такового не было, просто дыра в земле. Голоса стали громче; ребята перестали толкать вагонетку и посмотрели вперед. Туннель горел. Огненные языки лизали пол, поднимались по стенам. Горстка людей стояла у границы, где начинался огонь, их силуэты на фоне пламени были похожи на души грешников на пороге ада. Один держал одеяло и безуспешно бил им по пылающему штабелю подпорок. Все кричали, но никто никого не слушал. Вдали, едва различимые, стояли вагонетки. У дыма был странный привкус жареного мяса, и Билли с ужасом понял, что, должно быть, это от пони, которые тянули вагонетки. — Что происходит? — окликнул Билли одного из кричавших. — В забоях остались люди — но мы не можем до них добраться. Билли узнал собеседника: Рис Прайс. Неудивительно, что ничего не делается. — Мы привезли пожарную вагонетку, — сказал он. К нему повернулось еще одно лицо, и он обрадовался, увидев, что это Джон Джонс, Лавка, человек гораздо более здравомыслящий. — Молодцы! Давайте-ка направим шланг на эту чертову дрянь. Билли размотал шланг, пока Томми присоединял помпу. Билли направил струю в потолок, чтобы вода стекала вниз по стенам. Он скоро заметил, что вентиляционная система шахты, направляющая воздух вниз по Фисбе и вверх по Пираму, гонит огонь и дым в их сторону. Как только сможет связаться с поверхностью, он скажет, чтобы систему переключили. Теперь, после акта 1911 года, это тоже было обязательным требованием: направление подачи воздуха должно меняться. Постепенно огонь начал угасать, и Билли получил возможность медленно двигаться вперед. Наконец пламя у ближайшего забоя погасло. Оттуда выскочили два шахтера, глотая более свежий воздух туннеля. Билли узнал братьев Понти, Джузеппе и Джованни, которых все звали Джой и Джонни. Несколько человек вбежали в забой. Джон Джонс вышел, неся обмякшее тело конюха Дэя-Пони. Билли не определил, умер он или без сознания. — Несите его не к Фисбе, а к Пираму, — сказал он. — Эй, Билли-с-Богом, ты кто такой, чтобы здесь распоряжаться? — встрял Прайс. Билли не стал тратить время на пререкания. — Я звонил наверх, — сказал он Джонсу. — Фисба сильно повреждена, а в Пираме скоро пустят клеть. Мне велели всем передавать, чтобы шли к Пираму. — Хорошо, я буду всем говорить, — сказал Джонс и ушел. Билли и Томми продолжали бороться с огнем, гасить его у забоев и освобождать попавших в ловушку шахтеров. Некоторые были ранены или обожжены. Те, кто мог идти, шли скорбной процессией, несли погибших и тяжелораненых. Но очень скоро вода закончилась. — Мы отгоним вагонетку назад и наполним водой со дна выработки, — сказал Билли. Они поспешили назад. Клеть еще не работала, около дюжины спасенных шахтеров ждали, когда их поднимут; на полу лежали несколько тел, — одни мучительно стонали, другие были уже неподвижны. Пока Томми наполнял вагонетку грязной жижей, Билли бросился к телефону. Снова ответил отец. — Подъемный механизм заработает через пять минут, — сказал он. — Как там у вас? — У нас есть погибшие и раненые. Пошлите нам вагонетки с водой, как можно скорее. — А ты как? — Нормально. Слушай, пап, надо изменить направление вентиляции, чтобы воздух шел вниз по Пираму и вверх по Фисбе. Тогда дым и угарный газ пойдут не на спасателей, а от них. — Мы не можем. — Но вентиляция… она ведь должна переключаться! — Персиваль Джонс наплел инспекторам душещипательной чуши, и они дали ему год отсрочки. Ох, что бы сказал сейчас Билли, если бы говорил не с отцом! — А что с системой орошения? Ее можно включить? — Да, можно, — сказал отец. — Как я сам не подумал? — и стал отдавать команды. Билли положил трубку. Он помог Томми набрать воды, качая с ним по очереди. На то, чтобы это сделать, времени ушло не меньше, чем на опустошение вагонетки. Из опасной зоны уже не выходили шахтеры — там, не встречая преграды, бушевал огонь. Наконец вагонетка наполнилась, и они двинулись назад. Систему орошения включили, но когда Билли и Томми дошли до линии огня, они увидели, что воды, разбрызгиваемой из узких труб над головой, слишком мало, чтобы загасить пламя. Однако Джон Лавка организовал людей: тех, кто остался невредим, он задействовал в спасательных работах, а раненых, способных держаться на ногах, отсылал на подъемную площадку. Едва Билли с Томми подсоединили шланг, он схватил его, а к помпе поставил одного из своих людей. — А вы возвращайтесь и привезите нам еще воды! — сказал он. — Тогда можно будет заливать огонь без остановки. — Ладно, — ответил Билли, но не успели они двинуться назад, как его взгляд уловил в огне движение. Сквозь пламя бежал человек, одежда на нем горела. — Господи Боже! — воскликнул Билли. На его глазах бегущий споткнулся и упал. — Лей на меня! — закричал Билли Джонсу. Не дожидаясь знака, что тот понял, он бросился в туннель. Сзади в спину ударил поток воды. Жар был ужасный. Лицо обожгло, одежда начала тлеть. Он ухватил лежащего под мышки и, пятясь, потянул за собой. Лица он не рассмотрел, но видел, что это мальчишка одного с ним возраста. Джон продолжал поливать Билли; его волосы, спина и ноги были мокрые, но спереди он был сухой. Он почувствовал запах собственной обожженной кожи и закричал от боли, но ему удалось не выпустить безвольное тело. Еще секунда — и он выбрался из огня. Он повернулся к Джонсу и тот окатил его спереди. Какое блаженство — почувствовать на лице воду! Было больно, но терпимо. Джонс окатил водой лежащего. Билли перевернул его и увидел, что это Майкл О’Коннор, сын Пэта. Пэт просил Билли его поискать… — Господи, смилуйся над Пэтом! — только и сказал Билли. Он нагнулся к Мики и поднял его. Его тело было обмякшим и безжизненным. — Я отнесу его к подъемнику. — Хорошо, — сказал Джонс, как-то странно глядя на Билли. — Давай, малыш Билли. Томми пошел с ним. У Билли кружилась голова, но нести Мики он мог. Выйдя в главный туннель, они встретили группу спасателей с пони, запряженным в небольшой состав вагонеток с водой. Должно быть, они с поверхности, — значит, клеть пустили, и теперь спасательными работами будут заниматься как положено, подумал он устало. Он оказался прав. Как только они дошли до площадки, снова пришла клеть, из нее вышли спасатели в защитной одежде и вытащили вагонетки с водой. Прибывшие разошлись тушить огонь, и в клеть начали заходить раненые и заносить погибших и тех, кто был без сознания. Когда Папа Пэт отправил клеть, к нему подошел Билли, держа на руках Мики. Пэт с ужасом взглянул в лицо Билли, качая головой, словно отказывался принять страшное известие. — Прости, Пэт, — сказал Билли. Пэт не смотрел на тело. — Нет, — сказал он. — Не может быть, не может этого быть… — Пэт, я вытащил его из огня, — сказал Билли. — Но было поздно, понимаешь? Просто было поздно… — и заплакал.VI
Обед прошел удачно во всех отношениях. Би была в приподнятом настроении: она хотела бы принимать у себя королевскую чету каждую неделю! Ночью Фиц пришел к ней в спальню, и, как он и думал, она была рада. Он остался у нее до самого утра, выскользнув из спальни за несколько секунд до прихода Нины с чаем. Его беспокоило, что завязавшийся спор мог оказаться слишком острым для королевского обеда, но выяснилось, что волноваться было не о чем. За завтраком король поблагодарил его, сказав: «Интереснейшая была дискуссия, очень познавательная, именно то, что мне нужно». Фиц сиял. Вспоминая эту беседу после завтрака за сигарой, Фиц вдруг понял, что мысль о войне его не ужасает. Он по привычке говорил о войне как о трагедии, но на самом деле это было бы не так уж и плохо. Война сплотила бы нацию против общего врага, загасив очаги бунта. Забастовки бы прекратились, а болтовня республиканцев выглядела бы непатриотичной. Может быть, и женщины перестали бы требовать право голоса. Короче, он с удивлением обнаружил, что лично ему перспектива войны в ближайшем будущем представляется довольно привлекательной. Война дала бы ему возможность продемонстрировать, какой он необходимый человек, доказать свою смелость, послужить родной стране, сделать хоть что-то в благодарность за богатство и привилегии, которыми его одарила жизнь. От новостей, пришедших поздним утром из шахты, праздник потускнел. В Эйбрауэн отправился лишь один из гостей, американец Гас Дьюар. Ланч прошел без особого шика, дневные развлечения отменили. Фиц боялся, что король будет им недоволен, хотя сам он никакого отношения к шахте не имел. Он не был ни директором, ни акционером «Кельтских минералов». Он лишь позволял компании добывать уголь на своей земле и с каждой тонны получал свою долю. Поэтому он был уверен, что ни один здравомыслящий человек не сможет обвинить его в произошедшем. И все же дворянство не могло позволить себе демонстративных увеселений, — особенно в присутствии короля и королевы, — когда под землей гибли люди. А это означало, что единственными доступными развлечениями были книги и сигары. Августейшая чета заскучает. Фиц был раздосадован. Люди все время умирали: гибли в бою солдаты, тонули корабли с моряками, терпели крушение поезда, сгорали дотла гостиницы со спящими постояльцами. Почему надо было случиться этому взрыву именно сейчас, когда у него в гостях король?! Незадолго до обеда явился мэр Эйбрауэна и председатель правления «Кельтских минералов» Персиваль Джонс. Он пришел дать графу отчет о произошедших событиях, и Фиц осведомился у сэра Алана Тайта, не изъявит ли король желания услышать этот отчет. Король изъявил такое желание, и Фиц воспрял духом: в конце концов, это займет монарха на некоторое время. Джонса проводили в малую гостиную — мягкие кресла, пальмы в кадках, пианино. Он был в черном фраке — надел его еще утром, собираясь в церковь. Приземистый, напыщенный человечек в двубортном сером жилете, он напоминал важно распушившую перья птицу. Король был в вечернем костюме. — Как хорошо, что вы пришли! — сказал он оживленно. — Ваше величество изволили пожать мне руку в 1911 году, в Кардиффе, на инвеституре принца Уэльского. — Рад возобновить знакомство, хоть мне и жаль, что это произошло при столь печальных обстоятельствах, — ответил король. — Расскажите, что случилось, — простыми словами, как рассказывали бы своим директорам в клубе за бокалом вина. Фиц подумал, что сказано хорошо, король выбрал правильный тон, — хоть бокала вина никто Джонсу и не предложил. На самом деле король даже не пригласил его сесть. — Ваше величество очень добры, — Джонс говорил с кардиффским акцентом, отчего его речь звучала более резко, чем плавный говор жителей равнин. — Когда произошел взрыв, в шахте было двести двадцать человек — меньше, чем обычно, поскольку это особая, воскресная смена. — Но вам известно точное число? — спросил король. — О да, ваше величество, мы записываем каждого входящего в шахту. — Простите, что перебил. Продолжайте, пожалуйста. — Оба ствола получили повреждения, но пожарная команда взяла огонь под контроль, с помощью нашей поливочной системы, и эвакуировала людей. — Он посмотрел на часы. — Уже два часа назад двести пятнадцать человек были подняты на поверхность. — Из ваших слов явствует, что вы справились с чрезвычайной ситуацией весьма эффективно, Джонс. — Благодарю вас, ваше величество. — Все двести пятнадцать живы? — Нет, сэр. Восемь погибших. И у пятидесяти состояние настолько серьезное, что им требуется врач. — Что вы говорите! — сказал король. — Какое несчастье! Пока Джонс рассказывал, какие меры принимаются для обнаружения и спасения оставшихся пяти шахтеров, в комнату тихо вошел Пил и приблизился к Фицу. Дворецкий был в вечернем костюме, он был готов подавать обед. Очень тихо он сказал: — Милорд, на всякий случай, вдруг это вас заинтересует… — Что? — шепнул Фиц. — Горничная Уильямс только что вернулась от шахты. Ее брат, похоже, стал местным героем. Может, король захочет послушать ее рассказ? Фиц на секунду задумался. Уильямс наверняка расстроена, может сболтнуть что-нибудь не то. С другой стороны, королю будет интересно поговорить с кем-то, кого это непосредственно коснулось. Он решил рискнуть. — Ваше величество, — сказал он. — Одна из моих служанок только что была у входа в шахту, и у нее могут быть более свежие новости. Когда взорвался газ, в шахте был ее брат. Не желаете ли задать ей несколько вопросов? — Да, конечно! — воскликнул король. — Приведите ее. Через несколько секунд вошла Этель Уильямс. Ее одежда была в угольной пыли, но умыться она успела. Она сделала реверанс, и король сказал: — Каковы новости? — С вашего позволения, ваше величество, на участке «Карнейшн» пятерых шахтеров отрезало завалом. Спасатели пробиваются к ним, но огонь еще не потушили. Фиц заметил, что король слушает девушку совсем не так, как слушал Персиваля Джонса. На него король едва смотрел и безостановочно постукивал пальцем по ручке кресла; слушая Этель, король смотрел ей в лицо, казалось, она его интересует намного больше. Он мягко спросил: — А что говорит ваш брат? — От взрыва гремучего газа загорелась угольная пыль, вот отчего случился пожар. Многие шахтеры оказались в огненной ловушке, несколько человек погибли от угарного газа. Мой брат и другие не могли их спасти, потому что у них не было дыхательных аппаратов. — Это не так, — сказал Джонс. — Думаю, что так, — возразил Гас Дьюар. — Я поговорил кое с кем из только что поднятых шахтеров. Они рассказали, что в ящиках с маркировкой «Дыхательные аппараты» пусто. — Видно было, что он едва сдерживает гнев. — И невозможно было погасить огонь, — сказала Этель Уильямс, — потому что воды на случай пожара было запасено очень мало! — Ее глаза полыхнули яростью, и в этот миг она показалась Фицу столь прелестной, что у него замерло сердце. — Но там есть пожарная машина! — воскликнул Джонс. — Угольная вагонетка с водой и ручная помпа, — снова вступил в разговор Гас Дьюар. — По закону шахтеры должны были получить возможность пустить вентиляцию в обратном направлении, — продолжала Этель Уильямс, — но мистер Джонс не поменял оборудование. — Это было невозможно!.. — возмущенно начал Джонс. — Подождите, Джонс, — остановил его Фиц, — это же не официальное расследование, просто его величество хочет послушать впечатления людей. — Именно так, — сказал король. — Но есть один вопрос, в котором вы, Джонс, могли бы дать мне совет. — Почту за честь… — Я планировал завтра утром побывать в Эйбрауэне и нескольких окрестных деревнях, а также посетить вас в городской ратуше. Но в данных обстоятельствах эта церемония мне представляется неуместной. Сэр Алан, сидевший от короля по левую руку, покачал головой и пробормотал: — Это исключено! — С другой стороны, — продолжал король, — я не могу уехать, никак не отреагировав на произошедшее. Люди могут назвать нас равнодушными. Фиц догадался, что у короля и его свиты возникли разногласия: придворные хотели прервать визит, считая это наименее рискованным вариантом, в то время как король чувствовал потребность сделать некий красивый жест. Наступила тишина; Персиваль Джонс задумался. — Это трудный вопрос, ваше величество, — сказал он наконец. — Можно мне предложить? — раздался голос Этель Уильямс. Пил пришел в ужас. — Уильямс! Говорить только когда к вам обращаются! — прошипел он. Фиц был ошарашен такой дерзостью в присутствии короля. — Уильямс, может быть, позже, — сказал он, стараясь, чтобы голос не выдал его волнения. Но король улыбнулся. Он смотрел на Этель благосклонно. — А почему бы нам не выслушать предложение этой юной особы? — сказал он. Больше ничего и не требовалось. Не дожидаясь более конкретного разрешения, она сказала: — Вам с королевой нужно посетить вдов. Без торжественного сопровождения, в одной карете с гнедыми лошадьми. Это будет для них таким утешением! Все скажут, что вы — замечательный король! Фиц подумал, что последняя фраза грубо нарушает этикет. Сэр Алан взволновался. — Никогда еще такого не было! — воскликнул он в смятении. Но короля, казалось, заинтересовала эта идея. — Посетить вдов… — сказал он задумчиво и повернулся к камердинеру. — Алан, сказать по правде, я думаю, что это великолепно! Быть с моим народом в его скорби. Не надо никаких процессий, пусть будет одна карета. Отличная мысль, Уильямс, — повернулся он к горничной. — Я вас благодарю.VII
Одной каретой, конечно, не ограничились. В первой ехали король с королевой в сопровождении сэра Алана и фрейлины. Фиц с Би и епископ ехали во второй, замыкали шествие коляски со множеством слуг. День был ветреный, и бегущих рысцой лошадей всю дорогу от Ти-Гуин хлестал холодный дождь. Этель была в третьем экипаже. Благодаря работе отца, она знала все шахтерские семьи в Эйбрауэне. И она единственная в Ти-Гуине знала имена всех погибших и раненых. Она говорила возницам, куда ехать; подсказывать камердинеру, кто есть кто, тоже было ее задачей. Она сидела, скрестив пальцы на удачу. Идея принадлежала ей, и если что-нибудь пойдет не так, виновата будет она. Выезжая за большие железные ворота, она вновь удивилась резкому контрасту: внутри все ухожено, полно очарования и красоты. Снаружи — неприглядно. Вдоль дороги тянулись жилища фермеров — крохотные хижины: у крыльца валялись всякая рухлядь и хлам, на задворках плескались в канаве замызганные детишки. Скоро начались ряды длинных шахтерских домов, террасами спускающихся по склону — вид у них был получше, чем у крестьянских, но все равно выглядели они неуклюже и однообразно. Здесь люди носили дешевую одежду, которая быстро изнашивалась и теряла форму, а краска линяла, так что все мужчины были в сером, а женщины — в коричневом. Этель носила теплую шерстяную юбку и крахмальную белую блузку, и все девчонки ей завидовали. Но главное — и люди здесь были совсем другие. У них была плохая кожа, грязные волосы, черные ногти. Мужчины кашляли, женщины были измождены, а у детишек текло из носа. Кареты съехали по склону к Мафекинг-террас. Когда кавалькада остановилась у дома 19, обитатели соседних домов сбились в толпу, но приветственных возгласов не было слышно, мужчины лишь молча кланялись, а женщины делали реверанс. Этель выскочила из кареты и тихо сказала сэру Алану: — Шан Эванс, пятеро детей, муж Дэвид Эванс, был в шахте конюхом. — Этель знала Дэвида Эванса по прозвищу Дэй-Пони: он был церковным старостой «Вифезды». Сэр Алан кивнул, и Этель отошла назад, пока он вполголоса говорил с королем. Она встретилась глазами с Фицем, и тот одобрительно кивнул. Она почувствовала, что краснеет. Она прислуживает королю а граф ею доволен! Король с королевой подошли к двери. Краска на ней шелушилась, но ступенька крыльца была чистой и гладкой. Вот не думала, что когда-нибудь увижу, как король стучится в жилище шахтера, подумала Этель. Король был во фраке и цилиндре: Этель убедила сэра Алана, что вряд ли жителям Эйбрауна будет приятно видеть короля в твидовом костюме, вроде тех, что носят обычные люди. Дверь открыла вдова. Она была в своем лучшем воскресном платье и шляпке. Фиц придерживался мнения, что визит короля должен быть неожиданным, но Этель считала, что так делать не следует, и ее поддержал сэр Алан. При неожиданном визите в семью, где случилось несчастье, королевская чета могла увидеть пьяных мужчин, кое-как одетых женщин и дерущихся детей. Лучше уж всех предупредить. — Доброе утро. Я король, — сказал король, вежливо приподнимая шляпу. — А вы миссис Дэвид Эванс? Секунду она смотрела на него, не понимая. Ее гораздо чаще называли миссис Дэй-Пони. — Я пришел сказать, что мне очень, очень жаль, что вы лишились вашего супруга Дэвида, — сказал король. Миссис Дэй-Пони, казалось, была сейчас слишком взволнована, чтобы чувствовать боль утраты. — Я вам очень признательна, — сказала она неловко. Этель видела, что все получается слишком официально. Король чувствовал себя так же неудобно, как и вдова. Ни один не мог выразить свои истинные чувства. Королева ласково коснулась руки миссис Дэй-Пони. — Должно быть, вам сейчас очень тяжело, моя дорогая, — сказала она. — Да, мэм, очень, — ответила шепотом вдова — и залилась слезами. Этель и сама смахнула со щеки слезу. Король проявил стойкость и лишь повторял: — Это такое несчастье, такое несчастье… Миссис Эванс продолжала неудержимо рыдать, и ничего не могла с собой поделать, даже не отвернулась. Этель поняла, что в скорби нет ничего возвышенного: лицо миссис Дэй покрылось красными пятнами; когда она рыдала, было видно, что во рту не хватает половины зубов, а ее рыдания звучали хрипло и отчаянно. — Тише, тише! — сказала королева. Она вложила в руку вдовы свой платок. — Вот, возьмите. Миссис Дэй не было еще и тридцати, но руки у нее были большие, узловатые, искореженные артритом, как у старухи. Она вытерла лицо платком королевы. Рыдания стали стихать. — Мой муж очень хороший человек, мэм, — сказала она. — В жизни руку на меня не поднял… Королева молчала, не зная, что отвечать, когда человека превозносят за то, что он не бьет свою жену. — И даже к пони он был так добр, — добавила миссис Дэй. — Да, я нисколько не сомневаюсь, — сказала королева, вновь обретая уверенность. Из дома выбежал малыш и ухватился за мамину юбку. Король сделал новую попытку: — Мне сказали, у вас пятеро детей? — Ах, сэр, что с ними теперь будет без отца? — Это такое несчастье, — повторил король. Сэр Алан кашлянул. — Мы сейчас собираемся повидать других женщин, оказавшихся в столь же печальных обстоятельствах, как вы, — сказал король. — Ах, ваше величество, вы так добры, что заехали ко мне! Я вам очень благодарна! Король повернулся и пошел к карете. — Я помолюсь за вас, миссис Эванс, — сказала королева и последовала за ним. Фиц протянул миссис Дэй-Пони конверт. Этель знала, что там пять золотых соверенов и записка: «Граф Фицгерберт выражает Вам искреннее сочувствие». Это тоже придумала Этель.VIII
Через неделю после взрыва Билли вместе с отцом, мамой и дедом пошли в церковь. Молитвенные собрания «Вифезды» проходили в квадратном выбеленном зале. На стенах никаких изображений. Со всех четырех сторон простого стола аккуратными рядами расставлены стулья. На столе на вулвортовской[7] фарфоровой тарелке — буханка белого хлеба и кувшин дешевого хереса — символические хлеб и вино, но службу здесь называют не причащением, не мессой, а просто «преломлением хлебов». К одиннадцати утра в зале сидело около сотни прихожан: мужчины в лучших костюмах, женщины — в шляпках, на задних рядах ерзала и вертелась детвора. Постоянного ритуала не было, люди делали то, что казалось нужным в данный момент, что подсказывал им Святой Дух: можно было прочитать молитву, спеть гимн, прочесть отрывок из Библии, произнести небольшую проповедь. Правда, женщины здесь, конечно, молчали. Вообще-то установленный порядок проведения молитвенных собраний был. Первую молитву произносил кто-нибудь из старших, потом ему следовало преломить хлеб и передать тарелку сидящему рядом. Каждый прихожанин, за исключением детей, отламывал маленький кусочек хлеба и съедал. Потом передавали вино, и все пили прямо из кувшина: женщины — по чуть-чуть, кое-кто из мужчин — по здоровому глотку, а то и не одному. Потом они сидели молча, пока кто-нибудь не начинал говорить. Как-то Билли спросил отца, с какого возраста ему тоже можно здесь петь и читать молитвы. «Правил на это нет, — ответил отец. — Все мы внемлем Святому Духу». И Билли принял, его слова как руководство к действию. Если в ходе собрания ему на ум приходила первая строчка гимна, он считал это указанием свыше, вставал с места и объявлял этот гимн. Он знал, что брал на себя слишком много, но прихожане не возражали. Рассказ, как во время «посвящения» в шахте ему явился Христос, обошел добрую половину церквей в угольных районах Южного Уэльса, и к Билли здесь было особое отношение. Этим утром во всех молитвах просили дать утешение потерявшим родных, особенно миссис Дэй-Пони, которая сидела тут же, под черной вуалью; рядом с ней испуганно озирался ее старший сын. Отец Билли просил Господа наделить ее великодушием, чтобы простить владельцев шахты, попирающих законы о дыхательных аппаратах и переключаемой вентиляции. Но Билли казалось, что чего-то недостает. Просить лишь об исцелении — это слишком просто. Он же хотел, чтобы Господь помог ему понять, как этот взрыв согласуется с его, Господа, волей. Он еще никогда не произносил здесь импровизированных молитв. Другие произносили, и в тех молитвах были красивые, хорошо обдуманные фразы, цитаты из Священного Писания, как если бы они читали проповедь. Но Билли подозревал, что на Господа произвести впечатление не так-то легко. Его самого больше трогали простые слова, когда чувствовалось, что человек молится от всего сердца. К концу службы слова у него в голове начали складываться в предложения, и он почувствовал сильное желание дать им волю. Посчитав это указанием свыше, Билли поднялся. Закрыв глаза, он сказал: — Господи, сегодня утром мы просили Тебя дать утешение всем тем, кто потерял мужа, отца, сына, и особенно нашей сестре во Христе миссис Эванс. Мы молим Тебя очистить души осиротевших, чтобы они смогли принять твое благословение. Так говорили и другие. Билли остановился, а потом снова заговорил: — Но сейчас, Господи, мы просим еще об одном: даруй нам благо понимания. Нам нужно знать, Господи, почему в шахте произошел этот взрыв. На все святая воля Твоя, но для чего Ты разрешил гремучему газу скопиться на основном горизонте и зачем позволил ему загореться? И, Боже, как вышло, что над нами поставлены эти люди, директора «Кельтских минералов», которые в своей жадности не думают о чужих жизнях? Как может смерть прекрасных людей и страдания, причиняемые телам, которые Ты создал, служить Твоей святой цели? Он вновь остановился. Он понимал, что не годится предъявлять Богу требования, словно дирекции на переговорах, и решил закончить так: — Мы знаем, что страдания людей Эйбрауэна должны сыграть какую-то роль в святом промысле Твоем… — На этом надо было и закончить, но он не удержался и добавил: — Но мы не понимаем, какую! Прошу, объясни нам! — И закончил как положено: — Во имя Господа нашего Иисуса Христа. — Аминь, — подхватили голоса.IX
На вторую половину дня жители Эйбрауэна были приглашены посетить сады Ти-Гуина. Для Этель это означало огромное количество работы. В субботу вечером во всех питейных заведениях Эйбрауэна появилось объявление, а в воскресенье утром сообщение об этом зачитывали во всех церквах. За садом особенно старательно ухаживали перед приездом короля, несмотря на время года, и теперь граф Фицгерберт желал, чтобы этой красотой могли полюбоваться все соседи, говорилось в приглашении. В нем также было указано, что граф будет в черном галстуке и был бы рад видеть своих гостей одетыми в соответствии с трагическими обстоятельствами. И что несмотря на траур приглашенным будут предложены прохладительные напитки. Этель распорядилась поставить на Восточной лужайке три шатра. В одном стояли шесть 108-галлонных бочек светлого пива, привезенных поездом с королевской пивоварни в Понтиклане. Для трезвенников, которых в Эйбрауэне было немало, во втором шатре стояли длинные столы с баками горячего чая и сотнями чашек с блюдцами. В третьем шатре, поменьше, угощались хересом представители немногочисленного в Эйбрауэне среднего класса — к которым относился англиканский викарий, оба доктора и начальник шахты Малдвин Морган, которого шахтеры называли не иначе, как Морган-в-Мертире. По счастью, стоял солнечный день, было холодно, но сухо, высоко в голубом небе виднелись лишь два-три безобидных облачка. Пришло четыре тысячи человек, практически все население городка, и почти все надели черный галстук, ленту или нарукавную повязку. Они бродили вокруг причудливо выстриженных кустов, заглядывали в окна, топтали лужайки. Графиня Би не выходила из своей комнаты: таких приемов она не любила. Этель из опыта знала, что все знатные люди думают только о себе, но графиня достигла в этом совершенства. Она вкладывала все силы в то, чтобы добиться чего хотела или настоять на своем. Даже устраивая прием — а уж это она умела — она просто создавала соответствующее обрамление для своей красоты. Фиц приветствовал гостей в викторианско-готическом великолепии Большого зала. У его ног, словно меховой ковер, лежал огромный пес. Фиц надел твидовый коричневый костюм, в котором выглядел не таким недоступным, несмотря на жесткий воротник-стойку и черный галстук. Этель подумала, что сегодня он еще красивее, чем обычно. Она приводила к нему родственников погибших и раненых группами по три-четыре человека, чтобы он мог принести соболезнования каждому пострадавшему жителю Эйбрауэна. Он говорил с ними со свойственным ему обаянием, и, уходя, каждый чувствовал себя польщенным. Этель уже была экономкой. После королевского визита графиня Би настояла на том, чтобы миссис Джевонс уволили: в ее доме не место старым, немощным слугам. Несмотря на юный возраст Этель, графиня сочла, что она именно тот человек, который сможет, не покладая рук, исполнять все ее прихоти, и назначила экономкой. Мечта Этель сбылась. Она жила теперь не с остальными слугами, а получила во владение маленькую комнатку — и повесила на стену фотографию родителей в лучшей воскресной одежде, стоящих на фоне «Вифезды» в день ее открытия. Когда Фиц дошел до конца списка, Этель попросила позволения на несколько минут отлучиться, чтобы повидать родных. — Ну конечно, — сказал Фиц. — Можете оставаться с ними, сколько пожелаете. Вы справились со всем превосходно. Не представляю, что бы я без вас делал. И король тоже вам признателен. Как вам удается помнить имена всех этих людей? Она улыбнулась. Ей самой было странно, что его похвалы имеют для нее такое значение. — Почти все они время от времени заходят к нам поговорить с моим отцом то о компенсации за полученные увечья, то о мерах безопасности в шахте, то о ссоре с помощником начальника. — Ясно. Но я думаю, что вы просто замечательная, — сказал он, улыбаясь обезоруживающей улыбкой, которая так нравилась Этель: так мог бы улыбаться соседский мальчишка, а не граф. — Засвидетельствуйте мое почтение вашему отцу. Она вышла из дома и побежала по лужайке, не чувствуя под собой ног от радости. Родители с Билли и дедом были в чайном шатре. Отец выглядел очень внушительно в черном воскресном костюме и белой рубахе с воротником-стойкой. У Билли на щеке был страшный ожог. — Как твоя щека, братишка? — спросила Этель. — Ничего. Выглядит, правда, ужасно, но доктор сказал, лучше не завязывать. — Все только и рассказывают, как отважно ты себя вел. — Но Мики спасти не удалось. Возразить на это было нечего. Этель сочувственно погладила его по руке. Мама с гордостью сказала: — Сегодня в «Вифезде» Билли произнес проповедь. — Да? Какой ты молодец, Билли! Жаль, меня не было… И что ты сказал? — Я просил Господа дать нам понять, почему Он допустил этот взрыв в шахте, — сказал Билли, бросив беспокойный взгляд на отца. Тот не улыбался. — Было бы лучше, — сказал отец сурово, — если бы Билли попросил Господа укрепить его в вере, чтобы ему и не потребовалось понимание. Они уже явно спорили об этом. Этель не хватало терпения разбираться в богословских спорах, от которых все равно ничего не менялось. Она постаралась найти другую тему, чтобы поднять всем настроение. — Папа, граф Фицгерберт просил засвидетельствовать тебе его почтение, — сказала она. — Правда, мило с его стороны? Но отец не оттаял. — Мне было больно видеть, что ты принимала участие в этом фарсе в понедельник, — жестко сказал он. — В понедельник? — растерянно переспросила она. — Это когда король посещал вдов? — Я видел, как ты подсказывала имена его холую. — Это был сэр Алан Тайт… — Да мне плевать, как его зовут! Если я вижу холуя, то так его и называю! Этель была потрясена. Как мог отец так отнестись к ее минуте славы? Она чуть не расплакалась. — Я думала, ты будешь мной гордиться! — По какому праву он говорит о сочувствии, когда и понятия не имеет, что такое лишения и опасности! — Но папа, от его сочувствия им стало легче, — сказала Этель, пытаясь сдержать слезы. — Его посещения отвлекли всех от опасных и противозаконных действий «Кельтских минералов». — Но надо же было людей утешить! — Как отец не понимал таких простых вещей? — После этого утешения они совсем размякли. Вечером в воскресенье весь город был готов к бунту. А вечером в понедельник все могли говорить только о том, как королева дала миссис Дэй-Пони свой платок. Этель вдруг почувствовала, как на смену отчаянию пришел гнев. — Жаль, что ты к этому так относишься, — холодно сказала она. — А как, по-твоему… — Жаль, — повторила она, с вызовом глядя ему в лицо, — потому что так нельзя! — Хватит, Эт… — сказала мама. — У людей есть чувства! — сказала Этель яростно. — Вот о чем ты всегда забываешь! Отец онемел. — Ну-ка прекрати! — сказала мама. Этель посмотрела на Билли. Сквозь слезы она увидела, что он смотрит на нее с благоговейным восхищением. Это придало ей сил. Она шмыгнула носом, вытерла глаза тыльной стороной ладони и сказала: — Для тебя имеют значение только твои профсоюзные дела, правила безопасности и священные книги. Папа, я понимаю, что это важно, но нельзя не думать при этом, что люди чувствуют. Я надеюсь, что твой социализм когда-нибудь изменит мир к лучшему, но пока люди нуждаются в утешении. К отцу наконец вернулся дар речи. — Я думаю, ты наговорила достаточно, — сказал он. — Эта поездка с королем вскружила тебе голову. Ты сопливая девчонка, и нечего тебе учить старших! Слезы лишили ее сил продолжать спор. Повисло тяжелое молчание, и она пробормотала: — Прости, папа! Мне, наверное, пора… — Под тяжелым взглядом отца она встала и отправилась назад, к господскому дому. По дороге Этель смотрела под ноги, надеясь, что никто не заметит ее слез. Ей не хотелось никого видеть, и она зашла в Жасминовую комнату. Леди Мод уехала в Лондон, так что комната стояла пустая, постельное белье сняли. Этель бросилась на матрас и разрыдалась. Как мог отец так презрительно говорить обо всем, что она делала? Неужели он хотел бы, чтобы она выполняла свою работу плохо? Она работала на господ — как и любой шахтер в Эйбрауэне. Их нанимала компания «Кельтские минералы» — но уголь, что они добывали, принадлежал графу, и он получал деньги с каждой тонны, как и шахтеры, которые этот уголь добывали (о чем отец не уставал повторять). Если хорошо быть хорошим шахтером, сильным и умелым, то что плохого в том, чтобы быть хорошей служанкой? Она услышала звук открывающейся двери и вскочила. Это был граф. — Что с вами, что случилось? — спросил он ласково. — Я из коридора услышал, как вы плачете. — Простите меня, милорд, мне не следовало сюда приходить! — Нет-нет, ничего. — Его красивое лицо выражало искреннее участие. — Почему вы плакали? — Я так гордилась, что оказалась полезной королю, — сказала она горестно, — а отец говорит, что все это фарс, придуманный, чтобы люди не злились на «Кельтские минералы»! — и она вновь зарыдала. — Какая чепуха! — воскликнул он. — Кто угодно сказал бы, что сочувствие короля было искренним. И королевы тоже. — Он вынул из нагрудного кармана белый льняной платок. Этель подумала, что он даст ей платок, но он сам осторожно вытер ей слезы. — Пусть вашему отцу это и не понравилось, а я в понедельник вами гордился. Не надо плакать, — сказал он, склонился к ней и поцеловал в губы. Она была ошеломлена. Она могла ожидать чего угодно, но не этого. Когда он выпрямился и посмотрел на нее, она ответила ему недоуменным взглядом. — Вы очаровательны, — произнес он тихо и вновь поцеловал ее. — Милорд, что вы делаете?! — сдавленно прошептала она. — Сам не знаю. — Вы что же, думаете… — Я вообще не думаю. Она смотрела в его лицо, словно выточенное из мрамора. Зеленые глаза пристально ее изучали, словно пытаясь проникнуть в мысли. И она поняла, что безумно влюблена и что ее захлестывают восторг и желание. — Я ничего не могу с собой поделать, — сказал он. Она счастливо вздохнула и сказала: — Тогда поцелуйте еще.Глава 2
Февраль 1914 года В половине одиннадцатого утра в зеркале лондонского дома графа Фицгерберта, находящегося в фешенебельном Мэйфэре, отразился безупречно одетый высокий человек в визитке, выдающей его принадлежность к высшему обществу. На нем была сорочка с воротником-стойкой, поскольку модные мягкие воротники он не любил, а галстук был заколот булавкой с жемчужиной. Кое-кто из друзей считал, что хорошо одеваться — ниже их достоинства. «Послушайте, Фиц, вы похожи на какого-то дурацкого портного, открывающего по утрам свое ателье!» — сказал ему как-то юный маркиз Лоутер. Лоути был неряшлив, ходил с крошками на жилете и пеплом сигары на манжетах сорочки, и ему хотелось, чтобы все вокруг выглядели не лучше. Фиц же неопрятности не терпел. Он надел серый цилиндр. С тростью в правой руке и новенькой парой серых замшевых перчаток в левой, он вышел из дома и повернул на юг. На площади Беркли светловолосая девчонка лет четырнадцати подмигнула ему и сказала: «Хочешь минет за шиллинг?» Он перешел Пиккадилли и вошел в Грин-парк. Снега было совсем немного, лишь у корней деревьев. Он прошел мимо Букингемского дворца и очутился в малопривлекательных окрестностях вокзала Виктория. О том, как пройти к Эшли Гардэнс, пришлось спросить полицейского. Эта улочка отыскалась за Вестминстерским кафедральным собором. Право же, подумал Фиц, если человек собирается приглашать к себе аристократов, ему следует разместить офис в более респектабельном месте. Его пригласил некто Мэнсфилд Смит-Камминг, старый друг отца. Офицер флота в отставке, теперь Смит-Камминг занимался чем-то загадочным в Военном министерстве. Письмо, которое он послал Фицу, было кратким: «Я буду благодарен, если Вы согласитесь со мной побеседовать о делах государственной важности. Не могли бы Вы зайти ко мне завтра, скажем, в одиннадцать утра?» Письмо было отпечатано на машинке, в качестве подписи стояла одна буква «С», написанная зелеными чернилами. Фицу было приятно, что кто-то из правительства желает с ним побеседовать. Ему страшно не хотелось, чтобы к нему относились лишь как к богатому аристократу, чье участие в общественной жизни сводится к присутствию на заседаниях парламента. Так что само приглашение из Военного министерства давало ему возможность почувствовать свою значимость. Если только оно было из Военного министерства. Дом, куда он должен был явиться, стоял в современном жилом районе. Швейцар проводил Фица к лифту. Было похоже, что Смит-Камминг совмещал в своей квартире и дом, и офис. Расторопный и сообразительный молодой человек с военной выправкой сказал Фицу, что его примут тотчас же. Смит-Камминг военной выправкой не обладал. Он был приземист, лыс, с носом картошкой и моноклем. В кабинете было полно самых разных предметов: там были модели самолетов, телескоп, компас и картина, изображающая крестьян, в которых стреляет взвод солдат. Говоря о Смит-Камминге, отец Фица всегда называл его «капитан с морской болезнью», во флоте он не сделал головокружительной карьеры. Чем же он занимается? — Скажите, как называется ваш отдел? — спросил Фиц, едва успев сесть. — Иностранный отдел Бюро секретных служб. — Я и не знал, что у нас есть Бюро секретных служб. — Если бы о нем знали, оно не было бы секретным. — С вашей стороны было бы любезно даже не упоминать о нашем разговоре. Хоть и в вежливой форме, но это был приказ. — Разумеется, — сказал Фиц. Значило ли это, что Смит-Камминг хочет предложить ему работу в Военном министерстве? — Поздравляю, ваш прием, данный для августейших особ, имел большой успех. Кажется, вы удачно подобрали гостей для встречи с королем. — Благодарю вас. — Вы, кажется, собираетесь везти жену в Россию? — Графиня хочет повидаться с братом. Мы собирались поехать давно, но все откладывали. — И с вами едет Гас Дьюар? Смит-Каммингу, кажется, известно все. — Господин Дьюар путешествует, и у нас совпали маршруты. Смит-Камминг откинулся на спинку стула и непринужденно сказал: — А вы знаете, почему во время войны с Японией во главе русской армии поставили адмирала Алексеева, несмотря на то, что он ничего не понимал в сухопутной тактике? Подростком Фиц много времени жил в России, и за ходом Русско-японской войны следил, но этой истории не знал. — Расскажите. — Однажды в Марселе Великий князь полез в драку в публичном доме, и его арестовала французская полиция. На помощь ему пришел Алексеев, заявив жандармам, что неподобающим образом вел себя он, а не Великий князь. Великого князя выпустили, а Алексеева поставили командовать армией. — Не удивительно, что они проиграли. — Россия обладает огромной армией, равной которой еще не знал мир, — по некоторым подсчетам, шесть миллионов, если они подтянут резервы. Каким бы некомпетентным ни было руководство, это огромная мощь. Но насколько действенной она окажется во время войны, скажем, в Европе? — К сожалению, я ничего не могу сказать на этот счет, — ответил Фиц, слегка пожав плечами. — Мы тоже. Поэтому и обратились к вам. Мне бы хотелось, чтобы вы там кое-кого кое о чем порасспросили. Фиц удивился. — Наверное, этим и занимается наше посольство… — Разумеется, — Смит-Камминг с досадой пожал плечами. — Но дипломатов всегда больше интересуют вопросы политические, а не военные. Человек со стороны вроде вас сможет взглянуть на вещи под другим углом: ваши молодые люди в Ти Гуине дали королю несколько иную картину, чем он мог получить от нашего Иностранного отдела. Но если вам кажется, что вы… — Я не отказываюсь. Мне просто странно, что вы получаете информацию таким образом. — Наш отдел работает недавно, и у нас мало источников. Мои лучшие информаторы — умные люди, которые часто путешествуют и обладают достаточным опытом, чтобы из того, что увидели, выбрать нужную информацию. — Я согласен. — Мне было бы интересно ваше мнение, изменилось ли русское офицерство с 1905 года. Осваивает ли новые идеи — или придерживается проверенных старых? В Санкт-Петербурге вы увидите всю элиту, ведь ваша жена со многими в родстве. — Главная причина, почему Россия проиграла Японии, — железные дороги, не успевавшие переправлять и снабжать армию. — Русские собирались улучшить ситуацию с железными дорогами — на деньги, взятые в долг у Франции, их союзника. Много ли они сделали в этом направлении — вот главный вопрос. Вы будете путешествовать поездом. Смотрите вокруг. Вовремя ли прибывают поезда? Остались ли железные дороги однопутными, или стало больше двухпутных? У немцев есть вариант плана военных действий, основанный на расчетах, сколько потребуется времени, чтобы подтянуть силы русской армии. Если начнется война, многое будет зависеть от того, насколько их расчеты соответствуют действительности. — Я выясню все, что смогу. — Благодарю вас! Когда отправляетесь? — спросил Смит-Камминг. — Завтра, — ответил Фиц. Фиц встал, и они пожали друг другу руки.II
Григорий Пешков смотрел, как его младший брат разводит на деньги высокого американца. Левкина смазливая физиономия так и светилась мальчишеским азартом, он явно хотел еще и похвастать своим мастерством. Григорий почувствовал знакомое щемящее беспокойство: он боялся, что когда-нибудь Левкино обаяние не сработает, и тот попадет в беду. — А сейчас — проверим, хорошая ли у вас память, — сказал Левка по-английски. Эти фразы он знал наизусть. — Возьмите из колоды любую карту! — Чтобы перекрыть шум фабрики, ему приходилось кричать: лязгали огромные станки, шипел выходящий пар, кричали люди. Посетителя звали Гас Дьюар. Он был в пиджаке, жилете и брюках из красивой шерстяной ткани. У Григория к нему особый интерес, потому что тот из Буффало. Дьюар казался дружелюбным парнем. Пожав плечами, он вынул карту из Левкиной колоды. — Положите на стол, лицом вниз. Дьюар положил карту на грубый деревянный верстак. Левка вынул из кармана бумажный рубль и положил на карту. — А вы кладите доллар! — Этот номер проходил только с богатыми посетителями. Григорий знал, что Левка уже подменил карту В его руке, спрятанная под рублем, была другая карта. Трюк, который Левка репетировал часами, состоял в том, чтобы сразу после того, как положил рубль и новую карту, первую карту спрятать в ладони. — Мистер Дьюар, а вы уверены, что можете себе позволить проиграть доллар? — спросил Левка. Дьюар улыбнулся, как всегда улыбаются при этом вопросе Левкины жертвы: — Пожалуй, да. — Вы помните свою карту? — по-английски Левка не говорил, но эти фразы он мог сказать еще на немецком, французском и итальянском. — Пятерка пик. — Неправильно. — Я совершенно уверен. — А вы переверните. Дьюар перевернул карту. Это была дама треф. Левка сгреб доллар и свой рубль. Григорий замер. Это был опасный момент. Не начнет ли американец кричать, что его ограбили, не пойдет ли жаловаться? Дьюар только усмехнулся: — Сдаюсь. — Я знаю еще одну игру, — сказал Левка. Хватит с него, подумал Григорий. — С моим братом лучше не играть, — сказал Григорий Дьюару по-русски. — Он всегда выигрывает. Дьюар улыбнулся и после секундной заминки ответил тоже по-русски: — Хороший совет. Дьюар в числе небольшой группы посетителей пришел осмотреть Путиловский завод, самый большой в Санкт-Петербурге, на котором работало тридцать тысяч мужчин, женщин и детей. Григорий должен был показать посетителям свой маленький, но важный участок. Завод выпускал локомотивы и другие огромные механизмы. Григорий был мастером в цеху, где изготавливали поездные колеса. Григорию страшно хотелось поговорить с Дьюаром про Буффало. Но не успел он задать первый вопрос, как пришел начальник, Канин. Это был квалифицированный инженер, высокий и худой, с уже редеющими волосами. С ним был еще один посетитель. Григорий понял по одежде, что это, должно быть, тот самый английский лорд. Он был, как и русские аристократы, во фраке и цилиндре. Может, так одевается правящий класс во всем мире? Говорили, что лорда зовут граф Фицгерберт. Григорий отродясь не видал, чтобы мужчина был так красив. У графа были черные волосы и внимательные зеленые глаза. Женщины колесного цеха смотрели на него как на бога. Канин заговорил с Фицгербертом по-русски: — Здесь мы производим по два локомотива в неделю, — сказал он с гордостью. — Поразительно! — ответил ему английский лорд. Григорий понимал, почему эти иностранцы так интересуются заводом. Он читал газеты, ходил на лекции и семинары, которые организовывал в Санкт-Петербурге комитет большевиков. Локомотивы были жизненно важны для России, от них зависела ее обороноспособность. Посетители могли делать вид, что их привело сюда пустое любопытство, но на самом деле они работали на иностранную разведку. Канин представил Григория. — Наш Пешков — чемпион завода по шахматам. — Канин был хоть и начальник, но свой человек. Фицгерберт был очень любезен. Обратившись к Варваре, женщине в косынке лет пятидесяти, он сказал: — Мы благодарим вас за разрешение посмотреть, как вы работаете. По-русски он говорил бегло, охотно, но с сильным акцентом. Дородная Варвара хихикнула как девчонка. Все было готово к демонстрации. Григорий заранее поместил стальные чушки в мульду и зажег плавильную печь. Металл уже расплавился. Но должна была подойти еще одна посетительница — супруга графа. Говорили, что она русская, отсюда и его знание русского языка, столь необычное для иностранцев. Григорий хотел пока расспросить американца о Буффало, но не успел — в колесный цех вошла графиня. Ее платье, доходившее до самого пола, словно щетка, мело грязь и металлические стружки. Поверх платья на ней была короткая накидка, а следом шел слуга с ее шубой в руках, затем служанка с ее сумкой, и один из директоров завода, граф Маклаков — молодой человек, одетый, как Фицгерберт. Было очевидно, что Маклаков увлекся гостьей — он улыбался, что-то шептал ей и беспричинно брал за руку. Она же была необычайно хороша и кокетлива и все наклоняла свою головку в обрамлении светлых локонов. Григорий узнал ее мгновенно: княжна Би! Сердце болезненно сжалось, к горлу подступила тошнота. Отчаянным усилием он подавил воспоминания о давнем прошлом. Тут же, как при любой опасности, взглянул на брата. Узнает ли тот? Ему было тогда всего шесть. Левка смотрел на княжну с любопытством, словно старался вспомнить. Потом Григорий увидел, как меняется его лицо. Узнал. Но Григорий был уже рядом. — Спокойно, — прошептал он. — Ничего не говори. Помни, мы едем в Америку. Ничто не должно нам помешать! Левка застонал. — Возвращайся-ка на конюшню, — сказал Григорий. Левка ухаживал за лошадьми, работавшими на заводе. Левка еще раз взглянул на ничего не подозревавшую графиню, развернулся и пошел прочь. Опасный момент миновал. Григорий начал демонстрацию. Он кивнул Исааку, парню его возраста, капитану заводской футбольной команды. Исаак раскрыл форму, вместе с Варварой поднял гладкую деревянную полуформу поездного колеса с ребордой.[8] Для ее изготовления тоже требовалось большое мастерство: двадцать спиц, овальных в сечении, каждая суживается от центра к краю. Колеса были для больших паровозов, и полуформа была размером чуть ли не с людей, ее поднимавших. Они поместили ее в глубокий поддон с сырым песком — формовочной смесью. Исаак на полуформу поместил форму из закаленного чугуна, чтобы сформировать обод с ребордой, а затем вторую часть формы. Потом они раскрыли конструкцию, и Григорий осмотрел получившееся отверстие. Видимых дефектов не было. Он побрызгал формовочную смесь черной маслянистой жидкостью, и они вновь закрыли опоку. — А сейчас, прошу вас, отойдите подальше, — сказал он посетителям. Исаак придвинул носик литниковой чаши к отверстию в верхней части формы. Григорий медленно нажал на рычаг, опорожняющий чашу. В форму потекла жидкая сталь. Из отверстия в форме с шипением вырвался пар от мокрого песка. Григорий по опыту знал, когда следует остановить подачу металла. — Следующая стадия — обработка колеса, — сказал он. — Так как горячий металл остывает слишком долго, у меня есть колесо, изготовленное раньше. Оно было уже установлено для обработки на токарном станке, и Григорий кивнул Константину, оператору станка, сыну Варвары. Худой, долговязый человек с интеллигентным лицом и взлохмаченными черными волосами, Константин вел большевистские собрания и был лучшим другом Григория. Он завел движок, колесо начало быстро вращаться, и он стал его обтачивать. — Держитесь от станка подальше! — велел Григорий, повысив голос, чтобы перекричать машину. — Коснувшись его, можно остаться без пальца! — Он поднял руку. — Так случилось со мной, когда мне было двенадцать. — Вместо среднего пальца у него был уродливый обрубок. Он поймал раздраженный взгляд графа Маклакова, которому не доставляло удовольствия напоминание о человеческой составляющей платы за его прибыли. Во взгляде, которым удостоила его княжна Би, кроме отвращения читалась заинтересованность, и он удивился: неужели ее все это привлекает? Дамам вообще-то несвойственно посещать заводы. Он сделал знак Константину, и тот остановил станок. — С помощью кронциркуля, — он продемонстрировал свой инструмент, — проверяется, совпадают ли размеры колеса. Размер должен быть выдержан очень точно, если диаметр отличается на одну шестнадцатую дюйма — это примерно ширина карандашного грифеля — колесо придется расплавить и сделать заново. — И сколько колес вы делаете в день? — спросил Фицгерберт. — Шесть-семь. — А по скольку часов работаете? — спросил американец. — С шести утра до семи вечера, с понедельника по субботу. В цех сломя голову ворвался мальчишка лет восьми, за ним с криком гналась женщина — очевидно, мать. Григорий хотел его поймать, чтобы удержать подальше от печи, но мальчонка увернулся и налетел на графиню, с явственным стуком попав коротко стриженной головой ей в ребра. Она ахнула от боли. Мальчик остановился, видимо, оглушенный. Графиня в ярости размахнулась и влепила ему такую пощечину, что тот едва удержался на ногах, — Григорий думал, он упадет. Американец резко сказал что-то по-английски, по голосу было слышно, что он возмущен. В ту же секунду мать схватила мальчишку в охапку и выскочила вон. Канин побледнел, понимая, что обвинить в случившемся могут его. — О ваше драгоценнейшее сиятельство! — вскричал он. — Как вы себя чувствуете? Было видно, что графиня в бешенстве, но она глубоко вздохнула и ответила: — Ничего страшного. К ней подошли обеспокоенные муж и Маклаков. Дьюар отступил, и по его лицу Григорий понял, что тот осуждает графиню. Какое у американца доброе сердце! Подумаешь, пощечина! Григория с братом на этом заводе когда-то били палками. Посетители пошли к выходу. Григорий испугался, что может упустить возможность расспросить американца. Набравшись смелости, тронул Дьюара за рукав. Русский аристократ возмутился бы и прогнал или даже замахнулся, американец же обернулся, любезно улыбаясь. — Сэр, вы из Буффало, штат Нью-Йорк? — Верно. — Мы с братом копим деньги, чтобы уехать в Америку. Мы будем жить в Буффало. — Почему именно там? — Здесь, в Петербурге, у нас есть знакомые, которые сделают нам нужные документы, — за плату, разумеется. Они обещают, что нас возьмут на работу их родные в Буффало. — А кто они? — Их фамилия Вяловы, — сказал Григорий. Вяловы возглавляли банду, но у них был и легальный бизнес. Это были не самые достойные доверия люди, так что Григорию хотелось получить информацию со стороны. — Сэр, это правда, что Вяловы в Буффало действительно богатые, известные люди? — Да, — сказал Дьюар. — В гостиницах и барах у Джозефа Вялова работает несколько сот человек. — Спасибо! — обрадовался Григорий. — Это очень важно для меня.III
Самые ранние воспоминания Григория — ему тогда было шесть — о дне, когда через их деревню проезжал царь. В деревне только о том и говорили. Ждали царя с рассвета, хоть и ясно было, что тот не отправится в путь, не позавтракав. Отец Григория вынес из избы стол и установил у дороги. На стол он положил буханку хлеба, солонку и поставил букет цветов, намереваясь по русскому обычаю встретить желанных гостей хлебом-солью. Так же поступили большинство односельчан. А бабушка Григория надела новый платок. Было самое начало осени, стоял сухой теплый день — в преддверии суровых холодов. Крестьяне сели у дороги и стали ждать. Старики в праздничной одежде прогуливались по улице с важным видом, но их снедало такое же нетерпение, как и малых детей. Григорию скоро стало скучно, и он принялся носиться во дворе. Брату Левке был тогда год. Прошел полдень, но никто не уходил: боялись пропустить царя. Григорий попытался отъесть кусочек от буханки на столе, но получил подзатыльник. Правда, мать вынесла ему в горшке холодной каши. Григорий точно не знал, кто такой этот царь. В церкви о нем часто говорили, будто он любит всех крестьян, бодрствует, когда они спят, — так что он, видно, был где-то рядом с апостолом Петром, Иисусом Христом и архангелом Гавриилом. Интересно, думал Григорий, есть ли у него крылья и терновый венец или только расшитый зипун, как у деревенского старосты. Все равно было понятно, что счастливы будут те, кто его увидит. Близился вечер, когда вдали появилось облако пыли. Григорий почувствовал, как дрожит под ногами земля, и скоро услышал топот копыт. Крестьяне опустились на колени, Григорий — тоже, рядом с бабушкой. Старшие пали ниц, лицом в грязь, как когда приезжали князь Андрей с княжной Би. Показались всадники, а за ними — закрытая карета, запряженная четверкой лошадей. Лошади были большие, Григорий никогда таких не видел, и неслись со страшной скоростью, их бока блестели от пота, удила в пене. Люди, поняв, что их сейчас растопчут, бросились врассыпную. Григорий в ужасе закричал, но его голос потонул в шуме и грохоте. Когда карета неслась мимо, отец Григория крикнул: «Живи и здравствуй, царь наш батюшка!» К концу этой фразы карета уже выезжала из деревни. Пассажиров Григорий не увидел. Он понял, что упустил долгожданное счастье, и горько заплакал. Мать взяла со стола хлеб, отломила краюху и дала ему. Это его немного утешило.IV
В семь вечера, когда смена на Путиловском заводе заканчивалась, Левка обычно отправлялся играть в карты с дружками или выпивать со сговорчивыми подружками. Григорий посещал собрания: лекции по атеизму, семинары, проводимые социалистами, народные чтения с волшебным фонарем, на которых показывали картины дальних стран, поэтические вечера. Но сегодня идти было некуда. Пойдет он домой, приготовит ужин, оставит Левке на плите, — пусть ест, когда вернется, — и ляжет пораньше спать. Завод находился на южной окраине Санкт-Петербурга, его трубы и ангары далеко раскинулись вдоль берега Балтийского моря. Множество рабочих жили на территории завода, кто в бараках, а кто устраивался на ночлег прямо у станка. Потому-то и бегало вокруг столько детворы. В социалистическом обществе, был уверен Григорий, дома для рабочих будут строить одновременно с заводом. А пока тысячам людей было негде жить. Григорию хорошо платили, но он мог себе позволить только комнату в получасе ходьбы от завода. Он знал, что в Буффало у рабочих есть водопровод и электричество. Говорили, что у некоторых — и телефон, но это казалось ему нелепым, все равно что утверждать, будто улицы там мостят золотом. Встреча с княжной Би словно вернула его в детство. Пробираясь по обледеневшим улицам, он не мог не думать о деревянной избенке, где они жили; он видел красный угол с иконами, а напротив — лавку, где спал, бок о бок с козой или теленком. Наиболее отчетливо он вспоминал то, чего в то время и не замечал: запах. Пахло печкой, животными, лучиной и табаком-самосадом, что курил отец, сворачивая «козьи ножки». Окна были из слюды, а щели проложены тряпьем, чтобы не так дуло. В избе душно… Но воспоминания его были прерваны. В круге света уличного фонаря городовой остановил молодую женщину. По ее простой одежде и манере повязывать платок можно было сказать, что она совсем недавно из деревни. На первый взгляд Григорий дал ей лет шестнадцать — столько было и ему, когда они с Левкой остались одни. Коренастый городовой что-то сказал и потрепал девчонку по щеке. Она отшатнулась, и тот засмеялся. Григорий вспомнил, как плохо приходилось ему, шестнадцатилетнему сироте, как обижал его всякий, имевший хоть какую-то власть. Ему стало нестерпимо жаль беззащитную девочку. Вопреки здравому смыслу, он подошел и, чтобы хоть что-то сказать, произнес: — Если вы ищете Путиловский завод, я могу вас проводить. Коренастый городовой рассмеялся: — Проваливай-ка подобру-поздорову. Григорий его не боялся. Он был высок и силен, его закалил тяжелый труд. С детства он участвовал в уличных драках, и за все эти годы ни разу не был побит. И Левка был такой же. — Я работаю на заводе мастером, — сказал он девчонке. — Если нужна работа, могу тебе помочь. Она взглянула на него с благодарностью. — Подумаешь, мастер! — сказал городовой и взглянул Григорию в глаза. В желтом свете уличного керосинового фонаря Григорий узнал это круглое лицо с выражением тупой враждебности. Сердце у Григория сжалось. Было чистым безумием затевать драку с городовым — но он уже не мог дать задний ход. Девушка заговорила, и по голосу ей можно было дать скорее двадцать, чем шестнадцать. — Спасибо, я пойду с вами, — сказала она Григорию. Он увидел, что она хорошенькая, с изящными чертами лица и большим, чувственным ртом. Григорий огляделся. Вот незадача, вокруг никого не было: он вышел с завода на несколько минут позже, переждав толчею после конца смены. Он понимал, что надо бы сдать назад, но не мог бросить девчонку. — Идемте, я отведу вас к начальнику, — сказал он, хотя на самом деле все начальство давно ушло. — Она пойдет со мной, правда, Катерина? — рявкнул городовой, грубо схватив ее за руку. Катерина вырвалась. — Уберите свои грязные руки! — взвизгнула она. Удивительно быстро и точно тот ударил ее кулаком по губам. Она вскрикнула, из губы пошла кровь. Григорий разозлился, шагнул к городовому и сильно толкнул. Тот зашатался и упал на одно колено. Григорий обернулся к плачущей Катерине. — Беги, живо! — крикнул он, и тут его сильно ударили по затылку. Он упал на колени, от мучительной боли потемнело в глазах, но сознания он не потерял. Он видел, как Катерина бросилась было бежать, но городовой нагнал ее, поставил подножку, а когда девушка упала, ударил ногой. Со стороны завода к ним приближалось авто. Под фонарем машина резко затормозила. В два огромных шага Григорий очутился рядом с городовым, оттащил от Катерины и удерживал, несмотря на то, что тот вырывался. Дверца авто распахнулась, и из него выскочил американец из Буффало. На его лице читалась ярость. — Что здесь происходит?! — воскликнул он, обращаясь к городовому. — Почему вы избиваете беспомощную женщину? Повезло, подумал Григорий. Только иностранец может возмутиться, увидев, как городовой бьет крестьянку. За спиной Дьюара вырос силуэт Канина, начальника Григория. — Пешков, отпустите его, — сказал он. Григорий разжал руки, городовой злобно произнес: — Так ты Пешков? Я тебе припомню! Катерина со стоном поднялась на колени. Дьюар помог ей встать. — Вам очень плохо, сударыня? — спросил он. Канин неловко опустил глаза. Ни один русский не был бы так любезен с простой крестьянкой. Из машины послышался голос графини — княжны Би. Та говорила по-английски, раздраженно и нетерпеливо. Григорий обратился к Дьюару: — Сударь, если позволите, я отведу эту женщину в больницу. Дьюар взглянул на Катерину: — А вы, сударыня, согласны? — Да, — сказала она, едва шевеля окровавленными губами. Григорий взял ее под руку и повел прочь, пока ни у кого не появилось другого предложения. Когда они свернули за угол, она сказала: — У меня нет денег на врача. — Я мог бы вам одолжить, — сказал он, чувствуя себя неловко: деньги-то были нужны на дорогу в Америку, а не на лекарства и примочки для всяких смазливых девчонок. Она пытливо посмотрела на него. — Мне не так уж нужен врач, — сказала она. — Что мне действительно нужно, так это найти работу. Вы правда можете отвести меня к заводскому начальству? — Сейчас уже поздно, но утром мы пойдем и я сделаю, что могу. — Мне негде ночевать, — сказала она, бросив на него настороженный взгляд. Он удивился: неужели она тоже? Этим заканчивали многие деревенские девчонки, приехав в город. Но может, еевзгляд означал, что ей действительно негде ночевать, а платить своим телом она не собирается… — В доме, где я живу, — сказал он, — одну комнату снимают женщины. Они спят по трое и больше на одной кровати, и у них найдется еще местечко. — А далеко это? — Рядом. — Он указал вперед, на улицу, идущую вдоль железнодорожной насыпи. Она кивнула, соглашаясь. Его комната была на первом этаже, со стороны черного хода. У одной стены стояла узкая кровать, на которой они спали вдвоем с Левкой. У них была печка с конфоркой, у окна, выходящего на насыпь, располагались стол и два стула, у кровати вместо тумбочки стоял перевернутый деревянный ящик, на нем — кувшин и тазик для мытья. Катерина осмотрела комнату долгим, все замечающим взглядом, и сказала: — И вы здесь живете один? — Что вы, я же не богач! Мы живем здесь с братом. Он придет позже. В ее взгляде отразилось сомнение. Может, она боится, что оба брата начнут приставать? Чтобы ее успокоить, Григорий сказал: — Пойдемте, я познакомлю вас с женщинами, о которых говорил. — На это еще будет время. — Она села на стул. — Я передохну немножко, ладно? — Конечно. Дрова в печи были уже сложены, чтобы сразу развести огонь. Григорий всегда по утрам закладывал дрова на вечер. Он поднес спичку, и огонь загорелся. Раздался оглушительный грохот. Катерина испуганно взглянула на Григория. — Это поезд, — сказал он. — Наш дом стоит у самой дороги. Он налил в тазик из кувшина воды и поставил на печку греться. Потом сел напротив Катерины и посмотрел на нее. У нее были прямые светлые волосы и бледная кожа. Она с самого начала показалась ему симпатичной, но сейчас он разглядел, что она красавица. По лицу было видно, что у нее сильный характер: большой, чувственный, но волевой рот, в сине-зеленых глазах — целеустремленность. От удара жандарма ее губы распухли. — Как чувствуете себя? Она провела руками по плечам, ребрам, ногам. — Вся в синяках, но серьезных увечий нет, вы успели вовремя оттащить эту тварь. Она не собиралась жаловаться и жалеть себя. Ему это понравилось. — Когда согреется вода, я вам солью, — сказал он. Григорий хранил еду в жестяной коробке. Достав свиную рульку, положил ее в кастрюлю, налил воды. Помыл репу и начал нарезать ломтиками. Перехватил удивленный взгляд Катерины. Она спросила: — У вас отец умел готовить? — Нет, — ответил Григорий, и в один миг вновь вернулся в то время, когда ему было одиннадцать. Он больше не мог гнать от себя страшные воспоминания, вызванные появлением княжны Би. Он поставил кастрюлю, тяжело опустился на кровать и закрыл лицо руками. — Нет, — ответил он. — Мой отец готовить не умел.V
Они прискакали в деревню на заре: урядник[9] с шестью конными полицейскими. Конников вел деревенский староста, должно быть, встретил их за деревней. Едва заслышав топот копыт, мама подхватила Левку — в шесть лет он был крепким и тяжелым, но мать у них была сильная, — схватила за руку Григория и выбежала из дома. Мама потащила детей за дом — врассыпную бросились куры, коза испугалась так, что сорвалась с привязи и тоже пустилась наутек. А они втроем через пустошь побежали к деревьям. Может, им и удалось бы скрыться, но Григорий вдруг вспомнил, что они не взяли с собой бабушку. Он остановился и выдернул руку. — Мы забыли бабушку! — взвизгнул он. — Она не может бежать! — закричала в ответ мать. Григорий это понимал. Бабушка едва ходила. — Гришка, бежим! — крикнула мать и побежала дальше, Левка у нее на руках ревел взахлеб. Григорий наконец бросился вдогонку, но далеко уйти им не удалось. Всадники были близко, подъезжая к ним с разных сторон. От тропинки в лес их уже отрезали. В отчаянии мама бросилась к пруду, но ноги увязли в грязи, и она упала. Преследователи развеселились. Маме связали руки. — Мальчишек тоже ведите, — распорядился урядник. — Приказ князя. Неделю назад забрали отца и еще двоих крестьян. А вчера плотники из усадьбы князя Андрея поставили на северном лугу виселицу. И сейчас, выйдя вслед за матерью на луг, Гришка увидел на помосте трех человек, связанных по рукам и ногам, с петлями на шее. Рядом с виселицей стоял поп. — Нет! — закричала мама и рванулась к отцу. Всадник стянул из-за спины винтовку и, размахнувшись, ударил ее по лицу прикладом. Мама горько заплакала. Гришка знал, что будет дальше: его отец сейчас умрет. Он видел однажды, как вешали, но тех людей, конокрадов, ему даже жалко не было. А сейчас его охватил ужас, тело онемело, ноги не слушались. Но вдруг что-нибудь произойдет — и казнь не состоится? Вдруг вмешается царь, ведь он радеет о своем народе… Или ангел… Гришка почувствовал, что лицо стало мокрым, и понял, что плачет. Их с матерью поставили напротив виселицы. Собрались односельчане. Жен других приговоренных, как и маму, пришлось тащить со связанными руками, они кричали и плакали, а следом бежали дети, цеплялись за юбки, ревели от ужаса. На грязной дороге, идущей по краю луга, стояла закрытая карета. Четыре золотисто-рыжих лошади щипали траву у обочины. Когда все были на месте, из кареты вышел чернобородый человек в длинном темном пальто. Это был князь Андрей. Он обернулся и подал руку своей младшей сестре, княжне Би. Она зябко ежилась от утреннего холода и куталась в меховую накидку. Григорий не мог не обратить внимания, как прекрасна была княжна — белая кожа, светлые локоны, — именно такими он представлял себе ангелов, хотя уж она-то, конечно, была дьяволом в человеческом обличье. Князь обратился к крестьянам. — Этот луг принадлежит княжне Би, — сказал он. — Никто не смеет пасти здесь скот без ее дозволения. Нарушать запрет — значит красть траву княжны. В толпе зароптали. Люди не желали признавать за княжной такого права, хотя в церкви им каждое воскресенье проповедовали нерушимость прав собственности. Они придерживались гораздо более древнего уклада земледельцев: земля — для тех, кто ее пашет. — Эти дурни, — князь указал на стоявших на помосте, — преступили закон. И не один раз, нет, они делали это вновь и вновь! — Его голос наполнился яростью. — Хуже того, они говорили другим, что княжна не имеет права им мешать и что поля, которыми не пользуются, следует передать бедным крестьянам! — Гришка часто слышал подобное от отца. — И в результате даже крестьяне из других деревень стали выпасать скот на этих землях. Вместо того чтобы покаяться, они ввергли в грех и соседей! И поэтому достойны смерти. Князь кивнул священнику. Тот взобрался по наскоро сколоченной лестнице и по очереди сказал каждому из стоявших на помосте несколько слов. Первый равнодушно кивнул. Второй заплакал и начал громко молиться. Третий — отец Гришки — плюнул попу в лицо. Это никого не удивило: крестьяне были невысокого мнения о служителях церкви. Гришка слышал, как отец говорил, что об услышанном на исповеди попы должны доносить в полицию. Священник сошел с помоста, и князь Андрей кивнул одному из своих людей, державшему наготове молот. Тут Гришка впервые заметил, что все трое приговоренных стояли на грубо сбитом помосте, одна сторона которого опиралась лишь на одну подпорку. Он с ужасом понял, что сейчас ее выбьют. Пусть поскорее явится ангел, подумал он. Толпа зашевелилась. Жены закричали, и на этот раз стражники их не трогали. Маленький Левка зашелся в плаче. Он не понимал, что должно произойти, но его испугали вопли матери. Отец ничем не выдал своих чувств. Его лицо словно окаменело. Он смотрел вдаль и ждал своей участи. Гришке тоже хотелось бы быть таким сильным. Он пытался держать себя в руках и плакал, закусив губу молча. Солдат поднял молот, коснулся им подпорки, примеряясь, размахнулся и ударил. Помост с грохотом обвалился. Стоявшие на помосте задергались в предсмертных судорогах. Гришка все смотрел на отца, не в силах отвести взгляд. Отец умер не сразу. Он открыл рот, пытаясь вдохнуть, а может, крикнуть, лицо покраснело, словно он пытался разорвать свои путы. Потом на уже багровом лице проступил синюшный оттенок, и тело обмякло. Мать перестала кричать и тихо плакала. Священник начал читать молитву, но крестьяне, не слушая его, один за другим расходились с места казни. Князь с княжной сели в карету, кучер щелкнул кнутом, и карета укатила.VI
Григорий вытер глаза рукавом и посмотрел на Катерину. Она слушала его в сочувственном молчании, но рассказ ее не потряс. Должно быть, она видела такое и сама: виселицы, порка, издевательства были обычным явлением в деревнях. Григорий поставил согретую воду на стол и нашел чистое полотенце. Катерина откинула голову, и Григорий повесил на торчащий в стене крюк керосиновую лампу, чтобы лучше видеть. У нее была ссадина на лбу, синяк на щеке, губы распухли. И все равно, взглянув на нее вблизи, Григорий на миг перестал дышать. Она смотрела на него прямо и смело, и его околдовывал этот взгляд. Он обмакнул уголок полотенца в теплую воду. — Только осторожно, — попросила она. Стерев кровь, он увидел, что рана легкая, просто царапина. Он протирал ей лицо, а она смотрела на него. Он омыл ей щеки и шею, потом сказал: — Самое неприятное я оставил напоследок. — Ничего, — сказала она. — У вас легкая рука. — Но поморщилась, когда он коснулся ее распухших губ. Промывая ссадины, он увидел, что у Катерины белые и ровные зубы шестнадцатилетней девчонки. Он протер уголки большого красивого рта. Наклонился ниже, и его щеки коснулось ее теплое дыхание. Закончив, почувствовал разочарование, словно ждал чего-то, что так и не произошло. Он выпрямился и прополоскал полотенце в воде, потемневшей от крови. — Спасибо, — сказала она. — У вас очень хорошие руки. Он понял, что его сердце бешено колотится. Ему и раньше приходилось промывать раны, но никогда еще у него не было такого головокружительного ощущения. Он со страхом подумал, что может сморозить какую-нибудь глупость. Открыв окно, выплеснул воду на снег. Ему пришла в голову дикая мысль, что, может, Катерина — это сон. Обернувшись, он бы не удивился, если бы стул оказался пуст. Но вот она, никуда не делась, смотрит на него своими сине-зелеными глазами. И он понял, что хотел бы, чтобы она никогда не уходила. Прежде он никогда не думал о любви. С младшим братом на руках ему было не до девчонок. Он не был девственником, в его жизни трижды появлялись женщины. Но особой радости от близости и ними он не испытывал — возможно потому, что ни одна не вызвала у него особых чувств. Но сейчас, подумал он в смятении, больше всего на свете ему хотелось бы лежать с Катериной на узкой кровати, целовать ее разбитое лицо и говорить… Говорить о любви. Не глупи, сказал он себе. Ты встретился с ней час назад. Ей не нужна твоя любовь, а нужно немного денег, да работа, да ночлег. Григорий захлопнул окно. Она сказала: — Надо же, вы готовите брату еду, и у вас легкая рука, но полицейского вы сбиваете с ног одним ударом. Он не знал, что ответить. — Вы рассказали, как умер ваш отец, — продолжала она, — но потом ваша мама тоже умерла, и давно, правда? — Почему вы так думаете? Она пожала плечами. — Потому что вам пришлось ее заменить.VII
Она умерла 9 января 1905 года. Было воскресенье, которое потом прозвали «Кровавым». Григорию было шестнадцать, Левке одиннадцать. Как и мама, оба работали на Путиловском в литейном цехе, Григорий был подмастерьем, Левка подметал пол. Тогда, в начале января, они бастовали, как и сто тысяч других рабочих по всему Санкт-Петербургу. Требовали восьмичасового рабочего дня и права создавать профсоюзы. Утром девятого января они надели лучшую одежду и пошли, взявшись за руки и увязая в свежевыпавшем снеге, в церковь у Путиловского завода. А после службы присоединились к одной из колонн рабочих, направлявшихся со всех концов города к Зимнему дворцу. — Ну почему мы должны идти туда? — ныл Левка. — Потому что вашего отца убили, — отрезала мама. — Потому что все эти князья и княжны бессердечные чудовища. Потому что мы хотим справедливости. Стоял небывало погожий для этого времени в Петербурге день. Было холодно и сухо. Григорий чувствовал на лице солнечное тепло, и так же тепло было на душе от причастности к правому делу. Их вел отец Гапон. Он напоминал Григорию ветхозаветного пророка — с бородой, библейскими речами и пламенным взглядом. Он не был революционером: его собрания взаимопомощи были разрешены правительством, и начинал он их всегда молитвой, а заканчивал исполнением гимна «Боже, Царя храни». — Теперь я понимаю, — говорил Григорий Катерине через девять лет, в комнате с окном на железную дорогу. — Правительство рассчитывало, что это как предохранительный клапан, можно стравить пар и вместо проведения реформ отделаться чем-нибудь вроде народных гуляний. Но не вышло. В длинном белом одеянии, с распятием в руках, Гапон вел народ по Нарвской дороге. Рядом шли Григорий с мамой и Левкой: он велел в начале процессии поставить женщин и детей, мол, так наши просьбы скорее дойдут до царя. За ними шли два соседа и несли большой портрет Николая II. Царь — отец своему народу, говорил Гапон. Он услышит их, обуздает жестокосердых министров и выполнит разумные требования рабочих. «Господь наш Иисус Христос сказал: «Пустите детей приходить ко мне», и то же говорит наш царь-батюшка!» — кричал Гапон, и Григорий верил каждому слову. Они подошли к воротам Нарвской заставы, огромной триумфальной арке. Григорий запомнил, как разглядывал колесницу и шестерку огромных лошадей — как вдруг на колонну рабочих налетел эскадрон всадников, словно ожили и угрожающе ринулись вниз со своей арки железные кони. Кое-кто из демонстрантов бежал, кто-то упал, попав под страшные копыта. Григорий в ужасе застыл на месте, и мама с Левкой тоже. Всадники не обнажали клинков, видимо, их задачей было просто напугать и разогнать людей, но рабочих было слишком много, и через несколько минут всадники развернули лошадей и ускакали. Дальше пошли с совсем иным настроением. Григорий чувствовал, что все может закончиться не так, как они ожидали. Он подумал о силах, противостоявших рабочим: знать, министры — и армия. Как далеко они готовы зайти, чтобы не дать народу обратиться к своему царю? Ответ он получил почти сразу. Глядя через головы вперед, увидел шеренгу солдат, и его бросило в дрожь от ужаса: они стояли с ружьями наизготовку. Люди начали понимать, что сейчас произойдет, и колонна замедлила шаг. Отец Гапон, шедший от Григория на расстоянии вытянутой руки, обернулся и закричал: «Царь не позволит армии стрелять в свой народ!» И тут же раздался оглушительный грохот, словно град стучал в жестяную крышу: солдаты дали залп. Григорию в ноздри ударил едкий запах дыма, душа ушла в пятки. — Не бойтесь! — закричал священник. — Они стреляют в воздух! Раздался новый залп, но, похоже, пули ни в кого не попадали. И все равно у Григория внутри похолодело. А потом был третий залп, и на этот раз пули не прошли поверх голов. Григорий услышал крики и увидел падающих людей. Он медлил, озираясь, но мама крикнула: «Ложись!» — и изо всех сил толкнула его на землю. Он упал ничком. Мама уронила рядом Левку и упала сверху. «Сейчас мы умрем», — подумал Григорий, и сердце у него застучало так громко, что заглушило грохот ружей. Вокруг все стреляли и стреляли, и от этих страшных звуков не было спасения. Люди бросились бежать, по телу Григория протопали тяжелые ноги, но их с Левкой головы мама закрыла собой. Они лежали и тряслись от страха, а над ними продолжались стрельба и вопли. Потом огонь прекратился. Мама пошевелилась, и Григорий поднял голову, чтобы оглядеться. Люди разбегались кто куда, они что-то кричали друг другу, но воплей ужаса больше не было. — Вставайте, скорее! — воскликнула мама, и они кое-как поднялись на ноги и побежали прочь от дороги, перепрыгивая через неподвижные тела и обегая истекающих кровью, стонущих раненых. Они замедлили шаги, только добежав до переулка. — Я штаны намочил! — шепнул Григорию Левка. — Только маме не говори! А мама уже собрала вокруг себя толпу. — Нет, мы будем говорить с царем! — кричала она, и люди останавливались и удивленно смотрели на ее широкое крестьянское лицо. Ее зычный голос разносился по улице. — Они нас не остановят! Надо идти к Зимнему! Раздались одобрительные возгласы, люди закивали. Левка заплакал. Слушая об этом через девять лет, Катерина сказала: — Ну зачем она это сделала? Ей надо было идти с детьми домой, а не подвергать их опасности! — Она часто говорила, что не хочет, чтобы мы жили так, как жила она, — ответил Григорий. — Наверное, она считала, что всем нам лучше умереть, чем жить без надежды на лучшую жизнь. Они пошли в центр города, с тысячами других рабочих. Солнце поднималось все выше над заснеженными улицами, и Григорий расстегнул пальто, размотал шарф. Для Левкиных маленьких ножек это был слишком длинный путь, но мальчик был так потрясен и напуган, что даже не хныкал. Наконец они дошли до Невского проспекта. Кругом толпился народ. Сновали туда-сюда конки, в опасной близости перед ними во всех направлениях проносились пролетки — в те времена, вспоминал Григорий, автомобилей на улицах было еще очень мало. Они встретили токаря Константина с Путиловского завода. Он мрачно сказал маме, что и в других районах города демонстрантов убивали. Но она не замедлила шаг, и все, кто двигался с ней, выглядели столь же решительно. Они уверенно прошли мимо магазинов с немецкими пианино, шляпками из Парижа и роскошными серебряными вазами для тепличных роз. Григорию рассказывали, что здесь в ювелирном магазине аристократ мог истратить на безделушку для любовницы столько, сколько за всю жизнь не заработает заводской рабочий. Они прошли мимо синематографа, где Григорий мечтал когда-нибудь побывать. У продавцов, торгующих горячим чаем из самоваров и разноцветными шариками, торговля шла бойко. Дойдя до конца Невского, они вышли к Зимнему дворцу. Увидев его впервые в двенадцатилетнем возрасте, Григорий никак не мог поверить, что в таком огромном здании могут жить люди. Это было непостижимо, как шапка-невидимка и скатерть-самобранка в волшебной сказке. Площадь перед дворцом была белой от снега. На дальнем ее конце стояли солдаты в длинных шинелях, кавалерия, пушки. Вдоль набережной стояли зеваки. Все новые толпы выливались на площадь с прилегающих, как притоки Невы, улиц, и Григория, как пробку, выталкивали вперед. Он с удивлением заметил, что на площади собрались не только рабочие: многие были в теплых пальто, какие носили представители среднего класса, — видимо, шли домой из церкви, — были там и студенты, и гимназисты в своей форменной одежде. Мать предусмотрительно повела их подальше от солдат, в Александровский сад — парк перед длинным бело-желтым зданием Адмиралтейства. Другим пришла в голову та же мысль, и толпа зашевелилась. Все судачили о кровавых расправах: по всему городу колонны косили ружейным огнем, а потом рубили саблями казаки. Григорий смотрел на длинное здание Зимнего дворца с сотнями окон и думал: «Ну где же он, где же царь?» — Потом мы узнали, что в то утро его и не было в Зимнем дворце, — рассказывал Григорий Катерине, и сам слышал в своем голосе горькую обиду разочарованного человека. — Его вообще не было в городе. Царь-батюшка уехал на выходные в Царское Село, гулять на свежем воздухе и играть в карты. Но мы тогда этого не знали и взывали к нему, умоляя выйти к своим верноподданным. Призывы к царю звучали все настойчивее; кое-кто из демонстрантов начал задирать солдат. Всеобщее напряжение и недовольство росли. Вдруг в Александровском саду появился отряд казаков верхами. Всем было велено разойтись. Не веря своим глазам, Григорий со страхом смотрел, как казаки без разбору хлещут людей плетьми, кое-кто плашмя бил людей саблей. Григорий не знал, чего именно они ждут от царя, но, как и прочие, надеялся, что государь как-нибудь спасет их от бед, если только о них узнает. Солдаты прицелились. Несколько человек впереди упали на колени, сняли шапки и стали креститься. — На колени! — крикнула мама, и вскоре почти вся толпа стояла на коленях. Наступила напряженная тишина, и Григорию стало еще страшнее. Он смотрел на нацеленные в него винтовки, на бесчувственные, похожие на изваяния лица солдат. А потом услышал звук трубы. Это был сигнал. Солдаты дали залп, и люди, кто молча, кто крича и плача, стали валиться на промерзшую землю. Мальчик, забравшийся на фонарный столб, чтобы лучше видеть, вскрикнув, упал. Другой рухнул с дерева, как подстреленная птица. Григорий видел, как ничком повалилась мама. Чтобы укрыться от пуль, решил он, и последовал ее примеру. Но лежа рядом, увидел вокруг ее головы кровь, ярко-красную на белом снегу. — Нет! — закричал он. — Нет! Левка заплакал. Григорий обхватил маму за плечи и перевернул. Ее тело обмякло. Он взглянул ей в лицо… Что это? Там, где были глаза, лоб — какая-то бесформенная масса. Первым страшную правду понял Левка. — Она умерла! — взвизгнул он. — Маму убили, мою маму убили! Выстрелы смолкли. Люди вокруг бежали, ковыляли, ползли прочь Григорий попытался собраться с мыслями. Что ему делать? Маму надо отсюда забрать, решил он. Он подсунул под нее руки — и поднял Это было нелегко, но он был сильный. Он огляделся, пытаясь понять, куда идти. Все вокруг странно дрожало и расплывалось, и он понял, что глаза застилают слезы. — Идем, — сказал он Левке. — Нельзя сейчас плакать. На краю площади их остановил старик. Лицо было в морщинах глаза слезились. На нем была синяя заводская роба. — Ты молодой, — сказал он Григорию. Его голос звучал отчаянно и яростно. — Запомни навсегда этот день. Запомни навсегда, как царь расстрелял свой народ. Григорий молча кивнул. — Живи долго, — сказал старик, — и непременно отомсти.VIII
— Я нес ее с версту, потом устал, и мы поехали на трамвае, — рассказывал Григорий Катерине. Она смотрела на него с ужасом и изумлением, ее прекрасное избитое лицо побледнело. — Ты повез убитую маму домой на трамвае? Он пожал плечами. — Тогда мне и в голову не приходило, что я делаю что-то неестественное. Все, что происходило в тот день, было настолько неестественно, что мои поступки казались мне вполне нормальными. — А как повели себя люди в трамвае? — Кондуктор ничего не сказал. Может, растерялся и не успел меня остановить. И, конечно, не спросил с меня денег за проезд — которых у меня к тому же не было… Я занес ее и сел, держа на руках, рядом сидел плачущий Левка. Пассажиры молча смотрели на нас. Мне было все равно, что они думали. Мне было важно, что должен сделать я. А я должен был привезти ее домой. Ему было больно вспоминать, но от внимания этой девочки, от ее сострадания, он чувствовал себя почти счастливым. Она слушала, приоткрыв рот и не сводя с него своих прекрасных глаз. — Главное, что запомнилось — никто нам в тот момент не помог. — Воспоминания о тех днях всегда вызывали у него ярость… Это было давно, говорил он себе, у меня уже есть и дом и работа; и братишка вырос, стал сильным и красивым. Страшное время кончилось. Но все равно ему хотелось схватить кого-то — солдата, полицейского, министра или самого царя — и трясти, пока тот не упадет замертво… Он закрыл глаза и подождал, пока схлынет чувство ненависти. — Сразу после похорон хозяин дома, где мы жили, выгнал нас на улицу, заявив, что мы не сможем платить за жилье. И забрал нашу мебель — за долги, сказал он, хотя мама всегда платила вовремя. Я пошел к попу и сказал, что нам негде ночевать. Катерина резко рассмеялась. — Я знаю, что было потом. — Знаешь? — удивился Григорий. — Он предложил вам кров и постель. Свою постель. Как и мне. — Почти, — сказал Григорий. — Он дал мне несколько монет и велел купить горячей картошки. Там, куда он меня послал, картошкой не торговали, но вместо того чтобы искать, где ее купить, я побежал назад, в церковь, — чем-то этот поп мне не понравился. И когда я вошел в ризницу, он снимал с Левки штаны. Она кивнула. — Я тоже нарвалась на такого, в двенадцать лет. Григорий был потрясен. Он-то считал, что тот поп был исключительным злодеем, единственным в своем роде. — И знаешь, что меня больше всего поразило? Когда я его застукал, ему даже не стало стыдно! Он был просто недоволен! Он еще и деньги свои назад потребовал, но я сказал, что это — его пожертвование нищим. Мы ими в тот вечер заплатили в ночлежке. — А потом? — В конце концов я получил хорошую работу, соврав, что мне двадцать, снял комнату и научился ни от кого не зависеть. — А теперь ты доволен своей жизнью? — Конечно нет. Мама хотела, чтобы мы жили лучше, чем жила она, и я буду этого добиваться. Мы уедем из России. Я уже почти накопил денег на дорогу. Уеду в Америку, а там заработаю и пришлю на билет Левке. У них в Америке царя нет. И армии не дадут стрелять во всех подряд. Там страной управляет народ! — Ты правда в это веришь? — насмешливо спросила она. Тут раздался стук в окно. Катерина испуганно вздрогнула — они были на втором этаже — но Григорий знал, что это Левка. Он возвращался поздно, когда дверь была уже заперта, и ему приходилось идти через железную дорогу, чтобы подойти к дому с той стороны, куда выходило их окно. Потом он карабкался по водосточной трубе и через окно забирался в комнату. Григорий дернул задвижку, и Левка влез в окно. Одет он был щеголевато: на нем был сюртук с перламутровыми пуговицами и картуз с бархатным околышем. На жилете красовалась цепочка для часов. У него была модная стрижка «по-польски», с косым пробором — вместо прямого, как носили крестьяне. Катерина изумленно его разглядывала, и Григорий понял: она не ожидала, что его брат окажется таким красавцем. Обычно Григорий всегда был рад видеть Левку, особенно если тот трезв и невредим. Но сейчас ему стало жаль, что тот нарушил их уединение. Он их познакомил, и Левка глянул на незваную гостью с интересом. Катерина вытерла со щек слезы. — Григорий рассказывал, как погибла ваша мама, — пояснила она. — Последние девять лет он заменяет мне отца и мать, — сказал Левка и принюхался. — И очень вкусно готовит! Григорий достал миски и ложки, положил на стол буханку черного хлеба. Катерина рассказала Левке о драке с околоточным Пинским. В ее рассказе Григорий выглядел гораздо отважнее, чем на самом деле, но ему было приятно, что она считает его героем. А Левка был Катериной очарован. Он слушал, наклонившись вперед, словно никогда ему не рассказывали ничего интереснее. Он улыбался и кивал, а в его глазах отражался то восторг, то страдание, — смотря о чем шла речь. Григорий разложил еду по мискам и придвинул ящик к столу вместо третьего стула. Было вкусно: в кастрюлю с вареной репой он покрошил луковицу, а от мозговой косточки блюдо получилось наваристым. Все повеселели. Левка болтал о каких-то пустяках, случаях на фабрике, рассказывал анекдоты, а Катерина смеялась. Когда они поели, Левка спросил Катерину, как она оказалась в Петербурге. — У меня умер отец, и мать снова вышла замуж, — сказала она. — А отчиму больше нравлюсь я, чем она… — Катерина качнула головой, и по ее лицу Григорий не понял, что она чувствует, стыд или негодование. — Во всяком случае, матери что-то такое показалось, и она вышвырнула меня на улицу. — Половина живущих в Петербурге приехали из деревни, — сказал Григорий. — Скоро некому будет работать на земле. — А как ты добралась? — спросил Левка. Она стала рассказывать обычную историю, как кто-то подвез ее на телеге из милости, а Григорий сидел и смотрел на ее лицо. Левка снова слушал с жадным вниманием, вставлял забавные замечания, то и дело задавал вопросы. Скоро Григорий заметил, что Катерина повернулась на стуле к Левке и обращается исключительно к нему. «Словно меня вообще здесь нет», — подумал Григорий.Глава 3
Март 1914 года — Так значит, книги Библии были написаны на разных языках, а потом переведены на английский? — спросил Билли. — Именно, — ответил отец. — А Римская католическая церковь пыталась запретить читать переводы. Она не хотела, чтобы обычные люди, такие, как мы, сами читали Библию и спорили со священниками. Когда речь заходила о католиках, отец вдруг забывал, что относиться к людям надо по-христиански. Католиков он ненавидел, наверное, даже больше, чем атеистов. Но спорить любил. — Тогда где же оригиналы? — спросил Билли. — Какие оригиналы? — Оригиналы Библии, написанные на иврите и греческом, где они хранятся? Они сидели друг напротив друга за квадратным кухонным столом, у себя дома на Веллингтон-роу. Было три часа пополудни. Билли вернулся из шахты, вымыл лицо и руки, но еще не переоделся. Отец уже успел снять пиджак и сидел в жилете, рубашке и галстуке — после обеда он собирался на профсоюзное собрание. Мама разогревала еду. Дед сидел тут же и загадочно улыбался, словно все это слышал уже не раз. — Сами оригиналы не сохранились, — сказал отец. — Они погибли много веков назад. Но остались копии. — А где копии? — В разных местах. В монастырях, в музеях… — Их надо хранить в одном месте. — Но существует не одна копия каждой книги. Одни хуже, другие лучше… — Как это одна копия может быть лучше другой? Они же не должны отличаться друг от друга. — Но отличаются. При переписывании люди иногда искажают текст. Билли растерялся. — Тогда как же нам узнать, что было написало на самом деле? — Есть такая наука — герменевтика. Ученые богословы сравнивают разные варианты текста и делают вывод о том, что было написано в оригинале. Это Билли потрясло. — Ты что, хочешь сказать, что книги, где было бы записано Слово Божие в его истинном виде, не существует? Что люди обсуждают священные тексты и решают, что там должно быть? — Да. — Так откуда же нам знать, что они решают правильно? Отец ответил многозначительной улыбкой — это всегда было верным знаком, что его приперли к стенке. — Мы веруем, что если они работают со смирением и молитвой, Господь направляет их в трудах их. — А если нет? Мама поставила на стол четыре миски, отрезала четыре толстых ломтя хлеба. — Не спорь с отцом! — сказала она. — Кара, оставь его, детка, — сказал дед. — Пусть мальчик спрашивает. Отец стал объяснять: — Мы веруем, что Господь позаботится о том, чтобы донести до нас Слово Свое так, как считает нужным. — Но то, что ты говоришь, нелогично! — Не говори так с отцом! — снова вмешалась мама. — Ты еще мальчишка, ничего не знаешь. — Почему же тогда, — спросил Билли, не обращая внимания на ее слова, — если Господь хотел, чтобы Слово Божие дошло до нас, он не направлял труды переписчиков и не позаботился о том, чтобы они не делали ошибок? — Есть вещи, которые нам понять не дано, — сказал отец. Этот ответ показался Билли совсем неубедительным. — Если переписчики могли ошибаться, то наверняка ученые тоже. — Мы должны верить, Билли! — Верить — да, в Слово Божие. Но не каким-то ученым, изучающим греческий язык! Мама села за стол и откинула со лба прядь волос с пробивающейся сединой. — Значит, ты, как обычно, прав, а все остальные — нет? Этот прием его всегда возмущал, потому что упрек выглядел справедливым. Не могло же быть, чтобы он оказался мудрее всех. — Это не я прав, — попытался он спорить, — это же логика! — Отстань ты со своей логикой, — сказала мама. — Ешь давай. Тут открылась дверь и вошла миссис Дэй-Пони. На Веллингтон-роу это было в порядке вещей, стучались только чужие. Она была в переднике и мужских башмаках; то, что она собиралась сказать, было настолько срочно, что она даже не надела шляпы, выбегая из дома. С одного взгляда было видно, как она взволнована. В руке у нее был лист бумаги. — Меня выселяют! — воскликнула она, взмахнув листком. — Что мне делать? Отец поднялся со стула. — Сядь, миссис Дэй-Пони, отдышись, — сказал он ровным голосом. — И дай-ка я взгляну на твое письмо. Он взял листок из ее красных узловатых пальцев и положил на стол. Билли заметил над текстом письма штамп «Кельтских минералов». — «Уважаемая миссис Эванс, — читал вслух отец. — Дом по указанному адресу требуется для вселения работающего шахтера. — Большинство домов в Эйбрауэне построила компания «Кельтские минералы». За прошедшие годы некоторые дома компания продала жильцам, в том числе и дом Уильямсов, но большинство домов по-прежнему принадлежало ей, а шахтеры были лишь арендаторами. — В соответствии с условиями аренды, я… — отец запнулся, и Билли увидел, что он поражен, — даю вам двухнедельный срок на то, чтобы съехать», — закончил он чтение. — Подумать только, срок он дает! Она мужа похоронила полтора месяца назад! — воскликнула мама. — Куда же мне идти, у меня пятеро детей! Билли тоже был ошарашен. Как могла компания так поступить с женщиной, у которой муж погиб в их шахте? — Подпись — «Председатель совета директоров Персиваль Джонс», — заключил отец. — А что за условия аренды? — спросил Билли. — Я не слышал, чтобы рабочие заключали договор аренды. — Отдельного договора никто не заключает, — ответил отец, — но это прописано в контракте. Мы уже бились с ними по этому вопросу — и проиграли. Теоретически дом человек получает вместе с работой, но вдов обычно не трогают. Иногда они все равно съезжают, переселяются к родным или еще куда-то. Часто снова выходят замуж за другого шахтера, и аренда переходит на него. Обычно в семье есть хотя бы один сын, который становится шахтером, когда подрастет. Так что выселять вдов не в интересах компании. — Так почему же они хотят избавиться от меня и моих детей? — разрыдалась миссис Дэй. — Персивалю ждать негоже, — заговорил дед. — Видно, он считает, что цены на уголь пойдут в рост. Потому, должно быть, и ввел воскресные смены. Отец кивнул. — Неважно почему, но они гонятся за выработкой, это точно. И пусть, но не за счет вдов! Я сделаю все возможное, чтобы этого не допустить.II
Уведомление о выселении получили восемь женщин, вдовы шахтеров, погибших при взрыве. Как выяснил отец Билли, посетив их всех по очереди, они получили от Персиваля Джонса одинаковые письма. Билли ходил к ним вместе с отцом. Относились к этому известию женщины по-разному: от истерики миссис Хивэль Джонс, которая никак не могла успокоиться, до угрюмой покорности судьбе миссис Роули Хьюз, сказавшей, что для таких, как Персиваль Джонс, в этой стране стоило бы поставить гильотину. Билли кипел от негодования. Разве мало того, что эти женщины потеряли в шахте своих мужей? Надо лишить их еще и крова? — Пап, неужели компания действительно может это сделать? — спросил он, когда они с отцом шли по убогим шахтерским улочкам к шахте. — Только если мы им позволим, мой мальчик. Нас, рабочих, гораздо больше, чем управляющих, и мы сильнее. Они во всем зависят от нас. Мы производим еду, строим дома, шьем одежду. Без нас они пропадут. И они могут делать только то, что мы им позволяем. Всегда помни это. Сняв шапки и сунув в карман, они вошли в приемную начальника шахты. — Доброе утро, мистер Уильямс, — испуганно сказал Левеллин-Клякса. — Подождите минутку, я спрошу мистера Моргана, сможет ли он вас принять. — Не говори глупости, конечно, сможет, — сказал отец и прямиком прошел в кабинет. Билли вошел следом. Малдвин Морган листал бухгалтерскую книгу, но Билли показалось, что он это делает просто для вида. Морган поднял голову. Его щеки были, как всегда, чисто выбриты. — Входите, Уильямс, — сказал он, хотя необходимости в этом уже не было. В отличие от многих, он отца Билли не боялся. Морган родился в Эйбрауэне, был сыном учителя и имел образование инженера. Они с отцом похожи, подумал вдруг Билли: оба умные, уверенные в собственной правоте и очень упрямые. — Вы знаете, зачем я пришел, мистер Морган, — сказал отец. — Догадываюсь, но вы все равно скажите. — Я требую, чтобы вы отозвали уведомления о выселении. — Компании нужны дома для шахтеров. — Будут неприятности. — Вы мне угрожаете? — Не надо вставать в позу, — примирительно сказал отец. — Эти женщины потеряли в шахте мужей. Неужели вы не чувствуете своей ответственности за их судьбу? Морган воинственно выдвинул подбородок. — Официальное расследование показало, что взрыв произошел не по вине «Кельтских минералов». Билли захотелось спросить его, как может умный человек говорить такое и не краснеть. — В ходе расследования был составлен список нарушений, длинный, как лондонский поезд. Электрооборудование без экранирования, нет дыхательных аппаратов, нет пожарной машины… — Но взрыв и гибель шахтеров произошли не в связи с этими нарушениями. — Эту связь просто не удалось доказать. Морган недовольно заерзал на стуле. — Вы что, пришли обсуждать результаты расследования? — Я пришел уговорить вас принять разумное решение. Пока мы ведем этот разговор, слух о написанных вами письмах обойдет весь город! — Отец махнул рукой в сторону окна, и Билли увидел, что зимнее солнце уже садится за гору. — Люди идут кто выпить с друзьями, кто сыграть в шахматы, кто на репетицию хора, кто на молитвенное собрание — и все они обсуждают выселение вдов. И я могу поспорить на ваши сапоги, что им это очень не нравится. — Я вынужден вновь вас спросить: вы что, угрожаете компании? Билли хотелось его придушить. Отец лишь вздохнул. — Послушайте, Малдвин, мы знаем друг друга со школьных времен. Проявите благоразумие. Вы же знаете, в нашем профсоюзе есть люди, настроенные более решительно, чем я. Отец говорил об отце Томми Гриффитса. Лен Гриффитс верил лишь в действенность бунта, и все надеялся, что следующее противостояние станет той самой искрой, из которой возгорится пламя. А еще он метил на место отца. Так что можно было не сомневаться, что он будет предлагать крутые меры. — Вы хотите сказать, что подстрекаете людей к забастовке? — спросил Морган. — Я хочу сказать, что люди будут очень недовольны. Во что выльется их недовольство, я предугадать не могу. Но мне не нужны неприятности, и вам они тоже не нужны. Речь идет лишь о восьми домах, а сколько их всего? Восемь сотен? Я пришел сюда, чтобы вас спросить: оно того стоит? — Компания приняла такое решение, — сказал Морган, и Билли почувствовал, что сам Морган не согласен с компанией. — Попросите совет директоров пересмотреть решение. Что в этом плохого? Билли раздражало, что отец говорит так мягко. Может, следовало повысить голос, стукнуть кулаком по столу, обвинить Моргана в жестокости, уж это доказать легче легкого! Лен Гриффитс поступил бы именно так. Морган был непреклонен. — Я здесь для того, чтобы решения совета директоров выполнялись, а не обсуждались. — Значит, решение о выселении уже было утверждено советом директоров? — Я этого не говорил, — с беспокойством сказал Морган. Но намекнул, подумал Билли. Потому что отец умело спрашивал. Может быть, в мягком обхождении и есть свои преимущества. Отец изменил тактику. — А что если я найду восемь домов, где жильцы согласятся взять новых шахтеров постояльцами? — У них есть семьи. — Если вы захотите, — медленно и взвешенно произнес отец, — мы сможем найти компромисс. — Компания должна иметь возможность самостоятельно решать свои дела. — Независимо от того, к каким последствиям это приведет? — Эта шахта — наша. Компания произвела разведку, заключила договор с графом, вырыла шахту и купила оборудование. И построила дома, чтобы в них жили рабочие. Мы заплатили за все это. И все это наша собственность. И мы не потерпим, чтобы другие указывали нам, что можно с ней делать, а что — нет. Отец надел кепку. — Только вот не вы наполнили недра углем, правда, Малдвин? — сказал он. — Это сделал Господь.III
Отец Билли хотел арендовать зал в городском муниципалитете, чтобы на следующий вечер в семь тридцать провести собрание, но оказалось, что самодеятельный драматический театр должен там репетировать первую часть спектакля «Генрих Четвертый», и отец решил собрать шахтеров в здании церкви «Вифезды». Билли с отцом, Лен Гриффитс с Томми и несколько других членов профсоюза обошли весь город, объявляя о собрании и прикалывая написанные от руки объявления в пабах и церквах. На следующий вечер в четверть восьмого в «Вифезде» яблоку негде было упасть. В первом ряду сидели вдовы. Все остальные стояли. Билли стоял впереди, боком к собранию, и ему было видно лица шахтеров. Рядом с ним стоял Томми Гриффитс. Билли гордился отцом — тем, что он такой храбрый, умный, а еще тем, что он надел кепку раньше, чем вышел из кабинета. И все же он считал, что надо было действовать с большим напором. Вот если бы отец говорил с Морганом так, как с прихожанами «Вифезды», грозя геенной огненной тем, кто не понимает простых вещей! Ровно в семь тридцать отец попросил тишины. Звучным голосом он зачитал письмо, которое миссис Дэй-Пони получила от Персиваля Джонса. — Такие письма получили вдовы всех восьми погибших в шахте шесть недель назад. — Позор! — вскричало несколько человек. — Согласно нашим правилам, у нас говорят только когда председатель собрания дает слово. Я буду вам признателен, если вы будете это правило соблюдать, даже в таких обстоятельствах, когда трудно держать себя в руках. — Это черт знает что такое! — рявкнул кто-то. — Ну-ну, Грифф Притчард, полегче. Вы в доме Божьем, и, кроме того, здесь женщины. — Правильно, правильно! — сказали два-три голоса. — Извините, мистер Уильямс, — сказал Грифф Притчард, с конца смены до самого собрания просидевший в «Двух коронах». — Вчера я встречался с начальником шахты и официально предлагал ему отозвать уведомления о выселении, но он отказался. Он дал мне понять, что это решение совета директоров и он не может его даже вынести на обсуждение, не то что изменить. Я пытался предложить найтикомпромисс, но он заявил, что компания имеет право вести свои дела без постороннего вмешательства. Вот все, что я могу сказать. Как-то очень сдержанно сказано, подумал Билли. Ему хотелось, чтобы отец призвал к бунту. Но тот лишь сделал жест в сторону поднявшего руку. — Слово имеет Джон Джонс Лавка. — Я всю жизнь живу в доме номер двадцать три по Гордон Террас, — сказал Джонс. — Я там родился. Но мой отец умер, когда мне было одиннадцать лет. Матери тогда приходилось очень тяжко, однако ей позволили остаться. В тринадцать я пошел работать в шахту и теперь плачу аренду. Вот как всегда делалось. Никто и не думал нас выставлять. — Спасибо, Джон Джонс. У тебя есть предложение? — Нет, я просто говорю, как всегда было. — У меня есть предложение, — раздался другой голос. — Бастовать! Раздался одобрительный шум. — Дэй-Плакса, — объявил отец. — Как я понимаю, — сказал капитан городской команды регби, — мы не должны допустить, чтобы компании и это сошло с рук. Если они безнаказанно выселят вдов — никто из нас не сможет быть спокойным за свою семью. Получается, всю жизнь человек работает на «Кельтские минералы», погибает на работе, а через пару недель его семья может оказаться на улице! Дэй-Профсоюз ходил к начальству, пытался договориться с Морганом-в-Мертире — и ничего из этого не вышло. Так что я считаю, путь у нас один — забастовка. — Спасибо, Дэй, — сказал отец Билли. — Можно рассматривать твое выступление как официальное предложение объявить забастовку? — Да. Билли было странно, что отец так легко принял это предложение. Он знал, что отец старался избегать забастовок. — Давайте голосовать! — крикнул кто-то. Отец Билли сказал: — Прежде чем я вынесу этот вопрос на голосование, нужно решить, в какой день ее начать. Ага, подумал Билли, так он не собирается устраивать забастовку! Отец продолжал: — Можно подумать о том, чтобы начать забастовку в понедельник. Возможно, за оставшиеся до понедельника рабочие дни угроза забастовки поможет повлиять на дирекцию — и мы сможем победить, не потеряв в заработке. Билли понял, что отец, не видя возможности совсем не объявлять забастовку, стремится хотя бы отсрочить ее. Но к этому же выводу пришел и Лен Гриффитс. — Господин председатель, можно сказать? У отца Томми Гриффитса была лысая голова с одной черной прядью и черные усы. Он вышел вперед и остановился рядом с отцом Билли, лицом к толпе, так, чтобы выглядело, что оба наделены равным авторитетом. Шум стих. Лен, как отец Билли и Дэй Плакса, относился к тем нескольким, кого всегда слушали в уважительном молчании. — Я хочу спросить, хорошая ли это мысль — давать компании четыре дня форы? А если они не передумают, что кажется очень возможным, учитывая, насколько упрямы они были до сих пор. Тогда мы и в понедельник ничего не добьемся, а вдовы столько времени потеряют зря! И возвысив голос, чтобы добиться нужного впечатления, он заявил: — Я считаю, нельзя давать им спуску! Его слова потонули в одобрительных возгласах, к которым присоединился и Билли. — Спасибо, Лен, — сказал отец Билли. — Итак, у нас два предложения: первое — начать забастовку завтра, и второе — начать ее в понедельник. Кто еще хочет высказаться? Билли наблюдал за тем, как отец ведет собрание. Следующим выступил Джузеппе (все звали его Джой) Понти, лучший солист мужского хора Эйбрауэна, старший брат Джонни, школьного приятеля Билли. Несмотря на итальянское имя, он родился в Эйбрауэне и у него был такой же выговор, как у всех присутствующих. Он тоже считал, что бастовать нужно немедленно. Отец Билли сказал: — Справедливости ради надо дать высказаться стороннику забастовки в понедельник. Билли удивился, почему отец не желает использовать собственный авторитет. Если бы он высказался в пользу забастовки в понедельник, шахтеры могли встать на его сторону. Но если бы этого не произошло, он оказался бы в сложном положении: пришлось бы руководить забастовкой после того, как сам был против. Билли сообразил, что отец не всегда может говорить все, что думает. Обсуждение перешло на более широкий круг вопросов. Запасы угля были достаточны, и дирекция могла упереться, но спрос на уголь тоже велик, и велик соблазн продавать, пока можно. Начиналась весна, скоро семьи шахтеров смогут обойтись без бесплатного угля. Позиция шахтеров подкреплялась многолетней практикой, но формально закон был на стороне дирекции. Отец позволил обсуждению идти своим чередом, и скоро выступления стали скучнее и однообразнее. Билли гадал, зачем отец это делает, и решил, что тот надеется, что горячие головы несколько остынут. Но в конце все равно пришлось голосовать. — Сначала — кто за то, чтобы вообще не бастовать? Несколько человек подняли руки. — Теперь — кто за то, чтобы начать бастовать в понедельник? Голосовали многие, но Билли не был уверен, что этих голосов достаточно. — Наконец, кто за то, чтобы начать забастовку завтра? Толпа оживилась, и в воздух взметнулся лес рук. Сомнений быть не могло. — Победило предложение начать забастовку завтра, — сказал отец. Никто даже не предложил сосчитать голоса. Все стали расходиться. Когда они вышли на улицу, Томми весело сказал: — Значит, завтра у нас выходной! — Ага, — ответил Билли, — и ни гроша в кармане.IV
Когда Фиц впервые был с проституткой, он попытался ее поцеловать, — не потому, что так хотелось, просто ему это казалось само собой разумеющимся. «Я не целуюсь», — резко ответила она с особым произношением кокни, и больше он не повторял таких попыток. Бинг Вестхэмптон сказал, что проститутки часто отказываются целоваться, что странно, — учитывая все, что они позволяют. Может быть, этот глупый запрет призван сохранить остатки уважения к себе? Девушки круга Фица не должны были ни с кем целоваться до свадьбы. Они, конечно, целовались, но только в редкие моменты уединения: на балу в случайно всеми покинутой комнате или в зарослях рододендрона в саду загородного дома. На то, чтобы симпатия переросла в страсть, никогда не было времени. Единственная женщина, которую Фиц целовал по-настоящему, была его жена. Она подавала ему свое тело, как повар — свой фирменный торт: сладкий, ароматный, причудливо разукрашенный, чтобы оставить наилучшее впечатление. Она позволяла ему делать что угодно, но сама ни о чем не просила. Она подставляла губы для поцелуя, открывала рот навстречу его языку, но у него никогда не появлялось ощущение, что она жаждет его ласк. Этель целовалась так, словно пыталась надышаться перед смертью. Они стояли в Жасминовой спальне, возле кровати с зачехленным матрасом, держа друг друга в объятиях. Она покусывала его губы, терлась языком о его язык, целовала его шею, одновременно ероша волосы и другой рукой обнимая, потом запустила руки под жилет, чтобы гладить пальцами его грудь. Когда, задыхаясь, они наконец разомкнули объятия, она, не отрывая взгляда от его лица, обхватила руками его голову, поглаживая уши и щеки, и сказала: — Вы такой красивый! Он взял ее за руки и сел на край кровати. Она стояла перед ним. Он знал, что некоторые постоянно соблазняют служанок, но сам он не из таких. В пятнадцать лет он влюбился в горничную, работавшую в их лондонском доме. Через несколько дней мать об этом догадалась и немедленно дала девушке расчет. А отец улыбнулся и сказал: «Но вкус у него хороший». С тех пор он не взглянул ни на одну служанку. Но Этель… Удержаться было невозможно. — Почему вы приехали? — сказала она. — Вы же собирались до конца мая быть в Лондоне. — Мне хотелось тебя видеть. — Он понимал, что ей было трудно в это поверить. — Я все время думал о тебе, целыми днями, и просто не мог не приехать. Она склонилась к нему и снова его поцеловала. Отвечая на ее поцелуй, он медленно стал опускаться на спину, увлекая ее за собой на кровать, пока она не оказалась сверху. Она была такая тоненькая, весила не больше ребенка. Шпильки выпали, волосы растрепались, и он зарылся рукой в ее блестящие кудри. Через какое-то время она скатилась с него и легла рядом, тяжело дыша. Он привстал на локте и посмотрел на нее. В эту минуту она казалась ему прекраснейшим существом на свете. У нее горели щеки, а влажные красные губы были приоткрыты. Она смотрела на него с обожанием. Он положил руку ей на талию, провел ладонью по бедру. Она прикрыла его руку своей и остановила, словно боялась, что он зайдет слишком далеко. — Почему вас зовут Фиц? Ведь ваше имя Эдвард? — сказала она, как он понял — чтобы они оба немного успокоились. — Меня так прозвали еще в школе, — сказал он. — У всех мальчишек были прозвища. А потом Вальтер фон Ульрих приехал к нам на каникулы, и Мод стала меня так звать вслед за ним. — А до этого как вас звали родители? — Тедди. — Тедди, — повторила она, словно пробуя на вкус. — Мне это нравится больше, чем Фиц. Он снова погладил ее бедро, на этот раз она ему позволила. Целуя ее, он медленно начал поднимать длинную юбку черного платья. На ней были гольфы, и он стал гладить голые колени. Выше колен начинались панталоны. Погладив ее ноги через ткань, его рука двинулась вверх, и когда он коснулся ее там, она со стоном качнулась навстречу его руке. — Сними, — шепнул он. — Нет! Он нашел завязку на талии. Шнурок был завязан на бантик. Он потянул, и шнурок развязался. Она вновь положила на его руку свою. — Перестаньте! — Я просто хочу тебя там погладить. — Я хочу больше, чем вы, — сказала она, — но не надо. Он приподнялся и сел. — Мы не будем делать ничего, на что ты не согласишься, — сказал он. — Обещаю. Потом он взялся обеими руками за пояс ее панталон и разорвал тонкую ткань. Этель потрясенно ахнула, но больше не останавливала его. Он снова лег рядом и стал наощупь изучать ее тело. Она тут же раздвинула ноги. Глаза ее были закрыты, дыхание — как при быстром беге. Он понял, что еще никто никогда этого с ней не делал, и слабый голос совести сказал, что он не должен пользоваться ее невинностью, но он зашел уже слишком далеко, чтобы его слушать. Он расстегнул брюки и лег сверху. — Нет! — сказала она. — Прошу тебя. — А если у меня будет ребенок? — Я сделаю так, чтобы этого не случилось. — Обещаете? — Обещаю, — сказал он и попытался войти в нее. И почувствовал препятствие. Она была девственницей. Он вновь услышал голос совести, на этот раз не такой слабый. Он остановился. Но теперь уже она зашла слишком далеко. Она обняла его за бедра и притянула к себе, приподнимаясь одновременно навстречу. Он почувствовал, как преграда подалась, Этель вскрикнула от боли — и путь был свободен. Он начал двигаться, и она тут же подхватила его ритм. Она открыла глаза, посмотрела на него. «О, Тедди, Тедди!» — прошептала она, и он понял, что она его любит. Эта мысль тронула его чуть не до слез и в то же время так завела, что он потерял контроль над собой, и кульминационный момент пришел неожиданно быстро. С отчаянной поспешностью он откинулся назад и пролил семя на ее бедро со стоном страсти и разочарования. Она обняла его, притянула к себе и стала жарко целовать его лицо, потом закрыла глаза и застонала удивленно и счастливо. И все было кончено. «Надеюсь, я успел вовремя», — подумал Фиц.V
Этель занималась своей обычной работой по дому, но все время чувствовала себя так, словно у нее в потайном кармашке спрятан бриллиант, и иногда, когда никто не смотрит, его можно украдкой достать, погладить гладкие грани, потрогать острые краешки. В минуты, когда у нее получалось рассуждать более здраво, она с беспокойством думала, чего можно ждать от этой любви и куда она может завести. И содрогалась от мысли, что подумает отец, богобоязненный социалист, если обо всем узнает. Но большую часть времени она чувствовала себя так, словно падает с огромной высоты и нет никакой возможности остановить падение. Она любила его походку, его запах, его одежду, его безупречную воспитанность, его уверенный вид. Но еще ей нравилось, когда он выглядел — изредка — каким-то растерянным, уязвимым. Однако когда он с таким видом выходил из комнаты жены, ей хотелось плакать. Она была влюблена и не могла контролировать себя. Каждый день ей удавалось найти хотя бы один повод для разговора с ним, и обычно им удавалось остаться на несколько секунд наедине и поцеловаться долгим, страстным поцелуем. Один лишь поцелуй приводил ее в такое состояние, что внутри становилось влажно, а иногда даже приходилось стирать белье в середине дня. Он позволял себе при любой возможности и другие вольности, гладил ее тело, что приводило ее в еще большее возбуждение. И еще дважды им удалось встретиться в Жасминовой спальне и полежать на кровати. Одно лишь озадачило Этель: оба раза, когда они были вместе, Фиц кусал ее, и довольно сильно: один след остался на внутренней стороне бедра, а второй на груди. Она даже кричала от боли, поспешно закрывая рот рукой. А его это, казалось, еще больше распаляло. И хотя было больно, ей это тоже нравилось, — в конце концов, было приятно думать, что его желание столь всепоглощающе, что ему приходится выражать его даже таким образом. Она не имела представления, естественно это или нет, а спросить было не у кого. Но больше всего она боялась, что однажды Фиц не успеет вовремя отстраниться. Этот страх был так силен, что она испытала чуть ли не облегчение, когда ему и графине Би пришлось вернуться в Лондон. Перед его отъездом она уговорила Фица устроить благотворительный обед для детей бастующих шахтеров. — Без родителей, потому что тебе нельзя вставать на чью-то сторону, — сказала она. — Можно позвать только маленьких мальчиков и девочек. Забастовка тянется уже две недели, и они на голодном пайке. Это обойдется недорого. Их, наверное, не больше пятисот. Тедди, люди будут тебе так благодарны! — Можно разбить шатер на лужайке, — сказал Фиц. Он лежал на кровати в Жасминовой спальне, с расстегнутыми брюками, положив голову ей на колени. — А приготовить еду можно здесь, на кухне, — сказала она с восторгом. — Дать им картофельного пюре с мясом и вволю хлеба. — А может, еще пудинг со смородиной? Она подумала: неужели он ее любит? Сейчас она чувствовала, что он сделает все, что она ни попросит: подарит ей настоящие драгоценности, повезет в Париж, купит ее родителям хороший дом. Правда, ничего этого ей не нужно… А что ей нужно? Она не знала и решила не омрачать свое счастье вопросами о будущем, на которые невозможно ответить. Прошло несколько дней, и вот в субботний полдень Этель стояла на Восточной лужайке и смотрела, как детвора Эйбрауэна уплетает свой первый в жизни бесплатный обед. Фицу и в голову не приходило, что эта еда была лучше, чем та, что готовили у них дома, даже когда их отцы работали. Еще бы, пудинг со смородиной! Родителей не пригласили, и большинство матерей стояли за воротами, глядя на своих счастливых чад. Но вот, Взглянув в ту сторону, Этель увидела, что кто-то ей машет, и пошла ко входу. У ворот стояли в основном женщины: мужчины не присматривали за детьми даже во время забастовки. Когда Этель подошла, женщины окружили ее. У них был крайне взволнованный вид. — Что случилось? — спросила она. Ей ответила миссис Дэй-Пони: — Выселяют всех! — Всех? — переспросила Этель, не понимая. — Кого всех? — Всех шахтеров, живущих в домах «Кельтских минералов». — Быть того не может! — в ужасе воскликнула Этель. — Господи помилуй! — Это было не только страшно, а еще и непонятно. — Но почему? Что это им даст? У них же не останется рабочих! — Одно слово — мужчины! — сказала миссис Дэй-Пони. — Если уж полезли в драку, думают лишь о том, как победить. И не сдадутся, чего бы это ни стоило. Все они одинаковы… — Какой ужас… Где компании взять столько штрейкбрехеров, подумала Этель, чтобы не пришлось останавливать работу? Если шахту закроют, вымрет весь город. Магазины лишатся покупателей, школа — учеников, врачи — пациентов… И отец тоже останется без работы. Никто и не предполагал, что Персиваль Джонс окажется таким упрямым. — Интересно, что сказал бы король, если бы узнал, — сказала миссис Дэй. Этель тоже было интересно. Его сочувствие казалось таким искренним. Он наверняка не знает, что вдов, которым он его выказал, выселяют на улицу. И вдруг ее осенило. — Может, ему об этом сообщить? — предложила она. Миссис Дэй рассмеялась. — Но вы ведь можете написать ему письмо! — Не говори ерунды, Эт. — Нет, в самом деле! — она оглядела стоящих вокруг нее женщин. — Надо, чтобы вы, восемь вдов, которых посетил король, написали ему письмо и рассказали, что вас выставляют из ваших домов и весь город бастует. Тогда ему придется отреагировать, правда? Миссис Дэй, похоже, испугалась. — Не было бы хуже… — У тебя нет мужа, нет дома, и тебе некуда идти, — что может быть хуже? — здраво возразила миссис Минни Понти, худая светловолосая женщина. — Так-то оно так. Но я ведь не знаю, как и что писать. Например, как обратиться: «Уважаемый король», или «Уважаемый Георг Пятый», или как? Этель сказала: — Начать надо так: «Ваше Величество, с глубочайшим почтением…» Давайте сейчас и напишем. Пойдемте в помещения для слуг. — А нам разрешат? — Миссис Дэй, теперь экономка — я, и разрешать или нет — зависит от меня. Женщины пошли следом за ней к дому и, обогнув его, через черный ход попали на кухню. Все сели за обеденный стол для слуг, и кухарка заварила чай. Этель достала стопку простой писчей бумаги, которую использовала для переписки с поставщиками. — «Ваше Величество, с глубочайшим почтением…» — сказала она, записывая. — Что дальше? — Может, написать: «Извините, что имеем дерзость обращаться к Вашему Величеству», — сказала миссис Дэй-Пони. — Нет, — решительно сказала Этель, — извиняться не надо. Он наш король, и мы имеем право обращаться к нему с прошением. Давайте напишем так: «…обращаются к Вам вдовы, которых Ваше Величество посетили после взрыва в шахте Эйбрауэна». — Отлично, — сказала миссис Понти. — «Для нас ваш визит был высочайшей честью, а добрые слова соболезнования, сказанные Вашим Величеством, и милосердное сочувствие Ее Величества — утешением в скорби». — У тебя просто дар к этому, — сказала миссис Дэй, — совсем как у твоего отца. — Но меда, пожалуй, хватит, — сказала миссис Понти. — Ладно. «Мы взываем о помощи к Вашему Величеству, нашему королю. Наши мужья погибли, а теперь нас выгоняют из наших домов»… — «Кельтские минералы», — вставила миссис Понти. — ««Кельтские минералы». Вся шахта встала на нашу защиту и устроила забастовку, но теперь их тоже выселяют». — Много писать не надо, — сказала миссис Дэй. — Он наверняка слишком занят, чтобы читать длинные письма. — Хорошо. Давайте закончим так: «Могут ли в Вашем королевстве происходить подобные вещи?» — Как-то это слишком… смиренно, — сказала миссис Понти. — Нет, как раз хорошо, — сказала миссис Дэй. — Мы взываем к его чувству справедливости. — «Имеем честь оставаться нижайшими и покорнейшими слугами Вашего Величества». — А что, это обязательно? — сказала миссис Понти. — Я же не прислуга! — Это обычная формулировка. Даже если граф посылает письмо в «Таймс», в конце он пишет «ваш покорный слуга». — Ну, тогда ладно. Этель пустила письмо по кругу. — Подписывайтесь и рядом пишите адрес. Миссис Понти сказала: — У меня ужасный почерк, напиши за меня. Этель начала было ее уговаривать, но сообразила, что, возможно, миссис Понти не умеет писать, и не стала спорить, а просто написала: «Миссис Минни Понти, Веллингтон-роу 19». На конверте она вывела:Лондон, Букингемский дворец, Его Величеству КоролюОна запечатала письмо и наклеила марку. — Ну, вот и все! — сказала она. Женщины наградили ее аплодисментами. Письмо было отправлено в тот же день. Но ответа они не получили.
VI
Последняя суббота марта в Южном Уэльсе была пасмурной. Вершины гор прятались в низких тучах, и над Эйбрауэном моросил мелкий дождик. Этель и большинство служанок побросали свои дела — граф с графиней были в Лондоне — и пошли в город. Из Лондона прислали полицейских — производить выселение, и они стояли на каждой улице. С их тяжелых плащей капала вода. «Забастовка вдов» стала новостью государственного масштаба, и первым утренним поездом прибыли репортеры из Кардиффа и Лондона. Они курили сигареты и делали записи в блокнотах. Была даже большая камера на треножнике. Этель с семьей стояла перед домом и смотрела. Отец был работником профсоюза, а не «Кельтских минералов», и дом был его собственностью, но большинство их соседей выселили. Все утро они выносили на улицу свой скарб: кровати, столы и стулья, печные и ночные горшки; картины в раме, стенные часы, коробки с посудой, одежда, завернутая в газеты и перевязанная веревкой. У порога каждого дома возникла небольшая кучка почти ничего не стоящего добра, словно принесенная жертва. Лицо отца застыло, он сдерживал ярость. У Билли чесались кулаки набить кое-кому морду. Дед все качал головой и повторял: «Никогда не видел ничего подобного, семьдесят лет живу…» Мама мрачно молчала. Этель плакала и не могла остановиться. Кое-кто из шахтеров нашел себе другую работу, но это было нелегко: шахтеру трудно привыкнуть к работе продавца или кондуктора, и работодатели это знали и отказывали людям с угольной пылью под ногтями. С полдюжины нанялись кочегарами на торговые суда, подписали контракт и, получив аванс, отдали его перед отъездом матерям и женам. Несколько человек собрались ехать в Кардифф или Суонси, наниматься на сталелитейный завод. Многие переезжали к родственникам в соседние городки. Остальные оставались здесь, в Эйбрауэне, в семьях тех, кто работал не на шахте, и ждали конца забастовки. — Король не ответил на письмо, которое ему написали вдовы, — сказала Этель отцу. — Вы сделали все неправильно, — сказал он резко. — Взять хоть эту вашу миссис Панкхерст.[10] Мне не нравится идея, что женщины должны голосовать, но она умеет сделать так, чтобы ее заметили. — И что же, мне следовало добиться, чтобы меня арестовали? — Не обязательно заходить так далеко. Если бы я знал, что вы будете писать королю, я посоветовал бы вам послать копию письма в газету «Вестерн мейл». — Об этом я не подумала! — воскликнула Этель, приходя в отчаяние от мысли, что могла сделать что-то, чтобы предотвратить эти выселения, и не сделала. — Газета обратилась бы к королю с вопросом, получил ли он письмо, и ему трудно было бы признаться, что он просто не обратил на него внимания. — Черт, как жаль, что я не спросила твоего совета! — Не ругайся, — сказала мать. — Извини, мам. Лондонские полицейские смотрели на происходящее с недоумением, не понимая глупой гордости и упрямства, что привели к этим событиям. Персиваля Джонса нигде не было видно. Репортер из «Дейли мейл» хотел взять у отца интервью, но газета была известна пренебрежительным отношением к рабочим, и отец отказался. В городке было не так много ручных тележек, так что люди брали их по очереди, чтобы перевезти пожитки. Это длилось много часов, но к трем пополудни последняя кучка вещей исчезла, ключи остались торчать в замках парадных дверей. Полицейские уехали назад в Лондон. Этель еще задержалась на улице. Окна пустых домов безучастно глядели на нее, по улицам бессмысленно бежала дождевая вода. Этель взглянула вниз, и над мокрыми серыми сланцевыми крышами увидела разбросанные по дну долины шахтные постройки. Она заметила кошку, идущую по рельсам, но больше движения не было. Не поднимался дым от машины, огромные колеса подъемника замерли на вершине башни, неподвижные и ненужные, под мелким бесконечным дождем.Глава 4
Апрель 1914 года Немецкое посольство располагалось в большом особняке на Карлтон хаус террас, одной из самых элегантных улиц Лондона. Его фасад смотрел через зеленый сквер на украшенный колоннами клуб «Атенеум», где собирались аристократы-интеллектуалы. Второй вход и конюшни были со стороны Мэлл, широкой улицы, идущей от Трафальгарской площади до Букингемского дворца. Вальтер фон Ульрих здесь не жил, пока нет. Подобной привилегией пользовался только господин посол, князь Лихновский. Вальтер, военный атташе, жил в однокомнатной квартире в десяти минутах ходьбы, на Пиккадилли. Но он надеялся когда-нибудь унаследовать великолепные апартаменты посла. Вальтер не был князем, но его отец был близким другом кайзера Вильгельма II. Речь Вальтера выдавала в нем выпускника Итонского колледжа. Прежде чем попасть на дипломатическую службу, он два года провел в армии и три — в Военной академии. Сейчас ему было двадцать восемь, и его считали восходящей звездой. Его привлекали не только почет и слава, окружавшие посла. Он искренне считал, что нет призвания выше, чем служение родной стране. И в этом отец был с ним согласен. Это было единственное, в чем они не расходились во мнениях. Они стояли, глядя друг на друга, в холле посольства. Они были одного роста, но Отто полнее, к тому же лысый и с длинными старомодными усами, в то время как Вальтер носил модные тоненькие усики под названием «зубная щетка». В этот день они были одеты одинаково: в черные бархатные костюмы с бриджами до колен, валковые чулки и туфли с пряжками. Оба в треуголках и со шпагами. Так обычно одевались при дворе. — Мы выглядим так, что нам место на сцене, — сказал Вальтер. — Смешной наряд. — Нисколько, — ответил отец. — Прекрасный старинный обычай. Большая часть жизни Отто фон Ульриха прошла в немецкой армии. Во Франко-прусской войне он участвовал молодым офицером и отличился в битве при Седане, когда повел свою роту по наплавному мосту. Позднее, после отставки Бисмарка, этого «Железного канцлера», Отто стал одним из приближенных кайзера. Сейчас его задачей было собирать сведения: он посещал европейские столицы, как пчела перелетает с цветка на цветок, собирал нектар дипломатической информации и возвращался в улей. Он возлагал большие надежды на монархию и прусские военные традиции. Вальтер был так же предан своей стране, но считал, что Германия должна стать современной и обеспечить своим гражданам равные права. Как и отец, он гордился достижениями в области науки и техники, гордился трудолюбивым и умелым немецким народом, но считал, что им нужно еще многому научиться: у либеральных американцев — демократии, у хитрых англичан — дипломатии, у стильных французов — искусству жить красиво. Отец и сын вышли из посольства и пошли по широкой лестнице к Мэлл. Вальтера должны были представить Георгу V, эта формальность считалась высокой честью, несмотря на то, что практической пользы от нее не было никакой. Таких молодых дипломатов, как он, обычно этой чести не удостаивали, но отец не стеснялся задействовать нужные связи ради продвижения сына. — С появлением пулеметов ручное оружие устарело, — сказал Вальтер, продолжая ранее начатый спор. Он был специалистом по оружию и полагал, что армия Германии должна быть вооружена по последнему слову техники. Отто думал иначе. — Они перегреваются и бьют мимо цели. Когда у человека в руках винтовка, он целится тщательно. Но дай ему пулемет — и он начнет из него поливать, как из садового шланга. — Когда твой дом горит, ты не будешь поливать его из чайной чашки. Ты возьмешь шланг. Отто погрозил сыну пальцем. — Ты не участвовал в сражениях и просто не представляешь себе, что это такое. Так что слушай меня, я знаю. Чаще всего их споры заканчивались именно так. Вальтер считал поколение отца высокомерным. Он понимал, почему они стали такими. Они выиграли войну, они создали Германскую империю, объединив Пруссию и несколько маленьких немецких княжеств, а потом сделали Германию одной из самых преуспевающих стран в мире. Конечно, они считали себя великими. Но от этого они опрометчивы в оценках. Пройдя несколько сот ярдов, Отто и Вальтер свернули к Сент-Джеймсскому дворцу. Этот кирпичный особняк шестнадцатого века не такой величественный, как стоящий по соседству Букингемский дворец. Привратнику, одетому так же, как они, отец и сын назвали свои имена. Вальтера это покоробило. Когда имеешь дело с королевскими особами, в этикете не бывает мелочей. — А здесь ли сеньор Диас? — обратился Отто к привратнику по-английски. — Да, сэр, только что прибыл. Вальтер нахмурился. Хуан Карлос Диего Диас был представителем мексиканского правительства. — Почему тебя интересует Диас? — спросил он по-немецки, пока они шли через анфиладу комнат с развешенными по стенам шпагами и ружьями. — Королевский флот Великобритании переводит свои корабли с угля на нефть. Вальтер кивнул. Это делали большинство прогрессивных стран. Нефть была дешевле, чище и проще в обращении: ее заливали — и не нужны были никакие армии чумазых кочегаров. — А англичане получают нефть из Мексики. — Они выкупили мексиканские нефтяные скважины, чтобы обеспечить своему флоту необходимый запас. — Но если мы будем вмешиваться в дела Мексики, что подумает Америка? Отто потер переносицу. — Слушай и учись. И как бы ни пошел разговор, ничего не говори. Люди, которых должны были представить королю, ждали своей очереди в приемной. На многих такие же черные бархатные костюмы, хотя два-три человека одеты, как генералы из оперетт прошлого века, а один — по-видимому, шотландец — при полном параде и в килте. Отто и Вальтер медленно пошли по комнате, кланяясь знакомым из дипломатических кругов, пока не оказались рядом с Диасом, коренастым, с закрученными вверх усами. После обычного обмена любезностями Отто сказал: — Вас, должно быть, радует, что президент Вильсон отменил запрет на продажу Мексике оружия. — Отменил запрет на продажу оружия мятежникам, — сказал Диас, словно поправляя его. Американский президент, всегда стремившийся демонстрировать свою высокоморальную позицию, отказался признать генерала Уэрту, который захватил власть, убив предшественников. Назвав его убийцей, Вильсон оказал поддержку мятежникам, конституционалистам. — Если можно продавать оружие мятежникам, то и правительству можно, не так ли? — спросил Отто. Его слова удивили Диаса. — Вы хотите сказать, что Германия пошла бы на это? — А что вам нужно? — Вы, должно быть, знаете, нам отчаянно необходимы винтовки и патроны. — Мы могли бы обсудить это подробнее. Вальтер был поражен не меньше Диаса. Это могло привести к неприятностям. — Но отец, Соединенные Штаты… — начал он. — Одну минуту! — Отец поднял руку, заставив его замолчать. — Давайте обсудим. Но скажите, каких еще тем коснется этот разговор? — Диас прекрасно понимал, что Германия потребует ответной услуги. Открылась дверь в тронный зал, и вышел слуга со списком. Церемония представления вот-вот должна начнется. Но Отто неторопливо продолжил: — Во время войны независимое государство имеет право удерживать во владении стратегические запасы. — Вы говорите о нефти? — спросил Диас. Это было все, что в Мексике можно было отнести к стратегическим запасам. Отто кивнул. — Значит, вы дадите нам оружие… — начал Диас. — Не дадим, а продадим, — заметил себе под нос Отто. — Вы продадите нам оружие сейчас, и мы должны пообещать, что в случае войны не дадим Великобритании нефти? Было очевидно, что Диас не привык к изысканности дипломатических бесед. — Думаю, это стоит обсудить. На языке дипломатии это означало «Да». Слуга объявил: — Мсье Оноре де Пикар де ля Фонтень! И церемония представления началась. Отто взглянул в глаза Диасу. — Мне бы хотелось услышать от вас, как, по вашему мнению, восприняли бы такое предложение в Мехико. — Я уверен, что президента Уэрту оно бы заинтересовало. — Значит, если бы посол Германии в Мехико адмирал Пауль фон Хинце, официально сделал вашему президенту подобное предложение, оно не было бы отклонено? Вальтер видел, что отец намерен получить недвусмысленный ответ. Ему не хотелось бы, чтобы правительство Германии попало в неловкое положение. По мнению Вальтера, неловкое положение — отнюдь не главное, что угрожало Германии при таком дипломатическом маневре. Германия могла нажить себе врага в лице Соединенных Штатов. Но обратить на это внимание отца в присутствии Диаса было трудно. Отвечая Отто, Диас сказал: — Предложение бы не отклонили. Я вам гарантирую. — Отец, — сказал Вальтер, — можно тебя… И тут камердинер провозгласил: — Герр Вальтер фон Ульрих! Вальтер замер, и отец сказал: — Твоя очередь. Иди же! Вальтер повернулся и вошел. Англичанам нравилось повергать гостей в священный трепет. В тронном зале высокие потолки с лепниной были украшены бриллиантами, а стены, обитые красным плюшем, увешены огромными портретами. В конце зала — трон под высоким балдахином темного бархата. Перед троном стоял король во флотской форме. Вальтер был рад видеть рядом с королем старого знакомого, сэра Алана Тайта — вне всякого сомнения, тот подсказывал монарху имена входящих. Вальтер вошел и склонился в поклоне. — Рад снова видеть вас, фон Ульрих, — сказал король. — Надеюсь, ваше величество нашли беседу в Ти Гуине интересной, — произнес он отрепетированную фразу. — Очень! Хотя финал приема был, конечно, омрачен… — Да, несчастьем в шахте… — Буду рад новой встрече с вами. Вальтер понял, что аудиенция окончена. Он стал, как положено, кланяясь, отходить назад, пока не дошел до самых дверей. — Так быстро! — сказал отцу Вальтер. — Напротив, — заметил Отто, — он говорил с тобой дольше, чем с другими. Обычно король говорит: «Рад видеть вас в Лондоне», — и все. — Англичане — прекрасные люди со множеством достоинств, — говорил Отто, когда они шли по улице Сент-Джеймс к Пиккадилли, — но слабохарактерные. Король находится под влиянием министров, министры подчиняются парламенту, а членов парламента выбирают обычные люди. Разве так следует править страной? Вальтер считал политическую систему Германии — с ее слабым парламентом, не могущим противостоять кайзеру или генералам, — несовременной, он уже много раз спорил об этом с отцом; но сейчас он думал о другом. — То, что ты говорил Диасу, рискованно, — сказал он. — Президенту Вильсону не понравится, если мы начнем продавать Уэрте винтовки. — Какое нам дело до того, что подумает Вильсон? — Подружившись со слабой страной вроде Мексики опасно обрести врага в лице такой сильной страны, как Соединенные Штаты. — Америка с нами воевать не будет. Вальтер тоже так считал, но все равно испытывал беспокойство Вернувшись в его апартаменты, они сняли свои исторические костюмы и переоделись в обычные твидовые костюмы и сорочки с отложным воротником, надели мягкие фетровые шляпы. Затем снова вышли на Пиккадилли, сели в автобус и поехали в восточную часть города. То, что Вальтер получил приглашение приехать в январе в Ти Гуин на закрытый прием для короля, впечатлило Отто. «Граф Фицгерберт — хорошее знакомство, — говорил он. — Если к власти придут консерваторы, он может стать министром. Возможно, когда-нибудь он будет министром иностранных дел. Ты должен поддерживать с ним дружбу». Вальтера осенило. — Мне, пожалуй, стоит посетить его благотворительную клинику и сделать небольшое пожертвование, — забросил он удочку. — Превосходная мысль. — Может, ты поедешь со мной? — Так, пожалуй, даже лучше, — согласился Отто. У Вальтера был скрытый мотив, о котором отец не имел никакого представления. Автобус провез их мимо театров Стрэнда, мимо издательств Флит-стрит и банков Сити. Потом улицы стали более узкими и грязными. Вместо цилиндров и котелков за окнами замелькали кепки рабочих. Стало больше конного транспорта, а автомобили почти пропали. Это был Ист-Энд. Они вышли в Олдгейте. Отто брезгливо огляделся. — Не ожидал, что ты привезешь меня в трущобы, — сказал он. — Мы направляемся в клинику для бедных, — ответил Вальтер. — Где она, по-твоему, должна находиться? — Неужели граф Фицгерберт здесь бывает? — Возможно, он только оплачивает счета, — сказал Вальтер. Он точно знал, что Фиц не был здесь ни разу в жизни. — Но ему обязательно сообщат о нашем визите. Кривыми узкими улочками они добрались до здания протестантской церкви. На деревянной доске от руки было написано краской: «Дом молитвы «Голгофа»». К доске был приколот листок бумаги со словами:ДЕТСКАЯ КЛИНИКА БЕСПЛАТНО СЕГОДНЯ И КАЖДУЮ СРЕДУВальтер открыл, и они вошли. Отто издал возглас отвращения и вынул платок. Вальтер здесь уже бывал и запах не был для него неожиданностью, но все равно это было очень неприятно. В приемной толпились оборванные женщины и полуголые дети, все они были грязны, и от них дурно пахло. Женщины сидели на скамейках, дети играли на полу. В дальнем конце приемной было две двери с надписями: «Врач» и «Патронесса». У входа сидела тетя Фица, Гермия, отмечая посетителей в журнале. Вальтер представил отца: — Леди Гермия Фицгерберт, это мой отец, герр Отто фон Ульрих. В это время открылась вторая дверь с надписью «Врач», и оттуда вышла нищенка, с крошечным младенцем и бутылочкой с лекарством. Выглянула медсестра и сказала: — Следующий. Леди Гермия посмотрела в список и вызвала: — Миссис Блотски и Рози! — в кабинет врача направилась пожилая женщина с девочкой. Вальтер сказал: — Отец, подожди минутку, я за начальством. Он торопливо подошел к двери с надписью «Патронесса», постучал и вошел. Комнатка была ненамного больше шкафа, в углу к тому же стояли щетка и корзина для мусора. Леди Мод Фицгерберт сидела за маленьким столиком, делая записи в бухгалтерской книге. На ней было скромное серое платье и такая же шляпка. Она подняла голову, и при виде Вальтера ее лицо озарила такая счастливая улыбка, что у него на глаза навернулись слезы. Она вскочила и порывисто его обняла. Он ждал этого весь день. Он целовал ее губы, немедленно раскрывшиеся ему навстречу. За свою жизнь он целовался с несколькими женщинами, но ни одна из них не прижималась к нему всем телом. Ему было неловко, он боялся, что она почувствует его эрекцию, и отодвинулся назад — но она только сильнее прижалась к нему, и он поддался искушению. Все, что Мод делала, она делала со страстью: помогала бедным, боролась за права женщин, любила музыку… и — Вальтера. Он восхищался ею и не верил своему счастью, что она полюбила именно его. Она прервала поцелуй, тяжело дыша. — Тетя Гермия может что-то заподозрить, — сказала она. Вальтер кивнул. — Я привел отца. Мод пригладила волосы и поправила платье. Вальтер открыл дверь, и они вышли в приемную. Отто любезно беседовал с Гермией: ему нравились достойные пожилые дамы. — Леди Мод Фицгерберт, позвольте представить вам моего отца — герр Отто фон Ульрих. Отто склонился к ее руке. Он научился не щелкать каблуками: англичанам это казалось смешным. Вальтер наблюдал, как они оценивающе смотрели друг на друга. На губах Мод мелькнула и пропала озорная улыбка. Должно быть, она подумала, что через много лет и он будет выглядеть так же, догадался Вальтер. Отто окинул одобрительным взглядом дорогое кашемировое платье и модную шляпку Мод. Пока все шло хорошо. Отто не знал, что они любят друг друга. По плану Вальтера отец должен был сначала познакомиться с Мод. Отто с одобрением относился к богатым дамам, занимающимся благотворительностью, и настаивал на том, чтобы мать и сестра Вальтера посещали семьи бедняков в Цумвальде, их поместье в Восточной Пруссии. Если отец поймет, какая это чудесная и исключительная женщина, к тому времени, как он узнает, что Вальтер собирается на ней жениться, все его контраргументы падут. Вальтер, конечно, понимал, что так волноваться немного глупо. Ему было двадцать восемь лет, и он имел полное право жениться на женщине, которую любит. Но восемь лет назад ему уже случилось полюбить. Тильда была страстная и умная, как и Мод, но ей было семнадцать, и она была католичкой. Фон Ульрихи были протестантами. И те и другие родители смотрели на их отношения крайне отрицательно, и Тильда не смогла пойти против воли своего отца. И теперь Вальтер снова влюбился в неподходящую женщину. Отцу будет трудно принять в качестве его жены феминистку и иностранку. Но теперь Вальтер старше и хитрее, да и Мод более независимая и сильная, чем Тильда. И все равно он волновался. Он никого еще так не любил, даже Тильду. Он страстно хотел жениться на Мод и прожить всю жизнь именно с ней, — он уже не мог себе представить жизни без нее. И он не хотел, чтобы отец ему помешал. Мод была на высоте. — Вы оказали нам такую честь, посетив нас, герр фон Ульрих, — сказала она. — Ведь вы, должно быть, чрезвычайно заняты. Мне кажется, у доверенного лица и преданного друга монарха дел всегда невпроворот. Отто был польщен, — чего она и хотела. — Боюсь, это так, — сказал он. — Но все же ваш брат — столь давний друг Вальтера, что мне хотелось приехать. — Позвольте представить вам нашего врача. — Мод подошла к двери, ведущей в соседнюю комнату, и постучала. Вальтеру было любопытно: он никогда не видел этого врача. — Можно к вам? — спросила она. Они вошли в комнатку, в которой обычно, должно быть, располагался кабинет пастора. Из мебели был небольшой письменный стол и полка с бухгалтерскими книгами и сборниками церковных гимнов. Врач, красивый молодой человек — чернобровый, с чувственным ртом, — осматривал руку девочки. Вальтер почувствовал укол ревности: Мод целыми днями находилась рядом с таким доктором! — Доктор Гринворд, мы имеем счастье принимать очень высокого гостя. Позвольте представить, господин фон Ульрих. — Добрый день, — сухо сказал Отто. — Доктор работает у нас бесплатно, — сказала Мод. — Мы ему очень благодарны. Гринвордответил коротким поклоном. Вальтер пытался понять причину напряжения, внезапно возникшего между его отцом и врачом. Врач вернулся к осмотру. У девочки на ладони был глубокий порез, а кисть распухла. — Как это случилось? — спросил врач, обращаясь к матери. Но ответила девочка. — Мама не понимает по-английски. Я порезалась на работе. — А где твой отец? — Умер. Мод тихо сказала: — Официально это клиника для детей из неполных семей, хотя мы никому не отказываем. — Сколько тебе лет? — спросил Гринворд Рози. — Одиннадцать. — Я думал, — шепнул Вальтер Мод, — работать разрешено с тринадцати лет. — В законодательстве есть лазейки, — ответила Мод. — А какую работу ты выполняешь? — спросил Гринворд. — Я уборщица на текстильной фабрике. Я не заметила лезвия в обрезках. — Если ты порезалась, надо промыть рану и наложить чистую повязку. И менять повязку каждый день, чтобы она всегда была более-менее чистая. Гринворд говорил быстро, но не строго. Мать спросила о чем-то дочь на резком, лающем языке. Вальтер не понял вопроса, но уловил смысл ответа девочки — она переводила матери, что сказал доктор. Гринворд обратился к санитарке: — Пожалуйста, промойте и забинтуйте рану. Рози он сказал: — Я дам тебе лекарство. Если рука распухнет еще больше, ты должна прийти в понедельник. Поняла? — Да, сэр. — Если инфекция будет развиваться, ты можешь потерять руку. На глазах у Рози появились слезы. — Я не хочу тебя пугать, — сказал Гринворд, — но нужно, чтобы ты поняла, как важно, чтобы рука всегда была чистой. Санитарка приготовила смесь — антисептическое средство. — Доктор, — сказал Вальтер, — позвольте выразить вам мое восхищение и уважение за вашу работу здесь. — Благодарю вас. Я счастлив отдавать им свое время, но нам нужно покупать медикаменты. И мы будем очень благодарны за любую оказанную помощь. — Нам пора идти, а доктору — продолжать прием, — сказала Мод. — Его ждут еще человек двадцать. Вальтер гордился Мод: она не ограничивалась состраданием. Многие аристократки, когда им рассказывали про детей, работающих на заводе, могли смахнуть слезу вышитым платочком; но у Мод хватало целеустремленности и самообладания оказывать реальную помощь. «И она меня любит!» — подумал он. — Герр фон Ульрих, вы позволите предложить вам глоточек хереса? У меня в кабинете тесновато, но есть бутылочка лучшего хереса из подвалов моего брата. — Вы очень любезны, но нам пора. Слишком быстро, подумал Вальтер. Чары Мод на Отто больше не действовали. У Вальтера было ужасное чувство, что что-то пошло не так. Отто достал бумажник и вынул из него банкноту. — Леди Мод, пожалуйста, примите скромное пожертвование на ваше благородное дело. — Вы так добры! — с чувством сказала она. — Вы позволите мне тоже сделать небольшой вклад? — сказал Вальтер, давая такую же банкноту. — Я очень благодарна за все, что вы можете предложить, — сказала она, и Вальтер понадеялся, что брошенный на него при этих словах лукавый взгляд заметил только он. — Непременно передайте поклон графу Фицгерберту, — сказал Отто. Они вышли. Вальтер был обеспокоен сменой настроения отца. — Как тебе леди Мод? Правда, она очаровательна? — как можно более непринужденно спросил он. — Конечно, платит за все Фиц, но всю работу делает она. — Омерзительно! — сказал Отто. — Все это просто омерзительно! Вальтер видел, что отец не в лучшем расположении духа, но такого ответа не ожидал. — Что ты имеешь в виду?! — воскликнул он. — Разве не ты говорил, что высокородные дамы должны помогать бедным! — Навещать больных крестьян с корзинкой еды — это одно, — произнес Отто, — но когда я увидел сестру графа в подобном месте, да еще с врачом-евреем, это меня потрясло! «О господи!» — воскликнул про себя Вальтер. Конечно же, доктор Гринворд — еврей. Наверняка его родители приехали из Германии и их фамилия была, например, Грюнвальд. Вальтер раньше не встречал этого врача, но даже если бы и встречал, мог не обратить внимания на его национальность — он не придавал этому значения. Но для Отто, как и для большинства людей его поколения, такие вещи как раз имели значение. — Ну подумай, отец, этот человек работает бесплатно! — сказал Вальтер. — Леди Мод не имеет возможности отказываться от помощи отличного врача только потому, что он еврей. Но Отто его не слушал. — Надо же, «неполные семьи»! Откуда она взяла это выражение? — с отвращением говорил он. — Проститутки со своими выродками, вот как это называется! У Вальтера сжалось сердце. Его планы рушились. — Неужели ты не понимаешь, каким великодушием надо обладать, чтобы помогать им? — Глупости! — сказал Отто. — Если бы она была моей сестрой, я бы устроил ей добрую порку.
II
В Белом доме был кризис. Ранним утром 21 апреля Гас Дьюар сидел в Западном крыле. Это новое здание дало аппарату президента столь необходимые кабинеты, а собственно Белый дом теперь мог стать именно резиденцией. Гас сидел в рабочем кабинете президента, рядом с Овальным залом. Это была маленькая комнатка унылого серо-коричневого цвета, которая освещалась одной тусклой лампочкой. На письменном столе стояла видавшая виды портативная письменная машинка «Ундервуд», на которой Вудро Вильсон печатал свои речи и обращения для прессы. Но Гаса больше интересовал телефон. Если он зазвонит, Гасу придется решать, будить ли президента. Телефонный оператор принять это решение не мог. С другой стороны, старшим советникам президента тоже надо поспать. Гас был младшим среди советников Вильсона, или старшим среди секретарей, — это зависело от того, с какой стороны смотреть. Но как бы то ни было, именно он должен был дежурить всю ночь у телефона и решать, следует ли нарушить сон президента, а значит, и первой леди Эллен Вильсон, страдающей от неизвестной болезни. Гас боялся сказать или сделать что-то не так. Внезапно все его престижное образование оказалось ненужным: даже в Гарварде вряд ли кто мог сказать, когда стоит будить президента, а когда нет. И он от души надеялся, что телефон не зазвонит. Гас был здесь из-за того, что написал письмо. Он описал отцу прием в Ти Гуин и послеобеденную дискуссию об угрозе войны в Европе. Сенатор Дьюар нашел это письмо столь интересным и занимательным, что показал его своему другу Вудро Вильсону, и тот сказал: «Хотел бы я, чтобы этот парень работал у меня в аппарате». Гас уехал из дома на год, решив сделать перерыв между учебой в Гарварде, где изучал международное право, и своей первой работой в одной юридической фирме в Вашингтоне. Его кругосветное путешествие должно было закончиться через полгода, но он без колебаний прервал его и поспешил домой, чтобы служить своему президенту. Ничто не интересовало Гаса больше, чем взаимоотношения между странами — их дружба и ненависть, союзы и войны. Еще подростком он посещал заседания сенатского комитета по международным отношениям, поскольку отец Гаса был его членом, и они казались ему куда более захватывающими, чем театральные спектакли. «Вот так в одни страны приходят мир и процветание, а в другие — война, разруха и голод, — говорил ему отец. — И если ты хочешь изменить мир, международные отношения — как раз та область, где ты можешь сделать больше всего добра — или зла». И теперь Гас оказался в центре первого в своей жизни международного кризиса. Один чересчур прилежный чиновник мексиканского правительства арестовал восьмерых американских моряков в порту Тампико. Их уже отпустили, и чиновник извинился, так что тривиальный инцидент мог бы на этом и закончиться. Но командир эскадрона, адмирал Майо, потребовал салютовать из двадцати одного ствола. Президент Уэрта отказал. И тогда Вильсон пригрозил занять Веракрус, самый большой порт Мексики. Так Америка оказалась на грани войны. Гас очень уважал высокоморального Вудро Вильсона. Президент не разделял циничного мнения, что в Мексике один бандит стоит другого. Уэрта был реакционером и убил своего предшественника, и Вильсон искал предлога его сместить. Гас благоговел перед руководителем мирового уровня, утверждавшим, что нельзя идти к власти с помощью убийства. Настанет ли когда-нибудь день, когда с этим принципом согласятся все государства? Приход кризиса ускорили немцы. К Веракрусу приближалось немецкое судно «Ипиранга» с грузом винтовок и патронов для правительства Уэрты. Весь день прошел в напряжении, но сейчас Гасу с трудом удавалось не заснуть. Перед ним на столе, под лампой с зеленым абажуром, лежал отпечатанный на машинке рапорт военной разведки о вооруженных силах Уэрты. Служба военной разведки относилась к малочисленным отделам, состояла из двух офицеров и двух секретарей, и сведения были скудными и обрывочными. Мысли Гаса снова и снова возвращались к Кэролайн Вигмор. Приехав в Вашингтон, он зашел навестить одного из своих гарвардских преподавателей, профессора Вигмора, перешедшего в Джорджтаунский университет. Вигмора не было дома, Гасу открыла его новая молодая жена, Кэролайн. Гас несколько раз встречал ее в Гарварде на праздничных мероприятиях, и ему очень нравились ее спокойная рассудительность и живой ум. «Он сказал, что хочет заказать себе новые сорочки, — сказала она, но Гас увидел, каким напряженным стало ее лицо. И вдруг она добавила: — Но я-то знаю, что он пошел к любовнице». Гас вытер ей слезы своим платком, а она поцеловала его в губы и сказала: «Как бы я хотела, чтобы у меня был муж, которому можно доверять!» Кэролайн оказалась удивительно страстной. Хотя на коитус она не соглашалась, все остальное они делали. Она испытывала оргазмы, даже когда он просто гладил ее. Их отношения длились не более месяца, а Гас уже понял, что хочет, чтобы она развелась с Вигмором и вышла за него. Но она и слышать об этом не желала, хотя детей у нее не было. Она сказала, что это разрушит его карьеру, и, кажется, была права. Сделать это без шума не получилось бы, ну как же, такой вкусный скандал — красавица жена уходит от известного профессора и тут же выходит замуж за богатого молодого человека. Гас знал, что его мать сказала бы о такой ситуации: «Если профессор был ей неверен, понять ее, конечно, можно, но вводить в наш круг — нельзя». Президент в ее обществе чувствовал бы себя неловко, как и люди, которых юристу хочется видеть своими клиентами. И конечно, Гасу пришлось бы распрощаться с надеждой пойти по стопам отца в сенат. Гас говорил себе, что для него это не имеет значения. Он любит Кэролайн, он спасет ее от мужа! Денег у него достаточно, а после смерти отца он будет миллионером. Он сделает карьеру в какой-нибудь другой области. Может, в журналистике. Но все равно испытывал острую боль сожаления. Он только что принят на работу в Белый дом, любой молодой человек об этом может только мечтать. И отказаться от нее немыслимо тяжело, к тому же, если подумать о последствиях… Телефон зазвонил, и от резкого звука в ночной тишине Гас вздрогнул. — О господи, — сказал он, глядя на аппарат. — Господи, все-таки это случилось! Несколько секунд он колебался, потом наконец снял трубку. — Гас, мне только что позвонил Джозеф Дэниелс, — услышал он сочный голос государственного секретаря Уильяма Дженнингса Брайана. Джозеф Дэниелс был морским министром. — И секретарь президента тоже на линии, по дополнительному телефону. — Слушаю вас, господин государственный секретарь, — сказал Гас. Он говорил спокойно, но сердце готово было выпрыгнуть из груди. — Пожалуйста, разбудите президента, — сказал госсекретарь Брайан. — Сию минуту, сэр! Гас прошел через Овальный кабинет и вышел в ночную прохладу Розового сада. Быстрыми шагами, почти бегом, направился к старому зданию. Охранник открыл ему, Гас взбежал по главной лестнице и через холл — к спальне. Сделал глубокий вдох и громко постучал, так, что стало больно пальцам. — Кто там? — почти сразу услышал он голос Вильсона. — Гас Дьюар, господин президент! — доложил он. — На проводе госсекретарь Брайан и морской министр Дэниелс. — Одну минуту. Президент Вильсон вышел из спальни, надевая на ходу очки без оправы. В пижаме и халате он казался беззащитным. Он был высок, хоть и пониже Гаса. Ему было пятьдесят семь, и в его темных волосах уже сверкала седина. Сам он считал себя некрасивым и был недалек от истины. У него был нос, похожий на клюв, уши торчали, но выступающий массивный подбородок придавал лицу решительное выражение, правдиво свидетельствуя о сильном характере, за который так уважал его Гас. А когда Вильсон говорил, было видно, что у него плохие зубы. — Доброе утро, Гас, — приветливо сказал президент. — Что случилось? — Мне не сообщили. — Что ж, возьмите, пожалуй, вторую трубку в соседнем кабинете. Гас поспешил в соседний кабинет и снял трубку. Он услышал, как звучный голос Брайана произнес: — «Ипиранга» должна войти в порт в десять утра. Гас заволновался, предчувствуя худшее. Неужели мексиканский президент не пойдет на мировую? Будет кровопролитие! Брайан зачитал телеграмму от американского консула в Веракрус: — «Пароход «Ипиранга», принадлежащий предприятию «Гамбург — Америка лайн», следующий из Германии и имеющий на борту две сотни пулеметов и пятнадцать миллионов патронов, должен прибыть завтра к четвертому причалу и начать разгрузку в десять тридцать». — Брайан, вы понимаете, что это значит? — сказал Вильсон, и Гас подумал, что его голос прозвучал чуть ли не капризно. — Дэниелс, вы слышите, Дэниелс? Что вы думаете по этому поводу? — Мы не должны допустить, чтобы оружие попало к Уэрте, — ответил Дэниелс. Гас никак не ожидал, что миролюбивый морской министр будет столь категоричен. — Я могу телеграфировать адмиралу Флетчеру, чтобы он занял здание таможни и не дал Уэрте разгрузить судно. Наступило долгое молчание. Гас вдруг понял, что стиснул трубку до боли в руке. Наконец президент заговорил. — Дэниелс, пошлите Флетчеру приказ: занять Веракрус немедленно. — Слушаюсь, господин президент, — сказал морской министр. Америка начала войну.III
Ни той ночью, ни на следующий день Гасу спать не пришлось. Чуть позже восьми тридцати министр Дэниелс принес известие, что путь «Ипиранге» преградил американский военный корабль. Немецкий корабль — безоружное грузовое судно — дал задний ход и покинул место действия. Дэниелс также сообщил, что вскоре, еще этим утром, в порту Веракрус произведет высадку американская морская пехота. Быстрое обострение конфликта ужасало его, но то, что он оказался в центре великих событий, приводило в благоговейный трепет. А вот Вудро Вильсона перспектива войны не пугала. Его любимым произведением был «Генрих V» Шекспира, и он часто цитировал: «Но если грех великий — жаждать славы, я самый грешный из людей на свете».[11] В Белый дом шли телеграммы и радиограммы с известиями, и передавать их президенту было обязанностью Гаса. В полдень морская пехота заняла таможню Веракрус. Через несколько минут Гасу сказали, что к нему пришли. Его желает видеть некая миссис Вигмор. Гас встревоженно нахмурился. Это было неосторожно. Должно быть, что-то случилось. Он поспешно вышел в вестибюль. Кэролайн была в смятении. На ней было скромное, но элегантное пальто и простая шляпка, однако волосы были плохо уложены, а глаза покраснели от слез. Гас был потрясен и огорчен, увидев ее в таком состоянии. — Дорогая моя! — тихо сказал он. — Что стряслось? — Мы должны расстаться, — сказала она. — Мы видимся в последний раз. Прости меня! — и она заплакала. Гасу хотелось ее обнять, но здесь он не мог этого сделать. У него не было своего кабинета. Он огляделся. На них глазел охранник у дверей. Уединиться негде. Это сводило его с ума. — Давай выйдем, — сказал он, беря ее за руку. — Пройдемся немного. — Нет, — она покачала головой. — Я сейчас успокоюсь. Ты оставайся. — Что тебя так расстроило? — Я должна быть верной мужу… — Она упорно смотрела в пол, и он не мог поймать ее взгляд. — Я должна выполнять свои обязательства. — Позволь мне быть твоим мужем! Она подняла голову, и при виде ее глаз, полных страдания, у него сжалось сердце. — О, если бы я могла! — Но ты можешь! — Я замужем. — Но он тебе неверен, зачем тебе с ним оставаться? Она не стала отвечать. — Он принял предложение из Беркли. Мы едем в Калифорнию. — Не уезжай! — Я уже решила. — Понятно, — сказал он без выражения. Он чувствовал себя так, словно получил удар в солнечное сплетение. Болела грудь, и было трудно дышать. — В Калифорнию… Черт. Она увидела, что он принял неизбежное, и к ней стало возвращаться самообладание. — Это наша последняя встреча, — сказала она. — Нет! — Пожалуйста, выслушай меня. Мне нужно сказать тебе одну вещь, и это единственная возможность. — Хорошо. — Месяц назад я собиралась покончить с собой. Не смотри на меня так, это правда. Я считала себя никчемным существом, думала, никто и не заметит, если я умру. И тут пришел ты. Ты был так ласков, так внимателен, так заботлив, что я почувствовала, что жить все-таки стоит. Ты любил меня так безоглядно… — По ее щекам заструились слезы, но она продолжала. — И ты был так счастлив, когда я тебя целовала. Я поняла, что если я могу дать кому-то столько счастья, значит, я не такое уж ничтожество. И эта мысль помогла мне выжить. Гас, ты спас мне жизнь. Благослови тебя Бог. То, что он почувствовал, было похоже на гнев. — А мне что остается? — Воспоминания, — тихо произнесла она. — Надеюсь, ты будешь вспоминать меня с такой же нежностью, как я тебя. Она отвернулась и пошла к двери. Гас последовал за ней, но она так и не обернулась. Он не стал ее удерживать. Когда она скрылась из виду, он пошел было к Овальному кабинету, но потом изменил направление: в душе царил хаос, и к президенту в таком виде являться не стоило. Чтобы на минутку остаться одному, он зашел в туалет. К счастью, там больше никого не было. Он умылся и взглянул в зеркало. Гас увидел худощавого человека с большой головой. Как леденец на палочке, подумал он. Светло-русые волосы, карие глаза, не очень красив, но женщинам нравится, и Кэролайн любит его. По крайней мере любила, хоть и недолго. Не следовало ее отпускать. Как он мог просто стоять и смотреть ей вслед? Надо было заставить ее еще подумать, надо было еще поговорить. Может, они нашли бы выход… Но в глубине души он понимал, что другого выхода не было. Возможно, она уже через нечто подобное проходила, догадался он. И представил себе, как ночами она лежала без сна рядом со спящим мужем и вновь и вновь обдумывала, как поступить. Нужно было возвращаться на пост. Америка начинала военные действия. Но как забыть о том, что сейчас произошло? Когда был не с ней, он целыми днями мечтал о встрече. А теперь… Как ему жить без нее? Каким же странным казалось ему будущее… Но что делать? Вошел секретарь, Гас вытер руки полотенцем и вернулся на свое рабочее место у Овального кабинета. Через несколько секунд ему принесли телеграмму от американского консула в Веракрусе. Взглянув на нее, Гас воскликнул: «Не может быть!». В телеграмме сообщалось: «ЧЕТВЕРО НАШИХ ПОГИБЛИ ЗПТ ДВАДЦАТЬ РАНЕНО ЗПТ ВОКРУГ КОНСУЛЬСТВА ВСЮДУ СТРЕЛЬБА ТЧК» Четверо наших, подумал с ужасом Гас, четверо славных американских парней, у которых есть матери, отцы, жены или девушки… Эта новость дала ему возможность увидеть свою беду в ее истинном свете. В конце концов, подумал он, и я, и Кэролайн живы. Он постучал в дверь Овального кабинета и подал телеграмму Вильсону. Президент прочел ее и побледнел. Гас внимательно смотрел на него. Что чувствовал Вудро Вильсон, зная, что они погибли из-за того решения, которое он принял ночью? Этого не должно было случиться. Мексиканцы ведь хотели освободиться от тирании правительства, разве нет? Народ должен был встречать американцев как освободителей. В чем же они ошиблись? Через несколько минут явились Брайан и Дэниелс, а за ними — военный министр Линдлей Гаррисон, обычно настроенный более решительно, чем Вильсон, и советник Госдепартамента Роберт Лансинг. Они остались в Овальном кабинете ждать новых сообщений. Чувствовалось, что президент напряжен, как натянутая струна. Он был бледен, беспокоен, безостановочно ходил из угла в угол. Жаль, что он не курит, подумалось Гасу, это могло бы его хоть немного успокоить. Все понимали, что существовала вероятность кровопролития, размышлял Гас, но когда оно произошло, реальность оказалась более жестокой, чем мы ожидали. Время от времени передавали новые подробности, и Гас приносил их Вильсону. Все новости были плохие. Мексиканские войска оказывали сопротивление, стреляя по пехоте из форта, их поддерживали местные жители, наудачу паля по американцам с верхних этажей своих домов. В отместку американский крейсер «Прерия», бросивший якорь на внешнем рейде, развернул свои трехдюймовые пушки и ударил по городу. Потери росли: шесть американцев убито, потом уже восемь, двенадцать — и все больше раненых. Но силы были слишком неравны, мексиканцев погибло уже больше ста. Президент, казалось, недоумевал. — Мы же не хотим сражаться с мексиканцами. Мы хотим помочь им, если сможем. Наша цель — служить человечеству. Второй раз уже за день Гас чувствовал себя так, будто его отправили в нокаут. У президента и его советников были лишь добрые намерения. Как могло из этого получиться такое несчастье? Неужели действительно делать добро так трудно, когда речь идет о международных отношениях? Из Госдепартамента пришло новое известие. Немецкий посол, Иоганн фон Бернсторф, по поручению кайзера, осведомлялся, сможет ли госсекретарь принять его завтра в девять утра. Сотрудники немецкого посольства намекнули, что фон Бернсторф уполномочен заявить протест против создания помех движению судна «Ипиранги». — Заявить протест? Они что там, с ума посходили? Гас сразу понял, что международное право на стороне Германии. — Сэр, поскольку не было ни объявления войны, ни блокады, строго говоря, немцы правы. — Что?! — Вильсон повернулся к Лансингу. — Это так? — Мы, конечно, дважды перепроверим, — сказал советник Госдепартамента, — но я полагаю, так оно и есть. Наши действия противоречат международному праву. — И что это значит? — Нам придется извиниться. — Никогда! — гневно воскликнул Вильсон. Но извиниться все-таки пришлось.IV
Мод Фицгерберт очень удивилась, когда поняла, что влюблена в Вальтера фон Ульриха. Впрочем, дело было не в Вальтере. Редко случалось, чтобы кто-нибудь ей хотя бы понравился. Сама она нравилась многим, особенно в первый год, когда только начала выходить в свет. Но молодых людей обычно отпугивали ее феминистские взгляды. Иные, правда, считали, что сумеют прибрать ее к рукам, — как, например, неряшливый маркиз Лоутер, который сказал Фицу, что она еще пересмотрит свои взгляды, когда встретит и полюбит сильного человека. Бедняга Лоути, ему самому очень скоро пришлось пересматривать свои собственные взгляды. Вальтер обожал ее такой, какая она была. Все, что она делала, приводило его в восхищение. Если она выступала в поддержку радикальных взглядов, ее доводы его впечатляли; когда общество приходило в ужас оттого, что она помогает незамужним женщинам с детьми, — он ею восторгался; и ему нравилось, как она выглядела в самых вызывающих модных нарядах. Мод были скучны богатые англичане из высшего света, считавшие привычный уклад жизни вполне приемлемым. Вальтер был другим. Несмотря на то что был из консервативной семьи, сам он, как ни странно, придерживался радикальных взглядов. Мод видела его, сидя во втором ряду ложи брата, — он сидел в партере с небольшой группой сотрудников немецкого посольства. По внешности нельзя было заподозрить, что у него взгляды бунтовщика: волосы тщательно расчесаны, усы подстрижены, вечерний костюм превосходно сидит. Его осанка всегда оставалась прямой, а плечи расправленными. Он сосредоточенно смотрел на сцену, где Дон-Жуан, которого обвиняли в попытке изнасиловать деревенскую девушку, нагло заявлял, что поймал за этим проступком своего слугу Лепорелло. На самом деле, раздумывала Мод, глядя на Вальтера, слово «бунтовщик» ему не подходит. Склонный к непредвзятым суждениям, в некоторых вопросах он разделял общепринятые взгляды. Он гордился великими музыкальными традициями германоговорящих стран, его раздражали пресыщенные лондонские зрители — они опаздывали, болтали с друзьями во время действия и рано уезжали. Сейчас он был бы недоволен тем, что Фиц обсуждает со своим приятелем Бингом достоинства оперной дивы, а Би беседует с герцогиней Суссекской об ателье мадам Люсиль на Ганновер-сквер, где они заказывают платья. Мод даже знала, что Вальтер сказал бы: «Они слушают оперу, только пока подыскивают новую тему для разговора!» Мод была с ним согласна, но они оставались в меньшинстве. Для лондонского высшего общества опера была очередным поводом продемонстрировать наряды и драгоценности. И все же к концу первого акта, когда Дон-Жуан угрожал убить Лепорелло, а оркестр на барабанах и контрабасах воспроизвел бурю, замолчали даже они. Затем Дон-Жуан, — как всегда беззаботно — отпустил Лепорелло, и, несмотря на все попытки его остановить, весело сбежал, после чего занавес закрылся. Вальтер тут же встал, глядя на их ложу, и помахал рукой. Фиц помахал в ответ. — Это фон Ульрих, — сказал он Бингу. — Какой у этих немцев самодовольный вид! Еще бы, американцы в Мексике сели в лужу. Бинг, кудрявый язвительный плейбой, имел отдаленные родственные связи с королевской фамилией. Он мало знал о том, что происходит в мире, его любимым развлечением были карты и выпивка — во всех европейских столицах. Он озадаченно нахмурился и спросил: — А какое немцам дело до Мексики? — Хороший вопрос, — ответил Фиц. — Если они и думают, что смогут отхватить колонии в Южной Америке, то это самообольщение. Соединенные Штаты никогда этого не допустят. Мод вышла из ложи и спустилась по главной лестнице, кивая и улыбаясь знакомым. Половину присутствующих она знала: лондонское высшее общество — довольно узкий круг дальних родственников. На лестничной площадке, застеленной красным ковром, она обошла небольшую группу, окружившую изящного франта, — это был Дэвид Ллойд Джордж, министр финансов. — Добрый вечер, леди Мод, — обратился он к ней, и в его ярко-голубых глазах зажегся огонек, появлявшийся всякий раз, когда он говорил с красивой женщиной. — Я слышал, ваш прием удался на славу. — У него был акцент Северного Уэльса, чуть в нос и не такой мелодичный, как у жителей Южного Уэльса. — Но как ужасна трагедия в Эйбрауэнской шахте! — Король выразил вдовам свое сочувствие, это их очень поддержало, — ответила Мод. Она заметила рядом с ним красивую блондинку, на вид немногим больше двадцати. — Добрый вечер, мисс Стивенсон, как приятно снова вас видеть! Секретарша и любовница Ллойда Джорджа тоже была недовольна положением женщин, и Мод ей симпатизировала. К тому же мужчина обычно всегда благоволит тем, кто любезен с его любовницей. — Однако эти немецкие корабли все же доставили в Мексику оружие, — продолжил Ллойд Джордж, обращаясь к своему окружению. — Они просто зашли в другой порт и без шума разгрузились там. Выходит, девятнадцать американских военных погибли ни за что. Для Вудро Вильсона это страшное оскорбление. Мод с улыбкой тронула Ллойда Джорджа за руку. — Господин министр финансов, не могли бы вы мне объяснить кое-что? — Все, что в моих силах, дорогая моя, — покровительственно сказал он. Мод обнаружила, что большинство мужчин любят, когда их просят что-то объяснить, особенно если просит красивая молодая женщина. — Почему всех так волнует, что происходит в Мексике? — сказала она. — Из-за нефти, моя дорогая, — ответил Ллойд Джордж, — из-за нефти. С ним заговорили, и он отвернулся от Мод. Мод заметила Вальтера. Они встретились внизу лестницы. Он склонился к ее руке, обтянутой перчаткой, и она едва поборола искушение провести рукой его по волосам. Любовь к Вальтеру разбудила в ней спящего льва плотской страсти, и их поцелуи украдкой и объятия в укромных уголках подпитывали и мучили этого могучего зверя. — Как вам нравится опера, леди Мод? — спросил он церемонно, а его голубые глаза говорили: «Как бы я хотел, чтобы мы остались одни!» — Очень нравится. У Дон Жуана чудесный голос. — На мой взгляд, дирижер несколько торопится. Он был единственным из ее знакомых, кто относился к музыке так же серьезно, как она. — Не могу с вами согласиться, — ответила она. — Это же комедия, так что музыка должна соответствовать общему тону. — Но события тут не только комедийные. — Да, вы правы. — Может быть, во втором акте, когда Дон Жуан увидит, что дело плохо, темп станет помедленнее. — Вы, кажется, одержали некую победу в Мексике? — спросила она, меняя тему разговора. — Да, мой отец на седьмом небе от счастья. — А вы — нет? Он озабоченно сдвинул брови. — Я боюсь, что американский президент однажды может захотеть отыграться. В это время мимо проходил Фиц. — Здравствуйте, фон Ульрих! Пойдемте к нам в ложу, у нас есть свободное место. — С удовольствием! — сказал Вальтер. Мод была в восторге. Со стороны Фица это была простая любезность, ему было невдомек, что сестра и Вальтер любят друг друга. Скоро придется сообщить ему эту новость. Правда, Мод не знала, как он ее воспримет. У их стран были разногласия, и хотя Фиц относился к Вальтеру как к другу, принимать его в своем доме в качестве шурина — совсем другое дело. Мод и Вальтер поднялись по лестнице и прошли по коридору. Второй ряд ложи состоял всего из двух мест, с которых было плохо видно. Недолго думая, Мод и Вальтер туда и сели. Через несколько минут свет погас. В полумраке Мод было легче представить себе, что они остались наедине. Второй акт начался дуэтом Дон Жуана и Лепорелло. Мод нравилось, как Моцарт совмещает арии хозяев и слуг, показывая сложные и тесные взаимоотношения между представителями высшего и низшего сословия. Во многих иных произведениях действовали только господа, а слуги были частью обстановки — именно такими многим хотелось видеть их в реальной жизни. Би и герцогиня вернулись в ложу, когда звучал уже терцет «Ah! Taci, ingiusto core». Видимо, запас тем для разговоров был исчерпан, так как зрители говорили уже меньше, а больше слушали музыку. Никто не заговаривал ни с Мод, ни с Вальтером, и даже не оборачивался к ним, и Мод взволнованно обдумывала, нельзя ли как-то воспользоваться ситуацией. Осмелев, она протянула руку и коснулась руки Вальтера. Он улыбнулся и погладил ее руку подушечкой большого пальца. Она пожалела, что не может поцеловать его, но уж это было бы совсем безрассудно. Церлина запела арию «Verdrai, carino» с волнующим размером три восьмых, и Мод почувствовала искушение, с которым не смогла совладать, и когда Церлина прижимала к сердцу руку Мазетто, Мод прижала к груди руку Вальтера. Он невольно вздохнул, но никто ничего не заметил, потому что Мазетто вел себя так же — ему только что досталось от Дон Жуана. Она повернула его руку так, чтобы он мог чувствовать ладонью ее сосок. Он любил ее грудь и ласкал при любой возможности — которые появлялись так редко. Ее очень огорчало: ей тоже нравилось, когда он ласкал ее грудь. Это было для нее открытием. Раньше, когда ее груди касались другие — доктор, англиканский священник, старшеклассница в школе, один человек в толпе — Мод чувствовала беспокойство, и хотя, с другой стороны, ей было приятно, что она вызывает желание, никогда прежде она не испытывала от прикосновений удовольствия. Она взглянула на Вальтера. Он смотрел на сцену, но на лбу у него выступила испарина. Она подумала, что, может, не стоило его возбуждать, раз она не может дать ему удовлетворения. Но он не убирал руку, из чего она сделала вывод, что ему нравится то, что она делает. И ей нравилось. Но, как всегда, ей хотелось большего. Прежде она никогда такой не была. Ее изменил он, и связь между ними, близость столь ощутимая, что она могла себе позволить говорить и делать что угодно, не подавляя своих желаний. Что же отличало его от любого другого мужчины из всех, кому она нравилась? Мужчины, такие, как Лоути, или даже Бинг, ждали, что женщина будет вести себя с ним, как хорошо воспитанный ребенок: уважительно слушать, когда ему вздумается размышлять вслух, благодарно смеяться над его остротами, повиноваться, пожелай он повелевать, и целовать, когда бы он об этом ни попросил. Вальтер обращался с ней как со взрослой — без флирта, без снисходительности, без рисовки. А еще он слушал ничуть не меньше, чем говорил. Музыка зазвучала угрожающе, и под гром диссонирующих звуков, в которых Мод различила уменьшенный септаккорд, в обеденный зал Дон Жуана вошла ожившая статуя Командора. Это был кульминационный момент оперы, и она была почти уверена, что никто не будет сейчас смотреть по сторонам. У Мод появилась мысль, от которой у нее захватило дух: может быть, у нее получится дать Вальтеру удовлетворение. Взвыли тромбоны, перекрывая глубокий бас Командора, и она положила руку Вальтеру на бедро. Сквозь тонкую шерсть она чувствовала тепло его тела. Он сидел все так же, не глядя на нее, но ей было видно, что его рот приоткрыт и дыхание стало частым. Она провела ладонью вверх, и когда Дон Жуан смело взял протянутую руку Командора, коснулась напряженного члена Вальтера и положила на него ладонь. Ей было страшновато и в то же время любопытно. Она никогда раньше этого не делала. Она осторожно ощупывала его через ткань. Он был больше, чем она предполагала, и гораздо тверже, словно камень или дерево, а не часть человеческого тела. Как странно, подумалось ей, что одно прикосновение женской руки вызывает такое удивительное превращение. Ее возбуждение проявлялось почти незаметно: внутри слегка набухало и становилось влажно. А мужчины словно поднимали флаг. Что делают мальчишки, она знала: подглядывала за Фицем, когда ему было пятнадцать. И сейчас, пока Командор призывал Дон Жуана к раскаянию, а тот снова и снова отказывался, она повторяла подсмотренные движения. Вальтер тяжело дышал, но оркестр играл очень громко. Она была вне себя от радости, что может доставить ему наслаждение. Она смотрела на затылки сидящих впереди и с ужасом думала, что будет, если кто-нибудь обернется, но процесс так захватил ее, что остановиться она не могла. Вальтер накрыл ее руку своей и показал, как правильно: сжимая сильнее при движении вниз и ослабляя, когда рука идет вверх. Потом она стала делать это без его помощи. И когда Дон Жуана тащили в огонь, Вальтер покачнулся в своем кресле. Она почувствовала под рукой словно спазм, потом второй, третий. А когда Дон Жуан умер от страха, Вальтер в изнеможении откинулся назад. Мод вдруг поняла, каким безумием было то, что она делала. Она быстро убрала руку, залившись краской стыда. Почувствовала, что тяжело дышит, и постаралась выровнять дыхание. Актеры начали выходить на сцену и раскланиваться, и Мод успокоилась. Она сама не знала, что на нее нашло, но похоже, никто ничего не заметил. После такого напряжения ей хотелось смеяться. Она подавила внезапный смешок. Мод встретилась взглядом с Вальтером: он смотрел на нее с обожанием. Она вся сияла, а он наклонился к ней, коснувшись губами ее уха. — Спасибо! — прошептал он. Она тихонько вздохнула и улыбнулась. Ей и самой понравилось то, что сейчас произошло.Глава 5
Июнь 1914 года В начале июня Григорий Пешков наконец накопил денег на билет до Нью-Йорка. Петербургские Вяловы продали ему билет, а с ним — все необходимые для иммиграции в США бумаги, в том числе и письмо от мистера Джозефа Вялова из Буффало с обещанием взять Григория на работу. Григорий поцеловал билет. Он не мог дождаться отплытия. Это было как сон, и он боялся проснуться, пока корабль не отчалит. Теперь, когда отъезд был так близко, ему не терпелось оказаться на палубе и, глядя назад, на Россию, наблюдать, как она скроется за горизонтом и навсегда уйдет для него в прошлое. Вечером накануне отъезда друзья устроили ему проводы. Они собрались в харчевне «У Михаила» недалеко от Путиловского завода. Было около дюжины заводских, почти все члены большевистского кружка и девчонки из дома, где жили Григорий и Левка. Все они участвовали в забастовке (бастовала половина заводов Санкт-Петербурга), так что денег у них почти не было, но они скинулись и купили бочонок пива и немного селедки. Стоял теплый летний вечер, и, притащив скамейки, они расположились на пустыре за харчевней. Григорий не очень любил вечеринки. С большим удовольствием он провел бы вечер за шахматами. Он считал, что от алкоголя люди дуреют, а в заигрываниях с чужими женами или подругами не видел смысла. Его друг Константин с вечно всклокоченными волосами, руководитель кружка, поругался по поводу забастовки с воинственным футболистом Исааком, и они наорали друг на друга. Варвара, мать Константина, выпила чуть ли не бутылку водки, залепила мужу оплеуху и отрубилась. А Левка привел своих приятелей: парней, которых Григорий никогда не видел, и девчонок, с которыми никогда не стал бы встречаться, — и они допили пиво, за которое не заплатили ни копейки. Григорий весь вечер с тоской смотрел на Катерину. У нее было хорошее настроение, вечеринки она любила. Она сновала среди гостей, поддразнивала мужчин, мило болтала с женщинами, с ее лица не сходила широкая улыбка, длинная юбка развевалась, голубые глаза сияли. Одежда у нее была старенькая и залатанная, но фигура прекрасная, таких женщин всегда ценили на Руси: полная грудь, широкие бедра. Григорий полюбил ее в тот самый день, когда они встретились, вот только она выбрала его брата. Почему? Дело явно было не во внешности: братья были так похожи, что иногда одного принимали за другого. Они были одного роста, одинаково сложены, легко менялись одежкой. Зато Левка обладал особым обаянием. На него нельзя было положиться, он думал только о себе и был не в ладах с законом, а женщины его обожали. Григорий же — честный и надежный, с умелыми руками и ясной головой, оставался одиноким. В Америке все будет иначе. Там помещики не имеют права вешать крестьян. Там сначала судят, а потом уже наказывают. А правительство не может посадить в тюрьму даже социалистов. И там нет знати: все имеют равные права, даже евреи. Может ли так быть на самом деле? Порой рассказы про Америку казалась слишком похожими на сказку. Вот болтают же, что в далеком южном море есть такие острова, где прекрасные девы отдаются любому, кто ни попросит… Но уж про Америку — это, должно быть, правда, ведь тысячи эмигрантов шлют домой письма… На заводе группа эсэров даже начала читать лекции об американской демократии, но полиция их запретила. Он чувствовал себя виноватым в том, что брат остается, но это был лучший выход. — Ты тут поосторожнее, — сказал он Левке в конце вечеринки. — Когда я уеду, некому будет выручать тебя из беды. — Ничего со мной не случится, — беспечно отмахнулся брат. — Сам смотри не пропади в своей Америке. — Как только смогу, пришлю тебе деньги на дорогу. А зарплата там такая, что это будет скоро. Не переезжай, чтобы мы не потеряли связь. — Как скажешь, брат. Приедет ли в Америку Катерина, они не обсуждали. Григорий считал, что заводить разговор на эту тему должен Левка, но тот молчал. А Григорий не знал, хочет ли он сам, чтобы Левка привез ее с собой. Левка взял Катерину за руку и сказал: — Нам пора. Григорий удивился. — Куда это вы, ведь ночь! — У меня встреча с Трофимом. Трофим был младшим из семейства Вяловых. — Зачем ты с ним якшаешься? Левка растерянно моргнул. — Да какая разница! К утру вернемся, времени хватит с избытком, еще успеем тебя проводить на Гутуевский! К Гутуевскому острову причаливали океанские суда. — Ладно, — сказал Григорий. — Смотрите, не впутайтесь в какую-нибудь историю! — добавил он, понимая, что брат его все равно не слушает. Левка весело помахал рукой, и они ушли. Было около полуночи. Григорий со всеми попрощался. Кое-кто из друзей прослезился, то ли от избытка чувств, то ли от выпитого. Он вернулся в дом вместе с девчонками-соседками, которые, прощаясь, его расцеловали. И пошел к себе. На столе стоял подержанный фибровый чемодан. Он был небольшой — и все равно полупустой. Там лежали рубашки, белье и шахматы. Единственная пара сапог была на нем. За девять лет, прошедших после смерти матери, немного он нажил. Прежде чем лечь в постель, он решил проверить, на месте ли Левкин наган. Когда увидел, что пистолета нет, сердце у него екнуло. Он отодвинул оконную задвижку, чтобы не вставать из постели, когда заявится Левка. Лежа в постели, слушая проходящих поездов, он задумался: как-то оно будет там, за четыре тысячи миль отсюда? Всю свою жизнь он был рядом с Левкой, заменяя ему отца и мать. А завтра он уже не узнает, если Левка опять уйдет куда-то на всю ночь, да еще с револьвером. Легче ли ему будет не знать, или наоборот, он будет только сильнее волноваться? Как обычно, Григорий проснулся в пять. Его судно отправлялось в восемь, идти до него час. Времени еще полно. Левка так и не пришел. Григорий умылся. Глядя в осколок зеркала, подровнял большими ножницами усы и бороду. Надел лучший костюм. Второй костюм он решил оставить Левке. Когда разогревал на сковороде кашу, внизу раздался громкий стук в дверь. Ничего хорошего это не предвещало. Когда к кому-нибудь приходили друзья, они обычно кричали под окном. Григорий надел кепку, вышел из комнаты и, высунувшись на лестницу, посмотрел вниз. Хозяйка открыла, вошли двое в полицейской форме. Приглядевшись, Григорий узнал круглую, как луна, физиономию Пинского и крысью мордочку его дружка Козлова. Думать надо было быстро. Ясно, что кого-то подозревают в преступлении. Скорее всего, Левку. Но кого бы в конце концов ни арестовали, допрашивать будут всех. Григорию, конечно, припомнят, как он спас Катерину, и не упустят возможности за это отыграться. Икорабль уйдет без него. От этой страшной мысли он оцепенел. Без него? Он столько собирал эти деньги, столько ждал и мечтал об этом дне. Нет, решил он, нет! Этому не бывать! Он бросился назад, в комнату. Если Пинский узнает, что Григорий собрался за границу — с тем большим удовольствием бросит его в кутузку. Григорий даже не сможет сдать билет и получить назад деньги. И сбережения, накопленные за столько лет, пропадут зря. Надо бежать. Он лихорадочно оглядел комнатенку. Одна дверь, одно окно. Придется выбираться тем же путем, каким Левка приходил домой по ночам. Он выглянул в окно. На задворках никого. Полиция Санкт-Петербурга отличалась жестокостью, но не сообразительностью. Может, они знали, что с этой стороны нет прохода, кроме как через железнодорожную насыпь, — но для человека в отчаянном положении это не такая уж серьезная преграда. Григорий услышал крики и визг из соседней комнаты, где жили женщины — полицейские сначала зашли к ним. Он сунул руку в нагрудный карман: билет, документы и деньги на месте. Остальные пожитки уже уложены в чемоданчик. Подхватив его, Григорий высунулся из окна как можно дальше, размахнулся и бросил. Чемоданчик приземлился плашмя и, похоже, остался цел. За ручку двери в его комнату начали дергать. Григорий перекинул ноги через подоконник, долю секунды помедлил и спрыгнул на крышу сарая. Нога скользнула, он больно шлепнулся на зад и сполз по покатой крыше. Услышал сзади крики, но оборачиваться не стал. Спрыгнул на землю довольно удачно. Подхватил чемодан и помчался прочь. Прозвучал выстрел, и страх заставил его бежать быстрее. Полицейские меткостью не отличались, но бывают же и исключения. Он взобрался по насыпи — понимая, что, оказавшись на уровне окон, станет более доступной мишенью. Услышал близкое пыхтение паровоза, и, взглянув направо, увидел быстро приближающийся товарняк. Раздался новый выстрел, он ощутил толчок, но боли не почувствовал, и понял, что растяпа-полицейский попал в чемодан. Григорий добрался до верха насыпи, зная, что его силуэт прекрасно виден на фоне утреннего неба. Паровоз был совсем рядом, он пронзительно гудел. Прогремел третий выстрел, и Григорий отчаянным броском перемахнул через рельсы. Локомотив несся, гремя стальными колесами по стальным рельсам, за ним стелился черный дым. Григорий, шатаясь, поднялся. Теперь от огня преследователей его закрывал целый поезд открытых платформ, груженных углем. Григорий пересек железнодорожное полотно и спустился с другой стороны насыпи и, пройдя через двор небольшой фабрики, вышел на улицу. Он взглянул на чемодан, в него действительно попала пуля. Еще немного — и угодила бы в самого Григория. Сейчас, когда он был в безопасности, — во всяком случае, пока — он начал волноваться за брата. Он должен был узнать, грозит ли Левке опасность, и если да, то какая. Начать он решил с того места, где видел брата в последний раз, — с харчевни. Сделав несколько шагов, он заколебался: вдруг его заметят? Это было маловероятно, но Пинский ведь мог начать поиски по ближайшим улицам. Григорий натянул кепку на лоб (не очень, правда, веря в действенность такой маскировки). Он догнал группу рабочих, идущих к докам, и пошел следом, как бы с ними, правда, из-за чемодана он выглядел среди них странно. Как бы то ни было, до харчевни он добрался без происшествий. Харчевня была обставлена просто: самодельные столы да скамьи. В воздухе еще чувствовался запах вчерашнего пива и табачного дыма. По утрам хозяин подавал хлеб и чай тем, кто не мог позавтракать дома, но из-за забастовки дела шли плохо, народу было совсем немного. Григорий хотел расспросить хозяина, не знает ли он, куда направился Левка, — но вдруг увидел Катерину. Вид у нее был жалкий. Голубые глаза припухли и покраснели, из косы выбивались целые пряди, юбка была измята и испачкана. По грязным щекам текли слезы, руки тряслись. Но такой она была ему еще милее, ему захотелось обнять ее и утешить. Или хотя бы поспешить на помощь. — Что с тобой стряслось? — спросил он. — Слава богу, ты здесь! — выдохнула она. — За Левкой гонится полиция. Григорий застонал. Значит, брат попал в беду! И надо же, чтобы именно сегодня! — Что он натворил? — спросил Григорий. Что Левка мог оказаться невиновным, ему и в голову не пришло. — Этой ночью вышла какая-то путаница, — начала рассказывать Катерина. — Мы должны были сгрузить папиросы с баржи… — (Ворованные, сообразил Григорий.) — Левка заплатил, а хозяин баржи вдруг заявил, что этого мало, и они повздорили. Кто-то начал стрелять. Левка тоже выстрелил, и мы убежали. — Слава богу, что живы! — Но теперь у нас ни денег, ни папирос! Григорий взглянул на часы над стойкой. Четверть седьмого. Времени еще много. — Давай присядем. Чаю хочешь? — Он окликнул хозяина и заказал два чая. — Левка думает, кто-то сказал полиции, что он стрелял. И теперь его ищут. — А тебя? — Меня — нет, никто из них меня не знает. Григорий кивнул. — Стало быть, надо сделать так, чтобы они его не нашли. На неделю-другую ему придется залечь на дно, а потом по-тихому смыться из Питера. — У него нет денег. — Еще бы! — У Левки вечно не было денег, когда что-то случалось. На выпивку же ему хватало, и на девочек, и спорить на деньги он любил. — Я дам ему немного… Где он? — Он сказал, что придет на пристань. Хозяин принес чай. Григорий почувствовал, что голоден: кашу он так и не съел, — и спросил вчерашнего супа. — Ты сколько сможешь ему дать? — спросила Катерина, взволнованно глядя на него. Когда она так смотрела, Григорий был готов сделать все, чего она ни попросит. — Сколько понадобится, — сказал он, отводя взгляд. — Какой ты добрый… — Он же мой брат, — сказал Григорий, пожимая плечами. — Спасибо тебе! Ему было и приятно, что Катерина его благодарит, и как-то неловко. Принесли суп, и он стал есть, радуясь, что можно отвлечься. Еда его приободрила. С Левкой вечно случалось то одно, то другое. Выкрутится, уже не раз выкручивался. А для Григория главное — успеть на корабль. Катерина пила чай маленькими глотками и смотрела на Григория. У нее во взгляде уже не было отчаяния. «Левка втягивает тебя в неприятности, а я выручаю, — подумал Григорий. — И все же для тебя он лучше». Должно быть, Левка уже ждет его в порту, прячась где-нибудь в темном углу и озираясь, не идут ли полицейские. Григорий решил, что ему пора. Но может, он никогда больше не увидит Катерину. Мысль о том, что прощается с ней навсегда, была невыносима. Он доел суп и взглянул на часы над стойкой. Почти семь. Времени в обрез. — Пора мне, — сказал нехотя. Катерина вместе с ним дошла до дверей. — Не будь с ним слишком суров, — попросила она. — А когда я был с ним слишком суров? Она обняла его за плечи, поднялась на цыпочки и быстро поцеловала в губы. — Счастливо тебе! — сказала она. И Григорий ушел. Он быстро шел по улицам Петербурга на юго-запад — это были кварталы заводов, складов и трущоб, где люди теснились, как селедки в бочке. Стыдное желание заплакать скоро прошло. Он старался держаться в тени, надвинул пониже кепку и опустил голову, избегал открытых мест. Ему удалось дойти до порта незамеченным. Корабль, «Архангел Гавриил», оказался небольшим, ржавым судном, перевозившим и грузы, и пассажиров. Сейчас как раз заканчивали грузить крепко заколоченные деревянные ящики с маркировкой известного петербургского торговца мехами. На глазах Григория на палубе установили последний ящик, накрыли груз сетью и стали ее закреплять. У трапа предъявляло билеты семейство евреев. Сколько Григорий ни встречал евреев, все они стремились в Америку. У них на то было еще больше причин, чем у него. В России евреи не могли владеть землей, становиться государственными чиновниками, офицерами, было и бесчисленное множество других запретов. Селиться им можно было не везде, и в университеты принимали строго ограниченное число евреев. То, что они хоть как-то могли зарабатывать себе на жизнь, само по себе было чудом. А если уж им удавалось вопреки всем невзгодам разбогатеть, часто их дома и лавки громила толпа, подстрекаемая полицией: их избивали, разбивали окна, сжигали имущество… Странно, что хоть кто-то из евреев еще оставался в России. Раздался сигнал, призывавший пассажиров подняться на борт. Брата он так и не увидел. Что же случилось? Неужели Левка передумал? Или его арестовали? Его потянул за рукав маленький мальчик. — С вами хочет поговорить один человек. — Какой человек? — Очень похожий на вас. «Слава богу!» — подумал Григорий. — А где он? — Вон за той кучей досок. На пристани стояли штабеля досок. Григорий поспешно зашел за них и увидел Левку. Тот нервно курил. Он был бледен и взволнован — редкое зрелище, обычно превратности судьбы не лишали его бодрого расположения духа. — У меня крупные неприятности. — Как всегда. — Эти перекупщики с баржи просто мошенники! — Наверняка еще и воры! — Не смейся надо мной, сейчас не время. — Тебе надо убраться из города, пока суматоха не уляжется. Левка помотал головой, одновременно выдыхая дым. — Одного с баржи я застрелил насмерть. Меня ищут за убийство. — Ах, чтоб тебя! За убийство… — Григорий опустился на торчащие доски и обхватил голову руками. — Трофим был тяжело ранен, полицейские его взяли, допросили, и он меня сдал. — А как ты узнал? — Полчаса назад видел Федора. Федор был знакомый полицейский, за деньги делившийся информацией. — Да, нерадостные новости. — Есть еще хуже. Пинский поклялся, что найдет меня — тебе в отместку. — Этого я и боялся, — кивнул Григорий. — Что же делать? — Езжай в Москву. В Петербурге тебе оставаться опасно. — Но и Москва не так далеко, особенно теперь, когда есть телеграф. Григорий понял, что Левка прав. Снова прозвучал гудок. Скоро уберут сходни. — У нас одна минута. Что ты собираешься делать? — сказал Григорий. — Я мог бы поехать в Америку, — ответил Левка. Григорий молча смотрел на него. — Ты мог бы отдать мне свой билет. Григорий не хотел даже думать об этом. — Я мог бы взять твой паспорт и выдать себя за тебя… Мечты Григория погасли, как туманные картины «волшебного фонаря», когда в зале включали свет и снова были видны мрачные цвета и грязь настоящего мира. — Ты хочешь, чтобы я отдал тебе свой билет? — переспросил он, отчаянно оттягивая миг принятия решения. — Спасешь мне жизнь… — сказал Левка. Григорий понял, что ему придется это сделать, и от этой мысли больно сжалось сердце. Он вынул документы из кармана своего лучшего костюма и отдал Левке. Он отдал ему все деньги, которые скопил на путешествие. Потом передал брату свой чемоданчик с дыркой от пули. — Я вышлю тебе деньги на дорогу! — горячо пообещал Левка. Григорий ничего не ответил, но, должно быть, у него на лице было написано, что он не верит сказанному братом, потому что Левка стал с жаром уверять: — Обязательно вышлю, клянусь! — Ладно уж, — сказал Григорий. Они обнялись. Левка побежал к кораблю. Матросы уже отвязывали трап, но Левка крикнул, и они его дождались. Он взбежал на палубу. Опираясь на перила, повернулся и замахал Григорию. Григорий не мог заставить себя помахать в ответ. Он отвернулся и пошел прочь. Корабль снова загудел, но он не оглянулся. Правая рука без чемоданчика казалась странно легкой. Он шел через порт, глядел вниз, на черную воду, и вдруг поймал себя на мысли, что мог бы броситься туда. Он встряхнулся: не годится думать о таком! Но на душе было горько и тоскливо. Никогда судьба не давала ему ощутить радость победы. Он брел, не поднимая глаз, и ему даже в голову не пришло остерегаться полиции: если его и арестуют, теперь это не имело значения. Что же ему делать? Конечно, его возьмут обратно на завод, когда кончится забастовка: он хороший мастер, и все это знают. Наверное, стоило бы пойти сейчас и узнать, на какой стадии переговоры, — но он просто не мог заставить себя думать об этом. Вскоре он подошел к харчевне «У Михаила». Хотел пройти мимо, но, случайно заглянув внутрь, заметил Катерину — она сидела на том же месте, что и два часа назад. Перед ней стоял остывший чай. И он понял, что должен рассказать ей о происшедшем. Он вошел. В харчевне никого не было, только хозяин подметал пол. Катерина испуганно вскочила. — Почему ты вернулся?! — спросила она. — Ты что, не успел на корабль? — Успеть-то я успел… — Он замялся, не зная, как ей сказать. — Так что же?! — воскликнула она. — Левка… погиб? — Нет, он жив, но его разыскивают за убийство. И ему пришлось уехать. — Куда? — выдохнула она, словно что-то поняв. — В Америку. Вместо меня. — Не может этого быть! — закричала она. — Он бы меня не оставил! Я тебе не верю! — и залепила Григорию пощечину. Удар был слабый, девчоночий, и он только поморщился. — Это ты заставил его уехать! Я тебя ненавижу! Ненавижу твою мерзкую рожу! — Что бы ты ни говорила, хуже мне уже не станет, — ответил Григорий, обращаясь к самому себе. Он пошел прочь, и крики вскоре смолкли, а сзади раздались торопливые шаги. — Подожди! Григорий, не бросай меня! Прости, ну пожалуйста! — Он обернулся. — Раз Левка уехал, теперь заботиться обо мне придется тебе. Он покачал головой. — Зачем я тебе нужен? Сейчас тут выстроится целая очередь желающих о тебе позаботиться. — Не выстроится, — сказала она. — Есть одно обстоятельство. «Ну что еще?» — устало подумал Григорий. — Левка не хотел, чтобы я тебе говорила… — У меня будет ребенок, — сказала она и зарыдала. Григорий стоял, оцепенев. Ну конечно, у нее будет Левкин ребенок. А Левка знал. И уехал в Америку. — Ребенок… — повторил Григорий. Она кивнула. У нее родится ребенок, и он будет о них заботиться. Они станут одной семьей. Он обнял Катерину и притянул к себе. Ее трясло от рыданий, и она уткнулась лицом в его пиджак. Григорий погладил ее по голове. — Ничего, — сказал он. — Не бойся. Все будет хорошо. Я о вас позабочусь. И о тебе, и о ребенке… — и вздохнул.II
Плавание на «Архангеле Гаврииле» проходило уныло даже для человека, выросшего в рабочих кварталах Санкт-Петербурга. Класс был только один, третий, и с пассажирами обращались так, будто они тоже часть груза. Корабль был грязный и загаженный, особенно тяжко приходилось в шторм, когда людей тошнило. Жаловаться было некому: никто из команды не говорил по-русски. Какой они национальности, Левка не знал, но его попытки пообщаться с моряками, используя поверхностные познания в английском и еще более скудный запас немецких слов, потерпели неудачу. Кто-то сказал, что они, должно быть, голландцы. Про такую нацию Левка и не слыхал. Тем не менее у пассажиров преобладали радостные настроения. Левка чувствовал себя так, словно вырвался из темницы. Он ехал в Америку, где все равны! Когда на море было спокойно, пассажиры выходили посидеть на палубу и делились всякими историями об Америке: там из кранов течет горячая вода, а любой рабочий носит хорошие кожаные сапоги. Но больше всего говорили о возможностях исповедовать любую веру, вступать в любую политическую партию, высказывать свое мнение и не бояться полиции. Вечером на десятый день плавания Левка играл в карты. Он проигрывал, даже когда сдавал. Проигрывали все, кроме Спири, парнишки с невинными глазами одного с Левкой возраста (он тоже ехал один). — Спиря выигрывает каждый вечер, — заметил другой игрок, Яков. Хотя, по правде говоря, Спиря выигрывал только тогда, когда сдавал Левка. Был туман, и корабль шел медленно. Море было спокойно, тишину нарушало лишь негромкое урчание мотора. Левка никак не мог выяснить, когда они прибывают. Все считали по-разному. Самые знающие пассажиры утверждали, что все зависит от погоды. Ну а члены команды хранили молчание, и вид у них был — не подступишься. Когда наступила ночь, Левка отложил карты. — Я на нуле, — сказал он. На самом деле у него был полный карман денег, но он видел, что у остальных денег на игру не осталось, — у всех, кроме Спири. — Хватит, — добавил он. — А не то в Америке мне придется мозолить глаза богатым старушкам, пока какая-нибудь не возьмет меня в свой мраморный дворец вместо комнатной собачки. Все засмеялись. — Да кому ты нужен, брать тебя вместо комнатной собачки? — сказал Яков. — Богатые старушки мерзнут по ночам, — хохотнул Левка, — а я могу пригодиться вместо грелки. Игру закончили в хорошем настроении, и картежники разбрелись. Спиря вышел на корму и оперся на поручень, глядя, как в туманной дымке исчезает пенистый след корабля. Левка подошел и встал рядом. — Мне причитается семь рублей, — сказал он. Спиря вынул из кармана банкноты и отдал Левке, загораживая их так, чтобы этого никто не заметил. Левка убрал деньги в карман и стал набивать трубку. — А скажи-ка, Григорий, — начал Спиря (Левка назвался именем брата). — Что бы ты сделал, если бы я не отдал тебе твою долю? Это был опасный поворот. Левка медленно убрал табак и положил незажженную трубку в карман сюртука. Потом резко схватил Спирю за лацканы и приподнял, наклонив над поручнями, так что тот наполовину повис над морем. Спиря был выше Левки, но Левка намного крепче. — Я бы свернул твою глупую башку, — тихо сказал Левка. — Потом забрал бы деньги, что ты выручил с моей помощью… — Он наклонил Спирю еще дальше. — А потом выбросил бы тебя в море к чертовой матери! Спиря был до смерти напуган. — Да ладно тебе! — воскликнул он. — Пусти! Левка разжал пальцы. — О господи! — выдохнул Спиря. — Я ж просто спросил… — А я просто ответил, — сказал Левка, закуривая. — Смотри не забудь. Спиря ушел. Когда туман поднялся, вдали показалась земля. Была уже ночь, но Левка увидел огни большого города. Куда они приплыли? Одни говорили, в Канаду, другие — в Ирландию, но наверняка никто не знал. Огни приблизились, и судно замедлило ход. Команда готовилась швартоваться. Левка услышал, как кто-то сказал, что это Америка. Америка! Но ведь прошло всего десять дней — это как-то слишком быстро! Впрочем, откуда ему знать? Он взял чемоданчик Григория и вышел на палубу. Сердце сильно билось. Чемоданчик напомнил, что это Григорий должен был сейчас приближаться к берегам Америки. Левка не забыл данную Григорию клятву послать ему денег на дорогу. Эту клятву он сдержит во что бы то ни стало. Григорий спас ему жизнь, уже в который раз. Мне повезло, что у меня такой брат, подумал он. На корабле он заработал, но недостаточно. Надо искать дела посерьезнее. Впрочем, Америка — страна больших возможностей. Он сколотит себе состояние. Когда Левка обнаружил в чемодане отверстие от пули, а саму пулю — в коробке с шахматами, он был удивлен. Шахматы он продал одному еврею за пять копеек. Интересно, кто это успел пострелять в Григория, ненадолго задумался Левка. По Катерине он скучал. Приятно было прохаживаться под руку с такой девчонкой и знать, что все вокруг тебе завидуют. Ну ничего, здесь, в Америке, девчонок будет полным-полно. Интересно, знает ли Григорий о ребенке. У Левки защемило сердце: увидит ли он когда-нибудь сына или дочь? Он старался убедить себя, что ничего страшного не сделал, предоставив Катерине растить ребенка в одиночку. Уж о ней-то найдется кому позаботиться. Такие, как она, не пропадут. Было за полночь, когда корабль наконец пристал к берегу. Причал был едва освещен, и вокруг ни души. Пассажиры высадились со всеми своими мешками, ящиками и сундуками. Помощник капитана, руководивший высадкой, завел их на какой-то пустой склад, где стояло несколько скамеек. — Ждите здесь, утром придет миграционная служба, — сказал он, демонстрируя, что хоть немного, но все-таки говорит по-русски. Люди, несколько лет отказывавшие себе во всем, чтобы сюда приехать, были разочарованы. Женщины кое-как устроились с детьми на скамейках, дети заснули, а мужчины курили и ждали утра. Через какое-то время они услышали звук двигателя. Левка вышел наружу и увидел, что их судно медленно отходит от причала. Возможно, ящики с мехами разгружать. Он попытался вспомнить, что говорил Григорий — при случае, между делом — о первых шагах в чужой стране. Иммигранты должны были пройти медицинскую проверку — это опасный момент, те, кто ее не проходил, должны возвращаться назад, без надежд на будущее и потраченных впустую денег. Иногда при въезде местные чиновники изменяли человеку имя, чтобы американцам было легче его произносить. На выходе из порта Гришку должен был ждать представитель Вяловых, который поездом отвезет его и таких, как он, в Буффало. Там их распределят на работу на заводы, а кого-то — в отели Джозефа Вялова. Интересно, подумал Левка, далеко ли Буффало от Нью-Йорка? Он пожалел, что слушал Григория так невнимательно. Над территорией порта встало солнце, и к Левке вернулось радостное настроение. Между старыми мачтами и вантами виднелись новенькие трубы современных пароходов. Рядом огромные здания и обветшалые сараи, высокие подъемные краны и приземистые кабестаны, сходни, канаты, тачки… Взглянув в сторону города, Левка увидел тесно сомкнутые шеренги вагонов с углем: сотни, нет — тысячи вагонов тянулись сколько хватало глаз, уходили за горизонт. Левка пожалел, что не видно знаменитой статуи Свободы с факелом. Должно быть, ее закрывает какой-нибудь мыс, подумал он. Стали появляться портовые рабочие: сперва небольшими группками, потом толпами. Одни суда уходили, другие причаливали. Прямо перед их складом десяток женщин начали сгружать с небольшого суденышка мешки с картошкой. Ну когда же придут чиновники иммиграционной службы! К нему подошел Спиря. Похоже, он простил то, как Левка с ним обошелся при последнем разговоре. — Видать, про нас забыли, — сказал он. — Да, похоже на то, — озадаченно отозвался Левка. — Может, нам стоит пройтись по окрестностям и попробовать найти кого-то, кто говорит по-русски? — Это мысль! Спиря подошел к одному из стариков. — Мы сходим посмотреть, как тут и что. — Нам же надо ждать, как сказано! — испуганно ответил тот. Не ответив, они подошли к женщинам с картошкой. — Не говорит ли у вас кто по-русски? — спросил Левка, обаятельно улыбнувшись. Одна из женщин помоложе улыбнулась в ответ, но никто ничего не сказал. Левка почувствовал досаду: все его обаяние было недейственно с теми, кто не понимал по-русски. Левка со Спирей двинулись в том направлении, откуда шло большинство рабочих. Никто не обращал на них внимания. Пройдя через большие ворота, они очутились на людной улице со множеством магазинов и контор. По дороге двигался сплошной поток — автомобили, трамваи, повозки, люди с ручными тележками. Левка сделал несколько попыток заговорить с прохожими, но никто ему не отвечал. Все это показалось ему странным. Что ж за место, где можно сойти с корабля и отправиться без разрешения в город? Потом он заметил здание, которое показалось ему заслуживающим внимания. Оно напоминало гостиницу, но на ступеньках сидели и курили два бедно одетых человека в матросских шапочках. — Глянь-ка туда, — сказал он Спире. — Ну и что? — Я думаю, это что-то вроде питерского Дома моряков.[12] — Но мы-то не моряки. — Зато там могут знать по-русски. Они вошли. К ним сразу обратилась сидевшая за стойкой женщина с седыми волосами. — Мы не говорим по-американски, — ответил Левка по-русски. В ответ она произнесла: — Русские? Левка кивнул. Она сделала им знак следовать за ней, и Левка воспрянул духом. Они прошли по коридору и вошли в маленькую комнатку с окном на море. За столом сидел человек, показавшийся Левке похожим на русского еврея, хотя чем именно — Левка не мог бы сказать. — Вы говорите по-русски? — спросил Левка. — Я русский, — ответил тот. — Чем могу помочь? Левке захотелось его расцеловать. Но вместо этого он улыбнулся как можно душевнее и сказал, глядя местному чиновнику прямо в глаза: — Мы прибыли на пароходе. Нас должны были встретить и отвезти в Буффало, но встречающий не появился. — Он старался говорить доброжелательно и как можно спокойнее. — Нас около трехсот человек… — И чтобы вызвать сочувствие, добавил: — Считая женщин и детей. Не могли бы вы помочь нам найти нашего сопровождающего? — Сопровождающего из Буффало? — переспросил чиновник. — Где, по-вашему, вы находитесь? — В Нью-Йорке, конечно! — Это Кардифф. Левка никогда не слыхал про Кардифф, но он наконец-то понял, в чем дело. — Так этот дурак капитан высадил нас не в том порту! — сказал он. — А как отсюда добраться до Буффало? Чиновник махнул рукой в сторону окна, и Левке вдруг стало нехорошо: он понял, что сейчас услышит. — Морем, — сказал чиновник. — Около трех тысяч миль.III
Левка узнал, сколько стоит билет до Нью-Йорка. В пересчете на рубли в десять раз больше, чем лежало у него в кармане. Он сдержал ярость. Их обманули Вяловы, или капитан «Архангела Гавриила», а вполне вероятно, что и те и другие. Пропали деньги, которые Григорий заработал с таким трудом. Лживые твари! Попадись ему сейчас этот капитан, он схватил бы его за глотку и душу из него вытряс с превеликим наслаждением, а потом плюнул бы на его труп. Но мечтать о мести было бессмысленно. Сейчас главное — не опускать руки. Он найдет работу выучит английский и начнет играть по-крупному. Нужно время. Нужно научиться быть терпеливым. Как Григорий. В первую ночь они спали на полу в синагоге. Левка пошел туда вместе с остальными. Приютившим их кардиффским евреям, наверное, было невдомек — а может, наплевать, — что среди пассажиров были и христиане. Впервые в жизни он увидел, что быть евреем может оказаться полезно. В России евреи подвергались гонениям, и Левка всегда удивлялся, почему они не бросают свою религию и свои обычаи и не живут как все. Но теперь он видел, что еврей может поехать хоть на край света — и всегда найдутся в чужих землях люди, которые примут его как родного. Оказалось, уже не первая группа русских эмигрантов покупала билеты до Нью-Йорка, а попадала куда-то еще. И раньше бывало, что их высаживали в Кардиффе и других портах Великобритании; а поскольку среди эмигрантов из России было много евреев, старейшины синагоги привыкли оказывать помощь. Наутро горе-путешественников накормили горячим завтраком, поменяли их рубли на английские фунты, шиллинги и пенсы, а потом повели в дешевые гостиницы, где номера им были по карману. Как в любом городе мира, в Кардиффе были тысячи конюшен. Левка выучил несколько фраз, чтобы объяснить, что он опытный конюх, и отправился бродить по Кардиффу в поисках работы. Те, к кому он обращался, видели, что он умеет ухаживать за лошадьми, но даже самые доброжелательные хотели задать ему несколько вопросов, а ни понять, ни ответить он не мог. В отчаянии он стал зубрить необходимые слова, и через несколько дней уже мог спросить в лавке цену и купить хлеба или пива. Однако при найме на работу задавали сложные вопросы — по-видимому, где он работал раньше и не было ли у него неприятностей с полицией. Он снова пришел в кардиффский «Дом моряков» и рассказал русскому в кабинете с окном на море о своей беде. Тот дал ему адрес в Бьюттауне, районе Кардиффа совсем рядом с портом, и велел спросить Филиппа Коваля по прозвищу Поляк. Оказалось, Коваль устраивал на работу иммигрантов, готовых работать за небольшие деньги. Он говорил понемногу на большинстве европейских языков. Коваль велел Левке ждать его в понедельник в десять утра перед главным вокзалом, с вещами. Левка был так рад, что даже не спросил, что это будет за работа. Придя на вокзал в условленное место, он увидел толпу человек в двести. В основном русские, но были и поляки, и другие славяне, и немцы, и даже один темнокожий африканец. Левка очень обрадовался, найдя в толпе Спирю и Якова. Их посадили в поезд, за проезд заплатил Коваль, и они помчались на север через живописный горный край. Меж зеленых склонов на дне долин темными озерами лежали промышленные поселки. И всегда характерной чертой такого поселка была как минимум одна башня с двумя огромными колесами наверху, и Левка понял, что главное занятие живущих здесь людей — добывать уголь. С ними ехали несколько шахтеров; были еще рабочие-металлисты, но у большинства никакой квалификации не было. Через час они прибыли. Выходя из вагона, Левка понял, что их не просто так взяли на работу. На площади стояли, ожидая их, несколько сот человек, все в шапках и простой одежде рабочих. Сначала стояли молча, потом один что-то прокричал, и другие сразу подхватили. Левка не понимал, что именно они кричат, но у него не было сомнений, что это угрозы. Перед толпой стояли двадцать-тридцать полицейских, не позволяя ей двинуться вперед, за некую незримую черту. — Кто все эти люди? — растерянно спросил Спиря. — Вот эти невысокие, мускулистые ребята с мрачными лицами и чистыми руками? Я думаю, это шахтеры, и они бастуют, — отозвался Левка. — У них такой вид, словно они нас убить готовы. Что здесь, к чертям, творится? — Нас хотят использовать вместо них, — мрачно сказал Левка. Коваль на нескольких языках прокричал: «Идите за мной!» — и вновь прибывшие пошли за ним. Толпа продолжала вопить им вслед, мужчины потрясали в воздухе кулаками, но через оцепление никто не прорвался. Никогда еще Левка не был так благодарен полицейским. — Какой ужас! — сказал он. — Теперь ты знаешь, как чувствуют себя евреи перед толпой погромщиков, — сказал Яков. Они шли мимо длинных рядов домов. Левка заметил, что у многих какой-то нежилой вид. Жители других домов смотрели на них во все глаза, но здесь никто не кричал. Коваль принялся расселять приехавших. Левка и Спиря получили на двоих целый дом, что их буквально потрясло. Прежде чем уйти Коваль махнул рукой в сторону шахты — там возвышалась башня с двумя колесами — и велел быть там назавтра к шести утра. Имеющие опыт работы в шахте будут добывать уголь, остальные пойдут укреплять своды, заниматься снаряжением или — как Левка — работать на конюшне. Левка оглядел свой новый дом. Не дворец, конечно, но чисто и сухо. Внизу — одна большая комната и две — наверху. У каждого будет собственная спальня! У Левки никогда еще не было своей комнаты. Дом был без мебели, но они привыкли спать на полу, а в июне даже одеяла не нужны. У Левки не было желания выходить на улицу, но в конце концов оба захотели есть. В доме еды не было, и им пришлось отправиться на поиски обеда. Они настороженно вошли в первый встречный бар, но человек десять посетителей встретили их злыми взглядами, а когда Левка сказал: «Два пива, пожалуйста», — бармен его не услышал. Они дошли до центра города, где отыскали кафе. Здесь им хотя бы не казалось, что клиенты вот-вот набьют им морду. Но они долго сидели за столиком, и официантка их совершенно игнорировала, занимаясь теми, кто пришел позже. Отсюда тоже пришлось уйти. Будет нелегко, подумал Левка. Но он здесь и не задержится. Как только наберет денег на билет, немедленно уедет в Америку. Но есть-то надо прямо сейчас. Они вошли в булочную. На этот раз Левка твердо решил, что с пустыми руками не уйдет. Он показал на полку с хлебом и сказал по-английски: — Один хлеб, пожалуйста. Пекарь притворился, что не понял. Левка перегнулся через стойку и схватил буханку, на которую указывал. Ну-ка, пусть попробует отнять. — Э! — закричал пекарь, но за стойку не выскочил. — Сколько с меня? — улыбаясь, спросил Левка. — Пенни и фартинг, — буркнул пекарь. Левка положил монеты на стойку. — Большое спасибо, — сказал он. Он разломил хлеб надвое и отдал половину Спире. Они пошли, откусывая на ходу. Спустившись к вокзалу, они увидели, что толпы уже нет. На платформе стоял продавец газет, что-то крича, — видимо, выкрикивал названия. Газеты шли нарасхват, и Левка заинтересовался: не случилось ли чего важного? К платформе быстро приближался большой автомобиль, им со Спирей пришлось отскочить, и Левка увидел, кто сидит на заднем сиденье. — Не может быть! — воскликнул он. В один миг он снова оказался в родной деревне и вспомнил, как умирал на виселице его отец, а княжна Би спокойно за этим наблюдала… Ничто не могло сравниться с пережитым тогда ужасом: ни ночные драки, ни дубинки полицейских, ни направленное на него дуло пистолета. Автомобиль остановился у входа на станцию. Княжна Би вышла из машины, и Левку захлестнула ненависть. Хлеб во рту показался на вкус, как щебенка, Левка его выплюнул. — Ты чего? — спросил Спиря. Но Левка уже пришел в себя. — Это русская княжна, — сказал он. — По ее приказу четырнадцать лет назад повесили моего отца. — Вот тварь! Но как она здесь оказалась? — Она замужем за английским лордом. Должно быть, живут неподалеку. Может, это их шахта. Шофер и горничная занялись багажом. Левка услышал, как княжна обратилась к служанке по-русски, и та ей по-русски ответила. Все вошли в здание вокзала, но вскоре служанка вернулась купить газету. Левка подошел к ней. Сняв шапку, низко поклонился и сказал по-русски: — Вы, должно быть, княжна Би? Та весело рассмеялась. — Вот дурачок! Я Нина, служанка графини. А ты кто? Левка представился и представил Спирю, а после объяснил в нескольких словах, как они здесь очутились и почему не могут купить себе еды. — Вечером я вернусь, — сказала Нина. — Мы едем в Кардифф. Приходите в Ти-Гуин, к кухонной двери, я вынесу вам холодного мяса. Идите по дороге на север, пока не увидите дворец — это и есть Ти-Гуин. — Благодарю вас, прекрасная госпожа! — Да я тебе в матери гожусь! — сказала она, но на ее лице расплылась самодовольная улыбка. — Мне надо идти, графиня ждет газету. — Случилось что-нибудь особенное? — Да, за границей, — пренебрежительно ответила она. — Убийство. Но графиня страшно расстроилась. Есть такое место — Сараево, там убили австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда. — Для графини Би, понятно, это ужасная новость. — Да уж, — ответила Нина. — Ну а таким, как мы с вами, пожалуй, от этого ни холодно ни жарко. — Пожалуй что так, — согласился Левка.Глава 6
Начало июля 1914 года Прихожане ни одной церкви на свете не одевались так хорошо, как паства церкви Сент-Джеймс на Пиккадилли. Это была любимая церковь лондонского высшего общества. Теоретически здесь не полагалось щеголять обновками; но должна же дама быть в шляпке, а времена настали такие, что шляпок без страусовых перьев, лент, бантов или шелковых цветов просто нигде не встретишь. Со своего места у задней стены Вальтер фон Ульрих смотрел на шляпки всех форм и расцветок. Мужчины, напротив, все выглядели одинаково — в черном, со стоячими воротничками, с цилиндрами на коленях. Из находящихся здесь большинство еще не понимают, что произошло семь дней назад в Сараево, думал Вальтер с горечью. Некоторые вообще не знали, где находится Босния. Всех потрясло убийство эрцгерцога — но они не имели представления о том, что означает это событие для остального мира. Были лишь смутные предположения. У Вальтера смутных предположений не было. Он ясно представлял себе, чем чревато это убийство. Оно создало серьезную угрозу безопасности Германии, и теперь таким, как Вальтер, необходимо будет защищать свою страну. Он должен был прежде всего узнать о намерениях русского царя. Об этом пеклись все: немецкий посол, отец Вальтера, министр иностранных дел в Берлине и сам кайзер. И Вальтер, как положено хорошему разведчику, знал, у кого получить интересующую их информацию. Он осматривал молящихся, стараясь по затылку узнать своего человека и опасаясь, что его может здесь не оказаться. Антон — служащий русского посольства. Они встречались в англиканских церквах, потому что лишь там он мог быть уверен, что туда не зайдет никто из его посольства: большинство русских были православными христианами, и подданных царя иного вероисповедания просто не брали на дипломатическую службу. Антон в русском посольстве был ответственным за связь, и любая входящая или исходящая телеграмма проходила через его руки. Это был бесценный источник. Но договариваться с ним было трудно, и это давало Вальтеру немало поводов для беспокойства. Антон пугался одного слова «шпионаж», а когда был напуган, он не появлялся. Частенько это случалось в моменты международной напряженности, как сейчас, когда он был нужен Вальтеру больше всего. Вальтер отвлекся, заметив среди прихожан Мод. Он узнал ее гордую, изящную шею над модным, почти мужским, воротничком, и у него замерло сердце. Эту прекрасную шею он целовал при малейшей возможности. Когда размышлял об угрозе войны, он всегда мыслями обращался сначала к Мод, а уже потом к родной стране. Он стыдился своего эгоизма, но ничего не мог поделать. Больше всего на свете он боялся, что им придется расстаться; и лишь на втором месте стоял страх за судьбу отечества. Ради Германии он был готов умереть — но не жить в разлуке с любимой женщиной. В третьем с конца ряду один человек обернулся — и Вальтер встретился взглядом с Антоном. У того были редеющие темные волосы и клочковатая бородка. Успокоившись, Вальтер направился к южному приделу, словно в поисках места, и, чуть помедлив, сел рядом. Обычно Антон все же приходил, потому что его душа страдала. Пять лет назад его любимого племянника царская секретная полиция обвинила в революционной деятельности. Он сидел в Петропавловской крепости — в самом сердце Петербурга, через реку от Зимнего дворца. Мальчик изучал богословие, свергать самодержавие у него и в мыслях не было, но родственники не успели еще ничего предпринять для его освобождения, как он заболел воспалением легких и умер. И с тех пор Антон затаил тихую, страшную злобу и мечтал об отмщении. К сожалению, церковь была слишком хорошо освещена. Архитектор Кристофер Рен украсил стены длинными рядами высоких арочных окон, а для таких дел гораздо лучше подошел бы готический сумрак. И все же Антон сел удачно — в конце ряда, по соседству сидел ребенок, сзади была широкая колонна. — Удобное положение, — тихо заметил Вальтер. — Но нас можно заметить с галереи, — обеспокоенно сказал Антон. Вальтер покачал головой. — Все будут смотреть вперед. Антон жил один. Он был маленьким и болезненно-аккуратным: галстук туго завязан, все пуговицы на жилете тщательно застегнуты, туфли сверкают. Поношенный костюм лоснился от многолетней чистки и глажки. Вальтер думал, что это своего рода компенсация за грязное дело — шпионаж, которым он занимался. В конце концов, он приходил сюда, чтобы предавать свою страну. «А я прихожу сюда, чтобы ему в этом помочь», — подумал Вальтер мрачно. Больше они не говорили, пока не началась служба, только тогда Вальтер тихо произнес: — Какие настроения в Санкт-Петербурге? — Россия не хочет войны, — сказал Антон. — Хорошо. — Царь боится, что война приведет к революции. — Когда Антон говорил о царе, у него был такой вид, словно он съел что-то несвежее. — В Петербурге половина заводов бастует. Но конечно, ему и в голову не приходит, что людей толкает к революции его собственная жестокость. — Пожалуй… — Вальтеру приходилось учитывать, что суждения Антона искажены ненавистью, но в этом случае шпион был не так уж неправ. У Вальтера не было ненависти к русскому царю, а страх — был. Ведь в его распоряжении самая мощная армия мира! Говоря о безопасности Германии всегда следовало учитывать наличие этой армии. Германия была подобна человеку, у которого сосед держит во дворе перед домом посаженного на цепь огромного медведя. — Что же царь собирается делать? — Это зависит от Австрии. Вальтер сдержал вертевшийся на языке резкий ответ. Все ждали, что предпримет австрийский император. Что-то он обязательно предпримет, потому что убитый эрцгерцог был его престолонаследником. Вальтер надеялся узнать о намерениях Австрии от кузена Роберта еще сегодня. Роберт относился к католической ветви семьи, как вся австрийская элита, и сейчас Роберт должен быть на мессе в Вестминстерском соборе. Вальтер собирался встретиться с ним позже, на ланче. А пока ему было необходимо побольше узнать о русских. Пришлось ждать следующего гимна. Вальтер поднял взгляд к потолку и стал рассматривать роскошную позолоту свода. Паства запела гимн «Вековая скала». — Предположим, на Балканах начнутся военные действия, — тихо сказал Антону Вальтер. — В этом случае Россия останется в стороне? — Нет. Если нападут на Сербию, царь не будет спокойно на это смотреть. Вальтер похолодел. Именно такого развития событий он и боялся. — Но начинать войну по такому поводу — безумие! — Да. Но русские не могут позволить Австрии контролировать Балканский регион, они должны защищать свои торговые пути. Это можно понять. Основная часть российского экспорта — зерно с южных полей, нефть из скважин вокруг Баку — поставлялась другим странам из черноморских портов. — С другой стороны, — продолжал Антон, — царь призывает всех действовать осмотрительно. — Иными словами, он еще не принял решения. Вальтер кивнул. Царь мечтал вернуть в Россию золотой семнадцатый век и наивно верил, что это возможно. Это как если бы Георг V решил попробовать воссоздать «старую добрую Англию» времен Робин Гуда. Царя вряд ли можно назвать рассудительным, а потому отчаянно трудно предсказать, как он поступит. Когда запели последний гимн, взгляд Вальтера вернулся к Мод, сидевшей через два ряда от него, с другой стороны прохода. Она с чувством пела, а он влюблено смотрел на нее. Сообщение Антона его обеспокоило. Теперь Вальтер нервничал еще больше, чем час назад. — С сегодняшнего дня мне необходимо встречаться с вами ежедневно. На лице Антона отразился страх. — Невозможно, — тихо промолвил он. — Это слишком опасно. — Но ситуация меняется каждый час. — В воскресенье утром на Смит-сквер. В этом-то и заключается сложность с идейными шпионами, подумал Вальтер сдосадой: на них нельзя повлиять. С другой стороны, тем, кто шпионит за деньги, нельзя доверять. Они могут сказать то, что от них хотят услышать — в надежде получить больше. А если Антон говорил, что царь колеблется, Вальтер мог быть уверен, что царь действительно еще не принял решения. — Давайте встретимся хоть раз в середине недели! — попросил Вальтер, когда гимн заканчивался. Антон ничего не ответил, просто молча встал и вышел. — Черт, — не удержался Вальтер. Сидевший рядом ребенок посмотрел на него осуждающе. Когда служба закончилась, он вышел на мощеный плиткой двор церкви и остановился, приветствуя знакомых, пока не появились Фиц с Би и Мод. Мод в стильном приталенном платье серого бархата с темно-серой креповой накидкой выглядела невероятно элегантно. Может быть, цвета не очень подходили для женского наряда, но они оттеняли ее мраморную красоту, и казалось, ее кожа светится. Вальтер пожал всем руки, горько жалея, что не может остаться хоть на несколько минут с ней наедине. Он обменялся любезностями с Би, разодетой в карамельно-розовые и сливочные кружева, и согласился с Фицем, который заявил с видом оскорбленного достоинства, что убийство эрцгерцога — это возмутительно. Потом Фицгерберты с ним распрощались, и он подумал было, что сегодняшний день потерян, но в последний миг Мод шепнула: «Я собираюсь на чай к герцогине». Вальтер, улыбаясь, смотрел ей вслед. Он встречался с Мод вчера и встретится завтра, но одно предположение, что сегодня он больше ее не увидит, чуть не привело его в отчаяние. Неужели он действительно не в состоянии провести без нее двадцать четыре часа? Он не считал себя слабохарактерным, но она словно околдовала его. Впрочем, у него не было никакого желания освободиться от ее чар. Особенно его привлекали в ней независимость и сила духа. Большинство женщин его возраста, казалось, были довольны пассивной ролью, которую отвело им общество: от женщины требовалось хорошо выглядеть, устраивать приемы и слушаться мужа. Такие безвольные существа, о которых можно ноги вытирать, наводили на него тоску. А Мод была похожа на его американских приятельниц, с которыми он познакомился, когда работал в немецком консульстве в Вашингтоне. Они были элегантными, очаровательными — и независимыми. И он был невероятно счастлив, что его любит именно такая женщина. Прогулочным шагом он пошел по Пиккадилли и остановился у газетного киоска. Чтение английских газет никогда не доставляло ему удовольствия: многие публиковали злобные статьи, направленные против Германии, особенно неистовствовала «Дейли мейл». Она убеждала англичан, что кругом одни немецкие шпионы. Как бы Вальтеру хотелось, чтобы так оно и было! В южных городах у него было около дюжины информаторов, следивших за тем, что происходит в портах, как и у англичан в портах Германии, но уж никак не тысячи, придуманные истеричными газетчиками. Вальтер купил номер «Пипл». Балканские события вовсе не были главной новостью: англичан больше интересовало происходящее в Ирландии. На протяжении веков там у власти были находившиеся в меньшинстве протестанты, которые третировали католиков, составлявших большинство населения страны. Но если Ирландия обретет независимость, все будет наоборот. Обе стороны вооружены до зубов, и там вполне может начаться гражданская война. Вальтер нашел в самом низу первой страницы заметку в один абзац, озаглавленную «Австро-сербский кризис». Как обычно, газеты не имели представления о реальном положении вещей. Когда Вальтер подошел к отелю «Риц», из такси выскочил Роберт. В знак траура по эрцгерцогу он надел черный жилет и черный галстук. Роберт был одним из приближенных Франца Фердинанда — по другим стандартам он мог казаться консерватором, но по меркам венского двора считался мыслящим прогрессивно. Вальтер знал, что Роберт испытывал к убитому и его семье симпатию и уважение. Они сдали цилиндры в гардероб и вместе поднялись в обеденный зал. Вальтер привык защищать Роберта еще с подросткового возраста, когда понял, что кузен отличается от других. Таких привыкли называть женоподобными, но это грубо и неточно: он бы не сказал, что в мужском теле Роберта скрывается женская душа. Однако в его характере было много женских черт, и из-за этого Вальтер относился к нему с по-мужски сдержанным благородством. Роберт был похож на Вальтера, такие же правильные черты лица и голубые глаза, но волосы подлиннее, а усы он помадил и закручивал. — Как у тебя с твоей дамой сердца? — спросил он, как только они сели. Вальтер ему доверял, и Роберт знал о его запретной страсти. — Она чудесна, но отец настроен против, потому что она работает в благотворительной клинике в трущобах, а врач у них — еврей. — Ничего себе… — покачал головой Роберт. — Его еще можно было бы понять, если бы она сама была еврейкой. — Я надеялся, что он постепенно оттает, встречаясь с ней в обществе, когда поймет, что она в дружбе с самыми могущественными людьми, но его отношение к ней не меняется. — К сожалению, кризис на Балканах только усилит напряженность… — Роберт улыбнулся, — в международных отношениях. Вальтер принужденно рассмеялся. — Что бы ни случилось, мы справимся. Роберт ничего на это не ответил, но у него был такой вид, будто он в этом не очень уверен. Когда они приступили к мясу ягненка по-валлийски с картошкой и соусом из петрушки, Вальтер поделился с Робертом информацией, полученной от Антона. У Роберта тоже были новости. — Оружие и гранаты принадлежат террористам из Сербии. — Вот черт! — сказал Вальтер. — Террористов вооружил начальник сербской военной разведки, — сказал Роберт, не скрывая гнева, — а стрелять в цель они учились в парке Белграда! — Иногда офицеры разведки действуют по собственной инициативе, — сказал Вальтер. — Даже часто. И благодаря засекреченности их работы это им сходит с рук. — Так что это не доказывает, что убийство подготовило сербское правительство. А если рассуждать логично, то для такой маленькой страны, как Сербия, отчаянно пытающейся сохранить независимость, было бы безумием провоцировать сильного соседа. — Могло быть и так, что сербская разведка действовала вопреки желанию правительства, — допустил Роберт. И жестко добавил: — Но это совершенно неважно. Австрия должна предпринять относительно Сербии ответные действия. Этого Вальтер и боялся. Это преступление больше нельзя было рассматривать как обычное преступление, которым занимаются полиция и суд. Конфликт перешел в новую стадию, теперь империя должна наказать маленькую страну. Император Франц Иосиф Австрийский в свое время был великим человеком, консервативным и глубоко религиозным, но сильным лидером. Однако ему было уже восемьдесят четыре, и с возрастом его консерватизм выродился в ограниченность и деспотичность. Такие люди думают, что все видели и все знают, — лишь потому, что дожили до старости. Отец Вальтера тоже такой. «Моя жизнь в руках двух монархов: русского царя и австрийского императора, — подумал Вальтер. — Один отнюдь не мудрец, второй — дряхлый старик, но именно от них зависит наше с Мод будущее и судьбы миллионов людей во всей Европе! Какой веский аргумент против монархии!» За десертом он напряженно думал. Когда же принесли кофе, спросил с надеждой: — Я полагаю, вы собираетесь проучить Сербию, не впутывая в это другие страны? Но Роберт сходу разрушил его надежды: — Напротив, мой император уже написал личное письмо твоему кайзеру. — Когда? — ошеломленно спросил Вальтер. Он ничего об этом не слышал. — Его доставили вчера. Как все дипломаты, Вальтер терпеть не мог, когда монархи начинали беседовать непосредственно друг с другом, а не через своих министров. Ведь в таком случае могло случиться что угодно. — И что же он написал? — Что Сербия как политическая сила должна быть уничтожена. — Не может быть! — Самые мрачные опасения подтвердились. Не веря своим ушам, Вальтер спросил: — Он действительно собирается это сделать? — Все зависит от того, какой ответ он получит. Вальтер нахмурился. Австрийский император хотел заручиться поддержкой кайзера, вот в чем был истинный смысл письма. Две державы были союзниками, так что кайзер был обязан обещать помощь, но тон письма мог быть твердым или неуверенным, обнадеживающим или предостерегающим. — Какое бы решение ни принял мой император, я верю, что Германия поддержит Австрию, — веско сказал Роберт. — Но вы не можете требовать, чтобы Германия напала на Сербию! — воскликнул Вальтер. — Мы требуем подтверждения, что Германия выполнит взятые на себя обязательства в качестве нашего союзника! — с оскорбленным видом заметил Роберт. Вальтер сдерживал гнев. — Вести себя подобным образом — значит поднимать ставки. Россия, громогласно поддерживая Сербию, поощряет агрессию. Что нужно сейчас сделать, так это всех успокоить. — Не могу с тобой согласиться, — холодно ответил Роберт. — Австрии нанесен страшный удар. Император не имеет права оставить это без последствий. Тот, кто бросил вызов гиганту, должен быть уничтожен. — Но давай постараемся, чтобы ответный удар был адекватен. — Убит наследник престола! — вскричал Роберт. Обедающие за соседним столом хмурились, слушая разговор по-немецки, к тому же на повышенных тонах. Роберт понизил голос, но выражение его лица не изменилось. — Так что не говори мне об адекватности! Вальтер старался не давать волю чувствам. Глупо и опасно Германии ввязываться в эту свару, но говорить об этом Роберту не имеет смысла. Вальтер должен собирать информацию, а не вести дискуссии. — Я тебя понимаю, — сказал он. — А в Вене все думают так, как ты? — В Вене — да, — сказал Роберт. — Тиса против. — Иштван Тиса был премьер-министром Венгрии, но подчинялся австрийскому императору. — У него есть альтернативное предложение: дипломатическая изоляция Сербии. — Возможно, не так эффектно, но и не так опасно, — осторожно заметил Вальтер. — Но этого мало! Вальтер попросил принести счет. Он был расстроен услышанным, однако не хотел, чтобы это повлияло на их с Робертом дружбу. Они доверяли и помогали друг другу, и Вальтер не мог допустить, чтобы их отношения изменились. Выйдя на улицу, он крепко пожал Роберту руку. — Что бы ни случилось, брат, мы должны держаться вместе. Мы союзники, и навсегда останемся союзниками, — сказал он, предоставив Роберту самому решать, относить эти слова к ним двоим или к их странам. Они расстались друзьями. Вальтер быстро направился через Грин-парк к посольству. Лондонцы радовались солнечной погоде, а он чувствовал, как над его головой сгущаются тучи. Он надеялся, что Германия и Россия не станут ввязываться в Балканский кризис, но то, что он сегодня узнал, предвещало совсем иное развитие событий. Дойдя до Букингемского дворца, он повернул налево и подошел к заднему входу в посольство Германии. У его отца был здесь свой кабинет, где он проводил каждую третью неделю. На стене висел портрет кайзера Вильгельма, а на столе, в рамке, стояла фотография Вальтера в форме лейтенанта. Когда Вальтер вошел, Отто держал в руках керамическую вещицу. Он собирал английскую керамику и любил охотиться за необычными экземплярами. Подойдя ближе, Вальтер увидел, что это ваза для фруктов, выполненная в виде корзинки. Зная вкусы отца, Вальтер предположил, что ее можно датировать восемнадцатым веком. У Отто сидел Готфрид фон Кессель, атташе по культуре, которого Вальтер терпеть не мог. У фон Кесселя были густые темные волосы, расчесанные на косой пробор, и очки с толстыми стеклами. Он был одного возраста с Вальтером, и его отец тоже был на дипломатической службе, но несмотря на то, что у них было много общего, друзьями они не были. Вальтер считал Готфрида подхалимом. Кивнув Готфриду, Вальтер сел. — Австрийский император написал нашему кайзеру, — сообщил он. — Мы знаем, — быстро сказал Готфрид. Вальтер не обратил на него внимания. Готфрид вечно старался устроить состязание. — Бесспорно, кайзер ответит утвердительно, — сказал он, обращаясь к отцу. — Но многое может зависеть от нюансов. — Его величество еще не посвящал меня в это. — Но обязательно посвятит. — Иногда он говорит со мной о подобных вопросах. — И если он призовет австрийцев быть осмотрительными, возможно, ему удастся умерить их воинственный пыл. — Но с какой стати ему призывать их к осмотрительности? — возразил Готфрид. — Чтобы Германия не оказалось втянута в войну из-за такого жалкого клочка земли, как Босния! — Чего вы испугались? — презрительно спросил Готфрид. — Сербской армии? — Я опасаюсь русской армии, и вам не следует забывать, что это самая большая армия в мире, — ответил Вальтер. — Я знаю, — сказал Готфрид. Не обращая внимания на эту реплику, Вальтер продолжал: — Теоретически русский царь в считанные недели может поставить под ружье шесть миллионов человек… — Я знаю. — А это больше, чем все население Сербии. — Я знаю. Вальтер вздохнул. — Фон Кессель, вы, кажется, знаете все на свете. А известно ли вам, от кого террористы получили оружие и гранаты? — Полагаю, от славянских националистов. — У вас есть предположения, от кого именно? — Кто же может знать! — Австрийцы, похоже, знают. Они считают, что их вооружил начальник сербской разведки. — Тогда понятно, что австрийцы жаждут мщения, — удивленно сказал Отто. — Но Австрией, тем не менее, правит император, — заметил Готфрид. — В конечном итоге он один может принять решение, объявлять войну или нет. — У Габсбургской династии никогда не было особой потребности оправдывать жестокости и зверства. — А разве без этого можно править империей? Вальтер не поддался на провокацию. — Кроме премьер-министра Венгрии, который не пользуется большим влиянием, по-видимому, больше никто не призывает их проявить осторожность. Должно быть, нам придется взять это на себя, — сказал Вальтер, поднимаясь. О том, что ему удалось узнать, он сообщил, и не желал долее оставаться в одной комнате с этим выскочкой. — С твоего позволения, отец, я собираюсь на чай к герцогине Суссекской — может быть, узнаю что-нибудь интересное из городских сплетен. — Англичане не наносят визиты по воскресеньям, — заметил Готфрид. — Меня пригласили, — ответил Вальтер и вышел, сдерживая гнев. Он направился через Мэйфэр к Парк-лейн, к особняку герцога Суссекского. Герцог не входил в правительство Великобритании, но герцогиня содержала политический салон. Когда в декабре Вальтер приехал в Лондон, Фиц представил его герцогине, и она не забывала приглашать его на свои вечера. Он вошел в гостиную, поклонился герцогине, пожал ее пухлую ручку и произнес: — Все в Лондоне горят желанием узнать, что произойдет в Сербии, и потому, ваша светлость, хоть сегодня и воскресенье, я пришел узнать ваше мнение. — Никакой войны не будет, — сказала она, ничем не показывая, что заметила его шутливый тон. — Садитесь, выпейте чаю. Конечно, то, что произошло с несчастным эрцгерцогом и его женой — страшная трагедия, и, вне всякого сомнения, преступники понесут наказание, но это же глупо — думать, что две великие державы, Германия и Великобритания, будут воевать из-за Сербии! Как хотелось бы Вальтеру разделять ее уверенность! Он сел на стул рядом с радостно улыбнувшейся Мод и кивнувшей ему леди Гермией. В зале находилось человек двенадцать, в том числе первый лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль. Обстановка была исключительно старомодная: много массивной резной мебели, роскошные ткани — не менее дюжины узоров, украшения, фотографии в рамочках и вазы с сухими цветами. Лакей подал Вальтеру чашку с чаем и предложил молоко и сахар. Вальтер был счастлив находиться рядом с Мод, но ему, конечно, хотелось большего, и он немедленно начал размышлять, нельзя ли найти какую-то возможность оказаться с Мод наедине, хотя бы на минуту или две. — Проблема, конечно, в слабости Турции, — заявила герцогиня. И эта напыщенная летучая мышь права, подумал Вальтер. Османская империя переживала упадок, поскольку консервативное мусульманское духовенство не давало ей идти в ногу со временем. В течение веков благодаря турецкому султану на Балканском полуострове был порядок, от средиземноморского побережья Греции на юге до Венгрии на севере. Но Османская империя постепенно уступала свои позиции. На смену ей пришли ближайшие великие державы, Австрия и Россия. Между Австрией и Черным морем лежали Босния, Сербия и Болгария. Пять лет назад Австрия взяла под контроль Боснию. Австрия была в ссоре с Сербией, средней в ряду. Русские, взглянув на карту, увидели, что при эффекте домино следующей в цепочке может стать Болгария, и в результате Австрия будет контролировать весь западный берег Черного моря, угрожая внешней торговле России. В настоящее же время подчиненные Австрийской империи начинали думать, что могут обойтись и без нее, — вот почему боснийский националист Гаврила Принцип застрелил в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда. — Для Сербии это трагедия, — сказал Вальтер. — Я думаю, их премьер-министр готов броситься в Дунай. — В Волгу, вы хотели сказать, — поправила Мод. Вальтер повернулся к ней, радуясь поводу открыто полюбоваться ее красотой. Она была в ярко-синем платье поверх бледно-розовой кружевной блузы и в розовой фетровой шляпке с голубой тульей. — Вовсе нет, леди Мод, я этого не хотел сказать, — ответил он. — Белград, столица Сербии, стоит на Волге, — сказала она. Вальтер хотел было снова возразить, но заколебался. Она прекрасно знала, что Волгу от Белграда отделяет не меньше тысячи миль. Что она задумала? — Мне не хотелось бы противоречить особе, столь хорошо осведомленной, леди Мод, — сказал он, — но все же… — А давайте посмотрим, — сказала она. — У моего дядюшки, герцога, одна из лучших библиотек в Лондоне. Она встала. — Идемте, и я докажу, что права! Для светской девушки она вела себя вызывающе, и герцогиня поджала губы. Вальтер беспомощно пожал плечами и направился за Мод. Леди Гермия, похоже, собралась последовать за ними, но ей было так удобно в глубоком бархатном кресле, а для того, чтобы встать, требовалось столько усилий… — Не задерживайся, — шепнула она Мод. Мод и Вальтер вышли из комнаты. Они прошли через холл, где с видом часовых на посту стояли два лакея. Мод остановилась перед дверью в библиотеку и подождала, пока Вальтер ее откроет. Они вошли. Наконец они остались одни! Мод бросилась Вальтеру на шею. Он крепко обнял ее, прижавшись всем телом. Она потянулась губами к его губам. «Я люблю тебя!» — прошептала она и стала жадно его целовать. Через минуту она остановилась перевести дыхание. Вальтер смотрел на нее с обожанием. — Ты неподражаема! Это надо же — Белград стоит на Волге! — Но ведь получилось! Он восторженно покачал головой. — Я бы никогда не додумался. Какая ты умница! — Нужно взять атлас, — сказала она. — На всякий случай, вдруг кто-нибудь войдет. Вальтер пробежал глазами по полкам. Это была библиотека скорее коллекционера, чем любителя чтения. Все книги были в хороших переплетах, большинство выглядело так, словно их ни разу не открыли. В углу притаились несколько справочников, и Вальтер вытянул атлас и нашел карту Балканского полуострова. — Этот кризис… — сказала взволнованно Мод, — по большому счету… он же не разлучит нас, правда? — Я этого не допущу! Он потянул ее за шкаф: если кто-нибудь войдет, то сразу не увидит, — и снова стал ее целовать. Сегодня она была такой восхитительно пылкой — целуя его, гладя его плечи, руки, спину… Оторвавшись от его губ, она прошептала: — Подними мне юбку! Он сглотнул. Как он мечтал об этом! Он схватил тонкую ткань и поднял. — И нижние юбки… — сказала она. Он попытался поднять юбки, не сминая шелк, но они выскользнули у него их рук. Она нетерпеливо нагнулась и подняла подол платья и нижние юбки до самой талии. — Погладь меня! — прошептала она, глядя ему в глаза. Ему было страшно, что кто-нибудь войдет, но любовь и желание так кружили голову, что удержаться было невозможно. Он протянул руку — и у него перехватило дыхание: он почувствовал голое тело. Мысль, что она заранее решила подарить ему это блаженство, еще больше воспламенила его чувства. Он начал ее осторожно поглаживать, но она качнулась к нему, и прикосновение получилось более отчетливым. — Вот так — хорошо, — сказала она. Он закрыл глаза, но она попросила: — Смотри на меня, любимый, я хочу, чтобы ты смотрел на меня, когда делаешь это! — и он открыл глаза. Ее лицо горело, она прерывисто дышала, приоткрыв губы. Она взяла его за руку и стала направлять, как он направлял ее в театре. — Попробуй войти в меня, — шепнула она. Потом прижалась к нему, так что через одежду он чувствовал биение ее сердца. Двинулась навстречу его руке, снова и снова. И тихонько вскрикнула, как порой стонет спящий, низким горловым звуком. Потом наконец устало замерла на его плече. Он услышал звук открывающейся двери и голос леди Гермии: — Мод, милая, ты где? Нам пора… Вальтер убрал руку, и Мод торопливо разгладила платье. — Тетя, я была неправа, — дрожащим голосом ответила она. — Господин фон Ульрих не ошибся, Белград стоит на Дунае. Мы нашли его в атласе. К тому моменту, когда леди Гермия обошла шкаф, они уже склонились над книгой. — А я и не сомневалась, — сказала она. — Мужчины обычно лучше разбираются в таких вещах, а уж господин фон Ульрих дипломат, ему положено знать много такого, чем женщине и интересоваться не следует. Так что, милая Мод, незачем было затевать этот спор. — Полагаю, вы правы, — с бросающейся в глаза неискренностью вздохнула Мод. Они все вместе вышли из библиотеки и Вальтер открыл дверь в гостиную. Первой вошла леди Гермия. Мод, следуя за ней, встретилась с ним взглядом. Он поднял правую руку, поднес к губам палец и поцеловал.II
Так дальше продолжаться не может, думал Вальтер, возвращаясь в посольство. Он чувствовал себя школьником. Мод двадцать три года, ему — двадцать восемь, а они вынуждены прибегать к нелепым уловкам, чтобы побыть пять минут наедине. Ему придется просить ее руки у Фица, поскольку их отец умер, и главой семьи стал брат. Вне всякого сомнения, Фиц предпочел бы, чтобы Мод вышла за англичанина. Но пожалуй, он все же согласится: вероятность вообще не найти мужа строптивой сестрице не может его не беспокоить. Труднее всего будет с Отто. Он-то хотел, чтобы Вальтер женился на благовоспитанной девице из Пруссии, которая будет счастлива посвятить себя воспитанию наследников. А когда отец чего-то хотел, он делал все возможное для достижения цели, безжалостно сокрушая любые препятствия, — прекрасное качество для военного. Отто никогда не приходило в голову, что сын имеет право самостоятельно выбрать себе невесту. Вальтер хотел, чтобы отец поддержал его и одобрил его выбор, он ничуть не стремился к неизбежному противостоянию. Однако любовь оказалась сильнее сыновнего почтения. Был воскресный вечер, но жизнь в Лондоне не затихала. Заседания в парламенте не проводились, и правительственные шишки с Уайтхолла перебрались в свои загородные резиденции, зато в особняках Мэйфэра, в клубах на улице Сент-Джеймс и в посольствах вершилась большая политика. На улицах Вальтер заметил нескольких членов парламента, парочку младших министров из Министерства иностранных дел Великобритании и нескольких европейских дипломатов. Интересно, подумал он, не остался ли на эти выходные в городе и министр иностранных дел сэр Эдвард Грей, вместо того чтобы наблюдать за птицами в своем любимом загородном доме в Хэмпшире? Отец сидел за столом, читал расшифрованные телеграммы. — Наверное, сейчас не лучшее время, чтобы сообщить тебе мою новость… — начал Вальтер. Отто что-то пробурчал и продолжил чтение. Вальтер не стал ждать, когда отец проявит к нему больше внимания. — Я люблю леди Мод. — Сестру Фицгерберта? — поднял голову Отто. — Я так и думал. Прими мои соболезнования. — Отец, прошу тебя, я говорю серьезно. — Что это значит?! — Отто бросил телеграммы на стол. — Мод Фицгерберт — феминистка, суфражистка и маргиналка. Она не годится в жены не только немецкому дипломату из хорошей семьи, но вообще никому! И чтоб я больше об этом не слышал! У Вальтера был готов резкий ответ, но он стиснул зубы и сдержался. — Она чудесная, и я ее люблю. Так что, прошу, отзывайся о ней повежливее, что бы ты при этом ни думал. — Я буду отзываться, как пожелаю, — пренебрежительно бросил Отто. — Она тебе не пара! — и он уткнулся в свои телеграммы. Взгляд Вальтера упал на купленную отцом фруктовую вазу кремового фарфора. — Нет, — сказал он и взял в руки вазу. — Ты не будешь говорить, как пожелаешь. — Поосторожнее! Наконец-то ему удалось завладеть вниманием отца. — Леди Мод так же дорога мне, как тебе дорога эта безделушка. — Безделушка?! К твоему сведению, она стоит… — Хотя, конечно, любовь сильнее, чем жадность коллекционера… — Вальтер подбросил в воздух хрупкую вещицу и поймал ее одной рукой. Отец издал нечленораздельный вопль страдания. Не обращая внимания, Вальтер продолжал: — Когда ты отзываешься о ней оскорбительно, я чувствую себя так же, как ты, когда думаешь, что я вот-вот уроню твою вазу. Только мне еще больнее. — Ах ты дерзкий ще… — И если ты не прекратишь втаптывать в грязь мои чувства, — повысил голос Вальтер, — я разобью твою дурацкую плошку одним ударом каблука! — Хорошо, я понял, только, ради бога, поставь ее на место! Вальтер принял это за согласие и вернул вазу на журнальный столик. — Но тебе придется принять во внимание еще кое-какие обстоятельства… если их обсуждение не будет «попранием твоих чувств», — злорадно сказал Отто. — Я слушаю. — Она англичанка. — Вот только не надо! — воскликнул Вальтер. — Сколько лет знатные немцы женятся на английских аристократках. Альберт, герцог Саксен-Кобург-Готский женился на королеве Виктории, и его внук сейчас — король Англии. А нынешняя королева Англии — урожденная вюртембергская принцесса! — С тех пор все изменилось! — вскричал Отто. — Англичане третируют нас, они поддерживают наших врагов, Россию и Францию. Женщина, на которой ты хочешь жениться, — враг твоего отечества. Вальтер понимал чувства старого солдата, но это противоречило здравому смыслу. — Незачем нам быть врагами! — сердито воскликнул он. — У нас нет для этого никаких оснований. — Они никогда не позволят нам соперничать на равных условиях. — Но это не так! — Вальтер заметил, что кричит, и постарался говорить спокойнее. — Англичане за свободную торговлю, они позволяют нам торговать по всей Британской империи. — Вот, прочти! — Отто бросил ему через стол телеграмму. — Его величество спрашивает, что я об этом думаю. Вальтер взял листок. Это был набросок ответа на личное письмо австрийского императора. Вальтер читал с растущей тревогой. Заканчивалось письмо так: «Император Франц Иосиф может быть уверен, что Его Величество поддержит Австро-Венгрию, как того требует заключенный союз и старинная дружба». — Но ведь это развязывает Австрии руки! — сказал он с ужасом. — Они могут делать что угодно — и он их во всем поддержит! — Ограничения все же есть. — Немного. Письмо отправили? — Нет, но уже утвердили. Отправят завтра. — Мы можем их остановить? — Нет, да я и не стал бы это делать. — Но таким образом мы берем на себя обязательства поддержать Австрию в войне против Сербии. — Не вижу в этом ничего плохого. — Нам не нужна война! — вскричал Вальтер. — Нам нужно развивать науку, и производство, и торговлю. Германия должна стать более современной, более либеральной, должна расти. Нам нужны мир и процветание!.. — «И нам нужен такой мир, — добавил он про себя, — где мужчина сможет жениться на любимой женщине, не боясь, что его обвинят в предательстве». — А теперь послушай меня, — сказал Отто. — Нас окружают сильные противники, с запада — Франция, с востока — Россия, и они заодно. Мы не можем сражаться на два фронта. Вальтер это знал. — Потому мы и разработали план Шлиффена, — сказал он. — Если нас вынудят участвовать в войне, сначала мы значительно превосходящими силами вторгнемся во Францию, в несколько недель одержим победу, а потом, обеспечив безопасный тыл, повернем на восток, чтобы противостоять России. — В этом наша единственная надежда, — сказал Отто. — Правда, когда девять лет назад этот план был принят германской армией, разведка утверждала, что русская армия может быть мобилизована в сорок дней. Таким образом, на завоевание Франции у нас было шесть недель. Но с тех пор железные дороги у русских стали лучше — на деньги, одолженные у Франции! — Отто ударил по столу, словно сама Франция была у него под рукой. — Поскольку русским для мобилизации требуется все меньше времени, план Шлиффена становится все более рискованным. А это означает, — он многозначительно поднял палец, — что чем раньше мы начнем войну, тем лучше для Германии! — Да нет же! — Как мог отец не понимать, насколько опасна такая точка зрения? — Это означает, что мы должны стремиться разрешать мелкие конфликты мирным путем. — Мирным путем? — Отто со знанием дела покачал головой. — Ты молодой идеалист. Ты думаешь, что на любой вопрос существует ответ. — Вы просто хотите воевать, — недоверчиво ответил Вальтер. — Вот и все. — Никто не хочет воевать, — ответил Отто. — Но иногда это — наилучшее решение.III
Отец оставил Мод содержание — триста фунтов в год, этого едва хватало на то, чтобы перед каждым сезоном покупать новые платья. Фицу же достались титул, земли, дома и почти все деньги. Таковы английские традиции. Но не это больше всего сердило Мод: деньги ее не особенно волновали. Она вполне могла обойтись без своих трех сотен: Фиц платил за все, чего она могла пожелать, не задавая вопросов: считать деньги он полагал недостойным джентльмена. Больше всего она страдала оттого, что у нее не было образования. Когда ей исполнилось семнадцать, она заявила, что собирается в университет — но ее подняли на смех. Оказалось, для того, чтобы попасть в университет, нужно сначала закончить хорошую школу, а потом сдать экзамены. Мод никогда не училась в школе, и хоть могла говорить о политике с великими умами Англии, череда гувернанток и учителей потерпела полное поражение в попытках подготовить ее к сдаче какого бы то ни было экзамена. Много дней она плакала и злилась, и даже теперь воспоминания об этом могли испортить ей настроение. Она оттого и стала суфражисткой: поняла, что девушки не могут рассчитывать на приличное образование, пока женщины не получат избирательного права. Она часто думала, зачем женщины выходят замуж. Ведь они на всю жизнь отдают себя в кабалу, а что получают взамен? Однако теперь она знала ответ. Никогда она не испытывала чувств, подобных тем, какие обуревали ее теперь. И то, что они с Вальтером делали, чтобы выразить свою любовь, доставляло ей наслаждение. Иметь возможность ласкать друг друга, когда пожелаешь, — просто неземное блаженство, за которое она была готова, если потребуется, на любые условия. Но идти в кабалу и не требовалось, во всяком случае с Вальтером. Когда она спросила, думает ли он, что жена должна во всем слушаться мужа, он ответил: «Конечно нет. Я вовсе не считаю, что брак предполагает безоговорочное послушание. Наверное, два любящих друг друга взрослых человека смогут вместе принимать решения, не пытаясь подчинить друг друга своей воле». Она много думала о том, какой будет их жизнь вдвоем. Несколько лет его, наверное, будут переводить из одного посольства в другое, и они объездят весь свет: поедут в Париж, Рим, Будапешт, а может, в более далекие Аддис-Абебу, Токио, Буэнос-Айрес… Она вспомнила Руфь из Библии: «Где ты будешь жить, там и я». Они научат сыновей относиться к женщинам как к равным, а их дочери вырастут волевыми и независимыми. Может быть, потом они поселятся в Берлине, чтобы дети могли учиться в хороших немецких школах. А когда-нибудь Вальтер унаследует Цумвальд, отцовское поместье в Восточной Пруссии. И когда состарятся, а дети вырастут, они будут больше времени проводить за городом, гулять рука об руку по поместью, а вечерами читать, сидя рядом, и размышлять, как изменился мир со времен их молодости. Мод не могла думать больше ни о чем. В клинике, сидя в своем кабинете, глядя на список лекарств, которые надо было заказать, она вспоминала, как возле дверей в гостиную герцогини Вальтер поднес палец к губам. Окружающие начали замечать ее рассеянность: доктор Гринворд спросил, как она себя чувствует, а тете Гермии даже показалось, что она заснула. Она попыталась сосредоточиться на заказе, но на этот раз ей помешал стук в дверь. Заглянула тетя Гермия: — К тебе пришли! С некоторым страхом и даже благоговением она вручила Мод визитку.Генерал Отто фон Ульрих Атташе Посольство Германской Империи Карлтон Хаус Террас, Лондон— Отец Вальтера! — воскликнула Мод. — Господи, что… — Что мне ему ответить? — прошептала тетя Гермия. — Спроси, что он предпочитает, чай или херес, и пригласи войти. Фон Ульрих был одет официально, в черный фрак с атласными лацканами, белый пикейный жилет и брюки в полоску. Его красное лицо вспотело от летнего зноя. Он был полнее Вальтера и не так красив, но у них была одинаковая манера держать себя — прямая спина, вздернутый подбородок. Мод собралась с духом и с привычной безмятежностью осведомилась: — Многоуважаемый господин фон Ульрих, это что, формальный визит? — Я желал бы поговорить с вами о моем сыне, — сказал он. По-английски он говорил почти так же хорошо, как Вальтер, хотя акцент у него был сильнее. — Как мило с вашей стороны, что вы сразу перешли к делу, — сказала Мод с ноткой сарказма, которую он не заметил. — Сейчас тетя Гермия предложит вам что-нибудь выпить. — Вальтер происходит из старого аристократического рода. — Как и я, — сказала Мод. — Наша семья консервативна, чтит традиции, очень религиозна… Возможно, несколько старомодна. — Совсем как моя, — заметила Мод. Разговор получался не таким, как планировал Отто. — Мы пруссаки! — заявил он с легким раздражением. — А, — вздохнула Мод, как бы сдаваясь. — Ну, мы, конечно, англосаксы. Она вела себя так, словно они состязались в остроумии, но на самом деле ей было страшно. Зачем он пришел? Чего хотел? Она чувствовала, что ничего хорошего от этого визита ждать нельзя. Он против. Она почувствовала тоскливую уверенность, что он попытается разлучить ее с Вальтером. Отто тем временем продолжал: — У Германии и Великобритании существуют серьезные разногласия. Великобритания поддерживает Россию и Францию. Это переводит Великобританию в разряд наших противников. — Мне очень жаль, что у вас такое мнение. Многие его не разделяют. — Истина не устанавливается голосованием, — сказал Отто с раздражением. Он явно ожидал, что Мод будет молча сидеть и слушать его речь. Он не желал, чтобы с ним шутили. — Вы должны отнестись к моим словам серьезно, — сердито продолжал он. — Я говорю о том, что касается непосредственно вас. Большинство немцев видят в Великобритании врага. Подумайте, каковы были бы последствия, если бы Вальтер женился на англичанке! — Мы с Вальтером много говорили об этом. — Прежде всего он потерял бы мое расположение. Я не могу принять в семью сноху из Англии. — Вальтер верит, что ваша любовь к сыну в конце концов поможет побороть отвращение ко мне. Неужели на это совсем нет надежды? — Во-вторых, — продолжал он, не отвечая на ее дерзкий вопрос, — это рассматривалось бы как неверность кайзеру. Люди его круга перестали бы с ним дружить, в лучших домах его не стали бы принимать. — Мне трудно в это поверить, — сказала Мод, начиная сердиться. — Наверняка не все немцы настолько страдают такими предубеждениями. Он сделал вид, что не заметил ее грубости. — И третье, самое главное. Вальтер работает в Министерстве иностранных дел. Его ожидает большое будущее. Я посылал его в учиться в разные страны. У него прекрасный английский, неплохой русский. Несмотря на свои незрелые идеалистические взгляды, он на хорошем счету у начальства, и сам кайзер не раз благосклонно с ним беседовал. Он вполне может когда-нибудь стать министром иностранных дел. — Он лучший из лучших, — сказала Мод. — Но если он женится на вас, его карьере конец. — Но это же нелепо! — потрясенно сказала она. — Юная леди, неужели вам непонятно? Человеку, состоящему в браке с врагом отечества, нельзя доверять! — Но я люблю Вальтера и не помешаю ему преданно работать на благо его отечества. — Беспокойство о семье жены может воспрепятствовать ему должным образом исполнять свой долг в отношении родной страны. И даже если бы он безжалостно забыл о родственных связях, не все готовы были бы в это поверить. — Вы преувеличиваете, — сказала она, но прежней уверенности у нее уже не было. — И конечно же, он не смог бы работать ни в какой сфере, где требуется секретность. В его присутствии перестали бы обсуждать конфиденциальные темы. У него бы не было будущего. — Но ему не обязательно работать в военной разведке. Он может заниматься другим видом дипломатической деятельности. — Любой вид дипломатии предполагает секретность. И кроме того, мое положение тоже будет под угрозой. Это удивило Мод. О карьере Отто они с Вальтером не думали. — Я доверенное лицо кайзера. Он может перестать питать ко мне доверие, узнав, что мой сын женился на подданной британской короны. — Не должен… — Может быть, и нет, если я займу жесткую, однозначную позицию и отрекусь от своего сына. Мод ахнула. — Вы этого не сделаете! — Я буду вынужден! — вскричал Отто. Она покачала головой. — У вас есть выбор, — с отчаянием сказала она. — У человека всегда есть выбор. — Я не согласен буквально всем, что нажил — положением, карьерой, уважением соотечественников, — жертвовать ради девчонки! — презрительно сказал он. Мод почувствовала себя так, словно ей дали пощечину. — В случае брака с вами Вальтер потеряет и семью, и страну, и карьеру. Но он пойдет на это. Он сделал вам предложение, не обдумав должным образом последствия, и раньше или позже, он поймет, какую страшную ошибку допустил. Вне всякого сомнения, он считает себя неофициально помолвленным с вами, и слово свое не нарушит. Он слишком благороден. «Хорошо, — скажет он мне, — отрекайся!» Иначе будет считать себя трусом. — Это правда, — сказала Мод. Она была в смятении. Этот ужасный старик понимал происходящее лучше, чем она. Отто продолжал: — Поэтому разорвать помолвку должны вы. — Нет! — Его слова ранили ее в самое сердце. — Это единственная возможность его спасти. Вы должны от него отказаться. Мод попыталась снова возразить, но поняла, что Отто прав, и не нашлась, что ответить. Отто наклонился к ней и настойчиво, с нажимом спросил: — Так вы с ним расстанетесь? По щекам Мод заструились слезы. Она знала, что ей делать. Она не могла погубить Вальтера. — Да, — ответила она, рыдая. Сохранить достоинство не удалось, но она и не думала об этом — слишком больно ей было. — Да, я с ним расстанусь. — Вы обещаете? — Да. Обещаю. Отто встал. — Благодарю вас за то, что вы так любезно выслушали меня, — сказал он и поклонился. — Всего наилучшего. И вышел.
Глава 7
Середина июля 1914 года В новой спальне Этель в Ти-Гуине стояло большое зеркало. Старое, с потрескавшейся рамой и мутноватым стеклом — но она отражалась в нем во весь рост. Это казалось ей невероятной роскошью. Она часто рассматривала себя в белье. Ей казалось, с тех пор, как она влюбилась, ее формы стали более пышными. Она немного раздалась в бедрах и талии, груди стали более округлыми, — возможно, из-за того, что Фиц так любил их ласкать. Когда она подумала о нем, у нее заболели соски. Фиц приехал утром с графиней Би и леди Мод и шепнул ей, чтобы она пришла в Жасминовую комнату после ланча. Этель поселила Мод в Розовой комнате под предлогом того, что в спальне, где Мод привыкла жить, требовалось поменять паркет. Сейчас Этель зашла к себе помыться и надеть чистое белье. Она так любила готовиться к встрече, предвкушая, как он будет гладить ее тело и целовать ее губы, представляя, как он будет стонать от желания и наслаждения, вспоминая запах его тела и нежные ткани его одежды. Она выдвинула ящик комода, чтобы достать чистые чулки, и ее взгляд упал на стопку тряпочек, лоскутков белой ткани, которыми она пользовалась во время месячных. И ей пришло в голову, что давненько она их не стирала, после переезда в эту комнату — ни разу. Страшное подозрение зародилось в ее душе. Она тяжело села на узкую кровать. Была середина июля. Миссис Джевонс уехала в начале мая. Десять недель тому назад. За это время она должна была вспомнить о тряпочках не раз, а дважды. — Только не это… — сказала она вслух. — Господи, только не это! Она заставила себя подумать спокойно и хорошенько все вспомнить. Королевский прием был в январе. Сразу после него Этель сделали экономкой, но миссис Джевонс тогда чувствовала себя слишком плохо, чтобы переселяться. Фиц уехал в Россию в феврале, вернулся в марте, и тогда они впервые по-настоящему занимались любовью. В апреле миссис Джевонс стало получше, и из Лондона приехал поверенный Фица Альберт Солман, занимавшийся ее пенсией. Она уехала в начале мая, через несколько дней после того, как «Кельтские минералы», чтобы покончить с забастовкой, привезли в Эйбрауэн штрейкбрехеров-иностранцев. Как раз тогда Этель переехала в эту комнату и положила в комод эти злосчастные тряпочки. Десять недель назад. Этель попробовала пересчитать снова, но как ни считай, результат выходил все тот же. Сколько раз они встречались в Жасминовойкомнате? Не меньше восьми. Фиц обычно отстранялся, но иногда чуть запаздывал, и она чувствовала начало его оргазма еще внутри. Она была так головокружительно счастлива в эти минуты, что в своем ослеплении и думала об опасности. Вот и допрыгалась. — Господи, прости! — сказала она вслух. Недавно забеременела подруга Этель, Дилис Пью. Они были ровесницами. Дилис работала горничной у жены Персиваля Джонса и ходила с Джонни Беваном. Этель вспомнила, что к тому моменту, когда Дилис поняла, что можно «залететь», даже занимаясь этим стоя, грудь у нее уже сильно увеличилась. Сейчас они поженились. А что будет с Этель? Ведь она не может выйти замуж за отца своего ребенка. Пора было идти. Не полежать им сегодня в постели. Придется поговорить о будущем. Она надела свое черное платье экономки. Что он скажет? У него еще нет детей, может, обрадуется? Или придет в ужас? Станет ли он заботиться о внебрачном ребенке или будет его стыдиться? Еще сильнее будет любить Этель или возненавидит? Она вышла из своей комнаты на верхнем этаже, прошла узким коридором и, спустившись по черной лестнице, оказалась в западном крыле. Когда она увидела знакомые обои с цветами жасмина, ее желание стало сильнее — совсем как у Фица при виде ее трусиков. Он уже пришел: стоял у окна, смотрел на залитый солнцем сад и курил сигару; увидев его, она в который раз не могла не залюбоваться. Она бросилась к нему и обняла за шею. — Ах, Тедди, любимый, я так рада тебя видеть! — сказала она. Ей было приятно, что она одна называет его Тедди. — А я — тебя, — сказал он, но при этом не потянулся к ее груди. — Я должна тебе что-то сказать, — сказала она, целуя его в ухо. — Я тоже должен тебе кое-что сказать. Можно, начну я? Она хотела ответить «нет», но он разомкнул ее руки и сделал шаг назад, и ее сердце вдруг сжалось от ужасного предчувствия. — Что?! — спросила она. — Что случилось? — Графиня Би, моя жена, беременна. У нее будет ребенок. — Ты хочешь сказать, что ты занимался этим и со мной, и с ней?! — возмущенно воскликнула Этель. Он удивился. Ему и в голову не приходило, что она может сказать такое. — Но я обязан быть с ней! — ответил он. — Мне нужен наследник. — Ты говорил, что любишь меня! — Люблю, и всегда буду любить, в каком-то смысле… — Нет, Тедди! — воскликнула она. — Не говори так… пожалуйста, не надо! — Говори тише! — Говорить тише? Ты меня бросаешь! Но даже если все узнают — мне все равно! — А мне — нет. Этель обезумела от горя. — Тедди, ну пожалуйста, ведь я люблю тебя… — Теперь все кончено. Я должен быть хорошим мужем и хорошим отцом. Ты должна меня понять. — Черта с два! — воскликнула она в ярости. — И ты можешь так легко это говорить?! Старую собаку, которую должны были застрелить, тебе было жаль больше, чем сейчас меня! — Это не так, — сказал он дрогнувшим голосом. — Я отдалась тебе в этой комнате, на этой кровати… — И я никогда… — Он замолчал. Застывшее на его лице выражение холодного самообладания исказила боль. Он отвернулся. — Я никогда этого не забуду. Она подошла к нему и увидела у него на щеках слезы. Ее гнев прошел. — Тедди, милый, прости меня, — сказала она. Он попытался взять себя в руки. — Ты дорога мне, но я должен выполнять свой долг, — произнес он. Холодные слова, но в его голосе слышалась мука. — О, господи… — она постаралась сдержать рыдания. Она же еще не сказала ему свою новость. Она вытерла глаза рукавом, шмыгнула носом, откашлялась. — Выполнять свой долг? — повторила она. — Ты еще не все знаешь. — О чем ты? — Я тоже беременна. — Боже милостивый… — Он машинально поднес к губам сигару, но тут же опустил, не затянувшись. — Но я ведь был осторожен! — Значит недостаточно. — Давно ты это знаешь? — Я поняла это только сегодня. Заглянула в ящик, увидела стопку чистых прокладок… — Он поморщился. Очевидно, ему было неприятно упоминание о таких вещах, как менструация. Но придется ему потерпеть. — И вспомнила, что у меня не было месячных с самого переезда в бывшую комнату миссис Джевонс, то есть десять недель. — Два месяца. Значит, это точно… Ах, черт! — Он поднес к губам сигару, заметил, что она погасла и с досадливым восклицанием бросил на пол. Этель пришла в голову шальная мысль. — У тебя ведь может быть два наследника… — Не говори чушь! — резко ответил он. — Бастард наследовать не может. — А, — сказала она. Не то чтобы она всерьез собиралась отстаивать права своего ребенка. Но с другой стороны, она не думала о своем ребенке как о бастарде. — Бедный кроха… Мой малыш бастардом! Фиц виновато взглянул на нее. — Извини, — сказал он. — Я не хотел… Прости меня. Она видела, какая борьба идет в его душе. — Бедный Фиц, — сказала она и погладила его по руке. — Только бы об этом не узнала Би! — сказал он. Он словно нанес ей смертельную рану. Почему главная его забота — о другой женщине? Что может случиться с Би? Она богата, она замужем и носит под сердцем любимое, почитаемое дитя клана Фицгербертов. — Это потрясение может оказаться для нее роковым… — продолжал Фиц. Этель вспомнила прошлогодние слухи, что у Би был выкидыш. Вся прислуга это обсуждала — женщины, конечно. По словам Нины, русской служанки Би, графиня возлагала вину за это на Фица, который ее расстроил, отменив запланированную поездку в Россию. Этель почувствовала себя отвергнутой. — Так значит, главное, что тебя беспокоит, — это как бы твоя жена не расстроилась, узнав о нашем ребенке? Он поднял на нее взгляд: — Я не хочу, чтобы у нее случился выкидыш! Он сам не понимает, насколько бессердечно ведет себя! — Будь ты проклят! — сказала, холодея, Этель. — Ребенок, которого носит Би — это дитя, которого я ждал, о котором молил Бога! А твой не нужен ни тебе, ни мне, никому. — Это неправда! — тихо сказала она и снова заплакала. — Мне нужно подумать, — сказал он. — Мне нужно побыть одному. — Он положил руки ей на плечи. — Мы еще поговорим об этом завтра. А пока — никому ни слова. Никому, понимаешь? Она кивнула. — Вот и умница, — сказал он и вышел. Этель нагнулась и подняла с пола погасшую сигару.II
Она никому ничего не сказала, но притворяться, что все в порядке, было выше ее сил, поэтому она сказалась больной и легла в постель. Лежа в одиночестве, час за часом, она чувствовала, как вместо боли в душе крепнет гнев. Как им теперь жить, ей и ее ребенку? Свое место здесь, в Ти-Гуине, она потеряет, в этом не было сомнений, так случилось бы, даже если бы ребенок был не графа. А ведь она так гордилась собой, когда ее назначили экономкой! Дед любил говорить, что за взлетом следует падение. Он оказался прав. Она сомневалась, можно ли ей будет вернуться в родительский дом, ведь отец не перенесет ее позора. Это мучило ее почти так же, как мысль о собственном бесчестье. В чем-то ему будет тяжелее, чем ей: ведь он очень жестко относился к подобным вещам. Как бы то ни было, а жить в Эйбрауне незамужней матерью ей не хотелось. Двое таких в городке уже было: Мэйзи Оуэн и Глэдис Причард. Это были несчастные создания, не имевшие своего места в здешнем обществе. Они были одиноки, но никто из мужчин не проявлял к ним интереса; сами матери, они жили со своими родителями, словно были еще детьми; им не были рады ни в одном магазине, кафе или клубе и ни в одной церкви. Как могла она, Этель Уильямс, считавшая себя на голову выше остальных, опуститься на самое дно? Значит, надо уезжать. Она будет только рада оставить позади ряды угрюмых домов, маленькие чопорные церкви, бесконечные выяснения отношений между шахтерами и руководством. Но куда же ей ехать? И будет ли у нее возможность видеться с Фицем? На землю опустилась ночь, а Этель все лежала без сна, глядя в окно на звезды, и наконец у нее появился план. Она начнет на новом месте новую жизнь. Она станет носить обручальное кольцо и говорить, что ее муж умер. Она возьмет кого-нибудь присматривать за ребенком, найдет работу, начнет зарабатывать деньги. И отправит ребенка в школу. Она почему-то не сомневалась, что у нее родится девочка, и представляла, как та станет писательницей или врачом, а может, политиком, как миссис Панкхерст, которую арестовали у Букингемского дворца за то, что она боролась за права женщин. Она думала, что не заснет, но так устала от переживаний, что около полуночи задремала и провалилась в тяжелый сон без сновидений. Ее разбудило поднимающееся солнце. Она села на кровати, как обычно, радуясь наступающему дню; потом вспомнила, что ее старая жизнь кончилась, все рухнуло, и она очутилась среди развалин. Она вновь едва не поддалась отчаянию — но решила бороться. Слезы — это роскошь, которую она не могла себе позволить. Нужно начинать новую жизнь. Она оделась и спустилась в рабочие помещения, где объявила, что выздоровела и может заниматься повседневными делами. Перед завтраком за ней послала леди Мод. Этель собрала поднос и понесла в Розовую комнату. Мод сидела за туалетным столиком в пурпурном шелковом пеньюаре. Было видно, что она плакала. У Этель тоже было тяжело на душе, и тем сильнее она ей сочувствовала. — Госпожа, что случилось? — Ах, Уильямс, мне пришлось от него отказаться! Этель поняла, что речь о Вальтере фон Ульрихе. — Но почему? — Ко мне пришел его отец. Я не задумывалась над тем, что Англия и Германия враги, и брак со мной погубил бы карьеру Вальтера… а возможно, и его отца. — Но все говорят, что войны не будет, кому нужна эта Сербия! — Не будет сейчас — начнется позже. Но даже если вообще не начнется — достаточно одной угрозы… Столик украшала кружевная салфетка, и Мод, нервно ее теребя, рвала дорогое кружево. Не один час придется повозиться, чтобы ее починить, мелькнуло в голове у Этель. — Если бы Вальтер женился на англичанке, — продолжала Мод, — никто в немецком Министерстве иностранных дел не мог бы ему доверять. Этель налила кофе. — Если господин фон Ульрих действительно вас любит, он бросит эту работу, — сказала она, подавая Мод чашку. — Но я не хочу этого! — Мод перестала терзать кружево и отпила кофе. — Я не желаю быть человеком, погубившим его карьеру! Что у нас будет за семья после этого? Он мог бы сделать карьеру в другой сфере, подумала Этель, и если бы он действительно любил Мод, так бы и поступил. Но потом она вспомнила о человеке, которого любила сама, и о том, как быстро прошла его страсть, когда стала мешать. «Лучше уж мне держать свое мнение при себе, — решила она, — ведь я ни черта в этом не понимаю…» — И что же он вам ответил? — спросила Этель. — Я с ним не говорила, я написала письмо. И перестала ходить в те места, где могла его встретить. Тогда он начал приходить к нам домой, и мне стало так неловко все время говорить слугам, что меня нет дома… что я приехала с Фицем сюда. — Но почему бы вам не поговорить с ним? — Потому что я знаю, что произойдет. Он меня обнимет, поцелует — и я сдамся. Как мне это знакомо, подумала Этель. Мод вздохнула. — А вы сегодня какая-то тихая, Уильямс. Наверное, у вас и своих неприятностей достаточно… Вашим бастующим тяжело приходится? — Да, госпожа. Весь город на голодном пайке. — А детей шахтеров вы продолжаете кормить? — Каждый день. — Хорошо. Мой брат великодушный человек. — Да, госпожа, — ответила Этель, но про себя прибавила: «Когда ему это удобно». — Ну что ж, возвращайтесь, пожалуй, к работе. Спасибо за кофе. Наверное, я уже надоела вам со своими проблемами… — Пожалуйста, не говорите так! — воскликнула Этель, порывисто сжав ее руку. — Вы ко мне всегда были добры… И мне страшно жаль, что так вышло с господином Ульрихом… Но я надеюсь, что вы и дальше будете говорить со мной обо всем, что вас тревожит. — Вы тоже добры ко мне… — На глаза Мод вновь набежали слезы. — Спасибо, Уильямс, большое спасибо! — Она быстро пожала руку Этель. Забрав поднос, Этель вышла. Когда она вошла на кухню, дворецкий Пил спросил: — Вы что, провинились? «Вы себе не представляете, как», — подумала Этель. — А почему вы спрашиваете? — поинтересовалась она. — Его светлость желает вас видеть в библиотеке в половине одиннадцатого. Значит, разговор официальный, подумала Этель. Может, так и лучше. Их будет разделять стол, и у нее не возникнет искушения броситься ему на шею. И будет легче сдержать слезы. Она должна быть спокойной и бесстрастной. От этого разговора зависит вся ее дальнейшая жизнь. Этель вернулась к своим обязанностям. Она будет скучать по Ти-Гуину. За проведенные здесь годы она полюбила элегантную старинную мебель. Одно за другим она узнавала и запоминала незнакомые названия: дрессуар, геридон, жирандоль. Вытирая пыль и полируя до зеркального блеска, она рассматривала инкрустации, фестоны, розетки, ножки мебели в виде львиных лап на шаре. Иногда кто-нибудь, например Пил, говорил ей: «Это из Франции, эпоха Людовика Пятнадцатого…» — и со временем она стала понимать, что каждая комната отделана и обставлена в определенном стиле: барокко, неоклассицизм, готика. Никогда больше ее не будет окружать такая мебель. Через час она вошла в библиотеку. Стоявшие там книги были собраны предками Фица. Ее теперь редко посещали: Би читала только французские романы, а Фиц вообще не читал. Иногда сюда заходили гости — посидеть в тишине и покое или поиграть в шахматы из слоновой кости, стоявшие на столике посреди комнаты. Сегодня утром по ее распоряжению шторы были лишь слегка приоткрыты, чтобы защитить комнату от жаркого июльского солнца и сохранить прохладу. Поэтому в библиотеке было сумрачно. Фиц сидел в зеленом кожаном кресле. К удивлению Этель, здесь же находился Альберт Солман в черном костюме и рубашке с воротником-стойкой. По образованию юрист, Солман был управляющим делами. В его ведении находились все деньги Фица, он контролировал поступления от «Кельтских минералов» за уголь, занимался счетами и выдавал жалованье слугам. Он же занимался арендой земли и другими договорами, а порой подавал в суд на тех, кто пытался обманывать Фица. Этель с ним уже встречалась, и этот мистер всезнайка ей не нравился. Может быть, таковы все представители его профессии, этого она сказать не могла — он был единственным известным ей законником. Фиц поднялся. — Я ввел в курс дела мистера Солмана, — неловко сказал он. — Зачем? — спросила Этель. То, что Фиц рассказал о ней своему поверенному, выглядело как предательство. Редкое зрелище — Фицу стало стыдно! — Солман изложит вам мое предложение, — пробормотал он и бросил на нее жалобный взгляд, словно умоляя не усложнять его положение. Но она не испытывала к нему сострадания. Ей легко не будет, так почему должно быть легко ему? — Он вам все объяснит… — снова пробормотал Фиц и, к ее изумлению, выскочил из комнаты. Когда дверь за ним закрылась, она перевела взгляд на Солмана. И с этим чужим человеком она должна говорить о будущем своего ребенка? — Ну что, набедокурили? — спросил он, улыбаясь. Это больно ее задело. — К вашему сведению, для того, чтобы получился ребенок, требуются двое. — Ладно-ладно, незачем во все это вдаваться. — Тогда не говорите со мной так. — Хорошо. Этель села и снова посмотрела на Солмана. — Вы можете сесть, если хотите, — сказала она, словно дама, дающая разрешение слуге. Он покраснел. Теперь он не знал: то ли сесть — тогда бы вышло, что он ждал ее разрешения, — то ли остаться стоять. В результате он принялся расхаживать по комнате. — Его светлость поручил мне сделать вам предложение, — сказал он. Расхаживать ему не понравилось, и он остановился перед ней. — Щедрое предложение, и я советую вам его принять. Этель ничего не ответила. Бессердечное поведение Фица помогло ей, заставив понять, что она на переговорах. Это дело было ей знакомо. Отец вечно вел переговоры, споря и договариваясь с руководством шахты, стараясь добиться более высокой платы, сокращения рабочего дня, лучшего обеспечения безопасности рабочих. И одно из правил было — «Никогда не говори, пока можно молчать». Вот она и молчала. Солман выжидательно взглянул на нее. Когда он понял, что она не ответит — казалось, его это обескуражило. И он перешел к сути: — Его светлость согласен назначить вам содержание, составляющее двадцать четыре фунта в год. Выплачиваться оно будет ежемесячно, в начале месяца. На мой взгляд, это очень великодушно с его стороны. Вы не находите? Как же ему не стыдно! Двадцать четыре фунта платили обычной служанке. Экономкой Этель получала в два раза больше, плюс бесплатное питание и своя комната. Почему мужчины всегда думают, что им все сойдет с рук? Потому что обычно так и происходит. У женщин нет никаких прав. Зачинают ребенка вдвоем, а обязанность его растить ложится на мать. Почему женщины позволили поставить себя в это жалкое положение?! Она молчала. Солман придвинул стул и сел рядом. — Ну послушайте, давайте рассмотрим положительные моменты. Вы будете получать десять шиллингов в неделю… — Меньше, — вставила она. — Хорошо, пусть будет двадцать шесть фунтов в год, это десять шиллингов в неделю. Что скажете? Она ничего не сказала. — Вы сможете найти в Кардиффе уютную комнатку за два-три шиллинга, а остальное тратить на себя… И кто знает, возможно, найдется какой-нибудь великодушный человек, который захочет вам помочь… Ведь на самом деле вы очень хорошенькая… Этель сделала вид, что не поняла. От мысли стать любовницей скользкого законника вроде Солмана ее чуть не стошнило. Да неужели он считает, что может занять место Фица? Проигнорировав намек, она холодно спросила: — Каковы условия? — Условия? — переспросил он. — Которые я должна буду выполнять, если приму предложение графа. Солман кашлянул. — Условие обычные… — Обычные? Значит, вы и раньше улаживали подобные дела? — Не для графа Фицгерберта, — сказал он быстро. — Можете продолжать. — Вы не должны заносить имя графа в документы ребенка или каким-либо иным образом сообщать кому бы то ни было, что отцом ребенка является граф. — А скажите, господин Солман, женщины, которым вы делали подобное предложение, принимали эти ваши условия? — Да. С благодарностью. Еще бы, подумала она с горечью. А что им оставалось? Когда ни на что не имеешь права, приходится брать, что дают. — Что-нибудь еще? — После отъезда из Ти-Гуина вы не должны предпринимать попыток вступить в контакт с его светлостью. Значит, подумала Этель, он не желает видеть ни меня, ни своего ребенка. Ее захлестнула боль разочарования, и она почувствовала слабость во всем теле: если бы она не сидела, то могла упасть. Она сжала зубы, чтобы сдержать слезы. Когда самообладание вернулось к ней, она спросила: — Еще есть условия? — Полагаю, это все. Этель встала. Солман вынул маленькую серебряную коробочку и извлек оттуда карточку. — Напишете мне, чтобы я знал, куда посылать деньги, — сказал Солман, протягивая ей визитку. — Нет, — ответила она. — Но вам понадобится со мной связаться… — Не понадобится. Ваше предложение неприемлемо. — Ну-ну, не дурите, мисс Уильямс… — Повторяю вам, господин Солман, чтобы у вас не было сомнений, правильно ли вы меня поняли. Ваше предложение неприемлемо. Я отвечаю «нет». И больше мне вам сказать нечего. Всего хорошего. Вернувшись в свою комнату, она заперла дверь и заплакала навзрыд. Как мог Фиц оказаться таким жестоким? Неужели он действительно не желал больше ее видеть? А ребенка? Неужели он думает, что все, что между ними было, можно стереть из памяти за двадцать четыре фунта в год? Неужели он ее больше не любит?! А любил ли он вообще? Или просто морочил голову? Она была уверена, что их отношения для него что-нибудь да значат. Может, конечно, он просто делал вид, обманывал ее — но ей в это не верилось. Так что же происходит? Должно быть, он борется со своими чувствами к ней. Возможно, он из тех, у кого рассудок всегда побеждает чувства. И он искренне любил ее, но легко смог от нее отказаться, когда эта любовь стала мешать. Что ж, в таком случае ей будет легче торговаться. Не придется щадить его чувства. Можно сосредоточиться на том, чтобы выгадать побольше для себя и малыша. Надо пытаться представить, как бы подошел к такой ситуации отец. Несмотря на свое бесправие, женщина все же не так уж беспомощна. Этель предполагала, что Фиц должен забеспокоиться. Он, должно быть, рассчитывал, что она примет предложение, в худшем случае запросит содержание побольше, и тогда он мог быть спокоен за свою тайну. А сейчас он паникует и не знает, что делать. Она не дала Солману возможности спросить, чего хочет она. Пусть теряются в догадках. Фиц может предположить, что Этель собирается отомстить, рассказав о ребенке графине Би. Она посмотрела в окно на часы на крыше конюшни. Без нескольких минут двенадцать. Сейчас слуги на лужайке перед домом должны накрывать столы для детей шахтеров. А около двенадцати графиня Би обычно желала поговорить со своей экономкой. У нее часто находились претензии: то ей не нравились цветы в холле, то лакеи вышли в плохо выглаженной форме, то облупилась краска на лестнице. В свою очередь, у экономки накапливались вопросы, требующие обсуждения: необходимость пополнить запасы чайных и столовых сервизов, подготовка комнат для гостей, прием на работу и увольнение слуг… Фиц, как обычно, появится в утренней столовой около половины первого, чтобы выпить перед ланчем хереса. Вот тогда-то Этель закрутит гайки.III
Фиц смотрел, как шахтерская детвора выстраивается в очередь за ланчем — или обедом, как они его называли. У них были перепачканные лица, нечесаные волосы, рваная одежда — но они выглядели вполне счастливыми. Дети — удивительные создания. Эти были из беднейших семей в округе, их отцы попали в ловушку страшного противостояния, а по ним и не скажешь. Все пять лет, с самой свадьбы, он мечтал о ребенке. Однажды у Би уже был выкидыш, и он замирал от страха при одной мысли, что это может повториться. В тот раз она закатила истерику лишь оттого, что он отменил поездку в Россию. А если она узнает, что от него забеременела экономка, ее ярость просто невозможно себе представить. Его мучило беспокойство. Какое страшное наказание за его грех! В других обстоятельствах он мог бы радоваться тому, что Этель родит ему ребенка. Он поселил бы мать и дитя в маленьком домике где-нибудь в Челси и навещал бы раз в неделю… Он вдруг мучительно живо представил себе это и вновь почувствовал острое сожаление от несбыточности своей мечты. Ведь ему не хотелось причинять ей боль. Ему было хорошо с ней: с тоской он вспоминал ее жадные поцелуи, ее горячие ласки, пыл юной страсти. Даже когда сообщал ей ужасную новость, ему хотелось обнять ее, почувствовать на шее ее губы — быстрые, нетерпеливые, возбуждающие… Но приходилось держать себя в руках. Кроме того, что она была самой восхитительной из всех его женщин, она была умной, веселой и много знала. Она сказала как-то, что ее отец все время обсуждал происходящие в стране события. Кроме того, экономка Ти-Гуина имела право читать газеты графа — после дворецкого, — это было неписаное правило, о котором он не знал. Этель часто задавала ему неожиданные вопросы, на которые он не всегда мог ответить… Ему будет ее не хватать, подумал он печально. Но она не пожелала вести себя, как полагается получившей отставку любовнице. Солман был растерян. «А чего же она хочет?» — спросил Фиц, но Солман не знал. И у Фица зародилось ужасное подозрение, что Этель может обо всем рассказать Би — из какого-то извращенного стремления к справедливости. «Господи, помоги мне держать ее подальше от моей жены!» — взмолился он. Вдруг он с удивлением заметил маленького круглого Персиваля Джонса, важно шествующего к нему через лужайку в зеленых брюках-гольф до колен и спортивных ботинках. — Доброе утро, ваша светлость, — сказал мэр, снимая коричневую фетровую шляпу. — Доброе, — ответил Фиц. В качестве председателя компании «Кельтские минералы» Джонс был источником солидной части его доходов, но все равно этот человек Фицу не нравился. — Новости сегодня не особенно хорошие, — сказал Джонс. — Вы имеете в виду Вену? Насколько мне известно, австрийский император все еще редактирует ультиматум Сербии. — Нет, я имею в виду Ирландию. Ольстер не согласен с законом о самоуправлении. Они, видите ли, окажутся в меньшинстве под властью католического правительства. Армия бунтует. Фиц нахмурился. Ему было неприятно слышать о бунте в войсках Великобритании. — Что бы там ни писали газеты, — сказал он жестко, — я не верю, чтобы британские офицеры восстали против собственного правительства. — Но такое уже было, вспомните Керрагский мятеж! — Никто не оказывал неповиновения! — Получив приказ стрелять в ольстерских «волонтеров», пятьдесят семь офицеров подали в отставку. И если, по-вашему мнению, это неповиновением не является, все остальные называют это именно так. Фиц стиснул зубы. К сожалению, Джонс прав. Английские офицеры действительно не пожелали направить оружие на своих собратьев ради толпы ирландских католиков. — Ирландии вообще не следовало обещать независимость! — сказал он. — В этом я с вами согласен, — сказал Джонс. — Но на самом деле я пришел поговорить вот о чем. — Он указал на детей, сидящих на скамьях за деревянными столами и уплетающих треску с ранней капустой. — Мне бы хотелось, чтобы вы это прекратили. Фиц не любил, когда нижестоящие указывали, что ему делать. — А я не желаю, чтобы дети Эйбрауэна голодали, даже если в этом и есть вина их родителей. — Вы лишь затягиваете забастовку. Да, Фиц получал процент с каждой тонны угля, но для него это не означало, что он обязан в борьбе шахтеров с руководством становиться на сторону руководства. — Забастовка — это ваше дело, не мое! — заявил он оскорбленно. — Конечно! Ваше дело получать деньги… Это привело Фица в ярость. — Разговор окончен! — отрезал он и пошел прочь. — Умоляю, простите меня, ваша светлость! Я сказал, не подумав, просто вырвалось!.. Отказывать в прощении Фицу было неловко. Его гнев не прошел, но все же он вернулся и ответил Джону достаточно вежливо: — Хорошо. Но кормить этих детей я не перестану. — Видите ли, ваша светлость, шахтеры могут быть очень упрямы и жестоко страдать из-за своей глупой гордыни, когда дело касается их самих, но сдаются они именно тогда, когда видят, как голодают их дети. — Но ведь шахта не закрыта. — Там работают иностранцы, третий сорт! Большинство раньше шахты в глаза не видели, какая у них выработка! В основном укрепляют своды штреков да смотрят за пони, а угля добывают мало. — Зачем же, ради всего святого, вы выгнали этих несчастных вдов? Их было всего восемь, и в конце концов, они потеряли мужей в вашей чертовой шахте! — Это очень важный момент. В домах должны жить шахтеры. Если мы отступим от этого принципа, то очень скоро станем просто хозяевами трущобных кварталов. Так может быть, не следовало стоить трущобы, подумал Фиц, но не произнес это вслух. Ему не хотелось продолжать разговор с этим напыщенным мелким тираном. Он взглянул на часы: половина первого, самое время выпить хереса. — Не усердствуйте, Джонс, — сказал он. — Я не встану на вашу сторону. Всего хорошего! — и быстро пошел к дому. Джонс — еще полбеды, думал он. Но что делать с Этель? Прежде всего нужно удостовериться, что Би не расстроена. Кроме опасности потерять ребенка, он чувствовал, что ее беременность может обновить их отношения. Ребенок может снова сблизить их, вернуть тепло и нежность первых месяцев брака. Но эта надежда обратится в прах, если только Би узнает про шашни с экономкой. Он с радостью ступил в прохладу холла. Каменные плиты пола, сводчатый потолок… Это оформление в стиле феодального замка выбирал его отец. Единственным его чтением, кроме Библии, была книга Гиббона «Закат и падение Римской империи». И он верил, что и Великую Британскую империю ждет тот же путь, если только знать не начнет бороться за свое достояние, в особенности за королевский флот, англиканскую церковь и партию консерваторов. И отец был прав, в этом у Фица не было никаких сомнений.Несколько глотков сухого хереса — как раз то, что нужно перед ланчем. Фиц почувствовал прилив бодрости, и у него проснулся аппетит. В приятном предвкушении он вошел в утреннюю столовую. И там с ужасом увидел Этель, беседующую с Би. Фиц остановился в дверях и смотрел, не в силах двинуться с места. Что она говорит? Неужели уже поздно? — Что здесь происходит? — резко спросил он. Би удивленно обернулась: — Я говорю со своей экономкой о наволочках. Ты ожидал чего-то более оригинального? — Она говорила с сильным русским акцентом, и «р» в последнем слове получилось раскатистое. Он не нашелся, что ответить. Стоял и смотрел на жену и любовницу. И мысль о том, что он близок с обеими, выбила его из колеи. — Да нет, в общем-то… — пробормотал он и сел за письменный стол, спиной к ним. Женщины продолжили разговор. Они действительно говорили о наволочках: на старые можно поставить заплатки и оставить для слуг, и следует ли покупать новые уже с вышивкой, или лучше купить простые и посадить служанок за вышивание. Но Фиц не мог успокоиться. Эта картина — жена и любовница вместе, за тихим разговором — ясно показала, как легко Этель сказать правду Би. Так продолжаться не может. Надо что-то предпринять. Он вынул из ящика стола листок голубой писчей бумаги с картинкой, обмакнул перо в чернильницу и написал: «Встретимся после ланча». Промокнув написанное, положил листок в конверт. Через пару минут Би отпустила Этель. Когда экономка шла к двери, Фиц, не поворачивая головы, окликнул ее: — Уильямс, подойдите, пожалуйста! Она остановилась рядом. Он почувствовал легкий запах душистого мыла — она как-то призналась, что таскает его у Би. Несмотря на гнев, он до неловкости остро чувствовал близость ее стройных, сильных бедер под черным шелком платья. Не глядя на нее, протянул ей конверт: — Пошлите кого-нибудь в город к ветеринару за пилюлями. Это для собаки, от кашля. — Хорошо, милорд, — сказала она и вышла. Через пару часов он решит эту проблему. Он налил себе еще хересу, предложил Би — но та отказалась. Вино согрело его изнутри, и напряжение уменьшилось. Он подсел к жене, и она благосклонно улыбнулась. — Как ты себя чувствуешь? — спросил он. — По утрам отвратительно, — сказала она. — Но потом это проходит. Сейчас все нормально. Его мысли вернулись к Этель. Ему оставалось лишь признать свое поражение. Она ничего не сказала, но скрытая угроза все рассказать Би не требовала пояснений. Это был удивительно хитрый ход. Он трепетал, чувствуя собственное бессилие. Как бы ему хотелось покончить с этим делом еще до ланча! Ланч им подавали в малом обеденном зале. Они сели за дубовый стол с квадратными ножками, — который, наверное, был бы вполне на месте в каком-нибудь средневековом монастыре. Би сообщила, что, оказывается, в Эйбрауэне есть русские. — По словам Нины, не меньше сотни, — добавила она. Сделав над собой усилие, Фиц отвлекся от мыслей об Этель. — Должно быть, это из тех, что работают у Персиваля Джонса. — Похоже, их бойкотируют. Они не могут ни купить еды в магазине, ни поесть в городе. — Надо поговорить с отцом Дженкинсом, пусть скажет в проповеди, что нужно возлюбить ближнего, даже если он занял твое место в забое. — А ты не можешь просто приказать продавцам их обслуживать? — Нет, дорогая, в Англии это невозможно. — Но мне жаль их, я бы хотела что-то для них сделать. Он был рад это слышать. — Это очень великодушно. Что же ты хочешь сделать? — В Кардиффе, наверное, есть русская православная община. Надо как-нибудь в воскресенье пригласить священника, чтобы он прочитал для них службу. Фиц нахмурился. Выходя замуж, Би приняла его веру, но он знал, что в душе она тосковала по церкви своего детства, и видел в этом знак того, что она несчастна на новой родине. Однако сейчас ему не хотелось ее сердить. — Хорошо, — сказал он. — А потом мы могли бы дать для них обед в зале для слуг. — Отличная мысль, дорогая, но ведь это толпа грубых, невежественных людей. — А мы пригласим на обед тех, кто придет на службу. Так мы отсеем евреев и смутьянов. — Остроумно. Но горожане будут тобой недовольны. — А какое нам до этого дело! — Хорошо, — кивнул он. — Джонс недоволен, что я подкармливаю детей бастующих. Если ты дашь обед тем, кто работает вместо них, никто не сможет сказать, что мы приняли чью-то сторону. — Спасибо тебе! — сказала она. Фиц подумал, что благодаря ее беременности у них уже улучшились отношения. Несмотря на два выпитое за ланчем вино, когда Фиц вышел из обеденного зала и направился в Жасминовую комнату, он вновь почувствовал волнение. Его судьба находилась в руках Этель. Она была по-женски мягка и чувствительна — и тем не менее не позволяла собой вертеть. И ее неуправляемость его пугала. В комнате ее не было. Он посмотрел на часы. Четверть третьего. Он сказал «после ланча». Когда подали кофе, Этель не могла этого не знать, и должна была уже ждать его здесь. Места он не указал, но она должна догадаться. Он начал паниковать. Через пять минут у него появилось искушение уйти. Никто не заставлял его столько ждать. Но он не желал откладывать решение этого вопроса на другой день, даже на другой час, и остался. Она пришла в половине третьего. — Ты что себе позволяешь?! — воскликнул он гневно, но она и внимания не обратила. — С какой стати ты заставил меня говорить с твоим поверенным? — Я решил, что так выйдет более непринужденно. — Только не строй из себя идиота! — Фиц был потрясен. С ним так не говорили со школьных времен. Этель продолжала: — У меня будет твой ребенок! И ты хочешь об этом говорить непринужденно? Она права, это было глупо с его стороны, и ее слова больно его ранили. Он поймал себя на том, что не может не восхищаться мелодичностью ее валлийского говора: все пять слогов в слове «непринужденно» прозвучали на разной высоте, словно были спеты… — Прости, — сказал он. — Я могу поднять ренту вдвое… — Тедди, не ухудшай ситуацию, — сказала она, но голос стал мягче. — Не торгуйся со мной, словно все дело в хорошей цене! И не надо мне приказывать. У меня нет причин тебе повиноваться. — Как ты смеешь со мной так говорить?! — Молчи и слушай, я сейчас объясню. Он был вне себя, но вспомнил, что ему нечего ей противопоставить. — Хорошо, говори, — сказал он. — Ты обошелся со мной нехорошо. Он знал, что это так, и чувствовал раскаяние. Ему было отчаянно стыдно, что пришлось причинить ей боль, но он пытался этого не показать. Она сказала: — Я тебя все еще слишком люблю, чтобы стремиться разрушить твое счастье. От этих слов ему стало еще хуже. — Я не желаю причинять тебе боль… — сказала она. Ее голос дрогнул, она отвернулась, и он понял, что она пытается справиться со слезами. Он хотел заговорить, но она подняла руку, останавливая его. — Ты просишь меня оставить мою работу и мой дом, но тогда ты должен помочь мне начать новую жизнь. — Конечно, — сказал он, — если ты хочешь именно этого… Ведя более предметный разговор, обоим было легче сдерживать чувства. — Я уеду в Лондон, — сказала она. — Хорошая мысль. Это не могло его не обрадовать: никто в Эйбрауэне не узнает, что у нее будет ребенок, не говоря уж о том, чей он. — Ты купишь мне маленький домик. Не надо ничего особенного, домик в рабочем пригороде вполне устроит… Но там должно быть шесть комнат, чтобы я могла жить на первом этаже, а второй сдавать. Арендная плата будет идти на ремонт и текущие нужды. И мне придется выйти на работу. — Я вижу, ты все обдумала. — Ты, наверное, опасаешься, что это дорого тебе обойдется, но не хочешь меня спрашивать, потому что джентльмены не любят задавать вопросов о деньгах. Она была права. — Я посмотрела в газете, — сказала она. — Такой домик стоит порядка трех сотен фунтов. Все же это меньше, чем платить мне всю оставшуюся жизнь по два фунта в месяц. Отдать триста фунтов Фицу было легче легкого. В Париже Би могла столько потратить за один выход в Дом моды Жанны Пакен. — Но ты обещаешь хранить все в тайне? — И обещаю любить и беречь твоего ребенка, и вырастить его счастливым и здоровым, и дать ему хорошее образование, хотя это тебя, кажется, совершенно не интересует. Он возмутился было, но понял, что она права. О самом ребенке он не думал ни минуты. — Прости меня, — сказал он. — Я так волнуюсь за Би!.. — Понимаю, — сказала она, смягчившись, как всегда, когда он рассказывал ей о своих заботах. — Когда ты уедешь? — Завтра утром. Я и сама тороплюсь не меньше, чем ты. Я сяду на лондонский поезд и сразу начну искать домик. Когда найду подходящий, напишу Солману. — Пока ты будешь искать, тебе надо будет где-то жить. — Он вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник и протянул ей две белые пятифунтовые банкноты. Она улыбнулась. — Ты, наверное, и представления не имеешь, что сколько стоит, да, Тедди? — и вернула одну купюру. — Пяти хватит с лихвой. Он принял оскорбленный вид. — Я не хочу, чтобы ты чувствовала, что я тебя в чем-то ограничиваю. Ее голос зазвучал иначе, и Фиц уловил проблеск скрываемого гнева. — Ограничиваешь, Тедди. Ограничиваешь, — горько сказала она. — Хоть и не в деньгах. — Мы оба в этом участвовали, — сказал он, защищаясь, и взглянул на кровать. — Но ребенка буду растить я одна. — Послушай, давай не будем спорить. Я велю Солману сделать все так, как ты предложила. Она протянула ему руку. — Прощай, Тедди. Я знаю, что ты сдержишь слово. Она говорила ровным голосом, но он чувствовал, как тяжело ей сохранять видимость спокойствия. Он пожал ее руку, — как ни странно было за руку прощаться двоим, с такой страстью любившим друг друга. — Сдержу… — сказал он. — А теперь, пожалуйста, уйди, — сказала она и отвернулась. Он на миг заколебался — и вышел из комнаты. Уходя прочь, он с удивлением и стыдом почувствовал, как к глазам подступают слезы. — Прощай, Этель! — прошептал он в пустоту коридора. — Да хранит тебя Господь!
IV
Она пошла на чердак, и среди дорожных сумок отыскала для себя маленький чемоданчик, старый, видавший виды. Никто его никогда не хватится. Когда-то он принадлежал отцу Фица, на коже было вытиснено его имя. Лоск давно с него сошел, но при этом он все еще выглядел внушительно. Она унесла его к себе и уложила в него чулки, нижнее белье и несколько кусочков ароматного мыла графины Би. Лежа ночью в постели, она поняла, что ей не хочется ехать в Лондон. Было страшно встречать все, что предстоит, в одиночку. Ей хотелось остаться с семьей. Ей нужно задать маме столько вопросов о беременности! И когда придет время рожать, лучше быть в знакомой обстановке. Ребенку будут нужны дедушка с бабушкой и дядя Билли. Рано утром она надела собственную одежду, оставив платье экономки висеть на гвоздике, и выскользнула из дверей Ти-Гуина. Дойдя до конца подъездной аллеи, она оглянулась на дом — на его черные от угольной пыли камни, на длинные ряды окон, в которых отражалось восходящее солнце, и подумала, как много узнала с тех пор, как пришла сюда работать тринадцатилетней девчонкой, сразу после школы. Теперь она знала, как живут аристократы. Они едят еду, которую очень сложно готовить, и выбрасывают больше, чем съедают. У них у всех странная манера говорить с придыханием — словно они задыхаются, ее перенимают даже некоторые иностранцы. Она умела обращаться с бельем богатых женщин — из тонкого хлопка и гладкого шелка, от искусных мастеров, вышитое и отделанное кружевами — его закупали дюжинами и складывали высокими стопками в сундуки и ящики комодов. Она могла посмотреть на журнальный столик и с одного взгляда сказать, в каком веке его сделали. Но главное, что она узнала — подумала она с горечью — это что любви доверять нельзя. Она сошла по склону холма в Эйбрауэн и пришла на Веллингтон-роу. Дверь родительского дома, как всегда, была не заперта. Она вошла. Гостиная и кухня были меньше, чем в одна только «цветочная» комната в Ти-Гуине, где Этель составляла букеты. Мама замешивала тесто для хлеба, но увидев ее чемодан, опустила руки и спросила: — Что случилось? — Я вернулась домой, — сказала Этель. Она поставила чемодан и села за квадратный кухонный стол. Ей было стыдно рассказывать. Но мама догадалась. — Тебя выгнали! Этель не могла взглянуть на мать. — Да, мам. Прости меня… Мама вытерла руки тряпкой. — Что ты натворила? — гневно спросила она. — Немедленно говори! Этель вздохнула. Зачем тянуть? — Я забеременела. — Не может быть!.. Ах ты дрянь! Этель с трудом сдержала слезы. Она ждала сочувствия, не осуждения. — Да, я дрянь, — сказала она. Пытаясь справиться с собой, она сняла шляпку. — Это все оттого, что ты зазналась: работа в господском доме, приезд короля с королевой… И забыла все, чему тебя учили дома! — Наверное, ты права. — Твой отец этого не переживет. — Ну, не ему же рожать! — горько отозвалась Этель. — Думаю, он переживет. — Не дерзи мне! Это разобьет ему сердце! — А где он? — Пошел на очередное собрание бастующих. Подумать только, при его-то положении в городе: староста общины, представитель профсоюза шахтеров, секретарь Независимой рабочей партии… Как ему смотреть людям в глаза на собраниях, когда каждый будет думать, что его дочь — шлюха? Не в силах больше сдерживаться, Этель разрыдалась. — Ах, мама, мне так жаль, что я навлекла на него этот позор! — произнесла она сквозь слезы. Мамино лицо смягчилось. — Ну ладно, что уж теперь, — сказала она. — Испокон веков происходит одно и то же… — Она обошла стол, обняла Этель, прижала ее голову к своей груди. — Ну ничего,ничего… — сказала она, совсем как в детстве, когда Этель случалось разбить коленку. Через некоторое время рыдания Этель стихли. Мама отпустила ее и сказала: — Давай-ка лучше чаю попьем. Она всегда держала на печке горячий чайник. Она бросила чайных листьев в заварочный чайник, налила кипятка и помешала деревянной ложкой. — Когда должен родиться ребенок? — В феврале. — Боже мой! — мама подняла голову и взглянула на Этель. — Надо же, я стану бабушкой! Обе рассмеялись. Мама поставила на стол чашки и налила чай. Этель сделала пару глотков и почувствовала себя лучше. — Мам, а у тебя роды были легкие — или с осложнениями? — спросила она. — Не бывает легких родов, но моя мать сказала, что мне грех жаловаться, я легко отделалась. А вот после рождения Билли стала маяться спиной. — Кто здесь обо мне говорит? — спросил Билли, спускаясь по лестнице. Он мог спать допоздна, сообразила Этель, ведь идет забастовка. Каждый раз, когда она его видела, ей казалось, что он стал еще выше и шире в плечах. — Привет, Эт! — сказал он и, поцеловав, царапнул колючими усами. — А почему ты с чемоданом? Он сел, и мама налила ему чай. — Билли, я сделала глупость, — сказала Этель. — У меня будет ребенок. Его это так потрясло, что он лишь молча смотрел на нее. Потом покраснел, без сомнения, подумав о том, что предшествовало беременности, и неловко опустил взгляд. Сделал несколько глотков чаю. И наконец спросил: — А кто отец? — Ты его не знаешь. У нее было время подумать и сочинить приемлемую историю. — Слуга одного человека, приезжавшего в Ти-Гуин. Его забрали в армию. — Но он к тебе вернется? — Я даже не знаю, где он. — Я найду этого мерзавца! Этель погладила его по руке. — Не злись, мой хороший. Если мне понадобится твоя помощь, я тебе скажу. Билли определенно не знал, что сказать. Было очевидно, что угрожать местью не годится, но других слов у него не находилось, и это привело его в замешательство. Ведь ему было всего шестнадцать. Этель вспомнила, какой он был в младенчестве. Когда он родился, ей было всего пять, но она души в нем не чаяла: он был такой красивый и такой беззащитный. Скоро у нее самой будет очаровательный беспомощный младенец, подумала она — и не знала, радует ее это или пугает. — Представляю, как рассердится отец, — сказал Билли. — Именно этого я больше всего боюсь, — сказала Этель. — Если бы можно было сделать хоть что-то, чтобы смягчить его гнев! В гостиную спустился дед. — Тебе что, дали расчет? — спросил он, увидев чемодан. — Надерзила кому, а? — Папа, ты только не ругай ее… — сказала мама. — У нее будет ребенок. — Ах, черти… — сказал он. — Небось кто-нибудь из этих щеголей в господском доме! Я бы не удивился, окажись им сам граф. — Не говори глупости, дедушка! — сказала Этель, обескураженная тем, что он так быстро обо всем догадался. — Это был приезжий слуга кого-то из гостей, — сказал Билли. — Он ушел в армию. Этель не хочет, чтобы мы его искали. — Ах, вот как! — сказал дед. Этель показалось, что он не поверил, но допытываться он не стал. Вместо этого заметил: — Это у тебя итальянская кровь, дитя мое. У твоей бабушки кровь тоже была горячая. И она бы тоже попала в беду, если бы я на ней не женился. Да, она даже не желала ждать венчания, она… — Папа! — воскликнула мама. — Здесь же дети! — Что такого они услышат, что может их шокировать? Для сказок я уже стар. Молодые женщины хотят спать с молодыми мужчинами, и хотят так отчаянно, что своего добьются, неважно, замужем они или нет. И те, кто не желает этого признавать, — круглые дураки, дочка, в том числе и твой муж. — Папа, выбирай выражения! — сказала мама. — Ну хорошо, хорошо, — сказал дед и замолчал, попивая свой чай. Через минуту вошел отец. Мама удивленно взглянула на него. — Как ты рано! — сказала она. Он заметил беспокойство в ее голосе. — Ты говоришь так, будто тебе это неприятно. Она поднялась из-за стола, освобождая ему место. — Поставлю-ка я еще чайник. Отец не стал садиться. — Собрание отменили, — сказал он. Его взгляд упал на чемодан Этель. — А это что? Все посмотрели на Этель. Во взгляде матери Этель читала страх, во взгляде Билли, устремленном на отца — вызов, у деда — покорность судьбе. Она поняла, что отвечать отцу придется ей. — Папа, мне нужно кое-что тебе сказать, — начала она. — Ты рассердишься, но единственное, что я могу сказать — мне очень жаль, что так вышло. Его лицо потемнело. — Что ты натворила?! — Я… ушла из Ти-Гуина… — Ну, тут жалеть не о чем. Мне никогда не нравилось, что ты там раскланиваешься и расшаркиваешься перед этими паразитами. — Но у меня… были причины уйти. — Хорошие или плохие? — спросил он, надвинувшись и стоя над ней. — У меня проблемы… — Надеюсь, ты имеешь в виду не то, что другие девчонки, когда говорят, что у них проблемы? — грозно спросил он. Она вперила взгляд в стол и кивнула. — Ты… — Он замолчал, подыскивая подходящие слова. — Ты что, совершила моральное падение? — Да. — Ах ты дрянь! То же самое сказала и мама. Этель сжалась в комок, хотя на самом деле не представляла себе, чтобы отец поднял на нее руку. — Смотри на меня! — сказал он. Она посмотрела на него сквозь пелену слез. — Значит, ты говоришь мне, что совершила грех прелюбодеяния? — Прости меня, папа! — С кем? — С лакеем. — Как его зовут? — Тедди, — вырвалось у нее. — Тедди — а фамилия? — Это не имеет значения. — Как это не имеет? Что это значит? — Это приезжий, слуга одного из гостей. А к тому времени, как я узнала о своем состоянии, он уже был в армии. И у меня нет с ним связи. — Приезжий? И у тебя нет с ним связи? — крик отца перешел в рев. — Так ты что же, с ним даже не обручилась? Ты что же, совершила этот грех… — Он начал заикаться, не в силах выговорить омерзительное слово. — Ты совершила этот страшный грех походя? — Полно, отец, — сказала мама, — не надо сейчас так злиться! — Сейчас — и не надо злиться? А когда же еще человеку злиться? Его попробовал успокоить дед: — Дэй, дружочек, относись ты к этому спокойнее. Криком делу не поможешь. — Извините, что напоминаю вам, но это мой дом, и мое дело, кричать мне или нет. — Ну, хорошо, — сказал дед миролюбиво. — Кричи, если хочешь. Но мама не сдавалась. — Отец, думай, чтобы потом не пожалеть о своих словах. Однако все попытки успокоить отца лишь разжигали его гнев. — Я не позволю собой командовать ни женщинам, ни старикам! — прокричал он. Указав на Этель, он заявил: — И блудницы в своем доме я не потерплю. Убирайся! — Нет! — зарыдала мама. — Только не это! — Вон! — вскричал он. — И никогда не возвращайся! — Но как же твой внук?! — воскликнула мама. — Отец, — заговорил Билли, — разве ты не будешь руководствоваться Священным писанием? Иисус говорил: «Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию». Евангелие от Луки, глава пятая, стих тридцать второй. Отец круто обернулся к нему. — Вот что я тебе скажу, невежественный мальчишка. Родители моего отца тоже не были женаты. И никто не знал, кто был его отцом. Моя бабка пала так низко, как только может пасть женщина. Мама ахнула. Этель была потрясена, и видела, что Билли ошарашен. А дед, похоже, знал. — Да, — сказал отец, уже потише. — Мой отец рос в доме, пользующемся дурной славой. Если вы понимаете, что это такое. Это дом, куда ходят моряки, оказавшись в порту Кардиффа. Но однажды, когда его мать напилась и лежала без сознания, Господь направил его детские стопы в воскресную школу, где он и встретил Иисуса. Там он научился читать и писать, а потом — и воспитывать своих детей в духе благочестия. — Дэвид, ты никогда мне об этом не рассказывал, — тихо сказала мама. Она редко называла отца по имени. — Я надеялся никогда не вспоминать об этом! — Лицо отца исказилось от стыда и ярости. Опершись на стол и глядя Этель в глаза, он сказал громким шепотом: — Когда я ухаживал за твоей матерью, мы держались за руки, и, прощаясь, я целовал ее в щеку — до самого дня свадьбы! — Он грохнул кулаком по столу, так что чашки задрожали. — Слава Господу нашему Иисусу Христу, моя семья выбралась из этой вонючей грязи. И мы туда не вернемся! — Он снова перешел на крик. — Никогда, никогда, никогда! Наступила долгая напряженная тишина. Потом отец взглянул на маму и сказал: — Гони ее вон. Этель встала. — Мои вещи собраны, и немного денег у меня есть. Я уеду в Лондон… — Она с горечью взглянула на отца. — Не буду тянуть семью в грязь. Билли взял ее чемодан. — Билли, а ты куда? — спросил отец. — Провожу Этель на станцию, — испуганно ответил Билли. — Не надо. Пусть сама несет свой чемодан. Билли собрался было поставить чемодан, но передумал. На его лице появилось упрямое выражение. — Я провожу ее на станцию, — повторил он. — Будешь делать, что тебе сказано! — прикрикнул отец. Билли все еще выглядел испуганным, но тем не менее он возразил: — А иначе что, отец? Ты и меня выгонишь из дома? — Разложу на колене да выпорю, — сказал отец. — Ты еще не настолько вырос. Билли побледнел, но смотрел отцу прямо в глаза. — Нет, я вырос, — сказал он. — Я уже взрослый. — Он переложил чемодан в левую руку, а правую сжал в кулак. Отец шагнул вперед: — Я тебе покажу, как грозить мне кулаком! Мальчишка! — Довольно! — взвизгнула мама. Она встала между ними и уперлась руками в грудь отца. — Хватит! Мне тут только вашей драки не хватало! Дэвид Уильямс, убери свои руки! Вспомни, что ты — староста «Вифезды»! Что люди скажут? Это его остановило. Мама повернулась к Этель. — Ты лучше иди. Билли тебя проводит. Давайте, быстренько. Отец уселся за стол. Этель поцеловала мать. — Прощай, мама! — Напиши мне письмо, — попросила та. — Не смей писать никому в этом доме! — подал голос отец. — Письма полетят в огонь нераспечатанными! Мама отвернулась и заплакала. Этель вышла, и Билли последовал за ней. По крутым улочкам они спустились в центр города. Этель шла, не поднимая глаз, не желая говорить со встречными и отвечать на вопрос, куда она собралась. На станции она взяла билет до Пэддингтонского вокзала. — Да… — сказал Билли, когда они стояли на платформе. — Два таких удара в один день… Сначала ты, потом отец. — Столько лет он носил это в себе, — сказала Этель. — Неудивительно, что он так строг. Наверное, я когда-нибудь даже смогу простить, что он меня выставил. — А я — нет, — сказал Билли. — Наша вера учит не носить в себе прошлое и не наказывать ближних, а каяться и прощать. Пришел поезд из Кардиффа, и Этель увидела, как с него сошел Вальтер фон Ульрих. Он вежливо прикоснулся к шляпе в знак приветствия, что было очень мило с его стороны: обычно джентльмены не приветствуют так слуг. Леди Мод говорила, что рассталась с ним. Наверное, он приехал, чтобы ее вернуть. Этель про себя пожелала ему удачи. — Купить тебе в поезд газету? — спросил Билли. — Нет, спасибо, милый, — ответила она. — Вряд ли я смогу сосредоточиться на чтении. В ожидании поезда она сказала: — А ты помнишь наш шифр? В детстве они придумали шифр и оставляли друг другу шифрованные послания, которые родители понять не могли. Билли сначала посмотрел на нее, не понимая, и вдруг просиял. — А, помню! — сказал он. — Я тебе напишу шифрованное письмо, чтобы отец не прочитал. — Ладно, — сказал он. — И пошли его Томми Гриффитсу. В облаке пара у платформы остановился поезд Этель. Билли обнял сестру. Она заметила, что он с трудом сдерживает слезы. — Ну, будь молодцом, — сказала она. — Береги нашу маму. — Ладно, — сказал он и вытер глаза рукавом. — Да нам-то что. Ты сама там, в Лондоне, будь поосторожнее. Этель вошла в вагон и села у окна. Через минуту поезд тронулся. И пока он набирал скорость, Этель смотрела, как все меньше становятся зубчатые колеса над шахтой, и думала, увидит ли когда-нибудь Эйбрауэн снова.V
Мод с графиней Би сидели за поздним завтраком в малом обеденном зале Ти-Гуина. Графиня была в необычайно хорошем расположении духа. Обычно она постоянно жаловалась, в Англии ей очень многое не нравилось, — хотя Мод по собственному детскому опыту жизни в английском посольстве помнила, что Россия куда менее удобна для жизни: холодные дома, неприветливые люди, ненадежные слуги и несостоятельное правительство. Но сегодня Би не жаловалась. Она была счастлива, что смогла наконец забеременеть. Она даже про Фица говорила только хорошее. — Ты знаешь, ведь он спас мою семью, — сказала она Мод. — Он выкупил закладные на наше имение. Но до сих пор некому было его наследовать, ведь у моего брата детей нет. Было бы поистине трагедией, если бы земли Андрея и Фица унаследовал какой-нибудь кузен… Мод в этом трагедии не усматривала. Упомянутый «какой-нибудь кузен» вполне мог оказаться ее сыном. Но она никогда и не надеялась унаследовать состояние и не особенно задумывалась о подобных вещах. Этим утром Мод было тяжело поддерживать разговор, как она сама заметила про себя, пока пила кофе и пыталась осилить ломтик поджаренного хлеба. Она чувствовала себя несчастной. Сегодня ее угнетали даже покрывающие стены и потолок обои с по-викториански буйной листвой, хотя она смотрела на них всю жизнь. Она не рассказывала родным о романе с Вальтером, и теперь не могла сказать, что все кончено, а это значило, что некому было ей посочувствовать. Лишь энергичная маленькая экономка Уильямс знала обо всем, но она куда-то пропала. Мод читала в «Таймс» репортаж о речи, которую произнес накануне вечером на обеде в Мэншен-хаусе[13] Ллойд Джордж. Он смотрел на балканский кризис с оптимизмом и заявил, что возможно мирное урегулирование конфликта. Она надеялась, что он прав. Хоть она и отказалась от Вальтера, но замирала от страха при мысли, что ему придется надеть форму и его могут убить или искалечить на войне. Она прочла короткую заметку в «Таймс» из Вены, озаглавленную «Сербия в ужасе», и спросила Би, станет ли Россия защищать Сербию от австрийцев. — Надеюсь, что нет! — воскликнула Би. — Мне совсем не хочется, чтобы мой брат отправился на войну. Они сидели в малом обеденном зале. Мод вспомнила, как в дни школьных каникул они завтракали здесь с Фицем и Вальтером: ей тогда было двенадцать, им по семнадцать. У мальчишек был зверский аппетит, и каждое утро перед тем как поехать кататься верхом или плавать в озере, они уплетали за обе щеки яичницу с беконом и горы тостов с маслом. Вальтер был совершенно очаровательный молодой человек — красивый, да к тому же иностранец. Он обращался с ней учтиво, словно они ровесники, — что очень льстило двенадцатилетней девочке, и, как она теперь понимала, было скрытой формой заигрывания. Пока она предавалась воспоминаниям, в зал вошел дворецкий Пил, и его слова, обращенные к Би, потрясли Мод: — Ваше сиятельство, прибыл господин фон Ульрих. Вальтер не мог здесь оказаться, в замешательстве подумала Мод. Может быть, Роберт? Но это столь же невероятно. В следующий миг в зал вошел Вальтер. Мод была слишком потрясена, чтобы заговорить. — Господин фон Ульрих! Какой приятный сюрприз, — сказала Би. На нем был легкий летний костюм из бледного серо-голубого твида. Голубой атласный галстук под цвет глаз. Мод пожалела, что на ней простое кремовое зауженное книзу платье — для завтрака с золовкой оно казалось вполне подходящим. — Графиня, простите мое вторжение, — обратился Вальтер к Би. — Я был по делу в нашем консульстве в Кардиффе — разбирался в неприятной истории с немецкими моряками, повздорившими с местной полицией. Это была какая-то нелепость. Вальтер — военный атташе, в его обязанности не входило вытаскивать из тюрьмы моряков. — Доброе утро, леди Мод, — сказал он, пожимая ей руку. — Какой восхитительный сюрприз! Я так рад, что застал вас здесь! И это тоже ерунда, подумала она. Он специально приехал, чтобы ее повидать. Она уехала из Лондона, чтобы не дать ему возможность уговорить ее — но в глубине души не могла не признать, что ей приятна такая настойчивость и то, что он даже сюда за ней приехал. Она была так взволнована, что смогла сказать лишь обычное: — Здравствуйте, как поживаете? — Выпейте с нами кофе, господин фон Ульрих, — сказала Би. — Граф отправился покататься верхом, но скоро вернется. — Она, естественно, решила, что он заехал повидать Фица. — Благодарю вас, — сказал Вальтер, садясь. — Вы останетесь на ланч? — С огромным удовольствием. Но потом мне нужно будет успеть на лондонский поезд. — Тогда я пойду распоряжусь, — сказала Би, вставая. Вальтер тут же вскочил и отодвинул ей стул. — Поговорите с леди Мод, — добавила она, уходя. — Успокойте ее. Она озабочена международным положением. Уловив в ее голосе насмешку, Вальтер приподнял брови. — Все здравомыслящие люди сейчас озабочены международным положением, — сказал он. Мод стало неловко. Отчаянно пытаясь найти тему для разговора, она указала на «Таймс» и спросила: — Как вы думаете, это правда, что Сербия призвала семьдесят тысяч резервистов? — Сомневаюсь, что у них есть семьдесят тысяч резервистов, — серьезно ответил Вальтер, — но они пытаются поднять ставки. Они надеются, что опасность большой воины заставит Австрию действовать осмотрительнее. — Почему же Австрии требуется столько времени, чтобы составить требования сербскому правительству? — По официальной версии — они хотят собрать урожай, прежде чем предпринимать действия, в результате которых им может потребоваться начать мобилизацию. А по неофициальной — они знают, что президент Франции и министр иностранных дел находятся сейчас в России, что опасно облегчает задачу союзников договориться о совместных ответных действиях. Так что пока президент Пуанкаре не вернется из Санкт-Петербурга никакой австрийской ноты не будет. Какая у него ясная голова, подумала Мод. Ей очень нравилась в нем эта черта. И вдруг спокойствие ему изменило. Маска официальной вежливости спала, лицо исказила боль. — Пожалуйста, вернись! — внезапно сказал он. Она открыла рот, чтобы что-нибудь сказать, но ее так переполняли чувства, что слов не хватило. — Я знаю, что ты бросила меня ради меня самого, — сказал он с тоской, — но я не могу так! Я слишком тебя люблю. Мод наконец нашла слова: — Но твой отец!.. — Пусть он принимает решения относительно своей жизни, я ему подчиняться не намерен… — Его голос опустился до шепота. — Я не могу тебя потерять. — Но может быть, он прав: может быть, немецкий дипломат не может жениться на англичанке, во всяком случае сейчас. — Тогда я займусь чем-нибудь другим. Но другой тебя мне не найти. Ее решимость растаяла, глаза наполнились слезами. Он потянулся через стол и взял ее за руку. — Позволь, я поговорю с твоим братом! Она скомкала лежащую под рукой белую льняную салфетку и промокнула глаза. — Пока не говори Фицу, — сказала она. — Давай подождем несколько дней, пусть разрешится сербский кризис. — На это может уйти больше, чем несколько дней. — Тогда потом мы еще подумаем. — Я сделаю все как ты скажешь. — Вальтер, я люблю тебя. Что бы ни случилось, я хочу быть твоей женой. Он поцеловал ей руку. — Спасибо! — сказал он твердо и серьезно. — Я так счастлив!VI
В доме на Веллингтон-роу повисла напряженная тишина. Мама приготовила обед, отец, Билли и дед поели, но за столом почти не говорили. Билли терзала ярость, которой он не мог дать выхода. Во второй половине дня он ушел в горы и долго бродил один. На следующий день его мысли все возвращались к истории, когда к Иисусу привели женщину, обвиняемую в измене. Сидя на кухне в выходной одежде в ожидании, пока родители и дед соберутся в «Вифезду» на воскресную службу, на преломление хлебов, он открыл Евангелие от Иоанна и нашел главу восьмую. Он перечитывал ее снова и снова. Ему казалось, она абсолютно точно подходит к событиям, произошедшим в его семье. Он продолжал думать об этом и на службе. Смотрел вокруг, на своих друзей и соседей: миссис Дэй-Пони, Джон Джонс-Лавка, миссис Понти и двое ее взрослых сыновей, Хьюитт-Пудинг… Все они знали, что Этель уволилась из Ти-Гуина и уехала в Лондон, и хотя не знали, почему, догадаться могли. И в душе уже осудили ее. А Иисус — нет. Пока звучали гимны и импровизированные молитвы, ему становилось все яснее, что Святой дух желает, чтобы он прочел эти строфы вслух. И в конце службы он поднялся и открыл Библию. Вокруг раздался негромкий удивленный шепот. Все-таки ему было рановато вести молитвенное собрание. Правда, возрастного ограничения не было, Святой дух мог выбрать любого. — Евангелие от Иоанна, — сказал он. Его голос чуть дрогнул, и он заговорил громче: —…Сказали Ему: Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии… — В «Вифезде» стало очень тихо: никто не ерзал, не кашлял и не перешептывался. Билли читал дальше: —…а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал пальцем на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали спрашивать Его, Он, подняв голову, сказал им… — Тут Билли остановился и поднял голову. Очень четко, с нажимом, он произнес: —…Кто из вас без греха, первый брось в нее камень. Все лица до единого были обращены к нему. Никто не шелохнулся. Билли продолжил: — И опять, наклонившись низко, писал на земле. Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посредине. Иисус, подняв голову и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! Где твои обвинители? Никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи. Билли не было нужды читать последние слова: он знал их наизусть. Глядя на каменное лицо своего отца, он очень медленно произнес: — Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и больше не греши. Он долго стоял молча, потом захлопнул Библию, и этот звук в тишине прозвучал подобно удару грома. — Это — Слово Божие, — сказал он. Билли не стал садиться. Он пошел к выходу. Паства, замерев, смотрела вслед. Он открыл огромную деревянную дверь и вышел. Больше он сюда никогда не возвращался.Глава 8
Конец июля 1914 года Вальтер фон Ульрих не умел играть рэгтайм. Он мог читать мелодию с листа, это было просто. Он мог брать четкие, сильные аккорды с характерно пониженной седьмой ступенью. Он мог и то и другое — но то, что выходило в результате, не было похоже на рэгтайм. Ему не давался ритм. Музыка, которая у него получалась, была больше похоже на то, что играл уличный оркестр в каком-нибудь берлинском парке. И человека, которому без труда давались сонаты Бетховена, это угнетало. В то субботнее утро в Ти-Гуине Мод взялась его учить. Они сидели бок о бок за чудесным бехштейновским пианино в маленькой гостиной, залитой солнечным светом из высоких окон, в окружении пальм в горшках. Они играли в четыре руки, их руки переплетались, и Мод смеялась над его напрасными усилиями. Это были мгновения золотого счастья. Правда, его радость померкла, когда она рассказала, как его отец уговорил ее расстаться с ним. Если бы в тот вечер, вернувшись в Лондон, он увиделся с отцом, не миновать бы взрыва. Но Отто отбыл в Вену, и Вальтеру пришлось подавить гнев. С тех пор он отца еще не видел. Они с Мод договорились до конца Балканского кризиса держать обручение в секрете. А кризис продолжался, хотя все как будто немного успокоились. С сараевского убийства прошло почти четыре недели, но австрийский император все еще не послал Сербии ноту. Эта задержка позволяла Вальтеру надеяться, что горячие головы уже остыли и в Вене победил здравый смысл. Сидя в своей квартирке на Пиккадилли за кабинетным роялем, он раздумывал о том, что у австрийцев и без объявления войны много возможностей наказать Сербию и залечить уязвленную гордость. Например, можно вынудить сербов закрыть антиавстрийские газеты и удалить с военной службы и из администрации националистов. Сербы пошли бы на это: хоть это и унизительно, но лучше, чем война, в которой победить невозможно. И тогда главы великих европейских держав смогли бы сосредоточиться на своих внутренних проблемах. Русские разобрались бы со своими стачками, англичане успокоили мятежных ирландских протестантов, французы уделили бы должное внимание суду над мадам Кайо, убившей редактора журнала «Фигаро» за публикацию любовных писем к ней ее мужа, министра финансов… А Вальтер смог бы жениться на Мод. Теперь это стало главной его целью. Чем больше он думал о предстоящих трудностях, тем более решительно стремился их преодолеть. После того как несколько дней он пытался примириться с безрадостным будущим без нее, он как никогда был уверен в своем желании жениться на Мод, и неважно, какую цену им обоим придется заплатить. Жадно следя за ходом дипломатической игры, которая велась на доске Европы, изучая каждый ход, он думал, как тот скажется в первую очередь на жизни его и Мод, а потом уже — на судьбах Германии и всего мира. Этим вечером ему еще предстояло увидеться с Мод на обеде, а затем на балу у герцогини Суссекской. Он уже надел фрак и белую бабочку. Пора было идти. Но только он опустил крышку рояля, как раздался звонок в дверь, и слуга объявил о приходе графа Роберта фон Ульриха. Роберт был мрачен. Это было его обычное состояние. Вальтер помнил его беспокойным и несчастным юношей еще со студенческих времен, когда они вместе жили в Вене. Чувства неудержимо влекли его к группе молодых людей, которых его научили считать испорченными. Потом однажды он вернулся домой, проведя вечер с такими же, как он сам — и у него на лице появилось выражение человека, чувствующего свою вину, но готового защищаться. Со временем он обнаружил, что гомосексуальность, как и неверность, официально осуждают, но терпят — во всяком случае, в высших сферах. И он принял свою природу. Но сегодня Роберт был мрачен по другой причине. — Я только что видел ноту императора, — едва войдя, сказал он. У Вальтера сильно забилось сердце. — И что там? — спросил он с надеждой. — Главное я выписал, — сказал Роберт, подавая ему листок. — Ее уже доставили правительству Сербии? — Да, в шесть часов по белградскому времени. На листке было десять требований. Вальтер с облегчением увидел, что первые три выглядели именно так, как он себе представлял: Сербия должна закрыть либеральные газеты, разогнать секретное общество «Черная рука» и запретить националистическую пропаганду. Может быть, в Вене выиграли спор сторонники мирного урегулирования, с облегчением подумал он. Четвертый пункт сперва показался ему справедливым: австрийцы требовали удалить с государственных постов националистов. Но этим дело не ограничивалось: они сами собирались предъявить список подлежащих увольнению. — По-моему, это перебор, — сказал он озабоченно. — Сербское правительство не станет увольнять всякого, кто не нравится австрийцам. — Куда они денутся, — пожал плечами Роберт. — Да, пожалуй, — Вальтер надеялся, что ради сохранения мира они пойдут на это. Но худшее было впереди. В пункте пять говорилось, что Австрия поможет Сербии в подавлении антиавстрийской деятельности. А в шестом пункте Вальтер с отчаянием прочел требование позволить делегатам от австрийского правительства участвовать в расследовании сараевского убийства. — Но Сербия будет вынуждена отказаться! — воскликнул Вальтер. — Это же означает утрату самостоятельности. Лицо Роберта потемнело еще больше. — Вряд ли, — бросил он. — Ни одна страна в мире не пойдет на такое! — А Сербия пойдет. Или будет уничтожена. — Австро-Венгрия начнет войну? — Если понадобится. — Но эта война может охватить всю Европу! Роберт погрозил указательным пальцем: — Вовсе нет, если другие правительства будут вести себя разумно. «В отличие от твоего», — подумал Вальтер, но ничего не сказал и продолжил чтение. С остальными пунктами, несмотря на безапелляционную манеру изложения, еще можно было смириться: арест заговорщиков, пресечение пересылки оружия на территорию Австрии и запрет на антиавстрийскую пропаганду. Ответ следовало дать в течение сорока восьми часов. — О господи, это жестко… — сказал Вальтер. — Те, кто выступает против Австрийского императора, не вправе ожидать снисхождения. — Да-да, я понимаю, но ведь он даже не дал им возможности сохранить лицо… — А зачем? Тут Вальтер не смог скрыть отчаяния: — Да он что, хочет этой войны? — Семья императора, династия Габсбургов, правила в Европе сотни лет. Император видит, что Господь возложил на него долг править низшими славянскими народами. Такова его судьба. — Храни нас Господь от избранников судьбы, — пробормотал Вальтер. — А в моем посольстве это видели? — Увидят через считанные минуты. Интересно, как они это воспримут: спокойно, как Роберт, или возмутятся, как Вальтер? Будут ли открыто протестовать — или дипломатично пожмут плечами, признавая свое бессилие? Вечером он узнает… Вальтер взглянул на каминные часы. — Я опаздываю на обед. Ты сегодня вечером будешь на балу у герцогини Суссекской? — Да. Увидимся там. Они вышли из дома вместе и расстались на Пиккадилли. Вальтер пошел к дому Фица, где его ждали к обеду. Он чувствовал себя совершенно разбитым, казалось, земля уходит у него из-под ног. Война, вызывавшая у него такой ужас, была совсем рядом. Едва он успел поприветствовать графиню Би в светло-лиловом платье со множеством бантиков и пожать руку Фицу, неотразимому в белой сорочке с воротником-стойкой и белой бабочкой, как объявили начало обеда. Он был счастлив, что ему выпало вести в обеденный зал Мод. На ней было темно-красное платье из какой-то материи, удачно облегавшей фигуру. Когда она садилась, он, придвигая ей стул, сказал: — Прелестное платье! — Это от Поля Пуаре, — сказала она. Модельер был так знаменит, что даже Вальтер слышал его имя. И чуть понизив голос, Мод добавила: — Я знала, что вам понравится. В этих словах вроде и не было ничего особенного, но у него радостно забилось сердце — и тут же сжалось от страха, что он может потерять эту очаровательную женщину. Дом Фица лишь немного не дотягивал до дворца. Окна большого обеденного зала выходили на две оживленные улицы. Несмотря на яркое вечернее солнце, в зале горели электрические люстры, и их свет отражался в хрустальных бокалах и серебряных приборах, выставленных перед каждым гостем. Оглядывая других дам, сидящих за столом, Вальтер в очередной раз удивился тому, какие неподобающе низкие вырезы на вечерних платьях дам высшего общества. Он думает как подросток. Пора жениться. Как только он сел, Мод под столом вынула ногу из туфли и погладила его ногу. Он улыбнулся ей, но она сразу заметила, что он расстроен. — Что случилось? — спросила она. — Начни разговор об австрийском ультиматуме, — шепнул он. — Скажи, что слышала, будто его уже доставили по назначению. Мод, обращаясь к Фицу, сидевшему во главе стола, сказала: — Фиц, я слышала, Белград наконец получил ноту австрийского императора. Ты уже знаешь об этом? — То же, что и ты, — ответил Фиц, опуская ложку. — Содержания никто не знает. — Насколько мне известно, требования очень жесткие, — сказал Вальтер. — Австрия настаивает на том, чтобы принимать участие в сербском судебном процессе. — Принимать участие в процессе?! — воскликнул Фиц. — Но если сербский премьер-министр согласится на это, ему придется уйти в отставку. Вальтер кивнул. Фиц видел те же последствия, что и он. — Австрийцы ведут себя так, словно хотят начать войну… — Слова Вальтера были опасно близки к тому, что можно было бы назвать неверностью союзнику Германии, но он был слишком взволнован, чтобы думать об этом. Он поймал взгляд Мод — она молчала, лицо ее побледнело. Она тоже сразу восприняла известие как угрозу их будущему. — Конечно, всем жаль Франца Фердинанда, — сказал Фиц. — И подрывная деятельность националистов может нарушать спокойствие империи, если с ними решительно не бороться… — Вальтер подумал, что Фиц проводит параллели с борцами за независимость Ирландии и южноафриканскими бурами, угрожающими Британской империи. — Но чтобы расколоть орех, вовсе не обязательно брать кувалду. Лакеи унесли суповые тарелки и налили другое вино. Вальтер не стал ничего пить: вечер впереди долгий, а ему нужна ясная голова. — Я сегодня случайно встретилась с премьер-министром Асквитом, — тихо сказала Мод. У нее был испуганный вид. — Он сказал, что может начаться настоящий Апокалипсис. Я ему не поверила… А теперь боюсь, что, возможно, он прав. — Мы все этого боимся, — сказал Фиц. Вальтера всегда впечатляли связи Мод. Она запросто общалась с самыми могущественными людьми Лондона. Вальтер вспомнил, как еще девочкой, в одиннадцать или двенадцать лет, когда у власти было правительство консерваторов и отец Фица и Мод был министром, она с серьезным видом расспрашивала коллег отца, гостивших в Ти-Гуине. И еще тогда они внимательно ее выслушивали и терпеливо отвечали на все вопросы. — С другой стороны, — продолжала она, — если война все же начнется, Асквит считает, что Великобритании вовсе не обязательно в ней участвовать. Вальтер воспрял духом. Если Великобритания не будет участвовать, война не разлучит его с Мод. Фиц, казалось, был разочарован. — Правда? — спросил он. — Даже если… — Он взглянул на Вальтера. — Простите, фон Ульрих… Даже если Германия вторгнется на территорию Франции? — Асквит говорит, мы останемся в стороне, — ответила Мод. — Похоже, подтверждаются мои давние опасения, — важно начал Фиц, — что правительство не понимает действительного соотношения сил в Европе. — Как консерватор он не доверял правительству либералов, а лично Асквита ненавидел за ослабление власти палаты лордов. Но что самое главное, перспектива войны его не ужасала. Вальтер боялся, что в каком-то смысле Фиц о ней мечтает, совсем как Отто. И уж во всяком случае Фиц считал, что лучше война, чем любое ослабление влияния Великобритании. — А уверены ли вы, мой дорогой Фиц, — спросил Вальтер, — что победа Германии над Францией изменила бы равновесие сил к худшему? Эта тема была слишком болезненной для застольной беседы, но в то же время вопрос был слишком важный, чтобы уйти от обсуждения. — Со всем почтением к вашей великой стране и к его величеству кайзеру Вильгельму, вынужден заключить, что Британия не должна допустить, чтобы Германия контролировала Францию. И в этом суть, подумал Вальтер, прилагая все усилия, чтобы не показать, какой гнев и разочарование вызвала у него эта гладкая фраза. Нападение Германии на Францию, союзника России, на самом деле было бы самозащитой, но англичане подают это так, будто Германия пытается занять в Европе господствующее положение. Через силу улыбнувшись, он сказал: — Мы уже побеждали Францию сорок три года назад, в конфликте, который вы называете Франко-прусской войной. Великобритания тогда осталась в стороне. И вы нисколько не пострадали от нашей победы. — Именно это сказал и Асквит, — вставила Мод. — Тогда было совсем другое дело, — сказал Фиц. — В 1871 году Франция потерпела поражение от Пруссии и нескольких других малых немецких государств. После войны эта коалиция объединилась в одно государство, современную Германию. И я уверен, что вы, мой старый друг, согласитесь, что Германия сейчас — сила намного более значительная, чем тогдашняя Пруссия. Такие люди, как Фиц, очень опасны, подумал Вальтер. Оставаясь безупречно любезными, они приведут мир к гибели. Он сделал над собой усилие, чтобы ответ прозвучал легко и дружелюбно: — Вы правы, разумеется, но может быть, «значительная» — еще не означает «враждебная»? — В этом-то и вопрос! Би на другом конце стола постаралась привлечь к себе внимание. Она, без сомнения, считала эту тему слишком острой для застольной беседы. — Я жду не дождусь сегодняшнего бала у герцогини, — сказала она жизнерадостно. — А вы, господин фон Ульрих? Вальтер почувствовал в ее словах упрек. — Я уверен, что бал будет великолепный, — с чувством сказал он, и Би наградила его благодарным кивком. — Вы так хорошо танцуете! — вставила тетя Гермия. Вальтер ответил старушке с теплой улыбкой: — Леди Гермия, не окажете ли вы честь танцевать со мной первый танец? Она была польщена. — Да что вы, в мои-то годы! К тому же у вас, молодых, совсем другие танцы. Когда я была молодой, ничего подобного не было и в помине! — Последний каприз моды — чардаш, — сказал Вальтер, — венгерский народный танец. Хотите, я вас научу? — Надеюсь, это не спровоцирует дипломатический инцидент? — сказал Фиц. Шутка вышла не очень смешная, но все засмеялись, и разговор перешел на другие, обыденные, но безопасные темы. После обеда все сели в экипажи, чтобы проехать четыреста ярдов до дворца герцога и герцогини Суссекских на Парк-лейн. Уже стемнело, все окна были ярко освещены: герцогиня наконец поддалась на уговоры и провела электричество. Вальтер поднялся по главной лестнице и вошел в первый из трех огромных приемных залов. Оркестр наигрывал известнейшую мелодию последних лет «Александр рэгтайм бэнд». Вальтер почувствовал, как в такт музыке стали подрагивать пальцы левой руки: главным элементом была синкопа! Он сдержал обещание, потанцевал с тетей Гермией. И надеялся, что ее будут и дальше приглашать: если она устанет и задремлет где-нибудь в кресле, Мод останется без присмотра. Он вспоминал, как несколько недель назад они уединились в библиотеке, и мечтал прикоснуться к Мод в этом облегающем платье. Но сначала надо было сделать дело. Он поклонился тете Гермии, взял с подноса, предложенного лакеем, бокал розового шампанского и стал обходить гостей — политиков и дипломатов. Он прошелся по малому бальному залу, по гостиной, по большому бальному залу, беседуя то с тем, то с другим. На бал были приглашены все послы до единого, и многие пришли, в том числе и начальник Вальтера, князь Лихновский. Было много членов парламента, в основном — консерваторы, как герцогиня, но и кое-кто из либералов, даже несколько министров. Роберт тоже пришел: он был поглощен разговором с лордом Ремарком, младшим министром военного министерства. Членов парламента от лейбористов видно не было: герцогиня считала себя человеком без предубеждений, но всему же есть предел. Вальтер узнал, что австрийцы разослали копии ультиматума во все значительные посольства Вены. Этим вечером его должны получить и перевести в Лондоне, и утром его содержание станет известно всем. Требования австрийцев всех шокировали, но никто не мог ничего поделать. К часу ночи Вальтер узнал все, что было возможно, и отправился искать Мод. Спустившись по лестнице, он вышел в сад, где в полосатом шатре были накрыты столы для ужина. Как же много едят в английском высшем обществе! Он заметил Мод — она ощипывала гроздь винограда. Тети Гермии, к счастью, видно не было. Вальтер на время отвлекся от тревожных мыслей. — Как вы, англичане, можете столько есть? — шутливо сказал он Мод. — Большинство здесь присутствующих с утра плотно позавтракали, потом у них был ланч из пяти-шести блюд, затем чай с бутербродами, печеньем и пирожными, и обед как минимум из восьми блюд. Неужели теперь им так уж необходимы и лобстеры, и суп, и куропатки, и фрукты с мороженым? — Вы, должно быть, считаете нас некультурными, вульгарными людьми? — спросила она со смехом. Он так не считал, но ему нравилось ее дразнить. — Ну посудите сами: говоря о культуре, что дали миру англичане? — Он взял ее за руку, и словно прогуливаясь без видимой цели, повел из шатра в сад. Деревья были обвиты гирляндами крошечных лампочек. По дорожкам, вьющимся среди кустов и деревьев, бродили, беседуя, парочки; некоторые, пользуясь темнотой, украдкой держались за руки. Вальтер вновь увидел Роберта и лорда Ремарка. Интересно, подумал он, у них тоже роман? — Возьмем английских композиторов, — продолжал он поддразнивать Мод. — Лишь Гилберт и Салливан. А художники? В то время как французские импрессионисты дают миру взглянуть на себя по-новому, англичане продолжают рисовать розовощеких детишек, играющих с собачками. А опера? Если не немцы, то итальянцы. А балет? Одни русские. — И все же мы правим половиной мира, — сказала она с насмешливой улыбкой. Он обнял ее. — А еще вы играете рэгтайм. — Это легко, нужно только научиться держать ритм. — Как раз это для меня труднее всего. — Надо заниматься. Он коснулся губами ее уха и прошептал: — Пожалуйста, научи меня! Шепот сменился стоном, когда она его поцеловала, и больше они не сказали ни слова.II
Это было в ночь на пятницу 24 июля. На следующий вечер, когда Вальтер был на очередном обеде и очередном балу, все только и говорили, что сербы согласились со всеми требованиями, кроме пунктов пять и шесть, которые просят вынести на обсуждение. Конечно же, думал Вальтер, ликуя, австрийцы не откажут в столь покорной просьбе. Если только они не собрались воевать в любом случае… Возвращаясь домой уже на рассвете в субботу, Вальтер зашел в посольство написать докладную записку об услышанном за вечер. Он еще сидел за столом, когда в дверях появился собственной персоной господин посол, князь Лихновский. Он был в безупречном утреннем костюме и сером цилиндре. Вальтер изумленно вскочил на ноги, поклонился и сказал: — Доброе утро, ваша светлость! — Как вы рано сегодня, фон Ульрих! — сказал посол. Потом, заметив, что Вальтер в вечернем костюме, добавил: — Или, наоборот, поздно? Он был красив грубой мужской красотой, над густыми усами возвышался большой нос сгорбинкой. — Я как раз заканчивал записку об услышанных вчера сплетнях. Могу ли я быть чем-нибудь полезен вашей светлости? — Меня пригласил для беседы сэр Эдвард Грей. Если у вас есть здесь дневной костюм, вы можете пойти со мной и вести запись. Вальтер пришел в восторг. Английский министр иностранных дел был одним из наиболее влиятельных людей на земле. В узком кругу лондонских дипломатов Вальтер, конечно, и раньше с ним встречался, но вряд ли обменялся более чем парой-тройкой фраз. Теперь же, благодаря характерно небрежному приглашению Лихновского, Вальтеру предстояло присутствовать при неофициальной беседе двоих из числа тех, кто будет решать судьбу Европы. Готфрид фон Кессель умрет от зависти, подумал он. Впрочем, Вальтер тут же упрекнул себя в мелочности. От этой встречи многое зависело. В отличие от австрийского императора, Грей мог и не желать войны. Возможно, они будут говорить о том, как ее предотвратить. Грей непредсказуем. Чью сторону он примет? Если он против войны, Вальтер будет искать любую возможность, чтобы ему помочь. У него на двери всегда висела визитка — как раз для подобных случаев. Он переоделся, прихватил записную книжку и вместе с послом вышел из здания. Пока они шли через Сент-Джеймсский парк в прохладе раннего утра, Вальтер рассказывал послу об услышанном по поводу сербского ответа. Послу тоже было что рассказать. Накануне вечером Альберт Баллин обедал с Уинстоном Черчиллем. Баллин, крупнейший немецкий судовладелец, несмотря на свое еврейское происхождение, был в числе лиц, приближенных к кайзеру. А Черчилль стоял во главе британского флота. — Если бы узнать, о чем они говорили… — сказал посол, заканчивая рассказ. Возможно, он предполагал, что кайзер через его голову вел переговоры с Англией через Баллина. — Я постараюсь выяснить, — пообещал Вальтер, радуясь возможности оказать ценную услугу. Они вошли в Министерство иностранных дел, здание в стиле неоклассицизма, напоминавшее Вальтеру свадебный торт. Их проводили в кабинет министра иностранных дел, роскошно обставленный и выходящий окнами в парк. Казалось, здание всем своим видом показывало, что англичане — самые богатые люди на свете и с остальными могут делать все, что пожелают. Сэр Эдвард Грей был худощав, с лицом, напоминающим череп. Иностранцев он терпеть не мог и за границу никогда не ездил — в глазах англичан бесценное качество для министра иностранных дел. — Благодарю вас, что вы откликнулись на мое приглашение, — вежливо сказал он. Он был один, если не считать секретаря с блокнотом. Как только они сели, он перешел к делу: — Мы должны сделать все возможное, чтобы разрядить ситуацию на Балканах. Вальтер почувствовал, что его надежды не напрасны. Похоже, Грей стремится к миру. Война ему не нужна. Лихновский кивнул. Князь относился к фракции, заинтересованной в мирном урегулировании. Именно он послал в Берлин довольно резкую телеграмму с просьбой повлиять на австрийцев. Он был категорически не согласен с отцом Вальтера и другими, считавшими, что лучше война сейчас, чем позднее, когда Россия и Франция станут сильнее. — Главное — чтобы действия Австрии не насторожили Россию и не спровоцировали ответный ход русского царя. «Вот именно», — взволнованно подумал Вальтер. Лихновский, несомненно, разделял его мнение. — Если мне будет позволено так выразиться, вы попали в самую точку. — Я предлагаю такой вариант: мы с вами, то есть Германия и Великобритания, должны вместе призвать австрийцев продлить данный сербам срок… — Министр задумчиво посмотрел на стенные часы. Было начало седьмого. — Они потребовали, чтобы ответ был им дан к шести часам вечера по белградскому времени. Но вряд ли они откажут просьбе дать сербам еще сутки. Вальтер почувствовал разочарование. Он надеялся, что у Грея есть план, как спасти мир. А эти сутки вряд ли имели большое значение. К тому же, по мнению Вальтера, австрийцы настроены столь воинственно, что вполне могут отказать в продлении срока, сколь бы несущественной ни казалась эта просьба. Впрочем, его мнением никто не интересовался, а в столь высоком обществе он не мог высказываться, пока к нему не обратятся. — Великолепная идея, — сказал Лихновский. — Я немедленно сообщу о вашем предложении в Берлин и выскажусь в его поддержку. — Благодарю вас, — сказал Грей. — Но на случай неудачи с этим вариантом у меня есть другое предложение. Так значит, на самом деле Грей не так уж уверен в том, что австрийцы согласятся дать Сербии больше времени. — Я предлагаю, — продолжал Грей, — чтобы Великобритания, Германия, Италия и Франция выступили в качестве посредников, встретившись на конференции, чтобы выработать решение, которое удовлетворит Австрию и не обеспокоит Россию. «Вот это выглядит более обнадеживающе», — взволнованно сказал себе Вальтер. — Австрия, конечно, не согласится заранее принять решение четверки, — продолжил министр, — но в этом нет необходимости. Мы можем призвать австрийского императора по крайней мере не предпринимать дальнейших действий, пока он не ознакомится с этим решением. Вальтер пришел в восторг. Австрии будет нелегко отвергнуть план, если он будет выработан как ее соперниками, так и союзниками. Лихновскому это тоже пришлось по душе. — Я настоятельно буду рекомендовать Берлину принять ваше предложение. — Благодарю, что вы согласились прийти в столь ранний час, — сказал Грей. Лихновский воспринял это как конец беседы и поднялся. — Ну что вы, не за что! — сказал он. — А вы собираетесь сегодня в Хэмпшир? Всем были известны пристрастия Грея: наблюдения за птицами и рыбная ловля. Для него лучшим местом на земле был его загородный дом на Итчен-ривер в Хэмпшире. — Да, ближе к вечеру хотелось бы. Погода в самый раз для рыбалки. — Надеюсь, вам удастся хорошо отдохнуть в воскресенье, — сказал Лихновский, и они откланялись. Когда они шли назад через парк, Лихновский сказал: — Англичане — удивительный народ. Европа стоит на пороге войны, а министр иностранных дел отправляется на рыбалку. Вальтер ликовал. Может быть, Грей и производит впечатление человека, недостаточно серьезно относящегося к происходящему, но это первый человек, предложивший приемлемое решение конфликта, и Вальтер был ему благодарен за это. «Я приглашу его на свадьбу, — подумал он, — и поблагодарю, когда буду произносить речь». Вернувшись в посольство, он с тревогой увидел, что отец вернулся. Отто сделал Вальтеру знак зайти в его кабинет. Готфрид фон Кессель тоже был там. Вальтеру не терпелось выяснить с отцом отношения по поводу Мод, но он не собирался этого делать при Кесселе. — Когда ты приехал? — спросил он. — Пять минут назад. Ночным парижским поездом. А куда ты ходил с послом? — К сэру Эдварду Грею. — Вальтер и не отказал себе в удовольствии понаблюдать, как изменился в лице Кессель. — И что он сказал? — поинтересовался Отто. — Предложил провести четырехстороннюю конференцию, чтобы содействовать примирению Австрии и Сербии. — Пустая трата времени, — заявил Кессель. Вальтер, как обычно, не обратил на него внимания. — Что ты об этом думаешь? — спросил он отца. Отто прищурился. — Интересно, — сказал он. — Грей хитер. Вальтер не мог скрыть свою радость. — Так ты считаешь, австрийский император согласится? — Разумеется нет. Кессель сдавленно хихикнул. — Но почему? — обескуражено спросил Вальтер. — Представь себе, что конференция предложит решение, а Австрия его не примет. — Грей говорил о такой вероятности. Он сказал, что Австрия не обязана принимать рекомендации конференции. Отто покачал головой. — Конечно, не обязана, но что потом? Если Германия примет участие в конференции, которая выработает мирное соглашение, и Австрия наше предложение отвергнет, как мы сможем потом участвовать в войне в качестве ее союзников? — Мы не сможем. — Следовательно, цель Грея — поссорить Австрию с Германией. — Понятно… — сказал Вальтер. Его хорошее настроение испарилось. Упавшим голосом он спросил: — Так значит, мы не поддержим план Грея? — Ни в коем случае! — отрезал отец.III
Инициатива Грея не дала результата, и Вальтер с Мод смотрели, как мир с каждым часом все ближе подходит к катастрофе. На следующий день было воскресенье, и Вальтер встретился с Антоном. Все по-прежнему отчаянно стремились узнать, что собираются делать русские. Сербы согласились со всеми пунктами и лишь просили дать им еще время, чтобы обсудить два самых тяжелых. Австрийцы заявили, что это неприемлемо, и Сербия начала собирать свою маленькую армию. Приближалась война, но будет ли в ней участвовать Россия? Вальтер встречался в церкви Святого Мартина-на-полях, которая была вовсе не на полях, а на Трафальгарской площади, в самом оживленном районе города. Церковь была построена в восемнадцатом веке в стиле палладио. Благодаря этим встречам, с горечью думал Вальтер, он не только узнавал о намерениях русских, но и получал представление об истории английской архитектуры. Он поднялся по ступеням и, пройдя между огромными колоннами, очутился в нефе и напряженно огляделся: и в лучшие времена он был готов к тому, что Антон больше не придет, а сейчас был самый неподходящий момент, чтобы пойти на попятный. Церковь была ярко освещена, свет падал через большое венецианское окно, и Вальтер сразу заметил Антона. Облегченно вздохнув, сел рядом со своим жаждущим возмездия осведомителем, а через считанные секунды началась служба. Как всегда, они говорили во время гимнов. — В пятницу собирался совет министров, — сказал Антон. Это Вальтер знал. — Какое же решение было принято? — Никакого. Они могут только рекомендовать. Все решает царь. Это Вальтер тоже знал. — Прошу прощения, — сказал он, сдерживая раздражение, — я хотел спросить, что же они рекомендовали. — Дать команду четырем военным округам готовиться к мобилизации. — Не может быть! — невольно воскликнул он, и несколько человек по соседству обернулось. Первый шаг к войне… Стараясь казаться спокойным, Вальтер спросил: — И царь согласился? — Вчера подписал приказ. — Для каких округов? — Московского, Казанского, Одесского и Киевского. Пока читались молитвы, Вальтер вспоминал карту России. Москва и Казань были в середине этой огромной страны, не менее, чем в тысяче миль от границы с Европой, но Одесса и Киев — это юго-запад, совсем рядом с Балканами. Когда начался следующий гимн, он уточнил: — Значит, они выступают против Австрии. — Готовятся выступать. Если о нападении Австрии на Сербию говорили как о незначительном военным конфликте на Балканах, то сегодня, когда речь идет об Австрии и России, это уже большая европейская война. Гимн кончился, и Вальтер с нетерпением ждал следующего. Его мать была глубоко верующей протестанткой, и его всегда мучили угрызения совести, что свою тайную работу он ведет под прикрытием церковных служб. Он произнес про себя короткую молитву об отпущении грехов. Когда паства снова запела, Вальтер спросил: — Почему они так торопятся с подготовкой к войне? — Генералы твердят царю, что каждый потерянный день дает преимущество нашим врагам, — пожал плечами Антон. — Это естественно. — Неужели они не понимают, что подготовка к войне делает ее более вероятной? — Военные стремятся победить в войне, а не избежать ее. Гимн закончился и служба тоже подошла к концу. Антон поднялся, но Вальтер удержал его за руку. — Мне нужно встречаться с вами чаще. — Мы же уже говорили об этом! — испуганно воскликнул Антон. — Европа на пороге войны. Вы сами сказали, что русские готовятся мобилизовать несколько военных округов. Какие еще шаги они предпримут? Когда от подготовки перейдут к действиям? Мне необходимо получать от вас ежедневные отчеты… — Я не могу так рисковать! — Антон попытался высвободить руку, но Вальтер сжал ее крепче. — По утрам, по дороге в посольство, вы будете заходить в Вестминстерское аббатство. Встречаемся в южном трансепте, в Уголке поэтов. Аббатство так велико, нас там никто не заметит. — Это исключено! Вальтер вздохнул. Придется пригрозить, а он этого не любил — отчасти потому, что существовал риск вообще потерять осведомителя. — Мне необходимо информация! Я пытаюсь предотвратить эту войну! — жестко сказал он. — А я надеюсь, что война будет, — злобно прошипел маленький человечек. — Я надеюсь, что Германская империя растопчет Россию и сотрет с лица земли! — Вальтер, замерев, изумленно смотрел на него. — И пусть царь умрет мучительной смертью вместе со своим семейством! Он вырвал руку и метнулся вон из церкви, в суету Трафальгарской площади.IV
По вторникам во второй половине дня графиня Би «была дома». В это время к ней съезжались дамы высшего света — обсудить балы и продемонстрировать дневные наряды. Мод, как и тете Гермии, приходилось присутствовать, причем обеим — в качестве бедных родственниц, живущих у Фица из милости. Теперь, когда Мод могла думать лишь о том, будет ли война, разговоры на любые посторонние темы казались ей особенно нелепыми и пустыми. Утренняя столовая в Мэйфэре была обставлена по-современному. Би всегда придерживалась в дизайне модных течений. Бамбуковые кресла и диванчики стояли в просторном зале так, чтобы гостям было удобно садиться небольшими группками или курсировать, присоединяясь то к одной компании, то к другой. Обивка мебели — сиреневая, со спокойным узором, а ковер светло-коричневый. Стены Би решила выкрасить в спокойный бежевый цвет. Здесь не было обычной старомодной дребедени, вроде фотографий в рамочках, безделушек, подушечек и ваз. Чтобы показать свою состоятельность, говорили глашатаи моды, вовсе не обязательно набивать комнаты всякой всячиной. Мод была с ними согласна. Би беседовала с герцогиней Суссекской. Речь шла о любовнице премьер-министра Венеции Стэнли. Би тоже должно волновать, будет война или нет, подумала Мод: если Россия вступит в войну, брату Би, князю Андрею, тоже придется воевать. Но Би казалась беззаботной. На самом деле, она выглядела даже слишком оживленной. Может, завела любовника? В высшем обществе, где брак часто строился по расчету, это было заведено. Некоторые решительно не одобряли супружеских измен, — герцогиня Суссекская например навсегда вычеркнула бы такую особу из списка своих гостей, — но многие смотрели сквозь пальцы. Впрочем, вряд ли, подумала Мод, это на Би не похоже. Фиц тоже зашел выпить чаю, сбежав на часок из палаты лордов. Сразу за ним пришел и Вальтер. Оба выглядели очень элегантно в серых брюках и двубортных пиджаках. Мод вдруг невольно представила себе их обоих в военной форме. Если начнется война, им придется воевать — на разных сторонах. Оба будут офицерами, но ни тот, ни другой не станут правдами и неправдами искать себе безопасную работу при штабе. Оба захотят участвовать в боевых действиях. И может кончиться тем, что двоим ее любимым людям придется стрелять друг в друга… Она содрогнулась. Думать об этом было невыносимо. Мод старалась не смотреть на Вальтера. У нее было ощущение, что наиболее проницательные дамы из окружения Би заметили, как много времени она проводит в беседах с ним. Эти подозрения сами по себе не были ей неприятны, — еще немного, и все узнают правду, — но ей не хотелось, чтобы Фиц услышал об этом раньше, чем Вальтер официально попросит ее руки. Это может его чрезвычайно оскорбить. И она старалась скрывать свои чувства. Фиц сидел рядом. В поисках темы разговора, которая бы не касалась Вальтера, она вспомнила Ти-Гуин и спросила: — Фиц, а что случилось с твоей валлийской экономкой, Уильямс? Она пропала, а когда я стала спрашивать слуг, никто ничего мне толком не ответил. — Пришлось ее рассчитать, — сказал Фиц. — Да? — Мод удивилась. — Чем же она не угодила? — Она пострадала от последствий своего недостойного поведения. — Фиц, что за выражения! — рассмеялась Мод. — Ты хочешь сказать, она забеременела? — Пожалуйста, тише! Ты же знаешь, как к этому относится герцогиня. — Бедняжка Уильямс! И с кем же она согрешила? — Ты что думаешь, я спрашивал? — Обычно ты более внимателен к своим слугам. — Но нельзя же поощрять безнравственность! — Мне Уильямс нравилась. Она умница, и с ней говорить было интересней, чем с большинством светских дам. — Я этого не нахожу. Странно, что Фиц делает вид, будто судьба Уильямс его не интересует. Впрочем, объяснять свои поступки он не любил, и выспрашивать было бесполезно. Подошел Вальтер, держа в одной руке кофейную чашку с блюдцем, а в другой — тарелку с тортом. Он улыбнулся Мод, но заговорил с Фицем. — Вы знакомы с Черчиллем? — Конечно. Он сначала был в моей партии, но потом переметнулся к либералам. Правда, думаю, душой он остался с нами, консерваторами. — В пятницу он обедал с Альбертом Баллином. Как бы мне хотелось знать, о чем они говорили! — Могу удовлетворить ваше любопытство, так как Уинстон сам об этом рассказывает. Баллин сказал, что если Великобритания не примет участия в войне, Германия обещает не претендовать на французские земли — в отличие от последнего раза, когда она отхватила Эльзас и Лотарингию. — Вот как! — оживился Вальтер. — Благодарю вас, я потратил столько сил, чтобы это выяснить. — А что, в вашем посольстве не знают? — Это не проходило по обычным дипломатическим каналам. Мод заинтересовалась. Может быть, это поможет удержать Англию от участия в войне? Может, Фицу и Вальтеру все-таки не придется стрелять друг в друга… — И что же ответил Черчилль? — спросила она. — Он был уклончив. И сообщил о разговоре совету министров, но на заседаниях это не обсуждалось. Мод хотела спросить, почему, но тут появился Роберт фон Ульрих, который выглядел так, словно ему только что сообщили о смерти близкого человека. — Посмотрите на Роберта, что это с ним? — удивилась Мод. Перехватив ее взгляд, Роберт поклонился Би и обратился сразу ко всем присутствующим: — Австрия объявила Сербии войну! На миг Мод показалось, что время остановилось. Никто не двигался, все молчали. Она смотрела на губы Роберта под закрученными усами и желала, чтобы он никогда не произносил эту фразу. Но тут начали бить часы на камине, и все разом заговорили. К глазам подступили слезы. Вальтер подал ей аккуратно сложенный белый льняной платок. — Вам придется сражаться… — сказала она Роберту. — Вне всякого сомнения, — ответил Роберт. Ответил быстро, словно давно все для себя решил, — но вид у него был испуганный. Фиц поднялся. — Пожалуй, мне следует отправиться в палату лордов. Еще несколько человек откланялись. В общей суматохе Вальтер тихо сказал Мод: — Теперь предложение Альберта Баллина стало в десять раз важнее. Мод тоже так считала. — Мы можем что-нибудь сделать? — Мне необходимо узнать, как относится к нему английское правительство. — Постараюсь выяснить, — пообещала она, радуясь, что может сделать хоть что-то. — Прости, я должен срочно вернуться в посольство. Мод проводила Вальтера взглядом, жалея, что нельзя поцеловать его на прощанье. Гости разъехались, и Мод тихонько поднялась в свою комнату. Она разделась, легла в постель и тихо заплакала. На следующий день Мод была приглашена на музыкальный вечер к леди Гленконнер. Ей хотелось остаться дома, но потом она подумала, что на вечере может быть кто-нибудь из министров, и она сможет узнать что-нибудь важное. Они с тетей Гермией проехали через Грин-парк к Квин-Эннс-гейт, где жили Гленконнеры. Там Мод встретила своего доброго знакомого Джонни Ремарка из Министерства обороны. Но что намного важнее, на вечер приехал и сэр Эдвард Грей. С ним она и решила обсудить предложение Альберта Баллина. Но прежде чем ей это удалось, заиграла музыка. Кэмпбелл Макиннес пел избранное из Генделя. Немецкий композитор, но большую часть жизни прожил в Лондоне, с горечью подумала Мод. Пока шел концерт, она украдкой наблюдала за сэром Эдвардом. Он относился к фракции либерал-империалистов, с более консервативными и традиционными взглядами, чем у остальных. И все же она почувствовала к нему некоторую симпатию. Его никогда не считали веселым человеком, но сегодня он был особенно бледен, словно ему на плечи легли все тяготы мира — и в каком-то смысле так оно и было. Макиннес пел превосходно, и Мод с сожалением подумала, какое удовольствие получил бы Вальтер, если бы не был так занят и смог прийти на вечер. Как только концерт закончился, она улучила момент и подошла к господину министру иностранных дел. — Господин Черчилль сказал мне, что обсуждал с вами слова Альберта Баллина, — начала она, и лицо Грея стало каменным. — Если мы не вступим в европейскую войну, немцы обещают не претендовать на французские территории. — Вроде того, — холодно ответил Грей. Было очевидно, что она затронула нежелательную тему, и по правилам этикета ей следовало немедленно ее оставить. Но она продолжала: — Насколько я понимаю, наша главная цель — чтобы в Европе сохранилось прежнее равновесие сил, и мне показалось, что предложение господина Баллина должно нас устроить. Или я неправа? — Вы ошибаетесь, — ответил министр. — Это предложение бесчестно. Слова сэра Эдварда ее обескуражили. Как можно так безапелляционно отвергать предложение Баллина? И тогда она сказала: — Не объясните ли вы глупой женщине, которая не способна во всем разобраться так быстро и хорошо, как вы, почему вы столь категоричны? — Сделать так, как говорит Баллин, — значит открыть немцам прямую дорогу через Францию. Это соучастие и предательство. — Кажется, я понимаю, — сказала Мод. — Это как если бы мне сказали: «Мы разграбим и сожжем дом вашего соседа, но если вы будете сидеть тихо, ваш дом не тронем». Похоже? Грей слегка оттаял. — Хорошее сравнение, — сказал он с улыбкой мумии. — Я сам им воспользуюсь. — Благодарю вас, — сказала Мод. Однако разговор так ее расстроил, что она не могла этого скрыть. — Но в таком случае война становится неизбежностью! — Боюсь что так, — ответил министр иностранных дел.V
Фиц входил в палату лордов, где заседала высшая аристократия, высшее духовенство и судьи, в отличие от палаты общин, состоявшей из выборных представителей, которых называли членами парламента. Обе палаты встречались в Вестминстерском дворце, готическом здании с башней. Часы на башне называли Биг Бен, хотя Фиц имел обыкновение уточнять, что на самом деле это имя колокола под часами. В среду 29 июля, когда Биг Бен пробил двенадцать, Фиц и Вальтер, заказав херес, сидели на террасе с видом на Темзу, от которой шел тяжелый дух. Фиц, как всегда, с удовольствием оглядывал Вестминстерский дворец: огромное здание выглядело богато и величественно, олицетворяя империю, судьба которой вершилась в его стенах. Здание выглядело так, словно могло простоять тысячу лет — но сколько лет отпущено Британской империи? Фиц содрогнулся, вспоминая, какие опасности ей угрожают: профсоюзы, призывающие чернь к восстанию, бастующие шахтеры, немецкий кайзер, лейбористы, ирландцы, воинствующие феминистки… даже его собственная сестра. Однако он ни словом не обмолвился о своих мрачных мыслях, тем более что его спутник был иностранец. — Это здание напоминает огромный клуб, — сказал он непринужденно. — Здесь есть бары, рестораны и отличная библиотека. И всякий сброд туда не пускают… — Мимо прошел член парламента от лейбористов, и Фиц добавил: — Правда, иногда они все-таки просачиваются… У Вальтера были новости. — Вы слышали? Кайзер круто изменил курс. Фиц не слышал. — Каким образом? — Он говорит, что ответ сербов не дает повода для дальнейшей войны, и дойдя до Белграда, австрийцы должны остановиться. Все эти мирные планы не внушали Фицу доверия. Больше всего его беспокоило, останется ли Великобритания сильнейшей державой мира. Он опасался, что правительство либералов не удержит этот титул. На сэра Эдварда Грея положиться было можно, но под нажимом левого крыла — которое, по всей видимости, возглавлял Ллойд Джордж, — его могли сместить, и тогда возможно что угодно. — Как же, — сказал с сомнением Фиц, — так они и остановятся на Белграде! Столица Сербии расположена на границе: чтобы до нее дойти, австрийцам нужно продвинуться на территорию Сербии лишь на милю. Может быть, русские воспримут это как мелкий пограничный инцидент, не угрожающий их интересам. Фиц не хотел войны, но в глубине души почему-то надеялся, что воевать все-таки придется. Он получил бы возможность доказать свою доблесть. Его отец отличился в морских битвах, а сам Фиц никогда не бывал на поле боя. Чтобы считать себя настоящим мужчиной, человек должен пройти через многое, в частности, поучаствовать в боях за корону и отечество. К ним приблизился курьер в форменных бархатных брюках до колена и белых шелковых чулках. — Здравствуйте, граф Фицгерберт, — произнес он. — Милорд, ваши гости прибыли и прошли прямо в обеденный зал. Когда он отошел, Вальтер спросил: — Зачем вы их так одеваете? — Традиция, — вздохнув, ответил Фицгерберт. Они допили херес и вернулись. Пол коридора был выстлан толстым красным ковром, стены — обшиты деревом. Мод и тетя Гермия уже сидели за столом. Встретиться здесь на ланче была идея Мод: Вальтер никогда не был в Вестминстерском дворце, сказала она. Когда Вальтер поклонился, а Мод ответила нежной улыбкой, Фицу вдруг пришла в голову случайная мысль: не слишком ли теплые у них отношения? Да нет, глупости. От Мод, конечно, можно ждать чего угодно, но Вальтер слишком здравомыслящий человек, чтобы думать о браке с англичанкой в такое время. К тому же их отношения больше похожи на отношения брата и сестры. Когда они сели, Мод сказала: — Фиц, я утром была в твоей клинике… — В моей клинике? — поднял он брови. — Ну ты же за нее платишь. — Насколько я помню, это ты мне сказала, что в Ист-Энде должна быть клиника для женщин с детьми, оставшихся без мужской поддержки. Я с тобой согласился, — и почти сразу мне стали приходить счета. — Ты так великодушен! Фиц не возражал. Человеку с таким состоянием, как у него, приходилось заниматься благотворительностью, и его устраивало, что эту заботу взяла на себя Мод. О том, что многие из тех женщин никогда не были замужем, он предпочитал не упоминать, чтобы не оскорбить чувства тетушки-герцогини. — Никогда не догадаешься, кого я там видела сегодня утром, — продолжала Мод, — твою экономку из Ти-Гуина! — Лицо Фица утратило всякое выражение. — Помнишь, мы только вчера о ней говорили! — радостно добавила Мод. Фиц постарался сохранить каменное лицо. Мод легко могла заметить, что с ним происходит, а ему не хотелось, чтобы она поняла, что его волнует судьба Этель. Он знал, что Этель в Лондоне. Она нашла домик на улице Алдгейт, и Фиц дал Солману указание купить дом от ее имени. Он с опаской думал, как неловко было бы встретить ее на улице — а встретила ее Мод. Почему она пошла в клинику? Не заболела же она? — Надеюсь, она здорова? — спросил он, стараясь говорить небрежно, поддерживая беседу. — Ничего серьезного, — ответила Мод. Фиц знал, что у беременных случаются недомогания. У Би недавно было небольшое кровотечение, и она разволновалась, но доктор Уоллес сказал, что это часто случается месяце на третьем и не представляет опасности, просто не следует переутомляться, — хотя с Би и прежде никогда такого не случалось. — Я помню Уильямс, — сказал Вальтер. — У нее такие кудрявые волосы и задорная улыбка. А кто же ее муж? — Слуга одного из приезжавших в Ти-Гуин гостей, — ответила Мод. — Его зовут Тедди Уильямс. Фиц почувствовал, как краснеет. Она назвала своего вымышленного мужа Тедди! Жаль, что Мод ее встретила. Ему хотелось забыть Этель. Но воспоминания о ней его не отпускали. Нельзя быть таким чувствительным, сказал он себе. Этель — служанка, а он — граф. Люди его положения получали удовольствие, где только можно. Так продолжалось сотни лет, и глупо терзаться из-за таких вещей. Он решил сменить тему и пересказал дамам рассказанную Вальтером новость о кайзере. — Да, я тоже слышала об этом, — сказала Мод. — Господи, хоть бы австрийцы согласились! — А почему тебя это так волнует? — приподняв бровь, спросил Фиц. — Я не хочу, чтобы в тебя стреляли! И чтобы Вальтер вдруг стал нашим врагом… — Ее голос дрогнул. Женщины так впечатлительны, подумал Фиц. — Леди Мод, не знаете ли вы, как восприняли заявление кайзера Асквит и Грей? — спросил Вальтер. Мод взяла себя в руки. — Грей сказал, что в сочетании с его предложением о четырехсторонней конференции это могло бы предотвратить войну. — Прекрасно! — сказал Вальтер. — Я надеялся на это! — Он обрадовался, как мальчишка, и Фиц, глядя на него, вспомнил школьные дни. Такое же лицо было у Вальтера, когда он получил приз за лучший музыкальный номер. — А вы уже слышали, — сказала тетя Гермия, — что суд признал эту ужасную мадам Кайо невиновной? — Невиновной?! — удивился Фиц. — Но она же застрелила человека! Пришла в магазин, купила пистолет, зарядила, поехала в редакцию «Фигаро», сказала, что желает видеть редактора, — и убила его. Как она может быть невиновной? — Она сказала: «Эти пистолеты стреляют сами по себе!» Честное слово, так и сказала! Мод рассмеялась. — Должно быть, она понравилась судье, — сказал Фиц. Смех Мод его возмутил. Судья, который судит как пожелает, представляет собой угрозу для общества. Не следует относиться к убийству так спокойно. — Это так по-французски! — сказал он с отвращением. — Эта женщина достойна восхищения! — сказала Мод. — Как ты можешь так говорить, она убийца! — укоризненно воскликнул Фиц. — Я думаю, в редакторов надо стрелять почаще, — весело заявила Мод. — Возможно, это повлияет на качество газет.VI
На следующий день, во вторник, отправляясь на встречу с Робертом, Вальтер был все еще полон надежд. Кайзер балансировал на краю, несмотря на давление таких, как Отто. Министр обороны, Эрих фон Фалькенхайн требовал немедленно объявить переход на военное положение — это облегчило бы подготовку к войне, — но кайзер отказался, надеясь, что конфликт может остаться локальным, если австрийцы остановятся на Белграде. А когда российский император отдал приказ о мобилизации, Вильгельм послал ему личную телеграмму, в которой просил еще раз все обдумать. Эти два монарха были родственниками. Мать кайзера и теща российского царя были дочерьми королевы Виктории. Кайзер и царь переписывались по-английски и называли друг друга «Ники» и «Вилли». Николай II был тронут телеграммой кузена и отменил приказ о мобилизации. Австрийское посольство было одним из самых представительных зданий на знаменитой Белгрейвской площади. Вальтера провели в кабинет Роберта. Они всегда делились новостями. И у них не было причин что-либо скрывать друг от друга: их страны были верными союзницами. — Кайзер, кажется, хочет добиваться выполнения своего плана, — сказал Вальтер, садясь. — Если австрийские войска остановятся в Белграде, можно будет заняться решением остальных вопросов. Роберт не разделял его надежд. — Ничего не выйдет, — сказал он. — Мы не ограничимся Белградом. Завтра в Вене это будет обсуждать Совет министров, но мне кажется, результат предсказуем. Мы не можем остановиться на Белграде без гарантий от России… — Каких гарантий?! — возмущенно воскликнул Вальтер. — Сначала надо прекратить военные действия, а потом начинать переговоры. Вы не можете сначала требовать гарантий! — Боюсь, что у нас иная точка зрения, — сухо сказал Роберт. — Но мы — ваши союзники. Как вы можете отвергать наш план мирного урегулирования? — Легко. Имейте это в виду. Мобилизация в России представляет для вас прямую угрозу, так что вам тоже придется объявить мобилизацию. Вальтер понимал, что Роберт прав. В случае всеобщей мобилизации российская армия представляла собой слишком серьезную угрозу. — Хотите вы того или нет, — безжалостно продолжал Роберт, — вам придется сражаться на нашей стороне… — Смягчившись, он добавил: — Прости, если мои слова звучат слишком бесцеремонно. Я лишь констатирую факты. — Вот дьявол… — сказал Вальтер. Доводы Роберта развеяли последние иллюзии. — Но ведь это тупик… Значит, те, кто пытается спасти мир, непременно проиграют? Лицо Роберта вдруг изменилось: теперь он был печален. — Я с самого начала знал, что так будет, — сказал он. — Австрия просто вынуждена объявить войну. До сих пор Вальтеру казалось, что перспектива войны Роберта радовала, а не огорчала. Что же произошло? — Тебе, наверное, придется уехать из Лондона. — Тебе тоже. Вальтер кивнул. Если Великобритания вступит в войну, австрийские и германские дипломаты должны будут срочно паковать вещи. — У тебя здесь останется… близкий друг? Роберт кивнул, в глазах стояли слезы. — Лорд Ремарк? — рискнул спросить Вальтер. Роберт невесело рассмеялся. — А что, так заметно? — Только тем, кто тебя хорошо знает. — А мы-то с Джонни думали… — покачал головой Роберт. — Зато ты хотя бы можешь жениться на Мод. — Брак между немцем и англичанкой, когда их страны находятся в состоянии войны? Ее начнут сторониться знакомые. Меня тоже. До моих знакомых мне дела нет, но навлечь на нее такое я бы не хотел. — Обвенчайтесь тайно. — Здесь, в Лондоне? — Да, в Челси. Там вас никто не узнает. — А для этого разве не обязательно быть местным жителем? — Тебя попросят показать конверт с твоим именем и местным адресом. Я живу в Челси и могу дать тебе письмо, адресованное господину фон Ульриху… — Он пошарил в ящике стола. — Вот, возьми, это счет от моего портного. Получатель — Фон Ульрих, эсквайр. Он думает, что «Фон» — мое имя. — Но мы можем не успеть, ведь должно пройти… — Ты можешь добиться особого разрешения. — В самом деле… — произнес Вальтер ошеломленно. — Ты прав, конечно могу! — Тебе придется обратиться в муниципалитет. Проводить тебя туда? Вальтер надолго задумался и наконец сказал: — Да, пожалуй.VII
— Генералы победили, — сообщил Антон Вальтеру в пятницу 31 июля, стоя у могилы Эдуарда Исповедника. — Царь уступил. В России объявлена всеобщая мобилизация. — Глаза Антона злорадно блеснули. — Русские думают, что раз у них самая большая армия в мире, они сильнее всех. Но у них слабое командование, так что скоро разразится катастрофа. Уже второй раз за неделю Вальтер слышал это слово. Правда, теперь он понимал, что у произносивших его были к тому основания. Через несколько недель шестимиллионная русская армия будет стоять на границе с Германией и Венгрией. Шестимиллионная! Кто в Европе мог игнорировать такую угрозу? Германии придется объявить мобилизацию, у кайзера не осталось выбора. В Берлине генштаб уже требовал приказ о мобилизации, и канцлер, Теобальд фон Бетман-Гольвег, пообещал, что сегодня к полудню решение будет принято. Это означало, что существует лишь одно возможное решение. Вальтер быстро попрощался с Антоном и вышел из церкви. Быстро, как только мог, он прошел по маленькой Сторис Гейт, рысцой протрусил краем Сент-Джеймсского парка, бегом пронесся по лестнице мимо памятника герцогу Йоркскому и наконец очутился в немецком посольстве. Дверь кабинета посла была распахнута. Князь Лихновский сидел за столом, рядом стоял Отто. Готфрид фон Кессель говорил по телефону. Входили и выходили служащие, и в кабинете все время находилось не меньше дюжины человек. Вальтер, задыхаясь, вошел в кабинет. — Берлин только что получил сообщение из нашего посольства в Санкт-Петербурге: «31 июля начинается всеобщая мобилизация», — сказал ему Отто. — Сейчас все ждут подтверждения. — А что делает Кессель? — Занимает линию с Берлином, чтобы мы сразу узнали, когда подтверждение будет получено. Вальтер с глубоким вздохом подошел к князю Лихновскому. — Ваша светлость! — сказал он. — Да? — Я подтверждаю информацию о мобилизации. Мне сообщил о ней мой осведомитель меньше часа назад. — Ясно! — Князь протянул руку, и Кессель подал ему трубку. Вальтер посмотрел на часы. Без десяти одиннадцать — в Берлине оставалось совсем немного до назначенного срока. — Мы получили подтверждение информации о мобилизации российской армии, — сказал Лихновский в трубку. — Из надежного местного источника. Следующие несколько секунд он слушал. В кабинете стало тихо Все замерли. — Да, — наконец сказал Лихновский. — Вас понял. Слушаюсь. Он повесил трубку со звуком, в тишине прозвучавшим, как удар грома. — Канцлер принял решение, — сказал он и повторил слова, которые Вальтер так боялся услышать: — Германия переходит на военное положение и готовится к неизбежной войне.Глава 9
1–3 августа 1914 года В то субботнее утро Мод сидела в утренней столовой их лондонского дома и не могла съесть ни кусочка. В высокие окна било летнее солнце. Обстановка должна была настраивать на спокойный лад: персидские ковры, стены выкрашены в спокойные зеленые тона, голубые занавески, — но ничто не могло утишись ее тревогу. Война была на пороге, и никто — ни немецкий кайзер, ни российский царь, ни сэр Эдвард Грей — уже не могли ее остановить. Вошла Би в воздушном летнем платье и ажурной шали. Дворецкий Граут в белых перчатках налил ей кофе, и она взяла из вазы персик. Мод держала газету, но дальше заголовков читать не могла. Волнение мешало ей сосредоточиться. Она отбросила газету в сторону. Граут взял ее и аккуратно сложил. — Не волнуйтесь, госпожа, — сказал он. — Если понадобится, мы зададим немцам жару. Она гневно взглянула на него, но промолчала. Спорить со слугами глупо и недостойно. Тетя Гермия решила тактично его отослать: — Я уверена, вы правы, Граут, — сказала она. — Будьте так любезны, принесите нам еще горячих булочек. В столовую вошел Фиц. Он осведомился о самочувствии Би, и та пожала плечами. Мод показалось, что-то переменилось в их отношениях, но она была слишком расстроена, чтобы думать об этом. — Ну, как все прошло вчера? — спросила она у Фица. Накануне он вместе с другими членами партии консерваторов был на конференции в загородном доме рядом с деревушкой Воргрейв. — Смит привез послание от Черчилля, — начал Фиц. Фредерик Эдвин Смит, член парламента от партии консерваторов, был в большой дружбе с либералом Уинстоном Черчиллем. — Черчилль предлагает создать коалиционное правительство, состоящее из либералов и консерваторов. Мод была потрясена. Обычно она знала, что происходит в либеральных кругах, но этот секрет премьер-министр Асквит от нее утаил. — Это возмутительно! — воскликнула она. — В этом случае война станет еще более вероятной. С раздражающим спокойствием Фиц положил себе горячих сосисок и продолжал: — Левое крыло либералов ненамного лучше пацифистов. Думаю, Асквит опасается, что они попытаются связать ему руки. Но в собственной партии у него нет достаточной поддержки, чтобы достичь перевеса. К кому же ему обращаться за помощью как не к консерваторам? Вот он и предлагает коалицию. Этого Мод и боялась. — И что ответил Бонар Лоу? — спросила она. Бонар Лоу — лидер консерваторов, от его мнения многое зависит. — Он отказался. — Слава Богу! — И я его поддержал. — Почему? Ты разве не хочешь, чтобы Бонар Лоу вошел в правительство? — Я рассчитываю на большее. Если Асквит стремится к войне, а левое крыло под руководством Ллойда Джорджа взбунтуется, либералы будут слишком разобщены, чтобы управлять. Тогда власть перейдет к нам, и Бонар Лоу станет премьер-министром. — Ты посмотри, как все складывается в пользу войны! — яростно воскликнула Мод. — Асквит стремится к коалиции с консерваторами, потому что они настроены более воинственно. А если Ллойд Джордж устроит восстание против Асквита, власть все равно окажется у консерваторов. И все пытаются добиться поста для себя, нисколько не заботясь о том, чтобы сохранить мир… — А что у тебя? — спросил Фиц. — Ты вчера была у Бошанов? У Бошанов собиралась фракция, стремящаяся к мирному урегулированию. Мод улыбнулась. Все же оставался луч надежды. — Сегодня утром, несмотря на субботний день, Асквит созвал заседание кабинета. Морли и Бернс считают необходимым сделать заявление, что Англия ни при каких обстоятельствах не выступит против Германии. — Они не могут заранее решать такие вопросы. Грей подаст в отставку. — Грей все время угрожает отставкой, но никогда не уходит. — И все же им нельзя вносить раскол в кабинет теперь, когда наготове моя партия, которая только и ждет возможности перехватить власть. Мод знала, что Фиц прав, и от отчаяния ей хотелось плакать. Би уронила нож и издала неопределенный стон. — Что с тобой, дорогая? — спросил Фиц. Та побледнела и встала. — Прошу прощения, — сказала она и быстро вышла из комнаты. Мод вскочила. — Мне лучше пойти за ней. — Не надо, я сам, — остановил ее Фиц. Мод дала волю любопытству. Когда Фиц был уже в дверях, она спросила: — Ее что, по утрам тошнит? Фиц замедлил шаг. — Только никому не говори! — Поздравляю! Я очень рада за вас. — О! — воскликнула тетя Гермия, наконец поняв, о чем они говорят. — Какая прелесть! — Но когда ребенок родится, — выдохнула Мод, — в мире будет война! — Ах, да… — сказала тетя Гермия. — Я об этом и не подумала. — Младенец-то разницы не заметит, — пожал плечами Фиц. Мод почувствовала, что вот-вот заплачет. — А когда он должен появиться на свет? — В январе… Почему тебя это так расстроило? — Фиц… — всхлипнула Мод. — А вдруг тебя убьют на войне?II
Немецкое посольствоутром в субботу лихорадило. Вальтер был в комнате посла: отвечал на звонки, принимал телеграммы и делал записи. Если бы не тревога за их с Мод будущее, это время было бы самым насыщенным в его жизни. Но он не мог гордиться тем, что стал участником огромной международной игры, так как его мучил страх, что он и женщина, которую он любит, окажутся в двух враждующих лагерях. Дружеская переписка между Вилли и Ники прекратилась. Накануне германское правительство послало русским холодный ультиматум, в котором давало двенадцать часов на то, чтобы остановить мобилизацию их чудовищной армии. Двенадцать часов прошло, но ответа из Санкт-Петербурга не было. И все же Вальтер надеялся, что война может ограничиться Восточной Европой, а Германия и Великобритания останутся друзьями. Посол Лихновский разделял его оптимистическую точку зрения. Даже Асквит сказал, что Франция и Англия могут остаться в стороне. В конце концов, будущее Сербии и Балканского региона особенно не затрагивало интересов ни той, ни другой стороны. Ключевой фигурой была Франция. Накануне во второй половине дня Берлин послал еще один ультиматум, на этот раз в Париж, с предложением Франции объявить нейтралитет. Надежда на это была слабая, хоть Вальтер и цеплялся за нее. Срок ультиматума истек в полдень. В это время главнокомандующий Жозеф Жоффр потребовал немедленной мобилизации французской армии, утром был созван кабинет министров, чтобы принять решение. И во всех странах, мрачно думал Вальтер, генералы требовали от своих хозяев-политиков, чтобы те сделали первые шаги к войне. Было трудно понять, на что решится Франция. Без четверти одиннадцать, за семьдесят пять минут до конца срока, когда Франция должна была принять решение, к Лихновскому пожаловал неожиданный гость: сэр Уильям Тиррелл. Это был чиновник, занимавший важный пост, с большим опытом работы в области международных отношений, личный секретарь сэра Эдварда Грея. Вальтер немедленно провел его в кабинет посла. Лихновский сделал Вальтеру знак остаться. — Министр иностранных дел просил меня известить вас, — сказал по-немецки Тиррелл, — что сейчас проходит заседание совета министров, в результате которого, возможно, он сможет сделать заявление. Это была, без сомнения, заученная фраза, и говорил по-немецки Тиррелл очень хорошо, но все же Вальтер не уловил смысла фразы. Он посмотрел на Лихновского и увидел, что посол тоже озадачен. — Заявление, — продолжал Тиррелл, — которое, возможно, поможет предотвратить великую катастрофу. Звучало обнадеживающе, но расплывчато. «Ближе к делу!» — хотелось сказать Вальтеру. Лихновский ответил с такой же вымученной дипломатической церемонностью: — Как бы вы могли обозначить предмет заявления, сэр Уильям? Ради бога, подумал Вальтер, речь идет о жизни и смерти! — Существует вероятность, — отвечал чиновник, осторожно подбирая слова, — что если бы Германия воздержалась от нападения на Францию, то и Франция и Великобритания могли бы очень тщательно рассмотреть вопрос, действительно ли им так необходимо принимать участие в восточноевропейском конфликте. Вальтер от волнения выронил карандаш. Франция и Англия останутся в стороне — именно об этом он и мечтал! Он перевел горящий взгляд на Лихновского. Посол, казалось, был удивлен и обрадован. — Это вселяет надежду, — сказал он. Тиррелл поднял ладонь в предостерегающем жесте: — Поймите меня правильно: я ничего не обещаю. «Хорошо, — подумал Вальтер, — но ты же не поболтать зашел». — В таком случае могу сказать, что предложение ограничить войну пределами Восточной Европы было бы воспринято его величеством кайзером Вильгельмом и правительством Германии с большим интересом. — Благодарю вас, — сказал Тиррелл, вставая. — Я так и передам сэру Эдварду. Вальтер проводил Тиррелла к выходу. Он был в приподнятом расположении духа. Если Франция и Англия не будут участвовать в войне, он сможет жениться на Мод. Или это пустые мечты? Он вернулся в кабинет посла. Но не успели они обсудить визит Тиррелла, как зазвонил телефон. Вальтер взял трубку, и знакомый голос сказал по-английски: — Это Грей. Могу я говорить с его превосходительством? — Конечно, сэр, — сказал Вальтер и передал трубку послу. — Сэр Эдвард Грей. — Лихновский слушает. Доброе утро… Да, сэр Уильям только что ушел… Вальтер смотрел на посла, ловя каждое слово из доступной ему части разговора и пытаясь по его лицу догадаться о том, что говорит Грей. — Это крайне интересное предложение, — говорил Лихновский. — Позвольте мне пояснить нашу позицию. Германия не находится в ссоре ни с Францией, ни с Великобританией… Похоже, разговор с Греем был просто повторением разговора с Тирреллом. Очевидно, англичане настроены серьезно. — Мобилизация русской армии — это угроза, которую игнорировать невозможно, — отвечал Грею посол, — она направлена против Германии и нашего союзника Австро-Венгрии. Мы обратились к Франции с просьбой гарантировать нейтралитет. Если Франция пойдет на это, — или если Великобритания сможет гарантировать, что Франция останется нейтральной, — для войны в Западной Европе причин не будет… Благодарю вас, господин министр. Превосходно, я перезвоню вам в половине четвертого. Он положил трубку, посмотрел на Вальтера — и оба торжествующе улыбнулись. — Ну что ж, — сказал Лихновский. — Этого я не ожидал!III
Мод была у герцогини Суссекской. Та как раз принимала группу влиятельных членов парламента от консерваторов. Вдруг в утреннюю столовую, где они пили чай, кипя от гнева, вошел Фиц. — Асквит и Грей слились! — воскликнул он. — Они намерены предать наших друзей. Мне стыдно, что я англичанин! Мод опасалась такой реакции. Фиц был неспособен на компромиссы. Он был убежден, что Англия должна отдавать приказы, а весь мир — повиноваться. Сама мысль, что правительству, возможно, придется вести переговоры с другими странами на равных, казалась ему дикой. И многие, к огорчению Мод, слишком многие разделяли его мнение. — Фиц, дорогой, — сказала герцогиня, — успокойтесь и расскажите нам, что стряслось. — Сегодня утром Асквит послал Дугласу письмо, — сказал Фиц. Мод догадалась, что он имеет в виду генерала сэра Чарльза Дугласа, командующего генштабом Британской империи. — Наш премьер-министр хотел подчеркнуть, что наше правительство никогда не обещало в случае войны Франции с Германией посылать туда английские войска. Мод как единственный из присутствующих представитель либералов почувствовала себя обязанной встать на защиту правительства. — Фиц, но ведь так оно и есть. Асквит лишь отметил, что у нас есть выбор. — Тогда к чему была вся эта болтовня о поддержке французских войск? — Чтобы составить планы на все случаи! Разговоры — это не договор, тем более в международной политике. — Дружба есть дружба. Британская империя — ведущая держава мира. Женщине позволительно не понимать таких вещей, но от нас ждут, что мы не дадим в обиду своих соседей. Джентльмен не должен давать ни малейшего повода упрекнуть его в нечестности, и наше государство должно вести себя так же. Такие речи могут вовлечь Англию в войну, подумала Мод и почувствовала холодок страха. Она не могла объяснить брату, какой опасности все они подвергаются. Их любовь друг к другу всегда была сильнее политических разногласий, но сейчас оба были так сердиты, что могли поссориться всерьез. А когда Фиц с кем-то ссорился, он никогда не мирился. Но ведь он сам отправится на войну, и может быть, никогда с нее не вернется, застреленный, заколотый штыками или разорванный на куски… И Фиц, и Вальтер тоже. Как мог Фиц этого не понимать? От отчаяния ей хотелось плакать. Пока она пыталась найти нужные слова, заговорил один из гостей. Мод его узнала, это был Стид, редактор отдела зарубежных новостей в «Таймс». — Могу вам сообщить, что немцы и евреи предпринимают грязные попытки запугать и подкупить мою редакцию, чтобы мы высказывались в поддержку нейтралитета, — сказал он. Герцогиня поморщилась: она терпеть не могла язык бульварной прессы. — Что вы имеете в виду? — холодно спросила Мод. — Вчера у нашего редактора отдела финансовых новостей состоялась беседа с лордом Ротшильдом, — сказал журналист. — Он уговаривал нас в интересах мира смягчить антигерманскую направленность наших статей. Мод была знакома с Натти Ротшильдом, убежденным либералом. — И что же думает о просьбе Ротшильда лорд Нортклиффский? — спросила она. Лорд Нортклиффский был владельцем «Таймс». Стид усмехнулся. — Сегодня он велел сделать передовицу еще более жесткой! — Он взял с бокового столика газету и помахал ею. — «Мир не является нашим главным интересом», — зачитал он. Мод не могла себе представить ничего более циничного, чем открытый призыв к войне. Она заметила, что даже Фица покоробила позиция журналиста. Она уже хотела ответить, но Фиц сменил тему. — Я только что видел французского посла, Поля Камбона после беседы с Греем, — сказал Фиц. — Он был белее этой скатерти. Камбон сказал: «Ils vont nous lâcher», «Они нас бросят». — А вы случайно не знаете, что так расстроило господина Камбона? — спросила герцогиня. — Знаю. Видимо, немцы согласны оставить Францию в покое, если Франция пообещает не вступать в войну. Но если Франция откажется, англичане не будут чувствовать себя обязанными помогать Франции защищаться. Мод было жаль французского посла, но ее сердце радостно забилось при мысли, что Англия может не участвовать в грядущей войне. — Но Франция будет просто обязана отказаться, — сказала герцогиня. — У нее договор с Россией, по которому в случае войны они должны прийти друг к другу на помощь. — Именно! — гневно сказал Фиц. — Какой смысл заключать международные соглашения, если в тяжелую минуту их нарушать? — Чепуха, — сказала Мод, зная, что ведет себя грубо, но не желая об этом думать. — Международные соглашения нарушают при любом удобном случае. Дело не в этом. — А в чем, позволь спросить? — ледяным тоном осведомился Фиц. — Я думаю, Асквит и Грей просто пытаются напугать Францию и заставить взглянуть на происходящее трезво. Франция не может противостоять Германии без нашей помощи. Если они будут знать, что им придется сражаться в одиночку, возможно, это настроит их на более миролюбивый лад, и они удержат Россию от войны с Германией. — А как же Сербия? — Даже на этой стадии, — сказала Мод, — России и Австрии еще не поздно сесть за стол переговоров и выработать решение, приемлемое для Балкан. Несколько секунд стояла тишина. Потом Фиц произнес: — Очень сомневаюсь, что произойдет нечто подобное. — И тем не менее, — сказала Мод, и сама слышала, какое отчаяние звучит в ее словах, — мы не должны терять надежду!IV
Мод сидела у себя в комнате и никак не могла собраться с силами и переодеться к обеду. Горничная давно приготовила платье и украшения, но Мод просто сидела и смотрела на них. Когда они были в Лондоне, она выезжала в свет почти каждый вечер. Но сегодня вечером она была не в состоянии блистать и очаровывать, не в состоянии выпытывать у сильных мира сего, что они думают по тому или иному поводу, и играть в азартнейшую игру — влиять на принимаемые решения, не позволяя им даже заподозрить это. Вальтер уйдет на войну. Он наденет военную форму и возьмет ружье, а в него будут стрелять из пушек, мортир и пулеметов, пытаясь убить или ранить так тяжело, чтобы он не мог больше стрелять. Она едва сдерживала слезы. В дверь постучали. Это был Граут. — Госпожа, прибыл господин фон Ульрих, — сказал он. Это ошеломило Мод. Появление Вальтера было для нее неожиданностью. Почему он пришел? Заметив ее удивление, Граут добавил: — Я сказал, что хозяина нет дома, и он спросил, может ли вас увидеть. — Спасибо, Граут, — сказала Мод и поспешила вниз. — Господин фон Ульрих в гостиной, — сказал ей вслед Граут. — Я сейчас скажу леди Гермии, и она спустится. Даже Граут знал, что Мод не полагается оставаться наедине с молодым человеком. Но тетя Гермия не так уж легка на подъем, и несколько минут до ее появления у Мод будет. Мод влетела в гостиную и бросилась Вальтеру в объятия. — Что нам делать? — всхлипнула она. — Вальтер, ну что же нам делать? Он крепко обнял ее и пристально посмотрел в глаза. У него было серое, измученное лицо. — Франция не ответила Германии на ультиматум, — сказал он. — Наш посол в Париже настаивал на ответе и получил следующее: «Франция будет защищать собственные интересы». Они не обещают сохранять нейтралитет. — Но может быть, еще есть время… — Нет. Они приняли решение о мобилизации. Последнее слово осталось за Жоффром. Победили военные, как и во всех остальных странах. Телеграммы были посланы в четыре часа по Парижскому времени. — Но вы еще можете сделать хоть что-нибудь?! — У Германии не осталось выбора, — сказал он. — Мы не можем сражаться с Россией, если с другой стороны в нас вцепятся французы, хорошо вооруженные и полные решимости отбить Эльзас и Лотарингию. Поэтому нам самим придется напасть на Францию. План Шлиффена уже приводится в действие. На улицах Берлина толпы жителей распевают гимн. — Тебе придется уехать в свой полк… — Конечно. Она вытерла лицо. Ее платок был так мал, глупый клочок расшитого батиста. Она вытерла глаза рукавом. — Когда? — спросила она. — Когда ты уезжаешь? — Еще несколько дней я буду в Лондоне, — сказал он. Она видела, что он сам еле сдерживает слезы. — Есть ли хоть малейший шанс, что Англия не будет участвовать? Тогда мне хотя бы не придется сражаться против твоей страны. — Я не знаю, — сказала она, прижимаясь к нему. — Это выяснится завтра. Пожалуйста, обними меня покрепче! — Она опустила голову ему на плечо и закрыла глаза.V
В воскресенье Фиц с возмущением увидел на Трафальгарской площади антивоенную демонстрацию. Говорил Кейр Харди, член парламента от партии лейбористов. Он был в твидовом костюме в мелкую клетку — как егерь, подумал Фиц. Харди стоял на постаменте колонны Нельсона и кричал что-то со своим шотландским акцентом. Никакого уважения к памяти героя, погибшего за Англию в Трафальгарской битве. Харди говорил, что предстоящая война станет величайшей катастрофой, какую только видел мир. Он был представителем горнодобывающего округа — Мертира, соседнего с Эйбрауэном. Внебрачный сын горничной, пока не начал заниматься политикой работал на шахте. Что он мог знать о войне? Фиц поторопился на чай к герцогине. В большом зале он увидел Мод, оживленно беседующую с Вальтером. Из-за кризиса Фиц отдалился от обоих и очень об этом жалел. Он любил сестру и восхищался Вальтером, но Вальтер был немцем, а сестра — либералкой, и в такие моменты как сейчас Фицу было трудно с ними разговаривать. Однако он старался делать все возможное, чтобы сохранить добрые отношения. И сейчас он сказал Мод: — Я слышал, сегодня заседание кабинета министров прошло неспокойно? Она кивнула. — Вчера вечером Черчилль, никого не спросив, объявил о мобилизации флота. Бернс в знак протеста ушел в отставку. — Ну что ж, не буду делать вид, что мне жаль, — сказал Фиц. Бернс, старый радикал, был самым яростным противником войны в кабинете министров. — Должно быть, остальные одобрили распоряжение Уинстона. — Неохотно. — И на том спасибо. Невыносимо, подумал Фиц, что в такое опасное время страной руководят эти левые слюнтяи. — Но они отказались дать обязательство защищать Францию, на котором настаивал Грей. — Значит, продолжают вести себя как полные ничтожества, — сказал Фиц. Он понимал, что ведет себя грубо по отношению к сестре, которой неприятно это слышать, но на душе было слишком гадко. — Это не так, — спокойно возразила Мод. — Они согласились не позволить немецкому флоту пройти через Английский канал к берегам Франции. — Ну, хоть что-то. — Немецкое правительство ответило, — вставил Вальтер, — что у нас нет намерения посылать корабли через Английский канал. — Вот видишь, что происходит, если твердо придерживаться своих позиций! — сказал Фиц. — Твой апломб неуместен, — ответила она. — Если нам придется воевать, то лишь потому, что люди вроде тебя не сделали все возможное, чтобы предотвратить войну. — Ах вот как?! — оскорбился Фиц. — Так знай же: вчера вечером я беседовал с сэром Эдвардом Греем в Брукс-клубе. Он обратился и к Германии, и к Франции с призывом уважать нейтралитет Бельгии. Французы согласились сразу… — Фиц с вызовом посмотрел на Вальтера, — а немцы вообще не ответили. — Это правда, — сказал Вальтер, виновато пожимая плечами. — Мой дорогой Фиц, ты должен понимать, что если бы мы так или иначе ответили на этот вопрос, то выдали бы свои военные планы. — Я это понимаю, но при этом не понимаю другого: почему моя сестра считает меня разжигателем войны, а тебя — поборником мира. Мод его слова проигнорировала. — Ллойд Джордж считает, что Англии следует вмешаться лишь в том случае, если немецкая армия продвинется вглубь Бельгии на значительное расстояние. Возможно, сегодня он предложит такое решение на вечернем заседании совета министров. Фиц понял, что это означает. — То есть получается, что мы позволим Германии напасть на Францию, пройдя южным краем Бельгии? — яростно спросил он. — Я полагаю, именно так и получается. — Так я и знал, — сказал Фиц. — Предатели! Они на что угодно готовы, лишь бы избежать войны! — Как бы мне хотелось, чтобы ты оказался прав! — сказала Мод.VI
В понедельник Мод собиралась в палату общин послушать обращение сэра Эдварда Грея к парламенту. Все говорили, что его речь станет решающей. Тетя Гермия собиралась сопровождать Мод, и в кои-то веки Мод была рада ее компании. В этот день должна была решиться судьба Мод — вместе с судьбами многих тысяч молодых женщин. От того, что скажет Грей и как отреагирует парламент, зависело, станут ли женщины по всей Европе вдовами, а их дети — сиротами. Мод уже не злилась, ей было только страшно. Что ждет ее впереди, война — или мир, замужество — или одиночество, жизнь — или смерть? Был праздник, и все отдыхали. Но при этом очень многие горожане собрались у здания парламента, словно надеясь первыми узнать о его судьбоносном решении. Шофер медленно вел семиместный «Кадиллак» Фица через толпу на Трафальгарской площади, мимо Уайтхолла. Погода стояла пасмурная, но теплая, и некоторые из следящих за модой молодых людей были в соломенных шляпах. Мод заметила у продавца газет анонс передовой статьи «Ивнинг стандард»: «На краю бездны». Когда автомобиль остановился у Вестминстерского дворца, в толпе раздались приветственные возгласы, тут же сменившиеся вздохами разочарования, когда из машины вышли всего лишь две дамы. Зеваки желали видеть своих героев, таких, как Ллойд Джордж и Кейр Харди. Дворец был олицетворением викторианской мании к украшательству. Искусно обработанный резной камень стен, повсюду деревянные панели, на полу яркая мозаика, в окнах витражные стекла, на полу узорчатые ковры. Большинство членов парламента были в традиционных черных визитках и черных шелковых цилиндрах. Только лейбористы, не желая подчиняться традиции, были одеты в повседневное. Мод знала, что сторонники мирного решения все еще составляют в совете министров большинство. Ллойд Джордж накануне добился своего, и правительство приняло решение не вмешиваться, если нарушение Германией границ Бельгии будет носить чисто условный характер и не будет сопровождаться насильственными действиями. Обнадеживали итальянцы, объявившие нейтралитет: соглашение с Австрией, сказали они, обязывает их принять участие в войне только в том случае, если она подвергнется нападению, однако по отношению к Сербии Австрия выступала в качестве агрессора. Италия оказалась единственной страной, проявившей благоразумие, с грустью подумала Мод. Фиц и Вальтер ожидали в восьмиугольном центральном вестибюле. — Я не слышала, что было на утреннем заседании, — сказала Мод. — А вы? — Еще три отставки, — сообщил Фиц. — Морлей, Саймон и Бошан. Все трое были против войны. Но как же так? — А Ллойд Джордж не ушел? — Нет. — Странно… — Мод ощутила холодок дурного предчувствия. Неужели во фракции произошел раскол? — И что же Ллойд Джордж собирается делать? — Не знаю, но догадываюсь, — печально сказал Вальтер. — Вчера вечером Германия потребовала, чтобы Бельгия пропустила наши войска через свою территорию. Мод ахнула. — Бельгийское правительство заседало с девяти вечера до четырех утра. Они ответили отказом и заявили, что будут сражаться. Это было ужасно. — Значит, Ллойд Джордж неправ, — произнес Фиц, — германской армии не придется ограничиться условным вторжением. Вальтер ничего не сказал, лишь беспомощно развел руками. Мод боялась, что бессовестный немецкий ультиматум и глупое упрямство бельгийского правительства лишит сторонников мира поддержки в английском правительстве. Слишком уж напоминали Бельгия и Германия Давида и Голиафа. У Ллойда Джорджа было чутье в отношении общественного мнения; может, он предчувствовал, что настроения в обществе изменятся? — Пора занимать места, — сказал Фиц. Мод и тетя Гермия прошли в маленькую дверь и по длинной лестнице поднялись на галерею. Здесь заседало суверенное правительство Британской империи. В этой комнате решались вопросы, имеющие значение для четырехсот сорока четырех миллионов, проживавших на территории Британской империи. Каждый раз, приходя сюда, Мод поражалась, каким небольшим кажется этот зал — меньше, чем обычная лондонская церковь. Правительство и оппозиция сидели друг напротив друга на скамьях, расположенных ярусами. Их разделял проход, шириной — согласно легенде — в две длины меча, чтобы оппоненты не могли перейти от слов к действию. Чаще всего во время дебатов зал был почти пуст, присутствовало не больше дюжины членов парламента, которые рассаживались на скамьях с зеленой кожаной обивкой. Но сегодня зал был полон, и члены парламента, которым не нашлось места, даже стояли у входа. Лишь первый ряд с обеих сторон по традиции был пуст: с правительственной стороны оставались места членов кабинета, а с другой стороны — оппозиции. Имеет большое значение, подумала Мод, что сегодняшние дебаты проходят в палате общин, а не в палате лордов. Большинство пэров, как Фиц, присутствовали здесь, на галерее, в качестве зрителей. Членов палаты общин наделял властью народ, — хоть право голоса и было меньше чем у половины взрослого мужского населения, а у женщин не было совсем. Асквит большую часть времени тратил на борьбу с палатой лордов, особенно когда обсуждалось предложение Ллойда Джорджа о назначении небольшой пенсии по старости. Борьба была всегда ожесточенная, но палата общин неизменно побеждала. Настоящая причина, по предположению Мод, заключалась в том, что английская аристократия панически боялась, что французская революция повторится в Англии, а потому в конце концов соглашалась на компромисс. Но вот вошли те, кого ждали оба первых ряда, — и Мод поразило, как изменилось настроение либералов. Премьер-министр Асквит улыбался, слушая Джозефа Пиза, а Ллойд Джордж беседовал с сэром Эдвардом Греем. — О господи… — прошептала Мод. — Что такое? — наклонился к ней Вальтер. — Только взгляни на них! — сказала она. — Они уже обо всем договорились… На помост взошел спикер в белом парике и уселся на свое место. Он предоставил слово министру иностранных дел, и с места поднялся Грей с бледным, измученным заботами лицом. Как оратор он никуда не годился. Он говорил многословно и напыщенно. И тем не менее члены парламента придвинулись ближе, а гости на переполненной галерее внимательно слушали в полной тишине, терпеливо дожидаясь, когда начнется главное. Он впервые упомянул Бельгию лишь через три четверти часа. Затем наконец открыл присутствующим подробности германского ультиматума, о которых Вальтер рассказал Мод перед началом заседания. Члены парламента взволновались. Мод видела, что сбываются ее опасения: все изменилось. Оба крыла либеральной партии, и правое — империалисты, и левое — защитники прав малых народов, — были возмущены. Грей процитировал Глэдстона: — «Неужели в данных обстоятельствах эта страна, наделенная таким влиянием и властью, будет спокойно стоять в стороне и смотреть, как на ее глазах совершится тягчайшее преступление, когда-либо пятнавшее страницы истории, и таким образом станет соучастницей этого греховного деяния?» Какая чушь, подумала Мод. Вторжение в Бельгию не может быть объявлено тягчайшим преступлением в истории. А резня в Канпуре? А работорговля? Англия вступалась вовсе не за каждую страну, подвергшуюся нападению. И утверждать, что бездействие в таких обстоятельствах делает англичан соучастниками преступления, было нелепо. Но мало кто из присутствующих думал так же. С обеих сторон раздавались одобрительные возгласы. Мод с ужасом посмотрела на правительственный первый ряд. Министры, еще вчера категорически выступавшие против войны, сейчас согласно кивали: молодой Герберт Самуэль, Льюис Харкурт, Джозеф Пиз — президент общества защиты мира, и что хуже всего — сам Ллойд Джордж. Тот факт, что Грея поддерживал Ллойд Джордж, означал, что политические баталии закончены, с отчаянием поняла Мод. Угроза нападения Германии на Бельгию объединила противоборствующие фракции. Грей не умел играть на чувствах аудитории, как Ллойд Джордж, и не выступал, как Черчилль, в духе ветхозаветных пророков. Но сегодня от него и не требовалось подобных навыков, подумала Мод. Факты говорили сами за себя. Мод повернулась к Вальтеру и спросила ожесточенным шепотом: — Почему? Ну почему Германия так поступила? Он ответил по обыкновению спокойно и логично: — Южнее Бельгии граница между Францией и Германией надежно защищена. Если мы начнем наступление там, мы победим, но это займет слишком много времени, Россия успеет провести мобилизацию и ударит по нам сзади. Для нас сейчас единственный способ одержать победу быстро — пройти через Бельгию. — Но в этом случае вам объявит войну Англия! Вальтер кивнул: — Английская армия невелика. Вы полагаетесь на флот, но эта война будет сухопутной. Наши генералы полагают, что вступление в войну Англии погоды не сделает. — И ты с ними согласен? — Я считаю, что не следует ссориться с богатым и могущественным соседом. Но я оказался в меньшинстве. В последние две недели везде происходит одно и то же, в отчаянии подумала Мод. Во всех странах те, кто был против войны, оказались в меньшинстве. Австрийцы напали на Сербию, хотя могли этого не делать; русские вместо переговоров начали мобилизацию; немцы отказались участвовать в конференции; французам предлагали остаться нейтральными, но они с презрением отвергли предложение. А теперь и Англия собирается принять участие в войне, хотя легко могла бы остаться в стороне. Грей добрался наконец до заключительной части. — Я изложил все наиболее существенные факты… и надеюсь, что страна поймет, что стоит на кону, осознает размах нависшей над Западной Европой опасности, которую я попытался описать уважаемому собранию, и мы получим поддержку не только палаты общин, но с нами будет целеустремленность, решимость, мужество и стойкость всей страны. Он сел, и со всех сторон раздались аплодисменты. Никакого голосования не было, и Грей даже ничего не предлагал, но по реакции было видно, что члены парламента готовы начать войну. Лидер оппозиции Эндрю Бонар Лоу поднялся и заявил, что правительство может рассчитывать на поддержку консерваторов. Мод не удивилась: они всегда были более склонны к войне, чем либералы. Но ее потрясло — как и всех остальных, — когда то же самое сказал лидер ирландских националистов. Мод показалось, что все вдруг сошли с ума. Только лидер партии лейбористов выразил несогласие. — Я думаю, что Грей ошибается, — сказал о Грее Рамсей Макдональд. — И думаю, что правительство, которое он представляет и от лица которого говорит, совершает большую ошибку. История нас рассудит, и решение ее суда будет не в их пользу. Но его не слушали. Члены парламента начали расходиться. Галерея тоже быстро пустела. Фиц поднялся, и другие члены его партии последовали его примеру. Мод тоже двинулась к выходу. Внизу продолжал свою речь Макдональд: — Если бы сюда пришел достойный человек и сказал, что наша страна в опасности, для меня не имело бы значения ни к какой партии он взывает, ни к какому классу, — мы бы его поддержали. Но что толку говорить о помощи Бельгии, если фактически это означает участие во всеобщей европейской войне?.. Дальше Мод уже не слышала. Это был худший день в ее жизни. Ее страна ввязывается в ненужную войну; ее брату и человеку, которого она любит, придется рисковать жизнью; а ей придется расстаться с любимым, может быть, навсегда. Больше было не на что надеяться, и ее душой овладело отчаяние. Они спускались по лестнице, Фиц — впереди. — Это было очень, очень интересно, дорогой мой Фиц, — вежливо говорила тетя Гермия, как если бы ее пригласили на художественную выставку и она обнаружила там истинные шедевры. Вальтер схватил Мод за руку, удерживая, и она пропустила вперед несколько человек. Теперь Фиц не мог их слышать. Но сама она к услышанному оказалась не готова. — Давай поженимся, — тихо сказал Вальтер. Сердце забилось быстро-быстро. — Что?! — шепотом ахнула она. — Как?! — Давай завтра поженимся, пожалуйста! — Но это же невозможно… — Я получил разрешение. — Он похлопал по нагрудному карману. — В пятницу я был в муниципалитете Челси… Кризис кончился. Завтра-послезавтра наши с тобой страны будут в состоянии войны. Мне придется уехать. И я хочу, чтобы прежде мы стали мужем и женой. — Но… — сказала Мод и замолчала. Почему она пытается возражать? Он прав. Что будет дальше — неизвестно, и сейчас это не важно. Она хочет быть его женой, и не представляет себе, что может ее заставить передумать. Лестница кончилась, и они оказались в центральном вестибюле, полном народа, взволнованно обсуждающего произошедшее. Мод хотелось задать Вальтеру еще несколько вопросов, но Фиц галантно настоял на том, чтобы проводить их с тетей Гермией до машины. На Парламентской площади Фиц усадил их в автомобиль. Машина мягко тронулась, а Фиц с Вальтером остались стоять на краю тротуара.VII
Единственное, в чем была уверена Мод, — это что она хочет быть женой Вальтера. У нее в голове кружился вихрь вопросов и предположений, и она никак не могла решить, согласиться ей на предложение Вальтера — или все-таки подождать? И если она согласится, кому можно об этом сказать? Куда они отправятся после церемонии? Будут ли жить вместе? И если да, то где? В тот вечер перед обедом служанка принесла ей на серебряном подносе конверт. В конверте был всего один листок плотной кремовой бумаги, на нем синими чернилами было написано ровным, без наклона, почерком Вальтера:Шесть часов вечера. Любимая! Завтра в половине четвертого я буду ждать тебя в автомобиле через дорогу от дома Фица. Со мной будут два свидетеля. Регистрация назначена на четыре часа. Я заказал номер в гостинице «Хайд» и уже вселился, так что мы поднимемся в номер сразу, не задерживаясь. В гостинице мы зарегистрированы как мистер и миссис Вулридж. Надень вуаль. Мод, я люблю тебя!Дрожащей рукой она положила листок на полированный туалетный столик красного дерева. Дыхание стало частым от волнения. Она смотрела на цветастые обои и пыталась рассуждать трезво. Он хорошо рассчитал время: в этот час у Мод, возможно, получится выскользнуть из дома незаметно. Тетя Гермия после ланча обычно дремлет, а Фиц должен быть в палате лордов. Фиц ни в коем случае не должен узнать об этом заранее, иначе он попытается всему помешать. Он может запереть ее в комнате или даже отправить в сумасшедший дом… Богатый и знатный человек вполне может без особых затруднений упечь женщину в лечебницу, если она — член его семьи. Все, что ему надо сделать, — это найти двух врачей, которые согласятся с мнением, что только сумасшедшая может в эти дни собраться замуж за немца. Так что она не скажет никому. Судя по вымышленным именам и просьбе надеть вуаль, их брак должен остаться в тайне. Гостиница «Хайд» была небольшая и располагалась на улице Найтсбридж, где они вряд ли могли встретить кого-то из знакомых. Подумав о предстоящей ночи с Вальтером, она затрепетала от предвкушения. Но что им делать утром? Брак нельзя будет скрывать вечно. Через два-три дня Вальтер уедет из Англии. Ехать с ним? Она боялась испортить ему карьеру. Кто поверит, что он готов преданно сражаться за отечество, если он женился на англичанке? И если он будет сражаться, значит, будет далеко от дома — и тогда какой смысл ей ехать в Германию? Несмотря на все сомнения, ее переполнял восторг ожидания. — Миссис Вулридж, — радостно прошептала она, обняв себя за плечи.Твой жених,В.
Глава 10
Четвертое августа 1914 года Мод поднялась на рассвете и села за туалетный столик писать письмо. У нее в ящике всегда была именная бумага Фица, а серебряную чернильницу наполняли каждый день. «Мой дорогой!» — написала она и задумалась. Ее взгляд вдруг упал на собственное отражение в овальном зеркале. Волосы растрепаны, сорочка измята. По лбу меж сдвинутых бровей пролегла морщина, уголки губ опущены. Она заметила между зубами какой-то кусочек зелени, вытащила. «Если бы он увидел меня такой, — подумала она, — возможно, он передумал бы на мне жениться». И вспомнила, что если согласится на его план, завтра утром он увидит ее как раз такой. «Да, я хочу выйти за тебя замуж, всем сердцем хочу! Но какой у тебя план? Где мы будем жить?» Она полночи думала об этом. Препятствия казались непреодолимыми. «Если ты останешься в Англии, то окажешься в лагере для военнопленных. Если мы уедем в Германию, мы все равно обречены на разлуку, потому что ты уйдешь на войну». И от родственников, возможно, неприятностей будет не меньше, чем от властей. «Когда мы скажем родным о нашем браке? Только не заранее, прошу тебя, потому что Фиц найдет способ этого не допустить. И даже после бракосочетания и с ним, и с твоим отцом будет трудно. Что ты об этом думаешь? Я тебя очень люблю». Она запечатала конверт и написала его адрес — он жил в четверти мили от них. Она позвонила в колокольчик, и через несколько минут в дверь постучала ее служанка Сандерсон. У нее было круглое лицо и широкая улыбка. — Если господина Ульриха не окажется дома, идите в немецкое посольство на Карлтон Хаус Террас. Во что бы то ни стало принесите мне ответ. Вам все понятно? — Да, госпожа. — Никому из слуг не надо говорить, куда вы идете. На юном личике Сандерсон появилось озабоченное выражение. Многие служанки помогали хозяйкам в их интригах, но у Мод раньше не было тайных увлечений, а у Сандерсон не было привычки лгать. — А что я скажу, если господин Граут спросит меня, куда я направляюсь? — Скажете, что я послала вас купить кое-что, не подлежащее обсуждению. Тогда ему будет неловко продолжать расспросы, подумала Мод. — Хорошо, госпожа. Сандерсон ушла, а Мод стала одеваться. Она опасалась, что ей не удастся скрывать свое состояние от родных. Фиц мог ничего не заметить — мужчины редко обращают внимание на такие вещи, — но тетя Гермия была не настолько рассеянной. К завтраку она спустилась, хотя есть совсем не хотелось. От одного вида еды ей стало дурно, и она решила ограничиться кофе. Через минуту-другую появился Фиц. Он уселся за стол и развернул «Таймс». «Как я обычно себя веду? — встревожилась Мод. — Говорю о политике. Значит, и сейчас надо начать разговор». — Было вчера вечером что-нибудь интересное? — спросила она. — После заседания я беседовал с Уинстоном, — ответил Фиц. — Решено обратиться к правительству Германии с просьбой отказаться от ультиматума, предъявленного Бельгии. Слово «просьба» он произнес особенно презрительно. — Значит ли это, что мы не оставили надежд на мирное урегулирование? — спросила Мод, боясь об этом думать. — Пора бы уже, — сказал он насмешливо. — Что бы там ни планировали немцы, вряд ли они изменят свои планы лишь потому, что их о чем-то попросили. — Но утопающий хватается и за соломинку… — Только для нас это не соломинка. Для нас это обычные действия, предшествующие объявлению войны. Да, он прав, подумала она тоскливо. Все правительства будут делать вид, что не хотят воевать. Фица, казалось, совершенно не сознавал опасности, не думал, что то, что начиналось как дипломатические пикировки, может кончиться гибелью для очень многих, в том числе для него. Ей хотелось защитить его — и в то же время ее раздражала его самонадеянность. Чтобы отвлечься, она стала листать «Манчестер гардиан». На целую полосу шло обращение «Лиги нейтральных» под заголовком: «Англичане, исполните свой долг — спасите страну от несправедливой и глупой войны!» Мод было приятно видеть, что есть еще люди, думающие так же, как она. Но она уже понимала, что победить им не суждено. С конвертом на серебряном подносе в столовую вошла Сандерсон. Мод ошеломленно смотрела на нее, не зная, что делать. Конверт был надписан почерком Вальтера. О чем только служанка думала? Неужели непонятно, что если ее письмо нужно было доставить тайно, то и ответ тоже? Нельзя было читать письмо при Фице. Сердце бешено стучало. Она взяла его с показной небрежностью, положила рядом с тарелкой и попросила Граута налить ей еще кофе. Чтобы не выдать панику, снова вернулась к газете. Фиц не просматривал ее почту, но глава семьи имел право прочесть любое письмо, адресованное родственнице женского пола, живущей в его доме. И ни одна добропорядочная дама не стала бы возражать. Нужно было как можно скорее закончить завтрак и унести письмо нераспечатанным. Она попыталась съесть кусочек жареного хлеба, но крошки застревали в горле. Фиц поднял взгляд от «Таймс». — Ты что же, не будешь читать письмо? — спросил он. И, к ее ужасу, добавил: — Мне показалось, это почерк фон Ульриха. Выбора у нее не было. Она вскрыла конверт чистым столовым ножом и постаралась придать лицу непринужденное выражение.Девять часов утра. Дорогая моя, Всем в посольстве приказано собирать вещи, платить по счетам и быть готовыми через несколько часов после получения распоряжения выехать из Англии. Нам с тобой нельзя никому говорить о нашем плане. После сегодняшней ночи я вернусь в Германию, а ты останешься здесь, с братом. Все говорят, что эта война не может затянуться более, чем на несколько недель или в крайнем случае месяцев. Как только она закончится, мы, если будем живы, объявим во всеуслышание о нашем счастье и вместе начнем новую жизнь. А на случай, если мы не выживем — прошу тебя, давай проведем эту ночь вместе как муж и жена. Я люблю тебя.В.
Р. S. Час назад войска Германии перешли границу Бельгии.У Мод голова пошла кругом. Никто ничего не узнает. Начальство Вальтера будет по-прежнему доверять ему, не зная о его браке с подданной враждебной державы, и он сможет поступать по зову чести, даже служить в разведке. За Мод будут по-прежнему ухаживать мужчины, думая, что ее сердце свободно, но с этим-то она справится. Они будут разлучены до конца войны, которая продлится самое большее — несколько месяцев. — Ну, что он пишет? — прервал ее раздумья Фиц. Мод растерялась. Ничего этого Фицу говорить нельзя. Что же ответить? Она вновь взглянула на листок плотной кремовой бумаги, исписанный прямым почерком, и ее взгляд упал на постскриптум. — Он пишет, что в восемь утра Германия вторглась на территорию Бельгии. Фиц опустил вилку. — Началось, — с волнением сказал он. — Бедная маленькая Бельгия! — вздохнула тетя Гермия. — Эти немцы, должно быть, такие мужланы… — тут она смутилась и прибавила: — Ну, не считая господина фон Ульриха, конечно. Он просто чудесный человек. — Вот и ответ на вежливую просьбу нашего парламента, — усмехнулся Фиц. — Сумасшествие какое-то, — сказала Мод с тоской. — Эта война никому не нужна, но в ней погибнут тысячи людей! — А мне казалось, ты должна быть за воину, — полувопросительно сказал Фиц. — В конце концов, мы же будем защищать Францию — единственную, кроме нас, истинно демократическую страну в Европе. А нашими врагами станут Германия и Австрия, парламенты которых практически не имеют власти. — А еще нашим союзником будет Россия, — с горечью ответила Мод, — так что мы будем сражаться за самую жестокую и отсталую монархию в Европе. — Да, я с тобой согласен. — В германском посольстве пакуют вещи, — сказала она. — Так что мы можем уже не увидеть Вальтера. И небрежно положила письмо. — Можно взглянуть? — спросил вдруг Фиц. Мод замерла. — Ну же? — повторил Фиц, протягивая руку. — Конечно, — сказала она после секундного замешательства, взяла письмо — и в последний миг вдруг задела свою чашку. Чашка перевернулась, и кофе выплеснулся на письмо. — Какая досада! — воскликнула она, с облегчением наблюдая, как бледнеют и исчезают синие чернила. Разобрать слова было уже невозможно. Подошел Граут и начал убирать. Помогая ему, Мод подняла письмо и сложила пополам, — если раньше какое-нибудь слово и уцелело, то теперь все письмо промокло основательно. — Извини, Фиц, что так вышло, — сказала она, — но я очень близко к тексту пересказала тебе все, что там было. — Да ничего, — сказал он и вновь принялся за газету. И Мод опустила руки на колени, чтобы никто не заметил, как они дрожат.
II
Но это было только начало. Мод еще следовало как-то выбраться однойиз дома. Как все женщины высшего общества, она не могла нигде показаться без сопровождения. Мужчины делали вид, что таким образом стремились защитить своих женщин, на самом деле это был способ их контролировать. И конечно, ничего не изменится, пока женщины не получат право голоса. Полжизни Мод приходилось искать способы обойти это правило. Придется ей выскользнуть из дома так, чтобы ее не заметили. А это непросто. Кроме четырех членов семьи, в доме всегда находилось как минимум двенадцать человек прислуги. И потом, ее не будет дома всю ночь! Нужно сделать так, чтобы никто об этом не узнал… Хорошенько все обдумав, она перешла к осуществлению плана. — У меня разболелась голова, — сказала она в конце ланча. — Би, ты меня простишь, если я не буду сегодня обедать? — Ну конечно! — сказала Би. — Я могу для тебя что-нибудь сделать? Может, послать за доктором Уоллесом? — Нет, спасибо, ничего страшного, просто легкое недомогание. — Словами «легкое недомогание» было принято обозначать критические дни. Мод поднялась в свою комнату и звонком вызвала служанку. — Сандерсон, я ложусь в постель, — начала она, — и наверняка сегодня уже не встану. Скажите остальным слугам, чтобы не беспокоили меня ни при каких обстоятельствах. Может, я и позвоню, чтобы мне принесли обед, но вряд ли. Мне кажется, я буду спать до завтрашнего утра. — Госпожа, вы заболели? — забеспокоилась Сандерсон. Некоторые дамы то и дело проводили весь день в постели, но с Мод это случалось редко. — Обычное женское недомогание, просто сегодня еще и слабость… Мод показалось, что Сандерсон ей не поверила. Сегодня уже произошло то, чего прежде никогда не случалось, — ее посылали с секретным письмом, и Сандерсон понимала, что творится что-то необычное. Но расспрашивать хозяйку не полагалось, и Сандерсон оставалось лишь гадать. — И утром меня не будите, — добавила Мод. Она не представляла, когда вернется и как незамеченной проскользнет в дом. Сандерсон ушла. Было двадцать минут четвертого. Мод быстро разделась и открыла шкаф. Она не привыкла сама доставать одежду, обычно этим занималась Сандерс. У нее было черное прогулочное платье и подходящая к нему шляпка с вуалью, но не надевать же черное на собственную свадьбу! Она посмотрела на часы над камином: двадцать минут четвертого. Следовало поторопиться. Она выбрала стильным французский ансамбль: облегающую кружевную блузу с высоким воротником, а поверх нее — светло-голубое платье, очень светлое, почти белое. По последней вызывающей моде оно было на дюйм, а то и на два выше щиколоток. К нему она подобрала синюю широкополую соломенную шляпку с синей вуалью и ярко-голубой зонтик с белой окантовкой. У нее была и подходящая голубая бархатная сумочка. В нее Мод положила расческу и маленький флакончик духов. Часы пробили половину четвертого. Вальтер уже должен ее ждать. Она почувствовала, как сильно забилось сердце. Она опустила вуаль и осмотрела себя в большое зеркало. Одежда, не совсем подходящая для свадьбы, но смотрится вполне респектабельно. Мод вынула ключ из замка и постояла у двери, прислушиваясь. Главное — чтобы не пришлось сейчас отвечать на вопросы. Если она встретит лакея или мальчика-слугу — ничего страшного, им нет до нее дела, но вот горничные — те уже должны были знать, что она плохо себя чувствует; если она встретится с кем-то из родных, ее обман тоже немедленно раскроется. И сейчас ее пугало не то, что ей будет стыдно за ложь, а то, что ее попытаются остановить. Она уже собралась открыть дверь, как вдруг услышала тяжелые шаги и почувствовала запах табачного дыма. Должно быть, это Фиц, по обыкновению, докуривает после ланча сигару и направляется в палату лордов или в Уайтс-клуб. Она с нетерпением ждала. Когда шаги стихли, подождала еще немного и выглянула за дверь. Широкий коридор был пуст. Она вышла из комнаты, заперла дверь и положила ключ в бархатную сумочку. Теперь если кто-нибудь попробует войти, то просто решит, что она спит. Она беззвучно прошла по ковру коридора к лестнице и взглянула вниз. В вестибюле никого не было. Стала спускаться. Когда была на середине, послышался шум, и она замерла. Дверь, ведущая в подвал, распахнулась, и появился Граут. Мод, боясь дышать, провожала взглядом его лысину: он прошел через холл с двумя графинами портвейна, спиной к лестнице, и, не обернувшись, вошел в обеденный зал. Когда дверь за ним закрылась, она, послав осторожность ко всем чертям, пробежала оставшиеся ступени. Открыла входную дверь, выскочила — и услышала грохот закрывшейся двери. Слишком поздно она сообразила, что дверь следовало придержать. Тихая улочка Мэйфэр раскалилась от августовского зноя. Мод огляделась и увидела повозку торговца рыбой, няньку с коляской и авто, у которого водитель менял колесо. В сотне ярдов от дома, на другой стороне дороги, стоял белый автомобиль с синим полотняным верхом. Мод интересовалась автомобилями и сразу узнала «Мерседес Бенц 10/30», машину Роберта, кузена Вальтера. Переходя дорогу, увидела выходящего ей навстречу Вальтера, и ее сердце радостно затрепетало. Он был в светло-серой визитке с белой гвоздикой в петлице. Их взгляды встретились, и по его лицу она поняла, что до последней секунды он не был уверен, что она выйдет. И на ее глаза навернулись слезы. Но его лицо уже светилось от восторга. Как это странно и чудесно, подумала она, когда от тебя настолько зависит счастье другого человека. Она с беспокойством обернулась взглянуть на дом. И в дверях увидела Граута: озадаченно хмурясь, он посмотрел в одну сторону, потом в другую. «Он услышал, как хлопнула дверь!» — догадалась она. Мод решительно шагнула вперед. Наконец-то она свободна! Вальтер поцеловал ей руку. Мод захотелось ответить ему настоящим поцелуем, но мешала вуаль. К тому же до регистрации делать этого не полагалось. Вовсе не обязательно нарушать все приличия. Она увидела, что за рулем Роберт. Приветствуя Мод, он коснулся пальцами своего серого цилиндра. Она знала, что Вальтер ему доверяет. Должно быть, Роберт будет свидетелем. Вальтер открыл дверь, и Мод села на заднее сиденье. Там уже сидела девушка — Мод узнала экономку из Ти-Гуина. — Уильямс! — воскликнула она. Уильямс улыбалась. — Теперь лучше зовите меня Этель, — сказала она. — Я буду свидетельницей на вашей свадьбе. — Конечно, извините меня! — Мод порывисто обняла ее. — Спасибо, что согласились! Автомобиль тронулся. Мод наклонилась вперед и спросила Вальтера: — Как же ты нашел Этель? — Ты мне сказала, что она приходила в твою клинику, и я узнал у доктора Гринворда ее адрес. Я знал, что ты ей доверяешь: ведь ты взяла ее сопровождать нас тогда в Ти-Гуине. — Ваши цветы, — сказала Этель, протягивая Мод маленький букетик. Это были розы, кораллово-розовые — этот цвет означал пламенные чувства. Интересно, подумала Мод, знает ли Вальтер язык цветов? — А кто их выбирал? — спросила Мод. — Я предложила эти, — сказала Этель, — и Вальтер согласился, когда я объяснила, что значит этот цвет. Мод вспомнила, что Этель давно все знает. — Чудесный букет, — сказала она. На Этель было бледно-розовое платье — похоже, совсем новое, — и шляпка, украшенная розами такого же цвета. Должно быть, Вальтер позаботился. Как хорошо он все продумал! Они проехали по Парк-лейн и направились в Челси. «Я выхожу замуж!» — подумала Мод. Раньше, думая о своей свадьбе, она представляла себе долгую утомительную церемонию, как у всех ее друзей. Но так гораздо лучше. Не надо составлять длинный список дел, и список гостей, и список продуктов. Не будет ни песнопений, ни речей, ни пьяных родственников, лезущих целоваться, — лишь жених и невеста, и двое свидетелей, которым они доверяют. В Европе начинается война, и что угодно может случиться, но она не хотела об этом думать. Мод решила просто позволить себе быть счастливой весь сегодняшний день. И всю ночь. Они уже свернули на Кингз-роуд — и вдруг ей стало страшно. Она взяла Этель за руку, чтобы не бояться. Ей представилось, как за ними на своем «Кадиллаке» едет Фиц, как он кричит: «Задержите эту женщину!» Она даже обернулась, но ни Фица, ни «Кадиллака» не увидела. Они затормозили у здания муниципалитета Челси, выполненного в стиле классицизма. Роберт взял Мод за руку и повел вверх по лестнице ко входу, за ними шли Вальтер и Этель. Внутри здание было обставлено в викторианском стиле. Пол выложен цветной плиткой, на стенах — орнаменты. Вполне подходящая обстановка для бракосочетания. Им пришлось подождать в вестибюле: еще не закончилась церемония, назначенная на половину четвертого. Они стояли маленькой группой, и никто не мог придумать, о чем завести разговор. Мод понюхала розы, и от их аромата у нее закружилась голова, словно она залпом выпила бокал шампанского. Через несколько минут они увидели молодоженов, чья очередь была раньше: невеста — в повседневном платье, жених — в форме сержанта. Наверное, они тоже решили пожениться немедленно — из-за войны. Мод, Вальтер и свидетели вошли в зал. Регистратор сидел за обычным столом, но был в визитке и серебристом галстуке. В петлице у него была гвоздика, и Мод подумала, как это любезно с его стороны. Рядом с ним сидел служащий в повседневном костюме. Они назвали себя: господин фон Ульрих и госпожа Мод Фицгерберт. Мод подняла вуаль. — Госпожа Фицгерберт, — сказал регистратор, — вы можете подтвердить свою личность? Она ответила ему недоуменным взглядом. Увидев, что она не понимает, о чем речь, он пояснил: — Ну, может быть, у вас есть свидетельство о рождении? Свидетельства у нее не было. Она даже не знала, что оно потребуется, а если бы и знала, все равно не смогла бы его прихватить с собой: Фиц хранил его в сейфе, вместе с другими документами, в том числе с завещанием. Она испугалась. Но Вальтер сказал: — Думаю, это подойдет, — и вынул из кармана конверт с маркой и штемпелем, адресованный Мисс Мод Фицгерберт, с адресом ее детской клиники. Должно быть, он захватил его, когда встречался с доктором Гринвордом. Как хорошо, что он об этом позаботился! Регистратор вернул конверт, ничего не возразив. — Я обязан напомнить вам о том, что клятвы, которые вы готовитесь дать, носят официальный характер и налагают на вас юридические обязательства. Мод слегка задело предположение, будто она может не понимать, что собирается совершить, но потом поняла, что эти слова говорятся всем без исключения. Вальтер расправил плечи. Ну вот, подумала Мод, назад пути нет. За свои двадцать три года она не встречала еще мужчину, которого хоть на миг могла бы представить своим мужем. В то же время мужчины, все до единого, относились к Мод — да и вообще к женщинам — как к вечным детям. И лишь Вальтер был не таков. Она выйдет только за него — или вообще не выйдет замуж. Регистратор зачитывал Вальтеру слова, которые следовало повторить: — Я торжественно заявляю, что мне неизвестны причины, по которым я, Уолтер фон Ульрих, не мог бы сочетаться законным браком с Мод Элизабет Фицгерберт. Вальтер повторил за регистратором свое имя на английский манер, «Уолтер», вместо правильного немецкого «Вальтер». Пока он говорил, Мод смотрела на него. Его голос звучал твердо и звонко. Потом, в свою очередь, он не отрывал от нее серьезного взгляда, пока она повторяла за регистратором положенное. Ей нравилось, что он так серьезен. Большинство мужчин, даже умных, вели себя как идиоты, стоило им начать разговор с женщиной. Но Вальтер беседовал с ней так же рассудительно, как с Робертом и Фицем, и — что еще более невероятно — всегда внимательно ее выслушивал. Когда Вальтер сказал, что берет ее в жены, он смотрел ей прямо в глаза, и на этот раз она уловила в его голосе дрожь волнения. И это ей тоже нравилось: она знала, что может сделать так, что от его серьезности не останется и следа. О, она могла заставить его трепетать от любви, счастья, желания! Потом она произнесла клятву: — Перед присутствующими здесь свидетелями я, Мод Элизабет Фицгерберт, сочетаюсь с тобой, Вальтером фон Ульрихом, законным браком… — Ее голос звучал ровно, и ей было даже немного неловко, что со стороны может показаться, будто она не испытывает волнения. Но не в ее характере было показывать свои чувства. Она предпочитала выглядеть спокойной даже когда волновалась. Вальтер понимал это, уж он-то лучше кого бы то ни было знал, какие бури бушуют порой в ее душе. — У вас есть кольцо? — спросил регистратор. Мод об этом даже не подумала — в отличие от Вальтера. Он достал из кармана коробочку с золотым обручальным кольцом — простым, ровным, без украшений, взял ее руку и надел кольцо ей на палец. Он почти угадал с размером, кольцо было чуть-чуть великовато. Но поскольку их брак придется какое-то время держать в секрете, то и кольцо она пока носить не будет. — Объявляю вас мужем и женой, — сказал регистратор. — Жених может поцеловать невесту. Вальтер нежно ее поцеловал ее. Она потянулась к нему и прошептала: — Я люблю тебя! — Теперь перейдем к свидетельству о браке. Миссис фон Ульрих, присядьте, пожалуйста. Вальтер улыбнулся, Роберт хихикнул, Этель радостно рассмеялась. Регистратору должно быть особенно приятно первым называть невесту ее новым именем, подумала Мод. Все сели, и служащий начал заполнять бланк. На вопрос о роде занятий отца Вальтер ответил «военный», а местом рождения назвал Данциг. Мод назвала имя отца, Джорджа Фицгерберта, о роде его занятий ответила «сельское хозяйство», что в принципе было верно, так как в Ти-Гуине имелось стадо овец, и указала место своего рождения — Лондон. Роберт и Этель поставили свои подписи как свидетели. Наконец все закончилось, и, выйдя из зала, они прошли через вестибюль, где ждали другие хорошенькая невеста и нервничающий жених, чтобы связать себя узами брака на всю оставшуюся жизнь. Когда они с Вальтером, держась за руки, спускались по лестнице к стоящей на обочине машине, среди зевак Мод заметила женщину своего возраста, среднего достатка, — та шла с покупками из магазина. Женщина остановилась и пристально посмотрела на Вальтера, потом перевела взгляд на Мод, и то, что Мод прочла в ее взгляде, было похоже на зависть. «Да, — подумала Мод, — я счастливица». Мод и Вальтер сели на заднее сиденье автомобиля, а Этель с Робертом — впереди. Когда машина тронулась, Вальтер поцеловал жене руку. Они посмотрели друг на друга и засмеялись. Раньше Мод всегда думала, что это невероятно глупо, но теперь оказалось, что естественнее этого нет ничего на свете. Через несколько минут они прибыли в гостиницу «Хайд». Мод опустила вуаль. Вальтер взял ее под руку, и они пошли через вестибюль к лестнице. — Я закажу шампанское, — сказал Роберт. Вальтер накануне снял лучший номер, и теперь весь он был заставлен вазами с цветами. Тут было не меньше сотни коралловых роз! У Мод на глаза навернулись слезы, а Этель восхищенно ахнула. На столике для закусок стояла большая ваза с фруктами и лежала коробка шоколадных конфет. Через широкие окна комнату заливало яркое солнце, еще ярче раскрашивая радостную обивку мебели. — Ну, чувствуйте себя как дома! — жизнерадостно сказал Вальтер. Пока Мод и Этель осматривали номер, пришел Роберт, за которым следовал официант с шампанским и бокалами на подносе. Вальтер откупорил и разлил шампанское. Когда каждый взял свой бокал, Роберт сказал: — Я бы хотел произнести тост. Мой кузен Вальтер — необыкновенный человек, — начал он. — Мне всегда казалось, что он старше, хотя на самом деле мы ровесники. Мы вместе учились в Вене… Если вечером мы с друзьями куда-нибудь собирались, он неизменно оставался дома — занимался… Вальтер любит свою семью и свою работу, и он любит Германию, но прежде он никогда не влюблялся. И сейчас он очень изменился, — сказал Роберт с озорной улыбкой. — Он стал покупать новые галстуки. Он задает мне вопросы: когда можно поцеловать девушку? Следует ли мужчине пользоваться одеколоном? Какие цвета ему больше идут? И — самое ужасное… — он выдержал паузу, — он начал играть рэгтайм! Все рассмеялись. Роберт поднял бокал. — Так выпьем же за женщину, ради которой Вальтер готов на все! За госпожу фон Ульрих! Они выпили, и тут, к удивлению Мод, заговорила Этель. — Мне выпала честь предложить тост за жениха, — сказала она без малейшего смущения, словно всю жизнь произносила речи. Откуда у служанки из Уэльса такая уверенность в себе? Но Мод вспомнила, что отец Этель — религиозный и общественный деятель, так что ей есть с кого брать пример. — Леди Мод не похожа на женщин своего круга, — начала Этель. — Когда я пришла работать горничной в Ти-Гуин, она была единственной в семье, кто обращал на меня внимание. Здесь, в Лондоне, когда у молодых незамужних женщин появляются дети, уважаемые дамы с возмущением твердят о падении нравов, а леди Мод дает таким женщинам настоящую, ощутимую помощь. В Ист-Энде на нее смотрят как на святую. Но тем не менее, и у нее есть недостатки, притом существенные. «Интересно, какие?» — заволновалась Мод. — Она слишком серьезна. Все завидные женихи Лондона вились вокруг нее, очарованные ее красотой и обаянием, но ее ум и твердые, трезвые политические взгляды их отпугивали. И в какой-то момент я поняла, что завоевать ее сердце сможет только исключительный человек. Умный — и при этом восприимчивый к новому, с твердой моралью — но без догматичности, сильный — но без стремления подчинять… Я думала, что таких не бывает, — Этель улыбнулась, — но однажды январским днем он приехал со станции Эйбрауэна в такси, вошел в Ти-Гуин — и долгое ожидание закончилось! Она подняла бокал. — За вас, господин фон Ульрих! Все выпили, и Этель взяла Роберта за руку. — А теперь, Роберт, вы можете пригласить меня пообедать в «Риц», — сказала она. — Я думал, мы пообедаем все вместе! — удивился Вальтер. Этель взглянула на него с усмешкой. — Не говорите глупости! — сказала она и потянула Роберта к выходу. — Спокойной ночи, — сказал Роберт, хотя было что-то около семи вечера. Они вышли и плотно закрыли за собой дверь. Мод рассмеялась. — Твоя экономка невероятно умная женщина, — сказал Вальтер. — Она меня понимает, — сказала Мод, подошла к двери и повернула ключ в замке. — А теперь — в спальню. — Мне подождать здесь, пока ты разденешься? — спросил Вальтер, как показалось Мод, несколько обеспокоенно. — Ну зачем… Разве ты не хочешь на меня посмотреть? — Хочу, конечно, — голос его звучал хрипловато. — Если ты не возражаешь. Он открыл перед ней дверь спальни и вошел следом. Несмотря на показное спокойствие, она нервничала. Сев на краешек постели, стала разуваться. Никто не видел ее обнаженной с восьми лет. Она не знала, красиво ли ее тело, потому что ей не с чем было сравнивать. По сравнению с обнаженными натурами в музеях, у нее была слишком маленькая грудь и слишком широкие бедра. И волосы на лобке, чего почти не было у женщин на полотнах. Вдруг Вальтер сочтет ее некрасивой? Он снял визитку и жилет и небрежно повесил на спинку стула. Наверное, когда-нибудь они привыкнут к этому, подумала она. Но пока все это было странно, и она чувствовала не радостное волнение, а робость. Она стянула чулки и сняла шляпку. Больше никаких излишеств на ней не было. Следующий шаг был значительнее. Она встала. Рука Вальтера, развязывающего галстук, замерла. Мод быстро расстегнула платье и оно соскользнуло на пол. Следом отправилась нижняя юбка. Мод через голову стянула кружевную блузу. И осталась перед ним в нижнем белье. — Ты прекрасна, — сказал он почти шепотом. Она улыбнулась. Он всегда знает, что нужно сказать. Он обнял ее и начал целовать. Ее нервное состояние стало проходить, она почти успокоилась. Она наслаждалась прикосновениями его губ. Губы были мягкие, а усы легонько щекотали кожу. Она погладила его по щеке, посильнее сжала кончиками пальцев мочку уха, обняла за шею, изучая его тело с возрастающим вниманием, и подумала: «Теперь все это — мое». — Давай ляжем, — предложил он. — Нет, — ответила она, — подожди немного. — Она сняла сорочку, под которой оказалось новомодное изобретение, бюстгальтер. Она завела руки за спину, расстегнула застежку и сбросила бюстгальтер на пол. И с вызовом взглянула на Вальтера: вдруг ему не нравится ее фигура? — Какая красивая грудь! — прошептал он. — Можно поцеловать? — Можешь делать все, что захочешь, — сказала она, чувствуя себя восхитительно распутной. Он склонил голову и поцеловал ее груди, ласково проводя губами по соскам, отчего они напряглись и поднялись, будто в комнате стало холодно. Ей вдруг страшно захотелось сделать для него то же самое, и она подумала, не покажется ли ему это странным. Он мог целовать ее грудь бесконечно, но она его легонько оттолкнула. — Давай ты тоже разденешься! Он разулся, снял носки, галстук, сорочку, нижнюю рубашку и брюки. — Я робею, — со смехом сказал он. — Не знаю, почему. — Я начну первая, — сказала Мод. Она развязала шнурки панталон и стянула их. Когда она взглянула на Вальтера, он тоже уже разделся, и она почувствовала легкий испуг, когда увидела его эрегированный член. Она вспомнила, как ласкала его через одежду в опере, и ей снова захотелось его коснуться. — Может, ляжем наконец? — спросил он. Это прозвучало так предупредительно, что она засмеялась. Но когда увидела, что это его задело, ей тут же стало стыдно. — Я люблю тебя, — сказала она. — Конечно, давай ляжем. Она чувствовала такой восторг, что, казалось, сейчас разорвется сердце. Сначала они легли рядом, целуя и гладя друг друга. — Я люблю тебя, — снова сказала она. — Интересно, когда тебе надоест от меня это слышать? — Никогда! — галантно ответил он. И она ему поверила. Через некоторое время он сказал: — Ну что? Она кивнула и раздвинула ноги. Он поднялся и оказался над ней, опираясь на руки и колени. Она напряглась от ожидания. Перенеся вес на левую руку, он опустил правую меж ее бедер и она почувствовала, как его пальцы раскрывают ее влажные губы; то, что последовало за ними, было значительно больше. Он нажал, и ей стало больно. Она вскрикнула. — Прости меня! — сказал он. — Я причинил тебе боль! Пожалуйста, прости! — Просто подожди минутку, — сказала она. На самом деле было не очень больно — она больше испугалась. — Попробуй еще, — сказала она чуть погодя. — Только осторожно. Она снова почувствовала, как головка пениса коснулась ее губ, и поняла, что он не войдет: то ли он слишком большой, то ли отверстие чересчур мало. Но она позволила ему попытаться, надеясь на лучшее. Было больно, но на этот раз она сжала зубы и не закричала. Однако ее геройство ни к чему не привело. Через несколько секунд Вальтер сам остановился. — Ничего не получается, — сказал он. — В чем же дело? — горестно спросила она. — Я думала, все должно выйти само собой… — Не знаю. У меня нет опыта. — А у меня тем более. Она опустила руку к его пенису, обхватила его. Ей нравилось его гладить, нравилось, какой он на ощупь — упругий, но шелковистый. Она попробовала сама ввести его внутрь, приподняв бедра, чтобы было удобнее. Но он тут же отодвинулся, сказав: — Прости, но теперь больно мне. — Как ты думаешь, — сказала она, размышляя, — может быть, у тебя размер больше обычного? — Нет. Когда я был в армии, я повидал много голых мужчин. И видел нескольких с действительно большим членом, чем они очень гордились. Так что у меня вполне обычный. Но не припомню, чтобы хоть кто-нибудь жаловался на подобное затруднение. Мод кивнула. Она в своей жизни видела только член Фица и, насколько помнила, тот был примерно такой же, как у Вальтера. — Может, у меня там слишком узко? Он вздохнул и лег рядом, притянул ее голову к себе на плечо и поцеловал в лоб. — Я слышал, что у молодоженов бывают трудности. Иногда он слишком нервничает и не может прийти в нужную форму. А иногда от волнения у него все происходит слишком рано и заканчивается, толком не начавшись. Думаю, мы должны набраться терпения и любить друг друга, а что будет дальше — увидим. — Но у нас же только одна ночь! — сказала Мод и заплакала. Вальтер стал ее успокаивать, но она чувствовала себя совершенно несчастной. Она переживала за себя, но еще больше — за Вальтера. Это должно быть ужасно: дожить до двадцати восьми лет — и жениться на женщине, которая не может его удовлетворить! Ей хотелось с кем-нибудь поговорить об этом, с другой женщиной — но с кем? О том, чтобы обсудить это с тетей Гермией, смешно было и думать. Некоторые женщины делились тайнами со служанками, но у Мод никогда не было с Сандерсон доверительных отношений. Она подумала об Этель. С ней можно было бы поговорить. Теперь она вспомнила, что именно Этель сказала ей, что волосы на лобке — это нормально. Но Этель уже ушла. Вальтер сел на постели. — Давай закажем ужин! И бутылочку вина! Посидим, как муж с женой, поговорим о чем-нибудь, а потом попробуем еще. Мод есть не хотелось, а разговора «о чем-нибудь» она себе сейчас и представить не могла. Но она, конечно, согласилась. Вальтер, быстро одевшись, вышел в другую комнату и позвонил. Она слышала, как он заказывает ужин — холодное мясо, копченую рыбу, салаты и бутылку рейнского вина. Она села у раскрытого окна, глядя на улицу. В глаза ей бросился анонс сегодняшней газеты: «Великобритания предъявляет Германии ультиматум!» Вальтер может погибнуть в этой войне. Она не хотела, чтобы он умер девственником. Вальтер позвал ее, когда принесли еду, и она перешла к нему в гостиную комнату. Официант уже постелил белую скатерть и расставил блюда: копченого лосося, мясную нарезку, салат-латук, помидоры, огурцы, тонко нарезанный белый хлеб. У Мод не было аппетита, но чтобы составить Вальтеру компанию, она пригубила вино, которое он ей налил, и съела небольшой кусочек лосося. Потом они действительно говорили «о чем-нибудь»: Вальтер рассказывал о своем детстве, о матери, о жизни в Итоне. А Мод вспоминала, какие балы устраивал в Ти-Гуине отец. В гости приезжали самые влиятельные люди страны, а мама должна была так размещать их, чтобы рядом находились комнаты их любовниц. Сначала Мод было тяжело поддерживать разговор, словно они были едва знакомы, но неловкость вскоре прошла, и она снова говорила все, что приходило ей в голову. Официант убрал со стола, и они перебрались на диван, продолжая разговор и держась за руки. Они поговорили о личной жизни родителей, Фица, Роберта, Этель, даже герцогини. Мод хотелось узнать побольше про таких, как Роберт: где они знакомились, как узнавали друг друга, что делали вместе. Целовались они как мужчина с женщиной, сказал ей Вальтер, а делали то, что она сделала в опере, и еще многое другое. Вальтер сказал, что не знает подробностей, а Мод про себя решила, что, может, и знает, но ему неловко об этом говорить. Когда часы на камине пробили полночь, она удивилась: время пролетело незаметно. — Давай ложиться, — сказала она. — Даже если у нас и не получится, как должно быть, я хочу провести эту ночь в твоих объятиях. — Хорошо, — сказал он, вставая. — Но сначала, если не возражаешь, я должен кое-что сделать. В вестибюле стоит телефон для постояльцев. Я бы хотел позвонить в посольство. — Конечно. Он вышел. Мод прошла в ванную в конце коридора, потом вернулась в номер. Она разделась и забралась в постель. Ей почти удалось уговорить себя, что неважно, что сейчас будет. Они любят друг друга, и они вместе. А если большего не дано, то достаточно и этого. Вальтер пришел через несколько минут. Он был мрачен, и Мод сразу поняла, что новости у него плохие. — Англия объявила Германии войну, — сказал он. — Посольство получило ноту час назад. Из Министерства иностранных дел прибыл младший Николсон, и князя Лихновского пришлось поднять с постели. Они были почти уверены, что это произойдет — и все равно для Мод это тоже стало ударом. Вальтер задумчиво разделся, словно много лет так раздевался с ней рядом. — Мы уезжаем завтра, — сказал он. Когда он снял нижнее белье, она увидела, что его член в обычном состоянии маленький и сморщенный. — К десяти утра, с вещами я должен быть на вокзале на Ливерпуль-стрит. Он выключил свет и лег. Какое-то время они лежали рядом, не касаясь друг друга, и на какой-то страшный миг Мод показалось, что он сейчас просто заснет; потом он повернулся к ней, обнял, нашел губами ее губы. Несмотря ни на что, ее переполняло желание. Было похоже, что все эти обстоятельства еще больше разожгли ее любовь к Вальтеру, сделали ее еще более отчаянной и требовательной. Она почувствовала, как увеличивается и твердеет его член, касаясь мягкой кожи ее живота. Еще миг — и он был сверху. Как и в первый раз, он, опираясь на левую руку, коснулся ее правой. Как и в первый раз, она почувствовала, как к телу прижимается его твердый член. Ей снова стало больно — но лишь на миг. И на этот раз он скользнул внутрь. На пути было еще одно препятствие — и она потеряла девственность; и когда он вдруг полностью вошел в нее, они замерли в древнейшем в мире объятии. — Слава богу… — прошептала она. Облегчение сменилось восторгом, и наконец они начали двигаться в едином счастливом ритме…Часть II. Война гигантов
Глава 11
Начало — конец августа 1914 года Катерина была в смятении. Когда по всему Петербургу появился расклеенный указ царя о всеобщей мобилизации, она прибежала к Григорию и залилась слезами, отчаянно терзая свою длинную косу и повторяя: — Что мне делать? Что делать? Ему хотелось обнять ее, осушить губами ее слезы и пообещать всегда быть рядом. Но он не мог дать такого обещания, и к тому же — она любила не его, а брата. Григорий уже проходил воинскую службу и числился в запасе, то есть считался подготовленным к ведению военных действий. Правда, единственное, чем с ними занимались — учились маршировать, а все остальное время строили дороги. Тем не менее он ожидал, что его призовут в первые дни мобилизации. Это приводило его в ярость. Война была глупой и бессмысленной. В Боснии произошло убийство — и уже через месяц Россия оказалась в состоянии войны с Германией! Никто ничего не выиграет, зато с обеих сторон погибнут тысячи рабочих и крестьян. Григорий считал это очевидным доказательством того, что знать в России не в состоянии управлять такой огромной страной. Даже если он выживет, думал Григорий, война порушит все его планы. Он ведь снова откладывал деньги на Америку. На заводе он получал достаточно, чтобы за два-три года собрать нужную сумму, но на солдатском жалованье таких денег не накопить за всю жизнь. Сколько еще лет ему страдать от несправедливости и жестокости царского режима? Особенно он волновался за Катерину. Что делать ей, если ему придется уйти на войну? Она жила в том же доме, что и он, в комнате с тремя соседками, и работала на Путиловском заводе, укладывала в картонные коробки винтовочные патроны. После рождения ребенка ей придется на время оставить работу. Если не будет Григория — кто позаботится о ней и о ребенке? Она будет отчаянно нуждаться, а Григорий знал, чем занимаются в Петербурге деревенские девчонки, когда им грозит голод и холод. Господи, только бы ей не пришлось торговать собой! Однако его не призвали ни в первый день, ни в первую неделю. Газеты писали, что в первый день мобилизации из запаса призвали два с половиной миллиона человек, но это, конечно, были сказки. Невозможно столько людей собрать, снабдить амуницией и отправить в поездах на фронт за один день, да хотя бы и за месяц. Так что мобилизация шла постепенно, кого-то призывали раньше, кого-то позже. Проходили жаркие летние дни, и Григорий начал думать, что про него могли забыть. Какая это была соблазнительная мысль! В дни хаоса едва ли не самая страшная неразбериха царила в армии. И наверняка тысячи людей избежали списков призывников из-за обычной расхлябанности чиновников. Катерина уже привыкла приходить по утрам к нему в комнату. Когда она появлялась, он готовил завтрак: для него утро наступало намного раньше. К ее приходу он всегда был умыт и одет, а она появлялась, зевая, со спутанными после сна волосами, в ночной рубашке, которая уже становилась ей мала: она прибавляла в весе. По его подсчетам выходило, что она на середине пятого месяца. Ее грудь и бедра увеличились, и живот хоть и не сильно, но округлился. Видеть ее было сладкой пыткой. Григорий старался не смотреть на это соблазнительное тело. Тем утром она вошла, когда он стоял у плиты, делая яичницу из двух яиц: еще не рожденному ребенку брата нужно было хорошо питаться, чтобы расти сильным и здоровым. Почти всегда Григорию было чем поделиться с Катериной: то мясом, но селедкой, то ее любимой колбасой. Катерина, как всегда, была голодна. Она села за стол, отрезала от буханки толстый ломоть хлеба и начала есть: ей не хватало терпения дождаться завтрака. — А если солдат погибает, кто получает его жалованье? — спросила она с набитым ртом. — В моем случае — Левка. — Интересно, добрался он до Америки? — Не два же месяца туда ехать. — Хоть бы он поскорее нашел работу. — Он не пропадет. Его везде любят… — Григорий почувствовал горечь и досаду: это Левка должен был остаться в России и заботиться о Катерине и ее будущем ребенке, — и, кстати, переживать по поводу призыва. А Григорий должен был, как планировал, начать новую жизнь. Катерина все беспокоится за него — человека, который ее бросил, — равнодушная к тому, кто остался с ней. — Я тоже думаю, он там не пропадет, просто жаль, что он не дает о себе знать. Григорий покрошил в яичницу сыра. Даст ли Левка о себе знать хоть когда-нибудь, подумал печально. Левка не был сентиментальным и мог вполне оставить прошлое позади, как змея сбрасывает старую кожу. Но вслух Григорий об этом не сказал, жалея Катерину. — Как ты думаешь, тебе тоже придется воевать? — За что воевать-то? — Говорят, за Сербию. Григорий разложил яичницу по тарелкам и сел за стол. — Я думаю, сербам наплевать, чья возьмет, а уж мне тем более, — сказал он и начал есть. — Еще говорят, что за царя. — Я бы пошел сражаться за тебя, за Левку, за твоего ребенка… Но за царя — нет. Катерина быстро съела яичницу и дочиста вытерла хлебом тарелку. — Ты бы какое имя выбрал для мальчика? — Отца моего звали Сергей, а его отец был Тихон… — А мне нравится Михаил, — сказала она. — Как архангела. — Многим нравится. Поэтому оно такое распространенное. — А может, назвать его Лев? Или Григорий… Григорий был тронут. Он вдруг понял, что ему было бы приятно, если бы племянника назвали в его честь. — Лев — хорошее имя, — сказал он. Раздался заводской гудок — звук разнесся над всей Нарвой, — и Григорий встал. — Я помою посуду, — сказала Катерина. У нее рабочий день начинался на час позже, чем у Григория. Она подставила ему щеку, и Григорий ее поцеловал. Одно короткое прикосновение, Григорий не позволял себе большего, но все равно наслаждался прикосновением к нежной коже и теплым, уютным запахом ее шеи. Он надел картуз и вышел. Несмотря на ранний час, на улице было сыро, но уже тепло. Григорий вспотел, пока шел к заводу. За два месяца, прошедшие с отъезда Левки, между Григорием и Катериной установилась дружба, хоть и неловкая. Она доверяла ему, а он ей помогал — хотя каждому нужно было иное: Григорию нужна была любовь, а Катерине был нужен Левка. Но Григорий нашел для себя некоторое утешение в том, чтобы заботиться о ней. Для него это была единственная возможность выразить свою любовь. Вряд ли создавшаяся ситуация могла затянуться надолго, но сейчас вообще трудно было заглядывать далеко вперед. Григорий ведь по-прежнему собирался вырваться из России и добраться до земли обетованной, до Америки. У заводских ворот вывесили новые списки мобилизованных, вокруг собралась толпа. Те, кто не умел читать, просили других посмотреть, нет ли их в списках. Григорий подошел и заметил рядом Исаака, капитана футбольной команды. Они были ровесниками, и оба были в запасе. Григорий пробежал глазами списки и вдруг увидел свою фамилию. Он почему-то обманывал себя, надеялся, что этого не произойдет. Ему было двадцать пять, он был крепок и силен — обычное пушечное мясо. Его не могли не отправить на войну. Но что будет с Катериной? И с ее ребенком? Исаак выругался. Его фамилия тоже значилась в списке. — Можете не волноваться, — сказал кто-то за спиной. Обернувшись, они увидели своего начальника Канина. — Я разговаривал с начальником призывного участка. Он обещал освободить от призыва тех, кого я укажу. Так что на войну отправятся только смутьяны. У Григория сердце радостно забилось. Слишком это было хорошо, чтобы быть правдой! — А что нам для этого делать? — спросил Исаак. — Просто не приходите на место сбора. Все будет в порядке. Военные дают полиции список тех, кто не пришел на сборный пункт, и полиция их отлавливает. Но ваших имен в списке не будет. Исаак недовольно хмыкнул. Григорию тоже все это не понравилось — слишком велика вероятность нарваться на неприятности. Но имея дело с государственной машиной, по-другому было нельзя. Канин, должно быть, дал взятку или что-то в этом роде. И недовольно хмыкать глупо. — Хорошо! — сказал Григорий. — Спасибо вам! — Не благодарите меня, — скромно ответил Канин. — Я сделал это для себя, а еще для России. Такие мастера, как вы, нужны, чтобы делать поезда, а не заслонять нас от немецких пуль, — уж на это способен и неграмотный крестьянин. Правительство это еще не поняло, но со временем поймет и еще скажет мне спасибо. Григорий и Исаак подошли к воротам. — Можно попробовать так и поступить, — произнес Григорий. — Что мы теряем? Они встали в очередь: каждый входящий должен был сунуть в ящик металлический квадратный жетон с цифрами. — Это хорошая новость, — сказал Григорий. — Мне бы твою уверенность, — отозвался Исаак. Они направились в колесный цех. Григорий выбросил из головы заботы: предстоял тяжелый день. Путиловский завод работал в усиленном режиме. Григория все время подгоняли, чтобы они производили больше колес. Подворачивая рукава, он переступил порог колесного цеха. Это было небольшое помещение, от печи в нем было жарко даже зимой. Сейчас, в разгар лета, жара стояла, как в бане. Работал токарный станок, со скрежетом и визгом обтачивая металл. Лицо Константина, стоявшего у станка, Григорию не понравилось. Друг словно предупреждал: что-то случилось. Исаак тоже это понял. Он остановился и схватил Григория за руку. — Что… — начал он и не закончил фразы. Из-за печи метнулась фигура в темно-зеленой форме и ударила Григория в лицо деревянной киянкой. Григорий попытался уклониться от удара, но чуть запоздал, и хоть пригнулся, молот смазал его по скуле, и он упал. Голова взорвалась болью. Потребовалось несколько секунд, чтобы вернулось зрение. Наконец он поднял голову и увидел приземистый силуэт околоточного Михаила Пинского. Этого можно было ожидать. Тогда, в феврале, он слишком легко отделался. Полицейские таких вещей не прощают. Он заметил, что Исаак дерется с помощником Пинского, Ильей Кагановичем, и еще двумя полицейскими. Григорий не спешил вставать. Он не хотел отвечать на удары, если будет хоть малейшая возможность этого не делать. Пусть Пинский отводит душу, может, отомстит и успокоится. Но в следующую секунду не сдержался. Пинский вновь поднял киянку. И удар был нацелен ему в голову. Он уклонился вправо, Пинский изменил направление удара, и тяжелый дубовый молоток попал Григорию по плечу. Он взревел от боли и ярости. Пока Пинский восстанавливал равновесие, Григорий вскочил. Левая рука не слушалась, но с правой все было в порядке, и он размахнулся, готовясь нанести удар и не думая о последствиях. Но ударить ему не привелось. С двух сторон рядом с ним возникли фигуры в черно-зеленой форме, его схватили за руки и заломили назад. Он попытался стряхнуть их с себя, но безуспешно. Как сквозь пелену он видел, как Пинский снова замахнулся и ударил. Удар пришелся в грудь, и он почувствовал, как затрещали ребра. Следующий удар был ниже, в живот. Он скорчился от боли и его вырвало. И новый удар сбоку по голове. Он на миг потерял сознание и безвольно повис в руках полицейских, но тут же пришел в себя. Исаака двое других просто впечатали в стену. — Ну что, успокоился? — сказал Пинский. Григорий сплюнул кровью. Все его тело было одним комком боли, мысли путались. Что происходит? Пинский его ненавидит, но должно было что-то случиться, чтобы он решился на такую выходку. Вести себя так на заводской территории, когда вокруг столько рабочих, не имеющих никаких причин любить полицию, — было слишком вызывающе. Пинский с задумчивым видом приподнял киянку, словно раздумывал, не ударить ли еще. Григорий сжался, но прогнал мысль попросить пощады. — Имя, живо! — сказал Пинский. Григорий попытался ответить — сначала ничего не получилось, лишь кровь снова пошла изо рта. Наконец он выговорил: — Григорий Сергеевич Пешков. Пинский снова ударил его в грудь. Григорий застонал и его вырвало кровью. — Врешь! — сказал Пинский. — Говори настоящее! — и он вновь замахнулся. — Господин полицейский, — сказал Константин, шагнув вперед от своего станка. — Этот человек — действительно Григорий Пешков, мы все здесь его знаем много лет! — Не сметь мне врать! — рявкнул Пинский. — Или тоже попробуешь вот этого! — И он помахал киянкой, словно взвешивая ее в руке. — Это чистая правда, Михаил Михайлович, — вступилась и Варя, мать Константина. — Он именно тот, за кого себя выдает, — и она сложила руки на мощной груди, словно говоря: пусть только попробует усомниться в ее словах. — Тогда объясните мне это, — сказал Пинский, вытаскивая из кармана листок бумаги. — Григорий Сергеевич два месяца назад покинул Санкт-Петербург на «Архангеле Гаврииле». В цех вошел Канин. — Что здесь происходит?! — воскликнул он. — Почему никто не работает? — Вот этот человек, — Пинский указал на Григория, — по имени Лев Пешков, брат Григория Пешкова, разыскивается за убийство полицейского! Тут всеразом закричали. Канин поднял руку, требуя тишины, и сказал: — Господин полицейский, я прекрасно знаю и Григория и Льва Пешкова, они оба работали здесь несколько лет. Они действительно похожи, как часто бывают похожи братья, но уверяю вас, вот это — Григорий. А из-за вас стоит работа. — Если это Григорий, — сказал Пинский с видом человека, кладущего козырную карту, — то кто тогда уехал на «Архангеле Гаврииле»? Ответ на вопрос был очевиден. До Пинского это тоже наконец дошло, и вид у него был глупый. — Мой билет и паспорт украли, — сказал Григорий. — Об этом следовало заявить в полицию! — взревел Пинский. — Какой смысл? Лев уехал из страны, и вы все равно не вернули бы ни его, ни мою собственность. — Это называется пособничество при побеге! — Господин полицейский, — опять вмешался Канин, — вы начали с того, что обвинили этого человека в убийстве. Очевидно, это достаточное веское основание, чтобы остановить работу колесного цеха. Но вы уже признали, что вышла ошибка. А теперь вменяете ему в вину, что он не сообщил об украденных документах. А страна между тем находится в состоянии войны, и вы задерживаете выпуск локомотивов, которые так нужны армии. Так что если вы не хотите, чтобы ваше имя попало в наш отчет руководству, я предлагаю вам закончить свои дела здесь как можно скорее. Пинский посмотрел на Григория. — К какому полку ты приписан? — К Нарвскому, — не раздумывая, ответил Григорий. — А-а! — воскликнул Пинский. — Это который сейчас призывают? Он взглянул на Исаака. — Ты небось тоже! Исаак промолчал. — Отпустите их, — велел Пинский. Когда его перестали держать, Григорий зашатался, но ему удалось удержаться на ногах. — Глядите, чтоб были на сборном пункте вовремя! — сказал Пинский Григорию и Исааку. — Иначе я вас из-под земли достану. Он развернулся на каблуках и вышел, пытаясь, насколько возможно, напустить на себя важный вид. Следом вышли его подчиненные. Григорий тяжело опустился на табурет. Голова раскалывалась, страшно болели ребра и живот. Хорошо бы сейчас свернуться калачиком где-нибудь в уголке и отключиться. Единственное, что не давало ему все это время потерять сознание, — жгучее желание уничтожить Пинского и всю систему, частью которой он был. — Военные не будут заносить вас в список неявившихся, я договорился, — сказал Канин, — но, боюсь, с полицией я ничего поделать не смогу. Григорий угрюмо кивнул. Этого он и опасался. Вот он, самый страшный удар Пинского, намного хуже, чем деревянным молотом: он проследит, чтобы Григорий с Исааком отправились на фронт. — Мне будет тебя не хватать, — сказал Канин. — Ты хороший мастер. Он был искренне огорчен, но сделать ничего не мог. Он помедлил еще, беспомощно развел руками и вышел из цеха. Перед Григорием появилась Варя с миской воды и чистой тряпкой. Она смыла с его лица кровь. Она была грузной, но прикосновения ее больших рук были легкими и нежными. — Пойди-ка ты в заводские бараки, — сказала она. — Найди там свободную койку да приляг на часок. — Нет, — сказал Григорий. — Домой пойду. Варя пожала плечами и перешла к Исааку, которому не так досталось. Григорий с усилием поднялся. Цех закружился перед глазами, и Константин поддержал его под руку, когда Григорий пошатнулся. Константин поднял с пола и подал ему картуз. Сделав первый шаг, Григорий почувствовал головокружение, но от помощи отказался, и скоро уже шел обычной походкой. От движения в голове прояснилось, хотя из-за боли в ребрах двигаться приходилось осторожно. Он медленно пробрался через лабиринт верстаков, станков, печей и прессов к выходу из здания, а потом и к заводским воротам. И там встретил только что вошедшую Катерину. — Григорий! — воскликнула она. — Тебя призывают, я видела в списке твое имя… Ох, что это с тобой? — Повстречался с твоим добрым знакомым, околоточным. — С этой свиньей Пинским? У тебя кровь… — Пустяки, заживет. — Я помогу тебе добраться домой. Григорий удивился. Обычно было наоборот. Никогда еще Катерина не заботилась о нем. — Я и сам могу дойти, — сказал он. — Все равно я пойду с тобой! Она взяла его под руку, и они пошли по узким улочкам против течения, навстречу тысячным толпам, направляющимся к заводу. У Григория болело все тело, он чувствовал себя совсем худо, и все же идти под руку с Катериной, глядя на солнце, встающее над ветхими домишками и грязными улочками, было так хорошо! Однако знакомый путь оказался неожиданно тяжелым, и добравшись до дома, он совсем лишился сил. Войдя в комнату, тяжело сел на кровать, а потом и лег. — У меня припрятана бутылка водки, — сказала Катерина. — Не надо, лучше чаю. Самовара у него не было, Катерина вскипятила воды в кастрюльке и протянула ему кружку и кусочек сахара. Выпив чаю, он почувствовал себя немного лучше. — Если бы не Пинский, я мог бы избежать призыва. Но он поклялся, что сделает все, чтобы отправить меня на фронт. Она села рядом на кровать и вынула из кармана листок. — Смотри, что мне дала одна из девчонок. Григорий взглянул. «Помощь солдатским семьям». Очередная правительственная листовка. — Тут написано, что солдатским женам полагается ежемесячное пособие, — сказала Катерина. — Получают все, не только бедные. Григорий с трудом припомнил, он что-то подобное слышал. Но поскольку его это не касалось, не обратил внимания. — Кроме того, — продолжила Катерина, — можно дешевле покупать уголь, керосин, а еще полагаются льготы на проезд в поезде и обучение ребенка. — Ну и хорошо, — сказал Григорий. Его начало клонить в сон. — Но это если женщина замужем за солдатом. Григорий вдруг очнулся от дремы. Не думает же она, в самом деле… — Зачем ты мне об этом говоришь? — Ведь я останусь ни с чем! Он приподнялся на локте и посмотрел на нее. Сердце бешено забилось. — Насколько было бы лучше, если бы я вышла замуж за солдата, — и мне, и ребенку! — Но… ты же любишь Левку. — Да, но он в Америке… — начала она всхлипывать, — и ему даже в голову не придет хотя бы написать письмо! — Ну… и что ты предлагаешь? — Григорий уже знал ответ, но ему нужно было его услышать. — Я хочу выйти за тебя замуж, — сказала она. — Чтобы получать пособие солдатской жены? Она кивнула, и робкий огонек надежды, на миг затеплившийся в его душе, погас. — Когда придет время рожать, — сказала она, — у меня хоть будет на что жить. — Да, конечно, — ответил он с тяжелым сердцем.II
Одновременно с ними венчались еще четыре пары. Священник провел службу довольно споро, и Григорий с неудовольствием заметил, что тот не смотрит никому в глаза. Впрочем, какая разница. Всякий раз, проходя мимо церкви, Григорий вспоминал того священника, к которому попали они с Левкой после смерти матери. А после того как послушал лекции по атеизму в кружке Константина, его презрение к религии усилилось. Григорий с Катериной, как и остальные пары, получили разрешение на срочное венчание. Все мужчины были в форме. По причине мобилизации приходилось спешить со свадьбой, и церковь старалась соответствовать. Григорий ненавидел форму — для него она была символом рабства. Он никому не сказал о свадьбе. Ему не хотелось праздновать. Катерина же достаточно ясно дала понять, что идет за него замуж только из соображений выгоды, ради того чтобы получить пособие. Сама по себе это была здравая мысль, и Григорий будет меньше волноваться, зная, что она не бедствует. Но все равно он не мог избавиться от ощущения, что делает что-то не то. Катерина пригласила на венчание всех знакомых девчонок и нескольких рабочих с завода. Потом в женской комнате устроили свадьбу с пивом и водкой, нашли даже гармониста, который за угощение играл известные песни, а гости подхватывали. Когда все порядком набрались, Григорий улизнул из-за стола и вернулся к себе. Он снял обувь и прямо в форме лег на кровать. Свечу он задул, но в комнату проникал свет с улицы, и все было видно. Тело все еще болело; левая рука двигалась с трудом, а стоило повернуться на кровати, треснувшие ребра отвечали пронзительной болью. Утром поезд повезет его на запад. Со дня на день начнется стрельба. Ему было страшно, ведь на войне не страшно только сумасшедшему. Но он был умен, решителен и твердо решил выжить — с того самого дня, как умерла мама, он только этим и занимался. Он еще не спал, когда вошла Катерина. — Как ты рано ушел! — обиженно сказала она. — Не хотел напиваться. Она потянула вверх юбку, снимая. Он онемел. Смотрел на ее тело, освещенное уличным фонарем, плавные линии бедер и светлые завитки волос, и чувствовал возбуждение и смятение. — Что ты делаешь? — Ложусь спать. — Не здесь! Она сбросила туфли. — Ну что ты? Мы ведь женаты. — Только ради того, чтобы ты получила пособие. — Но должен же и ты что-то получить! — Она легла рядом и поцеловала его в губы. От нее пахло водкой. Он почувствовал необоримое желание, и ему стало жарко от страсти и стыда. Но все равно, задыхаясь, он твердил: «Нет! Я не хочу! Я так не хочу!» Она взяла его за руку и прижала ладонь к своей груди. Ладонь против его воли ласкала ее, нежно сжимая мягкое тело, пальцы сквозь ткань ощущали упругий сосок. — Вот видишь? Хочешь! — сказала она торжествующе. Это его разозлило. — Конечно хочу! Я люблю тебя с того дня, как увидел. Но ты предпочла моего брата. — Ну почему ты все время думаешь о нем? — Привык, еще с тех пор как он был маленьким и беспомощным. — Ну так теперь он вырос, и ему самому плевать с высокого дерева и на тебя, и на меня. Взял у тебя паспорт, билет и деньги — и укатил, оставив нас на бобах да еще с ребенком! Она была права, Левка всегда думал только о себе. — Родственников любишь не за то, что они добры или заботливы, а просто потому, что это твоя семья. — Ну давай, не кобенься! — сказала она с раздражением. — Ты завтра уйдешь на войну! Чтобы не жалеть перед смертью, что так и не переспал со мной, когда была такая возможность. Искушение было велико. Хоть она и была пьяна, он чувствовал рядом ее теплое, манящее тело. Неужели он не достоин хоть одной ночи блаженства? Она провела рукой по его бедру и положила ладонь на его набухший член. — Ну давай, ты же на мне женился! Вот и бери то, что тебе принадлежит. В этом-то все и дело, подумал он. Она его не любит. Она предлагает свое тело в уплату за то, что он сделал для нее, — так за деньги отдается проститутка. Он чувствовал себя до глубины души оскорбленным, и оттого, что чуть было не поддался, ему стало еще больнее. Она начала ласкать его. Он оттолкнул ее — от ярости и страсти не рассчитав свою силу, и она слетела с кровати и взвизгнула от боли и неожиданности. Он этого не хотел, но был слишком зол, чтобы извиняться. Несколько долгих секунд она лежала на полу, плача и кляня его. Ему хотелось броситься ее поднимать, но он сдержался. Она встала, пошатываясь. — Свинья ты! — сказала она. — Как у тебя рука поднялась? — Она надела юбку и разгладила на своих красивых ногах. — Хороша у меня первая брачная ночь — муж из постели выкинул! Ее слова больно ранили Григория, но он лежал и молчал. — Вот не думала, что у тебя такое каменное сердце! — перешла она на крик. — Ну и катись к черту! И черт с тобой! — Она схватила туфли, распахнула дверь и выскочила в коридор. Григорий чувствовал себя несчастным. В последний день мирной жизни его угораздило поссориться с женщиной, которую он любил… Теперь, если суждено погибнуть, он погибнет несчастным. Что за паршивый мир, подумал он, что за паршивая жизнь! Он поднялся, чтобы закрыть дверь. Дойдя до порога, услышал, как Катерина говорит с наигранной веселостью: — Григорий так напился — и пальцем не может шевельнуть, не то что другое чего. Налей мне еще водки! Он захлопнул дверь, разделся и упал на кровать.III
Утром он проснулся рано. Умылся, надел форму и съел немного хлеба. Заглянув в приоткрытую дверь женской комнаты, он увидел, что все еще крепко спят. На полу валялись бутылки, дышать было тяжело от запаха табака и пролитого пива. Катерина спала с открытым ртом. Долго, с минуту он смотрел на нее. И покинул дом, не зная, увидит ли еще когда-нибудь. Это меня больше не волнует, сказал он себе. Но когда явился на сборный пункт, от суматохи и волнения, пока рапортовал о прибытии, пока получал винтовку и патроны, искал нужный поезд и знакомился с однополчанами, настроение у него поднялось. Он перестал думать о Катерине и обратился мыслями к будущему. Они с Исааком в числе нескольких сотен призывников в серо-зеленой форме сели в поезд. Как и всем, Григорию выдали винтовку Мосина, почти в его рост, с длинным заостренным штыком. Из-за огромного синяка, который растекся на пол-лица, многие принимали его за какого-то громилу и обращались с боязливым почтением. Поезд тронулся, оставил Санкт-Петербург и на всех парах помчался в какую-то иную, страшную реальность. Солнце почти все время было впереди и справа, значит, они ехали на юго-запад, в сторону Германии. Григорию это казалось очевидным, но когда он так сказал, многие солдаты посмотрели на него с удивлением: большинство не знали, в какой стороне находится Германия. Григорий ехал на поезде второй раз в жизни, и ему ярко вспомнилось первое путешествие. Ему было одиннадцать, когда мама привезла их с Левкой в Петербург. Совсем недавно повесили отца, и в его детской душе царили горе и страх. Но как любого мальчишку, странствия его манили: масляный запах мощного паровоза, гигантские колеса. Товарищество крестьян в вагоне третьего класса, очарование скорости… И теперь к нему снова вернулся тот детский восторг, ощущение, что его ждут приключения, не только страшные, но может, и удивительные. Правда, сейчас их везли в товарняке — так ехали все, кроме офицеров. В вагоне было человек сорок: рабочие — с бледной кожей и быстрыми глазами; бородатые крестьяне с медлительной речью, на все взирающие с удивлением и любопытством; и несколько темноглазых, черноволосых евреев. Один сел рядом с Григорием и назвался Давидом. Он рассказал, что его отец изготавливал на железные ведра, а Давид ходил по деревням и продавал их. В армии много евреев, сказал он, потому что им трудно получить освобождение от военной службы. Все они находились в подчинении у прапорщика Гаврикова. У него было беспокойное выражение лица, он резко отдавал команды и по любому поводу грязно ругался. Он делал вид, будто считает всех призывников деревенскими, и обзывал их козлодоями. По возрасту он был как Григорий, слишком молод, чтобы успеть повоевать в Японскую войну, и Григорий догадывался, что за грубостью тот прячет страх. Каждые несколько часов поезд останавливался на станции, и все выходили. Иногда им давали суп и пиво, иногда только воду. Ехали они, сидя прямо на полу. Гавриков учил всех чистить винтовки и правильно обращаться к офицерам. Подпоручик, поручик и штабс-капитан были «ваше благородие», а вышестоящие уже именовались по-разному, от «вашего высокоблагородия» до «вашего высокопревосходительства», если это генерал или генерал-фельдмаршал. На второй день, по расчетам Григория, они уже должны были оказаться на территории русской Польши. Он спросил прапорщика, в состав какого подразделения они входят. Григорий знал, что они относятся к Нарвскому полку, но ему было интересно, как они вписываются в общую картину военных действий. — Не твое собачье дело! — отрезал Гавриков. — Пойдешь, куда пошлют, и будешь делать, что скажут! — из чего Григорий сделал вывод, что он и сам этого не знал. Через день поезд прибыл в город под названием Остроленка. Григорий о таком никогда не слышал, но видел, что рельсы здесь кончаются, и догадался, что, должно быть, близко граница с Германией. Здесь разгружались сотни железнодорожных вагонов. Люди и лошади с трудом, тяжело дыша и обливаясь потом, сгружали с поезда огромные пушки. Кругом толпились тысячи солдат, которых начальство, ругаясь на чем свет стоит, пыталось разбить по ротам и взводам. В то же время требовалось перегрузить на подводы тонны припасов: освежеванные туши, мешки с мукой, пивные бочки, ящики с патронами и снарядами, овес для лошадей. В какой-то момент Григорий заметил ненавистное лицо — здесь был и князь Андрей. На нем был нарядный мундир — Григорий не разбирался в цветах и знаках отличия, но сидел князь на высоком гнедом коне. За ним следовал ординарец, держа в руках клетку с канарейкой. «А ведь я мог бы сейчас его застрелить, — подумал Григорий, — отомстить за отца!» Конечно, это была глупая мысль, но его рука невольно легла на винтовку, пока он провожал князя Андрея взглядом. Погода стояла сухая и жаркая. Той ночью Григорий спал на земле, со всеми остальными солдатами из их вагона. Он понял, что они составляют взвод и в ближайшем будущем останутся вместе. На следующее утро они наконец увидели своего начальника, слишком молодого подпоручика по фамилии Томчак, и выдвинулись маршем из Остроленки по дороге на северо-восток. Подпоручик Томчак ответил на вопрос Григория, что они относятся к Тринадцатому корпусу под командованием генерала Клюева, который входит в состав Второй армии генерала Самсонова. Когда Григорий сказал об этом товарищам, всем стало не по себе из-за несчастливого числа тринадцать. А прапорщик Гавриков сказал: «Я же говорил, не твое это дело, остолоп!» Они отошли от города совсем немного, когда мощеная дорога сменилась песчаной тропой через лес. Подводы с припасами вязли в песке, и стало ясно, что одна лошадь не в состоянии тянуть армейскую повозку Лошадей пришлось перепрячь по две, а оставшиеся повозки бросить на обочине. Они шли целый день и снова спали под открытым небом. Каждую ночь перед сном Григорий говорил себе: «Еще один день прошел, а я жив, и Катерина с ребенком не пропадет». Этим вечером Томчак не получил распоряжений, и все следующее утро они просидели в лесу. Григорий был рад: от вчерашнего марша ноги в новых сапогах болели. Крестьяне — те привыкли ходить целый день и посмеивались над городскими «неженками». В полдень прибыл курьер с приказом, из которого следовало, что они должны были выступить в восемь утра, четыре часа назад. Им было не во что брать воду, кроме стандартных личных фляжек, и приходилось пить из колодцев и ручьев, что встречались по дороге. Скоро они научились при любой возможности напиваться впрок, не забывая наполнять фляжки. Готовить же было все равно не на чем, и они получали лишь сухари, так называемый сухой паек. Через каждые несколько миль приходилось выталкивать из песка тяжелую пушку. Они шли до темноты, а ночевали снова под деревьями. На третий день, когда было уже за полдень, они вышли из леса и увидели впереди ладный деревенский дом. Вокруг лежали поля зреющей пшеницы и овса. Это было двухэтажное здание с крутыми скатами крыши. Во дворе был источник с водостоком, выложенным камнем. Еще там была приземистая деревянная постройка, напоминавшая свинарник, только в ней было чисто. Похоже, что здесь жил зажиточный крестьянин. Или, может, какой-нибудь младший сын знатного рода. Все было заперто, ни души. Примерно через милю, ко всеобщему изумлению, дорога шла через целую деревню таких домов, и все они были брошены. Григорий начал догадываться, что они перешли границу и здесь, в Германии, в этих роскошных домах живут немецкие крестьяне, а теперь они сбежали, с семьями и скарбом, чтобы спастись от наступающей русской армии. Но где же лачуги бедняков? И что они делают с навозом коров и свиней? И почему нигде не видно ветхих деревянных коровников с залатанными стенами и дырами в крыше? Солдаты ликовали. — Они от нас разбегаются! — сказал один деревенский. — Боятся нас, русских! Мы возьмем Германию без единого выстрела! Григорий знал из разговоров в кружке Константина, что Германия планировала сначала одержать победу во Франции, а потом уже заниматься Россией. Немцы не сдались, они просто выбирали для войны подходящее время. Но хоть бы и так, а все же было странно, что они отдали эти цветущие земли без боя. — Ваше благородие, а как называется эта местность? — спросил он Томчака. — Восточная Пруссия. — Это что, самые богатые земли Германии? — Не думаю, — сказал подпоручик. — Дворцов-то не видать. — А в таких домах, значит, живут обычные крестьяне? Настолько они богаты? — Должно быть, так. Судя по всему, Томчак, выглядевший так, словно попал сюда со школьной скамьи, знал ненамного больше Григория. Григорий шел дальше, но настроение у него было угнетенное. Он считал себя просвещенным человеком, но даже не представлял себе, что немцы живут так хорошо. Исаак озвучил его сомнения. — У нас уже проблемы со снабжением, хотя еще не прозвучало ни одного выстрела, — сказал он тихо. — Как же нам воевать против людей, у которых свиньи живут в каменных домах?!IV
Вальтера радовало развитие событий в Европе. Все указывало на то, что война будет короткой и Германия быстро одержит победу. Уже к Рождеству они с Мод, возможно, будут вместе. Если, конечно, он не погибнет. Но если это и случится, он умрет счастливым. При воспоминании о ночи, что они провели вместе, его сердце радостно затрепетало. Они не тратили драгоценные секунды на сон. Они занимались любовью трижды. После первой неудачи, приведшей их в отчаяние, только полней потом было их счастье. Отдыхая, они лежали бок о бок, разговаривая и лаская друг друга. Никогда еще Вальтер ни с кем так не говорил. Он мог сказать Мод все, в чем мог признаться самому себе. Никогда и ни к кому еще он не испытывал такого доверия. На рассвете они съели все конфеты из коробки и все фрукты, что были в вазе. Потом пришла пора расставаться: Мод следовало прошмыгнуть обратно в дом Фица, делая вид, если встретит слуг, что выходила на утреннюю прогулку; Вальтеру — в свою маленькую квартирку, переодеваться, паковать вещи и оставлять слуге распоряжения, как перевозить его багаж домой, в Берлин. В кэбе, весь короткий путь от Найтсбриджа до Мэйфэра, они крепко держались за руки и почти не говорили. Вальтер остановил извозчика за углом дома Фица. Мод еще раз поцеловала его, в отчаянном порыве страсти найдя языком его язык, и вышла, не зная, встретятся ли они когда-нибудь снова. Война началась удачно. Стремительно шло наступление в Бельгии. На юге французы, скорее по велению сердца, чем используя какую-то продуманную стратегию, вторглись в Лотарингию, но сразу попали под огонь немецкой артиллерии и были успешно отброшены. Япония встала на сторону Англии и Франции, что дало возможность перебросить русские войска с Дальнего Востока для участия в войне в Европе. Американцы же подтвердили нейтралитет, — к большому облегчению Вальтера. Как тесен стал мир, подумал он, от Японии на востоке до Америки на западе. В эту войну так или иначе были вовлечены все крупнейшие страны. По данным немецкой разведки, французы прямо-таки засыпали Санкт-Петербург телеграммами, умоляя царя о немедленном наступлении, в надежде рассредоточить силы немцев. И русские стали действовать быстрее, чем кто бы то ни было мог себе представить. Их Первая армия поразила мир, перейдя границу Германии уже через двенадцать дней после того, как началась мобилизация. Между тем, Вторая армия ушла южнее, перешла границу за железнодорожным узлом Остроленкой, и должна была сомкнуться с Первой, образовав гигантские клещи, возле Танненберга. Обе армии шли, практически не встречая сопротивления. Но нехарактерное для Германии оцепенение, в результате которого все это стало возможным, кончилось. Командующего округом генерала Притвица по прозвищу Толстяк командование благоразумно уволило, назначив вместо него двоих — один из них был Пауль фон Гинденбург, возвращенный из отставки, а второй — Эрих Людендорф, из тех немногих, кто занимал высокие военные посты, не имея перед фамилией приставки «фон». В сорок девять Людендорф был уже генералом, из самых молодых. Вальтер восхищался тем, что тот смог достичь таких высот исключительно благодаря своим талантам, и был счастлив служить связным его разведки. В воскресенье 23 августа, на пути из Бельгии в Пруссию, они сделали короткую остановку в Берлине, где Вальтер на несколько минут смог увидеться на платформе с матерью. Ее острый носик покраснел — продуло на летнем сквозняке, сказала она. — Ты цел! — воскликнула мать, крепко обнимая его и тряся за плечи от избытка чувств. — Да, мама, цел и невредим. — Я ужасно волнуюсь за Цумвальд, — сказала она. — Русские так близко! Цумвальд — их поместье — располагалось на востоке страны. — Я уверен, все будет в порядке. Но успокоить ее было не так-то просто. — Я поговорила с супругой кайзера, — сказала она. — И еще несколько дам последовали моему примеру. — Тебе не следовало беспокоить монаршье семейство, — с упреком сказал Вальтер, — у них и без того много забот! — Но мы не можем оставить наши поместья на произвол русской армии! — фыркнула она. Вальтер ее понимал. Кровь закипала, когда он представлял себе, как через ухоженные пастбища и фруктовые сады фон Ульрихов течет толпа русских крестьян и их надсмотрщиков с кнутами в руках. А что будет с трудолюбивыми немецкими крестьянами, их крепкими выносливыми женами, чистенькими детишками, откормленными животными? Они заслуживали того, чтобы их защитили. Разве не для того и началась война? А когда-нибудь он собирался привезти в Цумвальд Мод, показать ей родовое поместье… — Мама, Людендорф остановит наступление русских, — сказал Вальтер. Хотел бы он надеяться, что так и будет. Не успела она ответить, как раздался свисток, и Вальтер, поцеловав ее, запрыгнул в вагон. Он чувствовал груз личной ответственности за перемещения на Восточном фронте. Вальтер входил в группу аналитиков разведки, которые предсказали, что Россия не сможет начать венные действия так скоро после объявления мобилизации. И каждый раз, вспоминая об этом, сгорал от стыда. Но он подозревал, что они не так уж сильно ошиблись, просто русские посылали на фронт войска без должной подготовки и плохо обеспеченные. Когда в то же воскресенье в свите Людендорфа он прибыл в Восточную Пруссию, это подозрение подтвердилось: Первая армия русских остановилась. Они продвинулись вглубь германской территории лишь на несколько миль, и логика войны подсказывала, что нужно стремиться прорваться как можно дальше. Чего же они ждали? Скорее всего, у них кончались запасы, догадался Вальтер. Но южная армия продолжала двигаться вперед, и главной задачей Людендорфа было остановить ее. На следующее утро, в понедельник двадцать четвертого августа, Вальтер принес Людендорфу бесценное донесение. Немецкая разведка перехватила две телеграммы русских. Первая, отправленная в пять тридцать утра генералу Ренненкампфу, содержала приказ Первой русской армии двигаться дальше. И Ренненкампф наконец двинулся дальше, только вместо того чтобы повернуть на юг и сомкнуть тиски, встретившись со Второй армией, он необъяснимо устремился на запад, маршрутом, на котором ему не угрожали никакие немецкие части. Второе сообщение было отправлено через полчаса генералом Самсоновым, командующим Второй русской армией. Он приказал 13-му и 15-му корпусам преследовать немецкий 20-й корпус, который, как ему показалось, отступал. — Это невероятно! — сказал Людендорф. — Как к нам попали эти телеграммы? — В его взгляде мелькнуло подозрение. Вальтер чувствовал, что Людендорф ему не очень доверяет из-за того, что он из старой военной аристократии. — У нас что, есть их шифр? — спросил Людендорф. — Они не пользуются шифром, — ответил Вальтер. — Не шифруют телеграммы? Но почему? — Русские солдаты не обучены работе с шифрами, — объяснил Вальтер. — Еще до войны наша разведка сообщала, что у них едва хватает людей, способных пользоваться радиопередатчиком. — Тогда почему они не пользуются полевыми телефонами? Сообщение, переданное по телефону, перехватить нельзя. — Я думаю, что у них мог кончиться телефонный кабель. У Людендорфа были опущенные вниз уголки рта и выступающий вперед подбородок, и казалось, что он постоянно сердито хмурится. — Как вы думаете, это не фальшивка? Вальтер покачал головой. — Это невозможно, сэр. Русские едва в состоянии обеспечивать нормальную связь. А дезинформировать противника фальшивыми сигналами — для них все равно что на Луну слетать. Людендорф склонил лысую голову над картой, лежавшей на столе. Он работал неутомимо, но его часто мучили ужасные сомнения, и Вальтер догадывался, что генерала гложет страх поражения. — Здесь, — сказал Людендорф, указывая пальцем на карту, — Тринадцатый и Пятнадцатый корпуса Самсонова, они формируют центр русской линии фронта. Если они двинутся вперед… Вальтер немедленно понял, о чем думает Людендорф: русских можно заманить в западню, окружив с трех сторон. — Справа у нас — Франсуа со своим Первым корпусом, по центру — Шольц и Двадцатый корпус, отошедший назад, но не обратившийся в бегство, что бы ни думали русские. И слева, в пятидесяти километрах к северу — Макензен с Семнадцатым корпусом. Макензен следит за северной армией русских, но если они двинулись в неверном направлении, думаю, в настоящее время их можно не принимать в расчет и переместить Макензена на юг. — Классический маневр… — сказал Вальтер. План был прост, но пока Людендорф не показал возможность этого действия, ему самому это и в голову не приходило. Вот потому Людендорф и генерал, подумал он с восхищением. — Но это станет возможным только если Ренненкампф с Первой армией русских будут продолжать двигаться в неверном направлении. — Господин генерал, вы же видели перехваченные телеграммы. Распоряжения отданы. — Что ж, понадеемся, что Ренненкампф не передумает.V
У батальона Григория не было еды, зато прибыла целая телега лопат, и они принялись рыть окопы. Работали по очереди, сменяясь каждые полчаса, и закончили довольно скоро. Вышло не очень-то справно, но укрыться можно. Несколькими часами раньше Григорий с Исааком и несколько их приятелей наткнулись на оставленные немецкие позиции, и Григорий заметил, что их окопы через равные интервалы делают зигзаг, так, чтобы просматривался ближний окоп. Подпоручик Томчак объяснил, что такой зигзаг называется траверс, но для чего он нужен, не знал, и не стал приказывать своим солдатам копать так же. Однако Григорий был уверен, что какой-то смысл в таких зигзагах есть. Григорий еще не успел опробовать свою винтовку. Он уже слышал пальбу — винтовочные выстрелы, и пулеметные очереди, и залпы артиллерии. На территорию Германии они уже зашли довольно далеко, но до сих пор он ни в кого не стрелял, и никто не стрелял в него. Везде, куда приходил Тринадцатый корпус, они обнаруживали признаки того, что немцы только что ушли. Это было нелогично. Он начинал ощущать, что все на этой войне происходило как-то неправильно. Никто толком не знал, где они находятся, где находится противник. Двое из взвода Григория уже пали, но не от руки врага: у одного случайно выстрелила винтовка, его ранило в бедро, и он невероятно быстро умер от потери крови; другого сбила понесшая лошадь, и он скончался не приходя в сознание. Уже много дней они не ели горячей пищи. Неприкосновенный запас закончился, сухой паек тоже. Со вчерашнего утра во рту не было ни крошки. Вырыв окопы, они легли спать голодными. Счастье, что лето, — хотя бы не холодно. Стрельба началась на рассвете. Сначала Григорий слышал выстрелы слева, не очень близко, и видел облака дыма от взрывов шрапнели и фонтаны разлетающейся земли там, где падали снаряды. Он понимал, что пора бы испугаться — но страшно не было. Он хотел есть, пить, все тело болело, ему все осточертело — а вот страшно не было. Интересно, подумал он, немцы тоже так воюют? Справа, в нескольких километрах к северу, тоже загрохотали выстрелы, а у них пока было тихо. «Как среди бури», — сказал Давид — еврей, продававший по деревням ведра. Довольно скоро они получили приказ двигаться дальше, устало выбрались из окопов и пошли вперед. — Я думаю, мы должны быть довольны, — сказал Григорий. — Чем это? — спросил Исаак. — Лучше идти, чем сражаться. Натерли мозоли, но хоть живы. Во второй половине дня они оказались возле города, который подпоручик Томчак назвал Алленштайн. На окраине они построились и в походном порядке вошли в город. В Алленштайне оказалось полно хорошо одетых немецких горожан, шедших по своим делам, как в любой другой четверг: немцы отправляли письма, ходили по магазинам, гуляли с колясками. Подразделение Григория остановилось у небольшого парка, и солдаты сели в тени высоких деревьев. Томчак зашел в ближайшую парикмахерскую и вышел выбритый и подстриженный. Исаак отправился купить водки, но вернувшись, сказал, что у дверей винных магазинов стоят наши посты с приказом солдат не пускать. Наконец появилась лошадь, запряженная в телегу с бочкой воды, и солдаты встали в очередь — наполнить фляги. Стало прохладнее: приближался вечер. Появились телеги с хлебом, купленным или реквизированным в городских пекарнях. Опустилась ночь, и они устроились на ночлег под деревьями. На рассвете завтрака не было. Оставив в городе батальон в качестве прикрытия, Тринадцатый корпус — а с ним и Григорий — вышли из Алленштайна в юго-западном направлении, по дороге на Танненберг. Несмотря на то что военных действий они еще не видели, Григорий заметил перемену в настроениях офицеров. Они носились туда-сюда вдоль строя, то и дело собирались испуганной кучкой. Слышны были их взволнованные голоса, штабс-капитан показывал в одну сторону, а капитан в противоположную. Григорий по-прежнему слышал на севере и юге грохот пушек, но казалось, они перемещаются все восточнее, в то время как Тринадцатый корпус уходил на запад. — Чья это артиллерия? — спрашивал прапорщик Гавриков. — Наша или их? И почему она идет на восток, если мы движемся на запад? — поскольку он не использовал при этом бранных слов, Григорий догадался, что тот не на шутку встревожен. Отойдя от Алленштайна на несколько километров, один батальон они оставили прикрывать тыл. Григория это удивило: он полагал, что противник должен быть впереди, а не сзади. Редеют ряды Тринадцатого корпуса, мрачно подумал он. Ближе к полудню его батальон отделили от остальных. Товарищи продолжали шагать на юго-запад, а они повернули на юго-восток и пошли по широкой тропе через лес. И здесь наконец Григорий встретил врага. Они устроили у ручья привал, все стали наполнять фляги. Григорий отошел за деревья по естественной надобности. Стоя у толстой сосны, он вдруг услышал слева шум и замер от неожиданности, увидев в нескольких метрах от себя немецкого офицера в полной выкладке, шлеме с заостренным верхом, на прекрасном вороном коне. Немец смотрел в бинокль на место стоянки батальона Григория. Что он там пытается высмотреть, подумал Григорий, из-за деревьев было почти ничего не видно. Может, не разобрал, чья на солдатах форма, русская или немецкая? Он сидел в седле неподвижно, как памятник на Сенатской площади, но конь не мог стоять так спокойно — он вновь переступил с ноги на ногу, и повторился звук, который и услышал раньше Григорий. Он аккуратно застегнул брюки, поднял винтовку и попятился, стараясь идти так, чтобы толстая сосна закрывала его от немца, если тот посмотрит в его сторону. Вдруг всадник пошевелился. У Григория душа ушла в пятки — он решил, что его заметили, — но немец просто повернул коня и, перейдя на рысь, направился на запад. Григорий бросился к прапорщику Гаврикову. — Я видел немца! Вон там! — крикнул он. — Ты уверен? — На нем была каска с шипом. — Что он делал? — Сидел на лошади и смотрел на нас в бинокль. — Лазутчик! — сказал Гавриков. — Ты его убил? Только сейчас до Григория дошло, что ему полагается убивать немецких солдат и офицеров, а не убегать от них. — Я подумал, надо вас предупредить… — замявшись, пробормотал он. — Олух царя небесного! На хрен тебе оружие?! — заорал Гавриков. Григорий посмотрел на свою заряженную трехлинейку с устрашающего вида штыком. Конечно, надо было ее применить. О чем он только думал? — Виноват! — сказал он. — А ты его упустил, и враг узнает, что мы здесь! Григорию стало стыдно. На занятиях о такой ситуации речь не заходила, но он мог бы и сам сообразить. — Куда он направился? — рявкнул Гавриков. Хоть это он мог сказать. — На запад. Гавриков отправился к подпоручику Томчаку, который курил, прислонившись спиной к дереву. В следующую минуту Томчак, отшвырнув папиросу, бросился к штабс-капитану Боброву, красивому офицеру постарше, с пробивающейся в волосах сединой. Дальше все происходило быстро. Артиллерии у них не было, но пулеметы сгрузили с телег. Все шестьсот человек батальона рассредоточились с севера на юг рваной цепью длиной в тысячу метров. Несколько человек пустили вперед. Потом остальные медленно двинулись на запад, навстречу садившемуся солнцу, которое бросало сквозь листву косые лучи. Через несколько минут упал первый снаряд. Он летел, со свистом разрезая воздух, проломился сквозь полог леса, упал наконец на землю где-то далеко за спиной Григория и взорвался с грохотом, от которого содрогнулась земля. — Лазутчик дал им наши координаты. Они стреляют туда, где мы были. Хорошо, что мы уже оттуда ушли. Но немцы действовали последовательно: кажется, они поняли свою ошибку, так как следующий снаряд упал чуть впереди от двигающейся цепочки русских солдат. Солдаты вокруг Григория заволновались. Давид все посматривал вверх, словно хотел заранее увидеть приближающийся снаряд и увернуться от него. У Исаака было злое лицо, как на футбольном поле, когда стало ясно, что соперники не желают играть честно. Оказывается, если знаешь, что кто-то изо всех сил старается тебя прикончить, это угнетает, подумал Григорий. Он чувствовал себя так, словно узнал что-то очень плохое, но никак не мог вспомнить, что именно. В голову пришла глупая мысль вырыть в земле нору и спрятаться. Интересно, что видно тем, кто по ним стреляет? Сидит ли на холме наблюдатель, изучающий весь лес с помощью мощного немецкого бинокля? Одного человека в лесу заметить невозможно, но обнаружить шестьсот человек, идущих колонной, не так уж сложно. Кто-то у немцев решил, что прицел верный, так как через несколько секунд упало еще несколько снарядов, и некоторые попали точно в цель. С двух сторон Григорий услышал оглушительный грохот, взметнулись фонтаны земли, раздались крики, в воздухе мелькнули оторванные конечности. Григория затрясло. И ничего тут не сделаешь, защититься невозможно: либо снаряд попадет в тебя — либо пролетит мимо. Он пошел быстрее, словно это могло его спасти. Должно быть, остальные думали так же, потому что без всякого приказа перешли на бег. Григорий схватил винтовку вспотевшими руками и постарался не паниковать. Вокруг снова стали падать снаряды, сзади и впереди, справа и слева. Он побежал быстрее. Артобстрел набирал силу, и он уже не мог различить отдельных разрывов: все слилось в один нескончаемый гром, словно от сотни поездов. Потом батальон, видимо, вошел в зону досягаемости ружейных выстрелов, потому что снаряды падали уже позади, а скоро канонада прекратилась. И через несколько секунд Григорий понял, почему. Впереди застрочил пулемет, и он с ощущением обессиливающего страха понял, что приближается к линии обороны противника. Пулеметные очереди рассыпались по лесу, срывая листву, расщепляя тонкие деревца. Григорий услышал рядом крик, и увидел, как упал Томчак. Бросившись рядом на колени, Григорий увидел кровь у него на лице и груди. С ужасом он понял, что пуля попала в глаз. Томчак слабо пошевелился и вскрикнул от боли. — Что мне делать? Как вам помочь? — воскликнул Григорий. Простую рану он мог бы перевязать, но как помочь человеку, которого ранили в глаз? Его ударили по голове, и, взглянув, он увидел бегущего Гаврикова. — Пешков, шевелись, идиот чертов! Он снова взглянул на Томчака. Ему показалось, что подпоручик уже не дышит. Он не был уверен, но все-таки встал и побежал дальше. Стрельба усилилась. Страх Григория перешел в ярость. Вражеские пули приводили его в негодование. Умом он понимал, что так думать глупо, но ничего не мог с собой поделать. Ему вдруг захотелось поубивать этих подонков. На расстоянии двухсот ярдов, через поляну, он увидел серую форму и заостренные каски. Прячась за деревом, упал на колено, выглянул из-за ствола, поднял винтовку, прицелился и впервые спустил курок. Ничего не произошло, и он вспомнил о предохранителе. Для того чтобы снять винтовку с предохранителя, надо было отнять ее от плеча. Он опустил винтовку, сел на землю за деревом, снял ее с предохранителя и огляделся. Его друзья уже не бежали, а как и он, спрятались в укрытии. Кто стрелял, кто перезаряжал, кто, раненый, корчился в агонии, кто уже неподвижно замер. Григорий вновь выглянул из-за ствола, вскинул оружие и, прищурившись, посмотрел вдоль ствола. Он увидел глядящий из кустов ствол винтовки, а за ней — заостренный шлем. Сердце его зашлось ненавистью, и он быстро пять раз нажал на спусковой крючок. Винтовка, в которую он метил, поспешно спряталась, но не упала, и Григорий понял, что промазал. Он почувствовал разочарование и досаду. Винтовка была пятизарядной. Он достал патроны и перезарядил ее. Теперь ему хотелось начать убивать немцев как можно скорее. Вновь оглядевшись, он заметил немца, бегущего через просвет в деревьях. Он опустошил магазин, но немец продолжал бежать и скрылся за молодой порослью. Григорий понял, что просто стрелять — без толку. Попасть во врага нелегко, и в настоящем бою гораздо сложнее, чем стрелять в мишени на занятии. Придется ему целиться поаккуратнее. Когда опять перезаряжал винтовку, он услышал, как заработал пулемет, кроша растительность вокруг него. Он прижался спиной к дереву, поджал ноги, стараясь стать как можно меньше. На слух он определил, что пулемет, должно быть, метрах в двухстахслева. Когда пулемет замолчал, он услышал, как Гавриков крикнул: — Стреляйте в пулеметчиков, остолопы хреновы! Скорее, пока они перезаряжают! Григорий выглянул из-за дерева, пытаясь найти пулеметное гнездо, и заметил треногу между двумя большими деревьями. Он прицелился — и остановился. Просто стрелять не годится, напомнил он себе. Почти не дыша, он подождал, пока тяжелый ствол замрет, и прицелился в заостренный шлем. Чуть опустил ствол, чтобы видеть грудь немца. У того была расстегнута верхняя пуговица — видать, так стрелял, что взмок. Григорий спустил курок. Мимо. Немец, похоже, даже не заметил, что в него стреляли. Григорий и представления не имел, куда могла деться пуля. Он выстрелил еще, опустошил магазин — и все зря. Он был вне себя. Его пытаются убить, а он до сих пор ни в кого не попал! Может, он слишком далеко? Или просто из него стрелок никудышный? Пулемет снова застрочил, и все замерли. Появился штабс-капитан Бобров, — на четвереньках, прячась в подлеске. — Внимание! — крикнул он. — Приготовиться по моей команде атаковать пулемет! «Должно быть, он сошел с ума, — подумал Григорий. — Но я-то — нет!» — Есть приготовиться по команде атаковать пулемет! — ответил прапорщик Гавриков. Бобров встал и перебежал к солдатам, спрятавшимся дальше. Григорий услышал, как он повторяет приказ. Только понапрасну воздух сотрясает, подумал Григорий. Мы что, похожи на самоубийц? Стрекот пулемета прекратился, и штабс-капитан встал во весь рост, бесстрашно подставляясь под пули. Шапку он потерял, и седые волосы представляли собой заметную мишень. — Вперед! — крикнул он. — Вперед! В атаку! — закричал за ним Гавриков. И Бобров с Гавриковым, подавая пример, бросились вперед, на пулеметное гнездо. И вдруг оказалось, что Григорий тоже бежит — ломится сквозь чашу, перепрыгивает через поваленные деревья, пригибается чуть не к самой земле, стараясь не уронить неудобную винтовку. Пулемет по-прежнему молчал, зато остальные немцы принялись палить из всего, что у них было. Бежать под огнем десятков винтовок, стреляющих одновременно, было ненамного лучше, но Григорий бежал так, словно в этом была его единственная надежда на спасение. Он видел, как пулеметный расчет перезаряжает пулемет, видел руки, нащупывающие магазин, лица, белые от страха. Кто-то из русских стрелял, но на это у Григория не хватало мужества, он просто бежал. И он был еще на расстоянии от пулемета, когда увидел трех немцев, прячущихся в кустах. Они казались совсем мальчишками и смотрели на него испуганно. Он помчался на них, держа винтовку с примкнутым штыком, как средневековое копье. Услышал чей-то крик — и понял, что кричит он сам. Трое молодых немцев бросились наутек. Григорий погнался было за ними, но был слаб от голода, и они легко от него убежали. Через сотню метров он остановился. Повсюду вокруг немцы бежали, а русские их преследовали. Пулеметный расчет бросил свое орудие. Григорий подумал, что ему, наверное, следует стрелять, но у него уже не было сил поднять винтовку. Вновь появился штабс-капитан Бобров. — Вперед! — кричал он солдатам. — Не дайте им уйти! Убейте всех сегодня, или они вернутся и убьют вас завтра! Вперед! Григорий снова пустился вялой рысью. Но тут картина изменилась. Слева началась неразбериха: стрельба, вопли, проклятия. Вдруг оттуда со всех ног побежали русские солдаты. — Что за черт? — сказал Бобров, оказавшийся рядом с Григорием. Григорий понял, что их атаковали сбоку. — Не сметь бежать! — закричал Бобров. — В укрытие — и стрелять! Но никто не слушал. Преследуемые в панике неслись по лесу, и товарищи Григория стали вливаться в это паническое бегство, поворачивая направо, на север. — Солдаты, держать позицию! — закричал Бобров, вынимая пистолет. — Держать, я сказал! Он направил оружие на бегущую мимо толпу. — Предупреждаю, в дезертиров буду стрелять! Раздался выстрел, и его седые волосы залила кровь. Он упал. Григорий не понял, то ли в него попала шальная немецкая пуля, то ли — застрелили свои. Григорий повернулся и пустился бежать вместе со всеми. Теперь выстрелы раздавались со всех сторон. Григорий не знал, кто в кого стреляет. Русские рассыпались по лесу, и постепенно ему стало казаться, что шум боя остается позади. Он бежал, пока несли ноги, но наконец повалился на ковер листвы, не в состоянии пошевелиться. Так он лежал долго, словно парализованный. Он заметил, что винтовка еще при нем, и удивился: он сам не знал, почему ее не бросил. Наконец с трудом он поднялся на ноги. Вспомнил, что уже давно у него болит правое ухо. Он коснулся его — и вскрикнул от боли. Его пальцы были в крови. Очень осторожно стал ощупывать ухо — и убедился, что в какой-то момент пулей ему отстрелило верхнюю часть уха. Он проверил винтовку. Магазин был пуст. Он перезарядил, хоть и не был уверен, надо ли: кажется, он просто не способен ни в кого попасть. Винтовку он поставил на предохранитель. Русские попали в засаду, понял он. Их гнали вперед, пока они не оказались в окружении, а потом немцы захлопнули ловушку. Но что же ему делать? Вокруг никого не было, приказов ждать не от кого. Но и на месте оставаться нельзя. Было ясно, что корпус отступил, и он решил, что надо двигаться назад. Если здесь нибудь еще остались русские войска, то, скорее всего, на востоке. Он повернулся спиной к садящемуся солнцу и пошел. Пробираясь через лес, он шел как можно тише, не зная, где могут оказаться немцы. А вдруг вся Вторая армия разбита и бежала? Ему пришло в голову, что он может умереть от голода в этом лесу. Через час он остановился попить из источника. Подумал, не промыть ли рану, но потом решил, что лучше ее оставить в покое. Напившись вволю, решил немного отдохнуть и, растянувшись на земле, закрыл глаза. Скоро должно было начать темнеть. К счастью, погода стояла сухая, и можно было спать прямо на земле. Он уже начал задремывать, как вдруг услышал шум. Подняв голову, с ужасом увидел немецкого офицера на лошади, неторопливо едущего за деревьями метрах в десяти. Он проехал, не заметив Григория, неподвижно лежавшего у источника. Затаив дыхание, Григорий поднял винтовку и снял с предохранителя. Встав на колено, поднял ее к плечу и как следует прицелился немцу в спину. Тот был на расстоянии пятнадцати метров, для винтовки это почти в упор. В последний миг немец, видимо, что-то почувствовал и обернулся в седле. Григорий спустил курок. В тишине леса выстрел прозвучал оглушительно. Конь рванулся вперед, всадник упал, но одна нога зацепилась за стремя. Конь потащил его через подлесок, но через сотню ярдов замедлил шаг, а потом и остановился. Григорий настороженно слушал, не привлек ли звук выстрела кого-нибудь еще. Не было слышно ничего, только легкий вечерний ветерок шелестел в кронах деревьев. Он подошел к коню. Приближаясь, поднял винтовку и направил дуло на офицера — но это была ненужная предосторожность. Человек лежал неподвижно, лицом вверх, с широко раскрытыми глазами, рядом лежал его остроконечный шлем. У него были коротко стриженные светлые волосы и красивые зеленые глаза. Как знать, это мог оказаться тот самый немец, которого Григорий видел раньше, но точно он сказать не мог. Вот Левка бы сказал: он запомнил бы коня. Григорий открыл седельные сумки. В одной он нашел карту и бинокль. В другой лежали колбаса и кусок черного хлеба. Григорий был страшно голоден. Он откусил колбасы. Она остро пахла перцем, травами и чесноком. От перца он почувствовал жжение, и рот наполнился слюной. Было невероятно вкусно, чуть ли не до слез. Он стоял, прислонившись к конскому боку, уплетая за обе щеки, а убитый им человек смотрел на него мертвыми зелеными глазами.VI
— По нашим подсчетам, потери русских составляют тридцать тысяч убитых, — сообщил Вальтер Людендорфу. Он старался не давать волю ликованию, но германские войска нанесли противнику такое сокрушительное поражение, что он просто не мог согнать с лица улыбку. Людендорф сохранял над собой полный контроль. — А пленные? — По последним подсчетам, около девяноста двух тысяч, господин генерал. Цифры ошеломляли, но Людендорф выслушал ответ по-прежнему спокойно. — Есть ли генералы? — Генерал Самсонов застрелился. Мы нашли его тело. Мартос, командующий Пятнадцатым корпусом, взят в плен. Мы также захватили пятьсот орудий. — Подводя итог, — сказал Людендорф, наконец поднимая голову от своего походного стола, — можно сказать, что Вторая армия русских стерта с лица земли. Ее больше не существует. Вальтер не мог сдержать широкой улыбки. — Так точно, господин генерал. Людендорф не улыбнулся в ответ. — В свете последних событий эта новость выглядит еще более нелепой. Он помахал листком, который только что изучал. — Прошу прощения? — Нам шлют подкрепление. — Что? Прошу прощения, господин генерал… Подкрепление? — ошеломленно переспросил Вальтер. — Я так же удивлен, как и вы. Три корпуса, да еще кавалерию. — Откуда же? — Из Франции, где каждый человек на счету! Вальтер вспомнил, что Людендорф участвовал в разработке плана Шлиффена, по своему обыкновению, работал энергично и тщательно, и досконально знал, сколько требуется во Франции патронов, людей и лошадей. — Но почему? — воскликнул Вальтер. — Не знаю, но предположить могу, — с горечью сказал Людендорф. — Это политика. Должно быть, княжны и графини в Берлине пришли к супруге кайзера со слезными просьбами спасти родовые поместья от разорения, которому их подвергнут русские. И Генеральный штаб дрогнул под этим натиском. Вальтер почувствовал, что краснеет. Его мать тоже была в числе просительниц, осаждавших супругу кайзера. Было понятно, что женщины молили о защите, но то, что военное командование поддалось их уговорам, рискуя изменить этим ход войны, было непростительно. — Разве не об этом только и мечтает Антанта? — сказал он возмущенно. — Французы уговорили Россию вступить в войну как можно скорее, не подготовив армию — как раз для того, чтобы мы запаниковали и перебросили войска на Восточный фронт, ослабив таким образом наши позиции во Франции! — Именно. Французам приходится туго: мы превосходим их в числе и технике, они вынуждены отступать. Единственная их надежда — что мы будем вынуждены воевать на два фронта. И вот — их желание исполнилось! — Значит, несмотря на нашу грандиозную победу на Восточном фронте, — сказал Вальтер, — русские добились стратегического преимущества для своих союзников на западе! — Да, — сказал Людендорф. — Именно так.Глава 12
Сентябрь — декабрь 1914 года Фиц проснулся от женских рыданий. Вначале он решил, что плачет Би. Потом вспомнил, что жена в Лондоне, а сам он в Париже. Женщина рядом с ним — не двадцатитрехлетняя беременная графиня, а девятнадцатилетняя французская официантка с ангельским личиком. Он приподнялся на локте и взглянул на нее. У француженки были красивые светлые ресницы. Когда опускала взгляд, они были похожи на сложенные крылья бабочки. Сейчас на них дрожали слезинки. — J’ai peur, — всхлипнула она. — Я боюсь. Он погладил ее по голове. — Calme-toi, — сказал он. — Успокойся. От женщин вроде Жиннет, или Жини, как все ее называли, гораздо легче учиться языку, чем с учителем, подумал Фиц. Жини, да и Жиннет, — странное имя для девушки, скорее всего, по-настоящему ее зовут как-нибудь совсем обыкновенно, положим, Франсуаза. Утро было ясное, в открытое окно дул теплый ветерок. Фиц не слышал ни канонады, ни топота марширующих ног. — Париж пока не пал, — пробормотал он обнадеживающе. Зря он так сказал: она зарыдала с новой силой. Фиц посмотрел на наручные часы. Половина девятого. Ровно в десять ему нужно быть в гостинице. — Если немцы войдут в Париж, ты обо мне позаботишься? — Конечно, chérie,[14] — сказал он, стараясь звучать как можно убедительнее. Конечно, он позаботится — если у него будет на это время. — А они войдут? — тихо спросила она. Если бы он знал! Германская армия оказалась в два раза больше, чем это предполагала французская разведка. Она стремительно прошла через северо-восток Франции, побеждая во всех боях. И эта лавина подошла с севера к Парижу, а вот насколько близко, ему предстояло узнать в ближайшие пару часов. — Кое-кто говорит, что город защищать не будут, — сказала Жини сквозь слезы. — Это правда? Этого Фиц тоже не знал. Если Париж окажет сопротивление, германская артиллерия его разрушит. Прекрасные здания превратятся в развалины, широкие бульвары будут изрыты воронками, от бистро и магазинов не останется камня на камне. Городу просто необходимо сдаться — чтобы всего этого избежать. — Может, тебе будет лучше, — сказал он с напускной веселостью. — Будешь спать с толстым прусским генералом, а он станет звать тебя Liebling…[15] — Не нужен мне прусский генерал! — Ее голос перешел на шепот. — Я люблю тебя. Может, и любит, подумал он. А может, он для нее — средство вырваться отсюда. Все, кто мог, уезжали из города, но это было непросто сделать. Почти все личные автомобили были реквизированы. В любой момент могли отобрать под военные нужды и поезда, высадив штатских пассажиров в чистом поле. А чтобы доехать в Бордо на такси, требовалось полторы тысячи франков — столько стоил небольшой домик в провинции. — Может, они и не войдут, — сказал Фиц. — Силы их, похоже, на исходе. Они шли сюда с боями целый месяц. А так не может продолжаться вечно! Он и сам в какой-то мере верил в то, что говорил. Французы отступали, но ожесточенно сопротивляясь. Солдаты были измотаны, голодны и деморализованы, но почти никто не попал в плен, и потеряно было лишь несколько пушек. Невозмутимый главнокомандующий генерал Жоффр объединил войска союзников и отвел на позиции к юго-востоку от города для переформирования. Он безжалостно уволил из старшего офицерского состава французской армии всех, кто не отвечал его требованиям: двоих командующих армиями, семерых командиров корпусов и дюжину других высших офицеров безжалостно сместили с постов. Немцы об этом не знали. Фиц видел их сверхсекретные расшифрованные донесения. Германское верховное командование, как ни удивительно, забрало часть войск из Франции и перебросило в Восточную Пруссию. Фиц подумал, что это может оказаться ошибкой. Напрасно немцы решили, что их ждет легкая победа. В англичанах он не был так уверен. Английский экспедиционный корпус был невелик — пять с половиной дивизий. Для сравнения: у французов на поле боя их было семьдесят. Они храбро сражались под Монсом, и Фиц гордился ими; но за пять дней из ста тысяч солдат они потеряли пятнадцать тысяч и стали отступать. «Валлийские стрелки» тоже сражались во Франции, но Фиц был не с ними. Сначала он был разочарован тем, что его послали в Париж как офицера связи: ему хотелось сражаться со своим полком. Он был уверен, что генералы считают его дилетантом, которого нужно убрать куда-нибудь подальше, туда, где он принесет меньше вреда. Но поскольку он знал Париж и говорил по-французски, то вынужден был согласиться. Эта работа оказалась куда более важной, чем он себе представлял. Отношения между французским командованием и английскими военными были из рук вон плохими. Английским экспедиционным корпусом командовал нервный, раздражительный сэр Джон Френч,[16] что в данной ситуации было несколько некорректно. Уже в самом начале тот находил оскорбительным то, что генерал Жоффр уделял, на его взгляд, недостаточно времени согласованию совместных действий, и их общение было сведено до минимума. Фиц старался, несмотря на атмосферу враждебности, поддерживать между двумя штабами регулярный обмен информацией и данными разведок. Все это было неприятно и несколько унизительно, и Фиц как представитель англичан страдал от плохо скрываемого презрения французских офицеров. Но неделю назад положение коренным образом изменилось — в худшую сторону. Джон Френч заявил Жоффру, что его солдатам требуется два дня передышки. На следующий день он изменил свое решение: два дня превратились в десять. Французы пришли в ужас, а Фиц сгорал от стыда. Он пытался обсудить это решение с полковником Хервеем, помощником сэра Джона — но тот смотрел в рот начальству, а возражения Фица встречали у него возмущенный отпор. В конце концов Фиц позвонил лорду Ремарку, заместителю военного министра. Они вместе учились в Итоне, к тому же Ремарк приятельствовал с Мод и часто делился с ней сплетнями. Фиц не чувствовал себя вправе действовать таким образом, в обход начальства, но равновесие сил было столь шатким, что нельзя было сидеть сложа руки. Теперь он понимал, что быть патриотом не так-то просто. Результат разговора с Ремарком превысил все ожидания. Премьер-министр Асквит немедленно послал в Париж нового военного министра, лорда Китченера, и позавчера сэра Джона вызвали к начальству на ковер. Фиц надеялся, что Френча отстранят от командования, а если нет — то хотя бы хорошенько встряхнут. Чем дело кончилось, он узнает очень скоро. Фиц отвернулся от Жини и сел на кровати. — Ты уходишь? — спросила она. — Дела, — ответил он, вставая. Она сбросила простыню. Фиц взглянул на ее безупречную грудь. Заметив его взгляд, она улыбнулась сквозь слезы и приглашающе раздвинула ноги. Он не поддался искушению. — Сделай мне кофе, дорогая, — попросил он. Она накинула светло-зеленый шелковый халатик и поставила воду. Фиц тем временем одевался. Вчера вечером он обедал у себя в посольстве, а потом сменил свой алый, бросающийся в глаза мундир на смокинг и пошел прогуляться по злачным местам. Она подала ему кофе — очень крепкий, огромную чашку. — Я буду ждать тебя вечером в клубе «У Альберта», — сказала она. Официально ночные клубы не работали, как театры и синематограф. Даже в варьете и кабаре «Фоли Бержер» было темно. Кафе закрывались в восемь, рестораны — в половине десятого. Но не так-то просто было остановить ночную жизнь огромного города, и ловкие хозяева вроде Альберта открыли подпольные заведения, где по немыслимым ценам продавали шампанское. — Постараюсь к полуночи подойти, — сказал Фиц. Кофе был горький, зато сон как рукой сняло. Он дал Жини золотой английский соверен. Это была щедрая плата, к тому же в такие времена золото ценилось намного выше бумажных денег. Прощаясь, Фиц поцеловал ее, и она к нему прильнула. — Ты ведь придешь, правда? — спросила она. Он почувствовал жалость. Ее мир рушился, и она не знала, что делать. Ему хотелось защитить ее, пообещать, что он о ней позаботится — но это было бы нечестно. У него беременная жена, и если Би расстроится, она может потерять ребенка. Да и вздумай он связать свою жизнь с французской проституткой — он стал бы для всех посмешищем, даже если бы и не был женат. В конце концов, таких, как Жини — миллионы. И всем, кто еще жив, страшно. — Я очень постараюсь, — сказал он и освободился из ее объятий. Его синий «Кадиллак» стоял на обочине. К капоту был прикреплен маленький флажок Великобритании. Личных машин на улицах было очень мало, и почти все с флажками — французским триколором или флажком Красного креста, показывающим, что машина используется для военных нужд. Чтобы переправить сюда машину из Лондона, потребовались связи Фица и даже взятки, но он был рад, что добился своего. Каждый день ему нужно было разъезжать между английским и французским штабами, и это была большая удача, что Фицу не требовалось выпрашивать во временное пользование машину или лошадь у армий, и так находившихся в тяжелом положении. Он завел двигатель. Машин на дорогах почти не было. Один раз пришлось остановиться, пропуская большое стадо овец, которое гнали через город, по-видимому, на Восточный вокзал, а там — поездом на фронт, кормить войска. Его заинтересовало воззвание на стене Бурбонского дворца — должно быть, только что наклеенное, — вокруг которого собралась небольшая толпа. Он остановил машину и присоединился к читающим:АРМИЯ ПАРИЖА! ЖИТЕЛИ ПАРИЖА!Фиц взглянул в самый низ и увидел, что воззвание подписано генералом Галлиени, начальником военной администрации города. Галлиени был жестким человеком, солдатом старой закалки. Его вернули из отставки. Он был знаменит тем, что не разрешал сидеть на собраниях: он считал, что стоя люди быстрее принимают решения. Воззвание было немногословным:
Члены правительства республики оставили Париж, чтобы дать новый стимул обороне государства.Как! Не может быть! Правительство бежало! Последние несколько дней ходили слухи, что кабинет министров будет перемещен в Бордо, но политики колебались, не желая оставлять столицу. И то, что это все же случилось, — очень плохой знак. Фиц продолжил чтение:
Я наделен полномочиями руководить защитой Парижа от захватчиков.Значит, сдаваться Париж не собирается. Город будет сражаться. Прекрасно! Вне всякого сомнения, это в интересах Великобритании. Если столица падет, врага заставят дорого заплатить за эту победу.
И свой долг я буду исполнять до конца.Фиц не мог не улыбнуться. Слава богу, еще остались старые солдаты. Люди вокруг были во власти смешанных чувств. Одни восхищались Галлиени: это воин, говорили они, он не отдаст Париж врагу. Другие смотрели на создавшееся положение более реалистично. — Правительство нас бросило, — сказала одна женщина, — это значит, что не сегодня-завтра здесь будут немцы. Человек с портфелем сообщил, что отправил жену с детьми к брату в деревню. Хорошо одетая женщина сказала, что у нее в кладовке припасено тридцать килограммов сушеных бобов. Фиц понимал, что от активного участия Англии сейчас зависит очень многое. Он поехал дальше, и его не покидало чувство нависшей угрозы. Войдя в вестибюль своей любимой гостиницы «Риц», он направился к телефонной кабинке. Позвонил в посольство Великобритании и оставил послу сообщение о воззвании Галлиени — на тот случай, если до улицы Фобур-Сент-Оноре новости еще не дошли. Выйдя из кабинки, чуть не столкнулся с помощником сэра Джона, полковником Хервеем. Тот взглянул на его смокинг и сказал: — Майор Фицгерберт! Это что за вид?! — Доброе утро, полковник, — сказал Фиц, демонстративно не отвечая на вопрос. И так было ясно, что он только что вернулся. — Девять часов утра, к вашему сведению! Вы, верно, забыли, что мы на войне? — Сэр, у вас для меня поручение? — невозмутимо осведомился Фиц. Хервей был хамом и ненавидел людей, которых не мог запугать. — Не смейте дерзить, майор! — сказал он. — У нас и так забот хватает, а тут еще проверка из Лондона, чтоб им пусто было! — Лорд Китченер — военный министр, — заметил Фиц, приподняв бровь. — Политики не должны указывать нам, как воевать! Но их взбаламутил кто-то наверху… — Хервей взглянул на Фица с подозрением, но не рискнул его озвучить. — Вряд ли вас должно удивлять внимание военного министерства, — сказал Фиц. — Войска отдыхают десять дней, а враг у ворот! — Люди измучены! — За эти десять дней война уже могла закончиться. Зачем мы здесь, если не для защиты Парижа? — Китченер вызвал к себе сэра Джона как раз в день решающей битвы! — взревел Хервей. — И мне показалось, что сэр Джон не слишком торопился возвращаться к своим войскам, — парировал Фиц. — Вечером я видел его здесь, в «Рице», он обедал. Он понимал, что ведет себя вызывающе, но не мог сдержаться. — Прочь с дороги! — рявкнул Хервей. Фиц повернулся на каблуках и пошел наверх. Он вовсе не так спокойно относился к происходящему, как хотел показать. Ничто на свете не заставило бы его заискивать перед идиотами вроде Хервея, но военная карьера имела для него большое значение. Ему была невыносима мысль, что люди будут говорить: «Ему далеко до отца!» От Хервея армии было мало толку, потому что все свое время и силы он тратил на проталкивание любимчиков и устранение соперников, но именно поэтому он мог разрушить карьеру тех, у кого были другие цели, — например, победить в войне. Пока Фиц умывался, брился и переодевался в зеленую форму майора «Валлийских стрелков», его угнетали мрачные раздумья. Зная, что до вечера поесть он не сможет, он заказал себе в номер омлет и кофе. Ровно в десять начался его рабочий день, и он выбросил из головы мысли о злобном Хервее. Из английского штаба прибыл молодой неглупый шотландец, лейтенант Мюррей, он принес Фицу данные утренней воздушной разведки. Фиц быстро перевел документ на французский и переписал своим четким наклонным почерком на листок голубой бумаги «Рица». Каждое утро английские самолеты облетали германские позиции и отмечали, в каком направлении перемещаются вражеские войска. А дело Фица было как можно скорее доставить эту информацию генералу Галлиени. Когда Фиц проходил через вестибюль, его окликнул портье: Фицу звонили по телефону. — Фиц, это ты? — услышал он знакомый голос. Искаженный и едва слышный, но, к его изумлению, это был голос его сестры Мод. — Как тебе это удалось?! — спросил он. Звонить из Лондона в Париж могли только члены правительства и военные. — Я звоню из военного министерства, из кабинета Джонни Ремарка. — Я рад тебя слышать, — сказал Фиц. — Как ты? — Все ужасно беспокоятся, — сказала она. — Сначала газеты печатали только хорошие новости. Но те, кто знает географию, видели, что после каждой победы доблестных французских войск немцы продвигались еще на полсотни миль вглубь Франции. А в воскресенье «Таймс» напечатала специальный выпуск. Ну разве не странно? Ежедневные газеты пишут сплошное вранье, а когда решают напечатать правду, приходится делать спецвыпуск. Она пыталась быть остроумной и язвительной, но Фиц слышал в ее голосе страх. — И что написано в спецвыпуске? — Там сказано: армия в беспорядке отступает. Асквит в ярости. Теперь все ждут, что Париж вот-вот падет… — Она не сдержалась и всхлипнула. — Фиц, что с тобой будет? Соврать он не мог. — Не знаю. Правительство переехало в Бордо. Сэра Джона Френча отчитали, но он по-прежнему здесь. — Сэр Джон пожаловался в военное министерство, что Китченер приехал в Париж в форме фельдмаршала, а это нарушение этикета, потому что раз он министр, то, следовательно, лицо гражданское. — Господи боже! В такое время он думает об этикете! Почему его не сняли? — Джонни говорит — это бы выглядело признанием нашего поражения. — А как будет выглядеть, если Париж займут немцы? — Ах, Фиц! — Мод разрыдалась. — А как же ребенок, твое дитя, которое должно скоро появиться на свет? — Как там Би? — спросил Фиц виновато, вспомнив, где провел ночь. Мод шмыгнула носом и вздохнула, успокаиваясь. — Би выглядит прекрасно. У нее уже нет этих мучительных приступов утренней тошноты. — Скажи, что я по ней скучаю. В телефоне затрещало, и на несколько секунд в их разговор ворвался другой голос. Это значило, что их могут разъединить в любую секунду. Потом снова заговорила Мод. — Фиц, когда это кончится? — печально спросила она. — В ближайшие несколько дней, — ответил он. — Так или иначе. — Пожалуйста, будь осторожен! Разговор прервался. Фиц положил трубку, дал портье чаевые и вышел на Вандомскую площадь. Он сел в автомобиль. Разговор с Мод расстроил его. Фиц был готов умереть за свою страну и надеялся, что сможет встретить смерть мужественно, но ему хотелось взглянуть на свое дитя. Он никогда еще не был отцом — и хотел увидеть своего ребенка, хотел наблюдать, как он учится и растет, помогать ему взрослеть… И ему была непереносима мысль, что его ребенок может вырасти без отца. Он переехал через Сену к комплексу армейских зданий, который называли Дом инвалидов. Галлиени расположил свой штаб в ближайшей школе — лицее Виктора Дюруи, скрытом за деревьями. Вход бдительно охраняли часовые в ярко-синих мундирах, красных брюках и красных кепи — насколько лучше они смотрелись, чем англичане в своей грязно-зеленой форме! Французы еще не поняли, что теперь, когда появились точные современные винтовки, солдату нужно сливаться с пейзажем. Часовые хорошо знали Фица, и он беспрепятственно вошел в здание. Когда-то здесь была школа для девочек — на стенах висели нарисованные цветы и зверушки, на классных досках, убранных в угол, еще виднелись спряжения французских глаголов. Винтовки часовых и сапоги офицеров, казалось, оскорбляли память утраченного изящества. Фиц направился прямиком к бывшей учительской. Едва войдя, почувствовал атмосферу всеобщего волнения. На стене висела большая карта центральной Франции, на которой булавками было отмечено расположение армий. Галлиени был высок, худ и держался очень прямо, несмотря на рак простаты, из-за которого в феврале ему пришлось оставить службу. Теперь он вновь был в форме и, воинственно поблескивая пенсне, разглядывал карту. Фиц отдал честь, потом, по французскому обычаю, пожал руку своему коллеге с французской стороны майору Дюпюи и шепотом спросил, что происходит. — Гадаем о намерениях фон Клука, — сказал Дюпюи. У Галлиени была эскадрилья из девяти старых самолетов, с помощью которых он следил за вражеской армией. Ближайшей к Парижу сейчас была Первая армия под командованием генерала фон Клука. — Из чего вы исходите? — спросил Фиц. — У нас две сводки, — Дюпюи указал на карту. — Наша военная разведка сообщает, что фон Клук направляется на юго-восток, к реке Марне. Это подтверждало данные английской разведки. Таким образом, Первая армия должна была пройти на восток мимо Парижа. А поскольку фон Клук командовал правым крылом, это означало, что вся их армия пройдет мимо города. Неужели Париж спасется? — И еще у нас есть данные конной разведки, которые тоже это подтверждают, — продолжал Дюпюи. Фиц задумчиво кивнул. — Немецкая стратегия предполагает сначала разбить неприятельскую армию, а уже потом захватывать города. — Но неужели вы не видите?! — взволнованно воскликнул Дюпюи. — Они подставляют нам фланг! Фиц об этом и не подумал. Все его мысли были о судьбе Парижа. Сейчас он понял, что Дюпюи прав, и как раз в этом причина всеобщего воодушевления. Если права разведка, фон Клук совершил классическую ошибку: фланг армии более уязвим, чем фронт. Удар в неприкрытый фланг — все равно что нож в спину. Как мог фон Клук допустить подобную ошибку? Должно быть, он считает, что французы слабы и не способны на контрнаступление. В таком случае, он ошибается. — Ваше высокопревосходительство, я полагаю, вас это заинтересует, — обратился Фиц к генералу, подавая ему конверт. — Это данные, полученные нашей разведкой сегодня утром. — Отлично! — радостно воскликнул Галлиени. Фиц подошел к карте. — Вы позволите? Генерал кивком изъявил согласие. Англичан не жаловали, но разведчикам были рады всегда. Сверяясь с английским оригиналом, Фиц сказал: — Наши утверждают, что армия фон Клука здесь, — он вколол в карту новую булавку, — и движется в этом направлении. Это подтверждало заключения французов. В комнате стало тихо. — Значит, так и есть, — тихо сказал Дюпюи. — Они подставляют фланг. Глаза генерала Галлиени блеснули из-за пенсне. — Что ж, — сказал он, — самое время ударить.
II
Ночью, лежа рядом с худенькой Жини, Фиц был в крайне угнетенном расположении духа. Сейчас, когда постельные игры кончились, он обнаружил, что скучает по жене. Потом он удрученно подумал, что фон Клук, разумеется, поймет свою ошибку и успеет изменить курс. Но на следующее утро — была пятница, 4 сентября — к радости защитников Парижа, фон Клук продолжил движение на юго-восток. И генералу Жоффру этого было достаточно. Он отдал приказ Шестой французской армии на следующее утро выйти из Парижа и ударить по армии фон Клука с тыла. А англичане продолжали бездействовать. Когда Фиц встретился с Жини «У Альберта», он был в совершенном отчаянии. — Это наш последний шанс, — объяснял он ей за бокалом шампанского, от которого не испытывал никакого удовольствия. — Если мы сможем задать немцам хорошую трепку — сейчас, когда они измотаны, а их коммуникации растянуты, мы остановим наступление. Но если эта контратака окажется неудачной, Париж падет. Она слушала его, сидя на высоком барном стуле. Скрестив длинные ноги в шелестящих шелковых чулках, она спросила: — Ну а почему ты так мрачен? — Да потому что в такое время англичане бездействуют! Если Париж падет, мы не переживем позора. — Тогда пусть генерал Жоффр потребует от сэра Джона, чтобы англичане вступили в бой. Поговори с Жоффром сам. — Он не примет английского майора. К тому же он наверняка решит, что эта какая-то уловка сэра Джона. А у меня будут большие неприятности, хотя нельзя сказать, что меня это волнует. — Тогда поговори с кем-то из его советников. — Это сложно. Я не могу заявиться во французский штаб и сообщить, что англичане их предали. — Но ты можешь шепнуть пару слов генералу Лурсо — так, что никто об этом и не узнает. Вон он сидит! Фиц проследил за ее взглядом и увидел француза лет шестидесяти, в цивильном платье, сидящего за столиком с молодой женщиной в красном. — Он очень славный, — добавила Жини. — Ты с ним знакома? — Да, но ему больше понравилась Лизетт. Фиц колебался. Снова он собирался действовать в обход своего начальства. Впрочем, сейчас не время быть деликатным. Решалась судьба Парижа. Надо попытаться сделать все возможное. — Представь меня, — попросил он. — Подходи через минутку. Жини изящно соскользнула со стула и пошла через комнату, чуть покачивая бедрами в ритме рэгтайма, что наигрывали на пианино, к столику, за которым сидел генерал. Она поцеловала его в губы, улыбнулась его собеседнице и села. Начался разговор, лица собеседников стали серьезными, и через несколько секунд Жини махнула Фицу рукой. Лурсо встал, и мужчины обменялись рукопожатием. — Для меня большая честь познакомиться с вами, — сказал Фиц. — Не годится говорить о делах в таком месте, — сказал генерал, — но Жини уверяет, что то, о чем вы хотите говорить, очень срочно. — Именно так, господин генерал, — подтвердил Фиц и сел.III
На следующий день Фиц отправился в Мелен, город в двадцати пяти милях к юго-востоку от Парижа, и узнал, что в экспедиционных войсках ничего не изменилось. Может быть, его информацию не передали Жоффру. Или передали, но Жоффр решил, что ничего не сможет сделать. Фиц вошел в Во-ле-Пениль, величественный замок Людовика XV, в котором располагался штаб сэра Джона, и в вестибюле столкнулся с полковником Хервеем. — Сэр, не будет ли мне позволено спросить, почему, когда наши союзники начинают контрнаступление, мы в нем не участвуем? — спросил Фиц со всей возможной учтивостью. — Нет, не будет! — отрезал Хервей. — Но французы считают, — настойчиво продолжал Фиц, сдерживая гнев, — что у них и немцев силы примерно равны, и даже небольшой перевес может очень помочь. — Ну еще бы, конечно считают! Хервей презрительно рассмеялся — так, словно французы не имели права требовать помощи от союзников. Фиц почувствовал, что теряет над собой контроль. — Из-за нашей нерешительности Париж уже мог пасть! — Как вы смеете употреблять такие выражения, майор! — Нас послали сюда спасать Францию. Может, именно сейчас состоится решающая битва! — вскричал Фиц, уже не в силах говорить спокойно. — Если Париж падет, и вся Франция вместе с ним, то, вернувшись домой, чем мы оправдаем свое бездействие? Не отвечая, Хервей смотрел мимо Фица. Обернувшись, Фиц увидел тяжелую, медлительную фигуру во французской форме: черный мундир, не застегнутый на широком торсе, плохо сидевшие красные брюки, тугие чулки и красная с золотом генеральская фуражка, надвинутая низко на лоб. Из-под черно-седых бровей на Фица и Хервея быстро глянули бесцветные глаза. Фиц узнал генерала Жоффра. Когда генерал в сопровождении свиты прошел мимо, Хервей спросил: — Это ваших рук дело? Фицу показалось недостойным лгать. — Возможно. — Мы еще поговорим, — сказал Хервей и поспешил за Жоффром. Сэр Джон принимал Жоффра в маленькой комнатке в присутствии нескольких офицеров, но Фиц в их число не попал. Он ждал в офицерской столовой, гадая, что скажет Жоффр и сможет ли он заставить сэра Джона принять участие в контрнаступлении. Ответ он узнал через два часа от лейтенанта Мюррея. — Говорят, Жоффр перепробовал все способы, — сказал Мюррей. — Он умолял, плакал, говорил, что англичане вовеки не смоют позора. И добился своего. Завтра выступаем на север. Фиц улыбнулся. Минуту спустя к нему подошел полковник Хервей. Фиц вежливо встал. — Это переходит все границы! — сказал Хервей. — Генерал Лурсо рассказал мне, что вы сделали, — он хотел таким образом вас поощрить. — Не стану отрицать своего участия, — ответил Фиц. — Судя по результату разговора, я поступил правильно. — Ну так вот что я вам скажу, Фицгерберт, — сказал Хервей, понизив голос. — Вы проявили нелояльность, с этого дня ваше имя будет в черном списке, и прощения не ждите! Повышения вам не видать, даже если война будет идти год. Как были майором, так майором и останетесь до конца своих дней! — Благодарю за откровенность, полковник, — сказал Фиц. — Но я стал военным, чтобы побеждать в битвах, а не получать звания.IV
Наступление сэра Джона в воскресенье было таким осторожным, что Фиц сгорал со стыда, но все же, к его облегчению, этого оказалось достаточно, чтобы вынудить фон Клука послать им навстречу войска, необходимые в другом месте. Теперь немцы сражались на два фронта — западный и южный, чего опасается любой командир. Утром в понедельник Фиц проснулся в замке, — он спал на полу, завернувшись в одеяло. Он был полон надежд. Позавтракав в офицерской столовой, он с нетерпением ждал возвращения самолетов разведки с утреннего вылета. Война — это то бешеный натиск, то полное бездействие. Рядом с замком находилась старая церковь, говорили, что ее построили еще в 1000 году, и Фиц пошел на нее посмотреть — но он никогда не понимал, что люди находят в старых церквах. Разведчики давали отчет о выполненном задании в величественном зале с видом на парк. В пышной обстановке XVIII века офицеры сидели на походных стульях за дешевым дощатым столом. У сэра Джона выдавались вперед подбородок и рот, так что казалось, что под длинными, как у моржа, седыми усами он постоянно прячет гримасу уязвленной гордости. Летчики сообщили, что англичанам путь открыт, а немецкие колонны уходят на север. Фиц ликовал. Контратака союзников была неожиданной, и немцев, похоже, удалось застать врасплох. Конечно, они скоро перегруппируются, но пока им приходится тяжко. Он ждал, что сэр Джон прикажет форсировать наступление, но, к его разочарованию, командующий просто подтвердил поставленные ранее задачи. Фиц перевел на французский разведданные и сел в машину. Двадцать пять миль до Парижа он мчался быстро, как только мог — все движение шло в обратную сторону. Из города шел сплошной поток грузовиков, автомобилей и телег. Битком набитые людьми и заваленные багажом, они двигались на юг, спасаясь от германских войск. В Париже он задержался, пропуская войска темнокожих алжирцев, направлявшихся с одного вокзала на другой. Офицеры у них ехали верхом на мулах и носили ярко-красные одеяния. Парижанки протягивали солдатам цветы и угощали фруктами, а владельцы кафе выносили им прохладительные напитки. Далее Фиц без затруднений добрался до Дома инвалидов и отнес разведданные в штаб. Английская разведка снова подтвердила то, что уже было известно французам. Некоторые германские части отступали. — Мы должны продолжить наступление! — сказал старый генерал. — Где англичане? Фиц подошел к карте и показал английские позиции и намеченные на сегодня цели. — Этого мало! — сердито воскликнул Галлиени. — Вы должны продвинуться дальше! Нам необходимо, чтобы вы наступали, тогда фон Клук не сможет укрепить фланг. Когда вы перейдете Марну? Фиц был согласен с каждым словом в язвительной речи Галлиени, но признаться в этом не мог, поэтому он просто сказал: — Я приложу все усилия, чтобы убедить в этом сэра Джона. Но Галлиени уже думал, как компенсировать медлительность англичан. — Мы сегодня же укрепим армию Манури на реке Урк Седьмой дивизией Четвертого корпуса, — решительно сказал он. — Господин генерал, — заметил Дюпюи, — мы не успеем перевезти сегодня всех, у нас недостаточно поездов. — Перевозите на автомобилях, — сказал Галлиени. — На автомобилях?! — ошеломленно взглянул на него Дюпюи. — Где же нам взять столько автомобилей? — Возьмите такси! Все в комнате замерли. Не сошел ли генерал с ума? — Звоните начальнику полиции, — сказал Галлиени. — Пусть прикажет своим останавливать такси, высаживать пассажиров и направлять водителей сюда. Мы будем сажать в машины солдат и отправлять на передовую. Увидев, что генерал не шутит, Фиц широко улыбнулся. Такой подход ему был по душе: делать все, что потребуется, лишь бы победить. Пожав плечами, Дюпюи взялся за телефон. — Соедините меня с начальником полиции, немедленно! «На это я должен посмотреть», — подумал Фиц. Он вышел и закурил. Долго ждать не пришлось. Через несколько минут на мосту Александра Третьего показался красный «Рено» и, объехав большую декоративную лужайку, остановился перед главным зданием. За ним прибыли еще два, потом еще несколько десятков. Никогда еще Фиц не видел ничего подобного. Водители выходили из машин, закуривали, оживленно переговаривались. У каждого было свое предположение, почему они здесь оказались. Наконец из здания школы вышел Дюпюи, в одной руке держа громкоговоритель, в другой — стопку путевых листков. Водители притихли. — Коменданту Парижа необходимо послать вас отсюда в Бланьи! —крикнул он в рупор. Водители взирали на него в недоуменной тишине. — В каждую машину вы должны посадить пять солдат и отвезти в Нантей. Нантей находился в тридцати милях к востоку и очень близко к линии фронта. Водители начали понимать, о чем речь. Они стали переглядываться, улыбаясь и кивая. Фиц догадался, что они рады поучаствовать в военных действиях, особенно столь необычным образом. — Я прошу каждого перед отправлением заполнить вот такую форму, чтобы, вернувшись, вы могли прийти за деньгами. Все зашумели. Им еще и заплатят! — Когда ваши машины уедут, я дам распоряжения следующей партии. Да здравствует Париж! Да здравствует Франция! Водители ответили одобрительными возгласами. Они столпились вокруг Дюпюи, разбирая бланки. Фиц помог ему их раздать. Скоро такси начали разъезжаться, разворачиваясь перед главным зданием и, бодро сигналя, направились на передовую.IV[17]
Чтобы пройти всего двадцать пять миль, англичанам потребовалось целых три дня. В основном их продвижение не встречало сопротивления, и если бы они двигались быстрее, то могли бы нанести решающий удар. Тем не менее в среду 9 сентября Фиц видел, что люди Галлиени находятся в бодром настроении. Фон Клук отступал. «Немцы испугались!» — сказал полковник Дюпюи. Фиц не поверил, что немцы испугались. Взглянув на карту, можно было подобрать более правдоподобное объяснение. Как ни медлительно и робко продвигались англичане, они вошли в брешь между Первой и Второй германскими армиями — брешь, появившуюся, когда фон Клук повернул свои войска на запад, чтобы принять удар со стороны Парижа. — Мы нашли их слабое место и вбиваем туда клин, — сказал с надеждой Фиц, и голос его дрогнул. Он велел себе успокоиться. До сих пор во всех сражениях побеждали германские войска. С другой стороны, их коммуникации были растянуты, люди — измучены, к тому же некоторые части были переброшены в Восточную Пруссию. Французы же получили значительное пополнение, а в вопросе поставок продовольствия волноваться было не о чем, поскольку они были на своей территории. Но когда в пяти милях к северу от реки Марны английские войска вновь остановились, Фиц почувствовал, что его ожидания не оправдаются. Почему сэр Джон не желает воспользоваться своей удачей? Ведь его войска практически не встречают сопротивления! Но немцы, казалось, не замечали нерешительности англичан, продолжая отступать. По мере того, как за окнами школы удлинялись тени деревьев, штабом Галлиени овладевало чувство сдерживаемого ликования. К концу дня стало известно, что немцы бегут. Фиц с трудом мог в это поверить. На смену отчаянию прошлой недели пришла надежда. Он сидел на стульчике, слишком маленьком для него, и рассматривал висевшую на стене карту. Тогда, семь дней назад, казалось, что линия фронта станет трамплином для последней атаки; сейчас же это была стена, упершись в которую немцам пришлось повернуть назад. Когда солнце скрылось за Эйфелевой башней, союзники еще не одержали победы, но германские войска наконец были остановлены, впервые за многие недели наступления. Дюпюи обнял Фица и расцеловал его, и Фиц не возражал. — Мы их остановили, — сказал Галлиени, и Фиц, к своему удивлению, увидел, как за стеклами генеральского пенсне заблестели слезы. — Мы их остановили.V
Вскоре после сражения на Марне обе армии начали рыть окопы. Сентябрьская жара сменилась тоскливыми октябрьскими дождями. Состояние безысходности с восточной части фронта распространилось на весь фронт, подобно тому, как теряет подвижность тело умирающего человека. Решающее сражение этой осени проходило под бельгийским городком Ипром, в самой западной точке фронта, в двадцати милях от моря. Немцы бросились в решительную атаку, пытаясь обойти фланг англичан. Бои продолжались четыре недели. В отличие от всех предыдущих, это было позиционное сражение: обе армии сидели в окопах, прячась от артиллерии и лишь изредка отваживаясь на самоубийственные вылазки против вражеских пулеметов. В конце концов англичан спасло пополнение, в которое входил корпус смуглолицых индийцев, дрожавших от холода в своей тропической форме. В результате сражения погибло семьдесят пять тысяч английских солдат, и Экспедиционный корпус обескровел. Но союзники закончили оборонительные сооружения от швейцарской границы до Английского канала, и продвижение немцев было остановлено. 24 декабря Фиц был в английском штабе в городе Сент-Омер неподалеку от Па-де-Кале. На душе у него было тяжело. Он вспоминал, с какой уверенностью он и другие офицеры уверяли солдат, что Рождество все они будут встречать дома. Было очевидно, что война затянется. День за днем противоборствующие армии проводили в окопах — страдая от недоедания, дизентерии, переохлаждения и вшей, время от времени стреляя по крысам, пировавшим на усеянной телами ничейной земле между линиями окопов. Когда-то Фиц точно знал причины, сделавшие участие Великобритании в войне неизбежным, но теперь он не мог их вспомнить. В тот день дождь прекратился. Похолодало. Сэр Джон послал по всем войскам предостережение, что под Рождество враг планирует наступление. Фиц знал, что угроза вымышленная: у разведки не было никаких оснований для подобных предостережений. Сэр Джон просто не хотел, чтобы в Рождество солдаты расслабились и потеряли бдительность; все дело было только в этом. Каждый солдат должен был получить от принцессы Марии, семнадцатилетней дочери короля и королевы, подарок: узорчатую латунную коробочку с табаком, портретом принцессы и рождественской открыткой от короля. Для некурящих, сикхов и медсестер были подготовлены другие подарки: вместо табака — леденцы или шоколад. Фиц их развозил, и вечером, поскольку было уже поздно возвращаться в относительный комфорт Сент-Омера, остался в штабе Четвертого батальона «Валлийских стрелков» — сыром блиндаже в четверти милях от линии фронта. Он сидел с книжкой о Шерлоке Холмсе и курил маленькие, тоненькие сигарки, к которым уже привык. Они были не так хороши, как его «Панателлас», но время было такое, что он бы все равно не успевал выкурить большую сигару. Рядом сидел Мюррей, получивший после Ипра звание капитана. Фиц ничего не получил: Хервей держал свое слово. Скоро после наступления темноты Фиц, к своему удивлению, услышал беспорядочную пальбу из винтовок. Солдаты увидели вдали огни и решили, что немцы под покровом ночи пошли в наступление. Огни оказались разноцветными фонариками, которыми немцы украшали бруствер. Мюррей рассказал Фицу об индийских войсках, защищавших следующий сектор. «Они, бедняги, приехали в летней форме, потому что кто-то сказал им, что война кончится раньше, чем похолодает, — сказал он. — Но знаете что, Фиц? Эти цветные солдаты очень изобретательны. Помните, мы просили военное министерство дать нам окопные минометы, такие, как у немцев, что забрасывают гранаты далеко за бруствер? Так эти индийцы сделали минометы сами, из кусков чугунной трубы. Выглядит как полная дребедень, но ведь работает!» Утром все было в инее, земля под ногами стала твердой. С первыми лучами солнца Фиц и Мюррей раздали подарки. Солдаты сгрудились у походных печурок, пытаясь согреться. Правда, они утверждали, что рады холоду: лучше мороз, чем грязь, особенно тем, у кого от сырости болели ноги. Фиц заметил, что некоторые солдаты между собой переговаривались на валлийском, хотя к офицерам обращались всегда по-английски. Немецкие окопы, находившиеся метрах в четырехстах, было не видно из-за утренней дымки такого же цвета, как немецкая форма — бледно-серебристо-голубого, его называли «серый полевой». Фиц услышал вдали звуки музыки: немцы пели рождественские песни. У Фица не было слуха, но некоторые мелодии показались ему знакомыми. Он вернулся в блиндаж, позавтракал с другими офицерами. Завтрак был безвкусный: консервированная ветчина с черствым хлебом. Потом он вышел наружу покурить. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким несчастным. Он представил себе, какой завтрак в эту самую минуту подают в Ти-Гуине: копченую рыбу, горячие сосиски, свежие яйца, почки ягненка, запеченные с грибами, тосты с маслом и ароматный кофе со сливками. Ему так хотелось надеть чистое белье, до хруста выглаженную сорочку, костюм из мягкой шерсти. Ему хотелось сидеть у пылающего камина и ничего не делать. Разве что полистать глупый, но смешной журнал «Панч». Из блиндажа вышел Мюррей и сказал: — Вас просят к телефону. Звонят из штаба. Фиц удивился. Найти его здесь было нелегко, но кто-то постарался. Он понадеялся, что ему звонят не по поводу ссоры, произошедшей между французами и англичанами, пока он тут развозит подарки. С озабоченным видом он нырнул в блиндаж и взял трубку полевого телефона. — Фицгерберт! — Доброе утро, майор, — услышал он незнакомый голос. — Это капитан Дэвис. Вы меня не знаете, меня попросили позвонить вам и передать известие из дома. Из дома? Только бы ничего плохого не случилось, подумал Фиц. — Вы очень любезны, капитан, — сказал он. — Какое известие? — Ваша жена родила здорового крепкого мальчика. И мать и ребенок чувствуют себя хорошо! — Что?! — Фиц опустился на ящик. Ребенок должен был родиться позже… через неделю или две. У детей, родившихся до срока, слабое здоровье… Но он вроде чувствует себя хорошо. И Би тоже. У Фица теперь сын, наследник. — Майор, вы слышите меня? — звучал в трубке голос капитана Дэвиса. — Да-да, — ответил Фиц. — Просто это так неожиданно… — Так как сейчас Рождество, мы решили, что эта новость вас поддержит… — Ну конечно, еще бы! — Позвольте мне первым поздравить вас. — Благодарю, — сказал Фицгерберт. — От всей души благодарю! — Но капитан Дэвис уже повесил трубку. Тут Фиц заметил, что остальные офицеры в блиндаже молча смотрят на него. Наконец один спросил: — Известие хорошее или плохое? — Хорошее! — сказал Фиц. — Просто замечательное! Я стал отцом. Все начали пожимать ему руки, а Мюррей, несмотря на утренний час, достал бутылку виски, и все выпили за здоровье младенца. — Как его будут звать? — спросил Мюррей. — Пока я жив, виконт Эйбрауэн, — сказал Фиц, и лишь потом понял, что Мюррей спрашивал про имя, а не про титул. — Джордж — в честь моего отца, и Уильям — в честь деда. А отца Би звали Петр Николаевич, так что, возможно, мы добавим и эти имена. Мюррея, казалось, это позабавило. — Джордж Уильям Питер Николас Фицгерберт, виконт Эйбрауэн! — произнес он. — С таким количеством имен жить можно! — Особенно если весишь пока всего фунтов семь, — довольно кивнул Фиц. Он весь сиял от радости и гордости. — Схожу-ка я на передовую, — сказал он, когда они допили виски. — Отнесу ребятам сигар. Фиц вышел из блиндажа и пошел по ходу сообщения к передовой. Он был на седьмом небе от счастья. Стрельбы не было, воздух был морозный и чистый (везде, кроме отхожего места, мимо которого Фиц прошел быстро). Но он вдруг поймал себя на том, что думает не о Би, а об Этель. Интересно, а она родила? Хорошо ли ей в том домике, который она выторговала у Фица? Тогда его ошарашил напор, с каким она торговалась, но он помнил, что это его ребенка она носит под сердцем. И надеялся, что у нее роды пройдут так же хорошо, как у Би. Но все эти мысли вылетели у него их головы, когда он подошел к окопам для стрельбы. Завернув за угол, он остановился как вкопанный. В окопе никого не было. Он прошел по окопу в одну ячейку, потом в другую — и никого не увидел. Как в сказке про призраков или корабль без матросов, плавающий сам по себе. Этому должно быть объяснение. Может, было наступление, о котором Фицу не сказали? Ему пришло в голову выглянуть из окопа. Но беспечно высовываться нельзя. Многие гибли на фронте в первый же день лишь потому, что решили на секундочку выглянуть. Фиц взял лопатку с короткой ручкой — ими рыли окопы — и медленно начал поднимать ее штык. Потом медленно поднял голову, прячась за лопаткой, и осторожно выглянул в узкий просвет между лопаткой и бруствером. То, что он увидел, его потрясло. Солдаты, свои и германские, вышли на изрытую воронками ничейную полосу. Они стояли группами и разговаривали. Фиц не верил своим глазам. На ничейной полосе стояли сотни солдат, и справа и слева, насколько хватало глаз, англичане и немцы. Что, черт возьми, происходит? Он выбрался из окопа и пошел к ним по изрытой снарядами земле. Солдаты показывали друг другу фотографии жен, детей и невест, предлагали сигареты и пытались завязать разговор, говоря, например: «Я — Роберт. А ты?..» Фиц заметил двух увлеченно беседующих сержантов, английского и немецкого. Он похлопал своего по плечу. — Эй! — сказал он. — Это что за чертовщина здесь творится? У сержанта был гортанный акцент кардиффских докеров. — Сэр, честно говоря, даже не знаю, как это произошло. Несколько немцев вдруг поднялись из окопов, без оружия, и кричат: «С Рождеством!» Тогда один из наших сделал то же самое. А они начали вылезать на нейтралку, и не успел я глазом моргнуть, как там уже были все. — Но ведь в окопах никого не осталось! — гневно воскликнул Фиц. — Неужели вам не пришло в голову, что это может быть уловка? Сержант огляделся по сторонам. — Нет, сэр, честно говоря, не пришло, — невозмутимо ответил он. На самом деле Фиц и сам в это не верил. Какую выгоду враг может извлечь из того, что солдаты враждующих армий на передовой завязали дружбу? — Сэр, это — Ганс Браун, — сказал сержант, указывая на немца. — Он работал официантом в Лондоне, в отеле «Савой». Говорит по-английски! Немецкий сержант отдал Фицу честь. — Рад с вами познакомиться, господин майор! — сказал он. — С Рождеством вас! — У него было более правильное произношение, чем у сержанта из Кардиффа. Он достал флягу. — Вы позволите предложить вам глоточек шнапса? — О господи! — покачал головой Фиц и пошел прочь. Ему больше ничего и не оставалось. Это было бы невозможно прекратить даже с помощью офицеров и сержантов. А без их помощи — тем более. Он решил сообщить о создавшемся положении вышестоящим, и пусть этим занимается кто-нибудь другой. Но уйти он не успел: его окликнули по имени. — Фиц! Фиц! Неужели это вы? Голос был знакомый. Обернувшись, он увидел приближающегося немца. Когда тот подошел, Фиц его узнал. — Фон Ульрих?! — изумленно воскликнул он. — Он самый! — Вальтер широко улыбнулся, протягивая руку. Фиц по привычке тоже протянул руку, и Вальтер с жаром ее пожал. Вальтер похудел, светлая кожа лица обветрилась. «Наверное, я тоже изменился», — подумал Фиц. — Это просто поразительно! Какое совпадение! — сказал Вальтер. — Рад видеть вас живым и здоровым, — сказал Фиц. — Взаимно! — А с этим нам что делать? — Фиц махнул рукой в сторону братающихся солдат. — Мне это внушает беспокойство. — Согласен. Завтра они могут не пожелать стрелять в новых друзей. Нужно активизировать боевые действия, чтобы они пришли в норму. Если утром с обеих сторон начнется артобстрел, они скоро вновь начнут ненавидеть друг друга. — Надеюсь, вы правы. — Но расскажите мне, как вы, мой старый друг? Фиц вспомнил свою хорошую новость и просиял. — Я стал отцом, — сказал он. — Би родила мальчика. Хотите сигару? Они закурили. Вальтер рассказал, что вначале был на Восточном фронте. — В русской армии страшный беспорядок! Офицеры продают армейские запасы на черном рынке, а пехота мерзнет и голодает. В Пруссии половина жителей ходит в купленных по дешевке армейских сапогах, а русские солдаты воюют чуть ли не босиком. Фиц рассказал, что был в Париже. — Твой любимый ресторан «Voisin» по-прежнему открыт, — сказал он. Солдаты затеяли игру в футбол, англичане против немцев, в качестве штанг сложив стопками кепки. — Мне придется поставить в известность командование, — покачал головой Фиц. — Мне тоже, — ответил Вальтер. — Но сперва скажите мне, как там леди Мод? — Полагаю, у нее все хорошо. — Я бы очень хотел, чтобы вы передали ей мой нижайший поклон. Фиц заметил, что Вальтер произнес эту обыденную фразу с особенным ударением. — Обязательно, — сказал он. — У вас есть для этого особые причины? Вальтер отвел взгляд. — Перед самым отъездом из Лондона… Я танцевал с ней на балу у леди Вестхэмптон. Это было последнее светлое воспоминание из прошлой жизни, когда еще не началась эта война… — Вальтер, казалось, не мог справиться с чувствами. Его голос дрожал. Может, это Рождество так на него повлияло? — Мне бы очень хотелось, чтобы она знала, что в Рождество я думаю о ней… — Он взглянул на Фица влажно блеснувшими глазами. — Друг мой, передайте ей это обязательно! — Передам, — сказал Фиц. — Уверен, ей будет приятно.Глава 13
Февраль 1915 года — И вот пошла я к врачу, — рассказывала женщина, сидевшая рядом с Этель, — и говорю ему: «Доктор, у меня чешется между ног». По комнате пробежал смешок. Они сидели в комнате на верхнем этаже маленького домика в восточном Лондоне, возле Олдгейта — двадцать женщин, склонившихся над швейными машинками. Тесными рядами сидели они с двух сторон за длинным столом. Очага в комнате не было, а единственное окошко было плотно закрыто от февральских холодов. Дощатый пол был голый. С давно не беленных стен осыпалась старая штукатурка, местами просвечивала обрешетка. От дыхания двадцати женщин было душно, но при этом и ужасно холодно. Все женщины были в уличной одежде. Рядом с Этель сидела ее сверстница и квартирантка, девчонка-кокни Милдред Перкинс. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не выступавшие передние зубы. Неприличные шутки были ее коньком. — А врач мне, значит, отвечает, — продолжала она: — «Не говорите так, это непристойно». Этель усмехнулась. Милдред умела хоть на несколько минут внести оживление в тяжелые двенадцатичасовые смены. Никогда прежде Этель не слышала таких разговоров. В Ти-Гуине прислуга следила за своей речью. А эти лондонские женщины могли сказать что угодно. Они были разных национальностей и всех возрастов, некоторые плохо говорили по-английски, были даже две беженки из оккупированной Бельгии. И лишь одно их объединяло: всем им отчаянно была нужна работа. — …А я его спрашиваю: «А как же мне тогда говорить?» А он: «Ну говорите, например, что у вас чешется палец»… Они шили форму для английских солдат, тысячи рубашек и штанов. Каждый день с фабрики, расположенной на соседней улице, в больших картонных коробках привозили рукава, спины, штанины из плотной ткани цвета хаки. Здесь работницы сшивали их и слали дальше, на другую маленькую фабрику, где пришивали пуговицы и делали петли. Платили им сдельно. — …Потом он спрашивает: «Миссис Перкинс, а ваш палец беспокоит вас постоянно или время от времени?» Милдред помолчала, и все замерли, ожидая развязки. — А я отвечаю: «Нет, доктор, не постоянно, а только когда писаю!» Женщины покатились со смеху. В комнату вошла худенькая девочка. На плече она несла шест, на котором висели большие кружки и котелки — двадцать штук. Она осторожно поставила свою ношу на стол. В кружках был чай, горячий шоколад, бульон, водянистый кофе. Кружка у каждой была своя. Дважды в день — поздним утром и ранним вечером — они давали Элли кто пенни, кто полпенни, и она ходила с их кружками в соседнее кафе. Женщины разбирали кружки, потягивались, распрямляли руки и ноги, терли глаза. Работа была не такая тяжелая, как в шахте, думала Этель, но утомительная: долгие часы сидишь, не разгибаясь, над машинкой, и все смотришь на строчку, чтобы шла ровно. Хозяин, Мэнни Литов, проверял каждую вещь, и если что не так — не платил за работу, хотя Этель подозревала, что бракованную форму он тоже отсылал. Через пять минут Мэнни вошел в мастерскую, хлопнул в ладоши и сказал: — Так, все за работу! Они допили, что оставалось в кружках, и снова склонились над машинками. Мэнни был суровым надсмотрщиком, но женщины говорили, что не из худших. По крайней мере он не лапал девчонок и не требовал, чтобы они с ним спали. Это был темноглазый, чернобородый человек лет тридцати. Его отец был портным, приехал из России и открыл магазин на Майл-энд-роуд — шил дешевые костюмы для служащих банков и курьеров. Мэнни научился ремеслу у отца и начал претворять в жизнь более честолюбивые планы. Война оказалась на пользу бизнесу. С августа до Рождества миллион англичан пошли в армию добровольцами — и всем нужна была форма. Мэнни брал на работу всех встречных швей. К счастью, Этель в Ти-Гуине научилась шить на машинке. Этель не могла не работать. Хотя за дом было уплачено, и она получала арендную плату от Милдред, но ей нужны были деньги на то время, когда появится на свет ребенок. Однако, когда начала искать работу, поняла, что даже в таком большом городе ее совсем не просто найти. Там, где мужчина получал три-четыре фунта, женщине предлагали работать за один фунт. К тому же, соглашаясь, женщина должна была терпеть враждебное отношение и нападки. Многие пассажиры отказывались предъявлять билеты кондуктору-женщине; женщине-инженеру коллеги мужского пола могли подлить масла в ящик с инструментами, а женщин, работавших на заводе, не пускали в паб у проходной. Но что приводило Этель в ярость, так это то, что те же самые мужчины назвали бы женщину лентяйкой и плохой матерью, если бы ее дети были одеты в лохмотья. В конце концов она с неохотой и досадой остановила выбор на исконно женской профессии — поклявшись, что всю жизнь будет бороться и обязательно изменит эту несправедливую систему. Она потерла поясницу. Родить она должна была через неделю или две, и сейчас каждый день на работе мог стать последним. Шить с таким большим, далеко выступающим животом было неловко, но тяжелее всего оказалось справляться с наваливающейся усталостью. Дверь открылась, и вошли еще две женщины, одна — с повязкой на руке. Швеям часто случалось повредить руку иголкой или острыми ножницами. — Послушайте, Мэнни, — сказала Этель, — вы должны обеспечить нас аптечкой, чтобы у нас всегда были бинты, йод и кое-что из самого необходимого. — Мне что, денег некуда девать? — отозвался он. Это был его обычный ответ, когда работницы пытались от него чего-нибудь добиться. — Но вам же самому приходится терять в деньгах, когда кто-то из нас поранится, — стала мягко убеждать его Этель. — Вот пожалуйста, две женщины потеряли целый час. Вместо того чтобы сидеть за машинкой, им пришлось отправиться в аптеку, а потом обрабатывать рану. — А потом мне пришлось зайти в «Гусь и пес», успокоить нервы, — сказала, усмехнувшись, женщина с повязкой. — Вы, наверное, скажете, что я должен держать в аптечке и бутылку джина? — язвительно спросил Мэнни. Этель не обратила внимания. — Я составлю вам список и узнаю, что сколько стоит, тогда вы и решите, ладно? — Я ничего не обещаю, — сказал Мэнни, но он никогда ничего не обещал. — Договорились, — и Этель вернулась к машинке. Это она всегда просила Мэнни улучшить условия на рабочем месте, или возражала, когда он вводил перемены к худшему, например, пытался заставить их самих оплачивать заточку ножниц. Сама того не сознавая, она, кажется, взяла на себя ту роль, которую в Эйбрауэне играл ее отец. Три последних часа рабочего дня показались Этель самыми тяжелыми. Ныла поясница, а от ярких ламп разболелась и голова. Но когда часы пробили семь, ей не хотелось идти домой. Мысль, что придется весь вечер провести в одиночестве, ее угнетала. Когда Этель только приехала в Лондон, на нее обратили внимание несколько молодых людей. Никто из них ей особенно не нравился, но она соглашалась пойти в кино, мюзик-холл, на концерт или провести вечер в пабе, а с одним даже целовалась, но без особого чувства. Однако когда стало заметно, что она беременна, все они потеряли к ней интерес. Одно дело — хорошенькая девчонка, и совсем другое — женщина с ребенком. К счастью, сегодня должно было состояться собрание лейбористской партии. Вскоре после покупки дома Этель вступила в олдгейтскую ячейку Независимой партии лейбористов. Она часто думала, что бы сказал отец, если бы узнал. Может, захотел бы выгнать из партии, как выгнал из своего дома? Или был бы доволен в глубине души? Но этого она, должно быть, никогда не узнает. Выступать должна была Сильвия Панкхерст, одна из лидеров движения суфражисток. Война внесла разлад в знаменитую семью Панкхерст. Мать, Эммелин, считала, что на время воины следует прекратить борьбу за права женщин. Одна дочь, Кристабель, поддерживала мать, но другая, Сильвия, порвала с ними отношения и продолжила борьбу. Этель была на стороне Сильвии: в военное время женщин угнетали не меньше, чем в мирное, и пока у них не будет права голоса, справедливости им не добиться. Выйдя на улицу, Этель попрощалась с остальными. В свете газовых фонарей спешили домой рабочие, забегали в магазины покупатели за едой на вечер, а любители ночной жизни отправлялись на поиски развлечений. Теплом и весельем пахнуло из открывшейся двери паба «Гусь и пес». Этель понимала женщин, проводивших вечера в таких местах. Многим в пабе было уютнее, чем в собственном доме: здесь у них была веселая компания, и горе они заливали глотком эля или чего покрепче. Бакалейная лавка Липмана, что возле паба, была закрыта: ее разгромили хулиганы-патриоты из-за якобы немецкой фамилии хозяина, и теперь окна и двери были заколочены. На самом деле хозяином лавки был еврей из Глазго, а его сын служил в шотландской легкой пехоте. Этель села в конку. Ехать было всего две остановки, но она слишком устала, чтобы идти пешком. Собрание должно было состояться в доме молитвы «Голгофа», где находилась клиника Мод. Когда Этель только приехала в Лондон, она направилась в Олдгейт, потому что это был единственный район Лондона, название которого она слышала, но зато уж о нем Мод говорила много. Зал был ярко освещен настенными газовыми светильниками, а в центре стояла угольная печка, согревая промозглый воздух. Напротив стола и кафедры были выставлены ряды дешевых складных стульев. Этель поприветствовал Берни Леквиз — трудолюбивый и аккуратный до педантичности человек с добрым сердцем. У него был встревоженный вид. — Заявленного выступающего не будет, — сказал он. — А что же делать? — спросила Этель и оглядела зал. — Уже полсотни человек собралось… — Обещали прислать замену, но я даже не знаю, что эта женщина из себя представляет. Она даже не член партии. — А как ее зовут? — Леди Мод Фицгерберт, — сказал Берни и недовольно добавил: — Может быть, из той самой семьи, что владеет угольными шахтами. Этель рассмеялась. — Надо же! — сказала она. — Я у них работала. — И как она, хороший оратор? — Понятия не имею. Этель стало интересно. Она не видела Мод с того памятного вторника, когда та сочеталась браком с Вальтером фон Ульрихом, а Великобритания объявила Германии войну. Платье, купленное Вальтером, Этель хранила — оно висело в шкафу, заботливо обернутое бумагой. Платье было из розового шелка, с прозрачной накидкой, и вещи прекраснее у Этель не было никогда. Конечно, сейчас она бы в него не влезла. К тому же ведь не на собрания его носить. И шляпка к нему была, а на шляпной коробке значился адрес солидного магазина на Бонд-стрит. Она устроилась поудобнее — ждать начала собрания. После свадьбы они с красавцем Робертом фон Ульрихом, кузеном Вальтера, обедали в «Рице» — этот обед она запомнила навсегда. Когда они входили в ресторан, она поймала на себе пару-тройку пристальных взглядов, и догадалась, что несмотря на дорогое платье, в ней было что-то, выдающее ее принадлежность к низшему классу. Но ей было все равно. Роберт смешил ее язвительными замечаниями об одежде и украшениях окружающих дам, а она рассказала ему немного о жизни в валлийском шахтерском городке — это было для него едва ли не большей экзотикой, чем жизнь эскимосов. Где они сейчас? Конечно, и Вальтер, и Роберт отправились на войну: Вальтер с немецкой армией, Роберт — с австрийской, и узнать, живы ли они, невозможно. Как и о Фице. Этель лишь предполагала, что он отправился во Францию с «Валлийскими стрелками», но даже в этом не была уверена. И все равно она внимательно просматривала в газетах списки раненых и убитых, страшась увидеть имя «Фицгерберт». Она ненавидела его за то, что он так с ней обошелся, но все равно каждый раз благодарила Бога, не найдя в списках его имени. Она могла бы поддерживать связь с Мод, просто посещая по средам клинику, но как было объяснить свои посещения? После небольшого волнения в июле — тогда на белье появилось пятнышко крови, но доктор Гринворд уверил ее, что беспокоиться не о чем — она чувствовала себя прекрасно. Мод за эти шесть месяцев ничуть не изменилась. Она вошла в зал, как всегда, эффектно одетая, в шляпке с большим пером, поднимавшимся из-за ленты, как мачта корабля. Этель в своем стареньком коричневом пальто вдруг почувствовала себя оборванкой. Мод заметила ее и тут же подошла. — Здравствуйте, Уильямс! Простите, я хотела сказать, Этель! Какая приятная неожиданность! Этель пожала ей руку. — Вы меня простите, если я не встану? — сказала она, коснувшись выступающего живота. — Боюсь, сейчас я бы не поднялась даже чтобы приветствовать короля. — Конечно, и не думайте! А после собрания мы сможем поболтать несколько минут? — Это было бы замечательно! Мод направилась к столу, и Берни начал собрание. Берни был евреем из России, как и многие лондонцы, живущие в Ист-Энде. Здесь вообще было мало настоящих англичан, зато много валлийцев, шотландцев и ирландцев. До войны было много и немцев; сейчас появились тысячи беженцев из Бельгии. В Ист-Энде они сходили на берег, и, естественно, здесь и селились. Несмотря на присутствие столь уважаемой гостьи, Берни настоял на том, чтобы собрание шло по заведенному порядку: извинения отсутствовавших на прошлом собрании, несколько слов о его итогах и другие скучные повседневные вопросы. Он работал в библиотеке местного совета и во всем любил порядок. Наконец он представил Мод. Она заговорила о борьбе женщин за равноправие — уверенно, со знанием дела. — Женщина, выполняющая такую же работу, как мужчина, должна и получать так же, — сказала она. — Но часто нам говорят, что мужчина должен содержать семью. Несколько мужчин в зале горячо закивали: именно так они всегда и говорили. — Но что если женщине тоже приходится содержать семью? Раздались одобрительные женские голоса. — На прошлой неделе в Эктоне я познакомилась с молодой женщиной, которая пытается кормить и одевать пятерых детей на два фунта в неделю, а ее муж, который сбежал, бросив ее, зарабатывает четыре фунта десять шиллингов, делая в Тоттенхейме гребные винты для кораблей, и пропивает все деньги в пабе! — Вот именно! — сказала женщина рядом с Этель. — Недавно в Бермондси я говорила с женщиной, у которой муж погиб на Ипре. У нее четверо детей, а ей платят мало, потому что она женщина. — Безобразие! — раздалось несколько женских голосов. — Если предприниматель может платить мужчине по шиллингу за изготовление какой-нибудь детали, то он может столько же платить и женщине за такую же работу. Мужчины неловко заерзали на своих стульях. Мод обвела слушателей твердым взглядом. — Когда я слышу, как мужчины-социалисты возражают против равной оплаты труда, я их спрашиваю: неужели вы позволите жадным нанимателям обращаться с женщинами как с дешевой рабочей силой? Этель подумала, что Мод при ее положении надо быть очень смелой и независимой, чтобы иметь такие взгляды. И еще она позавидовала Мод. Позавидовала ее прекрасным нарядам, свободному стилю общения. К тому же Мод была замужем за человеком, которого любила. После выступления лейбористы-мужчины стали задавать Мод недоброжелательные вопросы. — Как вы можете скандалить по поводу избирательного права, когда во Франции умирают наши мальчики? — сказал кассир ячейки, краснолицый шотландец по имени Джок Рейд. Его поддержал гул голосов. — Я рада, что вы спросили меня об этом, потому что этот вопрос беспокоит многих мужчин, да и женщин тоже, — ответила Мод. Этель понравился примирительный тон ее ответа, выгодно контрастирующий с враждебностью вопроса. — Следует ли во время войны продолжать заниматься политикой? Продолжаете ли вы, лейбористы, посещать партийные собрания? Должны ли профсоюзы бороться против эксплуатации рабочих? Прекратила ли на время войны свою работу партия консерваторов? Или, может, несправедливое отношение и угнетение временно прекратилось? Я скажу вам так. Мы не должны позволять врагам прогресса наживаться на рабском труде под предлогом войны. Это не должно давать традиционалистам повод остановить нас. Как говорит мистер Ллойд Джордж, дело есть дело. В конце собрания организовали чаепитие — конечно, женщины, — и Мод, сняв перчатки, села рядом с Этель, держа в нежных руках чашку с блюдцем голубого фаянса. Этель чувствовала, что Мод было бы тяжело узнать правду о ее беременности, и потому она рассказала ей последнюю версию своей вымышленной истории любви: «Тедди Уильямс» погиб в бою во Франции. — Я всем говорю, что мы были женаты, — сказала она, показывая дешевое обручальное кольцо. — Хотя сейчас никого это и не интересует. Когда мужчины уходят на воину, женщинам хочется порадовать их на прощанье, неважно, поженились они или нет. А вы, — тут она понизила голос, — ничего не слышали о Вальтере? Мод улыбнулась. — Произошла невероятная история. Вы читали в газетах о «рождественском перемирии»? — Да, конечно — как англичане и немцы дарили друг другу подарки и играли в футбол на нейтральной полосе. Какая жалость, что они не отказались сражаться и не продолжили перемирие! — Еще бы! Но как раз тогда Фиц встретил Вальтера! — Вот это и впрямь чудо! — Конечно, Фиц не знает, что мы женаты, и Вальтер не мог сказать ему этого именно теперь. Но он просил передать, что в Рождество он думал обо мне. Этель сжала руку Мод. — Как хорошо, что он жив и здоров! — Он участвовал в боях в Восточной Пруссии, а сейчас во Франции, но не был ранен. — Слава Богу. Но вы, наверное, вряд ли услышите о нем еще. Такая удача дважды не бывает. — Да. У меня одна надежда: его могут зачем-нибудь послать в нейтральную страну, вроде Швеции или Соединенных Штатов, откуда он сможет отправить мне письмо. Иначе мне придется ждать конца войны. — А как граф? — Фиц? Прекрасно. Первые недели войны он наслаждался жизнью в Париже. «Пока я искала себе копеечную работу», — с возмущением подумала Этель. — У графини Би родился мальчик, — продолжала рассказывать Мод. — Фиц, должно быть, счастлив, что у него теперь есть наследник. — И мы все этому очень рады, — ответила Мод, и Этель вспомнила, что, несмотря на свои взгляды, Мод все же аристократка. Собрание закончилось. Мод ожидал кэб, и они попрощались. Берни Леквиз вместе с Этель сел в конку. — Она оказалась лучше, чем я ожидал, — сказал он. — Хоть и аристократка, но говорила убедительно. И очень доброжелательная, особенно к вам. Наверное, хорошо узнаешь людей, когда работаешь у них? «Вы даже не представляете, насколько», — подумала Этель. Она жила на тихой улочке в маленьком домике, стареньком, но крепком, совмещенном боковыми стенками с другими такими же домами. В них жили высокооплачиваемые рабочие, искусные ремесленники, мастера. Берни проводил ее до парадной двери. Она догадалась, что ему хочется поцеловать ее на прощанье. Она на миг задумалась, не позволить ли ему это — просто из благодарности, что есть в мире хотя бы один человек, считающий ее и сейчас привлекательной. Но здравый смысл возобладал: она не хотела давать ему пустую надежду. — Спокойной ночи — и спасибо! — сказала она и ушла в дом. Сверху не доносилось ни звука, света тоже не было: Милдред и ее дети уже спали. Этель разделась и легла в постель. Она устала, но мозг продолжал работать, и заснуть она не могла. Полежав так, встала и поставила чайник. Она решила написать брату письмо. Этель открыла блокнот с писчей бумагой и начала:Здравствуй, милая сестренка Либби!В их детском шифре считалось каждое третье слово, а еще можно было переставлять буквы в словах, так что начало письма следовало читать «Здравствуй, Билли!». Сначала надо было написать письмо, а потом шифровать его. Она написала:
Я сижу одна, мне тоскливо.Потом сразу зашифровала:
Там, где я работаю, я сижу уже не одна, и теперь мне не так тоскливо.В детстве ей очень нравилась эта игра: придумывать вымышленное послание, чтобы зашифровать настоящее. Чтобы было легче, они с Билли придумали кое-какие приемы: вычеркнутые слова считались, а подчеркнутые — нет. Она решила сначала написать все письмо, а шифровать уже потом.
В Лондоне жизнь не сахар, во всяком случае в Олдгейте.Она собиралась написать бодрое письмо, рассказывать о своих проблемах непринужденно. А потом подумала: «Наплевать, уж брату я могу сказать правду!»
Мне казалось, что я особенная — не спрашивай, почему. Обо мне говорили: «Она думает, что слишком хороша для Эйбрауэна», и были правы.Ей пришлось оторваться от письма и вытереть слезы, когда она вспомнила те дни: накрахмаленная форменная одежда, сытные обеды в безупречно прибранной столовой для слуг, а главное — стройное, прекрасное тело, которым она когда-то обладала.
А что я сейчас? Я работаю по двенадцать часов в день в мастерской Мэнни Литова. Каждый вечер болит голова, иногда и спина. Родится ребенок — он будет никому не нужен. Я тоже никому не нужна, кроме зануды библиотекаря.Она погрызла конец карандаша и после долгого раздумья приписала:
Может, лучше было бы умереть.
II
Каждый месяц, во второе воскресенье, из самого Кардиффа приезжал приглашаемый для русских священник. Он прибывал в Эйбрауэн на поезде с саквояжем бережно упакованных икон и подсвечников — служить Божественную литургию. Левка Пешков ненавидел попов, но службу посещал всегда — чтобы потом бесплатно поесть. Служба проходила в читальном зале публичной библиотеки. Библиотека носила имя Карнеги и была построена на пожертвования американского филантропа — так было написано на мемориальной доске, висевшей в вестибюле. Левка умел читать, но совершенно не понимал людей, получающих от этого удовольствие. Газеты здесь были прикреплены к массивным деревянным стойкам, чтобы не украли, и повсюду стояли таблички с просьбой соблюдать тишину. Ну что хорошего может быть в таком месте? Левке вообще мало что нравилось в Эйбрауэне. Лошади были везде одинаковы, но он ненавидел работать под землей: там вечно стояла полутьма и толстым слоем все покрывала угольная пыль, от которой он постоянно кашлял. А снаружи непрерывно шел дождь. Никогда он не видел, чтобы дождь шел столько дней подряд. Не грозы, не случайные скопления туч, за которыми можно ожидать передышки — ясного неба и сухой погоды. Нет, дождь был мелкий, моросящий, он сыпался с неба целый день, иногда — целую неделю, и противная сырость поднималась вверх по штанинам и заползала за шиворот. В августе, вскоре после начала войны, бастующие выдохлись и вернулись на работу. Многих приняли назад и вернули им дома — исключение составили те, кого начальство заклеймило как смутьянов, и почти все они ушли с «Валлийскими стрелками» на войну. Выселенные вдовы как-то устроились. Новеньких больше не бойкотировали: местные пришли к выводу, что эти иностранцы — просто пешки, которыми манипулирует капиталистическая система. Но Левка сбежал из Петербурга не для того, чтобы здесь сидеть. Конечно, в Англии лучше, чем в России: здесь разрешены профсоюзы, полиция более-менее держится в рамках, даже евреи чувствуют себя посвободнее. Но он не собирался всю жизнь просидеть в этом шахтерском городишке у черта на куличках. Не о том мечтали они с Григорием. Здесь не Америка. Даже если бы ему и захотелось остаться, он должен был ехать дальше — ради Григория. Он понимал, что поступил с братом по-свински, но он ведь поклялся выслать ему денег на билет! Левка за свою короткую жизнь легко нарушил множество обещаний, но это собирался выполнить. Ему уже почти хватало на билет от Кардиффа до Нью-Йорка. Деньги он прятал в тайнике под большим кирпичом на кухне своего дома на Веллингтон-роу, вместе с пистолетом и паспортом брата. Конечно, сбережения у него были не от шахтерского заработка: тех денег едва хватало на пиво и курево. Деньги на билет он откладывал, играя каждую неделю в карты. Спиря уже не был его соседом: через несколько дней после приезда в Эйбрауэн он вернулся в Кардифф искать работу полегче. Но найти жадного человека можно везде, и Левка завел дружбу с помощником начальника шахты по имени Рис Прайс. Левка обеспечивал Прайсу постоянный выигрыш, а потом они делили выручку. Важно было не переборщить: иногда следовало дать выиграть и другим. Если бы шахтеры поняли, что происходит, для Левки это обернулось бы гибелью не только прибыльного дела, но и его собственной: скорее всего, его просто убили бы. Так что его богатство росло медленно, и Левка не мог себе позволить отказываться от бесплатных обедов. Священника всегда встречала на станции машина графа. Его везли в Ти-Гуин, где угощали хересом с бисквитами. Если графиня была дома, она вместе с ним шла в библиотеку и заходила за несколько секунд до него — так ей не приходилось долго ждать в одном помещении с чернью. И сегодня, через несколько минут после того как большие часы на стене в читальном зале пробили одиннадцать, она вошла в библиотеку в белой меховой шубке и шляпке — стоял февраль, и было холодно. Левка содрогнулся: видя ее, он всегда снова чувствовал тот всепоглощающий ужас шестилетнего мальчика, у которого на глазах казнили отца. Следом за ней вошел священник в белом одеянии. В этот день впервые он явился в сопровождении другого человека в рясе — и Левка с ужасом узнал своегопрежнего подельника Спирю. Пока священник резал пять хлебов и смешивал воду с вином, Левка лихорадочно думал. Может ли такое быть, чтобы Спиря обратился к Богу и исправился? Или его одежда священника — лишь новый способ воровать и обманывать? Началась главная часть литургии. «Аминь!» — отозвался священнику хор, созданный несколькими прихожанами из числа глубоко верующих (создание этого хора сердечно обрадовало соседей-валлийцев). Левка крестился, когда крестились остальные, но мысли его крутились вокруг Спири. Если бы тот вздумал выболтать правду и разрушить Левкины планы, это было бы вполне в стиле попов. Прощайте тогда карты, прощай билет до Америки и мечта вытащить туда Григория… Левка вспомнил последний день на «Архангеле Гаврииле», когда он пригрозил Спире выбросить его за борт, едва тот спросил, что бы Левка делал, если бы Спиря его обманул. Теперь он вполне мог это припомнить. Левка пожалел, что тогда не сдержался. Всю службу он смотрел на Спирю, пытаясь по лицу определить, чего от него ждать. Когда он подошел причаститься, то попытался поймать взгляд недавнего приятеля, но Спиря не подал вида, что узнал его: он как будто был всецело поглощен службой. Потом священник и его служка уехал вместе с графиней на машине, и около тридцати прихожан последовали за ними пешком. Левка подумал, что, может, Спиря заговорит с ним в Ти-Гуине, и со страхом попытался себе представить, что он скажет. Сделает вид, что никогда не занимался с Левкой карточным жульничеством? Или все расскажет шахтерам и направит их гнев на Левку? Или потребует денег за молчание? Искушение бежать из города немедленно было велико. Поезда на Кардифф шли каждый час или два. Было бы у него побольше денег — он бы сделал ноги не раздумывая. Но ему не хватало на билет, поэтому он брел по дороге, ведущей на холм к особняку графа, за бесплатным обедом. Их кормили в помещениях для прислуги, на нижнем этаже. Кормили сытно: тушеная баранина и вволю хлеба, да эль, чтобы все это запить. К ним приходила Нина, русская служанка графини, женщина средних лет, которая была за переводчика. Левка ходил у нее в любимчиках, и она всегда следила, чтобы ему перепадала лишняя кружка эля. Священник ел вместе с графиней, но Спиря вошел в столовую для слуг и сел рядом с Левкой. Левка изобразил самую обаятельную дружескую улыбку. — Мой старый друг, какой сюрприз! — сказал он по-русски. Но Спиря не клюнул. — Скажи-ка мне, ты по-прежнему играешь в карты? — спросил он. — Если ты будешь об этом помалкивать, я тоже никому ничего не скажу, — тихо произнес Левка, все так же улыбаясь. — Справедливо? — Мы поговорим об этом после обеда. У Левки упало сердце. Чем, интересно, кончится этот разговор — проповедью или шантажом? Когда после обеда Спиря пошел к черному ходу, Левка двинулся за ним. Ничего не говоря Спиря повел его к белой беседке-ротонде, напоминающей греческий храм в миниатюре. Если бы к ним кто-то направился, они заметили бы его издали. Шел дождь, и по мраморным колоннам стекали крошечные ручейки. Левка стряхнул с кепки воду и снова надел. — Ты помнишь наш разговор на корабле, когда я спросил тебя, что ты будешь делать, если я не отдам тебе твою долю? — произнес Спиря. Левка тогда едва не вытолкнул Спирю за ограждение, держал его над морем и угрожал свернуть шею и бросить за борт. — Нет, не помню, — солгал он. — Не имеет значения, — сказал Спиря. — Я просто хотел сказать, что прощаю тебя. «Значит, будет проповедь», — подумал Левка с облегчением. — То, что мы делали — грех, — продолжал Спиря, — я покаялся и получил отпущение. — Тогда я не буду звать твоего попа сыграть со мной. — Не шути так. Левке захотелось схватить Спирю за горло, как тогда на корабле, но похоже, его теперь было не запугать. Как ни странно, ряса сделала его мужчиной. — Я должен открыть глаза на твои преступления тем, кого ты ограбил. — Они тебе спасибо не скажут. Могут отомстить не только мне, но и тебе. — Я в своих грехах покаялся. Левка покачал головой. — Большинство тех, кого мы облапошили, — бедные евреи. Для них проповедь веры в Христа — чуть ли не преступление. Они могут забить тебя до смерти, а в подряснике — с особым удовольствием. Мальчишеское лицо Спири на миг исказила злоба, но он тут же улыбнулся. — Я больше беспокоюсь за тебя. Мне бы не хотелось подвергать тебя опасности. Когда Левка слышал даже завуалированную угрозу, он понимал, что это угроза. — Что ты собираешься делать? — Вопрос в том, что собираешься делать ты. — Если я перестану играть, ты будешь молчать? — Если ты признаешь свою вину, чистосердечно раскаешься и прекратишь грешить — Господь простит тебя, а значит, и я не буду предавать тебя наказанию. «А потом уберешься», — подумал Левка. — Хорошо, я согласен, — сказал он. И тут же понял, что сделал это слишком быстро. И последовавшие слова Спири показали, что его не так-то просто одурачить. — Я проверю, — сказал он. — И если узнаю, что ты нарушил обещание, я расскажу твоим жертвам о твоих проступках. — И они меня убьют. Хорошо придумано! — Насколько я понимаю, в создавшейся ситуации это было бы наилучшим выходом. И мой духовный наставник со мной согласен. Так что решай. — У меня нет выбора. — Благослови тебя Господь. И Левка ушел. Он вышел за ворота Ти-Гуина и направился под дождем к Эйбрауэну, кипя от ярости. Как это похоже на попов: подумал он, лишить человека единственной возможности исправиться! Сам Спиря теперь живет на всем готовом, ему обеспечена еда, одежда и крыша над головой — благодаря церкви и бедным прихожанам, которые отдают попам последнее… Спиря теперь всю жизнь ничего не будет делать, только служить свои службы да тискать мальчишек-алтарников. А что делать Левке? Если откажется от карт, он никогда не уедет в Америку. Он будет обречен на долгие годы работы в конюшне шахты, в полумиле от поверхности. И никогда не оправдается перед Григорием, не вытащит его в Америку… Он так и не решил, как поступить. Левка направился в паб «Две короны». В Уэльсе соблюдали субботу и не разрешали в воскресенье открывать пабы, но в Эйбрауэне на это редко обращали внимание. В городе был лишь один полицейский, и как большинство жителей, в воскресенье он отдыхал. А в пабе «Две короны» для приличия запирали парадную дверь, завсегдатаи заходили через кухню, и все было как всегда. В баре сидели братья Понти, Джой и Джонни. Они пили виски, что было странно. Обычно шахтеры пьют пиво. Виски — напиток богатых людей, и в «Двух коронах» начатая на Рождество бутылка вполне могла дотянуть до следующего Рождества. Левка заказал кружку пива. — Привет, Джой! — окликнул он старшего из братьев. — Привет-привет, Григорий! — отозвался тот. Левка так и представлялся, на всякий случай. — Решили себя побаловать, а? — Да мы с братишкой ездили вчера в Кардифф на бокс. Братья и сами похожи на боксеров, подумал Левка. Оба широкоплечие, с крепкой шеей и короткими руками. — И как, хороший был матч? — Черный Дженкинс дрался с Тони Романо. Мы поставили на Тони, потому что он тоже итальянец, как и мы. Ставки были тринадцать к одному, и он свалил Дженкинса в третьем раунде. У Левки иногда еще случались проблемы из-за незнания английского языка, но что такое «тринадцать к одному», он понял очень хорошо. — Тогда надо попробовать и в карты сыграть, — сказал он. — У вас… — Он замялся, подыскивая нужное слово. — У вас полоса везения! — Ну нет, не хочется мне расстаться с деньгами, едва их получил! — сказал Джой. Однако когда через полчаса к соседнему сараю, где они собирались, подтянулись остальные игроки, Джой и Джонни тоже сели за стол. Половина игроков были русские, половина — валлийцы. Они играли в местную разновидность покера, которая называлась трехкарточный брэг. Левке игра нравилась. После начальной раздачи по три карты остальные карты не добирали и не меняли, и игра шла быстро. Если игрок поднимал ставку, сидящий за ним по кругу должен был тоже немедленно поднимать, остаться в игре с прежней было нельзя, и сумма на столе быстро росла. Ставки продолжали поднимать до тех пор, пока в игре не оставалось лишь двое игроков. В этот момент один из них мог удвоить предыдущую ставку, что вынуждало соперника открыть карты. Лучший расклад был — три карты одного достоинства, тройка, а из них старшей комбинацией была тройка троек. Левка интуитивно чувствовал, насколько велики шансы противника на победу, и вполне мог бы играть честно, но так было бы слишком медленно. Сдавали все по очереди, и к Левке колода попадала только раз за круг. Однако у него была тысяча способов повлиять на ход игры. Он разработал простую систему знаков, чтобы Рис мог показать, когда у него на руках хорошие карты. Тогда Левка оставался в игре независимо от того, какие карты были у него, чтобы вынуждать игроков поднимать ставки и увеличивать сумму на кону. В большинстве случаев все остальные выходили из игры, а Левка проигрывал Рису. Еще на первой раздаче Левка решил, что это его последняя игра. Если удастся дочиста обыграть братьев Понти, ему, наверное, хватит на билет. В следующее воскресенье, когда Спиря поинтересуется, продолжает Левка играть или нет, — он будет уже в море, на пути в Америку. В течение следующих двух часов Левка смотрел, как растет выигрыш Риса, и говорил себе, что с каждым пенни Америка становится к нему все ближе. Обычно он не обирал игроков, потому что хотел, чтобы они вернулись через неделю. Но сегодня был особый день: он играл ва-банк. Когда стало темнеть, пришел его черед сдавать. Джою Понти он сдал трех тузов, а Рису три тройки. В этой игре тройки были старше тузов. Себе, чтобы оправдаться, почему остается в игре, он взял двух королей. И продолжал поднимать ставки, пока у Джоя почти все деньги не оказалось на кону — а играть в долг он не хотел. Последние Джой поставил, чтобы увидеть карты Риса. И когда Рис продемонстрировал тройку троек, Джой, казалось, не знал, плакать или смеяться. Рис сгреб деньги. Левка встал и сказал: — Мне больше не на что. Игра закончилась, и все вернулись в бар. Чтобы утешить проигравших, Рис объявил, что угощает. Братья Понти снова перешли на пиво, и Джой сказал: — Ну что же, как деньги пришли, так и ушли. Через некоторое время Левка направился к задней двери, следом за ним вышел и Рис. В «Двух коронах» туалета не было, так что все просто выходили на дорогу с тыльной стороны заведения, где и стоял сарай, в котором они играли. Сюда едва доходил далекий свет уличных фонарей, другого освещения не было. Рис быстро вручил Левке его половину выигрыша — частично монетами, частично новенькими цветными купюрами: зелеными — достоинством в фунт, и коричневыми — в десять шиллингов. Сколько ему причитается, Левка знал точно. Арифметика давалась ему так же легко, как определение шансов в картах. Позже он пересчитает деньги, но он был уверен, что Рис его не обманет. Однажды он уже попытался. Левка обнаружил, что его доля на пять шиллингов меньше, чем он рассчитывал. Невнимательный человек вполне мог не заметить разницы. Левка пришел к Рису домой, сунул дуло пистолета ему в рот и взвел курок. Рис от страха обделался. После этого он делил выигрыш с точностью до полпенни. Левка сунул деньги в карман, и они вернулись в бар. Войдя, Левка увидел Спирю. Тот уже снял подрясник и был в той одежде, что и на корабле. Он стоял посреди бара и не пил, а что-то говорил кучке русских рабочих, среди которых были и недавние игроки. Подняв голову, он встретился взглядом с Левкой. Левка круто развернулся и вышел. Он быстро шел прочь, направляясь к Веллингтон-роу. Он уже не сомневался, что Спиря его сдаст. Возможно, он как раз объяснял им, как Левке удавалось мухлевать и при этом еще считаться проигравшим. Все придут в ярость, а братья Понти захотят отнять свои деньги. Подходя к дому, он увидел, что навстречу идет человек с дорожным мешком — в свете уличного фонаря он узнал соседского парнишку, которого звали Билли-с-Богом. — Привет, Билли! — окликнул он. — Привет, Григорий! — Едешь куда? — В Лондон. Шестичасовым, через Кардифф. В Кардиффе пассажирам приходилось пересаживаться на другой поезд. — Ну что ж, счастливо! — сказал Левка и вошел в дом. Он сядет на этот же поезд, решил он. Он включил в кухне свет и поднял кирпич. Достал сбережения, паспорт, коробку патронов и «Наган М 1895», выигранный в карты у одного раззявы. Он проверил, все ли патроны целы: отстрелянные гильзы автоматически не удалялись, их нужно было вытаскивать при перезарядке. Потом разложил деньги, паспорт и пистолет по карманам. Достав чемоданчик Григория с дыркой от пули, он уложил в него патроны, рубашку и две колоды карт. С улицы раздались мужские голоса. Драка сейчас ему была не нужна. Он силен, но и шахтеры тоже не слабаки. И даже если бы он вышел победителем, поезд уже ушел бы. Конечно, у него оружие, но здесь полиция к поимке убийц подходила вполне ответственно, даже если их жертвы ничего собой не представляли. Они могли как минимум начать проверять пассажиров в порту и осложнить ему покупку билета. В любом случае лучше убраться из города, не прибегая к насилию. Он вышел через заднюю дверь и быстро зашагал по дороге, стараясь ступать в своих тяжелых сапогах как можно тише. К счастью, земля под ногами — как почти всегда в Уэльсе — была влажной, и у него получалось идти почти беззвучно. С дороги он свернул в переулочек и вышел под свет уличных фонарей. Если кто-нибудь поджидает его у крыльца, они его уже не увидят. Он поспешил прочь. Только миновав два переулка, он сообразил, что его путь лежал мимо «Двух корон». Он приостановился и задумался. Расположение улиц он хорошо представлял, но чтобы пройти другим путем, ему пришлось бы вернуться к дому, где его могли караулить те, чьи голоса он слышал из дома. Он решил рискнуть — пройти мимо «Двух корон». Свернув в переулок, пошел по дороге, проходившей с тыльной стороны паба. Он услышал голоса и в тусклом свете увидел смутные тени. Он уже опаздывал, но все равно решил переждать, пока они не зайдут. Чтобы его не заметили, он остановился у высокого деревянного забора. Они, казалось, застряли на целую вечность. «Ну, давайте же! — шептал он. — Вам что, не хочется назад, в тепло?» Мелкий дождь не прекращался, вода капала с картуза, стекала за шиворот. Наконец они вернулись в паб, и Левка оторвался от забора и быстро пошел вперед. Мимо сарая он прошел без проблем, но уже оставив его позади, снова услышал голоса. Левка выругался. Посетители пили пиво с полудня, и к этому часу им уже то и дело требовалось выйти. Он услыхал, как кто-то окликнул его: «Эй, приятель!» Значит, его не узнали. Притворившись, что не слышит, он шел дальше. За спиной он услышал приглушенный разговор. Большинство слов было не разобрать, но ему показалось, что один сказал: «Похоже, русский». Одеждой русские отличались от англичан, и Левка подумал, что в свете фонарей, к которым он приближался, можно различить очертания его фигуры. Однако, когда люди выходят из паба, естественные потребности обычно для них важнее остального, и Левка надеялся, что его не начнут преследовать, пока не облегчатся. Он повернул в следующий переулок. Спиря, конечно, все рассказал, и сейчас кто-нибудь сообразит, что это за человек в русской одежде идет к центру города с чемоданчиком в руке. Он обязательно должен сесть на тот поезд. Он перешел на бег. Дорога к станции шла все время вниз. Левка бежал легко, большими шагами. Он видел поверх крыш станционные огни, а подбежав ближе — и дым из паровозной трубы стоящего у платформы поезда. Он пересек площадь и вбежал в кассовый зал. Стрелки больших часов показывали без одной минуты шесть. Он бросился к окошку кассы и достал из кармана деньги. — Один билет, пожалуйста. — Куда бы вы хотели поехать? — вежливо осведомился кассир. Левка отчаянно ткнул пальцем в сторону платформы: — Билет на тот поезд! — Тот поезд делает остановки в Эбердере, Понтипридде… — До Кардиффа! — Левка взглянул на часы и увидел, как минутная стрелка перескочила еще на одно деление и остановилась, подрагивая, строго вертикально. — Туда и обратно, или в один конец? — неторопливо спросил кассир. — В один, скорее! Левка услышал свисток. В отчаянии он из горсти монет выудил нужные (цену он знал, пару раз бывал в Кардиффе) и положил на стойку. Поезд тронулся. Кассир протянул ему билет. Левка схватил его и двинулся прочь. — Не забудьте сдачу! — сказал кассир. Левка уже был у барьера, отгораживающего кассовый зал от платформы. — Ваш билет, пожалуйста, — сказал контролер, хотя только что видел, как Левка его покупал. Глядя за барьер, Левка увидел, что поезд набирает скорость. Контролер пробил билет и сказал: — Вам что, сдача не нужна? Дверь кассового зала распахнулась, и ворвались братья Понти. — А, вот ты где! — закричал Джой и бросился к Левке. Левка неожиданно шагнул ему навстречу и ударил в лицо. Джой ошарашено остановился. Сзади на него налетел Джонни, и оба упали. Левка выхватил у контролера свой билет и бросился на платформу. Поезд уже шел довольно быстро. Секунду-другую он бежал рядом. Вдруг открылась дверь, и он увидел сочувственное лицо Билли-с-Богом. — Прыгай! — крикнул Билли. Левка прыгнул и оказался одной ногой на ступеньке. Билли схватил его за руку. Какое-то время они балансировали, потом Билли дернул его и втащил внутрь. Левка блаженно упал на сиденье. Билли захлопнул дверь и сел напротив. — Ты едва успел, — заметил Билли. — Но все-таки успел, — сказал Левка, счастливо улыбаясь. — Это главное.III
На следующее утро Билли стоял на Паддингтонском вокзале, пытаясь выяснить, как добраться до Олдгейта. Доброжелательный лондонец объяснял очень длинно, но каждое его слово оказывалось для Билли недоступным пониманию. Он поблагодарил лондонца и пошел к выходу. Он никогда прежде не был в Лондоне, но знал, что Паддингтонский вокзал находится в западной его части, а бедняки живут в восточной, и пошел навстречу поднимающемуся солнцу. Город был еще огромней, чем он себе представлял, еще более деловой и ошеломляющий, чем Кардифф, но все это приводило Билли в восторг: этот шум, эти мчащиеся машины, эти толпы, и особенно — магазины. Он себе и представить не мог, что их может быть столько. Интересно, подумал он, сколько денег люди тратят каждый день в лондонских магазинах? Должно быть, сотни фунтов… а может, и тысячи. От ощущения свободы у него закружилась голова. Здесь его никто не знал. В Эйбрауэне, да и во время поездок в Кардифф он все время был в поле зрения кого-то из друзей или родственников. А в Лондоне он мог идти по улице за руку с хорошенькой девчонкой — и его родители никогда об этом не узнали бы. Не то чтобы ему хотелось, но само чувство, что это возможно — а вокруг было так много хорошеньких и красиво одетых девчонок — просто пьянило его. Через некоторое время он увидел автобус с надписью «Олдгейт» и вскочил в него. Этель в письме писала про Олдгейт. Расшифровав письмо, он испугался. И он не мог рассказать о нем родителям. Он дождался, пока они уйдут на вечернюю службу в Вифезду — куда сам больше не ходил — и написал записку:Милая мама! Я волнуюсь за нашу Эт и поеду ее искать. Извини, что тайком — не хочу скандала. Твой любящий сынТак как было воскресенье, он уже вымылся, побрился и переоделся в лучшую одежду. Костюм у него был поношенный, перешедший к нему от отца, зато на нем была чистая белая рубашка. В Кардиффе в зале ожидания он вздремнул и успел на первый, «молочный» поезд, идущий ранним утром. Кондуктор сообщил, что они приехали, и Билли сошел. Дома вокруг стояли бедные, много развалюх, в уличных ларьках продавалась поношенная одежда, в гулких лестничных колодцах играли босоногие дети. Он не знал, где жила Этель, — на письме не было обратного адреса. Единственной зацепкой была фраза: «Я работаю по двенадцать часов в день в мастерской Мэнни Литова». Как ему хотелось поскорей рассказать Этель эйбрауэнские новости. Что забастовка закончилась ничем она могла узнать и из газет… Стоило ему вспомнить об этом, как его охватывало негодование. Начальство могло себе позволить все что угодно, ведь у них на руках все карты. Они владеют шахтами и домами — и ведут себя так, будто им принадлежат и люди. Из-за имущественного ценза большинство шахтеров не имели права голоса, член парламента от Эйбрауэна был консерватором и, без сомнения, поддерживал «Кельтские минералы». Отец Томми Гриффита, помнится, говорил, что ничего не изменить без революции — такой, как была во Франции. А отец Билли говорил, что нужно, чтобы к власти пришло правительство лейбористов. Билли не знал, кто из них прав. Он подошел к дружелюбному на вид молодому человеку и спросил: — Вы не знаете, как мне пройти к мастерской Мэнни Литова? Тот ответил на языке, похожем на русский. Билли попробовал спросить другого, на этот раз его выбор пал на англоговорящего, но тот никогда не слышал про Мэнни Литова. Олдгейт был совсем не похож на Эйбрауэн, где любой встречный знал дорогу в любое место в городе. Неужели он заехал в такую даль — и потратил столько денег — лишь для того, чтобы вернуться ни с чем? Но он не собирался сдаваться. Он стал осматривать оживленную улицу, выискивая англичан, которые шли по какому-то делу, неся инструменты или толкая тележку. Еще пятерых он спросил безрезультатно, а потом ему попался мойщик окон с лестницей. — Мэнни Лиова? — спросил мойщик. Он ухитрился произнести «Литова», проглотив букву «т», хотя обычно при произнесении этой буквы во рту словно происходит маленький взрыв. — Пшиф тежды? — Прошу прощения, — вежливо произнес Билли. — Что вы сейчас сказали? — Пшиф тежды. Брюк, рубах… — Ну… Да, наверное… — сказал Билли, приходя в отчаяние. Мойщик окон кивнул. — Ща прям, четь мили, томаправ. — Прямо? — уточнил Билли. — Четверть мили? — Ну да, инправ. — Направо? — Нарк рав рад. — На Арк Рав-роуд? — Мим не п-дешь. В итоге название улицы оказалось Оук Гроув-роуд.[18] Правда, там не только дубов, а никаких вообще деревьев и в помине не было. Это была узкая извилистая улочка с кирпичными домиками-развалюхами, запруженная людьми, лошадьми и ручными тележками. После новых расспросов Билли оказался у дома, зажатого между пабом «Гусь и пес» и заколоченным магазином с вывеской «Липман». Дверь была распахнута настежь. Билли поднялся по лестнице на верхний этаж и очутился в комнате, где два десятка женщин шили униформу для британских солдат. Все они жали на педали машинок и, казалось, не замечали его, пока наконец одна не сказала: — Входи, красавчик, мы тебя не съедим! Хотя, если подумать, может, я бы и согласилась попробовать… Все покатились со смеху. — Я ищу Этель Уильямс, — сказал он. — Ее нет, — ответила одна женщина. — А почему? — спросил он испуганно. — Она что, заболела? — А тебе что за дело? — Женщина оторвалась от машинки. — Меня зовут Милдред. А ты кто такой? Билли смотрел на нее. Она была симпатичной, несмотря на выступающие передние зубы. На губах ярко-красная помада, из-под чепца выбиваются светлые кудри. Она куталась во что-то серое и бесформенное, но когда направилась к нему, он заметил, как она покачивает бедрами. Он так засмотрелся, что не смог сразу ответить. — Ты ведь не тот ублюдок, который ее обрюхатил и смотался, а? — поинтересовалась она. Тут к Билли вернулся дар речи. — Я ее брат! — сказал он. — Да?! — воскликнула она. — Ебеныть, так ты Билли? У Билли отвалилась челюсть. Он еще не слышал, чтобы женщина произносила такие слова. Она рассматривала его без всякого стеснения. — Да, вижу, ты действительно ее брат, хотя выглядишь старше шестнадцати, — сказала она уже мягче, и у него потеплело внутри. — У тебя такие же темные глаза и волнистые волосы. — Где мне ее найти? — спросил он. Она смерила его вызывающим взглядом. — Мне известно, что ей не хочется, чтобы ее родственники знали, где она живет. — Она не хочет, чтобы знал отец, — сказал Билли, — а мне она написала письмо. Я стал волноваться, сел на поезд и приехал. — Что, прямо специально приехал из этой чертовой дыры, из Уэльса… или откуда там? — Никакая это не дыра! — возмутился Билли. Потом пожал плечами и добавил: — Хотя, может, и так. — Мне нравится, как ты говоришь, — сказала Милдред. — Словно песню поешь. — Вы знаете, где она живет? — А мастерскую ты как нашел? — Она написала, что работает у Мэнни Литова в Олдгейте. — Ну ничего себе, прямо Шерлок Холмс какой-то! — сказала она с невольным восхищением. — Если вы не скажете, как ее найти, скажет кто-нибудь другой, — произнес он уверенно, хотя вовсе так не думал. — Я не уеду, не повидавшись с ней. — Убьет она меня, ну да ладно, — сказала Милдред. — Натли-стрит двадцать три. Билли попросил объяснить, как туда добраться. И при этом говорить медленно. Когда же он стал ее благодарить, собираясь идти, она ответила: — Не благодари, лучше защити, если Этель захочет меня убить. — Ладно, — сказал Билли, думая, как прекрасно было бы действительно защитить Милдред от чего бы то ни было. Когда он выходил, остальные женщины загомонили, прощаясь и посылая воздушные поцелуи, что его страшно смутило. Натли-стрит оказалась островком покоя. Вид здешних примыкающих друг к другу домиков уже показался Билли привычным, хоть он и провел в Лондоне всего один день. Они были намного больше, чем шахтерские, и парадное крыльцо выходило не на улицу, а в маленький палисадник. Эффект упорядоченности создавали одинаковые многостворчатые окна в двенадцать стекол каждое, идущие по всему ряду домов. Билли постучал в дверь дома двадцать три, но никто не ответил. Билли заволновался. Почему она не пошла на работу? Заболела? Если нет, почему ее нет дома? Он заглянул в щель для почты и увидел прихожую со сверкающими половицами и вешалку-стойку со старым коричневым пальто, которое было ему так знакомо. День был холодный, и Этель не могла уйти без него. Он подошел поближе к окну и попытался заглянуть внутрь, но сквозь занавеску ничего не увидел. Он вернулся к двери и снова посмотрел в щель. Внутри ничего не изменилось, но на этот раз он услышал звук. Низкий, мучительный стон. Он крикнул в щель: — Эт! Ты здесь? Это Билли! Долго не было слышно ни звука, потом стон повторился. — Что за черт! — сказал он. На двери был врезной замок. Это значит, что скоба, скорее всего, крепится к дверному косяку двумя гвоздями. Он ударил по двери ладонью. Дверь показалась ему не особенно крепкой, и он решил, что делали ее из дешевой сосны, много лет назад. Он отступил назад, поднял правую ногу и ударил в дверь каблуком тяжелого шахтерского башмака. Послышался треск. Он ударил еще несколько раз, но дверь не открылась. Жаль, нет молотка. Он взглянул на дорогу, в обе стороны, надеясь увидеть какого-нибудь мастерового с инструментами, но не было никого, кроме двух мальчишек, с интересом за ним наблюдавших. Он спустился в палисадник и дошел по дорожке до самой калитки, развернулся и с разбегу ударил в дверь правым плечом. Дверь распахнулась, и он ввалился внутрь. Билли поднялся, потирая ушибленное плечо, и прикрыл взломанную дверь. Из дома, казалось, не доносилось ни звука. — Эт! — позвал он. — Ты где? Снова повторился стон, и он пошел на звук в ближайшую комнату на первом этаже. Это оказалась женская спальня — с китайскими узорами на камине и цветами на занавесках. Этель лежала на кровати в бесформенном сером платье и стонала. — Что с тобой, Эт? — вскричал Билли в ужасе. — Началось, — переведя дух, ответила она. — Ах, черт! Так я побегу за доктором? — Поздно. Господи, как больно! — Ты так стонешь… А вдруг ты умрешь? — Да нет, Билли, так всегда бывает при родах. Иди сюда, дай руку. Билли опустился на колени и протянул Этель руку. Она тут же ее сжала и вновь застонала. Стон был длинней и мучительней, чем прежде, и она так стиснула его ладонь, что он подумал, не сломается ли там что-нибудь. Стон перешел в пронзительный вопль, после которого она долго пыталась отдышаться, словно пробежала милю. Спустя минуту она сказала: — Билли… прости, но тебе придется заглянуть мне под юбку. — Что? — испугался он. — Да, конечно! Он не вполне понимал, что от него требуется, и решил просто делать что сказано. И поднял подол платья. — О господи! — Постель под ней вся пропиталась кровью. И посредине лежал маленький розовый комочек, покрытый слизью. Билли различил большую круглую голову с закрытыми глазами, две крошечные ручки и две ножки. — Ребенок! — сказал Билли. — Возьми его, — сказала Этель. — Что, я? Да, сейчас. Он наклонился над кроватью. Одну руку подсунул под голову младенца, вторую — под крошечную попку. Это мальчик, скользкий и липкий, но Билли удалось его поднять. От него к Этель тянулся шнурок. — Взял? — Да, — сказал Билли. — Вот он. Мальчик. — Дышит? — Не знаю… Как тут поймешь? — Билли попытался справиться с паникой. — Нет, не дышит… кажется… — Шлепни его по попе, только не очень сильно. Билли перевернул младенца, легко удерживая на одной руке, и звонко шлепнул по попке. Ребенок немедленно открыл рот, сделал вдох и возмущенно завопил. Билли пришел в восторг. — Ты слышала? — Подержи его еще чуть-чуть, пока я перевернусь. Этель перевернулась в полусидячее положение и расправила платье. — Давай его мне. Билли осторожно передал ей младенца. Этель устроила малыша на согнутой руке и вытерла ему лицо рукавом. — Какой красивый! — сказала она. Билли не был в этом уверен. Шнур, тянущийся к пупку младенца, раньше был голубым и упругим, а сейчас обмяк и побледнел. — Открой вон тот ящик и достань мне нитки и ножницы. Этель перевязала пуповину в двух местах и посередине перерезала. — Ну вот, — сказала она. — Потяни за эту штуку, только несильно. Сейчас выйдет детское место. — Потом стала расстегивать платье на груди. — Думаю, после всего, что ты сегодня уже видел, это тебя не смутит, — сказала она, и, оголив грудь, поднесла сосок ко рту ребенка. Тот начал сосать. Она была права, смущения Билли не чувствовал. Час назад он был бы готов провалиться на месте от вида голой женской груди, но сейчас все это казалось в порядке вещей. Он чувствовал лишь огромное облегчение от того, что с малышом все хорошо. Он наблюдал за тем, как тот сосет, с изумлением разглядывал крошечные пальчики. На его глазах произошло чудо! Заметив, что лицо у него мокрое от слез, он удивился: он не мог вспомнить, когда вообще плакал. Скоро ребенок заснул. Этель застегнулась. — Вымоем его чуть позже, — сказала она и закрыла глаза. — О господи, я и не думала, что будет так больно. — Эт… А кто его отец? — спросил Билли. — Граф Фицвильям, — сказала словно в полусне. И тут же открыла глаза. — Черт, я не хотела никому говорить! — Ах он скотина! — сказал Билли. — Я его убью.Билли
Глава 14
Июнь — сентябрь 1915 года Когда корабль входил в гавань Нью-Йорка, Левке Пешкову пришло в голову, что Америка может оказаться не такой чудесной, как рассказывал ему Григорий. Он собрался с духом, готовясь к ужасному разочарованию — и напрасно. Ведь все, что он надеялся найти, в Америке было: работа, деньги, впечатления и свобода. Три месяца спустя, в жаркий июньский полдень, он работал в конюшне при гостинице в Буффало, ухаживая за лошадьми постояльцев. Гостиница принадлежала Джозефу Вялову: он водрузил на старую таверну «Центральную» луковичный купол и переименовал ее в гостиницу «Санкт-Петербург» — возможно, из ностальгии по городу, из которого уехал еще ребенком. Левка, как и многие другие русские иммигранты в Буффало, работал на Вялова, но никогда его не видел. А если бы они и встретились — он бы не знал, что сказать. Русские Вяловы обманули Левку, высадив его в Кардиффе, и это продолжало его терзать. С другой стороны, с документами, полученными через петербургских Вяловых, Левка прошел иммиграционный контроль без сучка и задоринки. И при упоминании имени Вялова в баре на Кэнал-стрит работу он получил немедленно. Уже год, с высадки в Кардиффе, он каждый день говорил по-английски, и речь его постепенно стала более беглой. Американцы утверждали, что у него британский акцент, а некоторые фразы, выученные им в Эйбрауэне, были им незнакомы. Но он уже почти всегда мог сказать все, что ему требовалось, и девушки, слыша непривычные валлийские ласковые слова, расцветали. Без нескольких минут шесть, когда он почти закончил дневную работу, на конюшню зашел его приятель Ник с сигаретой в зубах. — Марка «Фатима», — сказал он, выдыхая дым с преувеличенным удовольствием. — Турецкий табак, просто прекрасный. Полное имя Ника было Николай Давидович Фомек, но здесь его называли Ник Форман. Иногда в Левкиных карточных махинациях он играл роль, которую раньше выполняли Спиря и Рис Прайс, но в основном воровал. — Почем? — спросил Левка. — В магазинах жестянка с сотней сигарет идет по пятьдесят центов. Я тебе отдам по десять. Легко продашь по четвертаку. Левка знал, что «Фатима» — популярная марка. Ее несложно продать за полцены. Он оглядел конюшню. Старшего конюха видно не было. — Идет. — Сколько возьмешь? У меня целый грузовик. В кармане у Левки лежал доллар. — Давай двадцать, — сказал он. — Один доллар сейчас, второй — после. — Я в долг не даю. Левка улыбнулся и положил руку Нику на плечо. — Ладно тебе, мне-то ты можешь доверять! Мы же друзья, нет? — Хорошо, двадцать. Сейчас принесу. Левка нашел в углу старый мешок для корма. Ник вернулся с двадцатью высокими жестяными банками, на крышке которых была изображена женщина в парандже. Левка убрал сигареты в мешок и отдал доллар Нику. — Всегда приятно протянуть руку помощи приятелю из России, — сказал Ник и неторопливо пошел прочь. Левка почистил и убрал щетку и нож для копыт. В пять минут седьмого попрощался со старшим конюхом и пошел к Ферст Уорд. Он чувствовал, что выглядит подозрительно — с мешком из-под овса на людной улице, и задумался, что сказать, если его остановит коп и спросит, что в мешке. Но это его не очень беспокоило: обычно ему легко удавалось выкрутиться. Он направился в большой паб «Ирландский бродяга». Протолкался через толпу, взял кружку пива и половину жадно выпил. Потом сел рядом с компанией рабочих, говоривших на смеси польского и английского. Немного погодя спросил: — Тут кто-нибудь курит «Фатиму»? Лысый здоровяк в кожаном фартуке сказал: — Ну, я курю «Фатиму» время от времени. — Хочешь купить коробку за полцены? За сотню сигарет — двадцать пять центов. — А что с ними не так? — Просто кто-то их потерял, а кто-то другой нашел. — Звучит сомнительно. — А знаешь что? Давай так: клади деньги на стол. Я их не возьму, пока ты не скажешь. Все вокруг заинтересовались. Лысый порылся в кармане и достал четвертак. Левка достал и протянул ему банку с сигаретами. Лысый открыл ее. Он вынул маленький сложенный прямоугольничек и развернул: это была фотография. — Ух ты, даже карточка бейсболиста есть! — сказал он. Он сунул одну сигарету в рот и зажег. — Ладно, забирай свой четвертак, — сказал он Левке. — И почем? — спросил сосед. Левка сказал, и тот купил две банки. Левка был доволен: и часа не прошло, как два доллара превратились в пять. На работе, чтобы получить три доллара, надо было вкалывать полтора дня. Может, завтра стоит купить у Ника еще ворованных сигарет… Он заказал еще пива, выпил и вышел из паба, оставив пустой мешок на полу. Выйдя на улицу, повернул к району Лавджой, где жили русские, а также много итальянцев и поляков. Можно по дороге купить бифштекс и дома пожарить с картошкой. Или приударить за Марго и пойти с ней на танцы. Или купить новый костюм. Нужно отложить эти деньги на билет Григорию, мелькнула мысль, но он вдруг понял, что не сделает этого. Три доллара — капля в море. Ему нужно много денег. Тогда он пошлет Григорию сразу всю сумму, прежде чем возникнет искушение эти деньги потратить. Левка очнулся от своих размышлений, когда его похлопали по плечу. Сердце екнуло в предчувствии расплаты. Он обернулся, почти не сомневаясь, что сейчас увидит полицейского. Но остановил его не коп. Перед ним стоял парень крепкого сложения, в комбинезоне, с перебитым носом и угрюмым взглядом. Левка подобрался: такой человек мог подойти лишь с одной целью. — Тебя кто послал торговать куревом в «Ирландского бродягу»? — сказал парень. — Да я просто хотел выручить пару баксов, — сказал Левка, примирительно улыбнувшись. — Надеюсь, я никого не обидел? — Тебя послал Ники Форман? Я слыхал, он взял грузовик сигарет? Левка не собирался делиться такой информацией с незнакомцем. — Никакого Формана я не знаю, — сказал он все так же дружелюбно. — А что «Ирландский бродяга» принадлежит мистеру В., ты тоже не знаешь? Левка начал закипать. «Мистер В.» — это Джозеф Вялов. Оставив примирительный тон, он отрезал: — Таблички вешайте! — В его пабах нельзя ничего продавать без его разрешения! — Ну не знал я… — пожал плечами Левка. — Теперь знаешь. А это — чтобы лучше запомнил! — сказал парень, замахиваясь. Левка был готов к удару и резко отступил. Рука бандита ушла в пустоту, и он качнулся, потеряв равновесие. Левка шагнул вперед и ударил его по голени. Кулак вообще не самое лучшее оружие, ему не сравниться в ногой в тяжелом сапоге. Левка ударил изо всех сил, но сломать ногу не получилось. Бандит взревел от ярости, снова махнул кулаком — и снова мимо. Метить в лицо такому противнику было бессмысленно: наверняка оно уже потеряло всякую чувствительность. Левка ударил в пах. Тот обеими руками потянулся к ушибленному месту, и, наклонившись вперед, стал хватать ртом воздух. Левка ударил его под дых. Парень, не в состоянии вдохнуть, открыл и закрыл рот, как рыба на берегу. Левка шагнул вбок и сделал подсечку — бандит упал на спину. Левка точным, хорошо рассчитанным движением ударил его ногой по коленной чашечке, чтобы тот, когда встанет, не смог двигаться быстро. Тяжело дыша, сказал: — Передай мистеру В., что надо быть повежливей. И пошел прочь. За спиной он услышал: — Эй, Илья, что у тебя тут за хрень? Через два поворота отдышался. «Черт с ним, с Вяловым, — подумал он. — Этот гад меня обманул. И он меня не запугает». Никто в «Ирландском бродяге» Левку не знал. Может быть, Вялов и разозлится, но сделать-то все равно ничего не сможет. Левка приободрился. «Я уложил такого бугая, а на мне ни царапины!» — подумал он. И еще у него был полный карман денег. По дороге домой он купил два бифштекса и бутылку джина. Он жил на улице кирпичных развалюх с крошечными квартирками. Соседка, Марго, сидела на своем крыльце и подпиливала ногти. Это была красивая черноволосая русская девчонка лет девятнадцати, с чувственной улыбкой. Она работала официанткой, но мечтала когда-нибудь стать певицей. Пару раз он угощал ее в пабе и один раз поцеловал — и она охотно ответила. — Привет, детка! — Это кто здесь детка? — А что ты делаешь сегодня вечером? — Иду на свидание. Левка не очень-то поверил. Будь ей и нечего делать вечером — все равно она никогда бы в том не призналась. — Бросай своего дружка, — сказал он. — У него наверняка воняет изо рта. Она улыбнулась. — Ты даже не знаешь, с кем у меня свидание! — Иди лучше ко мне! — Он помахал свертком. — Я буду жарить бифштексы. — Я подумаю. — Лед захвати! — сказал он и вошел домой. По американским стандартам у него была дешевая квартирка, но Левке она казалась просторной и роскошной. Она состояла из комнаты, одновременно спальни и гостиной, и кухни, с водопроводом и электрическим освещением, и все это в его личном распоряжении! В Петербурге в такой квартире жили бы человек десять, а то и больше. Он снял куртку, засучил рукава и вымыл руки и лицо в раковине на кухне. Он надеялся, что Марго все же придет. Ему нравились такие, всегда готовые веселиться, развлекаться — и не особенно задумываться о будущем. Он почистил и нарезал на тонкие ломтики несколько картофелин, потом поставил на конфорку сковороду и бросил на нее кусок сала. Пока жарилась картошка, пришла Марго с кувшином колотого льда. Она занялась приготовлением напитков: налила джин, добавила сахар. Левка взял свой стакан, отпил и легонько поцеловал ее в губы. — Как вкусно! — сказал он. — Какой ты прыткий! — сказала она, но не всерьез. Он начал подумывать, не получится ли уже сегодня затащить ее в постель. Когда он начал жарить бифштексы, Марго сказала: — Мало кто из парней умеет готовить. — Моего отца не стало, когда мне было шесть, а матери — когда мне было одиннадцать, — сказал Левка. — Мы жили вдвоем с братом и привыкли делать все сами. Хотя, конечно, бифштексов в России мы не видели. Она стала расспрашивать его о брате, и пока они ели, он рассказал ей свою жизнь. На большинство девчонок эта история двух сирот, оставшихся без мамы, работавших на металлургическом заводе, чтобы выжить, и спавших посменно в бараке, производила сильное впечатление. О такой детали, как брошенная им беременная подружка, он, конечно, умолчал. По второму стакану джина они выпили уже в комнате. Когда начали третий, за окнами темнело, а Марго сидела у Левки на коленях. В паузе между глотками он ее поцеловал. Она раскрыла губы навстречу его языку, и он положил руку ей на грудь. В этот миг дверь распахнулась. Марго завизжала. Вошли трое. Марго вскочила с Левкиных колен, все еще крича. — Заткни хлебало, сучка! — сказал один из вошедших и ударил ее по губам тыльной стороной руки. Прижав ладони к окровавленным губам, она бросилась к двери. Ее отпустили. Левка вскочил на ноги и бросился на того, кто ударил Марго. Он успел нанести один хороший удар и попал в глаз. Но остальные его скрутили. Они были сильны, и вырваться ему не удалось. Двое держали, а первый — похоже, он был главный — ударил его по зубам, а потом стал бить под ребра. Изо рта у Левки потекла кровь, и его стошнило. Когда он ослабел так, что еле держался на ногах, его потащили вниз по лестнице и выволокли из дома. На обочине стоял синий «Гудзон» с работающим двигателем. Левку бросили на пол, и двое, сев на заднее сиденье, поставили на него ноги. Третий сел за руль, и машина тронулась. Ему было слишком плохо, чтобы думать, куда его везут. Видимо, это люди Вялова, но как они его нашли? И что с ним теперь сделают? Через несколько минут машина остановилась, и его вытащили. Они приехали к какому-то складу. На улице было пусто и темно. Он почувствовал запах воды и понял, что близко берег. Удобное место, чтобы убить, понял он с мрачной покорностью. Тело сунут в мешок — с несколькими кирпичами, чтобы наверняка пошло на дно — и бросят в озеро Эри. И никаких свидетелей. Он попытался собраться с силами. В худшей переделке он еще не бывал. И на этот раз ему вряд ли удастся выкрутиться. «И зачем я только в это полез?» — подумал он. Склад был весь заставлен новыми шинами, штабелями по пятнадцать — двадцать штук. Его протащили через весь склад и остановились перед дверью, которую охранял крепко сбитый парень, который поднял руку, останавливая. Никто не произнес ни слова. Дверь открылась, и появился Ник Форман. Верхняя губа у него распухла, один глаз не открывался. Увидев Левку, он сказал: — Мне ничего другого не оставалось. А то бы меня убили. Из кабинета вышел худощавый человек в очках. Это не мог быть Вялов, понял Левка, — слишком хлипкий. — Тео, давай его, — сказал очкарик. — Слушаюсь, мистер Найэл, — сказал главный громила. Когда Левка попал в кабинет, ему вспомнился дом, где он родился: было так же душно и дымно. В углу он увидел иконы. За металлическим столом сидел мужчина средних лет, на редкость широкоплечий. На нем был дорогой костюм и галстук, а на руке, державшей сигарету, два кольца. — Что это за вонь? — спросил он. — Блевотина, извиняюсь, — сказал Тео. — Буянить начал, нам пришлось его малость усмирить — ну он и блеванул. — Отпустите его. Громилы освободили Левке руки, но держались рядом. Вялов смерил Левку взглядом. — Мне передали твое послание. Что я должен быть повежливей. Левка собрался с духом. Он не умрет на коленях. — Так значит, вы Джозеф Вялов? — спросил он. — Ей-богу, ты не трус, — сказал Вялов. — Спрашивать меня, кто я такой! — Я искал вас! — Ты искал меня? — Петербургские Вяловы продали мне билет из Петербурга до Нью-Йорка, а довезли только Кардиффа, — сказал Левка. — Ну и что? — Я хочу получить назад свои деньги. Вялов смотрел на него несколько долгих секунд, потом расхохотался. — Ну что ты будешь делать! Какой наглец! Левка затаил дыхание. Значит ли это, что Вялов его не убьет? — Работаешь где? — спросил Вялов. — У вас. — Где у меня? — В гостинице «Санкт-Петербург», на конюшне. Вялов кивнул. — Думаю, мы подыщем тебе что-нибудь получше, — сказал он.II
В июне 1915 года Америка сделала еще шаг к войне. Гас Дьюар негодовал. Он считал, что Соединенным Штатам не следует ввязываться в европейскую войну. Так же считал народ Америки и сам президент Вудро Вильсон. Но тем не менее опасность почему-то все приближалась. Переломный момент наступил в мае, когда немецкая подводная лодка торпедировала «Лузитанию», английское судно, перевозившее 173 тонны винтовок, патронов и снарядов со шрапнелью. Кроме оружия, на нем было две тысячи пассажиров, включая 128 граждан Америки. Американцы были потрясены, газеты устроили настоящую истерику. — Народ хочет от вас невозможного! — возмущенно сказал президенту Гас в Овальном кабинете. — Требует жесткой политики по отношению к Германии — но без риска начать войну. Вильсон кивнул, соглашаясь. Подняв голову от машинки, он сказал: — Нет такого закона, согласно которому общественное мнение должно отличаться последовательностью. Гасу нравилось его спокойствие, но был расстроен. — И как же вы будете выходить из положения? Вильсон улыбнулся, показав плохие зубы. — Гас, с чего вы взяли, что заниматься политикой легко? Вильсон послал правительству Германии ультиматум, требуя, чтобы нападения на корабли прекратились. И он и его советники — в число которых входил и Гас — надеялись, что немцы пойдут на компромисс. Если же они будут упорствовать — Гас не представлял, как избежать обострения отношений. Это была опасная игра, и Гас чувствовал, что не может относиться к угрозе так спокойно и отстраненно, как, казалось, к ней относился Вильсон. Пока через Атлантический океан летели телеграммы, Вильсон отправился в свою летнюю резиденцию, а Гас поехал в Буффало, в родительский дом на Делавэр-авеню. У родителей был дом и в Вашингтоне, но там Гас жил отдельно, а приезжая в Буффало, наслаждался укладом жизни, установленным матерью: серебряная ваза с розами на прикроватном столике; горячие булочки на завтрак; на столе белая накрахмаленная льняная скатерть, костюм в шкафу каждое утро вычищен и выглажен, хотя Гас никогда не замечал, когда его вынимали из шкафа. Дом был обставлен в нарочито простом стиле — так мать Гаса выражала свое отношение к моде поколения ее родителей, любивших украшения. Мебель большей частью была в стиле бидермейер — практичный немецкий стиль, переживавший сейчас возрождение. В столовой на каждой из четырех стен висело по одной хорошей картине, на столе стоял канделябр на три свечи. В первый день за ланчем мать сказала: — Ты что же, собираешься в трущобы — смотреть, как дерутся за деньги? — В боксе нет ничего плохого, — сказал Гас. Он относился к боксу с большим интересом. Даже пробовал сам, когда ему было восемнадцать. Благодаря большим рукам пару раз побеждал, но у него был не бойцовский характер. — Это ведь… canaille,[19] — презрительно сказала она. Это словечко снобов она подцепила в Европе и пользовалась, говоря о низшем классе. — Мне бы хотелось отвлечься от международной политики, если получится. — В «Олбрайте» сегодня лекция о Тициане, будет «волшебный фонарь», — сказала она. Картинная галерея «Олбрайт», располагавшаяся в белом классическом здании в парке Делавэр, была одним из главных культурных центров города. Гас вырос, окруженный картинами ренессанса, и особенно ему нравились портреты Тициана, но на лекцию идти не хотелось. Однако такие культурные события часто посещали молодые люди из высшего общества, и здесь ему могла представиться возможность возобновить старые дружеские отношения. «Олбрайт» был совсем рядом с Делавэр-авеню. Гас вошел в зал с колоннами и сел. Как и предполагал, среди присутствующих он увидел несколько старых приятелей. А рядом с ним сидела необычайно красивая девушка, лицо которой показалось ему знакомым. Он неуверенно улыбнулся, и она, улыбаясь в ответ, спросила: — Вы меня, наверное, не помните, мистер Дьюар? Он почувствовал себя неловко. — Ну… меня довольно долго не было в городе. — Я Ольга Вялова, — сказала она, протягивая ему руку в белой перчатке. — Ну конечно! — вспомнил он. Ее отец иммигрировал из России, и его первая найденная здесь работа заключалась в том, чтобы выставлять пьяных из бара на Кэнал-стрит. А сейчас вся Кэнал-стрит принадлежала ему. Он был членом городского совета и главной опорой русской православной общины. Гас несколько раз видел Ольгу, хотя не замечал, что она так очаровательна. Возможно, она просто повзрослела… Он дал бы ей лет двадцать, у нее было бледное лицо и голубые глаза. На ней был розовый жакет со стоячим воротником и шляпка-колокольчик с розовыми шелковыми цветами. — Я слышала, вы работаете в Белом доме, — сказала она. — И как вам господин Вильсон? — Он вызывает у меня глубокое восхищение. Он много лет в политике, но не изменил своим убеждениям. — Как это, должно быть, интересно — находиться рядом с самыми могущественными людьми… — Это очень интересно, но, как ни странно, там не чувствуешь этого могущества. Ведь при демократии президент подчинен избирателям. — Но не может же быть, чтобы он просто исполнял все, чего желают избиратели! — Ну в общем да. Президент Вильсон говорит, что лидер должен относиться к общественному мнению, как моряк к ветру, направляя корабль то в одну, то в другую сторону, но никогда не пытаясь двигаться наперекор стихии. — Как бы мне хотелось изучать такие вещи… — Она вздохнула. — Но отец не пускает меня в колледж. Гас улыбнулся. — Он, наверное, думает, что вас там научат курить и пить джин. — Ну да, и чему похуже, — ответила она. Для незамужней женщины это была рискованная реплика, и, должно быть, у Гаса на лице отразилось удивление, потому что она добавила: — Простите, вы, должно быть, шокированы… — Нисколько. На самом деле он был очарован. Чтобы продолжить разговор, он спросил: — А что вы изучали бы, если бы могли учиться в колледже? — Историю, наверное. — Я люблю историю. Какой-нибудь конкретный период? — Мне хотелось бы понять наше прошлое. Почему отец был вынужден уехать из России? Чем Америка лучше? Для этого должны быть причины… — Согласен! — Гас пришел в восторг оттого, что такую чудесную девушку интересует то же, что и его. И вдруг ему представилось, что они женаты, и после приема, готовясь к сну, говорят в ее будуаре о событиях в мире — он сидит в пижаме и смотрит, как она неторопливо снимает украшения, выскальзывает из одежды… Он встретился с ней взглядом, и ему показалось, что она догадалась, о чем он думает. Ему стало неловко, и он внезапно онемел. Тут пришел лектор, и разговоры в зале стихли. Лекция оказалась интереснее, чем он ожидал. У лектора были цветные диапозитивы, которые он с помощью «волшебного фонаря» проецировал на большой белый экран. Когда лекция закончилась, он хотел продолжить разговор с Ольгой, но ему помешали. К ним подошел Чак Диксон, которого Гас знал еще со школы. Чак всегда держался непринужденно, и Гас ему завидовал. Они были ровесники — обоим по двадцать пять, — но рядом с Чаком Гас чувствовал себя неуклюжим мальчишкой. — Ольга, я хочу познакомить вас с моим двоюродным братом, — сказал Чак оживленно. — Он смотрел на вас всю лекцию. Гасу Чак дружески улыбнулся. — Дьюар, простите, что лишаю вас столь обворожительной собеседницы, но вы же понимаете: столько времени наслаждаться ее обществом в одиночку вам не дадут! — Он протянул Ольге руку, и они ушли. Гас почувствовал себя обойденным. У них так хорошо складывался разговор… Обычно первый разговор с девушкой был для него самым трудным, но говорить с Ольгой оказалось легко. А этот Диксон, который в школе всегда был в числе последних, увел ее так легко, словно взял с поданного лакеем подноса бокал вина. Гас стал оглядывать зал в надежде увидеть еще кого-нибудь из старых знакомых, и к нему подошла девушка, у которой не было одного глаза. Когда он впервые увидел Розу Хеллмэн — на благотворительном обеде в пользу симфонического оркестра Буффало, где играл ее брат, — ему показалось, что она ему подмигивает. На самом деле один глаз у нее был постоянно закрыт. У нее было красивое лицо, отчего ее изъян еще больше бросался в глаза. При этом она всегда одевалась очень стильно, словно бросая вызов. Сегодня она была в соломенной шляпке, лихо заломленной набок, отчего ей даже удавалось выглядеть хорошенькой. Когда он ее видел в последний раз, она работала редактором малотиражки с названием «Буффальский анархист», и Гас спросил: — Неужели анархистов интересует искусство? — Я сейчас работаю в «Вечерней рекламе», — сказала она. Гас удивился. — А редактор знает о ваших политических взглядах? — Мои взгляды несколько изменились за это время, но где я работала, он знает. — Наверное, он решил, что если уж вы добились успеха в газете у анархистов, то должны быть профессионалом высокого класса. — Когда брал меня на работу, он сказал, что готов за меня отдать любых двоих парней из своего отдела, потому что у меня стальные яйца. Гас знал, что она любит эпатировать, но все равно застыл с открытым ртом. Роза рассмеялась. — А сам посылает меня в основном на выставки и показы мод… Ну и как вам работается в Белом доме? — перевела она разговор. Гас понимал, что все, что он скажет, может появиться в ее газете. — Просто потрясающе! — сказал он. — Я считаю, что Вильсон — великий президент, может быть, даже величайший. — Как вы можете так говорить! Ведь он вот-вот втянет нас в европейскую войну! Многие американцы немецкого происхождения относились к происходящему так же, как Роза, — для них было естественно смотреть на ситуацию со стороны немцев. Их позицию разделяли и левые, мечтавшие увидеть гибель русского царя. Однако к ним присоединялись и многие, не имевшие отношения ни к немцам, ни к левым. Гас, подбирая слова, сказал: — Когда немецкие подводные лодки уничтожают американских граждан, президент не может… смотреть на это сквозь пальцы. — Он чуть было не сказал: «закрывать на это глаза», но взглянув на ее закрытый глаз, замялся и покраснел. Она, казалось, не заметила его неловкости. — Но англичане блокируют немецкие порты — нарушая международные законы, — в результате чего немецкие женщины и дети голодают. А война во Франции зашла в тупик, за шесть месяцев ни та ни другая сторона не продвинулась больше, чем на несколько ярдов. Немцы вынуждены топить английские корабли, или они проиграют войну. Она легко разбиралась в запутанных нюансах, поэтому Гасу было приятно с ней говорить. — Я изучал международное право, — сказал он, — и, строго говоря, действия англичан неправомерны. Морские блокады были запрещены Лондонской декларацией 1909 года, но ее так и не ратифицировали. Однако ее было не так легко сбить с толку. — Да наплевать на правомерность! Немцы предупредили американцев, чтобы они не садились на английские корабли. Об этом писали в газетах. Что еще они могли сделать? Вот представьте, если бы мы вели войну с Мексикой, а «Лузитания» была мексиканским судном и везла оружие, предназначенное для того, чтобы убивать американских солдат. Неужели мы его пропустили бы? Вопрос был непростой, и обоснованного ответа у Гаса не нашлось. — Ну, госсекретарь Брайан с вами бы согласился, — сказал он. После ультиматума Вудро Вильсона Брайан ушел в отставку. — Он считал, что этой меры — предупредить американцев не пользоваться судами противоборствующих стран — вполне достаточно. Но она не желала упускать его с крючка. — Брайан понимает, что Вильсон рискует, — сказала она. — Если Германия не пойдет на уступки, войны нам не избежать. Гас не стал признаваться журналистке, что разделяет ее опасения. Вильсон потребовал, чтобы германское правительство отказалось от нападении на торговые суда, предоставило компенсацию и предотвратило подобные случаи в дальнейшем — иными словами, предоставило английским судам свободу перемещения по морю, в то время как ее собственные корабли были заперты в портах. Странно было ожидать, что Германия примет такие требования. — Но общественное мнение одобряет действия президента. — Общественное мнение может заблуждаться. — Однако президент обязан считаться с ним. Послушайте, Вильсон ходит по краю. Он пытается удержать нас от вступления в эту войну и при этом не хочет, чтобы в международной дипломатии Америка показалась слабой. На данный момент именно такое поведение мне кажется наиболее верным. — А в будущем? Это был больной вопрос. — Никто не способен предвидеть будущее, — сказал Гас. — Даже Вудро Вильсон. Она рассмеялась. — Вот это ответ настоящего политика! Вы далеко пойдете… С ней заговорили, и она отвернулась от Гаса. Он отошел, чувствуя себя, словно боксер после матча, окончившегося вничью. Кое-кого из присутствующих пригласили на чаепитие с лектором. Среди приглашенных оказался и Гас, ведь его мать входила в число попечителей музея. Он направился в комнату для приемов. Войдя, рад был увидеть Ольгу. Наверняка ее отец тоже поддерживал музей материально. Гас взял чашку и подошел к ней. — Если окажетесь в Нью-Йорке, я буду рад устроить вам экскурсию по Белому дому, — сказал он. — Да что вы! А вы могли бы представить меня президенту? Ему хотелось сказать: «Конечно, все что угодно!» Но он побоялся обещать то, что может оказаться не в состоянии выполнить. — Возможно, — сказал он. — Это зависит от того, насколько президент будет занят. Когда он садится за машинку и начитает строчить речь или сообщение для прессы, никому не разрешается его беспокоить. — Мне было так жаль, когда скончалась его супруга, — сказала Ольга. Элен Вильсон умерла почти год назад, вскоре после начала войны в Европе. Гас кивнул. — Он очень тяжело переживал ее смерть. — Но я слышала, что он уже ухаживает за богатой вдовой. Гас смутился. В Вашингтоне ни для кого не было секретом, что всего через восемь месяцев после кончины супруги Вильсон страстно, по-мальчишески влюбился в чувственную красавицу Эдит Голт. Президенту было пятьдесят восемь, его возлюбленной — сорок один. Сейчас они были в Нью-Хэмпшире. Гас относился к тем немногим, что знал, что месяц назад Вильсон сделал предложение, однако миссис Голт пока не дала ему ответа. — Кто вам сказал? — спросил он Ольгу. — Это правда? Ему отчаянно хотелось произвести на нее впечатление своей осведомленностью, но он справился с искушением. — Я не могу обсуждать такие вещи, — через силу ответил он. — Ах, как обидно! А я надеялась услышать сплетни из первых рук… — Извините, что разочаровал вас. — Ну что вы, ерунда! — она коснулась его руки, и электрический разряд пробежал по его телу. — Завтра днем у меня собирается компания играть в теннис. Вы играете? У Гаса были длинные руки и ноги, и играл он довольно прилично. — Играю. И очень люблю эту игру.III
Левка научился водить за один день. Обучение второму основному навыку шофера — менять проколотые шины — заняло у него часа два. К концу недели он мог залить в бак бензин, поменять масло, отладить тормоза. Если автомобиль не заводился, он мог проверить, не разряжена ли батарея и не перекрыта ли подача бензина. Как сказал Джозеф Вялов, гужевой транспорт уходил в прошлое. На конюшне платили мало, а рабочих рук было предостаточно. Шоферов же не хватало, и зарабатывали они хорошо. К тому же Вялов хотел, чтобы шофер у него был крепкий и при необходимости мог выступать в роли телохранителя. Вялов ездил в новехоньком восьмиместном лимузине «Паккард Твин Сикс». Другие водители смотрели на машину с восхищением. Эта модель была запущена в производство всего несколько недель назад, и ее двенадцатицилиндровому двигателю завидовали даже те, кто ездил на «Кадиллаке V-8». Суперсовременный особняк Вялова нравился Левке гораздо меньше. На его взгляд, это был просто огромнейший хлев: длинный, низкий, с широкой нависающей крышей. Старший садовник сказал, что это называется «стиль прерий», последний крик моды. — Если бы у меня был большой дом, я бы хотел, чтобы он напоминал дворец, — сказал Левка. Он подумывал о том, чтобы написать Григорию и рассказать о жизни в Буффало, о работе, о машине — но все оттягивал. Ему хотелось написать, что у него уже лежит часть денег на билет — но на самом деле он все еще ничего не отложил. Как только у него появится задел — он сразу напишет, поклялся он себе. Семья Вялова состояла из трех человек: самого Джозефа, его неразговорчивой жены Лены и хорошенькой дочери Ольги, с дерзким взглядом, примерно одного с Левкой возраста. Джозеф был внимателен и вежлив с женой, хоть и проводил почти все вечера с дружками. С дочерью он был нежен, но строг. Он часто заезжал домой в середине дня, чтобы провести ланч с Леной и Ольгой. После ланча они с женой уходили вздремнуть. А Левка, дожидаясь Джозефа, иногда разговаривал с Ольгой. Она любила курить — это было строго запрещено ее отцом, который настаивал на том, чтобы она была благовоспитанной юной леди и вышла замуж за представителя элиты. На территории особняка было несколько мест, куда Джозеф никогда не заходил, и одним из них был гараж, так что Ольга ходила курить туда. Она садилась в своем шелковом платье на новое кожаное заднее сиденье «Паккарда», а Левка стоял, облокотившись на дверцу, ногой на подножке, и болтал с ней. Он знал, что форменная одежда шофера ему идет, и носил кепку лихо сдвинутой назад. Скоро он обнаружил, что Ольге нравится, когда он говорит о ней как о даме из высшего общества. Ей было приятно слышать, что она ходит как принцесса, говорит как жена президента, а одевается как парижская светская львица. Снобизм она унаследовала от отца: большую часть своей жизни Джозеф был громилой и головорезом, но Левка замечал, каким воспитанным, чуть ли не почтительным тот становился, когда говорил с людьми, занимавшими высокое положение, — президентом банка или конгрессменом. У Левки была хорошо развита интуиция, и Ольгу он «раскусил» быстро. Это была чрезмерно опекаемая дочка богатых родителей, не имевшая возможности реализовать свои романтические и сексуальные влечения. В отличие от девчонок, которых Левка встречал в трущобах Санкт-Петербурга, Ольга не могла в сумерках сбежать из дома на встречу с мальчишкой и обниматься с ним в каком-нибудь темном уголке. В свои двадцать лет она была девственницей. А может, и нецелованной. Левка издали следил за теннисным матчем, поедая взглядом Ольгино сильное, стройное тело, наблюдая, как она летает по корту и как колышется при этом ее грудь под легким хлопком платья. Она играла с очень высоким парнем в белых фланелевых брюках. Левке почудилось в его внешности что-то знакомое. Рассматривая долговязого парня, он наконец вспомнил, где видел его раньше. Это было на Путиловском заводе. Левка выманил у него доллар, а Григорий спрашивал, действительно ли Джозеф Вялов в Буффало большой человек. Как же его звали? Еще виски так называется… Дьюар, точно. Гас Дьюар. За игрой следили с полдюжины молодых людей: девчонки в ярких летних платьях, парни в соломенных канотье. Из-под своего зонтика с довольной улыбкой посматривала на игравших миссис Вялова. Служанка в форменном платье предлагала гостям лимонад. Сильным ударом мяч полетел в Левкину сторону. Он поднял его и, вместо того чтобы бросить обратно, отнес на корт и отдал одному из игроков. Он взглянул на Ольгу. Она о чем-то оживленно разговаривала с Дьюаром и кокетливо улыбалась, совсем как Левке в гараже. Он почувствовал укол ревности, и ему захотелось дать долговязому в зубы. Тут он заметил, что Ольга смотрит в его сторону, и послал ей самую обаятельную улыбку, но она отвернулась, вряд ли это заметив. Другие его вообще не обратили на него внимания. Все именно так, как и должно быть, сказал он себе: девчонка может мило беседовать с шофером, пока курит в гараже, а когда она с друзьями — относиться к нему как к предмету мебели. И все равно его самолюбие было уязвлено. Он пошел прочь — и увидел, что по гравиевой дорожке к теннисному корту идет Ольгин отец. Вялов был в костюме с жилетом, который надевал для повседневных деловых встреч. Левка догадался, что перед отъездом в офис тот решил зайти на корт и поздороваться с гостями дочери. В любую секунду он мог увидеть, что Ольга курит, и тогда разверзнется ад. И тут Левку осенило. В два прыжка он оказался рядом с Ольгой и быстро выхватил зажженную сигарету у нее из руки. — Эй! — возмущенно воскликнула она. — Вы что, с ума сошли?! — нахмурился Гас Дьюар. Левка отвернулся и сунул сигарету в рот. В следующий миг его заметил Вялов. — А ты что тут делаешь?! — сказал он сердито. — Выводи машину! — Слушаюсь, сэр, — ответил Левка. — И убери эту чертову сигарету, когда со мной разговариваешь! Левка выдавил уголек и сунул окурок в карман. — Прошу прощенья, господин Вялов, я был неправ. — Чтоб это было в последний раз! — Да, сэр. — А теперь убирайся! Левка быстро пошел к гаражу, но по дороге оглянулся. Молодые люди повскакивали с мест, и Вялов радостно пожимал им руки. Ольга с виноватым видом представляла своих друзей. Встретившись глазами с Левкой, она послала ему благодарный взгляд. Он подмигнул ей и пошел к машине.IV
В гостиной Урсулы Дьюар было несколько украшений поистине бесценных: мраморная голова работы Эли Надельмана, первое издание Женевской Библии, роза в хрустальной вазе и фотография в рамке — дед миссис Дьюар, открывший один из первых в Америке супермаркетов. Когда Гас вошел в комнату в шесть вечера, она сидела в вечернем шелковом платье и читала новый роман под названием «Хороший солдат». — Как тебе книга? — спросил он. — Чрезвычайно хороша, хотя, как ни странно, я слышала, что автор — невероятный хам. Он смешал ей коктейль — виски с горькой настойкой, но без сахара. Ему было не по себе. «В моем возрасте уже не следует бояться матери», — подумал он. Но она могла быть очень резкой. Он подал ей коктейль. — Спасибо, — сказала она. — Тебе нравится, как у тебя проходит отпуск? — Очень. — Я боялась, что тебе уже не терпится вернуться назад, в суету Вашингтона и Белого дома. Гас тоже думал, что его потянет назад, но отпуск преподнес приятные неожиданности. — Я вернусь туда, как только вернется президент, но пока прекрасно себя чувствую здесь. — Как ты думаешь, Вудро объявит войну Германии? — Надеюсь, что нет. Немцы бы и рады пойти на попятный, но они хотят заставить Америку прекратить продажу оружия войскам союзников. — А мы прекратим? Урсула по происхождению была немкой, как и половина населения Буффало, но когда говорила «мы», она имела в виду Америку. — Разумеется нет. Ведь наши фабрики получают за английские заказы столько денег! — Так что же, это тупик? — Пока что мы обхаживаем друг друга. А сейчас, словно для того, чтобы напомнить нам о значении нейтральных стран, в союз вступила Италия. — Это меняет ситуацию? — Не особенно… Гас глубоко вздохнул. — Сегодня я играл в теннис у Вяловых. У него не получилось сказать это небрежно. — И как, милый? Ты выиграл? — Да. У них дом в стиле прерий, просто шикарный! — Такие дома строят нувориши. — Но мы тоже когда-то были нуворишами, разве нет? Когда дедушка открыл свой бизнес. — Терпеть не могу, когда ты говоришь как социалист. Ты становишься грубым занудой, хоть я и знаю, что ты не хочешь меня обидеть… — сказала она, потягивая коктейль. — М-м, хорошо получилось. Он снова вздохнул. — Мама, можно тебя кое о чем попросить? — Конечно, все что угодно. — Но тебе это не понравится. — Что именно? — Я бы хотел, чтобы ты пригласила на чай миссис Вялову. Медленно и аккуратно мать поставила бокал на столик. — Понятно, — сказала она. — Не спросишь, зачем? — Причина может быть только одна. Я видела их очаровательную дочку. — Тебе не на что сердиться. Вялов первый человек в городе, и очень богат. А Ольга — просто ангел. — Ну, может, и не ангел, но хотя бы христианка. — Вяловы принадлежат к Русской православной церкви, — сказал Гас. Может, стоит все худшее выложить сразу, подумал он. — Они ходят в церковь Петра и Павла на Айдиэл-стрит. Дьюары принадлежали к епископальной церкви. — Слава богу хоть не евреи! — Мать когда-то боялась, что Гас захочет жениться на Рэчел Абрамс, которая хоть и нравилась немцу — но он ее не любил. — К тому же мы должны радоваться, что Ольга не охотится за богатым мужем. — Это точно. Мне кажется, Вялов богаче, чем мой отец. — Ну, мне об этом ничего не известно! — Женщинам вроде Урсулы не полагалось думать о деньгах. Гас подозревал, что, изображая полное неведение, они досконально знали, сколько денег у их мужей. Однако этот разговор не вызвал у нее особого недовольства. — Так ты пригласишь миссис Вялову? — спросил он с замиранием сердца. — Конечно. Сейчас пошлю приглашение. — Только не зови своих высокомерных приятельниц, рядом с которыми миссис Вялова будет чувствовать себя не в своей тарелке. — Высокомерных приятельниц у меня нет. Это нелепое заявление даже не имело смысла обсуждать. — Пригласи миссис Фишер, она милая. И тетю Гертруду. — Хорошо. — Спасибо, мама! — У Гаса стало легко на душе, словно закончилась пытка. — Я понимаю, что ты сама не выбрала бы мне такую невесту, как Ольга, но мне кажется, что очень скоро ты ее полюбишь. — Мой милый сын, тебе уже почти двадцать шесть. Пять лет назад я бы еще постаралась тебя отговорить жениться на дочери этого подозрительного дельца. Но в последнее время я стала бояться, что вообще останусь без внуков. Так что даже если бы ты объявил, что намерен жениться на разведенной польской официантке, боюсь, первой моей мыслью было бы — достаточно ли она молода, чтобы рожать. — Не забегай вперед, Ольга еще не дала согласия выйти за меня замуж. Я еще и не делал предложения. — Да как она сможет тебе отказать? — Мать поднялась и поцеловала Гаса. — Сделай-ка мне еще коктейль.V
— Вы спасли мне жизнь! — сказала Левке Ольга. — Отец бы меня прибил. Он улыбнулся. — Я увидел, что он идет, и надо было действовать быстро. — Я вам так благодарна! — сказала Ольга и поцеловала его в губы. Это его ошеломило. Она отпрянула раньше, чем он успел отреагировать, но он уже почувствовал себя с ней накоротке. Он опасливо окинул взглядом гараж, но они были одни. Она вынула из пачки сигарету, и он поднес ей огонь, как накануне Гас Дьюар. Этот провоцирующий жест заставлял женщину наклонить голову, давая мужчине возможность рассматривать ее губы. Это было романтично. Она откинулась на сиденье «Паккарда» и выдохнула дым. Левка сел рядом. Она не стала возражать. Он тоже закурил. Они сидели в полутьме, дым их сигарет смешивался с запахом бензина, кожаных сидений и цветочного аромата Ольгиных духов. Чтобы нарушить молчание, Левка сказал: — Надеюсь, вам понравилась игра? Она вздохнула. — Все мальчишки в городе боятся моего отца, — сказала она. — Каждый думает, что если он меня поцелует, отец его застрелит. — А он застрелит? — Наверное, — со смехом сказала она. — Я его не боюсь. Это была почти правда. Не то чтобы Левка совсем не боялся, но просто не обращал внимания на страхи, надеясь, что ему удастся выкрутиться. Но она не поверила. — Правда? — Потому-то он и взял меня на работу. — Это тоже была почти правда. — Спросите его сами. — Может и спрошу. — Вы очень нравитесь Гасу Дьюару. — Отец мечтает нас поженить. Он богат, из старинного рода Буффало, а его отец — сенатор. — И вы всегда делаете то, чего хочет ваш папочка? Она задумчиво затянулась сигаретой. — Да, — сказала она и выдохнула дым. — Мне нравится смотреть на ваши губы, когда вы курите, — сказал Левка. Она ничего не ответила, но испытующе взглянула на него. Более ясного приглашения Левке не требовалось, и он ее поцеловал. Она издала протестующий звук и попыталась его оттолкнуть, но ни то ни другое действие не было решительным. Он выбросил сигарету и положил руку ей на грудь. Она схватила его за руку, словно хотела сбросить, но вместо этого только сильнее прижала. Левка коснулся языком ее сжатых губ. Она отшатнулась назад и испуганно взглянула на него. Он понял, что она не умеет так целоваться. У нее явно не было никакого опыта. — Все в порядке, — сказал он, — не бойтесь! Она выбросила сигарету, обняла его, закрыла глаза и, открыв рот, ответила на его поцелуй. Потом все происходило очень быстро. Ее желание отчаянно требовало удовлетворения. У Левки уже было немало женщин, и он считал, что лучше позволить им самим задавать темп. Робкую женщину нельзя торопить, а нетерпеливую нельзя сдерживать. Когда он проник под ее белье и погладил мягкий бугорок, это ее так возбудило, что она стала задыхаться от страсти. Если она действительно дожила до двадцати лет, не получив от робких буффальских мальчиков ни единого поцелуя, то ей, должно быть, пришлось пережить немало разочарований, догадался он. Когда он стал снимать ее трусики, она с готовностью приподнялась. Он поцеловал ее между ног, и у нее вырвался крик потрясения и восторга. Было очевидно, что она девственница, но он уже был слишком распален, чтобы это могло его остановить. Она откинулась назад, уперевшись одной ногой в пол, а вторую подняв на сиденье, задрав юбку до живота, выжидательно раздвинув бедра. Она тяжело дышала и, широко раскрыв глаза, смотрела, как он расстегивает брюки. Он вошел осторожно, зная, как легко причинить девушке боль, но она обхватила его бедра и нетерпеливо притянула к себе, словно опасаясь, что в последний миг ее обманут и она не получит желаемого. Он почувствовал сопротивление девственной плевы, тут же исчезнувшее — Ольга только тихо застонала, как от легкого всполоха боли, прошедшей так же быстро, как и появилась. Она сама стала двигаться, и снова он позволил ей задать темп, чувствуя, что она отвечает на зов своего тела и отказать ей в этом невозможно. Его это завело больше, чем все обычные любовные игры, что были прежде. Одни девчонки были опытны, другие — невинны, но все они хотели, чтобы ему было с ними хорошо; они стремились удовлетворить его, не думая о себе. Но такого откровенного желания он прежде не встречал, и это распалило его безмерно. Однако он сдерживался. Ольга громко закричала, и он прикрыл ей рот рукой, чтобы ее не услышали. Она забилась, как пони, потом спрятала лицо у него на груди. Со сдавленным криком она кончила, а через секунду — и он. Потом он скатился с нее и сел на пол. Она лежала неподвижно, тяжело дыша. С минуту оба молчали. Наконец она села. — О господи, — сказала она. — Вот не знала, что это будет так… — Обычно это не так, — ответил он. Она надолго замолчала, думая, а потом уже тише сказала; — Что я наделала… Он не ответил. Она подняла свои трусики и надела. Посидела еще немного, тяжело дыша, и вышла из машины. Левка смотрел на нее, гадая, что она скажет, но она ничего не сказала. Она прошла к задней двери, открыла ее и вышла. Но на следующий день снова пришла в гараж.VI
29 июня Эдит Голт приняла предложение Вильсона. В июле президент на некоторое время вернулся в Белый дом. — Мне придется на несколько дней съездить в Вашингтон, — сказал Гас Ольге, идя с ней по буффальскому зоопарку. — А на сколько? — На столько, сколько понадобится моему президенту. — Как это чудесно! — У меня лучшая работа на свете, — кивнул Гас. — Но при этом я себе не принадлежу. Если отношения с Германией будут обостряться, возможно, я вернусь в Буффало не скоро. — Нам будет вас не хватать. — А мне будет не хватать вас, Ольга. Мы с вами так сдружились за то время, что я здесь… — Они катались на лодке по озеру в парке Делавэр, купались на Кристал Бич, плавали на пароходе вверх по реке к Ниагарскому водопаду и через озеро на канадскую сторону, играли в теннис почти каждый день — всегда в компании молодых людей и под присмотром как минимум одной чьей-нибудь бдительной мамы. Сегодня их сопровождала госпожа Вялова — она шла немного позади, беседуя с Чаком Диксоном. — Вы даже не представляете, как мне будет вас не хватать, — сказал Гас. Ольга улыбнулась, но ничего не ответила. — Это лето — самое счастливое в моей жизни! — сказал Гас. — И в моей, — ответила она, вертя в руках зонтик в бело-красный горошек. Это привело Гаса в восторг, хоть он и не был уверен, что именно благодаря его обществу это лето стало для нее столь счастливым. Он по-прежнему ее не понимал. Казалось, она всегда была рада его видеть, ей было приятно беседовать с ним часами. Но он не видел ни намека на то, что ее отношение к нему может быть не просто дружеским. Конечно, ни одна уважающая себя девушка не должна позволять молодому человеку заметить свои чувства — во всяком случае, до обручения, — но Гасу было неспокойно. Может быть, потому она и казалась ему столь притягательной. Он вспомнил, с какой недвусмысленной ясностью говорила с ним о своих желаниях Кэролайн Вигмор. Он много думал о Кэролайн — в его жизни это была единственная женщина, которую он любил до Ольги. Но Кэролайн была замужней женщиной, а Ольга — невинной девушкой, которую всю жизнь ограждали от дурных влияний. Гас остановился перед медвежьей клеткой, и, взглянув через стальные прутья, они увидели сидящего на корточках и глядящего на них маленького коричневого медвежонка. — Интересно, могла бы вся наша жизнь быть такой же счастливой? — сказал Гас. — Почему бы и нет? — отозвалась Ольга. Понимать ли это как поощрение? Он взглянул на нее. Она не ответила на его взгляд, наблюдая за медвежонком. Гас всмотрелся в ее голубые глаза, мягкую линию розовой щеки, нежную шею. — Если бы я был Тицианом, я бы нарисовал вас, — сказал он. Мимо прошли ее мать и Чак — и пошли дальше, оставив Гаса с Ольгой позади. Большего уединения у них не будет. Она наконец посмотрела на него, и ему показалось, что в ее глазах он увидел что-то похожее на нежность. Это его обнадежило. «Если это смог сделать президент, овдовевший меньше года назад, я тем более смогу!» — подумал он. — Ольга, я люблю вас, — сказал он. Она ничего не ответила, но продолжала смотреть на него. Он почувствовал ком в горле. Опять он не мог понять, о чем она думает. — Есть ли у меня надежда… — сказал он. — Могу ли я надеяться, что вы когда-нибудь тоже полюбите меня? Затаив дыхание, он умоляюще смотрел ей в лицо. Сейчас его жизнь была в ее руках. Наступило долгое молчание. О чем она думает? Оценивает, годится ли он в мужья? Или просто не может сразу принять решение, которое изменит всю ее жизнь? Наконец она улыбнулась и сказала: — Да. Он едва мог поверить в это. — Правда? Она радостно рассмеялась. — Правда. Он взял ее за руку. — Вы любите меня? Она кивнула. — Мне нужно это услышать. — Да, Гас, я люблю вас. Он поцеловал ее руку. — Прежде чем ехать в Вашингтон, я поговорю с вашим отцом. — Кажется, я знаю, что он вам ответит.VII
Утром Гас явился в офис Джозефа Вялова и официально попросил руки его дочери. Вялов объявил, что счастлив это слышать. И несмотря на то, что Гас не ждал иного ответа, он почувствовал неописуемую радость. Гас уже отправлялся в Вашингтон, и ему нужно было спешить на вокзал, на поезд, так что отпраздновать помолвку договорились сразу после его возвращения. К тому же Гас был рад предоставить подготовку к свадьбе своей матери и миссис Вяловой. Войдя стремительным шагом на центральный вокзал, он столкнулся с выходившей на улицу Розой Хеллмэн. На ней была красная шляпка, в руке — небольшой саквояж. — Здравствуйте, — сказал он. — Вы позволите вам помочь? — Благодарю, не нужно, он легкий, — сказала она. — Я уезжала всего на пару дней. Ездила на собеседование в одно информационное агентство. — Насчет работы репортера? — спросил он, подняв бровь. — Да, и меня взяли. — Поздравляю! Простите мое удивление — я не думал, что эти агентства берут репортеров-женщин. — Это хоть и не часто, но бывает. «Нью-Йорк таймс» впервые приняла на работу репортера-женщину в 1869 году. Ее звали Мария Морган. — Что вы будете делать? — Помогать их вашингтонскому корреспонденту. Дело в том, что из-за личной жизни президента они решили, что в Вашингтоне нужна женщина. От мужчин вряд ли дождешься романтических историй. Интересно, подумал Гас, сказала ли она им о своем знакомстве с одним из приближенных Вильсона. Наверняка: скрытностью репортеры не отличались. Без сомнения, это и помогло ей получить работу. — А я возвращаюсь, — сказал он. — Думаю, мы еще увидимся. — Надеюсь. — А у меня тоже хорошие новости, — радостно сообщил он. — Я сделал предложение Ольге Вяловой — и она его приняла. Скоро мы поженимся. Она смерила его долгим взглядом и сказала: — Ну и дурак! Даже если бы она дала ему пощечину вряд ли это потрясло бы его больше. Он замер. — Да вы просто идиот! — сказала она и пошла прочь.VIII
Еще двое американцев погибли девятнадцатого августа, когда немцы торпедировали еще один большой английский корабль, «Арабик». Гасу было жаль погибших, но еще больше его ужасало то, что Америку неотвратимо затягивало в европейский конфликт. Он чувствовал, что президент на грани. Гас хотел, чтобы его свадьба состоялась в мире счастливом и спокойном; будущее, оскверненное хаосом, жестокостью и разрухой войны, его страшило. Следуя указаниям Вильсона, Гас сообщил нескольким репортерам — не для печати, — что президент готов порвать дипломатические отношения с Германией. В то же время новый госсекретарь пытался договориться до чего-нибудь с германским послом, графом Иоганном фон Берншторффом. Все может обернуться очень плохо, думал Гас. Германия может понять, что Вильсон блефует, и бросить ему вызов. И что он будет делать? Вильсон сказал Гасу, что разрыв дипломатических отношений вовсе не обязательно должен привести к войне. У Гаса же было ужасное чувство, что положение стало критическим и его невозможно контролировать. Но кайзер не хотел воевать с Америкой и, к огромному облегчению Гаса, расчет Вильсона оказался верным. В конце августа Германия обещала не атаковать без предупреждения пассажирские корабли. Этого было мало, но все же достаточно, чтобы ситуация вышла из тупика. Американские газеты, не вдаваясь в подробности, устроили восторженную шумиху. Второго сентября Гас торжествующе зачитал Вильсону отрывок из хвалебной статьи в нью-йоркской газете «Ивнинг пост»: — «Не мобилизуя войск, не снаряжая флот, аодной лишь непоколебимой настойчивостью в защите правого дела он вынудил сдаться самую гордую, надменную и лучше всех вооруженную армию». — Ну, они еще не сдались, — сказал президент.IX
Однажды вечером в конце сентября Левку схватили, притащили на склад, сорвали одежду и связали руки за спиной. Потом из своего кабинета вышел Вялов. — Ах ты пес! — сказал он. — Пес поганый! — Что я сделал? — умоляюще воскликнул Левка. — Ты знаешь, что ты сделал, кобель бешеный! Левка пришел в ужас. Ему не выкрутиться, если Вялов не станет его слушать. Вялов снял пиджак и закатал рукава сорочки. — Неси, — сказал он. Норман Найэл, худосочный бухгалтер, ушел в кабинет и вернулся с бичом. Левка уставился на бич. Обычный бич, каким в России секли преступников. Длинная деревянная рукоятка, три кожаных хвоста, у каждого на конце — свинцовый шарик. Левку никогда не секли, но он видел, как пороли за мелкие кражи или за блуд — в деревнях это было распространенное наказание. В Санкт-Петербурге эту меру применяли и против политических преступников. Двадцать ударов могли оставить человека калекой, сто — убить. Вялов, все еще в жилете с золотой цепочкой для часов, поднял бич. Найэл хихикнул. Илья и Тео смотрели с интересом. Левка съежился, хлыст взмыл в воздух со страшным свистом, рассек шею и плечи, и он закричал от боли. Вялов снова взмахнул хлыстом. На этот раз было еще больнее. Левка сам не мог поверить, что оказался таким дураком. Лишить девственности дочь такого могущественного и жестокого человека! О чем он думал? Почему он никогда не может справиться с похотью? Вялов снова поднял бич. На этот раз Левка рванулся, пытаясь избежать удара. Его коснулись лишь концы хвостов, но тоже причинили мучительную боль, впившись в тело, и он снова закричал. Бич в руке Вялова вновь поднялся и пошел вниз, остановился на полпути, когда Левка дернулся, и ударил по ногам. Левка увидел текущую из порезов кровь. Когда Вялов хлестнул опять, Левка отчаянно рванулся, но тут же снова упал. Лежа навзничь, он чувствовал, как силы его оставляют. Вялов снова хлестнул его — теперь по животу и бедрам. Левка перекатился на живот — от боли и ужаса он не мог подняться на ноги, но бич продолжал движение. Он собрался с силами, чтобы ползти, но поскользнулся в собственной крови, и на него снова обрушился хлыст. Он уже не кричал: воздуха не хватало. Он подумал, что Вялов решил запороть его до смерти. Как ему хотелось потерять сознание! Но Вялов ему этого не позволил. Тяжело дыша, он бросил бич. — Следовало бы тебя убить, — сказал он, отдышавшись, — но нельзя. Этого Левка не понял. Он лежал в собственной крови, ошеломленно глядя на своего мучителя. — Она беременна, — сказал Вялов. Мысли путались от боли и страха, но Левка попытался вспомнить. Они же пользовались презервативами. В Америке в больших городах купить их было легко, и Левка всегда надевал презерватив — конечно, кроме того, первого раза, когда все случилось неожиданно. И еще однажды она позвала его в дом, когда никого не было, и они барахтались на широкой кровати в комнате для гостей. И еще один раз — в саду, когда стемнело… Хотя на самом деле — не один раз, понял он. — Она должна была выйти замуж за сына сенатора Дьюара, — сказал Вялов, и Левка услышал в его хриплом голосе не только ярость, но и горечь. — Мой внук мог бы стать президентом… Левке было тяжело сейчас думать, но он понял, что свадьба не состоится. Как бы он ее ни любил, Гас Дьюар никогда не женится на женщине, у которой будет чужой ребенок. Если только… — Ребенка может и не быть… — с трудом прохрипел Левка. — Есть же доктора в городе… Вялов схватился за бич, и Левка сжался в комок. — Даже не думай! — заорал Вялов. — Это против воли Божьей! Это Левку поразило. Каждое воскресенье он возил Вялова с семьей в церковь, но считал его религиозность напускной. Вялов жил по законам преступного мира, где правит жестокость. И при этом слышать не мог об абортах! Левке захотелось спросить, неужели церковь разрешает избивать людей и давать взятки. — Ты хоть понимаешь, какое унижение меня ждет из-за тебя? — сказал Вялов. — Все газеты в городе уже сообщили о свадьбе! — Его лицо покраснело и голос перешел в рев. — Что я скажу сенатору Дьюару? Я уже назначил день свадьбы! Договорился с поставщиками! Приглашения напечатаны и лежат в типографии! Представляю, как посмеется надо мной эта надменная старая грымза миссис Дьюар! И все из-за какого-то вонючего придурка! Он вновь замахнулся кнутом, но в ярости отбросил его прочь. — Нельзя тебя убивать… — Он повернулся к Тео. — Тащите это дерьмо к врачу. Пусть подлатает. Это будущий муж моей дочери.Глава 15
Июнь 1916 года — Сынок, мы можем поговорить? — спросил отец. Билли ушам не поверил. Уже почти два года, с тех самых пор, как Билли перестал ходить в «Вифезду», они практически не разговаривали. В маленьком домике на Веллингтон-роу всегда чувствовалось напряжение. Билли уже забыл, как это бывает, когда на кухне звучат тихие голоса, ведущие спокойную беседу. Да хоть бы и громкие, повышенные в жарком споре, как часто случалось. В немалой мере именно из-за этой тяжелой атмосферы Билли и пошел в армию. Отец говорил почти робко. Билли внимательно глянул на него. Лицо отца выражало то же: не раздражение, не вызов, лишь мольбу. Но Билли не собирался идти у него на поводу. — Зачем? — сказал он. Отец уже открыл рот, чтобы бросить в ответ резкость, но сдержался. — Я поддался гордыне, — сказал он. — Это грех. Возможно, ты тоже поддался гордыне, но это дело твое и Господа, и для меня не оправдание. — Чтобы это понять, тебе понадобилось два года. — Мне понадобилось бы еще больше, если бы ты не уходил на войну. Билли и Томми записались в армию в прошлом году, прибавив себе лет. Их взяли в Восьмой батальон «Валлийских стрелков», который назвали Эйбрауэнским землячеством. Батальон земляков — нечто новое. Люди из одного города оставались вместе, обучались военному делу и потом воевали бок о бок с теми, с кем вместе росли. Это должно было поднять воинский дух. Отделение Билли обучали год, — в основном в новом лагере под Кардиффом. Билли занятия нравились. Легче, чем добывать уголь, и намного безопасней. Конечно, было скучновато — «заниматься» часто означало просто ждать чего-то — но кроме этого были занятия спортом, игры и товарищеские отношения парней, привыкающих к новому образу жизни. Как-то, когда ему долго было нечем заняться, он взял случайно подвернувшуюся книжку — это оказался Шекспировский «Макбет» — и, к своему удивлению, обнаружил, что стихи на удивление хорошие, а сюжет захватывающий. Человеку, проведшему так много часов за изучением протестантской Библии семнадцатого века, язык Шекспира не казался сложным. Потом он прочел полное собрание сочинений, перечитывая некоторые пьесы по нескольку раз. Теперь подготовка окончена, и «землякам» перед отъездом во Францию дали двухдневный отпуск. Отец, понимая, что может никогда больше Билли не увидеть, впервые за это время с ним заговорил. Билли посмотрел на часы. Он заглянул домой попрощаться с мамой. Эти два дня он собирался провести в Лондоне с Этель и ее квартиранткой. Милое личико Милдред с розовыми губками и заячьими зубками запало ему в душу, хотя ее: «Ебеныть, так ты Билли?» — и поразили его. На полу у двери стоял ранец, собранный и готовый к отъезду. — Мне бы успеть на поезд, — сказал он. — Поедешь на следующем, — сказал отец. — Сядь, Билли. Прошу тебя. Билли чувствовал себя неловко, когда отец был в таком настроении. Отец мог метать громы и молнии, говорить презрительно или едко — но все это были проявления силы. Билли не хотел видеть его в минуты слабости. Дед, как обычно, сидел на своем стуле и слушал. — Не торопись, Билли, — сказал он. — Дай отцу поговорить с тобой. — Ну ладно, — сказал Билли и сел за стол. С кухни пришла мать. Несколько секунд все молчали. Билли подумал, что может никогда больше не вернуться в этот дом. Теперь, после лагеря, он впервые заметил, что домик у них маленький, а комнаты темные. От угольной пыли и кухонных запахов дышать было тяжело. Но самое главное — после лагеря он вдруг понял, именно из-за того, что в родительском доме его держали в строгости, он слишком многого не знал и не понимал. И все же ему было грустно уезжать. Он расставался не только с местом, но и с жизнью, которую вел. Здесь все было просто. Он верил в Бога, слушался отца, доверял приятелям в шахте. Владельцы шахты были злыми, профсоюз защищал шахтеров, а социализм обещал светлое будущее. Но жизнь не так проста. Возможно, он еще вернется на Веллингтон-роу, но ему никогда уже не стать прежним мальчишкой. Отец молитвенно сложил руки, закрыл глаза и сказал: — Господи, помоги рабу твоему быть смиренным и кротким, как Иисус! — Потом, открыв глаза, он спросил: — Билли, зачем ты это сделал? Зачем пошел в армию? — Потому что мы ведем войну, — сказал Билли. — Хочешь не хочешь — сражаться кому-то надо. — Но разве ты не понимаешь… — Отец замолчал и примирительно поднял ладони. — Давай начнем с начала. Ты же не веришь тому, что читаешь в газетах, что немцы — злодеи, насилующие монашек, ведь нет? — Нет, — сказал Билли. — Все, что газеты писали про шахтеров, было ложью, так что и написанное про немцев — вряд ли правда. — Мне представляется, что это война капиталистов, к рабочему классу не имеющая отношения, — сказал отец. — Но ты можешь со мной не согласиться. Усилия отца быть терпимым произвели впечатление на Билли. Никогда еще он не слышал от отца: «Ты можешь со мной не согласиться». — Я знаю о капитализме немного, но, думаю, ты прав. Только все равно Германию нужно остановить. Они думают, что должны править миром! — Мы — жители Британской империи, — сказал отец. — Под ее властью четыре миллиона человек. Вряд ли кто-нибудь из них имеет право голосовать. Они не могут управлять собственными странами. А спроси обычного британца, почему — и он ответит, что это наша судьба — править низшими народами! — Отец развел руки жестом, означающим: «Неужели ты еще не понял?». — Билли, мальчик мой, это не Германия считает, что должна править миром, а мы! Билли вздохнул. Со всем этим он был согласен. — Но на нас напали. Может быть, причины для войны другие, но все равно мы должны драться. — Сколько уже погибло за эти два года? — сказал отец. — Миллионы! — Его голос сорвался, но не от гнева, а от отчаяния. — И пока молодежь согласна убивать друг друга, говоря «все равно мы должны драться», — это будет продолжаться. — Я думаю, это будет продолжаться, пока кто-нибудь не победит. — А мне кажется, — сказала мама, — ты боишься, что люди подумают, будто ты струсил. — Нет! — сказал он, но она была права. Все его разумные объяснения, зачем он пошел в армию — это было еще не все. Как обычно, мама видела его насквозь. Почти два года он слышал и читал, что если молодые здоровые ребята вроде него не идут воевать — значит, они трусы. Об этом писали во всех газетах, говорили в магазинах и пабах, в Кардиффе девчонки вручали белое перо всем парням не в военной униформе, а набирающие пополнение сержанты отпускали язвительные шуточки вслед таким, как Билли. Билли знал, что это пропаганда, но все равно она действовала. Трудно было смириться с мыслью, что люди могут счесть его трусом. Он придумывал объяснения — тем девчонкам с белыми перьями, — что добывать уголь намного опасней, чем воевать. Если солдат не на передовой, вероятность погибнуть у него намного меньше, чем у шахтера. А уголь Британии необходим. Половина кораблей ходит на угле. Правительство практически заявило, что шахтерам в армию идти не следует. Но все это было неважно. Как только он надел колючую зеленую рубашку и брюки, новые башмаки и каску, ему стало легче. — Говорят, в конце месяца будет большое наступление, — сказал отец. Билли кивнул. — Офицеры словно воды в рот набрали, но все остальные только об этом и говорят. Я думаю, потому они и торопятся завербовать побольше людей. — В газетах пишут, что это может оказаться переломная битва — начало конца. — Как бы там ни оказалось, мы можем на это надеяться. — Патронов у вас сейчас должно быть достаточно, благодаря Ллойд Джорджу. — Да уж. В прошлом году боеприпасов не хватало. В результате шумихи, устроенной газетами вокруг скандала с производством снарядов, премьер-министр Асквит едва не был отправлен в отставку. Он сформировал коалиционное правительство, создал пост военного министра и отдал его самому популярному в кабинете министров человеку, Дэвиду Ллойд Джорджу. С тех пор производство стремительно возросло. — Постарайся быть поосторожнее, — сказал отец. — Не геройствуй там, — сказала мама. — Предоставь это тем, кто войну начал, — аристократам, консерваторам, офицерам. Делай что приказано — и не больше. — Война есть война, — сказал дед. — Безопасного способа воевать не существует. Билли понял, что наступило время прощаться. Он почувствовал желание заплакать и сердито подавил его. — Ну что… — сказал он, вставая. Дед пожал ему руку. Мама поцеловала. Отец крепко сжал его ладонь, а потом, не сдержавшись, обнял. Билли не мог вспомнить, когда отец последний раз его обнимал. — Спаси и сохрани тебя Господь, Билли, — сказал отец. В глазах у него стояли слезы. Билли едва удавалось держать себя в руках. — Ну что, пока, — сказал он. Поднял свой ранец. И услышал, как мама всхлипнула. Не оглядываясь, он вышел, закрыл за собой дверь и глубоко вздохнул, взяв себя в руки. И пошел по круто спускающейся улочке вниз, к станции.II
Река Сомма, изгибаясь, текла с востока на запад, стремясь к морю. Линия фронта, направленная с севера на юг, проходила по реке неподалеку от Амьена. К югу от него французские войска удерживали фронт союзников до самой Швейцарии. К северу в основном стояли английские и объединенные войска. Отсюда на двадцать миль на северо-запад простиралась цепь холмов. Склоны холмов в этом районе были изрыты немецкими траншеями. Из одной такой траншеи Вальтер фон Ульрих рассматривал позиции англичан в мощный цейсовский бинокль. День был солнечный, начиналось лето, и слышалось пение птиц. В ближайшем саду, до сих пор избегавшем бомбардировок, вызывающе цвели яблоневые деревья. Люди — единственные животные, миллионами уничтожающие себе подобных, — превратили окружающую местность в пустошь, где не было ничего, кроме воронок от снарядов и заграждений из колючей проволоки. Возможно, человеческая раса полностью себя истребит, и этот мир останется в распоряжении птиц и деревьев, подумал Вальтер. В голову лезли мысли о конце света. Может, так было бы лучше. У их позиции много преимуществ, подумал он, возвращаясь к насущным делам. Англичанам придется идти в атаку вверх по склону. И еще полезней была получаемая немцами возможность видеть сверху, что делают англичане. А сейчас Вальтер был уверен, что те готовятся к большому наступлению. Такую подготовку вряд ли можно скрыть. На протяжении месяцев англичане многозначительно ремонтировали автомобильные и железные дороги в этом прежде тихом уголке Франции. Теперь они перевозили сотни тяжелых пушек, тысячи лошадей, сотни тысяч людей. За линией фронта прибывали непрекращающимися потоками и разгружались грузовики и поезда с ящиками боеприпасов, бочками питьевой воды и тюками сена. Наведя бинокль на ходы сообщения, он изучал подробности: вон копают узкую траншею, разматывают огромный рулон — несомненно, телефонный кабель. Должно быть, у них серьезные планы на этом участке, бесстрастно подумал он. Столь огромное вложение средств, сил и человеческих ресурсов может быть оправдано только если отсюда должно начаться решительное наступление, которое повлияет на ход войны. Вальтер надеялся, что так и будет, и ход войны так или иначе изменится. И все время, рассматривая вражескую территорию, он думал о Мод. В бумажнике он носил ее фотографию, вырезанную из журнала «Татлер» — в отеле «Савой», одетую в вызывающе простое бальное платье, с подписью: «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде». Сейчас она вряд ли часто посещает балы. Возможно, нашла себе место среди тех, кто помогает армии в тылу, как сестра Вальтера Грета в Берлине, принося раненым солдатам в армейских госпиталях маленькие приятные мелочи. Или уехала из города, как мать Вальтера, и сажает на цветочных клумбах картофель из-за нехватки продуктов. Как у англичан с продовольствием, он не знал. Английские войска не выпускали немецкий флот из порта, и почти два года морем товары не ввозили. Но англичане продолжали получать поставки из Америки. Немецкие подводные лодки время от времени атаковали атлантические корабли, но верховное командование воздерживалось от решительных действий — неограниченной подводной войны — опасаясь, что в войну вступит Америка. Значит, предполагал Вальтер, Мод не испытывает такого голода, как он. Ему, конечно, было лучше, чем штатским немцам. В некоторых городах жители устраивали забастовки и демонстрации из-за нехватки продуктов. Он ей не писал, как и она ему. Между Германией и Великобританией не было почтового сообщения. Единственная возможность отправить письмо могла представиться, если бы кто-то из них оказался в нейтральной стране — в Америке или Швеции — и оттуда послал письмо. Но пока что как ему, так, вероятно, и ей такая возможность не представлялась. Ничего о ней не знать было мучительно. Его терзал страх, что она может заболеть там, в госпитале, а он и не узнает. Как он ждал конца войны, когда сможет быть с ней! Конечно, он отчаянно хотел, чтобы Германия победила, но временами ему казалось, что он бы согласился и на поражение, лишь бы с Мод все было в порядке. Ему снились кошмары, что все кончилось и он поехал к ней в Лондон — а там узнал, что она умерла… Вальтер отогнал страшную мысль. Он опустил бинокль, настроил его так, чтобы видеть передний край, и осмотрел заграждения из колючей проволоки, отделявшие немецкие позиции от нейтральной полосы. Колючая проволока шла в два ряда, с интервалом пятнадцать футов. Проволока была прочно прикреплена к земле железными скобами, снять которые было бы нелегко. Заграждение казалось внушающим доверие. Он слез с бруствера и спустился по длинной лестнице в глубокую землянку. Их траншеи на склоне холма были слишком заметны для вражеской артиллерии, так что землянки в этом секторе уходили в известковую почву достаточно глубоко, чтобы защитить от обстрела, кроме, разумеется, прямого попадания снаряда самого крупного калибра. Места в землянках было достаточно для того, чтобы здесь могли пережидать артобстрел все солдаты до единого. Между некоторыми землянками — на случай, если главный ход будет разрушен — были прорыты запасные проходы. Вальтер сел на деревянную скамейку и достал блокнот. Несколько минут он вкратце записывал все, что увидел. Его отчет должен был подтвердить сведения из других источников. Разведка предупреждала, что именно здесь англичане собираются идти на прорыв. Через лабиринт окопов он пробрался в тыл. Немцы оборудовали три линии укреплений, в двух-трех километрах одна от другой, чтобы, если выбьют с первой линии, задержаться на второй, а если это не получится, то на третьей. Как бы ни обернулось, подумал он с удовольствием, на легкую победу англичанам рассчитывать не приходится. Вальтер нашел своего коня и вернулся в штаб Второй армии как раз к обеду. Среди сидевших за столом офицеров он с удивлением заметил отца. Тот был в генеральских чинах, и теперь его перебрасывали с одного поля боя на другое, совсем как раньше, в мирное время, из одной европейской столицы в другую. Отто постарел и исхудал — все немцы сейчас выглядели исхудавшими. Его монашеская челка была острижена так коротко, что он казался лысым. Но он был бодр и весел. Военное время его вполне устраивало: ему нравилось, что нужно спешить, все время быть в напряжении, быстро принимать решения, нравилось чувство постоянной опасности. О Мод они никогда не говорили. — Ну, что видел? — спросил отец. — В ближайшие недели в этом районе начнется крупное наступление, — сказал Вальтер. Отец с сомнением покачал головой. — Сектор Соммы — наилучшим образом укрепленный район на нашей линии фронта. У нас выгодное положение, три линии укреплений. На войне наносят удар по слабому месту противника, а не по самому сильному, даже англичанам это известно. Вальтер рассказал о грузовиках, поездах и прокладке телефонного кабеля. — Я думаю, это блеф, — сказал Отто. — Если бы здесь собирались перейти в наступление, они бы старались скрыть подготовку. Это просто уловка, настоящее наступление начнется севернее, во Фландрии. — А что об этом думает фон Фалькенхайн? — спросил Вальтер. Эрик фон Фалькенхайн уже почти два года был начальником генерального штаба. Отец улыбнулся. — Он думает то, что я ему скажу.III
Когда в конце ланча подали кофе, леди Мод спросила леди Гермию: — Тетя, при необходимости вы сможете связаться с адвокатом Фица? Тетя Гермия была шокирована. — Дорогая моя, какая у меня может быть необходимость в адвокате? — Мало ли что… — Мод взглянула на дворецкого, который ставил кофейник на серебряную подставку. — Граут, будьте так любезны, принесите мне листок бумаги и карандаш. Граут вышел и возвратился с письменными принадлежностями. Мод написала имя и адрес семейного адвоката. — Зачем мне это? — сказала тетя Гермия. — Меня сегодня могут арестовать, — бодро сказала Мод. — Если это случится, попросите его поехать и вытащить меня из тюрьмы. — Да ты что, шутишь?! — воскликнула тетя Гермия. — Нет, я уверена, что этого не произойдет, — сказала Мод. — Но просто на всякий случай… Она поцеловала тетю и вышла из комнаты. Ее страшно раздражало отношение тети Гермии к этому вопросу, но так же думали многие женщины. Даме не подобало даже знать имя собственного адвоката, не то что разбираться в своих законных правах. Неудивительно, что женщин безжалостно эксплуатировали. Мод надела шляпку, перчатки и легкий летний плащ, вышла из дома и села на автобус, идущий в Олдгейт. Она ехала одна. С началом войны правила смягчились. Уже не было ничего зазорного в том, чтобы дама ходила днем без сопровождения. Тетя Гермия была недовольна этой переменой, но не могла же она запереть Мод в комнате! Воззвать к Фицу она тоже не могла: он был во Франции. Поэтому ей пришлось принять новые правила, хотя и с кислой миной. Мод была редактором малотиражной газеты «Жена солдата». Один член Парламента, консерватор, назвал газету «вечная заноза для правительства», и с тех пор журнал поместил эту цитату под шапку. Надежду Мод победить в предстоящей схватке подогревало возмущение положением женщин и ее собственный ужас перед бессмысленной бойней. Мод субсидировала газету из собственных средств. Самой ей эти деньги вряд ли понадобились бы: все, что ей было нужно, оплачивал Фиц. Этель Уильямс заведовала редакцией. Она была рада уйти из мастерской на более высокий оклад и ответственную должность. Этель разделяла настроения Мод, но умения у нее были другие. Мод разбиралась в политике в высших сферах. Выходя в свет, она встречалась с членами кабинета министров и обсуждала с ними злободневные вопросы. Этель же знала другой политический мир: Национальный союз работников швейной промышленности, Независимую партию лейбористов, забастовки, локауты и уличные демонстрации. Как было условлено, Мод встретилась с Этель через дорогу от олдгейтского отделения Ассоциации семей солдат и моряков. Перед войной это благотворительное общество, действуя из лучших побуждений, позволило обеспеченным дамам оказывать помощь и давать советы женам солдат, попавшим в стесненные обстоятельства. Теперь у них была другая роль. Правительство выплачивало женам находящихся на войне солдат, имевшим двоих детей, пособие размером в один фунт и один шиллинг. Это было немного — в два раза меньше, чем получал шахтер, — но достаточно, чтобы вывести из состояния крайней нищеты миллионы женщин и детей. Ассоциация семей солдат и матросов контролировала распределение пособий. Но пособия следовало выдавать лишь при «надлежащем поведении», и дамы из благотворительного общества иногда не выплачивали государственные деньги женщинам, которые отвергали их советы по поводу воспитания детей и ведения хозяйства, а также были замечены в предосудительных вещах: посещении мюзик-холла и употреблении спиртного. Мод считала, что женщинам лучше обходиться без джина, но тем не менее это не дает никому права ввергать их в бедность. Жившие в довольстве особы среднего класса, осуждавшие солдатских жен и лишавшие средств к существованию, приводили ее в бешенство. Парламент никогда бы не позволил так оскорблять женщин, думала она, если бы женщины имели право голоса. С Этель пришло около дюжины женщин-работниц и один мужчина — Берни Леквиз, секретарь олдгейтской ячейки Независимой партии лейбористов. Партия одобряла газету Мод и поддерживала ее деятельность. Когда Мод подошла к группе, собравшейся на тротуаре, Этель разговаривала с парнем, державшим блокнот. — Пособие — это не подаяние, — говорила она. — Жены солдат получают его по праву. Вам разве приходится подтверждать, что вы вели себя «благопристойно», когда вы получаете деньги за работу журналиста? А когда мистер Асквит получает свою зарплату как член парламента, разве его кто-нибудь спрашивает, сколько мадеры он пьет? Эти женщины имеют такое же право на пособия, как если бы это была их зарплата. Хорошо стала Этель говорить, подумала Мод, просто и выразительно. Возможно, этот талант перешел к ней от отца-проповедника. Журналист смотрел на Этель с восхищением: кажется, он в нее почти влюбился. Извиняющимся тоном он сказал: — Ваши противники утверждают, что женщина не должна получать пособие, если не хранит верность мужу, находящемуся на войне. — А за мужьями кто-нибудь следит?! — возмутилась Этель. — Я уверена, что и во Франции, и в Месопотамии, и повсюду, куда посылают наших солдат, есть публичные дома. Что, командиры будут составлять списки женатых мужчин, посещающих такие заведения, и удерживать с них деньги? Измена — грех, но не повод ввергнуть согрешившую в нищету и позволить ее детям голодать. Этель держала на руках своего ребенка, Ллойда. Ему было уже шестнадцать месяцев, и он мог ходить, хоть и нетвердо. У него были густые темные волосы, зеленые глаза и хорошенькое, как у матери, личико. Мод протянула руки, чтобы взять его, и он радостно к ней потянулся. Она почувствовала зависть: теперь она почти жалела, что не забеременела в ту единственную ночь с Вальтером, несмотря на все проблемы, которые это могло вызвать. С того Рождества она ничего о нем не слышала, даже не знала, жив ли он. Может, она уже вдова? Она старалась не поддаваться унынию, но иногда ужасные мысли заставали ее врасплох, и ей приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не заплакать. Этель закончила беседу с журналистом и представила Мод женщину с двумя детьми, которые держались за ее юбку. — Это Джейн Маккалли, о которой я рассказывала, — сказала она. У Джейн было милое лицо и решительный вид. Мод пожала ей руку. — Надеюсь, сегодня мы поможем вам добиться справедливости, миссис Маккалли, — сказала она. — Благодарю вас, госпожа, вы очень добры. Привычное почтение неохотно сдавало позиции даже там, где люди боролись за равноправие. — Ну что, мы готовы? — спросила Этель. Мод вернула Ллойда Этель, и все вместе они перешли дорогу и вошли в здание ассоциации. В приемной за столом сидела женщина средних лет. Похоже, она испугалась, увидев такую толпу. — Вам не о чем беспокоиться, — сказала ей Мод. — Мы с миссис Уильямс хотели бы видеть вашу управляющую, миссис Харгривз. Секретарша встала. — Я посмотрю, на месте ли она, — произнесла она нервно. — Я знаю, что она на месте, — сказала Этель, — полчаса назад я видела, как она вошла. Секретарша выскочила за дверь. Женщина, с которой она вернулась, была не столь робкой. Это была дородная особа за сорок, во французском пиджаке, юбке и в модной шляпке. Но на ее тучной фигуре ансамбль утратил свой континентальный шик, ехидно подумала Мод. У женщины был заносчивый вид, какой имеют лишь те, у кого есть деньги. И еще длинный нос. — Ну чего? — невежливо сказала она. Мод в очередной раз отметила, что, отстаивая права женщин, приходится бороться не только с мужчинами, но и с другими женщинами. — Я пришла побеседовать с вами по поводу того, как вы обошлись с миссис Маккалли. Больше всего миссис Харгривз удивила речь Мод, выдающая аристократическое происхождение. Она внимательно оглядела Мод, должно быть, оценивая одежду — не менее дорогую, чем ее собственная. И когда вновь заговорила, спеси у нее поубавилось. — К сожалению, я не имею права обсуждать личные дела. — Но меня попросила об этом сама миссис Маккалли. Она тоже пришла, чтобы подтвердить это. — Разве вы меня не узнаете, миссис Харгривз? — спросила Джейн Маккалли. — Вообще-то узнаю. Вы мне так нагрубили… — Я сказала, пусть дает советы кому-то еще, а в мои дела нос не сует, — сказала Джейн, обращаясь к Мод. Услышав про нос, женщины захихикали, а миссис Харгривз вспыхнула. — Вы не имеете права отказывать обратившейся за пособием лишь на том основании, что она вам нагрубила, — сказала Мод. Она сдерживала гнев и старалась говорить с холодным неодобрением. — Вам, разумеется, это известно? Миссис Харгривз воинственно выставила подбородок. — Миссис Маккалли видели в пабе «Гусь и пес», а также в мюзик-холле Степни, и оба раза с молодым человеком. Это пособие для женщин, ведущих добропорядочный образ жизни. Правительство не поощряет нескромное поведение! Мод захотелось ее придушить. — Отказывать в выплате по подозрению в нескромном поведении не входит в вашу компетенцию. Миссис Харгривс выглядела уже не столь уверенной. — Я полагаю, мистер Харгривз находится дома, в безопасности? — вставила Этель. — Отнюдь! — быстро ответила миссис Харгривз. — Он в Египте. — А! — сказала Этель. — Значит, вы тоже получаете пособие. — Это к делу не относится. — Миссис Харгривз, к вам домой приходит кто-нибудь, чтобы удостовериться в вашем добропорядочном поведении? Кто-нибудь отмечает уровень хереса у вас в буфете? Спрашивает, в каких отношениях вы находитесь с посыльным, который доставляет вам продукты? — Да как вы смеете?! — Ваше возмущение понятно, — сказала Мод. — Но может быть, теперь и вам стало ясно, почему миссис Маккалли так отреагировала на ваши расспросы. — Какое тут может быть сравнение! — взвизгнула миссис Харгривз. — Какое сравнение?! — вскричала Мод. — Ее муж, как и ваш, рискует жизнью ради своей страны. И вы и она имеете право на пособие для солдатских жен. Но вы считаете себя вправе оценивать ее поведение и отказывать ей в деньгах, а вас судить никто не смеет. Но почему? Ведь и жены офицеров порой слишком много пьют. — И изменяют, — сказала Этель. — Хватит! — заорала миссис Харгривз. — Оскорблений я не потерплю! — Джейн Маккалли тоже не желает их терпеть, — сказала Этель. — Человек, которого видели рядом с миссис Маккалли, — ее брат, — сказала Мод. — Он приехал из Франции на побывку. У него было всего два дня, и ей хотелось, чтобы он немного развеялся, прежде чем вернется в окопы. Вот она и повела его в паб и мюзик-холл. Миссис Харгривз была обескуражена, но выглядела непреклонной. — Она должна была мне объяснить, когда я спросила. А сейчас прошу вас покинуть помещение. — Теперь, когда вы знаете, как было на самом деле, я полагаю, вы подпишете заявку миссис Маккалли. — Посмотрим. — Мы не уйдем, пока вы этого не сделаете. — Я вызову полицию. — Вызывайте. Миссис Харгривз ушла. Этель повернулась к журналисту. — Где ваш фотограф? — Ждет снаружи. Через несколько минут вошел полицейский — крепкий мужчина средних лет. — Так-так, дамы, — сказал он. — Давайте-ка без неприятностей. Расходитесь по-хорошему. Мод шагнула вперед. — Я никуда не уйду! — сказала она. — А на остальных не обращайте внимания. — А вы, мадам, кто такая будете? — Я — леди Мод Фицгерберт, и если хотите, чтобы меня здесь не было, вам придется меня отсюда вынести. — Ну, если вы настаиваете… — сказал полицейский и поднял ее. На выходе из здания их запечатлел фотограф.IV
— Тебе не страшно? — спросила Милдред. — Ну… есть немного, — сознался Билли. Говорить с Милдред ему было легко. Казалось, она и так все про него знает. Она два года жила у его сестры, и женщины все всегда друг другу рассказывали. Но было в Милдред еще что-то, отчего он чувствовал себя с ней спокойно. Эйбрауэнские девчонки старались произвести на мальчишек впечатление, рисовались, смотрелись в зеркало, — Милдред же всегда оставалась собой. Иногда она говорила непристойности, и Билли не мог удержаться от смеха. Он чувствовал, что может говорить с ней о чем угодно. Ее красота его ошеломляла. Но не светлые кудри и голубые глаза очаровывали его больше всего, а бесшабашное отношение к жизни. И еще — разница в возрасте. Ей было двадцать четыре, а ему еще и восемнадцати не было. Она казалась очень умной, знающей жизнь и интересовалась им искренне, что ему очень льстило. Он с обожанием смотрел на нее, надеясь, что им удастся поговорить наедине, и гадая, хватит ли ему смелости взять ее за руку, обнять, поцеловать. Они сидели за квадратным столом на кухне Этель: Билли, Томми, Этель и Милдред. Вечер был теплый, и задняя дверь в сад открыта. На каменном полу играли Ллойд и две маленькие дочки Милдред, Энид и Лилиан. Одной было три, а другой — четыре года, но Билли еще не научился их различать. Из-за детей женщины решили никуда не идти, и Билли с Томми принесли из паба несколько бутылок пива. — Все будет хорошо, — сказала Милдред. — Вы же прошли подготовку. — Ну да… — Подготовка не давала Билли уверенности. В лагере они только и делали, что маршировали, учились приветствовать старших по званию и колоть штыком. Билли казалось, то, чему его научили, не поможет ему выжить. — Если окажется, что все немцы — чучела набитые, привязанные к шесту, — сказал Томми, — тогда мы сможем заколоть их штыками. — Но вы же умеете и стрелять из ружей, правда? — спросила Милдред. Некоторое время они учились обращаться со ржавыми, поломанными винтовками, отмеченными буквой «У», что означало «учебные», но стрелять из этих винтовок нельзя было ни при каких обстоятельствах. Потом наконец им выдали винтовки Ли Энфилда с продольно-скользящим затвором и магазином на десять патронов. Выяснилось, что стреляет Билли хорошо, он мог опустошить магазин меньше чем за минуту и при этом попасть в цель размером с человека с расстояния в триста ярдов. Новобранцам сказали, что винтовка Ли Энфилд отличается высокой скорострельностью и мировой рекорд из нее — тридцать восемь выстрелов в минуту. — Снаряжение — ладно, — сказал Билли, — меня больше беспокоят офицеры. Пока я не встретил ни одного, кому в шахте можно было бы доверять в случае опасности. — Должно быть, все стоящие офицеры уже во Франции, — сказала Милдред ободряюще. — А раздолбаев оставили дома учить новичков. Билли засмеялся над ее словами. Для Милдред не существовало запретов. — Надеюсь, так оно и есть. Чего Билли на самом деле боялся — не бросится ли он наутек, когда по нему начнут палить немцы. Вот это пугало его больше всего. Лучше пусть его ранят, чем такой позор, думал он. Иногда это опасение так мучило его, что хотелось, чтобы ужасный миг скорее наступил и он узнал, как оно будет на самом деле. — Все равно я рада, что вы будете стрелять в этих мерзких немцев, — сказала Милдред. — Все они насильники. — Я бы не стал верить тому, что пишут в «Дейли мейл», — сказал Томми. — Они и профсоюзников изображают предателями, а это не так: большинство членов моей профсоюзной ячейки пошли добровольцами в армию. Так что, может, и немцы не такие плохие, как нас пытаются заставить думать. — Должно быть, ты прав, — сказала Милдред и снова повернулась к Билли. — Ты смотрел «Бродягу»? — Да, обожаю Чарли Чаплина. Этель подняла сына с пола. — Скажи дяде Билли «Спокойной ночи!». Малыш попытался выскользнуть у нее из рук, не желая отправляться в постель. Билли вспомнилось, каким он был, когда только родился, как сделал первый вдох и закричал. Каким большим и крепким он стал с тех пор! — Спокойной ночи, Ллойд, — сказал он. Этель назвала его в честь Ллойда Джорджа. Один Билли знал, что в полное имя мальчика входит еще одно: Фицгерберт. Так было записано в свидетельстве о рождении, но Этель никому об этом не говорила. Как хотелось Билли взглянуть на графа Фицгерберта через прицел винтовки! — Он похож на нашего деда, правда? — сказала Этель. Билли сходства не увидел. — Вот вырастут у него усы — тогда скажу. Милдред пошла укладывать дочек. Потом женщины объявили, что хотят ужинать. Этель с Томми решили пойти за устрицами, оставив Билли и Милдред одних. Как только они ушли, Билли сказал: — Милдред, ты мне очень нравишься. — Ты мне тоже нравишься, — сказала она. Тогда он придвинул свой стул и поцеловал ее. Она горячо ответила. Ему и раньше приходилось целоваться. Несколько раз он целовался с девушками в кино «Маджестик», на Кум-стрит, сидя в последнем ряду. Они сразу начинали целоваться открытым ртом, и он тоже решил последовать их примеру. Милдред легонько его оттолкнула. — Не спеши, — сказала она. — Давай так, — и она поцеловала его одними губами, провела ими по щеке, поцеловала в глаза, перешла на шею, потом поцеловала в губы. Странные ощущения, но ему понравилось. — Теперь ты меня так целуй. Он послушался. — А теперь так, — и он почувствовал, как кончик ее языка легко коснулся его губ. Он повторил. Потом она показала ему новый способ — покусывая, стала целовать его шею и мочки ушей. Ему хотелось, чтобы это продолжалось вечно. Когда они остановились, чтобы отдышаться, она погладила его по щеке и сказала: — Ты быстро учишься. — Ты чудесная, — сказал он. Он снова поцеловал ее и потянулся к ее груди. Она позволила ему ласкать ее грудь, но когда он начал тяжело дышать, убрала его руку. — Не заводись, — сказала она. — Они могут вернуться в любую минуту. В следующий миг он услышал, как хлопнула входная дверь. — Ах, черт! — сказал он. — Потерпи, — прошептала она. — Потерпеть? Я завтра уезжаю… — Но ведь еще не завтра, правда? Билли все еще раздумывал над ее словами, когда в комнату вошли Этель и Томми. Они поужинали и допили пиво. Этель рассказала про Джейн Маккалли и как полицейский вынес леди Мод из здания Ассоциации на руках. Она рассказывала весело, но Билли сиял от гордости за сестру. Как она боролась за права бедных женщин! Кроме того, она теперь завредакцией и подруга леди Мод. Он был уверен, что когда-нибудь сам тоже будет защищать простых людей. Именно этим восхищал его отец. Он был упрям, подвержен предрассудкам, но всю свою жизнь боролся за права рабочего человека. Стемнело, и Этель объявила, что пора спать. Она устроила Билли и Томми постели на кухне. И все разошлись. Билли лежал без сна, размышляя, что означали слова Милдред «еще не завтра». Может, она просто хотела сказать, что еще поцелует его утром, перед тем как он отправится на вокзал, чтобы сесть на свой саутгемптонский поезд? Но было похоже, она имела в виду нечто большее. Могло ли быть, что они еще увидятся ночью? Мысль пойти к ней в комнату так его взволновала, что он не мог заснуть. На ней будет ночная сорочка, подумал он, а тело под простыней такое теплое… Он представил себе ее лицо на подушке и позавидовал наволочке, касающейся ее щеки. Когда дыхание Томми показалось ему ровным, Билли выскользнул из постели. — Ты куда? — оказывается, Томми спал не так крепко, как думал Билли. — В туалет, — прошептал Билли. — Столько пива выпили… Томми что-то промычал и перевернулся на другой бок. Билли, в нижнем белье, на цыпочках поднялся по лестнице. На втором этаже было три двери. Он заколебался. А что если он неправильно понял Милдред? Вдруг она, увидев его, поднимет крик? Вот стыдно будет… Нет, подумал он, она не поднимет крик, она не из таких. Он открыл самую ближнюю дверь. С улицы проникал слабый свет, и он смог разглядеть узкую кровать, а на подушке — белокурые головы двух маленьких дочек Милдред. Он тихо закрыл дверь. Он чувствовал себя преступником. Он приоткрыл следующую дверь. В этой комнате горела свеча, и ему потребовалось несколько мгновений, чтобы привыкнуть к мерцающему свету. Он увидел кровать побольше и одну голову на подушке. Милдред лежала лицом к нему, но спала она или нет — ему было не видно. Он подождал, не возмутится ли она, но не услышал ни звука. Он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Потом заколебался и прошептал: — Милдред! — Билли, сколько можно тебя ждать! Иди в постель, живо! — сказала она спокойно. Он скользнул под простыню и обнял ее. Ночной сорочки, что он себе представлял, на ней не было. На самом деле, понял он с волнением и даже паникой, на ней не было ничего. Ему стало не по себе. — Я никогда еще… — начал он. — Я знаю, — сказала она. — Ты у меня будешь первым девственником.V
В июне 1916 года майор Фицгерберт получил назначение в Восьмой батальон «Валлийских стрелков», и ему под начало дали роту «Б», в которую входило сто двадцать восемь солдат и четыре лейтенанта. Никогда еще он не командовал людьми в ходе боевых действий, и его мучило беспокойство. Он был во Франции, а батальон все еще оставался в Англии. Это были новобранцы, едва закончившие подготовку. Командир бригады обещал Фицу разбавить их горсткой ветеранов. Той профессиональной армии, которую отправляли во Францию в 1914 году, уже не существовало,погибло больше половины солдат, и сейчас сражалась Новая армия Китченера. Рота, которой должен был командовать Фиц, называлась Эйбрауэнское землячество. «Наверняка вы там знаете почти всех», — сказал командир бригады, словно не понимая, какая пропасть отделяет графа от простых шахтеров. Фиц получил назначение одновременно с несколькими другими офицерами, и они обмывали его в офицерской столовой. Фиц заказал приятелям выпивку, и капитан, получивший под начало роту «А», поднял стакан и сказал: — Ваша фамилия Фицгерберт? Должно быть, вы тот самый Фицгерберт, владелец шахты. А я Гвин Эванс, торговец. Все простыни и полотенца вы наверняка покупаете у меня. Сейчас в армии было полно таких самодовольных дельцов. И этот тип имел обыкновение разговаривать с Фицем так, будто они ровня, просто делают одно дело на разных участках. Однако Фиц знал, что организаторские способности коммерсантов в армии очень ценятся. Говоря о себе как о простом торговце, капитан рисовался: имя Гвена Эванса красовалось на универсальных магазинах во всех крупных городах Южного Уэльса. Списки его работников были намного длиннее, чем список роты «А». Сам Фиц никогда не организовывал ничего сложнее команды для игры в крикет, и устрашающая сложность военной машины заставляла его остро чувствовать свою неопытность. — Я полагаю, это будет то самое наступление, о котором договаривались в Шантийи, — сказал Эванс. Фиц его понял. Еще в декабре сэра Джона Френча наконец-то сняли, на должность главнокомандующего английскими войсками во Франции назначили сэра Дугласа Хэйга, и через несколько дней Фиц — все еще офицер связи — попал на совещание в Шантийи. Французы предложили провести в 1916 году широкомасштабное наступление на Западном фронте, а русские согласились одновременно ударить с востока. — Тогда я слышал, — продолжал Эванс, — что у французов для этого наступления было сорок дивизий да наши двадцать пять. Но теперь-то все не так. Этот пораженческий разговор Фицу не нравился, — у него и самого было неспокойно на душе, — но, к несчастью, Эванс был прав. — Если бы не Верден… — сказал Фиц. После декабрьского соглашения французы потеряли четверть миллиона солдат, защищая крепость Верден, и на Сомму теперь могли перебросить недостаточно сил. — Каковы бы ни были причины, — сказал Эванс, — союзники нас бросили на произвол судьбы. — Не думаю, что для нас это имеет большое значение, — сказал Фиц с деланным спокойствием. — Мы будем наступать по всему своему фронту, что бы ни предпринимали другие. — Я не согласен, — сказал Эванс с уверенностью, для которой у него вполне могли быть основания. — В результате отказа французов наступать у немцев освободятся серьезные силы. И их могут направить в качестве подкрепления на наш сектор. — Я полагаю, мы будем двигаться достаточно быстро. — Вы действительно так считаете, сэр? — холодно спросил Эванс. Он сдерживался, стараясь не выказать презрение к легковесным высказываниям собеседника. — Если мы и преодолеем первую полосу проволочных заграждений, нам еще придется пробиваться через вторую и третью. Эванс начинал Фица раздражать. Для воинского духа такие разговоры не полезны. — С проволочными заграждениями справится артиллерия, — сказал он. — Мой личный опыт показывает, что колючая проволока ей не по зубам. При взрыве шрапнельного снаряда стальные шарики разлетаются во все стороны… — Спасибо, мне известно, что такое шрапнель. — …поэтому снаряд должен взорваться немного впереди и выше цели, — не обращая внимания на реплику Фица, продолжал Эванс. — Иначе пользы от него никакой. И точность у них невысока. А осколочный снаряд взрывается, когда ударится о землю. Так что даже при прямом попадании проволоку иногда лишь подкидывает вверх, и она так и остается невредимой. — Вы недооцениваете силу огня нашей артиллерии! — От ноющего предчувствия, что Эванс может оказаться прав, раздражение Фица лишь возросло. Что еще хуже, от этого усилилось и беспокойство. — После него ничего не останется! Траншеи немцев будут разрушены. — Надеюсь, вы правы. Ведь если они переждут бомбардировку в блиндажах, а потом выскочат со своими пулеметами, то просто покосят всех наших ребят. — Вы, видимо, не поняли, — рассердился Фиц. — На этот раз будет бомбардировка, какой еще не видел мир. У нас по одному орудию на каждые двадцать ярдов по всей линии фронта. Будет выпущено более миллиона снарядов! Там не останется камня на камне. — Ну, как бы то ни было, в одном мы с вами сходимся, — сказал капитан Эванс. — Такого еще не бывало. А значит, никто из нас не может с уверенностью сказать, что из этого выйдет.VI
Леди Мод явилась в суд олдгейтского магистрата в большой красной шляпе с лентами и страусовыми перьями и за нарушение спокойствия была оштрафована на одну гинею. — Надеюсь, об этом станет известно премьер-министру Асквиту, — сказала она Этель, выходя из зала суда. Этель не разделяла ее оптимизма. — У нас нет возможности заставить его что-то сделать, — сказала она с досадой, — пока мы не получим право голоса. — Суфражистки собирались сделать этот вопрос главной темой на всеобщих выборах 1915 года, но из-за войны парламент выборы отложил. — Возможно, теперь придется ждать до конца войны. — Не обязательно, — сказала Мод. На лестнице магистрата они остановились, позируя фотографу, и направились в редакцию «Жены солдата». — Асквит пытается удержать либерально-консервативную коалицию от распада. Если она распадется, выборы все равно состоятся. И это даст нам шанс. У правительства проблема. По закону солдаты, проходящие воинскую службу, голосовать не могут, потому что солдат не является хозяином дома. До войны, когда в армии было всего сто тысяч человек, это не имело значения. Но сейчас численность армии — больше миллиона. Правительство не посмеет проводить выборы без них, ведь они отдают жизни за свою страну. Иначе начнется бунт. — А если будут менять закон, то смогут ли обойти вопрос о праве голоса для женщин? — Именно это наш бесхребетный Асквит и собирается сделать. — Но так нельзя! Женщины трудятся ради победы наравне с мужчинами: они изготавливают снаряжение на военных заводах, ухаживают за ранеными во Франции, работают везде, где раньше работали одни мужчины. — Однако Асквит надеется увильнуть от обсуждения этой темы. — Значит, мы должны постараться, чтобы у него это не вышло. Мод улыбнулась. — Вот именно, — сказала она. — Этому и будет посвящена кампания, которую мы начинаем.VII
— Я-то пошел добровольцем, чтобы выбраться из Борсталя, — заявил Джордж Барроу, облокотившись на перила, когда корабль выходил из Саутгемптона. В Борстале находилась колония для несовершеннолетних преступников. — Меня посадили на три года за кражу со взломом, мне было тогда шестнадцать. Через год мне надоело сосать у начальника колонии и я сказал, что хочу на войну. Он отконвоировал меня на сборный пункт — и дело с концом. У него был сломан нос, ухо изуродовано и шрам на лбу. Он был похож на бывшего боксера. — Сколько тебе сейчас? — спросил Билли. — Семнадцать. Мальчишек до восемнадцати лет в армию не брали, а выезжать из страны официально разрешалось с девятнадцати. Но армия постоянно нарушала оба закона. Набиравшим рекрутов сержантам и офицерам медицинской службы за каждого новобранца платили полкроны, и они редко уточняли возраст мальчишек, готовый пойти на войну. В батальоне был Оуэн Бевин — на вид ему было пятнадцать, не больше. — Мы сейчас что, мимо острова плыли? — спросил Джордж. — Ну да, — сказал Билли. — Остров Уайт. — А-а, — сказал Джордж, — а я думал, уже Франция… Во Францию они приплыли на следующее утро, очень рано, и высадились в Гавре. Билли впервые в жизни ступил на иностранную землю. Сказать по правде, это была не земля, а булыжники, по которым в его грубых башмаках идти оказалось тяжело. Они прошли через город — под безучастными взглядами местного населения. Билли слыхал, что к приезжающим англичанам бросаются с благодарными объятиями хорошенькие французские девочки, но видел только равнодушных женщин Средних лет, с убранными под платок волосами. Они дошли до лагеря и переночевали. На следующее утро их посадили в поезд. За границей оказалось вовсе не так интересно, как ожидал Билли. Все было вроде по-другому — но не так чтобы очень. Как и в Англии, во Франции он видел в основном поля и деревни, шоссе и железные дороги. Заборов было больше, чем изгородей, а дома казались просторней и крепче, но и только. Билли был разочарован. Вечером они прибыли на место — в большой лагерь со множеством сбитых на скорую руку бараков. Билли назначили капралом, и у него под началом оказалось восемь человек, в числе которых были Томми, юный Оуэн Бевин и тот мальчишка из колонии — Джордж Барроу. К ним присоединился загадочный Робин Мортимер, бывший рядовым, несмотря на то что выглядел на все тридцать. Когда они пришли в огромное помещение, где сидело, наверное, с тысячу человек, пить чай с хлебом и джемом, Билли сказал: — Ну что, Робин, мы все новички, а ты, похоже, здесь не первый день. Расскажешь о себе? Мортимер говорил почти без акцента, как валлиец, получивший хорошее образование, но ругался как шахтер. — Не суй свой поганый нос в мои дела, тэффи! — сказал он и отсел от компании. Билли пожал плечами. «Тэффи» означало «валлиец», и это было не особенно обидное слово, тем более когда ты слышишь его от другого валлийца. Четыре отделения составляли взвод. Сержантом у них был Илайджа Джонс, двадцатилетний сын Джона Джонса Лавки. Его считали закаленным ветераном, ведь он пробыл на фронте год. Джонс тоже ходил в «Вифезду», и Билли знал его со школы, где за ветхозаветное имя его окрестили Пророком. Пророк услыхал разговор Билли с Мортимером. — Билли, я поговорю с ним, — сказал он. — Он парень крутой… но все равно не годится так разговаривать с капралом. — А чего он такой злой? — Он был майором. Уж не знаю, что натворил, но его судили военным судом и лишили офицерского звания. А так как он подходит по возрасту для военной службы, его тут же призвали рядовым. Вот оно как бывает с офицерами, если они сделают что-нибудь не так. После чая их вызвал к себе командир взвода, младший лейтенант Джеймс Карлтон-Смит, парень одних лет с Билли. Он был неловок и стеснителен и казался слишком молодым, чтобы командовать кем бы то ни было. — Солдаты! — заговорил он (с придыханием, характерным для аристократов). — Вести вас в бой — честь для меня, и я знаю, что в предстоящей битве вы будете сражаться, как львы. — Малек чертов, — пробормотал Мортимер. Билли знал, что младших лейтенантов называли «мальками» — но только офицеры. Затем Карлтон-Смит представил командира роты «Б», майора, графа Фицгерберта. — Это надо же! — сказал Билли. Он ошарашенно смотрел, как человек, которого он ненавидел больше всех на свете, поднимался, чтобы обратиться к роте. На нем была хорошо пошитая форма цвета хаки, в руке — ясеневая трость, какие так любили некоторые офицеры. Говорил он с таким же придыханием, как Карлтон-Смит, и выражал такую же уверенность. Билли не мог поверить своим глазам. Ну надо же такое невезенье! Что делать здесь Фицгерберту, заделывать детей французским горничным? С мыслью, что этот безнадежный прожигатель жизни будет его командиром, Билли было трудно смириться. Когда офицеры ушли, Пророк тихо сказал Билли и Мортимеру: — Еще года не прошло, как Карлтон-Смит вышел из Итона. Итон — самый престижный военный колледж. Фицгерберт тоже там учился. — Так чего же он стал офицером? — сказал Билли. — В Итоне он был старостой. — Ну, здорово! — насмешливо сказал Билли. — Теперь с нами точно ничего не случится. — О войне он знает немного, но ему хотя бы хватает ума не лезть на рожон, и пока мы будем за ним присматривать, все будет в порядке. Если вы заметите, что он собирается сделать какую-нибудь глупость, скажите мне. Он пристально взглянул на Мортимера. — Ну, вы поняли, правда? Мортимер хмуро кивнул. — Так я на вас рассчитываю. Через несколько минут дали отбой. Коек не было, просто соломенные тюфяки лежали в ряд на полу. Прежде чем заснуть, Билли вспомнил, как Пророк говорил с Мортимером, и восхитился: подчиненного, с которым трудно иметь дело, он превратил в союзника. Именно так поступил бы и отец с шахтером, от которого ждал неприятностей. Но Пророк говорил одновременно с Мортимером и Билли. Интересно, Билли он тоже считал смутьяном? Он вспомнил, что Пророк был в церкви, когда Билли читал из Евангелия про женщину, осужденную за прелюбодеяние. «Вполне справедливо, — подумал Билли. — Смутьян и есть». Билли и спать вроде не хотелось, и снаружи было еще светло, но заснул он немедленно. Разбудил его страшный грохот. Он подскочил. Неяркий утренний свет шел через окна, полосатые от дождя, но грозы не было. Все остальные тоже были перепуганы. — Господи Боже, что это? — воскликнул Томми. Мортимер закурил. — Артобстрел, — сообщил он. — Это наши пушки. Добро пожаловать во Францию, тэффи! Билли не слушал. Он смотрел на Оуэна Бевина, сидевшего на тюфяке напротив. Оуэн сидел, сунув в рот уголок простыни, и плакал.VIII
Мод приснилось, что Ллойд Джордж полез к ней под юбку. Она сказала ему, что замужем за немцем, а он сообщил в полицию, и теперь они пришли ее арестовать и колотили в окно ее спальни. В смятении она села на постели. В следующую секунду до нее дошло, что как бы ни хотелось полицейским ее арестовать, вряд ли они стали бы стучать в окно ее спальни, находящейся на втором этаже. Она окончательно проснулась, но шум продолжался. Она слышала глубокий низкий рокот, словно где-то далеко шел поезд. Она зажгла лампу у кровати. Серебряные часы в стиле ар нуво на камине показывали четыре утра. Может, землетрясение? Или взрыв на военном заводе? Или крушение поезда? Она откинула одеяло в вышитом пододеяльнике и встала. Раздвинув тяжелые шторы в сине-зеленую полоску, Мод выглянула в окно — на улицу Мэйфэр. Рассветало. Она увидела молодую женщину в красном платье — наверняка идущую домой проститутку, — та сердито ответила что-то молочнику, погонявшему запряженную в тележку лошадь. Больше никого не было. Оконное стекло Мод продолжало подрагивать без видимой причины. Она накинула поверх ночной рубашки халатик из муарового шелка и взглянула на себя в зеркало. Волосы растрепались, но в целом вполне приличный вид. Она вышла в коридор. Там уже была тетя Гермия в ночном чепце, а рядом Сандерсон, горничная Мод, с белым от страха лицом. Потом на лестнице появился Граут. — Доброе утро, леди Мод; доброе утро, леди Гермия, — с неизменной учтивостью обратился он к ним. — Волноваться не о чем. Это пушки. — Какие пушки?! — воскликнула Мод. — Во Франции, — пояснил дворецкий.IX
Английская артиллерия вела обстрел неделю. Сначала предполагалось, что бомбардировка будет продолжаться пять дней, но, к ужасу Фица, хорошая погода была только в первый день. Несмотря на то что стояло лето, низкие облака сеяли дождь, и целиться было трудно. Это также означало, что самолеты-разведчики не могли видеть результат стрельбы и корректировать огонь. Особенно трудно пришлось тем, у кого стояла задача уничтожить вражескую артиллерию, так как немцы благоразумно перемещали орудия, и английские снаряды безрезультатно падали на опустевшее место. Фиц сидел в сыром блиндаже, где располагался штаб батальона, курил сигары и пытался не слушать непрекращающийся гул. В отсутствие фотосъемки с воздуха он и другие командиры рот предпринимали вылазки во вражеские траншеи. Это хотя бы давало возможность воочию увидеть противника. Однако это было рискованно, и те, кто задерживался, не возвращались. Так что приходилось поспешно осматривать небольшой участок и со всех ног нестись назад. К большой досаде Фица, сообщения разведчиков противоречили друг другу. Одни немецкие окопы были разрушены, другие остались неповрежденными. Заграждения из колючей проволоки местами были сметены — но далеко не везде. Больше всего беспокоило то, что иногда разведчиков загонял назад огонь противника. Если немцы еще могли стрелять, было понятно, что артиллерия не выполнила своей задачи — стереть позиции противника с лица земли. Фицу было точно известно, что за время бомбардировки Четвертая армия взяла в плен двенадцать немцев. Всех допросили, но сообщенные ими сведения были противоречивы. Одни говорили, что их блиндажи разрушены, другие — что немцы сидят в подземных укрытиях целые и невредимые, а англичане тратят свои снаряды впустую. У англичан и без того не было уверенности в эффективности бомбардировки, так что Хэйг отложил наступление, назначенное на двадцать девятое июня. Но погода все не улучшалась. — Наступление придется отменить, — сказал за завтраком капитан Эванс утром 30 июня. — Сомневаюсь, — ответил Фиц. — Мы не пойдем в наступление, не получив подтверждение, что оборона врага уничтожена. Это аксиома позиционной войны. Фицу было известно, что вначале командование планировало следовать этому принципу, но потом от него отказалось. — Смотрите на вещи реально, — сказал он Эвансу. — Мы готовились к этому наступлению шесть месяцев. Это главное событие 1916 года. На это направлены все наши усилия. Как можно его отменять? Хэйгу пришлось бы уйти в отставку — а может, и всему правительству Асквита. Этот довод здорово разозлил Эванса. Его щеки вспыхнули. — Да пусть лучше правительство уйдет в отставку, чем мы пошлем своих солдат под огонь пулеметов! — вскричал он срывающимся голосом. Фиц покачал головой. — Ну подумайте: мы переправили сюда миллионы тонн снарядов, построили шоссе и железные дороги, чтобы их доставить. А сотни тысяч солдат, которых мы обучили, вооружили и привезли сюда со всех концов Великобритании, — что нам с ними делать? Домой отправить? Эванс долго молчал, потом наконец сказал: — Вы, конечно, правы, майор… — Слова выражали согласие, но по голосу было слышно, что он еле сдерживает ярость. — Домой мы их не пошлем, — сказал он сквозь зубы. — Здесь похороним. В полдень дождь прекратился, и вышло солнце. Вскоре из штаба было получено подтверждение: завтра наступаем.Глава 16
1 июля 1916 года Вальтер фон Ульрих был в аду. Англичане продолжали бомбардировку семь дней и ночей. Все, кто пережил эту неделю в немецких окопах, постарели на десять лет. Они ютились в укрытиях — рукотворных пещерах глубоко под землей, вырытых за окопами, но шум все равно стоял оглушительный, а земля у них под ногами все время дрожала. И что хуже всего — они знали, что прямое попадание из главного калибра может разрушить самое надежное убежище. Когда огонь прекращался, они выбирались в окопы, готовясь отражать то самое наступление, которого давно ждали. Убедившись, что англичане еще не наступают, осматривали повреждения. Разрушенные окопы, заваленные землей входы в блиндажи. В один далеко не прекрасный день снаряд угодил в кухню, оставив от нее одни черепки и лужи джема и жидкого мыла. Они уныло выгребли землю, залатали стены и заказали еще продовольствия. Но заказанные продукты не пришли. На передовую привозили очень немногое: из-за бомбежки ездить к линии фронта было слишком опасно. Солдаты страдали от голода и жажды. Не раз Вальтер был рад напиться дождевой воды из воронки от снаряда. В промежутках между обстрелами оставаться в укрытии было нельзя: солдаты должны были находиться в окопах, чтобы встретить англичан. Постоянно дежурили часовые. Остальные сидели у входа в убежище или поблизости, чтобы сбежать по ступенькам и спрятаться под землей, если заговорят большие орудия, или броситься к брустверу и защищать свои позиции, если англичане пойдут в атаку. Пулеметы каждый раз приходилось брать с собой под землю, а потом вытаскивать назад и вновь устанавливать на место. Между бомбежками англичане обстреливали немецкие окопы из минометов. Хотя шуму от этих небольших снарядов при стрельбе было немного, но мощности достаточно, чтобы пробивать деревянные накаты. Однако, пока они описывали неторопливую дугу над полосой отчуждения, их можно было заметить и спрятаться. Вальтеру тоже пришлось уворачиваться от одной, и он успел отбежать на безопасное расстояние, но весь его обед оказался засыпан землей, и ему пришлось выбросить целую миску отличного свиного рагу. Это был последний раз, когда он ел горячую пищу и если бы это случилось сейчас, подумал он, то он бы его съел. Вместе с грязью. Но снаряды — еще не все. На этом участке фронта применили газ. У солдат были противогазы, но на дне окопов остались трупики крыс, мышей и прочей мелкой живности, погибшей от хлорциана. А на стволах винтовок появились черно-зеленые разводы. На седьмые сутки бомбардировки, вскоре после полуночи, когда канонада стала стихать, Вальтер решил пойти в разведку. Он надел шерстяную шапку и вымазал лицо грязью для маскировки. Достал пистолет — стандартный девятимиллиметровый «Люгер», какие выдавали немецким офицерам. Вынул обойму и проверил наличие патронов. Все на месте. Вальтер поднялся по лестнице и вылез на парапет — самоубийственное действие днем, относительно безопасное ночью. Пригнувшись, побежал по пологому склону к заграждению из колючей проволоки. Там был просвет, расположенный — специально — как раз напротив пулеметного гнезда. Он пролез в этот лаз на четвереньках. Это напомнило ему приключенческие книжки, которые он читал в детстве. Обычно там действовали немецкие парни с квадратным подбородком, которым угрожали краснокожие индейцы, пигмеи с трубкой и отравленными стрелами или хитрые английские шпионы, и парням вечно приходилось скрываться в каком-нибудь подлеске, джунглях или в прериях. Здесь никакого подлеска не было. После восемнадцати месяцев войны здесь, на пустынных землях, среди грязи и воронок, осталось всего несколько зеленых клочков травы и кустиков, да изредка попадалось низкорослое деревце. Так что укрыться негде. Луна этой ночью не вышла, но время от времени все вокруг освещалось вспышкой взрыва или пронзительно-яркой осветительной ракетой. Тогда Вальтеру оставалось падать на землю и замирать. Если попадалась воронка, вероятность, что заметят была невелика. Если же спрятаться было некуда, оставалось лишь надеяться, что противник его не заприметил. На земле лежало множество неразорвавшихся английских снарядов. По подсчетам Вальтера выходило, что примерно треть снарядов англичан были бракованные. Он знал, что за военное производство теперь отвечает Ллойд Джордж, видимо, этот демагог, стремящийся угождать толпе, требует количества в ущерб качеству. Немцы никогда бы не допустили такой ошибки! Он добрался до английской проволоки, пополз вдоль нее, пока не нашел лазейку, и проник за ограждение. Английские укрепления вырисовывались на фоне сереющего неба, как мазок черной кистью по серому фону, и он пополз на животе, стараясь двигаться как можно тише. Ему надо было подобраться ближе, смысл был именно в этом. Он хотел послушать, о чем говорят в окопах. Обе стороны каждую ночь посылали солдат в разведку. Вальтер обычно отправлял пару сообразительных парней из тех, кому было скучно и кому приключение, хоть и опасное, должно было доставить удовольствие. Но иногда и сам ходил — отчасти чтобы показать, что готов рисковать собственной жизнью, отчасти — потому что его наблюдения были более подробными и толковыми. Он прислушался, пытаясь расслышать кашель, обрывок фразы, может быть, ветры или вздох. Но, видимо, перед ним был пустой окоп. Он повернул налево, прополз пятьдесят ярдов и остановился. Теперь он услышал незнакомый шум, немного похожий на гудение какого-то механизма. Он пополз дальше, стараясь не потерять ориентацию. В темноте человеку легко потерять ориентацию. Однажды ночью, вот так, долго проползав, он оказался у заграждения из колючей проволоки, мимо которого проползал полчаса назад, и понял, что сделал круг. Он услышал, как тихий голос произнес: — Вон туда. Он замер. В поле зрения появились затемненные фонари, словно светлячки. В слабом свете он различил троих солдат в английских шлемах тридцатилетней давности. У него возникло искушение откатиться в сторону, но он решил, что движение скорее выдаст его. Он вытащил пистолет: если прямо теперь умирать, он заберет кого-нибудь с собой. Предохранитель прямо над рукояткой, слева. Он сдвинул его вверх и вперед. Раздался щелчок, показавшийся ему раскатом грома, но английские солдаты, кажется, его не услышали. Двое несли моток колючей проволоки. Вальтер догадался, что они будут чинить секцию, которую днем разрушили немецкие пушки. Он вернул предохранитель на место, убрал пистолет и пополз к английским окопам. Шум стал громче. Вальтер полежал неподвижно, стараясь сосредоточиться, и понял, что это гул толпы. Они старались не шуметь, но множество людей всегда можно услышать. Это был шум, состоящий из шарканья ног и гула голосов. Иногда раздавался тихий начальственный голос, отдававший команды. Больше всего заинтересовало Вальтера то, что толпа была велика. В последнее время англичане рыли новые, широкие траншеи, словно для хранения больших запасов снаряжения или очень больших пушек. Но может быть, и для большего количества людей. Вальтеру необходимо было самому на это посмотреть. Он пополз вперед. Шум становился громче. Нужно было заглянуть в траншею, но как это сделать, чтобы его не увидели? Он услышал голос позади, и у него замерло сердце. Обернувшись, увидел знакомые лампы-светлячки. Возвращалась команда, чинившая заграждение. Он распластался, вжимаясь в грязь, и вынул пистолет. Они спешили, не стараясь идти тихо, радуясь, что выполнили задание и торопясь вернуться в окоп. Они были уже близко, но не смотрели на Вальтера. Когда они пробежали мимо, ему в голову пришла мысль, и он вскочил. Сейчас, если кто-нибудь увидит его при вспышке ракеты, он покажется частью группы. Он побежал за ними. Вряд ли они услышали бы его шаги, а если бы и услышали, то приняли бы за собственные. Никто не обернулся. Он посмотрел туда, откуда шел шум. Сначала смог различить лишь несколько источников света — наверное, фонари. Постепенно его глаза привыкли, и наконец он разглядел происходящее в траншеях, и это его потрясло. Перед ним были тысячи людей. Он остановился. Теперь назначение широкой траншеи, неясное прежде, стало понятно: здесь англичане собирали войско для массированного удара. Люди стояли и ждали, переминаясь с ноги на ногу, свет офицерских фонарей поблескивал на штыках и стальных касках; они стояли плотными рядами. Вальтер попытался посчитать: десять рядов по десять человек — сотня, еще столько же — двести, а это будет — четыреста, а с этими — восемьсот… В его поле зрения было более полутора тысяч человек, остальных скрывала тьма. Наступление должно было начаться с минуты на минуту. Надо было как можно скорее сообщить командованию. Если бы немецкая артиллерия открыла сейчас огонь, они бы убили тысячи вражеских солдат прямо на месте, за линией окопов, еще до начала наступления. Это была удача, посланная небом, — ну или, может, чертом, который играет в орлянку, решая, кому повезет на этот раз. Как только Вальтер доберется до своих, сейчас же позвонит в штаб. Взметнулась осветительная ракета. В ее свете он увидел английского часового, глядящего на него из-за бруствера с винтовкой наизготовку. Вальтер упал на землю и зарылся лицом в грязь. Прозвучал выстрел. Тут один из натягивавших проволоку закричал: — Не стреляй, псих, это же мы! — выговор у него был как у слуг в валлийском поместье Фицгерберта, подумал Вальтер, и решил, что, наверное, здесь стоит полк из Уэльса. Ракета погасла. Вальтер вскочил на ноги и побежал в обратном направлении. Несколько мгновений часовой не сможет видеть после ракеты. Вальтер бежал так, как еще не бегал ни разу в жизни, ожидая каждую секунду выстрела в спину. Через полминуты он добежал до английской проволоки, упал на колени и быстро прополз через лаз. Взлетела еще одна ракета. Он все еще был в пределах выстрела, но его было уже не так легко заметить. Ракета была прямо над ним. Опасный кусок горящего магния упал в метре от его руки, но выстрелов больше не было. Когда ракета догорела, он поднялся и побежал — и так бежал до самых немецких окопов.II
В два часа ночи в паре миль от линии фронта с английской стороны Фиц обеспокоенно наблюдал за построением Восьмого батальона. Он боялся, что только что обученные новички его опозорят, но этого не произошло. Настроение у них было подавленное, но приказы они выполняли старательно. Командующий, сидя в седле, обратился к солдатам с краткой речью. Его освещал снизу луч сержантского фонаря, и он был похож на какого-то сказочного злодея. — Наша артиллерия стерла с лица земли линию обороны противника, — говорил он. — Когда туда попадете, вы не увидите ничего, кроме мертвых немцев. Где-то рядом сказали с валлийским акцентом: — Удивительно, как эти мертвые немцы умудряются отстреливаться! Фиц стал осматривать ряды, пытаясь понять, кто это сказал, но было слишком темно. — Вы должны занять и удерживать их позиции, — продолжал командующий. — А потом приедет полевая кухня и вас накормят горячим обедом. Рота «Б» под командованием сержантов направилась на передовую. Шли полями, оставляя дорогу свободной для транспорта. Тронувшись с места, они запели «Веди меня, Господь». Их голоса еще несколько минут звучали, когда они уже исчезли во мраке. Фиц вернулся в штаб батальона. На передовую офицеров должен был доставить открытый грузовик. Фиц сел рядом с лейтенантом Роландом Морганом, сыном эйбрауэнского управляющего шахтой. Фиц старался пресекать пораженческие разговоры, но и сам ни в чем не был уверен. Еще ни одна армия не предпринимала такого наступления, и никто не мог сказать с уверенностью, чем оно обернется. За семь дней бомбардировки противник не был разбит: немцы действительно продолжали отстреливаться, как саркастически заметил голос из строя. Фиц написал об этом в рапорте командованию, и полковник Хервей при встрече гнусно намекнул, что Фиц просто боится. Фиц не боялся, он тревожился. Когда командование закрывает глаза на плохие известия, солдаты гибнут сотнями и тысячами. Словно подтверждая его правоту, позади на дороге разорвался снаряд. Обернувшись, Фиц увидел в воздухе куски разлетающегося на части грузовика — такого же, как тот, на котором они ехали. Следовавшую за ним машину повело в кювет, а в нее, в свою очередь, врезался еще один грузовик. Картина была ужасная. Новые снаряды стали падать справа и слева в поле. Немцы целили в дороги, идущие к линии фронта, а не в сами укрепления. Должно быть, они догадались, что вот-вот начнется большое наступление, — такие массовые перемещения людей сделать незаметными невозможно, — и с фатальной точностью убивали солдат еще до того, как те попадут в окопы. Фиц прогнал подступающую панику, но на душе было неспокойно. Его рога могла просто не добраться до передовой. Они достигли района сосредоточения войск без новых неприятностей. Там было уже несколько тысяч человек. Они стояли, опираясь на винтовки, кое-кто тихо разговаривал. Фиц узнал, что некоторые соединения сильно пострадали от обстрела. Он ждал, мрачно гадая, существует ли еще его рота. Но «Эйбрауэнское землячество» прибыло в целости и сохранности, выстроилось, и последние несколько сот ярдов к месту построения он вел их сам. Им оставалось только ждать приказа выступать. В траншее стояла вода, и у Фица скоро промокли ноги. Петь не разрешалось: могли услышать во вражеских окопах. Курить тоже было запрещено. Некоторые молились. Высокий парень вынул свою расчетную книжку и начал заполнять страницу «Завещание и распоряжения на случай смерти» в узком луче фонарика, которым ему светил сержант Илайджа Джонс. Он писал левой рукой, и Фиц узнал Моррисона, бывшего слугу из Ти-Гуина и бэттера команды по крикету. Рассвело рано — самый длинный день в году был всего несколько дней назад. Некоторые достали из нагрудных карманов фотокарточки — смотрели, целовали. Это выглядело сентиментально, и Фиц заколебался было, но потом тоже вынул фотографию. У него была карточка сына, Джорджа, которого дома звали Малыш. Ему было уже полтора года, но фотографию сделали, когда ему исполнился год. Судя по драпировке, на фоне которой его сняли — аляповатой полянке с цветами, — Би, видимо, ездила с ним в студию. Он не очень-то был похож на мальчика, одетый в какое-то длинное белое одеяние и чепчик, но он был здоров и крепок, и если Фиц сегодня умрет, он унаследует графство. Би и Малыш сейчас наверняка в Лондоне, подумал Фиц. Был июль, и балы продолжались, хоть и не такие пышные: девушкам нужно было выходить в свет, иначе как найти подходящую партию? Скоро встало солнце. Засияли стальные шлемы «Эйбрауэнского землячества» и засверкали штыки, отражая солнце нового дня. Большинство солдат никогда еще не воевали. Чем обернется для них это боевое крещение, победой или поражением? Англичане начали грандиозную канонаду. Батареи старались изо всех сил. Может, этот обстрел наконец разрушит немецкие позиции. Для генерала Хэйга это сейчас важнее всего. «Эйбрауэнское землячество» должно было идти не в числе первых, и Фиц пошел посмотреть, как все происходит. Он протолкался к крайней траншее, поднялся по пожарной лестнице и выглянул через бойницу в укрепленном мешками с песком бруствере. Утренний туман рассеивался, преследуемый лучами восходящего солнца. Голубое небо было покрыто кляксами черного дыма от взрывов. Хорошая будет погода, подумал Фиц, для Франции просто прекрасный летний день. Назначенное время приближалось, и он остался в первой траншее. Он хотел посмотреть на первую волну наступления. Может быть, извлечет для себя какие-то уроки. Он был во Франции уже два года, но сейчас ему впервые предстояло вести людей в бой, и это волновало его больше, чем возможность погибнуть самому. Раздали положенный ром. Несмотря на тепло от алкоголя, Фиц чувствовал, как растет внутри напряжение. Наступление было назначено на семь тридцать. После семи народ притих. В семь двадцать английские орудия замолчали. Фиц был в смятении. Прекращение огня даст немцам понять, что сейчас начнется атака. В эти минуты они, должно быть, высыпали из укрытий, выволакивают пулеметы и занимают места в окопах. Наши батареи дали врагу десять минут форы! Надо было продолжать огонь до последнего, до семи двадцати девяти! Интересно, сколько солдат погибнет только из-за этого просчета? Сержанты выкрикивали команды, и солдаты полезли по штурмовым лестницам и через бруствер. Они выстроились по эту сторону проволочного ограждения. До немецких окопов было около четверти мили, но оттуда пока не стреляли. К изумлению Фица, сержанты стали командовать: «На первый-второй рассчитайсь! Второй номер — шаг вперед!» Солдаты выстроились в две шеренги, как на плацу, тщательно соблюдая дистанцию, словно кегли в боулинге. В семь тридцать раздался свисток, сигнальщики выбросили флаги — и первая шеренга двинулась вперед. Тяжело нагруженные снаряжением: запас патронов, плащ-накидка, еда и вода, у каждого — по две ручные гранаты Милса весом почти по два фунта, — они затрусили рысью, шлепая по лужам, образовавшимся на месте взрывов, и пролезли в проходы в заграждениях английской стороны. Потом поступил приказ перестроиться в шеренги и идти вперед плечом к плечу по нейтральной полосе. Когда они прошли полпути, застрочили немецкие пулеметы. Фиц увидел как солдаты начали падать на секунду раньше, чем услышал знакомый стрекот. Вот упал один, потом дюжина, потом — двадцать, и еще, еще… Одни, встретив выстрел, вскидывали вверх руки, другие кричали или корчились, третьи просто, бессильно обмякнув, падали, как брошенный на землю вещмешок. Почти все попадали, не успев добежать до немецких заграждений. Но тут прозвучал свисток, и вперед выдвинулась вторая шеренга.III
Рядовой Робин Мортимер был зол. — Ну что за идиотизм! — сказал он, когда раздался стрекот пулеметов. — Надо было начинать в темноте. Невозможно пересечь эту клятую нейтралку при свете дня! Даже дымовую завесу не поставили! Падение боевого духа среди солдат «Эйбрауэнского землячества» беспокоило Билли. По дороге от казарм к передовой они пережили первый в своей жизни артобстрел. Прямого попадания им посчастливилось избежать, но они видели, как гибли солдаты в соседних ротах. Они встретили на пути несколько свежих ям глубиной футов шесть, не больше. Это были братские могилы для тех, кто погибнет сегодня. — Для дымовой завесы ветер неподходящий, — негромко сказал Пророк Джонс. — Потому и газ не применили. — Идиоты чертовы, — пробормотал Мортимер. — Командирам лучше знать, — жизнерадостно сказал Джордж Барроу. — Их всю жизнь учили, вот и пусть командуют, я так думаю. Томми Гриффитс не мог с ним согласиться. — Как ты можешь так говорить, ведь они отправили тебя в колонию! — Таких, как я, сажать надо, — убежденно сказал Джордж. — Иначе все начнут воровать. Не ровен час, меня и самого ограбят! Все засмеялись, только Мортимер остался мрачен. Вернулся майор Фицгерберт, тоже угрюмый, с ромом. Лейтенант налил каждому в протянутую кружку положенную порцию. Билли выпил свою без удовольствия. Обжигающий ром подбодрил, но ненадолго. Так, как сегодня, Билли чувствовал себя лишь однажды — в свой первый день в шахте, когда Рис Прайс оставил его одного и у него погасла лампа. Тогда ему помогло видение. Но тогда ему, мальчишке с пылким воображением, было ниспослано видение. Теперешнему практичному, здравомыслящему человеку, каким он стал, на это рассчитывать не приходилось. Так что Билли остался один на один с предстоящим испытанием. Сохранит ли он мужество? Если он упадет на землю, сжавшись в комок и закрыв глаза, или разревется, или бросится наутек — ему будет стыдно до конца своих дней. «Лучше смерть, — подумал он. — Но что я запою, когда начнется стрельба?» Все сделали несколько шагов вперед. Билли достал бумажник. Милдред была на ней в пальто и шляпке. Он предпочел бы вновь увидеть ее такой, как в тот вечер, точнее в ту ночь. Интересно, что она сейчас делает? Сегодня суббота, наверное, она в мастерской, шьет форму. В это время у них обычно перерыв на завтрак. Наверное, Милдред рассказывает им что-нибудь смешное… Он думал о ней все время. Их ночь была продолжением урока поцелуев. Она все время останавливала его, когда он вел себя, как слон в посудной лавке, и учила медленным, нежным ласкам, таким, каких он даже не мог себе представить. Она целовала его перец и потом просила его целовать ее там. Подсказывала, что нужно делать, чтобы она кричала от удовольствия. А потом вытащила из прикроватной тумбочки презерватив. Он никогда их не видел, хотя мальчишки о них и говорили, называя «резиновыми Джонни». Она сама надела ему презерватив, и даже это было восхитительно. Все было похоже на сон, и ему приходилось повторять себе, что это с ним происходило на самом деле. Он не мог вообразить, что возможно такое легкое, радостное отношение к сексу, как у Милдред, и это стало для него открытием. Его родители и большинство жителей Эйбрауэна назвали бы Милдред «непутевой» — с ее двумя детьми, при том, что замужем она ни разу не побывала. Но Билли не возражал бы и против шестерых детей: она открыла ему путь в мир блаженства, и теперь он хотел лишь одного: попасть туда опять. Он должен был сегодня выжить, чтобы снова увидеть Милдред и снова провести с ней хотя бы ночь. Пока «Землячество» постепенно двигалось вперед, приближаясь к крайней траншее, Билли заметил, что вспотел. Оуэн Бевин вдруг заплакал. — Рядовой Бевин, ну-ка, соберись! — грубовато сказал Билли. — Слезы здесь не помогут, верно? — Я хочу домой, — сказал мальчишка. — Я тоже, приятель. Я тоже. — Я даже не представлял себе, как все будет. — Сколько тебе лет на самом деле? — Шестнадцать. — Вот черт… — сказал Билли. — Как же тебя взяли? — Я сказал доктору, сколько мне лет, а он ответил: «Иди домой, а завтра утром придешь снова. Ты достаточно рослый для своих лет, завтра тебе может быть и восемнадцать». И подмигнул. Чтобы я понял, что надо соврать. — Какая сволочь… — сказал Билли. На поле боя от мальчишки проку не будет. Он весь дрожал и всхлипывал. Билли подошел к лейтенанту Карлтон-Смиту. — Сэр! Рядовому Бевину всего шестнадцать, сэр. Мы должны отослать его домой. Это наш долг, сэр. — Ну, я не знаю… — промямлил Карлтон-Смит. Билли вспомнил, как говорил Пророк Джонс с Мортимером, чтобы заручиться его поддержкой. Из Пророка вышел бы хороший командир — он думал на несколько ходов вперед, а когда нужно было предотвратить неприятности, не колебался, а действовал. Карлтон-Смит, напротив, не обладал авторитетом, зато был их командиром. Вот что такое классовая система, как сказал бы отец Билли. Карлтон-Смит, с минуту подумав, подошел к Фицу и что-то ему тихо сказал. Майор отрицательно покачал головой, и Карлтон-Смит беспомощно пожал плечами. — Теперь уже поздно об этом, — сказал Фицгерберт. Фицгерберт его, конечно, не узнал. Билли был одним из сотен шахтеров, работавших на угольной шахте графа. Фицгерберт не знал, что он — брат Этель. Но этот небрежный отказ разозлил Билли. — Это незаконно! — в нарушение устава возразил Билли. В других обстоятельствах Фицгерберт первым бы начал разглагольствовать об уважении к закону. — Судить об этом мне, — раздраженно сказал Фиц. — Здесь командую я. У Билли вскипела кровь. Фицгерберт и Карлтон-Смит стояли в ладной офицерской форме, смотрели на Билли в его колючем солдатском хаки и думали, что могут делать что угодно. — Закон есть закон, — сказал Билли. — Я вижу, вы сегодня забыли свою трость, майор Фицгерберт, — тихо сказал Пророк. — Может, я пошлю Бевина, пусть он принесет? Вот это компромисс, которыйпозволит Фицгерберту сохранить лицо. Молодец, Пророк! Но Фицгерберт не клюнул. — Не говорите ерунды! — сказал он. Вдруг Бевин метнулся прочь. Он нырнул в толпу солдат, стоявших за «Землячеством» и в одно мгновение скрылся с глаз. Это было так чудно, что кое-кто засмеялся. — Далеко не уйдет, — сказал Фицгерберт. — А когда его поймают, будет уже не смешно. — Но это же ребенок! — вскричал Билли. Фицгерберт пристально взглянул на него. — Как ваше имя? — сказал он. — Уильямс, сэр. Ему показалось, что Фицгерберт вздрогнул — но тут же пришел в себя. — На фронте сотни Уильямсов, — сказал он. — Как ваше полное имя? — Уильям Уильямс, сэр. По прозвищу Дважды Билли. Фицгерберт продолжал сверлить его взглядом. Он знает, подумал Билли. Он знает, что у Этель был брат по имени Билли. Он смотрел майору прямо в глаза. — Еще одно слово, Уильям Уильямс, — сказал Фицгерберт, — и вы пойдете под трибунал. Над головой что-то просвистело. Билли пригнулся и услышал за спиной оглушительный грохот. Все вокруг смело взрывной волной: мимо несло комья земли и обломки брустверов. Он услышал вопли. Вдруг оказалось, что он распростерт на земле, и он не знал, то ли его швырнуло взрывом, то ли сам он бросился на землю. Что-то тяжелое ударило его по голове, и он выругался. Потом на землю рядом с его лицом упал сапог. В сапоге была нога. Билли вскочил. Его не задело. Он огляделся в поисках своих ребят: Томми, Джордж Барроу, Мортимер… Они поднимались с земли. Все вдруг бросились вперед, увидев свое спасение в атаке. — Солдаты! Занять позиции! — закричал майор Фицгерберт. — Отставить бежать! — скомандовал Пророк Джонс. Стихийное движение вперед прекратилось. Билли попробовал очистить форму от грязи. Упал еще снаряд, на этот раз дальше от них, но это было не так важно. Снова грохот, взрывная волна, дождь обломков и фрагменты человеческих тел. Из крайней траншеи солдаты стали выбираться, и Билли со своим отделением вошли в траншею. Фицгерберт, Карлтон-Смит и Роланд Морган кричали, чтобы все оставались на месте, но их никто не слушал. Они побежали, пытаясь убраться на безопасное расстояние от того места, где падали снаряды. Приблизившись к английским заграждениям, они замедлили движение и остановились на краю нейтральной полосы, осознав, что впереди их ждет опасность не меньше той, от которой они бежали. Здесь их догнали офицеры. — В шеренгу становись! — скомандовал Фицгерберт. Билли взглянул на Пророка. Сержант заколебался, но решил не противоречить. — Становись! Становись! — подхватил он. — Глянь-ка туда, — сказал Томми. — Куда? — не понял Билли. — За проволоку. Билли посмотрел. — Тела, — сказал Томми. И Билли увидел. Земля за проволокой была вся покрыта телами в зеленой солдатской форме. Одни были ужасно изуродованы, другие похожи на мирно спящих, иногда тела сплетались, словно в любовных объятиях. Их были тысячи. — Господи, спаси! — прошептал Билли. Что же это за мир? Какая может быть у Бога цель, если он позволяет такому происходить? Рота «А» построилась, за ней стала строиться рота «Б», и Билли со своим отделением занял свое место. Ужас Билли перешел в ярость. Это все придумали граф Фицгерберт и прочие такие же. Они командиры, и это они виноваты в этой бойне. Всех их следует уничтожить, подумал он с ненавистью, всех до единого! Лейтенант Морган засвистел в свисток, и рота «А» бросилась бежать, как форварды рэгби. Затем засвистел в свисток Карлтон-Смит, и Билли тоже побежал. Тут начали строчить немецкие пулеметы. Солдаты роты «А» стали падать, и первым упал Морган. Они не стреляли. Это не бой, а избиение. Билли оглянулся на других солдат. Он не желал покоряться. Офицеры сели в лужу. Теперь каждый должен решать сам за себя. Плевать на приказы! — К чертям! — крикнул он. — Прячьтесь! — и бросился в воронку от снаряда. На дне — вонючая жижа, но когда над головой засвистели пули, он постарался глубже вжаться в глинистую землю. В следующий миг рядом с ним свалился Томми, потом и остальные ребята его отделения. Солдаты других отделений тоже последовали примеру Билли. Мимо их воронки пробежал Фицгерберт. — Солдаты, вперед! — прокричал он и тут же попал под огонь пулемета. По щеке потекла кровь, нога подвернулась. Он упал. Офицеры в такой же опасности, как и солдаты, понял Билли. Он больше не злился. Ему стало стыдно за английскую армию. Как это могло произойти? После всех усилий великое наступление обернулось неудачей. Какой позор! Билли огляделся. Фиц лежал неподвижно — он был без сознания. Ни лейтенанта Карлтон-Смита, ни сержанта Джонса видно не было. Остальные ребята отделения смотрели на Билли. Он был всего лишь капрал, но они ждали, что он им скажет. Он повернулся к Мортимеру, который был когда-то офицером. — Как ты думаешь… — начал он. — Отвали, тэффи, — огрызнулся Мортимер. — Ты здесь капрал! Билли понял, что решать ему. Идти назад вести он даже не думал. Это бы означало, что те, что остались лежать на нейтральной полосе, погибли ни за что. Мы должны чего-то добиться, подумал он. Чтобы у нас было хоть какое-то оправдание. Но и лезть под ураганный огонь он не собирался. Первое, что необходимо сделать, — оглядеться. Он снял свою стальную каску и поднял ее на штыке над воронкой — на всякий случай, вдруг какой-нибудь немец держит их воронку под прицелом. Но ничего не случилось. Он высунул из воронки голову, каждый миг ожидая пули. Но остался жив. Посмотрел через нейтральную полосу, на холм, немецкие проволочные заграждения и за ними линию окопов, вырытых на склоне. Ему были видны дула винтовок, торчавшие в бойницах бруствера. — Откуда бьет этот чертов пулемет? — спросил он Томми. — Кто ж его знает… Мимо пробежала рота «С». Кое-кто спрятался в укрытие, остальные двигались шеренгой. Пулемет застрочил опять, ломая шеренгу. Люди падали, как кегли. Но Билли уже не ужасался. Он искал место, откуда летят пули. — Вижу, — сказал Томми. — Где? — Вон, кусты напротив нас! На вершине холма. Смотри по этой линии дальше на немецкие окопы. — Ну? — А потом возьми немного вправо. — А… Вижу! Прямо напротив и немного вправо над бруствером торчало нечто, похожее на защитный железный щиток, а над ним выступало дуло пулемета. Должно быть, они бьют по проходу в английских заграждениях, подумал Билли. Когда через проход устремлялась новая группа, они открывают огонь. Если бы его отделение смогло пробраться через нейтралку наискосок, можно было бы подойти к пулеметчикам с левого фланга, пока они смотрят вправо. Он наметил путь через три больших воронки, третья — как раз за сплющенным участком немецкой колючей проволоки. Он не имел ни малейшего представления, насколько хорош его план с точки зрения военной стратегии. Но правильная стратегия сегодня утром уже угробила тысячи людей, так что ну ее к чертям. Он снова спрятался и оглядел окружавших его ребят. У Джорджа Барроу, несмотря на молодость, была твердая рука. — В следующий раз, как только он откроет огонь, будь готов стрелять. Как только он остановится, начинай ты. Если повезет, они спрячутся. А я перебегу к той воронке вон там. Стреляй все время, выпусти весь магазин. У тебя в магазине десять патронов — растяни их на полминуты. К тому времени как немцы поднимут головы, я должен быть уже в следующей воронке… — Он взглянул на остальных. — Дождитесь следующей паузы и тоже бегите, пока Томми будет вас прикрывать. В третий раз я прикрою, и Томми сможет перебежать. На нейтральную полосу выбежала рота «Д». Пулемет застрочил. Одновременно стреляли винтовки и окопные минометы. Но жертв было меньше, потому что солдаты прятались в воронки, а не бежали вперед под град пуль. Вот сейчас, подумал Билли. Теперь, когда он рассказал ребятам, что собирается делать, пойти на попятный было бы стыдно. Он стиснул зубы. Лучше умереть, чем струсить, повторял он себе. Пулемет замолчал. В следующий миг Билли вскочил. Теперь он представлял собой прекрасную мишень. Пригнувшись, он бросился вперед. Сзади он услышал выстрел Барроу. Теперь его жизнь была в руках семнадцатилетнего мальчишки из Борсталя. Джордж стрелял на «раз-два-три»: выстрел — пауза, выстрел — пауза, как и было приказано. Билли бросился бежать через поле, как был, с тяжелым вещмешком. Ноги увязали в грязи, грудь болела, он дышал с трудом, в голове не осталось ничего, кроме единственного желания — бежать быстрее. Никогда еще он не был так близок к смерти. Оказавшись в паре ярдов от воронки, он бросил туда винтовку и сам нырнул следом, как регбист, перехватывающий мяч у противника. Приземлившись на краю воронки, скатился в грязь, сам едва веря, что еще жив. Билли услышал нестройный хор голосов. Отделение радовалось его удачной перебежке. Он удивился, что они могут веселиться в этой мясорубке. Все-таки странные существа — люди. Отдышавшись, он осторожно выглянул. Ему удалось преодолеть около сотни ярдов. Не самый прямой путь, но любой другой вариант был бы самоубийством. Снова застучал пулемет. Когда он остановился, начал стрелять Томми. Он стрелял через паузы, следуя примеру Джорджа. Быстро мы учимся, когда наша жизнь в опасности, подумал Билли. Когда из десятизарядной винтовки Томми был сделан десятый, последний, выстрел, в воронку к Билли свалилось все остальные. — Давайте на эту сторону! — крикнул он, показывая на ближнюю к противнику сторону воронки. Немецкие позиции были на холме, и Билли боялся, что часть воронки может быть видна врагам. Он выставил винтовку и прицелился в пулемет. Немцы снова открыли огонь. Когда они замолчали, стал стрелять Билли. Только бы Томми бежал быстрее, думал он, чувствуя, что волнуется за Томми больше, чем за всех остальных. Он установил винтовку понадежнее и начал стрелять через промежутки в пять секунд. Неважно, попадет он в кого-нибудь или нет, главное — чтобы, пока бежит Томми, немцы не высовывались. Винтовка вместо выстрела щелкнула впустую, но тут на землю рядом с ним шлепнулся Томми. — Ни черта себе! — сказал Томми. — И сколько нам еще таких пробежек? — Наверное, две, — сказал Билли, перезаряжая. — Тогда мы окажемся достаточно близко, чтобы бросить гранату… если раньше не подохнем. — Билли, будь добр, не выражайся так! — сделав постное лицо, сказал Томми. — Ты ведь знаешь, так вести себя не подобает! Билли засмеялся. И тут же сам удивился: надо же, и его смех разбирает в двух шагах от немцев, под пулеметным обстрелом! Таким же образом они перебрались в следующую воронку, но она была подальше, и на этот раз они потеряли человека. В Джоя Понти попала пуля. Джордж Барроу подхватил его и дотащил — но он был уже мертв, с кровавой раной в голове. «Интересно, где его младший брат? — подумал Билли. Последний раз он видел его в траншее. — Сказать ему про Джоя придется мне». Джонни обожал старшего брата. В этой воронке были мертвые английские солдаты. В грязной воде плавало три трупа. Наверное, из тех, кто первым шел в атаку. «Интересно, как им удалось пройти так далеко?» — удивился Билли. Должно быть, по чистой случайности. Наверное, сначала по некоторым все-таки промахивались, и достреливали уже потом. К немецкой линии обороны приближались новые солдаты. Они пользовались той же тактикой, что и группа Билли. Немцы перестали быть хозяевами положения. Когда в них тоже стали стрелять, они уже не могли поддерживать такую интенсивность огня. Может, поэтому группа Билли смогла перебраться в следующую воронку без новых потерь. На самом деле они даже получили еще одного человека. Рядом с Билли вдруг оказался совершенно незнакомый парень. — Ты откуда? — удивился Билли. — Мои все погибли. А вы, похоже, знаете, что делать, я решил пойти с вами. Судя по акценту, подумал Билли, парень — канадец. — Гранаты бросаешь хорошо? — Играл в университетской бейсбольной команде. — Ладно. Попробуй забросить гранату вон туда, где пулемет. Билли велел бросить гранаты в пулеметное гнездо еще Левеллину-Кляксе и Элану Притчарду, остальное отделение должно было прикрывать их огнем. И снова они ждали, пока не замолчал пулемет. — Огонь! — крикнул Билли, вскакивая. Из немецкого окопа раздалось несколько винтовочных выстрелов. Клякса и Элан, напуганные стрельбой, швырнули гранаты изо всех сил. Ни одна не долетела до окопа, находившегося ярдах в пятидесяти, обе упали неподалеку и взрывы не причинили никому вреда. Билли выругался: пулемет остался невредим, и, конечно, снова начал стрелять, и в следующий миг Клякса забился в агонии — в его тело ударил град пуль. Билли вдруг почувствовал странное спокойствие. Ему понадобилось не больше секунды, чтобы сосредоточиться на цели и отвести назад руку. Он прикинул расстояние, словно бросал мяч, играя в регби. Краем сознания он заметил, что канадец, стоящий рядом, так же спокоен. Пулемет стучал, плевался огнем и поворачивался к ним. Они бросили гранаты одновременно. Гранаты угодили в окоп возле пулемета. Раздался двойной взрыв. Билли увидел, как дуло пулемета взлетело в воздух, и издал торжествующий возглас. Он выдернул чеку из второй гранаты и бросился вверх по склону с криком: «Вперед!» Радость играла в крови как наркотик. Ему и в голову не приходило, что он может погибнуть. Он не представлял себе, сколько немцев может сейчас направлять на него из окопа свои винтовки. За ним побежали остальные. Он бросил гранату, и они последовали его примеру. Несколько пролетело мимо, остальные попали в окоп и взорвались. Билли добежал до окопа. Тут только он сообразил, что его винтовка висит на плече. Немцы уже сто раз могли его убить, пока он ее перехватывал бы. Но в окопе не было живых немцев. Гранаты вызвали страшные разрушения. На дне окопа лежали мертвые, некоторых разорвало на части. Если кто-нибудь из немцев выжил в этой мясорубке, они отступили. Билли спрыгнул в окоп и — наконец! — взял в руки винтовку и привел в боевое положение. Томми спрыгнул в окон рядом с ним. — Нам удалось! — в восторге крикнул он. — Мы заняли немецкий окоп! Билли почувствовал дикую радость. Враги пытались его убить, но в конце концов он сам их убил. Никогда еще он не испытывал ничего подобного. — Да… — сказал он. — Удалось! Качество немецких укреплений было удивительное. У Билли был наметанный глаз шахтера, и он видел, как надежно они построены. Стены были дощатые, траверсы квадратные, блиндажи на удивление глубокие — на двадцать, а где и на тридцать футов в глубину, с аккуратными дверными проемами и деревянными ступенями. Это объясняло, почему так много немцев остались живы после недели жестокой бомбежки. По всей вероятности, от передовой можно было пройти по ходам сообщения в тыл, к складам и баракам. Нужно убедиться, что их не ждет засада, подумал Билли. Он провел разведку, велев держать винтовки наготове, но они никого не нашли. Коммуникационный ход кончался на вершине холма. Там Билли решил осмотреться. Слева от их позиции был участок, изрытый снарядами, за ним английские солдаты занимали другой сектор. Справа траншеи заканчивались, дальше шла неглубокая лощина с бегущим по дну ручьем. Билли посмотрел на восток, туда, где была вражеская территория. Он знал, что через милю-другую шла еще система укреплений, вторая линия обороны. Он был готов вести дальше свое отделение, но не решался: он не видел наступающих поблизости английских войск, а его ребята наверняка уже израсходовали большую часть боеприпасов. Возможно, с минуты на минуту появится виляющий между воронками грузовик с боеприпасами и им скажут, что делать дальше. Билли взглянул на небо. Был полдень. Ели они в прошлый раз вечером. — Давайте-ка глянем, не осталось ли у немцев какой еды, — сказал Билли. Он поставил Хьюитта-Пудинга нести дозор на холме — на случай, если немцы решат контратаковать. Съестного нашли немного. Похоже, ели немцы не досыта. Обнаружилось немного черствого черного хлеба и кусок твердой копченой колбасы. Командующий говорил, что за идущими в атаку войсками вскоре последуют полевые кухни, однако, сколько Билли ни всматривался, ничего похожего не наблюдал. Они устроились перекусить и достали паек — галеты и консервы. Билли сообразил, что надо послать кого-то с донесением. Но прежде чем они это сделали, немцы изменили тактику. Сначала их артиллерия била по тылам, теперь же она сосредоточилась на нейтральной полосе. Между английскими и немецкими укреплениями загремели взрывы, взметая фонтаны земли. Бомбежка была такая сильная, что никто бы не пробрался живым. К счастью, собственные передовые окопы артиллерия не трогала. Возможно, немцам не было известно, какие участки заняты англичанами, а какие остались за ними. Отделение Билли застряло. Они не могли двигаться дальше без патронов, а идти назад было невозможно из-за бомбежки. Но, казалось, никого, кроме Билли, их положение не волнует. Остальные начали осматриваться в поисках трофеев. Они брали себе каски с заостренным верхом, кокарды, карманные ножи. Джордж Барроу обыскал убитых немцев, сняв с них часы и кольца. Томми взял себе офицерский девятимиллиметровый «Люгер» с патронами. Их начинало клонить в сон, и не удивительно: они же не спали всю ночь. Билли выставил двух часовых, остальным позволил подремать. Он был разочарован. Это был его первый бой, он одержал пусть маленькую, но победу, и ему не терпелось об этом доложить. Вечером бомбежка прекратилась. Билли подумал, не вернуться ли, но побоялся обвинений в том, что он дезертировал, оказавшись лицом к лицу с противником. Кто их знает, этих офицеров, чего от них ждать… Однако за него решили немцы. Хьюит-Пудинг, дежуривший на гребне холма, заметил, как они подходят с востока. Билли увидел, как по долине к их укреплению бегут превосходящие силы противника — человек пятьдесят или даже сто. А его отделение не могло защищать занятую позицию без нового запаса патронов. Он подозвал ребят. — Вот что, парни, — сказал он. — Стреляйте сколько есть патронов, потом, когда кончатся, — отступаем. Он расстрелял оставшиеся патроны в немцев, до которых винтовки еще не добивали, повернулся и побежал. Остальные последовали его примеру. Они пробрались через немецкие укрепления, а потом через нейтралку, в сторону садящегося солнца, перепрыгивая через тела и обходя подальше санитаров с носилками, подбиравших раненых. Никто в них не стрелял. Добравшись до английской стороны, Билли спрыгнул в траншею. Было очень много и мертвых, и раненых, и измученных солдат, которым удалось выжить. Он заметил лежащего на носилках майора Фицгерберта. Его лицо было в крови, но глаза открыты, он был жив и дышал. Вот кого не жаль было бы потерять, подумал Билли. Множество людей просто сидели или лежали в грязи, уставившись в пространство, ошеломленные, потрясенные, парализованные усталостью. Офицеры пытались организовать перевозку раненых и убитых в тыл. Никакого чувства победы не было, никто не собирался выступать, офицеры и не смотрели в сторону передовой. Грандиозное наступление провалилось. Вслед за Билли в траншее оказались остальные солдаты его отделения.IV
Через неделю Оуэн Бевин был отдан под трибунал за дезертирство. На суде ему разрешили пользоваться услугами адвоката, и роль его должен был выполнять назначенный офицер, но Бевин отказался. За это преступление полагалась смертная казнь, но обвиняемый не произнес ни слова в свою защиту. Судебное заседание заняло меньше часа. Бевин был признан виновным. И приговорен к смерти. Его дело было передано на утверждение в Генеральный штаб. Верховный главнокомандующий утвердил смертный приговор. Через две недели во Франции, на грязном, затоптанном коровами лугу, Бевин на рассвете предстал с завязанными глазами перед расстрельным взводом. Должно быть, кое-кто из стрелявших целил мимо, потому что после залпа он был все еще жив, хоть и истекал кровью. Командир расстрельного взвода подошел к нему, вынул пистолет и в упор выстрелил мальчику в лоб. И тогда наконец Оуэн Бевин умер.Глава 17
Конец июля 1916 года Этель много думала о жизни и смерти. Она понимала, что может никогда больше не увидеть брата. И была рада, что он потерял девственность с Милдред. — Я позволила твоему братишке со мной поразвлечься, — небрежно сказала Милдред, когда он уехал. — Славный мальчик. У тебя дома в Уэльсе больше таких не осталось? Но Этель подозревала, что чувства Милдред вовсе не таковы, как она хочет показать: теперь в вечерних молитвах Энид и Лилиан просили Бога присмотреть за дядей Билли, чтобы он живым и невредимым вернулся домой. Через несколько дней Ллойд подцепил какую-то инфекцию. Он задыхался, и Этель не спускала его с рук, пытаясь облегчить страдания. Она страшно боялась, что он может умереть, жалея, что его так и не увидели бабушка с дедушкой. И когда он стал поправляться, она решила свозить его в Эйбрауэн. Этель вернулась в родной город ровно через два года. Шел дождь. Городок не сильно изменился, но все здесь показалось ей гнетущим. Она прожила здесь двадцать один год и не чувствовала этого так остро, но теперь, после Лондона, заметила, что Эйбрауэн весь — одного цвета. Все здесь было серое: дома, улицы, горы шлака и низкие дождевые тучи, уныло плывущие над холмами. Когда Этель сошла с поезда на станции, было далеко за полдень, и она чувствовала усталость. Целый день на колесах с полуторагодовалым ребенком — это нелегко. Ллойд был послушный мальчик и сразу очаровал соседей белозубой улыбкой. Но все равно его надо было кормить в тряском вагоне, переодевать в зловонном туалете и убаюкивать, когда он от усталости раскапризничался, — а ведь это непросто, когда на тебя смотрят столько незнакомых людей. Прижимая к себе Ллойда, с маленьким чемоданчиком она пошла через станционную площадь, а потом по Клайв-стрит, идущей вверх по склону. Скоро она стала задыхаться. От крутых подъемов она тоже отвыкла. Лондон стоял на ровном месте, а в Эйбрауэне, куда бы ты ни направился, приходилось идти вверх или вниз по крутому склону. С тех пор как уехала, она ничего не знала о здешней жизни. Билли рассказывал ей новости, но ведь мужчины не знают толк в сплетнях. Вне сомнения, долгое время главной темой пересудов была она сама. Однако должны же были с тех пор разразиться и новые скандалы. Она шла, и на нее, не скрываясь, пялились несколько женщин. Она знала, что они о ней думают. Как высоко себя ставила эта Этель Уильямс, а теперь вернулась в старом коричневом платье, с ребенком на руках — и без мужа. Высоко летать — больно падать, скажут они, пряча за показным сочувствием злорадство. Она шла на Веллингтон-роу, но не в родительский дом. Отец ведь сказал, чтобы она не возвращалась. Она написала матери Томми Гриффитса по прозвищу миссис Гриффитс Социалистка. (На этой же улице жила другая, миссис Гриффитс Богомолка.) Гриффитсы в церковь не ходили и не одобряли чрезмерной принципиальности отца Этель. Томми останавливался у Этель в Лондоне, и миссис Гриффитс была рада оказать ей ответную услугу. Томми был единственным ребенком, и пока он воевал, кровать его была свободна. Отец и мама Этель не знали, что она приедет. Миссис Гриффитс тепло приняла Этель и заворковала над Ллойдом. У нее когда-то была дочь одного возраста с Этель, которая умерла от коклюша. Этель едва помнила ту светловолосую девочку по имени Гвенни. Этель покормила и переодела Ллойда, затем присела на кухне выпить чашку чаю. Миссис Гриффитс заметила у нее обручальное кольцо. — Ты замужем? — спросила она. — Вдова, — сказала Этель. — Он погиб под Ипром. — Как жаль. — Он был тоже Уильямс, так что мне не пришлось менять фамилию. Теперь эта новость разойдется по всему городку. Наверняка многие усомнятся в существовании этого мистера Уильямса и в том, что он действительно женился на Этель. Но совершенно не важно, поверят ей или нет. Женщину, говорящую, что она была замужем, в обществе принимали, а мать-одиночку считали шлюхой. У жителей Эйбрауна были свои принципы. — Когда ты собираешься повидаться с мамой? Этель не знала, как родители воспримут ее появление. Может, снова выгонят вон, а может — простят. Или, осуждая ее грех, все-таки не прогонят. — Не знаю, — сказала она. — Я боюсь. — Ну да, — сказала миссис Гриффитс, глядя на нее с сочувствием. — Твой отец порой — настоящий деспот. Хотя он тебя любит. — Люди всегда так думают. «Отец тебя очень любит», — говорят они. Но если он выгнал меня из дома, как тут говорить о любви? — Люди часто ведут себя необдуманно, когда уязвлена их гордость, — примиряющее сказала миссис Гриффитс. — Особенно мужчины. — Ну что ж, — сказала Этель, — наверное, нет смысла откладывать. — Она подняла Ллойда. — Пойдем, милый. Пришло тебе время узнать, что у тебя есть бабушка и дедушка. — Удачи, — сказала миссис Гриффитс. Уильямсы жили всего через несколько домов. Этель надеялась, что отца не будет дома. Тогда она посидела бы немного с мамой, которая приняла известие о ее беременности намного спокойнее, чем отец. Перед дверью она подумала, не постучать ли, но решила, что это совсем уже смешно, и вошла. Она прошла прямиком на кухню, где провела столько дней. Ни отца, ни матери здесь не было, но на своем стуле дремал дед. Он открыл глаза, посмотрел в замешательстве и радостно воскликнул: — Да ведь это наша Эт! — Здравствуй, дедушка. Он стал слабее: чтобы пройти по маленькой кухоньке, ему приходилось опираться на стол. Он поцеловал ее в щеку и повернулся к ребенку. — Ну, а это кто ж такой? — сказал он. — Неужели это мой первый правнук? — Это Ллойд, — сказала Этель. — Какое хорошее имя! Ллойд уткнулся лицом Этель в плечо. — Он стесняется, — сказала она. — Ну да, какой-то чужой старик… Но он ко мне привыкнет. Ну, садись, милая, рассказывай. — А где мама? — Ушла в кооператив за джемом. Ближайший магазин был кооперативным, то есть прибыль делили с покупателями. Таких было много в Южном Уэльсе, хотя никто толком не знал, как это слово произносится: кто говорил «коуператив», кто вообще «опертиф». — Сейчас уж вернется, с минуты на минуту. Этель поставила Ллойда на ножки. Тот начал изучать комнату, нетвердо перебираясь от одной опоры к другой, немного похоже на то, как ходил теперь дед. Этель рассказывала о своей работе в редакции «Жены солдата» — о работе с печатником, распространении газет, сборе нераспроданных, о поиске заказов на рекламу… Дед удивлялся, откуда ей было знать, как все это делается, и она призналась, что они с Мод узнавали у других или сами придумывали. С печатником ей было трудно: ему не нравилось, что им командует женщина. Но зато она прекрасно справлялась с продажей рекламного места… Пока они говорили, дед вынул карманные часы и стал, не глядя на Ллойда, покачивать цепочкой. Малыш засмотрелся на сияющую вещицу и потом потянулся к ней. Дед дал ему ухватить цепочку, и скоро Ллойд уже исследовал часы, держась для устойчивости за его колени. Этель чувствовала себя в родном доме странно. Она ждала, что все будет казаться уютным и привычным, как старые туфли, принявшие форму ноги за годы носки. А вышло так, что она чувствовала неловкость, словно пришла к давним знакомым. Она смотрела на выцветшие вышивки с цитатами из Библии и думала, почему мама не поменяла их за столько лет. Она не чувствовала себя здесь дома. — Вы слыхали что-нибудь о нашем Билли? — спросила она деда. — Нет. А ты? — Только то, что он уехал воевать. — Наверное, он попал в ту битву на Сомме. — Надеюсь, что нет. Говорят, там дела плохи. Единственным источником информации были слухи, так как газетные репортажи были бодрыми, но невнятными. Однако в английские госпиталя вернулось много раненых, и их рассказы про некомпетентных командиров и кровавую бойню, от которых в жилах стыла кровь, передавали из уст в уста. Вошла мама. — Стоят себе в магазине, языками чешут, словно дел у них нет!.. О господи! — и замерла на месте. — Боже ты мой, это что, наша Эт? — Она залилась слезами. Этель обняла ее. Дед сказал: — Смотри, Кара, а это твой внук Ллойд. Мама вытерла глаза и взяла малыша на руки. — Ну разве не красавец? — сказала она. — Какие кудрявые волосы! Он похож на Билли в детстве. Ллойд посмотрел на нее долгим испуганным взглядом и заревел. Этель взяла его у мамы. — В последнее время он стал таким маменькиным сынком, — сказала она виновато. — Как и все они в этом возрасте, — отозвалась мама. — Радуйся, пока он рядом, скоро это пройдет. — А где отец? — спросила Этель, стараясь не выказывать волнение. — Поехал в Кайрфилли на профсоюзное собрание. — Мать взглянула на часы. — Должен вернуться к чаю, если на поезд не опоздал… Этель показалось, что маме хотелось бы, чтобы он опоздал. Ей тоже этого хотелось. Мама приготовила чай и поставила на стол тарелку сахарного валлийского печенья. Этель сразу взяла одно. — Два года их не ела, — сказала она. — Как вкусно! — Хорошо-то как! — сказал дед, сияя. — Наконец я вижу в одной комнате и дочку, и внучку, и правнука! Чего еще можно хотеть от жизни? — и тоже взял печенье. Этель подумала, что многие посчитали бы жизнь, которую вел ее дед, — сидя целый день в закопченной кухне в единственном пиджаке, — не самой счастливой. Но он был доволен судьбой, а сегодня его сделала счастливым она. И тут пришел отец. — У меня однажды была возможность поехать в Лондон, — как раз говорила мама. — Но твой дедушка сказал… — открылась дверь, и она не закончила фразы. Все смотрели на вошедшего с улицы отца — в костюме для собраний и плоской шахтерской кепке. От крутого подъема он вспотел. Отец вошел в комнату и молча остановился. — Смотри, кто у нас тут! — воскликнула мама с вымученной веселостью. — Этель и твой внук! — Ее лицо побледнело от волнения. Он ничего не сказал. Даже кепку не снял. — Здравствуй, папа. Это Ллойд, — сказала Этель. Он и не взглянул на нее. — Дэй, сынок, — заговорил дед, — малыш-то на тебя похож. Смотри, рот совсем как у тебя, правда? Ллойд почувствовал в комнате напряженность и заплакал. Отец все молчал. Этель поняла, что было ошибкой сваливаться ему на голову. Она не хотела дать ему возможность запретить ей приехать. Но теперь видела, что от неожиданности он ушел в оборону. У него был вид загнанного в угол зверя. Она вспомнила, что припереть отца к стенке хоть и можно, но ни к чему хорошему это никогда не приводило. Он взглянул на жену и сказал: — У меня нет внука. — Да ладно тебе! — воскликнула мама умоляюще. Он стоял неподвижно, глядя на маму, и молчал. Ждал чего-то. И Этель поняла, что он не двинется с места, пока она не уйдет. И заплакала. — Ну что за черт… — сказал дед. Этель подняла Ллойда. — Прости, мама, — произнесла она сквозь рыдания. — Я-то думала, может… — захлебнувшись, она не смогла договорить. Держа на руках Ллойда, протиснулась мимо отца. Он на нее даже не взглянул.II
По утрам, когда мужчины уходили на работу в шахту, а дети в школу, женщины занимались хозяйственными делами. Они прибирались на улице возле дома, драили лестницу или мыли окна. Иногда отправлялись в магазин. Им нужно было посмотреть на мир, находящийся за пределами своих маленьких, кое-как сложенных домиков, думала Этель, напомнить себе, что жизнь не ограничивается четырьмя стенами. Она стояла у дома миссис Гриффитс Социалистки, прислонившись к стене. По всей улице, глянь хоть вверх, хоть вниз, женщины находили предлог для того, чтобы побыть на солнышке. Ллойд играл с мячиком. Он видел, как другие дети бросали мяч, и пытался делать так же, но у него не получалось. Этель понимала теперь, какое это сложное действие — бросок, в нем принимают участие плечо, рука, кисть и пальцы, Пальцы должны ослабить захват как раз перед тем, как рука удалится на максимальное расстояние от тела. Этому Ллойд еще не научился и то отпускал мячик слишком рано, роняя назад, за спину, а иногда — поздно, когда рука уже остановилась, так что у мячика не было силы лететь. Но он продолжал бросать. В конце концов у него получится, подумала Этель, и он уже не разучится. Пока не появится собственный ребенок, ты и представления не имеешь, сколь многому детям приходится учиться. Она не понимала: как отец мог отвергнуть этого малыша? Ведь сам Ллойд ничего плохого не сделал. Это Этель согрешила, — как и многие, многие другие… И Господь прощал им грехи, а отец — кто он такой, чтобы осуждать? Это причиняло боль и злило одновременно. На улице на своем пони появился мальчик-рассыльный и привязал его возле туалетов. Мальчика звали Джерэнт Джонс. Он занимался тем, что разносил посылки и телеграммы, но сегодня, похоже, никаких посылок у него не было. Этель вдруг стало зябко, словно туча заслонила солнце. На Веллингтон-роу телеграммы приходили редко, и ничего хорошего ждать от них не приходилось. Джерэнт пошел вниз по улице, удаляясь от Этель. Она почувствовала облегчение: известие было не для ее семьи. Ей вспомнилось письмо, полученное от леди Мод. Этель, Мод и другие женщины развернули кампанию за то, чтобы наравне с реформой права голоса для солдат был вынесен на обсуждение и вопрос о праве голоса для женщин. И им уже удалось добиться достаточной огласки, чтобы премьер-министр Асквит не мог положить этот вопрос под сукно. Мод писала, что он не оправдал их надежд, перепоручив принятие решения особому комитету. Но это к лучшему, считала Мод. Будет спокойное обсуждение вместо театральных дебатов в палате общин. Возможно, здравый смысл победит. И все же она всеми правдами и неправдами пыталась выяснить, кого Асквит назначит в этот комитет. Через несколько домов вверх по улице из дома Уильямсов вышел дед, сел на низенький подоконник и закурил первую за утро трубку. Он заметил Этель, улыбнулся и помахал ей. В другом конце улицы появилась Минни Понти, мама Джоя и Джонни, и начала выбивать палкой половик, поднимая пыль и кашляя. Появилась и миссис Гриффитс с совком золы из кухни и вытряхнула в сточную канаву. — Могу я что-нибудь сделать? — спросила Этель. — Я могла бы пойти в кооператив за покупками. Она уже застелила кровати и вымыла посуду после завтрака. — Ну что ж, — сказала миссис Гриффитс. — Сейчас напишу список. Тяжело дыша, прислонилась к стене. Женщина она была тучная, и после каждого усилия ей требовалось отдышаться. Внимание Этель привлек какой-то шум в дальнем конце улицы. Она услышала громкие голоса, а затем — крик. Они с миссис Гриффитс посмотрели друг на друга, Этель подхватила Ллойда и они отправились выяснять, что происходит. Прежде всего Этель увидела небольшую группку женщин, столпившихся вокруг причитающей в голос миссис Притчард. Другие пытались ее успокоить. Но не одна она нуждалась в утешении. Одноногий Пью, бывший шахтер, потерявший ногу при обрушении свода, сидел посреди дороги, словно сбитый ударом, по бокам его поддерживали два соседа. На другой стороне улицы, с листком в руках, стояла у дверей своего дома миссис Джонс и рыдала. Этель увидела рассыльного Джерэнта: лицо у него было белое и сам он едва не плакал. Он перешел дорогу и постучался в следующий дом. — Телеграммы из военного министерства… Боже, помоги! — сказала миссис Гриффитс. — Битва на Сомме! — ахнула Этель. — Должно быть, «Эйбрауэнское землячество» тоже там сражалось! — Должно быть, Элан Притчард погиб, и Клайв Пью, и Пророк Джонс… Он был сержант, родители так им гордились… — Бедная миссис Джонс, второй-то ее сын погиб в шахте при взрыве… — Господи, только бы с Томми все было в порядке… — молилась миссис Гриффитс, хоть ее муж и был известным атеистом. — Господи, спаси моего Томми! — И Билли, — сказала Этель, а потом шепнула Ллойду в маленькое ушко: — И твоего папу… У Джерэнта через плечо висела полотняная сумка. Сколько же еще в ней телеграмм, подумала Этель со страхом. Мальчик вновь перешел на другую сторону улицы, ангел смерти в кепке почтальона. К тому времени как он миновал туалеты и дошел до верхней половины улицы, все уже высыпали из домов. Женщины побросали свою работу и замерли в ожидании. Вышли и родители Этель. Они стояли рядом с дедом, молча. Джерэнт приблизился к миссис Левеллин. Должно быть, ее сын Артур погиб. Его прозвали Клякса, вспомнила Этель. Бедный мальчик, теперь ему больше не надо беспокоиться о том, как он выглядит. Миссис Левеллин вскинула руки, точно пытаясь защититься от Джерэнта. — Нет! — вскричала она. — Пожалуйста, не надо! Он протянул ей телеграмму. — Ничего не могу поделать, миссис Левеллин, — сказал он. Ему было от силы лет семнадцать. — Тут стоит ваш адрес, видите? Но она не желала брать конверт. — Нет! — сказала она, отвернувшись и закрыв лицо руками. У мальчика задрожали губы. — Пожалуйста, примите, — сказал он. — Мне же еще остальные разносить. А знаете, сколько еще на почте — сотни! Сейчас десять утра, а я не знаю, как мне все доставить до полуночи. Ну пожалуйста! — Давай, я приму, — подошла соседка, миссис Роли Хьюз. — У меня нет сыновей. — Большое вам спасибо, миссис Хьюз, — сказал Джерэнт и двинулся дальше. Он вынул из сумки новую телеграмму, посмотрел на адрес и прошел мимо дома Гриффитсов. — Слава тебе, Господи! — сказала миссис Гриффитс. — Мой Томми жив, слава тебе, Господи! — и разрыдалась. Этель одной рукой обхватила Ллойда, другой обняла ее. Рассыльный подошел к Минни Понти. Она не вскрикнула, но по ее лицу заструились слезы. — Который? — сказала она хрипло. — Джой или Джонни? — Не знаю, миссис Понти, — сказал Джерэнт. — Надо прочитать, это написано внутри. Она разорвала конверт. — Я ничего не вижу! — воскликнула она. Миссис Понти вытерла глаза, пытаясь осушить их от слез, и снова посмотрела. — Джузеппе Мой маленький Джой погиб. Бедный мой мальчик! Миссис Понти жила почти в самом конце улицы. С колотящимся сердцем Этель ждала, пойдет ли Джерэнт к дому Уильямсов. Жив Билли или нет? Мальчик отвернулся от плачущей миссис Понти, поднял голову и увидел стоявших через дорогу отца, маму и деда Этель. Они смотрели в напряженном ожидании. Он заглянул в сумку. — По Веллингтон-роу все, — сказал он. Этель едва не лишилась чувств. Билли жив. Она взглянула на родителей. Мама плакала. Дед пытался раскурить свою трубку, руки у него дрожали. Отец смотрел на нее. С каким чувством — она понять не могла лишь понимала, что он взволнован. Он шагнул к ней. Не много, но ей было достаточно. С Ллойдом на руках она бросилась к отцу. Он обнял обоих. — Билли жив, — сказал он. — И вы тоже… — Пап, — проговорила она, — прости меня, что я так подвела тебя… — Ничего, — сказал он, — ничего… — Он погладил ее по спине, как в детстве, когда ей случалось упасть и разбить коленку. — Ну, все, все… Уже все хорошо.III
Этель знала, что межконфессиональная служба была в Эйбрауэне редким явлением. Для валлийцев религиозные расхождения никогда не были незначительной темой. Одна конфессия отказывалась отмечать Рождество — на том основании, что в Библии отсутствует указание на дату рождения Христа. Другие запрещали своей пастве голосовать на выборах, потому что апостол Павел писал: «Наше же жительство — на небесах». И никто не хотел молиться вместе с людьми, которые с ними не согласны. Однако после «дня телеграмм» эти различия стали казаться совсем незначительными. Эйбрауэнский пастор, преподобный Томас Эллис-Томас предложил устроить совместную панихиду Когда все телеграммы были доставлены, выяснилось, что погибли двести одиннадцать человек, а так как сражение продолжалось, теперь каждый день приходило одно-два печальных известия. На каждой улице была хотя бы одна семья, потерявшая близкого. В тесных рядах шахтерских лачуг на каждые несколько ярдов приходилось одно горе. С предложением англиканского священника согласились и методисты, и баптисты, и католики. Меньшие группы, возможно, предпочли бы держаться особняком: баптисты, свидетели Иеговы, адвентисты Седьмого Дня и церковь Вифезда. Этель видела, что отца терзают сомнения. Но никому не хотелось остаться в стороне от того, что обещало быть самым ярким религиозным событием в истории городка, и в конце концов согласились участвовать все. В Эйбрауэне не было синагоги, но в числе погибших был юный Джонатан Голдман, и горстка иудеев решила тоже прийти, хотя в отношении их религии никаких знаков вежливости делать не собирались. Службу назначили на половину третьего в воскресенье. Она должна была состояться в городском парке. По распоряжению городского совета построили помост, на котором должны были стоять духовные лица. Был ясный солнечный день, и пришло около трех тысяч человек. Этель всматривалась в толпу. Вон Персиваль Джонс в цилиндре. Теперь он был не только мэром города, но еще и членом парламента. Он значился почетным командиром «Эйбрауэнского землячества» и стоял во главе призывной комиссии. С ним было еще несколько директоров «Кельтских минералов». Как будто они имеют хоть какое-то отношение к погибшим, горько подумала Этель. Появился Малдвин Морган с женой, но они-то имели на это право, ведь их сын Роланд погиб. А потом она увидела Фица. Сначала она его не узнала. Она заметила графиню Би — в черном платье и шляпке, за ней следовала нянька, несшая в корзинке юного виконта Эйбрауэнского, ребенка одного с Ллойдом возраста. Рядом с Би шел человек на костылях. Его левая нога была в гипсе, голова замотана бинтами, закрывавшими левый глаз. Этель задержала на нем взгляд — и вдруг поняла, что это Фиц, и потрясенно вскрикнула. — Что случилось? — спросила мама. — Взгляни на графа! — А разве это он?.. Ах, и правда! Бедняга… Этель не могла оторвать от него глаз. Она больше его не любила, слишком жестоко он с ней поступил. Но не могла смотреть на него равнодушно. Она целовала когда-то это лицо под бинтами, гладила стройное, сильное тело, теперь так ужасно искалеченное. Он был тщеславным человеком, — и это самаяпростительная из его слабостей, — и она понимала, что намного больше, чем от ран, он страдает от стыда при каждом взгляде в зеркало. — Почему же, интересно, он не остался дома? — удивилась мама. — Никто бы его не осудил. — Он слишком гордый, — покачала головой Этель. — Это же он вел их на смерть. Он не мог не прийти. — Ты хорошо его знаешь, — сказала мама, взглянув на Этель так, что той пришло в голову: уж не догадывается ли она, как было на самом деле? — Но я думаю, он хочет показать людям, что аристократы тоже пострадали. Этель кивнула. Мама была права. Фиц был надменным и властным, но как ни странно, он страстно желал, чтобы простой народ его уважал. К Этель подошел сын мясника, Дэй Окорочок. Это был невысокий человечек в ладном костюме. — Как здорово, что ты вернулась в Эйбрауэн, — сказал он. — Как твои дела, Дэй? — спросила она. — Спасибо, прекрасно. Завтра в кино новый фильм с Чарли Чаплиным. Тебе нравится Чарли Чаплин? — У меня нет времени ходить в кино. — А то, может, оставишь малыша с мамой завтра вечером и сходишь со мной? Когда-то они ходили в кинотеатр «Пэлас синема» в Кардиффе, и он залезал ей под юбку. Это было давно, но, судя по его взгляду, он не забыл. — Нет, Дэй, спасибо, — твердо ответила она. Он не собирался так легко сдаваться. — Сейчас я в шахте, — сказал он, — но когда отец уйдет на покой, буду работать вместо него. — Я уверена, ты прекрасно справишься. — Некоторые и не взглянули бы на женщину с ребенком, — сказал он, — но я не такой. Это прозвучало несколько снисходительно, но Этель решила не обижаться. — До свидания, Дэй. Мне было очень приятно, что ты меня пригласил. Он печально улыбнулся. — Ты по-прежнему самая красивая девчонка, какую я только видел. Он коснулся пальцами шляпы и отошел. — Чем он тебе не нравится? — возмутилась мама. — Тебе нужен муж, а это — просто находка! Так чем же он ей не нравился? Низковат, правда, зато обаятелен. У него обеспеченное будущее, и он готов заботиться о чужом ребенке. Этель сама не знала, почему так уверена, что ей незачем идти с ним в кино. Неужели в глубине души она до сих пор думает, что слишком хороша для Эйбрауэна? Впереди стоял ряд стульев для самых важных гостей. Фиц и Би заняли свои места рядом с Персивалем Джонсом и Малдвином Морганом, и служба началась. Этель в общих чертах принимала христианскую религию. Она считала, что Бог существует, но верила, что он обладает большим здравомыслием, чем полагает ее отец. Его категорическое неприятие утвержденных конфессий трансформировалось у нее в нелюбовь к статуям, фимиаму и латыни. В Лондоне она от случая к случаю ходила по воскресеньям на утреннюю службу в дом молитвы «Голгофа» — главным образом потому, что пастор был убежденным социалистом и предоставил помещения своей церкви для клиники Мод и собраний партии лейбористов. Органа в парке, конечно, не было, пуританам нечем было возмущаться. Этель от отца знала, что все спорили, чей будет хор — это имело большое значение, в этом городе даже большее, чем вопрос, кто будет проводить службу. В конце концов предпочтение было отдано мужскому хору Эйбрауэна, руководитель которого не проявил себя ярым приверженцем какой-либо определенной церкви. Начали с «Не shall feed His flock like a shepherd» («Как пастырь Он будет пасти стадо Свое») Генделя — это был один из любимых псалмов прихожан, со сложной мелодией, которую молящиеся выводили безукоризненно. Слушая, как звенят над парком слова «агнцев будет брать на руки и носить на груди Своей»,[20] выпеваемые сотнями голосов, Этель почувствовала, как не хватало ей этой волнующей музыки в Лондоне. Католический священник прочел на латыни 129-й псалом, De Profundis. Он кричал изо всех сил, но последние ряды его едва слышали. Англиканский пастор прочел заупокойную службу. Дилис Джонс, юноша из методистов, спел гимн Чарльза Уэсли. Баптистский пастор прочел пятнадцатую главу из 1-го Послания коринфянам с двадцатой строфы до конца. Все независимые общины должен был представлять один священник, и выбор пал на отца Этель. Он начал с того, что прочел одну строфу из «Послания к римлянам»: «Если же Дух Того, Кто воскресил из мертвых Иисуса, живет в вас, то Воскресивший Христа из мертвых оживит и ваши смертные тела Духом Своим, живущим в вас». У отца был сильный голос, и он далеко разносился по парку. Этель гордилась им. Его нынешняя роль признавала за отцом положение одного из самых влиятельных людей в городе, духовного и политического лидера. И выглядел он отлично: Мама купила ему новый черный галстук — шелковый, в магазине Гуина Эванса в Мертире. Он говорил о воскресении и жизни после смерти, и внимание Этель стало рассеиваться: все это она много раз уже слышала. Она предполагала, что жизнь после смерти есть, но до конца уверена не была. Как бы там ни было, она выяснит это достаточно скоро. Заметив в толпе оживление, она подумала, что отец, должно быть, отошел от обычного круга тем. — Когда наша страна принимала решение вступить в войну, — услышала она, — я надеюсь, каждый член парламента прислушался к голосу своей совести — и искренне, с молитвой в душе, обратился к Господу, чтобы Он наставил его на путь истинный. Но кто избрал этих людей в парламент? «Значит, папа сейчас перейдет на политику, — подумала Этель. — Теперь у англиканского пастора будет не такой самодовольный вид». — Каждый в этой стране может быть призван на военную службу. Но далеко не каждый имеет право участвовать в принятии решения, воевать стране или нет. В толпе раздались одобрительные возгласы. — Закон не дает права голосовать половине мужчин этой страны! — И никому из женщин! — громко сказала Этель. — А ну-ка тише! — одернула ее мама. — Выступает отец, а не ты! — Первого июля на берегах Соммы погибло более двухсот жителей Эйбрауэна. И мне сказали, что общее число пострадавших граждан Великобритании перевалило за пятьдесят тысяч! Толпа в ужасе ахнула. Немногим была известна эта информация. Отец узнал ее от Этель. А Мод сказали друзья в военном министерстве. — Пятьдесят тысяч, из которых двадцать тысяч погибли, — продолжал отец. — А бои продолжаются. День за днем все новые мальчишки отправляются на бойню. — В толпе раздались протестующие голоса, заглушенные криками согласия. Отец поднял руку, ожидая тишины. — Я не предлагаю искать виноватых. Я говорю лишь, что если людям отказано в праве решать, быть войне или нет, то такая бойня — это неправильно! Пастор шагнул вперед, пытаясь остановить отца. На помост безуспешно попытался вскарабкаться Персиваль Джонс. Но отец уже почти закончил. Рядом с отцом сейчас стояли несколько человек. Они спорили, но отец говорил, заглушая все остальные голоса. — Мы никогда больше не станем вести войну по воле меньшинства! — гремел он. — Никогда! Никогда! Никогда!Глава 18
Июль — октябрь 1916 Ковель был небольшим пересадочным пунктом на западе России, в бывшей Польше, у старой границы с Австро-Венгрией. Сборный пункт русской армии находился в двадцати километрах к востоку от города, на берегах реки Стоход. Вокруг простирались сплошь болота, сотни миль болот с петляющими между ними тропками. Григорий нашел клочок земли посуше и отдал своему отделению приказ ставить лагерь. Палаток не было: три месяца назад в Пинске майор Азов продал все до единой на швейную фабрику. Он сказал, что летом палатки не нужны, а к зиме они все равно погибнут. Каким-то чудом Григорий был все еще жив. Он стал сержантом, а его друг Исаак — капралом. Несколько человек призыва 1914 года, что остались в живых, почти все стали унтер-офицерами. Батальон Григория переформировали, прислали пополнение — и снова от него осталась десятая часть. Их отправляли то на один участок, то на другой — куда угодно, только не домой. За последние два года Григорию не раз доводилось убивать: из винтовки, штыком или ручной гранатой, и часто люди были так близко, что он хорошо видел, как они умирают. Некоторым из его солдат убитые ими снились в кошмарах — но только не Григорию. Он родился в деревне, мир был к нему жесток, а оставшись сиротой, он выжил на улицах Санкт-Петербурга… Нет, ему не снились кошмары об убитых. Что его бесило — это глупость, бессердечие и корыстолюбие офицеров. Теперь, когда ему пришлось жить и сражаться рядом с представителями высшего класса, он стал революционером. И вместе с Исааком вступил в партию большевиков. Ему нужно было выжить. Кроме него, заботиться о Катерине больше некому. Он писал ей регулярно; случалось, и от нее получал письма, написанные четким почерком школьницы, со множеством ошибок и помарок. Он хранил их все до единого в своем вещмешке, связав в аккуратную стопку, а когда письма долго не приходили, перечитывал старые. В самом первом она написала о рождении мальчика, которого назвала Владимиром… Как мечтал Григорий его увидеть! Брата в младенчестве он помнил отлично. Интересно, унаследовал ли Вовка обаятельную улыбку маленького Левки? Но сейчас-то он уже подрос, наверняка уже ходит и произносит первые слова. Григорию хотелось, чтобы малыш поскорее научился говорить «дядя Гриша». Он часто вспоминал ту ночь, когда Катерина пришла к нему в постель. В мечтах он иногда не прогонял ее, а заключал в объятия, целовал большой красивый рот, любил ее. Но на самом-то деле даже в мечтах не забывал, что ее сердце отдано брату. О Левке, уехавшем более двух лет назад, Григорий ничего не знал. Он боялся, не случилось ли с тем в Америке какого несчастья. Левка и в России часто попадал в передряги, но ему всякий раз удавалось выйти сухим из воды. Проблема коренилась в воспитании: они жили впроголодь, и при этом Григорий был неважной заменой родителям, он не мог держать брата в узде. Сейчас Григорий жалел, что не был с братом построже, но ведь он и сам тогда нуждался в чьей-то опеке. Кроме Григория, о Катерине и ее ребенке позаботиться было некому. И он твердо решил остаться в живых — несмотря на хаос и бессилие русской армии, — чтобы когда-нибудь вернуться к Катерине и Вовке. Командовал войсками здесь генерал Брусилов — в отличие от большинства генералов-придворных, это был настоящий солдат. Под его командованием русские войска значительно продвинулись в июне, заставив австрийцев в беспорядке отступить. В тех случаях, когда приказы командования имели смысл, Григорий и его ребята сражались отважно. В остальных они вели себя осторожно, не желая глупо погибать. Григорий в этом поднаторел, и наградой ему была преданность его отделения. В июле продвижение русских войск замедлилось: как всегда, его тормозила нехватка припасов. В качестве пополнения сейчас прислали гвардию. Это была элита, самые высокие и бравые солдаты. В отличие от остальной армии, у них была прекрасная форма — темно-зеленая с золотым галуном — и новые сапоги. Но командир у них никуда не годился — этот тоже был из придворных, генерал Безобразов. Григорий чувствовал, что, несмотря на свое доблестное войско Безобразов Ковель не возьмет. На рассвете явился майор Азов с приказом. Это был высокий дородный человек в тесно сидящей форме, и его глаза, несмотря на раннее утро, были привычно красны. Его сопровождал лейтенант Кириллов. Лейтенант собрал сержантов и отдал приказ, перейдя реку вброд, идти тропами через болото на запад. Австрийцы расположились на болоте, но без окопов: местность была слишком топкой. Григорий почувствовал, что их ждет беда. Австрийцы будут лежать в засаде, в хороших укрытиях — у них была возможность подготовиться. А русские, сосредоточенные на узкой тропе, не смогут быстро двигаться по болоту. Их перебьют. В довершение всего, было мало патронов. — Ваша честь, — сказал Григорий, — нам бы пополнить запас патронов. Азов двигался очень живо для такого здоровяка. Он неожиданно съездил Григорию по зубам. Вспышка боли обожгла рот, и Григорий упал. — Это тебе урок, чтобы держал язык за зубами! — сказал Азов. — Патроны получите, когда командир распорядится. — И повернулся к остальным. — Цепью — стройсь! По сигналу — вперед! Григорий поднялся. Во рту он чувствовал кровь. Осторожно потрогав лицо, он понял, что лишился переднего зуба. Он проклял свою беспечность: он стоял слишком близко к командиру, а ведь всем известно, что они распускают руки по малейшему поводу. Ему еще повезло, что в руках у Азова не было ружья, а то получил бы по зубам прикладом. Он созвал своих и построил в неровную шеренгу. Азов послал его отделение вперед, и они должны были идти в первых рядах. Сойдя с берега, он принялся вброд переходить реку, и все тридцать пять солдат последовали за ним. Вода была холодная, но погода стояла солнечная и теплая. Григорий шел медленно, его солдаты — тоже, держась за ним и ожидая, что он будет делать. Река Стоход была широкая и мелкая, и они перешли на другой берег, намокнув лишь по пояс. Григорий удовлетворенно заметил, что их догоняют другие солдаты. Идя по болоту узкой тропой, отделению Григория приходилось соблюдать общий темп, и Григорий начал волноваться. Он не хотел, чтобы, когда австрийцы откроют огонь, на линии огня сразу оказались его ребята. Когда прошли с милю, тропа стала уже и пришлось замедлить ход, так как впереди шли уже цепочкой по одному. И тут Григорий понял, что надо делать. Якобы осерчав на заминку, он сошел с тропы в грязную воду. Отделение последовало его примеру. Взвод сомкнулся. Вода здесь была Григорию по грудь, к ногам липла грязь. Шли они медленно, и, как и ожидал Григорий, остальные их обогнали. — Эй, вы там! Немедленно вернуться на тропу! — сердито закричал лейтенант Кириллов, увидев, что происходит. — Слушаюсь, ваша честь! — отозвался Григорий, но повел своих еще дальше, словно пытаясь выйти на более твердую почву. Лейтенант выругался и больше ничего не сказал. Григорий осматривал местность впереди в поисках места, где можно было бы укрыться на случай шквального огня. Гвардейцы так гордятся собой — вот пусть они и дерутся, думал он. Григорий прислушался к грохоту и треску впереди. Похоже, перестрелка завязалась примерно в миле от них. Солнце вдруг разогнало облачка, и Григорий увидел летящие в миле впереди немецкие самолеты. Судя по звуку, они расстреливали из пулеметов войска на земле. Должно быть, гвардейцы, вплотную идущие по тропе или шагающие через грязь, представляют собой легкую цель. После полудня русских погнали назад. Григорий был готов отдать команду отступать — но пока было рано. Не спешить при отступлении было почти так же важно, как не спешить при наступлении. Он увидел беспорядочно бегущих людей справа и слева — они шлепали через болото назад, к реке. Отступление началось, но еще не вся армия бежала. Где-то неподалеку он услышал лошадиное ржание. Он огляделся и увидел майора Азова, скачущего через грязь на большом сером коне. С наганом в руке тот кричал на солдат, требуя, чтобы они прекратили бегство. Те нехотя послушались. Тогда Азов убрал пистолет и поскакал к позиции Григория. — А вы, дурни, чем тут занимаетесь? Григорий перезарядил винтовку. — Ваше благородие, там вражеская огневая точка вон в тех деревьях впереди, — наобум указал он. — Лучше бы вам спешиться, они же вас видят… Азов остался на коне. — А что вы здесь делаете — прячетесь от них? — Его благородие лейтенант Кириллов велели нам с ними покончить. Я послал ребят зайти сбоку, а мы их прикрываем. Но Азов был не дурак. — Почему же они не отстреливаются? Либо они сбежали, — покачал головой Азов, — либо там вообще никого не было. — Вот только что в нас палили, ваше благородие. — Никого там нет, — сказал Азов и крикнул солдатам: — Прекратить огонь! Все смотрели на майора. — По моей команде — в атаку! — сказал Азов и вытащил пистолет. Григорий не знал, что делать. Бой, как он и предвидел, был проигран. И теперь он не хотел понапрасну рисковать жизнью своей и своих ребят. Но за открытое неповиновение офицеру можно было пойти под трибунал. В этот миг в том самом месте, куда показывал Григорий, делая вид, будто там враги, появились, проламываясь сквозь чащу, несколько человек. Однако это были не австрийцы: это были отступающие русские. Но Азов не передумал. — Это трусливые дезертиры! Стреляйте! — вскричал он и выстрелил в приближающегося солдата. Отделение заволновалось. Офицеры часто грозились расстреливать тех, кто попытается избежать участия в бою, но никогда еще солдатам Григория не приказывали стрелять в своих. Они смотрели на Григория, ожидая указаний. — Стреляйте! — крикнул Азов, направляя пистолет на Григория. — Убейте предателей! Григорий принял решение. — Ладно, ребята! — крикнул он, поднимаясь на ноги. Он повернулся спиной к приближающимся русским солдатам, посмотрел налево, направо — и поднял винтовку. — Вы слышали, что сказал майор! — он качнул винтовкой, словно начиная разворот — и направил ее на Азова. Если уж стрелять в своих, лучше он убьет не солдата, а офицера. Долгое мгновение Азов смотрел на него — и Григорий спустил курок. Первый выстрел попал в коня, и это спасло Григорию жизнь, так как Азов тоже выстрелил. Конь шарахнулся в сторону, и от этого внезапного движения выстрел пуля прошла мимо. Не задумываясь, Григорий передернул затвор и выстрелил снова. И промахнулся. Григорий выругался. Теперь его жизнь висела на волоске. Как и жизнь майора. Азов пытался усмирить коня, но не мог. Григорий следил за его движениями через прицел винтовки. Он выстрелил в третий раз и попал Азову в грудь. Увидел, как майор медленно падает с лошади. Когда тяжелое тело с плеском свалилось в грязную лужу, он мрачно подумал, что так тому и быть. Конь неверной поступью пошел прочь, а потом вдруг по-собачьи сел на землю. Григорий подошел к Азову. Майор лежал в грязи на спине, глядя вверх, неподвижный, но еще живой, из раны струилась кровь. Григорий огляделся. Отступавшие солдаты были слишком далеко, чтобы ясно видеть происходящее. Своим же он мог доверять: много раз он спасал им жизнь. Он приставил дуло винтовки ко лбу Азова. — Это за всех хороших солдат, которых ты убил, бешеный пес, — сказал он. Потом поморщился и приподнял верхнюю губу. — И за мой выбитый зуб, — и спустил курок. Майор обмяк и перестал дышать. Григорий глянул на солдат. — В майора попала случайная пуля противника, — сказал он. — Отходим! — и подошел к лошади. Животное попыталось подняться, но Григорий увидел, что у него сломана нога. Он приложил винтовку к лошадиному уху и выпустил последний заряд. Конь завалился на бок и замер.II
После окончания Брусиловского наступления, Григорий был переведен в столицу, которая теперь называлась «Петроград», потому что «Санкт-Петербург» звучало слишком по-немецки. По всей видимости, проверенные в бою войска нужны были в столице, чтобы защищать царя, его семью и его министров от гнева толпы. Остатки батальона слили с элитным Первым пулеметным полком, и Григорий поселился в казармах на Большом Сампсониевском проспекте, на Выборгской стороне, в рабочем районе заводов и трущоб. Первый пулеметный полк имел хорошее жилье и питание: защищая ненавистный режим, солдаты не должны были ни в чем нуждаться. Григорий был счастлив, что возвращается, но перспектива встречи с Катериной вызывала у него опасения. Он жаждал видеть ее, слышать ее голос, мечтал подержать на руках ее ребенка, своего племянника. Но его тревожила собственная страсть. Катерина была его женой только на бумаге. Григорий не имел права ее любить. Он даже не хотел сообщать ей о своем приезде. В городе, где живет больше двух миллионов человек, они могли никогда и не встретиться… Но это было бы слишком. В день приезда выходить из казарм не разрешили. Невозможность пойти к Катерине привела его в отчаяние. Вместо этого они с Исааком встретились с другими большевиками, жившими в казармах. Григорий согласился посещать занятия в кружке. На следующее утро отделение Григория было присоединено ко взводу, назначенному охранять дом князя Андрея, хозяина земли, на которой стояла родная деревня Григория. Князь жил во дворце на Английской набережной, над Невой. В полдень солдаты выстроились на ступенях. В городе было сумрачно от низких дождевых облаков, но изо всех окон дворца лился свет. За стеклом, обрамленным бархатными портьерами, словно занавес в театре, сновали туда-сюда слуги в вычищенных ливреях — носили бутылки вина, тарелки с деликатесами, серебряные подносы с фруктами. В вестибюле играл маленький оркестр, и звуки музыки были слышны на улице. У входа останавливались большие сверкающие автомобили, лакеи спешили распахнуть дверцы, и появлялись гости — мужчины в черных костюмах и женщины, закутанные в меха. Через дорогу на них жадно смотрела небольшая толпа. Все было как обычно — и все же немного иначе: каждый раз, когда кто-то выходил из машины, в толпе раздавались смешки и улюлюканье. В старое время полиция в одну минуту разогнала бы толпу дубинками. Но сейчас здесь не было полиции, и гости как можно быстрее поднимались по ступенькам между двух рядов солдат и поспешно исчезали за дверью. Григорий считал, что прохожие правы, когда смеются над знатью, которая так оскандалилась с этой войной. И если начнутся беспорядки, он был настроен принять сторону толпы. А уж стрелять в нее он точно не собирался, и ему казалось, что многие солдаты думают так же. Как могли аристократы в такое время устраивать подобные мероприятия? Пол-России голодало, и даже у солдат на фронте паек был довольно скудный. «Если я увижу этого князя Андрея, — думал Григорий, — мне придется сдерживаться, чтобы не убить его, как майора Азова». Наконец толпе надоело, и она разбрелась. Всю вторую половину дня Григорий провел, внимательно вглядываясь в лица проходивших мимо женщин, горячо и безрассудно надеясь увидеть Катерину. К тому времени как гости начали разъезжаться, на улице стемнело и стало холодно, так что ни у кого не было охоты поблизости вокруг. После бала солдат пригласили зайти через черный ход — доесть то, что осталось после слуг: мясо и рыбу, холодные овощи, недоеденный хлеб, яблоки и груши. Все это вывалили на разделочный стол вперемешку: ломтики мясной нарезки — с рыбным паштетом, фрукты — в мясной подливке, ломти хлеба в пепле от сигар. Но в окопах приходилось питаться и похуже, а с завтрака — утром давали кашу и соленую треску — прошло уже очень много времени, так что они уписывали за обе щеки. Ненавистного князя Григорий так и не увидел. Что ж, может, и к лучшему. Когда они строем вернулись в казармы и им возвратили оружие, всех отпустили в увольнение. Григорий был счастлив: наконец-то он сможет увидеть Катерину! Он зашел на кухню с черного хода и попросил хлеба и мяса, чтобы отнести Катерине: сержант пользовался кое-какими привилегиями. Потом начистил до блеска сапоги и пошел. Выборгская сторона, где стояли казармы, была на северо-востоке, а Катерина жила на юго-западе, в районе Нарвской заставы (если, конечно, она по-прежнему оставалась в его старой комнате неподалеку от Путиловского завода). Он пошел по Большому Сампсониевскому проспекту, а потом через Литейный мост в центр. Несколько дорогих магазинчиков все еще работали, в витринах горел яркий электрический свет, но многие были закрыты. В магазинах попроще мало что можно было купить. В витрине хлебной лавки стоял одинокий пирог и лежала написанная от руки записка: «До завтра хлеба не будет!» Выйдя на широкий Невский проспект, он вспомнил, как шел здесь с матерью в тот роковой день 1905 года, когда на его глазах ее убили царские солдаты. А теперь сам он был в числе царских солдат. Но он не станет стрелять в женщин и детей. Если бы произошло что-то подобное сейчас, вряд ли нашлось бы достаточно солдат, чтобы справиться с толпой. Григорий увидел человек десять — двенадцать молодых людей в черных пальто и черных шапках: они несли портрет Николая Второго в юности, с еще не редеющими волосами и пышной рыжеватой бородкой. Один из них крикнул: «Да здравствует царь!» — и они остановились, стали махать шапками и провозглашать славу царю. Несколько прохожих приподняли шляпы. Григорий встречал таких и раньше. Их называли «черносотенцами», они входили в «Союз русского народа» — правую организацию, мечтавшую вернуть золотой век, когда царя называли царем-батюшкой, а в России не было ни либералов, ни социалистов, ни евреев. По сведениям большевиков, их деятельность финансировало правительство. Григорий прошел было мимо, но его окликнули. — Эй, ты! Почему шапку не снимаешь? — сказал один из парней. Григорий, не отвечая, пошел дальше, но другой парень схватил его за руку: — Ты что, не слышал? Шапку долой! Григорий тихо ответил: — Только тронь меня еще раз — я тебе голову оторву, горлопан, мальчишка! Парень отпрянул, но тут же протянул Григорию брошюрку. — На, приятель, прочти, — сказал он. — Тут рассказывается, как вас, солдат, предают евреи. — Уйди с дороги, или я эту дурацкую бумажку тебе в задницу засуну! — сказал Григорий. Парень оглянулся на приятелей в ожидании поддержки, но те разговаривали с мужчиной средних лет в меховой шапке. Григорий пошел прочь. Когда он проходил мимо заколоченного магазина, его окликнула женщина. — Эй, солдат! Подь сюда, за рубль отдамся. Это была стандартная фраза проституток, но Григория удивил голос: женщина говорила как образованная. Он обернулся. На ней было длинное пальто, и когда Григорий посмотрел, она его распахнула, показывая, что, несмотря на холод, под ним ничего нет. Ей было за тридцать, у нее была большая грудь и округлый живот. Он вдруг почувствовал острое желание. Он не был с женщиной уже очень давно. Проститутки, доступные солдатам, были грязные и недужные. А эту женщину хотя бы можно было обнять без отвращения. Она запахнулась. — Да или нет? — У меня нет денег. — А что несешь? — Она кивнула на его вещмешок. — Еды немного. — Обслужу и за буханку хлеба. У меня дети голодают. Григорий вспомнил ее налитую грудь. — А где? — Здесь, в подсобке. «В конце концов, — подумал Григорий, — не буду сходить с ума от желания, увидев Катерину». — Хорошо. Она впустила его и заперла дверь. Они прошли через пустой магазин в подсобку. При тусклом свете с улицы Григорий увидел на полу матрас, накрытый одеялом. Женщина обернулась к нему, снова распахнув пальто. Его взгляд приковал треугольник темных волос на лобке. Она протянула руку: — Прошу тебя, хлеб вперед! Он достал из вещмешка буханку черного хлеба и отдал ей. — Я сейчас, — сказала она. Она взбежала по лестнице и открыла дверь. Григорий услышал детский голос. Потом закашлялся мужчина — сухим, свистящим кашлем, идущим из глубины грудной клетки. Несколько секунд слышались приглушенные голоса и звуки движения. Потом снова скрипнула дверь, и она сошла по лестнице. Она сняла пальто, легла на матрас и раздвинула ноги. Григорий лег рядом и обнял ее. У нее было красивое, интеллигентное лицо, осунувшееся от усталости. — А ты сильный, — сказала она. Он погладил ее нежную кожу, но желание оставило его. Как-то слишком жалко все это выглядело: пустой магазин, больной муж, голодные дети и это фальшивое кокетство. Она расстегнула его брюки, погладила безвольный член. — Может, хочешь в рот? — Нет, — он резко сел и протянул ей пальто. — Надень. — Хлеб не отдам! — сказала она испуганно. — Половину уже съели. Он покачал головой. — Что у вас случилось? Она надела пальто и застегнула пуговицы. — Покурить есть? Он дал ей папироску и закурил сам. Она затянулась. — У нас был обувной магазин: высокое качество, разумные цены, для среднего класса. Мой муж знает толк в торговле, и жили мы хорошо. Но вот уже два года, — в ее голосе послышалось отчаяние, — никто, кроме богатых, не покупает обувь! — А вы не пробовали заняться чем-нибудь другим? — Мы не стали сидеть сложа руки! Мой муж нашел способ поставлять армии сапоги вдвое дешевле, чем она за них собиралась платить. Всем маленьким фабрикам, с которыми муж работал, заказы были нужны отчаянно. Он пошел в Комитет военной промышленности… — Это что такое? — Вы, видно, давно не были в столице, да, сержант? Сейчас всем, что работает, руководят независимые комитеты: правительство самоустранилось. Снабжением армии занимается Комитет военной промышленности… вернее, занимался, пока военным министром был Поливанов. — И что произошло? — Мы получили заказ, муж вложил в дело все наши сбережения, а вскоре царь снял Поливанова. Тот позволил ввести в комитет выбранных народом представителей, и царица решила, что он может быть революционером. Как бы то ни было, от прежнего заказа отказались — и мы были разорены… Мы еще многое пробовали. Мой муж был готов на любую работу, хоть официантом, хоть извозчиком, да только никто его не брал, а потом от беспокойства и голода он занемог. — И теперь вы работаете — вот так. — Но у меня не получается. Иногда попадаются добрые люди, вроде вас. А иногда… — Она поежилась и отвернулась. Григорий встал. — Прощайте. Как вас зовут, не спрашиваю… Она поднялась. — Моя семья все еще жива благодаря вам… — Ее голос дрогнул. — До завтра мне не придется выходить на улицу. Она встала на цыпочки и легонько поцеловала его в губы. — Спасибо тебе. Похолодало. Он быстро шел по улицам к Нарвскому району. Чем дальше он уходил от хозяйки обувного магазина, тем сильнее чувствовал возвращающееся желание, и с сожалением вспоминал ее нежное тело. Ему пришло в голову, что и Катерина может испытывать потребность в физической близости. Два года — долгий срок, чтобы без этого обходиться. Особенно для молодой женщины (Катерине ведь всего двадцать три). У нее не было особых причин хранить верность что Левке, что Григорию. Чтобы отпугнуть большинство мужчин, вполне достаточно и одного ребенка, но с другой стороны, она так хороша — по крайней мере два года назад. Может, она и не одна сегодня вечером. О, это было бы ужасно… Он шел к своей прежней квартире у железной дороги. Улица выглядела так, словно за время его отсутствия ничего на ней не белили и не ремонтировали. Похоже, ее даже не подметали. На углу, у булочной, он увидел очередь, хотя та была закрыта. Ключ у него остался, и он вошел. Поднимаясь по лестнице, почувствовал страх. Он не желал застать ее с мужчиной. Но предупреждать о своем появлении, чтобы она ждала его и никого в этот вечер не приглашала, ему тоже не хотелось. Он постучал. — Кто там? От звука ее голоса у него на глаза не навернулись слезы. — Свои, — сказал он хрипло и открыл дверь. Она стояла у плиты с кастрюлькой в руке. Увидев его, выронила кастрюльку — молоко разлилось, — и закрыв рот руками, тихо вскрикнула. — Это же я, — сказал Григорий. На полу у ее ног сидел маленький мальчик с оловянной ложкой в руке. По-видимому, он только что стучал ложкой по пустой жестянке. Он посмотрел на Григория долгим испуганным взглядом — и расплакался. Катерина подхватила его на руки. — Ну не плачь, Вова, — сказала она, качая его. — Не бойся. Это твой папа. Григорию не хотелось, чтобы Вовка считал его папой, но сейчас было не лучшее время, чтобы спорить. Он затворил за собой дверь, обнял их и поцеловал: сначала малыша, потом Катерину — в лоб. Потом отступил на шаг и внимательно на них посмотрел. Она уже не была той круглолицей девочкой, которую он спас от внимания околоточного Пинского. Она похудела, и у нее был усталый, напряженный взгляд. Как ни странно, ребенок был не очень похож на Левку. Не было у него Левкиной красоты, его обаятельной улыбки. Если уж говорить о сходстве, то Григорий видел такой же внимательный взгляд, когда смотрелся в зеркало. — Какой красавец! — сказал Григорий, улыбаясь. — Что у тебя с ухом? — воскликнула Катерина. Григорий коснулся того, что осталось от правого уха. — Потерял в сражении под Танненбергом. — А зуб? — Вызвал неудовольствие старшего офицера. Но его уже нет в живых, так что в конце концов я остался в выигрыше. — Теперь ты не так красив. Никогда раньше она не называла его красивым. — Да это мелочи. Мне повезло, что жив остался. Григорий оглядел свою старую комнату. В ней что-то неуловимо изменилось. На полке, где они с Левкой хранили табак и спички, Катерина поместила цветок в горшке, куклу и фотографию Мэри Пикфорд. На окне была занавеска. Она была сшита из обрезков, но у Григория прежде вообще занавески не было. И еще он заметил запах — вернее, его отсутствие — и понял, что обычно в комнате сильно пахло табаком, вареной капустой и мужским потом. Сейчас воздух был свежим. Катерина вытерла пролитое молоко. — Теперь Вовка без ужина, — сказала она. — Не представляю, чем его накормить. У меня нет молока. — Не волнуйся, — Григорий достал из вещмешка колбасу, капусту и банку варенья. Катерина смотрела, не веря своим глазам. — С солдатской кухни, — объяснил он. Она открыла варенье и дала немного Вовке на ложечке. Он съел и сказал: — Еще! Катерина тоже съела ложку и дала еще варенья ребенку. — Как в сказке, — сказала она. — Столько еды! Сегодня не придется ночевать у булочной. — Что это значит? — нахмурился Григорий. — Хлеба всегда не хватает. Как только булочная утром открывается — вскоре все уже продано. Единственный способ купить хлеба — занять очередь с ночи. Если не встанешь в очередь до полуночи — хлеб кончится раньше, чем подойдет твоя очередь. — О господи… — думать о том, что она спит, сидя на тротуаре, было невыносимо. — А как же Вовка? — Одна из девчонок-соседок слушает, не проснется ли он, пока меня нет. Но он сейчас спит крепко всю ночь. Неудивительно, что хозяйка обувного магазина согласилась переспать с ним за хлеб. Пожалуй, он переплатил… — Тебе удается сводить концы с концами? — Я на заводе получаю двенадцать рублей в неделю. Он опешил. — Но это в два раза больше, чем когда я уезжал! — Вот только за комнату раньше приходилось платить четыре рубля в неделю, а теперь — восемь. И на все остальное у меня остается четыре рубля. А мешок картошки, который раньше стоил рубль, теперь стоит семь! — Семь рублей за мешок картошки?! — воскликнул Григорий. — Как же люди живут? — Голодают. Дети и старики болеют и умирают. С каждым днем становится все хуже, и никто ничего не может поделать. У Григория заныло сердце. В армии он утешал себя мыслью, что Катерина с ребенком живут получше — у них есть теплый ночлег и достаточно денег на еду. Но оказалось, он обманывал себя. Мысль о том, что она оставляла Вовку одного, а сама сидела ночью у булочной, приводила его в бешенство. Они сели за стол, Григорий своим ножом порезал колбасу. — Чайку бы сейчас, — сказал он. Катерина улыбнулась. — Я уже с год не пила чаю… — Я принесу из столовой. Катерина ела колбасу, и Григорий видел, что ей стоит немалых усилий не набрасываться на нее. Он взял на руки Вовку и дал ему еще немножко варенья. Колбасу такому маленькому давать еще не стоило. Григорий почувствовал легкость и покой. На фронте эта картина представлялась ему в мечтах: маленькая комнатка, еда на столе, малыш, Катерина. И все сбылось. — Не так уж трудно этого добиться, — сказал он задумчиво. — Ты о чем? — Мы с тобой оба сильные, здоровые, работящие. И мне нужно только вот это: комната, какая-нибудь еда, отдых после рабочего дня. Уж это у нас должно получиться — чтобы так было каждый день! — Нас предали сторонники Германии при дворе. — Да ну? Как это? — Ну, ты же знаешь, что царица — немка? — Да… — Царь был женат на немецкой принцессе Алисе Гессенской. — А Штюрмер уж точно немец. Григорий пожал плечами. У многих русских были немецкие имена, и наоборот: жители обеих стран на протяжении веков постоянно пересекали границы то в одну сторону, то в другую. — И Распутин тоже стремится к победе Германии. — Разве? — Григорий подозревал, что этот «старец» в основном стремится очаровывать придворных дам и расширять свое влияние и власть. — Они там все заодно. Штюрмеру немцы заплатили, чтобы он заморил крестьян. Царь звонит кайзеру Вильгельму — а ведь это его двоюродный брат — и сообщает, куда направятся наши войска. Распутин хочет, чтобы мы капитулировали. А царица со своей фрейлиной Анной Вырубовой — обе они спят с Распутиным одновременно… Большинство этих сплетен Григорий слышал. Он не верил, что при дворе желают победы Германии. Но многие солдаты таким слухам верили, и судя по Катерине — штатские тоже. А объяснить настоящие причины, почему русские проигрывают войну и умирают от голода, было делом большевиков. Но сегодня об этом говорить не стоило. Вовка зевнул, и Григорий поднялся на ноги и стал его укачивать, носить взад-вперед по комнате, а Катерина говорила. Она рассказывала ему про заводскую жизнь, про других квартирантов и прочих людей, которых он знал. Околоточный Пинский был теперь сотрудником секретной полиции и выискивал опасных революционеров. Тысячи осиротевших детей жили на улице, занимались воровством или проституцией — и умирали от голода и холода. Константин, лучший друг Григория на Путиловском заводе, был сейчас членом Петроградского комитета большевиков. Только семейство Вяловых продолжало богатеть: как бы ни было плохо с продовольствием, у них всегда можно было купить и водку, и икру, и сигареты, и шоколад. Катерина рассказывала, а Григорий смотрел на ее большой красиво очерченный рот. Какое счастье — любоваться ею, когда она говорит. У нее решительный подбородок и смелые голубые глаза, но ему она всегда казалась такой беззащитной… Вовка наконец заснул. Григорий аккуратно уложил его в постель, которую Катерина соорудила в углу. Это был просто мешок тряпья, накрытый одеялом, но малыш уютно свернулся на нем калачиком и сунул в рот большой палец. Вдалеке часы пробили девять. — К которому часу тебе надо вернуться? — спросила Катерина. — К десяти, — сказал Григорий. — Пожалуй, я пойду. — Побудь еще немного! — Она обняла его за шею и поцеловала. Это был сладкий миг. Ее губы прикоснулись к его губам нежно и страстно. Он закрыл глаза и вдохнул аромат ее тела. И отстранился. — Так нельзя, — сказал он. — Не говори глупости! — Ты же любишь Левку. Она посмотрела ему прямо в глаза. — Я была двадцатилетней деревенской девчонкой, только что попала в город. Мне нравилось, как он одевается, нравилось пить с ним водку и курить сигареты, нравилось, что он легко расстается с деньгами. Он был такой обаятельный, красивый, веселый… Но сейчас мне двадцать три, у меня ребенок на руках, и где этот Левка? — Ну, мало ли… — пожал плечами Григорий. — А ты — здесь. — Она погладила его по щеке. Он понимал, что надо убрать ее руку, но не мог. — Ты даешь мне деньги, приносишь еду моему ребенку. Неужели ты думаешь, я не понимаю, какой дурой была, когда влюбилась в Левку, а не в тебя? Неужели не видишь, что я поумнела? Неужели не понимаешь, что я люблю тебя? Григорий смотрел на нее и не мог поверить услышанному. Ее голубые глаза смотрели на него честно и прямо. — Да, — сказала она. — Я люблю тебя. Он со стоном закрыл глаза, обнял ее и сдался.Глава 19
Ноябрь — декабрь 1916 года Этель Уильямс взволнованно читала в газете список раненых и убитых. Уильямсов было несколько, но капрала Уильяма Уильямса из «Валлийских стрелков» среди них не было. Произнеся про себя благодарственную молитву, она сложила газету, отдала ее Берни Леквизу и поставила чайник — варить какао. Она не могла быть уверена, что Билли жив. Его могли убить в последние дни или часы. Ее преследовали ужасные воспоминания о «дне телеграмм» в Эйбрауэне, она не могла забыть женские лица, искаженные страхом и горем, лица, на которых навсегда останется жестокая отметина страшной вести, полученной в тот день. Ей было за себя стыдно — оттого, что она радовалась, что среди погибших не значился Билли. Телеграммы в Эйбрауэн все приходили. Битва на Сомме в тот первый день не закончилась. Весь июль, август, сентябрь и октябрь английская армия бросала своих молодых солдат через нейтральную полосу — и их косил огонь пулеметов. Газеты вопили о победе, а телеграммы извещали совсем о другом. В этот вечер, как почти всегда, на кухне у Этель сидел Берни. Малыш Ллойд дядю Берни обожал. Обычно он устраивался у Берни на коленях, и тот читал ему газеты. Малыш плохо понимал, что означали все эти слова, но сам процесс ему явно нравился. Однако сегодня Берни почему-то был на взводе и Ллойду внимания не уделял. Со второго этажа спустилась Милдред с заварочным чайником в руке. — Эт, одолжи ложку заварки, — попросила она. — Бери, ты же знаешь, где. Не хочешь какао? — Нет, спасибо, от какао меня пучит. Привет, Берни, когда революция? Берни поднял голову от газеты и улыбнулся. Милдред ему нравилась. Она всем нравилась. — Революция ненадолго откладывается, — сказал он. Милдред насыпала в чайник заварки. — От Билли письма не было? — Давно уже, — сказала Этель. — А тебе он писал? — Последнее пришло недели две назад. Этель часто видела в почте письма от Билли, адресованные Милдред. Она догадывалась, что брат любит Милдред: иначе с какой стати он стал бы писать квартирантке своей сестры? И по всей видимости, чувства были взаимны: Милдред постоянно спрашивала, нет ли от него новостей, тщетно пытаясь за деланной небрежностью скрыть беспокойство. Этель хорошо относилась к Милдред, но не знала, готов ли Билли в свои восемнадцать жениться на двадцатитрехлетней женщине с двумя детьми. Хотя, конечно, Билли всегда был не по годам взрослым и ответственным. А к тому времени как война кончится, он еще повзрослеет… Как бы то ни было, единственное, чего хотела Этель, — чтобы он вернулся живым. Остальное было не так уж важно. — Слава богу, в сегодняшней газете его нет в списке раненых и убитых, — сказала Этель. — Интересно, когда его отпустят на побывку? — Но он ушел всего пять месяцев назад! Милдред поставила чайник. — Этель, можно тебя попросить кое о чем? — Конечно. — Я подумываю уйти из мастерской и работать швеей самостоятельно. Этель удивилась. Милдред была старшей у Литова и зарабатывала больше других. — У меня есть знакомая, — продолжала Милдред, — она предложила мне обшивать шляпы: пришивать вуали, ленты, перья и бусины. Работа требует мастерства и оплачивается намного лучше, чем пошив солдатской униформы. — Звучит многообещающе. — Вот только работать мне придется дома, во всяком случае поначалу. А потом я надеюсь взять в дело еще девочек и устроить небольшую мастерскую. — Уже планируешь вперед? — Но ведь так и надо, правда? Когда война закончится, форма будет не нужна… Ты не станешь возражать, если в комнатах, которые я занимаю, некоторое время будет еще и мастерская? — Конечно нет! Удачи тебе! — Спасибо! — Она порывисто поцеловала Этель в щеку, взяла чайник и вышла. Ллойд зевнул и стал тереть глаза. Этель подняла его с пола и уложила спать в соседней комнате. Минуту-другую она ласково наблюдала, как он засыпает. Как всегда, от его беззащитности у нее защемило сердце. «Когда ты вырастешь, Ллойд, мир будет лучше, — пообещала она про себя. — Мы об этом позаботимся». Вернувшись на кухню, Этель попыталась вывести Берни из задумчивости. — Надо, чтобы было больше книг для детей, — сказала она. Он кивнул. — Хорошо бы, чтобы в любой библиотеке был отдел детской литературы, — сказал он, не поднимая глаз от газеты. — Может, если вы, библиотекари, создадите у себя такие отделы, это побудит издателей больше такой литературы печатать? — Остается только надеяться. Этель подбросила угля в огонь и налила в чашки какао. Странно, что Берни так задумчив. Обычно эти уютные вечера доставляли ей удовольствие. И он, и она были изгоями — валлийская девчонка и еврей. И не то чтобы в Лондоне было мало валлийцев или евреев, но он стал ей близким другом, как Милдред и Мод. Она догадывалась, о чем он думает. Прошлым вечером у них в ячейке партии лейбористов с темой «Послевоенный социализм» выступал молодой талантливый лектор из Фабианского общества. Этель начала с ним спорить — и скоро стало заметно, что он ею очарован. Он флиртовал с ней после собрания — хотя все знали, что он женат, а ей его внимание было приятно, хотя она не принимала его всерьез. Однако Берни мог приревновать. Она решила, если уж он так хочет, оставить Берни в покое, села за кухонный стол и открыла большой конверт с письмами. Женщины слали ей в редакцию «Жены солдата» письма своих мужей: за каждое опубликованное письмо она платила по шиллингу. Эти письма давали более правдивую картину жизни на фронте, чем любая популярная газета. Большую часть материалов в номер писала Мод, а печатать письма была идея Этель, и эту страницу, ставшую изюминкой газеты, она готовила сама. Ей предлагали перейти с полной занятостью на более оплачиваемую работу в Государственный союз работников швейной промышленности, но она отказалась, ей хотелось работать с Мод. Она прочла уже полдюжины писем, вздохнула и посмотрела на Берни. — Казалось бы, люди должны выступать против войны, — сказала она. — Должны, но не выступают, — сказал он. — Взять хоть результаты выборов. В прошлом месяце в Эршире были довыборы — голосование проходило в одном округе из-за смерти члена парламента. Кандидату от консерваторов, генерал-лейтенанту Хантер-Вестону, участвовавшему в битве на Сомме, противостоял кандидат от сторонников мира, преподобный Чалмерс. Военный победил с огромным отрывом: 7149 голосов против 1300. — Это все из-за газет, — с досадой сказала Этель. — Чем может помочь делу мира наша маленькая газетка, когда за войну выступают все газеты этого чертова Нортклиффа? — Ярый милитарист Нортклифф был владельцем «Таймс» и «Дейли мейл». — Дело не только в газетах, — сказал Берни. — Дело в деньгах. Берни внимательно следил за тем, на что правительство направляет средства, — странный интерес для человека, у которого в кармане никогда не бывало больше нескольких шиллингов. Этель подумала, что разговор на эту тему может вывести его из задумчивости, и спросила: — Что ты имеешь в виду? — Перед войной наше правительство тратило на все в день около полумиллиона: на армию, суд, тюрьмы, образование, пенсии, колонии — ну, на все. — Надо же! — Она тепло улыбнулась. — Моего отца тоже всегда интересовали такие данные. Он отпил какао и сказал: — Угадай, сколько мы тратим сейчас. — В два раза больше? Миллион в день? Хотя это кажется невероятным… — Не угадала. Война стоит нам пять миллионов фунтов в день. Это в десять раз больше обычных расходов на управление страной. Это потрясло Этель. — Но откуда эти деньги берутся? — В том-то и дело. Мы их занимаем. — Но война идет уже больше двух лет. Значит, мы уже должны… почти четыре миллиарда фунтов! — Что-то вроде того. При мирной жизни мы бы их израсходовали за двадцать пять лет. — Но как мы сможем их отдать? — Никак. Если правительство попытается ввести налоги, которые обеспечат возвращение этого долга, это вызовет революцию. — А что же будет? — Если мы проиграем войну, наши кредиторы — в основном американцы — разорятся. А если победим, мы заставим платить Германию. Это называется «репарации». — А как же они смогут их выплатить? — Будут голодать. Но никого не волнует, что произойдет с побежденными. Во всяком случае, Германия в 1871 году поступила с французами именно так… — Берни встал и поставил чашку в кухонную раковину. — Вот потому мы и не можем пойти на мировую с Германией. Кто тогда будет платить? Этель пришла в ужас. — И поэтому мы продолжаем посылать наших мальчиков в окопы! Потому что не можем отдать долг! Бедный Билли… В каком страшном мире мы живем. — Но мы это изменим. «Надеюсь», — подумала Этель. Берни считал, что необходима революция. Этель читала о французской революции и знала, что результат не всегда получается таким, к какому люди стремятся. Но все равно она была намерена сделать все возможное, чтобы Ллойду жить было лучше. Они помолчали. Через некоторое время Берни поднялся. Он пошел к двери, словно собираясь уходить, но передумал и снова сел. — Интересный был вчера лектор, — сказал он. — Да, — ответила Этель. — И умный. — Да, в самом деле. — Этель… Два года назад ты мне сказала, что тебе не нужен любимый человек, тебе нужен друг. — Прости, что я тебя обидела… — Ты меня не обидела. Дружба с тобой — лучшее, что есть в моей жизни. — Я тоже очень рада, что ты у меня есть. — Ты сказала тогда, что я скоро забуду всю эту любовь-морковь, и мы просто останемся хорошими друзьями. Но ты ошиблась… — Он подался вперед. — Чем лучше я узнаю тебя, тем больше люблю. Этель увидела горячую преданность в его глазах, и ей стало отчаянно горько, что она не может ответить на его чувство. — Я тебя тоже очень люблю! — сказала она. — Только… не так. — Но какой тебе смысл быть одной? Мы хорошо друг к другу относимся. Мы понимаем друг друга. У нас общие идеалы, цели в жизни, взгляды… мы можем быть вместе! — Для брака нужно большее. — Я знаю. Я так хочу обнять тебя… — Он протянул к ней руку, но она отодвинулась. Его обычно доброжелательное лицо исказила горькая усмешка. — Я понимаю, что я не самый красивый человек на свете. Но уверен, никто никогда не любил тебя так, как я. В этом он прав, подумала она печально. Многим она нравилась, один ее соблазнил, но никто не относился к ней с таким терпеливым обожанием, как Берни. И она могла быть уверенной, что так будет всегда. А где-то в глубине души она этого и желала. Видя ее смятение, Берни сказал: — Этель, будь моей женой! Я люблю тебя. Я всю жизнь положу, чтобы ты была счастлива. Мне больше ничего не надо. А нужен ли ей вообще мужчина? Ей и так неплохо… Постоянным источником радости был Ллойд — его неуверенные шаги, его детский лепет, безграничное любопытство. Этого для нее достаточно. — Малышу Ллойду нужен отец, — сказал Берни. Ей стало стыдно. Берни уже в какой-то мере заменил Ллойду отца. Выйти замуж за Берни ради Ллойда? Но это значит расстаться с остатками призрачной надежды вновь испытать всепоглощающую страсть, пережитую с Фицем. Когда она вспоминала о нем, внутри все сжималось от тоски. Она пыталась, вопреки чувствам, думать объективно. Что ей дала эта любовь? Лишь разочарование. Ее отвергла собственная семья. И ей пришлось покинуть родные края. Зачем ей стремиться к такому? Но как ни уговаривала себя, принять предложение Берни она не могла. — Позволь я подумаю, — сказала она. Он просиял. Он не смел надеяться даже на такой ответ. — Думай сколько пожелаешь, — сказал он. — Я буду ждать. Она открыла дверь. — Спокойной ночи, Берни. — Спокойной ночи, Этель. Он наклонился к ней, и она подставила щеку для поцелуя. Его губы чуть задержались на ее щеке. Она немедленно отклонилась. Он поймал ее за руку. — Этель… — До завтра, Берни. Поколебавшись, он кивнул: — До завтра.II
В ночь после выборов в ноябре 1916 года Гас Дьюар подумал, что его карьера в политике подошла к концу. Он сидел в Белом доме и отвечал на звонки, передавая президенту Вильсону сообщения, — тот со своей второй женой Эдит был в новой летней резиденции Шедоу Лоун в Нью-Джерси. Газеты из Вашингтона слали туда почтой каждый день, но некоторые известия президенту требовалось доставить быстрее. К девяти часам вечера стало ясно, что в четырех колеблющихся штатах — Нью-Йорк, Индиана, Коннектикут и Нью-Джерси — победил республиканец, судья Верховного суда Чарльз Эванс Хьюз. Но Гас понял, что это действительно так, лишь когда курьер принес ему утренние газеты и он прочел заголовки: «Побеждает Хьюз». Это его потрясло. Он думал, что победит Вудро Вильсон. Ведь избиратели не могли забыть, как искусно Вильсон справился с кризисом, связанным с «Лузитанией»: ему удалось выдержать с Германией суровый тон и при этом остаться нейтральным. Лозунг избирательной кампании Вильсона был: «Он хранит нас от войны». Хьюз обвинял Вильсона в том, что тот не подготовил Америку к войне, но это привело к противоположному результату. После того как Англия жестоко подавила Пасхальное восстание в Дублине, американцам менее чем когда-либо хотелось ей помогать. Отношение Англии к ирландцам было ничуть не лучше, чем отношение Германии к бельгийцам, так почему же Америка должна становиться на чью-либо сторону? Просмотрев газеты, Гас ослабил галстук и задремал на диване в комнате рядом с Овальным кабинетом. Мысль о том, что ему придется оставить Белый дом, вывела его из равновесия, ведь работа у Вильсона стала основой его жизни. Он переживал не только за себя. Вильсон надеялся поучаствовать в создании международного порядка, при котором войн можно будет избегать. Как соседи больше не решали споры о границе участков с помощью шестизарядного револьвера, так и страны должны со временем научиться отказываться от войн и обращаться по спорным вопросам к независимому суду Министр иностранных дел Великобритании сэр Эдвард Грей в письме к Вильсону назвал эту систему «Лигой наций», и название президенту понравилось. Гас готов был сделать все возможное, чтобы воплотить эту идею в жизнь. Но теперь, похоже, мечте не суждено сбыться, подумал он, погружаясь в беспокойный сон. Ранним утром его разбудила телеграмма, в которой говорилось, что Вильсон победил в Огайо — в «штате голубых воротников», где его любили за введение восьмичасового рабочего дня, — и еще в Канзасе. Борьба продолжалась. Чуть позже он победил в Миннесоте с перевесом в тысячу голосов. Гас понял, что еще далеко не конец, и воспрянул духом. К вечеру среды Вильсон набрал 264 голоса, а Хьюз — 254. Но еще один штат, Калифорния, еще не объявил результатов голосования, а у них было 13 избирательных голосов. За кого проголосует Калифорния, тот и станет президентом. Телефон Гаса молчал. Делать ему было уже нечего. Подсчет в Лос-Анджелесе шел медленно. Каждую запечатанную урну сопровождали демократы с оружием — они считали, что в 1876 году их лишили победы на выборах с помощью подкупа избирательных комиссий. Результаты были все еще неизвестны, когда Гасу позвонили из вестибюля с сообщением, что к нему пришел посетитель. К его удивлению, это была Роза Хеллмэн. Гас обрадовался: с Розой всегда было интересно побеседовать. Он вспомнил, что в 1901 году в Буффало от руки анархиста погиб президент Маккинли. А Роза, между прочим, прежде работала в газете «Буффальский анархист». Однако президент Вильсон был далеко, в Нью-Джерси, так что Гас без опасений пригласил Розу наверх и предложил кофе. Она была в красном пальто. Когда склонился к ней, помогая раздеться, он почувствовал легкий цветочный аромат. — Когда мы в последний раз встречались, вы назвали меня идиотом за то, что я собирался жениться на Ольге Вяловой, — сказал он, вешая ее пальто. Похоже, ей стало неловко. — Я прошу извинить меня за мои слова, — сказала она. — Однако вы были правы, — сказал он и тут же сменил тему. — Значит, вы работаете в телеграфном агентстве? — Да. — В качестве вашингтонского корреспондента? — Нет, я его одноглазая ассистентка. Никогда прежде она не говорила о своем уродстве. Гас, помедлив, все же сказал: — Я удивлялся, почему вы не носите повязку. Но на самом деле так лучше. Вы красавица, а все остальное не должно вас беспокоить. — Спасибо. Вы очень добры. А что входит в круг ваших обязанностей у президента? — Помимо того что отвечаю на телефонные звонки, я читаю сладкоречивые доклады из Госдепартамента, а потом рассказываю Вильсону, как все обстоит на самом деле. — Например? — Наши послы в Европе заявляют, что в результате наступления мы достигли некоторых, хотя и не всех целей, с большими потерями с обеих сторон. Опровергнуть такое высказывание почти невозможно — но президенту оно ничего не дает. А я ему говорю, что Сомма — катастрофа для англичан… — Он пожал плечами. — Точнее говорил… Моя работа может подойти к концу… — Гас не хотел демонстрировать свои истинные чувства. Мысль о том, что Вильсон может проиграть, была ужасна. Она кивнула. — В Калифорнии снова пересчитывают голоса. Проголосовало около миллиона человек, разница около пяти тысяч. — Как много зависит от кучки плохо образованных людей! — Это и есть демократия. Гас улыбнулся. — Ужасный способ руководить страной, но любой другой еще хуже. — Если Вильсон победит, какую цель он поставит себе в первую очередь? — Обещаете не публиковать? — Конечно. — Мир в Европе, — не колеблясь ответил он. — Ему никогда не нравился лозунг «Он хранит нас от войны». Ведь от него не все зависит. Нас ведь могут втянуть в войну, хотим мы того или нет. — А что может он? — Побуждать обе стороны искать компромисс. — А ему удастся? — Не знаю. — Но не будут же они все время устраивать такую бойню, как теперь… — Кто знает… Расскажите мне новости из Буффало, — снова сменил он тему. — Вы хотите узнать про Ольгу? — спросила она, глядя прямо на него. — Или вам это неприятно? Гас отвел взгляд. Сначала он получил от Ольги письмо, в котором та расторгла помолвку. Никаких объяснений она ему не дала. Гас не пожелал смириться с этим и написал ответ, в котором настаивал на личной встрече. Он предполагал, что кто-то заставил ее это сделать. Но в этот же день его мать выяснила через своих сплетниц-подружек, что Ольга выходит замуж за шофера своего отца. «Но почему?!» — воскликнул Гас в отчаянии. «Милый мой мальчик, — ответила мать, — есть только одна причина, по которой девушка может выйти замуж за шофера… — Он смотрел на нее, не понимая, и мать наконец произнесла: — Должно быть, она беременна». Никогда в жизни Гас не испытывал такого унижения. Даже через год он морщился от боли каждый раз, когда вспоминал об этом. Роза заметила, как изменилось его лицо. — Простите, я не должна была говорить о ней. Гас подумал, что ему вообще-то следует знать то, что известно всем остальным. — Спасибо за прямоту, — сказал он, коснувшись ее руки. — Мне так легче. И — да, мне хотелось бы знать, как она. — Они обвенчались в Русской православной церкви на Айдиэл-стрит и устроили прием в гостинице «Статлер». Было шестьсот человек гостей, Джозеф Вялов снял бальный и обеденный залы и угощал всех по-царски. За всю историю Буффало не было свадьбы богаче. — А что из себя представляет ее муж? — Лев Пешков красив, обаятелен, но не производит впечатления человека, которому можно доверять. Едва взглянув на него, понимаешь, что это негодяй. А теперь он — зять одного из самых богатых людей в Буффало. — А ребенок? — В марте у них родилась девочка, Дарья. Но обычно ее зовут Дейзи. А Лев, конечно, уже не шофер. Кажется, Вялов сделал его директором одного из своих ночных клубов. Они проговорили около часа, потом Гас проводил ее вниз и подозвал кэб. На следующий день рано утром Гас получил телеграмму с результатами выборов в Калифорнии. Вильсон победил с перевесом в 3777 голосов. Гас был счастлив. Еще четыре года на достижение всего того, к чему они стремились. А за четыре года можно изменить мир! Он еще смотрел на телеграмму, когда зазвонил телефон. Взяв трубку, он услышал, как оператор сказал: — Мистер Дьюар, на проводе Шэдоу Лоун. С вами хочет говорить президент. — И в следующую секунду услышал знакомый голос Вудро Вильсона: — Доброе утро, Гас. — Поздравляю вас, господин президент! — Спасибо. Собирай вещи. Мне нужно, чтобы ты отправился в Берлин.III
Когда Вальтер фон Ульрих приехал домой на побывку, его мама устроила прием. В Берлине теперь не часто устраивали приемы. Еду купить было трудно даже богатой даме с влиятельным мужем. Сюзанна фон Ульрих была нездорова: она исхудала и постоянно кашляла. Однако ей хотелось сделать для сына что-нибудь приятное. У Отто в подвале хранилось хорошее вино, купленное перед войной. Сюзанна решила пригласить гостей днем, чтобы не нужно было заботиться об обеде. Она велела приготовить треугольные бутерброды с копченой рыбой и сыром, а недостаток еды компенсировала огромным количеством шампанского. Вальтер был благодарен за заботу, но приема ему не хотелось. На жизнь вдали от поля боя у него было две недели, и ему нужна была лишь мягкая постель, сухая одежда и возможность целый день не выходить из элегантной гостиной родительского загородного особняка, глядя в окно и думая о Мод, или сидя за «Стейнвеем» и наигрывая шубертовскую «Веру в весну»: «Теперь все, все измениться должно». Как легкомысленно они с Мод говорили тогда, в августе 1914-го, что вновь будут вместе к Рождеству! С тех пор как в последний раз он видел ее прекрасное лицо, прошло больше двух лет. А чтобы победить в войне, Германии наверняка потребуется еще не менее двух лет. Он очень надеялся, что наступление русских захлебнется и у Германии появится возможность сосредоточить на западном фронте силы для решающего удара. Порой Вальтер с трудом вспоминал лицо Мод, и ему приходилось доставать потрепанную и выцветшую журнальную вырезку, которую он возил с собой: «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде». Дом выглядел уныло. Чтобы наводить прежний лоск, не хватало слуг: мужчины воевали, женщины пошли работать трамвайными кондукторами или почтальонами, и за чистотой следили лишь старики, стараясь, по мере иссякнувших сил, поддерживать чистоту. В доме было не только уныло, но и холодно. Угля было недостаточно, и мать распорядилась поставить в вестибюле, столовой и гостиной переносные печки, но для промозглой погоды этого было мало. Однако когда холодные комнаты заполнили молодые люди, а в вестибюле заиграл небольшой оркестрик, Вальтер приободрился. Его младшая сестра Грета позвала всех своих друзей. Вальтер понял, что соскучился по светскому общению. Ему было приятно смотреть на девушек в бальных платьях, на молодых людей в безукоризненных костюмах. Ему нравилось шутить, флиртовать, перемывать косточки. Он обожал свою работу дипломата — такая жизнь была для него. Ему было легко вести беседу и очаровывать собеседников. У фон Ульрихов не было бального зала, танцы устроили в вестибюле. Вальтер танцевал несколько раз с лучшей подругой Греты, Моникой фон дер Хельбард — высокой тонкой девушкой с длинными рыжими волосами, напомнившей ему полотна английских художников, которые называли себя прерафаэлитами. Он принес ей бокал шампанского и сел рядом. Она расспрашивала, как там, в окопах, — его все об этом расспрашивали. Обычно он отвечал, что приходится трудно, но они не теряют бодрости духа и победа близка. Однако Монике почему-то сказал правду. — Самое худшее — что все это бессмысленно. Мы все на тех же позициях, где чуть вперед продвинулись, где отошли, и это за два года. Я не знаю, как действия верховного командования могут это изменить, и даже не представляю, что вообще можно сделать. Мы страдаем от голода и холода, у нас болят ноги от сырости, нас мучает кашель и рези в желудке, нам до слез скучно — и все зря! — А в газетах мы читаем совсем другое, — сказала она. — Какой ужас! — и сочувственно сжала его руку. Ее прикосновение подействовало на него словно легкий удар тока. Уже два года к нему не прикасалась посторонняя женщина. Он вдруг подумал, как чудесно было бы обнять Монику, прижать к себе ее мягкое тело и поцеловать в губы. Она взглянула на него янтарными глазами, и он увидел, что она прочитала его мысли. Он замечал, что женщины часто чувствуют, о чем думают мужчины. Ему стало неловко, но, увидев, что ей это не неприятно, он еще сильнее загорелся. К ним подошел человек, и Вальтер взглянул на него с раздражением, думая, что кто-то хочет пригласить Монику на танец. Но тут он увидел знакомое лицо. На ум пришло и имя, — память на имена у него, как у всех дипломатов, была отличная. — Неужели Гас Дьюар? — спросил он по-английски. — Именно так, — по-немецки ответил Гас. — Но мы можем разговаривать по-немецки. Как вы поживаете? Вальтер встал и пожал ему руку. — Позвольте вам представить фройляйн Монику фон дер Хельбард. А это Гас Дьюар, советник президента Вудро Вильсона. — Я очень рада знакомству, господин Дьюар, — сказала она. — Не буду вам мешать, господа. Вальтер проводил ее взглядом со смешанным чувством сожаления и вины. С ней он забыл на миг, что женат. Он посмотрел на Гаса. Американец при встрече в Ти-Гуине ему сразу понравился. Вид у Гаса был странноватый: большая голова на длинном худом теле, — но он был очень умен. Тогда, только закончив Гарвард, Гас держался с обаятельной застенчивостью, но два года работы в Белом доме дали ему некоторую уверенность в себе. В элегантно-небрежном клубном костюме, какие носят американцы, он выглядел просто отлично. — Рад вас видеть, — сказал Вальтер. — Не так уж много людей приезжает сейчас сюда на отдых. — Я приехал не отдыхать, — сказал Гас. Вальтер подождал, думая, что Гас продолжит, но когда этого не случилось, решил спросить: — А для чего? — Скорее — сунуть палец в воду и определить, достаточно ли она теплая, чтобы в нее мог войти господин президент. Значит, это официальный визит. — Понятно. — Переходя к делу… — Гас снова замолчал. Вальтер терпеливо ждал. Наконец Гас, понизив голос, произнес: — Президент Вильсон хочет предложить Германии и союзникам провести мирные переговоры. У Вальтера сильно забилось сердце, но он скептически приподнял бровь: — И он послал вас, чтобы вы сказали это мне? — Вы же знаете, как делаются такие вещи. Президент не может рисковать получить официальный отказ, это ослабит его влияние. Конечно, он мог бы сказать своему послу, чтобы тот поговорил с вашим министром иностранных дел. Но в таком случае раньше или позже все будет предано огласке. Поэтому он попросил своего самого младшего советника — меня — отправиться в Берлин и задействовать свои связи. Вальтер кивнул. В мире дипломатии многое делалось именно так. — Если мы вам откажем, никому это не интересно. — И даже если информация выйдет наружу — речь будет идти всего лишь о личной инициативе молодых людей в невысоких чинах. Вальтер воспрянул духом. — Чего же именно хочет господин Вильсон? Гас глубоко вздохнул. — Если бы кайзер предложил мирные переговоры, президент Вильсон публично поддержал бы его предложение. Вальтер подавил ликование. Неужели можно положить конец этому кошмару? И он сможет увидеть Мод не через годы, а через месяцы? Он приказал себе не слишком воспарять в мечтах. Обычно такие неофициальные агенты-дипломаты ничего не добивались. Но отказаться от надежды он не мог. — Гас, это великолепно! — сказал он. — А вы уверены, что Вильсон действительно это сделает? — Абсолютно! Это было первое, о чем он сказал мне, когда победил на выборах. — А зачем ему это? — Он не хочет, чтобы Америка вступила в войну. Но существует опасность, что нас в нее втянут. Он хочет мира. А еще хочет создать новую международную систему, которая сделает новую такую войну невозможной. — Я тоже этого хочу, — сказал Вальтер. — Что я должен делать? — Поговорите с отцом. — Ему ваше предложение может не понравиться. — Постарайтесь его убедить. — Сделаю все, что в моих силах. Можно мне будет прийти к вам в посольство? — Это частный визит. Я остановился в гостинице «Адлон». — А, конечно! — сказал Вальтер, улыбаясь. «Адлон» был лучшим отелем в городе, а когда-то считался лучшим в мире. Вальтер почувствовал тоску по последним годам мирной жизни. — Доведется ли нам когда-нибудь снова почувствовать себя молодыми людьми, с единственной заботой — привлечь внимание официанта, чтобы тот принес еще бутылку шампанского? Гас воспринял вопрос серьезно. — Не думаю, что такое время когда-нибудь вернется. Во всяком случае, не при нашей жизни. Появилась сестра Вальтера Грета. У нее были светлые вьющиеся волосы, и когда она поворачивала голову, локоны соблазнительно покачивались. — Молодые люди, почему это вы такие грустные? — спросила она жизнерадостно. — Господин Дьюар! Пойдемте танцевать! — Охотно! — ответил Гас, и она увлекла его прочь. Вальтер вернулся к гостям, но его мысли все время возвращались к предложению Гаса. Когда он будет рассказывать о нем отцу, надо постараться говорить не слишком горячо. Отец может оказаться против. Вальтер должен сыграть роль незаинтересованного посредника. Когда гости разошлись, мать задержала его в гостиной. Гостиная была оформлена в стиле рококо — любящие старину немцы все еще отдавали ему предпочтение. Зеркала в узорчатых рамах, столы с ножками в завитках, большая люстра. — Какая милая эта Моника Хельбард, — сказала мать. — Совершенно очаровательная, — согласился Вальтер. Мать украшений не носила. Она была председателем комитета по сбору золота и все свои безделушки отдала на продажу. У нее осталось лишь обручальное кольцо. — Надо ее пригласить еще, с родителями. Ее отец — Маркграф фон дер Хельбард. — Да, я знаю. — Очень хорошая семья. Они относятся к старинному немецкому роду. Вальтер направился к двери. — Когда должен вернуться отец? — Скоро. Вальтер, присядь, пожалуйста. Давай поговорим. Вальтер понял, что его стремление уйти слишком очевидно. По отношению к матери это было невежливо, и он решил загладить свою вину. — С удовольствием, мама, — сказал он и выдвинул стул, чтобы она села. — Я думал, что, может быть, хочешь отдохнуть, но если нет, я с удовольствием поговорю с тобой… — и сел напротив. — Какой был чудесный прием. Огромное спасибо, что ты его устроила. Она кивнула, принимая благодарность, но сменила тему разговора. — Твой кузен Роберт пропал без вести, — сказала она. — Во время Брусиловского прорыва. — Я знаю. Должно быть, он в плену у русских. — А может, погиб. А твоему отцу уже шестьдесят. Скоро ты можешь стать графом фон Ульрихом. Вальтера не привлекала такая возможность. Аристократические титулы значили в современном мире все меньше. Может, титул и стал бы для него предметом гордости, но после войны это могло оказаться и недостатком. Как бы там ни было, он пока что графом не был. — Подтверждения смерти Роберта мы не получили. — Конечно. Но ты должен к этому подготовиться. — Каким образом? — Тебе надо жениться. — Это можно было предвидеть, подумал он. — Тебе нужен наследник, к которому перейдет титул после твоей смерти. А смерть может тебя постигнуть скоро, хотя я молюсь… — Ее голос прервался. Она на миг закрыла глаза, чтобы взять себя в руки. — Я молюсь каждый день, чтобы Господь защитил тебя. Было бы прекрасно, если бы у тебя как можно скорее родился сын. Она боялась его потерять, но он точно так же боялся потерять ее. Он с любовью посмотрел на мать. Она белокура и красива, как Грета, и, может быть, когда-то была такой же жизнерадостной. Сейчас, после приема и выпитого шампанского, у нее оживленно горели глаза и пылали щеки. Однако, поднявшись по лестнице, она дышала с трудом. Ей требовался отдых, много хорошей еды, спокойная жизнь. Из-за войны ничего этого у нее не было. Вальтер с беспокойством вспомнил, что умирают не только солдаты на войне. — Пожалуйста, подумай о Монике, — сказала мать. Ему ужасно захотелось рассказать ей про Мод. — Мама, Моника восхитительная девушка, но я ее не люблю. Я ее едва знаю. — На это нет времени! В войну условностями можно пренебречь. Тебе надо снова с ней встретиться. У тебя еще десять дней отпуска. Встречайся с ней каждый день. А в последний сможешь сделать ей предложение. — А о ее чувствах ты не думаешь? Может, она и не захочет выйти за меня замуж. — Ты ей нравишься. — Мать отвела взгляд. — И потом, она поступит так, как скажут родители. Вальтер не знал, сердиться или смеяться. — То есть, мамы уже обо всем договорились, я правильно понял? — Времена сейчас тяжелые. Ты сможешь жениться уже через три месяца. Отец устроит тебе отпуск — на свадьбу и медовый месяц. — Он так и сказал? — Отец был яростным противником привилегий для военных со связями. — Он понимает, как тебе нужен сын, чтобы унаследовать титул. Значит, отца уговорили. Интересно, долго уговаривали? Он не из тех, кто легко сдается. Вальтер постарался не выказывать своих чувств. Поскольку он женат на Мод, ему нельзя было даже сделать вид, будто его интересует перспектива брака с Моникой, однако объяснить, почему он об этом даже слышать не хочет, он не мог. — Мама, мне жаль тебя разочаровывать, но я не стану делать предложение Монике фон дер Хельбард. — Но почему же?! — воскликнула она. — Могу сказать только одно: мне очень жаль, что я не могу тебя порадовать. Она внимательно посмотрела на него. — Твой кузен Роберт так и не женился. Но при его… склонностях это никого не удивляло. Надеюсь, у тебя нет проблем такого характера? — Мама, я тебя умоляю! — Вальтеру стало неловко от этого разговора. — Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, и в этом отношении я не такой, как он, можешь не волноваться. — Прости, мне не следовало говорить об этом. Но тогда в чем же дело? Ведь тебе тридцать лет! — Трудно найти подходящую девушку. — Но не настолько трудно! — Я ищу похожую на тебя. — Вот сейчас ты надо мной смеешься! — сердито сказала она. Вальтер услышал за дверью голос отца, и в следующую минуту тот вошел. Очень вовремя. Отец был в форме и растирал озябшие руки. — Пойдет снег, — сказал он. Поцеловал супругу и кивнул Вальтеру. — Хорошо прошел прием? Я никак не мог приехать раньше — целый день встречи. — Просто великолепно, — сказал Вальтер. — Мама создавала вкусные закуски буквально из ничего, и «Перрье Жуэ» было превосходно. — Какой год выбрали? — Тысяча восемьсот девяносто девятый. — Надо было взять девяносто второй. — Его осталось не так много. — Понятно. — У меня был крайне интересный разговор с Гасом Дьюаром. — Да, помню, это тот американец, у которого отец близко знаком с президентом Вильсоном. — Сын теперь еще ближе. Гас работает в Белом доме. — И о чем же вы говорили? Мама встала. Отец и сын тоже поднялись со своих мест. — Ну что ж, я оставляю вас беседовать о делах, — сказала она. — Вальтер, дорогой, все же подумай о моих словах! Вошел дворецкий, держа в руках поднос, на котором стоял бокал со щедрой порцией золотисто-коричневого бренди. Отто взял бокал. — Не желаешь? — спросил он Вальтера. — Нет, спасибо, мне достаточно шампанского. Отто отпил бренди и вытянул ноги по направлению к огню. — Итак, Дьюар-младший появился с каким-то посланием? — Только это полная тайна. — Само собой. Вальтер не чувствовал к отцу особой привязанности. Их расхождения во мнениях были слишком непримиримы, а отец при этом непоколебим, как скала. У него были устаревшие взгляды, множество предрассудков, он был глух к голосу разума и цеплялся за эти недостатки с азартным упрямством, которое Вальтеру казалось отвратительным. Последствием его глупости — и глупости его поколения во всех европейских странах — стала бойня на Сомме. Этого Вальтер простить не мог. Но все равно он заговорил с отцом негромко и дружелюбно. Он хотел провести этот разговор как можно мягче, опираясь на разумные доводы. — Американский президент не хочет быть втянутым в войну, — сказал он. — Прекрасно. — Фактически он хочет, чтобы мы заключили мир. — Ха! — издевательски произнес отец. — Победить нас без затрат! Каков наглец! Вальтера обескуражило такое откровенное презрение, но он продолжил, тщательно подбирая слова. — Наши враги заявляют, что эта война вызвана германским милитаризмом и агрессией, — хоть это, конечно, и не так. — Конечно, не так, — ответил Отто. — Нам угрожали. Россия проводила мобилизацию на восточной границе, Франция — на западной. План Шлиффена был единственно возможным выходом… — как обычно, он говорил так, словно Вальтеру было двенадцать лет. — Именно, — ответил кротко Вальтер. — Я помню, что ты называл эту войну оборонительной, ответом на недопустимую угрозу. Мы должны были защищаться. Если Отто и удивился тому, что Вальтер повторяет газетные лозунги, он не подал вида. — Правильно, — сказал он. — И мы сделали это, — сказал Вальтер, разыгрывая свой козырь. — Мы достигли своей цели. — Что ты хочешь сказать? — озадаченно спросил отец. — Нам больше никто не угрожает. Русская армия разбита, царский режим на краю гибели. Мы покорили Бельгию, заняли Францию, добились того, что французы и их британские союзники прекратили военные действия. Мы сделали все, что собирались сделать. Мы защитили Германию! — Блистательно. — Так что же еще нам нужно? — Полная победа! — Для чего? — Вальтер подался вперед, внимательно глядя на отца. — Наши враги должны заплатить за вторжение! Должны быть репарации, пересмотр границ, лишение колоний… — Но изначально мы стремились не к этому… или к этому? — Нет, но теперь, когда мы потратили столько усилий… и денег, когда погибло столько прекрасных немецких юношей, мы должны получить что-то взамен! Это был слабый довод, но Вальтеру хватило такта не пытаться переубедить отца. Он сменил курс. — А ты уверен, что полная победа достижима? — Да! — Тогда, в феврале, мы развернули полномасштабное наступление на французскую крепость Верден. Но так ее и не взяли. С востока нас атаковали русские, англичане бросили все силы в это наступление на Сомме… И несмотря на огромные усилия, ни одна из сторон не смогла вывести ситуацию из тупика. — Пока — да, — ворчливо ответил Отто. — С августа, когда Фалькенхайн был уволен и во главе генштаба встал Людендорф, наша тактика перешла от наступления к глубокой защите. Как, по твоему мнению, глубокая защита может привести к победе? — Благодаря неограниченной подводной войне! — сказал Отто. — Наши противники получают продовольствие из Америки, в то время как наши порты заблокированы английскими кораблями. Мы должны перерезать эту артерию — и они сдадутся. Вальтер не хотел вести этот разговор, но теперь, раз уж начал, следовало продолжать. Стиснув зубы, он сказал как можно мягче: — Но тогда Америка наверняка вступит в войну. — Ты знаешь, сколько людей в армии Соединенных Штатов? — Всего около ста тысяч, но… — Вот именно. Они даже не могут восстановить порядок в Мексике. Для нас они угрозы не представляют. Отто никогда не был в Америке. Мало кто из людей его поколения там бывал. Они просто не представляли себе, о чем говорят. — Соединенные Штаты — большая страна, очень богатая, — сказал Вальтер, закипая от разочарования, но стараясь говорить спокойно, чтобы сохранить видимость дружеского обсуждения. — Они могут мобилизовать большую армию. — Им потребуется как минимум год. К тому времени Англия и Франция уже сдадутся. Вальтер кивнул. — Отец, — сказал он примирительно, — мы уже обсуждали это. Есть аргументы и за и против. Это было трудно отрицать, и Отто лишь неодобрительно заворчал. — Как бы то ни было, — сказал Вальтер, — но не мне решать, что должна ответить Германия на это неофициальное обращение из Вашингтона. Отто намек понял. — Ну и не мне, конечно. — Вильсон говорит, если Германия официально предложит мирные переговоры, он публично поддержит это предложение. Я считаю, передать это сообщение наверх — наш долг. — Разумеется, — ответил Отто. — Решать будет кайзер.IV
Вальтер написал Мод письмо на листке простой писчей бумаги. «Бесценная моя возлюбленная! Зима в Германии и у меня в душе». Он писал по-английски. Он не стал писать свои имя и адрес, и ее по имени не назвал. «Я не в силах выразить, как люблю тебя и как мне тебя не хватает». Письмо мог прочесть любопытный полицейский, и следовало писать так, чтобы нельзя было угадать ни адресата, ни отправителя. «Я один из миллиона тех, кто вынужден жить в разлуке с любимой, и по нашим опустевшим душам гуляет северный ветер». Он хотел написать так, чтобы это могло быть письмо любого солдата, разлученного с близкими из-за войны. «Мир кажется мне холодным и тоскливым — как, должно быть, и тебе, но тяжелее всех тягот войны — разлука с тобой». Ему так хотелось рассказать ей о своей службе в военно-полевой разведке, о том, как мама пыталась женить его на Монике, о том, что в Берлине плохо с продуктами, наконец, о книге, которую он читает, — саге семьи Будденброков. Но он боялся, что любые подробности навлекут на него или на нее опасность. «Я не могу писать много, но мне хочется, чтобы ты знала: я верен нашей любви…» Он остановился, вспомнил с чувством вины о внезапном желании поцеловать Монику. Но ведь он не поддался! «Я помню священные клятвы, которые мы дали друг другу, когда виделись в последний раз…» Более конкретно он написать не мог. Ему не хотелось рисковать: кто-нибудь у нее дома мог прочесть письмо и узнать правду.«Каждый день я думаю о том мгновении, когда мы снова встретимся, посмотрим друг другу в глаза и скажем: «Здравствуй, моя любовь!» А до тех пор — помни меня».Подписи он не поставил. Он вложил письмо в конверт и сунул во внутренний карман пиджака. Между Германией и Англией не было почтового сообщения. Он вышел из комнаты, спустился по лестнице на первый этаж, надел шапку и теплое пальто с меховым воротником — и вышел на продрогшие улицы Берлина. Он встретился с Гасом Дьюаром в баре отеля «Адлон». Отель выглядел достойно, как в довоенные годы — с официантами во фраках и струнным квартетом, но привозного спиртного не было — ни скотча, ни бренди, ни английского джина — и они заказали шнапс. — Ну? — взволнованно спросил Гас. — Как было встречено мое предложение? Вальтер уже парил в мечтах, но понимал, что оснований к этому немного, и старался не очень надеяться. Он принес Гасу положительный ответ, но и только. — Кайзер пишет письмо вашему президенту. — Отлично! Что в нем будет? — Я видел черновик. Боюсь, тон письма не самый миролюбивый. — Что это значит? Вальтер закрыл глаза, вспоминая, и процитировал: — «Вот уже два с половиной года в мире идет самая страшная в истории война. В этом конфликте Германия и ее союзники подтвердили свою несокрушимую мощь. Наши непоколебимые линии обороны выдерживают бесконечные атаки. Недавние события показали, что продолжение войны не сможет сломить силу нашего сопротивления…» И далее в том же духе. — Теперь я понимаю, почему вы сказали, что тон письма не самый миролюбивый. — Но потом наконец он переходит к сути… — Вальтер продолжил цитировать наизусть: — «Осознавая нашу военную и экономическую мощь и будучи готовыми, если придется, в навязанном нам противостоянии идти до конца, мы в то же время желаем прекратить эти потоки крови и ужасы войны…» И здесь начинается главное. «Даже сейчас мы предлагаем начать мирные переговоры». — Это великолепно! Он согласился! — пришел в восторг Гас. — Пожалуйста, тише! — Вальтер беспокойно оглянулся, но никто, похоже, ничего не заметил. Их разговор заглушала игра струнного квартета. — Прошу прощения, — сказал Гас. — Но вы правы, — сказал Вальтер, чуть выдавая улыбкой свою радость. — Тон у письма надменный, воинственный, презрительный — но кайзер предлагает мирные переговоры. — Не могу выразить, как я вам признателен! Вальтер предупреждающе поднял руку. — Позвольте мне сказать вам кое-что откровенно. Это предложение цинично поддержали и те люди рядом с кайзером, кто не стремится к миру. Просто чтобы хорошо выглядеть в глазах вашего президента. Они уверены, что Антанта всеравно откажется от этого предложения. — Будем надеяться, что они ошибаются. — Дай бог. — Когда будет отправлено письмо? — Еще идут споры о формулировках. Когда с этим будет покончено, письмо вручат послу Соединенных Штатов в Берлине с просьбой, чтобы он передал его правительствам Антанты. — Эта дипломатическая игра с передачей письма была необходима, поскольку официальных средств коммуникации между враждующими сторонами не существовало. — Мне, пожалуй, лучше отправиться в Лондон, — сказал Гас. — Может, удастся сделать что-нибудь для более благожелательного приема этого послания. — Я так и думал. И у меня к вам просьба. — После того что вы для меня сделали — все что угодно! — Только это очень личное. — На этот счет не беспокойтесь. — Мне придется посвятить вас в одну тайну. — Как интригующе! — улыбнулся Гас. — Я бы хотел, чтобы вы передали мое письмо леди Мод Фицгерберт. — А-а, — задумчиво сказал Гас. Ему было ясно, что Вальтер мог тайком писать леди Мод только в одном случае. — Понимаю. Но можете не волноваться. — Если ваши вещи на выезде из Германии или при въезде в Англию подвергнутся досмотру, вам придется сказать, что это письмо американского гражданина, живущего в Германии, к невесте, живущей в Лондоне. Ни имен, ни адресов в письме нет. — Хорошо. — Благодарю вас! — с чувством сказал Вальтер. — Я не могу выразить, как это для меня важно!
V
Второго декабря, в субботу, в Ти-Гуине устроили охоту. Граф Фицгерберт и графиня Би были вынуждены задержаться в Лондоне, и в роли хозяина выступал друг Фица Бинг Вестхэмптон. До войны Мод любила охоту Конечно, женщины не стреляли, но ей нравилось, что в доме полно народу, нравились обеды на природе, в которых женщины тоже участвовали, нравилось вечером возвращаться вместе со всеми домой к пылающим каминам и сытному ужину. Но оказалось, что она не может радоваться всему этому, думая о мученьях солдат в окопах. Она убеждала себя, что нельзя все время горевать, даже когда идет война, — но у нее не получалось. Она улыбалась самой ослепительной улыбкой, предлагая гостям щедрое угощенье, но при звуке ружейных выстрелов могла думать только о полях сражений. Еда оставалась нетронутой на ее тарелке, не прикасалась она и к бокалам с бесценными винами Фица. В эти дни она возненавидела сидеть без дела, потому что тогда она думала лишь о Вальтере. Жив он или нет? Сражение на Сомме наконец завершилось. Фиц сказал, немцы потеряли полмиллиона человек. Был ли в их числе Вальтер? Или, искалеченный, он лежит сейчас в каком-нибудь госпитале? А может, он праздновал победу? Газетам не удалось умолчать о том, что в результате главного события 1916 года английским войскам удалось продвинуться на какие-то несколько жалких миль. Немцы были вправе торжествовать. Даже Фиц теперь говорил, шепотом и в разговорах с глазу на глаз, что у Англии теперь вся надежда на то, что в войну вступит Америка. А может, Вальтер развлекается в берлинском борделе, держа в одной руке бутылку шнапса, а другой обнимая хорошенькую белокурую фройляйн? Лучше пусть он будет ранен, подумала она, но ей тут же стало стыдно. Среди приехавших в Ти-Гуин гостей оказался и Гас Дьюар. Он разыскал Мод во время чая. Все мужчины были в твидовых брюках-гольф с застежкой под коленом, и американец выглядел в них особенно нелепо. Небрежно держа в одной руке чашку с чаем, через всю заполненную людьми гостиную он шел к тому месту, где сидела она. Мод подавила вздох. Обычно когда к ней приближался неженатый молодой человек, у него на уме был флирт, и ей приходилось давать понять, что ничего не выйдет, не упоминая при этом о своем браке, — что порой бывало нелегко. Так много достойных неженатых молодых людей погибло на войне, что с ней решались заигрывать самые непривлекательные: сыновья обанкротившихся баронов, одетые в черное священники, у которых пахло изо рта, и даже гомосексуалисты, которым нужна была жена для прикрытия. Конечно, Гас Дьюар — не такой уж плохой вариант. Он некрасив, не обладает непринужденным изяществом Вальтера и Фица, но у него острый ум и высокие идеалы, и, как и Мод, его глубоко интересует все, что происходит в мире. А его некоторая неловкость — социальная и физическая — в сочетании с честностью, доходящей до грубости, придает ему обаяние. Если бы ее сердце было свободно, у него, возможно, был бы шанс. Он сел рядом, заложив ногу за ногу, на желтый шелковый диван. — Я так рад снова побывать в Ти-Гуине, — сказал он. — Вы приезжали к нам незадолго до начала войны, — вспомнила Мод. Она на всю жизнь запомнила те дни в январе 1914 года, когда их удостоил визита король и случилось то страшное несчастье на эйбрауэнской шахте. Но лучше всего она помнила, хоть и стыдилась этого, как целовалась с Вальтером. Если бы можно было его поцеловать сейчас… Глупо было ограничиваться тогда одними поцелуями! Она жалела теперь, что они не занимались любовью, что она не забеременела, — тогда бы им пришлось пожениться с недостойной поспешностью, и услали бы их жить в вечной немилости в какую-нибудь ужасную Родезию или Бенгалию… Все соображения, которые тогда их останавливали — родители, общество, карьера — казались теперь такими незначительными по сравнению с ужасной мыслью, что Вальтер может погибнуть и она может никогда его больше не увидеть. — Отчего мужчины такие дураки, что соглашаются воевать? — сказала она Гасу. — И продолжают сражаться, даже когда за любую вероятную в результате войны выгоду заплачено таким количеством жизней, что она ничего не стоит… — Президент Вильсон считает, — сказал Гас, — что воюющие стороны должны рассмотреть возможность примирения без определения победителя. Она обрадовалась тому, что он не стал говорить ей про ее красивые глаза и прочую подобную чушь. — Я согласна с вашим президентом, — сказала она. — Английская армия уже потеряла миллион человек. Одна только Сомма стоила нам четыреста тысяч жизней. — А что думают обычные англичане? Мод помолчала, размышляя. — Большинство газет все еще делают вид, что на Сомме мы одержали великую победу. Любая попытка взглянуть более трезво объявляется непатриотичной. Я уверена, что лорд Нортклифф предпочел бы военную диктатуру. Но большинство англичан поняли, что мы не побеждаем в этой войне. — Возможно, Германия соберется предложить мирные переговоры. — О, как бы мне хотелось, чтобы вы оказались правы! — Я думаю, скоро можно ждать официального заявления. Мод взглянула ему в лицо. — Простите меня, — сказала она. — Я думала, вы просто хотите завязать светскую беседу… Оказывается, нет… — Она была взволнована. — Мирные переговоры! Неужели правда? — Нет, это не светская беседа, — сказал Гас. — Я знаю, у вас есть друзья в либеральном правительстве. — Только теперь это не либеральное правительство, — сказала она. — Это коалиция, и в кабинете министров несколько консерваторов. — Прошу прощения, я неправильно выразился. Но все равно премьер-министром остается Асквит, а он либерал. И мне известно, что вы хорошо знакомы со многими лидерами либералов. — Да. — Я пришел спросить вас: как, по-вашему, может быть принято предложение немцев? Она задумалась. Она знала, кого Гас представляет. Этот вопрос ей задавал в его лице президент Соединенных Штатов. Ей лучше быть точной. — Десять дней назад в кабинете министров обсуждали письмо лорда Лансдауна, он был министром иностранных дел в прежнем правительстве консерваторов. В письме говорится, что победить в этой войне мы не сможем. — Правда? — оживился Гас. — Я этого не знал. — Конечно, это держали в тайне. Но слухи ходят, а Нортклифф негодует по поводу, как он говорит, пораженческих разговоров о достижении мира переговорами. — И как приняли это письмо Лансдауна? — с жаром спросил Гас. — Я бы сказала, что четыре человека склонны с ним согласиться: министр иностранных дел сэр Эдвард Грей, министр финансов Маккенна, министр торговли Рансиман — и сам премьер-министр. Гас улыбнулся. — Мощная фракция! — Особенно теперь, без этого задиристого Черчилля. Он так и не оправился после провала Дарданелльской операции, это же был его проект. — А кто в кабинете министров настроен против Лансдауна? — Дэвид Ллойд Джордж, военный министр и самый популярный политик в стране. Лорд Роберт Сесил, министр по блокаде. Артур Хендерсон, главный казначей, он же — лидер партии лейбористов. И Артур Бальфур, Первый лорд Адмиралтейства. — Я видел в газетах интервью Ллойда Джорджа. Он сказал, что хочет довести бой до нокаута. — К сожалению, большинство с ним согласны. Конечно, другую точку зрения было бы мало шансов услышать. Те, кто выступает против войны, — такие, как философ Бертран Расселл — постоянно подвергаются нападкам правительства. — И к какому же заключению пришел кабинет министров? — Ни к какому. У Асквита так заканчиваются многие заседания. Его нерешительность у многих вызывает недовольство. — Жаль. Но тем не менее, мне кажется, предложение о мирных переговорах, упадет на благодатную почву. Как же приятно, подумала Мод, беседовать с человеком, который относится к тебе со всей серьезностью. Даже у умных собеседников при разговоре с ней в голосе проскальзывали снисходительные нотки. И только один человек говорил с ней как с равной — Вальтер. В эту минуту в комнату вошел Фиц. На нем был черно-серый костюм, пошитый в Лондоне, и было видно, что он только что с поезда. На глазу у него была повязка, при ходьбе он опирался на трость. — Прошу прощения, что обманул ваши ожидания, — сказал он. — Мне пришлось остаться в городе еще на день. Весь Лондон взбудоражен развитием последних политических событий. — О чем вы говорите? — спросил Гас. — Мы еще не видели сегодняшних газет. — Вчера Ллойд Джордж написал Асквиту с требованием сменить курс ведения войны. Он хочет, чтобы все решения принимал облеченный полномочиями военный совет, состоящий из трех министров. — Асквит на это пойдет? — спросил Гас. — Разумеется нет. Он ответил, что если бы создали такой совет, председателем пришлось бы стать премьер-министру. Ехидный друг Фица Бинг Уэстхэмптон сидел на диване у окна. — Ну тогда и смысла нет, — сказал он. — Любой совет, во главе которого встанет Асквит, будет столь же слабым и нерешительным, как кабинет министров… — Он виновато взглянул на окружающих. — Прошу прощения у присутствующих министров. — Однако вы правы, — сказал Фиц. — Это письмо — вызов Асквиту, особенно после того, как Макс Эйткен рассказал обо всем газетчикам. Сейчас уже нет возможности пойти на компромисс. Это война до победного конца, как сказал бы Ллойд Джордж. Если не получится так, как он хочет — ему придется выйти из кабинета министров. А если получится — уйдет Асквит, и нам придется выбирать нового премьер-министра. Мод встретилась глазами с Гасом. Она поняла, что они думают об одном и том же. Если на Даунинг-стрит будет Асквит, это даст шанс мирной инициативе. Если в поединке победит Ллойд Джордж, все будет по-другому. В холле прозвучал гонг, объявляя гостям, что настало время переодеваться в вечерние наряды. Чаепитие закончилось. Мод ушла в свою комнату. Все, что она наденет, было подготовлено. Это вечернее платье было куплено в Париже для лондонских балов еще в 1914 году… С тех пор она почти не покупала нарядов. Она сняла платье, в котором выходила на чаепитие, и надела шелковый халатик. Звонить горничной пока не стала: ей хотелось несколько минут побыть одной. Она присела к туалетному столику и посмотрела на себя в зеркало. Ей двадцать шесть, и это уже заметно. Она никогда не была красавицей, но симпатичной ее называли. С наступлением сурового военного времени черты утратили мягкость и стали более резкими. Что подумает Вальтер, когда увидит ее — если им суждено когда-нибудь встретиться? Она коснулась рукой груди. В конце концов хотя бы грудь все еще упругая. Ему понравится… От мыслей о нем соски напряглись. Она подумала, не успеет ли… В дверь постучали, и она с виноватым видом опустила руки. — Кто там? — спросила она. В комнату вошел Гас Дьюар. Мод встала, запахивая халатик, и сказала как можно решительнее: — Господин Дьюар, будьте добры немедленно выйти! — Не волнуйтесь, — сказал он. — Мне нужно было увидеться с вами наедине. — Я не могу себе представить ни единой причины… — В Берлине я видел Вальтера. Мод потрясенно замолчала, глядя на Гаса. Откуда он мог знать?.. — Он передал для вас письмо, — сказал Гас. Он сунул руку в твидовый пиджак и вынул конверт. Мод взяла конверт дрожащей рукой. — Он сказал, что не упоминал в письме ни своего имени, ни вашего, опасаясь, что письмо могут прочесть на границе, — но мой багаж не проверяли. Мод держала письмо в руке и боялась открыть. Ей так хотелось узнать, как он там, — но вдруг она испугалась, что в письме что-то плохое. Вальтер мог завести любовницу и в письме просить, чтобы она его поняла. Он мог даже жениться на немецкой девушке и предлагать ее сохранить их брак в тайне. И что хуже всего — он мог предложить ей развод. Она вскрыла конверт. И прочла:Бесценная моя возлюбленная! Зима в Германии и у меня в душе. Я не в силах выразить, как я люблю тебя и как мне тебя не хватает.Ее глаза наполнились слезами. — Господин Дьюар… — сказала она. — Я вам так благодарна, что вы его привезли! Он неуверенно шагнул к ней. — Ну что вы… — сказал он и погладил ее по руке. Она попыталась читать дальше, но из-за слез плохо видела, что написано в письме. — Я так счастлива! — сказала она и всхлипнула, уткнувшись головой Гасу в плечо. Он обнял ее. — Ну не надо, все хорошо, — сказал он. Мод дала волю чувствам и разрыдалась.
Глава 20
Декабрь 1916 года Фиц работал на улице Уайтхолл, в Адмиралтействе. Не та это была работа, о какой можно мечтать. Будь его воля, он бы вернулся к «Валлийским стрелкам» во Францию. Как ни ненавидел он грязь и окопы, хорошо чувствовать себя, оставаясь в безопасности Лондона, в то время, как другие рискуют жизнью, он не мог. Он с ужасом думал, что его могут счесть трусом. Однако врачи заявляли, что нога еще недостаточно окрепла, и в армию ему возвращаться нельзя. Так как Фиц говорил по-немецки, Смит-Каннинг из Бюро секретных служб дал ему рекомендацию в морскую разведку, и его временно направили работать в отдел, который называли «Комната 40». Меньше всего на свете ему хотелось заниматься офисной работой, но, к своему удивлению, он обнаружил, что для победы в войне эта работа очень важна. В первый же день войны почтовое судно «CS Alert» вышло в Северное море, нашло немецкие сверхмощные телефонные кабели, проложенные по морскому дну, и повредило их. Этим коварным ударом англичане заставили врага для большинства сообщений пользоваться беспроводной связью. А беспроводные сообщения можно перехватить. Немцы были не дураки и все сообщения шифровали. И как раз «Комната 40» занималась дешифровкой. Фиц работал со многими людьми — некоторые были очень странными, а большинство и на военных не очень походили, — пытавшимися расшифровать тарабарщину, которую ловили береговые станции перехвата. В таком головоломном занятии, как дешифровка, от Фица толку не было. Но зато он мог перевести расшифрованный текст на английский и что важнее, благодаря своему полевому опыту мог судить, какие сообщения действительно важны. В конце 1916-го западный фронт фактически оставался на тех же позициях, что и в начале года, несмотря на огромные усилия обеих сторон: жестокий штурм Вердена немцами и еще более кровопролитное наступление англичан на Сомме. Антанте отчаянно требовалась помощь. Если бы в войну вступили Соединенные Штаты, они смогли бы склонить равновесие сил на свою сторону, но пока признаков подобных намерений не было. Во всех армиях командиры отдавали приказы поздно ночью или рано утром, так что Фиц начинал очень рано и напряженно работал до полудня. В следующую после охоты среду он вышел из Адмиралтейства в половине первого и взял до дома такси. Хоть идти от улицы Уайтхолл до Мэйфэр было близко, зато в гору, и для него сейчас это было чересчур. Домашние — Би, Мод и тетушка Гермия — как раз садились за ланч. Фиц отдал трость и форменную фуражку Грауту и присоединился к дамам. После практичной обстановки кабинета находиться дома было особенно приятно: роскошная мебель, тихо ступающие слуги, французский фарфор на белоснежной скатерти. Он спросил у Мод о политических новостях. Асквит и Ллойд Джордж вели яростную борьбу. Накануне Асквит встал в позу и заявил об уходе с поста премьер-министра. Фиц был обеспокоен: он не принадлежал к поклонникам либерала Асквита, но что если его преемника соблазнят эти обманчивые разговоры о легко достижимом мире? — Король встречался с Бонаром Лоу, — сказала Мод. Эндрю Бонар Лоу был лидером консерваторов. Последней привилегией монаршей власти в политике было право монарха назначать премьер-министра — хотя выбранный им кандидат еще должен был получить одобрение парламента. — И что же? — спросил Фиц. — Бонар Лоу отказался от поста премьер-министра. — Да как он мог отказать королю! — взвился Фиц. Он свято верил, что подданный непременно должен повиноваться своему монарху, в особенности консерватор. — Бонар Лоу считает, что премьер-министром должен быть Ллойд Джордж. А король не хочет его ставить. — Надеюсь, что и не поставит, — ввернула Би. — Этот Ллойд Джордж ненамного лучше социалиста. — Это правда, — сказал Фиц, — но воинственности в нем больше, чем во всех остальных вместе взятых. В конце концов, его приход вдохнет немного жизни в наши боевые действия. — Боюсь, если и представится возможность заключить мир, он не воспользуется ею. — Заключить мир?! — воскликнул Фиц. — Не думаю, что тебе стоит всерьез беспокоиться об этом. — Он старался не раздражаться, но когда начинались пораженческие разговоры о мире, вспоминал обо всех, кто отдал свои жизни: на ум приходил и бедный юный лейтенант Карлтон-Смит, и жители Эйбрауэна, и даже этот несчастный Оуэн Бевин, расстрелянный по приговору трибунала. Неужели принесенная ими жертва напрасна? Эта мысль казалась ему кощунством. Заставляя себя говорить непринужденно, он произнес: — Мира не будет, пока одна или другая сторона не победит. Глаза Мод гневно вспыхнули, но она тоже сдержалась. — Однако мы могли бы воспользоваться лучшими качествами каждого из них: от Ллойда Джорджа как председателя военного совета следует ожидать энергичного ведения войны, а премьер-министр, достойный государственный деятель, такой, как Артур Бальфур, мог бы вести переговоры о мире, если мы решим, что они нам нужны. — Гм… — Фицу эта идея не понравилась, но Мод умела так формулировать, что с ней трудно было спорить. — Какие у вас на сегодня планы? — сменил он тему. — Мы с тетей Гермией едем в Ист-Энд. Мы основали Клуб солдатских жен. Угощаем их чаем с пирогами — за это платишь ты, Фиц, большое тебе спасибо! — и стараемся им помочь решить свои проблемы. — Какие же? — Обычно требуется найти приличное жилье и няню, достойную доверия, — ответила тетя Гермия. — Тетушка, вы меня удивляете, — с улыбкой сказал Фиц. — Вы же не одобряли приключений Мод в Ист-Энде. — Но сейчас война! — возмущенно сказала тетя Гермия. — И каждый должен делать что может! Повинуясь внезапному побуждению, Фиц сказал: — Я мог бы поехать с вами. Пусть они увидят, что в графов пули попадают так же легко, как в простых рабочих. Казалось, Мод растерялась, но тут же ответила: — Ну конечно поедем, если хочешь. Однако он видел, что она не очень этому рада. Наверняка там, в клубе, ведутся всякие либеральные разговоры: женское избирательное право и прочая ерунда. Но она не могла ему отказать, ведь клуб существовал на его деньги. Ланч закончился, и они пошли собираться. Фиц зашел в будуар к жене. Седовласая Нина помогала Би снять платье, в котором она была на ланче. Би бормотала что-то по-русски, Нина отвечала на этом же языке, что было Фицу неприятно: казалось, это делается специально, чтобы он ничего не понял. Он тоже заговорил по-русски, надеясь, что они решат, что все сказанное ими раньше было им понято. — Пожалуйста, оставьте нас одних, — велел он Нине. Она сделала реверанс и вышла. — Я сегодня не видел сына, — сказал Фиц. — Хочу зайти в детскую, прежде чем его уведут на прогулку. — Он не ходит на прогулки, — нервно ответила Би. — Он покашливает. — Но ему нужен свежий воздух! — нахмурился Фиц. Вдруг, к своему удивлению, он увидел, что вид у нее испуганный. — Я боюсь за него, — сказала она. — И ты, и Андрей — вы оба на войне рискуете жизнью, и может случиться, что у меня останется только он. Ее брат Андрей был женат, но детей у него не было. — Но ему не пойдет на пользу твоя мерихлюндия. — Я не знаю такого слова, — ответила она обиженно. — Думаю, ты меня поняла. Би сняла нижнюю юбку. Ее тело стало еще более пышным, чем раньше. Фиц смотрел, как она развязывает ленты на чулках. Вспомнил, как прихватывал зубами нежную кожу ее бедра… Она заметила его взгляд. — Я устала, — сказала она. — Мне нужно поспать. — Я мог бы поспать с тобой… — Я думала, ты едешь с сестрой в трущобы. — Это не обязательно. — Мне действительно нужно отдохнуть. Он встал и собрался идти, но передумал. Он чувствовал себя отвергнутым и злился. — Давно ты не ложилась со мной в постель! — Я дни не считала. — А я считал. И счет уже не на дни, а на недели. — Прости, но я так беспокоюсь из-за всего этого… — Она была готова снова заплакать. Фиц знал, что она боится за брата, чувствовал ее беспомощное отчаяние и жалел ее, но через эти муки проходили миллионы женщин, а те из них, кто принадлежит к аристократии, должны быть сильными духом. — Я слышал, пока я был во Франции, ты посещала службы в посольстве России. В Лондоне не было прихода Русской православной церкви, но у русского посольства была часовня, где проходили богослужения. — Кто тебе сказал? — Неважно. Когда делал тебе предложение, я просил тебя перейти в англиканство, и ты согласилась. Она отвела взгляд. — Я подумала, ничего плохого, если я схожу на службу-другую… — сказала она тихо. — Прости, что вызвала твое недовольство. К иностранному духовенству Фиц относился с подозрением. — Может, это православный священник утверждает, что ложиться с мужем в постель и получать от этого удовольствие — грех? — Да ничего подобного! Но когда тебя нет, мне одиноко, а когда слышу знакомые русские псалмы и молитвы, это так утешает… Фицу стало жаль ее. Должно быть, это тяжело. Себя он не мог представить постоянно живущим в чужой стране. А из бесед с другими женатыми мужчинами ему было известно, что после рождения ребенка жены нередко отказывались от исполнения супружеского долга. — Думаю, я выполнил свои обязательства по отношению к тебе, — сказал он. — Когда мы поженились, я отдал долги твоей семьи. Я пригласил экспертов, русских и английских, чтобы спланировать реорганизацию поместья. — Андрею было предложено осушить болота, чтобы стало больше пахотных земель, а кроме того — добывать уголь и другие ископаемые, но он ничего этого не сделал. — Не моя вина, что Андрей не воспользовался ни одной возможностью. — Да, Фиц, — сказала она. — Ты сделал все, что обещал. — И тебя я прошу тоже выполнять свои обязательства. Мы с тобой должны произвести на свет наследников. Если Андрей умрет, не оставив потомства, наш сын унаследует два огромных состояния. Он станет одним из самых крупных землевладельцев в мире. У нас должны быть еще сыновья, на случай, если — храни Господь! — с нашим первенцем что-то случится. — Я помню о своих обязательствах, — ответила она, не поднимая глаз. Фиц почувствовал себя лгуном. Он говорил о наследнике — и все, что он говорил, было правдой, — но он не сказал ей, что жаждал увидеть ее нежное тело распростертым перед собой на простынях, белое на белом, с рассыпанными по подушке локонами. Он прогнал видение. — А если знаешь, прошу, выполняй их. Надеюсь, в следующий раз, когда я войду в твою комнату, ты встретишь меня как любящего мужа, которым я и являюсь. — Да, Фиц. Он ушел. Он был рад, что настоял на своем, но у него осталось неприятное чувство, будто он сделал что-то не то. Странно: он указал Би на ее неправильное поведение, и она стерпела его упрек. Так и должно быть между мужем и женой. Но удовлетворения он не ощущал. Встретившись в вестибюле с Мод и тетей Гермией, он выбросил Би из головы. Он надел форменную фуражку и, взглянув на себя в зеркало, тут же отвернулся. В последнее время он старался поменьше думать о своей внешности. На левой стороне лица пуля задела мышцы, и глаз едва открывался. Повреждение небольшое, но его тщеславие было уязвлено. Надо радоваться, что глаз цел, решил он. Его синий кадиллак все еще оставался во Франции, но ему удалось достать себе другой. Шофер дорогу знал: наверняка уже возил в Ист-Энд Мод. Через полчаса они остановились у дома молитвы «Голгофа» — маленькой неказистой часовни с жестяной крышей. Ее словно перенесли сюда из Эйбрауэна. Интересно, может, тут и пастор — валлиец, подумал Фиц. Чаепитие было уже в разгаре, и в комнате было полно женщин с детьми. Запах стоял хуже, чем в казармах, и Фицу пришлось бороться с искушением закрыть нос платком. Мод и тетя Гермия немедленно принялись за работу: Мод принимала женщин в своем кабинете, а тетя Гермия их вводила. Фиц хромал от столика к столику и расспрашивал женщин, где служат их мужья и каков у них срок службы. Дети возились на полу. Молодые женщины, когда Фиц с ними заговаривал, отвечали на расспросы словоохотливо и смешливо, этих смутить было нелегко. Они спрашивали его, в каких войсках он служил и где получил свои ранения. Так он прошел полкомнаты, когда увидел Этель. Еще прежде он заметил в дальнем конце комнаты две двери: одна — в кабинет Мод, а кто сидит во втором? — мелькнула у него мимолетная мысль. И, случайно подняв голову, увидел, как вторая дверь открылась и вышла Этель. Он не видел ее два года, но она почти не изменилась. Она шла, и ее темные кудри подрагивали, а улыбка освещала лицо, словно луч солнца. Платье было блеклое и поношенное, как у всех здесь, кроме Мод и Гермии, но фигура такая же изящная, и он не смог удержаться от воспоминаний о ее миниатюрном теле. Даже не взглянув на него, она уже его околдовала. Он чувствовал себя так, словно не было этих двух лет, словно еще вчера они кувыркались на кровати в Жасминовой спальне, смеясь и целуясь. В комнате находился, кроме Фица, лишь один мужчина — сутулый силуэт в темно-сером повседневном костюме из какой-то грубой ткани. Он сидел за столом, склонившись над гроссбухом. Он был в толстых очках, но и через них Фицу было заметно, с каким обожанием смотрел этот человек на Этель, когда она остановилась рядом и заговорила с ним. Она обращалась к нему так ласково и непринужденно, что Фиц подумал, уж не женаты ли они. Обернувшись, Этель встретилась глазами с Фицем. Ее брови взметнулись вверх, рот изумленно приоткрылся. Она шагнула назад, словно испугавшись, и наткнулась на стул. Сидевшая на стуле женщина повернулась к ней с раздраженным видом. — Извините, — произнесла Этель, даже не взглянув на нее. Фиц поднялся с места, что было с его покалеченной ногой нелегко, ни на миг не отрывая от Этель горящего взгляда. Было видно, что она колеблется, не зная, подойти к нему или убежать в безопасность своего кабинета. — Здравствуйте, Этель, — сказал он. Вряд ли она услышала его слова в другом конце большой шумной комнаты, но наверняка видела движение губ и поняла, что он сказал. Она решилась и пошла. — Как поживаете, господин граф? — поздоровалась она, и от ее напевной валлийской манеры говорить обычная фраза зазвучала, как музыка. Она протянула ему руку для рукопожатия — кожа была шершавая. — А вы как поживаете, миссис Уильямс? — спросил он, приняв предложенную ею форму общения. Она выдвинула стул и села. Опускаясь на соседний стул, он подумал, что она ловко поставила себя с ним наравне, только вот близкими эти новые отношения нельзя было назвать. — Я видела вас на службе в парке, — сказала она. — Мне очень жаль… — Ее голос задрожал. Она опустила взгляд и начала сначала: — Мне жаль, что вас ранило. Надеюсь, вы идете на поправку? — Медленно. — Он видел, что она говорит искренне. Кажется, несмотря на все произошедшее, она не стала его ненавидеть. Это его тронуло. — А как это случилось? Он рассказывал об этом так часто, что ему надоело. — Это случилось в первый день битвы на Сомме, так что самой битвы я не видел. Мы выбрались из траншеи, вышли за наши заграждения и побежали через нейтральную полосу. А следующее, что я помню, — меня уже несут на носилках, и боль адская. — Мой брат видел, как вы упали. Фиц вспомнил упрямого капрала Уильяма Уильямса. — Правда? А с ним что? — Его отделение заняло немецкий окоп, а потом, когда у них кончились патроны, им пришлось вернуться. — Он получил медаль? — поинтересовался Фиц. — Нет. Полковник сказал ему, что надо было стоять насмерть, защищая позицию. Билли сказал: «Что, как вы?» — и на него наложили взыскание. Фиц не удивился. С Уильямсом все время что-то происходило. — Ясно… А что вы делаете здесь? — Работаю у вашей сестры. — Она мне не рассказывала. — Вряд ли она могла подумать, что вас заинтересуют новости, касающиеся бывших слуг. — Чем же вы занимаетесь? — спросил он, не обращая внимания на насмешку. — Работаю в газете «Жена солдата» старшим редактором. Занимаюсь печатью и распространением и редактирую страницу писем. И распределением средств тоже занимаюсь я. Это произвело на него впечатление. По сравнению с должностью экономки это был большой шаг вперед. Но она всегда выделялась исключительными организаторскими способностями. — Видимо, моих средств? — Не думаю. Мод щепетильна. Она знает, что вы не возражаете против того, чтобы платить за чай и выпечку или лечение солдатских детей, но использовать ваши деньги для антивоенной пропаганды она бы не стала. — А что, эта газета занимается антивоенной пропагандой? — спросил он просто чтобы поддержать разговор, ради удовольствия смотреть на ее лицо. — Мы обсуждаем открыто то, о чем вы говорите втайне: возможности прекращения войны. Она была права. Фиц знал, что политики, имеющие наибольший вес, говорили о мире, и это приводило его в ярость. Но спорить с Этель ему не хотелось. — Ваш герой Ллойд Джордж считает, что в войну нужно вкладывать больше сил. — Как вы думаете, станет он премьер-министром? — Король против. Но вполне может оказаться, что это единственный кандидат, способный объединить парламент. — Боюсь, с ним война протянется дольше. Из своего кабинета вышла Мод, и Фиц заметил, что чаепитие уже закончилось, а женщины уносят посуду и разбирают своих детей. С изумлением он увидел тетю Гермию со стопкой грязных тарелок в руках. Как меняет людей война! Он снова посмотрел на Этель. Она по-прежнему была женщиной, красивее которой он никогда не встречал. Он поддался порыву и тихо сказал: — Давайте встретимся завтра! Похоже, предложение ее ошеломило. — Зачем? — спросила она тихо. — Да или нет? — Где? — На вокзале Виктория. В час. У выхода на третью платформу. Она не успела ответить — подошел тот человек в толстых очках, и Этель представила его. — Господин граф, позвольте вас познакомить с председателем олдгейтской ячейки партии лейбористов господином Берни Леквизом. Фиц пожал ему руку. На вид Леквизу еще и тридцати не было, и Фиц догадался, что в армию его не взяли из-за плохого зрения. — Мне очень жаль, что вы были ранены, господин Фицгерберт, — сказал Леквиз, который, как оказалось, говорил как кокни. — Там пострадали тысячи, счастье, что я остался жив. — Оглядываясь назад, можно ли было на Сомме сделать что-то иначе, чтобы исход наступления был другим? Фиц задумался. Чертовски хороший вопрос. Пока он думал, Леквиз сказал: — Что нам было нужно — больше людей и боеприпасов, как заявляют военные? Или более гибкая тактика и хорошая связь, как говорят политики? — Все это, конечно, помогло бы, — задумчиво сказал Фиц. — Но не думаю, что обеспечило бы нам победу. Это наступление было обречено с самого начала. Однако заранее мы этого знать не могли. Надо было попробовать. Леквиз кивнул, как если бы Фиц поддержал его собственное мнение. — Спасибо за откровенность, — сказал он, словно Фиц сделал признание. Они вышли из часовни. Фиц помог тете Гермии и Мод сесть в ожидающий автомобиль и сел сам. Машина тронулась с места. Фиц заметил, что тяжело дышит. Он испытал потрясение. Три года назад Этель пересчитывала наволочки в Ти-Гуине. А сегодня она старший редактор в газете, которую министры считают «занозой в теле правительства». В каких, интересно, отношениях Этель с этим на удивление умным Берни Леквизом? — А что это был за парень — Леквиз? — спросил Фиц у Мод. — Хороший политик местного масштаба. — Это муж Уильямс? — Нет, хотя все считают, что давно пора. Очень умный, с такими же убеждениями, и обожает ее сына. Не знаю, почему за столько лет Этель так и не вышла за него! — Может, при виде него у нее не замирает сердце… Мод удивленно подняла брови, и Фиц понял, что сказал лишнее. — Ведь она, похоже, относится к типу женщин, которым нужна романтика, нет? Она скорее выйдет за ветерана войны, чем за библиотекаря. — Нет, она не относится ни к этому типу женщин и ни к какому другому Она совершенно исключительная. Всю жизнь проживи, второй такой не встретишь. Фиц отвел взгляд. Он знал, что это правда. Ему было интересно посмотреть на сына. Должно быть, он видел его среди тех чумазых малышей, игравших на полу часовни. Смотрел на собственного сына и не знал этого… От этой мысли он пришел в странное волнение. Почему-то хотелось плакать. Автомобиль проезжал по Трафальгарской площади. Он велел шоферу остановиться. — Я, пожалуй, зайду в офис, — пояснил он Мод. Хромая, вошел в старое здание Адмиралтейства и поднялся по лестнице. Его стол стоял в дипломатическом отделе, занимавшем кабинет 45. Младший лейтенант Карвер, помогавший с расшифровкой немецких сообщений — студент Кембриджа, изучавший латынь и греческий, — сообщил, что во второй половине дня, как обычно, перехваченных сообщений было мало, и ничего такого, что бы требовало внимания Фица, не имелось. Однако политические новости кое-какие были. — Вы слышали? — сказал Карвер. — Король вызвал к себе Ллойда Джорджа.II
Все следующее утро Этель твердила себе, что не собирается идти на встречу с Фицем. Как только он посмел ей это предложить? Больше двух лет она ничего о нем не слышала. А когда они встретились, он даже не спросил про Ллойда — своего собственного ребенка! Каким он был — эгоистичным, равнодушным обманщиком — таким и остался. И все же ее закружило в водовороте чувств. Фиц смотрел на нее горящими зелеными глазами, спрашивал о ее жизни — и от этого ей почудилось, вопреки очевидному, что она для него что-то значит. Он больше не был тем похожим на греческого бога идеальным человеком, каким она его считала: прекрасное лицо портил полузакрытый глаз, и при ходьбе он сутулился, опираясь на палку. Но видя его слабым, ей лишь хотелось заботиться о нем. Она говорила себе, что это глупо. Все, что можно купить за деньги, у него есть. Она не поедет с ним встречаться. В двенадцать она вышла из редакции «Жены солдата» — это были две маленькие комнатки над типографией, которые они занимали на пару с Независимой партией лейбористов — и села в автобус. Мод сегодня не было, что избавило Этель от необходимости придумывать предлог для ухода. Ехать от Олдгейта до вокзала Виктории было долго, сначала на автобусе, потом на метро, и Этель добралась до места встречи без нескольких минут час. Может, Фицу надоело ждать и он уехал? От этой мысли у нее подкосились ноги. Но он ждал ее. На нем был твидовый костюм, словно он собрался за город, и ей сразу стало лучше. Он улыбнулся. — Я боялся, что вы не придете, — сказал он. — Сама не знаю, зачем я пришла, — ответила она. — Зачем вы меня позвали? — Хочу показать вам кое-что, — сказал он, взяв ее за руку. Они вышли из здания вокзала. Этель было приятно идти с ним под руку, хоть она и понимала, что это глупо. Его смелость ее удивляла. Его было легко узнать даже издали. Что если навстречу попадется кто-нибудь из его друзей? Наверное, они сделают вид, что не заметили друг друга. У представителей класса, к которому относился Фиц, ожидать верности от человека, который женат уже несколько лет, было не принято. Они проехали несколько остановок на автобусе и вышли в скандально известном пригороде Челси. В этом районе недорогого съемного жилья селились художники и писатели. Что же, интересно, хотел он ей показать? — подумала Этель. Они пошли по улице вдоль маленьких коттеджей. — Вы видели когда-нибудь парламентские дебаты? — спросил Фиц. — Нет, — ответила Этель. — Но очень бы хотела. — Для этого нужно получить приглашение от члена парламента или пэра. Хотите, я устрою? — Да, хочу! Казалось, он обрадовался, что она согласилась. — Я узнаю, когда будет происходить что-нибудь интересное. Может, вы захотите послушать выступление Ллойда Джорджа? — Да! — Сегодня он собирает правительство. Думаю, вечером он присягнет королю в качестве премьер-министра. Этель задумчиво смотрела по сторонам. Местами Челси напоминал деревню, которой был сотню лет назад: оставалось много старых деревенских домиков, приземистых, с большими садами и огородами. В декабре мало что зеленело, но все равно пейзаж — приятный, почти сельский — радовал глаз. — Забавная штука политика, — сказала она. — С тех самых пор как начала читать газеты, я хотела, чтобы Ллойд Джордж стал премьер-министром, но теперь, когда так и случилось, меня это огорчает. — Почему? — Он самый ярый сторонник войны в правительстве. Его назначение может уничтожить всякую надежду на мирные переговоры. Но с другой стороны… Фиц, похоже, заинтересовался. — Что же? — Он — единственный, кого, если он все-таки начнет мирные переговоры, не станут за это распинать кровожадные газетчики Нортклиффа. — В этом-то все и дело! — взволнованно сказал Фиц. — Сделай это кто угодно другой — и все газеты завопили бы: «В отставку Асквита! — или Бальфура, или Бонара Лоу, — и ставьте Ллойда Джорджа». Но уж если они начнут нападать на Ллойда Джорджа — вообще никого не останется. — Значит, может, и есть надежда на мир. — А почему бы вам не надеяться на победу, а не на мир? — сказал он, не скрывая раздражения. — Потому что именно надеясь на победу мы и заварили эту кашу, — спокойно сказала она. — Что вы хотели мне показать? — Вот что, — сказал он, останавливаясь у калитки. Он отпер ее и распахнул перед Этель. Они вошли в сад, окружавший уединенно стоящий двухэтажный дом — таким домом вполне мог бы владеть известный музыкант, подумала Этель, или знаменитый актер. Фиц вынул из кармана ключ и отпер дверь. Они вошли, он закрыл дверь и поцеловал ее. Она поддалась. Ее так давно не целовали, и она чувствовала себя как умирающий от жажды в пустыне путник. Она обвила руками его шею и прижалась к нему. Этель чувствовала, что он желает ее так же отчаянно, как она его. Но еще не потеряв контроль над собой, она успела его оттолкнуть. — Не надо, — сказала она, задыхаясь, — перестаньте! — Почему? — В прошлый раз это кончилось тем, что мне пришлось разговаривать с вашим чертовым законником, — сказала она, отстраняясь. — Я уже не так наивна, как раньше. — Теперь все будет по-другому, — сказал он, тяжело дыша. — Теперь я понимаю, каким дураком был, что расстался с тобой. Я был молод и глуп. Чтобы успокоиться, она заглянула в комнаты. Там было полно неуклюжей старой мебели. — А чей это дом? — спросила она. — Если захочешь — твой. — Что это значит? — Ты с ребенком могла бы жить здесь, — объяснил он. — Здесь много лет жила наша бывшая экономка, работавшая еще при моем отце. Несколько месяцев назад она умерла. Ты можешь обставить дом по-своему, купить новую мебель. — Жить здесь? — сказала она. — В каком качестве? Он не мог заставить себя сказать это. — В качестве вашей любовницы? — сказала она. — Здесь у тебя будет няня для ребенка, пара служанок, садовник. Даже автомобиль с шофером, если пожелаешь. Она желала, чтобы здесь был он, вот что было главное. Он неправильно истолковал ее задумчивость. — Может, хочешь дом побольше? Или лучше в Кенсингтоне? Хочешь экономку, дворецкого? Я дам тебе все что угодно, неужели ты не понимаешь? Моя жизнь без тебя пуста. Она видела, что он говорит правду. Во всяком случае, прямо сейчас это было правдой — когда он хотел ее и жаждал удовлетворить свое желание. Но по собственному горькому опыту она знала, как быстро все может измениться. Беда в том, что она хотела этого так же сильно. Должно быть, он это понял — и снова обнял ее. Она запрокинула лицо, чтобы он ее целовал. «Да, я хочу еще!» — думала она. И снова оторвалась от него — прежде чем потеряет контроль над собой. — Ну как? — сказал он. Пока он ее целовал, она была не в состоянии принять разумное решение. — Мне нужно побыть одной, — сказала она. И заставила себя отойти от него, пока не стало слишком поздно. — Я иду домой, — сказала она. Открыла дверь. — Мне нужно время. Я должна подумать. — Думай сколько пожелаешь, — сказал он. — Я буду ждать. Она закрыла за собой дверь и побежала.III
Гас Дьюар находился в Государственной галерее на Трафальгарской площади. Он стоял перед картиной Рембрандта «Автопортрет в возрасте 63 лет». — Невероятный урод, — сказаластоявшая рядом женщина. Он обернулся и узнал Мод Фицгерберт. — Я — или Рембрандт? — спросил он, и она засмеялась. Они пошли по галерее вместе. — Какое удивительное совпадение! — сказал он. — Я так рад встретить вас здесь! — Честно говоря, я вас заметила и вошла следом, — сказала Мод. — Я хотела вас спросить, — продолжала она, понизив голос, — почему немцы до сих пор не сделали того предложения, о котором вы мне говорили? Ответа он не знал. — Может, они передумали, — сказал он мрачно. — Ведь там — как здесь, одна фракция стремится к миру, а другая — к войне. Возможно, военная фракция победила, и им удалось заставить кайзера изменить решение. — Но должны же они понимать, что битвы уже ничего не решают! — сказала она гневно. — Вы читали в утренних газетах, что немцы взяли Бухарест? Гас кивнул. Румыния вступила в войну в августе, и некоторое время англичане надеялись, что их новый союзник нанесет мощный удар, но в сентябре немцы пересекли границу Румынии, и сейчас ее столица пала. — Фактически Германия оказалась в выигрыше, ведь теперь они получили румынскую нефть. — Вот именно, — сказала Мод. — Один и тот же старый прием: шаг вперед — шаг назад. Когда мы уже перестанем попадать впросак? — То, что Ллойда Джорджа назначили премьер-министром, выглядит не очень многообещающе, — сказал Гас. — Да? Вот тут вы, возможно, ошибаетесь. — Но он построил свою политическую репутацию на том, что был агрессивнее всех остальных. После этого ему может оказаться нелегко договариваться о мире. — Не стоит быть таким уверенным. Ллойд Джордж непредсказуем. Он может повернуть на сто восемьдесят градусов, и этому удивятся только те, кто наивно полагал, что он говорил искренне. — Ну что же, это внушает надежду. — И все равно, как бы мне хотелось, чтобы премьер-министром у нас была женщина. Гас не очень-то верил в такую вероятность хоть когда-нибудь, но вслух этого не сказал. — Я хотела с вами поговорить еще кое о чем, — сказала она и остановилась. Гас повернулся к ней. Может быть, благодаря картинам у него обострилось восприятие, но он поймал себя на том, что любуется ее лицом. Он отметил острые линии носа и подбородка, высокие скулы, изящную шею. Угловатость ее черт смягчали полные губы и большие зеленые глаза. — Пожалуйста, о чем вам угодно, — сказал он. — Что вам сказал Вальтер? Гас вспомнил тот странный разговор в баре отеля «Адлон». — Он сказал, что ему придется посвятить меня в одну тайну. Но так и не открыл мне эту тайну. — Решил, что вы догадаетесь сами. — Я догадался, что он, должно быть, любит вас. А по вашей реакции, когда я отдал вам письмо в Ти-Гуине, я понял, что любовь взаимна. И если вы позволите, — Гас улыбнулся, — я бы сказал, что он — счастливец. Она кивнула, как Гасу показалось — с облегчением. Гас подумал, что, должно быть, догадался не обо всем; потому-то она и спросила, что именно он знает. Интересно, подумал он, что еще они скрывают? Возможно, они помолвлены? Они пошли дальше. «Я понимаю, почему он вас любит, — подумал Гас. — Я тоже мог бы потерять голову». Она вновь удивила его внезапным вопросом: — Господин Дьюар, а вы когда-нибудь любили? Это был нескромный вопрос, но он ответил. — Да, любил. Дважды. — Но это осталось в прошлом? Ему вдруг захотелось ей рассказать. — В тот год, когда началась война, мне хватило наглости влюбиться в женщину, которая была замужем. — А она вас любила? — Да. — И что же? — Я просил ее оставить мужа. Мне не следовало так поступать, и я знаю, что это вас шокирует. Но она была лучше, чем я, и она отказалась от моего безнравственного предложения. — Меня не так легко шокировать. А второй раз? — В прошлом году у меня была помолвка в родном городе, Буффало. Но она вышла за другого. — Простите. Мне, наверное, не следовало заводить об этом речь Я напомнила вам о событиях, о которых больно вспоминать! — Да, это так. — Вы простите мне признание, что мне стало легче? Оттого, что вы знаете, какую боль может причинить любовь. — Да, знаю. — Но, может, скоро наступит мир, и моя боль пройдет. — Я очень на это надеюсь, леди Мод.IV
Этель целыми днями мучительно думала о предложении Фица. Стоя на заднем дворе, на холодном ветру, она выкручивала выстиранное белье и представляла себе жизнь в том чудном доме в Челси, представляла Ллойда, бегающего по саду под присмотром заботливой няни. «Я дам тебе все что угодно», — сказал он, и она знала, что это правда. Он оформит дом на нее. Он свозит ее в Швейцарию и на юг Франции. Если бы поставила себе такую цель, то могла бы добиться от него пожизненного содержания и получать деньги до самой своей смерти, даже если надоест ему, — хотя она знала, что если захочет, то не надоест никогда. Это стыдно и отвратительно, говорила она себе сурово. Она станет женщиной, которой платят за секс, а что, как не это, означает слово «проститутка»? Она никогда не могла бы пригласить в свое жилище родителей, они сразу бы поняли, что все это значит. Неужели это для нее так важно? Может, и нет, но это еще не все. Она хотела от жизни большего, чем просто удобства. Став любовницей миллионера, она вряд ли могла бы продолжать борьбу за простых женщин. С политикой ей пришлось бы покончить. Она перестала бы видеться с Милдред и Берни, и даже общаться с Мод ей было бы неловко. Но кто она такая, чтобы ждать от жизни столь многого? Она — Этель Уильямс, родившаяся в доме шахтера! Как можно воротить нос от легкой жизни? «И на том скажи спасибо», — повторяла она себе одну из любимых фразочек Берни. А кроме того, нужно подумать о Ллойде. У него будет гувернантка, а потом Фиц даст денег, чтобы отправить его в школу для детей аристократов. Он вырастет среди элиты и займет привилегированное положение в обществе. Имеет ли Этель право лишить его этого? Она так ничего и не решила для себя, когда в кабинете редакции, где сидела вдвоем с Мод, раскрыла газеты и узнала о другом судьбоносном предложении. Двенадцатого декабря немецкий канцлер, Теобальд фон Бетман-Гольвег, предложил Антанте мирные переговоры. Этель была в восторге. Мир! Неужели это возможно? И Билли сможет вернуться? Французский премьер немедленно назвал предложение коварной уловкой, а русский министр иностранных дел осудил немецкие «лживые предложения», но Этель верила, что имеет значение только реакция англичан. Ллойд Джордж не стал выступать с публичной речью, сославшись на больное горло. В Лондоне в декабре месяце половина населения жаловалась на кашель и насморк, но Этель заподозрила, что Ллойд Джордж просто решил выгадать время. Она посчитала это хорошим знаком. Немедленный ответ мог быть только отрицательным; все остальное оставляло шанс. Он хотя бы рассматривает возможность мира, подумала она с надеждой. А пока президент Вильсон всей американской мощью склонял весы в сторону мира. В качестве предварительного шага он предложил воюющим сторонам заявить свои цели — что они стремятся получить с помощью этой войны. — Тут-то все и замялись, — сказал вечером Берни Леквиз. — Они уже забыли, почему начали войну. А теперь воюют просто потому, что хотят победить. Этель вспомнила, как миссис Дэй Пони в разговоре про забастовку сказала: «Ох уж эти мужчины! Если влезут в драку — то думают лишь о том, чтоб одержать верх. И не прекратят, чего бы это ни стоило!» Интересно, если бы премьер-министром была женщина, как бы она отреагировала на это предложение мирных переговоров? Но в последующие дни Этель поняла, что Берни прав. Ответом на предложение президента Вильсона было странное молчание. Ни одна страна не ответила сразу. Это еще больше злило Этель. Как они могут вести войну, если даже не знают, ради чего? Берни устроил собрание, на котором планировалось обсудить немецкое предложение. В день собрания Этель, проснувшись, увидела у своей постели брата в военной форме. — Билли! — воскликнула она. — Ты живой! — И в отпуске на целую неделю, — сказал он. — Вылезай из постели, лежебока. Она вскочила, накинула халат и обняла его. — Билли, как же я счастлива тебя видеть… — Она заметила полоски у него на рукаве. — Так ты теперь сержант? — Точно. — А как ты вошел? — Милдред открыла… Вообще-то я пришел поздно вечером. — И ты спал… — …наверху, — сказал он, краснея. — Счастливчик! — усмехнулась Этель. — Милдред — золото, а не девушка. Женишься на ней? — Да, если не убьют. — Ничего, что у вас разница в возрасте? — Не такая уж большая. Было бы ей, к примеру, тридцать… — А дети? — Они такие славные… Но даже будь они другими, — Билли пожал плечами, — ради нее я бы с ними ужился. — Ты, должно быть, видел все эти шляпки у нее в комнате. Она открыла мастерскую. — Ну да. Она говорит, все идет неплохо. — А Томми тоже приехал на побывку? — Да, он сел на поезд в Эйбрауэн. Ллойд проснулся, увидел в комнате чужого и заплакал. Этель взяла его на руки и стала успокаивать. Потом сказала Билли: — Пойдем на кухню. Я приготовлю завтрак. Она решила сварить овсянку, а Билли сел читать газету. Через минуту он сказал: — Чертова зараза! — Ты о чем? — Да этот Фицгерберт вовсю разоряется… — Он кинул быстрый взгляд на Ллойда, словно ожидая, что ребенок может обидеться за столь презрительное упоминание о его отце. Этель заглянула через его плечо в газету. И прочла:К вопросу о мире. Солдаты, просят: «Не оставляйте нас! Боритесь!» Речь раненого графа. Вчера в Палате лордов прозвучала трогательная речь против сделанного немецким канцлером предложения о мирных переговорах. Выступал граф Фицгерберт, майор «Валлийских стрелков», залечивающий в Лондоне раны, полученные в битве на Сомме. Граф Фицгерберт сказал, что говорить с немцами о мире значило бы предать тех, кто отдал жизнь в этой войне. «Мы верим, что побеждаем и можем достигнуть полной победы, если только не откажетесь воевать вы», — сказал он. В полевой форме, с повязкой на глазу, опираясь на трость, — граф Фицгерберт являл собой поразительное зрелище. После жарких споров его слушали в полной тишине, а вернулся он на место под аплодисменты.И далее в том же духе. Этель содрогнулась. Показная сентиментальная чушь, но она произведет впечатление. Обычно Фиц не надевал повязку, должно быть, он сделал это, чтобы выглядеть более эффектно. Его речь многих настроит против мирных переговоров. Этель позавтракала с Билли. Потом оделась, одела Ллойда и вместе с ним вышла из дома. Билли собирался день провести с Милдред, но вечером обещал прийти на собрание. В редакции «Жены солдата» она увидела во всех газетах репортажи о речи Фицгерберта. Несколько газет сделали речь главной темой Дня. Они смотрели с разных точек зрения, но сходились в одном: нанесен мощный удар по сторонникам мира. — Как можно быть против обсуждения мирного соглашения? — сказала Этель, обращаясь к Мод. — Можешь сама его спросить, — ответила Мод. — Я пригласила его на собрание, и он согласился прийти. Этель опешила. — Ну и теплый прием его ждет! — Да уж, надеюсь. Мод и Этель весь день работали над специальным выпуском газеты с центральным заголовком: «Угроза мира невелика». Мод заголовок нравился, но Этель считала иронию слишком тонкой. Ближе к вечеру Этель забрала Ллойда от няни, привела домой, покормила и уложила спать. И оставила на попечение Милдред, которая не ходила на политические собрания. Когда Этель пришла в дом молитвы «Голгофа», народу в зале было много, в том числе солдат и матросов, и вскоре новоприбывшим оставалось только стоять. Ведущим был Берни. Он открыл собрание короткой, но скучной речью: оратор из него был никакой. Потом объявил первого выступавшего, философа из Оксфордского университета. Этель знала доводы в пользу мира лучше, чем этот философ, и пока он говорил, смотрела на двух сидевших на кафедре мужчин, которые за ней ухаживали. Фиц — это порождение сотен лет богатства и культуры. Как всегда, он прекрасно одет, хорошо пострижен, с белыми руками и ухоженными ногтями. Берни — из племени преследуемых и гонимых, выживших благодаря тому, что они умнее тех, кто подвергал их гонениям. На нем был его единственный костюм из темно-серой саржи. Этель никогда не видела его ни в чем другом: когда стояла теплая погода, он просто снимал пиджак. Мнения лейбористов на тему мира разделились. Председатель партии лейбористов Рамсей Макдональд, высказавшийся в парламенте третьего августа 1914 года против войны, ушел со своего поста через два дня после вступления Великобритании в войну, и с тех пор члены парламента от партии лейбористов поддерживали войну, как и большинство их избирателей. Фиц начал свою речь с английских традиций. Сотни лет Великобритания поддерживала равновесие сил в Европе, помогала слабым странам, чтобы ни у одной страны не было преимущества перед другими. — Канцлер Германии ничего не сказал об условиях мирного договора, но всякое обсуждение должно начинаться с положения вещей на данный момент, — сказал Фиц. — Если заключить мир сейчас — это означает, что Франция унижена и лишена своих территорий, а Бельгия становится сателлитом. Германия же будет доминировать на континенте по принципу грубой силы. Этого мы позволить не можем, а потому мы должны сражаться до победы. Когда началось обсуждение, Берни заметил: — Граф находится здесь не как офицер армии, а как частное лицо, и он дал мне слово, что присутствующие здесь солдаты не будут привлечены к ответственности, что бы они ни говорили. На самом деле, ни на каких других условиях мы бы графа и не пригласили. Первый вопрос графу задал сам Берни. — Лорд Фицгерберт, из ваших слов следует, что унижение Франции и лишение ее территорий ведет к дестабилизации обстановки в Европе. — Фиц кивнул. — В то время как унижение Германии и лишение ее Эльзаса и Лотарингии — что, без сомнения, произошло бы — должно обстановку в Европе стабилизировать. Этель заметила, что Фиц растерялся. Он не ожидал, что здесь, в Ист-Энде, придется иметь дело с сильным противником. Интеллектуально Берни намного его превосходил. Этель даже стало немного жаль Фица. — В чем же разница? — закончил вопрос Берни, и с тех мест, где сидели сторонники мирных переговоров, раздался одобрительный гул. Но Фиц быстро пришел в себя. — Разница в том, — сказал он, — что Германия — агрессор, жестокий, бесчеловечный и вооруженный до зубов. И если мы заключим мир сейчас — мы вознаграждаем подобное поведение и создаем предпосылки для его повторения в будущем! Это вызвало одобрительные возгласы другой части аудитории, и Фиц сохранил лицо, но Этель подумала, что этот аргумент никуда не годится, а Мод встала, чтобы так и заявить: — Война началась не по вине одной страны! Сейчас стало принято и удобно винить Германию, и наша милитаристская пресса поддерживает этот миф. Мы вспоминаем вторжение Германии в Бельгию и говорим об этом так, будто никаких провоцирующих предпосылок к этому не было. Мы забыли, как на границе Германии стояла шестимиллионная русская армия. Мы забыли, как Франция отказалась объявить нейтралитет… — Тут на Мод зашикали. («Говоря людям, что все не так просто, как им кажется, одобрения не дождешься», — с горечью отметила Этель.) — Я не говорю, что Германия ни в чем не виновата! — крикнула Мод. — Я говорю, что не виноватых нет! Я говорю, что мы воюем не ради стабильности в Европе, не ради справедливости для бельгийцев, не ради того, чтобы наказать Германию за милитаризм. Мы воюем, потому что слишком гордые и не желаем признать, что совершили ошибку! Поднялся и попросил слова солдат в форме, и Этель с гордостью узнала Билли. — Я был в битве на Сомме, — начал он, и в зале стало тихо. — Я хочу рассказать вам, почему мы понесли такие большие потери… Голос у него звучный, как у отца, подумала Этель. И его же спокойная, уверенная манера говорить. Он мог бы стать прекрасным проповедником. — Наши командиры нам сказали, что наступление будет не опаснее, чем прогулка по парку. Нам сказали, что наша артиллерия разрушила вражеские позиции, сравняла с землей окопы и уничтожила блиндажи, и когда мы окажемся на линии их укреплений, то увидим лишь мертвых немцев. Этель заметила, что он обращается не к людям на кафедре, а смотрит вокруг, обводя зал внимательным взглядом, убеждаясь, что все глаза прикованы к нему. — Почему они нам так говорили? — спросил Билли, глядя прямо на Фица. — Почему нам говорили неправду? — Этель увидела, что Фиц помрачнел. Ей было известно, что для людей высшего общества нет оскорбления хуже, чем обвинение во лжи. Билли это тоже было известно. — Позиции немцев не были разрушены, — бросил Билли в притихший зал. — Мы об этом узнали, попав под пулеметный огонь. На этот раз реакция аудитории была довольно бурной. — Позор! — выкрикнул кто-то. Фиц встал, чтобы ответить, но Берни сказал: — Лорд Фицгерберт, подождите, прошу вас. Дайте закончить предыдущему оратору. Фиц сел, качая головой. — Стали наши командиры проверять, какой урон в действительности нанесла наша артиллерия позициям противника? — выкрикнул Билли. — Может быть, выслали разведку, самолеты? И если нет, то почему? Придя в ярость, Фиц вскочил. В зале кто захлопал, а кто и засвистел. — Вы не понимаете! — начал он. Но голос Билли заглушил его. — А если они знали правду, — выкрикнул он, — то почему нам говорили другое? Фиц начал кричать, половина зрителей свистели и скандировали. Но голос Билли был все еще слышен. — Я задам один простой вопрос! — прогремел он. — Наши командиры дураки или лжецы?
V
Этель получила письмо на дорогой гербовой бумаге, надписанное крупным, уверенным почерком Фица. Он не упоминал о собрании в Олдгейте, но приглашал ее на следующий день, во вторник, 19 декабря, в Вестминстерский дворец, где можно с галереи в Палате общин послушать первую речь Ллойда Джорджа в качестве премьер-министра. Этель разволновалась. Она никогда не думала, что окажется в Вестминстерском дворце, не говоря уже о том, чтобы слушать речь своего кумира. — Почему, ты думаешь, он тебя пригласил? — спросил вечером Берни, по обыкновению задавая самый важный вопрос. У Этель не было ответа, который выглядел бы правдоподобно. Фицу не была свойственна чистосердечная доброта. Он умел быть щедрым, когда это было ему зачем-то нужно. И Берни проницательно интересовался, не хочет ли он чего-то взамен. Берни руководствовался скорее рассудком, чем интуицией, он чувствовал, что между Фицем и Этель существует какая-то связь, и в ответ на это его собственное поведение стало чуть больше напоминать поведение влюбленного. В этом не было ничего показного, потому что он не был показушником, но при прощании он удерживал ее руку чуть дольше, чем следовало, подходил чуть ближе, чем ей было удобно, при разговоре гладил ее по плечу и поддерживал под локоток, когда им случалось вместе идти по лестнице или выходить из автобуса. Почувствовав, что стало небезопасно, Берни инстинктивно делал жесты, означавшие, что она принадлежит ему. К несчастью, ей было трудно при этом не морщиться. Фиц напомнил ей обо всем том, чего она не чувствовала по отношению к Берни. Во вторник Мод пришла в редакцию в половине одиннадцатого, и они бок о бок проработали все утро. Пока Ллойд Джордж не произнес свою речь, передовицу нового выпуска Мод писать не могла, но в газете было еще многое другое: вакансии, приглашения нянь на работу, полезные советы доктора Гринворда, касающиеся детского и женского здоровья, а также рецепты и письма. — Фиц после собрания вне себя от ярости, — сказала Мод. — Я говорила, что ему зададут жару. — Это неважно, но Билли назвал его лжецом. — А ты уверена, что он злится не потому, что Билли в споре одержал верх? — Ну… может быть, — невесело улыбнулась Мод. — Надеюсь только, он не заставит Билли за это ответить. — Не заставит, — твердо сказала Мод. — Это значило бы нарушить слово. — Хорошо, если так. Они пошли на ланч в кафе на Майл-Энд-роуд. «То, что надо шоферу!» — гласила вывеска, и шоферов грузовиков, действительно, было полно. Персонал кафе радостно приветствовал Мод. Они взяли пирог с мясом и устрицами — мяса в пироге было мало, и его смешивали с дешевыми устрицами. Потом они сели на автобус, идущий в Вест-Энд. Этель взглянула на огромный диск Биг-Бена и увидела, что уже половина четвертого. Выступление Ллойда Джорджа должно было начаться в четыре. В его власти было покончить с войной и спасти миллионы жизней. Сделает ли он это? Ллойд Джордж всегда боролся за рабочего человека. Перед войной он вел борьбу с палатой лордов и королем за то, чтобы ввести пенсию по старости. Этель знала, как много это значило для стариков, у которых не было за душой ни гроша. В первый день, когда стали выплачивать пенсии, она видела, как бывшие шахтеры — когда-то сильные мужчины, а теперь согбенные старики с дрожащими руками, — не скрываясь, плакали от радости: теперь им не придется жить в нищете. Тогда-то Ллойд Джордж стал кумиром рабочего класса. А палата лордов собиралась потратить эти деньги на королевский флот. «Я могла бы написать ему сегодняшнюю речь, — подумала Этель. — Я бы сказала: «Бывают моменты в жизни человека и в жизни народа, когда было бы правильно сказать: «Я сделал все, что мог, большего сделать не могу, поэтому оставляю попытки и буду искать новый путь». Час назад я приказал прекратить огонь по всей английской линии фронта во Франции. Господа, пушки смолкли»». Это было возможно. Французы пришли бы в ярость, но им тоже пришлось бы прекратить огонь — или быть готовыми к тому, что Великобритания заключит сепаратный мир, а их тогда ожидало бы неминуемое поражение. Франции и Бельгии будет тяжело принять мирный договор, — однако не тяжелее, чем потерять еще миллионы жизней. Это будет демонстрация искусства государственного правления. Скорее всего — и финал политической карьеры Ллойда Джорджа: никто не станет голосовать за человека, проигравшего войну. Но зато какой это выход! Фиц ждал в центральном вестибюле. С ним был и Гас Дьюар. Вне сомнения, он не меньше остальных жаждал узнать, как ответит Ллойд Джордж на мирную инициативу. По длинной лестнице они поднялись в галерею и заняли свои места над залом заседаний. Справа от Этель сидел Фиц, слева — Гас. Внизу рядами стояли скамьи, обтянутые зеленой кожей. По обе стороны зала почти все места были заняты, за исключением нескольких мест в первом ряду, которые традиционно оставляли для кабинета министров. — Все члены парламента исключительно мужчины, — громко сказала Мод. — Тише, пожалуйста! — прошипел капельдинер, одетый в официальный придворный костюм, включая бархатные брюки до колена и белые чулки. Какой-то рядовой член парламента пытался говорить, но его вряд ли кто-либо слушал: все ждали нового премьер-министра. Фиц тихо сказал Этель: — Ваш брат нанес мне оскорбление. — Какое несчастье! — саркастически отозвалась Этель. — Он ранил ваши чувства? — На дуэль вызывали и не за такое. — Какая здравая мысль для двадцатого века! Ее презрительный тон его нисколько не задел. — А ему известно, кто отец Ллойда? Этель замешкалась с ответом: говорить правду она не желала, но не хотелось и врать. По ее замешательству он все понял. — Ах вот оно что, — сказал он. — Тогда это многое объясняет. — Не думаю, что требуется искать дополнительный мотив, — сказала она. — Случившегося на Сомме вполне достаточно, чтобы разозлить солдат, вам так не кажется? — За такую дерзость следует отдавать под трибунал. — Но вы же обещали… — Да, — сказал он сердито, — к несчастью, обещал. В зал вошел Ллойд Джордж. Это был невысокий худощавый человек в визитке, слишком длинные волосы уложены несколько небрежно, кустистые брови совсем побелели. Ему было пятьдесят три, но его шаг был пружинист, и когда он сел и сказал что-то рядовому члену парламента, Этель увидела улыбку, знакомую по газетным фотографиям. Он начал свою речь в десять минут пятого. Голос у него был хрипловатый, и он сказал, что у него болит горло. Сделал паузу, а потом заметил: — Находясь сегодня здесь, перед палатой общин, я ощущаю на своих плечах самую большую ответственность, какая только может достаться смертному. Этель подумала, что это хорошее начало. Во всяком случае, он не собирался, подобно французам и русским, отвергать предложение немцев как жалкую уловку или отвлекающий маневр. — Любой человек — или группа людей — кто безрассудно, или без достаточных оснований продолжает столь ужасный конфликт, как этот, берет на душу такой грех, что не хватит и океана, чтобы его смыть. Он ссылается на Библию, подумала Этель, ведь при крещении с человека смываются прошлые грехи. Но потом, совсем как проповедник, он заявил противоположное: — Любой человек — или группа людей — кто, поддавшись усталости или отчаянию, оставит попытки, не достигнув высокой цели, в борьбу за которую мы вступили, — когда она уже так близка — будет повинен в трусости, и если это случится — это будет случай трусости государственных деятелей, за который уплачено самой дорогой ценой. Этель беспокойно подалась вперед. К чему он клонит? Она вспомнила «день телеграмм» в Эйбрауэне, и вновь увидела лица людей, потерявших близких. Конечно, из всех политиков именно Ллойд Джордж мог прекратить страдания народа, если появилась такая возможность. А если он этого не сделает — какой смысл ему вообще заниматься политикой? Он процитировал Авраама Линкольна: — «Мы вступили в эту войну ради цели, и достойной цели, и война закончится, когда цель будет достигнута». Это прозвучало зловеще. Этель захотелось спросить, что же это за цель. Вудро Вильсон тоже спрашивал об этом — и до сих пор не получил ответа. Ответа не было и сейчас. Ллойд Джордж сказал: — Возможно ли, чтобы, приняв предложение канцлера Германии, мы достигли этой цели? Это единственный вопрос, который мы должны себе задать. Этель почувствовала досаду. Как можно обсуждать этот вопрос, если никто не знает, в чем цель войны? Ллойд Джордж возвысил голос, как священник, начинающий говорить про адские муки. — Принять приглашение Германии, провозглашающей себя победительницей, и приступить к переговорам о мире, не имея представления о предложениях, которые она намеревается сделать… — он остановился и оглядел зал: сначала либералов, стоявших за ним и справа от него, потом консерваторов на другой стороне зала, — значит сунуть голову в петлю, когда веревка в руках у Германии! Раздались бурные аплодисменты. Гас Дьюар, сидевший рядом с Этель, закрыл лицо руками. Этель громко произнесла: — А как же Элан Притчард, погибший на Сомме? — Тише! — сказал капельдинер. — И сержант Пророк Джонс — убит! — крикнула она. — Замолчите и сядьте, Бога ради! — воскликнул Фиц. Внизу, в зале, Ллойд Джордж продолжал свою речь, а два-три члена парламента повернули головы к галерее. — И Клайв Пью! — выкрикнула она изо всех сил. С двух сторон к ней подошли два капельдинера. — И Клякса Левеллин! Капельдинеры подхватили ее под руки и потащили к выходу. — И Джой Понти! — крикнула она, когда ее выставляли за дверь.Глава 21
Январь — февраль 1917 года Вальтеру Ульриху снилось, будто он едет на встречу с Мод в запряженном лошадьми экипаже. Дорога шла под гору, и вдруг экипаж помчался с опасной стремительностью, подпрыгивая на неровной дороге. «Тормозите! Тормозите!» — закричал Вальтер, но возница не слышал его за стуком копыт, который был странно похож на звук работающего автомобильного мотора. Несмотря на эту странность, Вальтер испугался, что потерявший управление экипаж разобьется и он так и не увидит Мод. Он вновь закричал, и наконец ему удалось разбудить возницу. На самом деле Вальтер ехал с шофером в «Мерседесе Дабл Фаэтон37/95», перемещаясь со вполне умеренной скоростью по ухабистой Дороге Силезии. Рядом сидел его отец и курил сигару. Они выехали из Берлина еще до рассвета, оба кутались в шубы, поскольку автомобиль был открытый, а направлялись в восточный штаб Верховного командования. Толковать сон было легко. Антанта надменно отвергла мирное предложение, которому Вальтер старался дать ход. Этот отказ усилил позиции немецких милитаристов, призывавших к неограниченной войне подводных лодок. Они предлагали топить любое судно, оказавшееся в зоне боевых действий, вне зависимости от того, военное оно или гражданское, пассажирское или грузовое, вражеское или нейтральное, — чтобы, заставив Великобританию и Францию голодать, вынудить их сдаться. Политики, в особенности канцлер, опасались, что этот путь ведет к поражению, поскольку в таком случае становится вероятным вступление в войну Соединенных Штатов, однако сторона подводных лодок в споре побеждала. Кайзер выразил им свои симпатии, назначив министром иностранных дел воинственного Артура Циммермана. И Вальтеру приснился экипаж, несущийся навстречу гибели. Вальтер считал, что самую большую опасность для Германии представляют Соединенные Штаты. Немецкие политики должны сделать все возможное, чтобы удержать Америку от вступления в войну. Из-за устроенной Антантой морской блокады Германия голодала. Но русские долго продержаться уже не смогут, а когда они капитулируют, Германия получит богатые западные и южные районы Российской империи, с бескрайними пшеничными полями и бездонными нефтяными скважинами. Немецкая армия сможет сосредоточиться на одном западном фронте. Вся надежда была только на это. Но поймет ли кайзер? Окончательное решение он должен принять сегодня. Над снежными заплатками полей разливался скудный зимний свет. Здесь, далеко от полей сражений, Вальтер чувствовал себя дезертиром. — Мне следовало вернуться на передовую много недель назад, — сказал он. — Совершенно очевидно, что ты нужен здесь, в Германии, — возразил Отто. — Ты представляешь ценность как аналитик разведки. — В Германии полно людей постарше, которые могут выполнять мою работу как минимум не хуже. Или это ты руку приложил? Отто пожал плечами. — Если бы ты женился и у тебя родился сын, тебя сразу могли бы перевести куда пожелаешь. — Так ты держишь меня в Берлине, чтобы заставить жениться на Монике фон дер Хельбард?! — воскликнул Вальтер, не веря своим ушам. — Это не в моей власти. Но вполне возможно, что в Верховном командовании есть люди, осознающие необходимость сохранения знатных родов. Это было бесчестно, и Вальтер хотел было возмутиться, но тут машина свернула с дороги, миновала узорчатые ворота и въехала на длинную подъездную аллею, по обе стороны которой стояли голые деревья и тянулись заснеженные лужайки. В конце аллеи Вальтер увидел огромный дом. — Это и есть замок Плесс? — спросил он. — Именно. — Какой большой! — Триста комнат. Они вышли из машины и вошли в вестибюль — размером с вокзал. Стены были украшены кабаньими головами на рамах, обтянутых красным шелком; в залы для приемов на втором этаже вела массивная лестница. Вальтер провел полжизни в роскошных зданиях, но это превосходило их все. К ним подошел генерал, и Вальтер узнал фон Хеншера, друга отца. — У вас есть немного времени умыться и причесаться, если поторопитесь, — сказал он благожелательно, но кратко. — Через сорок минут вас ожидают в обеденном зале… А это, должно быть, ваш сын! — сказал он Отто, взглянув на Вальтера. — Он работает в департаменте разведки. Вальтер отсалютовал. — Я знаю. Я сам внес его в список… Полагаю, вы знаете Америку? — обратился генерал к Вальтеру. — Я провел три года в нашем посольстве в Вашингтоне, господин генерал. — Хорошо. Сам я в Соединенных Штатах никогда не бывал и ваш отец тоже. Да и почти никто из здесь присутствующих — исключая нашего нового министра иностранных дел. Двадцать лет назад Артур Циммерман по дороге из Китая в Германию проездом был в Соединенных Штатах и пересек всю страну на поезде от Сан-Франциско до Нью-Йорка. На основании этого опыта он почему-то считался экспертом по Америке. Вальтер промолчал. — Герр Циммерман просил меня кое о чем посоветоваться с вами обоими, — сказал фон Хеншер. Вальтер был озадачен. С какой стати нового министра иностранных дел может интересовать его мнение? — Но у нас будет время поговорить об этом после… — Тут фон Хеншер подозвал слугу в старомодной ливрее, и тот проводил их в отведенные им комнаты. Через полчаса они были в обеденном зале, переоборудованном в конференц-зал. Глядя вокруг, Вальтер с благоговением отметил, что здесь присутствовали все наиболее влиятельные люди Германии, включая и канцлера Теобальда фон Бетман-Гольвега (коротко стриженные волосы которого совсем поседели — ему уже исполнилось шестьдесят). Большая часть старшего командного состава Германии сидела за длинным столом. Для не столь высоких чинов — к которым относился и Вальтер — вдоль стен поставили ряды стульев. Референт раздал несколько копий двухсотстраничного меморандума. Вальтер заглянул отцу через плечо. Он увидел графики тоннажа входящих и выходящих из портов Великобритании судов, таблицы перевозочных тарифов и грузового пространства, калорийности пищи англичан и даже данные о том, сколько шерстяной ткани идет на дамскую юбку. Они прождали два часа, а потом в комнату вошел кайзер Вильгельм в генеральской форме. Все вскочили. Его величество был бледен и сердит. Через несколько дней ему должно было исполниться пятьдесят восемь. Как всегда, он держал поврежденную левую руку неподвижно, стараясь, чтобы это выглядело естественно. Вальтер вдруг понял, что уже не испытывает того радостного верноподданнического чувства, которое так легко поднималось в душе, когда он был мальчишкой. Он больше не мог делать вид, будто кайзер — мудрый отец своего народа. Слишком было очевидно, что Вильгельм II — обычный человек, которого полностью подчинили обстоятельства. Растерянный, жалкий и несчастный, живой довод против передачи власти по наследству. Кайзер огляделся, кивнул нескольким особо приближенным, к которым относился и Отто, потом сел и подал знак Хеннингу фон Хольцендорфу, седобородому главе Адмиралтейства. Адмирал заговорил, зачитывая цитаты из меморандума: число подводных лодок, которое флот может отправить в море в любой момент времени, тоннаж судов, необходимый Антанте для поддержания жизнедеятельности, и скорость, с которой они могут заменять потопленные суда. — По моим подсчетам, мы можем топить в месяц суда общим водоизмещением шестьсот тысяч тонн, — говорил адмирал. Его выступление впечатляло, каждое утверждение он подкреплял цифрами. Но именно эта точность заставляла Вальтера относиться к его речи с недоверием: вряд ли война может быть столь предсказуема. — Если ваше величество утвердит сегодня мой план, — сказал фон Хольцендорф, указывая на перевязанный лентой документ на столе, — гарантирую, что Антанта капитулирует в течение ближайших пяти месяцев. Он сел. Кайзер посмотрел на канцлера. «Вот теперь, — подумал Вальтер, — мы услышим более правдоподобную оценку». Бетман-Гольвег был канцлером семь лет и, в отличие от монарха, понимал всю сложность международных отношений. Бетман-Гольвег мрачно заговорил об опасности вступления в войну Соединенных Штатов и об их человеческих ресурсах, запасах продовольствия и финансах. В доказательство своей правоты он привел мнения немцев старшего поколения, бывавших в Америке. Но при этом у него был такой вид, будто он говорил все это лишь для порядка. Должно быть, он считал, что кайзер уже все решил. Неужели эти люди собрались только для того, чтобы выслушать принятое решение? Неужели Германия обречена? Кайзер обращал мало внимания на людей, чье мнение не совпадало с его собственным, и пока канцлер говорил, он делал нетерпеливые движения, бормотал что-то себе под нос и всем видом выражал неодобрение. Бетман-Гольвег начал волноваться. — Если Генштаб считает войну подводных лодок необходимой, я не в состоянии им противоречить. Но с другой стороны… Досказать ему не дали. Фон Хольцендорф вскочил с места: — Даю слово морского офицера, — воскликнул он, перебивая, — что ни один американец не ступит на европейскую землю! Какой абсурд, подумал Вальтер. Как можно при обсуждении подобных вопросов давать слово офицера? Однако этот аргумент был принят лучше, чем вся статистика. Лицо кайзера просияло, и еще несколько человек удовлетворенно кивнули. Вид Бетман-Гольвега говорил о том, что он сдался. Безвольно опускаясь на стул, он сказал: — Что ж, коли успех зовет, надо идти на зов. Кайзер протянул руку, и фон Хольцендорф пододвинул к нему перевязанный лентой документ. «Не может быть, — подумал Вальтер. — Невозможно принимать такое судьбоносное решение на основании таких неадекватных доводов!» Кайзер взял ручку, поставил свою подпись, положил ручку и встал. Все вскочили. Не может быть, чтобы это был конец, подумал Вальтер. Кайзер вышел из комнаты. Напряжение исчезло, зазвучали голоса. Бетман-Гольвег остался сидеть, глядя в такую-то точку на столе. Он был похож на приговоренного к смерти. Он что-то бормотал, и когда Вальтер подошел поближе, он разобрал слова. Это была фраза на латыни: «Finis Germaniae» — «Конец германцам». Рядом с Отто появился генерал фон Хеншер: — Соблаговолите пройти со мной на приватный ужин. И вы тоже, молодой человек. — И провел их в боковую комнату, где был накрыт стол с закусками. Замок Плесс служил резиденцией кайзера, и еда здесь была хорошая. Вальтер чувствовал раздражение и отчаяние, но как любой в Германии, он был голоден и положил себе на тарелку внушительные порции салата, холодного цыпленка и белого хлеба. — Министр иностранных дел Циммерман ожидал, что это решение будет сегодня принято, — сказал фон Хеншер. — Он желает знать, что мы можем сделать, чтобы устрашить американцев. «На это надежды мало, — подумал Вальтер. — Если торпедировать американские корабли и убивать американских граждан, вероятность смягчить ответный удар невелика». — Например, — продолжал генерал, — может, мы сможем спровоцировать движение протеста среди миллиона трехсот тысяч американцев, которые родились в Германии? Вальтер про себя застонал. — Абсолютно исключено, — сказал он. — Это глупая детская сказка. — Как ты разговариваешь со старшими по званию! — оборвал отец. Фон Хеншер примирительно махнул рукой. — Отто, пусть мальчик выскажется. Мне может оказаться полезным его мнение. Майор, почему вы так считаете? — Потому что они не любят родину. Иначе разве бы они уехали? Даже если они и едят колбаски с пивом, они американцы и будут драться за Америку. — А как насчет выходцев из Ирландии? — Точно так же. Они, конечно, ненавидят англичан, но как только наши подводные лодки начнут топить американцев, нас они возненавидят намного сильнее. Отто раздраженно заметил: — Как же президент Вильсон сможет объявить нам войну? Ведь он только что победил на выборах как человек, который удерживал страну от войны! — В каком-то смысле теперь ему будет легче, — пожал плечами Вальтер. — Народ поверит, что у него не было выбора. — А чем можно его придержать? — спросил фон Хеншер. — Если не трогать суда нейтральных стран. — Это не обсуждается, — перебил Вальтера отец. — Тотальная — значит тотальная. Именно это нужно флоту, и именно это сегодня позволено его величеством. — Поскольку мы вряд ли сможем смутить президента Вильсона факторами внутренней политики, — сказал фон Хеншер, — может, есть вероятность, что его внимание смогут отвлечь международные события, происходящие в его полушарии? — он повернулся к Отто. — Например, в Мексике? Отто довольно улыбнулся. — Вы об «Ипиранге»? Должен заметить, это была маленькая победа агрессивной дипломатии. Вальтер не разделял отцовского торжества по поводу инцидента с грузом оружия, посланного Германией в Мексику. Отто и его единомышленники выставили президента Вильсона в глупом виде, но им еще придется об этом пожалеть. — А что там сейчас? — Основные силы американской армии находятся или в Мексике, или на границе. Они охотятся за бандитом по имени Панчо Вилья, который то и дело совершает набеги через границу. Президент Карранса кипит от возмущения, что они нарушают границы его суверенной территории, но мало что может сделать. — А если бы мы ему помогли, это бы что-нибудь изменило? Вальтер задумался. Подобное дипломатическое вредительство его ужасало и казалось рискованным, но он считал своим долгом отвечать на вопросы как можно более точно. — Мексиканцы считают, что у них отобрали принадлежавшие им Техас, Мексику и Аризону. И мечтают вернуть эти земли, как французы лелеют мечту о возвращении Эльзаса и Лотарингии. Я не исключаю, что президент Карранса окажется достаточно недальновиден, чтобы поверить, что этого можно добиться. — При любом исходе, — оживился Отто, — это отвлечет внимание американцев от Европы! — На некоторое время — да, — неохотно согласился Вальтер. — Но в перспективе наше вмешательство может укрепить позиции тех американцев, кто считает, что Штаты должны вступить в войну на стороне Антанты. — Нас интересует не перспектива, а настоящий момент. Ты слышал, что сказал Хольцендорф — наши подводные лодки через пять месяцев поставят Антанту на колени! Нам нужно отвлечь Америку лишь на этот срок. — А как насчет Японии? — спросил фон Хеншер. — Существует ли хоть малейшая вероятность спровоцировать нападение японцев на Панамский канал? Или на Калифорнию? — Если подходить реально — нет, — твердо заявил Вальтер. Разговор все больше удалялся в область фантастики. Но фон Хеншер настаивал: — Тем не менее даже просто угроза могла бы заставить американцев разместить больше войск на западном побережье. — Полагаю, что так. Отто промокнулгубы салфеткой. — Это все интересно, но сейчас мне следует выяснить, не нужен ли я его величеству. Все встали. — Господин генерал, если позволите… — произнес Вальтер. Отец вздохнул, но фон Хеншер сказал: — Да, я вас слушаю. — Мне все это представляется очень опасным, господин генерал. Если просочатся слухи, что немецкое командование хотя бы просто рассматривает возможность разжигать вражду в Мексике и провоцировать японскую агрессию в Калифорнии, американское общественное мнение возмутится, и объявление войны не заставит себя долго ждать… если не последует немедленно. Так что подобные обсуждения, простите, что говорю очевидные вещи, должны вестись в глубокой тайне. — Совершенно верно, — сказал фон Хеншер и улыбнулся Отто. — Мы с вашим отцом хоть и принадлежим к старшему поколению, тоже кое-что понимаем. Мы будем осмотрительны, можете на нас положиться!II
Фиц был доволен тем, что немецкое предложение было с презрением отвергнуто, и гордился своей ролью в этом процессе, но когда все уже закончилось, его начали мучить сомнения. Утром в среду 17 января он размышлял обо всем этом, направляясь в Адмиралтейство. Мирные переговоры были бы легким выходом для Германии, давали возможность закрепить приобретения, узаконить захват земель в Бельгии, северо-восточной Франции и России. А для Великобритании участие в таких переговорах было бы равносильно признанию поражения… Но Великобритания еще не победила. Слова Ллойда Джорджа о победном нокауте красиво выглядели в газетных заголовках, но здравомыслящие люди понимали, что они так и останутся словами. Война будет продолжаться, возможно, год, а может, и больше. И если американцы и дальше собираются сохранять нейтралитет, не исключено, что в конце концов придется сесть за стол переговоров. А вдруг никто не в состоянии победить в этой войне? Погибнет еще миллион солдат — ни за что. Фица преследовала мысль, что в конечном счете права может оказаться Этель. А если Великобритания потерпит поражение? Грядет финансовый кризис, а с ним безработица и нищета. Рабочий класс подхватит клич отца Этель, все будут кричать, что им не позволяли участвовать в голосовании по поводу войны. Гнев народа, обращенный против власть имущих, будет безграничен. Марши и демонстрации перейдут в бунты. Всего чуть больше века прошло с тех пор, как парижане казнили своего короля и многих дворян. Не поступят ли так и лондонцы? Фицу представилось, как его, связанного по рукам и ногам, везут на телеге к месту казни под радостные вопли толпы. И что еще хуже, он мог себе представить, что та же самая ожидает Мод, тетю Гермией, Би, Малыша… Он прогнал кошмар из головы. Ну и взрывная же девчонка эта Этель, подумал он со смесью сожаления и восхищения. Когда его гостью во время речи Ллойда Джорджа вывели с галереи, он сгорал от стыда, и в то же время она нравилась ему еще больше. Жаль, что она разозлилась и на него. Он последовал за ней, нагнал в главном вестибюле, а она на него набросилась, обвиняя в том, что из-за него и таких, как он, война будет продолжаться бесконечно. Она говорила так, что можно было подумать, будто каждого солдата, погибшего в Франции, убил Фиц собственной рукой. На этом и закончилась история с домиком в Челси. Он послал ей пару писем, но она не ответила. Это разочарование оказалось для него болезненным. Когда он думал, как прекрасно мог бы проводить с ней время в этом уютном гнездышке, у него щемило сердце. Однако некоторое утешение у него было. Би приняла его упрек близко к сердцу. Теперь она радостно встречала его на пороге спальни, предлагая свое благоухающее тело, словно они только что поженились. В конце концов, она была хорошо воспитанная дама знатного рода и знала, для чего существует жена. Размышляя об уступчивой графине и неотразимой суфражистке, он вошел в старое здание Адмиралтейства и увидел на своем столе полурасшифрованную немецкую телеграмму. Она была озаглавлена: «Берлин — Вашингтон. 16 января 1917 года». Фиц машинально взглянул на последнюю строку, чтобы узнать, от кого телеграмма. В конце стояло имя «Циммерман». Это разожгло его любопытство. Телеграмма от министра иностранных дел — послу в Соединенных Штатах! Фиц начал карандашом писать перевод, ставя прочерки и вопросительные знаки в местах, которые расшифровать не удалось. «Совершенно секретно. Довожу до вашего сведения, с тем, чтобы вы передали премьер-министру (Мексики?) через хххх безопасным путем». Вопросительные знаки обозначали группы цифр, в значении которых уверенности не было. Шифровальщикам приходилось гадать. Если они правы, то эта шифровка предназначалась немецкому послу в Мексике. Ее просто направили через посольство в Вашингтоне. Мексика, подумал Фиц. Странно. Следующее предложение было расшифровано полностью. «Мы намерены 1 февраля начать тотальную подводную войну». — О господи! — воскликнул Фиц. Этого они со страхом ожидали, и вот теперь перед ним лежало реальное подтверждение — и стояла дата! «Мы попытаемся удержать США, несмотря ни на что, в состоянии нейтралитета. Однако в случае неуспеха мы предложим (Мексике?) союз на следующих условиях: Вместе вести войну. Вместе заключить мир». — Союз с Мексикой? — сказал себе Фиц. — Американцам солоно придется! «хххх Вы немедленно и совершенно секретно сообщите президенту Каррансе о вышеизложенном, хххх и в то же время быть между нами и Японией посредником. хххх беспощадное ведение подводной войны предоставляет нам возможность заставить Англию заключить мир в ближайшие месяцы. Подтвердите получение». Фиц поднял голову и встретился взглядом с юным Карвером, который — как он теперь заметил — был сильно взволнован. — Вы, должно быть, читаете шифровку Циммермана? — То, что можно прочитать, — сказал Фиц спокойно. Он лучше умел владеть собой. — А почему расшифровка так отрывочна? — У них новый шифр, мы его еще не довели до ума. Но сообщение сенсационное, не так ли? Фиц снова взглянул на свой перевод. Карвер не преувеличивал. Это было очень похоже на попытку Германии заполучить Мексику в союзники против Соединенных Штатов. Действительно сенсация. Может быть, этой телеграммой удастся разозлить президента Соединенных Штатов настолько, чтобы он объявил Германии войну. У Фица застучало в висках. — Правда, — сказал он. — Я сейчас же покажу это Мигалке Холлу. У капитана Уильяма Реджинальда Холла, директора отдела морской разведки, был хронический лицевой тик, потому он и получил это прозвище; однако с мозгами у него все было в порядке. — Но он начнет задавать вопросы, и мне нужно знать, что отвечать. Когда вы расшифруете это полностью? — Для изучения нового шифра потребуется несколько недель. Фиц застонал от разочарования. Разгадка нового шифра с нуля кропотливая работа, и торопить шифровальщиков не следовало. — Но как я понял, — продолжал Карвер, — сообщение должно идти из Вашингтона в Мехико. А там до сих пор пользуются старым дипкодом, который мы расшифровали еще год назад. Может, мы сможем получить тот вариант? — Может, и сможем! — обрадовался Фиц. — У нас есть человек в телеграфном агентстве Мехико. Когда мы объявим об этом всему миру… — размечтался он. — Мы не можем этого сделать! — встревожился Карвер. — Нельзя, чтобы немцы узнали, что мы перехватываем их сообщения. Он прав, понял Фиц. Это вечная проблема разведслужб: как воспользоваться информацией, не скомпрометировав источник. — Но это настолько важно, что мы могли бы рискнуть, — сказал он. — Сомневаюсь. Слишком много надежной информации получено через этот отдел. Никто не позволит так рисковать. — Да быть того не может, чтобы мы получили такую информацию — и нам не позволили ею воспользоваться! — В нашей профессии так бывает, — пожал плечами Карвер. К такому удару Фиц был не готов. Вступление Соединенных Штатов в войну могло привести к скорой победе. Конечно же, это стоило любых жертв. Но он знал об армии достаточно, чтобы понимать, что есть люди, готовые проявить гораздо большую храбрость и изобретательность, защищая свой отдел, чем редут. К возражениям Карвера следовало отнестись серьезно. — Нам нужна легенда, — сказал Фиц. — Давайте скажем, что сообщение перехватили американцы, — сказал Карвер. Фиц кивнул. — Оно должно идти из Вашингтона в Мехико — значит, можно сказать, что правительство Соединенных Штатов получило его от телеграфной компании «Вестерн юнион». — Компании «Вестерн юнион» это может не понравиться. — Да и черт с ней! Давайте подумаем, как извлечь из этой шифровки максимум пользы. Отдать правительству, чтобы они сделали сообщение? Передать американцам? Или какой-то третьей стороне? Карвер беспомощно развел руками. — Здесь я не в своей стихии, — сказал он. — Зато я — в своей, — ответил Фиц, воодушевляясь. — И знаю, кто нам поможет.III
Фиц встретился с Гасом в Южном Лондоне, в пабе под названием «Ринг». К его удивлению, Дьюар оказался заядлым любителем бокса. Еще подростком он ходил на бои в буффальских доках, а в 1914 году в путешествиях по Европе в каждой столице смотрел бои за денежные призы. Правда, он не распространялся о своем увлечении: вряд ли бокс был бы подходящей темой для застольной беседы на Мэйфэр. В «Ринге» можно было встретить представителей разных сословий Джентльмены в вечерних костюмах стояли вперемешку с докерами в рванине. Официанты разносили подносы с пинтами пива, в каждом углу принимали ставки подпольные букмекеры. Клубился дым от сигарет, сигар и трубок. Сидячих мест не было, женщин тоже. Фиц заметил Гаса — тот яростно спорил об американском боксере Джеке Джонсоне: это был первый черный чемпион в тяжелом весе, и когда он женился на белой женщине, христианские священники призвали паству линчевать его. Собеседник Гаса, лондонец с перебитым носом, доказывал, что представители духовенства правы, чем довел Гаса до белого каления. Фиц втайне лелеял надежду, что Гас не останется равнодушным к Мод. Хорошая сложилась бы пара. Оба — интеллектуалы, оба — либералы, оба серьезно относятся ко всему на свете и постоянно читают книги. Дьюары происходили из старого зажиточного рода, что считалось американским вариантом аристократии. И в довершение всего, и Гас и Мод мечтали о мире. Желание Мод чтобы война закончилась, казалось Фицу до странности отчаянным Гас же боготворил своего хозяина, Вудро Вильсона, выступившего месяц назад с речью, в которой призывал к «миру без победы» — сама эта фраза привела Фица в ярость, как и многих английских и французских лидеров. Но замеченное Фицем сходство Гаса и Мод не привело к взаимному увлечению. Фиц любил сестру, но с удивлением думал, все ли с ней в порядке. Она что, хочет остаться старой девой? Когда Фицу удалось отвлечь внимание Гаса от парня с перебитым носом, он завел речь о Мексике. — Там полный кавардак, — сказал Гас. — Господин Вильсон отозвал войска генерала Першинга ради добрых отношений с президентом Каррансой, но все зря: тот не желает даже обсуждать патрулирование границы. А почему вы об этом заговорили? — Расскажу чуть позже, — ответил Фиц. — Новый бой начинается. Пока они смотрели, как боксер по имени Бенни Жид делает котлету из Лысого Альберта Коллинза, Фиц решил не касаться темы немецкого предложения мирных переговоров. Он знал, как тяжело Гас перенес неудачу инициативы Вильсона. Гас постоянно спрашивал себя, мог ли он выполнить свою роль лучше или сделать больше для претворения в жизнь плана президента. А Фиц считал, что план был обречен с самого начала, потому что в действительности мира не желала ни одна сторона. В третьем раунде Лысый Альберт упал и остался лежать. — Вовремя вы меня поймали, — сказал Гас. — Я готовлюсь к отъезду. — Наверное, ждете не дождетесь, когда окажетесь дома? — Если вообще окажусь. Может, по дороге попадется подводная лодка и потопит наш корабль. Немцы возобновили тотальную подводную войну первого февраля, как было сказано в перехваченной шифровке Циммермана. Это разозлило американцев, но не до такой степени, как надеялся Фиц. — Президент Вильсон отреагировал на объявление подводной войны удивительно спокойно, — сказал он. — Он разорвал дипломатические отношения с Германией. — Но он не объявил войну! — Фиц бурно восставал против мирных переговоров, однако Мод, Этель и их друзья-пацифисты были правы, говоря, что в обозримом будущем надежды на победу не предвиделось — если откуда-нибудь не придет помощь. Фиц был уверен, что если упор придется на подводные лодки, американцы вступят в войну. Но этого не произошло. — Честно говоря, — сказал Гас, — я думаю, это решение — ввести в войну подводные лодки — привело президента Вильсона в ярость, и он уже готов объявить войну. Бог свидетель, все остальное, что только можно было, он уже испробовал. Но его переизбрали как человека, который не дал нам ввязаться в войну. И изменить курс он может, только если в массах изменится настроение в пользу военных действий. — В таком случае, — сказал Фиц, — у меня есть кое-что, что этому поспособствует. Гас приподнял бровь. — После ранения я работаю в отделе, который занимается расшифровкой перехваченных немецких радиограмм. — Фиц вынул из кармана листок бумаги, исписанный его собственным почерком. — Через несколько дней ваше правительство получит эту информацию официально. Я показываю вам сейчас это сообщение, потому что нам нужен ваш совет — как с ним поступить. Он подал листок Гасу. Английскому шпиону в Мексике удалось получить вариант, переданный старым шифром, и на листке, который Фиц передал Гасу, находилось полностью расшифрованное сообщение Циммермана. В полном виде оно выглядело так:Вашингтон — Мехико, 19 января 1917 г.Гас прочитал несколько строк, поднеся листок близко к глазам и воскликнул: — Союз?! О боже! Фиц быстро взглянул вокруг. Начался новый бой, и шум толпы был слишком громок, чтобы стоящие поблизости разобрали слова Гаса. Гас читал дальше. — Получит обратно Техас? — сказал он, не веря глазам. И потом яростно: — Предложить Японии присоединиться? — Он поднял голову. — Это возмутительно! На такую реакцию Фиц и надеялся. — Именно что возмутительно, — сказал Фиц с деланной суровостью. — Немцы обещают заплатить Мексике за вторжение в Соединенные Штаты! — Да. — И просят попытаться вовлечь Японию! — Да. — Ну, как только об этом станет известно!.. — Именно об этом я и собирался с вами поговорить. Мы хотим предать гласности эту телеграмму таким образом, чтобы помочь вашему президенту. — А почему же английское правительство просто не объявит о ней миру? Фиц понял, что Гас сказал, не подумав. — По двум причинам, — ответил он. — Во-первых, нам не хотелось бы, чтобы немцы узнали, что мы перехватываем их сообщения. Во-вторых, нас могут обвинить в фальсификации. Гас кивнул. — Извините, я сказал, не подумав. Давайте рассмотрим это спокойно. — Если возможно, мы хотели бы, чтобы вы заявили, что правительство Соединенных Штатов получило копию телеграммы от «Вестерн юнион». — Вильсон не станет лгать. — Так добудьте у них копию этой телеграммы, и лгать не придется. Гас кивнул. — Наверное, это можно. Что касается второго вопроса — кто мог бы объявить о телеграмме так, чтобы на него не пало подозрение в фальсификации? — Я полагаю, сам президент. — Как вариант. — Но у вас есть идея получше? — Да, — задумчиво сказал Гас, — пожалуй, есть.
Мы намерены 1 февраля начать тотальную подводную войну. США мы попытаемся удержать, несмотря ни на что, в состоянии нейтралитета. Однако в случае неуспеха мы предложим Мексике союз на следующих условиях: Вместе вести войну. Вместе заключить мир. С нашей стороны, мы окажем Мексике финансовую помощь и заверим, что по окончании войны она получит обратно утраченные ею территории Техаса, Новой Мексики и Аризоны. Детали этого соглашения мы поручаем разработать Вам. Как только объявление войны между нами и США станет совершившимся фактом, Вы немедленно и совершенно секретно сообщите президенту Каррансе о вышеизложенном. Добавьте, что ему следует по своей инициативе предложить Японии присоединиться к нашему союзу и в то же время быть между нами и Японией посредником. Обратите внимание президента на тот факт, что ведение подводной войны предоставляет возможность заставить Англию заключить мир в ближайшие месяцы.
IV
Этель и Берни поженились в доме молитвы «Голгофа». Они не отличались особой религиозностью, а здесь им нравился пастор. С Фицем Этель не общалась с того самого дня. Его публичное противостояние делу мира живо напомнило ей о его истинной натуре. Он поддерживал все то, что она ненавидела: традиции, консерватизм, эксплуатацию рабочего класса, неправедно нажитое богатство. Она не могла бы любить такого человека, и она стыдилась того, что ее чуть не соблазнил домик в Челси. Она поняла, что действительно родной для нее только Берни. Этель надела розовое платье и шляпку с цветами, что купил ей Вальтер фон Ульрих, когда она была свидетельницей на их с Мод свадьбе. Никаких девочек-подружек не было, только Милдред и Мод. Из Эйбрауэна на поезде прибыли родители Этель. Билли был на передовой, и новый отпуск ему не дали. Малыша Ллойда одели в наряд пажа, специально пошитый для него Милдред: костюмчик небесно-голубого цвета с медными пуговками и берет. Берни удивил Этель, познакомив со своей семьей, о существовании которой никто и не слыхал. Его престарелая матушка говорила только на идише и бормотала что-то себе под нос на протяжении всей службы. Она жила у процветающего старшего брата Берни, которого звали Тео и который — как выяснила, пофлиртовав с ним, Милдред, — был владельцем велосипедной фабрики в Бирмингеме. После церемонии бракосочетания устроили чай с пирогами. Крепких напитков, к удовольствию отца и мамы Этель, не было, а курить выходили на улицу. Мама, поцеловав Этель, сказала: — Ну что же, я рада, что ты наконец устроена. Этель подумала, как много означает эта фраза. «Поздравляю, хоть ты и падшая женщина с внебрачным ребенком, отца которого никто не знает, и выходишь замуж за еврея, и живешь в Лондоне, который не лучше Содома и Гоморры», — вот что это значило. Но Этель приняла и такое поздравление, и зареклась когда-либо сказать что-то подобное собственному ребенку. У ее родителей были билеты туда и обратно, так дешевле, и они заторопились на поезд. Когда большинство гостей разошлись, оставшиеся перешли в паб «Гусь и пес» пропустить стаканчик-другой. Пришло время укладывать Ллойда, и Этель с Берни пошли домой. Еще с утра Берни погрузил на ручную тележку свои скромные пожитки и книги и переехал со съемной квартиры к Этель. Чтобы провести первую ночь вдвоем, Ллойда уложили наверху с детьми Милдред, что сам он воспринял как невероятное счастье. А Этель и Берни, выпив на кухне по чашечке какао, отправились спать. На Этель была новая сорочка. Берни надел свежую пижаму. Когда он лег в постель рядом с ней, его прошиб нервный пот. Этель погладила его по щеке. — Хоть я и распутная женщина, но опыта у меня немного, — сказала она. — Только с первым мужем, и всего несколько недель, пока он не уехал. — Она решила никогда не говорить Берни про Фица. Правду знали только Билли и юрист Фица Альберт Солман. — У тебя с опытом получше, чем у меня, — сказал Берни, но она почувствовала, что он немного расслабился. — У меня это было всего несколько раз. — А как их звали? — Ну какая тебе разница. — Есть разница, — улыбнулась она. — Сколько у тебя было женщин? Шесть? Десять? Двадцать? — Ну что ты! Три. Первую звали Рэчел Райт, еще в школе. Она сказала, что мы теперь должны пожениться, и я ей поверил. Я тогда очень разволновался. Этель хихикнула. — А что было дальше? — А на следующей неделе она сделала то же самое с Мики Армстронгом, а меня оставила в покое. — Тебе с ней было хорошо? — Наверное. Мне было всего шестнадцать. Главное, чего я тогда хотел, — иметь право сказать, что я это сделал. Она тихонько поцеловала его и сказала: — А кто потом? — Кэрол Макалистер. Она жила по соседству. Я платил ей по шиллингу за раз. С ней это всегда было довольно быстро: я думаю, она знала, что говорить и делать, чтобы поскорее закончить. Самой ей нужны были только деньги. Этель нахмурилась, но тут же вспомнила домик в Челси. Она ведь и сама раздумывала, не стать ли ей такой же, как Кэрол Макалистер. Ей стало неловко, и она спросила: — А третья? — Она была старше меня. Я снимал у нее комнату. Однажды, когда ее муж был в отъезде, она легла со мной. — А с ней тебе было хорошо? — Очень. Для меня это было счастливое время. — А что же случилось? — У мужа появились подозрения, и мне пришлось съехать. — А потом? — А потом я встретил тебя, и остальные женщины стали мне неинтересны. Они начали целоваться. Скоро он поднял подол ее сорочки и осторожно лег сверху. Он был нежен, очень боялся причинить ей боль, но вошел легко. Она почувствовала к нему такую нежность — за то, что он добрый и умный, что так предан ей и ее ребенку. Она крепко обняла его и подалась к нему всем телом. И его оргазм тоже не заставил себя долго ждать. Потом оба легли на спину и, счастливые, заснули.V
Гас Дьюар заметил, что женская мода изменилась. Теперь длина платья позволяла видеть лодыжки. Десять лет назад, если удавалось мельком заметить женскую ножку, это возбуждало; сейчас это было в порядке вещей. Может, раньше женщины скрывали свое тело, чтобы не избегать страсти, а разжигать ее? Роза Хеллмэн была в темно-красном пальто, ниспадавшем на спине от кокетки складками, по последней моде. Оно было отделано черным мехом, что в феврале в Вашингтоне, должно быть, смотрелось очень уместно, подумал Гас. Серая шляпка, маленькая и круглая, с красной лентой и пером, — не очень практичная, но когда американки носили шляпки, разработанные модельерами по соображениям практичности? — Благодарю за приглашение, это честь для меня, — сказала она, и он не понял, говорит она серьезно или смеется. — Вы, кажется, только что вернулись из Европы? Они сидели в обеденном зале отеля Бильярд, в двух кварталах к востоку от Белого дома. Гас пригласил ее на ланч с особой целью. — У меня есть для вас материал, — сказал он, когда они сделали заказ. — Да? Отлично! Попробую угадать. Неужели президент разводится с Эдит и женится на Мэри Пек? Гас нахмурился. Когда была жива первая жена Вильсона, у него был роман с Мэри Пек. Гас сомневался, что тогда дошло до адюльтера, но в письмах Вильсон неосторожно выказывал больше чувств, чем позволяли приличия. Несмотря на то, что ничего не попало в газеты, вашингтонские сплетники знали об этом. — Я говорю о серьезных вещах, — жестко сказал Гас. — О, простите! — сказала Роза и состроила строгую мордочку, так что Гас едва удержался от смеха. — У меня будет одно-единственное условие: вы не должны упоминать, что информация получена из Белого дома. Я покажу вам телеграмму от немецкого министра иностранных дел Артура Циммермана немецкому послу в Мексике. Она взглянула на него с изумлением. — Как она к вам попала? — От «Вестерн юнион», — солгал он. — И не была зашифрована? — Ее расшифровали. Он дал ей листок с машинописным текстом на английском языке. — Наверное, это не подлежит оглашению? — спросила она. — Напротив. Единственное, чего я от вас прошу — не пишите, откуда она у вас. — Ладно… — Она начала читать и в следующую секунду, пораженная, взглянула на него. — Гас, это не розыгрыш?.. Немцы заплатят мексиканцам, чтобы те вторглись в Техас? — Таково предложение господина Циммермана. — Гас, но это же сенсация века! Он позволил себе улыбнутся, стараясь не выдать своего торжества. — Я знал, что вы так скажете. — Вы это делаете сами по себе или от лица президента? — Роза, неужели вы можете себе представить, чтобы я сделал такое без согласования на самом верху? — Ничего себе! Значит, это передано мне от самого президента Вильсона! — Неофициально. — Вы представляете себе, что скажут американцы, когда узнают! — Думаю, это повлияет на их желание вступить в войну и сражаться с Германией. — Да они будут требовать этого с пеной у рта! Вильсон будет вынужден объявить войну. Гас ничего не ответил. Роза верно истолковала его молчание. — Ах, вот в чем дело! Вы затем и даете мне телеграмму. Президент хочет объявить войну. Она была совершенно права. Он улыбнулся, наслаждаясь разговором с этой умной женщиной. — Я вам ничего такого не говорил. — …И Вильсон теперь может сказать, что не нарушил предвыборных обещаний, но был вынужден изменить политику под давлением общественного мнения. — Но вы же не будете об этом писать, не так ли? — немного встревожился он. Она улыбнулась. — Ну что вы! Я просто не хочу, чтобы обо мне думали, будто я принимаю все за чистую монету. Официант принес еду: для нее — тушеного лосося, для него — бифштекс и картофельное пюре. Роза поднялась: — Мне пора в агентство. — А как же ланч? — удивился Гас. — Вы что, не понимаете? — в ответ удивилась она. — Я не могу сейчас есть! Вы только что подняли Америку на войну. Гас кивнул. В следующий миг ее уже и след простыл.Глава 22
Март 1917 года Этой зимой в Петрограде было холодно и голодно. Термометр у казарм Первого пулеметного полка на целый месяц замер на минус семнадцати по Цельсию. Пекари перестали выпекать пироги, кексы, булочки и что бы то ни было, кроме хлеба, и тем не менее муки не хватало. Так много солдат пыталось выпросить или стянуть лишний кусок еды, что у дверей столовой поставили караул. Однажды холодным ветреным днем в начале марта Григорий, получив увольнительную, решил после обеда проведать Вовку, которого оставляли на попечение хозяйки дома, пока Катерина была на работе. Григорий надел шинель и зашагал по обледенелым улицам. На Невском проспекте он заметил нищенку лет девяти, она стояла на углу, под порывами ледяного ветра. Что-то странное почудилось ему в ней, и он нахмурился, проходя мимо. Минутой позже он понял, что его так поразило. Она бросила на него взрослый, призывный взгляд. Это так потрясло его, что он остановился. Как могла она быть проституткой в таком возрасте? Он обернулся, собираясь подойти к ней и спросить об этом, но ее уже не было. Он пошел дальше, а мысли приняли тревожное направление. Он знал, конечно, что бывают люди, которые занимаются сексом с детьми. Это он узнал еще когда они с маленьким Левкой искали помощи у священника, вон сколько лет назад. Но образ девятилетней девочки, отчаянно пытающейся изобразить приглашающую улыбку, запал ему в душу и мучил. Ему хотелось плакать. Несчастная страна, думал он, мы заставляем наших детей торговать собой — что может быть хуже? К дому он подошел в мрачном расположении духа. А войдя, услышал, как заливается Вовка. Поднявшись в комнату Катерины, он нашел малыша одного, с покрасневшим, искаженным в плаче личиком. Он взял его на руки и стал баюкать. В комнате было чисто прибрано и пахло Катериной. Обычно Григорий приходил сюда по воскресеньям. У них уже вошло в привычку утром гулять, потом возвращаться и готовить обед из того, что принес из казармы Григорий, — когда удавалось что-нибудь достать. Потом Вовка засыпал, а они занимались любовью. Так что по воскресеньям, когда еды было достаточно, Григорий был здесь абсолютно счастлив. Вовкины вопли перешли в недовольное монотонное нытье. С ребенком на руках Григорий отправился разыскивать хозяйку, которая должна была за ним присматривать. Нашел он ее в прачечной, низенькой пристройке за домом: она пропускала через каток мокрое белье. Это была женщина лет пятидесяти, с седыми волосами, повязанными платком. В 1914 году, когда Григорий уходил на войну, она была полной, но сейчас шея у нее стала тонкая, щеки обвисли. Даже домовладелицы в нынешние времена ходили голодные. Когда она его увидела, вид у нее сделался виноватый и испуганный. — Вы что, не слышали, что ребенок плачет? — спросил Григорий. — Не могу же я целый день его укачивать! — воинственно ответила она и снова стала крутить ручку катка. — Может, он голоден! — Свое молоко он уже выпил. Ее ответ прозвучал подозрительно быстро, и Григорий подумал, что, возможно, она выпила молоко сама. Ему захотелось ее придушить. В холодном воздухе неотапливаемой прачечной он почувствовал, что Вовкина нежная детская кожа горяча, как печка. — Кажется, у него жар, — сказал он. — Вы не заметили, что у него температура? — Я вам что, врач, что ли? Вовка перестал плакать и впал в какое-то оцепенение, которое еще сильнее обеспокоило Григория. Обычно это был живой, любознательный малыш, хотя деятельность его и носила порой разрушительный характер. Но сейчас он лежал на руках у Григория неподвижно, с пылающим лицом, глядя в одну точку. Григорий вернулся с ним в комнату и уложил на постель. Взяв с полки кувшин, он вышел из дома и помчался в магазин на соседней улице. Купил молока, немного сахару в кулечке из обрывка газеты и яблоко. Когда он вернулся, Вовка был все таким же безучастным. Григорий подогрел молоко, покрошил туда корку черствого хлеба, насыпал сахару и стал кормить этой смесью Вовку. Тот ел так, будто умирал от голода и жажды. Когда молоко с хлебом кончилось, Григорий вынул яблоко. Карманным ножом порезал на ломтики, один ломтик очистил. Кожуру съел сам, остальное протянул Вовке со словами: «Кожура мне, а ломтик тебе». Раньше малыша забавляла эта дележка, но сейчас ему было все равно. Ломтик выпал у него изо рта. Доктора поблизости не было, да Григорий и не смог бы ему заплатить, но через несколько кварталов жила знакомая повитуха Магда, миловидная жена его старого друга Константина, секретаря большевистского комитета Путиловского завода. Как только у них выдавалась возможность, Григорий с Константином играли в шахматы, и Григорий обычно выигрывал. Григорий переодел мокрого Вовку, завернул в Катеринино одеяло — так, что видны были только глаза да кончик носа, — и они вышли на холод. Константин и Магда жили в двухкомнатной квартире вместе с теткой Магды, которая присматривала за их тремя детьми. Григорий боялся, что Магда ушла принимать очередные роды, но ему повезло, она оказалась дома. Магда была женщина резкая, но с добрым сердцем. Она пощупала Вовкин лоб и спросила: — Он кашляет? — Нет. — Какой стул? — Жидкий. Она раздела Вовку и сказала: — У Катерины, значит, нет молока? — Откуда ты знаешь? — Как женщина может кормить ребенка, если сама не ест? Потому и ребенок такой тощий. Григорий не знал, что Вовка тощий. Магда пощупала ребенку грудь и живот, он заплакал. — Воспаление легких, — сказала она. — Дети постоянно подхватывают инфекцию, но обычно выживают. — А что можно сделать? — Холодную повязку на голову, чтобы сбить температуру. Давайте побольше воды, сколько выпьет. Не будет есть — не волнуйтесь. Главное, чтоб Катерина ела, тогда и его сможет кормить. Нужнее всего ему материнское молоко. Григорий понес Вовку обратно. По дороге купил еще молока и согрел на плите. Потом покормил им Вовку с ложечки, и тот все съел. Потом Григорий согрел кастрюльку воды и омыл мальчику лицо. Похоже, тому стало получше: горячечный блеск в глазах и румянец исчез, дыхание стало ровным. Когда в половине восьмого вернулась Катерина, Григорий немного успокоился. У нее был усталый вид. Она купила капусты и маленький кусочек свиного жира, и Григорий поставил на огонь кастрюлю и стал варить суп, пока она отдыхала. Он рассказал ей о Вовкиной горячке, беспечной хозяйке и предписании Магды. — Но что же мне делать?! — с отчаянием воскликнула Катерина. — Мне ведь нужно ходить на работу! А больше за Вовиком смотреть некому. Григорий покормил Вовку жидким супом, без гущи, и уложил спать. Когда Григорий и Катерина поели, они тоже прилегли. — Не давай мне спать слишком долго, — попросила Катерина. — Мне нужно занять очередь за хлебом. — Я сам схожу, — сказал Григорий, — ты отдыхай. Он опоздает в казарму, но, может, это сойдет ему с рук: офицеры сейчас боятся мятежа, не станут устраивать выволочку по пустякам. Катерина, успокоенная, сразу заснула. Когда услышал, что часы на часовне пробили два, он обулся и надел шинель. Вовка вроде бы крепко спал. Григорий вышел из дома и направился к булочной. Там уже стояла длинная очередь, и он понял, что припозднился. Перед ним было человек сто: закутанные, они притоптывали на снегу, чтобы не замерзнуть. Кое-кто пришел со скамеечкой. Какой-то парень с жаровней продавал кашу, протирая использованные миски снегом. За Григорием в очередь встало еще около дюжины человек. В очереди непрерывно что-то обсуждали, кто сплетничал, кто переругивался. Две женщины впереди завели спор, кто виноват в нехватке хлеба: одна говорила — придворные немцы, другая — евреи, что прячут зерно. — А кто правит? — сказал Григорий. — Если лошадь понесет, виноват возница, он сидел на козлах. А у нас что, евреи правят? Или немцы? Нами правят царь и баре. — Так говорили большевики. — Ну а кто бы правил, кабы не царь? — скептически отозвалась молодая женщина в желтой фетровой шляпке и платке. Лавка открылась в пять. Через минуту по очереди передали, что дают по одной буханке в руки. — Всю ночь стоять — из-за одной буханки! — возмутилась женщина в шляпке. Прошло часа два, пока подошла очередь Григория. Жена булочника впускала покупателей по одному. Вот в лавку зашла старшая из стоявших перед Григорием женщин. А потом жена булочника сказала: — Все. Хлеба больше нет. — Ну пожалуйста! — закричала женщина в шляпке. — Хотя бы еще одну буханочку! Лицо жены булочника окаменело. Наверняка она слышала это уже не раз. — Было бы больше муки — больше бы хлеба испек, — сказала она. — Кончился хлеб, слышите вы или нет? Как я продам вам хлеб, если его нет? Последняя покупательница вышла из лавки с буханкой за пазухой и поспешила прочь. Женщина в желтой шляпке расплакалась. Жена булочника захлопнула дверь. Григорий повернулся и пошел прочь.II
Весна пришла в Петроград в четверг восьмого марта, но Российская империя, в отличие от остальной Европы, уже триста лет жившей по григорианскому календарю, упрямо придерживалась стиля юлианского и считала этот день двадцать третьим февраля. Стало немного теплее, и работницы текстильных предприятий вышли на забастовку, устроив шествие от фабричных пригородов до центра города — в знак протеста против войны и хлебных очередей. Власти пообещали контролировать распределение хлеба, но, похоже, после этого стало еще хуже. Первый пулеметный полк, как и все воинские части в городе, был направлен в помощь полиции и конным казакам поддерживать порядок. А что будет, подумал Григорий, если солдаты получат приказ стрелять в демонстрантов? Подчинятся они? Или обратят винтовки против офицеров? В 1905 году они выполнили приказ и стали стрелять в рабочих. Но с тех пор русский народ пережил тяжелое десятилетие с репрессиями, войной и голодом. Однако в этот вечер все было спокойно, и Григорий со своим взводом вернулся в казармы, не сделав ни единого выстрела. В пятницу бастовало еще больше рабочих. Царь был в четырехстах километрах, в расположении армии, в Могилеве. Главным в Петрограде оставался командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов. Он решил не допускать демонстрантов в центр, поставив у мостов солдат. Взвод Григория стоял недалеко от казарм, охраняя Литейный мост, идущий через Неву к Литейному проспекту. Но лед на реке был еще крепок, и манифестанты обошли их по реке — к восторгу солдат, большинство из которых, как и Григорий, сочувствовали манифестантам. Ни одна из политических партий эту забастовку не организовывала. Большевики, как остальные левые революционные партии, скорее не вели, а следовали за рабочим классом. И снова там, где стоял взвод Григория, ничего не происходило, но так было не везде. Когда вечером в субботу Григорий вернулся в казарму, он узнал, что в конце Невского проспекта, у вокзала, случилось столкновение полиции с демонстрантами. Казаки неожиданно приняли сторону демонстрантов и защищали их от полиции. Рассказывая об этом, люди даже называли их «товарищи казаки», и Григорию странно было это слышать. Утром в воскресенье Григорий проснулся задолго до рассвета. На завтраке ему сказали, что, по последним слухам, царь велел генералу Хабалову любой ценой положить конец стачкам и демонстрациям. Григорий подумал, что слова «любой ценой» звучат воистину зловеще. После завтрака прапорщики получили приказания. Каждый взвод должен был охранять в городе свою точку: не только мосты, но и перекрестки, вокзалы, почту. Связь держать предполагалось с помощью полевых телефонов. Столицу государства собирались охранять, как захваченный вражеский город. И что хуже всего — в местах наиболее вероятных столкновений с полицией полку было велено установить пулеметы. Когда Григорий изложил своему взводу задание, Исаак сказал: — Царь что, намерен отдать армии приказ стрелять в собственный народ? — А если так, — сказал Григорий, — как думаешь, солдаты такой приказ выполнят? Волнение его росло, но вместе с ним рос страх. Он считал, что народ должен оказать власти сопротивление, иначе война будет длиться, продолжится голод, и не останется никакой надежды, что у Вовки жизнь будет лучше, чем у Григория и Катерины. Именно потому Григорий вступил в партию. Но с другой стороны, у него была тайная надежда, что если солдаты просто откажутся подчиняться приказам, революция совершится без кровопролития. Однако когда его собственному полку приказали установить пулеметы на углах петроградских улиц, эти надежды ему самому стали казаться глупыми. Сможет ли Россия покончить наконец с царской тиранией? Ведь в некоторых странах, переживших революцию, так и случилось. Даже англичане однажды обезглавили своего короля. Санкт-Петербург напоминает кипящий котел, подумал Григорий: пар уже идет, появляются пузырьки — вспышки насилия, и поверхность воды дрожит от жара, но закипеть как будто не решается. Взвод Григория послали в Таврический дворец, летнюю резиденцию Екатерины Второй, где теперь заседала Дума, — безвольный российский парламент. Утро прошло спокойно: те, кто голодал, старались в воскресенье подольше поспать. Но погода оставалась хорошей, и к полудню из пригородов начал подтягиваться народ, пешком или на трамвае. Некоторые собирались в большом саду Таврического дворца. Григорий заметил, что там были не только рабочие, но и представители среднего класса — как мужчины, так и женщины, — а также студенты и несколько процветающих дельцов. Кое-кто пришел с детьми. Они явились на политическую демонстрацию — или просто собирались прогуляться по парку? Григорию казалось, они и сами точно не знали. У входа во дворец он увидел хорошо одетого мужчину, чье красивое лицо было ему знакомо по фотографиям в газетах, и он узнал депутата от трудовиков Александра Федоровича Керенского. Трудовики были умеренной фракцией, отколовшейся от социалистов-революционеров. Григорий спросил его, что нового. — Сегодня царь распустил Думу, — ответил Керенский. Григорий возмущенно покачал головой: — Обычное дело, — заметил он. — Убрать тех, кто жалуется, — вместо того чтобы принять меры по поводу их жалоб. Керенский пристально глянул на него. Может, он не ожидал такого замечания от солдата? — Именно, — сказал он. — Однако мы, депутаты, решили игнорировать царский указ. — И что же дальше? — Многие считают, что как только властям удастся восстановить снабжение столицы продовольствием, демонстрации прекратятся, — сказал Керенский и вошел в здание. Интересно, почему эти умеренные считают, что так и будет, подумал Григорий. Если бы власти могли восстановить снабжение, неужели они уже не сделали бы этого — вместо того чтобы контролировать распределение? Но умеренные, похоже, предпочитали иметь дело с мечтами, а не фактами. Вскоре после полудня, к своему удивлению, Григорий увидел сияющих Катерину с Вовкой. Он обычно проводил воскресенье с ними, но сегодня даже не надеялся их увидеть. Вовка выглядел здоровым и счастливым, к огромному облегчению Григория. Было видно, что ребенок уже справился с инфекцией. Было не холодно, и Катерина была в пальто нараспашку, демонстрируя ладную фигуру. Ему захотелось ее обнять. Она улыбнулась, и ему вспомнилось, как она целовала его, когда они лежали в постели. Григорий почувствовал желание — сильное, почти невыносимое. Какая досада, что сегодня вечером им не пообниматься! — Как ты узнала, что я здесь? — спросил он. — Просто повезло. — Я рад тебя видеть, но в центре сейчас находиться опасно. Катерина взглянула на толпу гуляющих. — А по мне — так вполне безопасно. Спорить Григорий не мог: видимых причин для беспокойства не было. Мать с малышом пошли прогуляться вокруг покрытого льдом озера. Григорий затаил дыхание, когда увидел, что Вовка припустил от Катерины и почти сразу упал. Катерина подняла его, утешила и они пошли дальше. Они показались ему такими беззащитными! Что с ними будет? Вернувшись, Катерина сказала, что им пора домой — Вовке надо спать. — Большими улицами не идите, — сказал Григорий. — Держитесь подальше от толпы. Может случиться все что угодно. — Ладно, — вздохнула она. — Пообещай мне! — Обещаю. В этот день Григорий не видел кровопролития, но вечером в казармах рассказывали, что на Знаменской площади солдатам приказали стрелять в демонстрантов, и погибло сорок человек. Когда Григорий это услышал, словно холодная рука сжала его сердце. Катерину моглиубить просто за то, что она шла там по улице! Другие пришли в такое же негодование, и в столовой стали накаляться страсти. Чувствуя всеобщее напряжение, Григорий взял ситуацию в свои руки, потребовав от солдат соблюдать порядок и предложив говорить по очереди. Ужин превратился в митинг. Первому Григорий предоставил слово Исааку, который был хорошо всем известен как завзятый игрок в футбол. — Я пошел в армию, чтобы убивать немцев, а не русских! — сказал Исаак, и в ответ раздался одобрительный рев. — Демонстранты — наши братья и сестры, наши матери и отцы, и единственное их преступление — в том, что они просят хлеба! Григорий знал всех большевиков в полку и нескольким дал слово — но старался вызывать других тоже, чтобы его не обвинили в предвзятости. Обычно мнения солдаты высказывали осмотрительно, из страха, что об их словах непременно доложат и они понесут наказание, — но сегодня, казалось, это никого не волновало. Наибольшее впечатление произвела речь Якова. Это был высокий мужик, здоровый, как медведь. Когда он заговорил, у него в глазах блестели слезы. — Когда нам приказали стрелять, — сказал он, — я не знал, как быть. — Казалось, говорить громко он не может, и в зале стало тихо — все старались расслышать его слова. — Я сказал: «Господи, наставь меня!» — и замер в ожидании, но Господь не дал мне ответа… — Все вокруг молчали. — Я поднял винтовку, — сказал Яков. — Капитан вопил: «Пли! Пли!» Но в кого я должен был стрелять? В Галиции мы знали, кто наши враги, потому что они в нас стреляли. Но сегодня на площади никто на нас не нападал. Среди демонстрантов были в основном женщины, некоторые с детьми. И даже у мужчин не было оружия. Он замолчал. Вокруг все будто окаменели, все словно боясь нарушить тишину неловким движением. Подождав, Исаак спросил: — И что же потом, Яков Давыдович? — Я спустил курок, — сказал Яков, и из его глаз в черную бороду покатились слезы. — Я даже не целился. На меня орал капитан, и я выстрелил просто чтоб его заткнуть. Но попал в женщину. На самом деле это оказалась девчонка, лет девятнадцать, наверное. Она была в зеленом пальто. Я попал ей в грудь, и пальто залило кровью: красное на зеленом. Потом она упала… — Он уже плакал, не сдерживаясь, и говорил сквозь рыдания. — Я бросил винтовку и пошел было к ней, хотел помочь, но на меня набросилась толпа, меня били руками и ногами, но я этого почти не чувствовал… — Он вытер лицо рукавом. — Мне теперь и здесь худо придется — из-за того, что потерял винтовку. — Он снова надолго замолчал. — Девятнадцать, — произнес он наконец. — Наверное, ей было не больше девятнадцати… Григорий не заметил, как открылась дверь, но вдруг увидел поручика Кириллова. — Яков! А ну-ка иди сюда! — гаркнул тот. Потом взглянул на Григория. — И ты, Пешков, бузотер! Он повернулся к солдатам, сидевшим на скамьях за столами. — А ну все по казармам! Любого, кто через минуту еще будет в столовой, ждет порка. Никто не шевельнулся. Все угрюмо смотрели на поручика. «Может, так и начинается бунт», — мелькнуло у Григория. Но Яков был слишком поглощен своими переживаниями, чтобы понять, какой напряженный момент он создал; он неуклюже двинулся к поручику, и напряжение стало слабеть. Кое-кто из стоявших ближе к Кириллову встал. Лица были мрачными, но испуганными. Григорий вскоре почувствовал, что солдаты недостаточно злы, чтобы восстать против офицера. Солдаты стали выходить из столовой. Кириллов остался на месте и сверлил всех взглядом. Григорий вернулся в казарму, и скоро прозвучал отбой. У него как у прапорщика был отдельный закуток. До него доносились тихие голоса солдат. — Не стану я стрелять в женщин, — сказал один. — И я не стану. — А не станете, — сказал третий голос, — так кто-нибудь из этих ублюдков-офицеров пристрелит вас за неповиновение! — Я буду целиться так, чтобы промазать, — сказал второй голос. — Могут заметить. — Да всего-то и надо, если придется стрелять в толпу, брать чуть выше голов. Никто не определит точно, куда ты стрелял. — Я так и сделаю, — сказал второй. — И я. — И я. «Посмотрим», — подумал Григорий, засыпая. Легко быть смелым в темноте. А при свете дня все может выглядеть совсем иначе.III
В понедельник взвод Григория был направлен по Большому Сампсониевскому проспекту к Литейному мосту и получил приказ не допустить пересечения демонстрантами реки и появления их в центре города. Мост был длиной почти четыреста метров и стоял на огромных каменных опорах, смотревшихся в замерзшей реке как ледоколы на мели. Дело у них было то же, что и в пятницу, но приказ поручик Кириллов дал Григорию другой. Все эти дни Кириллов говорил так, словно все время находился в прескверном расположении духа, и возможно, так оно и было: офицерам, наверное, не больше простых солдат нравится, когда их ставят в качестве заслона против собственного народа. — Ни один из демонстрантов не должен пересечь реку, ни по мосту, ни по льду, вы меня поняли? А в тех, кто не подчинится приказу, — стрелять! Григорий ничем не выразил протеста. — Есть, ваше благородие! — ответил он браво. Кириллов повторил приказ и исчез. Григорий подумал, что поручик боится. Вне всякого сомнения, его страшила мысль, что на него возложат ответственность за происходящее, независимо от того, будут его приказам подчиняться или нет. Подчиняться Григорий не собирался. Он решил, что позволит лидерам шествия втянуть себя в спор, пока остальные будут переходить реку по льду, как было в пятницу. Однако рано утром к его взводу присоединился отряд полицейских. К своему ужасу, он увидел, что их ведет его старинный враг Михаил Пинский. Вот кто, похоже, не страдал от нехватки хлеба: круглое лицо стало еще толще, а полицейская форма на животе едва сходилась. В руках у него был рупор. Его приятеля Козлова — что с мордой как у хорька — видно не было. — Я тебя узнал, — сказал Пинский. — Ты работал на Путиловском заводе. — Пока ты не отправил меня на фронт, — ответил Григорий. — Да у тебя брат-убийца, и сбежал в Америку! — Это ты сказал. — Никто здесь сегодня через реку не перейдет. — Посмотрим. — Я жду от вас слаженных действий, это ясно? — А не боишься? — спросил Григорий. — Этого сброда? Не городи чушь! — Нет, я о будущем. Если произойдет революция, как думаешь, что с тобой сделают? Ты всю жизнь издевался над слабыми, избивал людей, насиловал баб и брал взятки. Не боишься, что когда-то и платить придется? — Я доложу о тебе! Ты бунтовщик! — заявил Пинский, тыча в Григория пальцем в перчатке, и зашагал прочь. День начался спокойно, но Григорий заметил, как мало на улицах рабочих. Многие заводы были закрыты, потому что не могли получить топливо для печей и паровых двигателей. Некоторые бастовали: рабочие требовали повысить зарплату из-за дороговизны на продукты и отапливать промерзшие цеха. Похоже было, что почти никто не собирался работать. Но вот весело засияло солнце, и ближе к полудню Григорий увидел, как по Большому Сампсониевскому проспекту движется толпа заводских рабочих. У Григория было тридцать человек и два капрала. Он поставил их перед мостом поперек дороги, в четыре ряда. У Пинского было примерно столько же, пеших и конных, и он разместил их по обочинам дороги. Григорий смотрел на приближавшуюся толпу. Он не представлял себе, что будет дальше. Сам бы он не допустил кровопролития и дал бы ей пройти. Но что собирался предпринять Пинский? Шествие приближалось. Людей были сотни — нет, тысячи мужчин и женщин. У многих были на рукавах красные повязки. Они несли транспаранты «Долой царя!» и «Хлеба, мира, земли!» Это уже не просто шествие, подумал Григорий, это политическая демонстрация. Первые ряды приближались, и Григорий чувствовал, как растет напряжение среди солдат. Он вышел навстречу толпе. Во главе колонны, к его удивлению, стояла Варвара, мать Константина. Ее седая голова была повязана красным платком. — Здравствуй, Григорий Сергеич, — сказала она добродушно. — Неужели стрелять в меня будешь? — Нет, не буду, — ответил он. — Но за полицию не поручусь. Хотя Варвара остановилась, другие продолжали движение: на них напирали идущие сзади. Григорий услышал, как Пинский послал вперед своих конных. Этих всадников, прозванных фараонами, ненавидели больше остальных полицейских. Они были вооружены хлыстами и дубинками. — Все, что нам нужно, — сказала Варвара, — это зарабатывать на жизнь и кормить наши семьи. А тебе, Григорий, это разве не нужно? Манифестанты не пытались напасть на солдат или прорваться к мосту. Вместо этого они растекались по набережной, в обе стороны. «Фараоны» Пинского нервно гарцевали по прогулочной дорожке вдоль реки, словно чтобы загородить дорогу по льду, но их было недостаточно. Однако никто из манифестантов не хотел первым идти на прорыв, и возникла заминка. Поручик Пинский приставил к губам рупор. — Назад! — гаркнул он. Рупор — простая жестянка, свернутая на манер кулька — ненамного усиливал голос. — В центр вам запрещено! Возвращайтесь на рабочие места, и чтобы был порядок! Это распоряжение властей. Возвращайтесь! Возвращаться никто не стал — многие его даже и не расслышали, — но в ответ раздались смешки и улюлюканье. Из середины толпы кто-то бросил камень. Он угодил в круп лошади, и животное шарахнулось. Не ожидавший этого всадник чуть не вылетел из седла. Взбешенный, восстановив равновесие, он натянул вожжи и ударил лошадь хлыстом. Толпа засмеялась, что разозлило его еще больше, но лошадь он сдержал. Один смельчак воспользовался суматохой, прошмыгнул мимо «фараона» и выбежал на лед. За ним рванулось еще несколько человек по обе стороны моста. «Фараоны», разворачивая и поднимая на дыбы лошадей, бросились следом и пустили в ход хлысты и дубинки. Кто-то из рабочих упал, но многие прорвались, и их пример вдохновил других. Несколько секунд спустя через замерзшую реку бежали уже человек тридцать или сорок. Для Григория все складывалось удачно. Он мог сказать, что попытался привести в исполнение полученный приказ, фактически не пустив никого на мост, но толпа была слишком велика, и не дать рабочим перейти реку по льду было практически невозможно. Но Пинский думал иначе. Он повернул рупор к полицейским и скомандовал: — Цельсь! — Нет! — вскричал Григорий, но было уже поздно. Полицейские, готовясь стрелять, опустились на одно колено и подняли винтовки. Рабочие в первых рядах попытались двинуться назад, но на них напирали. Кое-кто, несмотря на «фараонов», побежал к реке. — Пли! — крикнул Пинский. Раздался треск выстрелов, словно от фейерверков, и тут же послышались крики страха и боли, это раненые и убитые попадали на землю. Григорий словно перенесся на двенадцать лет назад. Он увидел площадь перед Зимним дворцом, сотни мужчин и женщин, опустившихся на колени в молитве, солдат с винтовками, свою мать и снег, залитый кровью. И снова в памяти прозвучал вопль одиннадцатилетнего Левки: «Мама умерла, моя мама умерла!» — Нет, — сказал Григорий вслух. — Я не дам им сделать это снова! Он передернул затвор своей трехлинейки и поднял ее к плечу. Толпа с криками разбегалась в разные стороны, топча упавших. «Фараоны» стегали всех подряд. Полицейские палили по толпе, не разбирая. Григорий аккуратно взял на мушку Пинского, целясь в грудь. Он был не очень хороший стрелок, да и Пинский был метрах в пятидесяти, но попробовать можно. Он спустил курок. Пинский продолжал орать. Григорий промазал. Он прицелился ниже: при выстреле ствол винтовки задирало, — и снова спустил курок. И снова мимо. Бойня продолжалась, полиция яростно стреляла по толпе бегущих мужчин и женщин. У Григория в магазине было пять патронов. Обычно одним из пяти ему удавалось поразить свою цель. Он выстрелил в третий раз. Пинский вскрикнул, и рупор усилил его крик. Его правое колено подогнулось, и, выронив рупор, он упал на землю. Солдаты последовали примеру Григория. Они бросились на полицейских: кто стаскивал «фараонов» с лошадей, кто бил прикладом как дубиной, кто стрелял. Манифестанты воспряли духом и присоединились к солдатам. Некоторые повернули с реки назад, к берегу. Ярость толпы была отвратительна. Сколько рабочие помнили себя, питерские полицейские были глумливыми извергами, не знающими ни дисциплины, ни контроля, и теперь рабочие мстили. Упавших полицейских били ногами и топтали, тех, кто еще стоял, сбивали с ног, а под «фараонами» убивали лошадей. Полиция сопротивлялась лишь несколько секунд, а потом все, кто мог, бросились бежать. Григорий увидел, что Пинский пытается подняться на ноги. Григорий снова прицелился, надеясь наконец покончить с негодяем, но тут его заслонил «фараон». Он помог Пинскому взобраться на холку своей лошади и поскакал прочь. Григорий стоял и смотрел им вслед. Хуже беды с ним еще не случалось. Его солдаты подняли бунт. Вопреки приказу они стали стрелять не в манифестантов, а в полицию. И начал бунт он, выстрелив в поручика Пинского, который остался жив и доложит, как было дело. Скрыть правду не удастся, ему не оправдаться и кары не избежать. Он изменил воинской присяге. Его ждет трибунал и расстрел. И несмотря на это, он был счастлив. Сквозь толпу к нему протолкалась Варвара. По лицу текла кровь, но она улыбалась. — Что будешь делать? Григорий не собирался покорно дожидаться расстрела. Царь убивает свой народ. Ну что же, значит, народ будет защищаться. — Идемте в казармы, — сказал Григорий. — Давайте вооружать пролетариат! И зашагал по Большому Сампсониевскому назад, к казармам. За ним шли его ребята с Исааком во главе, а следом валила толпа. Григорий не представлял себе, что собирается делать, но и не чувствовал нужды в каком-то плане. Сейчас, когда он вел за собой толпу, у него было ощущение, что он почти всемогущ. Часовой открыл солдатам ворота, а закрыть их перед манифестантами уже не смог. Григорий повел процессию через плац к складу оружия. Из штабного здания вышел поручик Кириллов, увидел толпу и бросился к ним, перейдя на бег. — Солдаты! — крикнул он. — Смирно! Ни с места! Григорий не обратил на него внимания. Кириллов остановился и вытащил револьвер. — Стой! — сказал он. — Стоять! — или я стреляю! Двое или трое из взвода Григория выстрелили в Кириллова. В него попало несколько пуль, и он упал, истекая кровью. Склад охраняли двое часовых. Ни один не попытался остановить Григория. Последними двумя патронами, что были у него в магазине, он выстрелил в замок на тяжелых деревянных дверях. Толпа ворвалась на склад, люди толкали друг друга и протискивались, чтобы добраться до оружия. Кто-то из ребят Григория начал командовать, открывать деревянные ящики с винтовками и револьверами и раздавать их вместе с коробками патронов. «Началось! — подумал Григорий. — Вот она, революция!» Ему было радостно и страшно. Себе он взял два нагана, а еще перезарядил винтовку и набил карманы патронами. Что делать дальше, он пока не знал, но раз он теперь преступник, значит, оружие ему необходимо. Остальные солдаты, оказавшиеся в казармах, приняли участие в разгроме склада, и скоро все были вооружены до зубов. Григорий вывел народ из казарм. Демонстрации всегда устремлялись к центру города. Бок о бок с Исааком, Яковом и Варварой он, пройдя по мосту, вышел на Литейный проспект. Он чувствовал себя как на крыльях или во сне, или как после доброй рюмки водки. Сколько лет он говорил, что нужно бороться с режимом, а сегодня действительно начал борьбу и от этого чувствовал себя новым человеком, совершенно иным существом, вольной птицей. Первый пулеметный был не единственным полком, восставшим в то утро. Когда Григорий дошел до дальнего конца моста, он с ликованием увидел, что на улицах полно солдат в головных уборах, в знак протеста бесшабашно надетых задом наперед, и в шинелях нараспашку. Многие щеголяли красными нарукавными повязками или красными ленточками на лацканах. Вокруг с ревом носились во всех направлениях экспроприированные автомобили, из окон торчали дула винтовок и штыки, а внутри сидели солдаты с веселыми девицами на коленях. Вчерашних пикетов и постов больше не было. Улицы оказались во власти народа. Григорию попался на глаза винный магазин: витрины разбиты, выломанная дверь валялась на земле. Из магазина, хрустя битым стеклом, вышли солдат с девицей, оба держали в каждой руке по бутылке. Хозяин соседнего кафе выставил перед входом столик и уставил его тарелками с копченой рыбой и колбасой. Стоя рядом, с красной лентой на лацкане, он нервно улыбался и предлагал угощение проходящим мимо солдатам. Так он пытался уберечь свое детище от участи разгромленного и разграбленного винного магазина. Чем ближе они подходили к центру, тем более нарастало ощущение праздника. Лишь недавно перевалило за полдень, но на улицах попадались сильно выпившие. Еще было много девиц, охотно целующих любого с красной повязкой на рукаве, а в одном месте Григорий увидел солдата, беззастенчиво тискавшего полногрудую бабу средних лет. Попадались ему на глаза и девчонки, разгуливавшие в солдатской форме, шапках и сапогах не по ноге и очевидно наслаждавшиеся свободой. На проспект выехал сияющий «Роллс-Ройс». Толпа попыталась его остановить. Шофер начал было жать на газ, но кто-то распахнул дверцу и вытащил его из машины. Толпа, пихаясь, полезла в автомобиль. Григорий увидел, как с заднего сиденья выбрался граф Маклаков, один из директоров Путиловского завода. Григорий вспомнил, как Маклаков лебезил перед княжной Би, когда она заявилась на завод. Толпа злорадно загалдела, но преследовать его не стала, и Маклаков бежал, спрятав голову в поднятый меховой воротник. В машину набилось с десяток человек, и она тронулась, радостно сигналя. На следующем углу кучка людей издевалась над высоким человеком в фетровой шляпе и потертой шубе, какие носили специалисты со средним достатком. Солдат ткнул его дулом винтовки, старуха плюнула, а юнец в телогрейке чем-то в него запустил. — Пропустите! — сказал высокий в шубе, стараясь, чтобы голос звучал властно, но вокруг лишь засмеялись. Григорий узнал худощавую фигуру Канина, начальника литейного цеха на Путиловском заводе. Его шляпа упала, и Григорий увидел, что Канин облысел. Григорий пробился сквозь толпу. — Этот человек — наш! — крикнул он. — Это инженер, мы вместе работали! Канин узнал его. — Спасибо, Григорий Сергеевич, — сказал он. — Вот, пытаюсь добраться до матери, узнать, все ли у нее в порядке. Григорий обернулся к толпе. — Пропустите его, — сказал он. — Я за него ручаюсь. Он увидел бабу с рулоном красной ленты — наверняка добытым в разоренной галантерейной лавке — и попросил оторвать немного. Она достала ножницы и отмахнула щедрый кусок. Григорий повязал ленту Канину на левую руку. Толпа одобрительно загалдела. — Теперь вы в безопасности, — сказал Григорий. Канин пожал ему руку и пошел дальше. Его пропустили. Солдаты Григория вышли на Невский, центральный проспект со множеством магазинов, идущий от Зимнего до Николаевского вокзала. Там было полно народу, и все пили прямо из бутылок, ели, целовались и палили в воздух. На тех ресторанах, что были открыты, висели таблички: «Для революционеров — бесплатно!» и «Берите что хотите, платите сколько можете!» У многих магазинов были высажены двери, мостовые всюду были усеяны осколками разбитых витрин. Один из ненавистных рабочему люду трамваев — плата за проезд была слишком высока — лежал, перевернутый, посреди проспекта. Григорий услышал винтовочный выстрел, но стреляли вообще много, и сначала он не обратил внимания. Но тут Варвара, шедшая рядом, пошатнулась и упала. Григорий и Яков бросились к ней. Не без труда перевернули они тяжелое тело и сразу увидели, что ей уже не поможешь: пуля попала в лоб, и Варвара невидящими глазами уставилась в небо. Григорий не позволил себе предаваться горю, как ни жаль ему было Варвару, как ни больно за ее сына, его лучшего друга Константина. На поле боя он научился сначала драться, а переживания оставлять на потом. Но разве здесь поле боя? У кого только могла подняться на нее рука? Пуля угодила слишком точно, и Григорий не мог поверить, что Варвара стала случайной жертвой. В следующий миг он получил ответ на свой вопрос. Яков неожиданно начал запрокидываться навзничь, и у него из груди забила кровь. С тяжелым стуком его тело рухнуло на мостовую. — Какого черта?! — произнес Григорий, отступая. Он приник к земле, чтобы в него труднее было попасть, и поискал глазами, где бы спрятаться. Он вновь услышал выстрел, и проходивший мимо солдат — в шапке, обмотанной красным шарфом — прижав руки к груди, упал на землю. Где-то засел снайпер и стрелял в сторонников революции. Григорий в три скачка оказался у перевернутого трамвая и нырнул за него. Завизжала женщина, потом еще одна. Люди увидели тела, кровь — и стали разбегаться. Григорий поднял голову и оглядел окружающие здания. Должно быть, стреляли из винтовки, но где засел стрелок? Григорию казалось, он слышал звук винтовочных выстрелов с другой стороны улицы. Здания освещало яркое послеполуденное солнце. Гостиница, ювелирный магазин с обитыми железом запертыми ставнями, банк, а на углу — церковь. Открытых окон Григорий не заметил; похоже, снайпер сидел на крыше. Но ни на одной крыше не было возможности укрыться, разве что на крыше церкви. Церковь была каменная, в стиле барокко, с башнями, балюстрадами и куполом-луковицей. Прогремел новый выстрел, женщина вскрикнула и упала, схватившись за плечо. Григорий дыма не приметил. Видимо, полиция вооружила своих снайперов патронами на бездымном порохе. Значит, действительно, это война. Целый квартал Невского проспекта уже опустел. Григорий направил винтовку на балюстраду, шедшую по верху боковой стены церкви. Сам он выбрал бы позицию именно там, это давало возможность держать под прицелом всю улицу. Он внимательно наблюдал за балюстрадой, а краем глаза заметил, что винтовки двух солдат, спрятавшихся рядом, повернуты в том же направлении, что и его. На улицу вышли нетвердой походкой солдат и девица, оба пьяные. Девчонка танцевала польку, приподнимая юбку так, что видны были коленки, а ее приятель вальсировал вокруг нее, держа винтовку так, словно в руках у него была скрипка. Оба были с красными повязками. Несколько человек закричали им, предупреждая, но подвыпившая парочка не слышала. Когда они миновали церковь, в счастливом неведении об опасности, прогремело два выстрела, и солдат с девицей упали. И снова Григорий дыма не увидел, но все равно яростно выпустил в балюстраду над входом в церковь все пули из магазина. От его выстрелов полетела каменная крошка и поднялись облачка пыли. Защелкали винтовки соседей, и Григорий увидел, что они стреляют в том же направлении, но не похоже было, что хоть кто-то из них попал. Так не годится, подумал Григорий, перезаряжая винтовку. Должно быть, снайпер лежит ничком, далеко от края, чтобы дуло винтовки не видно было с улицы. Был лишь один способ до него добраться — залезть на крышу. Григорий снова выстрелил. Как он и рассчитывал, соседи сделали то же самое. Понадеявшись, что снайпер на несколько секунд пригнется, Григорий вскочил и, оставив свое укрытие — перевернутый трамвай — бросился на другую сторону улицы и там прижался к витрине книжной лавки, одной из немногих уцелевших. Держась в тени домов, он добрался почти до самой церкви. От соседнего здания — банка — ее отделял переулок. Григорий терпеливо подождал несколько минут, пока снова не зазвучали выстрелы. Тогда он метнулся через переулок. Видел ли снайпер, как он бежал, и догадался ли о его намерениях? Этого было не узнать. Он шел вдоль стены пока не добрался до церковных дверей. Было воскресенье, и все церкви были открыты. Он проскользнул внутрь. Это была богатая церковь, отделанная красным, зеленым и желтым мрамором. Службы не было, но человек двадцать — тридцать стояли, склонив головы, погруженные в молитву. Григорий быстро направился в придел, со страхом думая, что каждую минуту, пока он медлит, гибнут люди. Молодой священник с очень яркой внешностью — черные волосы, белая кожа — увидел его винтовку и уже открыл рот, чтобы остановить его, но Григорий уже проскочил мимо. Он заметил в стене маленькую деревянную дверь, открыл ее и увидел ведущую наверх винтовую лестницу. Позади он услышал голос: — Остановись, сын мой. Что ты делаешь? Обернувшись, он увидел молодого священника. — Эта лестница ведет на крышу? — Меня зовут отец Михаил. Нельзя входить с оружием в дом Господа. — У вас на крыше снайпер! Отец Михаил не ответил. Но Григорий, не дожидаясь ответа, бросился на лестницу. После долгого подъема в полутьме Григорий увидел еще одну дверь. Когда голова была на уровне нижнего края двери, он левой рукой слегка приоткрыл ее, держа винтовку в правой руке. В щель ударил солнечный свет. Григорий открыл дверь пошире. И никого не увидел. Он прищурился от яркого света и осмотрел пространство, открывшееся ему через маленький прямоугольник дверного проема. Он был на колокольне. Снайпер был с другой стороны — если не перебрался сюда, чтобы подстеречь Григория. Григорий осторожно сделал шаг, другой и выглянул. Ничего не случилось. Он шагнул за дверь. Под его ногами крыша наклонно спускалась к желобу, вдоль которого шла балюстрада. Деревянный настил позволял рабочим двигаться по крыше, не наступая на черепицу. За его спиной башня переходила в купол. С винтовкой в руке он осторожно обогнул башню. Дойдя до первого поворота, увидел перед собой Невский проспект. В ясном солнечном свете ему был хорошо виден Александровский сад, а за ним — Адмиралтейство. Поодаль толпился народ, но возле церкви проспект был пуст. Снайпер без дела не сидел. Григорий прислушался, но выстрелов не услышал. Он осторожно прошел до следующего угла. Теперь ему была видна вся северная стена церкви. Он был уверен, что именно тут найдет снайпера, стрелявшего из-за колонн балюстрады — но здесь никого видно не было. Ему был виден проспект внизу и люди — они осторожно выглядывали из дверей и высовывались из-за углов: ждали, что будет дальше. В следующий миг раздался выстрел снайпера. По крику с улицы Григорий понял, что снайпер попал. Выстрел прозвучал прямо над головой Григория. Он взглянул наверх. По углам колокольни располагались открытые башенки. В одной из них и сидел снайпер. К счастью, Григорий держался вплотную к стене, и стрелок не мог его заметить. Григорий вернулся на лестницу. В замкнутом пространстве лестничного колодца его винтовка казалась большой и неуклюжей. Он вынул один из пистолетов. По весу он понял, что пистолет не заряжен, и выругался про себя: заряжать наган образца 1895 года было долго. Григорий вынул коробку патронов из кармана шинели и вставил семь штук один за другим в барабан. Потом взвел курок. Оставив винтовку, Григорий, тихо ступая, стал подниматься по лестнице. Не спеша, стараясь не делать лишних усилий, чтобы не выдать себя шумным дыханием. Револьвер он держал в правой руке, дулом вверх. Через несколько секунд он почувствовал запах дыма. Снайпер курил. Но едкий табачный запах можно чувствовать издалека, и Григорий не мог определить, насколько близко находится от снайпера. Впереди он увидел отраженный отблеск солнечного света. Он шел крадучись, готовый выстрелить в любой момент. Свет проникал в башню через незастекленное окно. Снайпера здесь не было. Григорий пошел дальше. Запах табака стал сильнее. Ему кажется — или он чувствует присутствие снайпера совсем рядом, за поворотом лестницы? А если так, то чувствует ли снайпер его присутствие? Он услышал отчетливый вдох. Это так испугало его, что он чуть не нажал на курок. Потом сообразил, что такие звуки издает курящий, когда затягивается. В следующую секунду он услышал тихий удовлетворенный выдох. Он заколебался. Неизвестно, куда смотрит снайпер и куда направлено его оружие. Он хотел дождаться новых выстрелов, чтобы быть уверенным, что снайпер сосредоточен на том, что происходит на улице. Ожидание могло означать еще чью-то смерть, еще какой-нибудь Яков или Варвара упадут сейчас на холодные камни мостовой, истекая кровью. С другой стороны, в случае неудачи, сколько еще людей убьет этот снайпер только за сегодня? Григорий решил набраться терпения. Это как на поле боя: не стоит бросаться на помощь раненому товарищу, жертвуя собственной жизнью, рисковать следует лишь когда велики шансы вынести его с поля боя. Он снова услышал вдох и последовавший за ним долгий выдох, а потом по лестнице скатился смятый бычок, отскочил от стены и упал у его ног. Было слышно, как снайпер ерзает, меняя положение в тесном пространстве. Потом Григорий услышал тихое бормотание: «Свиньи… Революционеры… Евреи вонючие… Шлюхи заразные… Дегенераты…» Снайпер накручивал себя, готовясь убивать. Если Григорий сможет сейчас с ним покончить, это спасет кому-то жизнь. Он сделал шаг. Бормотание продолжалось. «Скоты… Сброд… Воры, подонки…» Голос показался ему смутно знакомым, и Григорий подумал, не встречался ли с этим типом раньше. Он сделал еще шаг и увидел ноги снайпера, обутые в сияющие новенькие полицейские сапоги черной кожи. У снайпера был небольшой размер ноги, и сам он был маленького роста. Он стоял на одном колене, в наиболее удобной для стрельбы позе. Теперь Григорий видел, что снайпер расположился в одной из угловых башен, чтобы стрелять в трех разных направлениях. «Еще шаг, — подумал Григорий, — и я смогу убить его наверняка». Он сделал следующий шаг, но от волнения оступился. Он споткнулся, упал и уронил пистолет — тот с громким стуком упал на каменные ступени. Снайпер громко выругался и оглянулся. Григорий узнал приятеля Пинского — Илью Козлова. Он бросился за своим упавшим револьвером — и промахнулся: тот заскользил по каменным ступеням со ступеньки на ступеньку и остановился далеко внизу. Козлов начал оборачиваться, но из его позиции ему не так-то просто было это сделать. Григорий восстановил равновесие и шагнул на следующую ступеньку. Козлов пытался развернуться со своей винтовкой. Это была обычная винтовка Мосина, но с оптическим прицелом. Даже без штыка ее длина была намного больше метра, и повернуться с ней быстро Козлов не мог. Григорий был уже рядом, и дуло винтовки задело его левое плечо. Козлов нажал на курок, и пуля ударила в стену. Тогда Козлов прытко вскочил на ноги. У него была маленькая голова и неприятное лицо. Возможно, стреляя, он словно мстил всем выросшим мальчикам и девочкам, что обижали его в детстве. Григорий схватился обеими руками за винтовку. Они пытались вырвать ее друг у друга, стоя лицом к лицу в тесной башне, у незастекленного окна. Григорий услышал взволнованные крики и понял, что люди на улице их видят. Григорий был выше и сильнее и знал, что отнимет винтовку. Козлов тоже это понял и внезапно разжал руки. Григорий пошатнулся. В один миг полицейский выхватил короткую деревянную дубинку и, бросившись вперед, ударил Григория по голове. У Григория потемнело в глазах. Сквозь мутную пелену он увидел, что Козлов опять замахивается. Он поднял винтовку, и дубинка скользнула по стволу. Прежде чем полицейский смог снова ударить, Григорий бросил винтовку, схватил Козлова за грудки и поднял. Козлов был худ и весил немного. Подержав на вытянутых руках, Григорий изо всех сил швырнул его в окно. Казалось, Козлов падает очень медленно. Когда он перелетал через балюстраду, солнце отчетливо высветило зеленый рант его полицейской формы. В тишине прозвучал долгий крик ужаса. Даже здесь, на колокольне было слышно, как тело гулко ударилось о землю, и крик оборвался. После секундной тишины раздался громкий радостный шум. Григорий понял, что это крики в его честь. Люди видели полицейскую форму на упавшем и солдатскую — на оставшемся в башне, и поняли, что произошло. Он смотрел, как они выбегают из дверей, выходят из переулков и останавливаются на мостовой, глядя на него снизу вверх, крича и аплодируя. Но радости он не чувствовал. Он убивал людей и на войне, но не мог радоваться очередному убийству, как ни заслуживал смерти этот Козлов. Он постоял еще немного, чувствуя себя неловко, потом нырнул в башню и спустился вниз. По пути он поднял винтовку и револьвер. В церкви его ждал испуганный отец Михаил. Григорий наставил на него револьвер. — Мне следует вас пристрелить! — сказал он. — Этот снайпер, которого вы пустили на крышу, убил двух моих друзей и еще как минимум троих; а вы — вы тоже убийца, раз позволили ему это сделать! Но Григорий не смог себя заставить убить безоружного невоенного человека, он застонал и вышел вон. Атмосфера на улице изменилась. Среди людей было больше пьяных, в каждом квартале у дверей один, а то и двое валялись на промерзшей земле. Он потрясенно заметил, что парочки в переулках уже не ограничиваются одними поцелуями. И все были вооружены. Очевидно, разгромили и другие склады оружия, а может, и заводы, где оно производилось. На каждом перекрестке стояли разбитые автомобили, кое-где — кареты «скорой помощи», и врачи перевязывали пострадавших. Дети вместе со взрослыми гуляли по улицам, мальчишки развлекались вовсю: таскали еду, курили, залезали в оставленные автомобили. Григорий увидел лавку мехов, взломанную и обчищенную с тщательностью, которая показалась ему профессиональной. Тут же он заметил бывшего дружка Левки, Трофима, выходившего с охапкой шуб и сгружавшего свою ношу на ручную тележку, которую сторожил другой приятель Левки, купленный полицейский Федор, переодетый в крестьянскую одежду. Городские жулики увидели в революции новые возможности. Вечерний свет тускнел, на улицах стали появляться костры. Вокруг собирались люди, пили и горланили песни. Григорий с ужасом заметил, как мальчишка лет десяти вытащил у пьяного солдата пистолет. Это был парабеллум, Р08, — должно быть, солдат отобрал его у пленного на фронте. Мальчишка держал пистолет обеими руками и улыбался. Дуло было направлено в сторону лежавшего на земле человека. Григорий сделал движение, чтобы забрать пистолет, и мальчишка нажал на спуск. Пуля вошла пьяному солдату в грудь. Мальчишка закричал, но продолжал держать палец на спусковом крючке, и парабеллум продолжал стрелять. Отдачей руку мальца подкидывало, и пули летели куда попало — задело старуху и еще одного солдата, — пока магазин на восемь патронов не опустел. Тогда мальчишка бросил пистолет и убежал, всхлипывая и подвывая. Не успел Григорий отреагировать на этот ужас, как услышал крик и обернулся. В дверях магазина головных уборов парочка, не скрываясь, занималась сексом. Женщина стояла, прислонившись спиной к стене, с задранной юбкой, широко раздвинув ноги, а рядом, согнув колени, с расстегнутыми брюками стоял мужчина в форме капрала и работал вовсю. Взвод Григория собрался вокруг и подбадривал его криками. Мужчина, кажется, достиг оргазма. Он торопливо отстранился, отвернулся и застегнул брюки, а женщина опустила юбку. Тут другой солдат, Игорь, сказал: — Минуточку! Теперь моя очередь! И задрал на женщине юбку, оголяя ее белые ноги. Остальные одобрительно загомонили. — Нет! — сказала женщина, пытаясь оттолкнуть его. Она была пьяна, но не настолько. Игорь был невысок и жилист. Он прижал ее к стене и схватил за запястья. — Да ладно тебе кочевряжиться, один солдат не хуже другого! Женщина попыталась вырваться, но еще двое солдат схватили ее и стали держать. — Эй, оставьте ее! — сказал ее первый партнер. — Ты свое получил, теперь моя очередь, — ответил Игорь, расстегивая брюки. Григория возмутила эта сцена. — Прекратите! — крикнул он. — Ты что же, Григорий Сергеич, — вызывающе спросил Игорь, — приказываешь мне как старший по званию? — Да не как старший по званию, — сказал Григорий, — а как человек! Ты что, Игорь! Ты же видишь — она тебя не хочет. Вокруг полно баб. — А я хочу эту! — Игорь огляделся. — Мы все хотим эту, да, ребята? Григорий шагнул вперед. — Вы кто, люди или собаки? — крикнул он и положил руку на плечо обозленному Игорю. — А скажи-ка мне, приятель, есть здесь где-нибудь место, где можно выпить? Игорь ухмыльнулся, солдаты подняли радостный гвалт, а женщина тем временем ускользнула. — Вон, на той стороне проспекта, — сказал Григорий, — я вижу небольшую гостиницу. Может, спросим у хозяина, не найдется ли у него водки? Солдаты снова загалдели, и все пошли в гостиницу. В холле хозяин угощал всех бесплатным пивом. Григорий подумал, что это мудро. Пиво пьется дольше, чем водка, и меньше вероятность, что после него начнут буянить. Он отпил глоток. Приподнятое настроение угасло. Он чувствовал себя так, будто раньше был пьян, а теперь протрезвел. История с женщиной вызывала у него отвращение, а воспоминания о ребенке, стрелявшем из парабеллума — ужас. Чтобы совершить революцию, мало было просто сбросить цепи. Вооружать народ опасно. И позволять солдатам водить автомобили буржуев — тоже. Даже безвредная на первый взгляд свобода целовать кого хочешь привела к тому, что взвод Григория едва не совершил групповое изнасилование. Так продолжаться не могло. Восстановить порядок было необходимо. Конечно, к прежним временам Григорий возвращаться не хотел. Но свобода не должна превращаться в хаос. Григорий пробормотал, что ему надо отлить, и вышел. Он направился по Невскому в обратную сторону, туда, откуда они пришли. В сегодняшней битве народ победил. Царская полиция и офицеры бежали. Но если результатом станут только распутство и насилие, довольно скоро народ захочет возвращения старого режима. Кто должен всем этим заниматься? Как сказал Григорию Керенский, Дума отказалась повиноваться царю и не подчинилась его указу о роспуске. Какой бы беспомощной ни была, она символизировала демократию. Григорий решил пойти к Таврическому дворцу и посмотреть, что там происходит. Он пошел на север, в сторону Невы, потом на восток, к Таврическому саду. Пока он туда добирался, стемнело. Фасад дворца смотрел десятками окон, и все они были ярко освещены. Мысль, посетившая Григория, пришла на ум еще нескольким тысячам людей. Весь широкий двор был забит солдатами и матросами. Григорий увидел человека с рупором, повторявшего одно и то же объявление снова и снова. Григорий протолкался ближе, чтобы послушать. — Из «Крестов» освобождена рабочая группа Военно-промышленного комитета! — прокричал человек. Григорий не понял, кто это такие, но звучало все обнадеживающе. — Вместе с другими товарищами они создали Временный исполнительный комитет при Совете рабочих депутатов! Эта идея Григорию понравилась. Совет, собрание представителей… В 1905 году в Санкт-Петербурге уже был совет. Григорию было тогда всего шестнадцать, но он знал, что членов совета выбирали заводские рабочие и что совет организовывал забастовки. Его возглавлял Лев Троцкий, которого потом сослали. — Все это будет сообщено в специальном выпуске газеты «Известия». Исполком создал продовольственную комиссию, чтобы обеспечить снабжение рабочих и солдат продовольствием. Кроме того, для защиты революции исполкомом создана Военная комиссия. О Думе никто не вспоминал. Толпа радостно шумела, но Григорий с сомнением подумал: станут ли солдаты выполнять приказы самоизбранной военной комиссии? И где же во всем этом демократия? В последней фразе объявления он услышал ответ на свой вопрос. — Комитет призывает рабочих и солдат как можно скорее выбрать своих представителей и прислать их сюда, в Таврический дворец, для участия в заседании нового революционного правительства! Именно это Григорий и хотел услышать. Новое революционное правительство — совет рабочих и солдат. Теперь будут перемены без беспорядков. Полный энтузиазма, он пошел от Таврического дворца к казармам. Раньше или позже, а ночевать ребята вернутся. Он с нетерпением представлял себе, как расскажет им новости. А потом, впервые в жизни, они проведут выборы.IV
На следующее утро Первый пулеметный полк собрался на плацу, чтобы выбрать представителя в Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Исаак предложил прапорщика Григория Пешкова. Его выбрали единогласно. Григорий знает жизнь и рабочих, и солдат, он принесет в коридоры власти запах машинного масла и настоящей жизни. Никогда он не забудет своих корней и не наденет цилиндра. И он будет следить, чтобы в результате бурной деятельности наступало улучшение, а не сыпались головы случайно подвернувшихся под руку людей. Наконец он получил обеспечить для Катерины и Вовки лучшую жизнь. Он быстро шел через Литейный мост, на этот раз один, направляясь к Таврическому дворцу. В первую очередь следует решить проблему хлеба. Катерине, Вовке и еще двум с половиной миллионам жителей Петрограда надо есть. Но теперь, когда он взял на себя ответственность — хотя бы в душе — ему стало не по себе. Пекарням Петрограда нужна мука, и немедленно! Прислать ее должны из деревни — те, кто выращивает хлеб и мелет муку. Но они не сделают этого, если им не заплатить. А откуда взять денег? Он начал думать, что, возможно, свергнуть прежнюю власть было наиболее простой из задач. Григорий узнал, что в Таврическом проходили заседания и Совета, и Думы. Дума располагалась в правом крыле, а Совет — в левом. Но кто главный? Этого никто не знал. Это надо будет решить в первую очередь, нетерпеливо подумал Григорий, прежде чем решать насущные задачи. На лестнице Григорий заметил знакомую фигуру: тощего, как жердь, человека с копной черных волос. Это был Константин, сын Варвары. Григорий с ужасом сообразил, что и не подумал известить его о смерти матери. Но тут же понял, что Константин уже все знает. На руке у него была красная повязка, а на шапке — черная лента. Григорий обнял его. — Я видел, как это случилось, — сказал он. — Это ты убил снайпера? — Да. — Спасибо. Но настоящей местью им будет революция! Константин был одним из депутатов отПутиловского завода. Чем дальше за полдень, тем больше собиралось депутатов, и к вечеру в огромный Екатерининский зал набились три тысячи человек, в основном солдаты. Войска состояли из полков, рот и взводов, и Григорий догадался, что им легче было собраться на выборы, чем рабочим завода — ведь многие предприятия были закрыты. Одни депутаты шли от нескольких десятков человек, другие — от тысяч. С демократией оказалось не все так просто. Кто-то предложил переименоваться в Совет рабочих и солдатских депутатов, и предложение было встречено громом аплодисментов. Никакой обязательной процедуры не было. Не было ни повестки дня, ни механизма голосования. Люди просто поднимались и говорили, иногда и наперебой. На трибуне вели записи несколько типов, выглядевших довольно подозрительно, и Григорий догадался, что это члены избранного накануне исполкома. Во всяком случае, хоть кто-то записывает, о чем идет речь и какие принимаются решения. Несмотря на действующий на нервы хаос, все были радостно взволнованы. Все чувствовали себя так, будто победили в жестокой битве. Как бы то ни было, они создавали новый мир. Однако о хлебе никто не заговаривал. Разочарованные, Григорий и Константин вышли из Екатерининского зала и отправились через дворец в другое крыло, посмотреть, что происходит на заседании Думы. По дороге они увидели солдат с красными нарукавными повязками, складывавших в холле продукты и патроны, словно готовясь к осаде. Конечно, подумал Григорий, власть так легко не отдают. А значит, здание наверняка будут атаковать. В правом крыле они встретили графа Маклакова, директора Путиловского завода. Он был делегатом от право-центристов, но говорил с ними вежливо и деловито. Он рассказал, что создан Временный комитет членов Государственной Думы для восстановления порядка и для сношения с лицами и учреждениями. Несмотря на нелепое название, Григорий почувствовал, что Дума пытается забрать власть, что могло представлять угрозу. Он еще больше встревожился, когда Маклаков сказал, что комитет назначил комендантом Петрограда полковника Энгельгардта. — Да, — сказал с удовлетворением Маклаков, — и всем солдатам предписано вернуться в казармы и под начало своих командиров. — Что?! — переспросил Григорий. — Но это же сведет на нет революцию! У власти снова будут царские офицеры! — Члены Думы не считают произошедшее революцией. — Члены Думы — идиоты! — возмущенно сказал Григорий. Маклаков с надменным видом удалился. Константин тоже негодовал. — Это контрреволюция! — воскликнул он. — Этому не бывать! — сказал Григорий. Они немедленно вернулись в левое крыло. В большом зале председатель пытался вести дебаты. Григорий вскочил на трибуну. — У меня срочное сообщение! — прокричал он. — У всех срочное, — устало отозвался председатель. — Ну да черт с тобой, давай. — Дума приказала солдатам возвращаться в казармы — и подчиняться приказам офицеров! Делегаты возмущенно зашумели. — Товарищи! — закричал Григорий, пытаясь их успокоить. — Мы не вернемся к старому! Все закричали, соглашаясь. — Городским жителям нужен хлеб. Наши женщины должны спокойно ходить по улицам. Предприятия должны снова открыться, мельницы должны молоть муку! Но не так, как в прежние времена! Теперь все его слушали, не понимая, куда он клонит. — Мы, солдаты, должны перестать избивать средний класс, насиловать женщин на улицах и громить винные лавки. Мы должны вернуться в казармы, протрезветь и вернуться к исполнению своих обязанностей. Но… — он сделал многозначительную паузу, — на наших собственных условиях! Раздался шум одобрения. — Какими же будут эти условия? Кто-то крикнул: — Приказы должны издавать выборные комитеты, а не офицеры! — И никаких больше «благородий» и «превосходительств», будут называться по званиям! — сказал другой. — И честь не отдавать! — выкрикнул еще один. Григорий растерялся. Он не мог всех даже выслушать, а запомнить сказанное — тем более. Ему на выручку пришел председатель. — Я предлагаю всем, у кого есть предложения, подойти к товарищу Соколову. Григорий знал, что Николай Соколов был юристом левых. «Это правильно, — подумал он, — нам нужно, чтобы кто-то перевел все наши предложения на язык юристов». — Когда вы запишете все свои предложения так, как считаете нужным, — продолжал председатель, — выносите их на рассмотрение Совета. — Хорошо! — Григорий спрыгнул с платформы. Соколов сидел за маленьким столиком у стены. Григорий и Константин подошли к нему, а за ними еще полтора десятка депутатов. — Ну что же! — сказал Соколов. — Кому это адресовано? И снова Григорий пришел в замешательство. «Всему миру», — хотелось ему сказать. Но солдат рядом его опередил: — Петроградскому гарнизону. — Всем солдатам гвардии, армии и артиллерии, — сказал другой. — И флота, — добавил кто-то. — Отлично, — сказал Соколов, записывая. — Для немедленного и точного исполнения, я полагаю? — Да. — А также рабочим Петрограда — для сведения? — Да-да! — нетерпеливо сказал Григорий. — Так… Кто предлагал выборные комитеты? — Я предлагал, — сказал солдат с седыми усами. Он присел на край стола прямо перед Соколовым. — Все войска должны создать комитеты из выбранных ими представителей. — Во всех ротах, батальонах, полках… — записывая, сказал Соколов. — Батареях, эскадронах, на судах военного флота, — добавил кто-то. — Те, кто еще не выбрал своих представителей, должны это сделать, — добавил седоусый. — Так, — сказал Григорий нетерпеливо. — Теперь вот что. Всякого рода оружие, включая бронированные автомобили, должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов, а не офицеров. Несколько солдат высказали одобрение. — Готово, — сказал Соколов. — Все воинские части, — продолжал Григорий, — подчиняются Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам. Соколов впервые поднял голову. — Это значит, — сказал он, — что фактическая власть над армией будет у Совета. — Да, — сказал Григорий. — Приказы военной комиссии Думы следует исполнять лишь в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов. Соколов продолжал смотреть на Григория. — В этом случае Дума будет так же бессильна, как и прежде. Прежде она подчинялась прихоти царя. А теперь, значит, любое решение потребуется утверждать в Совете. — Именно, — сказал Григорий. — Следовательно, главным будет Совет. — Пишите, — сказал Григорий. Соколов записал. Кто-то сказал: — Офицерам воспрещается грубить другим чинам. — Сейчас, — сказал Соколов. — И обращаться к ним на «ты», словно мы дети или домашняя скотина. Григорий подумал, что это все мелочи. — Этому документу нужно дать название, — сказал он. — Что вы предлагаете? — спросил Соколов. — А как вы называли предыдущие приказы Совета? — Никак, — сказал Соколов. — Это — первый. — Значит, пусть так и будет, — сказал Григорий. — Так и запишите: «Приказ номер один».V
В следующие два дня было принято еще несколько приказов, и Григорий с огромным воодушевлением занимался этой насущной работой революционного правительства. И все же он постоянно думал о Катерине и Вовке, а вечером в четверг наконец-то нашел возможность оставить работу и навестить их. Он шел на юго-западную окраину Петрограда, и его сердце сжималось от плохих предчувствий. Катерина обещала держаться подальше от неприятностей, но ведь женщины Петрограда считали, что это и их революция. И если бы Катерина решила с Вовкой на руках отправиться в центр посмотреть, что происходит, — она была бы там не единственной матерью с ребенком. Множество невинных людей погибло — кто от выстрела полицейского, кто под ногами толпы, кто под колесами экспроприированного автомобиля с пьяным солдатом за рулем, а кто и просто от шальной пули. Когда Григорий входил в свой старый дом, он со страхом ждал, что навстречу попадется кто-нибудь из жильцов и со слезами на глазах скажет: «Случилось непоправимое…» Он поднялся по лестнице, постучал в дверь и вошел. Катерина вскочила со стула и бросилась ему на шею. — Ты жив! — воскликнула она и стала его целовать. — Я так волновалась! Я не знаю, что бы мы без тебя делали! — Прости, что не мог прийти раньше, — сказал Григорий. — Но меня делегировали в Совет… — В Совет?! — Катерина засияла от гордости. — Мой муж — депутат! — И снова обняла его. Григорий увидел в ее глазах восхищение. Впервые в жизни. — Депутат — это просто представитель избравших его людей, — сказал он скромно. — Но они всегда выбирают самого умного и достойного. — Ну… стараются. Комнату освещала тусклая масляная лампа. Григорий положил на стол сверток. Теперь у него не было трудностей с получением продуктов в военной столовой. — Я принес еще спички и одеяло, — сказал он. — Спасибо! — Надеюсь, ты старалась поменьше ходить по улицам? В городе опасно. Пока одни делают революцию, другие просто беснуются. — Да я почти не выходила. Я ждала тебя. — А как наш постреленок? — Вовка спал в уголке. — Скучает по своему папке. Сам он не настаивал, чтобы Вовка звал его папой, но согласился, раз этого хотела Катерина. Вряд ли они когда-нибудь увидятся с Левкой, — уже три года, как тот уехал, и от него ни слуху ни духу, — так что ребенок может никогда не узнать правды, да так, наверное, и лучше. — Жаль, что он спит, — сказала Катерина. — Он всегда так радуется тебе. — Еще увидит меня утром. — Сможешь остаться на всю ночь? Как хорошо! Григорий сел, и Катерина, опустившись рядом на колени, помогла ему снять сапоги. — У тебя усталый вид, — сказала она. — Я в самом деле устал. — Давай же ложиться. Уже поздно. Она стала расстегивать его рубашку. Он расслабился и дал ей себя раздеть. — Генерал Хабалов спрятался в Адмиралтействе, — сказал он. — Мы боялись, что он отобьет вокзалы, но он даже не попытался. — Почему? — Струсил, — пожал он плечами. — Царь послал Иванова с войсками занять Петроград и установить военную диктатуру, но солдаты взбунтовались и из экспедиции ничего не вышло. — И что, прежние власти просто сдались? — Похоже что так. Странно, правда? Но возвращения к старому уже не будет. Они легли: Григорий в исподнем, Катерина — в сорочке. Она никогда перед ним не раздевалась. Может, считала, что ей есть что скрывать. Он мирился с этой странностью, хоть и не без сожаления. Он обнял ее и стал целовать. А когда их тела слились и она прошептала: «Я люблю тебя», — почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Потом, уже в полусне, она спросила: — А что же дальше? — Будет учредительное собрание, делегатов на него будут избирать, используя четыре принципа голосования: всеобщее, равное, тайное и прямое. А пока что Дума создает Временное правительство. — А кто будет там главным? — Львов. Катерина села на постели, не прикрывая голую грудь. — Князь?! С какой стати? — Они говорят, чтобы обрести доверие всех классов. — К черту классы! — от возмущения она сделалась еще прекраснее, лицо пылало, глаза сверкали. — Революцию совершили рабочие и солдаты, так зачем нам еще чье-то доверие? Этот же вопрос беспокоил и Григория, но ответ казался ему убедительным. — Нам нужны предприниматели, которые вернут к жизни предприятия, поставщики, которые восстановят снабжение продуктами, торговцы, которые снова откроют лавки. — А как с царем? — Дума ждет, что он отречется от престола. Они послали к нему в Псков двух депутатов с этим требованием. — Отречется? — Катерина широко распахнула глаза. — Царь? Но тогда прежней жизни конец! — Да. — А разве так может быть? — Не знаю, — сказал Григорий. — Завтра увидим.VI
В пятницу в Екатерининский зал Таврического дворца набилось две, а то и три тысячи человек, среди которых были несколько женщин. В воздухе стоял крепкий запах табачного дыма и немытых солдатских тел. Все ждали известий из Ставки. Нередко дебаты прерывались сообщениями, часто вовсе не срочными: какой-нибудь солдат сообщал, что его батальон создал комитет и арестовал полковника. Иногда это были даже не сообщения, а речи, призывавшие защищать революцию. Но когда седой прапорщик с раскрасневшимся лицом, задыхаясь, с листком бумаги в руке вскочил на трибуну и попросил тишины, Григорий понял, что на этот раз будет что-то важное. Громко и медленно тот сказал: — Царь подписал документ… После первых же слов толпа зашумела. Оратор заговорил громче: — Отречение от престола… Крики перешли в рев. Григорий чувствовал, что нервы натянуты до предела. Неужели это в самом деле произошло? Неужели мечта сбылась? Прапорщик поднял руку, ожидая тишины. Он еще не все сказал. — И по причине слабого здоровья его сына Алексея он называет своим преемником младшего брата, великого князя Михаила. Радостные крики сменились гневными воплями. — Нет! — закричал Григорий, и его голос потонул в тысячах других. Когда несколько минут спустя в зале стали успокаиваться, еще более грозный рев донесся снаружи. Должно быть, новость сообщили и толпе за стенами дворца, и там ее встретили с таким же негодованием. — Временное правительство не должно на это соглашаться! — сказал Григорий Константину. — Не должно, — согласился Константин. — Давай пойдем и скажем им это. Они вышли из крыла Совета и пошли через дворец. Министры свежесформированного правительства заседали в зале, где раньше проводил свои собрания прежний Временный комитет — но в состав правительства вошли все те же члены комитета. Они уже обсуждали царский манифест об отречении. Павел Милюков, вскочив на ноги, яростно спорил: центрист с моноклем доказывал, что монархию следует сохранить как символ законности. — Дерьмо собачье! — проворчал Григорий. Монархия была символом несостоятельности, а не законности. К счастью, другие тоже так думали. Керенский, ставший министром юстиции, сказал, что Михаила тоже надо заставить отречься от престола, и, к облегчению Григория, большинство с ним согласилось. Было решено, что Керенский и князь Львов отправятся к великому князю Михаилу немедленно. Милюков, яростно глядя через монокль, сказал: — Я тоже должен пойти с ними, как представитель меньшинства! Григорий думал, что это глупое предложение отметут, но остальные министры его приняли. Тогда Григорий встал и неожиданно для самого себя сказал: — А я буду сопровождать министров как наблюдатель от Петроградского совета! — Хорошо-хорошо, — устало сказал Керенский. Они вышли из дворца через боковой вход и сели в два ожидавших лимузина «Рено». Бывший председатель Думы, чрезвычайно толстый Михаил Родзянко, тоже поехал. Григорий не мог поверить, что все происходит наяву. Он вошел в делегацию, которая направляется к великому князю, который должен отказаться от престола. А ведь еще недели не прошло с того дня, когда он покорно слез со стола по приказу поручика Кириллова. Мир менялся так быстро, что тяжело было это осознать. Григорий никогда прежде не бывал в доме богатого аристократа. Куда бы он ни посмотрел, везде видел роскошные вазы, изящные часы, серебряные канделябры, безделушки с драгоценными камнями. Если бы он сейчас схватил какой-нибудь золотой кубок и выбежал через парадную дверь, то на вырученные за него деньги смог бы купить себе дом — только вот никто в эти дни не думает о золотых кубках, всем нужен хлеб. Князь Георгий Львов, с серебристо-седыми волосами и широкой густой бородой, был единственным, кого не впечатляла обстановка дома и не угнетала значимость их миссии, но остальные заметно нервничали. Они ждали в гостиной, под суровыми взглядами родовых портретов, переминаясь с ноги на ногу на мягких коврах. Наконец появился преждевременно начавший лысеть тридцативосьмилетний великий князь Михаил. К удивлению Григория, он нервничал еще больше, чем члены делегации. Несмотря на величественную осанку, он был смущен и растерян. Собравшись с духом, он наконец спросил: — Что вы желаете мне сказать? — Мы приехали, чтобы просить вас не принимать верховную власть. — Ах вот как, — сказал Михаил и замолчал. Казалось, он не знал, как быть дальше. Керенский не утратил присутствия духа. — Народ Санкт-Петербурга с негодованием воспринял решение его императорского величества, — ясно и твердо заговорил он. — К Таврическому дворцу уже направляется огромный контингент войск. Если мы немедленно не объявим о вашем отречении, последует новое восстание, а затем — гражданская война. — О боже, — тихо сказал Михаил. Григорий решил, что великий князь не особенно умен. «Чему я удивляюсь? — подумал он. — Если бы эти люди были умны, им бы не приходилось сейчас отказываться от трона». Милюков, сверкая моноклем, произнес: — Ваше императорское высочество, я представляю во Временном правительстве меньшинство, которое считает, что монархия — единственный символ государственной власти, привычный для масс. Это еще больше сбило с толку великого князя. Григорий понял, что в возможности выбора тот нуждается меньше всего. Михаил сказал: — Господа, я бы хотел на несколько минут остаться наедине с господином Родзянко, если не возражаете. Нет, выходить не надо, мы с ним просто перейдем в соседнюю комнату. Когда колеблющийся наследник престола и толстый председатель Временного комитета вышли, остальные стали тихо переговариваться. К Григорию никто не обращался. Он был в комнате единственным солдатским депутатом и чувствовал, что его побаиваются, подозревая — и правильно, — что карманы его сержантской формы набиты оружием и патронами. Вернулся Родзянко. — Он спросил меня, можем ли мы гарантировать ему личную неприкосновенность, если он взойдет на престол, — сказал Родзянко. Григорий нисколько не удивился, что великий князь больше печется о себе, чем о своей стране. — Я сказал, что не можем, — заключил Родзянко. — И?.. — сказал Керенский. — Он сейчас придет. Ожидание казалось бесконечным. Но вот вернулся великий князь Михаил. Воцарилось молчание, которое долго никто не нарушал. Наконец Михаил сказал: — Я решил не принимать верховную власть. Григорию показалось, что его сердце остановилось. Восемь дней, подумал он. Восемь дней назад женщины шли с Выборгской стороны через Литейный мост. А сегодня завершилось трехсотлетнее правление Романовых. Керенский жал руку великому князю и говорил что-то пафосное, но Григорий не слушал. «Мы этого добились, — думал он. — Мы совершили революцию. Мы свергли царя».VII
В Берлине Отто фон Ульрих откупоривал полуторалитровую бутылку шампанского «Перье Жуэ» 1892 года. Фон Ульрихи пригласили фон дер Хельбардов на обед. Графиня Ева фон дер Хельбард была тучная женщина с седыми волосами, уложенными в замысловатую прическу. Перед обедом она, загнав Вальтера в угол, сообщила ему, что Моника превосходно играет на скрипке и всегда была лучшей ученицей по всем предметам. Краем глаза он заметил, что его отец беседует с Моникой, и догадался, что у них тоже речь идет о его успехах в школе. Его раздражало стремление родителей навязать ему брак с Моникой. Она ему действительно нравилась, и от этого было еще хуже. Она была не только красива, но и умна. Ее волосы всегда были аккуратно уложены, но ему невольно представлялось, как она снимает шпильки и, качнув головой, распускает локоны на ночь. В последние дни ему было нелегко вспоминать о Мод. Отто поднял бокал. — Что ж, попрощаемся с российским царем! — сказал он. — Отец, ты меня удивляешь! — раздраженно сказал Вальтер. — Тебя действительно радует свержение законного монарха толпой заводских рабочих и мятежных солдат? Отто побагровел. Сестра Вальтера Грета ласково погладила отца по руке. — Папа, не обращай внимания! Вальтер говорит это просто чтобы тебя позлить. — Когда я был в нашем посольстве в Петрограде, я видел царя Николая, — сказал Конрад. — И что вы о нем думаете? — спросил Вальтер. За отца ответила Моника. Одарив Вальтера заговорщической улыбкой, она сказала: — Папа не раз говорил, что если бы русский царь родился обычным человеком, из него мог бы получиться хороший почтальон. — Это трагедия наследственной монархии, — ответил Вальтер и повернулся к отцу. — Но ты-то не можешь одобрять победу демократии в России! — Демократии?! — саркастически отозвался Отто. — Это мы еще посмотрим. Пока нам известно лишь, что новый премьер-министр — аристократ с либеральными взглядами. — Как вы думаете, — спросила Вальтера Моника, — может быть, князь Львов постарается заключить с нами мир? Это был актуальный вопрос. — Надеюсь, — сказал Вальтер, стараясь не смотреть на ее грудь. — Если бы мы получили возможность перебросить все войска с восточного фронта во Францию, мы бы наголову разбили Антанту. Она подняла свой бокал и взглянула поверх него в глаза Вальтеру. — Давайте за это и выпьем, — сказала она.В холодном, мокром окопе на северо-востоке Франции взвод Билли пил джин. Бутылку извлек Робин Мортимер, разжалованный офицер. — Смотрите, дожила! — сказал он. — Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь! — удивленно воскликнул Билли, припомнив одно из выражений Милдред. Мортимер отличался отвратительным характером и в жизни никого ничем не угостил. Мортимер разлил джин по столовским плошкам. — Ну что, за революцию, мать ее! — сказал он, и они выпили, а потом протянули жестянки за добавкой. У Билли еще до джина было прекрасное настроение. Ведь русские доказали, что сбросить тирана все же возможно. Когда они запели «Красный флаг»,[21] из-за насыпи, по чавкающей грязи, хромая, появился граф Фицгерберт. Он был уже полковником, и стал еще надменнее. — А ну-ка тихо там, в окопе! — крикнул он. Пение не сразу, но стихло. — Мы празднуем свержение царя в России, — сказал Билли. — Он был законным монархом, — сердито сказал Фиц. — А те, кто его лишил трона — преступники! Отставить пение! — Он был тираном, — сказал Билли, не в силах сдержать презрение к Фицу. — И у всех цивилизованных людей сегодня праздник. Фиц глянул на него внимательнее. Граф уже не носил на глазу повязку, но левое веко навсегда осталось полуопущенным. Впрочем, похоже, на зрении это не отразилось. — Сержант Уильямс? Я мог бы догадаться. Я знаю вас… и вашу семью. «Еще бы», — подумал Билли. — Ваша сестра занимается антивоенной пропагандой. — Ваша тоже, сэр, — сказал Билли. Робин Мортимер расхохотался, но тут же смолк. — Еще одно дерзкое слово, — сказал Фиц, — и пойдете под арест. — Виноват, сэр! — ответил Билли. — Всем успокоиться. И больше никаких песен, — приказал Фиц и зашагал прочь. — Да здравствует революция! — тихо сказал Билли. Фиц сделал вид, что не расслышал. — Нет! — вскричала в Лондоне княжна Би, услышав новость. — Постарайся не волноваться, — сказала Мод, сообщившая ей об этом. — Этого не может быть! Они не могут заставить отречься нашего любимого царя! Отца народа! — Может, это к лучшему… — Я не верю! Это наветы! Дверь открылась, и в комнату заглянул обеспокоенный Граут. Би схватила японскую вазу и запустила в стену. Ваза разбилась вдребезги. Мод погладила Би по плечу. — Ну не надо, не надо, — сказала она. Что еще можно сделать, она не знала. Сама она была в восторге от того, что царя свергли, но все равно ей было жаль Би, для которой весь привычный уклад жизни рухнул. Граут подал знак, и в комнату с испуганным видом вошла служанка. Он указал на разбитую вазу, и та начала собирать осколки. Чай был подан. На столе стояли чашки, блюдца, чайники, молочник и сливочник, сахарницы. Би яростно смела все это на пол. — Эти революционеры в конце концов всех перебьют! Дворецкий опустился на колени и занялся уборкой. — Ну, не надо себя еще больше расстраивать, — сказала Мод. Би разрыдалась. — Бедная царица! А их дети! Что с ними будет? — Может, тебе стоит ненадолго прилечь? — сказала Мод. — Пойдем, я провожу тебя в спальню. Она взяла Би под локоть, и та позволила себя увести. — Это конец всему! — всхлипнула Би. — Ничего, — сказала Мод. — Может, еще и начало чего-то нового.
Этель и Берни были в Эйбрауэне. У них было что-то вроде медового месяца. Этель с удовольствием показывала Берни места своего детства: вход в шахту, церковь, школу. Она даже по Ти-Гуину его провела (Фица и Би тогда не было), но Жасминовую спальню покалывать не стала. Они остановились у Гриффитсов, которые снова предложили Этель комнату Томми, и это позволило не беспокоить деда. Они были на кухне с миссис Гриффитс, когда ее муж Лен, атеист и революционер, ворвался в дом, размахивая газетой. — Русский царь отрекся от престола! — воскликнул он. Все закричали и захлопали в ладоши. Уже неделю до них доходили известия про беспорядки в Петрограде, и Этель все гадала, чем это кончится. — И кто теперь у власти? — спросил Берни. — Временное правительство во главе с князем Львовым, — ответил Лен. — Значит, для социалистов это не такая уж и победа, — сказал Берни. — Вообще да. — Эй, мужчины, не падать духом! — сказала Этель. — Не все сразу. Пойдемте-ка в «Две короны», отметим это. Ллойда я оставлю у миссис Понти. Женщины надели шляпки и все отправились в паб. Не прошло и часа, как там уже было не протолкнуться. Этель с изумлением увидела, что пришли и ее родители. Миссис Гриффитс тоже их заметила. — А они-то что тут делают? — сказала она. Через несколько минут отец Этель потребовал тишины. — Я знаю, кое-кто не ожидал увидеть меня здесь, но в особых случаях нужно вести себя по-особому! — Он продемонстрировал всем пивную кружку. — Я не изменил своим привычкам, которым следовал всю жизнь, но хозяин любезно согласился налить мне кружку простой водопроводной воды. — Все засмеялись. — Я пришел сюда, чтобы отметить вместе с моими соседями событие, произошедшее в России! — Он поднял кружку. — Выпьем же за революцию! Все радостно выпили. — Подумать только! — сказала Этель. — Папа — в «Двух коронах»! Никогда представить себе не могла, что увижу такое!
В Буффало, у Джозефа Вялова, в сверхсовременном доме в стиле прерий, Левка Пешков угощался виски из шкафчика с напитками. Водку он больше не пил. Живя у богатого свекра, он распробовал шотландский виски. Он полюбил пить его так, как пьют американцы, с кубиками льда. Жить с родителями жены Левке не нравилось. Он бы хотел, чтобы у них с Ольгой был собственный дом. Но Ольга предпочитала жить так, а платил за все ее отец. Так что пока Левка не сколотит солидное состояние, ему отсюда не выбраться. Джозеф читал газету, Лена шила. Левка, кивнув им, приподнял стакан. — Да здравствует революция! — напыщенно произнес он. — Думай, что говоришь, — отозвался Джозеф. — Это плохо скажется на бизнесе. Вошла Ольга. — Дорогой, налей мне рюмочку хереса, — сказала она. Левка сдержал раздражение. Ольге нравилось заставлять его оказывать ей мелкие услуги, и перед родителями он не мог ей в этом отказать. Он налил хереса и подал ей, поклонившись, как официант. Она мило улыбнулась, не заметив издевки. Он отпил виски, наслаждаясь вкусом напитка. — Мне так жаль бедную царицу и детей! — сказала миссис Вялова. — Что с ними теперь будет? — И гадать нечего, наверняка всех поубивают, — сказал Вялов. — Бедняжки… Что такого царь сделал этим революционерам, чтобы заслужить такую судьбу? — Это я могу сказать, — произнес Левка. Он знал, что ему лучше помалкивать, но не мог, тем более теперь, чувствуя, как по нему разливается тепло. — Когда мне было одиннадцать, рабочие завода, где работала моя мать, устроили забастовку. Миссис Вялова недовольно прищелкнула языком. Она не верила в действенность забастовок. — Полиция собрала детей бастующих. Как же это было страшно! — А зачем им это понадобилось? — спросил Вялов. — Они нас выпороли. Розгами. Чтобы преподать урок нашим родителям. Миссис Вялова побледнела. Она не переносила жестокости по отношению к детям и животным. — Вот, мама. Вот что царь и его режим сделал, например, мне! — Он позвенел льдом в стакане. — Вот почему я пью за революцию!
— Что ты об этом думаешь, Гас? — спросил президент Вильсон. — Ты здесь единственный, кто бывал в Петрограде. Что теперь будет? — Не хочу говорить как чиновник Министерства иностранных дел, но возможен любой поворот событий, — сказал Гас. Президент рассмеялся. Они были в Овальном кабинете, Вильсон сидел за столом, а Гас стоял перед ним. — Ну давай, — сказал Вильсон, — попробуй угадать. Выйдет Россия из войны или нет? Это самый важный вопрос. — Ну что ж. Все министры в новом правительстве принадлежат к политическим партиям с грозными названиями, в которых обязательно встречаются слова «революционная» или «социалистическая», но фактически все они — представители среднего класса. И нужна им на самом деле буржуазная революция, которая даст возможность двигать вперед промышленность и торговлю. А народу нужны хлеб, мир и земля: хлеб — заводским рабочим, мир — солдатам, земля — крестьянам. И ни одно из этих требований не соответствует целям таких, как Львов и Керенский. Думаю, правительство Львова будет вводить изменения постепенно. В частности, продолжит войну. Но рабочие будут недовольны. — И кто в конце концов победит? Гас вспомнил свою поездку в Санкт-Петербург, вспомнил человека, показывавшего, как изготавливают колеса для железнодорожных составов — в грязном обветшалом литейном цехе на Путиловском заводе. Потом Гас видел этого человека — он дрался с полицейским из-за какой-то девчонки. Имя этого человека не отложилось у него в памяти, но Гас хорошо помнил, как тот выглядел: широкие плечи, сильные руки, на одном пальце не хватает фаланги, но больше всего Гасу запомнились яростные голубые глаза, горевшие бесстрашной решимостью. — Русский народ, — сказал Гас. — В конце концов победит русский народ.
Глава 23
Апрель 1917 года Однажды теплым днем в самом начале весны Вальтер гулял с Моникой фон дер Хельбард в саду вокруг берлинского дома ее родителей. Дом был большой, и сад тоже, с теннисным павильоном, лужайкой для боулинга, манежем для тренировки лошадей и детской площадкой с качелями и горкой. Вальтер вспомнил, как в детстве, приходя сюда, думал, что это и есть рай. Но теперь это место не было похоже на ту идиллическую площадку. Всех лошадей, кроме самых старых, забрали для нужд армии. По каменным плитам широкой террасы разгуливали куры. В теннисном павильоне мать Моники откармливала поросенка. На лужайке для боулинга паслись козы, и ходили слухи, что графиня сама их доит. Но как бы то ни было, старые деревья оделись листвой, солнце ярко сияло, и Вальтер был в жилете и рубашке, а пиджак набросил на плечо, — хотя его мама была бы недовольна тем, что он одет так легко. Но она находилась в доме, сплетничала с графиней. Его сестра Грета сначала гуляла с Вальтером и Моникой, но потом под каким-то предлогом оставила их одних — что его мама тоже осудила бы, во всяком случае во всеуслышание. У Моники был пес по имени Пьер, породистый пудель, длинноногий красавец со светло-карими глазами и рыжеватой шерстью в колечках, и Вальтер не мог избавиться от мысли, что тот немного похож свою на хозяйку. Ему нравилось, как Моника обращалась с собакой. Она не тискала ее, не кормила своей едой, не сюсюкала, как другие девицы. Она просто велела псу идти рядом и лишь иногда бросала теннисный мячик, чтобы он его принес. — Жаль, что надежды в отношении русских не сбылись, — сказала она. Вальтер кивнул. Правительство князя Львова заявило, что будет продолжать войну. Армии на восточном фронте Германии не освободятся, и войска во Франции не получат подкрепления. Война будет продолжаться. — У нас одна надежда, — сказал Вальтер, — что правительство Львова падет и к власти придет фракция, стремящаяся к миру. — А такое возможно? — Трудно сказать. Левые революционеры по-прежнему требуют хлеба, мира и земли. Правительство пообещало провести демократические выборы в учредительное собрание — но кто в них победит? — Он поднял палку и бросил, чтобы Пьер принес. Собака метнулась за ней и гордо вернулась с палкой в зубах. Вальтер наклонился, чтобы ее погладить, а когда выпрямился, Моника была совсем рядом. — Вальтер, вы мне нравитесь, — сказала она, глядя ему прямо в глаза своими глазами цвета темного янтаря. — И мне кажется, у нас никогда не кончатся темы для бесед. Ему тоже так казалось, и он чувствовал, что если бы сейчас попытался ее поцеловать, она бы ему позволила. Он шагнул в сторону. — Вы мне тоже нравитесь, — сказал он. — И пес у вас чудесный… Он рассмеялся, чтобы показать, что говорит не всерьез. Но она все равно обиделась и отвернулась, закусив губу. Она говорила так прямо, как только может себе позволить воспитанная девушка, и он ее отверг. Они пошли дальше. После долгого молчания Моника сказала: — Хотелось бы мне знать вашу тайну… «О Господи, — подумал он, — она видит меня насквозь». — У меня нет никаких тайн, — солгал он. — А у вас? — Ничего, о чем стоило бы рассказать… — Она подошла к нему и стряхнула что-то с плеча. — Пчела, — сказала она. — Рановато в этом году появились пчелы. — Может, будет раннее лето… — Еще не настолько тепло. Она зябко передернула плечами. — Вы правы, прохладно. Вы не принесете мне шаль? Можно пойти на кухню и сказать служанке, она найдет. — Конечно. Прохладно не было, но джентльмен никогда не откажет даме в подобной просьбе, как бы странно она ни звучала. Совершенно ясно, что Моника хотела на минутку остаться одна. Он неторопливо пошел к дому. Ему было жаль ранить ее чувства. Они действительно подходили друг другу, в этом их матери были совершенно правы, и, конечно, Моника не могла понять, почему он ее отвергает. Он вошел в дом и по задней лестнице спустился на кухню, где увидел пожилую служанку в черном платье и кружевном чепце. Она отправилась искать шаль. Вальтер ждал в холле. Дом был отделан в стиле югенд, что пришел на смену пышным завиткам рококо, которые так любили родители Вальтера, и наполнял хорошо освещенные комнаты мягкими оттенками. Холл с колоннами был отделан серым мрамором прохладного спокойного тона, на полу лежал серо-коричневый ковер. Вальтеру казалось, что Мод за миллион миль от него, на другой планете. И в каком-то смысле так оно и было, ведь довоенное время никогда не вернется. Он не видел свою жену и не слышал о ней почти три года, а может, они больше никогда уже не встретятся. Хоть она и не исчезла из его памяти — он не смог бы забыть их любовь, — но, к своему огорчению, он обнаружил, что уже не помнит подробностей их встреч: в чем она была, где именно они целовались или брались за руки, что они ели, пили, о чем говорили на этих бесконечных лондонских приемах. Иногда ему приходило в голову, что война в каком-то смысле развела их. Но он гнал от себя эту стыдную, предательскую мысль. Служанка принесла желтую кашемировую шаль. Вальтер вернулся к Монике — она сидела на пне, Пьер лежал у ее ног. Вальтер подал шаль, и она накинула ее на плечи. Этот цвет ей шел, глаза казались темнее, а румянец ярче. У нее было странное выражение лица. Она протянула Вальтеру его бумажник. — Должно быть, это выпало у вас из пиджака, — сказала она. — О, благодарю вас! — Он вернул бумажник во внутренний карман пиджака, все еще висевшего у него через плечо. — Пойдемте в дом, — сказала она. — Как пожелаете. Ее настроение заметно изменилось. Может, она просто решила отказаться от него. Или еще что-нибудь случилось? Его поразила внезапная мысль. А действительно ли бумажник выпал из пиджака? Или это она его вынула, стряхивая с его плеча необычайно раннюю пчелу? — Моника, — сказал он, остановившись и глядя ей в лицо. — Вы заглядывали в мой бумажник? — Вы сказали, что у вас нет тайн, — ответила она, и ее лицо залила яркая краска. Должно быть, она увидела газетную вырезку, которую он хранил: «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде». — Это верх невоспитанности! — сказал он возмущенно. Но больше всего он злился на самого себя. Не надо было хранить эту компрометирующую фотографию. Если Моника поняла, что это значит, — могли понять и другие. Тогда его с позором вышвырнут из армии. Его могут обвинить в измене и посадить в тюрьму, а может, и расстрелять. Хранить фото было глупо. Но он знал, что никогда не выбросит его. Это было все, что у него осталось на память о Мод. Моника положила ладонь ему на руку. — Я никогда в жизни не делала ничего подобного, и мне очень стыдно. Но поймите, я была в отчаянии. Ах, Вальтер, я так стремительно в вас влюбилась… и увидела, что вы тоже могли бы меня полюбить, — я поняла по вашим глазам, по тому, как вы улыбались, когда смотрели на меня. Но вы ничего не говорили! — У нее в глазах стояли слезы. — Все это просто с ума меня сводило! — Мне очень жаль, что так получилось, — сказал он. Сердиться на нее было невозможно. Она вышла далеко за рамки приличий, открыв ему свое сердце. Ему было страшно жаль ее, жаль их обоих. — Мне просто нужно было понять, почему вы от меня отворачиваетесь. Теперь я, конечно, понимаю. Она очень красивая. И даже немного похожа на меня. — Она вытерла слезы. — Она просто нашла вас раньше, чем я. Вы, наверное, помолвлены… — сказала она, проницательно глядя на него своими темно-янтарными глазами. После того как она была с ним так откровенна, он не мог лгать. И не знал, что ответить. Она догадалась, почему он колеблется. — О боже! — воскликнула она. — Неужели вы женаты? Это была катастрофа. — Если это станет известно, у меня будут большие неприятности. — Я понимаю. — Я могу надеяться, что вы сохраните мою тайну? — Как вы можете спрашивать! — воскликнула она. — Я не встречала никого лучше вас! Я никогда не сделаю ничего, что могло бы вам навредить. Я никому не скажу ни слова. — Благодарю вас. Я знаю, что вы сдержите обещание. Она отвернулась, пытаясь скрыть слезы. — Пойдемте в дом. В холле она сказала: — Идите без меня. Мне надо умыться. — Хорошо. — Надеюсь… — Ее голос прервался, и она всхлипнула. — Надеюсь, она понимает, какая она счастливица, — закончила Моника шепотом и скрылась в боковой комнате. Вальтер надел пиджак и собрался с мыслями. Потом поднялся по мраморной лестнице. Гостиная была выполнена в том же облегченном стиле: светлое дерево, портьеры зеленые с голубым. Вальтер решил, что у родителей Моники вкус получше, чем у его собственных. Мама, взглянув на него, тут же поняла, что что-то не так. — А где Моника? — бдительно спросила она. Он выразительно приподнял бровь. Далее спрашивать было не принято, ведь не хотела же она услышать: «Моника пошла в туалет»! — Она подойдет через несколько минут, — спокойно сказал Вальтер. — Ты только взгляни! — сказал отец, помахивая листком бумаги. — Мне прислали это от Циммермана, чтобы я высказал свое мнение. Русские революционеры хотят проехать через Германию. Какова наглость! — Он уже выпил пару рюмок шнапса и был в приподнятом настроении. — А какие именно революционеры? — вежливо поинтересовался Вальтер. Ему было не особенно интересно, но он был рад, что появилась тема для беседы. — Из Цюриха! Мартов, Ленин и вся эта компания. Предполагается, что теперь, когда царя свергли, в России свобода слова, и они хотят вернуться на родину. Но не могут туда добраться. — Наверное, действительно не могут, — задумчиво сказал Конрад, отец Моники. — Из Швейцарии в Россию мимо Германии не проедешь — любой другой наземный путь будет идти через линию фронта. Но ведь из Англии в Швецию все еще ходят пароходы через Северное море? — Да, — ответил Вальтер, — но они не поедут через Англию, это большой риск. Англичане ведь задержали Троцкого и Бухарина. А через Францию и Италию было бы еще хуже. — Значит, они застряли! — торжествующе сказал Отто. — И что же, отец, ты посоветуешь министру иностранных дел Циммерману? — Конечно отказать! Нам не нужно, чтобы эта зараза распространилась и на наших граждан. Кто знает, какую кашу эти черти могут заварить в Германии? — Ленин и Мартов… — сказал Вальтер задумчиво. — Мартов — меньшевик, а вот Ленин — большевик… — Германская разведка активно интересовалась русскими революционерами. — Большевики, меньшевики, социалисты, революционеры, — сказал Отто, — все они одинаковы. — Нет, не все, — возразил Вальтер. — Большевики самые жесткие. — Тем более не следует их пускать в нашу страну! — в сердцах сказала мать Моники. — Но важно то, — продолжил Вальтер, не обратив на ее слова внимания, — что заграничные большевики настроены еще более радикально, чем в России. Петроградские большевики поддерживают Временное правительство князя Львова, а цюрихские — нет! — Откуда ты все это знаешь? — спросила сестра Вальтера Грета. Вальтер знал, потому что читал рапорты германских шпионов в Швейцарии, а они перехватывали почту революционеров. Но он сказал: — Несколько дней назад Ленин в Цюрихе произнес речь, в которой заявил, что они отказываются признать Временное правительство. Отто презрительно фыркнул, но Конрад фон дель Хельбард заинтересованно подался вперед. — И что же вы думаете, молодой человек? — Отказывая революционерам в разрешении проехать через Германию, — сказал Вальтер, — мы защищаем Россию от их подрывных идей. Мать посмотрела на него озадаченно. — Объясни,я не понимаю. — Я считаю, что мы должны помочь этим опасным людям добраться до России. Оказавшись там, они либо постараются сделать нежизнеспособным русское правительство, что сведет на нет способность России вести войну, либо они возьмут власть и заключат мир. В любом случае Германия выиграет. Несколько секунд стояла тишина: все обдумывали услышанное. Потом Отто расхохотался и захлопал в ладоши. — Да, это мой сын! — сказал он. — Все-таки есть в нем кое-что от отца!II
Здравствуй, милая подруга! Цюрих — холодный город на берегу озера, — писал Вальтер, — но сейчас светит солнце и освещает воду, покрытые лесами холмы вокруг и далекие Альпы. Здесь улицы прямые, никаких изгибов: швейцарцы любят порядок даже больше, чем немцы! Как бы мне хотелось, чтобы ты была здесь, дорогая подруга, как бы мне хотелось, чтобы ты была со мной везде!!! (Восклицательные знаки должны были навести почтового цензора на мысль, что письмо написано впечатлительной девушкой. Хоть Вальтер и был в нейтральной Швейцарии, он все же старался, чтобы по тексту письма не вычислили ни отправителя, ни адресата.) Хотелось бы мне знать, страдаешь ли ты от нежелательного внимания достойных холостяков? Ты так прекрасна и очаровательна, что, наверное, так и есть. У меня та же проблема. У меня нет ни твоей красоты, ни очарования, и тем не менее мне делали авансы. Мама выбрала для меня кандидатуру из друзей моей сестры, причем это некто, кого я давно знаю и к кому хорошо отношусь. Сначала было очень трудно, и, боюсь, в конце концов этот человек понял, что я состою в отношениях, которые исключают возможность брака. Однако я верю, что наша тайна будет сохранена. (Если цензор и дочитает до этих пор, он может решить, что это письмо лесбиянки. К этому же выводу придет любой, кто прочтет письмо в Англии. Вряд ли это имело особое значение: без сомнения Мод, феминистку и, по всей видимости, одинокую, в ее двадцать шесть лет уже подозревали в сафических наклонностях.) Через несколько дней я буду в Стокгольме, это тоже холодный город у воды, и ты можешь послать мне письмо туда в «Гранд-отель». (Швеция, как и Швейцария, оставалась нейтральной и имела с Великобританией почтовое сообщение.) Как бы мне хотелось узнать, как у тебя дела! Прощай, моя любимая подруга, помни обо мне!Твоя Вальтрод
III
Соединенные Штаты Америки объявили Германии войну 6 апреля 1917 года. Вальтер ожидал этого, и все равно это стало для него ударом. Америка богата, сильна и демократична: он не мог представить себе худшего противника. Теперь единственная надежда была на то, что Россия рухнет и даст Германии возможность одержать победу на западном фронте раньше, чем американцы успеют собраться с силами. Через три дня тридцать два эмигранта из русских революционеров собрались в Цюрихе, в гостинице «Церингерхоф»: мужчины, женщины и один ребенок, четырехлетний мальчик по имени Роберт. Оттуда они направились к барочной арке железнодорожного вокзала, чтобы сесть в поезд, который отвезет их домой. Вальтер боялся, что они не поедут. Мартов, лидер меньшевиков, отказался ехать без разрешения Временного правительства в Петрограде — видеть такую почтительность к вышестоящим у революционера было странно. Разрешение получено не было, но Ленин и большевики решили ехать. Вальтер приложил немало усилий, чтобы их отъезду ничто не помешало, сопроводил их на вокзал и сел с ними в поезд. Это — секретное оружие Германии, думал Вальтер: тридцать два мятежника, отщепенца, собирающихся скинуть Временное правительство. Да поможет нам Бог. Владимиру Ильичу Ульянову, известному под псевдонимом Ленин, было сорок шесть. Это был низенький, коренастый человек, одетый опрятно, но без элегантности: он был слишком занят, чтобы тратить время на стиль. Когда-то он был рыжим, но рано облысел, и теперь у него оставалась лишь кромка волос внизу, еще у него была тщательно подстриженная вандейковская бородка, рыжеватая с проседью. С первого взгляда он не произвел на Вальтера особого впечатления: ни представительности, ни обаяния. Вальтер выдавал себя за мелкого чиновника Министерства иностранных дел, которому поручено обеспечить проезд большевиков через Германию. Ленин взглянул на него внимательно, испытующе, явно догадавшись, кто перед ним на самом деле. Они доехали до Шафхаузена, швейцарского города на границе с Германией, и пересели на немецкий поезд. Все революционеры немного говорили по-немецки, так как жили в немецкоговорящей части Швейцарии. Сам Ленин знал язык отлично. Вальтер увидел, что это выдающийся полиглот. Он бегло говорил по-французски, вполне сносно — по-английски и читал Аристотеля на древнегреческом. В качестве отдыха он проводил час-другой за чтением словаря. В Готмадингене они снова пересели на поезд со специально для них подготовленным запечатанным вагоном, словно они были носителями опасного заболевания. Три из четырех дверей были заперты. Четвертая дверь была рядом с купе Вальтера. Это понадобилось для того, чтобы успокоить сверхосторожное начальство Вальтера, но настоящей необходимости в этом не было: никакого желания бежать русские не выказывали, они явно хотели попасть домой. У Ленина с женой Надеждой было отдельное купе, остальные теснились в купе по четверо. «Вот вам и равенство», — презрительно подумал Вальтер. Поезд ехал по Германии с севера на юг. Постепенно Вальтер начал чувствовать за обыденной внешностью Ленина силу его характера. Для Ленина не имело значения, что они едят и пьют, он был равнодушен к вещам и комфорту. На протяжении всего дня его мысли занимала лишь политика. Он все время спорил о политике, писал о политике, размышлял о политике и по ходу размышлений делал записи. Вальтер заметил, что в спорах Ленин обычно знал больше, чем его товарищи, и продумывал аргументацию дольше и тщательней, чем они — кроме, конечно, тех случаев, когда предмет обсуждения не имел отношения к России или политике, — тогда он проявлял незначительную осведомленность. Это был настоящий брюзга. В первый вечер очкарик Карл Радек начал рассказывать в соседнем купе анекдоты. «Одного человека арестовали за то, что он сказал: «Николай — дурак». В полиции он объясняет: «Я не имел в виду царя, я говорил о совсем другом Николае!» Полицейский отвечает: «Это ложь! Если уж ты сказал «дурак», так точно имел в виду царя!»» Соседи Радека покатились со смеху. Тут из своего купе вышел Ленин мрачнее тучи и велел соблюдать тишину. Еще Ленин не любил, когда курят. Сам он бросил по настоянию матери, тридцать лет назад. Из уважения к нему другие курили в туалете и тамбуре. Так как в вагоне был лишь один туалет на тридцать два человека, в результате возникали очереди и пререкания. С помощью своего мощного интеллекта Ленин смог решить эту проблему. Он нарезал бумаги и выдал всем билеты двух видов: одни — для нормального пользования туалетом, а другие — их было меньше — для курения. Благодаря этому очереди уменьшились и ссоры прекратились. Вальтера это позабавило. Проблема была решена, и все успокоились, но не было ни дискуссий, ни попыток совместно принять решение. В этом обществе Ленин был милостивым, но диктатором. Если он обретет настоящую власть, будет ли он управлять Российской империей подобным же образом? Но обретет ли он власть? Если нет — Вальтер напрасно теряет время. Он видел лишь один способ, как можно повысить шансы Ленина, и решил, что должен вмешаться. В Берлине он ненадолго сошел с поезда, сказав, что еще вернется и проедет с русскими последний отрезок пути. — Не задерживайтесь, — сказал один из них. — Поезд должен отправляться через час. — Я скоро, — ответил Вальтер. Поезд должен был отправляться тогда, когда Вальтер скажет, но русские этого не знали. Вагон стоял на запасном пути Потсдамского вокзала, и всего за несколько минут он дошел оттуда до Вильгельмштрассе 76, где, в самом сердце старого Берлина, находилось Министерство иностранных дел. В просторном кабинете отца Вальтера был стол красного дерева, портрет кайзера и шкаф со стеклянными дверцами, в котором стояла отцовская коллекция керамики, в том числе и ваза для фруктов восемнадцатого века, которую отец купил в свой последний приезд в Лондон. Как Вальтер и надеялся, Отто был на месте. — В убеждениях Ленина нет никаких сомнений, — сказал он отцу за кофе. — Он говорит, что они избавились от царя как символа угнетения, но общественный уклад остался прежним. Рабочие не смогли взять власть, всем по-прежнему руководит буржуазия. В довершение всего, Ленин по какой-то причине ненавидит лично Керенского. — Но сможет ли он свергнуть Временное правительство? Вальтер беспомощно развел руками. — Это человек очень умный, целеустремленный, прирожденный лидер, и он не занимается вообще ничем, кроме работы. Но большевики — лишь одна маленькая политическая партия. Таких партий дюжина или больше, и все рвутся к власти, так что невозможно предсказать, кто победит. — И все наши усилия могут окончиться ничем? — Если мы не предпримем кое-каких действий, чтобы помочь большевикам победить. — Например? Вальтер сделал глубокий вдох. — Дадим им денег. — Что?! — Отто пришел в ярость. — Чтобы правительство Германии давало деньги революционерам?! — Я предлагаю на первое время дать сто тысяч рублей, — спокойно сказал Вальтер, — если ты сможешь их достать. — Кайзер никогда на это не пойдет! — А ему обязательно об этом знать? Нам хватило бы и разрешения Циммермана. — Он не даст такого разрешения! — Ты уверен? Отто замолчал и долго смотрел на Вальтера. Наконец сказал: — Я спрошу.IV
Русские наконец выехали из Германии. На берегу, в Засснице, они купили билеты на паром «Королева Виктория», который шел через Балтийское море к южной оконечности Швеции. Вальтер поехал с ними. На море было волнение, и все страдали от морской болезни — кроме Ленина, Радека и Зиновьева, которые вели на палубе яростные споры о политике и, казалось, качки не замечали. Потом ночным поездом они направились в Стокгольм, где бургомистр-социалист пригласил их на завтрак. Вальтер между тем справился в «Гранд-отеле», но письма от Мод почему-то не было. Он был так огорчен, что ему захотелось броситься в холодную воду залива. Почти за три года это был его единственный шанс получить весточку от жены, и вот — что-то случилось. Получила ли она вообще его письмо? Его терзали страшные догадки. Любит ли она его? Может, забыла? Может, в ее жизни появился другой мужчина? Он не знал, что и думать. Радек и хорошо одетые шведские социалисты повели Ленина, чуть ли не против его воли, в отдел мужской одежды универмага. Ему купили пальто с бархатным воротником и новую шляпу. Теперь, сказал Радек, он хотя бы одет как человек, который может вести за собой народ. Вечером, когда стемнело, русские отправились на вокзал, чтобы сесть на поезд, идущий в Финляндию. Здесь Вальтер расставался с их группой, но отправился на вокзал их проводить. До отхода поезда ему удалось поговорить с Лениным наедине. Они вошли в купе. Светила тусклая электрическая лампочка, лысина Ленина слабо поблескивала. Вальтер нервничал. Нужно было все сделать правильно. Ни просить, ни уговаривать Ленина не имело смысла. И тем более не стоило пытаться угрожать. Его могла убедить лишь холодная логика. Вальтер продумал свою речь заранее. — Правительство Германии помогает вам вернуться домой, — начал он. — Вы понимаете, что не из расположения к вам… — Вы делаете это, потому что считаете, что России это принесет вред! — перебивая, на беглом немецком отрезал Ленин. Вальтер не стал спорить. — Но все же вы приняли нашу помощь. — Ради революции! Это единственный критерий хорошего и дурного. — Я был уверен, что вы так скажете, — и Вальтер с глухим стуком поставил на пол вагона принесенный им тяжелый чемодан. — Это чемодан с двойным дном, там вы найдете сто тысяч рублей в монетах и купюрах. — Что?! — обычно Ленина, казалось, ничто не могло вывести из равновесия, но сейчас он был ошарашен. — Зачем?! Это что, подкуп? — возмущенно сказал он. — Разумеется нет, — сказал Вальтер. — Нам незачем вас подкупать. У вас те же цели, что и у нас. Ведь вы призываете свергнуть Временное правительство и прекратить войну. — Тогда зачем это? — Чтобы вам было легче агитировать. Чтобы помочь вам распространять ваши взгляды. Мы в их распространении тоже заинтересованы. Мы заинтересованы в том, чтобы между Россией и Германией был мир. — Чтобы вы могли победить в своей империалистической войне против Франции! — Как я уже сказал, мы помогаем вам не из хорошего отношения. И странно было бы от нас этого ожидать. Так делается политика, только и всего. В настоящий момент ваши интересы совпадают с нашими. У Ленина вид был такой же, как когда Радек повел его покупать новую одежду: сама мысль об этом была ему ненавистна, и в то же время он не мог отрицать, что смысл в этом есть. Вальтер сказал: — Мы будем давать вам такую же сумму каждый месяц — если, конечно, ваша борьба за мир будет результативной. Последовало долгое молчание. — Вы говорите, что единственный критерий хорошего и дурного — поможет ли это революции. В таком случае вам следует взять деньги. Снаружи, на платформе, прозвучал свисток. Вальтер встал. — Я должен идти. Прощайте, и удачи. Ленин смотрел на чемодан, стоявший на полу, и не отвечал. Вальтер вышел из купе и сошел с поезда. Он обернулся и взглянул на окно купе, где ехал Ленин. В глубине души он ожидал, что окно может открыться, и оттуда вылетит его чемодан. Снова послышался свисток, затем гудок. Вагоны дернулись и поползли, и поезд медленно двинулся от вокзала — увозя Ленина, других русских эмигрантов и деньги. Вальтер вынул из нагрудного кармана платок и промокнул лоб. Несмотря на холод, пот лил с него ручьями.V
Вальтер шел вдоль берега от вокзала к гостинице. Было темно, с Балтийского моря дул холодный ветер. Он мог торжествовать: ведь он дал взятку Ленину! Но, наоборот, чувствовал себя угнетенно. И больше, чем следовало бы, его угнетало молчание Мод. Можно было найти десяток разных причин, почему она не смогла послать ему письмо. Он не должен думать о худшем. Но ведь он сам едва не влюбился в Монику, так почему же с Мод не могло произойти нечто подобное? Он мучился мыслью, что она могла его забыть. Он решил, что сегодня напьется. В гостинице его ждала отпечатанная на машинке записка: «Вас просят зайти в номер 201, там Вас ждет сообщение». Он решил, что это чиновник из Министерства иностранных дел. Может, они передумали и решили не поддерживать Ленина. Если так, то они опоздали. Он поднялся по лестнице и постучал в номер 201. — Да! — произнес по-немецки приглушенный голос. — Это Вальтер фон Ульрих. — Войдите, открыто! Он вошел и закрыл за собой дверь. В комнате горели свечи. — У вас для меня сообщение? — спросил он, вглядываясь в полумрак. Из кресла поднялась фигура. Это была женщина, и сидела она к нему спиной, но что-то в ее очертаниях заставило его сердце сжаться. Она обернулась. Это была Мод. Он замер, остолбенев. — Здравствуй, Вальтер! — сказала она и тут же бросилась в его объятия. Его ноздрей коснулся знакомый запах ее тела. Он целовал ее волосы, гладил ее спину Говорить он не мог — боялся разрыдаться. Изо всех сил он прижал ее к себе, едва в состоянии поверить, что это действительно она, что он обнимает ее, чувствует ее тело, что сбылось то, о чем он так страстно мечтал почти три года. Она взглянула на него глазами, полными слез, и он уже не мог оторвать взгляда от ее лица. Она осталось прежней — и все же изменилась: похудела, под глазами на прежде гладкой коже появились тончайшие следы морщинок, но — у нее был все тот же внимательный, понимающий взгляд. — «…Стал пристально смотреть в лицо мне, словно его рисуя»,[22] — сказала она по-английски. Он улыбнулся. — Но мы же не Гамлет с Офелией, так что не уходи, пожалуйста, в монастырь. — Господи боже, как я по тебе скучала! — А я — по тебе. Я надеялся, что ты напишешь, но чтобы так!.. Как тебе это удалось? — Я сказала, что еду брать интервью у скандинавских политиков по поводу женского избирательного права. А потом на одном приеме встретилась с министром внутренних дел и перекинулась с ним парой слов. — А сюда как ты попала? — Пассажирские корабли еще ходят. — Но это опасно! Наши подводные лодки топят все суда подряд! — Я решила рискнуть. Я была в отчаянии, — сказала она и снова заплакала. — Ну не надо! Давай сядем… — по-прежнему обнимая Мод за талию, он повел ее через комнату к дивану. — Нет, — сказала она, когда он хотел усадить ее. — Мы слишком долго ждали, еще до войны. — Она взяла его за руку и потянула в спальню. В камине потрескивали поленья. — Давай больше не будем терять время!VI
Григорий и Константин были в делегации от Петроградского совета, что в понедельник, 16 апреля, поздно вечером встречала на Финляндском вокзале Ленина. Большинство встречавших никогда Ленина не видели: из последних семнадцати лет он лишь несколько месяцев был не в ссылке или эмиграции. Самому Григорию, когда Ленин уехал, было одиннадцать. Тем не менее он много слышал о нем, как тысячи людей, которые собрались на станции его встречать. «Почему их так много?» — подумал Григорий. Может, они, как и он, недовольны Временным правительством, с подозрением относятся к министрам и ожесточены войной, которая все никак не кончается? Финляндский вокзал находился на Выборгской стороне, в районе текстильных предприятий, недалеко от казарм Первого пулеметного полка. На площади собралась толпа. Григорий не предполагал предательства, но все же велел Исааку привести пару взводов и несколько броневиков — на всякий случай, для охраны. На крыше вокзала включили прожектор, и его луч двигался по толпе ожидавших в темноте людей. В здании вокзала тоже было полно рабочих и солдат, все с красными флагами и знаменами. Играл военный оркестр. За двадцать минут до полуночи на платформе в почетном карауле выстроились два отделения моряков. Делегация Петросовета расположилась в зале, который обычно занимал царь и его свита, но Григорий вышел на платформу, в толпу. Было около полуночи, когда Константин подал Григорию знак, и проследив за движением его руки, Григорий увидел далекие огни приближавшегося поезда. По толпе пронесся нетерпеливый шумок. Поезд, пыхтя и выдыхая пар, вполз на вокзал, зашипел и остановился. На носу паровоза стоял номер 293. Через какое-то время из вагона вышел коренастый человек в двубортном шерстяном пальто и фетровой шляпе с высоко загнутыми полями. Григорий подумал, что это не мог быть Ленин: ведь не станет же тот носить одежду правящего класса! К человеку шагнула молодая женщина и вручила ему цветы, которые он взял с недовольной гримасой. Это был Ленин. Следом за ним шел Лев Каменев, которого Центральный комитет большевиков послал встречать Ленина на границе — на случай каких-нибудь затруднений, хотя на самом деле Ленина пропустили без проблем. И сейчас по жестикуляции Каменева можно было понять, что он настоятельно предлагает пройти в царский зал. Ленин довольно грубо повернулся к нему спиной и обратился к матросам. — Товарищи! — вскричал он. — Вас обманули! Вы совершили революцию — а плоды ее у вас украли предатели из Временного правительства! Каменев побелел. Тактикой почти всех левых было поддерживать Временное правительство, во всяком случае до поры до времени. Григорий же пришел в восторг. В возможность буржуазной демократии он не верил. Парламент, который царь разрешил в 1905 году, был просто уловкой, и когда беспорядки закончились и все вернулись к работе — парламент лишился власти. Временное правительство, похоже, было такой же хитростью. И сейчас наконец кому-то хватило мужества это сказать. Григорий и Константин пошли за Лениным и Каменевым в здание вокзала. Толпа двинулась туда же, и скоро зал был набит битком. Председатель Петроградского совета — лысеющий, с крысьей мордочкой Николай Чхеидзе, шагнул вперед. Он пожал Ленину руку и сказал: — От имени Петроградского совета и всей революции мы приветствуем вас в России. Но… Григорий, удивленно приподняв брови, посмотрел на Константина. Это «но» казалось совершенно неуместным в приветственной речи. Константин пожал тощими плечами. — Но мы полагаем, что главной задачей революционной демократии является сейчас защита нашей революции от всяких на нее посягательств… — Чхеидзе замолчал, потом с нажимом сказал: — Как изнутри, так и извне. — Это не приветствие, это предупреждение, — буркнул Константин. — Мы полагаем, что для этой цели необходимо не разъединение, а сплочение рядов всей демократии. Мы надеемся, что вы вместе с нами будете преследовать эти цели. Ленин ответил не сразу. Он оглядел лица присутствующих, взглянул на роскошную лепнину потолка. Потом, движением, которое выглядело демонстративно оскорбительным, повернулся к Чхеидзе спиной и обратился к толпе. — Товарищи солдаты, матросы и рабочие! — сказал он, подчеркнуто исключая средний класс, к которому относились депутаты Думы. — Я счастлив приветствовать в вашем лице передовой отряд всемирной армии пролетариата. Не сегодня-завтра с мировым империализмом будет покончено. Совершенная вами русская революция подготовила и открыла дорогу новой эре. Да здравствует всемирная социалистическая революция! Все закричали и захлопали. Григорий был поражен. В Петрограде революция только что произошла, и ее результаты еще вызывали сомнения. Как можно было думать о всемирной революции? Но все равно эта идея взволновала его. Ленин был прав: все народы должны восстать против своих властей, пославших столько людей умирать в этой бессмысленной мировой войне. Ленин прошествовал мимо делегации и вышел на площадь, где сразу раздались приветственные крики. Солдаты Исаака подняли Ленина на крышу броневика, и на нем остановился луч прожектора. Ленин снял шляпу. Говорил — вернее, кричал — он монотонно, но от его слов как будто шли электрические разряды. — Временное правительство предало революцию! — прокричал он. Все зашумели, соглашаясь. Григорий был удивлен: он и не представлял себе, насколько много людей думают так же, как он. — Эта война — грабительская, империалистическая война. Мы не желаем принимать участие в постыдной империалистической бойне. После свержения капитала мы сможем заключить демократический мир! Рев толпы стал еще громче. — Нам не нужна ложь мошенников из буржуазного парламента! Единственная возможная форма правительства — Совет рабочих депутатов. Власть над всеми банками должна быть передана Совету. Все помещичьи земли должны быть конфискованы. Офицеров в армии следует выбирать открытым голосованием! Именно так думал и Григорий, и он кричал и махал, как и почти все в толпе. — Да здравствует революция! Все словно обезумели. Ленин с крыши забрался в броневик, который тронулся с места со скоростью пешехода. Люди окружили броневик и пошли за ним, размахивая красными флагами. Военный оркестр заиграл марш и присоединился к шествию. — Вот за этого человека я — всей душой! — произнес Григорий. — Я тоже, — сказал Константин. И они двинулись за процессией.Глава 24
Май и июнь 1917 года Буффальский ночной клуб «Монте-Карло» при свете дня выглядел отвратительно, но Лев Пешков все равно его любил. Краска облупилась, дерево было исцарапано, мягкая мебель — в пятнах, ковер весь усеян сигаретными бычками; и все же для Левки это был рай. Войдя, он поцеловал гардеробщицу, угостил швейцара сигарой, а бармену, поднимавшему ящик с бутылками, сказал: «Осторожно!». Работа управляющего ночным клубом подходила ему идеально. Его главной обязанностью было следить, чтобы никто не воровал. А так как сам он был вором, то прекрасно знал, как это делается. Кроме того, надо было поглядывать, чтобы за стойкой было достаточно напитков, а на сцене — приличная группа. Он с этого, кроме зарплаты, имел бесплатное курево, а выпивки столько, сколько мог выпить и при этом не упасть. Он всегда ходил в вечернем костюме, отчего чувствовал себя князем. Джозеф Вялов предоставил ему самому управлять клубом. Пока Вялов получал от клуба доход, его ничто не интересовало, лишь порой он мог заехать с приятелями посмотреть шоу. У Левки была только одна проблема: жена. Ольга изменилась. Несколько недель тем летом 1915 года она была нимфоманкой, вечно желавшей его тела. Но теперь-то он знал, что это было временно. Когда они поженились, все, что он делал, стало ее раздражать. Она требовала, чтобы он мылся каждый день, чтобы чистил зубы и не портил воздух. Она не любила пить и танцевать и просила его не курить. В клуб она никогда не приезжала. Спали они раздельно. А еще она называла его быдлом. «Да, я рабочий класс, — сказал он ей как-то, — потому-то я и был шофером». Но она продолжала звать его так и отказывала ему в интиме. И он взял на работу Маргу. Сейчас его зазноба была на сцене, репетировала с группой новый номер, пока две темнокожие женщины в платках вытирали столы и подметали пол. Марга была в обтягивающем платье и с ярко накрашенными губами. Левка взял ее на работу, даже не представляя себе, хороша ли она как танцовщица. Оказалось, она не просто хороша — а настоящая звезда. Сейчас она выводила песню про то, как ждет всю ночь своего любимого.— Хоть я страдаю от отчаянья,
Но ожидание
Воспламенит любовь,
Когда придет он вновь…
II
Гас Дьюар тяжело переживал провал своей европейской миссии. — Какой провал? — говорил Вудро Вильсон. — Да что ты! Ты же добился того, что немцы предложили мирные переговоры. И вовсе не твоя вина, что англичане и французы послали их к чертям. Можно привести лошадь к воде, но нельзя заставить ее пить. Но правда заключалась в том, что Гасу не удалось свести враждующие стороны даже для предварительного обсуждения. Поэтому с еще большим рвением он стремился выполнить следующее важное поручение, которое Вильсон ему дал. — Буффальский литейный завод закрыт из-за забастовки, — сказал господин президент. — А без винтов и пропеллеров, которые они выпускают, остановилось производство кораблей, самолетов и военного транспорта. Ты ведь из Буффало — так съезди туда и заставь их вернуться к работе. Приехав в родной город, Гас в первый вечер обедал у Чака Диксона, с которым когда-то соперничал за внимание Ольги Вяловой. У Чака и его молодой жены Дорис был особняк в викторианском стиле на Эльмвуд-авеню, параллельной Делавэр, и каждое утро Чак садился на кольцевой трамвай и ехал на работу в банк своего отца. Дорис была симпатичная девушка и немного походила на Ольгу. Гас, глядя на молодоженов, задавался вопросом, насколько ему пришлась бы по душе такая семейная жизнь. Когда-то он мечтал каждое утро просыпаться рядом с Ольгой, но это было два года назад, а теперь, когда действие ее чар прошло, он решил, что, пожалуй, предпочитает свою холостяцкую квартиру в Вашингтоне. За бифштексом и картофельным пюре Дорис спросила: — Отчего же президент Вильсон не сдержал свое обещание не вступать в войну? — Следует отдать ему должное, — мягко ответил Гас. — Он три года боролся за мир. Но его не желали слушать! — Но из этого же не следует, что мы тоже должны вступить в войну. — Дорогая, ведь немцы топят американские корабли! — с укоризной воскликнул Чак. — Так велите американским кораблям не заплывать в зону военных действий! — сердито сказала Дорис, и Гас догадался, что они уже спорили об этом. Наверное, ее гнев усиливало опасение, что Чака тоже могут призвать. Для Гаса эти вопросы были слишком мелкими деталями для страстных споров о добре и зле. Он примирительно сказал: — Да, это был бы выход, и президент думал об этом. Но это значило бы позволить Германии диктовать нам, куда американским кораблям можно плыть, а куда — нет. — Мы не должны позволять помыкать собой! — возмущенно сказал Чак. — Ни Германии и никому другому! Дорис была непреклонна: — Если это спасет жизни, то почему бы и нет? — Похоже, большинство американцев разделяют точку зрения Чака, — сказал Гас. — Но это ничему не поможет! — Господин Вильсон считает, что политик и общественное мнение — словно парусник и ветер: паруснику следует использовать энергию ветра, но никогда не идти прямо против него. — Но зачем проводить мобилизацию? У нас есть профессиональные военные. Люди, которые служат в армии добровольно. — В нашей армии сейчас сто тридцать тысяч человек. Во время войны это ничто. Нам понадобится как минимум миллион. — Но в банке у нас все рады — слов нет! — сказал Чак. — У нас столько денег вложено в компании, поддерживающие Антанту… Если Германия победит, и французы с англичанами не смогут заплатить долги — нам придется туго. Дорис озабоченно нахмурилась. — Я этого не знала. Чак успокаивающе похлопал ее по руке. — Не волнуйся, милая. Этого не случится. Антанта победит, особенно если ей протянут руку помощи Соединенные Штаты Америки. — И у нас есть еще одна причина воевать. Когда война закончится, Соединенные Штаты смогут на равных участвовать в принятии послевоенных решений. Может, на первый взгляд эта причина кажется несущественной, но Вильсон мечтает создать Лигу Наций, благодаря которой можно будет в дальнейшем решать конфликты, не убивая друг друга… — Он взглянул на Дорис. — Думаю, это вам должно понравиться. — Конечно. — А что привело вас домой, Гас? — сменил тему Чак. — Кроме желания объяснить нам, простым гражданам, мотивы президента. Гас рассказал им о забастовке. Говорил непринужденно, как и положено за столом, но на самом деле полученное задание его волновало. Буффальский литейный завод имел особое значение для победы, а Гас не вполне представлял себе, как заставить людей вернуться к работе. Вильсон незадолго до перевыборов прекратил шедшую по всей стране забастовку железнодорожников, и, кажется, считал вмешательство в производственные споры естественной составляющей политической жизни. Гас же воспринимал это поручение как тяжкое бремя. — А ты знаешь, кто хозяин завода? Да, Гас это выяснил. — Вялов. — А кто управляющий? — Нет. — Его новоиспеченный зять, Лев Пешков. — Нет… Этого я не знал, — вздохнул Гас.III
Забастовка доводила Левку до белого каления. Профсоюз пытался воспользоваться его неопытностью. Левка был уверен, что Брайан Холл и прочие считают его слабаком. И был полон решимости доказать им, что это не так. Сначала он пытался опираться на разумные доводы. — Господину Вялову нужно возместить деньги, которые он потерял в тяжелые годы, — сказал он Холлу. — А людям нужно возместить то, что они потеряли, когда им снизили зарплату! — ответил Холл. — Но это разные вещи. — Абсолютно разные, — согласился Холл. — Вы богачи, а они бедняки. Им тяжелее. Сообразителен был этот Холл — зла не хватало! Левка отчаянно хотелзавоевать расположение тестя. Опасно, когда тобой долго недоволен такой человек, как Джозеф Вялов. Беда в том, что единственным стоящим Левкиным качеством было обаяние, а на Вялова оно не действовало. Однако с заводом Вялов его поддержал. — Иногда приходится дать побастовать, — сказал он. — Тут сдаваться нельзя. Надо стоять на своем. Проголодаются — станут благоразумнее. Однако Левка знал, как быстро Вялов мог передумать. Впрочем, у Левки был план, как поскорее положить конец забастовке. Он использует силу печатного слова. Благодаря тестю Левку приняли в члены Буффальского яхт-клуба. В яхт-клуб входило большинство ведущих бизнесменов города, в том числе и Питер Хойл, издатель «Буффало ивнинг адвертайзер». И вот однажды Левка подошел к нему в клубе, располагавшемся в начале Портер-авеню. «Адвертайзер» была консервативной газетой, вечно призывавшей к стабильности и обвинявшей во всех бедах иностранцев, негров и смутьянов-социалистов. Хойл — импозантный джентльмен с черными усами — был приятелем Вялова. — Здравствуйте, юноша! — сказал он Левке. Голос у него был хриплый и громкий, словно он всю жизнь был вынужден перекрикивать печатный пресс. — Я слышал, президент послал сюда сына Кэма Дьюара — разбираться с вашей забастовкой. — Вроде так и есть, но я с ним еще не встречался. — Я его знаю. Наивный молодой человек. Особых хлопот он вам не доставит. Левка тоже так думал. В Петербурге в 1914 году ему ничего не стоило выцыганить у Гаса Дьюара доллар, а в прошлом году он так же легко заполучил его невесту. — Я хотел бы поговорить с вами о забастовке, — сказал он, садясь в кожаное кресло напротив Хойла. — «Адвертайзер» уже заклеймил бастующих как непатриотичных социалистов и революционеров, — сказал Хойл. — Что еще мы можем сделать? — Назвать их вражескими агентами, — сказал Левка. — Они задерживают производство техники, которая будет нужна нашим ребятам, когда они попадут в Европу… Сами-то рабочие от призыва освобождены! — Интересный угол зрения, — нахмурился Хойл. — Но мы еще не знаем, как будет проходить призыв. — Рабочих с военных заводов он наверняка не коснется. — Это верно. — А они еще и денег требуют. Сколько людей согласилось бы работать и за меньшие деньги, лишь бы избежать призыва! Хойл вынул из кармана пиджака блокнот и принялся записывать. — За меньшие деньги — избежать призыва… — пробормотал он. — Может, вы пожелаете спросить, на чьей они стороне? — Это можно сделать заголовком. — Хойл оторвался от блокнота: — Я полагаю, господин Вялов знает о нашей беседе? Такого вопроса Левка не ожидал. Чтобы скрыть неловкость, он улыбнулся. Если скажет «нет», понял он, Хойл немедленно откажется этим заниматься. — Ну конечно! — сказал он. — На самом деле это его идея.IV
Вялов пригласил Гаса на встречу в яхт-клуб. Брайан Холл пригласил к себе, в кабинет профсоюза. Каждый желал встречаться на своей территории, где чувствовал себя сильнее и увереннее. Поэтому Гас выбрал комнату для собраний в отеле «Статлер». Лев Пешков обвинил бастующих в уклонении от призыва, и «Адвертайзер» разместил эту статью на первой полосе, под заголовком «На чьей они стороне?». Гас, увидев газету, пришел в отчаяние: подобные нападки могли только осложнить ситуацию. Но усилия Пешкова дали противоположный эффект. В сегодняшних утренних газетах сообщалось о буре негодования со стороны рабочих, занятых на других предприятиях военной промышленности. Они возмущались по поводу высказанной мысли, что им можно платить меньше из-за их особого положения, и были в ярости из-за клейма дезертиров. От бестактной выходки Пешкова Гас приободрился, но он понимал, что его настоящий враг — Вялов, и это сильно его беспокоило. Гас принес с собой в «Статлер» газеты и разложил их в комнате для собраний на столе. На видное место он поместил популярную газетенку с бросающимся в глаза заголовком: «А ты, Лев, запишешься в армию?» Гас попросил Брайана Холла прийти на четверть часа раньше Вялова. Профсоюзный работник явился точно в указанное время. Гас обратил внимание, что тот был в красивом костюме и серой фетровой шляпе. Это было правильно. Не следует стараться плохо выглядеть, даже если ты представляешь рабочих. Холл производил впечатление в каком-то смысле не худшее, чем Вялов. Холл увидел газеты и усмехнулся. — Да, молодой Лев допустил ошибку, — довольно сказал он. — Огреб кучу проблем. — Манипулировать прессой — опасная игра, — заметил Гас и перешел к делу. — Значит, вы требуете прибавку, доллар в день? — Это лишь на десять центов больше того, что наши рабочие получали до Вялова… — Сейчас не об этом, — оборвал Гас, изображая уверенность в себе, которой вовсе не чувствовал. — Если я добьюсь прибавки в пятьдесят центов, вы согласитесь? Холл замялся. — Мне надо обсудить это с нашими активистами… — Нет, — сказал Гас. — Решать надо сейчас. — Он сильно нервничал, но надеялся, что это не очень заметно. — А Вялов на это пойдет? — попытался уклониться от прямого ответа Холл. — Это уж мое дело. Пятьдесят центов. Да или нет? — сказал Гас. Ему хотелось вытереть пот со лба, но он сдерживался. Холл взглянул на Гаса долгим оценивающим взглядом. Гас подумал, что кроме вызывающего вида, тот обладает еще и острым умом. Наконец Холл сказал: — Согласимся. Пока. — Благодарю вас. — Гасу удалось сдержать облегченный вздох. — Можно предложить вам кофе? — Конечно. Гас нажал кнопку вызова, радуясь возможности отвернуться и скрыть лицо. В этот момент вошли Джозеф Вялов и Лев Пешков. Подавать им руку Гас не стал. — Садитесь, — хмуро сказал он. Взгляд Вялова упал на газеты, лежавшие на боковом столике, и в его глазах вспыхнул гнев. Гас понял, что Лев уже за это получил о тестя. На Пешкова он старался не смотреть. Это был тот самый шофер, что увел его невесту — но он не мог опуститься сейчас до сведения счетов. Хотя как бы ему хотелось дать этому Пешкову по зубам! Однако если в результате сегодняшней встречи все получится так, как задумал Гас, это будет даже унизительнее, чем удар в лицо. А для Гаса — приятнее. Появилась официантка, и Гас попросил: — Принесите кофе моим гостям. И бутерброды с ветчиной. Он нарочно не спросил об их предпочтениях. Он видел, что именно так ведет себя Вудро Вильсон с людьми, которым хочет внушить робость. Он сел и открыл папку. Там был чистый лист бумаги. Он сделал вид, будто читает. Пешков сказал, усаживаясь: — Ну что, Гас, президент послал вас сюда к нам на переговоры? Вот теперь Гас позволил себе перевести взгляд на Пешкова. Он смотрел на него долго и ничего не говорил. Да, он красив, подумал Гас, но это человек слабый и ненадежный. Когда Пешкову стало неловко от его взгляда, Гас наконец произнес: — Да вы что, совсем спятили? Это было так неожиданно, что Пешков даже немного отшатнулся от стола, словно боясь, что его ударят. — Какого черта?.. — Америка находится в состоянии войны! — сказал Гас, стараясь, чтобы голос звучал как можно резче. — И вести переговоры президент не собирается. Ни с вами, ни с вами! — Он мельком взглянул на Брайана Холла, хотя всего несколько минут назад они обо всем с ним договорились. — Ни даже с вами, — заключил он, взглянув наконец на Вялова. Вялов выдержал его взгляд спокойно. В отличие от зятя, он робости не испытывал. Но в его взгляде хотя бы уже не было презрения и насмешки, как в начале, когда они только пришли. — Тогда зачем вы приехали? — спросил Вялов после долгого молчания. — Я приехал, чтобы сказать вам, что будет дальше, — сказал Гас тем же тоном. — А когда договорю, вы будете это исполнять. — Ха! — сказал Пешков. — Лев, заткнись! — сказал Вялов. — Продолжайте, Дьюар. — Вы скажете рабочим, что поднимаете зарплату на пятьдесят центов в день, — сказал Гас. Затем повернулся к Холлу. — А вы примете это предложение. У Холла ни один мускул не дрогнул, он лишь сказал: — Ах вот как! — И сегодня к полудню рабочие должны все как один быть на рабочих местах. — А какого черта нам выполнять то, что вы скажете? — Чтобы не было второго варианта. — Какого? — Второй вариант такой: президент присылает батальон военных. Они занимают здание завода, охраняют его, всю изготовленную продукцию рассылают заказчикам, и с помощью военных инженеров вновь его запускают. После войны господин президент, возможно, вернет его владельцу. И тогда на нем, наверное, снова смогут работать ваши рабочие, — сказал он, поворачиваясь к Холлу. Гас очень жалел, что не обговорил такой вариант заранее с Вудро Вильсоном, но теперь уже поздно было об этом думать. — А он имеет такое право? — спросил пораженный Пешков. — По законам военного времени — да, — ответил Гас. — Это вы так говорите! — скептически заметил Вялов. — А вы подайте на нас в суд, — сказал Гас. — Неужели вы думаете, что найдется хоть один судья, который решит дело в вашу пользу — и в пользу врагов нашей страны? Он откинулся назад и взглянул на них с напускным высокомерием. Сработает или нет? Поверят они или поймут, что он блефует, рассмеются и отправятся восвояси? Повисло долгое молчание. Лицо Холла ничего не выражало. Вялов думал. У Пешкова был подавленный вид. Наконец Вялов повернулся к Холлу. — Вы согласны на пятьдесят центов? — Да, — просто ответил Холл. Вялов перевел взгляд на Гаса. — Тогда мы тоже согласны! — Благодарю вас, джентльмены! — Гас закрыл свою папку, стараясь унять дрожь в руках. — Я немедленно сообщу об этом президенту.V
В субботу было солнечно и тепло. Левка сказал Ольге, что ему нужно на завод, и поехал к Марге. Она жила в маленькой комнатке в районе Лавджой. Они обнялись, но когда он начал расстегивать ее блузку, она сказала: — Пойдем в Гумбольдт-парк. — Я бы лучше потрахался. — Потом. Свози меня в парк, а когда вернемся, я покажу тебе кое-что особенное. Чего мы раньше не делали. У Левки пересохло в горле. — С какой стати я должен ждать? — Такой чудесный день! — А если нас увидят? — Да там миллионная толпа! — Все равно… — Ты боишься тестя? — Ну вот еще! — сказал Левка. — В конце концов, я отец его внучки. Что он мне сделает, пристрелит? — Сейчас, я только переоденусь. — Я подожду в машине. Если увижу, как ты раздеваешься, могу не сдержаться. У него был новенький «Кадиллак» с кузовом-купе, вмещающим трех пассажиров — не самая шикарная машина в городе, но для начала неплохо. Он сел за руль и закурил. Вялова он, конечно, боялся. Но всю свою жизнь он только и делал, что рисковал. Не то что Григорий. И до сих пор все у него получалось как нельзя лучше. Так он думал, сидя в легком летнем синем костюме за рулем своего автомобиля, собираясь в парк с красивой девушкой. Жизнь была прекрасна. Не успел он докурить, как она вышла из дома и села в машину. Она была в вызывающем платье без рукавов, волосы были уложены по последней моде. Он повел машину к Гумбольдт-парку, в Ист-Сайд. Они сели рядом на деревянной парковой скамейке, наслаждаясь солнечным светом и глядя на детей, игравших на берегу пруда. Левка не смог удержаться и стал гладить голые руки Марги. Ему нравилось ловить завистливые взгляды других мужчин. «Это самая красивая женщина в парке, и она со мной! — думал он. — Что, съели?» — Прости, что из-за меня тебе разбили губу, — сказал он. Ее нижняя губа все еще была припухшей. От этого она выглядела еще соблазнительнее. — Ты-то не виноват, что твой тесть — такая скотина! — Да, он такой. — Мне тут же предложили работу в «Горячей точке». Я выйду, как только смогу снова петь. — Болит еще? Марга осторожно потрогала губу. — Болит. — Дай поцелую, чтобы прошло, — потянулся к ней Левка. Она повернула к нему лицо, и он поцеловал ее — нежно, едва касаясь. — Можно немножко смелее, — сказала она. Он улыбнулся. — Ладно. А вот так? — Он снова поцеловал ее, на этот раз лаская ее губы кончиком языка. Минуту спустя она сказала: — И так ничего. И рассмеялась. — Тогда… — На этот раз он поцеловал ее, лаская всем языком. И она целовалась страстно — как всегда. Их языки встретились, тогда она притянула рукой его голову и стала гладить шею. Он услышал, как кто-то сказал: «Какое безобразие!» Интересно, подумал он, заметно ли, что у него эрекция. — Мы шокируем горожан, — улыбнувшись Марге, сказал Левка. Он обернулся — и встретился взглядом со своей женой. Ольга в ужасе смотрела на него, и ее губы сложились в безмолвное «О!». Рядом с ней стоял отец — в костюме, куртке и соломенной шляпе-канотье. Он нес на руках Дейзи. Левкина дочка была в белом чепчике, чтобы солнце не светило в глаза. Из-за их спин выглядывала нянька Полина. — Лев! — сказала Ольга. — Что ты… Кто это? Левка, наверное, смог бы выкрутиться и из этой ситуации, если бы рядом не было Вялова. Он поднялся. — Даже не знаю, что сказать… — Вот и не говори ничего! — резко сказал Вялов. Ольга расплакалась. Вялов передал Дейзи няньке: — Отнеси ребенка в машину, живо! — Да, господин Вялов! Вялов схватил Ольгу за руку и подтолкнул следом. — Милая, иди с Полиной! Ольга закрыла руками мокрое от слез лицо и последовала за нянькой. — Ну ты и дрянь! — сказал Левке Вялов. Левка сжал кулаки. Если Вялов его ударит, он даст сдачи. Вялов был здоров, как бык, но на двадцать лет старше. Левка был выше и научился драться в трущобах Питера. Избить себя он не позволит. Вялов прочел его мысли. — Не собираюсь я с тобой драться, — сказал он. — Слишком далеко все зашло. «А что собираетесь?» — хотел сказать Левка, но прикусил язык. Вялов перевел взгляд на Маргу. — Мало я тебе врезал, — сказал он. Марга подхватила сумочку, открыла, сунула в нее руку и так замерла. — Если ты хоть на дюйм ко мне приблизишься, я — Господи, прости! — я прострелю твое толстое брюхо! Слышишь, боров! Левка не мог не восхититься ее выдержкой. Немногим хватило бы духа угрожать Джозефу Вялову. Вялов побагровел от злости, но отвернулся от Марги и заговорил с Левкой. — А вот знаешь ли ты, что ты теперь сделаешь? Что он еще придумал? Левка не ответил. — Ты, мразь, отправишься в армию! — сказал Вялов. Левка похолодел. — Вы шутите! — Когда в последний раз я с тобой шутил? — Я не пойду в армию! Как вы меня заставите? — Пойдешь сам — или тебя призовут. И знаешь что? Может, ты мне и родня, но я очень надеюсь, что рано или поздно тебя пристрелят.VI
В конце июня Чак и Дорис устроили прием в саду. Гас пришел с родителями. Все мужчины были в костюмах, а женщины — в летних нарядах и экстравагантных шляпках. Подавали пиво, лимонад, сандвичи и пироги. Клоун раздавал сласти, а школьный учитель в считанные минуты устроил детям веселые состязания: бег в мешках, потом с яйцом в ложке, и парами со связанными ногами — «двое на трех ногах». Дорис снова хотелось поговорить с Гасом о войне. — Ходят слухи, французская армия бунтует, — сказала она. Гас знал, что правда ужаснее слухов: взбунтовались пятьдесят четыре французских дивизии, двадцать тысяч солдат дезертировали. — Полагаю, потому-то они и сменили тактику: прекратили нападки на союзников и начали защищаться от врагов, — спокойно ответил он. — По всей видимости, французские офицеры ужасно обращаются со своими солдатами! — Дорис собирала плохие известия, потому что они оправдывали ее отношение к происходящему. — А наступление Нивеля обернулось катастрофой. — Когда прибудут американские войска, им сразу станет легче. — Первые американцы уже сели на корабли, отправлявшиеся во Францию. — Но пока мы послали чисто символическую поддержку. Надеюсь, это означает, что мы собираемся играть в войне второстепенную роль. — Нет, это не так. Нам нужно набрать, обучить и вооружить по меньшей мере миллион человек. Мгновенно этого не сделать. Но в следующем году мы пошлем сотни тысяч. Дорис обернулась и сказала: — Боже, вон идет один из наших новобранцев! Гас обернулся и увидел семейство Вяловых: Джозефа и Лену с Ольгой, Льва и маленькую девочку. Лев был в военной форме. Выглядел он сногсшибательно, но его красивое лицо было угрюмым. Гас почувствовал себя неловко, а вот его отец, тут же войдя в привычную роль сенатора, сердечно пожал Вялову руку и сказал что-то, заставившее того рассмеяться. Мать благосклонно завела с Леной светскую беседу и заворковала над ребенком. Гас понял, что родители предполагали возможность этой встречи и решили вести себя так, будто никакой помолвки никогда не было. Он поймал взгляд Ольги и вежливо поклонился. Она вспыхнула. Пешков держался по обыкновению нагло. — Ну что, Гас, президент доволен тем, как вы уладили дело с забастовкой? Остальные услышали вопрос и затихли, ожидая ответа Гаса. — Он рад, что вы проявили благоразумие, — тактично ответил Гас. — Я вижу, вы записались в армию? — Добровольцем. Я посещаю курсы для офицеров. — И как вам там нравится? Гас вдруг заметил, что их с Пешковым окружили слушатели: Вяловы, Дьюары, Диксоны. С тех пор как помолвка была расторгнута, никто не видел их в одной компании, и теперь всем было любопытно, как они себя поведут. — Я-то к армии приспособлюсь, — сказал Пешков. — А вы? — Что — я? — Вы сами в армию пойдете? В конце концов, это вы с вашим президентом втравили нас в войну. Гас ничего не ответил, но ему стало стыдно. Пешков был прав. — Можно подождать и посмотреть, призовут вас или нет, — добавил Пешков, растравляя рану. — Как знать, может, вам и повезет. Во всяком случае, наверное, если вы вернетесь в Вашингтон, президент поможет вам избежать призыва. И рассмеялся. Гас покачал головой. — Нет, — сказал он. — Я размышлял об этом. Вы правы, я вхожу в правительство, которое начало мобилизацию. Я вряд ли уклонился бы. Он увидел, что отец кивает, словно именно этого и ждал. Однако мать сказала: — Но Гас, ты же работаешь в аппарате президента! Разве может человек внести больший вклад в дело победы? — Вот только всем может показаться, что он трусоват, — сказал Пешков. — Именно, — сказал Гас. — Поэтому в Вашингтон я не еду. Эта страница моей жизни дописана. Я уже говорил с генералом Кларенсом, командиром Буффальского дивизиона. Я вступаю в Национальную армию. Мать Гаса тихо заплакала.Глава 25
Середина июня 1917 года Этель никогда не думала о правах женщин — до того самого дня, когда, беременная и незамужняя, она оказалась в библиотеке Ти-Гуина, а мерзкий адвокатишка Солман учил ее жизни. Ей предстояло потратить лучшие годы своей жизни на то, чтобы, выбиваясь из сил, кормить и растить ребенка Фица, а у отца ребенка никаких обязательств перед ним не было. Это так несправедливо, что Солмана ей хотелось убить. Потом, в Лондоне, ей предлагали только ту работу на которую не нашлось желающих среди мужчин, и платили лишь половину того, что стали бы платить мужчине, а то и меньше. Но тверже цемента ее феминизм сделался в те годы, когда она жила бок о бок с крепкими, работящими и отчаянно бедными женщинами лондонского Ист-Энда. Мужчины часто рассказывали сказку про разделение обязанностей в семье: он зарабатывает деньги, а она смотрит за домом и детьми. Но в жизни все было по-другому. Почти все женщины, с которыми общалась Этель, работали по двенадцать часов в сутки, — а еще они смотрели за домом и детьми. Голодные, изнуренные работой, живущие в лачугах и одетые в лохмотья, они при этом могли петь, смеяться и любить своих детей. И каждая, по мнению Этель, была более достойна права голосовать, чем десятеро мужчин. Она так долго этого добивалась, что когда в середине 1917 года женское избирательное право стало реально достижимым, с трудом в это верила. Как в детстве, когда она спрашивала: «А что будет на небе?» — и все никак не могла добиться ответа, который бы ее устроил. Парламент согласился вынести этот вопрос на обсуждение в середине июня. — Это результат двух компромиссов, — взволнованно сказала Этель Берни, читая статью в «Таймс». — Комитет палаты общин, которому Асквит настоятельно рекомендовал отклонить проект, отчаянно стремился избежать скандала. Берни кормил Ллойда завтраком. — Наверное, правительство боится, что женщины снова начнут приковывать себя к оградам, — заметил он, макая тост в сладкий чай. Этель кивнула. — И если политики погрязнут сейчас в этих сварах, люди скажут, что они не прилагают все усилия, чтобы победить в войне. Поэтому комитет рекомендовал дать право голоса женщинам старше тридцати и домовладелицам — или женам домовладельцев. А это значит, я слишком молода, чтобы голосовать. — Это был первый компромисс, — сказал Берни. — А второй? — Мод говорит, мнения в кабинете разделились. — В военный кабинет входили четыре человека и премьер-министр, Ллойд Джордж. — Керзон, разумеется, против. — Граф Керзон, лидер палаты лордов, высокомерный женоненавистник, был президентом Лиги противников женского избирательного права. — Как и Милнер. Но Хендерсон нас поддерживает. — Артур Хендерсон, лидер партии лейбористов, и члены парламента от его партии поддерживали женщин, хотя многие лейбористы этого и не одобряли. — Бонар Лоу тоже за нас, хоть и без энтузиазма. — Двое за, двое против, а Ллойд Джордж, как обычно, выжидает, чтобы всем угодить. — А компромисс в том, что будет проведено свободное голосование. — Это означало, что правительство не потребует от своих сторонников проголосовать определенным образом. — В результате как бы все ни повернулось — вины правительства в том нет. — Никто никогда не называл Ллойда Джорджа прямолинейным. — Но он дал вам шанс. — Шанс — это не более чем шанс. Нам придется поработать. — Думаю, вы обнаружите, что отношение изменилось, — с оптимизмом сказал Берни. — Правительству отчаянно нужны женщины на производстве, чтобы заменить отправленных во Францию мужчин, и они сейчас вовсю распространяются, как прекрасно справляются женщины с работой на военных заводах и в качестве водителей автобусов. Но теперь мужчинам будет сложнее назвать женщину существом низшего сорта. — Очень надеюсь, что ты прав, — с чувством сказала Этель. Они были женаты четыре месяца, и Этель не жалела о своем решении. Берни был умным, добрым, с ним было интересно. У них были одни цели, и они дружно работали, стремясь их достичь. Берни, скорее всего, будет кандидатом лейбористской партии Олдгейта на следующих всеобщих выборах, когда бы их ни решили проводить: как и многое другое, выборы отложили до конца войны. Из Берни вышел бы хороший член парламента, знающий и трудолюбивый. Но Этель не была уверена, что в Олдгейте победит партия лейбористов. Сейчас членом парламента от Олдгейта был либерал, но с последних выборов, прошедших в 1910 году, многое изменилось. Даже если закон о женском избирательном праве и не будет принят, другие предложения комитета палаты общин дадут возможность голосовать многим представителям рабочего класса. Этель было хорошо с Берни. Но к своему стыду, она вспоминала с тоской о Фице, который не был ни умен, ни добр, ни интересен, и чьи взгляды были диаметрально противоположны ее взглядам. Когда ей в голову приходили такие мысли, она чувствовала, что ничуть не лучше мужчин, обожающих танцовщиц варьете. Таких мужчин привлекают чулочки, юбочки и кружевные трусики; ее же так когда-то заворожили нежные руки Фица, его четкая английская речь и его запах — запах чистого тела с легкой ноткой душистого мыла. Но теперь она была Эт Леквиз. Все говорили про Эт и Берни, не разделяя, как говорят про лошадь с повозкой или нитку с иголкой. Она надела Ллойду ботинки и отвела его к няне, потом отправилась в редакцию «Жены солдата». Погода стояла прекрасная, и ее душа была полна надежд. «Мы действительно можем изменить мир», — думала она. Это нелегко, но возможно. Газета Мод подхлестнет интерес к законопроекту среди женщин, и когда парламент будет за него голосовать, результата будет ждать вся страна. Редакция состояла из двух тесных комнат над типографией. Мод была уже на месте, наверняка она пришла так рано из-за новости. Она сидела за старым, покрытым пятнами столом в сиреневом летнем платье и шляпке, напоминающей пилотку, с одним чрезвычайно длинным пером. Почти вся ее одежда была еще довоенная, но все равно она выглядела элегантно. Она казалась слишком утонченной для редакции, словно скаковая лошадь на ферме. — Мы должны издать специальный выпуск, — сказала она, делая записи в блокноте. — Я пишу статью для первой полосы. Этель обрадовалась. Начиналось то, что она так любила: настоящая работа. Она села за стол с другой стороны и сказала: — А я подготовлю остальные страницы. Не сделать ли колонку о том, чем могут помочь читатели? — Да. Приходите на наш митинг, повлияйте на своего парламентария, напишите письмо в газету, и все в таком духе. — Сейчас что-нибудь набросаю… — Этель взяла карандаш и вынула из ящика блокнот. — Надо, чтобы против этого закона восстали все женщины, — сказала Мод. — Что?! — Этель обмерла, карандаш застыл в воздухе. — Ты сказала — против? — Ну конечно! Правительство создаст видимость возможности голосования для женщин, но большинство из нас права голоса так и не получат. Этель посмотрела через стол — и увидела заголовок, который уже написала Мод: «Голосуйте против этой уловки!» — Подожди минутку… — Этель это не казалось уловкой. — Может, это меньше, чем нам нужно, но лучше, чем ничего. — Это — хуже, чем ничего! — сказала Мод, гневно взглянув на нее. — Этот законопроект дает женщинам лишь видимость равноправия. Мод к этому подходила слишком теоретически. Конечно, было в принципе неправильно делить женщин по возрастному признаку. Однако прямо сейчас это не имело значения. — Но послушай, — сказала Этель, — иногда реформа происходит шаг за шагом. Мужчины тоже получали избирательное право постепенно. Даже сейчас голосовать может лишь половина мужчин… — А ты подумала о том, каких женщин они не допускают к голосованию? — надменно перебила Мод. Был у нее такой недостаток — иногда она казалась высокомерной. Этель постаралась не обижаться. — Да, — сказала она мягко, — меня, например. Но Мод продолжала все так же резко: — Большинство женщин, работающих на военных заводах — и вносящих большой вклад в дело победы! — окажутся слишком молодыми, чтобы голосовать. Как и большинство санитарок, с риском для собственной жизни спасающих раненых солдат во Франции. Не смогут голосовать вдовы, несмотря на страшную жертву, которую они принесли, если они живут в съемном жилье. Неужели ты не понимаешь, что цель этого законопроекта — превратить женщин в меньшинство? — Так ты хочешь вести кампанию против законопроекта? — Ну конечно! — Это безумие… — Этель была огорчена, обнаружив такое расхождение во взглядах с человеком, с которым ее связывали дружба и сотрудничество. — Прости, но я не представляю, как мы будем призывать членов парламента голосовать против того, за что мы столько времени боролись. — Мы боролись не за это! — воскликнула Мод, еще больше раздражаясь. — Мы боролись за равенство, а это — не равенство! Если мы поддадимся на эту хитрость, мы останемся не у дел еще как минимум на поколение. — Здесь дело не в том, поверить в их хитрость или нет, — обиженно ответила Этель. — Меня это не обманывает. Я понимаю то, что ты доказываешь, не особенно это и сложно. Но ты делаешь из этого неверные выводы. — Да неужели?! — сухо сказала Мод, и Этель вдруг заметила, как похожа она на Фица: брат и сестра отстаивали свою точку зрения с одинаковым упрямством. — Ты только подумай, какую рекламу нам устроят наши враги! «Нам всегда было ясно, что эти женщины сами не знают, чего хотят, — скажут они. — Вот потому-то голосование не для них!» Нас снова поднимут на смех. — Наша пропаганда должна быть лучше, — заносчиво ответила Мод. — Нам просто нужно очень внятно всем объяснить, что происходит. Этель покачала головой. — Мы много лет боролись против закона, запрещающего женщинам голосовать. Это и есть барьер, который надо преодолеть. А после можно будет рассматривать возможности уступок и улаживать формальности. Снизить планку возраста и ослабить другие ограничения будет много легчи. Ты должна это понять! — Ничего я не должна! — ледяным тоном сказала Мод. Она терпеть не могла, когда с ней так говорили. — Этот законопроект — шаг назад. Любой, кто его поддерживает, предатель! Этель смотрела на Мод. Эти слова больно ранили ее. — Не говори так! — Не надо мне указывать, что мне говорить, а что нет. — Мы работали и боролись вместе два года, — сказала Этель, и к глазам подступили слезы. — Неужели ты действительно считаешь, что если я с тобой не согласна, то я предаю наше дело, борьбу за женское избирательное право? Мод была неумолима. — Именно так я и считаю. — Отлично, — сказала Этель, и, не зная, что тут еще можно сделать, вышла из комнаты.II
Фиц заказал своему портному шесть новых костюмов. Старые болтались на его исхудавшем теле, и выглядел он в них стариком. Он надел новый вечерний костюм: черный фрак, белый жилет, белую сорочку с воротником-стойкой и белым галстуком-бабочкой. Взглянул на себя в напольное зеркало и подумал: «Так-то лучше». Он спустился в гостиную. По дому он мог ходить без трости. Мод налила ему рюмку мадеры. — Как ты себя чувствуешь? — спросила тетя Гермия. — Доктора говорят, нога заживает, хоть и медленно. Фиц сделал попытку вернуться на фронт, но холод и сырость окопов плохо сказались на ране, и его отправили долечиваться и работать в разведке. — Я понимаю, тебе больше хотелось бы остаться там, ну а мы нисколько не жалеем, что ты не участвовал в боях этой весной. Фиц кивнул. Наступление Нивеля обернулось поражением, и Нивеля сместили с поста главнокомандующего. Во французских войсках начались мятежи, они защищали свои позиции, но отказывались идти в наступление. Пока этот год был неудачным для Антанты. Но Мод ошибалась, думая, что Фиц предпочел бы остаться на передовой. Работа, которой он занимался в сороковой комнате, была, несомненно, важнее, чем сражения во Франции. Многие боялись, что немецкие подводные лодки перекроют английские каналы снабжения. Но комната сорок была в состоянии определять местонахождение немецких подводных лодок и предупреждать о них корабли. Эта информация, вместе с тактикой сопровождения кораблей эскадренными миноносцами, существенно снизила эффективность войны подводных лодок. Это был триумф комнаты сорок, хотя о нем мало кто знал. Теперь опасную ситуацию создавала Россия. Царь был низложен, и случиться могло что угодно. Пока у власти оставались «умеренные», но сколько это могло продолжаться? Опасность угрожала не только семье Би и наследству Малыша. Если в российском правительстве победят экстремисты, они могут заключить с Германией мир и сотни тысяч немецких солдат будут переброшены во Францию. — Хотя бы Россию мы пока не потеряли, — сказал Фиц. — Да, — сказала Мод, — немцы надеются, что восторжествуют большевики — это всем известно. При этих словах в комнату вошла графиня Би в серебристом шелковом платье с глубоким вырезом. На ней были украшения с бриллиантами. Фиц и Би собирались на обед и на бал: в Лондоне был сезон приемов. Би услышала слова Мод и сказала: — Не надо недооценивать царскую фамилию! Возможно, монархия еще вернется! В конце концов, что получил от революции русский народ? Рабочие по-прежнему голодают, солдаты по-прежнему умирают, а немцы по-прежнему наступают. Вошел Граут с бутылкой шампанского. Он беззвучно открыл ее и наполнил бокал для Би. Как всегда, она отпила один глоток и отставила бокал. Мод сказала: — Князь Львов заявил, что на выборах в учредительное собрание смогут голосовать и женщины. — Еще выполнит ли он свое обещание? — заметил Фиц. — Временное правительство делает множество заявлений, но слушает ли их кто-нибудь… Насколько я понял, каждая деревня выбирает свой совет и сама управляет своими делами. — Вы только себе представьте! — сказала Би. — Эти суеверные, невежественные крестьяне… — Да, это очень опасно! — сердито сказал Фиц. — Никто и представления не имеет, как легко утонуть в анархии и варварстве! — Эта тема всегда приводила его в ярость. — Вот будет смех, — сказала Мод, — если Россия станет более демократичной, чем Великобритания. — Парламент готовится обсуждать закон, разрешающий женщинам голосовать, — сказал Фиц. — Но имеют в виду лишь женщин старше тридцати, домовладелиц и жен домовладельцев. — Но ты должна радоваться, что хоть каких-то успехов вы добились. Я читал в одном журнале статью твоей подруги Этель. — Фиц был потрясен, когда, сидя в клубе и просматривая «Нью стейтсмэн», вдруг заметил, что статья, которую читает, подписана именем его бывшей экономки. Ему пришла в голову неприятная мысль, что, пожалуй, у него могло бы не получиться написать так ясно и так хорошо аргументировать свою позицию. — Она считает, что женщины должны с этим согласиться из соображений, что лучше хоть что-то, чем ничего. — Боюсь, что я с этим согласиться не могу, — холодно сказала Мод. — Я не собираюсь ждать до тридцати, чтобы считаться существом человеческого племени. — Вы с ней что, поссорились? — Мы решили пойти каждая своим путем. Фиц заметил, что Мод в ярости. Чтобы разрядить обстановку, он обратился к тетушке Гермии: — Тетя, если парламент даст женщинам избирательное право, за кого вы будете голосовать? — Не знаю, буду ли я вообще голосовать, — сказала тетя Гермия. — Не будет ли это выглядеть неприлично? Мод бросила на нее возмущенный взгляд, а Фиц усмехнулся. — Если так будут считать все благородные дамы, голосовать придут только женщины низшего сословия и изберут социалистов, — сказал он. — Ну, знаете! — сказала тетя Гермия. — Может, тогда мне все же лучше проголосовать. — И кого вы будете поддерживать? Ллойда Джорджа? — Этого валлийского стряпчего? Разумеется нет. — Может быть, Бонара Лоу, лидера консерваторов? — Ну, пожалуй. — Но только он канадец. — Это надо же! — Вот в чем недостаток империи. Отребье со всего мира считает себя ее гражданами. Вошла нянька с Малышом. Ему было уже два с половиной года, это был пухлый бутуз с густыми и светлыми, как у матери, волосами. Он подбежал к Би, и она усадила его на колени. — Я ел кашу, а няня рассыпала сахар! — сказал он и засмеялся. Для него это стало главным событием дня. Фиц подумал, что с ребенком Би раскрывалась с самой лучшей стороны. Выражение ее лица смягчилось, она ласково заговорила с ним, стала гладить и целовать. Через минуту он сполз с ее колен и вразвалочку направился к Фицу. — Ну как, мой маленький солдат? — сказал Фиц. — Вырастешь — будешь стрелять немцев? — Бах! Бах! — сказал Малыш. Фиц заметил, что у Малыша течет из носа. — Джонс, у него что, простуда? — резко спросил он. Нянька испугалась. Она была молодая, совсем девчонка, из Эйбрауэна, правда, окончила специальные курсы. — Нет, милорд, я уверена, что нет. Ведь сейчас июнь! — Простуда случается и летом. — Весь день он чувствовал себя прекрасно. Просто небольшой насморк. — Да, конечно! Фиц вынул из внутреннего нагрудного кармана фрака льняной платок и вытер Малышу нос. — Он не играл с другими детьми? — Нет, сэр, ни в коем случае! — А в парке? — В тех местах, где ходим мы, гуляют только дети из благородных семей. Я очень слежу за этим. — Надеюсь, что так. Этот ребенок — наследник титула Фицгербертов, а может, и княжеского титула в России. — Фиц поставил Малыша на пол, и тот вернулся к няньке. Появился Граут, неся на серебряном подносе конверт. — Милорд, телеграмма! — объявил он. — Адресована графине. Фиц сделал знак, чтобы Граут подал телеграмму Би. Она нахмурилась — в военное время всем страшно получать телеграммы — и вскрыла конверт. Пробежав глазами по тексту, она горестно вскрикнула. — Что случилось? — вскочил Фиц. — Мой брат… — Он жив? — Он ранен… — Она зарыдала. — Ему ампутировали руку! Но он выздоравливает. Ах, бедный Андрей… Фиц взял телеграмму и прочел. Кроме уже сказанного он узнал лишь, что князь Андрей вернулся в свое родовое имение в Тамбовской области. Фиц понадеялся, что князь Андрей действительно выздоравливает. Многие умирали от заражения крови, и ампутация не всегда могла остановить гангрену. — Ах, дорогая, мне так жаль! — сказал Фиц. Мод и Гермия уже были возле Би, утешая ее. — Здесь сказано: «подробности письмом», — но оно будет идти сюда бог знает сколько! — Я должна узнать, как он! — всхлипнула Би. — Я попрошу английского посла навести справки, — сказал Фиц. Даже в век демократии граф все еще пользовался привилегиями. — Би, может, проводить тебя в твою комнату? — спросила Мод. Би кивнула и встала. — А мне лучше все-таки поехать на обед к лорду Сильверману, — сказал Фиц. — Там должен быть Бонар Лоу. — Фиц надеялся когда-нибудь стать министром в правительстве консерваторов и был рад любой возможности перекинуться парой слов с лидером партии. — Но на бал я не останусь, сразу вернусь домой. Би кивнула и позволила увести себя наверх. Вошел Граут. — Милорд, машина подана. В течение короткой поездки на Белгрейв-сквер Фиц думал о только что полученной новости. У князя Андрея и прежде неважно получалось распоряжаться родовыми землями. А теперь его физическое состояние несомненно станет предлогом уделять делам еще меньше внимания. Имение будет и дальше приходить в упадок. Но Фиц ничего поделать с этим не мог, ведь имение находилось в полутора тысячах миль от Лондона. Он был взволнован и огорчен. До анархии всегда рукой подать, и если аристократия позволяет себе расслабиться, — как князь Андрей, например, — тогда и появляется шанс у революционеров. Когда Фиц подъехал к особняку Сильвермэна, Бонар Лоу был уже там — как и Персиваль Джонс, член парламента от Эйбрауэна и председатель «Кельтских минералов». В благоприятной обстановке Джонс раздувался, как индюк. И сегодня он просто лопался от гордости, оказавшись в обществе столь выдающихся особ. Он беседовал с лордом Сильвермэном, сунув руки в карманы, через весь его широкий живот из жилетного кармана шла тяжелая золотая цепочка для часов. Фиц подумал, что на самом деле удивляться нечему Это был политический прием, а Джонс быстро делал карьеру в партии консерваторов. Вне всякого сомнения, он тоже надеялся, если Бонар Лоу станет премьер-министром, оказаться в правительстве. Но все равно Фиц чувствовал себя так, как если бы, приехав на прием в честь открытия охотничьего сезона, встретил среди гостей своего слугу. У него появилось неприятное ощущение, что большевизм уже добрался до Лондона — не в результате революции, а втихую, просто просочился. За столом Джонс поразил Фица, заявив, что он за то, чтобы дать женщинам право голоса. — Да почему же, скажите на милость?! — воскликнул Фиц. — Мы провели опрос председателей и членов окружных ячеек нашей партии, — сказал Джонс, и Фиц заметил, что Бонар Лоу кивает. — За этот законопроект вдвое больше голосов, чем против. — Среди консерваторов? — недоверчиво переспросил Фиц. — Да, милорд. — Но почему? — Законопроект предлагает дать право голоса лишь женщинам за тридцать, обладающим собственным жильем, или женам обладателей собственного жилья. Большинство рабочих с фабрик и заводов сюда не входят. А все эти ужасные дамы-интеллектуалки, как правило, не замужем и своего дома не имеют. Фиц опешил. Он-то всегда считал подобные вопросы делом принципа. Но какое значение имели принципы для таких выскочек, как Джонс? — Я все же не понимаю… — Среди женщин, что придут голосовать, большинство — средний класс, рассудительные матери семейств, — и Джонс вульгарным жестом простолюдина постучал себя по носу. — Лорд Фицгерберт, это же самая консервативная часть населения в стране! Этот законопроект даст нашей партии шесть миллионов голосов. — Так значит, вы собираетесь поддержать женское избирательное право? — Консерваторам нужны эти женщины. К следующим выборам из армии вернутся три миллиона рабочих, и большинство будет не на нашей стороне. Но благодаря голосам женщин у нас сохранится перевес. — Но ведь это же дело принципа! — воскликнул Фиц, хотя уже чувствовал, что борьба проиграна. — Принципа? — переспросил Джонс. — Это жизнь. — Он снисходительно улыбнулся, приведя Фица в ярость. — Впрочем, если мне будет позволено так выразиться, вы всегда были идеалистом, милорд. — Мы все идеалисты, — сказал лорд Сильвермэн, как хороший хозяин желая сгладить конфликт. — Потому мы и пошли в политику. Люди без идеалов этим не занимаются. Но нам приходится считаться с реальностью выборов и общественным мнением. Фиц не хотел прослыть оторванным от жизни идеалистом, поэтому он быстро сказал: — Разумеется. Но вопрос об участии женщин в выборах затрагивает жизнь каждой семьи, что, мне кажется, должно быть немаловажным для консерваторов. — Вопрос остается пока открытым, — сказал Бонар Лоу. — У членов парламента будет свободное голосование. Каждый будет голосовать так, как подсказывает ему совесть. Фиц кивнул, соглашаясь, и Сильвермэн заговорил о мятежах во французской армии. До конца обеда Фиц молчал. То, что законопроект поддерживали и Этель Леквиз, и Персиваль Джонс, показалось ему недобрым знаком. Фиц полагал, что консерваторы должны защищать традиционные ценности и не должны поступаться ими из сиюминутных соображений о перевесе голосов, но он ясно видел, что Бонар Лоу не разделяет его мнениями не хотел демонстративно идти не в ногу. Врезультате ему было стыдно перед самим собой: он не мог быть абсолютно честен, а для него это было непереносимо. Он покинул дом лорда Сильвермэна сразу, как только уехал Бонар Лоу. Вернувшись домой, немедленно поднялся к себе. Переодевшись из фрака в шелковый халат, он прошел в комнату Би. Она сидела в постели с чашкой чая в руке. По ее лицу было заметно, что она недавно плакала, но она слегка напудрилась и надела ночную сорочку с цветами и розовый трикотажный пеньюар с пышными рукавами. Фиц спросил ее, как она себя чувствует. — Я совершенно разбита, — ответила она. — Ведь Андрей — единственный, кто у меня остался из родных… — Я понимаю, — сказал Фиц. Ее родители умерли, а других близких родственников у нее не было. — Это тяжело, но он наверняка поправится. Она поставила чашку с блюдцем. — Фиц, я очень много думала, — сказала она. Не в ее привычке было говорить такие вещи. — Пожалуйста, возьми меня за руку. Он обеими руками сжал ее руку. Она выглядела чудесно, и несмотря на печальную тему беседы, он почувствовал желание. Ладонь ощутила ее кольца с бриллиантами, подаренное на помолвку и обручальное. Ему захотелось поднести ее руку к губам и куснуть упругую мякоть под большим пальцем. — Я хочу, чтобы ты отвез меня в Россию, — сказала она. Это так его потрясло, что он выпустил ее руку. — Что?! — Не говори сразу «нет»… подумай, — сказала она. — Ты скажешь, что это опасно — я знаю. Но сейчас в России находятся сотни англичан: дипломаты в посольстве, бизнесмены, офицеры и солдаты, направленные туда с поручениями, журналисты и многие другие. — А как же Малыш? — Мне тяжело его оставлять, но Джонс — превосходная няня, тетушка Гермия его обожает, а если что случится, всегда можно положиться на Мод, она непременно примет разумное решение. — Но ведь нужны разрешения… — Да тебе стоит только слово шепнуть нужному человеку! Господи, ты ведь только что сидел за одним столом как минимум с одним членом кабинета министров! Она была права. — Министерство иностранных дел наверняка попросит меня написать отчет о поездке — особенно о тех местах, где редко бывают наши дипломаты. Она снова взяла его за руку. — Мой единственный оставшийся в живых родственник тяжело ранен и может умереть! Я должна повидать его. Пожалуйста, Фиц. Я тебя умоляю! По правде сказать, Фиц был не настолько против поездки, как она предполагала. Его представления о том, что значит настоящая опасность, на фронте сильно изменились. В конце концов, сколько людей выживает даже под огнем артиллерии. Поездка в Россию хоть и рискованна — не идет с этим ни в какое сравнение. Но все равно он колебался. — Я понимаю твое желание ехать, — сказал он. — Позволь, я сначала наведу справки. Она приняла это за согласие. — О, благодарю тебя! — Пока не благодари. Дай сначала выяснить, насколько это возможно. — Хорошо, — сказала она, но он видел, что она уже решила для себя, каким будет исход. Он встал. — Время готовиться ко сну, — сказал он и направился к двери. — Когда переоденешься… пожалуйста, возвращайся. Я хочу сегодня спать с тобой. Фиц улыбнулся. — Конечно, дорогая!III
В день, когда парламент обсуждал женское избирательное право, Этель организовала митинг в зале неподалеку от Вестминстерского дворца. Теперь она работала в Национальном союзе работников швейной промышленности, где были счастливы принять известную активистку. Ее основной работой было агитировать за союз женщин, работавших в мастерских Ист-Энда, но союз считал, что отстаивать интересы своих членов в политике так же важно, как и на рабочем месте. Ей было жаль, что отношения с Мод кончились разрывом. Возможно, всегда было что-то искусственное в этой дружбе сестры графа и его бывшей экономки, но Этель надеялась, что перешагнуть классовую пропасть возможно. Однако в глубине души Мод считала — сама того не осознавая, — что рождена распоряжаться, а Этель — выполнять распоряжения. Этель надеялась, что голосование в парламенте закончится раньше, чем митинг, и она сможет огласить результат, но дебаты затянулись, и в десять митинг пришлось завершить. Этель с Берни пошли на Уайтхолл в паб, где собирались члены парламента от партии лейбористов, и стали ждать новостей. Уже пробило одиннадцать и паб собрались закрывать, когда вбежали двое членов парламента. Один заметил Этель. — Мы победили! — воскликнул он. — Я имею в виду, вы, женщины, победили! Она едва могла в это поверить. — Законопроект прошел? — Принят подавляющим большинством: триста восемьдесят семь за и пятьдесят семь против! — Мы победили! — Этель бросилась на шею Берни. — Поздравляю! — сказал он. — Вы это заслужили. Выпить в честь победы они не могли: во время войны вступили в силу правила, ограничивающие продажу спиртного в пабах определенными часами. Считалось, что это влияет на производительность труда. Этель и Берни отправились домой. Этель все не могла прийти в себя от восторга. — Просто не могу поверить! Через столько лет — у женщин будет избирательное право! На ее слова обернулся прохожий, высокий мужчина во фраке, с тростью. Она узнала в нем Фица. — И не надейтесь! — сказал он. — Мы забаллотируем вас в палате лордов.Глава 26
Июнь — сентябрь 1917 года Вальтер Ульрих выбрался из окопа и пошел через нейтральную полосу. Сейчас от его действий зависела его жизнь. Воронки от бомб заросли травой и полевыми цветами. Стоял тихий летний вечер. Когда-то эта земля принадлежала Польше, затем России, а теперь частично была захвачена немецкими войсками. На Вальтере поверх формы капрала был неприметный плащ. Для достоверности он вымазал лицо и руки землей. На нем была белая кепка — как белый флаг парламентера, — а на плече он нес картонную коробку. Он повторял себе, что бояться нечего. Позиции русских были едва видны в сумерках. Уже много недель не стреляли, и Вальтер думал, что его появление вызовет скорее любопытство, чем подозрения. Если он ошибся, он умрет. Русские готовились к наступлению. По данным разведчиков и пилотов самолетов, летавших над вражеской территорией, к передовой подвозили пополнение и выгружали грузовики боеприпасов. Это подтверждали и голодные русские солдаты, перешедшие линию фронта и сдавшиеся в надежде, что в плену их будут кормить. Доказательства предстоящего наступления стали для Вальтера большим разочарованием. Ведь он надеялся, что новое правительство не сможет продолжать войну. В Петрограде Ленин и большевики на все голоса призывали заключить мир, выпуская одну за одной брошюры и газеты, — напечатанные на немецкие деньги. Русскому народу война не нужна. Когда Павел Милюков, министр иностранных дел, с моноклем в глазу, заявил, что Россия все еще стремится к «решительной победе», это снова заставило выйти на улицы яростные толпы рабочих и солдат. Манерный молодой военный министр Керенский, ответственный за ожидаемое новое наступление, вернул в армии телесные наказания и восстановил власть офицеров. Но станут ли воевать русские солдаты? Вот что нужно было узнать немцам, и Вальтер рисковал жизнью, чтобы это выяснить. На некоторых участках линии фронта русские вывешивали белые флаги и в одностороннем порядке объявляли перемирие. В других местах царили покой и дисциплина. Как раз такой участок Вальтер и решил посетить. Ему наконец удалось выбраться из Берлина. Похоже, Моника фон дер Хельбард прямо заявила родителям, что свадьбы не будет. Как бы то ни было, Вальтер снова оказался на передовой. Он переложил коробку на другое плечо. Теперь он заметил, что из окопа выглядывают с полдюжины голов. Все были в шапках: касок у русских солдат не было. Они смотрели на него, но пока что не целились. К смерти он относился как фаталист. Он считал, что теперь, после ночи, проведенной с Мод в Стокгольме, может умереть счастливым. Но, конечно, он предпочел бы остаться в живых. Ему хотелось жить с Мод и растить детей. И он надеялся, что это еще станет возможным в процветающей Германии. Но прежде нужно было победить в войне, для чего, в свою очередь, требовалось рисковать жизнью, так что выбора ему не оставалось. И все равно, когда он оказался в досягаемости винтовочного выстрела, у него свело живот. Любой солдат легко мог прицелиться и спустить курок. В конце концов, для того их сюда и поставили. У него винтовки не было, и он надеялся, что это заметили. Сзади, за поясом — девятимиллиметровый «Люгер», но его не видно. Видно только коробку, которую он нес. Он был благодарен за каждый следующий шаг, но понимал, что с каждым шагом опасность растет. «Теперь это может случиться в любую секунду», — философски подумал он. И тут же мелькнула мысль: интересно, слышит ли человек, как летит пуля, которая его убьет? Чего Вальтер боялся больше всего, так это оказаться раненым и медленно истечь кровью или умереть от инфекции в грязном и вонючем полевом госпитале. Теперь он видел лица русских: они глядели с насмешкой, недоумением и живым интересом. Он напряженно искал признаки страха: главная опасность была именно в этом. Испуганный солдат сможет выпалить просто чтобы разрядить напряжение. Наконец ему уже осталось пройти десять ярдов, девять, восемь… Он подошел к краю окопа. — Здравствуйте, товарищи, — сказал он по-русски. И поставил коробку. Он протянул руку ближайшему солдату. Тот механически подал ему руку и помог спрыгнуть в окоп. Вокруг собралась небольшая группа. — Я пришел, чтобы задать вам вопрос, — сказал он. Самые образованные русские немного говорили по-немецки, но в войсках были крестьяне, и мало кто понимал какой бы то ни было язык, кроме собственного. В детстве Вальтер учил русский по настоянию отца, в ходе подготовки к карьере в армии и Министерстве иностранных дел. Ему редко доводилось использовать свои знания, но он думал, что для выполнения задания их достаточно. — Но сперва давайте выпьем, — сказал он и спустил коробку в окоп. Открыв крышку, вынул бутылку шнапса. Вытащил пробку, приложился, вытер рот и передал бутылку соседу — высокому прапорщику лет восемнадцати или девятнадцати. Тот усмехнулся, глотнул и передал бутылку дальше. Вальтер украдкой осмотрелся. Окоп выглядел неважно: стены кривые, не обшиты деревом. Дно окопа неровное, без дощатого настила, так что даже сейчас, летом, под ногами чавкала грязь. Окон даже не был прямым — хотя, возможно, это и хорошо: меньше разрушений при попадании снаряда. Пахло здесь ужасно, и потом и испражнениями. Что же за люди эти русские? Что бы они ни делали — все у них выходило небрежно, неорганизованно и с недоделками. Пока бутылка шла по кругу, появился офицер. — Егоров, что здесь происходит?! — рявкнул он. — Что вы тут якшаетесь с этим недобитым немцем? Егоров был молодым парнем, с роскошными, лихо закрученными усами и в фуражке набекрень — вид у него был самоуверенный, чуть ли не дерзкий. — Глотните лучше, Гавриков! Гавриков, как и остальные, приложился к бутылке, но был не столь безалаберным, как его подчиненные. Он смерил Вальтера недоверчивым взглядом. — Какого черта ты тут делаешь? Вальтер заранее отрепетировал, что скажет. — От имени немецких рабочих, солдат и крестьян я пришел спросить: почему вы с нами воюете? На миг все удивленно замолчали, потом Егоров сказал: — А вы почему с нами воюете? — У нас нет выбора. Мы-то революцию пока не совершили, в нашей стране власть у кайзера. А вы свергли царя, и власть находится в руках народа. Вот я и пришел спросить у народа: почему вы с нами воюете? Егоров взглянул на Гаврикова и сказал: — Мы и сами хотели бы это знать. Гавриков пожал плечами. Вальтер подумал, что этот человек придерживается традиционных взглядов, но из осторожности оставляет свое мнение при себе. К ним подошли еще несколько человек, и Вальтер открыл новую бутылку. Он оглядел этих худых, оборванных, грязных людей, пьяневших прямо на глазах. — Чего хотят русские? Раздалось сразу несколько голосов: — Земли. — Мира. — Свободы. — Еще выпивки! Вальтер вынул из коробки новую бутылку. Что им действительно нужно, подумал он, так это мыло, хорошая еда и новая обувь. — Я вот хочу домой, в деревню, — сказал Егоров. — Там делят землю нашего князя, и мне надо быть там, чтобы мою семью не обделили. — А вы поддерживаете какие-нибудь политические партии? — спросил Вальтер. — Большевиков! — сказал один солдат. Раздались возгласы одобрения. Это Вальтеру было приятно. — Вы члены партии? Все покачали головами. — Я раньше за эсеров был, но они нас предали, — сказал Егоров. Остальные согласно кивали. — Керенский ввел обратно порку, — добавил он. — И готовит наступление, — сказал Вальтер. Он видел всюду ящики с боеприпасами, но не стал на них указывать из опасения навлечь на себя подозрения в военном шпионаже. — Об этом докладывали наши пилоты, — сказал он. — А зачем нам наступать? — сказал Егоров Гаврикову. — Мы можем договориться о мире прямо здесь, где стоим! — Солдаты загомонили, соглашаясь. — Так что же вы сделаете, если получите приказ наступать? — сказал Вальтер. — Солдатский комитет должен будет устроить собрание, чтобы обсудить его. — Не пори чушь! — сказал Гавриков. — Солдатским комитетам не дозволено обсуждать приказы. Пронесся возмущенный ропот, и кто-то с краю кружка пробормотал: — Ну, это мы еще посмотрим, товарищ прапорщик! Толпа продолжала расти. Русские чуяли выпивку за версту. Вальтер выставил еще две бутылки. Пересказывая вновь прибывшим суть разговора, он сказал: — Немецкому народу мир нужен не меньше, чем вам. Если вы не будете драться с нами, мы с вами тоже не будем. — Вот за это я выпью! — сказал один из только что подошедших. Вокруг хрипло засмеялись. Вальтер боялся, что шум привлечет внимание кого-то из офицеров, и думал, как бы уговорить русских, несмотря на шнапс, говорить тише; но было уже поздно. Громкий властный голос произнес: — Что здесь происходит? Вы что это затеяли? Толпа расступилась, пропуская здоровяка в форме майора. Тот увидел Вальтера и сказал: — А ты кто такой? У Вальтера душа ушла в пятки. Долг офицера наверняка потребует арестовать его. Немецкая разведка знала, как русские обращаются с военнопленными. Попасть к ним в плен значило обречь себя на медленную смерть от холода и голода. Он с трудом изобразил улыбку и предложил последнюю неоткрытую бутылку со словами: — Выпейте, майор! Офицер не обратил на это никакого внимания и повернулся к Гаврикову. — Вы что себе позволяете?! Но Гавриков не стушевался. — Люди сегодня не обедали, товарищ майор. Не мог же я требовать, чтобы они еще и выпить отказались! — Вам следовало его арестовать! — Не можем мы его арестовать, раз уж мы пили его водку! — Язык у него уже начинал заплетаться. — Это было бы бесчестно! — закончил он, и остальные поддержали. — Ты шпион, я тебе башку снесу! — повернулся майор к Вальтеру, доставая из кобуры на поясе пистолет. Солдаты возмущенно загомонили. Майор выглядел по-прежнему обозленным, но больше ничего не сказал, не желая столкновения со своими людьми. Вальтер вышел из положения: — Пожалуй, я пойду. Ваш майор не очень-то дружелюбен. К тому же у нас в двух шагах от передовой имеется бордель, в котором меня уже заждалась пышная блондиночка… Все засмеялись и стали выкрикивать напутствия. Частично это была правда: бордель действительно имелся, но Вальтер там ни разу не был. — Запомните, — сказал он на прощанье. — Если вы не будете драться — мы тоже не будем. Он выкарабкался из окопа. Это был самый опасный момент. Он поднялся на ноги, прошел несколько шагов, обернулся, помахал и пошел дальше. Их любопытство было удовлетворено, а шнапс кончился. Теперь им могло прийти в голову выполнить свой долг и выстрелить во врага. Он чувствовал себя так, словно у него на спине была мишень. Сгущались сумерки. Скоро он скроется из виду. Еще несколько метров — и он будет вне опасности. Он собрал всю силу воли, чтобы не броситься бежать, понимая, что может спровоцировать выстрел. Стиснув зубы, шел ровным шагом, то и дело обходя неразорвавшиеся снаряды. Вальтер бросил взгляд назад. Окопов он не видел. Значит, и его оттуда не видели. Он спасен. Дальше шел уже спокойнее. Рисковать стоило. Он много узнал. На этом участке не вывешивали белых флагов, но здесь русские были не в состоянии хорошо сражаться. Эти солдаты тоже недовольны и готовы к мятежу, а офицерам едва удается поддерживать дисциплину. Прапорщик старался их не сердить, а майор не решился арестовать Вальтера. При таком состоянии умов солдаты не могли храбро сражаться. Вдали показались немецкие окопы. Он прокричал свое имя и условленный заранее пароль, спрыгнул в окоп. Лейтенант приветствовал его и спросил, удачно ли все прошло. — Да, все прошло превосходно, — ответил Вальтер.II
Катерина лежала на кровати в одной сорочке. Окно было открыто, впуская теплый июльский воздух и шум поездов, проходивших всего в нескольких метрах от окна. Она была на шестом месяце беременности. Григорий провел пальцем по ее телу — от плеча, по налитой груди, вниз, по ребрам, снова вверх по округлому холмику живота — и снова вниз. До Катерины он не знал такой беспечной радости. В юности его отношения с женщинами были поспешными и недолговечными. Для него лежать рядом с женщиной после секса, касаться ее тела, но не стремиться ею овладеть, не жаждать ее — было ново и волнующе. Может, именно так и бывает в браке, подумал он. — Теперь, беременная, ты стала еще красивее, — сказал он тихо, почти шепотом, чтобы не разбудить Вовку. Два с половиной года он был за отца сыну своего брата, но теперь у него будет и собственный ребенок. Ему бы хотелось назвать сына в честь Ленина, но Владимир у них уже был. Когда Катерина забеременела, он стал категоричным сторонником жесткого курса в политике. Следовало думать о том, в какой стране ребенок будет расти, ведь Григорий хотел, чтобы его сын жил свободным. (Почему-то он был уверен, что родится мальчик.) Он хотел, чтобы в России у власти был народ, а не царь или буржуазный парламент или коалиция бизнесменов и генералов, готовая править по-старому, называясь по-новому. На самом деле Ленин ему не очень нравился. Этот человек постоянно злился, все время кричал на кого-то. Любой, кто с ним не соглашался, был свиньей, ублюдком или проституткой. Но он работал так напряженно, как никто, долго обдумывал проблемы, и его решения всегда оказывались верными. Все прошлые революции в России ни к чему не приводили, сходили на нет. Но Григорий чувствовал, что Ленин этого не допустит. Временное правительство тоже это чувствовало и, похоже, стремилось свести Ленина с политической сцены. Пресса правого крыла обвиняла его в том, что он — немецкий шпион. Обвинение было смехотворно. Однако что правда — то правда, у Ленина был какой-то тайный источник финансирования. Григорий как один из большевиков еще с довоенного времени входил в круг «своих» и знал, что деньги действительно приходили из Германии. Если бы тайна открылась, это подлило бы масла в огонь подозрений. Он уже засыпал, когда услышал шаги в коридоре, и за ними последовал громкий, настойчивый стук в дверь. — В чем дело? — крикнул он, натягивая брюки. Вовка проснулся и заплакал. — Григорий Сергеевич? — спросил мужской голос. — Да. Григорий открыл дверь и увидел Исаака. — Что случилось? — Принято решение об аресте Ленина, Зиновьева и Каменева. Григорий похолодел. — Надо их предупредить! — У меня внизу машина. — Сейчас, я мигом. Катерина взяла Вовку на руки и стала успокаивать. Григорий торопливо натянул одежду, поцеловал их обоих и сбежал вниз по лестнице. Вскочив за Исааком в машину, сказал: — Важнее всего успеть! — Зиновьев и Каменев были стойкими революционерами, но Ленин был той силой, благодаря которой совершалось движение. — Мы должны первым делом предупредить Ленина. Езжай к его сестре. Как можно быстрее! Исаак погнал машину на полной скорости. Когда они поворачивали за угол, Григорию пришлось крепко держаться. Потом они снова ехали прямо, и он спросил: — Как ты узнал? — От одного товарища в Министерстве юстиции. — Когда подписали ордера? — Сегодня утром. — Надеюсь, мы успеем. Григорий с ужасом подумал, что Ленина могли уже арестовать. Больше никто не обладал столь непреклонной волей. Он был резок, но именно он сделал партию большевиков ведущей. Без него революция скатилась бы вновь к неразберихе и компромиссам. Исаак выехал на улицу Широкую и остановился у здания, в каких жили люди среднего класса. Григорий выскочил из машины, вбежал в подъезд и постучал в квартиру Елизаровых. Дверь открыла Анна Ильинична, старшая сестра Ленина. Ей было за пятьдесят, седеющие волосы разделены посередине пробором. Григорий встречался с ней и раньше: она работала в «Правде». — Он здесь? — сказал Григорий. — Да, а что? Что случилось? Григорий почувствовал облегчение. Еще не поздно. Он шагнул за порог. — Его хотят арестовать. Анна Ильинична захлопнула дверь. — Володя! — воскликнула она. — Иди скорее сюда! Появился Ленин — как обычно, в поношенном темном костюме и галстуке. Григорий быстро объяснил ситуацию. — Я ухожу немедленно, — сказал Ленин. — Не хочешь собрать хоть что-то из вещей? — спросила Анна Ильинична. — Рискованно. Пришлешь все потом. Я дам знать… — Он взглянул на Григория. — Спасибо, что предупредили, Григорий Сергеевич. Вы на машине? — Да. Не сказав больше ни слова, Ленин вышел из квартиры, Григорий поспешил распахнуть перед ним дверцу. — Еще решено арестовать Зиновьева и Каменева, — сказал Григорий, когда Ленин сел в машину. — Вернитесь в квартиру и позвоните им, — сказал Ленин. — У Марка есть телефон, и он знает, где их найти. И захлопнул дверцу. Наклонился вперед и сказал что-то Исааку, чего Григорий уже не расслышал. Машина тронулась с места. Так Ленин вел себя всегда. Отдавал всем приказы, и все подчинялись, потому что его решения были разумны. Григорий радостно почувствовал, что с его плеч сняли огромную тяжесть. Он оглядел улицу — сначала посмотрел в одну сторону, потом в другую. Из дома на другой стороне вышла группа людей. Одни были в костюмах, другие — в офицерской форме. В одном из них Григорий узнал Михаила Пинского. Тайная полиция теоретически была запрещена, но, похоже, такие, как Пинский, продолжали работать в контрразведке. Должно быть, эти люди шли за Лениным — и упустили его лишь потому, что зашли сначала не в тот дом. Григорий снова вбежал в парадное. Дверь в квартиру Елизаровых была все еще открыта. Прямо у порога стояли Анна, ее муж Марк, приемный сын Жора и служанка Аннушка — все страшно взволнованные. Григорий закрыл за собой дверь. — Он благополучно уехал, — сказал Григорий, — но возле дома полиция. Я должен немедленно позвонить Зиновьеву и Каменеву. — Телефон там, на столе, — сказал Марк. Григорий нерешительно посмотрел на телефон и спросил: — А как он работает? — Он никогда им еще не пользовался. — О, извините, — сказал Марк. Он приложил одну трубку к уху, а вторую — к губам. — Для нас это тоже новшество, но мы часто им пользуемся и уже привыкли… Он нетерпеливо постучал по рычагу на стойке. — Оператор! Будьте добры… — сказал он и назвал номер. Раздался громкий стук в дверь. Григорий прижал палец к губам, делая знак всем молчать. Анна Ильинична увела Аннушку и мальчика в комнату. Марк быстро говорил по телефону. Григорий встал у входной двери. Снаружи голос произнес: — Открывайте, или мы выломаем дверь! У нас ордер! — Одну минуту! — крикнул в ответ Григорий. — Штаны надеваю! Полиция часто навещала дома вроде того, где жил он, и он знал все способы задержать их подольше. Марк нажал на рычаг и попросил соединить с другим номером. — А кто это? — крикнул Григорий. — Кто такие? — Полиция! Открывай сию секунду! — Да иду я, иду! Только собаку закрою на кухне. — Пошевеливайтесь! Григорий услышал, как Марк сказал: — Передайте ему, чтобы скрылся. У меня за дверью полиция. Потом Марк положил трубку и кивнул Григорию. Григорий открыл дверь и отступил. Вошел Пинский. — Где гражданин Ульянов? — спросил он. Следом за ним вошли несколько офицеров. — Здесь нет такого, — сказал Григорий. Пинский воззрился на него. — А ты что здесь делаешь?! Как был смутьяном, так и остался! Вперед вышел Марк и спокойно произнес: — Покажите ордер, пожалуйста. Пинский неохотно протянул ему лист бумаги. Марк некоторое время изучал документ, потом сказал: — Государственная измена? Но это абсурд! — Этот ваш Ленин — немецкий агент, — сказал Пинский. Он, прищурившись, взглянул на Марка. — А вы, насколько я понимаю, его шурин? Марк вернул ордер. — Человека, которого вы ищете, здесь нет, — сказал он. Пинский почувствовал, что ему говорят правду, и разозлился. — А почему его здесь нет? Ведь он живет здесь! — Ленина здесь нет, — повторил Марк. Пинский покраснел. — Его предупредили! — Он схватил Григория за ворот рубашки. — Что ты здесь делаешь?! — Я — депутат Петроградского совета от Первого пулеметного полка, и если вы не хотите видеть у своих дверей весь наш полк, вам лучше убрать свои жирные лапы от моей одежды. Пинский отпустил его. — Все равно мы здесь все осмотрим, — сказал он. Рядом со столом, на котором стоял телефон, находился книжный шкаф. Пинский снял с полки полдюжины книг и бросил на пол. Потом повернулся к офицерам. — Чтобы здесь живого места не осталось, — сказал он, указывая на обстановку.III
Вальтер отправился в деревню на отбитой у русских территории и дал ошеломленному и ошалевшему от радости крестьянину золотую монету за весь его костюм: вонючий овечий армяк, полотняную рубаху, широкие грубые штаны и лапти из березового лыка, к счастью, нижнее белье сюда не входило: у крестьянина его не было. Вальтер подрезал волосы кухонными ножницами и перестал бриться. На рынке в маленьком торговом городке он купил мешок лука. На дно мешка положил кожаную сумку, в которой было десять тысяч рублей монетами и купюрами. Однажды ночью он вымазал руки и лицо землей, и, переодетый в крестьянскую одежду, с мешком лука на спине, перешел нейтральную полосу, проскользнул мимо русских позиций и пошел к ближайшей железнодорожной станции, где купил билет в вагон третьего класса. Он без труда перенял простецкую манеру поведения, и когда с ним заговаривали, огрызался в ответ, словно опасаясь, что у него хотят украсть его мешок — а наверняка так оно и было. На поясе у него висел большой нож, ржавый, но острый, и еще у него был наган, отобранный у пленного русского офицера, — его он прятал под вонючий армяк. Пару раз, когда с ним заговаривал полицейский, он глупо ухмылялся и протягивал луковицу — такую жалкую взятку, что оба раза полицейский, ворча, отходил. Если бы полицейский задался целью заглянуть в мешок, Вальтер был готов его убить, но это не понадобилось. Он покупал билеты на небольшие расстояния, три-четыре остановки, ведь крестьянин не поедет продавать свой лук за сто верст. Он был очень напряжен и осторожен. Маскировка его была слабой. Любой, кто поговорил бы с ним дольше, чем несколько секунд, понял бы, что это не настоящий русский. Наказанием за то, что он делал, была смерть. Сначала ему было страшно, но постепенно он привык, а к концу второго дня ему стало скучно. Читать он, разумеется, не мог; на самом деле ему надо было напоминать себе не смотреть и на расписания, вывешенные на станциях, и не задерживаться взглядом на объявлениях: ведь большинство крестьян были неграмотны. Пока медленные, тряские поезда с грохотом везли его через бесконечные российские леса, он тщательно выписывал в воображении все детали их с Мод послевоенной жизни. У них будет квартира в современном стиле: лучше светлое дерево и нейтральные цвета, как в доме у фон дер Хельбардов, чем тяжелая темная обстановка дома его родителей. Все должно легко чиститься и содержаться в порядке, особенно на кухне и в прачечной, чтобы держать меньше слуг. У них будет рояль «Стейнвей», ведь они оба любят играть. Они купят одно или парочку интересных современных полотен, может, кого-то из австрийских экспрессионистов, чтобы шокировать старшее поколение и прослыть людьми с прогрессивными вкусами. И у них будет светлая просторная спальня, где они будут лежать обнаженными на мягкой постели, целоваться, говорить и заниматься любовью. Так он приехал в Петроград. Была договоренность, заключенная через социалиста в шведском посольстве, что кто-нибудь из большевиков будет каждый день ждать Вальтера в Петрограде на Варшавском вокзале с шести до семи вечера, чтобы забрать деньги. Вальтер приехал в середине дня и решил воспользоваться возможностью посмотреть город, надеясь понять, откуда у русских берутся силы продолжать войну. То, что он увидел, потрясло его до глубины души. Стоило ему выйти с вокзала, как его стали осаждать проститутки, и женщины, и почти дети. Он перешел по мосту через канал, и, пройдя пару миль на север, оказался в центре города. Большинство магазинов было закрыто, многие заколочены досками, а несколько просто брошено — с разбитыми витринами и блестками осколков, усеявшими мостовую. Он заметил много пьяных, кое-где пьяные дрались. Время от времени, распугивая пешеходов, проносился автомобиль или конная повозка, пассажиры прятались за задернутыми занавесками. Большинство жителей были тощие люди в рваной одежде и босиком. Он видел солдат, поодиночке и группами, у многих дисциплина оставляла желать лучшего: они шли не в ногу, считали ворон на посту, ходили незастегнутыми, болтали с гражданскими и вообще было видно, что они ведут себя как им заблагорассудится. Вальтер получил подтверждение впечатлению, которое возникло у него при посещении русских на передовой: с таким настроением воевать нельзя. Все это хорошие новости, сказал он себе. Никто с ним не заговаривал, полиция не обращала на него внимания. Он был просто очередным оборванцем, приехавшим по своим делам в гибнущий город. В прекрасном настроении в шесть часов вечера он вернулся на вокзал и скоро заметил человека, с которым должен был встретиться, — с привязанным к дулу винтовки красным бантом. Прежде чем подойти Вальтер внимательно осмотрел его. Вида он был внушительного, не слишком высокий, но плотный и широкоплечий. У него не было правого уха, переднего зуба и фаланги безымянного пальца на левой руке. Он ждал с терпением бывалого солдата, но от взгляда его голубых глаз мало что могло укрыться. Хотя Вальтер собирался украдкой наблюдать за ним, солдат поймал на себе его взгляд, кивнул, повернулся и пошел прочь. Поняв намек, Вальтер пошел следом. Они зашли в какое-то заведение, заставленное столами и стульями, и сели за стол. — Григорий Пешков? — спросил Вальтер. Григорий кивнул. — Я знаю, кто вы. Вальтер огляделся. В углу закипал самовар, старуха в шали продавала воблу и селедку. За столами сидели человек пятнадцать. Никто не взглянул на солдата и крестьянина, который, очевидно, привез лук на продажу. Следом за ними вошел парень в синей блузе заводского рабочего. На миг Вальтер поймал на себе его взгляд и пронаблюдал, как тот сел, зажег папиросу и открыл номер «Правды». — Нельзя ли мне чего-нибудь поесть? — сказал Вальтер. — Я очень голоден, но крестьянин вряд ли может себе позволить здешние цены. Григорий заказал черный хлеб с селедкой и два стакана чаю с сахаром. Вальтер принялся за еду Понаблюдав за ним минутку, Григорий рассмеялся. — И как это вы за крестьянина сошли? — сказал он. — Я бы сразу понял, что вы буржуй. — Почему? — Хоть руки у вас и грязные, но хлеб вы откусываете понемногу и промокаете губы тряпкой, словно это салфетка. Настоящий крестьянин ест так, что за ушами трещит, и чай пьет прихлебывая. Это снисходительное замечание рассердило Вальтера. «В конце концов, я три дня прожил в этом чертовом поезде! — подумал он. — Попробовал бы он так проехать по Германии!» Пришло время напомнить Пешкову, что привезенные деньги еще надо заработать. — Расскажите мне, как у большевиков дела, — сказал он. — Так хорошо, что это опасно, — сказал Григорий. — За последние несколько месяцев в партию вступили тысячи. Лев Троцкий заявил, что поддерживает нас. Слышали бы вы его! Когда он выступает в цирке «Модерн», там яблоку негде упасть! — Вальтер понял, что Григорий Троцкого боготворит. Даже немцы признавали, что Троцкий — превосходный оратор. Для большевиков это настоящая находка. — В феврале нас было десять тысяч, а сейчас в партии двести тысяч человек! — с гордостью заключил Григорий. — Это хорошо, но можете ли вы влиять на события? — поинтересовался Вальтер. — Наши шансы победить на выборах в Учредительное собрание реальны. — А когда выборы? — Их столько переносили… — Почему? Григорий вздохнул. — Сначала Временное правительство созвало совет представителей, который через два месяца наконец договорился о сборе Второго совета из шестидесяти человек для создания проекта закона о выборах… — А зачем? Для чего такой сложный процесс? — Они говорят, что хотят, чтобы выборы были безупречны, — сердито сказал Григорий, — но настоящая причина в том, что консервативные партии на ладан дышат, и чувствуют, что на выборах им не победить. «Простой прапорщик, — подумал Вальтер, — а как проницательно рассуждает!» — Так когда же будут проводиться выборы? — В сентябре. — А почему вы думаете, что победят большевики? — Мы все еще единственная партия, стремящаяся к миру. И это всем известно — благодаря газетам и брошюрам, которые мы выпускаем. — А почему вы сказали: «Так хорошо, что опасно»? — Потому что для правительства мы — враг номер один. Они подписали приказ об аресте Ленина, и ему пришлось перейти на нелегальное положение. Но он по-прежнему руководит партией. В этом Вальтер не сомневался. Если Ленин мог руководить партией, находясь в эмиграции в Цюрихе, то тем более мог это делать из подполья в России. Вальтер довез передачу и получил нужную информацию. Его задание было выполнено. Он чувствовал облегчение. Теперь ему оставалось только добраться домой. Ногой он пододвинул Григорию мешок с луком и десятью тысячами рублей. Допив чай, он встал. — Хороший лук, не пожалеете, — сказал он и пошел к выходу. Краем глаза он заметил, что парень в синей блузе сложил номер «Правды» и поднялся. Вальтер купил билет до Луги и сел в поезд. В вагоне третьего класса он пробрался сквозь толпу курящих и пьющих водку солдат, мимо еврейской семьи с пожитками в перетянутых бечевкой узлах и крестьян с пустыми клетьми — видимо, приезжали продавать кур. Дойдя до конца вагона, остановился и обернулся. В вагон вошел синеблузый. Секунду-другую Вальтер смотрел, как парень идет сквозь толпу — бесцеремонно локтями расталкивая пассажиров. Так идти мог только полицейский. Вальтер выпрыгнул из вагона и бросился прочь с вокзала. Вспомнив свою прогулку днем, быстрым шагом направился к каналу. Стояло время коротких летних ночей, и вечер был светлый. Вальтер надеялся, что ему удалось оторваться от «хвоста», но оглянувшись, он увидел, что синеблузый идет за ним. Наверное, он шел за Пешковым и решил выяснить, кто такой этот крестьянин, продающий лук. Парень пустился рысцой. Если Вальтера поймают, расстреляют, как шпиона. У него не оставалось выбора относительно того, что делать дальше. Он был в районе бедных домов. Весь Петроград выглядел небогато, но в этом районе стояли дешевые трактиры и грязные пивные — такие во всем мире теснятся у железнодорожных вокзалов. Вальтер побежал, и синеблузый затрусил быстрее, чтобы не отстать. Вальтер добежал до кирпичного завода на берегу канала. Перед ним была высокая стена и железные решетчатые ворота, но по соседству находился заброшенный склад. Вальтер свернул, пробежал мимо склада к воде, забрался на стену и спрыгнул во двор завода. Сторожа Вальтер не увидел. Он осмотрелся, думая, где бы спрятаться. Какая жалость, что так светло! У завода был свой участок набережной и небольшой деревянный причал. Кругом повсюду стояли штабеля кирпича в рост человека, но ему нужно было видеть и при этом не быть замеченным. Он подошел к штабелю, частично разобранному: часть, должно быть, продали, — и быстро переставил несколько кирпичей, чтобы можно было прятаться за ними и наблюдать через щель. Вытащив из-за пояса револьвер, он взвел курок. Через несколько секунд через стену перебрался синеблузый. Это был человек среднего роста, худой, с маленькими усиками. У него был испуганный вид: ему стало ясно, что он уже не просто «ведет» подозреваемого. Он охотился за человеком, сам не зная, охотник он или дичь. Синеблузый вынул пистолет. Вальтер просунул ствол нагана через щель в кирпичах и прицелился, но синеблузый был далековато, чтобы стрелять наверняка. Синеблузый постоял неподвижно, осматривая все кругом; было очевидно, что он не знает, как быть дальше. Потом повернулся и нерешительно двинулся к воде. Вальтер последовал за ним. Синеблузый шел перебежками от штабеля к штабелю, постоянно озираясь. Вальтер — тоже, прячась за кирпичи когда синеблузый останавливался, но с каждой перебежкой подбираясь все ближе. Вальтера не устраивала долгая перестрелка, ведь выстрелы могли привлечь внимание других полицейских. Нужно было покончить с врагом одним или двумя выстрелами и быстро убраться. К тому моменту как синеблузый добрался до воды, их разделяло всего метров десять. Синеблузый посмотрел вдоль канала в одну и другую сторону, словно Вальтер мог уплыть на лодке. Вальтер вышел из укрытия и прицелился в спину синеблузого. Тот отвернулся от воды и увидел Вальтера. И завизжал. Визжал он тонко, как визжит девчонка в паническом страхе. Вальтер сразу понял, что этот визг он будет помнить всю свою жизнь. Он спустил курок, револьвер грохнул, и визг оборвался. Лишь один выстрел и понадобился. Агент тайной полиции кулем повалился на землю. Вальтер наклонился над телом. Глаза смотрели вверх, ничего не видя. Сердце не билось, дыхания не было. Вальтер оттащил тело к краю канала. За пазуху положил ему обломки кирпича, толкнул тело через низкий бортик в воду. Тело с бульканьем исчезло под водой, и Вальтер пошел прочь.IV
Контрреволюция началась, когда Григорий был на заседании Петроградского совета. Он был обеспокоен, но не удивлен. Так как большевики становились все популярнее, и противодействие они встречали все более жестокое. На окружных выборах большевики шли хорошо, побеждая в одном совете за другим, и уже набрали тридцать три процента голосов в Петроградский городской совет. В ответ правительство — теперь под председательством Керенского — арестовало Троцкого и вновь откладывало столь долго ожидаемые всенародные выборы в Учредительное собрание. Большевики повсюду говорили, что Временное правительство никогда не проведет всенародных выборов, и из-за этого постоянного откладывания большевикам верили еще больше. А потом сделала ход армия. Генерал Корнилов, бритоголовый казак с сердцем льва и мозгами овцы (как сказал он нем генерал Алексеев), девятого сентября повел свои войска к Петрограду. Совет отреагировал быстро. Депутаты немедленно создали комитет по борьбе с контрреволюцией. Комитет ничего не даст, с досадой думал Григорий. Он поднялся на ноги, сдерживая страх и гнев. Как депутата от Первого пулеметного взвода его слушали с уважением, особенно когда речь шла о делах военных. — В комитете не будет смысла, если его члены станут лишь заседать и произносить речи, — горячо сказал он. — Если полученные нами сейчас сообщения правда, войска Корнилова уже недалеко от пригородов Петрограда. Их можно остановить только силой! — Он всегда ходил в своей форме прапорщика, с винтовкой и пистолетом. — В комитете не будет смысла, если он не поднимет рабочих и солдат Петрограда против контрреволюционных войск. Григорий знал, что поднять народ может только партия большевиков. И все остальные депутаты это знали, независимо от того, к какой партии они относились. В конце концов было решено, что в комитете будет трое меньшевиков, трое социалистов-революционеров и трое большевиков, включая Григория. Но все понимали, что главные в нем большевики, а остальные не в счет. Как только решение было принято, члены комитета вышли из зала заседаний. Григорий занимался политикой полгода и уже знал, как работать в этой системе. И теперь, не обращая внимания на состав комитета, он призвал присоединиться к ним еще дюжину нужных ему людей, в том числе Константина с Путиловского завода и Исаака из Первого пулеметного полка. Совет к тому времени уже переехал из Таврического дворца в Смольный, бывший Институт благородных девиц, и комитет перешел для работы в класс с развешенными по стенам акварелями и вышивками в рамочках. — Какие будут предложения? — спросил председатель. Снова начиналась говорильня, но Григорий знал, как это обойти. Он немедленно решил взять ход собрания в свои руки и заставить комитет сосредоточиться не на словах, а на действиях. — Товарищ председатель, позвольте мне, — сказал он. — Я предлагаю принять решения по пяти пунктам. — Всегда хорошо сначала сказать о количестве тем, тогда присутствующие чувствуют, что должны выслушать до конца. — Во-первых, поднять солдат Петрограда против мятежа генерала Корнилова. Как нам этого достигнуть? Я предлагаю, чтобы капрал Исаак Иванович составил список основных воинских подразделений и фамилии надежных товарищей в каждом. Определив наших помощников, мы сможем послать им письменные указания исполнять распоряжениякомитета и готовиться отразить атаку корниловцев. Если Исаак начнет писать сейчас, через несколько минут он сможет представить список и письмо на утверждение комитету. Григорий ненадолго замолчал, давая слушателям возможность обдумать его слова, и, принимая их молчание за одобрение, продолжил: — Спасибо. Выполняйте, товарищ Исаак. Во-вторых, мы должны послать сообщение в Кронштадт. — Военно-морская база на острове, в двадцати шести километрах от Петрограда, была печально знаменита жестоким обращением с матросами. Шесть месяцев назад матросы устроили расправу над своими мучителями и убили многих офицеров. И теперь Кронштадт был крепостью радикалов. — Матросы должны вооружиться, передислоцироваться в Петроград и прибыть в наше распоряжение. Товарищ Глеб, — Григорий обратился к депутату-большевику, который, как ему было известно, находился с матросами в приятельских отношениях. — Возьмете на себя это поручение, с одобрения комитета? Глеб кивнул. — Если позволите, я напишу начерно письмо, а когда председатель его подпишет, сам отвезу в Кронштадт. — Давайте так и сделаем. Казалось, члены комитета были озадачены. Все происходило быстрее, чем они привыкли. Не удивлялись только большевики. — В-третьих, мы должны организовать заводских рабочих в отряды самообороны и вооружить их. Оружие можно взять на армейских складах и военных заводах. Рабочих нужно обучить обращению с огнестрельным оружием и воинской дисциплине. Я предлагаю за это взяться объединенными усилиями профсоюзам и Красной гвардии. — Красной гвардией отныне называли революционных солдат и вооруженных рабочих. Не все они были большевиками, но обычно подчинялись их приказам. — Я предлагаю поручить это товарищу Константину, депутату от Путиловского завода. Он знаком с профсоюзными лидерами на каждом большом заводе. Григорий понимал, что превращает население Петрограда в революционную армию, понимали это и другие входившие в комитет большевики, но дойдет ли все до остальных? В итоге — если предположить, что с контрреволюцией справиться удастся, — умеренным будет сложно разоружить создаваемую силу и восстановить власть Временного правительства. Если бы они думали о будущем, они могли бы попытаться ограничить или запретить то, что предлагал Григорий. Но в тот момент все были сосредоточены на мысли о недопустимости военного переворота. Как обычно, о стратегии думали только большевики. — Да, конечно, я составлю список, — сказал Константин. Понятно, что он поставит во главе отрядов большевиков, ведь все равно наиболее эффективно могут действовать только они. — В-четвертых, — сказал Григорий, — профсоюз железнодорожных рабочих должен сделать все возможное, чтобы помешать продвижению армии Корнилова. — Большевики приложили немало усилий, чтобы обрести влияние на железнодорожников, и теперь в каждом депо у них было как минимум по одному стороннику. В профсоюзах большевики обычно вызывались выполнять обязанности казначеев, секретарей или председателей. — Часть войск движется сюда проселочными дорогами, но основную массу солдат и запасы продовольствия им придется везти по железной дороге. Железнодорожники могут постараться надолго их задержать. Товарищ Виктор, может комитет рассчитывать на вас? Виктор, депутат от железнодорожников, кивнул, соглашаясь. — Я берусь организовать специальный комитет, который будет устраивать помехи на пути мятежников. — И последнее: мы должны обратиться в другие города, чтобы они тоже создали подобные комитеты, — сказал Григорий. — Революцию следует защищать везде. Может быть, члены комитета предложат, с какими городами следует связаться в первую очередь? Он нарочно отвлек их внимание, но они охотно на это пошли. Радуясь, что и они могут внести свою лепту, члены комитета стали называть города, в которых следует организовать комитеты по борьбе с контрреволюцией. Это нужно было Григорию, чтобы они не возражали против более важных его предложений, а приняли их без изменений. Исаак и Глеб написали письма, и председатель подписал их без дальнейших обсуждений. Константин составил список заводских лидеров и писал им записки. Виктор отправился к железнодорожникам. Комитет начал обсуждать текст обращения к рабочим других городов. Григорий под шумок ушел. Он добился чего хотел. Организация защиты Петрограда и революции шла полным ходом. И руководили ею большевики. Теперь в первую очередь была необходима достоверная информация о расположении контрреволюционной армии. Действительно ли войска уже приблизились к южным пригородам Петрограда? Если так, иметь с ними дело придется раньше, чем комитет по борьбе с контрреволюцией будет к тому готов. От Смольного до казарм было недалеко, только мост перейти. Там Григорий обнаружил, что полк уже готовится встречать бунтовщиков Корнилова. Взяв бронеавтомобиль с шофером и троих надежных солдат, Григорий поехал через город на юг. В сгущающихся осенних сумерках они петляли по южным окраинам, разыскивая приближающуюся армию. После пары часов безрезультатных поисков Григорий решил, что слухи о продвижении Корнилова сильно преувеличены. В любом случае, скорее всего, если они кого и встретят, то лишь самый авангард. Но все равно остановить их было важно, и он продолжал поиски. Наконец они нашли пехотную роту, остановившуюся на ночлег в школе. Григорий подумал было вернуться в казармы и атаковать этих пехотинцев с ребятами Первого пулеметного полка. Но потом решил, что, возможно, есть вариант и получше. Этот вариант был опасен, но позволил бы избежать кровопролития. Он должен был попробовать победить словом. Они проехали мимо безразличного часового и остановились на площадке перед школой. Григорий вышел из машины. В качестве предосторожности он насадил на винтовку штык и повесил ее на плечо. Он чувствовал себя беззащитным, но старался казаться спокойным. К ним приблизилось несколько человек. Один из них — полковник — сказал: — Что вы здесь делаете, прапорщик? Григорий не обратил на него внимания, а повернулся к капралу: — Товарищ, я хочу поговорить с председателем вашего солдатского комитета, — сказал он. Полковник произнес: — В этом подразделении нет солдатского комитета, товарищ. Садитесь в свою машину и убирайтесь отсюда! Но и капрал тоже ответил, нервно и с вызовом: — В моем взводе главой комитета был я. Пока их не запретили, конечно. Лицо полковника потемнело от гнева. Григорий понял, что происходит революция в миниатюре. Кто победит, полковник или капрал? Подтянулись еще солдаты, послушать. — А тогда скажите мне, — спросил Григорий капрала, — почему вы идете против революции? — Но мы не против революции! — воскликнул капрал. — Мы пришли защищать ее! — Вас обманывают! — Григорий заговорил громче и повернулся к подошедшим. — Премьер-министр, товарищ Керенский, сместил Корнилова, но тот не желает уходить, поэтому и послал вас на Петроград.[23] Пронесся возмущенный ропот. Полковник заволновался: он знал, что Григорий говорит правду. — Довольно врать! — проревел он. — Убирайтесь сейчас же, или я вас застрелю! — Уберите руки от пистолета, полковник, — сказал Григорий. — Ваши люди имеют право знать то же, что и вы. — Он взглянул на растущую толпу. — Или нет? — Да! — ответило ему несколько голосов. — Мне не все нравится, что сделал Керенский, — сказал Григорий. — Он вернул смертную казнь и порку. Но это лидер революции. А ваш генерал Корнилов хочет революцию уничтожить. — Ложь! — яростно сказал полковник. — Солдаты, разве вы не понимаете?! Это же большевик! Всем известно, что им платит Германия! — Откуда нам знать, кому верить? — сказал капрал. — Вы говорите одно, прапорщик, а полковник — другое. — Ну так не верьте ни мне, ни ему, — сказал Григорий. — Идите и убедитесь сами. — Он заговорил еще громче, чтобы его обязательно услышали все. — Не надо прятаться в этой школе! Пойдите на ближайший завод и спросите у любого рабочего. Поговорите с солдатами, которых встретите на улице. И вы скоро поймете, в чем правда. — Это хорошая мысль, — кивнул капрал. — Ничего подобного вы не сделаете! — гневно сказал полковник. — Я приказываю всем оставаться на территории школы. «А вот это большая ошибка», — подумал Григорий. — Ваш полковник не хочет, чтобы вы поспрашивали у людей, — сказал он. — Разве это не доказывает, что он лжет вам? Полковник положил руку на пистолет и произнес: — Прекратить мятежные речи! Солдаты смотрели попеременно то на полковника, то на Григория. Настал переломный момент, Григорий был как никогда близок к гибели. Вдруг Григорий понял, что находится в невыгодном положении. Он так увлекся спором, что не подумал о том, что делать, когда спор закончится. У него на плече была винтовка, но с предохранителя он ее не снял. Чтобы снять ее с плеча, повернуть тугой затвор и взять винтовку наизготовку, потребуется несколько секунд. Полковнику, чтобы поднять пистолет и выстрелить, понадобится гораздо меньше времени. Григория обдало волной страха, и ему пришлось подавить желание повернуться и убежать. — Мятежные? — сказал он, стремясь выиграть время и стараясь говорить ровным голосом. — Когда генерал, которого сместили, идет на столицу, но его войска отказываются атаковать законное правительство, кто является мятежником? Я думаю, генерал. И офицеры, выполняющие изменнические приказы. Полковник вытащил пистолет. — Убирайтесь отсюда! Немедленно! — Он повернулся к остальным. — А вам всем необходимо вернуться в школу и собраться в зале. Помните, неповиновение в армии — преступление, и смертная казнь за это возвращена. Пристрелю любого, кто посмеет ослушаться! И он направил пистолет на капрала. Григорий понял, что солдаты сейчас будут повиноваться этому офицеру — властному, самонадеянному, вооруженному. Но он ошибся. Солдаты, переминаясь с ноги на ногу, остались стоять. А капрал ловким движением разоружил полковника и, несмотря на сопротивление, сумел удержать его, не дать тому кинуться на Григория. — Я попрошу увести арестованного, — спокойно сказал Григорий, внутренне ликуя. — Как вы и говорили, полковник, неповиновение приказам в армии строго карается. Не следует об этом забывать!V
От Москвы Фиц и Би ехали лишь в сопровождении Нины, русской горничной Би, и Дженкинса, камердинера Фица, бывшего чемпиона по боксу, которого не взяли в армию из-за слабого зрения. С поезда они сошла на крошечном полустанке, откуда можно было добраться до поместья. Приглашенные Фицем консультанты советовали князю Андрею построить здесь городок, с лесопилкой, магазинами и мельницей; но ничего этого он не сделал, и крестьяне по-прежнему возили свой урожай на рынок в соседний город за двадцать верст. Андрей послал им навстречу открытую карету с угрюмым кучером, который спокойно смотрел, пока Дженкинс поднимал багаж в заднее отделение кареты. Пока они ехали по грязной проселочной дороге Фиц, оглядывая окрестности, вспомнил свой предыдущий приезд в качестве новоиспеченного мужа княжны: тогда вдоль дороги стояли крестьяне и радостно приветствовали их. Теперь атмосфера была совсем другая. Крестьяне в поле едва ли глядели в их сторону, а в деревнях и селах жители и вовсе нарочно поворачивались к карете спиной. Фица это раздражало, и настроение у него испортилось, но при виде старого каменного дома, залитого масляно-желтым светом клонящегося к закату солнца его раздражение прошло. Небольшая стайка опрятно одетых слуг появилась из парадных дверей, как утки, спешащие на кормежку, они засуетились вокруг кареты, распахивая дверцы и разбирая багаж. Дворецкий князя Андрея, Георгий, поцеловал Фицу руку и произнес по-английски фразу, которую, видимо, недавно вызубрил: — Граф Фицгерберт, ваш русский дом приветствует вас. Русские дома часто снаружи выглядели грандиозно, но внутри оказывались довольно запущенными, и дом князя Андрея не представлял собой исключения. Высокие потолки нуждались в побелке, а бесценные канделябры были покрыты пылью. Князь Андрей и княгиня Валерия ждали их под большим портретом сурово нахмурившегося деда Би и Андрея. Би бросилась к Андрею и заключила его в объятия. Валерия, классическая красавица с правильными чертами лица и темными волосами, уложенными в аккуратную прическу, подала Фицу руку и сказала по-французски: — Спасибо, что приехали. Мы так рады видеть вас! Когда Би, вытирая слезы, оторвалась от князя Андрея, Фиц подошел к нему поздороваться. Андрей подал для рукопожатия левую руку: правый рукав у него свободно свисал. Князь Андрей был худ и бледен, словно страдал от смертельной болезни, и в его черной бороде уже виднелась седина, хотя ему было всего тридцать три. — Я не могу выразить, какое облегчение испытываю, видя вас, — сказал он. — Что-то случилось? — спросил Фиц. Они говорили по-французски, поскольку французским языком все здесь владели хорошо. — Пойдемте в библиотеку. Валерия пока проводит Би наверх. Они оставили женщин и прошли в комнату, полную книг в кожаных переплетах, которые выглядели как новенькие. Непохоже, что их часто брали в руки. — Я велел подать чай. Боюсь, хереса у нас нет. — Чая вполне достаточно, — произнес Фиц, опускаясь в кресло. После долгой поездки раненая нога сильно болела. — Так что же происходит? — Вы вооружены? — Ну, сказать по правде, вооружен. Мой армейский револьвер у меня в багаже. У Фица был двуствольный револьвер системы «Веблей МкV», выданный ему в 1914 году. — Пожалуйста, держите его под рукой. Я постоянно ношу с собой оружие. Князь Андрей распахнул пиджак и продемонстрировал пояс с кобурой. — Лучше будет, если вы расскажете, что у вас тут происходит. — Крестьяне организовали земельный комитет. Набрались от эсеров дурацких идей. Они заявляют свои права на мои земли, которые сейчас не обрабатываются, и хотят поделить их между собой. — Вроде нечто подобное уже было и раньше? — Во времена моего деда. Мы тогда повесили троих и думали, на том дело кончилось. Но эти вредные фантазии не исчезли, а лишь затаились и теперь, через годы, расцвели пышным цветом. — И как вы на это ответили? — Я показал свой пустой рукав и сказал, что потерял руку, защищая их от немцев. Они притихли, но лишь на время, пока несколько дней назад не вернулись из армии человек шесть местных крестьян. Говорят, их отпустили по домам, но я предполагаю, что они дезертировали. К несчастью, этого не проверишь. Фиц кивнул. Наступление Керенского провалилось, немцы и австрийцы нанесли контрудар. Русская армия распалась, и немцы устремились к Петрограду. Тысячи русских солдат покинули поля сражений и вернулись в свои деревни. — Они принесли с собой винтовки, а еще пистолеты, которые, должно быть, украли у офицеров или отобрали у пленных немцев. Как бы то ни было, они вооружены до зубов, а головы их забиты вредоносными идеями. У них там есть капрал, Егоров, вот он у них, кажется, заводила. Он сказал Георгию, что не понимает, почему я все еще считаюсь хозяином земель, тем более невозделанных. — Просто невероятно, что происходит с людьми в армии! — воскликнул Фиц. — Следовало ожидать, что там их научат понимать, что такое власть и дисциплина — но получается как раз наоборот. — Боюсь, сегодня утром ситуация дошла до критической точки, — продолжал князь. — Младший брат Егорова Иван выгнал свою скотину на мою землю. Георгий узнал об этом, и мы отправились приструнить Ивана. Мы стали гнать скотину на дорогу, но он попытался нам помешать. У меня был дробовик, и я треснул ему прикладом промеж глаз. Обычно у этих чертовых крестьян головы как чугунные ядра, но тут вышло иначе: этот хлюпик упал и умер. И теперь социалисты баламутят народ. Фиц с трудом скрывал отвращение. Он не одобрял русской привычки бить слуг, и ему казалось неудивительным, что она приводила к беспорядкам. — Вы кого-нибудь поставили в известность? — Я послал человека с просьбой прислать отряд полиции или солдат для поддержания порядка, но мой посыльный еще не вернулся. — Значит, пока мы сами должны себя защищать. — Если положение усугубится, боюсь, дам придется отослать. Дела обстояли намного хуже, чем Фиц ожидал. Приезжать сюда было ужасной ошибкой. Он должен увезти отсюда Би как можно скорее! Фиц поднялся. Зная, что англичане славятся своим спокойствием в трудные моменты, он произнес: — Пожалуй, я пойду переоденусь к обеду. Князь Андрей проводил его в отведенную ему комнату. Дженкинс уже достал из багажа и выгладил вечерний костюм. Фиц начал раздеваться. Он чувствовал себя глупцом. Он подверг себя и Би опасности. Фиц уже составил себе впечатление о положении дел в России, но доклад, который он напишет, вряд ли стоит риска, на который он пошел. Он позволил жене уговорить себя поступить так, как хочет она, а это всегда ошибка. Они сядут на первый же утренний поезд, решил он. Револьвер лежал на туалетном столике, рядом с запонками. Он проверил его и зарядил патронами «Веблей» 4,55 калибра. Но в вечернем костюме некуда было его положить, и в конце концов Фиц сунул его в карман брюк, отчего одежда некрасиво топорщилась. Он позвал Дженкинса, велел убрать костюм, в котором приехал, и зашел в комнату Би. Она стояла у зеркала в одном белье и примеряла колье. Она выглядела еще более соблазнительно, чем обычно: ее грудь и бедра показались ему более пышными, и Фиц вдруг подумал, уж не беременна ли она. Ему вспомнилось, что утром у нее был приступ тошноты — в автомобиле, по дороге на вокзал. Он вспомнил ее первую беременность, и его мысли унеслись в то время, теперь казавшееся ему самым счастливым, когда у него были и Би, и Этель, а война еще не началась. Он хотел сказать ей, что им придется уехать завтра же утром — но взглянул в окно и осекся. Окно выходило на сторону парадного входа, с видом на парк и поля за ближайшей деревней. Внимание Фица приковала толпа крестьян. С гнетущим предчувствием он подошел к окну и всмотрелся. Через парк к дому шло около сотни человек. Несмотря на то что был еще день, многие несли пылающие факелы. Кое у кого Фиц заметил винтовки. — Блин! — вырвалось у него. Би это шокировало. — Фиц! Ты что, забыл, что я здесь?! — Ты посмотри в окно! — О боже! — ахнула она. — Дженкинс! — крикнул Фиц. — Дженкинс, вы здесь? Он открыл дверь в свою комнату и увидел камердинера, вешавшего его дорожный костюм. Тот испуганно взглянул на него. — Мы в смертельной опасности, — сказал Фиц. — У нас пять минут на то, чтобы уехать. Беги в конюшню, запрягай и подавай карету со двора — как можно быстрее. Дженкинс уронил костюм на пол и бросился вон. Фиц повернулся к Би. — Накинь пальто, любое, и надень удобные туфли, потом иди по задней лестнице на кухню и жди меня там. К ее чести, истерики не было: она просто сделала то, что сказано. Фиц вышел из комнаты и, хромая, со всей возможной скоростью пошел в спальню князя Андрея. Шурина там не было, Валерии тоже. Фиц пошел вниз. В вестибюле стояли Григорий и еще несколько парней из прислуги. У них был испуганный вид. Фицу и самому было страшно, но он надеялся, что ему удается это скрывать. Князя с княгиней он нашел в гостиной. В ведерке со льдом стояла открытая бутылка шампанского, рядом — два наполненных бокала, но к ним никто не прикоснулся. Князь Андрей стоял у камина, Валерия — у окна, глядя на приближающуюся толпу. Фиц подошел к ней. Крестьяне были почти у дверей. У нескольких было огнестрельное оружие, остальные несли ножи, молотки и косы. — Георгий попытается их урезонить, — сказал князь Андрей. — Но если у него не получится, придется мне самому говорить с ними. — Ради бога, Андрей! — воскликнул Фиц. — Время разговоров прошло. Надо бежать, немедленно! Прежде чем князь Андрей успел ответить, в вестибюле раздались громкие голоса. Фиц подошел к двери и чуть приоткрыл ее. Он увидел, что Георгий спорит с высоким молодым крестьянином с пышными усами: он догадался, что это и есть Егоров. Вокруг стояли мужчины и несколько женщин, некоторые держали факелы. Через входную дверь протискивались все новые. Их местный диалект Фицу было трудно разобрать, но одна фраза прозвучала несколько раз: «Мы будем говорить только с князем!» Князь Андрей тоже это услышал и мимо Фица прошел в холл. — Не надо! — воскликнул Фиц, но было поздно. Когда князь появился перед толпой в своем вечернем костюме, раздались насмешки и улюлюканье. Перекрывая шум, он крикнул: — Если вы все сейчас спокойно разойдетесь, может быть, особой беды и не случится. — Беда случится только с тобой! — крикнул Егоров. — Ты — убийца моего брата! Фиц услышал, как Валерия тихо сказала: — Мое место рядом с мужем. И прежде чем он успел ее остановить, вышла в холл. — Я не собирался его убивать, — сказал князь Андрей. — Но он был бы жив, если бы не нарушил закон и не пошел против закона! Внезапным быстрым движением Федор перевернул винтовку и ударил князя Андрея прикладом в лицо. Князь качнулся, прижав к щеке ладонь. Крестьяне злорадно загалдели. — Вот что ты сделал с Иваном! — крикнул Федор. Фиц схватился за револьвер. Федор поднял винтовку над головой. На один бесконечный миг трехлинейка зависла в воздухе как топор палача. Потом он опустил ее могучим ударом на голову князя. Раздался ужасающий треск ломаемых костей, и князь Андрей упал. Валерия пронзительно закричала. Фиц, стоя в дверях за полуприкрытой дверью, большим пальцем взвел курок, нажал предохранитель на левой стороне барабана и прицелился в Егорова; но вокруг его цели столпились крестьяне. Они начали бить и пинать князя, лежавшего без сознания на полу. Валерия рвалась ему на помощь, но не могла пробиться сквозь толпу. Крестьянин с косой ударил по портрету сурового деда Би и рассек холст. Еще один выстрелил в люстру, и она разлетелась на множество звенящих осколков. Занавески внезапно вспыхнули: должно быть, кто-то поднес к ним факел. Фиц бывал на поле боя и знал, что благородство следует сдерживать трезвым расчетом. Он понимал, что одному ему не спасти князя Андрея, но вытащить Валерию, возможно, удастся. Он сунул пистолет в карман. И шагнул в холл. Всеобщее внимание было сосредоточено на поверженном князе. Фиц схватил Валерию за талию, поднял и понес назад, в гостиную. Его больная нога горела огнем под этой ношей, но он лишь стиснул зубы. — Пустите! — кричала она. — Мы должны его спасти! — Мы уже не можем его спасти! — сказал Фиц. Он приподнял золовку и перекинул через плечо, уменьшая вес на больную ногу. В это время мимо пролетела пуля — так близко, что он услышал свист. Он оглянулся и увидел, что в них, радостно скалясь, целится из пистолета верзила в солдатской форме. Он услышал второй выстрел и почувствовал толчок. На миг он подумал, что его задело, но боли не было, и он рванулся к двери, ведущей в обеденный зал. Он услышал, как солдат заорал: «Держите ее! Уйдет!» Фиц распахнул дверь в обеденный зал, и еще одна пуля вошла в косяк. Простых солдат не учили обращаться с пистолетом, и они понятия не имели, насколько у них меньше точность, чем у винтовок. Прихрамывая, промчался он мимо накрытого обеденного стола с серебряными и хрустальными приборами, ожидающими, когда четыре аристократа сядут за обед. Позади он услышал топот ног нескольких преследователей. В дальнем конце обеденного зала находилась дверь, ведущая на кухню и в хозяйственные помещения. Он пробежал узким коридором, оттуда — на кухню. Повар и несколько его помощниц прекратили работу и в ужасе замерли у плиты. Фиц понял, что преследователи слишком близко. Как только его ничего не будет загораживать от выстрела, его убьют. Надо сделать что-то, чтобы задержать их. Он поставил Валерию на ноги. Она покачнулась, и он увидел у нее на платье кровь. В нее попала пуля, но она была жива и в сознании. Он усадил ее на стул, потом повернулся в сторону коридора. Навстречу бежал, стреляя как придется, скалившийся верзила, за ним цепочкой по узкому проходу еще несколько человек. А за их спинами, в обеденном зале и гостиной, Фиц увидел языки пламени. Фиц вынул пистолет. Это был двуствольный автоматический револьвер, и его не требовалось взводить после каждого выстрела. Переместив весь свой вес на здоровую ногу, он тщательно прицелился в живот бегущего к ним солдата и нажал на курок. Грохнул выстрел, верзила упал перед ним на каменный пол. Женщины на кухне в ужасе завизжали. Фиц немедленно выстрелил снова в следующего, и тот тоже упал. Фиц выстрелил в третий раз, с тем же результатом. Четвертый преследователь метнулся обратно в обеденный зал. Фиц захлопнул кухонную дверь. Теперь погоня притормозит, раздумывая, как проверить, не затаился ли он в засаде. Возможно, это даст ему нужное время. Он поднял Валерию, которая, кажется, теряла сознание. Фиц никогда прежде не был в хозяйственной части этого дома, но решительно двинулся в сторону заднего крыльца. Новым коридором прошел мимо кладовых и прачечных помещений. Наконец он открыл последнюю дверь — во двор. Задыхаясь, шагнул за порог (нога болела просто адски) и увидел ждущую карету, Дженкинса на козлах и Би с не переставая рыдавшей Ниной. Лошадей держал испуганный конюшенный мальчик. Фиц опустил на сиденье кареты бесчувственное тело Валерии, залез сам и крикнул Дженкинсу: — Гони! Гони! Дженкинс хлестнул лошадей, конюшенный отскочил с дороги, и карета помчалась прочь. — Ты как, нормально? — спросил Фиц у Би. — Нет, но жива и невредима. А ты? — Я цел. Но опасаюсь за твоего брата. На самом деле он был совершенно уверен, что князь Андрей уже мертв, но говорить ей это не хотел. Би взглянула на княгиню. — Что с ней? — Должно быть, ее ранило… — Фиц присмотрелся. Лицо Валерии было белым и неподвижным. — О господи… — сказал он. — Она что, умерла? — Ты должна держаться мужественно. — Я буду держаться мужественно… — Би взяла в руки безжизненную руку невестки. — Бедная Валерия! Карета пронеслась по подъездной аллее мимо маленького домика, где в свое время уединенно жила мать Би, когда не стало отца. Фиц оглянулся на большой дом. У кухонной двери стояла кучка разочарованных преследователей. Один целился из винтовки, и Фиц пригнул голову Би и наклонился сам. Когда он поднял голову, они были уже вне досягаемости винтовочных выстрелов. Из дома через все двери выбегали крестьяне и слуги. Из окон бил необычайно яркий свет, и Фиц понял, что дом горит. Из парадных дверей повалил дым и оранжевый язык пламени мелькнул в открытом окне и поджег растения, вьющиеся по стене. Когда карета въехала на холм и стала спускаться, старый дом навсегда скрылся из виду.Глава 27
Октябрь и ноябрь 1917 года— Адмирал фон Хольцендорф нам обещал, что через пять месяцев англичане будут голодать! — сердито сказал Вальтер. — И было это девять месяцев назад. — Он ошибся, — ответил Отто. Вальтер сдержал язвительный ответ. Они находились в кабинете Отто в Министерстве иностранных дел. Отто сидел в резном кресле за большим письменным столом. На стене за его спиной висела картина, изображавшая церемонию провозглашения кайзера Вильгельма I, деда правящего монарха, императором Германии в Зеркальном зале Версаля. Вальтера злили невнятные отговорки, которые приводил отец. — Адмирал давал слово офицера, что в Европе не будет ни одного американца. А по данным разведки, в июне во Франции высадились четырнадцать тысяч. Вот вам и слово офицера! Это задело Отто. — Он говорил это, поскольку считал, что так будет лучше для страны! — воскликнул он гневно. — Что еще может сделать человек? — Ты меня спрашиваешь, что еще может сделать человек?! — повысил голос и Вальтер. — Не давать лживых обещаний! Когда не уверен, не заявлять, что в чем-то уверен; говорить правду — или держать свой глупый рот на замке! — Фон Хольцендорф дал лучший из возможных советов. Эти жалкие аргументы приводили Вальтера в бешенство. — Такую скромность следовало проявить до произошедших событий, но ничего подобного не случилось. Ты же присутствовал в замке Плесс и знаешь, что там происходило. Фон Хольцендорф дал слово. Он ввел кайзера в заблуждение. Это из-за него американцы вступили в войну. Едва ли можно больше навредить своему монарху! — Я полагаю, ты желал бы, чтобы он ушел в отставку. Но кто мог бы прийти на его место? — Ушел в отставку?! — в ярости переспросил Вальтер. — Я желал бы, чтобы он сунул в рот дуло револьвера и спустил курок! — Как ты можешь так говорить! — сурово взглянул на него Отто. — Его собственная смерть была бы слишком малым воздаянием за всех погибших из-за его глупости. — У вас, молодых, отсутствует здравый смысл. — И ты мне говоришь про здравый смысл?! Ваше поколение втравило Германию в войну, которая нас искалечила и на которой погибли миллионы, — и в этой войне, продолжающейся три года, мы все еще не победили! Отто отвернулся. С тем что Германия до сих пор не победила в войне, спорить не приходилось. Противостояние во Франции зашло в тупик. Неограниченная подводная война не смогла полностью перекрыть снабжение Антанты. А немецкий народ все сильнее страдал от голода из-за английской блокады. — Подожди немного, посмотрим, что произойдет в Петрограде, — сказал Отто. — Если Россия выйдет из войны, это изменит баланс сил. — Это точно, — сказал Вальтер. — Теперь все зависит от большевиков.
II
В начале октября Григорий с Катериной пошли к своей знакомой акушерке. Григорий теперь почти всегда ночевал в комнате у Путиловского завода. Любовью они больше не занимались: Катерина говорила, что очень уж неудобно. У нее был огромный живот. Кожа была натянута туго, как футбольный мяч, и пупок выпирал наружу, а не внутрь, как обычно. Григорий никогда не был в близких отношениях с беременной женщиной, и его это пугало и одновременно волновало. Он знал, что так все и должно быть, но ему было страшно думать, как жестоко голова ребенка будет растягивать узкий проход, который доставлял ему такое удовольствие. Они отправились к дому, где жила акушерка Магда, жена Константина. Вовка сидел у Григория на плечах. Мальчику было почти три года, и он был по-детски умен и честен, то есть нравом пошел скорее в Григория, чем в своего обаятельного, своенравного отца. С ребенком — как с революцией, думал Григорий: можно зачать, но невозможно гарантировать, что будет дальше. Контрреволюционное выступление генерала Корнилова было подавлено, едва успев начаться. Профсоюз железнодорожников постарался, чтобы основная часть войск Корнилова застряла на запасных путях далеко от Петрограда. Тех, кому удавалось приблизиться к столице, встречали и обезоруживали большевики, объясняя солдатам правду, как это сделал Григорий на школьном дворе. Солдаты как правило восставали против своих офицеров и даже убивали их. А сам Корнилов был арестован и заключен в тюрьму. Григорий стал известен как человек, повернувший вспять армию Корнилова. Он протестовал и говорил, что это преувеличение, но окружающие принимали его слова за проявление скромности и оттого только больше уважали. В конце концов его избрали в Центральный комитет партии большевиков. Троцкий вышел из тюрьмы. В Москве на городских выборах большевики набрали пятьдесят один процент голосов. Количество членов большевистской партии дошло до трехсот пятидесяти тысяч человек. У Григория было ужасное чувство, что случиться может все что угодно, вплоть до полного разгрома. Каждый день революция могла потерпеть поражение. Григорий думал об этом с ужасом, ведь тогда для его ребенка жизнь в России будет не лучше, чем для него самого. Григорий вспоминал вехи собственного детства: казнь отца, смерть матери, попа, снимавшего с маленького Левки штаны, изматывающую работу на Путиловском заводе. Для своего ребенка он хотел другой жизни. — Ленин призывает к вооруженному восстанию, — сказал он Катерине по дороге. Ленин все еще скрывался, но он посылал непрекращающийся поток гневных писем, призывавших партию к действиям. — Ну и правильно, — сказала Катерина. — Все уже сыты по горло правительством, которое говорит о демократии, а с ценой на хлеб не может совладать. Как обычно, Катерина говорила о том, о чем думало большинство рабочих Петрограда. Магда ждала их и усадила пить чай. — Простите, сахара нет, — сказала она. — Уже которую неделю не могу раздобыть… — Я жду не дождусь, когда наконец придет мой срок, — сказала Катерина. — Как я устала ходить с этой ношей… Магда пощупала живот Катерины и сказала, что осталось еще недели две. — Когда пришло время родиться Вовке, было ужасно. Друзей у меня не было, а роды принимала твердокаменная стерва из Сибири по имени Ксения. — Ксению я знаю, — сказала Магда. — Она хорошая акушерка, просто немного резковата…Константин собирался в Смольный. Несмотря на то что заседания Совета проходили не каждый день, там постоянно заседали всевозможные комитеты и особые комиссии. Авторитет Временного правительства слабел, а влияние Советов возрастало. — Я слышал, Ленин вернулся в город, — сказал Константин Григорию. — Да, прошлой ночью. — А где он сейчас? — Это тайна. Его все еще разыскивает полиция. — Почему же он вернулся? — Завтра узнаем. На заседании Центрального комитета. Константин ушел, чтобы успеть на трамвай в центр города. Григорий повел Катерину домой. Когда он собрался в казарму, она сказала: — Зная, что со мной будет Магда, я чувствую себя лучше. — Ну вот и хорошо. — Деторождение все еще представлялось Григорию делом более опасным, чем вооруженное восстание. — И я хочу, чтобы ты тоже был, — добавила Катерина. — Но не в самой же комнате? — беспокойно спросил Григорий. — Ну конечно нет. Ты будешь снаружи, за дверью, ходить туда-сюда, мне так будет спокойней. — Ладно. — Но ты будешь дома, правда? — Да. Что бы ни случилось, я буду с тобой. Когда через час он добрался в казармы, то обнаружил, что там все вверх дном. На плацу офицеры пытались руководить погрузкой оружия и боеприпасов, что плохо удавалось: в каждом батальоне комитет или уже проводил собрание, или собирался. — Наконец-то Керенский додумался! — ликующе объявил Исаак. — Собрался отправить нас на фронт! — Кого? — с упавшим сердцем спросил Григорий. — Весь Петроградский гарнизон! Получен приказ: сменить солдат, которые сейчас на фронте. — А чем это объясняют? — Наступлением немцев… — Немцы заняли острова в Рижском заливе и направлялись к Петрограду. — Чушь собачья! — яростно сказал Григорий. — Они хотят обескровить Совет! — Это была умная попытка, понял он, поразмышляв. Если войска Петрограда заменить вернувшимися с фронта, пройдут дни, а то и недели, прежде чем они создадут новые солдатские комитеты и выберут депутатов в Совет. Хуже то, что у новичков не будет шестимесячного опыта политической борьбы, придется его набирать… — А что говорят солдаты? — Они в бешенстве. Они-то хотят, чтобы Керенский начал переговоры о мире, а не отправлял их на смерть. — Откажутся уезжать из Петрограда? — Не знаю. Если они заручатся поддержкой Совета, может, это поможет. — Я о том позабочусь. Григорий взял бронеавтомобиль и двух бойцов и поехал через Литейный мост в Смольный. Происходящее представлялось ему серьезной неприятностью, но он не исключал, что в таких обстоятельствах могли появиться некие новые возможности. До сих пор не все войска поддерживали большевиков, но попытка Керенского послать их на фронт могла склонить колеблющихся в нужную сторону. Чем больше Григорий думал об этом, тем яснее понимал, что Керенский допустил большую ошибку. Смольный представлял собой величественное здание, когда-то это была школа для девочек из богатых фамилий. Вход охраняли солдаты из полка Григория, с двумя пулеметами. У входа стояли еще красноармейцы, пытаясь у каждого входящего проверять документы, но — как с беспокойством отметил Григорий — толпа входивших и выходивших была столь плотной, что караул с проверкой не справлялся. Во дворе бурлило лихорадочное движение. Постоянно подъезжали и отъезжали, воюя друг с другом за место, бронемашины, мотоциклы, грузовики и автомобили. Вверх вела широкая лестница, она шла через ряд арок и классическую колоннаду. В зале наверху Григорий нашел исполнительный комитет в полном составе. Меньшевики призывали солдат гарнизона готовиться к отправке на фронт. Как обычно, с негодованием подумал Григорий, меньшевики сдаются без боя. Вместе с другими большевиками он вошел в группу, составившую резолюцию, призывавшую к более активным действиям. — Единственный способ защитить от немцев Петроград — мобилизовать рабочих, — заявил Троцкий. — Как во время выступления Корнилова, — с энтузиазмом поддержал его Григорий. — Нужен новый комитет по защите революции, который возглавит оборону города. Троцкий стал писать проект, потом встал, чтобы зачитать свое предложение. Меньшевики возмутились. — Это значило бы создать, помимо штаба армии, еще одно командование! — воскликнул Марк Бройдо. — Нельзя служить двум хозяевам! К негодованию Григория, большинство членов комитета с этим согласились. Прошла резолюция меньшевиков, а вариант Троцкого был отклонен. Григорий ушел с собрания в отчаянии. Переживет ли солдатская преданность Совету такое предательство? Во второй половине дня большевики собрались в кабинете 36 и решили, что не могут согласиться с этим решением. Они готовились вновь выступить со своим предложением вечером, на собрании всего Совета. На этот раз предложение большевиков было принято. Григорий воспрял духом. Совет поддержал солдат и создал альтернативное военное командование. Еще на один широкий шаг они приблизились к власти.
III
На следующий день воодушевленный Григорий и другие большевики поодиночке и группками незаметно выходили из Смольного, стараясь не привлекать внимания тайной полиции и направлялись к дому своего товарища по партии Галины Флаксерман, в большой квартире которой должно было состояться собрание Центрального комитета. Григорий нервничал и приехал рано. Он обошел квартал, высматривая зевак, которые могли оказаться полицейскими шпионами, но не увидел ничего подозрительного. Осмотрев дом, он нашел все выходы (их было три) и определил, какой путь самый короткий. Большевики сели вокруг большого обеденного стола, многие в кожаных тужурках, ставших для них чем-то вроде униформы. Ленина не было, начали без него. Григорий подумал было, что Ленина арестовали, — но в десять Ленин прибыл, в гриме и парике, который все время сползал, отчего он выглядел довольно глупо. Однако предложенная им резолюция не оставляла желания смеяться: в ней он призывал к вооруженному восстанию под руководством большевиков и ставил задачей свергнуть Временное правительство и взять власть в свои руки. Григорий пришел в восторг. Конечно, за вооруженное восстание были все, но большинство революционеров считало, что его время еще не пришло. И вот наконец самый главный произнес: «Пора!» Ленин говорил час. Как всегда, он был резок, стучал по столу, кричал и оскорблял тех, кто был с ним не согласен. Его манера выступать работала против него: поддерживать того, кто вел себя так грубо, не хотелось. Но несмотря на это он был убедителен. Он обладал обширными познаниями, у него было безошибочное политическое чутье, и мало кто мог выстоять перед его сокрушительной логикой. Григорий с самого начала был на стороне Ленина. Очень важно взять власть и прекратить эти колебания, думал он. Все остальные вопросы можно решить и позже. Но согласятся ли собравшиеся здесь товарищи? Зиновьев выступил против. Этот красивый человек тоже изменил внешность, чтобы обвести вокруг пальца полицию. Он отрастил бородку и состриг свою роскошную шевелюру, черную и кудрявую. Зиновьев считал стратегию Ленина рискованной. Он опасался, что восстание даст правым предлог для военного переворота. Он призывал партию большевиков постараться победить на выборах в Учредительное собрание. Это робкое возражение привело Ленина в ярость. — Временное правительство никогда не станет проводить всенародные выборы! — воскликнул он. — Всякий, кто думает иначе, дурак и простофиля! Троцкий и Сталин высказались за восстание, но Троцкий рассердил Ленина, сказав, что следует дождаться Всероссийского съезда советов, который должен начаться через десять дней. Григорию показалось, что это хорошая мысль (Троцкий всегда здраво рассуждал), но, к его удивлению, Ленин вскричал: — Нет! — Вполне вероятно, что большинство делегатов будут наши… — Если правительство будет формироваться съездом, это будет коалиция! — гневно сказал Ленин. — И от большевиков в правительство допустят лишь центристов. Кто может к этому стремиться, кроме контрреволюционеров и предателей?! Услышав такое оскорбление, Троцкий вспыхнул, но промолчал. Как обычно, Ленин видел дальше, чем все остальные. При коалиции первым требованием меньшевиков будет, чтобы премьер-министром стал умеренный большевик, и наверняка они сделают так, чтобы это был кто угодно, только не Ленин. До Григория дошло — наверное, как и до остальных, — что Ленин мог стать премьер-министром лишь в одном случае: в результате переворота. Жаркие споры шли всю ночь. В конце концов они проголосовали — десять за, двое против — в пользу вооруженного восстания. Однако не все получилось так, как хотел Ленин. Дата восстания назначена не была.IV
Еще ребенком, когда жил в деревне, Григорий видел однажды конец охоты на оленя. Собаки загнали оленя и настигли его совсем близко к домам, и все жители бросились смотреть. Когда Григорий подошел, олень умирал, собаки жадно поедали вывалившиеся из разорванного брюхавнутренности, а охотники, не спешиваясь, пили коньяк. Но даже тогда несчастный зверь сделал последнюю попытку отбиться. Он взмахнул мощными рогами, одну собаку насадил на рог, другой распорол брюхо, и на миг даже показалось, что ему сейчас удастся встать; потом он вновь осел на залитую кровью землю и закрыл глаза. Григорий подумал, что премьер-министр Керенский, глава Временного правительства, похож на того оленя. Все знали, что с ним покончено — кроме него. Когда лютый холод русской зимы сомкнулся вокруг Петрограда, как ледяной панцирь, кризис достиг наивысшей точки. Комитет по защите революции, скоро переименованный в Военный революционный комитет, возглавил гениальный Троцкий. Он был некрасив: с большим носом, высоким лбом и глазами навыкате, напряженно глядящими через очки без оправы — но обаятелен и имел дар убеждать. Ленин кричал и запугивал — Троцкий убеждал и увлекал. Григорий подозревал, что Троцкий так же упрям и жесток, как Ленин, но лучше умел это скрывать. 23 октября, за два дня до предполагаемого начала Всероссийского съезда, Григорий пошел в Петропавловскую крепость на созванное ВРК общевойсковое собрание. Собрание началось в полдень и продолжалось до конца дня. Сотни солдат говорили о политике, а офицерам оставалось лишь кипеть от злости. Потом под гром аплодисментов появился Троцкий, и после его выступления солдаты проголосовали за то, чтобы исполнять приказы не правительства, а комитета, не Керенского, а Троцкого. Уходя с площади, Григорий сказал себе, что правительство не сможет смириться с тем, чтобы части армии присягали на верность кому-то еще. Пушки Петропавловской крепости находятся прямо через реку от Зимнего дворца, где расположилось Временное правительство. Теперь-то Керенский наверняка признает поражение и уйдет в отставку. На следующий день Троцкий объявил, какие меры предосторожности следует предпринять армии, чтобы предотвратить контрреволюционный переворот. Он приказал Красной гвардии и войскам, верным Совету, занять мосты, вокзалы, полицейские участки, а также почту, телеграф, телефонную станцию и Государственный банк. Григорий находился рядом с Троцким, превращая поток распоряжений этого великого человека в подробные инструкции для различных отрядов и рассылая приказы по городу с конными гонцами и на автомобилях. И ему казалось, что «предосторожности» Троцкого очень похожи на захват власти. К его удивлению и восторгу, противодействия почти не было. Свой человек в Мариинском дворце сообщил, что премьер-министр Керенский обратился к предпарламенту — органу, образованному в качестве жалкой замены Учредительного собрания — с просьбой подтвердить его полномочия для ликвидации восстания. Предпарламент ему в этом отказал. Керенский уже стал фигурой прошлого, еще одним несостоявшимся правителем России, попробовавшим взять власть и не удержавшим ее. Керенский вернулся в Зимний, где заседало его немощное правительство. Ленин скрывался на квартире товарища по партии Маргариты Фофановой. Центральный комитет приказал ему не перемещаться по городу из опасения, что его арестуют. Григорий был одним из немногих, кому было известно место его пребывания. В восемь вечера Маргарита приехала в Смольный с запиской от Ленина, тот приказывал немедленно начинать вооруженное восстание. — А что, по его мнению, мы делаем? — раздраженно сказал Троцкий. Но Григорий подумал, что Ленин прав. Несмотря на все уже сделанное, большевики еще не полностью захватили власть. Если соберется Съезд советов — вся власть будет у него, и тогда, даже если большевиков будет большинство, результатом будет очередное коалиционное правительство, постоянно идущее на взаимные уступки. Съезд должен был начаться на следующий день, в два часа. Григорий с отчаянием подумал, что неотложность немедленных действий, видимо, понимал только Ленин. Он был необходим здесь, в самом центре событий. Григорий решил привезти его. Была морозная ночь; северный ветер, казалось, насквозь продувал кожанку, которую Григорий надел поверх сержантской формы. В центре города все выглядело невероятно обычным: хорошо одетые буржуи выходили из театров и направлялись к ярко освещенным ресторанам, нищие выпрашивали у них подаяние, на углах им улыбались проститутки. Григорий кивнул товарищу, продававшему брошюру Ленина «Удержат ли большевики государственную власть?» Сам Григорий покупать брошюру не стал. Он уже знал ответ на этот вопрос. Квартира Маргариты была на северной окраине Выборгской стороны. На машине Григорий решил не ехать из опасения привести к убежищу Ленина полицию. Он пошел к Финляндскому вокзалу и сел на трамвай. Ехать было долго, и большую часть времени он гадал, согласится ли Ленин отправиться с ним. К его радости, Ленина уговаривать не пришлось. — Не думаю, что без вас остальные товарищи отважатся на решительный шаг, — сказал Григорий, и больше аргументов не понадобилось. На кухонном столе Ленин оставил записку, чтобы Маргарита не подумала, что его арестовали. «Я отправляюсь туда, куда вы уговаривали меня не ходить, — писал он. — До свидания. Ильич». Члены партии часто звали его просто по отчеству. Пока Ленин надевал парик, шапку и поношенное пальто, Григорий проверил свой пистолет. И они вышли. Григорий внимательно смотрел вокруг, опасаясь, что они нарвутся на отряд полиции или армейский патруль, и Ленина узнают. Он решил для себя, что в случае угрозы ареста Ленина будет стрелять не раздумывая. В трамвае они были единственными пассажирами. Ленин начал расспрашивать кондукторшу, что она думает о последних событиях. Уже идя пешком с Финляндского вокзала, они услышали конский топот и спрятались. Мимо проскакали блюстители спокойствия — юнкера, оставшиеся верными правительству. В полночь торжествующий Григорий доставил Ленина в Смольный. Ленин немедленно направился в комнату 36 и созвал собрание Центрального комитета большевиков. Троцкий доложил, что Красная гвардия уже контролирует многие ключевые точки города. Но Ленину этого было мало. Он доказывал, что революционные войска должны захватить Зимний и арестовать министров Временного правительства. Это было необходимым и глубоко символичным действием, которое должно было показать людям, что власть перешла, окончательно и бесповоротно, к революционерам. Григорий понял, что он прав. Все остальные тоже поняли. Троцкий начал разрабатывать план захвата Зимнего. Этой ночью Григорий к Катерине не вернулся.V
Нужно было действовать безошибочно. Григорий знал, что решающим в битве за революцию будет это последнее сражение. Он старался, чтобы приказы были четкими и вовремя доходили до тех, кому предназначались. План Троцкого был несложен, но чересчур оптимистичен. Главной атакующей силой предполагалось сделать революционных матросов. Основная часть двигалась со стороны Гельсингфорса, столицы Финляндии, поездом и морем. В три часа ночи они выехали. Еще ехали матросы из Кронштадта, военно-морской базы, находящейся на острове в двадцати шести километрах от Петрограда. Восстание было назначено на двенадцать дня. Как и на поле боя, начать решили с артобстрела: по Зимнему должны были дать залп пушки Петропавловской крепости. Потом моряки и солдаты займут здание. Троцкий сказал, к двум часам, когда должен начаться Съезд советов, все будет кончено. Ленин хотел на церемонии открытия заявить, что большевики уже взяли власть. Это был единственный способ предотвратить создание очередного нерешительного, неэффективного, постоянно идущего на компромиссы правительства; единственный способ добиться того, чтобы у власти наверняка оказался Ленин. Григорий опасался, что все могло произойти не так быстро. Охрана в Зимнем была неважная, и на рассвете ему удалось заслать Исаака во дворец на разведку. Тот сообщил, что в здании находятся около трех тысяч военных, верных Временному правительству Если они хорошо организованы и будут храбро сражаться, бой будет тяжелый. Еще Исаак обнаружил, что Керенский покинул город. Поскольку вокзалы контролировала Красная гвардия, у него не было возможности ехать поездом, и в конце концов он скрылся в конфискованном автомобиле. — Хорош премьер-министр, не смог сесть на поезд в собственной столице! — сказал Исаак. — Однако он уехал, — с удовлетворением сказал Григорий. — И вряд ли когда-нибудь вернется. До полудня оставалось всего ничего, а матросы так и не появились. Григорий отправился через мост в Петропавловку — проверить готовность пушек. На месте он обнаружил, что это — музейные древности, которые только выглядят внушительно, а стрелять из них нельзя. И приказал Исааку найти исправные орудия. Потом помчался в Смольный, сообщить Троцкому, что исполнение его плана задерживается. — Товарищ, тебя тут искали, — сказал ему охранник у дверей. — Какая-то баба, повитуха, что ли. — Мне не до того, — сказал Григорий. События разворачивались стремительно. Григорий узнал, что Красная гвардия заняла Мариинский дворец, и предпарламент разошелся без кровопролития. Большевиков, которые находились в тюрьме, освободили. Троцкий приказал войскам За пределами Петрограда оставаться на местах, и все подчинились ему, а не офицерам. Ленин писал манифест, который начинался словами: «К гражданам России. Временное правительство низложено!» — Но наступление на Зимний так и не началось, — с горечью сказал Троцкому Григорий. — И видимо, до трех часов точно ничего не произойдет. — Не переживай, — ответил Троцкий. — Мы можем задержать открытие съезда. Григорий вернулся на площадь перед Зимним. В два часа дня он наконец увидел идущий по Неве минный заградитель «Амур» с тысячей кронштадтских моряков на палубе, а на набережных — петроградских рабочих, высыпавших навстречу с радостными криками. Григорий подумал, что если бы Керенскому пришло в голову поставить в узком русле реки несколько мин, моряки не добрались бы до города и революция потерпела бы поражение. Но мин не было, и моряки в черных бушлатах с винтовками в руках высаживались на берег. Григорий приготовился развернуть их вокруг Зимнего дворца. Но в ходе выполнения плана продолжали возникать новые заминки. Исаак нашел пушку, и ценой огромных усилий ему удалось доставить ее на место — но тут обнаружилось, что к ней нет снарядов. Тем временем войска Временного правительства в Зимнем строили баррикады. Вне себя от отчаяния, Григорий помчался назад, в Смольный. Вот-вот должна была начаться чрезвычайная сессия Петроградского совета. Просторный вестибюль Института благородных девиц, выкрашенный в девственно-белый цвет, едва вмещал всех делегатов. Григорий взбежал на сцену и сел рядом с Троцким, который собирался открыть сессию. — По ряду причин штурм откладывается, — сказал он. Троцкий принял плохую новость спокойно. Ленин — тот бы устроил истерику. А Троцкий спросил: — Когда вы сможете взять Зимний? — Реально — в шесть вечера. Троцкий кивнул, поднялся и обратился к собранию. — От имени Военного революционного комитета я заявляю, что Временное правительство больше не существует! — прокричал он. Поднялась буря криков и аплодисментов. «Очень надеюсь, мне удастся сделать эту ложь правдой!» — подумал Григорий. Когда шум утих, Троцкий перечислил победы красногвардейцев: ночной захват вокзалов и других ключевых зданий, роспуск предпарламента — что было новостью для Григория. Он также объявил, что несколько министров арестовано. — Зимний дворец еще не взят, но его судьба решится в ближайшие часы! — сказал Троцкий, вызвав новые аплодисменты. — Вы предвосхищаете волю Съезда советов! — раздался протестующий голос. Подобное демократическое высказывание мог бы допустить раньше и сам Григорий — до того, как стал реально смотреть на вещи. Троцкий ответил так быстро, словно ждал этих слов. — Волю съезда уже предвосхитило восстание рабочих и солдат! — ответил он. Вдруг по залу пронесся невнятный ропот. Люди стали подниматься с мест. Григорий посмотрел в сторону двери, удивляясь, что там случилось. И увидел вошедшего Ленина. Делегаты приветственно зашумели. Ленин поднялся на сцену, и они с Троцким стояли бок о бок, улыбаясь и кланяясь в знак признательности за овацию, которой толпа встречала еще не завершенный переворот. Напряжение от несоответствия между уже идущим в зале празднованием и царящей снаружи неразберихой и постоянно возникавшими сложностями было для Григория слишком тяжело. Наконец он вышел из Смольного. Моряки из Гельсингфорса еще не прибыли, и пушка в Петропавловской крепости еще не была готова стрелять. С наступлением вечера начал моросить холодный дождь. Стоя на краю Дворцовой площади, лицом к Зимнему и спиной к зданию Генерального штаба, Григорий заметил выходивший из дворца отряд кадетов. Судя по нашивкам, они были из Михайловской школы артиллеристов, и уходили с четырьмя тяжелыми орудиями. Григорий пропустил их. В семь вечера он приказал отряду солдат и матросов занять Генеральный штаб. Они выполнили приказ, не встретив сопротивления. В восемь вечера две сотни казаков, охранявших Зимний, решили вернуться в казармы, и Григорий пропустил их через оцепление. Он отдавал себе отчет, что сводящие с ума задержки — не катастрофа: силы, которые должны были им противодействовать, с течением времени все уменьшались. Без нескольких минут десять Исаак доложил, что пушка в Петропавловке наконец готова. Григорий приказал дать один холостой выстрел. Как он и ожидал, после выстрела из Зимнего сбежали еще несколько десятков защитников. Неужели все может быть так просто? Со стороны реки, с борта «Амура» раздался сигнал тревоги. В поисках причины Григорий посмотрел вниз по течению и увидел огни приближавшихся кораблей. У него сжалось сердце. Неужели Керенскому в последний момент удалось послать войска на помощь своему правительству? Но тут он услышал с палубы «Амура» радостные крики и понял, что новоприбывшие оказались моряками из Гельсингфорса. Когда они благополучно бросили якорь, он — наконец — отдал приказ стрелять боевыми снарядами. Раздался грохот орудий. Некоторые снаряды взрывались на полпути, и в свете взрывов были видны корабли на реке и осажденный Зимний. Григорий увидел дыру — снаряд попал в угловое окно на четвертом этаже. Интересно, был ли кто-нибудь той комнате, подумал Григорий. Как ни странно, по Троицкому и Дворцовому мостам все так же продолжали курсировать ярко освещенные трамваи. Конечно, тут было совсем не как на поле боя. На фронте палили сотни орудий, может, тысячи. Здесь — четыре. Между выстрелами были долгие интервалы, и было ужасно видеть, сколько снарядов тратится впустую, не добивая до цели и падая в реку. Григорий велел прекратить огонь и послал маленький отряд в Зимний на разведку. Вернувшись, ему доложили, что немногие оставшиеся во дворце военные сопротивления не оказывали. Вскоре после полуночи Григорий сам повел в Зимний отряд побольше. В соответствии с заранее обговоренной тактикой они двигались перебежками по темным длинным коридорам, нейтрализуя противодействие и разыскивая министров правительства. Зимний походил сейчас на неубранные казармы: на паркетных полах правительственных залов лежали солдатские матрасы, всюду валялся мусор: папиросные бычки, хлебные корки и пустые бутылки с коллекционными этикетками — предположительно, из царских подвалов. Прогремело несколько беспорядочных выстрелов, но особого противодействия не было. На первом этаже никого из министров он не нашел. Ему пришло в голову, что они могли улизнуть, и на миг его охватила паника. Не хотелось бы докладывать Троцкому и Ленину, что члены правительства Керенского ушли у него из рук. Взяв Исаака и еще двоих, он взбежал по широкой лестнице обыскивать следующий этаж. Вместе они выломали пару двойных дверей и ворвались в зал для заседаний, где нашли то, что осталось от Временного правительства: маленькую группку испуганных мужчин в костюмах и галстуках, сидевших в креслах за столом. Один из них сохранил какое-то подобие властности. — Здесь находится Временное правительство. Что вам угодно? — произнес он. Григорий узнал Александра Коновалова, богатого текстильного промышленника, бывшего у Керенского заместителем. — Вы арестованы, — ответил ему Григорий. Это был прекрасный миг, и Григорий им наслаждался. Он повернулся к Исааку: — Запиши имена. — Он узнал их всех. — Коновалов, Малянтович, Никитин, Терещенко… Когда список был закончен, он сказал: — Забери всех в Петропавловку и посади в камеры. Я — в Смольный, сообщить хорошие новости. Пересекая Дворцовую площадь, он на миг остановился, вспомнив мать, погибшую двенадцать лет назад на этом месте. Обернувшись, посмотрел на огромный дворец с рядами белых колонн и десятками окон, в которых отражался лунный свет, и с внезапной яростью погрозил Зимнему кулаком. — В Смольный, — сказал шоферу. Это было совсем недалеко, и пока они ехали, настроение стало улучшаться. «Теперь мы действительно победили, — сказал он себе. — Мы — победители. Народ сбросил угнетателей». Он взбежал по лестнице Смольного и прошел в актовый зал. Было полно народу, и он понял, что Съезд советов начался. Троцкий не смог задержать открытие на такое продолжительное время. Это означало, что теперь меньшевики и другие рохли, затесавшиеся в революцию, будут требовать себе место в новом правительстве, несмотря на то, что палец о палец не ударили, чтобы взять власть. Вокруг люстр клубился табачный дым. На сцене располагались члены президиума. Многих из них Григорий знал. Большевики занимали четырнадцать мест из двадцати пяти. Это значило, что у них делегатов больше всего. Но при этом председателем был Каменев, умеренный большевик, голосовавший против вооруженного восстания. Как и предупреждал Ленин, такой съезд способен лишь на новый жалкий компромисс. Григорий пробежал глазами по лицам сидящих в зале делегатов и в первом ряду увидел Ленина. Подойдя, он попросил сидевшего рядом с Лениным: — Мне нужно поговорить с Ильичом. Уступите, пожалуйста, ваше место. Тот возмущенно взглянул, но после секундной паузы поднялся. — Зимний взят, — сказал Григорий на ухо Ленину и перечислил арестованных министров. — Поздно, — безучастно ответил Ленин. Этого Григорий и боялся. — Что здесь происходит? — спросил он. Ленин был мрачнее тучи. — Мартов предложил резолюцию. — Юлий Мартов был старым противником Ленина. Мартов хотел, чтобы Российская социал-демократическая рабочая партия брала пример с английской партии лейбористов и боролась за права рабочего класса демократическими методами. И его ссора с Лениным по этому вопросу еще в 1903 году расколола РСДРП на две фракции: ленинских большевиков и мартовских меньшевиков. — Он заявил, что следует положить конец уличным боям и перейти к переговорам о демократическом правительстве. — Переговорам?! — воскликнул Григорий. — Но ведь мы захватили власть! — Мы приняли его резолюцию, — без выражения сказал Ленин. — Почему? — удивился Григорий. — Если бы мы голосовали против, мы бы оказались в меньшинстве. Из шестисот семидесяти делегатов триста — наших. У нас самая большая партия, но подавляющего большинства нет. Штурм произошел слишком поздно. Будет создана новая коалиция, состав которой определится в результате сделок и уступок, и правительство будет и дальше топтаться на одном месте, а русские люди будут умирать от голода в собственных домах и от пуль на фронте. — И все равно они на нас нападают, — добавил Ленин. Григорий прислушался к речи говорящего — этого человека он не знал. — Этот съезд должен был обсудить новое правительство, но что же мы видим? — яростно говорил выступающий. — Уже произошел безответственный захват власти, еще до решения съезда! Мы должны спасти революцию от этой дикой авантюры! Там, где сидели большевики, поднялась буря протеста. Григорий услышал, как Ленин выкрикнул: «Свинья! Ублюдок! Предатель!» Каменев призвал к порядку. Но и следующий выступавший был настроен враждебно по отношению к большевикам и их перевороту, и все остальные говорили в том же духе. Меньшевик Лев Хинчук призывал к переговорам с Временным правительством, и взрыв возмущения делегатов был таким яростным, что несколько минут Хинчук не мог продолжать. Наконец, перекрикивая шум, он объявил: — Мы покидаем этот съезд! И вышел из зала. Григорий разгадал их тактику: они скажут, что раз они ушли, решения съезда не будут иметь силы. — Дезертиры! — крикнул кто-то, и его крик был подхвачен и прокатился по залу. Григорий в смятении посмотрел на Ленина. Они так ждали этого съезда, а съезд срывался. Но глаза Ленина радостно блестели. — Это прекрасно! — сказал он. — Мы спасены! Я никогда и представить себе не мог, что они допустят такую ошибку. Григорий не понимал, о чем он. Следующим выступал Михаил Гендельман, глава эсеров. — Принимая во внимание тот факт, что большевики взяли власть, оставляя на них ответственность за это безумное и преступное деяние и считая сотрудничество с ними невозможным, фракция социалистов-революционеров покидает конгресс! — и он вышел, а за ним последовали все эсеры. Оставшиеся делегаты закричали, засвистели и заулюлюкали вдогонку. Ленина происходящее радовало все больше. Несколько делегатов-солдат высказались в пользу большевистского переворота, и Григорий приободрился. Но все же он не понимал торжества Ленина. Сейчас Ильич что-то писал в блокноте. Речи следовали одна за другой, а он правил и переписывал. Наконец сунул Григорию в руку два листка. — Это следует представить съезду для немедленного утверждения, — сказал он. Это было длинное заявление, полное обычной риторики, но внимание Григория приковала одна фраза: «Съезд принимает решение взять правительственную власть в свои руки». Именно этого и хотел Григорий. — Дать это зачитать Троцкому? — Нет, не Троцкому… — Ленин оглядел сидевших на сцене. — Луначарскому. Григорий догадался, что, по мнению Ленина, Троцкому славы уже достаточно. Он отнес заявление Луначарскому, и тот сделал знак председателю. Через несколько минут Каменев предоставил слово Луначарскому, тот встал и зачитал текст Ленина. Каждое предложение встречали одобрительными возгласами. Председатель предложил голосовать. И Григорий наконец понял, почему Ленин был так доволен. Теперь, когда меньшевики и эсеры покинули зал, большевики могли принимать любые решения. Идти на уступки было некому. Провели голосование. Против были лишь два делегата. Большевики взяли власть, и теперь их власть узаконена. Председатель закрыл сессию. Было пять часов утра, четверг, 26 октября (8 ноября). Русская революция победила, и во главе стояли большевики. Григорий выходил из зала вслед за Иосифом Сталиным, грузинским революционером, и еще одним человеком: тот был в кожаной тужурке и подпоясан пулеметной лентой, как делали многие. Было в нем что-то, отчего словно тревожный звонок раздался в памяти Григория. Когда человек повернулся, чтобы сказать что-то Сталину, Григорий его узнал, и дрожь ужаса и отвращения пробежала по его телу. Это был Михаил Пинский. Неужели он тоже участвовал в революции?!VI
Григорий вдруг вспомнил, что не спал две ночи. Так много всего надо было сделать, что он едва заметил, как кончился один день и начался другой. Бронеавтомобиль был самым неудобным средством передвижения, в каком ему только доводилось ездить, но все равно он заснул, пока его везли домой. Когда Исаак разбудил его, он увидел, что они уже возле его дома. Интересно, подумал он, что знает о произошедшем Катерина? Он понадеялся, что немного: ему хотелось самому рассказать ей о победе революции. Он вошел в дом и тяжело поднялся по ступеням. Под дверью он увидел полоску света. — Это я, — сказал он, входя. Катерина сидела на кровати с крошечным младенцем на руках. Григория охватил восторг. — Ребенок родился! — воскликнул он. — Какой красивый! — Это девочка. — Девочка! — Ты обещал, что будешь со мной, — с упреком сказала Катерина. — Но я же не знал! — Он посмотрел на дитя. — У нее темные волосики, прямо как у меня. Как мы ее назовем? — Я посылала за тобой… Григорий вспомнил караульного, который сказал, что его искала какая-то повитуха. — Бог мой! — с раскаяньем воскликнул Григорий. — Но у меня не было минутки… — Магда ушла принимать другие роды, — сказала Катерина. — Мне пришлось послать за Ксенией. — Тебе было очень больно? — забеспокоился Григорий. — Конечно, мне было очень больно! — отрезала Катерина. — Прости меня, родная… Но послушай! Свершилась революция! На этот раз настоящая: мы взяли власть! В правительстве теперь будут большевики. И наклонился ее поцеловать. — Так я и думала! — сказала она и отвернулась.Глава 28
Март 1918 года Вальтер стоял на крыше маленькой средневековой церквушки в деревне Вильфранш-сюр-Уаз, расположенной недалеко от Сен-Кантена. Эти края оказались в тылу германской армии, и какое-то время здесь была рекреационная зона. Французское население, стараясь извлечь из сложившегося положения максимум пользы, продавало завоевателям омлеты и вино, если удавалось его раздобыть. «Какое несчастье эта война!» — говорили они при этом. В результате скромных успехов Антанты местные жители разбежались, половина домов была стерта с лица земли, а линия фронта придвинулась ближе к деревне: теперь здесь происходило переформирование войск. По узкой дороге через центр колонной по четыре маршировали немецкие солдаты. Их проходили тысячи, за часом час. Вид у них был счастливый, хотя они понимали, что идут на передовую. Их переводили сюда с восточного фронта. Вальтер догадывался, что как бы там ни сложилось дальше, Франция в марте много лучше Польши в феврале. От этой картины у него становилось легче на душе. Эти войска перебросили сюда после заключения мира между Германией и Россией. Несколько дней назад переговоры в Брест-Литовске завершились подписанием мирного договора. Россия окончательно вышла из войны. Вальтер приложил большие усилия, чтобы это случилось, оказывая поддержку Ленину и большевикам, и добился своего. Теперь немецкая армия во Франции состояла из 192 дивизий против 129 год назад, почти все пополнение пришло с Восточного фронта. Впервые у них численность была больше, чем у Антанты, у которой, по данным германской разведки, было 173 дивизии. Много раз за эти три с половиной года народу Германии говорили, что победа близка. Но теперь Вальтер полагал, что так оно и есть. Он не разделял мнения своего отца, что немцы — высшая раса, но, с другой стороны, было бы неплохо, если бы Германии господствовала в Европе. У французов много выдающихся качеств: они умеют готовить, рисовать, понимают в моде и вине. Но вот в искусстве управления они не сильны. Французские чиновники считали себя чем-то вроде знати, и для них было в порядке вещей заставлять людей ожидать часами. Им было бы полезно перенять кое-что у немцев. Как и неорганизованным итальянцам. Но больше всего выиграла бы от этого Восточная Европа. Древняя Российская империя все еще жила в Средневековье: оборванные крестьяне умирали от голода в лачугах, женщин за измену пороли. Немцы дали бы им порядок, справедливость, современные сельскохозяйственные машины. Только что налажено сообщение, как железнодорожное, так и по воздуху, из Вены в Киев и обратно. Как только Германия победит в войне, она создаст сеть маршрутов по всей Европе. И Вальтер с Мод будут растить детей в спокойном, хорошо организованном мире. Вот только численным перевесом они могут не успеть воспользоваться. В огромных количествах в Европу начали прибывать американцы. Чтобы создать армию, им потребовался почти год, но теперь во Франции сосредоточилось триста тысяч американских солдат, и каждый день на берег высаживались все новые. Германия должна была прямо сейчас завоевать Францию и сбросить Антанту в океан. Сейчас, пока американские войска не изменили баланс сил. Предстоящую битву назвали Кайзершлахт, Императорская битва. Так или иначе, это наступление должно было стать последним. Вальтера вновь направили на поле боя. У Германии теперь на счету был каждый человек. Ему дали под начало ударный батальон и провели с ним тактические учения с учетом новых штабных теорий. В его батальоне были и видавшие виды ветераны, но были и мальчишки, и старики. Вальтеру, проведшему учения, все они нравились, но он старался не привязываться к людям, которых ему, возможно, вскоре придется посылать на смерть. На учениях он встретил Готфрида фон Кесселя, который был его соперником еще в германском посольстве в Лондоне. Несмотря на плохое зрение, Готфрида назначили в батальон Вальтера капитаном. Даже на фронте его высокомерие всезнайки ничуть не уменьшилось. Вальтер осматривал окрестности в полевой бинокль. Был ясный холодный день, и видимость была отличной. На юге, меж болотистых берегов, медленно текла река Уаза. На севере лежали плодородные земли с рассыпанными по ним деревушками и отдельными домиками, мостами, садами и островками леса. В миле к западу начиналась сеть немецких окопов, за ними — поле боя. Здесь тот же сельский пейзаж разметала война. Опустошенные пшеничные поля изрыты воронками, как поверхность луны; деревушки превратились в груды камней; сады сгорели, мосты взорваны. Если хорошо настроить бинокль, можно разглядеть разлагающиеся трупы людей и лошадей, покореженный металл сгоревших цистерн. С другой стороны этой пустоши стояли англичане. Громкий скрежещущий звук заставил Вальтера взглянуть на восток. Он никогда раньше не видел ничего подобного, хотя разговоры об этих орудиях слышал. Это была самоходная артиллерийская установка, гигантский ствол и Стреляющий механизм которой были поставлены на шасси, с собственным мотором в сотню лошадиных сил. За ней ехал тяжело нагруженный грузовик — видимо, с необходимым запасом снарядов. Следом ехали вторая и третья пушки. Артиллеристы, проезжая мимо зрителей, махали шапками, как на параде в честь победы. Вальтер смотрел с восторгом. Когда начнется наступление, такие орудия легко смогут перемещаться с места на место. Они обеспечат гораздо лучшее прикрытие наступающей пехоты. Вальтер слышал, что похожее, только еще более крупное орудие обстреливало Париж с расстояния в шестьдесят миль. Той пушке противник даже дал имя, Большая Берта. За самоходными пушками ехал «Мерседес», показавшийся Вальтеру очень знакомым. Машина свернула с дороги, остановилась на площади перед церковью, и из нее вышел отец Вальтера. Что он здесь делает? Вальтер вошел через низкий дверной проем в башню и поспешил по спиральной лестнице вниз. Неф брошенной церкви использовался солдатами как спальня. Вальтер шел, пробираясь между свернутыми постелями и перевернутыми деревянными ящиками, служившими столами и стульями. Снаружи кладбище возле церкви было заставлено заранее сделанными мостками, с помощью которых артиллерия и грузовики с боеприпасами могли бы после наступления пересекать вражеские траншеи вслед за штурмовыми батальонами. Мостки были спрятаны меж могильных камней, чтобы их труднее было заметить с воздуха. Поток людей и техники, идущий с востока на запад, превратился в ручеек. Что-то произошло. Отто был в форме и ответил на приветствие официально. Вальтер видел, что отец едва сдерживает радостное волнение. — Едет важный гость! — выпалил Отто. Так вот в чем дело! — Кто? — Увидишь. Вальтер догадался, что это генерал Людендорф, ставший фактически главнокомандующим. — Что он собирается здесь делать? — Разумеется, обратиться к солдатам. Пожалуйста, собери людей перед церковью. — Когда? — Он ехал почти сразу за мной. Вальтер оглядел площадь. — Сержант Шваб! Вы и капрал Грюнвальд… и вы, ребята, идите сюда! — Он отправил их с сообщениями в церковь и в столовую, устроенную в большом сарае. — Через пятнадцать минут все до единого, одетые приличествующим образом, должны собраться на площади. Живо! Они бросились выполнять. Вальтер торопливо пошел по деревне, ставя в известность офицеров, отправляя солдат на площадь и поглядывая на дорогу с востока. Он нашел своего командира, генерал-майора Шварцкопфа, на краю деревни, в бывшей сыроварне, остро пахнущей сыром: тот сидел за поздним завтраком, доедая бутерброд с консервированными сардинами. Через четверть часа на площади собралось две тысячи человек, а еще через десять минут все выглядели достойно, пуговицы были застегнуты, шапки выровнены. Вальтер нашел грузовик с кузовом-платформой и поставил перед строем. Из ящиков для патронов построили лестницу. Отто велел вынуть из «Мерседеса» красную ковровую дорожку и расстелить ее перед ступеньками. Вальтер вызвал из строя капрала Грюнвальда. Это был светловолосый юноша, длиннорукий и долговязый. Его Вальтер послал на крышу церкви, дав свой полевой бинокль и свисток. И они стали ждать. Прошло полчаса, затем час. Солдаты стали переминаться с ноги на ногу, ряды выглядели уже не столь ровными, начались разговоры. Еще через час Грюнвальд свистнул в свисток. — Готовься! — рявкнул Вальтер. — Едет! Зазвучала какофония выкрикиваемых приказов. Строй встал по команде смирно. На площадь вылетел кортеж автомобилей. Дверь бронированного автомобиля открылась, и вышел человек в генеральской форме. Однако это был не лысеющий круглоголовый Людендорф. Важный гость двигался неловко, держа левую руку в кармане мундира, словно раненый. В следующее мгновение Вальтер понял, что это сам кайзер. Генерал-майор Шварцкопф приблизился к нему и отдал честь. Все стоявшие на площади поняли, кто этот высокий гость. По строю прокатился шумок, который вдруг перерос во взрыв приветственных возгласов. Генерал-майор сначала рассердился на такое отсутствие дисциплины, но кайзер благосклонно улыбнулся, и генерал-майор быстро сменил гневную мину на одобрительную. Кайзер поднялся по импровизированной лестнице, встал на платформу и принимал приветствия. Когда шум наконец стих, он заговорил. — Немцы! — сказал он. — Это час нашей победы! Снова раздались восторженные крики, и на этот раз Вальтер кричал вместе со всеми.II
21 марта, в четверг, в час ночи бригада расположилась на переднем крае, готовая к атаке. Вальтер и офицеры его батальона находились в блиндаже первой линии укреплений. Чтобы ослабить напряжение от ожидания предстоящей битвы, они разговаривали. Готфрид фон Кессель разъяснял стратегию Людендорфа. — Эта атака в западном направлении вобьет клин между англичанами и французами, — сказал он с самоуверенностью невежды, которую ему случалось демонстрировать еще когда они с Вальтером работали в немецком посольстве в Лондоне. — Потом мы двинемся на север, огибая правый фланг англичан, и сбросим их в Английский канал. — Ну нет, — сказал пожилой лейтенант фон Браун. — Лучше было бы, прорвав оборону, пойти аж до самого Атлантического побережья. Вы только представьте: линия нашего прорыва протянется через всю Францию, отделяя французскую армию от союзников! — Но тогда нам будут угрожать и с севера, и с юга! — запротестовал фон Кессель. В разговор вступил третий, капитан Келлерман. — Людендорф повернет на юг, — предсказал он. — Нужно взять Париж. Все остальное не в счет. — Париж — это чистая символика! — презрительно ответил фон Кессель. Все они гадали. Известно ничего не было. Вальтер находился в слишком большом напряжении, чтобы слушать бессмысленные разговоры, поэтому он вышел из блиндажа. Солдаты в окопах сидели на земле, спокойные и неподвижные. Последние несколько часов перед боем — время размышлений и молитв. Вечером ячменная каша была с мясом — редкое угощенье. Из этого можно было сделать утешительный вывод: войне скоро конец. Стояла ясная звездная ночь. Походные кухни раздавали завтрак: черный хлеб и кофе со вкусом репы. Начался небольшой дождь, но скоро прошел, и ветер почти стих. Это значило, что можно будет использовать газовые бомбы. Газы применяли обе стороны, но Вальтер слышал, что на этот раз собираются пробовать новую смесь: смертоносный фосген и слезоточивый газ. Слезоточивый несмертелен, но обычные английские противогазы от него не защищают. Предполагалось, что когда слезоточивый газ начнет раздражать слизистые, солдаты противника сорвут маски, чтобы протереть глаза, и, вдохнув фосген, умрут. По всему краю нейтральной полосы стояли пушки. Вальтер еще никогда не видел столько орудий. Расчеты укладывали в штабеля боеприпасы. Позади них стояла вторая линия орудий, готовая двинуться вперед, с уже запряженными лошадьми. Это будет следующая волна огневого вала. В половине пятого все стихло. Полевые кухни исчезли; расчеты опустились на землю и стали ждать. Офицеры в окопах смотрели в темноту, туда, где спал противник. Даже лошади присмирели. Это наш последний шанс на победу, сказал себе Вальтер. И даже подумал, не помолиться ли ему. В четыре сорок, затмив мерцание звезд, в небо взметнулось белое пламя. В следующий миг выстрелила большая пушка — с яркой вспышкой и таким грохотом, что он покачнулся, словно его толкнули. Но это еще что! Через несколько секунд заговорили все орудия. Шум был оглушительным. Вспышки освещали лица артиллеристов, перетаскивавших тяжелые снаряды и бездымные пороховые шашки. Воздух наполнился дымом и гарью, и Вальтер теперь старался дышать только носом. Земля под ногами дрожала. Скоро он увидел на стороне англичан взрывы и очаги пожаров, когда немецкие снаряды попадали в полевые склады боеприпасов и цистерны с бензином. Он знал, что значит быть под огнем артиллерии, и ему стало жаль противника. Он надеялся, что Фица там не было. Пушки так нагрелись, что любой, у кого хватило бы глупости их коснуться, получил бы ожог. От жара стволы могли деформироваться, поэтому артиллеристы охлаждали их мокрой мешковиной. Солдаты Вальтера добровольно вызывались таскать ведра с водой от ближайшей воронки, чтобы мешковина была все время мокрая. Пехота перед атакой всегда горела желанием помочь артиллерии: чем больше вражеских солдат уничтожат пушки, тем меньше их останется пехоте, когда она пойдет в наступление. На рассвете появился туман. Возле орудий воздух был сухой от вспышек выстрелов, но на расстоянии ничего не было видно. Вальтера это беспокоило. Артиллеристам придется целиться по карте. К счастью, у них были подробные планы английских позиций, большинство из которых всего год назад были немецкими. Но возможности корректировать огонь с помощью наблюдателей не было, и такое начато было неудачным. Туман смешивался с дымом орудий. Вальтер повязал нос и рот платком. Со стороны англичан ответного огня не было, — во всяком случае, на этом участке. Это обнадеживало. Возможно, их артиллерия уничтожена. Возле Вальтера погиб лишь один немец — наводчик мортиры, когда разорвало ствол орудия: скорее всего, снаряд взорвался в стволе. Тело унесли на носилках, раненых осколками санитары перевязали. В девять утра он повел своих солдат на исходные позиции. Солдаты штурмовых частей залегли за орудиями, пехота расположилась в окопах. За ними — артиллерия следующей волны огневого вала, отряды санитаров, рабочие отделения, телефонисты и вестовые. Солдаты штурмовых войск были в современных шлемах, получивших прозвище «угольное ведро». Они первыми отошли от островерхих касок пехотинцев. Вооружены они были карабинами «Маузер» К98. Из-за более коротких стволов карабины не так точно били на расстояние, зато с ними было не так неловко в ближнем бою, как с длинными винтовками. У каждого солдата на груди висела сумка с дюжиной гранат с ручкой. Английские солдаты называли их «толкушками», имея в виду кухонную утварь, которой жены разминали картошку. Наверняка такая имелась на каждой кухне. Вальтер узнал об этом из разговоров с военнопленными: самому ему никогда не доводилось бывать на английской кухне. Вальтер надел противогаз и подал солдатам знак следовать его примеру, чтобы, когда они окажутся на позициях англичан, не погибнуть от собственных газовых бомб. В девять тридцать он встал, повесил на плечо винтовку, взял в каждую руку по гранате, как и следовало всем наступающим в штурмовом батальоне. Отдавать приказы он не мог, так как никто бы ничего не услышал, так что просто жестом приказал следовать за ним и побежал через нейтральную полосу. Земля была твердая и сухая: сильных дождей не было уже несколько недель. Для атакующих это было хорошо, так легче двигаться людям и технике. Они бежали согнувшись. Над их головами били немецкие пушки. Солдаты Вальтера понимали, что существует опасность погибнуть от собственного недолетевшего снаряда, особенно в туман, когда наблюдатели артиллерии не могут корректировать прицел орудий. Но рисковать стоило. Так можно было подобраться к окопам противника достаточно близко, и когда бомбардировка кончится, броситься на вражеских солдат раньше, чем они установят пулеметы и подготовятся к бою. Перебегая нейтральную полосу, Вальтер надеялся, что колючая проволока на другой стороне повреждена снарядами. Иначе его ребятам придется останавливаться и резать ее, а это потеря времени. Справа прогремел взрыв, и он услышал крик. В следующий миг его взгляд уловил на земле металлический отблеск. Они оказались на неразведанном минном поле. Его захлестнул беспредельный ужас, когда он понял, что каждый следующий шаг может стоить ему жизни. Потом он вновь собрался с духом. — Всем смотреть под ноги! — прокричал он, но его слова потонули в грохоте пушек. Они побежали дальше: раненых, как всегда, приходилось оставлять санитарам. В девять сорок обстрел прекратился. Людендорф отказался от прежней тактики, когда обстрел перед атакой длился несколько дней: это давало противнику слишком многовремени, чтобы подтянуть резервы. Теперь считалось, что пяти часов артподготовки достаточно для того, чтобы внести путаницу и деморализовать врага, не давая ему возможности перестроиться. Но это — в теории, подумал Вальтер. Он выпрямился и побежал быстрее. Он дышал тяжело, но ровно, был весь мокрый от пота, напряжен, но спокоен. Еще несколько секунд — и они встретятся с противником лицом к лицу. Он добежал до английских заграждений. Снаряды их не разрушили, но в них были проходы, и он провел через них солдат. Командиры приказали своим отделениям и взводам вновь рассредоточиться — жестами, не словами, так как они уже были достаточно близко, и их могли услышать. Теперь туман был на их стороне, укрывал от противника, — подумал Вальтер с радостным трепетом. Их мог бы встретить шквал пулеметного огня, но — англичане их не видели. Перед Вальтером начинался участок земли, сплошь изрытой немецкими снарядами. Сначала он не видел ничего, кроме куч рыхлой земли и воронок. Потом разглядел окоп и понял, что они дошли до английских укреплений. Но укрепления были полностью разрушены: артиллерия хорошо поработала. Остался ли кто-нибудь в окопе? Лучше действовать наверняка. В качестве меры предосторожности Вальтер, выдернув чеку, бросил в окоп гранату После того как она взорвалась, заглянул внутрь. На земле лежало несколько человек, никто не двигался. Если кто-то и остался жив после артобстрела, они погибли сейчас, при взрыве гранаты. «Пока что везет, — подумал Вальтер. — Но не стоит надеяться, что это надолго». Он отправился вдоль линии укреплений проверять, что происходит дальше у солдат его батальона. Увидел с полдюжины сдавшихся английских солдат: они стояли, бросив оружие и положив руки на свои каски-«супницы». По сравнению с теми, кому они сдавались в плен, выглядели они даже упитанными. Лейтенант фон Браун указал винтовкой на англичан, но Вальтер не хотел, чтобы его офицеры теряли время на возню с пленными. Он стянул противогаз (англичане были без них) и крикнул по-английски: — Идите дальше! Туда, туда! — махнул он рукой в сторону немецких позиций. Англичане пошли, довольные, что убираются с поля боя и сохранят жизнь. — Пусть идут! — крикнул Вальтер фон Брауну. — Ими займется арьергард. Мы должны продолжать наступление. Именно в этом смысл штурмовых батальонов. Вальтер побежал дальше. На протяжении нескольких сотен метров картина была все та же: разрушенные окопы, трупы врагов, отсутствие серьезного сопротивления. Наконец он услышал пулеметную стрельбу и тут же увидел свой взвод, залегший в воронках от снарядов. Он упал на землю рядом с сержантом, баварцем по имени Шваб. — Мы их не видим, — сказал Шваб. — Стреляем на звук. Шваб не понимал тактической задачи ударных батальонов. Они должны были обходить проблемные точки, предоставляя разбираться с ними идущей следом пехоте. — Двигайтесь дальше! — приказал ему Вальтер. — Обходите пулемет! Когда на время стрельба прекратилась, он встал и сделал своим знак рукой. — Вперед! Вставайте, вставайте! Они подчинились. Он повел их в обход пулеметного гнезда и дальше, через пустующий окоп. Снова наткнулся на Готфрида. Лейтенант держал в руке жестяную банку с печеньем и на бегу торопливо его жевал. — Невероятно! — проорал тот. — Вы только поглядите, какая у них еда! Вальтер выбил банку у него из рук. — Идиот! — крикнул он. — Вы здесь чтобы воевать, а не жрать! Вперед! Он взглянул на компас, проверяя, верно ли направление движения. Он не знал, какие окопы попадались на пути, хозяйственные или ходы сообщения, так что их расположение мало что могло значить. Англичане вслед за немцами создали многоуровневую систему укреплений. Пройдя первую линию, он предполагал скоро дойти до второй хорошо укрепленной траншеи с названием «красная линия», а потом — если удастся прорваться, — примерно в миле от нее будет третья линия укреплений, «коричневая». Дальше не будет ничего — незащищенная земля до самого западного побережья. Впереди в тумане послышались взрывы снарядов. Не могли же это бить англичане? Они не стали бы стрелять по собственным позициям. Должно быть, это новая волна немецкого огневого вала. Он и его люди в опасности: их может накрыть огонь собственной артиллерии. Он обернулся. К счастью, большинство солдат следовали за ним. Вальтер поднял руку. — В укрытие! — крикнул он. — Передай дальше! Им и не требовалась команда, так как они сделали те же выводы, что и он. Они отбежали на несколько метров назад и спрятались в пустые окопы. Все шло отлично. На дне окопа лежало трое английских солдат. Двое были неподвижны, третий стонал. Где же остальные? Возможно, бежали. Или же это взвод прикрытия, оставленный защищать позицию, чтобы у их товарищей было больше возможностей уйти. Один из мертвых англичан был громадного роста, с длинными руками и ногами. Грюнвальд немедленно стащил с трупа обувь. — Мой размер! — сказал он Вальтеру, как бы оправдываясь. У Вальтера не хватило духа его остановить: ботинки Грюнвальда протерлись до дыр. Он сел, отдышался. Вспоминая начало наступления, подумал, что все прошло как нельзя лучше. Через час немецкие орудия замолчали. Вальтер собрал своих людей и повел вперед. На полпути вверх по длинному склону он услышал голоса и поднял руку, останавливая ближайших к нему солдат. Впереди по-английски сказали: — Да вообще же ни черта не видать! Акцент показался Вальтеру знакомым. Австралийский? Нет, пожалуй, ближе к индийскому… Первому голосу ответил второй, с тем же акцентом: — Ну если тебя не видно, значит, тебя и не подстрелят! И вдруг Вальтер вспомнил: четырнадцатый год, огромный особняк Фица в Уэльсе. Именно так говорили там слуги. Эти солдаты впереди, — здесь, на опустошенных землях Франции, — валлийцы.III
Сержант Билли Уильямс вглядывался в туман. Счастье, что хоть артиллерия замолчала, но это означало лишь, что немцы наступают. Что же ему делать? Приказов не было. Его взвод занял редут, укрепление на высоте за первой линией обороны. В нормальную погоду с их позиции открывался широкий обзор длинного склона, полого спускающегося к груде булыжника, которая, должно быть, раньше была фермой. От их редута шел окоп, соединявший его с другими редутами, теперь невидимыми. Приказы всегда приносили из тыла, но сегодня никто не появился. Телефон не работал: должно быть, при обстреле повредило провод. Ребята стояли или сидели в окопе. Они вышли из убежища, как только прекратилась стрельба. Иногда ближе к полудню из полевой кухни присылали тележку с большим чаном горячего чая, но сегодня вряд ли можно было на это рассчитывать. Они позавтракали пайком из жестяных коробок. Во взводе был американский легкий пулемет системы Льюиса. Он стоял за окопом, над блиндажом. Пулеметчик, борстальский мальчик, девятнадцатилетний Джордж Барроу: хороший солдат, только совершенно невежественный. Джордж сидел за своим пулеметом, заслоненный от шальных пуль стальным казенником, и курил трубку. Еще у них был миномет Стокса, вещь полезная, бившая трехдюймовыми снарядами на расстояние до восьмисот метров. Смертельно опасным специалистом по этому орудию стал капрал Джонни Понти, брат погибшего на Сомме Джоя Понти. Билли забрался к Джорджу и встал рядом с пулеметом, но лучше видно не стало. — Билли, а у других стран тоже есть колонии? — спросил Джордж. — Ну да, — сказал Билли. — У французов — большая часть Северной Африки, у Голландии — Ост-Индия, у немцев — Юго-Западная Африка… — А-а… — сказал Джордж разочарованно. — Я вообще-то слышал, но не верил, что это может оказаться правдой. — Почему? — А какое право они имеют управлять другими народами? — А мы какое право имеем править Нигерией, Ямайкой или Индией? — Ну, мы же англичане. Билли кивнул. Джордж Барроу, никогда в жизни даже не видевший атласа, ощущал свое превосходство над Декартом, Рембрандтом и Бетховеном. И он был не одинок. Все они прошли обработку в школе, где рассказывали о военных победах Британской империи и никогда не говорили о поражениях. Им рассказывали о демократии в Лондоне, а не о тирании в Каире. Когда речь шла о британском правосудии, порка как законное наказание в Австралии не упоминалась, равно как голод в Ирландии и резня в Индии. Про то, как католики сжигали протестантов, в школе проходили, но упоминание, что протестанты при любой возможности отвечали католикам тем же, повергало школьников в шок. Мало у кого был такой отец, как у Билли, чтобы объяснить, что мир вовсе не такой, как рассказывают в школе. Однако у Билли не было времени наставлять Джорджа на путь истинный. У него были другие заботы. Небо чуть посветлело, и Билли показалось, что туман рассеивается. — О, черт! — сказал вдруг Джордж. И Билли тоже увидел, что в четверти мили от них по склону поднималось несколько сотен немецких солдат. Билли спрыгнул в окоп. Противника заметили еще несколько человек, и их удивленные восклицания привлекли внимание остальных. Билли взглянул в смотровую щель. Немцы пока на них не реагировали, быть может потому, что англичан в окопе труднее было заметить. В следующую минуту по всей длине окопа началась стрельба из винтовок. Несколько немцев упали. Остальные приникли к земле, ища укрытие в воронках и за чахлыми кустиками. Над головой Билли застрочил пулемет Льюиса — звонко, как аплодисменты футбольных болельщиков. Немцы начали отстреливаться. Билли с радостью отметил, что ни пулеметов, ни минометов у них с собой нет. Он услышал, как вскрикнул кто-то из его людей: наверное, какой-то дальнозоркий немец заметил неосторожно выглянувшего из-за бруствера; или, скорее, какому-то везучему стрелку случайно удалось попасть в невезучую валлийскую голову. Рядом с Билли появился Томми Гриффитс. — Отстрелялся Дэй Пауэлл, — сказал он. — Убит. В голову навылет. — Ах, дьявол… — сказал Билли. Миссис Пауэлл, заядлая вязальщица, все слала сыну во Францию свитера. Кому она теперь станет вязать? — Я забрал у него из кармана его коллекцию, — сказал Томми. У Дэя была пачка порнографических открыток, купленная у какого-то француза. На них позировали пышнотелые красотки с густой шерстью на лобках. Большинство солдат время от времени заимствовали у него эти карточки. — Зачем? — рассеянно спросил Билли, следя за противником. — Не слать же их домой, в Эйбрауэн. — А, ну да. — Ну так что мне с ними делать? — Черт, Томми! Давай об этом потом, а? Сколько же там может быть немцев? На поле боя трудно определить численность. Как минимум сотни две, а видно ему, наверное, не всех. Билли предположил, что на них идет батальон. Силы противника безнадежно превосходили численность его взвода. Что же делать? Уже больше суток он не видел ни одного офицера. Здесь он старший. И ответственность — на нем. Нужен план. Он давно уже перестал злиться на несостоятельность своего начальства. Это была часть системы, которую его с детства учили презирать. Но в тех редких случаях, когда на него ложилось бремя руководства, он находил в этом мало удовольствия. Скорее его угнетали эта ответственность и страх, что он может принять неправильное решение, которое приведет к гибели его друзей. Если немцы решат атаковать в лоб, взвод попросту сметут. Но ведь противник не знает, что их всего сорок человек. Можно ли их как-нибудь обмануть? Они все же находятся в фортификационном укреплении, и надо постараться его удержать. Билли останется на месте и будет сражаться, во всяком случае пока. Как только он принял это решение, оно повлекло за собой другие. — Джордж, выпусти по ним еще диск! — крикнул он. Пулемет снова заработал, а Билли побежал по окопу. — Ребята, стреляйте не переставая, — приказал он. — Пусть думают, что нас здесь сотни. Он увидел распростертое тело Дэя Пауэлла, кровь вокруг раны уже почернела. На Дэе под мундиром был связанный матерью свитер: коричневый, бесформенный, но в нем наверняка было тепло. — Покойся с миром, приятель, — тихо сказал Билли. Дальше по окопу он увидел Джонни Понти. — Давай, братец Джонни, врубай миномет, задай им жару! — сказал он. — Пусть попрыгают, сволочи! — Ладно, — сказал Джонни. Он установил свое двуногое орудие на пол окопа. — Сколько до них, метров пятьсот? Напарником Джонни был парень с расплывшимся лицом по кличке Хьюитт-Пудинг. Он вскочил на стрелковую ступень и ответил: — Да, пятьсот-шестьсот. Пудинг и Джонни не первый день вместе стреляли из миномета, и Билли предоставил им решать самим. — Стало быть, два кольца, при сорока пяти градусах, — сказал Джонни. Чтобы увеличить дальность стрельбы, снаряды устанавливались на дополнительные пороховые заряды. Джонни вскочил на стрелковую ступень, чтобы еще разок взглянуть на немцев, и выставил прицел. Другие солдаты, находившиеся рядом, отошли подальше в сторону. Джонни отправил мину в ствол. Когда она ударила о дно ствола, боек взрывателя воспламенил порох, и произошел выстрел. Мина упала слишком близко, немного не долетев до ближайших немецких солдат. — На пятьдесят метров дальше и чуть правее! — прокричал Пудинг. Джонни поправил прицел и снова выстрелил. Следующая мина угодила в воронку, где спрятались несколько немецких солдат. — Есть! — крикнул Пудинг. Билли не видел, попали они в кого-нибудь или нет, но из-за стрельбы немцам приходилось сидеть, пригнувшись. — Дайте-ка по ним с дюжину таких! — сказал он. Он подошел к Роберту Мортимеру, разжалованному офицеру, — тот стоял на стрелковой ступени, ритмично стреляя. Мортимер остановился, чтобы перезарядить, и заметил Билли. — А, Тэффи! Мне бы еще патронов. — Как обычно, говорил он недовольным тоном. — Ты ведь не хочешь, чтобы у всех разом кончились боеприпасы? Билли кивнул. — Хорошая мысль, спасибо. — К складу боеприпасов нужно было пройти сотню метров по ходу сообщения. — Дженкинс и Проныра, притащите патронов, да поживее! Ребята бросились выполнять. Билли снова взглянул в смотровую щель. Он увидел, как один немец поднялся. Билли догадался, что это, наверное, старший офицер, поднимающий солдат в атаку. У него замерло сердце. Должно быть, они догадались, что им противостоят всего несколько десятков человек, и поняли, что могут легко с ними справиться. Но он ошибся. Офицер махнул рукой в противоположную сторону и побежал вниз по склону. Солдаты последовали его примеру. Взвод Билли сопроводил их бегство радостными криками и пальбой, положив, пока они были на расстоянии выстрела, еще несколько человек. Немцы добрались до разрушенных домов и спрятались в развалинах. Билли не смог сдержать усмешку. Он отогнал силы, в десять раз превышающие их собственные! Быть бы ему генералом! — Прекратить огонь! — крикнул он. — Они вне досягаемости. Вернулись Дженкинс и Проныра с ящиками патронов. — Несите еще, ребята, — велел Билли. — Они могут вернуться. Но когда снова выглянул, он увидел, что у немцев другой план. Они разбились на две группы и направлялись от развалин одна группа вправо, а другая — влево, они обходили его позицию с двух сторон, продолжая держаться вне зоны обстрела. — Сволочи! — сказал он. Они собирались пройти между его редутом и соседним, а потом напасть на него с двух сторон. Или же, наоборот, они могли пройти мимо, оставив его взвод для зачистки войскам, следующим за ними. В любом случае, позиция должна была достаться врагу. — Джордж, бери пулемет, — сказал Билли. — А ты, Джонни, разбирай миномет. Всем взять свои вещи! Мы отступаем. Они надели заплечные мешки, схватили винтовки, бросились к ближайшему ходу и побежали. Билли заглянул в блиндаж — убедиться, что там никого не осталось. Потом выдернул чеку и бросил внутрь гранату — чтобы ничего из оставшихся запасов не досталось врагу. И побежал вслед за взводом.IV
К концу дня Вальтер со своим батальоном добрался до последней линии английских укреплений. Он очень устал, но чувствовал себя победителем. Батальону пришлось поучаствовать в нескольких перестрелках, но обошлось без продолжительных боев. Тактика ударных батальонов оказалась лучше, чем ожидали, — благодаря туману. Слабое сопротивление они сминали, сильное — обходили и продвинулись далеко вперед. Вальтер нашел блиндаж и нырнул в него. Несколько человек последовали за ним. У блиндажа был такой обжитой вид, словно в нем жили месяцами: к стенам прикреплены газетные вырезки, на перевернутом ящике — пишущая машинка. В старых жестяных банках хранилась посуда, а несколько ящиков даже были накрыты одеялом как скатертью. Вальтер догадался, что здесь находился штаб батальона. Солдаты сразу нашли еду. В блиндаже были печенье, джем, сыр и ветчина. Он не мог удержать их, но открыть хоть одну бутылку виски запретил. Они сломали замок на запертом шкафчике и нашли банку кофе, и кто-то развел у входа небольшой костерок. Когда кофе был готов, Вальтеру протянули чашку, в которую было добавлено подслащенное молоко. Вкус был божественный. — Я читал в газетах, — сказал сержант Шваб, — что у англичан так же плохо с продовольствием, как у нас. Ничего себе плохо! — воскликнул он, взмахнув банкой, из которой ложкой ел джем. Вальтер давно ждал, когда до них это дойдет. Он-то подозревал, что немецкие власти преувеличивают эффективность подводной войны. Теперь он знал правду наверняка, и его люди тоже. Да, ограничения на продукты были введены, но англичане вовсе не выглядели изможденными. В отличие от немцев. Он нашел карту, беспечно оставленную отступающими войсками. Сравнив со своей, понял, что они находятся недалеко от канала Сен-Кантен. За один день немцы вернули территорию, которую в позапрошлом году в течение пяти месяцев с таким трудом отвоевывала при Сомме Антанта. До победы Германии действительно рукой подать. Вальтер сел за английскую машинку и принялся составлять рапорт.Глава 29
Конец марта — апрель 1918 года В пасхальные выходные Фиц устроил в Ти-Гуине прием. Приглашенные были так же враждебно настроены против нового режима в России, как и он сам. А почетным гостем был Уинстон Черчилль. От Черчилля, члена либеральной партии, казалось, можно было ожидать сочувствия революционерам; но он был еще и внуком герцога, и у него был властный характер. Фиц давно считал его предателем своего класса, но теперь склонен был примириться с ним из-за обоюдной ненависти к большевикам. Черчилль приехал в Страстную пятницу. Фиц послал за ним на станцию Эйбрауэна свой «Роллс-Ройс». И наконец в утреннюю гостиную пружинисто вошел невысокий, энергичный, рыжеволосый и румяный Черчилль. От дождя дорогу развезло, и его обувь была не в лучшем виде. На нем был хорошего кроя твидовый костюм пшеничного цвета и голубой галстук-бабочка, под цвет глаз. Ему было сорок три года, но в нем оставалось что-то мальчишеское — в том, как он кивал знакомым, как пожимал руки гостям, с которыми еще не был знаком. Оглядывая задрапированные тканью стены, камин резного камня и мебель черного дуба, он сказал: — Фиц, ваш дом убранством не уступает Вестминстерскому дворцу! У него были причины для энтузиазма: он возвратился в правительство, Ллойд Джордж назначил его министром вооружения. Было много разговоров о том, почему премьер-министр вернул такого беспокойного и непредсказуемого коллегу. В итоге единодушно решили, что Ллойд Джордж предпочитает, чтобы тот плевал из дома на улицу, а не наоборот. — Ваши шахтеры поддерживают большевиков! — сказал Черчилль, отчасти насмешливо, отчасти возмущенно, садясь и протягивая мокрые ботинки к огню камина. — На половине домов, мимо которых я проезжал, развеваются красные флаги. — Они и представления не имеют о том, что поддерживают, — пренебрежительно сказал Фиц. За его словами крылось беспокойство. Черчилль принял из рук Мод чашку чаю и взял с предложенного слугой подноса намазанную маслом булочку. — Насколько мне известно, вы пережили личную утрату! — Крестьяне убили моего шурина, князя Андрея, и его супругу. — Приношу вам глубокие соболезнования. — В то время мы с Би как раз были там, и нам едва удалось спастись. — Да, я слышал. — Жители деревни завладели его землями — это большое поместье, сейчас по праву принадлежащее моему сыну. Однако новый режим узаконил это воровство. — Боюсь, что так. Первое, что сделал Ленин — провел декрет о земле. — Надо отдать ему должное, — сказала Мод, — Ленин также ввел восьмичасовой рабочий день и всеобщее бесплатное образование. Фиц рассердился. Какая бестактность со стороны Мод! Совершенно не подходящий момент, чтобы защищать Ленина. Но Черчилль оказался достойным противником. — А также декрет о печати, — парировал он, — который запрещает газеты тех, кто выступает против правительства. Вот вам и свобода слова как ее понимают социалисты. — Законное право моего сына — не единственная причина, и даже не главная причина, почему меня это беспокоит, — сказал Фиц. — Если большевикам сойдет с рук то, что они устроили в России, то куда дальше? Валлийские шахтеры считают, что уголь, залегающий в недрах земли, не принадлежит тому, кто владеет этой землей. А в субботний вечер из многих пабов Уэльса доносится песня «Красный флаг». — Режим большевиков следует задушить в колыбели, — сказал Черчилль. Он задумался и снова повторил: — Задушить в колыбели. Выражение ему явно понравилось. Фиц сдержал раздражение. Иногда Уинстон воображал, что разработал политику — когда ему случалось всего-то найти чеканную формулировку. — Но мы же ничего не делаем! — сказал Фиц с досадой. Прозвучал гонг, подавая всем знак, что пора переодеваться к обеду. Фиц не настаивал на продолжении разговора: у них впереди были выходные. По дороге он вспомнил, что, вопреки обыкновению, Малыша во время чая в утреннюю гостиную не приводили. И прежде чем идти к себе, по длинному коридору направился в детское крыло дома. Малышу было три года и три месяца, и это был не младенец и даже не карапуз, а уже мальчик, разговорчивый и подвижный, с такими же голубыми глазами и светлыми кудрями, как у Би. Он сидел у камина, завернутый в одеяло, и симпатичная молодая няня Джонс читала ему книжку. Законный владелец тысяч миль российских земель сосал большой палец. Он не вскочил и не бросился к Фицу, как обычно. — Что такое с Малышом? — спросил Фиц. — У него болит живот, милорд. Няня Джонс немного напоминала Фицу Этель Уильямс, но была не так сообразительна. — Можно поконкретнее? — недовольно спросил Фиц. — Что у него с животом? — Жидкий стул. — С чего бы? — Не знаю, милорд. В туалете поезда было не очень чисто… Теперь виноватым становился Фиц, ведь это он потащил семью в Уэльс на этот прием. Он сдержал вертевшееся на языке ругательство. — Врача вызвали? — Доктор Мортимер уже едет. Фиц сказал себе, что не стоит нервничать. Дети постоянно подхватывают всякие пустяковые инфекции. Сколько раз у него самого в детстве было расстройство! Но случалось, что от кишечных инфекций дети умирали. Он подошел к дивану и, опустившись на колени, посмотрел сыну в лицо. — Ну, как поживает мой маленький солдат? — Сру без конца, — апатично ответил Малыш. Должно быть, он услышал эту вульгарную фразу от слуг. И даже в том, как он ее произнес, был легкий намек на валлийский акцент. Но Фиц решил не поднимать сейчас шум по этому поводу. — Скоро приедет доктор и даст лекарство, — сказал он. — Тебе сразу станет лучше. — Я не хочу принимать ванну. — Я полагаю, сегодня можно обойтись без ванны, — сказал Фиц, вставая. — Когда приедет врач, пошлите за мной, — обратился он к няне. — Я хочу сам с ним поговорить. — Обязательно, милорд. Он вышел из детской и направился в гардеробную. Слуга уже приготовил вечерний костюм: сорочку с алмазными запонками для воротника и манжет, в кармане фрака — белоснежный льняной платок, в туфлях из лакированной кожи — шелковые носки. Прежде чем переодеться, он зашел в комнату к Би. Она была на девятом месяце беременности. Когда она ждала появления на свет Малыша, он не видел ее в этом состоянии. Фиц уехал во Францию, а вернулся уже после рождения сына. Раньше ему не доводилось наблюдать, как растет живот беременной женщины, удивляться этому впечатляющему зрелищу и возможности тела меняться и растягиваться. Она сидела перед туалетным столиком, не глядя в зеркало, откинувшись назад, разведя ноги и положив руки на живот, бледная, с закрытыми глазами. — Никак не могу принять удобную позу, — пожаловалась она. — Хоть стоя, хоть сидя, даже лежа — все равно больно. — Тебе надо бы пойти в детскую, посмотреть на Малыша. — Пойду, когда силы будут! — отрезала она. — Не надо было мне ехать в эту глушь! Да и это тоже: в таком состоянии — и хозяйка на приеме! Фиц понимал, что она права. — Но нам нужна помощь этих людей в борьбе с большевиками! — А у Малыша по-прежнему болит живот? — Да. Доктор скоро приедет. — Пошли его и ко мне, раз уж он будет здесь… Хотя вряд ли от сельского доктора будет толк… — Я скажу слугам. Ты не спустишься к обеду? — Да как же я спущусь, когда мне плохо! — Я всего лишь спросил. Во главе стола может сесть Мод. Фиц вернулся в гардеробную. Некоторые отказывались от фраков и белых галстуков и под предлогом войны надевали на обед короткие смокинги и черные галстуки. Фиц не видел здесь связи. Почему во время войны не надо одеваться как положено? Надев вечерний костюм, он сошел вниз.II
После обеда, когда в гостиную был подан кофе, Черчилль провокационно сказал: — Ну что же, леди Мод, вы — женщины — наконец добились права голоса. — Некоторые, — ответила она. Фиц знал, как она возмущена тем, что право голоса дали только женщинам старше тридцати и собственницам — или женам собственников — недвижимости. Самого же Фица возмущало то, что законопроект вообще прошел. А Черчилль лукаво продолжал: — За это вы должны благодарить отчасти лорда Керзона, который почему-то воздержался при голосовании за этот проект в палате лордов. Граф Керзон, умнейший человек, из-за проблем со спиной носил металлический корсет, что еще более усугубляло его вид холодного превосходства. Про него ходил стишок:Я, Джордж Натаниель Керзон,
Выше всех иных персон.
III
Рожать тихо графиня не могла. Ее крики разносились по всему главному крылу. Мод громко играла рэгги — чтобы развлечь гостей и заглушить шум, но на пианино один рэгтайм был похож на другой, и минут через двадцать она сдалась. Кое-кто отправился спать, но когда пробило полночь, большинство гостей собрались в бильярдной. Пил разносил коньяк. Фиц предложил Черчиллю знаменитые кубинские сигары «Эль рей дель мундо». Пока тот закуривал, Фиц сказал: — Правительство должно что-то предпринять в отношении большевиков. Черчилль быстро оглядел комнату, словно проверяя, всем ли из присутствующих можно доверять. Потом, откинувшись на спинку, произнес: — Ситуация такова. Английская Северная эскадра находится уже в русских водах вблизи Мурманска. Теоретически они должны следить, чтобы русские корабли не попали в руки немцам. И в Архангельске тоже есть наши люди. Я настаиваю на том, чтобы в Мурманске высадились наши войска. В дальнейшем это можно будет рассматривать как основу противоборствующих революции сил на севере России. — Но этого мало! — воскликнул Фиц. — Согласен. Мне бы хотелось, чтобы мы послали войска в Баку, на Каспийское море — чтобы огромные месторождения нефти не достались Германии или даже туркам, — и на Черное море, где уже сложилось ядро украинского сопротивления большевикам. И наконец, в Сибири у нас тысячетонные запасы стоимостью в миллиарды фунтов, привезенные в поддержку русским, когда они были нашими союзниками. Мы вправе послать туда войска, чтобы охранять нашу собственность. — Но сделает ли Ллойд Джордж хоть что-нибудь? — спросил Фиц с сомнением и надеждой. — Не демонстративно, — ответил Черчилль. — Именно из-за этих красных флагов, поднятых над шахтерскими домами. В нашей стране многие поддерживают русских и их революцию. И я понимаю, почему — как ни ненавистен мне Ленин и его окружение. Со всем должным почтением к семье графини… — он взглянул на потолок, так как снова раздался крик, — нельзя отрицать, что русский правящий класс не спешил реагировать на народные волнения. Странную смесь представлял собой Черчилль, подумал Фиц: аристократ и популист, талантливый администратор, который не мог противиться искушению совать нос в чужие ведомства, обаятельный человек, которого терпеть не могли коллеги-политики. — Русские революционеры воры и убийцы, — сказал Фиц. — Воистину. Но нам придется смириться с тем, что не все так о них думают. Поэтому наш премьер-министр не может активно противостоять революции. — В том, чтобы ей противостоять пассивно, смысла немного, — раздраженно ответил Фиц. — Кое-что можно делать и не ставя его официально в известность. В комнату вошла Мод. Мужчины встали, несколько взволнованные. В загородных особняках женщины обычно не заходили в бильярдную. Но Мод игнорировала правила, если они ее чем-либо не устраивали. Она подошла к Фицу и поцеловала его в щеку. — Поздравляю, милый Фиц, — сказала она. — У тебя родился еще один сын. Все радостно закричали, захлопали и обступили Фица. — А как моя жена? — спросил он Мод. — Очень устала, но горда собой. — Слава богу! — Доктор Мортимер уехал, но акушерка говорит, ты можешь войти и посмотреть на ребенка. Фиц направился к двери. — Я тоже пойду наверх! — сказал Черчилль. Выходя из комнаты, Фиц услышал, как Мод сказала: — Пил, налейте мне, пожалуйста, бренди. Понизив голос, Черчилль произнес: — Значит, вы бывали в России. Они пошли по лестнице на второй этаж. — Да, несколько раз. — И говорите по-русски. «Интересно, к чему он клонит», — подумал Фиц. — Немного. Хвастать особенно нечем, но объясниться так, чтобы меня поняли, могу. — А вам случалось встречаться с человеком по имени Мэнсфилд Смит-Камминг? — По правде говоря, да. Он руководитель… — Фиц не решился вслух упоминать Бюро секретных служб, — одного особого отдела. Мне доводилось пару раз писать ему. — А, прекрасно. Когда вернетесь в Лондон, вам, возможно, придется с ним встретиться. — Я готов с ним встретиться в любое время, — сказал Фиц, стараясь не показывать свою заинтересованность. — Я попрошу его связаться с вами. Возможно, у него будет для вас новое задание. Они были у дверей комнаты Би. Изнутри послышался отчетливый крик новорожденного младенца. Фиц со стыдом почувствовал, что к глазам подступают слезы. — Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Спокойной ночи! — И вам спокойной ночи — и мои поздравления!IV
Его назвали Эндрю Александр Мюррей Фицгерберт. Это был крошечный живой комочек с копной черных, как у Фица, волос. В Лондон его везли, завернув в одеяла, в «Роллс-Ройсе», и еще две машины ехали сзади — на случай поломки. Они позавтракали в Чепстоу, на ленч остановились в Оксфорде, а к обеду прибыли домой, на Мэйфэр. Через несколько дней, теплым апрельским днем Фиц шел по набережной, глядя на грязную воду Темзы — он направлялся на встречу с Мэнсфилдом Смит-Каммингом. Бюро секретных служб стала мала прежняя штаб-квартира у вокзала Виктории. Человек, ставящий вместо подписи букву «С», переселил свою разрастающуюся организацию в шикарное викторианское здание Уайтхолл-Корт, с видом на Биг-Бен. В отдельном лифте Фиц поднялся на верхний этаж, где главный над шпионами занимал сдвоенные апартаменты, соединенные переходом, идущим по крыше. — Мы не один год следили за Лениным, — сказал Смит-Камминг. — Если нам не удастся с ним покончить, это будет один их худших тиранов, каких только знал мир. — Полагаю, вы правы, — сказал Фиц, чувствуя облегчение оттого, что Смит-Камминг относится к большевикам так же, как он сам. — Но что мы можем сделать? — Давайте поговорим о том, что могли бы сделать вы. — Смит-Камминг взял со стола стальной циркуль-измеритель, с помощью каких измеряют расстояния на карте. Словно по рассеянности, он вогнал острие себе в левую ногу. Фиц едва сдержал чуть не сорвавшийся с губ крик. Конечно, это проверка. Он вспомнил, что у Смит-Камминга левая нога деревянная: последствие автомобильной аварии. И улыбнулся. — Хорошая уловка, — сказал он. — Я чуть не попался. Смит-Камминг положил циркуль и внимательно посмотрел на Фица в свой монокль. — В Сибири есть казацкий атаман, сбросивший местную власть большевиков, — сказал он. — Мне нужно знать, стоит ли он того, чтобы мы его поддержали. — Открыто? — изумленно спросил Фиц. — Конечно нет. Но у меня есть тайные фонды. Если мы сможем поддерживать контрреволюцию на востоке — это будет дело, достойное того, чтобы тратить на это, скажем, десять тысяч фунтов в месяц. — Как его зовут? — Атаман Семенов, двадцати восьми лет. Он расположился в Манчжурии, по обе стороны Китайской Восточной железной дороги возле ее соединения с Транссибирской магистралью. — Значит, этот Семенов контролирует одну железнодорожную ветку, а мог бы контролировать обе. — Именно. И он ненавидит большевиков. — Значит, нужно побольше о нем узнать. — И займетесь этим вы. Фиц готов был выполнить это задание, но у него возникло сразу множество вопросов. Как ему найти Семенова? Это ведь казак, а про казаков говорили, что они сразу стреляют, а не задают вопросы. Станет ли он вообще разговаривать с Фицем или просто убьет его? И Семенов, разумеется, будет утверждать, что справится с большевиками, но как Фицу выяснить реальное положение вещей? Можно ли будет узнать наверняка, с пользой ли будут потрачены английские деньги? Но он задал лишь один вопрос: — Подойду ли для такого дела именно я? Прошу прощения, но я личность довольно заметная, небезызвестная даже в России. — Откровенно говоря, выбор у нас небольшой. Это должен быть человек высокого положения — на случай переговоров с Семеновым. И мало кто из тех, кому можно вполне доверять, владеет русским языком. Поверьте, из возможных кандидатур ваша — наилучшая. — Понимаю. — Конечно, это опасное поручение. Фиц вспомнил толпу крестьян, забивших до смерти князя Андрея. Это могло произойти и с ним. Он справился с нервной дрожью. — Я осознаю опасность, — сказал он ровным голосом. — Тогда дайте мне ответ: вы поедете во Владивосток? — Разумеется, — ответил Фиц.Глава 30
Май — сентябрь 1918 года Гас Дьюар к солдатской жизни привыкал с трудом. С его долговязой, нескладной фигурой ему было нелегко маршировать, отдавать честь и чеканить шаг как положено в армии. Что до физической нагрузки, то зарядку он не делал со школьных времен. Друзья, знавшие о его пристрастии к цветам на обеденном столе и крахмальному постельному белью, ждали, что армейская жизнь станет для него тяжелым потрясением. Чак Диксон, проходивший вместе с ним офицерскую подготовку, сказал ему как-то: — Гас, ведь дома тебе даже ванну не приходится наполнять самому! Но Гас выжил. Когда ему было одиннадцать, его послали в частную школу, так что ему было не в новинку сносить оскорбления и выполнять приказы дураков-начальников. Еще ему приходилось страдать от насмешек из-за образцовых манер и богатства своей семьи, но он терпеливо их выносил. Когда доходило до активных действий, то, как замечал с удивлением Чак, Гас проявлял определенную ловкость, ранее замеченную у него лишь на теннисном корте. — Ты смотришься, как жираф, — говорил Чак, — но и бегаешь не хуже. Гас достиг успехов в боксе — из-за длинных рук, — хотя его инструктор-сержант и говорил, что ему не хватает бойцовского характера. А вот стрелком он оказался никудышным. Гас стремился добиться успеха в воинской службе отчасти потому, что его считали к ней неспособным. Ему нужно было доказать другим — а может, и самому себе — что он не неженка. Но была и еще одна причина. Он верил в то, за что сражался. Президент Вильсон произнес речь, обращенную к конгрессу и сенату, и она разнеслась по свету, подобно сигналу к атаке. Он призывал не больше не меньше к новому мировому порядку. «Генеральная ассамблея наций должна быть сформирована на особых условиях с целью предоставить взаимные гарантии политической неприкосновенности и территориальной целостности большим и малым государствам в равной мере». Лига Наций была мечтой Вильсона, Гаса и многих других — включая, как ни странно, и сэра Эдварда Грея, у которого и зародилась эта идея, когда он был министром иностранных дел Великобритании. Вильсон представил своюпрограмму в четырнадцати пунктах. Там говорилось о сокращении вооружений, о праве народов колоний участвовать в обсуждении собственного будущего; о свободе для балканских государств, Польши, подчиненных народов Оттоманской империи. Эта речь получила известность как «Четырнадцать пунктов Вильсона». Гас завидовал тем, кто помогал президенту писать ее. В прежнее время он и сам бы приложил к тому руку. «Через всю программу проходит очевидный принцип, — говорил Вильсон. — Это принцип справедливого отношения ко всем народам и национальностям и их права сосуществовать друг с другом на равных условиях свободы и безопасности, вне зависимости от того, сильны они или слабы… — Когда Гас дочитал до этого места, у него на глаза навернулись слезы. — Народ Соединенных Штатов Америки не может согласиться ни на какие иные принципы», — писал Вильсон. Неужели действительно это может осуществиться, и народы смогут решать споры без войны? Как ни парадоксально, но за такое сражаться стоило. Гас с Чаком и их пулеметный батальон вышли из Хобокена, штат Нью-Джерси, на корабле «Коринна» — когда-то шикарном лайнере, теперь переделанном в войсковое транспортное судно. Шли они до Европы две недели. Как младшие лейтенанты, Гас и Чак жили в одной каюте на верхней палубе. Несмотря на давнее соперничество за любовь Ольги Вяловой, теперь они стали друзьями. Их судно шло в группе судов в сопровождении военных кораблей, и плавание прошло без происшествий, правда, несколько человек умерло от испанской лихорадки — новой болезни, косившей людей по всему миру. Кормили плохо. Говорили, что немцы отчаялись победить с помощью подводной войны и теперь вознамерились отравить их. «Коринна» полтора дня ждала на траверзе Бреста на северо-западной оконечности Франции. Они высадились в порту, где было не продохнуть от людей, техники и грузов, воздух звенел от отдаваемых приказов и ревущих моторов, вокруг сновали раздраженные офицеры и потные грузчики. Гас допустил оплошность, спросив у портового сержанта о причине промедления. — Промедления, сэр? — переспросил сержант. Слово «сэр» у него прозвучало как оскорбление. — Вчера у нас высадилось пять тысяч человек со своим транспортом, оружием, палатками и полевыми кухнями. Мы приняли их и отправили железной дорогой. Сегодня мы тоже примем пять тысяч, и завтра все повторится. Так что это не промедление, сэр. Это чертовски быстрая работа. Чак усмехнулся Гасу и шепнул: — Вот так-то! Грузчиками были негры. Повсюду, где белые солдаты оказывались рядом с цветными, возникали проблемы, обычно из-за рекрутов с юга. И армия уступила: вместо того чтобы смешивать расы на фронте, армия направляла темнокожих солдат на черную работу в тылу. Гас знал, что солдаты-негры были этим недовольны: они хотели сражаться за свою страну, как все остальные. От Бреста почти весь их полк отправили поездом. Пассажирских вагонов не дали, они втиснулись в вагон для скота. Гас рассмешил ребят, переведя надпись на стенке вагона: «Сорок человек или восемь лошадей». Однако у пулеметного батальона был собственный транспорт, и Гас с Чаком добрались до своего лагеря, расположенного южнее Парижа, по шоссе. В Штатах они тренировались вести окопную войну с деревянными винтовками, теперь у них были настоящее оружие и боеприпасы. Гасу и Чаку как офицерам были выданы полуавтоматические пистолеты марки «Кольт» М1911 с семизарядным магазином. Перед отъездом из Штатов они отказались от меховых шапок и заменили их на более практичные пилотки с продольной складкой. Были у них и стальные каски-«супницы», как у англичан. Сейчас французские инструкторы в синих мундирах обучали их совместным действиям с тяжелой артиллерией — искусству, в котором прежде у армии Соединенных Штатов Америки не было необходимости. Гас знал французский и, естественно, на него была возложена обязанность контактировать с французами. Отношения между ними были хорошие, хоть французы и жаловались на то, что после приезда американцев цены на бренди поднялись. Весь апрель немецкое наступление успешно продолжалось. Людендорф шел по Фландрии такими темпами, что, по выражению генерала Хейга, англичанам пришлось «стать спиной к стене и сражаться не на жизнь, а на смерть» — что повергло американцев в ужас. Гас вовсе не спешил посмотреть на военные действия, а вот Чак сгорал от нетерпения. Что они здесь делают, спрашивал он, тренируясь в учебных боях, когда должны уже сражаться в настоящих? Ближайший участок германского фронта проходил возле города Реймса Шампаньского региона, к северо-востоку от Парижа. Но командир подразделения, полковник Вагнер, сказал Гасу, что разведка Антанты уверена: в этом секторе немцы вести наступление не будут. Однако этот прогноз разведки оказался смертельно ошибочным.II
Потери были велики, но стратегия Людендорфа работала. Немцы били по слабым местам противника, двигались быстро, оставляли огневые точки позади, чтобы заняться ими позже. Несмотря на кое-какие разумные защитные действия генерала Фоша, нового верховного главнокомандующего союзными войсками, Германия захватывала территории быстрее, чем когда бы то ни было. Самая большая проблема заключалась в том, что наступление останавливалось всякий раз, когда немецкие войска находили запасы съестного. Они останавливались, чтобы поесть, и пока не наедятся, заставить их сдвинуться с места было невозможно. Донельзя странно видеть, как военные в форме, сидя на земле, высасывают сырые яйца, зарываются лицом то в пирог, то в окорок, давясь, пьют вино из горлышка, а вокруг рвутся снаряды, и над головой свистят пули. Вальтер знал, что у других офицеров проблемы те же. Некоторые пытались угрожать солдатам пистолетом, но и это не могло заставить тех бросить еду. В остальном наступление было крайне успешным. Вальтер и его солдаты были истощены, но то же можно сказать об английских и французских солдатах, которых они встречали. После Соммы и Фландрии третье наступление 1918 года Людендорф планировал в секторе между Реймсом и Суассоном. Здесь войска Антанты удерживали позиции на гребне с названием «Chemin des Dames», «Путь дам» — названном так потому, что идущая вдоль него дорога была проложена для дочерей Людовика XV. Последняя перегруппировка произошла в воскресенье 26 мая. Был солнечный день, дул свежий северо-восточный ветер. Вальтер чувствовал гордость, наблюдая за колоннами, маршировавшими на передовую, за тысячами орудий, которые подкатывали на заданные позиции под изматывающим огнем французской артиллерии, за тем, как прокладывались от командных пунктов к батареям телефонные линии. Тактика Людендорфа оставалась прежней. В два часа ночи тысячи орудий открыли огонь по французским укреплениям на верхушке гребня, стреляя снарядами с порохом, шрапнелью и газом. Вальтер с удовлетворением заметил, что французский огонь сразу ослабел — это означало, что немецкие пушки били в цель. Обстрел продолжался недолго, в связи с новыми теориями, и в пять сорок прекратился. Началось наступление штурмовых батальонов. Немцы шли в атаку вверх по склону, и, несмотря на это, встречали слабое сопротивление. Менее чем за час они достигли дороги, идущей по вершине гребня. Уже рассвело, и Вальтер видел отступающих по всему склону французов. За ними шли штурмовые войска — быстро и ровно, соразмеряя темп с огневым валом, но все равно к середине дня они достигли долины реки Эны. Некоторые фермеры поломали свою технику и пожгли ранний урожай в амбарах, но большинство бежали в спешке, и реквизиционные группы, шедшие за войсками, были щедро вознаграждены. Французы, отступая, даже не взорвали мосты через Эну. Это означало, что они не смогли совладать с поднявшейся паникой. Во второй половине дня Вальтер со своими пятью сотнями вышел на следующий гребень, а встали лагерем они на дальнем берегу реки Вели, продвинувшись в один день на двадцать миль. На следующий день они оставались на месте, поджидая пополнение, но на третий день снова пошли в наступление, а на четвертый — это был четверг 30 мая, — пройдя с понедельника целых тридцать миль, дошли до северного берега Марны. Здесь, не к добру вспомнил Вальтер, немецкое наступление остановилось в четырнадцатом году. И поклялся себе, что теперь это не повторится.III
30 мая Гас с американскими экспедиционными войсками находился в районе учений под Шатовийеном, к югу от Парижа, когда Третья дивизия получила приказ принять участие в обороне реки Марны. Большую часть дивизии отправили поездом, хотя при нынешнем состоянии французских железных дорог на транспортировку могло уйти несколько дней. Однако Гас и Чак с пулеметчиками выехали на свои позиции в автомобиле. Гас чувствовал страх и волнение. Это не бокс, где есть судья, чтобы следить за соблюдением правил и прекратить бой, если он станет опасным. Как он поведет себя, когда в него начнут стрелять из настоящего оружия? Вдруг повернется и бросится бежать? И как от этого удержаться, ведь он привык поступать так, как подсказывал разум. Машины были столь же ненадежны, как и поезда: многие ломались или у них кончалось горючее. К тому же движение затрудняли гражданские, ехавшие в противоположном направлении, спасаясь от войны: кто гнал стада коров, кто вез свои пожитки на тачках и ручных тележках. Семнадцать пулеметов прибыли в маленький зеленый городок Шато-Тьери в пятидесяти милях к востоку от Парижа в пятницу, в шесть часов вечера. В свете вечернего солнца городок был очень красив. Он раскинулся по обоим берегам Марны, двумя мостами соединяя южную часть с северной — и центром города. Французы еще удерживали оба берега, но передний край немецкого наступления уже подошел к городу с севера. Батальон Гаса получил приказ расположиться вдоль южного берега и держать под контролем мосты. Их расчеты были экипированы пулеметами «Гочкисс» образца 1914 года — каждый водружен на устойчивую треногу, подача осуществлялась разъемно-звеньевыми металлическими лентами, по двести пятьдесят патронов в каждой. Еще у них были винтовочные гранаты, которыми можно было стрелять и с сошника под углом в сорок пять градусов, а также несколько английских окопных минометов системы Стокса. На закате Гас и Чак руководили размещением своих расчетов между двумя мостами. Никакие учения не подготовили их к принятию нужных сейчас решений, приходилось руководствоваться здравым смыслом. Гас выбрал трехэтажное здание с заколоченным кафе на первом этаже. Он вошел, выбив заднюю дверь, и поднялся по лестнице. Из чердачного окна открывался прекрасный вид на реку и уходящую на север улицу на другой стороне. Гас приказал поставить сюда расчет со станковым пулеметом. Он ждал, что сержант заявит — мол, дурацкая идея, но тот одобрительно кивнул и отправился выполнять. Подобным же образом Гас разместил еще три пулеметных расчета. В поисках подходящего укрытия для миномета он обнаружил на берегу реки кирпичный лодочный ангар. Он не знал, его это территория или Чака, и пошел искать друга, чтобы это выяснить. Чака он заметил в сотне метров дальше по берегу, у восточного моста: тот разглядывал в полевой бинокль что-то на том берегу. Гас сделал пару шагов в его направлении — и тут раздался страшный грохот. Он повернулся в сторону шума — и в следующую секунду послышалось еще несколько оглушительных взрывов. Гас понял, что это открыла огонь немецкая артиллерия, когда в реку, подняв брызги, упал снаряд. Он снова взглянул туда, где был Чак — в тот самый миг, когда на месте, где стоял его друг, взметнулся фонтан земли. — Господи боже! — вскричал Гас и бросился туда. По всему южному берегу рвались снаряды и мины. Гас добрался до места, где в последний раз видел Чака, и в замешательстве огляделся. Он не увидел ничего, кроме груд земли и камней. Потом заметил торчащую из-под обломков руку. Он отодвинул камень — и обнаружил, что рука с телом не соединена. Неужели это рука Чака?! Гас упал на колени и начал рыть землю руками. Он увидел коричневый воротник с металлическим кружком и надписью «США». — О боже! — простонал он, а вскоре уже очищал от земли лицо Чака — не чувствуя ни малейшего движения: ни дыхания, ни биения сердца. Он попытался вспомнить, что положено делать в таких случаях. Кому он должен сообщить о смерти Чака? Надо что-то сделать с телом, но что?… Он поднял голову и увидел, что на него смотрят сержант и два капрала, смотрят и ждут приказов. Гас резко поднялся, вспомнив что-то из пройденного. Не его дело было заниматься погибшими товарищами, даже ранеными. Он был цел и невредим, и его долг — сражаться. Он ощутил прилив бездумной ненависти к немцам, убившим Чака. «Дьявол, — подумал он, — я за него отомщу!» Он вспомнил, что делал до этого: расставлял расчеты. Нужно продолжать. Теперь ему надо будет позаботиться и о расчетах Чака. Он махнул рукой сержанту, отвечавшему за минометы. — Про лодочный сарай забудьте, он слишком на виду, — и указал через улицу на узкий переулок между винной лавкой и конюшнями. — Поставьте три миномета в этом переулке. — Слушаюсь, сэр! — и сержант бросился выполнять. Гас оглядел улицу. — Капрал, видите ту плоскую крышу? Поставьте туда пулемет. — Прошу прошения, сэр, но это автомобильная мастерская, внизу может быть горючее! — Черт, вы правы. Хорошо, что сообразили, капрал. Ну, тогда на колокольню той церкви. Там внизу взрывчатых веществ не предвидится. — Да, сэр, это гораздо лучше, сэр. — Остальные — за мной в укрытие. Я должен подумать, как расставить остальных. Он повел их через дорогу и вниз по боковой улице. Вдоль тыльной стороны зданий шла узкая тропинка. Во дворе магазина сельскохозяйственных товаров взорвался снаряд, осыпав Гаса дождем удобрений, — словно напоминая, что он не в безопасности. Он поспешно двинулся дальше, стараясь, где возможно, укрываться от обстрела за стенами, отдавая приказы сержантам, размещая пулеметы в наиболее высоких и прочных на вид строениях, а минометы — в садах между домами. Иногда подчиненные предлагали что-то или возражали ему. Он слушал их и быстро принимал решение. Очень скоро стемнело, что осложнило задачу. Немцы осыпали город градом бомб, и многие попадали точно в американские позиции на южном берегу. Несколько зданий было разрушено, отчего обращенная к реке улица стала похожа на рот, полный испорченных зубов. За первые несколько часов бомбежки Гас потерял три пулемета. В штаб батальона, расположенный в здании швейной фабрики, он смог вернуться уже за полночь. Полковник Вагнер и его французский коллега сосредоточенно рассматривали крупномасштабную карту города. Гас отрапортовал, что все орудия, его и Чака, находятся на позициях. — Хорошо поработали, Дьюар, — сказал полковник. — Вы в порядке? — Конечно, сэр, — сказал Гас, озадаченно, полагая, что полковник считает его недостаточно мужественным. — Вы весь в крови. — В крови, сэр?.. — Гас оглядел себя и увидел на одежде большие пятна запекшейся крови. — Интересно, откуда она взялась… — Я бы предположил по вашему виду, что из раны у вас на лице. У вас щека рассечена. Гас тронул лицо и поморщился: пальцы коснулись раны. — Сам не знаю, когда это произошло, — сказал он. — Идите в медпункт, пусть вам промоют и перевяжут рану. — Да это ерунда, сэр. Я бы лучше… — Выполняйте приказ, лейтенант! Если случится заражение крови, это будет уже не ерунда. — Полковник чуть заметно улыбнулся. — Я бы не хотел вас потерять. Похоже, вы можете стать дельным офицером.IV
На следующее утро, в четыре часа, немцы применили газы. Вальтер со своими солдатами подошел к северным пригородам на восходе, ожидая, что сопротивление французских войск окажется таким же слабым, как в течение двух последних месяцев. Они бы предпочли обойти Шато-Тьери стороной, но это было невозможно: через город шла железная дорога на Париж, и мосты были стратегически важны. Надо было взять город. На смену полям и фермам пришли домики и небольшие усадьбы, которые уступили место мощеным улицам и садам. Когда Вальтер приблизился к первому двухэтажному дому, из верхнего окна плеснуло пулеметным огнем, усеяв дорогу перед ним точками, как гладь пруда под дождем. Он бросился через низенький забор на грядку и покатился по ней, пока не оказался под защитой яблони. Его солдаты тоже попрятались — все, кроме двоих, те просто упали как подкошенные. Один лежал неподвижно и безгласно, другой стонал. Вальтер огляделся и заметил сержанта Шваба. — Возьмите шесть человек, войдите в этот дом через заднюю дверь и уничтожьте пулеметную точку, — сказал он. Потом нашел глазами своих лейтенантов. — Фон Кессель, пройдите один квартал на запад и войдите в город оттуда. Фон Браун, пойдете на восток со мной. На улицу они больше не высовывались, а шли переулочками и задними дворами, но практически из каждого десятого дома их обстреливали из винтовок и пулеметов. Вальтер с тревогой понял, что случилось что-то такое, отчего к французам вернулся боевой дух. Все утро солдаты Вальтера отбивали дом за домом, неся тяжелые потери. Не так им положено было воевать! Их учили преследовать отступающего противника, почти не оказывающего сопротивления, пробиваться далеко за линию фронта, нарушать линии связи, деморализуя лишенные руководства войска противника, и быстро уступать поле боя идущей следом пехоте. Но сейчас эта тактика не действовала, и они должны были схватиться врукопашную с противником, который, казалось, обрел второе дыхание. Но они наступали, и в полдень Вальтер поднялся на руины средневекового замка, именем которого назван город. Замок стоял на вершине холма, а у его подножия находился муниципалитет. От него по прямой главной улице было метров двести пятьдесят до двойной арки моста через Марну Реку можно было перейти еще лишь в одном месте — к востоку, в полукилометре вверх по реке был еще железнодорожный мост. Все это Вальтер видел невооруженным глазом. Он достал полевой бинокль и направил на вражеские позиции на южном берегу. Солдаты противника вели себя беспечно, не прятались, а это означало, что они были новичками на войне: ветераны избегали открытых мест. А эти были молоды, энергичны, упитаны и хорошо одеты, заметил Вальтер. И форма у них не синяя, а коричневая, наконец понял он. Американцы.V
Во второй половине дня французы отступили на северный берег реки, и Гасу довелось на полную мощь использовать свои орудия, направляя огонь минометов и пулеметов через головы французов на наступающих немцев. Американские орудия направляли поток снарядов по широким прямым улицам Шато-Тьери, превращая их в дороги смерти. И все равно немцы бесстрашно наступали: от банка к кафе, от переулка до дверей магазина, побеждая французов числом. День перешел в кроваво-красный вечер. Гас из своего высоко расположенного окна видел разрозненные остатки французов в синих мундирах, отступавшие к западному мосту. Они сделали последнюю попытку закрепиться на северной части моста и удерживали его, пока красное солнце не село за западные холмы. Затем, в сумерках, отступили. Небольшой отряд немцев заметил, что происходит, и бросился в погоню. Гас видел, как они бежали по мосту, едва различимые серые точки на сером. А потом мост взорвался. Французы заранее его заминировали, собираясь уничтожить, понял Гас. Тела взлетели в воздух, и северная арка моста грудой обломков упала в воду. Потом все стихло. Гас прилег в штабе на соломенный матрас и немного поспал — впервые за последние почти двое суток. С рассветом его разбудил огонь немецкой артиллерии. В жемчужном свете июньского утра он увидел, что немцы заняли весь северный берег и обстреливают позиции французов на южном берегу с очень близкого расстояния. Он приказал заменить дежуривших всю ночь теми, кому удалось немного отдохнуть. Потом обошел позиции, прячась за домами. Он предлагал разные способы улучшить защиту: перейти к окну поменьше, использовать жестяные листы с крыш для защиты от осколков или насыпать по обе стороны орудий груды щебня. Но лучшим способом защиты для его солдат было создать невыносимую жизнь стрелкам противника. — Устройте-ка им преисподнюю! — велел он. Ребята с жаром взялись за дело. «Гочкиссы» выпаливали по 450 патронов в минуту при дальности четыре тысячи метров, так что для стрельбы за реку они очень подходили. Минометы Стокса были менее действенны: их дугообразная траектория подходила для окопной войны — там, где нельзя было стрелять по линии прямого прицеливания. А вот гранатометы на близкой дистанции обладали большим разрушительным действием. Воюющие стороны лупили друг друга, как боксеры без перчаток, дерущиеся в бочке. От оглушительного грохота рвущихся снарядов дрожали дома. Громко кричали раненые и умирающие. От берега к медпункту и обратно бегали, все в крови, санитары с носилками. Измученным расчетам подносили горячий кофе и боеприпасы. В какой-то момент этого долгого дня Гас мимоходом подумал, что ему совсем не страшно. Он думал об этом редко — слишком многое надо было сделать. Но на короткий миг в середине дня, стоя в столовой швейной фабрики, вместо ланча глотая сладкий кофе с молоком, он вдруг понял, что стал совсем другим человеком. Неужели это Гас Дьюар двигался перебежками от дома к дому под артиллерийским огнем, крича своим ребятам «Устройте им преисподнюю»? Тот самый Гас Дьюар, который боялся выказать трусость, бежав с поля боя? Теперь ему едва ли доводилось подумать о собственной безопасности, он был слишком занят мыслями об опасности, грозившей его солдатам. Как произошла с ним эта перемена? Но тут прибежал капрал и сказал, что в его расчете убило того парня, который менял перегретый ствол «гочкисса», и Гас, поспешно допив кофе, побежал решать проблему. Вечером на минуту он поддался печали. Были сумерки, и вышло так, что из разбитого кухонного окна ему было видно то место на берегу, где погиб Чак. Гаса больше не ужасало то, как тот исчез в фонтане земли: за три последних три дня он повидал много смертей и разрушений. Сейчас его настигла боль другого рода: он понял, что однажды ему придется рассказывать об этом ужасном моменте родителям Чака, Альберту и Эммелине, владельцам буффальского банка, и его молодой жене Дорис, которая так негодовала по поводу вступления Америки в войну, — возможно, она боялась, что случится то, что случилось. Что Гас им скажет? «Чак храбро сражался». Чак вообще не сражался: он погиб в первую минуту своего первого боя, не сделав ни единого выстрела. И даже если бы он оказался трусом — это вряд ли имело бы значение, результат был бы тот же. Его жизнь была отдана впустую. Гас все смотрел, глубоко задумавшись, и вдруг его внимание привлекло движение на железнодорожном мосту. У него замерло сердце. С дальнего конца шли люди. Их серая форма была едва заметна в угасающем свете. Они неловко двигались по железнодорожному пути, оступаясь на шпалах и гравии. Их каски напоминали по форме угольное ведерко, на плечах висели винтовки. Это были немцы. Гас бросился к ближайшей пулеметной точке — за стеной сада. Расчет не заметил наступающего противника. Гас хлопнул пулеметчика по плечу. — Огонь по мосту! — крикнул он. — Смотрите, немцы! Пулеметчик развернул ствол в направлении новой цели. — Бегом в штаб, — сказал Гас первому попавшемуся солдату. — Доложи, что враг наступает по восточному мосту. Живо, живо! — крикнул он. Потом нашел сержанта. — Передайте всем, пусть стреляют по мосту. Выполняйте! Гас направился на запад. Тяжелые пулеметы невозможно перемещать быстро: «гочкисс» с треногой весил сорок килограммов, — но он приказал всем гренадерам с винтовками и минометным расчетам перейти на новые позиции, откуда можно защитить мост. Первые ряды немцев начали редеть, но оставшиеся продолжали наступать. В свой бинокль Гас увидел высокого человека в форме майора, показавшегося ему знакомым. Он спросил себя, не встречались ли они до войны. Прямо у него на глазах майор упал на землю. Немцы шли под мощным прикрытием артиллерии. Казалось, все находившиеся на северном берегу орудия, до последнего ствола, были нацелены на южный берег у железнодорожного моста, где находились защищавшие мост американцы. Гас видел, как его солдаты падают один за другим, но на место каждого убитого или раненого он ставил нового, и стрельба почти не прерывалась. Теперь немцы уже не бежали: они залегли и стреляли, используя в качестве жалкого укрытия тела погибших товарищей. Самые храбрые продолжали наступать, но с ними, ничем не защищенными от пуль, быстро покончили. Стемнело, но это не имело значения: с обеих сторон продолжали стрелять во всю силу. Противник превратился в неясные силуэты, освещаемые вспышками орудий и разрывами снарядов. Гас перевел несколько тяжелых пулеметов на новые позиции. Он был почти уверен, что эта внезапная атака — не уловка, придуманная, чтобы прикрыть переход реки в другом месте. Положение было безвыходное, и немцы наконец это поняли и стали отступать. Увидев на мосту группы санитаров с носилками, Гас приказал своим прекратить огонь. В ответ смолкла и немецкая артиллерия. — Ну надо же! — сказал Гас, ни к кому конкретно не обращаясь. — О Боже всемогущий, похоже, мы отбились!VI
Американская пуля раздробила Вальтеру большую берцовую кость. Он упал на рельсы, корчась от боли, но еще хуже ему стало, когда он увидел, что немцы отступают, а потом услышал, что стрельба стихла. Тогда он понял: это поражение. Когда его укладывали на носилки, он закричал. Не годилось солдатам слышать крики раненых, это деморализовывало, но он не смог сдержаться. Всю дорогу до города и через город до медпункта каждый толчок отзывался болью; наконец в медпункте кто-то дал ему морфин, и он отключился. Очнулся он с ногой уже в лубке. Спрашивал у всех, кто проходил мимо, о ходе боя, но подробностей ему не сообщали, пока не явился позлорадствовать по поводу его раны Готфрид фон Кессель. Немецкая армия оставила попытки перейти Марну в Шато-Тьери, сообщил Готфрид. Может, будут другие попытки, но уже в другом месте. На следующий день, прямо перед тем как его отправили на поезде домой, он узнал, что на днях прибыл и занял позиции по всему южному берегу Марны основной состав американской Третьей дивизии. Один раненый приятель рассказал ему о кровавой битве в лесу под городом с названием Буа де Белло. Там обе стороны понесли страшные потери, но победили американцы. Дома, в Берлине, газеты продолжали писать о победах Германии, но линия фронта на картах не приближалась к Парижу, и Вальтер пришел к горькому заключению, что весеннее наступление провалилось. Слишком быстро прибыли американцы. Из госпиталя его вскоре отпустили выздоравливать домой. Восьмого августа в битве при Амьене Антанта использовала около пятисот только что появившихся танков. У этих бронированных машин было множество недостатков, но остановить их было невозможно, и в один день англичане продвинулись на восемь миль. Всего восемь миль — не Бог весть что, но Вальтер заподозрил, что теперь прилив сменился отливом, и по лицу отца он видел, что старику тоже так кажется. В Берлине уже никто не говорил о победе. Однажды в конце сентября Отто пришел домой поздно вечером — и у него был такой вид, будто кто-то умер. От его природной несдержанности не осталось и следа. Вальтеру даже показалось, он сейчас заплачет. — Кайзер вернулся в Берлин, — сказал Отто. Вальтер знал, что кайзер Вильгельм пребывал в штабе армии возле бельгийского горного курорта Спа. — Почему же он вернулся? Голос Отто сел почти до шепота, словно ему было невыносимо произнести то, что он должен был сказать, нормальным голосом. — Людендорф хочет заключить мир.Глава 31
Октябрь 1918 года Мод пошла на ланч в «Риц» со своим приятелем лордом Ремарком — младшим министром военного министерства. Он был в новом фиалковом жилете. Когда подали суп, Мод спросила: — А что, война действительно подходит к концу? — Все полагают, что да, — сказал Джонни. — Немцы в этом году потеряли семьсот тысяч человек. Они больше не могут воевать. Мод с болью подумала, не стал ли одним из этих семисот тысяч Вальтер. Она знала, что он мог погибнуть, и от этой мысли холод разливался по телу от того места, где должно быть сердце. После их идиллического медового месяца в Стокгольме она не получила от него ни единой весточки. Ей было ясно, что его больше не посылали по работе в нейтральные страны, откуда можно писать. Скорее всего, он вернулся на поле боя, когда Германия, поставив все на карту, начала последнее решающее наступление. Мысли эти были ужасны, но реалистичны. Много женщин потеряли своих любимых: мужей, братьев, сыновей, женихов. Они прожили четыре года, в течение которых эти трагедии случались ежедневно. Было уже невозможно погрузиться в отчаяние. К горю привыкли. Она отодвинула тарелку с супом. — А есть какие-нибудь еще поводы надеяться на заключение мира? — Да. У немцев новый канцлер, и он написал президенту Вильсону письмо, в котором предложил заключить мир на основе его знаменитых «четырнадцати пунктов». — Вот это дает надежду! И Вильсон согласился? — Нет. Он ответил, что Германия должна сначала освободить все захваченные территории. — А что думают об этом в нашем правительстве? — Ллойд Джордж вне себя от ярости. Германия обращается к Америке как к старшему партнеру в союзе, а президент Вильсон ведет себя так, словно может заключить мир без обсуждения с нами. — А это важно? — Боюсь, что да. Наше правительство не во всем согласно с «четырнадцатью пунктами». Мод кивнула. — Я полагаю, мы против пункта пять о том, что колониям предоставляется право решать свою судьбу. — Именно. Как же Родезия, Барбадос, Индия? Пусть не ждут, что мы, неся им цивилизацию, будем спрашивать у местных на это разрешение. Американцы слишком либеральничают. И мы категорически против пункта два — «свобода судоходства в мирное и военное время». Мощь Британии зиждется на флоте. Мы бы не смогли вынудить Германию заключить мир, если бы нам не дали блокировать их морские пути. — А что об этом думают французы? — Клемансо сказал, что Вильсон пытается превзойти всемогущего Бога, — усмехнулся Джонни. — «Сам Господь обошелся всего десятью пунктами!» — воскликнул он. — Мне кажется, простым англичанам нравятся Вильсон и его «четырнадцать пунктов». Джонни кивнул. — А главы европейских государств вряд ли смогут не дать американскому президенту заключить мир. Мод так хотелось, чтобы это случилось, но она боялась даже надеяться. Она запрещала себе радоваться заранее. Разочарование было бы слишком тяжело. Официант принес им жареную рыбу и бросил восхищенный взгляд на жилет Джонни. Мод перешла к другому волновавшему ее делу. — Что слышно от Фица? Поездка Фица в Сибирь держалась в тайне, но ее он в эту тайну посвятил, и Джонни сообщал ей новости. — Казацкий командир нас разочаровал. Фиц заключил с ним соглашение, и какое-то время мы давали ему деньги, но оказалось, что на самом деле это просто рубака. Фиц пока остается там, надеясь, что удастся подтолкнуть русских сбросить большевиков. А Ленин тем временем перевез правительство из Петрограда в Москву, при вторжении там более безопасно. — Но если большевиков свергнут, возобновит ли новый режим войну с Германией? — Если смотреть реально — нет. — Джонни отпил шабли. Но в британском правительстве многие могущественные люди ненавидят большевиков. — Почему? — Режим Ленина жесток. — Царский режим тоже был жесток, однако Уинстон Черчилль никогда не заговаривал о том, чтобы его свергнуть. — В глубине души они боятся, что если большевизм победит там, он придет и сюда. — Но если он окажется так хорош, что победит там, почему бы и нет? Джонни пожал плечами. — Вы ведь не думаете, что люди вроде вашего брата с вами согласятся? — Нет, — сказала Мод. — Интересно, как он там…II
— Мы в России! — сказал Билли Уильямс, когда корабль причалил и он услышал голоса портовых грузчиков. — Какого черта нас сюда привезли? — Как это может быть Россия? — сказал Томми Гриффитс. — Россия на востоке. А мы столько недель плыли на запад. — Мы обошли полсвета и приплыли к ней с другой стороны. Томми не поверил. Он перегнулся через поручень, всматриваясь. — Люди вроде на китайцев немного похожи, — сказал он. — А говорят по-русски. Они говорят, как тот коногон Пешков, помнишь, который обчистил братьев Понти в карты и сбежал. Томми послушал. — Вроде похоже. Ну надо же! Вскоре им сообщили, что они во Владивостоке. На Эйбрауэнское землячество мало кто обращал внимание. Здесь уже были тысячи солдат в разной форме. Было много японцев, но были и американцы, и чехи, и прочие. В городе был большой порт, широкие улицы, по которым ходили трамваи, современные гостиницы, театры и сотни магазинов. Похоже на Кардифф, подумал Билли, только климат здесь холоднее. Когда добрались до казарм, им встретился батальон пожилых лондонцев, привезенный сюда из Гонконга. Может, и имело смысл посылать в эту дыру старичков, из которых песок сыплется, подумал Билли. Землячество, хоть и сильно поредевшее, состояло из крепких ветеранов. Кому понадобилось забирать их из Франции и отправлять на другой конец света? Скоро он это узнал. После обеда бригадир — благодушный человек, по виду которого чувствовалось, что ему не сегодня-завтра в отставку, сообщил, что они поступают под командование полковника графа Фицгерберта, этого чопорного, высокомерного, безжалостного эксплуататора. Какая жалость, что немецкая пуля попала ему в ногу, а не в сердце. — У нас четыре важнейших задачи! — сказал Фиц, когда они выстроились перед ним по стойке смирно. — Мы прибыли сюда, чтобы защищать нашу собственность. По пути из порта, вы могли видеть большой склад, охраняемый войсками. На площади в десять акров находится шестьсот тысяч тонн снарядов и другого военного имущества, которое Великобритания и Соединенные Штаты прислали сюда, когда русские еще были нашими союзниками. Теперь, когда большевики заключили мир с Германией, мы не хотим, чтобы боеприпасы, за которые заплатили наши налогоплательщики, попали в их руки. — Нелогично, — сказал Билли, достаточно громко, чтобы его слышал не только Томми. — Почему было не увезти все это домой, вместо того чтобы тащить сюда нас? Фиц сердито глянул в направлении источника шума и продолжил: — Кроме того в этих краях много чешских националистов. Одни — военнопленные, другие работали здесь до войны. Они сформировали Чехословацкий легион и хотят из Владивостока морем добраться до Франции, чтобы примкнуть к нашим войскам. Они подвергались преследованиям большевиков, и наша задача — эвакуировать их. Здесь, в Сибири, находятся восемьсот тысяч австрийских и немецких военнопленных, освобожденных по условиям Брестского договора. Мы должны помешать им вернуться в Европу на поля сражений. И наконец, мы подозреваем, что немцы изучают нефтяные месторождения в Баку, на юге России. Они не должны их заполучить! — Мне почему-то кажется, что Баку довольно далеко отсюда, — громко заметил Билли. — Ну что, ребята, у кого-нибудь есть вопросы? — благодушно сказал бригадир. Фиц бросил на него испепеляющий взгляд, но было поздно. — Я ни о чем таком в газетах не читал, — сказал Билли. — Как многие военные операции, это задание тайное, и в письмах домой вам будет запрещено упоминать, где вы находитесь, — ответил Фиц. — Сэр, мы что, воюем с Россией? — Нет, — Фиц демонстративно отвернулся от Билли. Наверное, вспомнил, как Билли одержал над ним верх на собрании в доме молитвы «Голгофа». — У кого-нибудь еще, кроме сержанта Уильямса, есть вопросы? Но Билли не отставал: — Мы пытаемся свергнуть правительство большевиков? По рядам солдат пронесся ропот: многие поддерживали революцию. — Правительства большевиков не существует! — с растущим раздражением ответил Фиц. — Наш король не признал тех, кто сейчас правит в Москве. — А наше задание получило одобрение парламента? Бригадир озабоченно нахмурился — таких вопросов он не ожидал, а капитан Эванс сказал: — Довольно, Уильямс! Дайте задать вопросы и другим. Но Фицу не хватило выдержки промолчать. Ему не пришло в голову, что Билли, сын своего отца, радикала-нонконформиста, в споре может его превзойти. — Военные действия утверждаются не в парламенте, а в военном министерстве, — отрезал он. — Значит, это держат в тайне от наших выборных представителей! — возмущенно воскликнул Билли. — Поосторожней, приятель! — тихонько шепнул Томми. — Вынужденно, — ответил Фиц. Билли не обратил внимания на слова Томми — он разозлился. Четко и громко он спросил: — Но если наше пребывание здесь не санкционировано ни нашим народом, ни русским, выходит оно незаконно! — Сядьте, сержант, — сказал капитан Эванс. — Вы здесь не на своем чертовом митинге лейбористов. Еще слово — получите взыскание. Билли сел. Он своего добился. — Нас сюда пригласило Временное правительство. Директория, состоящая из пяти членов, располагается в Омске, в Западной Сибири. Именно туда, — закончил Фиц, — вы и отправитесь.III
Опускались сумерки. Левка Пешков ждал на сортировочной станции во Владивостоке, в конечном пункте Транссибирской железной дороги. Он был в шинели поверх лейтенантской формы, но еще никогда ему не было так холодно. То, что он оказался в России, приводило его в ярость. Четыре года назад ему удалось отсюда бежать, а потом и удачно жениться. А теперь он вернулся. И все из-за глупой девчонки. «Да что это со мной? — спрашивал он себя. — Почему я не могу довольствоваться тем, что есть?» Открылись ворота, и появилась повозка, которую тянул мул. Возницей был английский солдат. Левка прыгнул на сиденье рядом. — Привет, Сид! — сказал он. — Ну да, — сказал Сид, худой мужик лет сорока с морщинистым лицом и вечной сигаретой в зубах. Он был кокни и говорил по-английски совсем не так, как в Южном Уэльсе или на севере штата Нью-Йорк. Сначала Левке трудно было его понимать. — Виски есть? — He-а, какао вон в банках. Левка повернулся и отвернул край брезента. Он был почти уверен, что Сид шутит. Но увидел картонную коробку с надписью «Шоколад и какао от Фрая». — Не очень-то это местные пользуют, — сказал он. — Ниже смотри. Левка отодвинул коробку и увидел другую надпись: ««Тичерз Хайлэнд Крим» — совершенство старого шотландского виски». — Сколько? — спросил Левка. — Двенадцать коробок. — Это получше, чем какао. Они ехали прочь от центра; Левка часто оглядывался, проверить, не следует ли кто за ними, и смотрел с опаской, если по пути попадался старший офицер американской армии. Но никто их ни о чем не спрашивал. Владивосток кишел беженцами, спасавшимися от большевиков, и многие были при деньгах. Они тратили их так, словно завтрашний день уже не настанет, — а если и настанет, то отнюдь не для всех. Магазины ломились, улицы были полны повозок вроде этой, с товаром. Многое из того, что выставлялось на продажу, было привезено контрабандой из Китая или, как виски Сида, украдено у военных. Левка увидел женщину с маленькой девочкой и подумал про Дейзи. Он скучал по ней. Она уже начала ходить и вовсю познавала мир. От ее надутых губок таяло любое сердце, даже сердце Джозефа Вялова. Левка уже полгода ее не видел. Сейчас ей было два с половиной, и она, должно быть, изменилась за то время, что его не было. По Марге он тоже скучал. О ней он мечтал, вспоминал, как ее нагое тело изгибалось в постели и льнуло к нему. И хотя из-за нее он влип в неприятности и оказался в Сибири, все равно хотел увидеть ее снова. — А у тебя есть слабость, Сид? — спросил он. — He-а. Только деньги. — А из любви к деньгам ты готов рисковать? — He-а, только воровать. — А в переделки из-за воровства никогда не попадал? — В серьезные нет. Раз в тюрьму попал, да и то всего на полгода. — А моя слабость — женщины. — Да? Левка уже привык к этой английской привычке переспрашивать, когда тебе уже сказали. — Да, — сказал он. — Не могу удержаться. Бывает до зарезу хочется войти в ночной клуб с красивой девчонкой под руку. — Да? — Да. Ничего не могу с собой поделать. Повозка въехала в портовый район грязных дорог и матросских ночлежек — трактиров без названий и даже без адреса. Сиду было явно не по себе. — Ты хоть вооружен? — спросил Левка. — Не-а, — сказал Сид. — Ток это, — и оттянув куртку, он показал заткнутый за пояс огромный пистолет с дулом длиной в фут. Левка никогда таких не видел. — Это что еще за хрень? — «Веблей-Марс». Самое сильное ручное оружие в мире. Очень редкое. — Да с таким и курок спускать не надо, достаточно махнуть, чтобы напугать всех до смерти. В этом районе никого не нанимали чистить улицы от снега, и повозка ехала по колее, проложенной другими, а на малоезженных улицах скользила по льду. Очутившись в России, Левка впервые за долгое время вспомнил о брате. На продаже украденных с военных складов товаров он хорошо заработает, и у него будет достаточно денег, чтобы послать их Григорию. За свою короткую жизнь он наделал немало гадостей, но если восстановит отношения с братом, сам себе многое простит. Они въехали в переулок и свернули за низенькой постройкой. Левка открыл коробку и вынул бутылку. — Сиди тут, сторожи товар, — велел он Сиду. — А то пойдем вместе — ищи потом ветра в поле. — Не волнуйся, — сказал Сид, но в его голосе не было уверенности. Левка сунул руку под шинель, коснулся своего кольта сорок пятого калибра — и вошел через заднюю дверь. Это была забегаловка из тех, что в Сибири считаются трактирами. Небольшая комната, стол и несколько стульев. Барной стойки не было, а в приоткрытую дверь виднелась грязная кухня с полкой бутылок и бочкой. У огня сидели трое в драных полушубках. Сидевшего в центре Левка узнал — его звали Сотник. Он носил мешковатые штаны, заправленные всапоги. У него были высокие скулы и раскосые глаза, к тому же он носил тонкие усики и бакенбарды. Лицо обветренное, красное и морщинистое. Лет ему могло быть сколько угодно — от двадцати пяти до пятидесяти пяти. Левка поздоровался со всеми за руку, открыл бутылку, и один из них — видимо, владелец заведения — принес четыре разномастных посудины. Левка налил помногу, и все выпили. — Это лучший виски в мире, — сказал Левка по-русски. — Его везут из такого же холодного края, как Сибирь, где в горных ручьях течет талая вода с ледников. Жаль только, очень дорогой. Лицо Сотника было по-прежнему неподвижно. — Сколько? — спросил он. Левка не собирался снова позволять ему торговаться. — Цена та же, о какой вчера условились. В золотых рублях, иначе никак. — Сколько бутылок? — Сто сорок четыре. — Где они? — Недалеко. — Ты бы поосторожнее. Кругом полно ворья. Это могло быть предупреждением, а могло быть и угрозой. Левка понял, что двусмысленность не случайна. — Это я знаю, — сказал он. — Я сам вор. Сотник взглянул на товарищей, и, помолчав, рассмеялся. Те тоже засмеялись. Левка налил еще. — Не беспокойтесь, — сказал он. — Ничего с вашим виски не случится, там еще ствол имеется. Эта фраза тоже прозвучала двусмысленно. Так можно было и успокоить, и предупредить. — Это хорошо, — сказал Сотник. Левка выпил и взглянул на часы. — Скоро здесь должен проходить военный патруль, — солгал он. — Пора мне. — Еще по одной, — сказал Сотник. Левка встал. — Виски брать будете? — Он позволил себе проявить раздражение. — Я легко продам его в другом месте. Это была правда. Продать алкоголь было несложно. — Беру. — Деньги на бочку. Сотник поднял с пола седельную сумку и начал отсчитывать пятирублевые монеты. Цена, о которой они договаривались, составляла шестьдесят рублей за дюжину. Сотник медленно складывал монеты в столбики по двенадцать, пока не получилось двенадцать столбиков. Левка понял, что до ста сорока четырех Сотник считать не мог. Закончив, Сотник посмотрел на Левку. Левка кивнул. Сотник ссыпал монеты обратно. Они вышли на улицу. Сотник нес сумку. Опустилась ночь, но светила луна, и все было хорошо видно. Левка сказал Сиду по-английски: — Сиди на месте. Будь начеку. При незаконных сделках это всегда опасный момент: покупатель может схватить товар, а денег не отдать. А рисковать этими деньгами Левка не собирался. Он стянул с повозки брезент, сдвинул в сторону коробки какао, чтобы показались коробки с виски. Одну коробку он поставил на землю у ног Сотника. К повозке подошел второй казак и потянулся за следующей коробкой. — Нет, — сказал Левка и посмотрел на Сотника. — Сперва деньги. Повисло молчание. Сид на козлах отвернул полу шинели, демонстрируя ствол. Сотник отдал Левке сумку. Левка заглянул в нее, но решил не пересчитывать деньги снова. Если бы Сотник украдкой вытащил несколько монет, он бы заметил. Он передал сумку Сиду, помог остальным разгрузить повозку. Прощаясь, он пожал всем руки и уже собирался забраться в повозку когда Сотник его остановил. — Гляди-ка, — сказал он, показывая на открытую коробку. — Одной бутылки не хватает. Недостающая бутылка стояла на столе в трактире, и Сотник это знал. Он пытался затеять ссору, и это было опасно. — Дай мне одну монету, — сказал Левка Сиду по-английски. Сид открыл сумку и протянул ему пятирублевку Левка положил ее на сжатый кулак и подбросил в воздух так, что она завертелась, поблескивая в лунном свете. Сотник инстинктивно протянул руку, чтобы ее поймать, а Левка тем временем запрыгнул на козлы рядом с Сидом. Сид взмахнул кнутом. — Помогай вам Бог! — крикнул Левка с тронувшейся повозки. — Понадобится еще виски — дайте знать! Мул затрусил со двора и повернул на дорогу; Левка вздохнул спокойнее. — Сколько мы получили? — спросил Сид. — Сколько просили. Триста шестьдесят рублей каждому. Минус пять. Эти пять рублей, что пришлось вернуть, пусть будут с меня. Тебе во что? Сид достал большой кожаный кошелек. Левка отсчитал ему туда семьдесят две монеты. Он попрощался с Сидом и спрыгнул с повозки возле дома, где располагались американские офицеры. Там его уже поджидал капитан Хэммонд. — Пешков! Где вы были? Левка пожалел, что у него с собой казацкая седельная сумка, в которой лежат триста шестьдесят пять рублей. — Немного походил по окрестностям. — Но ведь уже темно! — Потому-то я и вернулся. — Мы вас искали. Вас желает видеть полковник. — Немедленно буду, сэр! — и Левка бросился к своей комнате, чтобы оставить там сумку, но Хэммонд сказал: — Кабинет полковника в другой стороне. — Есть! — сказал Левка, поворачивая назад. Полковник Маркхэм Левку недолюбливал. Полковник был профессиональный военный, не из тех, кого набрали с началом войны. Левка хотел было оставить сумку на полу перед входом в кабинет полковника, но сумма была слишком заметна, чтобы бросать без присмотра. — Где, черт возьми, вы были?! — сказал полковник, едва Левка вошел. — Осматривал город, сэр. — Вы получаете новое назначение. Нашим английским коллегам нужны переводчики, и они попросили меня прикомандировать вас к ним. Левке показалось, что это неплохо. — Есть, сэр! — Вы едете с ними в Омск. Значит, не так уж и хорошо. Больше шести тысяч километров по российской глуши. — Зачем, сэр? — Они вам расскажут сами. Ехать Левке не хотелось. Слишком далеко от дома. — На это требуется мое согласие, сэр? Полковник ответил не сразу, и Левка понял, что на самом деле подобные назначения — добровольные, насколько это возможно в армии. — Вы что, отказываетесь? — угрожающе спросил полковник. — Только в том случае, если это дело добровольное. — Я обрисую вам ситуацию, лейтенант, — сказал полковник. — Если вы согласитесь, я не буду просить вас открыть эту сумку и показать мне ее содержимое. Делать было нечего. Омск, подумал Левка. Вот черт. — Я готов к этому назначению, сэр, — сказал он.IV
Этель поднялась наверх, в комнаты Милдред. Там было чисто, хоть и не прибрано: игрушки на полу, дымящаяся сигарета в пепельнице, сохнущие трусики перед камином. — Сможешь сегодня приглядеть за Ллойдом? — спросила Этель. Они с Берни собирались на собрание партии лейбористов. Ллойду было уже почти четыре, и он мог самостоятельно выбраться из постели и отправиться на прогулку, если оставить его без присмотра. — Конечно, — ответила Милдред. Они часто по очереди приглядывали за детьми. — Я получила от Билли письмо. — У него все в порядке? — Да. Но мне кажется, он не во Франции. Он совсем не упоминает об окопах. — Тогда, должно быть, на Среднем Востоке. Интересно, довелось ему увидеть Иерусалим? — Святой город был взят английскими войсками в конце прошлого года. — Как был бы рад отец, случись Билли там побывать! — Он просил тебе кое-что передать. Говорит, напишет тебе позже, а я чтобы сказала… — она сунула руку в карман передника. — Сейчас. «…Политических новостей я не получаю, нахожусь, откровенно говоря, в неведении относительно России». Ну что за странные слова, честное слово! — Это послание нужно читать не как все, — сказала Этель. — Читай каждое третье слово. Он пишет: «Я нахожусь в России». Странно, что он там делает? — А я и не знала, что в России есть наши войска. — Я тоже. А он не упоминает какую-нибудь песню? Или название книжки? — А ты откуда знаешь? — Это тоже шифр. — Он пишет про песню, которую ты пела, «Фредди и цыпленок». Никогда такой не слышала. — Я тоже. Надо по первым буквам… Фиц! Вошел Берни. Он был в красном галстуке. — Ллойд крепко спит, — сообщил он. — Милдред получила письмо от Билли, — сказала Этель. — Выходит, он, а также граф Фицгерберт в России. — Ага! — воскликнул Берни. — А я-то думал, когда они начнут! — Ты о чем? — Мы послали войска сражаться с большевиками. Я так и знал, что это случится. — Мы разве в состоянии войны с новым русским правительством? — Это неофициально… — Берни взглянул на часы. — Нам пора. — Он терпеть не мог опаздывать. В автобусе Этель сказала: — Не может такого быть, чтобы мы вели войну неофициально. Либо мы находимся в состоянии войны, либо нет. — Черчилль и вся эта орава знает, что народ Великобритании не поддержит войну против большевиков, поэтому пытается вести ее тайно. — В Ленине я разочаровалась… — задумчиво сказала Этель. — Но он лишь делает то, что должен! — перебил Берни. Он был ярым сторонником большевиков. — Ленин вполне может стать таким же тираном, каким был царь… — Это нелепо! — Но, пусть так — все равно ему нужно дать возможность показать, что он может сделать. — Ну, хотя бы в этом наши мнения совпадают… — Билли скоро напишет и расскажет подробности. Этель была возмущена тайной войной правительства — если это действительно была война, — и к тому же ужасно переживала за Билли. Он не станет держать язык за зубами. Если он решит, что делается что-то не то, обязательно так и скажет, а это может навлечь на него большие неприятности. Дом молитвы «Голгофа» был полон: за время войны популярность партии лейбористов возросла. Произошло это отчасти потому, что лидер партии Артур Хендерсон входил в военный кабинет Ллойда Джорджа. Хендерсон начал работать в двенадцать лет на литейном заводе, производившем паровозы, и его появление в кабинете министров свело на нет довод консерваторов, что рабочим нельзя доверять правительственные посты. Этель и Берни сели с Джоком Рейдом, краснолицым выходцем из Глазго, лучшим другом Берни, когда тот еще не был женат. Председательствовал на собрании доктор Гринворд. Главным пунктом повестки дня были следующие всеобщие выборы. Ходили слухи, что Ллойд Джордж назначит всеобщие выборы, едва закончится война. Олдгейту нужен был кандидат от лейбористов, и больше всего шансов было у Берни. Его кандидатуру поставили на голосование и утвердили. Кто-то предложил в качестве альтернативы доктора Гринворда, но тот сказал, что предпочитает заниматься медициной. Поднялась Джейн Маккалли. Она была членом партии с тех самых пор, как Этель и Мод встали на ее защиту, когда ее лишили пособия, а потом Мод на руках нес в тюрьму полицейский. Джейн сказала: — Я читала в газете, что на следующие выборы можно будет выставлять кандидатуры женщин. И считаю, что нашим кандидатом должна стать Этель Уильямс. На миг все в изумлении замолчали, потом одновременно заговорили. Этель была ошарашена. Она об этом и не думала. С самого начала ее знакомства с Берни он хотел быть членом парламента. И она его поддерживала. К тому же никогда раньше у женщин не было возможности быть избранными. И у нее не было уверенности, что такая возможность появилась сейчас. Первым ее побуждением было немедленно отказаться. Однако Джейн не закончила. Это была милая молодая женщина, но ее внешняя мягкость была обманчива, и она могла быть несокрушимой. — Я уважаю Берни, — сказала она, — но он организатор и оратор. А сейчас член парламента от Олдгейта — либерал, его очень любят и справиться с ним будет нелегко. Так что нам нужен такой кандидат, который смог бы отбить у него это кресло, такой, который скажет людям Ист-Энда: «Следуйте за мной к победе!» — и они пойдут! Нам нужна Этель. Женщины разом одобрительно заговорили, и некоторые мужчины тоже, хотя кое-кто недовольно бормотал себе под нос. Этель поняла, что если бы она согласилась, у нее было бы много сторонников. И Джейн была права: Берни был наверняка самый умный человек в этом зале, но он не мог вдохновлять и вести. Он мог объяснить, как происходят революции и почему прогорают компании, зато Этель могла поднять людей и повести за собой. Встал Джок Рейд. — Товарищ председатель, мне кажется, закон не позволяет выставлять кандидатуры женщин. — Я могу ответить на этот вопрос, — сказал доктор Гринворд. — Закон, принятый ранее в этом году, дающий право голоса некоторым женщинам старше тридцати, не давал женщинам права быть избранными. Однако правительство признало, что это неправильно, и готовится поправка к закону. — Но в том виде, как он есть на данный момент, закон запрещает голосовать за женщин, так что мы не имеем права выдвигать ее кандидатуру, — упорствовал Рейд. Этель усмехнулась: странно, что люди, призывающие ко всемирной революции, так настаивают на том, чтобы следовать букве закона. Доктор Гринфилд сказал: — Этот парламентский законопроект в новой редакции наверняка получит законную силу до следующих всеобщих выборов, так что мы имеем полное право выдвигать женщину. — Но Этель нет тридцати. — По всей видимости, этот новый закон будет касаться женщин старше двадцати одного года. — По всей видимости? — переспросил Рейд. — Как мы можем выдвигать кандидата, если не знаем, по каким правилам это делать? — Возможно, тогда нам следует отложить принятие решения до того времени, когда будет принята новая поправка, — предложил доктор Гринворд. Берни шепнул что-то Джоку на ухо, и тот сказал: — Давайте спросим саму Этель, хочет ли она выдвинуть свою кандидатуру. Если нет, то и незачем откладывать решение. Берни с улыбкой повернулся к Этель. — Хорошо, — сказал доктор Гринворд. — Этель, если бы предложили вашу кандидатуру, вы бы согласились? Все посмотрели на нее. Этель не знала, что ответить. Берни мечтал об этом всю жизнь, а ведь он ее муж. Но кто из них был бы лучшим кандидатом от их партии? Секунды шли, и уверенность на лице Берни сменилась изумлением. Он-то не сомневался, что она откажется. Это укрепило ее решимость. — Я… я никогда об этом не думала, — сказала она. — И, как говорит председатель, пока еще даже нет такой законной возможности. Поэтому мне трудно ответить. Я уверена, что Берни — хороший кандидат… но мне бы хотелось еще подумать. Так что, возможно, нам лучше сделать, как предлагает председатель, — отложить принятие решения. Она повернулась к Берни. Он смотрел на нее так, словно был готов ее убить.Глава 32
11 ноября 1918 года В два часа ночи в доме Фицгерберта на Мэйфэр зазвонил телефон. Мод еще не ложилась, сидела при свече в гостиной, под взглядами портретов почивших предков, и задернутые шторы ей казались погребальными одеяниями, а диваны и кресла, едва заметные в тусклом свете, дикими ночными хищниками. В течение нескольких последних дней она почти не спала. Ее мучило дурное предчувствие, что Вальтер не доживет до конца войны. Она сидела одна, с остывшей чашкой чая в руках, глядя на горящие угли и думая, где он сейчас и что он делает. Спит в сыром окопе или готовится к завтрашнему бою? А может, он уже мертв? И она уже вдова, проведшая с мужем всего две ночи за четыре года брака. Она могла быть уверенной лишь в одном: в плен он не попал. Джонни Ремарк проверял по ее просьбе списки пленных офицеров. Джонни не знал ее тайны: он думал, она беспокоится о нем лишь потому, что до войны Вальтер был близким другом ее брата. Телефонный звонок испугал ее. Сначала она подумала, что это какие-то новости о Вальтере, но тут же поняла, что из-за этого Джонни не стал бы ночью звонить. Сообщение о друге, попавшем в плен, вполне могло подождать до утра. Может, что-то с Фицем, подумала она в ужасе. Вдруг его ранили там, в Сибири? Она бросилась в вестибюль, но Граут успел раньше. Она виновато сообразила, что забыла отпустить прислугу спать. — Да, милорд, я сейчас узнаю, дома ли леди Мод, — сказал в трубку Граут. Потом, прикрыв трубку рукой, сказал: — Миледи, это лорд Ремарк из военного министерства. Она взяла у Граута трубку и сказала: — Что-то с Фицем? Он ранен? — Нет-нет, — сказал Джонни. — Успокойтесь, у меня хорошие новости. Немцы приняли условия перемирия. — Ах, Джонни, слава богу! — Это происходит в Компьеньском лесу, к северу от Парижа. Они приехали туда на двух поездах, встали на запасный путь, и немцы только что вошли в поезд французов. Они готовы подписывать соглашение. — Но еще не подписали? — Нет, пока еще нет. Согласовывают формулировки. — Джонни, прошу вас, позвоните, когда соглашение будет подписано. Я не буду сегодня спать. — Хорошо, позвоню. До свидания. Мод отдала Грауту трубку. — Граут, может быть, сегодня кончится война. — Я счастлив это слышать, миледи. — Но вы можете идти спать. — С разрешения вашей милости, я тоже хотел бы дождаться звонка лорда Ремарка…II
Солдаты Эйбрауэнского землячества прибыли в Омск рано утром. На всю жизнь Билли в мельчайших подробностях запомнил этот путь длиной в шесть с половиной тысяч километров по Транссибирской магистрали от Владивостока до Омска. Они ехали двадцать три дня, несмотря на то что возле машиниста постоянно дежурил вооруженный сержант — чтобы точно знать, что машинист и кочегар не снижают скорость. Всю дорогу Билли мерз: печурки посреди вагона было мало для сибирских холодов, особенно под утро. Питались они черным хлебом и мясными консервами. И каждый день Билли ждали новые открытия. Он и представления не имел, что в мире существуют такие прекрасные места, как озеро Байкал. Капитан Эванс сказал, что это озеро из конца в конец длиннее, чем весь Уэльс. С летящего вперед поезда они смотрели, как поднимается солнце над спокойной голубой водой, освещая полуторакилометровые горы на другом берегу и превращая снег на пиках в золото. Всю свою жизнь он будет хранить память о бесконечном караване верблюдов вдоль железной дороги — тяжело нагруженные животные терпеливо брели через снега, не обращая ни малейшего внимания на двадцатый век, мчавшийся мимо в грохоте железа и клубах дыма. «Это ж уму непостижимо, как далеко отсюда до Эйбрауэна!» — пронеслось в этот миг у него в голове. Но больше всего ему запомнилось посещение средней школы в Чите. Поезд стоял двое суток, пока полковник Фицгерберт вел переговоры с местной властью — казацким атаманом Семеновым. Билли пристал к компании американцев, отправлявшихся побродить по городу. В местной школе директор говорил по-английски и рассказал им, что до прошлого года у него учились только дети обеспеченных граждан и что еврейских детей в школу не допускали, даже если их родители могли платить за обучение. Ну а теперь по приказу большевиков образование стало бесплатным и всеобщим. Эффект был очевиден. Классы были забиты до отказа оборванными ребятишками, которые учились читать, писать и считать, а потом даже изучали науки и искусство. «Что бы там еще ни сделал этот Ленин, — подумал Билли (а понять, где правда, а где пропаганда, было нелегко), — за образование детей он взялся всерьез». В одном с ними поезде оказался Левка Пешков. Он поздоровался с Билли, не выказав никаких признаков стыда, словно забыл, как уносил ноги из Эйбрауэна, преследуемый за воровство. Теперь в чине лейтенанта он был прикомандирован к землячеству в качестве переводчика. Население Омска радостно приветствовало батальон, маршировавший по городу от вокзала к казармам. Билли видел на улицах много русских офицеров, которые, судя по виду, уже оставили службу. Еще было много канадских войск. Когда стали отпускать в увольнение, Билли и Томми пошли бродить по городу. Смотреть было особо не на что: собор, мечеть, кирпичная крепость и река, по которой в обе стороны шли грузовые и пассажирские суда. С удивлением они заметили, что многие местные носят кое-что из американской униформы. Женщина, торговавшая горячей жареной рыбой, была в гимнастерке; у разносчика с тележкой были плотные армейские брюки из саржи; высокий школьник с полным книг ранцем шел по улице в новеньких английских ботинках. — Где они все это берут? — удивился Билли. — Мы снабжаем формой русскую армию, но Пешков говорит, офицеры втихую продают кое-что на черном рынке. — Так нам, дуракам, и надо — за то, что поддерживаем не ту сторону! Они зашли в столовую, устроенную канадской Христианской молодежной ассоциацией. Там уже сидело несколько человек из землячества: похоже, больше пойти было некуда. Билли и Томми взяли горячий чай и по куску яблочного пирога. — Здесь, в Омске, штаб антибольшевистского правительства, — сказал Билли. — Я читал в «Нью-Йорк таймс». — Американские газеты, в его понимании, информировали читателей честнее, чем это делали английские. Вошел Левка Пешков. Он был с красивой девочкой в дешевом пальтишке. Как это у него так быстро получалось? — Эй, ребят, слышали, что говорят?! — воскликнул он. Вечно он узнает обо всем первым, подумал Билли. — Говорят, что ты педик, — отозвался Томми. Все засмеялись. — И что же ты слышал? — поинтересовался Билли. — Перемирие подписали! — Левка помолчал, ожидая реакции. — Вы что, не понимаете?! Война кончилась! — Не для нас! — сказал Билли и тяжело вздохнул.III
Взвод капитана Дьюара вел наступление в районе деревушки О-Дез-Эглиз, на восточном берегу реки Мез. Гас слышал, что в одиннадцать будет объявлено о прекращении огня, но командир приказал начинать наступление, и он выполнял приказ. Он выдвинул тяжелые пулеметы вперед, на край леса, и через широкий луг они открыли огонь по крайним домам, давая противнику достаточно времени, чтобы отступить. Но немцы не воспользовались этой возможностью. Они установили минометы и легкие пулеметы в садах и дворах и активно отстреливались. Особенно усердствовал один, забравшийся со своим пулеметом на крышу сарая: половине взвода Гаса он не давал пошевелиться. — Можешь ты снять того молодчика на крыше гранатой? — спросил Гас у капрала Керри, лучшего стрелка во взводе. — Если только поближе подобраться… — ответил Керри, веснушчатый девятнадцатилетний парнишка. — В том-то и проблема. Керри осмотрел местность. — Вон там, на лугу, вроде пригорочек… — сказал он. — Оттуда я бы смог. — Рискованно, — сказал Гас. — Хочешь стать героем? — Он взглянул на часы. — Война может через пять минут закончиться, если верить слухам. Керри широко улыбнулся. — Капитан, позвольте, я попробую! Гас помедлил с ответом, не желая, чтобы Керри рисковал жизнью. Но они в армии, и приказ есть приказ. — Ну ладно, — сказал Гас. — Только не спеши, выбери удобное время. В глубине души он надеялся, что Керри выждет немного, но мальчишка немедленно повесил винтовку на плечо и схватил гранаты. — Пли! — крикнул Гас. — Все прикрываем Керри! Пулеметы открыли огонь, и Керри побежал. Противник немедленно его заметил, и по нему начали стрелять. Он бежал по полю зигзагами, как заяц, за которым гонятся собаки. По нему палили немецкие минометы, но, по счастливой случайности, не попадали. Этот его «пригорочек» оказался в трех сотнях метров от укрытия. Он почти добежал. Вражеский пулеметчик точно прицелился и выпустил в Керри длинную очередь. Грудь Керри пронзили двенадцать пуль. Он вскинул руки, выронив гранаты, и упал — в нескольких шагах от своего пригорочка. Он лежал неподвижно, и Гас подумал, что, должно быть, парнишка умер еще до того, как коснулся земли. Противник прекратил стрельбу. Через несколько секунд американцы тоже перестали стрелять. Со всех сторон послышались радостные возгласы. Немецкие солдаты повылезали из укрытий. Гас услышал шум мотора и, обернувшись к лесу, увидел мелькавший между деревьями мотоцикл «индиан». Его вел сержант, а позади сидел майор. — Прекратить огонь! — крикнул майор. Мотоциклист повез его дальше, от позиции к позиции. — Прекратить огонь! — кричал он снова и снова. — Прекратить огонь! Солдаты Гаса загомонили. Кто-то начал танцевать джигу, другие жали друг другу руки, снимали каски и подбрасывали их. Послышалось пение. А Гас не мог оторвать взгляда от капрала Керри. Он медленно пошел через луг и опустился на колени рядом с телом. Гас уже повидал много убитых, и у него не было сомнений в том, что Керри мертв. Он попытался вспомнить его фамилию. Перевернул тело на спину. Через всю грудь шли маленькие дырочки от пуль. Гас закрыл мальчику глаза и встал. — Господи, прости меня! — сказал он, подняв голову к небу.IV
В день, когда это произошло, Этель и Берни были дома. У Берни был грипп, и он лежал в постели, как и няня Ллойда, так что Этель пришлось заботиться и о муже, и о сыне. Ей было тоскливо. Они страшно поругались тогда, выясняя, кому из них быть кандидатом в парламент. Это была единственная их ссора за все это время. Но с тех пор они друг с другом почти не разговаривали. Этель знала, что права, но все равно чувствовала себя виноватой. Из нее мог получиться лучший член парламента, но в любом случае выбор предстояло делать другим, а не им самим. Хотя Этель никогда не думала об этом раньше, сейчас ей очень хотелось стать членом парламента. Женщины получили право голоса, но нужно идти дальше. Прежде всего следует снизить возрастной ценз в законе об избирательном праве, затем — внести улучшения в условия труда и оплаты. Во многих профессиях за ту же работу женщинам платили меньше, чем мужчинам. Почему они не могут получать одинаково? Она любила Берни, и когда видела его обиженное лицо, ей хотелось немедленно от всего отказаться. «Я ждал, что мне будут пытаться помешать мои враги, — сказал он ей вечером. — Консерваторы, либералы, которые уже считают, что победа у них в кармане. Я даже ожидал противодействия со стороны пары-тройки завистников внутри партии. И лишь в одном человеке я не сомневался. Но именно этот человек мне помешал!» Этель вспоминала его слова с болью в сердце. В одиннадцать она отнесла ему чай. У них была уютная спальня, хоть и бедная, с дешевыми хлопковыми занавесками, письменным столом и портретом Кейра Харди на стене. Берни читал книжку «Филантропы в рваных штанах» — этот роман читали все социалисты. — Что ты сегодня ответишь? — холодно спросил он. Вечером должно было состояться собрание. — Ты приняла решение? Да, приняла. Еще два дня назад, просто не могла себя заставить произнести эти слова. Теперь же, когда он сам спросил, она могла ответить. — Должен победить лучший кандидат, — сказала она с вызовом. — Не понимаю, — сказал он уязвленно, — как ты можешь так со мной поступать — и при этом говорить, что любишь меня! Она подумала, что с его стороны нечестно использовать такой аргумент. Почему она не могла ответить так же? Но это было не главное. — Мы должны думать не о себе. Мы должны думать о партии. — А о нашем браке? — Я не собираюсь уступать тебе дорогу лишь потому, что я твоя жена. — Ты меня предаешь. — Но я тебе уступаю. — Что? — Я сказала, я тебе уступаю. Она прочитала на его лице облегчение. И продолжила: — Но это не потому, что я твоя жена. И не потому, что ты лучший кандидат. Он озадаченно посмотрел на нее. — А почему же? Этель вздохнула. — Я беременна. Именно тогда, когда у женщины появилась возможность стать членом парламента, я забеременела. Берни улыбнулся. — Ну что же, все обернулось наилучшим образом! — Я знала, что ты так подумаешь, — сказала Этель. В этот момент она чувствовала обиду и на Берни, и на нерожденного еще ребенка, и вообще на то, как складывается ее жизнь. И вдруг она услышала звон церковного колокола. Она взглянула на часы на камине. Было пять минут двенадцатого. Почему звонит колокол в такое время, утром в понедельник? Потом она услышала звук еще одного колокола, нахмурилась и подошла к окну. Ничего необычного она не увидела, только вдруг заметила на западе, в небе над центром Лондона, красную вспышку сигнальной ракеты. Она обернулась к Берни. — Похоже, по всему Лондону звонят в колокола. — Что-то произошло, — сказал он. — О, я догадываюсь: это звон в честь наступления мира! — Да, — сказала горько Этель, — уж явно не в честь моей проклятой беременности.V
Не только Фиц, но и влиятельные люди в правительствах главных держав мира ждали, что с Омска начнется контрреволюционный переворот. Директория, состоявшая из пяти членов, размещалась в поезде в пригороде Омска. В нескольких бронированных вагонах, под охраной лучших войск, находились, как известно было Фицу, остатки имперской казны, миллионы рублей золотом. Царь был убит большевиками, но золото было здесь, готовое дать силу и власть его сторонникам. Фиц считал, что внес значительный личный вклад в дело Директории. Ведь группа влиятельных людей, которых он собрал в Ти-Гуине еще тогда, в апреле, теперь формировала тайную сеть в среде британских политиков, и им удалось сподвигнуть Британию на тайную, но весомую помощь русскому сопротивлению. Это, в свою очередь, обеспечило поддержку других стран или как минимум удержало их от помощи режиму Ленина. Но иностранцы не могли делать все за русских, им следовало поскорее организоваться на борьбу. Насколько многого могла достигнуть Директория? Хотя она была антибольшевистской, ее председателем был эсер Николай Авксентьев. Его Фиц намеренно игнорировал. Эсеры были немногим лучше Ленина. Фиц надеялся на правое крыло и на военных. Только от них можно было ждать, что они восстановят монархию и частную собственность. И Фиц обратился к генералу Болдыреву, главнокомандующему Сибирской армией. Вагоны правительства были обставлены с увядающей царской пышностью: потертые бархатные сиденья, мебель с вылетевшей инкрустацией, абажуры в пятнах, слуги в некогда изысканно расшитых ливреях. В одном вагоне сидела молодая девица в шелковом платье, с ярко напомаженными губами, и курила. Фиц был обескуражен. Он мечтал вернуть прежний уклад, но этот антураж даже ему представлялся слишком старорежимным. Фиц с гневом вспомнил сержанта Уильямса, его презрительно-насмешливый вопрос: «Разве то, что мы здесь делаем, законно?» Пора уже заткнуть этого Уильямса навсегда, с ненавистью подумал Фиц. Генерал Болдырев оказался большим и неуклюжим с виду. — Мы мобилизовали двести тысяч человек, — гордо сказал он Фицу. — Можете вы их экипировать? — Внушительное число, — сказал Фиц, но подавил вздох. Именно подобный образ мыслей привел к тому, что шестимиллионная русская армия была побеждена гораздо меньшими силами Германии и Австрии. Болдырев носил нелепые эполеты, бывшие в ходу при старом режиме, которые придавали ему вид персонажа комической оперы Гилберта и Салливана. На своем слабом русском Фиц продолжал: — Но на вашем месте я бы отослал половину мобилизованных по домам. — Отчего же? — озадаченно спросил Болдырев. — Мы сможем экипировать самое большее сто тысяч. Но они должны быть обучены. Лучше иметь небольшую, но дисциплинированную армию, чем огромную толпу, которая при первой же возможности отступит или сдастся. — Да, разумеется. — Снабжением, которое мы вам даем, должны в первую очередь обеспечиваться те, кто находится на передовой, а не в тылу. — Конечно. Это разумно. У Фица сложилось удручающее впечатление, что Болдырев соглашается, даже не особенно слушая. Но нужно было продолжать. — Очень многое из того, что мы посылаем, уходит на сторону, — я сужу об этом по тому, сколько гражданских ходит по улицам в американской форменной одежде. — Увы, вы правы. — Я настаиваю на том, чтобы все офицеры, не относящиеся к военной службе, были лишены военной формы и возвращались по домам. — В русской армии было огромное число любителей и дилетантов, которые лезли с советами, но в боях участия не принимали. — Н-ну-у… — И я предлагаю дать больше полномочий адмиралу Колчаку в качестве военного министра. — Британское Министерство иностранных дел считало Колчака наиболее многообещающим из членов Директории. — Хорошо-хорошо. — Вы согласны выполнить все это? — спросил Фиц, отчаянно желая достичь договоренности. — Определенно. — Когда? — Все в свое время, полковник Фицгерберт, все в свое время. Фиц пал духом. Хорошо, что Черчилль или Керзон не могли видеть, сколь невпечатляюще выглядят силы, выступающие против большевизма, подумал он с тоской. Но может, они придут в лучшую форму — с помощью Великобритании. Как бы то ни было, ему придется добиваться наилучших результатов, работая с тем материалом, который есть. В дверь постучали, и вошел запыхавшийся адъютант Фица, капитан Мюррей, с телеграммой в руке. — Прошу меня простить, — сказал тот, — но мне показалось, эту новость вам следует сообщить как можно скорее.VI
Вскоре после полудня Милдред спустилась на первый этаж и сказала Этель: — Давай-ка выберемся на запад. — Она имела в виду Уэст-Энд, западную часть Лондона. — Все пойдут. Своих девочек я отпустила домой. — Она взяла в свое дело по изготовлению шляп двух молодых швей. — Весь Ист-Энд закрывает лавочки. Все-таки война закончилась! Этель очень захотелось пойти. То, что она уступила Берни, не улучшило атмосферу в доме. Он приободрился, но ей стало еще горше. Может, прогулка пойдет ей на пользу. — Мне придется взять с собой Ллойда, — сказала она. — Ну так и возьми, а я возьму Энид и Лилиан. Они запомнят на всю жизнь день, когда мы победили в войне! Этель приготовила Берни сэндвич с сыром, потеплее одела Ллойда, и они пошли. Казалось, флаги полощутся над каждым домом — не только «Юнион Джек», государственный флаг Великобритании, но и «дракон» Уэльса, и французский триколор, и американский звездно-полосатый. Незнакомые люди обнимали друг друга, танцевали на улицах, целовались. Шел дождь, но никто не обращал на это внимания. Этель подумала о солдатах, которым больше не угрожает опасность — и ее собственные заботы стали отходить на второй план, уступая место радостному настроению. Когда они миновали театры и оказались в правительственном районе, движение замедлилось. Трафальгарская площадь была запружена ликующими горожанами. Этель и Милдред добрались до Даунинг-стрит. К дому десять, резиденции премьер-министра, подойти было невозможно из-за скопления народа, надеявшегося увидеть Ллойда Джорджа, человека, выигравшего войну. Они пошли в Сент-Джеймсский парк, где повсюду в кустах обнимались парочки. Тысячи людей стояли у Букингемского дворца и пели «Пусть очаги не гаснут».[24] Когда песня кончилась, все запели христианский гимн «Благодарим мы Господа».[25] Они перешли через дорогу к Грин-парку, надеясь подойти поближе к дворцу. Молодой парень улыбнулся Милдред, и когда она тоже улыбнулась, обнял ее и поцеловал. Она с чувством ответила. — Похоже, тебе понравилось, — ревниво заметила Этель, когда парень пошел дальше. — Понравилось! — согласилась Милдред. — Если бы он захотел, я бы и переспала с ним. — Я не буду рассказывать об этом Билли, — усмехнулась Этель. — Билли не дурак, он знает, как я к этому отношусь. Они обошли толпу и добрались до улицы Конститьюшн-хилл. Здесь толпа была не такая плотная, но они стояли сбоку, и если бы король вышел на балкон, им его было не увидеть. Этель размышляла, куда пойти дальше, как вдруг на улице, разгоняя стоявших, показался отряд конных полицейских. За ними ехал открытый экипаж, в котором улыбались и махали толпе король с королевой. Этель сразу их узнала, она едва могла поверить такой удаче: карета направлялась в их сторону. Она заметила, что борода у короля поседела (когда он гостил в Ти-Гуине, она была черная). Вид у него был утомленный, но счастливый. Рядом сидела королева, держа над собой зонтик, чтобы дождь не намочил ей шляпку. Ее знаменитый бюст, кажется, стал еще обширнее. — Смотри, Ллойд! — сказала Этель. — Это король! Карета была уже совсем рядом, буквально в нескольких дюймах от того места, где стояли Этель и Милдред. Ллойд вдруг выкрикнул: — Король, привет! Король услышал его и улыбнулся. — Привет, юноша, — сказал он, и карета проехала дальше.VII
Григорий сидел в бронепоезде и смотрел через стол на собеседника: человек, сидевший напротив, был председателем Реввоенсовета и народным комиссаром по военным и морским делам, а это означало, что ему подчиняется Красная Армия. Его настоящее имя было Лейба Давидович Бронштейн, но, как большинство вождей революции, он взял псевдоним, и был известен как Лев Троцкий. Несколько дней назад ему исполнилось тридцать девять, и судьба России была в его руках. А революции исполнился год, и никогда еще Григорий не волновался за нее так, как сейчас. Штурм Зимнего казался финалом, но на самом деле это было лишь началом борьбы. Правительства крупнейших держав мира были настроены враждебно к большевикам. А подписание мирного соглашения означало, что они смогут все свои силы обратить на уничтожение революции. И остановить их могла только Красная Армия. Многие солдаты Троцкого не любили, так как считали, что он аристократ и еврей. Быть и тем и другим в России невозможно, но солдаты рассуждать логично не желали. Троцкий аристократом не был, хотя его отец был зажиточным землевладельцем, и он получил хорошее образование. Но от надменной манеры держаться пользы было мало, а ему хватило глупости возить с собой собственного повара, и на его слугах всегда была новая обувь и форменная одежда с золотыми пуговицами. Он выглядел старше своих лет. Его густая курчавая шевелюра была еще черной, но на лице проступали морщины. С армией он творил чудеса. Красная гвардия, свергнувшая Временное правительство, на поле боя проявила себя не особенно удачно. Бойцы были недисциплинированны и часто пьяны. Выбор тактики боя поднятием рук на солдатском собрании оказался непригодным для ведения войны, это было даже хуже, чем приказы дилетантов-аристократов. Красные проигрывали главные битвы с контрреволюционными войсками, которые стали называть себя «белыми». Троцкий, несмотря на возмущенные вопли, снова ввел призыв в армию. Он задействовал много бывших царских офицеров, определил их как «спецов» и направил в штабы. Вернул он и смертную казнь для дезертиров. Григорию эти меры не нравились, но он сознавал их необходимость. Все ж это было лучше, чем победа контрреволюции. Армии не давало развалиться ядро, состоявшее из большевиков: они были тщательно распределены по армейским частям, чтобы максимально усилить эффект их присутствия. Одни были обычными солдатами, другие занимали руководящие посты, третьи, как Григорий, были комиссарами и работали бок о бок с командирами, посылая отчеты в Москву, в большевистский Центральный комитет. Они поддерживали боевой дух солдат, напоминая, что они воюют за величайшее дело в истории человечества. Когда армия была вынуждена действовать жестоко и безжалостно, реквизируя зерно и лошадей у отчаянно бедных крестьянских семей, большевики объясняли солдатам, что это необходимо для всеобщего блага. Едва заслышав ропот недовольства, об этом сразу сообщали куда следует, так что подобные разговоры пресекались раньше, чем успевали посеять смуту. Но будет ли всего этого достаточно? Григорий и Троцкий, склонившись, смотрели на карту. — Турки при некоторой помощи немцев все еще контролируют Каспийское море, — сказал Троцкий, указывая на Закавказский регион между Россией и Персией. — Угрожая нефтяным месторождениям, — пробормотал Григорий. — На Украине набрал силу Деникин. Тысячи офицеров, аристократов и буржуа бежали от революции и в результате оказались в Новочеркасске, где создалось контрреволюционное войско под командованием генерала Деникина. — Так называемая Добровольческая армия. — Именно. — Палец Троцкого двинулся на север России. — В Мурманске стоит английская эскадра. В Архангельске — три американских пехотных батальона. И к ним идет приток чуть ли не со всех стран мира: из Канады, Китая, Польши, Италии, Сербии… Быстрее, пожалуй, назвать те страны, которые не послали войска на замерзший север нашей страны. — А ведь еще Сибирь. Троцкий кивнул. — Во Владивостоке стоят японские и американские войска. Чехи контролируют большую часть Транссибирской магистрали. В Омске — англичане и канадцы, которые поддерживают так называемое Временное правительство. Многое из этого Григорий уже знал, но прежде он не смотрел на всю картину целиком. — Выходит, мы окружены? — спросил он. — Так и есть. А теперь, когда империалисты заключили мир, у них освободятся миллионы солдат. Григорий подумал, надеясь увидеть луч надежды. — С другой стороны, за последние шесть месяцев численность Красной армии увеличилась с трехсот тысяч до миллиона человек. — Я знаю. — Троцкого вовсе не обрадовало это напоминание. — Но этого мало.VIII
Германия была в агонии революции — и Вальтеру эта картина казалась ужасно похожей на русскую революцию год назад. Она началась с бунта. Флот, стоявший в Киле, получил приказ выйти в море и атаковать английские суда. Это было самоубийственное задание, к тому же моряки знали, что идут мирные переговоры, и отказались его выполнять. Вальтер заметил отцу, что приказ шел вразрез с волей кайзера, следовательно, моряки не мятежники, напротив, они верны кайзеру. У Отто от ярости едва не сделался апоплексический удар. После того как правительство попыталось подавить бунт моряков, город Киль был взят Советом рабочих и солдат, созданным по аналогии с российскими советами. Через два дня советы контролировали Гамбург, Бремен и Куксхавен. А позавчера кайзер отрекся от престола. Вальтеру было страшно. Он мечтал о демократии, а не о революции. Но в день отречения тысячи рабочих вышли на улицы Берлина, размахивая флагами, и крайне левый Карл Либкнехт провозгласил Германию свободной социалистической республикой. К чему это приведет? Вальтер не мог себе представить. Подписание мирного соглашения было очень тяжелым моментом. Вальтер всегда считал войну ужасной ошибкой, но то, что он оказался прав, ничуть его не утешало. Отчизна повержена и унижена, а сограждане голодают. Он сидел в гостиной родительского дома в Берлине, листая газеты, и ему было так тоскливо,что он не мог себя заставить на что-то отвлечься. Обои выцвели, полочка для картин покрылась пылью. В старом полу выпадали паркетины, но не было мастера, чтобы его починить. Вальтер мог лишь надеяться, что мир усвоит полученный урок. Четырнадцать пунктов Вудро Вильсона были лучом света, возвещавшим о восходе солнца. Есть ли вероятность, что государства-гиганты найдут способ улаживать свои разногласия мирным путем? От одной статьи в правой газете Вальтер пришел в ярость. — Этот дурак-журналист пишет, что немецкая армия осталась непобежденной, — сказал он входящему в комнату отцу. — Он утверждает, что нас предали евреи и социалисты. Мы должны искоренять подобную чушь! — Это почему же? — с вызовом спросил Отто. — Потому что знаем, что это не так. — А я считаю, что нас действительно предали евреи и социалисты. — Что?! — воскликнул Вальтер, не веря своим ушам. — Можно подумать, это евреи и социалисты остановили нас на Марне, дважды! Мы проиграли войну! — Наши силы были подорваны недостаточным снабжением. — Из-за английской блокады. А почему в войну вступили американцы? Разве это евреи и социалисты вели неограниченную подводную войну и топили корабли с американскими пассажирами?! — Социалисты приняли возмутительные условия мирного соглашения с Антантой. Вальтер от гнева чуть не лишился дара речи. — Тебе прекрасно известно, что это Людендорф обратился с предложением о заключении мира. Канцлер Эберт был назначен позавчера, как ты можешь обвинять его? — Если бы это зависело от армии, мы бы никогда не подписали это соглашение. — Вы уверяли кайзера, что победите, он поверил, и это стоило ему короны. Как мы будем учиться на своих ошибках, если вы позволите народу Германии верить в подобную ложь? — Если они будут думать, что наша армия побеждена, это их деморализует. — И пусть! Главы европейских стран совершали глупые и страшные ошибки, в результате которых погибло десять миллионов человек. Дайте людям по крайней мере осознать это, чтобы никогда больше не допустить ничего подобного! — Ни за что, — ответил отец.Часть III. Обновленный мир
Глава 33
Ноябрь — декабрь 1918 года На следующий день после Дня перемирия Этель проснулась очень рано. Дрожа от холода на каменном полу в ожидании, пока закипит чайник на старой плите, она приняла решение — быть счастливой. Для этого у нее было много причин. Война закончилась, и она ждет ребенка. У нее верный муж, который ее обожает. Не все вышло так, как она хотела, но она не позволит себе из-за этого огорчаться. И выкрасит кухню в ярко-желтый цвет, это сейчас очень модно. Но прежде всего нужно наладить семейную жизнь. Ее уступка успокоила Берни, но сама она по-прежнему чувствовала горькую обиду, и атмосфера в доме оставалась угнетающей. Этель не хотелось, чтобы эта трещина в их отношениях осталась. Получится ли все замять? Она взяла в спальню две чашки чая и снова забралась в постель. Ллойд все еще спал в своей кроватке. Берни, надев очки, сел в постели, и она спросила: — Как ты себя чувствуешь? — Кажется лучше. — Полежи еще денек, чтобы была уверенность, что ты выздоровел окончательно. — Пожалуй… — сказал он спокойно, не ласково, но и не враждебно. — Ты кого хочешь, мальчика или девочку? — спросила она, потягивая чай. Он молчал, и сначала она подумала, что у него мрачное настроение и он не ответит; но оказалось, что он просто раздумывал несколько секунд, как часто делал, прежде чем ответить. Наконец он сказал: — Ну, мальчик у нас уже есть, так что было бы хорошо, если бы были и мальчик, и девочка. Она почувствовала к нему нежность. Он всегда говорил о Ллойде так, словно это был его собственный сын. — Но надо постараться, чтобы им было хорошо расти в нашей стране, — сказала она. — И чтобы они смогли получить образование, работу, приличное жилье и воспитать собственных детей. И чтобы больше не было войны. — Ллойд Джордж устроит внеочередные выборы. — Ты так думаешь? — Он победил в войне. И ему нужно устроить перевыборы прежде, чем это позабудется. — Я все же думаю, лейбористы наберут немало голосов. — Как бы то ни было, в округах вроде Олдгейта у нас есть шансы. Поколебавшись, Этель спросила: — Хочешь, я займусь твоей кампанией? — Я попросил быть моим агентом Джока Рейда, — с сомнением сказал Берни. — Джок может заниматься юридическими документами и финансами, — сказала Этель. — А я займусь организацией собраний и прочего. У меня это получится намного лучше. — Она вдруг почувствовала, что от этого зависит не только успех кампании, но и благополучие их брака. — Ты действительно этого хочешь? — Да. Джок будет все время заставлять тебя произносить речи. Это делать тебе, конечно, придется, но твоя сильная сторона в другом. Гораздо лучше, когда ты просто беседуешь за чашкой чая с небольшой компанией. Я буду тебе устраивать выходы на заводы и фабрики, чтобы ты мог поболтать с людьми в неформальной обстановке. — Пожалуй, ты права. Этель допила чай и поставила чашку с блюдцем на пол возле кровати. — Так значит, ты чувствуешь себя лучше? — Да. Она забрала у него чашку, тоже поставила на пол, а потом сняла через голову ночную рубашку. Грудь у нее была не такая высокая, как прежде, до появления на свет Ллойда, но крепкая и округлая. — А насколько лучше? — спросила она. — Значительно, — ответил он, не отрывая от нее взгляда. После того вечера, когда Джейн Маккалли предложила выдвинуть кандидатуру Этель, они не занимались любовью. Этель этого очень не хватало. Она приподняла грудь ладонями. От холодного воздуха соски напряглись. — Знаешь, что это? — Насколько мне известно, это грудь. — А еще говорят «сиськи». — А я говорю — «красота», — произнес он хрипловато. — Хочешь с ними поиграть? — Хоть целый день. — Ну, это я не обещаю… Давай начнем, а там видно будет. — Давай. Этель счастливо вздохнула. Как все просто с мужчинами! Через час она отправилась на работу, оставив Ллойда с Берни. Народу на улицах было мало: у всего Лондона сегодня было похмелье. Она добралась до Национального союза работников швейной промышленности, вошла в свой кабинет и села за стол. Планируя рабочий день, она поняла, что с началом мирной жизни у нее появятся новые проблемы. Миллионы вернувшихся с войны мужчин будут искать заработок и постараются оттеснить женщин, четыре года выполнявших их работу. Но этим женщинам тоже нужно зарабатывать на жизнь. Не у всех вернутся из Франции мужья: многие там похоронены. Им нужен союз, нужна Этель. Когда бы ни провели выборы, союз, естественно, будет голосовать за партию лейбористов. Большую часть дня Этель занималась тем, что планировала собрания. В вечерних газетах появилась удивительная новость о выборах. Ллойд Джордж решил сохранить коалиционное правительство и в мирное время. Он будет проводить кампанию не как лидер либералов, а как глава коалиции. Утром на Даунинг-стрит он обратился к двумстам членам парламента от либералов и заручился их поддержкой. Бонар Лоу призывал депутатов-консерваторов поддержать эту идею. Этель была в замешательстве. Как же людям голосовать? Когда она вернулась домой, Берни был в ярости. — Это никакие не выборы, а коронация! Король Дэвид Ллойд Джордж. Предатель! У него есть шанс создать радикальное левое правительство, и что же он делает? Цепляется за своих друзей-консерваторов! Перебежчик чертов! — Давай пока не будем сдаваться, — сказала Этель. Через два дня партия лейбористов вышла из коалиции и заявила, что будет вести кампанию против Ллойда Джорджа. Четыре члена парламента от лейбористов, бывшие министрами, отказались уходить в отставку и были незамедлительно исключены из партии. Выборы были назначены на четырнадцатое декабря. Учитывая время, которое понадобится, чтобы доставить из Франции солдатские бюллетени и подсчитать, результаты будут объявлены не раньше Рождества. Этель принялась составлять план кампании Берни.II
Отпраздновав окончание войны, вечером того же дня Мод написала Вальтеру на почтовой бумаге с гербом Фица и опустила письмо в красный почтовый ящик на углу улицы. Она не представляла себе, сколько времени потребуется, чтобы восстановить почтовое сообщение, но когда это случится, она хотела, чтобы ее письмо дошло до него первым. Она тщательно подбирала слова, когда писала, — на случай, если цензура сохранилась: упоминаний о браке не было, она лишь выражала надежду, что теперь, когда между их странами заключен мир, они восстановят прежние отношения. Возможно, посылать письмо было рискованно, но она отчаянно хотела знать, жив ли Вальтер, и мечтала поскорее с ним увидеться. Мод опасалась, что победившая Антанта сочтет, что немецкий народ должен понести наказание, но речь Ллойда Джорджа, обращенная к членам парламента от либералов, ее успокоила. По сообщениям вечерних газет, он сказал, что мирный договор с Германией должен быть честным и справедливым. «Мы не должны позволять ни чувству мести, ни алчности, ни жажде наживы взять верх над основополагающим принципом справедливости». Правительство решительно выступало против того, что он назвал «низменной, презренной, отвратительной идеей мести и жадности». Это ее подбодрило. В ближайшем будущем жизнь немцев и так легкой не назовешь. Однако открыв на следующее утро «Дейли мейл», она пришла в ужас. В глаза ей бросился заголовок: «Гансы должны заплатить». Газета соглашалась, что в Германию следует посылать продукты в качестве помощи — но лишь потому, что «если Германия вымрет от голода, она не сможет заплатить все, что должна». А кайзера следует судить за военные преступления, добавляла газета. Она раздувала огонь мести, опубликовав в колонке писем резкую заметку виконтессы Темплтон, озаглавленную «Гансам здесь не место!». — Сколько же нам еще ненавидеть друг друга? — посетовала Мод тете Гермии. — Год? Десять лет? Всегда? Мод могла бы и не удивляться. «Мейл» уже проводила кампанию травли против тридцати тысяч немцев, проживавших в Великобритании, — большинство жили здесь очень давно и считали эту страну своим домом. В результате тысячи ни в чем не повинных людей оказались в английских концентрационных лагерях. Это глупо, но людям необходимо кого-то ненавидеть, а газеты всегда готовы предложить им удобную мишень. Мод знала владельца газеты, лорда Нортклиффа. Как все великие в мире прессы, он действительно верил в тот бред, который печатал. Он обладал талантом выражать наиболее нелепые и невежественные предрассудки так, словно это могло быть правдой, и постыдное начинало представляться достойным уважения. Мод было известно, что недавно Ллойд Джордж нанес Нортклиффу личное оскорбление. Заносчивый газетный магнат предложил включить свою кандидатуру в британскую делегацию, которая отправится на предстоящую мирную конференцию, и был страшно уязвлен, когда премьер-министр отклонил его предложение. Мод беспокоилась. В политике иногда приходилось потакать недостойным людям, но Ллойд Джордж, кажется, о том забыл. Интересно, с волнением думала она, насколько сильно повлияет злобная пропаганда газеты Нортклиффа на выборы? Через несколько дней она узнала ответ на свой вопрос. На митинге, посвященном выборам, который проводили в муниципалитете лондонского Ист-Энда, она заметила среди зрителей Эт Леквиз. Мод так и не помирилась с Этель, ее и сейчас трясло от гнева, когда она вспоминала, как Этель и остальные убеждали парламент принять закон, который на выборах ставил женщин в невыгодное положение по сравнению с мужчинами. Но ей так не хватало в жизни Этель с ее жизнерадостностью. Пока представляли выступавших, публика шумела. Несмотря на то что часть женщин получила право голосовать, в основном в зале были мужчины. Мод догадалась, что большинству женщин непривычна сама мысль о том, что им следует интересоваться политическими дискуссиями. Но она чувствовала, что многих женщин может оттолкнуть сам тон политических собраний, на которых мужчины витийствовали, стоя на сцене, а слушатели их поддерживали или освистывали. Первым выступал Берни. Мод сразу увидела, что как оратор он никуда не годится. Он заговорил о новой конституции партии лейбористов, в частности о пункте четыре, призывая сделать средства производства общественной собственностью. Мод подумала, что его предложение проводит отчетливую границу между лейбористами и либералами, выступающими за интересы деловых кругов. Но скоро она поняла, что оказалась в меньшинстве. Сидевший рядом мужчина какое-то время нетерпеливо слушал и наконец выкрикнул: — А Гансов вы готовы выдворить из страны? Это привело Берни в замешательство. Несколько секунд он что-то мямлил, потом произнес: — Я готов сделать все, что принесет пользу рабочему человеку. Интересно, подумала Мод, а входит ли в понятие «рабочий человек» женщина? И предположила, что о том же подумала и Этель. — Но мне не кажется, — продолжал Берни, — что к числу наиважнейших задач Британии относятся действия, направленные против Германии. Это заявление поддержки не встретило, несколько человек даже свистнули. — Но возвращаясь к более важным темам… — сказал Берни. — А что с кайзером? — выкрикнул кто-то из дальнего конца зала. Берни допустил ошибку, ответив вопросом на вопрос. — Что — с кайзером? Он же отрекся от престола, — ответил он. — Следует его судить? — Разве вы не понимаете, — раздраженно сказал Берни, — что если его станут судить, ему придется защищаться? Вы что, хотите предоставить императору Германии возможность поведать миру о своей невиновности? Мод показалось, что это веский аргумент, но аудитория хотела услышать совсем другое. Крики недовольства зазвучали громче. — Повесить кайзера! — закричал кто-то. Мод подумала, что британские избиратели отвратительны, когда сердиты. Во всяком случае — мужчины. Мало кто из женщин захочет посещать подобные собрания. — Если мы станем вешать побежденных врагов, значит мы — варвары. Мужчина рядом с Мод закричал: — А платить вы их заставите? Это получило наибольший резонанс. Несколько человек крикнули: — Пусть гансы платят! — В разумных пределах… — начал Берни, но продолжать ему не дали. — Пусть гансы платят! — закричали несколько голосов, и, подхватив, зал стал скандировать хором: — Пусть гансы платят! Пусть гансы платят! Мод тихо встала и вышла.III
Вудро Вильсон стал первым американским президентом, выехавшим за пределы страны во время пребывания в должности. Четвертого декабря он вышел на корабле в море из Нью-Йорка, а через девять дней Гас встречал его на пристани в Бресте, на западной оконечности Бретани. В полдень туман рассеялся и показалось солнце, впервые за много дней. В заливе в почетном карауле выстроились военные корабли французского, английского и американского флотов, и мимо них прошел лайнер президента «Джордж Вашингтон». Раздался гром салютующих орудий, и оркестр заиграл «Усеянный звездами флаг».[26] Для Гаса это был торжественный момент. Вильсон прибыл сюда, чтобы никогда больше не случилось войны, подобной только что закончившейся. «Четырнадцать пунктов» Вильсона и его Лига наций должны были навсегда изменить способ решения конфликтов. Это была высочайшая цель. Никогда в истории человечества ни один политик не имел столь высоких стремлений. Если у Вильсона все получится, мир станет совсем иным. В три часа пополудни по трапу спустились первая леди Эдит Вильсон под руку с генералом Першингом, за ними следовал президент. Брест встречал Вильсона как героя-победителя. «Vive Wilson, Defenseur du Droit des Peuples!» — гласили транспаранты, «Да здравствует Вильсон, защитник прав народов!» Над зданиями реяли звездно-полосатые флаги. На тротуарах теснился народ, многие женщины были в высоких кружевных шапочках, традиционных в Бретани. Повсюду слышались звуки бретонской волынки. Правда, без волынок Гас легко бы обошелся. Французский министр иностранных дел произнес приветственную речь. Гас стоял с американскими журналистами. Он заметил маленькую женскую фигурку в меховой шапке. Женщина обернулась, и он заметил, что на ее хорошеньком личике один глаз все время закрыт. Гас радостно улыбнулся: это была Роза Хеллмэн. Когда речи кончились, свита президента села в ночной поезд и отправилась в Париж, до которого было четыреста миль. Президент пожал Гасу руку и сказал: — Рад вашему возвращению! Вильсон хотел, чтобы на Парижской мирной конференции с ним были известные ему люди. В качестве главного советника — полковник Хаус, бледный техасец, на протяжении многих лет неофициально консультировавший его в вопросах международной политики. Гас должен был самым младшим в делегации. У Вильсона был усталый вид, и они с Эдит ушли в свое купе. Гас обеспокоился. Он слышал сплетни, что здоровье президента подорвано. В 1906 году у Вильсона случилось мозговое кровоизлияние в области левого глаза, временно вызвавшее слепоту; доктора диагностировали высокое давление и советовали оставить работу. Вильсон легкомысленно игнорировал их рекомендации и продолжал свою деятельность, был избран и переизбран, — но в последнее время он страдал от головных болей, которые могли быть порождением все той же проблемы с давлением. Мирная конференция потребует от него много сил; Гас надеялся, что Вильсон продержится. Роза тоже была в поезде. Гас сел напротив нее на парчовое сиденье в вагоне-ресторане. — Я все думала, увижу ли вас здесь, — сказала она с улыбкой. — Я только что вернулся из армии, — сказал Гас безо всякой необходимости, так как форму он еще не снял. — В последнее время Вильсону приходится нелегко из-за его помощников… — Я — птица невысокого полета. — Некоторые говорят, ему не следовало брать с собой жену. Гас пожал плечами. Ему это казалось пустяком. После передовой, понял он, ему будет трудно серьезно относиться к ерунде, которая волнует людей в мирное время. Роза сказала: — Что еще важнее — он не взял никого из республиканцев. — Ему в делегации нужны друзья, а не враги! — возмутился Гас. — Ему нужны друзья и в Америке, — сказала Роза. — А поддержку конгресса он потерял. Она права, понял Гас, и вспомнил, что всегда считал ее очень умной. Промежуточные выборы прошли для Вильсона крайне неудачно. И в сенате, и в палате представителей победили республиканцы. — Как это произошло? — спросил Гас. — Я не мог тогда следить за событиями. — Простые люди сыты по горло ограничениями на продажу продуктов и высокими ценами. Окончание войны помогло бы, случись оно пораньше. А либералы в ярости от закона о шпионаже. Он позволил Вильсону засадить за решетку тех, кто был против войны. И он им воспользовался — Юджин Дебс приговорен к десяти годам. — Дебс был кандидатом от партии социалистов. Когда Роза об этом заговорила, голос ее звучал сердито. — Нельзя сажать противника в тюрьму и делать вид, что ты за свободу. Гас вспомнил, какое удовольствие ему доставляли пикировки с Розой. — Во время войны порой приходится жертвовать свободой. — По-видимому, американские избиратели так не считают. А кроме того, Вильсона упрекают в сегрегации по отношению к вашингтонским подчиненным. Гас не знал, можно ли поднять негров до уровня белых людей, но так же, как самые либеральные американцы, считал, что это можно выяснить, лишь предоставив им больше возможностей. Однако Вильсон и его жена были с юга и думали иначе. — Эдит решила не брать в Лондон свою служанку, опасаясь, что она отобьется от рук. Она говорит, англичане слишком обходительны с неграми… Вудро Вильсон перестал быть любимцем левых американцев, — заключила Роза, — а это значит, для Лиги наций ему потребуется поддержка республиканцев. — Я полагаю, Генри Кэбот Лодж чувствует себя уязвленным, — сказал Гас. Лодж был правым республиканцем. — Вы же знаете политиков, — сказала Роза. — Они обидчивы, как школьницы, и намного мстительнее. А Лодж возглавляет в сенате международный комитет, Вильсону следовало взять его в Париж. — Но Лодж против самой идеи Лиги Наций! — возразил Гас. — Умение слушать умных людей, которые с тобой не согласны, — редкий талант, но президент должен им обладать. А взяв его сюда, Вильсон обезвредил бы его. Как член делегации, вернувшись в Америку, он уже не мог бы бороться против решений конференции, до чего бы на ней ни договорились. Вильсон был идеалистом и верил, что правое дело само одолеет все преграды. Он недооценивал необходимость льстить, соблазнять и вводить в заблуждение. Еда в честь президента была хороша. Подавали свежего атлантического палтуса в сливочном соусе. Гас не ел так с довоенных времен. Его позабавило то, что Роза уписывала за обе щеки. Фигурка у нее миниатюрная, куда же это все помещается? После еды был подан ароматный крепкий кофе. Гас обнаружил, что ему не хочется уходить от Розы и возвращаться в свое купе. Говорить с ней было так интересно. — Ну, в любом случае в Париже Вильсон будет в выгодном положении, — сказал он. Роза посмотрела на него с сомнением. — Почему же? — Во-первых, победа в войне — наша заслуга. Она кивнула: — Как сказал Вильсон, в Шато-Тьери мы спасли мир. — Мы с Чаком Диксоном там были. — Это там он погиб? — Прямое попадание. Первая смерть, которую я видел. Но к несчастью, не последняя. — Мне так жаль. И его жену тоже. Я с Дорис знакома много лет — у нас был один учитель музыки. — Не уверен, что именно мы спасли мир, — продолжал Гас. — Французов, англичан и русских погибло намного больше, чем американцев. Но мы изменили равновесие сил. А это что-нибудь да значит. Она покачала головой, встряхнув темными кудрями. — Я не согласна. Война закончена, и мы европейцам больше не нужны. — Люди вроде Ллойда Джорджа считают, что военную мощь Америки нельзя не принимать во внимание. — Значит, он ошибается, — сказала Роза. Гас был удивлен и заинтригован, услышав, как она рассуждает о таких вещах. — Предположим, французы и англичане не согласятся с Вильсоном, — сказала она. — Воспользуется ли он для продвижения своих идей силой своей армии? Нет. Даже если бы и хотел — республиканцы в конгрессе ему не позволят. — У нас экономическая и финансовая мощь. — Действительно, Антанта должна нам очень много, но я не уверена, что это дает нам какое-то преимущество. Есть поговорка: «Должен сто долларов — ты во власти банка, должен миллион — банк в твоей власти». Да, что задача Вильсона может оказаться сложнее, чем это представлялось издалека. — Ну а что же общественное мнение? Вы видели, какой прием оказали Вильсону в Бресте. Народы всей Европы надеются, что он создаст мир, в котором не будет войн. — Вот это его самая сильная карта. Люди устали от бойни. Их девиз «Никогда больше!» Я очень надеюсь, что он сможет им дать то, чего от него ждут. Они попрощались. Гас долго лежал без сна, думая о Розе. Он не встречал еще женщины умнее. И потом она красива. Разговаривая с ней, забываешь о ее уродстве, думал Гас. Роза не питала иллюзий относительно конференции. И все, что она говорила, было верно. Но Гас рад, что оказался в делегации, и ему достанет сил воплотить мечты президента в жизнь. Ранним утром он выглянул из окна. По пути следования поезда стояли толпы народа. Было еще темно, но люди были хорошо заметны в свете фонарей. Их были тысячи, понял он: мужчины, женщины, дети… Не было приветственных криков, они просто молча смотрели на поезд. Мужчины и мальчики стояли, сняв шляпы, и этот жест уважения тронул Гаса. Они прождали полночи, чтобы увидеть проезжающий поезд, везущий человека, который поможет обеспечить им мир.Глава 34
Декабрь 1918 — февраль 1919 годаПодсчет голосов провели через три дня после Рождества. Эт и Берни Леквиз стоя ждали результата голосования в муниципалитете Олдгейта — Берни на сцене, в своем лучшем костюме, Этель — в зале, среди зрителей. Берни проиграл. Он держался мужественно, а Этель расплакалась. Для него это было крушение мечты. Может, это и глупая мечта, но ему было больно, и ее сердце разрывалось от жалости. Победителем стал либерал, поддерживавший коалицию Ллойда Джорджа, — кандидата от консерваторов поэтому не было, и консерваторы голосовали вместе с либералами. Такую комбинацию лейбористам было не осилить. Берни поздравил соперника и спустился со сцены. Товарищи по партии предложили выпить по чуть-чуть, но Берни и Этель пошли домой. — Эт, я не гожусь для такого дела, — сказал он, когда она поставила на огонь чайник. — Ты хорошо поработал, — сказала она. — Но этот чертов Ллойд Джордж нас перехитрил. Берни покачал головой. — Я не лидер. Я могу думать, планировать… Снова и снова я пытался говорить с людьми так, как это делаешь ты, вдохновлять, чтобы они загорались энтузиазмом, — но у меня не выходило. А когда они слушают тебя — они в тебя влюбляются. Вот в чем разница. Она знала, что он прав. На следующее утро в газетах сообщалось, что по всей стране результат выборов такой же, как в Олдгейте. Коалиция получила 525 мест из 707 — за всю историю парламента подобное было лишь несколько раз. Народ голосовал за человека, победившего в войне. Этель была глубоко разочарована. Страной правили те же, кто и раньше. Политики, по чьей вине погибли миллионы, торжествовали, будто сделали что-то замечательное. Но чего они добились? Боль, голод, разруха… Десять миллионов мужчин и мальчишек убиты ни за что. Единственный проблеск надежды был в том, что партия лейбористов улучшила свое положение: у них было сорок два места, а теперь они получили шестьдесят. Пострадали в результате антиллойдджорджевские либералы. Они победили лишь в тридцати округах, и сам Асквит потерял место. — Возможно, это конец партии либералов, — сказал Берни за ланчем, намазывая хлеб жиром. — Они не оправдали надежд народа, и теперь оппозиция — лейбористы. Может, это наше единственное утешение. Когда они собрались идти на работу, принесли почту. Пока Берни завязывал Ллойду шнурки, Этель просмотрела письма и нашла письмо от Билли, написанное их шифром. Она села за кухонный стол и стала расшифровывать: подчеркивала значимые слова карандашом, а потом выписала в блокнот. По ходу расшифровки она все больше волновалась. — Ты же знаешь, что Билли в России? — сказала она Берни. — Ну да. — Он пишет, наша армия будет там сражаться против большевиков. Там есть и американцы. — Меня это не удивляет. — Да, но послушай, — сказала она. — Мы знаем, белым не справиться с большевиками — но что если к ним присоединятся иностранные армии? Что угодно может случиться! Берни задумался. — Они могут вернуть монархию. — Значит, будет лучше, если мы об этом расскажем, — сказала Этель. — Я напишу статью. — Кто возьмется ее печатать? — Посмотрим. Может, «Дейли геральд»… — «Геральд» была газетой левых. — Отведешь Ллойда к няне? — Да, конечно. Этель минутку подумала и потом написала на верхней строке листка: «Руки прочь от России!»
II
Прогулка по Парижу вызвала у Мод слезы. Вдоль широких бульваров громоздились кучи обломков — в тех местах, где упали немецкие снаряды. Там, где стекла вылетели, окна были заколочены досками. Глядя на это, Мод с болью вспомнила о своем красавце-брате и его изуродованном лице. В рядах деревьев, обрамлявших улицы, зияли бреши — там, где древний каштан или благородный платан были принесены в жертву ради древесины. Половина женщин носили черное — у них был траур, а на перекрестках искалеченные солдаты просили подаяние. Мод плакала и о Вальтере. Ответа на ее письма не было. Она запрашивала разрешение поехать в Германию, но это было по-прежнему невозможно. Оказалось достаточно трудно добиться и выезда в Париж. Она надеялась, что Вальтер приедет сюда с немецкой делегацией, но от Германии делегации не было: побежденные страны на мирную конференцию не пригласили. Страны-победители намеревались обстоятельно проработать соглашение в своем кругу, а проигравшим представить договор на подпись. В Париже было плохо с углем, и во всех гостиницах постояльцы мерзли. Мод остановилась в «Мажестик», где проживала английская делегация. Опасаясь французских шпионов, англичане заменили весь персонал гостиницы своими соотечественниками. Соответственно, еда была ужасной: на завтрак давали овсянку, овощи были разваренные, кофе плохой. Закутавшись в старую, еще довоенную шубку, Мод отправилась в ресторан «Фуке» на Елисейских полях на встречу с Джонни Ремарком. — Спасибо, что устроили мне выезд в Париж, — сказала она. — Для вас все что угодно! Но почему вы так хотели сюда попасть? Правду говорить она не собиралась, уж меньше всего — такому любителю посплетничать. — Ну… чтобы походить по магазинам, — сказала она. — Я за четыре года не купила ни одного нового платья! — Да, но здесь нечего покупать, а то, что есть, стоит целое состояние. Полторы тысячи франков за платье! Даже Фиц сказал бы, что всему есть предел. А может, у вас во Франции кавалер? — Ах, если бы!.. Я нашла машину Фица, — сменила она тему. — Вы не знаете, где можно достать бензин? — Попробую вам помочь. Они заказали ланч. — Как вы думаете, — спросила Мод, — мы действительно собираемся заставить немцев платить эти миллиардные репарации? — В их положении спорить тяжело, — сказал Джонни. — После Франко-прусской войны они заставили Францию платить пять миллиардов франков, что Франция и делала в течение трех лет. А в марте, при подписании Брест-Литовского договора, Германия заставила большевиков пообещать шесть миллиардов марок, хотя теперь они, конечно, выплачены не будут. И все же праведное возмущение немцев выглядит фальшиво и лицемерно. Мод не выносила, когда о немцах говорили резко. Как будто, потерпев поражение в войне, они превратились в чудовищ. А если бы мы проиграли войну, хотелось ей сказать, неужели тогда нам пришлось бы признать, что война — это наша вина, и платить за все? — Но мы же требуем много больше! Мы говорим — двадцать четыре миллиарда фунтов, а французы чуть ли не удваивают сумму! — С французами спорить трудно, — сказал Джонни. — Они должны нам шестьсот миллионов фунтов, а американцам еще больше. Но если мы не позволим им требовать с Германии эти репарации, они скажут, что не могут нам заплатить. — А немцы могут заплатить то, что мы требуем? — Нет. Мой друг Поццо Кейнс говорит, что они могли бы заплатить около одной десятой, то есть два миллиарда, и то это обескровит страну. — Вы имеете в виду Джона Мейнарда Кейнса, кембриджского экономиста? — Да. Мы называем его Поццо. — Я не знала, что он один из… ваших друзей. — Да, дорогая, — с улыбкой сказал Джонни, — и очень близкий. Мод на миг позавидовала его жизнерадостной порочности. Она яростно заглушала собственное стремление к физической близости. Почти два года ее не касался любящий мужчина. Она чувствовала себя старой монашкой, иссохшей и морщинистой. — Какой печальный взгляд! — От внимания Джонни мало что могло укрыться. — Надеюсь, вы не влюблены в Поццо? Она рассмеялась и вновь перевела разговор на политику: — Но если мы знаем, что немцы не могут заплатить, почему Ллойд Джордж настаивает? — Я сам его спрашивал об этом. Я довольно хорошо с ним знаком еще с тех пор, когда он был министром вооружения. Он говорит, воевавшие стороны кончат тем, что сами оплатят свои долги и никто из тех, кто требует репараций, не получит ничего достойного упоминания. — Но тогда к чему эти претензии? — В каждой стране за войну заплатят налогоплательщики, но политик, который им это скажет, никогда не будет избран на второй срок!III
Каждый день Гас ходил на заседания комиссии, готовившей документы для создания Лиги. Председательствовал сам Вудро Вильсон, и он торопился. Весь первый месяц Вильсон контролировал процесс. Он отверг программу, предложенную Францией, — там ставился на первое место вопрос репараций, а вопрос создания Лиги — на последнее, — и заявил, что в любом договоре, который он подпишет, должна фигурировать Лига. Комиссия заседала в роскошном отеле «Крийон» на площади Согласия. В отеле были гидравлические лифты, старинные и медленные, иногда они застревали между этажами, и приходилось ждать, когда поднимется давление воды. Гас думал, что они очень похожи на европейских дипломатов, которые так любят лениво дискутировать, не приходя ни к какому решению, пока их к этому не вынуждают. Он видел, и в душе посмеивался над тем, что и лифты, и дипломаты вызывали у американского президента одинаковую реакцию: тот нервничал, сердился и нетерпеливо что-то бормотал себе под нос. Девятнадцать членов комиссии сидели вокруг большого стола, покрытого красной скатертью, рядом сидели переводчики, шепотом переводившие особо сложные места, а помощники курсировали по комнате с папками и блокнотами. Гас заметил, что европейцев впечатлило умение его босса подстегивать ход заседаний. Некоторые считали, что на обсуждение договора уйдут месяцы, если не годы; другие утверждали, что государства никогда не достигнут консенсуса. Однако уже через десять дней они приблизились к завершению проекта договора в первом чтении. Четырнадцатого февраля Вильсон должен был вернуться в Соединенные Штаты Америки. Вскоре он собирался снова приехать, но первую редакцию договора намерен был утвердить до отъезда, чтобы отвезти домой. Но тут по вине французов вдруг возникло существенное препятствие: они внесли предложение о собственной армии Лиги наций. Вильсон в отчаянии возвел очи горе. — Это невозможно! — простонал он. Гас знал, почему. Конгресс не допустит, чтобы американские войска находились под чьим-то еще командованием. Французский делегат, бывший премьер-министр Леон Буржуа, доказывал, что Лигу будут игнорировать, если у нее не будет средств силой обеспечивать выполнение своих решений. Гас разделял разочарование Вильсона. У Лиги были и иные способы воздействовать на строптивцев: дипломатия, экономические санкции и как последнее средство — специально для этого случая собранная армия, которая будет распущена, как только ее миссия будет выполнена. Но Буржуа ответил, что ни один из этих способов не защитил бы Францию от Германии. Ни о чем другом французы думать не могли. Наверное, это вполне объяснимо, подумал Гас, но вряд ли так можно создать новый мировой порядок. Лорд Роберт Сесил, принимавший активное участие в работе над проектом, поднял костлявый палец в знак того, что хочет говорить. Вильсон кивнул: ему нравился Сесил, оказывавший Лиге мощную поддержку. Его симпатию разделяли не все: Клемансо — французский премьер-министр — сказал как-то, что когда Сесил улыбается, он похож на китайского дракона. — Прошу прощения за резкость, — сказал Сесил, — но французская делегация, кажется, имеет в виду, что отвергнет Лигу лишь оттого, что та может оказаться не столь сильна, как хотелось бы Франции. Прошу обратить внимание, что, говоря откровенно, в таком случае почти наверняка возникнет двусторонний союз между Великобританией и Соединенными Штатами, в результате чего Франции уже не придется выставлять никаких условий. Гас сдержал улыбку. Так им и надо, подумал он. Буржуа с ошарашенным видом отозвал поправку. Вильсон бросил благодарный взгляд на Сесила. Слова попросил японский делегат барон Макино. Вильсон кивнул и посмотрел на часы. Макино заговорил о статье, по поводу которой уже был достигнут консенсус, — о гарантиях свободы вероисповедания. Он пожелал добавить поправку, что все страны, входящие в Лигу наций, должны относиться к гражданам других стран-участниц без расовой дискриминации. Лицо Вильсона окаменело. Речь Макино была выразительна даже в переводе. Разные расы сражались в войне рядом, бок о бок, подчеркивал он. Между ними установились взаимная симпатия и благодарность. Лига должна стать большой многонациональной семьей. И разумеется, мы должны относиться друг к другу одинаково, не так ли? Гас был обеспокоен, но не удивлен. Японец говорил об этом уже неделю или две — терроризируя австралийцев и калифорнийцев, которые не хотели пускать японцев на свою территорию, и приводя в замешательство Вильсона, которому и в голову не приходило, что американские негры ему равны. Но больше всего это выбило из колеи англичан с их недемократическим доминированием над сотнями миллионов людей разных рас: уж они-то совершенно не хотели, чтобы все эти люди считали себя не хуже своих белых господ. Вновь заговорил Сесил. — Увы, это очень спорный вопрос, — сказал он с неподдельной печалью в голосе, которой Гас почти поверил. — Вынесение его на обсуждение уже внесло разлад в наши ряды. По столу пронесся шепот согласия. — Может, вместо того чтобы задерживать утверждение проекта договора, — продолжил Сесил, — лучше на некоторое время отложить обсуждение, гм, расовой дискриминации. Премьер-министр Греции сказал: — Тема свободы вероисповедания — очень скользкая. Я предлагаю ее пока тоже лучше оставить. — Мое правительство, — сказал делегат от Португалии, — никогда не подписывало договор, не затрагивающий вопроса отношений с Богом. Сесил, человек глубоко религиозный, произнес: — Возможно, на этот раз нам всем придется изменить нашим правилам. Его слова были встречены легкими смешками, и Вильсон с очевидным облегчением сказал: — Если на этот счет возражений нет, давайте двигаться дальше.IV
На следующий день, в пятницу, Вильсон направился в Министерство иностранных дел на Ке д’Орсе, где зачитал проект договора на пленарной сессии мирной конференции в знаменитой Часовой зале, под огромной люстрой, напоминающей сталактиты в арктической пещере. В тот же вечер он отбыл в Америку. А в субботу вечером Гас пошел на танцы. С наступлением темноты Париж превращался в место всеобщих увеселений. Питание оставалось скудным, но спиртного, похоже, было предостаточно. Молодые люди в гостиницах оставляли свои двери открытыми, чтобы к ним в любое время могла зайти какая-нибудь медсестра из «Красного креста». Об общепринятой морали, кажется, на время забыли. Люди даже не пытались скрывать свои похождения. Женоподобные мужчины перестали принимать мужественный вид. Ресторан «Ля-рю» стал лесбийским. Утверждали, будто нехватка угля — миф, сочиненный французами, чтобы все отказались от мысли проводить ночи в одиночестве. Все стоило дорого, но деньги у Гаса были. Также у него были и другие преимущества: он знал Париж и французский язык. Он ходил на скачки в Сен-Клу, в Опера на «Богему», на сомнительный мюзикл «Пхи-Пхи». Поскольку он был приближенным президента, его постоянно куда-нибудь приглашали. Он обнаружил, что все больше и больше времени проводит с Розой Хеллмэн. Ему приходилось быть осторожным в разговорах с ней и говорить только то, что он не возражал бы увидеть напечатанным, но привычка к скрытности у него уже дошла до автоматизма. Немного людей он встречал умнее, чем она. Она ему нравилась, но не больше. Она всегда была готова пообедать или поужинать с ним, но какой репортер отказался бы от предложения, исходящего от помощника президента? Он не мог взять ее за руку или поцеловать, прощаясь — вдруг она подумала бы, что он использует преимущества своего положения. Он встретился с ней в «Рице», на коктейле. — А что значит «коктейль»? — спросила она, когда он ее приглашал. — Крепкий напиток, разведенный, чтобы к нему относились с большим уважением. Гарантирую, что они отвечают духу моды. Роза тоже отвечала духу моды: со стрижкой каре, в шляпке-«колоколе», закрывающей уши как немецкая стальная каска. Облегающие платья и корсеты вышли из моды, и свободные складки ниспадали от плеча до ошеломляюще тонкой талии. Парадоксально, но, скрывая формы, силуэт платья заставлял Гаса думать о теле под ним. Роза накрасила губы и напудрилась — на что европейским женщинам все еще требовалась смелость. Они взяли мартини и двинулись дальше. Проходя по длинному вестибюлю «Рица», они притягивали множество взглядов: долговязый мужчина с большой головой и его миниатюрная одноглазая спутница, он — во фраке и белом галстуке, она — в серебристо-синем шелковом платье. Сев в кэб, они отправились в «Мажестик», где проходили танцевальные вечера, которые посещали англичане. Зал был полон. Молодые референты делегаций, журналисты со всего мира и отпущенные из окопов солдаты «джазировали» с медсестрами и машинистками. Роза научила Гаса танцевать фокстрот, потом оставила его и пошла танцевать с красивым темноглазым мужчиной из греческой делегации. Ревнуя, Гас разговаривал со знакомыми, пока не встретил леди Мод Фицгерберт. Она была в фиолетовом платье и остроносых туфельках. — Здравствуйте! — удивившись, сказал он. Похоже, она была рада его видеть. — Хорошо выглядите. — Мне повезло. Я вернулся целым. — Почти, — заметила она, кивнув на шрам на его щеке. — Царапина… Потанцуем? Он приобнял ее и через платье почувствовал ее худобу Они танцевали «застенчивый вальс». — Как Фиц? — спросил он. — Надеюсь, с ним все в порядке. Он в России. Кажется, я не должна это говорить, но, боюсь, это секрет полишинеля. — Я видел в британских газетах заголовки «Руки прочь от России!». — Эту кампанию развернула женщина, которую вы видели в Ти-Гуине, Этель Уильямс, теперь Эт Леквиз. — Я ее не помню. — Она была там экономкой. — Да что вы! — Она становится заметной фигурой в политике Великобритании. — Как изменился мир! Мод притянула его поближе и, понизив голос, спросила: — У вас нет никаких известий о Вальтере? Гас вспомнил, как в Шато-Тьери увидел раненого офицера, который показался ему знакомым. Он не был уверен, что то был Вальтер, поэтомуответил: — Нет, к сожалению. — С Германии нет связи, и туда не пускают! — Боюсь, вам придется ждать, пока не будет подписан мирный договор. — А когда это произойдет? Гас не знал. — Работа по созданию Лиги наций очень продвинулась, но до подписания договора еще далеко из-за споров о том, какие репарации Германия должна заплатить. — Как это глупо! — с горечью сказала Мод. — Нам нужна процветающая Германия, чтобы можно было продавать немцам английские автомобили, духовки и пылесосы. Если мы разрушим их экономику, Германия станет большевистской. — Люди требуют возмездия. — А вы помните 1914 год? Вальтер войны не хотел. И большинство немцев ее не хотели. Но в стране не было демократии. Кайзера подталкивали к войне генералы. А когда в России началась мобилизация, у них уже не оставалось выбора. — Я помню. Но большинство людей — нет. Вальс закончился. Появилась Роза Хеллмэн, и Гас представил женщин друг другу. Они поговорили с минуту, но Роза держалась необычно холодно, и Мод ушла. — Это платье стоит целое состояние, — сердито сказала Роза. — Это Жан Ланвин. — Вам что, Мод не понравилась? — озадаченно спросил Гас. — Зато она очень нравится вам. — Что вы хотите сказать? — Вы так ее крепко обнимали во время танца. Роза не знала о Вальтере. Но Гасу было неприятна эта вспышка ревности. — Ей нужно было обсудить со мной кое-что личное, — сказал он с ноткой возмущения. — Не сомневаюсь! — Не понимаю, почему вы так взъелись на меня. Вы же сами ушли с этим льстивым греком. — Он очень красивый и совсем не льстивый. Почему я не должна танцевать с другими мужчинами? Другое дело — если бы вы меня любили… Гас замер, глядя на нее. — О, — сказал он. — О боже! Он почувствовал смятение и неуверенность. — Ну а теперь в чем дело? — Я сейчас кое-что понял… кажется. — А мне расскажете? — Наверное, я должен… — сказал он с дрожью в голосе. И замолчал. Роза ждала продолжения. — Ну? — нетерпеливо спросила она. — Я и в самом деле вас люблю. Она долго молчала и наконец спросила: — Вы серьезно? Несмотря на то, что он осознал это внезапно, сомнений у него не было. — Да. Я люблю вас, Роза. Она слабо улыбнулась. — Подумать только… — Мне кажется, я уже давно влюблен в вас, только не понимал этого. Она кивнула, словно он подтвердил ее предположение. Заиграла медленная мелодия. Она придвинулась к нему. Он механически начал танец, но был слишком взволнован, чтобы хорошо танцевать. — Боюсь, сейчас я вряд ли… — Не волнуйтесь! — Она поняла, о чем он думает. — Давайте просто сделаем вид, что танцуем. Он двигался неуверенно и словно во сне. Она ничего не сказала о собственных чувствах. Но и не ушла. Существует ли вероятность, что она ответит ему взаимностью? Видно, что он ей нравится, но это не одно и то же. Может, сейчас, в эту самую минуту, она пытается разобраться в своих чувствах? Или подбирает слова, чтобы помягче ему отказать? Она подняла на него взгляд, и он ждал ее ответа. Но она сказала: — Гас, прошу вас, увезите меня отсюда! — Хорошо, конечно. Она надела пальто. Швейцар подозвал такси — «Рено» красного цвета. — К «Максиму», — сказал Гас. Ехать было недалеко, и всю дорогу они молчали. Как хотелось Гасу узнать, о чем она думает! Но он ее не торопил. Ресторан был полон, несколько пустых столиков зарезервированы для посетителей, которые должны были явиться позже. Мест не было, о чем «с глубоким сожалением» сообщил метрдотель. Гас открыл бумажник, извлек стофранковую купюру и сказал: — Столик на двоих, в тихом уголке. Карточка «Стол заказан» исчезла, они заказали легкий ужин и бутылку шампанского. — Вы так изменились! — сказала Роза. Гас удивился. — Мне так не кажется. — Тогда, в Буффало, вы были совсем другим. Мне казалось, вы даже меня стеснялись. А теперь ходите по Парижу, словно у себя дома. — Да что вы! Это значит — надменно? — Нет, уверенно. В конце концов, вы поработали у президента и участвовали в войне. Такие вещи меняют человека. Принесли еду, но ни он, ни она не уделяли ей особого внимания. Гас был слишком взволнован. Любит она его или нет? Должна же она знать! Он положил нож и вилку, но вместо того чтобы задать вертевшийся на языке вопрос, сказал: — А вы всегда мне казались такой уверенной в себе. Она рассмеялась. — Ну не странно ли? — Что? — Думаю, уверенной в себе я была лет до семи. А потом… Ну вы же знаете, каковы дети в школе. Все хотят дружить с самой красивой. А мне приходилось играть с толстушками и уродинами. И в подростковом возрасте было то же самое. А потом я стала работать в «Буффальском анархисте» — они ведь тоже своего рода аутсайдеры. Только когда я стала редактором, ко мне начало возвращаться уважение к себе… — Она сделала глоток шампанского. — И помогли мне вы. — Я? — удивился Гас. — Вы говорили со мной так, словно я была самой умной и интересной личностью в Буффало. — Наверняка так и было. — Если не считать Ольгу Вялову. — Ну… — Гас покраснел. Он чувствовал себя глупо, вспоминая свое безрассудное увлечение Ольгой, но признаваться в этом ему не хотелось, потому что это бы значило плохо отозваться об Ольге, что недостойно джентльмена. Они допили кофе, и он попросил счет, все еще не зная, как Роза к нему относится. В такси он взял ее руку и прижал к губам. — Ах, Гас, какой вы милый! — сказала она. Он не понял, что она имела в виду. Однако выражение ее лица, обращенного к нему, показалось ему чуть ли не выжидательным. Хочет ли она, чтобы он?.. Он собрался с духом и поцеловал ее в губы. В первый страшный миг, когда она замерла, он подумал, что ошибся. Но она вздохнула с облегчением и ее губы раскрылись. Да, подумал он счастливо, значит да! Они целовались всю дорогу до ее гостиницы. Поездка показалась слишком короткой, когда открыл дверцу такси. — Вытрите губы, — сказала Роза, выходя. Гас достал платок и торопливо вытер лицо. Белая ткань стала красной от ее помады. Он осторожно сложил платок и убрал в карман. Гас проводил ее до дверей. — Можно мне увидеться с вами завтра? — спросил он. — Когда? — Утром. Она рассмеялась. — Вы никогда не притворяетесь, Гас, правда? Как мне в вас это нравится! Это уже было хорошо. «Мне в вас это нравится» вовсе не то же самое, что «я люблю вас», но все же лучше, чем ничего. — Значит, утром? — сказал он. — А что мы будем делать? — Завтра воскресенье… Можно было бы пойти в церковь, — сказал он первое, что пришло в голову. — Хорошо. — Давайте пойдем в Нотр-Дам! — Вы католик? — Нет, я отношусь к англиканской церкви. А вы? — Я тоже. — Мы можем сесть в задних рядах. Я узнаю, во сколько там месса, и позвоню вам в гостиницу. Она подала ему руку. — Благодарю вас за чудесный вечер, — официальным голосом сказала она. — Мне было очень приятно. Спокойной ночи. — Спокойной ночи, — и она скрылась в вестибюле гостиницы.Глава 35
Март — апрель 1919 года Когда растаял снег и твердая как железо русская земля превратилась в липкую жирную грязь, Белая армия мощным усилием попыталась избавить свою страну от проклятия большевизма. Войска адмирала Колчака численностью в сто тысяч человек, частично снабженные английским обмундированием и оружием, стремительно вышли из Сибири и двинулись в наступление по всему фронту протяженностью в семьсот миль с севера на юг. Фиц следовал за белыми на расстоянии в несколько миль. Он вел Эйбрауэнское землячество, с примкнувшими канадцами и несколькими переводчиками. Его задачей было поддержать Колчака, занимаясь коммуникациями, разведкой и снабжением. Фиц лелеял большие надежды. Возможно, трудности будут, но ведь нельзя позволить Ленину и Троцкому захватить всю Россию! В начале марта он находился в Уфе, на европейской стороне Уральских гор, и просматривал целую кипу английских газет недельной давности. Новости из Лондона были непростыми. Фица порадовало то, что Ллойд Джордж назначил военным министром Уинстона Черчилля. Из всех ведущих политиков Черчилль наиболее активно поддерживал интервенцию в России. Но некоторые газеты встали на другую сторону. Фица не удивили «Дейли геральд» и «Нью стейтсмен», которые, на его взгляд, были более-менее пробольшевистскими. Однако даже в консервативной «Дейли экспресс» он увидел заголовок «Убрать войска из России!» К несчастью, там даже знали, что англичане помогли Колчаку с переворотом, когда Директория была признана несуществующей, а Колчака избрали Верховным правителем. Откуда у них эта информация? Он поднял голову от газеты. Его поселили в городском коммерческом колледже, и его ординарец сидел за соседним столом. — Мюррей, — сказал он, — в следующий раз, когда будут отправлять домой письма, перед отправкой принесите всю пачку сначала мне. Это было незаконно, и Мюррей посмотрел на него озадаченно. — Сэр? Фиц подумал, что лучше объяснить. — У меня есть подозрения, что информация в газеты идет отсюда. Цензор, похоже, спит на рабочем месте. — Наверное, они думают, что теперь, когда война кончилась, можно расслабиться. — Естественно. Как бы то ни было, я хочу увидеть, не на нашем ли участке происходит утечка. На последней странице газеты была фотография женщины, возглавившей движение «Руки прочь от России!», и Фиц с изумлением узнал Этель. В Ти-Гуине она работала экономкой, но теперь, писали в «Экспрессе», она была генеральным секретарем Национального союза работников швейной промышленности. За прошедшее время он спал со многими женщинами, последняя, в Омске — белокурая русская красавица, заскучавшая любовница жирного царского генерала, слишком пьяного и ленивого, чтобы спать с ней самому. Но воспоминание об Этель оставалось по-прежнему ярким. Интересно было бы посмотреть на ее ребенка. У Фица наверняка было с полдюжины бастардов по всему свету и только про ребенка Этель он знал наверняка. И она же разжигала недовольство интервенцией в России. Теперь Фиц понимал, откуда шла информация. Все ее проклятый братец, сержант в Эйбрауэнском землячестве. Все время он доставлял неприятности, и Фиц не сомневался, что это именно он информирует Этель. На этот раз Фиц выведет его на чистую воду! В течение следующих нескольких недель белые гнали перед собой ошеломленных красных, которые решили было, что силы Сибирского правительства на исходе. Если бы войска Колчака смогли соединиться со своими сторонниками на севере, в Архангельске, и с добровольческой армией Деникина на юге, они бы создали фронт серповидной формы, и этот серп протяженностью в тысячу миль неудержимо двинулся бы на Москву. Но в конце апреля красные пошли в контрнаступление. Фиц к тому времени был в Бугуруслане: мрачном, нищем городишке в лесном краю в сотне миль к востоку от Волги. Несколько обветшалых каменных церквей и муниципальных зданий возвышались над крышами низеньких деревянных изб, как сорняки над кучей мусора. Фиц сидел с отрядом разведки, анализируя отчеты о допросах пленных. Ему и в голову не приходило, что что-то не так, пока он не выглянул в окно и не увидел на главной дороге поток измученных солдат Колчака, шедших через город в обратном направлении. Он послал американского переводчика, Льва Пешкова, расспросить отступавших. Пешков вернулся с печальным рассказом. Красные нанесли мощный удар с юга по растянутому левому флангу наступающей армии Колчака. Чтобы не дать разделить его войско надвое, командующий силами белых генерал Белов приказал солдатам отступить и перегруппироваться. Через несколько минут привели на допрос красного дезертира. При царе он был полковником. То, что он рассказал, привело Фица в отчаяние. Красных ошеломило наступление Колчака, сказал он, но они быстро перегруппировались и пополнили запасы. Троцкий заявил, что Красная Армия должна продолжать наступление на восток. — Троцкий думает, что стоит красным остановиться, как Антанта признает Колчака Верховным правителем; а после этого они наводнят Сибирь войсками, оружием и продовольствием. Именно на это Фиц и надеялся. На своем нетвердом русском он спросил: — И что же сделал Троцкий? Ответил дезертир быстро, и Фиц не понял ничего из сказанного, пока не услышал перевод Пешкова: — Троцкий объявил дополнительный призыв среди большевиков и профсоюзов. Результаты оказались поразительными. Прибыли отряды из двадцати двух областей. Новгородский областной комитет мобилизовал половину личного состава! Фиц попытался себе представить, что Колчак получил такую поддержку у своих сторонников. Это было невозможно. Он вернулся к себе за вещами. И чуть не опоздал: Землячество едва успело уйти до прихода красных, а несколько человек так и остались в городе. К вечеру отступала вся Западная армия Колчака, и Фиц сидел в поезде, ехавшем назад, к Уральским горам. Через два дня он вновь был в Уфе, в коммерческом колледже. За эти два дня настроение Фица упало. Он был вне себя. Он воевал пять лет и понимал, что настал переломный момент. Русскую гражданскую войну можно было считать законченной. Белые очень ослабели, и победить должны были революционеры. Ничто, кроме вторжения, не могло изменить ситуацию, а его не будет: Черчиллю приходилось нелегко даже из-за того немногого, что он делал. Билли Уильямс и Этель позаботились о том, чтобы необходимое подкрепление так и не послали. Мюррей принес ему мешок писем. — Сэр, вы желали видеть письма, которые солдаты шлют домой, — сказал он с ноткой неодобрения в голосе. Фиц, игнорируя щепетильность Мюррея, открыл мешок. Он искал письмо от сержанта Уильямса. Хоть на ком-то можно будет сорвать зло. Он нашел то, что искал. Письмо сержанта Уильямса было адресовано Этель Уильямс — он не стал писать настоящее имя из опасения привлечь внимание к своему предательскому письму. Фиц стал читать. Почерк у Билли Уильямса был крупный и уверенный. На первый взгляд текст казался невинным, но странноватым. Однако Фиц работал в комнате 40 и имел представление о шифрах. Он занялся расшифровкой. — Сэр, — обратился к нему Мюррей, — вы не видели в последние день-два американца Пешкова? — Нет, — сказал Фиц. — А что с ним такое? — Кажется, он отстал, сэр.II
Троцкий страшно устал, но не пал духом. От пережитого напряжения морщины на лице стали глубже, однако огонь надежды в глазах не погас. Григорий думал, что Троцкого поддерживает незыблемая вера в то, что он делает. Наверное, у них у всех была эта вера: и у Ленина, и у Сталина. Каждый был уверен, что знает, как надо поступить, о чем бы ни шла речь — от земельной реформы до тактики ведения войны. Григорий был не таким. Работая с Троцким, размышляя, чем ответить на действия Белой армии, он пытался найти наилучший вариант, но никогда не был уверен, правильное ли решение он принял — пока не становился известен результат. Может, именно поэтому Троцкий был всемирно известен, а Григорий оставался простым комиссаром. Как обычно, Григорий сидел в личном поезде Троцкого с картой России на столе. — Вряд ли нам стоит беспокоиться по поводу контрреволюционного наступления на севере, — сказал Троцкий. Григорий был с ним согласен. — По данным нашей разведки, английские солдаты и матросы на севере бунтуют, — сказал он. — И они потеряли всякую надежду соединиться с войсками адмирала Колчака. Его армия бежит со всех ног назад, в Сибирь. Можно было бы гнать их дальше, за Урал, но я думаю, у нас есть более неотложные дела. — На западе? — Да, там тяжело. В Латвии, Литве и Эстонии белых поддерживают реакционные националисты. Колчак назначил там главнокомандующим Юденича, и его поддерживает английская флотилия, не давая нашему флоту выйти из Кронштадта. Но еще больше меня волнует юг. — Генерал Деникин… — У него около ста пятидесяти тысяч, а еще французские и итальянские войска и помощь англичан. Мы полагаем, он планирует прорываться к Москве. — Если можно, я хотел бы сказать, что ключ к его разгрому не в военной составляющей, а в политической. Троцкий посмотрел на Григория с интересом. — Продолжай, — сказал он. — Везде, куда бы он ни пришел, Деникин вызывает ненависть. Его казаки грабят всех подряд. Стоит ему взять город, как он собирает всех евреев и расстреливает. Если шахта не выполнит план, он убивает каждого десятого шахтера. Ну и, конечно, ставит к стенке своих дезертиров. — Мы тоже ставим к стенке, — сказал Троцкий. — А еще убиваем местных, которые их прятали. — И крестьян, которые не желают сдавать зерно, — сказал Григорий. Ему было тяжело мириться с этой жестокой необходимостью. — Но я знаю крестьян: мой отец тоже был крестьянином. Для них самое главное — земля. Многие из них в революцию отхватили здоровые участки и хотят их удержать, что бы ни случилось. — И что? — Колчак заявил, что земельная реформа должна основываться на принципе частной собственности. — И это значит, что крестьянам придется расстаться с полями, которые они отобрали у помещиков. — Я бы предложил распечатать эту его листовку и вывесить у каждой церкви. После этого, что бы ни делали наши солдаты, крестьяне будут за нас, не за белых. — Действуй, — сказал Троцкий. — И еще одно. Объявите амнистию дезертирам. На семь дней: кто вернется в строй в этот срок — избежит наказания. Вряд ли начнется массовое дезертирство, ведь это всего на неделю. А вот привлечь к нам народ это может, особенно когда они поймут, что белые хотят отнять у них землю. — Ну, давай попробуем. Вошел ординарец и отдал честь. — Поступило странное сообщение, товарищ Пешков, и я подумал, вас это заинтересует. — Говорите. — Это касается одного из взятых в плен в Бугуруслане. Он был в армии Колчака, но форма на нем американская. — У белых воюют солдаты со всего света. И это естественно: империалисты поддерживают контрреволюцию. — Товарищ Пешков, дело не в этом. — Так в чем? — Он утверждает, что он ваш брат.III
Платформа была длинная, а утренний туман так сгустился, что Григорий не видел дальнего конца поезда. Наверняка тут какая-то ошибка, думал он; путаница с именами или переводом. Но сердце билось все сильнее, а нервы были напряжены до звона в ушах. Он не видел брата почти пять лет, и ему часто приходило в голову, что Левка, возможно, давно уже мертв. Он шел медленно, вглядываясь в клубящуюся мглу. Если это действительно Левка, он должен был сильно измениться. Григорий за эти пять лет потерял передний зуб и пол-уха, да еще морщины, и выражение лица… А как мог измениться Левка? Через несколько секунд из тумана появились две фигуры: русский солдат в изодранной форме и самодельных башмаках, а рядом — человек, выглядевший как американец. Неужели Левка? У него была короткая стрижка, безусое лицо. Он имел цветущий вид благополучного американского солдата в новенькой красивой форме. Это офицерская форма, отметил Григорий. Им овладело чувство нереальности происходящего. Неужели его брат стал американским офицером? Пленный смотрел на него во все глаза, и, подойдя ближе, Григорий увидел, что так и есть, это его брат. Он действительно изменился, и дело было не только в сытом и цветущем виде. Он по-другому стоял, у него было другое выражение лица, а главное — другой взгляд. В нем больше не было подростковой самонадеянности, теперь он смотрел настороженно. Он возмужал. К тому моменту, когда они приблизились на расстояние рукопожатия, Григорий вспомнил обо всех Левкиных прегрешениях, и с его губ было готово сорваться множество обвинений; но он ничего не сказал и только молча раскрыл объятия. Они соприкоснулись щеками, похлопали друг друга по спине и снова обнялись, и Григорий вдруг обнаружил, что плачет. Он повел Левку к поезду, пришел с ним в вагон, который у него был вместо кабинета, и велел ординарцу принести чай. Они сели в полинялые кресла. — Так ты пошел в армию? — сказал Григорий, все еще изумленно. — В Америке обязательная воинская повинность, — сказал Левка. Вот в чем дело. Добровольно Левка никогда бы не пошел воевать. — Но ты офицер! — Ты тоже. Григорий покачал головой. — Мы в Красной Армии упразднили чины. Я военный комиссар. — Но одни велят принести чай, а другие его приносят, — сказал Левка, глядя на входящего ординарца. — Как гордилась бы мама, правда? — Еще бы. Но почему ты ни разу не написал? Я думал, тебя в живых нет. — Ах, черт… прости. Я так ужасно чувствовал себя, уехав по твоему билету, и мне все время хотелось сообщить, что у меня уже есть деньги тебе на дорогу. Но я все откладывал, ждал, когда денег будет больше. Плохая отговорка, но очень характерная для Левки. Он мог не пойти на вечеринку, если ему было не в чем там покрасоваться, и не шел пить с друзьями, если у него не было денег на то, чтобы всех угостить. Григорий вспомнил еще одно предательство. — Ты не сказал мне, уезжая, что Катерина беременна. — Беременна?! Но я не знал. — Знал. И велел ей не говорить мне. Левка на секунду растерялся — его поймали на лжи, однако тут же пришел в себя и начал контрнаступление: — А тот корабль, на который ты меня посадил, не шел до Нью-Йорка! Он высадил нас в захолустном городишке Кардиффе. И мне пришлось работать много месяцев в шахте, чтобы скопить на новый билет. На миг Григорий даже почувствовал себя виноватым; но потом вспомнил, как Левка выпрашивал у него этот билет. — Может, не стоило помогать тебе бежать от полиции? — спросил он жестко. — Ты сделал для меня все что мог, — неохотно признал Левка. Потом тепло улыбнулся — когда он так улыбался, Григорий мог простить ему что угодно — и добавил: — Как всегда. С тех самых пор как умерла мама. Григорий почувствовал комок в горле. — Но все равно, — сказал он, стараясь, чтобы голос не дрожал, — мы должны отплатить семейству Вяловых за то, что они нас обманули. — Я уже отплатил, — сказал Левка. — В Буффало живет Джозеф Вялов. Я засадил его дочке, она залетела, и он был вынужден женить меня на ней. — Так ты теперь член их семейки? — Но он об этом пожалел, потому-то и устроил, чтобы меня призвали. В надежде, что меня убьют на войне. — Черт, ты что, по-прежнему думаешь не головой, а другим местом? — Наверно… — пожал плечами Левка. Григорию тоже было в чем признаться, и делать это ему было страшновато. Он начал с того, что осторожно сказал: — У Катерины родился мальчик, твой сын. Она назвала его Владимир. — Да что ты! — обрадовался Левка. — У меня есть сын! Григорию не хватило мужества сказать, что Вовка ничего не знает об отце и называет папой Григория. Вместо этого он сказал: — Я забочусь о нем. — Я был в тебе уверен. Григорий почувствовал, как привычно всколыхнулось возмущение, оттого что Левка принимал как должное то, что кто-то другой нес за него ответственность. — Лев, — сказал он, — я женился на Катерине. Он ждал, что брат разозлится. Но тот и глазом не моргнул. — В этом я тоже был уверен. — Что?! — Григорий остолбенел. — Ну ты же так сходил с ума по ней, — кивнул Левка. — А ей как раз и нужен был такой человек — сильный, на которого можно положиться, с кем ребенка растить… Так уж карты легли. — Я так переживал, — мрачно сказал Григорий. — Меня мучила мысль, что я тебя предал. — О господи, конечно нет! Ведь я же ее бросил… Будьте счастливы! То, как легко Левка отнесся ко всему этому, не на шутку разозлило Григория. — А ты о нас хоть немного беспокоился? — спросил он без обиняков. — Гришка, ну ты же меня знаешь! — Знаю, ты о нас даже не думал. — Да думал я, думал! Не строй из себя святошу. Ты ее хотел; какое-то время крепился — ну, может, даже пару лет. Но в конце концов стал с ней спать. Это была суровая правда. У Левки была отвратительная манера любого ставить на место. — Да, ты прав, — сказал Григорий. — Как бы то ни было, у нас уже двое детей: еще есть дочка, Аня. Ей полтора года. — Двое взрослых и двое детей… Ну, не важно. Хватит. — Ты о чем? — Я тут наварил деньжат, продавал казакам виски с английского армейского склада. Платили золотом. Набралось целое состояние… — Левка сунул руки под гимнастерку, расстегнул пряжку и вытянул пояс, набитый монетами. — Здесь хватит денег, чтобы вы вчетвером смогли поехать в Америку! — и вручил пояс Григорию. Тот был ошеломлен и тронут. Значит, Левка все же не забыл о брате. Конечно, передача денег выглядела театрально-красивым жестом, такой уж у Левки характер. Но он сдержал обещание. Какая жалость, что теперь это не нужно! — Спасибо, — сказал Григорий. — Я горжусь тобой. Ты сделал, что обещал. Но теперь в этом нет нужды. Я смогу добиться твоего освобождения и помогу тебе вернуться к нормальной жизни в России. И отдал пояс с деньгами обратно. Левка принял пояс и замер, глядя на него. Григории видел, что Левка обижен, и понял, что отказ от подарка больно его задел. Но сейчас Григория беспокоили вещи поважнее. Что будет, когда Левка встретится с Катериной? Не влюбится ли она снова в более красивого брата, не начнется ли все сначала? У Григория сердце кровью обливалось при мысли, что он может ее потерять — после всего, через что им пришлось пройти. — Теперь мы живем в Москве, — сказал он. — У нас квартира в Кремле, мы там живем вчетвером: мы с Катериной и Вовка с Аней. Я смогу добиться квартиры и для тебя… — Постой-ка, — сказал Левка, глядя на него с недоверием. — Ты что же, думаешь, я хочу вернуться в Россию? — Ты ведь уже вернулся, — сказал Григорий. — Но не насовсем! — Не может быть, чтобы ты хотел жить в Америке! — Очень даже может! И ты должен поехать со мной. — Но теперь-то это не нужно! Россия стала другой. Царя больше нет! — Мне нравится в Америке, — сказал Левка. — И тебе понравится. Вам всем. Особенно Катерине. — Но здесь мы творим историю! Мы создаем новое государство. А ты же все это пропустишь! — Ты не понимаешь, — сказал Левка. — В Америке у меня собственный автомобиль. Еды — больше, чем я могу съесть. Выпивки — сколько угодно, сигарет — за всю жизнь не выкурить! У меня пять костюмов! — Ну и зачем тебе эти пять костюмов? — удивился Григорий. — Все равно что иметь пять кроватей: спишь-то все равно только на одной. — Я смотрю на это иначе. Разговаривать было так трудно оттого, что Левка считал, что это Григорий не понимает главного. И Григорий не знал, что еще сказать, чтобы заставить брата взглянуть на вещи иначе. — Неужели тебе нужно только это: сигареты, куча одежды и автомобиль? — Это нужно всем. И вам, большевикам, лучше не забывать об этом. — Русским нужен хлеб, мир и земля, — сказал он. — У меня в Америке дочь. Ее зовут Дейзи. И ей три года. Григорий недоверчиво прищурился. — Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Левка. — Я не интересовался ребенком Катерины… Как его зовут? — Вовка. — Я никогда его не видел. Когда уезжал из Питера, он был еще в проекте. А Дейзи я люблю, и что важнее — она тоже меня любит! Это Григорий понимал. Он был рад, что у Левки в душе хватает тепла, чтобы любить свою дочку. И хотя ему было не понять Левкиного стремления назад, в Америку, в глубине души Григорий сознавал, что ему было бы легче, если бы не пришлось везти Левку к себе домой. Ему самому, сам себе признался он, было бы куда лучше, если бы Левка вернулся в Америку. — Думаю, ты делаешь неправильный выбор, но силой тебя тянуть я не собираюсь, — сказал он. Левка ухмыльнулся. — Боишься, отобью Катерину? Я ведь тебя знаю! Григорий опустил взгляд. — Да, — сказал он. — Отобьешь, потом снова бросишь и предоставишь мне склеивать обломки во второй раз. Я тоже тебя знаю. — Но ты мне поможешь вернуться в Америку? — Нет. — Григорий не без удовольствия наблюдал, как лицо Левки исказил страх, но не стал выдерживать паузу. — Я помогу тебе вернуться в Белую армию. А ты сам уже доберешься в свою Америку. — И как мы это сделаем? — Поедем на передовую, на нейтральной территории я тебя отпущу. Дальше уж сам. — Но меня могут убить! — Нас обоих могут убить. Мы на войне. Но ты всегда выходишь сухим из воды.IV
Билли Уильямса по грязным улицам Уфы вели из городской тюрьмы в здание коммерческого колледжа, где временно разместилась британская армия. Заседание военного суда проходило в классе. За столом преподавателя сидел Фиц, рядом — его ординарец капитан Мюррей. Там же был и капитан Гвин Эванс, с тетрадью и карандашом. Билли был грязен и небрит, а из-за соседства пьяниц и проституток не выспался. Фиц, как всегда, был в идеально выглаженной форме. Билли понимал, что попал в большую беду Вердикт суда можно было предсказать заранее: улики были неопровержимы. Но он решил не сдаваться и не подавать вида, что ему страшно. Фиц произнес: — Это военно-полевой суд высшей инстанции, имеющий право судить, когда обвиняемый находится в действующей армии или на заморских территориях, за неимением возможности судить его обычным военным судом высшей инстанции. Для вынесения приговора достаточно трех офицеров в качестве судей или даже двоих, если больше не имеется. Этот суд имеет право приговаривать к наказанию любой степени тяжести вплоть до смертной казни. Единственное, что мог сделать Билли, — попытаться повлиять на судей, чтобы они смягчили наказание. Возможные варианты: тюрьма, каторжные работы или смерть. Не было сомнений, что Фиц предпочел бы поставить Билли к стенке, самое меньшее — посадить на несколько лет в тюрьму. Целью Билли было заронить в головах Мюррея и Эванса сомнения в справедливости суда, чтобы заставить их настаивать на меньшем сроке. Поэтому он сказал: — Где мой адвокат? — Предоставить вам законного защитника не представляется возможным. — Вы в этом уверены, сэр? — Сержант, говорите только тогда, когда к вам обращаются. — Пусть в протокол занесут, что мне отказали в помощи адвоката, — сказал Билли, сверля взглядом Гвина Эванса — тот один был с тетрадью. Когда Эванс никак не отреагировал, Билли добавил: — Или записи о суде будут ложью? — Слово «ложью» он особо выделил, зная, что это должно оскорбить Фица. Английский джентльмен при любых обстоятельствах должен говорить правду, это входит в кодекс чести. Фиц кивнул Эвансу, и тот стал писать. «Первая победа», — подумал Билли и немного приободрился. — Уильям Уильямс, — сказал Фиц, — вы обвиняетесь по части первой Закона об армии. Обвинение заключается в том, что вы сознательно, находясь на службе в действующей армии, совершили деяние, имевшее целью поставить под угрозу успех вооруженных сил его королевского величества. За это предусматривается наказание вплоть до смертной казни, или любое более мягкое наказание, которое назначит суд. От повторного упоминания смертной казни Билли бросило в дрожь, но его лицо осталось непроницаемым. — Что вы желаете сказать в свое оправдание? Билли глубоко вздохнул и заговорил. — Я желаю спросить: как вы смеете выдавать себя за беспристрастный суд? — произнес он. — Как смеете вести себя пак, будто наше пребывание в России — законная операция? И как смеете обвинять в предательстве человека, который сражался с вами бок о бок три года? Вот что я желаю сказать. — Билли, приятель, не надо дерзить, — сказал Гвин Эванс. — Так ты только ухудшишь свое положение. Билли не намерен был позволять Эвансу говорить с ним снисходительно. — А вам я бы посоветовал, — сказал он, — не иметь никакого отношения к этому опереточному суду. Когда о нем узнают — а можете мне поверить, статья о нем появится на первой странице «Дейли миррор», — окажется, что пятно позора на вас, а не на мне. — Он перевел взгляд на Мюррея. — Любой, кто имеет отношение к этому фарсу, будет опозорен. Эванс забеспокоился. Он наверняка не думал, что дело будет предано огласке. — Хватит! — громко и зло произнес Фиц. «Отлично, — подумал Билли. — Вот я тебя и достал!» — Перейдем к доказательствам, — продолжил Фиц. — Капитан Мюррей, прошу вас. Мюррей раскрыл папку и извлек листок бумаги. Билли узнал свой почерк. Как он и ожидал, это было его письмо Этель. Мюррей показал ему письмо и произнес: — Это вы писали? — А как оно попало к вам в руки, капитан Мюррей? — Отвечайте на вопрос! — рявкнул Фиц. — Вы же учились в Итоне, не так ли, капитан? — сказал Билли. — Джентльмен не станет читать чужие письма — по крайней мере, так говорят. Насколько мне известно, лишь официальный цензор имеет право читать письма солдат. Значит, насколько я понимаю, вам это письмо принес цензор… — Он помолчал. Как он и ожидал, Мюррей промолчал. — Или это письмо было получено вами незаконно? — Вы писали это письмо? — повторил Мюррей. — Если вы получили его незаконно, оно не может быть использовано в суде. Я думаю, так сказал бы любой юрист. Но здесь нет юристов. Потому я говорю, что это — неправедный суд. — А вам известно, что вы можете понести наказание за неуважение к суду? — спросил Фиц. «Мне уже грозит смертная казнь, — подумал Билли. — Какой дурак этот Фиц, если думает, что меня испугают его угрозы!» Но сказал другое: — Я защищаюсь, указывая на несостоятельность суда и незаконность обвинения. — На конверте написан обратный адрес и имя сержанта Билли Уильямса, — сказал Мюррей. — Если обвиняемый желает заявить, что не писал письма, ему следует сделать это сейчас. Билли ничего не ответил. — В письме зашифровано сообщение, — продолжал Мюррей, — которое можно расшифровать, читая каждое третье слово, а также первые буквы названий песен и фильмов. — Мюррей передал письмо Эвансу. — В расшифрованном виде сообщение звучит так… В письме Билли описывал несостоятельность правления Колчака, рассказывая, что несмотря на все свое золото, они не заплатили работникам Транссибирской магистрали, в результате чего продолжились проблемы с транспортом и снабжением. В письме также подробно описывалось, какую именно помощь оказывает Колчаку Великобритания. Эту информацию держали в тайне от граждан Великобритании, на чьи деньги существовала армия и чьи сыновья рисковали здесь своей жизнью. — Вы отрицаете, что посылали это письмо? — Я не могу комментировать улику, полученную незаконно. — Адресат Э. Уильямс — на самом деле миссис Этель Леквиз, возглавившая кампанию «Руки прочь от России!», не так ли? — Я не могу комментировать улику, полученную незаконно. — А она использовала полученную от вас информацию для того, чтобы публиковать в газетах статьи, порочащие и дискредитирующие британскую армию и угрожающие успеху наших действий здесь. — Никак нет, — ответил Билли. — Армию дискредитировали люди, которые нас сюда послали с тайным и незаконным заданием, не ставя в известность парламент и не получив его одобрения. Кампания «Руки прочь от России!» — лишь первый шаг из числа необходимых для того, чтобы мы вернулись к нашей истинной роли защитников Великобритании и перестали быть личной армией маленького кружка генералов и политиков правого толка. Точеное лицо Фица покраснело от гнева. — Я думаю, мы слышали уже достаточно, — сказал Фиц. — Теперь суд вынесет приговор. Мюррей ему что-то шепнул, и Фиц добавил: — Ах, да! Обвиняемый, желаете что-нибудь сказать? Билли встал. — Я прошу вызвать моего первого свидетеля, полковника графа Фицгерберта. — Прекратите дурачиться, — сказал Фиц. — Прошу занести в протокол, что суд отказался позволить мне допросить свидетеля, несмотря на его присутствие в зале суда. — Не тяните! — Если бы мне не отказали в моем праве вызвать свидетеля, я бы спросил полковника Фицгерберта о его отношении к моей семье. Нет ли у него ко мне личной неприязни из-за того, что мой отец — глава профсоюза его шахтеров? И о его отношении к моей сестре: разве не правда, что он назначил ее экономкой, а потом без видимых причин уволил? — Билли подавил искушение сказать об Этель больше, ему не хотелось чернить ее имя, и кроме того, намека было наверняка достаточно. — Я бы спросил о его личной заинтересованности в этой незаконной войне против правительства большевиков. Правда ли, что его жена — русская княжна? И его сын должен получить здесь наследство? Правда ли то, что полковник находится здесь ради защиты своих личных финансовых интересов? И правда ли, что все вышеперечисленное является истинной причиной для этого бутафорского суда? И разве это не лишает его права быть судьей в этом деле? Фиц выслушал все это с каменным лицом, но Мюррей и Эванс, похоже, были потрясены. Об личной подоплеке они ничего не знали. — И еще одну вещь я хотел бы сказать, — произнес Билли. — Кайзеру Вильгельму предъявлено обвинение в военных преступлениях. Доказывают, что он объявил войну против воли немецкого народа, которая должна была получить выражение через народных представителей в Рейхстаге, немецком парламенте. И в качестве противоположного примера приводят Великобританию, объявившую Германии войну только после обсуждения в палате общин. Фиц делал вид, что ему скучно, но Мюрреи и Эванс слушали внимательно. — А теперь подумайте об этой войне в России, — продолжал Билли. — Ее никогда не обсуждали в парламенте. Информацию о ней утаивают от народа под тем предлогом, что для проведения операции необходимо обеспечивать ее секретность — вечная отговорка армии, когда она сознает свою вину. Мы сражаемся, но война не была объявлена. Британский премьер-министр и его коллеги находятся точно в том же положении, что и кайзер со своими генералами. Это они действуют незаконно, а не я. Билли сел. Капитаны и Фиц начали совещаться. Билли подумал, не слишком ли далеко он зашел. Он чувствовал, что надо быть резким, но он мог вызвать неодобрение капитанов вместо того чтобы привлечь их на свою сторону. Однако, похоже, у судей возникли разногласия. Фиц что-то говорил, а Эванс отрицательно качал головой. Мюррею было явно неловко. Может, это хороший знак, подумал Билли. Но все равно ему было страшно, как никогда в жизни. Ни на Сомме под пулеметным огнем, ни в шахте во время взрыва — никогда он не испытывал такого страха, как сейчас, когда его жизнь была в руках этих враждебно настроенных офицеров. Наконец они пришли к единому мнению. Фиц посмотрел на Билли и сказал: — Встаньте. Билли встал. — Сержант Уильям Уильямс, суд признал вас виновным. — Фиц смотрел на Билли, словно надеясь увидеть на его лице ужас поражения. Но Билли ожидал, что его признают виновным, и его страшил не обвинительный приговор, а мера наказания, к которой его приговорят. Фиц объявил: — Вы приговорены к десяти годам каторжных работ. Сохранять неприступный вид больше не было сил. Да, его не казнят, но десять лет! Когда он выйдет на свободу, ему будет тридцать. Тысяча девятьсот двадцать девятый год. Милдред будет тридцать пять. Половина жизни позади. Билли больше не мог контролировать выражение лица. На глаза навернулись слезы. На лице Фица появилось выражение удовлетворения. — Увести, — приказал он. И Билли повели отбывать наказание.Глава 36
Май — июнь 1919 года В первый день мая Вальтер Ульрих написал Мод письмо из Версаля. Он не знал, жива она или нет. После Стокгольма он не получал от нее известий. Между Германией и Великобританией все еще не было почтового сообщения, так что за два года это была его первая возможность. Накануне Вальтер с отцом приехали во Францию на мирную конференцию — в составе немецкой делегации, включавшей в себя сто восемьдесят политиков, дипломатов и чиновников Министерства иностранных дел. Во Франции их особый поезд был вынужден идти со скоростью пешехода; они ехали через разоренные земли северо-восточной Франции. — Можно подумать, здесь рвались только наши снаряды! — раздраженно сказал Отто. Из Парижа на автобусах их перевезли в маленький городок Версаль и поселили в «Отель де Резервуар». Багаж выгрузили во дворе и грубо велели нести самим. По всей видимости, подумал Вальтер, победители французы не желали быть великодушными. — Они-то не победили, вот в чем суть, — сказал Отто. — Хоть они и не оказались побежденными окончательно, потому что их спасли англичане и американцы, хвастать им особенно нечем. Мы сильнее, им это известно и уязвляет их непомерную гордыню. В гостинице было холодно и сумрачно, но снаружи вовсю цвели яблони и магнолии. Немцам разрешалось гулять по парку вокруг дворца и ходить по магазинам. У гостиницы всегда собиралась небольшая толпа. Обычные люди были настроены не так враждебно. Иногда они принимались свистеть, но чаще им просто было интересно посмотреть так близко на врага. Вальтер написал Мод в первый же день. Он не упоминал об их браке — у него еще не было уверенности, что это безопасно, и как бы то ни было, от привычки к скрытности было уже трудно отказаться. Он написал, где находится, описал гостиницу и окрестности, и попросил ответить. Потом отправился в город, купил марку и послал письмо. Волнуясь и надеясь, он ждал ответа. Если она жива, любит ли она его? Он был почти уверен, что да. Но ведь с тех пор, как она обнимала его так жарко в стокгольмском гостиничном номере, прошло два года. Сколько мужчин, вернувшись с войны, узнали, что их подруги и жены за долгие годы разлуки полюбили кого-то другого! Через несколько дней лидеров делегаций собрали в отеле «Дворец Трианон» с другой стороны парка и церемонно вручили экземпляры проекта мирного договора, разработанного странами-победительницами. Текст был на французском языке. По возвращении в «Отель де Резервуар» договор был немедленно передан переводчикам. Одну такую группу возглавлял Вальтер. Он разделил данный ему отрывок на части, раздал и сел читать. Все было еще хуже, чем он предполагал. В пограничной Рейнской области пятнадцать лет должны были оставаться французские войска. Саарскаяобласть должна быть передана под протекторат Лиги наций, а угольными шахтами должны управлять французы. Эльзас и Лотарингия передавались Франции без референдума: французское правительство боялось, что население проголосует за то, чтобы остаться в составе Германии. Новая Польша была столь велика, что присоединила к себе земли трех миллионов немцев и угольные месторождения Силезии. И еще Германия лишалась всех своих колоний: их поделили между собой страны Антанты как воры делят добычу. И немцы должны были согласиться на выплату репараций в неуказанном количестве — иными словами, подписать незаполненный чек. Во что они хотят превратить Германию? Неужели собираются создать из страны огромный каторжный лагерь, где все живут на голодном рационе и трудятся в поте лица только для того, чтобы пришли надсмотрщики и все отобрали?! И если Вальтер тоже будет рабом в этом концлагере, как он может думать о том, чтобы жить вместе с Мод и растить детей? Но хуже всего было условие об ответственности за развязывание войны. В статье 231 говорилось: «Союзные и Объединившиеся Правительства заявляют, а Германия признает, что Германия и ее союзники ответственны за причинение всех потерь и всех убытков, понесенных Союзными и Объединившимися Правительствами и их гражданами вследствие войны, которая была им навязана нападением Германии и ее союзников». — Это ложь! — гневно вскричал Вальтер. — Глупая, невежественная, злобная, несправедливая, мерзкая ложь! Конечно, он понимал, что Германию нельзя признать невиновной, сколько раз он об этом спорил с отцом. Но он видел дипломатический кризис лета четырнадцатого года, видел каждый маленький шажок, приближавший войну, и ни одна страна не была в ней виновна. Основной целью глав государств с обеих сторон было защитить свои народы, и никто из них не собирался ввергать мир в величайшую в истории войну: ни Асквит, ни Пуанкаре, ни кайзер, ни царь, ни австрийский император. Даже Гаврила Принцип, сараевский убийца, наверняка не хотел того, что получилось в результате его преступления. Но даже его нельзя было признать ответственным «за причинение всех потерь и всех убытков». Вскоре после полуночи Вальтер случайно встретился с отцом, когда оба они сделали перерыв, выйдя выпить кофе, — чтобы прогнать сон и продолжить работу. — Это возмутительно! — кипел Отто. — Мы соглашались на мир на основе «Четырнадцати пунктов» Вильсона, но этот договор не имеет с ним ничего общего! Впервые в жизни Вальтер с ним согласился. К утру перевод был закончен и с курьером для особых поручений отослан в Берлин — классический пример немецкой эффективности, подумал Вальтер, отчетливо замечая достоинства своей страны теперь, когда ее поливали грязью. Он слишком устал, чтобы уснуть, и решил прогуляться, пока не удастся расслабиться настолько, чтобы можно было лечь спать. Он вышел из гостиницы и направился в парк. Начинали зацветать рододендроны. Прекрасное утро для Франции, но мрачное для Германии. Как повлияют эти предложения на борьбу социал-демократов в правительстве? Вдруг народ отчается и обратится к большевизму? Он был один в парке — если не считать женщины в легком весеннем пальто, сидевшей на скамье под каштаном. Погруженный в размышления, он вежливо коснулся края шляпы, проходя мимо. — Вальтер, — сказала она. У него остановилось сердце. Он знал этот голос, но это не могла быть она! Он обернулся. Она встала. — Вальтер, — сказала она, — ты не узнал меня? Это была Мод. У него закружилась голова от счастья. В два шага он очутился рядом, и она бросилась в его объятия. Он крепко обнял ее, вдохнул аромат ее тела — такой знакомый, несмотря на прошедшие годы, и стал целовать — в лоб, в щеки, и наконец в губы. Он пытался целовать и говорить одновременно, но ни словами, ни поцелуями нельзя было выразить всего, что было у него на сердце. Наконец она заговорила. — Ты меня еще любишь? — Больше чем когда-либо, — ответил он, и снова стал ее целовать.II
Потом, когда они лежали в постели, Мод провела ладонью по голой груди Вальтера и сказала: — Ты так похудел… У него был втянутый живот, бедренные кости выпирали. Хорошо бы откормить его круассанами с маслом и паштетом из гусиной печени, подумала она. Они были в гостиничном номере в нескольких милях от Парижа. Окно спальни было открыто, и легкий весенний ветерок колыхал лимонно-желтые занавески. Мод узнала об этом месте много лет назад, когда Фиц встречался там с замужней дамой, графиней де Кан. Заведение, выглядевшее чуть больше большого дома в маленькой деревне, не имело даже названия. Посетители обычно заказывали столик на ланч и комнату на остаток дня. Может быть, такие места были и в окрестностях Лондона, но сама идея казалась Мод очень французской. Они назвались мистер и миссис Вулридж, и на Мод было обручальное кольцо, которое она прятала почти пять лет. Вне всякого сомнения, благоразумная хозяйка полагала, что они лишь делают вид, что женаты. И пусть, лишь бы она не заподозрила, что Вальтер немец — вот тогда могли бы начаться неприятности. Мод просто не могла от него оторваться: она была счастлива, что он вернулся к ней целым и невредимым, и ее руки все гладили его тело. Она коснулась длинного шрама на ноге. — Это я получил в Шато-Тьери, — сказал он. — Гас Дьюар тоже был в том сражении. Надеюсь, это не он тебя ранил. — Мне повезло, рана зажила. Многие умерли от гангрены. С их встречи прошло три недели. Все это время Вальтер сутками работал над ответом Германии на проект договора, выбираясь на полчаса, чтобы посидеть с Мод в парке, или же они садились в синий кадиллак Фица, и шофер возил их по городу. Мод, как и Вальтер, была потрясена жесткими для Германии условиями мирного договора. Целью Парижской конференции было обеспечить справедливый мир, а не отомстить побежденным. Новая Германия должна стать демократической и процветающей. Она хотела, чтобы у них с Вальтером были дети, и чтобы их дети были немцами. Она часто вспоминала слова из «Книги Руфь»: «Куда ты пойдешь, туда и я пойду». Раньше или позже, ей придется сказать ему это. Однако ее утешало, что не она одна недовольна условиями договора. И на стороне Антанты были те, кто считал, что мир важнее мести. Двенадцать членов американской делегации заявили протест. В Великобритании на дополнительных выборах победил кандидат, выступавший за мир без мести. Архиепископ Кентерберийский принародно заявил, что ему «очень неудобно», и подчеркнул, что говорит от имени безгласного большинства, чье мнение не представлено в раздувающих ненависть к Германии газетах. Накануне немцы представили на встречное предложение — более чем на сотню страниц, на основе «Четырнадцати пунктов Вильсона». Утром французская пресса заходилась от ярости. Французы называли этот документ образцом наглости и гнусной буффонадой. — И они еще обвиняют нас в заносчивости! Какая у вас поговорка есть про сковородку?.. — Назвала кастрюля чайник черным, — подсказала Мод. Он повернулся на бок и погладил треугольник волос внизу ее живота — темных, вьющихся и густых. Она предлагала их сбрить, но он сказал, что ему нравится как есть. — Что же мы будем делать? — спросил он. — Это, конечно, романтично — встречаться в гостинице и ложиться в постель среди дня, как влюбленные, вынужденные скрывать свою преступную страсть, но нельзя так жить всегда. Нам надо объявить миру, что мы муж и жена. Мод была согласна. Она не могла дождаться того времени, когда можно будет ложиться с ним в постель каждую ночь, хоть и не говорила этого: было неловко признать, что ей так хотелось заниматься с ним сексом. — Мы просто могли бы жить вместе, а они пусть делают выводы. — Мне такой подход не нравится, — сказал он. — Это будет выглядеть так, будто нам есть чего стыдиться. Ей тоже хотелось объявить на весь мир о своем счастье, а не скрывать его. Она гордилась Вальтером: он и красив, и смел, и необычайно умен. — Мы могли бы еще раз устроить венчание, — сказала она. — С помолвкой и свадьбой, и никогда никому не говорить, что мы женаты уже пять лет. Это ведь не запрещено — вступать в брак с одним и тем же человеком во второй раз? Он задумался. — Мой отец и твой брат попытались бы этого не допустить. Расстроить свадьбу им бы не удалось, но нервы они нам попортили бы, и никакой радости мы бы не получили. — Ты прав, — неохотно признала Мод. — Фиц говорил как-то, что хоть среди немцев и встречаются отличные ребята, но он не хотел бы, чтобы его сестра за кого-то из них вышла замуж. — Значит, мы должны их поставить перед свершившимся фактом. — Давай сообщим им, а потом объявим в газетах, — сказала она. — Скажем, что это символ нового мирового порядка. Англо-германский брак, как раз во время заключения мирного договора. — А как мы это организуем? — с сомнением спросил он. — Я поговорю с редактором журнала «Татлер».[27] Ко мне там хорошо относятся, я им много шлю информации. — «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде», — с улыбкой сказал Вальтер. — О чем ты? Он взял с прикроватного столика бумажник и вынул оттуда журнальную вырезку. — Вот, единственная твоя фотография, что у меня была. Она взяла вырезку у него из рук. Бумага была мягкой и пожелтевшей от времени. Она вгляделась. — Это еще довоенный снимок, — сказала она. — Эта фотография прошла со мной всю войну — и выжила, как я. На глаза Мод навернулись слезы, застилая и без того нечеткую картинку. — Ну, не надо плакать, — сказал он, обнимая ее. Она прижалась щекой к его голой груди и зарыдала. Иные женщины плачут по любому пустяку, она никогда не была в их числе. Но теперь безудержно плакала. Она оплакивала потерянные годы, миллионы погибших молодых парней, и бессмысленность этой жертвы. Она изливала все слезы, которые сдерживала эти пять лет. Наконец рыдания смолкли. Когда слезы высохли, она жадно поцеловала его, и они снова занялись любовью.III
Шестнадцатого июня за Вальтером в гостиницу заехал синий кадиллак Фица и повез его в Париж. Мод решила, что для «Татлера» понадобится их фотография. Вальтер надел твидовый костюм, пошитый в Лондоне еще до войны. Правда, он был теперь широковат, но в эти дни всякий немец ходил в слишком большой для него одежде. Вальтер развернул в «Отеле де Резервуар» небольшое информбюро, которое отслеживало информацию, появлявшуюся во французских, английских, американских и итальянских газетах, а также собирало сплетни, которые удавалось раздобыть немецкой делегации. Вальтер знал, какие резкие споры шли между странами Антанты относительно немецкого встречного предложения. Ллойд Джордж, отличавшийся гибкостью в кризисных ситуациях, был готов пересмотреть проект договора. Но французский премьер Клемансо заявил, что и так проявил великодушие, и при любом предложении что-то изменить клокотал от ярости. Как ни странно, Вудро Вильсон тоже был непреклонен. Он считал, что проект договора составлен справедливо, а когда принимал какое-то решение, он становился глух к критике. Страны Антанты вели переговоры с партнерами Германии: Австрией, Венгрией, Болгарией и Османской империей. Они создавали новые государства — Югославию и Чехословакию — и кроили Средний Восток на британскую и французскую зоны. И обсуждали, заключать ли мир с Лениным. Во всех странах люди устали от войны, но несколько влиятельных политиков все еще намерены были сражаться с большевиками. Английская «Дейли мейл» обнаружила международный заговор евреев-банкиров, поддерживавших московский режим, — это была одна из самых невероятных фантазий газеты. В вопросе договора с Германией Вильсон и Клемансо взяли верх над Ллойдом Джорджем, и этим утром немецкая делегация в «Отеле де Резервуар» получила безапелляционную ноту: на размышления им отводилось три дня. Сидя на заднем сиденье автомобиля Фица, Вальтер мрачно размышлял о будущем родной страны. Она станет такой же, как какая-нибудь африканская колония, опростившиеся жители будут гнуть спину, чтобы богатели хозяева-иностранцы. Он не хотел растить детей в такой стране. Мод ждала его в фотостудии. Она выглядела просто чудесно в легком летнем платье от Поля Пуаре, кутюрье столь известного, что о нем слышал даже Вальтер. Фотограф хотел снять их на фоне драпировки, изображавшей цветущий сад, но Мод нашла ее безвкусной, и они согласились сняться в столовой на фоне штор, которые были, к счастью, без рисунка. Сначала они встали бок о бок, не касаясь друг друга, как незнакомые. Фотограф предложил, чтобы Вальтер опустился на колено перед Мод, но это было слишком сентиментально. В конце концов остановились на позе, которая понравилась всем: Вальтер и Мод держались за руки и смотрели не в камеру, а друг на друга. Фотограф пообещал, что снимки будут готовы на следующий день. Они отправились на ланч в свою гостиницу. — Но страны Антанты не могут просто приказать Германии подписать договор! — сказала Мод. — Это уже не переговоры. — Именно так они и поступили. — А что будет, если вы откажетесь? — Об этом не было речи. — Что же вы собираетесь делать? — Часть делегации сегодня ночью возвращается в Берлин на консультацию с правительством… — Он вздохнул. — Боюсь, мне тоже придется ехать. — Значит, пришло время объявить о нашем браке. Я отправлюсь в Лондон завтра утром, как только заберу снимки. — Хорошо, — сказал Вальтер. — Как только прибуду в Берлин, я сообщу нашу новость матери. С ней не будет проблем. А потом отцу. И вот ему это не понравится. — А я поговорю с тетей Гермией и Би и напишу Фицу в Россию. — Значит, мы снова какое-то время проведем в разлуке… — Тогда доедай — и пойдем в постель.IV
Гас и Роза встретились в садах Тюильри. Париж начинал возвращаться к нормальной жизни, радостно отметил Гас. Светило солнце, деревья оделись листвой, и мужчины с гвоздиками в петлицах сидели, покуривая сигары и провожая взглядом проходивших мимо женщин, одетых лучше всех на свете. С одной стороны парка шла оживленная Рю де Риволи с автомобилями, грузовиками и конными экипажами; с другой к парку подходила Сена с лавировавшими по ней гружеными баржами. Похоже, мир все-таки приходил в себя. Роза красовалась в легком хлопковом платье алого цвета и широкополой шляпе. «Если бы я был художником, — подумал Гас, — я бы нарисовал ее именно такой». Он был в синей спортивной куртке и модной соломенной шляпе-канотье. Увидев его, она рассмеялась. — В чем дело? — удивился он. — Ни в чем. Хорошо выглядите. — Вы смеетесь над шляпой, да? Она подавила смешок. — Вы просто красавчик! — Понимаю, у меня в ней глупый вид. Тут уж ничего не поделаешь. Со всеми шляпами одно и то же. Когда я в шляпе, то похож на слесарный молоток. Она легонько поцеловала его в губы. — Вы самый красивый молодой человек в Париже. Самое замечательное было то, что она говорила искренне. «За что мне такое счастье?» — подумал Гас. Он взял ее за руку. — Давайте пройдемся. Они пошли в сторону Лувра. — Вы видели «Татлер»? — сказала она. — Лондонский журнал? Нет, а что? — Похоже, ваша близкая подруга леди Мод вышла замуж за немца. — О! Откуда они узнали?! — воскликнул Гас. — Вы хотите сказать, что это для вас не новость? — Я догадывался. Я встретил Вальтера в Берлине в шестнадцатом году, и он попросил меня передать Мод письмо. Я сделал вывод, что они или помолвлены, а может, и женаты. — Какой же вы скрытный! Ни слова не сказали. — Это была опасная тайна. — Может, она и сейчас опасна. «Татлер» с ними мягко обошелся, но другие газеты могут отнестись иначе. — Мод и раньше приходилось терпеть нападки прессы. Она крепкий орешек. — Наверное, вы именно об этом секретничали в тот вечер, — смущенно сказала Роза, — когда я вас видела вдвоем? — Она спрашивала, нет ли у меня новостей о Вальтере. — Я вела себя глупо, мне показалось, вы флиртуете с ней. — Я вас прощаю, но оставляю за собой право припомнить вам это в следующий раз, когда вы будете необоснованно меня упрекать. Можно задать вам вопрос? — Конечно спрашивайте. О чем угодно. — А на самом деле три вопроса… — Звучит зловеще. Как в сказке. Если я отвечу неправильно, меня прогонят из дворца? — Вы по-прежнему анархистка? — А вам это неприятно? — Я пытаюсь решить для себя, может ли политика нас поссорить. — Все политические доктрины, начиная с доктрины о божественном происхождении королевской власти и заканчивая общественным договором Руссо, пытаются оправдать власть. Анархисты считают, что все эти теории ложны, следовательно, никакая форма власти не является законной. — На практике это неприменимо. — На деле все анархисты выступают против правительств, но очень различаются по своему представлению об устройстве общества. — А у вас какое представление? — Сейчас не такое ясное, как прежде. Работа с материалами по Белому дому позволила мне взглянуть на политику под другим углом. — Думаю, вряд ли мы станем ссориться на эту тему. — Хорошо. А каков следующий вопрос? — Что у вас с глазом? — Это с рождения. Можно было сделать операцию, открыть его. За веком нет ничего, кроме бесполезной ткани, но можно было бы вставить искусственный глаз. Однако тогда бы он не закрывался. Я решила, что меньшее из зол — оставить все как есть. Вам это неприятно? Он остановился и повернулся к ней. — Можно его поцеловать? Помедлив, она ответила: — Можно. Он наклонился к ней и поцеловал сомкнутые веки как если бы поцеловал ее в щеку. Она тихо сказала: — Еще никто так не делал. Он кивнул. Он понял, что это было своего рода табу. — Почему вам захотелось это сделать? — Потому что я люблю в вас все, и мне хотелось быть уверенным, что вы это знаете. — О… — Она с минуту помолчала, и он понял, что она взволнована; но потом она усмехнулась и вернулась к легкомысленному тону, в котором предпочитала общаться. — Ну, если у вас еще возникнет странная идея что-нибудь поцеловать, дайте мне знать. Он не нашелся как ответить на это туманно-волнующее предложение и решил подумать об этом позже. — У меня еще один вопрос. — Я готова ответить. — Четыре месяца назад я сказал, что люблю вас. — Я не забыла. — Но вы ничего не сказали о вашем отношении ко мне. — Разве это не очевидно? — Возможно, но мне бы хотелось, чтобы вы облекли его в слова. Вы любите меня? — Ах, Гас, разве вы не понимаете? — Ее лицо исказила боль. — Я вам не подхожу. Вы самый завидный холостяк в Буффало, а я — одноглазая анархистка. Вам полагается полюбить совершенно другую девушку — элегантную, красивую и богатую. Мой отец — доктор, а мать была горничной. Я решительно вам не подхожу! — Вы любите меня? — тихо, но настойчиво повторил он. Она заплакала. — Конечно, люблю, дурачок, я люблю вас всем сердцем! Он обнял ее и прошептал: — Только это и имеет значение.V
Тетя Гермия отложила «Татлер». — То, что ты вышла замуж тайком, просто ужасно, — сказала она Мод. Потом заговорщически улыбнулась: — Но так романтично! Они сидели в гостиной дома на Мэйфэр. Би обставила ее в новом стиле ар деко: с утилитарного вида креслами и модернистскими серебряными безделушками от ювелирного дома Эспри. Мод и Гермия беседовали с закадычным приятелем Фица — Бингом Вестхэмптоном и его супругой. Лондонский сезон был в разгаре, и они собирались отправиться в оперу, как только будет готова Би: она зашла поцеловать Малыша, которому было уже три с половиной года, и полуторагодовалого Эндрю. Мод вновь взяла журнал. От фотографии она была не в восторге. Ей представлялось, что на ней должны быть изображены двое влюбленных. Но они выглядели как герои фильма. У Вальтера был разбойничий вид, он держал Мод за руку и смотрел ей в глаза, как зловещий Лотарио, а она казалась наивной девочкой, готовой поддаться его чарам. Однако текст статьи оправдал ее ожидания. Автор напомнил читателям, что до войны леди Мод была «модной суфражисткой», что она основала газету «Жена солдата», чтобы отстаивать права оставшихся дома женщин, и что за защиту Джейн Маккалли ее отправили в тюрьму. В статье говорилось, что они с Вальтером хотели объявить о своем браке как полагается, но им помешало начало войны. Их поспешная тайная женитьба была обрисована как отчаянная попытка поступать правильно в исключительных обстоятельствах. Мод настаивала на том, чтобы ее слова цитировали точно, и журнал сдержал обещание. «Я знаю, что некоторые англичане ненавидят немцев, — сказала она. — Но я также знаю, что Вальтер и многие другие немцы сделали все возможное, чтобы предотвратить войну. А теперь, когда война позади, мы должны создавать между бывшими врагами отношения мира и дружбы, и я очень надеюсь, что люди будут воспринимать наш союз как символ нового мира». За годы политической борьбы Мод узнала, что иногда можно получить поддержку от прессы ценой исключительного права на хороший материал. Вальтер вернулся в Берлин, как было запланировано. Когда члены делегации отправились на вокзал, чтобы ехать домой, по дороге им встречались злорадствующие толпы. В секретаршу попал брошенный камень, и она упала. Французы прокомментировали это так: «Вспомните, что они сделали с Бельгией!» Секретарша до сих пор была в больнице. В то же время сама мысль о подписании договора приводила немцев в ярость. Бинг сел на диван рядом с Мод. В кои-то веки он был серьезен. — Жаль, что здесь нет вашего брата, чтобы дать вам совет относительно этого… — Он кивнул на журнал. Мод написала Фицу о своем браке и вложила в письмо вырезку из «Татлера», чтобы показать, что лондонское общество приняло ее поступок. Она не имела представления, сколько времени будет идти к Фицу ее письмо, и понимала, что ждать ответ стоит через несколько месяцев, не раньше. А тогда ему уже будет поздно протестовать. Ему останется лишь улыбнуться и поздравить ее. При мысли, что ей нужен мужчина, чтобы советовать, что ей делать, Мод ощетинилась. — Ну и что, по-вашему, мог сказать Фиц? — Что в обозримом будущем женщине, вышедшей замуж за немца, придется нелегко. — Я это и сама знаю. — В отсутствие Фица я чувствую, что какая-то доля ответственности за вас лежит на мне. — Прошу вас, не думайте об этом! — Мод постаралась не обижаться. Какой совет мог дать Бинг кому бы то ни было, если дело не касалось ночных заведений, карт и выпивки в любой точке земного шара? Он понизил голос. — Мне не хотелось бы говорить это, но… — Он взглянул на тетушку Гермию, которая поняла намек и пошла налить себе еще кофе. — Если бы вы могли заявить, что брак не был окончательно заключен, его можно было бы аннулировать. Мод вспомнила комнату с лимонными занавесками и сдержала счастливую улыбку. — Я не могу этого заявить. — Пожалуйста, не говорите мне ничего. Я только хочу быть уверен, что вам известны ваши возможности. Мод подавила раздражение. — Бинг, я понимаю, вы желаете мне добра… — Еще есть возможность расторгнуть брак. Любой мужчина, знаете ли, предоставляет жене достаточно оснований к этому… Больше Мод сдерживаться не могла. — Пожалуйста, немедленно оставьте эту тему, — сказала она, повысив голос. — Я не имею ни малейшего желания ни аннулировать брак, ни разводиться. Я люблю Вальтера. — Я просто пытаюсь сказать вам то, что, как мне кажется, сказал бы вам ваш брат, будь он здесь, — хмуро сказал Бинг, встал и обратился к жене: — Может, поедем? Вовсе не обязательно опаздывать всем вместе. Через несколько минут в гостиную вошла Би в новом платье из розового шелка. — Я готова, — заявила она так, словно это она их ждала, а не наоборот. Ее взгляд скользнул по левой руке Мод, и она заметила обручальное кольцо, но ничего не сказала. Когда Мод сообщила ей новость, ее ответ был обдуманно-нейтральным: — Надеюсь, ты будешь счастлива, — сказала она без теплоты в голосе. — И надеюсь, Фиц сможет принять тот факт, что ты сделала это без его разрешения. Они вышли из дома и сели в машину — черный кадиллак, который купил Фиц, когда его синий кадиллак застрял во Франции. Все это оплачивал Фиц, подумала Мод: дом, в котором жили три его родственницы, баснословно дорогие наряды, которые они носили, машину, ложу в опере… Ее счета за «Риц» в Париже отсылали Альберту Солману, лондонскому поверенному Фица, и он оплачивал их без вопросов. Фиц никогда не выражал неудовольствия. Вальтер не сможет обеспечить ей такой стиль жизни, она это знала. Может быть, Бинг прав в том, что ей будет трудно без привычной роскоши. Но зато она будет жить с человеком, которого любит. Из-за Би они подъехали к Ковент-Гардену в последнюю минуту. Зрители уже заняли свои места. Они торопливо прошли по застеленной красным ковром лестнице и направились к своей ложе. Мод вдруг вспомнила, как сидела в этой ложе рядом с Вальтером на «Дон-Жуане». Ей стало неловко: что тогда на нее нашло? Бинг Вестхэмптон с женой были уже в ложе, он встал и придвинул Би стул, когда она садилась. В зале было тихо: опера должна была вот-вот начаться. В опере одним из развлечений было наблюдать за зрителями, и когда графиня Би прошла на свое место, много голов повернулось посмотреть на нее. Тетя Гермия села во второй ряд, и Бинг придержал стул первого ряда, чтобы придвинуть его Мод. В партере послышались разговоры: большинство присутствующих видели фотографию и читали статью в «Татлере». Многие знали Мод лично: это было лондонское высшее общество, аристократы и политики, судьи и епископы, известные художники и богатые предприниматели — и их жены. Мод привстала на секунду: пусть посмотрят на нее, увидят, как она горда и счастлива. Это было ошибкой. Настроение публики переменилось. Разговоры стали громче. Слов разобрать было нельзя, но в шуме голосов слышалось осуждение: так меняется звук летящей мухи, когда ей преграждает путь оконное стекло. Это ошеломило Мод. И тут она услышала другой звук, кошмарно похожий на шипение. Смущенная и испуганная, она села. Но это было уже не важно. Теперь на нее смотрели все. Шипение в секунды расползлось по партеру и перекинулось на первый ярус. — Ну надо же! — сделал робкую попытку возмутиться Бинг. Никогда еще Мод не сталкивалась с подобной ненавистью, даже в разгар демонстраций суфражисток. У нее перехватило дыхание. Хоть бы уже начиналась музыка! Но дирижер тоже смотрел на нее во все глаза, опустив свою палочку. Она старалась смотреть на них с достоинством, но на глаза навернулись слезы, и все вокруг расплывалось. Этот кошмар не кончится сам по себе, поняла она вдруг. Она должна что-то сделать. Она поднялась, и шипение стало громче. Слезы побежали по ее лицу. Почти ничего не видя, она повернулась к ним спиной. Споткнувшись о свой стул, неверной походкой двинулась назад, к двери. Тетя Гермия тоже поднялась, бормоча: «Ох, детка, детка, детка!» Бинг вскочил и распахнул перед ней дверь. Мод вышла — с тетей Гермией, спешащей следом. Вышел за ними и Бинг. Мод услышала, как шипение позади стихло, сменившись всплесками смеха — а потом, к ее ужасу, зал захлопал, шумно радуясь избавлению от ее присутствия. Эти злорадные аплодисменты преследовали ее всю дорогу — по коридору, вниз по лестнице и вон из театра.VI
Ехать от ворот парка до Версальского дворца было около мили. Сегодня вдоль всего пути стояли сотни конных французских гвардейцев в синей форме. Летнее солнце отражалось в их стальных касках. Они держали красно-белые знамена, колышущиеся под теплом ветерком. Несмотря на происшествие в опере, Джонни Ремарк смог достать для Мод приглашение на церемонию подписания мирного договора. Но ехать ей пришлось с толпой секретарш английской делегации, которых везли в открытом кузове грузовика, как овец на рынок. В какой-то момент было похоже, что немцы все-таки откажутся подписывать договор. Герой войны фельдмаршал фон Гинденбург сказал, что лучше доблестное поражение, чем позорный мир. Весь кабинет министров предпочел согласию на условия договора уход в отставку. Как и глава немецкой делегации в Париже. Наконец Национальная ассамблея проголосовала за то, чтобы подписать договор, исключив пресловутый параграф об ответственности за развязывание войны. Но даже такое решение было неприемлемо, как немедленно заявили страны Антанты. — Но что они будут делать, если Германия откажется подписывать договор? — спросила Мод Вальтера в их прежнем гостиничном номере, где они теперь скрытно жили вместе. — Они говорят, что оккупируют Германию. — Наши солдаты не станут сражаться, — покачала головой Мод. — Наши тоже. — Значит, это тупик. — Вот только английский флот по-прежнему держит блокаду, и Германия не получает продуктов. Страны Антанты дождутся, пока во всех городах Германии не вспыхнут голодные бунты, и войдут в страну, не встретив сопротивления. Было 28 июня, пять лет назад в этот день в Сараево был убит эрцгерцог. Грузовик с секретаршами въехал во двор, и они выгрузились со всем возможным в данной ситуации изяществом. Мод вошла во дворец и поднялась по огромной лестнице, по краям которой тоже стояли разряженные французские солдаты, на этот раз республиканская гвардия в серебряных касках с султанами из конского волоса. Наконец она вошла в Зеркальный зал, один из самых великолепных в мире. Размером он был с три теннисных корта, вытянутых в длину. С одной стороны — семнадцать высоких окон, выходящих в сад, с другой — окна отражались в семнадцати зеркальных арках. Но главное, это был тот самый зал, где в 1871 году, в конце Франко-прусской войны, праздновавшие победу немцы короновали своего первого императора, вынудив французов подписать договор, по которому к Германии отходили Эльзас и Лотарингия. Теперь немцы должны пережить свое унижение под тем же арочным сводом. И без сомнения, кое-кто из них будет мечтать, что вернется сюда в будущем, чтобы в свой черед отомстить. Несчастья, которые ты несешь другим, раньше или позже возвращаются и находят тебя самого, подумала Мод. Но придет ли эта мысль в голову хоть кому-нибудь их противоборствующих сторон на сегодняшней церемонии? Вряд ли. На скамьях, обитых красным плюшем, она отыскала свое место. Здесь присутствовали десятки репортеров и фотографов, и съемочная группа с огромными кинокамерами, чтобы запечатлеть событие. Поодиночке и парами стали заходить и садиться за длинный стол главные действующие лица: бесцеремонный и вальяжный Клемансо, чопорно официальный Вильсон, Ллойд Джордж — постаревший, но не потерявший боевого задора. Тут же появился Гас Дьюар и что-то сказал на ухо Вильсону, потом отошел к секции прессы и заговорил с симпатичной молодой одноглазой репортершей. Мод вспомнила, что уже встречалась с этой девушкой. Теперь она видела, что Гас в нее влюблен. В три часа кто-то потребовал тишины, и воцарилось благоговейное молчание. Клемансо что-то сказал, открылась дверь, и вошли те, кто должен был подписывать договор со стороны Германии. От Вальтера Мод знала, что никто в Берлине не хотел ставить своей подписи под этим договором, и в конце концов послали министра иностранных дел и министра почт. Они были бледны и страдали от стыда и унижения. Клемансо произнес краткую речь и сделал немцам знак подойти. Они оба вынули авторучки и подписали документ. В следующую секунду, по тайному сигналу, снаружи дали залп, возвестивший миру, что мирный договор подписан. Стали ставить свои подписи другие делегаты, не только главных, но и всех стран, имевших отношение к договору. Это заняло время, и между зрителями начались разговоры. Немцы сидели, неподвижно замерев, до самого конца, пока эскорт не сопроводил их к выходу. Мод было мучительно больно и стыдно. Она вышла из дворца. Снаружи стояли Вильсон и Ллойд Джордж в окружении ликующей толпы. Она обошла ее и направилась сразу в гостиницу, где жила немецкая делегация. Только бы Вальтер был не слишком угнетен: для него сегодня был ужасный день. Когда она пришла, он собирал вещи. — Мы уезжаем сегодня же, — сказал он. — Вся делегация. — Так сразу! — Она совсем не думала, что произойдет после подписания договора. Это было событие такой огромной важности, что она была не в состоянии загадывать, что случится дальше. Вальтер, напротив, думал об этом, и у него был план действий. — Поедем со мной! — сказал он просто. — Но мне не получить разрешения на въезд в Германию… — Какое еще разрешение? Я получил для тебя паспорт на имя фрау Мод фон Ульрих. Она растерялась. — Как тебе удалось? — сказала она, хотя вряд ли это был самый важный вопрос из пришедших ей на ум. — Это несложно. Ты жена гражданина Германии. Тебе положен паспорт. Я воспользовался своими связями лишь чтобы ускорить процесс. Она смотрела на него и молчала. Это было так внезапно. — Ты поедешь? — спросил он. Она увидела ужас в его глазах. Он думал, что она может в последнюю минуту отказаться. Мод чуть не заплакала при мысли, что ему так страшно ее потерять. Какое счастье, когда тебя так сильно любят. — Да, — сказала она, — я поеду. Конечно, поеду. Но она его не убедила. — Ты уверена, что хочешь этого? Она кивнула. — Помнишь историю Руфи из Библии? — Конечно, а что? За последние недели Мод несколько раз перечитывала ее, и сейчас произнесла наизусть слова, которые так тронули ее: — «Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом; и где ты умрешь… — она замолчала, не в состоянии говорить из-за перехватившей горло судороги, но перевела дыхание и продолжила: — Где ты умрешь, там и я умру и погребена буду». Он улыбнулся, но в глазах у него стояли слезы. — Спасибо тебе, — сказал он. — Я люблю тебя, — ответила она. — Во сколько наш поезд?Глава 37
Август — октябрь 1919 года Гас и Роза вернулись в Вашингтон одновременно с президентом. В августе они ухитрились получить отпуск и поехали домой, в Буффало. На следующий день после приезда Гас повел Розу знакомиться с родителями. Он нервничал. Ему отчаянно хотелось, чтобы Роза понравилась матери. Но у мамы было завышенное мнение о его привлекательности для женщин. О какой бы девушке он ни заговорил, она обязательно находила у нее недостаток. Ни одна не казалась ей достаточно хороша, особенно в том, что касалось положения в обществе. Даже если бы он пожелал жениться на дочери английского короля, она наверняка сказала бы: «Неужели ты не мог найти красивую и хорошо воспитанную девушку в Америке?» — В первую очередь, мама, ты заметишь, что она очень хорошенькая, — сказал Гас в то утро за завтраком. — А потом заметишь, что она видит только одним глазом. Через несколько минут ты обнаружишь, что она очень умная. А когда хорошо ее узнаешь, ты поймешь, что это самая чудесная девушка на свете. — Я в этом не сомневаюсь, — ответила мать в своей привычной тошнотворно-неискренней манере. — А кто ее родители? Роза пришла во второй половине дня, когда мать прилегла вздремнуть, а отец был еще в городе. Гас повел ее смотреть дом и сад. Она нервно спросила: — Ты понимаешь, что у меня дома все гораздо скромнее? — Ты привыкнешь довольно быстро, — сказал он. — И потом, мы с тобой в таком великолепии жить не будем. Но, может, купим маленький изящный домик в Вашингтоне. Они поиграли в теннис. Бой был неравный: Гас с его длинными руками и ногами играл намного лучше, тем более что ей было трудно верно определять расстояние. Но играла она целеустремленно, бросалась за каждым мячом и выиграла несколько сетов. В белом теннисном платье, доходящем по тогдашней моде до середины лодыжек, она выглядела так хорошо, что Гасу требовались большие усилия, чтобы сосредоточиться на мяче. С блестящими от пота лицами они пошли в дом пить чай. — Постарайся проявить максимум терпения и благожелательности, — сказал Гас перед гостиной. — Мама бывает ужасно высокомерной. Но мать вела себя прекрасно. Она поцеловала Розу в обе щеки и сказала: — Как отлично вы оба выглядите после игры на свежем воздухе! Прямо пышете здоровьем! Мисс Хеллмэн, я очень рада встрече с вами, и надеюсь, мы подружимся. — Вы очень добры, — сказала Роза. — Дружить с вами — большая честь. Мать осталась довольна комплиментом. В высшем свете Буффало ее считали достойной дамой, и для молодых девушек было вполне уместно выказывать ей почтение. Роза почувствовала это мгновенно. Умная девочка, подумал Гас. И великодушная, учитывая, что в душе она ненавидит подобные правила. — Я знаю Фрица Хеллмэна, вашего брата, — сказала мать. Фриц играл на скрипке в Буффальском симфоническом оркестре. Мать была в составе правления. — У него большой талант. — Благодарю вас. Мы очень им гордимся. Мать вела светскую беседу, Роза позволяла ей направлять разговор. Гас не мог не вспомнить, как уже приводил сюда девушку, на которой хотел жениться: Ольгу Вялову. Мать вела себя совсем иначе: она была вежлива и радушна, но Гас знал, что это шло не от души. Сегодня же она казалась искренней. Накануне он спрашивал мать о семье Вяловых. Льва Пешкова послали в Сибирь военным переводчиком. Ольга редко выходила в свет, и, казалось, всю себя отдавала воспитанию дочки. Джозеф пытался воздействовать на отца Гаса, сенатора, с тем, чтобы послать белым более существенную военную помощь. — Кажется, он думает, что большевики нанесут урон семейному делу Вяловых в Петрограде, — сказала тогда мама. — Это лучшее, что я только слышал о большевиках, — ответил ей Гас. После чая они разошлись переодеться. Гас чувствовал волнение при мысли, что в соседней комнате Роза принимает душ. Он никогда еще не видел ее обнаженной. В Париже они целовались в ее гостиничном номере, но до секса у них не дошло. «Не хочу казаться несовременной, — виновато говорила она, — но мне кажется, лучше с этим подождать». На деле она была не такой уж анархисткой. К обеду ждали ее родителей. Гас надел короткий смокинг и спустился вниз. Он смешал отцу коктейль, но сам пить не стал: чувствовал, что голова может понадобиться. Спустилась Роза. Она была в черном платье и выглядела изумительно. Ее родители появились ровно в шесть. Норман Хеллмэн был во фраке и белом галстуке, что не совсем подходило для семейного обеда, но, может быть, у него не было смокинга. Это был эльфообразный человечек с обаятельной улыбкой, и Гас сразу понял, что Роза похожа на него. Два мартини он выпил довольно быстро — из чего можно было сделать вывод, что он чувствовал себя неловко, — но в дальнейшем от алкоголя отказывался. Мать Розы Хильда была грациозной красавицей с красивыми тонкими руками. Трудно было представить ее горничной. Отцу Гаса она сразу понравилась. Когда они сели за стол, доктор Хеллмэн спросил: — Гас, как вы планируете дальше строить свою карьеру? Как отец девушки, которую Гас любил, имел право задать этот вопрос, вот только Гас не очень представлял, что ответить. — Буду работать у президента, пока я ему нужен, — ответил он. — Сейчас работа ему предстоит непростая. — Да, вы правы. В сенате идут споры по поводу ратификации Версальского договора, — сказал Гас, стараясь не очень показывать, как его это расстраивает. — После всего, что сделал Вильсон, чтобы заставить европейцев учредить Лигу наций, я поверить не могу, что американцы воротят нос от самой идеи. — Сенатор Лодж — известный спорщик. Гас подумал, что сенатор Лодж — просто эгоистичный сукин сын. — Президент решил не брать Лоджа с собой в Париж, вот он и мстит. Отец Гаса, который не только был сам сенатором, но и состоял в давней дружбе с Вильсоном, сказал: — Вудро включил Лигу наций в мирный договор, думая, что уж договор мы никак не сможем отвергнуть, а значит, придется принять и Лигу… — Он пожал плечами. — А Лодж послал его к чертям. — Отдавая Лоджу справедливость, — сказал доктор Хеллмэн, — думаю, американцы правы, выражая озабоченность по поводу параграфа десять. Если мы присоединимся к Лиге, которая гарантирует своим членам защиту от агрессии, мы свяжем себя обязательством посылать свою армию в неизвестно какие войны в будущем. — Если Лига будет сильном, — быстро ответил Гас, — никто не посмеет бросать ей вызов. — Я в этом не так уверен. Гасу не хотелось спорить с отцом Розы, но вопрос Лиги наций его по-настоящему волновал. — Я не говорю, что новая война никогда не начнется, — сказал он примирительно. — Но я считаю, что войны должны происходить реже и быть короче, а агрессор должен в итоге получить по заслугам. — Вы, возможно, правы. Но многие избиратели говорят: «К черту остальной мир! Меня интересует только Америка. Нам что, грозит опасность, или мы стали всемирной полицией?» И это резонный вопрос. Гас постарался не показать, что рассердился. Лига — величайшая надежда на мир, какая только была у человечества, но существовала опасность, что Лига умрет, так и не начав свое существование, именно из-за подобных отговорок. — Совет Лиги должен принимать совместные решения, так что Соединенные Штаты никогда не окажутся перед необходимостью участвовать в войне против своей воли. — Однако если Лига не будет готова к тому, чтобы сражаться, в ней вообще нет смысла. Таковы все противники Лиги: сначала они опасаются, что Лига будет воевать, а потом — что не будет воевать. — Это такие мелочи, — сказал Гас, — по сравнению с гибелью миллионов! Доктор Хеллмэн пожал плечами: он был слишком вежлив, чтобы настаивать на своей точке зрения в споре с человеком, который принимает этот вопрос так близко к сердцу. — Как бы то ни было, — сказал он, — мне кажется, для договора с другим государством требуется, чтобы за было две трети голосов. — На данный момент у нас нет и половины, — с отчаянием ответил Гас. Роза, делавшая об этом репортаж, сказала: — Я насчитала сорок голосов за, — учитывая ваш, сенатор Дьюар. У сорока трех есть оговорки, восемь —безоговорочно против, пять колеблются. — Так что же будет делать президент? — спросил Гаса отец Розы. — Он собирается через головы политиков обратиться к народу. Он планирует тур в десять тысяч миль, через всю страну. Он произнесет за четыре недели больше пятидесяти речей. — Изматывающая программа. Ведь ему шестьдесят два, и у него высокое давление. Гас заметил озорство в глазах у доктора Хеллмэна. Все, что доктор говорил, было проверкой. Очевидно, он хотел испытать характер претендента на сердце дочери. — Но в конце концов, — ответил Гас, — в результате его объяснений народ поймет, что миру необходима Лига наций, чтобы никогда не началась новая война, подобная только что закончившейся. — Очень надеюсь, что вы правы. — Если политические сложности приходится объяснять простым людям, в этом Вильсону нет равных. Подали десерт и шампанское. — Прежде чем мы перейдем к десерту, я хотел бы сказать несколько слов, — сообщил Гас. Его родители взглянули на него с удивлением: он никогда не произносил речей. — Доктор Хеллмэн, миссис Хеллмэн, вы знаете, что я люблю вашу дочь. Это самая чудесная девушка на свете. Это старомодно, но все же я хотел бы просить вашего разрешения… — Он вынул из кармана маленькую коробочку из красной кожи. — …Просить вашего разрешения подарить ей это обручальное кольцо. Гас открыл коробочку. В нем лежало золотое кольцо с бриллиантом в один карат. Неброский, но чисто-белый, самого подходящего цвета, в круглой бриллиантовой огранке, он был сказочно прекрасен. Роза ахнула. Доктор Хеллмэн переглянулся с женой, и они улыбнулись. — Мы, конечно же, согласны, — сказал он. Гас обошел вокруг стола и опустился перед Розой на колено. — Роза, дорогая, ты выйдешь за меня замуж? — Да, Гас, любимый мой. Хоть завтра, если захочешь! Он вынул кольцо из коробочки и надел ей на палец. — Благодарю тебя, — сказал он и, взглянув на мать, увидел в ее глазах слезы.II
Третьего сентября в семь часов вечера Гас в президентском поезде уезжал с вокзала «Юнион» в Вашингтоне, округ Колумбия. Вильсон был в синей спортивной куртке, белых брюках и соломенной шляпе. С ним ехали его жена Эдит и личный врач Кэри Трэверс Грейсон. В поезде были и репортеры, двадцать один человек, включая Розу Хеллмэн. Гас был уверен, что Вильсон сможет победить в этой битве. Он всегда получал удовольствие от непосредственного общения с избирателями. К тому же он победил в войне, не так ли? К утру поезд прибыл в Колумбус, штат Огайо. Там президент Вильсон произнес свою первую речь. Оттуда он двинулся дальше, останавливаясь по пути в маленьких городах на короткие выступления, и прибыл в Индианаполис, где вечером выступил перед толпой в двадцать тысяч. Но Гас в конце первого дня пал духом. Вильсон говорил плохо. Его голос звучал хрипло. Он пользовался записями — а говорил он всегда лучше, когда удавалось обходиться без них, — и, вдаваясь в подробности договора, которые так занимали всех в Париже, он начинал растекаться и терял интерес слушателей. К тому же, Гас знал, что у Вильсона сильно болела голова, настолько сильно, что порой у него темнело в глазах. Гаса лихорадило от волнения. И дело было не только в том, что болен его друг и учитель. Сейчас на кону стояло намного большее. От того, что случится в ближайшие несколько недель, зависело будущее Америки и всего мира. Только личная заинтересованность Вильсона могла спасти Лигу Наций от недальновидных противников. После обеда Гас зашел в купе к Розе. Она была в поезде единственной женщиной-журналисткой, поэтому в ее распоряжение было отдано целое купе. Она была почти такой же страстной сторонницей Лиги Наций, как Гас, но заметила: — Про сегодняшний день трудно сказать много хорошего. Они полежали на ее постели, обнимаясь и целуясь, потом пожелали друг другу спокойной ночи и расстались. Свадьба была назначена на октябрь, после окончания президентской поездки. Гас предпочел бы раньше, но родителям требовалось время на подготовку, а мать мрачно проронила, что спешить со свадьбой — недостойно, и Гас уступил. Вильсон строчил на машинке, своем стареньком «Ундервуде», внося изменения в свою речь, а за окном пролетали бесконечные равнины Среднего Запада. В следующие несколько дней его выступления стали лучше. Гас предложил президенту стараться говорить о договоре в понятиях, близких жителям каждого города. И Вильсон рассказал в деловых кругах Сент-Луиса, что договор поможет развернуть международную торговлю. В Омахе он объяснил, что мир без этого договора — как общество с неустановленными границами земельных участков, где фермеры сидят на заборах с ружьями. Вместо долгих объяснений он доносил смысл основных моментов короткими фразами. Еще Гас предложил Вильсону обращаться к чувствам людей. Ведь здесь дело касается не только политики, сказал он, а речь идет о любви к своей стране. В Колумбусе Вильсон говорил о ребятах в хаки. В Су-Фолз он сказал, что хочет воздать должное матерям, потерявших своих сыновей, павших на поле битвы. Он редко опускался до грубости, только в Канзас-сити, откуда родом был язвительный сенатор Рид, он сравнил своих противников с большевиками. И он повторял, снова и снова, что если не будет создана Лига Наций, то начнется новая война. Гас следил за тем, чтобы не обострялись отношения с прессой в поезде и с местными на остановках. Когда Вильсон говорил без подготовленной заранее речи, его слова тут же стенографировали, и Гас распространял копии стенограммы. Время от времени он уговаривал Вильсона поболтать с местной прессой. Все это давало результаты. Отношение слушателей становилось все лучше и лучше. Отзывы прессы были по-прежнему разнообразными, но главный тезис Вильсона постоянно повторяли даже те газеты, что были настроены против него. А по сообщениям из Вашингтона можно было сделать вывод, что оппозиция слабела. Но Гас видел, чего эта кампания стоила президенту. Его головные боли теперь носили почти постоянный характер. Он плохо спал. Он не мог усваивать обычную пищу, и доктор Грейсон кормил его бульонами. Он подхватил инфекцию, которая развилась во что-то вроде астмы, и у него начались проблемы с дыханием. Он пытался спать сидя. Все это скрывали от прессы, даже от Розы. Вильсон продолжал произносить речи, хотя голос его слабел. В Солт-Лейк-Сити его приветствовали тысячи, но он выглядел изможденным и часто стискивал руки странным движением, наводившим Гаса на мысли, не упадет ли он замертво. В ночь на двадцать пятое сентября вдруг поднялась суматоха. Гас услышал, что Эдит зовет доктора Грейсона. Он накинул халат и бросился в вагон президента. То, что он увидел, привело его в ужас и отчаяние. Вильсон выглядел очень плохо. Он едва мог дышать, лицо свело судорогой. И несмотря на это, он был намерен продолжать путь; однако Грейсон заявил, что прекращает турне, и был непреклонен. В конце концов Вильсон уступил. На следующее утро с тяжелым сердцем Гас сообщил прессе, что президент перенес тяжелый приступ, и на всем пути до Вашингтона — составлявшем 1700 миль — их поезд все пропускали. Все договоренности президента на ближайшие две недели были отменены, причем в их числе и встреча с сенаторами, выступающими в поддержку договора и планирующими добиваться его ратификации. В тот вечер Гас и Роза сидели в ее купе, с убитым видом глядя в окно. На каждой станции они видели толпы, собравшиеся посмотреть на проезжающий поезд президента. Солнце село, но толпы в сумерках все стояли и смотрели. Гас вспомнил поездку в поезде из Бреста в Париж и множество безмолвных людей, глубокой ночью стоявших вдоль путей. И года не прошло, а их надежды разбиты. — Мы старались изо всех сил, — сказал Гас. — Но потерпели поражение. — Ты уверен? — Если бы президент провел кампанию, как было задумано, и то все висело бы на волоске. А сейчас, когда Вильсон болен, шансы на то, что сенат ратифицирует договор, равны нулю. Роза взяла его за руку. — Мне так жаль… — сказала она. — Тебя, и меня, и весь наш мир… — она помолчала, потом спросила: — Что же ты будешь делать? — Мне бы хотелось пойти в Вашингтоне работать в какую-нибудь фирму, которая специализируется по международному праву. В конце концов, у меня есть некоторый опыт работы в этой области. — Я бы сказала, что они должны в очередь выстраиваться, чтобы предложить тебе работу. И, может быть, твоя помощь в будущем понадобятся какому-нибудь новому президенту. Он улыбнулся. Иногда она оценивала его нереально высоко. — А ты что будешь делать? — Мне нравится то, что я делаю сейчас. Я могу и дальше писать о Белом доме. — А детей ты хочешь? — Хочу! — Я тоже хочу… — сказал Гас, задумчиво глядя в окно. — Только надеюсь, что предсказание Вильсона о них не сбудется. — О наших детях? — Она услышала печаль в его словах и испуганно спросила: — Что ты хочешь сказать? — Он сказал, что им предстоит новая мировая война. — Боже сохрани! — с жаром воскликнула Роза. Снаружи опускалась ночь.Глава 38
Январь 1920 года Дейзи сидела за столом в доме Вяловых в Буффало. Она была в розовом платье, шея повязана огромной льняной салфеткой, из которой голова торчала так, словно она в ней тонула. Ей было почти четыре года, и Левка обожал ее. — Сейчас я сделаю самый большой в мире сэндвич, — сказал он, и она засмеялась. Он отрезал от тоста два квадратных кусочка размером в полдюйма, старательно намазал их маслом, положил на один квадратик крошечный кусочек яйца, которое Дейзи не стала есть, и накрыл вторым. — Нужно добавить один кристаллик соли, — сказал он. Он насыпал соли из солонки на свою тарелку, потом кончиками пальцев поднял один-единственный кристаллик и положил сверху на сэндвич. — Теперь я его съем! — сказал он. — Я тоже хочу! — сказала Дейзи. — Правда? Но ведь это очень большой сэндвич, как раз для папы! — Нет! — сказала она, смеясь. — Это маленький сэндвич, для девочки! — Да? Ну ладно! — сказал он и положил сэндвич ей в рот. — Но больше ты не хочешь, правда? — Хочу! — Но ведь он был такой большой! — Нет, он был маленький! — Ну ладно, придется сделать тебе еще. У Левки все было в ажуре, все — как он рассказывал Григорию десять месяцев назад, сидя в поезде Троцкого, и даже еще лучше. Он купался в роскоши, живя в доме у тестя. Он управлял тремя ночными клубами Вялова и получал хорошую зарплату, не говоря уже о дополнительном наваре вроде откатов от поставщиков. Он поселил Маргу в шикарной квартире и приходил к ней почти каждый день. Через неделю после его возвращения она забеременела, и только что родила мальчика, которого они назвали Грегори. Левке удавалось держать все это в тайне. В столовую вошла Ольга, и, поцеловав Дейзи, села за стол. Левка любил Дейзи, но к Ольге не чувствовал ничего. Марга была симпатичнее и с ней было лучше. И вообще в мире полно девчонок, в чем он убедился на последних месяцах ее беременности. — Доброе утро, мама! — весело сказал Левка. Дейзи поняла намек и повторила его слова. — Папа что, кормит тебя? — сказала Ольга. В последнее время они так и разговаривали, в основном обращаясь к ребенку. Несколько раз, когда Левка только приехал, они занимались сексом, но скоро вернулось их прежнее равнодушие друг к другу. Сейчас они спали в разных комнатах, сказав Ольгиным родителям, что Дейзи ночью просыпается, хотя просыпалась она редко. У Ольги был вид разочарованной в жизни женщины, но Левку это совершенно не волновало. Вошел Джозеф. — А вот и дедушка! — сказал Левка. — Утро, — бросил Джозеф. — Дедушка тоже будет сэндвич, — сказала Дейзи. — Нет, — ответил Левка, — они для него слишком большие. Когда Левка говорил очевидно неправильные вещи, Дейзи приходила в восторг. — Нет, не большие! — сказала она. — Они очень маленькие! Джозеф сел. Вернувшись с войны, Левка обнаружил, что тесть очень изменился. Он набрал вес, и полосатый костюм был ему мал. Спускаясь по лестнице, он пыхтел от натуги. Мускулы превратились в жир, черные волосы поседели, на прежде розовом лице появился нездоровый румянец. Вошла Полина, неся из кухни кофейник, и налила Вялову кофе. Он открыл «Буффало Адвертайзер». — Как бизнес? — спросил Левка. Это был не праздный вопрос. В полночь шестнадцатого января вошел в силу акт Вольстеда, в соответствии с которым запрещалось производить, перевозить и продавать алкогольные напитки. Империя Вяловых стояла на барах, гостиницах и оптовой торговле алкоголем. Этот запрет был ложкой дегтя в Левкиной бочке меда. — Мы загибаемся, — сказал Вялов с необычной откровенностью. — За одну неделю я закрыл пять баров, а дальше будет хуже. Левка кивнул. — Я продаю в клубах слабое пиво, но оно никому не нужно. — Акт позволял торговать пивом, в котором было меньше половины процента алкоголя. — Чтобы почувствовать градус, надо выпить галлон. — Мы можем понемногу торговать из-под прилавка, но достать много выпивки не получается, а потом — люди все равно боятся покупать. Ольга пришла в ужас. О бизнесе она знала мало. — Но что же ты будешь делать, папа?! — Не знаю, — сказал Джозеф. Вот и еще одна перемена. Раньше Вялов планировал бы заранее возможность такого кризиса. Однако акт был принят три месяца назад, и за это время Джозеф не сделал ничего, чтобы подготовиться к новой ситуации. Левка все ждал, что он вытащит из рукава припасенного туза. Сейчас с разочарованием он начал понимать, что этого не случится. Это Левку беспокоило. У него была жена, любовница и двое детей, и все жили на доходы от бизнеса Вялова. Если империя развалится, Левке нужно думать, как быть дальше. Полина позвала Ольгу к телефону, и та вышла в коридор. Левка слышал ее ответы. — Привет, Руби, — сказала она. — Ты сегодня рано… — Потом она помолчала. — Что? Не может быть! — снова долгое молчание, а потом Ольга заплакала. — Что за черт? — сказал Джозеф, поднимая голову от газеты. Ольга с грохотом повесила трубку и вернулась в столовую. С глазами, полными слез, она сказала Левке: — Ах ты ублюдок! — Да что я сделал? — сказал он, хотя, кажется, догадывался. — Ты… ты… сучий выблядок! Дейзи заревела. — Ольга, милая, да что случилось? — сказал Джозеф. — У нее ребенок! — ответила Ольга. — Ах, черт! — выдохнул про себя Левка. — У кого ребенок? — не понял Джозеф. — Да у Левкиной шлюхи. Которую мы видели в парке. У Марги. Джозеф начал багроветь. — Эта певичка из «Монте-Карло»? У нее ребенок от Левки? Ольга кивнула, рыдая. Джозеф повернулся к Левке. — Ах ты сукин сын!.. — Давайте попробуем поговорить спокойно, — сказал Левка. — Господи, — сказал Джозеф, вставая, — а я-то думал, что дал тебе хороший урок! Левка отставил стул и вскочил. Он попятился от Джозефа, выставив вперед руки. — Джозеф, да успокойтесь вы, к чертям! — сказал он. — Не смей мне указывать! — взревел Вялов. С удивительным проворством он шагнул к Левке и выбросил вперед мясистый кулак. Левка отреагировал недостаточно быстро, чтобы уклониться от удара, и получил его в левую скулу. Было страшно больно, и его качнуло назад. Ольга схватила вопящую Дейзи и бросилась к дверям. — Прекратите! — взвизгнула она. Джозеф ударил левой. Давно уже Левка не дрался. Но он вырос в трущобах Петрограда, и рефлексы остались. Он отбил удар Вялова, шагнул к нему и ударил тестя в живот обоими кулаками по очереди. Вялов со свистом выдохнул. Потом Левка нанес несколько быстрых ударов Вялову в лицо, целя в нос, рот и глаза. Вялов был человек сильный и любил распускать руки, но его слишком боялись, чтобы отвечать на удар, и уже давно ему не приходилось защищаться. Он отшатнулся и поднял руки в жалкой попытке заслониться от Левкиных ударов. Левкины уличные инстинкты не позволяли ему остановиться, пока противник держится на ногах, и он продолжал наносить Джозефу удары по голове и в живот, пока старик, сбив по дороге стул, не упал навзничь на ковер. В столовую с криком вбежала мать Ольги, Лена, и бросилась к мужу. Из кухонной двери испуганно выглянули Полина и кухарка. Из разбитого лица Джозефа шла кровь, но он приподнялся на локте и оттолкнул Лену в сторону. Потом, попытавшись встать, он вскрикнул и снова упал на спину. Его кожа посерела и он перестал дышать. — Господи Боже, — сказал Левка. — Джозеф, Джо, посмотри на меня! — запричитала Лена. Левка приложил ухо к груди Вялова. Сердце не билось. Он взял его за руку, но не смог нащупать пульс. «Вот теперь я влип», — подумал он. Он встал. — Полина, вызови «скорую». Она вышла в коридор и начала звонить. Левка смотрел на тело. Надо быстро решить главное. Остаться, доказывать свою невиновность, изображать горе, пытаться выкрутиться? Нет. Слишком невелики шансы. Надо бежать. Он бросился наверх по лестнице, в спальне сорвал с себя рубашку. Вернувшись с войны, он привез много золота, полученного на продаже казакам виски. Он обменял его на американские доллары (получилось больше пяти тысяч), набил купюрами свой пояс для хранения денег и спрятал его в дальнем углу шкафа. Сейчас он достал пояс и надел, а сверху — рубашку и пиджак. Потом он надел пальто. На шкафу в старом вещмешке лежал привезенный из армии офицерский полуавтоматический кольт сорок пятого калибра, образца 1911 года. Левка сунул пистолет в карман. В вещмешок он бросил коробку патронов и смену белья, и спустился вниз. В столовой Лена подкладывала Джозефу под голову подушку, хотя выглядел Джозеф абсолютно мертвым. Ольга в холле говорила по телефону. — Пожалуйста, поскорее, я боюсь, что он может умереть! — услышал Левка. «Поздно, детка», — подумал он. — Они будут ехать слишком долго, — сказал он. — Я сейчас привезу доктора Шварца. Никто не спросил, зачем он берет с собой вещмешок. Он пошел в гараж и завел «паккард» Вялова. Выехав на шоссе, повернул на север. Он не собирался ехать за доктором Шварцем. Он направился к канадской границе.II
Левка ехал быстро. Оставив за спиной северные окраины Буффало, он попытался прикинуть, сколько у него времени. Врач «скорой помощи», естественно, вызовет полицию. Как только приедут копы, они выяснят, что Джозеф Вялов умер во время драки. Ольга, не задумываясь, выложит им, кто избил Вялова так, что тот упал на пол: если прежде у нее и не было к Левке ненависти, так теперь-то она его точно возненавидит… И с этого момента Левку начнут разыскивать за убийство. Обычно в гараже у Вялова стояло три машины: «паккард», Левкин «форд» модели Т и синий «Гудзон», на котором разъезжали вяловские головорезы. Копам не понадобится много времени, чтобы вычислить, что Левка уехал на «паккарде». По подсчетам Левки выходило, что машину начнут искать через час. Если повезет, к этому времени его уже не будет в стране. Он ездил в Канаду несколько раз, с Маргой. До Торонто было всего сто миль, в быстрой машине — три часа пути. Им нравилось останавливаться в гостинице как мистер и миссис Петерс и выходить в город, разодевшись в пух и прах, зная, что можно не волноваться, что их заметит кто-нибудь из знакомых и скажет Джозефу Вялову. Американского паспорта у Левки не было, но он знал несколько мест, где можно пересечь границу, не проезжая через пограничные посты. К полудню он уже добрался до Торонто и поселился в тихой гостинице. Он заказал в кофейне сэндвич и сидел, раздумывая над своим положением. Его ищут по обвинению в убийстве. Дома у него нет, и он не может увидеться ни с первой, ни со второй своей семьей без риска быть арестованным. Возможно, он никогда больше не увидит своих детей… У него только и осталось, что пять тысяч долларов в поясе да угнанный автомобиль. Он вспомнил, как всего десять месяцев назад хвастался перед братом. Что подумал бы Григорий сейчас? Он доел сэндвич и пошел бесцельно бродить по центру города. Ему было тоскливо. Зайдя в винную лавку, он купил бутылку водки, чтобы выпить у себя в комнате. Может быть, просто напиться сегодня? Он заметил, что ржаной виски здесь стоит всего четыре доллара за бутылку. В Буффало бутылка виски стоит все десять, и то если посчастливится найти; а в Нью-Йорке — вообще пятнадцать или двадцать. Он знал, так как пытался купить контрабандную выпивку для ночных клубов. Он вернулся в гостиницу и достал льда для виски. Комната была пыльная, с полинялой мебелью, окно выходило на задние дворы дешевых магазинчиков. За окном опускалась ранняя северная ночь, и Левке стало так тоскливо, как не было еще никогда в жизни. Он подумал, не выйти ли на улицу и не подцепить ли какую-нибудь девчонку, но как-то не лежала сейчас к этому душа. Он так и будет убегать отовсюду, где бы ни жил? Из Петрограда он убежал из-за убитого полицейского, из Эйбрауэна он убежал в последний миг, и ему в буквальном смысле наступали на пятки те, кого он обманывал при игре в карты; сейчас он сбежал из Буффало, скрываясь от правосудия. Надо что-то сделать с этим «паккардом». Буффальские полицейские могли передать коллегам в Торонто приметы автомобиля. Ему нужно поменять либо номера, либо машину. Но он никак не мог собраться с силами. Ольга, должно быть, рада была от него избавиться. Теперь все наследство достанется ей одной. Вот только вся империя Вялова день ото дня стоит меньше и меньше. Он задумался, сможет ли перевезти сюда Маргу и крошку Грегори. И захочет ли Марга сюда переехать? Ее мечтой, как и Левкиной, была Америка. А Канада отнюдь не была местом, куда стремятся певицы ночных клубов. Она могла бы поехать с Левкой в Нью-Йорк или в Калифорнию, но не в Торонто. Он будет скучать по детям. Когда он подумал, что Дейзи будет расти без него, у него на глаза навернулись слезы. Ей еще и четырех нет, она может его совсем забыть… В лучшем случае останется смутное воспоминание. Она не будет помнить «самый большой в мире сэндвич»… После третьей рюмки ему в голову пришло, что ведь это он — несчастная жертва несправедливости. Он же не хотел убивать своего тестя. Джозеф первый начал. И как бы там ни было, на самом деле Левка его не убивал: он умер он какого-нибудь спазма или сердечного приступа. На самом деле просто так уж не повезло… Но никто в это не поверит. Единственная свидетельница — Ольга, а она захочет отомстить. Он налил еще и лег на кровать. Черт с ними со всеми, подумал он. Он забылся беспокойным пьяным сном, и ему вспомнились бутылки в витрине винной лавки. «Канадиен Клаб», четыре доллара, было написано на ценнике. Он знал, что почему-то это казалось ему важным, но в данный момент не мог точно понять, в чем дело. Когда он проснулся на следующее утро, у него было сухо во рту и болела голова, но он знал, что «Канадиен Клаб» за четыре доллара может оказаться его спасением. Он ополоснул стакан, из которого пил виски, и налил жидкости от растаявшего льда, со дна ведерка. На третьем стакане у него появился план. Апельсиновый сок, кофе и аспирин несколько привели его в чувство. Он подумал об опасностях, ждущих впереди. Но никогда Левка не позволял себе отказаться от дела, испугавшись риска. «Если я откажусь, — думал он, — я поведу себя как Григорий». У его плана был один крупный недостаток. Его успех зависел от примирения с Ольгой. Левка проехался по соседским кварталам, где снимала жилье беднота, и зашел в дешевую забегаловку, где завтракали рабочие. Подсев за столик к компании, похожей на маляров, он сказал: — Мне бы надо сменять мою машину на грузовичок. Не знаете, кого бы это могло заинтересовать? — А с законом все чисто? Левка обаятельно улыбнулся. — За кого ты меня принимаешь, приятель? — сказал он. — Если бы все было чисто, разве бы я продавал ее здесь? Ни в этом, ни в следующих нескольких местах желающих не нашлось, но наконец он отыскал покупателя в автомобильной мастерской, которой владели отец с сыном. Он обменял «паккард» на двухтонный фургон «Мак Джуниор» с двумя запасками, не получив при этом ни документов, ни денег. Он понимал, что это грабительский обмен, но хозяева мастерской видели, что он в безвыходном положении. После полудня он пошел к оптовому торговцу алкоголем, чей телефон нашел в справочнике. — Мне нужна сотня коробок «Канадиен Клаб», — сказал он. — Почем отдадите? — За такой опт — тридцать шесть долларов за коробку. — Годится. — Левка вынул деньги. — Я открываю заведение за городом, и… — Да не надо объяснять, приятель, — сказал оптовик. Он указал за окно. На свободном месте по соседству бригада расчищала площадку под строительство. — Вон, новый склад строю, в пять раз больше этого. Слава Богу за этот сухой закон! Левка понял, что не одному ему пришла в голову эта светлая мысль. Он заплатил, и они погрузили виски в фургон. На следующий день Левка поехал назад в Буффало.III
Левка припарковал свой фургон виски возле дома Вяловых. Зимний день кончался, опускались сумерки. На подъездной аллее машин не было. Он подождал немного, готовый бежать, но никакого движения не увидел. С туго натянутыми нервами он вышел из фургона, подошел к двери и вошел, открыв своим ключом. В доме было тихо. Только сверху доносился голос Дейзи и приглушенные ответы Полины. Никаких других звуков слышно не было. Тихо ступая по мягкому ковру, он пересек холл и заглянул в гостиную. Все кресла были сдвинуты к стенам. Посреди комнаты на подставке, покрытой черным шелком, стоял полированный гроб красного дерева, со сверкающими медными ручками. В гробу лежало тело Джозефа Вялова. Смерть смягчила сварливые черты, и лицо его казалось кротким. Над телом в одиночестве сидела Ольга. На ней было черное платье. Она сидела спиной к двери. Левка вошел в комнату. — Здравствуй, Ольга, — сказал он тихо. Она открыла рот, собираясь закричать, но он успел зажать ей рот рукой. — Тебе не о чем волноваться, — сказал Левка. — Я просто хочу поговорить. Медленным движением он отпустил ее. Кричать она не стала. Он немного расслабился. Первое препятствие позади. — Ты убил моего отца! — яростно сказала она. — О чем мне с тобой говорить? Он сделал глубокий вдох. Сейчас надо было сыграть очень точно. Простого обаяния будет мало. Придется еще и думать. — О будущем, — сказал он. Он говорил мягко, примирительно. — Твоем, моем и маленькой Дейзи. Я понимаю, что я попал в беду, но и ты — тоже. Она не желала его слушать. — Я-то ни в какую беду не попала! — сказала она и отвернулась, глядя на тело. Левка придвинул стул и сел рядом с ней. — Дни империи, которую ты унаследовала, сочтены. Бизнес твоего отца рушится, он уже почти ничего не стоит. — Мой отец был очень богат! — сказала она возмущенно. — Он был владельцем баров и гостиниц и занимался оптовой торговлей алкоголем. Сейчас все его предприятия терпят убытки, а ведь сухой закон начал действовать лишь две недели назад. Он уже закрыл пять баров. Скоро не останется ничего… — Левка помедлил в нерешительности, а потом все-таки применил свой самый сильный аргумент: — Ты не можешь думать только о себе. Ты должна подумать о том, как ты будешь растить Дейзи. Казалось, его слова потрясли ее. — Папин бизнес действительно рушится? — Ты сама слышала, что твой отец сказал мне позавчера за завтраком. — Я плохо помню. — Ну, так не принимай мои слова на веру. Проверь. Спроси у Нормана Найэла, бухгалтера. Спроси у кого хочешь. Она пристально взглянула на него и решила отнестись к его словам серьезно. — Зачем ты приехал и говоришь мне это? — Потому что я придумал, как спасти бизнес. — Как? — Завозя алкоголь из Канады. — Но это незаконно. — Да. Но в этом твоя единственная надежда. Не будет выпивки — не будет бизнеса. Она тряхнула головой. — Я и сама смогу о себе позаботиться. — Конечно, — сказал он. — Ты сможешь продать этот дом за хорошую цену, пустить деньги в оборот и переехать с мамой в маленькую квартирку. Наверное, тебе удастся сохранить достаточно большую часть состояния, и вы с Дейзи сможете прожить на эти деньги несколько лет. Хотя тебе придется подумать о том, чтобы выйти на работу… — Я не смогу работать! — сказала она. — Меня никогда ничему не учили. Что я буду делать? — Ну послушай, ты могла бы пойти продавщицей в магазин, или работать на фабрике… Серьезно он такую возможность не рассматривал, и она это понимала. — Не говори ерунды! — огрызнулась она. — Тогда остается только один вариант… — он протянул к ней руку, она отпрянула. — Какое тебе вообще дело, что будет со мной? — Ты — моя жена. Она холодно взглянула на него. Он надел самую искреннюю маску. — Я понимаю, что плохо с тобой обошелся, но ведь мы любили когда-то друг друга! Она презрительно хмыкнула. — И мы должны подумать о нашей дочери. — Но ты-то сядешь в тюрьму! — Если ты не скажешь правду. — Что ты имеешь в виду? — Ольга, ты же видела, как все было. Твой отец на меня набросился. Посмотри на мое лицо: у меня есть доказательство, синяк под глазом. Мне пришлось тоже драться. У него, наверное, было слабое сердце. Может быть, он уже давно болел — это бы объяснило, почему он ничего не предпринял, чтобы подготовить свой бизнес к введению сухого закона. Как бы там ни было, он умер от попытки броситься на меня, а не от тех нескольких ударов, которые мне пришлось ему нанести, защищаясь. Все, что тебе надо сделать — просто рассказать полиции правду. — Я им уже сказала, что ты его убил. Левка приободрился: он делал успехи. — Это ничего, — успокаивающе сказал он. — Ты сделала это заявление под влиянием момента, вне себя от горя и потрясения. А теперь, немного успокоившись, ты понимаешь, что смерть твоего отца была ужасной случайностью, несчастным случаем, произошедшим по причине его плохого состояния здоровья и припадка ярости. — А мне поверят? — Присяжные поверят. Но если я найму хорошего адвоката, можно будет даже не доводить дело до суда. Ну какой может быть суд, если единственный свидетель клянется, что это было не убийство? — Ну, не знаю… А как ты собираешься доставать алкоголь? — сменила она тему. — Легко. Об этом не волнуйся. Она развернулась в кресле и села лицом к нему. — Я тебе не верю. Ты говоришь все это лишь для того, чтобы я изменила показания. — Надень пальто, и я кое-что тебе покажу. Сейчас был решающим момент. Если она с ним пойдет — значит, он победил. Помедлив, она встала. Левка скрыл торжествующую усмешку. Они вышли из комнаты. Снаружи, на улице, он отпер заднюю дверь фургона. Она долго молчала. Потом сказала: — «Канадиен Клаб»? Он заметил, как изменилась ее интонация. Она стала деловой. Чувства отошли на второй план. — Сто коробок, — сказал он. — Я купил его по три доллара за бутылку. Продавая здесь, можно получить десять долларов чистой прибыли. Если продавать в розлив — то больше. — Мне надо подумать. Это был хороший знак. Она была готова сдаться, но не хотела принимать решение наспех. — Я тебя понимаю, но у нас нет времени, — сказал он. — Меня разыскивают, а я здесь, да еще и с фургоном контрабандного виски… Так что мне нужен твой ответ немедленно. Извини, что приходится тебя торопить, но ты же сама понимаешь, что у меня нет выбора. Она задумчиво кивнула, но ничего не сказала. — Если ты откажешься, — продолжал Левка, — я продам свой товар, заберу выручку и исчезну. И ты останешься одна. Я пожелаю тебе удачи и навсегда попрощаюсь с тобой, без обид. Я пойму. — А если я скажу «да»? — Мы сейчас же пойдем в полицию. Она снова долго молчала. И наконец кивнула. — Хорошо. Левка отвернулся, пряча лицо. «Все-таки добился своего! — сказал он себе. — Ты с ней говорил над гробом ее отца — и ты ее уговорил! Ну ты и скотина».IV
— Мне надо надеть шляпу, — сказала Ольга. — А тебе надо сменить рубашку. Мы же хотим произвести благоприятное впечатление. Отлично. Она действительно на его стороне. Они вернулись в дом и стали собираться. Ожидая Ольгу, он позвонил в «Буффало Адвертайзер» и попросил позвать Питера Хойла, редактора. Секретарша спросила, что у него за дело. — Скажите ему, что я — тот самый человек, которого разыскивают за убийство Джозефа Вялова. В следующий миг в трубке рявкнуло: — Хойл слушает. Вы кто? — Лев Пешков, зять Вялова. — Где вы находитесь? Отвечать на этот вопрос Левка не стал. — Если вы сможете через полчаса прислать репортера ко входу в главное полицейское управление, я сделаю заявление. — Мы там будем. — Мистер Хойл! — Да? — Пошлите и фотографа, — сказал Левка и положил трубку. Они с Ольгой сели в открытую переднюю часть фургона, и поехали сначала на припортовый склад Вялова. Вдоль стен были уложены коробки украденных сигарет. В кабинете, находящемся в задней части склада, они нашли вяловского бухгалтера Нормана Найэла и обычную компанию головорезов. Левка знал, что Норман нечист на руку, но осторожен. Он сидел в кресле Вялова, за столом Вялова. Увидев Левку и Ольгу, они были крайне удивлены. Левка сказал: — Ольга — наследница бизнеса отца. А вести дела с настоящего момента буду я. Норман не поднялся со своего места. — Это мы поглядим, — сказал он. Левка смерил его тяжелым взглядом и ничего не ответил. Норман снова заговорил, но уже не так уверенно: — Сначала должно быть обнародовано завещание, и все такое. Левка покачал головой. — Если мы будем ждать соблюдения формальностей, от бизнеса ничего не останется. Илья, — обратился он к одному из громил, — выйди во двор, загляни в фургон, вернись сюда и скажи Норму, что там. Илья вышел. Левка обошел стол и встал рядом с Норманом. Пока не вернулся Илья, они молчали. — «Канадиен Клаб», сто коробок… — Илья поставил на стол бутылку. — Можно попробовать, настоящее ли. — Я собираюсь вести дела, привозя выпивку из Канады. Сухой закон открывает нам величайшие возможности. За алкоголь будут платить любую цену. Мы сколотим себе состояние. Вылезай из этого кресла, Норм. — Обойдешься, детка, — сказал Норман. Левка быстро выхватил пистолет и ударил им Нормана по щекам: по одной, потом по другой. Норман вскрикнул. Левка небрежно направил кольт на бандитов. Ольга, к ее чести, не кричала. — Ты, задница, — сказал Левка Норману, — я убил Джозефа Вялова, так неужели ты думал, что я испугаюсь какого-то бухгалтера? Норман вскочил и выбежал из комнаты, прижимая руку к окровавленным губам. Левка повернулся к остальным, все еще держа пистолет направленным на них, и сказал: — Если кто-то еще не хочет у меня работать, он может уйти сейчас, я не обижусь. Никто не пошевелился. — Хорошо, — сказал он. — Потому что насчет того, что я не обижусь — я солгал. Он указал на Илью. — Ты поедешь со мной и миссис Пешковой. Поведешь машину. Остальные — разгружать фургон. Илья повез их в центр города на синем «Гудзоне». Левка подумал, что, возможно, допустил ошибку. Может быть, не следовало при Ольге говорить «Я убил Джозефа Вялова». Она еще могла передумать. Если она заговорит об этом, он решил сказать, что хотел напугать Норма. Однако Ольга не стала поднимать эту тему. Перед главным полицейским управлением их уже ждали с большой камерой на треноге два человека в пальто и шляпах. Левка с Ольгой вышли из машины. Левка сказал репортеру: — Смерть Джозефа Вялова — это трагедия для нас, его семьи, и для всего этого города. — Репортер стенографировал в блокноте. — Я приехал, чтобы рассказать полиции о случившемся, как это видел я. Моя жена Ольга, единственный кроме нас человек, присутствовавший там и видевший, как он скончался, приехала сюда, чтобы засвидетельствовать мою невиновность. Вскрытие покажет, что мой тесть умер от сердечного приступа. Мы с женой планируем продолжать и расширять великое дело Джозефа Вялова, начатое им здесь, в Буффало. Благодарю вас. — Посмотрите в камеру, пожалуйста, — сказал фотограф. Левка обнял Ольгу, притянул к себе и посмотрел прямо в камеру. — Лев, а откуда у вас такой фонарь под глазом? — спросил репортер. — Это? — переспросил Левка, трогая глаз. — Да черт с ним, об этом в другой раз. Он улыбнулся самой обаятельной улыбкой, и ослепительное магниевое пламя фотографа вспыхнуло и погасло.Глава 39
Февраль — декабрь 1920 года Дисциплинарные казармы в Олдершоте казались Билли мрачным местом, но все же здесь было лучше, чем в Сибири. Военный городок Олдершот находился в тридцати пяти милях к юго-западу от Лондона. Тюрьма представляла собой современное трехэтажное здание с идущими вокруг атриума галереями, куда выходили двери камер. Она была ярко освещена: свет проникал через застекленную крышу, отчего заключенные называли тюрьму «стеклянный дом». С паровым отоплением и газовым освещением здесь было намного уютней, чем во многих местах, где Билли доводилось спать за последние четыре года. И все равно он был несчастен. Война закончилась уже больше года назад, а он все еще был в армии. Большинство его друзей вернулись к гражданской жизни, хорошо зарабатывали, водили в кино девушек. А он по-прежнему ходил в форме и отдавал честь, спал на казенной койке и ел армейскую еду. Целый день он занимался плетением ковриков, которые производила тюрьма. А хуже всего было то, что он не видел женщин. Где-то снаружи его ждала Милдред — может быть. Любой мог рассказать про знакомого солдата, который, вернувшись домой, узнал, что его жена или девушка ушла к другому. У него не было связи ни с Милдред, ни с кем другим из внешнего мира. Заключенные — или «солдаты, отбывающие наказание», как их официально называли, — обычно могли посылать и получать письма, но Билли был на особом положении. Поскольку он был осужден за разглашение военной тайны в форме писем, начальство изымало его почту. Это было частью мести армии. Конечно, он больше не знал никаких тайн и ему нечего было выдавать. О чем он мог написать сестре? О том, что картошка вечно недоварена? И было ли вообще известно маме, отцу и деду о том, что его судили? Ближайших родственников солдата следовало известить, но он не был уверен, что в отношении его близких это выполнили, а на свои вопросы ответа он не получал. Как бы там ни было, он был почти уверен, что им все расскажет Томми Гриффитс. И он надеялся, что Этель объяснит, в чем заключалась его провинность на самом деле. Его никто не навещал. Он подозревал, что родные даже не знают, что он вернулся из России. Ему хотелось опротестовать запрет на переписку, но у него не было возможности связаться с адвокатом — да и денег, чтобы ему заплатить, тоже. Единственным его утешением была мысль, что бесконечно так продолжаться не может. Новости об окружающем мире он узнавал из газет. Фиц снова был в Лондоне, произносил речи и выбивал военную помощь Белому движению в России. Интересно, думал Билли, значит ли это, что «Эйбрауэнское землячество» тоже вернулось? От речей Фица толку не было. Кампания Этель «Руки прочь от России!» нашла одобрение и поддержку у партии лейбористов. Несмотря на цветистые речи военного министра, Уинстона Черчилля, Великобритания вывела войска из русской Арктики. В середине ноября красные выбили адмирала Колчака из Омска. Все, что Билли писал о белых, а Этель повторяла в ходе своей кампании, оказалось правдой; все, что говорили Фиц и Черчилль, оказалось ложью. И тем не менее, Фиц был в палате лордов, а Билли — в тюрьме. У него было мало общего с товарищами по заключению. Они были не политическими заключенными. Большинство совершило настоящие преступления: воровство, нападения, убийства. Это были жесткие люди, но и Билли — тоже, и он их не боялся. Они к нему относились настороженно и уважительно, по всей видимости, чувствуя, что его деяние выше рангом, чем их. Он говорил с ними достаточно дружелюбно, но никого из них политика не интересовала. Они не видели ничего неправильного в обществе, которое их заключило в тюрьму, но в следующий раз намеревались одержать верх над системой. Обычно во время получасового обеденного перерыва Билли читал газету. Остальные в большинстве не умели читать. И вот однажды он открыл «Дейли Геральд» — и увидел на фотографии знакомое лицо. После секундного замешательства до него дошло, что это — его собственное лицо. Он вспомнил, когда была сделана эта фотография. Милдред затащила его в Олдгейте к фотографу и заставила сфотографироваться в форме. «Я буду целовать тебя каждую ночь», — сказала она. Расставшись с ней, он часто вспоминал это обещание. Он увидел заголовок: «За что отбывает срок сержант Уильямс?» Билли стал читать дальше, все больше волнуясь. «Уильям Уильямс из восьмого батальона «Валлийских стрелков» («Эйбрауэнское землячество») отбывает десятилетний срок в военной тюрьме по обвинению в предательстве. Но разве этот человек — предатель? Разве он предал свою страну, перешел на сторону врага, бежал с поля боя? Напротив, он храбро сражался на Сомме и продолжал потом воевать во Франции, получил повышение и стал сержантом». Билли пришел в восторг. «Это я, — думал он, — я в газетах! И обо мне пишут, что я храбро сражался!» «Потом его послали в Россию. Мы не воюем с Россией. Не все британцы одобряют большевистский режим, но мы не начинаем войну против любой власти, которая нам не нравится. Большевики не представляют угрозы ни для нас, ни для наших союзников. Парламент никогда не давал согласия на военные действия против Москвы. Вопрос стоит так: не являются ли наши действия в России нарушением международного права? На самом деле гражданам Великобритании несколько месяцев не сообщалось, что их армия сражается в России. Правительство вводило их в заблуждение заявлениями, что войска в России всего лишь охраняют нашу собственность, проводят организованную эвакуацию или просто осуществляют присутствие. И ясно подразумевалось, что они не ведут действий против Красной армии. Однако, выяснилось, что это — ложь. И удалось это узнать в большой степениблагодаря Уильяму Уильямсу». — Надо же! — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Вы только посмотрите! «Благодаря Уильяму Уильямсу». Парни, сидевшие за его столом, столпились вокруг, заглядывая через плечо. Сосед по камере, мордоворот по имени Сирил Паркер, сказал: — Это же ты! Что ты делаешь в газете? Остальное Билли читал вслух: — «Его преступление заключалось в том, что он писал правду — сестре в письмах, зашифровав простым шифром, чтобы цензор их пропустил. Наш народ должен быть ему благодарен. Но его действия вызвали недовольство тех шишек в армии и правительстве, что использовали солдат Великобритании для защиты собственных политических интересов. Уильямс попал под трибунал и был приговорен к десяти годам. И он не один такой. Огромное число военнослужащих, которые не желали участвовать в попытке нового переворота, были осуждены в России подобными сомнительными судами и получили возмутительно длинные сроки. Уильям Уильямс и другие стали жертвами мстительных высокопоставленных чиновников. Это необходимо исправить! Британия — страна справедливости! В конце концов, мы воевали именно за это». — Слыхали? — сказал Билли. — Здесь написано, что я стал жертвой высокопоставленных чиновников. — Я тоже, — сказал Сирил Паркс, изнасиловавший в хлеву четырнадцатилетнюю бельгийскую девчонку. Вдруг у Билли выхватили газету. Он поднял голову и увидел тупую физиономию Эндрю Дженкинса, одного из самых мерзких типов среди охранников. — Даже если у тебя есть дружки наверху, Уильямс, — здесь на это всем плевать. Здесь ты — такая же мразь, как остальные заключенные. Пошел работать! — Есть, мистер Дженкинс! — ответил Билли.II
Фиц был в ярости, когда летом 1920 года в Лондон из России приехала делегация для переговоров о торговых отношениях — и была принята премьер-министром Дэвидом Ллойдом Джорджем в его официальной резиденции на Даунинг-стрит, 10. Большевики все еще воевали с недавно образованной страной Польшей, и Фиц считал, что Великобритания должна выступить на стороне Польши, но его мало кто поддерживал. Портовые грузчики скорее устроили бы забастовку, чем стали грузить на корабли винтовки для польской армии, а Съезд профсоюзов угрожал всеобщей забастовкой, если британские войска перейдут границу Полыни. Фиц смирился с тем, что ему никогда не вступить во владение состоянием покойного князя Андрея. Его сыновья, Малыш и Эндрю потеряли право наследования русских земель, и ему пришлось это принять. Однако он не мог молчать, когда узнал, что замышляли русские Каменев и Красин, разъезжая по Великобритании. Комната сорок по-прежнему существовала, хоть и в ином виде, и английская разведка продолжала перехватывать и расшифровывать телеграммы, которые посылали домой русские. Лев Каменев, председатель Московского Совета бесстыдно развернул революционную пропаганду. Фиц был в таком негодовании, что в начале августа на одном из последних обедов в конце лондонского сезона в разговоре с Ллойдом Джорджем позволил себе упреки в его адрес. Произошло это в доме лорда Сильвермэна на Белгрейв-сквер. Обед был не такой роскошный, как те, что лорд Сильвермэн устраивал до войны. Было меньше перемен блюд, и меньше нетронутых блюд возвращали на кухню, да и сервировка стола была проще. Еду подавали не лакеи, а служанки: в лакеи уже никто не шел. Похоже, что роскошные пиры эдвардианской эпохи навсегда канули в Лету, думал Фиц. Однако дом Сильвермэна по-прежнему привлекал самых могущественных людей страны. Ллойд Джордж спросил у Фица о его сестре Мод. Эта тема тоже приводила Фица в ярость. — Я с прискорбием вынужден сказать, что она вышла замуж за немца и уехала жить в Берлин, — ответил он. О том, что она уже родила первенца, которого назвали Эрик, Фиц умолчал. — Мне это известно, — сказал Ллойд Джордж. — Я просто хотел узнать, как она поживает. Очаровательная женщина. Интерес премьер-министра к «очаровательным женщинам» был прекрасно — а вернее, скандально — известен. — Боюсь, что в Германии жить нелегко, — сказал Фиц. Мод писала ему и просила назначить ей содержание, но он отказал наотрез. Она ведь вышла замуж без его разрешения, так с какой же стати она рассчитывает на его поддержку? — Нелегко? — переспросил Ллойд Джордж. — Так и должно быть, после всего, что они творили. Но все равно, мне жаль ее. — Господин премьер-министр, мне бы хотелось поговорить о другом, — сказал Фиц. — Этот еврей-большевик Каменев — вам следовало бы выдворить его из страны. Премьер-министр был в благодушном настроении, с бокалом шампанского в руке. — Мой дорогой Фиц, — любезно ответил он, — наше правительство не слишком обеспокоено дезинформацией из России, какой бы грубой и бесцеремонной она ни была. Пожалуйста, не надо недооценивать британский рабочий класс: они хорошо чувствуют показную фальшь. Поверьте мне, речи Каменева дискредитируют большевизм гораздо эффективнее, чем любые мои или ваши слова. Фиц подумал, что это самодовольная чушь. — Он даже давал деньги «Дейли Геральду»! — Согласен, когда иностранное правительство субсидирует нашу газету, это невежливо. Но, сказать по правде, разве мы боимся «Дейли Геральда»? Как будто у нас, либералов и консерваторов, нет собственных газет! — Но он контактирует с группами, которые проводят в нашей стране наиболее жесткую революционную политику, одержимые идеей сломать весь наш уклад жизни! — Чем больше британцы будут знать о большевизме, тем с меньшим сочувствием будут к нему относиться, запомните мои слова. Он выглядит внушительно только на расстоянии, через непроницаемый туман. Большевизм чуть ли не защищает британское общество — ведь все классы приходят в ужас при мысли, что может случиться, если изменить существующий общественный порядок. — Но мне это не нравится. — Кроме того, — продолжал Ллойд Джордж, — если мы их выдворим, нам придется объяснять, откуда нам известно про их происки, и известие, что мы за ними шпионим, может возмутить рабочий класс и настроить против нас общественное мнение эффективнее всех их помпезных речей. Фицу было неприятно выслушивать лекцию на тему политических реалий, даже от премьер-министра, но он был так раздражен, что продолжил спор: — Но уж торговать с большевиками нам точно не следует! — Если бы мы отказались вести дела со всеми, кто использует свои посольства здесь для пропаганды, у нас бы осталось не так уж много торговых партнеров. Ну что вы, Фиц, ведь мы торгуем даже с каннибалами, живущими на Соломоновых островах! Фиц не был уверен, что это правда — в конце концов, каннибалы с Соломоновых островов мало что могли предложить, — но ничего не сказал по этому поводу. — У нас что, настолько плохи дела, что мы вынуждены торговать с этими убийцами? — Боюсь, что да. Я говорил со многими предпринимателями, и не их словам, перспективы на ближайшие полтора года просто ужасные Заказы не поступают. Покупатели не покупают. Возможно, мы вступаем в наихудший период безработицы, подобного которому еще никогда не знали. Но русские хотят покупать — и платят золотом. — Я бы не стал брать у них это золото! — Да ладно вам, Фиц, — сказал Ллойд Джордж. — У вас-то и своего достаточно.III
Когда Билли привез домой в Эйбрауэн свою невесту, им устроили праздничную встречу. Был летний субботний день, и в кои-то веки не шел дождь. В три часа дня на станцию сошли с поезда Билли и Милдред с детьми, приемными дочерьми Билли — Энид и Лилиан, восьми и семи лет. В это время все шахтеры уже были дома, вернувшись из шахты, и после еженедельного мытья переоделись в воскресную одежду. Родители Билли встречали их на станции. Они выглядели состарившимися и как-то уменьшились, и больше не казалось, что они занимают главное положение среди окружающих. Отец пожал Билли руку и сказал: — Я горжусь тобой, сын. Ты дал им отпор, как я учил тебя. Билли был рад, хоть и не считал себя всего лишь очередным достижением отцовской жизни. С Милдред его родители уже встречались на свадьбе Этель. Отец поздоровался с ней за руку, а мама поцеловала. Милдред сказала: — Как я рада видеть вас снова, миссис Уильямс! Может, теперь мне лучше называть вас мамой? Ничего лучше этого придумать было невозможно, и мама Билли расцвела. Билли надеялся, что и отец ее полюбит — если, конечно, она сможет при нем воздерживаться от крепких выражений. Настойчивые вопросы от членов парламента в палате общин — которых снабжала информацией Этель — вынудили правительство объявить о смягчении приговора некоторому количеству солдат и матросов, осужденных в России за бунт и другие преступления. Срок заключения Билли был уменьшен и составил один год, после чего он был освобожден и демобилизован. И они с Милдред сразу же поженились. Эйбрауэн показался ему чужим, хоть почти не изменился. Теперь Билли по-другому стал к нему относиться: маленький, грязный городишко, окруженный горами, точно стенами, чтобы удержать здесь людей. Билли больше не чувствовал себя здесь дома. А когда он надел свою одежду, в которой ходил до войны, то заметил, что хоть она и была ему впору, он больше не ощущал себя в ней привычно. И он понял: ничто происходящее здесь не изменит мир. Они поднялись на холм к Веллингтон Роу и увидели, что дома украшены флагами: над крышами развевались и «Юнион Джек», и валлийский «дракон», и красный флаг. Через всю улицу шел транспарант со словами: «С возвращением, Дважды Билли!» Все соседи высыпали на улицу. Были выставлены столы с кувшинами пива и чайниками с чаем, и тарелки с пирогами, печеньем и сэндвичами. Завидев Билли, все запели «Вернешься ты в родные горы».[28] Билли заплакал от радости. Ему вручили кружку пива. Вокруг Милдред собралась толпа восхищенных парней. Для них она была экзотическим существом — в лондонской одежде, со своим акцентом кокни и в широкополой шляпе, которую она сама украсила шелковыми цветами. Но даже несмотря на то, что она пыталась подать себя наилучшим образом, с ее губ порой слетали не вполне невинные обороты. Дед постарел и ноги уже едва держали его, но голова работала по-прежнему. Он сразу занялся Энид и Лилиан: начал доставать из карманов жилета конфеты и показывать фокусы с исчезающей монеткой. Билли пришлось поговорить с родственниками погибших друзей: Джоя Понти, Пророка Джонса, Кляксы Левеллина и других. Встретился он и с Томми Гриффитсом, которого в последний раз видел в России, в Уфе. Отец Томми, атеист Лен, выглядел изможденным: у него был рак. Билли собирался снова выйти на работу в шахту уже в понедельник, и все шахтеры горели желанием рассказать ему о произошедших с его отъезда изменениях: вглубь угольного слоя шли новые выработки, освещение стало ярче, а меры безопасности — эффективнее. Томми забрался на стул и произнес приветственную речь, на которую Билли потом следовало ответить. — Война изменила нас всех, — сказал Билли. — Я помню, как люди рассуждали, что богатые поставлены самим Господом Богом, чтобы здесь, на земле, управлять нами, низшими существами. — Эти слова были встречены презрительными смешками. — Многие избавились от этого заблуждения, попав под начало офицеров-аристократов, которым нельзя доверить даже учеников воскресной школы на прогулке. — Другие ветераны понимающе закивали. — В войне победили такие, как мы: обычные люди, необразованные, но не глупые. Остальные с ним были согласны. Послышались выкрики: «Точно!» и «Вот-вот!» — Теперь мы можем голосовать. И наши женщины тоже, хоть и не все пока, как сразу поправит меня сестра Этель. — При этих словах женщины оживились. — Это наша страна, и контролировать, что и как здесь будет, должны мы. Как в России решают большевики, а в Германии — социал-демократы. — Слушатели радостно загалдели. — У нас есть партия рабочего класса, партия лейбористов, и нас достаточно много, чтобы наша партия оказалась в правительстве. На последних выборах Ллойд Джордж оставил нас в дураках, но больше у него этот номер не пройдет. — Ни за что! — крикнул кто-то. — Вот потому-то я и вернулся домой. Дни Персиваля Джонса, представляющего в парламенте Эйбрауэн, практически сочтены. — Это сообщение было встречено радостными криками. — Я хочу, чтобы в палате общин от нас был лейборист! — Билли встретился глазами с отцом; тот сиял от удовольствия. — Спасибо вам за такой сердечный прием! — он спустился со стула, и все с жаром захлопали. — Отличная речь, Билли, — сказал Томми Гриффитс. — Но кто же будет этот лейборист в парламенте? — Знаешь, что я тебе скажу, дружище Томми? — ответил Билли. — Попробуй угадать с трех раз.IV
В этом году Россию посетил философ Бертран Рассел и написал книгу «Практика и теория большевизма». Семью Леквиз эта небольшая книжка чуть не довела до развода. Рассел со всей категоричностью выступал против большевиков. Что еще хуже, он делал это с левой точки зрения. В отличие от критиков-консерваторов, он не доказывал, что русский народ не имел права свергать царя, крестьяне — отбирать земли у помещиков, а рабочие — управлять своими заводами. Напротив, все это он одобрял. Он нападал на большевиков не за ложные идеалы, а за то, что они не могут жить в соответствии со своими верными идеалами. Поэтому от его выводов нельзя было без разговоров отмахнуться как от чуждой пропаганды. Первым книжку прочитал Берни. Он как библиотекарь испытывал ужас при мысли о пометках на полях, но в этом случае сделал исключение, испещрив страницы яростными комментариями. Подчеркивая целые предложения, он карандашом писал на полях: «Чушь!» или «Довод неубедителен!» Этель читала книгу с ребенком на руках. Девочке было чуть больше года. Ее назвали Милдред, но обычно сокращали и говорили «Милли». Старшая Милдред переехала с Билли в Эйбрауэн, и они уже ждали первенца. Этель по ней очень скучала, хоть ей и пригодились освободившиеся наверху комнаты. У маленькой Милли были кудрявые волосы и уже сейчас ее глаза задорно блестели, демонстрируя всем ее сходство с мамой. Этель читала книжку с удовольствием. Рассел писал остроумно. С аристократической безмятежностью он попросил об интервью Ленина и проговорил с этим великим человеком целый час. Беседовали они по-английски. Ленин сказал, что его лучший пропагандист — лорд Нортклифф: он полагал, что страшные истории, которые печатала «Дейли Мэйл», — о том, как русские грабят свою аристократию, — возможно, могли ужасать буржуазию, но вот на рабочий класс Британии влияли совсем иначе. Однако Рассел в своей книге подчеркивал, что большевики абсолютно не демократичны. Диктатура пролетариата — это именно диктатура, но вот правители — такие, как Ленин и Троцкий — вышли из буржуазной интеллигенции, и в помощниках у них оказались лишь те пролетарии, которые соглашались с их взглядами. — Я думаю, это должно настораживать, — сказала Этель, отложив книгу. — Бертран Рассел — аристократ! — запальчиво сказал Берни. — Он граф! — Но от этого его мнение не становится неверным, — возразила Этель. Милли оставила грудь и задремала. Этель пощекотала кончиком пальца ее мягкую щечку. — Рассел — социалист. Он считает, что большевики не ведут Россию к социализму. — Как он может заявлять такие вещи? Они одержали победу над знатью! — И над не согласной с ними прессой. — Это — временная необходимость… — Насколько временная? Русская революция произошла три года назад! — Нельзя сделать омлет, не разбив яиц. — Он пишет, что там творится произвол: аресты, казни, а у тайной полиции гораздо больше власти, чем при царе. — Но ведь эти действия направлены против контрреволюционеров, а не против социалистов. — Социализм означает свободу, даже для контрреволюционеров. — Нет, не означает! — А для меня означает! Их громкие голоса разбудили Милли. Почувствовав, что в комнате сердятся, она заплакала. — Ну вот, — с упреком сказала Этель. — Смотри, что ты наделал.V
Вернувшись с Гражданской войны, Григорий с Катериной и детьми — Вовкой и Аней — жил в удобной квартире в правительственной части Кремля. На его вкус, квартира была слишком шикарная. Вся страна страдала от нехватки топлива и продовольствия, но в магазинах Кремля товаров было предостаточно. На территории Кремля имелось три ресторана с поварами, обученными во Франции, и, к отчаянию Григория, официанты, обслуживая большевиков, щелкали каблуками точно так же, как при старом режиме. Катерина, отведя детей в ясли, отправлялась в парикмахерскую. По вечерам члены Центрального комитета в машинах с личными водителями ездили в оперу. — Надеюсь, мы не превращаемся в новую знать, — сказал Григорий Катерине в постели как-то ночью. Она презрительно рассмеялась. — Если превращаемся, то где мои бриллианты? — Но у нас же бывают банкеты, и в поезде мы ездим первым классом, и еще много чего… — Баре никогда в жизни ничего нужного не делали. А ты работаешь по двенадцать, пятнадцать, даже восемнадцать часов в сутки. Не можешь же ты после этого рыскать по свалкам в поисках мусора, которым можно топить печку, как ходят бедные… — Ну, у элиты всегда находятся предлоги для особых привилегий… — Иди-ка сюда, — сказала она. — Будет тебе сейчас особая привилегия. И они занялись любовью. Потом Григорий долго лежал без сна. Несмотря на свои терзания, в глубине души он не мог не радоваться, видя благополучие своей семьи. Катерина набрала вес. Когда он впервые увидел ее, она была фигуристой двадцатилетней девчонкой; сейчас, в двадцать шесть лет, она стала пышнотелой матерью семейства. Вовке было пять лет, он ходил в школу и учился читать и писать вместе с детьми новых хозяев России. Кудрявой озорнице Ане было три года. Поселили их в квартире, где когда-то проживала одна из фрейлин царицы. Здесь было тепло, сухо и просторно, и кроме спальни, у них были детская, кухня и гостиная — по сравнению с прежней комнатой Григория в Петрограде, здесь места хватило бы на двадцатерых. И еще здесь был коврик перед камином, занавески на окнах, фарфоровые чашки, а на стене висела картина маслом, изображавшая озеро Байкал. Наконец Григорий заснул. В шесть часов утра его разбудил громкий стук в дверь. Он открыл и увидел женщину — бедно одетую, тощую, как скелет. Она показалась ему знакомой. — Простите, что беспокою вас в такую рань, ваше превосходительство… — сказала она, используя старое обращение. И тут он ее узнал — это была жена Константина. — Магда! — изумленно воскликнул он. — Как ты изменилась… Входи же! Что случилось? Ты теперь живешь в Москве? — Да, ваше превосходительство, мы переехали. — Ради Бога, не называй меня так! Где же Константин? — В тюрьме. — Что?! Почему? — За контрреволюцию… — Не может быть! — воскликнул Григорий. — Это какая-то ужасная ошибка. — Да, ваша милость. — Кто его арестовал? — ЧК. — Чрезвычайная комиссия… Я разузнаю, что и как. Сразу же после завтрака начну наводить справки. — Пожалуйста, ваше превосходительство, умоляю… Сделайте хоть что-нибудь немедленно, его через час расстреляют… — Черт! — ахнул Григорий. — Сейчас, только оденусь. Он надел форму. Хоть и без знаков отличия, но по качеству она была намного лучше, чем обычная солдатская, и ясно определяла его как командира. Через несколько минут они с Магдой уже вышли с территории Кремля. Шел снег. Идти было недалеко, и они добрались до Лубянской площади пешком. ВЧК занимала большое здание в стиле барокко, принадлежавшее прежде страховому обществу. Часовой у дверей отдал Григорию честь. Едва войдя в здание, Григорий начал кричать: — Кто здесь главный? Дежурного начальника мне сюда, живо! Я Григорий Пешков, член Центрального Комитета! Я хочу сейчас же видеть арестованного Константина Воротынцева. Чего ждете? Шевелитесь! — В свое время он выяснил, что быстрее всего делать дела именно таким образом, несмотря на то, что это ему до отвращения напоминало хамство распущенного офицерья. Вокруг в панике забегали охранники. Но через несколько минут Григорий пережил настоящее потрясение. Ко входу спустился дежурный начальник, и Григорий его узнал. Это был Михаил Пинский. Григорий был в ужасе. Ведь Пинский — из царской полиции, живодер и скотина! И теперь этот живодер на службе у революции? Пинский льстиво улыбнулся. — Товарищ Пешков! — сказал он. — Какая честь! — Когда я вас отделал за приставания к бедной крестьянской девушке, вы говорили со мной по-другому, — сказал Григорий. — Все так изменилось, товарищ… Для всех нас. — За что вы арестовали Константина Воротынцева? — За контрреволюционную деятельность. — Это бред какой-то. В четырнадцатом году он был руководителем большевистской ячейки на Путиловском заводе. Он был одним из первых депутатов в Петроградском совете. Он такой же большевик, как и я! — Правда? — произнес Пинский, и в его голосе послышалась скрытая угроза. Григорий не обратил внимания. — Приведите его ко мне. — Сию минуту, товарищ Пешков. Через несколько минут появился Константин. Он был грязный, небритый, от него пахло так, словно он пришел из свинарника. Магда залилась слезами и бросилась ему на шею. — Мне нужно поговорить с арестованным наедине, — сказал Григорий Пинскому. — Проводите нас в ваш кабинет. Пинский покачал головой. — Моя скромная комната… — Не спорьте, — сказал Григорий. — Идемте в кабинет. Это был способ подчеркнуть свою власть. Пинского нужно было держать под каблуком. Пинский повел их наверх, в комнату с окном, выходящим во внутренний двор. Войдя, он поспешно смахнул в ящик кастет, лежавший на столе. Выглянув в окно, Григорий увидел, что начинает рассветать. — Подождите снаружи, — сказал он Пинскому. Они с Константином и Магдой сели, и Григорий сказал: — Что за чертовщина происходит? — Мы приехали в Москву, когда переехало правительство, — стал рассказывать Константин. — Я надеялся стать комиссаром. Вот только зря надеялся. Здесь меня никто не поддерживал. — И что же ты стал делать? — Вернулся к обычной работе. Пошел на завод, делал детали моторов, шестерни, подшипники… — Но с чего они взяли, что ты контрреволюционер? — На заводе были выборы в Моссовет. Один инженер объявил, что он кандидат от меньшевиков. Устроил собрание, я пошел послушать. Там было-то около дюжины человек. Я не выступал, ушел с середины, и не голосовал за него. Конечно же, победил кандидат большевиков. Но после выборов всех, кто ходил на это меньшевистское собрание, уволили. А потом, на прошлой неделе, нас всех арестовали. — Ну нельзя же так! — в отчаянии воскликнул Григорий. — Мы не должны так поступать, даже во имя революции. Нельзя арестовывать рабочих за то, что они слушают разные точки зрения! Константин посмотрел на него как-то странно. — Ты что, надолго уезжал? — Конечно, — ответил Григорий. — Сражался с белыми. — Так вот почему ты не знаешь, что здесь творится… — Ты хочешь сказать, что это происходило и раньше? — Гришка, да каждый день это происходит! — Не может быть… — А этой ночью, — заговорила Магда, — я узнала от подруги, муж которой работает в ЧК, что Костю и всех остальных сегодня в восемь утра расстреляют. Григорий взглянул на свои армейские часы. Было почти восемь. — Пинский! — крикнул он. Тот вошел. — Отменить расстрел! — Боюсь, что уже поздно, товарищ. — Вы хотите сказать, их уже расстреляли? — Не то чтобы… — сказал Пинский, направляясь к окну. Григорий тоже подошел, за ним придвинулись Константин и Магда. Внизу, на занесенном снегом дворе, в ярком утреннем свете была хорошо видна выстроившаяся расстрельная команда. Напротив солдат, дрожа без верхней одежды, стояло человек двенадцать с завязанными глазами. Над их головами развевалось красное знамя. Едва Григорий все это увидел, как солдаты подняли винтовки. — Стойте! Не стрелять! — закричал Григорий, но закрытое окно заглушило его голос, и его не услышали. В следующий миг раздался залп. Расстрелянные упали. Григорий в ужасе смотрел, как вокруг безжизненно распростертых тел на снегу расплываются пятна крови: ярко-красные, под цвет реющего над ними флага.Глава 40
11–12 ноября 1023 годаМод проспала полдня, и проснулась ближе к вечеру, когда Вальтер привел детей из воскресной школы. Эрику было три года, а Хайке два, и они были так очаровательны в праздничной одежде, что Мод показалось, что у нее сейчас разорвется сердце от любви. Никогда прежде она не испытывала ничего подобного. Даже ее безрассудная страсть к Вальтеру не была настолько всепоглощающей, как любовь к детям. Но и волновалась она за них ужасно. Сможет ли она всегда обеспечивать им еду, и тепло, и уберечь от беспорядков и переворотов? Она дала им горячего молока с хлебом, чтобы они согрелись, а потом начала готовиться к вечеру. Они с Вальтером устраивали маленькую семейную вечеринку — праздновали тридцать восьмой день рождения троюродного брата Вальтера, Роберта фон Ульриха. Вопреки страхам родителей Вальтера — или это были надежды? — Роберта не убили на войне. Как бы там ни было, но графом Вальтер не стал. Роберт попал в плен и долгое время с другими военнопленными находился в Сибири. Когда большевики подписали мирный договор с Австрией, Роберт со своим фронтовым другом Йоргом отправился домой — пешком, на попутных машинах и грузовых поездах. На это ушел год, но они добрались, и Вальтер помог им снять квартиру в Берлине. Мод надела передник и принялась готовить в крошечной кухне своего маленького домика. Она сварила суп из капусты, черствого хлеба и брюквы. Еще она испекла небольшой пирог, хоть и пришлось добавить в него все ту же брюкву. Она научилась готовить, как и многому другому. Добросердечная старушка-соседка пожалела растерявшуюся барышню и начала ее учить всему необходимому: как застилать постели, как гладить рубашки, как чистить ванну. Каждое такое открытие было для Мод потрясением. Они жили в домике для людей со средним достатком. У них не было возможности тратить деньги на жилье, не могли они позволить себе и слуг, к которым так привыкла Мод, а мебель у них была в основном подержанная (в глубине души Мод считала ее мещанской). Они все ждали, что наступят новые времена и жить станет легче, но в действительности все становилось хуже: брак с англичанкой положил конец продвижению Вальтера по службе в Министерстве иностранных дел. Он бы переключился на что-то другое, но поскольку в экономике страны царил хаос, то он был рад хоть какой-то работе. И то, что раньше расстраивало Мод, после четырех лет жизни в бедности казалось такими пустяками… Теперь, когда дети рвали белье — на него ставили заплатки, разбитое окно закрывали картоном, а с крашеного дерева облетала старая краска. Но Мод ни о чем не жалела. Теперь она могла, когда ей только захочется, поцеловать Вальтера, провести языком по его губам, расстегнуть его брюки и уложить его на кровать, на диванчик или даже на пол, и за это она готова была терпеть что угодно. Пришли родители Вальтера и принесли пол-окорока и две бутылки вина. Фамильное поместье Отто потерял, теперь оно находилось в Польше. Его сбережения обратились в ничто: их съела инфляция. Однако в большом саду его берлинского дома росла картошка, и у него еще осталось довоенное вино. — Как вы умудрились найти окорок? — не веря своим глазам, спросил Вальтер. Обычно такие деликатесы можно было купить только за доллары. — Я выменял его за бутылку дорогого шампанского, — сказал Отто. Бабушка с дедушкой пошли укладывать внуков спать. Отто стал рассказывать им сказку. Судя по тому, что доносилось к Мод на кухню, сказка была про королеву, у которой брату отрубили голову. Она поежилась, но мешать не стала. Потом Сюзанна стала пронзительно петь колыбельные песни, и дети заснули — по-видимому, на них ничуть не повлияла дедушкина страшная сказка. Прибыли Роберт с Йоргом — в одинаковых красных галстуках. Отто тепло с ними поздоровался. Похоже, он не имел представления об истинной природе их отношений, а просто считал, что они на пару снимают квартиру. На самом деле при старших они так себя и держали. Но Мод думала, что Сюзанна, возможно, подозревает правду. Женщин обмануть труднее. Но, к счастью, они более терпимы. В компаниях без предрассудков Роберт и Йорг вели себя совсем иначе. На всех вечеринках, проходящих у них дома, они не делали тайны из своих романтических отношений. Многие их друзья были такими же. Мод сначала было не по себе: она никогда раньше не видела, чтобы мужчины целовались, восхищались одеждой друг друга и флиртовали, как школьницы. Но теперь такое поведение не было под запретом — во всяком случае, в Берлине. И Мод уже прочла Пруста «Содом и Гоморру», где, похоже, подразумевалось, что такое происходило всегда. Сегодня, однако, Роберт и Йорг вели себя идеально. За обедом все говорили о событиях в Баварии. В четверг союз боевых групп «Кампфбунд» объявил в мюнхенском пивном зале о государственном перевороте. В те дни читать новости Мод казалось почти невыносимо. Рабочие бастовали, а громилы из правых избивали бастующих. Домохозяйки устраивали марш в знак протеста против нехватки продовольствия — и их марш превращался в голодный бунт. Всех в Германии возмущал Версальский договор, однако социал-демократическое правительство приняло его в полном объеме. Немцы считали, что репарации калечат экономику, хотя Германия и выплатила лишь малую часть всей суммы, и, по всей видимости, не собиралась даже попытаться погасить долг полностью. Мюнхенский Пивной путч всех взбудоражил. Его самым популярным сторонником был герой войны Эрих Людендорф. Стратегически важные здания были захвачены так называемыми «штурмовиками» в коричневых рубашках и курсантами пехотного училища. В заложники взяли членов городского совета и арестовали наиболее известных евреев. В пятницу законное правительство нанесло контрудар. Погибло четыре полицейских и шестнадцать нацистов. По той информации, которая достигала Берлина, Мод не могла судить, закончился переворот или нет. Если в Мюнхене к власти придут экстремисты, не захватят ли они всю страну? — Наше правительство было избрано всем народом! — сердился Вальтер. — Почему бы не дать ему заниматься своим делом? — Наше правительство нас предало, — ответил Отто. — Это по твоему мнению. Но, например, в Америке, когда на последних выборах победили республиканцы, демократы беспорядков не устраивали. — У них не вели подрывную деятельность большевики с евреями. — Если тебя так волнуют большевики, скажи, пусть люди за них не голосуют. А откуда у тебя эта фобия по отношению к евреям? — Их влияние пагубно. — Но в Великобритании тоже есть евреи. Отец, ты разве не помнишь, как лорд Ротшильд в Лондоне изо всех сил пытался предотвратить войну? Евреи есть и во Франции, и в России, и в Америке. И они не устраивают заговоров и не предают свои правительства. Почему ты думаешь, что наши — исключительные злодеи? Большинство из них хочет лишь зарабатывать достаточно, чтобы прокормить свои семьи и дать детям образование. Но этого же хотят и все остальные. Тут, к удивлению Мод, заговорил Роберт. — Я согласен с дядей Отто, — сказал он. — Демократия ослабевает. А Германии нужно сильное руководство. Мы с Йоргом вступили в партию национал-социалистов. — Господи, Роберт! — воскликнул Вальтер с отвращением. — Да как же ты мог! Мод вскочила. — Но давайте же есть праздничный пирог! — воскликнула она жизнерадостно.
II
Мод ушла с вечеринки в девять: пора было на работу. — А где же твое форменное платье? — спросила свекровь, когда она прощалась. Сюзанна думала, что Мод была сиделкой у богатого старого господина. — Я держу его там и переодеваюсь, когда прихожу, — сказала Мод. На самом деле она играла на пианино в ночном клубе «Нахтлебен». Но то, что, придя на работу, она переодевалась в рабочую одежду — было правдой. Нужно было зарабатывать деньги, а ее никогда в жизни ничему не учили, разве что хорошо одеваться и ходить на приемы. У нее осталось от отца небольшое наследство, но, приехав в Германию, она перевела его в марки, а теперь они ничего не стоили. Фиц отказал ей в деньгах: он все еще злился на нее за то, что она вышла замуж без его согласия. У Вальтера в Министерстве иностранных дел зарплату поднимали каждый месяц, но все равно не успевали за инфляцией. Несколько утешало то, что арендная плата за дом теперь казалась совсем крошечной, и хозяин не давал себе труда ее брать. Но покупать еду приходилось по-прежнему. Мод добралась в клуб к девяти-тридцати. Зал был недавно отремонтирован и обставлен, и даже со включенным светом здесь было уютно. Официанты протирали стаканы, бармен колол лед, а слепой настройщик настраивал рояль. Мод переоделась в вечернее платье с низким вырезом, надела украшения из фальшивых камней и щедро наложила пудру, тушь и помаду. Когда в десять клуб открылся, она была за роялем. Зал быстро заполнили мужчины и женщины в вечерних нарядах. Они танцевали и курили. Они покупали шампанское и тайком нюхали кокаин. Несмотря на бедность и инфляцию, в Берлине процветала ночная жизнь. У этих людей проблем с деньгами не было. Они либо получали доход из-за границы, либо у них было что-нибудь получше, чем деньги: угольные месторождения, или скотобойня, или склад табака, а лучше всего — золото. В ансамбле Мод были только девушки. Они играли новую музыку под названием джаз. Фиц, увидев ее здесь, пришел бы в ужас, но ей эта работа нравилась. Она всегда восставала против ограничений, которые накладывало ее воспитание. Повторение одних и тех же мелодий вечер за вечером могло бы и наскучить, но, несмотря на это, в ее душе просыпалось что-то загнанное глубоко внутрь. Она поводила плечиком, сидя на своем крутящемся стуле, и стреляла глазами, оглядывая посетителей. В полночь начиналось ее сольное выступление, она играла и пела песни, ставшие популярными благодаря негритянским певцам — как, например, Альберта Хантер, — которые она выучила, слушая пластинки на граммофоне владельца клуба. В афише ее анонсировали как «Миссисипи Мод». В паузе между номерами к роялю, пошатываясь, подошел посетитель и спросил: — А не могли бы вы сыграть «Горестный блюз»?[29] Она знала эту песню — известный хит, который пела Бесси Смит. — Может, и могла бы, — сказала она, начиная наигрывать аккорды блюза в ми-бемоль. — А сколько я за это получу? Он протянул купюру в миллиард марок. Мод рассмеялась. — Этого не хватит и на один такт, — сказала она. — А иностранной валюты у вас нет? Он дал ей долларовую бумажку. Она взяла деньги, сунула в рукав и заиграла «Горестный блюз». Мод ликовала: у нее был доллар, это же триллион марок! И все же ей было немного горько, и блюз звучал вполне искренне: для женщины с ее прошлым научиться выпрашивать чаевые — это достижение, но сам процесс был унизителен. После выступления тот же посетитель нагнал ее по дороге в гримерную. — Не хочешь ли позавтракать со мной, крошка? — спросил он, положив руку ей на бедро. Редкий вечер проходил без того, чтобы ее не облапали, хотя в свои тридцать три она была старшей в ансамбле: в основном вокруг были девочки по девятнадцать-двадцать лет. Но когда это случалось, устраивать скандал было нельзя. Следовало мило улыбнуться, ласково убрать с себя мужскую руку и сказать: «Не сегодня, сэр». Но это не всегда выглядело достаточно убедительно, и другие девушки научили Мод более действенному способу. — Только у меня на лобке вошки, — сказала она, — это вас не смущает? Ухажера как ветром сдуло. Прожив здесь четыре года, Мод говорила по-немецки непринужденно, а работая в клубе, набралась и вульгарных словечек. Клуб закрывался в четыре часа утра. Мод сняла грим и переоделось в уличную одежду. Она зашла на кухню и попросила кофейных зерен. Повару она нравилась, и он насыпал ей немножко в бумажный кулечек. Музыкантам платили наличными каждую ночь после выступления. Все девчонки ходили с большими сумками, чтобы положить в них пачки денег. Выходя из клуба, Мод прихватила оставленную посетителем газету: Вальтер почитает. Они не могли себе позволить покупать газеты. Из клуба она пошла прямиком в булочную. Хранить деньги было опасно: к вечеру вполне могло оказаться, что всех денег не хватит и на одну буханку… У лавки уже ждали на холоде несколько женщин. В половине шестого булочник открыл дверь и написал мелом на доске новые цены. Сегодня буханка черного хлеба стоила сто двадцать семь миллиардов марок. Мод купила четыре буханки. Сразу все они не съедят, но это не важно. Черствый хлеб можно покрошить в суп, а бумажные купюры — нет. Домой она вернулась в шесть. Немного позже она оденет детей и отведет на весь день к дедушке с бабушкой, чтобы она могла поспать. А сейчас у нее оставалось около часа для Вальтера. Это было лучшее время суток. Она приготовила завтрак и принесла поднос в спальню. — Смотри! — сказала она. — Свежий хлеб, кофе… и доллар! — Умница! — сказал он, целуя ее. — Что мы купим? — Он поежился в своей пижаме. — Нам нужен уголь… — Спешить некуда. Если хочешь, можно пока его не тратить. На следующей неделе он будет стоить столько же. А если ты замерз, я тебя погрею. — Ну, иди сюда, — улыбнулся он. Она разделась и забралась в постель. Они ели хлеб, пили кофе и занимались любовью. И это было так же прекрасно, хоть и не так долго, как первое время, когда они были вместе. Потом Вальтер читал газету, которую она принесла. — С мюнхенским переворотом покончено, — сказал он. — Насовсем? Вальтер пожал плечами. — Поймали лидера. Адольфа Гитлера. — Это глава партии, в которую вступил Роберт? — Да. Его обвиняют в государственной измене. Он в тюрьме. — Хорошо, — сказала с облегчением Мод. — Слава богу, что все кончено.Глава 41
Декабрь 1923 — январь 1924 года В три часа пополудни накануне дня всеобщих выборов граф Фицгерберт поднялся на помост перед муниципалитетом Эйбрауэна. Он был в утреннем сюртуке-визитке и в цилиндре. С передних рядов, от консерваторов, раздались крики поддержки, но остальная толпа засвистела. Кто-то бросил скомканную газету, и Билли сказал: — Ребят, ну не надо так. Пусть говорит. Серый зимний день казался еще темнее от низких облаков, и на улицах уже горели фонари. Шел дождь, но толпа собралась большая, человек двести или триста, в основном шахтеры в своих шахтерских шапках, да впереди виднелось несколько котелков, и то здесь, то там под зонтиком стояли женщины. По краям толпы на мокрых булыжниках мостовой играли дети. Фиц выступал в поддержку действующего члена парламента, Персиваля Джонса. Он начал говорить о пошлинах. Билли это вполне устраивало. О пошлинах Фиц мог рассуждать хоть целый день, не задевая за живое жителей Эйбрауэна. Теоретически это был камень преткновения на этих выборах. Консерваторы предлагали покончить с безработицей, подняв пошлины на ввоз товаров, чтобы защитить британского производителя. Это объединило либералов-оппозиционеров, так как их изначальным лозунгом была свободная торговля. Лейбористы соглашались, что пошлины не решат проблему, и нужна государственная программа занятости, чтобы обеспечить работой тех, кто ее не имеет, увеличив одновременно количество лет на образование, чтобы предотвратить появление еще более юных на и так переполненном рынке труда. Но на самом деле вопрос заключался в том, кто будет у власти. — Чтобы поощрить трудоустройство в области сельского хозяйства, правительство консерваторов будет производить выплаты в количестве один фунт за акр каждому фермеру — при условии, что он платит своим работникам по тридцать шиллингов в неделю или больше, — сказал Фиц. Билли покачал головой, ему было одновременно смешно и досадно. С какой стати давать деньги фермерам? Они же не голодают! В отличие от рабочих, оставшихся без работы. Стоявший рядом с Билли отец сказал: — С такими речами он голосов в Эйбрауэне не наберет. Билли был с этим согласен. Когда-то фермеры оказывались в большинстве, но эти дни прошли. Теперь, когда рабочие могут голосовать, шахтеры численно превзойдут фермеров. На сумбурных выборах 1922 года Персивалю Джонсу удалось удержаться на своем месте благодаря перевесу в несколько голосов. Но должен же он вылететь на этот раз? Заканчивая, Фиц сказал: — Голосуя за лейбористов, вы проголосуете за человека с запятнанной репутацией. — Это слушателям не понравилось: история Билли им была известна, и его считали героем. Раздались возмущенные голоса. — Постыдились бы! — крикнул отец Билли. Фиц продолжал: — …За человека, который предал своих товарищей по оружию, за человека, которого за измену судил трибунал и приговорил к тюремному сроку. Послушайте меня, не позорьте Эйбрауэн, выбирая в парламент такого человека! Под свист и редкие хлопки Фиц слез с помоста. Билли смотрел на него, но Фиц избегал его взгляда. Теперь на помост, в свою очередь, поднялся Билли. — Вы, наверное, думаете, что я тоже стану оскорблять лорда Фицгерберта, как он оскорблял меня, — сказал он. — Всыпь ему хорошенько! — крикнул из толпы Томми Гриффитс. — Но ведь это не разборка в управлении шахты, — сказал Билли. — Эти выборы слишком важны, чтобы заниматься дешевыми остротами… — Толпа разочарованно притихла. Билли понимал, что разумный подход ей не очень-то придется по вкусу. Народ любил дешевые остроты. Но отец Билли одобрительно кивнул. Отец понимал, что хочет сделать Билли. Конечно же, понимал. Он сам его этому учил. — Граф проявил храбрость, придя сюда и высказывая свои взгляды перед толпой шахтеров, — продолжал Билли. — Может, он и неправ — а он неправ, — но он не трус. И на войне он вел себя так же. Как и многие другие наши офицеры. Они были храбры, но упорствовали всвоих заблуждениях. У них была неверная стратегия и неверная тактика, никудышная связь и устаревший образ мыслей. Но они не желали отказываться от своих заблуждений, пока не погибли миллионы. Толпа стихла. Теперь все слушали с интересом. Билли увидел Милдред: она стояла с гордым видом, в каждой руке по младенцу — его сыновья, двухлетний Кейр и годовалый Дэвид. Милдред была далека от политики, но ей хотелось, чтобы Билли стал членом парламента — тогда они смогут вернуться в Лондон, и она снова начнет заниматься своими шляпками. — На войне рабочему человеку никогда не удавалось подняться выше уровня сержанта, — говорил Билли, — но зато любой вчерашний ученик частной школы сразу становился младшим лейтенантом. Любой ветеран вспомнит, как подвергалась опасности его жизнь из-за недостаточно умных офицеров, и многим из нас спасала жизнь смекалка сержантов. Слушатели заговорили, соглашаясь. — Я вышел сюда сказать, что эти дни прошли. И в армии, и в других профессиях повышение должно зависеть не от происхождения, а от заслуг! — Билли заговорил громче, и заметил в собственном голосе, звенящем от волнения, отцовские интонации, звучавшие у того в проповедях. — От этих выборов зависит будущее, от них зависит, в какой стране будут расти наши дети. Мы должны сделать все, чтобы она отличалась от той страны, в которой выросли мы. Партия лейбористов не призывает к революции — мы видели это в других странах, и это не годится. Но мы действительно призываем к переменам — серьезным переменам, решительным переменам, в самом главном! Он помолчал, потом снова продолжил речь, заговорив еще громче. — Нет, я не стану оскорблять ни лорда Фицгерберта, ни мистера Персиваля Джонса, — сказал он, указывая на два цилиндра в первом ряду. — Я просто скажу им: «Джентльмены, вы — прошлое!» — Толпа встретила его слова радостными криками. Билли смотрел через передние ряды на стоящих сзади шахтеров — сильных, смелых, с рождения ничего не имевших, но тем не менее обеспечивших приличную жизнь себе и своим семьям. — Друзья мои, рабочие! — сказал он. — Будущее — это мы! Он спустился с помоста. Когда подсчитали голоса, он победил с большим отрывом.II
И Этель — тоже. Консерваторы в новом парламенте были самой большой партией, но подавляющего большинства голосов у них не было. Второй по величине партией были лейбористы, 191 член парламента, включая Эт Леквиз от Олдгейта и Билли Уильямса от Эйбрауэна. Третьими были либералы. Шотландская партия трезвости получила одно место. Коммунистическая партия не получила ни одного. Когда собрался новый парламент, то либералы и лейбористы объединились, чтобы «провалить» правительство консерваторов, и король был вынужден просить стать премьер-министром лидера партии лейбористов Рамсея Макдональда. В Великобритании впервые было создано либеральное правительство. Этель не была в Вестминстерском дворце с того самого дня, когда ее выгнали за то, что она кричала на Ллойда Джорджа. А сейчас она сидела на зеленой кожаной обивке скамьи в новом пальто и шляпке и слушала выступающих, поглядывая время от времени на балкон посетителей, с которого ее вывели более семи лет назад. Она входила в зал и голосовала с членами кабинета, знаменитыми социалистами, которыми она восхищалась с почтительного расстояния: Артуром Хендерсоном, Филиппом Сноуденом, Сиднеем Веббом и самим премьер-министром. У нее был собственный стол в небольшом кабинете, который она делила с другой женщиной-парламентарием. Она бродила по библиотеке, ела тосты с маслом в чайной комнате и забирала пакеты адресованных ей писем. Она ходила по всему огромному зданию, знакомясь с его географией, стараясь привыкнуть к мысли, что она находится здесь по праву. Однажды в конце января она взяла с собой Ллойда и показывала ему Вестминстерский дворец. Ему было уже почти девять, и он никогда еще не был в таком большом и роскошном здании. Она пыталась объяснить ему принципы демократии, но он был еще мал. На узкой лестнице, застеленной красной ковровой дорожкой, на границе территорий палаты общин и палаты лордов, они столкнулись с Фицем. Он тоже был с юным гостем — сыном Джорджем, которого дома звали Малыш. Этель с Ллойдом поднимались по лестнице, Фиц с Малышом спускались, и встреча произошла на промежуточной площадке. Фиц смотрел на нее, словно ждал, что она уступит ему дорогу. Два сына Фица, Малыш и Ллойд — наследник титула и непризнанный, незаконнорожденный ребенок — были одного возраста. Они рассматривали друг друга с откровенным интересом. Этель вспомнила, как в Ти-Гуине, встретив Фица в коридоре, она должна была посторониться и стоять, прижавшись к стене, с опущенным взглядом, пока он не пройдет. Сейчас она стояла на середине площадки, крепко держа Ллойда за руку, и смотрела на Фица. — Доброе утро, граф Фицгерберт, — сказала она и вызывающе вздернула подбородок. Он не отвел взгляда. На его лице читались гнев и возмущение. Наконец он произнес: — Доброе утро, миссис Леквиз. Она посмотрела на его сына. — Вы, должно быть, виконт Эйбрауэнский, — сказала она. — Здравствуйте, сударь. — Здравствуйте, сударыня, — вежливо ответил ребенок. — А это — мой сын Ллойд, — сказала она Фицу. Фиц даже не взглянул на сына. Но Этель не желала, чтобы Фиц ушел, так легко отделавшись. Она сказала: — Ллойд, поздоровайся с графом. Ллойд протянул руку и сказал: — Рад с вами познакомиться, граф. Оскорбить пренебрежением девятилетнего мальчика было бы недостойно. Поэтому Фиц был вынужден пожать ему руку. Так он впервые прикоснулся к своему сыну Ллойду. — А теперь мы пожелаем вам хорошего дня, — словно позволяя ему наконец идти дальше, произнесла Этель и шагнула вперед. На лицо Фица было страшно смотреть. Сделав над собой усилие, он отступил назад, и они с сыном ждали, прижавшись спиной к стене, пока Этель и Ллойд поднимались мимо них по лестнице.
Книга II. Зима мира
Список действующих лиц
Американцы
Семейство Дьюаров: Сенатор Гас Дьюар Роза Дьюар, его жена Вуди Дьюар, их старший сын Чак Дьюар, их младший сын Урсула Дьюар, мать ГасаСемейство Пешковых: Лев Пешков Ольга Пешкова, его жена Дейзи Пешкова, их дочь Марга, любовница Льва Грег Пешков, сын Льва и Марги Глэдис Энджелус, кинозвезда, также любовница Льва
Семейство Рузрок: Дейв Рузрок Джоан Рузрок, его дочь
Представители высшего общества: Дот Реншоу Чарли Фаркуарсон
Другие: Джо Брехунов, бандит Брайан Холл, профсоюзный деятель Джеки Джейкс, молодая киноактриса Эдди Перри, флотский друг Чака Капитан Вандермейер, начальник Чака Маргарет Каудри, красавица и богатая наследница
Реальные исторические личности: Президент Ф.Д. Рузвельт Маргерит Мисси Лехэнд, его секретарша Вице-президент Гарри Трумэн Корделл Халл, госсекретарь Самнер Уэллс, заместитель госсекретаря Полковник Лесли Гровс, Инженерный корпус армии
Англичане
Семейство Фицгербертов: Граф Фицгерберт, которого зовут Фиц Графиня Би, его жена «Ма лыш» Фицгерберт, виконт Эйбрауэнский, их старший сын Энди, их младший сынСемейство Леквиз-Уильямс: Эте ль Леквиз (урожденная Уильямс), член парламента от Олдгейта Берни Леквиз, муж Этель Ллойд Уильямс, сын Этель, приемный сын Берни Милли Леквиз, дочь Этель и Берни
Другие: Руби Картер, приятельница Ллойда Бинг Вестхэмптон, друг Фица Линди и Лиззи Вестхэмптон, близнецы, дочери Бинга Джимми Мюррей, сын генерала Мюррея Мэй Мюррей, его сестра Маркиз Лоутер, которого также зовут Лоути Наоми Эвери, лучшая подруга Милли Эйб Эвери, брат Наоми
Реальные исторические личности: Эрнест Бевин, член парламента, министр иностранных дел
Немцы и австрийцы
Семейство фон Ульрихов: Вальтер фон Ульрих Мод, его жена (урожденная леди Мод Фицгерберт) Эрих, их сын Карла, их дочь Ада Хемпель, их служанка Курт, внебрачный сын Ады Роберт фон Ульрих, двоюродный брат Вальтера Йорг Шляйхер, партнер Роберта Ребекка Розен, сиротаСемейство Франков: Людвиг Франк Моника, его жена (урожденная Моника фон дер Хельбард) Вернер, их старший сын Фрида, их дочь Аксель, их младший сын Риттер, шофер Граф Конрад фон дер Хельбард, отец Моники
Семейство Ротманов: Доктор Исаак Ротман Ханнелор Ротман, его жена Ева, их дочь Руди, их сын Семейство фон Кессель: Готфрид фон Кессель Генрих фон Кессель, его сын
Гестапо: Комиссар Томас Маке Инспектор Крингеляйн, начальник Маке Райнхольд Вагнер Клаус Рихтер Гюнтер Шнайдер
Другие: Герман Браун, лучший друг Эрика Сержант Шваб, садовник Вильгельм Фрунзе, ученый
Русские
Семейство Пешковых: Григорий Пешков Катерина, его жена Владимир, которого обычно называют Володя, их сын Аня, их дочьДругие: Зоя Воротынцева, физик Илья Дворкин, офицер НКВД Полковник Лемитов, начальник Володи Полковник Бобров, офицер Красной Армии в Испании
Реальные исторические личности: Лаврентий Берия, глава НКВД Вячеслав Молотов, министр иностранных дел
Испанцы
Тереза, учительница испанского языкаВаллийцы
Семейство Уильямсов: Дэй Уильямс, «дедушка» Кара Уильямс, «бабушка» Билли Уильямс, член парламента от Эйбрауэна Дейв, старший сын Билли Кейр, младший сын БиллиСемейство Гриффитсов: Том ми Гриффитс, политический представитель Билли Уильямса Ленни Гриффитс, сын Томми
Часть I. Подставь другую щеку
Глава 1
1933 год
I
Карла почувствовала, что родители — на грани ссоры. Войдя на кухню, она в ту же секунду ощутила напряжение, словно пробирающий до костей ледяной ветер, свистящий по улицам Берлина перед февральской бурей. Она едва не развернулась и не ушла обратно. Ссориться им было не свойственно. Обычно они были друг с другом нежны, даже слишком. Карла морщилась, когда они целовались на глазах у посторонних. Ее друзья считали их чудными: их собственные родители так себя не вели. Однажды она сказала об этом матери. Та довольно рассмеялась и ответила: — На следующий день после свадьбы нас разлучила Великая война[30]. — Она была англичанкой, хотя по ней и не скажешь. — Я осталась в Лондоне, а он уехал в Германию и ушел на фронт. — Карла много раз слышала эту историю, но маме не надоедало говорить об этом. — Мы думали, что война продлится месяца три, не больше, но я увидела его вновь только через пять лет. Как я мечтала его обнять все это время! Так что теперь мне это никогда не надоедает. Да и отец ответил не лучше. — Я не встречал женщины умнее, чем твоя мама, — сказал он на этой же кухне всего несколько дней назад. — Вот поэтому я на ней и женился. И ни при чем здесь… — он не договорил, и они с мамой хихикнули с таинственным видом, как будто Карла в свои одиннадцать лет ничего не знала о сексе. Ей стало неловко. Но бывало, что ругались и они. Карла знала, как выглядят признаки приближающейся ссоры. И сейчас буря должна была вот-вот разразиться. Они сидели друг напротив друга за кухонным столом. Отец был в мрачном темно-сером костюме, накрахмаленной белой сорочке с черным атласным галстуком. Он выглядел, как всегда, элегантно, несмотря на то что волосы у него уже редели, а жилет с золотой цепочкой часов немного выдавался округло вперед. На его лице застыло выражение деланого спокойствия. Карла уже видела его таким. Это бывало, если кто-то из домашних чем-то вызвал его гнев. У него в руке был еженедельный журнал, который издавала мама, «Демократ». Она вела колонку политических и дипломатических новостей под именем «Леди Мод». — Наш новый канцлер, — начал читать вслух отец, — господин Адольф Гитлер, начал свою карьеру в дипломатических кругах с работы в приемной президента Гинденбурга. Карла знала, что президент — это глава государства. Его избирали, но он стоял выше будничных политических склок, выступая в качестве судьи. Главой правительства был канцлер. Хотя Гитлера сделали канцлером, его партия нацистов не имела в рейхстаге — парламенте Германии — подавляющего большинства, так что в настоящее время другие партии могли сдерживать ее. В голосе отца звучало отвращение, словно ему пришлось упомянуть нечто мерзкое, например нечистоты. — «В официальном фраке он выглядел неловко». Мама Карлы пила кофе и смотрела в окно, словно ее заинтересовали спешащие на работу люди в шарфах и перчатках. Она тоже делала вид, что спокойна, но Карла знала, что она просто выжидает удобного момента. Служанка Ада в передничке нарезала на боковом столике сыр. Она поставила перед отцом тарелку, но тот не обратил внимания. — «Господин Гитлер, видимо, был очарован изысканной красотой Элизабет Черрути, супруги итальянского посла, явившейся в ярко-розовом бархатном платье, отороченном мехом соболя». Мама всегда писала, какая на людях была одежда. Она говорила, что это помогает читателю их представить. У нее самой были очень красивые платья, но времена пошли тяжелые, и она уже много лет ничего нового себе не покупала. В это утро на ней было синее кашемировое платье, и она выглядела в нем стройной и элегантной. Платью, наверное, было столько же лет, сколько Карле. — «Синьора Черрути, по национальности еврейка, пламенная сторонница фашизма, и они проговорили довольно долго. Может быть, она уговаривала Гитлера прекратить разжигание ненависти к евреям?» — отец звучно бросил газету на стол. «Начинается», — подумала Карла. — Ты понимаешь, что это разозлит нацистов? — сказал он. — Надеюсь, — невозмутимо ответила мама. — Если настанет день, когда им понравится то, что я пишу, я брошу это дело. — Их злить опасно. Мамины глаза гневно вспыхнули. — Вальтер, не смей говорить со мной свысока! Я знаю, что они опасны. Именно поэтому я и борюсь против них. — Я просто не вижу смысла их раздражать. — Но ты же нападаешь на них в рейхстаге! — Отец был парламентарием от Социал-демократической партии. — Я участвую в аргументированных обсуждениях. Как это типично для них, подумала Карла. Отец логичен, осмотрителен, законопослушен. А у мамы — стиль и юмор. Он идет к своей цели со спокойной настойчивостью, она использует очарование и нахальство. Им никогда не договориться. — Я не довожу нацистов до белого каления, — добавил отец. — Возможно, это потому, что вред от тебя небольшой. Ее шпилька отца задела. — Думаешь, ты им сильно вредишь своими шуточками? — сказал он уже громче. — Я их высмеиваю. — Вместо того чтобы спорить. — Я думаю, нужно и то и другое. — Но, Мод, как ты не понимаешь, — сказал отец еще более сердито, — что ты навлекаешь опасность на себя и на всю семью? — Напротив. Настоящая опасность — это не смеяться над нацистами. Во что превратится жизнь наших детей, если Германия станет фашистским государством? От таких разговоров Карле становилось не по себе. Было невыносимо слышать, что семье угрожает опасность. Жизнь должна идти своим чередом. Как бы ей хотелось целую вечность сидеть утром на кухне и чтобы родители сидели друг напротив друга за длинным сосновым столом, Ада нарезала сыр, а наверху с топотом носился брат Карлы Эрик, снова опаздывая в школу. Почему что-то должно меняться? Всю свою жизнь за завтраком она слушала разговоры о политике и думала, что понимает все, что делают родители, чтобы в Германии всем стало лучше жить. Но в последнее время они стали говорить о другом. Похоже, они считали, что приближается страшная опасность, но Карла не совсем понимала, какая именно. Отец сказал: — Господь мне свидетель, я делаю все возможное, чтобы сдержать Гитлера и его банду. — И я тоже. Но когда это делаешь ты, это называется «разумный подход», — сказала мама с каменным от негодования лицом. — А когда это делаю я, то получаю обвинения, что подвергаю семью опасности. — И на то есть серьезные основания, — сказал отец. Ссора только начиналась, но в этот момент спустился Эрик, гремя по лестнице, как конь, и ввалился в кухню с болтающейся через плечо сумкой. Ему было тринадцать, он был на два года старше Карлы, и на верхней губе уже пробивались некрасивые черные волоски. Когда они были маленькими, то всегда играли вместе; но те времена прошли, и теперь, став таким высоким, он всем своим видом показывал, что считает ее маленькой и глупой. На самом деле она была поумнее, чем он, и знала такие вещи, о которых он и понятия не имел — про женские циклы, например. — А что это была за музыка — последнее, что ты играла? — спросил он маму. По утрам их часто будили звуки рояля. У них был «Стейнвей», унаследованный, как и весь дом, от родителей отца. Мама играла по утрам, потому что, как она говорила, потом весь день она была слишком занята, а к вечеру слишком уставала. Этим утром она играла сонату Моцарта, а потом джазовую пьесу. — Это «Тайгер рэг», — ответила она. — Сыр будешь? — Джаз — это упадничество, — сказал Эрик. — Не говори глупости. Ада подала Эрику тарелку с нарезанной колбасой и сыром, и он сразу набил полный рот. «Что за ужасные у него манеры», — подумала Карла. — Эрик, от кого ты набираешься такой чепухи? — сурово глядя на него, спросил отец. — Герман Браун говорит, что джаз — это не музыка, а просто какофония, получающаяся, когда играют негры. — Герман был закадычным другом Эрика. Его отец был членом партии нацистов. — Пусть твой Герман попробует его сыграть! — Отец взглянул на мать, и его лицо просветлело. Она улыбнулась в ответ. — Твоя мама, — продолжал он, — когда-то пыталась меня научить играть рэгтайм, много лет назад… Но ритм мне так и не дался. — Это было все равно что учить жирафа кататься на роликовых коньках, — рассмеялась мама. Ссора кончилась, поняла Карла с облегчением. Она воспрянула духом, взяла ломтик черного хлеба и обмакнула в молоко. Но теперь принялся спорить Эрик. — Негры — низшая раса, — сказал он вызывающе. — Я в этом сомневаюсь, — терпеливо возразил отец. — Если негритянского мальчика поселить в большом красивом доме, полном книжек и картин, а потом послать учиться в дорогую школу с хорошими учителями, он вполне может оказаться поумнее тебя. — Что за чушь! — возмутился Эрик. — Не смей говорить отцу, что его слова — чушь, глупый мальчишка! — вставила мама, но получилось не сердито: весь жар она израсходовала на отца. Теперь ее голос звучал устало и расстроенно. — Ты ничего не понимаешь в том, о чем болтаешь, и твой Герман Браун — тоже. — Но ведь арийцы — высшая раса, мы правим миром! — Твои приятели-нацисты не знают истории, — сказал отец. — Когда древние египтяне строили пирамиды, германцы еще жили в пещерах. В Средние века миром правили арабы, и мусульмане создавали алгебру, когда германские принцы еще собственного имени написать не могли. Так что от расы это не зависит. — А от чего зависит? — спросила Карла, сосредоточенно сдвинув брови. Отец ласково взглянул на нее. — Вот это — очень хороший вопрос, и ты молодец, что его задала. — Услышав похвалу, она покраснела от удовольствия. — Цивилизации поднимаются и гибнут: китайская, ацтекская, римская, — но никто не знает почему. — Давайте-ка доедайте и одевайтесь, — сказала мама. — Времени уже много. Отец достал из кармана жилета часы и, взглянул, приподняв брови. — Не так уж много… — Я должна отвезти Карлу к Франкам, — сказала мама. — В женской школе занятий сегодня не будет, что-то с отоплением. Так что Карла проведет сегодня день у Фриды. Фрида Франк была близкой подругой Карлы. Их мамы тоже были близкими подругами. На самом деле, когда они были молоды, мама Фриды, Моника, любила отца Карлы. Этот потрясающий факт однажды выдала бабушка Фриды, перебрав шампанского. — А почему за Карлой не может приглядеть Ада? — спросил отец. — Ада идет к врачу. — Ясно. Карла ждала, что отец спросит, зачем Аде к врачу, но он кивнул, словно уже все знал, и убрал часы. Карле хотелось спросить, но что-то ей подсказывало, что делать этого не следует. Она сказала себе, что спросит у мамы попозже. И тут же об этом забыла. Первым ушел отец, надев длинный черный плащ. Потом Эрик натянул свою кепку, сдвинув ее как можно дальше на затылок, так что она едва не падала (такая уж была мода у его друзей), и вслед за отцом вышел из дома. Карла с мамой помогли Аде убрать со стола. Карла любила Аду почти так же сильно, как маму. Когда Карла была маленькой, Ада присматривала за ней постоянно, пока она не подросла и не пошла в школу, потому что мама все время работала. Ада была еще не замужем. Ей было двадцать девять лет, и выглядела она простовато, хотя у нее была добрая, очаровательная улыбка. Летом у нее был роман с полицейским по имени Пауль Хуберт, но не очень продолжительный. Карла с мамой стояли перед зеркалом в холле, надевали шляпки. Мама не спешила. Она выбрала темно-синюю фетровую шляпку с круглым верхом и узкими полями, какие носили все женщины вокруг. Но она надевала свою под другим углом и выглядела в ней шикарно. Интересно, подумала Карла, надевая свою вязаную шерстяную шапочку, будет ли у нее когда-нибудь такое чувство стиля, как у мамы. В этой шляпке мама была похожа на богиню войны, ее изящная шея, подбородок и высокие скулы были словно выточены из белого мрамора, и она была — прекрасной, но никак не хорошенькой. У Карлы были такие же темные волосы и зеленые глаза, но она скорее напоминала пухленькую куколку, а не статую. Однажды Карла случайно услышала, как бабушка сказала маме: «Вот увидишь, твой гадкий утенок еще превратится в лебедя!» И Карла все ждала, когда же это случится. Когда мама собралась, они вышли. Их дом стоял в ряду величественных особняков в районе Митте, бывшем центре города, — подобные дома прежде строили для министров и военных высокого ранга, таких, как дед Карлы, работавший в расположенных совсем рядом правительственных зданиях. Карла с мамой проехали в трамвае через Унтер-ден-Линден, потом от Фридрихштрассе доехали на поезде до станции «Зоо». Франки жили в юго-западном пригороде Шенберг. Карла надеялась увидеть брата Фриды, четырнадцатилетнего Вернера. Он ей нравился. Иногда Карла и Фрида фантазировали, что вот они вырастут и выйдут замуж за братьев друг дружки, поселятся рядом и их дети будут лучшими друзьями. Для Фриды это была лишь игра, но Карла втайне относилась к этому серьезно. Вернер был красивый, взрослый и никогда не дурачился, в отличие от Эрика. В кукольном домике у Карлы в спальне маму и папу, спавших бок о бок на миниатюрной супружеской кровати, звали Карла и Вернер, но об этом никто не знал, даже Фрида. У Фриды был еще один брат, семилетний Аксель, но он родился с расщеплением позвоночника и нуждался в постоянной медицинской помощи. Он жил в специализированной клинике в пригороде Берлина. Всю дорогу у мамы был озабоченный вид. — Надеюсь, все обойдется, — пробормотала она, словно говоря сама с собой. — Ну конечно, все будет хорошо, — сказала Карла. — Мы с Фридой чудесно проведем время. — Я не об этом. Я про свою статью о Гитлере. — Нам что, угрожает опасность? Папа был прав? — Обычно твой папа бывает прав. — И что с нами будет, если нацисты на нас разозлятся? Мама посмотрела на нее долгим странным взглядом и сказала: — Господи боже, в какой же мир я вас привела… И замолчала. Пройдя еще десять минут пешком, они оказались перед огромным домом с большим садом. Франки были богаты. Отец Фриды Людвиг был владельцем завода, выпускавшего радиоприемники. Перед домом стояли две машины. Большой черный сияющий автомобиль принадлежал господину Франку. Мотор работал, от выхлопной трубы поднималось облачко голубого дыма. Шофер Риттер, в форменных брюках, заправленных в высокие сапоги, стоял с шапкой в руке у машины, готовый распахнуть дверцу. Он поклонился и сказал: — Доброе утро, фрау фон Ульрих! Вторая машина была зеленая, маленькая, двухместная. Из дома вышел седобородый приземистый человек с кожаным чемоданчиком в руке и, проходя к зеленому автомобилю, приложил руку к шляпе, приветствуя мать Карлы. — Интересно, что делал здесь доктор Ротман так рано утром, — сказала мама взволнованно. Очень скоро они это узнали. У дверей их встретила Моника, мать Фриды — высокая дама с пышными рыжими волосами. На ее бледном лице читалось волнение. Вместо того чтобы пригласить их в дом, она неподвижно встала в дверях, словно загораживая им вход. — У Фриды корь! — сказала она. — Бедняжка! — сказала мама. — Как она? — Плохо. У нее жар и кашель. Но доктор Ротман говорит, что все будет хорошо. Однако нужно соблюдать карантин. — Конечно. А вы корью болели? — Да, в детстве. — И Вернер тоже болел, я помню, у него была ужасная сыпь по всему телу. А ваш муж? — Людвиг тоже переболел в детстве. Женщины посмотрели на Карлу. У нее никогда не было кори. Она поняла, что это значит: сегодня ей не позволят остаться у Фриды. Карла расстроилась, а мама была просто в отчаянии. — На этой неделе выходит наш предвыборный номер журнала, я просто не могу не явиться! — расстроенно воскликнула она. Все взрослые очень беспокоились по поводу предстоящих в следующее воскресенье выборов. И мама и папа боялись, что нацисты получат достаточно голосов, чтобы полностью контролировать правительство. — К тому же приезжает моя старая подруга из Лондона. Может быть, у меня получится уговорить Вальтера уйти с работы и посмотреть за Карлой? — Почему бы вам не позвонить ему? — сказала Моника. Мало у кого был дома телефон, но у Франков был, и Карла с мамой вошли в холл. Аппарат стоял на тонконогом столике у дверей. Мама сняла трубку и продиктовала номер телефона папиного кабинета в рейхстаге. Ее соединили, и она объяснила ему ситуацию. Послушав с минуту, она рассердилась. — Мой журнал призовет сотни тысяч читателей голосовать за Социал-демократическую партию! — сказала она. — Неужели у тебя на сегодня запланировано что-то еще более важное? Карла легко могла догадаться, чем закончится этот спор. Она знала, что папа ее очень любит, но за все одиннадцать лет ее жизни ни разу он не оставался с ней на целый день. Как и отцы всех ее подруг. Мужчины просто не занимаются такими вещами. Но мама иногда делала вид, что ей неизвестны эти правила, по которым жили все женщины. — Что ж, тогда мне придется взять ее с собой на работу, — сказала мама в трубку. — Страшно подумать, что скажет Йохманн. — Господин Йохманн был мамин начальник. — Он и в хорошем расположении духа недолюбливает женщин… — Не попрощавшись, она вернула трубку на место. Карла терпеть не могла, когда они ссорились, а ведь это уже второй раз за день! От этого весь ее мир казался ненадежным. Она гораздо больше боялась ссор, чем нацистов. — Ну что, пойдем… — сказала мама, и она шагнула к двери. «Я даже не увижу Вернера», — огорченно подумала Карла. Но тут в холле появился отец Фриды, розовощекий человек с маленькими черными усиками, энергичный и жизнерадостный. Он любезно приветствовал Мод, и она из вежливости остановилась перекинуться с ним несколькими фразами, пока Моника помогала ему надеть черное пальто с меховым воротником. Он подошел к ведущей наверх лестнице и крикнул: — Вернер! Я еду без тебя! Потом надел серую фетровую шляпу и вышел. — Я готов! Я готов! — Вернер сбежал по лестнице, как танцор. Он был высоким, как отец, и еще красивее, с чересчур длинными золотисто-рыжими волосами. Под мышкой он зажал кожаный ранец, по-видимому набитый книгами. В другой руке он держал пару коньков и клюшку. Рядом с Мод он остановился и очень вежливо сказал: — Доброе утро, фрау фон Ульрих! И потом менее официально: — Привет, Карла. А у моей сестры корь. Карла почувствовала, что краснеет, хотя никакой причины не было. — Я знаю, — сказала она. Ей хотелось сказать что-нибудь милое и приятное, но в голову ничего не приходило. — У меня никогда не было кори, так что мне к ней нельзя. — А я переболел в детстве, — сказал он так, словно это было давным-давно. — Я должен спешить, — добавил он извиняющимся тоном. Карла не хотела так скоро с ним прощаться. Она вышла вслед за Вернером. Риттер держал заднюю дверь открытой. — А как называется ваш автомобиль? — спросила она. Мальчишки всегда знают марки всех машин. — Лимузин «Мерседес-Бенц W10». — Судя по виду, он очень удобный, — сказала она и поймала взгляд матери, удивленный и чуть насмешливый. — Может быть, вас подвезти? — сказал Вернер. — Это было бы чудесно. — Я спрошу отца. — Вернер сунул голову в машину и что-то сказал. Карла услышала, как господин Франк ответил: — Хорошо, только поскорее! Она повернулась к матери. — Мы можем поехать на машине! Мод заколебалась лишь на миг. Она не одобряла политики господина Франка — он давал деньги нацистам, — но не собиралась в холодное утро отказываться от поездки в теплом автомобиле. — Вы очень добры, Людвиг, — сказала она. Они сели. На заднем сиденье было достаточно места для четырех человек. Риттер мягко тронул машину с места. — Я полагаю, вы направляетесь на Кох-штрассе? — спросил господин Франк. На этой улице в районе Кройцберг располагалось много газетных и книжных издательств. — Пожалуйста, не меняйте из-за нас свой маршрут. Нас вполне устроит и Лейпциг-штрассе. — Я был бы рад доставить вас к самым дверям… но, полагаю, вам не хочется, чтобы ваши левые коллеги видели, что вы выходите из машины разжиревшего плутократа. — В его веселом тоне появился намек на враждебность. Мать подарила ему очаровательную улыбку. — Вовсе вы не разжиревший, Людвиг, а совсем чуть-чуть полноватый, — сказала она, похлопывая его по груди. Он рассмеялся. — Ну, сам напросился, — сказал он. Напряжение спало. Господин Франк взял микрофон и отдал Риттеру распоряжения. Карла была счастлива, что едет в машине с Вернером, и ей хотелось использовать время для разговора с ним наилучшим образом, но сначала она не могла придумать, о чем поговорить. На самом деле ей хотелось сказать: «Как ты думаешь, не захочется ли тебе, когда вырастешь, жениться на одной девочке с темными волосами и зелеными глазами, которая на три года младше тебя, но достаточно умна?» Наконец она спросила, указав на коньки: — У тебя сегодня матч? — Нет, просто тренировка после школы. — А на какой позиции ты играешь? — Она ничего не знала о хоккее, но в командных играх игрокам всегда отводились разные роли. — Я на правом фланге. — Это, наверное, довольно опасный вид спорта? — Да нет, если двигаться быстро. — Ты, должно быть, отлично катаешься на коньках? — Неплохо, — скромно сказал он. И снова Карла заметила, что мама смотрит на нее с загадочной легкой улыбкой. Не догадалась ли мама о ее отношении к Вернеру? Карла вновь почувствовала, что начинает краснеть. Тут автомобиль подъехал к стоянке возле школы, и Вернер вышел. — Всем — до свидания! — сказал он и через ворота вбежал во двор. Риттер повел машину дальше — вдоль южного берега Ландвейр-канала. Карла смотрела на груженные углем баржи, заметенные снегом, как горы. Она была разочарована. Она так старалась побыть с Вернером подольше, намекнула, чтобы их подвезли, — а потом потратила время впустую, на разговор о хоккее. А о чем бы ей хотелось с ним поговорить? Она не знала. Господин Франк сказал маме: — Я читал вашу колонку в «Демократе». — Надеюсь, вам понравилось? — Мне было прискорбно видеть, что вы пишете о нашем канцлере столь непочтительно. — А вы считаете, что журналисты должны писать о политиках почтительно? — оживилась мама. — Какой радикализм! Тогда нацистской прессе тоже пришлось бы отзываться о моем муже почтительно! И это им не понравилось бы. — Разумеется, я не имел в виду всех политиков, — раздраженно сказал Франк. Они пересекли площадь Потсдамер-плац. Там было плотное движение. В беспорядочной толчее автомобили и трамваи соперничали с пешеходами и экипажами. — Разве не лучше, когда пресса может критиковать всех одинаково? — сказала мама. — Прекрасная идея, — сказал он. — Но вы, социалисты, живете в мире иллюзий. А мы, практичные люди, знаем, что Германии не прожить на одних идеях. Людям требуется хлеб, обувь, уголь. — Я с вами полностью согласна, — сказала мама. — Я бы и сама рада иметь побольше угля… Но я хочу, чтобы Карла и Эрик выросли гражданами свободной страны. — Вы слишком высоко ставите свободу. Не она делает людей счастливыми. Им нужнее сильное руководство. Я хочу, чтобы Вернер, Фрида и бедняжка Аксель выросли в стране гордой, дисциплинированной и объединенной. — А чтобы стать объединенными, нам обязательно нужно, чтобы ваши головорезы в коричневых рубашках избивали старых евреев-лавочников? — Политика груба. С этим ничего не поделаешь. — Как раз наоборот. И вы, и я — лидеры, Людвиг, каждый по-своему. И именно мы в ответе за то, чтобы политика стала не такой грубой — более честной, более разумной, менее жестокой. Если мы этого не сделаем — мы не выполним свой долг патриотов. Господин Франк ощетинился. Карла мало знала о мужчинах, но и она понимала, что они терпеть не могут, когда женщины им указывают, что именно является их долгом патриотов. Похоже, сегодня утром мама забыла нажать на кнопку своего очарования. Впрочем, сейчас нервничали все. Из-за предстоящих выборов все были на грани срыва. Машина выехала на Лейпцигер-плац. — Где вас лучше высадить? — холодно спросил господин Франк. — Вот здесь будет вполне удобно, — сказала мама. Господин Франк постучал по стеклу, отделяющему их от водителя. Риттер остановил автомобиль и поспешил открыть дверь. — Я очень надеюсь, что Фрида скоро поправится, — сказала мама. — Благодарю вас. Они вышли, и Риттер закрыл дверь. До маминой редакции нужно было идти пешком еще несколько минут, но стало ясно, что мама не хочет больше оставаться в машине. Карла надеялась, что мама не все время будет ссориться с господином Франком, ведь это может помешать ей видеться с Фридой и Вернером. Это было бы ужасно. Они быстро двинулись вперед. — Постарайся у меня на работе вести себя получше, — сказала мама. В ее голосе зазвучали жалобные нотки. Карла почувствовала стыд, что мама из-за нее так волнуется, и решила вести себя идеально. По дороге мама поздоровалась с несколькими прохожими: она вела свою колонку, сколько Карла себя помнила, и ее хорошо знали в журналистских кругах. Все звали ее на английский манер, «Леди Мод». Возле здания, в котором располагалась редакция «Демократа», они увидели старого знакомого: сержанта Шваба. Во время войны он сражался вместе с папой и до сих пор стригся ужасно коротко, по-военному. Когда война кончилась, он работал садовником — сначала у деда Карлы, а потом у ее отца; но он украл деньги из маминого кошелька, и папа его уволил. Теперь на нем была уродливая военная форма штурмовиков, «коричневорубашечников», которые были не солдаты, а нацисты, получившие полномочия полицейских. — Доброе утро, фрау фон Ульрих! — громко сказал Шваб, словно совсем не стыдясь того, что он вор. И даже не притронулся к шапке. Мама холодно кивнула и прошла мимо. — Интересно, что он здесь делает, — нервно пробормотала она, когда они входили в здание. Мамин журнал занимал второй этаж современного здания. Карла знала, что появление детей здесь не приветствуется, и надеялась, что они смогут добраться до маминого кабинета незамеченными. Но на лестнице они встретились с господином Йохманном. Это был тучный человек в очках с толстыми стеклами. — Это что такое! — процедил он, не вынимая изо рта сигареты. — У нас что, открылся детский сад? Мама не отреагировала на грубость. — Я тут вспоминала, как вы на днях говорили, — произнесла она, — что молодежь считает работу журналистов эффектной профессией, не понимая, сколько тяжелого труда она требует. Он нахмурился. — Я так говорил? Ну да, и это чистая правда. — Вот я и привела свою дочь, чтобы она посмотрела, как работа журналиста выглядит на самом деле. Мне кажется, это будет полезно для ее образования, особенно если она станет писательницей. Она хочет выступить перед своим классом с докладом об этом посещении. Я была уверена, что вы согласитесь. Мама выдумывала на ходу, но звучало это убедительно, подумала Карла. Она сама готова была поверить. Наконец-то мама нажала на кнопку своего очарования. — Но вроде бы сегодня к вам приезжает важный гость из Лондона? — сказал Йохманн. — Да, Этель Леквиз, но она моя давняя подруга… Она знает Карлу с пеленок. Господин Йохманн несколько смягчился. — Хм-м… Ну что же. Через пять минут у нас редакционное совещание, я только схожу за сигаретами. — Карла сбегает для вас за сигаретами! — Мама повернулась к Карле. — Иди в сторону центра, через три дома — табачная лавка. Господин Йохманн предпочитает марку «Рот-хендл». — Ну что же, тогда мне ходить не придется. Господин Йохманн дал Карле монету достоинством в одну марку. — Когда вернешься, — сказала ей мама, — найдешь меня на последнем этаже, в комнате рядом с рубильником пожарной тревоги. — Она повернулась к Йохманну и доверительно взяла его под руку. — Мне кажется, лучше номера, чем последний, у нас еще не было, — сказала она, и они пошли вверх по лестнице. Карла выбежала на улицу. Мама добилась своего, смешав, как это было ей свойственно, дерзость с обаянием. Она порой говорила: «Нам, женщинам, приходится применять все средства, что у нас есть». Подумав об этом, Карла поняла, что воспользовалась маминой тактикой, чтобы господин Франк их подвез. Может быть, в конце концов, она и похожа на маму. Может быть, именно поэтому мама и улыбнулась той странной легкой улыбкой: она узнала себя тридцать лет назад. В лавке была очередь. Казалось, здесь запасалась сигаретами на весь день половина берлинских журналистов. Наконец Карла купила пачку «Рот-хендл» и вернулась в здание редакции. Рубильник пожарной тревоги она нашла легко — это была большая ручка, прикрепленная к стене, — но мамы в кабинете не было. Ну конечно, она же на редакционном собрании. Карла пошла по коридору. Все двери были настежь, и в большинстве комнат было пусто, не считая нескольких женщин — по-видимому, машинисток и секретарш. В конце коридора, за поворотом, Карла увидела закрытую дверь с табличкой «Зал заседаний». Оттуда раздавались сердитые мужские голоса. Карла постучала в дверь, но никто не ответил. Она постояла в нерешительности, потом повернула ручку и вошла. Комната была полна табачного дыма. За длинным столом сидело человек восемь, а может, десять. Женщина была одна — ее мама. Все замолчали — по-видимому, удивившись, — когда Карла прошла вдоль стола к сидевшему во главе Йохманну и подала ему сигареты и сдачу. От этого молчания ей подумалось, что она поступила неправильно, войдя сюда. Но господин Йохманн лишь сказал: — Спасибо. — Не за что, господин Йохманн, — ответила она, почему-то с легким поклоном. Люди за столом засмеялись. — У вас новая помощница, Йохманн? — сказал один, и она поняла, что все в порядке. Она быстро вышла из комнаты и вернулась в мамин кабинет. Раздеваться она не стала — в редакции было холодно. Она огляделась. На столе был телефон, пишущая машинка и пачка листов бумаги и копирки. Рядом с телефоном стояла фотография в рамке — Карла и Эрик с папой. Снимок был сделан пару лет назад солнечным днем на берегу озера Ванзее в пятнадцати милях от центра Берлина. Папа был в шортах. Все смеялись. Это было, когда Эрик еще не строил из себя крутого парня. Кроме этой, в комнате была еще лишь одна фотография, она висела на стене: мама с героем социал-демократов Фридрихом Эбертом, который после войны стал первым президентом Германии. Это фото было сделано лет десять назад. Карла улыбнулась, рассматривая мамино бесформенное платье с низкой талией и мальчишескую стрижку: должно быть, в то время это было модно. На книжной полке стояли адресные справочники, телефонные книжки, несколько словарей и атласы, а почитать было нечего. В ящике стола лежали карандаши, несколько новых пар форменных перчаток, все еще в оберточной бумаге, пачка салфеток и блокнот с именами и телефонами. Карла установила на календаре сегодняшнее число, 27 февраля 1933 года. Потом вставила в пишущую машинку листок бумаги. Она напечатала свое полное имя: Хайке Карла фон Ульрих. В возрасте пяти лет она объявила, что имя Хайке ей не нравится и она хочет, чтобы все называли ее вторым именем, — и, к некоторому ее удивлению, родные согласились. При нажатии каждой клавиши пишущей машинки в воздух поднимался металлический стержень и бил по листу бумаги через чернильную ленту, отпечатывая букву. Когда нечаянно она нажала сразу две буквы, стержни зацепились друг за друга. Она попыталась их расцепить, но не смогла. Нажала на другую клавишу, но это не помогло: теперь застряли три стержня. Она застонала: вот у нее уже и неприятности. Ее отвлек шум на улице. Она подошла к окну. Дюжинакоричневорубашечников маршировала по середине улицы, выкрикивая лозунги: «Смерть евреям! Всех евреев — в ад!» Карла не понимала, за что они так разозлилсь на евреев, которые вроде бы ничем не отличались от остальных — кроме веры. Увидев среди марширующих сержанта Шваба, она испугалась. Ей было жалко его, когда его увольняли, потому что она знала, что найти новую работу ему будет нелегко. В Германии искали работу миллионы. Папа сказал, это называется «депрессия». Но мама сказала: «Как можно держать в доме человека, который ворует?» Их речевка изменилась. «Громи еврейские газеты!» — закричали они в такт. Один взмахнул рукой, и о дверь редакции государственной газеты разбился гнилой помидор. Потом, к ужасу Карлы, они направились к зданию, в котором была она. Она отпрянула и стала глядеть из-за края оконной рамы, надеясь, что ее не видно. Они остановились перед домом, все еще скандируя. Один бросил камень. Он ударился о стекло окна, у которого стояла Карла, — не разбив его, но все равно она вскрикнула от страха. Тут же появилась одна из машинисток, молодая женщина в красном берете. — Что случилось? — воскликнула она и выглянула в окно. — Ах, черт! Коричневорубашечники вошли в здание, и Карла услышала топот на лестнице. Она пришла в ужас: что они собираются делать? В мамин кабинет вошел сержант Шваб. Он заколебался, увидев женщину и девочку, но потом, похоже, собрался с духом. Он поднял машинку и выбросил ее в окно, разбив стекло. И Карла, и машинистка закричали. В дверях показались новые коричневорубашечники, выкрикивающие лозунги. Шваб схватил машинистку за руку и сказал: — А ну-ка, крошка, где у вас здесь касса? — В архиве! — дрожащим от страха голосом сказала она. — Показывай. — Сию секунду. Он вывел ее из комнаты. Карла заплакала, потом заставила себя прекратить. Она подумала, не спрятаться ли под стол, но медлила. Ей не хотелось показывать им, как ей страшно. Что-то внутри требовало, чтобы она сопротивлялась. Но что же ей делать? Она решила предупредить маму. Она шагнула к двери и выглянула в коридор. Коричневорубашечники ходили по кабинетам, но до дальнего конца коридора еще не добрались. Карла не знала, слышен ли весь этот шум в зале заседаний. Она изо всех сил помчалась по коридору, но остановилась, услышав отчаянный крик. Заглянув в комнату, она увидела, что Шваб трясет машинистку в красном берете и орет: — Где ключ? — Я не знаю! Клянусь, я говорю правду! — кричала машинистка. Карла пришла в бешенство. Как смел Шваб так обращаться с женщиной! Она закричала: — Шваб, а ну оставь ее, ворюга! Шваб обернулся к ней с ненавистью во взгляде, и вдруг ей стало в десять раз страшнее. Потом его взгляд переместился дальше, на кого-то за ее спиной, и он сказал: — Уберите ребенка к чертям из-под ног! Сзади ее схватили. — Это что же, евреечка? — сказал мужской голос. — По виду похожа, волосы темные… От этих слов она пришла в ужас. — Я не еврейка! — взвизгнула она. Коричневорубашечник оттащил ее назад по коридору и поставил на ноги в мамином кабинете. Она оступилась и упала на пол. — Сиди здесь, — сказал он и ушел. Карла вскочила. Она была цела и невредима. Теперь в коридоре полно коричневорубашечников, и к маме ей не попасть. Но она должна позвать на помощь. Она посмотрела в разбитое окно. На улице собиралась кучка народу. Среди зевак стояли, болтая, двое полицейских. — Помогите! Помогите! Полиция! — закричала им Карла. Они увидели ее и засмеялись. Это ее взбесило, и от злости она даже стала меньше бояться. Она снова выглянула в коридор. Ее взгляд упал на пожарный рычаг на стене. Она подбежала и схватилась за рукоятку. И остановилась в нерешительности. Нельзя поднимать пожарную тревогу, если нет пожара, и надпись на стене предупреждала о строгих санкциях. Но все равно она дернула ручку. В первое мгновение ничего не произошло. Может быть, эта штука не работает. Потом раздался громкий, хриплый звук сирены — то высокий, то низкий, он наполнял все здание. Почти мгновенно из комнаты в конце коридора высыпали люди. Первым появился Йохманн. — Что, черт возьми, здесь творится? — крикнул он через рев сирены. Один из коричневорубашечников ответил: — Ваша еврейско-коммунистическая подстилка оскорбила нашего вождя, и мы ее закрываем! — Убирайтесь вон из моей редакции! Коричневорубашечник не обратил на него внимания и вошел в подсобку. В следующий миг оттуда раздался женский вопль и звук падающего металлического стола. Йохманн повернулся к кому-то из подчиненных: — Шнайдер! Немедленно вызывайте полицию! Карла знала, что толку не будет. Полиция уже здесь, да только ничего не делает. По коридору, пробиваясь через толпу, к ней бежала мама. — Как ты? — воскликнула она и крепко обняла Карлу. Карла не хотела, чтобы ее успокаивали, как ребенка. — Я в порядке, не волнуйся, — сказала она, отстраняясь. Мама оглядела кабинет. — Моя машинка! — ахнула она. — Они выбросили ее в окно. Карла подумала, что теперь ей не влетит за то, что она ее испортила. — Надо отсюда выбираться… — Мама схватила со стола фотографию, взяла Карлу за руку, и они выбежали из комнаты. Никто не пытался их остановить, когда они бежали по лестнице. Перед ними крепко сбитый парень — возможно, из журналистов — тащил вон из здания коричневорубашечника, держа его сзади за голову и шею. Карла с мамой шли за ними к выходу. Следом шел еще один штурмовик. Журналист, все так же волоча коричневорубашечника, подошел к тем самым полицейским. — Арестуйте этого человека, — сказал он. — Я застал его за разграблением редакции. У него в кармане вы найдете украденную банку кофе. — Отпустите его, пожалуйста, — сказал старший. Журналист неохотно подчинился. Тут второй коричневорубашечник подошел к коллеге. — Можно узнать ваше имя? — спросил журналиста полицейский. — Я Рудольф Шмидт, ведущий корреспондент «Демократа» в парламенте. — Рудольф Шмидт, я арестую вас по обвинению в нападении на полицию. — Но это же нелепо! Я поймал этого человека на воровстве! Полицейский кивнул обоим коричневорубашечникам. — Ведите его в участок. Они схватили Шмидта за руки. Тот, похоже, собрался сопротивляться, но передумал. — Все подробности этого инцидента появятся в следующем номере «Демократа»! — сказал он. — Следующего номера не будет, — сказал полицейский. — Ведите его. Прибыла пожарная машина, и из нее выскочило с полдюжины пожарных. — Мы должны очистить здание, — без особых церемоний заявил их начальник полицейским. — Отправляйтесь в свою пожарную часть, никакого пожара нет, — сказал старший полицейский. — Просто штурмовики закрывают коммунистический журнал. — А это мне без разницы, — сказал пожарный. — Раз прозвучала сирена, в первую очередь мы обязаны вывести всех из здания, и штурмовиков и кого угодно. Обойдемся и без вашей помощи. И он повел своих людей в дом. — Какой ужас! — услышала Карла мамин голос. Она обернулась и увидела, что мама смотрит на свою пишущую машинку, лежавшую на тротуаре, там, где упала. Металлическая крышка отлетела, обнажив место соединения клавиш со стержнями. Клавиатура была искорежена, один конец валика отлетел, а колокольчик, оповещавший о конце строки, сиротливо валялся на земле. Пишущая машинка была не настолько ценная вещь, но мама, казалось, готова была заплакать. Из здания вышли коричневорубашечники и персонал редакции, их подгоняли пожарные. Сержант Шваб упирался, сердито выкрикивая: «Да нет же никакого пожара!» Но пожарные просто вытолкнули его на улицу. Вышедший Йохманн сказал маме: — Времени у них было немного, и особого вреда они причинить не успели — пожарные помешали. Кем бы ни был включивший пожарную тревогу, он оказал нам огромную услугу! Карла до сих пор беспокоилась, не накажут ли ее за ложный вызов. Теперь она поняла, что сделала как раз то, что следовало. Она взяла маму за руку. Это вывело Мод из минутного отчаяния. Она вытерла глаза рукавом — что было для нее необычно и показало, насколько она потрясена. Если бы это сделала Карла, ей бы сказали, что надо достать платок. — Что же нам теперь делать? Мама никогда так не говорила: она всегда знала, что надо делать. Карла заметила, что поблизости от них стоят двое. Она подняла голову. Женщина была примерно одного возраста с мамой, очень симпатичная, у нее был вид уверенного в себе человека. Карла ее знала, но не могла вспомнить, кто это. Человек, стоявший с ней рядом, был достаточно молод, чтобы годиться ей в сыновья. Он был подтянут, не очень высок, но выглядел как кинозвезда. У него было красивое лицо — чересчур красивое, если бы не плоский, неправильной формы нос. Только что подошедшие смотрели с ужасом, а молодой человек был бледен от ярости. Женщина заговорила первой, и говорила она по-английски. — Здравствуй, Мод! — сказала она, и ее голос показался Карле отдаленно знакомым. — Ты меня не узнаешь? Это же я, Эт Леквиз, а это — Ллойд.II
Ллойд Уильямс нашел в Берлине боксерский клуб, где можно было тренироваться всего за несколько пенни в час. Клуб находился в районе с названием Веддинг, где жили рабочие, к северу от центра города. Ллойд тренировался с индийскими булавами и с набивным мячом, бил по груше, прыгал через веревку, а потом надевал шлем и проводил пять раундов на ринге. Тренер клуба нашел ему партнера для спарринга — немца такого же возраста и веса (у Ллойда был полусредний вес). Удар у немецкого мальчишки был отличный, быстрый, словно из ниоткуда, несколько раз он попал в цель — но потом Ллойд провел хук левой рукой и отправил его в нокдаун. Ллойд рос в суровом районе — в лондонском Ист-Энде. В двенадцатилетнем возрасте над ним начали издеваться в школе. — Со мной тоже так было, — сказал ему отчим, Берни Леквиз. — Если ты самый умный мальчик в школе, к тебе обязательно прицепится какой-нибудь классный шламмер… — Отчим был евреем, а его мать говорила только на идиш. Он-то и привел Ллойда в Олдгейтский боксерский клуб. Этель была против, но Берни все же настоял на своем, что случалось нечасто. Ллойд научился быстро двигаться и наносить сильные удары — и приставать к нему прекратили. Еще ему расквасили нос, и теперь он не выглядел таким смазливым мальчиком. У него обнаружился талант. Оказалось, что у него быстрая реакция и имеется боевой дух, он начал получать призы на ринге. И когда он решил ехать в Кембридж — вместо того, чтобы стать профессиональным боксером, — тренер был очень разочарован. Ллойд принял душ, снова надел костюм и отправился в бар для рабочих, взял кружку бочкового пива и сел писать письмо своей сводной сестре Милли об этой стычке с коричневорубашечниками. Милли завидовала ему, что мама взяла его с собой в эту поездку, и он пообещал часто писать ей обо всем происходящем. Эта утренняя стычка Ллойда потрясла. Для него политика была частью обычной жизни: мама была парламентарием, отец — член муниципального совета, сам он был председателем лондонского комитета Лейбористской лиги молодежи. Но политическая борьба всегда представляла собой дебаты и голосование — до сегодняшнего дня. Никогда прежде он не видел, чтобы в учреждение вламывались погромщики, а полицейские смотрели на это и улыбались. Он увидел политику без белых перчаток, и это его потрясло. «Как ты думаешь, Милли, могло ли такое случиться в Лондоне?» — писал он. У него самого первой мыслью было — что нет. Но среди английских предпринимателей и владельцев газет тоже встречались почитатели Гитлера. Лишь несколько месяцев назад скандально известный член парламента сэр Освальд Мослей основал Британский союз фашистов. Как и нацисты, они любили разгуливать в военной форме. Что же будет дальше? Он дописал письмо, сложил и отправился на поезде «С» в центр города. Они с мамой договорились встретиться и пообедать с Вальтером и Мод фон Ульрих. Ллойд всю свою жизнь слышал рассказы о Мод. У мамы была с ней странная дружба: Этель начала свою трудовую жизнь горничной в большом доме, принадлежавшем семье Мод. Потом они вместе участвовали в движении суфражисток, боролись за избирательное право для женщин. Во время войны они выпускали газету феминисток «Жена солдата». Потом они поссорились из-за различий во взглядах на тактику политической борьбы и отдалились друг от друга. Ллойд прекрасно помнил, как в 1925 году фон Ульрихи приехали в Лондон. Ему тогда было десять, он был достаточно большой, чтобы запомнить, как неловко ему было оттого, что он по-немецки не говорит, а пятилетний Эрик и трехлетняя Карла знают два языка. А Этель и Мод тогда помирились. Он добрался до бистро «Роберт». Ресторан был обставлен в стиле «арт-деко», с непростительно прямоугольными стульями и столами, с причудливыми железными светильниками под абажурами цветного стекла; но крахмальные белые салфетки, стоящие наготове возле тарелок, ему понравились. Все уже сидели за столом. Подойдя, он увидел, что женщины выглядят просто потрясающе: обе держались с достоинством, были изысканно одеты, красивы и уверены в себе. Сидевшие за другими столиками бросали на них восхищенные взгляды. Интересно, подумалось ему, насколько на мамино чувство стиля повлияла ее подруга-аристократка. После того как они сделали заказ, Этель рассказала о цели их поездки. — В тридцать первом году я потеряла место в парламенте, — говорила она. — После следующих выборов я надеюсь туда вернуться, но пока что мне надо зарабатывать на жизнь. К счастью, Мод, ты научила меня журналистике. — Не очень-то я и учила, — сказала Мод. — У тебя природный дар. — Я пишу для «Ньюс Кроникл» цикл статей о нацистах и еще заключила контракт на книгу с издателем по имени Виктор Голланц. А Ллойда я взяла с собой как переводчика: он изучает французский и немецкий. Увидев мамину гордую улыбку, Ллойд подумал, что не заслуживает ее. — Мне пока почти не приходилось демонстрировать свои познания переводчика, — сказал он. — Пока что мы общались только с людьми вроде вас, которые прекрасно говорят по-английски. Ллойд заказал телятину в сухарях — блюдо, которого никогда в Англии не пробовал, — и она ему очень понравилась. За едой Вальтер его спросил: — А разве вы не должны сейчас ходить в школу? — Мама решила, что так изучение немецкого пойдет лучше, и в школе с этим согласились. — А вы не хотите поработать немного у меня в рейхстаге? Боюсь, что безвозмездно, но вы будете целые дни говорить по-немецки. Ллойд пришел в восторг. — Я был бы счастлив. Какая прекрасная возможность! — Если Этель сможет без вас обойтись, — добавил Вальтер. Она улыбнулась. — Ну, может быть, если очень понадобится, я смогу иногда его забирать? — Разумеется! Этель протянула руку через стол и коснулась руки Вальтера. Так ведут себя лишь с родными, и Ллойд понял, что эти трое — очень близкие друг другу люди. — Спасибо вам, Вальтер, — сказала она. — Да не за что. Я всегда могу найти дело для молодого умного помощника, который разбирается в политике. — А я вот, кажется, перестала разбираться в политике, — сказала Этель. — Что у вас тут такое творится в Германии? — В середине двадцатых годов все было в порядке, — сказала Мод. — У нас было демократическое правительство и рост экономики. Но все рухнуло после биржевого краха двадцать девятого года. И теперь страна переживает глубокую депрессию… — ее голос задрожал от волнения и боли. — Стоит появиться сообщению, что есть работа для одного человека, как в очередь выстраиваются сотни. Люди в отчаянии. Они не представляют себе, как прокормить детей. А теперь нацисты дают им надежду, и они спрашивают себя: «А что мне терять?» Вальтер, должно быть, подумал, что она сгущает краски. Преувеличенно бодро он сказал: — К счастью, Гитлеру не удалось завоевать симпатии большинства населения Германии. На последних выборах нацисты получили треть голосов. Тем не менее это самая большая из партий, но Гитлер стоит во главе правительства меньшинства. — И поэтому он потребовал новых выборов, — вставила Мод. — И добьется их? — спросила Этель. — Нет, — сказал Вальтер. — Да, — сказала Мод. — Никогда не поверю, что народ Германии проголосует за диктатуру! — заявил Вальтер. — Но это же будут нечестные выборы! — гневно воскликнула Мод. — Посмотри, что стало сегодня с моей редакцией! Любой, кто критикует нацистов, подвергается опасности. К тому же они повсюду развернули свою пропаганду. — И, похоже, никто не дает им отпора! — сказал Ллойд. Он жалел, что не подошел к «Демократу» на несколько минут раньше и не навалял хоть нескольким коричневорубашечникам. Он заметил, что рука сжимается в кулак, и заставил себя разжать его. Но возмущение не проходило. — Почему бы левым не устроить погромы в журналах нацистов? — сказал он. — Пусть сами попробуют, каково это! — Мы не должны отвечать насилием на насилие, — твердо сказала Мод. — Гитлер только и ждет повода закрутить гайки: он введет чрезвычайное положение, наплюет на гражданские права, а своих противников отправит за решетку. Мы не должны давать ему повода к этому… — в ее голосе зазвучали умоляющие нотки, — как бы это ни было тяжело! Они закончили ужин. Ресторан пустел. Когда они перешли к кофе, к ним присоединились троюродный брат Вальтера Роберт и шеф-повар Йорг. Перед Великой войной Роберт был в Лондоне дипломатом в австрийском посольстве, а Вальтер — в германском. Тогда он и встретил Мод. Роберт был похож на Вальтера, но более ярко одевался: у него в галстуке была золотая булавка, брелоки на цепочке часов, а волосы густо напомажены. Йорг был моложе, со светлыми волосами, тонкими чертами лица и жизнерадостной улыбкой. Они с Робертом были вместе в плену в России. Теперь они жили в квартире над рестораном. Вспоминали о свадьбе Вальтера с Мод, произошедшей в самый канун войны в глубоком секрете. Гостей не было, только Роберт и Этель как свидетели жениха и невесты. — Мы выпили в гостинице шампанского, — сказала Этель, — потом я тактично заметила, что нам с Робертом лучше уйти, а Вальтер… — она сдержалась, чтобы не расхохотаться, — Вальтер говорит: «А я думал, мы пообедаем вместе!» Мод рассмеялась. — Можете себе представить, как я была рада это слышать! Ллойд скованно уставился в свою чашку. Ему было восемнадцать, он был девственником и от шуток на тему медового месяца чувствовал себя неловко. Уже не так весело Этель спросила Мод: — А с Фицем вы сейчас общаетесь? Ллойд знал, что тайный брак привел к разрыву отношений Мод с братом, графом Фицгербертом. Из-за того, что она не пошла к нему как к главе семьи и не спросила разрешения выйти замуж, Фиц лишил ее содержания. Мод печально покачала головой. — В тот раз, когда мы приехали в Лондон, я написала ему, но он даже не пожелал со мной увидеться. Когда я вышла за Вальтера, ничего ему не сказав, я ранила его гордость. Боюсь, что такие, как мой брат, этого не прощают. Этель заплатила по счету. В Германии все было дешево — если только у вас есть иностранная валюта. Они уже собирались встать и уйти, но вдруг к их столику подошел незнакомец и без приглашения придвинул стул и сел. Это был здоровяк с маленькими усиками в середине круглого лица. Он был в форме штурмовиков. Роберт холодно спросил: — Чем могу служить? — Я комиссар криминальной полиции Томас Маке. — Он ухватил за руку пробегавшего официанта и сказал: — Принесите кофе. Официант вопросительно взглянул на Роберта, тот кивнул. — Я работаю в политическом отделе Прусской полиции, — продолжал Маке. — Я возглавляю в Берлине отдел разведки. Ллойд тихо перевел маме его слова. — Однако, — сказал Маке, — я хотел бы поговорить с владельцем ресторана по личному вопросу. — А где вы работали месяц назад? — спросил Роберт. Неожиданный вопрос застал Маке врасплох, и тот ответил сразу: — В полицейском участке Кройцберга. — И что входило в ваши обязанности? — Я отвечал за документацию. А почему вы спрашиваете? Роберт кивнул, словно чего-то в этом роде он и ожидал. — Значит, вы были секретарем, а стали главой берлинского отдела разведки. Какой стремительный взлет, поздравляю! — он повернулся к Этель. — Когда в конце января Гитлер стал канцлером, его сторонника Германа Геринга сделали министром внутренних дел Пруссии — он возглавил самую большую армию полицейских в мире. С тех пор Геринг повсюду увольняет полицейских и ставит на их место нацистов. — Он снова обернулся к Маке и насмешливо сказал: — Однако в случае нашего неожиданного гостя я уверен, что это продвижение произошло исключительно благодаря его заслугам. Маке вспыхнул, но сдержался. — Как я уже сказал, я желаю говорить с владельцем по личному делу. — Пожалуйста, вы можете прийти ко мне утром. В десять часов — вас устроит? Маке не обратил внимания на это предложение. — Мой брат занимается ресторанным бизнесом, — гнул он свое. — Да? Может быть, мы и знакомы. Он тоже Маке? А что у него? — Небольшое заведение для рабочих во Фридрихсхайне. — А… Ну тогда вряд ли мы встречались. Ллойд подумал, что, наверное, не стоило Роберту говорить так язвительно. Маке вел себя грубо и не заслуживал любезного отношения, но наверняка мог доставить серьезные неприятности. Маке продолжал: — Мой брат хотел бы купить этот ресторан. — Ваш брат хочет так же стремительно подняться в обществе, как и вы. — Мы готовы предложить вам двадцать тысяч марок, в рассрочку, с тем чтобы выплатить их в течение двух лет. Йорг расхохотался. — Позвольте, я вам кое-что объясню, комиссар, — сказал Роберт. — Я австрийский граф. Двадцать лет назад у меня был замок и обширное поместье в Венгрии, там жили мои мать и сестра. Во время войны я потерял и свою семью, и замок, и земли, и даже страну, которая… значительно уменьшилась в размерах. — В его тоне уже не было насмешливого удивления, голос зазвучал хрипло от волнения. — Когда я прибыл в Берлин, у меня не было ничего, только адрес Вальтера фон Ульриха, моего троюродного брата. И тем не менее мне удалось открыть этот ресторан… — Он откашлялся. — Это все, что у меня есть. — Он остановился и сделал несколько глотков кофе. Все за столом сидели молча. К нему вернулось самообладание, и его голос снова зазвучал несколько снисходительно. — Даже если бы вы пришли ко мне с щедрым предложением — а это не так, — я бы все равно отказался, потому что это значило бы продать мою жизнь. У меня нет желания быть грубым по отношению к вам, хоть вы вели себя и не лучшим образом. Но мой ресторан не продается ни за какие деньги. — Он поднялся и протянул руку. — Доброй ночи, комиссар Маке. Маке машинально пожал ему руку и, по-видимому, тут же пожалел об этом. Он встал — было очевидно, что он рассержен. Его жирное лицо побагровело. — Мы еще поговорим об этом, — сказал он и ушел. — Ну и мужлан, — сказал Йорг. — Вот видите, что нам приходится терпеть? — сказал Вальтер, обращаясь к Этель. — Лишь потому, что на нем эта форма, он может делать все, что хочет! А Ллойда беспокоила уверенность Маке. Казалось, он был уверен, что может купить ресторан за названную им цену. На отказ Роберта он отреагировал так, словно это было лишь временное препятствие. Неужели нацисты уже обладают такой властью? Именно к этому стремился и Освальд Мосли со своими британскими нацистами: чтобы в стране царила власть не закона, а угроз и грубой силы. Как же люди могут быть такими дураками? Они надели пальто и попрощались с Робертом и Йоргом. Как только они вышли за порог, Ллойд почувствовал запах дыма — не табачного, какого-то другого. Они сели вчетвером в машину Вальтера — «БМВ Дикси 3/15» (Ллойд знал, что так называется «Остин-7», который производят в Германии). Когда они ехали через парк Тиргартен, их с громким звоном обогнали две пожарные машины. — Интересно, где пожар, — сказал Вальтер. Тут же они увидели через деревья отсветы пламени. — Кажется, это около рейхстага, — сказала Мод. У Вальтера даже голос изменился. — Давайте-ка посмотрим, — обеспокоенно сказал он и резко повернул. Запах дыма становился все сильнее. Из-за верхушек деревьев Ллойд увидел поднимающиеся к небу языки пламени. — Там большой пожар! — сказал он. Они выехали из парка на Кенигсплац, широкую площадь между зданиями рейхстага и Кролль-оперы напротив. Рейхстаг был охвачен пламенем. В рядах классических окон плясали красные и желтые языки. Огонь и дым рвались вверх через центральный купол. — О господи, нет! — услышал Ллойд голос Вальтера, и в голосе этом звучал ужас и отчаяние. — Боже милостивый, только не это! Он остановил машину, и все вышли. — Это же катастрофа! — сказал Вальтер. — Какое прекрасное старинное здание… — произнесла Этель. — Дело не в здании, — неожиданно сказал Вальтер. — Это горит наша демократия. С расстояния ярдов в пятьдесят за пожаром наблюдала небольшая толпа. Перед зданием выстроились пожарные машины, их шланги уже воевали с пламенем, вода устремлялась внутрь через выбитые стекла. Горстка полицейских стояла вокруг, ничего не предпринимая. — Я депутат рейхстага, — обратился Вальтер к одному из них. — Когда это началось? — Час назад, — ответил полицейский. — Мы поймали одного из тех, кто это сделал — в одних штанах, остальную одежду он поджег, чтобы устроить пожар. — Нужно установить веревочные заграждения, — распорядился Вальтер. — Держите людей на безопасном расстоянии. — Слушаюсь, — сказал полицейский и ушел. Ллойд незаметно отошел от остальных и приблизился к зданию. Пожарники побеждали пламя: уже стало меньше огня и больше дыма. Ллойд прошел мимо пожарных машин и заглянул в окно. Похоже, особой опасности не было; к тому же его любопытство оказалось сильнее чувства самосохранения — впрочем, как всегда. Стоя у окна, он рассмотрел, что разрушения серьезны: стены и потолки обрушились на пол и высились грудами обломков. Кроме пожарных он увидел людей в костюмах — по-видимому, это были чиновники рейхстага. Они ходили среди обломков, оценивая ущерб. Ллойд направился ко входу и поднялся по лестнице. Тут к зданию мимо устанавливающей заграждения полиции с ревом подлетели два «мерседеса». Из второго выскочил человек в светлой шинели и мягкой черной шляпе. У него под носом Ллойд заметил узкую полоску усов. Он сообразил, что видит нового канцлера Германии Адольфа Гитлера. За Гитлером следовал другой человек, повыше, в черной форме СС — его личный телохранитель. За ними, хромая, шел министр пропаганды, юдофоб Йозеф Геббельс. Ллойд узнал их, так как видел фотографии в газете. Было настолько невероятно увидеть их так близко, что он даже забыл испугаться. Гитлер взбежал по лестнице, перешагивая через ступеньку, прямо в сторону Ллойда. Повинуясь внезапному побуждению, Ллойд распахнул перед канцлером массивную дверь и замер. Тот, кивнув, вошел, а за ним — его свита. Ллойд последовал за ними. Никто ничего ему не сказал: люди Гитлера думали, что он из служащих рейхстага, а те — наоборот. Повсюду стоял ужасный запах мокрой золы. Гитлер и его сопровождающие перешагивали через обгоревшие балки и шланги, осторожно ступали по лужам грязи. В вестибюле стоял Герман Геринг, огромный живот обтягивало пальто из верблюжьей шерсти, переднее поле шляпы по потсдамской моде загнуто вверх. «Это тот самый, который вместо полицейских набрал нацистов», — подумал Ллойд, вспомнив разговор в ресторане. Едва увидев Гитлера, Геринг воскликнул: — Это начало коммунистического восстания! Они вот-вот нанесут удар! Нельзя терять ни минуты! У Ллойда появилось дикое ощущение, словно он сидит в театре, а перед ним — актеры, исполняющие роли этих могущественных людей. Гитлер вел себя еще более театрально. — Теперь пощады не будет! — вскричал он. Он вел себя так, словно обращался к целому стадиону зрителей. — Любой, кто встанет у нас на пути, будет растоптан! — Он уже привел себя в такую ярость, что весь дрожал. — Каждого коммунистического функционера мы будем расстреливать на месте. Депутатов рейхстага от коммунистов следует повесить сегодня же ночью! — У него был такой вид, будто он сейчас лопнет от злости. Вот только во всем этом чувствовалась какая-то фальшь. Ненависть Гитлера, похоже, была настоящей, а вот ее проявление казалось представлением, исполняемым для окружающих, и своих, и чужих. Это был актер, испытывающий настоящие чувства, но усиливающий их перед зрителями. И Ллойд видел, что это действовало: все, кто его слышал, завороженно замерли. — Мой фюрер, — сказал Геринг. — Это — мой начальник политической полиции, Рудольф Дильс. — Он указал на худого, темноволосого человека, стоящего рядом с ним. — Он уже арестовал одного из виновников пожара. Дильс истериком не был. Он спокойно произнес: — Это Маринус ванн дер Люббе, каменщик из Голландии. — И — коммунист! — торжествующе провозгласил Геринг. — Исключенный из Голландской коммунистической партии за поджоги, — сказал Дильс. — Так я и знал! — воскликнул Гитлер. Ллойд понял, что Гитлер готов обвинять коммунистов, не обращая внимания на факты. — Проведя первый допрос этого человека, я должен сказать, — почтительно заметил Дильс, — что, по всей видимости, это сумасшедший и действует в одиночку. — Чепуха! — крикнул Гитлер. — Это было давно спланировано! Но они просчитались. Они не понимают, что народ — на нашей стороне. Геринг повернулся к Дильсу. — С настоящего момента полиция переводится в режим чрезвычайного положения, — сказал он. — У нас есть списки коммунистов — депутатов рейхстага, выборные представители в местных органах власти, руководители и активисты коммунистической партии. Арестуйте всех, этой же ночью! Огнестрельное оружие — применять без пощады! На допросах — никакой жалости! — Слушаюсь, господин министр, — сказал Дильс. Ллойд понял, что правильно Вальтер волновался. Вот он, повод, который искали нацисты. И кто бы ни говорил им, что поджог устроил псих-одиночка, — они не станут слушать. Им нужен коммунистический сценарий, чтобы закрутить гайки. Геринг с отвращением посмотрел на месиво под ногами. — Мой фюрер, в двух шагах отсюда находится моя официальная резиденция. Может быть, нам перебраться туда? — Да, нам нужно многое обсудить. Ллойд распахнул дверь, и они вышли. Когда они уехали, он вышел за полицейское оцепление и вернулся к маме и фон Ульрихам. — Ллойд! — воскликнула Этель. — Где ты был? Я так волновалась, что мне плохо стало! — Я зашел внутрь, — сказал он. — Что?.. Как?! — Никто меня не остановил. Там хаос и неразбериха. — Ну никакого чувства самосохранения! — воскликнула его мама, всплеснув руками. — Я видел Адольфа Гитлера. — Он что-нибудь говорил? — спросил Вальтер. — Он считает, что в пожаре виноваты коммунисты. Будет чистка. — Боже, помоги нам… — сказал Вальтер.III
Томаса Маке все еще мучили воспоминания о насмешке Роберта фон Ульриха. «Ваш брат хочет подняться в обществе, как поднялись вы», — сказал фон Ульрих. Маке жалел теперь, что не ответил: «А почему бы и нет? Мы ничуть не хуже тебя, надменный хлыщ!» И он жаждал мести. Но последние несколько дней он был слишком занят, чтобы заняться этим. Главное управление тайной полиции Пруссии располагалось в правительственном квартале, в большом, величественном здании классического стиля под номером восемь по улице Принц-Альбрехт-штрассе. Каждый раз, переступая его порог, Маке чувствовал гордость. Время было горячее. Не прошло и суток с пожара в рейхстаге, как было арестовано четыре тысячи коммунистов, и каждый час продолжали сгонять новых. Германию избавляли от этой чумы, уже сейчас воздух Берлина казался Маке чище. Однако данные в полицейских картотеках устарели. Люди переезжали, побеждали и проигрывали на выборах, старики умирали, на их место приходили молодые. Маке возглавлял отдел, занимавшийся обновлением данных, поисками новых имен и адресов. У него это получалось прекрасно. Ему нравилось работать с журналами регистрации, справочниками, картами города, газетными вырезками, всевозможными списками. В Кройцберге его талантов не ценили, в их полицейском участке подозреваемых просто избивали, пока они не назовут имена. Он надеялся, что здесь его оценят по достоинству. И не то чтобы ему не нравилось, что подозреваемых избивают. Из своего кабинета в тыльной части здания он слышал крики мужчин и женщин, которых пытали в подвале, но ему это не мешало. Это были субъекты, ведущие подрывную деятельность, предатели, революционеры. Они разрушили Германию своими забастовками и сделали бы еще больше зла, если бы получили такую возможность. У него не было к ним сочувствия. Он лишь жалел, что нет среди них Роберта фон Ульриха, что он не стонет от боли и не молит о пощаде. Он получил возможность проверить Роберта лишь в четверг второго марта в восемь часов вечера. Он отправил подчиненных по домам и отнес кипу обновленных списков своему начальнику, инспектору уголовной полиции Крингеляйну. И вернулся к картотеке. Домой он не спешил. Он жил один. Его жена, женщина недисциплинированная, сказала, что хочет быть свободной, и сбежала с кельнером из заведения его брата. Детей у них не было. Он начал просматривать записи. Еще раньше он установил, что Роберт фон Ульрих вступил в Национал-социалистическую рабочую партию Германии в 1923 году, а через два года вышел из нее. Само по себе это значило не много. Маке нужно было больше. Система картотеки была не так логична, как ему бы хотелось. По большому счету, он был разочарован в полиции Пруссии. Ходили слухи, что Геринг был о ней тоже невысокого мнения и планировал отделить разведку и политическую полицию от обычной и сформировать новую, более эффективную тайную полицию. Маке считал, что это хорошая идея. Пока же ему не удалось найти Роберта фон Ульриха ни в одной из обычных папок. Может быть, это и не признак неэффективной работы. Он мог оказаться безупречным. Раз он австрийский граф, то вряд ли он мог оказаться среди коммунистов или евреев. Кажется, самое плохое, что можно было о нем сказать, — это что его родственник Вальтер является социал-демократом. Но это не преступление, пока еще нет. Маке понял теперь, что ему следовало провести это исследование прежде, чем общаться с этим человеком. А он пошел напролом, не имея полной информации. Мог бы и сообразить, что так нельзя. В результате ему пришлось стерпеть надменный тон и насмешки. Он чувствовал себя оскорбленным. Но он своего добьется. Он начал просматривать папки с документами разной тематики в пыльном шкафу в дальнем углу комнаты. Там имя фон Ульриха тоже не появилось, но одной папки не хватало. Судя по списку, прикрепленному ко внутренней стороне дверцы шкафа, должна быть еще папка, 117 страниц, озаглавленная «Порочные заведения» — по-видимому, обзор ночных клубов Берлина. Маке мог предположить, почему ее здесь нет. Должно быть, ею недавно пользовались: с тех пор как Гитлер стал канцлером, закрывали все больше злачных мест. Маке снова поднялся к начальнику. Крингеляйн инструктировал полицейских в форме, которые должны были отправиться в рейд по адресам коммунистов и их приспешников из новых списков, составленных Маке. Маке перебил начальника безо всякого стеснения. Крингеляйн не был нацистом, а значит, побоится делать замечание штурмовику. — Я ищу папку «Порочные заведения», — сказал Маке. Крингеляйн сделал недовольное лицо, но возражать не стал. — Там, на журнальном столике, — сказал он. — Возьмите, пожалуйста. Маке взял папку и вернулся в свой кабинет. Обзор был пятилетней давности. В нем перечислялись существовавшие тогда клубы и подробно указывалось, какого именно рода деятельностью они занимались: азартные игры, стриптиз, проституция, торговля наркотиками, гомосексуализм и другие порочные деяния. В обзоре давались имена владельцев и инвесторов, членов клубов и персонала. Маке терпеливо просматривал каждую запись: может быть, Роберт фон Ульрих принимал наркотики или пользовался услугами проституток. Берлин был известен своими клубами гомосексуалистов. Маке с трудом читал мерзкий отчет о «Розовом тапочке», где мужчины танцевали с мужчинами, а в шоу пели трансвеститы. Порой, думал он, его работа бывает просто отвратительна. Ведя пальцем вниз по списку членов, он нашел Роберта фон Ульриха. Он удовлетворенно вздохнул. Просматривая список дальше, он увидел имя Йорга Шляйхера. — Так-так, — сказал он. — Посмотрим, как вы теперь посмеетесь.IV
Когда Ллойд снова встретился с фон Ульрихами, они были в состоянии еще большего гнева и страха. Это было в следующую субботу, 4 марта, накануне выборов. Этель с Ллойдом пришли к фон Ульрихам домой, в Митте, на ланч, и потом собирались отправиться вместе с ними на организованное Вальтером собрание Социал-демократической партии. Фон Ульрихи жили в доме девятнадцатого века, с просторными комнатами и большими окнами, — правда, с потертой, видавшей виды мебелью. Еда была простая: свиные отбивные с картошкой и капустой, но вино к ним было подано хорошее. Вальтер и Мод считали себя бедняками, и, без сомнения, жили они намного проще, чем их родители, но все равно — голодными они не ходили. Но им было страшно. После поджога рейхстага Гитлер заставил стареющего президента Германии Пауля фон Гинденбурга одобрить декрет, давший нацистам право на действия, которые они уже вели против своих политических противников, подвергая их избиениям и пыткам. — С ночи понедельника арестовали двадцать тысяч! — с дрожью в голосе сказал Вальтер. — Арестовывают не только коммунистов, но и тех, кого нацисты называют «сочувствующими». — Что означает — всех, кто им не угоден, — вставила Мод. — Но как же можно проводить сейчас демократические выборы? — сказала Этель. — Мы должны сделать все, что в наших силах, — сказал Вальтер. — Если мы не примем участия, то это лишь поможет нацистам. Ллойд с досадой воскликнул: — Когда же вы перестанете это терпеть и начнете сопротивляться! Неужели вы до сих пор считаете, что нельзя отвечать насилием на насилие? — Именно так, — ответила Мод. — Наша единственная надежда — в мирном сопротивлении. — У Социал-демократической партии в рейхстаге есть военизированное крыло, «Рейхсбаннер», — сказал Вальтер, — но оно слабое. Маленькая группа социал-демократов выдвинула предложение дать нацистам суровый отпор, но оказалась в меньшинстве. — Не забывайте, Ллойд, на стороне нацистов — полиция и армия, — сказала Мод. Вальтер посмотрел на карманные часы. — Нам пора. Мод вдруг сказала: — Вальтер, а может быть, отменить? — Продано семьсот билетов! — сказал он, удивленно глядя на нее. — Да наплевать на билеты! — воскликнула Мод. — Я боюсь за тебя! — Не бойся. Билеты продавали избирательно, только своим, никаких хулиганов в зале быть не должно. Ллойд подумал, что Вальтер в этом не так уверен, как делает вид. — К тому же, — продолжал Вальтер, — я не могу обмануть ожидания людей, которые до сих пор хотят посещать политические митинги демократов. На них — наша последняя надежда. — Ты прав, — сказала Мод. Она посмотрела на Этель. — Но, может быть, вам с Ллойдом лучше не ходить? Что бы ни говорил Вальтер, а это опасно. И, в конце концов, это не ваша страна. — Социализм интернационален, — твердо сказала Этель. — Я, как и твой муж, ценю твою заботу, но я сюда приехала, чтобы быть свидетелем событий, происходящих в политике Германии, и это событие я не пропущу. — Однако детям идти нельзя, — заявила Мод. — А я и не хочу, — сказал ее сын Эрик. Карла, по-видимому, расстроилась, но ничего не сказала. Вальтер, Мод, Этель и Ллойд сели в маленький автомобильчик Вальтера. Ллойд чувствовал беспокойство, но и радостное волнение тоже. Здесь перед ним разворачивалась такая картина политической борьбы, какую ни один из его друзей не увидит дома. И если придется драться — он не боится. Они направились на восток, пересекли Александер-плац и оказались в районе бедных домов и мелких лавочек, на некоторых попадались надписи на идиш. Партия социал-демократов была рабочей партией, но, как и у британской партии лейбористов, у нее было и несколько богатых сторонников. Таких, как Вальтер фон Ульрих, представителей высшего класса, в ней было совсем мало. Автомобиль остановился перед шатром, на котором было написано: «Народный театр». Их уже ждали. Вальтер, проходя от машины к двери, помахал толпе встречающих, раздались приветственные крики. Следом за ним вошли Ллойд и Мод с Этель. Вальтер пожал руку серьезному молодому человеку лет восемнадцати. — Это Вильгельм Фрунзе, секретарь местной ячейки нашей партии. Фрунзе относился к тем юношам, которые, кажется, с детства выглядят постаревшими. Он был в куртке с карманами на пуговицах, которые вышли из моды лет десять назад. Фрунзе показал Вальтеру, как запираются двери театра изнутри. — Когда слушатели сядут по местам, мы запрем двери, чтобы никакие нарушители порядка не проникли, — сказал он. — Отлично, — сказал Вальтер. — Молодцы! Фрунзе ввел их в зал. Вальтер поднялся на сцену и приветствовал других пришедших кандидатов. Начинали заходить и занимать свои места слушатели. Фрунзе проводил Мод и Этель с Ллойдом к оставленным для них местам в первом ряду. К ним подошли двое юношей. Младшему было лет четырнадцать, но он был повыше Ллойда; он приветствовал Мод, демонстрируя изысканные манеры и сопровождая свои слова легким поклоном. Мод обернулась к Этель и сказала: — Это Вернер Франк, сын моей подруги Моники. Потом спросила Вернера: — А ваш отец знает, что вы здесь? — Да, он сказал, что мне следует самому решать, как относиться к социал-демократам. — Ваш отец — человек очень широких взглядов для нациста. Ллойд подумал, что это слишком жесткая линия поведения с четырнадцатилетним мальчиком. Но Вернер ответил вполне адекватно: — На самом деле мой отец не вполне согласен с нацизмом, но он считает, что сейчас Германии нужен Гитлер. Вильгельм Фрунзе возмущенно сказал: — Как может быть нужно Германии, чтобы тысячи людей оказались за решеткой? Даже не говоря о том, что это несправедливо, — они же не могут работать! — Я с вами согласен, — сказал Вернер. — И все же народ поддерживает суровые меры Гитлера. — Народ думает, что это спасет его от коммунистического переворота, — сказал Фрунзе. — Газеты нацистов убедили их, что коммунисты вот-вот начнут убивать, поджигать и отравлять воду в каждом городе и деревне. Мальчик, подошедший вместе с Вернером, не такой высокий, но постарше, сказал: — Однако не коммунисты, а штурмовики волокут людей в подвалы и ломают дубинками кости. Он говорил по-немецки бегло, но с легким акцентом, по которому Ллойд не мог определить его национальность. — Прошу прощения, — сказал Вернер, — я забыл представить Владимира Пешкова. Он учится вместе со мной в Берлинской мужской академии. Все называют его Володя. Ллойд встал и пожал ему руку. Володя был одного с ним возраста, потрясающий парень с искренним взглядом голубых глаз. — Я знаю Володю Пешкова, — сказал Фрунзе. — Я тоже хожу в академию. — Вильгельм Фрунзе — наш школьный гений, — сказал Володя, — и по физике, и по химии, и по математике у него самые лучшие отметки. — Это правда, — сказал Вернер. Мод пристально посмотрела на Володю. — Пешков? — переспросила она. — Вашего отца зовут Григорий? — Да, фрау фон Ульрих. Он военный атташе в советском посольстве. Значит, Володя русский. Ллойд с легкой завистью подумал, что по-немецки он говорит свободно. Конечно, это потому, что он живет здесь. — Я хорошо знаю ваших родителей, — сказала Володе Мод. Ллойду уже было известно, что она знакома со всеми дипломатами в Берлине. Это было нужно ей по работе. — Пора начинать, — сказал Фрунзе, взглянув на часы. Он поднялся на сцену и попросил тишины. Театр затих. Фрунзе объявил, что каждый кандидат будет произносить речь, а потом отвечать на вопросы зала. Билеты распространялись только среди членов Социал-демократической партии, добавил он, и двери уже заперты, так что все могут говорить свободно, зная, что находятся среди своих. «Словно тайное общество», — подумал Ллойд. В его представлении это мало напоминало демократию. Первым говорил Вальтер. Вот кто далек от демагогии, заметил Ллойд. В его речи не было риторических красивостей. Но он польстил слушателям, сказав, что они — здравомыслящие, хорошо информированные люди, понимающие сложность политических проблем. Он говорил всего несколько минут. И тут на сцену вышел коричневорубашечник. Ллойд выругался. Как он сюда попал? Он вышел из-за кулис: должно быть, кто-то открыл дверь за сценой. Это был здоровенный громила с армейской стрижкой. Он вышел на авансцену и заорал: — Это — противозаконное сборище! Коммунисты и подстрекатели сегодняшней Германии не нужны! Собрание закрыто! Его надменная уверенность разозлила Ллойда. Попался бы ему этот увалень на ринге! Вильгельм Фрунзе вскочил на ноги, встал перед нарушителем спокойствия и сердито крикнул: — Убирайся отсюда, мордоворот! Тот с силой толкнул его в грудь. Фрунзе покачнулся, оступился и упал навзничь. Все вскочили с мест, кто яростно возмущаясь, кто крича от страха. Из-за кулис появились другие коричневорубашечники. Ллойд понял, что эти ублюдки все спланировали заранее. Тот, который толкнул Фрунзе, закричал: — Пошли вон! Остальные коричневорубашечники подхватили: — Пошли вон! Пошли вон! Пошли вон! Их было уже человек двадцать, и появлялись все новые. В руках они держали кто полицейские жезлы, кто подвернувшиеся под руку палки. У одного Ллойд заметил клюшку, у другого — деревянную киянку, у третьего даже ножку от стула. Они с важным видом расхаживали туда-сюда по сцене, зловеще ухмылялись и, скандируя, поигрывали своими орудиями, и Ллойд не сомневался, что им не терпится пустить их в ход. Он вскочил с места. Не раздумывая, они с Вернером и Володей встали так, чтобы заслонить собой Этель и Мод. Половина собрания бросилась к выходу, другая половина кричала и грозила кулаками вторгшимся. Те, кто пытался выбраться, расталкивали остальных, местами начались небольшие потасовки. Кричали и плакали женщины. Вальтер, схватившись за ораторскую кафедру, крикнул: — Прошу всех сохранять спокойствие! Ни к чему устраивать беспорядок! Большинство его не слышало, остальные не обратили внимания. Коричневорубашечники начали спрыгивать со сцены и вклиниваться в толпу. Ллойд взял под руку маму, а Вернер — Мод. Все вместе они направились к ближайшему выходу. Но у всех дверей уже были пробки, созданные людьми, в панике пытающимися поскорее выбраться из зала. Однако коричневорубашечникам было все равно, они продолжали орать: «Пошли вон!» Нападавшие были в основном крепкого телосложения, а на собрание пришли и женщины, и старики. Ллойду хотелось дать отпор, но сейчас этого делать было нельзя. В него врезался плечом дядька в военной каске, он не удержался и налетел на идущую впереди Этель. Ллойд подавил искушение обернуться и врезать: сейчас главным было — защитить маму. Прыщеватый мальчишка с полицейской дубинкой уперся рукой в спину Вернеру и сильно толкнул с воплем: «Пошли вон, пошли вон!» Вернер круто развернулся и шагнул к нему. «Не прикасайся ко мне, фашистская свинья», — сказал он. Мальчишка остановился как вкопанный, с испуганным лицом: по-видимому, он не ожидал сопротивления. Вернер отвернулся. Для него, как и для Ллойда, важнее всего было помочь благополучно выбраться Этель и Мод. Но услышавший его слова здоровый детина заорал: «Ты кого назвал свиньей?» — и ударил его кулаком по голове. Удар вышел неловкий, скользящий, но Вернер вскрикнул и качнулся вперед. Между ними шагнул Володя и ударил здоровяка два раза подряд в лицо. Ллойд восхитился его быстрым двойным ударом, но вернулся к своей задаче. Через несколько секунд они вчетвером были уже у дверей, и Ллойд с Вернером помогли Этель и Мод выбраться в фойе. Здесь напор ослабевал и давка исчезала: в фойе штурмовиков не было. Видя, что женщины в безопасности, Ллойд и Вернер посмотрели в зал. Володя храбро сражался со здоровяком, но ему приходилось туго. Он продолжал наносить удары в лицо и корпус, но толку от них было мало: здоровяк мотал головой, словно отмахиваясь от назойливой мошки. Штурмовик шагал неловко и двигался медленно, но вот он ударил Володю в грудь, а потом в голову, и Володя покачнулся. Здоровяк отвел кулак для нового мощного удара. Ллойд со страхом подумал, что он может убить Володю. Но тут со сцены на спину здоровяку огромным прыжком бросился Вальтер. Ллойд чуть не завопил от восторга. В мелькании рук и ног они покатились по полу, и Володя был на время спасен. Прыщавый мальчишка, толкнувший Вернера, теперь преследовал пытающихся пробиться к выходу — бил их по спинам и головам своей полицейской дубинкой. — Ах ты, трусливая мразь! — вскричал Ллойд, бросаясь к нему. Но Вернер успел раньше. Оттолкнув Ллойда, он схватился за дубинку, пытаясь вырвать ее у мальчишки из рук. Тут ввязался дядька в стальной каске и ударил Вернера рукояткой киркомотыги. Ллойд шагнул вперед и встретил дядьку прямым правым. Удар пришелся тому точно под левый глаз. Но это был ветеран войны, и отделаться от него было не так легко. Развернувшись, он замахнулся своей палкой на Ллойда. Тот легко уклонился и сам ударил дважды, целя туда же, под глаз, рассекая кожу. Но ему мешала каска, защищавшая голову дядьки, и он не мог применить свой коронный удар, левый хук. Он пригнулся под рукояткой киркомотыги и снова ударил дядьку в лицо, и тот попятился, из рассеченной скулы потекла кровь. Ллойд огляделся. Он увидел, что социал-демократы отбиваются, и почувствовал вспышку дикой радости. Большинство зрителей уже вышли, в зале остались в основном молодые ребята, они, пробираясь среди театральных кресел, шли навстречу штурмовикам. Сзади что-то ударило его по голове, так сильно, что он взревел от боли. Он обернулся и увидел мальчишку своего возраста со здоровым колом в руках. Тот поднимал его, чтобы снова ударить. Ллойд шагнул к нему и нанес два сильных удара в солнечное сплетение, сначала правым кулаком, потом левым. Мальчишка попытался вдохнуть и уронил кол. Ллойд выдал ему апперкот в челюсть, и тот вырубился. Ллойд потер затылок. Болело зверски, но крови не было. Он заметил, что кожа на костяшках сбита и кровоточит. Он нагнулся и поднял выроненный мальчишкой кол. Когда он снова посмотрел вокруг, то, к своему восторгу, заметил, что коричневорубашечники понемногу отступают, стягиваются к сцене и исчезают за кулисами — по-видимому, чтобы уйти через ту же дверь за сценой, через которую вошли. Громила, который все это начал, лежал на полу. Он стонал, держась за колено, — по-видимому, повредил что-то. А над ним стоял Вильгельм Фрунзе и снова и снова бил его деревянным черенком от лопаты, пронзительно крича слова, которыми он начал погром: — Сегодняшней! Германии! Не! Нужны! Громила беспомощно катался по полу, пытаясь увернуться от ударов, но Фрунзе преследовал его, пока двое других штурмовиков не схватили своего за руки и не утащили прочь. Фрунзе дал им уйти. «Неужели мы победили? — с растущим ликованием подумал Ллойд. — Похоже, что так». Несколько ребят помоложе гнались за своими противниками до самой сцены, но там остановились, довольствуясь тем, что кричали оскорбления вслед исчезающим коричневорубашечникам. Ллойд посмотрел на остальных. У Володи лицо распухло, один глаз не открывался. У Вернера была изодрана куртка, один большой лоскут свисал вниз. Вальтер сидел на первом ряду, тяжело дыша и потирая локоть, но улыбался. Фрунзе метнул свою лопату над рядами пустых кресел в конец зала. Вернер, которому было всего четырнадцать, был вне себя от восторга. — Дали мы им жару, правда? — Еще как дали! — усмехнулся Ллойд. Володя положил руку на плечо Фрунзе: — Неплохо для горстки школьников, а? — Но собрание они нам сорвали, — сказал Вальтер. Ребята уставились на него, возмущенные тем, что он омрачает их триумф. — Мальчики, подумайте серьезно, — с досадой сказал Вальтер. — Пришедшие к нам на собрание в ужасе разбежались. Сколько времени пройдет, прежде чем все эти люди снова решатся пойти на политическое собрание? Нацисты своего добились. Сейчас опасно даже слушать выступления членов любой другой партии. И главный пострадавший сегодня — это Германия. — Ненавижу этих чертовых коричневорубашечников, — сказал Володе Вернер. — Я думаю, не присоединиться ли к вам, коммунистам. Володя пристально посмотрел на него внимательными голубыми глазами и тихо сказал: — Если ты серьезно хочешь бороться с нацистами, то, может быть, для тебя найдется более существенное дело. «Интересно, — подумал Ллойд, — что Володя имеет в виду?» Тут в зал вбежали Мод и Этель, обе говорили одновременно, плакали и смеялись от облегчения; и Ллойд забыл о словах Володи и больше не вспоминал.V
Через четыре дня Эрик фон Ульрих пришел домой в форме юных гитлеровцев. Вид у него был торжествующий. Он был в коричневой рубашке, совсем как у штурмовиков, со всякими нашивками и нарукавной повязкой со свастикой. Еще у него был черный галстук установленного образца и черные шорты. Он был солдат-патриот и стремился служить своей стране. И наконец, теперь у него было свое общество. Это было даже лучше, чем болеть за «Херту», любимую футбольную команду берлинцев. Иногда Эрика водили на матчи — по субботам, если отцу не надо было идти на собрание. Тогда он испытывал такое же ощущение принадлежности к большой группе людей, захваченных общим чувством. Но «Херта» иногда проигрывала, и он возвращался домой безутешным. Нацисты были победителями. Он содрогался от ужаса при мысли о том, что скажет отец. Его злило то, что родители все время стремились идти не в ногу со всеми. В ряды юных гитлеровцев вступили все мальчишки. У них были спортивные состязания, песни и приключения в лесах и полях за городом. Они были бравые и подтянутые, верные и надежные. Эрика очень беспокоила мысль, что когда-нибудь, возможно, ему придется воевать — ведь воевал и его отец, и его дед, — и он хотел быть к этому готовым, хотел быть натренированным и закаленным, дисциплинированным и боевым. Нацисты ненавидели коммунистов — но и родители тоже их ненавидели. Нацисты ненавидели и евреев — ну так что же? Фон Ульрихи — не евреи, так какая им разница? Но мама и отец упрямо отказывались вступать в партию. Ладно, Эрик сыт по горло стоянием в стороне — и решил бросить им вызов. И умирал от страха. Как обычно, когда Эрик и Карла вернулись из школы, ни мамы, ни отца дома не было. Ада неодобрительно скривила губы, подавая чай, но лишь сказала: — Вам придется убрать со стола самим: у меня страшно болит спина, я пойду прилягу. Карла забеспокоилась. — Ты из-за этого ходила к врачу? Ада помедлила, но потом ответила: — Да, из-за этого. Она явно что-то скрывала. При мысли, что Ада может заболеть — и лгать об этом, — Эрику стало неуютно. Он никогда бы не зашел так далеко, как Карла, и не сказал, что он любит Аду, но всю жизнь она была добра к нему, и он был привязан к ней больше, чем готов был признать. — Надеюсь, тебе скоро станет лучше, — все так же обеспокоенно сказала Карла. В последнее время, к своему замешательству, Эрик стал замечать, что Карла повзрослела. Хотя он был на два года старше, но по-прежнему чувствовал себя ребенком, а вот она частенько вела себя как взрослая. — Все будет в порядке, мне просто надо немного отдохнуть, — успокаивающе сказала Ада. Эрик сунул в рот кусок хлеба. Когда Ада вышла из комнаты, он, прожевав, сказал: — Пока я среди младших, но, как только мне исполнится четырнадцать, я начну продвигаться. — Ты спятил? — сказала Карла. — Папа будет рвать и метать! — Господин Липман сказал, что, если отец попытается заставить меня выйти из «Гитлерюгенд», у него будут неприятности. — Замечательно, — сказала Карла. Она научилась говорить с такой едкой насмешкой, что порой это больно задевало Эрика. — Значит, по твоей милости у папы будут неприятности с нацистами. Какая отличная мысль! Какая польза для всей семьи! Эрик оторопел. С этой точки зрения он ситуацию не обдумывал. — Но все мальчишки в моем классе — вступили, — сказал он возмущенно. — Все, кроме француза Фонтейна и еврейчика Ротмана. Карла намазывала на хлеб рыбный паштет. — А зачем тебе вести себя как все? — спросила она. — Большинство из них — дураки. Ты же сам мне говорил, что Руди Ротман у вас в классе самый умный. — Да не хочу я быть как француз и Руди! — выкрикнул Эрик и, к своему стыду, почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. — Почему я должен играть с теми, кого никто не любит? — именно это дало ему смелость поступить против воли отца: он больше не мог выходить из школы вместе с евреями и иностранцами, когда все немецкие мальчики в форменной одежде маршируют по школьной площадке. И вдруг они услышали крик. — Что это? — сказал Эрик, глядя на Карлу. Та встревоженно нахмурилась. — По-моему, это кричала Ада. Они снова услышали, уже более отчетливо: — Помогите! Эрик вскочил, но Карла его опередила. Он побежал за ней. Комната Ады была внизу. Они сбежали по лестнице и ворвались в маленькую спальню. У стены стояла узкая односпальная кровать. На ней лежала Ада с искаженным от боли лицом. У нее был мокрый подол, на полу — лужа. Эрик не верил своим глазам. Она что, описалась? Ему стало страшно. Больше взрослых в доме не было, и он не знал, что делать. Карла тоже испугалась — Эрик видел это по ее лицу, — но не поддалась панике. — Ада, что случилось? — сказала она странно спокойным голосом. — У меня отошли воды, — сказала Ада. Эрик не имел ни малейшего понятия, о чем речь. Карла — тоже. — Не поняла, — сказала она. — Я рожаю. — Ты что, беременна? — изумленно воскликнула Карла. — Но ты же не замужем! — сказал Эрик. — Эрик, заткнись! — яростно крикнула Карла. — Вообще ничего не понимаешь? Он понимал, конечно, что иногда женщины рожают и не замужем — но не Ада же! — Ты поэтому ходила к врачу на той неделе? — спросила Карла. Ада кивнула. Эрик все еще привыкал к этой мысли. — Как ты думаешь, мама и папа знают? — Конечно, знают. Просто нам не говорили. Принеси полотенце. — Откуда? — Из сушильного шкафа на втором этаже. — Чистое? — Ну конечно, чистое! Эрик взбежал по лестнице, вынул из шкафа маленькое белое полотенце и вернулся. — Толку от него немного, — сказала Карла, но взяла полотенце и вытерла Аде ноги. — Я чувствую, ребенок скоро родится, — сказала Ада. — Но не знаю, что мне делать. И она заплакала. Эрик смотрел на Карлу. Сейчас она была главной. И неважно, что он старше, он ждал ее распоряжений. Она рассуждала здраво и вела себя спокойно, но он видел, что она в ужасе и ее самообладание висит на волоске. Который может в любой момент оборваться, подумал он. Карла снова повернулась к Эрику. — Пойди приведи доктора Ротмана, — сказала она. — Ты знаешь, где его дом. Эрик почувствовал огромное облегчение, получив задание, с которым мог справиться. Но тут же испугался неудачи. — А если его не будет? — Тогда спросишь у миссис Ротман, где он! Идиот… — сказала Карла. — Шевелись, бегом! Эрик был рад, что можно убраться из спальни Ады. То, что там происходило, было загадочно и страшно. Он помчался наверх по лестнице, перескакивая через три ступеньки, и вылетел из дома. Что-что, а бегать он умел. Дом доктора был в полумиле от них. Эрик помчался быстрой рысью. На бегу он думал про Аду. Кто отец ребенка? Он вспомнил, что прошлым летом она пару раз ходила в кино с Паулем Хубером. Занимались ли они сексом? Должно быть, занимались! Эрик с приятелями много говорили о сексе, но толком ничего о нем не знали. А где Ада с Паулем это делали? Ведь не в кино же? Разве для этого не нужно ложиться? Непонятно все это. Доктор Ротман жил и вел прием на улице, где жили бедняки. Эрик слышал, как мама говорила, что он хороший доктор, но среди его пациентов в основном рабочие, которые не могут много платить за лечение. На первом этаже дома находились приемная и кабинет, а жил доктор с семьей на втором этаже. У дома стоял зеленый «опель-4», маленький двухместный уродец, прозванный «древесной лягушкой». Входная дверь была не заперта. Эрик шагнул внутрь, тяжело дыша, и вошел в приемную. В углу кашлял старик, да еще сидела молодая женщина с ребенком. — Добрый день! — громко произнес Эрик. — Доктор Ротман! — позвал он. Из кабинета вышла жена доктора. Ханнелора Ротман была высокая, светловолосая женщина с резкими чертами лица. От ее взгляда Эрика словно током ударило. — Как ты посмел явиться сюда в этой форме? — сказала она. Эрик оцепенел. Фрау Ротман была не еврейкой, а вот муж ее был еврей, Эрик от волнения совсем забыл об этом. — Наша служанка рожает! — сказал он. — И вам понадобилась помощь доктора-еврея? Эрик совершенно растерялся. Ему никогда не приходило в голову, что евреи могут ответить на нападки нацистов. Но вдруг он понял, что в общем фрау Ротман права. Коричневорубашечники ходили повсюду, скандируя «Смерть евреям!» — так почему еврейский доктор должен помогать таким? Теперь он не знал, что делать. Конечно, были и другие врачи, сколько угодно, но он не знал, где их искать и согласятся ли они иметь дело с совершенно незнакомыми людьми. — Меня послала сестра, — робко сказал он. — Карла-то получше соображает, чем ты. — Ада сказала, что воды отошли… Эрик не знал, что это значит, но звучало это веско. С возмущенным видом фрау Ротман вернулась в кабинет. Старик в углу рассмеялся. — Все мы — грязные евреи, пока вам не понадобится наша помощь! — сказал он. — И тогда начинается: «Пожалуйста, пойдемте, доктор Ротман!», или «Что бы вы посоветовали, адвокат Кох?», или «Одолжите мне сотню марок, господин Голдман», или… — тут он снова закашлялся. Из прихожей вошла девочка лет шестнадцати. Эрик подумал, что это, должно быть, Ева, дочь доктора Ротмана. Он не видел ее несколько лет. У нее появилась грудь, но она по-прежнему была маленькой и худенькой. — Неужели твой отец позволил тебе вступить в «Гитлерюгенд»? — сказала она. — Он еще не знает, — сказал Эрик. — Ого, — сказала Ева. — Ну, тебе влетит. Он перевел взгляд с нее на дверь кабинета. — Как ты думаешь, пойдет твой отец? Твоя мать так сердито со мной говорила… — Конечно, пойдет, — сказала Ева. — Он поможет любому, кто болен. Уж он-то не спрашивает, какой национальности больной или членом какой партии является, — в ее голосе зазвучало презрение. — Мы же не нацисты! Она снова вышла. Эрик был в замешательстве. Он не ожидал, что из-за этой новой формы у него будут такие неприятности. В школе все ею восхищались. Тут появился доктор Ротман. Обращаясь к ожидающим своей очереди больным, он сказал: — Я сразу же вернусь. Прошу меня простить, но ребенок не станет ждать, пока его будут готовы принять… — Он взглянул на Эрика. — Пойдемте, молодой человек, будет лучше, если вы поедете со мной, хоть вы и в этой форме. Эрик вышел вслед за ним и сел на пассажирское сиденье «лягушки». Машины он обожал и не мог дождаться, когда наконец он вырастет и ему можно будет водить самому. Обычно в любой машине он ехал с удовольствием, любил глядеть на приборы и следить за действиями водителя. Но сейчас он чувствовал, что на него все смотрят: как он сидит в своей коричневой рубашке рядом с еврейским врачом. А что, если его увидит господин Липман? Всю дорогу он сидел как на иголках. К счастью, ехать было близко: всего через пару минут они были у дома фон Ульрихов. — Как ее зовут? — спросил доктор Ротман. — Ада Хемпель. — А, на прошлой неделе она приходила ко мне на прием. Рановато она… Хорошо, ведите меня к ней. Эрик повел его в дом. Он услышал детский крик. Ребенок уже родился! Он заторопился вниз по лестнице, доктор Ротман за ним. Ада лежала на спине. Кровать была насквозь мокрой от крови. Карла стояла рядом, держа на руках крошечного младенца. Он был покрыт слизью. От младенца к юбке Ады шел какой-то толстый шнурок. Глаза у Карлы были огромные от ужаса. — Что мне с ним делать? — вскричала она. — Вы делаете все абсолютно правильно, — успокоил ее доктор Ротман. — Просто подержите так ребенка еще минутку. Он сел рядом с Адой. Послушал ее сердце, измерил пульс и спросил: — Как ты себя чувствуешь, милая? — Я так устала, — сказала она. Доктор Ротман удовлетворенно кивнул. Он приподнялся и посмотрел на ребенка на руках у Карлы. — Мальчик, — сказал он. Эрик наблюдал с любопытством, смешанным с отвращением, как доктор открыл свой саквояж, достал оттуда нитки и с двух сторон завязал на шнуре узлы. Одновременно он тихо говорил Карле: — Ну что же ты плачешь? Ты справилась просто прекрасно. Приняла роды совершенно самостоятельно. И я не понадобился. Вырастешь — становись доктором. Карла немного успокоилась. Потом она прошептала: — Посмотрите на его голову… — Доктору Ротману пришлось наклониться к ней, чтобы расслышать ее слова. — Мне кажется, с ним что-то не так… — Да, я знаю, — доктор Ротман достал острые ножницы и разрезал шнурок между двумя узлами. Потом он взял у Карлы голенького младенца и поднял перед собой на вытянутых руках, разглядывая. Эрику не показалось, что с ним что-то не так, но младенец был такой красный, и весь сморщенный, и в слизи, что было трудно понять. Однако доктор после минутного размышления произнес: — Ну надо же… Приглядевшись повнимательнее, Эрик заметил, что ребенок действительно выглядел странно. Лицо у него было перекошенное, одна сторона нормальная, а вторая казалась вдавленной, и с глазом что-то не то. Доктор Ротман вернул ребенка Карле. Ада снова застонала и напряглась. Когда она расслабилась, доктор Ротман достал у нее из-под юбки что-то, до отвращения напоминающее кусок мяса. — Эрик, — сказал он, — принеси мне газету. — Какую? — спросил Эрик. Родители каждый день покупали все главные газеты. — Любую, мальчик мой, — мягко сказал доктор Ротман. — Я же не читать ее собираюсь. Эрик побежал наверх и нашел вчерашнюю «Воссише цайтунг». Когда он вернулся, доктор завернул этот кусок в газету и положил на пол. — Это называется «послед», — сказал он Карле. — Лучше потом его сжечь. Он снова сел на край кровати. — Ада, милая моя девочка, выслушай меня мужественно, — сказал он. — Твой малыш жив, но, возможно, не совсем здоров. Мы сейчас его вымоем, тепло укутаем — и надо отвезти его в больницу. — Что с ним? — испуганно спросила Ада. — Я не знаю. Его нужно обследовать. — Он будет жить? — Врачи больницы сделают все, что в их силах. Остальное в руках Господа. Эрик вспомнил, что евреи молятся тому же богу, что и христиане. Забыть это было легко. Доктор Ротман сказал: — Ада, как ты думаешь, сможешь ты подняться и поехать со мной в больницу? Ребенка нужно будет кормить. — Я так устала, — снова сказала она. — Ну, отдохни еще минутку-другую. Но больше нельзя, потому что малыша нужно поскорее осмотреть. Карла поможет тебе одеться. Я подожду наверху. Пойдемте, юный нацист, — с усмешкой обратился он к Эрику. Эрику захотелось съежиться. От снисходительности доктора Ротмана он чувствовал себя хуже, чем от презрения фрау Ротман. — Доктор, — окликнула Ада, когда они были уже в дверях. — Да, милая? — Его зовут Курт. — Отличное имя, — сказал доктор Ротман и вышел, а следом за ним — и Эрик.VI
День, когда Ллойд вышел на работу в качестве помощника Вальтера фон Ульриха, был первым днем работы нового парламента. Вальтер с Мод изо всех сил боролись за сохранение хрупкой немецкой демократии. Ллойд разделял их отчаяние — отчасти потому, что они были хорошие люди, с которыми он время от времени встречался всю свою жизнь, а отчасти потому, что боялся, что за Германией и Великобритания могла свернуть на дорогу в ад. Выборы ничего не решили. Нацисты получили сорок четыре процента голосов, — больше, чем прежде, но все же меньше, чем пятьдесят один процент, которого они так жаждали. Вальтер видел в этом надежду. Когда они ехали на открытие парламентской сессии, он сказал: — Как они ни жульничали, а получить голоса большинства немцев так и не смогли! — Он ударил кулаком по рулю. — Что бы они ни говорили, не пользуются они популярностью! И чем дольше они остаются в правительстве, тем лучше будет видна народу их порочность. У Ллойда не было в этом такой уверенности. — Они позакрывали газеты оппозиции, отправили за решетку депутатов рейхстага, подкупили полицию — и все равно за них голосуют сорок четыре процента? Мне это не кажется обнадеживающим. Здание рейхстага сильно пострадало от пожара, и пользоваться им было невозможно, поэтому парламент заседал в Кролль-опере, на противоположной стороне Кенигсплац. Кролль-опера представляла собой огромный комплекс, включающий три концертных зала и четырнадцать залов поменьше, а также бары и рестораны. Приехав, они испытали потрясение. Площадь была оцеплена штурмовиками. Депутаты и их помощники толпились у входов, пытаясь попасть внутрь. — Вот, значит, как Гитлер решил добиться своего?! — яростно произнес Вальтер. — Просто не пускать нас в зал? Ллойд увидел, что двери охраняли коричневорубашечники. Тех, кто был в нацистской форме, они пропускали без вопросов, но все остальные должны были предъявить удостоверение. Мальчишка помладше Ллойда презрительно осмотрел его с головы до ног и наконец с ворчанием впустил. Это было запугивание, простое и неприкрытое. Ллойд почувствовал, что закипает. Он терпеть не мог, когда его пытались запугивать. Он знал, что может запросто сбить с ног этого мальчишку в коричневой рубашке одним хорошим левым хуком. Он заставил себя держаться спокойно, отвернулся и вошел в дверь. После драки в Народном театре мама осмотрела его шишку, большую, как яйцо, и велела ему отправляться домой, в Англию. Он ее все же уговорил, но едва-едва. Она сказала, что у него нет никакого чувства самосохранения, но это было не совсем так. Иногда ему становилось по-настоящему страшно, но от этого всегда хотелось сражаться. Он инстинктивно стремился в бой, а не в бегство. Это и беспокоило его мать. Как ни смешно, сама она была точно такой же. Она домой не собиралась. Ей было страшно — и в то же время радостно, что она находится в Берлине в этот переломный момент в истории Германии, а насилие и репрессии, свидетелем которых она оказалась, приводили ее в ярость, и она считала, что сможет написать книгу, в которой предупредит демократов других стран о тактике фашистов. — Ты еще отчаянней, чем я, — сказал ей Ллойд, и она не нашла, что ему ответить. В Кролль-опере было полно коричневорубашечников и людей из СС, многие были с оружием. Они стояли у всех дверей и каждым своим взглядом и жестом демонстрировали ненависть и презрение к любому, кто не поддерживал нацистов. Вальтер опаздывал на собрание фракции Социал-демократической партии. Ллойд торопливо пошел по коридорам в поисках нужного зала. Заглянув в зал заседаний, он увидел, что с потолка свисает, господствуя над залом, огромное полотнище со свастикой. Когда после полудня начались слушания, первым вопросом, вынесенным на обсуждение, был акт «О чрезвычайных полномочиях», позволяющий кабинету Гитлера проводить законы без одобрения рейхстага. Последствия этого акта были бы ужасны. В результате Гитлер стал бы диктатором. Репрессии, запугивания, насилие, пытки и убийства, которые Германия увидела в последние несколько недель, стали бы постоянными. Это было немыслимо. Но Ллойд не мог себе представить, чтобы хоть один парламент мира принял такой закон. Они бы сами лишили себя власти. Это было бы политическим самоубийством. Он нашел социал-демократов в маленькой аудитории. Собрание уже началось. Ллойд показал аудиторию Вальтеру и был отправлен за кофе. В очереди он оказался за бледным молодым человеком со внимательным взглядом, одет тот был весь в черное, как на похоронах. Немецкая речь Ллойда стала уже более беглой и разговорной, и у него появилась смелость заводить разговор с незнакомцами. Он узнал, что молодого человека в черном звали Генрих фон Кессель и он занимался тем же, что и Ллойд, — работал бесплатным помощником у своего отца, Готфрида фон Кесселя, депутата от Партии Центра, католической партии. — Мой отец отлично знает Вальтера фон Ульриха, — сказал Генрих. — В четырнадцатом году они вместе работали в Лондоне в качестве атташе в немецком посольстве. «Как тесен мир международной политики и дипломатии», — подумал Ллойд. Генрих сказал Ллойду, что решением всех проблем Германии было бы возвращение в христианскую веру. — Мне и самому, — честно сказал Ллойд, — не очень близко христианство. Надеюсь, вам не слишком неприятно это слышать. Родители моей матери — валлийские фундаменталисты, мать вообще равнодушна к религии, а отчим — еврей. Иногда мы посещаем молитвенный дом «Голгофа» — главным образом потому, что пастор — член партии лейбористов. Генрих улыбнулся и ответил: — Я буду за вас молиться. Ллойд вспомнил, что католики не стремились обращать других в свою веру. Как они отличались от его фанатичных родственников в Эйбрауэне, считавших, что те, кто не разделяет их веры, по собственной воле отворачиваются от Бога и будут обречены на вечные муки! Когда Ллойд вернулся на собрание партии социал-демократов, выступал Вальтер. — Это не может произойти! — говорил он. — «Акт о чрезвычайных полномочиях» — конституциональная поправка, и требуется, чтобы за нее проголосовало две трети, то есть четыреста тридцать два голоса из возможных шестисот сорока семи. Ставя на стол поднос, Ллойд в уме произвел подсчет. У нацистов было двести восемьдесят восемь мест, у националистов — их близких союзников — пятьдесят два, значит, всего — триста сорок, почти на сто меньше, чем нужно. Вальтер прав. Акт не пройдет. Ллойд успокоился и сел слушать обсуждение и совершенствовать свой немецкий. Но успокоился он ненадолго. — Не очень на это рассчитывайте, — сказал человек с выговором берлинских рабочих. — Нацисты договариваются с Партией Центра. — Ллойд вспомнил, что это партия Генриха. — Это может им дать еще семьдесят четыре голоса. Ллойд нахмурился. Зачем Партии Центра поддерживать меру, которая лишит их власти? Вальтер озвучил эту же мысль более откровенно: — Как католики могут пойти на такую глупость? Ллойд пожалел, что не узнал всего этого до того, как пошел за кофе, — тогда он мог бы поговорить об этом с Генрихом. Мог бы узнать что-нибудь полезное. Черт… Человек с акцентом берлинских рабочих сказал: — Заключили же в Италии католики сделку с Муссолини — конкордат, чтобы защитить церковь. Почему бы здесь им не поступить так же? Ллойд подсчитал, что с поддержкой центристов нацисты наберут четыреста четырнадцать голосов. — Все равно не набирается две трети, — с облегчением сказал он Вальтеру. Другой помощник, услышав его, сказал: — Это если не учитывать последнее заявление президента рейхстага. Президентом рейхстага был Герман Геринг, ближайший союзник Гитлера. Ллойд ничего не слышал о последнем заявлении. Остальные, по-видимому, тоже, потому что все притихли. Помощник продолжал: — Он постановил, что депутаты от Коммунистической партии, отсутствующие по причине нахождения в тюрьме, не считаются. Комната взорвалась возмущенными криками. Ллойд увидел, что Вальтер покраснел от гнева. — Он не имеет права! — воскликнул Вальтер. — Это абсолютно незаконно, — сказал помощник. — Но он это сделал. Ллойд был потрясен. Неужели можно провести закон с помощью такой уловки? Он снова стал подсчитывать. У коммунистов было восемьдесят одно место. Если их не считать, нацистам нужно будет набрать две трети от пятисот шестидесяти шести, это будет триста семьдесят восемь. Даже с националистами им еще не хватало голосов. Но если их поддержат католики — акт будет принят. Кто-то сказал: — Все это совершенно незаконно. Мы должны выйти из зала в знак протеста. — Нет, нет! — твердо сказал Вальтер. — Они примут этот акт в наше отсутствие. Мы должны отговорить от участия в этом католиков. Надо, чтобы Вельс немедленно поговорил с Каасом. — Отто Вельс был лидером Социал-демократической партии, а прелат Людвиг Каас был главой Партии Центра. В комнате зашумели, соглашаясь. Ллойд глубоко вздохнул и сказал: — Господин фон Ульрих, а может быть, вам пригласить на ланч Готфрида фон Кесселя? Вы, кажется, до войны работали вместе с ним в Лондоне? Вальтер невесело рассмеялся. — Этого пройдоху? Наверное, это была неудачная мысль. — Я не знал, что вы его не любите, — сказал Ллойд. — Я его ненавижу! — сказал Вальтер и задумался. — Но господи боже, я готов испробовать любое средство… — Я могу найти его и передать приглашение, — предложил Ллойд. — Хорошо, попробуйте. Если он его примет, скажите, что я с ним встречусь в час дня в «Герренклубе». Ллойд поспешил к комнате, в которой скрылся Генрих. Он вошел. В комнате шло собрание, такое же, как у них. Он оглядел сидящих, заметил Генриха, одетого в черное, и, встретившись с ним взглядом, поманил его, давая понять, что это важно. Они вышли, и Ллойд спросил: — Говорят, ваша партия собирается поддержать «Акт о полномочиях»? — Это еще не точно, — ответил Генрих. — Мнения разделились. — А кто против нацистов? — Брюнинг и еще кое-кто. Брюнинг прежде был канцлером и являлся одной из ведущих фигур. Ллойд почувствовал, как возвращается надежда. — А кто еще? — Вы что, вызвали меня из комнаты, чтобы выспрашивать все это? — Простите, конечно же, нет. Вальтер фон Ульрих хочет пригласить вашего отца на ланч. Генрих заколебался. — Они же не любят друг друга… И вы это знаете, верно? — Я тоже так думал. Но сегодня можно забыть о неприязни! Генрих, казалось, не был в этом так уверен. — Я его спрошу. Подождите здесь. Он вошел в аудиторию. «Есть ли хоть какой-нибудь шанс, что это поможет?» — подумал Ллойд. Как жаль, что Вальтер и Готфрид не оказались близкими друзьями. Но он просто не мог себе представить, что католики отдадут голоса нацистам. Больше всего его беспокоила мысль, что если это может случиться в Германии, то это может случиться и в Великобритании. Он содрогнулся от этой мрачной перспективы. У него впереди вся жизнь, и он не хотел жить при диктатуре и репрессиях. Он хотел, как родители, заниматься политикой, хотел, чтобы в его стране таким людям, как эйбрауэнские шахтеры, стало легче жить. Для этого ему нужно было проводить собрания с людьми в таких условиях, чтобы они могли говорить, что думают, и чтобы газеты могли нападать на правительство, и чтобы в пабах люди могли поспорить, не озираясь через плечо на тех, кто может их услышать. Все это грозил уничтожить фашизм. Но, возможно, ему это не удастся. Возможно, Вальтер сможет договориться с Готфридом и удержать Партию Центра от поддержки нацистов. Генрих вышел. — Он согласен. — Отлично! Вальтер предложил встретиться в «Герренклубе» в час дня. — Правда? Он что, член этого клуба? — Полагаю, да. А что? — Это консервативное заведение. Ну да, он же Вальтер фон Ульрих, должно быть, он знатного рода, хоть и социалист. — Наверное, мне стоит забронировать столик. Вы знаете, где этот клуб находится? — Да сразу за углом. И Генрих рассказал, как его найти. — Заказывать на четверых? — Почему бы и нет? — усмехнулся Генрих. — Если наше с вами присутствие станет нежелательным, нас просто попросят выйти. И он вернулся в аудиторию. Ллойд вышел из здания и быстро пошел через площадь, миновал колонну Победы и выгоревшее здание рейхстага — и добрался до «Герренклуба». В Лондоне тоже были клубы для знати, но Ллойд никогда там не бывал. Это заведение представляло собой нечто среднее между рестораном и траурным залом, решил он. Вокруг неслышно скользили официанты в вечерних костюмах, беззвучно раскладывали столовые приборы на столы, застеленные белыми скатертями. Старший официант принял у него заказ и записал имя «фон Ульрих» с таким скорбным видом, будто регистрировал его кончину. Ллойд вернулся в здание оперы. Там стало куда более шумно и оживленно, и напряжение, казалось, все росло. Ллойд услышал, как кто-то сказал, что на открытие сессии сегодня приедет сам Гитлер, чтобы представить акт. Без нескольких минут час Ллойд и Вальтер шли через площадь. — Генрих фон Кессель удивился, узнав, что вы член «Герренклуба», — сказал Ллойд. Вальтер кивнул. — Я был одним из его основателей, лет десять назад, а может, и больше. В те дни он назывался «Юниклуб». Мы тогда начинали кампанию против Версальского договора. Сейчас это оплот правых, и я совершенно уверен, что я здесь единственный социал-демократ, но остаюсь членом клуба, потому что это место удобно для встреч с врагами. Войдя в клуб, Вальтер указал Ллойду на холеного человека. — Это Людвиг Франк, отец юного Вернера, который дрался вместе с нами в «Народном театре», — сказал Вальтер. — Я уверен, что он не член клуба, ведь он даже не родился в Германии, — но он, кажется, пришел на ланч со своим тестем, графом фон дер Хельбард — это тот пожилой мужчина рядом с ним. Давайте к ним подойдем. Они направились к бару, и Вальтер представил Ллойда. — Ну и в переделку попали вы с моим сыном пару недель назад, — сказал Ллойду Франк. Вспомнив об этом, Ллойд коснулся затылка: опухоль спала, но трогать это место было все еще больно. — Нам нужно было защитить женщин, сэр, — сказал он. — Ну, ничего, иногда не мешает немного помахать кулаками, — сказал Франк. — Вам, ребятам, это только на пользу. — Что вы говорите, Людвиг! — досадливо перебил Вальтер. — Сорвать собрание перед выборами — уже это достаточно плохо. Но ваш лидер хочет полностью уничтожить нашу демократию! — Может быть, демократия для нас — не подходящая форма правления, — сказал Франк. — В конце концов, мы не похожи ни на французов, ни на американцев, и слава богу! — Неужели вас не волнует, что вы потеряете свободу? Давайте говорить серьезно! Франк вдруг оставил шутливый тон. — Хорошо, Вальтер, — холодно сказал он. — Если вы настаиваете, давайте говорить серьезно. Я приехал сюда с матерью из России более десяти лет назад. Мой отец с нами поехать не смог: у него нашли подрывную литературу, а именно — книжку «Робинзон Крузо», роман, открыто пропагандирующий буржуазный индивидуализм, — черт его знает, что они имели в виду. Его арестовали и отправили куда-то в Арктику в лагеря. Возможно, он… — голос Франка дрогнул, — возможно, он до сих пор там. Все помолчали. Ллойда поразили эти слова. Он знал, что русское коммунистическое правительство в общем может действовать жестоко, но слышать простой рассказ человека, который до сих пор страдал, было совсем другое дело. — Людвиг, — сказал Вальтер, — мы все ненавидим большевиков. Но нацисты могут оказаться еще хуже! — Я согласен рискнуть, — сказал Франк. Граф фон дер Хельбард сказал: — Пожалуй, нам пора в обеденный зал, ведь после ланча у меня назначена встреча. Прошу нас простить. И они ушли. — Только это от них и слышишь! — гневно воскликнул Вальтер. — Большевики! Как будто это единственная альтернатива нацистам! Просто плакать хочется. Появился Генрих с пожилым мужчиной, который явно был его отцом: уних были одинаковые густые темные волосы, разделенные пробором, только у Готфрида волосы были короче и с сединой. И хотя черты лица у них были похожи, но Готфрид выглядел как суетливый бюрократ в старомодном воротнике, а Генрих напоминал скорее поэта-романтика, чем помощника политика. Вчетвером они вошли в обеденный зал. Вальтер не стал терять времени. Как только они сделали заказ, он сказал: — Готфрид, я не понимаю, чего надеется достичь ваша партия, поддерживая «Акт о полномочиях». Фон Кессель говорил так же прямо. — Мы — католическая партия, и наша главная задача — защитить положение церкви в Германии. Голосуя за нас, люди ожидают именно этого. Ллойд неодобрительно нахмурился. Его мать была членом парламента, и она всегда говорила, что ее долг — служить и тем, кто не голосовал за нее, в той же степени, что и тем, кто голосовал. Вальтер выдвинул другой аргумент. — Лучшая защита для любой нашей церкви — демократический парламент, а вы готовы от него отказаться! — Вальтер, проснитесь! — запальчиво воскликнул Готфрид. — Гитлер победил на выборах. Он пришел к власти. В обозримом будущем именно он будет править Германией, что бы мы ни делали. Мы должны защитить себя. — Его обещания ничего не стоят. — Мы потребовали особых гарантий в письменной форме: что католическая церковь будет независимой от государства, что католические школы смогут работать без помех, а католики на гражданской службе не будут ущемлены в правах. Он взглянул на сына. — Они обещали заключить с нами договор сегодня же, в первую очередь. — Но подумайте, из чего вы выбираете! — сказал Вальтер. — Что лучше: клочок бумаги, подписанный диктатором, — или демократический парламент? — Наивысшая власть над всеми нами — Бог. Вальтер поднял взгляд к небесам. — Тогда — Боже, спаси Германию. У немцев было мало времени, чтобы успеть поверить в демократию, думал Ллойд, слушая, как идет по кругу спор Вальтера и Готфрида. Рейхстаг стал независимым лишь четырнадцать лет назад. Они проиграли войну, потом видели, как их деньги превращаются в ничто, страдали от массовой безработицы. Им право голоса казалось слабой защитой. Готфрид стоял непоколебимо. К концу ланча его позиция нисколько не изменилась. Он должен защитить католическую церковь. Ллойд был готов кричать в голос. Они вернулись в оперу, и депутаты расселись на свои места в зале заседаний. Ллойд и Генрих сели на балконе и стали смотреть вниз. Ллойд увидел членов Социал-демократической партии, сидящих вместе, далеко слева. Когда пришло время начинать, он увидел, как у выходов и вдоль стен угрожающей аркой за спинами социал-демократов выстраиваются коричневорубашечники и люди в форме СС. Это выглядело так, словно они решили не выпускать депутатов из здания, пока акт не будет принят. Ллойду это показалось ужасно зловещим. Он подумал, чувствуя холодок страха, не попадет ли здесь он и сам за решетку. Раздался шум приветственных возгласов и аплодисментов — и вошел Гитлер в форме штурмовиков. Пока он поднимался на трибуну, депутаты от нацистов, в большинстве одетые так же, в экстазе повскакивали с мест. Сидеть остались только социал-демократы; но Ллойд заметил, что два-три человека неловко оглянулись на вооруженную охрану. Какое может быть свободное обсуждение и голосование, если они нервничают даже оттого, что не присоединились к стоячей овации, которой встречают их оппонента? Когда наконец все замолчали, Гитлер начал говорить. Он стоял прямо, держа левую руку неподвижно вдоль тела и жестикулируя только правой. Голос у него был хриплый и скрежещущий, — он напомнил Ллойду одновременно и собачий лай, и пулеметную очередь, — но властный. Когда он говорил о «ноябрьских предателях», сдавших в 1918 году Германию, когда она должна была вот-вот победить в войне, его голос задрожал от боли. Он не притворялся: Ллойд чувствовал, что он верит каждому своему глупому, невежественному слову. «Ноябрьские предатели» — это была любимая, заезженная тема Гитлера. Потом его речь приняла новое направление: он заговорил о церкви и о том, какое важное место занимает христианство в Германии. Это была необычная для него тема, и его слова явно были предназначены Партии Центра, от голосов которой сегодня зависел результат. Он сказал, что видит две главные конфессии, протестантов и католиков, как два наиважнейших фактора для возрождения нации. Нацистское правительство не станет ущемлять их права. Генрих бросил на Ллойда торжествующий взгляд. — И все же на вашем месте я бы заручился письменным документом, — шепнул Ллойд. К главной теме своего выступления Гитлер подошел через два с половиной часа. Закончил он недвусмысленной угрозой: — В случае сообщения, что акт не принят, — что означало бы объявление о сопротивлении — правительство националистического восстания намерено и готово действовать! — он многозначительно помолчал, давая слушателям осознать его мысль: голосование против акта будет рассматриваться как неповиновение. Затем усилил нажим: — Сейчас, господа, вы сами принимаете решение, мир у нас будет или война! Он сел под гром аплодисментов делегатов от партии национал-социалистов, и объявили перерыв. Генрих был в восторженном расположении духа, Ллойд — в угнетенном. Они разошлись в разные стороны: сейчас их партии проведут последние отчаянные обсуждения. У социал-демократов царило уныние. Следующим в зале заседаний должен был выступать их лидер Вельс, но что он мог сказать? Несколько депутатов считали, что если он начнет критиковать Гитлера, то не выйдет из этого здания живым. Они опасались и за собственные жизни. На миг Ллойда охватил леденящий страх при мысли: если убьют депутатов, то что же будет с их помощниками? Вельс сообщил, что у него в кармане жилета есть капсула цианистого калия. Если его арестуют, он покончит жизнь самоубийством, чтобы избежать пыток. Ллойд пришел в ужас. Вельс был избранным представителем, а был вынужден вести себя как какой-то преступник. Этот день у Ллойда начался с напрасных ожиданий. Он считал «Акт о полномочиях» сумасшедшей идеей, у которой не было ни малейшей возможности реализоваться. А сейчас он видел, что множество людей уверены, что сегодня этот акт будет претворен в жизнь. Он оценил положение совершенно неправильно. Неужели он также не прав, считая, что ничего подобного не может случиться в его родной стране? Может быть, он обманывает себя? Кто-то спросил о католиках, приняли ли они окончательное решение. Ллойд встал. — Я узнаю, — сказал он. Вышел из аудтории и помчался к залу собраний Партии Центра. Как и прежде, он сунул голову в дверь и поманил Генриха в коридор. — Брюнинг и Эрсинг колеблются, — сказал Генрих. У Ллойда упало сердце. Эрсинг был у католиков профсоюзным лидером. — Как может профсоюзный деятель допустить саму мысль о том, чтобы голосовать за этот закон? — сказал он. — Каас говорит, что отечество в опасности. Все думают, что если не принять этот акт, то начнется кровавая анархия. — Если принять его — начнется кровавая тирания. — А что у вас? — Наши думают, что если они проголосуют против, то их всех перестреляют. Но все равно они будут голосовать против. Генрих вернулся в зал, а Ллойд отправился к социал-демок-ратам. — Слабеют самые стойкие, — сказал он Вальтеру и его коллегам. — Боятся, что, если Акт не будет принят, начнется гражданская война. Уныние стало еще беспросветнее. В шесть часов все вернулись в зал заседаний. Первым выступал Вельс. Он говорил спокойно, рассудительно и без эмоций. Он подчеркнул, что в демократической республике жизнь немцев в целом стала хорошей, принеся свободу выбора и социальное благополучие, а также восстановление Германии в качестве полноправного члена мирового сообщества. Ллойд заметил, что Гитлер записывает. В конце речи Вельс отважно заявил, что остается верен идеалам человечности и справедливости, свободы и социализма. — Никакой закон о полномочиях не дает вам права уничтожать идеи, которые остаются вечными и нерушимыми, — сказал он, собравшись с духом: нацисты начали смеяться и улюлюкать. Социал-демократы захлопали, но в шуме их совсем не было слышно. — Мы приветствуем преследуемых и угнетаемых! — вскричал Вельс. — Мы приветствуем наших товарищей по рейху. Их верность и упорство достойны восхищения! За хохотом и выкриками нацистов Ллойд едва разобрал его слова. — Их мужество и убежденность, их несгибаемый оптимизм являются залогом светлого будущего! Под свист и издевательские крики он сел. «Будет ли от этой речи какой-нибудь толк?» — подумал Ллойд. После Вельса снова заговорил Гитлер. Теперь его тон изменился. Ллойд понял, что предыдущая речь была для канцлера лишь разминкой. Его голос был громче, фразы — более категоричными, интонации — крайне надменными. Правой рукой он все время активно жестикулировал: указывал пальцем, стучал, грозил кулаком, прикладывал ладонь к сердцу, проводил по воздуху рукой, словно отметая все возражения. Каждую пламенную фразу сторонники встречали бурей восторга. Каждое предложение выражало одно чувство: дикую, всепоглощающую, смертоносную ярость. И еще Гитлер вел себя уверенно. Он заявил, что им не было нужды выносить Акт о полномочиях на голосование. — Сегодня мы обращаемся к Германскому рейхстагу, чтобы получить то, что мы и так взяли бы! — насмешливо сообщил он. Генрих обеспокоенно вышел из ложи. Через минуту Ллойд увидел его внизу, среди депутатов, он шептал что-то на ухо отцу. Когда он вернулся на балкон, вид у него был потрясенный. — Вы получили письменные гарантии? — спросил Ллойд. — Документ сейчас печатают, — ответил Генрих, избегая его взгляда. Заканчивая речь, Гитлер облил презрением социал-демократов. Их голоса ему были не нужны. — Германия станет свободной, — прокричал он, — но не благодаря вам! Лидеры остальных партий говорили кратко. Каждый казался сломленным. Прелат Каас сказал, что Партия Центра поддерживает законопроект. Остальные последовали его примеру. Никто, кроме социал-демократов, не впал в немилость. Объявили результат голосования, и нацисты разразились дикими ликующими воплями. Ллойд был поражен. Он увидел, как власть была отобрана неприкрытой грубой силой, и зрелище было отвратительно. Он вышел из ложи, не сказав Генриху ни слова. Ллойд нашел Вальтера в вестибюле — тот плакал. Он промокал лицо большим белым платком, но слезы все текли. Ллойд никогда не видел, чтобы мужчина так плакал, разве что на похоронах. Он не знал, что сказать, что сделать. — Вся моя жизнь пошла прахом, — сказал Вальтер. — Конец всем надеждам. Это — гибель немецкой демократии.VII
В субботу, первого апреля, прошел бойкот евреев. Этель и Ллойд ходили по Берлину и смотрели, не веря своим глазам. Этель делала записи для своей книги. На окнах лавок, принадлежащих евреям, были намалеваны желтые звезды. Коричневорубашечники стояли в дверях еврейских магазинов — чтобы отпугнуть тех, кто собирался войти. У домов адвокатов и докторов устроили пикеты. На глазах у Ллойда двое штурмовиков остановили нескольких пациентов, шедших к семейному врачу фон Ульрихов, доктору Ротману, но потом широкоплечий угольщик, с вывихом ноги, велел коричневорубашечникам убираться подобру-поздорову, и они отправились на поиски более легкой добычи. — Как люди могут быть так жестоки друг к другу?! — воскликнула Этель. А Ллойд подумал про отчима, которого любил, как родного отца. Берни Леквиз был евреем. Если фашизм придет в Англию, Берни тоже может оказаться мишенью для подобных преследований… Он содрогнулся от этой мысли. В тот вечер в бистро «Роберт» проходило что-то вроде поминок. Никто ничего конкретно не организовывал, но к восьми часам зал был полон — социал-демократы, коллеги Мод — журналисты и друзья Роберта из театральных кругов. Наиболее оптимистичные говорили, что свобода просто впала в анабиоз на время экономического спада и однажды проснется. Остальные скорбно слушали. Ллойд пил мало. Ему не нравилось, как алкоголь действует на мозги. Мысли становились спутанными. Он спрашивал себя, что могло сделать левое крыло, чтобы предотвратить эту катастрофу, и не находил ответа. Мод рассказала им про Курта, ребенка Ады. — Она привезла его из больницы домой, и сейчас он, похоже, чувствует себя вполне хорошо. Но его мозг поврежден, и нормальным он никогда не станет. Когда он подрастет, ему, бедному крохе, придется жить в специальном учреждении. Ллойд слышал, что роды принимала одиннадцатилетняя Карла. Какая мужественная малышка. В половине десятого прибыл комиссар Томас Маке. Он был в форме штурмовиков. В последний раз, когда он был здесь, Роберт его высмеял, но Ллойд чувствовал угрозу, исходящую от этого человека. Он выглядел по-дурацки, с этими маленькими усиками посередине жирной физиономии, но глаза его жестоко поблескивали, и Ллойду от этого было не по себе. Роберт отказался продать ему ресторан. Что ему нужно теперь? Маке остановился посреди обеденного зала и крикнул: — В этом ресторане поощряется развратное! Посетители притихли, гадая, что бы это значило. Маке поднял указательный палец, словно хотел сказать: «Послушайте, вам же лучше будет!» В его действиях Ллойду почудилось что-то ужасно знакомое, и он понял, что Маке копирует Гитлера. — Мужественный характер германской нации не совместим с гомосексуализмом. Ллойд нахмурился. Он что, намекает, что Роберт голубой? С кухни в зал вышел Йорг, он был в высоком колпаке шеф-повара. И встал возле двери, не спуская глаз с Маке. Ллойда поразила ужасная мысль. Может быть, Роберт действительно голубой. В конце концов, они с Йоргом жили вместе с самой войны. Оглядев их манерных приятелей, Ллойд заметил, что все они были мужского пола — и парами, за исключением двух коротко стриженных женщин… Ллойд растерялся. Он знал, что существовали люди нетрадиционной ориентации, и как человек широких взглядов, он считал, что их следует не преследовать, а помочь им. Однако для него это были извращенцы и калеки. Роберт и Йорг казались нормальными людьми, занимались собственным делом, вели размеренный образ жизни — почти как супружеская чета! Он повернулся к маме и тихо сказал: — А что, Роберт с Йоргом правда… — Да, милый, — ответила она. Сидящая рядом с ней Мод сказала: — В юности Роберт был грозой слуг. Обе тихонько засмеялись. Ллойд пережил двойное потрясение: мало того, что Роберт голубой, — к тому же, оказывается, мама и Мод способны так легкомысленно шутить на эту тему! — Заведение закрывается! — объявил Маке. — Вы не имеете права! — сказал Роберт. Не может Маке в одиночку закрыть ресторан, подумал Ллойд. Но потом он вспомнил толпу коричневорубашечников на сцене Народного театра. Он бросил взгляд в сторону входа — и с ужасом увидел, что в двери проталкиваются штурмовики. Они пошли меж столов, сметая бутылки и бокалы. Одни посетители, замерев, сидели и смотрели, другие вскочили с мест. Несколько человек закричали, завизжала женщина. Вальтер встал и произнес громко, но спокойно: — Мы все должны мирно разойтись. Не нужно вести себя грубо. Сейчас все оденутся и отправятся по домам. Посетители начали выходить, кто пытался забрать свои пальто, кто бежал прямо так. Вальтер с Ллойдом повели Этель и Мод к выходу. Касса была у дверей, и Ллойд увидел, как коричневорубашечник открыл ее и начал рассовывать деньги по карманам. До этого момента Роберт стоял спокойно, печально глядя, как спешит прочь сегодняшняя выручка, но уж это было чересчур. Он издал возмущенный вопль и оттолкнул штурмовика от кассы. Коричневорубашечник ударом кулака сбил его с ног и принялся его, лежащего на полу, избивать ногами. К нему присоединился еще один. Ллойд бросился Роберту на помощь. Оттолкнув штурмовиков, он услышал, как мама крикнула: «Нет!» Йорг подоспел почти так же быстро, и вдвоем они наклонились к Роберту, чтобы его поднять. На них тут же набросились еще несколько коричневорубашечников. Ллойда били кулаками и ногами, и что-то тяжелое ударило по голове, он вскрикнул от боли и подумал: «Неужели снова!» Он повернулся к нападающим, нанося удары и левой и правой, стараясь, как его учили, впечатывать каждый удар, бить сквозь цель. Он сбил с ног двоих, потом его схватили сзади, и он потерял равновесие. В следующий миг он был уже на полу, двое держали его, а третий бил ногами. Потом его перевернули на живот, руки заломили за спину, и он почувствовал на запястьях металл. Впервые в жизни он оказался в наручниках. Он снова испугался, но уже другого: это была уже не просто драка. Били его и раньше, но теперь впереди ждало кое-что похуже. — Вставай, — сказали ему по-немецки. Он поднялся на ноги. Болела голова. Он увидел, что Роберт и Йорг тоже в наручниках. У Роберта изо рта шла кровь, у Йорга один глаз не открывался. Их держали полдюжины штурмовиков. Остальные пили из бокалов и бутылок, оставшихся на столах, или стояли у тележки с десертами и, с измазанными кремом лицами, уплетали пирожные. Все посетители, похоже, вышли. Ллойд облегченно подумал, что мама выбралась. Дверь ресторана открылась, и вернулся Вальтер. — Комиссар Маке, — сказал он, демонстрируя характерную для политиков способность запоминать имена и стараясь говорить с как можно более властным видом, — что означает этот произвол? — Эти двое — гомосексуалисты, — сказал Маке, указывая на Роберта и Йорга. — А этот мальчишка напал на полицейского при исполнении, когда тот их арестовывал. Вальтер указал на кассу — она была открыла, ящички были выдвинуты и опустошены, не считая нескольких мелких монет. — А что, в наши дни полицейским положено грабить кассы? — Должно быть, какой-нибудь посетитель воспользовался неразберихой, возникшей при сопротивлении аресту. Несколько штурмовиков понимающе захохотали. — Маке, раньше вы были полицейским, охраняющим правопорядок, не так ли? — сказал Вальтер. — И, должно быть, когда-то гордились этим. А кто вы теперь? Маке оскорбился. — Мы и обеспечиваем правопорядок, ради безопасности Отечества. — Я хотел бы знать, куда вы собираетесь отправить арестованных? — упрямо продолжал Вальтер. — Это будет должным образом функционирующее место содержания под стражей? Или какое-то полулегальное, незаконное помещение? — Их отвезут в казармы на Фридрихштрассе, — возмущенно сказал Маке. Ллойд заметил, как на лице Вальтера мелькнула довольная усмешка, и понял, что Вальтер умело манипулировал Маке, сыграв на остатках профессиональной гордости, чтобы заставить его открыть свои намерения. Теперь хотя бы Вальтер знал, куда повезут Ллойда и остальных. Но что будет в казармах? Ллойда никогда не арестовывали. Однако он жил в лондонском Ист-Энде и знал множество людей, попадавших в полицию. Почти всю жизнь он играл на улицах в футбол с мальчишками, отцы которых частенько попадали за решетку. И он знал, какой славой пользовался в Олдгейте участок на Леман-стрит. Мало кто выходил оттуда невредимым. Рассказывали, что все стены там в крови. Наверное, на Фридрихштрассе вряд ли будет лучше? — А ведь это международный инцидент, комиссар, — сказал Вальтер. Ллойд подумал, что, обращаясь к нему по чину, Вальтер надеялся, что это заставит Маке вести себя как подобает должностному лицу, а не погромщику. — Вы арестовали трех иностранных граждан — двух австрийцев и одного англичанина… — Он поднял руку, словно отметая протесты. — Теперь уже поздно идти на попятную. Оба посольства уже извещены, и я не сомневаюсь, что не пройдет и часа, как их представители постучат в двери Министерства иностранных дел на Вильгельмштрассе. Интересно, подумал Ллойд, правда ли это. — Министерство иностранных дел вряд ли поспешит на выручку двум гомикам и мальчишке-хулигану, — сказал Маке, неприятно улыбаясь. — Наш министр иностранных дел, фон Нейрат, не является членом вашей партии, — сказал Вальтер. — Вполне может оказаться, что он ставит на первое место интересы Отечества. — Думаю, вы обнаружите, что он делает, что приказано. А сейчас вы мешаете мне исполнять мои обязанности. — Предупреждаю вас, — сказал Вальтер с вызовом, — лучше точно следуйте букве закона, или у вас будут неприятности. — Убирайтесь с глаз моих! — сказал Маке. Вальтер ушел. Ллойда, Роберта и Йорга вывели наружу и бросили в кузов какого-то грузовика. Им пришлось лежать на полу, а на скамейках сели охраняющие их коричневорубашечники. Грузовик тронулся. Ллойд обнаружил, что находиться в наручниках очень больно. Ему все время казалось, что рука вот-вот выйдет из плечевого сустава. К счастью, ехали они недолго. Их вытолкали из грузовика и завели в здание. Было темно, Ллойд мало что видел. Его подвели к столу, записали его имя в журнал и отобрали паспорт. Роберт лишился золотой булавки для галстука и цепочки для часов. Наконец наручники сняли и арестованных втолкнули в тускло освещенную комнату с решетками на окнах. Здесь было уже человек сорок. У Ллойда все болело. Судя по ощущениям в груди, ему сломали ребро. Все лицо было в кровоподтеках, и мучила слепящая головная боль. Ему бы сейчас аспирина, чашку чая и подушку. Но у него было ощущение, что еще много часов ничего этого он не получит. Они втроем сели на пол у двери. Роберт и Йорг стали обсуждать, как скоро придет помощь, а Ллойд сидел, обхватив голову руками. Несомненно, Вальтер позвонит адвокату. Но все обычные правила были упразднены декретом, изданным после поджога рейхстага, так что настоящей защиты по закону у них не было. И с посольствами Вальтер тоже должен был связаться, сейчас больше всего они надеялись на политическое влияние. Ллойд подумал, что мама наверняка постарается добиться международного звонка в Лондон и связаться с Министерством иностранных дел Великобритании. Если ей это удастся, правительство наверняка найдет что сказать по поводу ареста британского школьника. Но на все это потребуется время, как минимум час, а более вероятно, что два или три. Но прошло четыре часа, а затем и пять, а дверь оставалась закрытой. В цивилизованных странах было установлено законом, сколько времени можно держать человека в заключении без соответствующих формальностей, таких как обвинение, адвокат, суд. Теперь Ллойд понял, что это не просто техническое ограничение: он мог остаться здесь навсегда. Он узнал, что все находящиеся здесь заключенные — политические: коммунисты, социал-демократы, профсоюзные деятели и один священник. Ночь тянулась медленно. Из них троих никто не спал. Ллойд не мог даже думать про сон. Когда через зарешеченное окно стал пробиваться серый утренний свет, дверь камеры наконец открылась. Но не вошли ни адвокаты, ни дипломаты — лишь два человека в передниках толкали тележку, на которой стоял большой бак. Они разлили поварешкой по мискам жидкую овсянку. Ллойд не стал ее есть, но выпил целую жестяную кружку кофе со вкусом жженого ячменя. Ллойд предположил, что ночью в посольстве Великобритании дежурили лишь младшие дипломаты, не имеющие никакого веса. А утром, как только встанет сам посол, будут предприняты какие-то действия. Через час после завтрака снова открылась дверь, но на этот раз за ней стояли только штурмовики. Они вывели заключенных и погрузили всех в грузовик — сорок или пятьдесят человек в одну машину с брезентовым тентом. Было так тесно, что можно было только стоять. Ллойду удалось оказаться рядом с Робертом и Йоргом. Может быть, их везли в суд, пусть сегодня и воскресенье… Во всяком случае, он на это надеялся. Там хотя бы есть адвокаты, какое-то подобие соблюдения законности. Он подумал, что говорит достаточно бегло, чтобы по-немецки изложить свое дело, и стал мысленно репетировать речь. Он обедал с матерью в ресторане; потом увидел, как некто обчищает кассу, и вмешался в последовавшую драку. Ллойд представил себе перекрестный допрос. Его спросят, правда ли, что человек, на которого он набросился, был в одежде штурмовика. А он ответит: «Я просто увидел вора, а какая на нем одежда — не заметил». В зале суда раздастся смех, и обвинитель будет выглядеть глупо. Их вывезли за город. Они видели это через прорехи в брезентовых стенках кузова грузовика. Когда Ллойду уже казалось, что они проехали миль двадцать, Роберт сказал: «Мы в Ораниенбурге», — это был маленький городок к северу от Берлина. Грузовик остановился перед деревянными воротами между кирпичными колоннами. Ворота охраняли двое штурмовиков с винтовками. Страх Ллойда стал сильнее. А как же суд? Все это было больше похоже на лагерь военнопленных. Как можно сажать людей в тюрьму без решения судьи? После недолгого ожидания грузовик въехал в ворота и остановился. Перед ним было несколько полуразвалившихся построек. Ллойд волновался все больше. Прошлой ночью утешало хотя бы то, что Вальтер знал, где он. А сегодня, возможно, никому не удастся это узнать. Что, если в полиции просто скажут, что среди арестованных его нет и у них отсутствует запись о его аресте? Как его тогда спасут? Они выбрались из грузовика и побрели к зданию, напоминавшему фабрику. Запах внутри стоял как в пабе. Может быть, раньше здесь была пивоварня. Снова переписывали их имена. Ллойд был рад, что ведутся хоть какие-то записи их перемещений. Они были без веревок или наручников, но за ними непрестанно следили штурмовики с винтовками, и у Ллойда было тяжелое чувство, что эти молодчики только порадуются любому поводу пострелять. Каждый получил холщовый тюфяк, набитый соломой, и тонкое одеяльце. Их загнали в развалюху, возможно бывшую когда-то складом. И началось ожидание. В тот день никто за Ллойдом так и не пришел. Вечером снова появилась тележка, снова бак с варевом, на этот раз — из репы и моркови. Каждому дали миску и кусок хлеба. Ллойд был голоден как волк — ведь он не ел уже сутки. Он в два счета разделался со своим скудным ужином и был готов съесть добавку. Всю ночь где-то в лагере выли собаки, три или четыре. Ллойд чувствовал себя грязным. Уже вторую ночь он не менял одежду. Ему нужно было принять ванну, побриться, переменить рубашку. Санитарно-гигиенические условия были совершенно отвратительные — две бочки в углу. Но завтра понедельник. Тогда уже что-нибудь произойдет. Ллойд заснул около четырех. В шесть они проснулись от воплей штурмовика: — Шляйхер! Йорг Шляйхер! Кто здесь Шляйхер? Может быть, их все-таки освободят. Йорг встал и сказал: — Это я. Я Шляйхер. — Пойдешь со мной, — сказал штурмовик. — Зачем? Что вам от него нужно? — испуганно спросил Роберт. — Куда вы его ведете? — Ты что, его мамочка? — сказал штурмовик. — Лечь и заткнуться. А ты, — он ткнул Йорга дулом винтовки, — на выход. Глядя, как они идут, Ллойд спросил себя, почему он не двинул штурмовику и не выхватил винтовку. Он мог бы убежать. А если бы не вышло — что бы они ему сделали, бросили в тюрьму? Но в решающий момент мысль о побеге даже не пришла ему в голову. Неужели у него уже образ мыслей как у заключенного? Он даже с нетерпением ждал, когда привезут овсянку. Еще до завтрака их вывели наружу. Они стояли вокруг небольшой, огороженной колючей проволокой площадки размером в четверть теннисного корта. Судя по виду, на ней могли держать что-то не особенно нужное, может быть, доски или шины. На утреннем холоде Ллойда начала пробирать дрожь: его пальто осталось в бистро «Роберт». И тут он увидел, что к ним идет Томас Маке. Поверх формы штурмовика полицейский детектив надел черное пальто. Ллойд заметил, что у него тяжелая походка человека с плоскостопием. Следом за ним двое коричневорубашечников везли, держа за руки, голого человека с ведром на голове. Ллойд с ужасом смотрел. Запястья заключенного были связаны за спиной, и ведро крепко привязано: чтобы оно не упало, веревка была продета под подбородком. Это был худощавый, молодой на вид человек. Волосы у него на лобке были светлые. — О боже милостивый, это же Йорг! — вдруг произнес со стоном Роберт. Собрались все коричневорубашечники, что были в лагере. Ллойд нахмурился. Что сейчас будет, какая-нибудь жестокая потеха? Йорга ввели на огороженную площадку и оставили там, дрожащего. Оба приведших его конвоира вышли. Они исчезли на несколько минут, а затем вернулись — каждый вел двух овчарок. Теперь было понятно, почему всю ночь лаяли собаки. Собаки были тощие, с болезненными проплешинами в рыжей шерсти. У них был голодный вид. Штурмовики вели их к огражденной площадке. У Ллойда появилось смутное, но ужасное предчувствие. — Нет! — закричал Роберт. Он бросился вперед. — Нет, нет, нет! — он попытался открыть дверь загона. Трое или четверо штурмовиков грубо оттащили его. Он вырывался, но против него были сильные, молодые громилы, а ему под пятьдесят, и противостоять им он не мог. Его с презрением швырнули на землю. — Нет, заставьте его смотреть! — сказал своим людям Маке. Роберта подняли на ноги и повернули лицом к проволочному забору. В загон заводили собак. Те были беспокойны, лаяли, из их ртов стекала слюна. Их держали двое штурмовиков, умело и без опаски, явно у них был опыт. Сколько раз они уже это делали, с тоской подумал Ллойд. Штурмовики отцепили поводки и быстро вышли из загона. Собаки бросились к Йоргу. Одна вцепилась ему в голень, другая — в руку, третья — в бедро. Из-под металлического ведра донесся сдавленный вопль страха и боли. Штурмовики засмеялись и захлопали в ладоши. Заключенные испуганно смотрели и молчали в безмолвном ужасе. Первое потрясение прошло, и Йорг попытался защищаться. У него были связаны руки, и он ничего не видел, но мог отбиваться ногами. Однако голодные собаки обращали мало внимания на удары его босых ног. Они отскакивали и нападали снова, терзая острыми зубами его тело. Он попытался бежать. С повисшими на ногах собаками он бросился вслепую по прямой, пока не врезался в проволочный забор. Штурмовики буйно загоготали. Йорг побежал в другую сторону — с тем же результатом. Собака вцепилась ему в зад и вырвала кусок мяса, и штурмовики зашлись в хохоте. — За хвост! За хвост его кусай! — заорал штурмовик, стоявший рядом с Ллойдом. Ллойд понял, что «хвост» — по-немецки «шванц» — в просторечии означает «пенис». Белое тело Йорга теперь все было в крови, текущей из множества ран. Повернувшись к собакам спиной, он прижался к проволочному забору, защищая гениталии, и бил ногами назад и в стороны. Но его силы кончались. Удары становились слабее, он с трудом удерживался на ногах. Собаки осмелели, стали вырывать из тела и глотать кровавые куски. Наконец Йорг осел на землю. Собаки принялись за еду. Инструктора вернулись в загон. Уверенными движениями они пристегнули поводки, оттащили собак от Йорга и увели. Представление было окончено, и штурмовики стали расходиться, возбужденно галдя. Роберт бросился за колючую проволоку, на этот раз его никто не остановил. Он, рыдая, склонился над Йоргом. Ллойд помог ему развязать Йоргу руки и снять с головы ведро. Йорг был без сознания, но дышал. — Давайте занесем его внутрь, — сказал Ллойд. — Берите за ноги. Ллойд ухватил Йорга под мышки, и они вдвоем перетащили его в строение, где провели ночь. Они положили Йорга на тюфяк. Вокруг собрались заключенные, они были испуганы и подавлены. Ллойд надеялся, что кто-нибудь заявит, что он врач, — но никто не заявил. Роберт сорвал с себя куртку и жилет, потом снял рубашку и стал вытирать кровь. — Нужна чистая вода, — сказал он. Во дворе была колонка. Ллойд вышел, но набрать воды было не во что. Он направился в загон. Ведро все еще лежало на земле. Он вымыл его и набрал воды. Когда он вернулся, тюфяк был весь пропитан кровью. Роберт намочил рубашку в воде и стал омывать раны Йорга, стоя на коленях у его тюфяка. Скоро белая рубашка стала красной. Йорг шевельнулся. — Лежи спокойно, мой родной, — тихо сказал ему Роберт. — Все кончилось, и я с тобой. — Но Йорг, казалось, не слышал. Вошел Маке, следом за ним — четверо или пятеро коричневорубашечников. Он схватил Роберта за руку и оттащил от Йорга. — Ну что! — сказал он. — Теперь ты видишь, как мы относимся к сексуальным извращениям. Ллойд, указав на Йорга, яростно сказал: — Извращенец — тот, кто все это устроил! — И, вложив в свои слова всю ярость и презрение, добавил обращение: — Комиссар Маке. Маке легонько кивнул одному из коричневорубашечников. Обманчиво небрежным движением тот повернул винтовку и ударил Ллойда прикладом по голове. Схватившись за голову, Ллойд упал на землю. — Пожалуйста, позвольте мне выходить Йорга! — услышал он голос Роберта. — Может, и позволю, — сказал Маке. — Сперва иди сюда. Несмотря на боль, Ллойд открыл глаза, чтобы видеть происходящее. Маке подтащил Роберта через комнату к грубому деревянному столу. Он вытащил из кармана какой-то документ и шариковую ручку. — Теперь твой ресторан стоит в два раза дешевле, чем я тебе предлагал, — десять тысяч марок. — Все, что угодно! — плача, ответил Роберт. — Позвольте мне быть с Йоргом! — Подпиши здесь, — сказал Маке, — и сможете все трое отправиться домой. Роберт подписал. — Этот господин может быть свидетелем, — сказал Маке. Он протянул ручку одному из коричневорубашечников. Оглядев комнату, он встретился взглядом с Ллойдом. — А вторым свидетелем, может быть, станет наш отчаянный гость из Англии. — Ллойд, сделайте, как он скажет, — сказал Роберт. Ллойд поднялся на ноги, потер гудящую голову, взял ручку и подписал. Маке торжествующе сунул договор в карман и вышел. Роберт и Ллойд вернулись к Йоргу. Но Йорг был мертв.VIII
Вальтер и Мод приехали проводить Этель и Ллойда на вокзал Лерте — чуть севернее выгоревшего рейхстага. Здание вокзала было построено в стиле «новый ренессанс» и напоминало французский дворец. Они прибыли рано и до прихода поезда зашли посидеть в вокзальное кафе. Ллойд был рад, что уезжает. За эти шесть недель он многое узнал — это касалось и немецкого языка, и политики, но сейчас ему хотелось домой — рассказать всем об увиденном и предупредить, чтобы подобное не произошло и у них. Но все равно, уезжая, он испытывал странное чувство вины. Он ехал туда, где власть принадлежит закону, пресса — свободна, а быть социал-демократом — не преступление. А семья фон Ульрихов оставалась жить при жестокой диктатуре, где невинный человек мог быть растерзан на куски собаками — и никого не привлекут к суду за это преступление. Фон Ульрихи казались уничтоженными; Вальтер — даже больше, чем Мод. Они выглядели так, словно услышали ужасную новость или пережили смерть близкого человека. Казалось, они не в состоянии думать ни о чем, кроме произошедшей в их жизни катастрофы. Ллойд был освобожден с многословными извинениями со стороны Министерства иностранных дел Германии и с пояснительным заявлением, в котором кротко, но лживо намекали, что он полез в драку по собственной глупости, а потом содержался под стражей из-за ошибки в документах, о чем власти глубоко сожалеют. Вальтер сказал: — Я получил от Роберта телеграмму. Он благополучно прибыл в Лондон. Как гражданин Австрии, Роберт смог выехать из Германии без особых трудностей. Гораздо сложнее оказалось получить деньги. Вальтер потребовал, чтобы Маке положил деньги в швейцарский банк. Маке сначала сказал, что это невозможно, но Вальтер нажал на него, пригрозив обжаловать продажу в суде и сказав, что Ллойд готов свидетельствовать, что контракт был заключен под давлением, — и в конце концов Маке нажал на какие-то рычаги. — Я рад, что Роберт выбрался, — сказал Ллойд. Еще больше он обрадуется, когда сам окажется в безопасности в Лондоне. Голова еще не зажила, и каждый раз, когда он переворачивался в постели, болели ребра. — А почему бы и вам не поехать в Лондон? — спросила Этель. — Обоим. Я хочу сказать, всей семьей. Вальтер посмотрел на Мод. — Может, и стоило бы… Но Ллойд видел, что всерьез он этого не думает. — Вы сделали все, что могли, — сказала Этель. — Вы храбро сражались. Но противник победил. — Еще не конец, — сказала Мод. — Но вам грозит опасность! — Германии тоже. — Если бы вы перебрались жить в Лондон, Фиц, наверное, смягчился бы и помог вам. Ллойд знал, что граф Фицгерберт был одним из самых богатых людей в Великобритании — на его землях в Южном Уэльсе находились угольные месторождения. — Он бы мне не помог, — сказала Мод. — Фиц никогда не уступает, я это прекрасно знаю, и ты тоже. — Ты права, — сказала Этель, и Ллойд про себя удивился, как она может быть в этом так уверена. Но спросить ему не удалось, так как Этель продолжила: — Но ты легко могла бы получить работу в лондонской газете, с твоим-то опытом. — А что делать в Лондоне мне? — сказал Вальтер. — Не знаю, — сказала Этель. — А здесь вы что собираетесь делать? Какой смысл быть избранным представителем в парламенте, который не имеет власти? Ллойд чувствовал, что ее откровенность жестока, но, как обычно, она говорила то, что следовало сказать. Ллойду было жаль их, но он понимал, что фон Ульрихи должны остаться. — Я знаю, вам будет тяжело, — сказал он, — но если достойные люди будут бежать от фашизма, то он будет распространяться еще быстрее. — Он все равно распространяется, — возразила его мать. Мод внезапно удивила их, ожесточенно заявив: — Я не поеду. Я наотрез отказываюсь покидать Германию. Все молча смотрели на нее. — Я немка, — сказала она. — Уже четырнадцать лет. Теперь это — моя страна. — Но родилась ты в Англии, — сказала Этель. — Страна — это прежде всего люди, живущие в ней, — сказала Мод. — Я не люблю Англию. Мои родители давно умерли, а брат от меня отрекся. Я люблю Германию. Для меня Германия — это мой чудесный муж Вальтер, мой заблудший сын Эрик, моя невероятно сообразительная дочь Карла, наша служанка Ада и ее ребенок-инвалид, моя подруга Моника и ее семья, мои коллеги-журналисты… Я остаюсь, чтобы бороться с нацистами. — Ты уже сделала больше, чем тебе по силам, — мягко сказала Этель. — Мой муж посвятил себя, свою жизнь, все свое бытие тому, чтобы сделать свою страну свободной и процветающей, — с чувством сказала Мод. — И я не хочу, чтобы из-за меня он отказался от дела всей жизни. Потеряв его, он потеряет свою душу. Этель продолжила тему, как может только старый друг. — Но все же, — сказала она, — у вас, наверное, есть искушение увезти детей в безопасное место… — Искушение? Скажи лучше — стремление, одержимость, отчаянное желание! — Она заплакала. — У Карлы по ночам кошмары — ей снятся штурмовики, а Эрик по любому случаю надевает свою форму цвета дерьма… — Ллойд был потрясен ее горячностью. Он никогда не слышал, чтобы уважающая себя женщина произносила слово «дерьмо». — Конечно, я хочу их увезти… — продолжала она. Ллойд понял, как она измучена беспокойством. Она сжимала руки, словно мыла их, в отчаянии качала головой вправо-влево и говорила дрожащим и прерывающимся от внутренних противоречий голосом. — Но сделать это было бы неправильно, не только из-за нас, но и из-за них. Я не поддамся этому! Лучше страдать от зла, чем стоять рядом и ничего не делать! Этель погладила Мод по руке. — Прости, что я спросила об этом. Наверное, это было глупо с моей стороны. Мне следовало бы знать, что ты не станешь убегать. — А я рад, что вы спросили, — сказал Вальтер. Он протянул руки и взял тонкие ладони Мод в свои. — У нас с Мод этот вопрос, невысказанный, висел в воздухе. И вот мы его обсудили. — Их соединенные руки замерли на столике. Ллойд редко думал о взаимоотношениях людей поколения его матери: люди среднего возраста, состоят в браке — казалось, этим все сказано. Но сейчас он видел, что между Вальтером и Мод существует сильная связь, намного сильнее, чем знакомая ему привычка, которую дает зрелый брак. Они не находились под влиянием иллюзий: они знали, что, оставаясь здесь, они рискуют собственной жизнью и жизнью своих детей. Но у них было общее обязательство — и они не думали о смерти. «Встречу ли я когда-нибудь такую любовь», — подумал Ллойд. Этель взглянула на часы. — О господи! — воскликнула она. — Мы же опоздаем на поезд! Ллойд схватил вещи, и они побежали по перрону. Прозвучал свисток. Они успели на поезд в последний момент. Поезд тронулся — и они высунулись в окно. Вальтер и Мод стояли на перроне, махали и становились все меньше и меньше, пока совсем не исчезли вдали.Глава 2
1935 год
I
— О буффальских девицах надо знать две вещи, — сказала Дейзи Пешкова. — Во-первых — они пьют как лошади, а во-вторых — все они страшные снобы. Ева Ротман рассмеялась. — Не может быть, — сказала она. Ее немецкий акцент уже почти исчез. — К сожалению, это так и есть. — Они стояли в бело-розовой спальне Дейзи и примеряли ее наряды перед трехстворчатым, в полный рост зеркалом. — Пожалуй, вот эта, в сине-белую полоску, будет хорошо на тебе смотреться, — сказала Дейзи. — Как тебе? — она приложила к груди Евы блузку и обдумала результат. Кажется, контрастные цвета Еве шли. Дейзи просматривала свой шкаф в поисках наряда, в котором Ева смогла бы поехать на пикник на берегу. Ева была не красавица, и всякие рюшечки и бантики, украшавшие большинство платьев Дейзи, выглядели бы на ней безвкусно. К ее решительным чертам лица больше подходили полоски. У Евы были темные волосы и глубокие темно-карие глаза. — Ты можешь носить яркие цвета, — сказала Дейзи. Своей одежды у Евы было мало. Ее отец, еврейский доктор в Берлине, отдал все сбережения, чтобы отправить ее в Америку, и она приехала год назад, ничего не имея за душой. Благодаря пожертвованиям благотворителей ее отправили в школу-пансион, где училась Дейзи — они были ровесницы, обеим по девятнадцать. Но на летние каникулы Еве было некуда ехать, и Дейзи, не раздумывая,пригласила ее к себе. Сначала мать Дейзи, Ольга, была против. — Ведь ты же и так в школе целый год! Я жду не дождусь лета, когда ты будешь все время только со мной. — Но мам, она правда замечательная! — сказала Дейзи. — Она очень милая, покладистая и такая верная подруга. — Ты, наверное, просто ее жалеешь, потому что она беженка, сбежала от нацистов. — Да наплевать мне на нацистов, она мне просто нравится. — Это прекрасно, но она что, обязательно должна жить у нас? — Но мам, ей же больше некуда деться! И, как обычно, в конце концов Ольга позволила Дейзи делать как хочет… — Снобы? — сказала Ева. — Не может быть, чтобы они так относились к тебе! — Очень даже может. — Но ты же такая хорошенькая и веселая! Дейзи не сочла нужным это отрицать. — Именно за это они меня терпеть не могут. — А еще ты богата. Это была правда. Отец Дейзи был богат, да и мать унаследовала состояние, и сама Дейзи, когда ей исполнится двадцать один год, должна была вступить в права наследования. — Само по себе это ничего не значит. В этом городе важно, насколько давно твоя семья богата. Если ты работаешь — ты никто. Самые уважаемые люди города — те, кто живет на миллионы, полученные в наследство от прадедушек… — Она говорила с веселой насмешкой — чтобы скрыть негодование. — К тому же твой отец — знаменитость! — сказала Ева. — Его считают гангстером. Дед Дейзи, Джозеф Вялов, был владельцем баров и отелей. Ее отец, Лев Пешков, использовал доходы деда, чтобы купить не приносящие прибыли театры варьете, и сделал из них кинозалы. Теперь у него была еще и студия в Голливуде. — Как они могут так говорить? — возмутилась обиженная за подругу Ева. — Все думают, что он был бутлегером. И, наверное, они правы. Не могу себе представить, как еще заработать на барах во время сухого закона. Как бы там ни было, но именно из-за этого маме никогда не предложат войти в Общество леди Буффало. Обе посмотрели на Ольгу, сидевшую на кровати Дейзи за чтением «Буффало Сентинел». На фотографиях, сделанных в молодости, Ольга была писаной красавицей. Сейчас она выглядела неряшливо и невзрачно. Она потеряла интерес к своей внешности, хотя с энтузиазмом ходила по магазинам с Дейзи, никогда не считая денег, чтобы ее дочь выглядела как картинка. Ольга подняла голову от газеты и сказала: — Вряд ли, дорогая, им не нравится былое бутлегерство твоего отца. Но он русский иммигрант, и в тех редких случаях, когда ему приходит в голову посетить службу, он идет в Русскую ортодоксальную церковь на Айдиэл-стрит. А это не намного лучше, чем быть католиком. — Как это несправедливо! — сказала Ева. — Могу тебя предупредить, что евреев здесь тоже не очень-то любят, — сказала Дейзи. На самом деле Ева была еврейкой наполовину. — Извини за грубость. — Груби сколько хочешь, после Германии для меня эта страна — просто земля обетованная. — Не очень-то расслабляйся, — предупредила Ольга, — вот здесь в газете пишут, что многие ведущие бизнесмены терпеть не могут президента Рузвельта и восхищаются Адольфом Гитлером. Я знаю, что это правда, потому что к ним относится и отец Дейзи. — Политика — такая скука! — сказала Дейзи. — Неужели в «Сентинеле» нет ничего интересного? — Есть. Маффи Диксон будет представлена при британском дворе. — Везет, — кисло сказала Дейзи, не в состоянии скрыть зависть. Ольга зачитала: — В следующий вторник супруга посла США миссис Роберт В. Бингхэм представит в Букингемском дворце мисс Мюриэль Диксон, дочь покойного Чарльза («Чака») Диксона, погибшего во время войны во Франции… Дейзи подумала, что хватит с нее разговоров про Маффи Диксон. — В Париже я была, а вот в Лондоне — никогда, — сказала она Еве. — А ты? — Я тоже, — сказала Ева. — Это плавание для меня — первая поездка за пределы Германии. — О боже! — вдруг сказала Ольга. — Что случилось? — спросила Дейзи. Мать скомкала газету. — Твой отец заявился в Белый дом с Глэдис Энджелус. — О! — Дейзи словно получила пощечину. — Но он же обещал взять туда меня! Президент Рузвельт устроил прием для сотни бизнесменов в надежде, что они поддержат его новую экономическую политику, «Новый курс». Лев Пешков считал Франклина Д. Рузвельта чуть ли не коммунистом, но ему было лестно, что его пригласили в Белый дом. Однако Ольга отказалась его сопровождать, гневно сказав: — Я не желаю притворяться перед президентом, будто у нас нормальный брак. Лев официально жил здесь, в довоенном особняке в стиле прерий, построенном еще дедом Вяловым, но ночи в основном проводил в квартире, которую купил для Марги — женщины, много лет бывшей его любовницей, — в модном районе, в центре города. Кроме этого, все подозревали, что у него роман с главной звездой его студии, Глэдис Энджелус. Дейзи понимала, почему ее мать чувствовала себя отвергнутой: Дейзи тоже считала себя брошенной, когда отец уезжал на весь вечер к своей другой семье. Она пришла в восторг, когда он предложил ей сопровождать его вместо матери в Белый дом. И она уже всем рассказала, что идет в Белый дом. Никто из ее друзей не встречался с президентом, кроме братьев Дьюаров, у которых отец — сенатор. Лев не сказал ей точной даты, и она ждала, что он сообщит ей о поездке в последнюю минуту, что было у него в обыкновении. Но он передумал — а может быть, просто забыл. Как бы там ни было, он снова ее бросил. — Детка, мне так жаль, — сказала мама. — Но для твоего отца обещания мало что значат. Ева смотрела на нее с сочувствием. От ее жалости было еще хуже. Ее собственный отец был за тысячи миль отсюда, и она могла никогда больше его не увидеть, — но она жалела Дейзи, словно той было хуже. Дейзи стало досадно. Она не позволит, чтобы это испортило ей день! — Ну, значит, я буду единственной девчонкой в Буффало, на чье место взяли Глэдис Энджелус, — сказала она. — Так что же мне надеть? В этом году в Париже носили невероятно короткие юбки, но в консервативном Буффало за модой следовали на расстоянии. Однако у Дейзи было теннисное платье до колена — небесно-голубое, под цвет ее глаз. Может быть, именно сегодня стоит его надеть? Она стянула с себя платье и надела новое. — Ну, как вы думаете? — Ой, Дейзи, — сказала Ева, — прекрасное платье, но… — У всех глаза на лоб вылезут, — сказала Ольга. Ей нравилось, когда Дейзи одевалась вызывающе, — наверное, вспоминала собственную молодость. — Дейзи, но если там все такие снобы, — сказала Ева, — то зачем тебе идти на праздник? — Там будет Чарли Фаркуарсон, а я думаю выйти за него замуж, — сказала Дейзи. — Ты серьезно? — Это очень выгодная партия, — заявила Ольга. — А что он собой представляет? — Совершенно очаровательный, — сказала Дейзи. — Не самый красивый мальчик в Буффало, но нежный и добрый и довольно застенчивый. — Судя по твоему рассказу, он очень непохож на тебя. — Противоположности притягиваются. — Фаркуарсоны — одна из старейших семей в Буффало, — снова подала голос Ольга. — А они снобы? — приподняла темные брови Ева. — Еще какие! — сказала Дейзи. — Но отец Чарли потерял все деньги во время краха на Уолл-стрит, а потом умер — по словам некоторых, покончил с собой, — так что им нужно восстанавливать семейное состояние. Ева ошарашенно посмотрела на нее: — Неужели ты хочешь, чтобы он женился на тебе из-за денег? — Нет. Он женится на мне, потому что я его очарую. А вот его мать примет меня в семью из-за денег. — Ты говоришь, что очаруешь. Он еще ничего об этом не знает? — Пока еще нет, но я думаю, сегодня вечером можно начать. Да, это определенно подходящее платье. Дейзи надела небесно-голубое платье, а Ева — в сине-белую полоску. Собравшись, они увидели, что опаздывают. Мать Дейзи не желала нанимать на работу шофера. «Я вышла замуж за отцовского шофера — и это погубило мою жизнь», — говорила она порой. Она боялась, что и Дейзи может выкинуть что-нибудь в этом роде, поэтому так и сосредоточилась на Чарли Фаркуарсоне. Если ей было нужно отправиться куда-нибудь в своем скрипучем «стутце» двадцать пятого года выпуска, то она приказывала садовнику Генри снять галоши и надеть черный костюм. Но у Дейзи был свой автомобиль, красный «шевроле» «спорт-купе». Дейзи нравилось водить машину, она любила ощущать ее силу и скорость. Они направились к южной окраине города. Она почти жалела, что до берега всего пять или шесть миль. За рулем она думала, какой будет ее жизнь, когда она станет женой Чарли. Благодаря ее состоянию и его положению они займут первое место в буффальском обществе. Когда они будут устраивать приемы, столовое серебро и фарфор будут столь изысканными, что у всех захватит дух от восхищения. У них будет самая большая яхта в гавани, и они будут устраивать на борту вечеринки для других богатых, любящих веселье пар. О приглашении к миссис Чарльз Фаркуарсон будут мечтать. Ни одно благотворительное мероприятие не обойдется без имен Дейзи и Чарли в начале списка. В мечтах она видела себя в изысканном парижском платье, идущей через толпу восхищенных мужчин и женщин, благосклонно улыбаясь в ответ на их комплименты. Она продолжала мечтать, пока они не приехали на место. Город Буффало находился на севере штата Нью-Йорк, у самой границы с Канадой. Вудлон-Бич представлял собой песчаный пляж длиной в милю на берегу озера Эри. Дейзи припарковала машину, и они пошли пешком через дюны. На пляже уже было человек пятьдесят-шестьдесят. Это были юные отпрыски элиты Буффало, привилегированные юноши и девушки, приезжавшие в Буффало на лето; днем они катались на яхтах и водных лыжах, а ночи проводили на вечеринках и танцах. Дейзи здоровалась со всеми, кого знала, а знала она почти всех, и всем вокруг представляла Еву. У них в руках оказались бокалы с пуншем. Дейзи осторожно попробовала: кое-кто из мальчишек мог ради смеха подлить в пунш пару бутылок виски. Вечеринку устраивали родители Дот Реншоу, острой на язык девицы, которую никто не хотел брать замуж. Реншоу, как и Фаркуарсоны, были старинной семьей, но их состояние не пострадало в кризис. Дейзи не преминула подойти к хозяину, отцу Дот, и поблагодарить его. — Простите, что мы опоздали, — сказала она. — Я и не заметила, что уже так поздно. Филип Реншоу оглядел ее с головы до ног. — Какое короткое платье… — в его взгляде осуждение боролось с вожделением. — Я так рада, что вам понравилось, — сказала Дейзи, делая вид, что он сказал ей прямой комплимент. — Но в конце концов, хорошо, что вы вообще приехали, — продолжал он. — Сейчас подъедет фотограф из «Сентинела», надо же, чтобы на фото было хоть несколько симпатичных девчонок. — Теперь понятно, почему меня пригласили, — шепнула Дейзи Еве. — Как мило с его стороны сообщить мне об этом! К ним подошла Дот. У нее было худое лицо и острый нос. Дейзи всегда казалось, что она вот-вот ее клюнет. — А я думала, что ты поехала с отцом на встречу с президентом, — сказала она. Дейзи была готова провалиться сквозь землю. Ну зачем она хвасталась направо и налево! — Насколько я понимаю, — продолжала Дот, — он взял свою, ну, ведущую актрису. Это необычно, во всяком случае, для Белого дома. — Я думаю, президенту приятно иногда и с кинозвездой встретиться, — сказала Дейзи. — Должно быть и в его жизни немного романтики, правда? — Не думаю, что это понравилось Элеоноре Рузвельт. «Сентинел» пишет, все остальные приглашенные были с женами. — Какие заботливые мужья, — сказала Дейзи и отвернулась, отчаянно мечтая отделаться от Дот. Она заметила Чарли Фаркуарсона, устанавливающего на пляже теннисную сетку. Он слишком добродушен, чтобы смеяться над ней из-за Глэдис Энджелус. — Как дела, Чарли? — весело окликнула она. — Нормально, пожалуй, — он выпрямился, высокий двадцатипятилетний парень, чуть полноватый и слегка сутулящийся, словно боясь смутить окружающих своим высоким ростом. Дейзи представила ему Еву. В компании Чарли был очаровательно неловок, особенно с девушками, но он сделал над собой усилие и спросил Еву, как ей нравится Америка и какие известия она получает от семьи, оставшейся в Берлине. Ева спросила, нравится ли ему на пикнике. — Не очень, — честно ответил он. — Я бы с большим удовольствием остался дома, со своими собаками. Наверняка с питомцами ему проще, чем с девчонками, подумала Дейзи. Но упоминание о собаках заинтересовало ее. — А какие у тебя собаки? — спросила она. — Терьеры Джека Рассела. Дейзи взяла на заметку. К ним подошла угловатая женщина лет пятидесяти. — Господи, Чарли! Ты до сих пор не поставил эту сетку? — Сейчас, мам, — сказал он. Нора Фаркуарсон надела на пикник алмазные серьги-гвоздики, золотой теннисный браслет[31] и колье от Тиффани — значительно больше украшений, чем требуется для пикника. Дейзи отметила, что «бедность» Фаркуарсонов была относительной. Говорили, что они потеряли все — но при этом у миссис Фаркуарсон была служанка, шофер и пара лошадей для прогулок в парке. — Здравствуйте, миссис Фаркуарсон, — сказала Дейзи. — Это моя подруга Ева Ротман из Берлина. — Здравствуйте, — сказала Нора Фаркуарсон, не подавая руки. Она не считала нужным держаться любезно ни с русскими нуворишами, ни тем более с их гостьей-еврейкой. Тут ее осенило. — О, Дейзи, вы можете обойти гостей и узнать, кто хочет играть в теннис. Дейзи знала, что она для них вроде служанки, но решила стерпеть. — Хорошо, — сказала она. — Наверное, делать смешанные пары? — Хорошая мысль… — Миссис Фаркуарсон достала огрызок карандаша и клочок бумаги. — Составьте список. Дейзи мило улыбнулась и вынула из сумочки золотую ручку и маленький блокнотик в переплете из бежевой кожи. — У меня все есть. Она знала, кто играет в теннис, и знала, кто играет хорошо, а кто плохо. Она входила в теннисный клуб, куда принимали не так избирательно, как в яхт-клуб. Еву она поставила в паре с Чаком Дьюаром, четырнадцатилетним сыном сенатора Дьюара. Джоанну Рузрок — с его старшим братом, Вуди Дьюаром, который в свои пятнадцать уже был такой же высокий, как его отец-каланча. Себя она, разумеется, вписала с Чарли. Вдруг с неприятным чувством Дейзи заметила смутно знакомое лицо и узнала своего сводного брата, Грега, сына Марги. Встречались они нечасто, и она не видела его уже год. За это время он стал совсем взрослым. Он вырос на шесть дюймов, и, хоть ему было всего пятнадцать, у него уже начинала пробиваться бородка. В детстве он был неряхой — и ничуть не изменился. Одежда у него была дорогая, но носил он ее небрежно: рукава спортивной куртки были закатаны, полосатый галстук свободно болтался на шее, отвороты льняных брюк намокли в море, и к ним пристал песок. Сталкиваясь с Грегом, Дейзи всегда чувствовала себя неловко. Он был живым напоминанием о том, что отец бросил Дейзи и ее мать ради Грега и Марги. Она знала, что у многих женатых мужчин случались романы, но отец выставлял свою личную жизнь на всеобщее обозрение. Отцу следовало бы переселить Маргу с Грегом в Нью-Йорк, где никто никого не знает, или в Калифорнию, где в супружеской измене не видят ничего дурного. А здесь они были несмываемым пятном, а Грег — одной из причин, почему на Дейзи смотрели с презрением. Он вежливо спросил, как у нее дела, и она ответила: — Я сейчас злая как собака, если хочешь знать. Отец меня так подвел! В который раз. — А что он сделал? — осторожно спросил Грег. — Предложил мне пойти с ним на прием в Белый дом — а потом взял с собой эту девицу Глэдис Энджелус. Теперь надо мной все смеются. — Должно быть, это ради рекламы нового фильма «Страсть», в котором она снялась. — Ты всегда его защищаешь, потому что он любит тебя больше, чем меня. — Может быть, это потому, что я им восхищаюсь, а не жалуюсь на него все время? — сказал он с досадой. — А я и не… — начала Дейзи, но поняла, что так и есть. — Ну, может быть, и жалуюсь, но он же должен выполнять обещания, правда? — Ему слишком о многом приходится думать. — Может быть, не надо было заводить кроме жены еще двух любовниц? — Да, он едва успевает поворачиваться, — пожал плечами Грег. Оба заметили случайную двусмысленность и, помолчав, прыснули. — Ладно, тебя-то мне не в чем винить, — сказала Дейзи, — Ты же не просил, чтобы тебя рожали. — А мне следует тебя простить за то, что на целых три ночи в неделю он уходил к тебе, как я ни плакал и ни просил его остаться. Дейзи никогда не смотрела на это с его стороны. Ей Грег представлялся захватчиком, незаконным ребенком, который отнимал у нее отца. А сейчас она поняла, что ему так же плохо, как и ей. Она внимательно посмотрела на него. Ей пришло в голову, что он, должно быть, нравится девчонкам. Однако для Евы он слишком юн. И вполне может оказаться таким же эгоистичным и ненадежным, как их отец. — Ну ладно, — сказала она. — А в теннис ты играешь? Он покачал головой. — Таких, как я, в теннисный клуб не принимают… — Он изобразил безразличную усмешку, и Дейзи поняла, что буффальское общество отвергает Грега так же, как и ее. — Я играю в хоккей с шайбой, — сказал он. — Жалко, — сказала она и пошла дальше. Когда список стал достаточно большим, она вернулась к Чарли, который наконец установил сетку. Она послала Еву собирать первую четверку. Потом сказала Чарли: — Помоги мне нарисовать таблицу соревнования. Они бок о бок опустились на колени и начали рисовать таблицу: с клетками для победителей, финалистов и полуфиналистов. Вписывая фамилии, Чарли спросил: — Ты любишь ходить в кино? «Уж не собирается ли он назначить мне свидание?» — подумала Дейзи. — Конечно, — сказала она. — А ты случайно не смотрела фильм «Страсть»? — Нет, Чарли, не смотрела, — с досадой ответила она. — Там играет любовница моего отца. Он был ошарашен. — Но в газетах писали, что они просто друзья… — И как ты думаешь, с какой стати мисс Энджелус, которой едва исполнилось двадцать, так дружит с моим сорокалетним отцом? — язвительно спросила Дейзи. — Что, ты думаешь, ей в нем нравится — его редеющие волосы? Или растущий живот? Или его пятьдесят миллионов долларов? — А, понятно, — сконфуженно сказал Чарли. — Извини. — Не за что извиняться. Я просто злюсь. Ты не такой, как другие, — ты не подозреваешь в человеке худшее как само собой разумеющееся. — Наверное, я просто слишком тупой. — Нет, ты просто слишком славный. Чарли был смущен, но доволен. — Давай рисовать дальше, — сказала Дейзи. — Надо поторапливаться, чтобы лучшие игроки смогли добраться до финала. Снова появилась Нора Фаркуарсон. Она посмотрела на Чарли и Дейзи, сидящих бок о бок на песке, потом изучила их рисунок. — Нормально получилось, мам, как ты думаешь? — сказал Чарли. Было видно, как ему нужно ее одобрение. — Отлично, — сказала она и оценивающе взглянула на Дейзи, словно собака, увидевшая, что к ее щенкам подошел чужой. — Основную часть сделал Чарли, — сказала Дейзи. — Нет, — резко сказала миссис Фаркуарсон. Она перевела взгляд на Чарли и обратно. — Ты умная девочка, — сказала она. Похоже было, что она хочет что-то добавить, но не решается. — И что? — спросила Дейзи. — Ничего, — сказала та и отошла. Дейзи встала. — Я знаю, о чем она думает, — шепнула она Еве. — О чем? — «Ты умная девочка — и почти подошла бы моему сыну, будь ты из семьи получше». — Ты не можешь знать наверняка, — с сомнением отозвалась Ева. — Я совершенно уверена. И я выйду за него замуж хотя бы для того, чтоб доказать, что она не права. — Ах, Дейзи, ну почему тебе так важно, что думают эти люди? — Пойдем смотреть теннис. Дейзи села на песок рядом с Чарли. Может, он и некрасив, но он будет обожать свою жену и сделает для нее все, что угодно. Со свекровью будет тяжело, но Дейзи думала, что сможет с ней поладить. Мяч подавала высокая Джоан Рузрок в белой юбке, хорошо смотревшейся на ее длинных ногах. Ее партнер Вуди Дьюар — он был еще выше — передал ей мяч. Что-то в его взгляде на Джоан сказало Дейзи, что она ему нравится, может быть, он даже влюблен. Но ему было пятнадцать, а ей — восемнадцать, так что у этого романа будущего не было. Она обернулась к Чарли. — Может быть, мне все-таки стоит посмотреть «Страсть». Он не понял намека. — Может быть, и стоит, — отозвался он безразлично. Момент был упущен. Дейзи повернулась к Еве. — Интересно, где мне достать терьера Джека Рассела?II
Лев Пешков был лучшим отцом, какой только может быть у человека, — или как минимум был бы, если бы он больше времени проводил с сыном. Он был богат и щедр, умнее кого угодно и даже со вкусом одевался. Наверняка он был красив, когда был помоложе, — да и сейчас женщины не давали ему проходу. Грег Пешков его обожал, и единственное, на что он мог пожаловаться, — что мало его видел. — Надо было продать этот дрянной заводишко, когда была возможность, — сказал Лев, проходя вместе с Грегом по молчаливым, обезлюдевшим цехам. — Он работал в убыток еще до забастовки. Надо было ограничиться кино и барами… — Он наставительно погрозил пальцем. — Бухло покупают всегда, и в хорошие времена, и в плохие. И в кино ходят, даже когда не могут себе этого позволить. Никогда этого не забывай! Грег был совершенно уверен, что его отец нечасто делал ошибки в бизнесе. — Так почему же ты его оставил? — Из сентиментальности, — ответил Лев. — Когда я был в твоем возрасте, я работал на таком предприятии, на Путиловском заводе в Петербурге… — Он оглядел печи, литейные формы, подъемники, токарные станки и верстаки. — На самом деле там было намного хуже. Буффальский металлургический завод изготавливал пропеллеры всех размеров и даже огромные гребные винты для кораблей. Грега особенно интересовали расчеты изгибов лопастей. В своем классе он был первым по математике. — Ты был там инженером? — спросил он. Лев усмехнулся. — Я говорю так, когда мне надо произвести впечатление. Но на самом деле я работал на конюшне, был подручным конюха. А с механизмами у меня никогда не ладилось, другое дело — мой брат Григорий… Ты в него пошел. Но все равно, никогда не занимайся литейным производством. — Не буду. Грег собирался все лето следовать тенью за отцом, изучая его бизнес. Лев только что вернулся из Лос-Анджелеса, и сегодня у Грега был первый день занятий. Но литейное производство ему было не нужно. У него хорошо шла математика, но интересовала его власть. Ему хотелось, чтобы отец взял его в Вашингтон в одну из своих частых поездок по делам продвижения фильмов. Именно там принимались решения. Он с нетерпением ждал ланча. Они с отцом должны были встретиться с сенатором Гасом Дьюаром. Грег хотел попросить сенатора об одолжении. Но с отцом он еще это не обсуждал. Ему было страшновато заговаривать на это тему, и вместо этого он спросил: — А о своем брате, оставшемся в Петербурге, ты получаешь какие-нибудь известия? Лев покачал головой. — После войны — нет. Я бы не удивился, узнав, что он умер. Многие старые большевики исчезли. — Кстати о родственниках, в субботу я видел свою сводную сестру. Она была на том пляжном пикнике. — Хорошо вы там время провели? — Она на тебя страшно сердится, ты об этом знаешь? — Что я натворил на этот раз? — Ты сказал, что пойдешь в Белый дом с ней, а пошел с Глэдис Энджелус. — А, верно. Совсем забыл. Но мне же была нужна реклама для «Страсти». К ним подошел высокий человек в полосатом костюме, слишком крикливом даже по нынешней моде. Он коснулся края шляпы и сказал: — Утро, босс. — Джо Брехунов здесь начальник охраны. Джо, это мой сын Грег. — Оч приятно, — сказал Брехунов. Грег пожал ему руку. Как на многих заводах, здесь была своя полиция. Но Брехунов больше походил на бандита, чем на полицейского. — Все спокойно? — спросил Лев. — Ночью было небольшое происшествие. Два механика пытались стащить кусок пятнадцатидюймовой стальной полосы, авиационной стали. Мы их поймали, когда они передавали ее через забор. — Вызвали полицию? — сказал Грег. — Не было необходимости, — ухмыльнулся Брехунов. — Мы с ними немножко побеседовали о том, что такое частная собственность, — и отправили в больницу подумать об этом. Грег не удивился, узнав, что охрана отца так избивает воров, что они попадают в больницу. Несмотря на то что Лев в жизни не ударил ни его, ни мать, Грег чувствовал, что под внешней обходительностью отца скрывается не так уж далеко спрятанная жестокость. Это оттого, что юность отца прошла в трущобах Петербурга, думал он. Из-за печи вышел внушительного вида человек в синем костюме и рабочей кепке. — Это руководитель профсоюза Брайан Холл, — сказал Лев. — Привет, Холл. — Привет, Пешков. Грег приподнял брови. Обычно к его отцу обращались «мистер Пешков». Лев стоял, широко расставив ноги, руки в боки. — Ну что, даете мне ответ? Лицо Холла приняло упрямое выражение. — Люди не вернутся на работу за новую, урезанную плату, — если вы об этом. — Я же пересмотрел свое предложение по оплате! — Но все равно она осталась урезанной. Грег забеспокоился. Отец не любил, когда с ним спорили, и мог взорваться. — Мой управляющий говорит, что мы не получаем заказов, потому что при таком уровне зарплат не можем предложить выгодную цену. — Нет, Пешков, это потому, что у вас устаревшее оборудование. Некоторые станки стоят еще с довоенных времен. Нужно обновить оборудование. — В разгар депрессии? Вы что, сдурели? Я не желаю и дальше бросать деньги на ветер! — Вот так же думают и ваши рабочие, — сказал Холл с таким видом, с каким игрок кладет козырную карту. — Они не желают уступать вам ни цента, когда им самим так туго приходится. Грег подумал, что рабочие — идиоты, раз бастуют во время депрессии, и наглость Холла его злила. Этот человек говорил с его отцом на равных, а не как подчиненный с начальством. — Что же, дело обстоит так, что мы все теряем в деньгах, — сказал Лев. — Какой же в этом смысл? — Сам я уже ни на что повлиять не могу, — сказал Холл. Грегу почудилось в его тоне высокомерие. — Профсоюз послал сюда людей, они и будут разбираться в этой ситуации. — Он вынул из жилетного кармана большие металлические часы. — Их поезд прибудет через час. Лицо Льва потемнело. — Еще не хватало, чтобы приезжали какие-то чужаки и устраивали здесь скандал! — Если вам не нужен скандал, не следует его провоцировать. Лев сжал руку в кулак, но Холл уже ушел. Лев повернулся к Брехунову. — Ты знал об этих профсоюзниках из центра? — гневно сказал он. Брехунов занервничал. — Я немедленно этим займусь, босс. — Узнай, что за люди и где остановились. — Это будет нетрудно. — А потом отправь назад в их поганый Нью-Йорк в машине «скорой помощи». — Можете на меня положиться, босс. Лев пошел дальше, и Грег последовал за ним. Вот это власть, подумал Грег с некоторым даже благоговением. Стоит отцу слово сказать — и из профсоюзных активистов котлету сделают. Они вышли из здания завода и сели в автомобиль Льва, «кадиллак»-седан на пять пассажиров, новый, обтекаемой формы. Его длинные округлые крылья напоминали Грегу женские бедра. Лев поехал по Портер-авеню до берега и припарковал машину у буффальского яхт-клуба. На бортах покачивающихся на воде судов весело играло солнце. Грег был совершенно уверен, что отец не входит в этот элитарный клуб. А вот Гас Дьюар наверняка входит. Они пошли к пристани. Клуб был построен на сваях, над водой. Лев и Грег вошли и сняли шляпы. Грег сразу же почувствовал себя неловко, зная, что находится в качестве гостя в клубе, в члены которого его бы ни за что не приняли. Эти люди, наверное, думают, что он должен считать себя польщенным, что его впустили. Он сунул руки в карманы и принял независимый вид, чтобы они знали, что обстановка его не впечатляет. — Когда-то я состоял в этом клубе, — сказал отец. — Но в двадцать первом году председатель сказал мне, что я должен выйти из клуба, потому что я бутлегер. А потом попросил продать ему ящик виски. — А для чего сенатор Дьюар пригласил тебя на ланч? — Сейчас узнаем. — Ты не будешь против, если я обращусь к нему с одной просьбой? Лев недоуменно сдвинул брови. — Наверное, нет. Что это ты затеял? Но прежде чем Грег успел ответить, Лев уже здоровался с человеком лет шестидесяти. — Это Дейв Рузрок, — сообщил он Грегу. — Мой главный соперник. — Вы мне льстите, — сказал тот. «Театры Рузрок» представляли собой сеть разваливающихся от старости кинотеатров по всему штату Нью-Йорк. А вот об их владельце никак нельзя было сказать, чтобы он выглядел старой развалиной. У него был величественный вид: высокий, седовласый, с носом как изогнутый клинок. На нем был голубой кашемировый блейзер со значком клуба на нагрудном кармане. Грег сказал: — В субботу я имел удовольствие наблюдать, как играет в теннис ваша дочь Джоан. — Неплохо, правда? — довольно сказал Дейв. — Отлично! Лев сказал: — Как хорошо, Дейв, что я вас встретил. Я собирался вам звонить. — Зачем? — Ваши кинотеатры нуждаются в перестройке. Очень уж они старомодные. Дейва, казалось, это позабавило. — Вы хотели мне позвонить, чтобы сообщить эту новость? — Вы не хотите что-нибудь с ними сделать? Дейв элегантно пожал плечами. — Зачем мне эти хлопоты? Денег, что они приносят, мне хватает. В моем возрасте не следует перенапрягаться. — Ваш доход мог бы вырасти вдвое. — Вместе с ценой на билеты? Нет, спасибо. — Вы сумасшедший. — Не все же думают только о деньгах, — сказал Дейв с ноткой презрения. — Ну так продайте их мне, — сказал Лев. Грег удивился. Он этого не ожидал. — Я дам за них хорошую цену, — добавил Лев. Дейв покачал головой. — Мне нравится быть владельцем кинотеатров, — сказал он. — Они дают людям удовольствие. — Восемь миллионов долларов, — сказал Лев. Грег был ошеломлен. «Неужели я не ослышался? — подумал он. — Отец предложил Дейву восемь миллионов долларов?» — Это хорошая цена, — признал Дейв. — Но я не продам. — Никто другой не даст вам столько! — раздраженно сказал Лев. — Знаю. — Дейву, похоже, надоел этот напор. Он залпом допил свой стакан. — Рад был повидать вас обоих. — И он неторопливо вышел из бара в обеденный зал. Лев посмотрел ему вслед с отвращением. — «Не все же думают только о деньгах», — повторил он слова Дейва. — Сто лет назад его дед приехал сюда из Персии, и у него не было ничего, кроме одежды, что на нем, да шести ковров. Уж он бы не отказался от восьми миллионов долларов. — Я и не знал, что у тебя есть столько денег. — Их и нет — во всяком случае, наличными и наготове. Для этого и существуют банки. — Значит, чтобы заплатить Дейву, ты бы взял кредит? Лев поднял указательный палец. — Никогда не используй собственные деньги, если можешь потратить чьи-то еще. В бар вошел Гас Дьюар, высокий человек с большой головой. Ему было сильно за сорок, и в его светло-шатеновых волосах, словно крупинки соли, поблескивало серебро. Он приветствовал их с холодной учтивостью, пожал им руки и предложил напитки. Грег тут же понял, что Гас и Лев недолюбливают друг друга. Это могло означать, что Гас не выполнит просьбу, с которой Грег хотел к нему обратиться. Может быть, не стоит даже и пытаться. Гас был большой шишкой. До него сенатором был его отец. Такая династическая последовательность, думал Грег, это не по-американски. Гас помогал Франклину Рузвельту стать губернатором Нью-Йорка, а затем президентом. Теперь он входил в обладающий властью Комитет по иностранным делам. Его сыновья, Вуди и Чак, ходили в одну школу с Грегом. Вуди был башковит, Чак — спортсмен. Лев сказал: — Неужели президент велел вам уладить дело с моей забастовкой, сенатор? — Нет, — улыбнулся Гас. — Во всяком случае, пока — нет. Лев повернулся к Грегу. — В прошлый раз, когда этот завод бастовал, — двадцать лет назад, — президент Вильсон послал Гаса припугнуть меня, чтобы я дал рабочим прибавку. — Я помог вам сэкономить, — мягко сказал Гас. — Они требовали прибавить доллар, а я заставил их согласиться на половину. — Что было ровно на пятьдесят центов больше, чем я собирался дать. Гас улыбнулся и пожал плечами. — Пойдемте в обеденный зал? Они прошли в зал. Когда они сделали заказ, Гас сказал: — Президент был рад, что вы смогли прийти на прием в Белый дом. — Наверное, мне не следовало приводить Глэдис, — сказал Лев. — Миссис Рузвельт держалась с ней несколько прохладно. Может быть, ей не нравятся киноактрисы. «Ей совершенно точно не нравятся киноактрисы, которые спят с чужими мужьями», — подумал Грег, но оставил свои мысли при себе. За едой Гас вел светскую беседу. Грег ждал возможности обратиться со своей просьбой. Он хотел летом поработать в Нью-Йорке, чтобы обзавестись связями и найти выходы на нужных людей. Ему мог помочь устроиться на стажировку отец, но — у республиканцев, а у них власти не было. Грег хотел работать в команде сенатора Дьюара, человека влиятельного и уважаемого, личного друга и помощника президента. Он сам не знал, почему так боится заговорить об этом. В худшем случае Дьюар просто скажет «нет». Когда покончили с десертом, Гас перешел к делу. — Президент просил меня поговорить с вами о Лиге свободы. Грег слышал об этой организации, это была правая группа, противостоящая «новому курсу» президента. Лев зажег сигарету и затянулся. — Мы должны остерегаться, чтобы к нам не проник социализм. — Единственное наше спасение от кошмара, подобного тому, что творится сейчас в Германии, — «новый курс». — Лига свободы — не нацисты. — Разве? Они планируют вооруженное восстание с целью сместить президента. Конечно, это нереально — пока, во всяком случае. — Я полагаю, у меня есть право на собственное мнение. — Но вы поддерживаете не тех людей. Вы же понимаете, что никакого отношения к свободе эта Лига не имеет. — Вы мне не рассказывайте о свободе! — начиная сердиться, сказал Лев. — Когда мне было двенадцать лет, меня выпороли питерские полицейские — за то, что мои родители бастовали. Грег не понял, почему отец заговорил об этом. Жестокость царского режима казалась скорее доводом в пользу социализма, а не против. — Рузвельту известно, что вы даете деньги Лиге, и он хотел бы, чтобы вы этого не делали. — А откуда ему известно, кому я даю деньги? — Ему сообщает ФБР. Они ведут наблюдение за такими людьми. — Мы живем в полицейском государстве! А ведь считается, что вы — либерал. Грег подумал, что в аргументах отца маловато логики. Лев хватался за любое средство, какое только приходило ему в голову, чтобы сбить Гаса с толку, и не обращал внимания, что по ходу дела сам себе противоречит. Гас оставался спокоен. — Я надеюсь, что получится не доводить дело до полиции, — сказал он. Лев усмехнулся. — А президент знает, что я увел у вас невесту? Для Грега это была новость. Но, должно быть, правдивая, так как Льву наконец удалось вывести Гаса из равновесия. Гас потрясенно взглянул на Льва, отвел взгляд и покраснел. «Очко в нашу пользу», — подумал Грег. — Когда-то, в тысяча девятьсот пятнадцатом году, Гас был помолвлен с Ольгой, — пояснил Лев Грегу. — Но потом она передумала и вышла замуж за меня. — Как молоды мы все тогда были, — сказал Гас, вновь обретая самообладание. — Ну, вы забыли Ольгу достаточно скоро, — сказал Лев. — Вы тоже, — холодно взглянув на него, ответил Гас. Грег увидел, что теперь и отцу стало неловко. Удар Гаса достиг цели. Возникло неловкое молчание, потом Гас сказал: — Лев, мы с вами прошли через войну. Я был в пулеметном батальоне вместе со школьным другом Чаком Диксоном. В маленьком французском городке Шато-Тьери у меня на глазах его разорвало на куски… — Гас говорил просто, будничным тоном, но Грег вдруг заметил, что слушает затаив дыхание. Гас продолжал: — Моя мечта — чтобы моим детям никогда не пришлось пройти через то, через что прошли мы. Поэтому такие организации, как Лига свободы, надо душить в зародыше. Грег решил, что сейчас — подходящий момент. — Сенатор, меня тоже интересует политика, и мне хотелось бы узнать побольше. Не могли бы вы взять меня стажером на лето? — сказал он и затаил дыхание. Гас, похоже, удивился, но ответил: — Мне всегда может пригодиться сообразительный молодой человек, готовый работать в команде. Это не означало ни да, ни нет. — Я первый в классе по математике и капитан хоккейной команды, — стал перечислять свои достоинства Грег. — Спросите обо мне у Вуди. — Хорошо. — Гас повернулся к его отцу. — А вы — подумаете над просьбой президента? Это действительно очень важно. Было похоже, что Гас предлагает обмен. Но согласится ли отец? Лев помолчал — довольно долго. Потом загасил сигарету и сказал: — Я думаю, мы договорились. Гас встал. — Хорошо, — сказал он. — Президент будет доволен. «Удалось!» — подумал Грег. Они вышли из клуба и разошлись к своим машинам. Глядя, как отец выруливает с парковки, Грег сказал: — Спасибо, папа. Я тебе правда очень благодарен, что ты мне помог. — Ты удачно выбрал момент. Хорошо, что ты такой сметливый. Похвала порадовала Грега. Кое в чем он разбирался получше отца — уж во всяком случае, в науках и математике, — но боялся, что ему не хватает отцовской ловкости и смекалки. — Я хочу, чтобы ты был мудрым, — продолжал Лев. — Не как все эти болваны… — о каких болванах он говорит, Грег не имел ни малейшего представления. — Нужно прогнозировать, все время идти впереди потока. Только так и можно жить. Они поехали в офис Льва, расположенный в современном квартале в центре города. Проходя через мраморный вестибюль, Лев сказал: — А сейчас я преподам урок этому дураку Дейву Рузроку. Поднимаясь на лифте, Грег все думал, как он это сделает. Студия «Пешков-пикчерз» находилась на последнем этаже. Грег вслед за Львом прошел по широкому коридору и вошел в приемную, где находились две симпатичные молоденькие секретарши. — Соедините-ка меня с Солом Старром, — сказал им Лев по пути в свой кабинет. Лев сел за стол. — У Солли одна из самых больших студий в Голливуде, — сообщил он. Телефон на столе зазвонил. — Сол! — сказал он. — Как жизнь молодая? Минуту-другую Грег слушал соленые шуточки, потом Лев перешел к делу. — Можно дать тебе маленький совет? — сказал он. — В нашем штате Нью-Йорк есть сеть вшивых развалюх с названием «Театры Роузроук»… Да, вот именно. Возьми на заметку, не посылай им этим летом картины из списка самых кассовых — могут не расплатиться. Грег подумал, что это здорово ударит по бизнесу Дейва: без моднейших новых фильмов его сборы рухнут. — Умному достаточно, верно? Не за что, Солли, ты бы сделал для меня то же. Пока. И снова Грег поразился могуществу отца. Он мог устроить, чтобы человека избили. Мог предложить восемь миллионов, которые ему не принадлежали. Мог нагнать страху на президента. Мог соблазнить чужую невесту. И мог уничтожить бизнес одним телефонным звонком. — Вот увидишь, — сказал отец, — пройдет месяц — и Дейв Рузрок будет меня умолять выкупить его бизнес. За половину той суммы, что я ему сегодня предложил.III
— Просто не знаю, что за щенок такой мне попался! — сказала Дейзи. — Совершенно не слушается, я с ним с ума сойду! У нее дрожал голос, а в глазах стояли слезы, и если она притворялась, то совсем чуть-чуть. Чарли Фаркуарсон осмотрел собаку. — Щенок как щенок, — сказал он. — И даже очень славный. Как его зовут? — Джек. — Хм. Они сидели на садовых креслах в ухоженном двухакровом саду дома Дейзи. Ева поздоровалась с Чарли и тактично удалилась писать письмо домой. Вдали садовник Генри рыхлил землю на клумбе с пурпурно-желтыми анютиными глазками. Его жена, служанка Элла, принесла стаканы и кувшин лимонада и поставила на складной столик. Щенок был породы «терьер Джека Рассела», маленький и крепкий, белый с коричневыми пятнами. У него был умный взгляд, словно он понимал каждое слово, но, казалось, он не имел никакого намерения слушаться. Дейзи посадила его к себе на колени и погладила по носу холеными пальчиками, надеясь, что Чарли это движение покажется смутно волнующим. — Тебе не нравится такое имя? — Может быть, оно слишком обычное? — сказал Чарли, глядя на ее руку на собачьем носу, и беспокойно шевельнулся в кресле. Дейзи не хотела перестараться. Если она заведет Чарли слишком сильно, он просто уйдет домой. Он потому и оставался один в двадцать пять лет: несколько буффальских девиц, в том числе и Дот Реншоу, и Маффи Диксон, пытались его окрутить и не смогли. Но Дейзи была не из таких. — Тогда придумай ему имя сам, — сказала она. — Лучше, когда в кличке два слога, как, например, Бонзо, чтобы ему было легче ее узнавать. Дейзи не имела ни малейшего представления, как следует выбирать кличку для собаки. — Может быть, Ровер? — Слишком распространенное. Может, лучше Расти? — Замечательно! — сказала она. — Пусть будет Расти. Щенок без усилий высвободился из ее рук и спрыгнул на землю. Чарли поднял его. Дейзи заметила, какие большие у него руки. — Ты должна показать Расти, что главная — ты, — сказал Чарли. — Держи его крепче и не давай спрыгнуть без разрешения, — и он снова посадил щенка ей на колени. — Но он такой сильный! И я боюсь ему что-нибудь повредить… Чарли снисходительно улыбнулся. — Вряд ли у тебя это вышло бы, даже если бы ты постаралась. Держи его за ошейник, поверни немного, если понадобится. А теперь другую руку положи ему на спину. Дейзи выполнила все, что велел Чарли. Шенок почувствовал, что ее руки стали тверже, и притих, словно ожидая, что будет дальше. — Скажи ему «Сидеть!» и нажми на круп. — Сидеть! — сказала она. — Скажи громче, и «ть» надо произносить очень четко. Потом сильно нажми. — Расти, сидеть! — сказала она и пригнула его вниз. Он сел. — Ну вот, — сказал Чарли. — Какой ты умный! — восхитилась Дейзи. Было видно, что Чарли приятно. — Дело просто в том, что я знаю, что делать, — скромно сказал он. — С собаками всегда нужно вести себя настойчиво и решительно. Приходится на них чуть ли не лаять… — Он с довольным видом откинулся на спинку кресла. Он был плотного телосложения и заполнил все кресло. Заговорив о том, в чем разбирается, он расслабился, как и надеялась Дейзи. Утром она позвонила ему и сказала: — Я в отчаянии! Я завела щенка — и совершенно не могу с ним справиться. Не можешь ли ты дать мне совет? — А какой породы щенок? — Терьер Джека Рассела. — Да что ты! Это же моя любимая порода, у меня самого их трое! — Какое совпадение! Как и рассчитывала Дейзи, Чарли вызвался прийти и помочь ей дрессировать щенка. Узнав об этом, Ева с сомнением сказала: — Ты уверена, что Чарли тебе подходит? — Ты что, шутишь?! — ответила Дейзи. — Это один из самых подходящих холостяков в Буффало! И сейчас она сказала: — Я уверена, что так же хорошо у тебя будет получаться и с детьми. — Ну, насчет этого я не знаю. — Ты любишь собак, но умеешь быть с ними твердым. Я уверена, что так же надо обращаться и с детьми. — Понятия не имею, — ответил он и сменил тему: — А ты собираешься в колледж в сентябре? — Может быть, поеду в Оукдейл, там находится двухлетний женский колледж. Или… — Или — что? «Или я могу выйти замуж», — имела она в виду, но сказала другое: — Не знаю. Или случится что-нибудь еще. — Что, например? — Мне бы хотелось увидеть Англию. Мой отец ездил в Лондон и встречался там с принцем Уэльским. А ты? У тебя есть планы? — У нас всегда считалось, что я должен буду заменить отца в банке, но сейчас банка нет. У мамы осталось немного денег от ее семьи, и я ими занимаюсь, но, не считая этого, я в свободном поиске. — Тебе надо заняться коневодством, — сказала Дейзи. — Я уверена, что у тебя получится. — Она была хорошей наездницей и брала призы, когда была помоложе. Она представила себя с Чарли в парке на паре серых и едущих следом двоих детишек на пони. Видение вдохновляло. — Я люблю лошадей, — сказал Чарли. — Я тоже! Я хочу разводить скаковых лошадей! — Говоря об этом, Дейзи не приходилось напускать на себя увлеченный вид. Это была ее мечта — вывести плеяду чемпионов. На конезаводчиков она смотрела как на высшую мировую элиту. — Чистокровные лошади стоят больших денег, — печально сказал Чарли. Денег у Дейзи было полно. Если Чарли на ней женится, ему никогда больше не придется беспокоиться о деньгах. Конечно, она этого не сказала, но догадалась, что Чарли думает об этом, и дала этой невысказанной мысли повисеть в воздухе как можно дольше. Наконец Чарли сказал: — А это твой отец организовал нападение на приезжих профсоюзных деятелей? — С чего ты взял! Дейзи не знала, занимался ли ее отец такими вещами, но, по правде говоря, ее бы это не удивило. — Профсоюзные работники, приехавшие из Нью-Йорка возглавить забастовку, оказались в больнице, — настойчиво сказал Чарли. — «Сентинел» пишет, что они поссорились с местными профсоюзными лидерами, но все думают, что это устроил твой отец. — Я никогда не говорю о политике, — жизнерадостно сказала Дейзи. — А когда у тебя появилась первая собака? Чарли начал делиться воспоминаниями. А Дейзи думала, что делать дальше. «Он пришел ко мне, он почувствовал себя непринужденно, теперь мне нужно его «завести». Но когда я гладила собаку, это его нервировало. Что сейчас нужно, так это случайный физический контакт». — Чему же мне дальше учить Расти? — спросила она, когда Чарли закончил рассказ. — Научи его идти рядом, — не раздумывая, ответил Чарли. — А как это делается? — У вас есть собачье печенье? — Конечно! Окна кухни были открыты, и Дейзи крикнула служанке: — Элла, принесите, пожалуйста, коробку «Милкбоунз». Чарли разломил одно печенье, потом посадил щенка к себе на колени. Зажав в кулаке кусочек печенья, он дал Расти его понюхать, потом раскрыл ладонь и позволил собаке его съесть. Затем взял новый кусочек — так, чтобы щенок это видел. Затем встал и поставил щенка возле ноги. Расти не сводил внимательного взгляда со сжатого кулака Чарли. — Иди рядом! — сказал Чарли и сделал несколько шагов. Щенок пошел за ним. — Молодец! — сказал Чарли и дал Расти печенье. — Это восхитительно! — сказала Дейзи. — Через некоторое время печенье уже будет не нужно, достаточно будет его погладить. А в конце концов он будет это делать по привычке. — Чарли, ты гений! Чарли был доволен. У него были красивые карие глаза — совсем как у ее щенка, заметила она. — А теперь попробуй ты, — сказал он. Она повторила все, что делал Чарли, и получила тот же результат. — Видишь? — сказал Чарли. — Не так уж это трудно. Дейзи радостно рассмеялась. — Нам нужно открыть совместный бизнес. «Фаркуарсон и Пешкова, дрессировка собак». — Какая хорошая мысль, — сказал он, и, кажется, вполне серьезно. «Пока все идет отлично», — подумала Дейзи. Она подошла к столу и налила два стакана лимонада. Он стал рядом и сказал: — Обычно я немного робею с девушками. «Не то слово», — подумала она, но не проронила ни звука. — Но с тобой говорить так легко… — продолжал он. Ему казалось, что это просто счастливая случайность. Передавая ему стакан, она дернула рукой и плеснула на него лимонадом. — Какая я неловкая! — воскликнула она. — Ничего страшного, — сказал он, но лимонад намочил его льняной блейзер и белые хлопковые брюки. Он достал платок и стал вытирать пятна. — Дай-ка я, — сказала Дейзи и взяла платок из его большой руки. Вытирая лацкан блейзера, она придвинулась к нему совсем близко. Он замер, и она подумала, что он чувствует запах ее духов «Жан Нате» — начальная нота лаванды и фоновый запах мускуса. Она бережно протирала носовым платком грудь пиджака, хотя там пятен не было. — Почти готово, — сказала она, словно жалея, что придется заканчивать так быстро. Потом она опустилась на колено, словно признаваясь в любви. Она начала осушать влажные участки на брюках легкими прикосновениями бабочки. Вытирая бедро, она напустила на себя вид пленительной невинности и подняла на него взгляд. Он завороженно смотрел на нее, раскрыв рот и тяжело дыша.IV
Вуди нетерпеливо осматривал яхту «Спринтер», чтобы убедиться, что ребята привели ее в полный порядок. Это был сорокавосьмифутовый гоночный кеч, длинный и узкий, как нож. Ее позволял брать «Корабельному товариществу» — клубу, в котором состоял Вуди, — Дейв Рузрок, чтобы они выезжали с детьми буффальских безработных на берег озера Эри и учили их основам хождения под парусом. Вуди с удовольствием отметил, что все швартовочные концы и кранцы в порядке, паруса убраны, тросы смотаны в бухты… Его брат Чак, на год младше — ему было четырнадцать, — был уже на пирсе, перешучиваясь с парой цветных ребятишек. Чак обладал раскованной манерой общения, что позволяло ему легко со всеми ладить. Вуди, собираясь, как отец, заниматься политикой, завидовал его непринужденному обаянию. На мальчишках были одни лишь шорты и сандалии, и вся троица представляла собой воплощение юношеской силы и жизнерадостности. Если бы у Вуди был с собой фотоаппарат, он бы с удовольствием их заснял. Он был хорошим фотографом и устроил дома лабораторию, чтобы проявлять и печатать свои фотографии. С удовлетворением убедившись, что они оставляют «Спринтера» в таком же виде, в каком брали утром, Вуди спрыгнул на пирс. Компания подростков, человек двенадцать, вместе вышла со стоянки яхт — обветренные и загорелые, с приятно ноющими после работы мышцами, они со смехом вспоминали сегодняшние промахи, оплошности и шутки. Когда они были на воде, работали вместе, чтобы удержать яхту на курсе — расстояние, отделяющее двух богатых братьев от ребятни бедняков, исчезало, но сейчас, на парковке буффальского яхт-клуба, оно появилось вновь. Там стояли бок о бок две машины: «Крайслер Эйрфлоу» сенатора Дьюара, с шофером в форме, ожидающим Вуди и Чака, — и пикап «Шевроле Родстер» с двумя деревянными скамейками в грузовой части для остальных. Вуди почувствовал себя неловко, прощаясь с ребятами, когда шофер распахнул перед ним дверцу. Но они, похоже, не обратили внимания, поблагодарили его и сказали: «До следующей субботы!» Когда они ехали по Делавэр-авеню, Вуди сказал: — Здорово было! Хотя не знаю, много ли толку от того, что мы делаем… — Почему? — удивился Чак. — Ну мы же не поможем их родителям найти работу, а на самом деле им только это и нужно. — Это может помочь самим ребятам через несколько лет найти работу… — Буффало был портовый город, и в другое время можно было найти тысячи возможностей устроиться на торговое судно, из тех, что ходили по Великим озерам и каналу Эри, или на прогулочное. — При условии, что Президент сможет снова привести в движение экономику. — Ну так иди работать к Рузвельту, — пожал плечами Чак. — А почему бы и нет? Папа же работал у Вудро Вильсона. — Ну а я буду ходить под парусами. Вуди взглянул на часы. — Мы едва успеем переодеться на бал! — Они собирались на обед с танцами в теннисный клуб. От предвкушения сердце у него забилось чаще. — Я хочу к созданиям с нежной кожей, высокими голосами и розовыми платьями… — Ха! — насмешливо сказал Чак. — Джоан Рузрок в жизни не носила ничего розового. Вуди растерялся. Он думал о Джоан целыми днями и чуть ли не целыми ночами вот уже две недели, но откуда об этом узнал брат? — С чего ты взял… — Да ладно тебе, — презрительно сказал Чак. — Когда она приехала на пляж в той теннисной юбке, ты чуть в обморок не грохнулся. Любому ясно было, что ты по ней сохнешь. К счастью, сама она, кажется, ничего не заметила. — Почему это к счастью? — Я тебя умоляю! Тебе пятнадцать, ей восемнадцать. Это же курам на смех! Ей нужен муж, а не мальчишка. — Ах да, благодарю, я и забыл, ты же у нас знаток женщин! Чак покраснел. У него никогда не было подружки. — Не надо быть знатоком, чтобы увидеть то, что у тебя под самым носом, — буркнул он. Они всегда так разговаривали. Не старались друг друга задеть, просто были абсолютно откровенны. Они были братьями, и соблюдать приличия было ни к чему. Наконец они приехали домой, в особняк псевдоготического стиля, построенный их дедом, сенатором Кэмом Дьюаром, и бегом отправились мыться и переодеваться. Вуди был уже одного роста с отцом и надел один из его старых вечерних костюмов, немножко поношенный, но это ничего. Младшие ребята придут в школьных костюмах или блейзерах, но те, кто учится в колледжах, будут в смокингах, и Вуди стремился выглядеть старше. Сегодня он пригласит ее на танец, подумал он, намазывая волосы бриллиантином. Ему будет позволено держать ее в объятиях. Его пальцы будут ощущать тепло ее кожи. Он будет смотреть ей в глаза, а она будет ему улыбаться. А ее грудь во время танца будет касаться его пиджака. Он спустился в гостиную, — родители уже ждали. Папа потягивал коктейль, а мама курила сигарету. Папа был высокий и худой и в своем двубортном смокинге походил на вешалку для костюмов. Мама была очень красива, несмотря на то что один глаз у нее был все время закрыт — она такой родилась. Сегодня она выглядела великолепно: на ней было красное шелковое платье в пол с черной кружевной отделкой и черная бархатная вечерняя жакетка. Последней в комнату вошла бабушка. В свои шестьдесят восемь лет она была стройна и элегантна и так же худа, как ее сын, но миниатюрна. Она осмотрела мамин наряд и сказала: — Роза, дорогая, ты выглядишь чудесно. К своей невестке она всегда была добра. Со всеми остальными она разговаривала довольно едко. Гас, не дожидаясь просьбы, сделал ей коктейль. Вуди ждал, скрывая нетерпение, пока она не спеша пила. Бабушку торопить не следовало. Она была уверена, что ни одно светское событие не начнется до ее прибытия: она была гранд-дамой, вдовой одного сенатора и матерью другого и главой одного из самых старейших и самых уважаемых семейств города. Вуди спросил себя, когда он «запал» на Джоану. Он был с ней знаком почти всю жизнь, но всегда относился к девчонкам как к не представляющим интереса зрительницам захватывающих приключений мальчишек — пока два-три года назад девочки вдруг не стали интересней даже автомобилей и моторных лодок. Но и тогда его внимание привлекали в основном ровесницы или девочки помладше. Сама Джоан всегда смотрела на него как на ребенка — умненького ребенка, с которым можно время от времени поболтать, но уж никак не на мальчика, с которым можно дружить. Но этим летом, без какой-то видимой причины, она вдруг стала для него самой очаровательной девчонкой на свете. К сожалению, ее отношение к нему не претерпело подобного изменения. Пока что. Бабушка спросила его брата: — Чак, как дела в школе? — Ужасно, бабушка, и ты это хорошо знаешь. Я — тот самый урод в семье, недалеко ушедший от наших прародителей-шимпанзе. — Насколько мне известно, кретины не пользуются оборотами вроде «прародителей-шимпанзе». Ты уверен, что это не из-за лени? — Мама, — возразила Роза, — учителя говорят, что Чак в школе очень много занимается. — И обыгрывает меня в шахматы, — добавил Гас. — Ну так в чем же дело, скажите на милость? — гнула свое бабушка. — Если так будет продолжаться, он же не попадет в Гарвард! — Просто я медленно читаю, вот и все, — сказал Чак. — Любопытно, — сказала она. — Мой свекор, твой прадед по линии деда, был самым успешным банкиром своего поколения, а ведь он с трудом читал и писал. — Я не знал, — сказал Чак. — Так оно и было, — сказала бабушка. — Но это тебе не оправдание. Больше работай. Гас взглянул на часы. — Мама, если ты готова, нам лучше отправляться. Наконец они сели в машину и поехали в клуб. Папа заранее заказал столик и пригласил Реншоу с детьми, Дот и Джорджем. Вуди огляделся, но, к своему разочарованию, Джоан не увидел. Он взглянул на план столиков, вывешенный в вестибюле, и, к своему отчаянию, увидел, что столика Рузроков на плане не было. Неужели их не будет? Это испортило бы ему все удовольствие от вечера. За лобстером и стейком говорили о событиях в Германии. Филип Реншоу считал, что Гитлер ведет себя правильно. Отец Вуди сказал: — В сегодняшнем «Сентинеле» писали, что в тюрьму посадили католического священника — за то, что критиковал нацистов. — Вы разве католик? — удивился мистер Реншоу. — Нет, мы принадлежим к епископальной церкви. — Филип, тут речь не о религии, — жестко сказала Роза. — Речь о свободе. — В юности она была анархисткой, да и сейчас в душе была сторонницей свободы личности. Некоторые гости, пропустив обед, подъезжали позднее, к танцам, и когда Дьюарам подали десерт, в зале появились новые лица. Вуди искал глазами Джоан. В соседнем зале оркестр начал наигрывать хит прошлого года — «Континентал». Он не мог сказать, чем так привлекала его Джоан. Мало кто назвал бы ее красавицей, хотя, конечно, у нее была яркая внешность. Она была похожа на царицу ацтеков — высокие скулы и нос такой же, как у отца, словно изогнутый клинок. У нее были густые темные волосы и кожа смуглого оливкового оттенка — несомненно, от персидских предков. И была в ней какая-то печальная страстность, отчего Вуди хотелось познакомиться с ней поближе, хотелось, чтобы она чувствовала себя с ним непринужденно, чтобы он мог слушать спокойное журчание ее речи. Ему казалось, что ее эффектная внешность могла свидетельствовать о способности к глубокому чувству… Тут он подумал: «Ну и кто здесь делает вид, что знаток женщин?» — Ищешь кого-нибудь, Вуди? — спросила бабушка, от взгляда которой мало что могло укрыться. Чак многозначительно хихикнул. — Просто интересно, кто еще приедет на танцы, — небрежно ответил Вуди, но ничего не мог с собой поделать — покраснел. Он все еще не видел ее, когда мама встала и за ней вся семья вышла из-за стола. Он побрел в бальный зал под звуки «Мунглоу» Бенни Гудмена, чувствуя себя безутешным, — а Джоан уже была там: должно быть, вошла, когда он отвернулся. Настроение у него поднялось. Сегодня на ней было абсолютно простое серебристо-серое шелковое платье с глубоким треугольным вырезом, которое выгодно очерчивало фигуру. Тогда в теннисной юбке она тоже смотрелась изумительно, но сейчас выглядела еще более соблазнительно. Когда Вуди увидел, как она плывет по залу, грациозная и уверенная, у него пересохло во рту. Он двинулся к ней, но зал уже был полон, и он вдруг обнаружил, к своей досаде, что стал очень популярен: всем хотелось с ним поговорить. Пробираясь через толпу, он заметил, что этот зануда Чарли Фаркуарсон танцует с жизнерадостной Дейзи Пешковой. Он вообще не помнил, чтобы видел Чарли танцующим хоть с кем, не говоря о такой очаровашке, как Дейзи. Как ей удалось вытащить его из раковины? Когда он добрался до Джоан, она была в противоположном от оркестра конце зала и, к его огорчению, горячо спорила с ребятами года на три-четыре постарше Вуди. К счастью, он был выше почти всех в этой компании, поэтому разница в возрасте не так бросалась в глаза. Все держали в руках стаканы с кока-колой, но Вуди чувствовал запах виски — должно быть, у кого-то была бутылка в кармане. Подойдя к ним, он услышал слова Виктора Диксона: — Никто не в восторге от суда Линча, но надо же понимать, какие проблемы у них там, на Юге! Вуди знал, что сенатор Вагнер предложил ввести закон, по которому шерифы, допускающие суд Линча, должны нести наказание, — но президент Рузвельт отказался поддержать этот законопроект. — Виктор, как ты можешь так говорить! — возмущенно воскликнула Джоан. — Суд Линча — это убийство! Мы не должны вникать в их проблемы, мы должны помешать им убивать! Вуди было приятно слышать, что Джоан разделяет его политические взгляды. Но было ясно, что сейчас не лучшее время, чтобы приглашать ее на танец, и это было жаль. — Джоан, милая, ты не понимаешь, — сказал Виктор. — Эти южные негры — абсолютные дикари. «Может, я молод и неопытен, — подумал Вуди, — но я бы не стал разговаривать с Джоан так снисходительно». — Дикари — это как раз те, кто устраивает суд Линча! — сказала она. Вуди решил, что настал подходящий момент, и внес в спор свою лепту. — Джоан права, — сказал он, стараясь говорить басом, чтобы казаться взрослее. — Наши слуги Джой и Бетти, которые смотрели за нами с братом с самого нашего рождения, рассказывали, как в городе, где они родились, устроили суд Линча над двоюродным братом Бетти. С него сорвали всю одежду и стали его жечь паяльной лампой, а вокруг стояла толпа и глазела. А потом его повесили. Виктор смотрел на него испепеляющим взглядом, злясь, что внимание Джоан переключилось на какого-то мальчишку, но остальные слушали со страхом и любопытством. — Мне наплевать, что за преступление он совершил, — говорил Вуди, — но белые люди, сделавшие с ним это, уж точно дикари. — Однако твой обожаемый президент Рузвельт, кажется, не поддержал проект закона против суда Линча? — сказал Виктор. — Не поддержал, и очень жаль, — сказал Вуди. — Но я понимаю, почему он принял такое решение: побоялся, что обозленные южане отомстят, саботируя его «новый курс». Но все равно, как было бы хорошо, если бы он послал их к чертовой матери! — Что ты понимаешь! — сказал Виктор. — Ты еще мальчишка. Он вынул из кармана пиджака серебряную фляжку и плеснул себе в стакан с колой. — У Вуди политические суждения более зрелые, чем у тебя, Виктор, — сказала Джоан. Вуди вспыхнул. — Политика у нас вроде семейного бизнеса, — сказал он. Но тут, к своей досаде, почувствовал, что его тянут за локоть. Слишком хорошо воспитанный, чтобы не обращать внимания, он обернулся и увидел Чарли Фаркуарсона — от танцев у него выступил пот. — Можно тебя на минутку? — сказал Чарли. Вуди не поддался искушению послать его подальше. Чарли был славный парень, никогда никому не сделал ничего плохого. Можно было только пожалеть человека с такой матерью. — Ты чего, Чарли? — спросил он как можно дружелюбнее. — Я хотел бы поговорить о Дейзи. — Я видел, как ты с ней танцевал. — Правда, она замечательно танцует? Вуди ничего особенного не заметил, но из вежливости сказал: — Ну, еще бы! — Она все делает замечательно. — Чарли, — спросил Вуди, стараясь скрыть недоумение, — вы с Дейзи что, гуляете? Чарли застеснялся. — Ну, мы пару раз катались верхом в парке, и вообще… — Значит, гуляете. Вуди это удивило. Они казались странной парой. Чарли — такой недотепа, а Дейзи — просто куколка. — Она не похожа на других девчонок. С ней так легко говорить! И она любит собак и лошадей. Но люди считают ее отца гангстером. — Но Чарли, он же, наверное, гангстер и есть. Во время сухого закона все покупали у него спиртное. — Вот и моя мама так говорит. — А твоей маме Дейзи, наверное, не нравится? — Вуди это не удивило бы. — Дейзи — нравится. Ей не нравится ее семья. Тут Вуди пришла в голову еще более странная мысль. — Ты что, думаешь жениться на Дейзи? — О господи, ну конечно! — сказал Чарли. — И, думаю, если я сделаю предложение, она, наверное, согласится. Ну что же, подумал Вуди. У Чарли была респектабельность, но не было денег, а у Дейзи — наоборот. Может быть, они будут дополнять друг друга. — Случались и более странные вещи, — сказал он. Это все было, конечно, интересно, но ему хотелось заняться налаживанием собственных романтических отношений. Он огляделся — убедиться, что Джоан осталась там же, где была. — А почему ты мне все это рассказываешь? — спросил он Чарли. Вроде они не были такими близкими друзьями. — Может быть, мама изменила бы свое мнение, если бы миссис Пешкову пригласили вступить в Общество леди Буффало. Этого Вуди не ожидал. — Да ты что, это же самый элитарный клуб в городе! — Вот именно. И если бы Ольга Пешкова в него вошла, как бы моя мама могла возражать против Дейзи? Вуди не знал, мог ли сработать этот план, но искренность теплого чувства Чарли к Дейзи была несомненна. — Может, ты и прав, — сказал он. — Ты не попросишь за меня свою бабушку? — Ничего себе! Минуточку… Да бабушка Дьюар — просто фурия! Я бы и за себя не стал ее просить, не то что за тебя… — Вуди, ну послушай! Ты же знаешь, что в этом тесном кругу все зависит от нее. Кого она скажет — того они примут, кого скажет — выгонят. Это была правда. В обществе были председательница, секретарша и казначей, но распоряжалась в клубе Урсула Дьюар, словно он был ее собственностью. И все равно Вуди не хотелось к ней обращаться. Да она ему голову оторвет… — Ох, не знаю… — сказал он виновато. — Ну Вуди, ну пожалуйста! Ты не понимаешь… — Чарли понизил голос. — Ты просто не представляешь, каково это — когда так сильно любишь… «Да представляю, — подумал Вуди, и это заставило его изменить решение. — Если Чарли так же плохо, как мне, — ну как я могу ему отказать? Может, кто-нибудь помог бы так же и мне, если бы это давало мне шанс с Джоан». — Ладно, Чарли, — сказал он. — Я с ней поговорю. — Спасибо! Слушай, а ведь она же здесь, правда? Может быть, ты мог бы сегодня… — Черт, нет уж! У меня и свои дела имеются! — Ну да, конечно… А когда? Вуди пожал плечами. — Завтра поговорю. — Ты настоящий друг! — Подожди пока благодарить. Она наверняка откажется. Вуди повернулся, чтобы продолжить разговор с Джоан, но ее уже не было. Он начал ее искать, но потом остановился. Он не должен выглядеть расстроенным. Человек, которому что-то очень нужно, не вызывает интереса, уж это-то он знал. Он из чувства долга потанцевал с несколькими девчонками: с Дот Реншоу, Дейзи Пешковой и ее немецкой подругой Евой. Потом взял кока-колу и вышел на воздух, где курили несколько парней. Джордж Реншоу подлил ему в стакан виски, что улучшило вкус кока-колы, но опьянеть Вуди не хотел. Он уже пробовал, и ему не понравилось. Джоан предпочтет человека, который разделяет ее интересы, подумал Вуди, а значит — Виктор Диксон не в счет. Вуди слышал, как Джоан упоминала Карла Маркса и Зигмунда Фрейда. В библиотеке он читал коммунистический манифест, но ему показалось, что это просто политическая демагогия. Гораздо интереснее было читать Фрейда «Исследование истерии», где из психического заболевания получился чуть ли не детектив. Он предвкушал, как даст понять Джоан — этак небрежно, — что читал эти книги. Он твердо решил потанцевать сегодня с Джоан хотя бы раз и через некоторое время пошел ее искать. Ни в зале, ни в баре ее не было. Неужели он упустил свой шанс? Не слишком ли он был пассивен, стараясь не показать своего отчаяния? Мысль, что бал закончится, а он даже не коснется ее плеча, была невыносима. Он снова вышел на улицу. Было темно, но он заметил ее почти сразу же. Она отошла от Грега Пешкова, несколько разгоряченная: по-видимому, спорила с ним. — Похоже, ты — единственное исключение, все остальные дьявольски консервативны, — сказала она Вуди. Судя по голосу, она немного выпила. Вуди улыбнулся. — Спасибо за комплимент; наверное, так оно и есть. — Ты знаешь про завтрашний марш протеста? — внезапно спросила она. Он знал. Бастующие с буффальского металлургического завода собирались в знак протеста против избиения нью-йоркских профсоюзных работников выйти на демонстрацию. Вуди догадался, что это и было предметом спора с Грегом: завод принадлежал его отцу. — Я думаю туда пойти, — сказал он. — Может, сделаю несколько кадров. — Благослови тебя Господь! — сказала она и поцеловала его. Он так удивился, что сначала не отреагировал. В первую секунду, когда она прижалась губами к его губам, он стоял неподвижно. На ее губах он почувствовал вкус виски. Потом он пришел в себя. Он обнял ее и прижал к себе, ощущая восхитительное прикосновение ее груди и бедер к своему телу. В глубине души он боялся, что она будет оскорблена, оттолкнет его и возмущенно воскликнет, что он ее не уважает; но более глубокий инстинкт подсказывал, что ничего подобного не случится. Он редко целовался с девочками, и опыта у него было мало, а уж целовать взрослых, восемнадцатилетних женщин вообще не доводилось, но ощущать ее мягкие губы было так приятно, что он стал водить губами по ее губам, легонько их сжимая, чувствуя при этом невероятное удовольствие, и был вознагражден ее тихим стоном. Он смутно понимал, что если появится кто-то из взрослых, может произойти скандал, но уже слишком завелся, чтобы об этом думать. Губы Джоан разомкнулись, и он почувствовал на губах ее язык. Это было для него ново: те немногие девочки, с которыми он целовался, никогда так не делали. Но он решил, что она знает, что делает, и, в конце концов, ведь ему это нравится. Он стал повторять языком движения ее языка. Это было ужасно интимно и очень волнующе. Должно быть, он делал все как надо, потому что она снова застонала. Собравшись с духом, он положил правую руку ей на грудь — она оказалась восхитительно мягкая и тяжелая под шелком платья. Гладя ее, он нащупал маленькую округлость и с волнением первооткрывателя подумал, что это, должно быть, сосок. Он погладил его большим пальцем. Она резко оттолкнула его. — О боже, — сказала она, — что я делаю? — Ты меня целуешь, — восторженно ответил Вуди. Он положил руки на ее круглые ягодицы. Через шелковое платье он чувствовал жар ее тела. — Давай еще! Она отцепила его руки. — Я, должно быть, совсем с ума сошла. Господи, это же теннисный клуб! Вуди понял, что чары развеялись и поцелуев сегодня, как ни жаль, больше не будет. Он огляделся. — Не волнуйся, — сказал он. — Никто не видел. — Он почувствовал восхитительную общность заговорщиков. — Я лучше пойду домой, пока не натворила новых глупостей. Он постарался не обижаться. — Можно, я провожу тебя до машины? — Ты спятил? Если мы пойдем вместе, все догадаются, чем мы занимались, особенно глядя на твою глупую улыбку до ушей. Вуди попытался перестать улыбаться. — Ну тогда ты иди, а я подожду минутку здесь. — Хорошая мысль, — и она пошла. — До завтра! — сказал он ей вслед. Она не оглянулась.V
В старом викторианском особняке на Делавэр-авеню у Урсулы Дьюар были отдельные апартаменты: спальня, ванная, гардеробная, а из гардеробной супруга после его смерти она сделала небольшую гостиную. Большую часть времени в ее распоряжении находился весь дом: Гас и Роза проводили много времени в Вашингтоне, а Вуди с Чаком на учебный год уезжали в школу. Но когда все возвращались, она проводила добрую половину дня у себя в покоях. В субботу утром Вуди пошел с ней поговорить. Он все еще был на седьмом небе после поцелуя Джоан, хотя полночи после этого пытался решить, что все это значило. Это могло означать что угодно — от настоящей любви до настоящего алкогольного опьянения. Он лишь знал, что сгорает от желания вновь ее увидеть. Он вошел в бабушкину комнату следом за служанкой Бетти, несшей поднос с завтраком. Ему понравилось, как Джоан отреагировала на рассказ о родственнике Бетти. В политике, думал он, слишком много внимания уделяли беспристрастным дискуссиям. Люди должны злиться, когда сталкиваются с жестокостью и несправедливостью. Бабушка уже сидела в кровати, в кружевной шали поверх шелкового халата орехового цвета. — Доброе утро, Вудро, — сказала она, удивленная его появлением. — Бабушка, я бы хотел выпить с тобой кофе, если позволишь, — сказал Вуди. Он заранее попросил Бетти поставить две чашки. — Буду очень рада, — сказала бабушка. Бетти была седоволосой женщиной лет пятидесяти, с фигурой, какую иногда называют «уютной». Она поставила перед Урсулой поднос, и Вуди налил кофе в чашки мейсенского фарфора. Он обдумал разговор заранее, упорядочил все доводы. Сухого закона больше нет, и Лев Пешков — легальный бизнесмен, скажет он. К тому же несправедливо наказывать Дейзи за то, что преступником был ее отец — тем более что его незаконный алкоголь покупало большинство уважаемых семей Буффало. — Ты же знаешь Чарли Фаркуарсона? — начал он. — Да. Еще бы ей не знать. Она знала семейства всех, кто играл заметную роль в жизни Буффало. — Будешь тост? — спросила она. — Нет, спасибо, я позавтракал. — Мальчишкам в твоем возрасте сколько ни дай — все мало… — она внимательно посмотрела на него. — Если только они не влюблены. Сегодня утром она явно в хорошей форме. — Похоже, Чарли у матери под каблуком, — сказал Вуди. — У нее и муж был под каблуком, — сухо сказала Урсула. — Умер, потому что это была единственная возможность от нее избавиться… — Она отпила кофе и наколола на вилку кусочек грейпфрута. — Вчера Чарли подошел ко мне и уговорил попросить за него… Она приподняла бровь, но ничего не сказала. Вуди набрал побольше воздуха. — Он просит тебя пригласить миссис Пешкову вступить в Общество леди Буффало. Урсула уронила вилку, и раздался мелодичный звон серебра по фарфору. Словно чтобы скрыть свое замешательство, она сказала: — Вуди, налей мне, пожалуйста, еще кофе. Он выполнил ее просьбу без единого слова. Он не мог припомнить, чтобы хоть раз видел ее сбитой с толку. Она отпила кофе и сказала: — Ради всего святого, зачем могло понадобиться Чарли, да и кому бы то ни было, чтобы Ольгу Пешкову приняли в Общество? — Он хочет жениться на Дейзи. — Вот как? — И он боится, что его мать будет возражать. — Это он правильно сообразил. — Но он думает, что сможет ее уговорить… — Если я впущу ее мать в Общество. — Тогда, может быть, люди забудут, что ее отец был гангстером… — Гангстером? — Ну, или как минимум бутлегером. — А, ты об этом, — небрежно сказала Урсула. — Да не в этом дело. — Правда? — пришла очередь удивляться и Вуди. — А в чем же? Урсула задумалась. Она молчала так долго, что Вуди даже подумал, не забыла ли она о нем. Наконец она сказала: — В Ольгу Пешкову был влюблен твой отец. — Иисусе! — Не забывайся! — Извини, бабушка, но ты так меня удивила… — Они были помолвлены и собирались пожениться. — Помолвлены? — повторил Вуди ошарашенно. Подумал минутку и сказал: — Наверное, я один во всем Буффало ничего об этом не знал. Она улыбнулась ему. — Иногда, и только у юных, встречается какая-то особая смесь мудрости с невинностью. Я хорошо помню, что таким был твой отец, и вижу, что ты тоже такой. Да, это известно всем в Буффало, хотя твоему поколению, несомненно, это так же скучно, как история древнего мира. — И что же произошло? — сказал Вуди. — Я имею в виду, кто разорвал помолвку? — Она, когда забеременела. У Вуди упала челюсть. — От папы? — ахнул он. — Нет, от своего шофера, Льва Пешкова. — Он был ее шофером? — потрясения следовали одно за другим. Вуди помолчал, стараясь переварить услышанное. — Боже мой, папа, должно быть, таким дураком себя чувствовал… — Твой папа никогда не был дураком, — резко сказала Урсула. — Единственная глупость в его жизни — это когда он сделал Ольге предложение. Вуди вспомнил о своем деле. — Но все равно, бабушка, это же было ужас давно! — Ужасно давно. Здесь нужно наречие, а не существительное. Но со здравым смыслом у тебя лучше, чем с грамматикой. Это действительно было очень давно. Это звучало обнадеживающе. — Так ты согласна? — А как, по-твоему, будет себя чувствовать твой отец? Вуди задумался. Пудрить мозги бабушке он не мог, она бы его в два счета вывела на чистую воду. — А ему не все равно? — сказал он. — Вот если бы Ольга все время была рядом как постоянное напоминание об унизительном эпизоде его юности — тогда, я думаю, ему было бы неприятно. — Ты верно думаешь. — С другой стороны, он твердо убежден, что с окружающими всегда надо поступать справедливо. Он ненавидит несправедливость. И он не стал бы наказывать Дейзи за то, что совершила когда-то ее мать. И уж тем более не стал бы наказывать Чарли. Папа очень великодушен. — Ты хочешь сказать, великодушнее, чем я, — заметила Урсула. — Вовсе я этого не хочу сказать. Но, бабушка, я уверен, что если бы ты его спросила, то он бы не возражал против того, чтобы принять Ольгу в это общество. — Согласна, — кивнула Урсула. — Но мне любопытно, понял ли ты, кому на самом деле принадлежит мысль обратиться с этой просьбой? Вуди понял, куда она клонит. — А, ты хочешь сказать, что это Дейзи уговорила Чарли? Я бы не удивился. Но разве это что-то меняет в этой истории? — Пожалуй, нет. — Так ты согласна? — Я рада, что у моего внука доброе сердце, хоть и подозреваю, что этим пользуется хитрая и тщеславная девчонка. Вуди улыбнулся. — Бабушка, это значит «да»? — Ты же понимаешь, что я не могу ничего обещать наверняка. Я выскажу это предложение комитету. Предложения Урсулы все воспринимали как высочайшие повеления, но говорить этого Вуди не стал. — Спасибо тебе. Ты очень добрая. — А сейчас поцелуй меня и собирайся в церковь. Вуди ретировался. Он скоро забыл про Чарли и Дейзи. Сидя на скамье в соборе Святого Павла на Шелтон-сквер, он не слушал проповедь — речь шла о Ное и потопе, — а думал о Джоан Рузрок. Ее родители пришли в церковь, а она — нет. Действительно ли она появится на демонстрации? Если да, он пригласит ее на свидание. Но согласится ли она? Он считал ее слишком умной, чтобы обращать внимание на разницу в возрасте. Она должна понимать, что с Вуди у нее больше общего, чем с тупицами вроде Виктора Диксона. А этот поцелуй! Вуди все еще трепетал, вспоминая его. А то, что она делала языком, — а другие девочки так делают? Ему хотелось попробовать снова, и как можно скорее. Он думал, забегая вперед: если она согласится встречаться, будет ли это еще в сентябре? Он знал, что она должна была уехать в колледж Вассар в городе Пукипси. А он вернется в школу и не увидит ее до Рождества. Вассар был женский колледж, но должны же быть мужчины в Пукипси. Будет она с кем-нибудь встречаться? Он уже ревновал. Выйдя из собора, он сказал родителям, что домой на ланч не пойдет, а направится на марш протеста. — Молодец! — сказала мама. В юности она была редактором «Буффальского анархиста». Она повернулась к мужу. — Гас, тебе бы тоже стоило сходить… — Профсоюз выдвинул обвинения, — сказал папа. — И я не могу высказывать свое мнение до судебного расследования, ты же понимаешь. Мама снова повернулась к Вуди. — Смотри только, чтобы тебя не избили бандиты Льва Пешкова. Вуди вынул из багажника отцовского автомобиля свою фотокамеру. Это была «Лейка-III», такая маленькая, что можно было ее носить, надев ремешок на шею, а выдержка затвора у нее была в одну пятисотую секунды. Он прошел несколько кварталов в сторону Ниагара-сквер, где должен был начаться марш. Лев Пешков пытался заставить городские власти запретить демонстрацию на том основании, что она приведет к насилию, но профсоюз настаивал, что акция будет носить мирный характер. По-видимому, в споре победил профсоюз, так как вокруг здания муниципалитета бесцельно бродили несколько сотен человек. Многие несли старательно расшитые знамена, красные флаги и транспаранты с надписью: «Нет — хозяйским громилам!» Вуди огляделся в поисках Джоан, но не увидел ее. Погода была хорошая, настроение — солнечное, и он сделал несколько снимков: рабочие в воскресных костюмах и шляпах; легковая машина, вся в транспарантах; молодой полицейский, грызущий ногти. Джоан все еще не было, и он стал думать, что она не появится. Он сообразил, что сегодня она могла проснуться с головной болью. Марш должен был начаться в полдень. Без нескольких минут час шествие наконец началось. Вуди заметил, что по всему маршруту стояло мощное полицейское оцепление. Он оказался почти в середине процессии. Когда они пошли на юг по Вашингтон-стрит, направляясь к индустриальному центру города, он увидел, как в нескольких ярдах впереди к маршу присоединилась Джоан, и его сердце радостно забилось. Она была в брюках, которые очень хорошо смотрелись на ее фигуре. Он пошел быстрее, чтобы ее догнать. — Доброе утро! — радостно крикнул он. — Надо же, сколько в тебе бодрости, — сказала она. Это было преуменьшение. У него шла кругом голова от счастья. — У тебя что, похмелье? — То ли похмелье, то ли я подхватила чуму. Какой вариант тебе кажется более вероятным? — Если это чума, то должна быть сыпь. У тебя есть высыпания на теле? — Вуди едва соображал, что говорит. — Я не врач, но с удовольствием тебя осмотрю. — Вот неугомонный! Прекрати. Это, конечно, мило, но у меня сейчас не то настроение. Вуди попытался сбавить обороты. — На проповеди тебя не хватало. Речь шла о Ное. К его ужасу, она расхохоталась. — Ах, Вуди, мне нравится, когда ты такой забавный, но, пожалуйста, не смеши меня сегодня! Он подумал, что, возможно, это похвала — но уверенности у него не было. Он заметил в переулке открытый магазинчик. — Тебе нужно больше жидкости, — сказал он. — Я сейчас. Он забежал в магазинчик и купил две бутылки кока-колы, холодные как лед, прямо из холодильника. Он попросил продавца их открыть и вернулся в колонну. — Ух ты! Ты мне жизнь спас! — она приложила бутылку к губам и долго пила. Вуди подумал, что пока счет в его пользу. Несмотря на мрачную причину марша протеста, настроение у демонстрантов было хорошее. Компания людей в возрасте распевала политические гимны и народные песни. Было даже несколько семей с детьми. И на небе — ни облачка. — Ты читала «Исследование истерии»? — Никогда и не слышала. — Да? Это Зигмунд Фрейд. Мне казалось, ты им интересуешься. — Меня интересуют его идеи. Но ни одной его книги я не читала. — А зря. «Исследование истерии» — жутко интересно. Она глянула на него с любопытством. — А ты почему взялся за такую книгу? Я уверена, что в твоей дорогущей школе с давними традициями психологию не преподают. — Ну, не знаю… Может, я слышал, как ты говорила о психоанализе, и подумал, что, должно быть, это очень здорово. Так и оказалось. — Что именно? Вуди почувствовал, что она его проверяет: действительно он понял или только делает вид? — Идея, что в действиях сумасшедшего — например, в маниакальном разливании чернил на скатерть — может присутствовать некоторая внутренняя логика. Она кивнула. — Да, — сказала она, — вот именно. Вуди интуитивно понял, что она не понимает, о чем он говорит. О Фрейде он знал уже больше, чем она, но ей было неловко в этом признаться. — А чем ты любишь заниматься? — спросил он. — Ты любишь театр? Или классическую музыку? Наверное, когда твой отец — владелец сотни кинотеатров, то вряд ли ходить в кино — большое удовольствие? — А почему ты спрашиваешь? — Ну… — Он решил говорить честно. — Я хочу тебя куда-нибудь пригласить, и мне хотелось бы позвать тебя на что-то такое, что тебе очень нравится. Так что выбери куда — и давай туда сходим. Она улыбнулась — но не такой улыбки он ждал. Она улыбалась ему по-дружески, но сочувственно, и он понял, что ее ответ его не обрадует. — Вуди, я бы с удовольствием, но тебе всего пятнадцать. — А вчера вечером ты сказала, что я взрослее, чем Виктор Диксон. — С ним я тоже не стала бы встречаться. У Вуди сдавило горло, и голос прозвучал хрипло. — Это отказ? — Да, и категорический. Я не хочу встречаться с мальчиком на три года младше меня. — Можно, я приглашу тебя через три года? Тогда я стану на три года старше. Она рассмеялась и сказала: — Хватит умничать, у меня и так голова болит. Вуди решил, что не стоит скрывать свою обиду. Что ему было терять?Чувствуя себя уязвленным, он спросил: — А зачем ты меня целовала? — Просто так. Он горько покачал головой. — А для меня это было не просто так. Это был лучший поцелуй в моей жизни. — О господи… Я понимаю, что не надо было этого делать. Слушай, ну мне просто так захотелось… И мне понравилось — гордись, это честь для тебя. Вуди, ты славный мальчик и очень остроумный, но поцелуй — это еще не объяснение в любви, как бы тебе это ни понравилось. Они шли уже в первых рядах демонстрантов, и Вуди увидел впереди цель их марша: высокую стену, окружающую буффальский металлургический завод. Ворота были закрыты и охранялись дюжиной заводских полицейских — бандитского вида парней в синих рубашках, в подражание полицейской форме. — К тому же я была выпивши, — сказала Джоан. — Да, я тоже выпил, — сказал Вуди. Это была отчаянная попытка сохранить достоинство, но у Джоан хватило деликатности сделать вид, что она верит ему. — Значит, мы оба вели себя немножко глупо и просто надо забыть об этом, — сказала она. — Ну да, — сказал Вуди, отводя взгляд. Они уже были у самого завода. Голова колонны остановилась перед воротами, и кто-то начал в рупор произносить речь. Посмотрев внимательнее, Вуди узнал в говорившем руководителя местного профсоюза Брайана Холла. Отец Вуди знал и уважал этого человека: когда-то в туманном прошлом они вместе нашли компромисс для прекращения забастовки. Хвост колонны продолжал двигаться вперед, возникла толчея, и толпа стала растекаться по всей ширине улицы. Заводская полиция не позволяла приближаться ко входу, хотя ворота были закрыты. Вуди увидел, что они вооружены утяжеленными полицейскими дубинками для ночного патрулирования. — Не подходить к воротам! Это частная собственность! — крикнул один из них. Вуди поднял фотоаппарат и сфотографировал его. Но на людей перед воротами напирали те, кто стоял сзади. Вуди взял Джоан за руку и стал пытаться пробиться из самой давки. Однако это было нелегко: толпа стояла плотно, и никто не собирался тесниться, чтобы их пропустить. Вуди увидел, что их против воли придвигают все ближе к воротам завода и охранникам с дубинками. — Дело принимает нехороший оборот, — сказал он Джоан. Но она была вне себя от восторга. — Эти ублюдки нас не удержат! — крикнула она. — Верно! Верно, черт их дери! — крикнул человек, стоящий рядом с ней. Толпа все еще была метрах в десяти от ворот, а то и больше, но тем не менее охранники без необходимости начали расталкивать демонстрантов. Вуди это сфотографировал. Брайан Холл прежде все кричал в свой рупор о бандитах босса, направив указующий перст на заводскую полицию. Теперь он сменил пластинку и стал призывать к спокойствию. — Братва, давайте отойдем от ворот. Отходите, не надо нарываться. На глазах у Вуди охранник толкнул женщину — так сильно, что та едва удержалась на ногах. Она не упала, но вскрикнула, а человек, шедший рядом с ней, сказал охраннику: — Эй, приятель, нельзя ли полегче? — Что, начинается? — угрожающе сказал охранник. — Да просто прекратите толкаться! — завизжала женщина. — Отходим, отходим! — рявкнул охранник. Он замахнулся на женщину дубинкой. Та завопила. Когда дубинка опустилась, Вуди сделал кадр. — Этот сукин сын ударил женщину! — ахнула Джоан и шагнула вперед. Но большая часть толпы стала двигаться в противоположном направлении, прочь от завода. Когда демонстранты повернули назад, следом за ними двинулась и охрана, толкая людей в спины, пиная и охаживая дубинками. Брайан Холл закричал: — Нет нужды применять силу! Полиция завода, остановитесь! Не пускайте в ход дубинки! Но тут один из охранников вышиб рупор у него из рук. Кое-кто из парней помоложе давал сдачи. В толпе появилось с полдюжины настоящих полицейских. Они ничего не делали, чтобы усмирить заводскую полицию, зато начали арестовывать всех, кто ей сопротивлялся. Охранник, бывший зачинщиком этой драки, упал на землю, и двое демонстрантов стали бить его ногами. Вуди сделал еще один кадр. Джоан с яростным криком бросилась на одного из охранников, и ее ногти прошлись по его лицу. Он резко махнул рукой, отталкивая ее. Случайно или нет, но основание ладони пришлось ей в нос. Она отпрянула, из ноздрей пошла кровь. Охранник замахнулся дубинкой. Вуди схватил ее за талию и дернул назад. Дубинка прошла мимо. — Идем! — закричал ей Вуди. — Надо выбираться отсюда! От удара в лицо ее гнев прошел, и она не сопротивлялась, пока он, с болтающимся на шее фотоаппаратом, как можно быстрее местами тащил, а местами и нес ее подальше от ворот. В толпе поднялась паника, все бросились бежать, кто-то падал, другие шли прямо по ним. Вуди был одним из самых высоких и смог удержаться на ногах и удержать Джоан. Им удалось пробиться в этой давке, оставаясь вне пределов досягаемости дубинок. Наконец толпа стала редеть. Джоан освободилась из его объятий, и они побежали. Шум драки за их спинами постепенно стих. Они пару раз свернули за угол и через пару минут оказались на пустой улице, где находились заводы и склады — в воскресенье все это было закрыто. Они замедлили шаг, тяжело дыша, и Джоан засмеялась. — Вот здорово было! — сказала она. Вуди не разделял ее восторга. — Это было отвратительно, — сказал он. — А могло стать еще хуже. Он спас ее, и у него была слабая надежда, что она передумает и согласится с ним встречаться. Но она не чувствовала к нему никакой особой благодарности. — Да ладно тебе! — пренебрежительно сказала она. — Никто ж не умер. — Эти охранники намеренно спровоцировали беспорядки! — Конечно, именно так! Лев Пешков хочет выставить членов профсоюза в плохом свете. — Но мы-то знаем правду! — Вуди похлопал по камере. — И у меня есть доказательства. Они прошли с полмили, потом Вуди заметил такси без пассажиров и остановил его. Он дал водителю адрес дома, где жило семейство Рузроков. Сидя на заднем сиденье такси, он вынул из кармана носовой платок. — Мне бы не хотелось привезти тебя к отцу в таком виде, — сказал он. Развернув квадрат белого хлопка, он легонько промокнул кровь на ее верхней губе. Это было очень интимное движение, и он решил, что это эротично, но она недолго это терпела. — Я сама, — сказала она. Взяв платок у него из руки, она стала сама стирать с лица кровь. — Как сейчас? — Еще немножко, — солгал он и снова забрал платок. У нее был большой рот, ровные белые зубы, соблазнительно полные губы. Он сделал вид, что нужно протереть еще под нижней губой. Осторожно протер и сказал: — Вот так лучше. — Спасибо… — она смотрела на него со странным выражением: ласково и возмущенно. Она поняла, что он соврал про кровь на подбородке, и не знала, сердиться на него или нет, догадался он. Такси остановилось перед ее домом. — Ты не заходи, — сказала она. — Я что-нибудь совру родителям о том, где я была, и мне совсем не надо, чтобы ты выболтал правду. Вуди подумал, что из них двоих он, пожалуй, лучше умеет хранить тайну, но не сказал этого. — Я позвоню тебе попозже. — Ладно. Она вышла из такси и, небрежно махнув рукой, пошла по подъездной аллее к дому. — Какая милашка, — сказал водитель. — Но слишком взрослая для тебя. — А меня отвезите на Делавэр-авеню, — сказал Вуди. Он назвал номер дома и ближайший перекресток. Не хватало еще обсуждать Джоан с каким-то таксистом. Он размышлял над полученным отказом. Чему было удивляться, когда все, начиная его братом и заканчивая таксистом, говорят, что он мал для нее. Но все равно было больно. У него было такое чувство, что теперь его жизнь бессмысленна. Как ему дожить до конца дня? Когда он вернулся домой, у родителей, как обычно по воскресеньям, был послеобеденный отдых. Чак полагал, что именно в это время они занимались сексом. Сам Чак, по словам Бетти, ушел с компанией друзей купаться. Вуди пошел в фотолабораторию и занялся проявкой вынутой из фотоаппарата пленки. Он пустил в ванночку теплую воду, чтобы довести раствор до нужной температуры, потом сунул пленку в темный мешочек, чтобы зарядить ее в светонепроницаемый бачок. Это был довольно долгий процесс, требующий терпения, но Вуди был счастлив, что может сидеть в темноте и думать о Джоан. После того как они вместе были на демонстрации, она в него не влюбилась, но они несомненно стали ближе. Конечно, постепенно он будет ей нравиться все больше и больше. Может быть, ее отказ — не окончательный. Может быть, ему стоит продолжать ее добиваться. Интереса к другим девочкам у него не было совершенно. Когда прозвенел будильник, он поместил пленку в стоп-раствор, чтобы остановить химическую реакцию проявки, потом в фиксаж, чтобы закрепить изображение. Наконец он промыл и высушил пленку и стал просматривать ленту черно-белых негативов. Он решил, что они вполне удались. Он порезал пленку на кадры, потом вставил первый кадр в увеличитель. Положил на столик фотоувеличителя листок фотобумаги размером восемь на десять дюймов, включил свет и стал считать секунды. Потом он поместил фотобумагу в ванночку с проявителем. Это была лучшая часть процесса. На белой бумаге медленно стали проступать островки и постепенно стало вырисовываться изображение. Это всегда казалось ему чудом. На первой фотографии он увидел негра и белого, оба были в воскресных костюмах и в шляпах и держали транспарант со словом «Братство» большими буквами. Когда изображение стало отчетливым, он переложил фотографию в ванночку с фиксажем, а затем промыл и высушил. Вуди напечатал все отснятые кадры, вынес на свет и разложил на столе в столовой. Он был доволен: фотографии были живые, с действием, на них четко прослеживалась последовательность событий. Услышав, что родители наверху ходят по комнате, он позвал маму. Она до замужества была журналисткой, да и сейчас еще писала книги и статьи в журналы. — Что ты об этом думаешь? — спросил он ее. Она внимательно изучила их своим единственным глазом. Помолчав, она сказала: — Я думаю, они хороши. Тебе стоило бы отнести их в газету. — Правда? — сказал он, чувствуя радостное волнение. — А в какую газету? — Все они, к несчастью, консервативны… Может быть, в «Буффало сентинел»… Редактор там — Питер Хойл, он там с допотопных времен сидит. Он хорошо знаком с твоим отцом и наверняка тебя примет. — Когда мне показать ему фото? — Сейчас же. Марш — это свежая новость, и будет во всех завтрашних газетах. Фотографии им понадобятся сегодня вечером. Вуди воодушевился. — Ладно, — сказал он. Собрав глянцевые листки, он сложил их аккуратной стопкой. Мама принесла из папиного кабинета картонную папку. Вуди поцеловал маму и выскочил из дома. Ему сразу попался автобус, шедший в центр города. Главный вход в «Сентинел» был закрыт, и Вуди пережил минуту разочарования, но рассудил, что если в понедельник должен выйти новый номер, то должны же как-то репортеры входить в здание и выходить из него, — и конечно же, он нашел боковой вход. — Я принес мистеру Хойлу несколько фотографий, — сказал он человеку, сидевшему за дверью, и его направили наверх. Он нашел кабинет редактора, назвал секретарше свое имя и через минуту уже здоровался за руку с Питером Хойлом. Редактор был высокий представительный человек с седыми волосами и черными усами. Оказалось, он заканчивал обсуждение с младшим коллегой. Он говорил громко, словно перекрикивая шум печатающего аппарата. — Джек, рассказ про водителей, что сбивают пешеходов и уезжают, — хорош, но введение слабовато, — сказал он, небрежно положив руку собеседнику на плечо и подводя его к двери. — Начало надо переписать. Заявление мэра передвинь вниз, а начни с покалеченных детей. Джек вышел, и Хойл повернулся к Вуди. — Что у тебя, мальчик? — Я участвовал сегодня в шествии. — В бунте, ты хочешь сказать? — Никакого бунта не было, пока охранники не начали избивать своими дубинками женщину. — Я слышал, что демонстранты пытались ворваться на завод и охрана их разогнала. — Сэр, это не так, и доказательство — вот эти фотографии. — Ну, показывай. Еще в автобусе Вуди разложил их по порядку. — Начиналось все мирно, — сказал он, выкладывая на стол редактора первую фотографию. Хойл отодвинул ее в сторону. — Это ничего не значит, — сказал он. Вуди выложил фотографию, сделанную перед заводом. — Охранники ждали у ворот. Здесь видно, что они с дубинками. Следующая фотография была сделана, когда охранники начали толкать людей. — Демонстранты были как минимум в десяти метрах от ворот, так что охране не было необходимости пытаться их теснить назад. Это была намеренная провокация. — Ладно, — сказал Хойл и не отодвинул фотографию. Вуди достал свой лучший снимок: охранник замахивается дубинкой на женщину. — Я видел весь этот инцидент, — сказал Вуди. — Все, что сделала эта женщина, — она сказала ему, чтобы он перестал ее толкать, а он ударил ее дубинкой. — Хорошая фотография, — сказал Хойл. — Еще есть? — Еще одна, — ответил Вуди. — Большинство демонстрантов стали разбегаться, как только началась драка, но несколько человек оказали сопротивление. — И он показал Хойлу фотографию, где двое демонстрантов били ногами охранника, лежащего на земле. — Эти люди вступились за женщину, которую он бил. — Вы хорошо поработали, юный Дьюар, — сказал Хойл. — Двадцати долларов будет достаточно? — Вы хотите сказать, что напечатаете мои фотографии? — Я полагаю, вы их затем и принесли. — Да, сэр, благодарю вас, двадцать долларов — вполне достаточно. То есть отлично. То есть даже слишком… Хойл заполнил бланк и подписал. — Идите с этим к кассиру. Моя секретарша расскажет вам, как его найти. Телефон на столе зазвонил. Редактор поднял трубку и рявкнул: — Хойл! Вуди понял, что с ним разговор закончен, и вышел из комнаты. Он был на седьмом небе. Плата была потрясающая, но гораздо больше его волновало то, что газета опубликует его фотографии. Следуя инструкциям секретарши, он нашел маленькую комнатку со стойкой и кассовым окошком и получил свои двадцать долларов. Потом он поехал на такси домой. Родители обрадовались его удаче, и даже брат, казалось, был доволен. За обедом бабушка сказала: — Только не рассматривай журналистику в качестве карьеры. Это было бы понижение. Вуди действительно раздумывал, не начать ли ему вместо политики фотографировать для новостей, и был удивлен, услышав, что бабушка этого не одобряет. Мама улыбнулась и сказала: — Но дорогая Урсула, я же была журналисткой. — Это совсем другое дело, ты — девочка, — ответила бабушка. — А Вудро должен стать выдающимся человеком, как его дед и отец. Мама на это не обиделась. Она обожала бабушку и терпеливо слушала, посмеиваясь, как та выражает свое безапелляционное мнение. Однако Чака возмущала традиция сосредоточивать внимание на старшем сыне. — А из меня что должно выйти, чепуха на постном масле? — сказал он. — Чарльз, веди себя прилично, — сказала бабушка, как обычно оставляя за собой последнее слово. В ту ночь Вуди долго не засыпал. Он не мог дождаться, когда увидит свои фотографии в газете. Он чувствовал себя как ребенок перед рождеством: ему так хотелось, чтобы скорее наступило утро, что он никак не мог заснуть. Он стал думать о Джоан. Зря она считала его маленьким. Он прекрасно ей подходил. Она относилась к нему с симпатией, у них было много общего, и тот поцелуй ей понравился. Он все же думал, что сможет завоевать ее сердце. Наконец он заснул, а когда проснулся, было уже светло. Он надел поверх пижамы халат и сбежал вниз. Дворецкий Джо уже выходил с утра пораньше за газетами, и они лежали на боковом столе в гостиной, где семья завтракала. Родители уже были там: отец ел яичницу, а мама потягивала кофе. Вуди схватил «Сентинел». Его работа была на первой странице. Но это было совсем не то, чего он ожидал! Фотография была только одна — последняя. На ней заводской охранник лежал на земле, а двое рабочих били его ногами. Заголовок гласил: «БУНТ НА МЕТАЛЛУРГИЧЕСКОМ ЗАВОДЕ». — Не может быть! — сказал он. Не веря своим глазам, он стал читать статью. Там говорилось, что участники марша пытались ворваться на завод и охрана мужественно дала им отпор, но при этом несколько охранников получили небольшие травмы. Поведение рабочих осудили мэр, начальник полиции и Лев Пешков. Под статьей, в качестве дополнения, процитировали Брайана Холла, выступающего от лица профсоюза, который отрицал написанное в статье и обвинял охрану в насильственных действиях. Вуди положил газету перед мамой. — Я рассказал Хойлу, что беспорядки начали охранники, и в доказательство дал ему фотографии! — сердито сказал он. — Почему же он напечатал не правду, а вот это? — Потому что он — консерватор, — ответила она. — Но ведь газеты должны писать правду! — воскликнул Вуди звенящим от яростного возмущения голосом. — Не могут же они просто выдумывать то, чего не было! — Очень даже могут, — сказала мама. — Но это нечестно! — Добро пожаловать в реальный мир, — сказала мама.VI
Проходя через вестибюль отеля «Риц-Карлтон» в Вашингтоне, Грег Пешков с отцом столкнулись с Дейвом Рузроком. Дейв был в белом костюме и соломенной шляпе. Он посмотрел на них с ненавистью. Лев поздоровался, но Дейв презрительно отвернулся, ничего не ответив. Грег знал почему. Все лето Дейв нес убытки, потому что «Театры Рузрок» не получали самых модных фильмов. И должно быть, Дейв догадался, что это как-то подстроил Лев. На прошлой неделе Лев предложил Дейву за его сеть кинотеатров четыре миллиона — половину того, что предлагал раньше, — и снова Дейв отказался. — Цена будет падать, Дейв, — предостерег его Лев. — Интересно, что он здесь делает? — сказал Грег. — Он приехал, чтобы встретиться с Солом Старром. Хочет спросить, почему Сол не дает ему хороших фильмов, — Было очевидно, что Льву все об этом известно. — И что ответит мистер Старр? — Будет водить его за нос. Грег восхитился возможностями отца все знать и оставаться на гребне волны в любой ситуации. Он всегда был на ход впереди. Они вошли в лифт. Грег раньше не был в этом отеле, в постоянном номере отца. И его мать Марга никогда там не бывала. Лев проводил в Вашингтоне много времени, потому что правительство вечно вставляло палки в колеса киноиндустрии. Людей, считающих себя законодателями морали, очень беспокоило, что показывают на большом экране, и они давили на правительство, чтобы кинокартины проходили правительственную цензуру. Лев смотрел на это как на торг (он вообще смотрел на жизнь как на торг), и его главной целью было избежать формальной цензуры, добровольно придерживаясь определенного свода правил. Эту стратегию поддерживал и Сол Старр, и большинство других голливудских шишек. Они вошли в гостиную, невероятно пышную, гораздо более, чем просторные апартаменты в Буффало, где жили Грег с матерью, — он всегда считал их роскошными. Здесь была мебель на тонких ножках — наверное, французская, подумал Грег, — дорогие каштаново-коричневые бархатные шторы на окнах и огромный проигрыватель. В центре комнаты, к его изумлению, на желтом шелковом диване сидела кинозвезда Глэдис Энджелус. Говорили, что она — самая красивая женщина в мире. Грег понимал почему. Она вся излучала желание, от призывных темно-синих глаз и до скрещенных под облегающей юбкой длинных ног. Когда она протянула руку, здороваясь, алые губы улыбнулись, а круглые груди под мягким свитером соблазнительно качнулись. Он помедлил долю секунды, прежде чем пожать протянутую руку. Ему казалось, что он предает свою мать, Маргу. Она никогда не произносила имя Глэдис Энджелус — верный знак, что ей были известны сплетни про Глэдис и Льва. Грег понимал, что заводит дружбу с врагом матери. Если бы мама узнала, то заплакала бы, подумал он. Однако его застали врасплох. Если бы он знал заранее, если бы у него было время подумать, как ответить, он мог бы подготовиться, деликатно избежать рукопожатия. Но он не мог заставить себя ответить неуклюжей грубостью этой непреодолимо очаровательной женщине. Поэтому он пожал протянутую руку, взглянул в ее изумительные глаза и вымученно улыбнулся. Она задержала его руку и сказала: — Я так рада наконец-то с вами познакомиться. Ваш отец мне о вас рассказывал, только не сказал, что вы такой красивый. Это прозвучало как-то неприятно, по-хозяйски, словно она была членом семьи, а не шлюхой, присвоившей место его матери. И все равно он чувствовал действие ее чар. — Я обожаю ваши фильмы, — неловко сказал он. — Ну что вы, не стоит об этом, — сказала она, но Грег подумал, что все равно ей приятно это слышать. — Идите сюда и садитесь рядом со мной, — продолжала она, — я хочу с вами получше познакомиться. Он послушался. Просто не смог удержаться. Глэдис спросила его, в какую школу он ходит, он начал ей отвечать, и тут зазвонил телефон. Он слышал краем уха, как отец ответил в трубку: «Предполагалось завтра… Но если надо, можно и поскорее. Предоставь это мне, я займусь этим сам». Лев положил трубку и, перебив Глэдис, сказал: — Грег, твой номер — дальше по коридору. — Он протянул Грегу ключ. — Найдешь там подарок от меня. Устраивайся, развлекайся. На обед встречаемся в семь. Это было внезапно, и Глэдис выглядела обескураженно, но Льву иногда случалось вести себя категорично, и лучше было просто слушаться. Грег взял ключ и вышел. В коридоре он увидел широкоплечего парня в дешевом костюме, напомнившего ему Джо Брехунова, начальника охраны на буффальском металлургическом заводе. Грег кивнул, и парень сказал: «Добрый день, сэр». По-видимому, он был из служащих отеля. Грег вошел в свой номер. Тут было довольно уютно, хоть и без такого шика, как в номере отца. Подарка, о котором говорил отец, он не увидел, но его чемодан был здесь, и он начал разбирать вещи, думая о Глэдис. Можно ли сказать, что он предал маму, пожимая руку любовнице отца? Конечно, Глэдис делала то же, что и сама Марга, — спала с чужим мужем. Но все равно он чувствовал мучительное беспокойство. Говорить ли маме, что видел Глэдис? Вот уж черта с два. Вешая в шкаф рубашки, он услышал стук в дверь. Звук шел от двери, которая, похоже, вела в соседнюю комнату. Тут же дверь открылась, и вошла девушка. Она была старше Грега, но ненамного. Кожа у нее была цвета темного шоколада. На ней было платье в горошек, под мышкой — небольшая сумочка без ручки. Она широко улыбнулась, демонстрируя белые зубы, и сказала: — Привет! А я живу в соседнем номере. — Я понял, — сказал он. — А ты кто? — Джеки Джейкс, — ответила она, протягивая ему руку. — Я актриса. Грег пожал руку уже второй очаровательной актрисе за один час. У Джеки был озорной вид, и это понравилось Грегу больше, чем подчиняющее обаяние Глэдис. Он взглянул на ее темно-красные, красиво изогнутые губы и сказал: — Отец сказал, у него для меня подарок. Это ты? Она хихикнула. — Я, наверное. Он сказал, что ты мне понравишься. Он будет снимать меня в кино. Грег понял расклад. Отец догадался, что ему будет неприятно дружески общаться с Глэдис. Джеки была его наградой за покладистость. Он подумал, что должен, наверное, отказаться от этой взятки, но не мог устоять. — Ты отличный подарок, — сказал он. — У тебя заботливый отец. — Он замечательный, — сказал Грег. — И ты тоже. — Какой ты милый… — Она положила свою сумочку на комод, шагнула к Грегу, встала на цыпочки и поцеловала его. Ее губы были мягкими и теплыми. — Ты мне нравишься, — сказала она. Потом положила руки ему на плечи. — Какой ты сильный. — Я играю в хоккей с шайбой. — С таким парнем девушка в безопасности… — Она обхватила его лицо обеими руками и снова его поцеловала — уже более долгим поцелуем. Потом вздохнула и сказала: — Я думаю, мы здорово проведем время. — Ты думаешь?.. Вашингтон все же был южный город, с сильной сегрегацией. В Буффало белые и черные, как правило, могли есть в одних ресторанах, пить в одних барах, но здесь — совсем другое дело. Грег не знал, какие здесь законы, но был уверен, что в реальной жизни белого мужчину с черной женщиной ждут неприятности. Удивительно было уже то, что Джеки занимала комнату в этом отеле: должно быть, это устроил Лев. Но, конечно, и речи быть не могло, чтобы Грег и Джеки шлялись по городу вчетвером со Львом и Глэдис. Как же, интересно, они здорово проведут время? Ему в голову вдруг пришла поразительная мысль: вдруг она хочет лечь с ним в постель? Он положил руки ей на талию, чтобы притянуть к себе и снова поцеловать, но она отстранилась. — Мне нужно принять душ, — сказала она. — Дай мне несколько минут. Она повернулась к нему спиной и исчезла за дверью в другую комнату, плотно закрыв ее за собой. Он сел на кровать, пытаясь привести мысли в порядок. Джеки хотела сниматься в кино и, похоже, была согласна использовать для продвижения секс. Конечно же, до нее множество актрис, и черных и белых, пользовались этой стратегией. То же самое делала и Глэдис — спала со Львом. Грег с отцом были счастливчиками, снимавшими сливки. Он увидел, что она забыла свою сумочку. Он взял ее и попробовал открыть дверь. Оказалось не заперто. Он вошел внутрь. Она говорила по телефону, стоя в розовом купальном халате. — Да, отлично, без проблем, — сказала она. Ее голос казался более взрослым, и он понял, что с ним она говорила тоном маленькой девочки, который не был для нее естественным. Увидев его, она улыбнулась и сказала: — Пожалуйста, не соединяйте меня ни с кем. Я не хочу, чтобы меня беспокоили. Спасибо. До свидания. — Ты оставила, — сказал Грег, подавая ей сумочку. — Тебе просто хотелось увидеть меня в халате, — кокетливо сказала она. Спереди халат не очень-то прикрывал ее грудь, и Грег видел чарующие формы безупречного коричневого тела. Он широко улыбнулся. — Нет, но я рад, что увидел. — Возвращайся к себе. Мне нужно в душ. Может, попозже увидишь больше. — Ничего себе, — сказал Грег. Он вернулся в свою комнату. Это было потрясающе. «Может, попозже увидишь больше…» — повторил он вслух самому себе. Какая девчонка так скажет! Он почувствовал возбуждение, но не захотел его снимать сам, когда настоящий секс так близко. Чтобы отвлечься, он стал дальше распаковывать вещи. У него был дорогой бритвенный набор — бритва и кисточка с перламутровыми рукоятками, подарок матери. Он положил их в ванной, размышляя, произведут ли они на Джеки впечатление, если она их увидит. Стены были тонкие, и он услышал из соседней комнаты звук льющейся воды. Им завладела мысль о ее обнаженном мокром теле. Он попытался сосредоточиться на раскладывании в шкафу носков и нижнего белья. А потом он услышал ее крик. Он обмер. Какое-то мгновение он был так ошарашен, что не мог пошевелиться. Что это могло означать? С какой стати ей так орать? Но она снова закричала, и это вывело его из ступора. Он распахнул дверь между их номерами и шагнул в ее комнату. Она была голая. Он никогда еще не видел в реальной жизни голую женщину. У нее были заостренные груди с темно-коричневыми сосками. Волосы на лобке были черные, упругие. Она стояла, прижавшись к стене и безуспешно пытаясь прикрыть наготу руками. Перед ней стоял Дейв Рузрок, по его аристократической щеке тянулась двойная царапина — видимо, оставленная розовыми лакированными ногтями Джеки. На широком лацкане белого двубортного пиджака Дейва была кровь. — Уберите его от меня! — взвизгнула Джеки. Грег замахнулся. Дейв был на дюйм выше, но он был старик, а Грег — юноша атлетического сложения. Удар пришелся Дейву в челюсть — скорее случайно, чем намеренно, — и Дейв покачнулся, а потом упал на пол. Наружная дверь открылась. Вошел широкоплечий служащий отеля, которого Грег недавно видел. Должно быть, у него есть служебный ключ, подумал Грег. — Я — Том Кранмер, штатный детектив отеля, — сказал служащий. — Что здесь происходит? Грег сказал: — Я услышал, как она закричала, вошел — а тут он. — Он пытался меня изнасиловать! — сказала Джеки. Дейв с трудом поднялся на ноги. — Это неправда, — сказал он. — Мне сказали прийти в этот номер на встречу с Солом Старром. Джеки начала всхлипывать. — Ну вот, теперь он начнет заливать! — Пожалуйста, наденьте что-нибудь, мисс, — сказал Кранмер. Джеки надела свой розовый банный халат. Детектив снял трубку гостиничного телефона, набрал номер и сказал: — На углу обычно дежурит полицейский. Пусть он немедленно придет в вестибюль. Дейв уставился на Грега. — А ты, похоже, пешковский ублюдок, а? Грег чуть снова ему не двинул. — О господи, так это все подстроено! — сказал Дейв. Эта фраза отправила Грега в нокаут. Он интуитивно почувствовал, что Дейв говорит правду. Его рука разжалась. Он понял, что всю эту сцену, должно быть, спланировал его отец. Дейв Рузрок никакой не насильник. Джеки лгала. И сам Грег был просто актером в фильме. У него голова пошла кругом. — Сэр, попрошу вас пройти со мной, — сказал Кранмер, крепко взяв Дейва за руку. — И вас обоих — тоже. — Вы не имеете права меня арестовывать! — сказал Дейв. — Имею, сэр, — сказал Кранмер, — и сейчас передам вас полицейскому. — Переоденешься? — спросил Грег Джеки. Та помотала головой, быстро и решительно. Грег понял, что это часть сценария: она должна появиться в халате. Он взял Джеки за руку, и они пошли за Кранмером и Дейвом по коридору, вошли в лифт. Полицейский ждал в вестибюле. Должно быть, и он, и штатный детектив получили роли в этом сценарии, предположил Грег. — Я услышал крик из ее номера, — сказал Кранмер, — и увидел там этого старика. Она говорит, он пытался ее изнасиловать. Мальчик — свидетель. У Дейва был ошеломленный вид, словно все происходящее казалось ему дурным сном. Грег почувствовал, что ему жаль Дейва. Его безжалостно загнали в ловушку. Лев оказался куда более жестоким, чем Грег мог себе представить. С одной стороны, он восхищался отцом, но с другой стороны — сомневался, была ли необходима такая жестокость. — Ладно, поехали, — сказал полицейский, защелкивая на руках у Дейва наручники. — Куда? — спросил Дейв. — В участок. — А нам всем надо ехать? — спросил Грег. — Да. — Не волнуйся, сынок, — сказал тихонько Грегу Кранмер. — Ты сделал большое дело. Сейчас поедем в участок, дадим показания, а потом развлекайся с ней хоть до Рождества. Полицейский повел Дейва к двери, остальные пошли следом. Как только они вышли за порог, их ослепила вспышка фотографа.VII
Вуди Дьюар получил на почте заказанную в Нью-Йорке книгу Фрейда «Исследование истерии». В знаменательный вечер бала в яхт-клубе — а для буффальского высшего общества это было кульминационное событие сезона — он аккуратно завернул книгу в оберточную бумагу и перевязал красной лентой. — Конфеты для какой-нибудь счастливицы? — спросила в прихожей мама, проходя мимо. У нее был один глаз, но она замечала все. — Книжка, — сказал он. — Для Джоан Рузрок. — Ее на балу не будет. — Я знаю. Мама остановилась и внимательно взглянула на него. Потом сказала: — Ты, похоже, серьезно к ней относишься. — Кажется, да. Но она считает, что я молод для нее. — Может быть, дело в гордости. Подружки стали бы спрашивать, почему ее не приглашают на свидания парни ее возраста. Девочки бывают жестокими. — Я дождусь, когда она повзрослеет. Мама улыбнулась. — Уверена, ты ее здорово смешишь. — Еще бы. Это мой главный козырь. — Ну, в конце концов, и я вашего отца ждала довольно долго. — Правда? — Я полюбила его с первой встречи. И долгие годы молча страдала. Мне пришлось смотреть, как он сох по этой глупой корове Ольге Вяловой, которая и мизинца его не стоила, но зато у нее было два глаза. Какое счастье, что ее обрюхатил их шофер! — Иногда мамина речь была грубоватой, особенно когда поблизости не было бабушки. Плохих привычек она набралась за те годы, когда работала в газетах. — А потом он ушел на войну. Я была вынуждена отправиться за ним во Францию, и только там мне наконец удалось его окрутить. Вуди почувствовал, что она говорит о своих воспоминаниях не только с грустью, но и с болью. — Но он понял, что самая подходящая для него девушка — ты. — В конце концов — да. — Может быть, так будет и у меня. — Удачи, сынок, — сказала мама, целуя его. До дома Рузроков было меньше мили, и Вуди пошел пешком. В яхт-клубе сегодня вечером никого из Рузроков не будет. После того загадочного случая в вашингтонском отеле «Риц-Карлтон» о Дейве писали во всех газетах. Обычно заголовок гласил: «Восходящая звезда обвиняет киномагната», или что-то в этом роде. С недавнего времени Вуди научился не доверять газетам. Однако легковерные люди говорили, что, должно быть, в этом что-то есть, иначе с какой стати полиция бы его арестовала? С тех пор никто из семьи Дейва нигде не появлялся. У дома Рузроков Вуди остановил вооруженный охранник. — Посетителей сейчас не принимают, — бесцеремонно сказал он. Вуди сообразил, что охраннику приходится постоянно отгонять репортеров, и простил ему невежливый тон. Он вспомнил имя служанки Рузроков и сказал: — Пожалуйста, попросите мисс Эстеллу передать Джоан, что Вуди Дьюар принес ей книгу. — Вы можете оставить ее у меня, — сказал охранник, протягивая руку. — Спасибо, но — нет, — сказал Вуди, крепко сжимая книгу. Охранник недовольно поморщился, но провел Вуди по дорожке к дому и позвонил в звонок. Дверь открыла Эстелла и сразу сказала: — Здравствуйте, мистер Вуди. Заходите, вот Джоан обрадуется! Входя, Вуди позволил себе бросить на охранника торжествующий взгляд. Эстелла провела его в пустую гостиную. Она предложила ему, как маленькому, молоко и печенье, — он вежливо отказался. Через минуту вошла Джоан. У нее было осунувшееся лицо, оливковая кожа побледнела, но она радостно улыбнулась ему и села рядом поболтать. Книжке она обрадовалась. — Теперь мне придется читать доктора Фрейда, а не просто болтать о нем, — сказала она. — Ты хорошо на меня влияешь, Вуди. — Я бы предпочел плохо на тебя влиять. Она пропустила это мимо ушей. — А ты что, не идешь на бал? — У меня есть билет, но, раз тебя там не будет, мне там делать нечего. Может, хочешь вместо этого сходить в кино? — Нет, спасибо. Правда не хочется. — Или можно просто вместе пообедать. В каком-нибудь совсем тихом местечке. Если ты не возражаешь против поездки на автобусе. — Ах, Вуди, конечно, я не возражаю против поездки на автобусе, но ты слишком молод для меня. И все равно лето кончается. Ты скоро вернешься в свою школу, а я поеду в Вассар. — И, наверное, будешь там ходить на свидания. — Ну надеюсь, что буду, конечно! Вуди поднялся. — Что же, ладно, тогда я дам обет безбрачия и уйду в монастырь. Только, пожалуйста, не приезжай меня навестить, чтобы не смущать остальную братию. Она засмеялась. — Спасибо, что ты отвлекаешь меня от проблем моей семьи. Она впервые упомянула о произошедшем с ее отцом. Сам он не завел бы об этом речь, но, раз она это сделала, он сказал: — Знаешь, мы все на вашей стороне. Никто не верит словам этой актрисы. Весь город понимает, что все подстроил этот гад Пешков, и все этим глубоко возмущены. — Я знаю, — сказала она. — Но само это обвинение для моего отца — невыносимый позор. Я думаю, родители переедут во Флориду. — Мне ужасно жаль. — Мне тоже. А теперь — иди на бал. — Может, и схожу. Она проводила его до дверей. — Можно поцеловать тебя на прощанье? — сказал он. Она наклонилась к нему и поцеловала в губы. Этот поцелуй был совсем не такой, как тот, — но он интуитивно понял, что не надо сейчас притягивать ее к себе и прижиматься губами к ее губам. Это был нежный поцелуй, ее губы лишь на один сладкий миг коснулись его губ, мгновение — и все кончилось. Она отстранилась и открыла дверь. — Спокойной ночи, — сказал Вуди, выходя. — До свидания, — сказала Джоан.VIII
Грег Пешков был влюблен. Он знал, что Джеки Джейкс купил ему отец, чтобы он помог загнать в ловушку Дейва Рузрока, но, несмотря на это, он влюбился по-настоящему. Он расстался с девственностью через несколько минут после возвращения из участка, и большую часть недели они провели в постели в «Риц-Карлтоне». Она сказала, что пользоваться предохранительными средствами не нужно, потому что «все схвачено». Он очень слабо себе представлял, что бы это значило, но верил ей на слово. Он никогда в жизни не был так счастлив, он обожал ее — особенно когда она оставляла свой тон маленькой девочки и проявляла острый ум и убийственное чувство юмора. Она соглашалась, что соблазнила Грега по уговору с его отцом, но призналась, что невольно влюбилась в него. Ее настоящее имя было Мэйбел Джейкс, и хотя она врала, что ей девятнадцать, на самом деле ей едва исполнилось шестнадцать, она была всего на несколько месяцев старше Грега. Лев обещал снять ее в фильме, но, по его словам, он все еще искал подходящую роль. Искусно подражая русскому акценту Льва, она сказала: «Однако я думаю, искать-то он ищет, но в лепешку не расшибается». — Наверное, не так уж много ролей есть для негритянок, — сказал Грег. — Я знаю, в результате все кончится тем, что мне придется закатывать глаза и говорить: «Да, господин». Бывают же в пьесах и фильмах африканцы — Клеопатра, Ганнибал, Отелло, — но их обычно играют белые актеры. — Ее отец — он уже умер — был профессором в негритянском колледже, и литературу она знала получше Грега. — В конце концов, почему негры должны играть только черных? Если Клеопатру может играть белая актриса, почему Джульетта не может быть черной? — Зрителям это показалось бы странным. — Зрители бы привыкли. Они ко всему привыкают. Разве Иисуса всегда играет еврей? Никому нет до этого дела. Она права, подумал Грег, но все равно так никогда не будет. Когда Лев объявил, что они возвращаются в Буффало, — как обычно, в последнюю минуту, — Грег пришел в отчаяние. Он спросил отца, нельзя ли взять в Буффало и Джеки, но Лев посмеялся и сказал: «Сын, ты же не срешь там, где ешь. Сможешь встречаться с ней, когда снова приедешь в Вашингтон». Несмотря на это, Джеки приехала в Буффало на следующий же день после них и поселилась в дешевой квартирке возле Кэнал-стрит. Следующие две недели Лев и Грег были заняты тем, что принимали дела «Театров Рузрок». В конце концов Дейв продал их за два миллиона, четверть того, что предлагалось с самого начала, и восхищение Грега отцом еще возросло. Джеки забрала заявление, намекнув при этом в газетах, что приняла денежное вознаграждение. Грег был потрясен бездушием и наглостью отца. И у него была Джеки. Каждый вечер он говорил матери, что идет гулять с мальчишками, а на самом деле все свободное время проводил с Джеки. Он показывал ей город, устраивал пикники на берегу, ему даже удалось одолжить моторную лодку и повезти ее кататься. Никто не связывал ее с той девицей в банном халатике, выходящей из номера в «Риц-Карлтоне» на расплывчатой фотографии в газете. Но чаще всего они проводили теплые летние вечера, занимаясь сексом — жарко, исступленно, с упоением, путаясь в протертых простынях на узкой кровати в ее маленькой квартирке. Они решили, что поженятся сразу же, как только станут достаточно взрослыми. Сегодня он решил повести ее на бал в яхт-клуб. Достать билеты было невероятно трудно, но Грег подкупил школьного приятеля. Он купил Джеки новое платье — розовое, атласное. Грег получал от матери немало денег на карманные расходы, да и отец то и дело баловал его пятидесятидолларовой купюрой, так что у него всегда имелось больше денег, чем было нужно. В глубине души он чувствовал беспокойство. Джеки будет на балу единственной негритянкой, не разносящей напитки. Сама она очень не хотела идти, но Грег ее уговорил. Мальчишки будут ему завидовать, но старшие могут принять враждебно. Начнутся перешептывания… Но красота и обаяние Джеки должны преодолеть предрассудки, думал он. Кто сможет устоять перед ней? А если какой дурак напьется и нахамит ей, Грег ему на кулаках растолкует, как надо себя вести. Размышляя об этом, он услышал, как мама ему говорит не вести себя как влюбленный осел. Но не может же человек всю жизнь жить по указке матери. Он шел по Кэнал-стрит во фраке и белом галстуке, предвкушая, как увидит ее сейчас в новом платье, а может, опустившись на колено, приподнимет подол, чтобы взглянуть на трусики и пояс с резинками. Он вошел в дом — это было старое здание, поделенное на отдельные квартиры. На лестнице лежал старый вытертый ковер, пахло жареными специями. Он вошел в квартиру, отперев дверь своим ключом. Пусто. Это было странно. Куда она могла пойти без него? С замершим сердцем он открыл шкаф. Там одиноко висело розовое атласное платье. Остальной ее одежды не было. — Не может быть! — сказал он вслух. Что могло случиться? На шатком деревянном столе лежал конверт. Он взял его и увидел свое имя, написанное аккуратным почерком школьницы. Его охватил ужас. Трясущимися руками он разорвал конверт и прочитал короткое письмо:«Мой дорогой Грег! Последние три недели были самыми счастливыми в моей жизни. В глубине души я понимала, что мы никогда не сможем пожениться, но так хорошо было мечтать об этом. Ты чудесный мальчик и станешь хорошим человеком, если не во всем будешь следовать примеру отца». Неужели Лев узнал, что Джеки живет здесь, и как-то заставил ее уехать? Он бы не стал этого делать. Или — стал бы? «Прощай и не забывай меня. Твой Подарок,Грег скомкал письмо и заплакал.Джеки».
IX
— Ты выглядишь замечательно, — сказала Ева Ротман Дейзи Пешковой. — Была бы я мальчиком, сразу бы влюбилась. Дейзи улыбнулась. Ева и так была немножко влюблена в нее. И Дейзидействительно выглядела замечательно в льдисто-голубом шелковом платье из органди, от которого ее голубые глаза казались еще ярче. Нижний край платья спереди был отделан оборочками, закрывавшими ноги ниже щиколоток, а сзади задорно приподнимался до лодыжек, давая соблазнительную возможность взглянуть на ножки в тонких чулках. Дейзи надела сапфировое колье матери. — Это купил мне твой отец, — сказала Ольга. — Еще в те времена, когда хорошо ко мне относился. — Но поторапливайся, Дейзи, из-за тебя мы все опоздаем. Ольга была в приличествующем старшему возрасту темно-синем платье, а Ева — в красном, что очень шло к ее темным глазам и волосам. Дейзи спустилась по лестнице словно на крыльях счастья. Они вышли из дома. Садовник Генри, сегодня исполняющий роль шофера, открыл перед ними дверцы черного сверкающего старенького «стутца». Для Дейзи это был великий вечер. Сегодня Чарли Фаркуарсон должен сделать ей официальное предложение. Он преподнесет ей алмазное кольцо из фамильных драгоценностей — она его видела и одобрила, и его уже подогнали по размеру ее пальца. Она примет его предложение, и они объявят о своей помолвке всем присутствующим на балу. Она села в автомобиль, чувствуя себя Золушкой. Только Еве не нравилось то, что должно было произойти. — Я думала, ты найдешь кого-нибудь более подходящего, — сказала она. — Ты хочешь сказать, такого, который не позволит мне вертеть им как хочу? — ответила Дейзи. — Нет, но больше похожего на тебя — яркого, обаятельного, интересного. Это было необычно резкое для Евы высказывание: подразумевалось, что Чарльз — невзрачен, лишен обаяния и скучен. От неожиданности Дейзи не нашла, что ответить. Ее выручила мать. — Я вот вышла замуж за яркого, обаятельного и интересного, — сказала она. — И он сделал меня совершенно несчастной. На это Ева ничего не ответила. Когда машина подъехала к яхт-клубу, Дейзи мысленно поклялась вести себя сдержанно. Она не должна показывать своего торжества. Когда маме предложат вступить в Общество леди Буффало, она должна вести себя так, будто ничего необычного не происходит. И показывая девчонкам кольцо с огромным бриллиантом, она мило заявит, что недостойна такого замечательного человека, как Чарли. Она сделает его еще более замечательным. Как только закончится их медовый месяц, они с Чарли займутся созданием своего конного завода. Через пять лет их будут ждать самые знаменитые скачки всего мира: Саратога-Спрингс, Лонгшам, Роял Аскот. Лето переходило в осень, и когда автомобиль подъехал к пристани, уже опускались сумерки. — Боюсь, Генри, что мы можем сегодня задержаться допоздна, — радостно сказала Дейзи. — Ничего страшного, мисс Дейзи, — ответил Генри. Он обожал ее. — У вас сейчас такое прекрасное время… У дверей Дейзи заметила, что за ними в клуб идет Виктор Диксон. Чувствуя расположение ко всем вокруг, она сказала ему: — Ну что, Виктор, твоя сестра встречалась с королем Англии? Поздравляю! — М-м… да… — неловко сказал он. Они вошли в клуб. Первой, кого они встретили, была Урсула Дьюар, согласившаяся принять Ольгу в свой элитарный клуб. Дейзи тепло ей улыбнулась и сказала: — Добрый вечер, миссис Дьюар! Урсула словно растерялась. — Прошу прощения, одну минутку… — сказала она и метнулась прочь через вестибюль. «Считает себя королевой, — подумала Дейзи, — но разве это значит, что хорошие манеры уже не нужны?» Когда-нибудь буффальским обществом будет править Дейзи, но она будет относиться ко всем с неизменной благосклонностью, поклялась она. Дейзи, ее мать и Ева вошли в дамскую комнату и осмотрели себя в зеркало — на случай какого-нибудь непорядка в одежде или прическе, возникшего за те двадцать минут, что они ехали из дома. Тут вошла Дот Реншоу, посмотрела на них и снова вышла. — Дура, — сказала Дейзи. Но ее мать забеспокоилась. — Что происходит? — сказала она. — Мы здесь пять минут — а нас уже трижды проигнорировали. — Дот ревнует, — сказала Дейзи. — Она хотела сама выйти замуж за Чарли. — Думаю, на данный момент Дот Реншоу вышла бы замуж уже почти за кого угодно, — сказала Ольга. — Ну давайте же, идемте развлекаться! — сказала Дейзи и первой направилась к выходу из комнаты. Когда она вошла в бальный зал, ее приветствовал Вуди Дьюар. — Ну наконец-то хоть один джентльмен! — сказала Дейзи. Понизив голос, он сказал: — Я только хотел сказать, что все не правы, обвиняя вас. Что бы ни совершил ваш отец, вы же ни при чем! — Тем более что они сами покупали у него алкоголь! — ответила она. Тут она увидела свою будущую свекровь — в розовом платье с рюшами, которое совершенно не смотрелось на ее угловатой фигуре. Нора Фаркуарсон была не в восторге от выбора сына, но приняла Дейзи и была любезна с Ольгой, когда они обменялись визитами. — Миссис Фаркуарсон! — сказала Дейзи. — Какое чудесное платье! Нора Фаркуарсон повернулась к ней спиной и отошла. Ева ахнула. Дейзи почувствовала ужас. Она снова обернулась к Вуди. — Значит, дело не в том, что он был бутлегером? — Нет. — А в чем же? — Вам надо спросить Чарли. Вот он идет. По лицу Чарли катился пот, хотя было не жарко. — Что происходит? — спросила его Дейзи. — Все меня обливают презрением! Он страшно нервничал. — Все возмущены вашей семьей, — сказал он. — Почему? — вскричала она. Несколько человек поблизости услышали ее и обернулись. Ей было все равно. Чарли сказал: — Твой отец разорил Дейва Рузрока. — Ты что, говоришь о той истории в «Риц-Карлтоне»? А какое отношение все это имеет ко мне? — Все хорошо относятся к Дейву, несмотря на его персидские корни и прочее. И никто не верит, что он мог кого-то изнасиловать. — Я и не говорила, что он мог! — Я знаю, — сказал Чарли. Было видно, что он страдает. Теперь другие откровенно пялились на них: Виктор Диксон, Дот Реншоу, Чак Дьюар. — Но я тоже в этом виновата. Так? — сказала Дейзи. — Твой отец сделал ужасную вещь. Дейзи похолодела от страха. Неужели ее победа в последний миг ускользнет? — Чарли, — сказала она. — Что ты хочешь сказать? Говори прямо, ради всего святого! Ева ободряюще обняла ее за талию. — Мама говорит, это непростительно, — сказал Чарли. — Что значит — непростительно? Он смотрел на нее несчастными глазами. Он не мог заставить себя это произнести. Но это было уже не нужно. Она поняла, что он скажет. — Все кончено, да? — сказала она. — Ты от меня отказываешься? Он кивнул. — Дейзи, едем домой! — сказала Ольга. По ее лицу текли слезы. Дейзи посмотрела вокруг. Вздернув подбородок, она глядела на них сверху вниз: на злорадно улыбающуюся Дот Реншоу, восхищенного Виктора Диксона, по-мальчишечьи изумленно раскрывшего рот Чака Дьюара — и его брата, сочувственно глядящего Вуди Дьюара. — Ну и катитесь все к черту, — громко сказала Дейзи. — Я поеду в Лондон и буду танцевать с королем!Глава 3
1936 год
I
Был солнечный субботний майский день 1936 года, и Ллойд Уильямс заканчивал второй курс в Кембридже, когда меж белых зданий и прямоугольных дворов древнего университета поднял свою злобную голову фашизм. Ллойд учился в колледже Эммануэля — который называли «Эмма» — на курсе современных языков. Он изучал немецкий и французский, но немецкий ему нравился больше. Он с головой уходил в прекрасную немецкую литературу, читая Гете, Шиллера, Гейне и Томаса Манна, но время от времени отрывал взгляд от стола в тишине библиотеки и с болью наблюдал, как нынешняя Германия погружается в пучину варварства. Потом местная ячейка Британского союза фашистов объявила, что их лидер, сэр Освальд Мосли, выступит с речью на собрании фашистов в Кембридже. Эта новость заставила Ллойда вспомнить Берлин три года назад. Он снова увидел, как бандиты в коричневых рубашках громят редакцию журнала Мод фон Ульрих; снова услышал скрежещущий, полный ненависти голос Гитлера, когда тот стоял перед парламентом, поливая презрением демократию; вновь содрогнулся, вспоминая окровавленные пасти собак, рвущих тело Йорга с надетым на голову ведром. Сейчас Ллойд стоял на платформе кембриджского железнодорожного вокзала, встречая маму, которая должна была приехать лондонским поездом. С ним была его приятельница Руби Картер, активистка местной ячейки партии лейбористов. Она помогла ему организовать сегодняшнее собрание на тему «Правда о фашизме». На нем должна была выступать мать Ллойда Этель Леквиз. Ее книга о Германии пользовалась большим успехом; на выборах в 1935 году она выставила свою кандидатуру, и ее избрали в парламент от Олдгейта. Ллойд волновался перед собранием. В новую политическую партию Мосли вступило много тысяч человек, частично благодаря горячей поддержке «Дейли мэйл», запустившей скандальный лозунг «Ура чернорубашечникам!». Мосли был вдохновенный оратор. Вне всякого сомнения, сегодня они будут принимать в партию новых членов. Было жизненно необходимо, чтобы его соблазнительной лжи противостоял яркий маяк здравого смысла. Руби, однако, оказалась болтушкой. Развлечениями в Кембридже она была недовольна. — Как мне надоели здешние мальчишки! — говорила она. — У них одно на уме — пойти в паб и напиться. Ллойда это удивило. Он думал, что Руби здесь ведет активную жизнь. Одежду она носила недорогую, но всегда тесноватую, облегающую ее пышные формы. Многие посчитали бы ее симпатичной, подумал он. — А чем ты любишь заниматься? — спросил он. — Кроме организации собраний партии лейбористов. — Ходить на танцы. — Наверняка у тебя нет недостатка в желающих пригласить на танец. Ведь в нашем университете на одну девушку приходится двенадцать парней. — Не хочу, чтобы мои слова показались обидными, но большинство университетских парней — гомики. Ллойд знал, что в Кембридже учится много гомосексуалистов, но то, что об этом сказала она, было ему неприятно. Руби славилась своей резкостью, но это было слишком даже для нее. Он не представлял себе, что тут можно ответить, поэтому промолчал. — Но ты же не такой, правда? — сказала Руби. — Конечно, нет, не говори ерунды! — Не обижайся. Ты такой красивый, что вполне мог оказаться голубым. Если бы не нос лепешкой. Он рассмеялся. — Вот это называется сомнительный комплимент! — Но ведь так и есть. Ты похож на Дугласа Фэрбэнкса-младшего. — Ну, спасибо. Но я не голубой. — А девушка у тебя есть? Это начинало выглядеть просто неприлично. — Нет, на данный момент — нет. — Он демонстративно посмотрел на часы и вдаль — в ту сторону, откуда должен был прийти поезд. — А почему? — Потому что подходящую еще не встретил. — Ах, большое спасибо. Конечно. Он взглянул на нее. Она говорила полушутя, но он понял, что она приняла его слова на свой счет и ее это задело. Ему стало неловко. — Я вовсе не хотел сказать… — Хотел, но не важно. Вот и поезд. Паровоз подъехал к перрону и остановился в клубах дыма. Из поезда начали выходить пассажиры: студенты в твидовых пиджаках, фермерские жены, собравшиеся за покупками, рабочие в плоских кепках. Ллойд всматривался в толпу, пытаясь разглядеть маму. — Она должна была ехать в вагоне третьего класса, — сказал он. — Это дело принципа. Руби сказала: — Придешь ко мне на день рожденья? Мне исполняется двадцать один. — Конечно. — У моей подруги небольшая квартирка на Маркет-стрит и глухая хозяйка. Ллойду не очень понравилось это приглашение, и он замешкался с ответом; тут появилась его мама, хорошенькая, как певчая птичка, в легком красном плаще и кокетливой шляпке. Она обняла Ллойда и поцеловала. — Ты отлично выглядишь, мой милый! — сказала она. — Но на следующий учебный год я обязательно куплю тебе новый костюм. — Да нет, мам, и этот хорош. — Он получал стипендию, которая покрывала плату за обучение и основные траты на жизнь, но костюмы сюда не входили. Когда он поступил в Кембридж, его мама залезла в свои сбережения и купила ему дневной твидовый костюм и вечерний для официальных приемов. Твидовый он носил каждый день уже два года, и это начинало сказываться. Он очень следил за своей внешностью и особое внимание уделял тому, чтобы каждый день быть в чистой белой рубашке, с идеально завязанным галстуком и сложенным белым платком в нагрудном кармане: должно быть, кто-то из предков был щеголем. Костюм всегда был тщательно отутюжен, но тем не менее выглядел несколько поношенным, и на самом деле он мечтал о новом, но ему не хотелось, чтобы мама тратила свои деньги. — Ну, посмотрим, — сказала она. Потом повернулась к Руби, тепло улыбнулась и протянула руку. — Я Эт Леквиз, — сказала она с непринужденной доброжелательностью приехавшей с визитом герцогини. — Очень приятно. Я Руби Картер. — Вы тоже студентка, Руби? — Нет, я служанка в Чимбли, это богатый дом за городом, — сказала Руби с таким видом, словно ей было немного стыдно в этом признаваться. — От него до города пять миль, но обычно мне одалживают велосипед. — Подумать только! Когда мне было столько же, сколько сейчас вам, я была служанкой в таком доме в Уэльсе. Руби это ошеломило. — Вы — служанкой? А теперь вы — член парламента! — Вот это и есть демократия. Ллойд сказал: — Мы с Руби вместе занимались организацией сегодняшнего собрания. — И как, успешно? — спросила мама. — Все билеты проданы. На самом деле нам даже пришлось перебраться в помещение побольше. — Я тебе говорила, что все получится. Идея провести это собрание принадлежала Этель. Руби и многие другие лейбористы хотели пройти по городу маршем протеста. Ллойд сначала тоже согласился. «Фашизму следует давать отпор при любой возможности!» — сказал он. Но Этель посоветовала сделать иначе. «Если мы будем устраивать шествие и выкрикивать лозунги, мы будем выглядеть в точности как они, — сказала она. — Надо показать, что мы — другие. Провести тихое, интеллигентное собрание и на нем обсудить подлинную сущность фашизма. — Но Ллойд все еще сомневался, и она сказала: — Если хочешь, я приеду и выступлю с речью». Ллойд предложил этот вариант кембриджской ячейке. Начался жаркий спор, Руби оказалась во главе противников плана Этель; но в конце концов перспектива приезда на их собрание члена парламента и известной феминистки решила дело. Ллойд все же был не уверен, что они приняли верное решение. Он помнил, как Мод фон Ульрих в Берлине говорила: «Мы не должны отвечать насилием на насилие». Такой была политика Социал-демократической партии Германии. Для семьи фон Ульрихов и для всей Германии эта политика обернулась катастрофой. Они прошли под желтыми кирпичными романскими арками вокзала и быстро двинулись по тенистой Стейшн-роуд, улице аккуратных домов среднего класса, построенных из того же желтого кирпича. Этель взяла Ллойда под руку. — Ну, как поживает мой маленький студент? Слово «маленький» вызвало у него улыбку. Он был на четыре дюйма выше ее и благодаря тренировкам в университетской команде боксеров довольно мускулист: он мог бы поднять ее одной рукой. Он видел, что она сияет от гордости за него. Мало чему в жизни она так радовалась, как его поступлению сюда. Наверное, именно поэтому ей так хотелось покупать ему костюмы. — Прекрасно, ты же знаешь, что я очень люблю Кембридж, — сказал он. — Но я буду его любить еще больше, когда здесь будет много простых рабочих ребят. — И девчат, — вставила Руби. Они свернули на Хиллз-роуд, главную улицу, ведущую к центру города. С появлением железной дороги город стал расти в южном направлении, к станции, и вдоль Хиллз-роуд стали строить церкви — для жителей новых окраин. Целью их пути сейчас была баптистская церковь, пастор которой — придерживающийся левых убеждений — согласился предоставить им помещение бесплатно. — Я заключил с фашистами договор, — сказал Ллойд. — Я обещал, что мы воздержимся от шествия, если они пообещают сделать то же. — Странно, что они согласились, — сказала Этель. — Фашисты обожают шествия. — Им очень не хотелось. Но я поставил в известность о своем предложении власти и полицию, и фашисты были просто вынуждены согласиться. — Это ты хорошо придумал. — А знаешь, мам, кто у них здесь главный? Виконт Эйбрауэн, его зовут Малыш Фицгерберт, сын твоего бывшего хозяина, графа Фицгерберта! — Малышу исполнился двадцать один год, как и Ллойду. Он учился в Тринити, колледже аристократов. — Что? О боже! Он не ожидал такой бурной реакции и удивленно взглянул на нее. Она побледнела. — Тебя это так поражает? — Да! — она взяла себя в руки. — Ведь его отец — заместитель министра иностранных дел… — Правительство было коалиционным, и реальной властью в нем обладали консерваторы. — Как ему, должно быть, неловко! — Я думаю, большинство консерваторов в душе поддерживают фашизм. Их не особенно возмущают убийства коммунистов и преследования евреев. — Может быть, кто-то и за фашизм, но я думаю, ты преувеличиваешь… — она искоса взглянула на Ллойда. — Так значит, ты ходил на встречу с Малышом? — Ну да… — Ллойд подумал, что, похоже, это для Этель важно, но не мог понять почему. — Мне он показался очень взбалмошным. У него в комнате стоит целый ящик виски, двенадцать бутылок! — А ты с ним уже встречался, помнишь? — Нет… Когда? — Тебе было девять лет. Я взяла тебя с собой в Вестминстерский дворец, вскоре после того, как меня избрали в парламент. И там на лестнице мы встретили Фица с Малышом. Ллойд помнил плохо. Но для матери по какой-то загадочной причине это было важно. — Это был он? Забавно. — Я знаю его, — вставила Руби. — Такая свинья! Горничных лапает… Ллойда это шокировало, но мама, казалось, нисколько не удивилась. — Да, ужасно неприятно, но это происходит всегда и везде… Оттого что она восприняла это с мрачным спокойствием, Ллойду это показалось еще ужаснее. Они добрались до церкви и вошли через заднюю дверь. Там, в помещении для собраний, сидел Роберт фон Ульрих. У него был удивительно английский вид в коричнево-зеленом костюме в крупную клетку и галстуке в полоску. Он встал, и Этель обняла его. На безупречном английском Роберт сказал: — Милая Этель, какая у вас очаровательная шляпка! Ллойд представил маму женщинам из местной ячейки партии лейбористов, которые заваривали чай и насыпали в тарелки печенье, чтобы подать после собрания. Он вспомнил, как Этель жаловалась, что организаторы политических мероприятий, наверное, считают, что членам парламента никогда не бывает нужно в туалет, и сказал: — Руби, прежде чем мы начнем, покажи, пожалуйста, моей маме, где находится дамская комната. И Руби с Этель вышли. Ллойд сел рядом с Робертом и, пока было время на разговор, спросил: — Как ваши дела? Теперь Роберт был владельцем ресторанчика, очень популярного у молодых людей, на которых жаловалась Руби. Откуда-то он узнал, что в тридцатые годы таким людям пришелся по душе Кембридж, совсем как в двадцатые — Берлин. Его новое заведение носило то же название, что и прежнее, — бистро «Роберт». — Дела идут, — ответил он. Тень омрачила его лицо — тут же исчезнувшая, все же это была тень настоящего ужаса. — На этот раз, надеюсь, мне удастся сохранить то, что я создал. — Мы делаем все, что можем, чтобы справиться с фашизмом, — сказал Ллойд. — И один из способов это сделать — такие собрания, как это. Ваш рассказ нам очень поможет, откроет глаза людям. — Роберт собирался рассказать о своей жизни при фашизме. — Многие говорят, что здесь ничего подобного произойти не может, но они ошибаются. Роберт мрачно кивнул, соглашаясь. — Фашизм — это ложь, но ложь заманчивая. Ллойд хорошо помнил поездку в Берлин три года назад. — Я часто думаю, что стало с тем бистро «Роберт», — сказал он. — Я получил письмо от друга, — сказал Роберт с печалью в голосе. — Никто из прежних завсегдатаев больше там не бывает. Винный погреб братья Маке пустили с молотка. Теперь их клиентура — полицейские в средних чинах да бюрократы… — Еще более скорбно он добавил: — И скатерти больше не стелют… Но вот он резко сменил тему: — Ты бы хотел сходить на бал в Тринити? Большинство колледжей проводило летние балы в честь окончания экзаменов. Вместе с другими праздниками и пикниками эти балы проходили в Майскую неделю — вопреки логике, она была в июне. Бал в Тринити славился своей роскошью. — Хотел бы, конечно, но не могу себе этого позволить, — сказал Ллойд. — Ведь билет туда, кажется, стоит две гинеи? — Мне тут дали один билет. Но я могу отдать его тебе. Несколько сотен пьяных студентов, отплясывающих под звуки джаза, — для меня это кошмар. Искушение было велико. — Но у меня нет фрака… — На университетских балах следовало быть во фраке и белом галстуке. — Могу тебе одолжить свой. В талии будет широковат, но роста мы одного. — Тогда — с удовольствием, большое спасибо! Вернулась Руби. — У тебя замечательная мама, — сказала она Ллойду. — Я и представления не имела, что она когда-то была служанкой! — Я знаю Этель больше двадцати лет, — сказал Роберт. — Она действительно необыкновенная женщина. — Теперь я понимаю, почему ты до сих пор не встретил подходящую девушку, — сказала Руби Ллойду. — Ты ищешь кого-то вроде нее, а таких не много найдется. — Уж в этом ты права, — ответил Ллойд. — Таких, как она, больше нет. Руби поморщилась, как от боли. — Ты что? — спросил Ллойд. — Зуб болит. — Надо сходить к врачу. Она посмотрела на него так, словно он сказал невесть какую глупость. Он сообразил, что при жалованье горничной она просто не могла себе позволить визит к дантисту, и почувствовал себя дураком. Он подошел к двери и заглянул в главный зал. Как многие протестантские церкви, это было простое прямоугольное помещение с побеленными стенами. День был теплый, и окна из простого прозрачного стекла были открыты. В зале не осталось свободных стульев, и публика выжидающе притихла. Когда Этель вернулась, Ллойд сказал: — Если никто не возражает, я открываю собрание. Потом Роберт выступит со своим рассказом, а мама сделает политические выводы. Все согласились. — Руби, будешь поглядывать, не появятся ли фашисты? Если что, дай мне знать. — Что, в этом есть необходимость? — обеспокоенно нахмурилась Этель. — Думаю, мы не должны полагаться на их обещания. Руби сказала: — Они встречаются в четверти мили вверх по дороге. Я не возражаю выглядывать время от времени. Она вышла через заднюю дверь, а Ллойд провел остальных в зал. Сцены не было, но в дальнем конце зала стоял стол с тремя стульями и кафедрой сбоку. Этель и Роберт заняли свои места за столом, а Ллойд подошел к кафедре. По залу пронесся шум приглушенных аплодисментов. — Фашизм наступает, — начал Ллойд. — И что опасно, он выглядит привлекательно. Он дает безработным ложные надежды, он рядится в фальшивый патриотизм, как сами фашисты — в псевдовоенную форму. К отчаянию Ллойда, британское правительство стремилось умиротворить фашистские режимы. Правительство было коалиционное, и доминировали консерваторы, с небольшим количеством либералов и горсткой отщепенцев-лейбористов, порвавших со своей партией. Всего через несколько дней после того, как они были переизбраны в прошлом ноябре, министр иностранных дел предложил отдать значительную часть Абиссинии итальянским захватчикам и их лидеру-фашисту Бенито Муссолини. Что еще хуже, Германия перевооружалась и вела себя угрожающе. Лишь два месяца назад Гитлер нарушил версальский договор, послав войска в демилитаризованные рейнские земли, — и Ллойд с ужасом видел, что ни одна страна не собиралась его останавливать. Все его надежды, что фашизм мог оказаться временным отклонением, уже развеялись. Ллойд считал, что демократические страны — такие, как Франция и Великобритания, — должны быть готовы сражаться. Но в своей сегодняшней речи он этого не сказал, так как его мама и большинство лейбористов были против перевооружения Британии и надеялись, что Лига наций сможет справиться с диктаторами. Они хотели любой ценой избежать повторения страшной бойни Великой войны. Ллойд разделял их желание, но боялся, что это нереально. Сам он готовился к войне: в школе посещал курсы военной подготовки, а когда приехал в Кембридж, то ходил слушателем на факультет подготовки офицеров — единственный представитель рабочего класса и тем более единственный лейборист. Он сел, и ему сдержанно похлопали. Он умел говорить ясно и логично, но у него не было маминой способности зажигать сердца, — во всяком случае, пока что не было. К кафедре подошел Роберт. — Я австриец, — сказал он. — Во время войны я был ранен, попал в русский плен и был отправлен в лагеря, в Сибирь. Когда большевики заключили мир с Германией, охранники открыли ворота и сказали, что мы свободны. Как мы доберемся — это было не их дело, а наше. От Сибири до Австрии очень далеко, больше трех тысяч миль. Автобусов там нет, и я шел пешком. По комнате пронесся удивленный смешок, кто-то восхищенно похлопал. Роберт уже их очаровал, подумал Ллойд. К нему с обеспокоенным видом подошла Руби. — Только что мимо проехали фашисты, — шепнула она ему. — Малыш Фицгерберт повез Мосли на вокзал, и за машиной с воплями бежала компания удальцов в черных рубашках. Ллойд нахмурился. — Они же обещали не устраивать шествий. Про машину и сопровождение бегом они наверняка скажут, что это не в счет. — Какая разница, хотела бы я знать? — Какие-нибудь враждебные действия были? — Нет. — Продолжай следить. Руби ушла. Ллойду было неспокойно. Фашисты, несомненно, нарушили если не букву, то дух соглашения. Они появились на улице в форме — а противодействующей демонстрации не было. Социалисты сидели здесь, в церкви, и их было не видно. Все, что выражало их позицию, — это объявление у дверей церкви со словами «Правда о фашизме», написанными большими красными буквами. — Я счастлив, что нахожусь здесь, — говорил Роберт. — Мне оказали большую честь, пригласив сюда, чтобы выступить перед вами, и мне очень приятно видеть среди слушателей нескольких постоянных клиентов бистро «Роберт». Однако я должен вас предупредить, что слушать мой рассказ будет неприятно, а на самом деле — даже страшно. Он рассказал, как их с Йоргом арестовали из-за того, что они отказались продать нацистам бистро в Берлине. О Йорге он говорил лишь как о своем шеф-поваре и давнем деловом партнере, не касаясь личных отношений, хотя кто из присутствующих знал достаточно — наверняка догадался. Когда он начал описывать произошедшее в концлагере, в зале стало очень тихо. Когда рассказ дошел до появления голодных собак, Ллойд услышал сдавленные стоны ужаса. Роберт говорил о мучениях Йорга тихо, но отчетливо, и его голос разносился по всему залу. К тому моменту, когда он дошел до смерти Йорга, несколько человек плакали. Сам Ллойд, когда он вспомнил эту жестокость, эти страдания, почувствовал злость на таких дураков, как Малыш Фицгерберт, чье ослепление шествиями, песнями и щегольской формой грозило навлечь и на Англию подобные мучения. Роберт сел, и за кафедру встала Этель. Когда она начала свою речь, появилась Руби. Она была в ярости. — Я же тебе говорила, что из этого ничего не выйдет! — прошипела она Ллойду на ухо. — Мосли уехал, но мальчишки у вокзала распевают «Правь, Британия»! Это было явное нарушение договоренности, возмущенно подумал Ллойд. Малыш не сдержал обещания. Вот оно, слово английского джентльмена. Этель объясняла, что фашизм предлагает ложные решения, просто-напросто обвиняя в таких сложных проблемах, как безработица и преступность, евреев и коммунистов. Она безжалостно высмеяла идею триумфа воли, сравнивая немецкого фюрера и итальянского дуче с хулиганами на детской площадке. Они заявляли, что их поддерживает народ, а всех своих противников объявляли вне закона. Ллойд сообразил, что когда фашисты будут возвращаться от вокзала в центр города, их путь будет лежать мимо церкви. Он стал прислушаться к звукам, доносящимся через открытые окна. Он слышал шум проезжавших по Хиллз-роуд легковых автомобилей и грузовиков, в который то и дело вмешивался звонок велосипеда или детский голос. Ему показалось, что он слышит вдали крики, не предвещающие ничего хорошего — словно гомонили задиристые парни, еще совсем юные, с гордостью пробующие свой новый голос. Он напряженно прислушался, и снова раздались крики. Это шли фашисты. Когда гвалт снаружи усилился, Этель заговорила громче. Она доказывала, что рабочие люди всех профессий должны объединяться в профсоюзах и партии лейбористов, чтобы построить более справедливое общество, следуя шаг за шагом путем демократии, а не с помощью насильственного переворота, приведшего к таким печальным последствиям и в коммунистической России, и в нацистской Германии. Вернулась Руби. — Они идут вверх по Хиллз-роуд, — тихо и встревоженно сказала она. — Нам надо выйти и встретить их лицом к лицу! — Нет! — шепотом ответил Ллойд. — Партия коллективно решила: никаких демонстраций. Мы должны придерживаться принятого решения. Мы должны соблюдать дисциплину! — он знал, что напоминание о партийной дисциплине на нее подействует. Фашисты были уже совсем близко, горланя свои речевки. Ллойд подумал, что их, пожалуй, человек пятьдесят или шестьдесят. Ему страшно хотелось принять их вызов. Двое ребят в конце зала встали и подошли к окну — взглянуть, что происходит. Этель призвала всех вести себя осмотрительно. — В ответ на хулиганскую выходку нельзя тоже становиться хулиганами, — сказала она. — Это лишь даст газетам повод сказать, что одна сторона ничем не лучше другой. Раздался звон бьющегося стекла, и в окно влетел камень. Вскрикнула женщина, и несколько человек вскочили с мест. — Пожалуйста, сидите, — сказала Этель. — Я думаю, они сейчас уйдут. — И она продолжила свою речь спокойным и уверенным голосом. Но мало кто ее слушал. Все оглядывались на входную дверь и прислушивались к хохоту и воплям за окнами. Ллойд с трудом заставлял себя сидеть неподвижно. Он смотрел на маму — у нее на лице спокойное выражение застыло, словно маска. Каждая косточка его тела стремилась наружу, ему страшно хотелось надавать хулиганам по шее. Минуту-другую спустя зрители несколько успокоились. Они снова стали слушать Этель, хотя все еще ерзали и оглядывались. — Мы как кролики, — прошептала Руби, — забились в нору и дрожим, слушая, как снаружи тявкает лисица… — Ее голос звучал презрительно, и Ллойд почувствовал, что она права. Но прогноз его мамы сбылся, и больше камни в окна не летели. Скандирование затихло. — Для чего фашистам нужны беспорядки? — задала риторический вопрос Этель. — Возможно, что эти парни, идущие по Хиллз-роуд, — просто обычные хулиганы, но кто-то их направляет, и их тактика преследует определенную цель. Они могут заявить, что нарушен общественный порядок и для его восстановления потребуются суровые меры. В эти чрезвычайные меры может войти и запрет политических партий, таких, как партия лейбористов, могут запретить профсоюзные акции и сажать людей в тюрьму без суда — таких людей, как мы, мирных граждан, чье единственное преступление — в несогласии с правительством. Вам это кажется невероятным, невозможным, такого здесь произойти не может? Но именно такую тактику применили в Германии — и она действовала. Этель продолжила свою речь, говоря о том, как следует противостоять фашизму: с помощью дискуссионных групп, собраний вроде этого, нужно писать письма в газеты, использовать любую возможность предупреждения окружающих об опасности. Но даже у Этель плохо получалось говорить об этом мужественно и решительно. Ллойда глубоко ранили слова Руби про кроликов. Он почувствовал себя трусом. Он был так расстроен, что едва мог усидеть на месте. Мало-помалу зал успокоился. Ллойд обернулся к Руби. — Зато кролики целы, — сказал он. — Пока — целы, — сказала она. — Но лиса вернется.II
— Если мальчик тебе нравится, можешь позволить ему целовать тебя в губы, — сказала сидевшая на солнечной лужайке Линди Вестхэмптон. — А если очень нравится — можно дать потрогать грудь, — сказала ее сестра-близняшка Лиззи. — Но ниже пояса — ничего! — Во всяком случае, до помолвки. Дейзи была озадачена. Она считала, что английские девушки должны быть очень сдержанными, — и ошиблась. Близнецы Вестхэмптон были помешаны на сексе. Дейзи была вне себя от восторга, что оказалась в гостях в Чимбли, загородном особняке сэра Бартоломью (друзья называли его Бинг) Вестхэмптона. От этого она чувствовала себя так, словно ее уже приняло английское высшее общество. Но с королем она еще не встречалась. Она вспоминала свой позор в буффальском яхт-клубе с чувством стыда, которое доставляло мучительную боль, словно ожог, оставшийся на коже, когда огня уже давно нет. Но каждый раз, чувствуя эту боль, она представляла себе, как будет танцевать с королем и как все они — Дот Реншоу, Нора Фаркуарсон, Урсула Дьюар — будут рассматривать ее фотографию в «Буффало сентинел», вчитываться в каждое слово статьи, завидовать ей и жалеть, что не могут с полным правом заявить, что всегда были с ней друзьями. Сначала ей пришлось нелегко. Дейзи приехала в Лондон с матерью и подругой Евой три месяца назад. Отец дал им пачку рекомендательных писем к людям, которые оказались отнюдь не сливками лондонского высшего общества. Дейзи уже начала жалеть о своем столь решительном уходе с бала в яхт-клубе: вдруг у нее ничего не выйдет? Но Дейзи была целеустремленной и находчивой, из тех, кому достаточно поставить хоть одну ногу в дверь, сделать первый шаг. Даже на более-менее доступных широкой публике развлечениях вроде скачек или оперы она встречала людей, занимающих высокое положение в свете. Она флиртовала с мужчинами, разжигала любопытство матерей, намекая, что богата и не замужем. Многие английские аристократические семьи разорились во время депрессии и приняли бы американскую наследницу большого состояния с распростертыми объятиями, даже не будь она обаятельна и хороша собой. Им нравился ее акцент, они мирились с тем, что она держит вилку в правой руке, и находили забавным, что она умеет водить машину — в Англии за рулем сидели исключительно мужчины. Многие девушки ездили верхом не хуже Дейзи, но мало кто держался в седле с такой задорной самоуверенностью. Кое-кто из дам постарше взирал на Дейзи с подозрением, но она считала, что в конце концов найдет подход и к ним. С Бингом Вестхэмптоном флиртовать было легко. У этого мужчины, похожего на озорного эльфа, была обаятельная улыбка и зоркий глаз на красивых девушек. Дейзи интуитивно понимала, что будь у него возможность оказаться с ней в сумерках в саду — одними взглядами дело бы не ограничилось. Очевидно, и дочери пошли в него. Прием в доме Вестхэмптонов входил в число тех нескольких в Кембриджшире, что проводили на Майской неделе. Среди гостей присутствовали граф Фицгерберт, которого все называли Фиц, и его жена Би. Она была, конечно, графиней, но предпочитала свой русский титул княжны. Их старший сын Малыш учился в колледже Тринити. Графиня Би была одной из светских львиц, у кого Дейзи вызывала сомнения. Избегая настоящей лжи, Дейзи давала в разговоре понять, что ее отец был русским дворянином, потерявшим все в революцию, а не заводским рабочим, бежавшим в Америку от наступающей на пятки полиции. Но Би ей провести не удалось. «Не могу припомнить ни в Санкт-Петербурге, ни в Москве семью с фамилией Пешковы», — сказала она, даже не делая вид, что это ее удивляет. Дейзи заставила себя улыбнуться, словно не имело никакого значения, что графиня могла припомнить, а что — нет. Кроме Дейзи и Евы, было еще три девушки их возраста: близнецы Вестхэмптоны и Мэй Мюррей, дочь генерала. Балы продолжались всю ночь, так что спали все потом до полудня, но до вечера гости скучали. Пять девушек слонялись по саду или гуляли в лесу. И сейчас, покачиваясь в своем гамаке, Дейзи спросила: — А что же можно, когда вы уже помолвлены? — Можно тереть эту его штуку, — сказала Линди. — Пока оттуда не польется, — сказала ее сестра. — Фу, какая гадость! — сказала Мэй Мюррей, не такая сумасбродка, как близнецы. Но это их только раззадорило. — А еще можно пососать, — сказала Линди. — Это им больше всего нравится. — Перестаньте! — возмутилась Мэй. — Вы все просто выдумываете. Они замолчали, считая, что подразнили Мэй достаточно. — Мне скучно, — сказала Линди. — Чем бы нам заняться? В Дейзи вселился озорной чертенок, и она сказала: — А давайте спустимся на обед в мужской одежде! Тут же она пожалела о своих словах. После подобной выходки лондонское общество могло оказаться закрытым для нее уже в самом начале пути. Евино немецкое чувство приличия было оскорблено. — Дейзи, не может быть, чтобы ты говорила серьезно! — Да нет, — сказала она, — глупая мысль. У близнецов были прямые светлые волосы, как у матери, а не отцовские темные кудри, но тягу к озорству они унаследовали от него, и обеим эта идея пришлась по душе. — Вечером все будут во фраках, так что смокинги можно будет стянуть. — Точно! Сделаем это, пока они будут пить чай. Дейзи поняла, что поздно идти на попятную. — Но мы же не можем так пойти на бал! — сказала Мэй Мюррей. После обеда все собирались на бал в Тринити. — Перед балом мы снова переоденемся, — сказала Лиззи. Мэй была робким существом, — наверное, ее запугал отец-военный, — и всегда соглашалась с решениями других девочек. Ева оказалась единственной не согласной, так что ее мнение проигнорировали и занялись приведением плана в исполнение. Когда пришло время переодеваться к обеду, служанка внесла в спальню, которую Дейзи делила с Евой, два вечерних костюма. Служанку звали Руби. Накануне у нее был совершенно несчастный вид — болели зубы, — и Дейзи дала ей денег, чтобы та сходила к врачу. Зуб удалили, и сейчас у Руби глаза оживленно блестели, зубная боль была забыта. — Вот, дамы, ваши костюмы! — сказала она. — Вам, мисс Пешкова, костюм сэра Бартоломью, он достаточно мал, а для мисс Ротман — костюм мистера Эндрю Фицгерберта. Дейзи сняла платье и надела сорочку. Руби помогла ей управиться с непривычными запонками. Потом она влезла в брюки Бинга Вестхэмптона, черные, с атласными лампасами. Она заправила внутрь комбинацию и натянула на плечи подтяжки. Застегивая ширинку, она чувствовала себя немножко нахальной. Завязывать галстук никто из девушек не умел, так что результат был поистине плачевный. Зато Дейзи пришла в голову блестящая мысль. Карандашом для бровей она нарисовала себе усы. — Чудесно! — сказала Ева. — Так ты выглядишь еще очаровательнее! Еве Дейзи нарисовала на щеках бакенбарды. Потом все пятеро собрались в спальне у близнецов. Дейзи вошла размашистой мужской походкой, вызвав у остальных приступ смеха. Мэй озвучила опасение, которое мучило и Дейзи: — Надеюсь, у нас не будет из-за этого неприятностей. — Да если и будут — какая разница! — сказала Линди. Дейзи решила не обращать внимания на предчувствия и от души повеселиться и первой направилась вниз, в гостиную. Когда они пришли, в комнате было пусто. Вспомнив, что Малыш Фицгерберт недавно сказал дворецкому, Дейзи произнесла басом, растягивая слова: — Гримшоу, приятель, налей-ка мне виски! У этого шампанского такой вкус, будто в него нассали! Остальные повизгивали, пытаясь сдержать смех. В комнату вошли вместе Бинг и Фиц. Бинг в белом жилете напоминал Дейзи трясогузку, наглую черно-белую птичку. Фиц был красивый мужчина средних лет, с темными волосами, тронутыми сединой. Из-за ранений, полученных на войне, он ходил, слегка прихрамывая, и один глаз его был полуприкрыт, но эти свидетельства его храбрости на поле боя лишь делали его еще более неотразимым. Фиц увидел девушек, пригляделся и сказал: «Боже милостивый!» Голос его звучал крайне неодобрительно. На миг Дейзи запаниковала. Неужели она все испортила? Всем известно, что англичане порой бывают ужасными чистоплюями. Вдруг ее попросят покинуть этот дом? Как это было бы ужасно! А как раскудахтались бы Дот Реншоу и Нора Фаркуарсон, если бы она с позором вернулась домой! Ей легче было бы умереть. Но Бинг расхохотался. — Слушайте, это же чертовски здорово! Гримшоу, вы только взгляните! Пожилой дворецкий, вошедший с бутылкой шампанского в серебряном ведерке со льдом, холодно взглянул на них и неискренне, уничижительно произнес: — Невероятно забавно, сэр Бартоломью. Бинг продолжал восторженно расточать им похвалы, бросая плотоядные взгляды, и Дейзи поняла — слишком поздно, — что переодевание в одежду противоположного пола могло навести кое-кого из мужчин на не соответствующие действительности мысли о сексуальной раскрепощенности и готовности экспериментировать — мысли, за которыми, несомненно, могли последовать неприятности. Постепенно и остальные гости спускались на обед, и большинство следовало примеру хозяина, относясь к выходке девчонок как к забавной детской шалости, хотя Дейзи видела, что далеко не всем она пришлась по вкусу. Мать Дейзи, увидев их, побледнела от страха и быстро села, словно ее не держали ноги. Графиня Би, туго затянутая в корсет дама лет за сорок — в молодости, возможно, она была симпатичной, — осуждающе наморщила напудренный лоб. Но леди Вест-хэмптон была женщина веселая и к жизни относилась, как к своему непутевому мужу, со снисходительной улыбкой; она от души посмеялась и поздравила Дейзи с обретенными усами. Мальчишки, пришедшие последними, тоже были в восторге. Сын генерала Мюррея, лейтенант Джимми Мюррей, — не такой поборник приличий, как его отец, — радостно расхохотался. Сыновья Фицгерберта, Малыш и Энди, пришли вместе, и Малыш отреагировал интереснее всех. Он уставился на девушек, будто в гипнотическом трансе.Потом он пытался шутить, похохатывал, как остальные мужчины, но было видно, что зацепило его не на шутку. За обедом близнецы переняли манеру Дейзи и стали говорить по-мужски, низкими голосами и растягивая слова, что очень веселило окружающих. Линди подняла бокал с вином и сказала: — Лиз, как тебе нравится этот кларет? — Знаешь, старина, мне кажется, он несколько водянист, — ответила Лиззи. — И у меня есть подозрение, что Бинг его разбавляет, понимаешь… В течение всего обеда Дейзи ловила на себе взгляды Малыша. Он не походил на своего красавца-отца, но все равно был симпатичный, с голубыми, как у матери, глазами. Она уже чувствовала себя неловко, словно он на ее грудь глазел. Чтобы избавиться от этого чувства, она спросила: — А вы, Малыш, сейчас сдаете экзамены? — Слава богу, нет! — сказал он. — Слишком занят полетами на своем самолете, чтобы уделять много времени учебе, — произнес его отец. Это было сказано якобы в осуждение, но прозвучало так, словно на самом деле Фиц гордился своим старшим сыном. Малыш сделал вид, что возмущен. — Клевета! — заявил он. — Для чего же вы пошли в университет, если не хотите учиться? — озадаченно спросила Ева. — Некоторые молодые люди не утруждают себя получением степени, особенно если не чувствуют тяги к наукам, — пояснила Линди. — И особенно если они богаты и ленивы, — добавила Лиззи. — Да я учусь! — запротестовал Малыш. — Но я не собираюсь корпеть над книгами, чтобы сдать все экзамены. Мне же не придется зарабатывать на жизнь профессией врача или еще чем-то в этом роде! — Состояние, которое Малыш должен был унаследовать после смерти Фица, было одним из самых больших в Англии. А его счастливая супруга должна была стать графиней Фицгерберт. — Минуточку, — сказала Дейзи. — Неужели у вас есть собственный самолет? — Да, «Хорнет Мос». Я вхожу в университетский аэроклуб. У нас небольшой аэродром за городом. — Но это же чудесно! Вы должны взять меня с собой! — Ах, милая, нет! — вскричала мать Дейзи. — А не испугаетесь? — спросил Малыш Дейзи. — Нисколько! — Ну что ж, возьму. Это совершенно безопасно, миссис Пешкова, — сказал он, поворачиваясь к Ольге. — Обещаю, что верну вам дочь в целости и сохранности. Дейзи была в восторге. Разговор перешел на самую модную этим летом тему: столь элегантный новый король Англии Эдуард VIII — и его роман с Уоллис Симпсон, американкой, живущей раздельно со своим вторым мужем. Лондонские газеты ничего об этом не писали, кроме информации о том, что она включена в список приглашенных на тот или иной королевский прием. Но мать Дейзи получала газеты из Америки, а там только и делали, что обсуждали — разведется ли Уоллис с мистером Симпсоном и выйдет ли замуж за английского короля. — Это совершенно исключено, — сурово сказал Фиц. — Король — глава англиканской церкви. Он категорически не может жениться на разведенной. Когда дамы разошлись, оставляя мужчин за портвейном и сигарами, девушки бросились переодеваться. Дейзи решила подчеркнуть свою исключительную женственность и выбрала бальное платье из розового шелка с узором из крошечных цветочков и в тон ему — жакет с короткими, пышными рукавами. Ева надела совершенно простое платье черного шелка, без рукавов. За последний год она похудела, изменила прическу и научилась — под руководством Дейзи — одеваться в строгом, не перегруженном деталями стиле, что очень ей шло. Ева стала уже почти членом семьи, и Ольга находила удовольствие в том, чтобы покупать ей одежду. Дейзи относилась к ней как к сестре, которой у нее никогда не было. Еще не стемнело, когда все они расселись по машинам и экипажам и поехали в центр города, до которого было пять миль. Дейзи думала, что никогда не видела такого удивительного места, как Кембридж — с его змеящимися улочками и элегантными зданиями колледжей. У Тринити они вышли из машин, и Дейзи засмотрелась на статую основателя колледжа — короля Генриха VIII. Когда они прошли через кирпичные ворота шестнадцатого века, Дейзи восхищенно ахнула. Ее глазам открылся чудесный вид: большой четырехугольный двор, через подстриженные лужайки идут выложенные камнем дорожки, а в центре — затейливое архитектурное украшение — фонтан. Со всех четырех сторон двор был окружен древними зданиями из золотистого камня, на фоне которых молодые люди во фраках танцевали с девушками в великолепных платьях, и десятки официантов в вечерних костюмах разносили подносы, полные бокалов с шампанским. Дейзи от радости захлопала в ладоши: именно такие вечера она больше всего любила. Она танцевала с Малышом, потом с Джимми Мюрреем, потом с Бингом, который держал ее слишком близко и позволял себе правой рукой спускаться от талии к выпуклостям бедер. Она решила не возмущаться. Английский оркестр исполнял бледное подобие американского джаза — но играли они быстро и громко и знали все модные новинки. Опустилась ночь, и двор осветили яркие фонари. Дейзи решила передохнуть и посмотреть, как там Ева — она была не столь уверена в себе и порой нуждалась в том, чтобы ее представили. Но можно было не волноваться: Дейзи застала Еву за разговором с ослепительно красивым студентом в слишком большом для него костюме. Ева представила его как Ллойда Уильямса. — Мы говорили о фашизме в Германии, — сказал Ллойд, словно Дейзи могла пожелать вступить в беседу. — Какая невероятно скучная тема! — сказала Дейзи. Ллойд словно не услышал ее слов. — Я был в Берлине три года назад, когда Гитлер пришел к власти. Тогда я не встречался с Евой, но, оказывается, у нас есть общие знакомые. Подошел Джимми Мюррей и пригласил Еву на танец. Ллойд был явно огорчен ее уходом, но о вежливости не забыл и, следуя правилам хорошего тона, пригласил на танец Дейзи. Они направились в сторону оркестра. — Какая интересная личность — ваша подруга! — сказал он. — Ах, мистер Уильямс, именно это и мечтает услышать любая девушка от молодого человека, пригласившего ее на танец, — ответила Дейзи. Едва у нее вырвались эти слова, как она пожалела, что они прозвучали так язвительно. Но ему ее ответ показался забавным. — Честное слово, вы абсолютно правы, — сказал он, улыбаясь. — Ваш упрек справедлив. Я должен стараться вести себя более галантно. Оттого что он мог посмеяться над самим собой — а это означало уверенность в себе, — ее отношение к нему немедленно улучшилось. — Вы, как и Ева, гостите в Чимбли? — спросил он. — Да. — Тогда, должно быть, вы та самая американка, что дала Руби Картер денег на врача. — Господи, а вам-то откуда это известно? — Она моя приятельница. Дейзи удивилась. — И многие студенты дружат с прислугой? — Боже мой, какой снобизм! Моя мама — член парламента, а когда-то она тоже была служанкой. Дейзи почувствовала, что краснеет. Снобизм она ненавидела и частенько обвиняла в нем других, особенно в Буффало. И она считала, что уж ее-то никак нельзя упрекнуть в подобном недостойном отношении к людям. — Пожалуй, я неудачно начала знакомство с вами, да? — сказала она. Танец подошел к концу. — В общем-то нет, — сказал он. — Вы считаете разговоры о фашизме скучными — но приглашаете в свой дом беженку из Германии и даже берете с собой путешествовать по Англии. Вы думаете, что горничная не вправе дружить со студентом — но оплачиваете Руби дантиста. Я думаю, вы самая загадочная девушка из всех увиденных мной здесь. — Я полагаю, это комплимент. — К нам идет ваш приятель-фашист, Малыш Фицгерберт. Хотите, чтобы я его спровадил? Дейзи почувствовала, что возможность затеять ссору с Малышом доставила бы Ллойду огромное удовольствие. — Конечно, нет! — сказала она и, улыбаясь, повернулась к Малышу. Тот коротко кивнул Ллойду. — Привет, Уильямс. — Добрый вечер, — ответил Ллойд. — Мне было очень неприятно, когда ваши фашисты устроили шествие на Хиллз-роуд в прошлую субботу. — А, да, — сказал Малыш. — Ребята заводные, трудно остановиться… — Меня это удивило, поскольку вы мне дали слово, что ничего подобного не произойдет. Дейзи почувствовала под маской холодной вежливости Ллойда настоящий гнев. Но Малыш не пожелал говорить об этом серьезно. — Ну извините, — легкомысленно сказал он. И повернулся к Дейзи. — Пойдемте, я покажу вам библиотеку, — сказал он. — Это работа Кристофера Рэна. — С удовольствием! — сказала Дейзи. Она помахала Ллойду, прощаясь, и позволила Малышу взять себя за руку. Ей было приятно видеть, что Ллойд, похоже, огорчен ее уходом. С западной стороны двора отходила дорожка, ведущая в другой двор с одним элегантным зданием в конце. Арки первого этажа привели Дейзи в восхищение. Малыш сказал, что книги находятся на втором этаже, потому что река Кэм может выходить из берегов. — Пойдемте посмотрим на реку, — сказал он. — Она так красива ночью. Дейзи было двадцать лет, но, несмотря на свою неопытность, она понимала, что на самом деле Малыш ведет ее не рекой любоваться. Однако ей было интересно — после его реакции, когда он увидел ее в мужском костюме, — неужели он действительно предпочитает девочкам мальчиков? Ей показалось, что сейчас она вполне может это выяснить. — А вы действительно знакомы с королем? — спросила она, когда он вел ее через второй двор. — Да. Он, конечно, больше папин друг, чем мой, но иногда приезжает к нам с визитом. И должен вам сказать, ему очень по душе некоторые из моих политических идей. — Как бы мне хотелось с ним познакомиться… — Она понимала, что ее слова звучат наивно, но это был шанс, и она не собиралась его упускать. Они прошли через калитку и оказались на ровной лужайке, спускающейся к бегущей меж высоких берегов реке. — Эта местность называется Бэкс, — сказал Малыш. — А земли на том берегу принадлежат старейшим колледжам Кембриджа. — Подводя ее к маленькому мостику, он обнял ее за талию. Будто случайно, его рука двинулась вверх, пока указательный палец не оказался под грудью. На дальней стороне мостика стояли два охранника из прислуги колледжа, по-видимому для того, чтобы отгонять незваных гостей. Один охранник сказал: «Добрый вечер, виконт Эйбрауэн», другой улыбнулся. Малыш ответил едва заметным кивком. «Интересно, сколько девчонок он водил через этот мостик», — подумала Дейзи. Она понимала, зачем Малыш устроил ей эту экскурсию. И, конечно, он остановился в темноте и положил руки ей на плечи. — Знаешь, ты выглядела совершенно очаровательно сегодня за обедом, в этом наряде, — его голос звучал низко от волнения. — Я так рада, что тебе понравилось… — Она знала, что сейчас последует поцелуй, и ждала его с волнением, но была еще не вполне готова. Она положила руку ему на грудь — напряженно, удерживая его на расстоянии. — Я так хочу, чтобы меня представили при дворе короля, — сказала она. — Это трудно устроить? — Вовсе не трудно, — ответил он. — Во всяком случае, для моей семьи. И если речь идет о такой красавице, как ты… — И он жадно склонился к ней. Она уклонилась. — А ты бы сделал это для меня? Ты устроишь, чтобы меня представили при дворе? — Конечно! Она придвинулась к нему и почувствовала через брюки его эрекцию. «Нет, — подумала она, — он предпочитает девочек». — Обещаешь? — сказала она. — Обещаю, — ответил он, задыхаясь. — Спасибо, — сказала она и позволила себя поцеловать.III
В субботу в час дня в маленьком домике на Веллингтон-роуд в Эйбрауэне, в Южном Уэльсе, собралась толпа. Дедушка Ллойда с гордым видом сидел за кухонным столом. С одной стороны от него сидел его сын, Билли Уильямс, шахтер, ставший членом парламента от Эйбрауэна. С другой стороны сидел его внук, Ллойд, студент Кембриджского университета. Не хватало дочери, которая тоже была членом парламента. Это была династия Уильямсов. Никто здесь никогда не произнес бы таких слов, само понятие династии было недемократическим, а здесь верили в демократию, как папа римский верит в Бога, — но все равно Ллойд подозревал, что дедушка так думает. Еще за столом сидел человек, с которым дядя Билли дружил всю жизнь, его помощник Том Гриффитс. Для Ллойда было честью сидеть вместе с такими людьми. Дедушка был ветераном профсоюза шахтеров. Дядя Билли попал под трибунал в 1919 году за сообщение в газеты о тайных военных действиях Британии против большевиков. Том сражался бок о бок с дядей Билли в битве при Сомме. Находиться в этом обществе было куда почетнее, чем обедать с королем. Бабушка Ллойда, Кара Уильямс, накормила их говяжьим рагу с домашним хлебом, а теперь они пили чай и курили. Как всегда, когда Билли был дома, заходили друзья и соседи, и сейчас с полдюжины человек стояли, прислонившись к стенам, курили трубки и самокрутки, наполняя маленькую кухоньку запахом мужчин и табака. Билли был невысок и широкоплеч, как многие шахтеры, но в отличие от них — хорошо одет: в темно-синий костюм и чистую белую рубашку с красным галстуком. Ллойд заметил, что все они часто звали его по имени, словно чтобы подчеркнуть, что он — один из них, наделенный властью благодаря их голосам. Обращаясь к Ллойду, они частенько говорили «мальчик мой», давая понять, что студент университета — не такая уж важная птица. Но к дедушке они обращались «мистер Уильямс», вот к нему они испытывали настоящее почтение. Через открытую заднюю дверь Ллойд видел гору шлака из шахты, вечно растущую и уже добравшуюся до дороги за домом. Во время летних каникул Ллойд работал на низкооплачиваемой должности организатора в лагере для безработных шахтеров. Они планировали восстановить шахтерскую библиотеку. Ллойд обнаружил, что физическая работа — надо было шкурить, красить, сколачивать книжные полки — после чтения Шиллера на немецком и Мольера на французском — оказывает на него благотворное действие. Пикировки, которые устраивали шахтеры, доставляли ему удовольствие: от матери он унаследовал валлийское чувство юмора. Все это было здорово, только вот к борьбе с фашизмом это не имело никакого отношения. Каждый раз он морщился, вспоминая, как они сидели, затаившись, в баптистской церкви, пока Малыш Фицгерберт с другими хулиганами распевали на улице и бросали в окна камни. Он жалел, что не вышел и не дал никому по шее. Это было бы глупо, но сейчас ему было бы легче. Он думал об этом каждый вечер, засыпая. И еще он думал о Дейзи Пешковой в розовом шелковом платье с пышными рукавами. На Майской неделе он еще раз встретился с Дейзи. Он был на концерте в церкви Королевского колледжа, потому что знакомый, живущий в соседней комнате в Эммануэле, играл там на виолончели. И среди слушателей была Дейзи, вместе с Вестхэмптонами. На ней была соломенная шляпка с загнутыми вверх полями, что делало ее похожей на озорную школьницу. После он ее разыскал и стал расспрашивать об Америке, в которой он никогда не бывал. Ему хотелось узнать о планах администрации Рузвельта относительно Великобритании, но все, о чем могла говорить Дейзи, — это о пикниках с теннисом, о матчах поло и яхт-клубах. Несмотря на это, она еще больше очаровала его. Ему нравилась ее веселая болтовня, тем более что в ней то и дело неожиданно проскакивали всплески язвительного остроумия. Когда он сказал: «Я не хочу оставлять ваших друзей надолго без вашего общества, мне лишь хотелось спросить о Новом курсе», она ответила: «Надо же, как вы умеете сказать девушке приятное!» Однако потом, прощаясь, она сказала: «Позвоните мне, когда будете в Лондоне, Мэйфэр, два-четыре-три-четыре». Сегодня во второй половине дня он зашел к дедушке с бабушкой перекусить по дороге на станцию. У него было несколько дней, свободных от работы в лагере, и он собрался ненадолго съездить в Лондон. У него была смутная надежда случайно встретить там Дейзи, как будто Лондон был маленький городок вроде Эйбрауэна. В лагере он отвечал за политическое образование и рассказал дедушке, что организовал серию лекций левых преподавателей из Кембриджа. — Я им сказал, что это — прекрасная возможность оставить на время их «башню из слоновой кости» и пообщаться с рабочим классом, и им трудно было отказаться. Дедушка взглянул на него своими светло-голубыми глазами и качнул длинным острым носом: — Надеюсь, наши мальчики дадут им хоть какое-то представление о том, что такое настоящая жизнь. — А Ленни тут поспорил с лектором-марксистом, — сказал Ллойд, указывая на сына Тома Гриффитса, который стоял в дверном проеме открытой задней двери и слушал. В шестнадцать лет у него уже пробивалась фамильная гриффитсовская черная бородка и щеки оставались темными, даже когда были чисто выбриты. — Молодец, Лен, — сказал дедушка. Марксизм пользовался популярностью в Южном Уэльсе, который в шутку даже называли «Маленькой Москвой», но дедушка всегда был ярым противником коммунистов. — Ленни, повтори дедушке, что ты ему сказал, — попросил Ллойд. — В тысяча восемьсот семьдесят втором году лидер анархистов Михаил Бакунин предупреждал Карла Маркса, что коммунисты, получив власть, станут такими же угнетателями, как аристократы, место которых они займут. После того, что произошло в России, можете ли вы чистосердечно заявить, что Бакунин был не прав? — усмехнулся Ленни. Дедушка захлопал. За его кухонным столом всегда были рады хорошему дискуссионному вопросу. Бабушка налила Ллойду еще чаю. Кара Уильямс была седая, морщинистая, с согнутой спиной, как все женщины ее возраста в Эйбрауэне. Она спросила Ллойда: — У тебя еще нет девушки, милый? Ллойд увидел, что мужчины вокруг улыбаются и подмигивают ему, и покраснел. — Нет, бабушка, я слишком занят учебой. Но ему вспомнилось лицо Дейзи Пешковой, а вместе с ним и телефон: Мэйфэр, 2434. — А как же Руби Картер? — спросила бабушка. Мужчины засмеялись, а дядя Билли сказал: — Попался, братец! Явно им порассказала мама. — Руби состоит в моей ячейке партии лейбористов, только и всего, — возразил Ллойд. — Ну да, очень убедительно, — сказал Билли, и все снова засмеялись. — Тебе, бабушка, не понравилось бы, если бы я ухаживал за Руби, — сказал Ллойд. — Ты бы сказала, что у нее слишком облегающая одежда. — Тогда она тебе не очень подходит, — сказала бабушка. — Ты же теперь учишься в университете. У тебя должны быть более высокие запросы. Ллойд подумал, что у бабушки снобизма не меньше, чем у Дейзи. — Руби Картер — хорошая девушка, — сказал он. — Просто я не влюблен в нее. — Ты должен жениться на образованной девушке — на учительнице или профессиональной медсестре. Беда в том, что она права, подумал Ллойд. Ему нравилась Руби, но он никогда не полюбил бы ее. Она была достаточно симпатична и умна, и Ллойд, как любой мужчина, был неравнодушен к изящным формам — и все же он знал, что она ему не подходит. Что еще хуже, бабушка своим старым зорким глазом разглядела самую суть проблемы: у Руби был ограниченный кругозор. Она не вызывала у него восхищения. В отличие от Дейзи. — Ну, хватит болтать о женщинах, — сказал дедушка. — Билли, расскажи-ка нам, какие новости в Испании. — Плохие, — сказал Билли. Вся Европа следила за происходящим в Испании. Там произошел военный переворот против левого правительства, выбранного в феврале. Генерала Франко, главу мятежников, поддерживали фашисты, консерваторы и католическая церковь. Новость потрясла континент, подобно землетрясению. После Германии и Италии — не окажется ли под пятой фашизма и Испания? — Как вам наверняка известно, переворот был подготовлен из рук вон плохо и едва не провалился, — продолжал Билли. — Но на выручку мятежникам пришли Гитлер и Муссолини и спасли восставших, перебросив по воздуху в качестве подкрепления боевые части из Северной Африки. — А правительство спаслось благодаря профсоюзам! — вставил Ленни. — Это правда, — сказал Билли. — Правительство действовать не спешило, а профсоюзы стали организовывать рабочих и раздавать им оружие, захваченное в арсеналах, на кораблях, в оружейных магазинах — да везде, где можно было его найти. — Ну наконец хоть кто-то сопротивляется, — сказал дедушка. — До сих пор фашисты творили что им заблагорассудится. В Рейнскую область и Абиссинию они просто вошли и расположились, где пожелали. Я скажу так: Господи, благослови народ Испании! У них хватило мужества сказать «нет». Стоящие вокруг у стен заговорили, соглашаясь. Ллойд снова вспомнил ту субботу в Кембридже. Он тоже дал фашистам творить, что им заблагорассудится. Его охватило отчаяние. — Ну а могут они победить? — сказал дедушка. — Сейчас, похоже, дело за оружием, а? — Именно, — сказал Билли. — Германия с Италией снабжают мятежников оружием и боеприпасами, самолетами да еще и летчиками в придачу. А законному правительству никто не помогает. — А какого черта ему никто не помогает? — возмущенно воскликнул Ленни. Кара подняла голову от плиты. Ее темные средиземноморские глаза сердито блеснули, и Ллойду показалось, что он видит черты прекрасной девушки, которой она когда-то была. — Чтоб я на своей кухне таких слов не слышала! — сказала она. — Простите, миссис Уильямс. — Я могу вам рассказать подоплеку, — сказал Билли, и все притихли, приготовившись слушать. — Французский премьер-министр Леон Блюм — социалист, как вам известно, — горел желанием прийти на помощь. У него уже есть по соседству одно фашистское государство, Германия, и меньше всего ему нужно, чтобы и на южной границе установился фашистский режим. Оказание военной помощи испанскому правительству разозлило бы французских правых, и французских католиков-социалистов тоже, но с ними Блюм мог бы справиться, особенно если бы его поддержала Британия и он мог бы заявить, что вооружение испанского правительства — международная инициатива. — Так что же помешало? — спросил дедушка. — Наше правительство убедило его этого не делать. Блюм приехал в Лондон, и наш министр иностранных дел, Энтони Иден, сказал ему, что мы его не поддержим. — А зачем ему наша поддержка? — рассердился дедушка. — Как может премьер-министр — социалист — дать себя запугать консервативному правительству другой страны? — Затем, что существует опасность военного переворота и во Франции, — сказал Билли. — Пресса там оголтело правая и подстегивает своих фашистов, вгоняя в истерию. Блюм с ними справится с поддержкой Британии, а вот без нее — может и не справиться. — Значит, снова наше консервативное правительство ведет себя с фашистами слишком мягко! — У всех этих тори в Испанию вложены деньги: в вино, текстиль, уголь, сталь, — и они боятся, что левое правительство все это экспроприирует. — А что Америка? Они же стоят за демократию. Они-то должны согласиться продавать в Испанию оружие? — Ведь правда же, именно такой вывод напрашивается? Но существует еще хорошо финансируемое католическое лобби во главе с миллионером Джозефом Кеннеди, и они выступают против любой помощи испанскому правительству. А демократическому президенту поддержка католиков необходима. Рузвельт не сделает ничего, что может поставить под угрозу его «новый курс». — Ну, кое-что можем сделать мы сами, — сказал Ленни Гриффитс, и на его лице появилось выражение юношеского упрямства. — Что же, крошка Лен? — спросил Билли. — Мы можем отправиться в Испанию сражаться. — Не пори чушь, Ленни, — сказал его отец. — Говорят, многие хотят туда поехать, из разных стран, даже из Америки. Говорят, будут создаваться отряды добровольцев и они будут сражаться вместе с регулярной армией. — Правда? — Ллойд подался вперед. Он впервые об этом слышал. — Откуда ты знаешь? — Читал в «Дейли геральд». Ллойд едва усидел на месте. В Испанию едут добровольцы, чтобы драться с фашистами! — Но ты никуда не поедешь — и точка! — заявил сыну Том Гриффитс. — А помните, — сказал Билли, — как в Великую войну мальчишки прибавляли себе год-два, чтобы их взяли в солдаты? Тысячи мальчишек… — И от большинства не было никакого толку! — сказал Том. — Я вот вспомнил одного парнишку, который плакал перед битвой на Сомме… Билли, как его звали? — Оуэн Бевин. Он даже бежал, да? — Но не дальше трибунала. Эти ублюдки расстреляли его за дезертирство. Пятнадцать лет ему было, бедняге. — Мне — шестнадцать, — буркнул Ленни. — Да уж, — сказал его отец. — Большая разница. — А Ллойд сейчас, похоже, опоздает на свой лондонский поезд, — заметил дедушка. — До него чуть больше десяти минут. Ллойд был так потрясен сенсационным сообщением Ленни, что не следил за временем. Он вскочил, поцеловал бабушку и схватил свой маленький чемоданчик. — Я пройдусь с тобой до станции, — сказал Ленни. Ллойд распрощался и торопливо направился вниз по склону холма. Ленни молчал, по-видимому занятый своими размышлениями. Ллойд был рад, что не надо разговаривать: его мысли были в смятении. Поезд уже стоял. Ллойд купил билет третьего класса до Лондона. Когда он уже хотел войти в вагон, Ленни спросил: — Скажи, Ллойд, а как сделать паспорт? — Так ты что, серьезно собрался в Испанию? — Ну давай, не ходи вокруг да около, мне надо знать. Раздался свисток. Ллойд вошел в вагон, закрыл дверь и опустил окно. — Идешь на почту, просишь бланк… — сказал он. — Если я зайду на почту и попрошу бланк, — мрачно сказал Ленни, — моя мама узнает об этом через полминуты. — Тогда поезжай в Кардифф, — сказал Ллойд, и поезд тронулся. Он сел на свое место и достал из кармана «Красное и черное» Стендаля на французском. Он долго смотрел на страницу, не понимая, что читает. Он мог думать лишь об одном — об отъезде в Испанию. Ллойд понимал, что ему должно быть страшно, но чувствовал лишь волнение от возможности сражаться — действительно сражаться, а не просто собрания проводить — против таких же, как те, кто натравил собак на Йорга. Конечно, потом страх придет. Когда он занимался боксом, перед матчем ему никогда не было страшно, пока он был в раздевалке. Но когда он выходил на ринг и видел человека, который хотел избить его до потери сознания, видел его мускулистые плечи, тяжелые кулаки и злое лицо, у него становилось сухо во рту, колотилось сердце и приходилось бороться с желанием повернуться и бежать прочь. Но прямо сейчас он больше всего беспокоился о родителях. Берни так гордился тем, что его приемный сын учится в Кембридже — он рассказал об этом доброй половине Ист-Энда, — и он будет просто раздавлен, если Ллойд уедет, не получив степень. А Этель придет в ужас при мысли, что ее сына могут ранить или даже убить. Обоих его новость страшно расстроит. Были и другие проблемы. Как ему добраться до Испании? В какой город ехать? Как он заплатит за билет? Но на самом деле останавливало его лишь одно. Дейзи Пешкова. Он говорил себе, что это глупо. Он встречался с ней два раза. И она даже не особенно им интересовалась. Что было правильно с ее стороны, потому что они не подходили друг другу. Она была дочерью миллионера и светской пустышкой, считающей разговоры о политике скучными. Ей нравились парни вроде Малыша Фицгерберта, и уже одно это означало, что Ллойду она не подходит. И все же он не мог выбросить ее из головы. Мысль о том, что, уехав в Испанию, он потеряет всякую возможность вновь увидеться с ней, наполняла его сердце печалью. Мэйфэр, два-четыре-три-четыре. Он стыдился своей нерешительности, особенно вспоминая прямую целеустремленность Ленни. Не один год Ллойд говорил о том, что надо бороться с фашизмом. А теперь появилась возможность делать это. Как он мог не поехать? Он прибыл в Лондон, на Пэддингтонский вокзал, доехал на метро до Олдгейта и по Натли-стрит вдоль рядов домов дошел до того, где появился на свет. Он вошел, открыв своим ключом. С самого его детства здесь ничего особенно не изменилось, единственное, что появилось нового, — это телефон на маленьком столике возле вешалки для шляп. Это был единственный телефон на их улице, и соседи относились к нему как к общественной собственности. Рядом с аппаратом стояла коробочка, куда они складывали деньги за звонки. Мама была на кухне. Она уже надела шляпу, собираясь на собрание партии лейбористов — куда же еще? — где ей предстояло выступать, но тем не менее поставила чайник и сделала ему чай. — Как там дела в Эйбрауэне? — спросила она. — На эти выходные приехал дядя Билли, — сказал Ллойд. — На дедушкиной кухне собрались все соседи, как при средневековом дворе. — Дедушка с бабушкой здоровы? — Дедушка выглядит как всегда. Бабушка постарела… — он помолчал. — Ленни Гриффитс хочет поехать в Испанию сражаться с фашистами. — Вот как? — Она неодобрительно поджала губы. — Я вот думаю, не поехать ли мне с ним. Как ты думаешь? Он предполагал, что она будет против, но такой реакции не ожидал. — Черта с два ты поедешь! — яростно сказала она. Этель не разделяла отвращения своей матери к подобным словам. — Чтоб ты не смел даже думать об этом! — она с грохотом опустила чайник на кухонный стол. — Я родила тебя в муках, я тебя растила, обувала-одевала, послала учиться — я прошла через все это не для того, чтобы ты сгинул на какой-то чертовой войне! Он опешил. — Вовсе не обязательно я должен там сгинуть. Но я мог бы пойти на риск — во имя того, во что вы учили меня верить. К его изумлению, она разрыдалась. Она редко плакала — на самом деле Ллойд и припомнить не мог, когда она плакала в последний раз. — Мам, ну не надо! — сказал он, обнимая ее за вздрагивающие плечи. — Ничего же еще не случилось. На кухню вошел Берни, приземистый человек средних лет с лысой головой. — Что тут у вас происходит? — сказал он. Вид у него был несколько испуганный. — Прости, пап, это я расстроил маму, — сказал Ллойд. Он отступил, давая Берни обнять Этель. — Он едет в Испанию! — вскричала она. — Его убьют! — Давайте успокоимся и обстоятельно все обсудим, — сказал Берни. Он был обстоятельным, практичным человеком, в практичном темном костюме и в практичных, много раз чиненных башмаках с практичными толстыми подошвами. Вне сомнения, именно поэтому народ и голосовал за него: он был политиком, представлявшим Олд-гейт в Совете Лондонского графства. Своего родного отца Ллойд никогда в жизни не видел, но он не мог себе представить, что мог бы любить родного отца больше, чем любил Берни, который, хоть и приемный отец, был очень добр к нему и всегда готов утешить и дать совет, а приказывал и наказывал крайне редко, относился к нему так же, как к своей родной дочери Милли, не делая различий. Берни усадил Этель за кухонный стол, и Ллойд налил ей чаю. — Однажды я подумала, что мой брат погиб, — сказала Этель. По ее щекам все еще текли слезы. — Тогда к нам на Веллингтон-стрит пришло много телеграмм, и их должен был разносить этот несчастный мальчишка-рассыльный, он ходил от дома к дому, вручая мужчинам и женщинам эти листки, где было сказано, что их сыновья или мужья погибли… Бедный мальчишка, как его звали? Кажется, Джерент… Но для нас у него телеграммы не было, и я, гадкая женщина, благодарила Бога, что погибли другие, а не наш Билли! — Никакая ты не гадкая, — сказал Берни, гладя ее по плечу. Из своей комнаты спустилась Милли, сводная сестра Ллойда. Ей было шестнадцать, но выглядела она старше, особенно когда на ней было — как сегодня вечером — элегантное черное платье и маленькие золотые сережки. Она проработала два года в олдгейтском магазине дамского платья, но, поскольку она была умной и честолюбивой, несколько дней назад нашла работу в шикарном универмаге Вест-Энда. — Мам, что случилось? — сказала она, посмотрев на мать. Говорила она с акцентом кокни. — Твой брат собрался ехать в Испанию, чтоб его там убили! — вскричала Этель. Милли с упреком взглянула на Ллойда. — Что ты тут наговорил? — Милли всегда готова была напуститься на старшего брата, которого все так любили — на ее взгляд, незаслуженно. — Ленни Гриффитс из Эйбрауэна собирается в Испанию, сражаться с фашистами, — ласково и терпеливо ответил Ллойд, — и я сказал маме, что думаю, не поехать ли мне с ним. — Скажешь тоже! — с отвращением буркнула Милли. — Я думаю, туда так просто и не попадешь, — Берни подошел к делу, как всегда, практично. — В конце концов, там в полном разгаре гражданская война. — Я могу поездом доехать до Марселя. Барселона не так далеко от французской границы. — Восемьдесят или девяносто миль. К тому же идти пешком через Пиренеи будет холодно. — Но из Марселя в Барселону должны ходить корабли. По морю там не так далеко. — Это правда. — Берни, прекрати! — воскликнула Этель. — Ты говоришь так, словно обсуждаешь, как быстрей добраться до Пиккадилли. Он же собирается на войну! Я этого не допущу! — Вообще-то ему двадцать один год, — сказал Берни. — Мы не можем ему запретить. — Я отлично знаю, сколько ему лет! Берни взглянул на часы. — Нам пора на собрание. Главная речь — твоя. Сегодня-то Ллойд в Испанию не поедет. — Откуда ты знаешь? — ответила она. — Может, вернемся домой — а тут только записка, что он уехал парижским поездом… — Давайте сделаем так, — сказал Берни. — Ллойд, пообещай матери, что как минимум месяц ты еще будешь дома. Это не такая уж плохая мысль — нужно обстоятельно обо всем разузнать, а не лезть на рожон. Пусть мама успокоится, хотя бы на время. А там мы снова поговорим об этом. Это был типичный для Берни компромисс, рассчитанный на то, чтобы дать каждому отступить, не уступая; однако связывать себя обещаниями Ллойду не хотелось. С другой стороны, не мог же он просто запрыгнуть в отходящий поезд. Ему надо было выяснить, что предпринимает испанское правительство, готовясь принять волонтеров. В идеале ему бы хотелось поехать вместе с Ленни и остальными. Понадобится виза, иностранная валюта, башмаки, наконец… — Хорошо, — сказал он. — В течение месяца я буду здесь. — Обещаешь? — сказала мама. — Обещаю. Этель успокоилась. Минуту спустя она напудрилась — и выглядела уже почти как обычно. Она допила чай. Потом надела пальто, и они с Берни ушли. — Ну ладно. Я тоже ухожу, — сказала Милли. — А ты куда? — спросил Ллойд. — В «Гэйети». Это был мьюзик-холл в Ист-Энде. — А шестнадцатилетних разве пускают? — Это кому шестнадцать? — она бросила на него озорной взгляд. — Уж не мне, конечно. Во всяком случае, Дейв идет, а ему всего пятнадцать, — она говорила о Дейве Уильямсе, сыне дяди Билли и тети Милдред. — Ну, хорошего вам вечера. Она направилась к двери, но вернулась. — Смотри, чтоб тебя и правда там не убили, дуралей! — Она крепко обняла его и вышла, больше ничего не сказав. Услышав, как хлопнула наружная дверь, он подошел к телефону. Ему не нужно было долго вспоминать номер. Он отчетливо помнил прощание с Дейзи — как она обернулась, уходя, и, обаятельно улыбнувшись из-под соломенной шляпки, сказала: «Мэйфэр, два-четыре-три-четыре». Он поднял трубку и набрал номер. Что он собирался сказать? «Вы сказали, чтобы я позвонил, — вот я и звоню»? Это было глупо. Сказать правду? «Не то чтобы я вами восхищался, но просто не могу выкинуть вас из головы…» Можно было бы ее куда-нибудь пригласить, но куда? На собрание партии лейбористов? Ответил мужской голос. — Добрый вечер. Вы позвонили миссис Пешковой. Ллойд подумал, что, судя по почтительному тону, трубку снял дворецкий. Ну конечно, мать Дейзи арендовала в Лондоне дом с прислугой. — Это Ллойд Уильямс… — он хотел добавить что-то, объясняющее или оправдывающее его звонок, и сказал первое, что пришло на ум: — Из колледжа Эммануэль. — Это ничего не значило, но он надеялся, что произведет впечатление. — Могу я поговорить с мисс Дейзи Пешковой? — К сожалению, ее нет, профессор Уильямс, — сказал дворецкий, решив, что звонит преподаватель. — Все ушли в оперу. Ну конечно, разочарованно подумал Ллойд. Ни одна светская особа не станет вечером сидеть дома, тем более в субботу. — Да, я вспомнил, — солгал он. — Она мне говорила, что пойдет, но я забыл. Ковент-гарден, не так ли? — он затаил дыхание. Но дворецкий ничего не заподозрил. — Да, сэр. Насколько я помню, они пошли на «Волшебную флейту». — Благодарю вас, — сказал Ллойд и положил трубку. Он пошел к себе в комнату и переоделся. В Вест-Энде обычно надевали вечерний костюм, даже когда шли в кино. Но что он будет делать, когда окажется там? Денег на билет у него не было, к тому же опера скоро кончится. Он поехал на метро. Лондонский Королевский дом оперы располагался неприлично близко к фруктовому и овощному рынку. Два этих учреждения ладили, так как часы их работы не пересекались: рынок начинал работать с трех-четырех часов утра, когда даже самые большие любители развлечений отправлялись по домам, и закрывался до начала первого спектакля. Ллойд прошел мимо закрытых досками рыночных рядов и заглянул через стеклянные двери в ярко освещенный вестибюль Дома оперы. Там было пусто, и до него донеслись приглушенные звуки музыки Моцарта. Он зашел внутрь. Со свойственной аристократам небрежностью он спросил служащего: — Во сколько опускается занавес? Будь он в своем твидовом костюме — ему бы наверняка ответили, что это не его дело. Но смокинг был одеждой аристократии, и служащий ответил: — Минут через пять, сэр. Ллойд сдержанно кивнул. Если бы он сказал «спасибо», он бы выдал себя. Он вышел из здания и прошелся по кварталу. Сейчас было затишье. В ресторанах заказывали кофе, в кино мелодрамы приближались к кульминации. Скоро все изменится — на улицах появятся толпы людей, зовущих такси, направляющихся в ночные клубы, целующихся, расставаясь на автобусных остановках, и спешащих на последний пригородный поезд. Он вернулся к Дому оперы и вошел внутрь. Оркестр молчал, публика только что начала выходить из зала. Освободившись после долгого сидения в своих креслах, все оживленно беседовали, хвалили певцов, критиковали костюмеров и планировали поздний ужин. Он увидел Дейзи почти сразу. Она была в лавандово-лиловом платье с открытыми плечами и в маленькой накидке из меха норки цвета шампанского и выглядела восхитительно. Она вышла из зала во главе небольшой компании парней и девушек ее возраста. Ллойд огорчился, узнав в идущем рядом с ней по лестнице, застеленной красным ковром, Малыша Фицгерберта. Тот нашептывал ей что-то, и она весело смеялась. Следом за ней шла та интересная немецкая девушка, Ева Ротман, в сопровождении высокого молодого человека в парадном военном мундире. Ева узнала Ллойда и улыбнулась. Он обратился к ней по-немецки: — Добрый вечер, фройляйн Ротман. Надеюсь, вам понравилась опера? — Очень понравилась, спасибо, — ответила она. — Я не заметила вас раньше в зале. — Эй, народ, говорите по-английски! — благодушно окликнул их Малыш. Судя по голосу, он был слегка нетрезв. Он был по-своему обаятелен, этакий беспутный гуляка, похожий на мрачноватого, но симпатичного подростка или породистую собаку, получающую слишком много лакомств. У него была приятная манера общения и наверняка он мог и очаровывать, когда ему это было нужно. — Виконт Эйбрауэн, — сказала Ева, — это — мистер Уильямс. — Мы с ним знакомы, — сказал Малыш. — Он учится в «Эмме». — Здравствуйте, Ллойд! — сказала Дейзи. — А мы идем в трущобы! Ллойд уже слышал это выражение. Это означало — ходить по забегаловкам Ист-Энда и развлекаться среди рабочих такими зрелищами, как, например, собачьи бои. — Я уверен, что Уильямс знает такие места, — сказал Малыш. Ллойд задумался лишь на миг. Готов ли он был терпеть Малыша ради того, чтобы быть в компании с Дейзи? Конечно, готов! — Вообще-то знаю, — сказал он. — Показать вам? — Отлично! К ним подошла женщина в возрасте и сказала, погрозив Малышу пальцем: — Вы должны доставить девочек домой к полуночи. И, пожалуйста, ни секундой позже! Ллойд догадался, что это, должно быть, мать Дейзи. Высокий юноша в военном мундире ответил: — На армию можно положиться, миссис Пешкова! Мы будем вовремя. За миссис Пешковой шел граф Фицгерберт с толстой женщиной — видимо, это была его жена. Ллойд пожалел, что нельзя расспросить графа о политике правительства относительно Испании. Снаружи их ждали два автомобиля. Граф, его жена и мать Дейзи сели в кремово-черный «Роллс-ройс» «Фантом-3». Малыш со своей компанией погрузились во второй автомобиль, синий лимузин «Даймлер Е-20» — любимая марка королевской фамилии. Вместе с Ллойдом их было семеро. Ева, похоже, была с военным, который представился Ллойду как лейтенант Джимми Мюррей. Третья девушка была его сестрой, ее звали Мэй, а еще один юноша — более худощавый и тихий вариант Малыша Фицгерберта — оказался Энди Фицгербертом. Ллойд рассказал водителю, как ехать к «Гэйети». Он заметил, как Джимми Мюррей невзначай обнял Еву за талию. В ответ она придвинулась к нему. Было очевидно, что он за ней ухаживает. Ллойд обрадовался за нее: она была не очень хороша собой, но умна и обаятельна. Она ему нравилась, и ему было приятно, что она нашла себе высокого военного. Но ему было интересно, как отреагирует высшее общество, если Джимми объявит, что собирается жениться на беженке из Германии, наполовину еврейке. Ему показалось, что остальные тоже разбились на парочки: Энди — с Мэй, а Малыш — к его досаде — с Дейзи. Лишь он был один и, не желая глазеть на них, рассматривал дверцу, обшитую изнутри полированным красным деревом. Автомобиль поднялся по Ладгейт-Хилл к собору Святого Павла. — Теперь на Чипсайд, — сказал Ллойд водителю. Малыш сделал большой глоток из плоской серебряной фляжки. Вытирая рот, он сказал: — Ты хорошо знаешь местность, Уильямс. — Я здесь живу, — ответил Ллойд. — Я родился в Ист-Энде. — Надо же, как здорово! — сказал Малыш, и Ллойд не понял, то ли это бездумная вежливость, то ли грубая насмешка. В «Гэйети» все места были заняты, но для готовых постоять места было предостаточно, а зрители все время ходили туда-сюда, приветствовали друзей, заходили в бар. Все были разодеты — женщины в ярких, красочных нарядах, мужчины — в лучших костюмах. В зале было жарко и накурено, сильно пахло пролитым пивом. Ллойд нашелдля своей компании место в конце зала. По их одежде можно было понять, что эти посетители — из Вест-Энда, но они были не одни такие: мюзик-холлы пользовались популярностью у всех классов. На сцене актриса средних лет в красном платье и белокуром парике выступала с избитыми двусмысленностями. — А я ему говорю: «Я вас в свой проход не пущу!» — Слушатели покатились со смеху. — А он мне говорит: «Мне и отсюда видно, детка». А я ему: «Не суйте свой нос куда не следует!» — она изобразила возмущение. — А он мне: «Да, похоже, прочистить бы не помешало». Можете себе представить? Ллойд увидел, что Дейзи широко улыбается. Он наклонился к ней и шепнул ей на ухо: — А вы заметили, что это мужчина? — Нет… — сказала она. — Посмотрите на руки. — Ну надо же! — сказала она. — Действительно, она — мужчина! Мимо прошел двоюродный брат Ллойда, Дэвид. Заметив Ллойда, он вернулся. — Чего это вы все так разоделись? — сказал он с акцентом кокни. Сам он был в легкой кепке и завязанном на узел шарфе. — Привет, Дейв, как жизнь? — Я поеду в Испанию с тобой и Ленни, — сказал Дейв. — Нет, не поедешь, — ответил Ллойд. — Тебе пятнадцать лет. — В Великую войну мальчишки моего возраста сражались. — Но пользы от них не было, спроси своего отца. Да и кто сказал, что я поеду? — Твоя сестра Милли, — ответил Дейв и пошел дальше. — Уильямс, а что здесь обычно пьют? — спросил Малыш. Ллойд подумал, что Малышу пить больше не стоит, но ответил: — Мужчины — светлый эль, девушки — портвейн с лимонадом. — С лимонадом? — Ну да, разведенный. — Какая отвратительная гадость! — и Малыш исчез. Комедиант достиг кульминации своего выступления. — А я ему говорю: «Идиот! Это же не тот проход!» И он — или она — спустился со сцены под бурю аплодисментов. Перед Ллойдом появилась Милли. — Привет! — сказала она. Посмотрела на Дейзи и спросила: — Которая твоя подружка? Ллойду было приятно, что Милли выглядит так хорошо: в изысканном черном платье, с ниткой искусственного жемчуга и почти незаметным макияжем. Он сказал: — Мисс Пешкова, позвольте вам представить мою сестру, мисс Леквиз. Милли, это Дейзи. Они обменялись рукопожатием. — Я очень рада познакомиться с сестрой Ллойда, — сказала Дейзи. — Сводной сестрой, если уж на то пошло, — сказала Милли. — Мой отец погиб в Великую войну, я его никогда не видел, — сказал Ллойд. — И когда мама снова вышла замуж, я был совсем маленьким. — Ну, не стану мешать смотреть! — Милли собралась идти и на прощание шепнула Ллойду: — Теперь я понимаю, что у Руби Картер нет никаких шансов. Ллойд внутренне застонал. Наверняка мама рассказала всей семье, что у них с Руби роман… — А кто это — Руби Картер? — Служанка в Чимбли. Вы дали ей деньги на врача. — Да, я помню. Значит, вас с ней связывают романтические отношения? — В воображении моей мамы. Дейзи рассмеялась, видя его смущение. — Значит, вы не собираетесь жениться на горничной? — Я не собираюсь жениться на Руби Картер. — Возможно, она бы вам очень подошла. Ллойд взглянул ей прямо в глаза. — Но мы же не всегда влюбляемся в тех, кто нам очень подходит, правда? Она перевела взгляд на сцену. Шоу подходило к концу, и весь состав запел знакомую песню. Зрители с воодушевлением подхватили. Стоящие сзади посетители взялись за руки и стали раскачиваться в такт музыке, и компания Малыша тоже. Опустился занавес, а Малыш все не появлялся. — Пойду поищу его, — сказал Ллойд. — Кажется, я знаю, где он может быть. В «Гэйети» был женский туалет, а мужской находился на заднем дворе: ямы в земле с поставленными в них располовиненными металлическими бочками. Ллойд нашел Малыша блюющим в одну из этих бочек. Он дал Малышу платок, чтобы тот вытер рот, а потом взял за руку и повел через пустеющий театр на улицу, к лимузину «даймлер». Остальные их ждали. Все забрались внутрь, и Малыш сразу же заснул. Когда они вернулись в Вест-Энд, Энди Фицгерберт велел водителю ехать сперва к дому Мюрреев, расположенному на тихой улочке возле Трафальгарской площади. Выходя вместе с Мэй из машины, он сказал: — Вы поезжайте. Я провожу Мэй до дверей, а потом пройдусь пешком. Ллойд предположил, что Энди рассчитывает на романтическое прощание на пороге дома Мэй. Они поехали на Мэйфэр. Когда они приближались к Гроувнер-сквер, где жили Дейзи с Евой, Джимми обратился к шоферу: — Остановите у поворота, пожалуйста! Потом он тихонько сказал Ллойду: — Послушайте, Уильямс, не могли бы вы проводить до дома мисс Пешкову, а мы с фройляйн Ротман на полминутки задержимся. — Конечно. Было ясно, что Джимми хочется на прощанье поцеловать Еву в машине. Малыш об этом ничего не узнает: он храпит вовсю. А шофер, рассчитывая на чаевые, ничего не заметит. Ллойд вышел из машины и подал руку выходящей Дейзи. Ее прикосновение он почувствовал словно легкий удар тока. Она взяла его под руку, и они медленно пошли по тротуару. Там, где свет уличных фонарей был слабее всего, Дейзи остановилась. — Давайте дадим им побольше времени, — сказала она. Ллойд ответил: — Я так рад, что у Евы появился кавалер. — Я тоже, — сказала Дейзи. Ллойд собрался с духом. — Но про вас с Малышом я этого сказать не могу. — Он устроил, чтобы меня представили при дворе! — сказала Дейзи. — И я танцевала с королем в ночном клубе, это было во всех американских газетах. — И из-за этого вы позволяете ему за вами ухаживать? — ошеломленно спросил Ллойд. — Не только. Ему нравится все, что и мне, — приемы, скаковые лошади и красивая одежда. И с ним так весело! У него даже есть свой аэроплан! — Все это ничего не значит, — сказал Ллойд. — Бросьте его. Будьте моей девушкой. Она рассмеялась, хотя было видно, что ей приятно. — Вы с ума сошли, — сказала она. — Но вы мне нравитесь. — Я серьезно, — в отчаянии сказал он. — Я не могу перестать о вас думать, хотя невозможно себе представить более неподходящей для меня невесты. Она снова засмеялась. — В жизни не слышала ничего более грубого! Не знаю, почему я с вами вообще разговариваю. Наверное, вы мне кажетесь все-таки славным, несмотря на ваше бестактное поведение. — На самом деле я не бестактный. Только с вами. — Верю. Но я не собираюсь выходить замуж за нищего социалиста. Ллойд открыл свое сердце — а его изящно отвергли, и он почувствовал себя совершенно несчастным. Он оглянулся на «даймлер». — Интересно, долго они еще там будут? — убитым голосом произнес он. Дейзи сказала: — Но поцеловать социалиста я бы могла. Просто чтобы знать, каково это. В первый момент он не отреагировал. Он подумал, что она говорит теоретически. Но девушка никогда не говорит такие вещи просто «теоретически». Это было предложение. И он по глупости чуть не пропустил его. Он придвинулся, положил ладони на ее тонкую талию. Она подняла к нему лицо, и от ее красоты у него перехватило дыхание. Он наклонился и легонько поцеловал ее в губы. Она не закрыла глаза, и он тоже. Глядя в ее голубые глаза и касаясь губами ее губ, он почувствовал огромное желание. Она приоткрыла рот, и он коснулся раздвинувшихся губ кончиком языка. В следующий миг он почувствовал ответное движение ее языка. Она все еще смотрела на него. Он был в раю, и ему хотелось стоять так, держа ее в объятиях, вечность. Она прижалась к нему. Он почувствовал эрекцию и подался назад, чувствуя неловкость, опасаясь, что она заметит, — но она теснее прижалась к нему, и, глядя ей в глаза, он понял, что ей хочется чувствовать, как его пенис прижимается к ее нежному телу. Когда он это осознал, желание стало невыносимым. Он почувствовал, что сейчас кончит, и ему даже показалось, что ей этого хочется. Но тут он услышал звук открывающейся дверцы «даймлера» и неестественно громкий, словно предупреждающий, голос Джимми Мюррея. Ллойд оторвался от Дейзи. — Ну что же, — с удивлением в голосе пробормотала она, — это было неожиданно приятно. — Я бы сказал, более чем приятно, — хрипло произнес Ллойд. Джимми и Ева уже были рядом, и они все вместе вошли в двери дома миссис Пешковой. Это было большое здание с лестницей, поднимающейся к крытому крыльцу. У Ллойда мелькнула мысль, не окажется ли крыльцо достаточно укромным для еще одного поцелуя, но, когда они поднялись по лестнице, дверь открылась изнутри. Их встречал человек в вечернем костюме, наверное, дворецкий, с которым Ллойд говорил по телефону. Как же хорошо, подумал Ллойд, что он позвонил! Обе девушки с наигранной скромностью пожелали спокойной ночи, ничем не выдавая, что лишь несколько секунд назад обе были в страстных объятиях; потом дверь за ними закрылась. Ллойд и Джимми спустились по ступенькам. — Я пройдусь пешком, — сказал Джимми. — Хотите, скажу шоферу, чтобы он вас доставил назад в Ист-Энд? Должно быть, до вашего дома три-четыре мили. А Малышу все равно, я думаю, он не проснется до завтрака. — Благодарю вас за заботу, Мюррей, но — хотите верьте, хотите нет, а я предпочел бы прогуляться. Надо о многом подумать. — Как пожелаете. Ну что ж, тогда спокойной ночи. — Спокойной ночи, — ответил Ллойд и со смятением в мыслях и медленно успокаивающимся телом он повернул на восток и направился к дому.IV
В Лондоне сезон приемов заканчивался в середине августа, а Малыш Фицгерберт все еще не сделал Дейзи Пешковой предложения. Дейзи обижалась и недоумевала. Все знали, что он за ней ухаживает. Они встречались почти каждый день. Граф Фицгерберт относился к Дейзи как к дочери, и даже его подозрительная супруга стала говорить с Дейзи теплее. Малыш целовал ее при любом удобном случае, но о будущем не заговаривал. Длинная череда щедрых застолий, блистательных приемов, балов, спортивных праздников и пикников с шампанским, из которых состоял лондонский сезон, резко завершилась. Многие из новых друзей Дейзи внезапно уехали из города. Большинство отправились в свои загородные дома, где, насколько она могла предположить, собирались проводить время, загоняя лис, выслеживая оленей и стреляя птицу. Дейзи и Ольга остались на свадьбу Евы Ротман. В отличие от Малыша, Джимми Мюррей поспешил жениться на любимой девушке. Церемония проходила в приходской церкви в Челси, где жили его родители. Дейзи чувствовала, что отлично поработала над Евой. Она научила подругу выбирать подходящую одежду, модные вещи — но без оборочек, простые яркие цвета, гармонировавшие с ее темными волосами и карими глазами. Обретя уверенность в себе, Ева научилась извлекать пользу из своей природной доброты и сообразительности и очаровывала и мужчин, и женщин. И Джимми в нее влюбился. Пускай он не кинозвезда, с резкими чертами лица, но красив и высок. Он был из семьи военного, со скромным состоянием, и Ева будет жить хоть и не богато, но в достатке. Англичане были не меньше других склонны к предрассудкам, и сначала генерал Мюррей и его супруга были не в восторге от перспективы, что их сын женится на беженке из Германии и полуеврейке. Их Ева покорила быстро, но многие их друзья продолжали выражать завуалированные сомнения. На свадьбе Дейзи услышала, что невеста — «экзотическая», жених — совершил «смелый поступок», а Мюрреи — «люди удивительно широких взглядов»: окружающие на все лады иносказательно выражали свое отношение к этому неравному браку. Джимми написал в Берлин доктору Ротману и получил от него официальное разрешение сделать Еве предложение; но германские власти не позволили семье Ротманов приехать на свадьбу. — Раз они так сильно ненавидят евреев, то должны быть счастливы, когда евреи покидают их страну! — со слезами сказала Ева. Эти слова услышал Фиц, отец Малыша, и потом напомнил о них Дейзи. — Скажите вашей подруге, чтобы она пореже говорила о евреях, когда можно этого избежать, — сказал он тоном, каким дают дружеский совет. — Видите ли, наличие жены-полуеврейки вряд ли хорошо скажется на военной карьере Джимми. Это неприятное предупреждение Дейзи не передала. На медовый месяц счастливая чета отправилась в Ниццу. Дейзи с чувством вины поняла, что она рада сбыть Еву с рук. Малыш со своими партийными дружками так ненавидели евреев, что с такой подругой, как Ева, становилось все труднее. Дружба Малыша и Джимми уже закончилась: Малыш отказался быть его свидетелем на свадьбе. После свадьбы Фицгерберты пригласили Дейзи и Ольгу на охоту в свое поместье в Уэльсе. Надежды Дейзи окрепли. Теперь, когда под ногами не путалась Ева, ничто не мешало Малышу сделать ей предложение. Граф и графиня, должно быть, и имели в виду, что он вот-вот его сделает. Может быть, они запланировали, что это произойдет в эти выходные. Утром в пятницу Дейзи с Ольгой отправились на Пэддингтонский вокзал и сели в поезд, идущий на запад. Они ехали через самое сердце Англии, богатые холмистые земли, усыпанные деревушками — и над каждой поднимался шпиль каменной церкви, утопающей в зелени древних деревьев. В вагоне первого класса они были одни, и Ольга спросила Дейзи, как она думает, что собирается делать Малыш. — Он знает, что он мне нравится, — сказала Дейзи. — Я достаточно часто давала ему себя поцеловать. — А не проявляла ли ты интереса к кому-нибудь еще? — проницательно спросила Ольга. Дейзи подавила чувство вины от воспоминания о той глупой выходке с Ллойдом Уильямсом. Малыш никак не мог узнать об этом, да и все равно она больше не виделась с Ллойдом и не ответила ни на одно из трех писем, которые он ей послал. — Нет, ни к кому, — ответила Дейзи. — Значит, он не делал предложение из-за Евы, — сказала Ольга. — Но теперь-то ее нет. Поезд нырнул в длинный туннель под устьем реки Северн, а когда снова выехал на поверхность, они были уже в Уэльсе. На склонах холмов паслись грязные овцы, и в глубине каждой долины лежал маленький шахтерский городок, с вращающимся колесом над каждой шахтой и рассыпанными вокруг уродливыми промышленными строениями. На станции Эйбрауэна их ждал черно-кремовый «Роллс-Ройс» графа Фицгерберта. Городок выглядел жалко, думала Дейзи, с крошечными каменными домишками, рядами стоящими по склонам холмов. Они выехали из городка и, проехав с милю, прибыли в дом Фицгербертов, Ти-Гуин. Когда они миновали ворота, Дейзи ахнула от восторга. Ти-Гуин был огромен и элегантен, с длинными рядами высоких окон и совершенным классическим фасадом. Вокруг раскинулись тщательно ухоженные сады, полные цветов, кустарников и деревьев, каждое из которых, несомненно, было предметом гордости самого графа. Какое счастье, должно быть, чувствовать себя хозяйкой этого дома, подумала она. Возможно, британская аристократия больше и не правит миром, но в искусстве жить они достигли совершенства, и Дейзи страстно желала быть в их числе. Название Ти-Гуин означало «белый дом», но на самом деле все здесь было серым, и Дейзи поняла почему, едва коснулась рукой каменной стены: на кончиках пальцев осталась угольная пыль. Ее поселили в так называемой «Жасминовой комнате». Вечером, перед обедом они с Малышом сидели на террасе и смотрели, как солнце скрывается за пурпурной горной вершиной. Малыш курил сигару, а Дейзи потягивала шампанское. На время они остались одни, но Малыш не заговаривал о браке. К концу выходных ее беспокойство возросло. У Малыша было множество возможностей поговорить с ней наедине — уж она за этим следила. В субботу мужчины поехали на охоту, но ближе к вечеру Дейзи вышла им навстречу, и они с Малышом вернулись пешком через лес. Утром в воскресенье Фицгерберты и большинство их гостей отправились в англиканскую церковь, находящуюся в городе. После службы Малыш повел Дейзи в паб с названием «Две короны», где приземистые, широкоплечие шахтеры в плоских кепках глазели на нее и на ее бледно-лиловое кашемировое пальто так, будто Малыш привел не девушку, а леопарда на поводке. Она сказала ему, что ей с матерью скоро придется возвращаться в Буффало, но он не уловил намека. А может быть, она ему просто нравится, но не настолько, чтобы он на ней женился? Ко времени воскресного ланча она уже пришла в отчаяние. Завтра ей с матерью надо будет возвращаться в Лондон. Если к тому моменту Малыш не сделает предложения, его родители решат, что он не относится к ней всерьез, и больше приглашений в Ти-Гуин не будет. Такая перспектива ее испугала. Ведь она решила выйти замуж за Малыша! Она хотела быть виконтессой Фицгерберт, а потом когда-нибудь — и графиней Фицгерберт. Она всегда была богатой, но она жаждала уважения, преклонения, которые сопровождали людей с титулом. Она желала, чтобы к ней обращались «ваше сиятельство». Она мечтала об алмазной диадеме графини Би. Она хотела, чтобы к ее друзьям можно было причислить членов королевской фамилии. Она знала, что нравится Малышу, а когда он ее целовал — у нее не было сомнений в его желании. — Ему нужен какой-то толчок, — тихонько сказала ей Ольга, когда после ланча они вместе с другими дамами пили кофе в утренней гостиной. — Но какой? — Есть средство, которое на мужчин действует всегда. — Секс? — приподняла брови Дейзи. Они с матерью говорили почти обо всем, но эту тему обычно обходили. — Беременность была бы кстати, — сказала Ольга, — но наверняка она случается, только когда не нужна. — Тогда что же? — Надо дать ему ощутить близость земли обетованной — но не пускать туда. Дейзи покачала головой. — Я не уверена, но мне кажется, что он уже, наверное, побывал на земле обетованной с кем-то еще. — С кем? — Ну не знаю… С какой-нибудь служанкой, актрисой, вдовой… Это просто мое предположение, но он не производит впечатления невинного мальчика. — Не производит, ты права. Значит, ты должна предложить ему что-то, чего он не получит от других. Что-то такое, ради чего он будет готов на все. Интересно, мельком подумала Дейзи, откуда у матери такая мудрость, ведь сама она провела всю жизнь в браке без любви. Может быть, она много думала, пытаясь понять, как вышло, что у нее увела мужа его любовница Марга. Но все равно вряд ли Дейзи могла предложить Малышу что-то такое, чего он не мог получить от других девиц… Или — могла? Дамы допивали кофе и расходились по своим комнатам, чтобы вздремнуть. Мужчины все еще сидели в столовой, курили сигары, но через четверть часа они тоже разойдутся. Дейзи встала. — Что ты собираешься делать? — спросила Ольга. — Пока не знаю, — сказала Дейзи. — Но я что-нибудь придумаю. Она вышла из гостиной. Она собиралась пойти в комнату Малыша, но не хотела об этом говорить, боясь, что мать будет против. Когда он придет в свою комнату отдыхать, она будет ждать его. Слуги в это время дня тоже отдыхали, так что вряд ли в комнату мог войти кто-нибудь еще. Значит, она будет с Малышом наедине. Но что она скажет? Или сделает? Она не знала. Придется придумывать на ходу. Она пошла к себе в Жасминовую комнату, почистила зубы, смочила шею духами «Жан Нате» и тихо пошла по коридору к комнате Малыша. Никто не видел, как она вошла. Спальня у него была просторная, с видом на туманные горные вершины. Было видно, что эта комната принадлежит ему уже много лет. Здесь были кожаные стулья, какие предпочитают мужчины, на стене — рисунки аэропланов и скаковых лошадей, кедровый ящичек полон ароматных сигар, на столике рядом с кроватью — графины с виски и бренди и поднос с хрустальными рюмками. Она открыла выдвижной ящик стола — и увидела бумагу для писем, бутылочку чернил и ручки с карандашами. Бумага была голубая, с гербом Фицгербертов. Может быть, когда-нибудь это будет ее герб? Интересно, что скажет Малыш, когда увидит ее здесь? Обрадуется ли он, обнимет ее, станет целовать? Или рассердится за это вторжение на его личную территорию и спросит, что она тут вынюхивает? Но ей придется рискнуть. Она прошла в смежную гардеробную. Здесь стояла маленькая раковина с зеркалом над ней. На мраморной столешнице раковины лежали бритвенные принадлежности. Дейзи подумала, что ей было бы приятно научиться брить своего мужа. Это было бы так интимно. Она открыла дверцы гардероба и оглядела его одежду: дневной деловой костюм, твидовые костюмы для верховой езды, кожаная куртка пилота на меховой подкладке и два вечерних костюма… И тут у нее появилась мысль. Она вспомнила, какое впечатление на Малыша произвело, когда она и другие девчонки переоделись в мужские костюмы — тогда, в июне, у Бинга Вестхэмптона. В тот вечер он впервые поцеловал ее. Она не знала точно, что именно его так взволновало, — обычно такие вещи объяснить невозможно. Лиззи Вестхэмптон говорила, что кое-кому из мужчин нравится, когда женщина шлепает его по заду, — и вот как это можно объяснить? Может быть, ей стоит сейчас переодеться в его костюм… «Что-то такое, ради чего он будет готов на все», — сказала мама. Может быть, это оно и есть? Она обвела взглядом ряд костюмов на вешалках, пачку сложенных белых сорочек, начищенные кожаные туфли, каждый на своей деревянной колодке. Подействует ли? И успеет ли она? А что ей терять? Можно выбрать одежду, которая ей понадобится, унести в Жасминовую комнату, переодеться там — а потом быстренько назад, надеясь, что никто ее не увидит по дороге… Нет. На это времени не было. Не такая длинная у него сигара. Переодеваться придется здесь, и быстро — или вообще не начинать. Она решилась. И стянула с себя платье. Вот теперь она рисковала. До этого момента она могла объяснить свое присутствие здесь — чтобы это звучало более-менее правдоподобно — тем, что она заблудилась во многомильных коридорах Ти-Гуина и зашла в чужую комнату по ошибке. Но ни одна девушка не могла сохранить репутацию, если ее обнаружили в комнате мужчины в одном белье. Она взяла из стопки верхнюю сорочку. И застонала: к таким сорочкам требовались съемные воротники, крепящиеся запонками. В выдвижном ящике она нашла дюжину накрахмаленных воротников и коробочку запонок и прикрепила воротник к сорочке. Потом натянула ее через голову. Она услышала снаружи в коридоре тяжелые мужские шаги — и застыла. Сердце застучало как большой барабан; но шаги стихли вдали. Она решила надеть дневной деловой костюм. Полосатые брюки были без подтяжек, но несколько пар подтяжек она нашла в другом ящике. Она разобралась, как их пристегнуть, — и надела брюки. Они оказались так широки, что места хватило бы и на двух Дейзи. Потом, не переодевая чулки, она сунула ноги в сияющие черные туфли и завязала шнурки. Затем застегнула сорочку и надела серебристый галстук. Узел был не такой, как нужно, но это не имело значения, тем более что она все равно не умела правильно его завязывать, и оставила как есть. Она надела двубортный бежевый жилет и черный фрак и посмотрела на себя в большое зеркало на внутренней стороне дверцы шкафа. Одежда сидела мешковато, но все равно Дейзи смотрелась мило. Теперь, когда оставалось время, Дейзи вдела в рукава сорочки золотые запонки, а в нагрудный карман фрака положила белый платок. Чего-то не хватало. Она смотрела на себя в зеркало, пока не сообразила, что же еще ей было нужно. Шляпа. Она открыла другой шкаф и увидела на верхней полке ряд шляпных коробок. Она нашла серый цилиндр и нахлобучила на затылок. Потом вспомнила про усы. Карандаша для бровей у нее с собой не было. Она вернулась в спальню Малыша и наклонилась к камину. Было еще лето, и огня не разводили. Она сунула кончик пальца в сажу, вернулась к зеркалу и осторожно нарисовала над верхней губой усы. Она была готова. Дейзи села в одно из кожаных кресел и стала его ждать. Ее инстинкт говорил, что она все делает правильно, но по здравом размышлении все это казалось дикостью. Однако нельзя же объяснить, что нас возбуждает. Сама она вдруг почувствовала, что у нее влажно внутри, когда он катал ее на своем самолете. Нежничать в облаках было совершенно невозможно, он был сосредоточен на управлении самолетом, и это было к лучшему, потому что лететь в небе было так прекрасно и она наверняка позволила бы ему все, что угодно. Однако мальчишки непредсказуемы, и она боялась, что он мог рассердиться. Когда это происходило, его красивое лицо искажала отвратительная гримаса, он начинал быстро притоптывать одной ногой и мог повести себя действительно жестоко. Однажды, когда хромой официант принес ему не тот напиток, он сказал: — А теперь ковыляй обратно в бар и принеси мне виски, который я заказал. Хоть ты и калека, но не глухой, правда? Несчастный официант покраснел от стыда. Интересно, подумала она, что он скажет, если рассердится, что она пришла в его комнату? Он явился через пять минут. Она услышала снаружи его шаги — и поняла, что уже знает его так хорошо, что узнает его походку. Открылась дверь, и он вошел, но ее пока не заметил. — Привет, старина, как дела? — низким голосом сказала она. — О господи! — вздрогнув, сказал он. Потом, присмотревшись, воскликнул: — Дейзи! — Она самая, — сказала она своим обычным голосом, вставая с кресла. Он все еще смотрел на нее в изумлении. Она сняла цилиндр и с легким поклоном добавила: — К вашим услугам. — И снова надела цилиндр, сдвинув немного набок. Он долго молчал, потом оправился от потрясения и широко улыбнулся. Слава богу, подумала она. — Слушай, как тебе идет этот цилиндр, — сказал он. — Я его надела, потому что знала, что тебе понравится, — сказала она, придвигаясь ближе. — Должен сказать, это чертовски мило с твоей стороны. Она маняще подняла к нему лицо. Ей нравилось с ним целоваться. На самом деле ей нравилось целоваться почти со всеми мужчинами. В глубине души ей было даже стыдно, что это ей так нравится. Ей нравилось целоваться даже с девчонками — в школе, где они неделями не видели мужчин. Он склонился к ней, и она почувствовала на губах его губы. Ее шляпа упала, и они оба хихикнули. Он тут же сунул язык ей в рот. Она расслабилась, наслаждаясь. Он любил все чувственные удовольствия, и ей нравилась его готовность к ним. Она напомнила себе про свою задачу. Все шло прекрасно, но ей нужно было, чтобы он сделал предложение. Достаточно ли ему будет поцелуя? Надо, чтобы он захотел большего. Часто, если у них было больше времени, чем несколько секунд, он начинал ласкать ее грудь. Многое зависело от того, сколько вина он выпил за ланчем. У него была страстная натура, но порою наступал момент, когда весь его пыл исчезал. Она покачнулась, прижалась к нему всем телом. Он положил руку ей на грудь, но на ней был широкий жилет из шерстяной ткани, и под одеждой он не нашел ее маленькую грудь. Он разочарованно застонал. Тогда его рука скользнула по ее животу — и под пояс болтающихся на ней брюк. Никогда еще она не позволяла ему трогать ее там. Вот только на ней была еще шелковая нижняя юбка и плотные хлопковые панталоны, так что он мало что мог почувствовать. Однако он положил руку ей между ног и крепко прижал. Несмотря на все слои одежды, она почувствовала острое удовольствие. Но отодвинулась от него. — Я слишком далеко зашел? — спросил он, тяжело дыша. — Запри дверь. — О господи… — Он пошел к двери, повернул ключ в замке и вернулся. Они снова обнялись, и он начал с того, на чем прежде остановился. Она коснулась его брюк, нашла через одежду напряженный пенис и сжала. Он застонал от удовольствия. Она вновь отодвинулась. По его лицу скользнула тень раздражения. Она вдруг вспомнила один неприятный случай. Однажды, когда она заставила одного мальчишку, Тео Кофмана, убрать руку со своей груди, он разозлился и обозвал ее кайфоломщицей. Она больше никогда с ним не встречалась, но почему-то ей было необъяснимо стыдно от этого оскорбления. И сейчас она испугалась, что Малыш тоже разозлится и скажет что-нибудь подобное. Но он взглянул на нее с нежностью и сказал: — Ты же знаешь, я от тебя без ума. Вот он, тот самый момент. Сейчас — или никогда, сказала она себе. — Нам не следует этого делать, — сказала она с сожалением, которое если и было преувеличенным, то ненамного. — Ну почему? — Мы ведь даже не помолвлены. Слово повисло в воздухе, и наступило долгое молчание. Для девушки это было равносильно предложению. Она следила за его лицом, с ужасом думая, что сейчас он испугается, отвернется, начнет бормотать извинения и попросит ее уйти. Он ничего не сказал. — Я хочу, чтобы тебе было хорошо… — сказала она, — но… — Я же так люблю тебя, Дейзи, — сказал он. Этого было недостаточно. Она улыбнулась ему и сказала: — Правда? — Безумно люблю. Она ничего не ответила, выжидательно глядя на него. Наконец он сказал: — Ты будешь моей женой? — О да! — сказала она и снова его поцеловала. Все еще целуя его, она расстегнула его ширинку, пробралась под белье, нашла его пенис и вынула. Его кожа была гладкой и горячей. Она погладила его, вспомнив разговор с близняшками Вестхэмптон. «Можно потереть его», — сказала Линди, а Лиззи добавила: «Пока из него не польется». Дейзи было любопытно и хотелось заставить мужчину сделать это. Ее движения стали тверже. Потом она вспомнила, что еще говорила Линди: «А еще можно пососать его. Это им нравится больше всего». Она прервала поцелуи и тихо сказала ему на ухо: — Для своего мужа я сделаю что угодно. И она опустилась на колени.V
Это была самая великолепная свадьба года. Бракосочетание Дейзи и Малыша происходило в церкви Святой Маргариты в Вестминстере, в субботу, третьего октября 1936 года. Дейзи очень жалела, что не в Вестминстерском аббатстве, но ей сказали, что там могут происходить бракосочетания лишь членов королевской фамилии. Ее свадебное платье было от Коко Шанель. Во время депрессии в моду вошли простые линии, а излишества сведены к минимуму. Платье Дейзи было до пола, косого кроя, с рукавами «бабочка» и с коротким шлейфом — чтобы его нести, требовался только один паж. Ее отец, Лев Пешков, ради церемонии бракосочетания пересек Атлантику. И мать, чтобы сохранить лицо, согласилась сидеть рядом с ним в церкви и вообще делать вид, что они — более-менее счастливая супружеская пара. Дейзи мучили кошмары, что в какой-то момент появится и Марга под ручку с незаконным сыном Льва Грегом, — но этого не произошло. Подружками невесты были близнецы Вестхэмптон, Мэй Мюррей и, единственная уже замужняя, Ева Мюррей. Малыш начал ворчать, что Ева полуеврейка, — он вообще не хотел приглашать ее на свадьбу, — но Дейзи настояла. И вот она очутилась в древней церкви, зная, что выглядит невыносимо прекрасно, и была счастлива отдать свое тело и душу Малышу Фицгерберту. «Дейзи Фицгерберт, виконтесса Эйбрауэнская», — поставила она свою подпись в журнале регистрации браков. Она неделями тренировалась писать эти слова, тщательно разрывая потом бумагу на нечитаемые клочки. Теперь она получила это имя. Оно принадлежало ей. Покидая церковь в торжественной процессии, Фиц любезно предложил Ольге руку, а графиня Би шла на расстоянии не меньше ярда от Льва. Графиня Би вообще не являлась приятной особой. К матери Дейзи она относилась достаточно благосклонно, а если в ее тоне и проскальзывали отчетливые нотки снисходительности, то Ольга их не замечала, и отношения у них были хорошие. Но Лев графине не понравился. Теперь Дейзи понимала, что отцу недоставало светской респектабельности. Он ходил и говорил, ел и пил, курил, смеялся и чесался — как гангстер, и ему было все равно, что подумают люди. Он делал что пожелает, потому что он был американский миллионер, — точно так же, как Фиц делал что пожелает, потому что он был английский граф. Дейзи всегда знала это, но сейчас ощутила вдвое острее, когда увидела отца рядом со всеми этими английскими аристократами на торжественном завтраке в честь ее бракосочетания в большом бальном зале отеля «Дорчестер». Но теперь это было не важно. Она была леди Эйбрауэн, и этого у нее теперь не отнять. Тем не менее постоянная враждебность Би в отношении Льва раздражала Дейзи, как раздражает не сильный, но неприятный запах или далекий шум, — Дейзи чувствовала некоторое беспокойство. Сидя рядом со Львом за главным столом, Би все время слегка отворачивалась. Когда он к ней обращался, она отвечала кратко, не глядя в глаза. Он, казалось, не обращал внимания — улыбался и пил шампанское, — но Дейзи, сидящей напротив него, было видно, что все эти мелочи были им замечены. Он был простоват, но не глуп. Когда тосты смолкли и мужчины начали закуривать, Лев — как отец невесты, счет оплачивал он — взглянул через стол на Фицгерберта и спросил: — Ну что, Фиц, я надеюсь, вам понравилась еда? Вина соответствовали вашим требованиям? — Вполне, благодарю вас. — А на мой вкус — так это чертовски хорошая подборка. Би довольно громко издала неодобрительное восклицание. Мужчинам не полагалось произносить такие слова в ее присутствии. Лев повернулся к ней. Он улыбался, но Дейзи заметила в его глазах опасный блеск. — Что, княжна, я вас оскорбил? Она не желала отвечать, но он смотрел на нее выжидательно, не отводя взгляда. Наконец она произнесла: — Я бы предпочла не слышать столь грубой речи. Лев достал из своего ящичка сигару. Он не зажег ее сразу, сначала понюхал и покатал в пальцах. — Позвольте, я расскажу вам одну историю, — сказал он и взглянул в одну и в другую сторону стола, чтобы убедиться, что все слушают: Фиц, Ольга, Малыш, Дейзи и Би. — Когда я был ребенком, моего отца обвинили в том, что он пас скот на чужой земле. Подумаешь, большое дело, скажете вы. Даже если он был виновен. Но его арестовали, и управляющий велел построить на северном лугу виселицу. Потом пришли солдаты, схватили меня, брата и маму и повели туда. Отец стоял на помосте с петлей на шее. Потом приехал наш помещик. Дейзи отец никогда этого не рассказывал. Ольга, похоже, была также удивлена. Теперь маленькая группа за столом сидела очень тихо. — Нас заставили смотреть на казнь моего отца, — сказал Лев. — И вы знаете, какая странность… — он повернулся к Би. — Там еще была сестра нашего помещика… — Он сунул сигару в рот, намочил кончик и вынул. Дейзи заметила, что Би побледнела. Неужели это о ней? — Сестре было девятнадцать лет, она была княжной, — сказал Лев, рассматривая свою сигару. Дейзи услышала, как Би тихонько ахнула, и поняла, что это действительно о ней. — Она стояла и наблюдала за казнью, холодна как лед, — сказал Лев. Потом он посмотрел в упор на Би. — Вот это действительно были грубые, черствые, жестокие люди, — сказал он. Наступило долгое молчание. Лев снова сунул в рот сигару. — Дайте кто-нибудь огоньку! — сказал он.VI
Ллойд Уильямс сидел за кухонным столом в родительском доме в Олдгейте и взволнованно изучал карту. Было четвертое октября 1936 года, и сегодня должен был произойти бунт. Древний римский город Лондон, построенный на холме возле реки Темзы, был теперь финансовым центром и назывался Сити. На запад от этого холма располагались дворцы богачей, а также построенные для них театры, магазины и церкви. Дом, в котором сейчас был Ллойд, находился восточнее холма, в районе портовых доков и трущоб. Здесь веками оседали волны эмигрантов, готовых работать до седьмого пота, чтобы их внуки смогли когда-нибудь переселиться из Ист-Энда в Вест-Энд. Карта, которую так внимательно рассматривал Ллойд, была в специальном издании «Дэйли уоркер», газеты коммунистической партии, и там был обозначен маршрут сегодняшнего шествия Британского союза фашистов. Они планировали встретиться возле лондонского Тауэра, на границе Сити с Ист-Эндом, и потом пойти на восток… Прямиком в район Степни, где жили в основном евреи. Если их не остановят Ллойд и другие, разделяющие его убеждения. Газеты писали, что в Великобритании 330 000 евреев и половина их живет в Ист-Энде. Большинство были беженцами из России, Польши и Германии, где они жили в страхе, что в любой день полиция, солдаты или казаки могли пойти по городу, врываясь в дома, грабя, избивая стариков, насилуя женщин, расстреливая их отцов и братьев. Здесь, в лондонских трущобах, евреи обрели место, где у них было такое же право на жизнь, как у всех остальных. Что бы они почувствовали, если бы, выглянув в окно, увидели уже здесь марширующую по их улице толпу громил в форме, клянущихся стереть их с лица земли? Этого просто нельзя допустить, думал Ллойд. В газете отмечалось, что существуют два маршрута, которыми может пойти шествие от Тауэра. Один шел через Гардинерз-корнер, пересечение пяти улиц, известное как «Ворота в Ист-Энд», а второй — по Роял-Минт-стрит и узкой Кейбл-стрит. Существовала еще дюжина путей, но там можно было пройти в одиночку, а никак не шествием. Сент-Джордж-стрит вела скорее в католический Уоппинг, а не в еврейский Степни, а потому была фашистам не нужна. Газета «Уоркер» призывала перекрыть живой стеной Гардинерз-корнер и Кейбл-стрит — и остановить шествие. Газета часто призывала к каким-нибудь действиям, которые не осуществлялись: к забастовкам, переворотам, а недавно — объединить все левые партии и создать Народный фронт. Возможно, живая стена — просто еще одна из подобных фантазий. Чтобы действительно перекрыть дороги Ист-Энда, потребуется много тысяч человек. Ллойд не имел представления, придет ли достаточно народа. Одно он знал наверняка: будут беспорядки. За столом вместе с Ллойдом сидели родители Берни и Этель, его сестра Милли и шестнадцатилетний Ленни Гриффитс из Эйбрауэна в воскресном костюме. Ленни приехал с отрядом валлийских шахтеров, прибывших в Лондон, чтобы поучаствовать в демонстрации протеста. Берни поднял голову от газеты и сказал: — Фашисты заявляют, что всем приехавшим валлийцам билеты на поезд до Лондона купили большие люди из евреев. Ленни доел кусок яичницы и ответил: — Я и не знаю никаких больших евреев, — разве что миссис Леви Кондитерка, она довольно толстая. Но я-то сюда приехал в кузове грузовика, везущего в Смитфилд на ярмарку шестьдесят валлийских ягнят. — Вот почему от тебя так пахнет, — сказала Милли. — Милли! — сказала Этель. — Как тебе не стыдно! Ленни спал в одной комнате с Ллойдом и сообщил ему, что после демонстрации не собирается возвращаться в Эйбрауэн. Они с Дейвом Уильямсом отправятся в Испанию и присоединятся к интернациональным бригадам, которые там сейчас формируют для борьбы с фашистскими мятежниками. — А паспорт ты получил? — спросил Ллойд. Получить паспорт было нетрудно, но, обратившись за ним, следовало представить справку от священника, доктора, адвоката или другого должностного лица, так что молодому человеку было нелегко сохранить получение паспорта в тайне. — Незачем, — ответил Ленни. — Мы отправимся на вокзал Виктории и возьмем билеты до Парижа на выходные, туда и обратно. В этом случае не нужен паспорт. Ллойд вроде что-то такое слышал. Это была лазейка для удобства преуспевающего среднего класса. Но сейчас ею пользовались антифашисты. — И сколько стоит билет? — Три фунта пятнадцать шиллингов. Ллойд приподнял брови. У безработного шахтера вряд ли могла найтись такая сумма. — Но мой билет оплатила Независимая партия лейбористов, а билет Ленни — Коммунистическая партия. Должно быть, они соврали про свой возраст. — А что потом, когда вы прибудете в Париж? — Там на Гэйр-дю-Норд, — так Ленни произнес название вокзала Гар-дю-Нор (он по-французски не знал ни слова), — нас встретят французские коммунисты. Оттуда в их сопровождении мы поедем на испанскую границу. Ллойд свой отъезд пока отложил. Он говорил всем, что делает это, чтобы родители не так волновались, но на самом деле он никак не мог отказаться от мыслей о Дейзи. Он все еще мечтал, что она бросит Малыша. Это было безнадежно, — она даже не отвечала на его письма, — но перестать о ней думать он не мог. А тем временем Британия, Франция и США договорились с Германией и Италией о политике невмешательства в Испании, и это означало, что никто из них не будет поставлять оружие ни одной из сторон. Уже одно это приводило Ллойда в ярость: должны же демократические страны поддерживать законно избранное правительство? Но что еще хуже, Германия и Италия каждый день нарушали свое соглашение, и об этом мама Ллойда и дядя Билли говорили при обсуждении обстановки в Испании на многих собраниях, проводившихся той осенью в Великобритании. Граф Фицгерберт, как ответственный государственный министр, стойко защищал политику правительства, заявляя, что вооружать испанское правительство не следует, поскольку существует опасность, что Испания может стать красной. Это было самоисполняющееся пророчество, говорила в язвительной речи Этель. Единственной страной, которая соглашалась поддерживать правительство Испании, был Советский Союз, и для испанцев было бы естественно тянуться к единственной стране в мире, которая помогала им. А правда заключалась вот в чем: консерваторы считали, что Испания выбрала правительство, опасно склоняющееся влево. И такие, как Фицгерберт, не были бы особенно несчастны, если бы правительство Испании было с применением силы низложено и на его место встали бы правые экстремисты. Ллойд был вне себя от отчаяния. А потом у него появилась эта возможность бороться с фашизмом дома. — Это нелепо, — сказал Берни неделю назад, когда объявили о шествии. — Городская полиция должна их заставить изменить маршрут. У них, конечно, есть право на проведение шествия, но не в Степни. Однако полиция ответила, что не имеет власти помешать абсолютно законной демонстрации. К министру внутренних дел сэру Джону Симону обратилась делегация, в которую входили Берни, Этель и мэры восьми районов Лондона. Они просили его запретить проведение шествия или по крайней мере направить в другую сторону, но он тоже заявил, что не в силах ничего изменить. Вопрос, что делать дальше, внес раскол и в партию лейбористов, и в еврейское сообщество, и в семью Уильямсов. Еврейский народный совет против фашизма и антисемитизма, который основали Берни и другие три месяца назад, призывал к массовой демонстрации протеста, которая сможет не допустить фашистов на улицы, где живутевреи. Их лозунгом стала испанская фраза «No pasaran», что означало «Они не пройдут» — клич антифашистов, защитников Мадрида. Совет представлял собой маленькую организацию с громким именем. Он занимал две верхние комнаты в здании на Коммершл-роуд, и у него был дупликатор «Гестетнер» и пара старых печатных машинок. Но в Ист-Энде он пользовался огромной поддержкой. В сорок восемь часов он собрал немыслимые сто тысяч подписей под петицией, призывающей запретить шествие. Но правительство по-прежнему бездействовало. Лишь одна крупная политическая партия поддержала проведение альтернативной демонстрации, и это были коммунисты. Протест также поддержала фракция лейбористов, Независимая рабочая партия, в которой состоял Ленни. Остальные партии были против. — А «Джуиш кроникл» советует своим читателям сегодня не выходить на улицы, — сказала Этель. Ллойд думал, что в этом-то и проблема. Многие считают за лучшее держаться подальше от неприятностей. Но это лишь развяжет руки фашистам. — Как ты можешь цитировать мне эту «Джуиш кроникл»! — сказал Берни, пусть не религиозный, но еврей. — По их мнению, евреи вовсе не должны выступать против фашизма. Лишь против антисемитизма. Какой в этом политический смысл? — Я слышала, что Совет еврейских депутатов Великобритании говорит то же самое, что и «Кроникл», — настойчиво сказала Этель. — Все эти так называемые депутаты — богачи с Голдерс-Грин, — презрительно сказал Берни. — Уж на них-то никогда не нападали на улице хулиганы в фашистской форме. — Но ты же лейборист! — с упреком сказала Этель. — Наша политика — не устраивать на улицах стычек с фашистами. Где твоя солидарность? — А по отношению к евреям я не должен проявлять солидарность? — сказал Берни. — Ты еврей, только когда тебе это нужно. И на тебя никогда не нападали на улице. — Все равно лейбористы совершают политическую ошибку. — Не забывай только, что, если позволить фашистам спровоцировать применение силы, пресса обвинит в этом левых, независимо от того, кто на самом деле начал первым. — Если мальчишки Мосли начнут драку, то получат сполна, — запальчиво сказал Ленни. Этель вздохнула. — Ленни, подумай вот о чем. У кого в этой стране больше оружия: у вас с Ллойдом и лейбористов — или у консерваторов, на стороне которых армия и полиция? — Ой, — сказал Ленни. Об этом он явно не думал. — Как ты можешь так говорить? — сердито сказал матери Ллойд. — Ты же была в Берлине три года назад — и ты видела, как все происходило. Немецкие левые пытались противостоять фашизму мирным путем — и смотри, чем это для них кончилось. — Немецким социал-демократам не удалось создать вместе с коммунистами народный фронт, — вставил Берни. — Это и позволило взять их поодиночке. Вместе они могли бы победить. Берни очень сердился, что местные лейбористы отказались от предложения коммунистов создать коалицию, чтобы противостоять шествию. — Союз с коммунистами — опасная штука, — сказала Этель. На этот счет они с Берни расходились во мнениях. На самом деле этот вопрос внес раскол в партию лейбористов. Ллойд думал, что Берни прав, а Этель — нет. — Для борьбы с фашизмом мы должны использовать все ресурсы! — сказал он и дипломатично добавил: — Но мама права, для нас будет лучше, если все пройдет без применения силы. — Для вас будет лучше, если вы все останетесь дома и будете бороться с фашизмом нормальными способами демократической политики, — сказала Этель. — Ты пыталась добиться нормальными путями демократической политики равной оплаты труда для женщин, — сказал Ллойд, — и у тебя ничего не вышло. Лишь в апреле этого года женщины-парламентарии лейбористов выдвинули законопроект, гарантирующий государственным служащим женского пола равную с мужчинами оплату за равный труд. Но законопроект не прошел, потому что почти все голосовавшие в палате общин были мужчины. — Но мы же не отказываемся от демократии каждый раз, когда проигрываем на выборах! — твердо сказала Этель. Ллойд знал: беда в том, что эти размежевания могут ослабить силы, противостоящие фашизму, что приведет их к гибели, как случилось в Германии. Сегодня предстояла суровая проверка. Политические партии могли попробовать повести за собой, но люди сами будут выбирать, за кем идти. Останутся ли они дома, как призывают боязливые лейбористы и «Джуиш кроникл»? Или выйдут на улицы и скажут «нет!» фашизму? До вечера Ллойд уже получит ответ. В заднюю дверь постучали, и вошел их сосед Шон Долан — он был одет так, как одевался всегда, когда шел в церковь. — После службы я к вам присоединюсь, — сказал он Берни. — Где мы встретимся? — На Гардинерз-корнер, и не позднее двух, — сказал Берни. — Мы надеемся, придет достаточно народу, чтобы остановить там фашистов. — Портовые рабочие будут все до единого, — сказал Шон восторженно. — А почему? — спросила Милли. — Разве фашисты вас ненавидят? Ведь нет? — Милая девочка, вы слишком молоды, чтобы это помнить, но евреи нас всегда поддерживали, — пояснил Шон. — Во время портовой забастовки тысяча девятьсот двенадцатого года, когда мне было всего девять лет, наш отец не мог нас прокормить, и нас с братом взяла к себе миссис Исаакс, жена пекаря с Нью-роуд, да благословит ее господь за большое, доброе сердце. Тогда сотни ребятишек портовых рабочих оказались в еврейских семьях. И так же было в тысяча девятьсот двадцать шестом. И мы не позволим этой фашистской мрази появиться на наших улицах, — извините за выражение, миссис Леквиз. Ллойд приободрился. В Ист-Энде были тысячи докеров. Если все придут, это значительно пополнит их ряды. Снаружи раздался мужской голос, усиленный рупором. — Не пустим Мосли в Степни! — сказал он. — Собираемся в два часа дня на Гардинерз-корнер! Ллойд допил чай и встал. Сегодня ему отводилась роль наблюдателя, надо было узнавать, где находятся фашисты, и сообщать о происходящем Берни, в Еврейский народный совет. Его карманы были набиты большими коричневыми пенни, чтобы звонить из телефона-автомата. — Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Фашисты наверняка уже собираются. Мама встала и пошла за ним к двери. — Смотри не ввязывайся в драку, — сказала она. — Помнишь, чем это кончилось в Берлине? — Я буду осторожен, — пообещал Ллойд. — Если тебе выбьют зубы, — попыталась пошутить мама, — ты перестанешь нравиться своей богатой американке. — Я ей и так не нравлюсь. — Не верю. Какая девушка перед тобой устоит? — Мам, ну ничего со мной не случится, — сказал Ллойд. — Ну правда. — Ладно, надо радоваться хотя бы тому, что ты не едешь в эту проклятую Испанию. — Сегодня точно не еду. — Ллойд поцеловал маму и вышел. Было ясное осеннее утро, солнце было не по сезону жарким. Посередине Натли-стрит несколько человек возвели платформу-времянку, и один говорил в рупор: — Жители Ист-Энда! Мы не обязаны стоять и молчать, когда нас оскорбляет толпа наглых антисемитов! — Ллойд узнал в выступающем местного активиста Национального движения безработных. Из-за Депрессии тысячи еврейских портных оказались без работы. Каждый день они ходили на Сеттл-стрит отмечаться на бирже труда. Не прошел Ллойд и десяти метров, как его догнал Берни и вручил ему бумажный пакет со стеклянными шариками, какими любят играть дети. — Я много бывал на демонстрациях, — сказал он. — Если на толпу набросится конная полиция, бросай шарики под копыта лошадям. Ллойд улыбнулся. Отчим был миротворцем, но при этом не был размазней. Однако он сомневался, брать ли шарики. Он мало имел дело с лошадьми, но они казались ему терпеливыми, неопасными животными, и ему не хотелось, чтобы они падали на землю. Берни правильно понял выражение его лица и сказал: — Лучше пусть свалится лошадь-другая, чем они затопчут моего мальчика. Ллойд положил пакет с шариками в карман, подумав при этом, что это еще не обязывает его ими воспользоваться. Его радовало, что на улицах уже полно народу. Заметны были и другие обнадеживающие признаки. Везде, куда ни глянь, — написанный мелом по-английски и по-испански лозунг «Они не пройдут!». Повсюду коммунисты раздавали листовки. На многих подоконниках он увидел красные флаги. Группа мужчин с медалями Великой войны несли транспарант, на котором было написано: «Еврейская ассоциация отставных военных». Фашисты ненавидели, когда им напоминали, сколько евреев сражалось за Великобританию. Пять еврейских солдат получили Крест Виктории, высшую государственную награду за доблесть. Ллойд начал думать, что, возможно, в конце концов у них и получится остановить это шествие. Гардинерз-корнер представлял собой широкий перекресток пяти улиц, названный так по названию шотландского магазина одежды, «Гардинер и К°», занимавшего угловое здание с отличительной особенностью — часовой башней. Дойдя до места встречи, Ллойд понял, что неприятности ожидаются. Он увидел несколько медпунктов и сотни волонтеров в форме Ассоциации медицинской помощи святого Иоанна. Во всех переулках стояли машины «скорой помощи». Ллойд надеялся, что получится обойтись без драки, — но лучше пойти на этот риск, думал он, чем позволить фашистам без помех проводить свое шествие. Он прошелся вокруг, чтобы осмотреться, и подошел к Тауэру с северо-запада, чтобы не догадались, что он житель Ист-Энда. Подходя, еще издали он услышал звуки духовых инструментов. Тауэр, дворец, стоящий на берегу реки, восемь веков символизировал власть и угнетение. Вокруг него тянулась длинная стена из старого светлого камня, словно краску смыло веками лондонских дождей. С наружной стороны стены шел парк с названием «Тауэр-гарденз». Именно здесь договорились встретиться фашисты. Ллойд прикинул, что их там уже, должно быть, около двух тысяч, их колонна тянулась на запад, в финансовый район. То и дело они затягивали речевку:Раз, два, три, четыре, пять,
Всех жидов пора прогнать!
Жидов! Жидов!
Всех жидов пора прогнать!
Глава 4
1937 год
I
Володя Пешков опустил голову, отворачиваясь от летящего в лицо снега. Он шел по мосту через Москву-реку. На нем была тяжелая шуба, меховая шапка и хорошие кожаные сапоги. Мало кто из москвичей так хорошо одевался. Володя был счастливчик. У него всегда была хорошая обувь. Его отец, Григорий, был военным комиссаром. Но он был не честолюбив: хоть и герой Октябрьской революции и лично знаком с товарищем Сталиным, но когда-то в двадцатые годы его карьера замерла на месте. И все равно его семья всегда жила в достатке. А вот Володя был честолюбив. После университета он попал в престижную Академию военной разведки. Через год его направили в штаб разведки Красной армии. Самой большой его удачей была встреча в Берлине с Вернером Франком, когда его отец был военным атташе в советском посольстве. Вернер учился в той же школе, в младшем классе. Узнав, что юный Вернер ненавидел фашизм, Володя предложил ему наилучший способ бороться с фашизмом — стать русским шпионом. Вернеру тогда было всего четырнадцать, сейчас — восемнадцать, и он работал в Воздушном министерстве и ненавидел нацистов еще больше, у него был мощный радиопередатчик и кодовая книжка. Он был находчив и отважен, смертельно рисковал и собирал бесценную информацию. А Володя был его связным. Он не видел Вернера четыре года, но хорошо его помнил. Высокий, с ярко-рыжими волосами, он вел себя по-взрослому и выглядел старше своих лет и даже в четырнадцать лет имел завидный успех у женщин. Недавно Вернер рассказал ему про Маркуса, дипломата в немецком посольстве в Москве, который втайне был коммунистом. Володя разыскал Маркуса и завербовал. Маркус снабжал Володю массой данных, которые Володя переводил на русский и передавал своему боссу. Последним был великолепный отчет о том, как пронацистские американские бизнесмены снабжали правых испанских мятежников грузовиками, шинами и бензином. Председатель правления «Тексако», горячий поклонник Гитлера Торкильд Рибер, игнорируя настоятельную просьбу президента Рузвельта, поставлял мятежникам бензин, пользуясь танкерами компании. Сейчас Володя направлялся на встречу с Маркусом. Он шел по Кутузовскому проспекту, потом повернул к Киевскому вокзалу. Сегодня их встреча должна была состояться в рабочей пивной у вокзала. Они никогда не встречались дважды в одном и том же месте и, прощаясь, договаривались, когда и где произойдет следующая встреча, — во всем, что касалось агентурной работы, Володя был очень щепетилен. Они всегда встречались в дешевых пивных и столовых, куда коллегам Маркуса, дипломатам, никогда и в голову не пришло бы зайти. Если бы Маркус почему-либо попал под подозрение и за ним послали бы следить агента контрразведки, Володя его заметил бы, потому что такой человек резко отличался бы от остальных посетителей. Пивная называлась «Украина». Как многие подобные заведения, это была деревянная постройка. Стекла запотели — значит, внутри хотя бы тепло. Но Володя не сразу зашел. Следовало принять меры предосторожности. Он перешел на другую сторону улицы и нырнул в подъезд жилого дома. Он остановился на холодной лестничной площадке у маленького окошка и стал наблюдать за пивной. Интересно, появится ли Маркус, думал он. Раньше он всегда приходил, но на этот раз у Володи уверенности не было. А если придет, то какие новости он принесет? В мировой политике самой горячей темой была Испания, но разведке Красной Армии также отчаянно нужна была информация о вооружении Германии. Сколько танков они выпускали в месяц? Сколько пулеметов «Маузер M-34» — в день? Насколько хорош бомбардировщик «Хейнкель-111»? Володе очень нужна была такая информация, чтобы передать начальнику, майору Лемитову. Прошло полчаса, а Маркус не появлялся. Володя начал волноваться. Может быть, его раскрыли? Он был референтом посла, следовательно, видел все, что оказывалось у посла на столе; но Володя просил его искать доступ и к другим документам, особенно к корреспонденции военных атташе. Может быть, это было ошибкой? Вдруг кто-то заметил, что Маркус украдкой заглядывает в телеграммы, которые его совсем не касаются? Но тут на улице появился Маркус — профессорский силуэт в австрийском пальто, зеленая шерстяная ткань вся в белых снежинках. Он завернул в пивную «Украина». Володя ждал, наблюдая. За Маркусом вошел еще один человек, и Володя встревоженно нахмурился. Но этот второй был явно русский рабочий, а не агент немецкой контрразведки: тщедушный, с крысиной мордочкой, в поношенном пальтишке и обмотанных тряпьем сапогах. Заходя, он вытер мокрый кончик острого носа рукавом. Володя перешел дорогу и вошел в пивную. Здесь было дымно. Чистотой заведение не отличалось, и пахло — как может пахнуть там, где посетители редко моются. На стенах висели выцветшие акварели — украинские пейзажи в дешевых рамках. Время было послеобеденное, посетителей немного. Единственная женщина в зале походила на престарелую проститутку, приходящую в себя с похмелья. Маркус сидел в дальнем конце зала, ссутулившись над нетронутой кружкой пива. Ему было тридцать с чем-то, но выглядел он старше из-за ухоженной светлой бороды и усов. Он сидел в пальто нараспашку, демонстрируя меховую подкладку. Крысомордый рабочий сидел через два стола, сворачивая самокрутку. Едва Володя подошел, как Маркус вскочил и ударил его в челюсть. — Ах ты гнида! — вскричал он по-немецки. — Свинья ты паршивая! Володю это так поразило, что в первую секунду он не отреагировал. Болели разбитые губы, он почувствовал вкус крови. Инстинктивно он замахнулся, чтобы дать сдачи. Но удержался. Маркус опять бросился на него, но на этот раз он легко уклонился от страшного удара. — Зачем вы это сделали? Зачем? — пронзительно крикнул Маркус. Потом, так же внезапно, он упал на свой стул, закрыл лицо руками и зарыдал. — Заткнись, дурак, — процедил Володя сквозь разбитые губы. Потом, оглядевшись, сказал посетителям: — Ничего, просто у человека неприятности. Все отвернулись, а один даже ушел. Москвичи старались неприятностей избегать. Опасно было даже разнимать двоих сцепившихся пьяниц — вдруг кто-то из них большой партийный начальник. А по Володе было видно, что он из этих: шуба у него была отличная. Володя снова повернулся к Маркусу. Понизив голос, он со злостью сказал: — Какого черта вы все это устроили? Он говорил по-немецки: русский язык Маркус знал плохо. — Вы арестовали Ирину! — плача, ответил тот. — Вы жгли ей соски сигаретой! Паршивый ублюдок! Володя вздрогнул. Ирина была русская подруга Маркуса. Володя начал понимать, в чем дело, и у него появилось плохое предчувствие. Он сел напротив Маркуса. — Я не арестовывал Ирину, — сказал он. — И если она пострадала — мне очень жаль. Расскажите мне, что случилось. — За ней пришли в середине ночи. Мне рассказала ее мать. Кто они такие, они не сказали, но не обычная милиция — одеты лучше. Куда ее увезли, она не знает. Ее спрашивали обо мне и обвиняли в шпионаже. Ее пытали и насиловали, а потом вышвырнули на улицу. — Черт, — сказал Володя. — Мне ужасно жаль. — Вам — жаль? Вы, должно быть, это и устроили, кто же еще? — Я клянусь, разведка к этому никакого отношения не имеет. — Мне все равно, — сказал Маркус. — С меня хватит — и вас, и вашего коммунизма. — В войне с капитализмом не обходится без жертв, — сказал Володя, хоть и сам понимал, как жалко это звучит. — Вы, идиот юный, — сказал яростно Маркус, — вы разве не понимаете, что социализм означает свободу от этого дерьма? Володя поднял взгляд и увидел в дверях дюжего мужика в кожаной куртке. И инстинктивно почувствовал, что тот пришел сюда не пиво пить. Что-то происходило, но что — Володя не понимал. Он был новичком в этой игре, и вот сейчас недостаток опыта он ощущал как нехватку жизненно важного органа. Он чувствовал опасность, но не знал, что делать. Вошедший подошел к столику, где сидели Володя и Маркус. Крысомордый встал. Он был примерно одного возраста с Володей. Речь у него оказалась на удивление чистая, как у образованного человека. — Вы арестованы, оба, — сказал он. Володя выругался. Маркус вскочил на ноги. — Я атташе по торговля в германское посольство! — взвизгнул он, не соблюдая никаких правил грамматики. — Вы не мочь арестовать! Я иметь дипломатическая неприкосновенность! Остальные посетители поспешно покинули пивную, толкаясь и мешая друг другу протиснуться в дверь. Остались только двое: заведующий пивной, испуганно протирающий стойку грязной тряпкой, да проститутка с сигаретой, глядящая в свою пустую рюмку. — Меня арестовать вы тоже не можете, — спокойно сказал Володя и вынул из кармана удостоверение. — Я лейтенант Пешков, разведывательное управление РККА. А вы-то кто такие? — Дворкин, НКВД. А человек в кожаной куртке сказал: — Березовский, НКВД. Чекисты. Володя застонал: мог бы и догадаться. Деятельность НКВД пересекалась с деятельностью разведупра. Его предупреждали, что оба ведомства вечно наступают друг другу на пятки, но сам он впервые с этим столкнулся. — Я так понимаю, — сказал он Дворкину, — что это вы пытали девушку этого человека? Дворкин вытер нос рукавом; по всей видимости, неприятная привычка не являлась частью маскировки. — Она ничего не знала, — сказал он. — Значит, вы зря жгли ей грудь сигаретой? — Ей еще повезло. Была бы она шпионкой — было бы хуже. — А вам не приходило в голову сначала согласовать с нами? — А вы с нами когда что-нибудь согласовывали? — Я выхожу, — сказал Маркус. Володя почувствовал отчаяние. Сейчас он потеряет ценного сотрудника. — Не надо, — сказал он с мольбой. — Мы поможем Ирине. Она получит самое лучшее лечение… — Да пошли вы! — сказал Маркус. — Больше вы меня не увидите. И он ушел. Дворкин не знал, как поступить. Ему не хотелось отпускать Маркуса, но если бы он попытался его арестовать, то выставил бы себя на посмешище. В конце концов он сказал Володе: — Вы не должны позволять так с собой разговаривать. Это создает впечатление слабости. А вас должны уважать. — Ах ты гад, — сказал Володя. — Ты что, не понимаешь, что вы натворили? Этот человек был ценным источником достоверной информации — а теперь, после вашей ошибки, он больше никогда не будет на нас работать. Дворкин пожал плечами. — Как вы ему сами сказали, иногда случаются и жертвы. — Да пошел ты!.. — сказал Володя и вышел. По дороге назад, на мосту через реку, его мутило. Ему было тошно от мысли, что сделало НКВД с ни в чем не повинной женщиной, и угнетала потеря источника. Он сел на трамвай: машины ему еще по возрасту не полагалось. Он погрузился в свои мрачные размышления, а трамвай сквозь снегопад вез его к месту работы. Нужно было доложить майору Лемитову, но он не знал, как лучше подать эту историю. Нужно было дать понять, что он-то ни в чем не виноват, но так, чтобы не выглядеть при этом оправдывающимся. Штаб разведупра стоял на краю Ходынского аэродрома, где терпеливо ездила снегоуборочная машина, очищая взлетно-посадочную полосу. Это было здание странной архитектуры: двухэтажное, без окон во внешних стенах, здание шло вокруг двора, в котором стоял девятиэтажный штаб управления, торча, как острый палец из кирпичного кулака. Зажигалки и шариковые ручки проносить внутрь не разрешалось: на них мог отреагировать металлоискатель на входе, так что РККА предоставляла каждому своему сотруднику одну зажигалку и одну ручку. Ремень с пряжкой тоже вызывал проблемы, так что большинство работников носило подтяжки. Такое количество охранников, разумеется, было излишним: москвичи готовы были на все, лишь бы не попасть в это здание, и не нашлось бы ни одного настолько сумасшедшего, чтобы пожелать тайком сюда проникнуть. Володя работал в одном кабинете с еще тремя младшими офицерами. Их металлические столы стояли вплотную к противоположным стенам. Места было так мало, что стол Володи не давал двери раскрыться полностью. Записной острослов отдела Камень посмотрел на его распухшие губы и сказал: — Кажется, чей-то муж явился домой раньше времени? — Отстань, — ответил Володя. На его столе лежало расшифрованное сообщение из радиоотдела, под группами знаков — карандашом, буква за буквой, записаны немецкие слова. Сообщение было от Вернера. Первой реакцией Володи был страх. Неужели Маркус уже успел сообщить ему о случившемся с Ириной и уговорить Вернера тоже отказаться от работы? Сегодняшний день казался достаточно неудачным, чтобы могло произойти и такое. Но в послании ничего ужасного не содержалось, отнюдь. Володя читал с растущим ликованием. Вернер сообщал, что немецкие военные решили послать в Испанию шпионов под видом добровольцев-антифашистов, пожелавших участвовать в гражданской войне на стороне правительства. Они будут тайно передавать информацию из-за линии фронта немецким радиостанциям в лагере мятежников. Это само по себе было крайне важной информацией. Но и это еще не все. Вернер прислал имена. Володе пришлось сделать над собой усилие, чтобы не завопить от радости. Только раз в жизни разведчика могла случиться такая удача, подумал он. Это его более чем примирило с потерей Маркуса. Вернер — просто золото. Володя боялся себе представить, на какой риск ему пришлось идти, чтобы раздобыть этот список имен и вынести его из штаба Воздушного министерства в Берлине. У него возникло искушение немедленно броситься вверх по лестнице в кабинет Лемитова, но он сдержался. Пишущая машинка была одна на четверых — старая, тяжелая. Володя взял ее со стола Камня и поставил на свой. Двумя указательными пальцами он напечатал перевод сообщения от Вернера на русский язык. Пока он этим занимался, дневной свет померк и вокруг здания зажглись мощные караульные фонари. Оставив в ящике стола второй экземпляр, с первым он пошел наверх. Лемитов был у себя. Это был человек приятной наружности лет сорока, с темными волосами, которые смазывал бриллиантином. У него был острый ум, и он видел на шаг дальше Володи, который пытался перенять его прозорливость. Он не разделял старорежимных взглядов, что армия должна строиться на крике и угрозах, но был безжалостен к некомпетентным людям. Володя уважал его и боялся. — Эти сведения могут оказаться крайне ценными, — сказал Лемитов, прочитав перевод. — Могут оказаться? — Володя не видел причин сомневаться. — Если это не дезинформация, — пояснил Лемитов. Володе не хотелось в это верить, но он с болью разочарования понял, что нельзя отвергать возможность того, что Вернера могли поймать и перевербовать. — Какого рода дезинформацией это может быть? — упавшим голосом спросил он. — Неверные имена, чтобы направить нас по ложному следу? — Может быть. А может, имена искренних добровольцев, коммунистов и социалистов, которые спаслись из нацистской Германии и отправились в Испанию бороться за свободу. Дело может кончиться тем, что мы будем хватать настоящих антифашистов. — Черт. — Не надо так расстраиваться, — улыбнулся Лемитов. — Информация все же очень ценная. У нас есть и собственные шпионы в Испании — молодые русские солдаты и офицеры, как бы «добровольно» пожелавшие войти в интербригады. Они смогут узнать. — Он взял красный карандаш и стал писать на листке бумаги мелким, аккуратным почерком. — Хорошая работа, — сказал он. Володя принял это за разрешение идти и направился к двери. — Ты встречался сегодня с Маркусом? — спросил Лемитов. Володя вернулся. — С Маркусом возникли сложности. — Я так и догадался по твоему лицу. Володя все рассказал. — Так что я потерял хороший источник, — закончил он. — Но я не знаю, как в этой ситуации я мог поступить иначе. Может, мне следовало предупредить их, чтобы его не трогали? — Черта лысого, предупреждать их! — сказал Лемитов. — Им совершенно нельзя доверять. Никогда им ничего не говори. Но не волнуйся, Маркуса ты не потерял. Его легко будет вернуть. — Как? — недоуменно спросил Володя. — Он же теперь нас всех ненавидит. — Арестуй Ирину снова. — Что? — с ужасом переспросил Володя. Неужели она мало страдала? — Но он будет нас ненавидеть еще сильнее! — А ты ему скажешь, что, если он не будет сотрудничать, мы ее снова станем допрашивать. Володя изо всех сил попытался скрыть отвращение. Нельзя было показаться брезгливым. А план Лемитова удастся, это он понимал. — Есть, — выдавил он. — Только на этот раз, — продолжал Лемитов, — скажи ему, мы сунем ей окурок в другое место. Володя почувствовал, что его сейчас стошнит. Он с трудом прочистил горло и сказал: — Хорошая мысль. Я сейчас за ней съезжу. — Не будет поздно и завтра, — сказал Лемитов. — Часа в четыре утра. Для большего потрясения. — Есть. Володя вышел и закрыл за собой дверь. Он немного постоял в коридоре, чувствуя головокружение. Потом проходивший мимо служащий странно на него взглянул, и он заставил себя уйти. Ему придется сделать это. Конечно, мучить Ирину он не станет, достаточно будет одной угрозы. Но она, конечно же, будет ждать, что ее снова начнут пытать, и сойдет с ума от страха. Володя подумал, что он на ее месте сошел бы с ума. Он и представить себе не мог, вступая в Красную Армию, что придется делать такое. Конечно, пошел в армию — значит, придется убивать людей, но чтобы девчонок мучить? Здание пустело, в кабинетах выключали свет, в коридор выходили люди в шляпах. Пора было идти домой. Вернувшись в свой кабинет, Володя позвонил и заказал наряд милиции на три тридцать, арестовывать Ирину. Потом он надел пальто и шляпу и пошел на трамвайную остановку. Володя жил с родителями, Григорием и Катериной, и девятнадцатилетней сестрой Аней, которая еще училась в университете. Сидя в трамвае, он размышлял, можно ли поговорить об этом деле с отцом. Он представлял себе, как скажет: «Неужели и в обществе строителей коммунизма мы тоже должны мучить людей?» Но он знал, какой получит ответ. Это временная необходимость, чтобы защитить революцию от шпионов и вредителей на службе у капиталистических империалистов. Может быть, он мог спросить: «Сколько же пройдет времени, прежде чем мы сможем отказаться от этих ужасных методов?» Конечно, отец не знает, и никто не знает. Вернувшись из Берлина, семья Пешковых переехала в Дом правительства, который называли еще «Дом на набережной», жилой дом через реку от Кремля. Там жила советская элита. Это было огромное здание в стиле конструктивизма, в нем было более пятисот квартир. Володя кивнул милиционеру у дверей, вошел в просторный подъезд — такой большой, что иногда в нем устраивали танцы под джазовый ансамбль, — и поднялся вверх на лифте. Квартира была по советским меркам роскошная, с горячей водой круглые сутки и с телефоном, но все же тут было не так уютно, как в их квартире в Берлине. Мать возилась на кухне. Катерина была равнодушна к готовке и хозяйство вела без огонька, но отец Володи ее обожал. Когда-то, в 1914 году, в Санкт-Петербурге он спас ее от нежелательного внимания распоясавшегося полицейского — и с тех самых пор не переставал ее любить. Она и в сорок три года, на взгляд Володи, была еще красива, а в дипломатических поездках научилась одеваться более стильно, чем большинство русских женщин, — хотя она очень старалась не выглядеть по-европейски, в Москве это было серьезным нарушением приличий. — Что у тебя с губами? — спросила она, когда он, здороваясь, поцеловал ее. — Пустяки. — Володя почувствовал запах курицы. — У нас что, праздничный обед? — Аня приведет своего молодого человека. — Да? Он ее однокурсник? — Вроде бы нет… Вообще-то я не знаю, чем он занимается. Володя обрадовался. Сестру он очень любил, но понимал, что она не красавица. Она была низенькая, толстенькая и носила некрасивую одежду блеклых цветов. У нее было мало друзей среди мальчиков, и если кому-то она нравилась настолько, что он был готов прийти к ней домой, — это была хорошая новость. Он прошел в свою комнату и снял пиджак. Потом вымыл руки и умылся. Губы выглядели уже почти нормально: Маркус ударил не очень сильно. Вытирая руки, он услышал голоса и понял, что Аня с молодым человеком уже пришли. Он для удобства надел вязаный свитер и пошел на кухню. Аня сидела за столом рядом со щуплым крысомордым, которого Володя сразу узнал. — Не может быть! — воскликнул он. — Ты! Это был Илья Дворкин из НКВД, тот самый, что арестовал Ирину. Он уже не маскировался под рабочего, а был одет в нормальный темный костюм, и обувь тоже была приличная. Он в изумлении воззрился на Володю. — Ну конечно — Пешков! — сказал он. — Я и не сообразил. Володя повернулся к сестре. — Только не говори, что это и есть твой молодой человек! — А что такое? — жалобно сказала Аня. — Мы с ним сегодня уже встречались, — сказал Володя. — Он провалил важную операцию разведки, потому что сунул нос куда не следовало. — Я выполнял свою работу! — сказал Дворкин. И вытер нос рукавом. — Ничего себе работа! Ситуацию исправила Катерина. — Дома — ни слова о работе! — заявила она. — Володя, пожалуйста, налей водки нашему гостю. — А это обязательно? — сказал Володя. Мамины глаза сердито блеснули. — Обязательно. — Ну ладно. Он неохотно достал с полки бутылку. Аня вынула из буфета рюмки, и Володя разлил. Катерина взяла рюмку и сказала: — А теперь давайте начнем сначала. Илья, это мой сын Владимир, мы зовем его Володя. А это Анин друг Илья, он пришел к нам в гости. Пожмите друг другу руки. Выбора у Володи не было, пришлось пожать руку. Катерина поставила на стол закуски: копченую рыбу, маринованные огурцы, нарезанную колбасу. — Летом мы еще едим салат, который я выращиваю на даче, но в это время года уже, конечно, ничего нет, — сказала она извиняющимся тоном. Володя понял, что она хочет произвести на Илью хорошее впечатление. Неужели его мать действительно хочет, чтобы Аня вышла замуж за этого негодяя? Должно быть, так и есть. Вошел Григорий в военной форме. Он так и сиял и, унюхав курицу, потирал руки. Ему было сорок семь, и был он румян и тучен; трудно было представить себе, что в семнадцатом году он штурмовал Зимний дворец. Должно быть, тогда он был более худым. Он нежно поцеловал жену. Володя подумал, что мать принимает неприкрытую страстность отца, на самом деле не отвечая взаимностью. Она улыбалась, когда он шлепал ее по заду, прижималась к нему, когда он ее обнимал, и целовала его всякий раз, когда ему этого хотелось, но никогда — по собственному желанию. Она хорошо к нему относилась, уважала его и, видимо, была с ним счастлива в браке — но было ясно, что никогда она не сгорала от страсти. Володя подумал, что лично он хотел бы от брака большего. Для него это был вопрос гипотетический: Володя с десяток раз заводил ненадолго отношения с девушками, но той, на ком захотел бы жениться, еще не встретил. Володя налил отцу, и тот с удовольствием опрокинул рюмку, заел рыбкой. — Ну так что, Илья, чем ты занимаешься? — Я работаю в НКВД, — сказал Илья с гордостью. — Да? Как хорошо иметь отношение к такой организации! Володя подозревал, что на самом деле Григорий так не считает, он просто старался вести себя радушно. А самому Володе казалось, что привечать этого Илью семье как раз не стоит, а стоит надеяться, что он отступится. Он сказал: — Отец, а когда весь мир вслед за Советским Союзом примет коммунистическую систему, то тайной полиции больше не будет, и НКВД можно будет упразднить. Григорий решил не обсуждать эту тему всерьез. — Тогда полиции вообще не будет! — весело воскликнул он. — Не будет преступников, судов, тюрем. Не будет контрразведки, потому что не будет шпионов. И армии тоже, потому что у нас не останется врагов! Чем же мы тогда будем зарабатывать на жизнь? — И он от души расхохотался. — Однако это будет, наверное, еще не так-то скоро. Илья посмотрел с подозрением, словно почувствовал в сказанном какой-то подвох, но не мог определить, в чем именно он заключается. Катерина поставила на стол тарелку с черным хлебом и пять мисок горячего борща, и все принялись за еду. — Когда я мальчишкой жил в деревне, — сказал Григорий, — моя мать всю зиму собирала овощные очистки, яблочные сердцевинки, снятые с капусты верхние листья, обрезки лука с корешками, ну и все такое, в большую старую бочку за домом, где все это лежало на морозе. А потом, весной, когда снег таял, она из всего этого делала борщ. Вот, чтоб вы знали, что такое борщ на самом деле. А вы, молодые, не понимаете, как вам хорошо живется. В дверь постучали. Григорий нахмурился: он никого не ждал. Но Катерина сказала: — Ах, я и забыла! Должно быть, это дочка Константина. — Неужели Зоя Воротынцева? Дочка акушерки Магды? — Я помню Зою, — сказал Володя. — Такая худенькая девочка со светлыми косичками, завязанными в колечки. — Ну, теперь-то она не девочка, — сказала Катерина. — Ей двадцать четыре года, и она занимается наукой. — Она встала и направилась к двери. — Мы ее не видели с тех пор, как умерла ее мать, — нахмурился Григорий. — Почему она вдруг о нас вспомнила? — Она хочет с тобой поговорить, — ответила Катерина. — Со мной? О чем? — О физике. — И Катерина вышла. — В семнадцатом году, — с гордостью сказал Григорий, — мы с ее отцом Константином были депутатами Петроградского Совета. Это мы написали знаменитый приказ номер один! — Его лицо омрачилось. — Так жаль, что он умер сразу после Гражданской войны. — Значит, он был совсем молодым, — сказал Володя. — Отчего же он умер? Григорий взглянул на Илью и быстро отвел взгляд. — От воспаления легких, — сказал он, и Володя понял, что он лжет. Вернулась Катерина, и следом за ней в комнату вошла женщина, от одного взгляда на которую у Володи перехватило дыхание. Это была классическая русская красавица, высокая и тонкая, со светлыми волосами, голубыми глазами — такими светлыми, что они казались почти бесцветными, — и безупречно белой кожей. На ней было простое зеленое платье, и его безыскусность лишь привлекала внимание к ее стройной фигуре. Ее представили, потом усадили за стол и налили борща. — Так значит, Зоя, ты занимаешься наукой? — спросил Григорий. — Я получила диплом, сейчас работаю над диссертацией и преподаю студентам, — сказала она. — А Володя работает в разведупре РККА, — гордо сказал Григорий. — Как интересно, — сказала она тоном, выражающим обратное. Володя понял, что Григорий смотрит на Зою как на потенциальную невестку. Он понадеялся, что отец не будет намекать слишком рьяно. Сам он уже решил, что еще до конца вечера пригласит ее на свидание. Но с этим он мог справиться и самостоятельно. Помощь отца ему была ни к чему: неуклюжие родительские похвалы могли оттолкнуть ее. — Как борщ? — спросила Зою Катерина. — Очень вкусно, спасибо. У Володи складывалось впечатление, что за ослепительной внешностью скрывается простодушная натура. Это было удивительное сочетание: прекрасная женщина, не старающаяся очаровать. Аня убрала со стола тарелки, а Катерина принесла второе — кастрюлю с курицей и картошкой. Зоя налегала на еду, уплетая за обе щеки, прожевывала, глотала и тут же отправляла в рот новую порцию. Как большинство русских, она нечасто видела такие хорошие продукты. Володя спросил: — Зоя, а в какой области науки вы работаете? С видимым сожалением она оторвалась от еды, чтобы ответить. — Я физик. Мы пытаемся разобраться в атоме: из каких компонентов он состоит, что их удерживает вместе. — Это интересно? — Это невероятно увлекательно! — Она отложила вилку. — Мы же отвечаем на вопрос, из чего на самом деле состоит Вселенная. Это интереснее всего на свете! — У нее загорелись глаза. По-видимому, единственной темой, которая могла оторвать ее от обеда, была физика. Тут впервые заговорил Илья. — Ну а как вся эта теоретическая ерунда помогает делу революции? В Зоиных глазах вспыхнул гнев, и такой она нравилась Володе еще больше. — Некоторые товарищи совершают ошибку, недооценивая чистую науку, отдавая предпочтение практическим исследованиям, — сказала она. — Но развитие техники — например, усовершенствования в самолетостроении — всецело основано на продвижении вперед в области теории. Володя скрыл усмешку. Илья был уничтожен одним небрежным ударом. Но Зоя еще не закончила. — Вот об этом, Григорий Сергеевич, я и хотела с вами поговорить, — сказала она. — Мы, физики, читаем научные журналы, которые издают на Западе, — они объявляют о своих открытиях всему миру, что очень глупо с их стороны. И в последнее время мы поняли, что в области атомной физики они продвигаются огромными шагами. Существует серьезная опасность, что советская наука окажется далеко в хвосте. Интересно, известно ли это товарищу Сталину? В комнате стало тихо. Малейший намек на критику Сталина был опасен. — Ему известно очень многое, — сказал Григорий. — Конечно, — машинально отозвалась Зоя. — Но может быть, бывают обстоятельства, когда таким верным друзьям, как вы, следует привлекать его внимание к некоторым важным вопросам… — Да, это правда. Илья сказал: — Несомненно, товарищ Сталин считает, что наука должна согласовываться с марксистско-ленинской идеологией. Володя заметил, как Зоины глаза вызывающе блеснули, но она опустила взгляд и смиренно сказала: — Бесспорно, он прав. И мы, ученые, конечно же, должны удвоить усилия. Это была чушь собачья, и все в комнате это понимали, но сказать так никто не мог. Следовало соблюдать приличия. — Конечно, — сказал Григорий. — Тем не менее в следующий раз, когда у меня будет возможность поговорить с товарищем генеральным секретарем партии, я упомяну об этом вопросе. Он может пожелать глубже в него вникнуть. — Очень надеюсь, — сказала Зоя. — Мы должны обогнать Запад. — Ну а чем ты занимаешься кроме работы? — непринужденно спросил Григорий. — Есть у тебя молодой человек или, может быть, жених? — Папа! — ахнула Аня. — Это не наше дело! Но Зоя, похоже, не возражала против таких вопросов. — Жениха нет, — кротко ответила она. — И молодого человека тоже. — Ну что ж ты так, совсем как наш Володя! Он тоже одиночка. Двадцать три года, хорошее образование, высокий, красивый — а невесты нет! Намек была такой тяжеловесный, что Володю передернуло. — Трудно поверить, — сказала Зоя, и, когда она взглянула на Володю, он увидел в ее глазах веселый огонек. — Ну хватит, — сказала Катерина, кладя мужу руку на локоть. — Перестань смущать бедную девочку. Раздался звонок в дверь. — Опять? — сказал Григорий. — На этот раз понятия не имею, кто бы это мог быть, — сказала, выходя из кухни, Катерина. Вернулась она с Володиным начальником, майором Лемитовым. Володя испуганно вскочил на ноги. — Добрый вечер, товарищ майор, — сказал он. — Это мой отец, Григорий Пешков. Папа, позволь тебе представить майора Лемитова. Лемитов браво отдал честь. — Вольно, Лемитов, — сказал Григорий. — Садитесь, поешьте с нами. Неужели мой сын в чем-то провинился? Именно эта мысль мучила Володю до дрожи в руках. — Никак нет, товарищ Пешков, как раз наоборот. Но… я бы хотел поговорить с вами и с ним без свидетелей. У Володи немного отлегло от сердца. Может быть, все-таки никакой беды не случится. — Ну что ж, мы почти закончили с обедом, — сказал Григорий, вставая. — Пойдемте в мой кабинет. Лемитов взглянул на Илью. — А вы не из НКВД? — спросил он. — Да, и горжусь этим. Моя фамилия Дворкин. — А! Это вы сегодня пытались арестовать Володю. — Мне казалось, что он ведет себя как шпион. Но я же оказался прав, разве нет? — Вам надо научиться арестовывать вражеских шпионов, а не наших, — сказал Лемитов и вышел из комнаты. Володя усмехнулся. Вот уже второй раз за сегодня Дворкину досталось. Володя, Григорий и Лемитов прошли через прихожую. Кабинет был маленький, со скудной обстановкой. Григорий сел в единственное кресло. Лемитов присел за небольшой столик. Володя закрыл дверь и остался стоять. Лемитов спросил Володю: — А знает ли товарищ Пешков, ваш отец, о сегодняшнем сообщении из Берлина? — Нет, товарищ майор. — Будет лучше, если вы ему расскажете. Володя рассказал про шпионов в Испании. Отец пришел в восторг. — Отличная работа! — сказал он. — Конечно, это может быть и дезинформация, но я в этом сомневаюсь: нацисты не настолько изобретательны. В отличие от нас. А мы можем арестовать шпионов и с помощью их радиосвязи слать мятежникам ложную информацию. Об этом Володя не подумал. Отец может сколько угодно дурачиться, говоря с Зоей, но в том, что касается разведки, у него по-прежнему острый ум. — Вот именно, — сказал Лемитов. — Твой школьный товарищ Вернер — смелый человек, — сказал Григорий Володе и повернулся к Лемитову. — Какие дальнейшие действия вы планируете? — Нам придется послать в Испанию хороших разведчиков, чтобы они выяснили насчет этих немцев. Это должно быть не очень трудно. Если они на самом деле шпионы, у них будут вещественные доказательства: списки кодов, рация и все такое… — Он замялся. — Я пришел с предложением… Мы хотим послать вашего сына. Володя изумленно промолчал. Этого он не ожидал. Лицо Григория помрачнело. — О… — сказал он задумчиво. — Должен признаться, меня это очень огорчает. Нам будет его так не хватать… Но, конечно, прежде всего надо думать о защите революции, — заключил он с обреченным видом, словно понял, что на самом деле выбора у него нет. — Разведчику нужен опыт работы в боевой обстановке, — сказал Лемитов. — Мы с вами — стреляные воробьи, а вот молодое поколение никогда не было на поле боя. — Верно, верно. Когда же ему ехать? — Через три дня. Володя видел, что отец отчаянно пытается найти предлог удержать его дома — и ему это не удается. Сам же Володя был в восторге. Испания! Сразу на ум пришло красное вино, черноволосые девушки с сильными смуглыми ногами и жаркое солнце вместо московского снега. Конечно, будет опасно, но он пошел в армию не в поисках безопасности. — Ну что, Володя, как сам думаешь? — сказал Григорий. Володя понимал: отец хочет, чтобы у него нашлись возражения. Но для него единственный недостаток этого плана заключался в том, что у него не будет времени познакомиться с восхитительной Зоей. — Это прекрасная возможность, — сказал он. — Для меня большая честь, что вы остановили выбор на мне. — Отлично, — сказал отец. — Только есть одна небольшая проблема, — сказал Лемитов. — Было решено, что мы проводим разведку, но не арестовываем. Это остается исключительным правом НКВД… — Он невесело улыбнулся. — Боюсь, что тебе придется работать с твоим приятелем Дворкиным.II
Удивительно, думал Ллойд, как быстро можно привязаться к новому месту. Он пробыл в Испании всего десять месяцев, но уже любил эту страну почти так же сильно, как свой родной Уэльс. Ему нравилось замечать редкие цветы, распускающиеся на выжженной солнцем земле; он с удовольствием спал после полудня; ему пришлось по вкусу, что, даже когда нечего было есть, пили всегда вино. Он пробовал деликатесы, о которых раньше представления не имел: оливки, паприку, колбасу чоризо и обжигающий напиток под названием «орухо». Он стоял на холме, осматривая окрестности, залитые знойным маревом, держа в руке карту. Вдоль реки шла полоска лугов, на отдаленных склонах гор — несколько деревьев, а остальное пространство занимала голая, ровная пустошь — лишь пыль и камень. — При наступлении тут особо не укроешься, — сказал он тревожно. — Сражение будет чертовски тяжелое, — ответил стоящий рядом Ленни Гриффитс. Ллойд посмотрел на карту. Сарагоса раскинулась по берегам Эбро в сотне миль от места ее впадения в Средиземное море. Город контролировал коммуникации в регионе Арагон. Здесь было главное пересечение дорог, железнодорожный узел, здесь встречались три реки. Здесь армию республиканцев отделяла от армии мятежников полоса пустынной ничьей земли. Некоторые называли правительственные войска республиканскими, а мятежников — националистами, что было не вполне корректно. Многие и с той, и с другой стороны были республиканцами в том смысле, что не хотели быть под властью короля. И все они были националистами, поскольку все любили свою страну и были готовы за нее умереть. Для себя Ллойд называл их «правительственные войска» и «мятежники». Сейчас Сарагоса находилась в руках мятежников Франко, и Ллойд смотрел на город с выигрышной позиции в пятидесяти милях к югу. — Однако если мы сможем взять город, то враг окажется отрезанным на севере на еще одну зиму, — сказал он. — «Если», — сказал Ленни. Неутешительный прогноз, мрачно подумал Ллойд. Лучшее, чего они могли желать, — чтобы удалось остановить наступление мятежников. Но ни на какую победу в этом году правительственным войскам рассчитывать не приходилось. И все равно в глубине души Ллойд с нетерпением ждал сражения. Ведь он в Испании уже десять месяцев, а это будут первые для него военные действия. До сих пор он был инструктором в базовом лагере. Как только испанцы узнали, что он в Англии ходил на занятия факультета подготовки офицеров, они ускорили его оформление на службу, дали звание лейтенанта и отдали под его начало новоприбывших. Ему приходилось муштровать их, пока выполнение приказов не станет рефлекторным, маршировать с ними, пока их ноги не перестанут кровоточить и волдыри не превратятся в твердые мозоли, и учить их разбирать и чистить те немногие винтовки, что у них были. Но вот — поток добровольцев превратился в ручеек, и инструкторов перевели в действующие войска. Ллойд был в берете, вельветовых штанах и легкой куртке на молнии с грубо пришитым вручную нарукавным знаком. Он был вооружен короткой испанской винтовкой системы «маузер», стреляющей семимиллиметровыми патронами, скорее всего украденной когда-то с какого-нибудь склада Гражданской гвардии. На время пути Ллойда, Ленни и Дейва разошлись, но теперь, перед предстоящим сражением, все трое снова были вместе в Британском батальоне 15-й интернациональной бригады. Ленни отрастил черную бороду и выглядел не на свои семнадцать, а старше лет на десять. Его произвели в сержанты, но формы не было, и он ходил в синих парусиновых штанах и полосатой бандане. Он больше напоминал пирата, чем солдата. Ленни сказал: — Как бы там ни было, а это наступление вовсе не для того, чтобы взять мятежников в кольцо. Это — политика. В этом регионе верховодят анархисты. Ллойд познакомился с анархизмом во время своего краткого пребывания в Барселоне. Это была активно фундаменталистская форма коммунизма. Офицерам и простым людям платили одинаково. Рестораны шикарных отелей превратили в столовые для рабочих. Официанты возвращали чаевые, любезно объясняя, что традиция чаевых устарела. Повсюду висели плакаты, осуждающие проституцию как эксплуатацию товарищей женщин. Повсюду царила чудесная атмосфера свободы и товарищества. Русские были вне себя от ярости. — А сейчас, — продолжал Ленни, — правительство перебросило из Мадрида войска коммунистов и объединило нас всех в новую, Восточную армию — целиком и полностью под руководством коммунистов, разумеется. Подобные разговоры приводили Ллойда в отчаяние. Путь к победе был один: если все левые фракции будут действовать заодно, как они действовали заодно — во всяком случае, в конце — в битве на Кейбл-стрит. Но на улицах Барселоны анархисты и коммунисты выступали друг против друга. — Премьер-министр Негрин — не коммунист, — сказал он. — А разницы никакой. — Он понимает, что без поддержки Советского Союза нам конец. — Но это что означает, что мы должны бросить демократию и дать управлять нами коммунистам? Ллойд кивнул. Все разговоры о правительстве кончались одинаково: мы что, должны делать, что скажут Советы, только потому, что они единственные согласны продавать нам оружие? Они спустились с холма. — А не выпить ли нам по чашечке чаю? — сказал Ленни. — Да, с удовольствием. Мне, пожалуйста, два кусочка сахару. Это была их привычная шутка. Никто из них уже много месяцев не пил чаю. Они подошли к своему лагерю у реки. Взвод Ленни размещался в нескольких грубых каменных зданиях у реки — раньше, наверное, здесь держали коров, пока крестьяне не бежали от войны. В нескольких шагах вверх по реке стоял лодочный сарай, который заняли немцы из 11-й интернациональной бригады. Ллойда с Ленни встречал двоюродный брат Ллойда Дейв Уильямс. Как и Ленни, Дейв за год повзрослел на десять лет. Он выглядел тощим, но крепким, его кожа была пыльной и загорелой, вокруг глаз появились морщинки — оттого что приходилось постоянно щуриться на солнце. Он был в куртке и брюках цвета хаки, на поясе висели кожаные подсумки, а сапоги закрывали лодыжки, — все это и представляло собой форму, хотя мало у кого изсолдат наблюдался полный комплект. Его шея была обмотана красным хлопковым шарфом. У него была русская винтовка Мосина — Нагана со старомодным откидным игольчатым штыком, делающим оружие менее неуклюжим. На поясе у него был немецкий девятимиллимитровый «люгер» — должно быть, взял у убитого офицера мятежников. Было видно, что и с винтовкой, и с пистолетом он обращался крайне бережно. — У нас гость! — восхищенно крикнул он. — Кто такой? — Такая! — сказал Дейв, указывая. В тени уродливого черного тополя около дюжины английских и немецких солдат разговаривали с потрясающе красивой женщиной. — О, бог мой, — сказал по-валлийски Ленни. — Это просто бальзам на мои раны! Ей было, на взгляд Ллойда, лет двадцать пять, и она была маленького роста, с большими глазами и густыми черными волосами, заколотыми и увенчанными армейской пилоткой. Мешковатая форма, казалось, прилегала к ее телу, словно вечернее платье. Доброволец по имени Хайнц, зная, что Ллойд понимает по-немецки, сказал ему на своем языке: — Это Тереза. Она приехала учить нас читать. Ллойд понимающе кивнул. В интернациональные бригады входили добровольцы из разных стран вперемешку с испанскими солдатами, а среди испанцев было мало грамотных. Все свое детство они распевали катехизис в деревенских школах, которыми руководила католическая церковь. Многие священники не учили детей читать, чтобы потом они не взялись за социалистические книжки. В результате при монархии только половина населения умела читать и писать. Республиканское правительство, избранное в 1931 году, улучшило ситуацию с образованием, но миллионы испанцев все еще оставались неграмотными, и занятия для солдат продолжали проводить даже на передовой. — Я неграмотный, — заявил Дейв, что было неправдой. — Я тоже, — сказал Джо Эли, преподававший в Университете Колумбии в Нью-Йорке. — Как вы думаете, сколько раз я уже слышала эту шутку? — сказала Тереза по-испански, но, видимо, не сильно рассердилась. Голос у нее был низкий, спокойный и очень красивый. Ленни подошел ближе. — Сержант Гриффитс, — сказал он, — для вас готов сделать все, что угодно. Она одарила его ослепительной улыбкой. — Я высоко ценю ваше предложение, — сказала она. — Сеньора, я очень рад вашему приезду, — официально обратился к ней Ллойд, стараясь говорить по-испански как можно лучше. В эти десять месяцев он много времени провел за изучением испанского языка. — Я лейтенант Уильямс. Я могу точно сказать вам, кому из солдат требуются занятия… а кому — нет. — Вот только лейтенанту Уильямсу нужно отбыть в Бухаралос для получения распоряжений, — сказал Ленни, словно отпуская его. Бухаралос был небольшой городок, где размещался штаб правительственных войск. — А мы с вами, может быть, обойдем позиции, чтобы найти подходящее место для занятий, — он говорил так, словно приглашал на прогулку при луне. Ллойд улыбнулся и кивнул. Он ничуть не возражал против ухаживаний Ленни за Терезой. У него самого не было настроения флиртовать, а Ленни, казалось, уже влюбился. По мнению Ллойда, шансы Ленни были близки к нулю. Тереза была образованная двадцатипятилетняя женщина, и вполне возможно, что она получает дюжину предложений руки и сердца в день, а Ленни — семнадцатилетний мальчишка-шахтер, который уже около месяца нормально не мылся. Но он ничего не сказал: Тереза была вполне в состоянии и сама о себе позаботиться. Появился новый персонаж — человек возраста Ллойда, лицо которого показалось Ллойду смутно знакомым. Одет он был лучше, чем одевались солдаты, в шерстяные брюки и хлопковую рубашку, и у него был пистолет в кобуре на пуговице. Волосы у него были такие короткие, что выглядели скорее как отросшая щетина — этот стиль любили русские. Он был лишь лейтенантом, но выглядел уверенно, даже властно. На хорошем немецком языке он сказал: — Мне нужен лейтенант Гарсиа. — Его здесь нет, — ответил Ллойд на том же языке. — А мы с вами где раньше встречались? Русский, кажется, одновременно испугался и рассердился, — как человек, нашедший в своей скатке с постельным бельем змею. — Мы никогда не встречались, — твердо сказал он. — Вы ошибаетесь. — В Берлине! — щелкнул пальцами Ллойд. — В тысяча девятьсот тридцать третьем году. На нас напали коричневорубашечники. На миг на лице русского отразилось облегчение, словно он ожидал чего-то худшего. — Да, я был там, — сказал он. — Меня зовут Владимир Пешков. — Но мы вас называли Володя. — Да. — Во время этой передряги вы были с мальчишкой по имени Вернер Франк. На лице Володи промелькнул страх, но он с усилием скрыл чувства. — Такого я не знаю. Ллойд решил не настаивать. Он догадывался, почему Володя такой нервный. Сами русские не меньше, чем другие, боялись своей тайной полиции, НКВД, действующей в Испании и известной своей жестокостью. Любого русского, дружелюбно разговаривающего с иностранцем, они могли объявить предателем. — А я Ллойд Уильямс. — Да, я помню, — сказал Володя, глядя на него проницательными голубыми глазами. — Как странно, что мы снова встретились здесь. — Да нет, совсем не странно, — сказал Ллойд. — Мы сражаемся с фашизмом везде, где можем. — Можно вас на пару слов наедине? — Конечно. Они отошли на несколько метров от остальных, и Пешков сказал: — Во взводе у Гарсиа — шпион. — Шпион? — потрясенно переспросил Ллойд. — Кто? — Немец по имени Хайнц Бауэр. — А, этот, в красной рубашке… Шпион? Вы уверены? Пешков не дал себе труда отвечать на этот вопрос. — Я бы хотел, чтобы вы позвали его к себе в блиндаж — если у вас есть блиндаж, — ну или куда-нибудь в другое уединенное место… — Пешков взглянул на наручные часы. — Через час сюда прибудет наряд для его ареста. — Я устроил себе кабинет вон в том сарайчике, — показал Ллойд. — Но мне понадобится поговорить со своим командиром. — Его командир был коммунистом и вряд ли стал бы возражать, но Ллойду нужно было время подумать. — Как пожелаете, — было очевидно, что Володю мнение командира Ллойда совершенно не интересует. — Я хочу, чтобы шпиона взяли тихо, не поднимая шума. Я объяснил арестной бригаде, что важно сделать это тихо… — он говорил так, словно был не уверен, что его пожелания будут исполнены. — Чем меньше людей будут знать, тем лучше. — Почему? — спросил Ллойд, но прежде чем Володя ответил, он сам понял, каким будет ответ. — Вы надеетесь сделать его двойным агентом и посылать врагу дезориентирующую информацию. Но если о его аресте будут знать слишком многие, другие шпионы могут предупредить мятежников, и они не будут верить дезинформации. — Лучше не рассуждать о таких вещах, — жестко сказал Пешков. — А теперь пойдемте в ваш сарай. — Минуточку, — сказал Ллойд. — А откуда вы знаете, что он шпион? — Я не могу вам рассказать, не поставив под угрозу безопасность. — Такой ответ меня не вполне устраивает. Похоже, это вывело Пешкова из себя. Он явно не привык, чтобы ему говорили, что его объяснения кого-то не устраивают. Однако обсуждение приказов было характерной особенностью испанской гражданской войны, что русские особенно терпеть не могли. Но прежде чем Пешков смог сказать что-то, появились еще двое. Они подошли к стоявшим под деревом. На одном из пришедших, несмотря на жару, была кожаная куртка. Второй — видимо, главный — был щуплый человечек с длинным носом и скошенным подбородком. Пешков издал гневное восклицание. — Слишком рано! — сказал он и возмущенно добавил что-то по-русски. Щуплый небрежно махнул рукой. На ломаном испанском он спросил: — Кто здесь Хайнц Бауэр? Никто не ответил. Щуплый вытер нос рукавом. Хайнц двинулся с места. Он не бросился немедленно бежать, а с разбегу налетел на второго, в кожаной куртке, и сбил с ног. Потом метнулся прочь, но щуплый вытянул ногу и подставил ему подножку. Хайнц рухнул со всего маху, и его тело проехало по сухой земле. Он лежал оглушенный — всего лишь миг, но и это оказалось слишком долго. Он поднялся на колени — но тут эти двое налетели на него и снова сбили на землю. Он лежал не шевелясь, но они все равно начали его бить. Достали деревянные дубинки и, стоя по обе стороны, по очереди колотили его по голове и телу, поднимая руки над головой и нанося удары, словно в каком-то диком танце. В считаные секунды у Хайнца все лицо было в крови. Он отчаянно пытался спастись, но стоило ему подняться на колени, как они снова сбивали его на землю. Тогда он сжался калачиком и только стонал. Ему было явно достаточно, а вот им — нет. Они били и били беспомощного человека своими дубинками. Ллойд вдруг обнаружил, что с возмущенными криками оттаскивает щуплого. Ленни взял на себя второго. Ллойд просто схватил щуплого медвежьей хваткой и поднял; Ленни повалил своего на землю. Тут Ллойд услышал сказанные по-английски слова Володи: — Всем стоять, или я стреляю! Ллойд отпустил своего и обернулся, не веря ушам. Володя вынул из кобуры на боку наган «М1895», обычное оружие русских, и взвел курок. — Угрожать офицеру оружием — во всех армиях мира за это можно пойти под трибунал, — сказал Ллойд. — У вас будут большие проблемы, Володя. — Не говорите ерунду, — ответил Володя. — Когда в последний раз у русского были проблемы в этой армии? — Но наган опустил. Мужчина в кожаной куртке замахнулся на Ленни дубинкой, но Володя рявкнул: «Отставить, Березовский!» — и тот подчинился. Подошли другие солдаты — их вело загадочное притяжение, влекущее людей к драке, и через несколько секунд собралось человек двадцать. Щуплый, грозя пальцем Ллойду, сказал по-английски с сильным акцентом: — Вы ввязались в то, что совершенно вас не касается! Ллойд помог Хайнцу встать. — Вы не имеете права приходить и набрасываться на людей со своими дубинками! — сказал Ллойд щуплому. — Где ваше начальство? — Этот немец — троцкистско-фашистский шпион! — взвизгнул щуплый. — Илья, заткнись! — сказал Володя. Но Илья не обратил внимания. — Он фотографировал документы! — заявил он. — Где доказательства? — хладнокровно спросил Ллойд. Стало ясно, что о доказательствах Илья не знает и не хочет знать. Но Володя со вздохом сказал: — Посмотрите у него в ранце. Ллойд взглянул на капрала Марио Ривьеру и кивнул. — Пойдите проверьте, — сказал он. Капрал Ривьера побежал к лодочному сараю и скрылся внутри. Но у Ллойда было ужасное предчувствие, что Володя говорит правду. — Даже если вы и правы, Илья, — сказал он щуплому, — все равно вы могли бы себя вести повежливее. — Повежливее? — сказал Илья. — Это же война, а не званый обед! — Может быть, удалось бы избежать драк — там, где в них нет необходимости. Илья бросил что-то презрительное по-русски. Из лодочного сарая вышел Ривьера, он нес маленькую и дорогую на вид камеру и пачку документов. Он передал их Ллойду. Сверху лежал вчерашний приказ о передислокации войск перед ожидаемым наступлением. На документе было пятно от вина знакомой формы, и Ллойд с ужасом понял, что это его собственный документ, должно быть украденный из его сарая. Он посмотрел на Хайнца. Тот выпрямился, по-фашистски отсалютовал и сказал: «Хайль Гитлер!» Илья взглянул на Ллойда торжествующе. — Ну что ж, Илья, — сказал Володя. — Как двойного агент, ты пленного обесценил. Еще одна победа НКВД. Поздравляю. И он пошел прочь.III
Первый бой Ллойда состоялся во вторник, 24 августа. На его стороне, на стороне избранного народом правительства, было 80 000 человек. У антидемократической армии мятежников не было и половины этого количества. Еще у правительства было двести самолетов против пятнадцати самолетов мятежников. Чтобы наилучшим образом использовать свои преимущества, правительство начало наступление широким фронтом в шестьдесят миль шириной с севера на юг, так чтобы мятежники не могли сосредоточить свои ограниченные войска. План был хорош. Так почему же, спрашивал себя Ллойд через два дня, он не сработал? Началось все достаточно хорошо. В первый день правительственные войска заняли две деревни к северу от Сарагосы и две — к югу. Ллойд со своими был на юге, и им пришлось преодолеть жестокое сопротивление, чтобы взять деревушку с названием Кодо. Единственная неудача случилась в месте центрального удара, идущего по речной долине, заминка произошла в местечке под названием Фуэнтес де Эбро. Перед битвой Ллойду было страшно, и он провел ночь без сна, представляя себе, что завтра произойдет, как когда-то перед матчем по боксу. Но когда начался бой, он был слишком занят, чтобы волноваться. Наихудшим моментом было наступление через пустошь, где у них не было другого укрытия, кроме чахлого кустарника, в то время как обороняющиеся стреляли из каменных построек. Но даже тогда им овладел не страх, но какая-то изворотливость отчаяния, заставляющая бежать зигзагами, ползти и катиться по земле, когда пули начинали свистеть слишком близко, потом вскакивать и пробегать, согнувшись в три погибели, еще несколько метров. Главная проблема заключалась в нехватке патронов: необходимо было, чтобы каждый их выстрел поражал цель. Кодо они взяли численным перевесом, и Ллойд, Ленни и Дейв дожили до вечера невредимыми. Мятежники были сильными и отважными — как и солдаты правительства. Иностранные бригады состояли из добровольцев-идеалистов, приехавших в Испанию, зная, что, может быть, придется отдать жизнь. Из-за того, что они славились своей храбростью, их часто ставили на острие атаки. Наступление не заладилось на второй день. На севере войска, приведенные в боевую готовность, не хотели двигаться с места из-за недостаточных данных разведки о расположении позиций противника — жалкое оправдание, думал Ллойд. На третий день, несмотря на подкрепление, центральные войска все еще не могли взять Фуэнтес де Эбро, и Ллойд был потрясен, узнав, что под сокрушительным огнем противника они потеряли почти все свои танки. На юге группа войск, где был Ллойд, вместо того чтобы прорываться вперед, получила распоряжение повернуть в сторону деревни Квинто на берегу реки. Снова им пришлось отбивать у упорного противника каждый дом. Когда враг сдался, группа войск Ллойда получила тысячу пленных. Вечером Ллойд сидел у разрушенной артиллерийским огнем церкви, вокруг дымились руины домов, лежали странно неподвижные тела недавно умерших. Возле него собрались измученные ребята: Ленни, Дейв, Джо Эли, капрал Ривьера и валлиец по имени Магси Морган. Валлийцев в Испании было так много, что кто-то сложил лимерик, где высмеивались их одинаковые имена:Жил-был парень по имени Прайс,
И другой был — по имени Прайс.
А третий был Робертс,
И четвертый был Робертс,
А пятый опять-таки Прайс.
IV
Ллойд и Ленни говорили с полковником Бобровым. Они сетовали, что наступление на Сарагосу зашло в тупик. Бобров был старшим среди русских, со стриженым ежиком седых волос, приближающейся отставкой и закоснелыми убеждениями. Теоретически он должен был только помогать и советовать испанскому командованию. Практически все решения принимали русские. — Мы теряем время и силы на эти маленькие деревушки, — сказал Ллойд, переводя на немецкий то, что говорил Ленни, повторяя слова старших опытных военных. — Танки должны бронированными кулаками идти вперед, обеспечивая глубокое проникновение на территорию врага. А за ними должна следовать пехота, прочесывая и зачищая территорию от рассредоточенных сил противника. Рядом стоял Володя, слушал — и, судя по выражению лица, был согласен, хоть и молчал. — Нельзя позволять, чтобы бои за маленькие опорные пункты, такие, как этот никчемный городишко, задерживали наступление. Нам следует проходить мимо них, оставляя в тылу, чтобы заняться ими позже, — закончил Ллойд. Бобров был шокирован. — Это же теория дискредитированного маршала Тухачевского! — сдавленно воскликнул он, как если бы Ллойд предложил епископу помолиться Будде. — Ну так что же? — сказал Ллойд. — Ведь он был осужден за предательство и шпионаж — и расстрелян! — Вы что, хотите сказать, — произнес Ллойд, непонимающе глядя на него, — что испанское правительство не может воспользоваться современной тактикой ведения танковой войны по причине того, что в Москве расстреляли какого-то генерала? — Лейтенант Уильямс, не дерзите! — Даже если обвинения, выдвинутые против Тухачевского, соответствуют действительности, — сказал Ллойд, — от этого его методы не становятся неправильными! — Довольно! — взорвался Бобров. — Разговор окончен! Последние надежды, которые еще оставались у Ллойда, рухнули, когда его батальон отправили из Кинто в том самом направлении, откуда они прибыли, — очередной обходной маневр. Первого сентября они участвовали в наступлении на Бельчите, хорошо защищенный, но не представляющий стратегического интереса городок в двадцати пяти милях от главной цели. Была еще одна тяжелая битва. Около семи тысяч защитников хорошо укрепились в самой большой церкви городка, церкви Святого Августина, и на вершине близлежащего холма — в траншеях и блиндажах. Ллойд со своим взводом до пригородов добрался без жертв, но потом их встретил шквал огня с крыш и из окон. Прошло шесть дней, а они оставались на прежнем месте. Было жарко, от трупов шел ужасный запах. Кроме человеческих тел, попадались трупы животных — подача воды в город была прекращена, и живность умирала от жажды. Когда удавалось, механики сваливали их в кучи, обливали бензином и поджигали; но запах горящего человеческого мяса был еще ужаснее, чем запах разложения. Было невозможно дышать, и некоторые носили противогазы. Узкие улочки вокруг церкви были полем боя, но Ллойд изобрел способ передвигаться, не выходя на них. Ленни нашел в мастерской одного дома кое-какие инструменты. И теперь двое делали дыру в стене дома, где они укрывались. Джо Эли работал киркой, его лысая голова блестела от пота. Капрал Ривьера в полосатой рубашке цветов анархистов — черно-красной — махал кувалдой. Стена была сложена из плоских желтых местных кирпичей, скрепленных цементным раствором. Чтобы можно было не опасаться, что они снесут весь дом, операцией руководил Ленни: как шахтер, он чувствовал, насколько надежен свод. Когда дыра была достаточно большой, чтобы мог пройти человек, Ленни кивнул Джесперу, тоже капралу. Джеспер достал из поясной сумки одну из немногих оставшихся у него гранат, вынул чеку и бросил гранату в следующий дом — просто на тот случай, если там засада. Как только прогремел взрыв, Ллойд быстро пробрался в дыру с винтовкой наготове. Он очутился в очередном бедном испанском жилище, с белеными стенами и земляным полом. Здесь никого не было, ни мертвых, ни живых. Тридцать пять человек его взвода пробрались вслед за ним через дыру и быстро прочесали весь дом в поисках защитников. Но домишко был маленький и пустой. Таким образом они стали продвигаться по ряду домов — медленно, но безопасно — в сторону церкви. Они начали работу над очередной дырой, но, прежде чем они пробили стену, их остановил майор Маркес, прошедший вслед за ними по ряду домов тем же путем, что и они, через стены. — Бросайте все это, — сказал он по-английски с испанским акцентом. — Мы будем брать церковь приступом. Ллойд похолодел. Это было самоубийство. — Это идея полковника Боброва? — спросил он. — Да, — безразлично ответил майор Маркес. — Ждите сигнала, три длинных свистка. — А как насчет боеприпасов? — сказал Ллойд. — У нас мало, особенно если предстоит атака. — Нет времени, — сказал майор и скрылся. Ллойд пришел в ужас. Он многое узнал за эти дни военных действий и понимал, что единственный способ брать приступом хорошо укрепленную позицию — это под мощным огневым прикрытием. Иначе защитники просто перебьют всех атакующих. Ребята начали роптать, и капрал Ривьера заявил: — Это невозможно! Ллойд отвечал за поддержание боевого духа. — Взвод, а ну-ка, без жалоб! — бодро сказал он. — Вы все добровольцы. Вы что думали, на войне не опасно? Будь это так, вместо вас могли бы справиться и ваши сестры! — все засмеялись, и опасный момент миновал — пока. Ллойд перешел в переднюю часть дома, чуть приоткрыл дверь и выглянул наружу. Солнце заливало ослепительным светом узкую улочку с домами и магазинами по обеим ее сторонам. Здания и земля были одного и того же цвета, светло-коричневого загара, как недопеченный хлеб, — за исключением тех мест, где земля была красной от взрывов. Сразу же за дверью лежал мертвый милиционер, над дырой в его груди вилось облако мух. Взглянув в сторону площади, Ллойд увидел, что улица по мере приближения к церкви расширяется. У стрелков на двух башнях был хороший обзор, и стрелять в приближающихся было легко. На земле укрытий практически не было: лишь несколько камней, да дохлая лошадь, да тачка. «Мы все умрем, — подумал он. — Но не затем ли мы сюда приехали?» Он обернулся к своим ребятам, не зная, что сказать. Нужно поддержать в них боевое настроение. — Только держитесь ближе к домам, не выходите на середину улицы, — сказал он. — Помните, чем медленнее вы движетесь, тем дольше вы на виду. Так что ждем сигнала — а потом бежим со всех ног! Раньше, чем он рассчитывал, до них донеслись три резкие трели свистка майора Маркеса. — Ленни, пойдешь последним, — сказал Ллойд. — А первым кто? — спросил Ленни. — Я, разумеется. «Прощай, мир, — подумал Ллойд. — Но все-таки я умру, сражаясь с фашистами». Он настежь распахнул дверь. — Пошли! — крикнул он и выбежал на улицу. Фактор неожиданности дал ему фору в несколько секунд, и он без помех бросился бежать в сторону церкви. Лицо ему обожгло полуденное солнце, он услышал, как позади топают ботинки его ребят, и отметил с острым чувством благодарности, что раз он это воспринимает, значит, он все еще жив. Потом по ним ударил град пуль. Еще несколько секунд он бежал, чувствуя биение своего сердца, слыша свист и щелканье пуль вокруг, потом левую руку словно что-то ударило, и, непонятно почему, он вдруг упал. Он понял, что ранен. Боли не было, рука онемела и безжизненно висела. Ему удалось отползти в сторону, к самой стене ближайшего здания. Вокруг продолжали свистеть пули, и он почувствовал себя ужасно уязвимым, но в нескольких футах впереди он увидел неподвижное тело. Это был убитый солдат мятежников, он сидел, прислонившись к стене дома. Было похоже, словно он просто задремал, сидя на земле и опершись спиной о стену, — если бы не дыра от пули в шее. Ллойд пополз вперед. Он двигался неловко, держа винтовку в правой руке, волоча за собой левую, затем съежился за телом мятежника, стараясь сделаться менее заметным. Ллойд положил ствол винтовки мертвецу на плечо и, прицелившись в далекое окно башни над церковью, выпустил туда один за другим все пять патронов из магазина. Попал ли он в кого-нибудь — было непонятно. Оглянувшись, к своему ужасу, он увидел, что вся улица усеяна телами ребят из его взвода. Замершее тело Марио Ривьеры в черно-красной рубашке напоминало скомканный флаг анархистов. Рядом с Марио лежал Джеспер Джонсон, черные кудри были красными от крови. Он проделал весь этот путь от своей фабрики в Чикаго, подумал Ллойд, чтобы умереть на улице испанского городишки — потому что верил в лучший мир. Хуже было тем, кто все еще был жив, они стонали и плакали на земле. Кто-то кричал от невыносимой муки, но Ллойд не видел, кто это и где. Несколько его ребят все еще бежали, но, пока он смотрел, одни упали, а другие бросились на землю. Через несколько секунд всякое движение на улице прекратилось, только корчились от боли раненые. Это просто бойня, подумал Ллойд, и от гнева и горя горло перехватило так, что стало тяжело дышать. Где же остальные части? Не один же взвод Ллойда шел в атаку? Может быть, другие шли по параллельным улицам, ведущим на эту площадь? Но на приступ можно идти при большом численном превосходстве. Ллойда с его тридцатью пятью солдатами было явно слишком мало. Защитники позиции смогли убить или ранить почти всех, а те несколько человек, оставшиеся от взвода Ллойда, были вынуждены залечь в укрытие, не добравшись до церкви. Он поймал взгляд Ленни, выглядывавшего из-за трупа лошади. Хотя бы он был еще жив. Ленни приподнял винтовку и беспомощно махнул ею, давая понять, что у него нет патронов. У Ллойда их тоже не было, а в следующую минуту стрельба с улицы прекратилась, так как патроны кончились и у остальных. Это был конец их штурма церкви. Продолжать было все равно невозможно. Без патронов это превратилось бы в бессмысленное самоубийство. Град пуль со стороны церкви стал тише, поскольку легкие цели были уничтожены, но время от времени по оставшимся в укрытии постреливали одиночными выстрелами. Ллойд понял, что раньше или позже, но всех его ребят перебьют. Надо было отходить. Наверняка их убьют и при отступлении. Он снова поймал взгляд Ленни и выразительно махнул в сторону тыла, от церкви. Ленни огляделся и повторил его знак остальным оставшимся в живых. У них будет больше шансов, если они двинутся одновременно. Когда всех, кого можно было, предупредили, Ллойд с трудом поднялся на ноги. — Отходим! — изо всех сил крикнул он. Потом он побежал. Бежать было недалеко, всего метров двести, не больше, но это был самый длинный путь в его жизни. Мятежники в церкви открыли огонь, едва увидели движение среди солдат правительственных войск. Краем глаза Ллойд заметил — или ему показалось, — что за ним отступают человек пять или шесть. Он бежал неровной поступью, раненая рука мешала ему держать равновесие. Ленни был впереди и, по-видимому, невредим. Пули оставляли следы на кирпичной кладке зданий, мимо которых, еле держась на ногах, бежал Ллойд. Ленни добрался до дома, откуда они вышли, влетел и встал сбоку, удерживая дверь раскрытой. Ллойд вбежал, хрипло дыша, и повалился на пол. За ним вбежало еще трое. Ллойд обвел взглядом выживших: Ленни, Дейв, Магси Морган и Джо Эли. — Это все? — сказал он. — Да, — ответил Ленни. — О боже. Нас осталось пятеро из тридцати шести. — Полковник Бобров — советник хоть куда! Они стояли, тяжело дыша, пытаясь отдышаться. К руке Ллойда вернулась чувствительность — боль была адская. Он обнаружил, что, несмотря на боль, может двигать рукой, так что, может, она и не сломана. Взглянув на нее, он заметил, что рукав весь пропитался кровью. Дейв снял свой красный шарф и подвесил ему руку на перевязь. Ленни был ранен в голову. У него была кровь на лице, но он сказал, что это царапина, и чувствовал себя, по всей видимости, нормально. Дейв, Магси и Джо чудесным образом остались невредимы. — Нам лучше вернуться за новыми распоряжениями, — сказал Ллойд, когда они прилегли на несколько минут. — Мы же все равно не можем выполнять никаких заданий, пока у нас нет патронов. — Но сначала давай по чашечке чаю, хорошо? — сказал Ленни. — Не получится, — сказал Ллойд. — У нас же нет чайных ложек. — Ну, тогда ладно. — Нельзя ли нам здесь еще немного отдохнуть? — сказал Дейв. — Отдохнем в тылу, — сказал Ллойд. — Там безопаснее. Они снова пробрались по ряду домов через сделанные ими дыры в стенах. От того, что постоянно приходилось наклоняться, у Ллойда закружилась голова. «Может быть, это от потери крови?» — подумал он. Там, где они вышли на улицу, их было уже не видно с церкви Святого Августина. Они быстро пошли по переулку. Радость Ллойда, что они остались живы, сменилась яростью, ведь столько жизней его ребят отданы впустую. Они пришли к сараю на окраине, где находился штаб войск правительства. Ллойд увидел майора Маркеса у горы ящиков — он выдавал патроны. — Почему нельзя было дать нам хоть немного? — яростно сказал он. Маркес лишь пожал плечами. — Я подам рапорт Боброву! — сказал Ллойд. Полковник Бобров сидел перед сараем на стуле за столом — оба предмета, похоже, вытащили из какого-нибудь деревенского дома. От солнца его лицо покраснело. Он говорил с Володей Пешковым. Ллойд направился прямо к ним. — Мы бросились в атаку на церковь, но мы были одни! — сказал он. — И у нас кончились боеприпасы, потому что Маркес отказался нам их выдать! Бобров холодно взглянул на Ллойда. — Что вы здесь делаете? — сказал он. Ллойд удивился. Он ожидал, что Бобров похвалит его за отчаянную попытку и как минимум выразит сожаление, что его взвод оказался без подкрепления. — Я же говорю вам, — сказал он, — мы оказались без подкрепления. Нельзя же одним взводом брать укрепленное здание. Мы делали все, что было в наших силах, но нас попросту перебили. Я потерял тридцать одного человека из тридцати шести! Вот все, что осталось от моего взвода! — сказал он, указывая на своих товарищей. — Кто приказал вам отступать? Ллойд боролся с дурнотой. Он чувствовал, что сейчас упадет в обморок, но надо же было объяснить Боброву, как доблестно сражались его ребята. — Мы вернулись получить новые распоряжения, что еще нам оставалось? — Вы должны были сражаться до последнего солдата. — Чем мы должны были сражаться? У нас же не было патронов! — Молчать! — рявкнул Бобров. — Смирно! Все инстинктивно встали смирно в одну шеренгу: Ллойд, Ленни, Дейв, Магси и Джо. Ллойд со страхом подумал, что сейчас-то он и свалится в обморок. — Кру-гом! Они повернулись кругом. «Ну и что дальше?» — подумал Ллойд. — Раненые — выйти из строя. Ллойд и Ленни повиновались. — Ходячие раненые переводятся в сопровождение пленных, — сказал Бобров. Сквозь туман Ллойд понял: это означало, что, по-видимому, он будет конвоировать поезд с военнопленными в Барселону. Он покачнулся. «Прямо сейчас я бы не смог конвоировать и стадо овец», — подумал он. — Отступление из-под огня без приказа является дезертирством, — сказал Бобров. Ллойд повернулся и взглянул на Боброва. К его изумлению и ужасу, он увидел, что Бобров вынул из своей кобуры на пуговицах револьвер. Бобров шагнул вперед и оказался прямо за спиной у троих, стоящих по стойке «смирно». — Вы трое признаны виновными и приговорены к смерти. Он поднял оружие так, что его дуло оказалось в трех дюймах от затылка Дейва. Потом он выстрелил. Раздался грохот. В голове Дейва появилась дыра от пули, и лоб взорвался кровью и мозгом. Ллойд не мог поверить своим глазам. Стоявший рядом с Дейвом Магси начал оборачиваться, он уже открыл рот, чтобы крикнуть, но Бобров был быстрее. Пуля вошла за правым ухом Магси и вышла через левый глаз, и он упал. К Ллойду наконец вернулся голос, и он закричал: — Нет! Джо Эли обернулся, потрясенно и яростно взревел и протянул руки, чтобы схватить Боброва. Снова прогремел выстрел, и Джо получил пулю в шею. Кровь ударила фонтаном, заливая красноармейскую форму Боброва, отчего полковник выругался и отпрыгнул на шаг назад. Джо упал на землю, но умер не сразу. Ллойд беспомощно смотрел, как хлещет кровь из сонной артерии на иссохшую испанскую землю. Казалось, Джо пытался сказать что-то, но ему не удавалось; потом его глаза закрылись и тело обмякло. — Трусам пощады нет! — сказал Бобров и пошел прочь. Ллойд смотрел на лежащего на земле Дейва: худой, чумазый, смелый, как лев, шестнадцати лет от роду — и мертв. Убит не фашистами, а глупым и жестоким советским офицером. Какая бессмысленная потеря, подумал Ллойд, и на глаза навернулись слезы. Из сарая выбежал сержант. — Они сдались! — радостно завопил он. — Городские власти сдались — они подняли белый флаг! Мы взяли Бельчите! Слабость наконец победила Ллойда, и он потерял сознание.V
В Лондоне было холодно и мокро. Ллойд под дождем шел по Натли-стрит к дому родителей. Он был все в той же испанской легкой куртке на молнии, в вельветовых брюках и в сапогах на босу ногу. Он нес небольшой вещмешок, в котором лежало сменное белье, рубашка и жестяная кружка. Его шея была обмотана красным шарфом, которым Дейв подвязывал его раненую руку. Рука еще болела, но повязка была уже не нужна. Был ранний октябрьский вечер. Как он и ожидал, его посадили в идущий в Барселону товарняк, битком набитый военнопленными мятежниками. Ехать было сто миль с небольшим, но путь занял у них три дня. В Барселоне им с Ленни пришлось расстаться, и они потеряли связь. Его подвез грузовик, шедший на север. Сойдя с грузовика, он шел пешком, ехал на попутных машинах или в железнодорожных вагонах, полных угля, щебня или — один раз ему повезло — ящиков вина. Перейти границу во Францию ему удалось ночью. Он спал под открытым небом, просил еду, брался за любую работу, получая жалкие гроши, и две счастливых недели зарабатывал себе на паром через Ла-Манш, собирая виноград на виноградниках Бордо. И вот — он дома. Он вдохнул сырой, пахнущий дымом воздух Олдгейта, словно это были духи. Он остановился у садовой калитки и взглянул на домик с террасой, в котором он родился двадцать два с лишним года назад. В залитых дождем окнахгорел свет: кто-то был дома. Ллойд подошел к парадной двери. У него остался собственный ключ: он хранил его вместе с паспортом. Он открыл дверь и вошел. Вещмешок он бросил в прихожей, возле вешалки для шляп. — Кто там? — услышал он из кухни. Это был голос его отчима Берни. Ллойд вдруг обнаружил, что не может говорить. Берни вышел в прихожую. — Кто… — начал он. Потом узнал Ллойда. — Боже мой! — сказал он. — Это ты! — Здравствуй, пап, — сказал Ллойд. — Мальчик мой, — сказал Берни. Он обнял Ллойда. — Живой. — И Ллойд почувствовал, как он затрясся от рыданий. Минуту спустя Берни вытер глаза рукавом свитера и подошел к лестнице на второй этаж. — Эт! — позвал он. — Что? — К тебе пришли. — Минуточку. Через несколько секунд она появилась на лестнице, в голубом платье, хорошенькая, как всегда. На середине лестницы она разглядела его лицо и побледнела. — О боже, — сказала она по-валлийски. — Это же Ллойд! Оставшиеся ступеньки она преодолела в одно мгновение и бросилась ему на шею. — Ты жив! — сказала она. — Я же написал вам из Барселоны… — Мы не получали этого письма. — Так значит, вы не знаете. — Чего? — Дейв Уильямс погиб. — О нет! — Убит в битве за Бельчите. — Правду о том, как умер Дейв, Ллойд решил не рассказывать. — А Ленни Гриффитс? — Я не знаю. Я потерял с ним связь. Надеялся вот, что он добрался домой раньше меня… — Нет, от него не было ни слова. Берни спросил: — Ну, как там было? — Фашисты побеждают. И в этом вина в основном коммунистов, которых больше интересует война с другими левыми партиями. — Не может быть! — поразился Берни. — Это так. Главное, что я узнал в Испании, — что мы должны сражаться с коммунистами точно так же, как с фашистами. И те и другие — зло. Мама горько усмехнулась. — Подумать только. Ллойд догадался, что она это поняла давным-давно. — Ну, хватит о политике, — сказал он. — Как ты, мам? — Да я — как обычно. Ты на себя посмотри — какой худой стал! — С едой в Испании было не очень. — Пойду-ка я приготовлю тебе что-нибудь. — Не горит. Я голодал двенадцать месяцев, могу потерпеть еще несколько минут. Знаешь, что сначала лучше? — Что? Все, что угодно! — Чашечку чая, пожалуйста.Глава 5
1939 год
I
Ведя наблюдение за советским посольством в Берлине, Томас Маке увидел выходящего Володю Пешкова. Шесть лет назад прусская тайная полиция была преобразована в новую, более эффективную организацию — гестапо. Но комиссар Маке по-прежнему возглавлял отдел, занимавшийся выявлением шпионов и вредителей в Берлине. Самыми опасными из них, несомненно, были те, кто получал задания в доме № 63–65 по улице Унтер-ден-Линден. Поэтому Маке со своими подчиненными брал на заметку всех, кто входил в это здание и выходил из него. Посольство представляло собой крепость из белого камня, выполненную в стиле ар-деко, слепящую глаза под августовским солнцем. Высокий фонарь стоял на страже у главного входа, в обе стороны отходили два крыла с рядами высоких узких окон, подобных часовым, замершим по стойке «смирно». Маке сидел в уличном кафе напротив посольства. Самый элегантный бульвар Берлина был полон автомобилей и велосипедов; женщины в летних платьях и летних шляпках отправлялись за покупками; быстрым шагом проходили мужчины в костюмах или красивой форме. Трудно было поверить, что в Германии все еще оставались коммунисты. Как мог кто угодно быть против нацистов? Германия преобразилась. Гитлер покончил с безработицей — больше никто из европейских глав государств не смог этого сделать. Забастовки и демонстрации остались лишь в воспоминаниях об ужасном прошлом. Полиция обладала реальной властью искоренять преступность. Страна процветала: во многих семьях было радио, а скоро появятся и доступные народу автомобили и будут разъезжать по новым автобанам. И это еще не все. Германия вновь стала сильной. Возросла ее военная мощь, Германия была хорошо вооружена. За последние два года Великая Германия включила в свой состав и Австрию, и Чехословакию, теперь она была в Европе доминирующей силой. Италия Муссолини подписала с Германией договор о дружбе, «Стальной пакт». В начале этого года мятежники Франко наконец захватили Мадрид, и новое правительство Испании поддерживало фашистов. Как мог кто бы то ни было из немцев стремиться разрушить все это и отдать страну в лапы большевиков. В глазах Маке эти люди были подонки, отбросы, вредители, которых следовало тщательно выискивать и безжалостно уничтожать. При мысли о них его лицо исказила злобная гримаса, и он топнул ногой по тротуару, словно готовясь давить коммунистов. И тут он увидел Пешкова. Это был молодой человек в голубом саржевом костюме. Он нес на сгибе руки легкий плащ, словно ожидалась перемена погоды. Коротко стриженные волосы и быстрая походка выдавали военного, несмотря на гражданскую одежду, и то, как он осмотрел улицу — обманчиво безразлично, но тщательно, — свидетельствовало о том, что он имеет отношение либо к разведке Красной Армии, либо к НКВД, тайной полиции русских. У Маке участился пульс. Конечно, в лицо он и его люди знали всех в посольстве, их паспортные фотографии лежали у Маке в папке, и сотрудники все время их просматривали. Но о Пешкове было известно немного. Он был молод — двадцать пять лет, как было записано в его документах, вспомнил Маке. Так что это, должно быть, один из младших сотрудников, мелкая сошка. Или он мог удачно притворяться мелкой сошкой. Пешков перешел Унтер-ден-Линден и направился к месту, где сидел Маке, — к повороту на Фридрихштрассе. Когда Пешков подошел поближе, Маке заметил, что русский довольно высок, атлетического телосложения. У него был настороженный вид и пристальный взгляд. Маке вдруг занервничал и отвернулся. Он схватил чашку с холодным кофейным осадком и стал допивать, закрывая чашкой часть лица. Не хотелось ему попасться на глаза этому голубоглазому. Пешков свернул на Фридрихштрассе. Маке кивнул Райнхольду Вагнеру, стоящему на углу напротив, и Вагнер последовал за Пешковым. А Маке встал из-за стола и последовал за Вагнером. Конечно, не все в разведке Красной Армии использовали тактику «плаща и кинжала». Основную массу информации они получали законным путем, в основном из немецких газет. Они вовсе не обязательно верили всему прочитанному, но замечали любой намек вроде объявления, что оружейному заводу требуется десять опытных токарей. Кроме того, русские могли свободно разъезжать по всей Германии и осматривать что пожелают — в отличие от дипломатов в Советском Союзе, которым не разрешалось выезжать из Москвы без сопровождения. Молодой человек, которого «вели» Вагнер и Маке, мог быть простым информатором, черпающим сведения из газет: все, что требовалось для такой работы, — это беглый немецкий и способность кратко пересказать содержание. Так они дошли вслед за Пешковым до бистро брата Маке. Оно по-прежнему называлось «Роберт», но публика теперь сюда ходила другая. Не было больше богатых гомосексуалистов, еврейских дельцов с любовницами и актрисок, ни за что получающих баснословные деньги и вечно требующих розового шампанского. Теперь такие держались тише воды, ниже травы — если еще не угодили в концентрационные лагеря. Кое-кто уехал из Германии — и скатертью дорога, считал Маке, пусть даже это означало, увы, что бистро будет приносить меньше денег. Интересно, подумал он мимоходом, что стало с прежним хозяином, Робертом фон Ульрихом? Ему вспомнилось, что вроде бы тот уехал в Англию. Может, и там открыл ресторан для извращенцев. Пешков вошел в бар. Через минуту-другую за ним последовал и Вагнер, а Маке наблюдал за зданием снаружи. Заведение пользовалось известностью. Пока Маке ждал, когда снова появится Пешков, он увидел, как вошли солдат с девицей, потом парочка хорошо одетых женщин да старик в поношенном плаще вышел из бистро и пошел своей дорогой. Потом появился один Вагнер и, открыто глядя на Маке, озадаченно развел руками. Маке перешел дорогу. — Его там нет! — обескураженно вскричал Вагнер. — Ты везде смотрел? — Да, и в туалетах, и на кухне! — Ты спрашивал, не выходил ли кто через черный ход? — Они сказали — нет. Вагнер не зря боялся. В новой Германии, допустив ошибку, нельзя было отделаться легким нагоняем. Вагнер мог получить суровое наказание. Но не в этот раз. — Ничего страшного, — сказал Маке. — Правда? — Вагнер не смог скрыть облегчения. — Мы узнали важную вещь, — сказал Маке. — Тот факт, что он так легко от нас избавился, свидетельствует о том, что он шпион — и очень высокого класса.II
Володя вошел на станцию метро «Фридрихштрассе» и сел в поезд. Он снял кепку, очки и плащ — маскировку, которая помогла ему выглядеть стариком. Он сел, достал платок и стер пудру, которой посыпал туфли, чтобы придать им поношенный вид. Он не был уверен, хороша ли идея с плащом. День был такой солнечный, что сотрудники гестапо могли заметить несоответствие и понять, что тут что-то не так. Но они оказались не настолько умны, и после того как он быстро переоделся в туалете, никто не пошел за ним от бара. То, что он собирался сделать, было очень опасно. Если бы увидели, что он встретился с немецким диссидентом, то в самом лучшем случае его ждала депортация назад в Москву и крах карьеры; если же ему не так повезет — и он и диссидент исчезли бы в подвалах главного управления гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе, и больше никто никогда бы их не увидел. Советский Союз заявил бы, что пропал один из его дипломатов, и немецкая полиция сделала бы вид, что начала поиски — но они, увы, оказались безуспешными. Володя, разумеется, никогда не был в главном управлении гестапо, но он знал, как там все устроено. У НКВД в Советском торговом представительстве на Литценбургенштрассе, 11, помещения были оборудованы подобным же образом: стальные двери, кабинет для допросов с выложенными плиткой стенами, чтобы легче было смывать кровь, таз для расчленения и электрическая печь для сжигания частей тел. Володю отправили в Берлин расширять сеть советских шпионов. Фашизм в Европе побеждал, и Германия больше чем когда-либо представляла собой угрозу для СССР. Сталин уволил своего министра иностранных дел Литвинова и поставил вместо него Вячеслава Молотова. Но что мог Молотов? Казалось, остановить фашистов невозможно. Кремль преследовали унизительные воспоминания о Великой войне, в которой Германия победила шестимиллионную русскую армию. Сталин предпринял шаги к заключению пакта с Францией и Великобританией, чтобы держать Германию в рамках, но стороны не смогли договориться, и на днях переговоры были прерваны. Раньше или позже, но между Германией и Советским Союзом должна была начаться война. И делом Володи было добывать военные сведения, которые помогут Советскому Союзу победить в этой войне. Он сошел с поезда в Веддинге, бедном рабочем районе на север от центра Берлина. Выйдя со станции, он остановился и стал ждать, рассматривая выходящих пассажиров и делая вид, что изучает наклеенное на стену расписание. И не двинулся дальше, пока не убедился, что не привел сюда слежку. Потом он направился к дешевой забегаловке, где у него была назначена встреча. По своему обыкновению, он не вошел сразу, но остановился на автобусной остановке через дорогу и стал наблюдать за входом. Он был уверен, что если за ним и был «хвост», то ему удалось уйти, но нужно было еще удостовериться, что не следят за Вернером. Он был не уверен, что узнает Вернера Франка, которого видел в последний раз четырнадцатилетним мальчишкой, теперь-то ему было двадцать. Вернер тоже боялся его не узнать, и они договорились, что у каждого будет сегодняшний номер «Берлинер Моргенпост», раскрытый на новостях спорта. В ожидании Володя читал предварительный обзор нового футбольного сезона, каждые несколько секунд поднимая взгляд от газеты, чтобы посмотреть, не идет ли Вернер. Еще школьником в Берлине Володя болел за лучшую футбольную команду города, «Херту». Он часто скандировал со всеми: «Херта» — чем-пи-он!» Прогнозы, касающиеся любимой команды, интересовали его, но из-за беспокойства он не мог сосредоточиться и читал одну и ту же статью снова и снова, не воспринимая прочитанное. Два года в Испании не помогли ему продвинуться по службе, как он надеялся, — скорее наоборот. Володя выявил среди немецких добровольцев множество нацистских шпионов вроде Хайнца Бауэра. Но потом НКВД воспользовалось этим как предлогом для ареста искренних антифашистов, которые просто были не вполне согласны с коммунистической линией. Сотни юных идеалистов были замучены и убиты в тюрьмах НКВД. Временами казалось, что коммунистов больше интересует борьба с союзниками-анархистами, чем с врагами-фашистами. И все оказалось напрасно. Политика Сталина потерпела полное поражение. В результате — жесткая диктатура правых, худшего итога для Советского Союза нельзя было себе представить. Но вину возложили на тех русских, что были в Испании, хоть они и выполняли добросовестно приказы Кремля. Вскоре после возвращения в Москву кое-кто из них пропал. Когда Мадрид пал, Володя вернулся в Москву. Он обнаружил, что многое изменилось. В тридцать седьмом и тридцать восьмом Сталин провел «чистку» Красной Армии. Тысячи командиров пропали, в их числе — многие жильцы «дома правительства», в котором жили и Володины родители. Но на место тех, кого «зачистили», ставили других — тех, на кого прежде не обращали внимания, таких, как Григорий Пешков. Карьера Григория получила новый толчок. Он теперь отвечал за защиту Москвы от воздушных атак и ушел в работу с головой. Наверняка именно благодаря его изменившемуся служебному положению Володя не попал в число тех, кому пришлось расплачиваться за провал сталинской политики в Испании. Этот неприятный Илья Дворкин тоже как-то избежал наказания. Он вернулся в Москву и женился на Ане, сестре Володи, к большому Володиному сожалению. В таких вопросах женщин иногда невозможно понять. Она была уже беременна, и Володя не мог избавиться от кошмарного видения: ему представлялась сестра с ребенком на руках — и у ребенка голова крысы. После короткого отпуска Володю направили в Берлин, где ему снова пришлось показывать, чего он стоит. Он поднял голову от газеты и увидел идущего по улице Вернера. Тот не сильно изменился. Он стал немного выше и шире в плечах, но все так же падали на лоб его клюквенные волосы, неотразимо привлекательные для девушек, и его голубые глаза смотрели все так же — терпеливо и чуть насмешливо. На нем был элегантный летний костюм голубого цвета, на рукавах поблескивали золотые запонки. «Хвоста» за ним не было. Володя перешел дорогу и перехватил его прежде, чем тот дошел до кафе. Вернер широко улыбнулся, показав белые зубы. — Я бы тебя не узнал с этой армейской стрижкой, — сказал он. — Как я рад тебя видеть — через столько лет! Володя подумал, что Вернер остался таким же душевным и обаятельным. — Давай зайдем внутрь, — сказал он. — Ты что, действительно собираешься идти в эту дыру? — сказал Вернер. — Там же будет полно водопроводчиков, жующих сосиски с горчицей. — Я хочу убраться с улицы. Здесь нас видят все, кто проходит мимо. — Через три дома есть переулок. — Хорошо. Они прошли немного и повернули в узкий проход между угольным складом и бакалейной лавкой. — Ну, чем ты занимаешься? — сказал Вернер. — Тем же, чем и ты, — борьбой против фашистов, — ответил Володя, не решаясь сказать больше. Потом добавил: — Я был в Испании. — Это тайной не было. — И у вас там получилось не лучше, чем у нас здесь, в Германии. — Однако борьба еще не окончена. — Можно, я спрошу тебя кое о чем? — сказал Вернер, прислонившись к стене. — Если бы ты считал, что коммунизм — зло, стал бы ты шпионить против Советского Союза? Володиным первым побуждением было сказать: «Нет, конечно же нет!» Но прежде чем эти слова сорвались у него с губ, он понял, как это было бы бестактно: это предположение вызвало у него такой протест, но ведь именно этим и занимался Вернер, предавал свою страну ради высшей цели. — Я не знаю, — сказал он. — Я думаю, тебе, должно быть, очень трудно работать против Германии, несмотря на то что ты ненавидишь фашистов… — Ты прав, — сказал Вернер. — А что будет, если начнется война? Я буду помогать вам убивать наших солдат и бомбить наши города? Володя заволновался. Похоже, Вернер колеблется. — Но это же единственный способ победить нацистов, — сказал он. — Ты же знаешь. — Знаю. Я принял решение много лет назад. И нацисты не сделали ничего, чтобы я передумал. Мне просто трудно, вот и все. — Я понимаю, — сочувственно сказал Володя. — Ты просил, — сказал Вернер, — предложить еще людей, которые могли бы делать для вас то, что делаю я. — Людей вроде Вилли Фрунзе, — кивнул Володя. — Помнишь его? Самый умный мальчик в школе. Он был убежденным социалистом — это он вел то собрание, на которое ворвались коричневорубашечники. Вернер покачал головой. — Он уехал в Англию. У Володи сжалось сердце. — Почему? — Он прекрасный физик и учится в Лондоне. — Черт… — Но я нашел другого человека. — Отлично! — Ты когда-нибудь встречался с Генрихом фон Кесселем? — Пожалуй, нет. Он тоже учился в нашей школе? — Нет, он ходил в католическую школу. И наших взглядов он в те дни тоже не разделял. Его отец был большим человеком в Партии Центра… — Которая и привела Гитлера к власти в 1933 году! — Верно. Генрих тогда работал в команде отца. Сейчас отец вступил в партию нацистов, а сын раздавлен чувством вины. — Откуда ты знаешь? — Он как-то раз напился и рассказал моей сестре Фриде. Ей семнадцать лет. Я думаю, она ему нравится. Это внушало надежду. Настроение у Володи улучшилось. — Он коммунист? — спросил Володя. — Нет. — А почему ты думаешь, что он будет работать на нас? — Я его спросил напрямик: «Если бы у тебя появилась возможность бороться с нацистами, шпионя в пользу Советского Союза, ты бы согласился?» Он ответил — да. — А чем он занимается? — Он в армии, но у него слабые легкие, так что его сделали писарем, и нам в этом очень повезло, потому что сейчас он работает в отделе экономического планирования и закупок Верховного командования. Это произвело на Володю впечатление. Такой человек будет точно знать, сколько грузовиков, танков, пулеметов и подводных лодок немецкие войска получают каждый месяц — и где их размещают. В душе поднималось ликование. — Когда я смогу с ним встретиться? — спросил он. — Сейчас. Мы с ним договорились встретиться после работы, чтобы посидеть и выпить в отеле «Адлон». Володя застонал. «Адлон» был самый модный отель в Берлине. Он находился на улице Унтер-ден-Линден. Из-за расположения в районе правительственных и дипломатических зданий его бар был излюбленным местом журналистов, приходивших в надежде подцепить новую сплетню. Никогда бы Володя не выбрал для встречи такое место. Но он не мог себе позволить упустить эту возможность. — Ладно, — сказал он. — Но я не могу допустить, чтобы меня увидели в этом месте за разговором с тобой или с ним. Я войду следом за тобой, посмотрю на Генриха, потом пойду за ним и поговорю с ним позже. — Хорошо. Я отвезу тебя туда. У меня тут за углом машина. Пока они шли до дальнего конца переулка, Вернер назвал Володе рабочий и домашний адрес Генриха и телефонные номера — все это Володя запомнил. — Вот моя машина, — сказал Вернер. — Залезай. Машина оказалась «мерседесом 540К» «автобан-курьер», это была головокружительно прекрасная модель с чувственными изгибами крыльев и с капотом длиннее, чем весь «форд» модели «Т», и крышей кузова, плавно спускающейся к заднему бамперу. Эта модель была такая дорогая, что за все время было продано лишь несколько штук. Володя ошеломленно глядел на нее. — А тебе не лучше было бы завести себе машину попроще? — скептически спросил он. — Это двойной блеф, — ответил Вернер. — Они думают, что никакой настоящий шпион не станет вести себя так вызывающе. Володя чуть не спросил, на какие деньги Вернер завел себе такую, но вспомнил, что отец Вернера — богатый промышленник. — В такой машине я не поеду, — сказал Володя. — Доберусь поездом. — Как хочешь. — Встретимся в «Адлоне», но делай вид, что мы не знакомы. — Конечно. Через полчаса Володя увидел, что машина Вернера беспечно припаркована перед отелем. Это лихачество Вернера казалось ему глупым, но сейчас он подумал — может быть, это был необходимая составляющая храбрости Вернера? Может быть, чтобы идти на страшный риск, добывая информацию против нацистов, Вернер должен был притворяться беспечным? Если бы он признал, в какой опасности находится, — возможно, что не смог бы дальше работать. Бар «Адлона» был полон: женщины в модных платьях и хорошо одетые мужчины, многие — в отлично пошитой форме. Володя сразу же заметил Вернера — за столом, рядом с другим человеком, видимо, это и был Генрих фон Кессель. Пройдя совсем рядом с ними, Володя услышал, как Генрих горячо говорил: — Бак Клейтон как трубач гораздо лучше, чем Хот Липс Пейдж. Володя протиснулся к стойке, заказал пиво и украдкой стал изучать нового потенциального шпиона. У Генриха было бледное лицо и густые темные волосы, длинные по армейским меркам. Несмотря на то что они говорили об относительно маловажной теме — о джазе, — он казался очень напряженным, при споре жестикулировал и постоянно приглаживал рукой волосы. Из кармана его форменной рубашки виднелась книжка, и Володя был готов спорить, что это стихи. Он медленно выпил две кружки пива, делая вид, что читает «Моргенпост» — от первого слова до последнего. Он старался не очень обольщаться насчет Генриха. От такого человека можно было получить столько, что дух захватывало, но не было никакой гарантии, что он станет сотрудничать. Вербовка информаторов была самой тяжелой частью Володиной работы. Принимать меры предосторожности было трудно, потому что объект был еще не на их стороне. Предложение часто приходилось делать в неподходящем месте, обычно — людном, и невозможно было предугадать, как объект отреагирует: он мог разозлиться и выкрикнуть о своем отказе на весь зал или прийти в ужас и в буквальном смысле броситься бежать. Но вербовщик мало что мог сделать, чтобы держать ситуацию под контролем. В какой-то момент ему приходилось задать простой, прямой вопрос: «Хотите на нас работать?» Он раздумывал о том, какой подход применить к Генриху. Пожалуй, ключиком к нему может стать религия. Володя вспомнил, как его начальник, Лемитов, говорил: «Из бывших католиков получаются хорошие агенты. Они отвергают высшую власть церкви — и принимают высшую власть партии». Возможно, Генрих жаждет получить прощение за содеянное. Но станет ли он рисковать жизнью? Наконец Вернер заплатил по счету, и они с Генрихом вышли. Володя пошел следом за ними. Выйдя из отеля, они расстались — Вернер рванул машину с места, взвизгнув шинами, а Генрих пошел пешком через парк. Володя последовал за Генрихом. Опускалась ночь, но небо было чистое и видно было хорошо. Многие гуляли, наслаждаясь теплым вечерним воздухом, в основном — парочки. Володя посматривал назад, чтобы убедиться, что никто не идет за ним или Генрихом от «Адлона». Успокоившись, он глубоко вздохнул, сжал волю в кулак и нагнал Генриха. Шагая рядом, Володя сказал: — Грех требует искупления. Генрих взглянул на него настороженно, как на человека, который может оказаться сумасшедшим. — Вы священник? — Вы можете нанести удар по режиму зла, который вы сами помогли создать. Генрих продолжал идти, но выглядел обеспокоенным. — Кто вы? Что вы обо мне знаете? Володя продолжал игнорировать вопросы Генриха. — Наступит день, когда нацисты будут повержены. Этот день может прийти раньше — с вашей помощью. — Если вы агент гестапо и пытаетесь загнать меня в ловушку, то не на такого напали. Я лояльный немец. — А вы заметили мой акцент? — Да, вы говорите как русский. — Сколько агентов гестапо говорят с русским акцентом? Или обладают достаточным воображением, чтобы его подделать? Генрих нервно рассмеялся. — Мне ничего не известно об агентах гестапо, — сказал он. — Мне вообще не следовало говорить об этом, как глупо с моей стороны! — Ваш отдел составляет доклады о количествах оружия и других поставках, заказанных военными. Копии этих докладов могли бы принести неоценимую пользу врагам нацистов. — Красной Армии, вы хотите сказать. — Кто еще сможет разрушить этот режим? — У нас внимательно отслеживается путь каждой копии таких докладов. Володя подавил восторг победы. Генрих думал о практических трудностях. Это значило, что в принципе он склонен согласиться. — Сделайте лишнюю копию, — сказал Володя. — Или сделайте стенограмму. Или возьмите чью-то. Всегда есть способы. — Конечно, есть. И за все эти способы полагается смерть. — Но если, ничего не делая, смотреть на преступления, которые совершает этот режим… стоит ли жизнь того, чтобы ее жить? Генрих остановился и вгляделся в лицо Володи. Невозможно было сказать, о чем он думал, но инстинкт подсказал Володе, что надо сохранять спокойствие. После долгого молчания Генрих вздохнул и сказал: — Я над этим подумаю. «Он мой», — восторженно подумал Володя. Генрих сказал: — Как я смогу с вами связаться? — Вы — не сможете, — ответил Володя. — Я сам с вами свяжусь. Он коснулся края шляпы, потом повернул и пошел обратно той же дорогой. Он ликовал. Если бы Генрих не собирался принять предложение, он бы ответил твердым отказом. Его обещание подумать было почти равноценно согласию. Он подумает об этом на свежую голову. Он взвесит, насколько велика опасность. Но в результате согласится. Володя был почти уверен. Он решил не предвосхищать событий. Могло случиться все, что угодно. И все равно, оставив позади парк и шагая в ярком свете фонарей и ресторанов Унтер-ден-Линден, он был полон надежд. Он не обедал, но позволить себе поесть на этой улице он не мог. Он сел на трамвай и поехал на восток, в дешевый район расположенной неподалеку улицы Фридрихсхайн, а там направился в маленькую квартирку в многоквартирном жилом доме. Дверь открыла низенькая симпатичная девушка лет восемнадцати, со светлыми волосами. Она была в розовом свитере, свободных темных брюках и босиком. Она была худенькая, но с восхитительно большой грудью. — Прости, что пришел неожиданно, — сказал Володя. — Я не помешаю? Она улыбнулась. — Нисколько, — сказала она. — Заходи! Он вошел в дом. Она обняла его. — Я всегда так рада тебя видеть! — сказала она и жадно его поцеловала. Лили Маркграф была любвеобильной натурой. Вернувшись в Берлин, Володя примерно раз в неделю приглашал ее куда-нибудь. Он ее не любил и знал, что она встречается с другими, в том числе и с Вернером; но, когда они были вместе, она была страстной. Чуть погодя она сказала: — Ты слышал новости? Или ты потому и пришел? — Какие новости? Лили работала секретарем в информационном агентстве и всегда все узнавала первой. — Советский Союз заключил пакт с Германией! — сказала она. Это была какая-то ерунда. — Ты хочешь сказать, с Великобританией и Францией — против Германии. — Ничего подобного! В том-то и неожиданность — Сталин и Гитлер заключили договор о дружбе. — Но… — начал Володя и озадаченно смолк. Дружба с Гитлером? Это казалось бредом. Может быть, этот план разработан новым советским министром иностранных дел Молотовым? Нам не удалось остановить идущую по всему земному шару волну фашизма — значит, откажемся от попыток? «Для того ли мой отец делал революцию?» — подумал Володя.III
Вуди Дьюар вновь увидел Джоан Рузрок через четыре года. Никто из знавших ее отца не верил, что он пытался изнасиловать актрису в отеле «Риц-Карлтон». Девица отказалась от обвинений, но эта новость была скучная, и газеты уделили ей мало внимания. Вследствие этого для жителей Буффало Дейв оставался насильником. Поэтому родители Джоан переехали в Палм-Бич, и Вуди потерял с ней связь. В следующий раз он увидел ее в Белом доме. Вуди был с отцом, сенатором Гасом Дьюаром, они шли на встречу с президентом. Вуди несколько раз встречался с Франклином Делано Рузвельтом — его отец и президент были давними друзьями, — но все это были светские мероприятия, когда президент просто пожимал Вуди руку и спрашивал, как дела в школе. Сегодня впервые Вуди должен был присутствовать на настоящем политическом собрании с президентом. Они вошли через главный вход западного крыла, пересекли вестибюль и очутились в большой приемной. И увидели там ее. Вуди смотрел на нее с восторгом. Она почти не изменилась. С узким горделивым лицом и орлиным профилем, она была похожа на верховную жрицу какой-то древней религии. Как всегда, одевалась она просто, но очень эффектно: сегодня она была в синем костюме из какой-то легкой ткани и соломенной шляпе такого же цвета с широкими полями. Вуди порадовался, что надел сегодня утром чистую белую сорочку и новый полосатый галстук. Похоже, она была рада его видеть. — Ты отлично выглядишь! — сказала она. — Ты теперь работаешь здесь? — Просто приехал на лето поработать в офисе у отца, — ответил он. — я все еще учусь в Гарварде. Она повернулась к его отцу и почтительно произнесла: — Здравствуйте, сенатор. — Здравствуй, Джоан. Эта внезапная встреча очень взволновала Вуди. Джоан была так же восхитительна, как всегда. Ему хотелось продолжить разговор. — А что ты здесь делаешь? — спросил он. — Я работаю в Госдепартаменте. Вуди понимающе кивнул. Теперь было ясно, почему она обратилась к его отцу с такой почтительностью. Она вошла в мир, в котором люди заискивали перед сенатором Дьюаром. — А что у тебя за работа? — спросил Вуди. — Я помощник помощника. Мой босс сейчас у президента, но я особа слишком незначительная, чтобы его туда сопровождать. — Тебя всегда интересовала политика. Я помню спор про суд Линча. — Я скучаю по Буффало. Как там было здорово! Вуди вспомнил поцелуй на балу в теннисном клубе и почувствовал, что краснеет. — Передавай, пожалуйста, отцу привет от меня, — сказал его отец, давая понять, что им нужно идти. Вуди подумал, не попросить ли у нее телефон, но она его опередила. — Вуди, может быть, мы еще как-нибудь увидимся? — сказала она. — Конечно! — радостно сказал он. — Ты сегодня вечером свободен? Ко мне зайдут несколько друзей на коктейли. — Здорово! Она дала ему адрес — она жила в многоквартирном доме недалеко отсюда, — а потом его поторопил отец, находившийся уже в другом конце комнаты. Охранник кивнул Гасу, как старому знакомому, и они вошли в следующую приемную. — Вуди, — сказал Гас, — не забудь: если президент не обратится непосредственно к тебе — ты говорить не должен. Вуди попытался сосредоточиться на предстоящем собрании. В Европе политическая жизнь была дестабилизирована: Советский Союз, нарушив все расчеты, подписал мирный договор с нацистской Германией. Отец Вуди был ключевой фигурой в Комитете сената по иностранным отношениям, и Президент желал знать, что он об этом думает. А у Гаса Дьюара была еще одна тема для обсуждения. Он хотел убедить Рузвельта вернуть к жизни Лигу наций. Придется действовать напористо. США так и не присоединились к Лиге, и американцам это не очень-то нравилось. Провалилась попытка Лиги справиться с кризисами тридцатых годов двадцатого века — японской агрессией на Дальнем Востоке, итальянским империализмом в Африке, Европа оказывается во власти фашизма, от демократии остались одни руины. Но Гас был намерен попробовать. Вуди знал, что отец всегда об этом мечтал — о мировом совете, который будет разбирать конфликты и предотвращать войны. Вуди был на сто процентов — за. Он произнес об этом речь на Гарвардских дебатах. Когда два государства ссорятся, то нет ничего хуже, чем одному народу убивать людей, находящихся на другой стороне. Ему это казалось совершенно очевидным. «Я, конечно, понимаю, почему так происходит, — сказал он в процессе дебатов, — точно так же, как я понимаю, почему пьяницы начинают махать кулаками. Но от этого ситуация не становится менее бессмысленной». Однако сейчас Вуди обнаружил, что ему трудно думать об угрозе войны в Европе. Его прежнее чувство к Джоан вернулось с новой силой. Он думал о том, поцелует ли она его снова — может быть, даже сегодня. Он ей всегда нравился, и, наверное, теперь тоже — иначе зачем бы ей было приглашать его на свою вечеринку? Она отказалась встречаться с ним — тогда, в тридцать пятом году, — потому что ему было пятнадцать, а ей — восемнадцать, и это можно было понять (хотя тогда он так не думал). Но теперь, когда они оба стали на четыре года старше, разница в возрасте не будет иметь такого решающего значения — или будет? Он надеялся, что нет. Он встречался с девушками в Буффало и Гарварде, но ни к кому больше у него не было такого всепоглощающего чувства, как к Джоан. — Ты меня понял? — сказал отец. Вуди почувствовал себя дураком. Отец собирался обратиться к президенту с предложением, которое могло принести мир всему миру, а Вуди может думать лишь о том, поцелует ли его Джоан. — Конечно, — сказал он. — Если президент сам ко мне не обратится, я буду молчать. В комнату вошла высокая худощавая женщина. У нее был спокойный и уверенный вид, словно все здесь принадлежало ей, и Вуди узнал Маргарет Лехэнд по прозвищу Мисси, секретаршу Рузвельта. У нее было вытянутое, похожее на мужское лицо с большим носом, в темных волосах поблескивала седина. Она тепло улыбнулась Гасу. — Как я рада снова вас видеть, сенатор. — Как поживаете, Мисси? Вы помните моего сына Вудро? — Помню. Президент ждет вас обоих. О преданности Мисси Рузвельту было всем известно. И по Вашингтону ходили слухи, что президент относился к ней с большей симпатией, чем положено женатому человеку. Из осторожных, но содержательных реплик родителей Вуди понял, что паралич Рузвельта не коснулся сексуальной сферы. Однако его жена Элеонора после рождения шестого ребенка отказалась с ним спать, а было это более двадцати лет назад. Может быть, он получил право на любящую секретаршу. Она провела их в еще одну дверь, потом через узкий коридор — и они оказались в Овальном кабинете. Президент сидел за столом в полукруглой нише, спиной к трем высоким окнам. Шторы были задернуты, чтобы преградить путь августовскому солнцу, бьющему в обращенные на юг окна. Вуди увидел, что Рузвельт сидит не в коляске, а на обычном стуле. Он был в белом костюме и курил сигарету через мундштук. Он был не особенно красив. У него были редеющие волосы и выступающий подбородок, и он носил пенсне, отчего казалось, что у него слишком близко расположенные глаза. Но все равно было что-то мгновенно располагающее в его обаятельной улыбке, в его руке, протянутой для рукопожатия, и дружелюбном голосе, когда он произнес: — Рад вас видеть, Гас, входите же! — Господин президент, вы, наверное, помните моего старшего сына Вудро. — Разумеется! Как дела в Гарварде, Вуди? — Прекрасно, сэр, благодарю вас. Я вхожу в команду дискуссионного клуба. — Он знал, что политики часто умеют создавать впечатление, словно близко знакомы с каждым. Либо у них замечательная память — либо им вовремя напоминают нужные вещи секретарши. — Я и сам учился в Гарварде. Садитесь, садитесь. — Рузвельт вынул из мундштука окурок и загасил в уже полной пепельнице. — Гас, что там за ерунда творится в Европе? Конечно же, президент знал, что творится в Европе, подумал Вуди. Чтобы узнать об этом, к его услугам был весь Госдепартамент. Но ему нужно было, чтобы положение проанализировал Гас Дьюар. — По моему мнению, Германия и Россия продолжают оставаться смертельными врагами. — Мы все тоже так думаем. Но тогда зачем же они подписали этот пакт? — Для сиюминутной выгоды для обеих сторон. Сталину нужно время. Он хочет усилить Красную Армию, чтобы она могла одержать победу над Германией, если до того дойдет. — А второй молодчик? — Гитлер, несомненно, собирается что-то предпринять в отношении Польши. Немецкие газеты полны нелепых историй о том, как плохо поляки обращаются со своим германоговорящим населением. Гитлер не станет разжигать ненависть без определенной цели. И что бы он ни планировал, он не хочет, чтобы на пути у него встали Советы. Для того и пакт. — Очень похоже считает и Халл. — Корделл Халл был государственным секретарем. — Но что будет дальше — он не знает. Позволит ли Сталин Гитлеру делать все, что он захочет? — По моим предположениям, не пройдет и двух недель, как они поделят между собой Польшу. — И что потом? — Несколько часов назад англичане подписали с поляками новый договор, в котором обещают при нападении прийти им на помощь. — Но что они могут сделать? — Ничего, сэр. Британская армия, флот и военно-воздушные силы не обладают достаточной мощью, чтобы помешать Германии оккупировать Польшу. — Гас, и что же, на ваш взгляд, делать нам? Вуди понял, что сейчас отец получил шанс, которого ждал. На несколько минут он завладел вниманием президента. У него была редкая возможность сделать так, чтобы что-то произошло. Вуди незаметно скрестил пальцы на удачу. Гас подался вперед. — Мы же не хотим, чтобы нашим детям пришлось отправиться на войну, как нам. — У Рузвельта было четверо сыновей, лет двадцати — тридцати. До Вуди вдруг дошло, почему он оказался здесь: отец привел его на встречу, чтобы напомнить президенту о его собственных сыновьях. Гас тихо сказал: — Мы не можем снова посылать американских мальчиков на бойню в Европу. Миру нужны войска по поддержанию мира. — Что вы имеете в виду? — не выражая своего отношения, спросил президент. — Деятельность Лиги Наций была не столь неудачной, как многие думают. В двадцатые годы она решила пограничный конфликт между Финляндией и Швецией и еще один — между Турцией и Ираном, — Гас стал загибать пальцы. — Она помешала вторжению Греции и Югославии в Албанию и заставила Грецию вывести войска из Болгарии. А потом послала войска миротворцев, чтобы удержать Колумбию и Перу от кровопролития. — Все это правда. Но в тридцатые… — Лига оказалась недостаточно сильной, чтобы справиться с фашистской агрессией. Это неудивительно. Лига с самого начала была ослаблена, так как Конгресс отказался ратифицировать договор и США так в нее и не вошли. Нам нужен новый ее вариант, жизнеспособный, возглавляемый Америкой… — Гас помолчал. — Господин президент, еще рано отказываться от надежды на мир без войны. Вуди боялся дышать. Рузвельт кивнул — но он всегда кивал, это Вуди знал. Редко случалось, чтобы он не соглашался открыто. Он ненавидел конфронтацию. Вуди слышал, как отец говорил, что с ним следовало быть начеку и не принимать его молчание за согласие. Вуди не смел взглянуть на отца, сидящего рядом, но ощущал напряжение. Наконец президент сказал: — Я думаю, вы правы. Вуди пришлось сделать над собой усилие, чтобы удержаться от радостного вопля. Президент согласился! Он посмотрел на отца. Обычно невозмутимый, Гас с трудом скрывал удивление. Какая быстрая победа. Гас немедленно сделал следующий шаг, чтобы закрепить ее: — В таком случае, может быть, мы с Корделлом Халлом составим черновой вариант проекта и вы его рассмотрите? — Халл и так тянет большой воз. Поговорите с Уэллесом. Самнер Уэллес был заместителем государственного секретаря. Он был честолюбив и заносчив, и Вуди понимал, что в первую очередь отец обратился бы не к нему. Но он давно дружил с семейством Рузвельтов, на венчании Рузвельта он был другом жениха. Как бы там ни было, Гас не собирался устраивать спор на эту тему. — Обязательно, — сказал он. — Что-нибудь еще? Это было недвусмысленное прощание. Гас встал, Вуди последовал его примеру. — А как поживает миссис Рузвельт, ваша матушка, сэр? — спросил Гас. — Последнее, что я о ней слышал, — что она была во Франции. — Слава богу, вчера ее корабль вышел в море. — Я рад это слышать. — Спасибо, что зашли, — сказал Рузвельт. — Я очень ценю вашу дружбу, Гас. — Ничто не могло бы доставить мне большей радости, сэр, — сказал Гас. Он подошел к президенту пожать ему руку, и Вуди тоже. Потом они вышли. У Вуди была некоторая надежда, что Джоан окажется где-нибудь рядом, но ее не было. Когда они выходили из здания, Гас сказал: — Давай зайдем куда-нибудь отпраздновать это? Вуди взглянул на часы. Было всего пять. — Конечно, — сказал он. Они пошли в «Олд Эббитс» на Ф-стрит возле пересечения с 15-й: витражи, зеленый бархат, медные лампы и охотничьи трофеи. Здесь было много конгрессменов, сенаторов и тех, кто составлял их окружение: помощников конгрессменов, парламентских корреспондентов и журналистов. Гас заказал для себя сухой мартини без льда с лимонной цедрой, а для Вуди — пиво. Вуди улыбнулся: может быть, он тоже выпил бы мартини. Хотя на самом деле — нет, для него по вкусу это было все равно что холодный джин, но ему было бы приятно, если бы его спросили. Однако он поднял свой бокал и сказал: — Поздравляю! Ты добился, чего хотел! — Того, что необходимо миру! — Твои доводы были великолепны. — Рузвельта вряд ли требовалось убеждать. Он либерал, но прагматик. Он знает, что добиться всего — невозможно, нужно вступать в те сражения, в которых можно победить. Для него приоритетным сейчас является его «Новый курс» — вернуть работу безработным. И он не будет делать ничего, что может помешать этой главной задаче. Если мой план пойдет вразрез с интересами его сторонников — Рузвельт откажется от него. — Так значит, мы ничего еще не достигли… Гас улыбнулся. — Мы сделали важный первый шаг. Нодействительно, мы ничего еще не достигли. — Плохо, что он навязал тебе Уэллеса. — Не так уж это плохо. С Самнером положение проекта будет надежнее. Он ближе к президенту, чем я. Но он непредсказуем. Он может взять дело в свои руки и направить совсем в другую сторону. Вуди глянул в зал и увидел знакомое лицо. — Знаешь, кто здесь? Я мог бы и догадаться… Отец посмотрел в том же направлении, что и он. — Вон, стоит возле бара, — сказал Вуди. — С ним рядом парочка ребят постарше и блондинка. Это Грег Пешков. Как всегда, несмотря на свою дорогую одежду, Грег выглядел как кусок грязи: шелковый галстук съехал набок, рубашка вылезла из-под пояса, на кремовых брюках — пятно сигаретного пепла. И все равно блондинка глядела на него с обожанием. — Действительно, — сказал Гас. — Ты часто видишь его в Гарварде? — У него главный предмет — физика, но он сторонится ученых — наверное, ему с ними слишком скучно. Я на него натыкаюсь в «Кримсоне». — «Гарвард Кримсон» была студенческая газета. Вуди снабжал газету фотографиями а Грег писал статьи. Этим летом он на стажировке в Госдепартаменте, потому-то он и оказался здесь. — В отделе пресс-службы, полагаю, — сказал Гас. — Те двое с ним — репортеры, тот в коричневом костюме — из чикагской «Трибьюн», а тот, что курит трубку, — из кливлендской «Плейн Дилер». Вуди увидел, что Грег разговаривает с журналистами как со старыми друзьями: он взял одного за руку и, наклонившись, шепнул что-то, потом шутливо похлопал второго по спине, словно поздравляя. Казалось, он им нравится, подумал Вуди, вот они громко рассмеялись в ответ на какие-то его слова. Вуди завидовал людям, обладающим таким даром. Политикам он был нужен — хотя, может быть, не то чтобы необходим: вот его отец не умел вести себя так панибратски, а он один из высших государственных деятелей Америки. Вуди сказал: — Интересно, как относится к угрозе войны его сводная сестра Дейзи. Она же там, в Лондоне. Вышла замуж за какого-то английского лорда. — Точнее, она стала женой старшего сына графа Фицгерберта, которого я довольно хорошо знал. — Ей завидуют все девчонки в Буффало. На ее свадьбу приезжал король. — Еще я был знаком с сестрой Фицгерберта, Мод. Изумительная женщина. Она вышла замуж за Вальтера фон Ульриха, немца. Я бы и сам женился на ней, если бы Вальтер не успел раньше. Вуди приподнял брови. Странно было слышать от папы такие вещи. — Конечно, это было до того, как я влюбился в твою маму. — Понятно, — Вуди сдержал усмешку. — После того как Гитлер запретил Социал-демократическую партию, Вальтер и Мод исчезли из моего поля зрения. Надеюсь, у них все в порядке. Если начнется война… Вуди увидел, что разговор о войне настроил отца на размышления о прошлом. — По крайней мере, Америку это не коснется. — Так мы думали и в прошлый раз… А что слышно о твоем младшем брате? — спросил Гас, меняя тему. Вуди вздохнул. — Он не собирается менять решение, пап. Он не поедет ни в Гарвард ни в какой другой университет. Семья переживала тяжелый момент. Чак заявил, что, как только ему исполнится восемнадцать, он уйдет во флот. Без степени колледжа он будет рядовым, без возможности стать когда-нибудь офицером. Его высокопоставленные родители были в ужасе. — Черт, он же достаточно способный для колледжа… — сказал Гас. — Он обыгрывает меня в шахматы. — Меня тоже обыгрывает. Так в чем же дело? — Он терпеть не может учиться. И любит корабли. Ему интересно только ходить под парусом. — Вуди взглянул на наручные часы. — Тебе пора на вечеринку, — сказал отец. — Можно не торопиться… — Нельзя, нельзя. Очень красивая девочка. Выметайся немедленно! Вуди расплылся в улыбке. Порой отец оказывался на удивление сообразительным. — Спасибо, папа, — сказал он, вставая. Грег Пешков тоже уходил, и к дверям они подошли вместе. — Привет, Вуди, как дела? — сказал дружелюбно Грег, поворачивая в ту же сторону. Было время, когда Вуди хотелось набить ему морду за то, что они сделали с Дейвом Рузроком. Но за эти годы злость притупилась, и, по правде говоря, виноват был Лев Пешков, а не его сын, которому тогда было всего пятнадцать. Но все равно Вуди ответил вежливо, только и всего. — В Вашингтоне мне очень нравится, — сказал он. Они шли по широкому бульвару. — А тебе? — Ничего. На работе уже почти привыкли к моему имени… — Заметив вопросительный взгляд Вуди, Грег пояснил: — В Госдепартаменте сплошь одни Смиты, Фаберы, Дженсены и Макалистеры. Ни одного Козинского, или там Коэна, или Пападопулоса. А ведь действительно, сообразил Вуди. Управление осуществлялось довольно элитарной группой. Почему он этого раньше не замечал? Может быть, потому, что то же самое было и в школе, и в церкви, и в Гарварде. — Но они люди без предубеждений. Они готовы сделать исключение, если человек бегло говорит по-русски и происходит из богатой семьи. Грег говорил полушутя, но в его тоне слышалось раздражение, и Вуди понял, что этот парень — человек конфликтный. — Они считают моего отца гангстером, — сказал Грег. — Но на самом деле никого это не волнует. У большинства богатых людей где-нибудь в роду были гангстеры. — Ты говоришь так, будто ненавидишь Вашингтон. — Наоборот! Я бы никуда больше не хотел. Здесь — власть. Вуди подумал, что у него более высокие устремления. — Я здесь — потому что здесь возможно сделать то, что я хочу, совершить перемены, к которым я стремлюсь. Грег усмехнулся. — Я о том и говорю, разве нет? Власть. — Ну… — С такой точки зрения Вуди на это не смотрел. — Как ты думаешь, — спросил Грег, — будет война в Европе? — Тебе лучше знать, ты же в Госдепартаменте! — Да, но я в отделе пресс-службы… Я знаю лишь сказки, которыми мы пичкаем репортеров. А о том, как там на самом деле, у меня нет никакого представления. — Черт, у меня тоже. Я только что был на встрече с президентом — и мне кажется, даже он не знает. — Моя сестра Дейзи — там. Это Грег сказал совсем другим тоном. Было очевидно, что его беспокойство искренне, и Вуди почувствовал к нему большее расположение. — Я знаю, — сказал он. — Если начнут бомбить, даже женщины и дети будут в опасности. Как ты думаешь, будут немцы бомбить Лондон? Честный ответ был только один. — Я думаю, да. — Как бы я хотел, чтобы она вернулась… — Может, войны и не будет. Чемберлен — английский премьер-министр — в прошлом году подписал в последнюю минуту с Гитлером соглашение о Чехословакии… — Продажу Чехословакии. — Вот именно. И, может быть, так же поступят и с Польшей — хотя время уже истекает. Грег мрачно кивнул и сменил тему: — Куда направляешься? — К Джоан Рузрок. У нее вечеринка. — Я слышал об этом. Я знаю одну из ее соседок по комнате. Но меня не пригласили, как ты мог догадаться. Дом, где она… О боже! — Грег замер на полуслове. Вуди тоже остановился. Грег неотрывно смотрел вперед. Проследив за его взглядом, Вуди увидел, что он смотрит на красивую темнокожую женщину, идущую им навстречу по И-стрит. Она была примерно одного с ними возраста, хорошенькая, с большим коричнево-розовым ртом, взгляд на который навел Вуди на мысли о поцелуях. На ней было простое черное платье — возможно, деталь костюма официантки, но она надела к нему маленькую шляпку и модные туфли и выглядела очень стильно. Она увидела их, встретилась глазами с Грегом — и отвернулась. — Джеки? — сказал Грег. — Джеки Джейкс? Девушка, не обращая внимания, продолжала свой путь, но Вуди показалось, что она взволнована. Грег снова окликнул: — Джеки, это же я, Грег Пешков! Джеки — если это была она — не ответила, но вид у нее был такой, словно она сейчас заплачет. — Джеки — а на самом деле Мейбел, ты же меня знаешь! — Грег стоял на середине улицы, умоляюще протянув к ней руки. Она намеренно обошла его, не ответив и не взглянув, и пошла дальше. — Подожди минутку! — оборачиваясь, крикнул Грег ей вслед. — Ты бросила меня четыре года назад, ты должна объясниться! Как это было непохоже на Грега, подумал Вуди. Он всегда отлично умел обращаться с девчонками — и в школе, и в Гарварде. А сейчас, похоже, он был искренне огорчен — обижен, в смятении, чуть ли не в отчаянии. Четыре года назад, думал Вуди. Не может ли это быть та самая девчонка, из-за которой разгорелся скандал? Это произошло здесь, в Вашингтоне. А она, несомненно, жила здесь. Грег бросился ее догонять. На углу остановилось такси. Из него вышел человек в смокинге и остановился на краю тротуара, расплачиваясь. Джеки впрыгнула внутрь и захлопнула дверцу. Грег подбежал и крикнул в окошко: — Поговори со мной, ну пожалуйста! — Сдачи не надо, — сказал человек в смокинге и пошел по своим делам. Такси уехало, а Грег остался, глядя ему вслед. Он медленно вернулся туда, где стоял заинтригованный Вуди. — Не понимаю я этого, — сказал Грег. — Кажется, она испугалась, — сказал Вуди. — Чего? Я никогда в жизни не сделал ей ничего плохого. Я был от нее без ума. — Значит, она испугалась чего-то еще. Грег сделал над собой усилие. — Извини, — сказал он. — Тебе-то это ни к чему. Прими мои извинения. — Не за что. Грег указал на жилой дом, находившийся буквально в нескольких шагах: — Вот в этом доме живет Джоан, — сказал он. — Хорошего вечера. — И он пошел прочь. Несколько озадаченный, Вуди подошел к подъезду. Но скоро он забыл о личной жизни Грега и стал думать о собственной. Правда ли он нравится Джоан? Может, она и не поцелует его сегодня, но у него хотя бы будет возможность пригласить ее на свидание. Это был простой жилой дом, без портье или швейцара у дверей. Список в подъезде сообщал, вместе с ней жили еще Стюарт и Фишер — видимо, это были фамилии ее соседок по квартире. Вуди поднялся в лифте на ее этаж. Он сообразил, что пришел с пустыми руками: надо было принести конфеты или цветы. Он даже задумался, не вернуться ли купить что-нибудь, но его хорошее воспитание так далеко не распространялось. И позвонил в звонок. Ему открыла девушка, которой было едва за двадцать. — Здравствуйте, я… — Входи же, — сказала она, не дожидаясь, пока он представится. — Напитки в кухне, еда — на столе в гостиной, если что-нибудь еще осталось, — и она ушла, очевидно считая, что встретила гостя как положено. В маленькой квартирке яблоку было негде упасть: люди пили, курили, перекрикивали шум фонографа. Джоан говорила «несколько друзей», и Вуди представлялось, что восемь — десять человек будут сидеть за журнальным столиком за кофе и обсуждать кризис в Европе. Он был разочарован: на этой гулянке, в такой толпе, у него вряд ли будет возможность продемонстрировать Джоан, как он повзрослел. Он огляделся в поисках Джоан. Он был выше большинства присутствующих, и ему было видно поверх голов. Нигде в его поле зрения ее не было. Он стал проталкиваться через толпу, пытаясь ее найти. Девушка с пышной грудью и красивыми карими глазами подняла на него взгляд, когда он протискивался мимо нее, и сказала: — Привет! Какой высокий. Я Диана Тавернер. А тебя как зовут? — Я ищу Джоан, — ответил он. Она пожала плечами. — Ну, удачи, — сказала она и отвернулась. Он добрался до кухни. Здесь уровень шума был пониже. Джоан нигде видно не было, он решил чего-нибудь выпить, раз уж он здесь. Широкоплечий парень лет тридцати стучал коктейльным шейкером. Хорошо одетый — в костюме цвета загара, голубой рубашке и синем галстуке, — было ясно, что это не бармен, он скорее выступал в роли хозяина. — Виски вон там, — сказал он другому гостю, — наливай сам. Я делаю мартини, если есть желающие. — А бурбон у вас есть? — спросил Вуди. — Вот, — парень передал ему бутылку. — Я Бексфорт Росс. — Вуди Дьюар. Вуди нашел стакан и налил себе бурбон. — Лед в том ведерке, — сказал Бексфорт. — А ты, Вуди, откуда? — У меня стажировка в сенате. А ты? — Я работаю в Госдепартаменте, начальник итальянского отдела. Он начал наливать в бокалы мартини и раздавать. Явно восходящая звезда, подумал Вуди. Парень говорил так самоуверенно, что это раздражало. — Я искал Джоан, — сказал он. — Она где-то здесь. А ты ее откуда знаешь? Вуди подумал, что здесь у него явное превосходство. — О, мы с ней старые друзья, — сказал он небрежно. — На самом деле мы с ней всю жизнь знакомы. В детстве мы оба жили в Буффало. А ты с ней давно знаком? Бексфорт сделал большой глоток мартини и довольно хмыкнул. Потом он пытливо взглянул на Вуди. — Я знаю ее не так давно, как ты, — сказал он, — но, думаю, я знаю ее лучше. — То есть? — Я собираюсь на ней жениться. Вуди словно получил пощечину. — Жениться? — Ну да. Правда, здорово? Вуди не смог скрыть смятения. — А она об этом знает? Бексфорт рассмеялся и снисходительно похлопал Вуди по плечу. — Конечно, знает и готова хоть сейчас. Так что я самый счастливый человек на свете. Видимо, Бексфорт догадался, что Вуди был увлечен Джоан. Вуди почувствовал себя дураком. — Поздравляю, — сказал он упавшим голосом. — Спасибо. А сейчас мне надо обойти гостей. Приятно было с тобой поговорить, Вуди. — Взаимно. Бексфорт пошел в комнату. Вуди поставил бокал, не попробовав. — Черт… — тихо сказал он. И ушел.IV
Первого сентября в Берлине было жарко. Карла фон Ульрих проснулась в поту, ей было неудобно, простыни после душной ночи все сбились. Она выглянула из окна спальни и увидела над городом серую завесу облаков, удерживающих жару, как крышка на кастрюле. Сегодня у нее был важный день. Фактически от него зависело, какой будет вся ее жизнь. Она подошла к зеркалу. У нее, как у матери, были темные волосы и зеленые глаза Фицгербертов. Она была красивее, чем Мод, — у той было угловатое лицо, скорее яркое, чем красивое. Но между ними была большая разница. Мать очаровывала почти всех, кто с ней встречался. А вот Карла, напротив, флиртовать не умела. Она наблюдала, как это делают другие девятнадцатилетние девушки: наигранно улыбались, поправляли одежду, чтобы она туго обтягивала грудь, потряхивали кудрями, хлопали ресницами, — но ей было просто неловко. Мама, конечно, вела себя более искусно, так что мужчины вряд ли понимали, что подвергались обольщению, но все равно это была та же самая игра. Однако сегодня Карла не хотела очаровывать. Напротив, ей нужно было казаться практичной, разумной и умелой. Она надела простое мышино-серое хлопковое платье, подол которого доходил до середины лодыжки, сунула ноги в неброские школьные босоножки без каблуков и заплела волосы в две косички, одобренные немецкой модой для девочек. Зеркало показало ей идеальную ученицу: консервативную, скучную, бесполую. Она встала и оделась раньше всех в семье. Служанка Ада была уже на кухне, и Карла помогла ей накрыть на стол перед завтраком. Потом появился ее брат. Эрик, девятнадцатилетний, с подстриженными черными усами, поддерживал нацистов, приводя этим в ярость всю остальную семью. Он учился в «Шарите», медицинском институте при берлинском университете, вместе с лучшим другом и товарищем по партии нацистов Германом Брауном. Фон Ульрихи, конечно, не могли себе позволить платить за его обучение, но Эрик добился права на стипендию. Карла тоже обратилась за стипендией, чтобы учиться в этом же институте, и сегодня должно было состояться ее собеседование. Если оно пройдет успешно — она будет учиться и станет доктором. Если же нет… Она не имела представления, чем еще она сможет заняться. Приход нацистов к власти разрушил жизнь ее родителей. Ее отец был раньше депутатом в рейхстаге, но теперь, поскольку Социал-демократическая партия была запрещена — как и все остальные, кроме национал-социалистической, — он потерял работу. И другой работы, которую он мог выполнять, используя свой опыт политика и дипломата, — не было. Он с трудом зарабатывал на жизнь, переводя для посольства Великобритании, где у него еще оставалось несколько друзей, статьи из немецких газет. Мама была известной журналисткой левых, но теперь газетам не позволяли публиковать ее статьи. От всего этого у Карлы сердце разрывалось. Она очень любила своих близких, в том числе и Аду. Она страдала от невостребованности отца, которого с детства помнила постоянно за работой, сильным политиком, сейчас он был просто повержен. Мама держалась мужественно, что было еще хуже. До войны — знаменитая английская суфражистка, теперь она получала жалкие несколько марок, давая уроки игры на фортепиано. Но они говорили, что все могут пережить, только бы их дети жили счастливой, полной жизнью. Для Карлы всегда было само собой разумеющимся, что она должна жить так, чтобы мир стал лучше. Как жили ее родители. Она не знала, пойти ли вслед за отцом в политику или, как мама, стать журналисткой — но сейчас ни о том, ни о другом не могло быть и речи. Чем же еще она могла бы заниматься — при правительстве, выше всего ставящем жестокость и безжалостность? Ответ ей подсказал брат. Врачи делали мир лучше — независимо от того, какое правительство у власти. И она решила идти в медицинский институт. Она училась лучше всех девочек в классе, все экзамены сдала с блеском, особенно естественные науки. Она была более достойна стипендии, чем ее брат. — В год, когда я поступал, вообще девочек не брали, — сказал Эрик. Он говорил раздраженно — Карла подумала, что ему, наверное, не нравится, что она идет по его пути. Родители гордились его достижениями, несмотря на его отвратительные политические взгляды. Может быть, он опасался, что она его затмит. — У меня все оценки лучше, чем у тебя: по биологии, химии, математике… — Да ладно, ладно. — А стипендию, в принципе, разрешается давать и женскому полу, я узнавала. В конце их пикировки вошла мама, в сером муаровом халате, с поясом, завязанным на два оборота вокруг ее узкой талии. — Они должны следовать собственным правилам, — сказала она. — Ведь это же Германия, в конце концов! Мама говорила, что она любит страну, принявшую ее, и, возможно, так и было, но, когда к власти пришли нацисты, у нее в привычку вошло отпускать устало-насмешливые замечания. Карла обмакнула хлеб в кофе с молоком. — Мам, а как ты отнесешься, если Англия выступит против Германии? — Мне будет больно и горько, как и в прошлый раз, — ответила она. — Мы с вашим отцом поженились перед самой войной, и каждый день из этих четырех с лишним лет я прожила в ужасе, что его могут убить. — Но на чьей стороне ты будешь? — спросил с вызовом Эрик. — Я — немка, — сказала она. — Я вышла замуж за вашего отца, чтобы разделить с ним и хорошее, и плохое. Конечно, мы никогда и представить себе не могли такого злобного и угнетающего режима, как власть нацистов. Никто не мог. — Эрик протестующе заворчал, она не обратила внимания. — Но клятва есть клятва, и, как бы там ни было, я люблю вашего отца. — Мы еще не воюем, — сказала Карла. — Пока еще нет, — сказала мама. — Если у поляков есть голова на плечах, они уступят и отдадут Гитлеру все, что он потребует. — Должно быть, так и будет, — сказал Эрик. — Германия уже сильна. Мы можем брать что захотим, нравится это кому-то или нет. — Боже, сохрани, — сказала мама, поднимая глаза к небу. Снаружи прогудел автомобиль. Карла улыбнулась. Через минуту в кухню вошла ее подруга Фрида Франк. Она собиралась вместе с Карлой пойти на собеседование, просто чтобы морально поддержать ее. Она тоже была одета в строгом школьном стиле, хотя у нее, в отличие от Карлы, был полный шкаф красивых вещей. Следом за ней вошел ее старший брат. Карла считала, что Вернер Франк просто чудесный. В отличие от множества других красивых парней, он был такой добрый, заботливый и забавный. Когда-то он был в числе крайних левых, но все это, похоже, осталось в прошлом, и сейчас он политикой не занимался. У него было много красивых и элегантных приятельниц, и если бы Карла умела флиртовать, то начала бы с него. — Вернер, я бы предложила тебе кофе, — сказала мама, — но у нас эрзац, а у вас, я знаю, настоящий. — Хотите, я стащу для вас немножко, фрау фон Ульрих? — сказал Вернер. — Я считаю, вы того стоите. Мама чуть покраснела, и Карла поняла — с некоторым неодобрением, — что обаяние Вернера действовало даже на ее сорокавосьмилетнюю маму. Вернер взглянул на свои золотые наручные часы. — Мне пора, — сказал он. — У нас в воздушном министерстве в эти дни ритм жизни совершенно сумасшедший. — Спасибо, что подвез, — сказала Фрида. — Минуточку, — сказала Карла Фриде, — но если ты приехала на машине Вернера, то где же твой велосипед? — Снаружи. Мы привязали его к машине сзади. Обе девочки входили в клуб велосипедистов «Меркурий» и всюду ездили на велосипедах. — Удачи на собеседовании, Карла! — сказал Вернер. — Всем до свидания! Карла проглотила остаток бутерброда. Когда она совсем уже собиралась уходить, спустился отец. Когда Карла была девочкой, он был довольно полным, но сейчас он был худой. Он ласково поцеловал Карлу. — Мы не слушали новости! — сказала мама. Она включила радио, стоявшее на полке. Пока прибор нагревался, Карла и Фрида вышли из дома и новости не услышали. Университетский госпиталь был в Митте, центральном районе Берлина, где жили фон Ульрихи, так что ехать девочкам пришлось недалеко. Карла начала нервничать. От автомобильных выхлопов ей стало нехорошо, и она пожалела, что позавтракала. Они доехали до клиники — нового здания, построенного в двадцатые годы, — и нашли кабинет профессора Байера, в чьи обязанности входило рекомендовать студентов для получения стипендии. Надменная секретарша сказала, что они пришли рано, и велела ждать. Карла пожалела, что не надела шляпку и перчатки. Тогда бы она выглядела старше и… представительней, как человек, внушающий доверие больным людям. И с девочкой в шляпе секретарша, наверное, разговаривала бы повежливее. Ждать пришлось долго, но, когда секретарша сказала, что профессор готов ее принять, Карла пожалела, что ожидание кончилось. — Удачи! — шепнула Фрида. Карла вошла. Байер был худощавый человек за сорок, с маленькими седыми усиками. Он сидел за столом в коричневом льняном пиджаке поверх жилета от серого делового костюма. На стене висела фотография — он пожимает руку Гитлеру. Здороваться с Карлой он не стал, а рявкнул: — Что такое мнимое число? От его резкости она оторопела, но вопрос, во всяком случае, был легкий. — Квадратный корень из отрицательного действительного числа, например квадратный корень из минус одного, — дрожащим голосом сказала она. — Оно не может обладать действительным значением, но тем не менее может использоваться в вычислениях. У него был несколько удивленный вид. Возможно, он ожидал, что она провалится с ходу. — Правильно, — сказал он после секундного колебания. Она огляделась. Для нее стула не было. Ей что, придется проходить собеседование стоя? Он задал ей несколько вопросов по химии и биологии, и на все она ответила легко. Она стала понемногу успокаиваться. Потом он вдруг сказал: — Вы падаете в обморок при виде крови? — Нет. — А! — торжествующе сказал он. — А откуда вам это известно? — Я принимала роды, когда мне было одиннадцать лет, — сказала она. — Крови было много. — Надо было послать за доктором! — Я и послала! — сказала она возмущенно. — Но дети не ждут, когда появится доктор. — Хм… — Байер поднялся. — Подождите здесь. — И вышел из комнаты. Карла осталась стоять на месте. Ее подвергли суровому экзамену, но пока, ей казалось, все шло хорошо. Она привыкла к ситуации, когда вопросы сыплются один за другим, от мужчин и женщин всех возрастов: в доме ее родителей жаркие споры были частым делом, да и сама она спорила с братом и родителями, сколько себя помнила. Байера не было несколько минут. Куда он ушел? Может быть, он решил пригласить коллегу взглянуть на беспрецедентно умную абитуриентку? Но это было бы слишком хорошо, чтобы на это надеяться. У нее возникло искушение взять с полки какую-нибудь из стоящих там книг и почитать, но она побоялась, что он рассердится, и стояла смирно, ничего не делая. Он вернулся минут через десять с пачкой сигарет. Но не мог же он ее оставить здесь, стоящей посреди комнаты, и просто отправиться в табачную лавку? Или это тоже была проверка? Она начала злиться. Он закурил — неторопливо, словно ему нужно было собраться с мыслями. И, выдыхая дым, спросил: — Как вы, женщина, будете лечить мужчину с инфекцией пениса? Ей стало неловко, и она почувствовала, что краснеет. Она никогда не говорила о пенисе с мужчиной. Но она знала, что должна спокойно воспринимать такие вещи, если хочет быть врачом. — Точно так же, как вы, мужчина, лечили бы вагинальную инфекцию, — сказала она. Он посмотрел на нее ошарашенно, и она испугалась, не позволила ли себе дерзость. Она торопливо продолжала: — Я бы внимательно осмотрела инфицированную область, постаралась определить возбудителя инфекции — и, наверное, лечила сульфонамидом, хотя должна признать, что в нашем школьном курсе биологии этого не было. Он скептически спросил: — А вы когда-нибудь видели голого человека? — Да. Он изобразил негодование: — Но вы же единственная девочка в семье! — Когда умирал мой дедушка, он был прикован к постели и у него было недержание. Я помогала маме содержать его в чистоте, сама она не справилась бы, он был слишком тяжел… — Она попыталась улыбнуться. — Профессор, женщинам все время приходится ухаживать за очень маленькими и очень старыми, больными и беспомощными. Мы к этому привыкаем. Только мужчины считают это занятие постыдным. Он сердился все больше и больше, несмотря на то что она отвечала хорошо. В чем же дело? Можно было подумать, что ему было бы приятнее, если бы она оробела от его поведения и давала глупые ответы. Он с глубокомысленным видом положил сигарету в стоявшую на столе пепельницу. — Боюсь, что в качестве кандидатуры на стипендию вы не подходите, — сказал он. Ее это потрясло. Где она ошиблась? Она ответила на все вопросы до единого! — Почему не подхожу? — спросила она. — Мои ответы были безукоризненны. — Вы неженственны. Вы свободно говорили о вагине и пенисе. — Но это же вы начали говорить об этом! Я только ответила на ваш вопрос. — Совершенно очевидно, что вы воспитывались в грубой обстановке, где видели наготу своих родственников мужского пола. — А вы считаете, что переодевать старика должен мужчина? Хотела бы я посмотреть, как вы бы с этим справились! — И хуже всего — ваша непочтительность и наглость. — Ваши вопросы были вызывающими. Если бы я отвечала вам несмело, вы бы сказали, что во мне недостаточно твердости, чтобы быть врачом, скажете, не так? Он лишился дара речи, и она поняла, что именно так и было бы. — Я просто зря потеряла здесь время, — сказала она и направилась к двери. — Выходите замуж, — сказал он. — Рожайте детей, вот что нужно фюреру. Это — ваше место в жизни. Исполняйте свой долг! Она вышла и хлопнула дверью. Фрида встревоженно подняла голову. — Что случилось? Карла, не отвечая, направилась к выходу. Она поймала взгляд секретарши — у той был довольный вид: очевидно, она понимала, что произошло. — Сотри с лица свою ухмылку, иссохшая старая стерва! — сказала ей Карла и с удовольствием пронаблюдала, как на лице у той появилось выражение шока и ужаса. Выйдя из клиники, она сказала Фриде: — Он и не собирался давать мне рекомендацию на стипендию, потому что я — женщина! Мои знания не имеют значения. Вся моя подготовка была напрасна! — и она разрыдалась. Фрида обняла ее. Скоро ей стало легче. — Не буду я растить детей для этого чертова фюрера, — пробормотала она. — Что? — Пойдем домой. Я расскажу тебе там. Они сели на велосипеды. Улицы выглядели как-то необычно, но Карла была слишком занята своим горем, чтобы интересоваться происходящим вокруг. Люди собирались вокруг громкоговорителей: иногда по радио передавали речи Гитлера из Кролль-оперы, здания, которое стали использовать вместо сгоревшего рейхстага. Видимо, сейчас тоже ожидали его выступления. Когда они добрались до дома фон Ульрихов, мама и отец все еще были на кухне. Отец, сосредоточенно нахмурившись, сидел возле радио. — Мне отказали, — сказала Карла. — Несмотря на собственные правила, они не хотят давать стипендию девчонке. — Ой, Карла, мне так жаль! — сказала мама. — А что по радио? — А вы не слышали? — сказала мама. — Сегодня утром наши войска вошли в Польшу. Мы начали войну.V
Сезон в Лондоне закончился, но из-за кризиса многие оставались в городе. Парламент, обычно не работающий в это время года, специально был созван. Но не было ни вечеринок, ни королевских приемов, ни балов. Как если бы на морской курорт приехать в феврале, думала Дейзи. Сегодня была суббота, и она собиралась на обед в дом своего тестя, графа Фицгерберта. Что могло быть скучнее! Она сидела за туалетным столиком в вечернем платье цвета нильской воды с треугольным вырезом и плиссированной юбкой. В волосах у нее были шелковые цветы, а на шее — бриллианты, стоившие целое состояние. Ее муж, Малыш, одевался в своей гардеробной. Она была рада, что он дома. Он часто проводил ночи где-то еще. Хоть они и жили в том же доме на Мэйфэр, но иногда не видели друг друга по нескольку дней. Но сегодня вечером он был дома. У нее в руке было письмо от матери, из Буффало. Ольга почувствовала, что у Дейзи нет счастья в браке. Должно быть, поняла из писем Дейзи домой, по каким-то намекам. У матери была хорошая интуиция. «Я хочу только, чтобы ты была счастлива, — писала она. — Так что послушай меня и не сдавайся слишком скоро. Ты станешь когда-нибудь графиней Фицгерберт, а твой сын, если родится сын, будет графом. Ты можешь пожалеть, что бросила все это лишь потому, что муж уделял тебе недостаточно внимания». Возможно, она была права. Почти три года к Дейзи обращались «миледи», и каждый раз она чувствовала удовольствие, как от сигаретной затяжки. Но Малыш, похоже, думал, что брак не внесет особых изменений в его жизнь. Он проводил вечера с приятелями, ездил по всей стране на лошадиные бега и редко сообщал жене о своих планах. Дейзи было неловко, когда, явившись на вечеринку, она с удивлением обнаруживала там своего мужа. Но если она хотела узнать, куда он собирается, ей приходилось спрашивать его камердинера, а это было так унизительно. Может быть, он постепенно повзрослеет и начнет вести себя как подобает мужу — или останется таким навсегда? Он заглянул в комнату. — Идем, Дейзи, мы опаздываем. Она положила мамино письмо в ящик стола, заперла его и вышла. Малыш ждал в холле. Он был в смокинге. Фиц наконец подчинился моде и разрешил являться на домашние обеды в неформальных коротких смокингах. До дома Фица можно было дойти пешком, но шел дождь, и Малыш велел подать машину. Это был «Бентли» «Эрлайн салун», кремового цвета, с шинами из белой резины. Малыш разделял страсть своего отца к красивым машинам. Малыш сел за руль. Дейзи надеялась, что он даст ей повести машину назад. Ей нравилось водить машину, к тому же после обеда он вел машину не очень осторожно, особенно по мокрой дороге. Лондон готовился к войне. Над городом, на высоте двух тысяч футов, парили аэростаты заграждения, предназначенные мешать бомбардировщикам. На случай их неудачи вокруг наиболее важных зданий разложили штабеля мешков с песком. Камни бордюров через один выкрасили в белый цвет — для водителей во время светомаскировки, начавшейся со вчерашнего дня. Белые полосы были на больших деревьях, на уличных памятниках и других препятствиях, которые могли вызвать аварию. Малыша и Дейзи встретила графиня Би. В свои пятьдесят с лишним она была довольно толстой, но все еще одевалась как девочка. Сегодня вечером на ней было розовое платье, расшитое бусинами и блестками. Она никогда не упоминала ту историю, которую рассказал на свадьбе отец Дейзи, но прекратила намекать на низкое происхождение Дейзи и теперь обращалась к Дейзи всегда если не тепло, то хотя бы вежливо. Дейзи вела себя доброжелательно, но настороженно, относилась к Би как к слегка поехавшей тетушке. Младший брат Малыша Энди тоже был там. У них с Мэй было двое детей, и Мэй выглядела так — что не ускользнуло от заинтересованного взгляда Дейзи, — словно ожидала третьего. Малыш, разумеется, хотел сына, чтобы тот унаследовал титул и состояние Фицгербертов, но пока что Дейзи не удавалось забеременеть. Это был больной вопрос, и очевидная плодовитость Энди и Мэй еще более усугубляла его. У Дейзи могло быть больше возможностей, если бы Малыш почаще ночевал дома. Она пришла в восторг, увидев там свою подругу Еву Мюррей — но без мужа, Джимми Мюррея: теперь капитан, он был со своим подразделением и не смог вырваться, так как большинство соединений ночевало в казармах и офицеры должны были оставаться с ними. Ева теперь входила в семью, ведь Джимми был братом Мэй, следовательно, и она приходилась родственницей. Поэтому Малышу пришлось преодолеть свои предубеждения против евреев и держаться с Евой вежливо. Ева обожала Джимми так же сильно, как три года назад, когда только выходила за него замуж. Они тоже родили двоих детей за три года. Но сегодня вечером Ева выглядела взволнованной, и Дейзи понимала почему. — Как твои родители? — спросила она. — Им не удается выехать из Германии, — расстроенно ответила Ева. — Правительство не дает им визу на выезд. — А Фиц не может помочь? — Он пытался. — Что они сделали, чтобы заслужить это? — Дело не в них самих. В таком же положении находятся тысячи германских евреев. Очень немногие получают визы. — Мне так жаль! Дейзи было не просто жаль. Она сгорала от стыда, вспоминая, как они с Малышом вначале поддерживали фашистов. Она сомневалась все больше, видя, как жестокость фашизма и дома, и за рубежом становится все более и более явной, и в конце концов она испытала облегчение, когда Фиц заявил, что ему за них неловко, и стал просить выйти из партии Мосли. И Дейзи теперь чувствовала себя круглой дурой, что вообще решила в нее вступить. У Малыша не было такой готовности к раскаянию. Он продолжал верить, что белые европейцы высшего класса составляют высшую расу, избранную Богом, чтобы править миром. Но он больше не считал это практической политической философией. Английская демократия часто его возмущала, но он не выступал за ее отмену. Обедать сели рано. — В половине восьмого Невилл в палате общин делает заявление, — сказал Фиц, имея в виду Невилла Чемберлена, премьер-министра. — Я хочу послушать, сяду на галерее пэров. Но, возможно, придется вас оставить еще до десерта. — И как ты думаешь, папа, чем это кончится? — По правде сказать, не знаю, — с легким раздражением ответил Фиц. — Конечно, всем нам хотелось бы избежать войны, но нам важно не показаться нерешительными. Дейзи удивилась. Фиц считал необходимой лояльность и редко критиковал своих коллег по правительству, даже так косвенно. Княжна Би сказала: — Если начнется война, я уеду в Ти-Гуин и буду жить там. Фиц покачал головой. — Если начнется война, правительство обратится к владельцам больших загородных домов с просьбой предоставить их на время войны в распоряжение армии. И как член парламента, я должен буду подать пример. Мне придется отдать Ти-Гуин «Валлийским стрелкам» под учебный лагерь, а может быть, и под госпиталь. — Но это же мой загородный дом! — возмущенно вскричала Би. — Ну, может быть, мы оставим небольшую часть дома для личного пользования. — Я не желаю жить в небольшой части, я — княжна! — Может быть, так будет тоже вполне уютно. Мы могли бы использовать кладовку как кухню, а комнату для завтрака как обеденный зал. И три-четыре небольшие спальни… — Уютно! — с отвращением фыркнула Би, словно перед ней поставили на стол скверно приготовленное блюдо, но больше ничего не сказала. — А мы с Малышом, наверное, запишемся к «Валлийским стрелкам». Мэй приглушенно ахнула. — Я пойду в Воздушные войска, — сказал Малыш. — Но тебе нельзя! — потрясенно воскликнул Фиц. — Виконт Эйбрауэнский всегда был в «Валлийских стрелках»! — Но у них же нет самолетов! Новая война будет войной самолетов. Королевским воздушным силам отчаянно понадобятся летчики. А я летаю уже много лет. Фиц хотел возразить, но вошел дворецкий и объявил: — Милорд, машина подана. Фиц взглянул на стоящие на камине часы. — Какая досада, мне пора ехать. Спасибо, Граут… — Он посмотрел на Малыша. — Не принимай окончательного решения, пока мы не поговорим. Это неправильно. — Хорошо, папа. Фиц посмотрел на Би. — Прости меня, дорогая, что ухожу с середины обеда. — Конечно, — сказала она. Фиц встал из-за стола и направился к двери. Дейзи заметила, что он прихрамывает — печальное напоминание о событиях прошлой войны. Конец обеда прошел уныло. Все гадали, объявит ли премьер-министр войну. Когда дамы, оставляя мужчин, поднялись из-за стола, Мэй попросила Энди взять ее под руку. Он извинился перед двумя остающимися мужчинами, сказав: — Моя жена в деликатном положении… — Это был обычный эвфемизм, когда говорили о беременности. Малыш сказал: — Хотел бы я, чтобы моя жена обрела эту деликатность столь же быстро. Это был удар по больному месту, и Дейзи почувствовала, что густо покраснела. Она сдержала готовую сорваться колкость, но потом спросила себя: а почему она должна молчать? — А знаешь, Малыш, как говорят футболисты? — громко сказала она. — Чтобы забить, надо бить. Пришла очередь Малыша краснеть. — Как ты смеешь! — воскликнул он возмущенно. Энди засмеялся. — Сам напросился, братец! — Прекратите, оба! — сказала Би. — Я надеюсь, мои сыновья подождут, пока дамы окажутся достаточно далеко, прежде чем начинать столь отвратительные разговоры! — И она величественно удалилась. Дейзи тоже вышла, но, дойдя до лестницы, она покинула остальных женщин и поднялась наверх, все еще злясь и стремясь побыть в одиночестве. Как мог Малыш сказать такое? Неужели он действительно считал, что это она виновата в том, что никак не забеременеет? Ведь вполне могло оказаться, что проблема в нем! А может быть, он это знал и пытался обвинить ее, боясь, что его посчитают бесплодным… Наверное, в этом-то и было дело, но все равно это не повод для прилюдных оскорблений! Она пошла в комнату, где он жил раньше. Поженившись, они еще три месяца жили здесь, пока ремонтировали их дом. Они занимали комнату Малыша и еще одну, рядом, хотя в те дни они всегда спали вместе. Она вошла и повернула выключатель. К своему удивлению, она обнаружила, что Малыш, по-видимому, не перебрался отсюда окончательно. На раковине лежала его бритва, на прикроватном столике — журнал «Флайт». Она выдвинула ящик столика и нашла коробку таблеток для печени «Леонард», которые он принимал каждое утро перед завтраком. Может быть, он спал здесь, когда был слишком пьян, чтобы предстать перед женой? Нижний ящик был заперт, но она знала, что он хранит ключ в вазе на камине. Никаких комплексов, что она сует нос не в свое дело, у нее не было: по ее мнению, у мужа не должно быть секретов от жены. Она открыла ящик. Первое, что она увидела, — книжку с фотографиями обнаженных женщин. Обычно на рисунках и фото женщины позировали, прикрывая интимные места, но эти девицы — как раз наоборот: они раздвигали ноги, придерживали ягодицы, даже выставляли вход внутрь на всеобщее обозрение. Если бы кто-нибудь застал Дейзи, она бы сделала вид, что шокирована, но на самом деле ей было интересно. Она внимательно просмотрела всю книжку, сравнивая этих женщин с собой: размер и формы их груди, количество растительности, их органы. Как удивительно разнообразны, оказывается, женские тела! Некоторые девчонки занимались самостимуляцией или делали вид, а на некоторых фотографиях они были по двое, занимаясь этим друг с другом. На самом деле Дейзи не удивляло, что мужчинам нравятся такие вещи. Она почувствовала себя так, словно шпионила. И вспомнила тот раз, когда пришла к нему в комнату в Ти-Гуине, еще до того, как они поженились. Тогда она отчаянно пыталась узнать о нем побольше, вызнать что-то тайное о человеке, которого любила, чтобы найти способ завладеть им. А что она делает теперь? Шпионит за мужем — который, по-видимому, больше ее не любит — и пытается понять, в чем она ошиблась. Под книжкой был коричневый бумажный пакет. Внутри лежало несколько маленьких квадратных бумажных конвертиков с красной надписью на лицевой стороне. Она прочитала:«Прентиф» зарегистрированная торговая марка Сервиспак Внимание! Не оставляйте конверт или содержимое В публичных местах, поскольку это может Привести к неприятным последствиям Производство Великобритания Латексный каучук Для любого климатаЭто ничего не объясняло. Нигде не было сказано, что именно находилось в этих конвертиках. Поэтому она вскрыла один. Внутри лежал кусок резины. Она развернула его. Он был в форме трубки, закрытой с одного конца. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это такое. Она никогда их не видела, но слышала, как в разговорах люди упоминали такие вещи. Американцы называли их «троянцами», англичане — «резиновыми Джонни». Правильное название было «кондом», а нужны они были для предохранения от беременности. Зачем ее мужу целый пакет? Ответ мог быть только один. Чтобы использовать их с другой женщиной. Ей хотелось плакать. Она давала ему все, чего он хотел. Она никогда не говорила, что устала и ей не хочется заниматься любовью, даже когда так бывало, и не отказывалась, что бы он ни предлагал в постели. Если бы он попросил, она могла бы даже позировать, как те женщины с фотографий. Что она делала не так? Она решила спросить его. Горе уступило место гневу. Онавстала. Сейчас она выйдет с этими пакетиками в обеденный зал и спросит его. С какой стати ей щадить его чувства? И тут он вошел. — Я увидел свет из холла, — сказал он. — Что ты здесь делаешь? — Он увидел выдвинутые ящики прикроватного столика и воскликнул: — Как ты смеешь за мной шпионить! — Я подозревала, что ты мне неверен, — сказала она и показала ему презерватив. — Я оказалась права. — Чертова проныра! — Чертов изменщик! — Мне следует проучить тебя, как делали викторианские мужья! — сказал он, поднимая руку. Она схватила с камина тяжелый подсвечник. — Попробуй! Я огрею тебя, как женщина двадцатого века! — Это просто нелепо… — он тяжело опустился на стул у двери. У него был вид побежденного. От его несчастного вида ярость у Дейзи прошла. Теперь ей было просто горько. Она села на кровать. Но любопытство не исчезло. — Кто она? — Неважно, — сказал он, качнув головой. — Я хочу знать! Он неловко пожал плечами. — Какое это имеет значение? — Очень большое. — Она поняла, что в конце концов все из него вытянет. Он избегал ее взгляда. — Ты ее не знаешь и никогда не узнаешь. — Проститутка? — Нет! — воскликнул он, уязвленный этим предположением. — Ты ей платишь? — продолжила она наступление. — Нет. Да. — Она поняла, что он стыдится своего желания скрыть это. — Ну, содержание… Это не одно и то же. — Почему ты ей платишь, если она не проститутка? — Чтобы им не приходилось встречаться с другими. — Им? У тебя что, несколько любовниц? — Нет же! Всего две. Они живут в Олдгейте. Мать и дочь. — Что? Не может такого быть. — Ну… однажды у Джоани… французы в таких случаях говорят «у нее цветы»… — Американки называют это «беда». — Вот Перл и предложила… — Себя вместо нее? Более мерзкой сделки нельзя себе представить! Так ты ложишься в постель и с той и с другой? — Да. Она вспомнила книжку с фотографиями, и ей пришло в голову ужасное предположение. Она была просто вынуждена спросить: — Но не одновременно? — Иногда… — Какая отвратительная гадость! — О своем здоровье не беспокойся, — сказал он, указывая на презерватив в ее руке. — Эти штуки защищают от инфекции. — Твоя заботливость меня просто ошеломляет. — Послушай, ты же знаешь, что это делают большинство мужчин. Во всяком случае, большинство мужчин нашего класса. — Ничего подобного, — сказала она, но вспомнила о своем отце, у которого кроме жены была постоянная любовница — и при этом ему еще потребовался роман с Глэдис Энджелус. — А мой отец не был верным мужем, — сказал Малыш. — У него полно незаконных детей. — Я тебе не верю. Мне кажется, он любит твою мать. — Ну, один-то внебрачный ребенок точно есть. — Где? — Не знаю. — Значит, ты не можешь быть в этом уверен. — Я слышал, как он сказал это в разговоре с Бингом Вестхэмптоном. Ты же знаешь, что за фрукт этот Бинг. — Знаю, — сказала Дейзи. Казалось, сейчас пришло время говорить правду, поэтому она добавила: — Он не упускает случая пощупать меня за задницу. — Старый козел. Ну в общем, мы все немного выпили, и Бинг сказал: «А ведь почти у всех нас есть один-два внебрачных ребенка, убранных с глаз долой, не так ли?» А папа сказал: «Ну я-то уверен, что у меня всего один». Потом, наверное, он сообразил, что сказал, закашлялся и выглядел как дурак. И сменил тему. — Ну, меня не интересует, сколько внебрачных детей у твоего отца. Я современная американская девушка и не стану жить с неверным мужем. — А что станешь? — Я от тебя уйду! — сказала она с дерзким видом, но в душе чувствовала боль, словно он ударил ее кинжалом. — И вернешься, поджав хвост, в Буффало? — Может быть. Но вовсе не обязательно. Денег у меня полно. — При заключении брака адвокаты ее отца проследили, чтобы Малыш не смог запустить руку в богатства Вяловых — Пешковых. — Я могу поехать в Калифорнию. Сняться в каком-нибудь папином фильме. Стать кинозвездой. Готова спорить, что у меня получится. — Но это была лишь рисовка. Ей хотелось разрыдаться. — Ну и уходи, — сказал он. — Отправляйся ко всем чертям, мне наплевать. «Неужели это правда?» — подумала она. Но взглянув ему в лицо, решила, что все-таки нет. Они услышали, как подъехала машина. Дейзи на дюйм отогнула в сторону край светомаскировки и увидела черно-кремовый «Роллс-Ройс» Фица с затемненными фарами. — Твой отец вернулся, — сказала она. — Интересно, война уже началась? — Нам лучше спуститься. — Иди, я сейчас приду. Малыш вышел, а Дейзи посмотрела на себя в зеркало. С удивлением она увидела, что совсем не отличается от той женщины, что вошла сюда полчаса назад. Вся ее жизнь перевернулась вверх дном, но ни намека на это не было на ее лице. Ей было ужасно жаль себя и хотелось плакать, но она сдержала слезы. Взяв себя в руки, она спустилась вниз. Фиц был в обеденном зале, на его смокинге блестели капли дождя. Дворецкий Граут подал сыр и фрукты, ведь Фиц пропустил десерт. За столом собралась вся семья. Граут налил Фицу красного вина. Фиц сделал глоток и произнес: — Это было совершенно ужасно. — Да что же произошло? — сказал Энди. Фиц съел кусочек чеддера, прежде чем ответить: — Невилл говорил четыре минуты. Худшего выступления премьер-министра я еще не видел. Он мямлил и юлил и сказал, что Германия может вывести из Польши войска, чему никто не поверил. И ни слова — о войне, ни даже об ультиматуме. — Но почему? — сказал Энди. — В частных разговорах Невилл говорит, якобы он ждет, что французы оставят колебания и объявят войну Германии одновременно с нами. Но многие подозревают, что это просто трусливая отговорка. Фиц сделал еще глоток вина. — Следующим говорил Артур Гринвуд. — Гринвуд был лидером партии лейбористов. — Когда он встал, Лео Эмери — заметьте, член парламента от консерваторов! — выкрикнул: «Артур, скажи за Англию!» Подумать только, чтобы от лица Англии высказался чертов социалист — тогда, когда премьер от консерваторов не оправдал надежд! Невилл был похож на побитую собаку. Граут снова наполнил бокал Фица. — Гринвуд говорил крайне мягко, но все же сказал: «Мне хотелось бы знать, сколько еще мы готовы медлить?» И обе стороны палаты общин встретили эти слова одобрительными криками. Я полагаю, Невилл был готов провалиться сквозь землю… — Фиц взял персик и ножом и вилкой нарезал его на ломтики. — И чем все кончилось? — спросил Энди. — Ничего еще не решено. Невилл вернулся на Даунинг-стрит, десять. Но остальной кабинет окопался у Саймона в кабинете, в палате общин. — Сэр Джон Саймон был канцлером казначейства. — И они заявляют, что не выйдут оттуда, пока Невилл не пошлет немцам ультиматум. Тем временем начинается заседание исполнительного комитета Лейбористской партии, а недовольные «заднескамеечники» проводят собрание на квартире у Уинстона. Дейзи всегда говорила, что не любит политику, но, войдя в семью Фица, наблюдая все это изнутри, она политикой заинтересовалась и нашла это действо захватывающим и устрашающим. — Значит, премьер-министр должен действовать! — сказала она. — Да, конечно, — сказал Фиц. — Прежде чем парламент соберется снова — а это должно произойти завтра в полдень — я думаю, Невилл должен либо объявить войну, либо подать в отставку. В холле зазвонил телефон, и Граут вышел ответить на звонок. Через минуту он вернулся и сказал: — Милорд, звонили из Министерства иностранных дел. Звонивший джентльмен не стал ждать, когда вы подойдете к телефону, а настоял на том, чтобы передать сообщение… — старый дворецкий выглядел растерянным, словно с ним говорили довольно резко. — Премьер-министр созывает собрание. — Дело двинулось! — сказал Фиц. — Хорошо. Граут продолжал: — Министр иностранных дел хотел бы, если это вас не затруднит, чтобы вы присутствовали. — Фиц не входил в состав кабинета, но иногда младших министров просили присутствовать на собрании, если речь должна была идти об области их компетенции. Они сидели не за центральным столом, а сбоку, чтобы можно было обратиться к ним за подробностями. Би посмотрела на часы. — Почти одиннадцать. Мне кажется, ты должен ехать. — Я действительно должен. Оборот «если вас не затруднит» — простая вежливость. — Он промокнул губы белоснежной салфеткой и, хромая, снова ушел. Графиня Би сказала: — Граут, сделайте еще кофе и принесите в гостиную. Возможно, мы сегодня ляжем поздно. — Да, ваше высочество. Все вернулись в гостиную, оживленно переговариваясь. Ева была за войну: она хотела увидеть гибель нацистского режима. Конечно, она будет волноваться за Джимми, но она вышла замуж за солдата и всегда знала, что ему придется рисковать жизнью в бою. Би тоже была за войну, поскольку немцы заключили союз с большевиками, которых она ненавидела. Мэй боялась, что Энди могут убить, и безудержно плакала. Малыш не понимал, зачем двум таким великим державам, как Великобритания и Германия, начинать войну из-за такого бесплодного полудикого края, как Польша. Улучив момент, Дейзи увела Еву в другую комнату, где можно было поговорить наедине. — У Малыша есть любовница, — сразу же выпалила она. — Смотри, что я нашла! — И она показала Еве кондомы. — Какой ужас! Бедная Дейзи! Дейзи подумала, не рассказать ли Еве все эти грязные подробности — обычно они рассказывали друг другу все, но сейчас это было слишком унизительно, и она лишь сказала: — Я вызвала его на разговор, и он признался. — Он раскаивается? — Не особенно. Он говорит, что так делают все мужчины его класса, в том числе и его отец. — Джимми — нет! — решительно сказала Ева. — Конечно, я уверена, что ты права. — Что ты собираешься делать? — Уйду от него. Мы можем развестись, и пусть виконтессой будет кто-нибудь еще. — Но если начнется война, тебе нельзя будет от него уйти! — Почему? — Потому что это будет жестоко, если он уйдет на фронт. — Он бы думал об этом раньше, прежде чем ложиться в постель с парой проституток в Олдгейте! — Но это будет еще и предательством. Нельзя уйти от человека, который рискует жизнью, защищая тебя. Дейзи неохотно признала, что Ева права. Война превратит Малыша из презренного прелюбодея, заслуживающего, чтобы его бросили, в героя, защищающего свою жену, свою мать и свою страну от ужаса оккупации и порабощения. Несправедливо будет, если все в Лондоне и Буффало будут считать ее трусливой предательницей, если она его оставит. Она и сама бы так считала. Если будет война — она хотела быть отважной патриоткой, хоть была не вполне уверена, что может входить в это понятие. — Ты права, — недовольно сказала она. — Если начнется война, мне нельзя его бросать. Прогремел раскат грома. Дейзи взглянула на часы: была полночь. Звук дождя изменился: теперь вода лилась потоками. Дейзи и Ева вернулись в гостиную. Би спала на кушетке. Энди обнимал Мэй, которая все еще всхлипывала. Малыш курил сигару и пил бренди. Дейзи твердо решила, что когда они поедут домой, машину поведет она. Фиц вернулся в половине первого, его вечерний костюм промок насквозь. — Колебания позади, — сказал он. — Утром Невилл пошлет немцам ультиматум. Если к полудню они не начнут выводить из Польши войска — к одиннадцати утра по нашему времени, — мы начинаем войну. Все поднялись и стали собираться по домам. В холле Дейзи сказала Малышу: «Машину поведу я», и он не стал с ней спорить. Они сели в кремовый «бентли», и Дейзи завела машину. Граут запер дверь дома Фица. Дейзи включила дворники, но не тронула машину с места. — Малыш, — сказала она, — давай попробуем начать сначала. — Что ты имеешь в виду? — На самом деле я не хочу от тебя уходить. — А уж я-то абсолютно не хочу, чтобы ты уходила. — Брось этих женщин из Олдгейта. Будь каждую ночь со мной. Давай действительно постараемся завести ребенка. Ты же хочешь этого, правда? — Да. — Так ты сделаешь, что я прошу? Наступило долгое молчание. Потом он сказал: — Ладно. — Спасибо. Она взглянула на него, надеясь на поцелуй, но он сидел неподвижно, глядя через ветровое стекло прямо перед собой, наблюдая, как дворники ритмично стирают со стекла капли нестихающего дождя.
VI
В воскресенье дождь прекратился и вышло солнце. Ллойду Уильямсу казалось, что дождь вымыл Лондон дочиста. В течение утра семейство Уильямсов собиралось на кухне дома Этель в Олдгейте. Никакой предварительной договоренности не было, все появлялись сами, Ллойд понял: если объявят войну, им хотелось быть вместе. Ллойд мечтал, чтобы начались действия против фашизма, — и в то же время перспектива войны пугала его. В Испании он повидал столько крови и страданий, что на всю жизнь хватит. Как ему хотелось больше не принимать участия ни в одном бою! Он даже бокс бросил. И в то же время он всем сердцем надеялся, что Чемберлен не пойдет на попятный. Он видел сам в Германии, что такое фашизм, и слухи, доходящие из Испании, были такими же кошмарными: режим Франко уничтожал прежних сторонников избранного правительства сотнями и тысячами, а в школах снова распоряжались священники. Этим летом, закончив учебу в Кембридже, он немедленно поступил в «Валлийские стрелки» и, как прошедший курсы военной подготовки, сразу получил звание лейтенанта. Армия активно готовилась к военным действиям. С огромным трудом ему удалось добиться увольнительной на двадцать четыре часа, чтобы на выходных навестить маму. Если премьер-министр сегодня объявит войну, Ллойд будет в числе первых, кто отправится на фронт. Утром в воскресенье в дом на Натли-стрит после завтрака зашел Билли Уильямс. Ллойд и Берни сидели у радио, развернув на кухонном столе газеты, а Этель готовила на обед окорок. Дядя Билли чуть не заплакал, увидев Ллойда в форме. «Ничего, я просто вспомнил нашего Дейва, — сказал он. — Он бы сейчас тоже был призывником, если бы вернулся из Испании». Ллойд так и не рассказал Билли правду о том, как умер Дейв. Он соврал, что не знает подробностей, ему лишь известно, что Дейв погиб в ходе военных действий под Бельчите и предположительно там же и похоронен. Билли участвовал в Великой войне и знал, как небрежно порой обращались с телами погибших на поле боя, и это наверняка усугубляло его горе. Он очень надеялся когда-нибудь — когда Испания наконец станет свободной — побывать в Бельчите и отдать дань уважения памяти сына, павшего в борьбе за это великое дело. В числе тех, кто не вернулся из Испании, оказался и Ленни Гриффитс. Никто не имел никакого представления, где он мог быть похоронен. Была даже вероятность, что он жив и находится у Франко в каком-нибудь лагере военнопленных. Сейчас по радио сообщили о заявлении, сделанном накануне вечером в палате общин премьер-министром Чемберленом, но больше ничего сказано не было. — Вы бы никогда не узнали, какая грызня потом началась, — сказал Билли. — Грызню Би-би-си не передает, — сказал Ллойд. — Им нравится успокаивать. Билли и Ллойд оба были членами исполкома партии лейбористов — Ллойд как представитель молодежи партии. После возвращения из Испании ему удалось восстановиться в Кембриджском университете, и, заканчивая учебу, он ездил по стране, выступая на собраниях партии лейбористов и рассказывая людям, как испанское законно избранное правительство было предано британским правительством, благоволившим к фашистам. Никакой пользы от этого не было — антидемократические мятежники Франко все равно победили, но Ллойд стал хорошо известной личностью, чуть ли не героем, особенно среди молодежи левого крыла, и в результате его избрали в исполком. Поэтому и Ллойд и его дядя Билли прошлой ночью были на заседании комитета. Они знали, что Чемберлен уступил давлению комитета и послал Гитлеру ультиматум. А теперь они сидели как на иголках, гадая, что будет дальше. Насколько им было известно, Гитлер еще не ответил. Ллойд вспомнил Мод, берлинскую подругу матери, и ее семью. Он высчитал, что ее маленьким тогда детям сейчас должно быть восемнадцать и девятнадцать лет. Интересно, они тоже сейчас сидят у радио и ждут объявления, начнется ли война с Англией? В десять часов пришла сводная сестра Ллойда, Милли. Ей было девятнадцать, и она уже вышла замуж за брата своей подруги Наоми Эвери, — его звали Эйб, и он был оптовым торговцем кожами. Она хорошо зарабатывала, работала продавщицей в дорогом магазине. Когда-нибудь она хотела открыть свой собственный магазин, и у Ллойда не было сомнения, что рано или поздно она это осуществит. Хоть это была не та карьера, какую выбрал бы для нее Берни, Ллойд видел, как он гордится ее умом, целеустремленностью и симпатичной внешностью. Но сегодня, несмотря на излишнюю взвешенность и самоуверенность, она не выдержала. — Когда ты был в Испании, это было так ужасно! — со слезами в голосе сказала она Ллойду. — А Дейв и Ленни так и не вернулись. Теперь отправитесь куда-то и вы с моим Эйби, а мы, женщины, будем ждать каждый день известий, гадая, живы ли вы еще. — А еще твой двоюродный брат Кейр… — вставила Этель. — Ему ведь уже восемнадцать. Ллойд спросил у матери: — А в каких войсках служил мой настоящий отец? — Ну какое это имеет значение? — она не любила говорить об отце Ллойда, может быть, из уважения к Берни. Но Ллойд хотел знать. — Для меня это имеет значение, — сказал он. Она с ненужной силой бросила в кастрюлю с водой недочищенную картофелину. — Он был в «Валлийских стрелках». — Как и я! Что же ты мне раньше не говорила? — Нечего ворошить прошлое. Ллойд понимал, что для ее скрытности, наверное, была и другая причина. Наверное, она выходила замуж уже беременной. Для Ллойда ничего плохого в этом не было, но у старшего поколения это считалось позором. И все равно он не отстал. — А мой отец был валлиец? — Да. — Из Эйбрауэна? — Нет. — А откуда же? Она вздохнула. — Им приходилось переезжать с места на место из-за работы его отца. Но я думаю, изначально они из Свонси. Теперь ты доволен? Из церкви пришла тетя Ллойда Милдред — элегантная женщина средних лет, симпатичная, только передние зубы выступают вперед. На ней была изысканная шляпка — она изготавливала шляпы, и у нее была своя мастерская. Две ее дочери от первого брака, Энид и Лилиан, — обеим было под тридцать — были замужем, и у них уже были свои дети. Дейв, погибший в Испании, был ее старшим сыном. Ее младший сын, Кейр, вошел в кухню следом за ней. Милдред считала, что детей обязательно надо брать с собой в церковь, пусть даже ее муж, Билли, о религии и слышать не хотел. — Когда я был маленький, у меня этого было столько, что на всю жизнь хватит, — частенько говаривал он. — Если уж я не буду спасен — значит, никто не будет. Ллойд огляделся. Вокруг сидела его семья: мама, отчим, сводная сестра, дядя, тетя, двоюродный брат. Как ему не хотелось расставаться с ними и уезжать куда-то на смерть… Ллойд взглянул на часы из нержавеющей стали, с квадратным циферблатом — подарок Берни к окончанию университета. Было одиннадцать часов. По радио глубокий голос Альвара Лидделла произнес, что через несколько минут выступит с речью премьер-министр. Торжественно заиграла классическая музыка. — Ну-ка тише все! — сказала Этель. — Сейчас послушаем — и чаю вам сделаю. Кухня затихла. Альвар Лидделл объявил выступление премьер-министра Невилла Чемберлена. Соглашатель, подумал Ллойд. Человек, отдавший Гитлеру Чехословакию; человек, упрямо отказывавшийся помочь избранному испанскому правительству, даже когда стало совершенно очевидно, что немцы и итальянцы вооружают мятежников. Неужели он снова отступит? Ллойд заметил, что родители держатся за руки, маленькие пальчики Этель крепко стиснули ладонь Берни. Он еще раз взглянул на часы. Было четверть двенадцатого. А потом он услышал, как премьер-министр произнес: — Я обращаюсь к вам из зала заседаний кабинета министров на Даунинг-стрит, десять. Голос у Чемберлена был пронзительный, и слова произносил он очень четко. Он говорил как педантичный школьный учитель. А нам нужен воин, подумал Ллойд. — Сегодня утром посол Великобритании в Берлине передал правительству Германии ноту, в которой заявлено, что если правительство Великобритании к одиннадцати часам утра не получит сообщения, что Германия готова немедленно вывести из Польши свои войска, то между нашими государствами будет существовать состояние войны. Ллойд почувствовал, что теряет терпение от этих формулировок Чемберлена. «Между нашими государствами будет существовать состояние войны» — какой странный оборот. Ну давай же, думал он, переходи к делу. Ведь это вопрос жизни и смерти. Голос Чемберлена зазвучал глубже и стал более похож на голос государственного деятеля. Может быть, он перестал смотреть на микрофон, а представил себе миллионы своих соотечественников, сидящих дома перед радио, ожидающих от него роковых слов. — Сейчас я должен вам сказать, что до настоящего времени никаких подобных сообщений не поступало. Ллойд услышал, как мама сказала: «Господи, спаси!» Он взглянул на нее. Ее лицо посерело. Очень медленно Чемберлен произнес следующие ужасные слова: — Из этого следует, что наше государство находится с Германией в состоянии войны. Этель зарыдала.Часть II. Время крови
Глава 6
Апрель — май 1940 года
I
Эйбрауэн изменился. На улицах появились машины, грузовики, автобусы. Когда Ллойд приезжал сюда в двадцатые годы к дедушке и бабушке, припаркованный автомобиль был такой диковиной, что собиралась толпа. Но над городом по-прежнему возвышалась двойная башня у входа в шахту, с колесами, вращающимися волшебным образом. Больше ничего не было: ни предприятий, ни деловых кварталов и никакой другой промышленности, только уголь. Чуть ли не все в городе работали в шахте. Исключение составляли несколько десятков человек: лавочники, духовные лица всех конфессий, секретарь муниципалитета, врач. Случись спросу на уголь упасть, как в тридцатые годы, — и люди останутся без средств к существованию, другой работы в городе им не найти. Вот почему главным требованием партии лейбористов была помощь безработным, чтобы никогда больше людям, попавшим в такую ситуацию, не пришлось пережить страдания и унижения от невозможности прокормить свои семьи. В апреле 1940 года лейтенант Ллойд Уильямс прибыл из Кардиффа воскресным поездом. С маленьким чемоданчиком в руке он поднялся на холм к Ти-Гуину. Он восемь месяцев обучал новичков — занимался тем же, что и в Испании, — и тренировал команду «Валлийских стрелков» по боксу, но наконец до армейского начальства дошло, что он бегло говорит по-немецки, и он был переведен в разведку и послан на курс обучения. Обучение было пока единственным, чем занималась армия. Никакие войска Великобритании еще не вели с врагом боев хоть какого-нибудь значения. Германия и СССР оккупировали и поделили между собой Польшу, и оказалось, что союзнические гарантии независимости Польши ничего не стоят. Англичане называли эту войну «липовой», им не терпелось перейти к действиям. У Ллойда в отношении войны не было никаких сентиментальных иллюзий — он слышал, как жалобно просили пить умирающие на полях сражений в Испании. И тем не менее ему не терпелось начать окончательно решать вопрос с фашизмом. Армия предполагала послать больше войск во Францию, ожидая, что немцы начнут вторжение. Этого не случилось, но англичане оставались наготове и тем временем проводили множество учений. Посвящение Ллойда в тайны военной разведки должно было произойти в величественном доме, который столько времени играл важную роль в судьбе его семьи. Богатые и знатные владельцы многих таких дворцов предоставляли их для нужд армии — возможно, из опасения, что иначе их могут конфисковать совсем. Но армия, конечно же, преобразила Ти-Гуин. На графской лужайке было припарковано около дюжины серовато-зеленых автомобилей, и их шины искромсали сочную зелень. Элегантный парадный двор с изогнутой гранитной лестницей превратился в склад припасов, и там, где раньше выходили из экипажей женщины в драгоценных украшениях и мужчины во фраках, теперь шаткими штабелями высились гигантские банки консервированной фасоли и топленого кулинарного жира. Ллойд усмехнулся: уравнивающее действие войны ему нравилось. Ллойд вошел в дом. Его встретил приземистый офицер в измятой и грязной форме. — Лейтенант, вы прибыли на учения разведчиков? — Да, сэр. Мое имя — Ллойд Уильямс. — Я — майор Лоутер. Ллойд о нем слышал. Это был маркиз Лоутерский, которого приятели называли Лоути. Ллойд огляделся. На картины, висевшие на стенах, были надеты огромные чехлы от пыли. Изысканные узорчатые камины из мрамора были забраны грубо сколоченными дощатыми коробами. Вся старинная мебель темного дерева, о которой с такой любовью иногда вспоминала мама, исчезла, уступив место металлическим столам и дешевым стульям. — Надо же, как здесь все изменилось, — сказал он. — Вы уже были здесь? — улыбаясь, сказал Лоутер. — Вы знакомы с хозяевами? — Я учился в Кембридже вместе с Малышом Фицгербертом. Там же я познакомился и с виконтессой, тогда они еще не были женаты. Но они же сейчас перебрались отсюда, я полагаю? — Не совсем. Несколько комнат они оставили для личного пользования. Но они нам совсем не мешают. Так вы приезжали сюда в качестве гостя? — Ну что вы, нет. Я их мало знаю. Нет, я видел этот дом в детстве, однажды, когда семья была в отъезде. Здесь работала моя мать. — Правда? Это что же, в библиотеке графа или как-то… — Нет, горничной. Едва это слово сорвалось с губ Ллойда, как он понял, что совершил ошибку. На лице Лоутера появилась брезгливая гримаса. — Понятно, — сказал он. — Как интересно! Ллойд понял, что его моментально заклеймили как выскочку из рабочих. Теперь все время его пребывания здесь с ним будут обращаться как с человеком низшего сорта. Надо было помалкивать о прошлом матери: ведь он знал, какой снобизм процветает в армии. Лоути сказал: — Сержант, проводите лейтенанта в его комнату. На самом верхнем этаже. Ллойд получил комнату в бывших помещениях для слуг. Но на самом деле он и не возражал. «Жила же здесь моя мама», — подумал он. Пока они поднимались по задней лестнице, сержант сказал Ллойду, что до обеда в столовой распоряжений ему не будет. Ллойд спросил, живет ли здесь в настоящий момент кто-нибудь из Фицгербертов, но этого сержант не знал. На то, чтобы разобрать вещи, Ллойду хватило двух минут. Он причесался, надел чистую форменную рубашку и отправился навестить дедушку с бабушкой. Дом на Веллингтон-роу казался еще меньше и серее, чем всегда, хотя на кухне уже была горячая вода, а возле дома теперь был туалет со сливом. Внутри дома на памяти Ллойда ничего не изменилось: все тот же коврик на полу, все те же поблекшие занавески, те же тяжелые дубовые стулья в единственной комнате первого этажа, служившей и гостиной, и кухней. Только вот дедушка с бабушкой изменились. Обоим было уже, пожалуй, около семидесяти, и выглядели они ослабевшими. У дедушки болели ноги, и он был вынужден прекратить работу в шахтерском профсоюзе. У бабушки было слабое сердце: доктор Мортимер сказал ей каждый раз после еды поднимать ноги вверх на четверть часа. Они были рады увидеть Ллойда в форме. — Лейтенант, надо же! — сказала бабушка. Вся ее жизнь прошла в классовой борьбе, и тем не менее она не могла скрыть свою гордость, что ее внук — офицер. В Эйбрауэне новости расходятся быстро, и факт, что у Дэя-Проф-союза гостит внук, наверное, стал известен половине городка раньше, чем Ллойд допил первую чашку бабушкиного крепкого чая. Поэтому он не очень удивился, когда к ним зашел Томми Гриффитс. — Я думаю, мой Ленни тоже был бы, как ты, лейтенантом, если бы вернулся из Испании, — сказал Томми. — Я в этом уверен, — сказал Ллойд. Он никогда не видел офицера, который в гражданской жизни был шахтером, но все что угодно могло произойти, если война начнется всерьез. — Это был лучший сержант во всей Испании, вот что я вам скажу. — Вам с ним пришлось через многое пройти. — Нам пришлось пройти через настоящий ад. И мы проиграли. Но на этот раз фашистам не победить! — За это надо выпить, — сказал Томми и опустошил свою кружку с чаем. Ллойд пошел с дедушкой и бабушкой на вечернюю службу в церковь Вифезда. Религия занимала не особенно значительное место в его жизни, и уж конечно, он не мирился с дедушкиным догматизмом. Вселенная была полна загадок, и людям следовало бы признать это. Но дедушке и бабушке было приятно, когда он сидел с ними в церкви. Молитвы, не подготовленные заранее, были красноречивы — библейские фразы плавно вплетались в разговорную речь. Проповедь была несколько утомительна. Но пение приводило Ллойда в восторг. Валлийская паства интуитивно раскладывала гимны на четыре голоса, и когда они были в настроении, в церкви дрожали стекла. Едва войдя, Ллойд почувствовал, что именно здесь бьется сердце Британии — в этих выбеленных стенах церкви. Сидевшие вокруг него люди были бедно одеты и плохо образованы и проводили жизнь в бесконечном тяжелом труде, мужчины — добывая под землей уголь, женщины — растя новую смену шахтеров. Но у них были сильные плечи и острый ум, и они создали сами себе культуру, которая делала жизнь достойной того, чтобы жить. Они находили надежду в протестантском христианстве и левых политических убеждениях, они находили радость в матчах регби и выступлениях мужского хора, и их связывала воедино в хорошие времена — щедрость, а в плохие — солидарность. Вот за это он будет сражаться — за этих людей, за этот город. И если за них придется отдать жизнь — она будет потрачена недаром. Дедушка прочитал заключительную молитву — стоя, опираясь на палку. — Господи, Ты видишь здесь, среди нас, молодого раба твоего Ллойда Уильямса, вот он сидит в форме. Просим Тебя, в мудрости Твоей и великодушии, сохрани его жизнь в грядущей войне. Пожалуйста, Господи, возврати его нам домой целым и невредимым. Если будет на то воля Твоя, Господи. Паства прочувствованно произнесла «аминь», а Ллойд смахнул слезу. Он вернулся в дом своих стариков, когда солнце опустилось за гору и над рядами серых домов сгустился вечерний сумрак. От предложения поужинать он отказался и заторопился назад в Ти-Гуин, успев как раз вовремя к обеду в столовой. Им дали тушеную говядину, вареную картошку и капусту. Еда была не лучше и не хуже любой другой обычной армейской еды, и Ллойд ел с аппетитом, понимая, что за все это платят люди вроде его дедушки с бабушкой, у которых самих на ужин лишь хлеб со свиным жиром. На столе стояла бутылка виски, и Ллойд тоже выпил немного — за компанию. За ужином он присматривался к другим курсантам и старался запомнить, как кого зовут. По дороге в свою комнату он прошел через Зал скульптур, в котором сейчас никаких скульптур не было, а стояли школьная доска и двенадцать дешевых письменных столов. Там он увидел майора Лоутера, беседующего с дамой. Взглянув еще раз, он узнал в ней Дейзи Фицгерберт. Он был так удивлен, что остановился. Лоутер с раздраженным видом оглянулся. Увидев Ллойда, он нехотя сказал: — Леди Эйбрауэн, вы, кажется, знакомы с лейтенантом Уильямсом? «Если она станет отрицать, — подумал Ллойд, — я напомню ей, как она со мной целовалась, на Мэйфэр, в темноте — какой это был долгий, горячий поцелуй». — Как я рада снова вас видеть, мистер Уильямс, — сказала она, протягивая руку для рукопожатия. Когда он коснулся ее руки, кожа была теплая и нежная. Его сердце затрепетало. Лоутер произнес: — Уильямс сказал, его мать тут была служанкой. — Я знаю, — ответила Дейзи. — Он рассказывал мне об этом на балу в Тринити. Он упрекал меня в снобизме. И, должна со стыдом признаться, был совершенно прав. — Как вы великодушны, леди Эйбрауэн, — чувствуя себя неловко, произнес Ллойд. — Сам не знаю, с какой стати мне было говорить вам такое. Она казалась не такой нервной, какой он ее запомнил: может быть, просто повзрослела. — Однако сейчас мать мистера Уильямса — член парламента, — сказала Дейзи Лоутеру. Тот остолбенел. — А как поживает ваша подруга-еврейка Ева? Насколько я помню, она вышла замуж за Джимми Мюррея. — У них уже двое детей. — Удалось ей забрать родителей из Германии? — Как приятно, что вы и это помните, но — нет, к сожалению, Ротманам не дают разрешения на выезд. — Мне ужасно жаль. Это, должно быть, очень мучительно для нее. — Конечно. Лоутера явно раздражал этот разговор о горничных и евреях. — Возвращаясь к тому, о чем мы говорили, леди Эйбрауэн… — Позвольте с вами попрощаться, — сказал Ллойд. Он вышел из зала и взбежал по лестнице на свой этаж. Собираясь ложиться спать, он внезапно поймал себя на том, что поет последний гимн сегодняшней службы:Шторм не сомнет души покой,
Любовь — твердыня в бурю,
Что правит небом и землей.
Как мне не петь хвалу ей?
II
Через три дня Дейзи писала письмо своему сводному брату Грегу. Когда началась война, он послал ей такое чудесное письмо, чувствовалось, что он очень обеспокоен. С тех пор они переписывались практически каждый месяц. Он рассказал ей, как встретил в Вашингтоне на И-стрит свою старую любовь Джеки Джейкс, и спрашивал Дейзи, отчего девушка может так броситься бежать. Дейзи не могла себе представить. Она так и написала, пожелала ему удачи и на этом закончила письмо. Она посмотрела на часы. Через час у курсантов обед, занятия уже закончились, и она вполне могла застать Ллойда в его комнате. Она поднялась в помещения прислуги на верхнем этаже. Молодые офицеры писали или читали, сидя или лежа на кроватях. Ллойда она нашла в тесной комнатке с зеркалом от пола до потолка — он сидел у окна и изучал какую-то книгу с иллюстрациями. — Что-нибудь интересное читаете? — сказала она. Он вскочил. — Здравствуйте, вот так сюрприз! Его лицо заливал румянец. Наверняка он все еще к ней неравнодушен. С ее стороны было очень жестоко его целовать без намерения развивать отношения, но ведь это было четыре года назад, тогда они оба еще были детьми. Он должен был уже с этим справиться… Она взглянула на книгу, которую он держал. На немецком языке, с цветными изображениями кокард. — Мы должны разбираться в немецких знаках различия, — объяснил он. — Большую часть информации мы получаем, допрашивая военнопленных, немедленно после того, как взяли их в плен. Некоторые, конечно, говорить отказываются, и допрашивающий должен быть в состоянии определить по одному виду пленных, каково его звание, к каким войскам он относится, из пехоты он, кавалерии, артиллерии или из подразделения специалистов — ветеринаров, например, — ну, и так далее. — Так вас здесь этому учат? — с насмешкой сказала она. — Разбираться в немецких кокардах? Он рассмеялся. — В том числе и этому. Об этом я могу вам сказать, не выдавая никаких военных секретов. А почему вы в Уэльсе? Мне странно, что вы не стараетесь внести свой вклад в работу для нужд фронта. — Ну вот опять! — сказала она. — Упреки, нравоучения. Вам кто-нибудь сказал, что женщинам это нравится? — Прошу прощения, — неловко сказал он. — Я не хотел вас упрекать. — Как бы там ни было, а никакой работы для нужд фронта не ведется. Установлены аэростаты заграждения, чтобы защищать нас от немецких самолетов, которые и так не летят. — По крайней мере, в Лондоне у вас была бы бурная светская жизнь. — Знаете, раньше это было самым главным в жизни, — сказала она. — А сейчас — нет. Должно быть, я старею. Видимо, была другая причина, почему она уехала из Лондона, но она не собиралась ему говорить. — А я вас представлял себе в форме медсестры, — сказал он. — Даже не думайте. Терпеть не могу больных. Но прежде чем я получу от вас очередной упрек, взгляните вот на это, — она дала ему принесенную фотографию в рамочке. Нахмурившись, он стал внимательно ее рассматривать. — Где вы ее взяли? — Просматривала коробку со старыми фотографиями в чулане на первом этаже. Это была групповая фотография, сделанная на восточной лужайке Ти-Гуина летним утром. Посередине был молодой граф Фицгерберт с большой белой собакой у его ног. Девушка рядом с ним наверняка была его сестра Мод, которую Дейзи никогда не видела. По обе стороны от них выстроились сорок или пятьдесят человек мужчин и женщин в униформе слуг. — Посмотрите на дату, — сказала Дейзи. — Тысяча девятьсот двенадцатый, — прочитал Ллойд вслух. Она смотрела на него, ожидая, какую реакцию вызовет у него фотография. — А ваша мать здесь есть? — О боже! Должна быть! — Ллойд пригляделся. — Кажется, да, — сказал он, помолчав с минуту. — Покажите мне ее. Ллойд показал. — Кажется, это она, — сказал он. Дейзи увидела худенькую симпатичную девушку лет девятнадцати с кудрявыми волосами под белым чепчиком служанки и с улыбкой, более чем указывающей на озорство. — Да она же просто очаровательна! — сказала Дейзи. — Во всяком случае, тогда была, — сказал Ллойд. — Сейчас ее чаще называют великолепной. — А с леди Мод вы когда-нибудь встречались? Как вы думаете, это она стоит рядом с Фицем? — Я с ней всю жизнь встречался, время от времени. Они с моей мамой вместе были в движении суфражисток. Я ее не видел с тридцать третьего года, когда мы ездили в Берлин, но на фотографии — определенно она. — Она не так уж красива. — Но держится с таким достоинством и одевается со вкусом. — В общем, я подумала, что вам было бы приятно получить эту карточку. — Насовсем? — Конечно. Никому больше она не нужна, потому и оказалась в коробке в чулане. — Спасибо! — Пожалуйста. Возвращайтесь к вашей учебе, — и Дейзи направилась к двери. Спускаясь по задней лестнице, она подумала, не напоминало ли ее поведение флирт. Наверное, ей вообще не следовало к нему ходить. Она поддалась порыву великодушия. Только бы он не понял ее неправильно. Она почувствовала внутри острую боль и остановилась на площадке между пролетами. Весь день у нее побаливала спина — она решила, что это из-за дешевого матраса, на котором она спала, — но сейчас боль была другая. Она вспомнила все, что ела сегодня, но не могла определить, отчего ей могло стать плохо: она не ела ни плохо приготовленной курицы, ни недозрелых фруктов. Ни устриц, какие там устрицы… Боль исчезла так же внезапно, как появилась, и она решила забыть об этом. Дейзи вернулась в свои комнаты на первом этаже. Она жила в бывших комнатах экономки: крошечная спальня, гостиная, маленькая кухня и соответствующая уборная с ванной. Старый лакей Моррисон исполнял обязанности смотрителя за домом, а молодая девушка из Эйбрауэна была у нее горничной. Звали горничную Малютка Мейзи Оуэн, хотя она была довольно высокого роста. «Моя мать тоже Мейзи, — пояснила она, — поэтому я всю жизнь «малютка Мейзи», хотя я уже выше ее». Едва Дейзи вошла, как зазвонил телефон. Она подняла трубку и услышала голос мужа. — Как ты? — спросил он. — Я — прекрасно, — ответила она. — Во сколько тебя ждать? — Он полетел с каким-то заданием на английскую военную авиабазу Сент-Атан около Кардиффа и пообещал заехать к ней на ночь. — Прости, но у меня не получится. — Ах, как обидно! — На базе будет торжественный обед, и меня просили присутствовать. Судя по голосу, он был не очень огорчен, что не увидит ее, и она почувствовала себя брошенной. — Хорошо тебе, — сказала она. — На нем будет скучно, но отказаться я не могу. — Во всяком случае, не так скучно, как жить здесь одной. — Да, невесело, должно быть, но в твоем положении тебе лучше быть там. Когда объявили войну, тысячи людей уехали из Лондона, но потом, когда ожидаемые налеты бомбардировщиков и газовые атаки не состоялись, потянулись обратно. Однако и Би, и Мэй, и даже Ева были согласны между собой: беременность Дейзи означала, что она должна жить в Ти-Гуине. Много женщин каждый день благополучно разрешались от бремени в Лондоне, возражала Дейзи; но, конечно, наследник графского титула — другое дело. На самом деле ей оказалось здесь не так плохо, как она предполагала. Может быть, из-за беременности она стала очень пассивной, что было на нее не похоже. Но светская жизнь в Лондоне после объявления войны стала какой-то вялой, словно всем казалось, что они не вправе веселиться. Как викарии в пабе — вроде и знают, что должно быть весело, но никак не придут в нужное настроение. — Однако жаль, что здесь нет моего мотоцикла, — сказала она. — Тогда я могла бы хоть посмотреть Уэльс. — Продажу бензина ограничивали, но не сильно. — Ну что ты, Дейзи! — осуждающе сказал он. — На мотоцикле тебе нельзя, врач категорически запретил. — Зато я открыла для себя литературу, — сказала она. — Здесь чудесная библиотека. Несколько редких и ценных изданий убрали, но все остальные книжки по-прежнему на полках. И я все-таки получаю образование, чего так старательно избегала в школе. — Отлично, — сказал он. — Ну вот, устройся с хорошим детективчиком. Хорошего тебе вечера. — У меня сегодня живот немного болел. — Может, расстройство. — Наверное, ты прав. — Ну, передавай привет этому чучелу Лоути. — Не пей слишком много портвейна за обедом. Едва положив трубку, Дейзи снова почувствовала боль в животе. На этот раз спазм длился дольше. Вошла Мейзи и, увидев ее лицо, спросила: — Миледи, как вы себя чувствуете? — Просто немного болит живот. — Я пришла спросить, готовы ли вы ужинать. — Я не хочу есть. Наверное, я сегодня не буду ужинать. — А я вам приготовила такую чудесную картофельную запеканку с мясом… — с упреком сказала Мейзи. — Накрой ее и убери в кладовку. Я съем ее завтра. — Может быть, сделать вам чашечку чаю? — Да,пожалуйста, — сказала Дейзи, только чтобы отвязаться. За четыре года она так и не привыкла к крепкому английскому чаю с молоком и сахаром. Приступ прошел, и она села и открыла «Мельницу на Флоссе». Она заставила себя выпить принесенный Мейзи чай, и ей стало лучше. Когда она допила чай и Мейзи вымыла чашку и блюдце, Дейзи отправила горничную домой. До дома той нужно было идти милю по темноте, но у нее был фонарик, и она говорила, что ей не страшно. Через час боль вернулась и на этот раз не прошла. Дейзи пошла в туалет, смутно надеясь уменьшить давление внутри. С удивлением и тревогой она обнаружила на белье капли темно-красной крови. Она надела чистые трусики и, теперь уже сильно взволнованная, подошла к телефону. Она нашла телефон базы и позвонила туда. — Мне нужно поговорить с лейтенантом авиации виконтом Эйбрауэном, — сказала она. — Звать к телефону офицеров по личным вопросам не положено, — ответил педантичный валлиец. — Но у меня чрезвычайные обстоятельства. Я должна поговорить с мужем. — В комнатах телефонов нет, это не гостиница, — может быть, это лишь ее воображение, но ей показалось, что отвечающий доволен, что не может ей помочь. — Мой муж должен быть на торжественном банкете. Пожалуйста, пошлите за ним ординарца, пусть он подойдет к телефону. — У меня нет ординарцев, и кроме того, никакого банкета сейчас нет. — Как — нет банкета? — растерянно спросила Дейзи. — В столовой обычный обед, — сказал оператор, — да и тот кончился час назад. Дейзи с грохотом бросила трубку. Никакого банкета нет? Малыш ясно сказал, что должен остаться на базе, присутствовать на торжественном обеде. Видимо, он солгал. Она чуть не расплакалась. Он решил не ехать к ней, предпочел отправиться пить с друзьями, а может — и к другой женщине. Причина значения не имела. Дейзи не была для него на первом месте. Она глубоко вздохнула. Ей нужна помощь. Телефона эйбрауэнского врача она не знает, если здесь вообще есть врач. Что же ей делать? В прошлый раз, уезжая, Малыш сказал: «Если понадобится, у тебя тут сотня офицеров, а то и больше, чтобы о тебе позаботиться». Но не могла же она сказать маркизу Лоутеру, что у нее вагинальное кровотечение. Боль стала сильнее, и она почувствовала между ног что-то теплое и липкое. Она снова пошла в ванную и вымылась. В крови она увидела какие-то сгустки. Гигиенических прокладок у нее не было, беременным они не нужны, думала она. Дейзи отрезала кусок от полотенца для рук и сунула в трусики. Потом она подумала про Ллойда Уильямса. Он был добрым. Он был воспитан волевой женщиной-феминисткой. Он обожает Дейзи. Он поможет ей. Она направилась к холлу. Где он может быть? Курсанты, должно быть, уже пообедали. Возможно, он наверху. У нее так болел живот, что она не представляла себе, как осилит весь путь до третьего этажа. Может быть, он в библиотеке. Курсанты часто пользовались ею для уединенных занятий. Она вошла и увидела сержанта, склонившегося над атласом. — Не будете ли вы так добры, — сказала она. — Найдите мне лейтенанта Уильямса. — Конечно, миледи, — сказал он, закрывая книгу. — Что ему передать? — Попросите его спуститься вниз на минутку. — С вами все в порядке, мадам? Вы бледны. — Со мной все будет хорошо. Только найдите Уильямса как можно быстрее. — Сейчас! Дейзи вернулась в свои комнаты. После того как она старалась делать вид, что с ней все в порядке, силы ее были на исходе, и она легла на кровать. Скоро она почувствовала, что одежда стала мокрой от крови, но ей было слишком больно, чтобы думать об этом. Она взглянула на часы. Почему же Ллойд не пришел? Может быть, сержант не нашел его. Такой большой дом. Может быть, она так и умрет здесь. Раздался стук в дверь, и, к своему огромному облегчению, она услышала его голос: — Можно? Это Ллойд Уильямс. — Входите, — произнесла она. В каком ужасном состоянии он ее увидит. Может быть, это навсегда оттолкнет его от нее. Она услышала, как он вошел в соседнюю комнату. — Не сразу я нашел ваши апартаменты, — сказал он. — Где вы? — Идите сюда. Он вошел в спальню. — Боже милостивый! — воскликнул он. — Что с вами? — Найдите кого-нибудь, кто сможет мне помочь, — сказала она. — Есть в городе доктор? — Ну конечно. Доктор Мортимер. Он здесь уже целую вечность. Но может не быть времени. Позвольте… — он заколебался. — Возможно, вы истекаете кровью, но я не могу сказать с уверенностью, если не увижу. Она закрыла глаза. — Давайте. — Ей было так страшно, что почти не было стыдно. Она почувствовала, как он поднимает подол ее платья. — О господи, — сказал он. — Бедняжка… Потом он разорвал ее кальсоны. — Прошу прощения, — сказал он. — Здесь есть вода? — В ванной, — показала она. Он зашел в ванную и повернул кран. В следующую минуту она почувствовала, что ее моют теплой влажной тканью. Потом он сказал: — Струйка совсем тонкая. Я видел, как люди истекали кровью и умирали, но вам это не грозит. — Открыв глаза, она увидела, что он опускает ее подол. — Где у вас телефон? — спросил он. — В гостиной. Она услышала, как он говорит в трубку: — Пожалуйста, соедините меня с доктором Мортимером как можно скорее. — После паузы он сказал: — Говорит Ллойд Уильямс. Я нахожусь в Ти-Гуине. Могу я поговорить с доктором? А, здравствуйте, миссис Мортимер, а когда он должен вернуться? Здесь женщина с ужасной болью и вагинальным кровотечением… Да, я понимаю, что большинство женщин страдают от подобного каждый месяц, но данный случай явно ненормален… Ей двадцать три… да, замужем… детей нет… Я спрошу. — И — уже громче — он сказал: — А возможно ли, что вы беременны? — Да, — ответила Дейзи. — Три месяца. Он повторил ее слова, и затем наступило долгое молчание. Наконец он повесил трубку и вернулся к Дейзи. Он присел на край кровати. — Доктор приедет, как только сможет, но он оперирует человека, попавшего под отцепившуюся вагонетку. Однако его жена уверена, что вы перенесли выкидыш. — Он взял ее за руку. — Дейзи, мне так жаль. — Спасибо, — прошептала она. Боль приутихла, но она чувствовала глубокую печаль. Нет больше наследника графского титула. Малыш очень огорчится. Ллойд сказал: — Миссис Мортимер говорит, так часто бывает и у большинства женщин между беременностями случается по одному, по два выкидыша. Но опасности нет, если кровотечение не усилится. — А если усилится? — Тогда мне придется отвезти вас в больницу, в Мертир. Но ехать десять миль в армейском грузовике вам будет очень тяжело, поэтому лучше этого избежать, если вашей жизни не будет угрожать опасность. Ей больше не было страшно. — Я так рада, что вы оказались здесь. — Можно мне предложить кое-что? — Конечно. — Как вы думаете, сможете вы сделать несколько шагов? — Не знаю. — Позвольте, я сделаю вам ванну. Если вы сможете вымыться, вам станет намного легче. — Да. — После, возможно, вам удастся сделать какую-нибудь повязку. — Да. Он вернулся в ванную, и она услышала звук льющейся воды. Она села на кровати. Ей стало нехорошо, и она минутку отдохнула. Потом в голове стало яснее. Она спустила ноги на пол. Она сидела в подсыхающей крови. Дейзи почувствовала отвращение к самой себе. Шум воды стих. Ллойд вернулся и взял ее под руку. — Если почувствуете слабость, просто скажите, упасть я вам не дам. — Он был удивительно сильный и чуть ли не нес ее в ванную. В какой-то момент ее разорванное белье упало на пол. Она встала возле ванны и позволила ему расстегнуть пуговицы на спине ее платья. — С остальным сами справитесь? — спросил он. Она кивнула, и он вышел. Опершись на корзину для белья, она медленно сняла одежду и оставила лежать окровавленной кучей на полу. Очень осторожно она забралась в ванну. Вода была как раз достаточно теплой. Боль стала меньше, Дейзи откинулась назад и расслабилась. Ее переполняла благодарность к Ллойду. Он был так добр, что ей хотелось плакать. Через несколько минут дверь приоткрылась, и в щели показалась его рука с какой-то одеждой. — Вот ночная рубашка и прочее, — сказал он. Положив их на корзину для белья, он закрыл дверь. Вода начала остывать, и Дейзи встала. Ей снова стало нехорошо, но лишь на миг. Она вытерлась, потом надела ночную рубашку и белье, которое он принес. Она подложила новое полотенце, чтобы впитывалась кровь, которая все еще шла. Когда она вернулась в спальню, на кровати лежали чистые простыни и одеяла. Она забралась в постель и закуталась по самую шею. Он появился из гостиной. — Должно быть, вы чувствуете себя получше, — сказал он. — У вас смущенный вид. — Смущенный — не то слово, — сказала она. — Я бы сказала, что сгораю со стыда, и даже это было бы преуменьшением. — По правде сказать, все было не так просто. Она содрогалась, думая о том, какой он видел ее, — но, с другой стороны, он вовсе не казался шокированным. Он зашел в ванную и поднял оставленную ею одежду. По-видимому, женские кровотечения не вызывали у него особого отвращения. — А куда вы положили простыни? — спросила она. — Я нашел большое корыто в цветочной комнате и замочил их там в холодной воде. Может быть, я положу в холодную воду и платье? Она кивнула. Он снова исчез. «Откуда у него такие знания и самостоятельность? Наверное, он научился всему этому на испанской войне», — подумала она. Она услышала, что он ходит по кухне. Он вернулся с двумя чашками чая. — Вы наверняка терпеть не можете эту штуку, но от этого вам станет лучше. — Она взяла чай, и он протянул ей две белые таблетки. — Это аспирин, может, он немного облегчит боль. Она взяла таблетки, проглотила и запила горячим чаем. Ллойд всегда поражал ее своей взрослостью не по годам. Она вспомнила, как уверенно он отправился искать в зале «Гэйети» пьяного Малыша. — Вы всегда таким были, — сказала она. — Действительно взрослым, когда остальные — все мы — лишь делали вид. Она допила чай, и ее стало клонить в сон. Он унес чашки. — Я подремлю чуть-чуть, — сказала она, — а если совсем засну, вы посидите здесь? — Я посижу столько, сколько вы пожелаете, — сказал он. И добавил что-то еще, но его голос звучал уже где-то вдали, и она заснула.III
После этого Ллойд стал проводить вечера в маленькой квартирке экономки. Он ждал этого весь день. Он спускался на цокольный этаж в начале девятого, когда обед в столовой заканчивался, а горничная Дейзи уходила на ночь домой. Они сидели друг напротив друга в двух старых креслах. Ллойд приносил книжку, по которой занимался — у него всегда было «домашнее задание», по которому утром писали тесты, — а Дейзи читала какой-нибудь роман; но в основном они говорили. Они обсуждали события, произошедшие за день, беседовали о прочитанном и рассказывали друг другу истории из своей жизни. Он вспоминал свое участие в битве на Кейбл-стрит. — Мы стояли в толпе мирных горожан, а на нас шли конные полицейские, орущие про грязных евреев, — рассказывал он ей. — Они били нас дубинками, толкали в стеклянные витрины. Она была вместе с фашистами заблокирована в «Тауэр-гарденз» и никакой битвы не видела. — А в газетах все описывали по-другому, — сказала Дейзи. Она тогда верила газетам, писавшим, что это были уличные беспорядки, организованные хулиганами. Ллойда это не удивило. — Моя мама неделю спустя видела в олдгейтском кинотеатре «Эссольдо» ролик новостей, — вспомнил он. — И тот комментатор — с таким звучным голосом — произнес: «От независимых наблюдателей полиция не получила ничего, кроме похвал». Мама сказала, что весь зал просто лег от хохота. Дейзи потрясло его недоверчивое отношение к новостям. Он сказал ей, что большинство английских газет замалчивали статьи о зверствах армии Франко в Испании, но раздували каждое негативное сообщение о действиях правительственных войск. Она согласилась, что приняла как истину мнение Фицгерберта, что мятежники — благородные христиане, освобождающие Испанию от угрозы коммунизма. Она ничего не знала о массовых казнях, об изнасилованиях и грабежах, творимых солдатами Франко. По-видимому, ей никогда не приходило в голову, что газеты, принадлежащие капиталистам, могли замалчивать новости, показывающие в плохом свете консервативное правительство, военных или бизнесменов и хватались за любой случай нарушений у активистов профсоюзов или левых партий. Ллойд и Дейзи говорили о войне. Наконец-то начались военные действия. Британские и французские войска высадились в Норвегии и боролись за контроль над ней с немцами, которые сделали то же самое. Газетам не удалось скрыть факт, что у союзников дела пока шли отвратительно. Отношение Дейзи к Ллойду изменилось. Она больше не флиртовала. Она всегда была рада его видеть, и обижалась, если он вечером запаздывал, и поддразнивала иногда; но никогда не кокетничала. Она рассказала ему, как все были огорчены, что она потеряла ребенка: Малыш, Фиц, Би, ее мать в Буффало, даже ее отец Лев. Она не могла избавиться от беспричинного ощущения, что сделала что-то постыдное, и спрашивала его, не считает ли он, что это глупо. Он не считал. Что бы она ни делала, он никогда не считал, что это глупо. Они говорили о личном, но физически держались друг от друга на расстоянии. Он бы не стал пользоваться возникшей между ними близостью после того вечера, когда у нее случился выкидыш. Конечно, память о произошедшем будет вечно жить в его сердце. Когда он смывал кровь с ее живота и бедер, в этом не было ничего чувственного, ни в малейшей степени, лишь бесконечная нежность. Как бы там ни было, существовала опасность для жизни, и он не имел права на дальнейшие вольности. Он так боялся быть неверно понятым, что обращал особое внимание на то, чтобы никогда к ней не прикасаться. В десять часов она делала какао, которое он обожал, — а она говорила, что тоже любит, — но у него было подозрение, что она просто хочет сделать ему приятное. Потом он прощался и уходил наверх в свою спальню на третьем этаже. Они вели себя как старые друзья. Ему нужно было не это, но она была замужняя женщина, и на большее ему рассчитывать не приходилось. Он почти не вспоминал о ее положении в обществе. Однажды она ошарашила его сообщением, что собирается посетить бывшего дворецкого Фицгербертов Пила, который жил в домике за оградой их владений. — Ему восемьдесят лет! — сказала она Ллойду. — Я уверена, что Фиц совершенно забыл о нем. Я должна посмотреть, как он живет. Ллойд удивленно поднял брови, и она добавила: — Я должна убедиться, что у него все в порядке. Это мой долг как члена семьи Фицгербертов. Богатые семьи обязаны заботиться о своих слугах, когда те состарятся, вы разве не знали этого? — Да как-то забыл. — Вы со мной пойдете? — Конечно. На следующий день было воскресенье, и они пошли с утра, так как у Ллойда не было занятий. Состояние домика Пила их обоих потрясло: краска облезала, обои отклеивались, занавески были серыми от угольной пыли. Единственным украшением был ряд фотографий, вырезанных из журнала и прикрепленных к стене: король с королевой, Фиц и Би, еще разные аристократы. В доме много лет не убирали как следует — там стоял запах мочи, табака и гниения. Но Ллойд понимал, что в этом нет ничего необычного, если в доме живет старик, получающий маленькую пенсию. Пил взглянул на Ллойда из-под седых бровей и сказал: — Доброе утро, милорд! А я-то думал, вы умерли! — Я просто посетитель, — улыбнувшись, ответил Ллойд. — Правда, сэр? Моя бедная голова уже ничего не соображает. Ведь с тех пор, как умер старый граф, прошло лет тридцать пять, а то и сорок. Однако кто же вы, молодой сэр? — Я Ллойд Уильямс. Много лет назад вы знали мою мать Этель. — Так вы сын Эт? Ну что ж, тогда понятно… — Что понятно, мистер Пил? — спросила Дейзи. — А, нет, ничего. У меня же такая каша в голове! Они спросили, не нужно ли ему чего-нибудь, но он стал уверять, что у него есть все, что только может пожелать человек. — Ем я немного, пиво пью редко. На табак для трубки мне денег хватает, и на газеты тоже. Как вы думаете, юный Ллойд, захватит нас Гитлер? Надеюсь, что я не доживу до такого. Дейзи немного прибрала на кухне, хотя и не очень умела вести домашнее хозяйство. — Просто невероятно, — тихо сказала она Ллойду. — Вот так живет — и говорит, что у него все есть, и считает себя счастливчиком! — Многие в его возрасте живут хуже, — сказал Ллойд. Они проговорили с Пилом около часа. Перед их уходом он все же обратился к ним с просьбой. — На похоронах старого графа, — сказал он, глядя на ряд снимков на стене, — нас сфотографировали. Я тогда был никаким не дворецким, а простым лакеем. Мы все выстроились у гроба. Фотоаппарат был большой, старинный, с черной накидкой, не такой, как эти маленькие современные. Дело было в тысяча девятьсот шестом. — Я, пожалуй, знаю, где эта фотография, — сказала Дейзи. — Мы поищем. Они вернулись в графский дом и спустились на цокольный этаж. Чулан находился рядом с винным погребом и был довольно большим. Он был битком набит коробками, сундуками и бесполезными украшениями: корабль в бутылке, макет Ти-Гуина, сложенный из спичек, миниатюрный комодик, меч в богато украшенных ножнах. Они начали разбирать старые фотографии и рисунки. От пыли Дейзи расчихалась, но настаивала на том, чтобы продолжать. Ту фотографию, что была нужна Пилу, они нашли. Вместе с ней в коробке лежала еще более старая карточка старого графа. Ллойд замер, изумленно глядя на нее. На коричневатом снимке размером пять дюймов в высоту и три дюйма в ширину был изображен молодой человек в офицерской форме викторианской эпохи. И это был вылитый Ллойд. — Посмотрите, — сказал он, протягивая фотографию Дейзи. — Будь у вас бакенбарды, я бы сказала, что это вы, — заявила она. — Может быть, у старого графа был роман с кем-то в нашем роду, — легкомысленно сказал Ллойд. — Если она была замужем, то легко могла выдать ребенка графа за ребенка своего мужа. Честно говоря, я бы не очень-то обрадовался, узнав о своем происхождении от аристократии, — такой ярый социалист, как я! — Ллойд, вы совсем дурак? — сказала Дейзи. Он не мог понять, всерьез ли она говорит. К тому же у нее на носу было такое симпатичное пятнышко от пыли, что Ллойда так и тянуло поцеловать его. — Ну, — сказал он, — я не раз выставлял себя дураком, но… — Послушайте меня. Ваша мать была горничной в этом доме. Внезапно в тысяча девятьсот четырнадцатом она отправилась в Лондон и вышла замуж за человека по имени Тедди, о котором никто ничего не знает, кроме того, что его фамилия тоже была Уильямс, как у нее, так что ей не пришлось менять фамилию. Таинственный мистер Уильямс умер прежде, чем кто-нибудь успел с ним познакомиться, а на его страховку был куплен дом, в котором она живет и сейчас. — Именно так. К чему вы клоните? — Потом, после смерти мистера Уильямса, у нее родился сын, который удивительно похож на покойного графа Фицгерберта. У него забрезжила смутная догадка. — Продолжайте. — Неужели вам никогда не приходило в голову, что для всей этой истории существует совершенно другое объяснение? — До сих пор — нет… — Что делают в аристократическом семействе, если одна из дочерей забеременеет? Это ведь случается на каждом шагу. — Может, и случается, но что они потом делают, я не знаю. Ведь о таких вещах никогда не говорят. — Вот именно. Девушка на несколько месяцев исчезает — в Шотландию, в Бретань, в Женеву, — и с ней едет горничная. Когда они возвращаются, горничная привозит с собой младенца, которого, как она утверждает, она родила, пока они были в отъезде. Хозяева, несмотря на то что она допустила внебрачную связь, обращаются с ней удивительно мягко и поселяют ее на безопасном расстоянии, выплачивая небольшое содержание. Это выглядело сказкой, не имеющей отношения к реальности; но все равно Ллойд заинтересовался и обеспокоился. — И вы думаете, я был ребенком, родившимся в подобной ситуации? — Я думаю, у леди Мод Фицгерберт был роман с садовником, или шахтером, или какой-нибудь пройдоха очаровал ее в Лондоне — и она забеременела. Она уехала куда-нибудь, чтобы родить без огласки. И ваша мама согласилась сделать вид, что это ее ребенок, и в качестве компенсации получила дом. Еще одна подтверждающая это мысль поразила Ллойда: — Когда бы я ни спрашивал о моем настоящем отце, она всегда отвечала уклончиво. Теперь это казалось подозрительным. — Ну вот видите! Никакого Тедди Уильямса никогда не было. Чтобы сохранить репутацию, ваша мама сказала, что она вдова. И заявила, что вымышленного покойного мужа звали Уильямс, чтобы избежать проблем из-за смены фамилии. Ллойд с сомнением покачал головой. — Это кажется мне слишком невероятным. — Они с Мод продолжали дружить, и Мод помогала вас растить. В тысяча девятьсот тридцать третьем году ваша мама взяла вас в Берлин, потому что ваша настоящая мать хотела снова на вас посмотреть. Ллойд чувствовал себя так, словно это сон — или словно он только что проснулся. — Вы думаете, я сын Мод? — не веря своим ушам, спросил он. — И очень похожи на своего деда! — Дейзи постучала по рамке фотографии, которую держала. Ллойд зашел в тупик. Это не могло быть правдой, но смысл в этом был. — Я привык, что Берни мне не родной отец, — сказал он. — Но неужели Этель мне не родная мать? Должно быть, Дейзи заметила выражение беспомощности на его лице, потому что она наклонилась к нему и, коснувшись — чего обычно не делала, — сказала: — Простите, наверное, это было грубо с моей стороны? Я лишь хочу, чтобы вы увидели то, что у вас перед самыми глазами. Если Пил заподозрил правду, то не кажется ли вам, что остальные тоже могут? Такие известия лучше услышать от кого-то, кто… от друга. Вдали прозвучал гонг. Ллойд автоматически сказал: — Мне пора идти в столовую на ланч. Он вынул фотографию из рамки и сунул в карман форменного кителя. — Вы расстроены, — сказала с тревогой Дейзи. — Нет-нет. Просто… изумлен. — Мужчины часто отрицают, что они расстроены. Пожалуйста, зайдите ко мне еще попозже. — Хорошо. — Не ложитесь спать, не поговорив со мной еще раз. — Не буду. Он вышел из чулана и поднялся по лестнице наверх, в большой обеденный зал, ставший теперь столовой. Механически он съел свою банку мясного фарша, его мысли были в смятении. Он не принимал участия в обсуждении, шедшем за столом — о битве, кипящей в Норвегии. — Мечтаете, Уильямс? — сказал майор Лоутер. — Виноват, сэр, — автоматически ответил Ллойд. И тут же придумал отговорку: — Я вспоминал, какое звание в Германии выше: Generalleutnant или Generalmajor. — Generalleutnant выше, — ответил Лоутер. И тихо добавил: — Главное — не забудьте разницу между meine Frau and deine Frau[32]. Ллойд почувствовал, что краснеет. Значит, его дружба с Дейзи была не так незаметна, как он надеялся. Даже Лоутер заметил. Ллойд возмутился: они с Дейзи не делали ничего предосудительного. Однако возражать он не стал. Он чувствовал себя виноватым, хоть и был ни в чем не виноват. Он не мог положа руку на сердце поклясться, что его намерения чисты. Он знал, что сказал бы его дедушка: «Кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем». Именно так учил Иисус, и в этом было много правды. Вспомнив о дедушке с бабушкой, он подумал: а знают ли они о его настоящих родителях? От этих сомнений, кто же его настоящие отец и мать, он чувствовал себя потерянно, как во сне, где падаешь с большой высоты. Если ему лгали об этом, то могло оказаться неправдой все, что угодно. Он решил расспросить дедушку с бабушкой. Можно было сделать это сегодня, в воскресенье. Дождавшись момента, когда уже не было неприличным покинуть столовую, он спустился с холма и направился на Веллингтон-роу. Ему пришло в голову, что, если он прямо спросит, правда ли он сын Мод, они просто станут все начисто отрицать. Может быть, более постепенный подход принесет больше информации. Он нашел их на кухне. Для них воскресенье был Божий день, посвященный религии, они не читали газет и не слушали радио. Но они были рады его видеть, и бабушка, как всегда, сделала чай. — Мне так хотелось бы знать больше о своем настоящем отце, — начал Ллойд. — Мама говорит, Тедди Уильямс был в «Валлийских стрелках», вы это знаете? — Ох, ну зачем тебе ворошить прошлое? — сказала бабушка. — Твой отец — Берни. Ллойд не спорил. — Берни Леквиз был для меня лучшим отцом, каким только возможно. — Еврей, но человек хороший, в этом нет сомнения, — кивнул дедушка, считая, что проявляет великодушие и веротерпимость. Ллойд стерпел. — Но все равно, мне интересно. Вы встречались с Тедди Уильямсом? — Нет, к большому нашему сожалению! — сердито сказал дедушка. — Он был лакеем и приехал в Ти-Гуин с кем-то из гостей, — сказала бабушка. — И мы понятия не имели, что она в него влюбилась, пока она не уехала в Лондон и не вышла за него замуж. — А почему вы не поехали на свадьбу? Оба помолчали. Потом дедушка сказал: — Кара, расскажи ему правду. Никогда ложь до добра не доводит. — Твоя мать поддалась соблазну, — сказала бабушка. — Когда лакей уехал из Ти-Гуина, она обнаружила, что у нее будет ребенок. — Ллойд это подозревал и думал, что именно этим объяснялась ее уклончивость. — Твой дедушка был на нее очень сердит, — добавила бабушка. — Слишком сердит, — сказал дедушка. — Я забыл, что Иисус сказал: «Не судите, да не судимы будете». Ее грех был — прелюбодеяние, а мой — гордыня. — Ллойд был поражен, увидев, что в светло-голубых глазах деда показались слезы. — Господь простил ее, а я — нет, долго еще не прощал. Но потом мой зять умер, погиб во Франции. Ллойд был в еще большем смятении, чем прежде. Вот другая подробная история, несколько отличающаяся от того, что рассказывала ему мама, — и совершенно не совпадающая с теорией Дейзи. Неужели дедушка оплакивал зятя, которого никогда не было? — А семья Тедди Уильямса? — настойчиво спросил он. — Мама сказала, что он из Свонси. У него наверняка были родители, братья и сестры… — О его семье твоя мама никогда не говорила, — сказала бабушка. — Я думаю, ей было стыдно. Что бы ни было тому причиной, но она их знать не хотела. И не нам было ей перечить в этом. — Но может быть, в Свонси у меня есть еще дедушка с бабушкой. И двоюродные братья и сестры, которых я никогда не видел. — Ну да, — сказал дедушка, — но мы этого не знаем. — Хотя мама знает. — Полагаю, что да. — Тогда я спрошу ее, — сказал Ллойд.IV
Дейзи была влюблена. Теперь она понимала, что до Ллойда никогда никого не любила. Она не любила по-настоящему Малыша, хотя он вызывал у нее восхищение. А к бедному Чарли Фаркуарсону она просто очень хорошо относилась. Она была уверена, что может удостоить любовью любого, кого захочет, и что главное лишь — с умом выбирать. Теперь она понимала, что все совсем не так. Ум к этому никакого отношения не имел, и выбора у нее не было. Любовь пришла, подобно землетрясению. Жизнь была пуста — за исключением тех двух часов, что она проводила каждый вечер с Ллойдом. Весь день был ожиданием, а последующая ночь — воспоминанием. Когда она ложилась щекой на подушку — это был Ллойд. Когда она прикладывала к груди полотенце, выходя из ванны, — она прижималась к Ллойду. Когда ей случалось в задумчивости сунуть палец в рот — она думала о Ллойде. Как она могла четыре года не обращать на него внимания? Любовь всей ее жизни появилась перед ней на балу в Тринити, а она заметила лишь, что на нем костюм с чужого плеча! Почему она не обняла его, не поцеловала, не уговорила немедленно пожениться? Она подозревала, что он всегда это знал. Должно быть, он полюбил ее с самого начала. Он умолял ее расстаться с Малышом. «Бросьте его, — сказал он после того вечера в мюзик-холле «Гэйети», — будьте моей девушкой». А она над ним посмеялась. Но он предвидел истину, когда сама Дейзи еще была слепа. Однако какая-то интуиция подсказала ей поцеловать его, там, на тротуаре Мэйфэр, в темноте между двумя уличными фонарями. В то время это казалось ей шальной прихотью; но на самом деле это был самый разумный поступок в ее жизни, так как он наверняка закрепил его преданность ей. И теперь в Ти-Гуине она не желала думать, что случится дальше. Она жила от одного дня до другого, витала в облаках, беспричинно улыбалась. Она получила встревоженное письмо из Буффало, от мамы — та волновалась о ее здоровье и настроении после выкидыша, и Дейзи написала успокаивающий ответ. В конце письма Ольга сообщала разные буффальские новости: Дейв Рузрок умер в Палм-Бич; Маффи Диксон вышла замуж за Филипа Реншоу; жена сенатора Дьюара Роза написала бестселлер «За кулисами Белого дома» с фотографиями, сделанными Вуди. Месяц назад после прочтения всего этого Дейзи страшно потянуло бы домой, но сейчас ей было лишь интересно — и только. Она только жалела о ребенке, которого потеряла. Боль прошла сразу же, кровотечение прекратилось через неделю, но ее мучило чувство потери. Она больше не плакала, но время от времени замирала, глядя в пустоту, думая, мальчик это был бы или девочка и как бы он выглядел, — а потом с ужасом понимала, что просидела без движения целый час. Пришла весна, и она в непромокаемых сапогах и плаще стала прогуливаться по обдуваемому ветром склону горы. Иногда, когда она была уверена, что никто, кроме овец, ее не слышит, она изо всех сил кричала: «Я люблю его!» Ее беспокоила его реакция на ее расспросы о его родителях. Может быть, ей вообще не стоило поднимать эту тему: его все это только расстроило. Но у нее было убедительное оправдание: раньше или позже правда могла выйти наружу, а такие вещи лучше узнавать от того, кто тебя любит. У нее сжималось сердце от его терзаний, и она любила его еще больше. Потом он сказал ей, что договорился об отпуске. Он собирался поехать на южное побережье в курортный город Борнмут на ежегодную конференцию партии лейбористов, которая должна была состояться во вторые выходные мая, в день, когда в Британии праздновали Уитсан. Он сказал, что его мама тоже собирается в Борнмут и у него будет возможность расспросить ее о своем происхождении; и Дейзи подумала, что он, похоже, и хочет, и боится этого. Лоутер, конечно, отказался бы его отпустить, но Ллойд еще в марте, когда его направляли на этот курс, говорил об этом с полковником Эллис-Джонсом, и полковнику то ли сам Ллойд пришелся по душе, то ли он поддерживал партию, то ли и то и другое, но разрешение он дал, и Лоутер запретить поездку уже не мог. Но, конечно, если бы Германия вторглась на территорию Франции, никто никуда поехать не смог бы. Дейзи почему-то испугала перспектива отъезда Ллойда из Эйбрауэна — если он не будет знать, что она его любит. Она сама не понимала почему, но чувствовала, что должна сказать ему до его отъезда. Ллойд должен был уехать в среду и вернуться через шесть дней. По совпадению, Малыш сообщил, что приедет ее навестить в среду вечером. Дейзи была рада — хоть сама не могла объяснить почему, — что они не окажутся в Эйбрауэне одновременно. Она решила сделать Ллойду признание во вторник, накануне его отъезда. Что она скажет на следующий день своему мужу — она понятия не имела. Представляя себе объяснение с Ллойдом, она понимала, что он, конечно же, поцелует ее, а когда они начнут целоваться, то окажутся во власти чувств и будут заниматься любовью. И потом будут всю ночь держать друг друга в объятиях. Когда она дошла в своих грезах до этого места, то осознала необходимость вести себя осмотрительно. Нельзя, чтобы кто-нибудь увидел, как Ллойд выходит утром из ее комнат, — ради них обоих. У Лоути уже появились подозрения, она видела это по его отношению к ней — и неодобрительное, и в то же время игривое, как если бы он считал, что она должна была влюбиться не в Ллойда, а в него. Насколько лучше было бы, если бы они с Ллойдом смогли встретиться для этого судьбоносного объяснения где-нибудь еще. Она вспомнила не используемые сейчас спальни в западном крыле, и у нее перехватило дыхание. Он мог уйти на рассвете, и если кто-нибудь его и увидит, то не будет знать, что он был с ней. Она могла появиться позднее, полностью одетой, и сделать вид, что ищет какой-нибудь потерянный предмет из семейных ценностей — картину, например. На самом деле, подумала она, размышляя над ложью, которую она при необходимости расскажет, можно взять что-нибудь из подвала и заранее отнести в комнату, приготовиться использовать в качестве конкретного свидетельства ее истории. Во вторник в девять часов, когда все студенты были в классах, она поднялась на верхний этаж с набором одеколона. Она уже чувствовала себя преступницей. Ковер убрали, и ее шаги отчетливо звучали по доскам пола, словно возвещая о приближении падшей женщины. К счастью, в спальнях никого не было. Она подошла к Жасминовой комнате, она вроде помнила, что в ней хранили постельное белье. В коридоре никого не было, и она шагнула внутрь. И быстро закрыла за собой дверь. Она тяжело дышала. «Я же еще ничего не сделала», — сказала она себе. Она помнила правильно. По всей комнате, в стопках возле стен, оклеенных обоями с изображением цветов жасмина, лежали аккуратные стопки простыней, одеял и подушек, обернутые покрывалами из грубой хлопчатобумажной ткани и перевязанные шнурком, как огромные посылки. Воздух в комнате был затхлый, и она открыла окно. В комнате все еще стояла прежняя мебель: кровать, гардероб, комод, письменный стол и овальный туалетный столик с трюмо. Она поставила набор одеколона на туалетный столик, а потом постелила постель, взяв простыни из стопки сложенного белья. Простыни показались ей холодными на ощупь. «Вот теперь я кое-что сделала, — подумала она. — Я постелила постель для себя и своего любовника». Она взглянула на белые подушки и розовые одеяла, обшитые по краям атласом, и представила себя с Ллойдом — сжимающих друг друга в объятиях, целующихся с безумным отчаянием. Эта мысль взволновала ее чуть ли не до обморока. Снаружи она услышала шаги, кто-то с громким стуком шел по доскам, как раньше она. Кто бы это мог быть? Может быть, Моррисон, старый слуга, шел осмотреть протекающую трубу или треснувшую раму? Она ждала, с бьющимся от чувства вины сердцем, а шаги сначала приблизились, потом удалились. Страх успокоил ее волнение и пригасил жар, который она чувствовала в груди. Она еще раз обвела взглядом место действия и вышла. В коридоре никого не было. Она пошла по коридору, ее туфли также сообщали о ее движении, но теперь вид у нее был абсолютно невинный, говорила себе она. Она может ходить куда ей вздумается; у нее больше прав здесь находиться, чем у кого бы то ни было; она здесь — дома; ее муж — наследник всего этого. Муж, которого она так вдумчиво планировала предать. Она знала, что должна быть парализована чувством вины, но на самом деле она хотела сделать это, она была во власти желания. Теперь надо было известить Ллойда. Прошлым вечером он пришел к ней как обычно; но тогда она не могла назначить ему эту встречу, ведь он бы ждал от нее объяснений, и тогда — она понимала — она бы ему все рассказала, легла с ним в постель и испортила бы весь этот план. Поэтому ей придется очень коротко сказать ему сегодня. Обычно она не видела его в течение дня, разве только натыкалась на него случайно, в холле или в библиотеке. Как же ей наверняка с ним встретиться? Она поднялась по задней лестнице на третий этаж. Курсантов в комнатах не было, но в любой момент кто-нибудь из них мог появиться, вернувшись к себе в комнату за какой-нибудь забытой вещью. Надо все сделать быстро. Она вошла в комнату Ллойда. Здесь чувствовался его запах. Она не могла точно сказать, что это был за аромат. Она не видела в комнате одеколона, но рядом с бритвой стояла баночка какого-то лосьона для волос. Она открыла ее и понюхала. Да, это он: цитрусовый запах со специями. Тщеславен ли он? — спросила она себя. Ну, может быть, совсем чуть-чуть. Обычно он был аккуратно одет, даже когда был в форме. Она оставит ему записку. На комоде лежал дешевый блокнот для записей. Она открыла его и вырвала листок. Огляделась, думая, чем бы записать. Она знала, что у него есть черная авторучка с выгравированным на ней его именем, но он, должно быть, носит ее с собой, чтобы писать в классе. В верхнем ящике она нашла карандаш. Что же написать? Она должна соблюдать осторожность — вдруг записку прочитает кто-то другой. В конце концов она написала просто: «Библиотека». Она оставила записку на комоде, где он вряд ли мог бы не заметить ее. И вышла. Никто ее не видел. Он наверняка придет в какой-то момент в свою комнату, рассуждала она, например чтобы наполнить ручку чернилами из чернильницы, стоящей на комоде. Тогда он увидит записку и спустится к ней. Она пошла в библиотеку и стала ждать. Утро тянулось долго. Она читала писателей викторианской эпохи — казалось, они понимали ее теперешнее состояние, — но сегодня миссис Гаскелл было не под силу удержать ее внимание, и большую часть времени она провела глядя в окно. Стоял май, и обычно поместье Ти-Гуин поражало разнообразием весенних цветов, но большинство садовников ушли в армию, остальные же выращивали овощи, а не цветы. Еще до одиннадцати в библиотеку пришли несколько курсантов и устроились в зеленых кожаных креслах со своими тетрадями, но Ллойда среди них не было. Она знала, что последняя утренняя лекция заканчивается в половине первого. К этому моменту все студенты встали и ушли из библиотеки, но Ллойд не появился. Сейчас он наверняка пойдет в свою комнату, подумала она, хотя бы чтобы оставить книги и вымыть руки в находящейся рядом ванной. Минуты шли, вот уже прозвучал сигнал к ланчу. Тогда-то он и вошел, и ее сердце затрепетало. Он был встревожен. — Я видел вашу записку, — сказал он. — У вас все в порядке? Первым делом он думал о ней. Ее неприятности были для него не досадной помехой, а возможностью ей помочь, и он охотно был готов сделать это. Никто о ней так не заботился, даже отец. — Все в порядке, — сказала она. — Вы помните, как выглядит жасмин? — Она репетировала эту речь все утро. — Я полагаю, да. Такой белый цветок. А что? — В западном крыле есть так называемая Жасминовая комната. На двери нарисован цветок жасмина, а в комнате хранится чистое постельное белье. Как вы думаете, найдете? — Конечно. — Приходите вечером не в мою квартиру, а туда. В обычное время. Он смотрел на нее, пытаясь понять, что происходит. — Хорошо, — сказал он. — Но почему? — Я хочу вам кое-что сказать. — Как интересно! — сказал он, но выглядел озадаченным. Она могла себе представить, о чем он думает. Его воспламеняла мысль, что она могла решиться на романтическое свидание, и в то же время он говорил себе, что это безнадежные мечты. — Идите на ланч, — сказала она. Он медлил. Она добавила: — Встретимся вечером. — Я буду ждать с нетерпением, — ответил он и вышел. Она вернулась в свою квартиру. Мейзи, которая не особенно хорошо готовила, сделала ей сэндвич: два ломтя хлеба и между ними ломтик консервированной ветчины. Но у нее в желудке словно бабочки порхали, и она не смогла бы поесть даже персикового мороженого. Она легла отдохнуть. Мысли о предстоящей ночи были такие откровенные, что она чувствовала себя неловко. Она много узнала о сексе от Малыша, у которого явно был большой опыт от общения с другими женщинами, и она знала многое о том, что нравится мужчинам. И все это она хотела делать с Ллойдом, целовать все его тело, делать то, что Малыш называл по-французски «шестьдесят девять», глотать его семя. Эти мысли так ее возбуждали, что потребовалась вся ее воля, чтобы не поддаться искушению доставить себе удовольствие самостоятельно. В пять часов она выпила чашку кофе, потом вымыла голову и надолго забралась в ванну, побрила подмышки и подстригла лобок, где волосы росли слишком густо. Она вытерлась и намазала все тело нежным кремом. Потом надушилась и начала одеваться. Она надела новое белье. Перемерила все платья. Ей понравилось, как она выглядит в платье в мелкую сине-белую полоску, но на нем впереди сверху донизу шел длинный ряд крошечных пуговичек, чтобы их расстегнуть, потребуется целая вечность, а она понимала, что ей захочется раздеться побыстрее. «Я думаю, как проститутка», — пришло ей в голову, и она не знала, стыдиться этого или смеяться. Наконец она решила надеть простое зеленое кашемировое платье до колен, из-под которого были видны ее стройные ноги. Она изучила свое отражение в узком зеркале с внутренней стороны шкафа. Она выглядела хорошо. Она присела на краешек кровати, чтобы надеть чулки, — и тут вошел Малыш. У Дейзи перед глазами все поплыло. Если бы она не сидела, то упала бы. Она смотрела на него, не веря своим глазам. — Сюрприз! — радостно сказал он. — Приехал на денек пораньше. — Да, — произнесла она, когда наконец смогла говорить. — Сюрприз. Он наклонился и поцеловал ее. Ей никогда особенно не нравилось чувствовать его язык во рту — из-за постоянного привкуса алкоголя и сигар. Его не волновало, что ей это неприятно, на самом деле, похоже, он даже испытывал удовольствие от того, что принуждает ее. Но сейчас — из-за чувства вины — она ответила на его поцелуй, тоже играя языком. — Ух ты! — сказал он, когда у него кончилось дыхание. — Какая горячая! «Ты себе не представляешь насколько, — подумала она. — Во всяком случае, надеюсь, что не представляешь». — Учения внезапно передвинули на день вперед, — сказал он. — Не было времени тебя предупредить. — Значит, ты приехал на одну ночь? — сказала она. — Да. А Ллойд уезжает утром. — Ты, похоже, не очень-то довольна, — сказал Малыш. Он взглянул на ее платье. — У тебя были другие планы? — Какие, интересно? — насмешливо спросила она. К ней возвращалось самообладание. — Провести вечер в пабе «Две короны»? — Кстати о пабе, давай выпьем, — и он вышел из комнаты в поисках спиртного. Дейзи закрыла лицо руками. Как же так? Ее план рухнул. Ей придется найти способпредупредить Ллойда. И не могла же она объясняться ему в любви торопливым шепотом, когда из-за угла вот-вот может выйти Малыш. Весь этот план просто придется отложить, сказала себе она. Всего на несколько дней, ведь он должен был вернуться в следующий вторник. Отсрочка будет мучительна, но Дейзи не умрет, ее любовь — тоже. И все равно она чуть не плакала от разочарования. Она все же надела чулки и туфли и вышла в маленькую гостиную. Малыш нашел бутылку виски и два стакана. Она выпила немного за компанию. — Я видел, что эта девица делает на ужин рыбный пирог, — сказал Малыш. — Я страшно голоден. Она хорошая кухарка? — Не особенно. Но если голоден, то ее пищу есть можно. — Ну ладно, под виски пойдет, — сказал он и налил себе еще. — Чем ты занимался? — Ей было отчаянно нужно, чтобы говорил он, иначе придется говорить самой. — Ты летал в Норвегию? — Немцы побеждали там в первом наземном сражении. — Слава богу, нет. Битва проиграна. В палате общин сегодня яростные дебаты. — Он начал говорить об ошибках, допущенных британским и французским командованием. Когда был готов ужин, Малыш отправился в подвал взять какое-нибудь вино. Дейзи увидела в этом шанс предупредить Ллойда. Но где он может быть? Она взглянула на свои наручные часы. Половина восьмого. Должно быть, он сейчас обедает в столовой. Но не могла же она войти в зал, где он сидел за столом со своими приятелями-офицерами, и начать шептать ему на ухо! Это было бы все равно что объявить всем, что они любовники. Может, был способ как-то вызвать его оттуда? Она напряженно думала, но не успела ничего придумать — вернулся Малыш, торжествующе держа бутылку «Дом Периньон» 1921 года. — Первый год выпуска! — сказал он. — Исторический напиток! Они сели за стол и стали есть приготовленный Мейзи рыбный пирог. Дейзи выпила бокал шампанского, но есть оказалось трудно. Она возила еду по тарелке, пытаясь сделать вид, что все нормально. Малыш положил себе добавку. На десерт Мейзи подала консервированные персики со сгущенным молоком. — Война плохо сказывается на английской кухне, — сказал Малыш. — Да она и раньше-то не была особенно хороша, — заметила Дейзи, все еще стараясь делать вид, что все нормально. Сейчас Ллойд уже должен быть в Жасминовой комнате. Что он будет делать, если она не сможет дать ему знать, что планы изменились? Останется ли он там на всю ночь, будет ждать и надеяться, что она придет? Или в полночь сдастся и вернется в собственную постель? Или спустится сюда ее искать? Могла бы возникнуть затруднительная ситуация… Малыш достал большую сигару и удовлетворенно закурил, время от времени окуная незажженный конец в стакан с бренди. Дейзи попыталась придумать повод оставить его и подняться наверх, но ничего на ум не приходило. Каким предлогом можно было в принципе оправдать посещение той части дома, где живут курсанты, в столь позднее время? Она так ничего и не предприняла до самого момента, когда он положил сигару и сказал: — Ну, пора в постель. Хочешь сначала зайти в ванную? Не зная, как поступить иначе, она встала и направилась в спальню. Она медленно сняла одежду, которую так вдумчиво выбирала для Ллойда. Она умылась и надела наименее привлекательную ночную сорочку. Потом она легла в постель. Малыш лег рядом. Он был умеренно пьян, но хотел секса. А у нее одна мысль об этом вызывала отвращение. — Прости, — сказала она, — но доктор Мортимер сказал, никаких супружеских отношений в течение трех месяцев. Это было неправдой. Мортимер сказал, что можно после прекращения кровотечения. — Что? — возмутился Малыш. — Почему это? — Если мы начнем слишком скоро, — придумала она, — то, видимо, это может снизить вероятность удачной беременности в дальнейшем. Это его убедило. Он отчаянно хотел наследника. — А, ну ладно, — сказал он и повернулся на другой бок. Через минуту он уже спал. Дейзи лежала без сна, лихорадочно думая. Сможет ли она сейчас улизнуть? Ей придется одеться, не могла же она разгуливать по дому в ночной сорочке. Малыш спал крепко, но часто вставал в туалет. Что, если он проснется, когда ее не будет, и увидит, как она возвращается, полностью одетая? Что тогда ей сказать, чтобы он ей поверил? Всем известно, что существует лишь одна причина, чтобы женщина ночью кралась по большому загородному дому. Придется Ллойду помучиться. И она страдала вместе с ним, думая, как он там — один, расстроенный, в этой затхлой комнате… Ляжет ли он на постель — прямо так, в форме? Заснет ли? Ему будет холодно, если он не достанет одеяло. Поймет ли он, что случилось нечто чрезвычайное, или будет думать, что она просто беспечно забыла о нем? Может быть, он почувствует себя униженным и разозлится на нее… По ее щекам покатились слезы. Малыш не узнает, вон как храпит. Она задремала на рассвете, и ей снилось, что она спешит на поезд, но ее все время задерживают какие-то дурацкие пустяки: такси привезло ее не туда, и ей пришлось самой неожиданно далеко нести свой чемодан, потом она не могла найти билет, а когда наконец вышла на платформу, то обнаружила, что ее ждет старомодный дилижанс, который будет добираться до Лондона несколько дней… Когда она проснулась, Малыш брился в ванной. У нее сжалось сердце. Она встала и оделась. Мейзи приготовила завтрак, и Малыш стал есть яичницу с ветчиной и тосты с маслом. Когда они позавтракали, было уже девять часов. Ллойд говорил, что он уезжает в девять. Может быть, он уже в холле, с чемоданом в руке. Малыш встал из-за стола и направился в уборную, захватив с собой газету. Дейзи знала его утренние привычки: он там пробудет минут пять, а то и десять. Ее вялость вдруг исчезла. Она выбежала из квартиры и, взбежав по ступеням, оказалась в холле. Ллойда там не было. Наверное, он уже отправился на станцию. У нее упало сердце. Но ведь он должен был идти пешком: только богатые и больные вызывали такси, чтобы проехать милю. Может быть, ей удастся его догнать. Она выбежала через парадный вход. Она увидела его на подъездной аллее, метрах в четырехстах от дома, он бодро шел с чемоданом в руке. Ее сердце забилось. Послав благоразумие ко всем чертям, она бросилась за ним. Перед ней по аллее ехал легкий армейский грузовичок с открытым кузовом — из тех, что носили прозвище «тилли». К ее отчаянию, поравнявшись с Ллойдом, он притормозил. «Нет!» — воскликнула Дейзи, но Ллойд был слишком далеко, чтобы ее услышать. Он забросил чемоданчик в кузов и сел в кабину рядом с водителем. Дейзи все еще бежала, но это было безнадежно. Грузовик тронулся и стал набирать скорость. Она остановилась. Она стояла и смотрела, изо всех сил сдерживая слезы, как «тилли» проехал в ворота Ти-Гуина и скрылся с глаз. Потом она повернулась и пошла в дом.V
По дороге в Борнмут Ллойд переночевал в Лондоне; и в тот вечер, восьмого мая, в среду, он попал на галерею посетителей в палате общин и слушал дебаты, на которых решалась судьба премьер-министра Невилла Чемберлена. Впечатление было как на галерке в театре: сиденья тесные и твердые, и смотришь с головокружительной высоты на разворачивающееся внизу действие. Сегодня галерея была битком. Ллойд и его отчим Берни с трудом добыли билеты, лишь благодаря влиянию матери. Этель вместе с дядей Билли сидела внизу, в переполненном зале, среди членов парламента от партии лейбористов. У Ллойда еще не было возможности спросить, кто его настоящие отец и мать: все были слишком озабочены политическим кризисом. И Ллойд и Берни хотели, чтобы Чемберлен ушел в отставку. Человек, проводивший политику соглашательства с фашизмом, как военачальник особого доверия не вызывал. И поражение в Норвегии это только подчеркнуло. Дебаты начались прошлым вечером. Чемберлен подвергся яростным нападкам, и, как рассказывала Этель, не только партии лейбористов, но и со стороны своих. Консерватор Лео Эмери бросил ему цитату из Кромвеля: «Вы слишком долго сидите здесь для добра, что вы сделали. Я говорю — оставьте пост, и дело с концом. Ради бога, уйдите!» Это была жестокая речь, тем более от коллеги, и еще больше ранили крики «Браво, браво!», раздавшиеся с обеих сторон зала. Мама Ллойда и другие женщины-парламентарии собрались в своей собственной комнате в Вестминстерском дворце и договорились настаивать на голосовании. Мужчины не могли их остановить и вместо этого присоединились к ним. Когда в среду это было объявлено, дебаты превратились в голосование по кандидатуре Чемберлена. Премьер-министр принял вызов и — что Ллойду представлялось слабостью — обратился к своим друзьям с просьбой поддержать его. Сегодня нападки продолжились. Ллойду они доставляли большое удовольствие. Он ненавидел Чемберлена за его политику в Испании. Два года, с 1937-го по 1939-й, Чемберлен продолжал настаивать на «невмешательстве» Британии и Франции, в то время как Германия и Италия в огромных количествах слали в армию мятежников, и людей, и оружие, а американские ультраконсерваторы продавали Франко бензин и грузовики. И если кто из английских политиков и был виновен в массовых убийствах, которые теперь устраивал Франко, так это Невилл Чемберлен. — Но на самом деле, — сказал Ллойду Берни во время паузы, — за поражение в Норвегии следует винить не Чемберлена. Первый лорд Адмиралтейства — Уинстон Черчилль, и твоя мать утверждает, что именно он ускорил высадку. После всего, что сделал Чемберлен — в Испании, Австрии, Чехословакии, — будет смешно, если его лишат власти из-за того, в чем на самом деле не его вина. — Во всем вина прежде всего — премьер-министра, — сказал Ллойд. — Это и означает быть главным. Берни невесело усмехнулся, и Ллойд понял, что он думает: для молодых людей все так просто. Но, к его чести, он этого не сказал. В зале стоял шум, но все стихло, едва с места поднялся бывший премьер-министр Ллойд Джордж. Ллойд был назван в его честь. Семидесятисемилетний, седовласый, состарившийся государственный деятель, он говорил с авторитетом человека, победившего в Великой войне. Он был безжалостен. — Сейчас вопрос не в том, кто друг премьер-министру, а кто нет, — сказал он, объявляя очевидное с уничтожающим сарказмом. — Речь о гораздо большем. И снова Ллойд почувствовал надежду, услышав хор одобрительных голосов не только со стороны оппозиции, но и от консерваторов. — Он призывает к жертвенности, — сказал Ллойд Джордж, и от его североваллийского, в нос, акцента едкая насмешка показалась еще язвительнее. — Но невозможно сейчас сделать больший вклад в дело победы в этой войне, чем может сделать он сам, принеся в жертву ключи от своего кабинета. Оппозиция разразилась одобрительными возгласами, и Ллойд увидел, что мама тоже кричит. Закрывал дебаты Черчилль. Как оратор, он был равным Ллойд Джорджу, и Ллойд боялся, что его ораторское искусство может помочь Чемберлену Но весь зал был против него, его перебивали, выкрикивали насмешки, иногда так громко, что его голос тонул в шуме. В одиннадцать часов вечера он сел — и началось голосование. Система голосования была громоздкая. Вместо того чтобы поднимать руки или бросать листки бумаги, члены парламента должны были выходить из зала в две комнаты: те, кто «за» — в одну, те, кто «против» — в другую, где их считали. Этот процесс занимал пятнадцать — двадцать минут. Этель говорила, что это могли придумать только люди, которым нечем больше заняться. Она была уверена, что скоро эту систему сделают более современной. Ллойд ждал как на иголках. Падение Чемберлена он воспринял бы с чувством глубокого удовлетворения, но у него не было никакой уверенности, что оно произойдет. Чтобы отвлечься, он думал о Дейзи — это было всегда приятно. Как странно прошли его последние сутки в Ти-Гуине: сначала — записка, состоящая из одного-единственного слова «Библиотека», потом поспешный разговор, с соблазнительным приглашением в Жасминовую комнату; после целая ночь в этой комнате — где он сидел, дрожа от холода, скучая и не зная, на что решиться, ожидая женщину, которая так и не появилась. Он оставался в комнате до шести часов утра, чувствуя себя несчастным, но не желая расставаться с надеждой, — пока ему не пришло время мыться, бриться, переодеваться и собирать вещи. Очевидно, что-то случилось или она передумала, но какими были ее намерения с самого начала? Она сказала, что хочет сообщить ему что-то. Была ли у нее какая-то сногсшибательная новость, достойная всех этих приготовлений? Или что-то столь обычное, что она забыла о ней и о самой назначенной встрече? Но чтобы ее об этом спросить, придется дождаться следующего вторника. Он не сказал родным, что в Ти-Гуине оказалась Дейзи. Пришлось бы объяснять, в каких отношениях он с Дейзи теперь, а он не мог этого сделать, так как и сам не очень это понимал. Он влюблен в замужнюю женщину? Он не знал. А она как к нему относится? Он не знал. Скорее всего, думал Ллойд, у них с Дейзи — крепкая дружба, которой не удалось стать любовью. Почему-то ему не хотелось ни с кем это обсуждать, настолько это казалось невыносимо безысходным. — А кто будет вместо Чемберлена, если он уйдет? — спросил он Берни. — Предполагают, что Галифакс. — На данный момент лорд Галифакс был министром иностранных дел. — Не может быть! — сказал Ллойд возмущенно. — Нельзя, чтобы в такое время премьер-министром был граф! К тому же он тоже соглашатель, не лучше Чемберлена. — Согласен, — сказал Берни. — Но кто же тогда? — Как насчет Черчилля? — Ты знаешь, что сказал о Черчилле Стэнли Болдуин? — Болдуин, консерватор, был премьер-министром до Чемберлена. — Когда Уинстон родился, множество фей принесли к его колыбели свои дары: воображение, красноречие, трудолюбие, ловкость, — но потом подошла еще одна и сказала: «Никто не имеет права быть столь одаренным!», схватила маленького Уинстона и стала так его трясти и вертеть, что он лишился мудрости и здравого смысла. Ллойд улыбнулся. — Очень остроумно, но правда ли это? — Что-то в этом есть. Во время прошлой войны он стоял во главе Дарданелльской операции, обернувшейся для нас страшным поражением. А теперь он втянул нас в норвежскую авантюру, еще одно поражение. Он хороший оратор, но, по всей видимости, у него есть тенденция выдавать желаемое за действительное. — В тридцатые он был прав насчет необходимости перевооружения, когда все были против, включая и партию лейбористов. — Черчилль будет призывать к перевооружению даже в раю, когда лев ляжет рядом с ягненком. — Я думаю, нам нужен премьер-министр с воинственным характером. Такой, что будет лаять, а не скулить. — Ну, может, твое желание и сбудется. Вон возвращаются счетчики голосов. Объявили результаты голосования. «За» проголосовали двести восемьдесят человек, «против» — двести. Чемберлен победил. В зале поднялась буря. Сторонники премьер-министра ликовали, а противники кричали, требуя, чтобы он ушел в отставку. Ллойд был страшно расстроен. — Как они могут его оставить, после всего произошедшего? — Не торопись с выводами, — сказал Берни. Премьер-министр покинул зал, и шум стих. Берни вел подсчет карандашом на полях «Ивнинг ньюс». — Обычно правительственное большинство голосов составляет около двухсот сорока. Здесь снижение до восьмидесяти… — Он писал цифры, складывая и вычитая. — Принимая во внимание примерное число отсутствующих членов парламента, полагаю, около сорока сторонников правительства проголосовало против Чемберлена и еще шестьдесят воздержалось. Для премьер-министра это страшный удар: сто его коллег не имеют к нему доверия. — Но этого достаточно, чтобы он ушел в отставку? — нетерпеливо спросил Ллойд. Берни беспомощно развел руками. — Не знаю, — сказал он.VI
На следующий день Ллойд, Этель, Берни и Билли отправились поездом в Борнмут. Вагон был полон делегатов со всей Британии. Все они провели время в пути, обсуждая на разные голоса — акценты варьировались от резкой отрывистой речи жителей Глазго до колеблющихся и падающих интонаций кокни — вчерашние дебаты и будущее премьер-министра. И снова у Ллойда не было возможности задать матери мучивший его вопрос. Как и большинство делегатов, они не могли позволить себе поселиться в шикарной гостинице на вершине скалы, так что остановились в пансионе за городом. Вечером они вчетвером отправились в паб и сели в тихом уголке. Ллойд решил, что это подходящая возможность. Берни взял всем по пиву. Этель поинтересовалась вслух, как там ее подруга Мод в Берлине: она уже не получала от нее известий, с войной почтовое сообщение между Германией и Великобританией прекратилось. Ллойд отпил пиво и твердо сказал: — Я бы хотел, чтобы ты рассказала мне о моем настоящем отце. — Твой отец — Берни! — резко сказала Этель. Опять она уклоняется от ответа! Ллойд подавил немедленно всколыхнувшийся гнев. — Нет необходимости напоминать мне об этом. Как нет необходимости мне говорить Берни, что я люблю его как отца, потому что он и так это знает. Берни похлопал его по плечу — неловким, но искренним жестом, выражающим любовь. — Но я хочу узнать про Тедди Уильямса, — настойчиво сказал Ллойд. — Нужно говорить о будущем, а не о прошлом, — сказал Билли. — Идет война. — Вот именно, — сказал Ллойд. — И я хочу получить ответы на свои вопросы сейчас. Я не собираюсь ждать, потому что могу скоро оказаться в бою, и я не желаю умереть в неведении. — Он был уверен, что этому доводу им противопоставить нечего. — Рассказывать нечего, ты все уже знаешь, — сказала Этель, пряча глаза. — Нет, не все, — сказал он, заставляя себя быть терпеливым. — Где мои дедушка с бабушкой с той стороны? Есть ли у меня дяди, тети, двоюродные братья и сестры? — Тедди Уильямс был сиротой, — сказала она. — В каком сиротском приюте он воспитывался? — Почему ты такой упрямый? — раздраженно воскликнула она. — Потому что я в тебя! — Ллойд позволил себе повысить голос в ответ. Берни не сдержал улыбки. — Это уж точно! Но Ллойду было не смешно. — В каком приюте? — Может, он и говорил, но я не запомнила. Наверное, в Кардиффе. — Ллойд, мальчик мой, — вмешался Билли, — ты касаешься больного места. Пей пиво и оставь эту тему. — Это и у меня очень даже больное место, дядя Билли, спасибо большое, и я уже сыт по горло этой ложью! — Ну-ну-ну, — успокаивающе сказал Берни, — давайте не будем про ложь… — Прости, папа, но мне придется это сказать, — Ллойд поднял руку, чтобы его не перебивали. — В прошлый раз, когда я спрашивал, мама сказала мне, что семья Тедди Уильямса — из Свонси и им приходилось много переезжать из-за работы его отца. А теперь она говорит, что он рос в приюте в Кардиффе. Одна из двух историй — ложь. Если не обе. Этель наконец взглянула ему в глаза. — Мы с Берни кормили тебя, одевали, отправили в школу, а потом в университет, — сказала она возмущенно. — Тебе не на что жаловаться! — И я всегда буду вам благодарен и всегда буду любить вас, — сказал Ллойд. — Но почему ты вообще заговорил сейчас на эту тему? — сказал Билли. — Потому что кое-кто в Эйбрауэне мне кое-что сказал. Мама ничего не ответила, но в ее глазах промелькнул страх. Кто-то в Уэльсе знает правду, подумал Ллойд. — Мне сказали, — безжалостно продолжал он, — что, возможно, Мод Фицгерберт в тысяча девятьсот четырнадцатом году забеременела и ее ребенка выдали за твоего, вознаградив тебя домом на Натли-стрит. Этель презрительно фыркнула. Ллойд поднял руку. — Это могло бы объяснить две вещи. Во-первых — непонятную дружбу между тобой и леди Мод. А во-вторых… — он полез в карман, — эту карточку, где я с бакенбардами, — и он показал им фотографию. Этель смотрела на карточку и молчала. — Можно подумать, что это я, правда? — сказал Ллойд. — Да, Ллойд, можно, — раздраженно сказал Билли, — но, поскольку это не ты, перестань ходить вокруг да около и скажи нам, кто это. — Это отец графа Фицгерберта. А теперь вы перестаньте ходить вокруг да около, дядя Билли, и ты, мама. Я действительно сын Мод? — В основе нашей с Мод дружбы, — сказала Этель, — лежала прежде всего политика. Мы прервали отношения, когда разошлись во взглядах на стратегию суфражисток, а потом помирились. Она мне очень нравилась, и от нее я получала много жизненно важных возможностей, но никакая тайна нас с ней не связывает. Она не знает, кто твой отец. — Хорошо, мам, — сказал Ллойд. — Я могу в это поверить. Но карточка… — Объяснить это сходство… — сказала она и замолчала. Но Ллойд не собирался дать ей улизнуть. — Говори, — беспощадно сказал он. — Скажи мне правду. — Ты ошибаешься, мальчик мой, — сказал Билли. — Слышал звон, да не знаешь, где он. — Да? Ну так наставьте меня на путь истинный, что же вы? — Не мне это делать. Это было все равно что признание. — Значит, прежде была все-таки ложь. У Берни был ошарашенный вид. Он посмотрел на Билли. — Что же, значит, рассказ про Тедди Уильямса — неправда? Было ясно, что все эти годы он верил этому, как и Ллойд. Билли не ответил. Все посмотрели на Этель. — Ах, дьявол… — сказала она. — Отец говорил: «Твои грехи тебя найдут». Ладно, ты просил правду — ты получишь правду. Но она тебе не понравится. — А ты попробуй, — отчаянно сказал Ллойд. — Ты сын не Мод, — сказала она. — Ты сын Фица.VII
На следующий день, в пятницу, 10 мая, Германия вторглась в Нидерланды, Бельгию и Люксембург. Ллойд услышал эту новость по радио, когда он с родителями и дядей Билли сидел за завтраком в пансионе. Он не удивился, все в армии считали это вторжение неминуемым. Намного больше его потрясло открытие предыдущего вечера. Ночью он не один час лежал без сна, злясь, что его так долго водили за нос, страдая, что оказался сыном правого аристократа-соглашателя, который к тому же, по дикому стечению обстоятельств, был свекром обворожительной Дейзи. — Как ты могла в него влюбиться? — сказал он тогда матери в пабе. — Не будь ханжой, — резко ответила она. — Ты тоже терял голову от своей американской девчонки, а уж она была настолько правых взглядов, что вышла замуж за фашиста. Ллойд хотел возразить, что это совсем другое дело, но тут же понял, что то же самое. Какими бы ни были их отношения с Дейзи теперь, несомненно, когда-то он был в нее влюблен. Любовь не поддавалась логике. Если он мог поддаться безрассудной страсти, то могла и его мать; на самом деле они были даже одного возраста, когда это случилось, обоим был двадцать один год. Он тогда сказал, что ей следовало с самого начала сказать ему правду, но на это у нее тоже был ответ. — Как бы ты себя повел, если бы я сказала тебе, еще маленькому, что ты сын богача, графа? Сколько бы ты продержался, прежде чем похвастаться другим мальчишкам в школе? Подумай, как бы они издевались над твоими детскими фантазиями. Подумай, как бы они тебя ненавидели за твое превосходство. — Ну а потом… — Не знаю, — сказала она устало. — Все время не было подходящего момента. Берни сначала был так поражен, что побледнел, но скоро оправился от шока, и к нему вернулась обычная флегматичность. Он сказал, что понимает, почему Этель не сказала ему правды. — Секрет разделенный — уже не секрет, — сказал он. Ллойд поинтересовался, в каких отношениях мама с графом теперь. — Я полагаю, ты все время встречаешь его в Вестминстере. — Разве что случайно. У них — отдельная часть дворца, собственные рестораны и бары, и если мы с ними и встречаемся, то обычно по предварительной договоренности. Той ночью Ллойд был так потрясен и растерян, что не мог разобраться в собственных чувствах. Его отцом был Фиц — аристократ, тори, отец Малыша, свекор Дейзи. Что ему теперь делать — плакать, злиться, покончить с собой? Это откровение оказалось настолько разрушительным, что его словно оглушило. Это был удар такой силы, что сначала не чувствуешь боли. Утренние новости дали ему новую пищу для размышлений. Ранним утром немецкая армия совершила молниеносный бросок на запад. Хотя его ждали, но Ллойд знал, что все усилия разведки союзников заранее узнать дату наступления оказались тщетны и для армий тех маленьких государств нападение оказалось неожиданным. Тем не менее они оказывали мужественное сопротивление. — Наверняка это так и есть, — заметил дядя Билли, — но Би-би-си сказало бы так в любом случае. Премьер-министр Чемберлен созвал кабинет министров, и как раз сейчас шло его заседание. Однако французская армия, усиленная десятью британскими дивизионами, уже находящимися во Франции, давно разработала план на случай этого вторжения, и сейчас этот план уже приводился в исполнение. Войска союзников через границу с Францией вошли в Голландию и Бельгию с запада и стремительно двигались навстречу немцам. Узнав последние новости, семья Уильямсов с тяжелым сердцем поехала на автобусе в центр города и прибыла в Борнмутский павильон, где проходила партийная конференция. Они услышали новости из Вестминстера. Чемберлен цеплялся за власть. Билли узнал, что премьер-министр предлагал лидеру партии лейбористов Клементу Эттли войти в кабинет министров коалиционного правительства трех главных партий. Все трое пришли в ужас от подобной перспективы. Премьер-министром останется соглашатель Чемберлен, а партия лейбористов будет вынуждена его поддерживать в коалиционном правительстве. Это было невозможно себе представить. — И что же ответил Эттли? — спросил Ллойд. — Что ему придется обсудить это в национальном исполнительном комитете, — ответил Билли. — То есть с нами. — И Ллойд, и Билли были членами комитета, и в четыре часа пополудни у них было назначено собрание. — Правильно, — сказала Этель. — Давайте начнем опрос и выясним, сколько членов нашего исполкома могут поддержать план Чемберлена. — Нисколько, я думаю, — сказал Ллойд. — Не будь так в этом уверен, — сказала ему мать. — найдутся такие, для которых главное — любой ценой не пустить к власти Черчилля. Следующие несколько часов Ллойд провел в непрекращающейся политической активности, беседуя с членами комитета, их друзьями и помощниками в кафе и барах павильона и на набережной. Ему пришлось обойтись без ланча, зато он выпил столько чая, что ему казалось, что он у него польется из ушей. С разочарованием он обнаружил, что далеко не все разделяют его мнение о Чемберлене и Черчилле. С прошлой войны еще осталось несколько пацифистов, которые стремились к миру любой ценой и одобряли соглашательство Чемберлена. С другой стороны, валлийские члены парламента еще помнили Черчилля как министра внутренних дел, пославшего войска разогнать забастовку в Тонипенди. Это было тридцать лет назад, но Ллойд уже знал, что в политике память живет долго. В половине четвертого Билли и Ллойд, пройдя по набережной под свежим бризом, вошли в гостиницу «Хайклифф», где было назначено собрание. Они думали, что большинство в комитете будет против предложения Чемберлена, но полностью уверенными быть в этом не могли, и Ллойд ждал результата собрания по-прежнему с волнением. Они вошли в комнату и вместе с другими членами комитета сели за длинный стол. Ровно в четыре вошел лидер партии. Клем Эттли был худощавый, тихий, скромный человек, аккуратно одетый, с лысиной и усами. Он был похож на адвоката — а его отец и был адвокатом, — и людям было свойственно его недооценивать. По своему обыкновению сухо и неэмоционально, он кратко пересказал комитету события последних суток, включая и предложение Чемберлена создать коалицию с партией лейбористов. Потом он сказал: — У меня к вам два вопроса. Первый: хотели бы вы работать в коалиционном правительстве с Невиллом Чемберленом в качестве премьер-министра? В ответ от людей, сидящих за столом, прозвучало многократное «Нет!», более решительное, чем Ллойд мог надеяться. Он затрепетал. Чемберлен — симпатизировавший фашистам, предавший Испанию — будет вынужден уйти. Есть какая-то справедливость в мире. Ллойд еще заметил, как искусно скромный Эттли направлял собрание. Он не вынес проблему на общее обсуждение. Он не спросил: «Что мы будем делать?» Он не дал людям возможности выразить неуверенность или колебания. По своему обыкновению ненавязчиво, но он припер их к стене и заставил выбирать. И Ллойд был уверен, что полученный ответ будет именно таким, как он хотел. — Тогда второй вопрос — такой, — сказал Эттли. — Стали бы вы работать в коалиционном правительстве с другим премьер-министром? Ответ был не столь звучный, но он был — «да». Оглядев сидящих за столом, Ллойд понял, что почти все были «за». Если кто-то и был против, то они не стали требовать голосования. — В таком случае, — сказал Эттли, — я отвечу Чемберлену, что наша партия согласна войти в коалицию, но только если он уйдет в отставку и будет назначен новый премьер-министр. За столом заговорили, соглашаясь. Ллойд обратил внимание, как разумно поступил Эттли, не поднимая вопроса, кто, на их взгляд, должен был стать новым премьер-министром. — Сейчас я пойду звонить на Даунинг-стрит, десять, — сказал Эттли. И вышел из комнаты.VIII
В тот вечер Уинстон Черчилль был, по традиции, приглашен в Букингемский дворец, и король просил его стать премьер-министром. Ллойд возлагал на Черчилля большие надежды, хоть тот и был консерватором. За выходные Черчилль распределил посты. Он сформировал Военный кабинет, в который вошли пять человек, в их числе Клемент Эттли и Артур Гринвуд — руководитель и заместитель руководителя партии лейбористов соответственно. Глава профсоюзов Эрни Бевин стал министром труда. Очевидно, подумал Ллойд, Черчилль действительно собирается создать настоящее коалиционное правительство. Ллойд собрал чемодан, готовясь поездом ехать в Эйбрауэн. Он полагал, что едва он там окажется, как его сразу же переведут, возможно — во Францию. Но ему хватило бы часа или двух. Он отчаянно хотел получить объяснение поведению Дейзи в прошлый вторник. От сознания, что скоро он ее увидит, его нетерпение становилось еще сильнее. Тем временем немецкая армия стремительно двигалась по Голландии и Бельгии, преодолевая мужественное сопротивление со скоростью, которая Ллойда просто поражала. В воскресенье вечером у Билли был телефонный разговор со знакомым из военного министерства, а потом они с Ллойдом одолжили у владелицы пансиона, где они остановились, старый школьный атлас и изучали карту северо-западной Европы. Указательный палец Билли прочертил линию с востока на запад, от Дюссельдорфа через Брюссель к Лиллю. — Немцы ударили по самому слабому месту французской линии обороны, это северный участок границы с Бельгией. — Его палец двинулся по странице вниз. — На южной границе Бельгии находится Арденнский лес — большая полоса холмистой, поросшей лесом местности, практически непроходимой для современных моторизованных армий. Так говорит мой друг из министерства иностранных дел. Еще дальше на юг, — его палец снова двинулся вниз, — на границе с Германией Франция защищена линией мощных укреплений, которая называется «линия Мажино» и идет до самой Швейцарии. Но здесь, — его палец вернулся вверх, — между Бельгией и севером Франции — укреплений нет. — Неужели никто об этом раньше не думал? — озадаченно спросил Ллойд. — Конечно, мы думали. И разработали план на этот случай. Он носит название, — Билли понизил голос, — план «Д». Его больше нельзя держать в тайне, поскольку мы его уже воплощаем. Лучшие войска французской армии и все силы Британского экспедиционного корпуса, что уже находятся там, бросились через границу в Бельгию. Они сформируют прочную линию обороны на реке Диль. Это остановит наступление немцев. Ллойда это не очень успокоило. — Значит, мы отдаем половину наших войск на реализацию этого плана «Д»? — Это необходимо, чтобы план наверняка удался. — Да уж, лучше бы он удался. Их разговор прервала хозяйка пансиона: она принесла Ллойду телеграмму. Должно быть, это от начальства. Договариваясь об отпуске, он дал полковнику Эллис-Джонсу этот адрес. Еще странно, что его не вызвали раньше. Ллойд вскрыл конверт. Телеграмма гласила:«ЭЙБРАУЭН НЕ ВОЗВРАЩАТЬСЯ ТЧК НЕМЕДЛЕННО ЯВИТЬСЯ ПОРТ САУТГЕМПТОНА ТЧК A BIENTOT[33] ПОДПИСЬ ЭЛЛИСДЖОНѻ Ти-Гуин он уже не попадет. Саутгемптон, один из крупнейших портов Великобритании, из которого отправлялись на континент, находился от Борнмута всего в часе езды поездом или автобусом. Он не увидит завтра Дейзи, понял Ллойд с болью в сердце. Может быть, он никогда так и не узнает, что она хотела ему сказать. Слова полковника «A BIENTOT» подтверждали очевидное заключение. Ллойд уезжал во Францию.
Глава 7
Май — декабрь 1940 года
I
Первые три дня французской кампании Эрик фон Ульрих провел в автомобильной пробке. Эрик и его друг Герман Браун входили в медицинское подразделение, прикрепленное ко 2-й танковой дивизии. Проходя через южную Бельгию, военных действий они не видели, лишь на протяжении многих миль тянулись холмы и деревья. Насколько они понимали, они находились в Арденнском лесу. Их путь пролегал узкими дорогами, часто даже без покрытия, и сломавшийся танк мог моментально застопорить движение пятидесятимильной колонны. Они чаще стояли, застряв в «очередях», чем двигались вперед. На веснушчатом лице Германа появилось выражение тревоги, и очень тихо, чтобы никто больше не услышал, он шепнул Эрику: — Какая глупость! — Ты сам знаешь, что не следует так говорить — ты же был в гитлерюгенд! — тихо сказал Эрик. — Нужно верить в фюрера. — Но он был не настолько сердит, чтобы ругать своего друга. Когда они трогались наконец с места, ехать было страшно неудобно — они сидели на твердом деревянном полу армейского грузовика, а он подпрыгивал на корнях деревьев и вилял, объезжая ямы. Эрику хотелось поскорее в бой, чтобы уже выбраться из этого проклятого грузовика. — Что мы здесь делаем? — сказал уже громче Герман. Их начальник, доктор Райнер Вайсс, сидел на настоящем сиденье рядом с водителем. — Мы выполняем приказ фюрера, а приказы фюрера всегда правильны. — Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он это говорил, но Эрик чувствовал насмешку. Майор Вайсс, худой черноволосый человек в очках, часто отзывался цинично о правительстве и армии, но каким-то таинственным образом всегда так, что доказать ничего было невозможно. Кроме того, армия просто не могла в тот момент позволить себе избавиться от хорошего врача. В грузовике было еще двое санитаров, оба старше Эрика с Германом. У одного из них, парня по имени Кристоф, нашелся для Германа ответ получше. — Может быть, французы не ожидают, что мы нападем здесь, из-за того, что местность такая пересеченная. — Мы воспользуемся преимуществом неожиданности, — сказал его друг Манфред, — и встреченное нами сопротивление будет легким. — Благодарю вас обоих за урок тактики, — саркастически сказал Вайсс. — Очень информативно. — Но он не сказал, что они ошибаются. Несмотря на все произошедшее, к удивлению Эрика, все еще встречались люди, которым не хватало веры в фюрера. Его собственная семья продолжала закрывать глаза на победы нацизма. Его отец, человек, когда-то имевший положение и власть, теперь представлял собой жалкое зрелище. Вместо того чтобы радоваться захвату варварской Польши, он только сетовал, как плохо обращаются с поляками, — а это, видимо, он услышал, когда незаконно слушал иностранные радиостанции. Такое поведение могло навлечь на них всех беду — в том числе и на Эрика, который был виновен в том, что не сообщил местному нацистскому старосте. С матерью Эрика дело обстояло так же плохо. Время от времени она исчезала из дома, унося пакетик c копченой рыбой или яйцами. Она никак это не объясняла, но Эрик был уверен, что она носит их фрау Ротман, мужу которой — он был еврей — больше не разрешалось заниматься врачебной практикой. Несмотря на это, Эрик посылал домой значительную часть получаемых в армии денег, зная, что если он не будет этого делать, то родители будут жить в голоде и холоде. Он ненавидел их политические взгляды, но их самих любил. И они к нему и его взглядам относились, несомненно, так же. Сестра Эрика, Карла, хотела быть врачом, как Эрик, и была вне себя, когда ей стало ясно, что в сегодняшней Германии эта работа — для мужчин. Сейчас она училась на медсестру — более подходящая роль для немецкой девушки. И она тоже поддерживала родителей своим скудным жалованьем. Эрик и Герман хотели пойти в пехоту. В их представлении о войне они должны были бежать на врага, стрелять из винтовки и убивать или быть убитыми за отечество. Однако никого убивать им не придется: у обоих за плечами — год обучения в медицинском институте, и пренебрегать их знаниями было нельзя, так что их назначили санитарами. Четвертый день в Бельгии, 13 мая, до полудня был похож на три предыдущих. За рокотом моторов сотен танков и грузовиков они начали различать другой, вскоре еще более громкий звук. Низко над их головами стали пролетать самолеты — и где-то близко сбрасывать на кого-то бомбы. У Эрика зачесался нос от дыма взрывчатки. В середине дня они остановились на передышку — на возвышенности с видом на извилистую речную долину. Майор Вайсс сказал, что это река Маас и они находятся к западу от города Седана. Итак, они вошли во Францию. Мимо них, один за другим, с ревом проносились самолеты люфтваффе — они ныряли вниз, по направлению к реке, находящейся милях в двух, сбрасывая бомбы и обстреливая на бреющем полете рассыпанные по берегам деревушки, где предположительно находились французские оборонительные позиции. От бесчисленных пожаров среди разрушенных домов и сараев поднимался дым. Бомбардировка не прекращалась, и Эрик чуть ли не жалел всех, кто попал в эту адскую ловушку. Это были первые увиденные им боевые действия. Скоро и он станет их участником, и, возможно, какой-нибудь молодой французский солдат, глядя с безопасного наблюдательного пункта, пожалеет этих искалеченных, умирающих немцев. При этой мысли сердце Эрика забилось в груди от волнения, как большая птица. Взглянув на восток, где детали пейзажа были не видны из-за дальности расстояния, он тем не менее заметил точки летящих самолетов и поднимающиеся к небу столбы дыма и понял, что военные действия ведутся вдоль берега реки на несколько миль. Пока он смотрел, бомбардировка прекратилась, самолеты развернулись и направились к северу. Пролетая над головами, они помахали крыльями, словно желая удачи, и улетели домой. Недалеко от места, где стоял Эрик, на плоской равнине, ведущей к реке, в бой вступили немецкие танки. Они были в двух милях от врага, но их уже обстреливала находившаяся в городе французская артиллерия. Эрика удивило, что после бомбардировки уцелело столько артиллерии. Но в руинах вспыхивал огонь, через поля доносился грохот орудий — и там, где падали снаряды, в небо поднимались фонтаны французской земли. Эрик увидел, как от прямого попадания взорвался танк — из жерла вулкана ударил огонь, дым, полетели куски человеческих тел, — и ему стало плохо. Но французский артобстрел не остановил наступления. Танки неумолимо ползли к ленте реки, лежащей восточнее города, что Вайсс назвал Доншери. За ними двигалась пехота, в грузовиках и пешим ходом. — Воздушного налета было мало, — сказал Герман. — А где же наша артиллерия? Если бы они уничтожили те большие пушки в городе и дали возможность нашим танкам и пехоте перейти на тот берег и занять плацдарм… Эрику захотелось врезать ему, чтобы он заткнулся и не скулил. Они вот-вот вступят в бой и должны сейчас думать позитивно! Однако Вайсс сказал: — Вы правы, Браун, но боеприпасы нашей артиллерии застряли в Арденнском лесу. У нас лишь сорок восемь снарядов. Мимо пробежал краснолицый майор, крича: — Вперед! Вперед! — Мы расположим полевой перевязочный пункт вон там, восточнее, где вы видите сельский дом. — Эрик разглядел метрах в восьмистах от реки низкую серую крышу. — Ладно, пора двигаться! Они прыгнули в грузовик и помчались вниз с холма. Спустившись на равнину, они повернули влево и поехали по проселочной дороге. Интересно, что будет с семьей, которая, наверное, живет в этом доме, где будет размещен госпиталь, мельком подумал Эрик. Их вышвырнут из дома, догадался он, и пристрелят, если они поднимут шум. Но куда им идти? Они же посреди поля боя. Но беспокоиться было не о чем, их в доме уже не было. Оглядевшись, Эрик увидел, что строение находится в полумиле от эпицентра боя. Он догадался, что нет смысла устраивать перевязочный пункт в пределах досягаемости вражеского оружия. — Санитары, берите носилки и отправляйтесь! — крикнул Вайсс. — К вашему возвращению мы все подготовим. Эрик с Германом взяли из грузовика медицинского снаряжения свернутые носилки и аптечку первой помощи — и направились к месту боя. Прямо перед ними шли Кристоф и Манфред, а за ними — еще дюжина их товарищей. Наконец-то, восторженно думал Эрик, наконец пришел наш час проявить себя героями. Кто сохранит мужество под огнем, а кто, не помня себя, заползет в нору и спрячется? Они побежали через поле к реке. Это была долгая пробежка, а когда они будут возвращаться, неся раненого, дорога покажется им еще дольше. Они миновали сгоревшие танки, но там выживших не было, и Эрик отвел глаза от обгоревших, расплющенных человеческих останков на искореженном металле. Вокруг них падали снаряды, хотя и не много: река была защищена слабо, и многие орудия вышли из строя во время воздушной атаки. Но все равно, в Эрика впервые в жизни стреляли, и он почувствовал глупое, детское желание закрыть глаза руками, но продолжал бежать. Следующий снаряд упал прямо перед ними. Раздался страшный глухой удар, и дрогнула земля, словно топнул ногой великан. Кристоф и Манфред были убиты прямым попаданием, Эрик увидел, как взлетели в воздух их тела, словно ничего не весили. Взрывной волной Эрика сбило с ног. Он упал на землю лицом вверх, и его засыпало грязью, ноон был невредим. Он поднялся на ноги. Прямо перед ним лежали изувеченные тела Кристофа и Манфреда. Кристоф лежал как сломанная кукла, словно все его члены были перебиты. Голова Манфреда каким-то образом оказалась отделена от туловища и лежала рядом с ногами, обутыми в сапоги. Ужас парализовал Эрика. В медицинском институте ему не приходилось заниматься искалеченными, кровоточащими телами. Он привык к трупам в анатомическом классе — они получали по одному трупу на двоих студентов, и им с Германом досталось тело дряхлой старухи, — а еще он видел, как на операционном столе разрезали живых людей. Но все виденное не подготовило его к этому. Он ничего больше не хотел — только бежать. Он обернулся. Мыслей в голове не осталось, один страх. Он двинулся туда, откуда они пришли, к лесу, подальше от битвы — большими, решительными шагами. Его спас Герман. Он встал у него на дороге и сказал: — Ты куда? Не делай глупостей! Эрик продолжал двигаться и попытался пройти мимо него. Герман ударил его в живот — действительно сильно, так что Эрик сложился пополам и упал на колени. — Бежать нельзя! — сказал Герман твердо. — Получишь пулю за дезертирство! Соберись! Пока Эрик пытался восстановить дыхание, к нему постепенно возвращался здравый смысл. Он понял, что убегать нельзя, нельзя становиться дезертиром, надо остаться здесь. Мало-помалу его воля одержала верх над ужасом. Наконец он поднялся на ноги. Герман поглядел на него с опаской. — Извини, — сказал Эрик. — Запаниковал. Сейчас прошло. — Тогда бери носилки — и пошли дальше. Эрик поднял свернутые носилки, закинул на плечо и побежал вперед. Ближе к реке Эрик и Герман очутились среди пехоты. Некоторые вытаскивали из грузовиков надутые резиновые лодки и тащили их к воде, а танки пытались их прикрывать огнем по линии обороны. Но Эрик, к которому быстро возвращалось здравомыслие, понял, что этот бой обречен на поражение: французы были в укрытиях и внутри зданий, а немецкая пехота на берегу реки была видна как на ладони. Едва они спустили лодку на воду, она попала под пулеметный огонь. Вверх по течению река поворачивала направо, так что пехота не могла выйти из зоны досягаемости французских пулеметов, не отступив на большое расстояние. Вокруг уже лежало много убитых и раненых. — Давай возьмем вот этого, — решительно сказал Герман, и Эрик послушно нагнулся. Они развернули носилки на земле рядом со стонущим пехотинцем. Эрик, как показывали на учениях, дал ему воды из фляжки. У пехотинца было, по-видимому, много поверхностных ран лица и повреждена одна рука. Эрик подумал, что в него попали из пулемета, но, к счастью, не задели жизненно важных органов. Кровь не лилась потоком, и они не стали пытаться ее остановить, а положили раненого на носилки, подняли их и затрусили назад к госпиталю. Едва они двинулись с места, как раненый закричал от боли; они остановились, но он прокричал: «Идите, идите!» — и заскрежетал зубами. Нести человека на носилках было не так легко, как можно было подумать. Они не прошли и половины пути, а Эрику уже казалось, что руки сейчас отвалятся. Но он видел, что раненому намного хуже, чем ему, и просто продолжал бежать. Снаряды вокруг больше не падали, и на том спасибо. Французы сосредоточили огонь на берегу, стремясь помешать немцам перебраться на другую сторону. Наконец Эрик и Герман добрались со своей ношей до госпиталя. Вайсс уже навел там порядок: комнаты очистили от лишней мебели, на полу отметили места, где будут лежать раненые, кухонный стол приготовили для операций. Эрику с Германом показали, куда положить раненого, и Вайсс отправил их за следующим. Возвращаться к реке было легче. Они бежали налегке, и дорога шла немного под уклон. Когда берег уже был близко, Эрик со страхом подумал, не начнется ли у него новый приступ паники. С тревогой он понял, что дела немцев плохи: несколько надувных лодок на середине реки, множество тел на ближнем берегу — и по- прежнему ни одного немца на той стороне. — Это же катастрофа! Мы должны были дождаться своей артиллерии! — вскричал Герман. Его голос прозвучал пронзительно. — Тогда бы мы потеряли преимущество внезапности, — сказал Эрик, — и французы успели бы привести подкрепление. Не было бы смысла во всем этом долгом пути через Арденны. — Так его и нет. В глубине души Эрик начал сомневаться: а действительно ли все планы фюрера безупречны? Эта мысль подтачивала его решимость и грозила полной потерей самообладания. Но, к счастью, времени на размышления не было. Они остановились рядом с парнем, у которого оторвало ногу, оставив короткий обрубок. Он был примерно их возраста, лет двадцати, с бледным веснушчатым лицом и медно-рыжими волосами. Правая нога у него заканчивалась на середине бедра зазубренным огрызком. Невероятно, но он был в сознании и смотрел на них как на ангелов милосердия. Эрик нашел в паховой области точку, на которую следовало нажать, чтобы остановить кровотечение, а Герман достал и наложил жгут. Потом они положили его на носилки и побежали назад. Герман был лояльным немцем, но иногда позволял худшим чувствам взять над собой верх. Если такие чувства возникали у Эрика, он был достаточно осторожен, чтобы их не озвучивать. Таким образом, он никого не лишал присутствия духа — и избегал неприятностей. Но заставить себя не думать он не мог. Похоже, поход через Арденны не дал немцам ожидаемой легкой победы. Оборона на Маасе была слабая, однако французы сражались отчаянно. Но не может же первый боевой опыт разрушить его веру в фюрера? От этой мысли ему стало страшно. Интересно, подумал он, лучше ли идут дела у немецкой армии дальше к востоку. 2-я дивизия Эрика подходила к границе рядом с 10-й и 2-й танковыми дивизиями. Должно быть, это они ведут наступление выше по течению. Мышцы рук у него теперь болели не переставая. Они вернулись к госпиталю во второй раз. Теперь здесь было исступленное столпотворение, на полу повсюду лежали люди, стонущие и плачущие, повсюду — окровавленные бинты, Вайсс и его ассистенты быстро двигались от одного искалеченного тела к следующему. Эрик никогда и представить себе не мог столько страдания в одном месте, да еще и небольшом. Когда фюрер говорил о войне, о таких вещах Эрик как-то не думал. Потом он заметил, что глаза их раненого закрыты. Майор Вайсс пощупал ему пульс и потом резко сказал: — Положите в амбаре. И не теряйте больше времени, притаскивая трупы, черт вас забери! Эрик чуть не заплакал от разочарования и от боли в руках, которая стала переходить и на ноги тоже. Они отнесли тело в амбар — и увидели, что там уже лежало около дюжины мертвых ребят. Это было хуже всего, что ему приходилось видеть. Когда он думал о битве, он представлял себе храбрость перед лицом опасности, выносливость в страданиях, героизм в невзгодах. А сейчас он видел агонию, вопли, слепой ужас, изломанные тела и абсолютное неверие в мудрость их миссии. Они повернули назад к реке. Солнце уже висело низко над землей, и что-то на поле боя переменилось. Французские укрепления в Доншери стали обстреливать снарядами с того берега реки. Эрик догадался, что дальше по течению 1-й танковой дивизии повезло больше — они заняли плацдарм на южном берегу и теперь шли на выручку друзьям с фланга. Уж они-то явно не потеряли в лесу боеприпасы. Воспрянув духом, Эрик и Герман вытащили еще одного раненого. Когда они вернулись в госпиталь, им дали вкусный суп. От десятиминутного отдыха, пока они пили суп из жестяных мисок, Эрику захотелось лечь и проспать всю ночь. Потребовалось огромное усилие, чтобы встать и поднять свой край носилок и снова бежать на поле боя. Теперь они увидели другую картину. Танки пересекали реку на плотах. Немцы на дальнем берегу наступали под плотным огнем, при огневой поддержке подкрепления из 1-й танковой. Эрик подумал, что их часть все еще может выполнить свою задачу. Он воспрял духом, и ему стало стыдно, что он сомневался в фюрере. Они с Германом продолжали выносить раненых, час за часом, пока уже не забыли, каково это — не чувствовать боли в руках и ногах. Из тех, кого они выносили, некоторые были без сознания; другие благодарили их, третьи ругали; многие просто кричали; кто-то выживал, а кто-то умирал. К восьми часам вечера плацдарм на дальнем берегу реки стал немецким, а к десяти — он уже был надежно укреплен. С наступлением ночи бой прекратился. Эрик и Герман продолжали обшаривать поле боя в поисках раненых. Последнего принесли в полночь. Потом они легли под деревом и заснули, совершенно измотанные. На следующий день Эрик и Герман с остатками 2-й танковой повернули на запад и прорвались через то, что осталось от французской линии обороны. Через два дня они были в пятидесяти милях, на реке Уазе, и быстро двигались вперед по необороняемой территории. К двадцатому мая, через неделю после внезапного появления из Арденнского леса, они достигли берега Ла-Манша. Майор Вайсс объяснил Эрику и Герману их продвижение так: — Понимаете, наше наступление в Бельгии было маневром. Ее целью было взять французов и англичан в клещи. Челюстями стали мы, танковые дивизии, и теперь они у нас в зубах. Большая часть французской армии и почти весь Британский экспедиционный корпус находятся в Бельгии, окруженные немецкой армией. Они отрезаны от запасов и подкреплений, беспомощны — и побеждены. — Именно так и было с самого начала задумано фюрером! — торжествующе сказал Эрик. — Да уж, — сказал Вайсс, и, как всегда, Эрик не мог понять, искренне ли он говорит. — Нет никого на свете мудрее фюрера!II
Ллойд Уильямс находился на футбольном стадионе где-то между Кале и Парижем. Там было около тысячи или больше военнопленных. Им негде было укрыться от палящего июньского солнца, но они были рады, что ночи теплые, так как у них не было и одеял. Не было ни туалетов, ни воды для мытья. Ллойд рыл яму голыми руками. Он уговорил нескольких валлийских шахтеров вырыть на краю футбольного поля ямы для нечистот и из солидарности работал вместе с ними. Присоединялись и другие, поскольку делать все равно было больше нечего, и скоро у них было около сотни помощников. Когда к ним подошел один из охранников посмотреть, что происходит, Ллойд объяснил. — Ты хорошо говоришь по-немецки, — дружелюбно сказал охранник. — Как тебя зовут? — Ллойд. — А меня Дитер. Ллойд решил извлечь пользу их этого небольшого проявления дружбы. — Были бы у нас инструменты, мы бы рыли быстрее. — А куда торопиться? — Улучшение санитарных условий нужно вам так же, как и нам. Дитер пожал плечами и отошел. Ллойд чувствовал себя до ужаса неловко: войны он так и не видел. «Валлийские стрелки» отправились во Францию как резерв, чтобы заменить другие соединения перед предполагаемой долгой битвой. Но немцам понадобилось лишь десять дней, чтобы разбить всю объединенную армию союзников. Многие из побежденных британских войск были эвакуированы через Кале и Дюнкерк, но тысячи солдат не попали на корабли, среди них и Ллойд. Предполагалось, что немцы должны пробиваться на юг. Насколько Ллойду было известно, французы все еще сражались, но их лучшие войска были уничтожены в Бельгии, и немецкие охранники ходили с видом победителей, будто уже знали наверняка, что победа у них в кармане. Ллойд был военнопленным, но сколько он будет здесь оставаться? Должно быть, на британское правительство будут сильно давить, требуя мира. Черчилль никогда бы на это не пошел, но он был белой вороной, часто расходился во взглядах с другими политиками, и его могли сместить. А такие, как лорд Галифакс, без проблем подписали бы мирный договор с нацистами. И то же можно сказать, с горечью подумал Ллойд, о заместителе министра иностранных дел, графе Фицгерберте, о котором Ллойд теперь знал — с чувством стыда, — что это его отец. Если мир наступит скоро, Ллойду недолго быть военнопленным. И все это время он может провести здесь, на этом французском стадионе. Он вернется домой исхудавшим и коричневым от солнца, но в остальном — здоровым. Но если Великобритания будет продолжать войну — тогда дело другое. Последняя война продолжалась больше четырех лет. Мысль о том, что он может потерять четыре года жизни в лагере военнопленных, была невыносима. Чтобы этого не случилось, он решил бежать. Вернулся Дитер. Он нес полдюжины лопат. Ллойд раздал их самым сильным, и работа пошла быстрее. В какой-то момент им придется перевести военнопленных в постоянный лагерь. Тогда и нужно будет бежать. По своему опыту в Испании Ллойд полагал, что охране военнопленных особого внимания уделять не будут. И если один из них попытается бежать, то это может и получиться, или же его просто пристрелят — в любом случае одним ртом меньше. Остаток дня они доделывали отхожее место. Помимо улучшения санитарных условий, это занятие хорошо подействовало на моральное состояние людей, и ночью Ллойд лежал без сна, глядя на звезды и пытаясь придумать, какие еще общие мероприятия он мог бы организовать. Он остановился на большом соревновании по атлетике, всеобщих лагерных Олимпийских играх. Но воплотить свое решение он не успел: на следующее утро их отправили. Он сначала не понял, в каком направлении их ведут, но потом они вышли на двухполосную Рут Наполеон и пошли прямо на восток. По всей вероятности, подумал Ллойд, им придется всю дорогу до Германии идти пешком. А очутившись там, он понимал, сбежать будет гораздо труднее. Надо искать возможность. И чем скорее, тем лучше. Ему было страшно: у охранников были ружья, — но он решился. Машин на дорогах было немного — лишь порой проезжал служебный автомобиль, — но дорога была забита людьми, идущими пешком, направляющимися в другую сторону. С пожитками в ручных тележках и на тачках, кое-кто гнал перед собой скот — это явно были беженцы, чьи дома были разрушены в боях. Ллойд сказал себе, что это обнадеживающий знак. Сбежавший военнопленный мог спрятаться между ними. Их охраняли слабо. Эту движущуюся колонну из тысячи человек конвоировали всего десять охранников. У них был один автомобиль и мотоцикл, остальные шли пешком или ехали на велосипедах, которые они, должно быть, реквизировали у местных. Но все равно побег сначала казался делом безнадежным. Здесь не было, как в Англии, живых изгородей, за которыми можно было бы укрыться; канавы были слишком неглубокими, чтобы в них спрятаться. Убегающий человек стал бы легкой мишенью для умелого стрелка. Потом они вошли в деревню. С обеих сторон от колонны стояли местные мужчины и женщины, глядя на пленных. Им пришлось пройти через небольшое стадо овец. У дороги стояли дома и магазины. Ллойд с надеждой ждал возможности. Ему нужно было место, где бы он сразу же мог спрятаться. Раскрытая дверь, или переулок между домами, или куст, за который можно укрыться. И еще чтобы он проходил мимо этого места, когда поблизости не было ни одного охранника. Через пару минут они вышли из деревни, а он так и не нашел подходящей возможности. Он был в отчаянии, но приказал себе быть терпеливым. Возможности еще будут. До Германии идти далеко. С другой стороны, с каждым проходящим днем немцы будут все туже закручивать гайки на завоеванных территориях, улучшать организацию, вводить комендантский час, пропуска и патрульные посты, остановят движение беженцев. В бегах сначала будет легко, а потом с течением времени все тяжелей. Было жарко, и он снял полевой мундир и галстук. Он избавится от них при первой же возможности. Вблизи он наверняка все еще выглядел как английский солдат, в брюках и гимнастерке цвета хаки, но он надеялся, что на расстоянии будет выглядеть не очень подозрительно. Они прошли еще пару деревушек и вошли в небольшой городок. Здесь должно быть больше маршрутов побега, взволнованно думал Ллойд. Он понял, что отчасти надеялся, что не найдет хорошей возможности и ему не придется подвергать себя опасности под дулами винтовок. Неужели он уже привыкает к плену? Было так легко продолжать маршировать, с больными ногами, зато жизни ничто не угрожает… Ему нужно было вырваться. К несчастью, дорога через городок была широкая, что для планов Ллойда не годилось. Колонну вели посередине улицы, оставляя с каждой стороны широкие просветы, и тому, кто решился бы на побег, пришлось бы их пересечь, прежде чем добраться до укрытия. Некоторые магазины были закрыты, а несколько — стояли с заколоченными досками окнами. Но Ллойду попадались внушающие надежду переулки, несколько кафе, церковь — вот только никуда он не смог бы добраться незамеченным. Он вглядывался в лица горожан, рассматривающих проходящих пленных. Сочувствуют ли они? Вспомнят ли, что эти люди сражались за Францию? Или же, боясь немцев — что вполне понятно, — откажутся подвергать свою жизнь опасности? Наверное, половина — так, половина — иначе. Одни пойдут на риск, чтобы помочь, другие в мгновение ока сдадут его немцам. И он не отличит одних от других, пока не окажется слишком поздно. Они дошли до центра города. «Половину шансов я уже упустил, — подумал он. — Надо действовать». Впереди он увидел перекресток. Встречный поток машин ожидал, когда пройдет колонна пленных, чтобы повернуть налево. Ллойд увидел в очереди небольшой гражданский грузовичок. Вид у него был пыльный и обшарпанный, он мог принадлежать какому-нибудь каменщику или укладчику дорог. Кузов был открыт, но что внутри — Ллойд не видел из-за высоких бортов. Он подумал, что сможет, подтянувшись, забраться через борт внутрь грузовика. Когда он окажется внутри, его не будет видно ни стоящим и идущим по улице, ни охранникам на велосипедах. Но он будет хорошо виден людям, глядящим из верхних окон идущих вдоль дороги зданий. Вдруг они его выдадут? Он приближался к грузовику. Он обернулся. Ближайший охранник был ярдах в двухстах сзади. Он посмотрел вперед. Охранник на велосипеде ехал в двадцати ярдах впереди. — Подержи, пожалуйста, ладно? — сказал он человеку, шедшему рядом, и отдал ему мундир. Он поравнялся с кабиной грузовика. За рулем со скучающим видом сидел человек в комбинезоне и берете, с торчащей изо рта сигаретой. Ллойд прошел мимо. Теперь он проходил мимо борта грузовика. Времени смотреть, где там охранники, не было. Не останавливаясь, Ллойд положил обе руки на борт грузовика, подтянулся, забросил одну ногу, другую — и свалился внутрь, ударившись о дно грузовика со звуком, который показался ему ужасно громким, несмотря на топот тысячи пар ног. Он тут же распластался и неподвижно лежал, ожидая суматохи, криков по-немецки, рева приближающегося мотоцикла, винтовочных выстрелов. Он слышал неровное ворчанье мотора, топот и шарканье ног пленных и обычный шум маленького городка — машин, людей. Неужели ему удалось? Он огляделся, не поднимая головы. В кузове рядом с ним стояли ведра, лежали доски, лестница, тачка. Он надеялся, что найдутся несколько мешков, которыми он сможет накрыться, но мешков не было. Ллойд услышал звук мотоцикла — казалось, он остановился рядом. Потом буквально в нескольких дюймах от его головы кто-то заговорил по-французски с сильным немецким акцентом. — Куда едешь? — спросил охранник у водителя грузовика, понял Ллойд с сильно бьющимся сердцем. Вдруг охранник решит заглянуть в кузов? Он услышал ответ водителя — возмущенный поток стремительной французской речи, в котором Ллойд не смог ничего разобрать. Немецкий солдат, скорее всего, тоже. Он повторил вопрос. Взглянув наверх, Ллойд увидел двух женщин, выглядывающих из окна. Они смотрели на него, открыв рот от удивления. Одна показывала на него второй, ее рука высунулась в раскрытое окно. Ллойд попытался перехватить ее взгляд. Лежа все так же неподвижно, он повел рукой из стороны в сторону жестом, означающим «нет!». Она его поняла. Резко отдернув руку, она прикрыла ею рот, словно поняла с ужасом, что ее жест мог означать для него смертный приговор. Ллойду хотелось, чтобы женщины отошли от окна, но это было бы слишком много, надеяться на это не приходилось. Они продолжали смотреть. Потом охранник на мотоцикле, по-видимому, решил не продолжать расспросы, так как в следующий миг мотоцикл с ревом умчался. Звук шагов стих. Колонна пленных прошла. Теперь Ллойд свободен? Раздался скрежет, и грузовик тронулся с места. Ллойд почувствовал, как он поворачивает за угол и набирает скорость. Он лежал смирно, ему было страшно пошевелиться. Он смотрел, как проплывают мимо верхушки домов, и следил, не заметит ли его кто-нибудь еще, хотя, что он будет тогда делать, Ллойд не имел представления. С каждой секундой охранники все дальше, сказал он себе ободряюще. К его разочарованию, грузовик довольно скоро остановился. Мотор замолк, потом открылась и захлопнулась водительская дверь. И все. Ллойд полежал еще немного, но водитель не возвращался. Ллойд посмотрел на небо. Солнце стояло высоко: должно быть, время за полдень. Водитель наверняка обедает. Беда в том, что Ллойд был по-прежнему виден из верхних окон домов по обеим сторонам улицы. Если он останется здесь, то рано или поздно его заметят. И потом неизвестно, что может случиться. Он заметил движение занавески в окне верхнего этажа, и это помогло ему решиться. Он поднялся и выглянул из-за бортика. Прохожий в деловом костюме взглянул на него с любопытством, но не остановился. Ллойд перелез через бортик грузовика и спрыгнул на землю. Перед ним было бистро. Конечно, туда и пошел водитель. К ужасу Ллойда, у окна сидели за столиком, с бокалами пива в руках, двое в военной форме. По счастью, на Ллойда они не смотрели. Он быстро пошел прочь. На ходу он настороженно смотрел вокруг. Каждый встречный глядел на него во все глаза: они отлично понимали, кто он. Одна женщина вскрикнула и бросилась бежать. Он понял, что в ближайшие минуты ему необходимо сменить свои гимнастерку и брюки цвета хаки. Его руки коснулся молодой парень. — Идемте со мной, — сказал он по-английски с сильным акцентом. — Я помогу вам спрятаться. Он повернул в переулок. У Ллойда не было причин доверять этому человеку, но решение надо было принимать за доли секунды, и он пошел с парнем. — Сюда, — сказал парень и завел Ллойда в маленький домик. В голой кухоньке сидела молодая женщина с ребенком на руках. Молодой человек представился как Морис, молодая женщина была его жена Марсель, а маленькую дочку звали Симон. Ллойд позволил себе облегченно вздохнуть и на миг расслабиться. Он сбежал от немцев! Он был все еще в опасности, но уже не на улице, а в доме у друзей. За время возвращения из Испании и особенно за те две недели, что Ллойд провел на уборке винограда в Бордо, его по-книжному правильная после школы и Кембриджа французская речь стала более разговорной. — Вы очень добры, — сказал он. — Спасибо вам. Морис, явно обрадовавшись, что не придется вспоминать английский, ответил по-французски: — Я думаю, вы хотите есть. — Очень. Морис быстро отрезал от длинного батона несколько ломтей и положил на стол вместе с кружком сыра и бутылкой вина без этикетки. Ллойд сел за стол и принялся жадно есть. — Я дам вам что-нибудь из старой одежды, — сказал Морис. — Но вам надо попробовать иначе ходить. Вы шли так разглядывая все вокруг, с таким вниманием и интересом — у вас словно было на лице написано: «турист из Англии». Лучше идите опустив глаза и шаркая ногами. С полным ртом хлеба с сыром Ллойд ответил: — Я запомню. Он увидел маленькую полочку книг, среди которых были французские издания Маркса и Ленина. Морис, заметив, что Ллойд на них смотрит, сказал: — Я был коммунистом — до пакта Гитлера — Сталина. Теперь с этим покончено, — он сделал ладонью рубящий жест. — Но все равно надо бороться с фашизмом. — А я был в Испании, — сказал Ллойд. — До того я верил в объединенный фронт всех левых партий. Больше не верю. Симон заплакала. Марсель достала тяжелую грудь из просторного платья и стала кормить малышку. Ллойд помнил, что француженки относились к этому более свободно, чем стыдливые англичанки. Когда он поел, Морис повел его на второй этаж. Из гардероба, в котором было очень мало вещей, он вынул синий комбинезон, голубую рубашку, белье и носки — все поношенное, но чистое. Доброта этого явно бедного человека потрясла Ллойда, и он не знал, как выразить свою благодарность. — Военную одежду просто оставьте на полу, — сказал Морис. — Я ее сожгу. Ллойду хотелось помыться, но ванной не было. Он понял, что она на заднем дворе. Он надел свежую одежду и изучил свое отражение в зеркале, висящем на стене. В синем рабочем костюме было гораздо лучше, но все равно он был похож на англичанина. Он спустился вниз. Марсель уже покормила ребенка и держала столбиком, чтобы вызвать отрыжку. — Шляпу, — сказала она. Морис достал обычный французский берет, темно-синий, и Ллойд надел его. Потом Морис озабоченно посмотрел на крепкие армейские ботинки Ллойда черной кожи, явно английские, пыльные, но несомненно хорошие. — Они вас выдадут, — сказал он. Расставаться с ботинками Ллойд не хотел. Ему придется далеко идти. — Может быть, у нас получится сделать их более старыми на вид? — сказал он. Морис посмотрел с сомнением. — Как? — У вас есть острый нож? Морис вынул из кармана складной нож. Ллойд снял ботинки. Он сделал дырки в носках, исковырял пятки. Потом вынул шнурки и зашнуровал неаккуратно. Теперь они были похожи на обувь бедняка, но при этом они были Ллойду по ноге и с толстыми подошвами, что продержатся много миль. — А куда вы поедете? — спросил Морис. — У меня есть два варианта, — ответил Ллойд. — Я могу направиться на север, на побережье, и надеяться, что получится уговорить каких-нибудь рыбаков перевезти меня через Ла-Манш. Или я могу пойти на юго-запад, через границу в Испанию. — Испания была нейтральной, и в больших городах все еще были консулы Британии. — Как добраться в Испанию, я знаю, я проделал этот путь уже дважды. — Ла-Манш намного ближе, чем Испания, — сказал Морис. — Но я думаю, немцы закроют все порты и гавани. — А где сейчас передовая? — Немцы взяли Париж. Ллойд пережил ужасный миг — Париж уже пал! — Французское правительство переехало в Бордо… — Морис пожал плечами. — Но мы разбиты. Теперь ничто не сможет спасти Францию. — Вся Европа станет фашистской, — сказал Ллойд. — Кроме Великобритании. Поэтому вы должны ехать домой. Ллойд задумался. На север или на юго-запад? Он не знал, какой вариант лучше. Морис сказал: — У меня есть друг — бывший коммунист, — который торгует кормом для скота. Я случайно узнал, что сегодня во второй половине дня он повезет заказ на ферму к северо-западу отсюда. Если вы решите ехать в Испанию, двадцать миль он вас подвезет. Это помогло Ллойду решиться. — Я поеду с ним, — сказал он.III
Дейзи долго шла, но в результате очутилась в том самом месте, откуда началось ее путешествие. Когда Ллойда отправили во Францию, она была безутешна. Она упустила возможность сказать ему, что любит его. Она его даже не поцеловала! А теперь другой возможности может не быть никогда. После Дюнкерка он числился пропавшим без вести. Это значило, что его тело не было найдено и опознано, но в списках взятых в плен его имени тоже не было. Скорее всего, он был мертв, разорван снарядом на части, которые невозможно опознать, или, может быть, лежит, ненайденный, под обломками разрушенного деревенского дома… Она целыми днями плакала. Еще месяц она слонялась по Ти-Гуину, надеясь услышать что-то новое, но больше никаких известий не было. И у нее стало появляться чувство вины. Многим женщинам приходилось так же плохо, как ей, или еще хуже. Некоторым предстояло растить двоих-троих детей без мужской поддержки. У нее не было права себя жалеть лишь потому, что человек, с которым она собиралась изменить мужу, пропал без вести. Надо было взять себя в руки и делать что-нибудь полезное. Было ясно, что ей не судьба быть с Ллойдом. У нее уже есть муж, и он каждый день рискует жизнью. И ее долг, говорила она себе, заботиться о Малыше. Она вернулась в Лондон, привела в жилой вид дом на Мэйфэр — с немногими оставшимися слугами, — чтобы Малышу было там уютно, когда он вернется в отпуск. Ей нужно забыть Ллойда и быть хорошей женой. Может быть, она даже снова забеременеет. Многие женщины записывались на военную работу: шли в Женскую вспомогательную службу ВВС, занимались сельским хозяйством вместе с Женской земельной армией. Другие работали бесплатно в добровольной службе противовоздушной обороны. Но большинству таких женщин не хватало работы, и в «Таймс» публиковали письма в редакцию — с жалобами, что противовоздушная оборона — просто пустая трата денег. По-видимому, война в континентальной Европе подошла к концу. Германия победила. Европа была фашистской от Польши до Сицилии и от Венгрии до Португалии. Боев больше нигде не было. Ходили слухи, что в британском правительстве обсуждают условия мирного договора. Но Черчилль не заключил с Гитлером мирного договора, и летом началась Битва за Британию. Сначала жители не очень это заметили. Колокола церквей молчали, израсходовав свой пыл во время ожидания немецкого вторжения. Дейзи последовала инструкциям правительства и поставила ведра с песком и водой на каждой лестничной площадке в доме — для борьбы с огнем. Но они не понадобились. Люфтваффе бомбили порты, надеясь перекрыть пути снабжения. Потом они перешли к авиабазам, пытаясь уничтожить Королевский воздушный флот. Малыш летал на «спитфайре», уничтожая самолеты противника в военных боях, за которыми с открытым ртом наблюдали фермеры Кента и Суссекса. Изредка посылая домой весточку, он гордо сообщал, что сбил три немецких самолета. Много недель подряд у него не было отпуска, и Дейзи одна сидела в доме, который заполнила для него вазами с цветами. Наконец утром в субботу седьмого сентября Малыш появился — его отпустили на выходные. Погода была изумительная, жаркая и солнечная — последние теплые дни, которые называют «индейское лето». Случилось так, что как раз в этот день люфтваффе сменили тактику. Дейзи поцеловала мужа и пошла проверить, есть ли в его гардеробной чистые сорочки и нижнее белье. Она слышала от других женщин, что вернувшиеся на побывку мужчины хотели секса, выпивки и хорошей еды, именно в такой последовательности. Они с Малышом не спали вместе с тех пор, как у нее был выкидыш. Это будет первый раз. Она чувствовала себя виноватой, что эта перспектива не приводит ее в восторг. Но она, конечно же, не откажется исполнить свой супружеский долг. Она бы не удивилась, если бы он, приехав, в первую же минуту завалил ее в постель, — но он обошелся без подобных безумств. Он снял форму, принял ванну и вымыл голову, переоделся в гражданский костюм. Дейзи велела кухарке приготовить хороший ланч, не жалея продовольственные купоны, а Малыш принес из подвала одну из самых старых бутылок красного вина. И он удивил и обидел ее, когда после ланча сказал: — Я ухожу на несколько часов. К обеду вернусь. Она хотела быть хорошей женой, но не хотела быть безвольной. — Это же твой первый отпуск за столько месяцев! — запротестовала она. — Куда это ты собрался? — Коня присмотреть. А вот это было здорово. — О, отлично! Я с тобой! — Нет. Если я заявлюсь с женщиной на хвосте, меня посчитают тряпкой и взвинтят цену. Она не могла скрыть разочарования. — Я всегда мечтала, что именно этим мы будем заниматься вместе — покупать и разводить скаковых лошадей. — Знаешь, на самом деле это не женское дело. — Да чушь собачья! — сказала она возмущенно. — Я в породистых лошадях понимаю не меньше тебя. Похоже, он начинал злиться. — Может, и понимаешь, но я не желаю, чтобы, когда я буду торговаться с этими пройдохами, ты болталась у меня за спиной, и хватит об этом! Она сдалась. — Как хочешь, — сказала она и вышла из столовой. Интуитивно она чувствовала, что он лжет. Приехав на побывку, мужчины не думают о покупке лошадей. Она решила выяснить, что он задумал. Даже герои должны быть верны своим женам. В своей комнате она надела брюки и ботинки. Пока Малыш спускался по главной лестнице к парадному входу, она сбежала по задней лестнице, прошла через кухню, потом через двор — в старые конюшни. Там она надела кожаную куртку, очки и защитный шлем. Она открыла дверь смежного с конюшней гаража и вывела свой мотоцикл, «Триумф Тайгер 100», названный так за то, что его скорость достигала 100 миль в час. Ударом ноги она его завела и без усилий выехала из конюшни. Когда в сентябре 1939 года снова ввели ограничения на бензин, она сразу пересела на мотоцикл. Это было как на велосипеде, даже еще легче. Она полюбила обретенные благодаря ему свободу и независимость. Она вырулила на улицу как раз вовремя, чтобы заметить, как кремовый «Бентли Эрлайн» Малыша скрылся за ближайшим поворотом. Она поехала за ним. Он миновал Трафальгарскую площадь, проехал через театральный район. Дейзи следовала на безопасном расстоянии, не желая, чтобы он ее заметил. В центре Лондона движение все еще оставалось плотным, сотни автомобилей мчались по служебным делам. К тому же для личного транспорта ограничения бензина чрезмерными не были, особенно для тех, кому нужно было всего лишь проехать по городу. Малыш продолжал ехать на восток, через финансовый район. Здесь машин было мало — суббота, вторая половина дня, — и Дейзи прилагала больше усилий, чтобы остаться незамеченной. Но ее нелегко было узнать: на ней были очки и шлем. А Малыш не особенно глядел по сторонам. Он ехал с открытым окном и курил сигару. Он направлялся в Олдгейт, и у Дейзи возникло ужасное чувство, что она знает зачем. Он повернул на одну из наименее грязных улиц и остановился у симпатичного дома восемнадцатого века. Никаких конюшен поблизости видно не было, здесь явно не покупали и не продавали скаковых лошадей. Вот и верь его словам. Дейзи остановила мотоцикл в конце улицы и смотрела. Малыш вышел из машины и захлопнул дверцу. Он не огляделся, не стал смотреть на номера домов; было очевидно, что он уже здесь бывал и прекрасно знал, куда ему идти. С самодовольным видом, с сигарой во рту, он подошел к парадному входу и открыл дверь своим ключом. Дейзи чуть не заплакала. Малыш скрылся в доме. Где-то на востоке прогремел взрыв. Дейзи посмотрела в том направлении и увидела в небе самолеты. Неужели немцы выбрали именно сегодняшний день, чтобы начать бомбить Лондон? Даже если так, ей наплевать. Она не собирается допускать, чтобы Малыш в покое наслаждался неверностью. Она подъехала к дому и поставила свой мотоцикл за его машиной. Она сняла шлем и очки, подошла к парадной двери и постучала. Она услышала новый взрыв, на этот раз ближе, потом завели свою скорбную песню сирены, оповещавшие о воздушной тревоге. Дверь чуть-чуть приоткрылась, и она с силой распахнула ее. Молодая женщина в черном платье горничной вскрикнула и шарахнулась назад, и Дейзи вошла, громко хлопнув за собой дверью. Она очутилась в прихожей обычного лондонского дома для людей среднего класса, но обстановка здесь была в экзотическом стиле, с восточными коврами, тяжелыми шторами и картиной, на которой были изображены голые женщины в купальне. Дейзи распахнула ближайшую дверь и шагнула в гостиную. Там стоял полумрак, бархатные шторы не пропускали солнечный свет. В комнате было три человека. С места поднялась, глядя на нее, женщина лет сорока, одетая в нечто свободно-бесформенное из шелка; губы у нее были накрашены яркой красной помадой. Это мать, решила Дейзи. За ее спиной на тахте сидела девчонка лет шестнадцати — в одном нижнем белье и чулках, она курила сигарету. Рядом с ней сидел Малыш, положив руку ей на бедро повыше чулка. Он виновато отдернул руку. Это был нелепый жест, словно если он уберет руку, эта сцена будет выглядеть невинно. Дейзи едва сдерживала слезы. — Ты обещал мне, что бросишь их! — сказала она. Ей хотелось продемонстрировать холодную ярость, словно ангел возмездия, но она слышала собственный голос — он звучал печально и обиженно. Малыш покраснел. Он был испуган. — Какого дьявола ты тут делаешь? — А, черт, так это его жена, — сказала старшая женщина. Ее звали Перл, вспомнила Дейзи, а дочь — Джоани. Как это ужасно, что ей должны быть известны имена таких женщин. Служанка подошла к двери в комнату и сказала: — Я эту стерву не впускала, она просто промчалась мимо меня! Дейзи сказала Малышу: — Я так старалась, чтобы у нас был красивый дом, чтобы тебе было в нем уютно, — и все же ты выбрал это! Он попытался сказать что-то, но не нашел слов. Секунду-другую он что-то бессвязно бормотал. Потом сильный взрыв поблизости потряс пол. В окнах задребезжали стекла. — Вы что, оглохли все? — воскликнула служанка. — Там же налет! — На нее никто и не взглянул. — Я пошла в убежище, — заявила она и ушла. Им всем нужно было искать укрытие. Но Дейзи хотелось сказать Малышу еще кое-что. — И пожалуйста, не приходи больше ко мне в постель. Никогда. Я не желаю подцепить какую-нибудь заразу. — Детка, это же просто так, развлечение, — сказала девица на тахте, Джоани. — Иди к нам тоже. Может, тебе понравится. Перл, старшая, оглядела ее с головы до ног. — Фигурка у нее отличная. Дейзи поняла, что дай им волю — они и дальше будут оскорблять ее. Не обращая внимания на их слова, она продолжила, обращаясь к Малышу. — Ты сделал свой выбор, — сказала она. — А я сделаю свой. — И она вышла из комнаты, высоко подняв голову, хоть и чувствовала себя униженной и отвергнутой. — Ах, черт, вот так переделка… — услышала она слова Малыша. «Переделка? Только и всего?» — подумала она. Она спустилась с парадного крыльца. И посмотрела вверх. Все небо было в самолетах. Увидев это, она задрожала от страха. Они были высоко, наверное, в десяти тысячах футов над землей, но все равно казалось, из-за них не видно солнца. Их были сотни — жирные бомбардировщики и похожие на ос истребители, — воздушное войско, растянувшееся, казалось, на двадцать миль в ширину. На востоке, в стороне порта и Вулвичского арсенала, от земли — там, куда упали бомбы, — поднимались столбы дыма. Звуки взрывов сливались в непрекращающийся грохот, словно море яростно бросалось на берег. Дейзи вспомнила речь Гитлера в парламенте Германии лишь в прошлую среду, когда он разразился проклятиями в адрес Королевского флота, совершавшего налеты на Берлин, и клялся в ответ стереть с лица земли английские города. И он действительно собрался это сделать. Они хотели сровнять Лондон с землей! Этот день уже стал худшим днем в ее жизни. Теперь она поняла, что он мог стать и последним. Но она не могла заставить себя вернуться в этот дом, находиться с ними в их подвале-убежище. Ей нужно ехать. Ей нужно добраться домой, где ей никто не помешает выплакаться. Она торопливо надела шлем и очки. Ей удалось противостоять безрассудному, но сильному искушению прижаться к ближайшей стене. Она вскочила на свой мотоцикл и помчалась прочь. Но уехала она недалеко. Едва она проехала пару улиц, как на дом, прямо по курсу ее пути, упала бомба, и она резко затормозила. Она увидела дыру в крыше, почувствовала, как дрогнула земля от взрыва, а через несколько секунд увидела внутри пламя: видимо, разлился и загорелся керосин из обогревателя. В следующий миг из дома выбежала, крича, девочка лет двенадцати — у нее горели волосы — и бросилась прямо к Дейзи. Дейзи соскочила с мотоцикла, стянула кожаную куртку и набросила девочке на волосы, плотно прижав, чтобы перекрыть доступ кислорода к огню. Крик прекратился. Дейзи сняла куртку. Девочка всхлипывала. Нестерпимая боль прошла, но она стала лысой. Дейзи посмотрела по сторонам. К ним бежал человек в стальной каске и с нарукавной повязкой «Противовоздушная оборона», в руке у него был жестяной чемоданчик с нарисованным белой краской крестом первой помощи. Девочка взглянула на Дейзи, ахнула и закричала: — Там моя мама! — Успокойся, детка, дай-ка я тебя осмотрю, — сказал санитар. Дейзи оставила их и бросилась к парадному крыльцу дома. Похоже, это был старый дом, разделенный на небольшие дешевые квартиры. Верхние этажи пылали, но ей удалось войти в прихожую. Она наугад побежала в заднюю часть дома и очутилась в кухне. Там она увидела женщину, без сознания лежащую на полу, и младенца в колыбели. Она подняла ребенка и выбежала. — Это моя сестра! — взвизгнула девочка с обгоревшими волосами. Дейзи сунула младенца ей в руки и помчалась назад. Женщину, лежащую без сознания, ей было не поднять, слишком тяжело. Дейзи подошла к ней со спины, усадила и, схватив под мышки, потащила через кухню и прихожую на улицу. Уже прибыла машина «скорой помощи» с переделанным салоном — задняя часть кузова заменена холщовой крышей и задним входом. Санитар помогал обгоревшей девочке забраться в машину. Водитель подбежал к Дейзи. Вдвоем, взяв с двух сторон, они погрузили в машину и мать. — В доме еще кто-нибудь есть? — спросил водитель у Дейзи. — Я не знаю! Он вбежал в прихожую. В этот миг все здание осело. Горящие верхние этажи обвалились на первый этаж. Водитель «скорой помощи» исчез в огненной преисподней. Дейзи поняла, что кричит. Она закрыла рот рукой и смотрела на языки пламени, пытаясь его увидеть, хоть и понимала, что ему не помочь, что попытка была бы самоубийством. — О господи, Альф погиб… Прозвучал новый взрыв — бомба упала в сотне метров дальше по улице. — Теперь я без водителя, — сказал санитар, — а оставить свой участок я не могу… Он оглядел улицу. Возле некоторых домов люди собирались маленькими группами, но большинство, наверное, было в убежищах. — Я отвезу их, — сказала Дейзи. — Куда ехать? — Вы что, умеете водить? Большинство англичанок водить машину не умели: здесь это все еще было мужское дело. — Не задавайте глупых вопросов, — сказала Дейзи. — Куда мне вести эту «скорую помощь»? — В Сент-Барт. Знаете, где это? — Конечно. — Сент-Бартоломью была раньше одной из самых большихбольниц Лондона, а Дейзи уже прожила здесь четыре года. — Западный Смитфилд, — добавила она, чтобы он ей точно поверил. — В отделение неотложной помощи, там вход с другой стороны здания. — Я найду. — Она вскочила в кабину. Мотор все еще работал. — Как вас зовут? — крикнул санитар. — Дейзи Фицгерберт. А вас? — Нобби Кларк. Ведите мою машину поосторожнее. Коробка переключения передач была обычная, с рычагом. Дейзи включила первую и тронулась с места. Над головой продолжали реветь самолеты и без конца падали бомбы. Дейзи отчаянно стремилась довезти раненых людей в больницу, и до Сент-Барта было чуть больше мили, но дорога была невыносимо трудная. Она миновала Лиденхолл-стрит, Палтри и Чипсайд, но несколько раз дорога оказывалась заваленной и приходилось возвращаться и искать объезд. Похоже, на каждой улице было как минимум по одному разрушенному дому. Повсюду были дым и руины и плачущие, окровавленные люди. С огромным облегчением она добралась до госпиталя и следом за другой машиной «скорой помощи» подъехала к нужному входу. В больнице царило лихорадочное возбуждение, десятки машин выгружали искалеченных, обожженных пациентов, и их поручали заботам торопливых санитаров в запятнанных кровью передниках. «Может быть, я спасла мать этих детей, — подумала Дейзи. — Я не совсем бесполезна, хоть и не нужна собственному мужу». Безволосая девочка так и держала на руках свою маленькую сестричку. Дейзи помогла им выбраться из машины через задний выход. Медсестра помогла Дейзи поднять не приходящую в сознание мать и внести ее в здание. Но Дейзи увидела, что женщина уже не дышит. — Вот это — ее дети, — сказала она медсестре и заметила в собственном голосе истерические нотки. — Что с ними будет? — Я ими займусь, — заявила медсестра. — А вы должны возвращаться назад. — Должна? — сказала Дейзи. — Соберитесь, — сказала медсестра. — До конца ночи поступит еще много мертвых и раненых. — Ладно, — ответила Дейзи. Она вернулась за руль «скорой помощи» и поехала.IV
Как-то октябрьским днем — после полудня на средиземноморском побережье было еще тепло — Ллойд Уильямс приехал в освещенный солнцем французский городок Перпиньян, лишь в двадцати милях от границы с Испанией. Предыдущий месяц, сентябрь, он провел в окрестностях Бордо, собирая урожай винограда на вино, совсем как в ужасном тридцать седьмом. Сейчас у него в карманах были деньги на автобусы и трамваи, и он мог позволить себе есть в дешевых ресторанах, вместо того чтобы жить на незрелых овощах с чужих огородов и сырых яйцах, которые воровал в курятниках. Он возвращался тем же маршрутом, что и тогда, когда добирался домой из Испании три года назад. После Бордо он пошел на юг, через Тулузу и Безье, от случая к случаю подъезжая на товарных поездах, а в основном его подвозили водители грузовиков. Сейчас он сидел в придорожном кафе на главной дороге, идущей в юго-восточном направлении от Перпиньяна к испанской границе. Он был все еще одет в синий комбинезон и берет Мориса и нес небольшой холщовый мешок, в котором лежал ржавый шпатель и заляпанный известкой спиртовой уровень — свидетельство того, что он каменщик из Испании, возвращающийся домой. Боже упаси, чтобы кто-нибудь предложил ему поработать: он понятия не имел, как сложить стену. Он волновался, как ему найти дорогу через горы. Три месяца назад, в Пикардии, он легко убедил себя, что сможет найти через Пиренеи путь, которым его в 1936 году вели в Испанию проводники, часть которого он прошел в обратном направлении, возвращаясь через год. Но когда на горизонте появились пурпурные пики и зеленые ложбины, этот план начал его пугать. Он думал, что навсегда должен был запечатлеть в памяти каждый шаг путешествия, но когда он пытался вспомнить подробности троп, мостов и развилок, оказалось, что воспоминания расплывчаты и четкие детали ускользают из памяти. Он доел ужин — перченый рыбный суп — и негромко обратился к сидящей за соседним столиком компании шоферов. — Мне надо в Сербер, — сказал он. Это была последняя деревушка перед испанской границей. — Никто туда не едет? Все они наверняка ехали туда, иначе здесь, на юго-восточном шоссе, делать было нечего. Но все равно они медлили с ответом. Это была «Франция Виши», формально независимая территория, а на практике — под каблуком немцев, оккупировавших вторую половину страны. И никто не спешил помочь странствующему чужаку с иностранным акцентом. — Я каменщик, — сказал он, махнув своим мешком, — возвращаюсь домой, в Испанию. Зовут меня Леандро. — Полпути могу подвезти, — сказал толстяк в майке. — Спасибо! — Сейчас ехать готов? — Конечно. Они вышли из кафе и сели в грязный фургон «рено» с названием магазина электротоваров на боку. Когда они отъехали, водитель спросил Ллойда, женат ли он. Последовала череда неприятных личных вопросов, и Ллойд понял, что у парня страсть к подробностям чужой личной жизни. Несомненно, именно поэтому он и согласился взять с собой Ллойда: это давало ему возможность задать свои нескромные вопросы. Среди шоферов Ллойду уже встречалось несколько, подвозивших его из подобных мерзких соображений. — Я девственник, — сказал он, и это было правдой, но привело лишь к новым расспросам о ласках с девочками в школе. В этом у Ллойда был значительный опыт, но делиться он не собирался. Он отказывался вдаваться в подробности, стараясь при этом не грубить. Наконец водитель отчаялся. — Я сейчас сворачиваю, — сказал он и остановился. Ллойд поблагодарил его и пошел дальше пешком. Он научился не маршировать, как солдат, а обрел неуклюжую походку вразвалочку, как ему казалось — вполне похоже на деревенского жителя. Он никогда не держал в руке газету или книгу. Стриг его в последний раз совершенно неумелый цирюльник в беднейшем квартале Тулузы. Брился он раз в две недели, так что обычно ходил с щетиной, удивительно действенно придававшей ему вид никчемного человека. Он перестал мыться и приобрел крепкий запах, отталкивающий людей, намеревавшихся с ним заговорить. Мало у кого из простолюдинов во Франции или в Испании были часы. Поэтому с металлическими наручными часами с квадратным циферблатом — подарком Берни к окончанию университета — пришлось расстаться. Он не мог отдать их никому из многих помогавших ему во Франции людей, потому что обладать такими часами было бы преступлением. В конце концов с огромным сожалением он бросил их в пруд. Самой большой проблемой для него было отсутствие документов. Он попытался купить документы у одного человека, немного похожего на него, и подумывал стащить их у двух других, но люди теперь стали очень внимательны к подобным вещам, что было не удивительно. Поэтому он решил вести себя так, чтобы избегать ситуаций, где у него могут потребовать документы. Он старался не привлекать к себе внимания, он старался, если у него был выбор, идти полями, а не по дороге, и никогда не ездил пассажирскими поездами, потому что на станциях часто проверяли документы. Пока что ему везло. В одной деревне жандарм спросил у него документы, но он объяснил, что их украли в Марселе, когда он напился и вырубился в пивняке, и жандарм ему поверил, велев проваливать. Однако сейчас везение кончилось. Он шел по бедной сельской местности, у подножия Пиренеев, близко от Средиземного моря, и под ногами был песок. Пыльная дорога бежала мимо борющихся за жизнь маленьких хозяйств и бедных деревушек. Места были малонаселенные. Слева за холмами он видел синие проблески дальнего моря. И меньше всего он ожидал, что рядом с ним остановится зеленый «Ситроен» с тремя жандармами. Это произошло совершенно неожиданно. Он услышал, как приближается машина — единственная машина с тех пор, как его высадил толстяк. Он продолжал идти шаркающей походкой уставшего рабочего, возвращающегося домой. По обеим сторонам дороги тянулись иссохшие поля со скудной растительностью и чахлыми деревцами. Когда машина остановилась, он подумал сначала, не дать ли деру через поля. Но он оставил эту мысль, увидев у двоих жандармов, выпрыгнувших из автомобиля, пистолеты в кобурах. Стреляют они, наверное, не особенно хорошо, но ведь им может и повезти. Больше было надежды на то, что ему удастся выпутаться, если он попробует соврать. Ведь это были сельские констебли, более дружелюбные, чем твердолобые полицейские-горожане. — Документы? — сказал ближний жандарм по-французски. Ллойд беспомощно развел руками. — Месье, мне так не повезло, мои документы украли в Марселе. Я Леандро, испанский каменщик, иду… — Садись в машину. Ллойд помедлил, но делать было нечего. Теперь, скорее всего, ему не удастся унести ноги. Жандарм крепко взял его за руку, усадил на заднее сиденье и сам сел рядом. Когда машина тронулась, у Ллойда упало сердце. Жандарм, сидевший рядом с ним, сказал: — Ты англичанин или как? — Я испанский каменщик. Меня зовут… — Да ладно, — отмахнувшись, сказал жандарм. Ллойд понял, что вел себя невозможно легкомысленно. Он был иностранцем, без бумаг, и направлялся к испанской границе: они просто предположили, что он — удравший английский солдат. И если у них еще есть сомнения, они получат доказательства, когда прикажут ему раздеться, потому что увидят висящий у него на шее опознавательный номер. Его он не выбросил: без этого номера его бы немедленно застрелили как шпиона. А теперь он застрял здесь с тремя вооруженными людьми, и вероятность, что ему удастся спастись, была нулевая. Они продолжали ехать, и в том же направлении, в каком он шел, а солнце садилось за горами по правую руку от них. Отсюда и до границы не было больших городов, так что он решил, что они собираются посадить его на ночь в деревенскую тюрьму. Может быть, ему удастся оттуда сбежать. Если же нет — завтра его, несомненно, отвезут назад в Перпиньян и передадут городской полиции. И что потом? Будут допрашивать? При мысли о такой перспективе он похолодел от страха. Французская полиция изобьет его, немцы будут его пытать. Если он и выживет, то закончит свои дни в лагере военнопленных, где ему придется остаться до конца войны или же до тех пор, пока он не умрет от плохого питания. А ведь он всего в нескольких милях от границы! Они въехали в маленький городок. Не выйдет ли сбежать, пока его будут вести от машины к тюрьме? Ничего планировать было нельзя: местности он не знал. Он не мог ничего сделать, лишь оставаться наготове и хвататься за любую возможность. Машина свернула с главной улицы на боковую, за магазины. Неужели они его просто застрелят здесь, а тело зароют? Машина остановилась на задах ресторанчика. Двор был завален коробками и огромными жестяными банками. Через маленькое окошко Ллойд видел ярко освещенную кухню. Жандарм, сидевший на переднем пассажирском сиденье, вышел и открыл Ллойду дверь со стороны здания. Есть ли у него шанс? Придется обогнуть машину и бежать по аллее. Были сумерки, и через несколько ярдов он уже не будет легкой мишенью. Жандарм залез в машину и схватил Ллойда за руку, потому вылез, распрямился и потянул за собой. Второй жандарм вышел сразу за Ллойдом. Шанс был не особенно хорош. Но почему они его сюда привезли? Его ввели в кухню. Шеф-повар взбивал яйца в миске, а мальчик-подросток мыл посуду в большой раковине. — Вот, англичанин. Говорит, что его зовут Леандро. Не прекращая работы, шеф-повар поднял голову и взревел: — Тереза! Иди сюда! Ллойду вспомнилась другая Тереза — прекрасная испанка, анархистка, учившая солдат читать и писать. Дверь кухни распахнулась — и вошла она. Ллойд изумленно глядел на нее. Ошибиться было невозможно: он никогда бы не забыл эти большие глаза и шапку черных волос, хотя сейчас у нее на голове была белая хлопковая кепка и передник официантки. Сначала она и не взглянула на него. Она поставила стопку тарелок на стол рядом с мойщиком посуды, потом с улыбкой повернулась к жандармам и поцеловала каждого в обе щеки со словами: — Пьер! Мишель! Как ваши дела? Потом она повернулась к Ллойду, посмотрела на него — и сказала по-испански: — Нет… Это невозможно. Ллойд, неужели это и вправду ты? Он мог только тупо кивнуть. Она положила руки ему на плечи, обняла его и расцеловала. — Вот оно как, — сказал один из жандармов. — Тогда порядок. А нам пора. Удачи! — И он вручил Ллойду его холщовый мешок. Потом они ушли. — Что произошло? — сказал по-испански Ллойд, снова обретая дар речи. — Я думал, меня везут в тюрьму! — Они ненавидят нацистов, поэтому помогают нам, — сказала Тереза. — Кому это — «нам»? — Позже объясню. Идем со мной, — она открыла дверь, выходившую на лестницу, и повела его на верхний этаж, в скудно обставленную спальню. — Подожди здесь. Я принесу тебе что-нибудь поесть. Ллойд лег на кровать, раздумывая над своей невероятной удачей. Пять минут назад он ожидал, что его будут пытать, а потом убьют. А сейчас он ждет ужин, который ему принесет прекрасная женщина. Ему пришло в голову, что снова все может перемениться так же быстро. Она вернулась через полчаса с большой тарелкой жареной картошки с омлетом. — Мы пока заняты, но скоро закрываемся, — сказала она. — Я вернусь через несколько минут. Он быстро все съел. Быстро стемнело. Он слышал болтовню уходящих посетителей и звон убираемых тарелок, а потом снова появилась Тереза — с бутылкой красного вина и двумя стаканами. Ллойд спросил, почему она уехала из Испании. — Наших людей убивают тысячами, — ответила она. — Для тех, кого не убили, они ввели закон о политической ответственности, по которому преступниками считаются все, кто поддерживал правительство. Можно потерять все имущество за сопротивление Франко одним лишь «преступным бездействием». Чист перед законом лишь тот, кто может доказать, что поддерживал его. Ллойд с горечью вспомнил, как еще в марте Чемберлен уверял всех в палате общин, что Франко отказался от политических репрессий. Что за мерзкий лжец этот Чемберлен! — Многие наши друзья, — продолжала Тереза, — находятся в ужасных лагерях военнопленных. — Ты, наверное, не знаешь, что стало с моим другом, сержантом Ленни Гриффитсом? Тереза покачала головой. — После Бельчите я его больше не видела. — А ты как?.. — Я сбежала от людей Франко, приехала сюда, нашла работу официантки и… оказалось, что есть еще работа, которой я могу заниматься — Какая? — Я переправляю беглых солдат через горы. Потому жандармы и привезли тебя ко мне. У Ллойда отлегло от сердца. Он-то собирался идти сам и боялся, найдет ли дорогу. А теперь, возможно, у него будет проводник. — У меня есть еще двое, ждущих, когда я их переведу, — сказала она. — Английский артиллерист и канадский пилот. Они на ферме в горах. — Когда ты собираешься нас вести? — Сегодня ночью, — сказала она. — Не пей много вина. Она снова ушла и вернулась через полчаса, неся для него старое, потрепанное пальто. — Там, куда мы идем, будет холодно, — объяснила она. Они выскользнули из дома через кухонную дверь и пошли через городок лишь при свете звезд. Оставляя позади дома, они шли по грязной дороге все дальше вверх. Через час они подошли к нескольким каменным строениям. Тереза свистнула, затем открыла дверь сарая, и оттуда вышли двое. — Мы все называем друг друга вымышленными именами, — сказала она по-английски. — Я — Мария, эти двое — Фред и Том. Нашего нового друга зовут Леандро. — Мужчины пожали друг другу руки. Она продолжала: — Не курить, не говорить, если кто отстанет — мы ждать не будем. Готовы? Отсюда тропа стала круче. Ллойд обнаружил, что камни скользкие. То и дело он хватался за низкорослые кустики вереска у тропы и подтягивался вверх, держась за них. Миниатюрная Тереза задала такой темп, что скоро все трое мужчин сопели и отдувались. Она несла фонарь, но не желала его включать, пока звезды яркие, говоря, что надо экономить батарейки. Стало холоднее. Они перешли вброд ледяной поток, и после этого ноги Ллойда так и не согрелись. Через час Тереза сказала: — Здесь надо идти осторожно, посередине тропы. — Ллойд посмотрел вниз и увидел, что они на гребне между крутыми склонами. Когда он разглядел, как далеко вниз он мог упасть, то почувствовал легкое головокружение и поскорее поднял голову, устремив взгляд вверх и вперед, на быстро двигающийся силуэт Терезы. При нормальных обстоятельствах он бы наслаждался каждой минутой следования за такой фигуркой, но сейчас он так замерз и устал, что у него не было сил даже смотреть. Горы не были необитаемыми. В одном месте они услышали отдаленный лай собаки, в другом — зловещее позвякивание колокольчика, который пугал их, пока Тереза не объяснила, что в горах пастухи надевают на своих овец колокольчики, чтобы найти отставших по звону. Ллойд подумал о Дейзи. Осталась ли она в Ти-Гуине? Или уехала к мужу? Ллойд надеялся, что она не вернулась в Лондон: французские газеты писали, что Лондон бомбили каждую ночь. Жива она — или погибла? Увидит ли он ее когда-нибудь снова? Если увидит, то как она его встретит? Через каждые два часа они останавливались передохнуть, выпить воды и сделать несколько глотков вина из бутылки, которую несла Тереза. Незадолго до рассвета пошел дождь. Земля под ногами мгновенно стала предательски гладкой, все стали скользить и спотыкаться, но Тереза не замедлила шага. — Радуйтесь, что не снег, — сказала она. Дневной свет открыл им пейзаж с низкорослой растительностью, из которой скалистые выступы торчали, как могильные камни. Дождь продолжался, и из-за холодного тумана видно было недалеко. Через некоторое время Ллойд понял, что они спускаются. Во время следующей передышки Тереза провозгласила: — Мы уже в Испании! Ллойду следовало обрадоваться, но он был слишком измотан. Постепенно пейзаж стал не таким суровым, камни уступили место жесткой траве и кустарникам. Вдруг Тереза упала на землю и распласталась. Трое мужчин, не нуждаясь в подсказке, последовали ее примеру. Проследив за ее взглядом, Ллойд увидел двоих мужчин в зеленой форме и необычных шляпах: видимо, испанские пограничники. Он понял, что попасть в Испанию не значило оставить все проблемы в прошлом. Если он попадется на незаконном переходе границы, его могут отправить назад. А что еще хуже, он мог пропасть в одном из устроенных Франко лагерей военнопленных. Пограничники шли по горной дороге прямо к беглецам. Ллойд приготовился драться. Придется двигаться быстро, чтобы вырубить их раньше, чем они достанут ружья. Интересно, подумал он, хороши ли в стычке те двое. Но его волнения были излишними. Пограничники дошли до какой-то невидимой границы — и повернули назад. Тереза вела себя так, словно знала, что это должно было случиться. Когда пограничники скрылись с глаз, она встала, и все четверо пошли дальше. Скоро туман поднялся. Ллойд увидел залив и рыбацкую деревушку на песчаном берегу. Он уже здесь бывал, когда прибыл в Испанию в 1936 году. Он даже помнил, что здесь есть железнодорожная станция. Они вошли в деревню. Место было сонное, никаких признаков официальной власти: ни полиции, ни управы, ни солдат, ни пограничного поста. Несомненно, именно поэтому Тереза его и выбрала. Они пошли на станцию, и Тереза купила билеты, флиртуя с кассиром, словно они были старые знакомые. Ллойд сел на скамейку в тени. У него болели ноги, он был измучен, но благодарен Терезе и счастлив. Через час они сели на поезд до Барселоны.V
Дейзи никогда раньше по-настоящему не понимала, что такое работа. Или усталость. Или трагедия. Она сидела в школьном классе и из чашки без блюдца пила по-английски сладкий чай. Она была в стальной каске и резиновых сапогах. Было пять часов вечера, и после предыдущей ночи она была без сил. Она входила в сектор противовоздушной обороны Олдгейтского района. Теоретически она отрабатывала восьмичасовую смену, за которой следовало восемь часов в режиме готовности, а потом — восемь часов отдыха. Практически же она работала столько, сколько длился налет и пока были раненые, которых нужно везти в госпиталь. В октябре 1940 года Лондон подвергался бомбежке все ночи до единой. Дейзи всегда работала с еще одной женщиной — помощником водителя и бригадой первой помощи из четырех человек. Их штаб располагался в школе, и сейчас они сидели за детскими партами, ожидая, что вот-вот прилетят самолеты, завоют сирены и начнут падать бомбы. Машина «скорой помощи», которую она водила, была переделанным американским «бьюиком». Это был обычный автомобиль с водителем для транспортировки тех, кого называли «сидячими», — людей, получивших ранения, но которые тем не менее могли при перевозке в больницу сидеть без посторонней помощи. Ее помощницей была Наоми Эвери, симпатичная блондинка из кокни, любившая мужское общество и чувство товарищества в команде. Сейчас она болтала с дежурным санитаром Нобби Кларком, вышедшим на пенсию полицейским. — Старший уполномоченный по гражданской обороне — мужчина, — шутливо сказала она. — Районный — тоже мужчина. Вы — мужчина. — Полагаю, что так, — сказал Нобби, и остальные захихикали. — Но в гражданской обороне столько женщин, — продолжала Наоми, — как же вышло, что никто из них не занимает никаких должностей? Мужчины рассмеялись. Лысый дядька с большим носом, которого все звали Красавчик Джордж, сказал: — Вот тебе раз, и здесь права женщин! — он был женоненавистник. В разговор вступила Дейзи: — Не думаете же вы, что вы, мужчины, в целом умнее нас, женщин? — На самом деле, — сказал Нобби, — среди старших инспекторов есть женщины. — Никогда не видела, — сказала Наоми. — Но ведь это традиция, разве нет? — сказал Нобби. — Женщина всегда была хранительницей очага. — Например, Екатерина Великая в России, — насмешливо сказала Дейзи. — Или королева Елизавета, — вставила Наоми. — Амелия Эрхарт. — Джейн Остин. — Мария Кюри, единственная из ученых, получившая Нобелевскую премию дважды. — Екатерина Великая? — сказал Красавчик Джордж. — Вы разве не слышали про нее и ее коня? — Ну ты что, здесь дамы! — с упреком сказал Нобби. — Однако я могу ответить на вопрос Дейзи, — продолжал он. — Что ж, давайте! — сказала Дейзи, готовая с ним поспорить. — Я допускаю, что некоторые женщины могут быть так же умны, как мужчины, — сказал он с видом человека, идущего на великодушные уступки. — Но тем не менее есть одна очень веская причина, почему почти все руководители гражданской обороны — мужчины. — И какая же, Нобби? — А очень простая. Мужчина не станет подчиняться женщине! — и он торжествующе откинулся назад, уверенный, что победил в споре. Ирония заключалась в том, что, когда падали бомбы и они разгребали руины в поисках пострадавших, они были равны. Тогда никакого подчинения не было. Если Дейзи кричала Нобби, чтобы он поднял потолочную балку за другой конец, он безропотно делал это. Дейзи любила всех этих людей, даже Красавчика Джорджа. Они бы отдали за нее жизнь, как и она за них. Снаружи она услышала низкое гудение. Постепенно звук становился все выше, пока не превратился в утомительно-привычный вой сирены воздушной тревоги. Через несколько секунд раздался грохот дальнего взрыва. Сирены часто запаздывали, иногда они звучали уже после того, как взрывались первые бомбы. Зазвонил телефон, и Нобби поднял трубку. Все встали. Джордж утомленно сказал: — Неужели эти чертовы немцы работают без выходных? Нобби положил трубку и сказал: — Натли-стрит. — Я знаю, где это, — сказала Наоми. — Там живет наш член парламента. Они вскочили в машины. Когда Дейзи завела мотор и тронула машину с места, Наоми, сидящая с ней рядом, сказала: — Вот счастливое времечко! Наоми говорила с иронией, но, как ни странно, Дейзи была счастлива. Это непонятно, думала она, поворачивая за угол на полной скорости. Каждую ночь она видела разрушения, трагические лишения и ужасно искалеченные тела. И очень даже возможно, что она погибнет сегодня в горящем здании. И все же она прекрасно себя чувствовала. Она работала и страдала за общее дело, и парадоксальным образом это было лучше, чем жить в свое удовольствие. Она была среди тех, кто рисковал всем, чтобы помочь другим, и это было лучшее ощущение на свете. У Дейзи не было ненависти к немцам за то, что они стараются ее убить. Свекор, граф Фицгерберт, рассказал ей, почему они бомбят Лондон. До августа люфтваффе совершали налеты только на порты и аэродромы. В минуту необычайной искренности Фиц объяснил, что англичане были не так щепетильны: еще в мае правительство одобрило бомбардировку целей, находящихся в городах Германии, и весь июнь и июль Королевский воздушный флот сбрасывал бомбы на жилые дома, на женщин и детей. Народ Германии негодовал и требовал отмщения. Ответом стала операция «Блиц». С Малышом Дейзи вела себя так, будто ничего не произошло, но запирала дверь своей спальни, когда он был дома, и он не возражал. От их брака осталась одна видимость, но они оба были слишком заняты, чтобы хоть что-то предпринять. Когда Дейзи думала об этом, она чувствовала печаль; ведь теперь она потеряла и Ллойда, и Малыша. К счастью, у нее совсем не было времени думать об этом. Натли-стрит горела. люфтваффе сбросили вместе зажигательные бомбы и фугасные. Больше всего вред был от огня, но фугасы помогали пламени распространяться: от их взрывов вылетали стекла, и пламя разгоралось сильнее. Дейзи с визгом тормозов остановила машину, и все принялись за работу. Людям с несильными ранениями помогали добраться до ближайшей станции первой помощи. Тех, кто пострадал сильнее, везли в Сент-Барт или Лондонский госпиталь на Уайтчепел. Дейзи совершала поездку за поездкой. Когда стемнело, она включила фары. Они были с затемнением, пропускали лишь тонкие лучи света, как предосторожность во время налетов, хотя это казалось совершенно излишним, когда весь Лондон пылает, как осенний костер из сухих листьев. Бомбить продолжали до рассвета. При дневном свете бомбардировщики были слишком уязвимы, их легко сбивали на своих истребителях Малыш и его товарищи, так что бомбардировка прекратилась. Когда холодный серый свет залил развалины, Дейзи и Наоми вернулись на Натли-стрит удостовериться, что никого больше не нужно везти в госпиталь. Они устало присели на остатки кирпичной садовой стены. Дейзи сняла свою каску. Она была вся в грязи и совершенно выбилась из сил. «Что бы сказали девицы из буффальского яхт-клуба, увидев меня сейчас», — подумала она, а потом поняла, что ей уже не важно, что бы они сказали. Дни, когда их мнение казалось ей единственным, что имело значение, остались далеко в прошлом. — Хотите чаю, милые? — сказал кто-то. Она узнала валлийский акцент. Подняв голову, она увидела красивую женщину средних лет с подносом в руках. — Ой, конечно, очень! — сказала она и взяла чашку. Она уже полюбила этот напиток: он горчил, но обладал чудесным восстанавливающим действием. Женщина поцеловала Наоми, и та объяснила: — Это моя родственница. Ее дочь Милли — жена моего брата Эйби. Дейзи смотрела, как женщина обходит со своим подносом санитаров, пожарных и соседей — их собралась уже небольшая толпа, — и решила, что она, должно быть, обладает здесь каким-то авторитетом: у нее был вид человека, наделенного властью. И в то же время она была одной из них, говорила с каждым тепло и непринужденно, вызывая улыбки. Она знала Нобби и Красавчика Джона и приветствовала их как старых друзей. Она взяла последнюю чашку, оставшуюся на подносе, подошла и села рядом с Дейзи. — Вы говорите как американка, — доброжелательно сказала она. Дейзи кивнула. — Я вышла замуж за англичанина. — Я живу на этой улице, но мой дом этой ночью уцелел. Я член парламента от Олдгейта. Меня зовут Эт Леквиз. У Дейзи замерло сердце. Это была знаменитая мать Ллойда! Она пожала протянутую руку и сказала: — Дейзи Фицгерберт. — О! — подняла брови Этель. — Вы — виконтесса Эйбрауэнская? Дейзи покраснела и, понизив голос, сказала: — Наша бригада этого не знает. — Я сохраню вашу тайну. Дейзи нерешительно сказала: — Я была знакома с вашим сыном Ллойдом… — Она не смогла скрыть слезы, подступившие к глазам, когда вспомнила о проведенном с ним времени в Ти-Гуине и о том, как он заботился о ней, когда у нее случился выкидыш. — Он был так добр ко мне, когда мне была нужна помощь… — Спасибо, — сказала Этель. — Но не надо говорить о нем так, будто он умер. Упрек прозвучал мягко, но Дейзи почувствовала себя ужасно бестактной. — Простите меня, пожалуйста! — сказала она. — Я знаю, что он пропал без вести. С моей стороны так глупо… — Но он уже вернулся! — сказала Этель. — Он перешел испанскую границу и вчера прибыл домой. — О боже! — сердце Дейзи пустилось в галоп. — Он цел? — Абсолютно. На самом деле он выглядит очень хорошо, несмотря на все, через что ему пришлось пройти. — А где… — у Дейзи пересохло в горле. — Где он сейчас? — Ну как же, где-то здесь… — Этель огляделась. — Ллойд! — позвала она. Дейзи лихорадочно оглядывала толпу. Неужели это правда? На зов обернулся парень в поношенном коричневом пальто. — Да, мам? Дейзи смотрела на него. Его лицо было коричневым от солнца, и он стал худой как палка, но ей он казался еще красивее, чем прежде. — Подойди сюда, милый, — сказала Этель. Ллойд сделал шаг вперед и заметил Дейзи. Его лицо изменилось. Он улыбнулся счастливой улыбкой. — Привет! — сказал он. Дейзи вскочила на ноги. Этель сказала: — Ллойд, ты, может быть, помнишь… Дейзи не смогла сдержаться. Она рванулась с места и бросилась ему на шею. Она обняла его. Она заглянула в его зеленые глаза и стала целовать щеки, перебитый нос и, наконец, губы. — Я люблю тебя, Ллойд, — повторяла она неистово, — я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя. — И я люблю тебя, Дейзи, — сказал он. Позади Дейзи услышала насмешливый голос Этель: — Вижу, что помнишь.VI
Когда Дейзи вошла в кухню дома на Натли-стрит, Ллойд ел тост с джемом. Она села за стол с совершенно измученным видом, сняв стальную каску. Лицо у нее было испачкано, на волосах — пепел и грязь; Ллойд подумал, что она неотразимо прекрасна. Она приходила почти каждое утро, после того как бомбардировка кончалась и последние жертвы были отвезены в госпиталь. Мать Ллойда сказала, чтобы она приходила, не дожидаясь приглашения, и Дейзи поймала ее на слове. — Тяжелая была ночь, милая? — сказала Этель, наливая Дейзи чай. Дейзи уныло кивнула. — Одна из худших. Сгорело здание Пибоди на Орандж-стрит. — Не может быть! — в ужасе воскликнул Ллойд. Он знал это место: большой, перенаселенный многоквартирный дом, в котором жили бедные семьи со множеством детей. — Это большой дом, — сказал Берни. — Был, — сказала Дейзи. — Сотни людей сгорели, и одному богу известно, сколько детей остались сиротами. Почти все, кого я везла, умерли по дороге в госпиталь. Ллойд потянулся к ней через маленький столик и взял за руку. Она оторвала взгляд от своей чашки. — К этому привыкнуть невозможно. Уже думаешь — все, зачерствела. А оказывается — нет, — сказала она с тоской. Этель сочувственно погладила ее по плечу. Дейзи сказала: — А мы отвечаем тем же семьям Германии. — В число которых, полагаю, входят и мои старые друзья Мод с Вальтером и их дети, — сказала Этель. — Ну разве это не ужасно? — Дейзи в отчаянии покачала головой. — Что с нами происходит? — Что происходит с человеческой расой? — сказал Ллойд. Берни, как всегда практичный, сказал: — Чуть позже я схожу на Орандж-стрит и прослежу, чтобы для детей сделали все, что нужно. — Я пойду с тобой, — сказала Этель. Берни и Этель думали одинаково, им было легко работать вместе, часто казалось, что они читают мысли друг друга. Ллойд после возвращения настороженно приглядывался к ним, волнуясь, не повлияло ли на их брак известие, что у Этель никогда не было мужа по имени Тедди Уильямс и что отец Ллойда — граф Фицгерберт. Он наконец обсудил это с Дейзи, и теперь она знала всю правду. Как Берни относился к тому, что ему лгали на протяжении двадцати лет? Но Ллойд не видел никаких признаков того, чтобы все это имело значение. По-своему, без сентиментальности, Берни Этель обожал, и, на его взгляд, она не могла сделать ничего плохого. Он верил, что она никогда бы не причинила ему боль, и он был прав. Это давало Ллойду надежду, что у него когда-нибудь тоже может быть такой брак. Дейзи заметила, что Ллойд в форме. — Куда ты сегодня идешь? — Я получил приглашение из Министерства иностранных дел. — Он взглянул на часы, стоящие на камине. — Мне пора. — Я думала, ты им уже обо всем докладывал. — Пойдем в мою комнату, я тебе расскажу, пока буду надевать галстук. Бери чай с собой. Они поднялись наверх. Дейзи смотрела вокруг с интересом, и он сообразил, что она никогда не была у него в комнате. Он взглянул на свою узкую кровать, полку с романами на немецком, французском и испанском языках и письменный стол с рядом острых карандашей. Интересно, что она обо всем этом думает. — Какая уютная маленькая комнатка, — сказала она. Комната была не маленькая. Она была такого же размера, как остальные спальни в доме. Но у нее были другие представления. Она взяла в руки фотографию в рамке. На ней была запечатлена семья Ллойда на берегу моря: маленький Ллойд в шортах, едва научившаяся ходить Милли в купальном костюмчике, молодая Этель в шляпе с большими полями, Берни в сером костюме и белой рубашке, верхняя пуговица расстегнута, на голове — носовой платок с завязанными на углах узелками. — Это в Саутэнде, — сказал Ллойд. Он взял у нее чашку, поставил на туалетный столик, обнял ее и стал целовать в губы. Она отвечала на поцелуи с усталой нежностью, гладила его щеки, расслабленно прижавшись к нему. Но через минуту он разомкнул объятия. Она слишком устала, чтобы приставать к ней с нежностями, а у него была назначена встреча. Она разулась и легла на его кровать. — Из Министерства обороны снова просили меня к ним зайти, — сказал он, завязывая галстук. — Но ты же провел там столько часов, когда был в последний раз! Это было так. Ему пришлось восстановить в памяти до мельчайших деталей все касавшееся времени его пребывания во Франции. Они желали знать звание и личный номер каждого встреченного им немца. Всех он, конечно, вспомнить не мог, но на курсах в Ти-Гуине занимался усердно и оказался в состоянии дать много информации. Это был обычный для военной разведки опрос. Но его также расспрашивали о побеге — какими дорогами он шел, кто ему помогал. Их заинтересовали даже Морис и Марсель, и Ллойда упрекнули, что он не узнал их фамилии. Услышав о Терезе, все очень обрадовались: она явно могла стать ценным сотрудником и оказывать помощь беглецам и в дальнейшем. — Сегодня я встречаюсь с другими. — Он взглянул на машинописный листок, лежащий на туалетном столике. — Отель «Метрополь» на Нортумберленд-авеню, комната четыреста двадцать четыре. — Это здание находилось возле Трафальгарской площади, в окружении правительственных зданий. — По-видимому, это новый отдел, который будет заниматься британскими военнопленными… — Ллойд надел фуражку и посмотрел в зеркало. — Я достаточно хорошо выгляжу? Ответа не последовало. Он взглянул на кровать. Дейзи уснула. Ллойд накрыл ее одеялом, поцеловал в лоб и вышел. Он сообщил матери, что Дейзи спит на его кровати, и Этель сказала, что попозже заглянет проверить, хорошо ли она себя чувствует. Ллойд поехал на метро в центр Лондона. Он рассказал Дейзи правду о том, кто его родители, разрушив ее теорию, что он — сын Мод. Она сразу ему поверила, тем более что вдруг вспомнила, как Малыш ей говорил, что у Фица есть где-то незаконный сын. — Как странно, — сказала она задумчиво. — Два англичанина, в которых я влюбилась, оказались братьями по отцу… — Она оценивающе оглядела Ллойда. — Ты унаследовал его красоту. А Малышу достался лишь его эгоизм. Ллойд и Дейзи еще не занимались любовью. Одна из причин была в том, что по ночам она никогда не была свободна. А единственный раз, когда была возможность, ничего не вышло. Это было в прошлое воскресенье дома у Дейзи, на Мэйфэр. По воскресеньям во второй половине дня у ее слуг был выходной, и она привела Ллойда в свою спальню. Дом был пуст. Но она нервничала и чувствовала себя неловко. Она поцеловала его, но потом отвернулась. Он положил руки ей на грудь, но она их скинула. Он смутился. Если ему не следовало так себя вести, то зачем они пришли в ее спальню? — Прости, — наконец сказала она. — Я люблю тебя, но я не могу этого сделать. Я не могу изменить мужу в его собственном доме. — Но он-то тебе изменял. — Он хотя бы делал это где-то в другом месте. — Ладно. Она взглянула на него. — Думаешь, я веду себя глупо? Он пожал плечами. — Ну да, после всего, что у нас уже было, мне кажется, ты ведешь себя чересчур педантично… но, как бы там ни было, что чувствуешь, то чувствуешь. Каким бы я был подонком, если бы стал настаивать, когда ты к этому не готова. Она крепко обняла его. — Я и раньше это говорила, — сказала она. — Ты взрослый. — Но давай не будем портить весь вечер, — сказал он. — Пойдем в кино. Они пошли на Чарли Чаплина — шел фильм «Великий диктатор» — и смеялись до хрипоты. Потом она снова пошла на дежурство. Приятные мысли о Дейзи занимали Ллойда всю дорогу до станции Имбэнкмент, потом по Нортумберленд-авеню он дошел до отеля «Метрополь». Отель лишился своей изысканной мебели и был теперь обставлен практичными столами и стульями. После нескольких минут ожидания Ллойда привели к высокому энергичному полковнику. — Я прочел ваш отчет, лейтенант, — сказал он. — Хорошо поработали. — Благодарю вас, сэр. — Мы полагаем, что по вашим стопам пойдут другие, и нам бы хотелось им помочь. Особенно нас интересуют оказавшиеся на вражеской территории летчики. Обучать новых — дорого, и нам нужно их возвращать, чтобы они снова могли летать. Ллойд подумал, что это жестоко. Если человек был сбит и выжил, неужели действительно необходимо его просить пойти на риск, что все это повторится снова? Но раненых возвращали в строй, едва они выздоравливали. Война есть война. Полковник сказал: — Мы устраиваем нечто вроде подземной железной дороги из Германии в Испанию. Мне известно, что вы говорите по-немецки, по-французски и по-испански, но, что намного важнее, вы были на самом острие. Мы бы хотели перевести вас в наш отдел. Ллойд этого не ожидал и не знал, как к этому относиться. — Благодарю вас, сэр. Это большая честь. Но это кабинетная работа? — Напротив. Мы хотим, чтобы вы вернулись во Францию. У Ллойда сильно забилось сердце. Он не думал, что ему снова придется столкнуться с теми опасностями. Полковник увидел на его лице отчаяние. — Вы знаете, как это опасно. — Да, сэр. — Вы можете отказаться, если хотите, — сказал он резко. Ллойд подумал о Дейзи, работающей в гражданской обороне, о людях, сгоревших в здании Пибоди, и понял, что ему совершенно не хочется отказываться. — Если вы считаете, что это важно, сэр, я, конечно же, охотно поеду. — Молодец! — сказал полковник. Через полчаса ошеломленный Ллойд шел назад к станции метро. Теперь он работал в отделе «М19». Он должен был вернуться во Францию с поддельными документами и большими суммами наличных. Уже сейчас на оккупированной территории были завербованы десятки немцев, голландцев, бельгийцев и французов для выполнения смертельно опасного дела — помощи летчикам Британии и Содружества в возвращении домой. Он будет одним из множества агентов, расширяющих сеть. Если его поймают, то подвергнут пыткам. Ему было страшно, но вместе с тем он чувствовал радостное волнение. Он полетит в Мадрид, это будет его первый полет на самолете. Он вернется во Францию через Пиренеи и свяжется с Терезой. Он будет действовать в стане врагов, спасая людей из-под самого носа у гестапо. Он приложит все усилия, чтобы люди, идущие его путем, не оказались так одиноки и беспомощны, как было с ним. Он вернулся на Натли-стрит в одиннадцать часов. На столе лежала мамина записка: «Мисс Америка не показывалась». Заехав на место падения бомбы, потом Этель собиралась поехать в палату общин, Берни — в Совет Лондонского графства. Весь дом оставался в распоряжении Ллойда и Дейзи. Он поднялся в свою комнату. Дейзи еще спала. Ее кожаная куртка и рабочие шерстяные брюки были небрежно брошены на пол. Она лежала в его постели в одном белье. Никогда еще такого не было. Он снял пиджак и галстук. — И остальное снимай, — донесся из постели сонный голос. Он обернулся. — Что? — Раздевайся и ложись. Дом был пуст, никто их не побеспокоит. Он снял ботинки, брюки, рубашку и носки, потом заколебался. — Не бойся, не замерзнешь, — сказала Дейзи. Она заворочалась под одеялом и бросила в Ллойда шелковый комбидрес. Ему представлялось, что это будет торжественный момент возвышенных чувств, но Дейзи, похоже, считала, что это должно быть весело, со смехом. Он был согласен, чтобы тон задавала она. Он снял майку и трусы и скользнул к ней в постель. Она была теплая и расслабленная. Ему стало не по себе: он так и не сказал ей, что девственник. Ллойд все время слышал, что инициативу должен проявлять мужчина. Но Дейзи, похоже, об этом не знала. Она ласкала его, целовала, потом положила руку ему на пенис. — С ума сойти, — сказала она. — Я могла только мечтать, что он будет таким! После этих слов он перестал нервничать.Глава 8
Январь — июнь 1941 года
I
Как-то в воскресенье, холодным зимним днем, Карла фон Ульрих поехала со служанкой Адой навестить Адиного сына Курта в детский дом, находящийся в Ванси, на берегу озера в западном пригороде Берлина. Добираться туда приходилось час напоезде. У Карлы вошло в привычку надевать в эти поездки свою форму медсестры, потому что персонал детского дома с коллегой по профессии говорил откровеннее. Летом на берегу озера было полно народу — семьи с детишками, которые играли на берегу и плескались на мелководье, но сегодня лишь несколько человек гуляли, надежно укутанные от холода, да один отчаянный пловец, которого на берегу ждала взволнованная жена. Детский дом, в который помещали детей с тяжелой инвалидностью, в прошлом был домом аристократов. Его элегантные залы для приемов были поделены перегородками, выкрашены зеленой краской и заставлены больничными кроватями и люльками. Курту было восемь лет. Он ходил и ел как двухлетний ребенок, но говорить не умел и до сих пор пользовался подгузниками. И уже несколько лет не было никаких признаков улучшения его состояния. Однако он, несомненно, был рад видеть Аду. Он сиял от счастья, бормотал и протягивал руки, чтобы его поднимали, обнимали, целовали. Карлу он тоже узнал. Всегда, увидев его, она вспоминала ужасные обстоятельства его появления на свет, когда ей пришлось принимать роды, пока ее брат Эрик бегал за доктором Ротманом. Они играли с ним около часа. Ему нравились поезда, и машинки, и книжки с яркими картинками. Потом подошло время дневного сна, и Ада стала ему петь, пока он не уснул. Когда они шли к выходу, к Аде подошла медсестра: — Фрау Хемпель, пожалуйста, следуйте за мной в кабинет профессора, доктора Вилриха. Он желает с вами поговорить. Вилрих был директором детского дома. Карла никогда его не видела и была уверена, что Ада — тоже. — А что, какие-нибудь проблемы? — встревожилась Ада. — Я уверена, что господин директор хочет поговорить с вами о развитии Курта, — сказала медсестра. — Фройляйн фон Ульрих пойдет со мной, — сказала Ада. Медсестре это не понравилось. — Профессор Вилрих просил привести лишь вас. Но Ада при необходимости могла проявить упрямство. — Фройляйн фон Ульрих пойдет со мной, — твердо повторила она. Медсестра пожала плечами и кратко сказала: — Идемте. Их проводили в уютный кабинет. Эта комната была без перегородок. В камине горел огонь, а из полукруглого окна-эркера было видно озеро. Карла увидела, что кто-то шел под парусом, разрезая легкую зыбь, прямо по ветру — сейчас это был крепкий бриз. Вилрих сидел за столом с кожаным верхом. Рядом стояла банка с табаком и подставка с разнообразными трубками. Ему было около пятидесяти, он был высокого роста и крепкого телосложения. Все его черты казались крупными: массивный нос, квадратная челюсть, огромные уши и куполообразная лысина. — Фрау Хемпель, я полагаю? — сказал он, взглянув на Аду. Ада кивнула. Вилрих посмотрел на Карлу. — А вы, фройляйн… — Карла фон Ульрих, профессор. Я — крестная мать Курта. Он поднял брови. — Не слишком ли вы молоды, чтобы быть крестной матерью? — Она принимала у меня роды! — возмущенно сказала Ада. — Ей было всего одиннадцать, но она справилась лучше, чем доктор, которого рядом не было! Вилрих пропустил ее слова мимо ушей. По-прежнему глядя на Карлу, он произнес надменно: — И, я вижу, надеетесь стать медсестрой. Карла была в форме новичков. Но она считала, что не просто «надеется». — Я прохожу практику, — сказала она. Вилрих ей не нравился. — Пожалуйста, сядьте, — сказал он и открыл тонкую папку. — Курту восемь лет, но он достиг уровня развития лишь двухгодовалого ребенка. Он помолчал. Ада и Карла ничего не ответили. — Это неудовлетворительно, — сказал он. Ада взглянула на Карлу. Та не знала, к чему он клонит, и дала это понять, пожав плечами. — Для таких случаев появился новый метод. Однако Курта потребуется перевести в другую клинику. — Вилрих закрыл папку. Он посмотрел на Аду и в первый раз улыбнулся. — Я уверен, вы бы хотели, чтобы Курт прошел лечение, которое, возможно, улучшит его состояние. Карле его улыбка не понравилась, она показалась ей гадкой. — Не могли бы вы побольше рассказать нам об этом лечении, профессор? — сказала она. — Боюсь, что это выше вашего понимания, — ответил он. — Даже если вы проходите практику. Карла не собиралась позволять ему так от них отделаться. — Я уверена, что фрау Хемпель хотела бы знать, предусматривает ли это лечение хирургическое вмешательство, или таблетки, или, например, электричество. — Таблетки, — сказал он с очевидной неохотой. — А куда его придется везти? — спросила Ада. — Клиника находится в Акельберге, в Баварии. Ада была слаба в географии, и Карла знала, что Ада не имеет представления, насколько это далеко. — Двести миль от Берлина, — сказала она. — О нет! — воскликнула Ада. — Как же я буду к нему ездить? — Поездом, — раздраженно ответил Вилрих. — Это четыре-пять часов, — сказала Карла. — Ей наверняка придется оставаться на ночь. А плата за проезд? — Я не могу думать о таких вещах! — сердито сказал Вилрих. — Я врач, а не турагент! Ада чуть не плакала. — Ну, если от этого Курту станет лучше и он научится говорить, хотя бы несколько слов, и не ходить под себя… то, может быть, когда-нибудь мы сможем забрать его домой. — Вот именно, — сказал Вилрих. — Я был уверен, что вы не хотели бы лишать его шанса на улучшение лишь из-за собственных эгоистических соображений. — Но вы действительно хотите сказать, что Курт сможет жить нормальной жизнью? — сказала Карла. — Медицина не дает гарантий, — сказал он. — Это должна знать даже практикантка. От родителей Карла научилась нетерпимости к уверткам. — Я не требую от вас гарантий, — твердо сказала она. — Я спрашиваю, каковы прогнозы. Вы должны прогнозировать результат, иначе вы бы не предлагали лечение. Он покраснел. — Это новый метод. Мы надеемся, что он улучшит состояние Курта. Это я вам и говорю. — Это что, экспериментальная стадия? — Медицина вообще экспериментальна. Любая терапия одному пациенту помогает, другому нет. Вы должны понимать, медицина не дает гарантий! Карла хотела с ним поспорить, настолько надменно он говорил. Но она подумала, что это не основание делать выводы. Кроме того, она не была уверена, что у Ады вообще есть выбор. Врачи могли пойти против желания родителей, если здоровье ребенка находилось под угрозой. На самом деле они могли делать что хотели. Вилрих не спрашивал у Ады разрешения — у него не было в этом настоящей необходимости. Он говорил с ней, лишь чтобы избежать шума. Карла спросила: — Вы можете сказать фрау Хемпель, через сколько времени Курт сможет вернуться из Акельберга в Берлин? — Довольно скоро, — ответил Вилрих. Это ничего не значило, но Карла почувствовала, что, если она начнет на него давить, он снова рассердится. У Ады был беспомощный вид. Карле было ее жаль; она сама не знала, что сказать. У них было мало информации. Карла заметила, что доктора часто так себя ведут: они словно хотели оставить свои знания при себе. Они предпочитали отделываться от пациентов общими фразами, а когда им задавали вопросы, начинали защищаться. У Ады глаза наполнились слезами. — Ну если есть хоть какая-то вероятность, что ему станет лучше… — Вот это — отношение! — сказал Вилрих. Но Ада не договорила. — А ты что думаешь, Карла? — спросила она. Вилриха, похоже, рассердило, что спрашивают мнения простой медсестры. — Ада, я с тобой согласна. Ради Курта эту возможность надо использовать, хоть тебе и будет тяжело. — Очень разумно, — сказал Вилрих и встал. — Спасибо, что пришли. — Он подошел к двери и открыл ее. У Карлы создалось впечатление, что он не мог дождаться, когда они уйдут. Они вышли из детдома и пошли назад на станцию. Когда их почти пустой поезд тронулся с места, Карла подняла листок, оставленный кем-то на сиденье. Он был озаглавлен «Как противостоять нацизму», ниже стоял список из десяти пунктов, что можно делать, чтобы ускорить падение режима. Начинался список с замедления темпа работы. Карла и раньше видела такие листовки, хоть и не часто. Их распространяла какая-то подпольная организация. Ада выхватила у нее листовку, смяла и выбросила в окно. — Тебя же могут арестовать за то, что ты читаешь такие вещи! — сказала она. Когда-то Ада была няней Карлы и иногда вела себя так, будто Карла еще не выросла. Но Карла не возражала против ее начальственного тона, она понимала: это потому, что Ада ее любит. Однако на этот раз реакция Ады не была преувеличенной. Человека могли посадить в тюрьму не только за то, что он это читал, но и за то, что не сообщил, что нашел такую листовку. Ада могла попасть в беду лишь оттого, что выбросила ее в окно. К счастью, больше никого в вагоне не было и никто не видел, что она это сделала. Аду все еще беспокоило то, что ей сказали в детдоме. — Как ты думаешь, мы правильно сделали? — спросила она Карлу. — Сказать по правде, не знаю, — честно ответила она. — Думаю, да. — Ты ведь медсестра, ты лучше меня разбираешься в таких вещах. Карле нравилась работа медсестры, хотя ей все еще было жаль, что ей не позволили учиться на врача. Теперь, когда так много молодых мужчин ушло в армию, отношение к студенткам изменилось, и в медицинское училище поступало больше женщин. Карла могла бы снова обратиться за стипендией — семья была так отчаянно бедна, что даже жалкие гроши, что получала Карла, имели значение. У отца не было работы совсем, мама давала уроки музыки, и Эрик посылал домой, сколько мог выкроить из своей зарплаты. И Аде семья уже много лет ничего не платила. Ада была поистине сильной натурой, и к тому времени, когда они добрались домой, она справилась со своим горем. Она пошла на кухню, надела передник и начала готовить для семьи обед. Привычный порядок действий, казалось, ее успокаивал. Карла обедать не собиралась. У нее были планы на вечер. Она понимала, что оставляет Аду наедине с ее печалью, и чувствовала себя виноватой, но не настолько, чтобы пожертвовать выходным вечером. Она надела теннисное платье до колен, которое сама сделала, укоротив подол маминого старого платья. Она не собиралась играть в теннис, она собиралась танцевать, но ей хотелось выглядеть по-американски. Она накрасила губы и напудрилась и уложила волосы в прическу, несмотря на то что официальное предпочтение отдавалось косам. Зеркало показало ей современную девчонку с симпатичным личиком и вызывающим видом. Она знала, что многих мальчишек отпугивает ее уверенность в себе и хладнокровие. Она порой жалела, что у нее не получается быть не только умной, но и обворожительной, — а вот ее матери это всегда давалось легко. Но это было не в ее характере. Давным-давно она оставила попытки очаровывать: уж очень глупо она себя при этом чувствовала. Мальчишкам приходилось принимать ее такой, какая есть. Одни парни ее сторонились, другие тянулись, и на вечеринках вокруг нее собиралась небольшая компания поклонников. Ей тоже нравились мальчики, особенно когда прекращали пытаться произвести впечатление и начинали разговаривать нормально. Больше всего ей нравились те, с кем было весело. Пока что у нее не было серьезного увлечения, хотя целовалась она уже со многими. В дополнение к наряду она надела полосатую спортивную куртку, купленную с тележки старьевщика. Она знала, что родители не одобрили бы ее вида и постарались бы заставить переодеться, говоря, что бросать вызов предубеждениям нацистов опасно. Поэтому нужно было выбраться из дома так, чтобы они ее не увидели. Но это было нетрудно. Мама давала урок игры на фортепиано: Карла слышала мучительно спотыкающуюся игру ее ученика. Отец, должно быть, читает газету в той же комнате, так как они не могли себе позволить отапливать в доме больше одной комнаты. Эрика не было, он был в армии — хотя сейчас они располагались недалеко от Берлина и его скоро ждали в отпуск. Карла накинула обычный плащ и сунула в карман свои белые туфельки. Она спустилась в холл, открыла дверь, крикнула: «Я ушла, скоро вернусь!» — и поспешила уйти. На станции Фридрихштрассе она встретилась с Фридой. Фрида была одета так же: в полосатое платье под простым коричневым пальто, волосы распущены; главное отличие было в том, что у Фриды одежда была новая и дорогая. На платформе на них уставились двое мальчишек из гитлерюгенд: в их взглядах читалось осуждение пополам с желанием. Они сошли с поезда на северной окраине Веддинга, рабочего района, бывшего когда-то оплотом левых. Они направились к «Фарус-холлу», где раньше проводили конференции коммунисты. Сейчас, конечно, никакой политической деятельности здесь не было. Однако здание стало центром движения свингюгенд. На улицах вокруг «Фарус-холла» уже собиралась свинг-молодежь от пятнадцати до двадцати пяти лет. Свингеры-мальчики носили клетчатые пиджаки и держали в руках зонтики, чтобы быть похожими на англичан. Они отращивали длинные волосы, демонстрируя презрение к военным. Свингеры-девочки были ярко накрашены и носили американскую спортивную одежду. Все они считали гитлер-югенд глупыми и скучными, с их народной музыкой и деревенскими плясками. Какая ирония судьбы, думала Карла. Когда она была маленькая, другие дети смеялись над ней и дразнили иностранкой, потому что ее мать была англичанкой. Сейчас те же дети, став постарше, считали, что быть англичанином — модно. Карла и Фрида вошли в здание. Там находился обычный, дозволенный законом молодежный клуб, где девочки в плиссированных юбках и мальчики в коротких брюках играли в настольный теннис и пили густой апельсиновый сок. Но главное происходило в подсобных помещениях. Фрида быстро провела Карлу в просторную комнату склада со стоящими вдоль стен штабелями стульев. Там ее брат Вернер включил проигрыватель, человек пятьдесят девчонок и мальчишек танцевало джиттербаг джайв. Карла узнала мелодию песенки «Мама, он строит глазки мне»[34]. Они с Фридой начали танцевать. Джазовые пластинки были запрещены, потому что большинство лучших джазовых музыкантов были неграми. Нацистам приходилось порочить все хорошее, что делали неарийцы: ведь это угрожало их теориям расового превосходства. К их досаде, немцы любили джаз не меньше, чем все остальные. Пластинки часто привозили те, кто ездил в другие страны, а еще их можно было купить у американских моряков в Гамбурге. Черный рынок там процветал. У Вернера, разумеется, было множество пластинок. Все у него было: машина, модная одежда, сигареты, деньги. Он по-прежнему оставался для Карлы мальчиком ее мечты, хотя его-то всегда привлекали девчонки постарше, а на самом деле — женщины. Все полагали, что он с ними спал. А Карла была девственницей. Его верный друг Генрих фон Кессель сразу же подошел к ним и пригласил Фриду на танец. Он был в черном пиджаке и жилете, к тому же у него были длинные волосы, и выглядел он просто сногсшибательно. Он Фриду обожал. Она же ему симпатизировала — ей нравилось говорить с умными людьми, — но никуда ходить с ним не стала бы, потому что он был для нее слишком взрослый. Скоро к Карле подошел и пригласил на танец какой-то незнакомый мальчик. Вечер начинался хорошо. Она бросилась в звуки музыки: неудержимый влекущий бой барабанов, многозначительное мурлыканье слов, задорный голос трубы, жизнерадостные проигрыши кларнета. Карла кружилась, вскидывала ноги — так, что юбка взлетала возмутительно высоко, — падала на руки партнеру и вновь вырывалась из рук. Где-то через час быстрых танцев Вернер поставил медленную песню. Фрида с Генрихом танцевали щека к щеке. Никто в зале не нравился Карле настолько, чтобы танцевать с ним медленный танец, поэтому она вышла выпить кока-колы. С Америкой Германия не воевала, так что концентрат кока-колы привозили и разливали по бутылкам в Германии. К ее удивлению, Вернер вышел вслед за ней, посадив пока менять пластинки кого-то еще. Ей было лестно, что самому красивому мальчику в зале захотелось с ней поболтать. Она рассказала ему про Курта, что его переводят в Акельберг, и Вернер сказал, что то же самое произошло с его братом Акселем. У пятнадцатилетнего Акселя было врожденное расщепление позвоночника. — Неужели им обоим может помочь один и тот же новый метод? — нахмурился Вернер. — Сомневаюсь… Хотя не знаю, на самом деле, — сказала Карла. — Почему так происходит, что врачи никогда не объясняют своих действий? — сердито сказал Вернер. Карла невесело рассмеялась. — Они думают, что если обычные люди начнут разбираться в медицине, то перестанут преклоняться перед ними. — По такому же принципу действуют фокусники: больше впечатляет, если не понимаешь, как это сделали, — сказал Вернер. — Врачи — такие же эгоцентристы, как и все остальные. — Еще больше, — сказала Карла. — Уж я-то знаю, как медсестра. Она рассказала ему о листовке, увиденной в поезде. — И что ты об этом думаешь? — спросил Вернер. Карла заколебалась. Честно говорить о таких вещах было опасно. Но она была знакома с Вернером всю жизнь, и всегда он был левым. И еще он был свингером. Ему она могла доверять. — Я рада, что кто-то противостоит нацистам, — сказала она. — Значит, не все немцы парализованы страхом. — Существуют разные способы борьбы с нацистами, — тихо сказал он. — Можно не только красить губы. Наверное, он имеет в виду, что она тоже могла бы распространять листовки, подумала Карла. Неужели и сам он занимается чем-то таким? Да нет, для этого он слишком плейбой… Скорее уж Генрих: он намного серьезнее. — Нет, спасибо, — сказала она. — Это слишком страшно. Они допили кока-колу и вернулись на склад. Народу было уже столько, что едва хватало места для танцев. К ее удивлению, Вернер пригласил Карлу на последний танец. Он поставил Бинга Кросби «Только всегда»[35]. Карла затрепетала. Он прижал ее к себе, и всю эту медленную песню они скорее покачивались, чем танцевали. В конце, по традиции, на минуту выключили свет, чтобы пары могли поцеловаться. Карла чувствовала себя неловко: она же знала Вернера с детства. Но он всегда ей нравился, и она с готовностью повернула к нему лицо. Как она и ждала, его поцелуй был умелым, и она горячо ответила. С замиранием сердца она почувствовала его ласковую руку на своей груди. Показывая, как ей это нравится, она разомкнула губы. Но тут зажегся свет, и все закончилось. — О, — выдохнула она. — Ты меня удивил. Он улыбнулся ей самой обаятельной улыбкой. — Может быть, можно будет как-нибудь еще раз тебя удивить?II
Когда зазвонил телефон, Карла шла через холл на кухню завтракать. Она взяла трубку. — Карла фон Ульрих, — сказала она и услышала голос Фриды: — Карла, мой младший брат умер! — Что? — Карла не могла поверить тому, что слышала. — Фрида, какое несчастье! Где это случилось. — В больнице, — сказала Фрида, всхлипывая. Карла вспомнила, как Вернер рассказывал ей, что Акселя отправили в ту же самую больницу в Акельберге, что и Курта. — Как он умер? — От аппендицита. — Какой ужас… — Карле было жаль подругу, но кроме того, у нее возникли подозрения. Когда профессор Вилрих месяц назад говорил с ними о новом методе лечения для Курта, у нее появилось нехорошее ощущение. Может быть, метод был менее проверенный, чем он был готов признать? Мог он быть действительно опасным? — А еще что-нибудь известно? — спросила она. — Мы получили совсем короткое письмо. Папа в ярости. Он звонил в больницу, но не смог связаться ни с кем из начальства. — Я сейчас к вам приеду. Буду через несколько минут. — Спасибо. Карла повесила трубку и бросилась на кухню. — Аксель Франк умер в акельбергской больнице! — сказала она. Ее отец Вальтер просматривал утреннюю почту. — О! — произнес он. — Бедная Моника. Карла вспомнила, что, по семейным преданиям, Моника, мама Акселя, была когда-то влюблена в ее отца. На его лице сейчас отразилась такая тревога, что Карла подумала, не был ли отец тоже увлечен ею, несмотря на любовь к Мод. Любовь — это так сложно… Мама Карлы, теперь лучшая подруга Моники, сказала: — Она, должно быть, совершенно безутешна. Вальтер снова опустил взгляд на почту и вдруг удивленно сказал: — Письмо для Ады. В комнате стало тихо. Карла смотрела на белый конверт, который Ада взяла у Вальтера. Ада нечасто получала письма. Эрик был дома, шел последний день его короткого отпуска, и все вчетвером они смотрели, как Ада вскрывает конверт. Карла затаила дыхание. Ада вынула письмо, отпечатанное на бумаге со штемпелем. Она быстро прочитала его, ахнула — и зарыдала. — Нет! — воскликнула Карла. — Не может быть! Мод бросилась к Аде и обняла ее. Вальтер взял у нее из рук письмо и прочитал. — О боже, какое ужасное горе, — сказал он. — Бедный маленький Курт. Он положил листок на обеденный стол. — Мой мальчик, мой бедный малыш, и умер вот так, без мамы… Я этого не вынесу! Карла с трудом сдерживала слезы. Она была в смятении. — И Аксель, и Курт? — сказала она. — Одновременно? Она взяла письмо. Письмо было напечатано на машинке, и там было указано название больницы и адрес в Акельберге. Она прочла: «Уважаемая миссис Хемпель! Я вынужден с прискорбием сообщить Вам, что Ваш сын, Курт Вальтер Хемпель, восьми лет от роду, скончался. Смерть наступила 4 апреля в нашей больнице в результате разрыва аппендикса. Было сделано все возможное, но спасти его не удалось. Пожалуйста, примите мои глубочайшие соболезнования». И подпись главного врача. Карла подняла голову. Мама сидела рядом с Адой, одной рукой обнимая за плечи, второй держа за руку. Ада рыдала. Карлу тоже потрясло это горе, но она не потеряла бдительности, как Ада. — Тут что-то не так, — сказала она отцу дрожащим голосом. — Почему ты так думаешь? — Взгляни-ка еще раз, — она подала ему письмо. — Аппендицит. — И что из этого? — У Курта был удален аппендикс. — Да, я вспоминаю, — сказал отец. — Была срочная операция, сразу же после его шестилетия. К горю Карлы прибавилась ярость от подозрения: вдруг Курт погиб в результате опасного эксперимента, а больница пытается это скрыть? — Зачем бы им лгать? — сказала она. Эрик грохнул кулаком по столу. — Почему ты говоришь, что это ложь? — крикнул он. — Только бы обвинить руководство! Да это же очевидная ошибка! Какая-нибудь секретарша просто неправильно написала! Карла отнеслась к его словам с сомнением. — Скорее всего, секретарша, работающая в больнице, знает, что такое аппендикс. — Даже такая человеческая трагедия — для тебя лишь повод нападать на тех, кто у власти! — яростно сказал Эрик. — А ну-ка, тихо оба! — сказал отец. Они обернулись к нему. В его голосе появились незнакомые нотки. — Может быть, Эрик и прав, — сказал он. — В таком случае в больнице с готовностью ответят на вопросы и расскажут во всех подробностях о том, как умерли Курт и Аксель. — Конечно, расскажут, — сказал Эрик. — А если права Карла, — продолжал Вальтер, — они постараются пресечь расспросы, будут скрывать информацию и запугивать родителей умерших детей, делая вид, что в их вопросах есть что-то незаконное. У Эрика был уже не столь уверенный вид. Еще полчаса назад Вальтер казался совершенно сникшим. Сейчас он словно вновь почувствовал себя в своей стихии. — Мы это узнаем, как только начнем задавать вопросы, — сказал он. — Я сейчас иду к Фриде, — сказала Карла. — А тебе разве не надо на работу? — спросила мама. — Я сегодня в ночную смену. Карла позвонила Фриде, рассказала ей, что Курт тоже умер, и сказала, что сейчас придет поговорить об этом. Она надела пальто, шляпу и перчатки и села на велосипед. Ездила она быстро, и чтобы доехать до Шенберга, где находился особняк Франков, ей потребовалось не больше четверти часа. Ей открыл дворецкий. Он сообщил, что вся семья еще в столовой. Едва она вошла, как Людвиг Франк, отец Фриды, взревел: — Что тебе сказали в Ванзейском детдоме? Карле Людвиг не очень-то нравился. Это был бесцеремонный человек, к тому же сторонник правых, а раньше поддерживал нацистов. Возможно, сейчас его взгляды изменились — они изменились уже у многих предпринимателей, но при этом у них не было заметно кротости, свойственной людям, которые поняли, что были не правы. Карла ответила не сразу. Она села за стол и обвела их всех взглядом: Людвига, Монику, Вернера, Фриду, стоящего позади них в ожидании распоряжений дворецкого. Она собиралась с мыслями. — Давай же, отвечай немедленно! — потребовал Франк. В руке он держал письмо — очень похожее на то, что получила Ада, — и яростно им размахивал. Моника успокаивающе положила ладонь мужу на локоть. — Людди, не надо так, — сказала она. — Я хочу знать! — сказал он. Карла посмотрела на его розовое лицо с маленькими черными усиками. Было видно, что он страдает. При других обстоятельствах она отказалась бы отвечать, если бы ее спрашивали так грубо. Но его грубости можно было найти оправдание, и она решила не обращать внимания. — Директор, профессор Вилрих, сказал нам, что появился новый метод лечения такого состояния, как у Курта. — И нам он заявил то же самое, — сказал Людвиг. — В чем этот метод заключается? — Я задала ему этот вопрос. Он ответил, что я не смогу понять объяснения. Я настаивала, и он сказал, что это новые лекарства, но больше ничего не объяснил. Господин Франк, можно взглянуть на ваше письмо? По лицу Франка Карла поняла, что вопросы здесь задает он, но все же он отдал ей листок. Письмо было точно такое же, как то, что пришло Аде, и у Карлы возникло странное ощущение, что машинистка напечатала несколько таких писем, лишь меняя имена. Франк спросил: — Как могло случиться, что от разрыва аппендикса одновременно умерли двое мальчиков? Это же не какая-то заразная болезнь… — Курт точно умер не от аппендицита, — ответила Карла. — Ему удалили аппендикс два года назад. — Ладно, — сказал Франк. — Хватит разговоров. — Он выхватил у Карлы письмо. — Я пойду с этим к кому-нибудь из правительства. — И он вышел из комнаты. За ним последовали Моника и дворецкий. Карла подошла к Фриде и взяла ее за руку. — Мне так жаль… — сказала она. — Спасибо, — прошептала Фрида. Карла подошла к Вернеру. Он встал и обнял ее. Она почувствовала, как ей на лоб упала его слеза. Ее охватило какое-то неизвестное, но сильное чувство. Ее сердце сжималось от горя, но ощущение прикосновения его тела и его нежных рук приводило ее в трепет. Они долго стояли так, потом Вернер шагнул назад. — Отец дважды звонил в госпиталь, — сказал он возмущенно. — Во второй раз они просто сказали, что им нечего добавить, и бросили трубку. Но я выясню, что случилось с моим братом, от меня им так просто не отделаться. — Если и выяснишь, его не вернуть, — сказала Фрида. — Но все равно я хочу знать. Если понадобится, поеду в Акельберг. — Интересно, не сможет ли нам помочь с этим кто-нибудь в Берлине, — сказала Карла. — Это должен быть кто-то в правительстве, — сказал Вернер. — У Генриха отец в правительстве, — сказала Фрида. — Он-то нам и поможет! — щелкнул пальцами Вернер. — Он раньше был в партии Центра, но сейчас с нацистами, влиятельный человек в министерстве иностранных дел. — Генрих согласится повести нас к нему? — спросила Карла. — Согласится, если его попросит Фрида, — сказал Вернер. — Для Фриды Генрих сделает что угодно. В это Карла легко могла поверить. За что бы Генрих ни брался, он вкладывал в это всю душу. — Я сейчас ему позвоню, — сказала Фрида. Она вышла в холл, а Карла с Вернером сели рядом, бок о бок. Он обнял ее за плечи, и она прислонилась головой к его плечу. Она сама не знала, эти знаки привязанности были побочным эффектом трагедии — или чем-то большим. Вернулась Фрида. — Если мы сейчас туда поедем, отец Генриха готов поговорить с нами прямо сейчас, — сказала она. Они сели в спортивный автомобиль Вернера, уместившись втроем на передних сиденьях. — Не представляю, как тебе удается до сих пор ездить на собственной машине, — сказала Фрида, когда они тронулись. — Даже папа не может доставать бензин для личных нужд. — А я говорю боссу, что мне нужно ездить по служебным делам, — сказал Вернер. Он работал у важного генерала. — Правда, не знаю, сколько еще это будет сходить мне с рук. Семья фон Кессель жила в том же районе. Вернер доехал туда за пять минут. Дом был роскошный, хоть и меньше, чем у Франков. Генрих встретил их у дверей и проводил в гостиную с книгами в кожаных переплетах и деревянной скульптурой орла, древнего символа Германии. — Спасибо, что ты это сделал, — сказала Фрида, целуя Генриха. — Наверное, это было нелегко — я знаю, что ты не очень ладишь с отцом. Генрих засиял от удовольствия. Его мама принесла им пирог и кофе. Она показалась Карле теплой и простой женщиной. Расставив все, она ушла, как горничная. Вошел отец Генриха Готфрид. У него были такие же густые прямые волосы, как у Генриха, только не черные, а седые. — Отец, — сказал Генрих, — это Вернер и Фрида Франк, отец которых производит приемники «Народного радио». — А, да, — сказал Готфрид. — Я видел вашего отца в «Герренклубе». — А это — Карла фон Ульрих, я полагаю, ее отца ты тоже знаешь. — Мы работали вместе в посольстве Германии в Лондоне, — осторожно сказал Готфрид. — Это было в тысяча девятьсот четырнадцатом году. — Было очевидно, что вспоминать о связи с социал-демократом ему далеко не так приятно. Он взял кусок пирога, неловко уронил на ковер, безуспешно попытался собрать крошки, потом оставил это занятие и сел прямо. «Чего он боится?» — подумала Карла. Генрих сразу перешел к цели визита. — Отец, я полагаю, ты слышал про Акельберг. Карла внимательно следила за Готфридом. На долю секунды что-то изменилось в его лице, но он тут же напустил на себя безразличие. — Городок в Баварии? — сказал он. — Там есть больница, — сказал Генрих. — Для людей с умственными нарушениями. — Наверное, я об этом не слышал. — Мы думаем, там происходит что-то странное, и мы хотели спросить, не известно ли тебе что-нибудь об этом. — Совершенно ничего. А что там происходит? — Там умер мой брат, — вступил в разговор Вернер, — по всей видимости — от аппендицита. И у служанки господина фон Ульриха умер сын — в то же время, в том же месте и по той же причине. — Это очень печально, но ведь это, разумеется, совпадение? — У ребенка нашей служанки не могло быть аппендицита, — сказала Карла. — Ему удалили аппендикс два года назад. — Мне понятно ваше стремление установить факты, — сказал Готфрид. — Все это крайне неудовлетворительно. Однако самым вероятным объяснением представляется ошибка при копировании. — Если это так, то мы бы хотели получить подтверждение, — сказал Вернер. — Разумеется. Вы написали в больницу? Карла сказала: — Я писала им раньше, узнать, когда моей служанке можно навестить сына. Они так и не ответили. — А мой отец, — сказал Вернер, — звонил в больницу сегодня утром. Главврач бросил трубку. — Надо же! Какая невоспитанность! Но, видите ли, на мой взгляд, эта ситуация — не для министерства иностранных дел. Вернер подался вперед. — Господин фон Кессель, а может быть так, что оба мальчика погибли в ходе неудачного секретного эксперимента? Готфрид откинулся назад. — Это совершенно невозможно, — сказал он, и у Карлы появилось ощущение, что он говорит правду. — Это абсолютно исключено. — В его голосе слышалось облегчение. У Вернера, похоже, вопросов больше не было, а вот Карлу ответ не успокоил. Интересно, подумала она, почему Готфрид был так доволен, что ему пришлось отвечать на этот вопрос? Не скрывает ли он что-то другое — похуже? У нее возникло предположение столь ужасное, что она едва могла об этом думать. — Ну, если… — начал Готфрид. — Господин фон Кессель, — сказала Карла, — вы совершенно уверены, что они не были убиты в результате неудачного эксперимента? — Совершенно уверен. — Если вы знаете наверняка, что именно это в Акельберге не происходит, — должно быть, вы обладаете какой-то информацией о том, что там происходит на самом деле? — Вовсе не обязательно, — сказал он, но к нему вернулось прежнее напряжение, и она поняла, что находится на верном пути. — Я помню, что когда-то видела плакат нацистов, — продолжала она. Именно это воспоминание и подтолкнуло ее к новой ужасной мысли. — На плакате были изображены санитар и человек с умственной отсталостью, и было написано что-то вроде «Этот человек, страдающий наследственным заболеванием, обходится обществу в шестьдесят тысяч рейхсмарок. Товарищ, это и твои деньги тоже!». Кажется, это была реклама в каком-то журнале. — Я тоже видел подобную рекламу, — пренебрежительно сказал Готфрид, словно это не имело к нему никакого отношения. Карла встала. — Господин фон Кессель, вы католик, и Генриха вы воспитали в католической вере… Готфрид презрительно фыркнул. — Генрих теперь говорит, что атеист. — Но вы-то — нет! И верите, что человеческая жизнь — священна. — Да. — Вы говорите, что врачи в Акельберге не проверяют на инвалидах опасные новые лекарства, и я вам верю. — Благодарю. — Но может быть, они делают что-то другое? Еще хуже? — Нет, нет. — Они намеренно убивают инвалидов? Готфрид молча покачал головой. Карла подошла к Готфриду и сказала тихо, словно они были в комнате лишь вдвоем: — Как католик, считающий человеческую жизнь неприкосновенной, можете ли вы, положа руку на сердце, сказать мне, что умственно неполноценных детей в Акельберге не убивают? Готфрид улыбнулся, сделал успокаивающий жест и собрался заговорить — но не произнес ни слова. Карла опустилась перед ним на колени. — Ну скажите, пожалуйста! Прямо сейчас! Здесь, в вашем доме, с вами рядом четверо молодых немцев, ваш сын и трое его друзей. Ну скажите нам правду. Посмотрите мне в глаза и скажите, что наше правительство не убивает детей-инвалидов. В комнате наступила полная тишина. Готфрид собрался было что-то сказать, но передумал. Он плотно зажмурил глаза, сжал губы в мучительную гримасу и опустил голову. Четверо молодых людей потрясенно смотрели, как исказилось его лицо. Наконец фон Кессель открыл глаза. Он взглянул на них — на каждого поочередно, и, наконец, на своего сына. Потом он встал и вышел из комнаты.III
На следующий день Вернер сказал Карле: — Это ужасно. Мы больше суток говорим об одном и том же. Надо заняться чем-то другим, не то мы сойдем с ума. Пойдем в кино. Они поехали на Курфюрстендамм, улицу магазинов и театров, которую все называли просто «Кудамм». Большинство хороших немецких режиссеров несколько лет назад уехали в Голливуд, и новые отечественные картины были так себе. Они пошли на фильм «Три солдата», снятый во время оккупации Франции. Три солдата были — бравый сержант-нацист, похожий на еврея нытик и молодой горячий парень. Парень задавал наивные вопросы, например: «А евреи правда нам вредят?» — и в ответ получал долгие суровые отповеди сержанта. Когда начался бой, нытик сознался, что он коммунист, дезертировал и погиб при бомбежке. Молодой горячий парень храбро сражался, получил звание сержанта и стал сторонником Гитлера. Сюжет был отвратительный, но сцены боя сняты отлично. На протяжении всего фильма Вернер держал Карлу за руку. Она надеялась, что он поцелует ее в темноте, но он не поцеловал. Когда зажегся свет, он сказал: — Да, это было ужасно, но хотя бы пару часов мне удалось думать о другом. Они вышли из кинотеатра и нашли его машину. — Может, прокатимся? — сказал он. — Может быть, это наша последняя возможность: на следующей неделе машина отправляется в ремонт. Они поехали в сторону Грюнвальда. По дороге мысли Карлы неизбежно возвращались ко вчерашнему разговору с Готфридом фон Кесселем. Сколько бы она ни прокручивала в памяти разговор, у нее никак не получалось сделать вывод иной, чем тот, к которому они вчетвером пришли в конце его. Курт и Аксель не были случайными жертвами опасного медицинского эксперимента, как она сначала думала. Готфрид убедительно это отверг. Но он оказался не в состоянии заставить себя отрицать, что правительство намеренно убивает инвалидов, а их семьям лжет об их смерти. В это было трудно поверить, даже несмотря на то, что речь шла о людях столь жестоких и безжалостных, как нацисты. И все же ответ Готфрида был очевиднейшим примером признания вины, какой Карла когда-либо встречала. Когда они въехали в лес, Вернер свернул с шоссе и дальше вел машину проселочной дорогой, пока автомобиль не скрылся в кустарнике. Карла догадалась, что раньше он привозил сюда других девчонок. Он выключил фары, и они оказались в полной темноте. — Я хочу поговорить с генералом Дорном, — сказал он. Это был его начальник, влиятельная личность в Военно-воздушных силах. — А что ты об этом думаешь? — Мой отец говорит, что политической оппозиции уже не осталось, но церковь еще держится. Ни один человек с искренними религиозными убеждениями не стал бы мириться с тем, что происходит. — А ты как относишься к религии? — спросил Вернер. — Не очень. Мой отец — ревностный протестант, для него вера — часть наследия предков, которое он так чтит. Мама ходит в церковь вместе с ним, хотя я подозреваю, что ее вера несколько иная. А я верю в Бога, но просто не могу себе представить, чтобы для него имело значение, католик ты или протестант, мусульманин или буддист. И гимны петь я люблю. Голос Вернера перешел в шепот: — А я не могу верить в Бога, который допускает, чтобы нацисты убивали детей. — Я тебя не виню. — И что собирается делать твой отец? — Поговорить с пастором нашей церкви. — Хорошо. Они немного помолчали. Он ее обнял. — Можно? — спросил он полушепотом. Она замерла в ожидании, и голос пропал — одно сипение вместо ответа. Со второй попытки ей удалось сказать: — Если тебе от этого будет не так грустно… да. Потом он ее поцеловал. Она с жаром ответила на поцелуй. Он стал гладить ее волосы, потом грудь. Она знала, что на этом многие девушки сказали бы остановиться. Говорили, что если пойти дальше, то можно потерять над собой контроль. Карла решила рискнуть. Он продолжал ее целовать, и она коснулась рукой его щеки. Потом погладила кончиками пальцев шею, наслаждаясь ощущением теплой кожи. Потом опустила руку под его пиджак, стала гладить его тело, проводя рукой по лопаткам, ребрам, позвоночнику. Он перевел дыхание, и она почувствовала его руку на своем бедре, под юбкой. Когда он опустил руку ей между ног, она раздвинула колени. Девчонки говорили, если ты это сделаешь, мальчик будет считать тебя дешевкой, — но она ничего не могла с собой поделать. Он коснулся ее точно в нужном месте. И не пытался сунуть руку под белье, а легонько гладил через ткань. Она заметила, что стонет — сначала тихо, потом все громче. Наконец она закричала от наслаждения, уткнувшись лицом ему в шею, чтобы было не так громко. Потом ей пришлось убрать его руку, там слишком повысилась чувствительность. Она никак не могла отдышаться. Когда дыхание стало приходить в норму, она поцеловала его в шею. Он ласково погладил ее по щеке. Через минуту-другую она сказала: — А можно мне для тебя что-нибудь сделать? — Только если ты сама хочешь. Она так хотела, что ей было стыдно. — Только я никогда… — Я знаю, — сказал он. — Я тебе покажу.IV
Пастор Охс был представительный, спокойный священник. У него был большой дом, милая жена, пятеро детей, и Карла боялась, что он откажется ввязываться в эту историю. Но она его недооценила. До него и раньше доходили слухи, беспокоившие его совесть, и он согласился поехать с Вальтером в Ванзейский детский дом. Профессор Вилрих вряд ли мог отказать во встрече духовному лицу, пожелавшему его посетить. Карлу тоже решили взять с собой, потому что она была свидетельницей разговора с Адой. В ее присутствии директору будет сложнее менять свою версию событий. В поезде Охс предложил, чтобы разговор вел он. — Директор наверняка нацист, — сказал он. Теперь большинство руководящих должностей занимали члены партии. — И он наверняка воспримет бывшего социал-демократа как врага. А я буду играть роль беспристрастного посредника. Таким образом, я полагаю, мы сможем узнать больше. Карла в этом сомневалась. Ей казалось, что отец мог бы вести расспросы более умело. Но Вальтер согласился с предложением пастора. Была уже весна, и погода стояла более теплая, чем в прошлый приезд Карлы. По озеру плавали на лодках. Карла решила предложить Вернеру приехать сюда на пикник. Ей хотелось успеть с ним побольше, пока он не переметнулся к другой девчонке. У профессора Вилриха жарко пылал камин, но окно было открыто, впуская свежий ветерок с озера. Директор детдома поздоровался с пастором Охсом и Вальтером за руку. На Карлу он бросил быстрый взгляд и, узнав, после игнорировал. Он пригласил их сесть, но Карла чувствовала за его показной любезностью раздражение и враждебность. Очевидно, ему не доставляло удовольствия отвечать на вопросы. Он взял с подставки одну из своих трубок и стал нервно вертеть в руках. Сегодня, когда перед ним были не две молодые женщины, а двое взрослых мужчин, он выглядел не так надменно. Начал беседу пастор Охс. — Профессор Вилрих, господин фон Ульрих и другие мои прихожане обеспокоены таинственной смертью нескольких знакомых детей-инвалидов. — Здесь никаких таинственных смертей не было, — отрезал Вилрих. — Фактически вот уже два года, как у нас не было смертных случаев. Пастор Охс повернулся к Вальтеру. — Мне это представляется очень утешительным, не правда ли, господин фон Ульрих? Вальтер кивнул. Карла это утешительным не считала, но пока помалкивала. — Я уверен, — вкрадчиво продолжал пастор, — что вы заботитесь о ваших подопечныхнаилучшим образом. — Да, — сказал Вилрих уже не так сердито. — Но вы же переводите детей отсюда в другие больницы? — Конечно, если другая больница может предложить ребенку лечение, недоступное здесь. — А после того как ребенка перевели, я полагаю, вас не обязательно ставят в известность о том, как продвигается лечение и о его состоянии в дальнейшем? — Разумеется! — До самого возвращения ребенка. Вилрих ничего не ответил. — К вам кто-нибудь возвращался? — Нет. Пастор Охс пожал плечами. — Ну, тогда вряд ли можно предположить, что вы знаете, что с ними было потом. — Именно так. — Значит, скрывать вам нечего, — сказал пастор Охс, откинувшись назад и разведя руками с чистосердечным видом. — Совершенно нечего. — Некоторые из переведенных детей умерли. Вилрих ничего не ответил. — Это правда, не так ли? — мягко, но настойчиво спросил Охс. — Я не могу вам ответить ничего конкретного, господин пастор. — Ах да! — сказал пастор Охс. — Потому что если кто-то из детей и умер бы, то вам бы не сообщили. — Как уже было сказано. — Простите мне это повторение, я лишь хочу удостовериться, что вас нельзя просить пролить свет на обстоятельства их смерти. — Ни в коей мере. Пастор Охс вновь повернулся к Вальтеру. — На мой взгляд, все проясняется. Вальтер кивнул. «Ничего не проясняется!» — хотела сказать Карла. Но пастор Охс снова заговорил: — Сколько приблизительно детей вы перевели, скажем, за последние двенадцать месяцев? — Десять, — ответил Вилрих. — Десять точно. — Он самодовольно улыбнулся. — Мы, люди науки, предпочитаем говорить точно, а не приблизительно. — Десять пациентов — из какого числа? — На сегодняшний день у нас сто семь детей. — Значит, вы перевели очень небольшую часть, — сказал Охс. Карла начинала злиться. Охс был явно на стороне Вилриха! Почему отец это терпит? Пастор Охс спросил: — А это были дети, страдающие одним расстройством или разными? — Разными, — сказал Вилрих, открывая лежащую на столе папку. — Идиотия, синдром Дауна, микроцефалия, гидроцефалия, паралич, деформация конечностей, головы и позвоночника. — Вам было дано предписание послать в Акельберг детей с этими расстройствами. Это было первое упоминание об Акельберге и первое предположение, что Вилрих получил предписание от руководства. Может быть, пастор Охс был более искусным дознавателем, чем казался. Вилрих открыл рот, чтобы что-то сказать, но пастор Охс опередил его новым вопросом: — А они должны были получать одинаковое лечение? Вилрих улыбнулся. — И снова, меня об этом не ставили в известность, поэтому я ничего не могу вам сказать. — Вы просто исполнили… — Полученное предписание, да. — Вы благоразумный человек, — улыбнулся пастор Охс. — Вы осмотрительны в выборе слов. А дети были разного возраста? — Сначала программа ограничивалась детьми до трех лет, но потом — да, ее распространили на все возрастные группы. Карла отметила упоминание «программы». Раньше существование программы не признавали. Она начала понимать, что пастор Охс умнее, чем мог показаться на первый взгляд. Следующую фразу пастор Охс произнес, словно подтверждая сказанное раньше: — И в программу включили всех неполноценных еврейских детей, независимо от того, какая инвалидность у них. Наступила тишина. Вилрих был шокирован. Откуда пастор Охс узнал о еврейских детях, удивилась Карла. А может быть, и не знал, а сказал наугад. Помолчав, пастор Охс добавил: — Следовало сказать, еврейских детей и детей от смешанных браков. Вилрих не ответил, но едва заметно кивнул. — Сейчас такое время, такая эпоха, — продолжал пастор Охс, — что редко когда еврейским детям отдается предпочтение, не так ли? Вилрих смотрел в сторону. Пастор встал, и, когда снова заговорил, в его голосе звучал гнев. — Вы сейчас мне сказали, что отослали в спецбольницу десять детей, страдающих от разных заболеваний, при которых просто не могло помочь одно и то же лечение. И никто из них не вернулся. И что в первую очередь отсылали евреев. Что, вы думали, с ними будет? Именем Господа Бога, что вы обо всем этом думали? У Вилриха был такой вид, словно он готов был заплакать. — Вы, конечно, можете мне не отвечать, — сказал Охс, уже тише. — Но настанет день, когда вас снова спросят об этом. Спросит тот, кто выше вашего руководства и на самом деле выше всех властей в мире. Он вытянул вперед руку, обвиняющим жестом указывая на Вилриха. — И в этот день, сын мой, тебе придется ответить! С этими словами он повернулся и вышел из комнаты. Карла и Вальтер последовали за ним.V
Инспектор Томас Маке улыбнулся. Иногда враги государства сами выполняли его работу. Вместо того чтобы делать свое дело тайком и прятаться там, где отыскать их будет нелегко, они являлись к нему сами и великодушно предоставляли неопровержимые доказательства своих преступлений. Они вели себя точно рыба, которая безо всякой наживки и крючка выпрыгивает из реки прямо в садок рыбака и просит, чтобы ее зажарили. Такой рыбой был и пастор Охс. Маке перечитал его письмо. Оно было адресовано министру юстиции, Францу Гюртнеру.«Уважаемый господин министр! Правда ли то, что правительство убивает детей-инвалидов? Я спрашиваю вас об этом прямо, потому что мне нужен честный ответ».Какой дурак! Если ответ — «нет», то это преступная клевета, а если «да» — то Охс виновен в проникновении в государственную тайну. Неужели он сам этого не понимает?
«Когда стало невозможным дольше игнорировать слухи, которые ходят среди моих прихожан, я посетил Ванзейский детский дом и говорил с его директором, профессором Вилрихом. Его ответы были столь неутешительными, что я убедился: происходит что-то ужасное, предположительно — преступление и бесспорно — грех».И он еще смеет писать о преступлении! Неужели ему не приходит в голову, что обвинять правительственных агентов в незаконных действиях — само по себе незаконное действие? Он что, воображает, что все еще живет при дегенеративной либеральной демократии? Маке был в курсе того, о чем писал Охс. Программа называлась «Акция Т4», поскольку ее адрес был Тиргартенштрассе, 4. Официально учреждение называлось «Благотворительный фонд лечения и призрения», несмотря на то что находилось в подчинении личной канцелярии фюрера. Занималось оно безболезненным умерщвлением неполноценных людей, которые не могли жить без дорогостоящей медицинской помощи. За последние два года они отлично поработали, уничтожив десятки тысяч бесполезных людей. Проблема заключалась в том, что общественное мнение Германии было еще недостаточно благоразумным, чтобы понимать необходимость этих смертей, поэтому программу пока приходилось держать в тайне. Маке входил в число посвященных. Он получил повышение и стал инспектором, и наконец его приняли в элитарные военизированные охранные войска нацистской партии, СС. Его коротко проинформировали об «Акции Т4», когда передавали дело Охса. Он чувствовал гордость: теперь он был совсем свой. К несчастью, люди были так неосторожны, и существовала опасность, что тайна «Акции Т4» будет раскрыта. Устранить утечку было делом Маке. Предварительное расследование быстро показало, что заставить молчать требовалось троих: пастора Охса, Вальтера фон Ульриха и Вернера Франка. Франк был старшим сыном производителя радио, значительного человека, с давних пор поддерживавшего нацистов. Сам предприниматель, Людвиг Франк, сначала начал яростно требовать информацию об обстоятельствах смерти своего неполноценного младшего сына, но быстро замолчал, едва ему пригрозили закрыть его фабрики. А вот молодой Вернер, офицер министерства авиации, быстро поднимающийся по карьерной лестнице, упорно продолжал задавать неудобные вопросы, пытаясь задействовать и своего влиятельного босса, генерала Дорна. Министерство авиации располагалось в доме, о котором говорили, что это самое большое в Европе министерское здание. Оно занимало целый квартал на Вильгельмштрассе, совсем рядом с центральным зданием гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе, нужно было лишь повернуть за угол. Маке пошел туда пешком. В своей форме СС он мог не обращать внимания на охрану. Подойдя к стойке регистрации, он рявкнул: — Немедленно проводите меня к лейтенанту Вернеру Франку! Вместе с вахтером он поднялся на лифте и прошел по коридору до открытой двери в маленький кабинет. Молодой человек, сидевший за столом, не сразу поднял голову от лежащих перед ним документов. Глядя на него, Маке решил, что ему года двадцать два. Почему он не на фронте, не бомбит Англию? Наверняка отец воспользовался своими связями, возмущенно подумал Маке. Весь вид Вернера говорил о привилегированном положении: хорошо пошитая форма, золотые кольца, явно не по-военному чрезмерно длинные волосы. Маке уже его презирал. Вернер дописал карандашом запись, потом поднял голову. Когда он увидел форму СС, приветливое выражение тут же исчезло с его лица, и Маке с интересом заметил промелькнувший страх. Мальчишка тут же попытался спрятать его с помощью любезного обхождения, почтительно поднявшись и здороваясь с улыбкой, но Маке не обманешь. — Добрый день, господин инспектор, — сказал Вернер. — Садитесь, пожалуйста. — Хайль Гитлер, — сказал Маке. — Хайль Гитлер. Чем я могу вам помочь? — Сядь и заткнись, глупый мальчишка, — процедил Маке. — Ради всего святого, — сказал Вернер, стараясь не показать страха. — Что я сделал, чтобы вызвать такой гнев? — Не смей задавать мне вопросы. Говори, когда к тебе обращаются. — Как пожелаете. — С этого момента ты прекратишь расспрашивать о своем брате Акселе. Маке был удивлен, увидев на лице Вернера промелькнувшее облегчение. Это было странно. Неужели он боялся чего-то другого, страшнее, чем просто приказ не расспрашивать о брате? Может быть, он вовлечен в другую вредительскую деятельность? Вряд ли, решил Маке, поразмыслив об этом. Скорее всего, Вернер обрадовался, что его не арестуют и не заберут в подвалы на Принц-Альбрехт-штрассе. Однако Вернер был не окончательно запуган. У него хватило смелости сказать: — А почему мне нельзя спросить, как умер мой брат? — Я тебе сказал не задавать мне вопросов. Чтоб ты знал, с тобой обходятся так мягко лишь потому, что твой отец — большой друг партии. Если бы не это, сейчас ты был бы в моем кабинете. — Эта угроза была понятна каждому. — Я благодарен вам за ваше снисхождение, — сказал Вернер, пытаясь сохранить хоть каплю достоинства. — Но я хочу знать, кто убил моего брата и почему. — Ничего нового ты не узнаешь, что бы ты ни делал. Но все дальнейшие расспросы будут рассматриваться как государственная измена. — Вряд ли мне понадобились бы дальнейшие расспросы — теперь, после вашего визита. Сейчас я понимаю, что оправдались мои худшие предположения. — Я требую, чтобы ты немедленно прекратил свою подрывную деятельность. Вернер с вызовом взглянул на Маке, но ничего не ответил. — В противном случае, — сказал Маке, — генерал Дорн будет проинформирован, что твоя лояльность находится под вопросом. — Что это значило — сомневаться Вернеру не приходилось. Он бы потерял свое уютное место и отправился бы в казармы на аэродром на севере Франции. Теперь Вернер смотрел уже не так дерзко, он явно задумался. Маке встал. Он уже провел здесь достаточно времени. — По-видимому, генерал Дорн считает тебя умным и знающим помощником, — сказал он. — Будешь правильно себя вести — сможешь продолжать работать в этом качестве. — И вышел из комнаты. Маке чувствовал тревогу и неудовлетворенность. Он не был уверен, что ему удалось сломить дух Вернера, и чувствовал глубинное сопротивление, оставшееся незыблемым. Он обратился мыслями к пастору Охсу. К нему потребуется другой подход. Маке вернулся в управление гестапо и собрал небольшую команду: Райнхольд Вагнер, Клаус Рихтер и Гюнтер Шнайдер. Они взяли черный «мерседес 260-D», это была любимая марка гестапо, незаметный, потому что в Берлине было много машин такси той же модели и цвета. В прежнее время в гестапо поощрялось быть более заметными, чтобы люди видели, как жестоко они расправляются с оппозицией; но с запугиванием народа Германии давно было покончено, и в открытом насилии уже не было необходимости. Сегодня гестапо действовало скрытно, всегда под маской законности. Они поехали к дому Охса, стоявшему рядом с большой протестантской церковью в Митте, центральном районе. Как Вернер мог думать, что находится под защитой отца, так Охс, возможно, думал, что его защитит церковь. Сейчас он узнает, что это не так. Маке позвонил в колокольчик. В прежние времена они бы вышибли дверь — просто чтобы произвести впечатление. Дверь открыла служанка, и Маке вошел в просторную, хорошо освещенную прихожую с полированными половицами и мягкими коврами. Остальные трое вошли за ним. — Где твой хозяин? — доброжелательно обратился к служанке Маке. Он не угрожал ей, но она все равно испугалась. — В своем кабинете, — ответила она, показав на нужную дверь. — Соберите всех женщин и детей в соседней комнате, — сказал Маке Вагнеру. Дверь кабинета открылась, и в прихожую выглянул, нахмурившись, пастор Охс: — Что, хотел бы я знать, здесь происходит? — сказал он возмущенно. Маке направился прямо к нему, заставив отступить назад и впустить Маке. Кабинет был маленький, хорошо обставленный — стол с кожаным верхом, полки богословских книг. — Закройте дверь, — сказал Маке. Пастор Охс неохотно повиновался, но потом сказал: — Я полагаю, у вас есть достаточно приемлемое оправдание этому вторжению. — Сядьте и заткнитесь, — сказал Маке. Пастор Охс был ошеломлен. Наверное, ему в последний раз приказывали заткнуться, еще когда он был мальчишкой. Обычно служителей церкви не оскорбляли даже полицейские. Но нацисты игнорировали эти досадные условности. — Это возмутительно! — выдавил наконец Охс. И сел. Где-то в доме зазвенел протестующий женский голос: видимо, жена. Услышав это, Охс побледнел и поднялся со стула. Маке толкнул его назад: — Сиди на месте! Охс был плотного сложения и выше, чем Маке, но протестовать не стал. Маке обожал наблюдать, как эти напыщенные типы сникают от страха. — Кто вы? — спросил пастор Охс. Маке им никогда не отвечал. Они, конечно, догадывались, но, когда не знали наверняка, было страшнее. Если бы потом, что маловероятно, кто-нибудь начал задавать вопросы, вся команда поклялась бы, что они первым делом представились как офицеры полиции и показали свои жетоны. Он вышел. Его сотрудники согнали в гостиную несколько детишек. Маке велел Райнхольду Вагнеру отправляться в кабинет и сторожить там Охса. Потом вслед за детьми он вошел в другую комнату. Там были занавески в цветочек, семейные фотографии на камине и удобные кресла, обитые клетчатой тканью. Хороший дом, хорошая семья. Ну почему они не могли сохранять лояльность рейху и заниматься лишь своими делами? Служанка, прикрывая рот ладонью — словно чтобы удержаться от крика, — стояла у окна. Четверо детей столпились вокруг жены Охса — некрасивой полногрудой женщины за тридцать. Пятого ребенка она держала на руках — девочку лет двух, со светлыми кудрями. Маке погладил девочку по голове. — Как зовут эту? — сказал он. Фрау Охс пришла в ужас. — Лизелотта, — прошептала она. — Что вам от нас нужно? — Лизелотта, малышка, иди к дяде Томасу, — сказал Маке, протягивая руки. — Нет! — вскричала фрау Охс. Она прижала к себе ребенка и шарахнулась в сторону. Лизелотта громко заплакала. Маке кивнул Карлу Рихтеру. Рихтер схватил фрау Охс сзади, заламывая ей руки назад, вынуждая выпустить ребенка. Но прежде чем Лизелотта упала, Маке ее подхватил. Дитя билось, как пойманная рыба, но он лишь крепче стиснул ее, как держал бы кошку. Она заревела сильнее. На Маке бросился мальчишка лет двенадцати, безуспешно колотя его маленькими кулачками. Пора его учить уважать власть, решил Маке. Он взял Лизелотту левой рукой, а правой схватил мальчишку за рубашку и швырнул через комнату — так, чтобы тот приземлился в мягкое кресло. Мальчишка заорал от страха, завизжала и фрау Охс. Кресло опрокинулось, и мальчишка покатился по полу. Он не очень ушибся, но начал плакать. Маке вынес Лизелотту в прихожую. Она, оставшись без матери, визжала изо всех сил. Он поставил ее на пол. Она бросилась к двери в гостиную и стала биться в нее, вереща от ужаса. Маке заметил, что поворачивать дверную ручку она еще не научилась. Оставив ребенка в прихожей, Маке снова вошел в кабинет. Вагнер был у двери — охранял. Охс стоял посреди комнаты, белый от страха. — Что вы делаете с моими детьми? — произнес он. — Почему кричит Лизелотта? — Вы напишете письмо, — сказал Маке. — Да, да, что угодно! — сказал Охс, бросаясь к столу с кожаной столешницей. — Не сейчас, позже. — Хорошо. Маке наслаждался. В отличие от Вернера, Охс был полностью уничтожен. — Письмо министру юстиции, — продолжал он. — Так вот из-за чего все это. — Вы напишете, что теперь вы понимаете: в ваших голословных заявлениях, сделанных в первом письме, не было ни слова правды, что вас ввели в заблуждение тайные коммунисты. Вы извинитесь перед министром за беспокойство, причиненное вашими неосмотрительными действиями, и заверите его, что никогда больше ни с кем не заговорите об этом деле. — Да, да, обязательно. Что там делают с моей женой? — Ничего. Она кричит от страха перед тем, что с ней будет, если вы не напишете это письмо. — Я хочу ее видеть. — Если вы будете меня раздражать своими дурацкими требованиями, ей будет хуже. — Конечно! Я был не прав. Приношу свои извинения. Как слабы те, кто противостоит нацистам. — Письмо напишете сегодня вечером. Утром отправьте. — Хорошо. Следует ли мне послать вам копию? — Идиот. Оно все равно попадет ко мне. Неужели вы думаете, что министр сам читает вашу бредовую писанину? — Нет, нет, конечно, нет, я понимаю. Маке направился к двери. — И держитесь подальше от таких, как Вальтер фон Ульрих. — Да-да, обещаю. Маке вышел, сделав Вагнеру знак следовать за ним. Лизелотта сидела на полу, заходясь криком. Маке открыл дверь гостиной и позвал Рихтера и Шнайдера. Они вышли из дома. — Порой в насилии нет никакой необходимости, — задумчиво сказал Маке, когда они садились в машину. За руль сел Вагнер, и Маке дал ему адрес дома фон Ульриха. — Но с другой стороны, — добавил он, — иногда это самый простой путь. Фон Ульрих жил недалеко от церкви. У него был большой старый дом, который — это было очевидно — он не мог себе позволить содержать. Краска облетала, перила были ржавые, разбитое окно заделано картоном. Нельзя сказать, что это было необычно: в военное время режим строгой экономии означал, что за состоянием многих домов не следили. Дверь открыла служанка. Маке подумал, что это, должно быть, та самая женщина, с чьего неполноценного ребенка все и началось, но не дал себе труда спрашивать. Какой смысл арестовывать девчонок. Из боковой комнаты в прихожую вышел Вальтер фон Ульрих. Маке его помнил. Это был двоюродный брат Роберта фон Ульриха, у которого восемь лет назад Маке с братом купили ресторан. В те дни он был гордым и надменным. Теперь на нем был поношенный костюм, но вел он себя по-прежнему нагло. — Что вам нужно? — произнес он, пытаясь говорить так, словно еще имел право требовать объяснений. Здесь Маке не собирался терять время. — В наручники, — сказал он. Вагнер с наручниками шагнул вперед. Появилась высокая красивая женщина. Она загородила собой фон Ульриха. — Отвечайте, кто вы и что вам нужно! — потребовала она. Было очевидно, что это жена. У нее был легкий иностранный акцент. Ничего удивительного. Вагнер ударил ее по лицу, сильно, и она пошатнулась. — Ко мне спиной, руки вместе, — сказал Вагнер фон Ульриху. — Или я ей выбью зубы и в глотку затолкаю. Фон Ульрих повиновался. По ступенькам слетела молодая симпатичная девушка в форме медсестры. — Отец! — воскликнула она. — Что происходит? Интересно, подумал Маке, сколько еще людей в доме. Он почувствовал легкую тревогу. Обычная семья не могла противостоять подготовленным офицерам полиции, но, если тут будет толпа, они могут создать такую неразбериху, что фон Ульрих может и ускользнуть. Однако тот и сам не хотел оказывать сопротивления. — Не перечь им! — властно сказал он дочери. — Назад! Медсестра в ужасе отпрянула и послушно замерла. — В машину его, — сказал Маке. Вагнер вывел фон Ульриха из дверей. Жена зарыдала. — Куда вы его везете? — спросила медсестра. Маке подошел к двери. Он оглянулся на трех женщин: служанку, жену и дочь. — И все эти беды, — сказал он, — ради одного восьмилетнего кретина. Мне этого никогда не понять. Он вышел и сел в машину. До Принц-Альбрехт-штрассе было совсем близко. Вагнер поставил автомобиль с тыльной стороны управления гестапо, рядом с дюжиной других таких же черных машин. Все вышли. Фон Ульриха втащили через заднюю дверь, повели вниз по лестнице в подвал и бросили в комнату с белыми кафельными стенами. Маке открыл шкаф и вынул три длинные, тяжелые дубинки, напоминающие американские бейсбольные биты. Он раздал их своим помощникам. — Отделайте так, чтоб своих не узнал, — сказал он и ушел, предоставив им заниматься своим делом.
VI
Капитан Владимир Пешков, начальник берлинского отдела разведки Красной Армии, встречался с Вернером Франком на кладбище инвалидов, у судоходного канала Берлин — Шпандау. Место было хорошее. Внимательно оглядев кладбище, Володя смог убедиться, что никто не вошел за ним или Вернером. Кроме них на кладбище была еще только одна старуха, да и та уже уходила. Они встречались у могилы генерала фон Шарнхорста — с большим пьедесталом, на котором был дремлющий лев, сделанный из переплавленных вражеских пушек. Стоял солнечный весенний день, и два молодых шпиона сняли пиджаки, прогуливаясь среди могил немецких героев. После того как почти два года назад был подписан пакт Гитлера — Сталина, в Германии продолжала действовать советская разведка, продолжалось и наблюдение за персоналом советского посольства. Все знали, что договор заключен временно, но вот насколько это временно — никто не знал. Поэтому за Володей по-прежнему повсюду ходили агенты контрразведки. Они, должно быть, уже понимали, когда он идет по делам разведки, думал он: тогда он избавлялся от «хвоста». Если же он просто выходил купить себе франкфуртер на обед, то позволял им идти следом. Интересно, думал он, хватает ли им ума понять это. — Ты в последнее время видел Лили Маркграф? — спросил Вернер. Это была девушка, с которой и тот, и другой в свое время встречались. Теперь Володя с ней работал, и она научилась зашифровывать и расшифровывать письма шифром разведки Красной Армии. Конечно, этого Володя Вернеру не говорил. — Да нет, какое-то время не видел, — солгал он. — А ты? Вернер покачал головой. — Мое сердце отдано другой, — сказал он смущенно. Может быть, ему было неловко противоречить своей репутации сердцееда. — Однако зачем ты хотел со мной встретиться? — Мы получили ужасную информацию, — сказал Володя. — Эта новость изменит ход истории — если это правда. Вернер бросил на него недоверчивый взгляд. — Один источник сообщил нам, — продолжал Володя, — что в июне Германия нападет на Советский Союз. — Он содрогнулся, произнося эти слова. Огромная удача разведки РККА — и ужасная угроза для СССР. Вернер откинул прядь со лба жестом, от которого наверняка сердца многих девчонок бились быстрее. — А источник надежный? — спросил он. Это был журналист из Токио, пользующийся доверием немецкого посла в Японии, тайный коммунист. Все, что он сообщал раньше, оказывалось правдой. Но этого Володя рассказать Вернеру не мог. — Надежный, — сказал он. — Значит, ты в это веришь? Володя заколебался. В том-то и было дело. Сталин в это не поверил. Он посчитал это дезинформацией союзников с целью посеять подозрения между ним и Гитлером. Недоверие Сталина привело Володино начальство в отчаяние, омрачив ликование от этой блистательной удачи. — Мы ищем подтверждение, — сказал он. Вернер взглянул на кладбищенские деревья, начинавшие одеваться листвой. — Господи, хоть бы это была правда! — сказал он с внезапной яростью. — Тогда-то и придет конец этим проклятым нацистам. — Да, — сказал Володя. — Если Красная Армия будет готова. — А вы что, не готовы? — удивленно спросил Вернер. И снова Володя не мог сказать Вернеру всей правды. Сталин был уверен, что Германия не нападет, пока не сдастся Британия, чтобы не воевать на два фронта. Пока Британия продолжает сопротивление, Советский Союз в безопасности, думал он. Сейчас Красная Армия была совершенно не подготовлена к нападению Германии. — Мы будем готовы, — сказал Володя, — если ты сможешь получить подтверждение плана нападения. На миг он невольно почувствовал упоение от собственной значительности: ключевой фигурой станет его информатор! — К сожалению, я не смогу тебе помочь, — сказал Вернер. — Почему? — нахмурился Володя. — Я не смогу получить ни подтверждение, ни, напротив, опровержение этой информации, да и никакой другой. Я вот-вот лишусь своей работы в министерстве авиации, и меня отправят во Францию… или если твои сведения верны, то на границу с Советским Союзом. Володя пришел в отчаяние. Вернер был его лучшим осведомителем. Именно благодаря данным Вернера Володя получил звание капитана. У него перехватило дыхание. Сделав над собой усилие, он сказал: — Но что же случилось? — У меня умер брат в больнице для инвалидов, и то же самое произошло с крестником моей девушки, а потом оказалось, что мы задаем слишком много вопросов. — Но почему тебя должны за это уволить? — Нацисты убивают неполноценных, но это тайная программа. Володя на миг отвлекся от своей проблемы. — Что? Просто убивают? — Похоже на то. Подробностей мы еще не знаем. Но если бы им было нечего скрывать, меня — да и других — не стали бы наказывать за расспросы. — А сколько было твоему брату? — Пятнадцать. — Господи! Совсем ребенок! — Им это с рук не сойдет. Я не заткнусь. Они остановились перед могилой воздушного асса Манфреда фон Рихтгофена — это была огромная плита, шесть футов в высоту и в два раза больше — в ширину. На нем было выгравировано элегантными заглавными буквами одно-единственное слово — «РИХТГОФЕН». Володе всегда казалась трогательной эта простота. Он попытался восстановить самообладание. В конце концов, в Советском Союзе работники органов тоже убивали людей, особенно если подозревали в нелояльности. Глава НКВД Лаврентий Берия был садистом, по слухам, его любимой забавой было приказать своим подчиненным поймать прямо на улице парочку симпатичных девчонок и насиловать их в качестве вечернего развлечения. Правда, от мысли, что коммунисты могли быть такими же бесчеловечными, как и нацисты, легче не становилось. Он напомнил себе, что когда-нибудь страна избавится от Берии и ему подобных и начнется настоящее строительство коммунизма. Пока же самым главным было — разбить нацистов. Они подошли к парапету, ограждающему канал, и остановились, глядя, как по воде медленно движется баржа, исторгая черный маслянистый дым. Володя взволнованно раздумывал над признанием Вернера. — А что будет, если ты прекратишь свое расследование причин смерти детей-инвалидов? — спросил он. — Я потеряю свою девушку, — ответил Вернер. — Она возмущена всем этим не меньше меня. Володю поразила ужасная мысль, что Вернер может рассказать о нем своей девушке. — Ей ни в коем случае нельзя говорить правду, почему ты передумал! — твердо сказал он. Вернер потрясенно взглянул на него, но спорить не стал. Володя понял, что, заставляя Вернера отказаться от расследования, он помогает нацистам утаивать их преступления. Он отбросил эту неприятную мысль. — Но тебе позволят по-прежнему работать у генерала Дорна, если ты пообещаешь больше не говорить об этом деле? — Да. Это именно то, что им нужно. Но я не позволю убийцам моего брата жить как ни в чем не бывало. Пусть шлют меня на передовую, но я все равно не буду молчать. — Как ты думаешь, что с тобой будет, когда они поймут, что ты не сдашься? — Бросят меня в какой-нибудь лагерь. — Ну и какой в этом смысл? — Я просто не могу с этим мириться. Володе было нужно вернуть Вернера в строй, но пока ему не удавалось обратить того к здравому смыслу. У Вернера на все был ответ. Он был умный парень. Именно это и делало его таким ценным информатором. — А как же остальные? — сказал Володя. — Что остальные? — Есть еще тысячи инвалидов, детей и взрослых. Нацисты убьют их всех? — Наверное. — Тебе их ни за что не остановить, если ты будешь в лагере. Впервые Вернер не нашел что ответить. Володя отвернулся от воды и оглядел кладбище. У маленькой могилки опустился на колени молодой человек в костюме. «Хвост»? Володя присмотрелся. Тот содрогался от рыданий. Его горе казалось искренним; агенты немецкой контрразведки были неважными актерами. — Посмотри на него, — сказал Володя Вернеру. — Ну? — Он скорбит. Как и ты. — И что? — Просто смотри. Минуту спустя человек встал, промокнул лицо платком и пошел. — Сейчас ему легче, — сказал Володя. — Для того и нужно это переживание. Ничего не меняется, но чувствуешь себя лучше. — Ты думаешь, я веду это расследование, просто чтобы лучше себя чувствовать? Володя повернулся к нему и посмотрел прямо в глаза. — Я тебя не осуждаю, — сказал он. — Ты хочешь узнать правду и кричать о ней в полный голос. Но подумай об этом здраво. Единственный способ это прекратить — уничтожить режим. А режим может погибнуть только в одном случае: если его уничтожит Красная Армия. — Может быть. Вернер сдавался, понял Володя с надеждой. — Может быть? — переспросил он. — А кто еще остается? Англичане — на коленях и лишь отчаянно пытаются противостоять люфтваффе. Американцам европейские дела не интересны. Все остальные поддерживают фашизм… — Он положил руки Вернеру на плечи. — Друг мой, Красная Армия — твоя единственная надежда. Если мы не победим, нацисты будут продолжать убивать неполноценных детей — как и евреев, и коммунистов, и гомосексуалистов — еще тысячу залитых кровью лет. — Черт… — сказал Вернер. — Ты прав.VII
В воскресенье Карла с Мод пошли в церковь. После ареста Вальтера Мод была в смятении и отчаянно пыталась разузнать, куда его увезли. Конечно, гестапо никаких справок не давало. Но церковь пастора Охса пользовалась известностью, ее посещали жители богатых пригородов, и среди прихожан были влиятельные люди, которые могли что-нибудь выяснить. Карла опустила голову и стала молиться, чтобы ее отца не били и не пытали. Она не очень верила в силу молитв, но была в таком отчаянии, что готова была испробовать что угодно. Она была рада видеть, что семья Франков уже в церкви, они сидели через несколько рядов впереди. Она стала рассматривать затылок Вернера. У него сзади волосы, спускаясь на шею, немного завивались, в отличие от многих других мужчин, которые стриглись совсем коротко. Она гладила его затылок, целовала его шею… Он был чудесный. Он был бесспорно лучшим из всех мальчиков, кто когда-либо целовал ее. Каждую ночь, прежде чем заснуть, она заново проживала тот вечер, когда они ездили в Грюнвальд. Но она в него не влюблена, говорила она себе. Пока еще — нет. Когда вошел пастор Охс, она сразу увидела, что он сломлен. Перемены были ужасающие. Он медленно подошел к аналою с опущенной головой и поникшими плечами, вызвав озабоченные перешептывания. Он произнес молитвы без чувства, потом прочитал проповедь по книге. Карла уже два года работала медсестрой и узнала у него симптомы депрессии. Она догадалась, что ему тоже нанесли визит из гестапо. Она заметила, что фрау Охс и пятерых детей на обычных местах в первом ряду не было. Когда спели последний гимн, Карла поклялась, что она не сдастся, хоть ей и было очень страшно. Все-таки у нее есть помощники: и Фрида, и Вернер, и Генрих. Вот только что они могут? Вот если бы у нее было неопровержимое доказательство того, что нацисты это делают… У нее самой не было сомнений, что они уничтожают инвалидов: в результате последних действий гестапо это казалось ей очевидным. Но убедить других без конкретных доказательств она не могла. Как же их получить? После службы она вышла из церкви с Фридой и Вернером. Отведя их в сторонку от родителей, она сказала: — Я думаю, нам надо получить доказательства происходящего. Фрида сразу же поняла, что она имеет в виду. — Мы должны поехать в Акельберг, — сказала она. — Нужно побывать в госпитале. Вернер предлагал это с самого начала, но они решили тогда начать расследование здесь, в Берлине. Теперь Карла снова вернулась к этой идее. — Нужно будет получить разрешения на поездку. — А как нам это сделать? Карла щелкнула пальцами. — Мы же обе входим в клуб велосипедистов «Меркурий»! Они получают разрешения на велосипедные поездки в выходной день. — Это было как раз в духе нацистов: физические упражнения на свежем воздухе для молодежи. — А мы сможем проникнуть внутрь больницы? — Можем попытаться. Вернер сказал: — Я думаю, вам следует оставить эту затею. — Что ты имеешь в виду? — ошарашенно спросила Карла. — Совершенно ясно, что пастор Охс напуган до полусмерти. Это дело очень опасное. Вас могут посадить в тюрьму, пытать… А Курта с Акселем все равно не вернуть. — Ты что, хочешь, чтобы мы прекратили все это? — воскликнула она, изумленно глядя на него. — Вы должны прекратить. Ты говоришь так, словно Германия — свободная страна. Да вас просто убьют, обеих! — Мы должны рискнуть! — сердито сказала Карла. — Я в этом не участвую, — сказал он. — Ко мне тоже приходили из гестапо. Карла немедленно заволновалась. — Ох, Вернер! И что было? — Пока что лишь угрозы. Если я буду продолжать задавать вопросы, меня отправят на фронт. — Ох, слава богу, что хоть не хуже… — Да и это достаточно плохо. Девочки несколько секунд помолчали. Потом Фрида сказала то, о чем Карла подумала: — Но ведь это важнее твоей работы, ты должен понимать… — Не говори мне, что я должен понимать! — ответил Вернер. Он говорил сердито, но Карла догадалась, что на самом деле ему стыдно. — Это ведь не твое будущее поставлено на карту, — продолжал он. — И с гестапо ты пока что не встречалась. Это Карлу потрясло. Она думала, что знает Вернера. И была уверена, что он относится к этому как она сама. — Вообще-то встречалась, — сказала она. — Они забрали папу. — Ах, Карла! — в ужасе воскликнула Фрида и обняла ее за плечи. — Мы не можем выяснить, где он, — добавила Карла. Вернер сочувствия не проявил. — Тогда тем более ты должна понимать, что нельзя им противостоять! — сказал он. — Тебя тоже могли бы арестовать, если бы инспектор Маке не считал, что девчонки угрозы не представляют. Карла едва не заплакала. Она уже готова была влюбиться в Вернера, а он оказался трусом. — Значит, ты говоришь, что не поможешь нам? — сказала Фрида. — Да. — Потому что хочешь остаться на своей работе? — Это бессмысленно! Вам с ними не справиться! Его трусость и пораженческие взгляды Карлу разозлили. — Но мы же не можем просто мириться с тем, что это происходит! — Открытое противостояние — это безумие. Есть другие способы с ними бороться. — Как? Работать медленно, как советуют в этих листовках? Это не помешает им убивать детей-инвалидов! — Но выступать против правительства — это самоубийство! — А все остальное — трусость! — Еще не хватало, чтобы меня судили две девчонки! — сказал он и с гордым видом отошел. Карла пыталась сдержать слезы. Не могла же она расплакаться на виду у двух сотен человек, стоявших на солнышке вокруг церкви. — Я думала, он не такой, — сказала она. Фрида тоже была расстроена, но еще и сбита с толку. — Он действительно не такой, — сказала она. — Я его всю жизнь знаю. Происходит что-то еще, что-то такое, о чем он нам не рассказывает. Подошла мама Карлы. Она не заметила слез на глазах у Карлы, что было необычно. — Никто ничего не знает! — с отчаянием сказала она. — Я пыталась выяснить, где может быть твой папа. — Мы не оставим попыток, — сказала Карла. — У него ведь были друзья в американском посольстве? — Знакомые. Я уже их спрашивала, но у них пока нет никакой информации. — Завтра спросим снова. — О господи, наверное, сейчас миллион немецких женщин в такой же ситуации, как я… Карла кивнула. — Мам, пойдем домой. Они медленно пошли в сторону дома, не разговаривая, каждая со своими собственными мыслями. Карла злилась на Вернера, еще больше — за то, что так ошиблась в нем. Как она могла заинтересоваться человеком, который оказался таким слабым? Они добрались до своей улицы. — С утра пойду в американское посольство, — сказала Мод, когда они подошли к дому. — Буду ждать в вестибюле хоть весь день, если потребуется. Буду их умолять сделать хоть что-нибудь. Если они действительно захотят, то смогут послать полуофициальный запрос о родственнике министра английского правительства… О! А почему у нас дверь открыта? Карла первым делом подумала, что им снова нанесли визит гестапо. Но на обочине не было черного автомобиля. А в замке торчал ключ. Мод шагнула в прихожую и вскрикнула. Карла вбежала следом за ней. На залитом кровью полу лежал человек. Карла смогла удержаться от крика. — Кто это? — спросила она. Мод опустилась рядом с ним на колени. — Вальтер… — сказала она. — Вальтер, что они с тобой сделали? Тогда Карла увидела, что это ее отец. Его так страшно избили, что его едва можно было узнать. Один глаз распух, рот — сплошной громадный синяк, все волосы — в засохшей крови. Одна рука неестественно вывернута. На груди пиджака — пятна от рвоты. — Вальтер, скажи хоть что-нибудь, — просила Мод, — скажи что-нибудь! Он приоткрыл разбитый рот и застонал. Карла подавила рвущиеся из груди истерические рыдания — профессионализм взял верх. Она взяла подушку с дивана и положила ему под голову. Принесла воды с кухни и налила чуть-чуть ему на губы. Он глотнул и снова открыл рот, ожидая еще. Когда ему было, по-видимому, достаточно, она пошла в его кабинет, достала бутылку шнапса и дала ему несколько капель. Он проглотил и закашлялся. — Я съезжу за доктором Ротманом, — сказала Карла. — Омой его лицо и дай ему еще воды. Только не пытайся его двигать. — Да, да… Скорее! — сказала Мод. Карла выкатила из дома свой велосипед и помчалась. Доктору Ротману уже нельзя было заниматься врачебной практикой — евреи не имели права быть врачами, но тайком он продолжал лечить бедняков. Карла гнала как сумасшедшая. Как отец попал домой? Наверное, его привезли в машине и оставили на обочине, а там он уже сам смог добраться до прихожей и потом упал в обморок… Она доехала до дома Ротманов. Как и ее собственный, их дом был в плохом состоянии. Большинство окон было разбито евреененавистниками. Дверь открыла фрау Ротман. — Отца избили, — выдохнула Карла. — Гестапо. — Сейчас мой муж придет, — сказала фрау Ротман. Она обернулась и громко позвала: — Исаак! Спустился доктор. — Господин фон Ульрих, — сказала фрау Ротман. Доктор взял стоявшую у двери хозяйственную сумку. Поскольку ему запретили заниматься лечением, он не мог носить ничего напоминающего медицинский саквояж, поняла Карла. Они вышли из дома. — Я поеду вперед, — сказала Карла. Подъезжая к дому, она увидела, что мама сидит на ступеньках и плачет. — Доктор идет! — крикнула Карла. — Поздно, — сказала Мод. — Твой папа умер.VIII
Володя стоял возле универмага «Вертхайм», на краю Александерплац, в половине третьего. Он несколько раз обошел все вокруг, высматривая среди людей тех, кто мог быть переодетым в гражданскую одежду полицейским. Он был уверен, что «хвоста» за ним не было, но нельзя было исключить возможность, что его узнает проходящий мимо агент гестапо и задумается, что ему здесь нужно. Людное место, где проходят толпы, — хорошее место, но не идеальное. Правдива ли информация о нападении? Если да, то Володе недолго оставаться в Берлине. Придется попрощаться с Гердой и Сабиной. Скорее всего, он вернется в штаб разведки РККА в Москве. Ему страшно хотелось провести хоть немного времени с семьей. У сестры Ани родились близнецы, а он их ни разу не видел. Да и отдохнуть бы не помешало. Работа под прикрытием означала постоянный стресс: избавляться от слежки, встречаться тайком, вербовать агентов и опасаться предательства… Сейчас он бы охотно поработал годик-другой в штабе — в том случае, конечно, если Советский Союз столько протянет. Или же его могли послать в другую зарубежную командировку. Ему хотелось в Вашингтон. Всю жизнь он мечтал увидеть Америку. Он вынул из кармана комок смятой оберточной бумаги и бросил в урну. Без одной минуты три он зажег сигарету, хоть и не курил. Он аккуратно бросил в урну зажженную спичку так, чтобы она попала в середину комка оберточной бумаги. И пошел прочь. Через несколько секунд кто-то крикнул: «Пожар!» Как раз тогда, когда все вокруг смотрели на горящую урну, ко входу в магазин подъехало такси — обыкновенный черный «мерседес 260-D». Из него выскочил красивый молодой человек в формелейтенанта ВВС. Пока лейтенант расплачивался с водителем, Володя сел в машину и хлопнул дверцей. На полу такси — где водитель не мог его заметить — лежал журнал «Нойес фольк», нацистский журнал расовой пропаганды. Володя поднял его, но читать не стал. — Какой-то идиот поджег урну с мусором, — сказал таксист. — Отель «Адлон», — сказал Володя, и машина тронулась. Володя быстро пролистнул страницы журнала и убедился, что внутри спрятан коричневый конверт. Ему страшно хотелось его открыть, но он сдержался. Возле отеля он вышел из такси, но внутрь не пошел. Вместо этого он прошел через Бранденбургские ворота и направился в парк. На деревьях появлялась новая ярко-зеленая листва. Был теплый весенний день, и в парке было полно гуляющих. Журнал словно жег Володе руку. Он нашел неприметную скамеечку и сел. Потом он раскрыл журнал и под его прикрытием открыл коричневый конверт. Он вынул листок бумаги. Это был второй экземпляр отпечатанного под копирку документа. Копия была бледновата, но читаема. Заголовок гласил: «Директива № 21. План «Барбаросса». Фридрих Барбаросса был немецкий император, который в 1189 году возглавлял третий поход крестоносцев. Текст начинался так: «Германские вооруженные силы должны быть готовы, еще до завершения войны против Англии, разбить Россию стремительной операцией». Володя заметил, что хватает воздух ртом. Это была бомба. Токийский посол был прав, а Сталин ошибался. И Советский Союз был в смертельной опасности. С сильно бьющимся сердцем Володя посмотрел в конец документа. Подпись — «Адольф Гитлер». Он просмотрел страницы в поисках даты — и нашел ее. Вторжение планировалось на 15 мая 1941 года. Рядом была карандашная приписка, сделанная почерком Вернера Франка: «Сейчас дата изменена на 22 июня». — О господи, ему это удалось, — сказал Володя вслух. — Он подтвердил информацию о нападении. Это все меняло. Он встал со скамейки и пошел назад к советскому посольству — передать им эту новость.IX
В Акельберге не было железнодорожной станции, поэтому Карла и Фрида доехали до ближайшей, в десяти милях от Акельберга, и, сойдя с поезда, сели на свои велосипеды. Они были в шортах, свитерах и практичных сандалиях, а волосы заплели в косички. Они выглядели как члены «Союза немецких девушек», «Бунд дойчер медель», или просто «БДМ». Девушки из этого союза часто ездили на велосипедах по выходным. Чем они там еще занимались, кроме езды на велосипедах, — особенно по вечерам на спартанских турбазах, где они останавливались, — было предметом частых обсуждений. Мальчишки говорили, «БДМ» расшифровывалось как «Беби, дай мне». Карла и Фрида посмотрели карту и поехали из города по направлению к Акельбергу. Карла думала об отце постоянно — каждый час каждого дня. Она знала, что ей никогда не перебороть того ужаса, какой она почувствовала, когда нашла его так страшно избитым, умирающим. Она плакала целыми днями. Но вместе со скорбью она чувствовала другое: ярость. Она не будет просто горевать. Она будет что-то делать. Мод, убитая горем, сначала пыталась отговорить Карлу ехать в Акельберг. — Мой муж умер, мой сын — в армии, я не хочу, чтобы рисковала жизнью еще и дочь! — рыдала она. После похорон, когда ужас и истерия уступили место более спокойному и глубокому чувству скорби, Карла спросила ее, что бы выбрал отец. Мод долго думала. И лишь на следующий день она ответила: — Он бы хотел, чтобы ты продолжала борьбу. Мод было тяжело это сказать, но они обе знали, что это правда. У Фриды подобного спора с родителями не было. Ее мать, Моника, когда-то была влюблена в Вальтера и, когда он умер, была сражена горем; однако она пришла бы в ужас, если бы узнала, что собирается сделать Фрида. А Людвиг, ее отец, запер бы ее в подвале. Но они поверили, что она просто едет кататься на велосипеде. В крайнем случае они могли бы заподозрить, что она встречается с каким-нибудь неподходящим мальчиком. Местность была холмистая, но обе они были в хорошей форме и через час, перевалив через очередной холм, увидели перед собой маленький городок Акельберг. У Карлы сжалось сердце от недобрых предчувствий: они вступали на вражескую территорию. Они зашли в кафе. Кока-колы не было. — Здесь вам не Берлин! — сказала женщина за стойкой, словно они потребовали, чтобы оркестр сыграл им серенаду. Карла про себя удивилась: если так не любишь чужаков, зачем держать кафе. Они взяли по стаканчику фанты — это был немецкий напиток — и воспользовались возможностью наполнить свои бутылки для воды. Где именно расположена больница, они точно не знали. Нужно было узнать дорогу, но Карла боялась вызвать подозрения. Местных нацистов могли заинтересовать чужаки, задающие вопросы. Когда они расплачивались, Карла сказала: — Нам надо ждать остальную группу на перекрестке у больницы. Где это? — Здесь нет никакой больницы, — ответила женщина, пряча глаза. — Акельбергский медицинский институт, — настаивала Карла, цитируя заголовок письма. — Должно быть, есть какой-нибудь другой Акельберг. Карла решила, что она лжет. — Как странно, — сказала она, продолжая играть свою роль. — Надеюсь все же, что мы правильно ехали. Они сели на велосипеды и поехали по главной улице. Карла подумала, что ничего другого не остается, как снова спросить дорогу. Возле бара на скамеечке, греясь на послеобеденном солнышке, сидел безобидный на вид старичок. — Как проехать к больнице? — спросила его Карла, пряча волнение за бодрой улыбкой. — Через весь город — и налево в гору, — сказал он. — Только внутрь не ходите, а то мало кто оттуда возвращался! — и он хихикнул, словно сказал что-то смешное. Объяснение было несколько туманное, но, может, его и хватит, подумала Карла. Она решила больше никого не спрашивать, чтобы не привлекать лишнего внимания. Появилась женщина в платке и взяла старика за руку. — Не слушайте его, он сам не знает, что говорит! — с беспокойством сказала она. Потом подняла старика на ноги и повела по обочине. — Держи язык за зубами, старый дурак! — прошептала она ему. Похоже, у местных жителей были какие-то подозрения насчет того, что происходит по соседству. К счастью, привычным делом для них было хмуро отмахиваться и не ввязываться. Может быть, они не бросятся сообщать в полицию. Девушки двинулись дальше по улице и увидели турбазу. В Германии теперь были тысячи таких мест, созданных специально для тех, за кого Карла с Фридой себя выдавали — спортивных молодых людей, сторонников здорового образа жизни. Они зашли. Условия были примитивные, койки в три яруса, но дешево. Когда они выехали из города, уже приближался вечер. Через милю они увидели поворот налево. Никакого указателя не было, но дорога шла вверх на холм, и они направились по ней. Опасения Карлы усилились. Чем ближе они подходили, тем труднее было вообразить, что можно будет сохранить невинный вид, когда их начнут расспрашивать. Еще через милю они увидели большой дом и парк вокруг. Он не был огорожен ни стеной, ни забором, и дорога шла прямо к двери. И опять не было никаких знаков. Подсознательно Карла ожидала увидеть на вершине холма замок из зловещего серого камня, с зарешеченными окнами и окованными железом дубовыми дверями. А это был баварский сельский дом, с покатыми нависающими крышами, деревянными балконами, маленькой башенкой-колокольней. Не могло же здесь происходить нечто столь ужасное, как убийство детей? Да и маловат казался этот дом для больницы. Потом она увидела, что с другой стороны к дому примыкает новая пристройка с высокой трубой. Они слезли с велосипедов и прислонили их к стене дома. Когда они по лестнице поднялись ко входу, у Карлы душа ушла в пятки. Почему нет охраны? Потому что не найдется таких отчаянных, что решились бы сюда прийти с расследованием? Ни звонка, ни дверного молотка не было, но когда Карла толкнула дверь, то дверь открылась. Она шагнула внутрь, следом вошла Фрида. Они очутились в прохладном вестибюле с каменным полом и голыми белыми стенами. Карла увидела несколько дверей в комнаты, но все они были закрыты. По широкой лестнице спускалась женщина средних лет в очках. На ней было красивое серое платье. — Слушаю вас, — сказала она. — Здравствуйте, — небрежно сказала Фрида. — Что вы здесь делаете? Сюда нельзя! Фрида с Карлой подготовились к разговору заранее. — Я просто хотела побывать в больнице, где умер мой брат, — сказала она. — Ему было пятнадцать лет… — Но это не общественное учреждение! — возмущенно сказала женщина. — Общественное! — заявила Фрида. Она росла в богатой семье, и низшим служащим ее было не запугать. Из боковой двери появилась медсестра лет девятнадцати и остановилась, глядя на них. — Медсестра Кениг, срочно приведите господина Ремера. Медсестра бросилась выполнять. Женщина сказала: — Вы должны были сначала написать, что хотите приехать! — А вы разве не получили моего письма? — сказала Фрида. — Я писала главврачу. Это была ложь. Фрида говорила наугад. — Ничего подобного мы не получали! — Женщина явно была уверена, что возмутительное требование Фриды не прошло бы незамеченным. Карла прислушивалась. Здесь было удивительно тихо. Она имела дело с людьми с физической и умственной инвалидностью, взрослыми и детьми, и нечасто они вели себя тихо. Даже через эти закрытые двери она услышала бы крики, смех, плач, голоса спорящих, бессмысленную болтовню. Но ничего этого не было. Тишина стояла, как в морге. Фрида попробовала зайти с другой стороны: — Может быть, вы мне скажете, где его могила? Я хотела бы навестить его… — У нас нет могил. У нас мусоросжигательная печь… кремационная, — тут же поправилась она. — Я заметила трубу, — сказала Карла. — А что стало с прахом моего брата? — спросила Фрида. — Он будет выслан вам с соблюдением надлежащей процедуры. — Пожалуйста, не перепутайте его с чьим-то еще, хорошо? У женщины даже шея покраснела, и Карла поняла, что прах всех умерших они держат в одном месте, думая, что никто никогда этого не узнает. Вновь появилась медсестра Кениг, за ней шел дородный человек в белой форме медбрата. — А, Ремер! — сказала женщина. — Пожалуйста, выведите этих девочек из помещения. — Минуточку, — сказала Фрида. — Вы уверены, что поступаете правильно? Ведь я всего лишь хотела увидеть место, где умер мой брат… — Совершенно уверена. — Тогда вы не будете возражать, если я пожелаю узнать ваше имя? Женщина на секунду замялась. — Фрау Шмидт. А теперь, пожалуйста, оставьте нас. Ремер угрожающе двинулся в их сторону. — Мы уходим, — ледяным тоном сказала Фрида. — Мы не собираемся давать господину Ремеру повод нас лапать. Тот изменил направление и открыл перед ними дверь. Они вышли, сели на свои велосипеды и поехали вниз по дороге. — Как ты думаешь, она поверила в нашу легенду? — спросила Фрида. — Абсолютно, — сказала Карла. — она у нас даже имен не спросила. Если бы она что-то заподозрила — тут же вызвала бы полицию. — Но мы узнали немного. Мы видели трубу. Но ничего, что можно было бы назвать доказательством, мы не нашли. Карла была несколько расстроена. Получить свидетельство было не так легко, как казалось. Они вернулись на турбазу. Вымылись, переоделись и вышли поискать какой-нибудь ужин. Единственное кафе оказалось то самое, с ворчливой хозяйкой. Они поели картофельные оладьи с колбасой. Потом пошли в городской бар. Заказали пиво и попытались завязать дружелюбную беседу с другими посетителями, но никто не хотел с ними разговаривать. Это само по себе было подозрительно. Повсюду люди боялись незнакомцев, ведь нацистским доносчиком мог оказаться кто угодно, но все равно Карла думала, что немного найдется городов, где с двумя девчонками, зашедшими в бар, за целый час никто даже не попытается пофлиртовать. Они вернулись на ночлег довольно рано. Карла просто не могла придумать, чем еще заняться. Завтра придется возвращаться домой с пустыми руками. Невыносимо было думать, что, зная об этих ужасных убийствах, она ничего не может сделать, чтобы их прекратить. Она была так огорчена, что ей хотелось закричать. Ей пришло в голову, что фрау Шмидт — если ее действительно так звали — могла не забыть про своих посетителей. Сначала она могла принять слова Фриды и Карлы за чистую монету, но позже у нее могли появиться подозрения и она могла сообщить в полицию — просто на всякий случай. В этом случае Карлу и Фриду будет нетрудно найти. На турбазе этой ночью остановились всего пятеро, и они были единственными девчонками. Она в страхе ждала рокового стука в дверь. Если их начнут допрашивать, они расскажут часть правды — что брат Фриды и крестный сын Карлы умерли в Акельберге и они хотели навестить их могилы или хотя бы увидеть место, где они умерли, и побыть там несколько минут, вспоминая их. Для местной полиции такая легенда, может, и подошла бы. Но если они свяжутся с Берлином и узнают про Вальтера фон Ульриха и Вернера Франка, которых допрашивали в гестапо за ведение незаконного расследования относительно Акельберга, — то Карла и Фрида попадут в беду. Когда они готовились ко сну на таких неудобных на вид койках, в дверь постучали. У Карлы остановилось сердце. Она вспомнила, что сделали в гестапо с ее отцом. Ей было ясно, что таких мук она не вынесет. Уже через две минуты она назовет имена всех свингеров до единого… Фрида, у которой было не столь богатое воображение, сказала: «Держись спокойнее!» — и открыла дверь. Это были вовсе не гестаповцы, а маленькая, симпатичная светловолосая девушка. Карла тут же узнала медсестру Кениг, только без формы. — Мне нужно с вами поговорить, — сказала медсестра. Она была взволнована, тяжело дышала, и в глазах у нее стояли слезы. Фрида пригласила ее войти. Девушка присела на койку и вытерла глаза рукавом платья. Потом сказала: — Я больше не могу носить это в себе! Карла взглянула на Фриду. Обе думали об одном и том же. Карла сказала: — Носить в себе что, медсестра Кениг? — Меня зовут Ильза. — А я — Карла, а это — Фрида. Так о чем вы говорите, Ильза? Ильза ответила так тихо, что они едва услышали ее слова. — Мы их убиваем, — сказала она. У Карлы перехватило дыхание. — В больнице? — произнесла она с трудом. Ильза кивнула. — Этих несчастных, которых привозят в серых автобусах. Детей… даже младенцев. И стариков… бабушек… Все они более или менее беспомощны. Иногда они действительно в ужасном состоянии — пускают слюни, ходят под себя, но ничего не могут с этим поделать; а есть очень милые и безобидные. Но это без разницы, мы убиваем всех… — А как вы это делаете? — Колем морфий-скополамин. Карла кивнула. Обычное обезболивающее, при передозировке — смертельное. — А что за особенное лечение, которое они вроде бы получают? Ильза покачала головой. — Нет никакого особенного лечения. Карла сказала: — Ильза, я хочу разобраться. Они убивают каждого пациента, попадающего в больницу? — Всех до единого. — Как только их привозят? — В течение дня, ну двух дней, не позже. Именно это Карла и подозревала, но все равно суровая правда оказалась слишком ужасна. Она почувствовала тошноту. Помолчав, она спросила: — А сейчас пациенты в больнице есть? — Живых — нет. Мы делали инъекции сегодня днем. Потому фрау Шмит и была так испугана, когда вы вошли. — А почему чужакам так легко попасть в здание? — Считается, что, если бы вокруг больницы была колючая проволока и охрана, стало бы ясно, что там творится что-то нехорошее. Впрочем, до вас никто не пытался нас посетить. — Сколько же людей сегодня умерло? — Пятьдесят два. У Карлы пошли мурашки по коже. — Пятьдесят два человека, и их убивали, как раз когда мы пришли? — Да. — Значит, сейчас они все мертвы? Ильза кивнула. У Карлы созрело решение, и она решилась его высказать. — Я хочу видеть, — сказала она. — Вы о чем? — испуганно взглянула на нее Ильза. — Я хочу попасть в больницу и увидеть их тела. — Их уже сжигают. — Значит, я хочу увидеть и это. Поможете нам пробраться? — Сегодня? — Прямо сейчас! — О господи… — Вы не обязаны это делать, — сказала Карла. — То, что вы нам рассказали все это, — уже смелый шаг. Не хотите нам еще помочь — не надо. Но если мы хотим прекратить все это, нам нужны доказательства. — Доказательства? — Да. Послушайте, правительство стыдится этого проекта, потому и держит его в тайне. Нацисты знают, что простые немцы не потерпят этого убийства детей. Но люди предпочитают верить, что этого не может быть, и поэтому им легко отмахнуться от слухов, особенно если им говорит об этом какая-то девчонка. — Я понимаю… — на хорошеньком личике Ильзы появилось выражение мрачной решимости. — Тогда ладно. Я вас отведу. Карла встала. — Как вы обычно туда добираетесь? — На велосипеде. Он снаружи. — Значит, мы все поедем на велосипедах. Они вышли. Было уже темно. На небе были облака, звезды светили слабо. Через город и вверх по склону холма они ехали при свете фар велосипедов. В зоне видимости больницы они выключили свет и пошли пешком, ведя велосипеды рядом. Ильза провела их лесной тропой, и они подошли к дому с тыльной стороны. Карла почувствовала неприятный запах, немного напоминающий автомобильные выхлопы. Она потянула носом. — Кремационная печь, — прошептала Ильза. — О господи! Они спрятали велосипеды в кустарнике и молча подошли к задней двери. Было не заперто. Они вошли. В коридорах горел яркий свет. Никаких темных уголков не осталось. Освещение было как в больнице, на звание которой претендовало это заведение. Если бы они кого-нибудь повстречали, тот прекрасно бы их разглядел. Их одежда немедленно выдала бы в них посторонних. Что им тогда делать? Разве что бежать. Ильза быстро прошла по коридору, повернула за угол и открыла дверь. — Входите, — шепнула она. Они вошли. Фрида испуганно взвизгнула и прикрыла рот руками. — Ох, боже мой! — прошептала Карла. В большой холодной комнате лежало человек тридцать мертвецов, лицом вверх, на всех столах, без одежды. Одни были толстые, другие — худые; были старые и дряхлые, и были дети, один младенец — около года. Было несколько согнутых, скрюченных, но большинство казались физически нормальными. И у каждого на левом предплечье был кусочек пластыря — там, куда вошла игла. Карла услышала, что Фрида тихонько плачет. Она собралась с силами. — А где остальные? — прошептала она. — Их уже отправили в печь, — ответила Ильза. Они услышали голоса, звучащие из-за двойных дверей в дальнем конце комнаты. — Назад, — сказала Ильза. Они вышли в коридор. Карла прикрыла дверь, но оставила щелочку — смотреть. Она увидела господина Ремера и еще одного — они проталкивали в двери больничную каталку. В сторону Карлы они не смотрели. Они спорили о футболе. Она услышала, как Ремер сказал: — Всего девять лет назад мы победили в чемпионате на первенство страны! Мы разбили «Айнтрахт-Франкфурт» со счетом два — ноль! — Да, но половина ваших лучших игроков были евреи, а их больше нет. Карла поняла, что они говорят о мюнхенской команде «Байер». — Прежние времена вернутся, — сказал Ремер, — надо только выбрать правильную тактику. Все еще продолжая спорить, мужчины направились к столу, где лежала толстая мертвая женщина. Они взяли ее за плечи и колени, потом без церемоний закинули на каталку, покряхтывая от натуги. Затем они передвинули тележку к другому столу и положили второе тело прямо на первое. Погрузив третье, они повезли каталку к выходу. Карла сказала: — Я пойду за ними. Она прошла через зал морга к двойным дверям, Фрида и Ильза последовали за ней. Помещение, в которое они попали, скорее могло принадлежать промышленному предприятию, чем больнице: стены выкрашены в коричневый цвет, пол бетонный, складские шкафы и стеллажи для инструментов. Они заглянули за угол. Они увидели просторную комнату, напоминающую гараж, с ярким светом и резкими тенями. Здесь было тепло и чувствовался слабый запах пищи. В центре комнаты стоял металлический ящик, такой большой, что на нем мог бы поместиться автомобиль. От верхней части ящика к крыше шла металлическая вытяжка. Карла поняла, что смотрит на печь. Ремер и второй подняли с каталки первое тело и положили на металлическую конвейерную ленту. Ремер нажал кнопку на стене. Лента двинулась, дверца печи открылась, и тело исчезло внутри. Они положили на конвейер следующее тело. Карла уже увидела достаточно. Она повернулась и сделала знак остальным двигаться назад. Фрида натолкнулась на Ильзу, и та невольно вскрикнула. Они замерли. И услышали, как Ремер сказал: — Что это было? — Призраки, — ответил второй. — Не шути такими вещами! — дрожащим голосом сказал Ремер. — Ты будешь поднимать эту дохлятину или как? — Ладно, ладно. Девочки поспешно вернулись в морг. Когда Карла посмотрела на оставшиеся тела, ее захлестнула скорбь об Адином Курте. Он тоже здесь лежал, с пластырем на ручке, а потом его бросили на конвейер и сожгли, как мешок мусора… «Но мы тебя не забыли, Курт!» — подумала она. Они вышли в коридор. Направившись к задней двери, они услышали наверху шаги и голос фрау Шмидт: — Что они там столько времени возятся? Они бросились по коридору и выскочили через заднюю дверь. Ярко светила луна, и весь парк был как на ладони. Карла видела кустарник, где они оставили велосипеды — в двухстах ярдах, через лужайку. Последней шла Фрида. В спешке она не придержала дверь, и та грохнула. Карла быстро сообразила: фрау Шмидт, скорее всего, выйдет посмотреть, что это за шум. Они втроем могут не успеть добежать до кустарника, прежде чем она откроет дверь. Надо прятаться. — Сюда! — прошипела Карла и забежала за угол дома. Остальные последовали за ней. Они приникли к стене. Карла услышала, как дверь открылась. Она затаила дыхание. Наступила долгая тишина. Потом фрау Шмидт пробормотала что-то нечленораздельное, и дверь хлопнула снова. Карла заглянула за угол. Фрау Шмидт ушла. Девчонки побежали через лужайку к своим велосипедам. Они бежали по лесной тропе, ведя велосипеды рядом, пока не добрались до дороги. Там они включили фары, сели и припустили во весь дух. Карла была вне себя от радости. Все удалось! Когда они подъезжали к городу, на смену эйфории пришли более практические размышления. Что делать дальше? Они должны кому-то рассказать об увиденном. Она только не знала кому. В любом случае надо кого-то убедить… Поверят ли им? Чем больше она об этом думала, тем меньше уверенности у нее оставалось. Когда они доехали до турбазы и слезли с велосипедов, Ильза сказала: — Слава богу, что все закончилось! Мне еще никогда в жизни не было так страшно! — Ничего еще не закончилось, — сказала Карла. — Что ты хочешь сказать? — Ничего не кончится, пока мы не добьемся, чтобы закрыли эту больницу и другие подобные ей. — А как вы это сделаете? — Нам нужна ты. Ты — доказательство. — Я боялась, что ты это скажешь. — Мы завтра возвращаемся в Берлин. Поедешь с нами? После долгого молчания Ильза сказала: — Да, поеду.Х
Володя Пешков был рад, что вернулся домой. В Москве стояло лучшее время лета, было солнечно и тепло. В понедельник, тридцатого июня, он вернулся в штаб разведки РККА возле Ходынского аэродрома. Оба, и Вернер Франк, и токийский источник, оказались правы. Германия напала на Советский Союз 22 июня. Володя, как и весь персонал советского посольства в Берлине, вернулся в Москву — кораблем, потом на поезде. Володе оказывалось предпочтение, и он добрался раньше многих: кое-кто до сих пор был еще в дороге. Только теперь Володя понял, как же тоскливо ему было в Берлине. Нацисты его страшно утомляли — их уверенность в собственной правоте и их хвастовство. Они вели себя как выигравшая футбольная команда на вечеринке в честь победы, когда игроки, становясь все пьянее и зануднее, все же не желают расходиться по домам. Как он от них устал. Кто-то мог сказать, что та же картина была и в СССР — со своей тайной полицией, с незыблемостью официальной точки зрения и с пуританским отношением к таким удовольствиям, как мода и абстрактная живопись. Но они были бы не правы. Коммунизм — это постоянная работа, и по дороге к справедливому обществу не обходится без ошибок. И НКВД со своими камерами пыток — отклонение, раковая опухоль на теле коммунизма. Когда-нибудь ее просто удалят хирургическим путем. Но, конечно, не в военное время. В ожидании, что разразится война, Володя давно снабдил своих информаторов радиопередатчиками и шифром. Сейчас было еще более необходимо, чем когда-либо, чтобы горстка отважных борцов с нацизмом продолжала передавать Советам информацию. Перед отъездом он уничтожил все записи имен и адресов, которые теперь остались только в его голове. Володя нашел обоих родителей в добром здравии, хотя у отца был усталый вид: задача готовить Москву к налетам легла на его плечи. Володя сходил повидать сестру Аню, ее мужа Илью Дворкина и близнецов, которым было уже восемнадцать месяцев, Димку и Таню. К несчастью, их отец показался Володе таким же крысомордым ничтожеством, как и прежде. После прекрасно проведенного дня дома, отлично выспавшись в своей прежней комнате, Володя был снова готов начать работу. Он прошел через металлоискатель на входе в здание разведки. Знакомые лестницы и коридоры, хоть и выглядели уныло и простенько, вызывали много воспоминаний. Проходя по зданию, он чуть ли не ждал, что к нему будут подходить и поздравлять: многие должны были знать, что это от него было получено подтверждение плана «Барбаросса». Но никто не подходил: видимо, из осторожности. Он вошел в большую комнату, где сидели машинистки и делопроизводители, и обратился к секретарше средних лет: — Здравствуйте, Ника, вы все еще здесь? — Доброе утро, капитан Пешков, — сказала она, без того тепла, на которое он мог надеяться. — Вас желает немедленно видеть полковник Лемитов. Как и отец Володи, Лемитов был не такой важной птицей, чтобы пострадать от чистки конца тридцатых, а, напротив, получил повышение и занял место своего неудачливого бывшего начальника. Володя мало знал про чистку, но ему было трудно поверить, что столько вышестоящих оказались врагами и что заслужили такое наказание. Какое наказание, Володя тоже не очень знал: людей отправляли в Сибирь или в тюрьму или казнили. Все, что было известно, — что они исчезли. Ника добавила: — Он сейчас в большом кабинете, в конце главного коридора. Володя прошел через комнату, кивнув и улыбнувшись одному-двум знакомым, и снова у него появилось ощущение, что он вовсе не такой герой, каким он сам себе казался. Он постучал в дверь, надеясь, что начальник, возможно, прольет на эту загадку немного света. — Войдите. Володя вошел, отдал честь и закрыл за собой дверь. — С возвращением, капитан! — сказал Лемитов, обходя стол, чтобы к нему подойти. — Строго между нами, в Берлине ты поработал прекрасно. Спасибо. — Спасибо, — сказал Володя. — Но почему это строго между нами? — Потому что ты перечил Сталину… — Он поднял руку, предупреждая возражения. — Сталин, конечно, не знает, что это был ты. Но все равно, люди здесь после чистки нервные, боятся, как бы их не связали с кем-то ступившим на дурной путь. — А что мне было делать? — недоуменно спросил Володя. — Послать ложные сведения? Лемитов энергично покачал головой. — Ты делал именно то, что нужно, не пойми меня неправильно. И я тебя защищал. Просто не жди, что окружающие будут относиться к тебе как к победителю. — Ладно, — сказал Володя. Все оказалось гораздо хуже, чем он ожидал. — Теперь у тебя наконец-то появится свой кабинет — через три двери от меня. Придется тебе провести денек-другой, входя в курс дел. Володя принял это за разрешение идти. Он отдал честь и вышел. Его кабинет был обставлен скромно — маленькая комнатка, без ковра, — но зато он в ней был один. Стремясь как можно скорее попасть домой, за продвижением немцев он не следил. Сейчас он отбросил досаду и начал читать рапорты с полей сражений за первую неделю войны. И, читая, все больше приходил в отчаяние. Нападение застало Красную Армию врасплох. В это было невозможно поверить, но доказательствами был завален весь стол. Двадцать второго июня, когда Германия начала наступление, у многих частей первого эшелона Красной Армии не было боеприпасов. И это было еще не все. На аэродромах были аккуратно выстроены эскадрильи, совершенно не замаскированные, и в первые же часы войны немецкая авиация уничтожила 1200 советских самолетов. На наступающие немецкие войска бросали красноармейцев без необходимого оружия, без прикрытия с воздуха, почти без разведки расположения сил противника; в результате многие части были полностью уничтожены. Что хуже всего, Сталин отдал категорический приказ по Красной Армии, запрещающий отступать. Армия была обязана сражаться до последнего человека, и офицерам следовало застрелиться, чтобы избежать плена. Войскам не разрешалось перегруппировываться на новых, более сильных оборонительных позициях. Это означало, что каждое поражение оборачивалось бойней. Соответственно, Красная Армия несла страшные потери в живой силе и технике. И предупреждение токийского источника, и подтверждение Вернера Франка Сталин проигнорировал. Даже когда наступление началось, Сталин заявил, что это местная провокация, устроенная офицерами немецкой армии без ведома Гитлера, который положит этому конец, как только узнает. К тому времени, как стало очевидно, что это не провокация, а самое массовое наступление в истории ведения войн, немцы уже сокрушили оборону передовых укреплений Советского Союза. За одну неделю они продвинулись в глубь страны на 400 километров. Это была катастрофа — и Володе была невыносима мысль, что ее можно было избежать. По чьей вине это произошло — сомнений не было. Советский Союз был авторитарным государством, и решения здесь принимал один человек — Иосиф Сталин. Он совершил упрямую, глупую, гибельную ошибку. И теперь его страна была в смертельной опасности. До этого момента Володя верил в истинность коммунистической идеологии страны Советов, несмотря на превышения власти, допускаемые НКВД. Теперь он видел, что дело в голове рыбы. НКВД и Берия существовали лишь потому, что Сталин это допускал. Именно из-за Сталина было невозможно прийти к коммунизму. Во второй половине дня, когда Володя, глядя на залитый солнцем аэродром, размышлял о прочитанном, к нему зашел Камень. Четыре года назад они оба были лейтенантами, только окончили Академию военной разведки и у них был один кабинет на четверых. В те дни Камень был у них клоуном, высмеивал всех и вся, дерзко издевался над ханжеской ортодоксальностью. Теперь он повзрослел и казался более серьезным. Он отрастил маленькие черные усики, как у министра иностранных дел Молотова — может быть, чтобы выглядеть солиднее. Камень закрыл за собой дверь и сел. Он вынул из кармана игрушку — заводного солдатика с ключом в спине. Он завел солдатика и поставил на стол. Солдатик замахал руками, словно маршируя, и изнутри раздался громкий стрекочущий механический звук. Понизив голос, Камень сказал: — Сталина вот уже два дня никто не видел. Володя понял, что заводной солдатик понадобился, чтобы заглушить их разговор, если у него в кабинете есть подслушивающие устройства. — Как это — его никто не видел? — спросил он. — Он не появлялся в Кремле и не отвечает на звонки. Володя опешил. Вождь народа не мог так просто взять — и пропасть. — А… что он делает? — Никто не знает. У солдатика кончился завод. Камень снова завел его и поставил на стол. — Ночью в субботу, узнав, что армии Западного фронта окружены немецкими войсками, он сказал: «Все пропало. Я умываю руки. Ленин основал наше государство, а мы его просрали». И уехал в Кунцево. — У Сталина была дача в окрестностях Москвы, под Кунцевом. — Вчера его, как обычно, ждали в Кремле около полудня, но он не появился. Когда позвонили на дачу, никто не ответил. Сегодня — то же самое. Володя подался вперед. — Может быть, у него… — он понизил голос до шепота, — временное умопомрачение? Камень беспомощно развел руками. — Было бы неудивительно. Ведь он, несмотря на все доказательства, утверждал, что Германия не станет на нас нападать в сорок первом году, — и гляди, как вышло… Володя кивнул. Вполне могло так быть. Сталин позволял себя официально именовать Отцом, Учителем, Великим вождем, Преобразователем природы, Великим кормчим, Гением человечества, Величайшим гением всех времен и народов. Но сейчас было очевидно даже ему самому, что он ошибался, а правы были все остальные. В подобных обстоятельствах люди совершали самоубийство. Кризис был еще острее, чем Володя предполагал. Мало того что на Советский Союз было совершено нападение и он терпел поражения, теперь он еще и остался без руководства. С самой революции не было момента опаснее, чем теперь. Но может быть, в этом был шанс? Возможность избавиться от Сталина? В последний раз Сталин казался уязвимым еще в 1924 году, когда в завещании Ленина было сказано, что не следует давать власть Сталину. После преодоления того кризиса его власть казалась незыблемой, даже если — теперь Володя это понимал яснее — его решения граничили с безумием: чистки, поражение в Испании, назначение садиста Берии начальником управления госбезопасности, пакт с Гитлером. Может быть, эта чрезвычайная ситуация даст возможность наконец избавиться от его хватки? Володя скрыл свое волнение и от Камня, и от всех остальных. После работы, сев в автобус, он погрузился в размышления. Путь домой в мягком свете летнего вечера был долог — впереди медленно двигалась вереница грузовиков, тянущих зенитные пушки — видимо, по указанию Володиного отца, стоявшего во главе противовоздушной обороны Москвы. Можно ли Сталина отстранить от власти? Интересно, сколько жителей Кремля задаются этим вопросом, подумал Володя. Он вошел в дом, где жили его родители, — десятиэтажное правительственное здание, стоящее прямо напротив Кремля, через реку. Родителей дома не было, зато была сестра с близнецами Димкой и Таней. Димка, темноглазый и темноволосый, держал красный карандаш и от души черкал на старой газете. У Тани были такие же внимательные голубые глаза, как у Григория и, по словам окружающих, у самого Володи. Она сразу показала ему свою куклу. И еще была Зоя Воротынцева, удивительно красивая женщина-физик, которую Володя видел в прошлый раз четыре года назад, перед отъездом в Испанию. У нее с Аней обнаружился общий интерес к русской народной музыке: они вместе ходили на репетиции, Зоя играла на гудке, трехструнном музыкальном инструменте. Денег на фонограф ни у той, ни у другой не было, но у Григория фонограф был, и они слушали запись балалаечного оркестра. Григорий был не большой ценитель музыки, но веселые звуки балалаек ему нравились. Зоя была в голубом, под цвет ее глаз, летнем платье с короткими рукавами. Когда Володя задал обычный вопрос, как у нее дела, она резко ответила: — Я вне себя от злости! На данный момент у русских было множество причин быть вне себя от злости. — Почему? — спросил Володя. — Мои исследования атомного ядра прекращены. Все ученые, с которыми я работала, получили другие задания. И сама я сейчас работаю над усовершенствованием бомбового прицела. Володе это показалось вполне разумным. — Но ведь сейчас война, в конце концов… — Вы не понимаете, — сказала она. — Послушайте. При расщеплении ядер урана освобождается огромное количество энергии. То есть действительно огромное. Это знаем мы — и на Западе тоже это знают, мы читали их документацию в научных журналах. — Однако проблема бомбового прицела, наверное, более насущная. — Но этот процесс, расщепление, можно использовать, чтобы создать бомбы в сотни раз мощнее всего, что в мире есть сейчас! — яростно сказала Зоя. — Один ядерный взрыв может сровнять Москву с землей. Что, если немцы создадут такую бомбу, а у нас ее не будет? Это все равно как если бы у них были винтовки, а у нас одни шашки. — Но есть ли основания думать, что ученые в других странах работают над атомной бомбой? — скептически произнес Володя. — Мы уверены, что работают. Идея расщепления атома автоматически подводит к идее создания бомбы. Если мы об этом думаем, почему об этом не должны думать они? Но есть и другая причина так считать. Все свои ранние исследования они публиковали в журналах — а потом прекратили, внезапно, год назад. И с той последней публикации — год назад — никаких новых материалов по расщеплению больше не было. — И вы считаете, что политики и генералы на Западе осознали военный потенциал исследования и засекретили его? — Другого объяснения этому я найти не могу. А мы здесь, в Советском Союзе, еще даже не начинали планировать работу с ураном. — М-м… — промычал Володя, изображая сомнение, но на самом деле это показалось ему вполне правдоподобным. Даже самые ревностные сторонники Сталина не пытались никого убеждать, будто он разбирается в науках. А для тирана проще всего игнорировать то, что заставляет испытывать неловкость. — Я рассказала об этом вашему отцу, — сказала Зоя. — Он обратил внимание на мои слова, но все дело в том, что его-то никто не слушает. — Так что же вы будете делать? — А что я могу? Буду делать как можно лучше эти чертовы прицелы для наших летчиков — и надеяться на лучшее. Володя кивнул. Такой подход ему нравился. И эта девушка ему нравилась. Она была умна, решительна, а кроме того — просто красавица. Интересно, согласится ли она пойти с ним в кино, мелькнула у него мысль. Разговор о физике напомнил ему о Вилли Фрунзе, с которым он дружил в Берлинской мужской академии. По словам Вернера Франка, Вилли был выдающимся физиком и учился сейчас в Англии. Он мог знать что-нибудь об атомной бомбе, которая так волновала Зою. И если он по-прежнему коммунист, то может согласиться рассказать то, что ему известно. Володя мысленно сделал зарубку: не забыть послать запрос по каналам разведупра РККА в лондонское посольство. Вошли его родители. Отец был при полном параде, мать — в плаще и шляпе. Они присутствовали на одной из множества бесконечных церемоний, пользующихся такой любовью в армии, — Сталин требовал, чтобы такие ритуалы по-прежнему соблюдались, несмотря на военное время: это хорошо влияло на воинский дух. Они несколько минут поворковали с близнецами, но отец при этом казался рассеянным. Скоро он ушел к себе в кабинет, пробормотав что-то про важный звонок. Мать начала готовить ужин. Володя на кухне разговаривал с матерью, сестрой и Зоей, но ему отчаянно хотелось поговорить с отцом. Ему казалось, что он догадывается, по поводу чего мог быть тот важный разговор: возможно, был раскрыт заговор или предотвращен переворот, может быть — даже здесь, в этом здании. Через несколько минут он решил, рискуя вызвать отцовский гнев, зайти к нему. Он извинился и пошел к кабинету — но отец как раз выходил. — Мне надо ехать в Кунцево, — сказал он. Володе страшно хотелось узнать, что происходит. — Зачем? — спросил он, но Григорий не обратил внимания на его вопрос. — Я хотел вызвать машину, но мой шофер уже ушел. Ты можешь меня отвезти. Володя затрепетал. Он никогда не был на сталинской даче. А теперь он едет туда — в момент острого кризиса. — Идем же, — нетерпеливо сказал отец. Они наспех попрощались из прихожей и вышли. У Григория был черный «ЗИС 101-А», советская копия американского «паккарда», с трехскоростной автоматической коробкой передач. Максимальная скорость у него была 128 километров в час. Володя сел за руль, и они поехали. Он проехал по Арбату, улице, где жили художники и интеллектуалы, и выехал на западное, Можайское шоссе. — Тебя что, вызвали к товарищу Сталину? — спросил он отца. — Нет. Сталин никого не принимает уже два дня. — Это я слышал. — Слышал? Вообще-то это секретная информация. — Подобные вещи нельзя сохранить в секрете. И что происходит сейчас? — Мы с группой товарищей едем в Кунцево повидать его. — С какой целью? — задал Володя главный вопрос. — Во-первых, выяснить, жив он или нет. Неужели возможно, что он уже мертв и никто об этом не знает, подумал Володя. Это казалось сомнительным. — А если он жив? — Я не знаю. Но что бы ни случилось, я предпочитаю быть там и видеть, а не узнавать потом. Володя знал, что подслушивающие устройства в движущейся машине не работают — микрофоны улавливают лишь шум мотора, — поэтому он был уверен, что его не подслушивают. Тем не менее ему было страшно, когда он произнес немыслимое: — А может случиться, что Сталина свергнут? — Говорю тебе: я не знаю! — раздраженно ответил отец. У Володи словно электрический ток прошел по телу. Такой вопрос требовал категорического отрицания, все остальное означало — «да». Отец признал возможность того, что со Сталиным могли покончить. Сердце всколыхнула надежда. — Только подумай, как бы это было! — восторженно сказал он. — Больше никаких чисток! Трудовые лагеря закроют. НКВД больше не будет хватать на улицах и насиловать девчонок… — Он был почти уверен, что Григорий его перебьет, но тот лишь слушал, прикрыв глаза. Володя продолжал: — Дурацкая фраза «троцкистско-фашистский шпион» уйдет из нашего языка. Войска, оказавшись перед численно и технически превосходящими силами противника, смогут отступить, вместо того чтобы бесполезно приносить себя в жертву. Решения будут приниматься осмысленно, группой умных людей, которые будут находить оптимальный вариант, наилучший для всех. Настанет тот самыйкоммунизм, о котором ты мечтал тридцать лет назад! — Глупый мальчишка! — презрительно сказал отец. — Худшее, что может быть в этой ситуации, — это потерять руководителя. Мы воюем, мы отступаем! Единственной нашей целью должно быть спасение революции — во что бы то ни стало! Сейчас Сталин нам нужен больше, чем когда-либо. Володя воспринял эти слова как пощечину. Уже много лет отец не называл его глупым. Неужели отец прав? Неужели Советскому Союзу нужен Сталин? Вождь, принявший столько провальных решений, что Володя просто не представлял себе, как при ком бы то ни было другом страна могла бы жить еще хуже. Они прибыли на место. Дом Сталина было принято называть дачей, но на обычный загородный дом она не была похожа. Это было длинное, приземистое здание, с каждой стороны от помпезного крыльца — по пять высоких окон. Дом стоял в сосновом лесу и был выкрашен в темно-зеленый цвет, словно для маскировки. Сотни вооруженных солдат охраняли ворота и забор с двумя рядами колючей проволоки. Григорий указал на батарею противовоздушной обороны, частично скрытую маскировочной сетью: — Это я ее здесь устанавливал. Охранник у ворот узнал Григория, но тем не менее попросил предъявить документы. Хоть Григорий был генералом, а Володя — капитаном разведки, обоих обыскали, нет ли оружия. Володя подъехал к крыльцу. Других машин перед домом не было. — Подождем остальных, — сказал отец. Через считаные секунды подъехали еще три «ЗИСа». Володя вспомнил, что сокращение «ЗИС» означало «Завод имени Сталина». Что же, палачи прибыли на казнь в машинах, названных в честь их жертвы? Все вышли — восемь человек средних лет, в костюмах и шляпах. В их руках — будущее страны. Володя узнал министра иностранных дел Молотова и начальника тайной полиции Берию. — Идем, — сказал Григорий. Володя остолбенел. — Я что, тоже пойду с тобой? Григорий сунул руку под сиденье и дал Володе пистолет Токарева «ТТ-33». — Положи в карман, — сказал он. — Если эта мразь Берия попытается меня арестовать, стреляй в эту сволочь. Володя взял пистолет с осторожностью: у «ТТ-33» не было предохранителя. Он опустил оружие в карман пиджака — длиной оно было около 18 сантиметров — и вышел из машины. «В магазине пистолета должно быть восемь патронов», — вспомнил он. Все вошли внутрь. Володя боялся, что его вновь начнут обыскивать и найдут пистолет, но больше проверок не было. Интерьер дома был выполнен в темных цветах и плохо освещен. Дежурный офицер провел группу в небольшую столовую. Там в кресле сидел Сталин. Самый могущественный человек в Восточном полушарии казался угнетенным и подавленным. Взглянув на входящих в комнату, он спросил: — Зачем вы приехали? У Володи перехватило дыхание. Он был уверен, что они Сталина либо арестуют, либо казнят. Наступило долгое молчание — и Володя понял, что они не договорились, что делать дальше. Да и как могли они договориться, если даже не знали, жив Сталин или нет? Но что они будут делать теперь? Застрелят его? Другой возможности может не представиться. Наконец Молотов выступил вперед. — Мы просим вас вернуться к работе, — сказал он. Володя еле сдержал протестующий крик. Но Сталин покачал головой. — Смогу ли я оправдать надежды народа? Смогу ли привести страну к победе? Володя был потрясен. Неужели он действительно откажется? — Может быть, есть лучшие кандидатуры, — добавил Сталин. Он давал им второй шанс отстранить его! Заговорил другой из приехавших, и Володя узнал маршала Ворошилова. — Никого достойнее вас нет! — сказал он. Ну зачем это? Вряд ли сейчас подходящее время для неприкрытой лести… — Именно так! — вступил в разговор отец Володи. Неужели они не дадут Сталину уйти? Как можно сделать такую глупость? Молотов первый сказал хоть что-то разумное: — Мы предлагаем создать военный кабинет, который будет называться Государственный комитет обороны, что-то вроде чрезвычайного политбюро с очень ограниченным количеством членов и широкими полномочиями. — И кто встанет во главе? — быстро спросил Сталин. — Вы, товарищ Сталин! «Нет!» — хотелось крикнуть Володе. Снова наступило долгое молчание. — Ну хорошо, — сказал наконец Сталин. — А кто же еще будет у нас в комитете? Берия шагнул вперед и начал предлагать кандидатуры. Все кончено, понял Володя. Он чувствовал себя разбитым от отчаяния и разочарования. Они упустили свой шанс. Они могли отстранить тирана, но мужества не хватило. Как дети жестокого отца, они испугались, что без него у них ничего не выйдет. Фактически дела обстояли еще хуже, понял он с растущей тоской. Возможно, у Сталина действительно был срыв — у него действительно был больной вид, — но при этом он сделал гениальный политический ход. Все те, кто мог бы его заменить, находились в этой комнате. В тот момент, когда его несостоятельность была выставлена на всеобщее обозрение, он заставил своих соперников просить его вновь вернуться к руководству. Он подвел черту под своей ужасной ошибкой и дал самому себе возможность начать с чистого листа. Сталин не просто вернулся. Он стал сильнее, чем когда-либо прежде.XI
Кому могло бы хватить смелости заявить публичный протест против того, что происходит в Акельберге? Карла и Фрида видели это собственными глазами, и еще у них была свидетельница Ильза Кениг, но теперь им был нужен адвокат. Никаких выборных представителей больше не было: депутатами рейхстага были теперь только нацисты. И настоящих журналистов тоже не было, одни писаки-подхалимы. И судьи все были назначенцами, угождающими правительству. Карла никогда раньше не понимала, как ее защищали политики, газетчики и юристы. Без них, видела теперь она, правительство могло делать все, что угодно, даже убивать людей. К кому они могли обратиться? У поклонника Фриды, Генриха фон Кесселя, был друг, католический священник. — Петер был самый умный парень в моем классе, — сказал Генрих. — Хотя его не очень любили за то, что он держался несколько заносчиво и чопорно. Однако я думаю, что он нас выслушает. Карла подумала, что попробовать стоит. Ее пастор, протестант, им сочувствовал, пока гестапо не запугало его и не заставило молчать. Может быть, так случится и с этим. Но что можно сделать еще, она просто не знала. И вот в воскресенье, ранним июльским утром, Генрих повез Карлу, Фриду и Ильзу в церковь Петера в Шенберге. Генрих в черном костюме был очень красив; все девушки, чтобы вызывать больше доверия, надели свою форму медсестер. Они вошли в церковь через боковую дверь и прошли в маленькую пыльную комнату с несколькими стульями и большим шкафом. Они застали отца Петера одного, погруженного в молитву. Он, должно быть, услышал, как они вошли, но еще с минуту оставался на коленях, прежде чем встать и приветствовать их. Петер был высокий и худощавый, с правильными чертами лица и аккуратной стрижкой. Карла подсчитала, что если он ровесник Генриха, то ему двадцать семь лет. Он встретил их хмуро, не заботясь о том, чтобы скрыть досаду, что его побеспокоили. — Я готовлюсь к мессе, — сказал он сурово. — Генрих, я рад видеть тебя в церкви, но сейчас вы должны меня оставить. Встретимся после мессы. — Петер, у нас неотложное дело к тебе как к духовному лицу, — сказал Генрих. — Присядь, мы должны сказать тебе нечто очень важное. — Вряд ли ваше дело важнее, чем месса. — Важнее, Петер, поверь мне. Через пять минут ты согласишься. — Хорошо. — Это моя девушка, Фрида Франк. Карла удивилась. Фрида стала его девушкой? — У меня был младший брат, — начала Фрида. — Он родился с расщеплением позвоночника. В начале этого года его перевели в больницу Акельберга, в Баварии, обещая особое лечение. Вскоре мы получили письмо с сообщением, что он умер от аппендицита. Она взглянула на Карлу, и та продолжила рассказ: — А у моей служанки был сын с повреждением головного мозга. Его тоже перевели в Акельберг. Служанка получила в тот же самый день точно такое же письмо. Петер развел руками, словно говоря: «Ну так что же?» — Я уже слышал нечто подобное. Это антиправительственная пропаганда. Церковь политикой не занимается. Какая чушь, подумала Карла. Церковь по горло погрязла в политике. Однако она оставила эту мысль при себе и продолжила свой рассказ: — Но у сына моей служанки не было аппендикса. Его удалили два года назад. — Я вас умоляю! — сказал Петер. — Ну и что это доказывает? Карла обескураженно замолчала. Петер явно был настроен против них. — Погоди, Петер! — сказал Генрих. — Ты еще не все слышал. Вот — Ильза, она работала в этой акельбергской больнице. Петер выжидательно взглянул на нее. — Отец, я была воспитана в католической вере… — сказала она. Этого Карла не знала. — Но я плохая католичка, — продолжала Ильза. — Дочь моя, благ один Господь, не мы, — благоговейно ответил Петер. — Но я знала, что совершаю грех, — и все равно делала это, — сказала Ильза, — мне приказывали — и я боялась ослушаться… — И она заплакала. — Что же ты делала? — Я убивала людей. Ах, отец, простит ли меня Господь? Священник воззрился на молоденькую медсестру. Теперь он уже не мог отмахнуться, объявить пропагандой: он видел перед собой страдающую душу. Он побледнел. Остальные молчали. Карла затаила дыхание. — К нам в больницу на серых автобусах привозят инвалидов. Но никакого особого лечения они не получают. Мы делаем им инъекцию — и они умирают. Потом мы их кремируем… — Она посмотрела на Петера. — Получу ли я когда-нибудь прощение за то, что я это делала? Его губы шевельнулись. Он силился заговорить, но слова не шли, и он закашлялся. Наконец он тихо сказал: — Сколько? — Обычно четыре… автобуса, я хочу сказать. В каждом человек по двадцать пять больных. — Сто человек? — Да. Каждую неделю. Горделивое спокойствие Петера исчезло. Его лицо посерело, он потрясенно открыл рот. — Сто больных каждую неделю? — Да, отец. — А каких больных? — Да разных: бывают и умственно неполноценные, и с физическими недостатками. Бывают дряхлые старики, бывают младенцы с деформациями, мужчины и женщины — парализованные, умственно отсталые, просто в беспомощном состоянии. — И персонал больницы их всех убивает? — повторил он, не в силах поверить. Ильза зарыдала. — Каюсь! Каюсь! Я знала, что так нельзя! Карла смотрела на Петера. От его надменности не осталось и следа. Какое удивительное превращение! На протяжении лет он слышал, как каются в своих незначительных прегрешениях процветающие католики, живущие в зеленых пригородах, а теперь он вдруг столкнулся с настоящим злом. И был потрясен до глубины души. Но что же он будет делать? Петер встал. Он взял Ильзу за руки и поднял с места. — Возвращайся в лоно церкви, — сказал он. — Исповедуйся своему духовному отцу. Господь простит тебя. Уж это я знаю. — Спасибо, — прошептала она. Он отпустил ее руки и взглянул на Генриха. — Нам, остальным, возможно, будет не так просто, — сказал он. Потом он отвернулся от них и снова преклонил колени в молитве. Карла посмотрела на Генриха, тот пожал плечами. Они встали и вышли из комнаты, Карла — обнимая за плечи плачущую Ильзу. — Останемся на службу, — сказала Карла. — Может быть, он потом еще с нами поговорит. Они вошли в неф. Ильза перестала плакать и немного успокоилась. Фрида держала Генриха за руку. Они сели среди других прихожан — состоятельных мужчин, пухленьких женщин и непоседливых детишек в нарядной одежде. Вот такие люди никогда не убили бы больного человека, подумала Карла. А их правительство — убивало от их имени. Как такое могло происходить? Чего можно было ждать от отца Петера, она не знала. Было ясно, что в конце концов он им поверил. Сначала он хотел от них отмахнуться, объяснив их рассказ политическими мотивами, но искренность Ильзы его убедила. Он пришел в ужас. Но он ничего не обещал — кроме того, что Господь простит Ильзу. Карла оглядела церковь. Убранство было более красочное, чем привычная обстановка протестантских церквей. Здесь было больше статуй и изображений, больше мрамора и позолоты, были хоругви и свечи. Она вспомнила, что протестанты и католики вели войны из-за таких пустяков. Как странно ей было, что в мире, где могут убивать детей, кто-то думает о свечках. Началась служба. Вошли священники в своих одеяниях, отец Петер был среди них самым высоким. Карла не могла ничего понять по его лицу, там читалось только суровое благочестие. Она безразлично слушала гимны и молитвы. Она так молилась за отца — а через два часа нашла его дома на полу, жестоко избитого, умирающего. Ей его не хватало, каждый день, иногда каждый час. Молитвы его не спасли, не помогут они и тем, кого правительство признало бесполезными. Требовалось дело, а не слова. От отца ее мысли обратились к брату Эрику. Он был где-то в России. Он написал домой письмо, торжествующе сообщая о стремительном продвижении немецких войск, и яростно отказывался верить в то, что Вальтера убило гестапо. Совершенно ясно, считал он, что из гестапо отец вышел цел и невредим, а потом на улице на него напали преступники, или коммунисты, или евреи. Он жил в мире фантазий, не имеющих отношения к реальности. Может быть, то же можно сказать и про отца Петера? Петер взошел на амвон. Карла не знала, что он будет читать проповедь. Интересно, подумала она, о чем он будет говорить? Повлияет ли на тему проповеди то, что он услышал утром? Или он будет говорить о чем-то постороннем, не имеющем к этому отношения, вроде того, что скромность — это добродетель, а зависть — грех? Или будет, закрыв глаза, истово благодарить Бога за победоносную войну в России? Он выпрямился на амвоне во весь рост и обвел церковь взглядом, в котором можно было прочитать надменность, гордость или вызов. — Пятая заповедь гласит: «Не убий!» Карла встретилась глазами с Генрихом. Что Петер сейчас скажет? Его голос зазвенел, отражаясь от каменных стен нефа. — В Баварии, в городе Акельберг есть место, где наше правительство нарушает эту заповедь сто раз в неделю! Карла ахнула. Он решился, в своей проповеди он выступит против программы! Это могло все изменить. — Неважно, что жертвы — увечные, или умственно больные, или не могущие прокормить себя, или парализованные! — говорил Петер, не скрывая гнева. — Беспомощные дети и дряхлые старики — все они дети Божьи, и жизнь их так же неприкосновенна, как ваша или моя. Убивать их, — тут его голос зазвучал еще громче, — смертный грех! — Он поднял правую руку и сжал ее в кулак, и голос его задрожал от чувств. — Говорю вам, что если мы ничего не сделаем, то станем такими же грешниками, как врачи и медсестры, которые вводят смертельные инъекции. Если мы промолчим… — он остановился. — Если мы промолчим, мы тоже станем убийцами!XII
Инспектор Томас Маке был в бешенстве. Его выставили дураком в глазах суперинтендента Крингеляйна и всех вышестоящих. Он уверял их, что устранил утечку. Секрет Акельберга — и больниц подобного рода в других областях страны — будет в безопасности, говорил он. Он выследил троих, сеявших смуту, — это были Вернер Франк, пастор Охс и Вальтер фон Ульрих — и заставил молчать, всех по-разному. Но все же тайна вышла наружу. Случилось это по вине молодого дерзкого священника Петера. Сейчас отец Петер был перед Маке — голый, привязанный за руки и за ноги к стулу особой конструкции. Изо рта, ушей и носа у него шла кровь, грудь — в блевотине. К его губам, соскам и пенису были присоединены электроды. Еще одна лента шла от стула через лоб, чтобы он не сломал себе шею, когда бился в конвульсиях. Врач, сидящий рядом со священником, послушал его сердце стетоскопом и с сомнением покачал головой. — Долго он так не выдержит, — безразлично констатировал он. Примеру мятежного отца Петера последовали и другие. Епископ Мюнстера, куда более значительное духовное лицо, произнес подобную же проповедь, разоблачая программу «Т-4». Епископ воззвал к Гитлеру, умоляя спасти народ от гестапо, благоразумно намекая, что фюрер просто не мог знать об этой программе, предоставляя таким образом Гитлеру готовое алиби. Его проповедь перепечатывали и размножали и передавали из рук в руки по всей Германии. Гестапо арестовывало всех, у кого находили экземпляры проповеди, но все без толку. Единственный раз за историю Третьего рейха общество встретило действия правительства решительным протестом. Принятые меры были суровыми, но пользы не принесли: проповедь продолжали распространять, все больше священников молилось за инвалидов, и в Акельберге даже прошел марш протеста. Ситуация вышла из-под контроля. И виноват был Маке. Он наклонился к Петеру. Глаза священника были закрыты, дыхание поверхностно, но он был в сознании. Маке крикнул ему в самое ухо: — Кто тебе сказал про Акельберг? Ответа не было. Петер был у Маке единственной ниточкой. Расследование в Акельберге не дало ничего существенного. Райнхольду Вагнеру рассказали какую-то байку, что в больницу приехали две девчонки на велосипедах, но кто они такие, никто не знал; была еще одна байка про внезапно уехавшую медсестру — та оставила записку, что спешно выходит замуж, но сведений о муже не оставила. Ни одна, ни другая нить никуда не вела. Во всяком случае, Маке был уверен, что такая катастрофа никак не могла быть делом рук стайки девчонок. Маке кивнул технику, сидящему за прибором. Тот повернул рукоятку. Петер закричал от боли — по его телу пошел электрический ток, истязая каждый нерв. Его трясло, как в лихорадке, волосы у него на голове поднялись дыбом. Оператор выключил ток. — Говори имя этого человека! — крикнул Маке. Наконец губы Петера шевельнулись. Маке наклонился ниже. — Это не человек, — прошептал Петер. — Женщина, что ли? Говори имя! — Это был ангел. — Провались ты к чертям! — Маке схватился за выключатель и повернул. — Так будет продолжаться, пока не скажешь! — заорал он, глядя, как Петер кричит и бьется. Открылась дверь, в комнату заглянул молодой детектив и, бледнея, поманил Маке. Техник выключил ток, крик прекратился. Над Петером склонился врач, прослушивая сердце. — Прошу прощения, инспектор Маке, — сказал детектив, — но вас хочет видеть суперинтендент Крингеляйн. — Сейчас? — раздраженно спросил Маке. — Он так сказал. Маке посмотрел на врача. Тот пожал плечами. — Он молодой, — сказал врач. — К вашему возвращению еще будет жив. Маке вышел из комнаты и вместе с детективом поднялся по лестнице. Кабинет Крингеляйна находился на первом этаже. Маке постучал и вошел. — Чертов поп еще молчит, — сказал он без вступления. — Мне нужно больше времени. Крингеляйн был щуплый человечек в очках, умный, но слабовольный. Он поздно обратился к нацизму и не входил в элиту — СС. Ему не хватало рвения, отличающего таких энтузиастов, как Маке. — Не возитесь больше с этим попом, — сказал он. — Священники нас больше не интересуют. Бросьте их в лагеря и забудьте. Маке не верил своим ушам. — Но они же вели подрывную деятельность против фюрера! — Причем добились успеха, — сказал Крингеляйн. — В отличие от вас. Маке подозревал, что в глубине души Крингеляйн был этим доволен. — Наверху было принято решение, — продолжал суперинтендент, — свернуть программу «Т-4». Маке был ошарашен. Нацисты никогда не допускали, чтобы на их решения влияли опасения непосвященных. — Мы пришли туда, где мы сейчас, не благодаря заигрываниям с общественным мнением! — Но на этот раз придется. — Почему? — Фюрер не посчитал нужным объяснить мне лично причины своего решения, — едко сказал Крингеляйн. — Но догадаться я могу. Программа вызвала необычайно яростные протесты от той части населения, что обычно ни во что не вмешивается. Если мы будем упорствовать, то рискуем вступить в открытое противостояние с церковью, со всеми конфессиями. А это нам не годится. Мы не должны ослаблять единство и целеустремленность народа Германии — особенно сейчас, когда мы воюем с Советским Союзом, нашим сильнейшим на данный момент противником. Поэтому программа закрыта. — Слушаюсь, — сказал Маке, сдерживая злость. — Еще какие-нибудь указания будут? — Можете идти. Маке направился к двери. — Маке. Он обернулся. — Слушаю. — Смените рубашку. — Рубашку? — У вас на рубашке кровь. — Да. Прошу прощения. Маке протопал вниз по лестнице, кипя от злости. Он направился в свою комнату в подвальном этаже. Отец Петер был все еще жив. Ворвавшись, Маке снова заорал: — Кто тебе рассказал про Акельберг? Ответа не было. Он вывернул рукоятку до максимума. Отец Петер кричал долго; но потом наконец замолчал — уже навсегда.XIII
Вокруг особняка, где жила семья Франков, был разбит небольшой парк. Метрах в двухстах от дома, на полого поднимающемся склоне, стояла маленькая беседка, со скамейками, открытая со всех сторон. В детстве Карла и Фрида играли, что это их загородный дом, и устраивали долгие воображаемые приемы, где у них были дюжины слуг и высокопоставленные гости. Потом эта беседка стала их любимым местом для разговоров, где никто не мог бы их услышать. — Когда я впервые села на эту скамейку, у меня ноги до земли не доставали, — сказала Карла. — Как жаль, что нельзя вернуться в те дни, — сказала Фрида. День был душный, влажный, пасмурный. Обе они были в платьях без рукавов. У них было тяжело на душе. Отец Петер умер: как заявила полиция, покончил с собой в камере, впав в уныние от размышлений о своих преступлениях. Интересно, думала Карла, его тоже избили, как ее отца? Все казалось ей ужасно похожим. И еще десятки таких брошены в камеры по всей Германии. Кто-то выступал с публичными протестами против убийства больных людей, кто-то лишь передал кому-то распечатку проповеди епископа фон Галена. Неужели их всех будут истязать, думала Карла. И спрашивала себя, как скоро ее постигнет та же судьба. Из дома вышел Вернер с подносом. Он понес его через лужайку к беседке. — Девчат, как насчет лимонада? — весело спросил он. Карла отвернулась. — Нет, спасибо, — холодно ответила она. Ей было непонятно, как он может вести себя как ее друг, после того как проявил себя таким трусом. — Мне тоже не надо, — сказала Фрида. — Надеюсь, мы не поссорились? — сказал Вернер, глядя на Карлу. Как он мог такое говорить? Конечно, они поссорились. — Вернер, отец Петер умер, — сказала Фрида. — Наверное, его до смерти замучили в гестапо, — добавила Карла, — за то, что он отказался терпеть убийства таких, как твой брат. Мой отец тоже умер, по той же причине. Много других людей — в тюрьме или в лагерях. А ты сохранил свое тепленькое местечко, так что все нормально. Вернера ее слова явно обидели. Это Карлу удивило. Она ждала, что он будет защищаться или напустит безразличие. Но он, похоже, искренне расстроился. — Разве вы не понимаете, что мы по-разному делаем кто что может? — сказал он. Жалкая отговорка. — Ты не сделал ничего! — сказала Карла. — Может, и так, — печально сказал он. — Значит, не будете лимонад? Девочки не ответили, и он вернулся в дом. Карла была зла на него и возмущена, но не могла не чувствовать сожаления. Прежде чем оказалось, что Вернер трус, она чуть было не влюбилась в него. Он ей так нравился, в десять раз больше любого другого мальчишки, с кем она целовалась. Она не сказала бы, что ее сердце совершенно разбито, но она была глубоко разочарована. Фриде повезло больше. Эта мысль мелькнула у нее, когда она увидела выходящего из дома Генриха. Фрида была очаровательна и любила повеселиться, а Генрих был серьезен и задумчив, но при этом они как-то подходили друг другу. — Ты его любишь? — спросила Карла, пока он был еще слишком далеко, чтобы услышать. — Еще не знаю, — ответила Фрида. — Хотя он ужасно милый. Наверное, я им восхищаюсь. Может, это и не любовь, подумала Карла, но к этому идет. Генриха так и распирало желание рассказать новости. — Я просто не мог не пойти к вам и не сказать сразу же, — сообщил он. — Мне сказал отец после ланча. — Что сказал? — спросила Фрида. — Правительство свернуло программу. Она называлась «Акция Т-4». Убийство неполноценных. Теперь она прекращена. — То есть мы победили? — сказала Карла. Генрих горячо закивал. — Мой отец потрясен. Он говорит, что никогда не слышал, чтобы фюрер когда-нибудь шел на поводу у общественного мнения. — А мы его все же заставили! — сказала Фрида. — Слава богу, что никто этого не знает, — с жаром сказал Генрих. — И что, они просто закроют больницы и покончат с этой программой? — спросила Карла. — Не совсем так. — Что это значит? — Отец говорит, все доктора и медсестры переведены. — Куда? — нахмурилась Карла. — На восток, — сказал Генрих.Глава 9
Июль — сентябрь 1941 года
I
Жарким июльским утром на столе у Грега Пешкова зазвонил телефон. Он закончил свой предпоследний учебный год в Гарварде и снова пошел работать на лето в Госдепартамент, в информационный отдел. Ему хорошо давались физика и математика, и экзамены он сдал легко, но желания стать ученым у него не было. Его привлекала политика. Он взял трубку. — Приветствую, господин Пешков, — услышал он. — Это Том Кранмер. Сердце Грега забилось чуть сильнее. — Спасибо, что ответили на мой звонок. Вы, наверное, меня помните. — Тридцать пятый год, отель «Риц-Карлтон». Это единственный раз, когда в газете появилась моя фотография. — А вы по-прежнему работаете детективом в отеле? — Я решил заняться торговлей. Теперь я детектив в универмаге. — А дополнительную работу вы когда-нибудь берете? — Конечно. Выкладывайте. — Я сейчас на работе. Мне бы хотелось поговорить наедине. — Вы работаете в старом здании исполнительного управления, напротив Белого дома. — Откуда вы знаете? — Я детектив. — Ну да, конечно. — Я рядом, в «Арома-кофе» на углу Эф-стрит и Девятнадцатой. — Я не могу сейчас… — Грег взглянул на часы. — На самом деле, мне и разговор пора заканчивать. — Я могу подождать. — Дайте мне час. Грег бегом спустился по лестнице. Он оказался у главного входа как раз в тот момент, когда снаружи тихо подъехал «Роллс-Ройс». Из автомобиля выбрался тучный шофер и открыл заднюю дверь. Вышедший пассажир был высокий, худой и красивый, с пышными седыми волосами. На нем был отлично пошитый двубортный костюм из жемчужно-серой фланели, придававший ему стильность, которой в состоянии достичь только лондонские портные. Он направился по гранитной лестнице к огромному зданию, и его толстый шофер поспешил следом с его портфелем в руках. Это был Самнер Уэллес, заместитель госсекретаря, второе лицо в госдепартаменте и личный друг президента Рузвельта. Шофер собирался отдать портфель ожидающему наготове работнику госдепартамента, но тут вперед выступил Грег. — Доброе утро, сэр, — сказал он, ловко вынул портфель из рук шофера и распахнул дверь. Потом он последовал за Уэллесом в здание. Грег попал в отдел информации, потому что смог представить информативные, отточенные статьи, которые он писал для «Гарвард кримсон». Однако он не хотел закончить свою карьеру в качестве пресс-атташе. У него были более высокие устремления. Грег восхищался Самнером Уэллесом, напоминавшим ему отца. За респектабельной внешностью, стильной одеждой и обаянием скрывался безжалостный манипулятор. Уэллес твердо решил занять место своего начальника, госсекретаря Корделла Халла, и не стеснялся вести за его спиной свою игру и обращаться непосредственно к президенту, что приводило Халла в ярость. Грег был бы счастлив находиться рядом с человеком, обладающим властью и не боящимся ее использовать. Он и сам хотел стать таким. Уэллес Грегу симпатизировал. Грегу многие симпатизировали, особенно если он хотел им нравиться; с Уэллесом же дело обстояло иначе. Хотя Уэллес был женат — по-видимому, брак был счастливый, и жена была богатой наследницей, — его тянуло к красивым юношам. Грег был гетеросексуален до неприличия. В Гарварде у него была постоянная девушка, студентка Редклиффа по имени Эмили Хардкасл, обещавшая к сентябрю позаботиться о предохранении от беременности; здесь, в Вашингтоне, он встречался с роскошной Ритой, дочкой конгрессмена Лоренса из Техаса. С Уэллесом он ходил по краю пропасти. Он избегал любых прикосновений, оставаясь при этом достаточно доброжелательным, чтобы сохранить его расположение. И он старался держаться подальше от Уэллеса, когда наступало время коктейлей и у старших ослабевали тормоза и руки начинали блуждать. Сейчас, когда старший состав собирался к десяти утра на собрание, Уэллес сказал: — Ты тоже можешь остаться, мой мальчик. Это будет полезно для твоего образования. Грег заволновался. Не удастся ли ему на этом собрании проявить себя, подумал он. Он хотел, чтобы его заметили, хотел произвести хорошее впечатление. Через несколько минут появился сенатор Дьюар с сыном Вуди. И отец, и сын оба были долговязые и большеголовые, в похожих однобортных летних льняных костюмах синего цвета. Но Вуди, в отличие от отца, был еще и творческой натурой: его фотографии занимали первые места в «Гарвард кримсон». Вуди кивнул старшему помощнику Уэллеса Бексфорту Россу: должно быть, они были знакомы. Бексфорт был крайне самодовольный тип и звал Грега «русский» из-за его русской фамилии. Уэллес открыл собрание словами: — Я должен сообщить всем вам нечто очень конфиденциальное, что не должно выходить за пределы этой комнаты. В начале следующего месяца президент встречается с премьер-министром Британии. Грег чуть не сказал: «Ух ты!» — Хорошо! — сказал Гас Дьюар. — Где? — Планируется провести встречу где-нибудь на корабле в Атлантическом океане, ради безопасности и чтобы у Черчилля ушло меньше времени на дорогу. Президент желает, чтобы я принимал участие в качестве его помощника, а госсекретарь Халл останется присматривать за делами здесь, в Вашингтоне. И он хочет, чтобы вы, Гас, тоже остались здесь. — Я польщен, — сказал Гас. — А что в программе обсуждения? — Англия, похоже, отбила угрозу интервенции, во всяком случае на данный момент, но они слишком слабы, чтобы перейти в наступление на Германию на континенте, — если не поможем мы. Поэтому Черчилль будет нас просить объявить Германии войну. Мы, конечно, откажемся. После этого президент хочет выработать совместное заявление о намерениях. — Невоенных намерениях, — сказал Гас. — Нет, потому что Соединенные Штаты не воюют и воевать не собираются. Но и помимо войны мы связаны с Великобританией, мы снабжаем их почти всем, что им нужно, в кредит, без ограничений, и когда наконец наступит мир, мы рассчитываем на возможность сказать свое слово о том, каким следует быть послевоенному миру. — Войдет ли сюда и усиление Лиги Наций? — спросил Гас. Грег знал, что Лига Наций — его пунктик, и Уэллеса тоже. — Именно об этом, Гас, я и хотел с вами поговорить. Если мы хотим воплотить наш план, нам нужно подготовиться. Мы должны устроить, чтобы Рузвельт и Черчилль были согласны включить этот пункт в свое заявление. Гас сказал: — Мы оба знаем, что президент теоретически благоприятно относится к этому, но его беспокоит общественное мнение. Вошла секретарша и подала Бексфорду записку. — О господи! — сказал тот, прочитав. — Что там такое? — раздраженно спросил Уэллес. — Как вы знаете, на той неделе в Японии собирался императорский совет. У нашей разведки есть некоторые сведения об их совещании, — сказал Бексфорт. Об источнике информации он говорил туманно, но Грег знал, о чем идет речь. Радиотехническая разведка армии США была в состоянии перехватить и расшифровать телеграммы министерства иностранных дел из Токио в зарубежные посольства. Операция по перехвату и расшифровке носила кодовое название «Mейджик». Грег знал об этом, хотя и не должен был. На самом деле если бы военные узнали, что ему известна эта тайна, то устроили бы страшный скандал. — Японцы обсуждали расширение границ своей империи, — продолжал Бексфорт. Грег знал, что они уже аннексировали значительную территорию — Манчжурию, и двинули войска дальше в глубь Китая. — Их не интересуют возможности экспансии на запад, в Сибирь, что означало бы войну с Советским Союзом. — Это хорошо! — сказал Уэллес. — Значит, русские смогут сосредоточиться на войне с немцами. — Да, сэр. Но японцы вместо этого планируют двинуться на юг, взять под контроль Индокитай, а затем Голландскую Ост-Индию. Грег был потрясен. Вот это новости! И он был в числе первых, кто об этом услышал. — Но ведь это же не что иное, как империалистическая война! — возмутился Уэллес. — С формальной точки зрения, — вмешался Гас, — это не война. У японцев уже сейчас есть войска в Индокитае, с официального разрешения действующей колониальной власти Франции, представляемой правительством Виши. — Нацистскими марионетками! — Я же сказал, формально. А в принципе Голландская Ост-Индия находится под властью Нидерландов, оккупированных сейчас немцами, которых абсолютно устраивает, что их японские союзники будут контролировать голландскую колонию. — Это просто игра словами! — Да, и там найдется кому в нее с нами поиграть. Например, там будет японский посол. — Вы правы, Гас, спасибо, что предупредили меня. Грег ждал возможности внести свой вклад в обсуждение. Больше всего ему хотелось произвести впечатление на сидящих вокруг больших людей. Но все они знали настолько больше его… — А что, по большому счету, нужно этим японцам? — спросил Уэллес. — Нефть, каучук и олово, — сказал Гас. — Они стремятся обеспечить себе доступ к природным ресурсам. Это не удивительно, поскольку мы препятствуем их снабжению. — Соединенные Штаты наложили эмбарго на экспорт в Японию таких материалов, как нефть и чугун, в тщетной попытке помешать Японии занимать все большие территории Азии. — Наши эмбарго никогда не были особо эффективными, — раздраженно сказал Уэллес. — Да, но их угрозы оказалось достаточно, чтобы японцы запаниковали, ведь у них почти нет собственных природных ресурсов. — Нам определенно следует принять более действенные меры, — отрезал Уэллес. — У японцев полно денег в американских банках. Мы можем заморозить их счета? Со всех сторон на него обратились осуждающие взгляды чиновников. Это было радикальное решение. После секундного колебания Бексфорт сказал: — Думаю, мы могли бы. Это было бы эффективней любого эмбарго. Они не смогли бы покупать ни нефть, ни другое сырье здесь, в Соединенных Штатах, просто потому, что не смогли бы за него платить. — Госсекретарь, как обычно, будет стремиться к тому, чтобы избежать любых действий, которые могут привести к войне, — сказал Гас. Он был прав. Корделл Халл был так осмотрителен, что это граничило с трусостью, и часто конфликтовал со своим более агрессивным заместителем Уэллесом. — Господин Халл всегда следовал этим курсом, и это очень мудро, — сказал Уэллес. Все знали, что он так не думает, но этого требовал этикет. — Но Соединенные Штаты должны чувствовать себя уверенно на международной сцене. Мы должны быть благоразумными, а не трусливыми. Я собираюсь изложить идею замораживания счетов президенту. Грег почувствовал восторженный трепет. Вот что такое власть. В одно мгновение Уэллес мог внести предложение, которое потрясет всю страну. Гас Дьюар нахмурился. — Без импорта нефти японская экономика заскрипит и остановится, и тогда их военные будут бессильны. — Так это отлично! — сказал Уэллес. — Разве? Как вы думаете, на что пойдет правительство Японии, оказавшись перед такой катастрофой? Уэллесу не очень-то нравилось, когда с ним разговаривали в таком тоне. — Может быть, вы скажете мне, сенатор? — Я не знаю. Но я думаю, что мы должны это знать, прежде чем предпримем такие действия. Люди, загнанные в угол, опасны. А я прекрасно знаю, что Соединенные Штаты не готовы воевать с Японией. Флот не готов, и военно-воздушные силы не готовы. Грег увидел свой шанс подать голос и воспользовался им. — Господин заместитель госсекретаря, возможно, вам окажется полезной информация, что общественное мнение склоняется в пользу войны с Японией против умиротворения в пропорции два к одному. — Дельное замечание, Грег, спасибо. Американцы не хотят позволять Японии безнаказанно убивать. — Но на самом деле война им тоже не нужна, — сказал Гас. — Что бы там ни показывали опросы. Уэллес закрыл лежащую перед ним на столе папку. — Ну что же, сенатор, мы достигли консенсуса в вопросе о Лиге наций, а насчет Японии остались каждый при своем мнении. Гас встал. — Однако по обоим вопросам решение будет принимать президент. — Спасибо, что зашли ко мне. Собрание кончилось. Грег вышел в приподнятом настроении. Ему позволили остаться на совещании, он узнал потрясающие новости и вставил комментарий, за который Уэллес его поблагодарил. Отличное начало дня. Он выскользнул из здания и направился к «Арома-кофе». Он еще никогда не нанимал частного детектива. У него было смутное ощущение незаконности того, что он делает. Но Кранмер был добропорядочным человеком. И нет ничего преступного в том, чтобы попробовать наладить отношения с бывшей подружкой. В «Арома-кофе» сидели две девчонки, по виду — секретарши, вышедшие на перерыв, да пожилая парочка, отправившаяся в поход по магазинам. Ну, и Кранмер, широкоплечий мужчина в мятом летнем костюме из жатой хлопковой ткани, курил сигарету. Грег шмыгнул в кафе и попросил девочку за стойкой налить ему кофе. — Я пытаюсь связаться с Джеки Джейкс, — сказал он Кранмеру. — С той черной девчонкой? Это она была девчонкой, подумал Грег с тоской; чудесный возраст шестнадцать лет — правда, она делала вид, что ей больше. — Это было шесть лет назад, — сказал он Кранмеру. — Она уже не девчонка. — Для той инсценировки ее нанимал не я, а ваш отец. — Я не хочу его спрашивать. Но вы ведь можете ее найти, правда? — Полагаю, что да. — Кранмер вынул маленький блокнот и карандаш. — Наверное, Джесси Джейкс — не настоящее ее имя? — Настоящее имя — Мэйбел Джейкс. — Актриса, да? — Будущая. Не знаю, вышло ли у нее что-нибудь. У нее привлекательная внешность и обаяния хоть отбавляй, но для черных актрис не так много ролей. — Очевидно, ее номера нет в телефонном справочнике, иначе я бы вам не понадобился. — Может быть, ее и нет в списке, но скорее всего, она просто не может себе позволить телефон. — Вы ее видели после тридцать пятого года? — Дважды. Первый раз — два года назад, недалеко от этого места, на И-стрит, в двух кварталах отсюда. — Ну, я голову даю на отсечение, что она живет не в этих шикарных кварталах, значит, она где-то здесь работает. У вас есть ее фото? — Нет. — Я ее плохо помню. Симпатичная девчонка, темная кожа, широкая улыбка. Грег кивнул, вспоминая эту улыбку, сияющую лучше лампочки в тысячу ватт. — Мне нужен лишь ее адрес, чтобы я мог написать ей письмо. — Меня не касается, зачем вам нужна эта информация. — Идет. Неужели все действительно так просто, подумал Грег. — Я беру десять долларов в день, минимальная оплата — не меньше чем за два дня. Плюс расходы. Это было меньше, чем Грег предполагал. Он вынул бумажник и дал Кранмеру двадцать долларов. — Спасибо, — сказал детектив. — Удачи! — ответил Грег.II
В субботу было жарко, и Вуди вместе с братом Чаком отправился на берег. Вся семья Дьюаров была в Вашингтоне. У них была девятикомнатная квартира возле отеля «Риц-Карлтон». Чак приехал в отпуск со своей военно-морской базы, папа работал по двенадцать часов в сутки, планируя встречу, которую он называл Атлантической конференцией, а мама писала новую книгу о женах президентов. Вуди и Чак надели шорты и спортивные рубашки поло, взяли полотенца, солнечные очки и газеты — и сели в поезд, идущий в Рехобот-бич, на Делавар-кост. Дорога занимала пару часов, но летом в субботу это было единственное место, куда еще стоило ехать. Там была широкая песчаная отмель и освежающий бриз с Атлантического океана. И тысяча девчонок в купальниках. Два брата были не похожи друг на друга. Чак был невысок, но мускулист. У него было красивое, как у мамы, лицо и обезоруживающая улыбка. Он неважно учился в школе, но проявлял изощренный, как у мамы, ум, всегда принимая какую-то неординарную точку зрения. Он мог дать Вуди фору во всех видах спорта, кроме бега, поскольку длинноногий Вуди был прекрасным бегуном, и бокса, так как нанести Вуди удар, благодаря его длинным рукам, было практически невозможно. Дома Чак о флоте говорил мало, несомненно, из-за родителей: они все еще сердились на него за то, что он не пошел в Гарвард. Но наедине он немного рассказал Вуди о своей теперешней жизни. — Гавайи — это здорово, но мне действительно жаль, что работа у меня на берегу. Я пошел во флот, чтобы ходить в море! — А что именно ты делаешь? — Я в группе радиотехнической разведки. Мы ловим сообщения, в основном от японского императорского флота. — А они не зашифрованы? — Зашифрованы, но многое можно узнать, даже не зная шифра. Это называется «анализ потока сообщений». Внезапное увеличение количества сообщений означает, что предпринимаются какие-то действия. А потом можно научиться распознавать кодировки. Высадка морского десанта, например, обладает отчетливой конфигурацией сигналов. — Как интересно! И ты, наверное, в этом уже такой мастер! Чак пожал плечами. — Я занимаюсь секретарской работой, надписываю да подшиваю расшифровки. Но какую-то информацию все равно улавливаю. — А как на Гавайяхс развлечениями? — Да сколько угодно. В портовых барах жизнь бьет ключом. Мне больше всего нравится кафе «Черный кот». У меня есть приятель Эдди Пэрри, мы с ним при каждой возможности ездим на Вайкики-бич кататься по волнам на доске. Так что мне там неплохо. Но все-таки я бы хотел служить на корабле. Они купались в холодном Атлантическом океане, потом ели на ланч хотдоги, фотографировали друг друга фотоаппаратом Вуди и изучали купальники, пока солнце не стало клониться к горизонту. Они уже уходили, когда, пробираясь через толпу, Вуди увидел Джоан Рузрок. Он сразу же ее узнал. Другой такой девчонки не было на берегу, да и вообще во всем Делаваре. Нельзя было не узнать эти высокие скулы, этот орлиный профиль, роскошные темные волосы и гладкую кожу цвета кофе с молоком. Ни секунды не раздумывая, он пошел прямо к ней. Она выглядела совершенно сногсшибательно. На ней был цельный купальник с завязками «спагетти», не скрывающими изящных изгибов ее плеч. Высокие вырезы уходили далеко на бедра, открывая почти полностью ее длинные коричневые ноги. Теперь ему казалось невероятным, что когда-то он держал эту сказочную женщину в объятиях и целовал так, словно целовался в последний раз. Она подняла на него взгляд, заслоняясь от солнца. — Вуди Дьюар! Я и не знала, что ты в Вашингтоне. Особого приглашения ему не требовалось. Он опустился на песок рядом с ней. Она была так близко, что ему стало трудно дышать. — Привет, Джоан! — Он мельком взглянул на полненькую кареглазую девчонку, сидевшую рядом с ней. — А где твой муж? Она расхохоталась. — С чего ты решил, что я замужем? Вуди смутился. — Я как-то пришел к тебе на вечеринку, пару лет назад… — Правда? — Я помню! — сказала приятельница Джоан. — Я тогда спросила, как тебя зовут, а ты так и не ответил. Вуди ее не помнил совершенно. — Прошу меня простить, что был так невежлив. Я Вуди Дьюар, а это мой брат Чак. Кареглазая девочка пожала им обоим руки и сказала: — А я Диана Тавернер. Чак сел на песок рядом с ней, что, кажется, ей понравилось: Чак был красив, намного симпатичнее, чем Вуди. Вуди продолжал: — В общем, я зашел на кухню, искал тебя, и парень по имени Бексфорт Росс представился твоим женихом. Я думал, ты уже вышла за него замуж. Или у вас такая необычайно затянувшаяся помолвка? — Не говори глупостей, — ответила она с легким раздражением, и он вспомнил, что она всегда плохо переносила, когда ее поддразнивали. — Бексфорт говорил всем, что мы собираемся пожениться, потому что практически жил у нас в квартире. Вуди был потрясен. Значит, Бексфорт там и спал? С Джоан? Такое, конечно, не было редкостью, но мало кто из девчонок в этом признавался. — О свадьбе заговаривал только он, — продолжала Джоан. — Я никогда ничего ему не обещала. Значит, она свободна. Вуди не мог бы радоваться больше, даже если б выиграл в лотерею. Но, может быть, у нее есть парень, сказал он себе. Надо выяснить. Однако как бы там ни было, а парень — не то же самое, что муж. — Несколько дней назад я был вместе с Бексфортом на собрании, — сказал Вуди. — Он большой человек в Госдепартаменте. — Он далеко пойдет и найдет себе женщину, которая гораздо лучше меня подойдет на роль жены большого человека в Госдепартаменте. По ее тону было ясно, что у нее не осталось теплых чувств к бывшему любовнику. Вуди обнаружил, что его это радует, хотя не мог бы сказать почему. Он прилег на песок, опершись головой на руку. Песок был горячий. Если у нее есть парень, к которому она относится серьезно, то она должна скоро о нем упомянуть, он был в этом уверен. — Кстати о Госдепартаменте, ты еще там работаешь? — Да. Референтом заместителя госсекретаря по Европе. — Здорово. — Пока что — да. Вуди смотрел туда, где кончался ее купальник и начинались бедра, и думал, что неважно, как мало на девчонке одежды, мужчины всегда думают о том, чего не видит глаз. Он почувствовал эрекцию и перекатился на живот, чтобы никто не заметил. Джоан заметила его взгляд и сказала: — Нравится мой купальник? Она всегда говорила прямо то, что думала. Ему в ней нравилось и это, кроме всего прочего. Он решил тоже говорить честно: — Мне нравишься ты, Джоан. Как и всегда. Она рассмеялась. — Не ходи вокруг да около, Вуди, выкладывай сразу! Вокруг них все начинали собираться. Диана сказала: — Пожалуй, нам пора. — Мы тоже уже собирались уходить, — сказал Вуди. — Может, поедем вместе? Вот сейчас для нее настал подходящий момент вежливо его отшить. Она легко могла бы сказать: «Да нет, ребята, поезжайте сами». Но вместо этого она ответила: — Конечно, почему бы и нет? Девчонки натянули платья на купальники и побросали свои вещи в пару пакетов, а потом они все вместе пошли по пляжу. Поезд был набит пассажирами вроде них — все были обгоревшие на солнце, всем хотелось есть и пить. На станции Вуди купил четыре бутылки кока-колы и достал их, когда поезд тронулся. Джоан сказала: — Однажды ты купил мне кока-колу в Буффало, в один жаркий день, помнишь? — А, на той демонстрации. Конечно, помню. — Мы тогда были детьми… — Кока-кола — это моя уловка, я всегда покупаю кока-колу красивым женщинам. Она рассмеялась. — И как, действует? — Ни одного поцелуя мне не принесла. — Ну, не оставляй стараний! — и она подняла бутылку, словно произносила тост. Он подумал, что это обнадеживает, и сказал: — Когда мы вернемся в город, может, пойти съесть по гамбургеру или что-нибудь еще — и сходить в кино? Вот сейчас для нее был подходящий момент, чтобы сказать: «Нет, спасибо, но я встречаюсь со своим молодым человеком». Диана быстро сказала: — Я бы с удовольствием. А ты, Джоан? — Конечно, — сказала Джоан. У нее нет парня — и у них свидание! Вуди пытался скрыть ликование. — Можно сходить на «Невесту до востребования», — сказал он. — Я слышал, это очень смешная комедия. — А кто там играет? — спросила Джоан. — Джеймс Кэгни и Бетти Дэвис. — Я бы это посмотрела. — Я тоже, — сказала Диана. — Ну что ж, значит, решено, — сказал Вуди. — А ты что думаешь, Чак? Хочешь сходить? — сказал Чак. — Ну конечно, я всеми руками за, но спасибо, что спросил, старший брат! Получилось совсем не смешно, но Диана одобрительно хихикнула. Скоро Джоан заснула, положив голову на плечо Вуди. Ее темные волосы щекотали ему шею, и он чувствовал на коже — там, где кончалась манжета короткого рукава, — ее теплое дыхание. Он чувствовал блаженное умиротворение. Они расстались с девушками на вокзале Юнион Стейшн и отправились домой переодеваться и снова встретились в китайском ресторанчике в центре города. За китайской лапшой и пивом они говорили о Японии. О Японии тогда говорили все. — Их надо остановить, — сказал Чак. — Это фашисты. — Возможно, — сказал Вуди. — Они милитаризованы, агрессивны, а то, как они относятся к китайцам, — это настоящий расизм. Чего еще им не хватает, чтобы называться фашистами? — На это я могу ответить, — сказала Джоан. — Разница — в их отношении к будущему. Настоящие фашисты хотят перебить всех своих врагов, а потом создать радикально новый тип общества. А японцы делают все то же самое, но защищая традиционные группы, обладающие властью: касту военных и императора. По той же причине Испания — не вполне фашистское государство: Франко убивает людей ради католической церкви и старой аристократии, а не чтобы создать новый мир. — Все равно, японцев надо остановить, — сказала Диана. — Я на это смотрю по-другому, — сказал Вуди. — Ладно, Вуди, — сказала Джоан, — как ты на это смотришь? Он знал, что она относилась к политике серьезно и оценила бы продуманный ответ. — Япония ведет торговлю с другими странами, своих природных ресурсов у нее нет: ни нефти, ни железа, только лес, и то мало. Для них единственный способ выжить — это заниматься коммерцией. Например, они импортируют хлопок-сырец, изготавливают ткани и продают Индии и Филиппинам. Но во время депрессии две великие экономические империи, Британия и США, ввели ограничение на импорт, чтобы защитить собственную промышленность. И на этом кончилась японская торговля с Британской империей, включая Индию, и американской зоной, включая Филиппины. Это было для японцев довольно-таки тяжелым ударом. — Разве это дает им право завоевывать мир? — сказала Диана. — Нет, но заставляет думать, что единственный путь к экономической безопасности лежит через создание собственной империи, как поступили англичане, или доминирование в своем полушарии, как американцы. Тогда никто не сможет помешать им заниматься торговлей. Потому-то они и хотят прибрать к рукам весь Дальний Восток. Джоан согласилась. — И слабость нашей политики в том, что каждый раз, когда мы вводим экономические санкции, чтобы наказать Японию за агрессию, это только разжигает их потребность в самодостаточности. — Может быть, — сказал Чак. — Но все же их надо остановить. Вуди пожал плечами. На это ему нечего было сказать. После обеда они пошли в кино. Фильм был отличный. Потом Вуди с Чаком проводили девушек домой. Когда они шли, Вуди взял Джоан за руку. Она улыбнулась ему и сжала его руку, что он воспринял как поощрение. Когда они подошли к дому, он обнял ее. Уголком глаза он видел, что Чак тоже обнимает Диану. Джоан быстро, чуть ли не целомудренно коснулась губами его губ и сказала: — Традиционный поцелуй на ночь. Спокойной ночи! — Когда мы в прошлый раз целовались, — сказал он, — это было совсем не традиционно, — и он снова наклонил голову, чтобы ее поцеловать. Она положила ему на подбородок указательный палец и оттолкнула его голову. Неужели сегодня он не получит больше ничего, кроме этого легкого чмока? — Я была тогда навеселе, — сказала она. — Я понимаю, — сказал он. Он понимал, в чем дело: она боялась, что он примет ее за доступную девушку. — Трезвая ты мне нравишься еще больше, — заметил он. Она на секунду задумалась. — Это ты хорошо сказал, — заявила она наконец. — Вот тебе награда. — И она снова его поцеловала — нежно, медленно, без страстной настойчивости, но бережно, что предполагало нежность. Слишком скоро он услышал голос Чака: — Спокойной ночи, Диана! Джоан оторвалась от Вуди. — Поторопился братец, — огорченно сказал Вуди. Она тихонько рассмеялась. — Спокойной ночи, Вуди, — сказала она. Потом повернулась и пошла к дому. Диана была уже у дверей и выглядела явно разочарованной. — Мы еще увидимся? — брякнул Вуди. Прозвучало это умоляюще, даже он сам заметил и в душе проклял себя за спешку. Но Джоан, похоже, это было не важно. — Позвони мне, — сказала она и вошла в подъезд. Вуди смотрел, пока обе девушки не скрылись, потом обернулся к брату. — Ты что, не мог подольше целоваться с Дианой? — сердито сказал он. — Она, кажется, очень даже ничего. — Мне такие не нравятся, — ответил Чак. — Правда? — Вуди почувствовал, что больше удивлен, чем сердит. — Красивые круглые сиськи, симпатичная мордашка — чему там не нравиться? Я бы вполне согласился с ней целоваться, если бы не был с Джоан. — О вкусах не спорят. Они пошли назад к дому, где жили родители. — Ну а какие же нравятся тебе? — спросил Вуди Чака. — Наверное, я должен кое-что тебе сказать, пока ты не устроил очередное двойное свидание. — Ладно. Что же? Чак остановился, вынуждая Вуди сделать то же. — Ты должен поклясться, что никогда не расскажешь папе и маме. — Клянусь! — сказал Вуди, глядя на брата в желтом свете фонарей. — Рассказывай свою страшную тайну. — Мне не нравятся девчонки. — Зануды, конечно, ужасные, ну а что делать? — Я хочу сказать, мне не нравится их обнимать и целовать. — Что? Чушь какая… — Вуди, мы все устроены по-разному. — Да, но тогда тебе прямая дорога к каким-нибудь педикам… — Да. — Что «да»?! — Я «какой-нибудь педик». — Трепло ты, вот что. — Вуди, это не треп. Я серьезен, как никогда. — Ты — гомосек? — Именно так. Я себе этого не выбирал. Просто когда мы были еще детьми и гладили себя сами, ты думал о круглых буферах и пушистых кисках. А я, хоть никогда тебе не говорил, — о больших крепких членах. — Чак, какая гадость! — Ничего подобного. Просто некоторые так устроены. И этих некоторых больше, чем ты думаешь. Особенно во флоте. — Там что, тоже есть голубые? Чак энергично кивнул. — Полно! — А… ты откуда знаешь? — Обычно мы узнаем друг друга. Как евреи всегда узнают евреев. Помнишь, например, того официанта в китайском ресторане? — Он что, тоже? — Ты разве не слышал, когда он сказал, как ему нравится мой пиджак? — Слышал, но не придал значения. — Ну, вот видишь. — Ты ему понравился? — Наверное. — Почему? — Да потому же, наверное, почему и Диане. Черт, в конце концов, я красивее тебя. — Черт знает что… — Пошли, пора домой. Они двинулись дальше. Вуди все еще приходил в себя. — Ты хочешь сказать, что в Китае тоже есть голубые? — Ну конечно! — со смехом ответил Чак. — Ну не знаю… Никогда бы не подумал такого про китайцев… — Помни, никому ни слова! Особенно родителям. Не представляю, что бы сказал папа. Через некоторое время Вуди обнял Чака за плечи. — Да какого черта! — сказал он. — Ты хотя бы не республиканец.III
Грег Пешков вместе с Самнером Уэллесом и президентом Рузвельтом на борту тяжелого крейсера «Огаста» отправился в залив Плацентия у берегов Ньюфаундленда. Охрану осуществляли линкор «Арканзас», крейсер «Таскалуса» и семнадцать миноносцев. Корабли выстроились двумя длинными рядами, создав широкий проход. И вот в субботу, девятого августа, в девять часов утра, при ясной солнечной погоде команды всех двадцати судов в парадной белой форме выстроились на палубе, и по созданному коридору величественно проплыл в сопровождении трех миноносцев английский линкор «Принц Уэльский» с премьер-министром Черчиллем на борту. Грег никогда не видел столь впечатляющей демонстрации военной мощи и был счастлив, что принимает в этом участие. И еще он был встревожен. Он надеялся, что немцы не знают об этой встрече. Если они узнают, то одной подводной лодки будет достаточно, чтобы уничтожить обоих глав того, что осталось от западной цивилизации. А заодно — и Грега Пешкова. Перед отъездом из Вашингтона Грег снова встретился с детективом Томом Кранмером. Тот достал адрес — Джеки жила в районе дешевых съемных домов за вокзалом Юнион Стейшн. — Она работает официанткой в Университетском женском клубе возле «Риц-Карлтона», потому-то вы ее там и встречали дважды, — сказал он, засовывая деньги в карман. — Думаю, актрисой стать у нее не вышло. Но она по-прежнему называет себя Джеки Джейкс. Грег написал ей письмо. «Дорогая Джеки! Я просто хочу узнать, почему ты тогда, шесть лет назад, меня бросила. Мне казалось, мы были так счастливы вместе, но я, видимо, ошибался. Просто я никак не могу перестать думать об этом. Ты испугалась, когда увидела меня, — но тебе нечего бояться. Я на тебя не сержусь, я просто хочу знать. Никогда в жизни я не сделал бы тебе ничего плохого. Ты была первой девушкой, которую я полюбил. Может, мы могли бы встретиться? Просто выпить кофе, или что-то в этом роде, и поговорить? С самыми искренними наилучшими пожеланиями, Грег Пешков». Он приписал свой номер телефона и послал письмо в день отплытия на Ньюфаундленд. Президент стремился к тому, чтобы результатом конференции стало совместное заявление. Босс Грега, Самнер Уэллес, написал черновой вариант заявления, но Рузвельт отказался его предлагать — сказал, что лучше позволить предложить первый вариант Черчиллю. Грег сразу же подумал, что Рузвельт — отличный мастер ведения переговоров. Тот, кто будет предлагать черновой вариант, должен будет, ради справедливости, вставить наряду со своими требованиями что-то из того, что предлагает вторая сторона. И вставка того, что требует вторая сторона, будет несократимым минимумом, в то время как все его собственные требования оставались все еще предметом переговоров. Поэтому тот, кто предлагал первый вариант, всегда находился в изначально невыгодном положении. Грег поклялся себе запомнить это и никогда не предлагать первый вариант проекта. В субботу президент и премьер-министр вместе пообедали в дружеской обстановке на борту «Огасты». На следующее утро они посетили церковную службу на борту «Принца Уэльского», алтарь украшали звездно-полосатый американский флаг и английский «Юнион Джек». Утром в понедельник, уже установив дружеские отношения, они приступили к делу. Черчилль предложил план проекта, включавший пять пунктов, который обрадовал Самнера Уэллеса и Гаса Дьюара, так как в нем говорилось о необходимости эффективной международной организации, чтобы обеспечить безопасность всех государств — иными словами, об усилении Лиги наций. Но, к их огорчению, для Рузвельта это было чересчур. Он-то был за, но опасался изоляционистов, которые все еще считали, что Америке не следует вмешиваться в проблемы остального мира. Он был крайне чувствителен к общественному мнению и прилагал все усилия, чтобы не вызвать противостояния. Уэллес и Дьюар не сдавались, англичане тоже. Они собрались вместе, чтобы достичь компромисса, который устроит обоих лидеров. Грег по просьбе Уэллеса вел записи. В итоге группа сформулировала пункт, который призывал к разоружению, «рассматривая установление более широкой и более постоянной системы общей безопасности». Они представили этот пункт на рассмотрение обоим лидерам, и оба его приняли. Уэллес и Дьюар торжествовали. Почему — Грег не понимал. — Это кажется таким пустяком, — сказал он. — Все эти усилия — главы двух стран собираются вместе, проехав тысячи миль, задействовано столько людей, двадцать четыре корабля, три дня переговоров, — и все это ради нескольких слов, которые не вполне ясно выражают, к чему мы стремимся. — У нас движение измеряется в дюймах, а не в милях, — сказал с улыбкой Гас Дьюар. — Такова политика.IV
Вуди и Джоан встречались уже пять недель. Вуди хотелось ходить с ней куда-нибудь каждый вечер, но он сдерживался. И все же из последних семи дней четыре они виделись. В воскресенье ездили на пляж, в среду вместе обедали, в пятницу ходили в кино, а сегодня, в субботу, весь день решили провести вместе. Он никогда не уставал с ней говорить. Она была веселой, умной и ехидной. Ему нравилось, что у нее по любому поводу есть свое мнение. Они подолгу, часами разговаривали о том, что им в жизни нравится, а что нет. Из Европы новости приходили плохие. Немцы по-прежнему громили Красную Армию. К востоку от Смоленска они стерли с лица земли 16-ю и 20-ю армии русских, триста тысяч человек взяли в плен, и защитников Москвы осталось совсем мало. Но плохие новости издалека не могли омрачить ликование Вуди. Конечно, Джоан не была без ума от него, как он от нее. Но он видел, что она в него влюблена. Прощаясь, они всегда целовались, и ей, похоже, это нравилось, хоть она и не проявляла той страсти, на которую, он знал, была способна. Может быть, это потому, что им всегда приходилось целоваться в людных местах вроде кино или на улице, перед ее домом. Когда они были у нее, то в гостиной находилась как минимум одна из соседок по квартире, а в свою спальню она его пока не приглашала. У Чака отпуск кончился еще несколько недель назад, и он вернулся на Гавайи. Вуди так и не решил, как относиться к признанию Чака. Иногда ему казалось, что мир перевернулся, в таком он был шоке, а иногда — спрашивал себя, какая, в конце концов, разница. Но он держал свое обещание и никому об этом не говорил, даже Джоан. Потом отец Вуди отбыл вместе с президентом, а мама уехала на несколько дней к родителям в Буффало, так что вся вашингтонская квартира — все девять комнат — осталась в полном его распоряжении. Он решил, что при первой же возможности пригласит туда Джоан в надежде получить наконец настоящий поцелуй. Они встретились перед ланчем, а поев, отправились на выставку с названием «Негритянское искусство», которая подвергалась нападкам консервативных писателей, заявлявших, что такой вещи, как негритянское искусство, не существует — несмотря на несомненную гениальность таких личностей, как художник Джейкоб Лоренс и скульптор Элизабет Катлетт. Когда они уходили с выставки, Вуди сказал: — Может быть, по коктейлю, пока будем решать, куда пойти обедать? — Нет, спасибо, — ответила она, как обычно, решительно. — Я бы предпочла чашечку чаю. — Чаю? — Он не очень-то представлял себе, где в Вашингтоне можно выпить хорошего чаю. Потом его осенило. — У моей мамы есть английский чай, — сказал он. — Мы могли бы пойти к нам домой. — Ладно. Дом, где жила семья Вуди, был недалеко, всего в нескольких кварталах, на 22-й улице, возле пересечения с Эль-стрит. Сразу же стало легче дышать, едва они шагнули со знойной летней улицы в вестибюль с кондиционером. Лифтер доставил их на нужный этаж. Они вошли в квартиру, и Джоан сказала: — Твоего отца я все время вижу то здесь, то там, а вот с твоей мамой не говорила много лет. Надо поздравить ее с успехом книги. — Ее сейчас нет, — сказал Вуди. — Пойдем на кухню. Он наполнил чайник водой из крана и поставил на плиту. Потом обнял Джоан и сказал: — Наконец-то одни. — А где твои родители? — Уехали из города, оба. — А Чак на Гавайях. — Да. Она отстранилась. — Вуди, как ты мог так со мной поступить? — Как поступить? Я тебе чай делаю! — Ты заманил меня сюда под благовидным предлогом! Я думала, твои родители дома. — Я этого не говорил. — Но почему ты не сказал, что они уехали? — Ты же не спрашивала! — сказал он возмущенно, хотя доля правды в ее претензии была. Он бы не стал ей лгать, но все же надеялся, что не придется заранее говорить, что квартира пустая. — Ты заманил меня сюда, чтобы перепихнуться! Думаешь, я дешевая шлюха! — Ничего подобного! Просто мы никогда не остаемся одни. Я надеялся тебя поцеловать, только и всего… — Не надо мне врать! Сейчас она действительно была несправедлива. Да, он надеялся когда-нибудь лечь с ней в постель, но совершенно не ждал, что это будет сегодня. — Идем, — сказал он. — Выпьем чаю где-нибудь в другом месте. «Риц-Карлтон» совсем недалеко, все англичане там останавливаются, — там должен быть чай. — Не говори ерунды, не надо никуда идти. Я тебя не боюсь. Я могу с тобой справиться. Я просто разозлилась на тебя. Мне не нужен мужчина, который ухаживает за мной, потому что считает легкодоступной. — Легкодоступной? — Его голос сорвался на крик. — Какого черта! Я шесть лет ждал, пока ты снизойдешь до меня и согласишься со мной встречаться. И даже сейчас я прошу только поцелуя. Если ты — легкодоступная, то не хотел бы я любить труднодоступную! К его изумлению, она расхохоталась. — Что смешного? — раздраженно сказал он. — Прости меня. Ты прав, — сказала она. — Если бы ты искал доступную, давно бы выбросил меня из головы. — Вот именно! — После того как я целовалась с тобой, когда выпила, я думала, что ты должен быть обо мне невысокого мнения. И когда ты стал меня преследовать, решила, что ты просто любитель приключений. Да и в последние недели мне это стало казаться. Я была к тебе несправедлива, прости меня. Вуди был озадачен этими ее перепадами настроения, но решил, что последняя фраза означает перемену к лучшему. — Я сходил с ума по тебе еще до того поцелуя, — сказал он. — Ты, наверное, не замечала. — Я тебя вообще едва замечала. — Хотя я довольно высокий. — Это твое единственное достоинство, если говорить о внешности. Он улыбнулся. — С тобой мне зазнаться не грозит, правда? — Сделаю все, что смогу. Чайник закипел. Он насыпал в фарфоровый заварочный чайник заварку и залил кипятком. Джоан сидела с задумчивым видом. — Ты сейчас сказал одну вещь… — Какую? — Ты сказал: «Не хотел бы я любить труднодоступную». Ты серьезно? — Что серьезно? — О любви. — Ох… Да не собирался я этого говорить… Но в конце концов — да, — он плюнул на осторожность, — если хочешь знать правду, я тебя люблю. Я, наверное, уже много лет тебя люблю. Я тебя обожаю. Я хочу… Она обняла его за шею и поцеловала. На этот раз поцелуй был настоящий, ее губы двигались жадно, кончик языка касался его губ, она прижималась к нему всем телом. Было как в тридцать пятом году, только без вкуса виски на ее губах. Это была та девушка, которую он любил, настоящая Джоан, восторженно думал он, — женщина сильных страстей. И она была в его объятиях и целовала до потери памяти. Она сунула руки под его футболку, провела по его груди, прижимая пальцы к ребрам, потирая ладонями соски, сжимая его плечи, словно хотела проникнуть поглубже в его тело. Он понял, что у нее, как и у него, накопилось столько подавленного желания, что теперь, словно прорвало плотину, она была не в силах сдерживаться. Он делал то же, что и она, — гладил ее бока, сжимал грудь с чувством счастливого освобождения, как ребенок, отпущенный из школы на неожиданный праздник. Когда его рука жадно направилась ей между ног, она отстранилась. Но то, что она сказала, его удивило. — У тебя есть противозачаточные? — Нет! Извини… — Все в порядке. На самом деле это хорошо. Это доказывает, что ты действительно не собирался меня соблазнять. — Лучше бы собирался. — Ничего. У меня есть знакомый женский врач, в понедельник я все улажу. А пока мы что-нибудь придумаем. Поцелуй меня еще. Он снова стал ее целовать и почувствовал, что она расстегивает его брюки. — Ух ты, — сказала она. — Как здорово. — Я тоже так думаю, — прошептал он. — Мне, пожалуй, обе руки понадобятся. — Что? — Это, наверное, потому, что ты такой высокий. — Ничего не понял, ты о чем? — Тогда я заткнусь и просто буду тебя целовать. Через несколько минут она сказала: — Платок. К счастью, платок у него был. Он открыл глаза за несколько секунд до конца и увидел, что она смотрит на него. В ее взгляде он прочитал желание, восторг и что-то еще — возможно, даже любовь, подумал он. Когда все кончилось, он почувствовал блаженный покой. «Я люблю ее, — подумал он, — и я счастлив. Как хорошо жить». — Это было чудесно, — сказал он. — Я хочу тебе тоже сделать это. — Хочешь? — сказала она. — Правда? — Еще бы! Они все еще стояли на кухне, прислонившись к двери холодильника, но переходить куда-то ни ему, ни ей не хотелось. Она взяла его руку и направила под летнее платье и хлопковое белье. Он почувствовал горячую кожу, вьющиеся волосы и влажное углубление. Он хотел завести палец внутрь, но она сказала: «Нет». Взяв его палец, она направила его между мягких складок. Он почувствовал что-то маленькое и плотное, размером с горошину, под самой кожей. Она обвела его пальцем маленький кружок. — Да, — сказала она, закрывая глаза. — Вот так. Он с нежностью наблюдал за ее лицом, а она слушала свои ощущения. Через минуту-другую она тихонько застонала, а потом еще и еще. Потом она отвела его руку и расслабленно прислонилась к нему. Через некоторое время он сказал: — Твой чай остынет. Она рассмеялась и ответила: — Вуди, я люблю тебя. — Правда? — Надеюсь, тебя не пугает, что я произношу эти слова? — Нет, — он улыбнулся. — Я очень счастлив. — Я знаю, что девчонки не должны вот так заявлять такие вещи. Но я не могу притворяться, что раздумываю. Когда я что-то решила — на этом все. — Да, — сказал Вуди. — Это я заметил.V
Грег Пешков жил в постоянном отцовском номере в «Риц-Карлтоне». Лев приезжал и уезжал, останавливаясь на несколько дней по дороге из Буффало в Лос-Анджелес и обратно. В данный момент Грег жил в номере один — если не считать фигуристую дочку конгрессмена, Риту Лоренс, которая осталась на ночь и теперь ходила, очаровательно взъерошенная, в красном шелковом мужском халате. Портье принес им завтрак, газеты и почтовый конверт. Совместное заявление Рузвельта и Черчилля вызвало больше шума, чем Грег ожидал. Прошла уже неделя с лишним, но это по-прежнему была главная новость. Пресса назвала заявление «Атлантической хартией». Она вся состояла, по мнению Грега, из осмотрительных фраз и туманных обещаний, но мир отнесся к ней иначе. Ее встретили как звук трубы, обещающий свободу, демократию и мировую торговлю. Сообщали, что Гитлер пришел в ярость и сказал, что это все равно что объявление Соединенными Штатами войны Германии. Хартию пожелали подписать и страны, не участвовавшие в конференции, и Бексфорт Росс предложил называть страны, которые ее подпишут, «Объединенными нациями». Пока же немцы продолжали наступление на Советский Союз. На севере они окружили Ленинград. На юге отступающие русские взорвали плотину на Днепре, самую большую электростанцию в мире, их гордость и радость — чтобы электричество этой электростанции не досталась врагу, — тяжелейшая жертва. — Красная Армия несколько замедлила продвижение врага, — сказал Грег Рите, читая «Вашингтон пост», — но все же немцы сейчас наступают со скоростью восемь километров в день. И заявляют, что уничтожили три с половиной миллиона советских солдат. Неужели это возможно? — А у тебя есть родственники в России? — На самом деле есть. Отец один раз рассказывал, когда выпил, что у него там осталась девчонка и она была беременна. Рита осуждающе качнула головой. — Боюсь, что это на него похоже, — сказал Грег. — Он — великий человек, а великие люди не живут по правилам. Рита ничего не ответила, но по ее лицу он понял — она с ним не согласна, но просто не хочет из-за этого ссориться. — Как бы там ни было, — продолжал Грег, — а в России у меня есть единокровный брат, и как и я — незаконнорожденный. Его зовут Владимир, а больше я о нем ничего не знаю. Может, его уже нет в живых. Он как раз призывного возраста. Вероятно, он как раз и вошел в те три с половиной миллиона… — Он перевернул страницу. Закончив читать газету, он распечатал письмо, которое принес портье. Оно было от Джеки Джейкс. Грег увидел телефонный номер и приписку: «С часу до трех не звонить!» Внезапно Грегу захотелось немедленно избавиться от Риты. — Тебя когда ждут дома? — спросил он без обиняков. Она посмотрела на часы. — О господи, я должна вернуться раньше, чем мама примется меня искать! — она сказала родителям, что останется у подруги. Потом они вместе оделись и разъехались на двух такси. Грег понял так, что Джеки дала ему номер телефона своей работы и с часу до трех она будет занята. Он решил позвонить ей в середине утра. Почему он так волнуется, спросил он себя. В конце концов, ему просто любопытно. Рита Лоренс выглядела просто отлично и очень эротично, но ни с ней и ни с одной из девчонок он больше не ощущал такого радостного волнения, как во время своего первого романа, с Джеки. Несомненно, это потому, что нельзя снова стать пятнадцатилетним. Он добрался до старого здания Исполнительного управления и занялся главным, что должен был сделать сегодня, — набросал пресс-релиз для американцев, живущих в Северной Африке, где повсюду сражались англичане, итальянцы и немцы — преимущественно на линии берега в две тысячи миль в длину и сорок миль в ширину. В десять тридцать он позвонил по телефону, данному в записке. Ему ответил женский голос: — Университетский женский клуб. Грег никогда там не был: мужчина мог войти только в качестве гостя кого-нибудь из женщин, членов клуба. — Могу я поговорить с Джеки Джейкс? — спросил он. — Да, она ждет звонка. Пожалуйста, не вешайте трубку. — Наверное, ей пришлось специально обращаться за разрешением, чтобы ей можно было позвонить на работу, подумал он. Через несколько секунд он услышал: — Джеки слушает. Кто это? — Грег Пешков. — Я так и думала. Как ты узнал мой адрес? — Нанял частного детектива. Мы можем встретиться? — Я так понимаю, что придется. Но при одном условии. — Каком? — Тебе придется поклясться всем, что есть для тебя святого, не говорить об этом отцу. Никогда-никогда. — Почему? — Позже объясню. — Ладно, — сказал он, пожав плечами. — Клянешься? — Конечно. — Скажи это! — настойчиво сказала она. — Ну клянусь, годится? — Да. Можешь пригласить меня на ланч. Грег нахмурился. — А у тебя поблизости есть место, где обслужат пришедших вместе белого мужчину и черную женщину? — Я знаю только одно — «Электрокафе». — Я его видел. — Он заметил название, но внутри никогда не был: это была дешевая забегаловка, где перекусывали дворники и курьеры. — Во сколько? — В половине двенадцатого. — Так рано? — А когда, по-твоему, перерыв у официанток? В час дня? Он усмехнулся. — Ты остра на язык, как всегда. Она повесила трубку. Грег закончил пресс-релиз и отнес отпечатанные страницы в кабинет начальника. Кладя их в ящик для входящих бумаг, он спросил: — Майк, если я сегодня рано уйду на перерыв, это будет удобно? Около половины двенадцатого? Майк читал политические комментарии в «Нью-Йорк таймс». — Да, пожалуйста, — сказал он, не подняв головы. Грег прошел мимо залитого солнцем Белого дома и подошел к кафе в двадцать минут двенадцатого. Там было почти пусто — если не считать горстки людей, сидящих за поздним завтраком. Он сел за столик и заказал кофе. Грег гадал, что скажет Джеки. Ему не терпелось узнать ответ на вопрос, не дававший ему покоя шесть лет. Она пришла в одиннадцать часов тридцать пять минут. На ней было черное платье и туфли без каблуков — одежда официантки, только без передника, догадался он. Ей шел черный цвет, и Грег снова вспомнил яркое чувство радости от одного ее вида, от этих губ бантиком и больших карих глаз. Она села напротив него и заказала салат и кока-колу. Грег заказал еще кофе: он слишком нервничал, чтобы есть. Ее лицо потеряло прежнюю детскую округлость. Когда они встретились, ей было шестнадцать, а теперь — двадцать два года. Тогда они были детьми, игравшими во взрослых, теперь — действительно были взрослыми. Шесть лет назад на ее лице не было, как сейчас, следов разочарования, страданий, лишений. — Я работаю в дневную смену, — сказала она ему. — Прихожу к девяти, готовлю зал и столы для посетителей, подаю ланч, потом убираю и в пять ухожу. — Большинство официанток работают вечером. — Мне нравится, когда у меня вечера и выходные свободны. — Ходишь по вечеринкам? — Нет, обычно я провожу вечера дома, слушаю радио. — Наверное, отбою нет от кавалеров? — Все в порядке. Он не сразу понял, что это могло означать что угодно. Ей принесли завтрак. Она глотнула кока-колы и начала есть салат. — Ну так почему ты сбежала тогда, в тридцать пятом? — спросил Грег. Она вздохнула. — Мне не хочется говорить, потому что тебе это не понравится. — Я должен знать. — Ко мне приходил твой отец. Грег кивнул. — Я так и думал, что он имеет к этому какое-то отношение. — Он был с одним из своих головорезов, Джо — а дальше не помню. — Джо Брехунов. Бандит тот еще… — Грег начал закипать. — Он что, что-нибудь тебе сделал? — Грег, в этом не было нужды. Я перепугалась до смерти, лишь увидев его. Я готова была на все, что требовал твой отец. Грег сдержал ярость. — И чего же он требовал? — спросил он. — Он велел мне уезжать, немедленно. Позволил написать тебе письмо, но сказал, что прочитает его. Потребовал, чтобы я вернулась сюда, в Вашингтон. Мне было так тяжело расстаться с тобой. Грег вспомнил собственные страдания. — Мне тоже, — сказал он. Ему захотелось протянуть руку через столик и взять ее за руку, но он не был уверен, что это ей понравится. Она продолжала: — Он сказал, что будет мне платить каждую неделю — чтобы я не встречалась с тобой. И до сих пор мне платит. Всего несколько долларов, но на оплату жилья хватает. Я пообещала, но мне хватило духу поставить ему одно условие. — Какое? — Что он сам никогда не станет пытаться со мной переспать. А если будет приставать — я все расскажу тебе. — И он согласился? — Да. — Мало кому из тех, кто пытался ему угрожать, это сходило с рук. Она отодвинула тарелку. — А потом он сказал, если я нарушу слово, Джо изрежет мне лицо. И Джо показал мне свою бритву. Теперь все части пазла встали на место. — Вот поэтому ты до сих пор боишься. В ее темном лице не было ни кровинки от страха. — Ты себе не представляешь как! — Джеки, прости меня, — сказал Грег почти шепотом. Она вымученно улыбнулась. — Думаешь, он был так уж не прав? Тебе было пятнадцать. Не лучший возраст, чтобы жениться. — Если бы он сказал мне это, все могло быть по-другому. Но он сам решает, что будет дальше, и просто делает это, словно больше никому не позволено иметь собственное мнение. — И все же мы хорошо провели время. — Еще бы. — Я была твоим подарком. Он рассмеялся. — Лучшего подарка я в жизни не получал! — Ну а чем ты сейчас занимаешься? — На лето устроился работать в пресс-службу Госдепартамента. Она поморщилась. — Наверное, это ужасно скучно. — Наоборот! Это так интересно — когда на твоих глазах сильные мира сего, не вставая из-за стола, принимают решения, от которых меняется ход истории! Они правят миром! Она посмотрела на Грега с недоверием, но лишь сказала: — Ну, наверное, это поинтереснее, чем работа официантки. Он начал понимать, как далеко они ушли друг от друга. — А в сентябре я вернусь в Гарвард доучиваться. Мне остался последний год. — Уверена, что однокурсницы тебя обожают. — У нас много ребят, а девочек мало. — Но у тебя-то в них нет недостатка? — Не могу тебе врать… — Интересно, подумал он, сдержит ли Эмили Хардкасл свое обещание сходить к врачу насчет предохранения. — На ком-нибудь из них ты женишься, у вас родятся красивые детки, и вы поселитесь в домике на берегу озера. — Я бы хотел сделать карьеру в политике, стать, может, госсекретарем или сенатором, как отец Вуди Дьюара… Она отвела взгляд. Грег подумал, что, должно быть, домик у озера — ее мечта… Ему стало жаль ее. — У тебя получится, — сказала она. — Я знаю. У тебя такой вид, что я в этом уверена. У тебя и в пятнадцать лет был такой вид. Ты такой же, как твой отец. — Что? Да ладно! Она пожала плечами. — Грег, подумай сам. Ты знал, что я не хочу тебя видеть. Но натравил на меня частного сыщика. «Он сам решает, что будет дальше, и просто делает это, словно больше никому не позволено иметь собственное мнение». Ты сказал это о нем минуту назад. Грег расстроился. — Надеюсь все же, что я не совсем такой, как он. Она окинула его оценивающим взглядом. — Суд еще не вынес окончательного решения. Официантка взяла у нее тарелку. — Десерт? — спросила она. — Сегодня персиковый пирог очень вкусный. Десерт ни он, ни она не захотели, и официантка подала Грегу счет. — Надеюсь, я удовлетворила твое любопытство? — спросила Джеки. — Спасибо, я тебе очень благодарен. — В следующий раз, если встретишь меня, просто иди дальше. — Ну, если ты хочешь именно этого… Она встала. — Давай выйдем порознь. Мне так будет спокойней. — Как скажешь. — Удачи, Грег. — И тебе удачи. — Оставь официантке чаевые, — сказала она и ушла.Глава 10
Октябрь — декабрь 1941 года
I
В октябре снег шел и таял, и на улицах Москвы было холодно и мокро. Володя искал в кладовке валенки — традиционную обувь из шерсти, согревающую зимой ноги москвичей, — и с изумлением обнаружил шесть ящиков водки. Его родители не были любителями выпить. Они редко позволяли себе больше одной рюмки. Время от времени отец бывал на долгих сталинских обедах со старыми товарищами — такие обеды бывали продолжительными и отличались обилием выпивки — и домой являлся под утро, едва попадая в дверь, пьяный в стельку. Но дома у них бутылки водки хватало на месяц. Володя пошел на кухню. Родители завтракали — шпротами с черным хлебом и чаем. — Отец, — сказал Володя, — а зачем у нас в кладовке запас водки лет на шесть? Отец удивился. Они оба посмотрели на Катерину, та покраснела. Она включила радио и приглушила звук до негромкого бормотания. Неужели подозревает, что в квартире стоят прослушивающие устройства, по-думал Володя. Потом она сказала, тихо, но сердито: — А на что вы собираетесь жить, когда придут немцы? Мы уже не будем привилегированной элитой. Не сможем покупать еду на черном рынке — придется голодать. Я уже стара, чтоб торговать собой. А водку будут брать охотнее, чем золото. Володя был потрясен, услышав от матери такие слова. — Немцам сюда не добраться, — сказал отец. Володя не был в этом уверен. Немцы снова наступали, забирая Москву в клещи. На севере они дошли до Калинина, на юге — до Калуги, и тот и другой город — около полутора сотен километров от Москвы. Потери Советского Союза были невообразимо велики. Месяц назад в державших оборону войсках Красной Армии насчитывалось восемьсот тысяч человек, а осталось — по подсчетам, легшим Володе на стол, — девяносто тысяч. — Да кто же их остановит?! — сказал отцу Володя. — Их линии снабжения растянуты. Они не подготовлены к нашей зиме. Когда они ослабеют, мы перейдем в контрнаступление. — Так почему же вы перевозите правительство из Москвы? Чиновников перевозили за три тысячи километров на восток от Москвы, в город Куйбышев. Вид правительственных служащих, выносящих из учреждений и складывающих в грузовики коробки с документацией, действовал на жителей столицыдеморализующе. — Это просто предосторожность, — сказал Григорий. — Сталин все еще здесь. — Есть выход, — сказал Володя. — У нас сотни тысяч людей в Сибири. Они необходимы здесь в качестве подкрепления. Григорий покачал головой. — Мы не можем оставить восток незащищенным. Япония по-прежнему является угрозой. — Мы же знаем, что Япония не станет нападать на нас! — сказал Володя и покосился на мать. Он знал, что нельзя обсуждать в ее присутствии то, что является военной тайной, но продолжил: — Токийский источник предупредил нас о том, что Германия собирается напасть на нас, — и оказался прав. Теперь он говорит, что японцы не нападут. Неужели мы снова ему не поверим? — Оценивать данные разведки всегда непросто. — Но у нас нет выбора! — яростно отрезал Володя. — У нас в резерве двенадцать армий, миллион человек. Если пустим их в дело, Москва может выстоять. Если нет — нам конец. — Не говори так, даже наедине! — встревоженно сказал Григорий. — Почему же? Мне, наверное, так и так скоро умирать. Мать заплакала. — Ну смотри, что ты наделал! — сказал отец. Володя вышел из кухни. Обуваясь, он спросил себя, с какой стати он раскричался на отца и расстроил мать. Это все потому, что он верил, будто Германия победит Советский Союз. Эти ящики водки, что купила мать, чтобы обменивать на еду во время оккупации, заставили его взглянуть правде в глаза. Мы проиграли войну, сказал он себе. Близится конец русской революции. Он надел пальто и шапку. Потом вернулся на кухню. Поцеловал мать, обнял отца. — Ты что это? — спросил отец. — Ведь просто на работу идешь. — Просто так. На случай, если вдруг больше не увидимся, — сказал Володя. И вышел. Проходя по мосту к центру города, он обнаружил, что движение общественного транспорта прекращено. Метро было закрыто, ни автобусов, ни трамваев не было. Казалось, вокруг одни плохие новости. В то утро сводки от советского Информбюро, звучащие в домах из радиоприемников и на перекрестках из громкоговорителей, укрепленных на столбах, были необычайно честны. «В течение ночи с 14 на 15 октября положение на западном фронте ухудшилось, — звучало из динамика. — Танковые колонны противника прорвали нашу оборону». Каждый знал, что Совинформбюро всегда привирает, поэтому было ясно, что действительное положение еще хуже. Центр города был забит беженцами. Они шли толпами с запада, везя пожитки на ручных тележках, гнали по улицам стада тощих коров, вонючих свиней и мокрых овец, направляясь к восточным окраинам Москвы, отчаянно стремясь оказаться как можно дальше от наступающих немцев. Володя попытался найти попутную машину. В Москве в те дни было мало личного транспорта. Топливо экономили для бесконечных военных колонн, разъезжающих по Садовому кольцу. В конце концов его подобрал новенький джип «ГАЗ-64». Глядя из открытой машины, он увидел многочисленные следы бомбежек. Дипломаты, вернувшиеся из Англии, говорили, что по сравнению с лондонскими разрушениями это ерунда, но москвичи считали, что ущерб, нанесенный их городу, достаточно велик. Володя миновал несколько разрушенных зданий и десятки выгоревших до основания деревянных домов. Григорий, возглавлявший противовоздушную оборону, установил на крыши самых высоких зданий зенитки и запустил под снежные облака заградительные аэростаты. Самым «странным» его решением было приказать перекрасить золотые купола церквей в защитные зеленый и коричневый цвета. Володе он признался, что это никак не повлияет на точность попаданий при бомбежке, но даст горожанам чувство, что их защищают. Если немцы победят и Москвой будут править нацисты, то Володины близнецы-племянники, сын и дочка его сестры Ани, вырастут не коммунистами-патриотами, а рабами в нацистском государстве и будут вскидывать руку в гитлеровском приветствии. Россия превратится в подневольную страну вроде Франции; у власти будет профашистское правительство, которое будет собирать евреев и посылать их в концентрационные лагеря. Думать об этом было невыносимо. Володя мечтал о будущем, в котором Советский Союз освободится от пагубного правления Сталина и зверств НКВД и начнет строить истинный коммунизм. Когда Володя добрался до Разведупра возле Ходынского поля, он заметил в воздухе сероватые хлопья — это был не снег, а пепел. Разведупр Красной армии жег документацию, чтобы она не попала в руки врага. Вскоре к нему в кабинет зашел полковник Лемитов. — Ты посылал в Лондон информацию о немецком физике Вильгельме Фрунзе. Это был умный ход. Оказалось, очень перспективный источник. Молодец! Какая теперь разница, подумал Володя. Танки уже в двухстах километрах от Москвы. Теперь уже поздно, никакие шпионы не помогут. Но он заставил себя сосредоточиться. — Фрунзе? Да, я учился с ним в школе, в Берлине. — Лондон вошел с ним в контакт, и он готов говорить. С ним встретились в надежном месте… — Рассказывая, Лемитов теребил браслет наручных часов. Обычно он так не делал. Было заметно, что он нервничает. И все нервничали. Володя ничего не ответил. Наверняка эта встреча дала какую-то информацию, иначе он не говорил бы об этом. — Лондон говорит, Фрунзе сначала был очень боязлив и подозревал, что наш человек — агент английской тайной полиции, — с усмешкой сказал Лемитов. — На самом деле после первой встречи он пошел на Кенсингтон-Пэлас-Гарденз, постучал в двери нашего посольства и потребовал подтверждения, что это действительно наш человек! Володя улыбнулся. — Какой дилетант! — Вот именно, — сказал Лемитов. — Если бы это был дезинформатор, то не сделал бы подобной глупости. Советский Союз пока что не сдался, он был еще жив — и Володе приходилось вести себя так, словно Вилли Фрунзе имел какое-то значение. — И что же он нам дал? — спросил он. — Он говорит, что он и другие ученые в сотрудничестве с американцами работают над супербомбой. Володя встревожился: он вспомнил, что говорила ему Зоя Воротынцева. Подтверждались ее худшие опасения. — Но с его информацией у нас возникла проблема. — Какая? — Мы перевели его сообщение, но все равно не понимаем ни слова, — Лемитов вручил Володе пачку отпечатанных на машинке листов. Володя прочел вслух заголовок: — «Разделение изотопов с помощью газовой диффузии». — Понимаешь, о чем я? — Я изучал в университете языки, а не физику. — Но ты говорил как-то, что у тебя есть знакомая, физик, — сказал с усмешкой Лемитов. — Роскошная блондинка, которая отказалась пойти с тобой в кино, если я правильно помню. Володя покраснел. Он рассказывал о Зое Камню, а тот, должно быть, пустил сплетню. Плохо работать у разведчиков — они все о тебе знают. — Это друг семьи, — сказал он. — Она мне рассказывала о взрыве вследствие процесса, который называется делением. Хотите, я расспрошу ее? — Частным образом, неофициально. Я не хочу поднимать вокруг этого шум, пока сам не разберусь. Фрунзе может оказаться чокнутым, а мы будем выглядеть глупо. Выясни, о чем говорится в его сообщениях и будет ли от него польза как от ученого. Если он пишет правду, то могут ли англичане и американцы действительно сделать эту супербомбу? А могут ли немцы? — Я не видел Зою два, а то и три месяца… Лемитов пожал плечами. На самом деле было неважно, насколько хорошо Володя знает Зою. В Советском Союзе отвечать на вопросы властей никогда не было делом добровольным. — Я найду ее. Лемитов кивнул. — Сделай это сегодня. И вышел. Володя задумчиво сдвинул брови. Зоя была уверена, что американцы делают супербомбу, и ее уверенности хватило, чтобы убедить Григория поговорить об этом со Сталиным, но Сталин лишь презрительно отмахнулся. И сейчас источник в Англии говорил то же, что и Зоя. Похоже, что она оказалась права, а Сталин — ошибался. Снова. У лидеров Советского Союза была опасная тенденция — не верить новостям, если они неприятны. Лишь на прошлой неделе советская разведка заметила немецкую бронетехнику всего в ста двадцати километрах от Москвы. В Генеральном штабе отказались в это верить, пока данные не подтвердились дважды. Тогда сообщившего о немцах офицера разведки арестовал НКВД, обвинив в «провокации». Когда немцы были так близко, стало трудно планировать вперед, но возможность применения бомбы, которая в состоянии сровнять Москву с землей, нельзя было не принимать во внимание, даже в это время наивысшей опасности. И если Советский Союз справится с Германией, то потом на него могут напасть Англия и Америка: что-то подобное уже было после войны 1914–1918 годов. Вдруг Советский Союз окажется беззащитным перед супербомбой империалистов? Володя отправил своего помощника лейтенанта Белова выяснять, как найти Зою. В ожидании его возвращения Володя принялся изучать сообщения Фрунзе — английский оригинал и перевод, заучивая наизусть фразы, которые казались ему ключевыми, так как выносить документы из здания не разрешалось. Через час он уже понимал достаточно, чтобы задавать вопросы. Белов выяснил, что Зои нет ни в университете, ни в находящемся неподалеку общежитии ученых. Однако администратор общежития сообщила ему, что всех молодых жильцов дома отправили на строительство внутренних укреплений города, и рассказала, где именно должна работать Зоя. Володя надел пальто и вышел. Он волновался, но сам не знал, что его больше волнует — огромная бомба или предстоящая встреча с Зоей. Возможно, и то и другое. Ему удалось добыть армейский «ЗИС» с водителем. Проезжая мимо Казанского вокзала, откуда отправлялись поезда на восток, он увидел абсолютное столпотворение. Даже войти в здание вокзала не представлялось возможным, не говоря уже о том, чтобы сесть в поезд. Множество мужчин и женщин пытались пробиться к зданию вокзала со своими детьми, домашними животными, сундуками и чемоданами. Володя потрясенно смотрел, как некоторые без зазрения совести руками и ногами пробивают себе дорогу. За этим беспомощно наблюдали несколько милиционеров: чтобы восстановить здесь порядок, потребовалась бы армия. Обычно военные шоферы немногословны, но этот был склонен комментировать происходящее. — Трусы чертовы, — сказал он. — Сами драпают, а мы дерись с фрицами. Ты только посмотри, шубы-то какие! Володе это показалось странным. Критиковать руководство было опасно. За подобные замечания человек мог легко лишиться работы и провести неделю-другую в подвалах главного здания НКВД на Лубянской площади. После этого можно было на всю жизнь остаться калекой. У Володи было тревожное ощущение, что жесткая система иерархии и почитания, на которой держался советский коммунизм, начала слабеть и разваливаться. Бригаду, строившую заграждения, нашли именно там, где говорила администратор общежития. Володя вышел из машины, приказал водителю ждать и оглядел их работу. Главная дорога была заставлена противотанковыми «ежами». Состоял такой «еж» из трех кусков железнодорожного рельса, каждый в метр длиной, сваренных посередине в форме звезды, три луча которой упирались в землю, а три — поднимались вверх. Несомненно, гусеницам танков они могли причинить большой вред. За полем «ежей» кирками и лопатами рыли противотанковую траншею, а за ней возвышалась стена из мешков с песком — с бойницами, через которые могли стрелять защитники города. Между препятствиями был оставлен узкий зигзагообразный ход, чтобы москвичи могли и дальше пользоваться дорогой до прихода немцев. Почти все копавшие и строившие были женщины. Володя нашел Зою возле кучи песка — она наполняла мешки песком. С минуту он наблюдал за ней, оставаясь на расстоянии. Она была в грязном пальто, шерстяных перчатках и валенках. Ее светлые волосы были убраны назад и покрыты бесцветной тряпкой, завязанной под подбородком. Лицо было испачкано — и все равно она была хороша. Она размеренно махала лопатой, дело спорилось. Потом бригадир засвистел в свисток, и все прекратили работу. Зоя села на кучу мешков с песком и вынула из кармана пальто маленький сверток — что-то завернутое в газету. Володя присел с ней рядом и сказал: — Вы могли бы получить освобождение от этих работ. — Это мой город, — ответила она. — Почему же я не должна помогать его защищать? — Значит, вы не бежите на восток. — Я не стану убегать от этих фашистских ублюдков. Ярость, с которой это было сказано, поразила его. — Но многие бегут. — Знаю. Я думала, вас тоже давно след простыл. — Вы слишком плохого мнения обо мне. Вы считаете, я из тех, кто думает только о себе. — Те, кто может спастись, обычно так и делают, — сказала она, пожав плечами. — Ну так вы ошибаетесь. Вся моя семья все еще здесь, в Москве. — Может быть, я и недооценивала вас… Хотите оладушек? — спросила она, разворачивая свой сверток. Там оказались четыре бледные оладьи, завернутые в капустные листья. — Попробуйте. Он взял один и откусил кусочек. На вкус было не очень. — Из чего это? — спросил он. — Из картофельных очистков. Их можно набрать бесплатно хоть целое ведро у кухонной двери любой партийной или военной столовой. Измельчаешь, варишь, пока не станут мягкими, кладешь немного муки и молока, добавляешь соль, если есть, — и жаришь на жире. — Я не знал, что у вас дела настолько плохи, — неловко сказал он. — Вы всегда можете поесть у нас, имейте в виду. — Спасибо. А что вас привело сюда? — У меня к вам вопрос. Что такое «разделение изотопов с помощью газовой диффузии»? — О боже! Что случилось? — подняла она на него испуганные глаза. — Ничего не случилось. Я просто пытаюсь понять, насколько важны некоторые неясные данные. — Мы что, наконец создаем атомную бомбу? По ее реакции он понял, что полученная от Фрунзе информация наверняка была важной. Она сразу же поняла смысл его слов. — Пожалуйста, ответьте на вопрос, — сурово сказал Володя. — Хоть мы и друзья, но это дело официальное. — Хорошо. Вы знаете, что такое изотоп? — Нет. — Некоторые элементы существуют в нескольких различных видах. Например, у атомов углерода всегда шесть протонов, а вот нейтронов иногда шесть, а иногда семь или восемь. Эти различные виды — изотопы, их называют углерод-12, углерод-13 и углерод-14. — Это достаточно просто, даже для студента языкового вуза, — сказал Володя. — А почему это важно? — У урана два изотопа, У-235 и У-238. В природном уране эти изотопы смешаны. Но взрывается только У-235. — Значит, нам надо их разделить. — Теоретически один из способов это сделать — газовая диффузия. Когда газ пропускают через мембрану, более легкие молекулы проходят быстрее, поэтому появляющийся газ богаче более низкими изотопами. Конечно, в реальности я никогда этого не видела. В сообщении Фрунзе говорилось, что англичане строят в Уэльсе, на западе страны, газодиффузионный завод. И американцы тоже строили такой завод. — А может ли быть, что такой завод строят с какой-то другой целью? — Для чего еще может понадобиться разделять изотопы, я не знаю… — Она покачала головой. — Подумайте, каковы шансы. Если в военное время кто-то включает в число первоочередных задач подобный процесс, то он или сошел с ума, или делает оружие. Володя увидал, как к полосе противотанковых «ежей» подъехал автомобиль и стал пробираться по извилистому проходу. Это был «КИМ-10», маленький двухдверный автомобиль, предназначенный для элиты. Он развивал скорость до девяноста километров в час, но эта машина была так нагружена, что вряд ли смогла бы разогнаться и до шестидесяти. За рулем сидел человек лет под шестьдесят, в шляпе и в пальто западного покроя. Рядом с ним сидела молодая женщина в меховой шапке. Заднее сиденье автомобиля было завалено картонными коробками. К крыше было тщательно привязано пианино. Это был явно представитель правящей элиты, пытавшийся выбраться из города со своей женой или любовницей, прихватив все свои ценности, что был в состоянии увезти, как раз из тех, к кому Зоя причисляла и Володю — потому, наверное, и отказалась пойти с ним в кино. Может, теперь она изменит свое отношение к нему, мелькнула у Володи мысль. Кто-то из добровольных строителей заграждений передвинул «ежа» так, что тот оказался на пути автомобиля, и Володя понял, что будут неприятности. Машина медленно двинулась вперед, пока не уперлась в «ежа» бампером. Водитель, наверное, посчитал, что сможет столкнуть его с дороги. Несколько женщин подошли поближе, посмотреть, что будет. «Еж» был устроен таким образом, что его было не так просто столкнуть с пути. Его ноги зарылись глубоко в землю, и он крепко застрял. Раздался скрежет металла, и бампер стал сминаться. Водитель дал задний ход, и машина попятилась. Он высунул голову в окно и заорал: — Живо убирайте эту дрянь! У него был вид человека, привыкшего командовать. — Сам убирай! — крикнула, сложив руки на груди, одна из рабочих, невысокая и толстая женщина средних лет в мужской клетчатой кепке. — Дезертир! Водитель вышел, красный от злости, и Володя с удивлением увидел, что это полковник Бобров, которого он знал еще по Испании. Бобров был известен тем, что убивал выстрелом в затылок собственных людей, если они отступали. «Никакой пощады трусам!» — был его девиз. В Бельчите Володя сам видел, как Бобров расстрелял троих бойцов интербригады, которые отступили, потому что у них кончились патроны. Сейчас Бобров был в гражданском. Не застрелит ли он и преградившую путь женщину, подумал Володя. Бобров подошел к стоявшему перед машиной «ежу» и ухватился за него. «Еж» оказался тяжелее, чем Бобров предполагал, но, поднатужившись, ему все-таки удалось оттащить его в сторону. Пока он садился в машину, женщина в кепке снова поставила «ежа» перед машиной. Вокруг, наблюдая за скандалом, уже толпились другие рабочие, зубоскаля и отпуская шуточки. Бобров подошел к женщине, вынимая из кармана пальто удостоверение. — Я генерал Бобров! — сказал он. Должно быть, вернувшись из Испании, он получил повышение. — Дайте мне проехать! — И ты говоришь, что ты военный? — фыркнула женщина. — Чего ж ты не сражаешься? Бобров побагровел. Он знал, что упрек обоснован. Неужели жестокого старого солдата уговорила бежать молодая жена, подумал Володя. — А я скажу так: ты — предатель! — заявила женщина в кепке. — Пытаешься смыться со своим пианино и молоденькой девкой! — и она сбила с него шляпу. Володя остолбенел. Никогда еще в Советском Союзе он не видел, чтобы с вышестоящими вели себя так дерзко. Вот в Берлине — давно, еще до прихода к власти нацистов — его удивляло, когда приходилось наблюдать, как обычные немцы бесстрашно спорят с полицейскими; но здесь такого не бывало. Толпа женщин довольно загалдела. У Боброва по-прежнему были коротко стриженные седые волосы. Он проводил взглядом покатившуюся по мокрой дороге шляпу и даже сделал за ней шаг, но потом передумал. Володя вмешиваться не собирался. Он ничего не мог сделать против толпы, и кроме того, у него не было сочувствия к Боброву. Ему казалось только справедливым, если к нему относятся с такой же жестокостью, какую он сам всегда проявлял ко всем остальным. Другая женщина, постарше первой, замотанная в вонючее одеяло, открыла багажник автомобиля. — Вы только гляньте на все это! — сказала она. Багажник был битком забит кожаными чемоданами. Она вытащила один и дернула застежки. Крышка открылась, и содержимое выпало на землю: кружевное белье, льняные нижние юбки и ночные сорочки, шелковые чулки и лифчики — все явно сделанное на Западе, и красивее всего, что могла обычная русская женщина увидеть, не то что купить. Вещи из тончайшей ткани упали в вонючую жижу и прилипли, как лепестки к коровьей лепешке. Кто-то из женщин начал их подбирать. Другие хватали следующие чемоданы. Бобров бросился к багажнику и стал отталкивать женщин. Володя подумал, что дело принимает очень паршивый оборот. У Боброва наверняка есть оружие, и в любую минуту он может пустить его в ход. Но тут женщина в одеяле подняла лопату и сильно ударила Боброва по голове. Женщина, которая могла рыть лопатой траншею, была не слабого десятка, и удар прозвучал ужасно громко. Генерал упал на землю, и женщина ударила его ногой. Из машины выбралась молодая любовница генерала. Женщина в кепке крикнула: — Идешь помогать нам копать? Остальные засмеялись. Подружка генерала — на вид ей было лет тридцать, — опустив голову, пошла назад по дороге — туда, откуда приехала машина. Женщина в кепке толкнула ее, но она метнулась между «ежами» и побежала. Женщина бросилась за ней. Любовница генерала была в замшевых туфлях цвета загара, на высоком каблуке, она поскользнулась на мокрых камнях и упала. С ее головы слетела меховая шапка, но, с трудом поднявшись на ноги, девица снова побежала. Женщина в кепке схватила шапку и не стала преследовать беглянку. Все чемоданы уже лежали открытые вокруг брошенной машины. Женщины вытаскивали с заднего сиденья коробки и переворачивали вверх дном, вываливая содержимое на дорогу. Сыпались ложки и вилки, бились чайные сервизы, звенел хрусталь. По черной жиже возили вышитые простыни и белые полотенца. Около дюжины пар красивых женских туфель лежали разбросанные на дороге. Бобров поднялся на колени и попытался встать. Женщина в одеяле снова ударила его лопатой. Она расстегнула его пальто из тонкой шерсти и стала стягивать с него. Бобров сопротивлялся. Она пришла в ярость и снова ударила его лопатой, потом еще и еще — пока он не затих. Вся его белая стриженая голова была в крови. Женщина бросила свое одеяло и надела пальто Боброва. Володя подошел к неподвижному телу. Глаза смотрели безжизненно. Володя опустился на колени, послушал дыхание, сердцебиение, пульс — ничего не было. Бобров был мертв. — Никакой пощады трусам, — сказал Володя, но глаза Боброву закрыл. Несколько женщин отвязали пианино. Инструмент пополз с крыши автомобиля и рухнул на землю с нестройным звоном. Женщины, ликуя, стали крушить его кирками и лопатами. Другие ссорились над рассыпанным добром, выхватывали из грязи столовое серебро, вязали в узлы простыни, рвали друг у дружки кружевное белье. Тут и там начинались драки. Мимо Зоиной головы, едва не задев, пролетел фарфоровый чайник. Володя поспешил вернуться к ней. — Это переходит в серьезные беспорядки, — сказал он. — У меня армейская машина с шофером. Я вас отсюда вывезу. Она задумалась лишь на секунду. — Спасибо, — ответила она, и они бросились к машине, вскочили в нее и поехали прочь.II
Когда немецкие войска вошли на территорию Советского Союза, вера Эрика фон Ульриха в фюрера окрепла. По мере продвижения по просторам России немецких армий, сметающих на своем пути войска Красной армии, как солому, Эрик все больше восторгался стратегической гениальностью вождя, которому он клялся в верности. Не то чтобы это было легко. В дождливом октябре сельские дороги превратились в грязевые ванны. Это называлось «распутица», время без дорог. Санитарный фургон Эрика с трудом пробирался по сплошному болоту. Перед машиной нарастала волна грязи, все больше замедляя ее ход, и в конце концов ему и Герману приходилось выходить и убирать ее лопатами, чтобы машина могла двигаться дальше. Таким образом двигалась вся немецкая армия, и к Москве они шли уже не стремительным рывком, а ползком. Что еще хуже, заболоченность дорог означала, что грузовикам с припасами за армией не угнаться. Не хватало боеприпасов, топлива и продовольствия, а в медсанчасти Эрика было угрожающе мало лекарств и другого необходимого. Поэтому, когда в начале ноября ударили морозы, Эрик сначала обрадовался. Казалось, пришло спасение: дороги снова стали твердыми, и санитарный фургон снова мог ехать с нормальной скоростью. Но Эрик дрожал от холода в своей летней форме и хлопковом белье — зимняя форма еще не прибыла из Германии. Как и зимнее масло для мотора его фургона — и всех армейских грузовиков, танков и артиллерии. Чтобы можно было продолжать путь, Эрик ночью каждые два часа вставал, чтобы запустить на пять минут мотор — только так можно было спасти топливо от загустения, а смазочно-охлаждающую жидкость — от полного замерзания. И кроме того, он каждое утро предусмотрительно разводил огонь под машиной за час до того, как приходилось трогаться с места. Сотни машин уже поломались, и их пришлось бросить. У немецких самолетов, всю ночь простоявших на открытых аэродромах, замерзало топливо, и они не могли взлететь, так что прикрытие войск с воздуха просто исчезло. Несмотря на все это, русские отступали. Они ожесточенно сражались, но их все время теснили назад. Медсанчасть Эрика все время останавливалась, чтобы очистить путь от трупов русских, и груды мерзлых тел высились по краям дороги леденящими душу парапетами. Безжалостно, неумолимо немецкая армия приближалась к Москве. Эрик был уверен, что скоро увидит, как по Красной площади величественно поедут немецкие танки, а над башнями Кремля торжествующе взовьются знамена со свастикой. Но пока температура воздуха была минус десять по Цельсию и опускалась все ниже. Полевой госпиталь Эрика расположился в маленьком городке возле замерзшей реки, в еловом лесу. Как назывался город, Эрик не знал. Русские часто разрушали все, отходя, но этот город остался более-менее целым. Здесь была современная больница, сразу захваченная немцами. Доктор Вайсс без объяснения велел местным врачам отправить своих пациентов по домам вне зависимости от состояния. И сейчас Эрик осматривал обмороженного больного — мальчишку лет восемнадцати. Кожа его лица была желтоватого воскового оттенка и твердой на ощупь. Когда Эрик с Германом срезали тоненькую летнюю форму, то увидели, что руки и ноги покрыты темно-красными волдырями. Растрескавшиеся и порванные сапоги были набиты газетами — мальчик отчаянно пытался защититься от холода. Когда Эрик снял их, то почувствовал характерный запах гниения: гангрена. И все же он думал, что, возможно, мальчишку еще удастся спасти от ампутации. Они знали, что делать. Им чаще приходилось иметь дело с обморожениями, чем с ранами. Он наполнил ванну, и они с Германом Брауном опустили больного в теплую воду. Эрик осматривал оттаивающее тело. Он увидел черный цвет гангрены на ступне одной ноги и на пальцах другой. Когда вода стала остывать, они его вынули, осушили, прикладывая полотенца, уложили в постель и накрыли одеялами. Потом они обложили его завернутыми в полотенца горячими камнями. Больной был в сознании. — Мне отрежут ногу? — спросил он. — Это будет решать врач, — привычно сказал Эрик. — Мы лишь санитары. — Но вы видите столько больных! — упрямо сказал он. — Как вы думаете? — Я думаю, может, еще обойдется, — сказал Эрик. Если нет — он знал, что тогда будет: на той ноге, что меньше пострадала, Вайсс решит ампутировать пальцы — и отрежет их большими, как болторез, щипцами. А вторую ногу отнимут ниже колена. Через несколько минут пришел Вайсс. Осмотрев ноги мальчишки, он, не раздумывая, сказал: — Готовьте пациента к ампутации. Еще один сильный молодой парень проведет всю оставшуюся жизнь калекой, в отчаянии подумал Эрик. Бедняга! Однако пациент смотрел на это совсем иначе. — Слава богу! — сказал он. — Больше мне не придется воевать. Пока они готовили мальчика к операции, Эрик думал, что этот — один из многих, пребывающих в упадническом расположении духа. К таким относилась и его собственная семья. Он много думал о своем покойном отце и чувствовал не только горечь утраты, но в глубине души — и ярость. Вот не пожелал старик присоединиться к большинству и разделить триумф Третьего рейха, с горечью думал он. Вечно он был чем-то недоволен, обсуждал решения фюрера, оказывал пагубное действие на боевой дух вооруженных сил… Зачем ему надо было оставаться таким бунтовщиком? Почему он был приверженцем изжившей себя идеологии демократии? Свобода ничего не дала Германии, в то время как фашизм прямо-таки спас страну! Он злился на отца, но при мысли о том, как он умер, к глазам подступали горячие слезы. Сначала Эрик не допускал мысли, что его могли убить в гестапо, но скоро понял, что это было вполне возможно. Там же не учителя воскресной школы работают — они избивают тех, кто распускает о правительстве лживые сплетни. А отец все выспрашивал, не убивает ли правительство неполноценных детей. Надо было быть таким дураком, чтобы слушать англичанку-жену и чересчур жалостливую дочь! Эрик любил их, но тем больнее ему было, что они так упорны в своих заблуждениях. Приехав в отпуск в Берлин, Эрик навестил отца Германа. Этот человек первым открыл для него восхитительную философию нацизма, когда они с Германом были еще мальчишками. Теперь господин Браун был в СС. Эрик рассказал ему, что в баре один человек утверждал, что правительство убивает неполноценных в специальных больницах. — Правда то, что калеки — тяжелый балласт, мешающий нашему пути к новой Германии, — сказал Эрику господин Браун. — Раса должна быть очищена — необходимы репрессии евреев и других вырождающихся народов, запрет на смешанные браки, в результате которых появляются полукровки. Но никогда нацисты не применяли эвтаназию. Мы целеустремленные, жесткие, иногда даже жестокие — но мы не убиваем людей. Это ложь коммунистов. Отцовские обвинения оказались ложными. И все же порой Эрик плакал. К счастью, он был ужасно занят. Утром всегда был наплыв больных — обычно это были люди, пострадавшие накануне. Потом была небольшая передышка перед тем, как начинались жертвы нового дня. Прооперировав мальчишку с обморожениями, доктор Вайсс и Эрик с Германом пошли в тесную подсобку на короткий утренний перерыв. Герман поднял голову от газеты. — В Берлине говорят, что мы уже победили! — воскликнул он. — Приехали бы они сюда и сами посмотрели, что здесь творится! — Фюрер произнес интереснейшую речь во Дворце спорта, — сказал доктор Вайсс со своим обычным цинизмом. — Он говорил, что русские — неполноценные животные, и это вселяет в меня надежду. Я-то подумал было, что русские — сильнейшие противники из всех, с кем мы только сталкивались. Они сражались дольше и упорнее, чем поляки, бельгийцы, голландцы, французы или англичане. Пусть у них плохо со снаряжением, с руководством, с питанием — они все равно бегут на наши пулеметы, размахивая своими древними винтовками, словно им все равно, жить или умирать. Я рад слышать, что все это — признак того, что они животные. Я-то начал бояться, что они отважные патриоты. Как всегда, Вайсс делал вид, что согласен с фюрером, хотя имел в виду прямо противоположное. Герман просто пришел в замешательство, а Эрик понял и разозлился. — Какими бы ни были эти русские, — сказал он, — а они проигрывают войну, — сказал он. — Мы в шестидесяти километрах от Москвы. Фюрер оказался прав. — И он намного умнее Наполеона, — сказал доктор Вайсс. — Во времена Наполеона самым быстрым средством передвижения был конь, — сказал Эрик. — А сегодня у нас есть двигатель внутреннего сгорания и радиосвязь. Современные коммуникации дали нам возможность достичь успеха там, где Наполеон потерпел поражение. — Ну или дадут, когда мы возьмем Москву. — А это произойдет в ближайшие дни, если не часы. Не можете же вы сомневаться в этом! — Почему не могу? Насколько мне известно, кое-кто из наших генералов предложил остановиться там, где мы сейчас, и строить оборонительные укрепления. Мы могли бы защищать эти позиции и подтягивать резервы, а весной снова перейти в наступление. — На мой взгляд, это трусость и предательство! — горячо сказал Эрик. — Вы правы — должно быть, правы, потому что именно так и ответили этим генералам из Берлина, насколько мне известно. Тем, кто в штабе, наверное, лучше видны перспективы, чем тем, кто находится на передовой. — Мы уже почти разбили Красную Армию! — Но, похоже, Сталин, словно фокусник, достает новые армии из ниоткуда. В начале этой кампании мы думали, что у него двести дивизий. Теперь мы считаем, что у него их более трехсот. Где он нашел еще сотню? — Расчеты фюрера в итоге оправдаются — опять! — Конечно, Эрик. Оправдаются. — Он еще никогда не ошибался! — Один человек решил, что сможет летать. И прыгнул с крыши десятиэтажного здания. Когда он, тщетно маша руками, пронесся мимо пятого этажа, стоявшие там люди услышали его слова: «Пока все в порядке». В подсобку вбежал солдат. — Несчастный случай, — сообщил он. — В карьере к северу от города. Авария, столкнулись три машины. Пострадали офицеры СС. СС изначально были войсками личной охраны Гитлера и сейчас составляли элиту власти. Эрик восхищался их исключительной дисциплиной, их в высшей степени элегантной формой и особенно приближенным к Гитлеру положением. — Мы пошлем санитарный фургон, — сказал Вайсс. — Это Айнзацгруппа, группа особого назначения, — сказал солдат. Эрик краем уха слышал о группах особого назначения. Они шли вслед за армией на занимаемые территории и сгоняли вместе тех, от кого можно было ждать неприятностей и саботажа — например, коммунистов. Наверное, они устраивали за городом лагерь военнопленных. — Сколько человек пострадало? — спросил Вайсс. — Шесть или семь. Еще не всех вынули из машин. — Ясно. Браун и фон Ульрих, отправляйтесь. Эрик был рад. Ему хотелось повстречаться с самыми горячими сторонниками фюрера, и еще больше радовала возможность быть им полезным. Солдат дал ему бумажку, где было написано, как ехать. Эрик с Германом залпом допили чай, загасили сигареты и вышли из подсобки. Эрик надел полушубок, снятый с мертвого русского офицера, но застегивать не стал, чтобы была видна форма. Они поспешили к гаражу, и Герман вывел фургон на улицу. Эрик зачитывал записку и смотрел на дорогу, вглядываясь через начинающийся снегопад. Дорога вывела их из города и теперь петляла по лесу. Им попалось несколько автобусов и грузовиков, ехавших во встречном направлении. Снег на дороге был плотно укатан, и Герман не мог ехать быстро по этой скользкой поверхности. Эрик легко мог себе представить, как произошла эта авария. Была вторая половина короткого дня. В это время года здесь светлело в десять и темнело в пять. Через снеговые облака пробивался серый свет. По обеим сторонам дороги густо стояли сосны, отчего казалось еще темнее. Эрик почувствовал себя словно в сказке братьев Гримм: дорога вела его в густой лес, где притаилось зло. Они все высматривали поворот налево — и наконец нашли его. Поворот охранял солдат, он указал им путь дальше. Машину затрясло на тропе между деревьями; потом их остановил следующий часовой, сказавший: — Поезжайте со скоростью пешего, не быстрее. Оттого и случилась эта авария. Через минуту они подъехали к месту происшествия. Три разбитые машины стояли, словно спаянные вместе: автобус, джип и лимузин «Мерседес» с цепями на шинах. Эрик и Герман выскочили из фургона. Автобус был пуст. На земле лежали три человека, наверное ехавшие в джипе. Вокруг автомобиля, зажатого между двумя другими машинами, собралось несколько солдат — они пытались вытащить из него людей. Эрик услышал винтовочный залп и мельком удивился: кто это стреляет в лесу? Но тут же отбросил эту мысль и сосредоточился на работе. Они с Германом обошли пострадавших, выясняя тяжесть повреждений. Из троих лежащих на земле один был мертв, у второго была сломана рука, а у третьего вроде ничего хуже синяков не было. В автомобиле один человек истек кровью и уже умер, второй был без сознания, третий — кричал. Эрик дал кричащему дозу морфия. Когда лекарство подействовало, они с Генрихом смогли извлечь раненого из автомобиля и отнести в санитарный фургон. Теперь путь был свободен, и солдаты получили возможность освободить того, который лежал без сознания, зажатый искореженным кузовом «Мерседеса». Он был ранен в голову, и Эрик подумал, что с такой раной ему все равно не жить, — но не сказал этого. Он занялся ранеными из джипа. Герман наложил шину на сломанную руку, а Эрик повел отделавшегося синяками в санитарный фургон. Затем он вернулся к «Мерседесу». — Мы достанем его минут через пять-десять, — сказал капитан. — Подождите немного. — Ладно, — ответил Эрик. Он снова услышал стрельбу и прошел чуть дальше в лес: ему было любопытно, что там могла делать группа особого назначения. Снег на земле между деревьями был сильно утоптан и замусорен: окурки, огрызки яблок, старые газеты и прочий мусор — словно здесь прошла толпа заводских рабочих. Он вышел на поляну, где стояли припаркованные грузовики и автобусы. Сюда везли много людей. Несколько автобусов отправлялись назад, объезжая аварию. Несколько прибыли, пока Эрик шел через поляну. За стоянкой он наткнулся на русских — их было человек сто разных возрастов, наверное, пленных. Хотя многие были с чемоданами, коробками и узлами, которые они так стискивали, словно там у них драгоценности. Один человек держал скрипку. Эрик заметил маленькую девочку с куклой, и у него вдруг похолодело внутри от страшного предчувствия. Пленных охраняли местные полицейские с дубинками. У группы особого назначения, что бы они здесь ни делали, явно были помощники. Полицейские посмотрели на него, заметили под расстегнутой шубой немецкую военную форму — и ничего не сказали. Когда он проходил мимо пленных, к нему обратился по-немецки хорошо одетый русский: — Господин, я директор находящегося в этом городе шинного завода. Я никогда не разделял коммунистических идей, но приходилось, конечно, уверять их в своей преданности, как должны были все начальники в городе. Я могу вам помочь, я здесь все знаю. Пожалуйста, заберите меня отсюда! Эрик ничего не ответил и пошел в сторону выстрелов. Он подошел к карьеру. Это была огромная, неровная яма в земле, по краям обрамленная елями, стоявшими, словно часовые в темно-зеленой форме, под ношей снега. С одного края карьер полого уходил вниз. Эрик увидел, что по этому спуску идут человек двенадцать пленных — по двое, под конвоем солдат, в сумрачную низину. Эрик заметил среди них трех женщин и мальчика лет одиннадцати. У них что, где-то в этом карьере лагерь? Но вещей у них в руках уже не было. На их непокрытые головы, словно благословение, падал снег. Эрик спросил у стоявшего рядом сержанта СС: — Сержант, а кто эти пленные? — Коммунисты, — ответил тот. — Жители этого города. Комиссары и так далее. — Что, даже тот маленький мальчик? — И евреи, — добавил сержант. — Так кто же, коммунисты или евреи? — А какая разница? — Это не одно и то же. — Чушь. Большинство коммунистов — евреи. Большинство евреев — коммунисты. Вы что, с луны свалились? Эрик подумал, что заговоривший с ним директор завода не был ни коммунистом, ни евреем. Пленные достигли каменного дна карьера. До сих пор они брели, как овцы в стаде, не разговаривая и не глядя по сторонам, но сейчас заволновались, указывая друг другу на что-то на земле. Когда Эрик вгляделся сквозь снегопад, он увидел рассыпанные среди камней тела, их одежду уже припорошил снег. Только сейчас Эрик заметил двенадцать человек с винтовками, стоящих на краю оврага, среди деревьев. Двенадцать пленных, двенадцать стрелков. Он понял, что происходит, и все его тело оцепенело от ужаса и невероятности происходящего. Они подняли оружие и прицелились в пленных. — Нет… — сказал Эрик. — Нет, так нельзя… — Никто его не услышал. Одна из пленных женщин закричала. Эрик увидел, как она схватила одиннадцатилетнего мальчика и прижала к себе, словно ее руки, обнимая, могли заслонить его от пуль. Видимо, это была его мать. — Огонь, — сказал офицер. Винтовки выстрелили. Пленные зашатались и стали падать. От шума с елей осыпалось немного снега, и он покрыл стрелков белоснежными крапинками. Эрик увидел, как мальчик и мать вместе упали, не разжимая рук. — Нет… — повторил он. — О нет! Сержант смерил его взглядом. — Да что с вами? — спросил он раздраженно. — Кто вы вообще такой? — Санитар, — ответил Эрик, не отрывая взгляда от ужасной картины на дне карьера. — А что вы здесь делаете? — Приехал на машине «скорой помощи» за офицерами, пострадавшими в аварии… — Эрик увидел, что в карьер ведут следующих двенадцать пленных. — О господи, прав был мой отец! — простонал он. — Мы убиваем людей. — Прекрати ныть и убирайся в свою «скорую помощь». — Да, сержант, — сказал Эрик.III
В конце ноября Володя попросил перевести его в действующую армию. Работа в разведке уже не казалась ему важной: Красной Армии были не нужны шпионы в Берлине, чтобы раскрывать намерения немецкой армии, уже стоявшей на подступах к Москве. И он хотел сражаться за свой город. Его опасения относительно правительства стали ему казаться пустяками. Глупость Сталина, зверства НКВД и то, что ничего в Советском Союзе не работало так, как должно работать, — все это отошло на задний план. Он не чувствовал ничего, кроме жгучей потребности отражать натиск захватчиков, которые будут калечить, насиловать, морить голодом и убивать его мать, сестру, близнецов Димку и Таню — и Зою. Он прекрасно понимал, что если бы все считали так, как он, то у него не было бы шпионов. Его немецкие информаторы были людьми, для которых ужасное зло, которое несли нацисты, было сильнее патриотизма и верности. И он был благодарен им за их мужество и суровое чувство долга, которым они руководствовались. Но он чувствовал сейчас, что его место — не там. Так считали и многие другие ребята из красноармейской разведки, и в начале декабря их небольшая группа вошла в стрелковый батальон. Володя поцеловал родителей, написал Зое записку, где говорилось, что он надеется выжить и увидеть ее снова, и перешел жить в казармы. Наконец-то, через столько времени, Сталин перевел подкрепление с востока в Москву. Против подошедших как никогда близко немцев были выдвинуты тринадцать сибирских дивизий. По дороге на передовую некоторые ненадолго заходили в Москву, и москвичи на улицах с удивлением рассматривали их полушубки с белым подбоем и теплые сапоги из овчины, их лыжи, очки и выносливых низкорослыхстепных лошадок. Они прибыли в самое время для контрнаступления. Это был последний шанс Красной Армии. За эти пять месяцев снова и снова Советский Союз бросал в бой против захватчика сотни тысяч солдат. И каждый раз немцы останавливались, отбивали контратаки — и продолжали неумолимо двигаться к Москве. Но если эта попытка потерпит поражение — она станет последней. Немцы войдут в Москву; а получив Москву, получат и СССР. И тогда Володина мама будет продавать водку, чтобы купить для Димки и Тани молоко на черном рынке. На четвертый день декабря советские войска вышли из города на север, запад и юг — и заняли позиции, готовясь к последнему бою. Шли без света, чтобы не заметил противник. Нельзя было ни разводить костры, ни курить. В тот вечер на передовую прибыли работники НКВД. Своего крысомордого родственничка Илью Дворкина Володя не видел, хотя тот тоже должен был приехать. Володя и дюжина его ребят сидели и чистили винтовки, когда к ним подошли двое, которых Володя не знал, и начали спрашивать: не слышал ли кто, как другие критикуют правительство? Да что говорят про товарища Сталина? И кто из ваших боевых товарищей оспаривает мудрость стратегии и тактики армии? Володе это казалось невероятным. Какое это сейчас имело значение? В ходе нескольких следующих дней будет решено, спасут они Москву или потеряют. Кому какое дело, если солдаты перемывают кости офицерам? Он пресек расспросы, заявив, что у них приказ соблюдать тишину и он уполномочен стрелять в любого, кто ее нарушает, но — дерзко добавил он — энкавэдэшников он отпустит, если они уберутся немедленно. Это подействовало, но у Володи не было сомнения в том, что энкавэдэшники подрывали боевой дух войск по всей линии фронта. Вечером в пятницу 5 декабря загрохотала русская артиллерия. На следующее утро с рассветом Володя со своим батальоном ушел в метель. Им было приказано занять городок на той стороне реки. Приказ атаковать оборону немцев в лоб Володя проигнорировал — это была старая тактика Красной Армии, а сейчас было не время упрямо следовать распоряжениям тех, кто упорствует в заблуждениях. Со своей ротой в сто человек он прошел вверх по течению, по льду перешел реку к северу от городка и вошел в него с фланга. Слева он слышал грохот и вой боя — было ясно, что они находятся за линией фронта противника. Володя едва видел через метель. Случайные вспышки выстрелов освещали на миг облака, но на уровне земли видимость была лишь на несколько метров. Однако он надеялся, что это поможет нашим незаметно подкрасться к немцам и воспользоваться преимуществом неожиданности. Стоял жуткий холод, местами до минус тридцати пяти по Цельсию, и хотя плохо было обеим сторонам, но хуже приходилось немцам, у которых не было снаряжения для холодной погоды. Володя с некоторым удивлением обнаружил, что немцы, обычно действующие эффективно, сейчас не укрепили свои позиции. Не было ни траншей, ни противотанковых рвов, ни блиндажей. Их линия фронта представляла собой серию огневых точек. Через эту прерывающуюся линию фронта было легко проскользнуть в город и поискать слабые цели, казармы, столовые и склады боеприпасов. Его солдаты, подстрелив трех часовых, заняли футбольное поле, где было расположено пятьдесят танков. Неужели это может быть так легко? — удивился Володя. Неужели сила, завоевавшая половину России, оказалась истощена и растрачена? Тела советских солдат, убитых в предыдущих боях и оставленных замерзать там, где они были убиты, лежали без сапог и шинелей — их поснимали дрожащие от холода немцы. Улицы города были захламлены брошенным транспортом — пустые грузовики с открытыми кабинами, покрытые снегом танки с холодными моторами и легковушки с поднятыми капотами, — было видно, что механики пытались завести машины, но потом в отчаянии бросили это дело. Переходя главную улицу, Володя услышал шум мотора и разглядел, несмотря на снегопад, приближающиеся слева фары одного автомобиля. Сначала он решил, что это советская машина, пробившаяся через немецкую линию фронта. Но тут в него и его солдат начали стрелять, и он дал команду прятаться в укрытие. Машина оказалась «кюбельвагеном» — моделью «фольксвагена» с запасным колесом впереди на капоте. У него был мотор воздушного охлаждения, потому он и не замерз. Он протарахтел мимо Володиной роты на предельной скорости, немцы из машины поливали их огнем. Володя был так удивлен, что и не подумал отстреливаться. Почему автомобиль, полный вооруженных немцев, ехал прочь от поля боя? Он повел свою роту через дорогу. Он-то ожидал, что им придется идти с боем от дома к дому, а они почти не встречали сопротивления. Здания в оккупированном городе стояли темные, запертые, с закрытыми ставнями. Все русские, если у них была хоть капля здравого смысла, сейчас прятались под кроватями. На дороге показались другие автомобили, и Володя решил, что это, должно быть, офицеры бегут с поля боя. Он отрядил взвод с легким пулеметом Дегтярева «ДП-28» — залечь в кафе и открыть огонь по бегущим немцам. Володя не хотел, чтобы эти немцы выжили и завтра снова убивали. Совсем рядом с улицей он заметил низкое кирпичное здание, из окон которого, из-за коротких занавесок, пробивался яркий свет. Пробравшись мимо часового, который в такую метель не видел дальше собственного носа, он смог заглянуть в окно и, разобрав, что внутри находятся офицеры, догадался, что перед ним — штаб батальона. Он шепотом отдал сержантам распоряжения. Те выстрелами выбили стекла и бросили внутрь гранаты. Вышло несколько немцев с поднятыми руками. В следующую минуту Володя со своими бойцами уже занял здание. Услышав новые звуки, он прислушался, озадаченно хмурясь. Больше всего это было похоже на идущую толпу футбольных болельщиков. Он вышел из штаба. Звук шел со стороны передовой и становился все громче. Затем в сотне метров от главной дороги раздалась пулеметная очередь, один грузовик завилял и, слетев с дороги, врезался в кирпичную стену и загорелся — наверное, сработал тот самый пулемет «ДП-28», что поставил Володя. Двум другим грузовикам, шедшим следом, удалось уйти. Володя побежал к кафе. Пулемет, опираясь на сошку, стоял на обеденном столе. Эту модель прозвали «патефон» — из-за круглых, как пластинки, магазинов, расположенных над дулом. Солдаты веселились. — Это как по голубям стрелять, товарищ командир! — сказал пулеметчик. — Раз плюнуть! Один из расчета обыскал кухню и нашел большую емкость с мороженым, чудесным образом уцелевшую, и они по очереди из нее черпали лакомство. Володя через разбитое окно кафе выглянул наружу и увидел еще одну приближающуюся машину — как ему показалось, джип, а за ним — бегущих людей. Они приближались, и он рассмотрел на них немецкую форму. За ними следом бежали другие, десятки, может быть, и сотни. Это от них шел шум, словно двигалась толпа болельщиков. Пулеметчик повернул ствол в сторону приближающейся машины, но Володя положил руку ему на плечо. — Погоди, — сказал он. Он вглядывался в метель до боли в глазах. Все, что он мог разглядеть, — новые машины и новые ряды бегущих людей да несколько лошадей. Один из его солдат поднял винтовку. — Отставить! — сказал Володя. Толпа приближалась. — Нам не остановить эту лавину, нас растопчут в минуту. Пусть проходят. В укрытие! Солдаты залегли. Пулеметчик снял «ДТ-28» со стола. Володя присел и стал смотреть поверх подоконника. Шум превратился в рев. Вот первые ряды бегущих поравнялись с кафе и миновали его. Они спотыкались и хромали. Некоторые были с винтовками, но большинство, видимо, потеряли свое оружие. Кое-кто в шинелях и шапках, другие — в одних форменных рубашках. Многие ранены. Володя увидел, как человек с забинтованной головой упал, прополз несколько метров — и замер. Никто не обратил внимания. Конный сбил пешего и, даже не обернувшись, поскакал дальше. Штабные машины и джипы ехали прямо посреди толпы, не выбирая дороги, скользя на льду, бешено сигналя, расшвыривая людей в стороны. Это было бегство, понял Володя. Они бежали тысячами. Это был разгром. Их разбили наголову. Наконец-то немцы отступали.Глава 11
Декабрь 1941 года
I
Вуди Дьюар и Джоан Рузрок летели в Гонолулу из Оукленда, штат Калифорния, на гидросамолете «Боинг В-314». Это был самолет компании «Пан-Америкэн», время полета составляло четырнадцать часов. Перед самой посадкой они крупно поссорились. Может быть, все дело было в том, что слишком долго они просидели в тесном помещении. Самолет был одним из самых больших в мире, но пассажиры размещались в шести маленьких отделениях, в каждом — два обращенных лицом друг к другу ряда кресел по четыре в ряд. — Мне больше нравится ездить поездом, — сказал Вуди, неловко скрестив длинные ноги, и Джоан хватило великодушия не напоминать, что поезда на Гавайи не ходят. Эту поездку устроили родители Вуди. Они решили провести отпуск на Гавайях, чтобы повидаться с младшим братом Вуди Чаком, поскольку там располагалась его военная база. И на вторую неделю своего отпуска родители предложили Вуди и Джоан к ним присоединиться. Вуди и Джоан были помолвлены. В конце лета, после четырех недель жаркой погоды и страстной любви в Вашингтоне, Вуди сделал ей предложение. Джоан сказала, что это слишком скоро, на что Вуди возразил, что он любит ее уже шесть лет, и спросил, когда же будет достаточно. И она сдалась. Они договорились пожениться в следующем июне, как только Вуди закончит Гарвард. Пока же их положение жениха и невесты давало им возможность вместе посещать семейные торжества. Она стала звать его «Вудс», а он ее — «Джо». Они приближались к Оаху, главному острову архипелага, и самолет стал снижаться. Стали видны покрытые лесом горы, скудные россыпи деревушек в низинах и бахрома песчаных отмелей и прибоя. — Я купила новый купальник, — сказала Джоан. Они сидели рядом, и шум четырех двигателей — двухрядных четырнадцатицилиндровых двигателей «Райт Циклон» — был слишком громок, чтобы ее слова мог услышать кто-нибудь еще. Вуди читал «Гроздья гнева», но охотно отложил книгу. — Не могу дождаться, когда увижу тебя в нем, — сказал он, и совершенно искренне. Все производители купальников могли только мечтать о такой модели, на Джоан все их изделия выглядели просто сенсационно. Она взглянула на него из-под опущенных ресниц. — Интересно, твои родители забронировали нам в отеле смежные комнаты? — В ее темно-карих глазах, казалось, полыхнуло пламя. Положение жениха и невесты не позволяло им спать вместе, во всяком случае официально, хотя мама Вуди мало что упускала из виду и могла догадаться, что они были любовниками. — Я найду тебя, где бы ты ни была, — сказал Вуди. — Да, уж лучше найди. — Не говори со мной так. У меня и так уже сил нет сидеть в этом кресле. Она довольно улыбнулась. Их глазам открылась американская военно-морская база. Естественная гавань — бухта в форме пальмового листа. Сейчас там находилась половина флота Тихого океана, около сотни кораблей. Ряды топливных цистерн стояли, словно шашки на доске. Посреди бухты располагался остров с аэродромом. С западной стороны острова Вуди увидел у причала дюжину или больше гидропланов. Совсем рядом с гаванью находилась военно-воздушная база Хикам. Несколько сотен самолетов были расставлены на аэродроме с военной педантичностью, крыло к крылу. Самолет накренился, начиная круг перед посадкой. Теперь он летел над берегом с пальмами и яркими полосатыми зонтиками (должно быть, это Вайкики, подумал Вуди), а потом — над маленьким городком. Видимо, это и была столица, Гонолулу. У Джоан в Госдепартаменте накопились невзятые выходные дни, а вот Вуди, чтобы устроить себе эту поездку, пришлось пропустить неделю учебы. — Твой отец меня несколько удивляет, — сказала Джоан. — Ведь обычно он против всего, что может помешать твоей учебе. — Да, действительно, — сказал Вуди. — Но знаешь, Джо, почему на самом деле он устроил эту поездку? Он думает, что, может быть, это последняя возможность увидеть Чака живым. — О господи, правда? — Он думает, что скоро начнется война, а ведь Чак на флоте. — Я думаю, он прав. Война начнется. — Почему ты так уверена? — Весь мир сейчас против свободных стран, — она показала на книжку, лежащую у нее на коленях — «Берлинский дневник» радио-журналиста Уильяма Ширера. — Европа в руках нацистов, — сказала она. — В России — большевики. А японцы устанавливают господство над Дальним Востоком. Не представляю, как Америка сможет выжить в таком мире. Должны же мы с кем-то торговать! — Почти так же говорит и мой отец. Он считает, что в следующем году нам предстоит война с Японией, — Вуди озабоченно нахмурился. — А что происходит в России? — Может быть, немцы все-таки окажутся не в состоянии взять Москву. Перед самым отъездом до меня дошли слухи о широкомасштабном контрнаступлении русских. — Это хорошие новости! Вуди посмотрел в иллюминатор. Уже был виден аэропорт Гонолулу. Наверное, самолет сядет на воду в защищенном от волн заливе, прилегающем к аэропорту, предположил он. — Надеюсь, — сказала Джоан, — за время моего отсутствия не произойдет ничего существенного. — А что? — Вудс, я же рассчитываю на повышение! Вот мне и не хочется, чтобы в мое отсутствие проявил себя еще кто-нибудь умный и многообещающий. — На повышение? Ты ничего не говорила. — Я его еще не получила, но меня могут взять в Бюро исследований Госдепартамента. Он улыбнулся. — И насколько высоко ты планируешь взлететь? — Я хочу быть послом где-нибудь, где сложно и интересно. В Нанкине или Аддис-Абебе. — Правда? — Нечего смотреть так скептически. Стала же Фрэнсис Перкинс министром труда, впервые женщина стала министром — и отличным! Вуди кивнул. Перкинс была министром труда с самого начала президентских полномочий Рузвельта, вот уже восемь лет, и получила поддержку профсоюзов для «нового курса». Сегодня женщина исключительных качеств могла ставить себе почти любые цели. А Джоан этими качествами поистине обладала. Но для него оказалось как-то неожиданно осознание, что она настолько честолюбива. — Но посол должен жить за границей, — сказал он. — Разве это не здорово? Иная культура, совершенно другая погода, экзотические обычаи. — Но… как это сочетается с браком? — Прошу прощения? — жестко сказала она. Он пожал плечами. — Ведь это же естественный вопрос, тебе не кажется? Ее выражение лица не изменилось, лишь дрогнули ноздри — он знал, что это признак того, что она начинает злиться. — А я тебе этот вопрос задавала? — сказала она. — Нет, но… — Что? — Джо, я просто подумал… ты ждешь, что всюду, куда тебя будут посылать, я буду тебя сопровождать? — Я постараюсь учитывать твои потребности, и, думаю, ты должен учитывать мои. — Но это не одно и то же. — Вот как? — сказала она, уже не скрывая раздражения. — Это для меня новость. Как получилось, что разговор настолько быстро стал таким враждебным, с удивлением подумал он. Сделав над собой усилие, он сказал как можно ласковее: — Мы же говорили о том, чтобы завести детей, разве не так? — Заботиться о них буду не только я, но и ты. — Но не совсем одинаково. — Если из-за детей я стану в нашем браке человеком второго сорта, то никаких детей не будет. — Я не имел в виду ничего подобного! — А что, скажи, пожалуйста, ты имел в виду? — Если тебя назначат послом в другую страну, ты ждешь, что я все брошу и поеду с тобой? — Я жду, что ты скажешь: «Дорогая, это прекрасная возможность, и я ни в коем случае не буду стоять у тебя на пути!» Я что, слишком многого требую? — Да! — сказал Вуди сердито и растерянно. — Какой смысл в браке, если мы не будем вместе? — Если начнется война, ты пойдешь добровольцем? — Может, и пойду… — А в армии тебя пошлют куда им потребуется — может, в Европу, а может, на Дальний Восток… — Ну да. — Значит, ты пойдешь, куда позовет долг, оставив меня дома. — Если придется. — А мне этого нельзя. — Но это же разные вещи! Почему ты так говоришь, словно это одно и то же? — Как ни странно, но моя карьера и моя работа на благо родной страны имеют для меня такое же большое значение, как для тебя — твои! — Это просто упрямство! — Ну что ж, Вудс, мне очень жаль, что ты так думаешь, потому что я говорила о нашем совместном будущем очень серьезно. А сейчас мне придется спросить себя, будет ли оно у нас вообще. — Конечно, будет! — в отчаянии воскликнул Вуди. — Как вообще до этого дошло? Почему ты об этом говоришь? Они почувствовали толчок, и самолет приводнился на Гавайях.II
Чак Дьюар приходил в ужас, думая, что родители могут узнать его тайну. Дома, в Буффало, у него так и не было ни одного романа, лишь несколько поспешных неуклюжих перепихов в темных переулках с мальчишками, которых он едва знал. Он и на флот пошел в немалой степени ради того, чтобы попасть туда, где сможет быть собой, не рискуя, что узнают родители. Когда он попал на Гавайи, все изменилось. Здесь он входил в тайное сообщество похожих на него. Он ходил в бары, рестораны, на танцы — и ему там не нужно было делать вид, что его интересуют девчонки. Он несколько раз заводил романы, а потом — влюбился. И о его тайне знало множество людей. А теперь сюда приехали его родители. Отца пригласили посетить отдел радиоразведки на военно-морской базе, известной как «Станция HYPO». Как член комитета сената по международным отношениям, сенатор Дьюар имел доступ ко многим военным тайнам и уже побывал в штабе радиоразведки в Вашингтоне, кодовое название которого было «Op-20-G». Чак заехал за ним в гостиницу на служебном автомобиле, лимузине «паккард ле барон». Отец был в белой соломенной шляпе. Когда перед ними открылся вид на бухту, он присвистнул. — Флот Тихого океана! — сказал он. — Прекрасная картина. Чак был согласен. — Есть на что посмотреть, правда? — сказал он. Корабли действительно красивы, а особенно военные корабли Соединенных Штатов: все выкрашено, отдраено, начищено до блеска. Чак обожал флот. — И все корабли стоят ровно, как по линеечке, — восхитился Гас. — Мы называем эту стоянку «ряд линкоров». У острова пришвартованы «Мэриленд», «Теннесси», «Аризона», «Невада», «Оклахома» и «Западная Виргиния», — линкоры получили имена в честь штатов. — Еще в бухте находятся «Калифорния» и «Пенсильвания», но отсюда их не видно. Моряк, стоявший на часах у главных ворот верфи, узнал служебную машину базы и сделал им знак проезжать. Они подъехали к базе подводных лодок и остановились на автостоянке за старым зданием администрации, где располагался штаб. Чак повел отца в недавно открытое новое крыло. Их ждал капитан Вандермейер. Вандермейера Чак боялся больше всего. Тот Чака терпеть не мог, а о его тайне догадался. Он всегда звал Чака неженкой и размазней. При малейшей возможности он его выдаст. Вандермейер был низкий и толстый, у него был скрипучий голос и плохо пахло изо рта. Он приветствовал Гаса и пожал ему руку. — Добро пожаловать, сенатор, — сказал он. — Мне выпала честь показать вам отдел разведки связи 14-го военно-морского округа. — Для группы, следящей за радиосигналами флота Японской империи, специально было выбрано такое неопределенное название. — Благодарю вас, капитан, — сказал Гас. — Сначала, сэр, позвольте предупредить. Это неофициальная группа. Такой работой часто занимаются люди эксцентричные, и они не всегда одеты по уставу. Офицер, возглавляющий отдел — коммандер Рошфор, — ходит в красном бархатном пиджаке… — И Вандермейер усмехнулся, словно говоря «между нами, мужчинами». — Может показаться, что он выглядит как какой-нибудь чертов гомик. Чак сделал над собой усилие, чтобы и глазом не моргнуть. — Больше я ничего говорить не буду, пока мы не окажемся в безопасной зоне, — сказал Вандермейер. — Хорошо, — сказал Гас. Они спустились по лестнице в подвал, пройдя по дороге через две запирающиеся двери. Станция «HYPO» представляла собой освещенный светом неоновых ламп подвал без окон, в котором находилось человек тридцать. Кроме обычных столов и стульев здесь были огромные морские карты, стойки экзотических принтеров, устройств для сортировки и машин для сверки данных; были и две койки, где спали криптаналитики во время своих марафонов дешифровки. Некоторые были аккуратно одеты по форме, но другие, как и предупреждал Вандермейер, носили потрепанную гражданскую одежду, были небриты, а судя по запаху — и немыты. — Как у всех флотских, у японцев много разных шифров: для менее секретной информации — вроде прогноза погоды — самые простые, а самые сложные приберегают для информации, требующей высочайшего уровня секретности, — сказал Вандермейер. — Например, для позывных, чтобы опознать отправителя и получателя сообщения, используют самый примитивный шифр, даже если само послание зашифровано шифром высокой сложности. Шифр для позывных они недавно сменили, но мы раскололи новый за несколько дней. — Очень впечатляет, — сказал Гас. — Но определить, откуда идет сигнал, можно и с помощью триангуляции. Получив позывные и данные о расположении, мы можем воссоздать вполне хорошую картину, где именно находится большинство кораблей японского флота, даже если и окажемся не в состоянии прочитать их сообщения. — Значит, мы знаем, где они и куда направляются, а какие у них приказы — нет? — сказал Гас. — Зачастую бывает и так. — Но если бы они захотели от нас спрятаться, им было бы достаточно молчать в эфире. — Это правда, — сказал Вандермейер. — Если они будут идти молча, то вся наша работа здесь бесполезна и мы в глубокой заднице. Подошел человек в смокинге и теплых домашних тапочках, и Вандермейер представил его как начальника отдела. — Коммандер Рошфор отлично знает японский язык, а кроме того, он — прекрасный дешифровщик, — сказал Вандермейер. — Мы успешно расшифровывали основной шифр японцев, — сказал Рошфор, — как вдруг несколько дней назад эти сволочи его сменили, и вся наша работа — псу под хвост. — Капитан Вандермейер мне рассказывал, — сказал Гас, — что вы можете многое узнать даже без прочтения сообщений. — Да, — и Рошфор подошел к карте, показывая. — В настоящее время большая часть японского флота покинула свои территориальные воды и направляется на юг. — Плохой признак. — Несомненно. Но скажите мне, сенатор, какими вам представляются намерения японцев? — Я полагаю, что они объявят Соединенным Штатам войну. Наше эмбарго на нефть действительно приносит им большой вред. Англичане и датчане отказываются их снабжать, и в настоящее время они пытаются закупать нефть в Южной Америке. Однако они не смогут терпеть это бесконечно. — Но чего они добьются, напав на нас? — сказал Вандермейер. — Не может же такая маленькая страна, как Япония, захватить США! — Великобритания — тоже маленькая страна, — сказал Гас, — но они достигли мирового господства, утвердив свою власть на море. Японцам не обязательно захватывать Америку, им нужно лишь победить нас в войне на море, и если они будут господствовать в Тихом океане, больше никто не сможет помешать им торговать. — Значит, по вашему мнению, к чему они могут готовиться, направляясь на юг? — Должно быть, их наиболее вероятная цель — Филиппины. Рошфор кивнул, соглашаясь. — Мы уже укрепили нашу базу на Филиппинах. Но одно меня беспокоит: вот уже несколько дней командир японских авианосцев не получает никаких сигналов. — Радиомолчание, — нахмурился Гас. — А раньше такое бывало? — Да. Авианосцы идут в молчании, когда возвращаются в свои территориальные воды, поэтому мы полагаем, что и сейчас дело в этом. Гас кивнул. — Звучит разумно. — Да, — сказал Рошфор. — Жаль только, что я не могу быть в этом уверенным.III
В Гонолулу вся Форт-стрит сияла рождественскими огнями. Был субботний вечер, 6 декабря, и на улице было полно моряков в белой форме, принятой в тропиках, каждый — в круглой белой шапке и черном шарфе — все вышли развлечься. Семья Дьюаров неторопливо шла, наслаждаясь праздничной атмосферой, Роза — под руку с Чаком, Гас и Вуди — по бокам от Джоан. Вуди залатал трещину в их отношениях. Он извинился за свои неверные предположения о ее ожиданиях от брака. А Джоан признала, что потеряла контроль над собой. Ничего, по большому счету, решено не было, но этих взаимных уступок им было достаточно, чтобы сорвать с себя одежду и броситься в постель. После ссора казалась уже не столь важной, да и вообще все было не важно, кроме того, что они так любят друг друга. Потом они поклялись, что в дальнейшем будут обсуждать подобные вопросы с любовью и терпимостью. Когда они оделись, Вуди подумал, что они миновали важную веху. У них была яростная ссора о серьезных различиях во взглядах, но они перенесли это. Это даже могло оказаться хорошим знаком. Сейчас они направлялись на обед, Вуди взял с собой фотоаппарат и делал снимки по дороге, пока они шли. Почти в самом начале пути Чак остановился и представил одного из моряков: — Это мой приятель, Эдди Пэрри. Эдди, это сенатор Дьюар, миссис Дьюар, мой брат Вуди и невеста Вуди, мисс Джоан Рузрок. — Очень приятно с вами познакомиться, Эдди, — сказала Роза. — Чак не раз упоминал о вас в письмах домой. Не пообедаете ли с нами? Правда, мы идем лишь в китайский ресторанчик. Вуди удивился. Обычно мама не приглашала чужих на семейные обеды. — Благодарю вас, мэм, это большая честь для меня, — сказал Эдди. У него был акцент южанина. Они вошли в ресторанчик под названием «Небесный восторг» и сели за столик на шестерых. Эдди держался официально, обращался к Гасу «сэр», а к женщинам «мэм», но выглядел вполне спокойным. После того как они сделали заказ, он сказал: — Я так много слышал о вашей семье, что мне кажется, мы давно знакомы. — У него было веснушчатое лицо и широкая улыбка, и Вуди видел, что он всем пришелся по душе. Эдди спросил у Розы, как ей нравятся Гавайи. — По правде говоря, — сказала Роза, — я немного разочарована. Гонолулу похож на любой небольшой городок в Америке. Я ожидала, что у него будет более азиатский вид. — Согласен, — сказал Эдди. — Это все из-за автостоянок, забегаловок и джазовых оркестров. Гаса он спросил, будет ли война. Гаса все об этом спрашивали. — Мы из кожи вон лезли, чтобы разработать с Японией modus vivendi, — сказал Гас. Интересно, знает ли Эдди, что это такое, подумал Вуди. — Госсекретарь Халл провел с послом Номурой ряд переговоров, это продолжалось все лето. Но, похоже, нам никогда не договориться. — А о чем спор? — спросил Эдди. — Американскому бизнесу нужно, чтобы на Дальнем Востоке была зона свободной торговли. Япония говорит — хорошо, давайте, мы тоже за свободную торговлю, пусть будет, однако не только у нас на задворках, но и во всем мире. Соединенные Штаты этого обеспечить не могут, даже если бы и хотели. Вот Япония и заявляет, что, пока у других стран есть свои экономические зоны, им такая зона нужна тоже. — И все же я не понимаю, зачем им понадобилось нападать на Китай. Роза, всегда старавшаяся посмотреть на проблему с точки зрения второй стороны, сказала: — Японцы хотят разместить свои войска в Китае, Индокитае и Голландской Ост-Индии, чтобы защищать свои интересы, точно так же, как мы, американцы, размещаем войска на Филиппинах, англичане — в Индии, французы — в Алжире, и так далее. — Когда вы так говорите о япошках, создается впечатление, что их требования не так уж абсурдны. — Они не абсурдны, но они несправедливы, — твердо сказала Джоан. — Завоевывать земли и создавать империю — так делали в девятнадцатом веке. Но мир меняется. Мы отходим от империй и закрытых экономических зон. Дать им то, чего они хотят, означало бы шагнуть назад. Принесли еду. — Пока не забыл, — сказал Гас. — Завтра утром у нас завтрак на борту «Аризоны». Ровно в восемь. — Я не приглашен, — сказал Чак, — но мне поручено вас туда доставить. Я заеду за вами в семь тридцать и отвезу на верфь, а потом на моторной лодке — через бухту. Вуди налегал на поджаренный рис. — Это великолепно! — сказал он. — На свадьбу надо будет заказать китайскую еду. Гас рассмеялся. — Не стоит, я думаю, — сказал он. — Почему? Дешево и вкусно. — Свадебный обед — это не просто еда, это торжество. К слову сказать, Джоан, мне надо будет позвонить твоей маме и переговорить с ней. — О свадьбе? — нахмурилась Джоан. — О списке гостей. Джоан опустила палочки, которыми ела. — А в чем проблема? — Вуди увидел, что ее ноздри раздуваются, и понял, что неприятности будут. — На самом деле это не проблема, — сказал Гас. — Но у меня в Вашингтоне довольно большой список друзей и хороших знакомых, которых бы оскорбило, если бы их не пригласили на свадьбу моего сына. Я собираюсь предложить твоей матери разделить расходы. Вуди подумал, что это, наверное, очень великодушно с папиной стороны. Так как Дейв перед смертью продал свой бизнес по бросовой цене, у матери Джоан могло не быть денег на шикарную свадьбу. Но Джоан пришлась не по вкусу мысль, что родители будут обсуждать свадьбу через ее голову. — А кто эти друзья и хорошие знакомые, которых вы собираетесь пригласить? — спокойно поинтересовалась она. — В основном сенаторы и конгрессмены. Мы должны будем пригласить и президента, но он не придет. — Какие именно сенаторы и конгрессмены? — спросила Джоан. Вуди заметил, что мама прячет улыбку. Настойчивость Джоан ее забавляла. Не многим хватало духу вот так припирать Гаса к стенке. Гас начал называть фамилии. — Вы сказали, конгрессмен Кобб? — перебила его Джоан. — Да. — Он голосовал против закона, запрещающего суд Линча! — Питер Кобб — хороший человек. Но он политик из Миссисипи. Мы живем в мире демократии, Джоан, и должны уважать наших избирателей. Южане не поддержат закон против суда Линча… — он взглянул на друга Чака. — Эдди, надеюсь, я не наступаю вам на любимую мозоль? — Не беспокойтесь, что ваши слова меня заденут, сэр, — сказал Эдди. — Я из Техаса, но, когда я думаю о политике южан, мне стыдно. Я ненавижу предрассудки. Человек есть человек, какого бы цвета он ни был. Вуди взглянул на Чака. Тот просто сиял от гордости за Эдди. Тут Вуди понял, что Эдди не просто приятель Чака. Это было дико. За столом сидели три влюбленные пары: отец с мамой, Вуди с Джоан — и Чак с Эдди. Он замер, глядя на Эдди. «Любовник Чака», — подумал он. Абсолютно дико. Эдди заметил его взгляд и дружески улыбнулся. Вуди отвел глаза. «Слава богу, что папа и мама ничего не поняли», — подумал он. Если только мама не поэтому пригласила Эдди принять участие в семейном обеде. Неужели она знала? И даже одобряла? Нет, это было запредельно невероятно. — Все равно у Кобба нет выбора, — сказал папа. — А во всех остальных вопросах он — либерал. — Никакой демократии там нет, — горячо сказала Джоан. — Кобб не является представителем населения юга. Там же могут голосовать только белые. — Нет в жизни совершенства, — сказал Гас. — Но Кобб поддержал рузвельтовский «новый курс». — Из этого еще не следует, что я должна приглашать его на свою свадьбу. — Папа, я тоже не хочу, чтобы он был, — вставил Вуди. — У него руки в крови. — Это несправедливо. — Мы считаем так. — Но решение зависит не только от вас. Праздник будет устраивать мама Джоан, и я думаю, что, если мы разделим расходы, это позволит мне сказать свое слово при составлении списка гостей. Вуди откинулся назад. — Но это же наша свадьба, в конце концов! Джоан посмотрела на Вуди. — Может быть, нам просто расписаться в муниципалитете без всякого шума, позвав лишь нескольких близких друзей? — Мне это подходит, — пожал плечами Вуди. — Многие будут недовольны! — сурово сказал Гас. — Ну а мы — нет, — сказал Вуди. — На свадьбе главная фигура — невеста. Я просто хочу, чтобы было так, как ей нравится. — Послушайте все меня, — заговорила Роза. — Давайте не будем заходить так далеко. Гас, дорогой, может быть, тебе придется отвести Питера Кобба в сторонку и мягко объяснить ему, что у тебя, к счастью, сын-идеалист и он женится на чудесной девушке — такой же идеалистке, как он сам. И они, несмотря на все твои уговоры, отказались пригласить на свадьбу конгрессмена Кобба. Ты сожалеешь, но можешь следовать в этом деле своему желанию не больше, чем он, когда был вынужден голосовать против закона, запрещающего суд Линча. Он улыбнется и скажет, что он понимает и ты ему всегда нравился именно тем, что ты прямой, как стрела. Гас надолго задумался, потом великодушно решил уступить. — Думаю, ты права, дорогая, — сказал он и улыбнулся Джоан. — Как бы там ни было, а мне глупо ссориться из-за Питера Кобба с моей восхитительной невесткой. — Благодарю вас, — сказала Джоан. — Можно мне уже называть вас «папа»? Вуди чуть не раскрыл рот от удивления. Ничего лучше сказать сейчас было невозможно. Черт, какая же она умная! — Я был бы очень рад, — сказал Гас. Вуди показалось, что у отца на глазах блеснули слезы. — Спасибо, папа, — сказала Джоан. Как вам это нравится, подумал Вуди. Она пошла наперекор его отцу — и победила. Что за девчонка!IV
В воскресенье утром Эдди захотел поехать в гостиницу за Дьюарами вместе с Чаком. — Не знаю, милый… — произнес Чак. — Надо создать впечатление, что мы дружим, а не неразлучны. Начинало светать, и они лежали в постели в маленьком мотеле. До восхода солнца надо было вернуться в казармы. — Тебе за меня стыдно! — сказал Эдди. — Как ты можешь так говорить! Я же повел тебя обедать с моей семьей! — Но это была идея твоей мамы, а не твоя. Однако твоему папе я вроде понравился, правда? — Они все от тебя в восторге. Да и кому бы ты не понравился? Но они не знают, что ты вонючий гомик. — А я не вонючий. Я очень чистый гомик. — Это правда. — Пожалуйста, возьми меня с собой. Я хочу получше с ними познакомиться. Для меня это действительно важно. — Ладно, — вздохнул Чак. — Спасибо! — и Эдди поцеловал его. — А может, мы успеем… — Ну если только быстро, — усмехнулся Чак. Через два часа они в служебном «паккарде» были возле гостиницы. Их четверо пассажиров появились в семь часов тридцать минут. Роза и Джоан были в шляпках и перчатках, Гас и Вуди — в белых льняных костюмах. Вуди был с фотоаппаратом. Вуди и Джоан держались за руки. — Посмотри на моего брата, — шепнул Чак Эдди. — Он так счастлив! — Она очень красивая девочка. Они распахнули дверцы лимузина, и Дьюары прошли назад. Вуди и Джоан опустили поднимающиеся сиденья. Машина тронулась с места и направилась к военно-морской базе. Утро было прекрасное. По включенному в машине радио на станции KGMB (Гонолулу) передавали гимны. Над бухтой сияло солнце, отражаясь в стеклянных иллюминаторах и начищенных медных поручнях сотен кораблей. — Какой прекрасный вид, правда? — сказал Чак. Они въехали на территорию базы и направились к верфи, где дюжины кораблей стояли в плавучих и сухих доках, ожидая ремонта, техобслуживания и заправки. Чак поставил машину на офицерской стоянке. Все вышли и посмотрели через бухту на могучие военные корабли, горделиво стоящие в утреннем свете. Вуди сделал кадр. Было без нескольких минут восемь. Чак услышал звон колоколов церкви находящегося неподалеку городка Перл. На кораблях звучал сигнал отправляться на завтрак утренней вахте, и ровно в восемь флаговые команды готовились к подъему знамен. Оркестр на борту «Невады» играл «Звездно-полосатый флаг». Они подошли к пристани, где была привязана ожидавшая их моторная лодка. Она была достаточно большой, чтобы на ней свободно могла поместиться и дюжина пассажиров; на корме у нее был закрытый кожухом мотор. Пока Чак помогал пассажирам перебраться на борт, Эдди завел моторку. Маленький двигатель бодро заурчал, Чак перешел на нос, а Эдди направил лодку от пристани и повернул в сторону кораблей. Лодка стала набирать скорость, и нос приподнялся, разводя в стороны пенные дуги, как крылья чайки. Чак услышал звук самолета и посмотрел вверх. Самолет шел с запада, так низко, что казалось — ему грозит катастрофа. Чак предположил, что самолет собирается сесть на полосу острова Форд. Вуди, сидевший на носу рядом с Чаком, нахмурился и сказал: — Это что за самолет? Чак знал все самолеты армии и флота, но определить этот ему оказалось трудно. — Выглядит чуть ли не как «тип 97», — сказал он. Это был палубный торпедоносец японской императорской авиации. Вуди направил на него фотоаппарат. Когда самолет приблизился, Чак увидел, что на его крыльях нарисованы большие красные солнца. — Это японский самолет! — сказал он. Эдди, управлявщий моторкой с кормы, услышал его слова. — Наверное, это устроили для тренировки, — сказал он. — Внезапная учебная тревога, чтобы испортить всем воскресное утро. — Я тоже так думаю, — сказал Чак. Потом за первым самолетом он увидел второй. И еще. Он услышал, как отец встревоженно сказал: — Что за чертовщина творится? Самолеты заложили вираж над верфью и низко прошли над их лодкой; шум моторов был похож на рев Ниагарского водопада. Их было, наверное, около десятка, подумал Чак. Нет, двадцать… нет, больше! Они направились прямо к ряду линкоров. Вуди перестал снимать и сказал: — Это же не может быть настоящий налет, правда? В его голосе прозвучало не только сомнение, но и страх. — Откуда здесь взяться японским самолетам? — недоуменно сказал Чак. — До Японии почти четыре тысячи миль! Ни один самолет столько не пролетит. Потом он вспомнил о японских авианосцах, ушедших в радиомолчание. Отдел радиоразведки полагал, что они в своих территориальных водах, но подтвердить это они так и не смогли. Он поймал взгляд отца и догадался, что тот вспомнил этот же разговор. Все вдруг стало ясно, и недоумение сменилось страхом. Ведущий самолет пролетел на бреющем полете над «Невадой», стоящей последней в ряду линкоров. Раздался пушечный залп. Матросы на палубе кинулись врассыпную, оборвалось диминуендо брошенных оркестровых партий. Роза, сидевшая в лодке, закричала. — Господи Иисусе на небесах, это налет! — произнес Эдди. У Чака заколотилось сердце. Японцы бомбили Перл-Харбор, а он был на крошечном суденышке посреди бухты. Он посмотрел на испуганные лица окружающих — родители, брат, Эдди — и осознал, что все, кого он любит, находятся с ним в одной лодке. Из брюха самолетов начали вываливаться торпеды — длинные, напоминающие по форме пули — и падать в тихие воды залива. — Эдди, поворачивай назад! — завопил Чак, но Эдди уже и сам это делал, выписывая лодкой крутую дугу. Когда они развернулись, Чак увидел над авиабазой Хикхем другое звено самолетов с большими красными кругами на крыльях. Это были пикирующие бомбардировщики, и они, подобно хищным птицам, снижались над американскими самолетами, которые идеальными рядами стояли на взлетных полосах. Сколько же там этих чертовых гадов? Казалось, половина всех военно-воздушных сил Японии собралась сейчас в небе над Перл-Харбор. Вуди все еще фотографировал. Чак услыхал грохот где-то в глубине, словно подземный взрыв, и сразу же — еще один. Он резко обернулся. Над бортом «Аризоны» взметнулось пламя и повалил дым. Корма моторной лодки погрузилась глубже — Эдди прибавил ходу. — Скорей, скорей! — сказал Чак без необходимости. Чак услышал с одного из кораблей настойчивый ритмичный звук боевой тревоги, дающий команде сигнал занять свои боевые позиции, и понял, что действительно идет бой, а его семья — в самой середине. В следующий миг на острове Форд зазвучала сирена воздушной тревоги: звук начинался с низкого стона и взлетал вверх, достигая отчаянно высокой ноты. Раздалась долгая череда взрывов со стороны ряда линкоров, когда достигли цели торпеды. — Посмотрите на «Западную Виргинию»! — вскричал Эдди. — Она кренится на левый борт! Чак видел, что он прав. Со стороны атакующих самолетов борт судна был в пробоинах. В считаные секунды внутрь хлынули, должно быть, десятки тонн воды, и огромное судно закачалось из стороны в сторону. Та же судьба постигла стоящую рядом «Оклахому», и Чак, к своему ужасу, увидел, как матросы беспомощно скользили, перекатывались через леера и падали за борт, в воду. Моторку закачало на волнах, поднявшихся от взрывов. Все ухватились за борта. Чак увидел, как градом посыпались бомбы на базу гидросамолетов, находящуюся на ближней оконечности острова Форд. Самолеты стояли близко друг к другу, и хрупкие воздушные суда разбивало на мелкие кусочки. В воздух взлетали осколки крыльев и фюзеляжей, как листья в ураган. Натренированный в разведке ум Чака пытался определить модели японских самолетов, и сейчас он заметил у атакующих третий вид, смертоносный «Зеро», лучший в мире палубный истребитель. Они были оснащены всего двумя маленькими бомбами, но кроме того — спаренными пулеметами и двумя двадцатимиллиметровыми пушками. Видимо, в этой операции они должны были сопровождать бомбардировщики, защищать их от американских истребителей, вот только все американские истребители были все еще на земле, а многие — уже уничтожены. Это освобождало «Зеро», и они могли стрелять по зданиям, оборудованию и персоналу базы, находящемуся на земле. Или, подумал Чак со страхом, расстрелять очутившуюся на середине бухты семью, отчаянно пытающуюся добраться до берега. Наконец Соединенные Штаты стали отстреливаться. На острове Форд и на палубах еще не поврежденных кораблей ожили зенитные орудия и обычные пулеметы, вплетая в смертельную какофонию свою скороговорку. Снаряды зениток рвались в воздухе, словно расцветали черные цветы. Почти сразу же пулеметчик с острова подбил пикирующий бомбардировщик. Кабина загорелась,и самолет упал в воду, подняв огромный фонтан брызг. Чак обнаружил, что яростно кричит, потрясая в воздухе кулаками. Накренившаяся «Западная Виргиния» стала возвращаться в вертикальное положение, но продолжала погружаться, и Чак понял, что капитан, должно быть, открыл кингстоны правого борта — чтобы судно, уходя на дно, держалось прямо, давая команде больше шансов спастись. Но «Оклахоме» не так посчастливилось, и все смотрели в священном ужасе, как огромный корабль начал переворачиваться. — О боже, посмотрите на команду! — сказала Джоан. Моряки изо всех сил карабкались по круто вздымающейся палубе и через леера правого борта в отчаянной попытке спастись. Но это были счастливчики, понял Чак, когда огромное судно в конце концов с ужасным треском перевернулось вверх дном и начало уходить под воду: ведь сколько сотен человек осталось внутри корабля! — Держитесь крепче! — заорал Чак. Приближалась гигантская волна, поднятая перевернувшейся «Оклахомой». Папа схватил маму, Вуди держал Джоан. Волна дошла до них и подняла моторку на невозможную высоту. Чак покачнулся, но еще крепче вцепился в борт. Лодка осталась на плаву. Следующие волны были поменьше, лодку качало, но все остались невредимы. Однако они все еще были в доброй четверти мили от берега, взволнованно подумал Чак. К их изумлению, «Невада», которую обстреляли еще в самом начале, двинулась с места. У кого-то хватило присутствия духа дать сигнал всем кораблям направляться в море. Если им удастся выбраться из бухты, они смогут рассредоточиться и будут представлять собою уже не такие легкие мишени. Но тут со стороны ряда линкоров раздался грохот раз в десять сильнее всего, что было раньше. Взрыв был такой силы, что Чак почувствовал порыв ветра, ударивший его в грудь, хотя он находился почти в полумиле. Из орудийной башни номер два на «Аризоне» полыхнуло пламя. В следующую долю секунды передняя половина корабля взорвалась. В воздух медленно, как в кошмарном сне, взлетели обломки, погнутые пластины и искореженные стальные фермы — как разлетаются обрывки горелой бумаги от костра, когда жгут мусор. Нос корабля окутали дым и языки пламени. Высокая мачта пьяно наклонилась вперед. — А это что? — спросил Вуди. — Должно быть, рванул корабельный склад боеприпасов, — сказал Чак и с горестно сжавшимся сердцем подумал, что этот чудовищный взрыв, должно быть, погубил сотни его приятелей-моряков. От этого погребального костра поднялась вверх колонна темно-багрового дыма. Раздался треск, и моторная лодка дернулась: что-то в нее попало. Все пригнулись. Падая на колени, Чак подумал, что это, должно быть, бомба, но потом понял, что нет, не бомба, ведь он все еще жив. Придя в себя, он увидел, что в палубу прямо над мотором вонзился тяжелый металлический обломок длиной в метр. Просто чудо, что никого не убило. Однако мотор заглох. Моторная лодка замедлила ход и остановилась. Она покачивалась на волнах, а японские самолеты поливали бухту адским огнем. — Чак, мы должны немедленно выбираться отсюда! — требовательно сказал Гас. — Я знаю… — Чак с Эдди осмотрели повреждение. Они взялись за металлический обломок и попытались вытащить его из тиковой палубы, но он крепко застрял. — У нас нет на это времени! — сказал Гас. — Чак, мотор все равно разбит! — сказал Вуди. До берега все еще было четверть мили. Однако их моторная лодка была подготовлена к подобным чрезвычайным обстоятельствам. Чак извлек пару весел. Он взялся за одно весло, Эдди — за другое. Судно было велико, чтобы идти на веслах, и двигались они медленно. К счастью для них, в бомбардировке наступил перерыв. Небо уже не было темным от самолетов. Огромные облака дыма поднимались от подбитых кораблей, кроме того, колонна дыма поднималась и от смертельно раненной «Аризоны», однако новых взрывов не было. Удивительно отважная «Невада» уже направлялась к выходу из бухты. В воде вокруг кораблей было полно спасательных плотов, моторных лодок и моряков, плывущих или цепляющихся за остающиеся на плаву обломки. Опасность утонуть была не единственной: из пробитых резервуаров по поверхности воды разлилось топливо и загорелось. Мольбы о помощи тех, кто не умел плавать, смешались с ужасными воплями горевших. Чак бросил взгляд на часы. Ему казалось, что налет продолжался много часов, но, как ни странно, прошло лишь тридцать минут. Едва он об этом подумал, как началась вторая волна. На этот раз самолеты появились с востока. Одни стали преследовать спасающуюся бегством «Неваду», другие избрали своей целью верфь, откуда Дьюары отплыли на моторке. Почти сразу же в плавучем доке взорвался эсминец «Шоу» — с высокими языками пламени и огромными клубами дыма. Топливо разлилось по воде и загорелось. Потом был подбит линкор «Пенсильвания», стоявший в самом большом сухом доке. Взорвались и два стоявших в том же доке эсминца, когда огонь перекинулся на их склады боеприпасов. Чак и Эдди налегали на весла, обливаясь потом, как скаковые лошади. На верфи появились — по-видимому, из ближайших казарм — морские пехотинцы и начали разворачивать противопожарное снаряжение. Наконец их моторная лодка подошла к офицерскому причалу. Чак выпрыгнул и быстро зачалился, пока Эдди помогал пассажирам выбраться. Все побежали к машине. Чак прыгнул на место водителя и завел мотор. В машине автоматически включилось радио, и он услышал, как диктор радио Гонолулу сказал: — Всем подразделениям армии, флота и морской пехоты немедленно доложить о боевой готовности. У него самого не было возможности кому-либо о чем-либо доложить, но он был уверен, что в первую очередь получил бы приказ обеспечить безопасность четверых гражданских лиц, порученных его попечению, тем более что среди них были две женщины и один сенатор. Как только все оказались в машине, он помчался. Вторая волна налета, похоже, была на исходе. Большинство японских самолетов улетали из бухты. Но Чак все равно гнал машину: могла быть и третья волна. Главные ворота были открыты. Будь они закрыты, у него возникло бы искушение их снести. Других машин вокруг не было. Он несся из порта по шоссе Камехамехи. Он понимал, что чем дальше они окажутся от Перл-Харбор, тем безопаснее будет его семье. Потом он увидел одинокий «зеро», летящий к ним. Самолет летел низко над шоссе, и в следующий миг Чак понял, что он преследует их. Пушки были у него на крыльях, и оставалась надежда, что машина окажется слишком маленькой мишенью, а вот пулеметы находились рядом по обе стороны двигательного отсека. Из них-то и будет стрелять пилот, если не дурак. Чак лихорадочно оглядел обе стороны дороги. Спрятаться было негде — ничего, кроме полей сахарного тростника. Он начал вилять. Приближающийся самолет благоразумно не стал пытаться пикировать. Шоссе было неширокое, и если бы Чак съехал в поле, то скорость машины упала бы до скорости пешехода. Он вдавил педаль газа, понимая, что чем быстрее он едет, тем больше шансов, что в него не попадут. А потом думать стало поздно. Самолет был уже так близко, что Чак видел в крыльях круглые черные отверстия, из которых стреляли пушки. Но пилот, как он предугадал, начал обстреливать их из пулеметов, и пули взметали пыль на дороге перед ними. Чак повернул влево, к гребню дороги, потом, вместо того чтобы продолжать движение влево, крутанул руль вправо. Пилот скорректировал прицел. По капоту застучали пули. Разбилось ветровое стекло. Эдди взревел от боли, сзади кто-то из женщин закричал. И «зеро» улетел. Машина теперь виляла сама. Должно быть, пуля попала в переднее колесо. Чак боролся с неслушающимся рулем, пытаясь остаться на дороге. Машину повело из стороны в сторону, она заскользила, вырвалась в поле у обочины дороги и остановилась. Над мотором взвилось пламя, и Чак почувствовал запах бензина. — Все вон из машины! — заорал он. — Сейчас взорвется бензобак! — Он открыл свою дверь и выскочил. Потом распахнул заднюю дверь, и выпрыгнул отец, вытаскивая за собой маму. Чак увидел, что остальные выбираются с другой стороны. — Бежим! — крикнул он, но это было лишнее. Эдди уже несся в поле тростника, хромая, — видимо, его ранило. Вуди то ли тянул, то ли нес Джоан, которая тоже, казалось, была ранена. Родители метнулись в поле, похоже невредимые. Он последовал за ними. Все пробежали метров сто и бросились на землю. На миг все замерли. Звук самолетов превратился в отдаленный гул. Взглянув, Чак увидел, что над бухтой на тысячи метров поднимается в воздух жирный дым. Над ним улетали на север последние несколько высотных бомбардировщиков. Потом раздался такой грохот, что у него чуть не лопнули барабанные перепонки. Даже сквозь закрытые веки он увидел яркую вспышку взорвавшегося бензобака. Над ним прошла волна жара. Он поднял голову и оглянулся. Машина пылала. Он вскочил на ноги. — Мама! Ты в порядке? — На удивление. Ни единой царапины, — невозмутимо сказала она, вставая с помощью отца. Оглядев поле, он увидел остальных. Подбежал к Эдди — тот сидел на земле, сжимая бедро. — Ты ранен? — Болит адски, — сказал Эдди. — Но крови немного… — Он через силу улыбнулся. — В верхушку ляжки, кажись, но жизненно важные органы не задеты. — Сейчас отвезем тебя в госпиталь… То, что Чак услышал потом, было ужасно. Его брат зарыдал. Вуди плакал — не как малыш, но как потерянное дитя: громко, взахлеб, не зная утешения. Чак сразу понял, что это плач разбитого сердца. Он подбежал к брату. Вуди стоял на коленях, его грудь вздымалась, рот был открыт, из глаз ручьями текли слезы. Его белый льняной костюм был весь в крови, но ранен он не был. — Нет, нет! — стонал он в промежутках между рыданиями. Перед ним на земле лицом вверх лежала Джоан. Чак сразу понял, что она мертва. Ее тело неподвижно застыло, глаза были открыты и глядели в пустоту. Грудь ее хлопкового платья в яркую полоску была залита алой артериальной кровью, которая местами уже темнела. Раны Чак не видел, но догадался, что пуля, должно быть, попала в плечо и задела артерию. Она наверняка умерла от потери крови в считаные минуты. Он не знал, что сказать. Остальные подошли и остановились рядом: мама, папа, Эдди. Мама опустилась на колени рядом с Вуди и обняла его. — Мой бедный мальчик, — сказала она. Эдди положил руку на плечо Чаку и украдкой сжал. Папа опустился на колени рядом с телом и взял Вуди за руку. Его рыдания стали немного тише. Папа сказал: — Вуди, закрой ей глаза. Рука Вуди дрожала. Он сделал усилие и унял дрожь. Поднес кончики пальцев к ее векам. Потом, с бесконечной нежностью, он закрыл ей глаза.Глава 12
Январь — июнь 1942 года
I
В первый день 1942 года Дейзи получила письмо от своего бывшего жениха, Чарли Фаркуарсона. Она вскрыла конверт во время завтрака, сидя за столом в своем доме на улице Мэйфэр. Она была одна, если не считать престарелого дворецкого, наливавшего ей кофе, и пятнадцатилетней служанки, принесшей с кухни горячие тосты. Чарли писал не из Буффало, а из Даксфорда, авиационной базы на востоке Англии. Дейзи слышала про это место: это было рядом с Кембриджем, где она познакомилась и со своим мужем Малышом Фицгербертом, и с человеком, которого она любила, Ллойдом Уильямсом. Ей было приятно получить весточку от Чарли. Конечно, он ее бросил, и тогда она его ненавидела, но это было давным-давно. Сейчас она чувствовала себя совсем другим человеком. В 1935 году она была богатой наследницей по имени мисс Пешкова; сегодня же она — английская аристократка, виконтесса Эйбрауэнская. И все равно ей было приятно, что Чарли о ней помнит. Женщине всегда приятнее, когда о ней помнят, а не забывают. Чарли писал жирной черной ручкой. Почерк у него был неряшливый, буквы большие и угловатые. Дейзи прочла: «Прежде всего, конечно, я должен извиниться за то, как я обошелся с тобой тогда в Буффало. Каждый раз, вспоминая об этом, я сгораю от стыда». «Боже милостивый, — подумала Дейзи, — кажется, он повзрослел». «Какие мы все были снобы и насколько я был слаб, что дал моей покойной матери запугать меня и заставить вести себя так подло». А, подумала она, покойной матери! Значит, старая стерва умерла. Может, этим и объясняется такая перемена в нем. «Я вступил в 133-ю эскадрилью «Игл». Мы летаем на «харрикейнах», но со дня на день ждем «спитфайры». Было три эскадрильи «Игл», подразделений королевской авиации, состоящих из американских добровольцев. Дейзи была удивлена: она никогда бы не подумала, что Чарли пойдет на войну добровольцем. Когда она с ним познакомилась, его не интересовало ничего, кроме собак и лошадей. Он и в самом деле повзрослел. «Если ты найдешь в душе силы меня простить или хотя бы не вспоминать прошлое, я буду счастлив тебя увидеть и познакомиться с твоим мужем». Упоминание о муже было тактичным способом показать, что у него нет романтических намерений, поняла Дейзи. «В конце следующей недели я получу выходной и буду в Лондоне. Можно ли мне пригласить вас обоих на обед? Пожалуйста, скажи «да». С самыми наилучшими пожеланиями, Чарльз Х. Б. Фаркуарсон». В те выходные Малыша не было дома, но сама Дейзи приняла приглашение. Ей, как и многим женщинам в Лондоне военного времени, страшно не хватало мужского общества, Ллойд уехал в Испанию — и исчез. Он говорил, что будет военным атташе в британском посольстве в Мадриде. Дейзи хотелось, чтобы это было правдой, но она в это не верила. Когда она спросила, зачем правительству посылать здорового и сильного молодого офицера в нейтральную страну заниматься бумажной работой, он стал объяснять, как важно отговорить Испанию от участия в войне на стороне фашистов. Но он говорил это с такой вымученной улыбкой, что ему не удалось обмануть ее. Она боялась, что на самом деле он перешел границу и работает с французским Сопротивлением, и ей снились кошмары, что его поймали и пытают. Она не видела его больше года. Разлука с ним была подобна ампутации: Дейзи чувствовала ее ежечасно. Но она обрадовалась возможности провести вечер вне дома и в мужской компании, даже если это компания неловкого, необаятельного, страдающего избытком веса Чарли Фаркуарсона. Чарли заказал столик в зале мясных блюд ресторана при отеле «Савой». В вестибюле отеля, когда швейцар помогал ей снять норковую шубку, к ней подошел высокий человек в хорошо сидящем смокинге — он показался ей смутно знакомым. Он протянул руку и робко сказал: — Здравствуй, Дейзи. Как я рад снова тебя видеть! Лишь услышав его голос, она поняла, что это Чарли. — Боже милостивый! — сказала она. — Как ты изменился! — Я немного сбавил вес, — признал он. — Еще как! — Фунтов сорок-пятьдесят[36], подумала она. И от этого выглядел намного лучше. Лицо его теперь казалось не уродливым, а словно грубо высеченным из камня. — Ну а ты совсем не изменилась, — сказал он, оглядывая ее с головы до ног. С одеждой ей пришлось постараться. Она много лет не покупала ничего нового из-за режима военной экономии, но ради сегодняшнего вечера она извлекла на свет сапфирово-синее шелковое вечернее платье со спущенной линией плеч от Ланвен, купленное во время последней довоенной поездки в Париж. — Через пару месяцев мне будет двадцать шесть лет, — сказала она. — Не верится, что я выгляжу как в восемнадцать. Он бросил взгляд на ее декольте, покраснел и сказал: — Поверь, именно так ты и выглядишь. Они вошли в ресторан и сели за столик. — Я боялся, что ты не придешь, — сказал он. — У меня остановились часы. Прости, что опоздала. — Всего на двадцать минут. Я бы подождал и час. Официант спросил, не желают ли они заказать напитки. — Это одно из немногих мест в Лондоне, где можно выпить приличного мартини, — заметила Дейзи. — Два мартини, пожалуйста, — сказал Чарли. — Мне, пожалуйста, безо льда, с оливкой. — Мне тоже. Она изучала его и удивлялась произошедшим в нем переменам. Его прежняя неуклюжесть уменьшилась до обаятельной робости. Его все еще трудно было представить пилотом истребителя, сбивающим немецкие самолеты. Однако бомбежки Лондона прекратились полгода назад, и воздушные бои в небе над югом Англии больше не шли. — А что за полеты вы совершаете? — спросила она. — Обычно — дневные операции «серкус» на севере Франции. — А что такое «операция «серкус»? — Это налет бомбардировщиков в сопровождении значительного количества истребителей с главной целью — навязать вражеским самолетам бой с численно превосходящими силами. — Ненавижу бомбардировщики, — сказала Дейзи. — Мне пришлось пережить налеты на Лондон. Он удивился. — Я думал, тебе бы хотелось, чтобы немцы сами испытали это на своей шкуре. — Ничего подобного. — Дейзи много думала об этом. — Мне плакать хочется обо всех ни в чем не повинных женщинах и детях, сгоревших и искалеченных в Лондоне, — но ничуть не легче от мысли, что немецкие женщины и дети страдают точно так же. — Никогда не смотрел на это с такой точки зрения. Они заказали обед. Из-за мер военного времени они должны были ограничиться тремя блюдами, и не больше чем на пять шиллингов для каждого. Из-за режима экономии в меню были введены специальные блюда — такие, как «эрзац-утка» на основе свиной колбасы и вултонский пирог, вообще не содержащий мяса. — Не могу выразить, — сказал Чарли, — как же приятно слышать настоящую американскую речь. Мне нравятся английские девушки, я даже с одной встречался, но так не хватает звука американских голосов. — Мне тоже, — сказала она. — Теперь мой дом здесь, и я даже не думаю когда-нибудь вернуться, но я тебя прекрасно понимаю. — Жаль, что мне не удалось встретиться с виконтом Эйбрауэнским. — Он, как и ты, в авиации. Обучает летчиков. Иногда он приезжает домой, но в эти выходные его нет. Дейзи снова спала с Малышом, когда он время от времени бывал дома. Поймав его с теми ужасными олдгейтскими женщинами, она поклялась, что никогда не ляжет с ним в постель, но он проявил настойчивость. Он сказал, что, когда воины возвращаются домой, им нужно утешение, и пообещал никогда больше не бывать у проституток. Она не особенно поверила его обещаниям, но все-таки уступила, хоть и вопреки своему желанию. «В конце концов, я же вышла за него замуж, чтобы быть с ним и в радости и в горе», — сказала она себе. Однако, к несчастью, секс с ним больше не приносил ей никакого удовольствия. Она могла лечь в постель с Малышом, но снова его полюбить она не могла. Ей приходилось пользоваться кремом для увлажнения. Она пыталась снова вспомнить то чувство влюбленности, которое когда-то к нему испытывала — когда он был для нее вызывающим восхищение молодым аристократом, у ног которого лежал весь мир, жизнерадостным и умеющим получать удовольствие от жизни. Но теперь она поняла, что на самом деле восхищаться нечем. Это был эгоистичный и довольно ограниченный человек с титулом. Когда он ложился на нее, она могла думать лишь о том, что он может заразить ее какой-нибудь отвратительной болезнью. — Я понимаю, — осторожно начал Чарли, — что тебе не особенно хочется говорить о семействе Рузрок… — Ну да. — Но ты слышала, что Джоан погибла? — Нет! — Это Дейзи потрясло. — Как? — В Перл-Харборе. Она была помолвлена с Вуди Дьюаром и поехала вместе с ним навестить его брата Чака, который там служит. Машину, в которой они ехали, обстрелял «зеро» — это японский истребитель, — и одна пуля попала в нее. — Как жаль! Бедная Джоан. Бедный Вуди. Им принесли еду и бутылку вина. Какое-то время они ели молча. Дейзи обнаружила, что «эрзац-утка» мало похожа на утку. — Джоан оказалась в числе двух тысяч четырехсот людей, погибших в Перл-Харбор, — сказал Чарли. — Мы потеряли восемь линкоров и еще десять кораблей. Будь прокляты эти подлые япошки! — Англичане в душе этому рады, ведь теперь Америка тоже находится в состоянии войны. Одному богу известно, почему Гитлер оказался таким дураком, что объявил Штатам войну. Но англичане считают, что теперь наконец-то есть шанс на победу — когда на их стороне русские и мы. — Американцы после Перл-Харбор просто в ярости. — Англичане не понимают почему. — Японцы продолжали вести переговоры до последней минуты — долгое время после того, как приняли это решение. Это вероломно! Дейзи сосредоточенно нахмурилась. — Мне это кажется логичным. Если бы в последнюю минуту им удалось договориться, они бы отменили налет. — Но ведь они не объявляли войну! — А какая разница? Мы ждали, что они нападут на Филиппины. Перл-Харбор все равно был бы для нас неожиданностью, даже после объявления войны. Чарли в замешательстве развел руками. — Почему им вообще надо было на нас нападать? — Мы украли их деньги. — Заморозили их счета. — Им это все равно. И мы отрезали их от нефти. Мы приперли их к стенке. Им грозила гибель. Что им оставалось делать? — Надо было уступить и пойти на вывод войск из Китая. — Да, надо было. Но если бы какая-либо страна так помыкала не Японией, а Америкой, и диктовала, что делать, — тебе бы хотелось, чтобы мы уступили? — Может, и нет… — он широко улыбнулся. — Я сказал, что ты не изменилась. Беру свои слова назад. — Почему? — Ты никогда так не разговаривала. В те времена ты бы вообще не стала говорить о политике. — Если не интересоваться ею, то в происходящем будет и твоя вина. — Наверное, мы все усвоили этот урок. Они заказали десерт. — Чарли, что будет с нашим миром? — сказала Дейзи. — Вся Европа — в руках фашистов. Германия завоевала большую часть России. США — орел с перебитым крылом. Иногда я рада, что у меня нет детей. — Не надо недооценивать США. Мы ранены, но не уничтожены. Сейчас Япония чувствует себя победителем, но придет день, когда японцы прольют горькие слезы сожаления о Перл-Харбор. — Надеюсь, что так и будет. — А у немцев дела идут уже совсем не так, как они планировали. Они не смогли взять Москву и теперь отступают. Ты понимаешь, что битва за Москву была для Гитлера первым настоящим поражением? — Это поражение — или просто отступление? — Как ни смотри, в худшем положении он еще не был никогда. Большевики оставили нацистов вот с таким носом! Пить марочный портвейн Чарли считал английской традицией. В Лондоне мужчины пили его, когда женщины уже выходили из-за обеденного стола. Дейзи этот обычай раздражал, и она старалась избавиться от него хотя бы в своем собственном доме — безуспешно. Они выпили по бокалу. После мартини и вина Дейзи почувствовала себя слегка пьяной и счастливой. Они вспоминали юность в Буффало и смеялись, говоря о глупостях, которые делали и другие, и они сами. — Ты сказала нам, что поедешь в Лондон танцевать с королем, — и так и сделала! — сказал Чарли. — Надеюсь, все обзавидовались. — Еще как! Дот Реншоу — просто до судорог! Дейзи рассмеялась от удовольствия. — Я так рад, что мы снова встретились, — сказал Чарли. — Ты мне очень нравишься. — Я тоже рада. Они вышли из ресторана и получили пальто в гардеробе. Портье подозвал такси. — Я отвезу тебя домой, — сказал Чарли. Когда они ехали по Стренду, он обнял ее. Она хотела возразить, но потом подумала: какого черта? И прижалась к нему. — Какой я был дурак, — сказал он. — Так жаль, что я не женился на тебе, когда у меня была такая возможность. — Из тебя бы вышел муж получше, чем из Малыша Фицгерберта, — сказала она. Правда, тогда она никогда не встретилась бы с Ллойдом… Она вспомнила, что не сказала Чарли ни слова о Ллойде. Когда они повернули на ее улицу, Чарли ее поцеловал. Как хорошо было очутиться в мужских объятиях, касаться его губ — но она понимала, что это хмель кружит ей голову, а на самом деле единственным человеком, кого ей хотелось целовать, был Ллойд. Но она не отстранила его, пока такси не остановилось. — Можно мне зайти ненадолго? — сказал он. На миг ей захотелось согласиться. Как давно она не касалась крепкого мужского тела. Но на самом деле ей был нужен не Чарли. — Нет, — сказала она. — Прости, Чарли, но я люблю другого. — Не обязательно ложиться в постель, — прошептал он. — Мы могли бы, ну, немного приласкать друг друга… Она открыла дверцу машины и вышла. На душе у нее было отвратительно. Он каждый день рисковал за нее жизнью, а она даже не могла доставить ему немного удовольствия. — Спокойной ночи — и удачи, Чарли! — сказала она. Не давая себе времени передумать, она захлопнула дверцу и вошла в дом. Она сразу поднялась наверх. Через несколько минут она была уже в постели и чувствовала себя совершенно несчастной. Она предала двоих: Ллойда — потому что целовалась с Чарли, и Чарли — потому что отправила его неудовлетворенным. Почти все воскресенье она провела в постели с ужасным похмельем. Вечером в понедельник раздался телефонный звонок. — Меня зовут Хэнк Бартлетт, — сказал молодой голос с американским акцентом. — Я друг Чарли Фаркуарсона по Даксфорду. Он рассказывал мне о вас, и я нашел в его записной книжке ваш номер. У нее замерло сердце. — А почему вы мне звоните? — Боюсь, что у меня плохие новости, — сказал он. — Чарли сегодня погиб. Его сбили над Абвилем. — Не может быть! — Это был его первый вылет на новом «спитфайре». — Он говорил о них… — сказала она ошеломленно. — Я подумал, что вам надо знать. — Да, спасибо, — прошептала она. — Он в вас просто души не чаял. — Правда? — Слышали бы вы, какие дифирамбы он вам пел. — Как жаль… — сказала она. — Мне так жаль… — Она не могла дальше говорить и повесила трубку.II
Чак Дьюар заглянул через плечо лейтенанту Бобу Стронгу, одному из шифровальщиков. На некоторых столах царил хаос, но Стронг был человек аккуратный, и у него на столе не было ничего, кроме одного-единственного листка бумаги, на котором было написано:ЙО-ЛО-КУ-ТА-ВА-НА— Ничего не понимаю, — с досадой сказал Стронг. — Если я правильно расшифровал, тут говорится, что они собираются нанести удар по цели «йолокутавана». Но это ничего не значит. Такого слова нет. Чак смотрел на шесть японских слогов. У него было чувство, что они что-то для него означают, хоть знания языка у него были очень поверхностные. Но что именно — он никак не мог уловить и вернулся к своей работе. Атмосфера в старом административном здании была гнетущей. Уже не одну неделю после налета Чак и Эдди видели на поверхности Перл-Харбор раздутые тела с затонувших кораблей. В то же время данные разведки, которые они получали, сообщали о еще более разрушительных атаках японцев. Всего через три дня после Перл-Харбор японские самолеты ударили по американской базе на острове Лусон на Филиппинах и уничтожили весь запас торпед Тихоокеанского флота. В тот же день в Южно-Китайском море они потопили два английских линкора, «Рипалс» и «Принц Уэльский», в результате чего Великобритания осталась без защиты на Дальнем Востоке. Казалось, остановить их невозможно. Плохие известия продолжали поступать. За первые месяцы нового года Япония разбила войска Соединенных Штатов на Филиппинах, а англичан — в Гонконге, Сингапуре и в Рангуне, столице Бирмы. Многие названия были незнакомы даже морякам, таким как Чак и Эдди. Для американских жителей они звучали как имена далеких планет в научно-фантастических рассказах — Гуам, Уэйк, Батаан. Но слова «отступить», «сдаться», «капитулировать» — понимали все. Чак был в растерянности. Неужели Япония действительно могла победить Америку? В это невозможно было поверить. К маю японцы получили что хотели: империю, дающую им каучук, олово и, что важнее всего, нефть. Утечки информации давали понять, что своей империей они правили с такой жестокостью, что и Сталин бы постыдился. Но в их бочке меда была ложка дегтя — флот США. И эта мысль вызывала у Чака гордость. Японцы надеялись полностью уничтожить Перл-Харбор и получить контроль над Тихим океаном, но не смогли. Американские авианосцы и тяжелые крейсера нельзя было сбрасывать со счетов. По мнению разведки, то, что американцы отказались лечь и умереть, приводило японских военачальников в бешенство. После тяжелых потерь в Перл-Харбор у американцев осталось мало людей и кораблей, но они не стали бежать и прятаться. Вместо этого они устраивали стремительные нападения на японские корабли. Вред от налетов был небольшой, но они поддерживали в американцах боевой дух и давали японцам непреходящее ощущение, что они еще не победили. Потом двадцать пятого апреля самолеты, поднявшиеся с авианосца, разбомбили центр Токио, нанеся страшный удар гордости японских военных. На Гавайях это восторженно отпраздновали. Чак с Эдди в тот вечер напились. Но приближался решающий момент. Все, с кем говорил Чак в старом административном здании, считали, что в начале лета японцы предпримут большое наступление, чтобы вынудить американские корабли выйти на решающую битву. Японцы надеялись, что несомненное превосходство их флота окажется решающим и Тихоокеанский флот Америки будет сметен. Победить американцы могли лишь в одном случае: если они окажутся лучше подготовлены и информированы и будут действовать умнее и быстрее. Все эти месяцы станция «HYPO» день и ночь работала над новым шифром императорского флота Японии, «JN-25». К маю они достигли успехов. У флота США были станции радиоперехвата по всему Азиатско-Тихоокеанскому региону, от Сиэтла до Австралии. Там сидели люди в наушниках и с радиоприемниками, известные как «Банда на крыше» — и ловили японские радиосигналы. Они сканировали эфир и записывали услышанное в блокноты. Полученные радиограммы были записаны азбукой Морзе, но точки и тире морских сигналов переводились в группы чисел по пять цифр, где каждая группа обозначала букву, слово или фразу шифра. Случайные на первый взгляд сочетания цифр по защищенным каналам связи пересылались на телепринтеры, стоящие в подвале старого административного здания. А потом начиналась самая трудная часть работы: расшифровка. Начинали всегда с небольшого. Часто последнее слово радиограммы было «овари», что означало «конец». Шифровальщик смотрел, не появится ли еще в этой радиограмме эта группа цифр и, если находил, писал сверху: «конец?». Японцы помогли им, сделав нехарактерно небрежную ошибку. Доставка новых кодовых книжек с шифром «JN-25» в отдаленные точки не успевала вовремя. И в течение нескольких роковых недель японское высшее командование посылало некоторые сообщения, зашифровав обоими способами. Поскольку американцы большую часть изначального «JN-25» уже расшифровали, то могли прочесть сообщение, зашифрованное старым шифром, потом положить расшифровку рядом с сообщением, зашифрованным новым способом, и определить значения пятизначных групп нового шифра. Некоторое время они двигались семимильными шагами. К восьми шифровальщикам, что были сначала, после Перл-Харбор добавили несколько музыкантов из оркестра с затонувшей «Калифорнии». По каким-то никому не понятным причинам из музыкантов получались отличные дешифровщики. Каждую радиограмму сохраняли, каждую расшифровку подшивали. Возможность их сравнивать была для работы крайне важна. Шифровальщик мог запросить все радиограммы за определенный день, или все радиограммы на определенное судно, или все радиограммы, где упоминались Гавайи. Чак — вместе с остальными, занимавшимися бумажной работой, — разрабатывал все более сложные системы ссылок, чтобы легче было найти то, что нужно шифровальщикам. Отдел предсказал, что в первую неделю мая японцы нападут на Порт-Морсби — базу союзнических сил в Папуа. Так и случилось, и флот Соединенных Штатов перехватил флот захватчиков в Коралловом море. Обе стороны объявили себя победителями, но Порт-Морсби японцы не взяли. А адмирал Нимиц, командующий Тихо-океанским флотом, стал доверять своим дешифровщикам. Японцы не пользовались обычными географическими названиями мест, находящихся в Тихом океане. Каждый значимый пункт имел обозначение, состоящее из двух букв, а фактически — двух японских символов, «каны» — слога японской слоговой азбуки, хотя дешифровщики обычно пользовались латинскими эквивалентами от A до Z. Специалисты, сидящие в подвале, бились над тем, чтобы определить значение каждого из этих двухбуквенных сочетаний. Работа у них шла медленно: МО означало «Морсби», AХ — «Оаху», но многие другие были неизвестны. В мае начали стремительно собираться свидетельства того, что главный удар японцев будет направлен на пункт, который они называли АФ. Наиболее вероятным из предположений отдела казался Мидуэй — атолл на западном конце начинавшейся у Гавайев цепи островов длиной в полторы тысячи миль. Мидуэй располагался на полпути между Лос-Анджелесом и Токио. Конечно, одного предположения было недостаточно. Учитывая численное превосходство японского флота, адмирал Нимиц должен был знать. День за днем люди, с которыми работал Чак, воссоздавали зловещую картину японского плана битвы. На авианосцы доставлялись новые самолеты. На суда загружали «оккупационные войска»: куда бы ни пришелся удар японцев, они планировали удерживать занятую территорию. Похоже, удар готовился серьезный. Но куда он будет направлен? Работавшие в подвале особенно гордились тем, что расшифровали радиограмму японского флота, обращенную к Токио: «Форсируйте поставки топливных шлангов». Они были так довольны отчасти по причине специфичности языка, но в основном потому, что радиограмма доказывала неизбежность дальних маневров в открытом океане. Американское высшее командование думало, что нападение может быть обращено на Гавайи, а армия опасалась вторжения на западный берег Соединенных Штатов. А отдел в Перл-Харбор терзали подозрения, что это может быть даже остров Джонстон с полевым аэродромом, на тысячу миль южнее Мидуэя. Необходимо было добиться стопроцентной уверенности. У Чака была одна мысль, как это сделать, но он боялся и заикнуться об этом. Шифровальщики были так умны, а он — нет. Даже хорошо учиться в школе у него никогда не выходило. В третьем классе одноклассник обозвал его «Чак-чурбак». Он расплакался, и этого было достаточно, чтобы прозвище пристало. Он до сих пор называл себя мысленно «Чак-чурбак». Как-то во время ланча они с Эдди, взяв бутерброды и кофе, сидели на территории портовых ремонтных мастерских, с видом на бухту. Она возвращалась к нормальному виду. Бензиновых пятен на воде почти не было, и несколько кораблей уже удалось извлечь из воды. Пока они ели, из-за мыса Хоспитал-Поинт появился подбитый авианосец и медленно вошел в гавань. За ним тянулся непрерывный бензиновый след, уходящий в море. Чак узнал корабль — это был «Йорктаун». Его корпус был черен от копоти, а во взлетной палубе зияла огромная дыра от бомбы, полученная, по-видимому, во время боя с японцами в Коралловом море. Судно подошло к верфи под приветственные звуки портовых и судовых сирен, и вокруг него собрались буксиры, чтобы провести в открытые ворота сухого дока № 1. — Я слышал, что здесь работы месяца на три, — сказал Эдди. Он работал в том же здании, что и Чак, но в военно-морской разведке, располагавшейся на верхнем этаже, и до него доходило больше слухов. — Но отправить его в море придется уже через три дня. — Как же им это удастся? — Работу уже начали. Старший судовой разметчик вылетел навстречу, он уже на борту, со своей бригадой. И взгляни-ка на сухой док. Чак увидел, что в свободном доке уже было тесно от рабочих и оборудования, а сварочных аппаратов, ожидавших на причале, было и не сосчитать. — Но все равно, — сказал Эдди, — они его лишь подлатают. Заделают палубу и борта, чтобы судно просто держалось на плаву, а со всем остальным придется подождать. Почему-то Чаку не давало покоя название корабля. Он не мог избавиться от этого саднящего чувства. Что вообще произошло в этом самом Йорктауне? Осада Йорктауна была последней большой битвой Войны за независимость. Может быть, это что-то значило? Мимо проходил капитан Вандермейер. — А ну марш работать, сладкая парочка! — Когда-нибудь я его просто прибью, — пробормотал себе под нос Эдди. — Эдди, давай после войны, — сказал Чак. Вернувшись в подвал и увидев сидящего за своим столом Боба Стронга, Чак понял, что разгадал загадку. Снова взглянув через плечо шифровальщика, он увидел все тот же листок бумаги с теми же шестью японскими слогами: ЙО-ЛО-КУ-ТА-ВА-НА Он тактично постарался подать это так, словно Стронг сам решил задачу. — Лейтенант, так вы уже расшифровали! — сказал он. — Расшифровал? — Это английское название, и японцы передали его фонетически. — «Йолокутавана» — английское название? — Да, сэр. Так японцы произносят «Йорктаун». — Что? — потрясенно сказал Стронг. На один кошмарный миг Чак-чурбак испугался, что сморозил чушь. Потом Стронг сказал: — О господи, вы правы! «Йолокутавана» — действительно «Йорк-таун», с японским акцентом! — Он с облегчением рассмеялся. — Спасибо! — восторженно воскликнул он. — Молодец! Чак замялся. У него была еще одна идея. Стоит ли ему сказать, о чем он думает? Расшифровывать коды — не его работа. Но Америка была на волосок от поражения. Может быть, нужно попытаться. — Можно мне выдвинуть еще одно предположение? — Давайте. — Это насчет обозначения «АФ». Нам же нужно получить подтверждение, что это Мидуэй, так? — Ну да. — А не можем ли мы написать сообщение, которое японцы захотят, зашифровав, передать своим? Тогда, перехватив сообщение, мы выясним, как они обозначают это название. Стронг задумался. — Возможно, — сказал он. — Но нам придется послать сообщение не шифруя, чтобы быть уверенными, что они правильно его поняли. — Мы же можем это сделать. Надо, чтобы это было что-то не очень секретное, как, скажем: «На Мидуэе вспышка венерического заболевания, пришлите, пожалуйста, лекарство». Что-то вроде этого. — Но зачем японцы станут это передавать? — Ладно, тогда это должно быть важно для военных. Но не очень секретно. Вроде прогноза погоды. — В наши дни даже сведения о погоде засекречены. — А может, о трудностях с пресной водой? — сказал шифровальщик, сидевший за соседним столом. — Если они собираются оккупировать Мидуэй, то это для них важная информация. — Черт, а из этого может что-то выйти! — Стронг оживился. — Предположим, Мидуэй посылает на Гавайи незашифрованное сообщение, в котором говорится, что сломалась водоопреснительная установка. — А Гавайи отвечают — шлем вам баржу с пресной водой, — сказал Чак. — Уж это японцы точно перешлют начальству, если собираются напасть на Мидуэй. Им придется планировать поставки туда пресной воды. — И они это зашифруют, чтобы не встревожить нас своим интересом к Мидуэю. Стронг встал. — Идем со мной, — сказал он Чаку. — Давай поговорим об этом с боссом и посмотрим, как он отнесется к этой идее. В тот же день радиограммы были отправлены. На следующий день японские радиограммы сообщали о проблемах с водой на «АФ». Их целью был Мидуэй. Адмирал Нимиц начал готовить западню.
III
В тот вечер, пока тысяча рабочих лазали по искалеченному авианосцу «Йорктаун», устраняя повреждения под дуговыми лампами, Чак и Эдди отправились в бар «Ленточка на шляпе», находившийся в трущобах Гонолулу. Как всегда, здесь было полно и моряков, и местных. Почти все посетители были мужского пола, хотя было и несколько медсестер, державшихся парочками. Чаку и Эдди здесь нравилось, потому что другие посетители были такими же, как они. Конечно, это было не демонстративно. За гомосексуализм могли вышвырнуть из флота и посадить в тюрьму. И все равно это место было им близко по духу. Лидер ансамбля ходил в макияже. Певец-гаваец носил женскую одежду и выглядел так убедительно, что многие не понимали, что это мужчина. Хозяин заведения был таким же натуральным, как трехдолларовая купюра. Мужчины танцевали с мужчинами. И никто не назвал бы тебя бабой, закажи ты вермут. После гибели Джоан Чак любил Эдди еще сильнее. Конечно, он всегда знал, что Эдди могут убить — теоретически. Но эта опасность никогда раньше не казалась такой реальной. Однако теперь, после налета на Перл-Харбор, и дня не проходило, чтобы Чак не вспоминал эту прекрасную девушку, лежащую на залитой кровью земле — и рядом с ней своего брата, рыдающего так, что сердце разрывалось. А как легко это мог оказаться Чак, склонившийся над Эдди с такой же невыносимой скорбью. Чак с Эдди обманули смерть седьмого декабря, но они были на войне, где жизнь стоила дешево. Каждый день, проведенный вместе, был драгоценен, потому что он мог быть последним. Чак стоял, опираясь на стойку, с пивом в руке, а Эдди сидел на высоком барном табурете. Они смеялись над морским летчиком Тревором Пэксменом — его звали Трикси, — который рассказывал, как один раз попытался заняться сексом с женщиной. — Я был в ужасе! — говорил Трикси. — Я думал, что у нее внизу все будет аккуратненько, мило, как у девочек на картинка, — а у нее там больше волос, чем у меня! — Все покатились со смеху. — Просто как горилла какая-то! В это время Чак краем глаза заметил приземистую фигуру входящего в бар капитана Вандермейера. Мало кто из офицеров ходил в бар младших военнослужащих. Это было не запрещено, но легкомысленно и неосмотрительно — все равно что прийти в ресторан отеля «Риц-Карлтон» в грязных сапогах. Эдди повернулся к Вандермейеру спиной, надеясь, что тот их не заметит. Но — не с их счастьем. Вандермейер подошел прямо к ним и сказал: — Ну-ка, что у нас тут, все девочки в сборе, а? Трикси отвернулся и исчез в толпе. — Куда это он? — спросил Вандермейер. Он был уже довольно пьян, и язык у него заплетался. Чак увидел, что лицо Эдди потемнело. — Добрый вечер, капитан, — сказал Чак. — Можно угостить вас пивом? — Виски со льдом. Чак заплатил за его выпивку. Вандермейер сделал глоток и сказал: — Я слышал, здесь с черного хода наркотой торгуют, это правда? — Понятия не имею, — холодно сказал Эдди. — Да ладно, — сказал Вандермейер. — Мы ж говорим неофициально. — И он похлопал Эдди по колену. Эдди резко встал, отшвырнув табурет. — Не прикасайся ко мне! — сказал он. — Эдди, тише, — сказал Чак. — Нет на флоте такого закона, чтобы я давал себя лапать этому старому петуху! — Как ты меня назвал? — пьяно сказал Вандермейер. — Если он еще меня тронет, клянусь, я размозжу голову этому уроду! — Капитан Вандермейер, я знаю место гораздо лучше, сэр, — сказал Чак. — Не хотите ли пойти туда? — Куда? — в замешательстве спросил Вандермейер. — Маленькое, уютное местечко, — на ходу придумывал Чак, — как здесь, но не так людно. Вы меня понимаете? — Звучит неплохо! — и Вандермейер осушил свой стакан. Чак взял Вандермейера за правую руку и сделал Эдди знак взять его за левую. Они вывели пьяного капитана из бара. К счастью, во мраке переулка ждало такси. Чак открыл дверцу машины. В этот миг Вандермейер поцеловал Эдди. Капитан обхватил Эдди руками, чмокнул в губы и потом сказал: — Я тебя люблю. У Чака замерло сердце от страха. Теперь это добром не кончится. Эдди ударил Вандермейера в живот. Сильно. Капитан захрипел и стал хватать ртом воздух. Эдди ударил его снова, на этот раз в лицо. Чак шагнул между ними. Прежде чем Вандермейер упал, Чак впихнул его в такси на заднее сиденье. Он наклонился к окошку водителя и дал тому десятидолларовую банкноту. — Отвезите его домой, — сказал он. — Сдачи не надо. Такси уехало. Чак взглянул на Эдди. — О господи… — сказал он. — Вот теперь мы влипли.IV
Но Эдди Перри так и не было предъявлено обвинение в нападении на офицера. Капитан Вандермейер на следующее утро явился на службу с синяком под глазом, но никого не обвинял. Чак догадался, что, если бы тот признался, что ввязался в драку в «Ленточке на шляпе», его карьере пришел бы конец. Но все равно все обсуждали его синяк. — Вандермейер говорит, что поскользнулся на машинном масле в гараже и ударился о газонокосилку, — сказал Боб Стронг. — Ну а я думаю — его жена приложила. Видали вы ее? Настоящий Джек Демпси[37]. В тот день шифровальщики из подвала сообщили адмиралу Нимицу, что японцы нападут на Мидуэй 4 июня. А точнее, японские войска должны оказаться в 175 милях к северу от атолла в семь часов утра. Они были почти так же в этом уверены, как делали вид. Эдди был мрачен. — Что мы можем? — спросил он, когда они с Чаком встретились, чтобы пойти на ланч. Он тоже работал в морской разведке и знал от шифровальщиков о мощи Японии. — У япошек в море две сотни кораблей, практически весь их флот, а сколько у нас? Тридцать пять! Чак был не так пессимистичен. — Но ударные силы составляют лишь четверть всех их войск. Остальные — оккупационные войска, отвлекающие войска и резерв. — И что? Эта четверть все равно больше, чем весь наш Тихоокеанский флот! — На самом деле в японском ударном соединении всего четыре авианосца. — А у нас — лишь три, — Эдди указал бутербродом с ветчиной на почерневший от копоти авианосец в сухом доке с ползающими по нему рабочими. — И это вместе с вышедшим из строя «Йорктауном». — Зато мы знаем об их приближении, а они и понятия не имеют, что мы их поджидаем. — Очень надеюсь, что это сыграет такую большую роль, как полагает Нимиц. — Ну да, я тоже. Когда Чак вернулся в подвал, то узнал, что он там больше не работает. У него новое назначение — «Йорктаун». — Это Вандермейер решил таким образом меня наказать, — со слезами сказал вечером Эдди. — Он думает, что ты погибнешь. — Не надо падать духом, — сказал Чак. — Мы можем и победить в войне. За несколько дней до нападения японцы перешли на новый шифр. В подвале вздохнули и снова начали с нуля, но им удалось получить мало новых сведений перед сражением. Нимиц был вынужден обходиться тем, что у него уже было, и надеяться, что японцы не пересмотрят весь план сражения в последнюю минуту. Японцы рассчитывали, что нападут на Мидуэй неожиданно и легко завладеют им. Они надеялись, что американцы потом ударят всеми силами в попытке отвоевать атолл. Тут-то в бой бросится японский резерв и сметет весь американский флот. И в Тихом океане будет властвовать Япония. А США запросят мирных переговоров. Нимиц планировал уничтожить этот план в зародыше, напав из засады на ударное соединение прежде, чем они смогут взять Мидуэй. А теперь в этой засаде будет участвовать и Чак. Он уложил вещмешок, поцеловал на прощанье Эдди, и они вместе отправились к ремонтным мастерским. И там столкнулись с Вандермейером. — Чинить водонепроницаемые отсеки времени не было, — сказал он им. — Стоит появиться пробоине, и корабль пойдет на дно, как свинцовый гроб. Чак, сдерживая Эдди, положил руку ему на плечо и спросил: — Как ваш глаз, капитан? Рот Вандермейера исказила злобная гримаса. — Удачи, педик! И он ушел. Чак пожал Эдди руку и поднялся на борт. Он мгновенно забыл о Вандермейере, ведь наконец-то сбылась его мечта: он был в море — и на одном из величайших кораблей, какие только существовали. «Йорктаун» был первым кораблем класса авианосцев. В длину он был больше, чем два футбольных поля, и в его экипаж входило более двух тысяч человек. На нем было девяносто самолетов: старенькие торпедные бомбардировщики «Дуглас Девастатор» со складывающимися крыльями, более новые пикирующие бомбардировщики «Дуглас Донтлесс» и истребители сопровождения «Грамман Уайлдкэт». Почти все было внизу, кроме островной надстройки, которая возвышалась на десять метров над взлетной палубой. Здесь было сердце корабля — система командования и коммуникации: с командным мостиком, радиорубкой сразу под ним, штурманской рубкой и помещением для дежурных летчиков. За ними была дымовая труба корабля, состоящая из трех секций, расположенных в ряд. Хотя кое-кто из ремонтных рабочих был еще на борту, заканчивая работу, судно оставило сухой док и двинулось к выходу из бухты. Чак трепетал, чувствуя вибрацию огромных двигателей корабля, направляющегося в открытое море. Когда они вышли на глубину и начали подниматься и опускаться на волнах Тихого океана, Чаку показалось, что он танцует. Чак работал в радиорубке, что было разумным назначением, учитывая возможность использовать его опыт работы с радиограммами. Авианосец устремился на встречу, которая должна была состояться к северо-востоку от Мидуэя. Его приваренные заплаты скрипели, как новые ботинки. На корабле было кафе с названием «Десерт», где подавали свежеприготовленное мороженое. Там в первый же день Чак столкнулся с Трикси Пэксменом, которого видел в последний раз в «Ленточке на шляпе». Он был рад встретить на борту приятеля. В среду, 3 июня, накануне предсказанной атаки патрульный гидроплан заметил к западу от Мидуэя процессию японских транспортных судов — по-видимому, с оккупационными войсками, которые должны были высадиться на остров после сражения. Новость была передана на все корабли США, и Чак в радиорубке «Йорктауна» узнал ее одним из первых. Это было верное доказательство, что его друзья в подвале были правы, и он почувствовал облегчение, получив подтверждение их правоты. Хоть и увидел иронию в этой ситуации: если бы они не оказались правы и японцы были где угодно в другом месте, ему не угрожала бы такая опасность. Он был во флоте уже полтора года, но до сих пор никогда не участвовал в сражениях. Наскоро залатанный «Йорктаун» скоро станет мишенью японских торпед и бомб. Он двигался навстречу людям, которые сделают все, что в их силах, чтобы потопить его — и Чака тоже. Странное это было чувство. Большую часть времени он был удивительно спокоен, но иногда испытывал искушение прыгнуть за борт и отправиться вплавь назад на Гавайи. В тот вечер он написал письмо родителям. Если он завтра погибнет, то и он и письмо, вероятно, пойдут на дно, но он все равно его написал. Он ничего не стал рассказывать о причинах своего перевода. Ему пришло в голову признаться, что он нетрадиционной ориентации, но он тут же отказался от этой мысли. Он написал, что любит их и благодарен за все, что они для него сделали. «Если я умру за демократическую страну в бою против жестокой военной диктатуры, то моя жизнь будет прожита не зря», — написал он. Перечитывая, он подумал, что это выглядит несколько пафосно, но оставил как есть. Ночь вышла короткая. Экипажи самолетов получили сигнал на завтрак в половине второго ночи. Чак пошел пожелать Трикси Пэксмену удачи. В качестве компенсации за ранний подъем на завтрак у летчиков были мясо и яйца. Их самолеты уже подняли на огромных бортовых подъемниках из расположенных под палубой ангаров, а потом вручную откатили на положенные места на палубе — заправлять топливом и грузить боеприпасы. Несколько пилотов полетели искать врага. Остальные сидели в штурманской комнате, в летном снаряжении, ожидая новостей. Чак отправился на дежурство в радиорубку. Без нескольких минут шесть он принял радиограмму от разведывательного гидросамолета:К МИДУЭЮ НАПРАВЛЯЕТСЯ МНОГО ВРАЖЕСКИХ САМОЛЕТОВЧерез несколько минут он получил обрывок радиограммы:
АВИАНОСЦЫНачалось. Когда через минуту пришла вся радиограмма, в ней сообщалось, что японская ударная группа авианосцев была почти точно там, где предсказали дешифровщики. Чак почувствовал гордость — и страх. Все три авианосца — «Йорктаун», «Энтерпрайз» и «Хорнет» — взяли такой курс, чтобы японские корабли оказались в пределах досягаемости их самолетов. На мостике стоял длинноносый адмирал Франк Флетчер, пятидесятисемилетний ветеран, получивший в Первую мировую орден «Военно-морской крест». Неся радиограмму на мостик, Чак услышал, как он сказал: «Мы до сих пор не видели японских самолетов. Значит, они не знают, что мы здесь». Только это и работало в пользу американцев, подумал Чак, — преимущество, которое давала лучшая разведка. Японцы, несомненно, надеялись, что застанут Мидуэй врасплох и повторят план действий, как в Перл-Харбор, но благодаря шифровальщикам этого не случится. Американские самолеты на Мидуэе уже не были неподвижными мишенями, стоящими на аэродромах, — к моменту прибытия японских бомбардировщиков они все поднялись в воздух и рвались в бой. Напряженно прислушиваясь к звукам выстрелов на радиочастотах Мидуэя и японских кораблей, личный состав радиорубки «Йорк-тауна» понимал, что над крошечным островком, несомненно, идет ужасное воздушное сражение, но кто побеждает — они не знали. Вскоре американские самолеты с Мидуэя направились в сторону вражеских судов и атаковали японские авианосцы. В обоих сражениях, насколько Чак мог слышать, решающую роль сыграли зенитки. База Мидуэя была повреждена умеренно, и почти все бомбы и торпеды, нацеленные на японские суда, прошли мимо, но и в том и в другом бою было сбито множество самолетов. Счет казался равным, но это беспокоило Чака, так как у японцев их было больше в резерве. Незадолго до семи «Йорктаун», «Энтерпрайз» и «Хорнет» повернули на юго-восток. Следуя этим курсом, они, к несчастью, удалялись от неприятеля, но их самолеты должны были взлетать по ветру, а ветер был юго-восточный. Каждый уголок могучего «Йорктауна» вибрировал от грохота, когда их моторы переходили на полную мощность и они проносились по палубе, один за другим, и взмывали в воздух. Чак заметил, что самолет «уайлдкэт», когда разгоняется на палубе, склонен приподнимать правое крыло и крениться влево — на эту особенность очень жаловались пилоты. К половине девятого три авианосца отправили в бой сто пятьдесят пять американских самолетов, которые должны были атаковать ударную группу противника. Первые самолеты прибыли в зону цели в то самое время, когда японцы были заняты заправкой и перевооружением самолетов, вернувшихся с Мидуэя. Взлетные палубы были загромождены ящиками с боеприпасами в змеиных гнездах топливных шлангов, все это было готово взорваться в любой момент. Должна была произойти бойня. Но этого не случилось. Почти все американские самолеты первой волны были уничтожены. «Девастаторы» были устаревшими машинами. Сопровождавшие их «уайлдкэты» были получше, но не чета быстрым, маневренным японским «зеро». Те самолеты, которые смогли доставить свои боеприпасы к цели, были уничтожены разрушительным огнем зениток с авианосцев. Сбросить бомбу с летящего самолета на движущийся корабль или же сбросить торпеду так, чтобы она поразила судно, чрезвычайно сложно, особенно для летчика, находящегося под огнем и сверху, и снизу. Большинство авиаторов в попытке сделать это отдали жизнь. И ни одна попытка не увенчалась успехом. Ни одна из американских бомб или торпед не попала в цель. Первые три волны атакующих самолетов — по одной с каждого авианосца — не нанесли японской ударной группе никакого ущерба. Боезапас на палубах не взорвался, шланги с топливом не загорелись. Все осталось невредимым. Слушая радиопереговоры, Чак пришел в отчаяние. Он снова ясно понял, как гениальна была проведенная семь месяцев назад атака на Перл-Харбор. Американские корабли стояли на якоре, неподвижные цели были собраны в одном месте, и попасть в них было относительно легко. Истребители, которые могли бы их защитить, были уничтожены на аэродромах. А к тому времени, когда американцы подготовили к бою зенитки, атака была почти закончена. Однако сражение продолжалось, и еще не все американские самолеты достигли зоны цели. Он слышал, как командир авиационной боевой части «Энтерпрайза» кричал по радио: «Атакуйте! Атакуйте!» и лаконичный ответ летчика: «Будет сделано! Как только найду гадов». Хорошей новостью было то, что японский командующий еще не послал самолеты в атаку на американские корабли. Он придерживался своего плана и сосредоточился на Мидуэе. К настоящему времени он, должно быть, уже понял, что его атакуют самолеты с авианосцев, но, возможно, не знал точно, где эти авианосцы находятся. Однако, несмотря на это благоприятное обстоятельство, американцы не побеждали. Но вот картина изменилась. Японцев обнаружило звено из тридцати семи «донтлессов», пикирующих бомбардировщиков с «Энтерпрайза». «Зеро», защищающие корабли, в ходе боя с ранее атаковавшими, спустились вниз, к самой воде, и американские бомбардировщики, к счастью, оказались над японскими истребителями и смогли броситься на них со стороны солнца. Всего через несколько минут зоны цели достигли еще восемнадцать «донтлессов» с «Йорктауна». Одним из пилотов был Трикси. Радио взорвалось взволнованной скороговоркой. Чак закрыл глаза и сосредоточился, пытаясь по отдаленным звукам понять происходящее. Расслышать голос Трикси не получалось. Потом за голосами он начал различать характерный вой пикирующих бомбардировщиков. Атака началась. Вдруг — впервые — раздались торжествующие крики летчиков. — Получай, ублюдок! — Черт! Аж меня тряхнуло! — Что, съели, сучьи дети? — В яблочко! — Гляньте, как горит! Сидящие в радиорубке разразились дикими криками, еще не зная наверняка, что происходит. В несколько минут все было кончено, но четкого рапорта ждать пришлось долго. От радости победы летчики говорили бессвязно. Постепенно, когда они успокоились и направились назад к своим кораблям, картина прояснилась. В числе выживших был и Трикси Пэксмен. Большая часть их бомб пролетела мимо цели, как и в прошлый раз, но около десятка попали точно в цель, и ущерб от этих нескольких бомб был огромен. Три громадных японских авианосца — «Кага», «Сорю» и флагман «Акаги» — загорелись так, что локализовать огонь не получалось. Остался лишь один вражеский авианосец, «Хирю». — Три из четырех! — восторженно сказал Чак. — А они еще и близко не подошли к нашим судам! Это скоро изменилось. Адмирал Флетчер послал десять «донтлессов» на поиски уцелевшего японского авианосца. Но радар «Йорктауна» обнаружил звено самолетов, по-видимому, с «Хирю» — они были в пятидесяти милях и приближались. В полдень Флетчер выслал навстречу атакующим двенадцать «уайлдкэтов». Остальным самолетам тоже было приказано подняться в воздух, чтобы, когда подлетят атакующие, они не оставались на палубе, представляя собой уязвимую цель. В это же время топливные шланги «Йорктауна» для защиты от возможного пожара были подключены к углекислому газу. Атакующее звено состояло из четырнадцати «вэлов» — пикирующих бомбардировщиков «айти Д3А» — и сопровождающих «зеро». «Сейчас начнется, — подумал Чак. — Мой первый бой». Его затошнило. Он с трудом глотнул. Еще не было видно нападающих, когда заговорили пушки «Йорк-тауна». На корабле были четыре сдвоенные большие зенитные установки пятидюймового калибра, которые могли посылать снаряды на несколько миль. Определив местонахождение противника с помощью радара, артиллеристы открыли огонь по приближающимся самолетам огромными, двадцатипятикилограммовыми снарядами, устанавливая взрыватели так, чтобы снаряды взрывались, когда достигнут цели. «Уайлдкэты» поднялись выше атакующих и, по сообщениям пилотов, сбили шесть бомбардировщиков и три истребителя. Чак прибежал на командный мостик с сообщением, что остальные нападающие пикируют. Адмирал Флетчер спокойно сказал: — Ну, каску я надел, а больше ничего сделать не могу. Чак выглянул в иллюминатор и увидел, что с неба на него с воем летят бомбардировщики под таким отвесным углом, что казалось — они просто падают. Он подавил желание броситься на пол. Корабль внезапно стал круто поворачивать влево. Все, что могло помешать атакующим самолетам, конечно, стоило попробовать. У «Йорктауна» на борту было четыре «чикагских пианино» — зенитные установки меньшего калибра, каждая с четырьмя более короткими стволами. Теперь начали стрелять они и пушки сопровождающих «Йорктаун» крейсеров. Пока Чак смотрел вперед с командного мостика, испуганный, не в состоянии сделать ничего, чтобы защитить себя, наводчик прицелился и сбил один «вэл». Самолет, казалось, распался на три части. Две упали в море, а одна ударилась о борт судна. Потом взорвался другой самолет. Чак радостно закричал. Но оставалось еще шесть. «Йорктаун» сделал резкий поворот вправо. «Вэлы» обрушили вслед кораблю смертоносный град с бортовых орудий. Когда они приблизились, начали стрелять и пулеметы на мостиках по обе стороны полетной палубы. Теперь уже орудия «Йорктауна» играли смертельную симфонию — с басами пятидюймовых пушек, меццо-сопрано «чикагских пианино» и взволнованными трелями пулеметов. Чак увидел первую бомбу. Многие японские бомбы были замедленного действия. Вместо того чтобы взрываться при ударе, они срабатывали через секунду или позже. Смысл был в том, чтобы они успели пробить палубу и взорваться в глубине корабля, принеся максимум повреждений. Но эта бомба покатилась по палубе «Йорктауна». Чак смотрел в гипнотическом ужасе. Мгновение казалось, что ничего не произойдет. Потом бомба взорвалась с грохотом и пламенем. Два «чикагских пианино» на корме вмиг были уничтожены. На палубе и мостиках в нескольких местах занялся огонь. К изумлению Чака, люди вокруг него сохраняли спокойствие, словно на военной игре в конференцзале. Адмирал Флетчер отдавал приказы, стоя на флагманском мостике, раскачивающемся над содрогающейся палубой. Через несколько мгновений на полетную палубу уже бросились аварийные команды с пожарными шлангами, санитары с носилками поднимали раненых и уносили по крутым трапам вниз, в медпункты. Сильных пожаров не было, их удалось предотвратить благодаря тому, что топливные шланги были подключены к углекислому газу. И на палубе не было самолетов с бомбами, которые могли бы взорваться. В следующий миг другой «вэл» с воем спикировал к «Йорктауну», и бомба попала в дымовую трубу. Могучий корабль содрогнулся от взрыва. Из трубы поднялся огромный столб густого черного дыма. Должно быть, бомба разрушила двигатель, подумал Чак, потому что судно сразу замедлило ход. Другие бомбы не попали в цель, они падали в море, поднимая фонтаны воды, которая лилась на палубу и смешивалась с кровью раненых. «Йорктаун» совсем остановился. Когда покалеченный корабль неподвижно замер в воде, японцам удалось попасть в него третий раз, бомба пробила передний подъемник авианосца и взорвалась где-то в глубине. Потом внезапно все кончилось, и выжившие «вэлы» взмыли в ярко-синее тихоокеанское небо. «Я все еще жив», — подумал Чак. Корабль не погиб. Японцы еще не успели скрыться, а уже вовсю работали пожарные команды. Механики снизу сообщили, что запустят котлы в течение часа. Ремонтные бригады зашили дыру в палубе досками калифорнийской пихты шесть на четыре дюйма[38]. Однако радиооборудование было уничтожено, и адмирал Флетчер теперь был глух и слеп. Он со своими личными помощниками переместился на крейсер «Астория» и передал тактическое командование Спрюэнсу, находящемуся на авианосце «Энтерпрайз». «Хрен тебе, Вандермейер! Я остался жив!» — сквозь зубы сказал Чак. Но он поспешил. Двигатели загудели, возвращаясь к жизни. «Йорктаун» снова плыл, разрезая волны Тихого океана, — уже под командованием капитана Бакмейстера. Часть его самолетов нашли пристанище на «Энтерпрайзе», но остальные были все еще в воздухе, поэтому судно развернулось и пошло по ветру, и они стали садиться и заправляться. Так как работающего радио не было, Чаку с коллегами пришлось стать семафорными сигнальщиками и общаться с другими кораблями с помощью старомодных флажков. В половине третьего радар сопровождающего «Йорктаун» крейсера показал приближающиеся с запада на небольшой высоте самолеты — по-видимому, атака шла с «Хирю». Об этом крейсер просигналил авианосцу. Бакмейстер послал наперехват двенадцать «уайлдкэтов». Должно быть, «уайлдкэты» не смогли остановить атакующих, так как появилось десять бомбардировщиков-торпедоносцев, скользивших над поверхностью воды, направляясь прямо к «Йорктауну». Чак ясно видел самолеты. Это были самолеты «накадзима B5N», американцы называли эту модель «кейт». У каждого под фюзеляжем была подвешена торпеда, длиной чуть ли не в половину всего самолета. Четыре тяжелых крейсера, сопровождающих авианосец, стали обстреливать море, подняв завесу пенной воды, но удержать японцев было не так-то легко, и они летели прямо через брызги. Чак увидел, как сбросил торпеду первый самолет. Длинная бомба, нацеленная на «Йорктаун», упала в воду. Самолет пронесся так близко от корабля, что Чак увидел лицо пилота. На голове у него, кроме летного шлема, была бело-красная лента. Он торжествующе погрозил кулаком команде на палубе. И улетел. Мимо с ревом проносились другие самолеты. Торпеды двигались достаточно медленно, и порой судам удавалось от них увернуться, но поврежденный «Йорктаун» был слишком неповоротлив, чтобы лавировать. Раздался ужасный взрыв, потрясший все судно: сила торпед была в несколько раз больше, чем обычных бомб. По ощущениям Чака, торпеда ударила слева в корму. Вскоре за первым взрывом последовал второй, и этот взрыв практически поднял корабль, бросив половину команды на палубу. Сразу после этого могучие двигатели засбоили. И вновь не успели вражеские самолеты скрыться из виду, как аварийные бригады взялись за работу. Но только на этот раз им было не справиться. Чак присоединился к одной из команд, откачивающих воду помпами, и увидел, что стальная обшивка огромного корабля вспорота, как консервная банка. Из пробоины низвергался Ниагарский водопад морской воды. Через считаные минуты Чак почувствовал, что палуба кренится. «Йорктаун» заваливался на левый бок. Помпы не могли справиться с хлынувшей внутрь водой, тем более что водонепроницаемые переборки корабля были повреждены в Коралловом море и не восстановлены в ходе ремонта на скорую руку. Сколько еще пройдет времени до того, как судно перевернется? В три часа дня Чак услышал приказ: — Оставить корабль! Матросы перекидывали через верхний борт наклонной теперь палубы канаты для спуска. На ангарной палубе, дернув несколько шнуров над головой, члены экипажа развязали тысячи спасательных жилетов, и те дождем посыпались вниз. Сопровождающие суда приблизились и спустили на воду шлюпки. Члены экипажа «Йорктауна», сняв обувь, потоком устремлялись через борт. Обувь почему-то ставили на палубе аккуратными рядами — сотни пар, словно приносили какую-то ритуальную жертву. Раненых опускали на носилках в ожидающие шлюпки. Чак очутился в воде и поплыл изо всех сил, чтобы оказаться как можно дальше от «Йорктауна» прежде, чем он перевернется. Неожиданная волна смыла с его головы шапку. Чак порадовался, что он в теплом Тихом океане: в Атлантическом он мог бы погибнуть от холода, ожидая, пока его спасут. Его подобрала спасательная шлюпка и двинулась дальше. Экипаж продолжал вытаскивать людей из воды. Вокруг двигались дюжины других лодок. Многие члены команды корабля спускались с главной палубы, которая была ниже полетной. «Йорктауну» как-то удавалось оставаться на плаву. Когда все с «Йорктауна» оказались в безопасности, их приняли на борт сопровождающие суда. Чак стоял на палубе, глядя, как вдали, за водной гладью, над медленно тонущим «Йорктауном» садилось солнце. Ему пришло в голову, что за весь день он не видел ни одного японского корабля. Все сражение проводила авиация. Может быть, это первое морское сражение нового вида, подумал он. Если так, то в будущем важнейшими кораблями станут авианосцы. Все остальное можно будет не особенно принимать в расчет. Рядом возник Трикси Пэксмен. Чак был так рад его видеть, что обнял его. Трикси сказал Чаку, что пикирующие бомбардировщики «донтлессы» с «Энтерпрайза» и «Йорктауна» при последнем вылете подожгли «Хирю», уцелевший японский авианосец, и уничтожили его. — Так значит, все четыре японских авианосца выведены из строя, — сказал Чак. — Вот именно! Мы разделались со всеми, а сами потеряли всего один. — Тогда, — сказал Чак, — значит ли это, что мы победили? — Да, — сказал Трикси. — Думаю, да.
V
После Мидуэйского сражения стало ясно, что в войне на Тихом океане победят самолеты, взлетающие с кораблей. И Япония, и Соединенные Штаты начали ускоренные программы по строительству авианосцев в кратчайшие сроки. За 1943 и 1944 годы Япония произвела этих огромных, дорогостоящих кораблей семь штук. Соединенные Штаты за тот же срок выпустили девяносто.Глава 13
Июнь 1942 года
I
Медсестра Карла фон Ульрих вкатила тележку в подсобку и закрыла за собой дверь. Надо было действовать быстро. Если ее поймают за тем, что она собирается сделать, то отправят в концлагерь. Она достала из шкафа пачку перевязочных пакетов, взяла рулон бинтов и банку антисептической мази. Потом отперла шкаф с лекарствами. Достала морфий для обезболивания, сульфамид от инфекции и жаропонижающее — аспирин. Добавила шприц — еще в упаковке. Она уже несколько недель заносила в журнал учета медикаментов неправильные данные — чтобы создать видимость, что все, что она берет, было уже использовано. Она подправляла журнал до того, как брала медикаменты, а не после, чтобы любая ревизия показала избыток, а не недостачу — тогда это означало бы простую небрежность, а не воровство. Карла уже дважды проделывала все это, но боялась от этого не меньше. Она выкатила тележку из подсобки, надеясь, что выглядит вполне невинно — как медсестра, направляющаяся с необходимыми медикаментами к постели больного. Она вошла в палату. К своему отчаянию, она увидела там доктора Эрнста — тот сидел у кровати и измерял больному пульс. Обычно в это время все доктора обедали. Еще не поздно было передумать. Постаравшись изобразить уверенность, которой не чувствовала, она вскинула голову и пошла через палату, толкая перед собой тележку. Доктор Эрнст поднял на нее взгляд и улыбнулся. Бертольд Эрнст был мечтой любой медсестры. Талантливый хирург, мягкий и обходительный с больными, он был высок, красив и холост. Он флиртовал с большинством симпатичных медсестер, а со многими из них и переспал, если стоило верить ходившим по госпиталю сплетням. Она кивнула ему и быстро прошла мимо. Карла выкатила тележку из палаты и вдруг завернула в сестринскую раздевалку. Ее пальто висело на крючке. Под ним была ее плетенная на манер корзины сумка для покупок, в которой лежал старый шелковый шарф, кочан капусты и упаковка гигиенических салфеток в пакете из коричневой оберточной бумаги. Карла вынула все содержимое сумки, потом быстро переложила медикаменты с тележки в сумку. Она накрыла их шарфом с синими и золотыми геометрическими фигурами — его покупала мама еще в двадцатые годы. Потом сверху она положила капусту и салфетки, повесила плетенку на крючок, а сверху — свое пальто, чтобы ее спрятать. «Удалось», — подумала Карла. Она заметила, что дрожит. Сделала глубокий вдох, взяла себя в руки, открыла дверь — и увидела стоящего у самой двери доктора Эрнста. Он что, пошел за ней? Сейчас обвинит ее в воровстве? Но он выглядел вовсе не враждебно, на самом деле — даже дружелюбно. Может быть, у нее все-таки все получится. — Добрый день, доктор, — сказала она. — Я могу вам чем-то помочь? Он улыбнулся. — Как поживаете, сестра? Все в порядке? — На мой взгляд, все прекрасно… — сказала она, и чувство вины заставило ее подобострастно добавить: — А действительно ли все в порядке — судить вам. — Ну, у меня претензий нет, — благодушно сказал он. «Ну так в чем же дело? — подумала Карла. — Он что, играет со мной, с садистским удовольствием оттягивая момент обвинения?» Она ничего не сказала, просто стояла и ждала, стараясь сдержать нервную дрожь. Он взглянул на тележку. — А зачем вы привезли тележку в раздевалку? — Мне понадобилась одна вещь, — сказала она, в отчаянии хватаясь за первое попавшееся объяснение. — Кое-что из моего плаща. — Она попыталась унять испуганную дрожь в голосе. — Платок, из кармана… «Прекрати лопотать, — сказала она себе, — это врач, а не агент гестапо». Но все равно она его боялась. Доктора, казалось, позабавил ее ответ. Ему словно было приятно ее волнение. — А тележка? — Я везла ее на место. — Аккуратность необходима. Вы очень хорошая медсестра… фройляйн фон Ульрих… или фрау? — Фройляйн. — Может, поговорим еще немного? Он так улыбнулся, что она поняла: речь пойдет не о воровстве медикаментов. Сейчас он пригласит ее на свидание. И дюжины медсестер будут ей завидовать, если она согласится. Но он ее не интересовал. Возможно, потому, что она уже влюбилась в одного восхитительного донжуана, Вернера Франка, а он оказался трусливым эгоистом. Она подозревала, что Бертольд Эрнст — такой же. Однако она не хотела рисковать, вызвав его досаду, поэтому лишь улыбнулась и ничего не ответила. — Вам нравится Вагнер? — спросил он. Она поняла, куда он клонит. — Мне не хватает времени на музыку, — твердо сказала она. — Я ухаживаю за старенькой мамой. — На самом деле Мод был пятьдесят один год, и она обладала отличным здоровьем. — У меня два билета на завтрашний вечер — будут исполнять «Зигфрид-идиллию». — Камерное произведение? Как необычно, — сказала она. Большинство произведений Вагнера были написаны для большого зала. Он обрадовался. — Я вижу, вы разбираетесь в музыке. Она пожалела, что не может взять свои слова назад. Ведь она только что обнадежила его. — У меня музыкальная семья, мама дает уроки игры на фортепиано. — Тогда вы обязательно должны пойти. Я уверен, что один вечер с вашей мамой может побыть кто-нибудь еще. — Это действительно невозможно, — сказала Карла. — Но огромное вам спасибо за приглашение. — Она увидела в его глазах гнев: он не привык к отказам. Она повернулась и пошла, толкая перед собой тележку. — Может, как-нибудь в другой раз? — окликнул он ее. — Вы очень добры, — ответила она, не замедляя шага. Она боялась, что он пойдет за ней, но ее неоднозначный ответ на его последний вопрос, по-видимому, укротил его гнев. Когда она оглянулась через плечо, его уже не было. Карла поставила тележку на место и облегченно вздохнула. Она вернулась к своим обязанностям. Проверила состояние всех пациентов в палате, заполнила документацию. Потом пришло время сдавать дежурство вечерней смене. Она надела плащ и взяла сумку. Теперь ей нужно было выйти с украденным больничным имуществом из здания, и страх снова вернулся. В это же время выходила Фрида Франк, и они пошли вместе. Фрида не имела представления, что Карла несет что-то запретное. Они вышли на июньское солнце и направились к остановке трамвая. Карла носила плащ в основном для того, чтобы форма оставалась чистой. Карла думала, что у нее вполне убедительно получается изображать нормальное настроение, пока Фрида не спросила: — Тебя что-то беспокоит? — Нет, а что? — Мне кажется, ты нервничаешь. — Все в порядке. — Чтобы сменить тему, она указала на плакат: — Ты только посмотри! Правительство устроило в Люстгартене, берлинском парке перед собором, выставку. Она иронически называлась «Советский рай», и ее темой была жизнь при коммунистах, большевизм был представлен как еврейская хитрость, а русские — людьми славянской национальности, низшего сорта. Но даже сейчас нацисты не могли все держать под контролем, и кто-то ходил по Берлину и расклеивал издевательские плакаты, которые гласили:Постоянно действующая выставка НАЦИСТСКИЙ РАЙ Война Голод Ложь Гестапо До каких пор?Один такой плакат был приклеен на трамвайной остановке, и у Карлы потеплело на душе. — Кто их расклеивает? — спросила она. Фрида пожала плечами. — Кто бы это ни был, но это смелые люди, — сказала Карла. — Если их поймают, они погибли. — Тут она вспомнила, что лежит у нее в сумке. Она тоже может погибнуть, если ее поймают. — Это точно, — сказала Фрида. Теперь уже она казалась немного дерганой. Могла ли она быть в числе тех, кто клеил плакаты? Наверняка нет. Может быть, ее парень Генрих? Он был серьезный молодой человек с твердыми убеждениями, он мог на такое пойти. — Как Генрих? — спросила Карла. — Он хочет, чтобы мы поженились. — А ты — нет? Фрида понизила голос. — Я не хочу детей. — Это было крамольное заявление. Молодые женщины должны были радоваться тому, что рожают детей для фюрера. — Я бы не хотела, чтобы мой ребенок жил в этом раю, — Фрида кивнула на плакат. — Я бы, пожалуй, тоже, — сказала Карла. Может, потому она и отказалась от приглашения доктора Эрнста. Подошел трамвай, и они сели. Карла небрежно поставила сумку на колени, словно там не было ничего более преступного, чем капуста. Она оглядела пассажиров. Никого в форме не было, и она вздохнула с облегчением. Фрида сказала: — Поехали ко мне. Давай устроим вечер джаза. Будем слушать пластинки Вернера. — Я бы с удовольствием, но не могу. Мне нужно зайти в одно место. Помнишь семью Ротманов? Фрида боязливо взглянула вокруг. Фамилия Ротман не обязательно могла быть у евреев. Но так близко, чтобы их могли услышать, никого не было. — Конечно. Мы же лечились у доктора Ротмана. — Теперь ему лечить не положено. Ева Ротман уехала в Лондон и вышла замуж за военного, шотландца. Но ее родители, конечно, не могут выехать из Германии. Их сын Руди был скрипичным мастером — и, видимо, очень хорошим, — но потерял работу и теперь чинит инструменты и настраивает рояли. — Он приходил в дом фон Ульрихов четыре раза в год настраивать их «стейнвей». — Как бы там ни было, я обещала сегодня вечером их навестить. — О… — сказала Фрида. Это был долгий протяжный вздох человека, который только что увидел впереди свет. — Что «о»? — сказала Карла. — Теперь я понимаю, почему ты так прижимаешь к себе эту сумку, будто у тебя там святой Грааль. Карла сидела, словно громом пораженная. Фрида разгадала ее тайну! — Как ты поняла? — Ты сказала «ему лечить не положено». А он, значит, все-таки лечит. Карла поняла, что выдала доктора Ротмана. Надо было сказать, что ему не разрешают лечить. К счастью, она проговорилась только Фриде. — А что же ему делать? — сказала она. — Когда люди стучатся к нему и умоляют им помочь. Он же не может отказать больному! И ничего он на этом не зарабатывает, все его пациенты — евреи и другие бедняки, дадут ему несколько картофелин или яйцо… — Передо мной-то его оправдывать не надо, — сказала Фрида. — Я думаю, он смельчак. И твой поступок — кража лекарств в госпитале, чтобы отдать ему, — просто героический. Ты делаешь это в первый раз? Карла покачала головой. — В третий. Но я чувствую себя такой дурой оттого, что ты меня так легко расколола… — Вовсе ты не дура. Я просто слишком хорошо тебя знаю. Трамвай подходил к остановке Карлы. — Пожелай мне удачи! — сказала она и вышла из вагона. Войдя в дом, она услышала сбивчивые звуки рояля наверху. У Мод был ученик. Карла обрадовалась. Маму это приободрит, да и денег немного принесет. Карла сняла плащ, потом прошла на кухню и поздоровалась с Адой. Когда Мод сообщила, что она больше не может платить Аде за работу, та спросила, можно ли ей все же остаться. Теперь по вечерам она работала уборщицей в одном учреждении, а у фон Ульрихов вела хозяйство за стол и кров. Карла села за стол, сбросила туфли и потерла друг о друга ноющие ноги, чтобы облегчить боль. Ада сварила ей кофе. В кухню вошла Мод, ее глаза сияли. — У меня новый ученик! — сказала она и показала Карле горсть купюр. — И он хочет брать уроки ежедневно! — Она оставила его тренироваться играть гаммы, и его неуверенные упражнения, сопровождающие их разговор, звучали так, словно по клавишам разгуливала кошка. — Замечательно! — сказала Карла. — А кто он? — Нацист, конечно. Но нам нужны деньги. — Как его зовут? — Хоаким Кох. Он совсем молодой, стеснительный. Если встретишься с ним — ради всего святого, прикуси язык и будь повежливее. — Конечно. Мод ушла. Карла с удовольствием допила кофе. Как и многие другие, она привыкла ко вкусу горелых желудей. Несколько минут она болтала с Адой о пустяках. Когда-то Ада была полненькой, но сейчас исхудала. Смерть ее больного сына Курта стала для нее тяжелым ударом. У нее был такой вид, словно она спала на ходу. Она исправно выполняла свою работу, но потом часами сидела неподвижно, глядя остановившимся взглядом в окно. Карла очень ее любила и сочувствовала ее горю, но не знала, как ей помочь. Звуки рояля смолкли, и через некоторое время Карла услышала в прихожей голоса — мамин и мужской. Она подумала, что мама провожает господина Коха, и пришла в ужас, когда в следующий миг мама вошла в кухню, а следом за ней — молодой человек в безукоризненно чистой лейтенантской форме. — Это моя дочь, — оживленно сказала Мод. — Карла, это мой новый ученик, лейтенант Кох. Кох был приятный, застенчивого вида молодой человек лет двадцати. У него были светлые усы, и он напомнил Карле фотографии отца в молодости. У Карлы заколотилось сердце от страха. Сумка с украденными медикаментами лежала рядом с ней, на соседнем стуле. Вдруг она нечаянно выдаст себя, вдруг этот лейтенант Кох заметит что-нибудь, как Фрида? Она с трудом произнесла: — М-м-мне очень приятно с вами познакомиться. Мод взглянула на нее с любопытством, удивленная ее волнением. Надеясь на продолжение занятий, она всего лишь хотела, чтобы Карла любезно поговорила с новым учеником, и не видела ничего плохого в том, чтобы привести офицера армии на свою кухню. Она и представления не имела, что у Карлы в хозяйственной сумке — украденные медикаменты. Кох церемонно поклонился и сказал: — Это мне очень приятно. — А это Ада, наша служанка. Ада бросила на него враждебный взгляд, но он этого не увидел: замечать служанок было ниже его достоинства. Он перенес вес на одну ногу, расслабленно скособочившись, — ему хотелось выглядеть непринужденно, но впечатление получилось противоположное. Он выглядел взрослее, чем вел себя. В нем была наивность, какая бывает у чрезмерно опекаемого ребенка. Но все равно он был опасен. Сменив позу, он оперся руками о спинку стула, на который Карла положила свою плетенку. — Я вижу, вы медсестра, — сказал он. — Да. — Карла постаралась размышлять спокойно. Имел ли Кох хоть какое-то представление о том, кем были фон Ульрихи? Он мог быть слишком молод, чтобы знать, кто такие социал-демократы. Уже девять лет эта партия была запрещена. Может быть, после смерти Вальтера унижение семьи фон Ульрихов забылось. Как бы там ни было, Кох, похоже, считал их респектабельной немецкой семьей — обедневшей лишь из-за утраты кормильца. В этой ситуации оказались многие женщины из хороших семей. У него не было никаких причин заглядывать в плетенку. Карла заставила себя любезно сказать: — Как продвигаются ваши занятия? — Мне кажется, довольно успешно! — он взглянул на Мод. — Во всяком случае, так говорит моя учительница. — Признаки таланта заметны, — сказала Мод, — даже на таком начальном уровне. — Она всегда так говорила, чтобы человек заплатил за второй урок; но Карла подумала, что сегодня она более обаятельна, чем обычно. Конечно, ей уже вполне можно было флиртовать — со смерти Вальтера прошло больше года. Но у нее просто не могло возникнуть романтического чувства к человеку в два раза младше ее. — Однако я решил не рассказывать друзьям, что беру уроки, — добавил Кох, — а потом поразить всех своей игрой. — Правда, будет забавно? — сказала Мод. — Пожалуйста, садитесь, лейтенант, если у вас есть еще несколько минут, — и она указала на стул, где стояла плетенка Карлы. Карла протянула руку, чтобы убрать сумку, но Кох ее опередил. — Позвольте мне, — сказал он и поднял сумку. Заглянул внутрь. Увидев капусту, он сказал: — Ваш ужин, наверное? — Да, — сказала Карла. Голос прозвучал хрипло. Он сел на стул и поставил плетенку у ноги, с дальней от Карлы стороны. — Мне всегда хотелось узнать, не выйдет ли из меня музыканта. А теперь я решил, что настало время это проверить… — Он положил ногу на ногу, потом снова их выпрямил. Интересно, почему это он так ерзает, подумала Карла. Бояться ему нечего. Ей пришло в голову, что причина его неловкости — сексуального характера. Он находится в комнате с тремя одинокими женщинами. Что происходит у него в голове? Ада поставила перед ним чашку кофе. Он достал сигареты. Курил он как подросток, словно пробовал впервые. Ада подала ему пепельницу. — Лейтенант Кох работает в Военном министерстве на Бендлерштрассе, — сказала Мод. — Это так. — Там находился штаб верховного командования. Там хранились все величайшие военные тайны Германии. Даже если сам Кох ничего не знал, кто-нибудь из его коллег мог вспомнить, что Вальтер фон Ульрих был антинацистом. И на этом его уроки у фрау фон Ульрих закончились бы. — Работать там — большая честь, — сказал Кох. — Мой сын сейчас в России, — сказала Мод. — Мы ужасно за него переживаем. — Конечно, это естественно для матери, — сказал Кох. — Но пожалуйста, не поддавайтесь пессимизму! Недавнее контрнаступление русских было решительно отбито. Это была чушь. Аппарат пропаганды не мог скрыть факта, что русские победили в битве за Москву и отбросили немцев на триста километров назад. Кох продолжал: — Сейчас мы в состоянии возобновить наступление. — Вы уверены? — взволнованно спросила Мод. Карла разделяла ее чувства. Их обеих терзал страх за Эрика. Кох попробовал снисходительно улыбнуться. — Поверьте, фрау фон Ульрих, я уверен. Конечно, я не могу предать огласке все, что знаю. Однако позвольте вас заверить, планируются очень решительные наступательные действия. — Конечно, я уверена, что наши войска получают все, что нужно — достаточно еды и все прочее… — она коснулась ладонью руки Коха. — Но все равно я волнуюсь. Мне не следует этого говорить, но у меня такое чувство, что вам, лейтенант, я могу доверять. — Конечно. — Я уже несколько месяцев не получала вестей от сына. Я не знаю, жив он или нет. Кох сунул руку в карман и вынул карандаш и маленький блокнотик. — Это я наверняка смогу для вас узнать. — Правда сможете? — с наивным видом сказала Мод. Карла подумала, что это вполне могло быть целью флирта. — Да, конечно, — сказал Кох. — Ведь я же в штабе верховного командования, и, хоть моя роль там очень незначительна, — он попробовал принять скромный вид, — я могу навести справки о… — Эрике. — Об Эрике фон Ульрихе. — Это было бы чудесно. Он санитар, учился на врача, но так хотел пойти воевать за фюрера… Это была правда. Эрик был самоотверженным приверженцем нацистов — хотя последние несколько писем домой были написаны в более сдержанном тоне. Кох записал его имя. — Вы замечательный человек, лейтенант Кох, — сказала Мод. — Пустяки. — Я так рада, что мы сейчас перейдем в контрнаступление на восточном фронте. Но вы не должны мне говорить, когда наступление начнется! Хотя мне отчаянно хочется узнать… Мод пыталась выудить информацию. Карла не могла себе представить зачем. Ей было негде ее применить. Кох понизил голос, словно за открытым кухонным окном его мог подслушивать шпион. — Очень скоро, — сказал он и оглядел трех слушавших его женщин. Карла увидела, что он наслаждается их вниманием. Наверное, ему было непривычно, чтобы женщины ловили каждое его слово. Продлевая этот момент, он сказал: — Очень скоро начнется операция «Блау». Глаза Мод блеснули. — «Синяя операция» — просто дух захватывает! — сказала она таким тоном, как отвечает женщина, когда мужчина предлагает ей съездить на недельку в Париж и остановиться там в отеле «Риц». — Двадцать восьмого июня, — прошептал он. Мод прижала руку к сердцу. — Так скоро! Это замечательная новость! — Я не должен был ничего говорить. Мод накрыла рукой его руку. — Но я так рада, что вы сказали. Теперь я чувствую себя настолько лучше! Он смотрел на ее руку. Карла поняла, что он не привык к женским прикосновениям. Он поднял взгляд от ее руки и взглянул ей в глаза. Мод тепло улыбнулась, так тепло, что Карла с трудом могла поверить, что все это — стопроцентная фальшь. Мод убрала руку. Кох загасил сигарету и встал. — Я должен идти, — сказал он. «Слава богу», — подумала Карла. Он поклонился ей. — Рад знакомству, фройляйн. — До свидания, лейтенант, — буднично ответила она. Мод проводила его к двери и сказала: — Значит, завтра в это же время. В кухню она вернулась со словами: — Какая это находка — глупый мальчик, работающий в генеральном штабе! — Не понимаю, почему это приводит тебя в такой восторг, — сказала Карла. — Он очень красивый, — сказала Ада. — Он выдал нам секретную информацию! — сказала Мод. — А какая нам от этого польза? — сказала Карла. — Мы же не шпионы. — Мы знаем дату следующего наступления — и, наверное, сможем найти способ передать эту информацию русским? — Я понятия не имею, как это сделать. — А ведь вроде бы нас окружают шпионы. — Это все пропаганда. Чуть что идет не так — сразу ищут причину в подрывной деятельности еврейско-большевистских тайных агентов, а не в халатности нацистов. — Но все равно, должны быть и настоящие шпионы. — И как же нам с ними связаться? — Я поговорю с Фридой… — задумчиво сказала мама. — Что наводит тебя на такие мысли? — Интуиция. Карла вспомнила момент на автобусной остановке, когда она удивилась вслух, кто же это расклеивает антифашистские плакаты, — и Фрида примолкла. Внутренний голос Карлы согласился с матерью. Но это была не единственная проблема. — Но если и сможем, мы что, решим предать нашу страну? — Мы должны свергнуть власть нацистов, — твердо сказала Мод. — Я ненавижу нацистов больше, чем кого бы то ни было, но все же я немка. — Я тебя понимаю. Мне совсем не нравится превращаться в предательницу, хоть по рождению я англичанка. Но мы не избавимся от нацистов, если не проиграем войну. — Но предположим, что мы сможем передать русским информацию, из-за которой проиграем битву. В этой битве может погибнуть Эрик! Твой сын, мой брат! Мы можем стать причиной его гибели. Мод попыталась ответить, но обнаружила, что не может говорить. Вместо ответа она заплакала. Карла встала и обняла ее. Тогда Мод прошептала: — Он в любом случае может умереть. Он может умереть, сражаясь за нацизм. Будет лучше, если он погибнет, проигрывая битву, а не побеждая в ней. С этим Карла была не вполне согласна. Она опустила руки. — Как бы там ни было, не стоило вот так приводить его на кухню, не предупредив меня заранее, — сказала она и подняла с пола свою плетенку. — Хорошо, что лейтенант Кох не заглянул поглубже. — Почему? Что у тебя там? — Лекарства, которые я украла из госпиталя для доктора Ротмана. Мод с гордостью улыбнулась сквозь слезы. — Вот это моя дочка! — Я чуть не умерла, когда он схватился за сумку! — Прости меня. — Откуда ж тебе было знать. Но я хочу избавиться от всего этого прямо сейчас. — Да, хорошая мысль. Карла снова надела плащ и вышла из дома. Она быстро дошла до улицы, где жили Ротманы. Дом у них был не такой большой, как у фон Ульрихов, но это было пропорционально сложенное городское здание с уютными комнатами. Однако окна были заколочены, а на парадной двери висело наспех написанное объявление: «Приема нет». Когда-то Ротманы жили в достатке. У доктора Ротмана была обширная практика, много богатых клиентов. Но он лечил и бедняков по низким ценам. Теперь только бедняки и остались. Карла, как все пациенты, направилась вокруг дома к черному ходу. Она сразу поняла, что что-то не так. Задняя дверь была открыта, а войдя на кухню, она увидела лежащую на кафельном полу гитару со сломанным грифом. В кухне никого не было, но из глубины дома доносились какие-то звуки. Пройдя через кухню, она вошла в прихожую. На первом этаже было две большие комнаты — приемная и кабинет. Сейчас приемная была обставлена как гостиная, а кабинет превратился в мастерскую Руди, с верстаком, плотницкими инструментами и, как правило, полудюжиной мандолин, скрипок и виолончелей на разных стадиях ремонта. Все предметы медицинского назначения были убраны под замок в шкафы, чтобы их не было видно. Однако теперь это было не так, увидела она, войдя. Шкафы были распахнуты, их содержимое вывалено. Пол был усеян осколками стекла и разрозненными таблетками, порошками, баночками с микстурой. Среди завалов Карла увидела стетоскоп и тонометр. Вокруг лежали обломки нескольких медицинских приборов — очевидно, их бросили на пол и растоптали. Карла была потрясена и возмущена. Сколько всего пропало зря! Потом она заглянула в другую комнату. В углу лежал Руди Ротман. Ему было двадцать два года, это был высокий парень атлетического телосложения. Его глаза были закрыты, он стонал от боли. Рядом с ним стояла на коленях его мать, Ханнелор. Когда-то белокурая красавица, теперь Ханнелор поседела и осунулась. — Что случилось? — спросила Карла, ожидая ответа со страхом. — Приходила полиция, — сказала Ханнелор. — Моего мужа обвинили в том, что он лечит арийцев. И забрали его. Руди пытался помешать им разгромить наш дом. И они… — она замолчала. Карла поставила сумку и опустилась на колени рядом с Ханнелор. — Что они сделали? — Они переломали ему руки… — сделав над собой усилие, прошептала Ханнелор. Карла сразу увидела, что руки у Руди красные и ужасно искорежены. Похоже, полицейские переломали ему все пальцы, один за другим. Неудивительно, что он так стонал. Ей стало плохо. Но она видела ужасные вещи каждый день и умела подавлять свои чувства и оказывать действенную помощь. — Ему нужен морфий, — сказала она. Ханнелор показала на месиво на полу. — Если он у нас и был, все пропало. Карла почувствовала приступ неудержимой ярости. Даже в госпиталях было плохо с лекарствами, а тут полиция устраивает эту вакханалию разрушения. — Я принесла вам морфий, — она вынула из плетенки пузырек с прозрачной жидкостью и новый шприц. Потом быстро разорвала упаковку, набрала лекарство и вколола его Руди. Морфий подействовал почти мгновенно. Стоны прекратились. Руди открыл глаза и посмотрел на Карлу. — Ты — ангел, — сказал он. Потом закрыл глаза и, казалось, заснул. — Надо попробовать выправить кости его пальцев, — сказала Карла, — чтобы они правильно срослись. — Она коснулась его левой руки. Реакции не последовало. Она взяла его руку и подняла. Он по-прежнему не шевелился. — Я никогда не вправляла кости, — сказала Ханнелор. — Хоть и довольно часто видела, как это делают. — Я тоже, — сказала Карла. — Но давайте попробуем. Я займусь левой рукой, а вы — правой. Надо успеть прежде, чем закончится действие лекарства. Видит бог, ему и так будет достаточно больно. — Ладно, — сказала Ханнелор. Карла помедлила еще миг. Мама была права. Они должны приложить все силы, чтобы покончить с нацистским режимом, даже если это будет означать предательство родной страны. Больше она не сомневалась. — Давайте начинать, — сказала Карла. Мягко и бережно женщины начали выправлять переломанные пальцы Руди.
II
Каждую пятницу Томас Маке проводил вторую половину дня в баре «Танненберг». Бар был — ничего особенного. На одной стене висела в рамочке фотография владельца Фрица в военной форме Первой мировой — тогда он был на двадцать пять лет моложе и еще без пивного живота. Он хвастался, что в сражении при Танненберге убил девятерых русских. В баре было несколько столов со стульями, но все постоянные посетители сидели у барной стойки. Почти все меню в кожаной обложке было вымыслом: единственные блюда, которые здесь подавали, — это сосиски с картошкой и сосиски без картошки. Но заведение стояло через дорогу от здания Кройцбергского окружного управления полиции, и завсегдатаями бара были полицейские. А это значило, что можно нарушать закон. Здесь процветал игорный бизнес, в туалетах работали уличные девицы, а государственный инспектор качества пищи никогда не переступал порога кухни. Бар открывался, когда Фриц поднимался с постели, и закрывался, когда последний пьяница отправлялся домой. Много лет назад — прежде, чем к власти пришли нацисты и такие, как он, внезапно получили шанс проявить себя — Маке был в Кройц-бергском управлении младшим полицейским чином. Кое-кто из его прежних коллег и теперь выпивал в «Танненберге», и Маке всегда мог быть уверен, что увидит пару знакомых лиц. Он и сейчас любил поболтать со старыми приятелями, хоть и поднялся настолько выше их, став инспектором и членом СС. — Надо отдать тебе должное, Томас, ты далеко пошел, — сказал Бернард Энгель. В 1932 году он был сержантом и начальником Маке — и до сих пор оставался сержантом. — Удачи тебе, сынок! — и он поднес к губам кружку пива, которой его угостил Маке. — Спорить не буду, — ответил Маке. — Хотя я бы сказал, что с тобой работать было лучше, чем под началом суперинтенданта Крингеляйна. — Да, жалел я вас, мальчишек… — кивнул Бернард. — Ну уж и жалел, я бы не сказал! — презрительно хохотнул еще один старый товарищ, Франц Эдель. Взглянув в окно, Маке увидел, как возле бара остановился мотоцикл — за рулем был парень в голубой куртке с поясом, какие носят офицеры люфтваффе. Лицо его показалось знакомым: где-то Маке его видел. У парня были светло-рыжие волосы, довольно длинная челка падала на высокий аристократический лоб. Он вошел в «Танненберг». Маке вспомнил его имя. Это был Вернер Франк, избалованный сынок производителя радиоприемников Людди Франка. Вернер подошел к барной стойке и попросил сигареты «Кэмел». Как предсказуемо, подумал Маке. Конечно, этот плейбой курит американские сигареты. Даже если это лишь немецкая имитация. Вернер заплатил, открыл пачку, вынул сигарету и попросил у Фрица прикурить. Повернувшись, чтобы уйти, он встретился глазами с Маке, и, подумав секунду, сказал: — Здравствуйте, инспектор Маке. Все в баре посмотрели на Маке, ожидая, что он ответит. — Юный Вернер! Как поживаете? — сказал он с небрежным кивком. — Прекрасно, благодарю вас, инспектор. Маке был доволен, хоть и удивлен, услышав в его голосе такое почтение. Он помнил Вернера дерзким юнцом, явно недостаточно уважающим власти. — Я только что вернулся из поездки с генералом Дорном на восточный фронт, — добавил Вернер. Маке почувствовал, что к разговору прислушиваются все полицейские в баре. Человек, побывавший на восточном фронте, заслуживал уважения. Маке невольно наслаждался созданным впечатлением: в каких высоких кругах он вращается! Вернер предложил Маке сигареты, тот взял одну. — Пиво, — сказал Вернер Фрицу. Потом, повернувшись к Маке, спросил: — Можно вас угостить, инспектор? — Спасибо, мне то же самое. Фриц наполнил две кружки. Вернер поднял свою и сказал Маке: — Я хочу вас поблагодарить. Еще один сюрприз. — За что? — спросил Маке. Все его друзья внимательно прислушивались. Вернер сказал: — Год назад вы меня как следует отчитали. — Тогда, кажется, вы были не особенно мне благодарны. — И за это прошу прощения. Но я хорошо подумал над вашими словами и в результате понял, что вы правы. Я позволял личным чувствам влиять на мои взгляды. Вы наставили меня на путь истинный. Я никогда этого не забуду. Маке был тронут. Он терпеть не мог Вернера и резко с ним говорил, а молодой человек задумался над его словами и изменил свой образ жизни. Маке было приятно чувствовать себя благодетелем, ведь он так изменил жизнь юноши! Вернер продолжал: — На самом деле я как раз вспоминал вас на днях. Генерал Дорн говорил о том, как ловят шпионов, и спрашивал, можем ли мы их выследить по их радиосигналам. К сожалению, я мало что мог ему ответить. — Меня бы спросили, — сказал Маке. — Это же моя специальность. — Правда? — Пойдем сядем. Они перенесли кружки на невытертый стол. — Хоть все, кто здесь сидит, и полицейские, — сказал Маке, — но все равно не следует обсуждать такие дела во всеуслышание. — Конечно, — Вернер понизил голос. — Но я знаю, что вам я доверять могу. Видите ли, кое-кто из полевых командиров сказал Дорну, что, по их мнению, противник часто знает о наших намерениях заранее. — А! — сказал Маке. — У меня тоже было такое опасение. — Что мне ответить Дорну о выслеживании по радиосигналам? — Правильное название — радиопеленгация… Маке собрался с мыслями. Ему открывалась возможность произвести впечатление на влиятельного генерала — хоть и опосредованно. Нужно говорить ясно и подчеркнуть важность того, что он делает, не преувеличивая успехов. Он представил себе, как генерал Дорн небрежно обронит в разговоре с фюрером: «В гестапо есть один отличный человек, по имени Маке, — пока всего лишь инспектор, но производит прекрасное впечатление…» — У нас есть прибор, определяющий направление, откуда идут сигналы, — начал он. — Если мы засечем сигнал с трех далеко находящихся друг от друга точек, мы сможем нанести на карту три прямые линии. Где они пересекутся — там и будет адрес передатчика. — Фантастика! Маке предостерегающе поднял ладонь. — Это в теории, — сказал он. — На практике все гораздо сложнее. «Пианист» — так мы называем радиста — обычно не сидит на месте столько времени, чтобы мы успели его найти. Осторожный «пианист» никогда не ведет передачу второй раз с того же места. А наш прибор установлен в фургоне с подозрительной антенной на крыше, так что они могут заметить наше приближение. — Однако вам случалось добиваться успеха. — Ну да. А может быть, вам как-нибудь вечером съездить с нами? Тогда вы смогли бы увидеть весь процесс своими глазами, и генерал Дорн получит информацию из первых рук. — Это хорошая мысль, — сказал Вернер.III
Июнь в Москве стоял солнечный и теплый. Было время обеда, и Володя ждал Зою у фонтана в Александровском саду у самого Кремля. Мимо прогуливались сотни людей, многие — парами, наслаждаясь погодой. Жизнь заставляла экономить, и в фонтанах отключили воду, чтобы беречь электроэнергию, но небо было голубое, деревья оделись листвой, а германские войска были в трехстах километрах. Каждый раз, когда Володя вспоминал битву за Москву, его переполняла гордость. Немецкая армия, наводившая на всех ужас, известная стремительными наступлениями, была у ворот города — и ее отбросили назад. Русские солдаты сражались как львы, чтобы спасти свою столицу. К несчастью, в марте контрнаступление советских войск остановилось. Удалось отбить большие территории, и москвичи почувствовали себя спокойнее; однако немцы подлечили раны и готовились к новой попытке. А Сталин все еще был у власти. Володя заметил в толпе идущую к нему Зою. На ней было красно-белое клетчатое платье. Она шла упругой походкой, и ее светлые, почти белые волосы, казалось, танцевали при каждом шаге. На нее смотрели все мужчины вокруг. Володе случалось назначать свидания красивым женщинам, но то, что у него роман с Зоей, оказалось неожиданностью для него самого. Несколько лет она относилась к нему с холодным безразличием и не говорила ни о чем, кроме ядерной физики. Потом однажды, к его изумлению, она предложила ему сходить в кино. Это случилось вскоре после беспорядков, когда убили генерала Боброва. В тот день ее отношение к нему изменилось, почему — он не мог сказать определенно. Вышло так, что после пережитого у нее возникло к нему доверие. Как бы там ни было, они сходили на «Джордж из Динки-джаза», умопомрачительную комедию, в которой играл английский банджоист Джордж Формби. Это был известный фильм, он шел в Москве на протяжении нескольких месяцев. Более невозможный сюжет нельзя было себе представить: без ведома Джорджа через его инструмент передавались сообщения для немецких подводных лодок. Это было настолько глупо, что они смеялись до упаду. С тех пор они стали встречаться постоянно. Сегодня они собирались обедать с его отцом. Володя договорился встретиться с Зоей заранее у фонтана, чтобы хоть несколько минут побыть с ней наедине. Зоя ослепила его улыбкой в тысячу ватт и поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать. Она была высокой, но он был выше. Он наслаждался поцелуем. Прикосновения ее губ к его губам были нежные и влажные. Поцелуй закончился слишком быстро. Володя был не вполне уверен в ее отношении к нему. Как это называло старшее поколение, они еще были на стадии ухаживания. Они много целовались, но до постели пока не доходило. Не оттого, что они были слишком молоды: ему было двадцать семь лет, ей — двадцать восемь. Но все равно Володя чувствовал, что Зоя не ляжет с ним в постель, пока не будет к этому готова. Он сам в глубине души не очень-то верил, что когда-нибудь проведет ночь с девушкой своей мечты. Она казалась слишком ослепительно-белокурой, слишком умной, слишком высокой, слишком уравновешенной, слишком восхитительной, в конце концов, чтобы отдаться мужчине. Конечно, ему, наверное, никогда не увидеть, как она разденется, не любоваться ее обнаженным телом, не ласкать ее, не лечь с ней?.. Они шли по длинному, узкому парку. С одной стороны — улица с большим движением. С другой стороны над высокой длинной стеной высились башни Кремля. — Глядя на это, можно подумать, что русский народ держит здесь своих вождей в заключении, — сказал Володя. — Да, — согласилась Зоя. — А на самом деле все наоборот. Он оглянулся, но их никто не слышал. И все равно, говорить так — безрассудно. — Неудивительно, что мой отец считает тебя опасной. — Раньше я думала, что ты такой же, как он. — Хотел бы я быть таким, как он. Он — герой. Он брал Зимний дворец. Не думаю, что я когда-нибудь изменю ход истории. — Да, я знаю, но он… Так нетерпим к чужим мнениям, так консервативен. Ты не такой. Володя подумал, что он очень во многом такой же, как отец, но спорить не хотелось. — Ты сегодня вечером свободен? — спросила она. — Я могла бы что-нибудь приготовить. — Еще бы! — Она еще никогда не приглашала его к себе. — У меня есть мясо. — Отлично! — Хорошие отбивные ценились даже в привилегированном доме Володиных родителей. — А Ковалевы уехали. Эта новость была еще лучше. Как многие москвичи, Зоя жила в квартире не одна. У нее было две комнаты, а кухню и ванную приходилось делить с другим ученым, доктором Ковалевым, у которого были жена и ребенок. Но Ковалевы уехали, и Зоя с Володей будут в квартире одни. У него участился пульс. — Зубную щетку взять? — спросил он. Она загадочно улыбнулась и ничего не ответила. Они вышли из парка и, перейдя дорогу, подошли к кафе. Многие подобные заведения давно закрыли, но в центре города было полно учреждений, и тем, кто там работал, надо было где-то обедать, так что несколько кафе и столовых выжило. Григорий Пешков сидел за одним из столиков, вынесенных на улицу. В Кремле были места, где кормили лучше, но ему хотелось, чтобы его видели там, куда ходят обычные граждане. Он хотел показать, что не считает себя выше простых людей лишь потому, что на нем генеральская форма. Но все же он выбрал столик, стоящий в стороне от других, чтобы нельзя было их подслушать. Зою он не одобрял, но ее обаяние не оставляло его равнодушным, и при их появлении он поднялся и расцеловал ее в обе щеки. Они заказали картофельные оладьи и пиво. Выбор был небольшой: еще только водка и сельдь пряного посола. — Сегодня я не стану докучать вам ядерной физикой, генерал, — сказала Зоя. — Пожалуйста, воспринимайте это так, что мои взгляды с нашего последнего разговора не изменились. Но надоедать вам я не хочу. — Это радует, — сказал он. Она рассмеялась, демонстрируя белые зубы. — Лучше вы мне скажите, долго ли еще мы будем воевать. Володя в притворном отчаянии покачал головой. Вечно ей надо было бросать вызов его отцу. Не будь она молодой красивой женщиной, Григорий давно бы ее арестовал. — Фашисты разбиты, но не желают этого признавать, — сказал Григорий. — Все в Москве гадают, — сказала Зоя, — что здесь будет этим летом. Но вы-то оба наверняка знаете. — Если бы я и знал, — ответил Володя, — то уж точно не имел бы права сказать своей девушке, как бы ни сходил по ней с ума. Помимо всего прочего, эта информация могла бы стоить ей жизни, подумал он, но не сказал. Подали картофельные оладьи, и они начали есть. Как всегда, Зоя с голодным видом набросилась на пищу. Володе нравилось смотреть, с каким удовольствием она принимается за еду. Но ему самому оладьи не очень понравились. — Картошка в них подозрительно похожа на репу, — сказал он. Отец бросил на него неодобрительный взгляд. — Но вообще-то я не возражаю, — поспешно добавил Володя. Когда они поели, Зоя отошла в уборную. Едва она оказалась так далеко, что не могла услышать, Володя сказал: — Мы думаем, летом немцы обязательно перейдут в наступление. — Согласен, — сказал отец. — Мы к этому готовы? — Конечно, — ответил Григорий, но вид у него был обеспокоенный. — Они начнут наступление на юге, чтобы добраться до кавказской нефти. Григорий покачал головой. — Они снова направятся к Москве. Лишь она имеет значение. — Сталинград — такой же символ. Он носит имя нашего вождя. — Да к черту символы. Если возьмут Москву — конец войне. Не возьмут — значит, не победили, куда бы еще они ни добрались. — Ты просто предполагаешь, — раздраженно сказал Володя. — Как и ты. — Наоборот, у меня-то есть подтверждение… — он огляделся, но никого поблизости не было. — Кодовое название наступления — операция «Блау». Начнется 28 июня. — Он узнал это от берлинской сети шпионов Вернера Франка. — А некоторые подробности мы получили из папки немецкого офицера, с упавшего самолета-разведчика под Краковом. — Офицеры разведки не носят при себе планов военных действий, — сказал Григорий. — Товарищ Сталин считает, это была просто уловка, чтобы ввести нас в заблуждение, и я с ним согласен. Немцам нужно, чтобы мы ослабили центральный фронт, перебросив войска на юг, чтобы противостоять тому, что в итоге окажется не более чем отвлекающим маневром. В том-то и беда разведки, раздраженно подумал Володя. Даже когда даешь им информацию, упрямые старики верят чему захотят. Он увидел возвращающуюся Зою — она шла через площадку перед кафе, и все взгляды были устремлены на нее. — Что могло бы вас убедить? — спросил он отца, пока она не подошла. — Больше доказательств. — Например? Григорий воспринял вопрос всерьез и на миг задумался. — Достань мне план наступления. Григорий вздохнул. Вернеру Франку пока не удалось до него добраться. — Если я его достану, Сталин пересмотрит свое отношение? — Если достанешь, я его попрошу об этом. — Договорились, — сказал Володя. Это было опрометчиво. Володя не представлял себе, как это сделать. Вернер, Генрих, Лили и остальные уже сейчас страшно рисковали. А ему придется еще больше на них надавить. Зоя подошла к их столу, и Григорий встал. Им надо было в разные стороны, и они попрощались. — Увидимся вечером, — сказала Володе Зоя. Он ее поцеловал. — Я приду в семь, — сказал он. — Зубную щетку бери, — сказала она. Он ушел счастливым.IV
Девушка замечает, когда у подруги появляется тайна. Она может не знать, что это за тайна, но она знает — тайна есть, словно неопределенных очертаний предмет мебели под чехлом. По осмотрительным и неохотным ответам на невинные вопросы она понимает, что ее подруга встречается с кем-то, с кем встречаться не должна; она лишь не знает имени, но может догадаться, что запретная любовь подруги — женатый мужчина, или темнокожий иностранец, или женщина. Восхитившись бусами, по отсутствию ответа она понимает, что с ними связано что-то постыдное, хотя пройдет, может быть, не один год, прежде чем она узнает, что подруга стащила бусы из шкатулки старенькой бабушки. Так думала Карла, размышляя о Фриде. У Фриды была тайна, и связана она была с движением сопротивления нацистам. Ее участие могло быть активным и преступным: может быть, она каждую ночь просматривала документы в дипломате своего брата Вернера, копировала и передавала копии русскому шпиону. Но, вероятнее, все было не так захватывающе: наверное, она помогала печатать и расклеивать нелегальные плакаты и листовки, направленные против правительства. Поэтому Карла собиралась рассказать Фриде про Хоакима Коха. Однако возможность у нее появилась не сразу. Карла с Фридой были медсестрами в разных отделениях большого госпиталя, и входы в здание у них были разные, так что они не обязательно встречались каждый день. А Хоаким между тем приходил к ним домой заниматься ежедневно. Никаких неосмотрительных заявлений он больше не делал, но Мод продолжала флиртовать с ним. Однажды Карла услышала, как она сказала Хоакиму: «Но вы понимаете, что мне почти сорок?» — хотя на самом деле ей был пятьдесят один год. Хоаким совершенно потерял голову. Мод доставляло удовольствие знать, что она еще может увлечь красивого молодого человека, хоть и очень наивного. Карле даже пришла в голову мысль, что ее мама может питать более глубокие чувства к этому мальчишке со светлыми усами, немного напоминающему Вальтера, — но это показалось нелепым. Хоакиму отчаянно хотелось порадовать Мод, и скоро он принес ей вести о сыне. Эрик был жив и здоров. — Его часть находится на Украине, — сказал Хоаким, — это все, что я могу вам сказать. — Как бы мне хотелось, чтобы он приехал домой на побывку, — мечтательно сказала Мод. Молодой офицер заколебался. — Быть матерью и волноваться — так тяжело… — сказала она. — Если бы я могла повидать его, ну хоть один день, мне было бы настолько легче. — Есть вероятность, что я смог бы это устроить… Мод разыграла изумление. — Правда? Вы настолько влиятельны?! — Не уверен. Но могу попытаться. — Спасибо вам даже за попытку! — и она поцеловала ему руку. Прошла неделя, прежде чем Карла снова увидела Фриду. Когда это произошло, она рассказала ей все про Хоакима Коха. Она подала эту историю просто как интересные новости, но была уверена, что Фрида не так легкомысленно ее воспримет. — Только подумай, — сказала она, — он сказал нам кодовое название операции и дату начала наступления! — ей было интересно, как отреагирует на это Фрида. — Его могли казнить за это, — сказала Фрида. — Если бы мы знали кого-то, кто мог бы связаться с Москвой, мы могли бы изменить ход войны, — сказала Карла, словно продолжая обсуждать тяжесть преступления Хоакима. — Возможно, — сказала Фрида. Это подтвердило предположение. Для Фриды нормальной реакцией на такую историю было бы удивление, живой интерес, дальнейшие расспросы. А сегодня она не ответила ничем, кроме нейтральных фраз и неопределенного мычания. Вернувшись домой, Карла сказала матери, что интуиция ее не подвела. На следующий день в госпитале Фрида с лихорадочным видом появилась в палате Карлы. — Мне срочно нужно с тобой поговорить! — сказала она. Карла меняла повязку молодой женщине, страшно обгоревшей при взрыве завода боеприпасов. — Иди в раздевалку, — сказала она. — Я приду, как только смогу. Через пять минут она нашла Фриду в крошечной раздевалке с сигаретой у открытого окна. — Что случилось? — спросила Карла. Фрида загасила сигарету. — Это насчет твоего лейтенанта Коха. — Я так и подумала. — Ты должна получить от него больше информации. — Я — должна? Что ты говоришь?! — У него есть доступ к плану операции «Блау». Кое-что мы о ней знаем, но Москве нужны подробности. Фрида сделала для себя неправильные выводы. Карла в замешательстве решила пока с этим смириться. — Я могу спросить его… — Нет. Ты должна заставить его принести тебе план операции. — Не уверена, что это возможно. Он же не полный идиот. Ты не думаешь… Фрида ее и слушать не стала. — Потом надо его сфотографировать, — перебила она и достала из кармана формы коробочку из нержавеющей стали — маленькую, размером с сигаретную пачку, но поуже и подлиннее. — Это — фотоаппарат, сделанный специально, чтобы фотографировать документы. — Карла заметила на боку надпись «Минокс». — На одной пленке — одиннадцать кадров. Вот тебе три пленки. — Фрида вынула три кассеты, по форме напоминающие гантели, но достаточно маленькие, чтобы войти в фотоаппарат. — Пленка заряжается вот так… — Фрида продемонстрировала. — Когда снимаешь, смотришь в это окошко. Если что непонятно, читай эту инструкцию. Карла никогда не видела Фриду такой бесцеремонной. — Мне правда нужно подумать. — Нет времени. Это твой плащ, да? — Да, но… Фрида рассовала фотоаппарат, пленки и инструкцию по карманам плаща. Казалось, она почувствовала облегчение, избавившись от них. — Мне надо идти! — и она направилась к двери. — Но Фрида! Фрида наконец остановилась и посмотрела на Карлу. — Что? — Ну… Ты ведешь себя не как друг. — Это — важнее. — Ты загнала меня в угол. — Ты сама создала эту ситуацию, когда рассказала мне про Хоакима Коха. Не притворяйся, что тебе не хотелось, чтобы я что-то сделала с этой информацией. Это была правда. Карла сама толкнула этот снежный ком. Но она не представляла себе, к чему это приведет. — А если он откажется? — Тогда, наверное, ты всю оставшуюся жизнь будешь жить при нацизме. И Фрида вышла. — Черт… — сказала Карла. Она стояла одна в раздевалке и думала. Она даже не могла без риска избавиться от маленького фотоаппарата. Он лежал у нее в кармане плаща, и вряд ли можно было отправить его в больничную урну. Ей придется выйти из здания, неся его в кармане, и поискать место, где можно будет незаметно его выбросить. Но хочет ли она этого? Казалось невероятным, чтобы Коха, несмотря на всю его наивность, можно было уговорить выкрасть в Военном министерстве копию плана операции «Блау» и принести его посмотреть своей возлюбленной. Однако если кто-нибудь и мог заставить его пойти на это, то только Мод. Но Карла была в ужасе. Если ее поймают, пощады не будет. Ее арестуют и будут пытать. Она подумала о Руди Ротмане, как страшно он стонал, когда ему переломали пальцы. Она вспомнила отца — его так ужасно избили, что он умер. Ее преступление будет более тяжелым; значит, и наказание, соответственно, более жестоким. Ее казнят, конечн, — но далеко не сразу. Она сказала себе, что согласна рискнуть. Чего она не могла принять, так это опасности, что она поможет убить собственного брата. Он был там, на восточном фронте, Хоаким это подтвердил. Он будет участвовать в операции «Блау». Если Карла поможет русским победить, в результате может погибнуть Эрик. Этого она вынести не могла. Она вернулась к работе. Она действовала рассеянно, допускала ошибки, но, к счастью, врачи их не замечали, а пациенты сказать не могли. Когда наконец ее смена закончилась, она поспешно ушла. Фотоаппарат жег ей карман, но она не видела безопасного места, где можно выбросить его. Интересно, где Фрида его взяла, подумала она. Денег у Фриды было полно, и она легко могла его купить, хотя ей пришлось бы давать объяснения, зачем ей такая вещь. Более вероятно, что она получила фотоаппарат от русских, год назад, перед тем как закрылось их посольство. Когда Карла пришла домой, фотоаппарат все еще был у нее в кармане. Рояля сверху слышно не было: сегодня урок Хоакима был назначен на более позднее время. Мама сидела за кухонным столом. Когда Карла вошла, Мод подняла на нее сияющий взгляд и сказала: — Посмотри, кто приехал! Это был Эрик. Карла смотрела на него во все глаза. Он был страшно худ, но, по-видимому, не ранен. Форма была грязная, рваная, но лицо и руки он уже вымыл. Эрик встал и обнял ее. Она тоже крепко обхватила его руками, не боясь испачкать безукоризненно чистое форменное платье. — Ты цел, — сказала она. На нем было так мало плоти, что она через тонкую ткань чувствовала все его кости — ребра, и бедра, и плечи, и позвоночник. — Пока цел, — ответил он. Она разжала руки. — Ну, как ты? — Получше многих. — Но ты же не в этой хлипкой форме был зимой в России? — Я стянул шубу с мертвого русского. Она села за стол. Там уже сидела Ада. Эрик сказал: — Ты была права. В смысле про нацистов. Вы были правы. Ей было приятно, но она не очень понимала, что он имеет в виду. — В каком смысле? — Они убивают людей. Ты говорила мне. Папа тоже говорил, и мама. Простите, что я вам не верил. Простите. Прости, Ада, я не верил, что они убили твоего бедного маленького Курта. Теперь я знаю. Это была большая перемена. Карла спросила: — Что заставило тебя так изменить мнение? — Я видел, как они это делали в России. Они хватали всех известных в городе людей, считая, что они должны быть коммунистами. И всех евреев тоже. Не только мужчин — и женщин, и детей. И стариков, совсем дряхлых и неспособных никому причинить вред… — по его щекам потекли слезы. — Обычные наши солдаты этим не занимаются, для этого есть специальные группы. Они увозят пленных за город. Иногда к карьеру или какой-нибудь шахте. Или заставляют тех, что помоложе, вырыть огромную яму. А потом… Он замолчал, но Карле нужно было, чтобы он договорил. — Что — потом? — Кончают их, по дюжине сразу. По шесть пар. Иногда муж и жена идут вниз, держась за руки. Малышей женщины несут на руках. Стрелки ждут, пока пленные не окажутся на нужном месте. И тогда стреляют. Эрик вытер слезы грязным рукавом гимнастерки. — Бах — и нет, — сказал он. В кухне долго стояла тишина. Ада плакала. Карла была потрясена. Только Мод сидела с каменным лицом. Наконец Эрик высморкался и достал сигареты. — Ну и удивился я, получив отпуск и билет домой! — сказал он. — Когда тебе надо ехать назад? — спросила Карла. — Завтра. Я здесь всего на двадцать четыре часа. И все равно мне завидуют все приятели. Они бы все отдали, чтобы провести день дома. Доктор Вайсс сказал, что у меня, должно быть, друзья наверху. — Так и есть, — сказала Мод. — Это Хоаким Кох, юный лейтенант, он работает в Военном министерстве и приходит ко мне брать уроки игры на рояле. Я попросила его добиться для тебя отпуска… — Она взглянула на часы. — Через несколько минут он придет. Он очень привязался ко мне, думаю, ему не хватает материнского внимания. «Черта с два материнского!» — подумала Карла. В отношении Мод к Хоакиму не было ничего материнского. Мод продолжала: — Он такой наивный. Сказал нам, что на восточном фронте 28 июня начнется новое наступление. И даже назвал его кодовое название: операция «Блау». — Дождется он, что его застрелят, — сказал Эрик. — Хоаким не единственный, кого могут застрелить, — сказала Карла. — Я рассказала кое-кому о том, что узнала… И теперь меня попросили как-то уговорить Хоакима достать план операции. — Боже милостивый! — потрясенно воскликнул Эрик. — Да это же настоящий шпионаж, вы здесь в большей опасности, чем я на восточном фронте! — Не волнуйся, я просто не могу себе представить, чтобы Хоаким сделал это. — Не будь так уверена, — сказала Мод. Все посмотрели на нее. — Может, он и сделает это — для меня, — сказала Мод. — Если правильно попросить. — Он настолько наивен? — сказал Эрик. — Он влюблен в меня, — с вызовом сказала она. — А… — сказал Эрик. Ему стало неловко при мысли, что кто-то влюблен в его мать. — Но все равно мы не можем этого сделать! — сказала Карла. — Почему? — спросил Эрик. — Потому что при победе русских ты можешь погибнуть! — Я так и так могу погибнуть. — Но в этом случае мы поможем русским тебя убить! — Карла заметила, что ее голос от волнения сорвался на крик. — И все же я бы хотел, чтобы вы это сделали, — яростно сказал Эрик. Он сидел, опустив взгляд на клетчатую кухонную клеенку, но видел то, что происходило за тысячу миль отсюда. Карла почувствовала смятение. Если он хотел, чтобы она это сделала… — Но почему? — сказала она. — Я вспоминаю тех людей, что спускались в карьер, держась за руки… — И он так крепко стиснул пальцы, что могли появиться синяки. — Я готов рисковать жизнью, если мы сможем положить этому конец. Я хочу пойти на этот риск — мне тогда будет не так тяжело думать о себе и о своей стране. Пожалуйста, Карла, если сможешь — пошли русским этот план. И все равно она колебалась. — Ты уверен? — Я тебя умоляю. — Тогда я сделаю это, — сказала Карла.V
Томас Маке велел своим ребятам — Вагнеру, Рихтеру и Шнайдеру — обращаться с Вернером как можно лучше. — Вернер Франк — лишь лейтенант, но он из подчиненных генерала Дорна. Я хочу, чтоб у него сложилось наилучшее впечатление о нашей группе и нашей работе. Никакой ругани, никаких шуток, никакой еды и никакого рукоприкладства — во всяком случае, без действительной необходимости. Поймаем шпиона коммунистов — можете его отделать как следует. Но если не поймаем — я запрещаю вам хватать кого-нибудь просто для развлечения! — Обычно он смотрел на такие вещи сквозь пальцы: ведь это заставляло людей бояться вызвать неудовольствие нацистов. Но Франк мог оказаться чистоплюем. Вернер на своем мотоцикле появился у главного управления гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе точно в назначенное время. Все забрались в патрульный фургон с вращающейся антенной на крыше. Машина была так набита радиотехникой, что в ней было не повернуться. Рихтер сел за руль,и они поехали по городу. Был ранний вечер — время, когда шпионы предпочитают отправлять врагу сведения. — Интересно, почему именно в это время? — спросил Вернер. — У большинства шпионов есть постоянная работа, — объяснил Маке. — Это часть прикрытия. Поэтому днем они ходят в какую-нибудь контору или на завод. — Ну конечно, — сказал Вернер. — Никогда об этом не задумывался. Маке беспокоило, что они могли вообще ни на кого не набрести. Его приводила в ужас мысль, что вину за потери, которые немецкая армия несла в России, возложат на него. Он из кожи вон лез, но за усердие Третий рейх не награждал. Иногда бывало, что прибор не регистрировал сигналов вообще. В иные дни сигналов было два или даже три, и Маке приходилось выбирать, какой источник искать, а на какие не обращать внимания. Он был уверен, что в городе работает не одна сеть шпионов и они, наверное, не знают о существовании друг друга. Он пытался делать невыполнимую работу не годными для этого инструментами. Они были возле Потсдамской площади, когда поймали сигнал. Маке узнал характерный звук. — А вот и «пианист», — сказал он с облегчением. Он хотя бы сможет показать Вернеру, что оборудование работает. Кто-то передавал группы цифр, по пять в группе, одну за другой. — Советская разведка пользуется шифром, в котором пара цифр обозначает букву, — объяснил Маке Вернеру. — Так, например, 11 может обозначать «А». Передают их группами по пять просто потому, что так принято. Оператор, инженер-электромеханик по имени Манн, снял координаты, и Вагнер начертил на карте линию карандашом по линейке. Рихтер завел машину, и они снова двинулись в путь. «Пианист» продолжал передачу, звуки разносились по всему фургону. Маке его ненавидел, кем бы он ни был. — Ублюдочная коммунячья свинья! — сказал он. — Попадет он когда-нибудь в наши подвалы — будет молить дать ему умереть, чтобы боль прекратилась! Вернер побледнел. Не привычен к полицейской работе, подумал Маке. Но молодой человек сразу же взял себя в руки. — Судя по вашему описанию, код русских может оказаться слишком трудным для расшифровки, — озабоченно сказал он. — Правильно! — Маке было приятно, что Вернер сразу это понял. — Но я говорил упрощенно. Там есть тонкости. Зашифровав сообщение группами цифр, «пианист» потом пишет внизу ключевое слово, повторяя — к примеру, это может быть Курфюрстендамм, — и шифрует. Потом вычитает вторые числа из первых и передает полученное в результате. — Это же практически невозможно расшифровать, если не знаешь ключевого слова! — Вот именно. Они вновь остановились у сгоревшего здания рейхстага и провели на карте еще одну линию. Линии пересекались на Фридрихсхайн, к востоку от центра города. Маке сказал водителю повернуть на северо-восток — так они приближались к вероятному месту и могли получить третью линию с новой точки. — Опыт показывает, что лучше всего брать три оси координат, — сказал Маке Вернеру. — Прибор дает лишь приблизительные данные, и дополнительные измерения снижают вероятность ошибки. — Вы всегда его ловите? — спросил Вернер. — Ну что вы. В большинстве случаев — нет. Часто просто не успеваем. Он же может сменить частоту на середине передачи, чтобы мы его потеряли. Иногда он прерывает передачу на середине и продолжает из другого места. У него могут быть наблюдатели, которые при нашем приближении предупредят его и дадут возможность сбежать. — Столько помех! — Однако раньше или позже — но мы их ловим. Рихтер остановил фургон, и Манн в третий раз определил направление сигнала. Три карандашные линии на карте Вагнера пересеклись в маленьком треугольнике возле Восточного вокзала. «Пианист» был где-то между железной дорогой и рекой. Маке дал Рихтеру адрес и добавил: — Гони во весь дух! Маке заметил, что Вернер вспотел. Возможно, в фургоне было жарковато. К тому же молодой лейтенант не привык к боевым действиям. Только в гестапо он начал понимать, что такое настоящая жизнь. Тем лучше, подумал Маке. Рихтер направился на юг по Варшауэр-штрассе, переехал через железнодорожные пути, затем повернул в дешевый район складов, мастерских и фабрик. Группа солдат таскала вещмешки через черный ход в вокзал — несомненно, они ехали на восточный фронт. А ведь где-то здесь — их соотечественник, изо всех сил старающийся их предать, зло подумал Маке. Вагнер показал на узенькую улочку, идущую от вокзала. — Он в пределах нескольких сот метров, но может быть на любой стороне улицы. Если мы подъедем ближе, он нас заметит. — Ладно, ребята, вы знаете, что делать, — сказал Маке. — Вагнер и Рихтер берут левую сторону. Мы со Шнайдером возьмем правую. — Все они взяли по кувалде на длинной ручке. — Франк, идемте со мной. На улице людей почти не было — лишь человек в рабочей кепке быстро шел к вокзалу да старуха в поношенной одежде, наверное, направлялась убирать какие-нибудь конторы — и они торопились мимо, опасаясь привлечь внимание гестаповцев. Они входили в каждое здание, передвигаясь по очереди. Большинство контор уже закрылись, кончив работу, и приходилось вызывать дворника. Если за минуту он у двери не появлялся — они просто вышибали дверь. Внутри они бегом обыскивали здание, заглядывая в каждую комнату. В первом квартале «пианиста» не было. В следующем квартале на первом здании по правой стороне висела ветхая вывеска, гласившая: «Модные меха». Это была двухэтажная фабрика, тянувшаяся вдоль переулка. Она выглядела заброшенной, но входная дверь была стальная, а окна зарешечены: фабрика меховых изделий была надежно защищена. Маке повел Вернера в переулок искать вход. Прилегающее здание было полуразрушено бомбами. С улицы обломки уже убрали, на стене вручную было написано: «Опасно, не входить!» По остаткам вывески можно было определить, что это мебельный магазин. Они перешагнули через кучу камней и обломков досок, стараясь двигаться как можно быстрее, но приходилось ступать осторожно. За уцелевшей стеной находились подсобные помещения. Маке нашел дыру, через которую можно было попасть на соседнюю фабрику. У него было сильное ощущение, что «пианист» — здесь. Он шагнул в дыру, Вернер — за ним. Они оказались в пустом кабинете. Там стоял старый металлический стол, стульев не было. Напротив располагался шкаф для документов. На календаре, прикрепленном к стене булавкой, был 1939 год — наверное, последний год, когда берлинцы еще могли себе позволить такую роскошь, как шуба. Маке услышал на верхнем этаже шаги. Он вынул пистолет. Вернер был без оружия. Они открыли дверь и вышли в коридор. Маке заметил несколько открытых дверей, лестницу наверх и дверь под лестницей — возможно, ведущую в подвал. Маке неслышно двинулся по коридору к лестнице, потом заметил, что Вернер осматривает дверь, ведущую в подвал. — Мне показалось, я услышал шум снизу… — сказал Вернер. Он повернул ручку, но дверь была заперта на хлипкий замок. Он сделал шаг назад, замахиваясь правой ногой. — Не надо! — сказал Маке. — Надо, я их слышу! — сказал Вернер и ударил ногой по двери. Дверь распахнулась. Звук гулко прокатился по пустой фабрике. Вернер бросился в дверь и исчез. Вспыхнул свет, осветив каменную лестницу. — Не двигаться! — заорал Вернер. — Вы арестованы! Маке побежал за ним по ступенькам. Когда он спустился, Вернер стоял у лестницы с обескураженным видом. В подвале было пусто. К потолку были прикреплены стальные прутья, на которые, должно быть, вешали шубы. В одном углу стоял огромный рулон коричневой оберточной бумаги — наверное, чтобы упаковывать готовые изделия. Но ни рации, ни шпиона, отправлявшего сообщения в Москву, здесь не было. — Чертов идиот, — сказал Вернеру Маке. Он повернулся и побежал по лестнице назад. Вернер следовал за ним. Пробежали через прихожую и поднялись на второй этаж. Под стеклянной крышей стояли ряды швейных столов. Должно быть, когда-то здесь было полно женщин, работавших на машинках. Сейчас здесь было пусто. Застекленная дверь вела к пожарному выходу, но она была заперта. Маке выглянул, но никого не увидел. Он убрал пистолет. Тяжело дыша, оперся на швейный стол. На полу он заметил пару сигаретных окурков, один — с помадой. Выглядели они не очень старыми. — Они здесь были, — сказал он Вернеру, указывая на пол. — Двое. Ваши крики их спугнули, и они удрали. — Я вел себя глупо, — сказал Вернер. — Простите меня, но я не привык к таким вещам. Маке подошел к угловому окну. По улице быстро шли парень с девушкой. Парень нес коричневый кожаный чемодан. Он провожал их взглядом, пока они не скрылись на вокзале. — Дерьмо! — сказал он. — Вряд ли это были шпионы, — сказал Вернер. Он указал на пол — и Маке увидел смятый презерватив. — Использованный, но пустой, — сказал Вернер. — Думаю, мы их застали в процессе. — Надеюсь, вы правы, — сказал Маке.VI
В тот день, когда Хоаким Кох обещал принести план операции, Карла не пошла на работу. Она, наверное, могла выйти в свою обычную утреннюю смену и к нужному времени уже быть дома — но «наверное» ее не устраивало. Всегда был риск, что из-за какого-нибудь большого пожара или аварии на дороге ей придется задержаться на работе после окончания смены, чтобы справиться с потоком раненых. Поэтому она осталась дома на весь день. Маме в конце концов не пришлось просить Хоакима принести план. Он сказал, что будет вынужден отменить занятие; потом, не устояв перед соблазном похвастаться, он сообщил, что ему придется через весь город везти на мотоцикле копию плана операции «Блау». — Ну так заезжайте по дороге на урок, — сказала Мод, и он согласился. Обедали в напряжении. Карла и Мод молча ели жидкий гороховый суп, сваренный на говяжьей кости. Карла не спрашивала, что делала Мод или что обещала, чтобы уговорить Коха. Может быть, она ему сказала, что его успехи изумительны, но ему сейчас никак нельзя пропускать занятий. Или она могла спросить, неужели он еще так молод, что должен отчитываться каждую минуту: такое замечание задело бы его, ведь он все время пытался выглядеть значительнее, чем был. И эти слова легко могли заставить его заехать хотя бы чтобы показать, что она не права. Впрочем, скорее всего, подействовала уловка, о которой Карла думать не хотела: секс. Ее мать беззастенчиво флиртовала с Кохом, и тот отвечал с рабской преданностью. Карла подозревала, что именно этот неодолимый соблазн заставил Хоакима игнорировать голос разума, твердивший: «Да не будь же таким идиотом!» А может быть, и нет. Он мог проявить благоразумие. Он мог появиться после обеда, но не с выполненной под копирку копией плана в сумке, а со взводом гестаповцев и наручниками. Карла зарядила в фотоаппарат «Минокс» пленку, потом убрала фотоаппарат и две оставшихся кассеты в верхний ящик буфета, положив сверху несколько полотенец. Буфет стоял у окна, где свет был ярче. Она будет фотографировать план, положив его на буфет. Карла не знала, как проявленная пленка попадет в Москву, но Фрида заверила ее, что попадет, и Карла представляла себе странствующего торговца — может быть, он торгует лекарствами, или Библиями на немецком языке — который имеет разрешение продавать свой товар в Швейцарии и сможет тайком передать пленку кому-нибудь из советского посольства в Берне. После обеда день тянулся долго. Мод пошла в свою комнату отдохнуть. Ада занималась стиркой. Карла сидела в столовой, которой они теперь редко пользовались, и пыталась читать, но не могла сосредоточиться. Газета писала сплошную ложь. Ей нужно было садиться за зубрежку перед следующим сестринским экзаменом, но медицинские термины в учебнике расплывались перед глазами. И теперь она читала старую книжку «На западном фронте без перемен», широко известный роман о Первой мировой войне, который теперь был запрещен, потому что там слишком правдиво описывались тяготы солдатской жизни — но она лишь держала книжку в руках, глядя в окно, на палящее июльское солнце над пыльным городом. Наконец он приехал. Карла услышала шаги на дорожке перед домом и вскочила, чтобы выглянуть в окно. Взвода гестаповцев не было, Хоаким Кох был один — в отутюженной форме и сверкающих сапогах, его лицо киногероя сияло от предвкушения, как у ребенка, явившегося на день рождения. На плече, как обычно, висела матерчатая сумка. Сдержал ли он обещание? Лежит ли в сумке план операции «Блау»? Он позвонил в дверь. Начиная с этого момента Карла и Мод продумали заранее каждое движение. В соответствии с их планом Карла не вышла открывать дверь. Через несколько секунд она увидела, как через прихожую прошла мама в шелковом пурпурном халатике и домашних туфлях на высоком каблуке — почти как проститутка, с чувством неловкости и стыда подумала Карла. Она услышала, как входная дверь открылась и снова закрылась. Из прихожей послышался шелест шелка и приглушенные нежный шепот, предполагающий и объятия. Потом пурпурный халатик и серая форма миновали столовую и скрылись наверху. Мод в первую очередь должна была убедиться, что документ у него. Она должна была посмотреть на план, сказать что-нибудь восхищенное и положить. Потом повести Хоакима к роялю. Затем она должна была найти предлог — Карла старалась об этом не думать — увести молодого человека из гостиной через двойные двери в соседний кабинет, маленькую и более уютную комнату с красными бархатными портьерами и большим продавленным старым диваном. Как только они там окажутся, Мод подаст знак. Поскольку трудно было заранее точно предугадать, как они будут перемещаться, было выбрано несколько сигналов, которые должны были обозначать одно и то же. Проще всего было бы хлопнуть дверью достаточно громко, чтобы слышно было во всем доме. Или же она могла нажать на кнопку возле камина, и на кухне раздался бы звонок — это были остатки вышедшей из употребления системы связи со слугами. Впрочем, они решили, что подойдет любой громкий звук. От безысходности она могла бы уронить на пол мраморный бюст Гете или «нечаянно» разбить вазу. Карла вышла из столовой и остановилась в прихожей, глядя на лестницу. Сверху не доносилось ни звука. Она заглянула на кухню. Ада мыла котелок, в котором варила суп, оттирая его с удвоенной от волнения силой. Карла улыбнулась ей, надеясь, что улыбка получилась ободряющей. Карла с Мод предпочли бы держать все это дело в секрете от Ады, не потому, что не доверяли ей — напротив, она ненавидела нацистов до фанатизма, — но потому, что осведомленность делала ее соучастницей предательства, достойной самого сурового наказания. Однако они слишком много прожили вместе, чтобы можно было что-то скрыть, и Ада знала все. Карла услышала, как Мод заливисто рассмеялась. Карла знала этот смех. Она слышала в нем искусственные нотки, и это значило, что Мод пытается быть очаровательной изо всех сил. Принес Хоаким план — или нет? Через минуту-другую Карла услышала звуки рояля. Несомненно, играл Хоаким. Он играл простую детскую песенку про кошку в снегу: «A.B.C., Die Katze lief im Schnee». Карла сто раз слышала ее от отца. Вспомнив об этом, она почувствовала комок в горле. Как смеют нацисты играть такие песни, оставив стольких детей сиротами? На середине песня резко оборвалась. Что-то произошло. Карла пыталась услышать голоса, шаги, хоть что-нибудь — но не было ни единого звука. Прошла минута, потом другая. Что-то было не так, но что? Через дверь кухни она взглянула на Аду, которая оставила свой котелок и развела руками, словно говоря: «Ничего не понимаю!» Карла должна была выяснить. Она тихо поднялась по лестнице, бесшумно ступая по вытертому ковру. Теперь она стояла у двери в гостиную. Она по-прежнему ничего не слышала: ни звуков рояля, ни движения, ни голосов. Как можно тише она открыла дверь. Она заглянула. И никого не увидела. Она шагнула в комнату и внимательно осмотрелась. Комната была пуста. Никаких признаков матерчатой сумки Хоакима Коха. Она посмотрела на двойные двери, ведущие в кабинет. Одна створка была полуоткрыта. Карла на цыпочках прошла через комнату. Здесь ковра не было, лишь полированный паркет, и совершенно беззвучно идти было невозможно. Но приходилось рисковать. Подойдя ближе, она услышала шепот. Она дошла до дверей. Прижалась к стене, потом рискнула заглянуть в комнату. Они стояли, обнимаясь и целуясь. Хоаким стоял спиной к двери и к Карле: несомненно, Мод специально позаботилась о том, чтобы так его поставить. Карла увидела, как Мод прервала поцелуй, взглянула через плечо Хоакима и встретилась с ней взглядом. Она приподняла руку с шеи Хоакима и взволнованно указала на стул. Карла увидела на стуле матерчатую сумку. Она тут же поняла, что пошло не так. Когда Мод увлекла Хоакима в кабинет, он не почтил их доверием, оставив сумку в гостиной, а опасливо взял ее с собой. Теперь Карла должна была ее заполучить. С колотящимся сердцем она вошла в комнату. Мод прошептала: — Да, вот так, продолжай, мальчик мой милый! Хоаким простонал: — Я так люблю тебя, дорогая! Карла сделала два шага вперед, взяла сумку, развернулась и тихо вышла из комнаты. Сумка была легкая. Она быстро прошла через гостиную и сбежала по лестнице, тяжело дыша. В кухне она положила сумку на стол и расстегнула застежки. В сумке была сегодняшняя берлинская газета «Дер Ангрифф», новая пачка сигарет «Кэмел» и простая светло-коричневая картонная папка. Дрожащими руками она достала папку и открыла. В ней была отпечатанная под копирку копия документа. Первая страница была озаглавлена: «Директива № 41». На последней странице была пропечатана точками строка для подписи. От руки ничего вписано не было, конечно, потому что это была копия. Но под строчкой было напечатано имя — Адольф Гитлер. Между первой и последней страницей был план операции «Блау». В ее душе поднялось ликование, смешанное с прежним напряжением и ужасным страхом разоблачения. Она положила документ на буфет у окна. Дернув за ручку, открыла ящик и достала фотоаппарат «Минокс» и две запасные пленки. Аккуратно разместив документ, она начала фотографировать страницу за страницей. Много времени это не заняло. Там было всего десять страниц. Ей даже не пришлось перезаряжать пленку. Она это сделала. Она украла план наступления. «Это за тебя, папа!» — подумала она. Она положила фотоаппарат назад в ящик буфета, закрыла ящик, сунула документ в картонную папку, а папку положила в матерчатую сумку и закрыла сумку, застегнув застежки. Двигаясь как можно тише, она понесла сумку обратно наверх. Прокравшись в гостиную, она услышала голос матери. Мод говорила отчетливо, выразительно, словно хотела, чтобы ее подслушали, и Карла сразу же почувствовала, что это — предупреждение. — Пожалуйста, не волнуйся, — говорила она. — Это потому, что ты был так взволнован. Мы оба были взволнованы. Прозвучал ответ Хоакима — тихий и смущенный. — Я чувствую себя глупо, — сказал он. — Едва ты до меня дотронулась, как все и произошло. Карла поняла, что случилось. У нее не было собственного опыта, но девчонки болтали, и разговоры медсестер были отвратительно подробными. У Хоакима, должно быть, произошла преждевременная эякуляция. Фрида рассказывала ей, что так бывало у Генриха, несколько раз, первое время, когда они еще мало были вместе. Он готов был сквозь землю провалиться от стыда, однако скоро это прошло. Это было признаком сильного волнения, сказала Фрида. То, что ласки Мод и Хоакима закончились так рано, создало Карле проблему. Сейчас Хоаким будет более бдителен, а не так слеп и глух ко всему происходящему вокруг, как раньше. Все равно Мод должна изо всех сил стараться держать его спиной к двери. Если бы Карла могла лишь на секунду незамеченной проскользнуть в комнату и положить сумку на стул, все еще могло бы кончиться удачно. С бьющимся сердцем Карла пересекла гостиную и остановилась у открытой двери. — Так часто бывает, — сказала Мод, успокаивая его, — что тело не может ждать. Это ничего. Карла заглянула в кабинет. Они стояли на том же месте, все еще обнимаясь. Мод увидела за спиной Хоакима Карлу. Она погладила его по щеке, удерживая его голову, чтобы он не заметил Карлу, и сказала: — Поцелуй меня еще и скажи, что ты не возненавидишь меня за эту маленькую неприятность. Карла шагнула в комнату. Хоаким сказал: — Мне нужно покурить. Пока он поворачивался, Карла выскочила назад. Она ждала у двери. У него есть сигареты в кармане — или ему понадобится искать новую пачку в сумке? В следующую секунду она получила ответ. — Где моя сумка? — сказал он. У Карлы замерло сердце. Она услышала спокойный голос Мод: — Ты оставил ее в гостиной. — Ничего подобного. Карла метнулась через комнату, бросила сумку на стул и вылетела из комнаты. На площадке она остановилась, прислушиваясь. Она услышала, что они вышли из кабинета в гостиную. — Ну вот же она, как я и говорила, — сказала Мод. — Я не оставлял ее здесь, — упрямо сказал он. — Я поклялся, что не спущу с нее глаз. И нарушил клятву — когда целовал тебя. — Дорогой мой, ты просто расстроен из-за того, что у нас произошло. Постарайся успокоиться. — Кто-то, должно быть, вошел в комнату, когда я отвлекся… — Это же нелепо. — А я так не думаю. — Давай сядем за рояль, бок о бок, как ты любишь, — сказала она, но в ее голосе зазвучало отчаяние. — Кто еще находится в доме? Догадываясь, что сейчас случится, Карла сбежала по ступенькам и метнулась на кухню. Ада встревоженно взглянула на нее, но объяснять не было времени. Она услышала на лестнице стук сапог Хоакима. В следующий момент он уже был на кухне. В руке он держал свою матерчатую сумку. Лицо у него было злое. Он посмотрел на Карлу и на Аду. — Одна из вас заглядывала в эту сумку! — сказал он. — Не понимаю, почему вы так решили, Хоаким, — сказала Карла как можно спокойнее. Из-за спины Хоакима появилась Мод. — Ада, пожалуйста, сделай нам кофе, — бодро сказала она. — Хоаким, садитесь, пожалуйста! Он не обратил на нее никакого внимания. Его взгляд обшаривал кухню и вспыхнул, остановившись на буфете у окна. К своему ужасу, Карла увидела, что, хоть она и убрала фотоаппарат, но оставила на буфете две запасные кассеты. — Это же восьмимиллиметровые кассеты для фотоаппарата, нет? — произнес Хоаким. — А фотоаппарат такой у вас тоже есть? Он вдруг перестал напоминать маленького мальчика. — Ах вот это что такое! — сказала Мод. — А я-то думала… Их оставил другой ученик, офицер гестапо, по правде говоря… Выдумка была удачная, но Хоакима провести не удалось. — Интересно, не оставил ли он и фотоаппарат? — сказал он. И выдвинул ящик. Там, на белом полотенце, лежал маленький изящный стальной фотоаппарат, свидетельствующий о преступлении, как пятно крови. Хоаким потрясенно смотрел. Возможно, он до конца не верил, что стал жертвой предательства, а весь этот шум поднял, чтобы оправиться от своей неудачи в постели; теперь же впервые ему открылась правда. Какой бы ни была причина, но она повергла его на миг в оцепенение. Как загипнотизированный, смотрел он на фотоаппарат, все еще держась за ручку ящика. В этот краткий миг, глядя на молодого человека, Карла поняла, что его мечта о любви осквернена и ярость его будет ужасна. Наконец он поднял взгляд. Он оглядел трех женщин, стоящих вокруг него, и его взгляд остановился на Мод. — Это сделала ты, — сказал он. — Ты меня провела. Но ты будешь наказана. Он поднял фотоаппарат и пленки и положил в карман. — Вы арестованы, фрау фон Ульрих, — он шагнул вперед и схватил ее за руку. — Я доставлю вас в управление гестапо. Мод вырвала руку и сделала шаг назад. Хоаким отвел руку назад и со всего размаха ударил Мод. Он был высок, силен и молод. Удар пришелся ей в лицо и сбил с ног. Он стоял над ней. — Ты выставила меня дураком! — хрипло заорал он. — Ты лгала, а я тебе верил! — Теперь его била истерика. — Нас обоих будут пытать в гестапо, и мы оба это заслужили! — Он начал бить ее, лежащую, ногами. Она попыталась отползти, но уперлась в плиту. Его правый сапог ударил ее под ребра, по бедру, в живот. Ада бросилась к нему и вцепилась в лицо ногтями. Он смел ее одним ударом и снова ударил Мод — в голову. Карла вышла из неподвижности. Она знала, что люди выздоравливают после разных телесных повреждений, но удар в голову часто наносит невосстановимый вред. Однако она едва осознала эту мысль. Она действовала не раздумывая. Она схватила с кухонного стола чугунный котелок, который так энергично чистила Ада. Держа его за длинную ручку, она высоко подняла его и изо всех сил обрушила на темя Хоакима. Он покачнулся, оглушенный. Она снова ударила его, еще сильнее. Он без сознания свалился на пол. Мод увернулась из-под его падающего тела и села спиной к стене, держась руками за ребра. Карла снова подняла котелок. — Нет! Перестань! — вскричала Мод. Карла поставила котелок на кухонный стол. Хоаким пошевелился и попытался подняться. Ада схватила котелок и неистово обрушила на него. Карла попыталась схватить ее за руку, но Ада была в дикой ярости. Она снова и снова била лежащего без сознания человека по голове, пока не выдохлась и не уронила котелок, со звоном упавший на пол. Сидевшая Мод с трудом встала на колени и посмотрела на Хоакима. Его глаза были широко раскрыты и смотрели остановившимся взглядом. Нос был свернут вбок. Голова казалась бесформенной. Из уха текла кровь. Похоже, он не дышал. Карла опустилась рядом с ним на колени и приложила пальцы к его шее, пытаясь нащупать пульс. Пульса не было. — Он мертв, — сказала она. — Мы его убили. О боже мой! — Бедный глупый мальчик… — сказала Мод. Она плакала. — Что же нам теперь делать? — спросила Ада, все еще тяжело дыша. Карла поняла, что теперь им надо избавиться от тела. Мод с трудом встала на ноги. Левая сторона ее лица распухла. — Господи боже, как больно… — сказала она, держась за бок. Карла подумала, что, наверное, у нее сломано ребро. Глядя на Хоакима, Ада предположила: — Мы могли бы его спрятать на чердаке. — Да, пока соседи не начнут жаловаться на запах, — сказала Карла. — Тогда давайте зароем его на заднем дворе. — И что подумают люди, когда увидят, что три женщины копают во дворе берлинского дома яму длиной в шесть футов? Что мы клад ищем? — Можно копать ночью. — Это будет выглядеть менее подозрительно? Ада почесала затылок. — Надо вынести куда-нибудь тело и там бросить. В парке. Или в реку… — Но как мы его вынесем? — сказала Ада. — Он не так уж много весит, — сказала Мод. — Такой стройный и сильный… — Дело не в тяжести, — сказала Карла. — Мы с Адой можем его вынести. Но нам надо сделать это как-то так, чтобы не возбудить подозрений. — Жалко, что у нас нет машины, — сказала Мод. Карла покачала головой: — Все равно сейчас не достать бензина. Они замолчали. Снаружи опускались сумерки. Ада достала полотенце и обернула голову Хоакима, чтобы кровь не текла на пол. Мод тихо плакала, по ее лицу, искаженному болью, текли слезы. Карле было жаль ее, но сначала она должна была решить эту проблему. — Можно было бы положить его в ящик… — сказала она. — Единственный ящик подходящего размера — это гроб, — сказала Ада. — А если взять какую-нибудь мебель? Буфет? — Будет слишком тяжело… — Ада задумалась. — А вот гардероб в моей комнате — не очень тяжелый. Карла кивнула. С некоторым смущением она поняла, что служанке не положено было иметь много одежды, да и мебель красного дерева ни к чему, поэтому в комнате Ады стоял узкий платяной шкаф, сделанный из тонких сосновых досок. — Давай за ним сходим, — сказала Карла. Раньше комната Ады находилась на цокольном этаже, но теперь там было бомбоубежище, и она жила наверху. Карла и Ада поднялись в ее комнату. Ада открыла гардероб и сдернула со штанги всю одежду. Ее было немного: два форменных комплекта, несколько платьев, одно зимнее пальто, и все это — старое. Она аккуратно положила вещи на узкую кровать. Ада наклонила шкаф и приняла вес. Тогда Карла взялась за него с другого конца. Нести было не тяжело, но неудобно, и им пришлось повозиться, чтобы протащить его через дверь и вниз по лестнице. Наконец они положили его плашмя в прихожей. Карла открыла дверцу. Теперь он напоминал гроб с откидывающейся крышкой. Карла снова пошла на кухню и наклонилась над телом. Она вынула из кармана Хоакима фотоаппарат и пленки — и вернула в ящик буфета. Потом Карла взяла Хоакима за руки, Ада — за ноги, и они подняли тело. Вынесли его из кухни в прихожую и положили в шкаф. Ада потуже завязала полотенце на голове, хотя кровотечение прекратилось. «Надо ли снять с него форму?» — подумала Карла. Тогда тело будет труднее опознать, но тогда ей придется решать вопрос, как избавиться, не один, а два раза и решила этого не делать. Она подняла матерчатую сумку. Вынула картонную папку с планом, которая и была корнем всех зол, случившихся сегодня, но сигареты и газету оставила, положила папку на стол, а сумку бросила в гардероб, к трупу. Потом закрыла дверцу шкафа и повернула ключ, чтобы не бояться, что труп случайно выпадет. Ключ она положила в карман платья. Карла вышла в столовую и выглянула в окно. — Темнеет, — сказала она. — Это хорошо. — А что подумают люди? — сказала Мод. — Что мы переносим мебель — может быть, продаем, чтобы были деньги на еду. — Две женщины — и переносят шкаф? — Женщины постоянно делают такие вещи, особенно теперь, когда столько мужчин ушли на фронт или погибли. Ведь мы не смогли бы заказать перевозку — у них нет бензина. — А почему вы это делаете в сумерках? — Мама, я не знаю! — воскликнула Карла, не сдержав досады. — Спросят — тогда и буду что-нибудь придумывать. Но нельзя же оставить труп здесь! — Когда его найдут, то поймут, что его убили. Проведут экспертизу… Карлу это тоже беспокоило. — Тут уж ничего не поделаешь. — Они могут попытаться расследовать, где он сегодня был. — Он сказал, что никому не говорил об этих уроках музыки. Хотел поразить друзей своей игрой. Если нам повезет, никто не узнает, что он был здесь. «А если не повезет, — подумала Карла, — мы все погибли». — Что они могут выбрать в качестве предполагаемого мотива преступления? — Они найдут следы спермы на его белье? — Да, — нехотя ответила Мод, отвернувшись. — Тогда они сделают вывод о половом акте, может быть — с мужчиной, перешедшем в ссору. — Надеюсь, что ты права. Карла была вовсе не так уж в этом уверена, но она не представляла, что здесь можно сделать. — В реку… — сказала она. Тело всплывет, и раньше или позже его найдут; и начнется расследование убийства. Им остается лишь надеяться, что к ним оно не приведет. Карла открыла входную дверь. Остановилась перед шкафом и левее, Ада — сзади и правее. Они нагнулись. Ада, несомненно более опытная в деле переноски тяжестей, чем ее хозяйки, сказала: — Надо наклонить в одну, а потом в другую сторону, чтобы подсунуть под него руки. Карла сделала, как она сказала. — Теперь приподними слегка свой конец. Карла послушалась. Ада подсунула руки под свой конец шкафа и сказала. — Согни колени. Принимай вес на руки. Теперь выпрямляйся. Они подняли шкаф на уровень бедер. Ада нагнулась и подсунула под шкаф плечо. Карла последовала ее примеру. Женщины выпрямились. Когда пошли вниз по лестнице от входной двери, Карла зашаталась от тяжести, но на ногах устояла. Выйдя на улицу, она повернула к реке, что была в нескольких кварталах от их дома. Уже совсем стемнело. Луны не было, лишь тускло светили несколько звездочек. А благодаря затемнению у них была вполне реальная надежда, что никто не заметит, как они опрокинут шкаф в реку. Недостаток же был в том, что Карла не видела, куда идет. Она с ужасом думала, что может споткнуться и упасть, и тогда гардероб разлетится на куски и станет виден находившийся внутри убитый человек. Мимо проехала машина «скорой помощи» со светомаскировкой на фарах. Наверняка она спешила к месту какой-нибудь аварии. Во время затемнения их было много. А значит, вокруг будут и полицейские машины. Карла вспомнила сенсационное убийство — уже после введения светомаскировки. Человек убил свою жену, засунул ее тело в упаковочный ящик и вез так на велосипеде через весь город, прежде чем бросить в реку Хафель. Вдруг полиция вспомнит этот случай и будет относиться с подозрением ко всем, кто переносит большие вещи? Едва она об этом подумала, как мимо проехала полицейская машина. Полицейский внимательно посмотрел на двух женщин, несущих шкаф, но машина не остановилась. Их ноша, казалось, стала тяжелее. Ночь была теплая, и скоро Карла уже истекала потом. От твердого дерева болело плечо, и она жалела, что не подумала подложить для мягкости сложенный платок. Они повернули за угол — и увидели аварию. Восьмиколесный самосвал с досками столкнулся лоб в лоб с «мерседесом», тот был страшно разбит. Место катастрофы освещали фары полицейского автомобиля и машины «скорой помощи». В маленьком кружке слабого света вокруг разбитого автомобиля собралось несколько человек. Должно быть, авария случилась всего несколько минут назад, так как в автомобиле еще оставались люди. Врач «скорой помощи» наклонился над задней дверью, осматривая повреждения, чтобы определить, можно ли пассажиров переносить. Карла мгновенно замерла от ужаса. Чувство вины не давало двинуться, ноги словно к земле приросли. Но никто не замечал их с Адой и их шкафом, и в следующую секунду она поняла, что им просто надо убраться отсюда, вернуться откуда пришли — и пойти к реке другим путем. Она начала поворачивать. Но тут их осветил фонариком бдительный полицейский. Ей захотелось бросить шкаф и пуститься наутек, но она сдержалась. — Вы что там делаете? — крикнул полицейский. — Шкаф переносим, господин полицейский, — ответила она. Вновь обретя присутствие духа, она, чтобы скрыть беспокойство виновной, спросила с наигранным испугом и любопытством: — А что здесь случилось? — И для верности добавила: — Кто-нибудь погиб? Она знала, что специалисты терпеть не могут такое любопытство стервятников, ведь она и сама была специалистом. Как она и ждала, первой реакцией полицейского было побыстрее их спровадить. — Не ваше дело, — сказал он. — Не путайтесь под ногами! И, повернувшись к ним спиной, он стал светить на разбитую машину. На этой стороне дороги тротуар был чистый. Внезапно Карла приняла решение и пошла вперед. Они с Адой потащили шкаф с мертвецом прямо к месту аварии. Она следила за группой работающих в маленьком кружке света. Они были полностью сосредоточены на своем деле, и никто не поднял головы, когда Карла и Ада проходили мимо разбитого автомобиля. Казалось, длинный восьмиколесный самосвал не кончится никогда. Потом, когда она наконец дошла до конца грузовика, ее вдруг осенило. Она остановилась. — Ты что? — прошипела Ада. — Сюда! — Карла шагнула на дорогу за грузовиком. — Ставь шкаф на землю, — прошептала она. — Тихо! Они осторожно поставили гардероб на тротуар. Ада прошептала: — Мы что, оставим его здесь? Карла вынула из кармана ключ и отперла шкаф. Она подняла голову: похоже, все по-прежнему находились около автомобиля, с другой стороны грузовика, в двадцати футах от них. Она открыла дверцу шкафа. Хоаким Кох смотрел вверх неподвижным взглядом, с окровавленным полотенцем вокруг головы. — Вываливаем его, — сказала Карла. — У колес. Они перевернули гардероб, и тело выкатилось и остановилось, ударившись о шину. Карла размотала окровавленное полотенце и бросила в шкаф. Матерчатую сумку она оставила возле тела: она была рада от нее избавиться. Закрыла и заперла дверцу гардероба, потом они подняли его и пошли дальше. Теперь нести шкаф было легко. Когда они уже отошли в темноту футов на пятьдесят, Карла услышала, как вдали сказали: — Господи, здесь еще жертва — похоже, пешехода сбили! Карла и Ада повернули за угол, и Карла почувствовала, словно волну прилива, огромное облегчение. От трупа она избавилась. Если бы удалось вернуться домой, не привлекая больше внимания — и чтобы никто не заглянул в шкаф и не увидел окровавленного полотенца, — тогда все будет в порядке. Никакого расследования убийства не будет. Хоаким стал пешеходом, погибшим в аварии из-за затемнения. Если бы грузовик действительно зацепил его и протащил по булыжной мостовой, он мог бы получить травмы, похожие на те, что нанесли ему тяжелым котелком Ады. Может быть, умелый патологоанатом и заметил бы разницу — но никто не посчитает вскрытие необходимым. Карла подумала, не бросить ли гардероб в реку, но отказалась от этой мысли. Даже без полотенца там были пятна крови, что само по себе могло стать поводом для полицейского расследования. Надо отнести его домой и дочиста отмыть. Домой они вернулись, никого не встретив. Они положили шкаф внизу, в прихожей. Ада вынула полотенце, бросила в кухонную раковину и включила холодную воду. Карла увидела картонную папку на столе, там, где оставила. Она взяла ее и убрала в ящик, туда, где лежали фотоаппарат и кассеты с пленкой. Она выкрала у нацистов план наступления, но убила при этом молодого парня, который был скорее глуп, чем зол. Может быть, она будет думать об этом много дней, а то и лет, прежде чем поймет, как относиться к этому. А сейчас она просто очень устала. Она рассказала маме, что они сделали. У Мод так раздулась щека, что левый глаз едва открывался. И она все еще держалась за левый бок, словно чтобы облегчить боль. Выглядела она ужасно. Карла сказала: — Мама, ты вела себя очень храбро. Я просто восхищаюсь тобой за то, что ты сделала сегодня. — Думаю, тут нечем восхищаться, — устало сказала Мод. — Мне так стыдно. Я себя презираю. — Потому что ты его не любила? — спросила Карла. — Нет, — ответила Мод. — Потому что любила.Глава 14
Октябрь — декабрь 1942 года
I
Грег Пешков окончил Гарвард с отличием. Он легко мог бы получить докторскую степень по физике, своему профилирующему предмету, и таким образом избежать военной службы. Но он не хотел быть ученым. Он стремился к другому виду власти. А когда война кончится, то участие в военных действиях будет большим плюсом для молодого многообещающего политика. Поэтому он пошел в армию. С другой стороны, оказаться перед необходимостью действительно воевать ему не хотелось. Он следил за Европейской войной с огромным интересом, но в то же время просил всех знакомых — а у него их было много в Вашингтоне — найти ему какую-нибудь бумажную должность в Военном министерстве. Немцы начали летнее наступление 28 июня и стали быстро продвигаться на восток, встречая относительно слабое противодействие, пока не дошли до города Сталинграда, прежде носившего имя Царицын, где были остановлены жестоким сопротивлением русских. Теперь они застряли, с чрезмерно растянутыми линиями коммуникаций, и дело все больше выглядело так, будто русские загнали их в ловушку. Не успел Грег пройти основной курс боевой подготовки, как его вызвали в кабинет полковника. — Инженерному корпусу нужен молодой сообразительный офицер для работы в Вашингтоне, — сказал полковник. — Вы проходите обучение в Вашингтоне, но я бы отнюдь не выбрал в первую очередь вас — ведь посмотрите на себя, вы даже свою чертову форму не можете содержать в чистоте! — однако эта работа требует знания физики, а число отвечающих этому требованию, скажем так, ограничено. — Благодарю вас, сэр! — сказал Грег. — Только попробуйте проявить этот свой сарказм при своем новом начальстве — пожалеете. Вы будете помогать полковнику Гровсу. Я был с ним в Вест-Пойнте. И худшего сукина сына в жизни не встречал, ни в армии, ни среди гражданских. Удачи! Грег позвонил Майку Пенфолду из пресс-службы Госдепартамента и выяснил, что до недавнего времени Лесли Гровс возглавлял строительство главных объектов для всей армии США и отвечал за постройку нового здания Военного министерства США — огромное пятистороннее здание, которое стали звать Пентагон. Но его перевели на другой проект, о котором мало было известно. Одни говорили, мол, он так часто оскорблял вышестоящих, что по сути дела это было увольнение; другие — что его новое назначение было еще более важное, но совершенно секретное. И все соглашались, что он — человек эгоистичный, надменный и беспощадный. — Его что, вообще все ненавидят? — спросил Грег. — Ну что ты, — сказал Майк. — Только те, кто с ним имел дело. В кабинет Гровса, находившийся в потрясающем новом здании Военного министерства — светло-коричневом дворце в стиле ар-деко на углу 21-й улицы и Виргиния-авеню — лейтенант Грег Пешков явился с трепетом. Тут же он узнал, что входит в группу под названием «Манхэттенский инженерный район». Это намеренно неинформативное название маскировало организацию, которая работала над созданием бомбы нового типа, используя в качестве взрывчатого вещества уран. Грег был заинтригован. Он знал, что более легкий изотоп урана U-235 при облучении нейтронами выделяет огромную энергию, и читал в научных журналах несколько работ на эту тему. Но пару лет назад сообщения об этих исследованиях прекратились, и теперь Грег понимал почему. Ему было известно, что, по мнению президента Рузвельта, работа над проектом идет слишком медленно, и Гровс был назначен, чтобы подхлестнуть ее. Грег пришел в проект через шесть дней после того, как Гровс стал его руководителем. И первое задание, которое дал Грегу Гровс, — помочь ему приделать звездочки к воротнику рубашки цвета хаки: ему только что присвоили звание бригадного генерала. — Это нужно, главным образом, чтобы произвести впечатление на всех этих гражданских ученых, с которыми нам придется работать, — проворчал Гровс. — Черездесять минут я должен быть на собрании в кабинете министра обороны. Будет лучше, если вы пойдете со мной. Это будет вместо инструктажа. Гровс был дородным человеком. Ростом шесть футов без одного дюйма, он весил, должно быть, фунтов двести пятьдесят, а то и триста. Пояс форменных брюк он подтягивал повыше, и из-под него выпирал живот. У Гровса были каштановые волосы, которые, наверное, были бы кудрявыми, если бы отросли подлиннее, узкий лоб, толстые щеки, двойной подбородок. Маленькие коричневые усики были почти незаметны. Это был во всех отношениях несимпатичный человек, и Грег отнюдь не горел желанием у него работать. Гровс и сопровождающие его — в том числе и Грег — вышли из здания и пошли по Виргиния-авеню к Национальной аллее. По пути Гровс сказал Грегу: — Когда меня поставили на этот проект, то сказали, что это возможность победить в войне. Не знаю, правда ли это, но я намерен действовать так, словно это правда. Того же жду и от вас. — Да, сэр! — ответил Грег. Министр обороны еще не переехал в незаконченный Пентагон, и штаб-квартира Военного министерства была по-прежнему в старом здании — длинном, приземистом, старомодном строении, их «временном» доме на Конститьюшн-авеню. Министр обороны Генри Стимсон был республиканцем, президент поставил его на этот пост, чтобы помешать его партии ставить палки в колеса делу ведения войны, устраивая беспорядки в Конгрессе. В свои семьдесят пять Стимсон был одним из старейших государственных деятелей, аккуратным стариком с белыми усами, но в его серых глазах все еще светился ум. На этом собрании все были при полном параде, и в комнате было полно важных шишек, в том числе и командующий армией Джордж Маршалл. Грег занервничал и с восторгом подумал, что для человека, который лишь вчера был простым полковником, Гровс держится восхитительно спокойно. Гровс начал с рассказа в общих чертах, как он собирается установить порядок в десятках задействованных в «Манхэттенском проекте» физических лабораторий, где работали сотни гражданских ученых. Он даже не делал вид, что готов считаться с мнением высокопоставленных чиновников, которые вполне могли полагать, что главные — они. Он обрисовывал свои планы, не утруждая себя использованием таких унизительных фраз, как «с вашего позволения» и «если не возражаете». «Не хочет ли он, чтобы его уволили?» — подумал Грег. Сам Грег получил так много информации, что ему хотелось вести записи, но больше никто этого не делал, и он догадался, что это будет выглядеть некорректно. Когда Гровс закончил, один из участников группы спросил: — Как я понимаю, для проекта жизненно необходим запас урана. Достаточно ли его у нас? Гровс ответил: — В руднике на острове Статен — тысяча двести пятьдесят тонн настурана, — это руда, содержащая оксиды урана. — Тогда нам было бы лучше приобрести какое-то количество… — сказал спросивший. — В пятницу я купил все, сэр. — В пятницу? На следующий день после того, как вы были назначены? — Совершенно верно. Военный министр спрятал улыбку. Грег почувствовал, что удивление дерзостью Гровса меняется на восхищение его дерзостью. Человек в адмиральской форме сказал: — А как насчет приоритетного отношения к проекту? Вам нужно будет утрясти вопросы с комитетом по вопросам военного производства. — Я виделся с Дональдом Нельсоном в субботу, сэр, — сказал Гровс. Нельсон был гражданским начальником комитета. — Я попросил его пересмотреть наш приоритет. — И что он ответил? — Он ответил «нет». — В том-то и проблема! — Была. Я сказал ему, что мне придется рекомендовать президенту отказаться от «Манхэттенского проекта», потому что комитет по вопросам военного производства не желает сотрудничать. Тогда он дал нам приоритет три-А. — Отлично! — сказал министр обороны. Это тоже произвело на Грега впечатление. Гровс был настоящий танк. — Теперь вот что, — сказал Стимсон. — Вы будете находиться в подчинении у комитета, который будет подчиняться лично мне. Предложено девять членов… — Черта с два! — сказал Гровс. — Что вы сказали? — переспросил министр. Вот на этот раз Гровс точно зашел слишком далеко, подумал Грег. Гровс сказал: — Я не могу отчитываться перед комитетом из девяти человек. Они же мне работать не дадут! Стимсон усмехнулся. По-видимому, он был слишком старый, стреляный воробей, чтобы его можно было задеть такими словами. Он мягко спросил: — А сколько бы вы предложили, генерал? Грег видел, что Гровсу хочется сказать «нисколько», однако тот ответил: — Трое — было бы идеально. — Хорошо, — сказал, к изумлению Грега, министр обороны. — Что-нибудь еще? — Нам понадобится большая площадь, примерно шестьдесят тысяч акров, для уранообогатительного комбината и сопутствующих предприятий. Подходящее место есть возле Оук-Риджа в штате Теннесси. Это долина в горах, так что если произойдет несчастный случай, то взрыв будет локализован. — Несчастный случай? — сказал адмирал. — А что, есть вероятность? Гровс не стал скрывать, что считает этот вопрос дурацким. — Господи боже! Мы же ведем экспериментальные работы над новой бомбой! — сказал он. — Бомбой настолько мощной, что один взрыв сотрет с лица земли средний по величине город. Мы были бы беспросветными тупицами, если бы не учитывали возможность несчастного случая. Адмирал выглядел так, словно хотел возразить, но Стимсон вмешался и сказал: — Продолжайте, генерал. — В Теннесси земля дешевая, — сказал Гровс. — Как и электричество, а ведь наш завод будет использовать огромное количество энергии. — То есть вы предлагаете купить эту землю. — Я предлагаю сегодня ее посмотреть… — Гровс взглянул на часы. — По правде говоря, мне уже надо идти, чтобы успеть на поезд до Ноксвилла, — сказал он, вставая. — Надеюсь, вы меня простите, джентльмены, я не хотел бы терять время. Все сидели словно громом пораженные. Даже Стимсон казался озадаченным. Никто в Вашингтоне и представить себе не мог, чтобы вот так уйти из кабинета министра обороны, прежде чем тот объявит об окончании собрания. Это было грубейшее нарушение этикета. Но Гровсу, казалось, было все равно. И ему это сошло с рук. — Отлично, — сказал Стимсон. — Не станем вас задерживать. — Благодарю вас, сэр, — сказал Гровс и вышел из комнаты. Грег поспешил за ним.II
Самая симпатичная штатская секретарша в новом здании Военного министерства была Маргарет Каудри. У нее были большие темные глаза и широкий чувственный рот. Стоило вам увидеть ее, сидящую за своей машинкой, и если она поднимала на вас взгляд и улыбалась, то у вас возникало чувство, словно вы уже занимаетесь с ней любовью. Ее отец превратил выпечку в массовое производство. «Печенье Крауди — хрустящее, как у мамы!» Ей работать нужды не было, но она вносила свою лепту в дело победы. Прежде чем пригласить ее на обед, Грег позаботился о том, чтобы она узнала, что его отец тоже миллионер. Наследница большого состояния обычно предпочитает встречаться с богатыми мальчиками: тогда она может быть уверенной, что они не охотятся за ее деньгами. Стоял октябрь, было холодно. Маргарет была в модном синем пальто с подбитыми плечами и узкой талией. Берет тоже был синий, под цвет пальто, и придавал ей военный вид. Они пошли в «Риц-Карлтон», но войдя в обеденный зал, Грег увидел отца за ланчем с Глэдис Энджелус. Сидеть с ними, вчетвером, ему не хотелось. Когда он сказал об этом Маргарет, она сказала: — Ничего, давай пойдем в Университетский женский клуб, здесь за углом. Я в нем состою. Грег никогда там не бывал, но у него возникло ощущение, что он уже что-то слышал об этом месте. Он попробовал вспомнить, но воспоминание ускользало от него, и он выбросил это из головы. В клубе Маргарет сняла пальто, под которым оказалось ярко-синее кашемировое платье, соблазнительно облегавшее ее тело. Шляпку и перчатки она снимать не стала, как было принято у респектабельных дам, когда они ели вне дома. Как обычно, Грег наслаждался ощущением того, что идет под руку с прекрасной женщиной. В обеденном зале Университетского женского клуба было всего несколько мужчин, но все они ему завидовали. И хотя он никогда никому не признался бы, ему это нравилось не меньше, чем спать с женщиной. Он заказал бутылку вина. Маргарет разбавляла свое вино минеральной водой, по-французски, сказав: — Я вовсе не хочу потом печатать так, чтобы до вечера исправлять ошибки. Он рассказал ей про генерала Гровса. — Хватка у него — что надо! В каком-то смысле он похож на плохо одетого двойника моего отца. — Все его ненавидят, — заметила Маргарет. Грег кивнул. — Он гладит людей против шерсти. — Твой отец тоже такой? — Бывает, но обычно он старается расположить к себе человека. — Мой тоже! Может быть, все успешные люди такие. Скоро была готова еда. Обслуживание в ресторанах Вашингтона стало более быстрым. Страна воевала, и у мужчин было много важных дел. Официантка принесла им меню, чтобы они выбрали десерт. Грег взглянул на нее и внезапно узнал Джеки Джейкс. — Привет, Джеки! — сказал он. — Привет, Грег, — сказала она, за непринужденностью пряча беспокойство. — Как дела? Грег вспомнил: детектив рассказывал ему, что она работала в Университетском женском клубе. Именно это и было то самое ускользавшее воспоминание. — У меня все отлично, — сказал он. — А как ты? — Замечательно. — Все так же, как было? — Интересно, подумал он, отец по-прежнему платит ей? — В общем да. Грег подумал, что деньги ей выплачивает какой-нибудь юрист, а Лев начисто забыл обо всем этом. — Ну, здорово, — сказал он. Джеки вспомнила о своих обязанностях. — Можно вам предложить что-нибудь на десерт? — Да, спасибо. Маргарет заказала фруктовый салат, а Грег — мороженое. Когда Джеки ушла, Маргарет сказала: — Она очень хорошенькая. И выжидательно посмотрела на Грега. — Да, наверное, — сказал он. — Но обручального кольца нет. Грег вздохнул. Женщины так наблюдательны. — Тебе интересно, как вышло, что я в таких дружеских отношениях с хорошенькой черной официанткой без обручального кольца? — сказал он. — Почему бы мне не сказать правду. У меня был с ней роман, когда мне было пятнадцать лет. Надеюсь, тебя это не шокирует. — Конечно, шокирует, — сказала она. — Я просто деморализована. — Она говорила не всерьез, но и не шутила — что-то среднее. Он был уверен, что она не особенно возмущена, но, может быть, не хочет создать впечатление, что секс для нее — в порядке вещей. Во всяком случае, не на первом свидании. Джеки принесла десерт и спросила, будут ли они кофе. Времени у них уже не оставалось — в армии не принято было подолгу обедать, — и Маргарет попросила счет. — Гостям здесь платить не положено, — объяснила она. Когда Джеки ушла, Маргарет сказала: — Как это мило, что ты так нежно к ней относишься. — Я? — удивился Грег. — Ну, у меня, наверное, хорошие воспоминания о ней… Я бы не возражал снова оказаться пятнадцатилетним. — А еще — она тебя боится. — Ничего подобного! — До ужаса. — Не думаю. — Можешь мне поверить. Мужчины все слепы, а вот женщины видят такие вещи. Грег внимательно присмотрелся к Джеки, когда она принесла счет, и понял, что Маргарет права. Джеки до сих пор боялась. Каждый раз, видя Грега, она вспоминала Джо Брехунова и его бритву. Это разозлило Грега. Девчонка имела право жить спокойно. Придется ему с этим что-то делать. Маргарет, с умом острым как бритва, сказала: — Думаю, ты знаешь, чего она боится. — Ее напугал мой отец. Его беспокоило, что я мог на ней жениться. — У тебя такой страшный отец? — Он любит, чтобы все было так, как решит он. — Мой отец тоже такой, — сказала она. — Само очарование, пока его не рассердишь. Но если уж это случилось, то способен на любую гадость. — Я так рад, что ты меня понимаешь. Они вернулись на работу. Весь оставшийся день Грег злился. Выходит, что угрозы его отца до сих пор омрачают жизнь Джеки. Но что он может сделать? Что бы сделал его отец? Вот с какой стороны стоит на это смотреть. Лев бы думал лишь об одном — как добиться своего, и ему было бы плевать, кого он заденет в процессе. Точно так же и генерал Гровс. «И я могу быть таким, — подумал Грег, — я — сын своего отца». У него начал вырисовываться план. Вторую половину дня он провел за чтением и написанием краткого изложения по отчету о ходе работ из металлургической лаборатории Чикагского университета. Среди ученых там был и Лео Силард, человек, обосновавший возможность ядерной цепной реакции. Силард был венгерский еврей, учившийся в Берлинском университете — до рокового 1933 года. Возглавлял чикагскую группу исследователей Энрико Ферми, итальянский физик. Ферми, у которого жена была еврейкой, уехал из Италии, когда Муссолини опубликовал свой «Расовый манифест». Интересно, думал Грег, понимали ли фашисты, что это благодаря их расизму враги получили такой звездопад выдающихся ученых. В физике Грег разбирался отлично. По теории Ферми и Силарда, когда нейтрон сталкивался с атомом урана, при этом возникало два нейтрона. Эти два нейтрона могли затем столкнуться с другими атомами урана, и тогда нейтронов становилось четыре, потом восемь — и так далее. Силард назвал это цепной реакцией, гениальное определение. Таким образом, тонна урана могла дать энергии столько, сколько три миллиона тонн угля, — теоретически. Практически этого никто никогда не делал. Ферми со своей группой на брошенном футбольном стадионе «Стэгфилд», принадлежащем Чикагскому университету, строили урановую кладку. Чтобы предотвратить внезапный взрыв, они перекладывали уран графитом, который поглощал нейтроны и пресекал цепную реакцию. Целью их было наращивать радиоактивность, очень постепенно, до уровня, на котором больше нейтронов появлялось, чем поглощалось — это доказало бы, что цепная реакция существует в действительности, — а потом ликвидировали бы, быстро — раньше, чем взорвется реактор, стадион, университетский городок, а вполне возможно, что и весь город Чикаго. Пока что у них ничего не выходило. Грег написал благоприятный отзыв об отчете, попросил Маргарет Каудри сразу же его напечатать — и понес Гровсу. Генерал прочитал первый параграф и сказал: — Это будет работать? — Ну, сэр… — Ты же физик, черт побери. Будет это работать? — Да, сэр, это будет работать, — сказал Грег. — Хорошо, — сказал Гровс и выбросил отзыв в корзину для мусора. Грег вернулся за свой стол и посидел немного, глядя на периодическую таблицу Менделеева на противоположной стене. Он был совершенно уверен, что эта урановая поленница будет работать. Его больше волновало, как заставить отца прекратить угрожать Джеки. Он уже определился раньше, что будет решать эту проблему так, как решал бы ее Лев. Теперь он начал обдумывать детали. Надо было четко обозначить свою позицию. План начал вырисовываться. Но хватит ли у него смелости пойти против отца? В пять он ушел с работы. По дороге домой он зашел в парикмахерскую и купил опасную бритву — складную, с лезвием, убирающимся в ручку. — Вы увидите, что для вашей бороды она будет лучше любой безопасной бритвы, — сказал цирюльник. Но Грег не собирался бриться. Он жил в отцовском постоянном номере в «Риц-Карлтоне». Когда Грег пришел, Лев с Глэдис пили коктейли. Он вспомнил, как впервые встретился с Глэдис в этой комнате семь лет назад — она сидела на этом же самом желтом шелковом диване. Теперь она была еще более знаменита. Лев снял ее в нескольких бессовестно оптимистических военных фильмах, где она боролась с зубоскалами-нацистами и выжившими из ума японскими садистами — и выхаживала раненых американских пилотов с квадратными подбородками. Она была уже не так прекрасна, как в двадцать, заметил Грег. Кожа ее лица уже не обладала такой идеальной гладкостью; волосы не казались столь роскошными; а еще она носила лифчик, который, без сомнения, раньше с презрением отвергла бы. Но у нее были прежние голубые глаза, которые, казалось, сияли неодолимым призывом. Грег взял предложенный мартини и сел. Соберется ли он с духом, чтобы действительно бросить вызов своему отцу? За эти семь лет, прошедшие с тех пор, как он впервые пожал Глэдис руку, он так и не сделал этого. Может быть, время настало. «Я сделаю это точно так, как сделал бы он», — подумал Грег. Он отпил из своего стакана и поставил его на журнальный столик с тонкими паучьими ножками. Небрежно, как бы для поддержания беседы, он сказал Глэдис: — Когда мне было пятнадцать лет, отец познакомил меня с актрисой по имени Джеки Джейкс. Лев взглянул на него удивленно. — Я ее, наверное, не знаю, — сказала Глэдис. Грег вынул из кармана бритву, но пока не открывал. Просто держал в руке, словно взвешивая. — Я влюбился в нее. — И зачем ты сейчас ворошишь эту древнюю историю? — спросил Лев. Глэдис забеспокоилась, почувствовав возникшее напряжение. Грег продолжал: — Отец испугался, вдруг я захочу на ней жениться. — На этой дешевой шлюшке? — насмешливо хохотнул Лев. — А она была дешевой шлюшкой? — переспросил Грег. — Я думал, она была актрисой, — и он взглянул на Глэдис. Глэдис вспыхнула от оскорбительного намека. — И отец нанес ей визит, — сказал Грег, — взяв с собой коллегу, Джо Брехунова. Глэдис, вы с ним знакомы? — Кажется, нет. — Вам повезло. У него есть вот такая бритва. — и Грег со щелчком открыл бритву, демонстрируя сверкающее острое лезвие. Глэдис ахнула. — Не знаю, в какую игру ты здесь решил играть… — начал Лев. — Одну минуточку, — перебил его Грег. — Глэдис хочет дослушать мой рассказ! — Он улыбнулся ей, и она ответила ему взглядом, полным ужаса. Он сказал: — Отец сказал Джеки, что, если она еще хоть раз со мной встретится, Джо изрежет ей лицо своей бритвой. Он качнул лезвием, совсем чуть-чуть, и Глэдис тихонько пискнула. — Да какого черта! — рявкнул Лев и сделал шаг по направлению к Грегу, но тот приподнял руку с бритвой. Лев остановился. Грег не знал, сможет ли он ударить отца бритвой. Но Лев этого не знал тоже. — Джеки живет здесь, в Вашингтоне, — сказал Грег. — Снова ее дерешь? — процедил отец. — Нет. Я никого не деру, хотя у меня есть виды на Маргарет Каудри. — Наследницу кондитера? — Что, к ней ты тоже пошлешь Джо? — Не говори ерунды. — Джеки теперь официантка, она так и не получила роли, на которую надеялась. Иногда я вижу ее на улице. Сегодня она меня обслуживала, я оказался за ее столиком. Каждый раз, видя мое лицо, она думает, что к ней заявится Джо. — Да она ненормальная, — сказал Лев. — Я о ней и думать забыл, пока ты не напомнил пять минут назад. — Я могу ей это передать? — сказал Грег. — Я думаю, теперь-то она имеет право на спокойную жизнь. — Да говори что хочешь, к чертям собачьим! Для меня она не существует. — Отлично, — сказал Грег. — Она будет счастлива это услышать. — А теперь убери эту чертову бритву! — Еще кое-что. Предупреждение. — Ты — предупреждаешь меня? — Если с Джеки случится что-то плохое… Хоть что-нибудь… — и Грег повел бритвой из стороны в сторону, совсем чуть-чуть. — Только не говори мне, — презрительно сказал Лев, — что ты пойдешь и зарежешь Джо Брехунова. — Нет. — Меня зарежешь? — сказал Лев, не сумев совсем скрыть беспокойство. Грег покачал головой. — Ну так что же, черт тебя возьми? — раздраженно сказал Лев. Грег посмотрел на Глэдис. Ей понадобилась секунда, чтобы понять его намерение. Потом она вжалась в мягкую шелковую спинку кресла, на котором сидела, закрыла щеки обеими руками, словно уже защищаясь, и снова вскрикнула, на этот раз громче. — Ах ты, гаденыш! — сказал Лев. Грег сложил бритву и встал. — Ты бы решил эту проблему именно так, отец, — сказал он. И вышел. Он хлопнул дверью и прислонился к стене, тяжело дыша, словно долго бежал. Никогда в жизни ему не было так страшно. И все же он чувствовал себя победителем. Он пошел наперекор старику, применив к нему его собственную тактику, и даже напугал его слегка. Он подошел к лифту, убирая бритву в карман. Дыхание немного выровнялось. Он оглянулся на гостиничный коридор — если бы отец выскочил за ним следом, он бы не удивился. Но дверь номера осталась закрытой, и Грег вошел в лифт и спустился в вестибюль. Он направился в бар отеля и заказал сухой мартини.III
В воскресенье Грег решил пойти к Джеки. Ему хотелось рассказать ей хорошие новости. Адрес он помнил, это была единственная в его жизни информация, добытая им с помощью частного детектива и за деньги. Если только она не переехала с тех пор, то она жила на станции «Юнион», только с другой стороны. Он пообещал ей, что не пойдет к ней домой, но теперь-то он мог ей сказать, что в таких предосторожностях больше нет необходимости. Он взял такси. Пока ехал по городу, он решил для себя, что будет рад подвести наконец черту и закончить отношения с Джеки. У него остались нежные воспоминания о первой любви, но больше он не хочет иметь никакого отношения к ее жизни. Ему будет приятно думать, что совесть его чиста. И в следующий раз, случайно с ним встретившись, она не испугается до смерти. Они поздороваются, поболтают пару минут и пойдут каждый своей дорогой. Такси привезло его в бедный квартал одноэтажных лачуг с низкими заборчиками вокруг маленьких двориков. Интересно, подумал он, как Джеки жила все это время? Что она делала, для чего ей были нужны свободные вечера? Конечно, ходила в кино с подружками. Выбиралась ли она на футбольные матчи «Вашингтон Редскинс» или болела за бейсбольную команду «Натс»? Когда он спрашивал, ухаживает ли за ней кто-нибудь, она отвечала загадочно. Может быть, она замужем, но не может себе позволить носить кольцо? По его подсчетам, ей сейчас двадцать четыре. Если она искала принца, то должна была уже найти. Однако она никогда не упоминала о муже, да и детектив тоже. Он расплатился с таксистом перед маленьким аккуратным домиком с цветочными горшками на бетоне площадки двора — более уютным, чем он ожидал. Едва он открыл калитку, как услышал лай собаки. Это было понятно: одинокая женщина должна чувствовать себя спокойнее с собакой. Он шагнул на крыльцо и позвонил в дверной звонок. Лай стал громче. Судя по звуку, собака была большая, но Грег знал, что это впечатление могло быть обманчиво. К двери никто не подошел. Когда собака замолчала, чтобы перевести дух, Грег ясно услышал тишину пустого дома. На веранде стояла деревянная скамья. Он сел и несколько минут подождал. Никто не шел, ни одна соседка не пришла на помощь — сказать, вернется ли Джеки через несколько минут, вечером или через пару недель. Он прошел несколько кварталов, купил воскресную «Вашингтон пост» и вернулся на скамейку — читать. Собака, зная, что он здесь, время от времени лаяла. Было первое ноября, и он порадовался, что надел оливково-зеленую форменную шинель и шапку: погода была по-зимнему холодной. Во вторник должны были состояться промежуточные выборы, и «Пост» предсказывала, что демократы проиграют из-за Перл-Харбор. Тот инцидент изменил Америку, и Грег с удивлением осознал, что это произошло меньше чем за год. Сейчас американцы его возраста умирали на острове с названием Гуадалканал, о котором никто раньше никогда и не слышал. Он услышал, как лязгнула калитка, и поднял голову. Сначала Джеки его не заметила, и у него было мгновение, чтобы рассмотреть ее. Она выглядела скучно и прилично в темном пальто и простой фетровой шляпе, а в руке у нее была черная книжка. Если бы он хуже ее знал, то подумал бы, что она возвращается домой из церкви. С ней был маленький мальчик. Он был в твидовом пальто и кепке. И держал ее за руку. Мальчик первым заметил Грега и сказал: — Мама, смотри! Там солдат! Джеки взглянула на Грега, и ее рука взлетела к губам. Грег встал. Они поднялись по лестнице на веранду. Ребенок! Вот какую тайну она скрывала. Это объясняло, почему ей нужно было быть дома вечерами. Об этом он и не подумал. — Я же сказала тебе — никогда сюда не приходить, — произнесла она, вставляя ключ в замок. — Я хотел сказать, что тебе больше не нужно бояться моего отца. Я не знал, что у тебя есть сын. Она и мальчик вошли в дом. Грег в ожидании остановился у двери. Немецкая овчарка зарычала на него, потом посмотрела на Джеки, ожидая указаний. Джеки бросила на Грега взгляд, видимо думая, не захлопнуть ли дверь у него перед носом, — но, поразмыслив секунду, раздраженно вздохнула и отвернулась, оставив дверь открытой. Грег вошел и протянул левую руку собаке. Та настороженно обнюхала его кулак и дала временное разрешение. Он прошел за Джеки в маленькую кухню. — Сегодня День всех святых, — сказал он. Он не был религиозным, но в школе-пансионате ему пришлось выучить все христианские праздники. — Вы поэтому ходили в церковь? — Мы ходим каждое воскресенье, — ответила она. — Сегодня день сюрпризов, — пробормотал Грег. Она сняла с мальчика пальто, посадила его за стол и дала чашку апельсинового сока. Грег сел напротив и спросил: — Как тебя зовут? — Джорджи, — ответил ребенок тихо, но уверенно: он не был стеснителен. Грег разглядывал его. Он был симпатичный, в маму, с такими же красиво очерченными губами, но у него кожа была светлее, цвета кофе со сливками, и глаза зеленые — что необычно для негра. Грегу показалось, что он немного похож на его сестру по отцу, Дейзи. Джорджи тоже рассматривал Грега внимательным взглядом, от которого Грег чуть ли не робел. — Сколько тебе лет, Джорджи? — спросил Грег. Тот взглянул на мать, ожидая подсказки. Она странно посмотрела на Грега и сказала: — Ему шесть. — Шесть! — сказал Грег. — Уже большой мальчик, а? Постой-ка… Нелепая мысль пришла ему в голову, и он замолчал. Джорджи родился шесть лет назад. Грег с Джеки были любовниками семь лет назад. У него, казалось, остановилось сердце. Он во все глаза смотрел на Джеки. — Не может быть, — сказал он. Она кивнула. — Он родился в тридцать шестом, — сказал Грег. — В мае, — сказала она. — Через восемь с половиной месяцев после того, как я уехала из той квартиры в Буффало. — А мой отец знает? — Черт, разумеется, нет! Это дало бы ему еще больше власти надо мной. Ее враждебность исчезла, теперь она просто казалась беззащитной. В ее глазах он увидел мольбу, хотя не был уверен, о чем эта мольба. Он увидел Джорджи по-новому: светлая кожа, зеленые глаза, странное сходство с Дейзи. «Неужели ты — мой? — думал он. — Неужели это правда?» И он знал, что это правда. Его сердце наполнилось странным чувством. Джорджи вдруг показался ему ужасно беззащитным, беспомощным ребенком в жестоком мире, и Грегу было необходимо о нем заботиться, быть уверенным, что с ним не случится беда. Ему захотелось взять ребенка на руки, но он сообразил, что это может испугать малыша, и удержался. Джорджи поставил свой апельсиновый сок. Он слез со стула, обошел стол и остановился рядом с Грегом. Удивительно прямо глядя на него, спросил: — Ты кто? «Умеют дети задавать самые трудные вопросы — подумал Грег. — Что, черт подери, ему ответить? Узнать правду — было бы слишком для этого шестилетки. Я просто бывший дружок твоей мамы, — подумал он. — Просто мимо проходил, и подумал, дай зайду поздороваюсь. Не имеет значения. Может, еще увидимся, а скорее всего — нет». Он посмотрел на Джеки и увидел, что выражение мольбы стало отчетливее. Он понял, о чем она думает: она отчаянно боялась, что он отвергнет Джорджи. — Знаешь что? — сказал он и посадил Джорджи себе на колени. — Давай ты будешь звать меня «дядя Грег»?IV
Грег, дрожа, стоял на галерее зрителей неотапливаемого теннисного корта. Здесь, под западной трибуной брошенного стадиона, на краю чикагского университетского городка, Ферми и Силард построили свою атомную кладку. Грег чувствовал восхищение и страх. Она представляла собой куб из серых кирпичей, поднимающийся до самого потолка корта, лишь немного отходя от торцевой стены, на которой до сих пор сохранились круглые отметины от сотен мячей. Построить эту поленницу стоило миллион долларов, и из-за нее мог взлететь на воздух весь город. Графит — материал, из которого делали карандаши, и от него пол и стены корта были покрыты отвратительной пылью. Все, кто хоть немного пробыл в этом помещении, ходили с черными лицами, как шахтеры. И не было ни одного человека в чистом халате. Графит был не взрывоопасен, напротив — он находился там специально, чтобы подавлять радиоактивность. Но в некоторых из кирпичей в этой кладке были просверлены узкие отверстия, заполненные оксидом урана, а это был материал, излучающий нейтроны. Через поленницу проходили десять каналов для стержней регулирования мощности реактора: это были тринадцатифутовые прутья из кадмия — металла, поглощающего нейтроны еще более активно, чем графит. Прямо сейчас, благодаря этим стержням, все было спокойно. А вот когда их вынут из поленницы, начнется веселье. Уран уже излучал свою смертельную радиацию, но графит и кадмий поглощали ее. Радиация измерялась счетчиками, которые угрожающе щелкали, и цилиндрическим записывающим устройством, которое, к счастью, молчало. Набор контролирующих и измеряющих устройств в галерее возле Грега был здесь единственным источником тепла. Посещение Грега пришлось на среду, 2 декабря — жгуче холодный, зимний день в Чикаго. Сегодня был первый день, когда состояние поленницы должно было стать критичным. Грег прибыл, чтобы наблюдать за экспериментом по поручению своего начальника, генерала Гровса. Он жизнерадостно намекал любому, кто спрашивал, что Гровс опасался взрыва и потому отрядил вместо себя Грега, чтобы рисковал он. На самом деле у Грега было более зловещее задание. Он должен был провести первоначальную оценку, чтобы в будущем решить, кто из ученых может оказаться ненадежным. Безопасность для «Манхэттенского проекта» была кошмаром. Лучшие ученые были иностранцами. Большинство из оставшихся были сторонниками «левых», или являлись коммунистами, или либералами с друзьями-коммунистами. Если бы из проекта убрать всех подозрительных, то там вряд ли остались бы ученые вообще. Потому Грег и пытался определить, кто из них самые неблагонадежные. Энрико Ферми было около сорока лет — невысокий, лысеющий человек с длинным носом, он возглавлял этот ужасный эксперимент с обаятельной улыбкой. Одет он был в прекрасный костюм-тройку. Утро перевалило за середину, когда он приказал начинать испытание. Он дал инструкции техникам вынуть из поленницы все стержни регулирования мощности, кроме одного. — Что, все сразу? — сказал Грег. Это казалось ему ужасно опрометчивым. Ученый, стоящий рядом с ним — Барни Мак-Хью, — сказал: — Ночью до этой стадии мы доходили. Все было в порядке. — Рад это слышать, — отозвался Грег. Мак-Хью, бородатый и приземистый, у Грега в списке подозреваемых был далеко не в первых рядах. Он был американцем, политикой не интересовался. Единственное черное пятно — жена-иностранка: она была из Англии, что ни к чему хорошему никогда не вело, но само по себе о предательстве еще не свидетельствовало. Грег ожидал, что вынимать и ставить обратно стержни должны каким-то хитроумным способом, но все оказалось гораздо проще. Техник просто приставил к поленнице лестницу, взобрался до середины и вынул стержни рукой. Мак-Хью непринужденно сказал: — Сначала мы собирались сделать это в Аргонском лесу. — Где это? — В двадцати милях к юго-западу от Чикаго. Уединенное место. Меньше жертв. Грег поежился. — А почему вы передумали и решили сделать это прямо здесь, на Пятьдесят седьмой улице? — Рабочие, которых мы наняли, устроили забастовку, и нам пришлось сооружать эту чертову штуковину самостоятельно, а мы не могли находиться так далеко от своих лабораторий. — И поэтому вы решили рискнуть жизнью всех живущих в Чикаго. — Мы думаем, этого не случится. Грег тоже так думал, но теперь он уже не был в этом так уверен, стоя в нескольких метрах от урановой поленницы. Ферми сверял показания приборов со своим прогнозом, написанным для всех стадий эксперимента. По-видимому, начальная стадия шла в соответствии с планом, так как он приказал наполовину вынуть последний стержень. Некоторые меры предосторожности были приняты. Если радиация станет слишком высокой, то стержень, находящийся в подвешенном состоянии, автоматически будет сброшен в свое гнездо. В случае если это не поможет, такой же стержень был подвязан веревкой к ограждению галереи, и молодой физик, судя по виду чувствующий себя несколько глупо, стоял с топором в руке, готовый в случае опасности перерубить веревку. Наконец, еще трое ученых, которых называли «взвод смертников», были помещены под самый потолок — они стояли на платформе подъемника, который использовали в процессе постройки, с большими банками раствора сульфата кадмия, готовые вылить его на реактор, как заливают костер. Грег знал, что умножение генерации нейтронов происходит за тысячные доли секунды. Однако Ферми доказывал, что некоторым нейтронам требуется больше времени, может быть, несколько секунд. Если Ферми был прав, проблем не будет. Но если он ошибался, то и взвод со своими банками, и физик с топором превратятся в пар, не успев и глазом моргнуть. Грег услышал, что щелканье участилось. Он взволнованно посмотрел на Ферми, который проводил вычисления с помощью логарифмической линейки. У Ферми был довольный вид. «Как бы там ни было, — подумал Грег — если что-то пойдет не так, то, наверное, это случится так быстро, что мы ничего не успеем понять». Щелканье замедлилось. Ферми улыбнулся и распорядился поднять стержень еще на шесть дюймов. Тем временем прибывали новые ученые, они поднимались по лестнице на галерею в своей тяжелой одежде, какую носят зимой в Чикаго, — в пальто и шарфах, шапках и перчатках. Отсутствие охраны приводило Грега в смятение. Никаких документов никто не проверял: любой из этих людей мог оказаться японским шпионом. Среди них Грег узнал великого Силарда — высокий, плотный, с круглым лицом и густыми вьющимися волосами. Лео Силард был идеалистом и мечтал, что ядерная энергия освободит человечество от необходимости работать. И к группе, работающей над атомной бомбой, он присоединился с тяжелым сердцем. Еще шесть дюймов, снова щелканье стало быстрее. Грег взглянул на часы. Половина двенадцатого. Вдруг раздался грохот. Все подскочили. — Черт! — сказал Мак-Хью. — Что случилось? — спросил Грег. — Да ясное дело, — сказал Мак-Хью. — Уровень радиации активировал защитный механизм и опустил регулирующий стержень, только и всего. Ферми объявил: — Я голоден. Давайте сделаем перерыв на ланч. С его итальянским акцентом это прозвучало смешно[39]. Как они могут думать о еде? Но возражать никто не стал. — Никогда не знаешь, насколько может затянуться эксперимент, — сказал Мак-Хью. — Может, на весь день. Лучше поесть, пока есть возможность. Грегу хотелось кричать. Все регулирующие стержни вернули в поленницу и закрепили на местах. Потом все вышли. Большинство направилось в столовую университетского городка. Грег взял горячий сэндвич с сыром и сел рядом с серьезным физиком, которого звали Вильгельм Фрунзе. Ученые в большинстве своем одевались ужасно, но у Фрунзе это просто бросалось в глаза: он был в зеленом костюме с коричневой замшевой отделкой — петли пуговиц, подкладка воротника, накладки на локти, клапаны на карманах. Этот парень в списке Грега был в числе первых. Он был немцем, хотя в середине тридцатых уехал из Германии и поселился в Лондоне. Он был антинацистом, но не коммунистом, у него были социал-демократические убеждения. Он был женат на американке, художнице. Поговорив с ним за ланчем, Грег не нашел причин для подозрений: по-видимому, ему нравилось жить в Америке, и его мало что интересовало, кроме его работы. Но с иностранцами никогда нельзя сказать точно, где лежит предел их преданности. После ланча он стоял на брошенном стадионе, смотрел на пустые трибуны и думал о Джорджи. Он никому не сказал, что у него есть сын, даже Маргарет Каудри, с которой у него сложились восхитительно близкие отношения, — но ему хотелось рассказать об этом своей матери. Он чувствовал гордость, хоть причин для нее не было: ведь он не принимал никакого участия в судьбе Джорджи, кроме того, что спал с Джеки, — наверняка ничего легче этого он в жизни не делал. И главным чувством тут был восторг. Он чувствовал себя словно в начале какого-то приключения. Джорджи будет расти, и учиться, и меняться, и когда-нибудь станет взрослым; а Грег будет рядом, смотреть и восхищаться… Ученые вновь собрались около двух часов дня. Теперь на галерее с контрольно-управляющей аппаратурой собралось человек сорок. Эксперимент был со всей тщательностью возобновлен с того момента, где был прерван, Ферми постоянно проверял аппаратуру. Потом он сказал: — На этот раз, пожалуйста, поднимите стержень на двенадцать дюймов. Щелчки стали совсем частыми. Грег ждал, что скорость снизится, как прежде, но этого не происходило. Вместо этого щелканье все ускорялось и ускорялось, пока не превратилось в непрекращающийся рев. Уровень радиации был выше предела счетчиков, понял Грег, заметив, что всеобщее внимание приковано к самописцу. У него была самонастраиваемая шкала. Когда уровень поднялся, настройка изменилась, потом — снова изменилась, и снова. Ферми поднял руку. Все замолчали. — Реактор дошел до критической точки, — сказал он. Улыбнулся — и ничего не сделал. «Да выключите же эту дрянь!» — захотелось крикнуть Грегу. Но Ферми молчал и был неподвижен, глядя на самописец, и такой был у него авторитет, что никто не посмел его окликнуть. Происходила цепная реакция, но она была под контролем. Он позволил ей продолжаться минуту, затем вторую. — Господи боже, — пробормотал Мак-Хью. Грег не хотел умирать. Он хотел стать сенатором. Он хотел и дальше спать с Маргарет Каудри. Он хотел увидеть, как Джорджи пойдет в колледж. «Я еще и половины жизни не прожил», — подумал он. Наконец Ферми приказал вставить контролирующие стержни на место. Шум счетчиков снова сменился щелканьем, которое постепенно замедлилось, а потом прекратилось. У Грега восстановилось дыхание. Мак-Хью сиял. — Мы доказали! — сказал он. — Цепная реакция — реальна! — И контролируема, что важнее, — сказал Грег. — Да, я полагаю, это действительно более важно, с практической точки зрения. Грег улыбнулся. Ученые — они такие, он знал это еще с Гарварда: для них реальностью были теории, а мир — очень неточной моделью. Кто-то достал из соломенной корзины бутылку итальянского вина и бумажные стаканчики. Все ученые выпили по крошечному глотку. Еще одна причина, почему Грег не стал ученым, — они совершенно не умели веселиться. Кто-то попросил Ферми поставить на корзине свою подпись. Он выполнил просьбу, потом расписались и все остальные. Техники закрыли мониторы. Все начали разбредаться. Грег остался, наблюдая. Через некоторое время он остался в галерее один с Ферми и Силардом. Он смотрел, как два великих интеллектуала пожали друг другу руки. Силард был большой, круглолицый; Ферми — хрупкий; и на миг Грегу явилось нелепое воспоминание о Лореле и Харди. Но тут он услышал, как Силард заговорил. — Друг мой, — сказал он, — я думаю, этот день войдет в историю как черный день человечества. «Что, черт возьми, он хочет этим сказать?» — подумал Грег.V
Грег хотел, чтобы его родители приняли Джорджи. Это будет нелегко. Вне сомнения, им будет неприятно услышать, что у них есть внук, которого от них прятали шесть лет. Они могут рассердиться. Кроме того, они и на Джеки могут смотреть свысока. Читать морали у них нет никакого права, ведь и у них есть незаконнорожденный ребенок — он сам. Но люди нелогичны. Он не был уверен, будет ли иметь значение, что Джорджи черный. Родители Грега спокойно относились к расовым вопросам и никогда не говорили плохо о «ниггерах» или «жидах», как некоторые другие из их поколения. Но узнав, что в семье есть негр, они могли изменить отношение. Он думал, что труднее всего будет с отцом, и поэтому решил поговорить сначала с матерью. На Рождество он получил небольшой отпуск и поехал к ней в Буффало. У Марги была большая квартира в лучшем здании в городе. В основном она жила одна, но у нее была кухарка, две горничные и шофер. Еще у нее был сейф, полный драгоценностей, и гардероб размером с гараж на две машины. Но мужа у нее не было. Лев был в городе, но, по обыкновению, в канун Рождества выходил в свет с Ольгой. Официально он все еще был женат на ней, хотя уже много лет не проводил ночи в ее доме. Насколько Грегу было известно, Ольга и Лев ненавидели друг друга, но по какой-то причине раз в год встречались. В этот вечер Грег с матерью обедали вместе в ее квартире. Чтобы доставить ей удовольствие, Грег надел смокинг. «Люблю, когда мои мужчины хорошо одеты», — часто говорила она. На обед у них был рыбный суп, жареная курица и с детства любимый Грегом персиковый пирог. — Мама, у меня есть для тебя новость, — волнуясь, сказал он, когда служанка налила кофе. Он боялся, что мама рассердится. Ему было страшно не за себя, а за Джорджи. Неужели, думал он, это и значит быть родителем — волноваться за кого-то больше, чем за себя? — Хорошая новость? — спросила она. В последние годы она набрала вес, но все еще была очень красива в свои сорок шесть лет. Если в ее темных волосах и пробивалась седина, то парикмахер тщательно ее закрашивал. Сегодня вечером на ней было простое черное платье и короткое алмазное ожерелье. — Очень хорошая, но, наверное, несколько неожиданная, так что, пожалуйста, держи себя в руках. Она приподняла черные брови, ноничего не сказала. Он сунул руку в карман смокинга и достал фотографию. На ней был Джорджи на красном велосипеде, с лентой на руле. У заднего колеса была еще пара колесиков для устойчивости, чтобы не упасть. У ребенка было восторженное выражение лица. Рядом с ним, опустившись на одно колено, с гордым видом стоял Грег. Он дал матери фотографию. Она с минуту задумчиво изучала ее. Потом сказала: — Я полагаю, ты подарил этому малышу велосипед на Рождество. — Верно. Она посмотрела на него. — Ты хочешь сказать, у тебя есть ребенок? — Его зовут Джорджи. — Ты женат? — Нет. Она отбросила фотографию. — О господи! — яростно сказала она. — Что вы за люди такие, Пешковы! — Не понимаю, о чем ты говоришь! — в отчаянии воскликнул он. — Еще один незаконный ребенок! Еще одна женщина будет его воспитывать одна! Он понял, что в Джеки она видела себя в юности. — Мама, мне было пятнадцать лет… — Почему нельзя, чтобы все было по-человечески? — обрушилась она на него. — Ради всего святого, что плохого, если ребенок родится в законном браке? Грег опустил голову. — Ничего… Ему было стыдно. До этого момента он сам себе казался пассивным участником этой драмы, даже жертвой. Все, что произошло, сделали с ним отец и Джеки. Но его мать смотрела на это по-другому, и сейчас он понимал, что она права. Он не задумывался, когда спал с Джеки; он не расспрашивал ее, когда она беззаботно сказала, что о контрацепции беспокоиться не надо; и он не стал перечить отцу, когда Джеки ушла. Он был очень молод, это так; но если он был достаточно взрослый, чтобы с ней спать, то он был достаточно взрослый, чтобы принять ответственность за последствия. Мать все еще бушевала. — Ты что, не помнишь, как ты сам говорил: «А где папа?», «А почему он не ночует с нами?», «А почему нам нельзя пойти с ним домой к Дейзи?». А потом, когда ты подрос, какие драки ты устраивал, когда мальчишки тебя дразнили! А как ты злился, когда тебя не приняли в этот чертов яхт-клуб! — Конечно, я помню. Рукой в перстнях она ударила по столу так, что задрожали хрустальные бокалы. — Так как же ты мог обречь другого ребенка на такие же мучения? — Я узнал о его существовании всего два месяца назад. Отец угрожал его матери. — Кто она? — Ее зовут Джеки Джейкс. Она официантка. Он достал другую фотокарточку. — Симпатичная негритяночка, — со вздохом сказала мать. Она успокаивалась. — Она надеялась стать актрисой, но, наверное, рассталась с этой мечтой, когда родился Джорджи. — Да уж, ребенок погубит карьеру вернее, чем гонорея, — кивнула Марга. Грег отметил: мать подтвердила, что актрисе для того, чтобы добиваться успеха, надо спать с нужными людьми. Ей-то откуда об этом знать? Хотя она же была певицей в ночном клубе, когда встретилась с его отцом… По этой дорожке он идти не хотел. — А ей ты что подарил на Рождество? — спросила мать. — Медицинскую страховку. — Хороший выбор. Лучше, чем плюшевого мишку. Грег услышал шаги в прихожей. Отец вернулся. Грег торопливо сказал: — Мама, ты встретишься с Джеки? Будешь относиться к Джорджи как к внуку? Она прикрыла рот рукой. — О боже, я — бабушка… — Она не знала, ужасает ее это или радует. Грег наклонился к ней. — Я так не хочу, чтобы отец его отверг… Ну пожалуйста! Она не успела ответить: в комнату вошел отец. — Привет, милый, — сказала Марга. — Как прошел вечер? С угрюмым видом он уселся за стол. — Ну, мне подробнейшим образом перечислили все мои недостатки, так что можно сказать, я прекрасно провел время. — Бедный. Но поел ты хорошо? А то я в одну минуту приготовлю тебе омлет. — Еда была нормальная. Фотографии лежали на столе, но Лев пока их не заметил. Вошла служанка. — Господин Пешков, вы будете кофе? — Нет, спасибо. Марга сказала: — Принеси водки: может быть, чуть позже господин Пешков пожелает выпить. — Да, госпожа. Грег заметил, как мать заботится, чтобы отцу было удобно и приятно. Наверное, именно поэтому Лев ночевал здесь, а не у Ольги. Служанка принесла на серебряном подносе бутылку водки и три маленьких рюмки. Лев по-прежнему пил водку по-русски, не разводя и не охлаждая. Грег сказал: — Отец, ты ведь знаешь Джеки Джейкс… — Опять ты о ней? — раздраженно сказал отец. — Да, потому что есть факт, которого ты не знаешь. Это был хороший способ привлечь его внимание. Он терпеть не мог, когда другие знали что-то, чего не знал он. — Какой? — У нее есть ребенок. Грег подтолкнул к отцу фотографию через стол. — Твой? — Ему шесть лет. Как ты думаешь? — Об этом она ни слова ни сказала. — Она тебя боялась. — Что, она думала, я с ним сделаю, зажарю и съем? — Не знаю, отец. Ты же специалист наводить на людей страх. Лев испытующе взглянул на него. — Однако ты учишься. Он говорил о той сцене с бритвой. «Может быть, я тоже учусь наводить на людей страх», — подумал Грег. — Ну и зачем ты мне показываешь эти фото? — Я подумал — может быть, тебе будет приятно узнать, что у тебя есть внук. — От чертовой двухгрошовой актриски, которая хотела заграбастать себе богача? — Милый! — сказала мать. — Не забывай, пожалуйста, что я тоже была двухгрошовой певичкой, которая хотела заграбастать себе богача. Он был в бешенстве. Секунду он сверлил взглядом Маргу, но потом выражение его лица изменилось. — Знаешь что? — сказал он. — А ведь ты права. Кто я такой, чтобы судить эту Джеки Джейкс? Грег и Марга смотрели на него, удивленные этим внезапным самоуничижением. — Я ведь и сам такой же, — сказал он. — Я был голью перекатной из трущоб Санкт-Петербурга, пока не женился на дочери моего хозяина, Ольге Вяловой. Грег поймал взгляд матери, и она почти незаметно пожала плечами, что означало: «Никогда не угадаешь». Лев снова взглянул на фото. — Если бы не цвет, мальчонка был бы похож на моего брата Григория. Подумать только! До сих пор я был уверен, что все эти негритята одинаковые. Грег затаил дыхание. — Отец, так ты с ним встретишься? Пойдешь со мной посмотреть на своего внука? — Черт, ладно! — Лев откупорил бутылку, налил водку и передал Марге и Грегу их рюмки. — Как бы там ни было… Как зовут мальчишку? — Джорджи. Лев поднял рюмку. — Ну, за Джорджи! Все выпили.Глава 15
Январь — февраль 1943 года
I
Ллойд Уильямс взбирался по узкой горной тропе в хвосте цепочки отчаянных беженцев. Дышалось легко. Он уже привык. Он несколько раз переходил Пиренеи. На ногах у него были эспадрильи — тапочки на веревочной подошве, дающие ногам более надежное сцепление с каменистой землей. Поверх синего комбинезона на нем было теплое пальто. Сейчас на солнце было жарко, но, когда группа поднимется повыше, а солнце сядет, температура опустится ниже точки замерзания. Впереди него брели два выносливых пони, трое местных жителей и восемь усталых, перепачканных беглецов, все — тяжело нагруженные. Среди них были трое американских летчиков, выжившая команда бомбардировщика «Либерейтор», совершившего вынужденную посадку в Бельгии. Еще в группе было два британских офицера, совершивших побег из лагеря военнопленных «Офлаг-65» в Страсбурге. Остальные были — чешский коммунист, еврейка со скрипкой и таинственный англичанин, которого звали Ветряк и, наверное, это был какой-нибудь шпион. Все они прошли долгий путь и перенесли множество лишений. Это был последний этап их пути, и самый опасный. Если их сейчас схватят, то будут пытать, пока они не выдадут тех смельчаков, и мужчин и женщин, которые им помогали проделать этот путь. Вела группу Тереза. Карабкаться в гору для непривычных людей было тяжелым трудом, но, чтобы снизить риск быть обнаруженными, нужно было идти быстро, и Ллойд заметил, что беженцам было легче не отставать, если их вела маленькая, милая женщина. Тропинка стала более пологой и расширилась, выходя на небольшую полянку. Вдруг раздался громкий голос. — Стой! — прозвучало по-французски с немецким акцентом. Цепочка резко остановилась. Из-за скалы появились два немецких солдата. В руках у них были обычные винтовки системы «Маузер» со скользящим затвором и магазином на пять патронов. Инстинктивно Ллойд потянулся к карману пальто, где у него лежал заряженный 9-миллимитровый пистолет «люгер». Бежать с материковой Европы стало еще труднее, и работа Ллойда стала еще более опасной. В конце прошлого года немцы оккупировали южную половину Франции, презрительно игнорируя правительство Французского государства Виши как неудачную бутафорию, которой оно всегда и являлось. Полоса шириной в десять километров вдоль всей границы с Испанией была теперь объявлена запретной зоной. — Доброе утро, господа, — по-французски обратилась Тереза к солдатам. — Все в порядке? — Ллойд хорошо ее знал и мог различить в ее голосе легкую дрожь, но он надеялся, что часовые этого не заметят. Среди французских полицейских было много фашистов и мало коммунистов, но все они были ленивы, и никто не хотел преследовать беглецов по обледеневшим тропам Пиренеев. А вот немцы хотели. Немецкие войска вошли в приграничные городишки и начали патрулировать тропы и протоптанные мулами горные дороги, которыми пользовались Ллойд с Терезой. Францию оккупировали не ударные войска: те бились в России, где недавно потерпели поражение под Сталинградом после долгих и кровопролитных боев. Среди немцев, находившихся во Франции, было много стариков, мальчишек и ходячих раненых. Но казалось, это лишь заставляло их сильнее стремиться доказать свою пригодность. В отличие от французов, они мало на что закрывали глаза. И теперь старший из двух солдат — тощий как смерть, с седыми усами — спросил Терезу: — Куда направляетесь? — В деревню Ламонт. Везем продукты вам и вашим товарищам. Этот немецкий отряд перешел в отдаленную горную деревню, вышвырнув местных жителей. Уже потом они поняли, как трудно снабжать находящиеся в этой местности войска. Со стороны Терезы это было гениальной мыслью — подрядиться возить им еду (за немалое вознаграждение) и таким образом получить доступ в запретную зону. Тощий солдат подозрительно посмотрел на мужчин с мешками за спиной. — Все это — для немецких солдат? — Надеюсь, — сказала Тереза. — Ведь здесь, наверху, больше никому это не продашь. — Она вынула из кармана листок бумаги. — Вот приказ, подписанный вашим сержантом Эйнштейном. Солдат внимательно прочитал и вернул листок. Потом он посмотрел на подполковника Уилла Донелли, тучного американского пилота. — Он что, француз? Ллойд сунул руку в карман, где лежал пистолет. Внешность беженцев представляла собой проблему. В этой части света местные — что французы, что испанцы — обычно были маленькие и смуглые. И все были худыми. И Ллойд и Тереза под это определение подходили, да и чех со скрипачкой тоже. Но англичане были белокожие и светловолосые, а американцы — здоровенные. — Гийом родился в Нормандии, — сказала Тереза. — Это из-за масла он такой. Младший солдат, бледный мальчишка в очках, улыбнулся Терезе. При взгляде на нее так и тянуло улыбнуться. — А вино у вас есть? — сказал он. — Конечно. Лица часовых заметно посветлели. — Хотите немножко прямо сейчас? — сказала Тереза. — На солнце все время жажда мучит, — сказал старший. Ллойд открыл короб, который везли на одном из пони, вынул четыре бутылки руссийонского белого вина и протянул им. Немцы взяли каждый по две бутылки. Все заулыбались, стали пожимать руки. Старший часовой сказал: — Езжайте, друзья. Беженцы двинулись дальше. На самом деле Ллойд не ждал беды, но никогда не знаешь наверняка, и он был рад оставить пост позади. Чтобы добраться до Ламонта, потребовалось еще два часа. Абсолютно нищая деревенька — горстка грубых лачуг да кое-где пустые овины — стояла на краю маленького высокогорного плато, и кое-где только-только начинала показываться весенняя трава. Ллойду стало жаль живших здесь людей: так мало у них было, но даже это у них отняли. Группа дошла до середины поселка, и все с облегчением сбросили свой груз. Их окружили немецкие солдаты. Это самый опасный момент, подумал Ллойд. Сержант Эйнштейн возглавлял взвод из пятнадцати-двадцати солдат. Все помогали выгружать продукты: хлеб, колбасу, свежую рыбу, концентрированное молоко, консервы. Солдаты были довольны, что им доставили продукты, да и новым лицам были рады. Они весело разговаривали со своими благодетелями. А беженцы должны были говорить как можно меньше. Именно сейчас их легко могло выдать любое слово. Кое-кто из немцев мог знать французский достаточно хорошо, чтобы отличить английский или американский акцент. Даже те, кто говорил по-французски сносно — как Тереза и Ллойд, — могли выдать себя грамматической ошибкой. Легко было сказать sur le table вместо sur la table, но ни один француз никогда такой ошибки не сделает. В качестве компенсации два имевшихся в их группе настоящих француза изо всех сил старались, чтобы их было слышно — хоть обычно это было им несвойственно. Они вмешивались в разговор всякий раз, как только какой-нибудь солдат заговаривал с беженцем. Тереза вручила сержанту счет, и он долго его проверял, а потом долго отсчитывал деньги. Наконец они могли идти — с пустыми седельными корзинами и с легким сердцем. Они прошли около полумили вниз, а потом группа разделилась. Тереза с французами и лошадьми пошла дальше вниз. А Ллойд с беженцами свернул на тропу, уходящую вверх. К этому времени немецкие часовые наверняка должны быть уже достаточно пьяны, чтобы заметить, что вниз спускается меньше людей, чем поднималось. Но если они начнут задавать вопросы, Тереза скажет, что несколько человек начали играть с солдатами в карты и нагонят их позже. А потом часовых сменят, и немцы потеряют след. Ллойд заставил свою группу идти два часа, затем дал им десятиминутную передышку. Всем перед дорогой выдали бутылки с водой и пакеты с сушеным инжиром для восстановления сил. Их уговаривали больше ничего не брать: Ллойд по опыту знал, что бережно хранимые книги, серебряные вещицы, украшения и граммофонные пластинки покажутся слишком тяжелыми и полетят в заснеженные ущелья задолго до того, как падающие от усталости путники доберутся до перевала. Начался самый тяжелый участок. Дальше путь будет все более темным, холодным и скалистым. Перед границей снега Ллойд велел всем наполнить бутылки водой из чистого холодного ручья. Когда опустилась ночь, они продолжали идти. Позволять людям спать было опасно: они могли замерзнуть до смерти. Они устали и спотыкались и скользили на обледеневших скалах. Их скорость снизилась, тут уж было ничего не поделать. Ллойд не мог позволить цепочке растянуться: отставшие могли сойти с тропы, а кроме того, встречались неожиданные трещины, куда неосторожные могли свалиться. Но у него пока что никогда никто не погибал. Среди беглецов было много офицеров, и потому они иногда противоречили Ллойду, спорили, когда он говорил, что нужно продолжать идти. Чтобы придать Ллойду больше авторитета, его повысили до майора. В середине ночи, когда их настроение уже опустилось ниже дна самого глубокого ущелья, Ллойд объявил: — Теперь вы в нейтральной Испании! — на что они ответили нестройными возгласами. По правде говоря, он точно не знал, где проходит граница, и произносил эти слова, когда чувствовал, что этот импульс необходим больше всего. Когда занялась заря, они снова воспрянули духом. Идти им было еще порядочно, но теперь тропа шла вниз, и их окоченевшие руки и ноги постепенно начали оттаивать. С восходом солнца они миновали маленький городок с возвышающейся на вершине холма церковью цвета дорожной пыли. Сразу за ним они дошли до большого сарая у самой дороги. Внутри стоял зеленый грузовик «форд» с платформой и грязным брезентовым тентом. Грузовик был достаточно большой, чтобы на нем уместились все. За рулем сидел капитан Сильва, англичанин испанского происхождения, работавший вместе с Ллойдом. Там же, к удивлению Ллойда, оказался майор Лоутер, бывший начальником курсов разведчиков в Ти-Гуине и с раздражением осуждавший — возможно, он просто завидовал — дружбу Ллойда с Дейзи. Ллойд знал, что Лоути был направлен в британское посольство в Мадриде, и предполагал, что он работает в Секретной разведывательной службе Великобритании, но не ожидал встретить его настолько далеко от столицы. Лоутер был в дорогом фланелевом костюме, но уже измятом и испачканном. Он стоял возле грузовика с хозяйским видом. — С этого момента вы под моим началом, Уильямс, — сказал он. Посмотрел на беженцев. — Который из вас — Ветряк? Это могло быть и настоящее имя, а мог быть пароль. Таинственный англичанин шагнул вперед и поздоровался с ним за руку. — Я — майор Лоутер. Я отвезу вас прямиком в Мадрид. — Снова повернувшись к Ллойду, он сказал: — Боюсь, что твоей группе придется добираться до ближайшей железнодорожной станции. — Одну минуту, — сказал Ллойд. — Этот грузовик принадлежит моей организации. — Он сам приобрел его на средства подразделения военной разведки, которое помогало спастись бежавшим пленным. — И водитель подчиняется мне. — Ничего не поделаешь, — отрезал Лоутер. — Ветряк имеет первостепенное значение. Секретная разведслужба всегда считала, что они имеют первостепенное значение. — Я не согласен, — сказал Ллойд. — Я не понимаю, что нам мешает всем поехать на грузовике в Барселону, как планировали. А потом вы можете отвезти Ветряка поездом в Мадрид. — Твоего мнения, сопляк, я не спрашивал. Делай, что сказано. — Я нисколько не возражаю поехать со всеми в грузовике, — примирительно вступил в разговор сам Ветряк. — Пожалуйста, предоставьте это мне, — прервал его Лоутер. Ллойд сказал: — Все эти люди только что перешли через Пиренеи. Они измучены. — Тогда им лучше отдохнуть, прежде чем они продолжат путь. Ллойд покачал головой. — Слишком опасно. Мэр этого городка на горе нам симпатизирует, потому-то мы и встречаемся здесь. Но дальше, в долине, другие настроения. Гестапо повсюду, вы это знаете, и большинство испанских полицейских — не на нашей, а на их стороне. Моя группа находится под угрозой ареста за нелегальный переход границы. А вам известно, как трудно вытащить людей из тюрем Франко, даже если они ни в чем не повинны. — Я не собираюсь тратить время на споры с тобой. Я старше тебя по званию. — Нет, не старше. — Что? — Я майор. Так что не смейте больше называть меня сопляком, если не хотите остаться с разбитым носом. — У меня важное задание! — Что же вы не позаботились о собственном транспорте? — Потому что можно воспользоваться этим! — Этим воспользоваться нельзя. Вперед шагнул Уилл Донелли, здоровенный американец. — Я за майора Уильямса, — заявил он. — Он мне только что жизнь спас. А вы, майор Лоутер, ни черта не делаете. — Это к делу не относится, — сказал Лоутер. — Ну, ситуация мне кажется очень простой, — сказал Донелли. — Грузовик находится в распоряжении майора Уильямса. Майор Лоутер хочет его забрать, но он его не получит. И все дела. — Не встревайте, — сказал Лоутер. — Так уж вышло, что я подполковник, так что я старше по званию вас обоих. — Но это дело не в вашей компетенции! — Но и не в вашей, это очевидно. — Донелли обратился к Ллойду: — Может, пора двигаться? — Я настаиваю! — рявкнул Лоутер. Донелли снова повернулся к нему. — Майор Лоутер, — сказал он. — Заткни хлебало. Это приказ. — Ладно, ребята, — сказал Ллойд. — Все в грузовик! Лоутер смерил Ллойда испепеляющим взглядом. — Я с тобой расквитаюсь, валлийский ублюдок, — сказал он.II
В день, когда в Лондоне зацвели нарциссы, Дейзи и Малыш отправились к врачу. Это посещение было идеей Дейзи. Она была сыта по горло обвинениями Малыша из-за невозможности забеременеть. Он вечно сравнивал ее с женой своего брата Энди, Мэй, у которой было уже трое детей. — Должно быть, что-то у тебя не в порядке! — сказал он враждебно. — Но ведь я уже беременела, — возразила она и поморщилась, вспоминая, как было больно, когда произошел выкидыш; потом она вспомнила, как заботился о ней Ллойд, и снова почувствовала боль — уже другого рода. — Ты могла стать бесплодной от чего-то, произошедшего уже потом. — Ты тоже. — Ты о чем? — О том, что дело может быть не только во мне, но точно так же и в тебе. — Не говори ерунды. — Знаешь что, давай договоримся. — У нее мелькнула мысль, что она словно ведет переговоры — как это делал бы ее отец Лев. — Я соглашусь на обследование — если согласишься ты. Это его удивило, и он замялся, но потом сказал: — Ладно. Сначала пойдешь ты. Если скажут, что у тебя все в порядке, тогда пойду я. — Нет, — сказала она. — Ты пойдешь первым. — Почему? — Потому что я не верю твоим обещаниям. — Ну ладно, тогда пойдем вместе. Дейзи сама не знала, почему придает этому значение. Она Малыша не любила, давно уже не любила. Она была влюблена в Ллойда Уильямса, а он все еще был в Испании, у него там была работа, о которой ему нельзя было много рассказать. Но ее мужем был Малыш. Он был, конечно, неверен ей, у него было множество женщин. Но и она ему тоже изменяла — хоть и всего лишь с одним мужчиной. У нее не было морального права его упрекать, и это ее парализовало. Она лишь чувствовала, что если будет исполнять свой долг жены, то, может, ей и удастся сохранить остатки уважения к себе. Доктор вел прием на Харли-стрит, недалеко от их дома, хотя здесь район был не столь богатый. Дейзи нашла обследование неприятным. Доктор был мужчина и начал с того, что принялся распекать ее за десятиминутное опоздание. Он задал ей кучу вопросов о ее здоровье в целом, и о месячных, и о том, что он называл «близостью» с мужем — не глядя на нее, но делая записи авторучкой. Потом он засовывал ей во влагалище холодные металлические инструменты. — Я делаю это каждый день, так что вам не о чем беспокоиться, — сказал он, но его усмешка тут же убедила ее в обратном. Выйдя от врача, она ожидала, что Малыш откажется от договоренности и не пойдет, в свою очередь, на прием. Вид у него был кислый, но он вошел. Пока Дейзи ждала, она перечитала письмо от своего брата по отцу, Грега. Он узнал, что у него есть ребенок — в результате романа, что был у него с темнокожей девчонкой, когда ему было пятнадцать лет. К изумлению Дейзи, этот плейбой Грег с восторгом писал о своем сыне и намеревался принимать участие в жизни ребенка — хотя скорее как дядя, чем как отец. И что было еще более удивительно, Лев виделся с ребенком и заявил, что тот — умный мальчишка. Какая ирония в том, подумала она, что у Грега сын есть, хотя он ему и не нужен, а у Малыша — нет, хотя он о нем так отчаянно мечтает. Малыш вышел от доктора через час. Доктор пообещал отдать результаты обследования через неделю. Когда они ушли, был полдень. — После такого мне нужно выпить, — сказал Малыш. — Мне тоже, — сказала Дейзи. Они посмотрели вдоль улицы с рядами одинаковых домов в одну сторону, потом в другую. — Это не улица, а какая-то пустыня. Ни одного паба поблизости! — В паб я не пойду, — сказала Дейзи. — Я хочу мартини, а в пабах мартини готовить не умеют. — Она знала это по собственному опыту. В Челси она попросила в баре «Королевская голова» сухой мартини, а ей подали стакан отвратительного теплого вермута. — Пожалуйста, давай пойдем в отель «Клэридж». Это же всего в пяти минутах отсюда. — Вот это — мысль что надо! В баре отеля «Клэридж» было полно знакомых. Ограничения военного времени в ресторане действовали, но «Клэридж» нашел выход: поскольку не было запрета раздавать еду бесплатно, они устроили бесплатный буфет, установив лишь, как обычно, высокие цены на спиртное. Дейзи и Малыш сидели в этом великолепии ар-деко, потягивая коктейли, и Дейзи понемногу приходила в себя. — Врач меня спрашивал, болел ли я свинкой, — сказал Малыш. — Ты же болел. — Вообще-то это была детская болезнь, но Малыш подцепил ее пару лет назад. Когда они были в Восточной Англии, их определили на постой к викарию, у которого было трое маленьких сыновей, от которых Малыш и заразился. Болезнь у него проходила очень тяжело. — Он не сказал, почему спрашивает? — Нет. Ты же знаешь этих врачей. Ни за что ни черта не скажут. Дейзи подумалось, что она уже не так легкомысленна, как раньше. В прежние времена они бы никогда не стала столько времени размышлять о своей семейной жизни. Ей всегда нравилось, как к этому относилась Скарлетт О’Хара из «Унесенных ветром»: «Я подумаю об этом завтра». Теперь это осталось в прошлом. Может быть, она повзрослела. Малыш заказывал второй коктейль, а Дейзи взглянула в сторону дверей и увидела входящего маркиза Лоутера в измятой и испачканной форме. Дейзи его терпеть не могла. Догадавшись о ее отношениях с Ллойдом, он стал обращаться к ней с вкрадчивой фамильярностью, словно у них была сблизившая их тайна. И сейчас он без приглашения сел за их столик, стряхнул пепел сигары на свои брюки хаки и потребовал коктейль «манхэттен». Дейзи сразу поняла, что он замышляет недоброе. В его глазах светилось злорадное предвкушение, которое нельзя было объяснить просто ожиданием хорошего коктейля. Малыш сказал: — Лоути! Я тебя не видел год, а то и больше! Где ты пропадал? — В Мадриде, — ответил Лоути. — Рассказывать нельзя, сам понимаешь. Военная тайна. А ты как? — Трачу кучу времени на обучение пилотов, но в последнее время и на задания вылетал несколько раз — сейчас наши бомбардировки Германии стали активнее. — Это тоже отлично! Пусть немцы сами попробуют своей стряпни. — Уж это точно. Однако среди пилотов растет недовольство. — Правда? Почему? — Потому что вся эта болтовня про военные цели — полная чушь. Бомбить немецкие заводы нет никакого смысла, их просто отстроят заново. Так что мы бьем по большим площадям рабочих жилых районов с плотной застройкой. Нехватку рабочих так быстро не восполнить. Лоутера, казалось, это потрясло. — Это должно означать, что наша политика — уничтожение гражданского населения. — Так оно и есть. — Но правительство нас уверяет… — Правительство врет, — сказал Малыш. — И те, кто летает на бомбардировщиках, это знают. Многим, конечно, наплевать, но некоторые переживают. Они считают, что если мы делаем то, что правильно, то мы должны об этом заявлять открыто. А если мы делаем то, чего делать не должны, — то надо это прекратить. Лоутер, похоже, чувствовал себя неловко. — Может быть, не стоит говорить об этом здесь, — сказал он. — Пожалуй, ты прав, — сказал Малыш. Им принесли по второму коктейлю. Лоутер повернулся к Дейзи. — А как поживает наша крошка? — сказал он. — Вы должны что-то делать для победы. Незанятым рукам найдет работу черт, как говорится. Дейзи ответила ровным, безразличным тоном: — Теперь, когда бомбежки Лондона прекратились, женщины в качестве водителей «скорой помощи» уже не нужны, так что я работаю в американском Красном Кресте. Мы располагаемся на Пэлл-Мэлл. Мы делаем что можем, чтобы помочь попавшим сюда американским военным. — Одинокие мужчины нуждаются в женской компании, а? — Обычно им просто тоскливо в чужой стране. Они рады услышать родную речь. — Полагаю, вы отлично умеете их утешить, — ухмыльнулся Лоути. — Я стараюсь. — Не сомневаюсь. — Слушай, Лоути, ты не перебрал с выпивкой? — сказал Малыш. — Потому что говоришь ты сейчас совершенно неподобающим образом. Ухмылка Лоутера стала злорадной. — Да ладно тебе, Малыш, не делай вид, что ты ничего не знаешь. Ты что, слепой? — Малыш, пожалуйста, поедем домой, — сказала Дейзи. Он не обратил на нее внимания, повернувшись к Лоутеру: — Что, черт возьми, ты имеешь в виду? — Спроси ее про Ллойда Уильямса. — Что еще за Ллойд Уильямс? — спросил Малыш. — Если ты не поедешь, я поеду домой одна, — заявила Дейзи. — Дейзи, ты знаешь Ллойда Уильямса? «Это твой брат», — подумала Дейзи и почувствовала страшное желание раскрыть эту тайну и повергнуть его в ступор, но поборола искушение. — Ты его тоже знаешь, — сказала она. — Он учился с тобой в Кембридже. А еще он водил нас однажды в мюзик-холл в Ист-Энде, много лет назад. — А! — сказал Малыш, вспоминая. Потом он озадаченно снова взглянул на Лоутера. — Ну? — Малышу было трудно представить такого, как Ллойд, своим соперником. С растущим недоумением он добавил: — Ведь он даже приличную одежду не мог себе позволить? Лоутер сказал: — Три года назад он проходил у меня обучение в Ти-Гуине, там как раз жила Дейзи. Как я сейчас припоминаю, ты, кажется, тогда рисковал жизнью, летая на «Хоукер харрикейнах» над Францией. А она строила глазки этому валлийскому хорьку в твоем собственном фамильном доме! Малыш начал заливаться краской. — Если ты это все выдумываешь, Лоути, я тебя прибью! — Спроси свою жену! — с самоуверенной улыбкой ответил Лоутер. Малыш повернулся к Дейзи. Она не спала с Ллойдом в Ти-Гуине. Она с ним спала в его собственной постели, в доме его матери, в дни бомбардировок Лондона. Но она не могла объяснять это Малышу вот здесь, при Лоутере, и все равно это были мелочи. Обвинение в неверности было справедливым, и она не собиралась этого отрицать. Тайна была раскрыта. Все, чего она сейчас хотела, — это сохранить хоть какое-то подобие достоинства. Она сказала: — Малыш, я расскажу тебе все, что ты захочешь узнать, но не при этом злорадном негодяе. — Так ты не будешь этого отрицать? — изумленно воскликнул Малыш. Сидевшие за соседним столиком посмотрели на них и смущенно вернулись к своим напиткам. Дейзи тоже повысила голос. — Я не позволю, чтобы меня допрашивали в баре отеля «Клэридж»! — Так ты признаешь это? — рявкнул он. В зале стало тихо. Дейзи встала. — Здесь я не буду ничего ни признавать, ни отрицать. Я буду говорить с тобой об этом дома, наедине, как обсуждают такие вещи культурные люди. — О господи, так ты это сделала, ты спала с ним! — взревел Малыш. Даже официанты приостановили работу и замерли, глядя на скандал. Дейзи пошла к двери. — Шлюха! — взвизгнул Малыш. На этом ставить точку Дейзи не собиралась. Она повернулась к Малышу. — Кому, как не тебе, разбираться в шлюхах! Я имела несчастье встретиться с двумя твоими, помнишь? — она оглядела зал. — Джоани и Перл их звали! — презрительно сказала она. — Какая жена стерпела бы это? — И она быстро вышла, не дожидаясь ответа. Она села в ожидающее у отеля такси. Когда машина тронулась с места, она увидела, как из дверей отеля выскочил Малыш и сел в следующее в очереди такси. Она назвала водителю адрес. С одной стороны, Дейзи чувствовала облегчение оттого, что правда открылась. Но ей было и очень грустно. Она понимала: что-то закончилось. До дома было лишь четверть мили. Когда она приехала, сзади остановилось такси Малыша. Он последовал за ней в холл. Она поняла, что не может оставаться здесь, в одном доме с ним. С этим было покончено. Никогда больше ей не делить с ним кров и постель. — Пожалуйста, принесите мне чемодан, — сказала она дворецкому. — Да, миледи. Она огляделась. Особняк восемнадцатого века, идеальных пропорций, с элегантными изгибами лестниц — но на самом деле ей не было жаль его покидать. — Куда ты едешь? — спросил Малыш. — В гостиницу, я полагаю. Но уж, во всяком случае, не в «Клэридж». — На встречу с любовником! — Нет, он сейчас за границей. Но — да, я люблю его. Прости, Малыш. Ты не имеешь права меня судить, твои поступки были еще хуже — но сама я себя осуждаю. — С меня довольно! — сказал он. — Я с тобой развожусь! Она поняла, что ждала этих слов. Теперь они сказаны, и все кончено. С этого момента для нее начиналась новая жизнь. Она вздохнула. — Слава богу, — сказала она.III
Дейзи сняла квартиру на Пиккадилли. Там была по-американски большая ванная комната с душем. Еще там было два раздельных туалета (один для гостей) — нелепая экстравагантность в глазах большинства англичан. К счастью, у Дейзи не было проблем с деньгами. Ее дедушка Вялов оставил ей достаточно, и с двадцати одного года она вступила во владение своим богатством. Все оно было в американских долларах. Новую мебель купить было трудно, так что она принялась покупать старинную, которой можно было найти сколько угодно, и за бесценок. Чтобы придать комнатам бодрый, жизнерадостный вид, она развесила по стенам современную живопись. Она наняла пожилую прачку и девчонку-горничную — и обнаружила, что легко можно вести хозяйство без дворецкого или кухарки, особенно если нет привередливого мужа. Слуги в доме на Мэйфэр упаковали всю ее одежду и прислали ей в автофургоне. Дейзи с прачкой провели полдня, раскрывая коробки и аккуратно размещая вещи на новом месте. Она чувствовала себя и оскорбленной, и освобожденной. В итоге она решила, что это к лучшему. Ее отвергли, но эта рана заживет, а она навсегда освободится от Малыша. Через неделю она вспомнила об обследовании. Интересно, каковы его результаты, подумала она. Доктор, разумеется, сообщит Малышу, ведь он муж. Спрашивать его она не хотела, да это казалось ей уже и не важно, и она забыла об этом. Она с увлечением создавала себе новый дом. Пару недель она была слишком занята, чтобы с кем-нибудь общаться. Закончив с квартирой, она решила, что пора встретиться со всеми друзьями, которыми она до сих пор пренебрегала. Друзей у нее в Лондоне было множество. Она жила здесь вот уже семь лет. Последние четыре года Малыша большую часть времени не было дома, и она ходила на приемы и балы одна, так что теперь, оставшись без мужа, не почувствует большой разницы, полагала она. Несомненно, Фицгерберты вычеркнут ее из списка гостей, но лондонское высшее общество состоит не из них одних. Она стала коробками покупать виски, джин и шампанское, обшаривая Лондон в поисках того, что можно было купить легально, и покупая остальное на черном рынке. Потом она разослала приглашения на прием по случаю новоселья. Ответы начали приходить с быстротой, не предвещающей ничего хорошего, и все это были отказы. В слезах она позвонила Еве Мюррей. — Почему никто не хочет идти ко мне на новоселье? — воскликнула она жалобно. Через десять минут Ева была у нее. Она прибыла с тремя детьми и няней. Джейми было шесть лет, Анне четыре, а малышке Карен — два. Дейзи повела ее смотреть квартиру, потом велела подать чай, пока Джейми превращал диван в танк, используя сестер в качестве команды. — Дейзи, дорогая, тут тебе не Рим, — сказала Ева, усаживаясь. Она говорила по-английски со смесью акцентов: немецкого, американского и шотландского. — Я знаю, — отозвалась Дейзи. — Тебе так удобно? Ева была уже на позднем сроке и скоро должна была родить четвертого ребенка. — Можно, я подложу что-нибудь под ноги? — Конечно, — Дейзи принесла ей подушку. — Лондонское общество — добропорядочное, — продолжала Ева. — Только не думай, что я это одобряю. Меня многие не принимают, и бедного Джимми часто обливают презрением за то, что он женился на полуеврейке из Германии. — Это ужасно. — Я бы никому не пожелала такого отношения, какими бы ни были его причины. — Иногда я ненавижу англичан. — Ты забываешь, каковы американцы. Разве ты не помнишь свой рассказ о том, какие снобы — буффальские девчонки? — Мне кажется, это было так давно! — рассмеялась Дейзи. — Ты ушла от мужа, — сказала Ева. — И ты не можешь отрицать, что сделала это демонстративно, осыпав его оскорблениями в баре отеля «Клэридж». — А ведь я выпила всего один мартини! Ева широко улыбнулась. — Как жаль, что меня там не было! — А мне почти жаль, что я там была. — Ты сама понимаешь, что все лондонское высшее общество последние три недели ни о чем не говорит, кроме этого! — Наверное, мне надо было это предвидеть. — Боюсь, что теперь любой, кто появится на твоем приеме, будет выглядеть как сторонник адюльтеров и разводов. Даже мне не хотелось бы, чтобы моя свекровь узнала, что я заехала к тебе на чай. — Но это так несправедливо… Малыш первый мне изменил! — А ты думала, что к женщинам относятся справедливо? Дейзи вспомнила, что у Евы были и другие причины для волнения, кроме снобизма. Ее семья по-прежнему оставалась в нацистской Германии. Фиц наводил справки через шведское посольство и узнал, что ее отец, врач, находился в концентрационном лагере, а брата, скрипичных дел мастера, избила полиция, переломав ему руки. — Когда я думаю о твоих бедах, то начинаю презирать себя, что жалуюсь на что-то… — Не надо презирать себя. Но прием этот — отмени. Так Дейзи и сделала. Однако чувствовала она себя паршиво. Работа в Красном Кресте занимала ее днем, а вот вечерами ей было некуда идти и нечего делать. Два раза в неделю она ходила в кино. Она пробовала читать «Моби Дика», но нашла его скучным. Однажды в воскресенье она пошла в церковь. Построенная Реном церковь Святого Иакова, стоявшая напротив дома, где она жила, на Пиккадилли, была разрушена бомбами, и она пошла в церковь Святого Мартина. Малыша на службе не было, а вот Фиц с Би были, и всю службу Дейзи глядела на затылок Фица, размышляя о том, что она была влюблена в двух его сыновей. Малыш унаследовал внешность своей матери и черствый эгоизм отца. Ллойд — красоту отца и доброе сердце Этель. «Почему мне понадобилось столько времени, чтобы это понять?» — с удивлением подумала она. В церкви было полно знакомых, но после службы никто с ней не заговорил. Она была одна, почти без друзей, в чужой стране, посреди войны. Однажды вечером она остановила такси, поехала в Олдгейт и постучала в дверь к Леквизам. Когда Этель открыла, Дейзи сказала: — Я приехала просить руки вашего сына. Этель рассмеялась и обняла ее. Она привезла угощенье — банку американской тушенки, полученную от американского летчика. Для англичан, получавших продукты по карточкам, такие вещи были роскошью. Они с Этель и Берни устроились на кухне и включили радио, где передавали танцевальную музыку. Песню «Под арками» Фланагана и Аллена пели все вместе. — Бад Фланаган родился как раз здесь, в Ист-Энде, — гордо сказал Берни. — Его настоящее имя — Хаим Рубен Вайнтроп. Леквизы с восторгом обсуждали отчет Бевериджа, правительственный документ, ставший неимоверно популярным. — Опубликован при консервативном премьер-министре, написан либеральным экономистом! — сказал Берни. — А предлагает то, чего всегда добивалась партия лейбористов! В политике понимаешь, что начинаешь побеждать, когда противники крадут твои идеи. Этель сказала: — Суть в том, что каждый человек работоспособного возраста должен платить еженедельный страховой взнос, а потом получать пособие, когда заболеет, останется без работы, станет стар или овдовеет. — Простое предложение, но оно преобразит нашу страну, — с энтузиазмом сказал Берни. — Теперь с пеленок и до гробовой доски — никто в нашей стране не будет нищенствовать! — И правительство приняло этот документ? — спросила Дейзи. — Нет, — сказала Этель. — Клем Эттли очень давил на Черчилля, но тот так и не утвердил его. Министерство финансов считает, что это обойдется слишком дорого. — Чтобы его претворить в жизнь, придется нам сначала победить на выборах, — сказал Берни. Забежала Милли, дочь Берни и Этель. — Я ненадолго, — сказала она. — Эйби посидит с детьми с полчасика. Свою работу она потеряла: сейчас женщины не покупали дорогих нарядов, даже если могли их себе позволить; но бизнес ее мужа по выделке кожи, к счастью, процветал, и у них уже было двое малышей, Ленни и Пэмми. За какао они заговорили о том, кого все они обожали. О Ллойде новостей было немного. Раз в шесть-восемь месяцев Этель получала письмо на бланке посольства в Мадриде — с сообщением, что он жив, здоров и борется с фашизмом. Его произвели в майоры. Дейзи он не писал никогда, опасаясь, что письмо мог увидеть Малыш, но теперь это было можно. Дейзи дала Этель свой новый адрес и записала адрес Ллойда — номер полевой почты. Может ли он приехать в отпуск — они не имели никакого представления. Дейзи рассказала про своего брата Грега и про его сына Джорджи. Она знала, что уж от Леквизов меньше всего стоит ждать осуждения и что они порадуются вместе с ней такой новости. Рассказала она и о семье Евы, оставшейся в Берлине. Берни был евреем, и когда он услышал о сломанных руках Руди, у него на глаза навернулись слезы. — Надо было им выйти на улицы и драться с фашистскими сволочами, пока была возможность! — сказал он. — Как это сделали мы. — У меня на спине до сих пор остались шрамы, — сказала Милли. — Когда на Гардинерз полиция двинулась на толпу и витрина не выдержала… Я их стеснялась, и Эйби их увидел, когда мы были уже полгода женаты… Но он сказал, что гордится мной. — Да, драка на Кейбл-стрит была нешуточная, — сказал Берни. — Но мы положили конец этому сволочному беспределу. — Он снял очки и вытер глаза платком. Этель обняла его за плечи. — А я в тот день всех уговаривала остаться дома… Ты был прав, а я — нет. Он печально улыбнулся. — Такое нечасто случается. — Но с фашизмом у нас было покончено, когда после событий на Кейбл-стрит ввели «Закон об общественном порядке», — сказала Этель. — Парламент запретил ношение формы политических партий в общественных местах. И это их добило. Раз они не могли разгуливать туда-сюда в своих черных рубашках, они больше ничего из себя не представляли. Консерваторы это сделали, надо отдать им должное. Леквизы, семья политиков, говорили и о послевоенной реформе, которую планировали лейбористы. Их лидер, спокойный и гениальный Клемент Эттли, сейчасбыл заместителем премьер-министра Черчилля, а глава профсоюзов Эрни Бевин — министром труда. То, каким они видели будущее, внушало и Дейзи радостное волнение. Милли ушла, и Берни отправился спать. Когда Дейзи с Этель остались одни, Этель спросила: — Так ты действительно хочешь выйти замуж за моего Ллойда? — Больше всего на свете! Как вы думаете, получится? — Конечно. Почему же нет? — Потому что у нас было такое непохожее окружение… Вы такие хорошие люди. Вы живете, чтобы служить обществу. — Кроме нашей Милли. Она, как и брат Берни, хочет зарабатывать деньги. — Но и у нее остались на спине шрамы после Кейбл-стрит. — Это правда. — Ллойд такой же, как вы. Политика для него не дополнительное занятие вроде хобби, это для него — главное в жизни. А я — эгоистичная миллионерша. — Мне кажется, — задумчиво сказала Этель, — брак бывает двух видов: один — когда люди становятся партнерами, им удобно вместе, у них общие надежды и страхи, они вместе растят детей, помогают и поддерживают друг друга. — Дейзи поняла, что Этель говорит о себе и Берни. — А второй — дикая страсть, безумие, упоение и секс, возможно, с кем-то совсем не подходящим, может быть, с человеком, которым ты не восхищаешься, а может быть, на самом деле он тебе даже не нравится… — Дейзи была уверена, что она думает о романе с Фицем. Она затаила дыхание, понимая, что сейчас Этель говорит ей чистую правду, без прикрас. — Мне посчастливилось, у меня было и то и другое, — сказала Этель. — И мой тебе совет — если представится возможность такой сумасшедшей любви — хватайся за нее обеими руками, и черт с ними, с последствиями. — Надо же, — сказала Дейзи. Вскоре она уехала. Она чувствовала себя польщенной, что Этель открыла ей душу. Но когда она вернулась в свою пустую квартиру, ее охватила тоска. Она сделала себе коктейль — и вылила. Поставила на огонь чайник и сняла. Радиопередачи закончились. Она лежала в холодной постели и отчаянно жалела, что нет рядом Ллойда. Она сравнивала семью Ллойда с собственной. У обеих жизнь текла не гладко, но Этель из неподходящего материала выковала семью сильную, готовую прийти на помощь, а вот Ольга, родная мать Дейзи, этого сделать не смогла — хотя в этом было больше вины Льва, чем Ольги. Этель была замечательной женщиной, и Ллойд унаследовал многие ее качества. Где он сейчас, что он делает? Каким бы ни был ответ, он наверняка в опасности. Вдруг его убьют теперь, когда наконец она свободна и ничто не мешает ей любить его и выйти за него замуж? Что ей делать тогда, если он погибнет? Собственная жизнь представлялась ей тогда конченой: ни мужа, ни любимого, ни друзей, ни родной страны. Она плакала, пока не уснула — уже под утро. Утром она долго спала. В полдень, накинув черный шелковый халатик, она пила кофе в своей маленькой столовой, когда ее пятнадцатилетняя горничная вдруг сообщила: — Госпожа, пришел майор Уильямс. — Что? — севшим голосом произнесла она. — Не может быть! И тут в дверь вошел он — с вещмешком на плече. У него был усталый вид, недельная щетина, и, по всей видимости, спал он, не снимая формы. Она обняла его и стала целовать заросшее щетиной лицо. Он тоже ее целовал, несколько смущенный тем, что не может перестать улыбаться. — От меня, наверное, так несет, — сказал он между поцелуями. — Я неделю не переодевался. — От тебя пахнет, как от сыроварни! — сказала она. — Это замечательно! — Она потянула его в спальню и стала раздевать. — Я по-быстрому приму душ? — сказал он. — Нет! — сказала она и толкнула его обратно на кровать. — Я не могу ждать! — Желание сводило ее с ума. И по правде говоря, запах тоже. Казалось бы, он должен был вызывать отвращение, но вышло как раз наоборот. Ведь это был он, человек, о котором она уже думала, что он мог погибнуть, а сейчас ее ноздри и легкие чувствуют его! Она была готова плакать от радости. Чтобы снять брюки, надо было начать с обуви, что было проблематично, и она решила этим не заниматься. Лишь расстегнула его ширинку. Потом сбросила черный шелковый халатик и задрала ночнушку до пояса, все это время глядя со счастливым вожделением на белый пенис, поднимающийся из грубой ткани цвета хаки. Потом она оседлала Ллойда, опустилась, наклонилась вперед и поцеловала его в губы. — О боже, — сказала она. — Не могу передать, как же я тебя ждала. Она легла на него сверху, не очень двигаясь, но целуя снова и снова. Он взял в ладони ее лицо и всмотрелся. — Это на самом деле? — спросил он. — Не очередной сказочный сон? — Это на самом деле, — сказала она. — Как хорошо! Не хотел бы я сейчас проснуться. — Я хочу, чтобы так было всегда. — Хорошая мысль, только долго мне так не выдержать, — и он начал двигаться под ней. — Если будешь продолжать, я сейчас кончу, — сказала она. И оказалась права. Потом они долго лежали в постели и разговаривали. Ему дали двухнедельный отпуск. — Живи здесь, — сказала она. — Ты можешь навещать родителей каждый день, но ночью я хочу, чтобы ты был здесь. — Мне бы не хотелось испортить тебе репутацию. — Поезд ушел. Лондонское общество меня уже бойкотирует. — Я знаю. — С вокзала Ватерлоо он позвонил Этель, и та рассказала ему, что Дейзи рассталась с Малышом, и дала ее новый адрес. — Надо подумать о контрацепции, — сказал он. — Я куплю резинок, но, может быть, ты захочешь решить этот вопрос иначе? Как ты думаешь? — Ты не хочешь, чтобы я забеременела? — спросила она. Вопрос прозвучал печально, она это заметила, и он тоже. — Не пойми меня неправильно, — сказал он. И, приподнявшись на локте, продолжал: — Я сам незаконнорожденный. Мне лгали о моем происхождении, и когда я узнал правду, то это было для меня страшным потрясением… — Его голос дрогнул от волнения. — Я никогда не позволю, чтобы через это прошли мои дети. Никогда. — Но нам не пришлось бы им лгать! — Мы сказали бы им, что не были женаты и что на самом деле твоим мужем был другой человек? — Не понимаю, почему бы и нет. — Подумай, как бы их изводили в школе. Ее он не убедил, но было ясно, что для него это вопрос очень серьезный. — И что ты предлагаешь? — спросила она. — Я хочу, чтобы у нас были дети. Но только когда мы будем в браке. Друг с другом. — Да я поняла, — сказала она. — Но значит… — Значит, придется подождать. Как медленно до мужчин доходят намеки. — Я не очень придерживаюсь традиций, — сказала она, — но все же существуют некоторые условности… Он наконец понял, к чему она клонит. — А! Хорошо. Минуточку… — И он встал в постели на колени. — Дейзи, дорогая… Она залилась смехом. Как же забавно он выглядел, полностью одетый в форму — и с голым членом, выглядывающим из ширинки. — Можно, я тебя так сфотографирую? — спросила она. Он посмотрел вниз и понял, почему она смеется. — О, прошу прощения. — Нет, не вздумай застегиваться! Оставайся как есть и говори, что собирался. — Дейзи, дорогая, ты будешь моей женой? — спросил он, широко улыбаясь. — Не раздумывая! — сказала она. Они снова легли и обнялись. Скоро новизна его запаха перестала будоражить. Они вместе пошли в душ. Она намылила его с головы до ног, и его смущение, когда она касалась интимных мест, веселило ее и доставляло удовольствие. Она вымыла ему голову шампунем, а грязные ноги терла щеткой. Когда он стал чистым, то настоял, что теперь он будет ее мыть, но едва дошел до груди, как им снова пришлось заняться любовью. Теперь они стояли под душем, и по их телам текла горячая вода. Он явно забыл о своем беспокойстве по поводу незаконной беременности, а ее это не волновало. Потом он стоял у зеркала и брился. Она завернулась в большое полотенце и села на крышку унитаза, глядя на него. Он спросил: — Сколько времени понадобится, чтобы ты развелась? — Не знаю. Надо будет поговорить с Малышом. — Только не сегодня. Я хочу, чтобы ты была весь день со мной. — А когда же ты пойдешь к родителям? — Может быть, завтра. — Тогда я поеду к Малышу в это же время. Я хочу покончить с этим как можно скорее. — Хорошо, — сказал он. — Так и решим.IV
Входя в дом, где она жила с Малышом, Дейзи чувствовала себя странно. Еще месяц назад это был ее дом. Она могла свободно приходить и уходить, когда пожелает, и входить в любую комнату, не спрашивая разрешения. Слуги беспрекословно выполняли все ее распоряжения. Теперь в этом же самом доме она была чужой. Она не стала снимать шляпку и перчатки и должна была следовать за старым дворецким, который провел ее в утреннюю гостиную. Малыш не стал пожимать ей руку или целовать в щеку. Он был полон праведного негодования. — Я еще не нанимала адвоката, — сказала Дейзи, усаживаясь. — Я хотела сначала поговорить с тобой сама. Надеюсь, мы сможем развестись, не возненавидя друг друга. В конце концов, у нас нет детей, за которых мы стали бы воевать, и денег у нас обоих полно. — Ты меня предала! — сказал он. Дейзи вздохнула. Очевидно, все будет не так, как она надеялась. — Мы оба изменяли друг другу, — сказала она. — Ты начал первый. — Ты меня унизила! Все в Лондоне об этом знают! — Я же пыталась помешать тебе выставить себя на посмешище в «Клэридже» — но ты слишком увлекся, оскорбляя меня! Я надеюсь, ты хотя бы врезал этому мерзкому маркизу? — Как я мог! Он оказал мне услугу… — Он мог оказать тебе большую услугу, поговорив об этом по-тихому в клубе. — Я не понимаю, как ты могла увлечься таким низкородным ублюдком, как Уильямс. Я кое-что о нем разузнал. Его мать была горничной! — Однако я в жизни не видела более эффектной женщины. — Надеюсь, ты в курсе, что никому не известно, кто его отец. Забавнее и быть не могло, подумала Дейзи. — Я знаю, кто его отец, — сказала она. — Кто? — Тебе я докладывать не собираюсь. — Вот видишь! — Мне кажется, к делу это не относится, не так ли? — Ну да. — Может, мне все же следует общаться с тобой через адвоката… — Дейзи встала. — Малыш, я когда-то любила тебя, — печально сказала она. — С тобой было весело. Мне жаль, что тебе оказалось меня недостаточно. Я желаю тебе счастья. Надеюсь, ты женишься на той, кто подойдет тебе лучше и родит тебе много сыновей. Я действительно была бы очень рада, если бы так вышло. — Но так не выйдет, — сказал он. Она уже направилась было к двери, но сейчас снова обернулась к нему. — Почему ты так говоришь? — Я получил ответ от врача, к которому мы ходили. Она совсем забыла про обследование. Сейчас, когда они расстались, это, казалось, не имело значения. — И что он сказал? — С тобой все в порядке, можешь плодить щенков сколько угодно. Но вот у меня детей быть не может. У взрослых свинка иногда заканчивается бесплодием, и как раз это со мной и случилось… — Он горько рассмеялся. — Столько времени в меня стреляли эти чертовы немцы, а сразили трое сопляков того викария… Ей стало жаль его. — Малыш, мне так больно это слышать… — Сейчас тебе будет еще больнее. Потому что я не буду с тобой разводиться. Ей вдруг стало холодно. — Что ты говоришь?.. Почему? — А какой мне смысл? Жениться снова я не собираюсь, детей у меня быть не может. Наследником станет сын Энди. — Но я хочу выйти за Ллойда! — А мне какое дело? Чтобы у меня детей не было, а у него были? Дейзи была ошарашена. Неужели счастье вырвут у нее из рук, теперь, когда оно, кажется, совсем рядом? — Малыш, не может быть, чтобы ты говорил серьезно! — Никогда в жизни я еще не был так серьезен. — Но Ллойд хочет собственных детей! — Вот и думал бы об этом до того, как т-т-трахать чужую жену! — Ну что ж, ладно! — с вызовом сказала она. — Тогда я сама подам на развод. — На каком основании? — Измена, разумеется. — Но у тебя нет доказательств. Она хотела сказать, что за ними дело не станет, но он злорадно усмехнулся и добавил: — А уж я позабочусь, чтобы у тебя их и дальше не было. С растущим ужасом она поняла, что у него это может получиться, если он будет более осмотрителен в связях. — Но ты вышвырнул меня из дома! — сказала она. — А на суде я скажу, что мой дом для тебя всегда открыт. Она безуспешно пыталась сдержать слезы. — Я и представить себе не могла, — сказала она горестно, — что ты когда-нибудь будешь меня так ненавидеть. — Не могла представить? — сказал Малыш. — Ну так теперь ты знаешь наверняка.V
Ллойд Уильямс отправился к Малышу Фицгерберту в дом на Мэйфэр поздним утром, когда Малыш должен был еще быть трезвым, и передал через дворецкого, что пришел майор Уильямс, дальний родственник. Он думал, что стоит попытаться поговорить с Малышом как мужчина с мужчиной. Не собирался же Малыш посвятить всю оставшуюся жизнь мести? Ллойд был в форме, намереваясь воззвать к Малышу как солдат к солдату. Должен же возобладать здравый смысл. Ллойда провели в утреннюю гостиную, где с сигарой в руке сидел, читая газету, Малыш. Он узнал Ллойда мгновенно. — Ты! — сказал он, едва уяснил, кто перед ним. — Можешь убираться сразу. — Я пришел просить тебя дать Дейзи развод. — Пошел вон! — сказал Малыш, вставая. Ллойд сказал: — Я вижу, ты раздумываешь, не дать ли мне по шее, но справедливости ради я должен тебя предупредить, что это будет не так легко, как ты себе это представляешь. Я поменьше ростом, но в полусреднем весе я выиграл немало соревнований по боксу. — Не собираюсь я пачкать руки. — Хорошее решение. Ну а про развод передумаешь? — Разумеется, нет! — Есть одно обстоятельство, неизвестное тебе, — сказал Ллойд. — Интересно, может быть, оно поможет тебе изменить решение? — Сомневаюсь, — сказал Малыш. — Но давай, раз уж пришел — выкладывай. Он сел, не предложив стула Ллойду. «Ну, сам виноват», — подумал Ллойд. Он вынул из кармана старую коричневую фотографию. — Не будешь ли любезен взглянуть на эту мою фотографию. Ллойд положил фотографию на журнальный столик рядом с пепельницей Малыша. Малыш взял карточку в руки. — Это не ты. Этот человек похож на тебя, но он в викторианской форме. Должно быть, это твой отец. — На самом деле это мой дед. Переверни. Малыш прочитал надпись на обороте. — Граф Фицгерберт? — насмешливо произнес он. — Да. Прежний граф, твой дед, — он и мой дед. Дейзи нашла эту фотографию в Ти-Гуине. — Ллойд сделал глубокий вдох. — Ты говорил Дейзи, что никому не известно, кто мой отец. Так я могу тебе сказать. Это граф Фицгерберт. Мы с тобой братья, — и он замолчал, ожидая реакции. Малыш рассмеялся. — Это нелепо! — Я тоже так сначала подумал, когда впервые услышал об этом. — Ну, должен сказать, ты меня удивил. Мне кажется, ты мог бы явиться с чем-нибудь получше, чем эта невероятная нелепость. Ллойд надеялся, что после этого сообщения отношение Малыша изменится, но пока что ничего не получалось. Однако он продолжал убеждать. — Ну подумай, разве это невозможно? Разве это не происходит все время в богатых домах? Хорошенькие горничные, распутные молодые аристократы, и природа берет свое. Рождается ребенок — дело замалчивают. Пожалуйста, не делай вид, будто понятия не имел, что такие вещи случаются. — Несомненно, это обычное дело. — Уверенность Малыша поколебалась, но он продолжал хорохориться. — Однако многие лишь делают вид, что имеют отношение к аристократии. — Да брось ты! — пренебрежительно сказал Ллойд. — Мне-то не нужны связи с аристократией. Я же не мальчик на побегушках, мечтающий о богатстве. Я родился в уважаемой семье политиков-социалистов. Мой дед по материнской линии был одним из основателей Федерации шахтеров Южного Уэльса. И меньше всего мне требуются незаконные связи с пэром тори. Я чувствую себя крайне неловко. Малыш снова расхохотался, но еще менее уверенно. — Ты чувствуешь себя неловко! Что за снобизм наизнанку! — Наизнанку? Да у меня больше шансов стать премьер-министром, чем у тебя! — Тут Ллойд сообразил, что разговор напоминает спор, кто дальше писает, — совсем не то, что ему было нужно. — Неважно, — сказал он. — Я просто пытаюсь убедить тебя не мстить мне всю жизнь — ну хотя бы потому, что мы братья. — Я все равно в это не верю, — сказал Малыш, положив фотографию на журнальный столик и взяв свою сигару. — Я тоже сначала не верил, — Ллойд не оставлял попыток: на кону было все его будущее. — Но мне напомнили, что моя мать, когда забеременела, работала в Ти-Гуине; что она всегда избегала говорить о моем отце и что незадолго до моего рождения она вдруг откуда-то получила средства на покупку дома в Лондоне. Я пристал к ней со своими подозрениями, и она признала правду. — Это же просто курам на смех. — Но ты знаешь, что это правда, разве нет? — Ничего подобного я не знаю. — Да знаешь. И неужели ради нашего родства ты не поступишь достойно? — Разумеется, нет. Ллойд понял, что ничего не добьется. Он почувствовал себя опустошенным. У Малыша была возможность испортить жизнь Ллойду, и он твердо решил ею воспользоваться. Ллойд взял фотографию и положил обратно в карман. — Ты спросишь об этом у нашего отца. Просто не сможешь удержаться. И захочешь выяснить. Малыш презрительно фыркнул. Ллойд направился к двери. — Я надеюсь, он скажет тебе правду. Пока, Малыш. Он вышел и закрыл за собой дверь.Глава 16
Март 1943 года
I
Полковник Альберт Бек получил в правое легкое русскую пулю в Кракове в марте 1943 года. Ему повезло: хирург его легкое дренировал и потом расправил, что спасло ему жизнь. Ослабевшего от кровопотери и почти неизбежной инфекции, Бека отправили поездом домой, и в результате он оказался в Берлине, в госпитале, где работала Карла. Это был крепкий, жилистый человек едва за сорок, преждевременно полысевший, с выступающей нижней челюстью, как нос драккара викингов. Когда он впервые заговорил с Карлой, он был под действием лекарств, горел от лихорадки и до безумия был неосторожен. — Мы проигрываем войну, — сказал он. Карла немедленно насторожилась. Недовольный происходящим офицер мог стать источником информации. — В газетах пишут, мы стягиваем на востоке линию фронта, — сказала она ни к чему не обязывающе. Он презрительно рассмеялся. — Это значит, что мы отступаем. Она продолжала вытягивать информацию. — Италии сейчас плохо приходится, — сказала она. Итальянский диктатор Бенито Муссолини, главный союзник Гитлера, лишился власти. — А помните тридцать девятый? — ностальгически спросил Бек. — А сороковой? Блистательные молниеносные победы, одна за другой! Вот было время! Он явно был не из «идейных», а может, вообще не интересовался политикой. Обычный солдат, патриот, переставший себя обманывать. — Но не может же быть правдой, — продолжала разговор Карла, — что в армии не хватает всего, от патронов до подштанников. — Подобные умеренно опасные разговоры были не редкими в Берлине в последнее время. — Конечно, не хватает! — Бек был совершенно расторможен, но речь его звучала ясно. — Германия просто не в состоянии производить столько же автоматов и танков, как Советский Союз, Великобритания и Соединенные Штаты вместе взятые — тем более что нас постоянно бомбят. И сколько бы русских мы ни убивали — у Красной Армии, кажется, запасы новых солдат неисчерпаемы. — Что же будет дальше, как вы думаете? — Нацисты, конечно, никогда не признают своего поражения. Поэтому погибнут еще очень многие. Погибнут миллионы — лишь из-за того, что они слишком горды, чтобы сдаться. Это безумие. Безумие, — повторил он, засыпая. Надо было быть больным — или сумасшедшим — чтобы произносить вслух подобные вещи, но Карла полагала, что людей, которые так считают, становится все больше. Несмотря на беспрестанную правительственную пропаганду, становилось ясно, что Гитлер проигрывает войну. Никакого полицейского расследования причин смерти Хоакима Коха не было. В газетах писали, что смерть произошла в результате уличной аварии. Карла справилась с первым шоком, но снова и снова ее мучила мысль, что она убила человека, и в памяти всплывали подробности его гибели. Тогда ее бросало в дрожь и не держали ноги. На дежурстве так случилось лишь однажды, и она выдала это за голодный обморок — в военном Берлине это было вполне правдоподобное объяснение. Ее матери было тяжелее. Странно, что Мод любила Хоакима, хоть он был так глуп и слаб; но любовь — явление необъяснимое. Сама Карла так ошиблась насчет Вернера Франка, которого считала сильным и отважным, а оказалось, что он эгоистичен и слаб. Пока Бека не выписали, Карла много говорила с ним, пытаясь понять, что он за человек. Придя в себя, он никогда больше не позволял себе неосторожных высказываний о войне. Она узнала, что он кадровый офицер, его жена умерла, а дочь вышла замуж и уехала в Буэнос-Айрес. Его отец был членом городского совета Берлина, от какой партии — он не говорил, так что было ясно, что не нацистов и не их приспешников. Он никогда не говорил плохо о Гитлере, но и хорошо — тоже; о евреях и коммунистах он тоже никогда не отзывался с презрением. Что само по себе граничило с неповиновением властям. Его легкое зажило, но ему никогда больше не окрепнуть настолько, чтобы его отправили на действительную военную службу, сказал он Карле, поэтому его переводят в Генеральный штаб. Он мог стать алмазной жилой жизненно важных секретов. Если она попытается его завербовать, то может поплатиться жизнью, но попробовать она должна. Ее не удивило, что первого их разговора он не помнил. — Вы говорили очень искренне, — тихо произнесла Карла. Поблизости никого не было. — Вы сказали, что мы проигрываем войну. В его глазах мелькнул страх. Он был уже не одурманенный лекарствами пациент в больничной рубашке, с поросшими щетиной щеками. Он был вымыт и выбрит и сидел прямо в синей пижаме, застегнутой на все пуговицы. — Я полагаю, вы собираетесь сообщить обо мне в гестапо, — сказал он. — Мне кажется, человека нельзя привлекать к ответственности за то, что он говорил во время болезни, в бреду. — Вы не бредили, — сказала Карла. — Вы были в ясном сознании. Но я не собираюсь никому о вас сообщать. — Не собираетесь? — Потому что вы правы. Его это удивило. — Но теперь я должен сообщить о вас. — Если вы это сделаете, я скажу, что вы в бреду оскорбляли Гитлера, а когда я пригрозила сообщить в гестапо, вы придумали обо мне ложь для самозащиты. — Если я донесу на вас, вы донесете на меня, — сказал он. — Тупик. — Но вы на меня не донесете, — сказала она. — Я это знаю, потому что я знаю вас. Ведь я выхаживала вас. Вы хороший человек. Вы пошли в армию из любви к своей стране, но вы ненавидите войну и ненавидите нацистов. — Она была уверена в этом на девяносто девять процентов. — Говорить такие вещи — очень опасно. — Я знаю. — Значит, это не просто случайный разговор. — Правильно. Вы говорили, что миллионы людей умрут лишь из-за того, что нацисты слишком горды, чтобы сдаться. — Я это говорил? — Вы можете помочь спасти кого-то из этих миллионов. — Как? Карла помолчала. Вот сейчас она поставит на карту свою жизнь. — Любую полученную от вас информацию я могу передать в нужное место, — сказала она — и затаила дыхание. Если она ошиблась в Беке — она погибла. В его взгляде она прочла изумление. Ему было трудно себе вообразить, что вот эта энергичная, умелая молодая медсестра — шпионка. Но она видела, что он ей верил. — Думаю, я вас понял, — сказал он. Она дала ему зеленую больничную папку для бумаг — пустую. Он взял папку. — Зачем это? — спросил он. — Вы же солдат, вы должны понимать — для маскировки. Он кивнул. — Вы рискуете жизнью, — сказал он, и она увидела в его глазах что-то похожее на восхищение. — Вы теперь — тоже. — Да, — сказал полковник Бек. — Но я к этому привык.II
Рано утром Томас Маке взял молодого Вернера Франка с собой в тюрьму Плетцензее, располагавшуюся в западных окрестностях Шарлоттенбурга. — Вы должны это увидеть, — сказал он. — Тогда вы сможете доложить генералу Дорну, как эффективно мы работаем. Маке припарковал машину на Кенингсдамм и повел Вернера в тыльную часть главной тюрьмы. Они вошли в помещение длиной около восьми метров и шириной — в два раза уже. Там их ожидал человек, одетый во фрак, к тому же он был в цилиндре и в белых перчатках. Вернер нахмурился, рассматривая неуместный костюм. — Это господин Рейхарт, — сказал Маке. — Палач. Вернер сглотнул. — Так мы будем присутствовать на казни? — Да. С небрежностью — возможно, наигранной — Вернер сказал: — А для чего этот маскарадный костюм? — Традиция, — пожал плечами Маке. Комнату разделяла надвое черная занавеска. Маке отдернул ее и продемонстрировал восемь крюков, прикрепленных к металлическому брусу, идущему под потолком. — Это чтобы вешать? — спросил Вернер. Маке кивнул. Еще в комнате находился деревянный стол с ремнями — пристегивать приговоренного. С одной стороны стола было установлено высокое устройство вполне определенной формы. На полу стояла массивная корзина. Молодой лейтенант побледнел. — Гильотина, — сказал он. — Именно, — сказал Маке. Он взглянул на часы. — Это много времени не займет. В комнату один за другим стали входить люди. Некоторые кивали Маке, как знакомому. Маке тихо сказал Вернеру на ухо: — Правила требуют, чтобы на казни присутствовали судьи, судебные приставы, начальник тюрьмы и капеллан. Вернер кашлянул. Маке видел, что все это ему не нравится. Но это и не должно было ему нравиться. Мотивы, побудившие Маке привести его сюда, были далеки от того, чтобы впечатлить генерала Дорна. Маке беспокоил Вернер. Было в нем что-то, казавшееся Маке неестественным. Вернер работал у Дорна, это сомнений не вызывало. Он сопровождал Дорна во время его посещения главного управления гестапо, и впоследствии Дорн написал отчет, в котором отмечалось, что в Берлине борьба со шпионажем осуществляется наилучшим образом, и было упомянуто имя Маке. Не одну неделю потом Маке ходил, сияя от гордости. Но Маке не мог забыть, как вел себя Вернер в тот вечер, уже почти год назад, когда они чуть не поймали шпиона на пустой меховой фабрике у Восточного вокзала. Вернер тогда растерялся — а впрочем, так ли это? Случайно или нет, но он предупредил «пианиста», чтобы тот убирался. Маке не мог избавиться от подозрения, что растерянность он инсценировал, а на самом деле хладнокровно и преднамеренно подал сигнал. Маке пока не хватало смелости арестовать и пытать Вернера. Конечно, это можно было бы устроить, но Дорн мог поднять шум, и тогда Маке пришлось бы отвечать на вопросы. Его начальник, суперинтендант Крингеляйн, не особенно жаловавший Маке, спросил бы, какие существенные улики у него есть против Вернера, — а у него их не было. Но сейчас правда должна обнаружиться. Дверь снова открылась, и двое тюремщиков ввели молодую женщину по имени Лили Маркграф. Маке услышал, как Вернер ахнул. — В чем дело? — спросил Маке. — Вы мне не говорили, что казнить будут девчонку, — ответил Вернер. — Вы ее знаете? — Нет. Маке знал, что Лили было двадцать два года, хотя выглядела она младше. Ее светлые волосы утром остригли, и теперь они были короткие, как у мужчин. Она хромала и шла согнувшись, словно ее били в живот. На ней было простое синее ситцевое платье из плотного хлопка — без воротника, просто круглый вырез. Глаза ее были красны от слез. Охранники, шедшие по бокам, крепко держали ее за руки, не оставляя никаких возможностей движения. — На нее заявила родственница, найдя в ее комнате записную книжку с шифром, — сказал Маке. — Русский шифр, по пять цифр. — А почему она так идет? — Последствия допроса. Да только ничего мы от нее не добились. Лицо Вернера осталось бесстрастным. — Досадно, — сказал он. — Она могла бы привести нас к другим шпионам. Маке не заметил признаков неискренности. — Она знала лишь, что человека, который с ней работал, звали Генрих. Фамилия ей неизвестна. Да и имя, возможно, не настоящее. Я заметил, что от ареста женщин редко бывает польза — они слишком мало знают. — Но у вас хотя бы есть ее блокнот с шифром. — Какой от него толк… Они постоянно меняют ключевое слово, так что расшифровывать их сообщения — работенка та еще… — Жаль. Один из присутствующих откашлялся и начал говорить — достаточно громко, чтобы всем было слышно. Он заявил, что он председатель суда, затем зачитал смертный приговор. Охранники подвели Лили к деревянному столу. Они дали ей возможность лечь добровольно, но она отпрянула, и они подтащили ее. Она не сопротивлялась. Ее уложили лицом вниз и пристегнули ремнями. Капеллан начал читать молитву. И тут Лили заговорила. — Не надо, — просила она, не повышая голоса, — не надо… Не надо, пожалуйста, отпустите меня. Отпустите меня. Она говорила связно, словно просила кого-то об одолжении. Человек в цилиндре посмотрел на председателя, тот покачал головой и сказал: — Еще рано. Надо закончить молитву. Голос Лили взвился до испуганного крика. — Я не хочу умирать! Я боюсь! Не убивайте меня, ну пожалуйста! Палач снова посмотрел на председателя суда. На этот раз председатель просто не обратил на него внимания. Маке внимательно наблюдал за Вернером. Тот выглядел подавленным — впрочем, как и все в комнате. В качестве проверки это не годилось. Реакция Вернера лишь показывала, что он человек впечатлительный, а не предатель. Придется Маке придумать что-то еще. Лили закричала. Даже Маке занервничал. Пастор торопливо дочитал окончание молитвы. Когда он произнес «аминь», Лили перестала кричать — словно поняла, что все кончено. Председатель кивнул. Палач повернул рычаг, и тяжелое лезвие упало. Оно со свистом разрезало бледную шею Лили. Отрубленная голова отлетела вперед, и кровь хлынула потоком. Голова упала в корзину с громким стуком, и казалось, в комнате отозвалось эхо. Нелепая мысль пришла в голову Маке: было ли голове больно?III
Карла столкнулась с полковником Беком в коридоре госпиталя. Он был в форме. Она взглянула на него с внезапно накатившим страхом. Хоть его уже выписали, она каждый день дрожала от ужаса: ей казалось, что он ее предал и за ней уже едет гестапо. Но он улыбнулся и сказал: — Я пришел на прием к доктору Эрнсту. И это все? Неужели он забыл об их разговоре? Или делал вид, что забыл? Может быть, снаружи уже ждет черный «мерседес» гестапо? В руках у Бека была зеленая больничная папка. В их сторону направился врач-онколог в белом халате. Когда он прошел, Карла с радостной улыбкой спросила Бека: — Как ваши дела? — Хорошо, насколько возможно. Лучше уже не будет. Я уже никогда не поведу батальон в бой, но без физических нагрузок я еще могу жить нормальной жизнью. — Я рада это слышать. Мимо то и дело проходили люди. Карла испугалась, что у нее так и не получится поговорить с Беком наедине. Но он оставался невозмутимым. — Я лишь хотел сказать вам спасибо за доброту и профессионализм. — Пожалуйста. — До свидания, сестра. — До свидания, господин полковник. Когда Бек ушел, у Карлы в руках осталась зеленая папка. Она быстро направилась в сестринскую раздевалку. Там никого не было. Она поставила ногу под самую дверь, чтобы никто не мог войти. В папке был большой конверт из дешевой коричневой бумаги — такими пользуются во всех учреждениях. Карла открыла конверт. В нем лежало несколько машинописных страниц. Она посмотрела на первый, не вынимая его из конверта. На нем был заголовок: «Оперативный приказ № 6 Кодовое название «Цитадель» Это был план летнего наступления на восточном фронте. У Карлы бешено забилось сердце. Настоящее сокровище. Конверт надо было передать Фриде. К сожалению, Фриды сегодня в госпитале не было: у нее был выходной. Карла подумала, не уйти ли из госпиталя прямо сейчас, в середине смены, но она тут же отказалась от этой мысли: лучше вести себя как обычно, не привлекать внимания. Она сунула конверт в свою сумку, висевшую на одном крючке с пальто. Сверху она его накрыла синим с золотом шарфом, который всегда носила с собой на случай, если надо будет что-нибудь спрятать. Несколько секунд она постояла неподвижно, чтобы дыхание пришло в норму. Потом она вернулась в отделение. До конца смены она работала не покладая рук; потом надела пальто, вышла из госпиталя и направилась к станции. Проходя мимо разрушенного дома, она увидела на руинах надписи. Какой-то неустрашимый патриот написал: «Можно сокрушить наши стены, но не наши сердца». А рядом еще кто-то насмешливо процитировал лозунг Гитлера на выборах в тридцать третьем году: «Дайте мне четыре года — и вы не узнаете Германии!» Она взяла билет до станции «Зоо». В поезде она чувствовала себя отщепенкой: все остальные пассажиры были законопослушными немцами, а она везла в сумке секретные документы, чтобы предательски послать их в Москву. Не нравилось ей это чувство. Никто на нее не смотрел, но от этого ей лишь казалось, что все намеренно избегают ее взгляда. Она не могла дождаться, когда наконец отдаст конверт Фриде. Станция «Зоо» была на краю Тиргартена. Деревья казались карликовыми рядом с огромной зенитной башней. Этот бетонный бункер, один из трех в Берлине, возвышался на добрую сотню футов. По углам крыши располагались четыре гигантских 128-миллиметровых противовоздушных зенитных орудия весом в 25 тонн каждое. Грубый бетон выкрасили в зеленый цвет, питая ложные надежды, что тогда это чудовище в парке будет меньше раздражать взгляд. Как ни уродлива была эта башня, а берлинцы ее любили. Когда падали бомбы, ее грохот их успокаивал: кто-то ведет ответный огонь. Все еще в состоянии крайнего волнения, Карла дошла от станции до дома Фриды. Было около трех, и родителей Франков скорее всего нет дома: Людди, должно быть, на заводе, а Моника навещает кого-нибудь из подруг, а может, и маму Карлы. На подъездной дорожке стоял мотоцикл Вернера. Дверь открыл слуга. — Госпожа Фрида ушла, но ненадолго, — сказал он. — Она пошла в «Кадеве»[40] купить перчатки, а господин Вернер — в постели, у него сильная простуда. — Я подожду Фриду, как обычно, в ее комнате. Карла сняла пальто и поднялась наверх, с сумкой через плечо. В комнате Фриды она сбросила туфли и легла на кровать — читать план операции «Цитадель». Она чувствовала себя, как до предела заведенные часы, но надеялась, что ей станет лучше, как только она отдаст кому-нибудь украденный документ. Из соседней комнаты донеслись рыдания. Она удивилась. Это была комната Вернера. Карла с трудом могла себе представить этого манерного плейбоя в слезах. Но это определенно плакал мужчина. Видимо, пытался справиться со своим горем — и не мог. Против собственной воли Карла почувствовала к нему жалость. Должно быть, сказала она себе, какая-нибудь стерва его бросила, а возможно, у нее были на то серьезные причины. Но Карла не могла не сочувствовать, так как слышала, что горе — настоящее. Она встала с кровати, убрала план назад в сумку и вышла из комнаты. Она послушала у двери Вернера. Здесь было слышно еще лучше. Она была слишком мягкосердечна, чтобы не обращать внимания. Она открыла дверь и вошла. Вернер сидел на краю кровати, обхватив голову руками. Услышав, что дверь открылась, он испуганно поднял голову. Его лицо покраснело и было мокрым от слез. Галстук не затянут, воротник расстегнут. Он смотрел на Карлу с болью во взгляде. Он был в смятении, опустошен и слишком несчастен, чтобы беспокоиться, кому станет об этом известно. Карла не могла делать вид, что у нее нет сердца. — Что с тобой? — сказала она. — Я не могу больше этим заниматься! — сказал он. Она закрыла за собой дверь. — Что случилось? — Лили Маркграф отрубили голову… и я должен был смотреть. Карла замерла, глядя на него с раскрытым ртом. — Что ты такое говоришь?! — Ей было двадцать два года… — Он вынул из кармана платок и вытер лицо. — Ты и так уже в опасности, а если я тебе расскажу, будет намного хуже. У нее возникло множество ошеломляющих предположений. — Я, наверное, и сама догадаюсь, но лучше расскажи мне, — сказала она. Он кивнул. — Ты все равно скоро поняла бы сама… Лили помогала Генриху передавать сообщения в Москву. Дело идет гораздо быстрее, если группы цифр тебе диктуют. А чем быстрее ты передашь, тем меньше вероятность, что поймают. Но у Лили несколько дней жила двоюродная сестра — и нашла ее кодовую книжку. Нацистская тварь. Его слова подтвердили ее догадку. — Ты знаешь о шпионской организации? Он взглянул на нее, насмешливо улыбаясь. — Я ею руковожу. — О господи! — Потому-то мне и пришлось отойти от дела об убитых детях. Мне приказали из Москвы. И были правы. Если бы я потерял работу в Военном министерстве, у меня бы не было доступа ни к секретным материалам, ни к другим людям, которые могли бы снабжать меня сведениями. Карлу не держали ноги. Она присела рядом с ним на краешек кровати. — Почему ты мне не говорил? — Мы работаем, помня, что под пытками заговорит любой. Если ты ничего не знаешь, то не сможешь предать остальных. Бедную Лили пытали, но она знала лишь Володю, который теперь уже в Москве, и Генриха, причем ни фамилии Генриха, да и ничего больше она о нем не знала. Карлу пробил озноб. «Под пытками заговорит любой…» — Всех не знаю даже я, — закончил Вернер. — Так лучше. Жаль, что пришлось тебе это рассказать, но, увидев меня в таком состоянии, ты уже вот-вот догадалась бы сама. — Значит, я совершенно неправильно думала о тебе. — Это не твоя вина. Я нарочно ввел тебя в заблуждение. — Но я все равно чувствую себя такой дурой. Два года я тебя презирала. — Все это время мне страшно хотелось все тебе объяснить. Она положила руку ему на плечо. Он взял ее другую руку и поцеловал. — Ты сможешь меня простить? Ей трудно было разобраться в своих чувствах, но отталкивать его, когда ему было так плохо, ей не хотелось, и она сказала: — Да, конечно! — Бедная Лили… — произнес он. Его голос перешел в шепот. — Ее так страшно избили, она с трудом шла к гильотине. И все равно умоляла не убивать ее, до самого конца… — А ты там как оказался? — Я завел приятельские отношения с одним человеком из гестапо, инспектором Томасом Маке. Он-то и повел меня туда. — Маке? Я его помню, это он арестовал моего отца. Она живо вспомнила круглолицего человека с маленькими черными усиками, и вновь ее охватила ярость при воспоминании о надменной власти Маке забрать у нее отца и о своем горе, когда он умер от страданий, перенесенных им в руках у Маке. — Я думаю, он меня подозревает и взял с собой на казнь для проверки. Может быть, он думал, что я потеряю самообладание и попытаюсь им помешать. Как бы там ни было, а проверку, наверное, я прошел. — Но если бы тебя арестовали… Вернер кивнул. — Под пытками заговорит любой. — А ты знаешь все. — Всех агентов, все шифры… Единственное, чего я не знаю, — это откуда они ведут передачи. Выбирать место я предоставляю им самим, и они мне не сообщают. Они посидели молча, держась за руки. Через некоторое время Карла сказала: — Я пришла, чтобы отдать Фриде, но, наверное, можно и тебе… — Что отдать? — План операции «Цитадель». Вернер вскочил, словно его током ударило. — А я уже несколько недель пытаюсь до него добраться! Откуда он у тебя? — От офицера из генштаба. Наверное, его имени лучше не называть. — Правильно, не называй. Но план подлинный? — Посмотри лучше сам. Она пошла в комнату Фриды и вернулась с коричневым конвертом. Прежде ей не приходило в голову, что документ может быть ненастоящий. — Мне кажется, он выглядит как надо, хотя откуда мне знать, как он должен выглядеть? Он вынул машинописные листки. С минуту изучал, потом сказал: — Он настоящий. Невероятно! — Я так рада! Он встал. — Я должен немедленно отнести его Генриху. Надо зашифровать и передать сообщение сегодня же вечером. Карла почувствовала сожаление, что этот момент душевной близости прошел так быстро, — хотя она не могла бы сказать, чего ожидала. Следом за ним она вышла из комнаты. Она забрала свою сумку из комнаты Фриды и спустилась по лестнице. Взявшись за ручку входной двери, Вернер сказал: — Я так рад, что мы снова друзья! — Я тоже. — Как ты думаешь, мы сможем забыть время, когда мы были чужими друг другу? Она не могла определить, на что он намекает. Хочет ли он, чтобы она снова была его девушкой — или имеет в виду, что об этом и речи быть не может? — Я думаю, мы сможем не вспоминать об этом, — нейтрально сказала она. — Отлично, — он наклонился и очень быстро поцеловал ее в губы. Потом он открыл дверь. Они вместе вышли из дома, и он вскочил на свой мотоцикл. Карла по подъездной дорожке вышла на улицу и направилась к станции. Тут же мимо пронесся Вернер, посигналив и махнув ей рукой. Теперь, оставшись одна, она могла обдумать его откровение. Что она чувствовала теперь? В течение двух лет она его ненавидела. Но за все это время она ни разу не влюбилась всерьез. Любила ли она все это время его? Как минимум, несмотря ни на что, в глубине души она сохранила к нему теплое чувство. И сегодня, когда она услышала его рыдания, ее враждебность исчезла. И сейчас она чувствовала прилив нежности. Значит ли это, что она все еще его любит? Она не знала.IV
Маке сидел на заднем сиденье черного «мерседеса» бок о бок с Вернером. На шее у Маке висела сумка вроде школьного ранца, только у него она располагалась не сзади, а спереди. Сумка была достаточно мала, и ее легко было спрятать под застегнутым пальто. От сумки шел тонкий проводок кнаушнику. — Это последняя разработка, — сказал Маке. — Когда приближаешься к рации, сигнал становится громче. Вернер сказал: — Это более незаметно, чем фургон с большой антенной на крыше. — Нам приходится пользоваться и тем и другим: фургон — чтобы обнаружить зону передачи, а это — чтобы определить точное местонахождение. У Маке были серьезные неприятности. Операция «Цитадель» провалилась. Еще до начала наступления Красная Армия атаковала аэродромы, где собирались силы люфтваффе. Через неделю «Цитадель» была отменена, но и это было слишком поздно для того, чтобы предотвратить невосполнимые потери немецкой армии. Если что-то происходило не так, как надо, лидеры Германии всегда были готовы во всем обвинять еврейско-коммунистический заговор, но в данном случае они были правы. Создавалось впечатление, что весь план наступления был известен Красной Армии заранее. И в этом, по мнению суперинтенданта Крингеляйна, была вина Томаса Маке. Он возглавлял контрразведку Берлина. Речь шла о его карьере. Его ждало увольнение и кое-что похуже. Теперь его единственная надежда — нанести удар страшной силы, провести широкомасштабную операцию и покончить со шпионами, подрывающими военную мощь Германии. Поэтому в этот вечер он устроил для Вернера Франка ловушку. Если окажется, что Вернер Франк ни в чем не виноват, — он просто не знал, что дальше делать. На переднем сиденье затрещала рация. У Маке зачастил пульс. Водитель взял прибор и сказал: — Вагнер. — Он завел мотор. — Мы выезжаем. Отбой. Началось. — Куда мы направляемся? — спросил его Маке. — В Кройцберг. — Это был густонаселенный район дешевого жилья на юге города. Едва они тронулись, как зазвучал сигнал воздушной тревоги. Это было неприятное осложнение. Маке выглянул в окно. Зажглись поисковые прожектора и заметались по небу, как гигантские светящиеся жезлы. Должно быть, иногда они действительно находят самолеты, подумал Маке, но сам он никогда не видел, чтобы это происходило. Когда вой сирен смолк, он расслышал приближающийся рев бомбардировщиков. В первые годы войны англичане отправляли на бомбардировку по нескольку дюжин самолетов, что уже было достаточно плохо, — теперь же они посылали за один вылет сотни бомбардировщиков. Грохот стоял ужасный — еще до того, как они начинали бомбить город. — Я полагаю, нам лучше отменить сегодняшнюю поездку, — сказал Вернер. — Ни черта! — отрезал Маке. Рев самолетов приближался. По мере того как автомобиль приближался к Кройцбергу, вокруг падало все больше осветительных ракет и маленьких бомб-«зажигалок». Район был типичной целью английской авиации, чьей стратегией на текущий момент было уничтожать как можно больше заводских рабочих. С поразительным лицемерием Черчилль и Эттли заявляли, что бомбят лишь военные объекты, а жертвы среди гражданского населения — прискорбное побочное действие. Берлинцы лучше знали, как оно было на самом деле. Вагнер вел автомобиль быстро, как только мог — по улицам, неровно освещаемым вспышками «зажигалок». Людей не было — кроме дежурных наблюдателей. Все остальные по закону обязаны были находиться в укрытии. Кроме них, на улице были лишь машины «скорой помощи», пожарные и полиция. Маке украдкой наблюдал за Вернером. Мальчишка нервничал, ни минуты не сидел спокойно, глядел тревожно в окно и постукивал ногой в неосознанном напряжении. Маке не делился своими подозрениями ни с кем, лишь непосредственно со своей группой. Если бы он был вынужден признать, что демонстрировал методы работы гестапо кому-то, кого теперь считал шпионом, — ему бы туго пришлось. Для него все могло кончиться допросом в пыточной камере собственного подвала. Он не собирался ничего предпринимать, пока у него не будет полной уверенности. Единственная возможность выйти сухим из воды у него была лишь в том случае, если он одновременно предъявит начальству схваченного шпиона. Но зато если его подозрения оправдаются — он арестует не только Вернера, но и его семью, и друзей, и объявит об уничтожении большой шпионской сети. Это значительно изменит картину. Может быть, его даже повысят. По ходу их движения состав бомбардировки изменялся, и Маке слышал глухой глубокий звук осколочно-фугасных бомб. Обнаружив цель, англичане любили забрасывать ее вперемешку бензиновыми бомбами, чтобы начались пожары, и осколочно-фугасными, чтобы дать пламени приток воздуха и помешать спасательным работам. Это было жестоко, но Маке знал, что люфтваффе поступают точно так же. Сигнал зазвучал у Маке в наушниках, когда они въехали на улицу дешевых пятиэтажек. Улице уже сильно досталось, несколько домов было только что разрушено. — Господи, да мы ж в самом центре бомбежки! — слабым голосом сказал Вернер. Маке было наплевать: сегодня для него так и так решался вопрос жизни и смерти. — Тем лучше, — сказал он. — «Пианист» решит, что посреди налета ему нечего опасаться гестапо. Вагнер остановил автомобиль рядом с горящей церковью и указал на переулок. — Здесь, — сказал он. Маке и Вернер выскочили. Маке быстро пошел по улице, Вернер двигался рядом, Вагнер — позади. — А вы уверены, что это шпион? — спросил Вернер. — Это не может быть кто-нибудь еще? — Передавать радиосигналы? — спросил Маке. — Кто еще это может быть? Маке слышал звук в наушниках, но едва-едва, все заглушала какофония налета: самолеты, бомбы, противовоздушные зенитки, грохот рушащихся зданий и рев огромных пожаров. Они прошли мимо конюшни, где в ужасе ржали лошади, — и сигнал стал еще сильнее. Вернер встревоженно озирался. Если он шпион, то боится, что один из его товарищей сейчас попадет в руки гестаповцам, и думает, не может ли он хоть что-то сделать. Повторит свою прежнюю уловку или попробует предупредить как-то иначе? Если же он не шпион, то весь этот фарс — пустая трата времени. Маке снял наушник и отдал Вернеру. — Послушай, — не останавливаясь, сказал он. Вернер кивнул. — Усиливается, — сказал он. Взгляд его показался Маке чуть ли не отчаянным. Он возвратил Маке наушник. «Кажется, ты попался», — торжествующе подумал Маке. С громоподобным грохотом в здание, мимо которого они проходили, попала бомба. Они обернулись и увидели, что в выбитых окнах пекарни уже пляшут языки пламени. — Господи, совсем рядом! — сказал Вагнер. Они подошли к школе — приземистому кирпичному зданию с асфальтовым двором. — Думаю, он там, — сказал Маке. Они втроем поднялись по короткой каменной лестнице ко входу. Дверь была не заперта. Они вошли. Они оказались в конце широкого коридора. В его другом конце была большая дверь, ведущая, наверное, в актовый зал. — Прямо перед нами, — сказал Маке. Он вынул пистолет, свой девятимиллиметровый «люгер». Вернер был без оружия. Раздался треск, удар и грохот взрыва — все это ужасающе близко. Все окна в коридоре вылетели, и осколки дождем полились на кафельный пол. Должно быть, бомба упала на детскую площадку. — Все наружу! — крикнул Вернер. — Здание сейчас рухнет! Маке видел, что опасности обрушения не было. Это просто уловка, чтобы предупредить «пианиста». Вернер бросился бежать, но не назад, откуда они пришли, а прямо по коридору, к залу. Предупредить своих друзей, подумал Маке. Вагнер вынул пистолет, но Маке сказал: — Нет! Не стрелять! Вернер добежал до конца коридора и распахнул дверь в зал. — Бегите! — крикнул он. И осекся, и замер. В зале за рацией сидел сотрудник Маке, Манн, инженер-электрик, и выстукивал галиматью. Рядом с ним стояли с пистолетами наготове Шнайдер и Рихтер. Маке торжествующе усмехнулся. Вернер попался в его ловушку. Вагнер двинулся вперед и приставил дуло пистолета к голове Вернера. — Ты арестован, тварь большевистская. Вернер действовал быстро. Он отдернул голову от пистолета Вагнера, схватил того за руку и выволок в зал. Мгновение Вагнер загораживал Вернера от оружия в зале. Потом он отбросил Вагнера, — тот споткнулся и полетел на пол. В следующий миг Вернер выскочил из зала и захлопнул дверь. Несколько секунд Вернер и Маке были в коридоре одни. Вернер двинулся к Маке. Маке наставил на него «люгер». — Стой, стрелять буду! — Не будешь. — Вернер подошел ближе. — Тебе нужно меня допросить, узнать имена сообщников. Маке направил ствол на ноги Вернеру. — Допросить тебя можно и с пулей в колене, — сказал он — и выстрелил. И промахнулся. Вернер бросился вперед и отбил руку с пистолетом в сторону. Маке выронил оружие. Он наклонился его поднять — и Вернер пробежал мимо него. Маке схватил пистолет. Вернер был уже у дверей школы. Маке тщательно прицелился и выстрелил ему по ногам. Первые три выстрела прошли мимо, Вернер выскочил за дверь. Маке выстрелил еще раз через все еще открытую дверь, и Вернер, вскрикнув, упал. Маке побежал по коридору. Он слышал, как сзади бегут из школьного зала остальные. Потом раздался треск, крыша проломилась, и, со звуком, похожим на глухой удар, плеснул фонтан жидкого огня. Маке закричал от ужаса, потом от боли, когда загорелась его одежда. Он упал на пол, и наступила тишина, а затем — темнота.V
Доктора проводили первичный осмотр пациентов в вестибюле госпиталя. Тех, кто отделался лишь синяками и порезами, отправляли в зону ожидания для амбулаторных больных, где самые младшие медсестры промывали порезы и успокаивали боль аспирином. В тяжелых случаях неотложную помощь оказывали прямо там же, в вестибюле, после чего отправляли пострадавших наверх, к специалистам. Умерших выносили во двор и оставляли лежать на холодной земле, пока за ними кто-нибудь не приходил. Доктор Эрнст осмотрел кричащего пациента с ожогами и велел сделать инъекцию морфия. — Затем уберите одежду и смажьте ожоги, — сказал он и перешел к следующему пациенту. Пока Фрида срезала с больного обуглившуюся одежду, Карла наполняла шприц. У него были сильные ожоги по всей правой стороне, но слева было не так плохо. На левом бедре Карла нашла неповрежденный участок кожи. Она готова была уже ввести лекарство, как вдруг взглянула на лицо пациента — и замерла. Эта круглая жирная физиономия с усиками, словно полоска грязи под носом, была ей знакома. Два года назад этот человек заявился в ее дом и арестовал ее отца. В следующий раз она увидела отца умирающим. Это был инспектор гестапо Томас Маке. «Ты убил моего отца, — подумала она. — А теперь я могу убить тебя». Это было бы легко. Она могла дать ему дозу морфия, в четыре раза превышающую максимальную. Никто бы не заметил, особенно в такую ночь, как сегодня. Он немедленно потерял бы сознание и через несколько минут умер бы. Врач, засыпавший на ходу, пришел бы к выводу, что не выдержало сердце. Никто бы не стал сомневаться в диагнозе и недоверчиво расспрашивать. Он стал бы одним из тысяч, погибших при масштабной бомбардировке. И покойся с миром. Она знала, что Вернер опасался преследований Маке. Сейчас Вернера могли арестовать каждый день. «Под пытками заговорит любой». Вернер выдал бы и Фриду, и Генриха, и остальных — в том числе и Карлу. Она могла их всех спасти — сейчас, в эту самую минуту. Но она мешкала. «Почему?» — спросила она себя. Маке был палач и убийца. Он заслуживал смерти тысячу раз. Убила же она Хоакима — ну, или хотя бы помогла убить. Но ей казалось, что тогда было другое дело. Тогда пришлось драться. Хоаким бил маму ногами и забил бы до смерти, если бы она не огрела его по голове чугунным котелком. А сейчас — дело другое. Маке был пациентом. Карла была не особенно верующей, но кое-что святое для нее существовало. Она — медсестра, и пациенты ей доверяют. Она знала, что Маке стал бы ее пытать и убил бы, не раздумывая, но она-то была не такой, как Маке, она была из другого теста. К нему это отношения не имело, дело было не в нем, а в ней. Если бы она убила пациента — она чувствовала, что ей пришлось бы оставить эту работу, никогда больше она не посмела бы ухаживать за больными. Она бы стала как банкир, который крадет деньги, или политик, берущий взятки, или священник, лапающий девочек, пришедших на первое занятие в воскресную школу. Она бы предала себя. — Чего ждешь? — сказала Фрида. — Я же не могу смазывать ожоги, пока он не успокоится. Карла воткнула иглу в Томаса Маке, и он перестал кричать. Фрида начала накладывать мазь на обожженные места. — Этого лишь оглушило, — говорил доктор Эрнст о другом пациенте. — Но у него пуля в ягодице… Как вышло, что вас подстрелили? — громко сказал он, обращаясь к пациенту. — Пожалуй, вот только пулями сегодня англичане нас не поливают. Карла обернулась посмотреть. Раненый лежал на животе. Брюки были разрезаны, и был виден зад. Кожа была белая, на поясе тонкие светлые волоски. Он еще не вполне пришел в себя, но что-то пробормотал. — Полицейский пистолет? Случайно выстрелил, говорите? — переспросил доктор Эрнст. — Да, — более внятно произнес раненый. — Сейчас я выну пулю. Будет больно, но у нас не хватает морфия, и много пострадавших в более тяжелом состоянии. — Вынимайте. Карла обработала рану. Доктор Эрнст взял длинные тонкие щипцы. — Закусите подушку, — сказал он. Он ввел щипцы в рану. У пациента вырвался приглушенный крик боли. — Постарайтесь не напрягать мышцы, — сказал доктор Эрнст. — Так только хуже. Карла подумала, что говорить это — глупо. Никто не сможет расслабиться, когда у него в ране ковыряются щипцами. — А, черт! — прорычал раненый. — Я нашел ее, — сказал доктор Эрнст. — Постарайтесь не шевелиться! Раненый замер, и доктор Эрнст вытащил пулю и бросил в лоток. Карла вытерла выступившую из раны кровь и наложила повязку. Раненый перекатился на спину. — Нет, — сказала Карла, — вы должны лежать на… И не договорила. Это был Вернер. — Карла? — сказал он. — Да, это я, — сказала она счастливым голосом. — Задницу тебе бинтую. — Я тебя люблю, — сказал он. Она обхватила его руками самым что ни на есть непрофессиональным образом и сказала: — Родной мой, я тоже тебя люблю!VI
Томас Маке медленно приходил в себя. Сначала он пребывал в состоянии, похожем на сон. Потом он начал понемногу соображать и понял, что находится в госпитале, под действием лекарств. Почему — он тоже понял, кожу жгло страшно, особенно левый бок. Он оказался в состоянии понять, что лекарства, должно быть, ослабили боль, но не сняли совсем. Постепенно он вспомнил, как случилось, что он попал сюда. Их бомбили. Он был бы мертв, если бы не бежал от взрыва, преследуя беглеца. Те, кто остались позади, разумеется, погибли: Манн, Шнайдер, Рихтер и мальчишка Вагнер. Вся его группа. Но Вернера он поймал. Хотя поймал ли? Он стрелял в Вернера, и тот упал; но тут взорвалась бомба. Маке выжил — значит, и Вернер тоже мог выжить. Теперь Маке был единственным, кто знал, что Вернер — шпион. Он должен был доложить боссу, суперинтенданту Крингеляйну. Он попытался сесть в постели, но обнаружил, что не в силах пошевелиться. Он хотел позвать медсестру, но когда открыл рот, не смог издать ни звука. Эти действия утомили его, и он снова заснул. Когда он в следующий раз проснулся, то почувствовал, что сейчас ночь. Все вокруг было тихо, неподвижно. Он открыл глаза — и увидел над собой лицо. Это был Вернер. — Больше тебе здесь не работать, — сказал Вернер. Маке попытался позвать на помощь, но обнаружил, что не может говорить. — Ты отправляешься на новое место, — сказал Вернер. — Больше ты не будешь никого мучить. На самом деле кого там будут мучить — так это тебя. Маке открыл рот, силясь закричать. На его лицо опустилась подушка. Она плотно зажала его рот и нос. Он обнаружил, что не может дышать. Он попытался бороться, но в его теле не было силы. Он попытался вдохнуть воздуха — но воздуха не было. Он почувствовал панику. Ему удалось качнуть головой в одну сторону, в другую — но подушка еще сильнее зажала рот и нос. Наконец у него получилось издать звук — но это было лишь слабое горловое сипение. Вселенная превратилась в круг света, который медленно сужался, пока не стал размером с булавочную головку. А потом — погас.Глава 17
Октябрь — ноябрь 1943 года
I
— Ты выйдешь за меня замуж? — спросил Володя и затаил дыхание. — Нет, — сказала Зоя Воротынцева. — Но — спасибо тебе. Она относилась ко всему с потрясающим безразличием, но это был слишком скорый ответ даже для нее. Они лежали в постели, в роскошной гостинице «Москва»; только что они занимались любовью. Зоя кончила дважды. Ее любимым видом секса был куннилингус. Ей нравилось лежать, откинувшись на гору подушек, чтобы он ласкал ее, стоя на коленях меж ее ног. Он делал это с удовольствием, и она охотно отвечала тем же. Они уже больше года были вместе, и казалось, что все идет просто замечательно. Ее отказ его озадачил. — Ты меня любишь? — спросил он. — Да. Я тебя обожаю. Спасибо, что любишь меня так, что сделал предложение. Это было чуть лучше. — Так почему же ты его не приняла? — Я не хочу рожать детей, когда в мире идет война. — Ладно, это я понимаю. — Сделай мне предложение снова, когда мы победим. — Но может быть, тогда я уже не захочу на тебе жениться. — Если ты так непостоянен, то хорошо, что я отказала тебе сегодня. — Извини. Я подзабыл, что ты не понимаешь, когда я тебя дразню. — Мне надо в туалет. — Она встала с кровати и голая прошлась по комнате. Володе с трудом верилось, что ему дозволено смотреть на это. У нее было тело как у манекенщицы или кинозвезды. У нее была молочно-белая кожа и светло-золотистые волосы — везде. Она села на унитаз, не закрыв дверь ванной, и он слышал, как она писает. Отсутствие у нее скромности постоянно приводило его в восторг. Предполагалось, что он сейчас работает. Каждый раз, когда приезжали главы союзных держав, московские спецслужбы приходили в смятение, и обычный Володин распорядок был вновь нарушен из-за конференции министров иностранных дел, что должна была начаться 18 октября. На конференцию приехали американский госсекретарь Корделл Халл и министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден. Они привезли какой-то нелепый план декларации четырех держав, включая Китай. Сталин считал это чепухой и не понимал, зачем тратить на это время. Американец Халл, семидесяти двух лет, кашлял кровью, в Москву он приехал в сопровождении врача, — но тем не менее он был энергичен и настаивал на подписании декларации. В течение конференции нужно было успеть столь многое, что НКВД — секретной полиции — приходилось сотрудничать с заклятыми соперниками, красноармейской разведкой, где работал Володя. В гостиничных номерах следовало установить микрофоны, — здесь тоже был, только Володя его отключил. Приехавших министров и всех их помощников следовало держать под ежеминутным наблюдением. Их багаж следовало без их ведома открыть и обыскать. Их телефонные звонки нужно было писать на пленку, расшифровывать, переводить на русский язык, вычитывать и конспектировать. Большинство тех, с кем общались приехавшие, были агентами НКВД, в том числе официанты и горничные; однако всех остальных, с кем им случится заговорить — в фойе гостиницы или на улице, — следовало проверить, а возможно, и арестовать, посадить в тюрьму и допросить с применением пыток. Работы было много. Володины дела шли в гору. Его шпионы в Берлине поставляли ценнейшую информацию. Они достали ему план главной летней операции «Цитадель», и Красная Армия нанесла немцам страшное поражение. Зоя тоже была счастлива: Советский Союз возобновил ядерные исследования, и Зоя состояла в группе, работавшей над созданием ядерной бомбы. Они сильно отставали от Запада — задержка была вызвана скептическим отношением Сталина, но в качестве компенсации они получали неоценимую помощь разведчиков-коммунистов в Англии и Америке, в том числе и от старого школьного Володиного друга Вилли Фрунзе. Она вернулась в постель. Володя сказал: — А в начале нашего знакомства я тебе не очень-то нравился. — Я вообще плохо относилась к мужчинам, — ответила она. — Да и до сих пор… В большинстве это пьяницы, хамы и дураки. Мне потребовалось немало времени, чтобы понять, что ты не такой. — Да уж, надеюсь, что не такой, — ответил он. — Но неужели действительно у нас с мужчинами все так плохо? — Да ты посмотри вокруг! — сказала она. — Ты посмотри на нашу страну. Он перегнулся через нее и включил радио у кровати. Хоть он и отсоединил подслушивающее устройство, но осторожность никогда не помешает. Когда радио разогрелось, военный оркестр заиграл марш. Успокоенный тем, что теперь его не подслушают, Володя сказал: — Ты имеешь в виду Сталина и Берию. Но они же будут не всегда. — Ты знаешь, как умер мой отец? — Нет. Родители никогда не упоминали. — На то есть причины. — Продолжай. — Мама рассказывала, на отцовском заводе выбирали депутата в Моссовет. Кандидату-большевику противостоял кандидат-меньшевик, и отец пошел на его собрание послушать, что он будет говорить. Он не поддерживал этого меньшевика, не голосовал за него… Однако всех, кто просто ходил на это собрание, уволили, а через несколько недель отца арестовали и увезли на Лубянку. Она имела в виду управление НКВД и тюрьму на Лубянской площади. — Мама пошла к твоему отцу и стала просить помочь. Он тут же помчался с ней на Лубянку, но они опоздали. Отца расстреляли. — Ужасно, — сказал Володя. — Но это все Сталин… — Нет. Это в двадцатом году, Сталин был на войне, на Юго-Западном фронте. Главным тогда был Ленин. — Это случилось при Ленине? — Да. Так что, как видишь, дело не только в Сталине и Берии. Володины представления об истории коммунизма пережили серьезное потрясение. — В чем же тогда? Дверь открылась. Володя схватился за пистолет, лежавший на столике у кровати. Но вошла всего лишь девица в шубке, под которой, насколько можно было видеть, ничего не было. — Извини, Володя, — сказала она. — Я не знала, что ты не один. — Это что еще за соска? — поинтересовалась Зоя. — Наташа, как ты открыла дверь? — спросил Володя. — Ты же дал мне ключ, который открывает все двери в гостинице. — Ну, могла бы хоть постучать! — Извини. Я пришла сообщить тебе плохую новость. — Какую? — Я пошла в номер Вуди Дьюара, как ты мне сказал. Но у меня ничего не вышло. — А что ты делала? — Вот что… — Наташа распахнула шубку, демонстрируя голое тело. У нее была пышная фигура и густые заросли темных волос на лобке. — Ладно, я понял, запахнись, — сказал Володя. — Что он сказал? Она перешла на английский. — Он просто сказал «нет». Я спросила: «Что значит «нет»?» А он сказал: «То, что противоположно слову «да». А потом открыл дверь нараспашку и держал, пока я не вышла. — Черт, — сказал Володя. — Придется придумать что-нибудь еще.II
Когда в четвертом часу пополудни в отдел картографирования территорий противника вошел капитан Вандермейер с лицом, раскрасневшимся от обеда с пивом, Чак Дьюар понял, что будут неприятности. Отдел разведки на Гавайях в Перл-Харбор разросся. Раньше он назывался «станция HYPO», теперь же носил гордое имя Объединенного Разведывательного центра Тихоокеанской зоны. За Вандермейером в кильватере следовал сержант морской пехоты. — Эй вы, голубки, — сказал Вандермейер, — у вас тут посетитель с жалобой. По ходу разрастания отдела каждый обзавелся специализацией, и Чак с Эдди стали экспертами по картографии плацдармов, где должны были высаживаться американские десантники, по мере того как они пробивались, отвоевывая остров за островом, через Тихий океан. — Это сержант Донеган, — сказал Вандермейер. Морпех был высок и мускулист, о таких говорят «парень-кремень», и Чак догадался, что сексуально озабоченный Вандермейер воспылал к нему страстью. — Рад встрече, сержант, — сказал Чак, поднимаясь. — Я — главный старшина Дьюар. И Чак, и Эдди получили повышение. Так как в армию Соединенных Штатов вливались тысячи новобранцев, то офицеров не хватало, и пришедшие во флот еще до войны и знавшие, что к чему, росли быстро. Чаку с Эдди было разрешено жить вне базы, и они сняли вдвоем небольшую квартирку. Чак протянул руку, но Донеган ее не пожал. Чак снова сел. Он был немного старше сержанта по званию, и не собирался быть вежливым с тем, кто предпочитает держаться грубо. — Я могу вам чем-нибудь помочь, капитан Вандермейер? На флоте у капитана много возможностей издеваться над старшиной, и Вандермейеру все они были известны. Он так составлял графики, что у Чака с Эдди никогда не совпадали выходные. Он ставил им за работу «удовлетворительно», прекрасно зная, что любая оценка, кроме «отлично», фактически была «черной меткой». Он путал данные в документах для финансовой части, так что Чаку и Эдди платили позже или меньше, чем следовало, и им приходилось тратить по многу часов, чтобы исправить ситуацию. Он был для них здоровенной занозой. И сейчас, должно быть, он выдумал какую-то новую гадость. Донеган вытащил из кармана потрепанный листок бумаги и развернул. — Ваша работа? — угрожающе спросил он. Чак взял листок. Это была карта островов Новой Джорджии, входящих в состав Соломоновых островов. — Надо проверить, — сказал он. Это была его карта, и он знал это, но тянул время. Он подошел к шкафу с документами и выдвинул ящик. Вынул папку с Новой Джорджией и захлопнул ящик коленом. Вернулся за стол, сел и открыл папку. Там лежала копия карты Донегана. — Да, — сказал Чак. — Это моя работа. — Ну так я пришел сказать тебе, что твоя работа — дерьмо, — заявил Донеган. — В самом деле? — Смотри сюда. У тебя здесь джунгли подходят к самому морю. А на самом деле там открытое место шириной в четверть мили. — Мне очень жаль это слышать. — Тебе жаль! — Донеган выпил пива столько же, сколько Вандермейер, и нарывался на драку. — У меня на этом пляже пятьдесят человек полегло! Вандермейер рыгнул и сказал: — Дьюар, как ты мог допустить такую ошибку? Чака это потрясло. Если из-за его ошибки погибло пятьдесят человек — он заслужил, чтобы на него орали. — Вот с чем нам приходилось работать, — сказал он. В папке была расплывчатая карта островов — пожалуй, еще викторианских времен, и более поздняя морская карта, где были показаны глубины морского дна, но практически не было отметок о наземном рельефе или переданных по радио описаний. Единственное, что еще находилось в папке, — это размытая аэрофотосьемка воздушной разведки. Указывая пальцем на нужное место на фотографии, Чак сказал: — Это же действительно выглядит так, словно деревья подходят к самой воде. Там бывает прилив? Если нет — возможно, песок был покрыт водорослями, когда делали фотографию. Водоросли могут внезапно зацвести и так же быстро исчезнуть. — Если бы тебе самому пришлось драться на том чертовом пляже, — сказал Донеган, — ты бы, наверное, не так наплевательски к этому относился. «Может, и правда», — подумал Чак. Донеган вел себя грубо, вызывающе, его подстрекал подлый Вандермейер, но само по себе это не означало, что он не прав. — Да, Дьюар, — сказал Вандермейер, — может, тебе с твоим дружком-голубком отправиться с морской пехотой, когда будет следующая высадка? Посмотришь, как используются ваши карты в бою. Чак пытался придумать остроумный ответ, но вдруг ему пришло в голову отнестись к предложению всерьез. Может, ему и стоит побывать в боевой обстановке. Действительно ведь легко стать равнодушным, сидя за столом. К претензии Донегана следовало отнестись серьезно. С другой стороны, это означало, что придется рисковать жизнью. Чак взглянул Вандермейеру в глаза. — Мне нравится эта мысль, капитан, — сказал он. — Я бы хотел пойти добровольцем на следующую высадку. Донеган посмотрел на него потрясенно, словно начал подозревать, что неверно судил о ситуации. Впервые за весь разговор подал голос Эдди: — И я. Я тоже поеду. — Ладно, — сказал Вандермейер. — Вернетесь поумневшими — или вообще не вернетесь.III
У Володи никак не получалось напоить Вуди Дьюара. Они сидели в баре гостиницы «Москва». Он поставил перед молодым американцем рюмку водки и сказал на школьном английском: — Вам понравится, это — самая лучшая! — Большое спасибо, — сказал Вуди. — Мне очень приятно. — Но к рюмке не прикоснулся. Вуди был высоким и долговязым и казался прямолинейным до наивности. Почему Володя и выбрал его. Вуди через переводчика спросил: — Пешков — распространенная в России фамилия? — Не особенно, — ответил по-русски Володя. — Я из Буффало, там есть известный бизнесмен Лев Пешков. Я подумал, не родственники ли вы с ним? Это Володю ошарашило. У его отца был брат по имени Лев Пешков, и он уехал в Буффало еще перед Первой мировой. Но из осторожности он уклонился от ответа. — Надо спросить отца, — сказал он. — В Гарварде я учился с сыном Льва Пешкова Грегом. Возможно, это ваш двоюродный брат. — Возможно, — ответил Володя, нервно взглянув на сидевших вокруг стола сексотов. Вуди понятия не имел, что любая связь с кем-то в Америке могла навлечь подозрения на советского человека. — Знаете, Вуди, — сказал он, — а в нашей стране отказ выпить считается оскорблением. — А в Америке — нет, — сказал Вуди, располагающе улыбаясь. Володя поднял свою рюмку и оглядел сидящих за столом всевозможных секретных сотрудников органов, притворяющихся гражданскими лицами — служащими и дипломатами. — У меня тост! — сказал он. — За дружбу между Соединенными Штатами и Советским Союзом! Остальные высоко подняли рюмки. Вуди тоже поднял. — За дружбу! — раздались голоса. Все выпили, кроме Вуди, который поставил свою рюмку, даже не пригубив. Володя начал подозревать, что тот не так наивен, как кажется. Вуди наклонился к нему через стол. — Володя, вы должны понять, что я не знаю никаких тайн. Я для этого слишком молод. — Я тоже, — ответил Володя. К истине это не имело никакого отношения. — Я лишь хочу пояснить, — сказал Вуди, — что вы можете просто задавать мне вопросы. Если я буду знать ответы, то отвечу вам. Мне можно, потому что никакая известная мне информация просто не может быть секретной. Поэтому нет необходимости пытаться меня напоить или посылать ко мне в номер проституток. Можно просто спросить. Наверняка это какая-то уловка, решил Володя. Не бывает таких наивных. Но он решил подыграть Вуди. Почему бы и нет? — Ладно, — сказал он. — Мне нужно знать, чего вы добиваетесь. Не лично вы, разумеется. А ваша делегация, и секретарь Халл, и президент Рузвельт. Что вы хотите получить с помощью этой конференции? — Мы хотим, чтобы вы поддержали Декларацию четырех держав. Это был стандартный ответ, но Володя решил настаивать. — Вот этого мы и не понимаем. Сейчас он говорил искренне, возможно — больше, чем следовало, но инстинктивно он чувствовал, что стоит чуть приоткрыться. — Кому нужно, чтобы в подписании декларации участвовал Китай? Мы хотим покончить с фашизмом в Европе. В этом нам необходима ваша помощь. — И мы поможем. — Вы так говорите. Однако вы говорили, что этим летом войдете в Европу. — Но мы же вошли в Италию. — Этого недостаточно! — В следующем году мы войдем во Францию. Мы пообещали. — Так зачем вам эта декларация? — Ну… — Вуди помолчал, собираясь с мыслями. — Нам надо показать американскому народу, что вторжение в Европу отвечает его интересам. — Зачем? — Что зачем? — Зачем вам объяснять это народу? Рузвельт — президент, так ведь? Вот и пусть он просто сделает это! — В следующем году — выборы. Он хочет быть избранным на новый срок. — И что же? — Американцы не станут за него голосовать, если будут считать, что он втянул их в европейскую войну без необходимости. Поэтому ему надо представить это как часть своего общего плана действий для достижения мира во всем мире. Если мы подпишем Декларацию четырех держав, показывая серьезность наших намерений относительно ООН, американские избиратели более спокойно примут вторжение во Францию как необходимый шаг на пути к более мирной обстановке в мире. — Это потрясающе, — сказал Володя. — Он президент — и тем не менее все время должен оправдываться за все, что делает! — Как-то так, — сказал Вуди. — У нас это называется демократией. У Володи мелькнуло подозрение, что этот невероятный бред может на самом деле оказаться правдой. — То есть Декларация вам необходима, чтобы заставить американских избирателей поддержать вторжение в Европу. — Именно. — Но зачем нам Китай? — Особенное раздражение Сталина вызывало настойчивое требование союзников, чтобы Декларацию подписал и Китай. — Китай — слабый союзник. — Так и не нужно его принимать во внимание! — Если исключить Китай, это их деморализует, и, возможно, они будут сражаться с японцами не так мужественно. — И что? — Тогда нам придется усилить подкреплениями наши войска на Тихоокеанском театре военных действий, что ослабит нашу мощь в Европе. Это Володю встревожило. Советский Союз был не заинтересован в том, чтобы союзники перебрасывали войска на Тихий океан. — Значит, вы делаете дружеский жест по отношению к Китаю, чтобы сохранить больше сил для вторжения в Европу. — Да. — По вашим словам все выходит так просто. — Так и есть, — сказал Вуди.IV
Рано утром первого ноября на подходе к расположенному в Южном море острову Бугенвиль Чак и Эдди, бывшие в составе 3-й дивизии морской пехоты, получили на завтрак мясо. Остров Бугенвиль был около 125 миль длиной. На нем располагались две японские морские военные базы, одна — на севере, вторая — на юге. Морская пехота готовилась к высадке на полпути между ними, на слабо защищенном западном берегу. Их задачей было — захватить плацдарм и занять достаточную территорию, чтобы построить аэродром, с которого будут взлетать самолеты, направляющиеся бомбить японские базы. Чак был на палубе в 7 часов 26 минут. Морпехи в касках и с ранцами за спиной переваливались за борт и, цепляясь за веревочные сетки, свисающие с бортов судна, спускались вниз и прыгали в десантные баржи с высокими бортами. С ними было и несколько служебных собак, доберман-пинчеров, из которых получались бессменные часовые. Баржи еще шли к берегу, а Чак уже смог заметить недостаток карты, которую делал. Высокие волны обрушивались на круто поднимающуюся сушу. На его глазах лодку развернуло бортом к волне и опрокинуло. Морпехи поплыли к берегу. — Мы должны отображать особенности волнения, — сказал Чак Эдди, стоявшему рядом с ним на палубе. — Как же мы их узнаем? — Самолетам разведки придется летать достаточно низко, чтобы на фото были видны барашки на волнах. — Но они не могут рисковать так снижаться вблизи вражеских баз. Эдди был прав. Но какой-то выход должен был существовать. Чак занес этот вопрос первым в список того, что следовало обдумать по возвращении. Для карты плацдарма этой высадки им удалось получить больше источников информации, чем обычно. Кроме обычных ненадежных карт и неудобочитаемых фотографий аэрофотосъемки, они получили данные от разведгруппы, высадившейся там с подводной лодки шестью неделями раньше. Группа отметила двенадцать мест, пригодных для высадки, на участке берега длиной в четыре мили. Но о таких волнах они не предупреждали. Наверное, в тот день море было более спокойным. Во всех остальных отношениях карта Чака была верной. Берег начинался песчаной полосой шириной в сотню метров, потом шли заросли пальм и прочей растительности. Сразу за чащей, судя по карте, должно было начаться болото. Берег был не совсем без охраны. Чак услышал грохот орудий, и на мелководье упал снаряд. Вреда он не причинил, но прицел наверняка поправят. С лихорадочной поспешностью перед лицом новой опасности морпехи прыгали с десантных барж на берег и бежали к деревьям. Чак был рад, что решил поехать. Его отношение к работе над картами нельзя было назвать легкомысленным или небрежным, но ему было полезно увидеть своими глазами, как от того, правильно ли сделана карта, зависят жизни людей, когда малейшая ошибка может оказаться гибельной. Еще до этой высадки они с Эдди стали намного требовательней. Размытые фотографии они просили переснять, они расспрашивали группы разведчиков по телефону и с помощью телеграфа искали нужные карты в лучшем качестве по всему миру. Он был рад и еще по одной причине. Он вышел в море, которое так любил. Он был на корабле, где было еще семьсот парней, и он наслаждался чувством товарищества, радовался шуткам, песням, тесноте переполненных кают и общим душам. — Все равно что натуралу попасть в школу-интернат к девочкам, — сказал он как-то вечером Эдди. — Однако так никогда не бывает, а это — бывает, — ответил Эдди. Он чувствовал себя так же, как Чак. Они любили друг друга, но посмотреть на голых моряков были не прочь. Теперь же все семьсот морпехов как можно быстрее спускались с корабля и выбирались на сушу. И то же самое происходило на восьми других участках вдоль этого отрезка берега. Едва опустев, баржа, не теряя времени, разворачивалась и отправлялась за следующими; но все равно процесс этот казался отчаянно медленным. Японский артиллерист, скрывающийся где-то в джунглях, наконец как следует прицелился — и, повергая Чака в шок, пущенный меткой рукой снаряд взорвался в гуще морпехов, разметав в стороны людей, винтовки и части тел, замусорив берег и окрасив песок кровавыми пятнами. Чак в ужасе смотрел на это месиво, когда, услышав рев самолета и взглянув вверх, увидел японский «зеро», низко летящий вдоль береговой линии. Красные солнца, нарисованные на его крыльях, заставили его похолодеть. В прошлый раз он видел их в битве за Мидуэй. «Зеро» начал обстреливать берег. Морпехов, высаживающихся с десантных барж, он застал беззащитными. Кто бросился ничком на мелководье, кто пытался спрятаться за корпусом судна, кто побежал к чаще. Следующие несколько секунд лилась кровь и падали люди. Потом самолет улетел, оставив берег, усыпанный мертвыми американцами. Секунду спустя Чак услышал, как он обстреливает следующий участок берега. Он вернется. Планировалось, что их будут сопровождать американские самолеты, но Чак не видел ни одного. Воздушное прикрытие никогда не бывает там, где оно нужно, то есть именно над твоей головой. Когда все морпехи были на берегу, живые или мертвые, — лодки доставили врачей и бригады санитаров с носилками. Потом начали выгружать припасы: патроны, питьевую воду, еду, лекарства и бинты. Обратно десантные баржи увозили на корабль раненых. Чак и Эдди, как дополительный состав, отправились на берег с припасами. Рулевые уже привыкли к качке, и баржа приняла устойчивое положение — трап упирался в песок, а в корму били волны, и пока ящики выгружали на берег, Чак с Эдди спрыгнули в воду и пошли к берегу. Из воды они вышли вместе. И тут же заработал пулемет. Видимо, он был в джунглях, метрах в четырехстах дальше по берегу. Находился ли он там с самого начала и стрелок просто выбирал подходящий момент — или его только что передвинули на эту позицию с другой точки? Эдди с Чаком, сгибаясь вдвое, бросились к линии деревьев. Моряк с ящиком патронов на плече вскрикнул от боли и упал, уронив свой ящик. Потом вскрикнул Эдди. Чак, прежде чем смог остановиться, пробежал еще пару шагов. Когда он обернулся, Эдди покатился по песку, схватившись за колено. — А, дьявол! — вопил он. Чак вернулся и опустился рядом с ним на колени. — Все в порядке, я здесь! — крикнул он. Глаза Эдди были закрыты, но он был жив, и, кроме колена, других ран Чак у него не видел. Он поднял голову. Баржа, что привезла их, была еще у берега, ее разгружали. В считаные минуты он мог доставить Эдди на корабль. Но пулемет все еще стрелял. Он переменил положение — теперь он был на корточках. — Сейчас будет больно, — сказал он. — Ори сколько хочешь. Он сунул правую руку под плечо Эдди, потом протиснул левую ему под ягодицы. Поднял его и выпрямился. Эдди завопил от боли, когда раздробленная нога свободно повисла в воздухе. — Потерпи, милый, — сказал Чак. Он повернул к воде. И почувствовал внезапную, невыносимую боль, пронзившую ноги, потом спину и, наконец, голову. В следующую долю секунды он подумал, что только бы не уронить Эдди. А в следующий миг уже знал, что уронит. Яркая вспышка ослепила его. А потом мир прекратил существовать.V
В свой выходной день Карла работала в еврейской больнице. Ее уговорил доктор Ройтман. Из лагеря его отпустили, почему — никто не знал, кроме нацистов, а уж они не скажут. Он лишился одного глаза и ходил хромая, но был жив и в состоянии лечить. Больница находилась в рабочем районе на севере Веддинга, но в ее архитектуре ничего пролетарского не было. Ее построили еще до Первой мировой войны, когда берлинские евреи были гордыми и процветающими. В комплекс входило семь элегантных зданий, расположенных в большом саду. Разные отделения были связаны между собой туннелями, чтобы пациенты и персонал могли переходить из одного отделения в другое, не выходя на улицу. То, что там до сих пор находилась еврейская больница, было чудом. В Берлине осталось очень мало евреев. Их собирали тысячами и отправляли в специальных поездах. Никто не знал ни куда их везут, ни что с ними будет. Ходили невероятные слухи о лагерях уничтожения. Те немногие евреи, что все еще оставались в Берлине, не могли обращаться за врачебной помощью, если заболеют, к арийским докторам и медсестрам. Поэтому по запутанной логике нацистского расизма больнице позволили быть. Работали там в основном евреи и другие несчастные, которые не подходили под определение «истинныйариец»: славяне из Восточной Европы, полукровки и состоящие в браке с евреями. Но медсестер не хватало, и Карла им помогала. Больнице постоянно угрожало гестапо, крайне мало было припасов и особенно лекарств, недостаточно персонала, и почти не было средств. Измеряя температуру одиннадцатилетнему мальчугану с поломанной ногой — он попал под бомбежку, — Карла нарушала закон. Преступлением было и то, что она таскала лекарства из своего госпиталя и приносила сюда. Но ей хотелось доказать, хотя бы себе самой, что не все покорились нацистам. Закончив обход, она увидела за дверью Вернера в летной форме. Несколько дней Вернер и Карла прожили в страхе, гадая, вдруг кто-нибудь из тех, кто был во время бомбежки в школе, выжил и теперь обвинит Вернера. Но уже было ясно, что все погибли, а больше никто о подозрениях Маке не знал. Им снова удалось выйти сухими из воды. От пулевого ранения Вернер оправился быстро. Они стали любовниками. Вернер переехал в большой, полупустой дом фон Ульрихов и каждую ночь спал с Карлой. Родители не возражали: все понимали, что любой день может стать последним, и поскольку жизнь была полна лишений и страданий, нельзя было упускать любую возможность порадоваться. Но сейчас, когда Вернер помахал ей через стеклянную дверь палаты, вид у него был более серьезный, чем обычно. Она поманила его внутрь и поцеловала. — Я тебя люблю! — сказала она. Никогда не уставала это повторять. И он всегда был счастлив отвечать: — Я тоже тебя люблю! — Что ты здесь делаешь? — спросила она. — Ты что, просто зашел, чтобы я тебя поцеловала? — У меня плохие новости. Меня направляют на Восточный фронт. — О нет! У нее на глаза навернулись слезы. — На самом деле — просто чудо, что я столько времени этого избегал. Но генерал Дорн больше не может держать меня при себе. Пол-армии — старики и школьники, а я — здоровый двадцатичетырехлетний парень, офицер… — Пожалуйста, не умирай! — прошептала она. — Я очень постараюсь. Все так же шепотом она сказала: — А что же будет с нашей организацией? Ты все знаешь. Кто сможет возглавить дело вместо тебя? Он молча смотрел на нее. Она поняла, что у него на уме. — Нет, нет! Только не я! — Ты подходишь лучше всех. Фрида может лишь подчиняться, но не руководить. Ты проявила способность вербовать новых членов, убеждать их. У тебя никогда не было проблем с полицией, ты не была замечена в политической деятельности. Никто не знает, какую роль ты играла в противодействии акции «Т-4». С точки зрения властей ты — безупречная медсестра. — Но, Вернер, мне страшно! — Ты можешь отказаться. Но больше никто не справится. Тут они услышали шум. В соседней палате находились больные с психическими расстройствами, и оттуда нередко доносились крики или даже вопли, но сейчас было не так. Интеллигентный голос поднялся до крика, и в нем звучала ярость. Потом они услышали другой голос, этот — уже с берлинским акцентом и упрямой, угрожающей интонацией, которую приезжие считали типичной для берлинцев. Карла вышла в коридор, за ней последовал и Вернер. Доктор Ротман, с нашитой на пиджак желтой звездой, спорил с человеком в форме СС. За их спинами двойные двери психиатрической палаты были широко распахнуты. Из них выходили пациенты. Еще двое полицейских и пара медсестер гнали нестройную очередь мужчин и женщин — в основном в пижамах, — в которой некоторые шли прямо и были, по-видимому, нормальными, другие шаркали ногами и бормотали что-то себе под нос, шагая друг за другом вниз по лестнице. Карла тут же вспомнила Курта, сына Ады, и Акселя, брата Вернера. И так называемую больницу Акельберга. Она не знала, куда забирают этих пациентов, но была уверена, что их там убьют. — Ведь эти люди — больные! — возмущенно говорил доктор Ротман. — Им требуется лечение! — Они не больные, а психи, — ответил офицер СС. — И мы отвезем их туда, где психам самое место. — В больницу? — Вас проинформируют в обычном порядке. — Меня это не устраивает. Карла понимала, что ей вмешиваться нельзя. Если узнают, что она не еврейка, у нее будут большие неприятности. Ее внешность не выглядела ни арийской, ни семитской — темные волосы, зеленые глаза. Если она будет вести себя тихо, ее, скорее всего, никто не тронет. Но если она начнет возмущаться действиями СС, ее арестуют и подвергнут допросу, и тогда выяснится, что она работает незаконно. Поэтому она прикусила язык. — Пошевеливайтесь! — прикрикнул офицер. — Ведите этих кретинов в автобус. — Я должен знать, куда их везут, — упрямо сказал доктор Ротман. — Это мои пациенты. Фактически это было не так — ведь он был не психиатр. — Если вы так о них беспокоитесь, — сказал эсэсовец, — можете ехать с ними. Доктор Ротман побледнел. Поехать почти наверное означало обречь себя на смерть. Карла подумала о его жене Ханнелор, сыне Руди и живущей в Англии дочери Еве — и у нее подкосились ноги от страха. Офицер ухмыльнулся. — Что, беспокойства резко поубавилось? — злорадно сказал он. Ротман выпрямился. — Напротив, — сказал он. — Я принимаю ваше предложение. Много лет назад я дал клятву — делать все, что в моих силах, чтобы помогать больным людям. И я не собираюсь нарушать эту клятву теперь. Я надеюсь, что умру со спокойной совестью. И, хромая, он пошел вниз по лестнице. Мимо прошла пожилая женщина, на которой не было ничего, кроме халата, распахивающегося спереди, обнажая ее наготу. Карла не смогла промолчать. — На улице ноябрь! — вскричала она. — А они все — без верхней одежды! Офицер пристально взглянул на нее. — В автобусе им будет нормально. — Я принесу что-нибудь из теплых вещей… — Карла повернулась к Вернеру. — Пойдем, поможешь мне. Снимай все одеяла. Вдвоем они обежали пустеющую психиатрическую палату, стягивая одеяла с кроватей и вынимая из шкафов. Потом, каждый с грудой одеял, сбежали по лестнице. Земля больничного сада стала твердой от мороза. У главного входа стоял серый автобус, мотор работал вхолостую, водитель курил, сидя за рулем. Карла увидела, что он в зимнем пальто, к тому же в шапке и перчатках, и поняла, что автобус не обогревается. Несколько сотрудников гестапо и СС стояли тесным кружком, наблюдая за происходящим. В автобус поднимались последние пациенты. Карла и Вернер тоже вошли внутрь и стали раздавать одеяла. Доктор Ротман стоял в хвосте автобуса. — Карла, — сказал он. — Ты… ты расскажи моей Ханнелор, как все произошло. Я должен ехать с больными. Выбора у меня нет. — Конечно… — ее голос оборвался. — Может быть, у меня получится защитить этих людей. Карла кивнула, хотя на самом деле не верила в это. — Как бы там ни было, я не могу их оставить. — Я скажу ей. — И скажи, что я ее люблю. Карла не могла больше сдерживать слезы. — Скажи, что это было последнее, что я сказал. Я люблю ее. Карла кивнула. Вернер взял ее за руку. — Пойдем. Они вышли из автобуса. — Эй вы, в летной форме, — окликнул Вернера эсэсовец. — Какого черта вы здесь делаете? Вернер пришел в такую ярость, что Карла испугалась, не начнет ли он драку. Но он ровным голосом ответил: — Раздаю одеяла замерзающим старикам. Теперь это противозаконно? — Вы должны сражаться на Восточном фронте. — Я отправляюсь туда завтра. А вы? — Думайте, что говорите. — Если вы будете так любезны, что арестуете меня до отъезда, то возможно, это спасет мне жизнь. Эсэсовец отвернулся. Водитель переключил передачу, и мотор зазвучал на более высокой ноте. Карла с Вернером обернулись посмотреть. Из каждого окна глядели лица, и все были разные: лопочущие, пускающие слюни, истерически хохочущие, рассеянные, искаженные душевной мукой, но все — безумные. Эсэсовцы увозили больных психическими заболеваниями. Сумасшедшие везли сумасшедших. Автобус тронулся.VI
— Возможно, мне бы и понравилась Россия, если бы мне позволили на нее посмотреть, — сказал отцу Вуди. — У меня такое же впечатление. — Я даже не смог сделать приличных фотографий. Они сидели в главном вестибюле гостиницы «Москва», возле входа на станцию метро. Их вещи были собраны, они отправлялись домой. — Надо будет рассказать Грегу Пешкову, что я здесь встречался с Володей Пешковым, — сказал Вуди. — Хотя Володя был не очень-то рад про него услышать. Насколько я понимаю, каждый, у кого есть связи на Западе, может попасть под подозрение. — Это как пить дать. — Как бы там ни было, а мы добились своей цели, и это главное. Союзники поддержали Организацию Объединенных Наций. — Да, — удовлетворенно сказал Гас. — Уговорить Сталина было непросто, но в конце концов он согласился. Я думаю, этому помог твой откровенный разговор с Пешковым. — Ты боролся за это всю свою жизнь, папа. — Не стану отрицать, что сейчас очень удачное время. У Вуди мелькнуло тревожное подозрение. — Ты же не собираешься сейчас уходить в отставку, правда? — Нет, — рассмеялся Гас. — Мы достигли консенсуса в принципиальных вопросах, но работа только началась. Кордел Халл из Москвы уже уехал, но кое-кто из его помощников еще остались, и сейчас один из них приближался к Дьюарам. Вуди знал этого молодого человека, его звали Рэй Бейкер. — Сенатор, у меня для вас сообщение, — сказал он. Похоже, он нервничал. — Ну, вы едва успели меня застать, я уже уезжаю, — сказал Гас. — В чем дело? — Это касается вашего сына Чарльза… Чака. Гас побледнел. — Какое сообщение, Рэй? Молодой человек с трудом произнес: — Сэр, у меня плохие новости. Он участвовал в битве за Соломоновы острова. — Он ранен? — Нет, сэр. Хуже. — О господи, — сказал Гас и заплакал. Вуди никогда не видел отца плачущим. — Сэр, мне так жаль, — сказал Рэй. — В сообщении сказано, что он убит.Глава 18
1944 год
I
Вуди стоял перед зеркалом в спальне родителей в их вашингтонской квартире. На нем была форма младшего лейтенанта 510-го парашютно-десантного полка Соединенных Штатов Америки. Его форма была пошита хорошим вашингтонским портным, но смотрелся он в ней неважно. Когда он надевал хаки, его цвет лица казался землистым, а знаки различия выглядели просто тусклыми. Он, наверное, мог бы избежать призыва, но решил этого не делать. С одной стороны, ему хотелось продолжать работать с отцом, который помогал президенту Рузвельту планировать новый мировой порядок, при котором можно будет избежать следующих мировых войн. Они одержали победу в Москве, но Сталин был человеком изменчивым, казалось, ему доставляло удовольствие создавать трудности. В декабре на Тегеранской конференции советский лидер воскресил компромиссную идею региональных комитетов, и Рузвельту пришлось его от этого отговаривать. Было очевидно, что ООН будет нуждаться в неусыпном надзоре. Но Гас мог с этим справиться и без Вуди. А Вуди чувствовал себя все хуже и хуже при мысли, что он позволяет другим сражаться вместо него. Он выглядел в форме хорошо — насколько это вообще было возможно — и вышел в гостиную показаться маме. У Розы был посетитель — молодой человек в белой флотской форме, и после секундного замешательства Вуди узнал веснушчатую физиономию красавца Эдди Пэрри. Он сидел рядом с Розой на диване, держа трость. Эдди с трудом поднялся, чтобы пожать Вуди руку. Лицо у мамы было печальное. — Эдди рассказывает мне о том дне, когда умер Чак, — сказала она. Эдди снова опустился на диван, и Вуди сел напротив. — Я бы тоже хотел послушать, — сказал он. — Рассказ будет недолгий, — начал Эдди. — Едва мы ступили на берег острова Бугенвиль — пяти секунд не прошло, как откуда-то из болота начал стрелять пулемет. Мы бросились к укрытию, но я сразу получил пару пуль в колено. Чаку надо было дальше бежать к деревьям. Так положено — раненых оставляют, чтобы их потом подобрали санитары. Но Чак, конечно, нарушил правила. Он остановился и вернулся ко мне. Эдди замолчал. На журнальном столике рядом с ним стояла чашка с кофе, он сделал большой глоток. — Он взял меня на руки, — продолжал он. — Дурак чертов. Стал отличной мишенью. Но, понятно, он хотел отнести меня назад на баржу. У этих барж высокие борта, и сделаны из стали. Мы были бы там в безопасности, и на корабле мною сразу занялись бы медики. Только не надо было ему этого делать. Едва он выпрямился, как в него полетели пули — в ноги, в спину, в голову. Думаю, он умер раньше, чем упал на песок. Во всяком случае, когда я смог поднять голову, чтобы на него посмотреть, он уже был мертв. Вуди видел, что маме с трудом удается держать себя в руках. Он боялся, что если она заплачет, то он тоже не сможет сдержаться. — Я лежал на берегу, рядом с его телом, где-то с час, — сказал Эдди. — Я все время держал его за руку. Потом принесли носилки, чтобы меня забрать. Я не хотел. Я знал, что больше его не увижу… — Он закрыл лицо руками. — Я так его любил, — сказал он. Роза положила руку на его широкие плечи и обняла его. Он спрятал лицо у нее на груди и зарыдал как ребенок, а она гладила его по голове. — Ну не надо, не надо, — говорила она. — Не надо, не надо. Вуди понял, что мама знала про отношения Чака и Эдди. Через минуту-другую Эдди начал приходить в себя. Он посмотрел на Вуди. — Ты знаешь, каково это, — сказал он. Он говорил про смерть Джоан. — Да, знаю, — сказал Вуди. — Это хуже всего на свете… Но с каждым днем боль становится чуточку меньше. — Надеюсь, что так. — Ты по-прежнему на Гавайях? — Да. Мы с Чаком работаем в отделе картографирования территорий противника. Работали… — он сглотнул. — Чак решил, что нам надо получить получше представление, каковы наши карты в деле. Поэтому мы и поехали с морским десантом на Бугенвиль. — Должно быть, вы работаете отлично, — сказал Вуди. — Мы, похоже, побеждаем японцев в Тихом океане. — Дюйм за дюймом… — сказал Эдди. Он взглянул на форму Вуди. — Какой у тебя пункт приписки? — Был — форт Беннинг в Джорджии, подготовка воздушного десанта, — сказал Вуди. — А сейчас я еду в Лондон. Завтра уезжаю. Он поймал взгляд матери. Она вдруг показалась ему постаревшей. Он заметил на ее лице морщины. Ее пятидесятый день рождения прошел как-то без особого шума. Однако он догадался, что разговор о гибели Чака, когда второй сын уже на пороге в военной форме, был для нее тяжелым испытанием. Эдди ничего не заметил. — Говорят, в этом году мы войдем во Францию, — сказал он. — Я думаю, потому-то у нас и ускорили обучение, — сказал Вуди. — Должно быть, понюхаете пороху. Роза подавила всхлип. — Надеюсь, что буду таким же храбрым, как мой брат, — сказал Вуди. — Надеюсь, тебе не представится такого случая, — сказал Эдди.II
Грег Пешков пригласил темноглазую Маргарет Каудри на послеполуденный концерт симфонической музыки. У Маргарет был большой, чувственный рот, словно созданный для поцелуев. Но у Грега на уме было и кое-что другое. Он следил за Барни Мак-Хью. И агент ФБР по имени Билл Бикс — тоже. Барни Мак-Хью был талантливым молодым физиком. Он был в отпуске — работал он в секретной лаборатории армии США в городе Лос-Аламос, штат Нью-Мексико, — и привез свою английскую жену в Вашингтон посмотреть достопримечательности. ФБР заранее выяснило, что Мак-Хью собирается на концерт, и спецагенту Биксу удалось достать Грегу два места в нескольких рядах за четой Мак-Хью. Концертный зал, где сотни незнакомых людей собираются в толпы у выхода, был идеальным местом для незаметной встречи, и Грегу нужно было знать, что этот Мак-Хью затеял. Жаль, что они уже один раз встречались. Грег разговаривал с Мак-Хью в Чикаго, в тот самый день, когда испытывали ядерный реактор. Это было полтора года назад, но Мак-Хью мог и вспомнить его. Поэтому Грегу нужно было позаботиться о том, чтобы Мак-Хью его не заметил. Когда Грег с Маргарет прибыли, кресла Мак-Хью были пустыми. По сторонам сидели две пары, обычные на вид: слева — мужчина средних лет в дешевом сером костюме в белую полоску и его безвкусно одетая жена, справа — две пожилые дамы. Грег надеялся, что Мак-Хью появится. Если этот тип — шпион, то Грег хотел поймать его на горячем. Сейчас должна была прозвучать первая симфония Чайковского. — Так значит, тебе нравится классическая музыка? — непринужденно поддерживая беседу, спросила Маргарет, пока оркестранты настраивали свои инструменты. Она понятия не имела об истинной причине, почему они здесь оказались. Маргарет знала, что Грег занимался исследованиями в области оружия, которая была секретной, но, как все американцы, об атомной бомбе и не подозревала. — А я думала, ты слушаешь только джаз, — сказала она. — Я люблю русских композиторов, они так выразительны, — ответил Грег. — Наверное, у меня это в крови. — А я росла на классической музыке. Мой отец любит приглашать на приемы небольшой оркестр. — Семья Маргарет была так богата, что Грег чувствовал себя нищим по сравнению с ними. Но он еще не знакомился с ее родителями и подозревал, что они вряд ли примут с распростертыми объятиями незаконного сына известного голливудского волокиты. — Ты куда смотришь? — спросила она. — Так, никуда. — Появились Мак-Хью. — А что это у тебя за духи? — «Ши-Ши», Ренуар. — Чудесный аромат. Мак-Хью выглядели вполне довольными жизнью — жизнерадостная, благополучная молодая чета на отдыхе. Не потому ли они опоздали, подумал Грег, что занимались в гостинице любовью. Барни Мак-Хью сел рядом с человеком в серо-белом полосатом костюме. Грег определил, что костюм из дешевых, по неестественной жесткости подбитых плеч. Сидевший и не взглянул на пришедших. Мак-Хью с супругой начали разгадывать кроссворд, и их головы над газетой, которую держал Барни, нежно соприкасались. Через несколько минут появился дирижер. Открывали концерт Сен-Сансом. Когда началась война, популярность немецких и австрийских композиторов упала, и концертная публика искала альтернативы. Сейчас возрождался интерес и к Сибелиусу. Мак-Хью был, скорее всего, коммунистом. Грегу это было известно от Джулиуса Роберта Оппенгеймера. Ведущий физик-теоретик Калифорнийского университета, Оппенгеймер был директором лаборатории в Лос-Аламосе и научным руководителем всего Манхэттенского проекта. У него были крепкие связи с коммунистами, хоть он и утверждал, что никогда не был в их партии. — И чего армия терпит всех этих «розовых»? — сказал Грегу спец-агент Бикс. — Чем бы вы ни занимались там, в пустыне, но неужели во всей Америке для этого не найдется достаточного количества молодых талантливых ученых из числа консерваторов? — Нет, не найдется, — ответил ему Грег. — Если бы они были — мы бы их всех взяли на работу. Иногда коммунисты проявляли большую преданность идее, чем стране, и могли решить, что правильно будет поделиться секретными результатами ядерных исследований. Это не было равносильно разглашению секретов врагу. Русские были союзниками Америки в борьбе против нацизма, на самом деле им пришлось сражаться больше, чем всем остальным союзникам, вместе взятым. Но все равно это было опасно. Информация, предназначенная для Москвы, могла попасть и в Берлин. А любой, кто больше одной минуты размышлял о мире после войны, мог догадаться, что Россия и США, возможно, не всегда будут друзьями. В ФБР считали Оппенгеймера неблагонадежным и продолжали убеждать босса Грега, генерала Гровса, уволить его. Но Оппенгеймер был выдающимся ученым своего поколения, и генерал настаивал на том, чтобы его оставить. Стремясь доказать свою лояльность, Оппенгеймер сказал о Мак-Хью, что, возможно, он коммунист, — потому-то Грег за ним и следил. В ФБР отнеслись к этому с недоверием. — Оппенгеймер вам пыль в глаза пускает, — сказал Бикс. — Мне в это не верится, — сказал Грег. — Я знаю его уже год. — Да он чертов коммунист, как и его жена, и его брат, и жена брата. — Он работает по девятнадцать часов в сутки, совершенствуя оружие для американских солдат, какой предатель пойдет на это? Грег надеялся, что Мак-Хью действительно окажется шпионом, так как это сняло бы подозрения с Оппенгеймера, подняло бы авторитет Гровса и упрочило положение самого Грега. Все первое отделение он неотрывно наблюдал за Мак-Хью, глаз с него не спускал. Физик и не смотрел на сидящих рядом. Казалось, он поглощен музыкой, и отрывал взгляд от сцены лишь для того, чтобы с обожанием взглянуть на миссис Мак-Хью, истинную «нежную английскую розу». Неужели Оппенгеймер просто ошибся насчет Мак-Хью? Либо он был не так прост и хотел этим обвинением отвести подозрение от себя? Грег знал, что Бикс тоже наблюдает. Он смотрел сверху, с первого яруса балкона. Может быть, он что-нибудь видел. В перерыве Грег вышел за Мак-Хью и встал в ту же очередь за кофе. Ни безвкусно одетой супружеской пары, ни двух пожилых дам нигде поблизости видно не было. Грег почувствовал себя неудачником. Он не знал, что и думать. Неужели его подозрения не имеют оснований? А может, именно в этот раз цель приезда Мак-Хью была вполне невинной? Когда они с Маргарет возвращались на свои места, рядом с ним возник Билл Бикс. Агент был человеком средних лет, чуть полноватым и начинающим лысеть. Он был в светло-сером костюме с пятнами пота под мышками. — Вы были правы, — тихо сказал он. — Откуда вы знаете? — А вы посмотрите, кто сидит с ним рядом. — В полосатом костюме? — Ну да. Это же Николай Енков, атташе посольства Советского Союза по вопросам культуры. — Бог ты мой! — сказал Грег. — Что случилось? — обернулась Маргарет. — Ничего, — ответил Грег. Бикс отошел. — Ты думаешь о чем-то другом, — сказала Маргарет, когда они заняли свои места. — Когда звучал Сен-Санс, вряд ли ты слышал хоть один такт. — Да просто размышляю о работе. — Скажи мне, что дело не в другой женщине, и я от тебя отстану. — Дело не в другой женщине. К концу второго отделения он почувствовал досаду. Он не заметил, чтобы Мак-Хью и Енков контактировали. Они не переговаривались, и Грег не видел, чтобы один что-то передал другому — не было ни папки, ни конверта, ни кассеты с пленкой. Симфония подошла к концу, и дирижер раскланялся. Слушатели начали один за другим двигаться к выходу. Грег понял, что обломался со своей охотой на шпиона. В фойе Маргарет отошла в дамскую комнату. Пока Грег ее ждал, к нему подошел Бикс. — Ничего, — сказал Грег. — И у меня. — Может быть, это совпадение, что у Мак-Хью места оказались рядом с Енковым. — Не бывает таких совпадений. — Может, возникла какая-нибудь неувязка. Что-нибудь вроде неверного кодового слова, например. Бикс покачал головой. — Что-то было передано, мы просто не видели. Миссис Мак-Хью тоже отошла, и Мак-Хью, как и Грег, ждал поблизости. Грег внимательно оглядел его из-под прикрытия колонны. У него не было ни портфеля, ни плаща, в котором можно было спрятать сверток или папку. И все равно, что-то было не так. Вот только что? И тут Грег понял. — Газета! — сказал он. — Что? — Когда Барни вошел в зал, он держал газету. Ожидая начала концерта, они разгадывали кроссворд. А сейчас у него ее нет! — Либо он ее выбросил, либо отдал Енкову, спрятав что-то внутри. — Енков с женой уже ушли. — Они еще могут быть снаружи. Бикс и Грег бросились к выходу. Бикс прокладывал себе путь через толпу, все еще выходящую из дверей зала. Грег держался за ним. Они выбрались на улицу и принялись оглядываться. Грег Енкова не видел, но у Бикса был острый глаз. — На той стороне улицы! — крикнул он. Атташе со своей безвкусно одетой женой стояли на обочине и ждали, к ним медленно подъезжал черный лимузин. В руках у Енкова была сложенная газета. Грег и Бикс бросились через дорогу. Лимузин остановился. Грег был быстрее Бикса и на той стороне оказался первым. Енков их не замечал. Он неторопливо открыл дверцу машины и сделал шаг назад, чтобы жена села первой. Грег бросился на Енкова. Они упали на землю. Жена Енкова завизжала. Грег поднялся. Из лимузина выскочил шофер и, огибая машину, направился к Грегу, но Бикс гаркнул «ФБР!» и выставил вперед свой жетон. Газету Енков уронил и сейчас потянулся к ней — но Грег оказался быстрее. Он поднял ее, отскочил подальше от Енкова и развернул. Внутри была стопка документов. Первым лежал чертеж. Грег тотчас же его узнал. Это был триггер плутониевой бомбы. — Господи боже! — сказал он. — Да это же самые последние разработки! Енков прыгнул в машину, захлопнул дверь и запер изнутри. Шофер вернулся на место, и машина умчалась.III
Был субботний вечер, и в квартире Дейзи на Пиккадилли яблоку было негде упасть. Должно быть, человек сто собралось, подумала она с удовольствием. Она стала руководить лондонской группой поддержки Красного Креста. Каждую субботу она устраивала прием для американских военнослужащих и приглашала медсестер из госпиталя Святого Варфоломея, чтобы составить им компанию. Бывали у нее и пилоты английской авиации. Они пили виски и джин, запас которых у нее был безграничен, и танцевали под граммофонные пластинки с записями Глена Миллера. Понимая, что это, возможно, последняя вечеринка в их жизни, она делала все, что могла, чтобы им было хорошо — разве что не целовала, но это они получали в избытке от медсестричек. Дейзи никогда не пила спиртное на своих вечеринках: слишком о многом приходилось думать. В туалете вечно запирались парочки, их приходилось извлекать оттуда, так как туалет был нужен для использования по его прямому назначению. Если какой-нибудь важный генерал напивался, его нужно было в целости и сохранности доставить домой. И лед частенько кончался: она никак не могла втолковать своей английской прислуге, сколько льда следует запасать для вечеринки. После того как она рассталась с Малышом Фицгербертом, некоторое время ее единственными друзьями оставались члены семьи Леквиз. Этель никогда ее не осуждала. Пусть сейчас мать Ллойда вызывала у всех глубочайшее уважение, но в прошлом допускала ошибки и потому проявляла большее понимание. Дейзи по-прежнему приезжала в среду вечером домой к Этель, в Олдгейт, и они пили какао, сидя возле радио. Для нее это был лучший вечер недели. Ее уже дважды отвергло общество, сначала в Буффало, а теперь и в Лондоне, и ей в голову приходили гнетущие мысли, что, может быть, виновата в этом она сама. Может быть, действительно, не для нее были эти чопорные великосветские компании с их жесткими правилами поведения. Дурой она была, что тянулась к ним. Все дело было в том, что она обожала вечеринки, пикники, спортивные праздники и прочие торжества, куда собирались хорошо одетые люди, чтобы весело провести время. Однако теперь она понимала, что ей, чтобы весело провести время, были вовсе не нужны английские аристократы или американские богачи из старых родов. Она создала собственное общество, куда более замечательное, чем они. Кое-кто из прежних приятелей, не желавших с ней говорить после разрыва с Малышом, теперь вовсю намекали, как им хотелось бы получить приглашение на один из ее знаменитых субботних приемов. И многие гости после искусственного великолепия обедов в пышной резиденции на Мэйфэр приезжали к ней, чтобы расслабиться. Сегодняшний вечер был пока самым лучшим, потому что на побывку приехал Ллойд. Он открыто жил с ней в ее квартире. Что подумают люди, ей не было дела: в респектабельных кругах у нее уже была репутация — хуже некуда. Как бы там ни было, тревожное военное время заставляло многих нарушать правила приличия подобным образом. Бывало, что домашняя прислуга относилась к таким вещам непреклоннее герцогини, но все слуги Дейзи ее боготворили, так что они с Ллойдом даже не делали вид, что у них разные спальни. Спать с ним она обожала. Он был не так опытен, как Малыш, но возмещал это пылкостью — и готовностью учиться. Каждая ночь на их широкой постели была путешествием к новым открытиям. И сейчас, глядя на гостей — беседующих и смеющихся, танцующих, флиртующих, кто с бокалом в руках, кто с сигаретой, — Ллойд улыбнулся Дейзи и спросил: — Ты счастлива? — Почти, — сказала она. — Почти? Она вздохнула. — Ллойд, я хочу детей. И мне не важно, женаты мы или нет. Ну, то есть важно, конечно, но я все равно хочу ребенка. Он помрачнел. — Ты же знаешь, как я отношусь к рождению детей вне брака. — Да, ты мне объяснял. Но я хочу, чтобы ты оставил мне частицу себя, чтобы любить, если ты погибнешь. — Я буду очень стараться остаться в живых. — Я знаю… — Но если ее догадки были верными и он работал под прикрытием на оккупированной территории, то его могли казнить, как в Великобритании казнили немецких шпионов. Могло случиться, что он уедет навсегда и у нее не останется ничего. — Я знаю, что миллионы женщин — в таком же положении, но мысль о жизни без тебя — невыносима. Наверное, я умру. — Если б я мог как-то заставить Малыша развестись с тобой — я бы это сделал. — Ладно, неподходящий у нас разговор для вечеринки… — сказала она, оглядывая комнату. — Знаешь что? Мне кажется, там Вуди Дьюар! Вуди был в форме лейтенанта. Она подошла к нему поздороваться. Странно было встретиться с ним снова через девять лет — хотя он не очень изменился, лишь выглядел постарше. — Сейчас у нас тут тысячи американских солдат, — сказала Дейзи, танцуя с ним фокстрот. — Мы, должно быть, вот-вот войдем во Францию. Какие варианты? — Высшее командование, естественно, не делится своими планами с желторотыми лейтенантами, — сказал Вуди. — Но, как и тебе, мне не приходят в голову другие причины, для чего я мог здесь очутиться. Мы не можем дальше предоставлять русским в одиночку нести бремя борьбы. — Когда, ты думаешь, это произойдет? — Наступления всегда начинаются летом. Мне кажется наиболее верным предположением конец мая или начало июня. — Так скоро! — Но никто не знает где. — Самый короткий путь через море — от Дувра до Кале, — сказала Дейзи. — И поэтому немецкая оборона сосредоточена вокруг Кале. Так что, может быть, мы попробуем их обмануть — скажем, высадившись на южном берегу, возле Марселя. — Может быть, тогда все наконец закончится. — Сомневаюсь. После того как мы наконец переправимся, нам еще придется завоевать Францию, а затем и Германию. Так что впереди еще долгий путь. — О господи… Похоже, Вуди требовалось поднять настроение. И Дейзи знала как раз подходящую девушку. Исабель Эрнандес училась на историческом факультете колледжа Святой Хильды в Оксфорде и получала международную стипендию Родса. Она была роскошной красавицей, но столь неистово интеллектуальной, что мальчишки звали ее «яйцерезкой». Однако Вуди об этом не узнает. — Подойди-ка! — позвала она Исабель. — Вуди, это моя подруга Белла. Она из Сан-Франциско. Белла, а это Вуди Дьюар из Буффало. Они пожали руки. Белла была высокая, с густыми темными волосами и кожей оливкового оттенка, совсем как у Джоан Рузрок. Вуди улыбнулся ей и спросил: — Что вы делаете здесь, в Лондоне? Дейзи их оставила. Ужин она подала в полночь. Когда Дейзи удавалось достать американские продукты, на ужин была яичница с ветчиной, если нет — сэндвичи с сыром. Это давало гостям передышку в танцах, когда они могли поболтать, — что-то вроде антракта в театре. Дейзи заметила, что Вуди Дьюар все еще рядом с Беллой Эрнандес, и они, видимо, были увлечены разговором. Она позаботилась о том, чтобы у всех было все необходимое, и села в уголке рядом с Ллойдом. — Я решил, что буду делать после войны, если останусь жив, — сказал он. — Ну, кроме того, что женюсь на тебе, разумеется. — Что? — Я хочу попробовать попасть в парламент. — Ллойд, это замечательно! — взволнованно сказала Дейзи. Она обняла и поцеловала его. — Радоваться еще рано. Я предложил свою кандидатуру от Хокстона, округа по соседству с маминым. Но местная ячейка лейбористов может меня не поддержать. А если и поддержат, я могу не победить. Сейчас Хокстон представляет в парламенте сильный лейборист. — Я хочу тебе помогать, — сказала Дейзи. — Я могла бы стать твоей помощницей. Буду писать тебе речи, — уверена, у меня хорошо получится. — Я буду счастлив заполучить тебя в помощницы. — Значит, договорились! Гости в возрасте после ужина разошлись, но музыка продолжалась, напитки не иссякали, и вечеринка стала еще более непринужденной. Сейчас Вуди танцевал с Беллой медленный танец. Дейзи подумала, что, возможно, это его первое увлечение после смерти Джоан. Ласки стали более заметными, и парочки начали исчезать в обеих спальнях. Двери запереть было нельзя, Дейзи вынула ключи, так что иногда в одной комнате находилось несколько пар, но, кажется, никого это не беспокоило. А однажды Дейзи обнаружила парочку в шкафу для щеток — обнявшись, парень с девушкой крепко спали. В час ночи появился ее муж. Малыша она не приглашала, но он прибыл в компании двух американских летчиков, и Дейзи, пожав плечами, впустила его. Он был слегка пьян и дружелюбен, потанцевал с несколькими медсестрами, потом тактично пригласил ее. Он просто пьян, подумала она, или стал теплее к ней относиться? И если так, то, может, он передумает насчет развода? Она согласилась, и они пошли танцевать джиттербаг. Большинство гостей было не в курсе, что это расставшиеся муж и жена, но те, кто знали, были потрясены. — Я читала в газетах, что ты купил новую скаковую лошадь, — сказала она, заводя светскую беседу. — Да, Счастливчика, — сказал он. — Обошелся мне в восемь тысяч гиней, рекордная цена. — Надеюсь, он действительно того стоит. Она любила лошадей и когда-то мечтала, что они будут покупать и тренировать скакунов вместе, но ему не хотелось делиться своим увлечением с женой. Это стало одной из несбывшихся надежд ее брака. Он прочитал ее мысли. — Я тебя разочаровал, не так ли? — Да. — Ну а ты разочаровала меня. Это была новая для нее мысль. Поразмышляв с минуту, она спросила: — Тем, что не смотрела сквозь пальцы на твои измены? — Именно. — Он был настолько пьян, что говорил честно. Она решила, что у нее есть шанс. — Как по-твоему, сколько еще нам наказывать друг друга? — Наказывать? — переспросил он. — Кто кого наказывает? — Мы наказываем друг друга, оставаясь в браке. Нам надо развестись, как делают разумные люди. — Может, ты и права, — сказал он. — Но сейчас, в субботний вечер, не лучшее время, чтобы это обсуждать. Ее надежды возродились. — Может, я к тебе заеду? — спросила она. — Когда мы оба сможем это обсудить на свежую — и трезвую голову. Он помедлил. — Ну ладно… — Может быть, завтра утром? — живо спросила она, развивая наступление. — Ладно. — Тогда я заеду к тебе после церкви. Скажем, если в двенадцать дня? — Ладно, — сказал Малыш.IV
Вуди пошел провожать Беллу домой, в Южный Кенсингтон, где она жила у подруги. Когда они шли через Гайд-парк, она его поцеловала. Он не целовался со дня смерти Джоан. Сначала он застыл. Белла ему очень нравилась, она была умнее всех его знакомых девчонок, кроме Джоан. А когда они танцевали медленные танцы, она так к нему прижималась, что было ясно: если захочет, он может ее поцеловать. Но все равно он не сделал движения навстречу. Он по-прежнему думал о Джоан. Тогда Белла взяла инициативу в свои руки. Она разомкнула губы, и его языка коснулся ее язык, но он лишь вспомнил, что так же его целовала и Джоан. Всего два с половиной года прошло с ее смерти. В уме он подыскивал слова вежливого отказа, но тело пересилило. Его вдруг охватило желание. Он жадно начал ее целовать. Она с готовностью отвечала на его нахлынувшую страсть. Она взяла его руки и прижала к своим грудям — большим и мягким. Он беспомощно застонал. Было темно, он почти ничего не видел, но по приглушенным звукам, доносящимся из окружающей зелени, понял, что поблизости было много пар, занимающихся тем же самым. Она прижалась к нему всем телом, и он догадался, что она почувствовала его эрекцию. Он был так возбужден, что мог кончить в любую секунду. Ею, казалось, овладело такое же сумасшедшее возбуждение. Он почувствовал, как ее пальцы поспешно расстегивают его брюки. Прохладные руки коснулись горячего пениса. Она освободила его от одежды, а потом, к его удивлению и восторгу, опустилась на колени. Как только ее губы обхватили головку, он, не в силах сдерживаться, кончил ей в рот. Она лихорадочно помогала ему губами и языком. Когда оргазм прошел, она продолжала целовать его член, пока он не расслабился. Потом она нежно убрала его и встала. — Это было восхитительно, — прошептала она. — Спасибо. Это он собирался ее благодарить. Но вместо этого он обнял ее и притянул к себе. Он был так благодарен ей, просто до слез. Он сам не понимал, как была необходима ему сегодня вечером женская ласка. Словно какая-то тень, лежавшая на его жизни, исчезла. — Я не могу выразить, — начал он, но не мог найти слов, чтобы объяснить, как много это для него значило. — Тогда не надо, — сказала она. — Я сама знаю. Я чувствовала. Они пошли к дому, где она жила. У дверей он сказал: — Может быть, мы… Но она приложила палец к его губам, заставляя замолчать. — Иди и возвращайся с победой, — сказала она. И вошла в дом.V
В последнее время Дейзи, отправляясь на воскресную службу — что случалось теперь часто, — избегала элитарных церквей Вест-Энда, прихожане которых ее презирали, предпочитая подъезжать на метро и посещать олдгейтский Дом молитвы «Голгофа». Различия вероучений были значительны, но для нее это не имело значения. А пели в Ист-Энде лучше. Они с Ллойдом приехали по отдельности. В Олдгейте знали, кто она такая, и им нравилось, что вместе с ними на дешевой скамье сидит мятежная аристократка; но слишком большим испытанием для их терпимости было бы, если бы замужняя, но расставшаяся с мужем женщина вошла в их церковь рука об руку со своим любовником. Брат Этель, Билли, говорил: «Иисус не стал осуждать грешницу за измену, но он же велел ей больше не грешить!» Пока продолжалась служба, она думала о Малыше. Действительно ли он согласен пойти с ней на мировую или это была минутная слабость по пьяному делу? Малыш даже попрощался с Ллойдом за руку. Ведь это должно было означать прощение. Но она твердила себе, что не следует слишком надеяться. Она не знала человека более самовлюбленного, чем Малыш, ни его собственный отец, ни ее братец Грег не шли с ним в сравнение! После церкви Дейзи часто приходила к Леквизам на воскресный обед, но сегодня она, оставив Ллойда на попечение родных, поспешила распрощаться. Она вернулась в Вест-Энд и постучала в дверь дома своего мужа на Мэйфэр. Дворецкий проводил ее в утреннюю столовую. Малыш встретил ее воплем. — Это что за дрянь? — взревел он и швырнул ей в лицо газету. Она много раз видела его в этом настроении и не боялась его. Однажды он замахнулся, чтобы ее ударить. Тогда она схватила тяжелый подсвечник и сказала: — Только посмей, мразь! Больше это не повторялось. Она не испугалась, но расстроилась. Он ведь был в таком хорошем расположении духа прошлым вечером. Но, возможно, он еще прислушается к голосу разума? — Что тебя так рассердило? — спокойно спросила она. — Да ты взгляни на эту паршивую газетенку! Она нагнулась и подняла газету. Это была сегодняшняя «Сандей Миррор», популярная малоформатная газетка левых. На первой странице красовалось фото Счастливчика, нового коня Малыша. Заголовок гласил:КОНЬ СЧАСТЛИВЧИК – СТОИТ СТОЛЬКО ЖЕ, СКОЛЬКО 28 ШАХТЕРОВСообщение о бьющем все рекорды приобретении Малыша появилось вчера в прессе, но сегодня «Миррор» выступила со своей скандальной полемической статьей, заявляя, что цена лошади, 8400 фунтов, была ровно такой же, как помноженная на 28 стандартная компенсация в 300 фунтов, которую получали вдовы шахтеров, погибших в результате несчастного случая. А ведь Фицгерберты создали свое состояние на угольных шахтах. — Отец в ярости, — сказал Малыш. — Он рассчитывал занять пост министра иностранных дел в послевоенном правительстве. А из-за этой статьи вполне может лишиться шансов! Дейзи взвилась: — Малыш, будь так добр, объясни, почему это — моя вина? — А ты посмотри, кто эту дрянь написал! Дейзи посмотрела. «Билли Уильямс, член парламента от Эйбрауэна». — Дядя твоего дружка! — сказал Малыш. — Ты полагаешь, что, прежде чем написать какую-нибудь статью, он советуется со мной? Он потряс пальцем у нее перед носом. — По каким-то причинам эта семья нас ненавидит! — Они считают несправедливым, что у тебя столько денег, нажитых на добыче угля, когда сами шахтеры последний хрен без соли доедают. Ты же понимаешь, сейчас война. — Ты сама живешь на деньги, полученные в наследство, — сказал он. — И что-то я не заметил экономии, приличествующей для военного времени, у тебя на Пиккадилли вчера вечером. — Ты прав, — сказала она. — Но вчерашняя вечеринка была для военных. А ты отдал целое состояние за лошадь. — Это мои деньги! — Но получил ты их на добыче угля. — Ты провела столько времени в постели с этим ублюдком Уильямсом, что и сама стала чертовой коммунисткой! — И это еще одна причина для развода. Малыш, ну неужели ты вправду хочешь, чтобы я оставалась твоей женой? Ты ведь можешь найти ту, что действительно тебе подойдет. Для половины всех лондонских девчонок стать виконтессой Эйбрауэнской было бы пределом мечтаний. — Я не сделаю ничего, что оказалось бы на руку этой чертовой семейке Уильямсов. Кстати, я вчера слышал, что твой дружок метит в члены парламента. — И из него получится прекрасный парламентарий! — Ни хрена у него не получится с тобой на хвосте. Его вообще не изберут, он же — чертов социалист. А ты была в партии фашистов! — Я думала об этом. Я понимаю, что это представляет собой некоторое затруднение… — Затруднение? Да это — непреодолимое препятствие. Вот посмотришь, как раздуют эту историю газеты! Ты будешь распята, как сегодня — я. — Я так понимаю, что именно ты напишешь об этом в «Дейли мейл»? — Мне и не придется, это сделают его противники. Запомни мои слова. Будешь рядом с Ллойдом Уильямсом — у него нет ни единого, самого задрипанного, шанса.
VI
В течение первых пяти дней июня лейтенант Вуди Дьюар со своим взводом воздушных десантников — и еще около тысячи таких же — находился на уединенном аэродроме где-то к северо-востоку от Лондона. Авиационный ангар переоборудовали в огромную спальню с сотнями коек, расположенных длинными рядами. Пока они ждали, для развлечения у них было кино и джазовые пластинки. Целью их была Нормандия. Союзники с помощью тщательно разработанного плана мероприятий по введению противника в заблуждение пытались создать у германского высшего командования впечатление, что район высадки — в двухстах милях к северо-востоку от Кале. Если немцев удастся обмануть, наступающие войска ждет относительно слабое сопротивление, во всяком случае в первые несколько часов. Первой волной должен был стать воздушный десант, в середине ночи. Второй волной должны были идти главные силы, 130 тысяч человек на борту флотилии из пяти тысяч судов, — с рассветом они высадятся на побережье Нормандии. К тому времени воздушный десант уже должен будет разрушить укрепленные пункты в глубине района и взять под контроль основные транспортные узлы. Взвод Вуди должен был захватить мост через реку в маленьком городке с названием Эглиз-де-Сер, в десяти милях от берега. Сделав это, они должны будут удерживать мост, не давая возможности переправиться немецким войскам, которые могут послать на помощь береговым отрядам, — до тех пор, пока к ним не подойдут основные силы союзников. И ни в коем случае нельзя позволить немцам взорвать мост. Пока они ждали сигнала, Асс Веббер вел бесконечную игру в покер, то выигрывая тысячу долларов, то снова проигрывая. Левша Кэмерон маниакально начищал и смазывал свой легкий полуавтоматический карабин «М-1», модель для десанта, со складным прикладом. Лонни Каллаган и Тони Бонанио, что прежде друг друга терпеть не могли, теперь каждый день вместе ходили в столовую. Проныра Пит Шнайдер наточил купленный в Лондоне боевой нож так, что им можно было бриться. Патрик Тимоти, похожий на Кларка Гейбла (и носивший такие же усы), играл на укулеле одну и ту же мелодию снова и снова, отчего все уже на стенку лезли. Сержант Дефо писал жене длинные письма, потом рвал их и начинал заново. Мак Трулав и Курилка Джо Морган остригли и выбрили друг дружке головы, полагая, что так медикам будет легче в случае травмы головы. Почти у всех были прозвища. Вуди обнаружил, что его самого прозвали Виски. Начало операции назначили на четвертое июня, воскресенье, но потом отложили из-за погоды. Вечером в понедельник, 5 июня, полковник произнес речь. — Солдаты! — вскричал он. — Сегодня ночью мы начинаем наступление на Францию! Все одобрительно взревели. Какая ирония, подумал Вуди. Здесь они в тепле и безопасности, но ждут не дождутся, когда попадут туда, прыгнут с парашютом и приземлятся прямо в объятия врага, жаждущего их крови. Ужин был отменный, на стол выставили все, что было, — отбивные, буженину, курицу, жареную картошку, мороженое. Но Вуди ничего не хотелось. Он лучше других представлял себе, что его ожидает, и не хотел лететь с полным желудком. Он взял кофе и пончик. Кофе был американский, ароматный и с изысканным вкусом, в отличие от ужасной бурды, которую варили англичане, когда у них вообще оказывался кофе. Он снял ботинки и лег на свою койку. Он думал о Белле Эрнандес, вспоминал ее улыбку одним уголком рта и ее мягкие груди. Следующим, что он осознал, был звук сигнала. Мгновение Вуди казалось, что он просыпается после плохого сна, в котором он отправлялся в бой, убивать людей. А потом он понял, что это наяву. Все надели костюмы парашютистов и собрали свое снаряжение. Его оказалось слишком много. Кое-что было совершенно необходимо: карабин и 150 патронов калибра 7.8 мм; противотанковые гранаты; небольшая бомба, известная как граната Гаммона; сухпаек; таблетки, очищающие воду; аптечка первой помощи с морфином. И другое, без чего можно было обойтись: саперная лопатка, набор для бритья, французский разговорник. Груза было так много, что те, кто поменьше, еле брели к самолетам, выстроенным в ряд в темноте на взлетной полосе. К месту их должны были доставить самолеты «С-47 Скайтрейн». Вуди, к своему удивлению, обнаружил у самолетов яркую окраску — черно-белые полосы. Пилот их самолета, раздражительный человек со Среднего Запада, которого звали капитан Боннер, сказал: — Это чтобы нас не сбили наши собственные зенитки, черт бы их побрал. Перед погрузкой на борт всех взвешивали. У Каллагана и Бонанио были разобранные базуки, упакованные в мешки и свисающие с пояса, добавляя к их весу по восемьдесят фунтов. По мере того как общий вес рос, капитан Боннер злился все больше. — У вас слишком большой перевес! — рявкнул он на Вуди. — Я не подниму эту дерьмовую лоханку! — Это не от меня зависит, капитан, — сказал Вуди. — Обратитесь к полковнику. Сержант Дефо поднялся на борт первым и прошел в переднюю часть самолета, сел рядом с аркой — проходом в кабину экипажа. Он будет прыгать последним. А любому, кто в последнюю секунду испытает нежелание выпрыгнуть в ночь, поможет увесистый пинок Дефо. Каллагану и Бонанио, кроме прочего груза тащивших еще поясные сумки с базуками, пришлось помогать забраться по ступенькам. Вуди, поскольку был командиром взвода, поднялся в самолет последним. Ему предстояло прыгать первым и первым оказаться на земле. Внутри самолета, вдоль каждого борта, было по ряду простых металлических сидений. Многим было проблематично пристегнуть ремни поверх всего своего снаряжения, и некоторые не морочили себе этим голову. Закрылась дверь, и взревели двигатели. Вуди почувствовал радость, хотя и страх тоже. Вопреки здравому смыслу, ему хотелось в бой. К собственному удивлению, он обнаружил, что ему не терпится оказаться на земле, встретиться с противником, начать стрелять. Ему хотелось, чтобы это ожидание скорее закончилось. Увидит ли он еще когда-нибудь Беллу Эрнандес, подумал он. Он словно чувствовал напряжение грохотавшего по взлетной полосе самолета. С усилием он набирал скорость. Казалось, он вечно будет громыхать по земле. «Интересно, насколько вообще длинна эта чертова взлетная полоса», — подумал Вуди. Потом наконец они оторвались от земли. Ощущения полета почти не было, и он подумал, что они, должно быть, всего в нескольких футах над землей. Он выглянул. Он сидел в хвосте, за седьмым иллюминатором, рядом с дверью, и еле успел заметить, как пропали внизу подернутые дымкой огни базы. Они поднялись в воздух. Небо было обложено, но облака слегка светились — быть может, потому, что за ними сияла луна. На краю каждого крыла находился голубой огонек, и Вуди увидел, как его самолет вместе с другими выстроился в гигантскую букву «V». В кабине стоял такой шум, что нужно было кричать друг другу в ухо, чтобы тебя услышали. Поэтому разговоры скоро прекратились. Все ерзали на жестких сиденьях, тщетно пытаясь устроиться поудобнее. Некоторые закрыли глаза, но Вуди сомневался, что кто-нибудь действительно мог уснуть. Они летели низко, немногим выше тысячи футов, и временами Вуди замечал тусклый оловянный блеск рек и озер. Один раз он увидел толпу людей, сотни запрокинутых лиц, глядящих на пролетающие над их головами самолеты. Вуди знал, что более тысячи самолетов одновременно летят сейчас над Южной Англией, и понял, что, должно быть, это впечатляющее зрелище. Ему подумалось, что те люди внизу смотрели, как делается история, и он был частью этого процесса. Через полчала они пролетели над курортными районами Англии и очутились над морем. На миг сквозь разорванные облака выглянула луна, и Вуди увидел корабли. Ему с трудом верилось, что это не игра воображения. Внизу был целый плывущий город. Суда всех размеров шли разорванными рядами, как разнообразные дома формируют улицы города, — их были тысячи, сколько хватало глаз. Но он не успел привлечь внимание товарищей к этому великолепному виду: облака снова скрыли луну, и видение исчезло, точно сон. Самолеты заложили длинный вираж направо, чтобы достичь Франции западнее места высадки и вдоль береговой линии двигаться на восток, проверяя свое местоположение по наземным ориентирам, добиваясь, чтобы парашютисты выпрыгнули в нужном месте. Нормандские острова, принадлежащие Британии, хоть и находились ближе к Франции, в конце Французской кампании в 1940 году были оккупированы Германией, и теперь, когда армада летела над островами, немецкие зенитки открыли огонь. На такой небольшой высоте «Скайтрейны» были ужасно уязвимы. Вуди сообразил, что может погибнуть, еще не добравшись до места боя. Ему отчаянно не хотелось умереть так бессмысленно. Капитан Боннер повел самолет зигзагами, чтобы избежать огня зениток. Вуди был этому рад, но для ребят это имело печальные последствия. Всех начало мутить, в том числе и Вуди. Первым поддался Патрик Тимоти, и его стошнило на пол. От мерзкого запаха остальным стало еще хуже. Следующим не удержался Проныра Пит, потом — сразу несколько человек. Они же наедались до отвала мясом и мороженым, и сейчас все это пошло назад. Вонь стояла страшная, и пол стал отвратительно скользким. Когда острова остались позади, курс выровнялся. Через несколько минут появился французский берег. Самолет накренился и повернул налево. Второй пилот встал с места и крикнул что-то в ухо сержанту Дефо. Тот повернулся ко взводу и показал десять пальцев. Десять минут до высадки. Самолет замедлил ход, снизив скорость со ста шестидесяти миль в час до ста — подходящей скорости для прыжков с парашютом. Внезапно они вошли в зону тумана, такого густого, что не было видно даже голубых огоньков на крыльях. У Вуди сердце пустилось в галоп. Для самолетов, летящих строем, это было очень опасно. Как трагично было бы погибнуть при столкновении самолетов, даже не в бою! Но Боннер ничего не мог поделать, только лететь прямо и ровно и надеяться на лучшее. Любое изменение направления привело бы к катастрофе. Самолет выскочил из тумана так же внезапно, как попал в него. С обеих сторон шли чудом удержавшие строй другие самолеты. Почти сразу же открыли огонь зенитки, между самолетами появлялись смертоносные цветы — разрывы снарядов. Вуди знал, что в такой ситуации пилот должен сохранять скорость и лететь прямо к зоне высадки. Но Боннер, невзирая на инструкцию, разомкнул строй. Шум двигателей превратился в громогласный рев. Самолет снова начал вилять. Вот он клюнул носом и попытался набрать скорость. Выглянув в иллюминатор, Вуди увидел, что многие пилоты оказались столь же недисциплинированными. Они не смогли пересилить стремление спасти собственную жизнь. Над дверью включился красный свет: до выброски четыре минуты. Вуди был уверен, что команда включила свет раньше, чем следовало, торопясь поскорее сбросить своих парашютистов и убраться от опасности. Но карты были у них, и спорить он не мог. Он поднялся на ноги. — Встать! Пристегнуться! — прокричал он. Почти никто из ребят его не слышал, но все знали, что он говорит. Они встали, каждый пристегнул свою вытяжную веревку к проходящему над головой тросу, чтобы его случайно не вынесло за борт раньше времени. Дверь открылась, с ревом ворвался ветер. Самолет все еще летел слишком быстро. Прыгать на такой скорости было неприятно, но главная беда была не в этом. Они приземлятся дальше друг от друга, и Вуди придется намного дольше искать своих ребят на земле. И к цели они подойдут с задержкой. Он начнет выполнять задание позже, чем следует. Чертов Боннер! Самолет продолжал крениться то на один бок, то на другой, уходя от огня зениток. Ребята пытались удержать равновесие на скользком от блевотины полу. Вуди выглянул в открытую дверь. Пытаясь набрать скорость, Боннер потерял высоту, и теперь самолет от земли отделяло пять сотен футов — слишком мало. Парашюты не успеют раскрыться, прежде чем люди достигнут земли. Он заколебался, потом махнул сержанту, чтобы тот подошел. Дефо встал рядом с ним и посмотрел вниз, потом покачал головой. Приложив губы к уху Вуди, он заорал: — На такой высоте половина ребят себе ноги переломает! Те, что с базуками, — точно убьются! Вуди принял решение. — Смотри, чтобы никто не прыгал! — крикнул он Дефо. Потом он отстегнул свою веревку и пошел вперед, через два ряда своих стоящих солдат, к кабине экипажа. В кабине было трое. Изо всех сил Вуди крикнул им: — Набирайте высоту! — Иди назад и прыгай! — заорал Боннер. — На этой высоте прыгать никто не будет! — Вуди наклонился вперед и ткнул пальцем в альтиметр, показывающий уже четыреста восемьдесят футов. — Это самоубийство! — Убирайся из кабины, лейтенант! Это приказ! Вуди был младше по званию, но стоял на своем. — Сначала наберите высоту. — Не прыгнете сейчас — пройдем мимо вашей зоны высадки! Вуди потерял терпение. — Да набирай ты высоту, дубина чертова! Поднимай самолет! Боннер пришел в ярость, но Вуди не двигался с места. Он знал, что пилот не посмеет вернуться домой с полным самолетом десантников. Ему пришлось бы предстать перед трибуналом и уже там объяснять, что произошло. Но для этого слишком много нарушений он сегодня допустил. Боннер с бранью дернул рычаг назад. Нос немедленно поднялся, и самолет начал набирать высоту, теряя скорость. — Доволен? — рявкнул Боннер. — Черта с два! — Вуди не собирался уходить и дать возможность Боннеру отменить маневр. — Мы будем прыгать с тысячи! Боннер перевел двигатели на максимум. Вуди следил за альтиметром. Когда стрелка коснулась тысячи, он пошел в хвост. Протолкался между ребятами, добрался до двери, выглянул, сделал ребятам знак «Все отлично!» поднятыми вверх большими пальцами — и прыгнул. Парашют раскрылся сразу же. Вуди стремительно падал, пока разворачивался купол, потом падение замедлилось. Через несколько десятков секунд он упал в воду. И пережил миг паники, испугавшись, что Боннер, струсив, сбросил их в море. Но тут его ноги коснулись твердой земли — или, точнее, вязкой грязи, и он понял, что приземлился на залитое водой поле. Вокруг него опускался парашют. Он выбрался из складок шелка и отстегнул подвесную систему. Стоя в воде — было по колено, — он огляделся. То ли заливной луг, то ли — что более вероятно — поле, затопленное немцами, чтобы помешать продвижению вражеских войск. Вуди никого не увидел, ни врагов, ни союзников, ни людей, ни животных, — правда, освещение было неважное. Он взглянул на часы — было три сорок утра, — потом посмотрел на компас и сориентировался. Затем он вынул из чехла свой карабин и откинул приклад, присоединил магазин на пятнадцать патронов и щелкнул затвором, чтобы дослать патрон в патронник. И наконец перевел предохранитель в безопасное положение. Сунув руку в карман, он вынул маленький металлический предмет, похожий на детскую игрушку. При нажатии тот издавал отчетливый щелкающий звук. Им всем раздали такие, чтобы они могли узнавать друг друга в темноте, не выдавая английский пароль. Приготовившись идти, он снова огляделся. Эксперимента ради он дважды нажал на кнопку. Через секунду прямо впереди раздалась ответная серия щелчков. Он зачавкал по воде. Запахло рвотой. — Кто здесь? — тихо окликнул он. — Патрик Тимоти. — Лейтенант Дьюар. За мной. Тимоти прыгал из самолета вторым, и Вуди прикинул, что, если будет двигаться в том же направлении, у него есть неплохие шансы найти остальных. Метров через пятьдесят он наткнулся на уже встретившихся Мака и Курилку Джо. Они выбрались из воды на узкую дорогу и нашли первых своих пострадавших. Для Лонни и Тони, прыгавших с базуками в пристегнутых к поясу сумках, посадка оказалась слишком жесткой. — Мне кажется, Лонни мертв, — сказал Тони. Вуди проверил — он оказался прав. Лонни не дышал. По его виду было похоже, что у него сломана шея. Сам Тони двигаться не мог — он сломал ногу. Вуди вколол Тони дозу морфия, потом того стащили с дороги на следующее поле. Придется ему ждать санитаров. Вуди велел Маку и Курилке Джо спрятать тело Лонни — оно могло навести немцев на Тони. Он старался рассмотреть местность вокруг, пытаясь узнать что-нибудь соотносящееся с его картой. Это казалось невозможным, особенно в темноте. Как он поведет ребят к цели, если даже не знает, куда они попали? Лишь в одном он имел основания быть уверенным: что приземлились они не там, где должны были. Тут он услышал странный шум, а в следующий миг увидел свет. Вуди сделал остальным знак пригнуться. Парашютистам включать фонари не следовало, а у французов был приказ о затемнении, поэтому приближающийся к ним наверняка был немецким солдатом. В тусклом полусвете Вуди увидел велосипед. Он встал и прицелился. Он собирался немедленно застрелить велосипедиста, но не мог себя заставить это сделать. Вместо этого он крикнул: — Стой! Arretez![41] Велосипедист остановился. — Привет, лейтенант, — сказал он, и Вуди узнал голос Асса Веббера. — Где ты взял велосипед? — изумленно спросил Вуди, опуская оружие. — На ферме, у дома, — лаконично ответил Асс. Вуди повел группу в ту сторону, откуда приехал Асс, прикинув, что скорее всего остальные должны быть именно в этом направлении. Он обеспокоенно выискивал черты местности, которые могли совпасть с отмеченными на карте, но было слишком темно. Он почувствовал себя никчемным и бестолковым. Но он офицер. И принимать решения должен он. По дороге он подобрал еще солдат своего взвода. Потом они подошли к ветряной мельнице. Вуди решил, что больше блуждать нельзя, подошел к дому мельника и забарабанил в дверь. Высоко наверху открылось окно, и мужской голос по-французски спросил: — Кто там? — Американцы, — ответил Вуди. — Да здравствует Франция! — Чего вы хотите? — Освободить вас, — сказал Вуди. — Но сначала помогите нам сориентироваться по карте. Мельник рассмеялся и сказал: — Сейчас спущусь! Через минуту Вуди сидел на кухне, разложив под яркой лампой карту. Мельник показал ему их местоположение. Все было не так плохо, как боялся Вуди. Несмотря на страхи капитана Боннера, они оказались лишь в четырех милях на северо-восток от Эглиз-де-Сер. Мельник начертил на карте наилучший маршрут. В кухню прошмыгнула в ночной рубашке девочка лет тринадцати. — Мама говорит, вы американцы? — спросила она Вуди. — Так и есть, мадемуазель, — ответил он. — А вы знаете Глэдис Энджелус? Вуди рассмеялся. — Вообще-то я встречался с ней однажды в квартире у отца моего приятеля. — А она на самом деле такая красивая? — Еще красивее, чем в фильмах. — Я знала! Мельник предложил ему вина. — Нет, спасибо, — ответил Вуди. — Может быть, после победы… Мельник поцеловал его в обе щеки. Вуди вернулся к ребятам и повел свой взвод по направлению к Эглиз-де-Сер. Считая его, их было девятеро — из первоначальных восемнадцати. Двоих они уже потеряли: Лонни погиб, а Тони сломал ногу. Еще семеро пока не нашлись. У Вуди был приказ не тратить много времени на поиски всех. Как только у него наберется людей достаточно для выполнения задания, надо идти к объекту. Впрочем, один из недостающих семи очень скоро появился. Проныра Пит вылез из придорожной канавы и подошел к ним, небрежно бросив: «Привет честной компании!» — словно ничего обычнее быть не могло. — Ты что там делал? — спросил Вуди. — Я думал, немцы, — сказал Пит. — И спрятался. Вуди заметил в канаве бледный отсвет парашютного шелка. Должно быть, Пит прятался там с самого приземления. Он явно перетрусил и залег, свернувшись калачиком. Но Вуди сделал вид, что поверил его словам. Кого Вуди действительно очень хотел отыскать, так это сержанта Дефо. Это был опытный солдат, и Вуди очень на него рассчитывал. Но того нигде не было видно. Когда они приблизились к перекрестку, послышались голоса. Вуди услышал и звук работающего вхолостую двигателя. Разговаривали двое или трое. Он приказал всем пригнуться, и дальше взвод двинулся на четвереньках. Он увидел впереди остановившегося мотоциклиста, разговаривающего с двумя пешими. Все трое были в форме. Они говорили по-немецки. У перекрестка стояло строение — небольшой трактир или пекарня. Вуди решил подождать — может, они уйдут. Его взводу надо было двигаться тихо и незаметно как можно дольше. Через пять минут у него кончилось терпение. Он обернулся. — Патрик Тимоти! — шепотом позвал он. Кто-то из ребят передал дальше: — Пат-Заблевыш! Тебя Виски зовет! Тимоти пробрался вперед. От него все еще пахло рвотой, и прозвище у него теперь было соответствующее. Вуди видел, как Тимоти играет в бейсбол, и знал, что бросок у него сильный и точный. — Сними гранатой мотоциклиста, — сказал он. Тимоти достал из ранца гранату и, выдернув чеку, метнул. Впереди звякнуло. — Что это? — спросил один из немцев. И тут граната взорвалась. Раздалось два взрыва. С первым взрывом немцы повалились на землю. А второй — это взорвался бак мотоцикла, и от плеснувшего пламени люди загорелись, распространяя вонь горящей плоти. — Всем оставаться на местах! — крикнул Вуди своему взводу. Он следил за домом. Был ли там кто-нибудь? В течение пяти минут никто не открыл ни дверь, ни окно. Либо там пусто, либо оккупанты попрятались под кровати. Вуди поднялся и дал знак своему взводу двигаться дальше. Он странно себя чувствовал, переступая через тела немцев, какой-то суеверный ужас. Это он велел их убить — людей, у которых были матери и отцы, жены или девушки, а может быть, сыновья и дочери. А теперь каждый превратился в гадкое месиво из крови и обгоревшего мяса. Вуди следовало торжествовать. Это была его первая встреча с врагом, и он победил. Но его лишь подташнивало. За перекрестком он задал быстрый темп движения, приказав не болтать и не курить. Чтобы поддержать силы, он съел плитку шоколада из сухого пайка — шоколад слегка напоминал строительную мастику, в которую добавили сахар. Через полчаса он услышал звук приближающегося автомобиля и скомандовал всем спрятаться в поле. Машина ехала быстро, с включенными фарами. Скорее всего, это были немцы, хотя у союзников тоже были джипы, доставляемые вместе с противотанковыми и другими пушками на грузовых планерах. Вуди залег под изгородью и наблюдал за движением автомобиля. Машина двигалась слишком быстро, чтобы можно было ее рассмотреть. Не приказать ли взводу стрелять, подумал Вуди. Но взвесив все, решил, что будет лучше, если они сосредоточатся на выполнении своей задачи. Они прошли через три деревушки, которые Вуди смог найти на карте. Время от времени лаяли собаки, но никто не выходил выяснить, кто они такие. Несомненно, при оккупации французы научились не лезть не в свое дело. Было жутковато вот так, крадучись во мраке, пробираться по чужеземным дорогам, вооруженными до зубов, мимо темных домов, где люди спали, не думая о гибельной огневой мощи снаружи. Наконец они дошли до пригородов Эглиз-де-Сер. Вуди разрешил короткий привал. Они вошли в небольшую рощу и сели на землю. Глотнули из фляжек и поели сухой паек. Курить Вуди еще не разрешал: огонек сигареты заметен на удивительно большом расстоянии. Судя по карте, дорога, которой они шли, должна привести их прямо к мосту. Достоверной информации, как мост охраняется, не было. Но раз союзники считали его важным, то он предположил, что немцы тоже так считают, следовательно, наличие охраны было вполне вероятно. Но охрана могла быть любой — от одного человека с винтовкой до целого взвода. Вуди не мог строить план захвата, пока не увидит объект. Через десять минут он повел их дальше. Теперь ребят не требовалось одергивать, чтобы молчали: они чувствовали опасность и тихо ступали по улице, минуя дома, церкви и магазины, держась обочины, вглядываясь в ночной мрак, вздрагивая от каждого звука. Когда из открытого окна спальни раздался кашель, Вуди чуть не выпалил из карабина. Эглиз-де-Сер выглядел скорее большой деревней, чем городком, и Вуди увидел серебряный блеск реки раньше, чем ожидал. Он поднял руку, давая сигнал остановиться. Главная улица плавно спускалась с холма к мосту, давая хороший обзор. Река была шириной метров тридцать, и мост представлял собой один выгнутый пролет. Должно быть, это старая конструкция, подумал он, ведь мост был так узок, что две машины уже не разъехались бы. Плохой новостью было то, что с каждой стороны моста было по доту — два бетонных колпака с горизонтальными бойницами. Между дотами мост патрулировали двое часовых. Сейчас они стояли по обоим концам моста. Ближний говорил что-то через амбразуру, по-видимому, болтал с кем-то внутри. Потом оба часовых вышли на середину моста и встали, глядя через ограждение на текущую внизу черную воду. Они не казались особенно напряженными, и Вуди сделал вывод, что они еще не знают о том, что наступление началось. С другой стороны, они не расслаблялись. Не спали, не сидели, а с некоторым вниманием смотрели по сторонам. Сколько человек было внутри и как они были вооружены, Вуди определить не мог. Что там у бойниц — пулеметы или только винтовки? Это имело большое значение. Вуди пожалел, что у него нет боевого опыта. Что ему следовало делать в этой ситуации? Он подумал, что таких, как он, должно быть, тысячи — новоиспеченных младших офицеров, которым приходилось принимать решения в зависимости от обстановки. Как жаль, что здесь нет сержанта Дефо. Простой способ нейтрализовать дот — подобраться и бросить гранату в одну из бойниц. Толковый солдат, наверное, мог подкрасться к ближнему доту незамеченным. Но Вуди было необходимо обезвредить оба дота одновременно, иначе нападение на один предупредит тех, кто находится во втором. Как ему добраться до дальнего сооружения, чтобы его не увидели часовые? Он чувствовал, что его ребята начинают волноваться. Им не хотелось думать, что их командир может не знать, как поступить. — Проныра Пит, — сказал он, — ты подберешься к ближнему доту и бросишь в бойницу гранату. У Пита, похоже, душа ушла в пятки, но он ответил: — Да, сэр! Потом Вуди подозвал двух лучших стрелков взвода. — Курилка Джо и Мак, — сказал он. — Выберите каждый себе часового. И как только Пит бросит гранату — вы их снимете. Оба кивнули и взяли оружие поудобнее. Раз Дефо нет, Вуди решил сделать своим заместителем Асса Веббера. Назвал еще четверых и сказал: — Пойдете с Ассом. Как только начнется стрельба, бегите что есть сил и атакуйте дот на той стороне. Будете двигаться достаточно быстро — застанете их врасплох. — Да, сэр, — сказал Асс. — Эти суки и не поймут, кто на них напал. Вуди понял, что за угрожающим видом Асс прячет страх. — Все, кто не в группе Асса, идут со мной к ближнему доту. Вуди чувствовал себя паршиво: он посылал Асса и идущих с ним ребят на более опасное задание, себе выбрав относительно безопасный ближний дот; но ему в голову крепко вбили, что офицер не должен без необходимости подвергать риску свою жизнь, ведь его люди могут остаться без руководства. Они направились к мосту, во главе шел Пит. Это был рискованный момент. Десять человек, идущих по улице, не могли долго оставаться незамеченными даже ночью. Любой, внимательно посмотрев в их направлении, мог заметить движение. Если тревога поднимется слишком скоро, Проныра Пит может не успеть добраться до «колпака», а кроме того, взвод потеряет преимущество внезапности. Идти пришлось долго. Дойдя до угла, Пит остановился. Вуди понял: он ждет, когда ближний часовой оставит свой пост возле дота и направится к середине моста. Двое стрелков нашли себе позицию и там устроились. Вуди опустился на одно колено и сделал знак остальным следовать его примеру. Все следили за часовым. Тот глубоко затянулся сигаретой, бросил на землю, наступил, чтобы загасить, и выдохнул длинный клуб дыма. Потом он выпрямился, поправил на плече ремень винтовки и направился к середине моста. Часовой на дальней стороне — тоже. Пит пробежал вдоль следующего дома — и улица кончилась. Он, приникая к земле, метнулся через дорогу. Добрался до дота и поднялся. Никто его не заметил. Часовые все еще шли навстречу друг другу. Пит достал гранату и выдернул чеку. Подождал несколько секунд. Вуди догадался — он не хочет, чтобы у тех, кто внутри, осталось время выбросить гранату обратно. Пит, дотянувшись рукой за изгиб стены дота, аккуратно забросил гранату внутрь. Коротко взлаяли карабины Джо и Мака. Ближний часовой упал, но дальний остался невредим. К его чести, он не повернулся и не бросился бежать, но мужественно сорвал с плеча винтовку и опустился на одно колено. Однако он двигался слишком медленно: снова прозвучали карабины, почти одновременно, и он упал, не выстрелив. Тут с приглушенным звуком взорвалась граната Пита. Вуди уже бежал изо всех сил, ребята не отставали. Через несколько секунд он был у моста. У дота была низкая деревянная дверь. Вуди распахнул ее и шагнул внутрь. На полу лежали три мертвых человека в немецкой форме. Он подошел к бойнице и выглянул наружу. Асс и четверо его ребят мчались по короткому мосту, на бегу стреляя по дальнему доту. Мост был всего метров тридцать — но это оказалось в два раза длиннее, чем нужно. Когда они были на середине, затрещал пулемет. Американцы оказались в ловушке — в узком коридоре без укрытия. Пулемет бешено строчил, и в считаные секунды все пятеро упали. Пулемет еще несколько секунд продолжал по ним стрелять, чтобы убить их наверняка — а заодно и двоих немецких часовых. Когда стрельба прекратилась, все лежали неподвижно. Наступила тишина. — О боже всемогущий, — сказал рядом с Вуди Левша Кэмерон. Вуди чуть не плакал. Он обрек на смерть десять человек, пятерых американцев и пятерых немцев, и все же не смог выполнить задачу. Противник по-прежнему удерживал дальний конец моста и мог помешать союзным войскам его перейти. У Вуди осталось четыре человека. Если они предпримут новую попытку и вместе побегут по мосту, их перебьют. Нужен другой план. Он изучал предмостный ландшафт. Что же им делать? Как жаль, что у них нет танка. Действовать надо быстро. Где-нибудь в городе вполне могут быть немцы. Стрельба могла их встревожить. Тогда реакция не заставит себя ждать. Он сможет с ними справиться — если у него будут оба дота. А иначе дело плохо. Если его ребята не смогут перейти мост, в отчаянии думал он, то, может быть, получится переплыть реку? Он решил быстро взглянуть на берег. — Мак и Курилка Джо, — сказал он. — Постреляйте по второму доту. Попробуйте попасть через бойницу. Отвлеките их, а я осмотрюсь вокруг. Карабины открыли огонь, а он выглянул из дота. Он смог осмотреть берег вверх по течению, используя дот как укрытие. Потом ему пришлось перебежать через дорогу, чтобы осмотреть другую сторону. Выстрелов противника не последовало. Берег реки не был забран в камень. Вместо этого к воде спускался земляной склон. На том берегу, кажется, было так же, хотя было плохо видно, чтобы сказать наверняка. Хороший пловец мог переплыть. С вражеской позиции под аркой моста его будет нелегко заметить. Потом он сможет на том берегу повторить сделанное Пронырой Питом, забросить в дот гранату. Глядя на конструкцию моста, он придумал способ получше. Ниже уровня ограды был каменный парапет шириной сантиметров тридцать. Человек со стальными нервами мог проползти, оставаясь все время незаметным. Вуди вернулся в захваченный ими дот. Самым маленьким был Левша Кэмерон. К тому же парень он был боевой, не робкого десятка. — Левша, — сказал Вуди. — Там с внешней стороны моста, по всей его длине, под оградой идет выступ — может быть, для рабочих, ремонтирующих мост. Надо, чтобы ты перебрался по нему и бросил гранату во второй дот. — Не вопрос, — сказал Левша. Это был мужественный ответ, особенно от того, кто только что видел, как погибли пять его товарищей. Вуди повернулся к Маку и Курилке Джо и сказал: — Прикрывайте его. Они начали стрелять. — А что, если я упаду? — спросил Левша. — Ничего страшного, — сказал Вуди. — До воды всего метров пять-шесть. — Ладно, — сказал Левша. Он направился к двери. — Только я не умею плавать, — сказал он. И вышел. Вуди увидел, как Левша метнулся через дорогу. Там он взглянул через ограждение, потом сел верхом, соскользнул за него — и скрылся с глаз. — Порядок, — сказал Вуди остальным. — Прекратить огонь. Он пошел. Все стали смотреть на мост. Никакого движения не наблюдалось. Вуди заметил, что начинает светать: город был виден более отчетливо. Но никто из жителей не показывался, — видно, наученные горьким опытом. Может быть, на какой-нибудь соседней улице уже готовятся их атаковать немецкие войска, но слышно ничего не было. Он заметил, что ожидает, не раздастся ли плеск, опасаясь, чтобы Левша не свалился в реку. К мосту, жизнерадостно помахивая хвостом-колечком, трусцой подбежала собака, дворняга средних размеров. Она с любопытством обнюхала мертвых, потом целеустремленно двинулась вперед, словно где-то там ее ждала неотложная встреча. Вуди наблюдал, как она пробежала мимо дальнего дота и продолжила свой путь по той стороне города. Рассвет означал, что на берегу сейчас высаживаются основные силы. Говорили, что это будет крупнейшая морская десантная операция в мировой истории. Он подумал о том, какое сопротивление их ждет. Никого нет уязвимее, чем пехотинцы, нагруженные оружием и боеприпасами, когда они шлепают по мелководью, на ровном берегу представляя собой идеальную мишень для залегших в дюнах стрелков. Вуди почувствовал радость за свой бетонный дот. Левша полз долго. Может, он упал в воду беззвучно? Или случилось что-нибудь еще? Наконец Вуди его увидел — тонкая фигурка в форме цвета хаки переползла через ограждение моста в самом его конце. Вуди затаил дыхание. Левша упал на колени, подполз к доту и встал, прижимаясь спиной к округлой бетонной стенке. Левой рукой он достал гранату. Выдернул чеку, подождал пару секунд и, шагнув к бойнице, бросил гранату внутрь. Вуди услышал грохот взрыва и увидел вспышку ударившего в бойницу света. Левша с победоносным видом поднял руки над головой. — Давай в укрытие, засранец! — пробормотал Вуди, хоть Левша и не мог его услышать. В каком-нибудь из соседних домов вполне мог прятаться немецкий солдат, ожидающий возможности отомстить за смерть друзей. Но выстрела не последовало, после короткого победного танца Левша вошел в дот, и Вуди с облегчением перевел дух. Однако полной безопасности еще не было. Сейчас пара дюжин немцев еще могла внезапной атакой отбить мост. Тогда все, что они сделали, оказалось бы напрасным. Вуди заставил себя еще минуту подождать, чтобы посмотреть, не покажется ли противник. Однако движения не было. Начинало казаться, что в Эглиз-де-Сер, кроме охраны моста, больше не было немцев: наверное, смену присылали через двенадцать часов из казарм в нескольких милях отсюда. — Курилка Джо, — сказал Вуди. — Надо избавиться от тел немцев. Бросьте их в реку. Вдвоем ребята вытащили из дота тела троих караульных и сбросили в реку, потом сделали то же с обоими часовыми. — Пит и Мак, — сказал Вуди. — Идите во второй дот, будете с Левшой. И смотрите, оставайтесь начеку все трое. Мы перебили еще не всех немцев во Франции. Увидите приближающиеся войска противника — никаких колебаний, никаких переговоров, просто стреляйте. Еще двое вышли из дота и быстро пошли через мост. Теперь в дальнем доте было три американца. Если немцы попытаются отбить мост — теперь им будет не так-то легко это сделать, тем более что становилось все светлее. Тут Вуди сообразил, что, увидев на мосту убитых американцев, противник поймет, что доты у них отбили, и американцам не удастся использовать эффект неожиданности. Это означало, что от тел американцев нужно было тоже избавиться. Он сказал остальным о своем намерении, потом вышел из дота. Утренний воздух был свежим и чистым. Вуди вышел на середину моста. Он пощупал пульс у каждого погибшего, но сомнений не было: все были мертвы. Одного за другим он поднял своих товарищей и перекинул через ограждение. Последним был Асс Веббер. Когда он упал в воду, Вуди произнес: — Покойтесь с миром, друзья! С минуту он постоял, опустив голову и закрыв глаза. Когда он обернулся, чтобы возвращаться в дот, то увидел, что восходит солнце.VII
Стратеги союзных держав очень опасались, что немцы быстро произведут перегруппировку войск в Нормандии, а затем проведут мощное контрнаступление и сбросят союзные войска в море, как это было при Дюнкеркской катастрофе. Одним из прилагавших усилия, чтобы это не случилось, был Ллойд Уильямс. Прежняя его работа, помощь бежавшим пленным вернуться домой, после высадки союзников во Франции не имела большого значения, и теперь он работал во Французском Сопротивлении. В конце мая радио Би-би-си передало зашифрованные сообщения, запустившие в оккупированной немцами части Франции кампанию саботажа. В первые несколько дней июня были перерезаны сотни телефонных линий, в основном — в труднодоступных местах. На складах горючего происходили возгорания, дороги перекрывали упавшие деревья, прокалывались шины. Ллойд помогал железнодорожникам, среди которых было много коммунистов. Не один год их хитроумная подрывная работа приводила нацистов в бешенство. Поезда с немецкими войсками непонятным образом сворачивали на глухие боковые пути и оказывались за много миль от пункта назначения. Беспричинно ломались двигатели, вагоны сходили с рельсов. Дела обстояли так плохо, что захватчики привезли железнодорожников из Германии. Но развал становился все значительней. Весной 1944 года французы стали разрушать саму железнодорожную сеть. Они взрывали рельсовые пути и выводили из строя тяжелые подъемные краны, с помощью которых убирали потерпевшие крушение поезда. Нацисты не стали с этим мириться. Сотни железнодорожников были казнены, тысячи — отправлены в лагеря. Но саботаж нарастал, и ко дню наступления в Нормандии железнодорожное движение в некоторых районах Франции было парализовано. Сейчас, на следующий день после начала наступления, Ллойд лежал на верхушке насыпи у главной железнодорожной линии на Руан, столицу Нормандии, в месте, где рельсы уходили в тоннель. Со своей выигрышной позиции он видел приближающиеся поезда за милю. С Ллойдом было еще двое, с прозвищами Легионер и Сигара. Легионер был местным лидером Сопротивления. Сигара был железнодорожником. Ллойд принес динамит. Главной функцией Англии во Французском Сопротивлении были поставки оружия. Они лежали втроем, полускрытые высокой травой, усыпанной цветами. В такое местечко надо приходить с девушкой в солнечный день вроде сегодняшнего, подумал Ллойд. Дейзи бы здесь понравилось. Вдалеке появился поезд. По мере его приближения Сигара внимательно всматривался. Ему было около шестидесяти, он был маленький, жилистый, с морщинистым лицом много курящего человека. Когда поезд еще был в четверти мили от них, он отрицательно покачал головой. Это был не тот поезд, который они ждали. Локомотив промчался мимо, выпуская клубы дыма, и въехал в тоннель. Он тянул четыре пассажирских вагона, в которых было полно народу — и гражданские, и в форме. Но у Ллойда были планы на более важную дичь. Легионер взглянул на часы. У него была смуглая кожа и черные усы, и Ллойд подозревал, что в роду у него были североафриканцы. Сейчас Легионер нервничал. Они здесь были как на ладони — на открытом месте, при свете дня. Чем дольше они здесь находятся, тем больше вероятность, что их заметят. — Сколько еще? — обеспокоенно спросил он. Сигара пожал плечами. — Посмотрим. Ллойд по-французски сказал: — Можешь идти, если хочешь. Все же готово. Легионер не ответил. Он не собирался пропустить такое событие. Для поддержания своей репутации и авторитета ему нужно было иметь возможность сказать: «Я был там». Сигара напряженно вгляделся в даль, кожа вокруг глаз пошла морщинами, когда он сощурился. — Ну… — сказал он уклончиво. Потом привстал на колени. Ллойд едва смог заметить поезд, куда там разглядеть, тот он или нет, но Сигара оживился. Двигался поезд намного быстрее, чем предыдущий, это Ллойд заметил. Когда он приблизился, Ллойд увидел, что он еще и длиннее: дюжины две вагонов, а то и больше, подумал он. — Вот он, — сказал Сигара. Пульс у Ллойда зачастил. Если Сигара прав, то это был поезд для транспортировки немецких войск, и он вез более тысячи человек, солдат и офицеров, в Нормандию, на поля сражений. Может быть, за этим поездом последует еще много других таких поездов… И делом Ллойда было проследить, чтобы ни этот, ни другие через тоннель не прошли. Потом он увидел кое-что еще. За поездом следовал самолет. На его глазах самолет поравнялся с поездом и стал снижаться. Самолет был английский. Ллойд узнал «Хоукер Тайфун», носивший прозвище «тиффи» — одноместный истребитель-бомбардировщик. «Тиффи» часто отправляли далеко за линию фронта с опасным заданием — наносить удары по вражеским коммуникациям. Самолетом управляет смелый человек, подумал Ллойд. Но это не вязалось с планом Ллойда. Ему совершенно не улыбалось, чтобы поезд был уничтожен до того, как войдет в тоннель. — Черт, — сказал он. «Тиффи» выпустил по вагонам пулеметную очередь. — А это еще что? — сказал Легионер. — Чтоб я сдох, если знаю, — пробормотал по-английски Ллойд. Теперь он разглядел, что паровоз тащил вперемежку и пассажирские вагоны, и вагоны для скота, — однако в них тоже, скорее всего, везли людей. Самолет, идя на более высокой скорости, чем поезд, обстрелял вагоны. У него былочетыре 20-миллиметровых пулемета с ленточным питанием, и ужасный звук их выстрелов заглушал даже рев самолетного двигателя и энергичное пыхтение поезда. Ллойд не мог не чувствовать жалости к угодившим в ловушку солдатам, у которых не было возможности укрыться от смертельного града пуль. Странно, что пилот не стреляет ракетами, подумал Ллойд, они очень эффективны против поездов и автомобилей, хоть ими трудно точно стрелять. Может быть, он уже использовал их раньше. Кое-кто из немцев мужественно высовывался из окон и стрелял по самолету из пистолетов и винтовок, но безуспешно. Но теперь Ллойд увидел легкую противовоздушную зенитную установку, размещенную на платформе сразу за паровозом. Двое артиллеристов поспешно готовили к бою большую пушку. Она развернулась на своем основании, и дуло поднялось, целясь в английский самолет. Пилот, похоже, не заметил этого, так как продолжал следовать прежним курсом, и его пули решетили крыши вагонов, над которыми он летел. Большая пушка выстрелила — и промахнулась. Интересно, подумал Ллойд, не знаком ли он с пилотом. На службе в действующей армии Великобритании никогда не было одновременно больше пяти тысяч летчиков. И очень многие из них бывали на вечеринках Дейзи. Ллойд вспомнил Хьюберта Сент-Джона, блестящего выпускника Кембриджа, с которым несколько недель назад они вспоминали студенческие дни; Денниса Чосера, индейца с Тринидада, — тот горько жаловался на безвкусную английскую еду, особенно ему надоело картофельное пюре, которое, казалось, давали при каждом приеме пищи; и Брайана Мэнтела, дружелюбного австралийца, которого он переводил через Пиренеи в последний свой переход. Этот храбрец в «тиффи» вполне мог оказаться знакомым Ллойда. Противовоздушное орудие снова выстрелило, и снова мимо. Либо пилот до сих пор не увидел пушки, либо был уверен, что она не сможет в него попасть, потому что не предпринимал никаких действий, чтобы уклониться от выстрелов, но продолжал идти на опасно низкой высоте и стрелять по вагонам с войсками. Паровозу оставалось всего несколько секунд до тоннеля, когда в самолет попали. Двигатель самолета загорелся, заклубился черный дым. Пилот отвернул от железной дороги, но — слишком поздно. Поезд въехал в тоннель, вагоны промчались мимо того места, где находился Ллойд. Он увидел, что каждый вагон был битком — десятки, сотни немецких солдат. «Тиффи» летел прямиком на Ллойда. На миг ему показалось, что самолет упадет точно туда, где он лежит. Он уже и так был распластан на земле, но сейчас, как дурак, закрыл руками голову, словно это могло его спасти. «Тиффи» с ревом промчался метрах в тридцати над ним. Потом Легионер нажал на кнопку детонатора. Внутри тоннеля раздался звук, подобный грому, когда взорвались пути, затем — ужасный скрежет сминаемой стали, когда поезд сошел с рельсов. Сначала вагоны, полные солдат, продолжали проноситься мимо, но секунды спустя их ход замедлился. Концы двух соседних вагонов перевернутой буквой V поднялись в воздух. Ллойд услышал, как кричат в вагонах люди. Все вагоны скатывались с рельсов и рассыпались, как выпавшие из коробки спички, вокруг темного отверстия — входа в тоннель. Железо сминалось, как бумага, а битое стекло дождем посыпалось на троих подрывников, наблюдавших за происходящим с гребня насыпи. Им грозила опасность погибнуть от собственного взрыва, и без единого слова они вскочили и бросились бежать. К тому времени как они достигли безопасного места, все закончилось. Из тоннеля валили клубы дыма: если бы, что маловероятно, кто-то выжил в катастрофе, сейчас они сгорели. План Ллойда удался. Он не только убил сотни вражеских солдат и вызвал крушение поезда, но и перегородил главную железную дорогу. Чтобы ликвидировать последствия катастрофы в тоннеле, требовались недели. Теперь из-за него немцам будет намного сложнее посылать подкрепление своим войскам в Нормандию. Он почувствовал ужас. Он видел смерть и разрушения в Испании, но ничего подобного там не было. И устроил это он. Раздался еще один удар, и, взглянув в том направлении, он увидел, что «тиффи» упал на землю. Он горел, но фюзеляж не разбит. Возможно, пилот все еще жив. Он побежал к самолету, Сигара и Легионер — за ним. Сбитый самолет лежал на брюхе. Одно крыло разломилось пополам. От единственного двигателя шел дым. Плексиглас кабины был черным от копоти, и пилота Ллойд не видел. Он шагнул на крыло и отжал замок «фонаря» кабины. Сигара сделал то же самое с другой стороны. Вместе они сдвинули крышку. Пилот был без сознания. На нем был шлем и летные очки, нос и рот закрывала кислородная маска. Ллойд не мог определить, знаком ему этот человек или нет. Он подумал про кислородный баллон: где он и не взорвется ли? Легионеру пришла в голову та же мысль. — Надо его отсюда вытащить, пока самолет не взорвался, — сказал он. Ллойд полез внутрь и отстегнул ремень безопасности. Потом он сунул руки пилоту под плечи и потянул. Тело было совершенно обмякшее. Определить характер повреждений было невозможно. Ллойд был даже не уверен, что парень вообще жив. Он вытащил пилота из кабины, потом положил себе на плечо, как делают пожарные, и отнес на безопасное расстояние от горящих обломков. Как можно осторожнее он уложил парня на землю лицом вверх. Он услышал шум, нечто среднее между свистом и шипением, и, обернувшись, увидел, что весь самолет объят пламенем. Он склонился над пилотом и бережно снял очки и кислородную маску, открывая лицо, оказавшееся до ужаса знакомым. Пилотом был Малыш Фицгерберт. И он дышал. Ллойд вытер кровь с губ и носа Малыша. Тот открыл глаза. Сначала взгляд казался бессмысленным. Потом, в следующую минуту, выражение его лица изменилось, и он произнес: — Ты! — Мы взорвали поезд, — сказал Ллойд. У Малыша, по-видимому, могли двигаться только губы и глаза. — Как тесен мир, — сказал он. — Это точно. — Кто это? — спросил Сигара. Ллойд заколебался, но потом ответил: — Мой брат. — О господи. Малыш закрыл глаза. Ллойд сказал Легионеру: — Надо привести врача. Легионер покачал головой: — Мы должны выбираться отсюда. Через несколько минут здесь появятся немцы — осматривать место крушения. Ллойд понимал, что он прав. — Нам придется взять его с собой. Малыш открыл глаза и позвал: — Уильямс. — Что, Малыш? Тот, кажется, усмехнулся. — Можешь теперь жениться на этой сучке, — сказал он. И умер.VIII
Дейзи заплакала, когда узнала. Малыш был мерзавцем, плохо с ней обращался, но когда-то она его любила, и в сексе он многому ее научил. Ей было жаль, что его убили. Теперь виконтом и наследником титула стал его брат Энди. Жена Энди, Мэй, стала виконтессой; а имя Дейзи, согласно изощренным аристократическим правилам, звучало теперь как «вдовствующая виконтесса Эйбрауэнская» — пока она не выйдет замуж за Ллойда, что освободит ее и сделает простой миссис Уильямс. Однако до этого было далеко, даже сейчас. За лето надежды на быстрое окончание войны обратились в ничто. План немецких офицеров убить Гитлера двадцатого июля провалился. Немецкая армия на восточном фронте отступала полным ходом, а союзные войска в августе заняли Париж, но Гитлер был намерен сражаться до ужасного конца. Дейзи понятия не имела, когда увидит Ллойда, не говоря уж о том, чтобы выйти за него замуж. Как-то в сентябре, приехав в Олдгейт, чтобы провести вечер среды у Эт Леквиз, Дейзи была встречена торжествующим возгласом. — У нас великолепная новость! — объявила Этель, как только Дейзи вошла на кухню. — Ллойд избран потенциальным кандидатом в парламент от Хокстона! На кухне сидела сестра Ллойда Милли с детьми, Ленни и Пэмми. — Правда, замечательно? — сказала она. — Готова спорить, что он станет премьер-министром! — Да… — сказала Дейзи и тяжело села. — Но ты этому не рада, как я вижу, — сказала Этель. — Как сказала бы моя подруга Милдред, тебя словно холодной водой окатили. В чем дело? — Да в том, что, если я стану его женой, ему это помешает на выборах… — Она слишком его любила, потому ей и было так горько. Как она могла стоять у него на пути, когда его ждало такое прекрасное будущее? Но как она могла отказаться от него? Когда она думала об этом, у нее становилось тяжело на душе и жизнь казалась безрадостной. — Из-за того, что ты богатая наследница? — спросила Этель. — Не только из-за этого. Малыш незадолго до смерти сказал мне, что Ллойда никогда не изберут, если у него будет жена из бывших фашистов… — Она посмотрела на Этель, которая всегда говорила правду, пусть даже горькую. — Ведь он был прав, да? — Не совсем, — сказала Этель. Она поставила чайник на огонь, потом села за стол напротив Дейзи. — Я не собираюсь говорить, что это вообще не имеет значения. Но я думаю, что отчаиваться не следует. «Ты такая же, как я, — подумала Дейзи. — Ты говоришь, что думаешь. Не удивительно, что он меня любит: ведь я похожа на его мать в молодости!» — Любовь все побеждает, ведь правда? — сказала Милли. Она заметила, что четырехлетний Ленни бьет двухлетнюю Пэмми деревянным солдатиком. — Не обижай сестричку! — прикрикнула она. И, повернувшись снова к Дейзи, продолжала: — А мой брат любит тебя до беспамятства. По правде говоря, мне кажется, он вообще никого, кроме тебя, не любил. — Я знаю, — сказала Дейзи, чуть не плача. — Но он стремится изменить мир, и мне невыносимо думать, что я стою у него на пути. Этель взяла на руки плачущую Пэмми, и малышка тут же успокоилась. — Я скажу тебе, что нужно делать. Приготовься отвечать на вопросы, ожидай враждебного отношения, но не уходи от ответов и не скрывай свое прошлое. — Что же мне говорить? — Ты можешь сказать, что фашизм обманул тебя, как и миллионы других, но во время бомбежек Лондона ты на «скорой помощи» возила раненых в больницы, и ты надеешься, что заплатила за свою ошибку. Точные формулировки обговори с Ллойдом. Держись уверенно, просто будь собой, не прячь свое неотразимое обаяние и не позволяй себе падать духом. — И это поможет? Этель помедлила с ответом. — Я не знаю, — сказала она наконец. — Правда не знаю. Но ты должна попробовать. — Ужасно было бы, если бы ему пришлось ради меня отказаться от любимого дела. Такие вещи, наверное, могут разрушить брак. Дейзи отчасти надеялась, что Этель ей возразит, но этого не произошло. — Я не знаю, — снова ответила она.Глава 19
Январь — апрель 1945 года
I
Вуди Дьюар быстро привык ходить на костылях. Он был ранен в конце 1944-го, в Бельгии, во время Арденнской операции. Союзники, рвущиеся к немецкой границе, внезапно были встречены мощным контрнаступлением. Вуди с другими ребятами из 101-й воздушно-десантной дивизии удерживали стратегически важный, находящийся на пересечении дорог город Бастонь. Когда немцы предъявили ультиматум о сдаче, генерал Маколифф отправил ставший знаменитым ответ, состоящий из одного слова: «Хрен!» В Рождество Вуди пулеметной очередью раздробило правую ногу. Боль была адская. Но хуже всего было то, что прошел целый месяц, прежде чем он смог выбраться из осажденного города и попасть в настоящий госпиталь. Кости должны были срастись, и, может быть, даже хромота могла пройти, но никогда больше его нога не окрепнет достаточно, чтобы можно было прыгать с парашютом. Арденнская операция была последним наступлением армии Гитлера на западе. Больше немцы в контрнаступление не переходили. Вуди вернулся к гражданской жизни, и это означало, что он мог жить в родительской квартире в Вашингтоне и позволять маме хлопотать вокруг себя. Когда сняли гипс, он вернулся на работу в команду отца. В четверг 12 апреля 1945 года он был в Капитолии, где располагались сенат и палата представителей — медленно ковылял, разговаривая с отцом о беженцах. — По нашим подсчетам, в Европе война сорвала с мест около двадцати одного миллиона человек, — сказал Гас. — Комитет Объединенных Наций по вопросам помощи и восстановления готов им помочь. — Я полагаю, это начнется буквально на днях, — сказал Вуди. — Красная Армия приближается к Берлину. — И войска Соединенных Штатов от него лишь в пятидесяти милях. — Сколько же еще продержится Гитлер? — Человек в здравом уме уже сдался бы. Понизив голос, Вуди сказал: — Кто-то говорил мне, что русские нашли что-то вроде лагеря уничтожения. Нацисты убивали там сотни человек каждый день. Это место называется Аушвиц, в Польше. Гас мрачно кивнул. — Это правда. Люди еще не знают, но узнают, раньше или позже. — Кто-то должен за это ответить перед судом. — Комиссия ООН по военным преступлениям работает уже пару лет, составляя списки военных преступников и собирая свидетельства. Кто-то предстанет перед судом — если, конечно, мы сможем поддерживать работу ООН после войны. — Конечно, сможем! — возмущенно сказал Вуди. — На этом была основана прошлогодняя предвыборная кампания Рузвельта, и он победил на выборах. Через две недели в Сан-Франциско открывается конференция ООН! — Для Вуди место проведения конференции имело особое значение, потому что в Сан-Франциско жила Белла Эрнандес, но отцу он пока о ней не говорил. — Американский народ должен увидеть международное сотрудничество, чтобы больше никогда не повторилась война, подобная этой. Кто может быть против? — Мой ответ тебя удивит. Конечно, в большинстве своем республиканцы — люди достойные, просто их взгляд на жизнь отличается от нашего. Но ядро там составляют чертовы придурки. Вуди оторопел. Отец редко ругался. — Те, кто планировал скинуть Рузвельта в тридцатые, — продолжал Гас. — Бизнесмены вроде Генри Форда, который считал Гитлера хорошим, сильным антикоммунистическим лидером. Они создают правые партии вроде «Америка превыше всего»[42]. Вуди никогда не слышал, чтобы отец говорил так зло. — Если этим дуракам дать волю, начнется третья мировая война, еще более страшная, чем две первых, — сказал Гас. — Я потерял на войне сына, и, если у меня когда-нибудь будет внук, я не хочу потерять еще и его. У Вуди больно сжалось сердце: была бы жива Джоан, она бы родила Гасу внуков. Сейчас Вуди даже ни с кем не встречался, так что внуки были в отдаленном будущем — разве что он сможет найти Беллу в Сан-Франциско… — С полными идиотами нам ничего не поделать, — продолжал Гас. — Но, может быть, удастся договориться с сенатором Ванденбергом. Артур Ванденберг был республиканцем из Мичигана, консервативным и выступающим против рузвельтовского «Нового курса». Как и Гас, он входил в Комитет внешних отношений сената. — Наиболее опасен именно он, — сказал Гас. — Пусть он самодоволен и тщеславен, но с ним следует считаться. Президент его обхаживает, и он склоняется к нашей точке зрения, но может и сдать назад. — Что может заставить его это сделать? — Он ярый антикоммунист. — Не вижу в этом ничего плохого. Мы тоже. — Да, но Артур очень уж категоричен. Он немедленно встанет на дыбы, стоит нам сделать что-нибудь, что он воспримет как заигрывание с Москвой. — Например? — Бог его знает, на какие компромиссы нам придется пойти в Сан-Франциско. Мы уже согласились признать Белоруссию и Украину как отдельные государства, лишь для того, чтобы дать России в Генеральной Ассамблее три голоса вместо одного. Мы должны содействовать Советам, однако если мы зайдем слишком далеко, Артур может восстать против всего проекта ООН. Тогда сенат может отказаться его ратифицировать, точно так же, как он отказался от Лиги наций в 1919 году. — Значит, наша задача в Сан-Франциско — это и Советам угодить, и Ванденберга не разозлить. — Именно. Они услышали, что позади кто-то бежит — необычный звук для величественных залов Капитолия. Они обернулись. Вуди был потрясен, увидев, что по вестибюлю бежит вице-президент Гарри Трумэн. Одет он был как обычно: серый двубортный пиджак, галстук в горошек, но без шляпы. Сопровождавший его обычно эскорт помощников и сотрудников службы безопасности, по-видимому, где-то отстал. Он бежал, не сбавляя шага, тяжело дыша, ни на кого не глядя, куда-то несся в страшной спешке. Вуди с Гасом проводили его изумленными взглядами. Как и все остальные. — Что за черт… — начал Вуди, когда Трумэн скрылся, завернув за угол. Гас ответил: — Я думаю… должно быть, президент умер.II
Володя Пешков въехал на территорию Германии на десятиколесном армейском грузовике «студебеккер US-6». Грузовик был сделан в Саут-Бенде, штат Индиана, потом по железной дороге перевезен в Балтимор, на корабле пересек Атлантический океан, обогнул мыс Доброй Надежды и прибыл в Персидский залив, из Персии поездом был отправлен в Россию. Володя знал, что американское правительство послало Красной Армии двести тысяч таких «студебеккеров». Русским они понравились: прочные и надежные. Солдаты говорили, что буквы «USA», напечатанные на боку, означают «Убить суку Адольфа». Им нравилась и еда, которую слали американцы, особенно мясные консервы с названием «Спам», необычайно яркого розового цвета, но поразительно жирные. Володю отправили в Германию, потому что сведения, получаемые от находящихся в Берлине шпионов, были не столь необходимы, как то, что можно было узнать, допрашивая немецких военнопленных. Благодаря своему беглому немецкому он был первоклассным военным переводчиком. Переезжая через границу, он увидел официальный советский плакат с текстом: «Красноармеец! Теперь ты на земле Германии. Пробил час возмездия!» И это еще был один из наиболее мягких образцов пропаганды. Кремль раздувал ненависть к немцам, считая, что это заставит солдат лучше сражаться. Комиссары подсчитали — или сказали, что подсчитали, — сколько людей погибло в бою, сколько домов было сожжено, сколько мирных жителей убито за принадлежность к коммунистам, или славянам, или евреям — в каждом городе или деревне, где проходила немецкая армия. На передовой многие солдаты могли назвать число погибших в их родной местности — и они горели желанием ответить Германии тем же. Красная Армия дошла до последней преграды перед Берлином — реки Одер, которая змеилась с севера на юг через Пруссию. В пятидесяти милях от столицы Германии находился миллион советских солдат — и они готовились нанести удар. Володя был в Пятой ударной армии. В ожидании начала боя он изучал армейскую газету «Красная Звезда». То, что он прочел, привело его в ужас. Пропаганда ненависти зашла дальше, чем во всем, что он читал прежде. «Если ты не убил за день хоть одного немца — ты зря прожил этот день! — прочитал он. — Ждешь боя — убей немца перед схваткой. Если одного уже убил — убей второго, для нас нет зрелища приятнее, чем груды немецких трупов. Убей немца — об этом молит твоя старушка-мама. Убей немца — об этом просят твои дети. Убей немца — это вопль твоей родной русской земли. Без колебаний. Без отдыха. Убивай». Есть в этом что-то отвратительное, подумал Володя. Но скрытый смысл был еще хуже. Автор потакал мародерству: «Немецких женщин всего лишь лишают украденных шуб и серебряных ложек, прежде принадлежавших другим». И была брошенная вскользь шутка об изнасилованиях: «Советские солдаты от любезностей немок не отказываются». Солдаты вообще не самые культурные люди. То, как вели себя немецкие захватчики в 1941 году, вызывало гнев всех русских. И этими призывами к возмездию правительство подливало масло в огонь их ярости. А сейчас армейская газета дала понять, что с побежденными немцами можно делать все, что угодно. Прямой путь к Армагеддону.III
Эрик фон Ульрих мечтал лишь об одном — чтобы кончилась война. Вместе с другом Германом Бауэром и начальником доктором Вайссом Эрик устроил полевой госпиталь в маленькой протестантской церкви; потом они сели в нефе: делать было нечего, оставалось лишь ждать, когда начнут подъезжать запряженные лошадьми повозки «скорой помощи», полные ужасно искалеченных и обгоревших людей. Немецкая армия закрепилась на Зееловских высотах, возвышающихся над рекой Одер именно в том месте, где она ближе всего подходила к Берлину. Медпункт Эрика расположился в деревне всего в миле от линии обороны. Доктор Вайсс, у которого был друг в армейской разведке, сказал, что Берлин защищают 110 000 немцев — против миллиона русских. — Но наш боевой дух силен, — произнес он с обычным сарказмом, — и Адольф Гитлер — величайший гений в мировой истории, поэтому мы непременно победим. Надежды не было, но немецкие солдаты сражались яростно. Эрик считал, это из-за просачивающихся через линию фронта рассказов о том, как ведет себя Красная Армия на территории противника. Пленных убивали, дома грабили и разрушали, женщин насиловали и прибивали к дверям сараев. Немцы верили, что защищают собственные семьи от зверств коммунистов. Так кремлевская пропаганда ненависти привела к противоположному результату. Но Эрик ждал разгрома. Он мечтал, чтобы убийства прекратились. Он хотел лишь вернуться домой. Скоро его желание исполнится — или он умрет. В понедельник, 16 апреля, Эрик был поднят с постели — вернее, с деревянной церковной лавки — громом русских пушек. Он не раз слышал грохот артобстрела, но сейчас звук был в десять раз сильнее всего слышанного прежде. Должно быть, тех, кто был на передовой, он оглушал в самом прямом смысле. Раненые начали прибывать на рассвете, и бригада тоскливо принялась за работу: начала ампутировать конечности, вправлять сломанные кости, извлекать пули, обрабатывать и бинтовать раны. Не хватало всего, начиная с лекарств и заканчивая чистой водой, и они давали морфий только тем, кто кричал от боли. Тех, кто мог ходить и держать оружие, возвращали назад на передовую. Немецкие защитники сопротивлялись дольше, чем ожидал доктор Вайсс. В конце первого дня они по-прежнему сохраняли позиции, и с наступлением темноты поток раненых уменьшился. В эту ночь медицинская бригада получила возможность вздремнуть. На следующее утро привезли Вернера Франка — у него была страшно размозжена кисть правой руки. Он был уже капитан. Под его началом находилась батарея в тридцать 88-миллиметровых зениток. — И на каждый ствол у нас было всего по восемь снарядов! — говорил он, пока ловкие пальцы доктора Вайсса медленно и тщательно совмещали его сломанные кости. — У нас был приказ семь выстрелов делать по русским танкам, а восьмым уничтожать собственные пушки, чтобы они не достались красным… — Он стоял около 88-миллимитровки во время прямого попадания в нее снаряда советской артиллерии, и зенитка опрокинулась на него. — Мне повезло, что я отделался только рукой, — сказал он. — Могло и голову к чертям снести. Когда руку забинтовали, он спросил Эрика: — От Карлы что-нибудь слышно? Эрик знал, что его сестра и Вернер любят друг друга. — Я уже много недель не получал от нее писем. — Я тоже. А в Берлине, говорят, дела довольно плохи. Надеюсь, у нее все в порядке. — Да, мне тоже неспокойно. Удивительно, но немцы продержались на Зееловских высотах еще день и ночь. Медпункт не получил предупреждения, что линия обороны прорвана. Медики осматривали очередную группу раненых, когда в церковь ворвались семь или восемь русских солдат. Один полоснул по сводчатому потолку пулеметной очередью, и Эрик бросился на пол — как и все, кто был в состоянии двигаться. Увидев, что никто не вооружен, русские расслабились. Они пошли по залу, отбирая часы и кольца у тех, у кого они были. Потом ушли. «Что будет дальше?» — подумал Эрик. Впервые в жизни он угодил в такую ловушку, оказался за линией фронта. Что им теперь делать, бросить полевой госпиталь и пытаться нагнать свою отступающую армию? Или их пациентам будет безопаснее здесь? Доктор Вайсс принял решение. — Всем продолжать работу, — сказал он. Через несколько минут вошел советский солдат, неся через плечо товарища. Указывая дулом на Вайсса, он разразился стремительным потоком русских слов. В голосе его звучали панические нотки, а его друг был весь в крови. Вайсс отреагировал спокойно. Медленно подбирая русские слова, он сказал: — Не надо оружия. Кладите друга сюда, на стол. Солдат послушался, и бригада приступила к работе. Солдат продолжал держать доктора Вайсса на мушке. Позже в тот же день немецких пациентов вывели или вынесли и погрузили в кузов грузовика, который двинулся на восток. Эрик провожал взглядом Вернера Франка, военнопленного. В детстве Эрику часто рассказывали про дядю Роберта, который попал в русский плен в Первую мировую и добрался домой из Сибири, проделав путь в четыре тысячи миль. Что станет теперь с Вернером? — подумал Эрик. В церковь вносили новых русских раненых, и немцы лечили их, как лечили бы своих. Потом, когда измученный Эрик засыпал, до него дошло, что сам он теперь тоже — военнопленный.IV
В то время, как союзные армии смыкались вокруг Берлина, побеждающие страны начали конфликтовать между собой на конференции по поводу учреждения международной организации, созванной в Сан-Франциско. Вуди это угнетало бы, если бы его меньше занимали попытки возобновить знакомство с Беллой Эрнандес. Он думал о ней постоянно, и в день высадки и боев во Франции, и в госпитале, и во время выздоровления. Год назад она заканчивала обучение в Оксфордском университете, а получать степень планировала в Беркли, как раз здесь, в Сан-Франциско. Вероятно, она должна жить у родителей, в районе Пасифик-Хайтс — если только не поселилась возле студенческого городка. К сожалению, связаться с ней у него не выходило. На его письма не было ответа. Когда он набрал номер, указанный в телефонном справочнике, к телефону подошла дама средних лет (по его предположению, мать Беллы) и сказала с ледяной любезностью: — В данный момент ее нет дома. Ей что-нибудь передать? Белла так и не перезвонила. Должно быть, у нее с кем-нибудь серьезные отношения. Если это так, лучше бы она сама ему об этом сказала. Но, может быть, ее мама перехватывала почту и не передавала сообщений. Вероятно, ему следовало оставить Беллу в покое. Может быть, он делает из себя посмешище. Но это было не в его характере. Он вспомнил, как долго, упорно он ухаживал за Джоан. «Похоже, это тенденция, — подумал он. — Неужели дело во мне?» Между тем каждое утро он ходил с отцом в пентхаус наверху отеля Фермонт, где госсекретарь Эдвард Стеттиниус проводил брифинг для присутствующих на конференции американцев. Стеттиниус заменял Корделла Халла, который был в больнице. В США уже был новый президент, Гарри Трумэн, принявший присягу после смерти великого Франклина Д. Рузвельта. Как печально, заметил Гас Дьюар, что в этот решающий момент мировой истории в США у власти стояли два неопытных новичка. Началось все плохо. Президент Трумэн по неловкости оскорбил советского министра иностранных дел Молотова на предваряющей конференцию встрече в Белом доме. В результате Молотов прибыл в Сан-Франциско в отвратительном настроении. Он заявил, что, если конференция тотчас же не согласится принять Белоруссию, Украину и Польшу, он немедленно отправляется домой. Никто не хотел выхода СССР. Без Советов ООН была бы уже не ООН. Большинство американских делегатов были за компромисс с коммунистами, но сенатор Вандерберг, поправив галстук-бабочку, чопорно заявил, что ничего не должно происходить по указке Кремля. Однажды утром, когда у Вуди было часа два свободного времени, он направился к дому родителей Беллы. Фешенебельный район, где они жили, располагался неподалеку от отеля «Фермонт» на Ноб-Хилл, но, так как Вуди все еще ходил с тростью, он взял такси. Родители Беллы жили в желтом викторианском особняке на Гоф-стрит. Открывшая дверь женщина была слишком хорошо одета для служанки. Она улыбнулась ему краешком рта, совсем как Белла, — должно быть, это была ее мать. — Доброе утро, мадам, — вежливо сказал он. — Я Вуди Дьюар. В прошлом году в Лондоне я познакомился с Беллой Эрнандес, и мне бы очень хотелось повидать ее снова, если можно. Улыбка исчезла. Ему был пожалован долгий взгляд, а потом дама произнесла: — Значит, это вы и есть. Вуди не понял, что это значит. — Я Каролина Эрнандес, мать Изабеллы, — сказала она. — Входите. — Благодарю. Она не подала ему руки и явно была настроена враждебно, хотя почему — у него не было ни малейшего понятия. Однако его пригласили в дом. Госпожа Эрнандес провела Вуди в большую, красивую гостиную, из которой открывался восхитительный вид на океан. Приглашая сесть, она указала на стул жестом, который едва ли можно было назвать вежливым. Она села напротив и снова смерила его внимательным взглядом. — Сколько времени вы провели с Беллой в Англии? — спросила она. — Всего несколько часов. Но с тех пор я все время думаю о ней. Возникла очередная многозначительная пауза, и потом мать Беллы сказала: — Когда Белла уезжала в Оксфорд, она была помолвлена с Виктором Роландсоном — блестящим молодым человеком, которого она знает всю жизнь. Роландсоны наши с мужем старые друзья — или, по крайней мере, так было, пока Белла не приехала домой и не расторгла вдруг помолвку. У Вуди сердце затрепетало от надежды. — Она лишь сказала: поняла, что не любит Виктора. Я догадалась, что она встретила кого-то другого, и теперь даже знаю кого. — Я понятия не имел, что она помолвлена, — сказал Вуди. — Она носила кольцо с алмазом, которое было очень сложно не заметить. Из-за вашей ненаблюдательности произошла трагедия. — Мне очень жаль, — сказал Вуди. Но потом решил не вести себя как слюнтяй. — Хотя вообще-то совсем не жаль. Я очень рад, что она расторгла помолвку, потому что я считаю, что она совершенно чудесная и нужна мне самому. Это миссис Эрнандес не понравилось. — Вы довольно дерзкий юноша. Вуди вдруг почувствовал возмущение от ее снисходительного тона. — Миссис Эрнандес, вы только что употребили слово «трагедия». Моя невеста Джоан умерла у меня на руках в Перл-Харбор. Мой брат Чак погиб, расстрелянный из пулеметов, при высадке на остров Бугенвиль. Сам я в первый день наступления в Нормандии был вынужден послать на смерть Асса Веббера и еще четверых американских ребят, чтобы взять мост в провинциальном городишке Эглиз-де-Сер. Я знаю, что такое трагедия, мадам, и это не разорванная помолвка. Госпожа Эрнандес растерялась. Не так часто, видимо, молодые люди ей перечат, подумал он. Она ничего не ответила, но слегка побледнела. Чуть погодя встала и без объяснений вышла из комнаты. Вуди не очень-то знал, что, по ее мнению, ему следовало делать, но поскольку Беллу он так и не повидал, то остался сидеть на месте. Через пять минут вошла Белла. Вуди встал, сердце забилось сильнее. От одного взгляда на нее ему захотелось улыбнуться. На ней было простое светло-желтое платье, оттенявшее блестящие темные волосы и кофейного цвета кожу. Должно быть, она всегда отлично выглядит именно в простой одежде, подумал он. Совсем как Джоан. Ему захотелось обнять ее и всем телом прижаться к ее мягкому телу, но он ждал знака от нее. Вид у нее был сердитый и смущенный. — Что ты здесь делаешь? — спросила она. — Я искал тебя. — Зачем? — Потому что не мог выбросить тебя из головы. — Мы совсем не знаем друг друга. — Давай это исправим, начнем прямо сегодня. Пообедаешь со мной? — Не знаю. Он пересек комнату и подошел к ней. Она заметила, что он опирается на трость, и взволнованно спросила: — Что с тобой случилось? — Колено прострелили во Франции. Заживает. Правда, медленно. — Мне так жаль. — Белла, я думаю, ты чудесная. Мне кажется, я тебе нравлюсь. Мы оба свободны от обязательств. Что тебя волнует? Она снова улыбнулась той легкой усмешкой, которая ему так нравилась. — Наверное, мне стыдно. За то, что я делала — в ту ночь, в Лондоне. — И все? — Это было слишком, для первого-то свидания. — Но так часто бывает. Ну, не лично у меня, но я слышал. Ты же думала, что я могу погибнуть. Она кивнула. — Я никогда ничего подобного не делала, даже с Виктором. Не знаю, что на меня нашло. Еще и в публичном месте! Я чувствую себя как проститутка. — Я точно знаю, кто ты на самом деле, — сказал Вуди. — Ты умная, прекрасная и очень великодушная девушка. Так что, может быть, мы забудем тот миг безумия в Лондоне и начнем узнавать друг друга, как приличные, воспитанные молодые люди, которыми мы и являемся? Она немножко расслабилась. — А у нас действительно получится? — Еще бы! — Ну, ладно. — Я заеду за тобой в семь? — Ладно. Ему пора было идти, но он медлил. — Не могу передать, как я рад, что снова нашел тебя, — сказал он. Она впервые взглянула ему прямо в глаза. — Ах, Вуди, и я тоже, — сказала она. — Я так рада! — и она обняла его и прижалась к его груди. Как долго он этого ждал. Он обнял ее и зарылся лицом в ее чудесные волосы. Они стояли так долго, должно быть — с минуту. Наконец она отстранилась. — Ну, жду тебя в семь, — сказала она. — Обязательно. Он вышел из дома как на крыльях. Оттуда он пошел прямо на собрание руководящего комитета в Доме ветеранов рядом с Домом оперы. За длинным столом сидело сорок шесть членов, с помощниками вроде Гаса Дьюара за спиной. Вуди был помощником помощника и сел у стены. Первую речь произнес советский министр иностранных дел. Вуди подумал, что вид у него не представительный. Лысеющий, с аккуратными усами и очками, он был похож на приказчика, каким и был его отец. Сам же он был долгожителем большевистской верхушки. Друг Сталина еще с дореволюционных времен, именно он составлял нацистско-советский пакт 1939 года. Он был трудоголиком и так много времени проводил за рабочим столом, что получил прозвище «каменная задница». Молотов предлагал, чтобы Белоруссия и Украина были признаны самостоятельными членами ООН. Эти две советские республики понесли тяжелый урон от нападения Германии, подчеркивал он, и каждая дала Красной Армии больше миллиона человек. Ему возражали, что эти республики не являются полностью независимыми от Москвы, но этот же аргумент можно было применить, говоря о Канаде и Австралии, доминионах Британской империи, которые были признаны самостоятельными членами. Проголосовали единогласно. Вуди знал, что об этом было договорено заранее. Страны Латинской Америки угрожали отказом, если не будет включена и поддерживающая Гитлера Аргентина, и пришлось пойти на эту уступку, чтобы сохранить их голоса. А потом грянул гром с ясного неба. Встал чешский министр иностранных дел Ян Масарик. Это был известный политик, либерал и антинацист, в 1944 году попавший на обложку журнала «Тайм». Он заявил, что Польшу тоже нужно принять в ООН. Американцы заявили, что отказываются принимать Польшу, пока Сталин не позволит проводить там выборы, и Масарик, как демократ, должен поддержать эту позицию, особенно если он тоже пытается создать демократическое общество — правда, с глядящим через плечо Сталиным. Молотов, должно быть, подверг Масарика такому давлению, что удалось заставить того предать свои идеалы. И действительно, когда Масарик садился, у него было такое лицо, словно он съел что-то отвратительное. Гас Дьюар тоже помрачнел. Подготовленные компромиссы по Белоруссии, Украине и Аргентине должны были обеспечить, чтобы заседание прошло гладко. Но Молотов нанес предательский удар. Сенатор Ванденберг был глубоко возмущен. Он схватил блокнот и ручку и яростно начал что-то писать. Через минуту он вырвал листок из блокнота, поманил Вуди, дал ему записку и сказал: «Отнесите госсекретарю». Вуди подошел к Стеттиниусу, положил записку перед ним на стол и сказал: — От сенатора Ванденберга, сэр. — Благодарю вас. Вуди вернулся на свой стул у стены. «Вот и я сыграл роль в истории», — подумал он. Он заглянул в записку, когда передавал ее. Ванденберг написал короткую страстную речь против чешского предложения. Поддержит ли Стеттиниус сенатора? Если Молотов настоит на своем по поводу Польши, Ванденберг может настроить Сенат против ООН. Но если Стеттиниус сейчас примет линию поведения Ванденберга, Молотов может уйти и отправиться домой, и это уничтожит ООН столь же эффективно. Вуди затаил дыхание. Стеттиниус встал, держа записку Ванденберга. — Мы только что выполнили наше ялтинское обязательство, данное России, — сказал он. Он говорил об обязательстве, данном Соединенными Штатами, выступать в поддержку Белоруссии и Украины. — Но есть и другие обязательства, в равной степени требующие соблюдения верности им, — повторил он слова Ванденберга. — Одно из них требует формирования в Польше нового, коалиционного временного правительства. По комнате прокатился потрясенный шепот. Стеттиниус поднялся против Молотова. Вуди взглянул на Ванденберга. Тот сиял. — Пока это не произойдет, — продолжал Стеттиниус, — конференция не может с чистой совестью признать люблинское правительство. — Он взглянул на Молотова и процитировал Ванденберга слово в слово: — Это стало бы отвратительной демонстрацией нечестной игры. Молотов кипел от ярости. Министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден выпрямил свою долговязую фигуру и встал, чтобы поддержать Стеттиниуса. Его тон был безупречно вежливым, но слова безжалостно били в цель. — Мое правительство не имеет возможности узнать, поддерживает ли свое временное правительство народ Польши, — сказал он, — так как наши советские союзники отказываются впускать в Польшу британских наблюдателей. Вуди ощутил, что мнение собравшихся оборачивается против Молотова. У русского, очевидно, возникло такое же впечатление. Он совещался со своими помощниками достаточно громко, чтобы Вуди мог услышать ярость в его голосе. Но выйдет ли он? Министр иностранных дел Бельгии, лысый и приземистый, с двойным подбородком, предложил компромисс, выразив надежду, что новое польское правительство может быть организовано достаточно быстро, чтобы успеть быть представленным здесь, в Сан-Франциско, до окончания конференции. Все посмотрели на Молотова. Ему предложили возможность сохранить лицо. Но примет ли он ее? Он все еще был зол. Однако он ответил легким, но несомненным кивком, выражающим согласие. И кризис миновал. Ну что же, подумал Вуди, в один день — две победы. Жизнь налаживается.V
Карла вышла занять очередь за водой. В кранах воды не было уже два дня. К счастью, берлинские домохозяйки обнаружили, что через каждые несколько кварталов расположены старомодные уличные колонки, давно не используемые, и они соединены с подземными резервуарами. Колонки были ржавые и скрипучие, но, что удивительно, все еще работали. Поэтому теперь каждое утро женщины выстраивались в очередь, держа в руках ведра и кувшины. Воздушные налеты прекратились — видимо, потому что враг уже был на ближних подступах к городу. Но выходить на улицу было по-прежнему опасно, потому что город обстреливала артиллерия Красной Армии. Зачем они себя этим утруждали, Карла не знала. Большей части города уже не было. Целые кварталы и улицы стали совершенно плоскими. Все системы коммунального обеспечения были разрушены. Ни поезда, ни автобусы не ходили. Тысячи, а может, и миллионы людей остались без крова. Город превратился в один огромный лагерь беженцев. Но артобстрелы продолжались. Многие проводили весь день в своих подвалах или в общественных бомбоубежищах, но за водой выбираться приходилось. По радио, незадолго до того, как электричество выключили окончательно, Би-би-си сообщило, что Красная Армия освободила концлагерь Заксенхаузен. Он находился к северу от Берлина, и было понятно, что советские войска, идущие с востока, окружали город, вместо того чтобы просто в него войти. Мать Карлы Мод пришла к выводу, что русские хотят не пустить в город американские, английские, французские и канадские войска, стремительно приближающиеся с запада. «Кто управляет Берлином, тот управляет Германией, а кто управляет Германией, управляет всей Европой», — процитировала она Ленина. Но немецкая армия еще не сдалась. Обескровленная, без оружия, с кончающимися боеприпасами и горючим, полуголодная, она упорно продолжала держаться. Снова и снова командование бросало ее на превосходящие силы противника, и снова и снова она, подчиняясь приказам, сражалась мужественно и отчаянно, и погибала сотнями тысяч солдат. Среди них были два человека, которых Карла любила: ее брат Эрик и ее парень Вернер. Она не имела представления, где они сражаются и живы ли они вообще. Деятельность шпионской сети Карла свернула. Оборона превратилась в хаос. Планы сражений значили мало. Секретные разведданные из Берлина не представляли особой ценности для побеждающих советских войск. Ради них уже не стоило так рисковать. Шпионы сожгли свои шифроблокноты и спрятали радиопередатчики в руинах разбомбленных зданий. Они договорились никогда не упоминать о своей работе. Они действовали смело, ускорили окончание войны и спасли много жизней; но нельзя было ожидать, что народ потерпевшей поражение Германии будет смотреть на это с их точки зрения. Так что их мужественная работа должна навсегда остаться тайной. Пока у колонки Карла ждала своей очереди, мимо них на восток, к линии фронта, проехал противотанковый взвод гитлерюгенда. Во взводе было двое мужчин лет пятидесяти и дюжина подростков, все на велосипедах. На каждом велосипеде впереди было примотано по два одноразовых противотанковых гранатомета. Это было новое оружие, оно называлось «Панцерфауст»[43]. Форма была мальчишкам слишком велика, и большие каски выглядели бы на них смешно, не будь их положение столь безнадежным. Они отправлялись сражаться с Красной Армией. Они шли на смерть. Когда они проезжали мимо Карлы, она отвернулась: ей не хотелось вспоминать потом их лица. Когда она наполняла ведро, женщина, стоявшая за ней в очереди, фрау Райхс, тихо — так, чтоб никто не слышал — спросила: — Вы, кажется,подруга жены доктора? Карла напряглась. Фрау Райхс, несомненно, говорила о Ханнелор Ротман. Доктор исчез вместе с психиатрическими пациентами еврейской больницы. Сын Ханнелор, Руди, выбросил свою желтую звезду и присоединился к евреям, жившим в подполье, берлинцы их называли «подводными лодками». Но Ханнелор, сама не еврейка, по-прежнему жила в их старом доме. Последние двенадцать лет вопрос «Вы подруга жены еврея?» звучал обвинением. А сейчас? Карла не знала. С фрау Райхс они были едва знакомы, и доверять ей не следовало. Карла закрыла воду. — Доктор Ротман был нашим семейным врачом еще когда я была маленькой, — осторожно сказала она. — А что? Фрау Райхс встала на ее место у колонки и начала набирать воду в большую банку, в которой раньше было масло для готовки. — Фрау Ротман забрали, — сказала она. — Я подумала, что надо вам сказать. Это было в порядке вещей. Людей все время «забирали». Но когда это происходило с кем-то из близких, то воспринималось как удар в самое сердце. В попытках узнать об их судьбе не было никакого смысла — на самом деле это было очень опасно: была велика вероятность, что те, кто расспрашивают об исчезнувших, исчезнут и сами. Но все равно, Карла должна была спросить. — А вы не знаете, куда ее забрали? Но на этот раз она получила ответ. — В пересыльный пункт на Шульштрассе. — Карла почувствовала надежду. — Это в старой еврейской больнице, в Веддинге, знаете? — Да, знаю. — Карла временами работала в этой больнице, неофициально и незаконно, поэтому ей было известно, что правительство отобрало одно из зданий, патологоанатомическую лабораторию, и отгородило колючей проволокой. — Надеюсь, с ней все будет в порядке, — сказала фрау Райхс. — Она была добра ко мне, когда моя Штеффи болела… — Она закрыла кран и пошла, неся свою банку. Карла повернула в другую сторону и поспешила домой. Надо было что-то сделать для Ханнелор. Вернуть кого-то из лагеря всегда было почти невозможно, но сейчас, когда все рушилось, возможно, что-то и могло получиться. Она отнесла ведро в дом и отдала Аде. Мод ушла в очередь за продуктовыми пайками. Карла переоделась в форму медсестры, думая, что это может пригодиться. Она объяснила Аде, куда идет, и снова вышла из дома. В Веддинг надо было идти пешком. До него было километров пять-шесть. Она задумалась, стоит ли пробовать. Даже если она найдет Ханнелор, то наверняка не сможет ей помочь. Но потом она подумала о Еве в Лондоне и о Руди, скрывающемся где-то здесь, в Берлине: как ужасно было бы потерять мать в последние часы войны. Она должна была попытаться. По улицам ходила военная полиция, она останавливала прохожих и требовала предъявить документы. Работали они по трое, представляя собой дисциплинарный суд, и в основном их интересовали мужчины, способные держать в руках оружие. На Карлу в сестринской форме они не обратили внимания. Было странно видеть на фоне разрушенного города пышно расцветающие белым и розовым яблоневые и вишневые деревья, и в моменты тишины между взрывами слышать птиц, поющих так же радостно, как всегда весной. К своему ужасу, Карла увидела нескольких повешенных — они висели на фонарных столбах, некоторые были в форме. Почти на всех были таблички с надписью «Трус» или «Дезертир». Она знала, что их приговорили эти уличные суды-тройки. Неужели еще недостаточно смертей, что нацисты никак не могли успокоиться? Она чуть не заплакала. Ей трижды пришлось искать укрытие от артобстрела. В последний раз — когда до больницы оставалось всего несколько сот ярдов: ей показалось, что русские и немцы сражаются уже на соседних улицах. Огонь был такой сильный, что Карла едва не поддалась искушению повернуть назад. Ханнелор наверняка была обречена, а возможно, уже и мертва; зачем же Карла должна жертвовать и своей жизнью? Но она все равно шла вперед. Когда она добралась до своей цели, был вечер. Больница находилась на Иранишештрассе, на углу Шульштрассе. Деревья, обрамляющие улицы, оделись новой листвой. Здание лаборатории, превращенное в пересыльный пункт, охранялось. Карла подумала, не обратиться ли к охраннику, но этот путь явно не обещал ничего хорошего. У нее мелькнула мысль, не получится ли проникнуть внутрь через систему тоннелей. Она вошла в главное здание. Больница функционировала. Всех пациентов разместили в подвальном этаже и в тоннелях. Персонал работал при свете масляных ламп. Карла поняла по запаху, что в туалетах слив воды не работает. Воду носили в ведрах из старого колодца в саду. Как ни странно, солдаты приносили сюда раненых товарищей для оказания помощи. Неожиданно им стало неважно, что доктора и медсестры могут оказаться евреями. По тоннелю, ведущему под садом, она пошла к лаборатории. Как она и ожидала, возле двери была охрана. Однако молодой гестаповец взглянул на ее форму и сделал знак проходить, не задавая вопросов. Может быть, он уже не видел смысла в своей работе. Теперь она была внутри пересыльного лагеря. Будет ли так же легко выйти обратно, подумала она. Здесь запах был еще хуже, и скоро она увидела почему. Подвальный этаж был переполнен. В четырех битком набитых складских помещениях находились сотни людей. Они сидели и лежали на полу, те, кому повезло, могли опереться на стену. Они были грязные, дурно пахнущие и истощенные и смотрели на нее неподвижными, безразличными глазами. Через несколько минут она нашла Ханнелор. Жена доктора Ротмана никогда не была красивой, но когда-то это была величественная женщина с волевым лицом. Сейчас она выглядела изможденной, как все здесь, и ее волосы стали седыми и безжизненными. Щеки ввалились, все лицо было в морщинах. Она говорила с девочкой-подростком того возраста, когда тело уже может казаться слишком роскошным — с женственной грудью и бедрами, но лицо еще совсем детское. Девочка сидела на полу и плакала, а Ханнелор, опустившись рядом с ней на колени, говорила что-то тихим, успокаивающим голосом. Увидев Карлу, Ханнелор встала и сказала: — Боже правый! А ты почему здесь? — Я подумала: может, если я скажу им, что вы не еврейка, они вас отпустят? — Какая ты смелая. — Ваш муж спас столько человеческих жизней. Кто-нибудь должен спасти и вашу. Карле показалось, что Ханнелор сейчас заплачет. Ее лицо странно сморщилось. Потом она поморгала и покачала головой. — А это Ребекка Розен, — сказала она, уже справившись со своими чувствами. — Ее родителей сегодня убило снарядом. — Мне так жаль, — сказала Карла. Девочка не ответила. — Ребекка, сколько тебе лет? — спросила Карла. — Почти четырнадцать. — Теперь тебе придется стать взрослой. — Почему я тоже не погибла? — сказала Ребекка. — Я была совсем рядом с ними. Надо было, чтобы я тоже умерла. А теперь я совсем одна. — Ты не одна, — быстро сказала Карла. — Мы с тобой! — Она снова повернулась к Ханнелор. — Кто здесь главный? — Его зовут Вальтер Добберке. — Я скажу ему, что он должен вас отпустить. — Он ушел, сегодня его уже не будет. А его заместитель — сержант с куриными мозгами. Но смотри, сюда идет Гизела. Она — любовница Добберке. Вошедшая женщина была хорошенькая, с длинными светлыми волосами и молочно-белой кожей. Никто и не взглянул на нее. Она пошла через комнату с вызывающим видом. Ханнелор сказала: — Она спит с ним наверху, на кушетке в комнате, где делают электрокардиограмму. За это она получает добавку к пайку. С ней никто, кроме меня, не разговаривает. А я просто считаю, что нельзя осуждать людей за компромиссы, на которые им приходится идти. Ведь мы живем в настоящем аду. Карла была не вполне с ней согласна. Она сама не стала бы дружить с девицей, которая спит с нацистом. Гизела заметила взгляд Ханелор и подошла. — Он получил новый приказ, — сказала она так тихо, что Карла напрягла слух, чтобы расслышать. И нерешительно замолчала. — Ну же? — сказала Ханнелор. — Что за приказ? Голос Гизелы понизился до едва слышного шепота: — Всех расстрелять. Словно холодная рука сжала сердце Карлы. Всех, кто здесь находится, — включая Ханнелор и юную Ребекку… — Вальтер не хочет этого делать, — сказала Гизела. — На самом деле он не злой человек. — Когда он должен нас убить? — спросила Ханнелор со спокойствием покорившегося судьбе человека. — Немедленно. Но он сначала хочет уничтожить документы. Прямо сейчас Ханс-Петер и Мартин бросают папки в огонь. Это дело долгое, так что еще несколько часов у нас есть. Может быть, Красная Армия доберется сюда вовремя и спасет нас. — А может быть, и нет, — хрипло сказала Ханнелор. — Но неужели нет какого-нибудь способа уговорить его не выполнять приказ? Господи боже, ведь война почти кончилась! — Раньше я могла бы уговорить его на что угодно, — печально сказала Гизела. — Но он начал от меня уставать. Вы же знаете этих мужчин… — Но, должно быть, его беспокоит собственное будущее. Со дня на день власть здесь должна оказаться в руках у войск союзников. Нацистские преступники будут наказаны. — Если мы все умрем, кто его обвинит? — сказала Гизела. — Я, — ответила Карла. Женщины посмотрели на нее, но ничего не сказали. Карла поняла, что хоть она и не еврейка, но ее тоже расстреляют, чтобы избавиться от свидетеля. Обдумывая варианты, она сказала: — Может быть, если Добберке сохранит нам жизнь, это поможет ему, когда придут союзники. — Это мысль, — сказала Гизела. — Мы все могли бы подписать заявление, где сказано, что он спас нам жизнь. Карла вопросительно взглянула на Гизелу. Ее лицо выражало сомнение, но она сказала: — Может быть, он и пойдет на это. Ханнелор огляделась. — Вон Хильде, — сказала она. — Она у Добберке выполняет работу секретаря. — Подозвав ее, Ханнелор рассказала их план. — Я напечатаю для всех справки об освобождении, — сказала Хильде. — Прежде чем дать ему заявление в его защиту, мы попросим его их подписать. На цокольном этаже охраны не было, только у входной двери и у тоннеля, поэтому заключенные могли перемещаться внутри свободно. Хильда пошла в комнату, служившую здесь Добберке кабинетом. Сначала она напечатала заявление. Ханнелор и Карла начали обходить весь этаж, объясняя план и собирая у всех подписи. Хильде тем временем печатала справки об освобождении. К середине ночи все было закончено. Больше ничего они сделать не могли, пока утром не появится Добберке. Карла легла на пол рядом с Ребеккой Розен. Больше спать было негде. Через некоторое время Ребекка тихонько заплакала. Карла колебалась, не зная, что делать. Ей хотелось утешить девочку, но она не находила слов. Что можно сказать ребенку, у которого на глазах совсем недавно погибли родители? Приглушенные рыдания продолжались. В конце концов Карла повернулась к ней и обняла. Она сразу же поняла, что сделала то, что нужно. Ребекка прижалась к ней, спрятав лицо у нее на груди. Карла, как маленькую, погладила ее по спине. Наконец всхлипывания прекратились, и Ребекка заснула. А Карла не спала. Она всю ночь мысленно составляла речь, с которой обратится к коменданту лагеря. Она то взывала к лучшей стороне его натуры, то грозила правосудием союзных войск, то аргументировала его собственными интересами. Она старалась не думать о том, как будет происходить расстрел. Эрик рассказывал ей, как нацисты в России казнили людей группами по двенадцать. Здесь, наверное, тоже существует какая-нибудь эффективная система, думала она. Это было трудно себе представить. Наверное, здешняя система не хуже. Наверное, она могла бы избежать расстрела, если бы ушла из лагеря прямо сейчас — ну или рано утром. Она не была ни заключенной, ни еврейкой, и ее документы были в полном порядке. В своем форменном платье она могла выйти тем же путем, что и вошла, может быть, ей даже не пришлось бы предъявлять документы. Но это значило, что пришлось бы оставить Ханнелор и Ребекку. Она не могла себя заставить это сделать, как бы ни хотелось ей отсюда выбраться. Бои на улицах продолжались чуть ли не до утра, незадолго до рассвета наступило краткое затишье. С восходом солнца стрельба началась опять. Теперь стреляли достаточно близко, чтобы Карла могла различить, кроме артиллерии, еще и пулеметные очереди. Рано утром охранники принесли кастрюлю водянистого супа и мешок хлебных обрезков — все черствые корки. Карла выпила суп, съела хлеб и, преодолев отвращение, воспользовалась туалетом — он был невыразимо грязен. Вместе с Ханнелор, Гизелой и Хильде она поднялась на цокольный этаж — ждать Добберке. Артобстрел возобновился, и каждую секунду они подвергались опасности, но им хотелось поговорить с ним, как только он придет, не медля ни минуты. В обычное время он не появился. Хильде сказала, что обычно он пунктуален. Может быть, он задержался из-за стрельбы на улицах. Конечно, его могли убить. Карла надеялась, что этого не случилось. Его заместитель, сержант Эренштейн, был слишком туп, чтобы с ним спорить. Когда прошел час, а Добберке все не было, Карла начала терять надежду. Прошел еще час — и наконец он появился. — Что здесь такое? — сказал он, увидев ожидающих в приемной четырех женщин. — Родительское собрание? — Все заключенные подписали заявление, — сказала Ханнелор, — в котором сказано, что вы спасли нас от смерти. Это может спасти вашу жизнь, если вы примете наши условия. — Это же нелепо! — сказал он. — Би-би-си утверждает, — заговорила Карла, — что Объединенные Нации составили список нацистских офицеров, принимавших участие в массовых убийствах. Через неделю вы можете оказаться на скамье подсудимых. Разве вам не хотелось бы, чтобы у вас было подписанное заключенными заявление, что вы спасли их жизни? — Слушать Би-би-си — преступление, — сказал он. — Однако не столь тяжкое, как убийство. У Хильде в руках был скоросшиватель. — Я напечатала всем находящимся здесь заключенным справки об освобождении, — сказала она. — Подпишете их — получите заявление. — Я мог бы просто отнять его у вас. — Никто не поверит в вашу невиновность, если окажется, что все мы мертвы. Добберке злился, что попал в такую ситуацию, но был недостаточно уверен в себе, чтобы просто уйти. — Я мог бы пристрелить вас четверых — за дерзость. — Так выглядит поражение, — отрезала Карла. — Привыкайте. Его лицо потемнело от ярости, и она поняла, что зашла слишком далеко. Она пожалела, что нельзя взять слова назад. Она смотрела на разъяренного Добберке, стараясь не подать виду, что боится. В этот миг рядом со зданием упал снаряд. Затряслись двери, зазвенели бьющиеся стекла. Все инстинктивно пригнулись, но никого не задело. Когда они выпрямились, выражение лица Добберке изменилось. Ярость уступила место досаде и обреченности. У Карлы быстрее забилось сердце. Неужели сдался? Вбежал сержант Эренштейн. — Пострадавших нет, — доложил он. — Отлично, сержант. Сержант собрался было выйти, когда Добберке его окликнул. — Данный лагерь закрыт, — сказал Добберке. Карла затаила дыхание. — Закрыт? — переспросил сержант. В его голосе прозвучало не только удивление, но и враждебность. — Новый приказ. Отправьте людей… — Добберке помолчал. — Пусть отправляются в бункер на станции Фридрихштрассе. Карла поняла, что Добберке это выдумал. Эренштейн, кажется, тоже это заподозрил. — Когда им отправляться? — Немедленно. — Немедленно… — повторил Эренштейн и остановился, будто слово «немедленно» требовало дальнейших разъяснений. Добберке сверлил его взглядом. — Слушаюсь, — сказал сержант. — Сейчас я их отправлю. Карла почувствовала, как поднимается в душе ликование, но сказала себе, что ее еще не освободили. — Покажите мне заявление, — сказал Добберке Хильде. Та открыла папку. Там была дюжина листков с одним и тем же текстом сверху, все остальное пространство страниц покрыто подписями. Она отдала листки ему. Добберке сложил их и сунул в карман. Хильде положила перед ним справки об освобождении. — Подпишите, пожалуйста. — Они вам не понадобятся, — сказал Добберке. — А у меня нет времени сто раз ставить свою подпись. — Он встал. Карла сказала: — На улицах полно полицейских. Они вешают людей на фонарных столбах. Нам нужны справки. — Если они найдут у меня это заявление, — он похлопал по карману, — меня тоже повесят. Он направился к двери. — Вальтер, возьми меня с собой! — вскричала Гизела. — Тебя? — сказал он, обернувшись. — А что скажет моя жена? — он вышел и хлопнул дверью. Гизела зарыдала. Карла подошла к двери, и, открыв, смотрела, как Добберке шагает прочь. Больше никого из гестаповцев видно не было: они уже выполнили его приказ и оставили лагерь. Комендант вышел на улицу и пустился бежать. Ворота он оставил открытыми. Ханнелор стояла рядом с Карлой, потрясенно наблюдая. — Наверное, мы свободны, — сказала Карла. — Надо сказать остальным. — Я скажу, — произнесла Хильде и пошла по лестнице вниз. Карла и Ханнелор с замиранием сердца двинулись по аллее, от входа в здание лаборатории ведущей к воротам. Там они нерешительно остановились и взглянули друг на друга. — Мы боимся свободы, — сказала Ханнелор. Позади они услышали детский голос: — Карла, не уходи без меня! Это была Ребекка, она так бежала к ним по аллее, что грудь подпрыгивала под грубой блузой. Карла вздохнула. «Ну вот я и обзавелась ребенком, — подумала она. — Не готова я быть матерью. Но что делать?» — Тогда пошли, — сказала она. — Но будь готова побежать. — Она поняла, что можно не сомневаться в проворстве Ребекки: бесспорно, девочка бегала быстрее и Карлы, и Ханнелор. Они пересекли больничный сад и подошли к главным воротам. Там они остановились, глядя вверх и вниз по Иранишештрассе. Казалось, все спокойно. Они перешли дорогу и подбежали к перекрестку. Заглянув за угол Шульштрассе, Карла услышала пулеметные очереди и увидела, что дальше по улице идет бой. Немецкие войска отступали в ее направлении, их преследовала Красная Армия. Карла огляделась. Спрятаться было негде, разве что за деревьями, и это вряд ли можно было считать хоть какой-нибудь защитой. Метрах в пятидесяти от нее, прямо посреди дороги, упал и взорвался снаряд. Карла почувствовала взрывную волну, но не по страдала. Без рассуждений три женщины помчались назад, на территорию больницы. Они вернулись в здание лаборатории. Кое-кто из заключенных стоял уже возле колючей проволоки, словно никак не решаясь выйти. Карла им сказала: — Хоть в подвале и воняет, но прямо сейчас это наиболее безопасное место. Она вошла в здание и спустилась в подвал. Большинство вернулись за ней. Сколько же еще ей придется здесь сидеть, спросила она себя. Немецкая армия должна будет сдаться, но что потом? Она как-то не представляла себе, чтобы Гитлер согласился сдаться, какими бы ни были обстоятельства. Человек всю жизнь высокомерно вопил, что он самый главный. Как мог он признать, что ошибался, признать, что он глуп и зол? Что он погубил миллионы жизней и довел свою страну до того, что ее превратили в руины? Что он останется в истории как человек, хуже которого не было? Он этого признать не мог. Он бы сошел с ума, или умер от стыда, или сунул в рот дуло пистолета и спустил курок. Но сколько еще этого ждать? День? Неделю? Или еще больше? Сверху раздался крик: — Они здесь! Русские здесь! Потом Карла услышала, как вниз по ступенькам грохочут тяжелые сапоги. Откуда у русских такие хорошие сапоги? От американцев? Потом они оказались уже в комнате — четверо, шестеро, восемь, девять человек с темными от грязи лицами, с автоматами в руках, готовые убивать мгновенно. Они как-то сразу заняли ужасно много места. Люди сжимались и старались держаться от них подальше, хоть они и были освободители. Солдаты осматривались. Они поняли, что от изможденных пленных, среди которых в основном были женщины, опасности можно не ждать, и опустили оружие. Некоторые разбрелись по соседним комнатам. Высокий солдат оттянул вверх левый рукав. У него было надето на руку шесть или семь наручных часов. Он что-то крикнул по-русски, указывая на часы автоматом. Карле показалось, что она догадалась, что он говорит, вот только ей было трудно в это поверить. Затем солдат схватил пожилую женщину и показал на ее обручальное кольцо. — Они что, хотят отнять у нас то немногое, что не отобрали нацисты? — сказала Ханнелор. Именно так. Высокий солдат с недовольным видом попытался снять с руки женщины кольцо. Когда она поняла, что ему нужно, то сняла сама и отдала ему. Русский взял кольцо, кивнул и указал на находящихся в комнате. Ханнелор шагнула вперед. — Эти люди — заключенные! — сказала она по-немецки. — Евреи — или родственники евреев, — которых преследовали нацисты! Понял он ее или нет, но внимания не обратил, а лишь упрямо потыкал в часы на своей руке. Те немногие, у кого имелось при себе что-либо ценное — не отобранное и не обмененное на еду, — отдали вещи ему. Освобождение, принесенное Красной Армией, уже не обещало быть тем счастливым событием, которого многие так ждали. Но впереди было еще хуже. Высокий указал на Ребекку. Та шарахнулась от него и попыталась спрятаться за Карлу. Второй, маленький и светловолосый, схватил Ребекку и потянул вперед. Ребекка завизжала, и маленький ухмыльнулся, словно этот визг доставлял ему удовольствие. У Карлы появилась ужасная догадка, что случится дальше. Коротышка крепко держал Ребекку, а высокий грубо облапал ее груди и сказал что-то, отчего оба захохотали. Послышались возмущенные возгласы стоявших вокруг людей. Высокий поднял автомат. Карла похолодела при мысли, что сейчас он начнет палить. Нажав на спусковой крючок в переполненной комнате, он бы убил или ранил десятки людей. Все осознали опасность, и в комнате стало тихо. Оба солдата двинулись к двери, таща с собой Ребекку. Она орала и билась, но не могла вырваться из рук коротышки. Когда они уже были в дверях, Карла шагнула вперед и крикнула: — Подождите! Что-то в ее голосе заставило их остановиться. — Она же еще маленькая, — сказала Карла. — Ей всего тринадцать лет! — Она не знала, поняли они ее или нет. Она подняла вверх обе руки, показывая десять пальцев, потом — одну, показывая три. — Тринадцать! Высокий солдат, похоже, понял ее. Он ухмыльнулся и сказал по-немецки: «Frau ist frau». Женщина есть женщина. Неожиданно для себя Карла сказала: — Вам нужна настоящая женщина. — Она медленно вышла вперед. — Вместо нее возьмите меня. — Она попыталась соблазнительно улыбнуться. — Я не ребенок. Я знаю, что надо делать. — Она подошла ближе, достаточно близко, чтобы почувствовать едкий запах человека, не мывшегося месяцами. Пытаясь скрыть отвращение, она, понизив голос, сказала: — Я-то знаю, что нужно мужчине… — Она приглашающим жестом коснулась своей груди. — Оставьте ее, она еще ребенок. Высокий снова взглянул на Ребекку. Глаза у нее покраснели от слез, из носа текло, и это было очень кстати — она была действительно больше похожа на ребенка, чем на женщину. Он перевел взгляд на Карлу. Она сказала: — Там наверху есть кровать. Показать? Сейчас она тоже не была уверена, что он ее понял, но взяла его за руку, и он пошел за ней по лестнице на первый этаж. Светловолосый отпустил Ребекку и пошел следом. Теперь, видя, что ей удалось их уговорить, Карла пожалела о своей браваде. Ей захотелось вырваться от русских и убежать — но они наверняка пристрелили бы ее и вернулись за Ребеккой. Карла подумала об измученной девочке, потерявшей вчера обоих родителей. Если на следующий после этой утраты день ее изнасилуют, это навсегда сломит ее дух. Карла должна ее спасти. «Меня этим не уничтожишь, — подумала Карла. — Я смогу через это пройти. Я вынесу это и останусь собой». Она провела их в комнату, где делали электрокардиограммы. Ей стало холодно, сердце словно заледенело, мысли стали вялыми. Рядом с кроватью стояла жестяная банка с жиром, которым пользовались врачи для улучшения контакта кожи с электродами. Карла стянула трусы, потом зачерпнула побольше жира и сунула внутрь. Может, это спасет ее от кровотечения. Надо было довести дело до конца. Она повернулась к солдатам. К ее ужасу, за этими двумя в комнату вошли еще трое. Она попыталась улыбнуться, но у нее не вышло. Она легла на спину и раздвинула ноги. Высокий встал на колени меж ее колен. Он рывком распахнул ее форменную блузу, обнажая грудь. Она увидела, что он играет пенисом, чтобы привести его в состояние эрекции. Он лег сверху и вошел в нее. Она сказала себе, что это не имеет никакого отношения к тому, что делали они с Вернером. Она повернула голову набок, но солдат схватил ее за подбородок и повернул к себе, заставляя ее смотреть на него. Карла закрыла глаза. Он стал целовать ее, пытаясь засунуть язык ей в рот. От него пахло гнилым мясом. Когда она стиснула зубы, он ударил ее в лицо кулаком. Она вскрикнула и разжала разбитые губы, стараясь думать о том, насколько хуже было бы тринадцатилетней невинной девочке. Солдат застонал и кончил в нее. Она попыталась скрыть отвращение, хотя бы не выразить его на лице. Он слез, и его место занял светловолосый. Карла пыталась ни о чем не думать, превратить тело в нечто отстраненное, в механизм, в предмет, не имеющий к ней никакого отношения. У этого не было желания ее целовать, зато он сосал ее грудь и кусал соски — когда она вскрикнула от боли, ему, похоже, это понравилось, и он стал кусать сильнее. Время шло, и наконец он кончил. Потом на нее залез следующий. Ей пришло в голову, что, когда все закончится, она не сможет ни забраться в ванну, ни принять душ — во всем городе не работал водопровод. И эта мысль стала для нее последней каплей. Внутри ее останется их сперма, на коже останется их запах, во рту — их слюна, а она не сможет как следует вымыться. Вот это оказалось хуже всего. Мужество оставило ее, и она заплакала. Третий солдат кончил, и на нее лег четвертый.Глава 20
Май — август 1945 года
I
Адольф Гитлер покончил с собой в понедельник 30 апреля 1945 года в своем бункере в Берлине. Ровно через неделю в Лондоне, без двадцати восемь часов вечера, Министерство информации объявило, что Германия сдалась. Следующий день, вторник 8 мая, был объявлен праздничным. Дейзи сидела у окна в своей квартире на Пиккадилли, глядя на празднество. Улица была заполнена народом, отчего движение автомобилей и автобусов было почти невозможным. Девчонки целовали любого мужчину в форме, и тысячи счастливчиков спешили использовать удачу в полной мере. Совсем немного прошло времени после полудня, а многие уже были пьяны. В открытое окно Дейзи услышала пение вдали и догадалась, что толпа у Букингемского дворца исполняла «Землю надежды и славы». Она разделяла их радость, но Ллойд был где-то во Франции или в Германии, а он был тот единственный солдат, которого ей хотелось целовать. Она молилась, чтобы его не убили в последние часы войны. К ней зашла сестра Ллойда, Милли, со своими двумя детьми. Муж Милли, Эйб Эвери, тоже был где-то с войсками. Она с детьми приехала в Вест-Энд на праздник, и они зашли в гости к Дейзи отдохнуть от толпы. Дом Леквизов в Олдгейте давно привечал Дейзи, и она была рада возможности ответить тем же. Она заварила Милли чай — ее служащие продолжали праздновать на улицах — и налила апельсинового сока детям. Ленни было уже пять, а Пэмми три. Поскольку Эйб был на фронте, вести его дела — он занимался оптовой торговлей кожами — приходилось жене. Бухгалтерия была на его сестре Наоми Эвери, но торговлю вела Милли. — Теперь все будет по-другому, — сказала Милли. — Последние пять лет спрос был на толстые кожи для сапог и ботинок. Теперь нам понадобится кожа помягче, телячья и свиная — для дамских сумочек и портфелей для бумаг. Когда вновь появится рынок предметов роскоши, можно будет наконец зарабатывать приличные деньги. Дейзи подумала, что образ мыслей ее отца был сходным с Милли. Лев тоже всегда смотрел вперед, выискивая возможности. Потом появилась Ева Мюррей со своими четырьмя детишками на буксире. Восьмилетний Джейми затеял игру в прятки, и квартира стала похожа на детский сад. Муж Евы, Джимми, — теперь он был полковником — тоже находился где-то во Франции или в Германии, и Еву, как и Милли, и Дейзи, тоже мучило беспокойство. — Теперь-то мы получим от них известия, не сегодня — так завтра, — сказала Милли. — И вот тогда все точно будет кончено. Еще Ева отчаянно страдала от отсутствия новостей из Берлина. Однако она понимала, что могут пройти недели, а то и месяцы, прежде чем в послевоенном хаосе она сможет узнать о судьбе простых жителей Германии. — Хотела бы я знать, увидят ли когда-нибудь мои дети моих родителей, — печально говорила она. В пять часов вечера Дейзи сделала по бокалу мартини. Милли пошла на кухню и со свойственной ей практичностью и сноровкой приготовила тарелку бутербродов с сардинами в качестве закуски. Когда Дейзи наливала по второй порции, появились Эт с Берни. Берни рассказал Дейзи, что Ленни уже хорошо читает, а Пэмми умеет петь государственный гимн. — Типичный дедушка, — сказала Этель, — считает, что в мире еще не было детей талантливее! — но Дейзи видела, что в душе она точно так же ими гордится. Она потягивала второй мартини, от которого уже осталось не больше половины, и радостно и умиротворенно глядела на разношерстную компанию, собравшуюся у нее дома. Все они оказали ей доверие, придя без приглашения, зная, что им будут рады. Они принадлежали ей, а она — им. Они были — теперь она это поняла — ее семьей. Она почувствовала себя очень счастливой.II
Вуди Дьюар сидел возле кабинета Льва Шапиро, просматривая пачку фотографий. Это были снимки, которые он сделал в Перл-Харбор, в последний час перед гибелью Джоан. Пленка много месяцев оставалась в фотоаппарате, но вот наконец он ее проявил и напечатал фотографии. Но ему было так горько на них смотреть, что он убрал их в ящик комода в спальне вашингтонской квартиры и больше не доставал. Но пришло время перемен. Он никогда не забудет Джоан, но теперь он снова был влюблен, наконец-то. Он обожал Беллу, и она отвечала ему взаимностью. Когда они расстались на железнодорожной станции Оукленд в пригороде Сан-Франциско, он сказал ей, что любит ее, и она ответила: «Я тоже тебя люблю». Он собирался просить ее стать его женой. Он был готов уже и сейчас это сделать, но ему казалось, что это слишком скоро — не прошло и трех месяцев, — а он не хотел дать ее враждебно настроенным родителям повод для возражений. К тому же ему нужно было принять решение относительно своего будущего. Заниматься политикой он не хотел. Он знал, что для родителей это будет потрясением. У них всегда предполагалось, что он пойдет по стопам отца и в результате станет третьим сенатором Дьюаром. Он мирился с этими ожиданиями, не раздумывая. Но на войне, и особенно в госпитале, он спрашивал себя, чем действительно он хотел бы заниматься, если выживет; и ответ был — не политикой. Сейчас был подходящий момент для выхода. Его отец достиг цели своей жизни. Сенат рассмотрел вопрос об Организации Объединенных Наций. Сейчас был тот же момент истории, как тогда, при основании Лиги Наций, — болезненные для Гаса Дьюара воспоминания. Но сенатор Ванденберг горячо выступил в поддержку, как он выразился, «заветной мечты человечества», и Хартия ООН была ратифицирована с итогом голосования: восемьдесят девять голосов — за и два — против. Дело было сделано. Если Вуди уйдет сейчас, это не будет означать, что он бросил своего отца в трудный момент. Он надеялся, что Гас будет смотреть на это так же, как он сам. Шапиро открыл дверь кабинета и сделал приглашающий жест. Вуди поднялся и вошел. Шапиро был моложе, чем Вуди ожидал, ему было немного за тридцать, и он был начальником бюро Государственного информационного агентства в Вашингтоне. Он сел за стол и сказал: — Чем я могу быть полезен сыну сенатора Дьюара? — Я бы хотел показать вам несколько фотографий, если позволите. — Прошу вас. Вуди выложил снимки на стол перед Шапиро. — Это что, Перл-Харбор? — сказал Шапиро. — Да. Седьмое декабря тысяча девятьсот сорок первого года. — Боже мой! Вуди смотрел на снимки вверх ногами, и все равно у него подступили к глазам слезы. На них была Джоан, такая прекрасная; и Чак, счастливо улыбающийся, — ведь он был и со всей семьей, и с Эдди. Потом — приближающиеся самолеты, падающие с них бомбы и торпеды, черный дым взрывов на кораблях, и моряки, перебирающиеся через поручни и прыгающие за борт, спасая свою жизнь… — Здесь ваш отец, — сказал Шапиро. — И ваша мать. Я их узнал. — И моя невеста, через несколько минут она погибла. И мой брат, погибший на Бугенвиле. И лучший друг моего брата. — Эти фотографии — просто фантастика! Сколько вы за них хотите? — Деньги мне не нужны, — сказал Вуди. Шапиро удивленно поднял голову. — Я хочу у вас работать, — сказал Вуди.III
Через пятнадцать дней после Дня Победы Уинстон Черчилль созвал всеобщие выборы. Семья Леквизов этого не ожидала. Как большинство людей, Этель и Берни думали, что Черчилль будет ждать, пока не сдастся Япония. Лидер лейбористов Клемент Эттли предлагал устроить выборы в октябре. Этот ход Черчилля оказался неожиданным для всех. Майор Ллойд Уильямс был демобилизован из армии и выступил кандидатом лейбористов от округа Хокстон в Ист-Энде, Лондон. Он был полон горячей решимости бороться за будущее, каким его представляла себе его партия. Фашизм был побежден, и теперь народ Великобритании мог создать общество, в котором могли бы сочетаться благосостояние и свобода. У лейбористов был хорошо продуманный план, как избежать катастроф последних двадцати лет: универсальная, все покрывающая страховка по безработице, чтобы помочь людям пережить трудные времена, экономическое планирование, чтобы предотвратить новую депрессию, и Организация Объединенных Наций, чтобы сохранять мир. — У тебя нет шансов, — сказал Ллойду отчим Берни, сидя с ним на кухне их дома в Олдгейте в понедельник четвертого июня. Пессимизм был для Берни нехарактерен, а потому тем более убедителен. — Голосовать будут за тори, потому что Черчилль победил в войне, — мрачно продолжал он. — С Ллойдом Джорджем в восемнадцатом было то же самое. Ллойд хотел возразить, но Дейзи заговорила раньше. — В войне победил не свободный рынок и капиталистическое предпринимательство, — возмущенно сказала она. — В войне победили люди, сплоченно работая и помогая друг другу нести свою ношу, — все делали, кто что мог. Это и есть социализм! Ллойду нравилось, когда она говорила так страстно, но сам он вел себя более рассудительно. — У нас уже приняты меры, которые старые члены партии тори назвали бы большевизмом: контроль государства над железными дорогами, рудниками и морскими перевозками, например, — все эти меры ввел Черчилль. А Эрни Бевин всю войну стоял во главе экономического планирования. Берни со знающим видом покачал головой — стариковским движением, которое так раздражало Ллойда. — Голосуют не головой, а сердцем, — сказал он. — Всем захочется выразить свою благодарность. — Ну, не имеет смысла здесь сидеть и спорить, — сказал Ллойд. — Лучше я пойду спорить с избирателями. Ллойд с Дейзи сели на автобус, идущий на север, и через несколько остановок сошли у паба «Черный лев» в Шордитче, где у них была встреча с группой агитаторов от Хокстонской окружной ячейки лейбористов. На самом деле Ллойд понимал, что им не нужно спорить с избирателями — их главной целью было найти сторонников, чтобы в день выборов удостовериться, что все они пришли голосовать. Своих надежных сторонников лейбористов отмечали, надежных сторонников других партий вычеркивали. Только люди, еще не принявшие решения, заслуживали больше, чем несколько секунд: им предоставлялась возможность поговорить с кандидатом. Несколько человек восприняли Ллойда недоброжелательно. — Майор, да? — сказала одна женщина. — А мой Альф — капрал. Он говорит, что из-за офицеров мы едва не проиграли войну. Были и обвинения в семейственности: — Не сын ли вы члена парламента от Олдгейта? Это что, наследственная монархия? Он вспомнил совет своей матери: «Ты никогда не получишь лишний голос, доказав, что избиратель — дурак. Будь обаятельным, будь скромным, никогда не выходи из себя. Если избиратель держится грубо и враждебно — поблагодари его за потраченное на тебя время и уходи. Оставишь его в сомнениях, вдруг он неверно о тебе судил». Представители рабочего класса были убежденными лейбористами. Ллойду многие говорили, что Эттли и Бевин во время войны проявили себя отлично. Колебались в основном представители среднего класса. Когда Ллойду говорили, что войну выиграл Черчилль, он отвечал деликатной формулировкой Эттли: «Не один человек был в правительстве, и в войне победил не один». Черчилль называл Эттли скромным человеком, который мог бы гордиться многими своими достоинствами. Острый ум Эттли был не столь жесток, а потому более эффективен; во всяком случае, по мнению Ллойда. Двое избирателей упомянули действующего в настоящий момент члена парламента от Хокстона, либерала, и сказали, что будут голосовать за него, потому что он помог им решить одну проблему. К членам парламента часто обращался кто-нибудь из избирателей, считающий, что с ним обошлись несправедливо — правительство, или работодатель, или соседи. Такие дела отнимали много времени, но приносили голоса. В целом Ллойд не мог определить, куда склоняется общественное мнение. И лишь один избиратель упомянул о Дейзи. К двери он подошел с полным ртом еды. — Добрый вечер, господин Перкинсон, — сказал Ллойд. — Насколько мне известно, вы хотели меня о чем-то спросить. — Ваша невеста была в партии фашистов, — сказал Перкинсон, пережевывая. Ллойд догадался, что он читал злобную статейку про Ллойда и Дейзи, озаглавленную «Социалист и виконтесса». Ллойд кивнул. — Фашизм ненадолго обманул ее, как и многих других. — Как может социалист жениться на фашистке? Ллойд оглянулся, нашел глазами Дейзи и поманил. — Вот господин Перкинсон спрашивает меня о моей невесте, которая когда-то была в партии фашистов. — Рада с вами познакомиться, господин Перкинсон, — Дейзи пожала ему руку. — Я вполне понимаю ваше беспокойство. Мой первый муж в тридцатые годы был фашистом, и я его поддерживала. Перкинсон кивнул. Очевидно, он считал, что взгляды жены должен формировать муж. — Как это было глупо с нашей стороны! — продолжала Дейзи. — Но когда началась война, мой первый муж пошел в ВВС Великобритании и сражался с нацистами так же смело, как остальные. — Неужели? — В прошлом году, когда он летел на своем «Тайфуне» над Францией, обстреливая немецкий поезд с войсками, его самолет был сбит, и он погиб. Так что я вдова погибшего на войне. Перкинсон проглотил свою еду. — Мне, конечно, очень жаль это слышать. Но Дейзи еще не закончила. — А я всю войну жила в Лондоне. В течение всех бомбардировок я на машине «скорой помощи» отвозила раненых в больницы. — Я уверен, это было очень мужественно с вашей стороны. — Ну, я надеюсь, вы признаете, что и мой покойный муж и я — оба заплатили свой долг. — Я об этом не знал, — угрюмо сказал Перкинсон. — Ну, не будем больше отнимать у вас время, — сказал Ллойд. — Спасибо, что объяснили мне вашу точку зрения. Хорошего вечера. Они пошли дальше, и Дейзи сказала: — Не думаю, что у нас получилось перетянуть его на свою сторону. — Это никогда не получается, — ответил Ллойд. — Но теперь он увидел эту историю с обеих сторон, и, может, когда сегодня вечером в пабе начнут нас обсуждать, он хотя бы не будет громогласно выступать по этому поводу. — Ну-ну. Ллойд почувствовал, что ободрить Дейзи у него не получилось. Они рано закончили обход избирателей, так как сегодня вечером на радио Би-би-си должна была выйти в эфир первая передача, посвященная выборам, и все партийные работники собирались ее слушать. Честь вести первую передачу была оказана Черчиллю. Когда они сели в автобус, Дейзи сказала: — Я так волнуюсь… Я стану тебе помехой на выборах. — Не бывает идеальных кандидатов, — сказал Ллойд. — Имеет значение лишь, как ты справляешься со своими проблемами. — Я не хочу быть твоим уязвимым местом. Может быть, я должна уйти с твоего пути. — Напротив, я хочу, чтобы все знали все о тебе с самого начала. Если ты окажешься помехой — я уйду из политики. — Нет-нет! Мне было бы невыносимо думать, что из-за меня ты отказался от своей мечты. — До этого не дойдет, — сказал он, но снова заметил, что ему не удалось ее успокоить. Когда они вернулись на Натли-стрит, семья Леквиз сидела на кухне вокруг радиоприемника. Дейзи взяла Ллойда за руку. — Я столько раз приезжала сюда, пока тебя не было, — сказала она. — Мы слушали свинг и говорили о тебе. Ллойд представил себе это и почувствовал себя очень счастливым. Заговорил Черчилль. Знакомый скрежещущий голос волновал, как прежде. Пять суровых лет этот голос давал людям силу, надежду и мужество. Ллойду показалось, что все безнадежно: даже ему захотелось отдать свой голос этому человеку. — Друзья мои, — сказал премьер-министр. — Я должен сказать вам, что политика социалистов несовместима с британской идеей свободы. Ну, это была обычная грубая манера. Все новые идеи клеймились как завезенные из других стран. Но что Черчилль предложит людям? У лейбористов был план, а вот что предложат консерваторы? — Социализм неразрывно сплетен с тоталитаризмом, — сказал Черчилль. Этель, мать Ллойда, сказала: — Уж не заявит ли он, что мы такие же, как нацисты? — Думаю, что может, — сказал Берни. — Он скажет, что мы разбили внешнего врага, а теперь должны справиться с врагом,находящимся среди нас. Обычная тактика консерваторов. — Люди ему не поверят, — сказала Этель. — Тише! — сказал Ллойд. — Социалистическое государство, — говорил Черчилль, — устроенное с тщательной проработкой всех деталей и аспектов, не допустит противодействия. — Это возмутительно, — сказала Этель. — Но я пойду еще дальше, — сказал Черчилль. — Я заявляю вам, совершенно чистосердечно, что никакая социалистическая система не может быть установлена без политической полиции. — Политической полиции? — возмущенно воскликнула Этель. — Где он набрался этой чуши? — Ну, в общем-то, это хорошо, — сказал Берни. — Он не смог найти ничего, достойного критики, в нашем манифесте, и нападает, говоря о том, чего мы на самом деле не предлагали. Чертов лжец. — Да слушайте же! — крикнул Ллойд. — Им придется скатиться к какой-нибудь форме гестапо, — сказал Черчилль. Все вдруг вскочили на ноги с возмущенными криками. Премьер-министра больше не было слышно. — Подлец! — кричал Берни, грозя кулаком радиоприемнику Маркони. — Подлец, подлец! Когда они успокоились, Этель спросила: — Это что же, такой и будет их кампания? Просто лгать о нас? — Такой и будет, — сказал Берни. — А люди им поверят? — спросил Ллойд.IV
На юге штата Нью-Мексико, недалеко от Эль-Пасо, находится пустыня Хорнада дель Муэрто, «Путь Мертвых». Весь день безжалостное солнце льет жар на колючие мескитовые деревья и растения юкка с листьями, похожими на мечи. Населяют пустыню скорпионы, гремучие змеи, огненные муравьи и пауки тарантулы. Здесь участники «Манхэттенского проекта» проводили испытания самого мощного оружия, какое только изобретала человеческая раса. Вместе с учеными за испытаниями — с расстояния в десять тысяч ярдов[44] — наблюдал и Грег Пешков. У него было две надежды: во-первых, что бомба взорвется, и, во-вторых, что десять тысяч ярдов — это достаточно далеко. Отсчет начался в пять часов девять минут утра, в понедельник 16 июля. Был рассвет, и на востоке по небу пролегали золотые полосы. Кодовое название испытаний было «Тринити»[45]. Когда Грег спросил почему — главный ученый, остроухий нью-йоркский еврей Дж. Роберт Оппенгеймер, процитировал строку из стихотворения Джона Донна: «Бог Триединый, сердце мне разбей!» Грег в жизни не встречал человека умнее, чем Оппи. Гениальнейший физик своего поколения, к тому же он говорил на шести языках. Он прочитал «Капитал» Маркса в оригинале, на немецком. Ради удовольствия он выучил санскрит. Он вызывал у Грега симпатию и восхищение. Большинство физиков были чудаковатыми, но Оппи, как и сам Грег, представлял собой исключение: высокий, красивый, обаятельный и совершенно неотразимый для женщин. В середине пустыни Оппи дал распоряжение армейскому инженерному корпусу построить стофутовую башню из стальных стоек с бетонным основанием. Наверху находилась дубовая платформа. В субботу на эту платформу на лебедках подняли бомбу. Ученые никогда не произносили слово «бомба». Они называли ее «устройством». В ее сердцевине был шар из плутония — металла, который в природе не существовал, но был получен как побочный продукт «Чикагской поленницы». Шар весил десять фунтов и состоял из всего плутония мира. Кто-то подсчитал, что его стоимость — миллиард долларов. Тридцать два детонатора на поверхности шара должны были сработать одновременно, создавая такое большое внутреннее давление, что плотность плутония возрастала и должна была дойти до критической. Что произойдет дальше — точно никто не знал. Ученые заключали пари, делали ставки — по доллару за билет, — какова будет мощность взрыва в тротиловом эквиваленте. Эдвард Теллер поставил на сорок пять тысяч тонн. Оппи — на триста тонн. Официальный прогноз был на двадцать тысяч тонн. А прошлым вечером Энрико Ферми предложил еще дополнительную ставку: снесет ли взрыв с лица земли весь штат Нью-Мексико. Генерал Гровс ничего смешного в этом не нашел. Ученые уже провели довольно серьезную дискуссию, обсуждая, не произойдет ли от этого взрыва возгорание атмосферы всей Земли, а также разрушение планеты, но пришли к выводу, что не произойдет. Если же они были не правы — Грег лишь надеялся, что это будет быстро. Изначально испытание было намечено на четвертое июля. Однако каждый раз, когда тестировали компонент, испытание оканчивалось неудачей; поэтому великий день откладывался уже несколько раз. Еще в субботу в Лос-Аламос при испытании макета, названного «Китайской копией», не произошло возгорания. Норман Рэмси, считая, что бомба не взорвется, поставил на зеро. Сегодняшнее испытание было назначено на два часа ночи, но в это время была буря — в пустыне! На голову наблюдающих ученых обрушился бы радиоактивный ливень, так что взрыв отложили. Буря улеглась на рассвете. Грег был в бункере под названием «S-10000», где находилось управление. Как и большинство ученых, он вышел наружу, чтобы было лучше видно. В его душе боролись страх и надежда. Если бомба не сработает, то усилия сотен людей — и около двух миллиардов долларов — пойдут прахом. А если она сработает — в ближайшие несколько минут они могут погибнуть. Рядом с ним стоял Вильгельм Фрунзе, молодой немецкий ученый, с которым он впервые встретился в Чикаго. — Вил, а что было бы, если бы в бомбу ударила молния? Фрунзе пожал плечами. — Никому не известно. В воздух взлетела сигнальная ракета «Вери», заставив Грега вздрогнуть. — Пятиминутная готовность, — сказал Фрунзе. Охрана работала так себе. В Санта-Фе — это был ближайший к Лос-Аламосу городок — было полно хорошо одетых агентов ФБР. Небрежно подпирая стену в своих твидовых пиджаках с галстуками, они ничуть не напоминали местных жителей — те ходили в синих джинсах и ковбойских сапогах. Еще ФБР незаконно прослушивало телефоны сотен людей, задействованных в «Манхэттенском проекте». Это озадачивало Грега. Как могла первейшая государственная служба надзора за соблюдением закона систематически совершать преступные действия? Тем не менее армейская служба безопасности и ФБР выявили нескольких шпионов и тихо убрали их из проекта — в том числе и Барни Мак-Хью. Но всех ли они нашли? Этого Грег не знал. Гровс был вынужден идти на риск. Если бы он уволил всех, кого требовало уволить ФБР, оставшихся ученых было бы недостаточно для создания бомбы. К несчастью, ученые в большинстве были радикалами, социалистами и либералами. Едва ли среди них можно было найти хоть одного консерватора. И они считали, что открываемые наукой истины следует делить со всем человечеством, а ни в коем случае не держать в секрете, чтобы они служили одной власти или стране. И пока американское правительство было занято тем, что удерживало в тайне этот огромный проект, ученые дискутировали о том, следует ли поделиться ядерной технологией со всеми народами мира. Оппи и сам был под подозрением: единственная причина, удержавшая его от вступления в компартию, — он вообще не присоединялся ни к каким группам. Прямо сейчас Оппи лежал на земле рядом со своим младшим братом Франком — тот тоже был выдающимся физиком и коммунистом. Оба держали куски сварочного стекла, чтобы наблюдать взрыв. У Грега и Фрунзе тоже были такие стекла. Кое-кто из ученых был в солнечных очках. Вверх взмыла еще одна ракета. — Одна минута, — сказал Фрунзе. Грег услышал, как Оппи сказал: — Господи, все эти дела плохо влияют на сердце. Он подумал: не станут ли эти слова последними словами Оппи. Грег и Фрунзе легли на песок рядом с Оппи и Франком. Все, держа перед глазами щитки из сварочного стекла, смотрели в направлении полигона. Перед лицом смерти Грег думал о матери, об отце и о сестре Дейзи в Лондоне. Будет ли им его не хватать? С легким сожалением он вспомнил о Маргарет Каудри, бросившей его ради парня, который хотел на ней жениться. Но больше всего он думал о Джеки Джейкс и о своем сыне Джорджи, которому было уже девять. Ему отчаянно хотелось видеть, как Джорджи растет. Он понял, что Джорджи — то главное, для чего он надеялся остаться в живых. Как-то незаметно ребенок проник в его душу и обрел его любовь. Грег сам удивлялся, насколько сильным оказалось это чувство. Раздался звон гонга — удивительно неуместный звук в пустыне. — Десять секунд. Грег почувствовал искушение вскочить на ноги и броситься бежать. Хоть и глупо это было: куда можно убежать за десять секунд? — но ему оказалось непросто заставить себя лежать на месте. Бомба взорвалась в пять часов двадцать девять минут сорок пять секунд. Сначала была потрясающая вспышка, невозможно яркая, никогда в жизни Грег не видел столь безжалостного света, сильнее солнца. Потом словно жуткий огненный купол вырос из земли. С ужасающей скоростью он рос чудовищно высоко. Он достиг высоты горных вершин — и все продолжал расти, и уже вершины рядом с ним казались пигмеями. — Господи… — прошептал Грег. Купол принял квадратную форму. Свет все еще был ярче дневного, и отдаленные горы были так хорошо освещены, что Грег различал каждую трещину, каждую складку, каждый выступ. Потом форма купола снова изменилась. Внизу появилась колонна, казалось — она устремилась в небо на мили, словно кулак Господа Бога. Облако бушующего огня над колонной раскрылось, как зонт, и все это стало похоже на гриб высотой в семь миль. Облако переливалось адским оранжевым, зеленым и пурпурным цветом. Грег ощутил удар горячей волны, словно Всевышний открыл гигантскую духовку. В этот миг его ушей достиг грохот взрыва, подобно гласу трубы, возвещающей о Судном дне. Но это было только начало. Звук, напоминающий неестественно громкий раскат грома, прокатился по пустыне, глуша все прочие звуки. Слепящее облако стало уменьшаться, но грохот звучал и звучал, невозможно долгий, такой, что Грег подумал, не начинается ли конец света. Наконец звук стих, и облако-гриб начало рассеиваться. Грег услышал, как Франк Оппенгеймер произнес: — Получилось. И Оппи ответил: — Да, получилось. Братья пожали друг другу руки. «А мир по-прежнему стоит», — подумал Грег. Но навсегда изменился.V
Утром 26 июля Ллойд Уильямс и Дейзи отправились в муниципалитет Хокстона наблюдать за подсчетом голосов. Если Ллойд проиграет, Дейзи собиралась разорвать помолвку. Он с жаром отрицал, что в политическом смысле она для него обуза, но ей было лучше знать. Политические противники Ллойда завели обыкновение называть ее «леди Эйбрауэн». Избиратели реагировали на ее американский акцент возмущенным видом, словно она не имела права принимать участие в политической жизни Великобритании. Даже члены партии лейбористов стали относиться к ней по-другому и спрашивали, не хочет ли она кофе, когда все остальные пили чай. Как Ллойд и предсказывал, ей часто удавалось справиться с возникающей вначале враждебностью — просто держась естественно и обаятельно и помогая другим женщинам мыть посуду после чая. Но было ли этого достаточно? Определенный ответ могли дать только результаты выборов. Она не собиралась выходить за него замуж, если для этого ему придется отказаться от дела всей его жизни. Он сказал, что охотно пойдет на это, но брак, построенный на таком фундаменте, был безнадежен. Дейзи содрогалась от ужаса, представляя его за какой-нибудь другой работой — в банке или государственном учреждении, где он станет совершенно несчастным и будет пытаться делать вид, что это не ее вина. Думать об этом было невыносимо. К несчастью, все считали, что на выборах победят консерваторы. Кое в чем развитие событий было на руку лейбористам. Речь Черчилля про «гестапо» произвела противоположное действие. Даже консерваторы были обескуражены. Клемент Эттли, выступавший на следующий вечер в поддержку лейбористов, был спокоен и ироничен. — Когда я слушал вчера речь премьер-министра, в которой он выдал такую трактовку политики партии лейбористов, я сразу понял, какая у него цель. Он хотел, чтобы избиратели поняли, как велика разница между Уинстоном Черчиллем — великим военным лидером объединенной нации — и господином Черчиллем, руководителем Консервативной партии. Он боялся — вдруг те, что принимали его руководство во время войны, из чувства благодарности поддадутся искушению следовать за ним и впредь. Я благодарю его за такое основательное уничтожение иллюзий. Эттли своим менторским тоном выставлял Черчилля возмутителем спокойствия. Люди уже устали от накала страстей, подумала Дейзи; в мирное время они наверняка предпочтут сдержанную рассудительность. Опрос Гэллапа, проведенный накануне голосования, показал, что победит партия лейбористов, но никто в это не поверил. Джордж Гэллап, американец, на прошлые президентские выборы дал неточный прогноз. Идея, что можно предсказать результат, опросив небольшую часть электората, казалась несколько неправдоподобной. «Ньюс кроникл», опубликовавшая опрос, полагала, что будет «ничья». Все остальные газеты писали, что победят консерваторы. Никогда раньше Дейзи не интересовалась принципами работы демократии, но сейчас от этого зависела ее судьба, и она зачарованно наблюдала, как бюллетени вынимали из ящиков, сортировали, пересчитывали, связывали в пачки и снова пересчитывали. Руководивший этим процессом назывался «уполномоченный по выборам». На самом деле это был секретарь муниципального совета. Наблюдатели от каждой партии следили за происходящим, чтобы не допустить ни небрежности, ни обмана. Процесс был долгим, и Дейзи страдала от неопределенности. В половине одиннадцатого они услышали первый результат извне. Харольд Макмиллан, протеже Черчилля и военного кабинета министров, потерпел поражение, Стоктон-он-Тис выбрал лейбориста. Через пятнадцать минут пришло известие, что в Бирмингеме с большим перевесом лидирует партия лейбористов. Слушать радио в муниципалитете не разрешалось, поэтому Дейзи и Ллойд полагались на просачивающиеся снаружи слухи, и Дейзи не знала, чему верить. Был полдень, когда уполномоченный по выборам отозвал кандидатов и их агентов в угол комнаты, чтобы сообщить им результаты, прежде чем объявлять публично. Дейзи хотела пойти с Ллойдом, но ей не разрешили. Уполномоченный тихо заговорил. Кроме Ллойда и действующего представителя парламента были еще консерватор и коммунист. Дейзи всматривалась в их лица, но кто победил — угадать не могла. Все они поднялись на подиум, и в зале стало тихо. Дейзи стало нехорошо. — Я, Майкл Чарльз Дэвис, являясь официально назначенным уполномоченным по выборам в избирательном округе Хокстон… Дейзи стояла с наблюдателями от партии лейбористов и смотрела на Ллойда. Неужели она его потеряет? От этой мысли у нее сжалось сердце и дыхание перехватило от страха. За свою жизнь она дважды выбирала совершенно неподходящих мужчин. Чарли Фаркуарсон был полной противоположностью ее отцу, славный, но слабый. Малыш Фицгерберт во многом был похож на ее отца, своенравный и эгоистичный. Теперь, наконец, она нашла Ллойда, который был и сильным, и добрым. Она выбрала его не за положение в обществе и не для того, чтобы он что-то для нее сделал, а просто потому, что он был необыкновенно хороший человек. Он был мягкий, он был умный, он был надежный — и он обожал ее. Ей понадобилось много времени, чтобы понять, что он был именно тем, кого она искала. Какой она была дурой. Уполномоченный зачитывал количество проголосовавших за каждого кандидата. Они располагались в алфавитном порядке, и Уильямс шел последним. Дейзи была так взволнована, что не могла держать цифры в памяти. — Реджинальд Сидни Бленкинсоп, пять тысяч четыреста двадцать семь… Когда зачитали голосовавших за Ллойда, все члены партии лейбористов вокруг Дейзи разразились ликующими криками. Она не сразу поняла, что он победил. Потом увидела, как его торжественное выражение лица сменилось широкой улыбкой. Дейзи тоже захлопала и закричала громче всех остальных. Он победил! И ей не придется от него уходить! Она чувствовала себя так, словно ей спасли жизнь. — Следовательно, я объявляю Ллойда Уильямса законно избранным членом парламента от округа Хокстон. Ллойд — член парламента! Дейзи с гордостью смотрела, как он вышел вперед и произнес заявление о согласии. Такие речи готовятся по определенному шаблону, поняла Дейзи, и Ллойд педантично поблагодарил уполномоченного и его персонал, потом поблагодарил проигравших оппонентов за честную борьбу. Дейзи не терпелось обнять его. В заключение он произнес несколько предложений о стоящей перед ним задаче восстановления разрушенной войной страны и создания более справедливого общества. И сошел со сцены под новые аплодисменты. Спустившись со сцены, он направился прямиком к Дейзи, обнял ее и поцеловал. — Молодец, дорогой, — сказала она и обнаружила, что больше ничего произнести не в состоянии. Вскоре они вышли из муниципалитета и, сев на автобус, поехали в Дом транспорта, где располагалась штаб-квартира партии лейбористов. Там они узнали, что лейбористы уже получили 106 мест. Блестящая победа. Все эксперты ошиблись, все расчеты смешаны. Когда были получены все результаты, у лейбористов оказалось 393 места, у консерваторов — 210. У либералов — 12, а от коммунистов прошел один — Степни. Лейбористы получили подавляющее большинство голосов. В семь часов вечера Уинстон Черчилль, великий английский военачальник, отправился в Букингемский дворец и подал в отставку с поста премьер-министра. Дейзи вспомнила одну из острот Черчилля в адрес Эттли: «Подъехал пустой автомобиль, и из него вышел Клем». Человек, которого он называл пустым местом, победил его. В половине восьмого во дворец приехал Клемент Эттли — на собственной машине, которую вела его жена Вайолет, — и король Георг VI предложил ему пост премьер-министра. В доме на Натли-стрит, послушав по радио новости, Ллойд повернулся к Дейзи и сказал: — Ну вот. Теперь мы можем пожениться? — Да, — сказала Дейзи. — Так скоро, как ты захочешь!VI
Банкет по поводу бракосочетания Володи и Зои проходил в одном из малых банкетных залов Кремля. Война с Германией была закончена, но в Советском Союзе царили разруха и нищета, и на пышное празднование посмотрели бы косо. Зоя была в новом платье, Володя надел форму. Однако еды было полно и водка текла рекой. Были на свадьбе и Володины племянник с племянницей, близнецы, дети его сестры Ани и ее мужа, неприятного типа, Ильи Дворкина. Детям не было еще шести. Темноволосый Димка тихонько сидел, читая книжку, а голубоглазая Таня носилась по залу, врезаясь в столы и досаждая гостям, наперекор представлениям, какого поведения следует ожидать от мальчиков, а какого — от девочек. Зоя в розовом платье выглядела так соблазнительно, что Володя готов был уйти хоть сейчас, чтобы лечь с ней в постель. Но об этом, конечно, и думать было нечего. В окружение его отца входило несколько главнейших генералов и политиков страны, и многие из них зашли выпить за здоровье молодых. Григорий намекал, что один крайне высокопоставленный гость может появиться позже; Володя надеялся, что это не распутный начальник НКВД Берия. Счастье Володи все же не давало ему совсем позабыть про увиденные ужасы и про появившиеся у него смутные мысли о советском коммунизме. Непередаваемая жестокость НКВД, ошибки Сталина, стоившие жизни миллионам, и пропаганда, призывавшая красноармейцев вести себя в Германии как взбешенные звери, — все это заставило его усомниться в самых фундаментальных постулатах, которые его приучили принимать на веру. С тревогой он думал, в какой стране предстоит жить Димке и Тане. Но сегодня не время для таких мыслей. Советская элита была в хорошем настроении. Они выиграли войну, победили Германию. Их старого врага, Японию, разбили Соединенные Штаты. Сдаться японским военачальникам не позволял их безумный кодекс чести, но теперь это был лишь вопрос времени. К несчастью, пока они цеплялись за свою гордость, многим японским и американским солдатам предстояло умереть, и еще многие женщины и дети погибнут в своих домах под бомбами, а результат будет тот же. Как жаль, но американцы, по-видимому, ничего не смогут сделать, чтобы ускорить процесс и предотвратить ненужные жертвы. Отец Володи, подвыпивший и счастливый, начал речь. — Красная Армия оккупировала Польшу, — сказал он. — Никогда больше эта страна не будет использована как плацдарм для вторжения немцев в Россию. Его старые товарищи загалдели и застучали по столам. — Коммунистические партии Западной Европы испытывают невиданный приток новых членов. В Париже на муниципальных выборах в прошлом марте больше всего голосов получила коммунистическая партия. Я поздравляю наших французских товарищей. Снова одобрительные возгласы. — Оглядываясь на окружающий нас мир, я вижу, что русская революция, за которую столько храбрецов боролись и умирали… — он замолчал, на его глазах блеснули пьяные слезы. В комнате стало тихо. Он взял себя в руки. — Я вижу, что дело революции никогда еще не было так прочно, как сегодня! Все подняли рюмки. — За революцию! За революцию! Выпили. Распахнулись двери, и в зал вошел товарищ Сталин. Все встали. У него были седые волосы, и выглядел он усталым. Ему было около шестидесяти пяти, и он был болен: ходили слухи, что он перенес несколько сердечных приступов. Но сегодня он был в отличном настроении. — Я пришел поцеловать невесту! — сказал он. Он подошел к Зое и положил руки ей на плечи. Она была на полголовы выше, но ей удалось незаметно стать меньше ростом. Он поцеловал ее в обе щеки, задерживаясь на каждой щеке губами и седыми усами настолько, что Володя почувствовал раздражение. Потом он сделал шаг назад и спросил: — Ну что, нальете мне? Несколько человек бросилось наливать ему водку. Григорий настоял, чтобы Сталин сел на его место в центре стола. Возобновился шум разговоров, но уже приглушенный: всех приводило с трепет его присутствие, и надо было быть осторожными, следить за каждым словом и движением. Этому человеку достаточно было пальцем шевельнуть, чтобы кого-нибудь не стало, — и он делал это достаточно часто. Принесли еще водки, ансамбль начал играть русские народные мелодии, и люди постепенно расслабились. Володя, Зоя, Григорий и Катерина вчетвером станцевали кадриль — это был веселый танец, всегда вызывающий смех у зрителей. После танцевали другие пары, потом парни начали плясать «Барыню», там надо было пускаться вприсядку — приседая и выбрасывая вперед ноги (многие при этом попадали). Володя продолжал уголком глаза следить за Сталиным, как и все в зале, а тот, казалось, был вполне доволен, постукивая рюмкой по столу в такт балалайкам. Зоя и Катерина танцевали с Зоиным начальником Василием, старшим в группе физиков, работающих над созданием бомбы. Володя не участвовал. Вдруг атмосфера изменилась. Вошел служащий, прошел по краю зала и подошел прямо к Сталину. Без церемоний он нагнулся к вождю и прошептал ему что-то на ухо — тихо, но взволнованно. Сначала Сталин, казалось, был озадачен, он быстро задал вопрос, потом другой. Потом он изменился в лице. Он побледнел и смотрел на танцующих, не видя их. — Что, черт возьми, происходит? — тихо ахнул Володя. Танцующие пока ничего не заметили, но у сидящих во главе стола был испуганный вид. В следующий миг Сталин поднялся. Окружающие почтительно встали. Володя увидел, что его отец все еще танцует. Людей расстреливали и не за такое. Но Сталин не глядел на гостей. В сопровождении своего помощника он вышел из-за стола. Потом через зал направился к двери. Танцующие в ужасе разбегались с его пути. Одна парочка растянулась на полу. Сталин, казалось, не замечал. Ансамбль со скрежетом смолк. Ничего не говоря, ни на кого не глядя, Сталин вышел из комнаты. Кое-кто из генералов испуганно последовал за ним. Появился еще один служащий, затем еще двое. Каждый нашел своего начальника и обратился к нему. К Василию подошел молодой человек в твидовом пиджаке. Зоя, похоже, была с ним знакома и внимательно его слушала. Она казалась потрясенной. Василий и помощник вышли из зала. Володя подошел к Зое и спросил: — Ради бога, что происходит? Она ответила дрожащим голосом: — Американцы сбросили на Японию атомную бомбу… — Ее прекрасное бледное лицо казалось еще белее, чем всегда. — Сначала японское правительство не могло понять, что произошло. Им потребовался не один час, чтобы осознать, что это было. — Это точно? — Она сровняла с землей пять квадратных миль зданий. По подсчетам, в один миг погибло семьдесят пять тысяч человек. — Сколько было бомб? — Одна. — Одна бомба? — Да. — Господи боже. Неудивительно, что Сталин побледнел. Они постояли молча. Было видно, как новость распространяется по залу. Некоторые так и сидели, ошарашенные; другие встали и ушли, направляясь к своим кабинетам, телефонам, столам и подчиненным. — Это все меняет, — сказал Володя. — В том числе и наши планы на медовый месяц, — сказала Зоя. — Мой отпуск наверняка отменят. — Мы думали, Советскому Союзу ничто не угрожает. — Только что твой отец произнес речь, что никогда еще дело революции не было в такой безопасности. — Теперь ни о какой безопасности говорить не приходится. — Да, — сказала Зоя. — Пока у нас самих не будет атомной бомбы.VII
Джеки Джейкс и Джорджи впервые приехали в Буффало и остановились в квартире у Марги. Грег и Лев тоже были, и в день победы над Японией — в среду, 15 августа — все пошли в Парк Гумбольдта. На всех дорожках толпились торжествующие парочки, а в пруду плескались сотни детей. Грег был счастлив и горд. Бомба действовала. Два устройства, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, вызвали ужасающие разрушения, но они привели войну к быстрому концу и спасли жизнь тысячам американцев. Грег принимал в этом участие. Благодаря тому, что они совершили, Джорджи будет жить в свободном мире. — Ему девять лет, — сказал Грег Джеки. Они сидели на скамейке и разговаривали, а Лев и Марга пошли с Джорджи покупать мороженое. — Просто не верится. — Интересно, кем он станет, когда вырастет? — Вот кем он точно не станет — так это актеришкой или музыкантом с дурацкой трубой, — яростно сказала Джеки. — У него есть голова на плечах. — А тебе бы хотелось, чтобы он преподавал в колледже, как твой отец? — Да. — В таком случае… — Грег к этому и подводил, но беспокоился, не зная, как Джеки это воспримет. — Тогда он должен пойти в хорошую школу. — Ты о чем? — Может, отдать его в пансион? Он мог бы учиться там, где учился я. — Он был бы единственным черным учеником. — Не обязательно. Когда я там был, у нас был один цветной парень, индиец из Дели, его звали Камал. — Всего один. — Да. — Его дразнили? — Конечно. Мы звали его Кэмел[46]. Но мальчишки к нему привыкли, и он кое с кем подружился. — А что с ним было потом, ты не знаешь? — Он стал фармацевтом. Я слышал, у него уже две аптеки в Нью-Йорке. Джеки кивнула. Грег понял, что она не против его плана. Она была из культурной семьи, и пусть сама она бунтовала и не желала учиться, но в ценность образования верила. — Ну а плата за обучение? — Я мог бы попросить отца. — И он стал бы платить? — Взгляни на них, — Грег указал на дорожку. Лев, Марга и Джорджи возвращались от тележки мороженщика. Лев и Джорджи шли бок о бок и ели вафельные рожки, держась за руки. — Мой консервативный отец держит за руку цветного ребенка в городском парке. Поверь мне, он согласится платить за школу. — Джорджи на самом деле никуда не вписывается, — сказала Джеки обеспокоенно. — Черный мальчишка с белым отцом… — Я знаю. — Жильцы дома, в котором живет твоя мать, думают, что я служанка. Ты знал? — Да. — Я не стала их разубеждать. Если бы они поняли, что негры живут в доме в качестве гостей, могли возникнуть неприятности. Грег вздохнул. — К сожалению, ты права. — Жизнь у Джорджи будет нелегкая. — Я знаю, — сказал Грег. — Но у него есть мы. Джеки улыбнулась ему, что случалось нечасто. — Да, — сказала она. — Это немало.Часть III. Холодный мир
Глава 21
Сентябрь 1945 года
I
После свадьбы Володя и Зоя переехали в собственную квартиру. Немногим молодоженам в России выпадало такое счастье. На протяжении четырех лет вся промышленная мощь Советского Союза была направлена на изготовление оружия. Едва ли строились дома хоть в каком-то количестве, а разрушено их было много. Но Володя был майором разведки Красной Армии, да к тому же и сыном генерала и был в состоянии использовать связи. Квартирка была компактная: гостиная с обеденным столом, спальня чуть больше стоящей там кровати и кухня, в которой было негде повернуться, если в нее заходили двое; тесный туалет с душем и раковиной и крошечная прихожая со шкафом для одежды. Когда в гостиной работало радио, его было слышно во всей квартире. Они быстро обжились. Зоя купила ярко-желтое покрывало на кровать. Володина мать достала коробку столовых приборов, которую купила еще в 1940 году в ожидании его свадьбы и хранила всю войну. Володя повесил на стену фотографию в рамке — его выпускной класс в Академии военной разведки. Они теперь больше занимались любовью. Володя и не задумывался, насколько будет все иначе, когда они будут одни. Он никогда не чувствовал себя особенно скованно, когда спал с Зоей в квартире родителей или в ее квартире с соседями; однако теперь он понял, что разница была. Надо было говорить тихо, прислушиваться, не скрипнет ли кровать, и всегда была вероятность, хотя и небольшая, что кто-нибудь войдет. В чужом доме никогда не чувствуешь себя достаточно непринужденно. Они часто просыпались рано, занимались любовью, а потом около часа лежали, целуясь и болтая, прежде чем приходила пора вставать и идти на работу. В одно такое утро, положив голову ей на бедро, вдыхая запах секса, Володя спросил: — Сделать чаю? — Да, пожалуйста… — Она с наслаждением потянулась, раскинувшись на подушках. Володя надел халат и прошел через крошечную прихожую в маленькую кухню, где зажег газ под чайником. Он недовольно оглядел кастрюли и тарелки, оставшиеся после вчерашнего ужина, сгруженные в раковину. — Зоя! — сказал он. — Ну и разгром у нас на кухне! В маленькой квартирке ей было хорошо его слышно. — Я знаю, — сказала Зоя. Он вернулся в спальню. — Почему ты вечером не вымыла посуду? — А ты? Ему не приходило в голову, что это может оказаться его обязанностью. Но он сказал: — Мне нужно было работать. — А я устала. От намека, что он сам виноват, он почувствовал раздражение. — Ненавижу, когда на кухне грязь! — Я тоже. Ну что ж она не желает понимать? — А раз тоже, приберись! — Давай сделаем это вместе, прямо сейчас. Она выскочила из кровати и с соблазнительной улыбкой прошла мимо него на кухню. Володя последовал за ней. Она сказала: — Ты мой, а я буду вытирать. И вынула из шкафа чистое полотенце. Она все еще была голая. Володя не мог сдержать улыбки. Она была высокая, стройная, с белой кожей, плоской грудью и острыми сосками, а волосы на лобке — тонкие и светлые. Одной из радостей семейной жизни с ней была ее привычка ходить по квартире нагишом. Он мог глазеть на ее тело сколько угодно. Казалось, ей это доставляет удовольствие. Если она ловила его за разглядыванием, то не проявляла ни малейшего смущения, лишь улыбалась. Он закатал рукава халата и начал мыть посуду, передавая потом Зое, чтобы она вытирала. Мытье посуды было не вполне подходящее для мужчины дело — Володя никогда не видел, чтобы этим занимался его отец, но Зоя, по-видимому, считала, что такие обязанности следует делить. Какая странная мысль. У Зои что же, высоко развитое стремление к справедливости в браке? Или она делает из него подкаблучника? Ему показалось, что он услышал снаружи какой-то шум. Он выглянул в прихожую: дверь в квартиру была в трех-четырех футах от кухонной раковины. Ничего необычного он не увидел. Дверь с грохотом распахнулась. Зоя завизжала. Володя схватил только что вымытый разделочный нож. Он шагнул в дверной проем, заслонив собой Зою. Прямо за выбитой дверью стоял человек в милицейской форме, с кувалдой в руках. Володя почувствовал одновременно страх и ярость. — Что за чертовщина? — сказал он. Милиционер отступил, и в квартиру вошел маленький, хлипкий человечек с лицом, похожим на крысиную морду. Это был шурин Володи, Илья Дворкин, работавший в НКВД. На руках у него были кожаные перчатки. — Илья! — воскликнул Володя. — Ах ты хорек безмозглый! — Я требую уважения, — заявил Илья. Володя был не только в ярости, но и в смятении. Обычно НКВД не арестовывал гэрэушников, и наоборот. Иначе началась бы война ведомств. — Какого черта вы выламываете дверь? Я бы открыл! В прихожую вошли еще двое энкавэдэшников и встали рядом с Ильей. Они были в своих традиционных кожаных куртках, несмотря на теплую летнюю погоду. Кроме ярости, Володя почувствовал страх. Что происходит? — Володя, положи нож, — дрожащим голосом сказал Илья. — Вам нечего бояться, — сказал Володя. — Я просто мыл посуду, — и он передал нож стоявшей за ним Зое. — Пожалуйста, пройдите в гостиную. Мы можем поговорить там, пока Зоя одевается. — Ты что же, воображаешь, что это дружеский визит? — Да какой бы ни был, вам вряд ли нужно чувствовать себя неловко оттого, что моя жена не одета. — Я здесь при исполнении служебных обязанностей. — Тогда почему послали тебя, моего родственника? — Ты что, не понимаешь, — сказал Илья, понизив голос, — что, если бы пришел кто-то другой, было бы намного хуже? Похоже, беда серьезная. Володя постарался не терять показной храбрости. — Так что конкретно нужно тебе и твоим придуркам? — Проект по ядерной физике теперь возглавляет товарищ Берия. Володя это знал. Сталин создал новый комитет для управления работой ядерщиков и председателем сделал Берию. В физике Берия ничего не понимал и совершенно не годился на роль руководителя научного проекта. Но Сталин ему доверял. Это была обычная проблема советского правительства: некомпетентные, но верные люди получали посты, которые были им не по силам. — И товарищу Берии нужно, чтобы моя жена была в своей лаборатории и работала над бомбой. Вы что, приехали, чтобы отвезти ее на работу? — Американцы сделали бомбу раньше Советского Союза. — Правда. Может, они считали эти исследования более важными, чем мы? — Невозможно, чтобы наука капиталистов превосходила коммунистическую! — Это банальность, — сказал Володя. Он был озадачен. К чему Илья клонит? — И какой вывод? — Имел место саботаж. НКВД все время придумывала подобные абсурдные измышления. — Саботаж какого рода? — Некоторые ученые намеренно замедляли работу над советской бомбой. Володя начал понимать и почувствовал страх. Но он продолжал держаться воинственно: проявлять слабость с этими людьми было бы ошибкой. — На кой черт стали бы они это делать? — Да потому, что они предатели! В том числе и твоя жена! — Лучше сделай вид, что пошутил, ты, кусок дерьма! — Я пришел ее арестовать. — Что? — потрясенно воскликнул Володя. — Это идиотизм! — Это мнение моего начальства. — Никаких доказательств нет! — За доказательствами отправляйся в Хиросиму! Заговорила Зоя — впервые с того момента, когда она закричала: — Володя, мне придется пойти с ними. Смотри, чтобы и тебя не арестовали. — У тебя, — Володя наставил палец на Илью, — будут огромные проблемы. — Я выполняю приказ. — С дороги! Моя жена пойдет в спальню и оденется. — На это нет времени, — сказал Илья. — Ей придется пойти как есть. — Но это же абсурд! — Приличные советские граждане без одежды по квартире не ходят, — заявил Илья, задрав нос. Володя мимоходом подумал, каково его сестре замужем за этим ублюдком. — А что, НКВД осуждает наготу? — Ее нагота — свидетельство ее морального разложения. Мы поведем ее так. — Хрен вы ее так поведете! — Отойди! — Сам отойди. Она пойдет и оденется. Володя шагнул в прихожую и встал перед тремя энкавэдэшниками, поставив перед собой руки, чтобы Зоя могла за ним пройти. Когда она двинулась с места, Илья, дотянувшись мимо Володи, схватил ее за руку. Володя ударил его в лицо, дважды. Илья вскрикнул и отшатнулся. На Володю надвинулись двое в кожанках. Одному Володя хотел тоже вмазать, но тот уклонился. Потом они заломили ему руки. Он вырывался, но они были крепкие, и, похоже, им это было не впервой. Они с размаху ударили его о стену. Потом, пока они держали его, Илья кулаком в кожаной перчатке ударил его в лицо — и второй раз, третий и четвертый, потом в живот, и еще, и еще, пока у Володи не пошла горлом кровь. Зоя попыталась вмешаться, но Илья ударил и ее тоже, и она с воплем отлетела назад. Володин банный халат распахнулся. Илья ударил ему по яйцам, потом по коленям. Володя, не в силах стоять, осел, но двое в кожанках удержали его, и Илья продолжил работать кулаками. Наконец, потирая костяшки, он отошел. Двое отпустили Володю, и он свалился на пол. Он едва дышал и не мог пошевелиться, но был в сознании. Краем глаза он увидел, как два бугая схватили Зою и обнаженной вывели ее из квартиры. Илья вышел следом. Через некоторое время пронзительная боль сменилась глубокой тупой ломотой, и Володя почувствовал, что дыхание приходит в норму. Постепенно ему удалось восстановить контроль над своим телом, и он с трудом поднялся на ноги. Доковыляв до телефона, он набрал номер отца, надеясь, что тот еще не отправился на работу. И с облегчением услышал отцовский голос. — Зою арестовали, — сказал он. — Чертовы сволочи, — сказал Григорий. — Кто это был? — За ней пришел Илья. — Что? — Позвони кому-нибудь, — сказал Володя. — Попробуй выяснить, что за чертовщина творится. А мне надо кровь смыть. — Какую кровь? Володя повесил трубку. До ванной было всего пара шагов. Он скинул на пол халат в пятнах крови и встал под душ. Теплая вода давала хоть какое-то облегчение покрытому синяками телу. Илья был подлым, но сильным не был и ни одной кости не сломал. Володя выключил воду. Он взглянул в зеркало. Лицо было все в синяках и кровоподтеках. Он не дал себе труда вытереться. Одеться в красноармейскую форму стоило ему значительных усилий. Но ему нужен был символ власти. Отец приехал, когда Володя пытался завязать шнурки ботинок. — Что, черт побери, здесь произошло? — взревел Григорий. — Они искали повод подраться, — сказал Володя, — и я оказался таким дураком, что дал им этот повод. Поначалу отец сочувствия не выражал. — Я думал, ты уже понимаешь такие вещи. — Им обязательно надо было вести ее голой. — Чертовы ублюдки! — Ты что-нибудь узнал? — Нет пока. Я говорил пока всего с парой человек, никто ничего не знает, — сказал Григорий обеспокоенно. — Либо кто-то допустил совершенно идиотскую ошибку, либо… либо они почему-то очень в себе уверены. — Подвези меня до моей работы. Лемитов будет в ярости. Он этого так не оставит. Если так можно со мной, значит, это может случиться с любым из военной разведки. Григория возле дома ждал автомобиль с шофером. Они доехали до Ходынского аэродрома. Григорий остался в машине, а Володя, хромая, направился в штаб-квартиру ГРУ. Он пошел прямо в кабинет своего начальника, полковника Лемитова. Он постучал в дверь, вошел и сказал: — Эти сволочи из НКВД арестовали мою жену. — Знаю, — сказал Лемитов. — Знаете?! — Я дал добро. Володя раскрыл рот от изумления. — Какого черта? — Сядь. — Что происходит? — Сядь и заткнись — и я тебе скажу. Володя, превозмогая боль, опустился на стул. Лемитов сказал: — Мы должны создать атомную бомбу, и быстро. На данном этапе Сталин проводит с американцами жесткую политику, потому что мы совершенно уверены, что у них нет достаточно большого количества атомных бомб, чтобы стереть нас с лица земли. Но они создают запас и в какой-то момент применят его — если мы окажемся не в состоянии нанести ответный удар. Это был абсурд. — Моя жена не может работать над бомбой, когда ее избивают энкавэдэшники. Это идиотизм. — Закрой рот. Беда в том, что вариантов создания бомбы несколько. Американцы потратили пять лет на выяснение, какой из них окажется удачным. У нас на это времени нет. Мы должны украсть разработку у них. — Но нам все равно понадобятся советские физики, чтобы с ней работать, а для этого они должны быть у себя в лабораториях, а не под замком в подвалах Лубянки. — Ты знаешь человека по имени Вильгельм Фрунзе. — Я с ним учился в одной школе. В Берлинской мужской академии. — Он снабжал нас ценной информацией о работе над атомной бомбой в Англии. Потом он переехал в Штаты, где работал в проекте, занимающемся атомной бомбой. Сотрудники НКВД в Вашингтоне вошли с ним в контакт, напугали его своей неадекватностью и завалили все дело. Нам нужно его вернуть. — Какое отношение все это имеет ко мне? — Он тебе доверяет. — У меня в этом уверенности нет. Я его двенадцать лет не видел. — Мы хотим, чтобы ты поехал в Америку и поговорил с ним. — Но зачем было арестовывать Зою? — Чтобы знать наверняка, что ты вернешься.II
Володя говорил себе, что умеет это. В Берлине, перед войной, он избавлялся от хвостов гестапо, встречался с потенциальными шпионами, вербовал их и превращал в надежный источник секретных сведений. Это всегда было нелегко — особенно когда ему нужно было уговорить кого-то стать предателем; но в этом он был специалистом. Однако здесь была Америка. Она ничуть не походила на западные страны, где онбывал, — Германию и Испанию 30–40-х годов. Он был потрясен. Всю жизнь ему говорили, что голливудские фильмы дают преувеличенное впечатление процветания Америки и что на самом деле большинство американцев живет бедно. Но с того самого дня, когда он приехал в США, Володе стало понятно, что вряд ли фильмы хоть сколько-то приукрашивали жизнь. А бедняков найти было нелегко. Нью-Йорк был забит автомобилями, многие сидевшие за рулем вовсе не выглядели важными правительственными чиновниками: молодежь, люди в рабочей одежде, даже домохозяйки, отправившиеся за покупками. И все были так хорошо одеты! Было такое впечатление, что все мужчины надели свои лучшие костюмы. На ногах у всех женщин были тончайшие чулки. И казалось, у всех — новая обувь. Володя продолжал напоминать себе об изнанке Америки. Была же и бедность — где-то. Подвергались преследованиям негры, а на юге им нельзя было голосовать. Была высокая преступность, сами американцы говорили о ней — «безудержная», — хотя, как ни странно, Володя никаких ее признаков не видел и считал, что ходить по улицам города — вполне безопасно. Он провел несколько дней, изучая Нью-Йорк. Он работал над своим английским языком, который был так себе, но это вряд ли имело значение: в городе было полно народу, говорившего на ломаном английском с сильным акцентом. Он запомнил лица нескольких агентов ЦРУ, приставленных следить за ним, и присмотрел несколько мест, где должно быть удобно от них отрываться. Однажды солнечным утром он вышел из советского консульства в Нью-Йорке с непокрытой головой, в брюках и голубой рубашке, словно по делам в два-три места неподалеку. За ним последовал молодой человек в темном костюме и галстуке. Он пошел в универмаг «Сакс» на Пятой авеню и купил нижнее белье и рубашку в мелкую коричневую клетку. Любой, кто бы его ни «вел», должен был подумать, что он просто вышел за покупками. В консульстве начальник НКВД заявил, что советская группа будет за ним следить в продолжение всего его пребывания в Америке, чтобы удостовериться в его правильном поведении. Володя едва сдерживал гнев на организацию, бросившую в тюрьму Зою, и ему приходилось подавить желание схватить энкавэдэшника за горло и задушить. Но внешне он остался спокоен. Он саркастически заметил, что для выполнения своего задания ему придется избавляться от слежки ФБР и заодно он может нечаянно оторваться от «хвоста» НКВД; но он желает им удачи. Обычно он уходил от них за пять минут. Поэтому следивший за ним молодой человек был, скорее всего, из ФБР. Это подтверждала его чопорно-консервативная одежда. Положив покупки в бумажный пакет, Володя вышел из магазина через боковой вход и остановил такси. Выскочивший за ним фэбээровец остался на обочине махать проезжающим машинам. Через два поворота Володя бросил водителю купюру и выскочил вон. Он метнулся в переход станции метро, выскочил через другой вход и подождал минут пять в вестибюле какого-то учреждения. Молодого человека в темном костюме нигде не было видно. Володя пошел на Пенсильванский вокзал. Там он еще раз проверил, нет ли за ним слежки, и купил билет. С одним лишь бумажным пакетом он сел в поезд. Путь в Альбукерке занял три дня. Поезд оставлял позади одну за другой бесконечные мили плодородных земель, громадные заводы, извергающие дым, и большие города с небоскребами, дерзко возносящимися в небеса. Советский Союз был больше, но в основном там были сосновые леса и замерзшие степи — если не считать Украину. А таких масштабов изобилия он никогда себе не представлял. Но изобилие — это было еще не все. Уже несколько дней Володю беспокоило нечто странное, связанное с жизнью в Америке. И наконец он понял, в чем дело: у него никто не спрашивал документов. После того как в Нью-Йорке он прошел иммиграционный контроль, больше он свой паспорт никому не показывал. Казалось, в этой стране любой мог прийти на железнодорожный вокзал или автостанцию и купить билет куда угодно, и ему не надо было доставать разрешение или сообщать чиновникам цель своей поездки. Это давало опасное, головокружительное чувство свободы. Он мог уехать куда угодно! От благосостояния Америки у Володи обострилось чувство угрозы, нависшей над его родиной. Немцы едва не разрушили Советский Союз, а ведь в этой стране народу было в три раза больше, и Америка была в десять раз богаче. Мысль, что русские могут стать людьми второго сорта, что, запугав, их можно будет подчинить, отогнала Володины сомнения насчет коммунизма, несмотря на то как обращались энкавэдэшники с ним и его женой. Если бы у него были дети, ему бы не хотелось, чтобы они жили в мире американской тирании. Он ехал через Питсбург и Чикаго, по пути не привлекая к себе внимания. Одежда на нем была американская, а акцент не заметен, потому что он ни с кем не разговаривал. Покупая бутерброды и кофе, просто указывал на них и давал деньги. Он пролистывал газеты и журналы, оставленные другими пассажирами, смотрел на картинки и пытался понять значение заголовков. Последнюю часть пути Володя ехал среди суровой красоты пустынных ландшафтов с далекими снежными пиками, обагренными закатом, — чем, наверное, и объяснялось их название «Горы Крови Христовой»[47]. Он пошел в туалет, где надел новое белье и рубашку, купленные в «Саксе». Володя ждал, что за вокзалом в Альбукерке будут вести наблюдение ФБР или армейская служба безопасности, — и, что было достаточно предсказуемо, заметил молодого человека в клетчатом пиджаке — слишком теплом для климата Нью-Мексико в сентябре и плохо скрывающем выпирающий пистолет в наплечной кобуре. Однако агента, несомненно, интересовали пассажиры, которые прибывали из Нью-Йорка или Вашингтона. А Володя — без шляпы, пиджака и багажа — был похож на местного, вернувшегося из близкой поездки. За ним никто не следил, и он пешком дошел до автовокзала и сел в междугородный автобус фирмы «Грейхаунд», идущий до Санта-Фе. Цели своего путешествия он достиг под вечер. На автовокзале в Санта-Фе он увидел двух фэбээровцев, и они внимательно оглядели его. Однако они не могли пустить слежку за всеми, кто выходил из автобуса, и снова благодаря своей повседневной одежде он остался незамеченным. Изо всех сил стараясь выглядеть так, будто знает, куда идти, он брел по улицам. Низкие дома в стиле пуэбло, с плоскими крышами, и приземистые церкви, купающиеся в лучах солнца, напомнили ему Испанию. Рекламы магазинов нависали над тротуарами, создавая заманчиво тенистые аркады. Он не пошел в «Ла Фонду», большой отель на городской площади, а поселился в «Сент-Фрэнсисе», заплатил наличными и зарегистрировался как Роберт Пендер — человек с таким именем мог быть американцем, а мог оказаться и представителем какой-нибудь европейской национальности. — Мой чемодан доставят позже, — сказал он хорошенькой девушке за стойкой регистрации. — Если меня не будет, когда его привезут, вы сможете проследить, чтобы его отправили ко мне в номер? — Ну конечно, никаких проблем! — ответила она. — Спасибо, — сказал он и добавил фразу, которую несколько раз слышал в поезде: — Я буду очень признателен. — Если не будет меня, за этим проследит кто-нибудь другой, главное — чтобы там было ваше имя. — Конечно, есть. — У него не было багажа, но она об этом никогда не узнает. Она посмотрела на запись в журнале. — Так значит, мистер Пендер, вы из Нью-Йорка? В ее голосе прозвучала нотка недоверия — говорил он, разумеется, не как житель Нью-Йорка. — Вообще я из Швейцарии, — пояснил он, выбрав нейтральную страну. — Тогда понятно, почему у вас такой акцент. Я еще не встречала никого из Швейцарии. Как там? Володя никогда не был в Швейцарии, но фотографии видел. — Там бывает много снега, — сказал он. — Ну что же, тогда наша погода доставит вам удовольствие. — Конечно. Через пять минут он снова вышел. Некоторые ученые жили прямо при лабораториях Лос-Аламоса, как он узнал от своих коллег в советском посольстве, — но это был научный городок, мало приспособленный для проживания, и персонал предпочитал, если была возможность, снимать дома и квартиры поблизости. Уилл Фрунзе вполне мог себе это позволить: он был женат на успешной художнице, издавшей серию мультфильмов «Небрежная Элис». Его жена — ее тоже звали Элис — могла работать где угодно, так что они поселились поблизости, в историческом центре города. Эту информацию предоставил Нью-йоркский отдел НКВД. Они скрупулезно собрали информацию о Фрунзе, и у Володи были и его адрес, и телефон, и описание машины — довоенного «плимута» с откидным верхом и уайтволловскими шинами. На первом этаже дома, где жили Фрунзе, была художественная галерея. В их квартире наверху было большое, выходящее на север окно, которое должно было привлечь художницу. У дома был припаркован «плимут» с откидным верхом. Володя предпочел в квартиру не заходить: там могли стоять «жучки». Фрунзе были преуспевающей бездетной парой, и он предполагал, что они не станут проводить весь вечер пятницы дома, слушая радио. Он решил подождать поблизости и посмотреть, не выйдут ли они. Некоторое время он провел в галерее, рассматривая выставленные на продажу картины. Ему нравились четкие, живые изображения, и стать владельцем какого-нибудь из этих аляповатых полотен ему бы не хотелось. В соседнем доме он нашел небольшое кафе и сел у окна, откуда как раз было видно дверь, из-за которой должны были появиться Фрунзе. Через час он покинул кафе, купил газету и, стоя на автобусной остановке, притворился, что читает. Долгое ожидание позволило ему установить, что за квартирой Фрунзе никто не следил. Это значило, что ФБР и армейская служба безопасности не относили Фрунзе к группе риска. Он был иностранцем, но среди ученых таких было много, а кроме этого, ничего против него у них не было. Это был не спальный район, а коммерческий квартал в центре города, и на улицах было много народа; но все равно через пару часов Володя начал беспокоиться: кто-нибудь мог заметить, что он здесь околачивается. Но тут Фрунзе вышли. Уилл Фрунзе выглядел посолиднее, чем двадцать лет назад, — в Америке проблем с продуктами не было. Он начал лысеть, хотя ему было всего за тридцать. У него был все такой же серьезный вид. Он был в спортивной рубашке и брюках цвета хаки — обычное для Америки сочетание. Его жена была одета не так консервативно. Ее светлые волосы были убраны под берет, и на ней было свободное хлопковое платье приглушенного коричневого цвета, но на обеих руках у нее было множество браслетов, а пальцы — все в кольцах. Володя вспом- нил, что так одевались художники в Берлине до прихода к власти Гитлера. Супруги пошли по улице, Володя последовал за ними. Интересно, думал он, каких взглядов придерживается жена Фрунзе и как может повлиять ее присутствие на ход сложного разговора, который ему предстояло провести. Раньше, в Германии, Фрунзе был непреклонным социал-демократом, поэтому вряд ли его жена могла поддерживать консерваторов — это предположение подтверждала и ее внешность. С другой стороны, она наверняка не знала, что в Лондоне ее муж передавал Советам секретные данные. Неизвестно было, чего от нее ждать. Володя предпочел бы пообщаться с Фрунзе наедине и задумался, не оставить ли их и не попробовать ли снова встретиться с Фрунзе завтра. Но регистратор в отеле заметила его иностранный акцент, и утром он может обнаружить за собой слежку ФБР. С этим он мог справиться, подумал Володя, хотя в маленьком городке, пожалуй, это будет не так легко, как в Нью-Йорке или Берлине. А завтра — суббота, и чета Фрунзе, наверное, проведет день вместе. Сколько Володе придется ждать, прежде чем удастся поймать Фрунзе одного? Но это всегда было нелегко сделать. Все взвесив, он решил пойти напролом сегодня же. Фрунзе вошли в ресторанчик. Володя прошел мимо и через окно заглянул внутрь. Это было недорогое заведение с кабинками. Володя подумал, что можно было бы войти и сесть к ним за столик, но решил дать им сначала поесть. Когда они будут сыты, у них будет хорошее настроение. Он подождал с полчаса, на расстоянии следя за дверью. Потом, волнуясь, вошел. Они заканчивали обед. Проходя через зал ресторана, Володя заметил, что Фрунзе взглянул на него и отвернулся, не узнав. Он скользнул в кабинку и, сев рядом с Элис, тихо сказал по-немецки: — Привет, Уилли, неужели ты не помнишь, как мы вместе учились в школе? Фрунзе несколько секунд пристально вглядывался, а потом его лицо озарила улыбка. — Пешков? Володя Пешков? Неужели действительно ты? Володя почувствовал волну радостного облегчения. Фрунзе и сейчас относился к нему как к другу. Ему не понадобится преодолевать барьер враждебности. — Действительно я, — сказал Володя, протянул руку, и они обменялись рукопожатием. Обернувшись к Элис, он сказал по-английски: — Извините, я очень плохой говорить ваш язык. — Ну и не старайтесь, — ответила она на беглом немецком. — Моя семья переехала сюда одновременно с Уилли. — А ведь я недавно вспоминал тебя, — изумленно сказал Фрунзе. — Потому что познакомился с еще одним человеком с такой же фамилией — Грег Пешков. — Правда? У моего отца был брат по имени Лев, он приехал в Америку где-то в 1915 году. — Нет, лейтенант Пешков намного моложе… Однако что ты здесь делаешь? Володя улыбнулся. — Я приехал повидаться с тобой. — И, не давая Фрунзе времени спросить зачем, он продолжал: — Когда мы в последний раз виделись, ты был секретарем социал-демократической партии района Ньюкельн. — Это был второй шаг. Восстановив дружеские отношения, он напомнил Фрунзе о его юношеских идеалах. — И убедился на собственном опыте, что социал-демократия не годится, — сказал Фрунзе. — Перед нацистами мы оказались совершенно бессильны. Только Советский Союз смог их остановить. Это была правда, и Володя был рад, что Фрунзе это понимает. Но, что важнее, эта фраза показывала, что от жизни в благополучной Америке политические убеждения Фрунзе не стали мягче. Элис сказала: — Мы собирались зайти на пару бокалов в бар за углом. В пятницу вечером там собирается много ученых. Не хотите составить нам компанию? Меньше всего Володе хотелось, чтобы его видели с Фрунзе в публичном месте. — Честно говоря, не знаю, — сказал он. На самом деле он уже и в ресторане просидел с ними довольно долго. Пришло время для третьего шага: напомнить Фрунзе о его ужасной вине. Он наклонился вперед и понизил голос: — Вилли, ты знал, что американцы собирались сбросить на Японию атомные бомбы? Возникло долгое молчание. Володя затаил дыхание. Он делал ставку на то, что Фрунзе мучает раскаяние. Секунду ему казалось, что он зашел слишком далеко. У Фрунзе был такой вид, словно он сейчас заплачет. Потом ученый глубоко вздохнул и взял себя в руки. — Нет, не знал, — сказал он. — Никто не знал. — Мы допускали, что американские военные устроят какую-нибудь демонстрацию силы атомной бомбы, — зло вставила Элис. — В качестве угрозы, чтобы заставить японцев раньше сдаться. — Значит, она знала о бомбе заранее, заключил Володя. Его это не удивило. Ученым было трудно скрывать от жен такие вещи. — Так что мы ожидали, что в какой-то момент где-то взрыв будет, — продолжала она. — Но мы представляли себе это так, что они уничтожат какой-нибудь необитаемый остров или, может быть, военный объект, где много техники и почти нет людей. — Это можно было бы оправдать, — сказал Фрунзе, — но… — Его голос перешел в шепот. — Никто не думал, что они сбросят ее на город и убьют восемьдесят тысяч людей — и женщин, и детей. Володя кивнул. — Я знал, что ты к этому так относишься. — Он надеялся на это всем сердцем. — Кто мог бы относиться к этому иначе? — сказал Фрунзе. — Позволь мне задать тебе еще более важный вопрос. — Это был четвертый шаг. — Они это сделают снова? — Не знаю, — сказал Фрунзе. — Они могут. Господи, прости всех нас, они могут! Володя был доволен, но скрыл это. Он заставил Фрунзе почувствовать свою ответственность за использование атомной бомбы не только в прошлом, но и в будущем. — Мы тоже так думаем, — кивнул он. — Кто это «мы»? — резко спросила Элис. Она была более проницательная и наверняка более искушенная, чем ее муж. Обмануть ее было бы трудно, и Володя решил даже не пытаться. Придется рискнуть говорить с ней откровенно. — Справедливый вопрос, — сказал он. — И я проделал весь этот путь не для того, чтобы обманывать старого друга. Я — майор разведки Красной Армии. Они смотрели на него во все глаза. Должно быть, у них уже мелькала эта догадка, но откровенное признание их удивило. — Я должен тебе кое-что сказать, — продолжал Володя. — Кое-что чрезвычайно важное. Мы можем пойти куда-нибудь, где можно поговорить без посторонних? Они нерешительно помолчали. — Может, у нас дома? — предложил Фрунзе. — Там наверняка стоит прослушка ФБР. У Фрунзе был некоторый опыт нелегальной работы, но Элис была потрясена. — Вы думаете? — изумленно воскликнула она. — Да. Может, мы могли бы выехать за город? Фрунзе сказал: — У нас есть место, куда мы иногда выезжаем, как раз в это время дня, смотреть закат. — Отлично. Идите к машине, садитесь и ждите меня. Я приду через минуту. Фрунзе заплатил по счету, и они с Элис ушли. Володя последовал за ними. В течение этого короткого пути он убедился, что за ними никто не следит. Он дошел до «плимута» и сел в машину. Они все втроем разместились на передних сиденьях, в американском стиле. Машина тронулась, и Фрунзе повез их за город. По грунтовой дороге они поднялись на вершину невысокого холма. Фрунзе остановил автомобиль. Володя сделал им знак выйти и отвел на сотню ярдов в сторону — просто на случай, если машина тоже прослушивается. Они смотрели на заходящее солнце, заливающее светом каменистую землю с низкорослым кустарником, и Володя сделал пятый шаг. — Мы полагаем, что следующая бомба взорвется где-нибудь в Советском Союзе. — Боже сохрани! Но ты, наверное, прав. — И мы абсолютно ничего не можем с этим поделать, — продолжал Володя, неуклонно продвигаясь в нужном направлении. — Нет ничего, что мы могли бы предпринять, нет барьеров, что мы могли бы возвести, — у нас нет способа защитить свой народ. Не существует защиты от атомной бомбы — от бомбы, которую сделал ты, Уилли. — Я знаю, — с отчаянием сказал Фрунзе. Было ясно, что он считает: если против СССР применят атомное оружие, это будет его виной. Шаг шестой. — Единственной защитой для нас стала бы собственная атомная бомба. Фрунзе был с этим не согласен. — Это не защита. — Но это сдерживающий фактор. — Возможно, — признал он. — Мы не хотим, чтобы эти бомбы распространялись, — сказала Элис. — Я тоже не хочу, — сказал Володя. — Но единственная возможность для Советского Союза не дать Америке сровнять с землей Москву, как Хиросиму, — это создать собственную бомбу, чтобы возникла угроза ответного удара. — Он прав, Вилли, — сказала Элис. — Черт, мы все это понимаем. Она не робкого десятка, подумал Володя. Делая седьмой шаг, Володя без нажима спросил: — Сколько на данный момент у Америки бомб? Это был переломный момент. Если Фрунзе ответит на этот вопрос — он перейдет черту. До сих пор разговор велся в общих чертах, а сейчас Володя требовал секретную информацию. Фрунзе долго не решался ответить. Наконец он взглянул на Элис. Володя увидел, как она — почти незаметно — кивнула. — Всего одна, — сказал Фрунзе. Володя скрыл торжество. Фрунзе предал своих. Это был самый трудный первый шаг. Выдать вторую тайну ему будет легче. — Но скоро у них появятся еще бомбы, — добавил Фрунзе. — Это гонка, и если мы проиграем — мы погибнем, — настойчиво сказал Володя. — Прежде чем они сделают их достаточно, чтобы уничтожить нас, мы должны сделать хотя бы одну бомбу. — А вы можете? Этот вопрос означал для Володи, что можно перейти к шагу восьмому. — Нам нужна помощь. Он увидел, как окаменело лицо Фрунзе, и догадался, что тот вспоминает нечто — что бы это ни было, — из-за чего он отказался сотрудничать с НКВД. — А что, если мы ответим, — сказала Володе Элис, — что мы не можем вам помочь? Что это слишком опасно? Володя подчинился интуиции. Он поднял ладони, словно сдаваясь. — Тогда я вернусь домой и доложу о неудаче, — сказал он. — Не могу же я заставить вас делать то, что вы не хотите. Мне бы не хотелось давить на вас или каким-либо образом заставлять. — И вы не станете нам угрожать? — сказала Элис. Это подтвердило догадку Володи, что энкавэдэшники пытались запугать Фрунзе. Они всех пытались запугивать, только это они и умели. — Я даже уговаривать не пытаюсь, — сказал он Фрунзе. — Я излагаю факты. Остальное зависит от вас. Захотите помочь — сможете это сделать через меня. Если вы смотрите на это иначе — закончим на этом. Вы оба — люди умные. Я бы не смог вас обмануть, даже если бы и хотел. Супруги снова посмотрели друг на друга. Он надеялся, что они думают, как он отличается от советского агента, который общался с ними раньше. Этот миг тянулся мучительно долго. И наконец первой заговорила Элис. — Какого рода помощь вам нужна? Это не было согласием, но все же лучше, чем «нет», и логически вело к шагу девятому. — Моя жена входит в группу физиков, которые этим занимаются, — сказал он, надеясь, что это поможет ему выглядеть более человечным, если возникнет опасность воспринять его как манипулятора. — Она говорит, что есть несколько способов создания атомной бомбы, но у нас нет времени испытать их все. Мы сэкономим не один год, если узнаем, какой вариант получился у вас. — Это разумно, — сказал Фрунзе. Шаг десятый, и очень большой. — Нам надо знать, бомбу какого вида сбросили на Японию. Лицо Фрунзе исказилось от боли. Он посмотрел на жену. На этот раз она не кивнула, но и отрицательного жеста не сделала. Казалось, она в таком же смятении, как и он. Фрунзе вздохнул. — Двух видов, — сказал он. Это Володю потрясло и испугало. — С двумя разными схемами подрыва? Фрунзе кивнул. — На Хиросиму сбросили урановое устройство пушечного типа. Мы назвали ее «Малыш». На Нагасаки сбросили «Толстяка» — плутониевую бомбу с имплозивным взрывателем. У Володи перехватило дыхание. Это была совершенно новая информация. — А какая лучше? — Очевидно, что обе эффективны, но «Толстяк» проще в изготовлении. — Чем? — На то, чтобы произвести урана U-235 в количестве, достаточном для одной бомбы, уходят годы. С плутонием дело идет быстрее, если есть ядерный реактор. — Значит, СССР должен делать «Толстяка». — Определенно. — Есть еще одна вещь, которую вы могли бы сделать, чтобы спасти Россию от разрушения, — сказал Володя. — Какая? Володя взглянул ему прямо в глаза. — Принести мне чертежи бомбы. Вилли побледнел. — Я — американский гражданин, — сказал он. — Ты просишь меня совершить предательство. Это карается смертью. Я могу за это отправиться на электрический стул. Как и твоя жена, подумал Володя; ведь она соучастница. Слава богу, что ты об этом не подумал. Он сказал: — За последние несколько лет я просил многих рисковать жизнью. Людей вроде тебя, немцев, ненавидящих нацизм, и мужчин, и женщин. Они подвергались страшной опасности, чтобы передать нам информацию, которая помогла победить в войне. И я могу сказать вам то, что говорил им: если вы этого не сделаете, погибнет намного больше людей… — он замолчал. Это был его главный козырь. Больше ему нечего было предложить. Фрунзе взглянул на жену. — Это же ты сделал бомбу, Вилли, — сказала Элис. — Я подумаю, — ответил Фрунзе.III
Через два дня он передал Володе чертежи. Тот отвез их в Москву. Зою выпустили из тюрьмы. К своему заключению она отнеслась не так зло, как Володя. «Они сделали это ради защиты революции, — сказала она. — И я не пострадала. Просто как будто пожила в отвратительной гостинице». В первый день после ее возвращения домой они сначала занимались любовью, а потом он сказал: — Я хочу тебе что-то показать. Я привез из Америки. — Он перекатился на другую сторону кровати, открыл тумбочку и вынул книжку. — Это каталог Сирза — Робака. — Володя сел на кровать рядом с ней и раскрыл каталог. — Ты только посмотри на это! Каталог раскрылся на странице женской одежды. Манекенщицы были невероятно худощавые, но расцветки тканей яркие, радостные, и в полоску, и в клетку, и одноцветные, а некоторые платья были с оборками, косами и поясами. — Вот это симпатичное, — сказала Зоя, показав на одно платье. — Два доллара девяносто восемь центов — это очень много? — Не особенно, — сказал Володя. — Средняя зарплата — долларов пятьдесят в неделю, на оплату жилья уходит треть. — Правда? — восторженно сказала Зоя. — Значит, большинство вполне в состоянии позволить себе такие платья? — Ну да. Может, кроме сельских жителей… С другой стороны, эти каталоги придуманы для фермеров, которые живут в сотнях миль от ближайшего магазина. — А как это работает? — Выбираешь из каталога, что хочешь, и посылаешь им деньги. Потом через пару недель почтальон привозит тебе посылку с заказом. — Царская, должно быть, жизнь! — Зоя взяла у него книгу и перевернула страницу. — А вот еще! — На следующей странице демонстрировались комплекты юбка-жакет за четыре доллара девяносто восемь центов. — Эти тоже элегантные, — сказала она. — Полистай, — предложил Володя. Зоя изумленно рассматривала страницу за страницей: женские пальто, шляпы, обувь, белье, пижамы и чулки. — И можно заказать отсюда что угодно? — спросила она. — Ну да. — Но здесь на любой странице выбор больше, чем в среднестатистическом магазине в Советском Союзе! — Да. Она продолжала медленно листать каталог. Такой же широкий выбор оказался и мужской одежды, и детской тоже. Зоя указала пальцем на плотное шерстяное зимнее пальто для мальчика, стоившее пятнадцать долларов. — При такой цене, я думаю, у каждого американского мальчишки есть такое пальто. — Наверняка. После одежды шла мебель. Кровать можно было купить за двадцать пять долларов. Все здесь было дешево, если получать пятьдесят долларов в неделю. А каталог все не кончался. Там были сотни вещей, которые ни за какие деньги нельзя было купить в Советском Союзе: игрушки и игры, косметика, гитары, элегантные кресла, электроинструменты, романы в красочных обложках, новогодние украшения и электрические тостеры. Был даже трактор. — Как ты думаешь, — сказала Зоя, — любой фермер, которому нужен трактор, может сразу же получить его? — Только если денег хватит, — сказал Володя. — Ему не надо заносить свою фамилию в список и несколько лет ждать своей очереди? — Нет. Зоя закрыла каталог и задумчиво посмотрела на Володю. — Если там люди могут все это купить, — сказала она, — зачем им хотеть быть коммунистами? — Хороший вопрос, — сказал Володя.Глава 22
1946 год
I
У берлинских детей появилась новая игра под названием «Комм, фрау» — «Идем, женщина». Это была одна из дюжины игр, в которых мальчишки гонялись за девчонками, но у этой, — заметила Карла, — была новая черта. Мальчишки собирались в компанию и выбирали одну из девчонок. Поймав ее, они кричали: «Комм, фрау!» — и валили ее на землю. Потом они прижимали ее к земле, а один из них ложился на нее сверху и изображал половой акт. Дети семи-восьми лет, которые и знать не должны, что такое изнасилование, играли в эту игру, потому что видели, как солдаты Красной Армии делали это с немецкими женщинами. Любой русский знал по-немецки одну эту фразу: «Комм, фрау!» Почему русские были такими? Карла никогда не встречала женщину, изнасилованную французским, английским, американским или канадским солдатом, хотя и полагала, что, должно быть, происходило и такое. Но зато всех до одной ее знакомых женщин от пятнадцати до пятидесяти пяти как минимум один раз изнасиловал русский: ее мать Мод, ее подругу Фриду, мать Фриды Монику, служанку Аду — всех. И все же им еще повезло, они остались живы. Некоторые женщины, которых насиловали десятки мужчин на протяжении не одного часа — умерли. Карла слышала о девочке, которую искусали до смерти. Избежала насилия только Ребекка Розен. После того как Карла защитила ее — в день, когда освободили еврейский госпиталь, — Ребекка переехала в особняк фон Ульрихов. Он был в зоне русских, но больше идти ей было некуда. На протяжении месяцев она, как преступница, пряталась на чердаке, спускаясь только поздно ночью, когда эти русские скоты, напившись, засыпали. Карла, когда могла, проводила с ней наверху пару часов, и они играли в карты и рассказывали друг дружке разные случаи из своей жизни. Карла хотела быть ей вроде старшей сестры, но Ребекка относилась к ней как к матери. А потом Карла поняла, что действительно собирается стать матерью. Мод и Монике было за пятьдесят — они, по счастью, были слишком старые, чтобы забеременеть; Аде просто повезло; а вот Карла и Фрида — обе после изнасилований понесли. Фрида сделала аборт. Это было незаконно, при нацистах это каралось смертной казнью, и закон все еще был в силе. Поэтому Фрида пошла к старой акушерке, которая сделала это за пять сигарет. При этом Фрида заразилась опасной инфекцией и умерла бы, если бы Карла не ухитрилась стащить из госпиталя дефицитный пенициллин. Карла же — решила ребенка оставить. Ее отношение к этому переходило из одной крайности в другую. Когда по утрам ей было плохо, она ненавидела тварей, надругавшихся над ее телом и оставивших ей это бремя. Но бывали минуты, когда она ловила себя на том, что сидит, обхватив руками живот и глядя в пространство, мечтательно размышляя о детской одежде. Потом она спрашивала себя: вдруг лицо ее ребенка будет напоминать ей кого-то из насильников и заставит ее возненавидеть собственное дитя? Но ведь будут же в нем и черты фон Ульрихов тоже? Ей было горько и страшно. В январе 1946 года она была уже на девятом месяце беременности. Как и большинство немцев, она терпела холод, голод и нужду. Когда ее беременность стала очевидной, ей пришлось уйти из больницы и пополнить миллионные ряды безработных. Нормы питания менялись каждые десять дней. Тем, у кого не было привилегий, полагалось 1500 калорий. И за это, конечно, еще надо было платить. Но даже для тех покупателей, у кого были и деньги и карточки, иногда просто не было никакой еды. Одно время Карла подумывала, не обратиться ли к русским за какими-нибудь льготами, поскольку во время войны она шпионила для них. Но Генрих попробовал — и результат был устрашающий. В разведке Красной Армии решили, что он должен продолжать заниматься шпионской деятельностью для них, и предложили ему внедриться к американским военным. Когда он сказал, что предпочел бы не заниматься этим, они разозлились и стали грозить отправкой в концлагерь. Он выпутался, сказав, что не знает английского, а следовательно, пользы от него никакой. Но Карла получила ясное предупреждение и решила, что безопаснее всего — сидеть тихо. Сегодня Карла и Мод были счастливы, потому что продали комод. Это была мебель в югендстиле из капового дерева светлого дуба, его купили родители Вальтера, когда поженились в 1889 году. Карла, Мод и Ада погрузили его на взятую взаймы ручную тележку. Они все еще жили без мужчин в доме. Эрик и Вернер были среди миллионов немецких солдат, которые пропали без вести. Может быть, они погибли. Карла слышала от полковника Бека, что в боях на восточном фронте погибли почти три миллиона немцев и еще больше — в русском плену, от голода, холода и болезней. Но еще два миллиона были пока что живы и работали в лагерях Советского Союза. Некоторые вернулись: либо бежали из плена, либо были освобождены, оказавшись слишком больными, чтобы работать, и присоединились к тысячам беженцев, бредущим по Европе в надежде добраться домой. Карла и Мод писали письма и посылали их, надеясь на милость Красной Армии, но никакого ответа так и не было. Перспектива возвращения Вернера приводила Карлу в смятение. Она по-прежнему его любила и отчаянно надеялась, что он жив и здоров, но встретиться с ним ей было страшно — теперь, когда она носит под сердцем ребенка человека, который ее изнасиловал. Хоть в этом не было ее вины, она все равно сгорала от стыда. Три женщины толкали по городским улицам тележку. Ребекку оставили дома. Кошмарный пик красноармейских оргий с изнасилованиями и грабежами уже прошел, и Ребекке больше не приходилось жить на чердаке, но расхаживать по городу хорошенькой девочке было еще не безопасно. По всей улице Унтер-ден-Линден, когда-то излюбленному месту прогулок немецкой элиты, теперь висели громадные портреты Ленина и Сталина. Большинство дорог в Берлине было уже расчищено, и через каждые несколько сотен метров лежали кучи обломков разрушенных зданий, готовые к повторному использованию — если немцы окажутся в состоянии отстроить свою страну. Многие акры жилья, часто целые кварталы, были уничтожены. Чтобы восстановить разрушенное, понадобятся годы. В руинах разлагались тысячи тел, и все лето в воздухе стоял ужасный сладковатый запах гниющей человеческой плоти. Сейчас он чувствовался только после дождя. Между тем город поделили на четыре зоны: русскую, американскую, английскую и французскую. Многие из уцелевших зданий были заняты оккупационными войсками. Берлинцы же ютились где могли, часто находя убежище в непригодных для жизни уцелевших комнатах полуразрушенных домов. В городе восстановили водоснабжение, временами давали и электричество, но вот найти топливо, чтобы обогреть квартиру и приготовить еду, было трудно. Если бы комод был порублен на дрова, его ценность была бы ничуть не меньшей. Они отвезли комод в Веддинг, во французскую зону, где продали славному парижскому полковнику за блок «Житан». Валюта оккупантов стала бесполезной — русские слишком много ее напечатали, — и все продавалось и покупалось за сигареты. Они возвращались с победой, Мод и Ада везли пустую тележку, Карла шла рядом. От толкания тележки у нее болело все тело, но они разбогатели: целого блока сигарет хватит надолго. Настала ночь, и температура упала до нуля. Их путь домой лежал в одном месте через английский сектор. Иногда Карла гадала: не согласились бы англичане помочь ее матери, узнав о ее бедственном положении? С другой стороны, Мод уже двадцать шесть лет была гражданкой Германии. Ее брат, граф Фицгерберт, был богат и влиятелен, но отказался ей помогать после ее брака с Вальтером фон Ульрихом, а он был человек упрямый; вряд ли его отношение к ней могло измениться. Возле дома, занятого оккупационными властями, им встретилась небольшая толпа, человек тридцать-сорок, одетых в обноски. Остановившись узнать, на что все так смотрят, Мод, Ада и Карла увидели, что в доме проходит прием. В окна были хорошо видны ярко освещенные комнаты, смеющиеся мужчины и женщины с бокалами в руках и официанты, двигающиеся среди гостей с подносами еды. Карла посмотрела вокруг. Толпу с основном составляли женщины и дети — мужчин в Берлине, да и вообще в Германии, осталось немного, — и все жадно смотрели в окна, словно отверженные грешники перед закрытыми вратами рая. Это было жалкое зрелище. — Это бессовестно! — сказала Мод и направилась к двери дома. Путь ей преградил английский часовой со словами: «Нет, нет!» — должно быть, единственное, что он знал по-немецки. — Мне необходимо видеть ваше начальство, — чопорно обратилась к нему Мод. Ее манера говорить по-английски, усвоенная с детства, выдавала представителя высшего класса. Карла, как всегда, восхитилась маминым самообладанием и достоинством. Часовой с сомнением посмотрел на мамино поношенное пальтишко, но, чуть помедлив, постучал в дверь. Она открылась, мелькнуло лицо. — Господина офицера желает видеть английская дама, — сказал часовой. Тут же дверь открылась снова, и выглянули уже двое. Должно быть, именно так рисовали карикатурных офицера британской армии и его жену: он в парадном кителе, она — в длинном платье и жемчугах. — Добрый вечер, — сказала Мод. — Мне очень жаль, что пришлось побеспокоить вас во время приема. Они потрясенно уставились на нее: никак не ожидали, что женщина в лохмотьях обратится к ним подобным образом. — Я просто подумала, что вы должны увидеть, — продолжала Мод, — что вы творите с этими несчастными, стоящими у ваших окон. Супруги посмотрели на толпу. — Вы могли бы задернуть шторы, хотя бы из жалости! — сказала Мод. После паузы женщина сказала: — Ах, Джордж, дорогой, мы, кажется, поступили очень некрасиво? — Возможно, но непреднамеренно, — буркнул мужчина. — Может быть, нам следует вознаградить их, вынести им что-нибудь из еды? — Да, — быстро сказала Мод, — это было бы и принесением извинений, и проявлением великодушия. Офицер с сомнением посмотрел на жену. Наверняка раздача бутербродов голодающим немцам была бы нарушением каких-нибудь правил. — Джордж, дорогой, ну можно? — умоляюще воскликнула женщина. — Ладно, — сказал ее муж. Женщина повернулась к Мод. — Спасибо, что обратили на это наше внимание. Мы правда не хотели ничего подобного. — Пожалуйста, — сказала Мод и сошла с крыльца. Через несколько минут из дома стали выходить гости с тарелками бутербродов и пирогами, которые они предлагали толпе голодающих. Карла усмехнулась. Мамина дерзость окупилась: она взяла большой кусок фруктового пирога и проглотила в несколько секунд. Там было больше сахара, чем она съела за последние полгода. Шторы задернули, гости вернулись в дом, и толпа рассеялась. Мод и Ада взялись за ручки тележки и повезли ее дальше. — Какая ты молодец, мама, — сказала Карла. — Блок «Житан» и бесплатная еда, и все — в один день! Карла подумала, что, кроме русских, мало кто из солдат оккупационных армий обращался с немцами жестоко. Ей это казалось странным. Американские рядовые раздавали плитки шоколада. Даже французы, чьи собственные дети голодали во время немецкой оккупации, часто проявляли доброту. «После всех несчастий, которые мы, немцы, принесли своим соседям, — подумала Карла, — это поразительно, что они больше не ненавидят нас. С другой стороны, после нацистов, Красной Армии и бомбардировок — может быть, они думают, что мы уже достаточно наказаны». Когда они добрались домой, было поздно. Завезя тележку соседям, которые им ее одолжили, и дав им в уплату полпачки «Житан», женщины вошли в свой дом, который, по счастью, уцелел в войну. Большинство окон было без стекол, камни испещрены вмятинами, но существенного вреда нанесено не было, и дом по-прежнему защищал от непогоды. Но все равно теперь женщины вчетвером жили в кухне, спали на матрасах, которые притаскивали на ночь из прихожей. Даже одно это помещение было достаточно трудно обогреть, а на остальной дом топлива уж точно не было. В прежнее время кухонную печь топили углем, но теперь достать его было абсолютно невозможно. Однако они обнаружили, что печку можно топить множеством других вещей: книгами, газетами, разломанной мебелью, даже тюлевыми занавесками. Спали они по двое: Карла с Ребеккой, а Мод с Адой. Ребекка, обнявшись с Карлой, часто засыпала в слезах — как в ту ночь, после гибели ее родителей. Долгая прогулка утомила Карлу, и она сразу легла. Ада разожгла в печи огонь старыми политическими журналами, которые Ребекка принесла с чердака. Мод разбавила водой остатки сделанного на обед фасолевого супа и подогрела на ужин. Когда Карла села, чтобы выпить свой суп, то почувствовала острую боль внизу живота. Это не из-за того, что она толкала тележку, сразу поняла она. Это что-то другое. Она вспомнила, какое сегодня число, и посчитала срок от дня освобождения еврейской больницы. — Мама, — сказала она испуганно, — кажется, начинается. — Еще рано! — сказала Мод. — Я беременна уже тридцать шесть недель, и у меня схватки. — Тогда нам лучше приготовиться. Мод пошла наверх за полотенцами. Ада принесла из столовой деревянный стул. У нее был найденный в развалинах удобный кусок крученой арматуры, который она использовала как кувалду. Она разбила стул на куски, которые можно было сунуть в печь, и снова развела огонь. Карла положила руки на раздавшийся живот. — Детка, можно было подождать и более теплой погоды, — сказала она. Скоро ей стало так больно, что было уже не до холода. Она раньше и не представляла, что бывает такая сильная боль. И такая долгая. Схватки продолжались всю ночь. Мод и Ада дежурили над ней, по очереди держа ее за руку, когда она стонала и кричала. Ребекка сидела и смотрела — с белым, испуганным лицом. Когда через газетный лист, которым было заклеено кухонное окно без стекол, начал пробиваться серый утренний свет, наконец-то показалась головка младенца. Карлу переполнило чувство облегчения — ничего подобного она не испытывала никогда в жизни, хотя боль так сразу еще не прошла. Еще одно мучительное усилие — и Мод подхватила ребенка. — Мальчик! — сказала она. Она подула ему на лицо — и он открыл рот и закричал. Она дала малыша Карле и помогла ей сесть на матрасе, подложив под спину подушки из гостиной. Вся его голова была покрыта густыми темными волосами. Мод перевязала пуповину хлопковой ниткой, потом перерезала ее. Карла расстегнула блузку и приложила ребенка к груди. Она волновалась, что у нее может не быть молока. К концу беременности ее груди должны были увеличиться и сочиться молоком, но ничего этого не было — возможно, потому, что роды были ранними, а может быть, и потому, что она была истощенной. Но ребенок продолжал сосать — и через несколько секунд она почувствовала странную боль, и молоко потекло. Скоро ребенок заснул. Ада принесла миску с теплой водой и тряпицу и осторожно омыла лицо и голову ребенка, а потом и все остальное. — Какой он красивый, — прошептала Ребекка. Карла сказала: — Мама,давай назовем его Вальтер? Она не ждала ничего особенного, но Мод вдруг расплакалась. Ее лицо сморщилось и она согнулась пополам, сотрясаемая ужасными рыданиями. Ей хватило сил сказать: «Простите!» — и она вновь забилась в рыданиях. «О Вальтер, мой Вальтер!» — плакала Мод. Наконец она затихла. — Простите меня, — еще раз сказала она. — Я не собиралась устраивать истерику… — Она вытерла лицо рукавом. — Я просто подумала: если бы отец мог увидеть твое дитя. Вот и все. Это так несправедливо… Ада удивила всех, процитировав «Книгу Иова»: — Господь нам дает, Господь и забирает, да будет имя Господне благословенно! Карла не верила в Бога — никакое высшее существо, достойное этого имени, не могло бы допустить существования нацистских лагерей смерти. Но все равно она нашла в этих словах утешение. Они означали, что следует принимать все в человеческой жизни, включая и боль рождения, и горе смерти. Мод, кажется, тоже оценила цитату и успокоилась. Карла с обожанием смотрела на малыша Вальтера. Она будет заботиться о нем, кормить его и тепло одевать, поклялась она, и неважно, с какими трудностями ей при этом придется столкнуться. Это самый чудесный ребенок на свете, и она всегда будет любить и лелеять его. Он проснулся, и Карла снова дала ему грудь. Он довольно сосал, тихонько причмокивая, а четыре женщины смотрели на него. Какое-то время в теплой, сумрачной кухне не было других звуков.II
Первую речь нового члена парламента называют «пробным камнем», и обычно она скучна. Следует говорить определенные вещи, шаблонные фразы, и по обыкновению предмет, о котором говорит новый член парламента, не должен быть спорным. И коллеги и оппоненты равно поздравляют новичка, традиции соблюдаются, лед сломан. Ллойд Уильямс произнес свою настоящую первую речь через несколько месяцев, в ходе дебатов по законопроекту о государственном страховании. Это доставило ему больше волнений. При подготовке речи он вспоминал двух ораторов. Его дед, Дэй Уильямс, использовал язык и слог Библии не только в церкви, но — возможно, специально — и когда говорил о трудностях и несправедливостях в жизни шахтера. Он питал склонность к словам коротким, богатым по значению: труд, грех, алчность. Он говорил про очаг, шахту, гибель. Черчилль делал то же самое, но с юмором, которого недоставало Дэю Уильямсу. Его длинные, величественные предложения часто кончались неожиданным образом или полным изменением смысла. Во время Всеобщей забастовки 1926 года, когда он был издателем правительственной газеты «Бритиш газетт», то предупредил профсоюзных работников: «Ваши решения должны быть абсолютно взвешенными: если вы когда-нибудь снова натравите на нас всеобщую забастовку — мы на вас снова натравим «Бритиш газетт»! Ллойд считал, что речи такие сюрпризы нужны — они словно изюминки в булочке. Но когда он встал, чтобы заговорить, то внезапно обнаружил, что его тщательно проработанные предложения кажутся ему оторванными от действительности. Было ясно видно, что его слушатели чувствуют то же самое, и он ощущал, что пятьдесят из шестидесяти сидящих в зале членов парламента слушают вполуха. Он пережил миг паники: как можно говорить скучно о предмете обсуждения, имеющем такое большое значение для людей, которых он представляет? На первой скамье правительства он увидел свою мать — теперь министра школьного обучения, и своего дядю Билли — министра угольной промышленности. Ллойд знал, что Билли Уильямс начал работать в шахте, когда ему было тринадцать лет. И Этель было столько же, когда она начала мыть полы в Ти-Гуине. И предметом обсуждения были не красивые фразы, а жизнь людей. В следующий миг он оставил свои бумаги и заговорил экспромтом. Вместо написанного он заговорил о нужде рабочих семей, оставшихся без гроша из-за безработицы или увечья — он сам был этому свидетелем, повидав такие ситуации и в лондонском Ист-Энде, и в угольных шахтах Южного Уэльса. Голос его выдавал его чувства, отчего ему стало несколько неловко, но он продолжал. Он ощутил, что аудитория начинает слушать внимательнее. Он упомянул своего деда и других, начинавших движение лейбористов с мечтой о полном страховании трудящихся, чтобы навсегда покончить со страхом нищеты. Сел он под гул одобрения. На галерее посетителей его жена Дейзи гордо улыбнулась и подняла вверх большие пальцы. Остальное заседание Ллойд слушал с чувством удовлетворения. Он считал, что первый настоящий экзамен в качестве члена парламента он выдержал. Потом, в лобби, к нему подошел один из организаторов партии лейбористов, отвечающих за обеспечение правильного голосования. Поздравив Ллойда с речью, он сказал: — Как бы вы посмотрели на должность личного парламентского секретаря? Ллойд затрепетал. У госсекретаря и у каждого министра было как минимум по одному личному парламентскому секретарю. На деле личный парламентский секретарь часто был нужен лишь затем, чтобы носить портфель, но обычно эта работа была первым шагом к назначению на должность министра. — Это большая честь для меня, — сказал Ллойд. — У кого я буду работать? — У Эрни Бевина. Ллойд едва мог поверить своей удаче. Бевин был министром иностранных дел и ближайшим сотрудником премьер-министра Эттли. Близкие отношения между ними были случаем притяжения противоположностей. Эттли был из среднего класса: сын юриста, выпускник Оксфорда, офицер Первой мировой войны. Бевин был незаконным сыном служанки, отца своего не знал, работать начал в одиннадцать лет и основал такую махину, как Профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих. Внешне они тоже были полной противоположностью: Эттли — худой, щеголеватый, спокойный и серьезный; Бевин — здоровяк, высокий и мощный, с избыточным весом и громким смехом. Министр иностранных дел называл премьер-министра «крошка Клем». И все равно они были верными союзниками. Бевин для Ллойда был героем — как и для миллионов обычных британских граждан. — Я ничего не желал бы сильнее, — сказал Ллойд. — Но ведь у Бевина, кажется, уже есть личный парламентский секретарь? — Ему нужно два, — сказал организатор. — Завтра утром приходите к девяти в Министерство иностранных дел — и можете начинать работать. — Благодарю вас! Ллойд торопливо направился по обитому дубовыми панелями коридору к кабинету матери. Он договорился с Дейзи встретиться там после заседания. — Мама! — воскликнул он, входя. — Меня назначили личным парламентским секретарем к Эрни Бевину! И тут он увидел, что Этель не одна. В кабинете был граф Фицгерберт. Фиц уставился на Ллойда с удивлением и отвращением. Несмотря на потрясение, Ллойд заметил, что отец был одет в светло-серый костюм идеального кроя с двубортным жилетом. Он перевел взгляд на мать. Она была совершенно спокойна. Ее эта встреча не удивила. Должно быть, она это устроила специально. Граф пришел к тому же заключению. — Этель, какого черта? Ллойд смотрел на человека, чья кровь текла в его жилах. Даже в этой неловкой ситуации Фиц держался спокойно и с достоинством. Он был красив, несмотря на прикрытое веко — последствие раны, полученной в битве при Сомме. Он опирался на трость — еще одно последствие Соммы. Через несколько месяцев ему должно было исполниться шестьдесят лет, но вид у него был безукоризненно ухоженный, седые волосы аккуратно подстрижены, серебристый галстук завязан тугим узлом, черные туфли сверкали. Ллойд тоже всегда любил хорошо выглядеть. «Вот откуда это у меня», — подумал он. Этель подошла к графу и встала рядом. Ллойд знал мать достаточно хорошо, чтобы понять это движение. Стараясь убедить человека в чем-то, она часто использовала свое обаяние. Но все равно Ллойду было неприятно видеть этот знак расположения к тому, кто использовал ее, а потом бросил. — Мне было так жаль, когда я услышала о гибели Малыша, — сказала она Фицу. — Для нас нет ничего дороже, чем наши дети, правда? — Мне пора, — сказал Фиц. До этого момента Ллойд встречался с Фицем лишь мимоходом. Никогда раньше он не проводил рядом с ним столько времени и не слышал, чтобы тот произносил столько слов. Несмотря на неловкость, Ллойду было интересно. Фиц хоть и был сейчас мрачен, но обладал своеобразным обаянием. — Ну пожалуйста, Фиц, — сказала Этель. — Ведь у тебя есть сын, которого ты так и не признал, — сын, которым тебе следует гордиться. — Не надо! — сказал Фиц. — Человек имеет право забыть ошибки юности. Ллойда передернуло от неловкости, но его мать не отступала. — А зачем тебе забывать? Я понимаю, что это была ошибка, но посмотри на него сейчас! Член парламента, который только что произнес блестящую речь и назначен личным парламентским секретарем к министру иностранных дел! Фиц демонстративно не смотрел на Ллойда. Этель сказала: — Сейчас ты хочешь выдать наши отношения за незначительную интрижку, но ты же знаешь правду. Да, мы были молодыми, глупыми и горячими — я не меньше, чем ты, но мы любили друг друга. Мы действительно любили друг друга, Фиц. Ты должен это признать. Разве ты не понимаешь, что если станешь отрицать правду о себе, то потеряешь свою душу? Ллойд увидел, что лицо Фица лишилось прежней бесстрастности. Он пытался сохранить контроль над собой. Ллойд понял, что мама нашла настоящую проблему. Дело было не столько в том, что Фиц стыдился внебрачного ребенка. Но он был слишком гордым, чтобы признать, что любил служанку. Наверняка он любил Этель больше, чем свою жену, догадался Ллойд. И это нарушало все его самые фундаментальные представления о социальной иерархии. Впервые заговорил Ллойд: — Сэр, я был с Малышом в момент его смерти. Он погиб, как герой. И Фиц впервые взглянул на него. — Мой сын не нуждается в вашем одобрении, — сказал он. Ллойд словно получил пощечину. Это шокировало даже Этель. — Фиц! — воскликнула она. — Как ты можешь! Это так гадко… В этот миг вошла Дейзи. — Здравствуйте, Фиц! — радостно сказала она. — Вы, наверное, думали, что избавились от меня, — и вот вы снова мой свекор. Правда, забавно? — Я как раз пытаюсь уговорить Фица пожать Ллойду руку, — сказала Этель. — А я стараюсь избегать рукопожатий социалистов, — сказал Фиц. Этель вела бой, обреченный на неудачу, но сдаваться не желала. — Посмотри, как много в нем от тебя! Он внешне похож на тебя, одевается, как ты, разделяет твои интересы в политике — наверняка он в конце концов станет министром иностранных дел, о чем всегда мечтал и ты! Лицо Фица еще больше потемнело. — Теперь очень маловероятно, что я когда-нибудь стану министром иностранных дел, — сказал он, направляясь к двери. — И мне не доставит никакого удовольствия, если это замечательное учреждение возглавит мой большевистский ублюдок! С этими словами он ушел. Этель залилась слезами. Дейзи обняла Ллойда. — Мне так жаль… — сказала она. — Не волнуйся, — сказал Ллойд. — Ему не удалось ни унизить меня, ни расстроить. — Он сказал неправду, но ему не хотелось выглядеть жалким. — Он отказался от меня уже давным-давно… — Он с обожанием посмотрел на Дейзи. — Я счастливый человек, ведь у меня много других людей, которые меня любят. — Это я виновата, — сказала Этель, вытирая слезы. — Зря я попросила его зайти ко мне. Должна была знать, что ничем хорошим это не кончится. — Ну ничего, — сказала Дейзи. — А у меня есть отличная новость! — Какая же? — улыбаясь ей, спросил Ллойд. Она взглянула на Этель. — Готовы? — Думаю, да. — Ну, давай, — сказал Ллойд. — Что за новость? — У нас будет ребенок, — сказала Дейзи.III
Этим летом вернулся домой брат Карлы, Эрик. Он был близок к смерти. В советском концлагере он заразился туберкулезом, и его освободили, когда он совсем ослабел и не мог работать. Он много недель спал под открытым небом, добирался на товарных поездах и попутных грузовиках, подвозивших его из милости. В доме фон Ульрихов он появился босиком, в ужасно пахнущей одежде. Его лицо было больше похоже на череп. Однако он не умер. Может быть, потому, что был с людьми, которые его любили; или потому, что погода стала более теплой, так как зима перешла в весну; или просто благодаря отдыху; но кашлял он меньше и постепенно набирался сил и делал кое-что по дому — забивал досками разбитые окна, чинил черепичную крышу, чистил трубы. К счастью, в начале года Фрида Франк нашла золотую жилу. Людвиг Франк погиб во время бомбежки, когда был разрушен его завод, и какое-то время Фрида и ее мать нуждались, как и все остальные. Но она устроилась на работу медсестрой в американской зоне, и вскоре после этого — как она рассказала Карле — маленькая компания американских докторов предложила ей продавать на черном рынке излишки их еды и сигарет — за долю от выручки. С тех пор она стала появляться в доме у Карлы раз в неделю с маленькой корзинкой припасов: там была теплая одежда, свечи, батарейки для фонариков, спички, мыло — и еда: грудинка, шоколад, яблоки, рис, консервированные персики. Мод делила еду на порции, а Карле давала двойную. Карла принимала без колебаний — не для себя, но чтобы лучше кормить маленького Валли. Если бы не Фрида со своими незаконными продуктами, Валли мог бы и не выжить. Он быстро менялся. Темных волос, с которыми он появился на свет, уже не было, и теперь росли тонкие, светлые волосы. В шесть месяцев у него были чудесные зеленые глаза Мод. По мере того как формировалось его лицо, Карла заметила с внешней стороны глаз складку, отчего глаза выглядели раскосыми, и подумала, не из Сибири ли его отец. Она не помнила всех, кто ее насиловал, — большую часть времени держала глаза закрытыми. Она уже перестала их ненавидеть. Как ни странно, но она была очень счастлива, что у нее есть Валли, и вряд ли могла заставить себя жалеть о произошедшем. Ребекка была им очарована. Сейчас ей было всего пятнадцать лет, но она была уже достаточно взрослой для пробуждения материнских чувств и охотно помогала Карле купать и одевать малыша. Она постоянно с ним играла, и он всегда восторженно лопотал, увидев ее. Эрик, едва почувствовал себя достаточно хорошо, вступил в коммунистическую партию. Карла была ошарашена. Как он мог — после всего, что перенес от русских? Но она обнаружила, что он говорит о коммунизме так же, как десять лет назад говорил о нацизме. И лишь надеялась, что на этот раз избавления от иллюзий придется ждать не так долго. Союзники намеревались вернуть в Германию демократию, и на осень 1946 года в Берлине были назначены выборы. Карла была уверена, что город не вернется к нормальной жизни, пока контролировать ее не смогут сами его жители, поэтому она решила голосовать за социал-демократическую партию. Но берлинцы быстро обнаружили, что у русских оккупантов довольно странное представление о том, что такое демократия. Русские были потрясены результатами выборов, проведенных в прошлом ноябре в Австрии. Австрийские коммунисты ожидали, что будут идти вровень с социалистами, но получили лишь четыре места из ста шестидесяти пяти. Казалось, голосующие винят в жестокости Красной Армии коммунизм. Кремль, не привыкший к честным выборам, этого не предполагал. Чтобы избежать такого же результата в Германии, русские предложили слияние коммунистов с социал-демократами, для создания, как они выразились, единого фронта. Несмотря на сильное давление, социал-демократы отказались. В Восточной Германии русские начали арестовывать социал-демократов, совсем как нацисты в 1933 году. Там слияние все-таки навязали. Но в Берлине за выборами наблюдали четыре союзных государства, и социал-демократы устояли. Поскольку погода была теплая, Карла в свой черед тоже могла стоять в очередях за продуктами. Она носила с собой Валли, запеленав его в наволочку — детской одежды у нее не было. Однажды утром, стоя в нескольких кварталах от дома в очереди за картошкой, она с удивлением увидела подъехавший джип, на пассажирском сиденье которого сидела Фрида. Водитель, лысеющий человек средних лет, поцеловал ее в губы, и она выскочила из машины. На ней было голубое платье без рукавов и новые туфли. Она быстро пошла по улице, направляясь к дому фон Ульрихов с маленькой корзинкой в руке. Карла мгновенно все поняла. Фрида не торговала на черном рынке, и никакой компании докторов не существовало. Она была содержанкой американского офицера. Ничего необычного в этом не было. Тысячи хорошеньких немецких девушек оказались перед выбором: смотреть, как твоя семья голодает, или спать с щедрым офицером. И так же поступали французские женщины во время немецкой оккупации — об этом с горечью говорили здесь, в Германии, жены этих офицеров. И все равно Карла была в ужасе. Она полагала, что Фрида любит Генриха. Они собирались пожениться, как только восстановится какое-то подобие нормальной жизни. У Карлы защемило сердце. Она добралась до начала очереди и купила свою норму картошки, после чего поспешила домой. Она нашла Фриду наверху, в гостиной. Эрик прибрал в комнате и заклеил окна газетами — лучший вариант, если нет стекла. Занавески давным-давно перешли в разряд постельного белья, но большинство стульев дожили до сего дня, хоть их обивка выцвела и истерлась. Рояль каким-то чудом был все еще на месте. Один русский офицер, обнаружив его, объявил, что наутро вернется с подъемным краном и вытащит его через окно, но так больше и не появился. Фрида немедленно забрала у Карлы Валли и начала петь ему детскую песенку про кошку на снегу. Карла замечала, что женщины, у которых еще не было детей — Ребекка, Фрида, — играли с Валли и не могли наиграться. А женщины, которым уже довелось воспитывать собственных детей — Мод, Ада, — обожали его, но общались с ним коротко, по-деловому. Фрида подняла крышку рояля, дала Валли бить по клавишам, а сама пела. На инструменте уже много лет никто не играл: со дня смерти своего последнего ученика, Хоакима Коха, Мод к нему не прикасалась. Через несколько минут Фрида сказала Карле: — Ты какая-то задумчивая. Что случилось? — Я узнала, где ты берешь еду, которую нам приносишь, — сказала Карла. — Ты вовсе не торгуешь на черном рынке. — Разумеется, торгую, — сказала Фрида. — Ты что? — Я сегодня утром видела, как ты выходила из джипа. — Полковник Хикс меня подвез… — Он поцеловал тебя в губы. Фрида потупилась. — Знала я, что надо раньше выходить из машины. Надо было идти от американской зоны… — Фрида, а как же Генрих? — Он никогда не узнает! Клянусь, я буду осторожнее! — Ты его еще любишь? — Конечно! Мы поженимся! — Так что ж ты… — Потому что хватит с меня лишений! Я хочу носить красивые платья, ходить в ночные клубы и танцевать. — Дело не в этом, — твердо сказала Карла. — Фрида, ты меня не обманешь, мы слишком долго дружим. Скажи правду. — Правду? — Да. Пожалуйста. — Тебе это надо? — Да. — Я сделала это для Валли. Карла потрясенно ахнула. Такое ей в голову не приходило, но это было вполне понятно. Она могла поверить, что Фрида пойдет на такую жертву ради нее и ее ребенка. Но чувствовала она себя отвратительно. Потому что ответственность за то, что Фрида торговала собой, была на ней. — Это ужасно! — сказала Карла. — Не надо было этого делать. Мы бы как-нибудь справились. Фрида вскочила с крутящегося фортепианного стула, все еще с ребенком на руках. — Да не справились бы вы! — яростно отрезала она. Валли испугался и заплакал. Карла взяла его и стала качать, гладя по спинке. — Вы бы не справились, — сказала Фрида уже тише. — Откуда ты знаешь? — Всю эту зиму к нам в больницу приносили младенцев — голеньких, завернутых в газеты, умерших от голода и холода. Я просто не могла на них смотреть. — О господи… — Карла крепко обхватила Валли. — Когда они замерзают насмерть, то становятся такого особенного синеватого оттенка… — Перестань! — Я должна была сказать тебе, иначе ты бы не поняла, почему я это сделала. Валли стал бы таким же синим замерзшим младенцем. — Я понимаю, — прошептала Карла. — Я понимаю. — Перси Хикс — добрый человек. Дома, в Бостоне, у него есть некрасивая жена, а красивее меня он в жизни никого не видел. Он милый, кончает быстро и всегда пользуется презервативами. — Ты должна это прекратить, — сказала Карла. — Ты не можешь всерьез этого требовать! — Не могу, — созналась Карла. — И это — хуже всего. Я чувствую себя такой виноватой. Я действительно виновата. — Ты не виновата. Я сама приняла это решение. Перед немецкими женщинами стоит трудный выбор. Мы расплачиваемся за легкий выбор немецких мужчин, сделанный пятнадцать лет назад. Таких, как мой отец, думавших, что Гитлер будет полезен для дела; и таких, как отец Генриха, что голосовал за Закон о чрезвычайных полномочиях. Грехи отцов ложатся на их дочерей. Раздался громкий стук в парадную дверь. В следующий миг они услышали быстрые шаги — это Ребекка пробежала наверх прятаться, просто на всякий случай, если это красноармейцы. Потом они услышали голос Ады: — Ах, это вы! Здравствуйте! Она говорила удивленно и немного взволнованно, но не испуганно. Интересно, подумала Карла, кто бы мог вызвать у служанки именно такую реакцию. Потом на лестнице послышалась тяжелая мужская поступь — и вошел Вернер. Он был грязный, оборванный и худой, как жердь, но с широкой улыбкой на красивом лице. — Это я! — воскликнул он радостно. — Я вернулся! Тут он увидел ребенка. Он открыл рот, улыбка исчезла. — О… — сказал он. — Что… Кто… Чей это ребенок? — Дорогой, это мой ребенок, — сказала Карла. — Позволь, я объясню… — Объяснишь? — с гневом воскликнул он. — Какие тут нужны объяснения? Ты родила ребенка от другого! Он повернулся, чтобы уйти. — Вернер! — вскричала Фрида. — В этой комнате — две женщины, которые любят тебя! Не уходи, пока не выслушаешь нас. Ты не понял. — Думаю, я все понял. — Карлу изнасиловали. Он побледнел. — Изнасиловали? Кто?! — Я не знаю их имен, — сказала Карла. — Имен?.. — Вернер осекся. — Значит… это был не один? — Пять солдат Красной Армии. — Пять? — Его голос перешел в шепот. Карла кивнула. — Но… ты разве не могла… я хочу сказать… Фрида сказала: — Меня тоже насиловали. И маму. — Господи боже, что же здесь творится? — Здесь — ад, — сказала Фрида. Вернер тяжело опустился на потертый кожаный стул. — Я думал, что это я был в аду, — сказал он и закрыл лицо руками. Карла прошла через комнату и подошла к нему, все еще держа на руках Валли. — Вернер, посмотри на меня, — сказала она. — Пожалуйста. Он поднял голову, его лицо было искажено болью. — Ад закончился, — сказала она. — Так ли? — Да, — твердо сказала она. — Жизнь тяжела, но нацистов больше нет, война кончена, Гитлер мертв, а насильников-красноармейцев более-менее держат в узде. Кошмар кончился. И мы оба — живы и вместе. Он потянулся к ней и взял ее за руку. — Ты права. — У нас есть Валли, а через минуту ты познакомишься с пятнадцатилетней девочкой по имени Ребекка, которая каким-то образом стала моим ребенком. Мы должны создать новую семью из того, что нам оставила война, точно так же, как приходится строить новые дома из обломков, лежащих на улицах. Он кивнул, соглашаясь. — Мне нужна твоя любовь, — сказала она. — И Ребекке с Валли — тоже. Он медленно встал. Она смотрела на него, ожидая ответа. Он ничего не сказал, но после долгого раздумья поднял руки к ней и ребенку — и нежно обнял их обоих.IV
По все еще действующим законам военного времени британское правительство имело право открыть угольную шахту где угодно, независимо от желания землевладельца. Компенсация полагалась лишь за потерю дохода от фермерской земли или коммерческого объекта. Билли Уильямс как министр угольной промышленности принял решение об открытых угольных разработках на землях Ти-Гуина, величественной резиденции графа Фицгерберта, расположенной в окрестностях Эйбрауэна. Никакой компенсации не полагалось, так как объект был не коммерческий. На скамьях консерваторов в палате общин поднялся шум. — Ваша гора шлака окажется прямо под окнами спальни графини! — возмущенно произнес один тори. Билли Уильямс улыбнулся. — А гора шлака графа пятьдесят лет была под окнами моей матери, — ответил он. Ллойд Уильямс и Этель приехали вместе с Билли в Эйбрауэн накануне того дня, когда инженеры должны были начать закладку рудника. Ллойду не хотелось оставлять Дейзи, которая должна была недели через две родить, но это был исторический момент, и ему хотелось там присутствовать. Дедушке и бабушке было уже под восемьдесят. Дедушка, несмотря на свои очки с толстыми линзами, почти ничего не видел, а у бабушки спина совсем согнулась. — Хорошо-то как! — сказала бабушка, когда они все уселись за старый кухонный стол. — Мои дети, оба, приехали! Она поставила на стол вареное мясо, пюре из репы и тарелку с толстыми ломтями домашнего хлеба, намазанными жиром, стекающим с мяса, когда оно готовится, — его называют смалец. Чтобы запивать это, она налила в большие кружки сладкий чай с молоком. Ллойд часто так ел в детстве, но сейчас эта пища показалась ему грубой. Он знал, что даже в тяжелые времена французские и испанские женщины умудрялись готовить вкусно, приправляя еду чесноком и ароматными травами. Он стыдился своей привередливости и делал вид, что ест и пьет с удовольствием. — Жаль сады Ти-Гуина, — бестактно заметила бабушка. Эти слова больно задели Билли. — Что ты говоришь? — воскликнул он. — Британии нужен уголь! — Но все так любят эти сады. Они действительно прекрасны. Я и сама с детства туда ходила не реже, чем раз в год. Больно будет смотреть, как их вырубают. — В самом центре Эйбрауэна есть отличный парк! — Это не то же самое, — упрямо сказала бабушка. — Женщинам никогда не понять политики, — сказал дедушка. — Да, — сказала бабушка. — Нам этого не понять. Ллойд поймал мамин взгляд. Она улыбнулась и ничего не сказала. Билли и Ллойд легли во второй спальне, а Этель устроила себе постель на кухонном полу. — Я спал в этой комнате с рождения — пока не ушел в армию, — сказал Ллойду Билли, когда они улеглись. — И каждое утро я смотрел в окно на эту чертову гору шлака. — Говори потише, дядя Билли, — сказал Ллойд. — Ты же не хочешь, чтобы бабушка услышала, как ты ругаешься. — Да, ты прав, — сказал Билли. На следующее утро после завтрака все они пошли вверх по склону холма к господскому дому. Утро было теплое, дождя — для разнообразия — не было. Очертания гор на фоне неба были смягчены летней травой. Когда стал виден Ти-Гуин, Ллойд понял, что невольно смотрит на него как на прекрасное здание, а не как на символ угнетения. Конечно, это было и то и другое: в политике не так все просто. Огромные железные ворота были распахнуты. Семья Уильямсов прошла на территорию поместья. Уже собралась толпа: люди подрядчика со своей техникой, человек сто или около того — шахтеры и их семьи, граф Фицгерберт со своим сыном Эндрю, горстка репортеров с блокнотами и съемочная группа. Сады были так красивы, что дух захватывало. Аллея старых каштанов пышно зеленела, по озеру плавали лебеди, клумбы играли яркими красками. Ллойд понял, что Фиц очень постарался, чтобы поместье выглядело как можно лучше. Он хотел навесить на лейбористское правительство ярлык разрушителей. Ллойд поймал себя на том, что сочувствует Фицу. Мэр Эйбрауэна давал интервью. — Люди этого города против открытых горных работ, — сказал он. Ллойд удивился: ядро городского совета составляли лейбористы, и им, должно быть, было нелегко идти против воли правительства. — Более ста лет красота этих садов исцеляла души людей, привыкших к угрюмому индустриальному пейзажу, — продолжал мэр. И, перейдя от подготовленной речи к личным воспоминаниям, добавил: — Я сам сделал предложение моей жене вон под тем кедром… Он был прерван грубым лязгом, звучащим словно звук шагов железного великана. Обернувшись, Ллойд увидел, как по подъездной дороге приближается громадная машина. Она выглядела как самый большой в мире экскаватор — с огромной стрелой, метров тридцать в длину, и ковшом, в который легко мог поместиться грузовик. И самое удивительное — махина двигалась на стальных башмаках, и все вокруг вздрагивало, как только очередной башмак опускался на землю. — Это — шагающий канатный экскаватор фирмы «Мониган», — гордо сказал Билли Ллойду. — Выемка — шесть тонн земли за один раз. Закрутилась кинокамера, снимая, как исполинская машина шагает по дороге. Ллойда в партии лейбористов беспокоило только одно: у многих социалистов была такая черта, как пуританский авторитаризм. Она была и у деда, и у дяди Билли тоже. Они не одобряли чувственных удовольствий, выступая за жертвенность и самоотречение. Они отмахивались от восхитительной красоты этих садов, считая ее неуместной. Они были не правы. Этель была не такой, и Ллойд тоже. Может быть, эта черта — стремление убивать радость — не передалась им по наследству. Он надеялся, что это так. Пока водитель выруливал на нужное место, Фиц стоял на посыпанной розовым гравием дорожке и давал интервью. — Министр угольной промышленности сказал вам, что когда рудник истощится, к саду будет применено то, что он называет «программой эффективного восстановления», — сказал он. — А я вам говорю, что это обещание ничего не стоит. Более ста лет мой дед, потом мой отец и я сам работали над этим садом, чтобы он достиг своего расцвета красоты и гармонии. И чтобы восстановить его, потребуется еще сотня лет. Стрела экскаватора начала опускаться, пока не остановилась под углом в сорок пять градусов над кустами и клумбами западного сада. Ковш оказался над крокетной площадкой. Наступил долгий миг ожидания. Толпа смолкла. — Да начинайте же, ради бога! — громко сказал Билли. Инженер в шляпе-котелке дунул в свисток. Ковш упал на землю с тяжелым глухим ударом. Его стальные зубья вонзились в ровную зеленую лужайку. Канат натянулся, раздался натужный громкий скрип механизма, и ковш двинулся обратно. Поднимаясь из земли, он вырвал клумбу больших желтых подсолнечников, розарий, куст клетры ольхолистной, деревце конского каштана и небольшую магнолию. В конце своего пути ковш был полон земли, цветов и кустов. Потом ковш поднялся на семиметровую высоту, просыпая землю и растения. Стрела качнулась в одну сторону, потом в другую. Ллойд увидел, что она выше дома. Ему показалось, что ковш сейчас выбьет окно на верхнем этаже, но водитель был опытный и в нужный момент остановил ковш. Натяжение каната ослабело, и шесть тонн сада упало на землю в нескольких шагах от входа. Ковш вернулся в исходное положение, и процесс повторился. Ллойд посмотрел на Фица и увидел, что тот плачет.Глава 23
1947 год
I
В начале 1947 года казалось возможным, что вся Европа станет коммунистической. Володя Пешков не знал, чего он хочет: чтобы это произошло — или нет. Красная Армия господствовала в Восточной Европе, а в Западной на выборах побеждали коммунисты. Коммунистов уважали за их роль в сопротивлении нацистам. Во Франции на послевоенных выборах за коммунистов проголосовало пять миллионов человек, и коммунистическая партия стала там самой популярной. В Италии союз коммунистов и социалистов получил сорок процентов голосов. В Чехословакии коммунисты самостоятельно набрали тридцать восемь процентов и возглавили демократически избранное правительство. Иначе было в Австрии и Германии, где избиратели помнили, как их грабила и насиловала Красная Армия. На городских выборах в Берлине социал-демократы получили 63 из 130 мест, а коммунисты — только 26. Однако Германия была в руинах и голодала, и Кремль все же надеялся, что люди в отчаянии могут обратиться к коммунизму, как во время депрессии они обратились к нацизму. Самым большим разочарованием стала Британия. Там на послевоенных выборах в парламент прошел лишь один коммунист. А все, что обещали коммунисты, воплощало в жизнь правительство лейбористов: пособие по безработице, бесплатную медицину, образование для всех, даже пятидневную рабочую неделю для шахтеров. Но в остальной Европе капитализм был не в силах вытащить людей из послевоенной депрессии. И погода — на стороне Сталина, думал Володя, глядя, как на луковичных куполах растет слой снега. Зима с 1946 на 1947 год была самой холодной в Европе за столетие. Снег выпал даже в Сан-Тропе. По британским дорогам проехать было невозможно, и промышленность встала — нечто невиданное и во время войны. Во Франции продуктовые пайки стали еще меньше, чем во время войны. Организация Объединенных Наций подсчитала, что сто миллионов европейцев жили на 1500 калорий в сутки — на этом уровне человек начинает страдать от недоедания. Так как механизм производства работал все медленнее и медленнее, люди стали думать, что им уже нечего терять, и революция начала представляться единственным выходом. Когда у СССР будет ядерное оружие, никакая другая страна не сможет встать у нее на пути. Володина жена Зоя и ее коллеги сделали ядерный реактор в лаборатории № 2 Академии наук — намеренно неопределенное название для центра советских ядерных исследований. Реактор был готов к запуску в Рождество, через шесть месяцев после рождения Константина, и сейчас малыш спал в яслях при лаборатории. Если эксперимент пойдет неудачно, то маленькому Коте не поможет, что он находится в двух-трех километрах от них: сровняет с землей весь центр Москвы. Рождение сына вновь всколыхнуло у Володи противоречивые чувства относительно будущего. Он хотел, чтобы Котя вырос гражданином гордой и сильной страны. Советский Союз достоин того, чтобы доминировать в Европе, считал он. Именно Красная Армия разбила нацистов за четыре тяжелых года непрерывных военных действий; остальные союзники стояли в стороне, вели локальные войны и лишь в последние одиннадцать месяцев открыли второй фронт. Все их потери, вместе взятые, были крошечной частицей по сравнению с тем, что перенес советский народ. Но потом он думал о том, что значил коммунизм. Произвол, репрессии, пытки в подвалах НКВД, доведение победивших солдат до крайних зверств, целая огромная страна вынуждена подчиняться капризам тирана более могущественного, чем был царь. Действительно ли Володе хочется установить эту деспотическую систему и на остальной части континента? Он вспомнил, как пришел на Пенсильванский вокзал в Нью-Йорке и купил билет до Альбукерке, не получая ни у кого разрешения и не показывая документов; и какое восхитительное чувство свободы захлестнуло его. Он давно сжег каталог Сирса и Робака, но в памяти Володи он остался — с сотнями страниц полезных вещей, доступных всем. Русский народ верил, что рассказы о западной свободе и процветании — просто пропаганда, но Володя знал об этом больше. В глубине души он отчасти хотел, чтобы с коммунизмом было покончено. Будущее Германии, а следовательно, Европы решится на конференции министров иностранных дел, которая должна была пройти в Москве в марте 1947 года. Володя — теперь уже полковник — возглавлял разведгруппу, работавшую на конференции. Заседания проходили в роскошном зале Дома авиации, удобно расположенном неподалеку от гостиницы «Москва». Как всегда, делегаты и их переводчики сидели за круглым столом, а позади стояли несколько рядов стульев, где располагались их помощники. Советский министр иностранных дел Вячеслав Молотов, «каменная задница», потребовал, чтобы Германия заплатила СССР десять миллиардов долларов военных репараций. Американцы и англичане возражали: это станет смертельным ударом для обессиленной экономики Германии. Вероятно, Сталин именно этого и хотел. Володя возобновил знакомство с Вуди Дьюаром, который теперь стал фотокорреспондентом, работавшим на конференции. Он тоже был женат и показал Володе фотографию сногсшибательной темноволосой красавицы с маленькой девочкой на руках. Они сидели на заднем сиденье черного лимузина «ЗИС-110Б», возвращались с официальной фотосессии в Кремле, и Вуди спросил Володю: — Вы же понимаете, что у Германии нет денег, чтобы заплатить вам репарации, не так ли? Володя говорил по-английски уже лучше, и они могли обходиться без переводчика. Он сказал: — А как же они кормят свой народ и восстанавливают города? — На наши пожертвования, разумеется, — сказал Вуди. — Мы тратим на благотворительность целое состояние. Какие бы репарации ни заплатила вам Германия, скорее всего — на самом деле это будут наши деньги. — Может, это не так уж несправедливо? Соединенные Штаты нажились на войне. А моя страна разорена. Может быть, платить должны вы. — Американские избиратели так не считают. — Американские избиратели могут ошибаться. — Возможно, — пожал плечами Вуди. — Но это их деньги. Вечно одно и то же, подумал Володя: оглядка на общественное мнение. Он и раньше это замечал, разговаривая с Вуди. Американцы говорят об избирателях, как русские — о Сталине: правы или нет, а подчиняться надо. Вуди, покрутив ручку, опустил стекло. — Не будете возражать, я сделаю панораму города? Освещение замечательное! — И он щелкнул фотоаппаратом. Он знал, что ему следовало снимать лишь разрешенное. Однако на улице не было ничего, что могло бы вызвать возражения, просто несколько женщин убирали лопатами снег. Но все равно Володя сказал: — Пожалуйста, не надо. Он перегнулся через Вуди и поднял стекло. — Только официальные фотографии. Он собирался уже попросить Вуди отдать ему пленку из фотоаппарата, но тот вдруг сказал: — Помните, я упоминал приятеля Грега Пешкова, у которого такая же фамилия, как у вас? Конечно, Володя помнил. Что-то такое говорил и Вилли Фрунзе. Наверняка это один и тот же человек. — Нет, не помню, — солгал Володя. Не хотелось ему иметь никакого отношения к возможным родственникам на Западе. Русским такие связи приносили подозрения и беды. — Он в американской делегации. Вам следует поговорить с ним. Выяснить, родственники вы или нет. — Обязательно, — сказал Володя, решив про себя во что бы то ни стало избегать этого человека. Он отказался от мысли отбирать у Вуди пленку. Не стоило устраивать скандал из-за безвредного уличного снимка. На следующий день американский госсекретарь Джордж Маршалл предложил на конференции союзникам отменить разделение Германии на сектора и объединить страну, чтобы она снова стала душой европейской экономики — добывала полезные ископаемые, восстанавливала производство, продавала и покупала. Советскому Союзу это было нужно меньше всего. Молотов отказался обсуждать объединение, пока не будет улажен вопрос о репарациях. Конференция зашла в тупик. И Сталин предпочел бы, чтобы именно там она и оставалась, заметил про себя Володя.II
Мир международной дипломатии был тесен, думал Грег Пешков. Одним из младших помощников в британской делегации на Московской конференции был Ллойд Уильямс, муж Дейзи, сводной сестры Грега. Внешне Ллойд сначала не понравился Грегу — он одевался как чопорный английский джентльмен. Но потом оказалось, что он отличный парень. — Молотов — тот еще гад! — сказал Ллойд за водкой с мартини — они зашли в бар гостиницы «Москва» на пару рюмок. — Так что же нам с ним делать? — Я не знаю, но Британия не может мириться с этими задержками. Оккупация Германии стоит денег, которых мы не можем себе позволить, а суровая зима превращает эту проблему в кризис. — Знаешь что? — сказал Грег, думая вслух. — Если Советы не захотят войти в игру, надо просто обойтись без них. — Как же мы сможем это сделать? — А чего мы хотим? — и Грег начал загибать пальцы: — Мы хотим объединить Германию — и провести выборы. — Мы тоже. — Мы хотим упразднить ничего не стоящие рейхсмарки и ввести новую валюту, чтобы немцы снова могли заниматься бизнесом. — Да. — И мы хотим спасти страну от коммунизма. — Такова и британская политика. — На востоке мы этого сделать не можем, потому что Советы нас не поддержат. Ну так и черт с ними! Мы контролируем три четверти Германии — давайте сделаем это в нашей зоне, а восточная часть страны пусть катится к чертям. Ллойд задумался. — А ты обсуждал это с начальством? — Черта с два, конечно, нет! Это я так, потрепаться. Но слушай, почему бы и нет? — Я должен предложить это Эрни Бевину. — А я скажу пару слов Джорджу Маршаллу… — Грег отпил из бокала. — Водка — единственное, что у русских хорошо получается, — сказал он. — Ну а как поживает моя сестра? — Ждет второго ребенка. — И как она в качестве матери? Ллойд рассмеялся. — Ты думаешь, все так страшно? — Я просто никогда не представлял ее себе домохозяйкой, — пожал плечами Грег. — Она терпелива, спокойна и организованна. — Она не наняла шесть нянек, чтобы они выполняли всю работу? — Всего одну, и то чтобы иметь возможность уходить со мной по вечерам, обычно — на политические собрания. — Ух ты… Она изменилась. — Не особенно. Вечеринки она любит по-прежнему. А ты как — все еще один? — У меня есть девушка, ее зовут Нелли Фордхэм, и я очень серьезно к ней отношусь. К тому же — ты, кажется, знаешь — у меня есть крестник. — Да, — сказал Ллойд. — Дейзи мне все о нем рассказала. Джорджи. Увидев на лице Ллойда легкое смущение, Грег почувствовал уверенность: тот знает, что Джорджи — сын Грега. — Я очень его люблю. — Это здорово. В бар вошел член русской делегации, и Грег поймал на себе его взгляд. В нем было что-то очень знакомое. Ему было за тридцать, красивый, несмотря на ужасно короткую военную стрижку, от взгляда его голубых глаз делалось как-то неспокойно. Он дружески кивнул, и Грег спросил: — Мы раньше не встречались? — Может быть, — сказал русский. — В детстве я учился в Германии. В Берлинской мужской академии. Грегпокачал головой. — А в Штатах когда-нибудь были? — Нет. Ллойд сказал: — Это тот самый парень, у которого фамилия как у тебя — его зовут Володя Пешков. Грег представился. — Возможно, мы родственники. Мой отец, Грег Пешков, эмигрировал в 1914 году, оставив дома свою девушку беременной, и она потом вышла замуж за его старшего брата, Григория Пешкова. Может быть, мы братья по отцу? Поведение Володи мгновенно изменилось. — Это совершенно исключено, — сказал он. — Прошу меня простить. — И вышел из бара, так ничего и не взяв. — Резко он как-то, — сказал Грег Ллойду. — Резко, — согласился Ллойд. — Вид у него был потрясенный. — Должно быть, это из-за того, что ты сказал.III
Это не могло быть правдой, твердил себе Володя. Грег заявил, что Григорий женился на девчонке, которая была уже беременной от Льва. Если это было так, то человек, которого Володя звал отцом, на самом деле ему не отец, а дядя. Возможно, это совпадение. Или этот американец просто клевещет, чтобы внести разлад. И все равно от этого потрясения у Володи голова шла кругом. Он вернулся домой в обычное время. Они с Зоей быстро поднимались по карьерной лестнице, и им дали квартиру в правительственном доме — в роскошном громадном здании, где жили и родители Володи. Григорий с Катериной уже пришли — они обычно приходили по вечерам, когда Коте пора было ужинать. Катерина купала внука, а потом Григорий пел ему песни и рассказывал сказки. Коте было девять месяцев, и он еще не говорил, но сказки слушать любил. Володя следовал привычному вечернему распорядку как во сне. Он пытался вести себя как обычно, но обнаружил, что ему трудно разговаривать с обоими родителями. Рассказу Грега он не верил, но перестать думать об этом не мог. Когда Котя заснул, а родители собирались уходить, Григорий спросил Володю: — У меня что, прыщ на носу вскочил? — Нет. — Тогда чего ты так пялишься на меня весь вечер? Володя решил сказать правду. — Я познакомился с человеком из американской делегации, которого зовут Грег Пешков. Он полагает, что мы родственники. — Это возможно. Григорий произнес эти слова непринужденно, словно это не имело особенного значения, но Володя увидел, что у него покраснела шея — верный признак сдерживаемого волнения. — В последний раз я видел брата в девятнадцатом. С тех пор я о нем ничего не слышал. — Отца Грега зовут Лев, и у него был брат Григорий. — Тогда Грег вполне может быть твоим двоюродным братом. — Он сказал, что он мой брат по отцу. Григорий сильнее покраснел и ничего не ответил. — Как такое может быть? — вмешалась Зоя. Володя сказал: — По словам этого американца Пешкова, у Льва в Петербурге осталась беременная подруга, которая вышла замуж за его брата. — Чушь какая! — сказал Григорий. Володя взглянул на Катерину. — А ты, мам, ничего не сказала. Возникла долгая пауза. Само по себе это много значило. О чем им было думать, если в рассказе Грега не было правды? Володю бросило в озноб, словно морозный ветер прошелся по комнате. Наконец мать сказала: — Я была взбалмошной девчонкой… — Она взглянула на Зою. — Не такой благоразумной, как твоя жена… — Она глубоко вздохнула. — Григорий Пешков полюбил меня с первого взгляда — ну или почти сразу, идиот несчастный… — и она ласково улыбнулась мужу. — Но его братец Левка — красиво одевался, у него были сигареты, деньги на водку, дружки-бандиты. Левка мне больше нравился. Я была еще большей дурой. — Так это правда? — ошарашенно сказал Володя. В глубине души он все еще отчаянно надеялся услышать «нет». — Левка поступил со мной как всегда поступают такие, как он, — сказала Катерина. — Забрюхатил — и оставил. — Значит, мой отец — Лев… — Володя посмотрел на Григория. — А ты — лишь мой дядя! — Ему показалось, что он сейчас упадет. Земля качалась и уходила из-под ног. Как во время землетрясения. Зоя подошла к Володиному стулу и встала рядом, положив руку ему на плечо, чтобы утешить, а может быть, удержать. Катерина продолжала: — А Григорий повел себя так, как обычно и поступают такие, как он: стал обо мне заботиться. Он меня любил, он женился на мне, обеспечивал меня и моих детей. — Она взяла за руку сидевшего рядом с ней на диване Григория. — Я о нем не мечтала, и уж конечно, я его не заслужила, но Господь все равно дал мне его. — Я боялся, что этот день наступит, — сказал Григорий. — С самого твоего рождения я боялся этого дня. — Тогда почему вы держали это в тайне? — сказал Володя. — Почему просто не рассказали мне правду? — Я не мог сказать тебе, что я не твой отец, — глухо произнес Григорий. Ему было трудно говорить. — Я слишком тебя любил. Катерина сказала: — Вот что я тебе скажу, дорогой мой сын. Послушай меня внимательно, и даже если ты никогда больше не захочешь слушать свою мать — это ты должен выслушать. Забудь про незнакомца в Америке, который когда-то соблазнил глупую девчонку. Посмотри на человека, который сидит перед тобой со слезами на глазах. Володя взглянул на Григория и встретил умоляющий взгляд, от которого у него сжалось сердце. Катерина продолжала: — Этот человек кормил тебя, одевал тебя и любил тебя неизменно три десятка лет. Если слово «отец» хоть что-нибудь да значит — вот твой отец! — Да, — сказал Володя. — Я знаю.IV
Ллойд Уильямс прекрасно сработался с Эрни Бевином. У них было много общего, несмотря на разницу в возрасте. Во время четырехдневной поездки на поезде по заснеженной Европе Ллойд рассказал ему, что он, как и Бевин, был внебрачным сыном служанки. Оба они были горячими противниками коммунизма: Ллойд — в результате опыта, полученного в Испании, Бевин — потому что насмотрелся на тактику коммунистов в профсоюзном движении. «Они — рабы Кремля и тираны для всех остальных», — сказал Бевин, и Ллойд прекрасно понял, что он имел в виду. Ллойд не стал относиться лучше к Грегу Пешкову, который всегда выглядел так, словно одевался на бегу: рукава сорочки расстегнуты, воротник пальто перекручен, шнурки не завязаны. Грег был парень проницательный, и Ллойд пытался вызвать у себя симпатию к нему, но он чувствовал в глубине, под внешним обаянием Грега, безжалостность. Дейзи говорила, что Лев Пешков был гангстером, и Ллойд мог представить у Грега такие же наклонности. Однако Бевин ухватился за идею Грега относительно Германии. — Как тебе кажется, он говорил от лица Маршалла? — спросил дородный министр иностранных дел со своим сильным западным акцентом. — Он сказал, что нет, — ответил Ллойд. — Вы думаете, это может получиться? — Я думаю, это лучшая идея из всего, что я слышал за эти три чертовых недели в этой чертовой Москве. Если он говорил серьезно, устрой-ка нам неформальный ужин — только Маршалл с этим юношей, ты и я. — Я немедленно займусь этим. — Но никому не говори. Надо, чтобы Советы не прознали об этом ни словечка. Иначе они обвинят нас в заговоре против них, и будут правы. На следующий день они встретились в доме № 10 по Спасопесковской площади, где находилась резиденция американского посла, — это был причудливый особняк в неоклассическом стиле, построенный перед революцией. Маршалл был высокий и тощий, солдат до мозга костей; Бевин — полный, близорукий, нередко — с торчащей изо рта сигаретой; но они сразу же поладили. Оба предпочитали говорить начистоту. Бевина однажды сам Сталин обвинил в недостойных джентльмена речах, и министр иностранных дел очень гордился оказанной честью. И под расписанными потолками с канделябрами они принялись за работу — восстановление Германии без помощи СССР. Они быстро пришли к соглашению насчет принципиальных вещей: новой валюты, объединения британской, американской и — если получится — французской зон; демилитаризации Западной Германии; выборов; и насчет нового Трансатлантического военного союза. Бевин прямо сказал: — Сами понимаете, ничего из этого не выйдет. Маршалл оторопел. — Тогда я не могу понять, зачем мы это обсуждаем, — резко сказал он. — В Европе — экономический спад. Эта схема не будет действовать — люди голодают. Лучшая защита от коммунизма — процветание. Сталин это понимает — вот потому он и хочет держать Германию в нищете. — Я с вами согласен. — Это означает, что мы должны заняться восстановлением. Но мы не можем это делать голыми руками. Нам нужны трактора, станки, экскаваторы, транспорт — и всего этого мы себе позволить не можем. Маршал понял, куда он клонит. — Американцы больше не хотят оказывать европейцам благотворительную помощь. — Это справедливо. Но, наверное, США смогут найти способ дать нам в долг деньги, чтобы купить у вас оборудование. Наступила тишина. Маршалл терпеть не мог разбрасываться словами, но это было слишком долгое молчание даже для него. Наконец он ответил. — В этом есть смысл, — сказал он. — Я узнаю, что можно сделать. Конференция длилась шесть недель, и к моменту, когда все разъехались по домам, ничего еще решено не было.V
Еве Уильямс был год, когда у нее начали резаться задние зубы. Остальные вылезли довольно легко, но вот эти очень ее беспокоили. Ллойд с Дейзи мало чем могли тут помочь. Она чувствовала себя ужасно, она не могла спать, она не давала им спать тоже, и они тоже чувствовали себя ужасно. У Дейзи денег было много, но жили они довольно скромно. Купили в Окстоне симпатичный домик в ряду смежных домов, и их соседями стали владелец магазинчика и строитель. Они завели маленький семейный автомобиль, новый «Моррис-8», развивающий скорость почти до шестидесяти миль в час. Дейзи все еще покупала красивую одежду, но у Ллойда было всего три костюма: вечерний, в белую полоску для палаты общин, и твидовый — для работы с избирателями по выходным. Однажды поздно вечером Ллойд сидел в пижаме, пытаясь убаюкать капризничавшую Еву и в то же время пролистывая журнал «Лайф». Он заметил потрясающую фотографию, снятую в Москве. На ней была русская старушка в платке и в пальто, перевязанном шнурком, как перевязывают посылки; ее старое лицо избороздили морщины; она убирала снег на улице. И свет падал так, что возникало ощущение, что время над нею не властно и она была здесь тысячу лет. Он поискал фамилию фотографа — и увидел, что это Вуди Дьюар, с которым он встречался на конференции. Зазвонил телефон. Ллойд взял трубку и услышал голос Эрни Бевина. — Включи радио, — сказал Бевин, — Маршалл произносит речь, — и положил трубку, не дожидаясь ответа. Ллойд спустился в гостиную, все еще держа на руках Еву, и включил радио. Передача называлась «Американ комментари». Корреспондент Би-би-си из Вашингтона Леонард Майэл вел репортаж из Гарвардского университета в Кэмбридже, Массачусетс. — Госсекретарь сказал выпускникам, что восстановление Европы займет больше времени и потребует больших усилий, чем предполагалось ранее, — произнес Майэл. Звучит многообещающе, с волнением подумал Ллойд. — Тише, Ева, ну пожалуйста, — сказал он, и она — в виде исключения — затихла. Тогда Ллойд услышал тихий, рассудительный голос Джорджа Маршалла. — На ближайшие три-четыре года потребности Европы в иностранных поставках пищи и других необходимых продуктах — прежде всего из Америки — настолько превышают ее текущие возможности платить, что ей необходимо получать существенную дополнительную помощь… или ей придется столкнуться с ухудшением экономической, социальной и политической ситуации до крайне тяжелой степени. Ллойд взволновался. «Существенная дополнительная помощь» — именно то, о чем просил Бевин. — И путь решения проблемы — в том, чтобы разорвать порочный круг и восстановить уверенность европейцев в экономическом будущем, — сказал Маршалл. — Соединенные Штаты должны сделать все, что в их силах, чтобы помочь вернуть миру экономическое здоровье. — Он это сделал! — торжествующе сказал Ллойд своей ничего не понимающей малютке-дочери. — Он сказал Америке, что надо оказать нам помощь! Но сколько? И как, и когда? Голос сменился, и репортер сказал: — Госсекретарь не представил подробного плана помощи Европе, а сказал, что черновик программы составят сами европейцы. — Это что, означает, что мы получили карт-бланш? — восторженно спросил Ллойд у дочки. Снова зазвучал голос Маршалла и произнес: — Инициатива, я полагаю, должна исходить от Европы. Передача закончилась, и снова зазвонил телефон. — Ты слышал? — спросил Бевин. — Что это значит? — Не спрашивай! — сказал Бевин. — Если задавать вопросы, можно получить ответы, которые тебе не понравятся. — Ладно, — озадаченно сказал Ллойд. — Неважно, что он имел в виду. Вопрос в том, что мы будем делать. Инициатива должна исходить от Европы, сказал он. Это подразумевает меня и тебя. — Что я могу сделать? — Собирай вещи, — сказал Бевин. — Мы возвращаемся в Париж.Глава 24
1948 год
I
Володя находился в Праге с делегацией Красной Армии, ведущей переговоры с чешскими военными. Они размещались в роскошном отеле «Империал», выполненном в стиле ар-деко. Шел снег. Володя скучал по Зое и маленькому Коте. Сыну было уже два года, и он учил новые слова с удивительной легкостью. Ребенок менялся так быстро, что каждый день он казался не похожим на самого себя вчера. А Зоя опять была беременна. Володя досадовал на необходимость провести две недели вдали от семьи. Большинство людей в этой группе видели в поездке возможность отдохнуть от своих жен, выпить побольше водки — а может быть, и повеселиться с незамужними женщинами. Володя же хотел только домой. Переговоры военных действительно шли, но Володино в них участие было прикрытием для его настоящего задания, состоявшего в том, чтобы сообщать о деятельности в Праге неуклюжей советской тайной полиции, вечного соперника красноармейской разведки. Сейчас Володя выполнял свою работу без особого рвения. Все, во что он когда-то верил, теперь пошло прахом. У него больше не было веры в Сталина, коммунизм и в исконную доброту русского народа. Даже его отец был ему не отец. Он сбежал бы на Запад, если бы смог найти способ забрать с собой туда Зою с Котей. Однако это задание в Праге было ему по душе. Сейчас ему выпала редкая возможность делать что-то, что он считал правильным. Две недели назад чешская коммунистическая партия полностью захватила власть в правительстве, вытеснив представителей других партий коалиции. Министр иностранных дел Ян Масарик, герой войны, демократ и антикоммунист, оказался под арестом в своей официальной резиденции, на верхнем этаже Чернинского дворца. За этим переворотом, без сомнения, стояла тайная полиция Советского Союза. На самом деле муж Володиной сестры, полковник Илья Дворкин, тоже был в Праге и жил в той же гостинице — и практически наверняка имел к этому отношение. Начальник Володи, генерал Лемитов, считал этот переворот катастрофой для СССР в области отношений с международным сообществом. Масарик представил всему миру доказательство, что, даже находясь в тени СССР, восточноевропейские страны могут быть свободными и независимыми. Он дал возможность Чехословакии при коммунистическом правительстве, состоящем в дружеских отношениях с Советским Союзом, в то же время носить одежды буржуазной демократии. Это было отличное урегулирование, так как давало Советскому Союзу все, что ему было нужно, — и в то же время удовлетворяло американцев. Но теперь равновесие было нарушено. Однако Илья ликовал. — Буржуазные партии сокрушены! — сказал он Володе вечером в гостиничном баре. — А ты знаешь, что происходит в американском сенате? — мягко спросил Володя. — Ванденберг, этот старый изоляционист, произнес в защиту плана Маршалла речь на час двадцать минут — и ему устроили овации! Смутные идеи Джорджа Маршалла превратилась в план — в основном благодаря лисьей хитрости британского министра иностранных дел Эрни Бевина. По Володиному мнению, Бевин относился к самой опасной разновидности антикоммунистов: социал-демократ из рабочего класса. Несмотря на свою тучность, он действовал быстро. С молниеносной скоростью он собрал в Париже конференцию, с энтузиазмом принявшую гарвардскую речь Джорджа Маршалла. От шпионов в Министерстве иностранных дел Володя знал, что Бевин намерен применить к Германии план Маршалла без участия России. И Сталин сразу попался в ловушку Бевина, потребовав от восточноевропейских стран, чтобы они отвергли план помощи Маршалла. Теперь же советская тайная полиция, казалось, делала все возможное, чтобы способствовать принятию законопроекта Маршалла в конгрессе. — В сенате все были настроены отвергнуть идею Маршалла, — сказал Володя Илье. — Американские налогоплательщики не хотят финансировать этот проект. Но этот пражский переворот убедил их, что они должны это сделать, так как капитализм в Европе оказался под угрозой. — Буржуазные чешские партии хотели принять взятку американцев! — возмущенно сказал Илья. — Мы должны были позволить им это, — сказал Володя. — Это могло бы стать самым легким способом провалить весь план. Тогда конгресс мог не принять проект Маршалла — они же не хотят давать деньги коммунистам. — План Маршалла — империалистическая уловка! — Да, уловка, — сказал Володя. — И боюсь, действенная. Наши военные союзники создают антисоветский блок. — С людьми, которые ставят палки в колеса продвижению коммунизма по планете, следует поступать соответственно. — Да уж, следует… Просто потрясающе, с каким постоянством люди вроде Ильи приходили к неверным политическим выводам. — А мне следует отправляться спать. Было всего десять, но Володя тоже пошел спать. Он лежал без сна, думая о Зое и Коте, и жалел, что не может поцеловать их на ночь. Его мысли вернулись к работе. Два дня назад он встречался с Яном Масариком, символом чешской независимости, — это было на церемонии у могилы его отца Томаша Масарика, основателя и первого президента Чехословакии. Масарик-младший был в пальто с меховым воротником, с непокрытой головой, несмотря на снегопад, и казался сломленным и подавленным. Если бы удалось убедить его продолжать оставаться министром иностранных дел, можно было бы достичь какого-то компромисса, размышлял Володя. Внутренняя политика Чехословакии могла иметь глубоко коммунистическую направленность, но в международных вопросах можно было сохранять нейтралитет или в крайнем случае минимизировать антиамериканские действия. У Масарика были и дипломатические навыки, и международный авторитет, дающие возможность балансировать на этой нити. Володя решил завтра предложить это Лемитову. Он спал урывками и проснулся, когда еще не было шести — словно от воображаемого будильника, прозвучавшего в сознании: это было что-то сказанное вчера вечером Ильей. Володя мысленно прокрутил весь разговор. Когда Илья сказал про людей, «которые ставят палки в колеса продвижению коммунизма», он имел в виду Масарика; а когда энкавэдэшник говорит, что с кем-то «следует поступать соответственно» — это всегда означает «убить». А потом Илья рано отправился спать — видимо, утром его ждал ранний подъем. «Какой же я дурак, — подумал Володя. — Все признаки были налицо, а мне понадобилась целая ночь, чтобы это понять». Он вскочил с кровати. Может быть, он еще успеет. Он быстро собрался, надел теплое пальто, шарф и шапку. Ни одного такси у гостиницы не было, еще слишком рано. Он мог вызвать армейский автомобиль, но пока шофер проснется и подаст машину — пройдет добрых полчаса. Он пошел пешком. До Чернинского дворца было километра два-три. Он направился на запад, оставил позади величественный центр Праги, перешел по Карлову мосту на другую сторону и поспешил в гору, к замку. Масарик его не ждал, и министр иностранных дел вовсе не был обязан давать аудиенцию полковнику Красной Армии. Но Володя не сомневался, что Масарик согласится его принять — хотя бы из любопытства. Он быстро шел через снегопад и в шесть сорок пять был уже в Чернинском дворце. Это было огромное здание в стиле барокко, с длинным рядом коринфских полуколонн на трех верхних этажах. Володя с удивлением обнаружил, что замок охраняется слабо. Часовой махнул ему на дверь. Володя без помех прошел через роскошный холл. Он ожидал увидеть на вахте за стойкой обычного кретина из секретной полиции, но там никого не было. Это был плохой знак, и его душу наполнили недобрые предчувствия. Из холла имелся выход во внутренний двор. Володя выглянул в окно — и ему показалось, что в снегу словно спит человек. Может быть, он напился и упал; если так, он может замерзнуть насмерть. Володя попробовал открыть дверь — она оказалась не заперта. Он бросился через квадрат двора. На земле лицом вниз лежал человек в синей шелковой пижаме. Снега на нем не было, значит, он лежал так всего несколько минут. Володя опустился рядом с ним на колени. Человек лежал совершенно неподвижно и, кажется, не дышал. Володя поднял голову. Во двор смотрели ряды совершенно одинаковых окон — как солдаты на параде. Все они в эту морозную погоду были закрыты — лишь одно, в вышине, как раз над человеком в пижаме, было широко распахнуто. Как будто оттуда кого-то сбросили. Володя перевернул безжизненное тело и взглянул человеку в лицо. Это был Ян Масарик.II
Через три дня Объединенный комитет начальников штабов представил президенту Трумэну план на случай внезапной войны, чтобы противостоять оккупации Восточной Европы Советами. В прессе животрепещущей темой стала угроза третьей мировой войны. — Мы же только что победили в войне! — сказала Грегу Джеки Джейкс. — Как же получилось, что вот-вот начнется новая? — Я и сам все время задаю себе этот вопрос, — ответил Грег. Они сидели на скамейке в парке — у Грега был перерыв, они с Джорджи играли в футбол. — Я так рада, что он еще мал, чтобы воевать. — Я тоже. Они посмотрели на сына — он стоял рядом со светловолосой девочкой его возраста и что-то ей говорил. Шнурки его кед развязались, рубашка не заправлена. Ему было двенадцать лет, и он быстро рос. На верхней губе уже появилось несколько мягких черных волосков, и он казался на три дюйма выше, чем неделю назад. — Мы стараемся переправить наши войска из Европы домой как можно скорее, — сказал Грег. — И англичане, и французы — тоже. Но Красная Армия не трогается с места. В результате в Германии сейчас в три раза больше их солдат, чем наших. — Американцам не нужна новая война. — Ты абсолютно права. А Трумэн надеется в ноябре победить на президентских выборах, так что он сделает все возможное, чтобы избежать войны. И тем не менее война может начаться. — У тебя скоро демобилизация. Что ты собираешься делать? Ее голос дрогнул, и у Грега появилось подозрение, что она задала его не случайно, как хотела показать своим небрежным тоном. Он взглянул на нее, но ее лицо было непроницаемо. — Если Америка не окажется втянута в войну, — ответил он, — я в 1950 году буду баллотироваться в конгресс. Отец согласен финансировать мою избирательную кампанию. Я начну ее, как только пройдут президентские выборы. Она отвела взгляд. — А за какую партию? — равнодушно спросила она. Грег удивился: неужели он сказал что-то такое, что ее обидело? — За республиканцев, конечно. — А жениться не думаешь? Грег оторопел. — Почему ты спрашиваешь? Она пытливо взглянула на него. — Ты собираешься жениться? — настойчиво повторила она. — Ну, вообще-то собираюсь. Ее зовут Нелли Фордхем. — Я так и думала. Сколько ей лет? — Двадцать два. Что значит — ты так и думала? — Политику нужна жена. — Я ее люблю! — Не сомневаюсь. В ее семье есть политики? — У нее отец — юрист в Вашингтоне. — Хороший выбор. Грег почувствовал раздражение. — Ты ведешь себя очень цинично. — Грег, я знаю тебя. Господи боже, я спала с тобой, когда ты был ненамного старше, чем сейчас Джорджи. У тебя получится надуть кого угодно — только не свою мать и не меня! Она была проницательна, как всегда. Его мать тоже относилась к этой помолвке скептически. Они были правы: он делал это ради карьеры. Но Нелли была миловидна и обаятельна и обожала Грега, так почему бы и нет? — Я скоро с ней встречаюсь здесь неподалеку, мы договорились пойти пообедать, — сказал он. Джеки спросила: — А Нелли знает про Джорджи? — Нет. И пусть так и будет. — Ты прав. Внебрачный ребенок — само по себе достаточно плохо, а уж черный точно мог бы испортить тебе карьеру. — Я знаю. — Хуже — только жена-негритянка. Грег так удивился, что у него сразу вырвалось: — А ты что, думала, я женюсь на тебе? Она помрачнела. — Черт, разумеется, нет! И если бы мне даже предложили выбрать между тобой и тем маньяком, что растворял своих жертв в кислоте, я бы попросила дать мне время подумать. Он знал, что она врет. На миг он задумался, не жениться ли на Джеки. Межрасовые браки были необычны и вызывали враждебное отношение как у белых, так и у черных, но некоторые шли на это — и мирились с последствиями. Ни одна девчонка не нравилась ему так, как Джеки, даже Маргарет Каудри, с которой он встречался пару лет, пока ей не надоело ждать от него предложения. Джеки была остра на язык, но ему это нравилось — может быть, потому, что его мать была такой же. Было что-то очень привлекательное в мысли, что они втроем будут все время вместе. Джорджи научился бы звать его «папа». Они могли бы купить дом где-нибудь, где живут люди широких взглядов, — где-нибудь, где много студентов и молодых преподавателей, может быть — в Джорджтауне. Потом он увидел, что светловолосую подружку Джорджи зовут родители и суровая белокожая мать сердито грозит ей пальцем, — и понял, что жениться на Джеки — самая плохая идея на свете. Джорджи вернулся к Грегу с Джеки. — Как дела в школе? — спросил его Грег. — Теперь мне там нравится больше, чем раньше, — сказал мальчик. — Математика стала интереснее. — У меня всегда было хорошо с математикой, — сказал Грег. — Какое совпадение, — сказала Джеки. Грег поднялся. — Мне пора. — Он положил руку Джорджи на плечо. — Занимайся математикой хорошенько, приятель! — Конечно, — сказал Джорджи. Грег помахал Джеки и ушел. Несомненно, она, как и он, думала о его браке. Она знала, что демобилизация станет переломным моментом в его жизни. Ему нужно будет принимать решение о своем будущем. Не могла она серьезно думать, что он на ней женится, но в глубине души, должно быть, лелеяла эту мечту. С которой он теперь покончил. Ну что ж, очень жаль. Даже будь она белой, он не смог бы на ней жениться. Да, он был в нее влюблен и любил ребенка, но ведь у него вся жизнь впереди, и ему была нужна жена со связями и с возможностями поддержать его. А отец Нелли был влиятельным человеком в республиканской партии. Он дошел пешком до «Неаполя», итальянского ресторана в нескольких кварталах от парка. Нелли была уже там. Ее медно-рыжие кудри выбились из-под маленькой зеленой шляпки. — Выглядишь великолепно! — сказал он. — Надеюсь, я не опоздал? — добавил он, садясь. Нелли сидела с каменным лицом. — Я видела тебя в парке, — сказала она. «А, черт», — подумал Грег. — Я пришла немного раньше и решила посидеть там. Ты меня не видел. Потом я почувствовала себя так, словно подсматриваю, и ушла. — Значит, ты видела моего крестника? — сказал он с наигранным оживлением. — А он именно крестник? Странно, что тебя позвали крестить ребенка. Ты ведь никогда не ходишь в церковь. — Но к ребенку я отношусь хорошо! — Как его зовут? — Джорджи Джейкс. — Ты никогда раньше о нем не говорил. — Разве? — Сколько ему лет? — Двенадцать. — Значит, когда он родился, тебе было шестнадцать. Рановато становиться крестным отцом. — Может быть. — А чем зарабатывает его мать? — Она официантка. В то время она была актрисой. Ее сценическое имя было Джеки Джейкс. Я познакомился с ней на съемках, у моего отца на киностудии. — Это более-менее недалеко от истины, подумал Грег, чувствуя неловкость. — А кто его отец? Грег покачал головой. — Джеки не замужем. Подошла официантка. — Будешь коктейль? — спросил Грег Нелли. Может быть, это ослабит напряженность. — Два мартини, — сказал он официантке. — Сию минуту, сэр. Едва официантка отошла, Нелли сказала: — Отец мальчика — ты, так ведь? — Крестный отец. — Да прекрати! — в ее голосе зазвучало презрение. — Почему ты так решила? — Хоть он и черный, но похож на тебя. У него тоже постоянно развязаны шнурки и не заправлена рубашка, как у тебя. А когда он охмурял ту белокурую девочку, она слушала его, раскрыв рот. Конечно, он твой! Грег сдался. Он вздохнул и сказал: — Я собирался сказать тебе. — Когда? — Я ждал подходящего момента. — Подходящий момент должен был настать прежде, чем ты сделал предложение. — Прости, — сказал он. Он был смущен, но настоящего раскаяния не чувствовал, считая, что она делает из мухи слона. Официантка принесла меню, и они стали выбирать блюда. — Спагетти болоньез — то, что надо! — сказал Грег. — А я буду салат. Им принесли мартини. Грег поднял свой бокал и сказал: — За умение прощать в браке! Нелли не притронулась к бокалу. — Я не смогу выйти за тебя замуж, — сказала она. — Милая, ну ладно тебе, не перегибай палку. Я же извинился. Она покачала головой. — Ты правда не понимаешь? — Чего я не понимаю? — Эта женщина, которая сидела с тобой на скамейке в парке, — она же тебя любит! — Любит? — Еще вчера Грег стал бы это отрицать, но после сегодняшнего разговора он был уже не так уверен. — Конечно. Почему она так и не вышла замуж? Она достаточно красива. Если бы она действительно захотела, то уже нашла бы человека, готового воспитывать приемного сына. Но она любит тебя, прохвоста. — Я в этом не уверен. — И мальчик тебя обожает. — Как любимого дядюшку. — Вот только ты не дядюшка. — Она толкнула ему через стол свой бокал. — Сам пей мой мартини. — Милая, ну пожалуйста, успокойся. — Я ухожу, — сказала она, вставая. Грег не привык, чтобы его бросали. И он обнаружил, что это неприятно. Неужели он теряет свое обаяние? — Но я хочу на тебе жениться! — сказал он. И сам понял, как жалко это прозвучало. — Ты не можешь на мне жениться, Грег, — сказала она. Она стянула с пальца алмазное кольцо и положила на красную клетчатую скатерть. — У тебя уже есть семья. И она вышла из ресторана.III
Мировой кризис достиг критической точки в июне, и Карла с семьей оказались как раз в центре событий. План Маршалла был утвержден президентом Трумэном, и в Европу начали отправлять первые партии товаров — к ярости Кремля. В пятницу 18 июня западные союзники предупредили немцев, что в восемь часов вечера будет сделано важное заявление. Семья Карлы собралась в кухне вокруг радиоприемника, включила «Радио Франкфурта» и взволнованно ждала. Вот уже три года как закончилась война, но они до сих пор не знали, что готовило им будущее: капитализм или коммунизм, объединение или разделение, свободу или рабство, процветание или нищету. Вернер сидел рядом с Карлой, держа на коленях Валли, которому было уже два с половиной года. Год назад они без лишнего шума поженились. Карла снова работала медсестрой, к тому же она была депутатом городского совета от партии социал-демократов. Как и муж Фриды Генрих. В Восточной Германии русские запретили социал-демократическую партию, но Берлин был в советском секторе оазисом, где управлял совет из представителей четырех союзных держав, называемый Комендатурой, который не утвердил этот запрет. В результате социал-демократы победили, а коммунисты заняли жалкое третье место, пропустив вперед консервативную христианско-демократическую партию. Русские были возмущены и делали все возможное, чтобы создать препятствия избранным депутатам. Карлу это приводило в отчаяние, но она не расставалась с надеждой на независимость от Советов. Вернеру удалось начать свой маленький бизнес. Он обшарил руины отцовской фабрики и набрал небольшой запас электроматериалов и радиодеталей. Немцы не могли себе позволить покупать новые радиоприемники, но всем хотелось починить старые. Вернер нашел нескольких инженеров, работавших раньше на фабрике, и усадил за работу — чинить испорченные приемники. А сам стал управляющим и продавцом, ходил от дома к дому, от квартиры к квартире, обивал пороги, находил покупателей. Мод, тоже сидевшая в тот вечер за кухонным столом, работала у американцев переводчиком. Она была одной из лучших и часто переводила на собраниях в Комендатуре. Брат Карлы Эрик носил полицейскую форму. Вступив в коммунистическую партию — к огорчению всей семьи, — он получил работу полицейского в новых войсках Восточной Германии, созданных русскими оккупантами. Эрик говорил, что западные союзники пытаются расколоть Германию надвое. «Вы, социал-демократы — сепаратисты», — говорил он, цитируя точку зрения коммунистов, как прежде бездумно повторял слова нацистской пропаганды. — Западные союзники не занимались никаким разделением, — возражала Карла. — Они открыли границы между своими зонами. Почему бы Советам не сделать то же самое? Тогда мы бы снова стали одной страной. — Но он, казалось, не слышал ее. Ребекке было уже почти восемнадцать лет. Карла с Вернером официально ее удочерили. Она заканчивала школу и собиралась идти учиться на медсестру. Карла снова была беременна, хотя Вернеру об этом пока не говорила. Она волновалась. У него были приемная дочь и сын, но теперь будет и собственный ребенок. Она знала, что он придет в восторг, когда она ему скажет. Но она решила подождать, чтобы быть до конца уверенной. Но как же ей нужно было знать, в какой стране будут жить ее дети! По радио выступал американский офицер по имени Роберт Локнер. Он вырос в Германии и говорил по-немецки без усилий. Начиная с семи часов утра в понедельник, сказал он, Западная Германия переходит на новую валюту, немецкую марку. Карла не удивилась. Рейхсмарки с каждым днем обесценивались все больше. Большинство людей получали зарплату — если у них вообще была работа — в рейхсмарках, и можно было ими оплачивать траты первой необходимости — такие, как продовольственный паек и проезд, но все предпочитали работать за продукты или сигареты. Вернер своим работникам платил рейхсмарками, но выполнение срочных заказов предлагал клиентам за пять сигарет, доставку в любую точку города — за три яйца. Карла знала от Мод, что новую валюту обсуждали в Комендатуре. Русские требовали печатные формы, чтобы иметь возможность печатать деньги. Но они уже обесценили прежнюю валюту, напечатав слишком много, и не было смысла вводить новую валюту, если с ней повторится то же самое. В результате Запад отказался, и Советы надулись. Теперь Запад решил действовать, не ожидая сотрудничества Советов. Карла была довольна, так как с новой валютой Германии должно было стать легче, но она со страхом ждала реакции русских. Живущие в Западной Германии могли обменивать шестьдесят старых рейхсмарок на три немецкие марки и девяносто новых пфеннигов, сказал Локнер. Потом он сказал, что в Берлине это происходить не будет, во всяком случае поначалу — и по кухне пронесся общий стон. Карла, ложась спать, все думала, что будут делать Советы. Она лежала рядом с Вернером, прислушиваясь краем уха, не заплачет ли в другой комнате Валли. Советские оккупанты в последние месяцы становились все более недовольными. Из американской зоны советской тайной полицией был похищен и содержался в заключении журналист Дитер Фрид. Сначала Советы заявляли, что им об этом совершенно ничего не известно, а потом сказали, что арестовали его за шпионаж. Троих студентов исключили из университета за критику русских в журнале. И что хуже всего, советский самолет-истребитель, пролетая рядом со снижающимся пассажирским самолетом «Британо-Европейских авиалиний», задел его крыло, вызвав крушение обоих самолетов, в результате чего погибли команда пассажирского самолета, десять пассажиров и советский пилот. Когда русские злились, всегда страдал и кто-то другой. На следующее утро Советы объявили, что ввозить немецкие марки в Восточную Германию — преступление. Это относилось и к Берлину, было сказано в постановлении, как к «части советской зоны». Американцы немедленно осудили эту фразу, заявив, что Берлин — интернациональный город, но напряженность росла, и беспокойство Карлы не проходило. В понедельник Западная Германия ввела новую валюту. Во вторник у дома Карлы появился курьер Красной Армии и вызвал ее в муниципалитет. Ее уже так вызывали, но все равно, когда она вышла из дома, ей стало страшно. Ничто не мешало русским ее арестовать. Коммунисты точно так же злоупотребляли властью, как и нацисты. Они даже стали использовать старые концентрационные лагеря. Знаменитая Красная ратуша была разрушена бомбами, и городские власти располагались в новом здании на Парокельштрассе. Оба здания находились в районе Митте, где жила Карла, — теперь это была советская зона. Явившись туда, Карла увидела исполняющую обязанности мэра Луизу Шредер и других, тоже вызванных на собрание, которое проводил офицер связи майор Очкин. Он проинформировал их, что валюта Восточной Германии будет изменена и в будущем в советской зоне будет иметь хождение только остмарка. Исполняющая обязанности мэра немедленно увидела уязвимое место. — Вы хотите сказать, что это положение будет действовать на всей территории Берлина? — Да. Фрау Шредер запугать было нелегко. — По действующему в городе законодательству, советские оккупационные власти не могут вводить это положение для других секторов, — твердо сказала она. — Необходимо обсудить это с представителями других союзных государств. — Они возражать не станут, — и он вручил ей листок бумаги. — Это декрет маршала Соколовского. Представьте его завтра городскому совету. Вечером Карла, ложась с Вернером в постель, сказала: — Видишь, какая у русских тактика. Если городской совет примет декрет, демократически настроенным западным союзникам будет трудно опротестовать его. — Но совет его не примет. Коммунисты в меньшинстве, а больше никто за остмарку голосовать не будет. — Да. Вот я и думаю, какой козырь маршал Соколовский прячет в рукаве. На следующее утро в газетах писали, что с пятницы в Берлине будут конкурировать две валюты: немецкая марка и восточная марка. Оказалось, что американцы тайком ввезли в деревянных ящиках с маркировкой «Clay» and «Bird Dog» и попрятали в укромных местах по всему Берлину 250 миллионов новых марок. В течение дня до Карлы начали доходить слухи из Западной Германии. Новые деньги чуть ли не чудо там сотворили. За одну ночь в витринах магазинов появились новые товары: корзинки с вишнями и аккуратно связанные пучки моркови из окрестных сел, масло, яйца и выпечка и долго хранившиеся на складах такие предметы роскоши, как новые туфли, дамские сумочки и даже чулки — по четыре немецких марки за пару. Люди ждали, когда можно будет продавать товары за настоящие деньги. После обеда Карла отправилась в муниципалитет — на заседание совета, назначенное на четыре часа дня. Приблизившись, она увидела, что на улицах вокруг здания припаркованы десятки красноармейских грузовиков, а их водители бродят вокруг и курят. Машины в основном были американские, должно быть полученные Советским Союзом по лендлизу во время войны. Об их намерениях она начала догадываться, когда до нее стал доноситься шум неуправляемой толпы. Она заподозрила, что припрятанным в рукаве козырем советского губернатора была полицейская дубинка. Перед зданием муниципалитета над толпой в несколько тысяч человек — большинство было со значками коммунистической партии — реяли красные флаги. От грузовиков, на которых стояли динамики, гремели гневные речи, и толпа скандировала: «Позор сепаратистам!» Как ей попасть внутрь здания, Карла не знала. Горстка полицейских равнодушно наблюдала, не делая попыток помочь депутатам пройти через толпу. Карла с болью вспомнила, что вот таким же было отношение полицейских в тот день, когда пятнадцать лет назад коричневорубашечники громили редакцию ее матери. Она была совершенно уверена, что депутаты от коммунистов уже внутри и что если социал-демократы не попадут в здание, то меньшинство примет декрет и заявит, что это законно. Она сделала глубокий вдох и стала протискиваться через толпу. Несколько шагов ей удалось сделать незамеченной. Потом кто-то ее узнал. «Американская проститутка!» — крикнул кто-то, указывая на нее. Она целеустремленно двигалась дальше. Кто-то другой плюнул на нее, и сгусток слюны повис на платье. Она продолжала путь, но ею овладела паника. Ее окружали люди, которые ее ненавидели, это было совсем незнакомое чувство, и ей захотелось бежать отсюда. Ее толкнули, но она удержалась на ногах. Чья-то рука ухватила ее за платье, и она вырвалась. Раздался звук рвущейся ткани. Она чуть не завизжала. Что они сделают, сорвут с нее всю одежду? Она услышала, что кто-то еще пробивается сквозь толпу следом за ней, и, обернувшись, увидела Генриха фон Кесселя, мужа Фриды. Он добрался до нее, и дальше они пошли уже вместе. Генрих действовал более энергично, наступал на ноги и вовсю работал локтями, и вместе они двигались быстрее и наконец добрались до двери и вошли. Но пытка еще не закончилась. Внутри тоже были коммунисты-демонстранты, их были сотни. По коридорам приходилось пробиваться. В конференц-зале демонстранты были повсюду — не только на галерее для публики, но и на местах депутатов. И вели они себя так же агрессивно, как и снаружи. Кое-кто из социал-демократов был уже там, другие появились следом за Карлой. Каким-тообразом из шестидесяти трех большинство смогло проложить себе дорогу сквозь толпу. Карла почувствовала облегчение. Врагам не удалось запугать их. Когда спикер собрания призвал к порядку, член совета от коммунистов, вскочив на скамью, потребовал, чтобы демонстранты остались. Когда он увидел Карлу, то крикнул: «А предателей — вон отсюда!» Как это все ужасно напоминало тридцать третий год: угрозы, запугивания, применение грубой силы против демократии. Карла была в отчаянии. Взглянув на галерею, она с ужасом заметила в орущей толпе своего брата Эрика. — Ты же немец! — закричала она на него. — Ты жил при нацистах. Неужели тебя это ничему не научило? Казалось, он ее не слышал. Фрау Шредер стояла на трибуне, призывая всех успокоиться. Демонстранты свистели и осыпали ее насмешками. Возвысив голос до крика, она произнесла: — Если городской совет не сможет нормально проводить обсуждение в этом здании, я перенесу собрание в американский сектор! Хулиганские выходки продолжились, но двадцать шесть депутатов-коммунистов поняли, что такой вариант не будет отвечать их цели. Если городской совет один раз проведет заседание вне советской зоны, то это может повториться, а потом войти в обыкновение, и коммунисты уже не смогут на него воздействовать. После короткого спора один из них встал и велел демонстрантам выйти. Они потянулись к выходу, распевая «Интернационал». — Совершенно ясно, кто ими руководит, — сказал Генрих. Наконец стало тихо. Фрау Шредер рассказала о требовании русских и объяснила, что ввести его в действие вне советской зоны Берлина невозможно, если его не утвердят остальные союзные государства. Представитель коммунистов произнес речь, в которой обвинил фрау Шредер в подчинении непосредственно Нью-Йорку. Со всех сторон посыпались яростные обвинения и оскорбления. Наконец стали голосовать. Коммунисты единодушно поддержали декрет Советов, обвинив всех остальных в исполнении приказов извне. Все остальные проголосовали против, и акция провалилась. Берлин отказался подчиниться угрозам. Карла была измучена, но торжествовала. Однако еще ничего не кончилось. Когда они расходились, было уже семь часов вечера. Большая часть толпы рассеялась, но костяк хулиганов все еще слонялся у входа. Пожилую женщину-депутата, вышедшую из муниципалитета, проводили ударами кулаков и пинками. Полиция безучастно смотрела. Карла с Генрихом вышли через боковую дверь в компании нескольких друзей, надеясь скрыться незамеченными, но за выходом наблюдал один из коммунистов с велосипедом. Он быстро укатил. Депутаты поспешили прочь, но тот вернулся с несколькими головорезами. Кто-то подставил ножку, и Карла упала на землю. Ее больно ударили ногой — раз, другой, третий. Она в ужасе закрывала руками живот. Карла была беременна уже почти три месяца, а чаще всего именно на этом сроке случаются выкидыши. Неужели дитя Вернера погибнет, в отчаянии думала она, — на улице Берлина, от побоев бандитов-коммунистов? Но вот они исчезли. Депутаты поднялись с земли. Никто особенно тяжело не пострадал. Они и дальше двинулись вместе, опасаясь продолжения, но, похоже, коммунисты решили, что избили достаточно людей для одного дня. Домой Карла попала в восемь вечера. Эрик не появлялся. Вернер был вне себя, когда увидел ее синяки и порванное платье. — Что случилось? — воскликнул он. — Что с тобой? Она залилась слезами. — Тебе плохо? Может быть, поедем в больницу? — спросил Вернер. Она энергично замотала головой. — Я не из-за этого, — сказала она. — Это просто синяки. Бывало и похуже… — Она тяжело опустилась на стул. — Боже, как я устала! — Кто это сделал? — яростно спросил он. — Обычные люди, — сказала она. — Эти называют себя не нацистами, а коммунистами, но они такие же. Снова начинается тридцать третий год. Вернер обнял ее. Она не могла успокоиться. — Как долго у власти бандиты и убийцы! — всхлипывала она. — Кончится это когда-нибудь?IV
Той ночью советское агентство новостей выпустило сообщение. С шести часов утра в Берлине прекращается въезд и выезд всего пассажирского и грузового транспорта — поездов, автомобилей и речных барж. Никакие товары не будут пропускать: ни еду, ни молоко, ни медикаменты, ни уголь. Поскольку электростанциям придется прекратить работу, то электроснабжение урезали — только для западных секторов. Город оказался в блокаде. Ллойд Уильямс находился в британском военном штабе. В парламенте наступили короткие каникулы, и Эрни Бевин уехал в отпуск на южное побережье Англии, в Сэндбэнкс. Но его настолько волновало происходящее в Берлине, что он послал туда Ллойда, чтобы тот наблюдал, как происходит введение новой валюты, и держал его в курсе. Дейзи с Ллойдом не поехала. Их младшему сыну Дэйви было всего шесть месяцев, а кроме того, Дейзи с Евой Мюррей занимались созданием в Хокстоне женской клиники контроля за деторождением, которая вот-вот должна была открыться. Ллойд отчаянно боялся, что этот кризис приведет к войне. Он уже сражался в двух войнах и совершенно не хотел увидеть третью. У него было двое маленьких детей, и он надеялся, что они будут жить в мире без войн. Он был женат на самой хорошенькой, самой чувственной и самой очаровательной женщине на планете и хотел провести рядом с ней много десятков лет. Генерал Клэй, американский генерал-губернатор, помешанный на своей работе, приказал подчиненным готовить вооруженный конвой, чтобы пробиться по автотрассе от находящегося на западе Хельм-штедта прямиком через советскую территорию в Берлин, сметая все на своем пути. Ллойд узнал про этот план одновременно с британским губернатором, сэром Брайаном Робертсоном, и услышал, как тот по-солдатски кратко отчеканил: — Если Клэй это сделает, будет война. Но ничто другое не имело смысла. Поговорив с младшими помощниками Клэя, Ллойд узнал, что у американцев появились другие предложения. Военный министр Кеннет Роял хотел остановить денежную реформу. Клэй ответил ему, что дело зашло слишком далеко, чтобы давать задний ход. Тогда Роял предложил эвакуировать всех американцев. Клэй сказал, что именно этого Советы и добиваются. Сэр Брайан предложил снабжать город по воздуху. Многие полагали это невозможным. Кто-то подсчитал, что Берлину ежедневно требуется 4000 тонн продуктов и топлива. Хватит ли самолетов всего мира, чтобы возить столько грузов? Никто не знал. Тем не менее сэр Брайан приказал Королевской авиации приступать. В пятницу во второй половине дня сэр Брайан отправился к Клэю, и Ллойда пригласили быть в числе сопровождающих. Сэр Брайан сказал генералу: — Русские могут преградить дорогу вашему конвою и ждать, хватит ли у вас духа их атаковать; но я не думаю, что они станут сбивать самолеты. — Не представляю, как нам удастся доставлять нужное количество грузов по воздуху, — сказал Клэй. — Я тоже, — ответил сэр Брайан. — Но мы будем это делать, пока не придумаем что-нибудь получше. Клэй снял трубку. — Соедините меня с генералом Лемэй в Висбадене, — сказал он. Спустя минуту он произнес: — Кертис, у тебя есть самолеты, на которых можно возить уголь? Возникла пауза. — Уголь, — повторил Клэй уже громче. Снова пауза. — Да, именно это я и сказал: уголь. Потом Клэй обернулся к сэру Брайану. — Он говорит, что авиация Соединенных Штатов может перевозить что угодно. Англичане вернулись в свой штаб. В субботу Ллойд взял армейского шофера и отправился в советский сектор по личному делу. Он поехал по тому адресу, где был пятнадцать лет назад у семьи фон Ульрихов. Он знал, что Мод по-прежнему жила там. В конце войны его мама и Мод возобновили переписку. В письмах Мод пыталась делать вид, что все хорошо, хотя было понятно, что они переживают тяжелые лишения. Помощи она не просила — и в любом случае Этель ничего не могла бы для нее сделать: в Англии питание было все еще по карточкам. Дом выглядел совершенно иначе. В 1933 году это был красивый особняк, немного запущенный, но все еще элегантный. Теперь это была старая развалина. Почти во всех окнах вместо стекол были доски или газеты. На каменной кладке виднелись следы от пуль, а садовая стена обвалилась. Деревянные рамы и перила давно не красили. Ллойд несколько секунд посидел в машине, глядя на дом. Когда он был здесь в последний раз, Гитлер только-только стал канцлером Германии. Тогда юный Ллойд и не представлял себе, какие ужасы увидит мир. Ни он, и никто другой не подозревал, как близко подойдет фашизм к победе над всей Европой и какие жертвы придется принести, чтобы его победить. Он почувствовал себя чем-то похожим на этот старый дом фон Ульрихов: потрепанный, обстрелянный, разбомбленный, он все еще держался. Он прошел по дорожке к дому и, постучав, узнал служанку, открывшую дверь. — Здравствуйте, Ада, вы меня не помните? — спросил он по-немецки. — Я Ллойд Уильямс. Внутри дом выглядел получше, чем снаружи. Ада провела его в гостиную. На рояле в стеклянной вазе стояли цветы. Диван был накрыт ярким одеялом — конечно, чтобы скрыть дыры в обивке. Заклеенные газетами окна пропускали удивительно много света. В комнату вошел двухлетний мальчик и оглядел Ллойда с ног до головы с откровенным любопытством. Одежду его явно шили дома, во внешности было что-то восточное. — Ты кто? — спросил он. — Меня зовут Ллойд. А ты кто? — Валли, — сказал он. Потом он снова выбежал из комнаты, и Ллойд услышал, как он сказал кому-то: — Этот дядя так смешно разговаривает! «Вот тебе и хороший немецкий», — подумал Ллойд. Потом он услышал голос пожилой женщины: — Не надо так говорить! Это невежливо. — Извини, бабушка. И в комнату вошла Мод. Ллойд был поражен ее внешностью. Ей было под шестьдесят, но выглядела она на семьдесят. Ее волосы поседели, лицо было изможденным, а синее шелковое платье — поношенным. Она поцеловала его в щеку морщинистыми губами. — Ллойд Уильямс, как я рада тебя видеть! «Это моя тетя», — со странным чувством подумал Ллойд. Но она об этом не знала: Этель сохранила тайну. Следом за Мод вошла Карла — ее было не узнать — и ее муж. Ллойд видел Карлу не по годам развитой одиннадцатилетней девочкой; теперь, подсчитал он, ей было двадцать шесть лет. Несмотря на осунувшийся вид — как у большинства немцев, — она была хорошенькая и держалась так уверенно, что Ллойда это удивило. Что-то в ее позе навело его на мысль, что, возможно, она беременна. Из писем Мод он знал, что Карла вышла замуж за Вернера, который как был в 1933-м славным и обаятельным, так и остался. Они посидели с часок, рассказывая о произошедших событиях. Семья прошла через немыслимые кошмары, и они так и говорили, но у Ллойда оставалось чувство, что о самых ужасных подробностях они умалчивают. Он рассказал им о Дейзи и Еве. Во время разговора в комнату вошла девочка-подросток и спросила Карлу, можно ли ей пойти к подруге. — Это наша дочь, Ребекка, — сказала Ллойду Карла. Девочке было лет шестнадцать, и Ллойд подумал, что, должно быть, она приемная. — А уроки ты сделала? — спросила Карла девочку. — Я сделаю завтра утром. — Пожалуйста, сделай сейчас, — твердо сказала Карла. — Ну, мама! — Не спорь, — сказала Карла. Она снова повернулась к Ллойду, и Ребекка выскочила из комнаты. Они заговорили о кризисе. Карла, как депутат, хорошо понимала ситуацию. Будущее Берлина представлялось ей очень печальным. Она полагала, что русские просто будут морить голодом население, пока Запад не сдастся и не отдаст город целиком в распоряжение Советов. — Позвольте, я покажу вам кое-что, способное изменить ваше мнение, — сказал Ллойд. — Давайте совершим небольшую поездку. Мод осталась дома с Валли, а Карла и Вернер поехали с Ллойдом. Он велел шоферу отвезти их в Темпельхоф — аэропорт в американском секторе. Когда они приехали, он подвел их к высокому окну, откуда можно было смотреть на летное поле. Там, на взлетно-посадочной полосе, выстроились друг за другом самолеты «Скайтрэйн С-47», больше десятка, некоторые с американской звездой, некоторые с опознавательным знаком британской авиации. Их грузовые люки были открыты, и у каждого стояло по грузовику. Немецкие носильщики и американские летчики разгружали самолеты. Среди грузов были мешки с мукой, бочки с керосином, коробки с медикаментами и деревянные ящики, в которые были упакованы тысячи бутылок молока. Пока они смотрели, разгруженные самолеты отгоняли в сторону, и приземлялись новые. — Это потрясающе, — сказала Карла, с горящими глазами наблюдая за разгрузкой. — Я никогда ничего подобного не видела! — Никогда ничего подобного и не было, — ответил ей Ллойд. — Но смогут ли англичане и американцы продолжать поставки? — сказала она. — Я думаю, нам придется. — Но как долго? — Сколько понадобится, — сказал Ллойд. И они смогли.Глава 25
1949 год
I
Двадцать девятого августа 1949 года, почти в самой середине века, Володя Пешков находился на плато Устюрт, в Казахстане, к западу от Каспийского моря. Это была каменистая пустыня далеко на юге СССР, где кочевники пасли коз — почти как в библейские времена. Володя сидел в военном грузовике, неприятно подпрыгивавшем на ухабистой дороге. Над ландшафтом, состоящим из камней, песка и низкорослого колючего кустарника, вставал рассвет. Костлявый верблюд, одиноко стоявший у дороги, проводил проезжающий грузовик недобрым взглядом. В сумеречной дали Володя увидел башню для бомбы, освещенную вереницей прожекторов. Зоя и другие ученые создали первую атомную бомбу по чертежам, которые Володя получил в Санта-Фе у Вилли Фрунзе. Это была плутониевая бомба имплозивного типа. Были и другие схемы, но эта сработала уже дважды: в Нью-Мексико и в Нагасаки. Поэтому и сегодня она должна сработать. Бомба получила кодовое название «РДС-1», но сами они называли ее «Первая молния». Володин грузовик остановился перед башней. Взглянув наверх, он увидел на платформе группу ученых, возившихся с кабелями, идущими к детонаторам на корпусе бомбы. Фигура в синем комбинезоне сделала шаг назад, качнула светловолосой головой: Зоя. Володя почувствовал прилив гордости. «Моя жена! — подумал он. — Лучший физик — и мать двоих детей!» Она совещалась с двумя коллегами, три головы сблизились, споря. Володя надеялся, что все в порядке. Только эта бомба сейчас могла спасти Сталина. Все остальное сейчас обернулось против Советского Союза. Западная Европа решительно выбрала демократию — ее отпугнула от коммунизма кремлевская тактика запугивания и подкупил взятками план Маршалла. Советский Союз уже даже не мог контролировать Берлин — воздушный мост без перерыров существовал уже почти год, и Советский Союз сдался и открыл железные и автомобильные дороги. В Восточной Европе Сталин сохранял власть лишь с помощью грубой силы. Трумэн был вновь избран президентом и мнил себя главой мира. Американцы накапливали ядерное оружие и размещали в Британии бомбардировщики «B-29», готовые превратить Советский Союз в радиоактивную пустыню. Но сегодня все могло измениться. Если бомба взорвется так, как должна, СССР и США вновь окажутся на равных. Когда Советский Союз сможет угрожать Америке ядерными разрушениями, с американским доминированием в мире будет покончено. Володя уже не знал, к добру это или к худу. Если бомба не взорвется — и Зою и Володю наверняка репрессируют, отправят в лагеря или просто расстреляют. Володя уже поговорил с родителями, и они обещали заботиться о Коте и Галинке. Как и в том случае, если в ходе испытаний Володя и Зоя погибнут. В прибывающем свете дня Володя увидел рассыпанные на разном расстоянии от башни разнообразные постройки: дома из кирпича и дерева, мост над пустотой и вход в какое-то подземное строение. По-видимому, военные хотели испытать силу взрыва. Приглядевшись повнимательнее, он увидел грузовики, танки, старые самолеты и предположил, что они помещены там с той же целью. Ученые собирались исследовать и влияние атомного взрыва на живые существа: там были лошади, коровы, овцы, собаки в будках. Совещавшиеся на платформе нашли решение. Трое ученых покивали и вернулись к работе. Через несколько минут Зоя спустилась и поздоровалась с мужем. — Все в порядке? — спросил он. — Мы думаем, что да, — ответила Зоя. — Вы — думаете, что да? — Ну конечно, — пожала она плечами, — мы же никогда раньше этого не делали. Они сели в грузовик и поехали — через и так уже пустынные земли — к далекому бункеру управления. Сразу же за ними ехали другие ученые. В бункере все они надели защитные сварочные очки. Пошел отсчет. Когда осталось шестьдесят секунд, Зоя взяла Володю за руку. Когда осталось десять секунд, он улыбнулся ей и сказал: — Я тебя люблю! Когда осталась секунда, он затаил дыхание. Потом ему показалось, словно внезапно взошло солнце. Пустыню залил яркий свет — ярче, чем в полдень. В стороне, где находилась бомба, поднялся огненный шар — невозможно высоко, до самой луны. Володю поразили неистовые цвета огненного шара: зеленый, сиреневый, оранжевый, фиолетовый. Шар превратился в гриб, и шляпка-зонт продолжала подниматься. Теперь их ушей достиг звук: грохот, словно самая большая в Красной Армии пушка выстрелила всего в метре от них; а после — громовые раскаты, напомнившие Володе ужасную бомбардировку Зееловских высот. Наконец облако стало рассеиваться и шум стих. Наступила долгая потрясенная тишина. Кто-то сказал: — Господи, такого я себе и представить не мог. Володя обнял жену. — У вас получилось! — сказал он. Она осталась серьезной. — Да, — сказала она. — Но что именно у нас получилось? — Вы спасли коммунизм, — сказал Володя.II
— Русские сделали бомбу по чертежам нашей бомбы «Толстяк», которую мы сбросили на Нагасаки, — сказал агент контрразведки Билл Бикс. — Кто-то дал им эти чертежи. — Откуда вы знаете? — спросил его Грег. — От перебежчика. Они сидели у Бикса в выстланном коврами кабинете в штаб-квартире ФБР. Было девять часов утра. Бикс был без пиджака. На рубашке под мышками виднелись пятна пота, хотя в помещении было достаточно прохладно — работали кондиционеры. — По словам этого парня, — продолжал Бикс, — полковник разведки Красной Армии получил чертежи от одного из ученых, принимавших участие в «Манхэттенском проекте». — А он не сказал от кого? — Что за ученый, он не знает. Потому я и пригласил вас. Нам нужно найти предателя. — ФБР тогда их всех проверяло. — И большинство были политически неблагонадежными! Только мы ничего не могли с этим поделать. Но вы знали их лично. — А кто этот полковник Красной Армии? — Я как раз хотел сказать. Вы его знаете. Его имя — Владимир Пешков. — Мой брат по отцу! — Да. — Я бы на вашем месте заподозрил меня, — сказал Грег со смешком, но почувствовал себя очень неуютно. — О, еще бы, конечно, мы подозревали, — сказал Бикс. — В отношении вас было проведено такое тщательное расследование, какого я еще не видел за двадцать лет работы в Бюро. — Да что вы говорите! — Грег взглянул на него с сомнением. — Ваш мальчик хорошо учится, не так ли? Грег был ошарашен. Кто мог рассказать ФБР о Джорджи? — Вы о моем крестнике? — сказал он. — Грег, я сказал — тщательное расследование. Мы знаем, что это ваш сын. Грег почувствовал раздражение, но подавил его. Когда он работал в разведке, то раскапывал личные тайны многих подозреваемых. Он не имел права возмущаться. — С вас подозрения сняты. — Счастлив это слышать. — Тем не менее наш перебежчик настаивал, что чертежи передал скорее ученый, а не обычный военный, задействованный в проекте. — Когда я видел Володю в Москве, — задумчиво сказал Грег, — он мне сказал, что никогда не был в Соединенных Штатах. — Он солгал, — сказал Бикс. — Он приезжал сюда в сентябре 1945-го. Неделю он провел в Нью-Йорке. Потом мы потеряли его из виду на восемь дней. Потом он снова ненадолго появился и отправился домой. — Потеряли на восемь дней? — Да. Нам стыдно. — Времени достаточно, чтобы доехать до Санта-Фе, пробыть там пару дней и вернуться. — Верно, — сказал Бикс, наклонившись к нему через стол. — Но подумайте: если ученый был уже завербован, почему с ним не связались через его постоянного связного? Зачем для разговора с ним отправлять кого-то из Москвы? — Вы думаете, что предателя завербовали за этот двухдневный визит? Мне кажется, это слишком уж быстро. — Может быть, он работал на них раньше, но прекратил. Как бы там ни было, нам кажется, Советам потребовалось послать кого-то, кого этот ученый уже знал. А это означает, что должна быть связь между Володей и одним из ученых. — Бикс указал на боковой столик с коричневыми картонными папками. — Ответ где-то здесь. Это наши досье на каждого из ученых, имевших доступ к этим чертежам. — И чего вы от меня хотите? — Чтобы вы их просмотрели. — Но разве это не ваша работа? — Мы уже сделали это. И ничего не нашли. Мы надеемся, что вы заметите что-то, что упустили мы. Я посижу здесь, составлю вам компанию, буду заниматься какой-нибудь бумажной работой… — Это дело долгое. — У нас весь день впереди. Грег нахмурился. Неужели они знают… — До конца дня у вас ничего не запланировано, — уверенно сказал Бикс. Грег пожал плечами. — У вас есть кофе? Он получил кофе с пончиками, потом еще кофе, потом сэндвич, когда настало время ланча, потом банан около четырех часов дня. Он прочитал все известные подробности из жизни ученых, их жен и детей: про их детство, образование, карьеру, любовь и брак, достижения, чудачества и грехи. Доедая последний кусочек банана, он вдруг произнес: — О господи, чтоб тебя! — Что там? — сказал Бикс. — Вилли Фрунзе учился в Берлинской мужской академии! — воскликнул Грег, торжествующе хлопнув папкой по столу. — И что? — И Володя тоже! Он мне говорил! Бикс в волнении ударил по столу. — Школьные друзья! Вот в чем дело! Попался, ублюдок! — Это же не доказательство, — сказал Грег. — О, не волнуйтесь, он сознается. — Откуда у вас такая уверенность? — Эти ученые считают, что эти знания нужно не держать в тайне, а подарить всему миру. Он попытается оправдаться, доказывая, что сделал это для блага человечества. — Может, так и есть. — Все равно он отправится на электрический стул, — сказал Бикс. Грег вдруг почувствовал, что его знобит. Вилли Фрунзе казался ему славным парнем. — На электрический стул? — Спорю на что угодно. Поджарят, как пить дать! Бикс оказался прав. Вилли Фрунзе был признан виновным в измене, приговорен к смерти и умер на электрическом стуле. Как и его жена.III
Дейзи смотрела, как ее муж завязывает белый галстук-бабочку и надевает превосходно сидящий фрак. — Выглядишь на миллион долларов, — сказала она, и совершенно искренне. Он мог бы стать кинозвездой. Она вспомнила, каким он был тринадцать лет назад — в одолженном костюме, на балу в Тринити, — и почувствовала приятную дрожь ностальгии. Он выглядел тогда просто отлично, даже во фраке на два размера больше. Они сейчас жили в Вашингтоне, в постоянном номере ее отца в отеле «Риц-Карлтон». Ллойд был сейчас младшим министром Министерства иностранных дел Британии и прибыл с дипломатическим визитом. Родители Ллойда Этель и Берни были рады посмотреть недельку за двумя внуками. Сегодня Дейзи с Ллойдом отправлялись на бал в Белый дом. Она была в сногсшибательном платье от Кристиана Диора, розовом, атласном, с невероятно пышной юбкой в бесконечных складках сияющего тюля. После стольких лет аскетизма военного времени она была в восторге от возможности вновь покупать наряды в Париже. Дейзи вспомнила бал в яхт-клубе Буффало в 1935 году — тогда ей казалось, что это событие разрушило ее жизнь. Было очевидно, что Белый дом — намного важнее, но она знала: что бы сегодня ни произошло, это не сможет разрушить ее жизнь. Пока она размышляла об этом, Ллойд помог ей надеть драгоценности ее матери — колье и серьги с розовыми бриллиантами. В девятнадцать лет она отчаянно стремилась быть принятой в высшем обществе. Сейчас она не могла себе представить, чтобы ее волновали подобные вещи. Пока Ллойд считал, что она выглядит изумительно, больше ничье мнение ее не интересовало. И единственным, кроме Ллойда, человеком, чье одобрение ее хотелось заслужить, была ее свекровь Эт Леквиз, не имевшая высокого положения в обществе и наверняка никогда не носившая парижских платьев. Интересно, неужели каждая женщина, оглядываясь назад, думает, какой глупой она была в молодости? Дейзи снова подумала об Этель, которая определенно сделала в молодости глупость — забеременела он своего женатого любовника, но никогда не произнесла ни слова сожаления об этом. Может быть, это и есть правильное отношение. Дейзи взвесила собственные ошибки: была помолвлена с Чарли Фаркуарсоном, отвергла Ллойда, вышла замуж за Малыша Фицгерберта. Вряд ли она была в состоянии, оглядываясь назад, думать о хороших последствиях этих решений. На самом деле только когда ее категорически отвергло высшее общество и она нашла утешение на кухне у Этель в Олдгейте, ее жизнь изменилась к лучшему. Она перестала стремиться к высокому положению и узнала, что такое настоящая дружба, — и с тех пор была счастлива. И теперь, когда положение в обществе больше не волновало ее, она любила приемы еще больше. — Готова? — сказал Ллойд. Она была готова. Она надела вечернюю накидку, тоже от Диора, купленную вместе с платьем. Они вошли в лифт, вышли из отеля и сели в ожидающий лимузин.IV
В канун Рождества Карла уговорила маму сыграть на рояле. Мод не играла уже несколько лет. Может быть, ее это печалило, возвращая воспоминания о Вальтере: они всегда играли и пели вместе, и она часто рассказывала детям, как пыталась, но безуспешно, научить его играть рэгтайм. Но теперь она уже не рассказывала эту историю, и Карла подозревала, что теперь рояль напоминал Мод про Хоакима Коха, молодого офицера, приходившего к ней брать уроки игры на фортепиано, которого она обманула и соблазнила, а Карла с Адой убили в кухне. Карла и сама не могла отгородиться от воспоминаний о том кошмарном вечере, особенно — как они избавились от тела. Она ни о чем не жалела, они поступили правильно, но все равно она предпочла бы забыть об этом. Однако Мод наконец согласилась сыграть рождественский гимн «Тихая ночь»[48], чтобы они спели хором. Вернер, Ада, Эрик и трое детей — Ребекка, Валли и младшая Лили — собрались в гостиной возле старенького «Стейнвея». Карла поставила на рояль свечу и рассматривала лица родных среди колеблющихся теней, пока они пели знакомые слова немецкого рождественского гимна. Валли, которого обнимал Вернер, через несколько недель должно было исполниться четыре года, и он старался петь вместе со всеми, угадывая слова и мелодию. Глаза у него были восточные, как у отца-насильника. Карла решила, что ее местью будет воспитать сына таким, чтобы он относился к женщинам с нежностью и уважением. Эрик пел слова гимна от всей души. Он поддерживал советский режим слепо, как прежде поддерживал нацистов. Карла сначала чувствовала ярость и растерянность, но теперь она видела в этом печальную логику. Такие, как он, не в состоянии справиться с ситуацией и так боятся жизни, что предпочитают жить при жестком правлении, чтобы получать указания, что им делать и что им думать, от власти, не допускающей своеволия. Они были глупы и опасны, но их было ужасно много. Карла с любовью посмотрела на своего мужа, все еще красавца в тридцать лет. Она вспомнила, как в девятнадцать лет целовалась с ним, и не только на переднем сиденье его восхитительного автомобиля, завезшего ее в Грюнвальд. Она и сейчас любила целоваться с ним. Обдумывая прошедшее с тех пор, она о многом жалела, и больше всего — о смерти отца. Она постоянно чувствовала, как ей его не хватает, и до сих пор плакала, вспоминая, как он лежал в прихожей, так жестоко избитый, что не дожил до приезда врача. Но умирать приходится всем, а отец отдал жизнь, чтобы мир стал лучше. Если бы среди немцев было больше таких смелых, как он, нацисты бы не пришли к власти. Она хотела делать все, что делал он: хорошо вырастить детей, внести вклад в политику своей страны, любить и быть любимой. И больше всего ей хотелось, чтобы, когда она умрет, ее дети могли сказать, как она говорила об отце, что ее жизнь прошла не напрасно и что благодаря ей жить в мире стало лучше. Гимн закончился. Мод взяла последний аккорд, и маленький Валли наклонился и задул свечу.
Книга III. Граница вечности
Список действующих лиц
Американцы
Семейство Дьюаров: Камерон Дьюар Урсула Бип Дьюар, его сестра Вуди Дьюар, его отец Белла ДьюарСемейство Пешковых-Джейксов: Джордж Джейкс Джеки Джейкс, его мать Грег Пешков, его отец Лев Пешков, его дед Марга, его бабушка
Семейство Марквандов: Верина Маркванд Перси Маркванд, ее отец Бэйб Ли, ее мать
Сотрудники ЦРУ: Флоренс Гиари Тоуни Савино Тим Теддер Кит Дорсет
Прочие: Мария Саммерс Джозеф Хьюго, агент ФБР Ларри Мохинни, помощник начальника штаба ВВС США Нелли Фордхэм, старая любовь Грега Пешкова Деннис Уилсон, помощник Бобби Кеннеди Скип Дикерсон, помощник Линдона Джонсона Леопольд Ли Монтгомери, репортер Херб Гоулд, тележурналист программы «Сегодня» Сузи Кэннон, репортер светской хроники Фрэнк Линдеман, владелец телевизионной сети
Исторические личности: Джон Кеннеди, 35-й президент США Джеки, его жена Бобби Кеннеди, его брат Дейв Пауэре, личный секретарь президента Кеннеди Пьер Сэлинджер, пресс-секретарь президента Кеннеди Преподобный Мартин Лютер Кинг, основатель Конференции христианских лидеров Юга Линдон Джонсон, 36-й президент США Ричард Никсон, 37-й президент США Джимми Картер, 39-й президент США Рональд Рейган, 40-й президент США Джордж Буш, 41-й президент США
Англичане:
Семейство Леквизов-Уилъямсов: Дейв Уильямс Иви Уильямс, его сестра Дейзи Уильямс, его мать Ллойд Уильямс, член парламента, его отец Этель Леквиз, бабушка ДейваСемейство Мюрреев: Джаспер Мюррей Анна Мюррей, его сестра Ева Мюррей, его мать
Музыканты поп-групп «Гвардейцы» и «Плам Нелли»: Ленни, двоюродный брат Дейва Уильямса Лу, барабанщик Баз, бас-гитарист Джеффри, лид-гитарист
Прочие: Граф Фицгерберт Сам Кейкбред, друг Джаспера Мюррея Байрон Честерфилд (настоящее имя Брайан Чесновиц), музыкальный агент Хэнк Ремингтон (настоящее имя Харри Райли), поп-король Эрик Чапман, сотрудник студии звукозаписи
Немцы:
Семейство Франков: Ребекка Гофман Карла Франк, названная мать Ребекки Валли Франк, сын Карлы Лили Франк, дочь Вернера и Карлы Мод фон Ульрих, урожденная Фицгерберт, мать Карлы Ганс Гофман, муж РебеккиПрочие: Бернд Гельд, школьный учитель Каролин Кунц, исполнительница народных песен Одо Фосслер, священник
Исторические личности: Вальтер Ульбрихт, первый секретарь Социалистической единой партии Германии Эрих Хонеккер, преемник Ульбрихта Эгон Кренц, преемник Хонеккера
Поляки:
Станислав Павляк, армейский офицер Лидка, подружка Камерона Дьюара Данута Горская, активистка «Солидарности»Исторические личности: Анна Валентинович, крановщица Лех Валенса, лидер профобъединения «Солидарность» Генерал Ярузельский, премьер-министр
Русские:
Семейство Дворкиных-Пешковых Таня Дворкина, журналист Димка Дворкин, помощник кремлевских лидеров, Танин близнец Нина, подруга Димки Аня Дворкина, их мать Григорий Пешков, их дед Катерина Пешкова, их бабушка Владимир, их дядя Зоя, жена ВладимираПрочие: Даниил Антонов, редактор редакции очерков ТАСС Петр Опоткин, главный редактор редакции очерков Василий Енков, диссидент Наталья Смотрова, должностное лицо в министерстве иностранных дел Ник Смотров, муж Натальи Евгений Филиппов, помощник министра обороны Родиона Малиновского Вера Плетнер, секретарь Димки Валентин, друг Димки Маршал Михаил Пушной
Исторические личности: Никита Сергеевич Хрущев, первый секретарь ЦК КПСС Андрей Громыко, министр иностранных дел при Хрущеве Родион Малиновский, министр обороны при Хрущеве Алексей Косыгин, председатель Совета министров Леонид Брежнев, преемник Хрущева Юрий Андропов, преемник Брежнева Константин Черненко, преемник Андропова Михаил Горбачев, преемник Черненко
Прочие иностранцы: Паз Олива, кубинский генерал Фредерик Биро, венгерский политик Енох Андерсен, датский бухгалтер
Часть I. Стена (1961 год)
Глава 1
Ребекку Гофман: вызвали в тайную полицию в дождливый понедельник 1961 года. Утро начиналось как обычно. Муж вез ее на работу в своем светло-коричневом «трабанте-500». На красивых улицах центрального Берлина кое-где еще оставались пустыри после бомбежек времен войны, а бетонные здания торчали, как инородные вставные зубы. Ведя машину, Ганс думал о своей работе. — Суды служат судьям, адвокатам, полиции, правительству — всем, но только не жертвам преступлений, проговорил он. — Такое может быть в западных капиталистических странах, но при коммунистическом режиме суды, несомненно, должны служить народу. Похоже, мои коллеги не понимают этого. Ганс работал в министерстве юстиции. — Мы женаты уже почти год, и я знаю тебя два года, но я никогда не встречалась ни с одним из твоих коллег, отозвалась Ребекка. — С ними ты умерла бы со скуки, — моментально отреагировал он. Они все юристы. — А женщины среди них есть? — Нет, по крайней мере, в моем отделе. Ганс занимался административной работой: назначением судей, составлением графиков судебных заседаний, содержанием зданий судов. — И все же мне хотелось бы пообщаться с ними. Как человек волевой, Ганс умел контролировать свои эмоции. Посмотрев ему в глаза, Ребекка увидела в них знакомую вспышку гнева, вызванного ее настойчивостью. Усилием воли он подавил его. — Я постараюсь что-нибудь устроить, — сказал он. — Может быть, как-нибудь вечером мы сходим в бар. До Ганса Ребекка не встречала ни одного мужчины, похожего на ее отца. При всей своей самоуверенности и властности муж всегда прислушивался к ее мнению. У него была хорошая работа — не многие имели собственный автомобиль в Восточной Германии, — и люди, работавшие в правительственных учреждениях, были убежденными коммунистами, но Ганс, на удивление, разделял политический скептицизм Ребекки. Как и ее отец, он был высок, красив и хорошо одевался. Вот такого-то мужчину она и ждала. Только раз в период ухаживания она засомневалась в нем на короткий момент. Они попали в небольшую автомобильную аварию. Она произошла целиком по вине другого водителя, который выехал из боковой улицы, не остановившись. Такое случалось каждый день, но Ганс пришел в бешенство. Хотя обе машины получили минимальные повреждения, он вызвал полицию, предъявил удостоверение сотрудника министерства юстиции и настоял, чтобы того арестовали за опасное вождение и водворили в тюрьму. Потом он извинился перед Ребеккой за то, что вышел из себя. Ее пугала его мстительность, и она была готова прервать отношения с ним. Но он объяснил ей, что сорвался, поскольку на работе очень много дел, и она поверила ему. Ее доверие оправдалось: в дальнейшем ничего подобного больше не повторялось. Весь год, пока продолжался период ухаживания, и в течение шести месяцев, когда они спали вместе большую часть выходных, Ребекка задавалась вопросом, почему он не просит ее выйти за нее замуж. Они уже не дети: ей было двадцать восемь лет, ему — тридцать три. Так что она сама сделала ему предложение. Он сильно удивился, но сказал «да». Сейчас он остановился перед ее школой. Это было современное и хорошо оборудованное здание — коммунисты придавали большое значение образованию. За воротами пятеро или шестеро старших парней стояли под деревом и курили сигареты. Не обращая внимания, что они смотрят, Ребекка поцеловала Ганса в губы и вышла из машины. Мальчишки вежливо поздоровались с ней, но, переступая через лужи на школьном дворе, она почувствовала на себе сальные подростковые взгляды. Ребекка выросла в семье политических деятелей. Ее дед был членом рейхстага от социал-демократической партии, до того, как Гитлер пришел к власти. Ее мать являлась членом городского совета также от социал-демократов в течение непродолжительного периода демократии в Восточном Берлине после войны. Но сейчас в Восточной Германии господствовала коммунистическая тирания, и Ребекка не видела смысла в том, чтобы заниматься политикой. Поэтому она направила свой идеализм в русло преподавания и надеялась, что следующее поколение будет менее догматичным, более сочувственным, трезвомыслящим. В учительской на доске объявлений она проверила расписание ближайших занятий. Большая часть ее уроков сегодня были сдвоенными, то есть в одном классе объединялись две группы. Она преподавала русский язык, а также в одном классе давала уроки английского. По-английски она не говорила, хотя получила поверхностные знания этого языка от своей бабушки-англичанки Мод, все еще энергичной в свои семьдесят лет. Ребекку попросили вести английский во второй раз, и она стала думать над текстом. В первый раз она воспользовалась листовкой, которую раздавали американским солдатам, где разъяснялось, как общаться с немцами. Ученикам она показалась смешной, но они почерпнули много полезного. Сегодня, может быть, она напишет на доске слова песни, которую они слышали: «Твист», — ее все время проигрывали на радиосети американских вооруженных сил, — и даст им задание перевести ее на немецкий. Это будет необычный урок, но это было все, что она могла придумать. Школе недоставало учителей, потому что половина из них эмигрировала в Западную Германию, где месячные зарплаты были больше на триста марок, а люди были свободны. Такая ситуация наблюдалась в большинстве школ Восточной Германии. И это касалось не только учителей. Врачи могли удвоить свой заработок, пребравшись на Запад. Мать Ребекки, Карла, работала старшей медсестрой в крупной больнице в Восточном Берлине, и она рвала на себе волосы оттого, что им не хватало медсестер и врачей. То же самое происходило в промышленности и даже в армии. Страна испытывала общенациональный кризис. В то время как Ребекка записывала в блокнот слова песни «Твист», пытаясь вспомнить строку со словами «моя сестренка», в учительскую вошел заместитель директора школы. Берн Гельд, стройный, темноволосый мужчина сорока лет, был, пожалуй, лучшим другом Ребекки. Лоб его пересекал бледный шрам, оставшийся от ранения шрапнелью, когда он защищал Зееловские высоты в последние дни войны. Он преподавал физику, но разделял интерес Ребекки к русской литературе. Пару раз в неделю во время обеда они вместе ели свои бутерброды. — Послушайте, — обратился ко всем Бернд, — боюсь, плохие новости. Ансельм уехал от нас. По комнате пробежал шепоток удивления. Ансельм Вебер занимал должность директора школ. Но, похоже, над его принципами взяли верх заманчивое процветание в Западной Германии и свобода. — Я займу его место, пока не назначат нового директора, — продолжил Бернд. Ребекка и все учителя в школе знали, что он должен был бы занимать эту должность, если бы во внимание принимались способности, но такое продвижение для него было невозможным, потому что он не вступал в Социалистическую единую партию — по всем статьям коммунистическую партию, кроме названия. По этой самой причине Ребекка никогда не стала бы директором школы. Ансельм убеждал ее вступить в партию, но об этом не могло быть и речи. Для нее это означало бы добровольно поселиться в сумасшедшем доме и делать вид, что все другие его обитатели здоровые люди. Пока Бернд подробно говорил, что следует срочно сделать в сложившейся ситуации, Ребекка строила догадки, когда школа получит нового директора. Через год? Как долго будет продолжаться кризис? Никто не знал. Перед первым уроком она заглянула в свою почтовую ячейку, но она была пуста. Почту еще не доставили. Может быть, и почтальон сбежал в Западную Германию? Письмо, которое перевернет ее жизнь, пока не дошло. На первом уроке с большой группой семнадцатилетних и восемнадцатилетних ребят она обсуждала поэму «Медный всадник». Урок на эту тему она проводила каждый год с тех пор, как начала преподавать. Как всегда в духе ортодоксального советского анализа, она объясняла, что конфликт между личными интересами и обязанностью перед обществом Пушкин решает в пользу народа. В обеденный перерыв она пошла со своим бутербродом в кабинет директора и села по другую сторону большого письменного стола напротив Бернда. Она посмотрела наполку с дешевыми керамическими бюстами Маркса, Ленина и восточногерманского коммунистического лидера Вальтера Ульбрихта. Бернд перехватил ее взгляд. — Ансельм большой хитрец, — улыбнулся он. — Годами прикидывался верным партийцем, а потом — бац, и был таков. — А ты не испытываешь искушение тоже податься туда? — спросила Ребекка. — Разведен, детей нет, ничто тебя не держит. Он огляделся по сторонам, словно убеждаясь, что их никто не слышит, и пожал плечами — Я подумывал об том, — признался он. — А кто нет? Ты, наверное, тоже. Как — никак, твой отец работает в Западном Берлине, не так ли? — Да. У него заводик по сборке телевизоров. Но мать намерена оставаться на Востоке. Она говорит, мы должны решать свои проблемы, а не бежать от них. — Я знаком с ней, она настоящая тигрица. — Что правда, то правда. А дом, в котором мы живем, принадлежал ее семье несколько поколений. — А что твой муж? — Он весь в работе. — Стало быть, мне нечего беспокоиться, что я потеряю тебя. Это хорошо. — Бернд… — Она хотела что-то сказать, а потом раздумала. — Говори, не стесняйся. — Могу я задать тебе личный вопрос? — Конечно. — Ты ушел от жены, потому что она завела с кем — то роман? Бернд весь напрягся и односложно ответил: — Точно. — Как ты узнал об этом? — Бернд сморщился, словно от внезапной боли. — Извини, я наверное, задала слишком личный вопрос, — смутилась Ребекка. — Ничего, я отвечу, — сказал он. — Я спросил ее напрямую, и она призналась. — Но что вызвало у тебя подозрение? — Уйма разных мелочей. Ребекка перебила его: — Звонит телефон, ты берешь трубку, кто — то несколько секунд молчит, а потом короткие гудки. Он кивнул. — И еще, продолжала она, — твой обожаемый человек рвет в туалете записку на мелкие кусочки и спускает их в унитаз. В выходной его неожиданно вызывают на совещание. Вечером он тратит два часа на какую — то писанину и тебе ее не показывает. — Дорогая, — с грустью заметил Бернд, — ты говоришь о Гансе. — Наверное, у него есть любовница? — Она отложила бутерброд — аппетит пропал. — Как думаешь? Скажи честно. — Мне очень жаль. Однажды Бернд поцеловал ее, четыре месяца назад, в последний день учебной четверти. Они прощались перед зимними каникулами и желали друг другу веселого Рождества. Он слегка сжал ее руку, наклонился и поцеловал ее в губы. Она сказала, чтобы он никогда больше не делал этого, и что она хотела бы оставаться его другом. А когда они вернулся в школу в январе, они сделали вид, что ничего особенного не произошло. Он даже сказал ей несколько недель спустя, что идет на свидание с некой вдовой его возраста. Ей не хотелось пробуждать безнадежные желания, но Бернд был единственным человеком, с кем она могла поговорить, кроме своей семьи, и ей не хотелось волновать их пока что. — Я была так уверена, что Ганс любит меня, — вымолвила она, и у нее на глаза навернулись слезы. — И я люблю его. — Возможно, и он любит тебя. Просто некоторые мужчины не могут устоять перед искушением. Ребекка не знала, удовлетворяет ли Ганса их сексуальная жизнь. Он никогда не выражал недовольства, хотя они занимались любовью только раз в неделю, что, она считала, не так часто для новобрачных. — Все, что я хочу, — это иметь свою семью, такую же, как у моей матери, чтобы все друг друга любили, поддерживали и защищали, — сказала она. — Я думала, что с Гансом так и будет. — Может быть, еще не все потеряно, — попытался утешить ее Бернд. — Увлечение другой женщиной не обязательно означает конец брака. — В первый год? — Согласен, в этом нет ничего хорошего. — Что мне делать? — Тебе нужно поговорить с ним. Он может признать это, может отрицать, но он будет знать, что ты об этом знаешь. — И что потом? — А чего ты хочешь? Развестись? Она покачала головой: — Я никогда не смогла бы уйти. Супружество — это обещание. Нельзя сдержать обещание, только когда тебя это устраивает. Нужно выполнять его вопреки влечению. Вот что такое супружество. — Я поступал наоборот. Ты, наверное, будешь осуждать меня. — Я не осуждаю ни тебя, ни кого-либо еще. Я просто говорю о себе. Я люблю своего мужа и хочу, чтобы он был верен мне. В улыбке Бернда сквозило восхищение и сожаление. — Надеюсь, твое желание исполнится. — Ты хороший друг. Прозвенел звонок на первый урок второй смены. Ребекка встала и завернула бутерброд в прежнюю бумажную обертку. Она не собиралась есть его ни сейчас, ни потом, но не допускала мысли выбросить еду, как большинство людей, переживших войну. Носовым платком она осушила влажные глаза. — Спасибо, что ты выслушал меня, — сказала она. — Я не гожусь в утешители. — Неправда, годишься. Она вышла. Подходя к кабинету английского языка, она осознала, что не подготовилась к уроку. Но ей хватало преподавательского опыта, чтобы импровизировать. — Кто слышал пластинку под названием «Твист»? — громко спросила она, войдя в класс. Они все слышали. Она подошла к доске и взяла кусочек мела. — Какие слова? Они все сразу начали выкрикивать. На доске она написала: «Come on, baby? Let’s do the Twist». А потом спросила: — Как это будет по — немецки? На какое-то время она забыла о своих неприятностях. В своей почтовой ячейке она обнаружила письмо во время большой дневной перемены. Она принесла его в учительскую и сделала себе чашку растворимого кофе, прежде чем вскрыть конверт. Прочитав письмо, она выронила чашку из рук. Вверху одного-единственного листа было напечатано типографским шрифтом «Министерство государственной безопасности». Так официально называлась тайная полиция, а неофициально — Штази. Письмо пришло от сержанта Шольца и предписывало ей явиться в его главное управление для допроса. Ребекка вытерла разлившийся кофе, извинилась перед коллегами, делая вид, что ничего особенного не случилось, и вошла в дамскую комнату, где закрылась в кабинке. Ей нужно было подумать, прежде чем с кем-то делиться своей новостью. Все в Восточной Германии знали о таких письмах, и каждый боялся получить его. Это означало, что она сделала что — то не так, — возможно, какой-нибудь пустяк, но он не остался без внимания. Она знала от других людей, что бесполезно доказывать свою невиновность. Если тебя вызывают на допрос, значит, за тобой есть какая — то вина. Иначе зачем тебя вызывать? Так считали в полиции. Утверждать, что они могли ошибаться, означало ставить под сомнение их компетентность, а это еще одно преступление. Снова пробежав глазами уведомление, она увидела, что ей назначено явиться сегодня в пять часов. Что она сделала? Конечно, ее семья вызывала подозрение. Ее отец Вернер — капиталист, имеет предприятие, до которого правительству Восточной Германии не добраться, потому что оно в Западном Берлине. Ее мать Карла была хорошо известным социал — демократом. Ее бабушка Мод — сестра британского графа. Тем не менее власти не тревожили семью пару лет, и Ребекка думала, что ее брат с должностным лицом из министерства юстиции гарантировал отношение к ним как к благонадежным. Как видно, нет. Совершила ли она какое — нибудь преступление? У нее на книжной полке стояла запрещенная антикоммунистическая аллегория Джорджа Оруэлла «Скотный двор». Пятнадцатилетний Валли играл на гитаре и пел американские песни протеста, такие как «Эта земля — твоя земля». Ребекка иногда ездила в Западный Берлин на выставки абстрактной живописи. В вопросах искусства консерватизм коммунистов походил на консерватизм викторианских матрон. Ополаскивая руки, она взглянула в зеркало. Она не выглядела испуганной. У нее был прямой нос, сильный подбородок и проницательные карие глаза. Непокорные темные волосы зачесаны назад. Из-за высокого роста и величавой осанки некоторые люди считали, что у нее пугающий вид. Она не робела перед классом шумных восемнадцатилетних подростков и могла заставить их замолчать одним словом. Но она была испугана. Страх порождало сознание того, что Штази могла сделать все, что угодно. Для них не существовало ограничений — жаловаться на них уже было преступлением. На последнем уроке она разбирала образование пассивного залога в русском языке и проводила его из рук вон плохо, так что он стал худшим уроком за все ее преподавательскую практику. Ученики не могли не заметить, что что-то происходило, сочувственно пытались облегчить ее задачу и даже подсказывали ей, когда в растерянности она не могла подобрать нужное слово. С их помощью она довела урок до конца. После окончания занятий Бернд удалился в кабинет директора, по всей видимости, с чиновниками из министерства образования, чтобы обсудить, как выходить из положения и не закрывать школу, когда из преподавательского состава осталась половина. Ребекка не хотела идти в штаб-квартиру Штази, никому не сказав об этом, на тот случай, если она захотят задержать ее, поэтому она написала Бернду записку, сообщая ему о вызове. На автобусе по мокрым улицам она доехала до Норманнен штрассе в пригороде Лихтенберга. Штаб-квартира Штази помещалась в уродливом новом здании. Его еще не закончили, одну его сторону закрывали леса, а на парковке стояли бульдозеры. В дождливую погоду вид у него был зловещий, а в солнечную — не более радостный. Открыв дверь, она подумала, выйдет ли она оттуда когда-нибудь. Она пересекла просторный вестибюль, предъявила письмо дежурному за стойкой и на лифте поднялась наверх в сопровождении охранника. Страх ее возрастал по мере того, как поднимался лифт. Из него она вышла в коридор, выкрашенный в кошмарный горчичный цвет. Ее провели в небольшую комнату с голыми стенами, в которой стоял стол с пластиковым верхом и два неудобных стула из металлических трубок. В комнате витал едкий запах краски. Сопровождающий вышел. Вошел сержант Шольц. Он немного моложе Ребекки — на ее взгляд, лет двадцати пяти. В руках он держал тонкую папку. Он сел, откашлялся, открыл папку и нахмурился. Ребекка подумала, что он напускает на себя важность и что, возможно, это его первый допрос. — Вы преподаете в политехнической средней школе имени Фридриха Энгельса? — спросил он. — Да. — Где вы живете? Она ответила, придя в недоумение. Неужели тайная полиция не знала ее адреса? Вероятно, по этой причине письмо пришло в школу, а не к ней домой. Она должна была сообщить имена и возраст ее отца и матери и их родителей. — Вы мне лжете! — торжествующе сказал Шольц. — Вы говорите, что вашей матери тридцать девять лет, а вам двадцать девять. Как она могла родить вас в десять лет? — Я приемная дочь, — ответила Ребекка, довольная, что может дать просто объяснение. — Мои настоящие родители погибли в конце войны, когда наш дом рухнул от прямого попадания. Ей было тринадцать. Красная Армия вела артобстрел, город лежал в руинах, она осталась одна, растерянная, потрясенная ужасом. Ребекку, пухленькую девочку намеревались изнасиловать солдаты. Спасла ее Карла, предложив себя вместо нее. После этого ужасного случая Ребекка без охоты относилась к сексу и всегда нервничала. Если Ганс бывал не удовлетворен, она относила это на свой счет. Она содрогнулась и попыталась прогнать воспоминания. — Карла Франк спасла меня от… — Ребекка вовремя спохватилась. Коммунисты отрицали, что солдаты Красной Армии совершали насилия, хотя каждая женщина, находившаяся в Восточной Германии в 1945 году, знала ужасную правду. — Карла спасла меня, — сказала она, обойдя молчанием спорные подробности. — Позднее она и Вернер на законных основаниях удочерили меня. Шольц все записывал. В деле мало что содержится, подумала Ребекка. Но кое-что наверняка есть. Если о ее семье он мало что знал, что же такое вызвало его интерес? — Вы преподаете английский? — спросил он. — Нет, я преподаю русский. — Вы снова лжете. — Нет, я не лгу и не лгала до этого, — решительно заявила она, удивившись самой себе, что говорит с ним вызывающим тоном. Ее страх уже прошел. Возможно, это была безрассудная храбрость. Может быть, он еще молод и неопытен, подумала она, но все же в его власти погубить меня. — У меня диплом по русскому языку и литературе, продолжала она, попытавшись дружелюбно улыбнуться. — В школе я заведую отделением русского языка. Но половина наших учителей уехала на Запад, и нам приходится выкручиваться. И за прошедшую неделю я провела два урока по английскому языку. — Так значит, я был прав! И на своих уроках вы отравляете сознание учеников американской пропагандой. — Черт возьми, — простонала он. — Это из — за инструкции американским солдатам? Он прочитал запись на листке бумаги. — Здесь говорится: «Помните, что в Восточной Германии нет свободы слова». Разве это не американская пропаганда? — Я объяснила ученикам, что у американцев наивное домарксистское представление о свободе, — сказала она. — полагаю, ваш информатор не упомянул об этом. — Она терялась в догадках, кто мог оказаться доносчиком. Вероятно, ученик или родитель, которому рассказали об уроке. У Штази было больше агентов, чем у нацистов. — Здесь также говорится: «Находясь в Восточном Берлине, не спрашивайте у полицейского, как пройти куда-нибудь. В отличие от американского полицейского, их задача не в том, чтобы помогать вам». Что вы скажете на это? — А разве это не правда? — отозвалась Ребекка. — Когда вы были подростком, вы когда-нибудь спрашивали у полицейского, как пройти к станции метро? — Не могли бы вы найти что-то более подходящее для обучения детей? — Почему бы вам не прийти в нашу школу и не преподавать английский? — Я не говорю по-английски! — И я тоже! — выкрикнула Ребекка и тут же пожалела, что повысила голос. Но Шольц не рассердился. Определенно ему не хватало опыта. Но ей нужно держать ухо востро. — И я тоже, — тише повторила она. — Вот и приходится находить выход из положения и использовать любые материалы на английском языке, какие попадаются под руку. — Настало время проявить показную покорность, подумала она. — Конечно, я сделала ошибку и очень сожалею, сержант. — Вы производите впечатление умной женщины, — сказал он. Она прищурилась. Что это — ловушка? — Спасибо за комплимент, — бесстрастно произнесла она. — Нам нужны умелые люди, особенно женщины. Такого оборота Ребекка никак не ожидала. — Зачем? — озадаченно спросила она. — Чтобы замечать, что происходит, и ставить нас в известность, когда что-то не так. Ребекка пришла в изумление. — Вы предлагаете мне стать информатором Штази? — не сразу спросила она. — Это важно с точки зрения общественных интересов, — сказал он. — Особенно важно в школах, где формируется мировоззрение молодых людей. — Понятно. — То, что это было понятно Ребекке, не совсем доходило до этого молодого сотрудника тайной полиции. Он вышел на нее по месту работы, но он не имел никакого представления ее печально известной семье. Если бы Шольц навел справки о ее близких, он никогда не обратился бы к ней. Она могла представить, как это произошло, Гофман — одна из распространенных фамилий, и Ребекка — не такое уж редкое имя. Поле зрения начинающего сотрудника могла по ошибки легко попасть не та Ребекка Гофман. Шольц продолжал: — Но люди, делающие такую работу, должны быть предельно честными и надежными. Это звучало настолько парадоксально, что она чуть не рассмеялась. — Честными и надежными? — переспросила она. — Чтобы шпионить за своими друзьями? — Абсолютно. — Похоже, он не почувствовал иронии. — Есть и преимущества. — Он понизил голос. — Вы стали бы одной из нас. — Не знаю, что сказать. — Вам не обязательно сейчас принимать решение. Идите домой и подумайте. Но не обсуждайте с кем — либо. Разумеется, это должно оставаться в тайне. — Разумеется. — Теперь она могла вздохнуть с облегчением. Скоро он обнаружит, что она не отвечает цели, и он возьмет обратно свое предложение. Но в тот момент он едва ли мог отказаться от обвинения ее в распространении измышлений империалистической пропаганды. Возможно, она отделается легким испугом. Шольц встал, и Ребекка последовала его примеру. Неужели ее визит в Штази завершился так удачно? Просто уму непостижимо! Он вежливо открыл перед ней дверь и потом проводил ее по желтому коридору. Группа из пяти-шести сотрудников Штази стояла перед дверями лифта и оживленно разговаривала. Один из них был удивительно знаком: высокий широкоплечий мужчина, немного сутулившийся, в светло — сером фланелевом костюме, хорошо ей знакомом. Она непонимающе устремила на него взор, подходя к лифту. Это был ее муж Ганс. Почему он здесь? Сначала она со страхом подумала, что его тоже вызвали на допрос. Но потом она поняла, судя по тому, как они держались, что к нему не относятся как к подозреваемому. Тогда в чем дело? Ее сердце заколотилось от страха, однако чего ей бояться? Возможно, подумала она, время от времени он появляется здесь по работе в министерстве юстиции. И тут она услышала, как один из других мужчин сказал, обращаясь к нему: «Но при всем моем уважении, лейтенант…» Остальную часть фразы она не слышала. Лейтенант? У гражданских служащих нет военных званий, если они не служили в полиции… И тогда Ганс увидел Ребекку. Она легко читала его по лицу. Сначала он озадаченно нахмурился, как человек, который видит знакомый предмет в несвойственном для него месте, например, репу в библиотеке. Потом его глаза расширились от удивления, когда он воспринял реальность того, что видел, и рот его приоткрылся. Но следующее выражение потрясло ее больше всего: его щеки потемнели от стыда, и он отвел глаза в сторону, пряча явно виноватый взгляд. Ребекка несколько мгновений молчала, пытаясь осознать, что происходит. Тем не менее, не понимая того, что видит, она сказала: — Здравствуйте, лейтенант Гофман. У Шольца сделалось одновременно недоуменное и испуганное лицо. — Вы знаете лейтенанта? — Очень хорошо, — проговорила она, изо всех сил пытаясь не потерять самообладание, поскольку у нее в голове начало созревать ужасное подозрение. — Я вот думаю, не следит ли он за мной с некоторых пор. — Но это просто невозможно, или она ошибается? — В самом деле? — тупо спросил Шольц. Ребекка пристально смотрела на Ганса, наблюдая за его реакцией на ее предположение, и надеялась, что он отделается шуткой и тотчас же даст правдивое, невинное объяснение. Он открыл рот, словно намереваясь сказать что-то, но она видела, что говорить правду он не собирается, а отчаянно пытается придумать нечто такое, что не противоречило бы всем фактам, но никак не может. Шольц чуть не плакал. — Я не знал! Продолжая смотреть на Ганса, Ребекка произнесла: — Я жена Ганса. Тот снова изменился в лице, и оно стало похоже на маску ярости, когда с него сошло выражение вины. Наконец он заговорил, но обращался не к Ребекке. — Закрой рот, Шольц, — выдавил он из себя. Тогда она поняла, и окружающий ее мир полетел в тартарары. Шольц был слишком изумлен и не внял предостережению Ганса. Он сказал Ребекке: — Так вы та самая фрау Гофман? Ганс словно взбесился. Увесистым кулаком правой руки он ударил Шольца по лицу. Молодой человек едва устоял на ногах, на губах у него выступила кровь. — Дубина ты стоеросовая! — набросился на него Ганс. — Ты завалил кропотливую двухлетнюю секретную работу. Ребекка невнятно пробормотала себе под нос: — Странные телефонные звонки, неожиданные совещания, разорванные записки… У Ганса нет любовницы. Все гораздо хуже. Она была ошеломлена, но в то же время понимала, что может сейчас выяснить правду, пока все сбиты с толку, и прежде чем они начнут лгать и придумывать всякие небылицы. Собравшись с духом, она спросила: — Ты женился на мне, чтобы шпионить за мной, Ганс? Он молча смотрел на нее. Шольц повернулся и, пошатываясь, пошел по коридору. — Идите за ним, — приказал Ганс. Подошел лифт, и Ребекка вошла в кабину, услышав за собой голос Ганса: — Арестуйте этого болвана и посадите в камеру. Потом он повернулся, чтобы что-то сказать Ребекке, но дверь лифта закрылась, и она нажала на кнопку первого этажа. Слезы застилали ей глаза, когда она проходила по вестибюлю. Никто не обращал на нее внимания — несомненно, видеть плачущих людей здесь было обычным делом. Под дождем через стоянку для машин она дошла до автобусной остановки. Ее супружеская жизнь была сплошным обманом. Это просто не укладывалось в голове. Она спала с Гансом, любила его, вышла за него замуж, а он все время обманывал ее. Неверность можно было расценить как временную слабость, но Ганс обманывал ее с самого начала. Должно быть, он начал ухаживать за ней, чтобы следить за ней. Конечно, он и не собирался жениться на ней. Вначале он, вероятно, не думал ни о чем другом, кроме флирта, чтобы проникнуть в дом. Уловка сработала как нельзя лучше. Очевидно, он пережил шок, когда она предложила пожениться. Возможно, он стоял перед выбором: отказаться и прекратить наблюдение или жениться и продолжать его. Его боссы могли даже приказать ему принять ее предложение. Как же могло случиться, что ее так легко провели? Подошел автобус, она села в него, прошла, не поднимая глаз, на заднее сиденье и закрыла лицо руками. Она вспоминала некоторые эпизоды, относящиеся к периоду ухаживания. Когда она поднимала вопросы, служившие помехой в ее прежних отношениях, — ее феминизм, антикоммунизм, близость к Карле, он давал правильные ответы. Ей даже казалось, что они единомышленники. Ей и в голову не приходило, что с его стороны это притворство. Автобус медленно полз к центральной части города. Ребекка пыталась представить, как сложится ее жизнь в дальнейшем, но у нее ничего не получалось. Она снова и снова возвращалась мыслями к прошлому. Она вспоминала день их свадьбы, медовый месяц и год супружества, видя все это как спектакль, в котором Ганс исполнял роль. Он украл у нее два года жизни, и это так рассердило ее, что она перестала плакать. Ей припомнился тот вечер, когда она сделала ему предложение. Они гуляли в Народном парке Фридрихсхайн и остановились перед старым Фонтаном сказок взглянуть на каменных черепах. На ней было платье ее любимого темно-синего цвета, а на Гансе — новый твидовый пиджак; ему удавалось доставать хорошую одежду, хотя в Восточной Германии она была большим дефицитом. Ганс обнимал ее за талию, и Ребекка чувствовала себя в безопасности, под защитой и нежно любимой. Она хотела иметь одного мужчину, навсегда, и Ганс был тем самым мужчиной. — Давай поженимся, Ганс, — сказала она и улыбнулась. Он поцеловал ее и ответил: — Какая замечательная идея. Я была дурой, со злостью подумала она, набитой дурой. Они договорились с Гансом об одном. Он пока не хотел иметь детей. Он сказал, что сначала ему нужно получить повышение и построить для них свой собственный дом. До свадьбы он об этом не говорил, и Ребекка удивилась, принимая во внимание их возраст: ей уже исполнилось двадцать девять, а ему тридцать четыре. Сейчас она поняла истинную причину. К тому моменту как она вышла из автобуса, она кипела от ярости. Под дождем, подгоняемая ветром, она быстро дошла до высокого старого дома, где жила. Из коридора через открытую дверь она увидела, что ее мать занята разговором с Генрихом фон Кесселем, который после войны был вместе с ней членом городского совета от социал-демократов. Ребекка быстро прошла мимо, ничего не сказав. Ее двенадцатилетняя сестра Лили делала уроки за кухонным столом. Из гостиной доносились звуки пианино — ее брат Валли играл блюзы. Ребекка поднялась по лестнице на второй этаж, где они с Гансом занимали две комнаты. Первое, что она увидела, войдя в комнату, был макет Бранденбургских ворот, который Ганс, в течение года их супружеской жизни склеивал из спичек. Все, кого он знал, должны были оставлять обгорелые спички. Макет был почти готов и стоял на маленьком столе посредине комнаты. Ганс закончил центральную арку и оба крыла и собирал самую сложную часть наверху — квадригу, колесницу, запряженную четверкой лошадей. Ему, видимо, надоело это занятие, с горечью подумала Ребекка. Несомненно, так он по вечерам убивал время, вынужденный жить с нелюбимой женщиной. Их супружество напоминало макет, непрочное подобие настоящей вещи. Она подошла к окну и стала смотреть на дождь. Через минуту к краю тротуара подъехал светло — коричневый «трабант—500», и из него вышел Ганс. Как он посмел явиться сюда? Ребекка распахнула окно, не обращая внимания на порывы ветра и дождь, и закричала: — Убирайся прочь! Он остановился на мокром тротуаре и посмотрел вверх. Взгляд Ребекки упал на пару его ботинок, стоявших на полу рядом с ней. Они были ручной работы, и сделал их старый сапожник, которого нашел Ганс. Она схватила один ботинок и кинула его в мужа. Бросок оказался удачным: хотя Ганс попытался увернуться, ботинок угодил ему в голову. — Безмозглая корова! — выкрикнул он. Валли и Лили вошли в комнату. Они стояли в дверях, глядя на взрослую сестру с изумлением, словно она стала другим человеком, что, вероятно, и произошло. — Ты женился по приказу Штази! — крикнула она из окна. — Так кто из нас безмозглый? Она швырнула второй ботинок, но промахнулась. — Что ты делаешь? — в ужасе спросила Лили. Валли усмехнулся и сказал: — Ну и отпад! Перед домом остановились двое прохожих, чтобы посмотреть, сосед появился на своем пороге насладиться происходящим. Ганс свирепо посмотрел на них. Человек самолюбивый, он испытывал страдание, что его публично выставили в дурацком свете. Ребекка огляделась вокруг, ища что-нибудь еще, чтобы бросить в него, и ее взгляд упал на макет Банденбургиских ворот из спичек. Он стоял на листе фанеры. Ребекка взялась за края и подняла его. Конструкция была тяжелой, но она справилась с ней. — Нихрена себе! — проронил Валли. Ребекка поднесла макет к окну. — Не смей! Это мое! — заорал Ганс. Она поставила фанерное основание на подоконник. — Ты искалечил мне жизнь, ты, тайная полицейская ищейка! — крикнула Ребекка. Кто-то из собравшихся зевак разразился смехом, презрительным издевательским гоготом, покрывшим шум дождя. Ганс налился краской от ярости и оглянулся по сторонам, ища глазами того, кто посмел смеяться над ним, что было для него самой мучительной пыткой, но не находил. Он взревел: — Поставь назад модель, сука! Я потратил на нее целый год! — Я потратила столько же времени, чтобы создать нашу семью, — ответила Ребекка и подняла макет. — Я приказываю тебе! — завопил Ганс. Ребекка поставила макет за окно и выпустила из рук. Макет перевернулся в воздухе так, что фанерное основание оказалось вверху, а квадрига внизу. Казалось, что сооружение падает медленно, а Ребекка почувствовала, что время остановилось для нее на мгновение. Потом модель упала на вымощенную площадку перед домом со звуком, похожим на то, как мнут бумагу. Модель взорвалась, спички полетели в разные стороны, а потом опустились на мокрые камни, образовав подобие солнечного диска с расходящимися лучами. Фанера лежала рядом; то, что было выстроено на ней, перестало существовать. Ганс несколько мгновений смотрел на свое уничтоженное творение, открыв рот от потрясения. Придя в себя, он показал пальцем на Ребекку. — Слушай меня, — сказал он, и его голос был так холоден, что ей вдруг стало страшно. — Ты пожалеешь об этом, говорю тебе. Ты и твоя семья. Вы будете жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Обещаю тебе. Потом он сел в машину и уехал.Глава 2
На завтрак мать Джорджа Джейкса приготовила ему оладьи с черникой и вдобавок бекон с овсянкой. — Если я все это съем, мне придется выступать в тяжелом весе, — сказал он. Джордж весил 77 килограммов и был звездой в команде борцов Гарварда во втором полусреднем весе. — Ешь на здоровье и брось ты свою борьбу, — отозвалась мать. — Я растила тебя не для того, чтобы ты стал твердолобым спортсменом. Она села напротив него за кухонным столом и насыпала корнфлекса в тарелку. Джордж не был твердолобым, она знала это. Он заканчивал юридический факультет Гарвардского университета. Он сдал выпускные экзамены, и весьма успешно. Сейчас он гостил у своей матери, жившей в скромном загородном доме в округе Принс Джорджес, штат Мериленд, севернее Вашингтона. — Я не хочу терять форму, — пояснил он. — Может быть, я стану тренером по борьбе в средней школе. — Это стоящее дело. Он с нежностью посмотрел на нее. Джеки Джейкс в свое время была хороша собой — он видел ее фотографии в подростковом возрасте, когда она грезила стать кинозвездой. Она до сих пор молодо выглядела. У нее была кожа цвета темного шоколада, которая не покрывалась морщинами. «Чернокожая красота — без морщинок лет до ста», — говорили негритянки. Но уголки пухлых губ, широко улыбавшихся на старых фотографиях, сейчас опустились вниз, выражая мрачную решимость. Она так и не стала актрисой. Возможно, у нее никогда не было шанса: немногие роли для негритянок обычно отводились для более светлокожих красавиц. В любом случае ее карьера закончилась, не начавшись, когда в шестнадцать лет она забеременела Джорджем. Ее лицо приобрело озабоченное выражение, после того как она одна растила сына в первое десятилетие его жизни, работая официанткой и живя в крошечном доме на задах Юнион-стейшн, и прожужжала ему все уши, что нужно упорно трудиться, получить образование и заслужить уважение. — Я люблю тебя, мама, но я все-таки приму участие в рейсе свободы на автобусах, — сказал Джордж. Она неодобрительно сжала губы: — Тебе двадцать пять лет. Ты волен поступать, как тебе заблагорассудится. — Нет, мама. Какое бы важное решение я ни принимал, я всегда советовался с тобой. И, вероятно, так будет и дальше. — Ты меня не слушаешь. — Не всегда. Но ты же самая умная из всех, кого я знаю, в том числе в Гарварде. — Ты мне льстишь, — сказала она, но ей было приятно слышать его слова, он это видел. — Мама, Верховный суд постановил, сто сегрегация на межштатных автобусах и автовокзалах противоречит Конституции, но южане не считаются с законом. Мы обязаны что-то сделать. — Но как, по — твоему, это поможет, ваша поездка на автобусах? — Мы сядем в автобусы здесь, в Вашингтоне, и поедем на юг. Мы будем сидеть впереди, заходить в залы ожидания только для белых, просить, чтобы нас обслуживали в ресторанах только для белых. И если люди будут возражать, мы скажем им, что закон на нашей стороне, что они нарушают закон и порядок. — Сынок, я знаю, что ты прав. Не нужно говорить мне об этом. Я понимаю Конституцию. Но что, по-твоему, случится? — Полагаю, рано или поздно нас арестуют. Потом будет суд, и мы будем отстаивать свою правоту перед всем миром. Она покачала головой: — Очень надеюсь, что для тебя это обойдется. — Что ты имеешь в виду? — Ты находился в привилегированном положении, — попыталась объяснить она. — По крайней мере, после того как твоей белый отец вернулся в нашу жизнь. Тебе тогда было шесть лет. Ты не имеешь представления, как живет большинство цветных. — Ты ошибаешься. — Джордж не мог согласиться с тем, что сказала мать. Он слышал это обвинение от чернокожих активистов, и это его раздражало. — Я не ослеп оттого, что богатый белый дед платит за мое образование. Я знаю, что происходит. — Тогда ты должен, наверное, знать, что арест — не самое худшее из того, что с тобой может случиться. Что если к вам начнут задираться? Джордж знал, что она права. Участникам акции за права негров грозило нечто худшее, чем тюремное заключение. Но он хотел успокоить мать. — Я научился оказывать пассивное сопротивление, — сказал он. Все, кого выбрали для участия в рейсе свободы, были опытными борцами за гражданские права и прошли специальную подготовку, в том числе разыгрывание различных ситуаций. — Один белый, делая вид, будто он батрак, назвал меня черномазым, толкнул и потащил из комнаты, но я не сопротивлялся, хотя мог вышвырнуть его из окна одной рукой. — И кто же он был: — Один из борцов за гражданские права. — Не настоящий белый батрак? — Конечно нет. Он просто играл роль батрака. — Ну хорошо, — сказала она, но он понял по ее тону, что она так не думала. — Все будет нормально, мам. — Молчу. Ты будешь, наконец-то есть оладьи? — Посмотри на меня, — попросил Джордж. — Мохеровый костюм, узкий галстук, коротко стриженные волосы и ботинки, начищенные так, что в них можно смотреть, как в зеркала. — Он всегда хорошо одевался, но участников предстоящей акции проинструктировали, чтобы они выглядели особенно респектабельно. — Ты выглядишь превосходно, вот если бы изуродованное ухо. Ушную раковину Джорджу повредили во время борьбы. — Кому захочется сделать что-нибудь плохое такому симпатичному цветному парню? — Что ты знаешь? — неожиданно рассердилась она. — Эти белые южане, они… — К его досаде, слезы навернулись ей на глаза. — Господи, я боюсь, что они убьют тебя. Он потянулся над столом и взял ее за руку. — Я буду осторожен, мам, обещаю. Она вытерла слезы фартуком. Джордж съел немного бекона, чтобы сделать ей приятное, но без аппетита. Он волновался больше, чем делал вид. Мать не преувеличивала степень риска. Некоторые борцы за гражданские права выступали против рейса свободы из опасения, что акция может спровоцировать насилие. — Ваша поездка на автобусах продлится долго? — спросила она. — Тринадцать дней. Отсюда до Нового Орлеана. Мы будем делать остановки каждый вечер для проведения митингов. — Что у тебя есть почитать? — Автобиография Махатмы Ганди. — Джордж считал необходимым знать больше о Ганди, чья философия ненасильственного протеста вдохновила движение за гражданские права. Она взяла книгу, лежавшую на холодильнике. — Эта будет поинтереснее. Бестселлер. Они всегда обменивались книгами. Ее отец был преподавателем литературы в негритянском колледже, и она с детства много читала. Когда Джордж был мальчиком, он вместе с матерью прочитал «Близнецы Босби» и «Братья Харди», хотя все герои были белыми. И сейчас они регулярно обменивались книгами, которые им понравились. Он посмотрел на переданную матерью книгу. По прозаичной полиэтиленовой обертке на ней можно было судить, что она взята из местной публичной библиотеки. — «Убить пересмешника», — прочитал он. — Этому роману совсем недавно присуждена Пулитцеровская премия, если я не ошибаюсь. — И действие происходит в Алабаме, куда ты направляешься. — Спасибо. Несколькими минутами позже он поцеловал мать на прощанье, вышел из дома с небольшим чемоданом в руках и сел в автобус до Вашингтона. Он вышел в деловой части города на автостанции компании «Грейхаунд». Небольшая группа борцов за гражданские права собралась в кафе. Джордж знал некоторых из них по тренировочным занятиям. Здесь были белые и темнокожие, мужчины и женщины, старые и молодые. Помимо десятка с лишним самих участников поездки прибыли несколько организаторов из Конгресса за расовое равенство, двое журналистов из негритянской прессы и несколько сторонников акции. Организаторы решили разделить участников на две группы, и одна из них отправится с автостанции компании «Трейлуэйз», что на противоположной стороне улицы. Не было никаких плакатов и телекамер — все выглядело очень обыденно. Джордж поздоровался с Джозефом Хьюго, однокурсником, белым парнем с выпуклыми голубыми глазами. Вместе с ним они организовали бойкот студенческого буфета от компании «Вулворт» в Кембридже, штат Массачусетс. Во всех штатах магазины этой компании не разделяли покупателей по расовому принципу, а на юге в них существовали отделы для белых и для черных, как места в автобусах. Джо умел быстро исчезать, когда назревала конфронтация, и Джордж прозвал его благонамеренным трусом. — Ты едешь с нами, Джо? — спросил он, стараясь скрыть скептицизм в голосе. Джо покачал головой. — Я пришел, чтобы пожелать вам удачи. — Он курил длинные ментоловые сигареты с белым фильтром и постучал такой сигаретой по краю пепельницы. — Жаль. Ты ведь с юга, не так ли? — Из Бирмингема, штат Алабама. — Нас хотят представить пришлыми агитаторами. Было бы хорошо, чтобы среди нас в автобусе был южанин, тогда им нечем будет крыть. — Не могу, у меня дела. Джордж не настаивал. Он и сам — то побаивался. Если он будет распространяться об опасности, то, глядишь, и сам передумает. Он окинул взглядом группу и с радостью увидел Джона Льюиса, студента — теолога, умевшего ненавязчиво производить на людей впечатление, одного из основателей, студенческого координационного комитета ненасильственных действий, самой радикальной из групп борцов за гражданские права. Их руководитель привлек к себе внимание собравшихся в кафе и начал делать заявление для прессы. Пока он выступал, Джордж заметил, что в зал, стараясь быть незамеченным, пробирался белый мужчина лет сорока, в помятом полотняном костюме, приятной наружности, хотя немного полноватый, с румянцем на лице, как у пьяницы. Он выглядел как пассажир с автобуса, и никто не обратил на него внимания. Он подсел к Джорджу, положил ему руку на плечи и прижал к себе. Это был сенатор Грег Пешков, отец Джорджа. Их отношения не представляли собой большого секрета, в Вашингтоне о них знали, но никогда не признавали во всеуслышание. Грег был не единственным политическим деятелем, имевшим такой секрет. Сенатор Стром Тёрмонд платил за обучение в колледже дочери их домработницы: ходили сплетни, что эта девочка от него, но это не мешало ему быть оголтелым сторонником сегрегации. Когда объявился Грег, никогда раньше не видевший своего шестилетнего сына, он попросил Джорджа называть себя «дядя Грег», и лучшего эвфемизма нельзя было придумать. Эгоистичный и ненадежный Грег по — своему любил Джорджа. Подростком Джордж долгое время сердился на отца, но потом он воспринял его таким, какой он есть, решив, что отец наполовину лучше, чем никакой. — Джордж, — негромко сказал Грег, — я волнуюсь за тебя. — И мама тоже. — Что она говорит? — Она боится, что все эти расисты-южане убьют всех нас. — Я не думаю, что до этого дойдет, но ты можешь потерять работу. — Мистер Реншо что — то сказал? — Ни черта подобного, он еще ничего не знает, но узнает, если тебя арестуют. Реншо, родом из Буффало, был другом детства Грега и старшим партнером в престижной вашингтонской юридической фирме «Фосетт Реншо». Летом прошлого года Грег устроил Джорджа на работу солиситером-практикантом на фирме, и они оба надеялись, что после окончания университета вместо временной должности ему предложат постоянную работу. Вот была бы удача: Джордж стал бы первым негром, кто работал бы там не уборщиком, а кем-то еще. Джордж сказал с некоторым раздражением: — Участники рейса свободны — не нарушители закона. Мы пытаемся сделать так, чтобы закон вступил в силу. Преступники те, кто выступает за сегрегацию. Я бы хотел, чтобы такой юрист, как Реншо, понял это. — Он понимает, но все равно не может держать на работе человека, у которого неприятности с полицией. Поверь мне, было бы то же самое, если бы ты был белый. — Но мы за соблюдение закона! — В жизни много несправедливостей. Студенческие дни позади — добро пожаловать в реальный мир. Руководитель обратился к участникам поездки: — Покупайте билеты и проверьте свой багаж. Джордж встал. — Ну как, смогу ли тебя отговорить? — спросил Грег. У него был такой жалкий вид, что Джорджу очень хотелось уступить, но он не мог. — Нет, я решил, — ответил он. — Тогда, пожалуйста, будь осторожен. Джордж был тронут. — Я счастлив, что у меня есть люди, которые беспокоятся обо мне, — сказал он. — Я знаю это. Грег сжал его руку и быстро вышел. Джордж встал в очередь вместе со всеми в кассу и купил билет до Нового Орлеана. Потом он прошел к сине — серому автобусу и отдал свой чемоданчик, чтобы его закрыли в багажном отделении. На борту автобуса была нарисована огромная борзая и написан лозунг: «Мы повезем вас с комфортом». Джордж вошел в автобус. Руководитель поездки направил его на одно из мест в передней части салона. Другим он предложил сесть так, чтобы рядом были белый и черный. Водитель не обращал никакого внимания на участников акции, а обычные пассажиры, казалось, проявляли лишь небольшое любопытство. Джордж раскрыл книгу, которую дала ему мать, и прочитал первую строку. В этот момент руководитель сказал одной из женщин сесть рядом с Джорджем. Довольный, он кивнул ей. Он виделся с ней раза два раньше, и она ему понравилась. Ее звали Мария Саммерс. На ней было светло-серое хлопковое платье с высоким вырезом и пышной юбкой. У нее была такая же темная кожа, как мать Джорджа, миловидный приплюснутый носик и губы, которые навели его на мысль о поцелуе. Он знал, что она студентка юридического факультета Чикагского университета и, как он, должна в этом году окончить его, то есть они были примерно одного и того же возраста. Он понял, что она не только умна, но и целеустремлена: иначе как девушка, да к тому же темнокожая, могла попасть на юридический факультет. Он закрыл книгу, так как водитель завел двигатель, и автобус тронулся. Мария опустила глаза и сказала: — «Убить пересмешника». В прошлом году летом я была в Монтгомери. — Что ты там делала? — спросил он. — Мой отец юрист, а его клиент подал в суд на штат. Я помогала отцу во время каникул. — Вы выиграли дело? — Нет. Но я, наверное, мешаю тебе читать. — Я могу почитать в любое другое время. Не часто доводится сидеть в автобусе рядом с такой красивой девушкой, как ты. — Меня предупреждали, что ты не скупишься на комплименты. — Я могу раскрыть свой секрет, если хочешь. — Идет. Что за секрет? — Я говорю искренне. Она засмеялась. — Только, пожалуйста, никому об этом не рассказывай. Иначе подорвешь мою репутацию. Автобуспересек Потомак и въехал в штат Виргиния по автодороге 1. — Ну вот, Джордж. Мы уже на Юге, — заметила она. — Ты боишься? — Конечно, боюсь. — И я тоже. Шоссе прямой узкой полосой на многие мили разрезало леса, покрытые весенней листвой. Они проезжали через небольшие города, где у людей было так мало дел, что они останавливались, чтобы поглазеть на автобус. Джордж редко смотрел в окно. Он узнал, что Мария выросла в семье, регулярно посещавшей церковь, а ее дед был проповедником. Джордж рассказал, что ходил в церковь, только чтобы порадовать мать, и Мария призналась, что и она тоже. Они разговаривали всю дорогу, пока ехали 50 миль по Фредериксбурга. Участники рейса свободы затихли, когда автобус въехал в небольшой исторический город, где продолжали верховенствовать белые. Конечная станция автобусов, принадлежащих «Грейхаунд», располагалась между двумя церквами из красного кирпича с белыми дверями, но христианство не обязательно было добрым знаком на Юге. Когда автобус остановился, Джордж увидел туалеты и удивился, на дверях не было табличек с указанием «только для белых» или «Только для цветных». Пассажиры вышли из автобуса и стояли, щурясь от солнца. Посмотрев более внимательно, Джордж заметил светлую краску на дверях туалетов и догадался, что сегрегационные указатели закрасили недавно. Так или иначе, участники рейса свободы начали осуществлять свой план действий. Один из белых руководителей пошел в грязный туалет на задах, явно предназначенный для негров. Он вышел оттуда как ни в чем не бывало — эта часть плана оказалась более легкой. Джордж вызвался стать тем темнокожим, который пренебрегает правилами. «Была не была!» — сказал он Марии и вошел в чистый, свежевыкрашенный туалет, на дверях которого, несомненно, совсем недавно ликвидировали указатель «только для белых». В туалете белый молодой человек расчесывал свою высокую прическу с коком. Он посмотрел на Джорджа в зеркало, но ничего не сказал. Джордж не осмелился помочиться, но он не мог позволить себе выйти просто так и поэтому вымыл руки. Молодой человек вышел, а вошел мужчина старших лет и занял кабинку. Джордж вытер руки бумажным полотенцем. Больше ничего не оставалось делать, и он вышел. Все другие ждали. Он пожал плечами и сказал: — Ничего. Никто не пытался остановить меня, никто ничего не сказал. — А я, — начала Мария, — попросила коку у прилавка, и продавщица подала ее. Думаю, кто — то решил здесь не поднимать шума. — И так будет на всем пути до Нового Орлеана? — спросил Джордж. — Все будут делать вид, что ничего не произошло? А потом, когда мы уедем, вернутся к старым порядкам? Это выбивает почву у нас из-под ног. — Не беспокойся, — сказала Мария. — Я встречала людей, которые правят в Алабаме. Поверь мне, они не такое добрые.Глава 3
Валли Франк играл на рояле в гостиной наверху. Это был настоящий «Стенвей», и отец Валли заботился о том, чтобы инструмент был всегда настроен для бабушки Мод. Валли играл по памяти рефрен песни Элвиса Пресли: «Смертная тоска». Он был в тональности до-мажор и поэтому исполнялся достаточно просто. Бабушка Мод читала некрологи в «Берлингер цайтунг». В свои семьдесят лет она не утратила своей стройности и прямой осанки. На ней было темно-синее кашемировое платье. — Ты хорошо играешь эту вещицу, — сказала она, не отрываясь от газеты. — У тебя мой слух и мои зеленые глаза. Твой дед Вальтер, в честь кого ты был назван, никогда не мог сыграть регтайм, царствие ему небесное. Я пыталась учить его, но все напрасно. — Ты играла регтайм? — удивился Валли. — Я никогда не слышал, чтобы ты играла что — нибудь, кроме классики. — Регтайм спас нас от голода, когда твоя мать была ребенком. После Первой мировой войны я играла в клубе под названием «Нахтлебен» здесь, в Берлине. Мне платили миллионы марок за ночь, но этого едва хватало, чтобы купить хлеб. Но иногда мне давали чаевые в иностранной валюте, и мы могли хорошо жить целую неделю на два доллара. — Вот это да! — Валли не мог представить себе, чтобы его седовласая бабушка играла на пианино за чаевые в ночном клубе. В комнату вошла сестра Валли. Лили была почти на три года младше, и сейчас он не знал, как к ней относиться. Потому что, насколько он себя помнил, она стояла ему поперек горла, как мальчишка младшего возраста, только еще глупее. Однако спустя некоторое время она стала более разумной, а у некоторых ее подруг появились груди, что создавало трудности. Он отвернулся от рояля и взял гитару. Он купил ее год назад в Западном Берлине в ломбарде. Ее, вероятно, сдал американский солдат под залог, который так и не вернул. На ней имелось фирменное клеймо «Мартин», и, хотя она была дешевая, Валли казалось, что это очень хороший инструмент. Он считал, что ни владелец ломбарда, ни солдат недооценивали ее. — Послушай это, — сказал он Лили и запел багамскую мелодию «Все мои испытания» со словами на английском языке. Ее слышал ее на западных радиостанциях — она была популярна у американских фольклорных групп. Минорные аккорды делали ее меланхоличной песней, и ему нравились грустно звучавшие переборы, которые он сочинил. Когда он закончил, бабушка Мод посмотрела поверх газеты и сказала по — английски: — У тебя совершенно ужасный акцент, дорогой Валли. — Извини. Она перешла на немецкий. — Но поешь ты хорошо. — Спасибо. — Валли повернулся к Лили. — А ты что скажешь о песне? — Она грустная, — ответила сестра. — Может быть, она мне больше понравится, если я послушаю ее несколько раз. — Плохо, — огорчился он. — Я хочу исполнить ее сегодня вечером в «Миннезингере». — Этот фольклорный клуб, название которого означает «трубадур», находился поблизости от Курфюрстендамм в Западном Берлине. — Ты будешь выступать в «Миннезингере»? — удивилась Лили. — Это особый случай. Они проводят конкурс. Выступить может кто угодно. Победитель получит шанс выступать регулярно. — Я не знала, что клубы устраивают такие конкурсы. — Обычно не устраивают. Это первый раз. — Тебе нужно подрасти, чтобы посещать такие заведения, — заметила бабушка. — Ты права, но я уже бывал там. — Валли выглядит старше своих лет, — сказала Лили. — Гм. Лили обратилась к Валли: — Ты никогда не пел со сцены. Ты волнуешься? — Еще бы! — Тебе бы спеть что — нибудь веселое. — Думаю, что ты права. — А как насчет «Эта земля — твоя земля»? Мне нравится эта песня. Валли запел, а Лили стала ему подпевать. В это время вошла их старшая сестра Ребекка. Валли обожал ее. После войны, когда их родители работали не покладая рук, чтобы прокормить семью, они часто оставляли Валли и Лили на Ребекку. Она была как вторая мать, только не такая строгая. И мужества ей не занимать! Он с ужасом смотрел, как она выбросила в окно макет из спичек, сделанный ее мужем. Валли недолюбливал Ганса и в тайне радовался, когда он ушел. Все соседи сплетничали, что Ребекка, сама того не зная, вышла замуж за офицера Штази. Валли сразу приобрел вес в школе: до этого никто не мог представить себе, что семья Франков чем — то отличается от других. Особенно девочки были потрясены тем, что все, что говорилось и делалось в его доме, доносилось в полицию почти целый год. Хотя Ребекка была сестрой Валли, он не мог не видеть, что она бесподобна. У нее была великолепная фигура, а прелестное лицо выражало доброту и силу. Но сейчас она выглядела так, как будто кто — то умер. Он перестал играть и спросил: — Что случилось? — Меня уволили с работы, — сказала она. Бабушка Мод положила газету. — Что за чушь? — не сдержался Валли. — Мальчики в школе говорят, что ты у них лучшая учительница. — Я знаю. — Почему же тебя уволили? — Я думаю, это месть Ганса. Валли вспомнил реакцию Ганса, когда тот увидел, как разлетелся его макет, как тысячи спичек лежали, разбросанные на мокром асфальте. «Ты пожалеешь об этом», — завопил Ганс, глядя вверх через струи льющегося дождя. Валли подумал тогда, что это пустые угрозы, но потом сообразил, что агенту тайной полиции ничего не стоит выполнить такую угрозу: «Ты и твоя семья», — выкрикнул Ганс, и это проклятье распространялось и на Валли. Он вздрогнул. Бабушка Мод сказала: — Разве они не испытывают острую потребность в учителях? — Бернд Гельд в отчаянии, — пояснила Ребекка. — Но он получил указание сверху. — Что ты будешь делать? — спросила Лили. — Найду другую работу. Это не будет трудно. Бернд дал мне блестящую характеристику. И в каждой школе Восточной Германии не хватает учителей, потому что многие уехали на Запад. — Тебе тоже надо ехать на Запад, — заметила Лили. — Нам всем нужно ехать на Запад, — поспешил поделиться своим мнением Валли. — Мама не поедет, ты же знаешь, — возразила Ребекка. — Она говорит, мы должны решать свои проблемы, а не бежать от них. Вошел отец Валли в темно-синем костюме с жилетом, старомодном, но элегантном. — Добрый вечер, Вернер, дорогой, — обратилась к нему бабушка Мод. — Ребекке нужно выпить чего — нибудь, ее уволили с работы. — Бабушка часто говорила, что кому — то нужно выпить. Тогда она тоже выпивала рюмочку за компанию. — Я знаю про Ребекку, — коротко сказал отец. — Я разговаривал с ней. Он был не в духе, а как могло быть иначе, если ему предстоял неприятный разговор с тещей, которую он любил и которой восхищался. А Валли недоумевал, что могло так расстроить старика. Вскоре ему все стало ясно. — Пойдем ко мне в кабинет, Валли, — сказал отец. — Я хочу с тобой поговорить. Через двойную дверь он вышел в маленькую гостиную, сок жившую ему рабочей комнатой. Валли пошел за ним. Отец сел за письменный стол. Валли знал, что ему полагается стоять. — Месяц назад мы беседовали с тобой о курении, — заговорил отец. Валли сразу почувствовал себя виноватым. Он начал курить, чтобы выглядеть старше, но ему это понравилось, и теперь стало привычкой. — Ты обещал бросить, — напомнил отец. По мнению Валли, отца не касалось, курит он или нет. — Ты бросил? — Да, — соврал Валли. — Но то, что остается запах, ты знаешь? — В общем — то, да. — Я сразу заметил, что от тебя пахнет, как только вошел в гостиную. Валли почувствовал, что оказался в глупом положении. Его поймали на детской лжи. Это не очень способствовало дружескому расположению к отцу. — Значит, ты не бросил. — Зачем тогда спрашивать? — Валли не понравился раздраженный тон в его голосе. — Я надеялся услышать от тебя правду. — Ты надеялся подловить меня. — Понимай как хочешь. У тебя сейчас в кармане, наверное, есть пачка. — Есть. — Положи ее на мой стол. Валли достал пачку из кармана брюк и со злостью бросил ее на стол. Отец взял ее и небрежно швырнул в выдвижной ящик. Это были сигареты «Лаки страйк», не худшая в Восточной Германии, к тому же пачка была почти полная. — Ты будешь по вечерам оставаться дома в течение месяца, — сказал отец. — По крайней мере, ты не будешь ходить по кафе, где играют на банджи и курят. От отчаяния, охватившего Валли, у него защемило в животе. Он старался изо всех сил оставаться спокойным и не терять головы. — Это не банджи, а гитара, и я никак не могу оставаться дома целый месяц. — Не говори глупости, будешь делать как я сказал. — Хорошо, — в отчаянии сказал Валли. — Только не сегодня. — Начиная с сегодня. — Но я должен вечером идти в «Миннезингер». — Как раз в такое заведение я не хочу, чтобы ты ходил. Невыносимый старикан! — Я буду оставаться дома целый месяц, но с завтрашнего дня, пойдет? — Условия твоего карантина не будут приводиться в соответствие с твоими планами. В противном случае, он не достигнет своей цели, состоящей в том, чтобы доставить тебе неудобства. Сейчас, когда отец в таком дурном расположении духа, он останется непоколебимым в своем решении, но Валли был в таком отчаянии, что продолжал стоять на своем: — Ты не понимаешь, сегодня я выступаю на конкурсе в «Миннезингере» — это уникальная возможность. — Твое наказание не будет откладываться, чтобы позволить тебе играть на банджо. — Это гитара, бестолковый старый глупец! Гитара! — пошел в наступление Валли. Три женщины в соседней комнате, очевидно, все слышали и посмотрели на него широко раскрытыми глазами, когда он появился в дверях. — Валли, — укоризненно произнесла Ребекка. Он схватил гитару и выскочил из комнаты. Когда он сбегал по лестнице, у него не было никакого плана, лишь гнев переполнял его. Но оказавшись перед парадной дверью, он уже знал, что делать. Сжимая гитару в руке, он вышел из дома и хлопнул дверью так, что задолжал весь дом. Открылось верхнее окно, и до него донесся голос отца: — Вернись, ты слышишь меня? Вернись сию минуту, или тебе будет хуже. Валли продолжал удаляться от дома. Сначала его просто одолевал гнев, но потом он вдруг оживился. Он не послушал отца и даже назвал его бестолковым старым глупцом! Он держал путь на запад, идя легкой походкой. Но вскоре его эйфория стала проходить, и он задумался о последствиях. Отец серьезно относился к непослушанию. Он командовал своими детьми и рабочими и требовал, чтобы они слушались и подчинялись. Но что он сделает? Валли уже вырос из того возраста, когда его можно было отшлепать. Сегодня отец попытался не пускать его из дома, словно это была тюрьма, но у него ничего не вышло. Иногда отец грозился забрать его из школы и заставить работать на производстве, но Валли считал это пустой угрозой: отцу не понравилось бы, чтобы обиженный подросток болтался по его любимому заводику. Все-таки у Валли было чувство, что старик что-нибудь придумает. Улица, по которой он шел, на перекрестке переходила из Восточного Берлина в Западный. На углу, покуривая, стояли трое восточногерманских полицейских. Они имели право остановить любого, кто пересекал невидимую границу. Но разговаривать с каждым они не имели возможности, потому что тысячи людей ежедневно переходили туда и обратно, в том числе Grenzänger, жители Восточного Берлина, которые работали на Западе ради более высокой зарплаты, выплачиваемой в ценившихся немецких марках. Отец Валли был Grenzänger, но он работал не на зарплату, а чтобы получить прибыль. Сам Валли по крайней мере раз в неделю переходил границу, чтобы с друзьями пойти в Западной Берлине в кино, где показывали американские фильмы с эротикой и насилием, более увлекательные, чем поучительные басни коммунистического кинематографа. На деле полицейские останавливали каждого, кто привлекал их внимание. Если границу пересекала целая семья — родители с детьми да еще с багажом, их останавливали обязательно из подозрения, что они намереваются эмигрировать на Запад. Еще полицейские любили цепляться к подросткам, особенно к тем, которые одевались по западной моде. Многие молодые люди в Восточном Берлине были членами различных неформальных групп, которые отвергали принципы, навязываемые правящей верхушкой: «техасские ребята», «любители джинсов», «общество поклонников Элвиса Пресли» и другие. Они ненавидели полицию, и полиция ненавидела их. Валли был в обычных черных брюках, белой майке с короткими рукавами и светло-коричневой ветровке. Ему казалось, что он держится непринужденно, немного как Джеймс Дин, но не как член какой-нибудь группировки. Однако гитара могла привлечь к нему внимание. Это был основной символ так называемой «американской культуры» — даже хуже, чем комикс о Супермене. Он перешел улицу, стараясь не смотреть на полицейских. Краем глаза он заметил, что один из них как будто смотрит на него. Но никто ему ничего не сказал, никто его не остановил, он прошел в свободный мир. Он сел на трамвай, идущий по южной стороне парка до Курфюрстендамм. Лучшее в Западном Берлине то, думал он, что все девушки носят чулки. Он держал путь в клуб «Миннезингер», помещавшийся в подвале на улице недалеко от Курфюрстендамм, где подавали некрепкое пиво и копченые сосиски с приправой в продолговатой булочке. Он пришел рано, но кафе уже заполнялось посетителями. Валли поговорил с молодым владельцем клуба Данни Хаусманом и внес свое имя в список конкурсантов. Он купил кружку пива, и никто не спросил, сколько ему лет. В зале было полно парней, как он, с гитарами, почти столько же девушек и немного людей старшего возраста. Часом позже начался конкурс. Каждый номер включал в себя две песни. Некоторые исполнители были безнадежными новичками, бренчавшими простые мелодии, но, к ужасу Валли, кое-кто из гитаристов был более искусен, чем он. Большинство подражали американским артистам и заимствовали репертуар. Трое мужчин, одетых как «Кингстонское трио», пели «Том Дулей», а девушка с длинными черными волосами играла на гитаре и пела «Дом восходящего солнца» точно как Джоан Баэз. Ей громко аплодировали. Пожилая пара в вельветовых брюках встала и исполнила песню на деревенскую тему под названием «I’m Märzen der Bauer» под аккомпанемент аккордеона. Это была фольклорная музыка, но не та, которую хотела слышать эта аудитория. Их проводили шуточными возгласами. Что поделаешь — они были старомодными. В то время как Валли с нетерпением ждал своей очереди, к нему подошла миловидная девушка. Так с ним часто случалось. Он думал, что он не красив собой, потому что у него широкие скулы и миндалевидные глаза, словно он наполовину японец. Но многие девушки считали, что он привлекателен. Девушка, подошедшая к нему, представилась Каролин. Он выглядела на год или на два старше Валли. У нее были длинные прямые светлые волосы с пробором посередине, обрамляющие овальное лицо. Сначала он подумал, что она, как и все другие, исполнительница народной музыки, но ее широкая улыбка заставила его сердце екнуть. Она сказала: — Я собиралась принять участие в конкурсе вместе с братом, который должен был играть на гитаре, но он подвел меня. Не мог бы ты выступить со мной? Первым желанием Валли было отказаться. Его репертуар состоял из песенных соло и никаких дуэтов. Но Каролин была обворожительна, и он искал причину продолжить с ней разговор. — Ну тогда нам нужно репетировать, — засомневался он. — Мы могли бы отойти в сторону. Какие песни ты хотел исполнять? — «Все мои испытания» и «Эта земля — твоя земля». — А как насчет «Noch Einen Tanz»? Эта песня не входила в репертуар Валли, но он знал мелодию, и ее легко было играть. — Я никогда не думал о шуточной песне, — признался он. — Она понравится публике. Ты бы мог петь мужскую партию, где он говорит ей, чтобы она шла к больному мужу, а потом я бы запела: «Еще один танец», а последнюю строку мы спели бы вместе. — Давай попробуем. Они вышли из клуба. Было раннее лето, и поэтому еще было светло. Они сели на пороге и начали играть. У них неплохо получалось, и на последнем куплете Валли подпевал ей. У Каролин было чистое контральто, которое, как ему показалось, могло звучать захватывающе, и он предложил следующим номером исполнить грустную песню для контраста. «Все мои испытания» она отвергла, сказав, что это чересчур унылая вещица, но ей понравилась медленная спиричуэл «И в этом будет лишь моя вина». И когда они пропели ее дуэтом, у Валли мурашки побежали по спине. Американский солдат, входивший в клуб, улыбнулся им и сказал по — английски: — Ну и ну, они точь-в-точь близнецы Бобси. Карролин засмеялась и сказала Валли: — Мне кажется, мы очень похожи друг на друга: светлые волосы, зеленые глаза. А кто такие близнецы Бобси? Валли не заметил, какого цвета у нее глаза, но он был польщен, что она обратила внимание на его. — Я никогда не слышал о них, — ответил он. — Все равно как название дуэта это звучит неплохо. Как «Братья Эверли». — Нам нужно название? — Конечно, если мы победим. — Хорошо, давай вернемся. Должно быть, подходит наша очередь. — И еще, — попросила она его. — Когда мы будем петь «Еще один танец», давай смотреть друг на друга и улыбаться. — Идет. — Словно мы влюбленная парочка. На сцене это будет здорово. — Ну конечно. — Улыбаться Каролин, будто она любимая девушка, — это очень просто. Когда они вернулись в клуб, какая — то блондинка бренчала на гитаре и исполняла песню «Товарный поезд». Она была не такой красивой, как Каролин, но по — своему хороша собой. Следующим выступил гитарист, который виртуозно исполнил блюз со сложными переборами. Затем Данни Хаусман объявил Валли. Он весь напрягся, увидев перед собой публику. У большинства гитаристов были красивые кожаные ремни, но Валли никогда не думал обзавестись таким ремнем, и его инструмент висел на шее на простом шнуре. Сейчас ему вдруг захотелось иметь ремень. — Добрый вечер, — обратилась к слушателям Каролин. — Мы «Близнецы Бобси». Валли сыграл аккорд и запел, и ему почему — то уже не хотелось иметь ремень. Песня была в ритме вальса, и он весело наигрывал ее. Каролин стала изображать легкомысленную девицу, а Валли — чопорного прусского лейтенанта. Зал смеялся. С Валли вдруг случилось что-то странное. В зале, где собралось человек сто, слышались всего — то одобрительные общие смешки, но у него появилось чувство, которое он не испытывал раньше, чувство, похожее на легкое головокружение, как от сигареты при первой затяжки. Люди засмеялись еще несколько раз, а в конце, к радости Валли, громко зааплодировали. — Мы им понравились, — восторженно прошептала Каролин. Валли начал исполнять «И в этом будет лишь моя вина», защипывая струны, чтобы усилить грустное драматическое звучание седьмой струны, и слушатели затихли. Каролин сменила роль и теперь представлялась страдающей падшей женщиной. Валли наблюдал за публикой. Никто не разговаривал. Одна женщина смахнула слезу, и он подумал, не переживала ли она когда — нибудь то, о чем пела Каролин. Реакция в виде молчаливого внимания была даже лучше, чем смех. Взрыв аплодисментов в конце перекрывали возгласы «Браво!», «Бис!». По правилам конкурса можно было исполнять только две песни, поэтому Валли и Каролин сошли со сцены, несмотря на требования публики, но Хаусман предложил им вернуться. Они не репетировали третью песню и в растерянности смотрели друг на друша Тогда Валли спросил: — Ты знаешь «Эта земля — твоя земля»? И Каролин кивнула. Публика подхватила песню, поэтому Каролин запела громче, и Валли удивился силе ее голоса Он пел в высокой тональности, и их два голоса покрывали звук толпы. Когда наконец они сошли со сцены, он чувствовал себя окрыленным. Глаза Каролин горели огнем. — У нас здорово получилось. Лучше, чем с моим братом. — У тебя есть сигареты? — спросил Валли. Оставшийся час до конца конкурса они сидели вместе и курили. — Я думаю, мы лучше всех, — сказал Валли. Каролин была более осторожной. — Им понравилась блондинка, которая пела «Товарный поезд», — возразила она. Наконец, объявили результаты. — «Близнецы Бобси» на втором месте. Победительницей стала девушка, подражавшая Джоан Баэз. Валли возмутился: — Да она совсем не умеет играть. Каролин более реалистично смотрела на вещи. — Людям нравится Джоан Баэз. Публика начала расходиться, и Валли и Каролин направились к выходу. Валли чувствовал себя подавленным. У двери их остановил Данн Хаусман. Этот молодой человек лет двадцати с небольшим был одет по — современному просто: черный свитер и джинсы. — Не могли бы вы в следующий понедельник выступить с получасовой программой? — спросил он. Валли от неожиданности лишился дара речи, а Каролин сразу ответила: — Конечно. — Но победительницей стала подражательница Джоан Баэх, — выпалил Валли, но тут же спохватился: зачем я спорю? Данни сказал: — Похоже, что в вашем исполнении готовы слушать не один и не два номера. У вас в репертуаре найдется достаточно песен, чтобы выступить дольше? Валли опять заколебался, но Каролин снова улучила момент: — К понедельнику будут, — сказала она. Вадди вспомнил, что отец собрался не выпускать его из дома по вечерам в течение месяца, и решил не упоминать об этом. — Спасибо, — стал заканчивать разговор Данни. — Вы выйдете в числе первых в восемь тридцать. Будьте здесь к семи тридцати. В радостном, приподнятом настроении они вышли на освещенную улицу. Валли не представлял, как быть с отцом, но он с оптимизмом думал, что все образуется. Как оказалось, Каролин тоже жила в Восточном Берлине. Они сели на автобус и стали обсуждать, с какими песнями будут выступать на следующей неделе. Они оба знали много народных песен. Выйдя из автобуса, они направились в парк. Каролин нахмурилась и сказала: — За нами кто-то идет. Валли оглянулся. В тридцати или сорока шагах позади них шел мужчина в кепке и курил. — И что из того? — А в «Миннезингере» его не было? Человек, шедший за ними, старался не встречаться взглядом с Валли, хотя тот какое — то время не спускал с него глаз. — Кажется нет, — сказал Валли. — А тебе нравятся «Братья Эверли»? — Да. Валли начал наигрывать на гитаре, висевшей у него на шее на шнуре, песню «Мне остается лишь мечтать». Каролин охотно подхватила. Они пели вместе, пока шли по парку. Потом они запели хит Чака Берри «Я вернулся в США». Когда они во весь голос выводили рефрен «Я так рад, что живу в США», Каролин вдруг остановилась и сказала: «Тихо!» Валли понял, что они дошли до границы, и увидел трех полицейских под уличным фонарем, недоброжелательно смотревших на них. Он моментально замолк и подумал, не слишком ли поздно они перестали петь. Один из полицейских был сержантом, и он смотрел мимо Валли. Юноша оглянулся и увидел, что человек в кепке чуть заметно кивнул. Сержант шагнул навстречу Валли и Каролин и сказал: «Документы». Человек в кепке что-то передал по рации. Валли нахмурился. Каролин, должно быть, была права: за ними кто — то следил. Не стоит ли за всем этим Ганс, подумал он. Неужели он настолько низок и мстителен? Да, может быть. Сержант взглянул на удостоверение личности Валли и сказал: — Тебе только пятнадцать. В это время ты должен сидеть дома. Валли решил придержать язык, Какой смысл с ними спорить? Сержант посмотрел на удостоверение Каролин и сказал: — Тебе семнадцать лет. Что ты делаешь с этим ребенком? Валли вспомнил ссору с отцом и сердито ответил: — Я не ребенок. Сержант не обратил на него внимания. — Ты могла бы погулять со мной, — сказал он Каролин. — Я настоящий мужчина. Двое других полицейских понимающе засмеялись. Каролин промолчала, но сержант продолжал наседать. — Ну так как? — Вы не в своем уме, — спокойно ответила Каролин. Сержант возмутился. — Ты грубишь, девочка. Валли замечал такое за некоторыми мужчинами. Если девушка давала им от ворот поворот, то они начинали злиться, а любой другой ответ воспринимался ими как обнадеживающий знак. Что делать женщинам в такой ситуации? Каролин сказала: — Верните мое удостоверение, пожалуйста. Сержант спросил: — Ты девственница? Каролин покраснела. Двое других полицейских снова захихикали. — В удостоверении личности у женщин это должно указываться, — продолжал сержант. — Девственница она или нет. — Прекратите, — вмешался Валли. — Я обращаюсь вежливо с девственницами. Валли кипел от негодования. — Эта форма не дает вам права приставать к девушкам. — Неужели? — Сержант не собирался отдавать им их удостоверения. В этот момент подъехал светло — коричневый «трабант—500», и из него вышел Ганс Гофман. Валли почувствовал страх. Как он мог попасть в такую историю? Он всего — то и сделал, что пел в парке. Ганс подошел и сказал: — Покажи — ка мне то, что у тебя висит на шее. Валли собрался с духом и спросил: — Зачем? — Я подозреваю, что она используется для контрабанды империалистической пропаганды в Германскую Демократическую Республику. Давай сюда. Гитара была настолько ценной, что Валли не спешил подчиняться, хотя ужасно перепугался. — А если я не отдам, — спросил он, — меня арестуют? Сержант потер костяшки правой руки ладонью левой. Ганс сказал: — Вероятно. Валли в страхе снял шнур с шеи и отдал гитару Гансу. Тот взял ее в руки, словно намереваясь играть на ней, ударил по струнам и запел по-английски: «Ты собака, и ничто иное». Все полицейские истерически захохотали. Похоже, даже полицейские слушали поп — музыку по радио. Ганс просунул руку под струны и попытался прощупать, нет ли чего-нибудь внутри. — Осторожно, — воскликнул Валли. Верхняя струна со звоном лопнула. — Это нежный музыкальный инструмент, — в отчаянии проговорил Валли. Из-за струн Ганс не мог дальше просунуть руку. — У кого — нибудь есть нож? — спросил он. Сержант засунул руку в куртку и достал нож с широким лезвием, который, как предположил Валли, не был табельным оружием. Ганс попытался обрезать струны лезвием, но они оказались прочнее, чем он думал. Ему удалось перерезать вторую и седьмую струны, но более толстые не поддавались. — Внутри ничего нет, — взмолился Валли. — Это очевидно, потому что она не тяжелая. Ганс посмотрел на него, улыбнулся, а потом острием ножа сильно ударил по резонатору у основания грифа. Лезвие пронзило дерево, и Валли вскрикнул от боли. Довольный такой реакцией, Ганс продолжил всаживать нож в гитару. Поверхность резонатора ослабла, и натянутые струны вырвали гриф с частью искромсанной древесины из корпуса инструмента. Ганс довершил ломку, вскрыв внутреннюю часть, как пустой гроб. — Никакой пропаганды, — сообщил он. — Поздравляю, за тобой вины нет. Он отдал разломанную гитару Валли, и тот взял ее. Сержант с ухмылкой отдал им удостоверения личности. Каролина взяла Валли за руку и потянула за собой. — Давай уйдем скорее отсюда, — негромко произнесла она. Валли позволил увести себя. Он не представлял, куда идет, и не переставая плакал.Глава 4
Джордж Джейкс сел в автобус компании «Грейхаунд» в Атланте, штат Джорджия, в воскресенье 15 мая 1961 года, в День матери. Ему было страшно. Мария Саммерс села рядом с ним. Они всегда сидели вместе. Так уж повелось: каждый считал, что незанятое место рядом с Джорджем предназначалось Марии. Чтобы скрыть нервозность, он завел с ней разговор: — Так какое впечатление у тебя сложилось о Мартине Лютере Кинге? Кинг возглавлял Конференцию христианских лидеров Юга, одну из наиболее значительных групп борцов за гражданские права. За день до этого они встречались с ним на ужине в одном из ресторанов Атланты, владельцами которых были негры. — Он удивительный человек, — сказала Мария. Джордж не был склонен высказываться столь категорично. — Он говорил замечательные вещи о рейсе свободы, но его нет среди нас в автобусе. — Поставь себя на его место, — возразила Мария. — Он лидер различных групп, выступающих за гражданские права. Генерал не может быть рядовым солдатом в каком-нибудь полку. Джордж не расценивал этот факт с такой точки зрения. Мария — очень рассудительная женщина. Джорджу она очень понравилась. Он сожалел, что ему не представлялся случай побыть наедине с ней. Люди, в чьих домах участники рейса свободы останавливались, были уважаемые темнокожие граждане, и многие из них — добропорядочные христиане, которым не понравилось бы, чтобы их комнаты для гостей служили местом для обжимания. А Мария, по всей своей привлекательности, сидя рядом с Джорджем, ничего не делала, кроме как разговаривала с ним и смеялась, когда он шутил. Она ни разу не позволила себе ничего такого, что говорит, что женщина хочет большего, чем просто дружеских отношений Она не касалась его локтя, не бралась за руку, предложенную, когда выходила из автобуса, не прижималась к нему в толпе. Она даже могла быть девственницей в свои двадцать пять лет. — Ты долго говорила с ним, — заметил он. — Не будь он проповедником, я бы подумала, что он клеится ко мне, — призналась она. Джордж не знал, что ответить на это. Он не удивился бы, если бы проповедник начал заигрывать с девушкой, такой очаровательной, как Мария. Но с мужчинами она сама наивность, подумал он. — Я разговаривал с ним. — И что же он тебе сказал? Джордж задумался. Как раз слова Кинга испугали его. Во всяком случае, Джордж решил сказать Марии: она имела право знать. — Он считает, что в Алабаме у нас могут возникнуть неприятности. Мария побелела. — Он правда сказал это? — Он так и сказал. Теперь им обоим стало страшно. Автобус отъехал от автостанции. Первые дни Джордж опасался, что рейс свободы пройдет слишком мирно. Обычные пассажиры не реагировали на то, что темнокожие сидели не на тех местах, и иногда подпевали им. Ничего не происходило, когда участники акции на остановках игнорировали надписи «только для белых» или «черных». В некоторых городах такие указатели даже закрасили. Джордж думал, что сторонники сегрегации выработали удачную тактику. Все было тихо и спокойно, и в прессе никакого шума, и цветных участников поездки вежливо обслуживали в ресторанах для белых. Каждый вечер они сходили с автобусов и проводили встречи с общественностью, без каких — либо инцидентов, обычно в церквях, а на ночь останавливались у своих сторонников. Но Джордж был уверен, что после их отъезда в городах снова появятся таблички и сегрегация будет как и прежде, и тогда рейс свободы обернется пустой тратой времени. Парадоксальность ситуации была поразительной. Сколько Джордж помнил себя, он всегда оскорблялся и возмущался, когда ему внушали, иногда намеками, а иногда открыто, что он человек низшей расы. И это при том, что он был умнее, чем 99 процентов белых американцев. Не говоря уже о том, что он был прилежный, вежливый и хорошо одевался. На него с презрением смотрели некрасивые белые люди, слишком тупые или ленивые, чтобы выполнять какую — либо более сложную работу, чем разливать напитки или заправлять бензином машины. Он не мог зайти в универмаг, занять место в ресторане или подать заявление на работу без мысли, что на него не станут обращать внимания, скажут, чтобы он ушел, или откажут из — за цвета его кожи. Он кипел от негодования. Но сейчас, как ни парадоксально, его разочаровывало, что этого не происходило. Между тем Белый дом был в смятении. Когда шел третий день путешествия, министр юстиции Роберт Кеннеди выступил с речью в Университете Джорджии, обещая добиться установления гражданских прав на Юге. А тремя днями позже, его брат — президент дал задний ход, отказавшись поддержать два законопроекта о гражданских правах. Неужели вот так сторонники сегрегации одержат победу, думал Джордж? Без конфронтации все вернется на круги своя? Но нет. Мир длился всего четыре дня. На пятый день поездки одного из их числа посадили за решетку за то, что он настаивал на своем праве на чистку обуви. Акты насилия начались на шестой день. Жертвой стал Джон Льюис, студент-теолог. Хулиганы напали на него в туалете для белых в Рок — хилле, штат Южная Каролина. Льюис не сопротивлялся, когда его били руками и ногами. Джордж не видел происходившего, что, вероятно, было к лучшему, поскольку он не стал бы проявляться гандистскую сдержанность, как Льюис. На следующий день Джордж прочитал в газете короткие сообщения о насилии, но, к сожалению, эти события затмил полет в космос первого американского астронавта Алана Шепарда. Кому какое дело, с горечью подумал Джордж. Советский космонавт Юрий Гагарин стал первым человеком в космосе месяцем раньше. Русские опередили нас в этом. Белый американец смог полететь в космос, а черный американец не может войти в туалет. Потом в Атланте участников рейса свободы громкими возгласами приветствовала толпа, когда они вышли из автобуса, и Джордж воспрял духом. Но это была Джорджия, а сейчас они держали путь в Алабаму. — Почему Кинг сказал, что в Алабаме у нас могут возникнуть неприятности? — Говорят, что ку-клукс-клан что-то замышляет в Бирмингеме, — мрачно сказал Джордж. — Очевидно, в ФБР все знают об этом, но никакие меры не принимаются, чтобы не допустить этого. — А местная полиция? — Полиция заодно с ку-клукс-кланом. — А как насчет тех двоих? — Мария кивком головы показала на места в следующем ряду, позади них через проход. Джордж посмотрел через плечо на двух крепких белых мужчин, сидящих рядом. — А что такого? — Тебе не кажется, что они оттуда? Он понял, что она имела в виду. — Ты думаешь, они из ФБР? — Одежда у них слишком дешевая для ФБР. Думаю, они из дорожной полиции Алабамы, только в штатском. Джордж изумился: — Как ты стала такой умной? — Мама заставляла меня есть овощи. А отец — адвокат в Чикаго, гангстерской столице США. — И что, по — твоему, те двое делают? — Трудно сказать, но я не думаю, что они здесь, чтобы защищать наши гражданские права. А ты как думаешь? Джордж посмотрел в окно и увидел указатель, сообщающий, что они въезжают в Алабаму. Часы показывали час дня. На голубом небе ярко светило солнце. Прекрасный день, чтобы расстаться с жизнью, подумал он. Мария хотела заниматься политикой или работать на государственной службе. — Оппозиционеры могут оказывать большое влияние, но в конечном счете мир преобразуют правительства, — сказала она. Джордж задумался, соглашаться ли с этим утверждением или нет. Мария подала заявление на работу в пресс — службу Белого дома, и ее пригласили на собеседование, но работу там она так и не получила. «На работу в Вашингтоне не берут много темнокожих юристов — как — то раз сказала она Джорджу. — Вероятно, я останусь в Чикаго и буду работать в юридической фирме моего отца». Через проход от Джорджа сидела белая женщина средних лет в пальто и шляпе. На коленях она держала большой белый пластиковый саквояж. Джордж улыбнулся ей и сказал: — В такую погоду приятно путешествовать в автобусе. — Я еду к своей дочери в Бирмингем, — ответила она, хотя он не спрашивал. — Это хорошо. Меня зовут Джордж Джейкс. — Кора Джоунз. Миссис Джоунз. Моей дочери через неделю рожать. — Первенец? — Третий? — С вашего позволения, вы слишком молоды для бабушки. Она издала звук, похожий на мурлыканье, и сказала: — Мне сорок девять лет. — Я бы ни за что не дал вам столько. Автобус «Грейхаунд», ехавший во встречном направлении, моргнул фарами, и автобус с участниками рейса замедлил ход и остановился. Белый мужчина подошел к водительскому окну, и Джордж услышал, как тот сказал: — На автобусной остановке в Аннистоне собралась толпа. Водитель что — то ответил, чего Джордж не услышал. — Так что будь осторожен, — сказал человек у окна. Автобус тронулся с места и поехал дальше. — Что это значит — толпа? — встревоженно спросила Мария. — Может быть, двадцать человек или тысяча. Встречающие или негодующая толпа. Почему он не сказал ничего более конкретно? Джордж понял, что под маской раздражения скрывается страх. Он вспомнил слова матери: «Я боюсь, что они убьют тебя». Некоторые участники рейса говорили, что они готовы умереть за дело свободы. Джорджу как — то не хотелось быть мучеником. Было много всего другого, чего он хотел: например, спать с Марией. Через минуту они приехали в Аннистон, небольшой город, как любой на Юге: невысокие дома, прямоугольные кварталы, пыльные и раскаленные на солнце улицы. По обеим сторонам вдоль дороги стоял люди, как будто в ожидании парада. Многие оделись по — праздничному, женщины в шляпах, дети тщательно отмытые, несомненно, только что из церкви. — Что они ожидают увидеть? Людей с рогами? — сказал Джордж. — Вот, полюбуйтесь, мы настоящие северные негры в ботинках и все такое. — Он говорил, словно обращался к ним, хотя его могла слышать только Мария. — Мы здесь, чтобы отобрать у вас ваши винтовки и научить вас коммунизму. Где здесь купаются ваши девушки? Мария засмеялась. — Если бы они могли слышать тебя, они не поняли бы твоих шуток. По сути дела, он не шутил. Это больше походило на браваду. Таким образом он пытался подавить в себе страх. Автобус повернул к остановке, на которой, как ни странно, никого не было. Дома вокруг казались наглухо закрытыми и запертыми. У Джорджа по спине пробежали мурашки. Водитель открыл двери автобуса. Джордж не видел, откуда набежала толпа. Они появились неожиданно вокруг автобуса — белые, некоторые в рабочей одежде, другие в воскресных костюмах. В руках у них были бейсбольные биты, металлические трубы и железные цепи. И они кричали, что именно, в общем гомоне невозможно было разобрать, но Джордж услышал отдельные слова ненависти и даже «Зиг хайль!». Джордж встал со своего места, его первым желанием было закрыть дверь автобуса, но те двое, которых Мария распознала как алабамских полицейских, оказались проворнее — они вручную захлопнули дверь. Возможно, они здесь для того, чтобы защитить нас, подумал Джордж, или они просто защищают самих себя. Он посмотрел в окна и не увидел полицейских. Как местная полиция могла не знать, что вооруженная толпа собралась на автобусной остановке? Они не иначе как в сговоре с ку-клукс-кланом. Секундой позже люди набросились на автобус со своим оружием. Поднялась жуткая какофония от ударов по бортам цепей и ломов. Вдребезги стали разбиваться стекла, и миссис Джоунз закричала. Водитель завел мотор, но кто — то из толпы лег перед автобусом. Джордж с испугом подумал, что водитель может переехать человека, но автобус остановился. Камень ударил в стекло и разбил его. Джордж почувствовал острую боль, словно в щеку его укусила пчела. В него попал осколок. Мария сидела у окна, ей угрожала опасность. Джордж схватил ее за руку ниже локтя и притянул к себе. — Встаньте на колени в проходе и пригнитесь, — крикнул он. Ухмыляющийся человек с кастетом на руке просунул кулак в окно, у которого сидела миссис Джоунз. — Нагнитесь, — закричала Мария, потянуламиссис Джоунз к себе и прикрыла своими руками старшую по возрасту женщину. Крики на улице становились все громче. — Коммунисты! — орали в толпе. — Трусы! — Нагнись, Джордж! — сказала Мария. Он не мог заставить себя пригибаться перед хулиганами. Шум толпы вдруг начал стихать. Удары по бортам автобуса прекратились, в окна перестали лететь камни. Джордж увидел полицейского. Наконец-то, подумал он. Полисмен, помахивая дубинкой, дружелюбно разговаривал с ухмыляющимся человеком с кастетом. Потом Джордж увидел еще трех полицейских. Они успокоили толпу, но, к негодованию Джорджа, больше ничего не делали. Они действовали так, словно не было совершено никакого преступления. Они непринужденно разговаривали с налетчиками, как со своими приятелями. Двое из дорожной полиции сидели на своих местах в некоторой растерянности. Джордж понял, что они получили задание следить за участниками поездки и не рассчитывали стать жертвами насилия со стороны толпы. В целях самозащиты они были вынуждены занять сторону участников рейса свободы. Им представился случай взглянуть на вещи с иной точки зрения. Автобус снова поехал. Через ветровое стекло Джордж видел, что один полицейский освобождал дорогу от людей, а другой махал, чтобы водитель ехал вперед. Несколько дальше от остановки перед автобусом выехала патрульная машина, и он продолжил следовать за ней до самой дороги из города. Джордж почувствовал себя лучше. — Кажется, мы удрали, — сказал он. Мария встала на ноги, на ней не было ни единой царапины. Она достала платок из нагрудного кармана его пиджака и легкими движениями вытерла ему лицо. На белой ткани осталось пятно крови. — А ранка глубокая, — сказала она. — Я выживу. — Но ты не будешь таким красивым. — Я красивый? — Был красивый, а сейчас… Относительное спокойствие длилось недолго. Джордж посмотрел назад и увидел длинную вереницу грузовиков с открытым кузовом и легковых машин, едущих за автобусом. В них было полно кричащих людей. Джордж простонал: — Нет, мы не удрали. Мария сказала: — В Вашингтоне, до того как мы сели в автобус, ты разговаривал с молодым белым парнем. — С Джозефом Хьюго. Он учится на юридическом факультете Гарварда. А что? — Мне показалось, что я видела его там, в толпе. — Джозефа Хьюго? Нет, он на нашей стороне. Должно быть, ты ошиблась. — Но Джордж вспомнил, что Хьюго из Алабамы. Мария сказала: — У него голубые глаза навыкат. — Если он был с толпой, это означало бы, что все это время он притворялся, что поддерживает гражданские права, а сам шпионил за нами. Он не может быть стукачом. — Ты уверен? Джордж снова посмотрел назад. Полицейская машина, сопровождавшая автобус, повернула назад при выезде из города, но преследователи нет. Люди в машинах орали так громко, что их было слышно, несмотря на шум моторов. Миновав пригород, на длинном безлюдном участке автострады две машины обогнали автобус, замедлили ход, вынуждая водителя затормозить. Он пытался объехать их, но они виляли их стороны в сторону, загораживая дорогу. Кора Джоунз, побледнев и задрожав, вцепилась руками в свой саквояж, словно это был спасительный талисман. — Мне очень жаль, что мы втянули вас в эту историю, миссис Джоунз, — сказал Джордж. — И мне тоже, — ответила она. Ехавшие вперед машины наконец отвернули в сторону, и автобус обогнал их, но испытание еще не закончилось — преследование продолжалось. Затем Джордж услышал знакомый хлопок. Когда автобус начал вилять по всей дороге, он понял, что лопнула покрышка. Водитель остановился у продуктового магазина на обочине. Джордж прочитал вывеску: «Форсайт и сын». Водитель выпрыгнул из кабины. Джордж услышал, как он удивленно сказал: «Два прокола?» — и вошел в магазин, очевидно, чтобы позвонить и вызвать аварийную машину. Нервы у Джорджа напряглись, как тетива. Одна лопнувшая покрышка — это прокол, а две — это засада. Как следовало ожидать, машины преследователей также остановились, и из них стали выходить порядка дюжины человек в выходной одежде, выкрикивая ругательства и размахивая своим оружием, как дикари на тропе войны. В животе у Джорджа похолодело при виде бегущих к автобусу людей с перекошенными от ненависти лицами, и он понял, почему у матери на глазах навернулись слезы, когда она говорила о белых южанах. Во главе группы людей подбежал подросток с ломом, которым он ликующе разбил окно. Кто-то из нападавших попытался ворваться в автобус. Один из двоих крепких белых пассажиров встал на верхней ступеньке и выхватил револьвер, подтвердив предположение Марии, что они переодетые полицейские штата. Человек, попытавшийся проникнуть в автобус, отпрянул, и полицейский закрыл дверь на запор. Джордж подумал, что это едва ли нужно было делать. Что если пассажирам понадобится спешно выбраться из салона? Люди снаружи начали раскачивать автобус, словно пытаясь перевернуть его, и кричали: «Смерть неграм! Смерть неграм!» Женщины завизжали. Мария прижалась к Джорджу так, что это могло бы понравиться ему, если бы он не боялся за свою жизнь. В это время появились двое полицейских в форме, и у Джорджа возродилась надежда, но к его негодованию, они не предприняли никаких мер, чтобы остановить толпу. Он посмотрел на двух полицейских в штатском — у них был глупый испуганный вид. Очевидно те, которые были в форме, не знали, что в автобусе их коллеги в штатском. По всей видимости, дорожная полиция Алабамы действовала также неорганизованно, как и расисты. Джордж в отчаянии думал, как защитить Марию и себя. Выскочить из автобуса и бежать? Лечь на пол? Вырвать револьвер у полицейского и застрелить несколько белых? Каждая возможность казалась еще хуже, чем ничего не делать. Он с негодованием смотрел на полицейских, снаружи наблюдавших за тем, что творилось вокруг, так, словно ничего особенно не происходило. И это называется полиция! О чем они думают? Если они не применяют закон, какое они имеют право носить эту форму? И тогда он увидел Джозефа Хьюго. Ошибиться он не мог: Джордж знал эти глаза навыкате. Хьюго подошел к полицейскому и что — то сказал ему, и они оба засмеялись. Хьюго был стукачом! Если я уцелею, подумал Джордж, этот подонок еще пожалеет. Молодчики кричали участникам рейса: — Выходите и получите своей, заступники черномазых! Джордж подумал, что оставаться в автобусе будет безопаснее. Но недолго. Кто-то из толпы вернулся к своей машине, открыл багажник, а потом побежал к автобусу с чем — то горящим в руках. Он швырнул пылающий пакет в одно из разбитых окон. Через секунду пакет взорвался и повалил серый дым. Но это была не просто дымовая шашка. Загорелась обивка на сиденьях, и пассажиры начали задыхаться от черного дыма. Снаружи донеслось: — Сожгите черномазых! Зажарьте их! Все бросились к двери. В проходе образовалась давка. Люди задыхались, пытаясь протиснуться вперед. Джордж закричал: — Выходите из автобуса! Все выходите! Спереди кто — то закричал ему в ответ: — Дверь не открывается! Джордж вспомнил, что полицейский с револьвером запер дверь, чтобы не ворвалась толпа. — Выпрыгивайте из окон, — прокричал он. Он встал на сиденье ногой выбил оставшиеся стекла в окне. Потом он снял пиджак, положил его на нижнюю часть оконного проема, чтобы как — то закрыть еще торчащие осколки. Мария беспомощно кашляла. — Я прыгну первый, а потом подхвачу тебя. Держась за спинку сиденья, он встал на нижнюю часть оконного проема, согнулся и прыгнул. Он услышал, что его рубашка порвалась, зацепившись за что — то, но боли он не почувствовал и благополучно приземлился на придорожную траву. Толпа в страхе отошла от горевшего автобуса. Джордж повернулся и протянул руки к Марии. — Заберись на окно, как я, — крикнул он. Подошвы ее лакированных туфель были слишком тонкими по сравнению с его оксфордскими ботинками, и он был рад, что пожертвовал свой пиджак, когда увидел, как она ступает своей маленькой ногой в оконный проем. Она была меньше ростом, чем он, но как женщина — шире в бедрах. Он чуть не ойкнул, когда она бедром задела острый край разбитого стекла, протискиваясь наружу, но платье не порвалось, и в тот же миг, она опустилась ему на руки. Он с легкостью подхватил ее. Она весила не слишком много, а он был в хорошей атлетической форме. Он поставил ее на ноги, но она опустилась на колени, глотая ртом воздух. Джордж огляделся. Молодчики держались на некотором расстоянии. Он бросил взгляд в автобус. Кора Джоунз стояла в проходе, кашляла, в страхе глядя по сторонам и не зная как спастись. — Кора, идите сюда! — крикнул он. Она услышала, что ее зовут, и посмотрела на него. — Вылезайте в окно, как мы. Я помогу вам. Она, кажется, поняла. С трудом она встала на сиденье, продолжая держать в руке свой саквояж. Она с опаской смотрела на осколки стекла, торчащие со всех сторон в раме. На ней было пальто из плотной таки, и она решила: уж лучше порезаться, чем задохнуться. Когда она поставила ногу на нижний край окна, Джордж потянулся, схватил ее за руку и потянул на себя. Она порвала пальто, но не поранила себя, и он опустил ее на землю. Она, пошатываясь, отошла в сторону и попросила пить. — Давай отойдем от автобуса. Бензобак может взорваться, — сказал Джордж Марии. Ее душил такой сильный кашель, что она не могла идти. Джордж поднял ее на руки и понес к продовольственному магазину. Убедившись, что они на безопасном расстоянии, он поставил ее на ноги. Оглянувшись назад, он увидел, что пассажиры быстро покидают автобус. Двери наконец открыли, и люди выходили через них и выпрыгивали из окон. Пламя разгоралось. Когда выбрались последние пассажиры, салон превратился в топку. Джордж услышал, что кто — то крикнул про бензобак. — Сейчас он взорвется! Сейчас он взорвется! — подхватила толпа, и все в страхе бросились бежать подальше от огня. Раздался глухой хлопок, и вверх взметнулся столб пламени. Автобус содрогнулся от взрыва. Джордж был совершенно уверен, что никто не остался внутри. Слава богу, подумал он, по крайней мере, никто не погиб — пока. Взрыв как будто бы утолил жажду насилия у толпы. Они стояли вокруг и смотрели, как горит автобус. Небольшая группа, вероятно, местных жителей собралась у магазина, некоторые из них приветствовали толпу. В это время из магазина вышла девушка с ведром воды и пластиковыми чашками. Она дала попить миссис Джоунз и подошла к Марии, которая с благодарностью выпила чашку воды и попросила еще. К ним подошел молодой человек с сочувствующим выражением на лице. Он был похож на грызуна: острый нос, выступающие вперед зубы, скошенные назад лоб и подбородок, намазанные бриолином рыжевато — коричневые волосы зачесаны назад. — Так как, крошка? — спросил он у Марии. За спиной он что — то прятал, и когда Мария стала отвечать, он поднял вверх лом, нацелившись ударить ее по голове. Джордж выставил руку, чтобы защитить Марию, и удар пришелся ему по левому предплечью. От страшной боли он взревел. Парень снова замахнулся ломом. Несмотря на боль, Джордж бросился вперед, выставив правое плечо, и толкнул парня с такой силой, что тот отлетел назад. Джордж повернулся к Марии и увидел, что из толпы выбежали еще трое, очевидно, намереваясь отомстить ха своего крысоподобного дружка. Джордж раньше времени подумал, что расисты насытились насилием. Он привык к схваткам. Он был членом студенческой команды по борьбе Гарвардского университета, и даже ее тренером, когда получал степень. Но это будет борьба без правил. И у него только одна действующая рука. Зато он ходил в начальную школу в вашингтонских трущобах и знал, что такое нечестная драка. Они втроем шли на него одной шеренгой, и он увильнул от них в сторону. Тем самым он отвел их от Марии и расстроил их ряд. Первый нападавший изо всей силы взмахнул железной цепью. Джордж отскочил назад, и цепь не достигла цели. Его соперник потерял равновесие из-за инерции цепи, и в тот же миг ударом ноги Джордж сбил его с ног. Упав на землю, он выпустил из рук цепь. Второй нападавший споткнулся о первого. Джордж сделал шаг вперед, повернулся спиной и ударил противника в лицо локтем правой руки, рассчитывая выбить ему челюсть. Тот издал сдавленный крик и упал, выронив колесный ключ. Последний из троицы в страхе остановился. Джордж сделал шаг ему навстречу и ударил его в лицо со всей силой. Кулак Джорджа угодил ему в нос. Хрустнули кости, хлынула кровь, и человек взвыл от боли. Это был самый удачный удар, который Джордж наносил в жизни. К черту Ганди, подумал он. Прогремели два выстрела. Все застыли на месте и посмотрели туда, откуда они донеслись. Один из двоих полицейских в форме держал вверх револьвер. — Хватит, парни, повеселились, — сказал он. — Расходитесь. Джордж негодовал. Повеселились? Полицейский был свидетелем покушения на жизнь, и он называет это «повеселились»? Джордж начал понимать, что форма мало что значила в Алабаме. Толпа вернулась к своим машинам. Джордж с возмущением заметил, что ни один из четырех полицейских не потрудился записать номера машин. Они не записывали и имена, хотя, вероятно, знали каждого. Джозеф Хьюго исчез. В сгоревшем автобусе раздался еще один взрыв. Джордж подумал, что это второй бензобак. Но сейчас все были далеко, и никому не угрожала опасность. Огонь постепенно стал угасать. Несколько человек лежали на земле, многие пытались перевести дыхание, после того как надышались дымом. У кого-то кровоточили раны. Там были и борцы за гражданские права, и обычные пассажиры, белые и темнокожие. Джордж сам правой рукой прижимал к боку левую, стараясь держать ее в неподвижном положении, потому что малейшее движение причиняло мучительную боль. Те четверо, с которыми он имел стычку, помогали друг другу доплестись до своих машин. Превозмогая боль, Джордж дошел до полицейских. — Нам нужна «Скорая помощь», — сказал он. — Может быть две. Более молодой из двух полицейских в форме вперил на него взгляд. — Что ты сказал? — Этим людям нужна медицинская помощь, — сказал он. — Вызовите «Скорую». По взгляду полицейского можно было понять, что он пришел в ярость. Джордж понял, что совершил ошибку, сказав белому, что надо делать. Более пожилой полицейский сдержал своего коллегу. — Оставь это, оставь. — А потом сказал Джорджу. — «Скорая» уже едет, парень. Несколькими минутами позже прибыла «скорая» по размерам небольшого автобуса, и участники рейса начали помогать друг другу войти в нее. Но когда подошли Джордж и Мария, водитель рыкнул. — А вы куда? Джордж с удивлением посмотрел на него. — Что? — Это «Скорая» для белых, — сказал водитель. — Не для негров. — Что за чертовщина? — Ты мне не груби, парень. Белый участник рейса, уже сидевший в карете «Скорой помощи», вышел из нее и сказал водителю: — Ты должен всех отвезти в больницу. Белых и черных. — Эта «Скорая» не для негров, — упрямо повторил водитель. — Без наших друзей мы не поедем. Белые участники рейса начали выходить из «Скорой» один за другим. Водитель остолбенел. Он окажется в глупом положении, сообразил Джордж, если не вернется с места происшествия без пациентов. Подошел более пожилой полицейский и сказал: — Лучше забери их, Рой. — Как скажешь, — ответил водитель. Джордж и Мария сели в «Скорую». Когда они стали отъезжать, Джордж посмотрел назад на автобус. Шлейф дыма тянулся от оставшегося черного остова, из которого торчали опаленные огнем стойки крыши, как ребра мученика, сожженного на костре.Глава 5
Таня Дворкина вылетела из Якутска, самого холодного города в мире, после раннего завтрака. Она летела в Москву на «Ту-16» советских ВВС. Кабина была рассчитана на полдюжины военных, и конструктор не заботился о комфорте для них — сиденья были сделаны из перфорированного алюминия, и звукоизоляция отсутствовала. Полет длился восемь часов с посадкой для заправки горючим. Поскольку разница во времени между Москвой и Якутском составляла шесть часов, Таня прибыла на место к завтраку. В Москве было лето, и тяжелое пальто и меховую шапку она несла в руках. На такси она доехала до Дома правительства, многоквартирного здания для московской привилегированной элиты. В гнс вместе с матерью Аней и братом — близнецом Дмитрием, которого всегда называли Димка она занимала большую квартиру с тремя спальнями. Но, как говорила ее мать, большая — это только по советским меркам. В Берлине, где мама жила ребенком, когда дед Григорий работал дипломатом, у них были еще более просторные апартаменты. В это утро в квартире было тихо и пусто — мама и Димка уже ушли на работу. Поскольку стояла теплая погода, их верхняя одежда — Димкин черный плащ и мамин твидовый пиджак — висела в прихожей на гвоздях, вбитых Таниным отцом четверть века назад. Таня повесила пальто между их одеждой и поставила чемодан в своей спальне. Она не рассчитывала застать родных дома, и все — таки пожалела, что их нет, иначе мама приготовила бы ей чай, а Димка слушал бы о ее приключениях в Сибири. Она думала пойти к дедушке и бабушке Григорию и Катерине Пешковым, которые жили на другом этаже в том же здании, но решила, что у нее нет времени. Она приняла душ, переоделась и поехала на автобусе в ТААС, советское информационное агентство. Там работали более тысячи репортеров, в том числе и она, но немногие из них летали на военных реактивных самолетах. Как восходящая звезда, она писала живые, интересные статьи, которые нравились молодым людям, но тем не менее выдержанные в партийном духе. Ей часто давали трудные и важные задания. В столовой она съела тарелку гречневой каши со сметаной и пошла в редакцию очерков, в которой работала. Хотя ее считали очень способной, она еще не заслужила отдельного кабинета. Поприветствовав коллег, она села за свой стол, вставила бумагу и копирку в пишущую машинку и начала печатать. Из — за болтанки она не могла делать записи во время полета, но мысленно наметила канву статьи и сейчас могла быстро печатать, время от времени заглядывая в свой блокнот, чтобы уточнить детали. Своим материалом она должна была воодушевить молодые советские семьи отправляться в Сибирь и работать в быстро развивающихся отраслях промышленности, таких как горно- и нефтедобыча, и эта задача была не из легких. Исправительно — трудовые лагеря представляли большое количество неквалифицированной рабочей силы, но в этом регионе требовались геологи, инженеры, геодезисты, архитекторы, химики и управленцы. В своем очерке Таня обошла стороной мужчин и писала об их женах. Она начала с красивой молодой матери по имени Клара, которая с энтузиазмом и юмором рассказывала, как она справляется с бытовыми трудностями при минусовых погодных условиях. Ближе к полудню Танин редактор Даниил Антонов взял напечатанные страницы с ее стола и начал читать. Невысокого роста, он был деликатный по натуре человек, что не свойственно для журналистского круга. — Великолепно, — сказал он, прочитав текст. — Когда будет готово остальное? — Стараюсь закончить как можно скорее. Он некоторое время постоял молча. — Когда ты была в Сибири, ты ничего не слышала об Устине Боляне? — Бодяна, оперного певца, задержали при возвращении на границе, когда он пытался провезти три экземпляра книги «Доктор Живаго», которые он приобрел во время гастролей в Италии. Сейчас он находился в исправительно — трудовом лагере. У Тани учащенно забилось сердце. Даниил подозревает и ее? Для мужчины он обладает развитой интуицией. — Нет, — солгала она. — Почему ты спрашиваешь? Ты что — то слышал? — Ничего. Даниил вернулся за свой стол. Таня допечатывала третью статью, когда к ней подошел Петр Опоткин и начал читать готовый экземпляр, не выпуская сигарету изо рта. Главный редактор, человек резкого склада и с плохой кожей, родом из подмосковской деревни, Опоткин, в отличие от Даниила, был не профессиональным журналистом, а назначенным политическим надсмотрщиком. В его обязанности входило следить за тем, чтобы статьи отвечали установкам Кремля, и он соответствовал должности только своей непримиримой ортодоксальностью. Он прочитал несколько первых страниц и сказал: — Я же говорил не писать про холодную погоду. Таня вздохнула. — Петр, это статья о Сибири. Всем известно, что там холодно. Никого не введешь в заблуждение. — Но здесь лишь об этом. — Здесь о том, как находчивая молодая женщина из Москвы воспитывает семью в трудных условиях и это ей в радость. Даниил выступил в разговор: — Она права, Петр, — сказал он. — Если мы будем избегать упоминаний о холоде, люди поймут, что статья — полная туфта и не поверят ни единому слову. — Мне все равно не нравится, — упрямо сказал Опоткин. — Согласись, — упорствовал Даниил. — Таня делает это деликатно. Опоткин задумался. — Может быть, ты прав, — сказал он и бросил страницы на стол. — В субботу вечером у меня будут гости, — обратился он к Тане. — Дочь закончила школу. Не могла бы ты зайти с братом, Объявленный карьерист, он приглашал к себе только видных и влиятельных людей, но на таких встречах они изнывали от скуки. Таня знала, что она может решать за брата. — Я бы с радостью, и Димка тоже, но у нашей мамы день рождения, извини пожалуйста. Опоткин обиделся. — Очень плохо, — сказал он и ушел. Когда он уже не мог услышать, Даниил произнес: — Про день рождения матери — это правда? — Нет. — Он проверит. — Тогда он поймет, что я вежливо отказалась, потому что не хотела идти. — Тебе нужно бывать у него. Таня не хотела спорить. Ее мысли были заняты более важными вещами. Ей нужно написать статью, уйти из редакции и спасти жизнь Устина Бодяна. Но Даниил хороший босс и либерально настроенный, поэтому она подавила свое нетерпение. — Петру все равно, приду я к нему в гости или нет, — сказала она. — Ему нужен мой брат, который работает у Хрущева. Таня привыкла, что люди пытаются завести с ней дружбу, поскольку у нее влиятельная семья. Ее покойный отец был полковником КГБ, а дядя Владимир — генерал в армейской разведке. Даниил продолжал с журналистской настойчивостью: — Петр уступил нам в том, что касается статей о Сибири. Тебе следует показать свою признательность. — Я ненавижу его сборища. Его приятелем напиваются и начинают хватать чужих жен. — Я не хочу, чтобы он имел зуб на тебя. — А почему он должен иметь зуб на меня? — Ты очень привлекательна, — Даниил не заигрывал с Таней, он жил вместе с другом, и она была уверена, что он один из тех, кого не влекут женщины. Он говорил прозаическим тоном. — Красивая, талантливая и — что хуже всего — молодая. Петр может очень просто возненавидеть тебя. Попытайся быть с ним жестче. И Даниил удалился. Таня осознавала, что он, вероятно, прав, но решила подумать об этом позже и снова сосредоточила свое внимание на машинке. После полудня в столовой она взяла картофельный салат с прочной селедкой и перекусила за своим столом. Вскоре она закончила третью статью и отдала страницы Даниилу. — Я еду домой спать, — сказала она. — Пожалуйста, не звони. — Молодчина, похвалил он ее за хорошую работу. — Отдыхай и ни о чем не думай. Она положила блокнот в сумку и вышла из здания. Сейчас ей нужно убедиться, что за ней никто не следит. Она устала, а значит, могла сделать глупые ошибки. Она волновалась. Не останавливаясь у ближайшей автобусной остановки, она прошла несколько домов назад по этому маршруту и там села на автобус. Смысл заключался в том, что если бы кто — то за ней следил, он сделал бы то же самое. Никто не следил. Она сошла с автобуса у большого дореволюционного дворца, превращенного в жилой многоквартирный дом. Она обошла здание, но никто вроде не держал его под наблюдением. С волнением она еще раз прошла вокруг, чтобы убедиться. Затем она вошла в мрачный подъезд и поднялась на потрескавшейся мраморной лестнице в квартиру Василия Енкова. В тот самый момент, когда она собиралась вставить ключ в замочную скважину, дверь открылась. В прихожей стояла стройная светловолосая девушка лет восемнадцати, а за ней Василий. Таня мысленно чертыхнулась. Было слишком поздно убегать или делать вид, что она идет в другую квартиру. Блондинка взглянула на Таню жестким оценивающим взглядом, пробежав глазами по ее прическе, фигуре и одежде. Потом она поцеловала Василия в губы, бросила торжествующий взгляд на Таню и пошла вниз по лестнице. Василию было тридцать лет, но он любил молоденьких девушек. Они липли к нему, потому что он был высок, энергичен и привлекателен, с густыми темными длинноватыми волосами и карими обаятельными глазами. Таня восхищалась им по совершенно другой причине: потому что он был ярким, смелым и первоклассным писателем. Она вошла в его кабинет и бросила сумку на стул. Василий работал редактором радиосценариев и по природе своей был человеком неаккуратным. Сто его был завален бумагами, книги лежали на полу. Похоже, он сейчас работал над радиоверсией первой пьесы Максима Горького «Мещане». Его серая кошка Мадмуазель спала на диване. Таня отпихнула ее и села. — Кто эта потаскушка? — спросила она. — Моя мать. Таня засмеялась, несмотря на раздражение. — Мне жаль, что ты застала ее здесь, — сказал он, хотя по виду не очень сожалел об этом. — Ты же знал, что я приду сегодня. — Я думал, что ты появишься попозже. — Она видела мое лицо. Никто не должен знать, что между тобой и мной есть связь. — Она работает в ГУМе. Зовут Варвара. Она ничего не заподозрит. — Пожалуйста, Василий, пусть это будет в последний раз. То, что мы делаем, достаточно опасно. Нам не нужен лишний риск. Ты можешь заниматься сексом с девицами в любой день. — Ты права, этого больше не повторится, я приготовлю тебе чай. Ты выглядишь усталой. Василий занялся чайником. — Да, я устала, а Устин Бодян умирает. — Черт возьми. Отчего? — Пневмония. Таня не знала Бодяна лично, но она брала у него интервью до того, как он попал в беду. Необычайно талантливый, он был к тому же еще отзывчивым и добросердечным человеком. Как советский артист, которым восхищался весь мир, он пользовался большими привилегиями, и те не менее мог открыто выразить негодование по поводу несправедливости в отношении людей, чья жизнь сложилась не столь удачно, как у него. Вот поэтому его и отправили в Сибирь. — И его все еще заставляют работать? — спросил Василий. Таня покачала головой: — Он уже не может работать. Но его кладут в лазарет. Он просто целый день лежит на нарах. И ему становится все хуже. — Ты виделась с ним? — Черт возьми, нет. Небезопасно даже спрашивать о нем. Если бы я поехала в исправительно — трудовой лагерь, меня бы там и оставили. Василий налил ей чая и дал сахар. — Хоть какое — то лечение ему проводится? — Нет. — Ты имеешь представление, сколько он еще протянет? Таня покачала головой. — Я тебе сказала все, что знаю. — Нужно распространить эту новость. Таня согласилась. — Единственное, что можно сделать, чтобы спасти его жизнь, это предать гласности, что он болен, и надеяться, что правительство смягчится. — Может быть, подготовить специальный выпуск? — Да, — сказала Таня, — сегодня. Василий и Таня издавали нелегальный вестник «Инакомыслие». Они сообщали о произволе цензуры, демонстрациях, судебных процессах и политических заключенных. В кабинете Василия на Московском радио стоял копировальный аппарат, обычно использовавшийся для размножения текстов. Тайком он печатал пятьдесят экземпляров номера. Большинство людей, получавших один экземпляр, размножали копии на своих пишущих машинках или даже от руки, в результате тираж рос. Эта система называлась в России «самиздат» и была широко распространена — таким образом расходились целые романы. — Я напишу об этом. — Таня подошла к шкафу и достала большую картонную коробку, полную сухого кошачьего корма. Погрузив руку в шарики, она достала пишущую машинку в чехле. Ею они пользовались для выпуска «Инакомыслия». Печатание в своем роде уникально, как почерк. У каждой машинки имелись свои характерные особенности. Буквы никогда не становились строго в линию: некоторые были чуть выше, некоторые смещались в сторону. Вследствие этого эксперты в милиции могли установить, на какой машинке печатался тот или иной текст. Если бы «Инакомыслие» печаталось на той же машинке, что и рукописи Василия, это мог бы кто — нибудь заметить. Поэтому Василий тайком вынес старую машинку из отдела планирования, принес ее домой и завалил кошачьим кормом, чтобы она не попадалась на глаза. При тщательном обыске она, конечно обнаружилась бы, но в случае тщательного обыска его песенка все равно была бы спета. В коробке также находились листы специальной вощеной бумаги, используемой на ротаторе. У машинки не было ленты, буквы пропечатывались на такой бумаге, и на ротаторе они заливались печатной краской. Таня написала заметку о Бодяне, подчеркнув, что Генеральный секретарь Никита Хрущев будет лично ответственен, если один из наиболее выдающихся теноров СССР умрет в исправительно — трудовом лагере. Она перечислила основные обвинения суда против Бодяна в антисоветской деятельности, в том числе его страстные выступления в защиту свободы творчества. Чтобы снять с себя подозрения, она сослалась на вымышленного любителя оперы из КГБ, который якобы сообщил о болезни Бодяна. Закончив заметку, она отдала две страницы восковки Василию. — Я постаралась сделать ее как можно короче, — сказала она. — Краткость — сестра таланта, говорил Чехов. — Василий прочитал заметку и кивнул в знак одобрения. — Я поеду на Московское радио и размножу ее, а потом нужно будет доставить тираж на площадь Маяковского. Таня не удивилась, но встревожилась: — Это не опасно? — Конечно опасно. Это культурное мероприятие, устраиваемое не властями. Поэтому оно отвечает нашим целям. Несколько раньше в тот год московская молодежь начала неофициально собираться у памятника Владимиру Маяковскому. Кто — то громко читал стихи, привлекая больше людей. Праздник поэзии стал устраиваться регулярно, и многие декларируемые у памятника стихи содержали косвенную критику правительства. При Сталине такое мероприятие длилось бы не больше десяти минут, но Хрущев был реформатором. Его программа предусматривала культурную терпимость в ограниченной степени, и пока никакие меры не принимались против чтения стихов. Но либерализация делала два шага вперед и один назад. Танин брат говорил, что это зависело от того, преуспевал ли Хрущев, чувствовал ли он себя политически сильным или терпел неудачи и боялся переворота со стороны своих консервативных политиков в Кремле. Какой ни бы причина, нельзя было предугадать, что сделают власти. Таня слишком устала, чтобы думать об этом, но она понимала, что в любом другом месте будет не менее опасно. — Я посплю, пока ты будешь на радио. Она пошла в спальню. Увидев незастеленную кровать, она догадалась, что Василий и Варвара утро провели в ней. Она набросила покрывало поверх смятых простыней, сняла ботинки и растянулась. Ее тело устало, но мозг работал. Ей было страшно, а идти на площадь Маяковского все равно хотелось. «Инакомыслие» было важным изданием, несмотря на любительское производство и маленький тираж. Оно служило доказательством, что коммунистическое правление не всесильно, и показывало, что диссиденты не одиноки. Религиозные деятели, боровшиеся против преследований, читали об исполнителях народных песен, которых сажали за песни протеста, и наоборот. Вместо того чтобы чувствовать себя единственным голосом в монолитном обществе, диссидент осознавал, что он или она — звено обширной сети и что тысячи людей хотят, чтобы правительство было другое и лучше. И оно могло бы спасти жизнь Устина Бодяна. Наконец, Татьяна уснула. Она проснулась оттого, что кто-то гладил ее по щеке. Она открыла глаза и увидела Василия, растянувшегося рядом с ней. — Проваливай, — сказала она. — Это моя кровать. Она села. — Мне двадцать два года — я слишком стара, чтобы интересовать тебя. — Для тебя я сделаю исключение. — Когда я захочу пополнить свой гарем, я дам тебе знать. — Ради тебя я брошу всех. — Нет, ты этого не сделаешь — Правда, сделаю. — На пять минут, может быть. — Навсегда. — Сделай на шесть месяцев, и я подумаю. — На шесть месяцев? — Вот видишь. Если ты не в состоянии сдержаться полгода, то как ты можешь обещать навсегда? Сколько сейчас времени, черт возьми? — Ты проспала весь день. Не вставай. Я сейчас разденусь и нырну в кровать к тебе. Таня встала. — Нам нужно идти. Василий оставил свои попытки. Возможно, с его стороны это было несерьезно. Но он не мог не соблазнять молодых женщин. Потерпев неудачу он забывал об этом, по крайней мере на какое — то время. Он дал ей небольшую пачку из пятидесяти листов бумаги с немного слеповатым текстом, напечатанном на обеих сторонах страницы, — экземпляры свежего выпуска «Инакомыслия». Потом он повязал на шее красный хлопковый шарф, несмотря на хорошую погоду. Он делал его более заметным. — Ну что же, пойдем, — сказал он. Он попросила его подождать и пошла в ванную комнату. В зеркале на нее устремила проницательный взгляд молодая женщина с голубыми глазами и с лицом, обрамленными светлыми, по — девичьи коротко стриженными волосами. Она надела темные очки и повязала на голове невзрачный коричневый платок. Сейчас она могла сойти за любую моложавую женщину. Она пошла на кухню, не обращая внимания на нетерпеливое постукивание ногами Василия, налила стакан воды из-под крана и выпила его. Потом сказала: — Я готова. Они дошли до станции метро. Вагон был переполнен людьми, возвращающимися с работы домой. Они доехали до площади Маяковского. Там они не будут задерживаться — как только раздадут все пятьдесят экземпляров своего новостного листка, уйдут. — В случае чего, — сказал Василий, — запомни, мы не знаем друг друга. Они расстались и порознь поднялись наверх в город. Садилось низкое солнце, и летний день становился прохладнее. Владимир Маяковский был поэтом мирового уровня, и в Советском Союзе гордились им. Его статуя высотой шесть метров стояла посредине площади, названной его именем. Несколько сотен человек собрались вокруг памятника на газоне, по большей части молодые люди, одетые в подражание западной моде — голубые джинсы и водолазки. Какой-то парень продавал свой роман в виде напечатанных под копирку листов, сшитых бечевкой через проделанные дыроколом отверстия. Роман назывался «Движемся вспять». Появилась длинноволосая девица с гитарой, которая была у нее в руках чем — то вроде дополнения к туалету, как дамская сумочка, потому что она явно не собиралась играть на ней. В толпе затерялся лишь один милиционер в форме, но зато переодетые в штатское сотрудники секретных органов сразу бросались в глаза, поскольку в этот теплый вечер они выглядели комично в кожаных куртка, скрывавших табельное оружие. Таня старалась не встречаться с ними взглядом, потому что с такими ребятами шутки плохи. Люди по очереди поднимались на постамент и читали одно-два стихотворения. В большинстве это были мужчины. Паренек с игривой ухмылкой прочитал стишок о неумелом пастухе, пытавшемся паси гусей, и толпа моментально поняла аллегорию: так коммунистическая партия руководит страной. Все громко смеялись, кроме людей из КГБ, которые пришли в замешательство. Таня, стараясь не привлекать к себе внимания, пробиралась через толпу, вполуха слушая стихотворение о юношеских страхах в футуристическом стиле Маяковского, доставала по одному листы бумаги из своего кармана и незаметно давала их кому — нибудь, кто внушал ей доверие. Она поглядывала на Василия, который делал то же самое. И вдруг до нее стали доноситься возгласы удивления и огорчения, когда люди между собой начали говорить о Бодяне: большинство собравшихся здесь знали, кто он такой и почему его посадили. Она раздавала листы, стараясь как можно быстрее избавиться от них, прежде чем блюстители порядка сообразят, что происходит. Человек с короткой стрижкой, похожий на бывшего военного, вышел вперед перед толпой и вместо того, чтобы декламировать стихи, начал читать Танину заметку о Бодяне. Таня обрадовалась: новость разлеталась быстрее, чем она ожидала. Послышались возгласы негодования, когда он прочитал, что Бодяну не оказывают медицинскую помощь. Люди в кожаных куртках почувствовали изменение атмосферы и насторожились. Таня заметила, что один из них что-то срочно стал передавать по рации. У нее остались пять листов, которые прожигали дыру в ее кармане. Стражи порядка располагались по краю толпы, но сейчас они стали продвигаться к оратору. Они уже были недалеко от него, когда он вызывающе замахал экземпляром «Инакомыслия», продолжая громко говорить о Бодяне. Кое — кто из толпы подошел к основанию памятника, преградив собой дорогу сотрудникам КГБ. В ответ те начали грубо расталкивать людей. Так вспыхнуло всеобщее негодование. Таня стала нервно выбираться из толпы. У нее оставался еще один экземпляр «Инакомыслия», и она бросила его на землю. Вдруг появились с полдюжины милиционеров в форме. Со страхом пытаясь понять, откуда они взялись, Таня посмотрела на ближайшее здание на другой стороне улицы и увидела, что из подъезда выбегают еще больше милиционеров — они находились там на случай, если понадобятся. Они выхватил дубинки, ворвались в толпу и без разбора принялись бить людей. Таня увидела, что Василий пытается выбраться из толпы как можно скорее, и последовала его примеру. Но тут на нее налетел в страхе убегавший паренек и сбил ее с ног. На мгновение у нее помутилось сознание. Когда зрение прояснилось, она увидела, что люди разбегаются. Она приподнялась на колени, но у нее закружилась голова. Кто — то споткнулся об нее, и она снова упала на землю. Неожиданно к ней подбежал Василий и, обхватив ее обеими руками, поднял на ноги. Она никак не ожидала, что он будет рисковать собой, чтобы помочь ей. Неожиданно один из милиционеров ударил его дубинкой по голове, и он упал. Милиционер встал на колени, завел руки Василия за спину и надел наручники быстрым, отработанным движением. Василий приподнял голову, повернулся к Тане и проговорил: — Беги! Она рванулась вперед, но в тот же миг столкнулась с милиционером в форме. Он схватил ее за руку. Она попыталась вырваться, закричав: — Пустите! Он крепче сжал ее руку и произнес: — Ты арестована, сучка.Глава 6
Комната Нины Ониловой в Кремле была названа так по имени пулеметчицы, погибшей во время обороны Севастополя. На стене в рамке висела черно-белая фотография генерала Советской армии, возглавлявшего орден Красного Знамени на ее могилу. Фотография висела над камином из белого мрамора с желтыми пятнами, как на пальцах курильщика. На всех стенах сохранилась лепнина искусной работы, обрамляющая квадраты светлой окраски, где когда-то висели другие картины, что свидетельствовало о том, что стены не красили со времен революции. Возможно, раньше это была уютная гостиная. Сейчас здесь стояла длинная вереница приставленных друг к другу обеденных столов и десятка два дешевых стульев. На столах стояли керамические пепельницы, выглядевшие так, словно у них ежедневно выбрасывали окурки, но никогда не протирали. У Димки Дворкина голова шла кругом и в животе ощущался неприятный холодок, когда он вошел в эту комнату. Здесь проводились регулярные совещания помощников министров и секретарей, составлявших Президиум Верховного Совета, руководящего органа СССР. Димка был помощником Хрущева, первого секретаря партии и председателя Президиума Верховного Совета, но все равно чувствовал, что ему не следует находиться здесь. Через несколько недель должен состояться Венский саммит, первая встреча между Хрущевым и новым американским президентом Джоном Кеннеди. Завтра на самом важном в этом году заседании Президиума руководители СССР будут обсуждать стратегию на саммите. Сегодня собирались помощники для подготовки Президиума. Это было подготовительное совещание перед подготовительным заседанием. Представитель Хрущева должен был изложить позицию руководителя другим помощникам, чтобы те могли подготовить своих шефов к завтрашней встрече. Его негласная задача заключалась в том, чтобы выявить скрытое несогласие с идеями Хрущева и по возможности подавить его. На нем лежала важная обязанность обеспечить руководителю спокойное обсуждение на Президиуме. Димка имел представление, его хочет Хрущев от саммита, но все равно чувствовал себя неуверенно. Он был самым молодым и самым неопытным из помощников Хрущева. Он всего за год до этого окончил университет и ни разу не присутствовал на подготовленном совещании перед Президиумом из-за своего невысокого положения. Но десять минут назад его секретарь Вера Плетнер сообщила ему, что один из старших помощников заболел, а двое других попали в автомобильную аварию, так что ему, Димке, придется идти вместо них на совещание. Димка получил место в аппарате Хрущева по двум причинам. Первая состояла в том, что везде и всюду он был лучшим из лучших, начиная с детского сада и кончая университетом. А вторая — в том, что его дядя был генералом. И Димка не знал, какой фактор возобладал. Для внешнего мира Кремль представлялся монолитом, но на самом деле он был полем битвы. Хрущев не крепко держал власть в своих руках. Будучи коммунистом до мозга костей, он также был реформатором, который видел слабости советской системы и хотел претворить в жизнь новые идеи. Но старые сталинисты в Кремле еще не были побеждены. Они искали любую возможность, чтобы ослабить Хрущева и обратить вспять его реформы. Совещание носило неофициальный характер. Помощники пили чай и курили, сняв пиджаки и ослабив галстуки.Большинство составляли мужчины. Димка заметил дружелюбное лицо Натальи Смотровой, помощника министра иностранных дел Андрея Громыко. Ей было примерно двадцать пять лет, и она не потеряла привлекательности, несмотря на строгое черное платье. Димка мало знал ее, но несколько раз разговаривал с ней. Сейчас он сел рядом с ней. Казалось, она удивилась, увидев его. — Константинов и Паджария попали в аварию, — объяснил он. — Они пострадали? — Слегка. — А что Алкаев? — Болен. Опоясывающий лишай. — Ужасно. Значит, вы — представитель руководителя. — У меня трясутся поджилки. — Все будет нормально. Он обвел присутствующих взглядом. Казалось, что все они чего-то ждут. Негромко он спросил у Натальи: — Кто председательствует на совещании? Его услышал один из помощников — Евгений Филиппов, работавший у консервативного министра обороны Родиона Малиновского. Филиппову было за тридцать, но носил он, как мужчина старшего возраста, мешковатый послевоенный костюм и серую байковую рубашку. Он громко повторил Димкин вопрос насмешливым тоном: — Кто председательствует на совещании? Ты, конечно. Ты помощник председателя Президиума, не так ли? Давай начинай, студент. Димка почувствовал, что покраснел. Несколько мгновений он подбирал слова. Потом его осенило, и он сказал: — Благодаря замечательному полету в космос майора Юрия Гагарина товарищ Хрущев поедет в Вену под впечатлением поступающих со всех концов мира поздравлений с этим грандиозным достижением. Месяцем раньше Гагарин стал первым человеком, совершим космический полет, на несколько недель опередив американцев и ознаменовав тем самым громадный научный и пропагандистский успех для Советского Союза и Хрущева. Помощники, сидевшие за столом, зааплодировали, и Димка почувствовал себя увереннее. Филиппов заговорил снова: — Было бы лучше, если бы генеральный секретарь был под впечатлением инаугурационной речи президента Кеннеди… — Создавалось впечатление, что он не может говорить без усмешки. — Осмелюсь напомнить товарищам за этим столом, что Кеннеди обвинил нас в стремлении к мировому господству и поклялся любой ценой остановить нас. После всех дружественных шагов, сделанных нами — по мнению некоторых опытных товарищей, неразумных, — Кеннеди не мог более ясно выразить свои агрессивные намерения. — Он поднял вверх палец, как школьный учитель. Единственный возможный ответ с нашей стороны — усиление военной мощи. Димка все еще обдумывал возражение, когда Наталья опередила его. — Гонку нам не выиграть, — сказала она с рассудительностью здравомыслящего человека. — Соединенные Штаты богаче Советского Союза, и они могут легко ответить на любое наращивание наших вооруженных сил. Она более благоразумна, чем ее консервативный босс, заключил Димка. Он бросил на нее признательный взгляд и сказал: — Из этого обстоятельства следует политика мирного сосуществования Хрущева, что позволяет нам меньше тратить на армию и развивать промышленность и сельское хозяйство. Кремлевские консерваторы ненавидели мирное сосуществование. Для них противоборство с империализмом означало войну не на жизнь, а на смерть. Краем глаза Димка увидел, что в комнату вошла его секретарь Вера, толковая и решительная женщина лет сорока. Он показал знаком, чтобы она вышла. Филиппова было не так просто перебороть. — Давайте не будем склоняться к тому, чего от нас добиваются наивные политики в мире: быстрого сокращения нашей армии, — насмешливо сказал он. — Мы едва ли можем утверждать, что одерживаем верх на мировой арене. Посмотрите, как китайцы игнорируют нас. Это ослабляет нас в Вене. Почему Филиппов так настойчиво пытается выставить Димку дураком? Димка вдруг вспомнил, что Филиппов хотел получить работу в аппарате Хрущева, ту самую, что досталась Димке. — Так же как Плайя — Хирон ослабил Кеннеди, — ответил Димка. Американский президент поддержал бредовую затею ЦРУ осуществить вторжение на Кубу в районе Залива Свиней. Она провалилась, и Кеннеди был унижен. Я думаю, позиция нашего руководителя сильнее. — Все — таки Хрущеву не удалось… — Филиппов осекся, осознав, что зашел слишком далеко. Эти предварительные обсуждения носили откровенный характер, но ведь существовали и пределы. Димка воспользовался моментом. — Что же не удалось сделать Хрущеву, товарищ? — спросил Димка. — Просветите нас всех, пожалуйста. Филиппов быстро поправился: — Нам не удалось добиться нашей главной внешнеполитической цели: долговременного разрешения ситуации в Берлине, Восточная Германия — наш форпост в Европе. На ее границах обеспечивается безопасность на границах Польши и Чехословакии. Ее нерешенный статус нетерпим. — Хорошо, — сказал Димка и сам удивился, услышав уверенность в своем голосе. — Думаю, достаточно обсуждать общие принципы. Прежде чем я закрою совещание, я объясню позицию первого секретаря по этой проблеме. Филиппов открыл рот, чтобы возразить против внезапного прекращения обмена мнениями, но Димка оборвал его. — Товарищи выскажутся, когда председательствующий даст слово, — сказал он, придав некоторую резкость своему голосу; И они все не проронили ни звука. — В Вене Хрущев скажет Кеннеди, что мы больше не можем ждать. Мы сделали разумные предложения по урегулированию ситуации в Берлине, а в ответ мы слышим от американцев, что они не хотят никаких изменений. — Кое — кто из сидевших за столом кивнул в знак согласия. — Если они не согласятся с планом, скажет Хрущев, мы предпримем односторонние действия; и если американцы попытаются остановить нас, мы ответим на силой на силу. Наступила недолгая минута молчания. Димка воспользовался ею и встал. — Благодарю за внимание, — сказал он. Наталья произнесла то, о чем думали все: — Означает ли это, что мы хотим воевать с американцами из — за Берлина? — Первый секретарь не верит, что будет война, — ответил Димка не так же уклончиво, как Хрущев в разговоре с ним. — Кеннеди не сумасшедший. Выходя из-за стола, он поймал на себе Натальин взгляд удивления и восхищения. Он не поверил, что говорил так резко. Он никогда не был робким, но перед ним находились влиятельные и неглупые люди, и он пересилил их. Его положение служило надежной поддержкой: хотя он выступал в роли новичка, придавало ему силу то, что его стол стоял рядом с кабинетом первого секретаря. Парадоксально, но ему помогла враждебность Филиппова. Все они наверняка были согласны, что нужно приструнить того, кто пытался выражать несогласие с мнением руководителя. Вера все это время оставалась за дверью. Она была опытным помощником по политическим вопросам и никогда не паниковала без причины. У Димки сработала интуиция: — Что — то с моей сестрой? — спросил он. Вера вытаращила глаза. — Как вам это удается? — изумилась она. Ничего сверхъестественного здесь не было. Его уже некоторое время не покидало опасение, что она навлечет на себя беду. — Что она сделала? — Ее арестовали. — О черт! Вера показала на маленький столик, на котором стоял телефон со снятой трубкой, и Димка взял ее. Звонила его мать Аня. — Таня на Лубянке! — сказала она почти истерическим голосом. Димка отнюдь не удивился. Он и его сестра придерживались мнения, что далеко не все обстояло как надо в Советском Союзе, но тогда как он считал, что необходимы реформы, она была убеждена, что от коммунизма нужно отказаться. Эти политические расхождения между ними никак не влияли на их привязанность друг к другу. Они были и оставались лучшими друзьями. За такой образ мысли, как у Тани, могли арестовать — и это было неправильно, как и многое другое в стране. — Успокойся, мама, я вызволю ее оттуда, — сказал Димка. Он надеялся, что сможет оправдать эту убежденность. — Ты знаешь, что случилось? — На каком — то поэтическом сборище начались беспорядки! — Наверное, она отправилась на площадь Маяковского. Если это все… — Он не знал всего о своей сестре, но подозревал, что речь идет о чем — то более серьезном, чем поэзия. — Ты должен что — то сделать, Димка. Прежде чем они… — Я понял. — Прежде чем они начнут допрашивать ее, хотела сказать мать. Холодок страха пробежал по спине Димки. Перспектива допроса в пресловутых подвалах КГБ приводила в ужас каждого советского человека. Первое, что ему пришло в голову, — это сказать ей, что он позвонит куда нужно, но потом решил, что этого будет недостаточно. Ему нужно явиться явиться туда лично. Однако в тот же миг он засомневался: его карьере может повредить, если станет известно, что он отправился на Лубянку спасать свою сестру. Но это не смутило его. Сестра важнее и его самого, и Хрущева, и всего Советского Союза. — Все, мама, я выхожу, — сказал он. — Позвони дяде Володе и расскажи, что случилось. — Правильно. Мой брат знает, что нужно делать. Димка повесил трубку. — Позвоните на Лубянку, — обратился он к Вере, — и скажите им прямо, что вы из аппарата первого секретаря и что он озабочен в связи с арестом ведущей журналистки Татьяны Дворкиной. Скажите им, что помощник товарища Хрущева едет к ним для выяснения дела, чтобы они ничего не предпринимали до его прибытия. Она делала пометки у себя в блокноте. — Машину вызвать? Лубянская площадь менее чем в полутора километрах от Кремля. — У меня внизу мотоцикл. На нем будет быстрее. У него был мотоцикл «Восход—175» с пятиступенчатой коробкой передач и двумя выхлопными трубами сзади. Он знал, что сестра попадет в беду, потому что перестала ему все рассказывать, подумал он по дороге. Обычно брат и сестра ничего не скрывали друг от друга. Между ними существовала близость, которой они ни с кем не делились. Когда мать уходила из дома, и они оставались одни, Таня ходила голой по квартире, чтобы взять чистое нижнее белье из сушильного шкафа, а Димка не закрывался в туалете, когда писал. Иногда Димкины приятели, посмеиваясь, говорили, что у них эротическая близость, но на самом деле все обстояло наоборот. Они могли быть настолько близки, потому что в их отношениях отсутствовала сексуальная искра. Но в последний год он чувствовал, что она что — то скрывает от него. Он не знал, что именно, хотя догадывался. Конечно, не ухажер, в этом он был уверен. Они рассказывали друг другу все о своих романтических приключениях, сопоставляя их, сочувствуя. Наверняка здесь замешана политика, думал он. Она могла что — то скрывать от него только по одной причине: чтобы обезопасить его. Он подъехал к ненавистному зданию из желтого кирпича, построенному до революции, в котором тогда помещалась страховая компания. При мысли, что здесь заключалась его сестра, у него все переворачивалось внутри. На мгновение ему показалось, что его сейчас вырвет. Он припарковал мотоцикл прямо перед главным входом, взял себя в руки и вошел в здание. Танин редактор Даниил Антонов уже находился там, он разговаривал в фойе с каким — то сотрудником КГБ. Даниил был невысокого роста, хрупкого телосложения, и Димка думал, что он никому не способен перечить, но тут он проявлял напористость. — Я хочу видеть Татьяну Дворкину, и я хочу видеть ее немедленно. Лицо кэгэбэшника выражало ослиное упрямство. — Это невозможно. Димка решил, что настал его момент. — Я из аппарата первого секретаря, — выпалил он. На кэгэбэшника это не произвело впечатления. — И что ты там делаешь, сынок? Разливаешь чай? — грубо сказал он. — Как твоя фамилия? Это был устрашающий вопрос: людей бросало в дрожь при необходимости называть свое имя в подобной ситуации. — Дмитрий Дворкин, и я должен заявить, что этим делом интересуется лично товарищ Хрущев. — Не вешай мне лапшу на уши, Дворкин. Товарищ Хрущев ничего не знает об этом деле. Ты явился сюда выручать свою сестру. Жимка растерялся от грубости этого человека. Он понимал, что многие, кто пытался не допустить ареста членов своей семьи или друзей, ссылались на личные связи с высокопоставленными людьми. И все же он возобновил наступление. — Как ваше имя? — Капитан Мец. — И в чем вы обвиняете Таню Дворкину? — В нападении на офицера. — Выходит, какая — то девчонка избила одного из ваших громил в кожаных куртках? — насмешливо сказал Димка. — Должно быть, она сначала отняла у него пистолет. Не валяйте дурака, Мец. — Она участвовала в подстрекательном митинге. Там распространялась антисоветская литература. — Мец дал Димке измятый лист бумаги. — Участники митинга начали совершать хулиганские действия. Димка посмотрел на листок. На нем стояло название «Инакомыслие». Он слышал об этом подрывном издании. Таня легко могла иметь отношение к нему. Этот выпуска посвящался оперному певцу Устину Бодяну. От внимания Димки не ускользнуло шокирующее утверждение, что Бодян умирал от воспаления легких в исправительно — трудовом лагере в Сибири. Потом он вспомнил, что Таня сегодня утром вернулась из Сибири, и предположил, что она написала это. Тогда ей несдобровать. — Вы утверждаете, что этот листок был у нее? — спросил он. Мец помолчал немного и ответил: — Думаю, что нет. — Она вообще могла не присутствовать там. Даниил вступил в разговор: — Она репортер, болван. Она наблюдала за тем, что там происходило, так же, как ваши люди. — Она не наш человек. — Все корреспонденты ТАСС сотрудничают с КГБ, вы знаете это. — Вы можете доказать, что она находилась там официально? — Да, могу. Я ее редактор. Я послал ее. Димка сомневался, так ли это на самом деле. Тем не менее он был признателен Даниилу, что тот вступился за Таню. Мец терял уверенность. — Она была с человеком по имени Василий Енков, у которого в кармане нашли пять экземпляров этого вестника. — Она не знает никакого Василия Енкова, — сказал Димка. Это походило на правду: по крайней мере, он никогда не слышал такого имени. — Если люди там начали протестовать, как вы можете определить, кто с кем был. — Мне нужно поговорить с начальством, — буркнул Мец и повернулся, чтобы уйти. — Не заставляйте себя долго ждать, — громко и резко сказал Димка. — Следующий, кто может пожаловать к вам, может быть не мальчишка, который разливает чай. Мец пошел вниз по лестнице. Димка содрогнулся: все знали, что в подвалах находятся камеры для допроса. Минутой позже к Димке и Даниилу подошел немолодой человек с сигаретой, висевшей на губах. На его некрасивом мясистом лице агрессивно выступал подбородок. Даниил не обрадовался появлению главного редактора Петра Опоткина, которого он представил Димке. Опоткин посмотрел на Димку, сощурившись от сигаретного дыма. — Так значит, вашу сестру арестовали на митинге протеста, — проговорил он рассерженным тоном, но Димка почувствовал, что в глубине души Опоткин по какой — то причине доволен. — Там, где люди собрались послушать декламацию стихов, — поправил его Димка. — Небольшая разница. — Я послал ее туда, — вставил Даниил. — В тот же самый день, когда она вернулась из Сибири? — скептически заметил Опоткин. — По сути дела, это не было заданием. Я предложил, чтобы она как — нибудь побывала там и посмотрела, что происходит. Вот и все. — Не ври мне, — огрызнулся Опоткин. — Ты пытаешься выгородить ее. — А вы зачем злесь? — с вызовом, подняв подбородок, спросил Даниил. Прежде чем Опоткин успел ответить, подошел капитан Мец. — Дело еще рассматривается, — сообщил он. Опоткин представился и показал Мецу свое служебное удостоверение. — Вопрос не в том, нужно ли наказать Таню Дворкину, а в том, как наказать, — сказал он. — Правильно, — согласился Мец. — Не хотите ли пройти со мной. Опоткин кивнул, и Мец повел его вниз по лестнице. Димка негромко произнес: — Он ведь не позволит им пытать ее? — Опоткин и так злился на Таню, — встревожился Даниил. — За что? Я думал, она хороший журналист. — Блестящий. Но она не приняла его приглашение прийти к нему в гости в субботу. Он хотел, чтобы и ты пришел. Петр обожает важных особ. Когда ему дают от ворот поворот, это задевает его самолюбие. — Проклятье. — Я сказал ей, чтобы она согласилась. — Ты правда послал ее на площадь Маяковского? — Нет. Мы никогда не смогли бы дать репортаж о таком неофициальном мероприятии. — Спасибо, что пытаешься помочь ей. — Не стоит благодарности. Толку от этого все равно никакого. — Как думаешь, что будет? — Ее могут уволить. И скорее всего, пошлют в какую-нибудь дыру, куда — нибудь в Казахстан. — Даниил нахмурился. — Нужно придумать какой — то компромисс, чтобы он устраивал Опоткина и в то же время не был тяжелым испытанием для Тани. Димка бросил взгляд на входную дверь и увидел мужчину лет сорока с лишним, коротко, по — военному подстриженного, в генеральской форме. — Наконец-то, дядя Володя, — сказал Димка. У Владимира Пешкова были такие же голубые глаза и такой же проницательный взгляд, как у Тани. — Что за ерунда здесь происходит? — сердито спросил он. Димка рассказал ему. Прежде чем он успел закончить, вновь появился Опоткин и заискивающе обратился к генералу: — Я обсудил эту проблему с нашими друзьями в КГБ, и они сказали, что будут согласны, если она будет рассматриваться как внутреннее дело ТАСС. Димка вздохнул с облегчением. Потом он подумал, не пытается ли Опоткин представить эту уступку как одолжение генералу благодаря его — Опоткина — стараниям. — Позвольте мне высказать одно предположение, — сказал генерал. — Вы можете отнестись к этому происшествию со всей серьезностью, но не возлагайте на кого-либо вину, просто переведите Таню на другое место работы. Вот такое наказание и имел в виду Даниил минуту назад. Опоткин задумчиво кивнул, словно взвешивая эту идею, хотя Димка был уверен, что он охотно примет любое «предложение» генерала Пешкова. — Может быть, послать ее за границу? Она говорит по — немецки и по — английски. Димка знал, что это преувеличение. Таня изучала эти языки в школе, но это не значило уметь говорить на них. Даниил старался оградить ее от направления в какой — нибудь удаленный район Советского Союза. — И она могла бы писать статьи для моей редакции. Я не хотел бы, чтобы ее способности растрачивались на новости, — добавил Даниил. Казалось, что Опоткин колеблется. — Мы не можем послать ее в Лондон или Берлин. Это выглядело бы как поощрение. Этого никто не стал бы отрицать. Назначение в капиталистические страны считалось пределом мечтаний. Зарплаты там были огромные, и хотя на них там нельзя было купить столько всего, сколько в СССР, советские граждане жили на Западе намного лучше, чем у себя дома. Генерал сказал: — Тогда Восточный Берлин или Варшава. Опоткин кивнул. Командировка в другую Коммунистическую страну больше походила бы на наказание. — Я рад, что нам удалось уладить это, — заключил генерал. Опоткин сказал Димке: — В субботу у меня будут гости. Может быть, и ты придешь? Димка понял, что сделка совершена. Он кивнул. — Таня говорила мне об этом, — сказал он с гамно аннам энтузиазмом. — Мы оба придем. Спасибо. Опоткин просиял. — Я слышал, — заметил Даниил, — что в данный момент есть свободное место в одной Коммунистической стране. Нам срочно кто — то. Нужен там. Она могла бы отправиться туда хоть завтра. — Где это? — поинтересовался Димка. — На Кубе. Опоткин, пребывающий сейчас в прекрасном расположении духа, сказал: — Ну что же, с этим можно согласиться. Конечно, это лучше, чем Казахстан, подумал Димка. В фойе появился Мец, Таня шла рядом с ним. Димкино сердце екнуло: она выглядела бледной и испуганной, но какие — либо следы пыток на ней отсутствовали. Мец заговорил с почтительным и в то же время пренебрежительным видом, как у собаки, которая лает, потому что ей страшно. — Я посоветовал бы Тане на будущее держаться подальше от поэтических сборищ, — сказал он. Генерал готов был задушить этого идиота, но он выдавил из себя улыбку. — Очень верный совет, я уверен. Он и все вышли. На город уже опускалась темнота. Димка сказал Тане: — Здесь у меня мотоцикл. Я отвезу тебя домой. — Да, пожалуйста, — ответила Таня. Очевидно, она хотела поговорить с ним. Дядя Володя не мог прочитать ее мысли, как Димка, и он предложил: — Я отвезу тебя в моей машине — ты слишком потрясена для езды на мотоцикле. К удивлению Владимира, Таня сказала: — Спасибо дядя, но я поеду с Димкой. Генерал пожал плечами и сел в ожидавший его «ЗИЛ». Даниил и Петр попрощались. Как только они удалились на достаточно большое расстояние, Таня обратилась к Диске с трезвого в голосе: — Они что-нибудь спрашивали о Василии Енкове? — Да. Они сказали, ты была с ним. Это правда? — Да. — Черт! Он что — твой дружок? — Нет. Ты не знаешь, что с ним? — У него в кармане нашли пять экземпляров «Инакомыслия», так что он нескоро выйдет из Лубянки, даже если у него есть друзья наверху. — Ты думаешь, они будут докапываться? — Уверен, что будут. Они захотят знать просто раздает ли он «Инакомыслие» или издает его, что было бы намного серьезнее. — Будут ли они обыскивать его квартиру? — Они будут простофилями, если не обыщут. А почему ты спрашиваешь? Что они там могут найти? Она посмотрела по сторонам — вокруг никого не было. Тем не менее она понизила голос: — Пишущую машинку, на которой печатается «Инакомыслие». — Тогда я рад, что Василий не твой дружок, потому что следующие двадцать пять лет он проведет в Сибири. — Неужели? Димка нахмурился. — Я вижу, ты не любишь его… но он тебе небезразличен также. — Послушай, он смелый человек и замечательный поэт, но наши отношения — это не роман. Я даже ни разу не поцеловала его. Он один из тех, кому нужно много женщин. — Как моему другу Валентину. — Димкин сосед по комнате в студенческие годы, Валентин Лебедев, был настоящим донжуаном. — Да, точно как Валентин. — Так… Тебя в какой — то мере касается, если будут обыскивать квартиру Василия и найдут машинку? — В большой. Мы выпускали «Инакомыслие» вместе. Я написала заметку в сегодняшний выпуск. — Черт! Этого я и боялся. — Сейчас Диска узнал то, что она скрывала от него последний год. Таня сказала: — Нам нужно сейчас поехать на ту квартиру, забрать машинку и избавится от нее. — Это абсолютно невозможно. Забудь об этом, — сказал Димка, отступив назад. — Мы должны! — Нет. Ради тебя я готов рискнуть чем угодно и многим — ради того, кого ты любишь, но я не собираюсь рисковать головой ради этого парня. Кончится тем, что мы окажемся в Сибири. — Тогда я сделаю это сама. Димка Нахмурился, оценивая риски тех или иных действий. — Кто ещё знает о тебе и Василии? — Никто. Мы осторожны. За мной никто не следил, когда я приехала к нему. Мы никогда не встречались в общественных местах. — Значит, КГБ не сможет установить, что вы каким — то образом связаны друг с другом. Она задумалась, и в эту секунду к ней пришло осознание того, что им грозят большие неприятности. — Да или нет? — настаивал он. — Это будет зависеть от того, насколько профессионально они работают. — То есть? — Сегодня утром, когда я пришла к Василию, меня видела одна девушка — Варвара. — Очень некстати. — Она выходила из его квартиры. Она не знает моего имени. — Но если они покажут ей фотографии людей, арестованных на площади Маяковского сегодня, она узнает тебя? Таня изменилась в лице. — Она окинула меня взглядом с ног до головы, предположив, что я ее соперница. Да, она могла бы меня узнать. — Тогда нам нужно забрать пишущую машинку. Если она не попадет им в руки, они подумают, что он всего лишь распространитель «Инакомыслия» и не станут искать его девиц, тем более, что их так много. Тогда ты, может быть, выкрутишься. Но если они найдут машинку, тебе придется плохо. — Я сама все сделаю. Ты прав, я не могу подвергать тебя такой опасности. — Но я не могу бросить тебя, — сказал он. — Где это? Она назвала адрес. — Не так далеко. Поедем. — Он сел за руль и завел мотор. Таня постояла в нерешительности и потом села позади него. Димка включил фару и рванул с места. По дороге он думал, провел ли КГБ обыск на квартире Василия. Как он считал, это было возможно, но маловероятно. Если предположить, что они арестовали сорок или пятьдесят человек, почти всю ночь им пришлось бы проводить предварительные допросы, выяснять имена и адреса и решать, за кого браться в первую очередь. Тем не менее будет разумно проявить осторожность. Когда они доехали до места, он, не сбавляя скорости, проскочил мимо. В свете уличных фонарей пронеслось величественное здание XIX века. Все такие строения теперь стали либо государственными учреждениями, либо жилыми многоквартирными домами. Ни машин, припаркованных поблизости, ни кэгэбэшников в кожаных куртках поблизости видно не было. Он объехал квартал и не заметил ничего подозрительного, потом он припарковался метрах в двухстах от входа. Они слезли с мотоцикла. Женщина, выгуливавшая собаку, сказала им «добрый вечер» и пошла дальше. Они вошли в здание. Нынешняя передняя раньше представляла собой роскошный вестибюль. Единственная электрическая лампа отбрасывала свет на мраморный пол, выщербленный и поцарапанный, и парадную лестницу с отсутствующими в некоторых местах стойками балюстрады. Они поднялись по ступеням. Таня достала ключ и открыла дверь квартиры. Они вошли внутрь и закрыли дверь. Таня первая вошла в комнату. На них настороженно смотрела серая кошка. Из шкафа Таня достала большую коробку. Она была наполовину заполнена кошачьим кормом. Изнутри Таня вытащила пишущую машинку, накрытую чехлом, и несколько листов восковки. Прорвав их, она бросила их в камин и поднесла спичку. Наблюдая, как они горят, Димка сердито произнес: — Какого черта ты всем рискуешь ради бессмысленного протеста? — Мы живем в условиях жестокой тирании, — сказала она. — Мы должны что — то делать, чтобы не умирала надежда. — Мы живем в обществе, занятом построением коммунизма, — возразил Димка. — Это трудно, и у нас есть проблемы, и их нужно решать, а не разжигать недовольство. — Как можно что-то решить, если никому не разрешается говорить о проблемах. — В Кремле мы все время говорим о проблемах. — И все та же горстка ограниченных людей все время решают, что не нужно осуществлять какие-либо серьезные перемены. — Они не все ограниченные. Кто-то много делает, чтобы изменить положение вещей. Дай нам время. — Революция свершилась более сорока лет назад. Сколько еще времени понадобится, чтобы наконец признать, что коммунизм потерпел фиаско? Листы в камине быстро догорели, обратившись в горстку пепла. Димка в расстройстве отвернулся. — Мы так много спорили на эту тему. А сейчас нужно отсюда уносить ноги. — Он взял машинку. Таня подхватила кошку, и они вышли из квартиры. На лестнице им повстречался человек с портфелем. Проходя мимо, он кивнул им. Димка с надеждой подумал, что при тусклом свете он не разглядел их лица. На улице Таня поставила кошку на землю. — Теперь ты сама себе хозяйка, Мадмуазель, — сказала она. Кошка презрительно удалилась. Они торопливо пошли по улице. Димка тщетно пытался спрятать под пиджаком машинку. Как назло взошла луна, и их было хорошо видно. Они дошли до мотоцикла. Димка отдал Тане свою ношу. — Как нам от нее избавиться? — прошептал он. — Что если сбросить в реку? Димка припомнил, что раза два с приятелями — студентами он пил водку на берегу реки. — Я знаю где. Они сели на мотоцикл, и Димка покатил из центра города на юг. Место, которое он имел в виду, находилось на окраине города, но это было даже лучше — там больше вероятности, что их никто не увидит. Они быстро ехали двадцать минут и остановились недалеко от Николо — Перервинского монастыря. Древнее сооружение с величественным собором сейчас превратилось в развалины, десятилетиями оно находилось в заброшенном состоянии, и его сокровища были разграблены. Монастырь располагался на узком участке земли между железной дорогой, идущей в южном направлении, и Москвой — рекой. Поля вокруг застраивались новыми высотными жилыми домами, но в ночное время вся окрестность была безлюдной. Димка свернул с дороги в перелесок и остановил там мотоцикл. Потом он повел Таню среди деревьев к разрушенному монастырю. Заброшенные строения казались призрачными в лунном свете. Купола собора обвалились, но зеленые черепичные кровли монастырских зданий по большей части сохранились. Димка не мог избавиться от чувства, что призраки монахов смотрят на него из пустых глазниц окон. Он шел на запад через заболоченные поля к реке. Таня спросила: — Как ты узнал об этом месте? — Студентами мы бывали здесь. Мы напивались и смотрели, как всходит солнце над водой. Они вышли на берег. В широкой излучине река медленно катила спокойные воды, блестящие в лунном свете. Но Димка знал, что в этих местах достаточно глубоко. Таня не спешила делать то, зачем они сюда приехали. — Какая потеря, — сказала она. Димка пожал плечами. — Да, пишущие машинки не дешевы. — Дело не только в деньгах. Это голос инакомыслящих, альтернативный взгляд на мир, другое мировоззрение. Пишущая машинка — это свобода слова. — Поэтому без нее тебе будет спокойнее. Она передала ему машинку. Димка сдвинул каретку в крайнее правое положение, что позволило ему взяться за нее, как за ручку. — Вот так, — проговорил он и отвел руку назад, а потом со всей силы швырнул машинку. Далеко она не полетела, а с громким всплеском плюхнулась в воду и сразу исчезла из вида. Они стояли и смотрели, как по воде расходятся круги. — Спасибо, — сказала Таня. — Особенно потому, что ты веришь в то, что я делаю. Он обхватил ее за плечи, и вместе они пошли к мотоциклу.Глава 7
Джордж Джейкс был в скверном настроении. Его рука все еще очень болела, хотя ему наложили гипс, и она висела на поддерживающей повязке на груди. Он потерял желанную работу, не получив ее. Как предсказывал Грег, юридическая фирма Фосетта Реншо отозвала свое предложение, после того как Джордж появился в газетах как раненый борец за гражданские права. Теперь он не представлял, чем будет заниматься всю оставшуюся жизнь. Церемония присуждения почетных степеней проводилась на Старом дворе Гарвардского университета, травяной площадке, окруженной красивыми университетскими корпусами из красного кирпича. Члены попечительского совета были в цилиндрах и фраках. Почетные степени присуждались британскому министру иностранных дел, «веселому» аристократу лорду Дугласу-Хьюму и одному из членов администрации президента Кеннеди со странным именем Макджордж Банди. Несмотря на плохое настроение, Джордж испытывал легкую грусть, что покидал Гарвард. Он провел здесь семь лет, сначала как студент колледжа, а потом — университета, познакомился с некоторыми выдающимися людьми и обзавелся хорошими друзьями, успешно сдавал все экзамены. Он ухаживал за многими женщинами и спал с тремя. Один раз он напился и с тех пор ненавидел состояние, когда человек не может управлять собой. Сегодня он был слишком сердит, чтобы предаваться воспоминаниям. После бесчинства толпы в Аннистоне он ожидал жесткой реакции со стороны администрации Кеннеди. Джон Кеннеди представил себя американскому народу как либерал, и темнокожая часть электората отдала ему свои голоса. Бобби Кеннеди был министром юстиции, генеральным прокурором, высшим государственным чиновником, отвечающим за соблюдение законов, Джордж ожидал, что Бобби скажет громко и ясно, что Конституция Соединенных Штатов должна соблюдаться в Алабаме как и повсюду в стране. Он этого не сделал. Никого не арестовали за нападение на борцов за гражданские права, совершавших поездку на автобусах. Ни местная полиция, ни ФБР не расследовали многие жесткие преступления, которые были совершены. В Америке в 1961 году на глазах полиции белые расисты могли нападать на тех, кто протестовал против нарушения гражданских прав, ломать им кости, пытаться сжечь их на костре — и все это безнаказанно. Последний раз Джордж видел Марию Саммерс у частно практикующего врача. Раненых участников рейса за гражданские свободы не приняли в ближайшей больнице, но они все же нашли людей, выразив гиз готовность лечить их. Медсестра занималась его сломанной рукой, когда пришла Мария, чтобы сказать, что она улетает в Чикаго. Если бы он мог, он бы встал и обнял ее. Это она поцеловала его в щеку и исчезла. Увидит ли он ее когда-нибудь, думал он. Он мог бы по-настоящему полюбить ее. А возможно, уже полюбил. За десять дней беспрестанных разговоров с ней он ни разу не почувствовал, что ему скучно. Она не уступала ему в остроумии, а может быть, и превосходила его. И хотя она производила впечатление невинной молодой женщины, ее бархатистые карие глаза заставляли его представлять ее при свете горящих свечей. Церемония присуждения почетных ученых степеней подошла к концу в половине четвертого. Студенты, родители и бывшие питомцы университета начали расходиться под сенью высоких вязов, направляясь на официальные обеды, в ходе которых выпускникам будут вручаться дипломы. Джордж пысса отвал Салих родителей, но сначала не увидел их. Зато он увидел Джозефа Хьюго. Он стоял один рядом с бронзовой статуей Джона Гарварда и закуривал длинную сигарету. В черной церемониальной мантии его белая кожа казалась еще более бледной. Джордж сжал кулаки. Ему хотелось вытрясти душу из этой крысы, но его левая рука не годилась для драки, и что бы там ни было, если он и Хьюго устроят кулачный бой на Старом дворе в такой день выйдет грандиозный скандал. Их даже могут лишить диплома. У него и без этого хватает неприятностей. Лучше не обращать на Хьюго внимания и пройти мимо. Но он не сдержался и сказал: — Ты дерьмо, Хьюго. Тот явно испугался, несмотря на сломанную руку Джорджа. Они были одинакового роста и, вероятно, не уступали друг другу в силе, но на стороне Джорджа была ярость, и Джозеф знал это. Он отвернулся в сторону и попытался обойти Джорджа, пробормотав: — Я не хочу разговаривать с тобой. — Неудивительно. — Джордж встал у него на пути. — Ты смотрел, когда взбесившаяся толпа напала на меня. Эти подонки сломали мне руку. Хьюго сделал шаг назад. — Тебе нечего было ехать в Алабаму. — А тебе — строить из себя борца за гражданские права и все это время шпионить за нами. Кто платил тебе? Ку-клукс-клан? Хьюго вскинул голову, выставив вперед подбородок, и Джорджу захотелось ударить его в челюсть. — Я согласился добровольно сообщать информацию ФБР, — сказал Хьюго. — Значит ты делал это задаром! Не знаю, это лучше или хуже. — Но я больше не буду волонтером. Со следующей недели я начинаю работать у них, — сказал он со смешанным и одновременно вызывающим видом, как человек, признающий, что принадлежит к религиозной секте. — Ты такой хороший стукач, — что они предложили тебе работу. — Я всегда хотел работать в правоохранительных органах. — Это не имеет ничего общего с тем, что ты делал в Аннистоне. Там ты оказался на стороне преступников. — А вы — коммунисты. Я слышал, вы говорили о Карле Марксе. — И о Гегеле, и Вольтере, и Ганди, и Иисусе Христе. Не валяй дурака, Хьюго. — Я не люблю, когда нарушают порядок. В том-то и дело, с горечью подумал Джордж. Люди не любят, когда нарушают порядок. Пресса винила борцов за гражданские права в том, что они возбуждают беспорядки, а не сторонников сегрегации с их бейсбольными битами и бомбами. Его бесило то, что в Америке никто не задумывается о том, что справедливо, а что нет. Вдруг он заметил, что на другой стороне газона ему машет рукой Верина Маркванд, и сразу потерял интерес к Джозефу Хьюго. Верина заканчивала английский факультет. Но в Гарварде училось так мало цветных, что они все знали друг друга. А она была такой красивой, что он заметил бы ее среди тысячи цветных девушек в Гарварде. У нее были зеленые глаза и кожа цвета кофе с молоком. Из-под ее мантии виднелись длинные гладкие ноги и зеленое платье с короткой юбкой. На голове очень мило сидела сдвинутая набекрень академическая шапочка с квадратным верхом. В университете говорили, что они очень подходят друг другу, однако они никогда не встречались наедине. Случалось, что когда у него никого не было, за ней кто-нибудь ухаживал, и наоборот. Так что сейчас было слишком поздно. Верина входила в число активных борцов за гражданские права и после окончания университета собиралась работать с Мартином Лютером Кингом в Атланте. Джордж подошел к ней, и она с восторгом сказала ему: — Поздравляю с боевым крещением. Как говорится, лиха беда начало. Она попала в точку. После разгула расистов в Аннистоне Джордж улетел из Алабамы на самолете с гипсом на руке, но другие борцы за гражданские права приняли вызов. Десять студентов из Нэшвила отправились на автобусе в Бирмингем, где их арестовали. Им на смену пришла другая группа активистов, которые также столкнулись с произволом расистов. Выступления за гражданские права вылились в массовое движение. — Но я потерял работу, — сказал Джордж. — Приезжай в Атланту и работай у Кинга, — предложила Верина. Джордж растерялся от неожиданности. — Он что — просил об этом? — Нет, но ему нужен юрист, а из тех, кто предлагал свои услуги, нет равного тебе по способностям. Это уже представляло интерес. Он почти влюбился в Марию Саммерс, хотя ему лучше бы забыть ее — едва ли он когда-нибудь снова увидится с ней. Станет ли Верина встречаться с ним, если они оба будут работать у Кинга, подумал он. — Неплохая мысль, — сказал он. Тем не менее он хотел обдумать ее предложение. Он сменил тему разговора: — Твои родители сегодня здесь? — Конечно. Пойдем, я познакомлю тебя с ними. Родители Верины относились к числу знаменитостей, которые поддерживали Кеннеди. Джордж надеялся, что они выступят с критикой президента за его слабую реакцию на бесчинства сторонников сегрегации. Может быть, Джорджу и Верине удастся уговорить их сделать публичное заявление. И от этого стала бы меньше болеть его рука. Он пошел через газон рядом с Вериной. — Мам, пап, это мой друг Джордж Джейкс, — представила она. Ее отцом был высокий, хорошо одетый темнокожий мужчина, а матерью — белая женщина — блондинка с замысловатой прической. Джордж много раз видел фотографии этой межрасовой пары: Перси Маркванда, «негритянского Бинга Кросби», киноактера и певца, и Бейб Ли, театральной актрисы, игравшей роли женщин с сильным характером. Перси заговорил мягким баритоном, знакомым по дюжине шлягеров: — Мистер Джейкс, там, в Алабаме, вы не пожалели своей руки ради всех нас. Почту за честь пожать вам руку. — Благодарю вас, сэр, но, пожалуйста, называйте меня Джордж. Бейб Ли взяла его руку и посмотрела ему в глаза так, словно хотела выйти за него замуж. — Мы так благодарны вам, Джордж, и гордимся вами. — Она говорила в такой обольстительной манере, что Джордж смущенно посмотрел на ее мужа, подумав, не рассердится ли он, но ни Перси, ни Верина никак не прореагировали, и Джордж позволил себе предположить, не проделывает ли она такую штуку с каждым мужчиной, с которым встречается. Как только Джордж высвободил руку из цепкой хватки Бейб, он обратился к Перси. — Насколько мне известно, в ходе президентских выборов в прошлом году вы высказывались в поддержку Кеннеди, — напомнил он. — Вас сейчас не возмущает его позиция по гражданским правам? — Мы все разочарованы, — ответил Перси. В разговор вступила Верина: — Еще бы! Бобби Кеннеди просил временно не устраивать поездки на автобусах за гражданские права. Можете себе представить? Естественно, Конгресс расового равенства не согласился. В Америке правит закон, а не толпа. Об этом должен был бы заявить министр юстиции, — сказал Джордж. Перси кивнул, оставаясь невозмутимым, несмотря на то, что два человека развернули против него атаку. — Я слышал, что администрация заключила сделку с южными штатами, — заметил он. Джордж навострил слух: этого в газетах не было. — Губернаторы штатов согласились сдерживать толпу, чего хотят братья Кеннеди. Джордж знал, что в политике просто так ничего не делается. — И на каких условиях? — Министр юстиции будет закрывать глаза на незаконные аресты защитников равноправия цветного населения. Верина рассердилась на отца. — Почему ты не сказал об этом раньше, папа? — выпалила она. — Я знал, что ты будешь безумно негодовать, дорогая. Верина изменилась в лице от такой снисходительности и отвернулась. Джордж сосредоточился на ключевом вопросе: — Вы будете протестовать открыто, мистер Маркванд? — Я думал об этом, — ответил Перси. — Но я сомневаюсь, если ли в этом смысл. — Смысл в том, что вам протест может повлиять на темнокожих избирателей, и в 1964 году они проголосуют против Кеннеди. — Вы уверены, что мы заинтересованы в этом? Для нас все может обернуться еще хуже, если в Белый дом придет кто — нибудь вроде Ричарда Никсона. Верина с негодованием спросила: — Тогда что нам делать? — То, что произошло на Юге в последние месяцы, вне всякого сомнения, доказывает, что существующий закон слишком слаб. Нам нужен новый закон о гражданских правах. — Аминь, — произнес Джордж. Перси продолжал: — Я мог бы посодействовать в этом отношении. Сейчас я пользуюсь некоторым влиянием в Белом доме. Если я выступлю с критикой в адрес братьев Кеннеди, у меня его не будет. Джордж чувствовал, что голос Перси должен быть услышан. Верина высказала ту же мысль. — Ты должен выступить и дать понять, что справедлива, — сказала она. — В Америке много здравомыслящих людей. Они поймут. Ее мать возмутилась: — Твой отец всегда говорит, что справедливо. Он этим и славится. Он то и дело ставит себя под удар. Джордж понял, что Перси не нужно уговаривать. Но, может быть, он и прав. Новый закон о гражданских правах, запрещающий южным штатам притеснять негров, мог бы стать единственным реальным решением. — Пойду-ка поищу своих родителей, — сказал Джордж. — Большая честь познакомиться с вами. — Подумай насчет работы у Мартина, — крикнула Верина ему вдогонку. Он пошел в парк, где должны были вручать дипломы об окончании юридического факультета. Там соорудили временную сцену, в палатках поставили столы для обеда после официальной церемонии. Родителей он нашел сразу. Мать была в новом желтом платье. Она, наверное, копила на него. Гордыня ей не позволяла, чтобы богатый Пешков покупал вещи для нее, только для Джорджа. Она окинула его взглядом с головы до пят — в академической шапочке и мантии. — Это самый радостный день в моей жизни, — сказала она, а потом, к его удивлению, расплакалась. На нее это было не похоже. Последние двадцать пять лет она не показывала слабости. Сын обнял ее и прижал к себе. — Я так счастлив, что ты у меня есть, мама, — проговорил он. Джордж осторожно высвободился из ее объятий, вытер ей слезы белым платком и повернулся к отцу. Как большинство питомцев университета, он был в канотье с лентой, на которой стоял год окончания Гарварда — в его случае 1942-й. — Поздравляю, мой мальчик, — сказал он, пожав Джорджу руку. Он здесь, подумал Джордж, и это что-то значит. Минутой позже появились его дед и бабушка. Оба были русскими иммигрантами. Дед, Лев Пешков, начинал с того, что открывал бары и ночные клубы в Буффало, а сейчас владел студией в Голливуде. Он всегда одевался как денди и сегодня был в белом костюме. Джордж никогда не знал, что думать о нем. Про него говорили, что он безжалостный бизнесмен и не очень уважает закон. В то же время он проявлял доброту к своему темнокожему внуку, давая ему щедрое содержание и оплачивая его учебу. Сейчас он взял Джорджа под локоть и доверительно сказал: — Мой тебе совет в юридической карьере. Не будь адвокатом у преступников. — Почему? — Потому что они остаются в проигрыше, — хихикнул дед. Многие считали, что Лев Пешков — сам преступный элемент, занимавшийся торговлей контрабандными спиртными напитками во времена сухого закона. Джордж спросил: — В проигрыше остаются все преступники? — Те, которых удается поймать, — ответил Лев. — остальным адвокаты не нужны. — Он добродушно засмеялся. Бабушка Джорджа — Марга — нежно поцеловала его. — Не слушай деда, — сказала она. — Я должен слушать, — возразил Джордж. — Он платил за мое образование. Лев ткнул пальцем Джорджу в грудь. — Я рад, что ты этого не забываешь. Марга пропустила эти слова мимо ушей. — Подумать только, — сказала она Джорджу голосом, полным любви. — Такой красивый и теперь к тому же юрист. Джордж был единственным внуком Марги, и она обожала его. Сегодня она с удовольствием сунула ему пятьдесят баксов. Марга когда-то пела в ночном клубе и в свои шестьдесят пять лет двигалась так, словно выходила на сцену в облегающем платье. Вероятно, сейчас она красила волосы в черный цвет. На ней висело больше драгоценностей, чем того требовала церемония на открытом воздухе. Джордж знал это, а также догадывался, что скорее как любовница, чем жена, она нуждалась в статусных символах. Марга состояла любовницей Льва почти пятьдесят лет и родила от него единственного сына — Грега. У Льва также был жена Ольга в Буффало и дочь Дейзи. Она состояла в браке с англичанином и жила в Лондоне. Так что у Джорджа был, как он полагал, белые двоюродные брат и сестра, которых он никогда не видел. Марга поцеловала Джеки, и Джордж заметил, что люди, стоящие поблизости, смотрят на них удивленно и неодобрительно. Даже в либеральном Гарварде непривычно было видеть, чтобы белых человек обнимался с кем-то из черных. Но семья Джорджа всегда привлекала к себе взгляды в тех редких случаях, когда они вместе появлялись на людях. Даже там, где территориально воспринимались представители всех рас, смешанные пары вызывали скрытые предрассудки у белых. Он знал, что до конца своих дней он будет слышать, как кто — нибудь втихомолку произносит «мулат». Он не обращал внимания на оскорбление. Его черные дед и бабка давно умерли, а это его семья в полном составе. Невозможно переоценить переполняющее их всех четверых чувство гордости, что он оканчивает Гарвард. Грег сказал: — Вчера я обедал со старым Реншо. Я уговорил его снова сделать предложение фирмы «Фосетт Реншо» о работе. Марга сказала: — Замечательно. Джордж, ты все — таки будешь вашингтонским адвокатом. Джеки улыбнулась Грегу, что случалось нечасто. — Спасибо, Грег, — сказала она. Грег предостерегающе поднял палец: — При одном условии. Марга сказала: — Джордж согласится со всем, что разумно. Это такая блестящая возможность для него. Джордж знал, что она имела в виду для чернокожего мальчика, но не стал возражать. В любом случае она была права. — Какое условие? — осторожно спросил он. — Ничего такого, что неприемлемо для любого адвоката в мире, — ответил Грег. — Ты должен избегать всяких неприятностей и только. Адвокат не должен становиться в оппозицию к властям. Джордж насторожился: — Избегать неприятностей? — Просто больше не принимай участия в каких-либо движениях протеста, маршах, демонстрация и тому подобном. Впрочем, у тебя, как у начинающего сотрудника, не будет времени для этого. Такое предложение не пришлось Джорджу по душе. — Значит, я начну трудовую жизнь, дав обещание ничего не делать во имя свободы. — Не смотри на это под таким углом зрения, — сказал его отец. Джордж сдержался и не стал спорить. Его семья желала ему только лучшего, он знал это. Стараясь говорить нейтральным голосом, он спросил: — Под каким углом зрения я должен смотреть? — Твоя роль в движении за гражданские права не должна быть ролью бойца на передовой, только и всего. Поддерживай финансово. Посылай чек раз в году в Национальную ассоциацию содействия прогрессу цветного населения. — Это было старейшая и самая консервативная организация, отстаивающая гражданские права: она выступала против бойкота сегрегированных автобусов, считая такие формы борьбы слишком провокационными. — Не теряй головы. Пусть кто-нибудь другой ездит на автобусах. — Есть и другая возможность, — сказал Джордж. — Какая? — Я мог бы работать у Мартина Лютера Кинга. — Он предлагал тебе работу? — Нет, мне высказали такую идею. — Сколько он будет тебе платить? — Думаю, немного. Лев предостерег его: — Не думай, что ты можешь отказаться от хорошей работы, а потом обращаться ко мне за денежной помощью. — Хорошо, дедушка, — согласился Джордж, хот он думал как раз об этом. — В любом случае я, наверное, соглашусь на эту работу. — Не делай этого, Джордж, — вступила в разговор его мать. Она хотела сказать еще что — то, но в этот момент выпускников позвали построиться для получения дипломов. — Иди, сынок, — проговорила она. — Обсудим это позже. Джордж отошел от своих родственников и занял место в очереди. Церемония началась, и он стал медленно продвигаться вперед. Он вспомнил, как прошлым летом работать у Фосетта Реншо. Мистер Реншо считал себя геройски либералом, взяв на работу темнокожего солиситора — практиканта. Но Джорджу эта работа показалась унизительно легкой даже для практиканта. Он набрался терпения и ждал случая, и он представился. Джордж провел юридическое исследование, которое помогло фирм выиграть дело, и они предложили ему работу после окончания университета. Такое с ним происходило часто. Широко было распространено убеждение, что студент Гарварда должен обладать умственными способностями — если он не темнокожий, а в этом случае и говорить не о чем. Всю жизнь Джорджу приходилось доказывать, что он не идиот. И это возмущало его. Он надеялся, что его дети, если они у него будут, вырастут в другом мире. Подошла его очередь подняться на сцену. Когда он поставил ногу на ступеньку невысокой лестницы, то с удивлением услышал свист позади себя. В Гарварде обычно освистывали преподавателя, который плохо читал лекции или бывал груб со студентами. Джорджа настолько поразила такая реакция, что он остановился на лестнице и оглянулся назад. Взглядом он поймал глаза Джозефа Хьюго. Тот был не один — свистели слишком громко, но Джордж мог поклясться, что затеял это Хьюго. Джорджу показалось, что на него смотрят с неприязнью. Он почувствовал себя настолько униженным, что не мог сдвинуться с места. Он стоял как вкопанный, и кровь бросилась ему в лицо. Потом кто — то начал хлопать. Глядя на ряды мест, Джордж увидел, что встал один профессор. Это был Мерв Уэст, преподававший на младших курсах. Вслед за ним зааплодировали другие, и они быстро заглушили свист. Встали еще несколько человек. Джордж подумал, что люди, не знавшие его, догадались, кто он, по гипсу на его руке. Он собрался с духом и поднялся на сцену. Одобрительные возгласы послышались, когда ему вручали диплом. Он медленно повернулся к аудитории и поблагодарил за аплодисменты, скромно наклонив голову. Потом спустился со сцены. Сердце его бешено колотилось, когда он снова оказался в гуще студентов. Кто-то молча жал ему руку. Он пришел в ужас от свиста и испытал восторг от аплодисментов. Почувствовав, что пот выступил у него на лбу, он вытер лицо платком. Какое суровое испытание! Остальную часть церемонии он наблюдал как в тумане, медленно приходя в себя. Когда потрясение от освистывания прошло, он окончательно осознал, что все это устроил Хьюго и кучка правых недоумков, а остальной либеральный Гарвард с уважением отнесся к нему. Он должен гордиться этим, подумал он. Студенты вернулись к своим родителям и приступили к обеду. Мать Джорджа обняла его. — Тебе аплодировали, — сказал она. — Да, — заметил Грег. — Хотя в какой-то момент казалось, что будет по — другому. Джордж развел руками. — Как я могу оставаться в стороне от борьбы? — сказал он. — Я действительно хочу работать у Фосетта Реншо и хочу сделать приятное для семьи, которая поддерживала меня в течении всех лет, пока я получал образование, но это не все. Что, если у меня родятся дети? — Это было бы замечательно! — обрадовалась Марга. — Но, бабушка, мои дети будут цветными. В каком мире они вырастут? Они будут второсортными американцами. Разговор прервал подошедший Мерв Уэст. Он пожал руку Джорджу и поздравил с получение диплома. Профессор был одет не совсем к случаю: в твидовый костюм и рубашку, к которой концами пристегивался воротничок. — Спасибо, что вы начали аплодировать, профессор, — сказал Джордж. — Не стоит благодарности, вы заслужили это. Джордж представил свою семью. — Мы только что говорили о моем будущем. — Надеюсь, вы еще не приняли окончательного решения. Эти слова возбудили у Джорджа любопытство. Что бы они значили? — Нет еще, — сказал он. — А что такое? — Я разговаривал с министром юстиции Бобби Кеннеди. Как вы знаете, он тоже выпускник Гарварда. — Надеюсь, вы сказали ему, что его отношение к тому, что произошло в Алабаме, — позор для страны. Уэст грустно улыбнулся. — Не в таких выражениях. Но он и я согласились, что реакция администрации была неадекватной. — Весьма. Я не могу себе представить, что он… — Джордж оборвал речь, потому что у него в голове промелькнула мысль. — А какое отношение это имеет к решению о моем будущем? — Бобби решил взять к себе на работу молодого чернокожего юриста, чтобы он изложил команде министра юстиции негритянское видение проблемы гражданских прав. И он спросил меня, могу ли я порекомендовать кого — нибудь. Джордж не поверил своим ушам. — Вы хотите сказать… Уэст остановил его, подняв вверх указательный палец. — Я не предлагаю вам работу. Это прерогатива Бобби. Но я могу договориться о собеседовании для вас, если вы пожелаете. Джеки воскликнула: — Джордж! Работать у Бобби Кеннеди! Фантастика! — Мама, братья Кеннеди так подвели нас. — Тогда иди работать у Бобби и сделай все иначе. Джордж задумался. Он посмотрел на напряженные лица вокруг себя: на маму, отца, деда и бабушку и снова на маму. — Может быть, я так и поступлю, — сказал он наконец.Глава 8
Димка Дворкин стеснялся, что в свои двадцать два года он оставался девственником. Учась в университете, он встречался с несколькими девушками, но дальше дело не шло. Да и сам он не был уверен, что оно должно идти. Никто не говорил ему, что сек должен составлять часть длительных любовных отношений, но ему так казалось. Он никогда не стремился форсировать события, как некоторые молодые люди. И все же отсутствие опыта теперь создавало трудности. У его друга Валентина Лебедева все было наоборот. Высокий, уверенный в себе, черноволосый и с голубыми глазами, он обладал исключительным обаянием. К концу первого года в Московском государственном университете он уложил в постель большинство студенток факультета мировой политики и одну преподавательницу. Вскоре после того как они подружились, Димка спросил у него: — Что ты делаешь, чтобы они не забеременели? — Это проблема девушек, — беспечно ответил он. — На худой конец можно сделать аборт. Разговаривая с другими молодыми людьми, Димка узнал, что многие из них придерживались того же мнения. Мужчины не беременеют, значит, это не их проблема. А аборты делают по желанию в первые двенадцать недель. Но Димка не одобрял такой подход Валентина, вероятно, потому что его сестра с презрением относилась к этому. Валентин интересовался главным образом сексом, учеба у него стояла на втором месте. У Димки все было наоборот, вот почему он сейчас работал помощником в Кремле, а Валентин — в Московском городском управлении парков. Благодаря своим связям в управлении Валентин получил для них две путевки в кемпинг для молодых коммунистов им. В.И. Ленина на неделю в июле 1964 года. Кемпинг немного напоминал военный лагерь: палатки стояли ровными рядами, и с десяти тридцати начинался комендантский час, но там имелись плавательный бассейн и озеро для катания на лодках и пруд пруди девушек. Недельный отдых там считался привилегией, которой многие добивались. Димка считал, что он заслужил отдых. На Венском саммите Советский Союз одержал победу, и он внес свой вклад в этот успех. Поначалу обстановка складывалась не в пользу Хрущева. Кеннеди со своей ослепительный женой прибыл в Вену с кортежем лимузинов, на которых развевались десятки звездно — полосатых флагов. Когда два лидера встретились, телезрители во всем мире увидели, что Кеннеди на несколько дюймов выше Хрущева, чья лысина находилась на уровне патрицианского носа американского президента. Хрущев выглядел фермером в выходном костюме рядом с Кеннеди, появившимся в строгом пиджаке с узким галстуком. Америка выиграла конкурс гламура, а Советский Союз даже не подозревал, что ему пришлось в нем участвовать. Но когда начались переговоры, Хрущев взял верх. Если Кеннеди пытался вести дружелюбную беседу, то Хрущев становился громогласно агрессивным. Кеннеди говорил, что Советский Союз поступает нелогично, пытаясь распространить коммунизм в страна третьего мира и возмущаясь, когда Америка прилагает усилия, чтобы вырвать некоторые страны из советской сферы влияния. Хрущев презрительно отвечал, что распространение коммунизма — историческая неизбежность и ничего не может помешать этому, как бы ни старался тот или иной лидер. Кеннеди не особо разбирался в марксистской философии и не знал, что ответить. Стратегия, выработанная Димкой и другими советниками, восторжествовала. Когда Хрущев вернулся в Москву, он распорядился напечатать десятки экземпляров протоколов саммита и распространить их не только в советском блоке, но и разослать руководителям дальних стран, таких как Камбоджа и Мексика. С тех пор Кеннеди замолчал и даже не отвечает на угрозы Хрущева забрать Западный Берлин. А Димка отправился отдыхать. В первый день Димка надел свою новую одежду — рубашку в клетку и короткими рукавами и шорты, которые его мать сшила из брюк поношенного костюма из саржи. — Такие шорты модны на Западе? — спросил Валентин. — Нет, насколько я знаю, — засмеялся Димка. Пока Валентин брился, Димка пошел за продуктами. Выйдя из палатки он с радостью увидел молодую женщину. Очевидно, их соседку, собиравшуюся зажечь портативную газовую плитку, какие имелись в каждой палатке. Она была немного старше Димки, как он предположил, лет двадцати семи. У нее были коротко стриженные рыжевато-каштановые волосы и россыпь симпатичных веснушек на лице. Она выглядела очень модной в оранжевой блузке и черных облегающих штанах ниже колен. — Здравствуйте, — сказал Димка и улыбнулся. Она подняла на него глаза. — Вам помочь? Она зажгла спичкой газ и ушла в свою палатку, не проронив ни слова. Нет, я не стану терять непорочность с ней, подумал он и пошел дальше. В магазине рядом с санитарным блоком он купил яйца и хлеб. Когда он вернулся обратно возле соседней палатки стояли две девушки: та, с которой он пытался заговорить, и симпатичная блондинка с хорошей фигурой. Блондинка была в таких же черных штанах, но в розовой блузке. Валентин разговаривал с ними, и они смеялись. Он представил их Димке. Рыжеволосую звали Нина. Она не подала виду, что они встретились незадолго до этого, и все еще казалась сдержанной. Блондинку звали Анной, и, судя по всему, она была общительной — улыбалась и откидывала волосы легким движением руки. Димка и Валентин взяли с собой сковородку, намереваясь в ней готовить всю еду, и Димка налил в нее воду, чтобы сварить яйца. Но девушки обосновались со знанием дела, и Нина забрала у него яйца и пошла печь блины. Лед тронулся, подумал Димка. Пока они ели, Димка наблюдал за Ниной. Ее узкий нос, маленький рот и элегантно выступающий вперед подбородок придавали ей настороженный вид, словно она постоянно составляла себе мнение. Но она возбуждала чувственные желания, и когда Димка осознал, что он может увидеть ее в купальнике, во рту у него пересохло. Валентин сказал: — Мы с Димкой хотим взять лодку и переплыть на другой берег. — Димка впервые слышал о таком плане, но ничего не сказал. — Почему бы нам не поплыть всем четверым вместе? Устроили бы там пикник. Это будет совсем непросто, подумал Димка. Они только что познакомились. Девушки обменялись телепатическим взглядом, и Нина коротко ответила: — Там видно будет. Давайте уберем со стола. Она начала собирать тарелки и столовые приборы. Надежды начинали рушиться, но, может быть, еще не все было потеряно. Димка вызвался отнести грязные тарелки в санитарный блок. — Откуда у тебя такие шорты, душа — человек? — спросила Нина, когда они шли. — Мама сшила. Она засмеялась. Димка подумал, что подразумевала бы его сестра, если бы назвала мужчину душа-человек, и решил: это значит, он добрый, но не очень привлекательный. В санитарном блоке помещались туалеты, душевые и длинные ряды умывальников, служивших и мойками. Димка смотрел, как Нина моет посуду. Он пытался придумать, что сказать, но ничего не лезло в голову. Если бы она спросила его про берлинский кризис, он мог бы говорить целый день. Но у него не было дара нести остроумный вздор, который потоком и с легкостью изливал Валентин. Наконец он додумался произнести: — Вы с Анной давно дружите? — Мы работаем вместе, — сказала она. — Мы администраторы в профсоюзе сталеплавильщиков в Москве. Год назад я развелась, а Аня хотела пригласить кого — нибудь жить в ее квартире, вот теперь мы живем вместе. Разведенная, подумал Димка; значит, в сексуальном отношении опытная. Диске стало страшновато. — Каким был твой муж? — Дрянь дрянью. Я не хочу говорить о нем. Димка мучительно придумывал, что бы такое приятное сказать. — Мне кажется, Аня очень милая женщина, — отвалился он. — У нее хорошие связи. Странное замечание о подруге, подумал Димка. — Как это? — Ее отец достал нам сюда путевку. Он секретарь Московского областного профсоюза, — не без гордости сообщила Нина. Димка понес чистые тарелки в палатки. Валентин встретил своего друга и Нину словами: — Мы приготовили бутерброды с ветчиной и сыром. Аня взглянула на подругу и сделала беспомощный жест, словно говоря, что не могла сопротивляться напору со стороны Валентина, но Димка сразу понял, что ей не очень-то хотелось. Нина пожала плечами, и таким образом решился вопрос с пикником. Им пришлось час дожидаться, когда освободится лодка, но москвичи были привычны к очередям, и ближе к полудню они плыли по холодной воде. Валентин и Димка гребли по очереди, а девушки загорали на солнце. Никому не приходило в голову завести пустячный разговор. На дальнем конце озера они нашли небольшой пляж и пристали к берегу. Валентин снял рубашку, и Димка последовал его примеру. Аня тоже сняла верхнюю одежду и осталась в небесно — голубом раздельном купальнике. Димка знал, что такой купальник называется бикини и что он моден на Западе, но он никогда не видел их раньше и удивился, почувствовав возбуждение. Он не мог отвести глаза от гладкого плоского живота и пупка Ани. К его разочарованию, Нина оставалась в одежде. Они съели бутерброды, и Валентин достал бутылку водки. В магазине кемпинга спиртные напитки не продавались, Димка знал это. Валентин объяснил: — Я купил ее у дежурного на лодочной станции. Он занимается небольшим капиталистическим предпринимательством. — Димка не удивился: большинство товаров, нужных людям, продавались на черном рынке — от телевизоров до джинсов. Они передавали друг другу по кругу бутылку, и девушки пили большими глотками. Нина вытерла губы тыльной стороной ладони. — Так значит, вы вместе работаете в управлении парков? — Нет, — засмеялся Валентин. — Димка слишком умный для этого. Димка сказал: — Я работаю в Кремле. На Нину это произвело большое впечатление. — Кем же? Димка не любил говорить, потому что это звучало как хвастовство. — Я помощник у первого секретаря. — У товарища Хрущева? — в изумлении воскликнула Нина. — Да. — Как же ты умудрился попасть на такую работу? — Я же говорил, — вставил Валентин, — у него ума палата. В каждом классе он был лучшим учеником. — На такую работу не берут только за отличные отметки, — заметила Нина. — Какие у тебя знакомства? — Мой дед Григорий Пешков штурмовал Зимний дворец во время Октябрьской революции. — За это не дают хорошую работу. — Мой отец работал в КГБ, он умер в прошлом году. Мой дядя генерал. И у меня есть голова на плечах. — И скромности тебе не занимать, — проговорила она с мягким сарказмом. — Как зовут твоего дядю? — Владимир Пешков. Мы зовем его Володя. — Я слышала о генерале Пешкове. Значит, он твой дядя. У тебя такая семья, а ты ходишь в сшитых матерью шортах? Димка смутился. Она впервые заинтересовалась им, но он не мог понять, то ли она восхищается им, то ли насмехается. А может быть, у нее просто такая манера. Валентин встал. — Давай пройдемся, — предложил он Ане. — А эти двое пусть обсуждают Димкины шорты. — Он протянул руку девушке, она взяла ее и позволила поднять себя на ноги. Потом, держась за руки, они ушли в лес. — Я не понравилась твоему другу, — сказала Нина. — Зато ему понравилась Аня. — Она хорошенькая. Димка тихо произнес: — Ты красивая. — Он не собирался говорить этого, просто так вышло само собой. Но он имел это в виду. Нина задумчиво посмотрела на него, словно оценивая, а потом спросила: — Поплавать не хочешь? Димку не особенно тянуло в воду, но ему очень хотелось увидеть Нину в купальнике. Он разделся, под шортами на нем были плавки. Сняв с себя верхнюю одежду, Нина осталась в коричневом нейлоновом цельном купальнике, и он так хорошо сидел на ней, что Димка не пожалел, что это не бикини. В отличие от Ани, она не впечатляла стройностью. Димке бросились в глаза ее пышные груди, широкие бедра и веснушки на шее. Она перехватила его взгляд, отвернулась и побежала к воде. Димка поспешил за ней. Несмотря на солнце, вода была колюще — холодной, и у Димки радостно захватило дух, когда он погрузился в воду. Они энергично поплыли, чтобы не замерзнуть. Заплыв не так далеко, они медленно вернулись к к берегу. Почувствовав под собой дно, Димка встал на ноги. Вода доходила им до пояса. Димка посмотрел на Нинины груди. От холодной воды ее соски напряглись и выступили под купальником. — Нечего глазеть, — игриво сказала она и плеснула воду ему в лицо. Он ответил тем же. — Вот тебе! — воскликнула она и за голову потянула его под воду. Упираясь, он схватил ее за талию. Они боролись в воде. Ее тело было тяжелым, но упругим, и он наслаждался от прикосновения к нему. Он обхватил ее за талию и поднял вверх, так что ее ноги больше не касались дна. Когда она начала болтать ногами, смеяться и вырываться, он крепче прижал ее к себе и уткнулся лицом в ее мягкие груди. — Сдаюсь! — закричала она. Неохотно он опустил ее. Несколько мгновений они смотрели друг на друга. В ее глазах он увидел проблеск желания. По какой — то причине изменилось ее отношение к нему: от водки ли, от осознания того, что он всемогущий аппаратчик, от возбуждения, вызванного эротикой игры в воде, или от всего вместе. Ему это было безразлично. Он увидел призыв на ее губах и поцеловал их. Она с энтузиазмом ответила ему поцелуем. Он забыл о холодной воде, упиваясь мягкостью ее губ и языка, но через несколько минут она задрожала и сказала: — Давай вылезать. Он держал ее за руку, пока по мелководью они вышли на сухую землю. Они легли бок о бок на траву и начали снова целоваться. Димка дотронулся до ее грудей и подумал, не настал ли день, когда он лишится целомудрия. И в этот момент их остановил зычный голос, многократно усиленный мегафоном: — Верните лодку на станцию! Ваше время истекло! Нина прошептала: — Полиция нравов. Димка хихикнул, несмотря на разочарование. Он поднял голову и увидел маленькую надувную лодку с навесным мотором, плывущую в сотне метров от берега. Он махнул рукой, показывая, что их требование услышано и сейчас будет выполнено. Они брали лодку на два часа. Он мог бы дать деньги дежурному на лодочной станции и продлить прокат лодки, но он об этом даже не подумал. Его отношения с Ниной развивались так быстро, что он потерял голову. — Мы не можем возвращаться без них, — встревожилась Нина, но не прошло и минуты, как Валентин и Аня появились из леса. Димка догадался, что они тоже слышали предупреждение из мегафона. Молодые люди отошли немного в сторону и стали надевать свою одежду поверх плавок. Димка услышал, что Аня и Нина о чем-то негромко переговаривались: Аня — эмоционально, а Нина — посмеиваясь и кивая головой в знак согласия. Потом Аня бросила на Валентина многозначительный взгляд. Похоже, это был условленный сигнал. Валентин кивнул и, повернувшись к Димке, тихо сказал: — Сегодня вечером мы вчетвером пойдем на танцы. Когда вернемся, Аня придет в нашу палатку, а ты пойдешь с Ниной в их палатку. Понял? Он не только понял, но весь затрепетал. — Ты договорился обо всем с Аней? — шепотом спросил он. — Да, и Нина только что согласилась. Димка не мог поверить этому. Он сможет провести всю ночь, обнимая упругое тело Нины. — Я ей нравлюсь! — Там разберешься. Они сели в лодку и попыли обратно. Девушки объявили, что хотят принять душ, как только вернутся. Димка не представлял, чем он займет себя, чтобы быстрее наступил вечер. Когда они приплыли на лодочную станцию, на причале их ждал человек в черном костюме. Интуиция подсказала Димке, что это по его душу. Можно было предвидеть, с сожалением подумал он; уж слишком хорошо все начиналось. Они вылезли из лодки, и Нина, взглянув на человека, потевшего в своем костюме, сказала: — Вы нас арестуете за то, что мы не вовремя сдаем лодку? — Ее шутка походила на полуправду. Димка сказал: — Вы за мной? Я Дмитрий Дворкин. — Да, Дмитрий Ильич, — ответил человек, уважительно назвав его по имени и отчеству. — Я ваш водитель. Мне нужно отвезти вас в аэропорт. — Почему такая срочность? Водитель пожал плечами. — Вас желает видеть первый секретарь. — Сейчас я заберу свой чемодан, — сказал раздосадованный Димка. Нина с благоговением смотрела на него, что он воспринял как некоторое утешение.* * *
Димку доставили в аэропорт Внуково, к юго-западу от Москвы, где его жала Вера Плетнер с большим конвертом и билетом в Тбилиси, столицу Грузинской Советской Социалистической Республики. Хрущев находился не в Москве, а на своей даче в Пицунде, курорте для высших правительственных чиновников на Черном море. Туда-то и должен отправиться Димка. Он оказался не единственным помощником, чей отпуск был неожиданно прерван. В зале ожидания, когда он собирался вскрыть конверт, к нему подошел Евгений Филиппов, как всегда, в серой байковой рубашке, несмотря на летнюю погоду. У него был довольный вид, что служило плохим знаком. — Твоя стратегия потерпела фиаско, — сказал он Димке с явным удовольствием. — Что случилось? — Президент Кеннеди выступил с телевизионным обращением. В течение нескольких недель после Венского саммита Кеннеди не делал никаких заявлений. Соединенные Штаты не ответили на угрозу Хрущева подписать договор с Восточной Германией и забрать назад Западный Берлин. Димка заключил, что американский президент слишком боится противостоять Хрущеву. — О чем велась речь? — Он сказал, что американский народ должен быть готовым к войне. В этом и состояла срочность. Их пригласили на посадку. Димка спросил у Филиппова: — Что конкретно говорил Кеннеди? — По поводу берлина он заявил: «Нападение на город будет расценено как нападение на всех нас». Полная расшифровка речи у тебя в конверте. Они поднялись на борт. Димка все еще оставался в шортах, в которых отправился на пикник. Лететь им предстояло на реактивном лайнере «Ту—104». Димка смотрел в окно, когда они взлетали. Он знал, как летает самолет: изогнутая верхняя поверхность крыла создает разность воздушного давления, но все равно казалось волшебством, когда тяжелый лайнер поднялся в воздух. Наконец Димка оторвал взгляд от земли и вскрыл конверт. Филиппов не преувеличивал. Кеннеди не только поднял угрожающий шум. Он предложил втрое увеличить число призывников, мобилизовать резервистов и довести численность американской армии до миллиона человек. Он предлагал организовать новый воздушный мост до Берлина, перебросить шесть дивизий в Европу и ввести экономические санкции против стран Варшавского договора. И он увеличил военный бюджет более чем на три миллиарда долларов. Димка понял, что стратегия, выработанная Хрущевым и его советниками, катастрофически провалилась. Они все недооценили симпатичного молодого президента. Его невозможно было запугать. Что мог сделать Хрущев? Он мог бы уйти в отставку. Никто из советских лидеров не делал этого — Ленин и Сталин умерли, оставаясь на своих постах. Но в революционной политике все делалось в первый раз. Димка дважды прочитал речь и обдумывал ее в течение двух часов полета. Отставке Хрущева была лишь одна альтернатива, думал он: руководитель мог уволить всех своих советников, набрать новых и произвести перестановки в Президиуме, предоставив больше власти противникам, как признание того, что он был не прав, и пообещать, что в дальнейшем он будет слушать более дельные советы. В любом случае Димкиной недолгой карьере приходит конец. Возможно, безрадостно подумал он, она была чересчур честолюбивой. Ясно, что теперь его ждало более скромное будущее. Его встревожила мысль, захочет ли полнотелая Нина провести с ним ночь. Полет закончился в Тбилиси, а потом небольшой военный самолет с Димкой и Филипповым на борту приземлился на взлетно — посадочной полосе на побережье. Там их ждала Наталья Смотрова из министерства иностранных дел. От влажного морского воздуха ее волосы пошли кудряшками, придав ей игривый внешний вид. — Плохие новости от Первухина, — сообщила она, когда они сели к ней в машину. Михаил Первухин занимал пост советского после в Восточной Германии. — Поток эмигрантов на Запад достиг катастрофических размеров. Филипп не скрывал своего недовольства, очевидно потому, что не получил этих сведений до Натальи. — О какой численности идет речь? — Она приближается к тысяче человек в день. — Тысяче в день? — изумленно переспросил Димка. Наталья кивнула. — Первухин сообщает, что восточногерманское правительство нестабильно. Страна приближается к краху. Возможно народное восстание. — Вот видишь, к чему привела ваша политика, — сказал Филиппов Димке. Тот ничего не ответил. Наталья вела машину по прибрежной дороге, свернула к лесистому полуострову и въехала в массивные ворота в длинной оштукатуренной стене. Посредине ухоженных лужаек стояла белая вилла с длинным балконом вдоль верхнего этажа. Почти к самому дому примыкал бассейн глубиной в человеческий рост. Дика никогда не видел дома с бассейном. — Он там, у моря, — сказал охранник Димке, кивнув головой в сторону дальнего конца дома. Среди деревьев Димка прошел к галечному пляжу. Солдат с автоматом пристально посмотрел на него и жестом показал, чтобы он проходил. Хрущев сидел под пальмой. Второй самый могущественный человек в мире, небольшого роста, толстый, лысый и некрасивый, был в брюках от костюма на подтяжках и в белой рубашке с закатанными рукавами. Он сидел на плетеном пляжном стуле, и на маленьком столе перед ним стоял кувшин с водой и стеклянный стакан. Казалось, он сидит просто так. Он взглянул на Димку и сказал: — Откуда у тебя такие шорты? — Мама сшила. — Мне тоже нужны шорты. Димка выговорил слова, которые много раз мысленно повторял: — Товарищ первый секретарь, я немедленно подаю в отставку. Хрущев пропустил их мимо ушей. — Мы перегоним Соединенные Штаты и в военной мощи, и в экономическом процветании за двадцать следующих лет, — произнес он, словно продолжая прерванную дискуссию. — Ну а пока как нам не допустить, чтобы более сильная держава доминировала в мировой политике и сдерживала распространение коммунизма в мире? — Не знаю, — откровенно признался Димка. — Вот смотри, — сказал Хрущев. — Я буду Советский Союз. — Он взял кувшин и медленно налил воду в стакан до самых краев. Потом он отдал кувшин Димке. — Ты — Соединенные Штаты. Лей воду в стакан. Димка сделал, как ему велели. Вода перелилась через край на белую скатерть. — Видишь, — сказал Хрущев, словно ему что — то удалось доказать. — Когда стакан полон, в него нельзя долить воды, иначе выйдет черт-те что. Димка пришел в полное замешательство и задал сам собой напрашивавшийся вопрос: — Что вы хотите этим сказать, Никита Сергеевич? — Мировая политика как стакан. Агрессивные шаги той или иной стороны — это наливаемая в него вода. Когда она льется через край, это война. Димка понял аллегорию. — Когда напряженность доведена до предела, любой шаг может послужить причиной войны. — Молодец! Американцы не хотят войны, равно как не хотим ее и мы. Таким образом, если мы будем нагнетать международную напряженность до максимума — до самых краев, — американский президент окажется в безвыходном положении. Он ничего не сможет предпринять, не спровоцировав войну. Поэтому он будет вынужден ничего не делать. Блестящая идея, подумал Димка. Вот так более слабая держава может взять верх. — Значит, Кеннеди бессилен что — либо сделать. — Поскольку следующий его шаг — это война. Можно ли считать, что это долгосрочная программа Хрущева, терялся в догадках Димка. Или он просто крепок задним умом? В любом случае он импровизатор высшей марки. Впрочем, какое это имеет значение. — Как же мы будем реагировать на берлинский кризис? — спросил Димка. — Мы построим стену, — ответил Хрущев.Глава 9
Джордж Джейкс пригласил Верину Маркванд пообедать в «Жокейском клубе». Собственно, это был не клуб, а шикарный новый ресторан в гостинице «Фэрфакс», который облюбовала команда Кеннеди. Среди посетителей Джордж и Верина были лучше всего одеты. Она щеголяла в клетчатой юбке с широким красным ремнем, а он — в сшитом на заказ темно — синем льняном блейзере и полосатом галстуке. Тем не менее их посадили за столик у кухонной двери. Вашингтон был толерантен, но не без предрассудков. Джордж не обращал на это внимания. Верина гостила у своих родителей. Сегодня их пригласили в Белый дом на коктейль, устраиваемый в знак благодарности видным сторонникам нового президента, таким как Маркванды, и чтобы заручиться их поддержкой во время следующей предвыборной кампании. Верина с довольным видом смотрела по сторонам. — Я давно не была в приличном ресторане, — сказала он. — Атланта — это дыра. — Снобизм для девушки, выросшей в семье голливудских звезд, представлялся нормальным явлением. — Тебе нужно перебраться сюда, — поделился Джордж своими мыслями, глядя в ее изумительные зеленые глаза. В платье без рукавов она впечатляла идеальной кожей цвета кофе с молоком и, конечно, осознавала это. Если бы она переехала в Вашингтон, он обязательно стал бы ухаживать за ней. Джордж пытался забыть Марию Саммерс. Он встречался с Норин Латимер, выпускницей исторического факультета, которая работала в Национальном музее американской истории. То, что она была привлекательная и умная, не действовало на него — он все время думал о Марии. Возможно, Верина скорее излечила бы его. Естественно, он ни с кем этим не делился. — Там, в Джорджии, ты находишься в стороне от событий, — заметил он. — Не скажи, — возразила она. — Я работаю у Мартина Лютера Кинга. Он намерен изменить Америку больше, чем Джон Кеннеди. — Он видит перед собой только одну цель: гражданские права. У президента их сотня. Он защитник свободного мир. Сейчас у него основная проблема — это Берлин. — Любопытно, не правда ли, — сказала она. — Он печется о свободе и демократии немцев в Восточном Берлине, а не об американских неграх на Юге. Джордж улыбнулся. Она всегда готова спорить. — Дело не в том, о чем он печется, — попытался объяснить он свою позицию, — а в том, чего добивается. Она пожала плечами. — Ты почувствовал на себе какую — нибудь разницу? — В министерстве юстиции работают девятьсот пятьдесят юристов. До того как я пришел туда, темнокожих было всего десять. То есть я на десять процентов улучшил статистику. — И чего же ты добился? — Министерство занимает жесткую позицию в отношении Комиссии по торговле между штатами. Бобби потребовал от них, чтобы они запретили сегрегацию на автобусных маршрутах. — Что заставляет тебя думать, что это указание будет лучше претворяться в жизнь, чем все предыдущие? — Пока немногое, — констатировал он с горечью, в то же время стараясь скрыть от Верины это чувство. — В личной команде Бобби есть молодой белый юрист по имени Деннис Уилсон, который видит по мне угрозу и не дает мне возможности присутствовать на действительно важных совещаниях. — Как это? Тебя взял на работу Роберт Кеннеди. Разве он не хочет знать, какой вклад ты вносишь в общее дело? — Мне нужно завоевать доверие Бобби. — Он держит тебя для приличия, — презрительно сказала она. — Чтобы хвастать перед всем миром, что у него есть негр — советник по гражданским правам. Слушать тебя он не обязан. Джордж боялся, что она права, но не признал этого. — Это зависит от меня. Мне нужно сделать так, чтобы он меня слушал. — Приезжай в Атланту, — сказала она. — Вакансия у Кинга еще открыта. Джордж покачал головой. — Моя карьера здесь. — Он вспомнил слова Марии и повторил их: — Оппозиционеры могут оказывать большое влияние, но в конечном счете мир преобразуют правительства. — Одни преобразуют, другие нет, — не согласилась она. Выйдя из ресторана они увидели, что мать Джорджа ждет в фойе гостиницы. Джордж договаривался встретиться с ней, но не предполагал, что она не решится войти в ресторан. — Почему ты не подошла к нам? — спросил он. Она не ответила и обратилась к Верине: — Вы помните, мы познакомились во время вручения дипломов в Гарварде. Как вы поживаете, Верина? Она была предельно вежлива с девушкой, а это, как знал Джордж, свидетельствовало, что она недолюбливает Верину. Джордж проводил Верину до такси и поцеловал ее в щеку. — Я так рад, что мы снова встретились, — сказал он, прощаясь. Потом они с матерью пошли в министерство юстиции. Джеки Джейкс хотела посмотреть, где работает ее сын. Джордж договорился, что она приедет в спокойный день, когда Бобби Кеннеди будет в штаб — квартире ЦРУ в Лэнгли, штат Виргиния, в тринадцати километрах от города. Джеки в этот день отпросилась с работы. По такому случаю она надела шляпу и перчатки, словно направлялась в церковь. По дороге Джордж спросил ее: — Что ты думаешь о Верине? — Она красивая девушка, — не задумываясь, ответила Джеки. — Тебе понравились бы ее политические взгляды, — сказал Джордж. — Тебе и Хрущеву. — Он преувеличивал, но Верина и Джеки были ультралибералами. — Она считает, что кубинцы имеют право на коммунистический выбор. — Конечно, имеют, — согласилась Джеки, подтверждая мнение Джорджа о себе. — Так что тебе не нравится? — Ничего. — Мам, у нас, у мужчин, не очень богатая интуиция, но я присматривался к тебе всю жизнь и знаю, когда ты что — то недоговариваешь. Она улыбнуласьи нежно дотронулась до его руки. — Я вижу, что она запала тебе в душу. Она неотразима. Я не хочу возводить напраслину на девушку, которая тебе нравится, но… — Что но? — Жениться на Верине будет непросто. У меня такое чувство, что у нее на первом месте только она сам и ее интересы. — Ты считаешь, она эгоистка? — Мы все эгоисты. Я думаю, она испорченная. Джордж кивнул, стараясь скрыть разочарование. Вероятно, мать была права. — Не переживай, — сказал он. — Она намерена остаться в Атланте. — Ну что же, может быть, это и к лучшему. Я только хочу, чтобы ты был счастлив. Министерство юстиции помещалось в большом здании в стиле классицизма через улицу напротив Белого дома. Казалось, Джеки переполняет чувство гордости, когда они вошли внутрь. Ей было приятно, что ее сын работает в таком престижном месте. Джорджу доставляла удовольствие такая реакция. Мать имела право: она посвятила ему всю жизнь, и это была ее награда. Они вошли в Большой зал. Джеки понравились знаменитые росписи, изображающие сцены из американской жизни, но она с недоверием посмотрела на статую из алюминия, символизирующую Дух правосудия в виде женщины с одной обнаженной грудью. — Я не ханжа, но не понимаю, почему она должна быть с непокрытой грудью, — сказала она. — Зачем это нужно? Джордж задумался. — Чтобы показать, что правосудию нечего скрывать. Она засмеялась: — Удачное объяснение. В лифте Джеки спросила сына: — Как твоя рука? Гипс сняли, и Джордж мог обходиться без перевязи. — Она еще болит, сказал он. — Иногда мне приходится держать левую руку в кармане. Так легче. Они вышли из лифта на шестом этаже. Джордж повел ее в комнату, в которой кроме него сидели Деннис Уилсон и еще несколько человек. Кабинет министра находился рядом. Стол Денниса стоял возле двери. Это был бледнолицый мужчина, чьи светлые волосы преждевременно редели. Джордж спросил у него: — Когда он вернется? Деннис понял, что он спрашивает о Бобби. — Не раньше чем через час, по крайней мере. Джордж сказал матери: — Пойдем, посмотришь кабинет Бобби Кеннеди. — Ты уверен, что это можно? — Его там нет. И он разрешил бы. Кивнув двум секретарям, Джордж провел Джеки через приемную в кабинет министра юстиции. Он скорее был похож на гостиную в большом загородном доме с облицовкой орехового дерева, массивным каменным камином, узорчатым ковром, шторами и лампами на столах, стоящих в разных местах. Это была большая комната, но Бобби умудрился сделать так, что она казалась загроможденной. К обстановке также относились аквариум и чучело тигра. Громадный письменный стол был завален бумагами, заставлен пепельницами и фотографиями членов сеьми. На полке позади кресла стояли четыре телефона. Джеки сказала: — Помнишь тот дом рядом с Юнион-стешн, где мы жили, когда ты был маленький? — Конечно помню. — Он мог бы целиком поместиться здесь. Джордж посмотрел вокруг. — Особенно если ты постаралась. — А этот стол больше, чем кровать, на которой спали я и ты, пока тебе не исполнилось четыре года. — А кроме нас еще и собака. На столе лежал зеленый берет — головной убор военнослужащих американских сил специального назначения, которыми восхищался Бобби. Но Джеки больше всего заинтересовали фотографии. Джордж взял фото в рамке, на котором были изображены Бобби и Этель, сидящие на лужайке перед большим домом в окружении их семерых детей. — Снимок сделан недалеко от Хикори — хилл, их дома в Маклине, штат Виргиния. — Он передал ей фото. — Мне нравится, — сказала она, рассматривая фотографию. — Он любит свою семью. — Кто любит свою семью? — послышался решительный голос с бостонским акцентом. Джордж оглянулся и увидел, что Бобби Кеннеди входит в кабинет. На нем был помятый светло — серый летний костюм. Галстук развязан, ворот сорочки расстегнут. Он был не так красив, как его старший брат, главным образом из — за больших, как у кролика, передних зубов. Джордж смутился. — Извините, сэр, — проговорил он. — Я думал, вас днем не будет. — Ничего страшного, — сказал Бобби, хотя Джордж не был уверен, что так оно и есть. — Все здесь принадлежит американскому народу, так что если хотите — смотрите. — Это моя мать Джеки Джейкс, — представил ее Джордж. Бобби сердечно пожал ей руку. — Миссис Джейкс, у вас хороший сын, — сказал он, явив свое обаяние, как он делал, когда разговаривал с избирателем. Джеки не знала, куда деться от смущения, но произнесла не задумываясь: — Спасибо. У вас много детей, как я увидела на фото. — Четверо сыновой и три дочери. Они все замечательные, это я говорю совершенно объективно. Они все засмеялись. — Приятно познакомиться с вами, миссис Джейкс. Милости прошу к нам в любое время. Хоть и вежливый, это был недвусмысленный намек, что им нужно покинуть кабинет, Джордж и его мать вышли. По коридору они направились к лифту. — Вот так неожиданность! А как любезен Бобби, — заметила Джеки. — Подстроенная неожиданность, — сердито буркнул Джордж. — Бобби никогда не появляется раньше времени. Деннис намеренно ввел нас в заблуждение. Он хотел выставить меня наглецом. Мать погладила его по руке. — Если это худшее из того, что нам сегодня уготовано, то мы легко отделались. — Не знаю. — Джордж вспомнил слова Верины, что Бобби держит его для приличия. — Ты не думаешь, что моя роль здесь сводится к тому, чтобы Бобби мог пускать пыль в глаза, будто он слушает негров, а на самом деле это нет? Джеки задумалась. — Может быть. — У Мартина Лютера Кинга в Атланте я мог бы принести больше пользы. — Я понимаю, что ты чувствуешь, но я думаю, что тебе следует остаться здесь. — Я знал, что ты так скажешь. Он проводил ее из здания. — А как твоя квартира? — спросила она. — Я должна ее увидеть. — Я доволен. — Он снял верхний этаж в высоком узком доме викторианского стиля недалеко от Капитолийского холма. — Приходи в воскресенье. — Я смогу приготовить обед в твоей кухне? — Замечательное предложение. — А с твоей девушкой увижусь? — Я приглашу Норин. Они поцеловались на прощание. Джеки предстояло ехать на пригородном поезде до своего дома в округе Принс Джорджес, штат Мериленд. Прежде чем уйти, она сказала: — Запомни: работать у Мартина Лютера Кинга хочет тысяча умных молодых людей, но в комнате рядом с кабинетом Бобби Кеннеди сидит только один негр. Она права, подумал он. Она всегда права. Вернувшись на работу, он ничего не сказал Деннису, сел за стол и написал для Бобби резюме доклада о десегрегации школ. В пять часов Бобби и его помощники сели в машин, чтобы доехать до Белого дома, где у Бобби была запланирована встреча с президентом. Джорджа первый раз взяли на совещание в Белом Доме, и он не мог понять, то ли ему начинают больше доверять, то ли совещание не столь важное. Они вошли в Западное крыло, а там — в Зал Кабинета, длинную комнату с четырьмя высокими окнами с одной стороны. Порядка двадцати темно — синих кожаных стульев стояли вокруг стола в форме гроба. Джордж благоговейно подумал, что в этой комнате принимаются решения, влияющие на судьбы мира. Прошло пятнадцать минут, а президент Кеннеди все не появлялся. Деннис обратился к Джорджу: — Пойди и убедись, знает ли Дейв Пауэрс, что мы здесь. — Пауэрс был личным помощником президента. — Да, конечно, — сказал Джордж. Семь лет в Гарварде, и я мальчик на посылках, подумал он. До совещания с Бобби президент должен был присутствовать на коктейле для своих видных сторонников. Джордж прошел в главное здание, ориентируясь по доносившемуся шуму. Под массивной люстрой в Восточной комнате уже второй час выпивала сотня людей. Джордж сделал приветственный жест родителям Верины — Перси Макванду и Бейб Ли, которые разговаривали с кем — то из Демократического национального комитета. Президента в зале не было. Джордж посмотрел по сторонам и заметил вход на кухню. Он слышал, что президент часто проходит через двери для персонала и по задним коридорам, чтобы его никто не останавливал и не задердерживал по пустякам. Он вошел в дверь для персонала и сразу же за ней увидел президента и его помощника. Сорокачетырехлетний симпатичный загорелый президент был в темно-синем костюме, белой рубашке и узком галстуке. Он выглядел усталым и раздраженным. — Я не могу фотографироваться с межрасовой супружеской парой, — сказал он сокрушенным тоном, словно вынужденный повторять это. — Я потеряю десять миллионов голосов. Джордж видел только одну межрасовую супружескую пару в бальном зале: Перси Маркванда и Бэйб Ли. Он почувствовал, что в нем растет негодование. Так значит, либеральный президент боялся сфотографироваться с ними! Дэйв Пауэрс был обходительный мужчина средних лет, с большим носом и лысой головой, отличавшийся от своего босса настолько, насколько можно было представить. Он спросил у президента: — Так что же мне делать? — Выставьте их отсюда! На правах личного друга он не боялся высказать Кеннеди свое раздражение: — Что я им скажу, черт возьми? Джордж перестал внутренне негодовать и подумал, что ему представляется благоприятная возможность. Хотя у него в голове еще не созрел конкретный план, он сказал: — Мистер президент, меня зовут Джордж Джейкс. Я работаю у министра юстиции. Позвольте мне заняться этой проблемой. Он смотрел на их лица и догадывался, о чем они думают. Если случится так, что Перси Маркванду в Белом доме нанесут обиду, не лучше ли, чтобы это сделал темнокожий? — Ну что же, — сказал Кеннеди. — Не возражаю. — Спасибо, сэр, — проговорил Джордж и ушел обратно в бальный зал. Но как мне действовать, напрягал мозги Джордж, идя по полированному полу к группе беседовавших гостей, в числе которых он заметил Перси и Бэйб. Ему нужно было увести их из зала минут на пятнадцать — двадцать всего — то. Что им сказать? Все, что угодно, только не правду, решил он. Когда он приблизился к группе и слегка коснулся руки Перси Макванда, он еще не знал, что сейчас скажет. Перси повернулся, узнал его, улыбнулся и пожал ему руку. — Прошу внимания, — обратился он к окружавшим его гостям. — Позвольте представить вам участника автобусного рейса свободы. Бэйб схватила его за руку обеими руками, будто испугалась, что кто — то может украсть его. — Вы герой, Джордж, — произнесла она. И в этот момент Джорджа осенило. — Мистер Маркванд, мисс Ли, я работаю у Бобби Кеннеди, и он хотел бы поговорить с вами о гражданских правах. Я провожу вас к нему. — Конечно, — обрадовался Перси, и несколькими секундами позже они вышли из зала. Джордж сразу пожалел, что поступил так опрометчиво. Его сердце бешено колотилось, когда он вел их в Западное крыло. Как Бобби отнесется к этому? Он может сказать: «Что такое? Я занят». Если возникнет пиковое положение, виноват будет он — Джордж. Кто его тянул за язык? — Мы обедали с Вериной, — между прочим сообщил он на ходу. Бэйб Ли сказала: — Она довольна своей работой в Атланте. У Конференции христианских лидеров Юга скромное помещение, но они делают большое дело. Перси сказал: — Доктор Кинг великий человек. Из всех лидеров движения за гражданские права, которых я встречал, он самый выдающийся. Они вошли в Зал Кабинета. Полдюжины человек сидели на одном конце длинного стола и разговаривали, некоторые курили. Они с удивлением посмотрели на вошедших. Джордж отыскал глазами Бобби. На его лице было написано удивление и раздражение. Джордж сказал: — Бобби, вы знакомы с Перси Марквандом и Бйэб Ли. Они были бы рады поговорить с вами о гражданских правах несколько минут. Лицо Бобби потемнело от ярости. У Джорджа мелькнула мысль, что второй раз за день он навязывает своему боссу незваного гостя. — Какая приятная неожиданность, — улыбнулся Бобби. — Присаживайтесь. Благодарю вас за поддержку моего брата во время предвыборной кампании. Джордж мог вздохнуть с облегчением. Похоже, пикового положения удастся миновать. Бобби привычно явил свое обаяние. Он поинтересовался взглядами Перси и Бэйб и стал откровенно говорить о трудностях, с которыми столкнулись братья Кеннеди в конгрессе с южными демократами. Гости были польщены. Несколько минут спустя вошел президент. Он пожал руки Перси и Бэйб, а потом попросил Дэйва Пауэрса проводить их обратно в зал. Как только за ними закрылась дверь, Бобби набросился на Джорджа: — Никогда больше не устраивайте мне такие штуки! — взревел он. По его лицу было видно, что он едва сдерживает гнев. Джордж заметил, что Деннис Уилсон прячет злорадную улыбку. — За кого вы себя принимаете? — не успокаивался Бобби. Джордж подумал, что Бобби собирается ударить его и приготовился увернуться от удара. В отчаянии, он признался: — Президент хотел, чтобы они вышли из зала. Он не хотел фотографироваться с Перси и Бэйб. Бобби посмотрел на брата, и тот кивнул. Джордж продолжал: — За полминуты я должен был найти предлог, чтобы вывести их и не нанести им оскорбления. Я сказал им, что вы желаете встретиться с ними. И это сработало, не так ли? Она не обиделись, напротив, они почувствовали, что их приняли как важных гостей. Президент подтвердил: — Это правда, Боб. Джордж не дал нам попасть в пиковое положение. — Я пытался сделать так, чтобы мы не потеряли их поддержку во время следующей предвыборной кампании, — добавил Джордж. Бобби потупил взор, пытаясь переварить услышанное. — Так значит, вы сказали им, что я хочу поговорить с ними, чтобы они не попали в объектив фотографам? — Да, — ответил Джордж. — Смышленый парень, — похвалил его президент. Выражение на лице Бобби изменилось, и в тот же момент он засмеялся. Разразился смехом и его брат, а за ним и все остальные. Бобби положил руку на плечи Джорджу. У него все еще дрожали коленки. Он боялся, что его уволят. Бобби сказал: — Джордж, ты один из нас. Джордж понял, что принят в узкий круг министра, и вздохнул с облегчением. Но радость была неполной. Он пошел на маленький обман, и тем самым поспособствовал проявлению расового предрассудка. Ему захотелось вымыть руки. Потом он увидел ярость на лице Денниса Уилсона и воспрял духом.Глава 10
В августе того же года Ребекку вторично вызвали в штаб-квартиру тайной полиции. Она со страхом думала, чего от нее хотят в Штази на этот раз. Они уже испортили ей жизнь. Они подстроили фиктивный брак, сейчас она не могла найти работу, несомненно потому, что они приказали школам не брать ее. Что еще они могут сделать? Конечно, они не засадят ее за решетку только потому что она стала их жертвой. Но они могли сделать все, что угодно. В жаркий берлинский день она поехала на автобусе через весь город. Новое здание Штази было таким же уродливым, как и само учреждение — прямоугольная бетонная коробка для людей с прямолинейным мышлением. Снова ее сопровождали в лифте и по тошнотворно желтым коридорам, но на этот раз привели в другой кабинет. Там ее ждал муж Ганс. Когда она увидела его, страх пересилила ярость. Хотя ему ничего не стоило стереть ее в порошок, она была слишком зла, чтобы раболепствовать перед ним. На нем был новый серо-синий костюм, в котором она его раньше не видела. Занимаемый им большой кабинет с двумя окнами и новой современной мебелью мог свидетельствовать о его более высоком звании, чем она думала. Чтобы собраться с мыслями, она сказала: — Я ожидала увидеть сержанта Шольца. Ганс отвернулся. — Он оказался непригодным для работы в органах безопасности. Ребекка почувствовала, что Ганс что-то скрывает. Вероятно, Шольца уволили, а может быть, понизили в звании и перевели в дорожную полицию. — Полагаю, его ошибка в том, что он беседовал со мной здесь, а не в полицейском участке. — Он не должен был вообще беседовать с тобой. Сядь там. — Он указал на стул перед своим большим нескладным письменным столом. Стул, сделанный из металлических трубок и твердого оранжевого пластика, предназначен доставлять дополнительные неудобства тем, кто стал жертвой хозяина кабинета, подумала Ребекка. Подавленный гнев придавал ей силы не повиноваться ему. Вместо того чтобы сесть, она подошла к окну и посмотрела за автомобильную стоянку. — Ты напрасно тратил время, не так ли? — сказала она. — Ты лез из кожи вон, чтобы следить за моей семьей, и не нашел ни одного шпиона или вредителя. — Она повернулась и посмотрела на него. — Твои шефы, должно быть, недовольны тобой. — Наоборот, — возразил он. — Считается, что это одна из наиболее успешных операций, проведенных Штази. Ребекка не представляла, как такое возможно. — Ты же не мог разузнать ничего интересного. — Моя группа составила схему с учетом всех социал — демократов в Восточной Германии и связей между ними, — с гордостью сообщил он. — И ключевая информация была получена в твоем доме. Твои родители знают всех наиболее важных реакционеров, и многие из них приходили к вам в гости. Ребекка нахмурилась. Действительно, большинство тех, кто приходил к ним в дом, являлись бывшими социал-демократами, что естественно. — Но они только друзья, — сказала она. Ганс издал ехидный смешок. — Только друзья! Я знаю, ты думаешь, что мы не семи пядей во лбу. Ты много раз повторяла это, когда я жил с тобой. Но у нас есть голова на плечах. Ребекке вдруг пришло на ум, что Ганс и иже с ним должны были верить — или делать вид, что верят — в существование фантастических заговоров против правительства. Иначе их работа была напрасной тратой времени. Вот Ганс и создал воображаемую сеть социал-демократов, базирующихся в доме семьи Франков и замышляющих заговор с целью свержений коммунистического правительства. Если бы это только была правда. Ганс продолжал: — Конечно, никогда не подразумевалось, что я должен жениться на тебе. Флирта было вполне достаточно, чтобы проникнуть в ваш дом, Это все, что мы планировали. — Мое предложение о заключении брака, вероятно, создало для тебя проблему. — В осуществлении нашего проекта все шло как по маслу. Информация, получаемая мной, представляла большую важность. Каждый человек, которого я видел в вашем доме, выводил нас на большее число социал — демократов. Если бы я отклонил твое предложение, кран был бы закрыт. — До чего же ты смел, — перебила его Ребекка. — Ты можешь гордиться. Он пристально посмотрел на нее. На какой-то момент она перестала понимать его. У него в голове вертелась какая-то мысль, и Ребекка не догадывалась какая. Она вдруг подумала что у него может возникнуть желание дотронуться до нее и поцеловать. Это привело ее в содрогание. Потом он тряхнул головой, словно желая отбросить какие-то мысли. — Мы здесь не для того, чтобы говорить о нашем браке, — с раздражением произнес он. — Тогда зачем мы здесь? — На бирже труда имел место некий инцидент, к которому ты была причастна. — Инцидент? Я спросила мужчину, стоявшего передо мной в очереди, как долго он безработный. Служащая встала со своего рабочего места и закричала на меня: «В коммунистических странах нет безработицы!» Я посмотрела на очередь передо мной и позади меня и засмеялась. Это ты называешь инцидентом? — Ты смеялась истерически и безостановочно, пока тебя не вывели из здания. — Да, я не могла перестать смеяться. Ведь то, что она сказала, абсурдно. — Нет, не абсурдно! — Ганс достал сигарету из пачки. Чувствуя превосходство своего положения, он всегда раздражался, когда кто-нибудь перечил ему. — Она была права. В Восточной Германии нет безработных. Коммунизм решил проблему безработицы. — Пожалуйста, не надо, — проговорила она. — Не то я снова начну смеяться и меня выведут и из этого здания. — Сарказм не принесет тебе большую пользу. Она посмотрела на фотографию в рамке, висевшую на стене. На ней Гансу пожимал руку Вальтер Ульбрихт, руководитель Восточной Германии. С лысиной на макушке и аккуратно подстриженной вандейковской бородкой и усами, он комично смахивал на Ленина. Ребекка спросила: — За что он пожал тебе руку? — Он поздравил меня с присвоением мне звания капитана. — И это также награда за то, что ты жестоко ввел в заблуждение свою жену. Так скажи мне, если я не безработная, то кто я? — Подследственная за социальный паразитизм. — Это возмутительно! Я непрерывно работала после окончания института. Восемь лет, ни дня не пропустив по болезни. Меня повышали в должности и давали дополнительные обязанности, в том числе работу с молодыми кадрами. А потом в один прекрасный день я узнаю, что мой муж — сотрудник Штази, и вскоре меня увольняют. После этого меня шесть раз приглашали на собеседование для приема на работу. Каждый раз школа была заинтересована, чтобы я приступала к работе как можно скорее. Тем не менее без объяснения причин они сообщали мне, что не могут дать мне эту работу. Знаешь почему? — Тебя никто не хочет брать. — Меня все хотели взять на работу. Я хороший учитель. — Ты идеологически неблагонадежна. Ты будешь плохо влиять на впечатлительных молодых людей. — У меня блестящая характеристика с последнего места работы. — От Бернда Гельда, ты хочешь сказать. На него тоже заведено дело по подозрению в идеологической неблагонадежности. Ребекка почувствовала, как холодный страх зашевелился у нее в груди. Она пыталась скрыть свои чувства. Как ужасно, что добрый, способный Бернд из — за нее попадет в беду. Я должна предупредить его, подумала она. Но ее чувства не ускользнули от Ганса. — Тебя это потрясло, не так ли? — процедил он сквозь зубы. — У меня всегда были подозрения насчет него. Он тебе нравился. — Он хотел завести роман со мной, — сказала Ребекка. — Но я не хотела обманывать тебя. Только представь себе. — Я вывел бы вас на чистую воду. — Но вместо этого я вывела тебя на чистую воду. — Я исполнял свои обязанности. — Так вот, ты всячески препятствуешь, чтобы я получила работу. И обвиняешь меня в социальном паразитизме. Что я, по — твоему, должна делать — бежать на Запад? — Эмиграция без разрешения является преступлением. — Тем не менее многие так и поступают. Я слышала, число перебежчиков достигло почти тысячи в день. Учителя, врачи, инженеры, даже полицейские. А! — Она вдруг догадалась. — Не махнул ли туда сержант Шольц? У Ганса забегали глаза. — Не твое дело. — Я вижу по твоему лицу. Значит, и Шольц подался на Запад. Ты знаешь, почему все эти уважаемые люди. Значит, и Шольц подался на Запад. Ты знаешь, почему все эти уважаемые люди становятся, на ваш взгляд, преступниками? Не потому ли, что они хотят жить в стране, где есть свободные выборы и так далее? Ганс со злостью повысил голос: — Свободные выборы дали нам Гитлера — они этого хотят? — А если они не хотят жить там, где тайная полиция может делать все, что хочет? Представь себе, как неспокойно чувствуют себя люди. — Только те, у кого есть тайные замыслы. — А какой тайный замысел у меня, Ганс? Ну, давай, говори! — Ты социальный паразит. — Ты не даешь мне устроиться на работу, и ты же грозишь посадить меня в тюрьму, потому что я не работаю. Наверное, меня пошлют в исправительно-трудовой лагерь, те так ли? Тогда я буду работать, но платить мне не будут. Мне нравится коммунизм, в логике ему не откажешь. Почему же люди отчаянно пытаются бежать от него, хотела бы я знать. — Твоя мать много раз говорила мне, что она никогда не эмигрирует на Запад. Она считает это бегством. Ребекка не могла понять, куда он клонит. — И что дальше? — Если ты незаконно эмигрируешь, ты никогда не вернешься назад. Ребекка поняла, что ей грозит, и впала в отчаяние. Ганс торжествующе сказал: — Ты никогда не увидишь свою семью.* * *
Ребекка была сломлена. Она вышла из здания и дошла до автобусной остановки. С какой бы стороны она ни рассматривала создающуюся ситуацию, перспектива была безрадостной: она неизбежно либо теряла семью, либо свободу. Подавленная, она поехала на автобусе в школу, в которой когда-то работала. Она никак не ожидала, что щемящее чувство тоски нахлынет на нее, когда вошла в вестибюль: детские голоса, запах меловой пыли и моющего средства, доски с расписаниями уроков, футбольные бутсы и надписи «Не бегать». К ней пришло осознание того, что она была счастлива, работая учителем. Это была важная и нужная работа, и она с ней хорошо справлялась. Она не допускала мысли, что бросит ее. Бернд сидел в кабинете директора в черном вельветовом пиджаке. Ткань немного потерлась, но цвет шел ему. Он просиял от радости, когда она открыла дверь. — Тебя назначили директором? — спросила она, хотя наперед знала ответ. — Этого никогда не будет, — ответил он. — Тем не менее я занимаюсь этой работой, и она мне нравится. А наш прежний шеф Ансельм — директор большой школы в Гамбурге и получает вдвое больше. Как у тебя дела? Присаживайся. Она села на стул и рассказала о собеседованиях. — Это месть Ганса, — сказала она. — Не надо было выбрасывать из окна этот проклятый спичечный макет. — Дело, наверное, не в этом, — засомневался Бернд. — Я видел нечто подобное раньше. Человек ненавидит того, кому причинил зло. Думаю, это потому, что жертва служит постоянным напоминанием, что он поступил постыдно. Бернд был очень умен. Она скучала по нему. — Боюсь, Ганс и тебя ненавидит. Он сказал мне, что ты у них под следствием за идеологическую неблагонадежность, поскольку ты написал мне хорошую характеристику. — Чертовщина! — Он потер шрам на лбу, как всегда, когда волновался. Лучше не попадаться в поле зрения Штази — иначе не миновать беды. — Прости меня. — За что? Я рад, что написал ту характеристику, и не откажусь ни от одного слова. Кто-то должен говорить правду в этой проклятой стране. — Ганс также вообразил, что ты… увлечен мной. — Он что — ревнует? — Это невозможно. — Почему же? Разве шпик не может в тебя влюбиться? — Не говори глупости. — Ты пришла, чтобы предупредить меня? — спросил Бернд. — И сказать… — Она вынуждена была проявлять осторожность, даже с Берндом. — И сказать, что, вероятно, некоторое время мы с тобой не увидимся. — А. — Он понимающе кивнул. Люди редко говорили, что собираются на Запад. Арестовать могли только за то, что ты планируешь такой шаг. Человек, который знал, что кто-то намеревается эмигрировать, и не донес полиции, становился в их глазах преступником. Поэтому никого, кроме ближайших родственников, не следовало посвящать в «преступные» замыслы. Ребекка встала. — Так что спасибо за дружбу. Он обошел стол и взял обе ее руки. — Нет, спасибо тебе. Желаю удачи. — Я тебе тоже желаю удачи. Она осознала, что подсознательно уже приняла решение эмигрировать на Запад; и в тот момент, когда она подумала об этом с удивлением и тревогой, Бернд неожиданно наклонил голову и поцеловал ее. Это был нежный поцелуй. Он прикоснулся губами к ее губам, не размыкая их. Она закрыла глаза. После года фиктивного брака приятно было узнать, что кто-то искренне относится к ней, как к желанной и достойной любви. Ей захотелось обнять его, но она подавила в себе этот порыв. Нелепо было бы начинать отношения, которые были обречены ничем не закончиться. Через несколько мгновений она отстранилась от него. Ребекка почувствовала, что вот-вот расплачется. Она не хотела, чтобы Бернд видел ее слезы. — Прощай, — произнесла она сдавленным голосом, повернулась и быстро вышла из комнаты.* * *
Она решила уйти через два дня рано утром в воскресенье. Все встали, чтобы проводить ее. Она не могла завтракать, потому что была очень расстроена. — Вероятно, я уеду в Гамбург, — сказала она, не подавая вида, что у нее на сердце кошки скребут. — Там в одной из школ директор Ансельм Вебер, я уверена, он возьмет меня к себе на работу. Ее бабушка Мод, вышедшая в фиолетовом шелковом халате, сказала: — Ты можешь устроиться на работу где угодно в Западной Германии. — Хорошо бы иметь хоть одного знакомого в городе, — невесело проговорила она. — В Гамбурге, наверное, бьет ключом музыкальная жизнь, — вмешался в разговор Валли. — Я приеду к тебе, как только окончу школу. — Когда ты окончишь школу, тебе нужно будет работать, саркастическим тоном напомнил ему отец. — Для тебя это будет нечто новое. — Не ссорьтесь в это утро, — сказала Ребекка. Отец дал ей конверт с деньгами. — Как только перейдешь на ту сторону, возьми такси и поезжай сразу в Мариенфельде, — посоветовал он. — Там, к югу от города, недалеко от аэропорта «Темпельхоф», есть центр для беженцев. Начни оформлять эмиграционные документы. Уверен, тебе придется ждать несколько часов, а то и дней. Когда все будет готово, приезжай на фабрику. Я открою тебе счет в западногерманском банке и так далее. Ее мать заливалась слезами. — Мы обязательно увидимся с тобой, — сказала она. — Ты можешь прилететь в Западный Берлин в любое время, и мы поговорим с тобой через границу. И устроим пикник в Ванзее. Ребекка едва сдерживала слезы. Она положила деньги в небольшую сумку на ремне — ничего другого она с собой не брала. Любой багаж вызвал бы подозрение у полиции, и ее могли арестовать на границе. Ей хотелось потянуть время, но она боялась, что еще больше расстроится. Она расцеловалась со всеми и обняла их всех: бабушку Мод, названого отца Вернера, названых брата Валли ж сестру Лили и последней — Карлу, которая спасла ей жизнь, мать, которая не была ей матерью, но тем дороже ей стала. Потом со слезами на глазах она вышла из дома. Летнее утро было яркое, безоблачное. Над городом сияло голубое небо. Она пыталась настроиться на оптимистический лад — ведь она начинала новую жизнь, в которой репрессивный коммунистический режим над ней будет не властен. И она, так или иначе, снова увидит свою семью. Она быстро шла по улицам старого городского центра. Она прошла мимо комплекса зданий больницы «Шарите» и повернула на Инвалиденштрассе. По левую сторону от нее находился мост Зандкруг, по которому осуществлялось автомобильное движение над судоходным каналом Берлин — Шпандау в Западный Берлин. Но сегодня никакого автомобильного движения не было. Сначала Ребекка не поняла, что происходит. Перед мостом стояла длинная вереница машин. Впереди них собралась толпа людей, смотревших на что-то. Возможно, на мосту столкнулись машины. Но справа от нее на Плац-фор-дем-Нойен-Тор стояли двадцать или тридцать восточногерманских солдат, а за ними два советских танка. Было непонятно и страшно. Она протиснулась через толпу. И тогда увидела, в чем проблема. В начале моста было установлено ограждение из колючей проволоки. Узкий проход в ограждении охраняли полицейские, которые, по-видимому, никому не позволяли пройти. Ребекку подмывало спросить, что происходит, но ей не хотелось привлекать к себе внимание. Она находилась недалеко от станции метро «Фридрихштрассе», оттуда она могла доехать прямо до Мариенфельде. Она повернула на юг, ускорила шаг и, обходя университетские здания, вышла к станции. Здесь тоже что-то было не так. Несколько десятков человек столпились у входа. Ребекка протиснулась веред и увидела объявление, сообщавшее то, что уже стало очевидным: станция закрыта. На верхних ступенях шеренга полицейских с оружием преграждала вход. Никого не пускали на платформы. Ребекку начал одолевать страх. Возможно, это совпадение, что закрыты два пункта пересечения границы, к которым она подошла. А может быть, и нет. Из Восточного в Западный Берлин люди могли переходить в восьмидесяти одном месте. Следующим ближайшим пунктом были Бранденбургские ворота, где широкая Унтер-ден-Линден проходила под монументальной аркой в Тиргартен. Она пошла на юг по Фридрихштрассе. Как только она повернула на запад, на Унтер-ден-Линден, она поняла, что дело плохо. Здесь тоже стояли танки и солдаты. Сотни людей собрались перед знаменитыми воротами. Пробравшись к первым рядам, Ребекка увидела еще одно ограждение из колючей проволоки, натянутой на деревянные козлы, и шеренги восточногерманских полицейских. Молодые люди, выглядевшие как Валли — в кожаных куртках, узких брюках и с прическами, как у Элвиса Пресли, — выкрикивали оскорбления с безопасного расстояния. На западноберлинской стороне такие же группы злобно кричали и иногда бросали камни в полицейских. Присмотревшись, Ребекка увидела, что различные стражи порядка — полицейские, пограничники и заводская милиция — делали отверстия в мостовой, устанавливали высокие бетонные столбы и натягивали на них колючую проволоку, то есть воздвигали более основательное сооружение. Постоянное, подумала она и пала духом. — Такие ограждения повсюду? — спросила она какого-то человека, стоявшего рядом с ней. — Да, повсюду, — процедил он сквозь зубы. — Сволочи. Восточногерманский режим сделал то, что, как казалось всем, невозможно сделать: они построили стену, разделяющую Берлин. И планы Ребекки рухнули.Часть II. «Жучок» (1961–1962 годы)
Глава 11
Джордж держался настороженно, когда пошел обедать с Ларри Мохинни в ресторан «Электрик дайнер». Джордж не совсем понимал, почему Ларри сделал такое предложение, но согласился из любопытства. Он и Ларри были одного возраста и занимали одинаковые должности. Ларри был помощником у начальника штаба ВВС генерала Кертиса Лемея. Но их боссы не ладили между собой: братья Кеннеди с недоверием относились к военным. Ларри носил форму лейтенанта ВВС. Он был солдатом с головы до пят: чисто выбрит, светлые волосы коротко подстрижены, галстук туго завязан, ботинки начищены до блеска. — Пентагон отрицательно относится к сегрегации, — заявил он. Джордж вскинул брови. — Вот как? Я думал, армия традиционно не расположена доверять неграм с оружием. Мохинни примирительно поднял руку. — Я знаю, что ты имеешь в виду. Но, во-первых, такое отношение всегда диктовалось необходимостью: негры сражались во всех конфликтах со времен войны за независимость. И во-вторых, все это — дело прошлое. Теперь Пентагону нужны цветные в армии. И мы не хотим нести издержки и мириться с недостатками, которые влечет за собой сегрегация: разные туалеты, разные казармы, предрассудки и ненависть между людьми, которые должны сражаться плечом к плечу. — Хорошо, я согласен с этим, — сказал Джордж. Ларри вонзил зубы в бутерброд с сыром, запеченный на гриле, а Джордж отправил в рот кусок мяса в соусе чили. Ларри сказал: — Так значит, Хрущев получил что хотел в Берлине. Джордж понял, что это и есть истинный повод для совместного обеда. — Слава богу, нам не придется воевать с Советами, — сказал он — Кеннеди струхнул, — пробурчал он. — Восточная Германия находилась на грани коллапса. Могла бы произойти контрреволюция, если бы президент занял более жесткую позицию. Но стена остановила поток беженцев на Запад, и сейчас Советы могут делать что хотят в Восточном Берлине. Наши западногерманские союзники вне себя. Эти слова рассердили Джорджа, но он не подал вида. — Президент избежал третьей мировой войны, — проговорил он. — Ценой того, что позволил Советам туже зажать тиски. Это отнюдь не победа. — Это точка зрения Пентагона? — В общих чертах. Конечно, так оно и есть, раздраженно подумал Джордж. Ему стало ясно: Мохинни здесь для того, чтобы изложить позицию Пентагона и заручиться поддержкой Джорджа. Это должно мне льстить, подумал он: как видно, они считают, что я принадлежу к ближайшему окружению Бобби. Но он не собирался выслушивать нападки на президента Кеннеди и не давать отпор. — Видимо, от генерала Лемея нельзя ожидать ничего другого. Не случайно его называют «бомбовоз Лемей». Мохинни нахмурился. Даже если он считал прозвище своего босса смешным, он не собирался выказывать это. По мнению Джорджа, властный, не расстающийся с сигарой Лемей заслуживал насмешек. — Кажется, это он однажды изрек, что если после ядерной войны останутся два американца и один русский, значит, мы победили. — Я ничего подобного от него не слышал. — А президент Кеннеди на это ему якобы сказал: «Вы лучше надейтесь, что этими американцами будут мужчина и женщина». — Мы должны быть сильными! — Мохинни начал сердиться. — Мы потеряли Кубу, Лаос и Восточный Берлин, и нам грозит опасность потерять Вьетнам. — Что, по-твоему, нам делать с Вьетнамом? — Послать туда армию, — сразу ответил Ларри. — Разве там нет тысяч наших военных советников? — Этого недостаточно. Пентагон снова и снова просит президента послать туда сухопутные войска. Но у него не хватает духу. — Смелости президенту Кеннеди не занимать, — раздраженно огрызнулся Джордж, потому что это было несправедливо. — Тогда почему он не хочет нанести удар по коммунистам во Вьетнаме? — Он считает, что мы не сможем победить. — Ему нужно слушать опытных и знающих генералов. — Нужно ли? Они насоветовали ему поддержать дурацкое вторжение в Заливе Свиней. Если в Объединенный комитет начальников штабов входят опытные и знающие генералы, то почему они не сказали президенту, что вторжение кубинских эмигрантов было обречено на провал? — Мы говорили ему, что нужно обеспечить прикрытие с воздуха. — Извини меня, Ларри, но вся идея состояла в том, чтобы избежать участия американцев. Тем не менее, когда операция начала проваливаться, Пентагон хотел послать морских пехотинцев. Братья Кеннеди заподозрили вас в некомпетентности. Вы убедили президента поддержать обреченную на провал высадку кубинских эмигрантов, потому что вы хотели заставить его послать туда американские войска. — Неправда. — Может быть, но он сейчас думает, что вы хотите втянуть его во Вьетнам таким же способом. И он решительно настроен не попадаться на эту удочку второй раз. — Хорошо, он имеет зуб на нас за неудачу в Заливе Свиней. Серьезно говоря, Джордж, может ли это служить достаточно веским основанием, чтобы Вьетнам стал коммунистическим? — Мы должны согласиться друг с другом, чтобы не соглашаться с этим. Мохинни положил нож и вилку. — Ты хочешь десерт? — Он понял, что напрасно тратит время, потому что Джордж никогда не станет союзником Пентагона. — Обойдусь без десерта, спасибо, — сказал Джордж. Он работал у Бобби, чтобы бороться за справедливость, чтобы его дети могли расти как американские граждане, имея равные права. Пусть кто-нибудь еще сражается с коммунизмом в Азии. У Мохинни изменилось выражение лица, и он махнул кому-то на другом конце ресторана. Джордж оглянулся назад через плечо и обомлел. Тот человек, кому махал Мохинни, была Мария Саммерс. Она не видела его, потому что повернулась к белой девушке примерно такого же возраста, которая была с ней. — Это Мария Саммерс? — спросил он, не веря своим глазам. — Да. — Ты знаешь ее? — Конечно. Мы учились вместе на юридическом факультете Чикагского университета. — Что она делает в Вашингтоне? — Забавная история. Сначала ее не приняли на работу в пресс-службу Белого дома. А потом у того, кого назначили на это место, что-то не заладилось, и тогда пригласили ее. Джордж обрадовался. Мария была в Вашингтоне — постоянно! Он решил обязательно поговорить с ней, прежде чем уйти из ресторана. Ему вдруг пришло в голову, что он может больше узнать о ней у Мохинни. — Ты ухаживал за ней в университете? — Нет, она встречалась только с цветными парнями, и то с немногими. Про нее говорили, что она холодная. Джордж не принял это замечание за чистую монету. Любая девушка, говорившая «нет», некоторыми молодыми людьми считалась холодной. — Отдавала ли она предпочтение кому-нибудь конкретно? — Был один парень, с которым она встречалась около года, но он бросил ее, потому что она не хотела ложиться с ним в постель. — Ничего удивительного, — заметил Джордж. — Ее семья строгих нравов. — Откуда ты знаешь? — Мы вместе принимали участие в первом автобусном рейсе свободы. Я немного говорил с ней. — Она хорошенькая. — Это правда. Им дали чек, и каждый из них расплатился отдельно. Направляясь к выходу, Джордж остановился у столика Марии. — Добро пожаловать в Вашингтон, — сказал он. Она тепло улыбнулась. — Привет, Джордж. Я все думала, когда же тебя снова увижу. Ларри сказал: — Салют, Мария! Я только что рассказывал Джорджу, как тебя называли холодной в Чикагском университете. — Ларри засмеялся. Это была типичная мужская шутка, ничего необычного, по Мария залилась краской. Ларри вышел из ресторана, но Джордж остался. — Мне жаль, что он сказал это, Мария, и неудобно, что я слышал. Полнейшая глупость, не обращай внимания. — Спасибо, Джордж. — Она жестом показала на другую женщину. — Это Антония Кейпел. Она тоже юрист. Антония была худощавой, энергичной женщиной, с гладко зачесанными назад волосами. — Приятно познакомиться с вами, — сказал Джордж. Мария объяснила Антонии: — Ему сломали руку, когда в Алабаме на меня напал расист с ломом, а Джордж защитил меня от удара. — Джордж, вы настоящий джентльмен, — воскликнула она под впечатлением от услышанного. Джордж понял, что девушки собирались уходить: их чек лежал на столе на блюдце под несколькими банкнотами. Он спросил у Марии: — Могу ли я проводить тебя до Белого дома? — Конечно, — ответила она. — Я должна сбегать в аптеку, — извинилась Антония. Выйдя из ресторана, они окунулись в теплый воздух вашингтонской осени. Антония помахала рукой. Джордж и Мария направились к Белому дому. Джордж искоса посматривал на нее, когда они переходили Пенсильвания-авеню. На ней был элегантный черный плащ, надетый поверх платья с высоким воротом — одеждой для серьезного политическогофункционера, но она не скрывала теплой улыбки. Она была прелестна, с маленьким носиком и подбородком, большими карими глазами и мягкими чувственными губами. — Я спорил с Мохинни о Вьетнаме, — завел разговор Джордж. — Мне кажется, он хотел убедить меня, косвенно адресуясь к Бобби. — Я в этом уверена, — сказала Мария. — Но президент не расположен уступать Пентагону в этом. — Откуда ты знаешь? — Сегодня вечером он будет выступать с речью и заявит, что во внешней политике есть пределы нашим возможностям Мы не можем исправлять каждое зло или нейтрализовать каждый неблагоприятный фактор. Я написала сообщение для печати по этой речи. — Я рад, что он намерен занимать твердую позицию. — Джордж, ты не слышал, что я сказала. Я написала официальное сообщение для печати по этой речи. Ты понимаешь, как это необычно? Как правило, их пишут мужчины. А женщины только отпечатывают. Джордж улыбнулся. — Поздравляю. — Ему доставляло удовольствие быть и разговаривать с ней, и они быстро восстановили дружеские отношения. — Я обязательно спрошу, что они думают о моем сообщении, когда вернусь в офис. А как дела на поприще правосудия? — Похоже, что своим рейсом свободы мы действительно чего-то добились, — пылко сказал Джордж. — Скоро на всех автобусах, курсирующих между штатами, будет объявление, гласящее: «В этом автобусе может ездить каждый, независимо от расы, цвета кожи, вероисповедания или происхождения». Те же самые слова будут напечатаны на билетах. — Он гордился этим достижением. — Ну как? — Замечательно. — Но Мария задала ключевой вопрос. — Будет ли это претворяться в жизнь? — Все будет зависеть от нас в министерстве. Мы прилагаем большие усилия, чем когда-либо. Мы уже несколько раз строго указали властям в Миссисипи и Алабаме. И, к удивлению, во многих городах в других штатах пошли на попятный. — Трудно поверить, что мы одерживаем победу. У сторонников сегрегации всегда находится какая-нибудь грязная уловка. — Регистрация избирателей — это наша следующая кампания. Мартин Лютер Кинг хочет, чтобы удвоилось число темнокожих избирателей на Юге до конца года. Мария задумчиво проговорила: — Нам, в самом деле, необходим новый закон о гражданских правах, который не давал бы возможность южным штатам пренебрегать им. — Мы работаем над этим. — Ты хочешь доказать мне, что Бобби Кеннеди — борец за гражданские права? — Вовсе нет. Год назад этот вопрос даже не стоял у него на повестке дня. Но Бобби и президент возмущались, увидев снимки, как толпа белых беснуется на Юге. Из-за этого братья Кеннеди выглядели в плохом свете на первых страницах газет во всем мире. — А их больше всего волнует политика в мире. — Совершенно верно. Джордж хотел назначить ей свидание, но передумал. Он собирался порвать с Норин Латимер как можно скорее: это стало неизбежно сейчас, когда появилась Мария. Но он чувствовал, что должен сказать Норин об окончании их романа, прежде чем он пригласит Марию на свидание. Иначе будет нечестно. А отсрочка будет недолгой — он увидит Норин в ближайшие дни. Они вошли в Западное крыло. Черные лица в Белом доме были несколько необычным явлением. Они пошли в отдел по связям с прессой. Джордж удивился, когда вошел в маленькую комнату, заставленную столами. С полдюжины человек усердно работали на серых пишущих машинках «Ремингтон» и разговаривали по телефонам с рядами мигающих огоньков. Из соседней комнаты доносился стук телетайпов и их звонки, которые раздавались при поступлении особенно важных сообщений. Там находилась еще и внутренняя комната, принадлежащая, как предположил Джордж, пресс-секретарю Пьеру Сэлинджеру. Все сосредоточенно занимались своим делом, никто не разговаривал и не смотрел в окно. Мария показала свой стол и представила рыжеволосую женщину лет тридцати пяти, сидящую за соседним столом. — Джордж, это моя подруга мисс Фордхэм. Нелли, почему все так притихли? Прежде чем Нелли смогла ответить, в комнату вошел Сэлинджер, невысокого роста полный мужчина в строгом по европейской моде костюме. С ним был президент Кеннеди. Президент всем улыбнулся, кивнул Джорджу и обратился к Марии: — Вы, должно быть, Мария Саммерс. Вы написали хорошее сообщение для прессы по моей речи — ясное и исчерпывающее. Похвально. Мария покраснела от удовольствия. — Спасибо, мистер президент. Казалось, он не спешит. — Чем вы занимались до того, как пришли сюда? — Он задал этот вопрос так, словно в мире не было ничего более интересного. — Я училась на юридическом факультете Чикагского университета. — Вам нравится в пресс-службе? — Да, конечно. — Я ценю вашу работу. Так держать. — Я буду стараться изо всех сил. Президент вышел, и Сэлинджер последовал за ним. Джордж посмотрел на Марию и улыбнулся. У нее был ошеломленный вид. В этот момент заговорила Нелли Фордхэм. — Да, вот так и случается, — сказала она. — На какую-то минуту ты была самой красивой женщиной в мире. Мария взглянула на нее. — Да, — согласилась она. — Такой я себя и ощущала.* * *
Мария была чуточку одинокой, а так могла считать себя счастливой. Ей нравилось работать в Белом доме в окружении толковых и чистосердечных людей, желающих только одного: сделать мир лучше. Она чувствовала, что могла бы достичь многого на государственной службе. Она знала, что ей придется бороться с предрассудками в отношении женщин и негров, но она верила, что могла бы побороть их силой ума и решимостью. Ее семья имела богатую историю преодоления трудностей. Ее дед Саул Саммерс пришел пешком в Чикаго из родного города Голгофа, что в штате Алабама. По дороге его арестовали за «бродяжничество» и приговорили к тридцати дням принудительных работ на угольной шахте. Там он своими глазами видел, как охранники забили дубинками одного человека за попытку побега. По истечении тридцати дней его не выпустили, а когда он пожаловался, — высекли. С риском для жизни он бежал и добрался до Чикаго. Там он со временем стал пастором Вифлеемской евангелической церкви. Сейчас, в возрасте восьмидесяти лет, он не ушел на покой и иногда продолжал читать проповеди. Отец Марии — Даньел учился сначала в негритянском колледже, а потом на юридическом факультете университета. В 1930 году, во время Великой депрессии, открыл маленькую юридическую контору в Саут-Сайде, где никто не мог себе позволить купить почтовую марку, не то чтобы обратиться к юристу. Мария часто слышала его рассказы, как его клиенты расплачивались с ним натурой: домашними пирогами, яйцами от кур, которых держали на заднем дворе, ничего не брали с него за стрижку или плотницкие работы в его конторе. К тому времени, когда Рузвельт начал проводить «Новый курс» и положение в экономике улучшилось, он стал самым популярным чернокожим юристом в Чикаго. Так что Марию не страшили невзгоды. Но она была одинока. Окружали ее только белые. Дедушка Саммерс часто говорил: «Что касается белых, то они неплохие люди, только не черные». Она понимала, что он имел в виду. Белые не имели представления о «бродяжничестве». От них ускользало то, что Алабама продолжала насильно отправлять негров в трудовые лагеря до 1927 года. Если она рассказывала о таких вещах, им на минуту становилось грустно, потом они отворачивались, и она понимала: они думают, что она преувеличивает. Темнокожие, если они говорили о предрассудках, навевали им скуку, как больные, которые говорят о своих болячках. Она обрадовалась, когда снова встретилась с Джорджем Джейксом. Она разыскала бы его, как только обосновалась в Вашингтоне, но скромная девушка не бегает за мужчиной, каким бы обаятельным он ни был; и вообще она не знала бы, что сказать. Джордж ей нравился больше, чем любой мужчина, после того как она порвала с Фрэнком Бейкером два года назад. Она вышла бы замуж за Фрэнка, если бы он сделал предложение, но ему нужны были интимные отношения без брака, от чего она отказалась. Когда Джордж провожал ее до пресс-службы, она была уверена, что он предложит ей встретиться, и огорчилась, когда он этого не сделал. Она жила в одной квартире с двумя темнокожими девушками, но не имела ничего общего с ними. Обе работали секретаршами и больше всего интересовались модами и кинофильмами. Мария привыкла быть исключением. В колледже с ней училось немного темнокожих девушек, а на юридическом факультете она была одна. Как и сейчас в Белом доме, если не считать уборщиц и поваров. Она не жаловалась — все относились к ней по-дружески. Но она была одинока. На следующее утро после встречи с Джорджем она изучала речь Фиделя Кастро, выискивая что-нибудь такое, за что могла ухватиться пресс-служба, когда зазвонил ее телефон и мужской голос спросил: — Не хотите ли поплавать? Ярко выраженный бостонский акцент показался ей знакомым, но она сразу не могла догадаться, чей это голос. — Кто это? — Дейв. Дейв Пауэре, личный секретарь президента, кого иногда называли «первый друг». Мария разговаривала с ним два или три раза. Как и большинство людей в Белом доме, он был любезным и обаятельным. Но сейчас Марию очень удивил его вопрос. — Где? — спросила она. Он засмеялся: — Здесь, в Белом доме, конечно. Она вспомнила, что в западной галерее между Белым домом и Западным крылом есть бассейн. Она никогда не видела его, но знала, что его построили для президента Рузвельта. Она слышала, что президент Кеннеди любил плавать, по крайней мере, один раз в день, потому что вода снимала нагрузку с его поврежденного позвоночника. — Там будут и другие девушки, — добавил Дейв. Мария в первую очередь подумала о своих волосах. Почти каждая темнокожая женщина, работающая в каком-либо учреждении, да и белая также, носила шиньон или парик, считая, что естественные черные волосы выглядят не по-деловому. Сегодня на голове у Марии была высокая прическа с начесом «улей» и с шиньоном, аккуратно вплетенным в ее собственные волосы, которые с помощью химических средств были распрямлены, чтобы они походили на гладкие, невьющиеся волосы белых женщин. Каждая негритянка с первого взгляда могла распознать этот секрет, а вот белый мужчина, такой как Дейв, никогда ничего даже не заметил бы. Как она могла пойти в бассейн? Если бы ее волосы намокли, то превратились бы черт знает во что, и она ничего не смогла бы с ними сделать. Ее одолевало смущение сказать, в чем проблема, но она быстро нашла отговорку: — У меня нет купальника. — У нас есть купальники. Я зайду за вами в полдень, — отрезал он и повесил трубку. Мария посмотрела на часы. Они показывали без десяти двенадцать. Что ей делать? Сможет ли она осторожно спуститься в воду на том конце бассейна, где не глубоко, и не намочить волосы? Она поняла, что задавалась не теми вопросами. Ей нужно было узнать, почему ее пригласили, что от нее хотят и будет ли там президент. Она посмотрела на женщину за соседним столом. Нелли Фордхэм была единственной женщиной, которая работала в Белом доме десять лет. Она как-то раз между прочим сказала, что несколько лет назад ей не повезло в любви. И с самого начала она помогала Марии. Сейчас она с любопытством смотрела на Марию. — Если не секрет, а при чем тут купальник? — удивилась она. — Меня пригласили в президентский бассейн, — сказала Мария. — Мне идти? — Конечно! И обязательно расскажешь мне, что там было, когда вернешься. Мария понизила голос: — Он сказал, что там будут и другие девушки. Вы думаете, и президент тоже? Нелли огляделась по сторонам, но никто не слушал. — Как ты думаешь, президенту нравится плавать в окружении красивых девушек? — спросила она. — За правильный ответ приза не будет. Мария все еще сомневалась, идти или нет. Потом она вспомнила, что Ларри Мохинни назвал ее холодной. Это было неприятно. Она не холодная. Она оставалась девственницей в двадцать пять лет, потому что не встречала мужчину, которому хотела отдаться душой и телом, но она не фригидная. В дверях появился Дейв Пауэре и спросил: — Идем? — Да, — ответила Мария. Дейв провел ее вдоль колоннады Сада роз к бассейну. Одновременно пришли две другие девушки. Мария видела их раньше, всегда вместе: они обе были секретаршами в Белом доме. Дейв представил их: — Дженнифер и Джералдин, или Дженни и Джерри. Девушки провели Марию в раздевалку, где на крючках висела дюжина купальников. Дженни и Джерри быстро разделись. Мария обратила внимание, что у них великолепные фигуры. Она не часто видела белых девушек обнаженными. Хотя они были блондинками, волосы на лобке у обеих были темными, в виде аккуратного треугольника. Мария подумала, стригут ли они их ножницами. Ей никогда это не приходило в голову. Все купальники были цельные и из хлопка. Мария не стала надевать броские, а выбрала скромный, темно-синего цвета. Потом она пошла за Дженни и Джерри в бассейн. Стены с трех сторон украшала роспись на карибские темы, с пальмами и парусниками. Поверхность четвертой стены была зеркальной, и Мария посмотрела на свое отражение. Не слишком полная, отметила она, вот только зад слишком большой. Темно-синий купальник хорошо смотрелся на фоне ее темно-коричневой кожи. С одной стороны бассейна она заметила стол с напитками и сэндвичами. Она слишком волновалась и не могла есть. Дейв сидел на краю босиком, с закрученными вверх штанинами и болтал ногами в воде. Дженни и Джерри плескались и смеялись. Мария села напротив Дейва и опустила ноги в воду. Она была теплой, как в ванне. Минутой позже появился Кеннеди, и сердце Марии учащенно забилось. На президенте был обычный темный костюм, белая рубашка и узкий галстук. Он стоял на краю и улыбался девушкам. Мария уловила лимонный аромат одеколона. — Не возражаете, если я присоединюсь к вам? — спросил он, словно это был их бассейн, а не его. Дженни сказала: — Пожалуйста! Она и Джерри не удивились, когда он вошел, и Мария догадалась, что они плавают с президентом не первый раз. Он пошел в раздевалку и вышел оттуда в синих плавках. Худощавый и загорелый, он был в отличной форме для мужчины сорока четырех лет, вероятно, потому, что плавал на паруснике в Хаянисе на полуострове Кейп-Код, где у него был загородный дом. Он сел на краю бассейна и со вздохом опустился в воду. Несколько минут он плавал. Интересно, что сказала бы моя мать, думала Мария. Она отнеслась бы неодобрительно к тому, что ее дочь плавает с женатым мужчиной, будь он кем угодно, только не президентом. Но здесь, в Белом доме, ничего плохого не могло произойти на глазах Дейва Пауэрса, Дженни и Джерри. Президент подплыл к тому месту, где сидела она. — Как у вас дела в пресс-службе, Мария? — Он спросил это так, будто в мире не было ничего более интересного. — Спасибо, хорошо, сэр. — Пьер хороший босс? — Очень хороший. Он всем нравится. — Мне тоже. С близкого расстояния Мария могла видеть неглубокие морщинки в уголках его глаз и губ, а также седину в его густых рыжевато-каштановых волосах. И его глаза были карие, а не голубые. Он чувствует, что я разглядываю его, и не возражает, подумала она. Возможно, он привык к этому. Или ему это нравится. Он улыбнулся и спросил: — Чем вы сейчас занимаетесь на работе? — Разными вещами. — Ей льстило, что он интересуется ею, и, как видно, искренне, а не из вежливости. — В основном аналитической работой для Пьера. Сегодня утром я изучала речь Кастро. — Вам и карты в руки. Мне это не под силу. Его речи такие длинные. Мария засмеялась. Подумать только, сказал ей внутренний голос. Президент шутит со мной о Фиделе Кастро! И где? В плавательном бассейне! — Иногда, — продолжала она, — Пьер просит меня подготовить сообщение для прессы, что мне нравится больше всего. — Скажите ему, чтобы он чаще давал вам такие задания. У вас хорошо получается. — Спасибо, мистер президент. Я не могу передать, как много это для меня значит. — Вы из Чикаго, не так ли? — Да, сэр. — Где вы сейчас живете? — В Джорджтауне. В одной квартире с двумя девушками, которые работают в государственном департаменте. — Я рад, что вы неплохо устроились. Я высоко ценю вашу Работу и, насколько я знаю, Пьер тоже. Он повернулся и начал разговаривать с Дженни, но Мария не слышала, о чем. Она была слишком взволнована. Президент помнил ее имя; он знал, что она из Чикаго; он был высокого мнения о ее работе. И он такой привлекательный. Она была на седьмом небе от радости. Дейв посмотрел на часы и сказал: — Половина первого, мистер президент. Мария не могла поверить, что находилась здесь в течение получаса. Казалось, что пролетели лишь две минуты. Но президент вышел из бассейна и направился в раздевалку. Девушки вышли также. — Съешьте сэндвич, — предложил Дейв. Они все подошли к столу. Мария попыталась что-то съесть — это был ее обеденный перерыв, но ее желудок не принимал никакую еду. Она выпила сладкий газированный напиток. Дейв ушел, и девушки быстро переоделись в свою рабочую одежду Мария посмотрелась в зеркало. Ее волосы немного намокли от влажного воздуха, но были в идеальном порядке. Она попрощалась с Дженни и Джерри и вернулась в пресс-службу. На ее столе лежал объемистый доклад о здравоохранении и записка от Сэлинджера с просьбой через час подготовить двухстраничное резюме. Она почувствовала на себе взгляд Нелли, которая спросила: — Ну, так из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор? Мария подумала секунду и ответила: — Понятия не имею.* * *
Джорджу Джейксу передали, что Джозеф Хьюго просил его зайти к нему в штаб-квартиру ФБР. Сейчас Хьюго работал личным помощником у директора ФБР Эдгара Гувера. Речь шла о том, что Бюро якобы располагает важной информацией о Мартине Лютере Кинге, которой Хьюго хотел бы поделиться с сотрудниками министра юстиции. Гувер ненавидел Мартина Лютера Кинга. Никто из агентов ФБР не был темнокожим. Гувер ненавидел также Бобби Кеннеди. Он ненавидел многих людей. Джордж подумывал никуда не ездить. Меньше всего ему хотелось разговаривать с этим двуличным Хьюго, который предал движение за гражданские права и Джорджа лично. Рука Джорджа всееще иногда болела после перелома в Аннистоне, когда, как ни в чем не бывало, Хьюго болтал с полицейскими и курил. В то же время Джорджу хотелось первому услышать плохую новость. Возможно, ФБР подловило Кинга на внебрачной связи или что-то в этом роде. Джордж был бы рад воспользоваться случаем и представить в правильном свете негативную информацию о движении за гражданские права. Он не хотел, чтобы кто-нибудь вроде Денниса Уилсона имел к этому отношение. По этой причине ему надо встретиться с Хьюго и, возможно, «насладиться» его злорадством. Штаб-квартира ФБР располагалась на другом этаже здания, в котором помещалось министерство юстиции. Джордж вошел в небольшую комнату, в которой сидел Хьюго, рядом с анфиладой комнат директора. У Хьюго была короткая, на фэбээровский манер стрижка, он был в светло-сером костюме, белой нейлоновой сорочке и темно-синем галстуке. На столе у него лежала пачка ментоловых сигарет и папка. — Чего ты хочешь? — спросил Джордж. Хьюго улыбнулся. Он не мог скрыть своего удовольствия. — Один из советников Мартина Лютера Кинга коммунист. Такое обвинение потрясло Джорджа. Оно могло причинить вред всему движению за гражданские права. Джордж даже похолодел. Никто не мог доказать, что он не коммунист, впрочем, как обстояло дело в действительности, едва ли имело значение — одно лишь предположение могло повлечь за собой ужасные последствия. Как обвинение в колдовстве в Средние века, оно могло вызвать ненависть у недалеких и невежественных людей. — Кто этот советник? — спросил Джордж. Хьюго посмотрел на папку, словно освежая память. — Стэнли Левисон, — сказал он. — На негритянское имя это не похоже. — Он еврей. — Хьюго достал из папки фотографию и передал ее Джорджу. Тот увидел непримечательное лицо белого человека с редеющими волосами, в больших очках и с галстуком-бабочкой. Джордж встречался с Кингом и его людьми в Атланте, и никто из них не был похож на мужчину на фотографии. — Ты уверен, что он работает на Конференции христианских лидеров Юга? — Я не сказал, что он работает на Кинга. Он нью-йоркский юрист. И преуспевающий бизнесмен. — Так в каком смысле он является «советником» доктора Кинга? — Он помогал Кингу с изданием его книги и выступал защитником по делу об уклонении от уплаты налогов в Алабаме. Они встречаются нечасто, но перезваниваются. Джордж выпрямился на стуле. — Откуда ты знаешь об этом? — От источников, — самодовольно сказал Хьюго. — Значит, ты утверждаешь, что доктор Кинг иногда звонит в Нью-Йорк юристу и тот консультирует его по вопросам уплаты налогов и книгоиздания. — И советы ему дает коммунист. — Откуда тебе известно, что он коммунист? — От источников. — Каких источников? — Мы не сообщаем личности информаторов. — И министру юстиции? — Ты не министр юстиции. — Ты знаешь номер партийного билета Левисона? — Что? — встревожился Хьюго. — Как ты знаешь, те, кто состоит в компартии, имеют членский билет. На нем указывается номер. Какой номер членского билета Левисона? Хьюго сделал вид, что ищет его в папке. — Я не уверен, что он здесь есть. — Значит, ты не можешь доказать, что Левисон коммунист. — Нам не нужны доказательства, — раздраженно заявил он. — Мы не собираемся преследовать его судебным порядком. Мы просто информируем министра юстиции о наших подозрениях, что входит в наши обязанности. Джордж повысил голос: — Ты порочишь имя доктора Кинга, утверждая, что юрист, с котором он консультируется, — коммунист, и не предъявляешь никаких доказательств? — Ты прав, — сказал Хьюго, удивив Джорджа. — Нам нужно больше доказательств. Поэтому мы будем просить санкцию на прослушивание телефона Левисона. — Санкционировать прослушивание мог министр юстиции. — Эта папка для тебя. — Он пододвинул ее. Джордж не взял папку. — Если вы будете прослушивать телефон Левисона, вы будете слушать некоторые телефонные разговоры и доктора Кинга. Хьюго пожал плечами. — Те, кто разговаривает с коммунистами, подвергают себя риску, что их звонки будут прослушиваться. Что здесь такого? Джордж почувствовал, что для свободной страны здесь есть что-то такое, но он этого не сказал. — Мы не знаем, что Левисон коммунист. — Вот это мы и должны выяснить. Джордж взял папку, встал и пошел к двери. Хьюго сказал ему вдогонку: — Гувер обязательно упомянет об этом в следующий раз в разговоре с Бобби. Так что не пытайся что-либо скрыть. Эта мысль промелькнула у Джорджа в голове, но сейчас, поняв, что она никуда не годилась, он сказал: — Конечно, нет. — Так что ты сделаешь? — Скажу Бобби. Он примет решение. Джордж вышел из комнаты. На лифте он поднялся на шестой этаж. Несколько чиновников министерства юстиции выходили из кабинета Бобби. Джордж заглянул в дверь. Бобби сидел в очках, как всегда, без пиджака, в рубашке с закрученными рукавами. Очевидно, у него только что закончилось совещание. Джордж взглянул на часы — до следующего совещания в его распоряжении было несколько минут. Он вошел. Бобби тепло приветствовал его: — Салют, Джордж. Как у тебя дела? Так повелось с того дня, когда Джорджу показалось, что Бобби собирается его ударить. Бобби относился к нему по-дружески. Джордж думал, а может быть, у него такая манера: сначала Бобби поссорится с кем-нибудь, а потом этот человек становится его близким товарищем. — Плохие новости, — сказал Джордж. — Садись и рассказывай. Джордж закрыл дверь. — Гувер утверждает, что он нашел коммуниста в окружении Мартина Лютера Кинга. — Этот педик Гувер вечно мутит воду, — сказал Бобби. Джордж удивился. Неужели Бобби имел в виду, что Гувер гомосексуалист? Маловероятно. Или это просто оскорбление? — Его имя Стэнли Левисон, — пояснил Джордж. — Кто он? — Юрист, с которым доктор Кинг консультировался по поводу уплаты налогов и по другим вопросам. — В Атланте? — Нет, Левисон живет в Нью-Йорке. — Неправдоподобно, что у него тесный контакт с Кингом. — Я этому не верю. — Но это мало что значит, — недовольно сказал Бобби. — Гувер способен сделать из мухи слона. — ФБР утверждает, что Левисон коммунист, но они не сказали мне, какие у них доказательства. Вам они сказать могут. — Я знать ничего не хочу об их источниках информации. — Бобби вскинул вверх руки, словно желая отмахнуться от чего-то. — Потом меня будут вечно винить за утечку секретных сведений. — Они даже не сообщают номер партийного билета Левисона. — Они его не знают, — сказал Бобби. — Они просто строят предположения. Но от этого нет никакой разницы. Люди поверят. — Что нам делать? — Кингу нужно порвать с Левисоном, — решительным тоном произнес Бобби. — Иначе Гувер раструбит на весь мир, Кинг окажется в неудобном положении, и вся эта кутерьма с гражданскими правами еще больше осложнится. В отличие от братьев Кеннеди, Джордж не считал кампанию за гражданские права «кутерьмой». Однако не в этом было дело. Обвинение Гувера представляло угрозу, которую нужно устранять. И Бобби был прав: простейшее решение для Кинга — порвать с Левисоном. — Но как нам убедить Кинга сделать это? — спросил Джордж. — Вы полетите в Атланту и уладите с ним этот вопрос, — сказал Бобби. Джордж пришел в замешательство. Мартин Лютер Кинг был известен тем, что бросил вызов властям, и со слов Верины Джордж знал, что ни в частной беседе, ни открыто Кинга нелегко было в чем-то убедить. Но Джордж и виду не показал, что у него есть сомнения. — Я сейчас позвоню и договорюсь о встрече. Он пошел к двери. — Спасибо, Джордж, сказал с явным облегчением Бобби. — Как хорошо, что на вас можно положиться.* * *
Нa следующий день после плавания в бассейне с президентом Мария сняла трубку и снова услышала голос Дейва Пауэрса: — В пять тридцать состоится междусобойчик сослуживцев. Не желаете ли присутствовать? Мария со своими подругами собиралась пойти в кино на фильм «Завтрак у Тиффани» с Одри Хепберн и очаровательным Джорджем Пеппардом в главных ролях. Но младшие штатные сотрудники Белого дома не говорили «нет» Дейву Пауэрсу. Поэтому девушкам придется млеть от счастья без нее. — Куда мне прийти? — спросила она. — Наверх. — Наверх? — Под этим обычно подразумевалась личная резиденция президента. — Я зайду за вами. — Дейв повесил трубку. Мария сразу пожалела, что сегодня не надела что-нибудь более фасонистое. На ней была шотландская плиссированная юбка и простая белая блуза с небольшими, золотистого цвета пуговицами. Ее шиньон болтался сзади в виде хвоста с длинными завитушками у подбородка, по последней моде. Она боялась, что выглядит как любая другая конторская служащая в Вашингтоне. Она обратилась к Нелли: — Вас приглашали на сегодняшнюю вечеринку сотрудников? — Нет, — ответила Нелли. — А где это? — Наверху — Тебе повезло. В пятнадцать минут шестого Мария зашла в женскую комнату, чтобы подправить прическу и подкрасить губы. Она обратила внимание, что никто из других женщин не усердствовал на этот счет, из чего она сделала вывод, что их не пригласили. Возможно, вечеринка устраивалась только для новых сотрудников. В половине шестого Нелли подхватила свою сумочку и собралась уходить. — Будь осторожна сегодня, — сказала она Марии. — И вы тоже. — Я серьезно, — добавила Нелли и вышла, прежде чем Мария успела спросить, что она имеет в виду. Дейв появился минутой позже. Когда они вышли из комнаты, он повел ее вдоль Западной колоннады, мимо входа в бассейн, потом обратно в здание, дальше они стали подниматься на лифте. Двери лифта открылись в просторный холл с двумя канделябрами. Стены были окрашены в сине-зеленый цвет, который Мария назвала бы цветом морской волны. Впрочем, она не успела даже толком разглядеть его. — Мы в Западной гостиной, — пояснил Дейв и провел ее через открытую дверь в неофициальный зал с большим числом удобных диванов и большим арочным окном, выходящим на запад. Там находились только те же две секретарши, Дженни и Джерри. Мария села, она не могла понять, придет ли еще кто-нибудь. На кофейном столике был поднос со стаканами для коктейля и кувшин. — Выпейте дайкири, — сказал Дейв и наполнил стакан, не дожидаясь ее ответа. Мария редко пила алкогольные напитки, но пригубила стакан, и напиток ей понравился. Она взяла слоеный пирожок с сыром с подноса с закусками. Что бы это все значило? — Первая леди придет к нам? — спросила она. — Мне так хочется увидеть ее. На несколько секунд наступила тишина, и Марии показалось, что она задала бестактный вопрос; затем Дейв произнес: — Джеки уехала в Глен-Ора. Глен-Ора — ферма в Миддлбурге, штат Виргиния, в часе езды от Вашингтона. Там Джеки Кеннеди держала лошадей и совершала верховые прогулки. Дженни сказала: — Она взяла с собой Кэролайн и маленького Джона-Джона. Дочери было четыре года, а сыну — год. Если бы я была замужем за Кеннеди, подумала Мария, я не уехала бы кататься на лошади, оставив его одного. Вдруг вошел он сам, и они все встали. Он выглядел усталым, казалось, нервы его напряжены, но, как всегда, на губах у него играла приветливая улыбка. Он снял пиджак, накинул его на спинку стула, сел на диван, откинулся назад и положил ноги на кофейный столик. Мария почувствовала, что ее приняли в самое эксклюзивное общество в мире. Она находится в доме президента, пьет коктейль, ест закуски, а он сидит рядом, положив ноги на стол. Что бы потом ни произошло, она будет помнить это всю жизнь. Она осушила свой стакан, и Дейв наполнил его снова. Почему она подумала: «Что бы потом ни произошло?» Что-то здесь не так. Она всего лишь референт, надеющийся поскорее получить должность помощника пресс-секретаря. Атмосфера непринужденная, но, строго говоря, она не среди друзей. Никто из этих людей ничего не знает о ней. Что она здесь делает? Президент встал и сказал: — Мария, не желаете ли вы осмотреть резиденцию? Осмотреть резиденцию? Предложение от самого президента! Кто откажется? — Конечно. Она встала. Дайкири ударил в голову, и на какое-то мгновение она почувствовала головокружение, но потом оно прошло. Президент вышел через боковую дверь, и она последовала за ним. — Раньше это была спальня для гостей, но миссис Кеннеди переделала ее в столовую, — сказал он. Стены были обклеены обоями с изображением батальных сцен войны за независимость. Квадратный стол посередине слишком мал для этой комнаты, подумала Мария, а канделябр слишком велик для стола. Но еще одна мысль не оставляла ее: я одна с президентом в жилых комнатах Белого дома — я, Мария Саммерс! Он улыбнулся и посмотрел ей в глаза, — Что скажете? — спросил он, словно не мог принять решение, не услышав ее мнения. — Мне нравится, — ответила она, сожалея, что ей в голову не пришел более умный комплимент. — Сюда, пожалуйста. — Он повел ее обратно через Западную гостиную и к противоположной двери. — Это спальня миссис Кеннеди, — пояснил он и закрыл за собой дверь. — Красиво, — тихо сказала она. Напротив двери были два высоких окна со светло-синими занавесками. Слева от Марии находился камин, и на расстеленном перед ним ковре с таким же синим рисунком стояла кушетка. Над каминной полкой в рамках висели рисунки, выполненные со вкусом и изяществом, под стать Джеки. Покрывала и полог над кроватью были в тон с занавесками, как и скатерть на круглом столике в углу. Мария никогда не видела подобной комнаты даже в журналах. Но почему он сказал, думала она, что это спальня миссис Кеннеди? Он что — не спал здесь? Двуспальная кровать имела две раздельные половины, и Мария вспомнила, что президент должен был спать на твердом матрасе из-за проблемы со спиной. Он подвел ее к окну. Вечерний свет заливал южную лужайку и фонтан, в котором иногда плескались дети Кеннеди. — Как красиво, — сказала Мария. Он положил ей руку на плечо. Он впервые прикоснулся к ней, и она немного затрепетала от волнения. Она чувствовала аромат его одеколона настолько близко от себя, что могла уловить запах розмарина и мускуса в цитрусовом благоухании. Он посмотрел на нее с легкой улыбкой на губах, таившей в себе столько очарования. — Это сугубо личная комната, — чуть слышно произнес он. Она посмотрела ему в глаза. — Да, — прошептала она. Она прониклась глубоким чувством близости к нему, словно знала его всю жизнь, словно твердо знала, что может довериться ему и безгранично любить его. Мимолетное чувство вины перед Джорджем Джейксом захлестнуло ее. Но Джордж даже не пригласил ее на свидание, и она отбросила мысли о нем. Президент положил вторую руку ей на другое плечо и слегка подтолкнул назад. Когда ее ноги коснулись кровати, она села. Он продолжал подталкивать ее, пока ей не пришлось опереться на локти. Все еще глядя ей в глаза, он начал расстегивать ее блузу. На мгновение в этой несказанно изысканной комнате ей стало стыдно за дешевые пуговицы золотистого цвета. Потом он положил руки на ее груди. Ей вдруг стал мешать ее нейлоновый бюстгальтер, который препятствовал соприкосновению их тел. Она быстро расстегнула оставшиеся пуговицы, сняла блузу, завела руки за спину, чтобы расстегнуть бюстгальтер и отбросила его в сторону, Кеннеди восхищенно посмотрел на ее груди и взялся за них мягкими руками, сначала поглаживая их, а потом крепко сжав. Он провел рукой вверх по ее бедру под плиссированной юбкой и снял трусики. Она пожалела, что забыла подстричь волосы на лобке, как у Дженни и Джерри. Он тяжело дышал, и она тоже. Он расстегнул брюки, сбросил их и лег на нее. Неужели это всегда делается так быстро? Она не знала. Он медленно вошел в нее. Почувствовав сопротивление, остановился. — Ты раньше не занималась этим? — с удивлением спросил он. — Нет. — Все хорошо? — Да. — Ей было не только хорошо. Она чувствовала себя счастливой, полной страстного желания, вожделения. Он с осторожностью надавил сильнее. Что-то поддалось натиску. Она почувствовала острую боль и, не сдержавшись, вскрикнула. — Все хорошо? — Да. — Она не хотела чтобы он останавливался. Он продолжал с закрытыми глазами. Она смотрела на его лицо, сосредоточенное и улыбающееся от удовольствия. Потом он вздохнул с наслаждением, и все было кончено. Он встал, натянул брюки и, улыбнувшись, сказал: — Ванная там. — Он показал на дверь в углу и был таков. Мария вдруг растерялась, продолжая лежать обнаженной на кровати. Потом она быстро встала, схватила свою блузу и бюстгальтер, наклонилась, чтобы подобрать трусики, и побежала в ванную. Она посмотрела в зеркало и проговорила: — Что произошло? Я потеряла девственность, подумала она. Я была близка с замечательным человеком. Президентом Соединенных Штатов. И я счастлива. Она оделась и поправила свой макияж. К счастью, ее волосы не растрепались. Это ванная комната Джеки, виновато подумала она, и вдруг ей захотелось уйти. В спальне никого не было. Она подошла к двери, потом обернулась и посмотрела на кровать. Ей припомнилось, что он ни разу не поцеловал ее. Она вернулась в Западную гостиную. Президент сидел там один, положив ноги на кофейный столик. Дейв и девушки ушли, оставив после себя поднос с пустыми стаканами и недоеденную закуску. Кеннеди держался непринужденно, будто ничего особенного не произошло. Что это для него — обычное занятие? — Может быть, вы чего-нибудь поедите? — спросил он. — Кухня рядом. — Нет, спасибо, мистер президент. Она подумала: он только что обладал мной, а я продолжаю называть его мистер президент. Он встал. — У Южного портика ждет машина. Вас отвезут домой, — сказал он. Он проводил ее до лифта. — Все хорошо? — спросил он третий раз. — Да. Подъехал лифт. Она подумала, поцелует ли он ее. Он не поцеловал. Она вошла в лифт. — Доброй ночи, Мария, — сказал он. — Доброй ночи, — сказала она, и дверь закрылась.* * *
Лишь спустя неделю у Джорджа появилась возможность сказать Норин Латимер, что их роман закончился. Ему очень не хотелось этого делать. Конечно, он и раньше порывал отношения с девушками. После одного-двух свиданий это было несложно — ты просто не звонишь, и все. После длительных отношений, по его опыту, чувство становилось взаимным: к одному и другому приходило осознание того, что острота ощущений прошла. Что касается Норин, то она находилась где-то посередине. Он встречался с ней только два месяца, и они отлично ладили между собой. Он надеялся, что они скоро проведут вместе ночь. Она никак не ожидала, что он может дать ей от ворот поворот. Он встретился с ней, чтобы пойти пообедать. Она попросила отвести ее в ресторан в подвале Белого дома, известный как столовая, но женщин туда не пускали. Джордж не хотел вести ее в какой-нибудь шикарный ресторан типа «Жокейского клуба»» опасаясь, как бы она не вообразила, что он собирается сделать ей предложение. В итоге они пошли в видавший лучшие времена ресторан «У старого Эббита», куда по традиции захаживали политические деятели. Норин больше походила на арабку, чем на африканку. Она была очень миловидна, с волнистыми черными волосами, оливкового цвета кожей и носом с горбинкой. На ней был ворсистый свитер, который ей совсем не шел. Как догадался Джордж, она пыталась не раздражать своим видом босса. Мужчины чувствуют себя не в своей тарелке, когда рядом с ними на работе находится импозантно выглядящая женщина. — Мне очень жаль, что пришлось отменить нашу встречу вчера вечером, — сказал он, когда они сделали заказ. — Меня вызвали на совещание к президенту. — Ну, я же не могу соперничать с президентом, — фыркнула она. На его взгляд, глупо было бросаться такими словами. Конечно, она не могла соперничать с президентом. Никто не мог. Но он не хотел вступать в дискуссию на эту тему и сразу перешел к делу. — Видишь ли, — начал он. — До того, как я встретил тебя, у меня была другая девушка. — Я знаю, — перебила она его. — Что ты имеешь в виду? — Ты мне нравишься, Джордж, — продолжила Норин. — Ты умен, остроумен и добр. К тому же симпатичен. — Но… — Но я вижу, когда мужчина вздыхает по кому-то еще. — Вот как? — Полагаю, это Мария, — сказала она. — Откуда ты знаешь? — удивился Джордж. — Ты раза четыре или пять упоминал ее имя. И никогда не говорил о какой-либо другой девушке из своего прошлого. Поэтому нетрудно догадаться, что она дорога тебе. Но она в Чикаго, поэтому я думала, что смогу переманить тебя. — Норин вдруг погрустнела. — Она приехала в Вашингтон, — открылся Джордж. — Молодчина. — Не из-за меня, а по работе. — Что бы там ни было, ты хочешь от меня отделаться. Он не мог ответить «да» на это. Но дело обстояло именно так, поэтому он промолчал. Принесли их заказ, но Норин не взяла в руку вилку. — Желаю счастья, Джордж, — проговорила она. — И береги себя. Это было так неожиданно. — Э… И ты тоже. Она встала. — До свидания. Оставалось ответить только одно: — До свидания, Норин. — Ты можешь съесть мой салат, — сказала она и вышла. Джордж несколько минут поковырял в тарелке, чувствуя себя отвратительно. Норин в некотором роде поступила благородно. Она облегчила его задачу. Он надеялся, что она не очень переживает. Она не заслуживала боли, которую он причинил. Из ресторана Джордж отправился в Белый дом. Он должен был присутствовать на заседании президентского комитета по равным возможностям трудоустройства, возглавляемого вице-президентом Линдоном Джонсоном. Джордж заключил союз с одним из советников Джонсона — Скипом Дикерсоном. До начала заседания оставалось еще полчаса, поэтому он пошел в пресс-службу, чтобы разыскать Марию. Сегодня на ней было платье в горошек и под цвет ему лента на голове, стягивающая волосы. Возможно, лента удерживала парик: большинство темнокожих девушек носили замысловатые прически с шиньоном, и симпатичный хвостик на затылке Марии определенно был не ее. Когда она спросила, как у него дела, он не знал, что ответить. Он испытывал вину перед Норин, но вместе с тем мог со спокойной совестью приглашать Марию пойти куда-нибудь. — В общем, неплохо, — ответил он. — А у тебя? Она понизила голос: — Иногда я просто ненавижу белых. — Почему это вдруг? — Ты не встречался с моим дедом. — Я не встречался ни с кем из твоей семьи. — Дед и сейчас продолжает иногда читать проповеди в Чикаго, но большую часть времени он проводит в своем родном городе Голгофе, штат Алабама. Говорит, что он до сих пор не привык к холодным ветрам на Среднем Западе. Но он все еще активен. Он надел свой лучший костюм и пошел в магистратуру Голгофы, чтобы зарегистрироваться в качестве избирателя. — И что произошло? Его унизили. — Она покачала головой. — Ты знаешь их правила. Они устраивают проверку на грамотность. Ты должен вслух прочитать отрывок из конституции штата, объяснить его, а потом изложить письменно. Чиновник-регистратор выбирает, какой пункт или статью ты должен прочитать. Он дает белым какое-нибудь простое предложение, например: «Никто не может быть заключен в тюрьму за долг». Но негры получают длинные и сложные разделы, которые может понять только юрист. Затем чиновник решает, грамотен ли ты или нет, и, конечно, он всегда определяет, что белые грамотные, а негры нет. — Сукины дети. — Это еще не все. Негров, которые пытаются зарегистрироваться как избиратели, увольняют с работы в порядке наказания, но этого не могли сделать с дедушкой, потому что он пенсионер. И вот когда он выходил из магистратуры, его арестовали за праздношатание. Он провел ночь зарешеткой — это не курорт, когда тебе восемьдесят. — Ей на глаза навернулись слезы. Эта история укрепила в Джордже решимость. На что ему жаловаться? Кое-что из того, что он должен был делать, вызвало у него желание вымыть руки. Работа у Бобби была все же самым действенным способом как-то помочь таким людям, как дедушка Саммерс. Когда-нибудь эти южные расисты будут сокрушены. Он посмотрел на часы. — Я должен присутствовать на совещании у Джонсона. — Расскажи ему о моем дедушке. — Может быть, расскажу. — Казалось, что время бежит быстро, когда он разговаривает с Марией. — Извини, я должен спешить, но после работы ты не хотела бы встретиться? Мы могли бы пойти в ресторан. Она улыбнулась. — Спасибо, Джордж, но сегодня вечером у меня свидание. — Вот как! — Джордж был поражен. Как-то ему не приходило в голову, что она может с кем-то встречаться. — Хм! Завтра я должен лететь в Атланту, вернусь дня через два-три. Может быть в начале следующей недели. — Нет, спасибо. Она задумалась и потом объяснила: — Как будто у меня складываются серьезные отношения. Джордж пришел в замешательство, и напрасно: почему такая привлекательная девушка, как Мария, не может иметь постоянного парня? Он остался с носом. Он был сбит с толку, потеря, почву под ногами. Он смог только проговорить: — Повезло парню. Она улыбнулась. — Приятно слышать. Джорджу захотелось знать, кто его соперник. — Кто он? — Ты не знаешь его. Нет, он должен непременно знать, как зовут этого счастливчика. — А вдруг знаю. Она покачала головой: — Я не хочу говорить. Джордж был совершенно обескуражен. У него есть соперник, а он даже не знает его имени. Ему захотелось допытаться любой ценой, но он сдержал себя. Девушки этого не любят. — Ну ладно, — неохотно сказал он, а потом без тени искренности добавил — Желаю отлично провести вечер. — Уверена, так и будет. Они разошлись в разные стороны, Мария пошла в пресс-службу, а Джордж — в комнату вице-президента. Джордж пал духом. Мария нравилась ему больше, чем любая другая девушка, когда-либо встречавшаяся ему, и он потерял ее. Кто же этот счастливчик, который увел ее, думал он.* * *
Мария разделась и погрузилась в ванну с президентом Кеннеди. Джон Кеннеди весь день принимал таблетки, но ничто так не ослабляло боль в спине, как пребывание в воде. По утрам он даже брился в ванне. Он спал бы в бассейне, если бы мог. Это была его ванна, его ванная комната, где за умывальником на полке стоял бирюзово-золотистый флакон с его одеколоном. С того первого раза Мария больше не появлялась в покоях Джеки. Президент имел отдельную спальню и ванную, откуда на половину Джеки вел небольшой коридор, в котором по какой-то причине был установлен проигрыватель пластинок. Джеки снова уехала из города. Мария научилась не мучить себя мыслями о жене ее любовника. Марию огорчало, что она жестоко обманывает порядочную женщину, и поэтому старалась не думать об этом. Марии нравилась невероятно роскошная ванная с мягкими полотенцами, белыми халатами, дорогим мылом и семейством желтых резиновых уток. Постепенно установился определенный распорядок. Когда Дейв Пауэре приглашал ее — что бывало примерно раз в неделю, — после работы она поднималась на лифте в жилую часть Белого дома. В западной гостиной на столе всегда стоял кувшин с дайкири и поднос с закусками. Иногда там находился Дейв, иногда — Дженни и Джерри, иногда не было никого. Мария наливала себе коктейль и ждала, полная страстного желания, но терпеливая, пока не появлялся президент. Потом они проходили в спальню, ставшую любимым местом Марии. Там стояла кровать с синим пологом на четырех столбиках, два кресла перед настоящим огнем, стопки книг, журналов и газет повсюду. Ей казалось, что она могла бы радостно жить в этой комнате всю оставшуюся жизнь. Он деликатно научил ее заниматься оральным сексом. И она проявила себя прилежной ученицей. Когда он приходил, он обычно хотел этого. Его нетерпение доходило до крайности и возбуждающе действовало на нее. Но он ей больше всего нравился потом, когда он расслаблялся и становился более чутким и нежным. Иногда он включал проигрыватель. Ему нравились Синатра, Тони Беннетт и Перси Маркванд. Он никогда не слышал о «Мираклз» или «Ширелз». На кухне всегда стоял холодный ужин: цыпленок, креветки, сэндвичи, салат. После еды они обычно раздевались и садились в ванну. Сидя на противоположном конце, он пустил в воду две утки и сказал: — Спорим на четверть доллара, что моя утка поплывет быстрее, чем твоя. Она взяла утку. Вот таким она больше всего любила его — игривым, забавным, по-детски шаловливым. Хорошо, мистер президент, — сказала она. — Только пусть ставка будет один доллар, если у вас хватает смелости. Она чаще всего продолжала называть его мистер президент. Его жена называла его Джек, брат иногда обращался к нему Джонни. Мария называла его так в моменты страсти. — Я не могу позволить себе проиграть доллар, — смеясь, проговорил он. Человек чувствительный, он не мог не заметить, что она была немного не в настроении. — Что случилось? — Не знаю, — пожала она плечами. — Я обычно не говорю с вами о политике. — Почему бы нет? Политика — это моя жизнь и твоя тоже. — Вас весь день донимают делами, а мы расслабляемся и весело проводим время. — Сделай исключение. — Он нащупал в воде ее ногу, вытянутую вдоль его бедра, и стал разминать пальцы. Она знала, что у нее красивые ноги, и всегда наносила лак на ногти. — Что-то огорчает тебя, — отметил он. — Скажи что. Когда он так пристально смотрел на нее своими карими глазами с полуулыбкой на губах, она чувствовала себя бессильной. Она сказала: — Позавчера моего деда посадили в тюрьму за попытку зарегистрироваться избирателем. — Не может быть. Какое обвинение ему было предъявлено? — Праздношатание. — А, должно быть, это произошло где-то на Юге. — В Голгофе, штат Алабама; в его родном городе. — Она замолчала, но решила рассказать ему всю правду, хотя она ему будет неприятна. — Знаете, что он сказал, когда вышел из тюрьмы? — Что? — Он сказал: «Сейчас, когда в Белом доме президент Кеннеди, я думал, что смогу голосовать, но я ошибся». Вот что сказал мне мой дед. — Черт знает что! — воскликнул президент. — Он верил в меня, а я подвел его. — Полагаю, он так и думает. — А ты что думаешь, Мария? — Он продолжал разминать ей пальцы на ноге. Она снова помолчала некоторое время, глядя на свою темную ногу в его белых руках. Она боялась, что этот разговор будет резким. Президент был очень чувствителен к малейшему намеку на неискренность, ненадежность или на то, что он не сдерживает обещания как политик. Если она станет слишком сильно напирать, он может прекратить их отношения, и тогда ей конец. Но она должна быть искренней. Она глубоко вздохнула и попыталась сохранять спокойствие. — Насколько я понимаю, вопрос не сложный, — начала она. — Южане так поступают, потому что им это дозволено. Закон в данной ситуации таков, что им все сходит с рук, несмотря на Конституцию. — Не совсем так, — перебил ее президент. — Мой брат ускорил рассмотрение ряда судебных дел, возбужденных министерством юстиции по фактам нарушений избирательских прав. У него работает один смышленый молодой юрист-негр. Она кивнула. — Я знаю его. Но того, что они делают, недостаточно. Он повел плечами. — Я этого не отрицаю. Она продолжала нажимать. — Все согласны, что нам нужно изменить законодательство, приняв новый закон о гражданских правах? Многие полагали, что вы обещали это во время предвыборной кампании. И… никто не понимает, почему не сделали этого до сих пор. — Она прикусила губу и отважилась на крайность: — И я в том числе. Лицо его напряглось. Она сразу пожалела, что была так откровенна с ним. — Не сердитесь на меня, — взмолилась она. — Я ни за что на свете не стала бы расстраивать вас, но вы задали мне вопрос, и я хотела быть откровенной. — На глаза ей навернулись слезы. — И мой бедный дедушка провел целую ночь в тюрьме в своем лучшем костюме. Он через силу улыбнулся. — Я не сержусь, Мария. А если и сержусь, то, во всяком случае, не на тебя. — Я готова услышать от вас все, что угодно, — сказала она. — Я обожаю вас. Вы должны знать: я никогда не посмею осуждать вас. Просто скажите, что вы чувствуете. — Я срежусь, потому что я, наверное, слаб, — заговорил он. — В конгрессе у нас большинство, только если на нашей стороне консервативные южные демократы. Если я внесу для обсуждения закон о гражданских правах, они будут саботировать его, и это еще не все. В отместку они станут голосовать против всех других внутренних законодательств, в том числе против программы бесплатной медицинской помощи. В настоящее время эта программа могла бы улучшить жизнь цветным американцам даже больше, чем законодательство о гражданских правах. — Означает ли это, что вы махнули рукой на гражданские права? — Нет. В ноябре следующего года пройдут промежуточные выборы в конгресс. Я буду призывать американцев голосовать за демократов, чтобы я смог выполнить свои предвыборные обещания. — Вы думаете, они вас послушают? — Вероятно, нет. Республиканцы ополчились против меня из-за внешней политики. Мы потеряли Кубу, мы потеряли Лаос и теряем Вьетнам. Я вынужден был позволить Хрущеву поставить ограждение из колючей проволоки поперек Берлина. Сейчас эта проклятущая стена сидит у меня в печенках. — Как странно, — вслух рассуждала она. — Вы не можете позволить неграм Юга голосовать, потому что вы уязвимы во внешней политике. — Каждый лидер должен выглядеть сильным на мировой арене, иначе он ничего не сможет добиться. — Неужели вы не можете попытаться? Внесите на обсуждение закон о гражданских правах, даже если его не примут. Зато люди будут знать, насколько вы откровенны. Он покачал головой. — Если я внесу закон о гражданских правах и его не примут, я буду выглядеть слабым, и тогда все остальное будет поставлено под угрозу. И шанса провести закон о гражданских правах во второй раз никогда не будет. — Так что же я скажу дедушке? — Что не так-то легко, как кажется, делать то, что нужно, даже если ты президент. Он встал, и она тоже. Они вытерли друг друга полотенцем и пошли в спальню. Мария надела одну из его мягких синих хлопковых ночных рубашек. Потом они снова занялись любовью. Если он был усталым, это происходило быстро, как в первый раз; но сегодня он чувствовал себя спокойнее, и к нему вернулось игривое настроение. Они откинулись назад на кровати и начали играть друг с другом, словно ничто другое в мире не имело значения. Потом он быстро уснул. Она лежала подле него, блаженно счастливая. Она не хотела, чтобы наступало утро, когда ей придется одеваться, чтобы идти в пресс-службу и заниматься повседневной работой. Она жила в реальном мире, словно это был сон, лишь ожидая звонка Дейва Пауэрса, означавшего, что она могла просыпаться и возвращаться к единственной реальности, которая имела значение. Она знала, что некоторые из ее коллег догадывались, чем она занимается. Она знала, что он никогда не оставит жену ради нее. Она знала, что рискует забеременеть. Она знала, что все, что она делала, было глупо и дурно и не могло привести к счастливому концу. Но она была слишком влюблена, чтобы об этом думать.* * *
Джордж понял, почему Бобби с такой радостью отправил его вести переговоры с Кингом. Когда Бобби нужно было оказать давление на движение за гражданские права, у него появлялся больший шанс на успех, если с заданием отправлялся темнокожий. Джордж считал, что Бобби был прав относительно Левисона, но тем не менее он все чаще ловил себя на мысли, что отведенная ему роль его не устраивала. В Атланте стояла холодная и дождливая погода. Верина встретила Джорджа в аэропорту. На ней было коричневое пальто с воротником из черного меха. Джордж не прельстился ее красотой, потому что все еще болезненно переживал отказ Марии. — Я знаю Стэнли Левисона, — сказала Верина, когда везла Джорджа в своей машине через городские окраины. — Очень честный парень. — Он, кажется, юрист? — Больше чем юрист. Он помогал Мартину с написанием книги «Шаг к свободе». У них тесные отношения. — ФБР утверждает, что Левисон коммунист. — Для ФБР каждый, кто не согласен с Эдгаром Гувером, коммунист. — Бобби назвал Гувера педиком. Верина засмеялась. — Думаешь, это он серьезно? — Не знаю. — Гувер — бархотка? — Она недоверчиво покачала головой. — Не верится. На самом деле это не смешно. Она вела машину под дождем в Старый четвертый округ, где обосновались сотни фирм и предприятий, которыми владели негры. Могло показаться, что в каждом квартале есть церковь. Каштановая авеню когда-то считалась самой процветающей негритянской улицей в Америке. Конференция христианских лидеров Юга помещалась в доме под номером 320. Верина остановила машину у длинного двухэтажного здания из красного кирпича. Джордж сказал: — Бобби считает, что Кинг высокомерен. Верина пожала плечами. — Мартин считает, что Бобби высокомерен. — А ты как считаешь? — Они оба правы. Джордж засмеялся. Ему нравилось остроумие Верины. Они быстро пробежали по мокрому тротуару и вошли в дом, Им пришлось ждать пятнадцать минут в приемной, прежде чем Кинг принял их. Мартин Лютер Кинг был внешне приятный мужчина тридцати трех лет, с усами и преждевременно редеющими черными волосами, невысокого роста — примерно 167 сантиметров, как предположил Джордж — и полноватый. На нем были хорошо отутюженный темно-серый костюм, белая рубашка и узкий черный сатиновый галстук. Из нагрудного кармана виднелся уголок белого шелкового платка, а манжеты скрепляли крупные запонки. Джордж уловил слабый запах одеколона. О Кинге у Джорджа сложилось мнение, что это человек, преисполненный чувства собственного достоинства. Джорджу это импонировало, потому что ему самому такое было не чуждо. Кинг пожал руку Джорджу и сказал: — Последний раз мы виделись незадолго до автобусного рейса свободы в Аннистон. Как ваша рука? — Она полностью зажила, спасибо, — ответил Джордж. — Сейчас я не участвую в соревнованиях по борьбе, но бросать спорт не собираюсь. Я тренирую школьную команду в Айви-сити: — Хорошее дело учить негритянских мальчиков использовать силу в спорте с соблюдением правил, — одобрительно отозвался Кинг. — Присаживайтесь. — Он показал на стул и вернулся на свое рабочее место за столом, — так почему же министр юстиции послал вас ко мне? В его голосе послышались нотки ущемленного самолюбия. Возможно, Кинг считал, что Бобби должен был сам приехать к нему. Джордж изложил в общих чертах проблему со Стэнли Левисоном, не опуская ничего, кроме намерения ФБР получить санкцию на прослушивание телефона Кинга. — Бобби послал меня сюда, чтобы я со всей решительностью, на какую способен, убедил вас прекратить все связи с мистером Левисоном, — подчеркнул он в заключение. — Только так вы можете оградить себя от обвинения в пособничестве коммунистам, обвинения, которое может причинить непередаваемый вред движению, в которое мы с вами верим. Когда он закончил, Кинг сказал: — Стэнли Левисон не коммунист. Джордж намеревался задать вопрос, но Кинг поднял вверх руку и остановил его. Кинг был не из тех, кто позволит перебивать себя. — Стэнли никогда не был членом компартии. Коммунизм — атеистическая идеология, и я, как приверженец господа нашего Иисуса Христа, не допускаю возможности иметь близким другом атеиста. Но… он наклонился вперед над столом, — это еще не вся правда. Он замолчал на несколько мгновений, но Джордж понимал, что ему лучше помолчать. — Позвольте рассказать вам всю правду о Стэнли Левисоне, — продолжил Кинг, и Джордж подумал, что сейчас он услышит проповедь. — Стэнли умеет делать деньги. Это угнетает его. Он предпочел бы посвятить жизнь оказанию помощи другим. В молодости он… стал одержимым. Да, это то самое слово. Стал одержимым идеями коммунизма. Хотя он никогда не вступал в партию, он направил свои замечательные способности на то, чтобы всячески помогать американской компартии. Поняв вскоре, как он был неправ, он порвал с ними и начал помогать бороться за дело свободы и равенства негров. Вот так он стал моим другом. Джордж дождался, когда Кинг закончит, и сказал: — Я с большим сожалением услышал это от вас, ваше преподобие. Если Левисон был финансовым советником компартии, он навсегда подорвал свою репутацию. — Но он изменился. — Я верю вам, но другие не поверят. Продолжая поддерживать отношения с Левисоном, вы будете давать повод для нападок со стороны наших врагов. — Пусть так и будет, — проговорил Кинг. Эти слова ошеломили Джорджа. — Что вы имеете в виду? — Необходимо следовать моральным устоям, когдаониустраивают нас. Иначе зачем они нам нужны? — Что, если пойти на компромисс?.. — У нас не может быть компромиссов, — сказал Кинг. — Стэнли поступал неправильно, помогая коммунистам. Он раскаялся и заглаживает вину. Я — проповедник на службе Господа. Я должен прощать, как прощает Иисус, и принимать Стэнли с распростертыми объятиями. Небеса возрадуются одному раскаявшемуся грешнику больше, чем девяносто девяти праведникам. Я сам часто нуждаюсь в Божьей милости, чтобы отказать другому в прощении. — Но цена… — Я христианский пастор, Джордж. Доктрина всепрощения глубоко укоренилась в моей душе, глубже, чем свобода и справедливость. Я не могу отступиться от этого, чего бы мне это ни стоило. Джордж понял, что его миссия обречена. Кинг был предельно откровенен. И бессмысленно было пытаться переубедить его. Джордж встал. — Я признателен, что вы уделили мне время и изложили вашу точку зрения. Я высоко ценю ее, как и министр юстиции. — Благослови вас Господь, — сказал Кинг. Джордж и Верина вышли на улицу и, не говоря ни слова, сели в машину. — Я подброшу тебя до гостиницы, — предложила она. Джордж кивнул. Он размышлял над словами Кинга. Говорить ему не хотелось. Они ехали молча, пока она не остановилась перед входом в гостиницу. — Ну, что? — сказала она. — Мне стыдно за себя перед Кингом, — признался он. — Вот что делают проповедники, — сказала мать Джорджа. — Такая у них работа. Тебе это пошло на пользу. — Она налила ему стакан молока и отрезала кусок торта. Но он не хотел ни того, ни другого. Сидя у нее на кухне, он рассказал, все как было. — Он был непоколебим, — сокрушался Джордж. — Зная, что он прав, он не останавливался ни перед чем. — Не идеализируй его, — сказала Джеки. — Ангелов не бывает, особенно среди мужчин. — День клонился к закату, а она все еще была в одежде, в которой ходила на работу: в простом черном платье и туфлях без каблуков. — Знаю. Но я-то каков: добивался, чтобы он порвал со своим преданным другом с циничной политической целью, а он вел речь о том, что хорошо и что плохо. — А как Верина? — Ты бы только видела ее в том пальто с черным меховым воротником. — Ты приглашал ее пойти куда-нибудь? — Мы поужинали в ресторане. — Он не поцеловал ее на прощанье. Вдруг ни с того ни с сего Джеки сказала: — Мне нравится эта Мария Саммерс. Джордж удивился: — Откуда ты ее знаешь? — Она член нашего клуба. — Джеки была старшей в группе цветных работников в университетском женском клубе. — У нас не так много темнокожих членов, и, конечно, мы разговорились. Она сказала, что работает в Белом доме, а я рассказала о тебе, вот так я узнала, что вы знакомы. У нее хорошая семья. Джордж был сражен наповал. — А это откуда тебе известно? — Она пригласила в клуб своих родителей на ленч. Ее отец — известный юрист в Чикаго. Он знаком с мэром Дэйли. — Ты знаешь о ней больше, чем я. — Женщины умеют слушать, а мужчины только говорят. — Мария мне тоже нравится. — Это хорошо. — Джеки сдвинула брови, вспомнив, о чем они говорили вначале. — Что сказал Бобби Кеннеди, когда ты вернулся из Атланты? — Он собирается дать санкцию на прослушивание телефонных разговоров Левисона. Это значит, что ФБР будет перехватывать некоторые телефонные звонки доктора Кинга. — Насколько это целесообразно? Все, что делает Кинг, предназначается для широкой огласки. Они смогут заранее знать, что собирается делать Кинг. И тогда они будут предупреждать сторонников сегрегации, которые смогут загодя намечать действия с целью сорвать Планы Кинга. — Это плохо, но не смертельно. — Я мог бы предупредить Кинга, что его телефонные разговоры прослушиваются. Сказать Верине, чтобы она посоветовала Кингу быть осторожнее при разговоре по телефону с Левисоном. — Тогда ты обманешь доверие своих коллег по работе. — Как раз это и беспокоит меня. — Откровенно говоря, тебе, вероятно, придется уволиться. — Конечно. Потому что я буду чувствовать себя предателем. — Кроме того, они постараются выяснить, кто предупредил Кинга, и обнаружат, что изменник — один негр, сидящий в их комнате, то есть ты. — А может быть, мне все-таки сделать это, если это правое дело? Если ты уйдешь, Джордж, в ближайшем окружении Бобби Кеннеди не останется ни одного чернокожего. — Я знал, что ты скажешь: останься и держи язык за зубами; Я знаю, это не просто, но думаю, так будет лучше. — И я тоже, — сказал Джордж.Глава 12
— Ты живешь в изумительном доме, — сказала Бип Дьюар Дейву Уильямсу. Дейву было тринадцать лет, и, сколько он помнил себя, он жил здесь и никогда, в сущности, не обращал внимания на свой дом. Он посмотрел на кирпичный фасад, обращенный в сторону сада, с ровными рядами окон в георгианском стиле. Изумительном? — не поверил Дейв. — Он такой старый. — Кажется, восемнадцатый век. Значит, ему всего около двухсот лет. — Всего! — засмеялась она. — В Сан-Франциско нет ни одного строения, которому было бы двести лет. Дом стоял в Лондоне на Грейт-Питер-стрит, в двух минутах ходьбы от парламента. Большинство домов в микрорайоне были построены в XVIII веке, и Дейв имел смутное представление, что они предназначались для членов парламента и пэров, которые заседали в палате общин и палате лордов. Отец Дейва, Ллойд Уильямс, был членом парламента. — Ты куришь сигареты? — спросила Бип, доставая пачку. — Только когда подвернется случай. Она дала ему сигарету, и они вдвоем закурили. Урсуле Дьюар, которую называли Бип, было тоже тринадцать лет, но она казалась старше Дейва. Она носила модную американскую одежду, облегающие свитеры и узкие джинсы и ботинки. Она хвасталась, что умеет водить машину. Она говорила, что британское радио скучное — всего три станции, рок-н-ролл не транслируют и передачи заканчиваются в полночь! Когда она заметила, что Дейв смотрит на небольшие выпуклости от грудей спереди на ее черной водолазке, она даже не смутилась, а только улыбнулась. Но она ни разу не позволила ему поцеловать ее. А если бы и позволила, то она не была бы первой девушкой, с кем он целовался. Ему хотелось, чтобы она знала об этом и не думала, что он неопытный. Она стала бы третьей, включая Линду Робертсон, которая, правда, не ответила на его поцелуй. Самое главное, он знал, что надо делать. Но с Бип ничего не получалось — пока. Он уже близко подошел к этому. Однажды он осторожно обнял ее за плечи на заднем сиденье «хамбер-хоука» ее отца, но она отвернулась и стала смотреть на освещенные улицы. Она не хихикала, когда он щекотал ее. Они танцевали под джазовую музыку, включив проигрыватель в спальне его пятнадцатилетней сестры Иви, но Бип отказалась танцевать, когда Дейв поставил медленную мелодию Элвиса «Тебе сегодня грустно одной?». И все же он не терял надежды. К сожалению, сейчас, в этот зимний день, когда они стояли в небольшом саду, момент был неподходящим. Бип обхватила себя за плечи, чтобы согреться, а лучшая одежда, надетая по семейному торжественному случаю, стесняла движения. Но несколько позже должен состояться прием. В сумочке у Бип лежала четвертинка водки. Ее можно будет долить в прохладительные напитки, которые им подадут, а их родители в это время будут лицемерно пить виски и джин. И тогда всякое может случиться. Он посмотрел на ее алые губы, между которыми была зажата сигарета «Честерфилд», и вожделенно представил, как это произойдет. Из дома донесся голос его матери с американским акцентом: — Возвращайтесь, дети, мы уходим. Они бросили сигареты в цветочную клумбу и вошли в дом Обе семьи собрались в передней. Бабушке Дейва Этель Леквиз предстояло быть «представленной» палате лордов. Это означало, что она станет баронессой и к ней будут обращаться «леди Леквиз», она также будет заседать в высшей палате парламента от лейбористской партии. Родители Дейва Ллойд и Дейзи ждали с его сестрой Иви и молодым другом семьи Джаспером Мюрреем. Здесь также находились фронтовые друзья Дьюары. Вуди Дьюара направили в Лондон фотокорреспондентом на год, и он привез с собой жену Беллу и детей Камерона и Бип. Все американцы были в восторге от пантомимы британской общественной жизни, поэтому они принимали участие в торжествах. Большой компанией все вышли из дома и направились на Парламентскую площадь. Идя по туманным лондонским улицам, Бип переключила внимание с Дейва на Джаспера Мюррея — восемнадцатилетнего викинга, высокого и широкоплечего блондина в тяжелом твидовом пиджаке. Дейву хотелось поскорее вырасти и стать здоровяком, чтобы Бип смотрела на него с таким же восхищением и желанием. Дейв относился к Джасперу как к старшему брату и спрашивал у него совета. Он признался Джасперу, что обожает Бип и не может придумать, как завоевать ее сердце. — Не оставляй попыток, — сказал тогда Джаспер. — Иногда настойчивость приносит победу. Сейчас Дейв прислушивался к их разговору. — Значит, Дейв твой кузен? — спросила Бип у Джаспера, когда они переходили Парламентскую площадь. — Вовсе нет, — ответил Джаспер. — Мы не родственники. — Так почему ты здесь живешь и не платишь за жилье и прочее? — Моя мама училась в школе с матерью Дейва в Буффало. Там они познакомились с твоим отцом. С тех пор они друзья. Дейв знал, что обстоятельства сложились несколько иначе. Мать Джаспера бежала из нацистской Германии, и мать Дейва приютила ее у себя со свойственным ей великодушием. Но Джаспер предпочел умалить то, до какой степени его семья была в долгу перед Уильямсами. Бип спросила: — Где ты учишься? В колледже Святого Юлиана, одном из самых больших в Лондонском университете. Изучаю французский и немецкий. Но я также часто пишу в студенческую газету Хочу стать журналистом. Дейв завидовал ему Он никогда не научится говорить по-французски и не будет учиться в университете. Он отстающий в классе по всем предметам. Отец махнул на него рукой. Бип спросила у Джаспера: — Где твои родители? — В Германии. Они кочуют по миру с армией. Мой отец полковник. — Полковник! — восхитилась Бип. Сестра Дейва Иви шепнула ему на ухо: — Вертихвостка. То она строит тебе глазки, то флиртует с парнем на пять лет старше ее. Дейв промолчал. Он знал, что его сестра очень увлеклась Джаспером. Он мог бы съехидничать на этот счет, но сдержался. Иви нравилась ему, и, кроме того, лучше приберечь шпильку до следующего раза, когда она захочет сказать ему какую-нибудь гадость. — Тебе надо было родиться аристократом, — проговорила Бип. — Даже в старейших семьях должен быть кто-то первый, — сказал Джаспер. — Но сейчас у нас есть пожизненные пэры, которые не передают свой титул по наследству. Миссис Леквиз будет пожизненным пэром. — Мы должны будем приседать перед ней? Джаспер рассмеялся. — Нет, глупышка. — А королева будет присутствовать на церемонии? — Нет. — Какая жалость! Иви прошептала: — Беспробудная дура. Они вошли в Вестминстерский дворец через вход для лордов. Их встретил человек в дворцовой одежде, в том числе в бриджах и шелковых чулках. Дейв услышал, как его мать сказала со своим мелодичным уэльским акцентом: — Устаревшая форменная одежда — верный признак того, что институт нуждается в реформе. Дейв и Иви приходили в здание парламента всю свою жизнь, а Для Дьюаров это было впервые, и они восторгались. Бип забыла о своей зачарованно вскружившейся голове и сказала: — Здесь украшен каждый сантиметр поверхности. Кафельные плитки на полу, узорчатые ковры, обои, облицовка деревом, цветное стекло и резной камень! Джаспер взглянул на нее с повышенным интересом. — Это типичная викторианская готика. — Неужели? Дейва начало раздражать, что Джаспер производит впечатление на Бип. Компания разделилась надвое, большинство из них последовали за распорядителем вверх по нескольким лестничным пролетам на галерею, откуда наблюдают за дебатами в палате. Друзья Этель были уже там. Бип сидела рядом с Джаспером. Дейву удалось также занять место рядом с ней, но с другой стороны, а Иви притиснулась к нему. Дейв часто посещал палату общин, что на другом конце того же дворца, но эта была более богато украшена, и скамьи здесь были обтянуты красной кожей, а не зеленой. После долгого ожидания внизу началось движение, и в палату вошла его бабушка в веренице из четырех других человек. На голове у всех были надеты смешные шляпы, а на них самих — чрезвычайно глупые мантии с меховой отделкой. Бип сказала: «Изумительно!», а Дейв и Иви хихикнули. Процессия остановилась перед троном, и бабушка преклонила колена не без труда — ей было шестьдесят восемь лет. Между теми, кого возводили в пэры, началась передача большого количества свитков, которые нужно было прочитать вслух. Мать Дейва Дейзи негромко объясняла церемонию родителям Бип, высокому Вуди и пухлой Белле, но Дейв не слушал ее. Все это бредятина, и только. Некоторое время спустя Этель и двое ее сопровождающих пошли и сели на одну из скамей. И тут началась самая смешная часть представления. Не успели они сесть, как встали, сняли шляпы и поклонились, сели и надели шляпы. Потом всё опять пошло по новому кругу: как марионетки на веревочках, все трое встали, сняли шляпы, поклонились, сели и надели шляпы. К этому времени Дейв и Ив*1 изнемогали от смеха. Когда все началось по третьему разу, Дейв услышал бормотание сестры: «Все, хватит, больше не могу», вызвало у него еще больший смех. Дейзи бросила на них строгий взгляд, но она тоже еле сдерживала смех и поневоле улыбнулась. Наконец все закончилось и Этель вышла из палаты. Ее семья и друзья встали. Мать Дейва повела их по лабиринтукоридоров и лестниц в зал на цокольном этаже, где долженбылсостояться прием. Дейв проверил, на месте ли его гитара, оставленная в углу. Он и Иви будут петь. Собственно, петь будет Иви, а он — аккомпанировать. За несколько минут в зале собралось около сотни человек. Иви поймала Джаспера и начала спрашивать его о студенческой газете. Эта тема ей была близка, и он охотно отвечал ей, но Дейв был уверен, что у Иви нет шанса на успех. Джаспер относился к тем парням, кто умеет блюсти свои интересы; Сейчас у него шикарное жилье, за которое не надо платить, и колледж в нескольких минутах езды на автобусе. По циничному мнению Дейва, ему незачем дестабилизировать устраивающую его ситуацию, начав роман с дочерью хозяев дома. Однако Иви заставила Джаспера переключить внимание с Бип на себя, освободив поле для Дейва. Он взял для нее имбирного пива и спросил, что она думает о церемонии. Незаметно она налила водки в их прохладительные напитки. Минутой позже все зааплодировали, когда вошла Этель, теперь уже в нормальной одежде: красном платье, такого же цвета жакете и с небольшой шляпкой на седых локонах. Биппрошептала: — Должно быть, раньше она была сногсшибательно красива. Дейву показалось отвратительным думать о бабушке как о привлекательной женщине. Этель заговорила: — Мне доставляет огромное удовольствие видеть всех вас в этот памятный для меня день. Я сожалею лишь о том, что мой любимый Берни не дожил до этого дня. Он был умнейший человек из всех, кого я знала. Дедушка Берни умер за год до этого события. — Странно слышать, когда к тебе обращаются «миледи», особенно для человека, который в течение всей жизни был социалистом, — продолжила она, и все засмеялись. — Берни спросил бы меня: что, я разгромила всех врагов или сдалась им? Позвольте заверить вас, что я возведена в сословие пэров, чтобы упразднить его. Все зааплодировали. Серьезно говоря, товарищи, я отказалась быть членом парламента от Олдгейта, потому что я почувствовала, что настало время передать эстафету более молодым, но я не ухожу со сцены. В нашем обществе еще слишком много несправедливости, слишком много плохого жилья и бедности, слишком много голодных в мире, а я смогу принять участие лишь в двадцати или тридцати избирательных кампаниях. Все снова засмеялись. — Насколько мне известно, здесь, в палате лордов, можно взять одну конкретную проблему и заниматься ею, и я решила, какой проблемой буду заниматься. Все затихли. Людей всегда интересовало, что дальше будет делать Этель Леквиз. — На прошлой неделе умер мой дорогой старый друг Роберт фон Ульрих. Он воевал на фронтах Первой мировой войны, пострадал от нацистов в тридцатых годах, а потом до конца жизни владел лучшим рестораном в Кембридже. Однажды, когда в юные годы я работала швеей в пошивочной мастерской, где существовала потогонная система, в Ист-Энде, он купил мне новое платье и повел меня ужинать в ресторан гостиницы «Ритц». И… — Она вызывающе вскинула голову. — И он был гомосексуалистом. В зале послышался удивленный шепоток. Дейв пробормотал: — Вот тебе на! Бип сказала: — Мне нравится твоя бабушка. Люди не привыкли, чтобы эта тема обсуждалась открыто, особенно женщиной. Дейв улыбнулся. Ох уж эта бабуля, так и жди от нее какого-нибудь подвоха. — Не надо лицемерить, — вызывающе продолжала она. — Всем известно, что есть мужчины, которым нравятся мужчины. Такие люди никому не причиняют зла. Между прочим, по моему опыту, они мягче, чем другие мужчины. Тем не менее, по законам нашей страны, то, что они делают, является преступлением. Более того, переодетые полицейские, делая вид, что они такие же, хватают их, арестовывают и сажают за решетку. На мой взгляд, это равносильно преследованию людей за то, что они евреи, или пацифисты, или католики. Таким образом, здесь, в палате лордов, я буду добиваться изменения законов в отношении гомосексуалистов. Надеюсь, вы все пожелаете мне успеха. Спасибо. Ей с энтузиазмом зааплодировали. Дейв решил, что почти все в зале искренне желали ей успеха. Это произвело на него большое впечатление. Он подумал, что глупо сажать в тюрьму гомосексуалистов. Палата лордов выросла в его представлениях: если здесь можно выступать за такого рода изменения, возможно, она не столь уж смехотворна. В заключение Этель объявила: — А сейчас песня в честь моих американских родственников и друзей. Иви вышла вперед, и Дейв последовал за ней. — Будь уверен, бабушка даст о себе знать, — шепотом сказала Иви Дейву. — Могу спорить, она своего добьется. — Она всегда добивается, чего хочет. Он взял гитару и ударил по струнам. Иви сразу запела:О, скажи, видишь ты в первых солнца лучах…
В зале в основном были англичане, а не американцы, но голос Иви заставил их всех слушать.
Что средь битвы мы шли на вечерней зарнице?
Дейв думал, что национальная гордость — это ерунда, но вопреки желанию у него стеснилось в груди. Виной тому была песня.
В синем с россыпью звезд полосатый наш флаг Красно-белым огнем с баррикад вновь явится.
В зале стало так тихо, что Дейв мог слышать свое дыхание. Вот так Иви! Когда она выходила на сцену, все замирали и не спускали с нее глаз.
Ночью сполох ракет на него бросал свет — Это подлым врагам был наш гордый ответ.
Дейв посмотрел на свою мать и увидел, что она смахнула слезу.
Так скажи, неужели будет жить он всегда, Где земля храбрецов, где свободных страна?
Раздались аплодисменты и возгласы одобрения. Отдавая должное сестре, Дейв подумал: хотя она иногда действует на нервы, она способна ошеломить публику. Он взял еще одну бутылку имбирного пива и стал искать глазами Бип, но в зале ее не было. Он увидел ее старшего брата Камерона и спросил этого отвратительного типа: — Эй, Камерон, куда делась Бип? — Наверное, вышла покурить, — ответил тот. Где ее тут найдешь, растерялся Дейв. Он оставил пиво и решил выйти из зала. Он подошел к выходу одновременно с бабушкой и придержал для нее дверь. Она, вероятно, направлялась в женскую комнату у него было смутное представление, что старые женщины должны часто ходить в туалет. Она улыбнулась ему и стала подниматься по лестнице, застеленной красной ковровой дорожкой. Дейв не имел представления, где он находится, поэтому пошел за бабушкой. На промежуточной лестничной площадке ее остановил пожилой седовласый мужчина, опиравшийся на трость. Дейв заметил, что на нем был элегантный костюм из тускло-серой материи в полоску. Из нагрудного кармана пиджака торчал шелковый платок, сочетающийся по цвету с тканью. Все его лицо усеивали темные крапинки, но, очевидно, когда-то он был интересным мужчиной. — Поздравляю, Этель, — сказал он и пожал ей руку. — Спасибо, Фиц. — По-видимому, они хорошо знали друг друга. Он не отпускал ее руку. — Итак, ты теперь баронесса. Она улыбнулась. — Жизнь удивительная штука, не правда ли? — Порой ставит меня в тупик. Они загораживали проход, и Дейв топтался возле них на месте. Хотя они обменивались несущественными фразами, в их разговоре присутствовал оттенок страсти. Дейв не мог понять, что дало повод думать так. Этель спросила: — Ты не возражаешь, что твою домработницу возвели в дворянское сословие? Домработница? Дейв знал, что Этель начала с того, что была служанкой в богатом доме в Уэльсе. Этот человек, вероятно, был ее хозяином. — Я уже давно перестал возражать против такого рода вещей, ответил он, похлопал ее по руке и разжал пальцы. — Точнее, при правительстве Эттли. Она засмеялась. Она определенно с удовольствием говорила с ним. В их разговоре слышался сильный оттенок, не любви, нененависти, а чего-то еще. Если бы не их солидный возраст, Дейв подумал бы, что плотской близости. Одолеваемый нетерпением, Дейв кашлянул. Этель сказала: — Это мой внук Дейвид Уильямс. Если ты действительно не возражаешь, ты мог бы пожать ему руку. Дейв, это граф Фицгерберт. Граф помедлил немного, и Дейву показалось, что он не собирается обмениваться рукопожатиями. Потом он как будто бы решился и протянул руку. Дейв пожал ее и произнес: — Как вы поживаете? Этель проговорила: — Спасибо, Фиц. Не сказав больше ни слова, она пошла дальше. Дейв вежливо кивнул головой старому графу и последовал за ней. Минутой позже Этель скрылась за дверью, обозначенной для дам. Дейв понял, что между Этель и Фицем есть какая-то история. Он решил расспросить об этом мать. Потом он заметил выход, который мог вести из здания, и совсем забыл о стариках. Он вышел за дверь и оказался во внутреннем дворе неправильной формы с мусорными баками. Это было бы идеальное место для тайных объятий, подумал он. Это не улица, окна сюда не выходят, и есть укромные уголки. Он все больше обнадеживался. Никаких следов Бип он не обнаружил, но почувствовал запах дыма. Он обошел баки и заглянул за угол. Она находилась там, как он и надеялся, с сигаретой в левой руке. Но она была с Джаспером, и они держали друг друга в объятиях. Дейв уставился на них. Они тесно прижимались друг к другу и страстно целовались, свою правую руку она запустила ему в волосы, а его правая рука держала ее за грудь. — Ты подлец и предатель, Джаспер Мюррей, — выдавил из себя Дейв, повернулся и пошел обратно в здание.
* * *
В школьной постановке «Гамлета» Иви Уильямс предложила сыграть Офелию обнаженной в сцене безумия. Сама по себе эта идея вызвала у Камерона Дьюара прилив приводящей в волнение теплоты. Камерон обожал Иви. Но ему не нравились ее взгляды. Она близко к сердцу принимала острые моменты в новостях, начиная с жестокого обращения с животными и кончая ядерным разоружением, и людей, которые не разделяли ее точку зрения, она считала безжалостными и тупыми. Но Камерон привык к этому: он не соглашался с большинством людей его возраста и со всеми членами семьи. Его родители придерживались безнадежно либеральных убеждений, а его бабушка одно время была редактором газеты с немыслимым названием «Буффало анаркист». Уильямсы были не лучше — левыми, все как один. Единственным мало-мальски здравомыслящим обитателем в доме на Грейт-Питер-стрит был приживальщик Джаспер Мюррей со своим циничным в той или иной степени отношением ко всему. Лондон представлял собой оплот подрывных элементов в большей мере, чем родной город Камерона — Сан-Франциско. Он не мог дождаться, когда закончится командировка отца и они вернутся в Америку. Вот только он будет скучать по Иви. Камерону шел шестнадцатый год, и он впервые влюбился. Он не хотел, чтобы у него завязался любовный роман — у него было слишком много дел. Но когда он сидел за школьной партой, пытаясь заучить французские и латинские слова, он ловил себя на том, что вспоминает, как Иви пела американский гимн. Он ей нравился, в этом он ни минуты не сомневался. Она понимала, что он умен, и задавала ему серьезные вопросы: как работает атомная электростанция, есть ли на самом деле такое место Голливуд, как относятся к неграм в Калифорнии? С еще большим вниманием она слушала его ответы. Она не любила болтать по пустякам — как и его, ее не интересовали разговоры ни о чем. По представлениям Камерона, они могли бы быть общеизвестнойинтеллектуальной парой. В тот год Камерон и Бип ходили в ту же школу, что и Дейв и Иви, в прогрессивное учебное заведение Лондона, в котором — насколько Камерон мог судить — большинство учителей были коммунистами. Противоречивое предложение Иви о сцене безумия распространилось по школе с быстротой молнии. Идею одобрил преподаватель сценического мастерства Джереми Фолкнер, бородач в полосатом шарфе, служившем отличительной чертой колледжа. Однако директор, далекий от таких глупостей, решительно пресек затею. В этом конкретном случае Камерон с удовольствием предпочел бы, чтобы либеральное упадничество возобладало. Семьи Уильямсов и Дьюаров вместе отправились смотреть спектакль. Камерон не любил Шекспира, но ему с нетерпением хотелось увидеть, что Ив» будет делать на сцене. Она передавала силу чувств, которую якобы пробудили зрители. Она была похожа на свою прабабушку Дэй Уильямс, одну из первых тред-юнионистов и евангелистскую проповедницу, по утверждению Этель, дочерн Дэи. Этель говорила: «У моего отца в глазах светился тот самый огонек славы». Камерон добросовестно проштудировал «Гамлета», — так он штудировал все, чтобы получать хорошие оценки, — и он знал, что роль Офелии особенно трудная. Хоть и трагическая, она вполне могла стать комической с ее непристойными песнями. Как собирается играть эту роль пятнадцатилетняя девушка и увлечь зрителей? Камерон не хотел, чтобы она с треском провалилась. Хотя в глубине души он лелеял надежду, что он нежно обнимет ее за плечи и утешит, когда она будет проливать слезы после унизительного провала. Вместе с родителями и младшей сестрой Бип он вошел в школьный зал, служивший спортивным залом, поэтому там пахло пыльными сборниками церковных гимнов и потными кедами одновременно. Они заняли места рядом с семьей Уильямсов: Ллойдом Уильямсом, членом парламента от лейбористской партии; его женой-американкой Дейзи; бабушкой Этель Леквиз и жильцом Джаспером Мюрреем. Дейв, младший брат Иви, где-то носился, занятый организацией бара в антракте. Несколько раз за последние несколько месяцев Камерон слышал историю, как мать и отец впервые встретились в Лондоне во время войны на вечеринке, устроенной Дейзи. Папа пошел провожать маму домой. И когда он рассказывал эту историю, странный огонек вспыхивал в его глазах, а мама бросала на него взгляд, говоривший: «Прекрати немедленно», и он замолкал. Камерон и Бип вожделенно гадали, что же их родители сделали по дороге домой. Несколькими днями позже отец спустился с парашютом в Нормандии, и мама думала, что она никогда его больше не увидит, но все равно она расторгла помолвку с другим человеком. «Моя мать была в ярости, — рассказывала мать. — Она мне никогда не простила». Камерон не мог высидеть и получаса на неудобных сиденьях во время утренних сборов в школьном зале. А сейчас будет сущий ад. Он хорошо знал, что вся пьеса длится пять часов. Иви заверила его, что это будет сокращенная версия. Ему хотелось узнать сокращенная насколько. Он обратился к Джасперу, сидящему рядом: — В чем будет одета Иви в сцене безумия? — Не знаю, — ответил тот. — Она никому не говорила. Свет погас, поднялся занавес, и зрителям открылась терраса перед замком Эльсинор. Фон позади декораций расписал Камерон. Он обладал хорошо развитым чувством красоты, вероятно, унаследованным от отца-фотографа. Он больше всего восторгался тем, как нарисованная луна скрывала прожектор, свет которого падал на часового. Больше восторгаться было нечем. Каждая школьная постановка, виденная Камероном, была ужасной, и эта не составляла исключения. Семнадцатилетний парень, игравший Гамлета, пытался казаться загадочным, а выглядел замкнутым. И только Иви отличалась от всех остальных. В первой сцене Офелии мало что нужно было делать, кроме как слушать своего снисходительного брата и напыщенного отца, пока под конец она не предостерегла брата от лицемерия в коротком монологе, который Иви прочитала с язвительным удовольствием. Но во второй сцене, сообщая отцу о вторжении Гамлета в ее комнату, она полностью раскрылась. Сначала она говорила словно обезумевшая, потом успокоилась и взяла себя в руки; зрители затаили дыхание, когда она произносила: «Он покачал три раза головой и так глубоко, так жалобно вздохнул». И наконец, в следующей сцене, когда разъяренный Гамлет набросился на нее и говорил, что ей нужно уйти в монастырь, она казалась такой растерянной и обиженной, что Камерону захотелось взбежать на сцену и избить его. Джереми Фолкнер благоразумно решил закончить первый акт на этой сцене, и зал разразился аплодисментами. В антракте Дейв заведовал баром, в котором продавались прохладительные напитки и конфеты. Под его началом дюжина приятелей обслуживали гостей со всем проворством, на какое были способны. Камерон никогда не видел, чтобы школьники так усердно работали. — Ты что — дал им какой-нибудь допинг? — спросил он Дейва, взяв стакан с газированным вишневым напитком. — Нет, — ответил Дейв. — Просто двадцать процентов выручки пойдут в их карман. Камерон надеялся, что Иви выйдет и поговорит со своими родными во время антракта, но она так и не появилась, до того как прозвенел звонок перед началом второго акта, и он вернулся на свое место, разочарованный, но сгоравший от нетерпения увидеть, что она будет делать дальше. Гамлет стал играть лучше, когда по ходу пьесы он перед всеми начал осыпать Офелию непристойными шутками. Возможно, это у актера получилось естественно, недобро подумал Камерон. Офелия переживала такое смятение и отчаяние, что находилась на грани истерии. Но зрителей совершенно потрясла сцена безумия. Она вышла на подмостки, выглядя как обитательница дома умалишенных, в запятнанной и рваной ночной рубашке из тонкого хлопка, доходившей ей только до половины бедра. Далеко не жалкая, она вела себя вызывающе и грубо, как пьяная уличная девка. Когда она сказала: «Сова была дочь хлебника», предложение, которое, по мнению Камерона, ничего не значило, звучало как язвительное оскорбление. Камерон услышал, как мать негромко сказала отцу: — Мне не верится, что этой девочке всего пятнадцать лет. Произнося: «Ах, мужчине только можно полюбить и разлюбить», Офелия попыталась схватить короля за гениталии, что вызвало нервный смех в зале. Потом она неожиданно изменилась. Слезы потекли по ее щекам, голос стал не громче шепота, когда она заговорила о своем умершем отце. Зрители затихли. Потом она снова превратилась в ребенка, когда сказала: «Невольно плачется, как подумаешь, что они положили его в холодную землю». Камерону тоже захотелось заплакать. Потом она закатила глаза, пошатнулась и загоготала, как старая ведьма. «Подать мою карету!» — безумно прокричала она. Взявшись обеими руками за ворот рубашки, она разорвала ее до низа спереди. Публика ахнула. «Покойной ночи, прекрасные дамы!» — закричала она, позволив рубашке упасть на пол. Стоя совершенно голой, она выкрикивала: «Покойной ночи, покойной ночи!», а потом убежала со сцены. После этого пьеса утратила живость. Могильщик не казался потешным, и финальная дуэль была настолько искусственной, что вызывала зевоту. Камерон не мог ни о чем другом думать, кроме как об обнаженной Офелии, неистовствовавшей на авансцене, ее вызывающих маленьких грудях, каштанового цвета пушке у нее на лобке, об обезумевшей красивой девушке. Он не сомневался, что каждый мужчина в зале чувствовал то же самое. Гамлет был всем безразличен. Когда актеров вызывали на сцену, все аплодисменты достались Иви. Но директор школы не вышел к зрителям, чтобы расточать похвалы и слова благодарности, которые обычно адресуются самым бездарным любительским театральным постановкам. Когда все вышли из зала, каждый устремил взгляд на семью Иви. Дейзи оживленно разговаривала с другими родителями. Ллойд в строгом темно-сером костюме с жилетом молчал с мрачным видом. Бабушка Иви, Этель Леквиз, чуть заметно улыбалась — возможно, она прятала под улыбкой свое особое мнение, но она не собиралась выражать недовольство. Семья Камерона реагировала по-разному. Его мать неодобрительно поджала губы. Улыбающееся лицо его отца выражало снисходительное удивление. Бип распирал восторг. Камерон сказал Дейву: — Твоя сестра великолепна. — Твоя мне тоже нравится, — отозвался Дейв с усмешкой. — Офелия затмила Гамлета. — Иви гениальна, — ответил Дейв. — Из-за нее родители лезут на стену. — Почему? — Они не считают шоу-бизнес серьезным занятием. Они хотят, чтобы мы оба занимались политикой. — Дейв закатил глаза. Отец Камерона Вуди Дьюар слышал их разговор. — Я столкнулся с такой же проблемой, — заметил он. — Мой отец был сенатором США и дед тоже. Они не могли понять, почему я хотел стать фотографом. Они считали, что это не профессия. — Вуди работал в журнале «Лайф», где печатались лучшие в мире фотографии после «Пари матч». Обе семьи пошли за кулисы. Иви появилась из женской гримерной в кардигане и джемпере и юбке ниже колен, всем своим скромным видом показывая: это Офелия сексуальный эксгибиционист, а не я. В то же время ее лицо выражало тихое торжество. Что бы ни говорили о ее наготе, никто не мог отрицать, что ее игра пленила зрителей. Первым заговорил ее отец. Ллойд сказал: — Надеюсь, тебя не арестуют за обнажение. — Я этого вовсе не собиралась делать, — произнесла Иви так, словно он сделал ей комплимент. — Это получилось как бы экспромтом. Я даже не предполагала, что рубашка разорвется. Чушь несусветная, подумал Камерон. Появился Джереми Фолкнер в своем полосатом шарфе — эмблеме колледжа. Он был единственным учителем, который разрешал ученикам называть себя по имени. — Это было потрясающе! — воскликнул он. — Кульминационный момент. — Его глаза горели от волнения. В голове Камерона пронеслась мысль, что Джереми тоже влюблен в Иви. Она сказала: — Джерри, это мои родители, Ллойд и Дейзи Уильямс. На мгновение учитель испугался, но потом взял себя в руки. — Миссис и мистер Уильямс, вы, должно быть, удивились даже больше, чем я, — промолвил он, ловко снимая с себя ответственность. — Вам следует знать, что Иви — самая способная ученица из всех, что учились у меня. — Он пожал руку Дейзи и с явной неохотой — Ллойду. Иви обратилась к Джасперу: — Я приглашаю тебя на актерскую вечеринку. Ты мой личный гость. Ллойд нахмурился. — Вечеринку? После всего этого? — Он явно считал, что празднование неуместно. Дейзи дотронулась до его руки. — Не беспокойся. Все будет нормально. Ллойд пожал плечами. Джереми с радостью воскликнул: — Только на часок. Занятия завтра утром! Джаспер попытался отговориться: — Я старше всех. Мне будет неловко. Иви запротестовала: — Ты старше шестиклассников всего на один год. Камерон не мог взять в толк, зачем ей понадобилось звать его Он в самом деле старше. Он студент университета, и на школьной вечеринке ему нечего делать. К счастью, Джаспер согласился. — Я провожу тебя домой, — твердо сказал он. — Только не позднее одиннадцати часов, пожалуйста, — вставила Дейзи. Родители ушли, и Камерон сказал: — Слава богу, тебе сошло с рук. Иви улыбнулась: — Да, я знаю. Праздновали с кофе и пирожными. Камерон сожалел, что с ними не было Бип, а то она налила бы водки в кофе. Она не принимала участия в постановке и ушла домой, как и Дейв. Иви находилась в центре внимания. Даже парнишка, игравший Гамлета, признал, что она была звездой вечера. Джереми Фолкнер не переставая говорил, как ее нагота передавала беззащитность Офелии. Его восхваление Иви становилось щекотливым и навязчивым. Камерон терпеливо ждал, позволяя им монополизировать ее, ведь он знал о своем преимуществе: он пойдет провожать ее домой. В половине одиннадцатого они ушли. — Я рад, что отца послали в Лондон, — сказал он, когда они зигзагами шли по глухим улочкам. — Мне не хотелось уезжать из Сан-Франциско, но здесь весьма прохладно. — Это хорошо, — отозвалась она без энтузиазма. — Лучше всего то, что я познакомился с тобой. — Очень приятно, спасибо. — Моя жизнь стала совсем другой. — Этого не может быть. Все происходило совсем не так, как представлял себе Камерон. Они шли рядом по безлюдным, полутемным улицам от одного круга света к другому и негромко разговаривали, но ощущения близости не было. Они скорее походили на людей, болтающих о пустяках. И все же он не отчаивался. — Я хочу, чтобы мы стали близкими друзьями, — отважился он. — Мы и так уже близкие друзья, — ответила она с ноткой нетерпения в голосе. Они дошли до Грейт-Питер-стрит, а он все еще не сказал то, что хотел сказать. Когда они приблизились к дому, он остановился, к Она сделала еще один шаг вперед, и ему пришлось схватить ее за руку и потянуть назад. — Иви, — прошептал он, — я люблю тебя. — О, Кам, не будь смешным. Камерон почувствовал, будто его ударили. Иви попыталась идти дальше. Камерон крепче сжал ее руку, не задумываясь, причиняет ли он ей боль. — Смешным? — удивился он. Его голос странным образом дрожал, и он повторил тверже: — Что здесь смешного? — Ты ничего не знаешь, — бросила она с раздражением. Это был особенно обидный упрек. Камерон гордился, что знает очень много, и он думал, что поэтому нравится ей. — Чего же я не знаю? — спросил он. Она сильным рывком выдернула руку из его ладони. — Дуралей, я люблю Джаспера, — огрызнулась она и вошла в дом.Глава 13
Утром, когда еще было темно, Ребекка и Бернд снова предались любви. Уже три месяца они жили вместе в старом доме в центре Берлина. Это был большой дом, и им повезло, что они жили в нем вместе с ее родителями Вернером и Карлой, братом Валли, сестрой Лили и бабушкой Мод. Какое-то время любовь была для них утешением. Они оба не работали и не могли устроиться на работу, потому что им чинила препятствия тайная полиция, несмотря на острую нехватку школьных учителей. При этом оба находились под следствием за социальный паразитизм, иначе говоря, за то, что они не работали, а это считалось преступлением в коммунистической стране. Рано или поздно они будут осуждены и посажены в тюрьму. Бернда отправят в исправительно-трудовой лагерь, где он, вероятно, умрет. Поэтому они собирались бежать из страны. Это будет их последний день, который они вместе проведутв Восточном Берлине. Когда Бернд нежно провел рукой под ночной рубашкой Ребекки, она прошептала: — Я очень волнуюсь. — Другого шанса у нас может не быть, — сказал он. Она заключила его в объятия и прильнула к нему. Она знала, что он прав. Они могли оба потерять жизнь при попытке уйти на Запад. Что еще хуже, один мог погибнуть, а другой остаться в живых. Бернд достал презерватив. Они договорились, что поженятся, когда окажутся в свободном мире, а до того времени будут предохраняться. Если их планам не суждено будет осуществиться, Ребекка не хотела растить ребенка в Восточной Германии. Несмотря на все страхи, одолевавшие ее, Ребекка горела желанием и страстно реагировала на ласки Бернда. Страсть была для нее недавним открытием. С Гансом она чаще всего не очень наслаждалась сексом, как и с двумя прежними любовниками, но никогда раньше ее не обуревало желание, не владело ею настолько полно, что на какое-то время она забывала все на свете. Сейчас мысль о том, что это могло быть в последний раз, пробудила в ней еще большее желание. После того как все закончилось, он сказал: — Ты тигрица. Она засмеялась. — Раньше я такой не была. Это все ты. — Это все мы, — проговорил он. — Мы правы. Когда она перевела дыхание, он вернулся к тому, что их волновало больше всего: — Люди эмигрируют каждый день. — Никто не знает, сколько их. Беглецы переплывали каналы и реки, перелезали через колючую проволоку, прятались в легковых машинах и грузовиках. Западные немцы, которым разрешался въезд в Восточный Берлин, брали с собой поддельные западногерманские паспорта для своих родственников. Военнослужащие союзных войск могли направляться куда угодно, и один восточный немец купил американскую военную форму в магазине театрального реквизита и прошел через контрольный пункт как ни в чем не бывало. Ребекка сказала: — И многие расстаются с жизнью. Пограничники вели себя безжалостно и бесстыдно. Они стреляли на поражение. Иногда они оставляли истекающих кровью раненых на нейтральной полосе в назидание другим. Смерть была наказанием за попытку сбежать из коммунистического рая. Ребекка и Бернд намеревались пересечь границу на Бернауэр штрассе. Стена странным образом протянулась так, что на некоторых улицах дома находились в Восточном Берлине, а тротуар вдоль них — в Западном. Жители восточной стороны Бернауэр-штрассе в воскресенье 13 августа 1961 года, открыв свои парадные, обнаружили, что ограждение из колючей проволоки не позволяет им выйти из дома. Сначала многие, чтобы вырваться на свободу, выпрыгивали из окон верхних этажей: одни калечась, другие падали на одеяла, растянутые западноберлинскими пожарными. Сейчас всех жителей тех домов переселили и двери и окна в них замуровали. У Ребекки и Бернда был другой план. Они оделись и спустились позавтракать со всей семьей, возможно, в последний раз на долгое время. Повторялось утро 13 августа предыдущего года. Тогда всем было грустно и неспокойно: Ребекка собиралась покинуть страну, но жизнью не рисковала. На этот раз все боялись. Ребекка пыталась поднять им настроение. — Может быть, когда-нибудь вы последуете нашему примеру, — предположила она. — Ты же знаешь, — остановила ее Карла. — Мы этого не сделаем. А ты должна — тебе здесь жизни не будет. Мы же останемся. — А как же папина работа? — Пока я держусь, — отозвался Вернер. Он больше не мог бывать на принадлежащей ему фабрике, потому что она находилась в Западном Берлине. Он пытался управлять ею из своего дома, но это было практически невозможно. Телефонная связь между двумя Берлинами отсутствовала, поэтому руководство осуществлялось по почте, которая работала с задержками из-за цензоров. Все это причиняло Ребекке ужасные страдания. Самым дорогим на свете для нее была семья, а теперь она расставалась с родными. — Ну что же, никакая стена не стоит вечно, — сказала она. — Придет время, и Берлин воссоединится, и тогда мы снова будем вместе. В дверь позвонили, и Лили вскочила из-за стола. — Надеюсь, это почтальон с бухгалтерскими отчетами фабрики. Валли сказал: — Как только появится возможность, я уйду отсюда. Я не собираюсь провести жизнь на Востоке, где какие-то старики коммунисты будут указывать мне, какую музыку исполнять. — Станешь взрослым — тогда будешь решать, — одернула его Карла. Лили вернулась в кухню с испуганным видом. — Это не почтальон, — сообщила она. — Это Ганс. Ребекка негромко вскрикнула. Неужели ее бывший муж узнал о ее намерении бежать? — Он один? — спросил Вернер. — Кажется, один. Бабушка Мод сказала Карле: — Помнишь, как мы поступили с Иоахимом Кохом? Карла посмотрела на детей. Им незачем было знать, как они поступили с Иоахимом Кохом. Вернер подошел к кухонному шкафу и выдвинул нижний ящик, где находились тяжелые кастрюли. Он вынул его из шкафа и поставил на пол. Потом он просунул руку далеко в полость и достал оттуда черный пистолет с коричневой рукояткой и небольшую коробку с патронами. — О господи, — пробормотал Бернд. Ребекка не особо разбиралась в пистолетах, но она подумала, что это «Вальтер П38». Вернер, должно быть, сохранил его с войны. А что произошло с Иоахимом Кохом, недоумевала Ребекка? Его убили? Кто? Мама? И бабушка? — Если Ганс заберет тебя, мы больше никогда не увидимся, — сказал Вернер Ребекке и стал заряжать пистолет. — Может быть, он пришел не для того, чтобы арестовать Ребекку, — предположила Карла. — Тогда выйди к нему, — обратился Вернер к Ребекке. — Узнай, что ему надо. Если что, крикни. Ребекка встала, и Бернд тоже. — Тебе там нечего делать, — остановил его Вернер. — Ты только разозлишь его. — Но… — Отец прав, — сказала Ребекка. — Будь наготове, если я позову. — Хорошо. Ребекка сделала глубокий вздох, немного успокоилась и вышла в прихожую. Ганс стоял там в своем новом серо-синем костюме и полосатом галстуке, который Ребекка подарила ему на последний день рождения. — Я получил документы на развод, — сообщил он. Ребекка кивнула: — Ты, конечно, ожидал этого. — Можем ли мы поговорить? — О чем нам говорить? — А вдруг есть о чем. Она открыла дверь в столовую, где иногда устраивали званые обеды, а в обычных случаях делали домашнюю работу Они вошли и сели. Ребекка оставила дверь открытой. — Ты уверена, что хочешь сделать это? — спросил Ганс. Ребекка испугалась. Он что — имеет в виду побег? Неужели он узнал? Она решила спросить: — Сделать что? — Развестись, — пояснил он. Она пришла в замешательство. — А почему бы нет? Ведь и ты этого хочешь. — Разве? — Ганс, что ты пытаешься сказать? — Что нам не нужно разводиться. Мы могли бы начать все заново. На этот раз не было бы никакого обмана. Сейчас, когда ты знаешь, что я офицер Штази, не нужно будет лгать. Это походило на бредовый сон, в котором происходит нечто невозможное. — Но зачем? — изумилась она. Ганс наклонился вперед над столом. — Ты не знаешь? Ты не догадываешься? — Нет, — ответила она, хотя у нее вдруг возникло слабое подозрение. — Я люблю тебя, — проговорил Ганс. — Ради бога! — вскрикнула Ребекка. — Как ты можешь говорить такие вещи? После того, что ты сделал! — Я говорю серьезно, — продолжал он. — Сначала я притворялся. Но через некоторое время я осознал, какая ты замечательная женщина. Я хотел жениться на тебе, дело не только в работе. Ты красива, умна и предана своему профессиональному делу — я высоко ценю преданность. Я никогда не встречал таких женщин, как ты. Вернись ко мне, Ребекка. Пожалуйста. — Нет! — вскричала она. — Подумай. День, неделю. — Нет! Она кричала во весь голос, а он реагировал так, словно она жеманно разыгрывает нежелание. — Мы поговорим снова, — с улыбкой сказал он. — Нет! Никогда! Никогда! Никогда! — выкрикнула она и выбежала из комнаты. Они все, напуганные, стояли в кухне у двери. Бернд спросил: — Что? Что случилось? — Он не хочет разводиться, — чуть не рыдая, стала объяснять Ребекка. — Он говорит, что любит меня. Он предлагает начать все сначала. Попробовать еще раз. — Я задушу его! — взревел Бернд. Удерживать Бернда не имело смысла. Они услышали, как хлопнула входная дверь. — Слава богу, он ушел, — с облегчением вздохнула Ребекка. Бернд обнял ее, и она уткнулась лицом ему в плечо. — Да, — произнесла Карла дрожащим голосом, — я этого не ожидала. Вернер разрядил пистолет. Бабушка Мод проговорила: — Это еще не конец. Ганс вернется. Сотрудники Штази не допускают мысли, что обычные люди могут сказать им «нет». — Так оно и есть, — согласился Вернер. — Ребекка, тебе нужно уходить сегодня. Она высвободилась из объятий Бернда. — Нет, только не сегодня. — Сейчас и немедля, — настаивал ее отец. — Ты в страшной опасности. Бернд сказал: — Он прав. Ганс может вернуться с подкреплением. Нам нужно сделать сейчас то, что мы наметили на завтрашнее утро. — Хорошо, — согласилась Ребекка. Она и Бернд побежали наверх в свою комнату. Бернд надел черный вельветовый костюм с белой рубашкой и черным галстуком, словно на похороны. Ребекка тоже оделась во все черное. Они оба надели легкую спортивную обувь. Из-под кровати Бернд достал смотанную кольцом бельевую веревку, которую купил неделей раньше. Он закинул ее через голову, как сумку, потом надел коричневую кожаную куртку, чтобы веревка не была видна. Ребекка надела темное полупальто поверх черной водолазки и черных брюк. Их одевание заняло всего несколько минут. Семья ждала в прихожей. Ребекка обняла и поцеловала их всех. Лили плакала. — Береги себя, — всхлипнула она. Бернд и Ребекка надели кожаные перчатки и пошли к двери. Помахав всем еще раз на прощанье, они вышли на улицу.* * *
Валли следовал за ними на некотором расстоянии. Ему хотелось увидеть, как они это сделают. Они никому не раскрывали свой план, даже семье. Как сказала мама, если хочешь сохранить тайну, никому не рассказывай. Она и отец строго придерживались этого правила, из чего Валли сделал вывод, что, вероятно, они руководствуются каким-то таинственным опытом времен войны, которым ни с кем не делятся. Валли сказал родителям, что будет играть на гитаре в своей комнате. Теперь у него был электрический инструмент. Не услышав никаких звуков, они будут думать, что он упражняется, не включая его. А он тем временем выскользнул через черный ход. Ребекка и Бернд шли под руку быстрым шагом, но без излишней торопливости, чтобы не привлекать внимание. Было половина девятого, и утренняя дымка начинала рассеиваться. Валли едва поспевал за двумя фигурами. Бельевая веревка слегка выдавалась под одеждой на плече у Бернда. Они не оглядывались, и Валли, идя за ними, беззвучно ступал в своей мягкой спортивной обуви. Он разглядел, что они были обуты в такую же обувь, но зачем? Валли волновался и боялся. Какое поразительное утро! Он чуть не свалился с ног, когда отец выдвинул ящик и достал этот чертов пистолет. Старик собирался застрелить Ганса Гофмана! Может быть, отец вовсе не был таким старым слабоумным болваном. Валли боялся за свою любимую сестру. Вдруг ее убьют через несколько минут. В то же время он сгорал от нетерпения. Если ей удастся бежать, то и ему тоже. Валли был полон решимости не оставаться в Восточной Германии. После того как он не подчинился запрету отца и пошел в клуб «Миннезингер», у него больше не возникали неприятности: отец сказал, что уничтожение его гитары и без того достаточно серьезное наказание. И все же он продолжал страдать от двойной тирании Вернера Франка и генерального секретаря Вальтера Ульбрихта и намеревался освободиться от них при первой возможности. Ребекка и Бернд вышли на улицу, которая прямо вела к стене. На дальнем конце виднелись двое пограничников. На утреннем холоде они постукивали ботинками. На плечах у них висели советские автоматы «ППШ-41» с барабанным магазином. Валли не видел шанса перебраться через колючую проволоку на глазах у этих двоих. Но Ребекка и Бернд свернули с улицы и вошли на кладбище, Валли не мог идти за ними по дорожкам между могилами: на открытом месте его сразу заметили бы. Он быстро двинулся под прямым углом по пути их следования и оказался позади часовни посередине кладбища. Он выглянул из-за угла. Очевидно, они его не видели. Он заметил, что они направляются к северо-западной стороне кладбища. Там тянулся металлический сетчатый забор, а за ним находился задний двор дома. Ребекка и Бернд перелезли через забор. Теперь понятно, почему они в кедах, подумал Валли. А тогда зачем им понадобилась бельевая веревка?* * *
В зданиях на Бернауэр-штрассе никто не жил, а дома на прилегающих к ней улицах были заселены. На одной из таких улиц Ребекка и Бернд, когда перелезли через забор, оказались на заднем дворе дома в длинном ряду одинаковых, вплотную друг к другу стоящих домов. От конца улицы, перегороженной злополучной стеной, их отделяли еще пять дворов. Они перелезли через второй забор, потом третий, постепенно приближаясь к стене. Ребекка была проворна в свои тридцать лет. Бернд, хотя и старше ее на десять лет, не уступал ей в ловкости — он тренировал школьную футбольную команду. Таким чередом они попали во двор третьего от конца дома. Раньше они приходили на кладбище, также в черной одежде, якобы для того, чтобы посетить могилу, а на самом деле с целью рассмотреть стоящие поблизости дома. Вид на них оттуда открывался не самый лучший, а брать с собой бинокль они не рисковали, тем не менее они смогли убедиться, что, приложив усилия, можно забраться на крышу третьего дома. По крышам, по-видимому, можно было добраться до зданий на Бернауэр-штрассе. Сейчас, когда Ребекка была ближе к цели, ей стало еще страшнее. По намеченному плану им предстояло сначала забраться на невысокий угольный ящик, затем на пристройку с плоской крышей, а оттуда на подоконник слухового окна. С большого расстояния подъем казался несложным, а вблизи — почти немыслимым. В дом они войти не могли. Жильцы могли поднять шум, а если бы они этого не сделали, им потом пришлось бы отвечать по всей строгости закона. Крыши были мокрые от тумана, висевшего в воздухе, и, должно быть, скользкие, но, к счастью, дождь не шел. — Ты готова? — спросил Бернд. Стараясь побороть страх, она ответила: — Да. — Ты тигрица, — подбодрил он ее. Они взобрались на угольный ящик, который был высотой по грудь. В мягкой обуви они передвигались почти бесшумно. Стоя на угольном ящике, Бернд уперся локтями в плоскую крышу пристройки и вскарабкался на нее. Лежа на животе, он подал руки Ребекке и подтянул ее вверх. Они оба встали на крыше. Ребекке показалось, что она на виду у всей округи, но, оглядевшись по сторонам, она увидела лишь одинокую фигуру далеко на кладбище. Следующий этап был самый трудный. Бернд поставил колено на узкий подоконник. К счастью, занавески на окне были задернуты, так что если в комнате находились люди, они ничего не увидели бы, хотя, услышав шум, могли бы выглянуть в окно. С некоторыми трудностями он поставил второе колено на подоконник. Опершись на плечо Ребекки, он изловчился и встал на ноги. Теперь, стоя твердо на ногах, несмотря на узкую опору, он стал помогать Ребекке. Она встала на колени на выступе и старалась не смотреть вниз. Бернд дотянулся до края крутой крыши — их следующей ступени к цели. Забраться на крышу оттуда, где он стоял, ему не удавалось из-за того, что не за что было ухватиться, кроме края шифера. Они уже обсуждали эту проблему. Продолжая стоять на коленях, Ребекка напрягла все свои силы. Бернд поставил одну ногу на ее правое плечо. Держась за край крыши, он переместил весь свой вес на нее. Ей было больно, но она терпела. В следующую секунду его левая нога оперлась на ее левое плечо. Едва сохраняя равновесие, она смогла удержать его несколько мгновений. Этого было достаточно, чтобы он перекинул ногу на край шифера и перекатился на крышу. Он распластался всем телом для большей опоры, потянулся вниз рукой в перчатке и схватил воротник пальто Ребекки, а она ухватилась за предплечье Бернда. Занавески в окне вдруг раздвинулись, и на Ребекку в нескольких сантиметрах от нее уставилось женское лицо. Женщина завизжала. Напрягшись, Бернд стал поднимать Ребекку, пока она не смогла закинуть ногу на наклонный край крыши. Потом он подтянул ее к себе. Когда, как казалось, самое трудное осталось позади, они вдруг начали скользить вниз. Ребекка раскинула руки и прижала ладони в перчатках к шиферу, пытаясь затормозить скольжение. Бернд делал то же самое. Но они продолжали съезжать, медленно, но неудержимо — йотом кеды Ребекки уперлись в водосток. Как опора он был недостаточно надежным, но их скольжение прекратилось. — Кто там кричал? — с тревогой спросил Бернд. — Женщина в окне увидела меня. Но я не думаю, чтобы ее крик могли услышать на улице. — Но она могла всполошить весь дом. — Ничего не поделаешь. Давай двигаться дальше. Боком они поползли по краю крыши. Дома были старыми, и у некоторых шиферных плит откололись куски. Ребекка старалась сильно не опираться ногами на прогибавшийся водосток. Их продвижение было мучительно медленным. Она представила себе, как женщина в доме разговаривает со своим мужем. «Если мы ничего не будем делать, нас обвинят в соучастии. Мы можем сказать, что крепко спали и ничего не слышали, но нас, так или иначе, арестуют. И даже если мы вызовем полицию, нас могут арестовать по подозрению. Когда происходит что-то из ряда вон выходящее, они арестовывают всех подряд. Лучше не высовываться. Я задерну шторы». Простые люди избегали контактов с полицией, но женщина у окна могла быть не из простых смертных. Если она или ее муж были членами партии, имели хорошую работу и привилегии, они были бы избавлены в некоторой степени от произвола полиции, и в этом случае они непременно поднимут шум. Но время шло, и Ребекка не слышала никакой суматохи в доме. Вероятно, Ребекка и Бернд отделались легким испугом. Они доползли до угла крыши. Распластавшись, Бернд пополз вверх, пока не ухватился за конек крыши. Сейчас он мог держаться крепче, но появился риск, что его пальцы в черных перчатках могут заметить полицейские на улице. Он повернул за угол и пополз дальше, с каждой секундой приближаясь к Бернауэр-штрассе и к свободе. Ребекка двигалась за ним. Она оглянулась через плечо, чтобы убедиться, не видит ли кто-нибудь ее и Бернда. Их темная одежда была незаметна на фоне серого шифера, но они не были невидимками. Следил ли кто-нибудь за ними? Она могла видеть дворики позади домов и кладбище. Темная фигура, которую она видела минутой раньше, сейчас бежала от часовни к воротам кладбища. Холодный страх зашевелился у нее в животе. Видел ли их этот человек и не бежит ли он, чтобы предупредить полицию? На какое-то мгновение ей стало страшно, но потом фигура показалась ей знакомой. — Валли? — удивилась она. Что он затевает? Он явно шел по пятам за ней и Берндом Но с какой целью? И куда он так торопился? В ситуации, в которой они находились, ей оставалось только со страхом ждать, что будет дальше. Они добрались до тыльной стены многоквартирного здания на Бернауэр-штрассе. Окна были заколочены досками. Бернд и Ребекка продумывали такой вариант: выломать доски и проникнуть в дом, потом выломать доски на окне со стороны фасада и выбраться на улицу, но они поняли, что так поднимут слишком много шума, работа будет трудной и займет много времени. По их предположениям, легче будет перебраться через верх. Конек крыши, на которой они находились, был на уровне водостоков высокого соседнего здания, поэтому они могли легко переступить с одной крыши на другую. Теперь они будут в поле зрения пограничников с автоматами на прилегающей улице внизу. Наступал самый рискованный момент. Бернд пополз вверх по крыше дома к коньку, сел на него верхом, потом вскарабкался на более высокую крышу многоквартирного дома и стал продвигаться к ее верхней части. Ребекка следовала за ним. Сейчас она с трудом дышала. Колени были в царапинах, плечи болели, после того как Бернд стоял на них. Сидя верхом на крыше низкого дома, она огляделась. Она находилась в поле зрения полицейских на улице. Они прикуривали, и если бы кто-нибудь из них посмотрел вверх, все было бы кончено. Она и Бернд стали бы отличной мишенью. Но теперь они были всего в нескольких шагах от свободы. Она привстала, чтобы перелезть на крышу впереди нее. Под левой ногой вдруг пропала опора. Ее кеда скользнула, и она рухнула на конек, сильно ударившись пахом. От неожиданности она вскрикнула и едва не потеряла равновесие. К несчастью, отвалившаяся черепица заскользила по крыше, перелетела через водосток и упала на мостовую, с треком расколовшись. Полицейские услышали удар и посмотрели на упавшую черепицу. Ребекка застыла. Полицейские стали озираться по сторонам. В любой момент они могли догадаться, что плитка упала с крыши, и тогда они посмотрят наверх. Но прежде чем это произошло, в одного изних попал камень. И тут же Ребекка услышала голос брата, который крикнул: — Все полицейские подонки!* * *
Валли поднял второй камень и кинул в полицейских, но промахнулся. Дразнить восточногерманских полицейских было убийственно глупо, он знал это. Его могли арестовать, избить и посадить за решетку. Но он должен был сделать это. Оценив обстановку, он сообразил, что Бернд и Ребекка у всех на виду. Полицейские заметят их в любую секунду. Они без промедления стреляли в перебежчиков. Расстояние до цели было небольшое Ш около 15 метров. Оба беглеца будут за секунды изрешечены автоматными пулями. Если не отвлечь внимание полицейских. Они были ненамного старше Валли. Ему шестнадцать, а им от силы лет двадцать. Они в растерянности смотрели по сторонам, держа во рту только что зажженные сигареты, и никак не могли сообразить, почему раскололась черепица и кто бросил два камня. Свиные рыла! — выкрикнул Валли. — Придурки! Ваши матери шлюхи! И тогда они его увидели. Он был метрах в тридцати и хорошо различим, несмотря на утреннюю дымку. Как только он попался им на глаза, они двинулись к нему. Он отступил назад. Тогда они побежали. Валли повернулся и бросился наутек. У кладбищенских ворот он оглянулся. Один из полицейских остановился, очевидно, сообразив, что они вдвоем не должны покидать пост у стены, чтобы гнаться за кем-то, кто просто бросил камни. Им еще не приходило в голову, почему кто-то совершил такой безрассудный поступок. Второй полицейский встал на колено и прицелился. Валли юркнул в ворота кладбища.* * *
Бернд накинул петлю бельевой веревки на кирпичную трубу, натянул ее и для верности завязал еще один узел. Ребекка лежала на коньке крыши, смотрела вниз и тяжело дышала. Она видела, что один полицейский бежит за Валли по улице, а Валли удирает через кладбище. Второй полицейский возвращался на свой пост, но, к счастью, он все время оглядывался назад, на своего напарника. Ребекка не знала, то ли радоваться, то ли огорчаться, что ее брат рискует своей жизнью, чтобы отвлечь внимание полиции еще на несколько решающих секунд. Она посмотрела в другую сторону, на свободный мир. На Бернауэр-штрассе, на дальнем конце, улицы мужчина и женщина стояли и смотрели на нее, переговариваясь между собой. Держась за веревку, Бернд сел и съехал по западному скату крыши до самого края. Потом он дважды обмотал бельевую веревку вокруг груди и под мышкой, оставив большой конец длинной примерно 15 метров. Сейчас он мог свеситься с края крыши, удерживаемый веревкой, привязанной к трубе. Он вернулся к Ребекке и сел на конек. — Сядь прямо, — сказал он. Обвязав ее свободным концом бельевой веревки, он завязал узел. Он крепко держал веревку руками в перчатках. Ребекка в последний раз бросила взгляд на Восточный Берлин. Она увидела, как Валли быстро перелезает через забор в дальнем конце кладбища. Он перебежал дорогу и скрылся в боковой улице. Полицейский прекратил преследование и вернулся назад. Потом он случайно поднял голову, посмотрел на крышу многоквартирного дома и раскрыл рот от удивления. Он не мог не увидеть Ребекку. Она и Бернд были отчетливо видны на фоне неба сидящими верхом на крыше. Полицейский закричал, показал пальцем на них и бросился бежать. Ребекка перевалилась через конек и медленно съехала вниз по скату крыши, пока ее кеды не коснулись водостока на фасадной стороне. Она услышала автоматную очередь. Бернд встал во весь рост рядом с ней, обвязанный веревкой, которая была привязана к трубе. Ребекка почувствовала, что он принимает ее вес на себя. Полетели, подумала она. Она перекатилась через водосток и повисла в воздухе. Веревка сильно сдавливала ее грудную клетку выше грудей. Какой-то момент она раскачивалась на веревке, но Бернд стал постепенно отпускать ее, и Ребекка короткими рывками опускалась все ниже и ниже. Они отрабатывали спуск в доме родителей. Бернд спускал ее из самого высокого окна до земли на заднем дворе. Он говорил, что рукам было больно, но в хороших перчатках он справлялся с задачей. Тем не менее он просил ее по возможности делать короткие остановки на подоконнике, чтобы он мог отдохнуть. Она услышала ободряющие возгласы и догадалась, что на Бернауэр-штрассе, на западной стороне стены, собралась толпа сочувствующих людей. Под собой она видела тротуар и колючую проволоку вдоль фасада здания. Что, она уже в Западном Берлине? Пограничная полиция стреляла в любого на восточной стороне, но им были даны строгие указания не стрелять в сторону Запада, поскольку Советы не хотели никаких дипломатических инцидентов. Сейчас же она висела как раз над колючей проволокой, ни на одной стороне, ни на другой. Она услышала еще одну автоматную очередь. Где сейчас полицейские и в кого они стреляют? Она подумала, что они попытаются забраться на крышу и застрелить ее и Бернда, пока не будет слишком поздно. Если они проделают тот же трудный путь, что и преследуемые, они не успеют их догнать. Но могут сэкономить время, если войдут в здание и просто побегут по лестницам. Она была уже почти там. Ее ноги коснулись колючей проволоки. Она оттолкнулась от стены, но амплитуда была недостаточной, чтобы миновать проволочное заграждение. Ребекка почувствовала, что колючки раздирают брюки и больно царапают ноги. И тогда к ней на помощь подбежала толпа: люди поддержали ее, отцепили от колючей проволоки, развязали веревку на ее груди и поставили на землю. Встав на ноги, она сразу посмотрела вверх. Бернд находился на краю крыши, ослабляя веревку, намотанную вокруг грудной клетки. Ребекка отступила немного назад. Чтобы лучше видеть. Полицейские еще не забрались на крышу. Бернд, крепко держась за веревку, шагнул назад с крыши. Он спускался медленно по стене, постепенно отпуская веревку. Это было очень трудно, потому что весь его вес приходился на руки, которыми он держался за веревку. Он тренировался дома, спускаясь по задней стене дома ночью, когда его никто не видел. Но это здание было выше. Толпа на улице подбадривала его. И тогда на крыше появился полицейский. Бернд начал спускаться быстрее, рискуя сорваться с веревки Кто-то крикнул: — Принесите одеяло! Ребекка понимала, что его просто не успеют принести. Полицейский нацелил автомат на Бернда, нострелять не стал. Он не мог открывать огонь в сторону Западной Германии. Кроме беглецов он мог попасть в других людей. Из-за такого инцидента могла начаться война. Был ли нож у полицейского? Вероятно, нет. Потом его осенило. Он приставил ствол автомата к натянутой веревке и произвел одиночный выстрел. Ребекка вскрикнула. Веревка порвалась, и Бернд камнем полетел вниз. Толпа бросилась врассыпную. Бернд упал на тротуар с отвратительно глухим ударом и затих.* * *
Тремя днями позже Бернд открыл глаза, посмотрел на Ребекку и произнес: — Привет. Ребекка проговорила: — Слава богу. Все это время она ужасно волновалась. Врачи говорили ей, что он придет в сознание, но она не могла поверить в это, пока сама не увидела. Он перенес несколько операций, а в перерыве между ними ему давали в большом количестве лекарственные средства. Сейчас она впервые увидела на его лице осознанное выражение. Сдерживая слезы, она наклонилась над больничной койкой и поцеловала его в губы. — Ты вернулся, — произнесла она. — Я так рада. — Что случилось? — спросил он. — Ты упал. Он кивнул: — Крыша. Я помню. А дальше? — Полицейский перебил веревку. Он посмотрел вдоль своего тела. — Я в гипсе? Она с нетерпением ждала, когда он придет в себя, но в то же время ей было страшно представить, как это произойдет. — Ниже поясницы. — Я… Мои ноги не двигаются. Я не чувствую их. — В его голосе звучали нотки отчаяния. — Мне ампутировали ноги? — Нет. — Ребекка глубоко вздохнула. — У тебя сломаны кости ног, и ты их не чувствуешь, потому что спинной мозг частично разорван. Бернд на некоторое время задумался и потом спросил: — Он заживет? — Врачи говорят, что нервы могут срастить, но это будет нескоро. — Так что… — Так что некоторые функции ниже пояса со временем восстановятся. Но больницу тебе придется покинуть в кресле-каталке. — Они не говорят, сколько времени это займет? — Они говорят… — Она старалась не заплакать. — Ты должен быть готов к тому, что так останется навсегда. Он отвернулся. — Я калека. — Но мы свободны. Ты в Западном Берлине. Нам удалось бежать. — Бежать и оказаться в инвалидном кресле. — Не надо так думать. — Что я буду делать? — Я все решила. — Ее голос звучал уверенно, более уверенно, чем она это чувствовала. — Мы поженимся, и ты будешь преподавать, как раньше. — Сомнительно. — Я уже звонила Ансельму Веберу. Ты помнишь, он директор школы в Гамбурге. У него есть места для нас обоих, с сентября. — Учитель в кресле-каталке? — Какое это имеет значение? Ты можешь объяснять физику так, что будет понятно самому тупому ученику в классе. Для этого ноги не нужны. — Тебе хочется выйти замуж за калеку? — Нет, — сказала она. — Но я хочу выйти замуж за тебя. И я это сделаю. Он заговорил резким тоном: — Ты не можешь выйти замуж за человека, у которого отсутствуют функции ниже пояса. — Послушай меня. — Она выговаривала слова твердо и решительно. — Три месяца назад я не знала, что такое любовь. Я только сейчас нашла тебя и не собираюсь терять. Мы бежали из ада, мы уцелели, и мы будем жить. Мы поженимся, будем преподавать в школе и любить друг друга. — Я не знаю. — Я хочу от тебя только одного, — добавила она. — Ты не должен терять надежды. Вместе мы справимся со всеми трудностями и решим все проблемы. Я смогу вынести все невзгоды, до тех пор пока ты со мной. Обещай мне, Бернд, что ты никогда не сдашься. Никогда. Наступила длинная пауза. — Обещай, — повторила она. Он улыбнулся: Ты тигрица, — сказал он.Часть III. Остров (1962 год)
Глава 14
Димка и Валентин катались на чертовом колесе в парке Горького с Ниной и Анной. После того как Димку вызвали из кемпинга, Нина познакомилась с каким-то инженером и встречалась с ним несколько месяцев, но потом они расстались, и сейчас она была снова свободна. Тем временем Валентин и Анна сошлись: он проводил ночи в квартире девушек почти каждый уик-энд. Валентин пару раз говорил Димке, что спать то с одной женщиной, то с другой — это нормальный этап в жизни мужчин, когда они молоды. Эх, если бы мне так везло, думал Димка. В первый теплый уик-энд короткого московского лета Валентин предложил устроить двойное свидание. Димка охотно согласился. Нина была энергичной и умной, она бросала ему вызов, и это нравилось ему. Но самое главное, она была сексуальна. Он часто вспоминал, как увлеченно она целовала его. Ему очень хотелось повторения этого. Он представлял, как напряглись ее соски в холодной воде. Интересно, думал он, помнит ли она тот день, что они провели на озере. Его проблема состояла в том, что он не умел с такой легкостью, как Валентин, находить подход к девушкам. Валентин говорил всякую всячину, чтобы завлечь девушку в постель. Димка считал недостойным добиваться чего-то от людей хитростью или напором. Он также полагал, что если кто-то говорил «нет», с этим нужно считаться, в то время как Валентин всегда воспринимал «нет» как «может быть, еще нет». Парк Горького был оазисом в пустыне неистового коммунизмма, местом, где москвичи могли непринужденно веселиться Люди одевались во все лучшее, покупали мороженое и сладости знакомились и целовались в кустах. Анна притворялась, что ей очень страшно на чертовом колесе а Валентин, подыгрывая ей, обнимал ее за талию и говорил ей что это совершенно безопасно. Нина не испытывала никакого дискомфорта и не выказывала беспокойства, что Димка предпочитал наигранному испугу, но это не давало ему шансов на интим. Нина отлично выглядела в платье спортивного покроя, с оранжевыми и зелеными полосками. Вид сзади был особенно соблазнительный, подумал Димка, когда они спускались с колеса. Для этого свидания ему удалось достать пару американских джинсов и синюю рубашку в клетку. В обмен он дал два билета в Большой театр на балет «Ромео и Джульетта», от которых отказался Хрущев. — Что ты делал, с тех пор как мы виделись последний раз? — спросила его Нина, когда они прогуливались по парку и пили теплый апельсиновый сок, купленный в палатке. — Работал, — ответил он. — И все? — Я обычно прихожу на работу за час до Хрущева, чтобы посмотреть, все ли приготовлено для него: нужные ему документы, зарубежные газеты, различные папки. Он часто работает до позднего вечера, и я редко ухожу до него. — Ему хотелось рассказать о работе так, чтобы всем стало ясно, что она интересная. — У меня на что-нибудь еще не остается времени. — Он и в университете был таким же: работа, работа, работа, — вставил Валентин. Нине не приходило в голову, что у Димки скучная жизнь. — Ты правда видишь товарища Хрущева каждый день? — Почти каждый. — Где ты живешь? — В Доме правительства. — Это был многоквартирный дом недалеко от Кремля. — Здорово. — С мамой, — добавил он. — Я бы стала жить с мамой в таком доме. — Моя сестра тоже жила с нами. Сейчас она на Кубе. Она корреспондент ТАСС. — Мне бы хотелось побывать на Кубе, — задумчиво сказала Нина. — Это бедная страна. — Какое это имеет значение, если там нет зимы. Представь себе: танцевать на пляже в январе. Димка кивнул. Он восторгался Кубой, но по другому поводу. Революция Кастро показала, что косно-ортодоксальная советская система — не единственно возможная форма коммунизма. У Кастро новые, иные идеи. — Думаю, Кастро удержится у власти, — заметил он. — А почему он не должен удержаться? — Американцы один раз уже попытались сунуться туда. На Плайя-Хирон они потерпели крах, но они попробуют еще раз, с более многочисленной армией — возможно в 1964 году, когда президент Кеннеди пойдет на переизбрание. — Это ужасно! И ничего нельзя сделать? — Кастро хочет заключить мир с Кеннеди. — Ему это удастся? — Пентагон против этого, и конгрессмены-консерваторы недовольно пыхтят, так что сама идея движется в никуда. — Мы должны поддержать кубинскую революцию. — Я согласен, но наши консерваторы тоже недолюбливают Кастро. Они не уверены, что он настоящий коммунист. — И что будет? — Это зависит от американцев. Они могут оставить Кубу в покое. Но я не думаю, что у них достанет ума. Полагаю, они будут и дальше строить козни против Кастро, пока он не поймет, что ему ничего не остается, как искать помощи у Советского Союза. Так что рано или поздно он попросит нас о защите. — Что мы сможем сделать? — Хороший вопрос. Валентин перебил их: — Я хочу есть. У вас дома найдется что-нибудь пожевать? — Конечно, — отозвалась Нина. — Я купила свиную грудинку, ее можно потушить. — Тогда чего мы ждем? По дороге мы с Димкой купим пива. Они поехали на метро. Дом, в котором жили девушки, находился в ведении профсоюза сталелитейщиков, где они работали. Их квартира была небольшой: спальня с двумя кроватями, гостиная с диваном, перед которым стоял телевизор, кухня с маленьким обеденным столом и ванная. Димка догадался, что кружевные подушки на диване, искусственные цветы в вазе на телевизоре — заслуга Анны, а Нина купила занавески в полоску и горные пейзажи на стену Димке не давала покоя мысль о спальне. Если Нина захочет спать с ним, неужели двум парам придется заниматься любовью в одной комнате? Такое случалось в переполненном общежитии, когда Димка был студентом университета. Тем не менее такая идея ему не нравилась. Помимо всего прочего, он не хотел, чтобы Валентин знал, насколько он был неопытен в этих делах. Он не представлял, где спала Нина, когда Валентин оставался у них. Потом он заметил небольшую стопку одеял на полу в жилой комнате, и он заключил, что она спала на диване. Нина положила грудинку в кастрюлю, Анна порезала большую репу, Валентин разложил на столе столовые приборы и расставил тарелки, а Димка разлил пиво. Все, кроме Димки, как будто знали, что должно было произойти потом. Он немного нервничал, но продолжал заниматься своим делом. Нина поставила на поднос тарелки с закусками: маринованными грибами, блинами, колбасой и сыром. Пока тушилась грудинка, они пошли в гостиную. Нина села на диван и похлопала рукой рядом с собой, показывая, чтобы Димка расположился там. Валентин опустился в кресло, Анна села на полу у его ног. Они слушали музыку, звучавшую по радио, и пили пиво. Нина положила в кастрюлю разные травы, и их аромат пробудил у Димки голод. Они говорили о своих родителях. Родители Нины развелись, отец и мать Валентина жили отдельно, а Анины — ненавидели друг друга. — Моя мать не любила моего отца, — сообщил Димка. — И я тоже. Никто не любит кагэбэшников. — Я один раз побывала замужем, и хватит, — проговорила Нина. — Вы знаете хоть кого-нибудь, кто был бы счастлив в браке? — Да, — оживился Димка. — Мой дядя Володя. Скажу я вам, моя тетя Зоя была бесподобна. Она физик, а выглядит как кинозвезда. Когда я был маленький, я называл ее журнальной тетей, потому что она напоминала невероятно красивых женщин на журнальных фото. Валентин поглаживал Анну по волосам, и она положила голову ему на колени, как посчитал Димка, в эротической манере. Ему хотелось прикоснуться к Нине, и она, конечно, не возражала бы — зачем тогда было приглашать его в их квартиру? — но он не решался и стеснялся. Ему хотелось, чтобы она что-то сделала — ведь она же опытная. Но она, казалось, была довольна, что слушает музыку и пьет пиво. На ее губах играла легкая улыбка. Наконец ужин был готов. Грудинка удалась на славу — Нина показала себя хорошим поваром. Мясо ели с черным хлебом. Когда они закончили еду и убрали со стола, Валентин и Анна пошли в спальню и закрыли дверь. Димка пошел в ванную. Лицо в зеркале над раковиной не отличалось красотой. Главное его достоинство — большие голубые глаза. Его темно-каштановые волосы были коротко подстрижены на военный манер, под стать молодому аппаратчику. Он выглядел как серьезный молодой человек, чьи мысли никак не вязались с сексом. Он нащупал презерватив в кармане. Такие изделия были в дефиците, и ему пришлось побегать, чтобы купить несколько штук. Он не соглашался с мнением Валентина, что беременность — это проблема женщины. Секс для него будет не в радость, если он будет думать, что из-за него девушке придется либо рожать, либо делать аборт. Он вернулся в гостиную. К его удивлению, Нина стояла в пальто. — Я думала, что провожу тебя до станции метро, — сказала она. Димка пришел в недоумение: — Зачем? — Ты, наверное, не знаешь этого района, а мне не хотелось бы, чтобы ты плутал. — Нет, я не пойму, почему ты хочешь, чтобы я ушел? — А что ты стал бы делать? — Я бы хотел остаться и целовать тебя. Нина засмеялась: — Как видно, недостаток изощренности у тебя возмещается энтузиазмом. Она сняла пальто и села. Димка сел рядом с ней и нерешительно поцеловал ее. В ответ она поцеловала его с неподдельным желанием. Он понял с нарастающим волнением, что ей безразлично, опытный ли он или нет. Вскоре он нетерпеливо принялся расстегивать ее платье. У нее были замечательные большие груди. Они заключались в ужасно утилитарный бюстгальтер, но она сняла его и предложила их для поцелуев. После этого дело пошло быстро. Когда настал ответственный момент, она легла на диван положив голову на подлокотник и поставив одну ногу на пол. Она с такой готовностью приняла это положение, что Димка подумал, что она делала это и раньше. Он торопливо достал презерватив и стал вытаскивать его из пакетика, но она остановила его: — Не надо этого. Димка удивился: — Как так? — Я не могу иметь детей. Врачи сказали. Поэтому мой муж развелся со мной. Он бросил презерватив на пол и лег на нее. — Потихоньку, — сказала она, направляя его внутрь. Я сделал это, подумал Димка, наконец-то я не девственник.* * *
Это был быстроходный катер типа тех, на которых раньше контрабандой перевозили спиртные напитки: длинный и узкий, скоростной и страшно неудобный для пассажиров. Он несся по Флоридскому проливу со скоростью восемьдесят узлов, ударяясь в каждую волну с такой же силой, с какой машина сносит на ходу деревянный забор. Шестеро человек на борту были пристегнуты ремнями, потому что только так можно было сидеть в относительной безопасности в катере с открытым верхом, несущемся на такой скорости. В небольшом трюме находились автоматы МЗ, пистолеты и зажигательные шашки. Катер держал курс в направлении Кубы. Джордж Джейкс вообще-то случайно оказался здесь. Он смотрел на освещенную луной воду, чувствуя, что его укачивает. Четверо были кубинцами, жившими в изгнании в Майами, — Джордж знал только их имена. Они ненавидели коммунизм, ненавидели Кастро и каждого, кто не соглашался с ними. Шестой был Тим Теддер. Все началось, когда Теддер вошел в комнату в министерстве юстиции. Он держался немного фамильярно, и Джордж догадался, что он из ЦРУ, хотя официально числился «в отставке» и работал консультантом по безопасности. Кроме Джорджа, в комнате никого не было, и он вежливо спросил: — Могу ли я вам чем-нибудь помочь? — Я пришел на совещание по «Мангусту». Джордж слышал об операции «Мангуст», к которой имел отношение не заслуживающий доверия Деннис Уилсон, но всех деталей не знал. — Проходите, — сказал он и показал на стул. Теддер вошел с картонной папкой под мышкой. Он был лет на десять старше Джорджа, но выглядел так, словно оделся в 1940-х годах: на нем был двубортный костюм, и его волнистые волосы с косым пробором блестели от бриллиантина. — Деннис должен вот-вот прийти, — сказал Джордж. — Благодарю. — Как идут дела? Я имею в виду «Мангуста». Теддер насторожился и ответил: — Я доложу на совещании. — Я там не буду. — Джордж посмотрел на часы. Он намекал, что якобы был приглашен, а спрашивает только из любопытства. — У меня совещание в Белом доме. — Досадно. Джордж вспомнил некоторые подробности подготовки к операции. — По первоначальному плану вы должны осуществлять второй этап: наращивание давления. Лицо Теддера прояснилось, поскольку он понял, что Джордж в курсе дел. — Вот доклад. — Он открыл картонную папку. Джордж делал вид, будто знает больше, чем знал на самом деле. В соответствии с проектом «Мангуст» предусматривалось оказывать помощь антикоммунистически настроенным кубинским повстанцам совершить контрреволюционный переворот. У плана имелся поэтапный график. Кульминацией должно было стать свержение Кастро в октябре того года, как раз перед промежуточными выборами в конгресс. Предполагалось, что подготовленные ЦРУ группы вторжения будут вести организационную политическую работу и антикастровскую пропаганду. Теддер дал Джорджу два листа бумаги. С видом не очень заинтересованного человека Джордж спросил: Все идет по графику? Теддер избежал прямого ответа. — Сейчас нужно усиливать давление, — сказал он. — Распространением листовок, высмеивающих Кастро, не достичь того, чего мы хотим. — Каким образом можно усилить давление? — Как раз об этом здесь и идет речь. — Теддер показал на бумаги. Джордж взглянул на них. То, что он прочитал, превосходило его предположения. ЦРУ предлагало взрывать мосты, организовывать диверсии на нефтеперегонных заводах, электростанциях, сахарных заводах и на торговом флоте. В этот момент вошел Деннис Уилсон. Ворот его сорочки был расстегнут, галстук ослаблен, рукава засучены, как у Бобби, заметил Джордж; но его редеющие волосы никогда не сравнятся с пышной шевелюрой Бобби. Увидев, что Теддер разговаривает с Джорджем, он удивился и насторожился. Джордж заметил Теддеру: — Если вы взорвете нефтеперегонный завод и погибнут люди, все, кто здесь, в Вашингтоне, одобрил этот проект, будут виновны в убийстве. Деннис Уилсон строгим голосом спросил у Теддера: — Что вы ему сказали? — Я думал, он имеет доступ к секретной информации, — ответил Теддер. — Да, я имею доступ, — отозвался Джордж. — Такой же, как Деннис. — Он повернулся к Уилсону: — Почему ты так тщательно скрывал это от меня? — Потому что я знал, что ты сделаешь из этого проблему. — И ты был прав. Мы с Кубой не воюем. А так — это убийство. — Воюем, — вставил Теддер. — Вот как? — возмутился Джордж. — Значит, если Кастро пошлет агентов сюда, в Вашингтон, и они взорвут завод и убьют твою жену, это не будет считаться убийством? — Не говори глупости. — Помимо того, что это — убийство, ты представляешь, какая поднимется вонь, если все это всплывет наружу? Будет международный скандал! Представь себе, как Хрущев в ООН будет требовать от нашего президента прекратить финансирование международного терроризма. Подумай о статьях в «Нью-Йорк тайме». Бобби может подать в отставку. А как насчет кампании по переизбранию президента? Кто-нибудь задумывался о политических последствиях всего этого? — Конечно, мы задумывались. Поэтому это совершенно секретно. — И как это будет осуществляться? — Джордж перевернул страницу. — Невероятно! — Вы хотите ликвидировать Фиделя Кастро отравленными сигарами! — Ты не входишь в группу по подготовке этого проекта, — сказал Уилсон. — Поэтому забудь об этом. — Не собираюсь. Я иду к Бобби со всем этим. Уилсон засмеялся: — Ты что — ополоумел? Он возглавляет его. Джордж был обескуражен. И все же он пошел к Бобби, который спокойно сказал: — Отправляйся на Майами и посмотри, как идет подготовка к операции, Джордж. Пусть Теддер введет тебя в курс дела. Вернешься и поделишься со мной своими мыслями. Так Джордж оказался в новом большом лагере ЦРУ во Флориде, где кубинских эмигрантов готовили к операции вторжения. И тогда Теддер предложил: — А не примешь ли ты тоже участие в операции? Увидишь все своими глазами. Это был вызов, и Теддер не ожидал, что Джордж примет его. Но Джордж понял, что если он откажется, то проявит слабость. Сейчас он был на высоте положения, поскольку выступал против «Мангуста» из моральных и политических соображений. Если он откажется участвовать в рейде, его сочтут трусом. И он не мог не воспользоваться моментом, чтобы доказать свою смелость. Итак, по своей глупости, он проговорил: — Да. Ну а как вы? Это удивило Теддера, и Джорджу стало ясно, что тот предпочел бы не принимать предложение. Но сейчас и ему был брошен вызов. Грег Пешков назвал бы это соревнованием по плевкам в длину. И Теддер тоже почувствовал, что не может отступать. Хотя, подумав, добавил: — Конечно, мы не скажем Бобби, что ты будешь с нами. Вот так Джордж оказался на борту быстроходного катера. Жаль, думал он, что президент Кеннеди увлекается шпионскими романами английского писателя Яна Флеминга. Президент, наверное, полагает, что Джеймс Бонд способен спасти мир не только в детективах, но и в реальности. Бонд имеет право на убийство. Это полная чушь. Никто не имеет право на убийство. Их целью был небольшой городок Ла-Исабела на узком полуострове, торчавшем, как палец, на северном побережье Кубы. Это был порт, единственным занятием которого была торговля. Перед ними стояла задача взорвать портовые сооружения. Они должны были прибыть на место с рассветом. Когда небо на востоке начало сереть, шкипер Санчес приглушил мощный двигатель, и его рев стих до негромкого урчания. Санчес хорошо знал этот берег: его отец до революции владел сахарной плантацией поблизости. На тусклом горизонте начал вырисовываться силуэт города; и шкипер остановил двигатель и опустил в воду пару весел. Прилив сносил их к городу; весла понадобились только для руления. Санчес точно рассчитал место высадки. Стали видны бетонные пирсы. За ними Джордж разглядел смутные очертания складов с островерхими крышами. В порту крупных судов не было: кое-где вдоль берега были пришвартованы небольшие рыбацкие суденышки. Легкий прибой шуршал у берега; а так кругом стояла тишина. Катер бесшумно уткнулся в пирс. Открыли трюм, и люди стали разбирать оружие. Теддер протянул Джорджу пистолет. Тот покачал головой. — Держи, — сказал Теддер. — На всякий случай. Джордж догадывался, к чему клонит Теддер. Он хотел, чтобы Джордж запачкал руки кровью. В таком случае он не сможет критиковать операцию «Мангуст». Но Джорджа было не просто провести. — Нет, благодарю, — отрезал он. — Я здесь наблюдатель, и только. — Я командую этой операций, и я тебе приказываю. — А я тебе говорю: отстань. Теддер больше не настаивал. Санчес привязал катер, и они все молча вышли на берег. Санчес показал на ближайший склад, казавшийся также самым большим — они все побежали к нему. Джордж бежал позади всех. Никого вокруг не было видно. Джордж различил невдалеке ряд домов, по виду не намного лучше, чем деревянные лачуги. Привязанный ишак щипал жидкую траву на обочине грязной дороги. Единственным транспортным средством в поле зрения был ржавый пикап 1940-х годов. На всем вокруг лежала печать бедности, хотя раньше это был оживленный порт. Как догадался Джордж, он пришел в упадок после введенного президентом Эйзенхауэром эмбарго на торговлю между СШ А и Кубой в 1960 году. Где-то залаяла собака. Склад представлял собой деревянное строение с заржавевшей железной крышей и без окон. Санчес обнаружил небольшую дверь и ударом ноги открыл ее. Они все вбежали внутрь. Там ничего не было, кроме разбросанных в беспорядке пустых ящиков, картонных коробок, мешков, обрывков веревки и шнура, а также порванные сети. — То, что надо, — процедил сквозь зубы Санчес. Четверо кубинцев разбросали по полу зажигательные шашки, которые вспыхнули через несколько мгновений. Разбросанный хлам моментально загорелся. Долго ждать не пришлось, прежде чем занялись и стены. Все выбежали наружу. Вдруг кто-то крикнул по-испански: — Эй! Что вы здесь делаете? Джордж оглянулся и увидел седовласого кубинца в каком-то подобии формы. По годам он явно не годился, чтобы быть солдатом или полицейским, поэтому Джордж догадался, что это ночной сторож. Он был в сандалиях. Но на поясе у него висел пистолет. Сторож начал расстегивать кобуру. Прежде чем он успел вытащить пистолет, Санчес выстрелил в него. Кровь растеклась на белой форменной рубашке, и человек упал навзничь. — Уходим, — выкрикнул Санчес, и пятеро человек побежали к катеру. Джордж наклонился над стариком. Его невидящие глаза смотрели в светлеющее небо. — Ты что застрял? — раздался позади Джорджа резкий голос Теддера. Несколько мгновений кровь толчками вытекала из раны на груди, а потом стала сочиться тоненькой струйкой. Джордж пощупал пульс — он отсутствовал. По крайней мере, человек умер быстро. Пламя в складе быстро разгоралось, и Джордж почувствовал пышущий оттуда жар. — Джордж, мы оставим тебя здесь, — выкрикнул Теддер. С громким ревом завелся двигатель катера. Джордж закрыл глаза умершего и выпрямился. Несколько секунд он стоял в неподвижности, опустив голову. Потом он побежал к пирсу. Как только он поднялся на борт, катер рванулся от пирса и понесся по заливу. Джордж пристегнулся ремнем. Теддер закричал ему в ухо: — Какого черта ты себе позволяешь? — Мы убили невинного человека, — крикнул в ответ Джордж. — Я думал, он заслуживает мало-мальского уважения. — Он работал на коммунистов! — Он был ночным сторожем и, возможно, представления не имел, что такое коммунизм. — Ты долбаный слюнтяй. Джордж оглянулся назад. Склад превратился в гигантский костер. Вокруг суетились люди, вероятно, пытаясь загасить пламя. Джордж отвернулся, стал смотреть на море впереди себя и больше не оглядывался. Когда они добрались до Майами и встали на твердую землю, Джордж сказал Теддеру: — Когда мы были в море, ты назвал меня слюнтяем. — Он знал, что это было глупо, так же глупо, как отправиться в рейд, но гордость не позволяла ему снести унижение. — Сейчас, когда мы на твердой земле и нас ничто не стесняет, ты можешь повторить то, что сказал? Теддер вперился в него взглядом. Теддер был выше Джорджа, но не так широк в плечах, как он. Должно быть, он имел навык самообороны без оружия, и Джордж видел, что он взвешивает шансы. В это время кубинцы равнодушно смотрели на них. Теддер скользнул глазами по изуродованному уху Джорджа и сказал: — Думаю, мы забудем об этом. — И я тоже, — проговорил Джордж. В самолете, летевшем в Вашингтон, он набросал коротким доклад Бобби, в котором отмечал, что, на его взгляд, операция «Мангуст» не нринесет результата, поскольку нет никаких признаков того, что народ Кубы, в отличие от эмигрантов, не хочет свержения Кастро. Кроме того, операция несет в себе угрозу мировому престижу США, поскольку вызовет антиамериканские настроения, если она станет достоянием гласности. Когда он вручал доклад Бобби, то коротко сказал: — «Мангуст» никуда не годен и опасен. — Я знаю, — ответил Бобби. — Но мы должны что-то делать.* * *
Димка смотрел на всех женщин по-другому. Он и Валентин проводили большинство уик-эндов с Ниной и Анной на квартире девушек. Пары по очереди спали то на кровати, то на полу в гостиной. В течение ночи он и Нина занимались любовью два, а то и три раза. Он узнал лучше, чем мог себе представить, как выглядело, пахло женское тело и каким оно было на вкус. Соответственно, он смотрел на других женщин по-новому, с большим пониманием. Он мог представить их обнаженными, делать предположения, какая у них линия грудей, какие на теле волосы, какое выражение лица, когда они занимаются любовью. В каком-то смысле он стал знать всех женщин, познав одну. Ему казалось, что он нарушил верность Нине, восхищаясь Натальей Смотровой на пляже в Пицунде, когда она выходила из воды в купальнике канареечного цвета, с мокрыми волосами и песком на ногах. Ее стройная фигура была не такой округлой, как у Нины, но от этого она не была менее восхитительной. Вероятно, его интерес был простительный, ведь он провел на побережье Черного моря две недели с Хрущевым, ведя монашеский образ жизни. В любом случае он не особенно поддавался искушению, ибо Наталья носила обручальное кольцо. Она читала отпечатанный доклад, а он совершал дневной заплыв, и потом, когда она надела платье поверх купальника, а он переоделся в шорты домашнего пошива, они вместе пошли с пляжа в свои, как они называли, казармы. Это было уродливое здание с номерами для относительно невысокого статуса посетителей, таких, как они сами. Они встретились с другими советниками в пустой столовой, где пахло вареной свининой и капустой. Это было предварительное совещание перед заседанием Политбюро, которое должно было состояться на следующей неделе. Цель, как всегда, состояла в том, чтобы определить спорные вопросы и оценить, какую поддержку будет иметь та или иная сторона. И тогда помощник мог бы уберечь босса от неприятных моментов в отстаивании предложения, которое в дальнейшем было бы отвергнуто. Димка сразу пошел в наступление. — Почему министр обороны медлит с отправкой вооружений нашим товарищам на Кубе? — начал он. — Куба — единственная революционная страна на Американском континенте. Это служит подтверждением того, что марксизм применим во всем мире, а не только на Востоке. Димкина любовь к кубинской революции не ограничивалась только идеологией. Его восхищали бородатые герои в полевой военной форме и с сигарами — такой контраст с угрюмыми советскими лидерами в своих серых костюмах. Коммунизм должен быть радостным походом за лучший мир. Иногда Советский Союз больше походил на средневековую монархию, где каждый дал обет жить в бедности и покорности. Евгений Филиппов, помощник министра обороны, возразил: — Кастро не истинный марксист. Он отходит от правильной линии, выработанной Народно-социалистической партией Кубы. — НСПК была промосковской партией. — Он следует своим ревизионистским курсом. По мнению Димки, коммунизм остро нуждался в ревизии, но он не сказал этого. — Кубинская революция — мощный удар по империализму. Мы должны поддерживать ее хотя бы только потому, что братья Кеннеди так ненавидят Кастро. — Разве? — притворно удивился Филиппов. — Я ничего об этом не знаю. Вторжение в Заливе Свиней произошло год назад. Что сделали американцы с тех пор? — Они с презрением отказались вести переговоры о мире. — Что верно, то верно. Консерваторы в конгрессе не дали бы Кеннеди подписать договор с Кастро, даже если бы он этого хотел. Но это не значит, что он собирается воевать. Димка окинул взглядом собравшихся в комнате помощников в рубашках с короткими рукавами и сандалиях. Они наблюдали за ним и Филипповым, осмотрительно выжидая, кто возьмет верх в этой гладиаторской схватке. — Мы не можем допустить, чтобы революционная власть Кубы была свергнута. Товарищ Хрущев убежден, что должно состояться еще одно американское вторжение, на этот раз лучше организованное и при большей финансовой поддержке. — Но где ваши доказательства? Димка потерпел поражение. Он был напористым и сделал все что мог, но его позиция была слаба. — У нас нет доказательств и так и этак, — признал он. — Мы должны исходить из вероятного. — Или мы могли бы повременить с вооружением Кастро, пока не прояснится ситуация. Несколько человек, сидевших за столом, кивнули в знак согласия. Филиппов с большим счетом выиграл у Димки. В этот момент заговорила Наталья: — По правде сказать, кое-какие доказательства имеются. — Она передала Димке отпечатанные страницы, которые читала на пляже. Тот пробежал их глазами. Это было донесение от резидента КГБ в США, озаглавленное «Операция «Мангуст»». Пока он читал страницы, Наталья продолжала: — Вопреки тому, что пытается доказать товарищ Филиппов из министерства обороны, КГБ уверен, что американцы не собираются оставлять в покое Кубу. Филиппов вскипел: — Почему с этим документом не были ознакомлены все мы? — Он только что поступил из Вашингтона, — холодно ответила Наталья. — Вы получите копию сегодня во второй половине дня. Димка заметил про себя, что Наталья всегда получала особо важную информацию немного раньше других. Это говорило о высоком профессионализме помощника. Должно быть, ее босс, министр иностранных дел Андрей Громыко, за это ее очень ценил. И поэтому она занимала такой высокий пост. Димка поразился, прочитав то, что она ему дала. Значит, благодаря ей он победит в сегодняшнем споре, но для кубинской революции это плохая новость. — Это даже хуже того, чего опасался товарищ Хрущев! — сразу оценил обстановку Димка. — ЦРУ имеет на Кубе диверсионные группы, готовые уничтожать сахарные заводы и электростанции. Это партизанская война. И они замышляют убить Кастро. — Можем ли мы полагаться на эту информацию? — недоверчиво спросил Филиппов. Димка взглянул на него. — Какого мнения вы о КГБ, товарищ? Филиппов больше не открывал рта. Димка встал. — Прошу меня извинить, но я должен прервать совещание, — сказал он. — По-моему, первый секретарь должен быть немедленно ознакомлен с этим. Выйдя из здания, он пошел по дорожке через сосновый лес к даче Хрущева, отделанной белой штукатуркой. Внутри она была великолепно обставлена мебелью из дерева, отбеленного, как прибитый к берегу лес. На окнах висели белые занавески. Димка удивлялся, чья это заслуга в таком сверхсовременном оформлении виллы. Конечно, не крестьянина Хрущева, который, если он вообще обращал внимание на убранство, вероятно, предпочел бы бархатную обивку и ковры с цветочным рисунком. Димка застал руководителя на балконе второго этажа, выходящем на залив. В руках Хрущев держал мощный бинокль. Димка не волновался, зная, что Хрущев к нему расположен. Босс был доволен, как он поставил себя по отношению к другим помощникам. — Я подумал, что вы захотите увидеть это донесение немедленно, — сказал Димка. — Операция «Мангуст»… — Я только что прочитал его, — перебил Хрущев и дал бинокль Димке. — Посмотри туда, — добавил он, показывая в сторону Турции. Димка поднес бинокль к глазам. Американские ядерные ракеты, — продолжал Хрущев. — Нацеленные на мою дачу. Димка не видел никаких ракет. Он не видел Турцию, находившуюся почти в двухстах пятидесяти километрах в том направлении. Но он знал, что этот характерно театральный жест Хрущева имел под собой основание. В Турции США разместили ракеты «Юпитер», устаревшие, но, конечно, не безопасные. Об этом он слышал от своего дяди Володи, работавшего в разведке Советской армии. Димка не представлял, как ему поступить. Сделать вид, что видит в бинокль ракеты? Но Хрущев понимает, что это не так. Хрущев решил проблему, отобрав назад бинокль. — Знаешь, что я сделаю? — спросил он. — Нет. Пожалуйста, скажите. — Я заставлю Кеннеди почувствовать, каково это мне. Я размещу ядерные ракеты на Кубе — нацеленные на его дачу. Димка лишился дара речи. Такого он не ожидал. И эта идея не показалась ему хорошей. Он был согласен со своим боссом, что Кубе нужно оказывать военную помощь в большем размере, но сейчас Хрущев заходит слишком далеко. — Ядерные ракеты? — повторил он, пытаясь потянуть время, чтобы обдумать ситуацию. — Вот именно! — Хрущев показал на донесение КГБ об операции «Мангуст», которое Димка все еще держал в руках. — И это убедит Политбюро поддержать меня. Отравленные сигары. Ха! — Наша официальная линия — не размещать ядерные ракеты на Кубе, — сказал Димка в некотором смысле тоном, которым сообщают случайную информацию, но никоим образом не довод. — Мы несколько раз в своих заявлениях, в том числе сделанных публично, подтверждали это. Хрущев со злорадством улыбнулся. — Тогда Кеннеди удивится еще больше. Димку пугало, когда Хрущев пребывал в таком настроении. Первый секретарь был не дурак, а игрок. Если этот ход окажется проигрышным, надо ждать дипломатического унижения, что приведет к ниспровержению Хрущева как лидера и, как следствие, к концу Димкиной карьеры. Что еще хуже, это могло спровоцировать нападение американцев на Кубу, вместо того чтобы предотвратить его. И его любимая сестра была на Кубе. Не исключено, что это также спровоцирует ядерную войну, которая положит конец капитализму, коммунизму и, вполне возможно, роду человеческому. В то же время Димка не мог не радоваться. Какой сильнейший удар будет нанесен по богатым, самодовольным братьям Кеннеди, по мировому жандарму, которым являются Соединенные Штаты, по всему империалистическому блоку! В случае победы какой это будет триумф для Советского Союза и Хрущева! Что ему делать? В прагматических целях он счел нужным задуматься о вариантах, позволяющих снизить апокалипсические риски такого шага. — Мы могли бы начать процесс подписания мирного договора с Кубой, — предложил он. — Американцы едва ли стали возражать против этого, не признав, что они планировали напасть на бедную страну третьего мира. — Хрущев выслушал это предложение без энтузиазма, но ничего не сказал, поэтому Димка продолжил: — Затем мы могли бы расширить поставку обычных вооружений. Кеннеди снова было бы неловко возражать: почему — вдруг страна не может покупать оружие для своей армии? А уже потом мы могли бы отправить ракеты… — Нет, — оборвал Димку Хрущев. Он не любил постепенность. — Вот что мы сделаем. Мы переправим ракеты тайно. Мы упакуем их в ящики с маркировкой «дренажные трубы» или что-то еще. Даже капитаны судов не будут знать, что внутри. Мы пошлем наших военных специалистов для сборки пусковых установок. Американцы не догадаются, что мы замышляем. Димке стало немного не по себе. Возникнет масса трудностей, чтобы удержать в тайне осуществление такого грандиозного проекта, даже в Советском Союзе. Тысячи человек будут заниматься упаковкой вооружения, транспортировкой его по железной дороге в порты, распаковкой на Кубе и размещением на позиции. Возможно ли заставить их молчать? Однако он ничего не сказал. Хрущев развивал свою мысль: — И потом, когда вооружение будет поставлено на боевое дежурство, мы сделаем заявление. Это будет свершившийся факт американцы будут бессильны что-либо сделать. Это был один из драматических жестов, которые любил делать Хрущев, и Димка понял, что он никогда не переубедит его. Он осторожно проговорил: — Интересно, как отреагирует президент Кеннеди на такое заявление. Хрущев издал презрительный звук. — Он мальчишка — неопытен, робок, слаб. — Безусловно, — сказал Димка, хотя он полагал, что Хрущев недооценивает молодого президента. — Но у них шестого ноября будут промежуточные выборы. Если мы заявим о ракетах во времякампании, Кеннеди подвергнется сильному давлению с требованием предпринять решительные действия, чтобы избежать провала на выборах. — Значит, нужно будет обеспечить секретность до шестого ноября. — Кому? — не удержался Димка. — Тебе. Я назначаю тебя ответственным за этот проект. Ты будешь находиться на связи между мной и министерством обороны; которое будет осуществлять проект. Твоя задача — обеспечить секретность, пока мы не будем готовы. Димка был потрясен настолько, что едва смог выговорить: — Почему я? — Ты терпеть не можешь этого козла Филиппова. Поэтому я могу быть уверен, что ты прищучишь его. Димка был слишком ошарашен, чтобы задумываться, откуда Хрущеву известно, что он терпеть не может Филиппова. Перед армией поставлена почти невыполнимая задача, и вся вина падет на Димку, если что-то будет не так. Тогда не миновать беды. Но надо совсем ничего не соображать, чтобы сказать это. — Спасибо, Никита Сергеевич, — сдержанно произнес он. — Вы можете положиться на меня.Глава 15
Лимузин «ГАЗ-13» назывался «Чайка» за свои заостренные приподнятые задние крылья, по типу американского стайлинга. Он мог развивать скорость до 160 километров в час, но при такой быстрой езде по советским дорогам в нем было некомфортно. Он выпускался двухцветным, красно-кремовым, оснащенным шинами с белой боковиной, и черным. Димкин был черный. Он сидел на заднем сиденье, когда лимузин выехал на пристань Севастополя. Город располагался на оконечности Крымского полуострова, вдававшегося в Черное море. Двадцатью годами раньше он был стерт с лица земли в результате немецких бомбардировок и артобстрелов. После войны его восстановили, и он стал красивым приморским курортом со средиземноморскими балконами и венецианскими арками. Димка вышел из машины и посмотрел на судно, стоящее у причала, — лесовоз с огромными люками для загрузки бревен. Под палящим летним солнцем грузчики грузили лыжи и отчетливо маркированные коробки с теплой одеждой, не оставлявшие сомнений, что судно следует на холодный север. Димка специально придумал вводящее в заблуждение кодовое обозначение «Операция «Анадырь»» по одноименному городу в Сибири. На пристань приехала вторая «Чайка» и остановилась позади Димкиной. Из нее вышли четыре офицера в форме военной разведки Советской армии и встали в ожидании его указаний. Железнодорожная ветка проходила вдоль причала и под огромным портальным краном, предназначенным для переноса груза с платформы прямо на судно. Димка посмотрел на часы. — Этот чертов состав должен быть уже здесь. Димка вертелся как белка в колесе. В жизни ему еще никогда не приходилось так туго. Он не имел представления, что значит быть с головой погруженным в работу, пока не взялся за этот проект. Старшим по званию был полковник Панков. Несмотря на свой чин, он обращался к Димке с подчеркнутым уважением: — Если вы хотите, я позвоню, Дмитрий Ильич. Второй офицер, лейтенант Мейер, сказал: — Кажется, подходит. Димка посмотрел вдоль пути. Вдалеке он увидел медленно приближающийся состав из грузовых платформ с низкими бортами, груженных длинными деревянными ящиками. — Почему все думают, что можно опаздывать на пятнадцать минут? Димка беспокоился о шпионах. Он заходил к начальникуместного управления КГБ и просмотрел список подозреваемых лиц в районе. Они все были диссидентами: поэты, священники, художники-абстракционисты и евреи, желавшие уехать в Израиль, — типичные советские недовольные, представляющие такую же угрозу, как члены велосипедного клуба. Так или иначе, Димка их всех арестовал, хотя никто из них не представлял опасности. Почти наверняка настоящие агенты ЦРУ в Севастополе были, но КГБ не имел о них никакого представления. По трапу с судна спустился человек в капитанской форме и обратился к Панкову: — Вы здесь старший, полковник? Панков кивнул головой в сторону Димки. Капитан стал менее почтительным. — Мое судно не может идти в Сибирь, — сказал он. — Ваш пункт назначения — это секретная информация, — предупредил его Димка. — Не оглашайте его. В Димкином кармане лежал запечатанный конверт, который капитану предстояло открыть, после того как он выйдет из Черного моря в Средиземное. Тогда он узнает, что должен плыть на Кубу. — Мне нужно низкотемпературное смазочное масло, антифриз» оборудование против обледенения… — Закройте рот, — прошипел Димка. — Но я протестую, сибирские условия… Димка повернулся к лейтенанту Мейеру: — Врежьте ему хорошенько. Мейер был рослый мужчина, и он сильно ударил капитана. Тот упал назад, на губах у него выступила кровь. — Вернитесь на судно и ждите приказа. И держите свой длинный язык за зубами, — взревел Димка. Капитан ушел, и люди на пристани переключили свое внимание на приближающийся поезд. Операция «Анадырь» осуществлялась с размахом. Приближающийся состав был первым из девятнадцати, которые требовались, чтобы перевести первый ракетный полк в Севастополь. В общей сложности Димка отправлял на Кубу 50 тысяч человек и 230 тысяч тонн оборудования. В его распоряжении находился флот из 85 судов. Он все еще не представлял, как можно всю эту операцию удержать в секрете. В Советском Союзе многие люди, облеченные властью, любили выпить, были безответственны, ленивы или просто глупы. Они не справлялись со своими обязанностями, не выполняли поручения, а иногда просто самовольничали. Урезонивать их было бесполезно; попытки говорить по-хорошему не давали результата: они просто принимали вас за дурака, с которым можно не считаться. Скрипя тормозами, состав остановился на путях вдоль борта судна. На каждую специально построенную платформу был погружен один деревянный ящик длиной 24 метра и шириной почти три метра. Крановщик поднялся в кабину портального крана. Грузчики забрались на платформу и начали готовить ящики к погрузке на судно. С составом прибыла рота солдат, которые стали помогать грузчикам. Димка с удовлетворением отметил, что эмблемы ракетного полка были удалены с формы в соответствии с его указанием. С одной из платформ спрыгнул человек в гражданской одежде, и Димка с раздражением узнал в нем Евгения Филиппова, своего коллегу из министерства обороны. Филиппов подошел к Панкову, как до этого капитан парохода, но полковник сказал: — Здесь командует товарищ Дворкин. Филиппов повел плечами: — Мы опоздали всего на несколько минут. Нас задержал… Димка что-то заметил. — Твою мать! Что это такое! — рассвирепел он. — Что-то не так? — спросил Филиппов. Димка топнул ногой по бетонной пристани. — Твою мать! Твою мать! — А в чем дело? Димка в бешенстве посмотрел на него: — Кто начальник поезда? — Полковник Кац. — Позвать этого болвана ко мне немедленно! Филиппов не любил исполнять Димкины приказы, но едва ли мог отказать в этой просьбе, и он ушел. Панков вопросительно посмотрел на Димку. Тот в ярости спросил: — Вы видите, что написано на стенке каждого ящика? Панков кивнул. — Это армейский кодовый номер. — Правильно, — язвительно бросил Димка. — Он означает: баллистическая ракета «Р-12». — О черт! — воскликнул Панков. Димка покачал головой в бессильной злобе. — Кому-то башку оторвать мало. Он боялся, что рано или поздно у него возникнет конфликт с «вояками», и в конечном счете он предпочел бы, чтобы это произошло сейчас, при первой отправке. И он был готов к этому. Филиппов вернулся с полковником и майором. Старший из них по званию сказал: — Доброе утро, товарищи. Я полковник Кац. Небольшая задержка, а так все идет своим чередом. — Ничего подобного, дубина стоеросовая, — оборвал его Димка. Кац опешил: — Что ты сказал? — Послушай, Дворкин, — вмешался Филиппов. — Ты не смеешь так разговаривать с офицером. Димка не стал обращать внимания на Филиппова и обрушил свой гнев на Каца: — Ты ставишь под удар всю операцию своим неподчинением приказу. Тебе было приказано закрасить армейскую маркировку на ящиках, для чего тебе были даны трафареты с надписью: «Строительная пластиковая труба». Новую маркировку нужно было нанести на все ящики. — Для этого не было времени, — парировал Кац. — Будь благоразумен, Дворкин, — встал на сторону полковника Филиппов. Димка заподозрил, что Филиппову было выгодно, чтобы секрет раскрылся, и тогда Хрущев будет дискредитирован и, может быть, лишится власти. Димка показал в сторону моря на юге и, глядя в упор на Каца, проговорил: — Там, в двухстах пятидесяти километрах, находится страна — член НАТО. Вам известно, что у американцев есть шпионы? И что они посылают их в такие места, как Севастополь, служащий военно-морской базой и крупным советским портом? — Маркировка кодированная. — Кодированная? Где твои мозги, тупица? Какую подготовку, по-твоему, получают агенты империализма? Их учат распознавать знаки различия на форме, такие как эмблема ракетного полка, что ты носишь на воротнике вопреки приказу, а также другие военные значки и маркировку на оборудовании. До твоей башки не доходит, что каждый предатель и информатор, работающий на ЦРУ в Европе, может прочитать армейский код на этих ящиках. Кац попытался защитить свое достоинство: — Кто ты такой, чтобы разговаривать со мной в таком тоне? У меня дети старше, чем ты. — Ты уволен со своего поста. У тебя нет таких полномочий. — Пожалуйста, покажите ему. Полковник Панков достал лист бумаги из своего кармана и показал его Кацу. — Как ты видишь из документа, — сказал ему Димка, — я имею необходимые полномочия. У Филиппова отвисла челюсть. Завершая разнос Кацу, Димка объявил: — Ты арестован за предательство. Следуй за этими людьми. Лейтенант Мейер и другой офицер из группы Панкова встали справа и слева от Каца, отобрали у него оружие и повели его к лимузину. Филиппов взял себя в руки. — Дворкин, ты перегибаешь палку. — Если ты не можешь сказать ничего полезного, закрой свой рот, — одернул его Димка. Он повернулся к майору ракетного полка, который все это время не произнес ни слова. — Вы заместитель Каца? Казалось, майор задрожал от страха. — Так точно. Майор Спектор. — Вы назначаетесь начальником эшелона. Перегоните состав на север, в большое депо. Договоритесь с железнодорожным начальством, что состав простоит в депо двенадцать часов, пока вы не перекрасите ящики. Подгоните эшелон сюда завтра. — Слушаюсь. — Полковник Кац отправится в исправительно-трудовой лагерь в Сибирь на всю оставшуюся жизнь, которая будет не очень долгой. Итак, майор Спектор, не наделайте ошибок. — Буду стараться. Димка сел в лимузин и, когда он разворачивался, взглянул на Филиппова, стоящего на набережной. У него был совершенно ошарашенный вид, словно до него не совсем доходило, что сейчас произошло.* * *
Таня Дворкина стояла на пристани в Мариэли, что на северном побережье Кубы, в сорока километрах от Гаваны, где узкий пролив соединял с морем огромную естественную гавань, скрытую между холмами. Она с волнением смотрела на советское судно, пришвартованное к бетонному пирсу, куда за несколько минут до этого подъехал советский грузовик «ЗИЛ-130» с 25-метровым трейлером. Из трюма кран поднимал длинный деревянный ящик и медленно переносил его по воздуху к грузовику. На ящике была видна трафаретная надпись «Строительная пластиковая труба». Все это она видела в свете прожекторов. По приказу ее брата суда должны были разгружаться ночью. Все прочие погрузочно-разгрузочные работы в гавани были прекращены. Патрульные катера перекрыли вход в пролив. Ныряльщики с аквалангами плавали вокруг судна, чтобы предотвращать подводную угрозу. Димкино имя произносилось со страхом в голосе, ибо его слово было законом, а сам он, как говорили здесь, страшен в гневе. Таня писала статьи для ТАСС, как Советский Союз помогает Кубе и как признателен кубинский народ за дружбу их союзнику на другом конце земли. Но о том, что происходило на самом деле» она передавала в зашифрованных сообщениях по телеграфной связи КГБ в Кремль Димке, который поставил перед сестрой задачу обеспечить неукоснительное выполнение его распоряжений. Рядом с Таней стоял генерал Паз Олива, самый красивый мужчина, когда-либо встречавшийся ей. Паз был потрясающе привлекателен: высокий, сильный и немного пугающий, пока он не улыбался и не заговаривал мягким басовитым голосом, напоминавшим ей звуки виолончели, тронутой смычком. Ему было за тридцать: большинство военных Кастро были молодыми людьми. Со смуглой кожей и вьющимися волосами, он больше походил на негра, чем на испанца. Он был ярким примером политики расового равенства, проводимой Кастро и разительно отличающейся от политики Кеннеди. Таня полюбила Кубу, но это произошло не сразу. Она скучала по Василию больше, чем ожидала. Она осознала, как он стал дорог ей, хотя они никогда не были любовниками. Она с тревогой думала о том, что он голодает и мерзнет в сибирском лагере. Кампания, за которую он пострадал — привлечение внимания общественности к болезни певца Устина Бодяна, — в определенном смысле завершилась успехом: Бодяна выпустили, но он вскоре умер в московской больнице. Василий назвал бы это иронией судьбы. К некоторым вещам она не могла привыкнуть. Выходя из дома, она все еще надевала пальто, хотя на улице никогда не было холодно. Ей надоели бобы и рис, и, к своему удивлению, она очень хотела гречневой каши со сметаной. После нескончаемых дней жаркого лета она мечтала, чтобы прошел ливень и освежил улицы. Кубинские крестьяне были такими же бедными, как и советские, но они казались счастливее, возможно, из-за погоды. И, в конце концов, безудержная joie de vivre1 (Жизнерадостность (франц.)) кубинцев заворожила Таню. Она курила сигары и пила ром с tu Kola2 (Своя кола (исп.)), местным заменителем кока-колы. Она любила танцевать с Пазом под темпераментные ритмы национальной музыки. Кастро закрыл большинство ночных клубов, но никто не мог запретить кубинцам играть на гитаре, и музыканты стали выступать в небольших барах. Но она переживала за кубинский народ. Он отринул своего гигантского соседа, Соединенные Штаты, до которых в самом узком месте Флоридского пролива всего 180 километров. Таня понимала, что когда-нибудь США захотят наказать кубинцев. Когда она думала об этом, то представляла маленькую птичку, которая смело снует в открытой пасти хищника, выковыривая остатки пищи между острыми, как ножи, зубами. Но оправдано ли неповиновение кубинцев? Только время покажет это. Таня пессимистически относилась к перспективе реформирования коммунизма, но кое-что из того, что сделал Кастро, заслуживало восхищения. В 1961 году, в Год образования, десять тысяч студентов отправились в сельские районы учить грамоте крестьян. Это был героический поход, имевший целью ликвидировать неграмотность за одну кампанию. Первая фраза в учебнике для начинающих была «Крестьяне работают в кооперативе», и что из этого? Народ, умеющий читать, лучше разбирается, что такое пропаганда. Кастро не был большевиком. Он презрительно относился к ортодоксальности и пытливо искал новые идеи. Вот почему он раздражал Кремль. Но и демократом он не был. Таня огорчилась, когда он заявил, что революция сделала выборы ненужными. И лишь в одном он раболепно подражал Советскому Союзу: по совету КГБ он создал безжалостно действенную тайную полицию для подавления инакомыслия. В конечном счете Таня желала успехов революции. Кубе необходимо было покончить с отсталостью и колониализмом. Никто не хотел возвращения американцев с их казино и проституцией. Но Таня сомневалась, смогут ли кубинцы самостоятельно принимать решения. Враждебность Америки толкнула их в объятия Советов; но по мере сближения Кастро с СССР становилось все более вероятным, что американцы совершат вторжение. Кубе нужно было только, чтобы ее оставили в покое. Но, возможно, сейчас появился шанс. Таня и Паз относились к горстке людей, знавших, что в этих длинных деревянных ящиках. Она сообщала напрямую Димке о том, насколько эффективен зонтик безопасности. Если замысел удастся, Куба будет надежно защищена от американского вторжения и получит передышку, чтобы найти свою дорогу в будущее. Во всяком случае, так она надеялась. С Пазом они были знакомы уже год. — Ты никогда не рассказывал о своей семье, — сказала она, когда они наблюдали, как ящик устанавливается на трейлера. Она обратилась к нему на испанском языке, на котором к этому времени научилась говорить вполне прилично. Еще она чуть-чуть разговаривала по-английски с американским акцентом, поскольку многие кубинцы изредка пользовались этим языком. — Моя семья — революция, — произнес он. Бред, подумала она. Тем не менее она не собиралась отказываться от мысли спать с ним. Паз может оказаться вторым Василием, только с темной кожей — красивый, обаятельный и неверный. Возможно, к нему стояла целая очередь кубинских девушек со сверкающими глазами, чтобы переспать с ним. Не будь циником, сказала она себе. Если мужчина красив, он не обязательно должен быть ловеласом. Может быть, он просто ждет женщину, которая станет его спутницей жизни и будет вместе с ним трудиться, чтобы построить новую Кубу. Ящик с ракетой укрепили на трейлере. К Пазу подошел невысокого роста подобострастный лейтенант по имени Лоренцо и доложил: — Все готово, можно ехать, генерал. — Поезжайте, сказал Паз. Грузовик медленно тронулся с места. Заревели моторы мотоциклов, и эскорт выкатил впереди грузовика, чтобы освобождать ему дорогу. Таня и Паз сели в военную машину, универсал «бьюик лесабр» и пристроились позади конвоя. Дороги Кубы не были приспособлены для движения таких грузовиков с 25-метровым трейлером. В течение последних трех месяцев саперы Советской армии построили новые мосты и спрямили крутые повороты дороги, и все же конвой по большей части двигался со скоростью пешехода. Таня с удовлетворением отметила, что все другие машины были убраны с дорог. В деревнях, через которые они проезжали, в низких деревянных домах на две комнаты свет не горел и двери были закрыты. Димка был бы доволен. Таня знала, что с судна у причала на другой грузовик уже перегружается еще одна ракета. Работа будет продолжаться до рассвета. Весь процесс разгрузки займет две ночи. Пока Димкина стратегия проводилась успешно. Как будто бы никто не подозревал, что Советский Союз замышляет на Кубе. В дипломатических кругах не велись разговоры, и неконтролируемые западные газеты не поднимали шума. Ожидаемого взрыва возмущения в Белом доме пока не последовало. До американских промежуточных выборов оставалось еще Два месяца; еще два месяца, в течение которых огромные ракеты в обстановке строжайшей секретности должны были быть установлены и приведены в пусковую готовность. Таня не знала можно ли это сделать. Двумя часами позже они въехали в широкую долину, где расположились советские военные части. Здесь саперы оборудовали стартовую площадку. Это была одна из более десятка площадок, скрытых от постороннего глаза среди гор по всему острову, протянувшемуся на 1250 километров с запада на восток. Таня и Паз вышли из машины и стали наблюдать, как ящик сгружается с трейлера, опять-таки при свете прожекторов. — Мы сделали это, — сказал Паз с удовлетворением в голосе. — Теперь у нас есть ядерное оружие. — Он достал сигару и зажег ее. С осторожностью Таня спросила: — Сколько нужно времени, чтобы разместить ракеты? — Немного, — равнодушно ответил он. — Недели две. Он был не расположен думать о проблемах, но Тане казалось, что эта нелегкая задача может занять больше двух недель. Долина представляла собой окутанную пылью строительную площадку, где еще мало что успели сделать. Тем не менее Паз был прав: они выполнили труднейшую часть работы — доставили на Кубу ядерное оружие, и американцы не заметили этого. — Взгляни на эту крошку, — проговорил Паз. — Когда-нибудь она упадет посередине Майами. Бах! Таня содрогнулась при мысли об этом. — Надеюсь, что этого не произойдет. — Почему? Нужно ли ему объяснять? — Это оружие должно служить угрозой. Предполагается, что оно заставит американцев из страха отказаться от вторжения на Кубу. Если оно будет применено, они будут разгромлены. — Возможно, — заметил он. — Но если они нападут на нас, мы сможем стереть с лица земли американские города. Тане стало неприятно, что он рассуждал о такой чудовищной возможности с явным удовольствием. — Что в этом хорошего? Казалось, он удивился ее вопросу. — Мы отстоим честь кубинского народа. — Он произнес испанское слово dignidad1(Честь, достоинство (исп.)), словно оно было священным. Она не верила своим ушам. — Значит, вы начнете ядерную войну ради вашей чести? — Конечно. Что может быть более важным? С негодованием она сказала: — Сохранение рода человеческого, например! Он сделал пренебрежительный жест зажженной сигарой: — Ты печешься о человеческом роде, а я забочусь о своей чести. — Чушь! — воскликнула Таня. — Ты не в своем уме. Паз посмотрел на нее. — Президент Кеннеди готов применить ядерное оружие, если США подвергнутся нападению, сказал он. Секретарь партии Хрущев применит его в случае агрессии против Советского Союза. Как и де Голь во Франции, и любой премьер Великобритании. Если кто-то из них сказал бы что-то другое, его сместили бы в одночасье. Он затянулся своей сигарой, так что ее конец засветился красным, и выпустил дым. — Если я не в своем уме, то и все они также.* * *
Джордж Джейкс не мог взять в толк, в чем срочность. Бобби Кеннеди велел, чтобы он и Деннис Уилсон прибыли в Белый дом 16 октября во вторник утром на совещание в связи с кризисной ситуацией. Не иначе, предметом обсуждения будет то, что отражено в сегодняшнем номере Нью-Йорк таймс» на первой полосе под крупным заголовком: «Эйзенхауэр называет президента слабым из-за его внешней политики». Ничего другое в голову Джорджу не приходило. По неписаному закону экс-президент не критиковал своих преемников. Тем не менее Джордж не удивился, что Эйзенхауэр нарушил конвенцию. Джон Кеннеди одержал победу на выборах, обвинив Эйзенхауэра в слабости и утверждая, что Советский Союз якобы имеет преимущество в количестве ракет. Ясно, что Айк не успокоился и пытается нанести ответный удар ниже пояса. Сейчас, когда Кеннеди уязвим перед таким же обвинением, Эйзенхауэр хочет взять реванш как раз за три недели до промежуточных выборов. Другая возможность еще хуже. Джордж очень боялся, что об операции «Мангуст» стало что-то известно. Разоблачение президента и его брата в организации международного терроризма будет козырем в руках каждого кандидата от республиканцев. Они будут называть братьев Кеннеди преступниками за то, что они делают это, и дураками за то, что не сумели удержать это в тайне Какие ответные меры может принять Хрущев? Джордж видел, что его босс разозлен не на шутку. Бобби не умел скрывать свои чувства. Его ярость выдавали стиснутые зубы ссутуленные плечи и холодный блеск голубых глаз. Бобби нравился Джорджу открытостью в проявлении чувств. Те, кто работал с ним, могли заглядывать ему в душу. Это делало его более уязвимым и в то же время более располагающим к себе. Когда они вошли в Зал заседаний Кабинета министров, президент Кеннеди был уже там. Он сидел на противоположной стороне посередине длинного стола, на котором стояли несколько больших пепельниц. За его спиной на стене, между высокими арочными окнами, выходящими в Сад роз, находилась эмблема президента США. С ним была маленькая девочка в белом платье, очевидно, его дочь Кэролайн, которой еще не исполнилось пяти лет. У нее были короткие светло-каштановые волосы с косым пробором, как у отца, и скрепленные простой заколкой. Она разговаривала с ним, с серьезным видом что-то объясняя, а он внимательно слушал, словно ее слова имели большую важность, как и все, что произносилось в этой комнате. Джордж был поражен силой привязанности между отцом и дочерью. Если у меня когда-нибудь будет дочь, подумал он, я тоже буду слушать ее вот так, чтобы она знала, что она самый важный человек на свете. Помощники заняли места у стены. Джордж сел рядом со Скипом Дикерсоном, работавшим у вице-президента Линдона Джонсона. У Скипа были очень светлые прямые волосы и белая кожа, как у альбиноса. Он откинул светлую прядь волос со лба и спросил с южным акцентом: — Имеете представление, из-за чего загорелся сыр-бор? — Бобби не говорит, — ответил Джордж. В комнату вошла женщина, которую Джордж не знал, и увела Кэролайн. — У ЦРУ есть кое-какие новости для нас, — сообщил президент. — Давайте начнем. С одной стороны комнаты, перед камином, стоял стенд, на котором была укреплена крупная черно-белая фотография. Человек, стоящий рядом с ней, представился как специалист по интерпретации аэрофотоснимков. Джордж не знал, что существует такая профессия. — Фотографии, которые вы сейчас увидите, были сделаны в воскресенье высотным самолетом ЦРУ «У-2» над Кубой. Все знали о шпионских самолетах ЦРУ. Советы сбили один такой самолет над Сибирью за два года до этого и судили пилота за шпионаж. Все стали разглядывать фото на стенде. Оно казалось не в фокусе и зернистым, и на нем Джордж не мог ничего разобрать, кроме как, может быть, деревьев. Нужен был специалист, который объяснил бы, что есть что. — Это долина на Кубе, примерно в 32 километрах от порта Мариэль, — начал объяснять человек из ЦРУ. В руках он держал небольшую указку. — Новая, хорошего качества дорога ведет к большому открытому полю. Эти небольшие очертания, разбросанные вокруг, — строительные машины: бульдозеры, экскаваторы и самосвалы. А здесь, — он постучал указкой по фотографии для большей убедительности, — в центре, вы видите очертания, похожие на доски, сложенные в ряд. На самом деле это ящики длиной двадцать четыре с половиной метра и шириной около трех. По размерам они как раз соответствуют советской баллистической ракете среднего радиуса действия «Р-12», способной нести ядерное оружие. Джордж чуть не выругался, но другие не сдерживались, и в комнате несколько мгновений слышались крепкие выражения. Кто-то спросил: — Вы уверены? Интерпретатор аэрофотоснимков ответил: — Я много лет изучал разведывательные фотографии, снятые с воздуха, и могу заверить вас в двух вещах: так выглядят ядерные ракеты, и ничто другое так не выглядит. Боже упаси, со страхом подумал Джордж; у этих чертовых кубинцев ядерное оружие. Кто-то проговорил: — Как они туда попали? — Советы доставили их на Кубу в условиях строжайшей секретности, — пояснил специалист из ЦРУ. — Прямо у нас под носом, — заметил тот, кто задавал вопрос. — Какой радиус действия этих ракет? — поинтересовался еще кто-то из присутствующих. — Более полутора тысяч километров. — Значит, они могут угодить… — В это здание, сэр. Джордж подавил в себе порыв встать и немедленно уйти. — И сколько понадобится времени? — Чтобы долететь сюда с Кубы? По нашим подсчетам, тринадцать минут. Невольно Джордж посмотрел в окно, будто он мог увидеть ракету, пролетающую над Садом роз. — Этот сукин сын Хрущев наврал мне, — заговорил президент. — Он сказал, что не будет размещать ядерные ракеты на Кубе. — А ЦРУ сказало нам, что мы можем поверить ему, — добавил Бобби. — Это обязательно будет доминировать до конца предвыборной кампании, то есть еще три недели, — отозвался кто-то из сидящих за столом. Джордж, облегченно вздохнув, переключился на внутриполитические последствия: думать о возможности ядерной войны было слишком мучительно. Он мысленно вернулся к утренней «Нью-Йорк таймс». Что теперь может сказать Эйзенхауэр? По крайней мере, когда он был президентом, он не давал СССР обратить Кубу в ядерную базу коммунистов. Это была катастрофа, не только внешнеполитическая. Победа республиканцев на выборах с подавляющим большинством голосов будет означать, что Кеннеди в течение двух лет своего президентства почти ничего не сумел сделать, и тогда на планах по правам человека можно будет поставить крест. Когда республиканцы объединятся с демократами Юга в противодействии предоставления равенства неграм, у Кеннеди не будет шанса внести на рассмотрение законопроект о гражданских правах. Сколько еще времени пройдет, прежде чем деду Марии будет позволено зарегистрироваться избирателем без риска оказаться за решеткой? В политике все взаимосвязано. Что-то нужно делать с этими ракетами, подумал Джордж. Но он не знал, что именно. Слава богу, Джон Кеннеди знал. — Мы должны интенсифицировать полеты разведывательных самолетов «У-2», — сказал президент. — Мы должны знать, сколько у них ракет и где они. И ей-богу, мы выставим их оттуда Джордж оживился. Проблема вдруг перестала казаться такой серьезной. У США имеются сотни самолетов и тысячи бомб. И президент, предпринимая решительные, жесткие действия для защиты Америки, не принесет вреда демократам на промежуточных выборах. Все посмотрели на генерала Максвелла Тейлора, председателя Объединенного комитета начальников штабов и высшего командующего Америки после президента. Его волнистые волосы, подернутые сединой, и высокий пробор на голове заставили Джорджа подумать, что он ничего собой не представляет. Ему доверяли и Джон, и Бобби Кеннеди, хотя Джордж не мог понять почему. — После нанесения воздушного удара потребуется полномасштабное вторжение на Кубу, — заявил Тейлор. — У нас есть план на случай непредвиденных обстоятельств. — Мы можем высадить там сто пятьдесят тысяч человек в течение недели после бомбежки. Кеннеди все еще обдумывал возможность удаления советских ракет. — Можем ли мы гарантировать уничтожение всех пусковых установок на Кубе? — спросил он. — Стопроцентной гарантии не будет никогда, мистер президент, — ответил Тейлор. Джордж не подумал об этой трудности. Куба протянулась в длину на 1250 километров. ВВС не смогли бы обнаружить все площадки, не говоря уже о том, чтобы их все уничтожить. Президент Кеннеди сказал: — И, как я полагаю, любые ракеты, оставшиеся после воздушного удара, будут немедленно запущены против США. — Такую вероятность нельзя исключать, — заметил Тейлор. Президент был бледен, и Джордж вдруг осознал всю тяжесть ответственности, лежащей на нем. — Скажите мне, — проговорил Кеннеди, — если одна ракета упадет на средней величины американский город, сколь велики будут потери? Генерал Тейлор минуту посоветовался со своими помощниками и снова повернулся к столу: — Мистер президент, по нашим оценкам, погибнут шестьсот тысяч человек.Глава 16
Аня, Димкина мама, хотела встретиться с Ниной. Это удивило его. Отношения с Ниной превзошли все его ожидания; он не упускал случая, чтобы переспать с ней, но какое дело до этого его матери? Он задал ей этот вопрос, она ответила раздраженным тоном- — Ты был самым умным мальчиком в школе, но иногда ты бываешь таким дурачком. Послушай, каждый уик-энд, если ты не уезжаешь куда-нибудь с Хрущевым, ты проводишь с этой женщиной. Очевидно, она для тебя что-то значит. Ты встречаешься с ней три месяца. Конечно, матери хочется знать, что она собой представляет. Как ты можешь такое спрашивать? Возможно, она права, подумал Димка. Нина не была просто знакомой, с которой он встречался, и подружкой. Она была его любовницей и стала частью его жизни. Он любил свою мать, но не во всем слушался ее: ей не нравился мотоцикл, не нравились голубые джинсы, не нравился Валентин. Он готов был сделать все возможное, чтобы сделать ей приятное, поэтому пригласил Нину к себе домой. Сначала она отказалась. — Я не хочу, чтобы твоя семья разглядывала меня со всех сторон, как подержанную машину, которую ты собираешься купить, — с презрением отрезала она. — Скажи своей матери, что я не собираюсь выходить за тебя замуж. И она скоро отвяжется. — Семья тут ни при чем, это все она, — попытался объяснить Димка. — Отец умер, а сестра на Кубе. В любом случае, что ты имеешь против замужества? — Как, ты мне делаешь предложение? Димка смешался. Нина была захватывающей и сексуальной, и он еще никогда не был так увлечен какой-либо женщиной, но он не думал о женитьбе. Разве он хотел провести всю жизнь с ней? Он увильнул от ответа. — Я только пытаюсь понять тебя. — Я уже выходила однажды замуж, и мне это не доставило радости, — сказала она. — Ты доволен? Она часто говорила с вызовом, и это было недостатком в ее характере. Но он не возражал. Это даже возбуждало его. — Ты предпочитаешь оставаться незамужней? — допытывался он. — Разве не ясно? — Что ты находишь в этом хорошего? — Мне не нужно угождать мужчине, я лучше буду угождать себе. А когда я захочу чего-нибудь еще, я могу встретиться стобой. — Значит, я идеально вхожу в твою интимную сферу. Она улыбнулась двусмысленности. — Именно так. Тем не менее она на минуту задумалась и потом произнесла: — Ну, хорошо. Не хочу наживать врага в лице твоей матери. Я приду. В тот день Димка нервничал. Нина была непредсказуема. Когда случалось что-то, что ей не нравилось — случайно разбивалась тарелка, к ней проявлялось явное или мнимое неуважение, в Димкиных глазах виделся укор, — она реагировала порывисто, так, как дул холодный январский ветер в Москве. Но Димка надеялся, что она поладит с его матерью. Нине раньше не доводилось бывать в Доме правительства. На нее произвела неизгладимое впечатление прихожая по размеру бального зала. Квартира была хоть и не очень большой, но шикарно отделанной и обставленной в сравнении с большинством московских квартир: мягкие ковры и дорогие обои, радиола, шкаф из орехового дерева с проигрывателем пластинок и радиоприемником. Все это входило в привилегии высокого ранга офицеров КГБ, таких как Димкин отец. Аня приготовила разнообразные закуски, которые москвичи предпочитали формальному обеду: копченая скумбрия и сваренные вкрутую яйца с красным перцем на кусках белого хлеба; бутерброды из ржаного хлеба с огурцом и помидором; и ее piece de resistance1 (Основное блюдо {франц.).) «парусники» — овальные тосты с треугольными кусочками сыра, воткнутые вертикально зубочистками наподобие мачты. Аня надела новое платье и немного подкрасилась. Она слегка располнела после смерти Димкиного отца, и ей это шло. Димка почувствовал, что его мать стала счастливее после того, как умер ее муж. Может быть, Нина права насчет супружества. Первое, что сказала Аня Нине, было: — Моему Димке двадцать три года, и он в первый раз привел в дом девушку. Уж лучше бы она этого не говорила, подумал он. Словно он какой-то новичок. Да он и был новичком, и Нина это давно заметила, но все равно, зачем нужно напоминать ей об этом? Впрочем, он быстро наверстывал. Нина говорила, что он хороший любовник, лучше, чем ее муж, хотя она не вдавалась в подробности. К Димкиному удивлению, Нина всячески старалась перед его матерью казаться приятной, вежливо называла ее Анна Григорьевна, помогая на кухне или спрашивая, где она достала платье. После того как Аня выпила немного водки и расслабилась, она спросила: — Значит, Нина, как говорит Димка, вы не хотите выходить замуж. Он застонал: — Мама, это очень личное. Но Нина не возражала: — Я, как и вы, была замужем. — Но я старая женщина. Ане было сорок пять лет. Обычно считалось, что в этом возрасте слишком поздно вступать в новый брак. Полагали, что к этому времени женские страсти оставались позади, а если нет, то к женщине испытывали неприязнь. Респектабельная вдова, вышедшая в среднем возрасте замуж, из осторожности говорила: это только чтобы не оставаться одной. — Вы не выглядите старой, Анна Григорьевна, — не согласилась Нина. — Вас можно принять за Димкину старшую сестру. Это была чушь, но Ане она понравилась. Возможно, женщинам всегда доставляет удовольствие слышать лесть, даже если она неправдоподобна. Однако она возражать не стала. — Как бы то ни было, я слишком стара, чтобы иметь детей. — Я тоже не могу иметь детей. Аню потрясло это откровение. Все ее надежды и мечты рухнули. На какой-то момент она даже забыла о тактичности. — Почему? — По медицинским причинам. — Вот как! Конечно, Ане хотелось бы узнать больше. Димка замечал, что многие женщины интересуются медицинскими деталями. Но Нина вдруг замолчала, как всегда, когда разговор заходил на эту тему. В дверь постучали. Димка вздохнул: он догадался, кто это мог быть. Он пошел открывать. На пороге стояли его дед и бабушка, которые жили в том же доме. — Димка! Ты здесь! — воскликнул дед Григорий Пешков, изображая удивление. Он был в военной форме. В свои семьдесят четыре года он не уходил в отставку. Как считал Димка, старики, не желающие бросать службу, представляли собой большую проблему в Советском Союзе. Димкина бабушка Катерина сделала прическу. — Мы купили тебе икры, — сообщила она. Ясно, что они пожаловали неслучайно. Они прослышали, что Нина будет в гостях, и им захотелось взглянуть на нее. Как она боялась, ей устроили смотрины. Димка представил их. Бабушка поцеловала Нину, а дедушка держал ее руку дольше, чем надо. К Димкиной радости, Нина оставалась все такой же обаятельной. Она обращалась к деду «товарищ генерал». Поняв сразу, что он падок на привлекательных девушек, она флиртовала с ним. Чему он был страшно рад, и в то же время бросала на бабушку взгляды, говорящие: «Мы с вами знаем, что представляют собой мужчины». Дедушка спросил ее о работе. Ее недавно повысили, рассказала она, и теперь ее должность — руководитель издательского отдела, отвечающая за выпуск информационных бюллетеней профсоюза сталеплавильщиков. Бабушка поинтересовалась ее семьей, и Нина сказала, что она не часто видится с ними, поскольку они живут в ее родном городе Перми, который находится в сутках езды на поезде на восток. Вскоре она завела разговор с дедушкой на его любимую тему — об исторических несоответствиях в фильме Эйзенштейна «Октябрь», особенно в сценах, изображающих штурм Зимнего дворца, в котором он принимал участие. Димка радовался, что они все нашли общий язык, и тем не менее у него было беспокойное чувство, что он не контролирует происходящее здесь. Он испытывал ощущение, будто плывет по спокойной; воде в неизвестном направлении: все идет хорошо в данный момент, но что ждет впереди? Зазвонил телефон, и Димка взял трубку, как делал всегда по вечерам, когда обычно звонили из Кремля. Послышался голос Натальи Смотровой: — Только что пришло сообщение от резидентуры в Вашингтоне. Димка почувствовал некоторую неловкость оттого, что разговаривал с ней в присутствии Нины. Глупость это, подумал он, я ни разу не коснулся Натальи. Хотя такая мысль проскакивала у него в мозгу. Но как можно чувствовать себя виноватым за свои мысли? — Что случилось? — просил он. — Сегодня вечером по телевидению выступит президент Кеннеди с обращением к американскому народу. Для него зарезервировано время. Как обычно, она первой узнавала горячие новости. — Почему? — Они не знают. Димка сразу подумал о Кубе. Большая часть ракет была уже там вместе с боеголовками. Доставлены тонны дополнительного оборудования и тысячи военнослужащих. Через несколько дней ракеты будут поставлены на боевое дежурство. А до американских промежуточных выборов осталось две недели. Димка подумывал полететь на Кубу регулярные рейсы совершались между Прагой и Гаваной, — чтобы крепче завинтить крышку еще на несколько дней. Делом первостепенной важности было сохранить тайну еще немного дольше. Хорошо бы, думал Димка, чтобы неожиданное выступление Кеннеди было посвящено чему-то еще: Берлину, например, или Вьетнаму. — Во сколько трансляция? — спросил Димка у Наташи. — В семь вечера по восточному поясному времени. Это значит, в два часа ночи по московскому времени. — Я сейчас же позвоню ему, — сказал Димка. — Спасибо. Он повесил трубку и набрал домашний номер Хрущева. На звонок ответил начальник обслуживающего персонала Иван Теппер. — Здравствуйте, Иван. Он у себя? — спросил Димка. — Ложится спать, — ответил Иван. — Скажите ему, чтобы надел штаны. Кеннеди будет выступать по телевидению в два часа по нашему времени. — Минуточку, он подошел. Димка услышал приглушенный разговор, а потом голос Хрущева: — Они обнаружили твои ракеты! У Димки оборвалось сердце. Интуитивный импульс Хрущева попал в точку. Тайна вышла наружу — и вина падет на Димку. — Добрый вечер, товарищ первый секретарь, — начал он, и четыре человека в комнате затихли. — Мы еще не знаем, о чем будет говорить Кеннеди. — О ракетах. Непременно о них. Созовите экстренное заседание Президиума. — Во сколько? — Через час. — Хорошо. Хрущев положил трубку. Димка позвонил домой его секретарю. — Добрый вечер, Вера, — сказал он. — Экстренное заседание Президиума сегодня в десять вечера. Он на пути в Кремль. — Сейчас буду обзванивать народ, — отозвалась она. — У вас дома есть их номера? — Да. — Ну, конечно. Спасибо. Я буду на работе через несколько минут. Он повесил трубку. Они все смотрели на него. Они все слышали, как он сказал: «Добрый вечер, товарищ первый секретарь». Дедушка с гордостью смотрел на Димку, бабушка и мама встревожились, а в глазах Нины вспыхнул огонек душевного волнения. — Я должен быть на работе, — без надобности сообщил Димка. — Что за срочность? — поинтересовался дедушка. — Мы еще не знаем. Дедушка похлопал его по плечу и с чувством произнес: — Я уверен, что с такими людьми, как ты и мой сын Володя, дело революции в надежных руках. Димку подмывало сказать, ему бы такую уверенность. Вместо этого он попросил дедушку: — Ты можешь вызвать служебную машину, чтобы Нину отвезли домой? — Конечно. — Извините, что я расстроил компанию, — Не беспокойся, — сказала бабушка. — Твоя работа важнее. Ступай, ступай. Димка надел пальто, поцеловал Нину и вышел. Спускаясь на лифте, он в отчаянии думал, не он ли каким-то образом выдал тайну о кубинских ракетах, несмотря на все старания скрыть ее. Он проводил всю операцию в обстановке строжайшей секретности. Он действовал жестко и требовательно. Он показал себя тиранам, жестоко наказывая за ошибки, унижая дураков, ломая карьеру тех, кто не выполнял неукоснительно его распоряжения. Что еще он мог сделать? На улицах шла ночная репетиция военного парада, который должен состояться через две недели по случаю очередной годовщины Октябрьской революции. Бесконечная вереница танков, артиллерии и солдат двигалась по набережной Москвы-реки. Все они будут бесполезны, если начнется ядерная война, думал он. Американцы не знали этого, но у Советского Союза имелось немного ядерного оружия, несравнимо меньше, чем у США. Да, Советы могли нанести урон американцам, но американцы могли стереть Советский Союз с лица земли. Поскольку по набережной проехать не представлялось возможным, а Кремль находился менее чем в полутора километрах от дома, Димка оставил мотоцикл во дворе и пошел пешком. Кремль представлял собой треугольную крепость на левом берегу реки. На его территории находились некоторые здания, в которых сейчас помещались государственные учреждения. Димка вошел в желтое с белыми колоннами здание сената и поднялся в лифте на четвертый этаж. По красной ковровой дорожке он прошел по коридору с высокими потолками в кабинет Хрущева. Первый секретарь еще не прибыл. Пройдя мимо двух других дверей, он вошел в зал Президиума. Там царили идеальный порядок и чистота. Президиум Верховного Совета фактически был правящим органом Советского Союза. Хрущев являлся его председателем. Здесь находился оплот власти. Что будет делать Хрущев? Вскоре вслед за Димкой начали появляться члены Президиума и их помощники. Никто не знал, что Кеннеди собирался сказать. Евгений Филиппов прибыл со своим боссом, министром обороны Родионом Малиновским. — Это полный отпад, — хихикнул Филиппов, почти не скрывая своей радости. Димка не обратил на него внимания. Наталья вошла с черноволосым, щеголевато одетым Андреем Громыко. Она решила, что поздний час позволяет быть в простой одежде, и она великолепно выглядела в американских джинсах и свободном шерстяном свитере с воротником вокруг шеи. — Спасибо за раннее предупреждение, — прошептал ей Димка. — Я искренне ценю это. Она коснулась его руки. — Я на твоей стороне, — также негромко проговорила она. — Ты знаешь это. В комнату вошел Хрущев и открыл заседание, сказав: — Я думаю, телеобращение Кеннеди будет о Кубе. Димка сел у стены позади Хрущева, готовый бежать выполнять поручения. Руководителю могли понадобиться какое-нибудь досье, газета или доклад; он мог попросить принести чай, или пиво, или бутерброд. Двое других помощников Хрущева сели с Димкой. Никто из них не знал ответов на жгучие вопросы. Обнаружили ли американцы ракеты? И если обнаружили, то кто выдал тайну? Будущее мирависело на волоске, а Димка, к своему стыду, в равной мере беспокоился о своем будущем. Нетерпение сводило его с ума. Кеннеди будет выступать через четыре часа. Конечно, Президиум мог бы узнать содержание его речи заранее. На что тогда КГБ? Министр обороны Малиновский выглядел как знаменитый киноактер: с правильными чертами лица и густыми седыми волосами. Он доказывал, что США не собираются вторгаться на Кубу. Армейская разведка имела своих людей во Флориде. Там происходило наращивание войск, но не настолько близко, чтобы совершать вторжение. — Это какой-то предвыборный трюк, — сказал он. Димке показалось, что он чрезмерно самоуверен. Хрущев также выражал скептицизм. Вероятно, Кеннеди и вправду не хотел войны с Кубой, но был ли он волен поступать, как хочет? Хрущев считал, что американский президент, по крайней мере, отчасти находился под влиянием Пентагона и капиталистов-империалистов, таких как семья Рокфеллера. — Мы должны иметь альтернативный план на случай американского вторжения, — сказал он. — Наши войска должны быть готовы к любому развитию событий. Он объявил десятиминутный перерыв, чтобы члены Президиума обдумали варианты. Димку поразила быстрота, с которой Президиум заговорил о войне. Это не входило в планы. Когда Хрущев решил поставить ракеты на Кубу, он не намеревался спровоцировать военный конфликт. Как мы оттуда пришли сюда? У Димки это не укладывалось в голове. Он увидел, что Филиппов вместе с Малиновским и другими людьми из его команды что-то зловеще обсуждают в стороне. Филиппов что-то записывал. Когда все снова собрались за столом, Малиновский зачитал проект приказа командующее Группой советских войск на Кубе генералу Иссе Плиеву, дающего ему право использовать «все имеющиеся средства» для защиты Кубы. Димка хотел сказать: «Вы что, с ума сошли?» Хрущев считал так же. — Мы даем Плиеву право начать ядерную войну? — сердито спросил он. Анастас Микоян поддержал Хрущева. Всегда выступающий в роли миротворца, Микоян выглядел как юрист из провинциального города, с аккуратными усами и редеющими волосами. Но он был тем, кто мог отговорить Хрущева от его самых безрассудных затей. Сейчас он занял позицию против Малиновского. Микоян имел дополнительное влияние, поскольку посетил Кубу вскоре после революции. — Что вы скажете относительно передачи Кастро контроля над ракетами? — спросил Хрущев. Димке доводилось слышать несуразицы из уст своего босса, особенно во время гипотетических дискуссий, но эта была совершенно безответственной даже по его меркам. Что он думал? — Позвольте не согласиться, — мягко возразил Микоян. — Американцы знают, что мы не хотим ядерной войны, и пока ядерное оружие находится под нашим контролем, они постараются решить эту проблему посредством дипломатии. Но они не будут доверять Кастро. Если они будут знать, что он держит палец на спусковом крючке, они могут попытаться уничтожить все ракеты на Кубе одним массивным первым ударом. Хрущев согласился с этим, но он не был готов полностью исключить ядерное оружие. — Это значит, американцы могут вернуть Кубу! — с негодованием воскликнул он. И тогда заговорил Алексей Косыгин. Он был ближайшим союзником Хрущева, хотя и моложе его на десять лет. С высоким лбом, редеющими седыми волосами, зачесанными назад, и красным лицом, как у пьяницы, он импонировал Димке, который считал его самым здравомыслящим человеком в Кремле. — Мы не должны думать о том, когда применить ядерное оружие, — сказал Косыгин. — Если мы дойдем до этого, то нас ждет неминуемый крах. Обсуждать нужно вот что: какие шаги мы должны предпринять сейчас, чтобы ситуация не переросла в ядерную войну. Наконец-то, подумал Димка, кто-то говорит разумные вещи. — Я предлагаю, — продолжал Косыгин, — предоставить генералу Плиеву право защищать Кубу всеми средствами, кроме ядерного оружия. Малиновский высказал опасение, что разведка США может каким-то образом узнать об этом приказе, но, несмотря на его замечание, с предложением Косыгина согласились, к великой радости Димки, и приказ был отправлен. Опасность ядерной катастрофы еще сохранялась, но, по крайней мере, Президиум сосредоточил внимание на том, как избежать войны, а не вести ее. Вскоре Вера Плетнер заглянула в комнату и вызвала Димку. Он выскользнул в широкий коридор, где она передала ему шесть страниц текста. — Это речь Кеннеди, — тихо пояснила она. — Слава богу! — Он посмотрел на часы. Было четверть второго ночи, сорок пять минут до начала выступления американского президента по телевидению. — Как мы получили это? — Американское правительство любезно предоставило несколько экземпляров нашему посольству в Вашингтоне, и МИД быстро перевел текст. Оставаясь в коридоре, где никого не было, кроме Веры, Димка быстро прочитал его. «Наше правительство, как и обещано, пристально наблюдало за советским военным присутствием на острове Куба». Димка обратил внимание, что Кеннеди называл Кубу островом, словно это вовсе не страна. «На прошлой неделе было неопровержимо доказано, что ряд наступательных ракетных комплексов находится на этом превращенном в тюрьму острове». Доказано, подумал Димка, как это так доказано? «Целью их развертывания является не что иное, как ядерный Шантаж Западного полушария». Димка читал дальше, все больше сердясь, потому что Кеннеди не сообщал, откуда у него эта информация — то ли от предателей или шпионов в Советском Союзе или на Кубе, то ли из ка ких-либо других источников. Димка никак не мог понять возник ли этот кризис по его вине. Кеннеди подробно остановился на утверждениях советских представителей, что СССР не собирается размещать стратегические ракеты на территории любой другой страны, и назвал их ложными. Так оно и есть, подумал Димка; Хрущев выдвинул бы такие же обвинения, окажись он в аналогичной ситуации. Но что собирался делать американский президент? Димка пропустил несколько страниц, пока не добрался до сути. «Во-первых: чтобы останавливать размещение советского оружия массового поражения на Кубе, осуществлять строгий карантин…» Ага, подумал Димка, блокада. Это противоречит международному праву, вот почему Кеннеди ее называет «карантин», словно он борется с какой-то чумой. «…все суда любого вида, направляющиеся на Кубуиз любой страны или порта, перевозящие оружие массового поражения; будут возвращены в порт отправки». Димка сразу сообразил, что это всего лишь подготовительная мера, не имеющая никакого значения, поскольку большинство ракет уже на месте и готовы к постановке на боевое дежурство. И Кеннеди должен знать это, если его разведка действительно так эффективна, как кажется. Блокада носит символический характер В обращении содержалась и угроза. «Любую ядерную ракету, запущенную из Кубы против любой страны в Западном полушарии, мы расцениваем как нападение Советским Союзом на Соединенные Штаты и нанесем полномасштабный ответный удар по Советскому Союзу». Димка почувствовал, как что-то холодное и тяжелое шевельнулось у него в животе. За всем этим кроется чудовищная угроза. Кеннеди не станет разбираться, запущена ли ракета кубинцами или Советской армией — для него это все равно. И ему будет безразлично, по какой цели нанесен удар: будь то по Чили или по Нью-Йорку. Как только одна из Димкиных ракет будет запущена» США превратят Советский Союз в радиоактивную пустыню. У Димки перед глазами всплыла всем известная картина: грибовидное облако ядерной бомбы; и в его воображении оно поднялось над центром Москвы; Кремль, его дом и все знакомые лежали в руинах, и обожженные трупы плавали в мерзко пенящейся отравленной воде Москвы-реки. Еще одна фраза попалась ему на глаза: «Но трудно решать или даже обсуждать эти проблемы в атмосфере страха и запугивания». От лицемерия американцев у Димки захватило дух. Что тогда операция «Мангуст», если не запугивание? Как раз она в первую очередь вынудила Президиум послать ракеты на Кубу. Димка начал подозревать, что агрессия обречена на провал самой своей природой в международной политике. Достаточно того, что он прочитал. Он вернулся в зал Президиума, быстро подошел к Хрущеву и отдал ему страницы. — Телевизионное обращение Кеннеди, — отчетливо произнес он, чтобы все слышали. — Предварительный текст, переданный американской стороной. Хрущев схватил страницы и начал читать. В зале наступила тишина. Смысл что-либо говорить терялся, пока они не узнают, что в документе. Хрущев не спеша читал официальный сухой язык. Время от времени он презрительно фыркал или с удивлением хмыкал. По мере того как продвигалось чтение, Димка чувствовал, что настроение Хрущева меняется. Первоначальная тревога ушла. Через несколько минут он положил последнюю страницу. Ничего не говоря, он продолжал думать. Наконец он поднял голову и обвел взглядом сидевших за столом коллег. На его одутловатом крестьянском лице появилась улыбка. — Товарищи, мы спасли Кубу, — сказал он.* * *
Как всегда, Джеки расспрашивала Джорджа о его любовной жизни. — Ты с кем-нибудь встречаешься? — Я только что порвал с Норин. — Только что? Это было почти год назад. — Да? Может быть. Она поджарила цыпленка с окрой и лепешки из кукурузной муки, которые она называла башмачками. Это была его любимая еда в детские годы. Сейчас, в двадцать шесть лет, он предпочитал бифштекс с кровью и салат или пасту с соусом из морских моллюсков. Кроме того, он ужинал, как правило, в восемь вечера, а не в шесть. Сейчас он жадно ел и ничего не сказал ей об этом Он решил не лишать ее удовольствия накормить его. Он пытался не подавать вида, что переживает из-за потери Марии. — У Марии есть возлюбленный, — сказал он. — Кто же он? — Не знаю. Джеки с сожалением цокнула. — Ты не спрашивал? — Конечно, нет. Да она и не сказала бы. — Почему? Джордж пожал плечами. — Он женат, — с уверенностью заключила мать. — Мам, как ты можешь судить, — проговорил Джордж, но у него было неприятное подозрение, что она права. — Обычно девушки любят похвастаться, когда с кем-то встречаются. Если она молчит, значит, ей стыдно. — Может быть и другая причина. — Какая? В эту минуту Джорджу ничего не приходило на ум. Джеки продолжала: — Возможно, кто-то, с кем она работает. Только не узнал бы ее дедушка-проповедник. Джордж подумал о другой возможности. — Может быть, он белый. — Женатый и к тому же белый, готова спорить. Что представляет собой этот пресс-секретарь Пьер Сэлинджер? — Милый парень лет тридцати с лишним, ходит в хорошей французской одежде. Грузноват. Слышал, он не очень ладит со своей секретаршей. Думаю, ему не до новой подружки. — Наверное, он, если он француз. Джордж улыбнулся. — Ты когда-нибудь встречала француза? — Нет, но за ними тянется слава сердцеедов. — А за неграми тянется слава лентяев. — Ты прав, мне не надо было так говорить, каждый человек — это личность. — Этому ты всегда меня учила. Джордж вполуха слушал мать. Вот уже неделю от американского народа скрывали новость о ракетах на Кубе, но ее должны были вот-вот сделать достоянием гласности. Уже неделю шли острые дебаты в узком кругу посвященных лиц, но так ничего и не решили. Припомнив, как было, когда он впервые услышал об этом, он понял, что среагировал без должной серьезности. Он думал главным образом о предстоящих промежуточных выборах и их влиянии на кампанию за гражданские права. В какой-то момент он даже предвкушал возможность американского возмездия. Только позднее до него дошло, что гражданские права скоро не будут иметь никакого значения и что никакие выборы больше не состоятся, если начнется ядерная война. Джеки перевела разговор на другую тему: — У моего начальника, где я работаю, есть миленькая дочка. — Дану? — Синди Белл. — Как понимаю, это краткое от Синдерелла? — Лусинда. Она окончила в этом году Джорджтаунский университет. Джорджтаун — район Вашингтона, но немногие из черного большинства его жителей учились в этом престижном университете. — Она белая? — Нет. — Значит, умненькая. — Очень. — Католичка? Джорджтаунский университет был оплотом иезуитов. — Ну и пусть католичка, — сказала Джеки с некоторым пренебрежением. Она ходила в Вефильскую евангелическую церковь, но придерживалась широких взглядов. — Католики тоже верят в Господа. — Католики не приемлют контроль над рождаемостью. — Да и я тоже. — Что? Ты серьезно? — Если бы я считала приемлемым контроль над рождаемостью, то тебя бы не было. — Но ты не отказываешь другим женщинам в праве выбора. — Как ты любишь спорить. Я не хочу, чтобы запрещали контроль над рождаемостью. — Она добродушно улыбнулась. — Я просто рада, что была несведущей и беспечной в шестнадцать лет. — Она встала. — Пойду сварю кофе. В дверь позвонили. — Пойди открой, — попросила Джеки. Джордж открыл дверь привлекательной темнокожей девушке двадцати с небольшим лет в обтягивающих капри и свободном джемпере. Она удивилась, увидев Джорджа. — Извините, — растерялась она. — Я думала, что это дом миссис Джейкс. — Да, это ее дом, — сказал Джордж. — Я у нее в гостях. — Мой отец просил занести это по дороге. — Она передала ему книгу «Корабль дураков». Он слышал название этого бестселлера. — Наверное, отец брал ее у миссис Джейкс. — Спасибо. Джордж взял книгу и вежливо предложил: — Не желаете ли войти? Девушка стояла в нерешительности. Джеки подошла к кухонной двери. Оттуда она могла видеть, кто стоит перед входной дверью — дом был небольшой. — Привет, Синди, — воскликнула она. — Я только что вспоминала о тебе. Входи. Я сварила свежий кофе. — Какой чудный запах, — сказала Синди и переступила через порог. — Мама, давай попьем кофе в гостиной, предложил Джордж. — Сейчас будет выступать президент. — Ты хочешь смотреть телевизор? Сядь и поговори с Синди. Джордж открыл дверь в гостиную. — Вы не будете возражать, если мы посмотрим телевизор? — обратился он к Синди. — Президент собирается сказать что-то важное. — Откуда вы знаете? — Я помогал писать его речь. — Тогда я должна посмотреть, — сказала она. Они вошли в гостиную. Дед Джорджа, Лев Пешков, купил и обставил этот дом для Джеки и Джорджа в 1949 году. После этого Джеки из гордости ничего больше не просила у Льва, кроме платы за учебу Джорджа в школе и колледже. На свою скромную зарплату она не могла поменять обстановку, поэтому гостиная мало изменилась за тринадцать лет. Джорджу она и так нравилась: обивка с бахромой, восточный ковер, буфет. Единственной новой вещью был телевизор. Джордж включил его, и они стали ждать, когда нагреется голубой экран. — Ваша мама работает в женском клубе университета с моим отцом, не так ли? — спросила Синди. — Совершенно верно. — Значит, ему не нужно было просить меня занести книгу. Он мог бы вернуть ее завтра на работе. — Да. — Выходит, нашу встречу подстроили. — Я знаю. Она засмеялась: — Вот чертовы хитрецы. Джеки принесла поднос. К тому времени как она стала наливать кофе, президент Кеннеди появился на черно-белом экране и сказал: «Добрый вечер, мои сограждане!» Он сидел за столом. Перед ним стоял небольшой пюпитр с двумя микрофонами. На президенте был темный костюм, белая рубашка и узкий галстук. Джордж знал, что тени от сильного нервного напряжения на его лице скрыты телевизионным гримом. Когда он сказал, что Куба осуществляет «ядерный шантаж Западного полушария», Джеки ахнула, а Синди воскликнула: — О господи! Он читал текст на листах бумаги, лежавших на пюпитре, со своим бостонским акцентом. Говорил он с невозмутимым видом, ровным, почти скучным голосом, но его слова вызывали дрожь. «Каждая из этих ракет способна достичь Вашингтона…» Джеки негромко вскрикнула. «…Панамского канала, Мыса Канаверал, Мехико…» — Что нам делать? — проговорила Синди. — Подождите, — сказал Джордж, — сейчас узнаем. — Как это могло произойти? — удивилась Джеки. — Советы действовали по-хитрому, — коротко объяснил Джордж. Кеннеди продолжал: «Мы не имеем никакого желания доминировать или завоевать любую другую нацию». В других обстоятельствах Джеки в связи с этим заявлением сделала бы ироничное замечание о вторжении в Заливе Свиней, но сейчас ей не хотелось полемизировать на политическую тему. Камера показала Кеннеди крупным планом, когда он произносил: «…чтобы останавливать размещение советского оружия массового поражения на Кубе, осуществлять строгий карантин». — Какой в этом смысл? — заметила Джеки. — Ракеты уже там Он только что сказал об этом. Медленно, чеканя каждое слово, президент произнес: «Любую ядерную ракету, запущенную из Кубы против любой страны в Западном полушарии, мы расцениваем как нападение Советского Союза на Соединенные Штаты и нанесем полномасштабный ответный удар по Советскому Союзу». — О господи! — снова воскликнула Синди. — Значит, если Куба запустит хоть одну ракету, начнется ядерная война. — Совершенно верно, — сказал Джордж, который присутствовал на совещаниях, когда это обстоятельно обсуждалось. Как только президент произнес: «Спасибо и доброй ночи», Джеки выключила телевизор и набросилась на Джорджа: — Что с нами теперь будет? Он с радостью успокоил бы ее, убедил бы, что нечего бояться, но не мог. — Я не знаю, мама. — Этот карантин — полная бессмыслица, — сказала Синди. — Даже я понимаю это. — Это лишь предварительная мера. — Так что последует за ней? — Мы не знаем. — Джордж, — обратилась к нему мать. — Скажи мне правду, и сейчас. Война будет? Джордж задумался. Ядерное оружие погружается на реактивные самолеты, и они летают над территорией страны, чтобы сохранить хотя бы часть зарядов в случае первого удара со стороны Советского Союза. План вторжения на Кубу подготавливается, а государственный департамент подбирает кандидатуры на руководящие посты в будущем проамериканском правительстве. Стратегическое авиационное командование объявило повышенный, 3-й уровень боевой готовности, предусматривающий нанесение ядерного удара через 15 минут. С учетом всего этого как могут в дальнейшем развиваться события? С тяжелым сердцем Джордж произнес: — Да, мама, думаю, война будет.* * *
Под конец Президиум принял решение повернуть обратно все суда, плывущие на Кубу с советскими ракетами. Хрущев посчитал, что он мало что потерял от этого, и Димка согласился. На Кубе уже находилось ядерное оружие, и едва ли имело значение, в каком количестве. Советский Союз будет избегать конфронтации в открытом море, утверждая, что в этом кризисе он выступает миротворцем, хотя имеет ядерную базу в 180 километрах от США. Все понимали, что это еще не решение спорного вопроса. Две сверхдержавы даже не подошли к решению основной проблемы: что делать с ядерным оружием, уже размещенным на Кубе. За Кеннеди оставался выбор вариантов действий, и, насколько мог судить Димка, большинство из них вели к войне. Хрущев решил в эту ночь домой не уходить. Находиться даже в нескольких минутах езды от Кремля было опасно: если разразится война, он должен быть здесь и принимать моментальные решения. К его большому кабинету примыкала маленькая комната с удобным диваном. Первый секретарь лег на него прямо в одежде. Большинство членов Президиума поступили таким же образом, так что руководители второго самого мощного в мире государства разместились на тревожный ночлег в своих рабочих кабинетах. Дальше по коридору у Димки была своя комнатушка. В ней он обходился без дивана — только жесткий стул, утилитарный стол и шкаф для папок. Он пытался представить, где можно приткнуться с наименьшими неудобствами, когда в дверь постучали и вошла Наталья. Она внесла с собой легкий аромат, не похожий ни на какие советские духи. Она поступила благоразумно, придя на работу в поздний час в простой одежде, подумал Димка, потому что им придется спать, не раздеваясь. — Мне нравится твой свитер, — сказал он. — Он называется «слопи Джо»1 (Sloppy Joe (англ.) — буки, неряха Джо.). Она употребила английское выражение. — Что это значит? — Не знаю, но мне нравится, как звучит. Он засмеялся. — Я только что прикидывал, где спать. — И я тоже. — С другой стороны, я не уверен, смогу ли я спать. — Ты хочешь сказать, зная, что ты можешь никогда не проснуться. — Вот именно. — У меня такое же чувство. Димка на секунду задумался. Если ему предстоит всю ночь не сомкнуть глаз, страдая от тревоги, то почему не найти место, где будет удобно. — Это дворец, и в нем никого нет. Давай обследуем, — нерешительно предложил он. Он не знал, почему сказал это. Такое больше пристало бы его другу сердцееду Валентину. — Идет, — согласилась Наталья. Димка прихватил свое пальто, оно могло бы пригодиться вместо одеяла. Просторные спальни и будуары дворца были грубо перегорожены и переделаны в рабочие комнаты для бюрократов и машинисток и заставлены дешевой мебелью из сосны и пластика. В немногих больших комнатах для самых больших шишек стояли кресла с мягкой обивкой, но там ничего не было, на чем можно спать. Димка начал придумывать, как бы устроить спальное место на полу. В дальнем конце крыла, пройдя по коридору, заставленному ведрами и швабрами, они оказались перед большой комнатой, где хранилась мебель. Комната не отапливалась, и изо рта у них шел пар. Большие окна затянуло инеем. У позолоченных бра и канделябров были цоколи для свечей. Комнату освещали две тусклые лампы без плафонов, висевшие под выкрашенным потолком. Сложенная мебель выглядела так, словно она находилась здесь со времени революции: столы с отбитыми краями и тонкими витыми ножками, стулья с потертой обивкой, резные книжные шкафы с пустыми полками. Здесь сокровища царей превращались в хлам. Мебель перенесли сюда, потому что она была старорежимной и не годилась для кабинетов комиссаров, хотя, как предположил Димка, она могла идти по большой цене на антикварных аукционах на Западе. Обнаружилась здесь и кровать с пологом на четырех столбиках. На драпировках собралась пыль, но полинявшее синее покрывало оказалось целым, как и матрац с подушками. — Ну вот, — сказал Димка. — Кровать есть. — Для нас двоих сгодится, — отозвалась Наталья. Эта мысль проскользнула у Димки в голове, но он прогнал ее. Он иногда представлял, как красивые девушки предлагают ему вместе лечь в постель, но в действительности такого никогда не случалось. До сего момента. Но хотел ли он этого? С Ниной они не состояли в браке, но она, несомненно, хотела, чтобы он хранил ей верность, и он ожидал от нее того же самого. С другой стороны, Нины здесь не было, а Наталья была. По своей глупости он спросил: — Ты предлагаешь спать вместе? — Чтобы согреться, — ответила она. — Я могу доверять тебе, не так ли? — Конечно, — проговорил он и подумал: значит, все в порядке. Наталья откинула древнее покрывало. Поднялась пыль, и она начала чихать. Простыни пожелтели от времени, но казались целыми. — Моль не любит хлопок, — заметила она. — Я не знал этого. Сняв ботинки, она в джинсах и свитере скользнула под простыню. Ее всю трясло. — Давай, — сказала она. — Не стесняйся. Димка накрыл ее своим пальто, потом развязал шнурки и снял ботинки. Это было странно и волнующе. Наталья хотела спать с ним, но без секса. Нина ни за что не поверила бы. Но ему нужно где-то спать. Он снял галстук и забрался в кровать. Простыни были холодные как лед. Он обхватил ее руками. Она положила голову ему на плечо и прижалась к его телу. Ее свитер и его костюм мешали ему ощутить изгибы ее тела, но все равно у него затвердело в паху. Если она почувствовала это, то не подала вида. Через несколько минут они перестали дрожать и немного согрелись. Димка прижимался лицом к ее волосам, волнистым, пышным и пахнущим лимонным мылом. Его руки лежали на ее спине, но он не чувствовал ее кожу через толстый свитер. Он ощущал ее дыхание у себя на шее. Ритм ее дыхания изменился, оно стало ровным и неглубоким. Он поцеловал ее в макушку, но она никак не отреагировала. Он не мог понять Наталью. Как и Димка, она была всего лишь помощником и на три-четыре года старше его, но водила «мерседес» двенадцатилетней давности, хорошо сохранившийся. Обычно она одевалась по-кремлевски немодно, хотя от нее исходил аромат дорогих импортных духов. Она была очаровательна в своем легком флирте, но она возвращалась домой и готовила ужин своему мужу. Она заманила Димку в постель, а потом уснула. Он был уверен, что не сможет спать в обнимку с девушкой, согревающей его своим теплом. Но он погрузился в сон. Еще было темно, когда он проснулся. — Который час? — пробормотала Наталья. Он все еще держал ее в объятиях. Ему пришлось выгнуть шею, чтобы посмотреть на свои часы позади ее левого плеча. — Половина седьмого. — И мы все еще живы. — Американцы не бомбили нас. — Пока нет. — Наверное, пора вставать, — сказал Димка и тут же пожалел об этом. Хрущев едва ли проснулся, а если и проснулся, то Димка не хотел преждевременно прерывать сладостный момент. Он был раздосадован, но счастлив. Какого черта он предложил вставать? Но он не спешила. — Подожди минутку, — прошептала она. Он обрадовался, подумав, что ей нравится лежать в его объятиях. Потом она поцеловала его в шею. Прикосновение ее губ было таким легким, словно до него дотронулась своими крыльями моль, слетевшая со старой драпировки, но он не мог даже вообразить ничего подобного. Она поцеловала его. Он погладил ее по волосам. Она откинула голову назад и посмотрела на него. Ее рот был чуть приоткрыт, на пухлых губах играла легкая улыбка, словно ее что-то приятно удивило. Димка не особенно разбирался в женщинах, но даже он не мог ошибиться в ее намерении. И все же он не решался поцеловать ее. Потом она сказала: — Сегодня нас, вероятно, разбомбят, и мы будем преданы забвению. И тогда Димка поцеловал ее. Поцелуй моментально возымел действие. Она прикусила его губу и засунула язык ему в рот. Он перевернул ее на спину и запустил руки под ее мешковатый свитер. Быстрым движением она расстегнула бюстгальтер. Ее груди были восхитительно маленькие и упругие, с большими выступающими сосками, уже затвердевшими от прикосновения его пальцев. Когда он прильнул к ним губами, она вздохнула от удовольствия. Он попытался снять с нее джинсы, но у нее был другой замысел. Она оттолкнула его на спину и лихорадочно расстегнула его брюки. Он испугался, что сразу все кончится, — иногда, по словам Нины, это часто случается с мужчинами, — но этого не произошло. Наталья достала его член из трусов и стала поглаживать обеими руками. Потом прижала к щеке, поцеловала его и взяла в рот. Когда он почувствовал, что вот-вот извергнется, то попытался высвободиться, оттолкнув ее голову: так предпочитала Нина. Но Наталья издала протестующий звук и убыстрила и усилила свои действия, так что он потерял контроль над собой и уже не мог себя сдерживать. Через минуту она поцеловала его. Он почувствовал вкус своего семени у нее на губах. Она сняла джинсы и нижнее белье, и он понял, что теперь его очередь доставлять ей удовольствие. К счастью, Нина обучила его этому. Волосы Натальи такие же вьющиеся и пышные здесь, как и на голове. Он зарылся головой, полный желания вернуть ей наслаждение, которое она доставила ему. Она направляла его своими руками, подсказывая легким надавливанием, когда его поцелуи Должны быть слабее или сильнее, поднимала и опускала бедра, Давая ему понять, где он должен сосредоточить свое внимание. Она была второй женщиной, которой он делал это, и он наслаждался ее вкусом и запахом. С Ниной то была только прелюдия, а Наталья удивительно быстро начала вскрикивать, сначала сильно прижимая его голову к себе, а потом, словно не в состоянии больше выносить надавливание, оттолкнула его. Потом они лежали рядом, затаив дыхание. Для Димки произошедшее было совершенно в новинку, и он задумчиво сказал: — Весь этот вопрос секса намного сложнее, чем я думал. К удивлению, она тут же рассмеялась. — Что я такого сказал? — спросил он. Она так и прыснула и сквозь смех произнесла: — Димка, я тебя обожаю.* * *
Ла-Исабела представляла собой город-призрак. Некогда оживленный порт сильно пострадал от торгового эмбарго Эйзенхауэра. Город находился в десятках километров от других населенных пунктов, и его окружали соленые болота и мангровые заросли. Тощие козы бродили по улицам. В гавани стояли несколько рыбацких лодок и «Александровск», советское грузовое судно водоизмещением 54 тысячи тонн, загруженное ядерными боеголовками. Судно должно было следовать в Мариэль. После объявления блокады президентом Кеннеди большая часть советских судов повернула обратно, немногие, находившиеся в нескольких часах плавания от берега, получили приказ скорее войти в ближайший кубинский порт. Таня и Паз наблюдали, как судно медленно подходит к бетонному причалу под проливным дождем. Зенитные орудия были замаскированы под витками веревки. Таня очень переживала. Она не представляла, что может случиться. Все старания брата не допустить, чтобы тайное стало явным до американских промежуточных выборов, оказались тщетны, и неприятности, которые могли из-за этого свалиться на его голову, были лишь малой толикой ее беспокойства. Ясно, что блокада — это не больше чем пристрелочный выстрел. Теперь Кеннеди должен показать силу. И когда он начнет демонстрировать силу, а кубинцы — защищать свою драгоценнуюdignidad, произойти может всякое, от американской агрессии до всемирной ядерной катастрофы. Таня и Паз стали более близкими людьми. Они рассказывали друг другу о своем детстве, своих семьях и прежних возлюбленных. Они часто прикасались друг к другу, смеялись. Но до романа у них дело не доходило. Она была бы не прочь, но не поддавалась искушению. Мысль отдаться только потому, что он красив, казалась порочной. Паз ей нравился, несмотря на его dignidad, но она не любила его. Когда-то она целовалась с мужчинами, которых не любила, особенно учась в университете, но не спала с ними. Она легла в постель только с одним мужчиной, и она любила его, или, по крайней мере, в то время думала, что любила. Но она могла бы переспать с Пазом только для того, чтобы кто-то держал ее в объятиях, когда будут падать бомбы. Самый большой склад у пристани сгорел. — Непонятно, как это произошло, — удивилась она. — Дело рук ЦРУ, — пояснил Паз. — Здесь террористы совершают много диверсий. Таня оглянулась по сторонам. В зданиях на пристани не было видно ни души. На набережной стояли одноэтажные деревянные хибары. На дорогах от дождя разлились лужи. Американцы могли одним ударом смести этот город, не причинив ощутимого урона режиму Кастро. — Зачем? — спросила она. Паз пожал плечами. — Легкая мишень на краю полуострова. Они приплывают сюда из Флориды на быстроходных катерах, скрытно высаживаются на берег, что-нибудь взрывают, убивают одного или двух невинных людей и возвращаются в Америку. — По-английски он добавил: «Подлые трусы». Таня подумала, что всюду правительства одинаковые. Братья Кеннеди говорили о свободе и демократии, а сами посылали вооруженные банды запугивать кубинский народ. Советские коммунисты твердили об освобождении пролетариата, а сами бросали в тюрьмы и расстреливали всех, кто не соглашался с ними, и отправили Василия в Сибирь, потому что он пытался протестовать. Есть ли где-нибудь на свете честный режим? — Поедем, — сказала Таня, — До Гаваны неблизкий путь, а мне еще нужно сообщить Димке, что это судно благополучно прибыло. Москва считала, что «Александровск» совсем недалеко от порта, но Димка ждал подтверждения. Они сели в «бьюик» Паза и выехали из города. По обей сторонам дороги плотной стеной рос сахарный тростник В воздухе парили грифы, охотясь на толстых крыс на полях. Вдалеке высокая труба сахарного завода, как ракета, нацелилась в небо Ровный ландшафт центральной Кубы пересекала одноколейная железная дорога, по которой тростник транспортировали с полей на заводы. Там, где земля не обрабатывалась, господствовали тропические джунгли, огненные и палисандровые деревья, а также высокие королевские пальмы и густой кустарник, который общипывал скот. Стройные белые цапли, ходившие за коровами, оживляли серовато-коричневый ландшафт. В сельских районах Кубы в основном еще ездили на гужевом транспорте, но ближе к Гаване дороги были запружены военными грузовиками и автобусами, отвозившими резервистов на пункты сбора. Кастро объявил полную боевую готовность. Народ готовился защищать свою страну. Люди махали проезжавшему «бьюику» Паза и выкрикивали: «Patria о muerte!», «Cuba si, yanqui no!»1 (Родина или смерть! Куба да, янки нет! (исп.)) В пригородах столицы Таня заметила, что за ночь на всех стенах появились новые плакаты с изображением выполненной черной краской руки, сжимающей автомат, и словами «К оружию!». Кастро понимал толк в пропаганде, думала Таня, в отличие от кремлевских стариков с их лозунгами вроде «Претворим в жизнь директивы XX съезда партии!». Таня написала и зашифровала свое сообщение раньше, ей оставалось только вставить в текст точное время швартовки «Александровска». Она доставила сообщение в советское посольство и дала его офицеру-связисту из КГБ, которого хорошо знала. Димка будет доволен, но Таню не покидал страх. Хорошая ли это новость, что на Кубу доставлен еще один корабельный груз с ядерным оружием? Не будет ли кубинский народ — и сама Таня в большей безопасности без него? — У тебя есть другие дела на сегодня? — спросила Таня Паза, когда вышла из посольства. — Моя работа — связь с тобой. — Но в условиях этого кризиса… — В условиях этого кризиса нет ничего важнее четкой связи с нашими советскими союзниками. — Тогда давай пройдемся вместе по Малекону. Они доехали до побережья. Паз оставил машину у гостиницы «Националь». Солдаты устанавливали зенитное орудие перед известным отелем. Таня и Паз вышли на приморскую набережную. Ветер с севера гнал бурлящие волны, которые разбивались о каменную стену и обрушивались на тротуар россыпью мелких брызг наподобие дождя. Здесь, в популярном прогулочном месте, сегодня было больше людей, чем обычно, но настроение у них не располагало к гулянью. Они не флиртовали, не шутили и не щеголяли в лучших нарядах. Все смотрели в одну сторону, на север, туда, где на другом берегу пролива находились Соединенные Штаты. Они выискивали глазами янки. Таня и Паз некоторое время смотрели вместе с ними. Сердце ей подсказывало, что вторжение должно состояться. Разрезая волны, приплывут эсминцы, в десятках метров от берега всплывут подводные лодки, и серые самолеты с белой звездой в синем круге появятся из облаков, груженные бомбами, которые будут сброшены на кубинский народ и их советских друзей. Наконец Таня взяла Паза за руку. Он слегка сжал ее. Она посмотрела в его глубокие карие глаза. — Видимо, мы скоро умрем, — спокойно проговорила она. — Да, — сказал он. — Ты хочешь сначала лечь со мной в кровать? — Да, — снова сказал он. — Пойдем ко мне? — Да. Они вернулись к машине и поехали на узкую улицу в старом городе, рядом с собором, где Таня жила в колониальном здании, в квартире на верхнем этаже. Первым и единственным любовником Тани был Петр Илоян, преподававший в ее университете. Он боготворил ее молодое тело, глядя на ее груди, прикасаясь к ее коже и целуя ее волосы, словно никогда не видел ничего такого изумительного. Паз был такого же возраста, как и Петр, но, как быстро поняла Таня, заниматься любовью с ним будет совсем другое дело. Центром внимания служило его тело. Он медленно разделся, словно поддразнивая ее, а потом остался обнаженным перед ней, давая ей возможность разглядеть его идеальную кожу и изгибы его мышц. Тане доставляло Удовольствие сидеть на краю кровати и любоваться им. Казалось, что представление возбуждает, его член наполовину пришел в состояние готовности, и Тане не терпелось взять его в руки. Петр в любовных играх действовал медленно и деликатно Он доводил Таню до дрожи предвкушения, а потом, словно дразня ее, останавливался. Он по нескольку раз менял позиции переворачивая ее на себя, потом становясь на колени позади нее, усаживая ее верхом на себе. Паз избегал грубых телодвижений, но был энергичен и неутомим, и Таня отдавала себя страсти и наслаждению Потом она поджарила яичницу и сварила кофе. Паз включил телевизор, и во время еды они смотрели выступление Кастро. Кастро сидел перед кубинским национальным флагом, синие и белые полосы которого выглядели черными и белыми на монохромном экране. Как всегда, Кастро был в полевой военной форме с единственным знаком различия на погоне — одной звездой. Таня никогда не видела его ни в гражданском костюме, ни в строгом, увешанном орденами кителе, столь обожаемом коммунистическими лидерами. Таня почувствовала прилив оптимизма. Кастро рассуждал здраво и понимал, что он не может победить Соединенные Штаты в войне, даже с Советским Союзом на его стороне. Конечно, он сделает какой-нибудь театральный жест примирения, выступит с инициативой, которая изменит ситуацию и разрядит бомбу замедленного действия. У него был высокий и пронзительный голос, но он говорил с всепоглощающей страстью. Косматая борода придавала ему вид мессии, вопиющего в пустыне, хотя, по всей видимости, он находился в студии. Его черные брови на высоком лбу выразительно двигались. Он жестикулировал большими руками, иногда поднимая указательный палец, как учитель в школе, обещая подавить инакомыслие, часто сжимая кулак. Изредка он хватался руками за подлокотники кресла, словно для того, чтобы не взлететь, как ракета. Зрители могли видеть, что у него нет написанного текста, даже каких-либо тезисов. На его лице появлялось выражение негодования, презрения, гнева — и никогда сомнения. Кастро жил в мире убежденности. Он по пунктам раскритиковал телевизионное обращение Кеннеди, которое одновременно транслировалось по радио на Кубу. Он высмеял обращение Кеннеди к «порабощенным жителям Кубы». «Мы обрели свободу не по милости янки», — презрительно сказал он. Но Кастро ни словом не обмолвился ни о Советском Союзе, ни о ядерном оружии. Речь продолжалась полтора часа. Он продемонстрировал личное обаяние, волю и стойкость, давая понять, что маленькая смелая Куба не склонится перед шантажом большой и сильной Америки. Эта речь, должно быть, подняла моральный дух кубинского народа. А так она ничего не меняла. Таня испытала горькое разочарование и еще больший страх. Кастро даже не попытался отвести угрозу войны. Под конец он воскликнул: «Родина или смерть! Мы победим!» Потом вскочил с кресла и выбежал, словно не мог терять ни минуты в своем стремлении спасти Кубу. Таня посмотрела на Паза. В его глазах блестели слезы. Она поцеловала его, и они снова предались любви на диване перед мелькающим экраном. На этот раз все происходило медленнее и с большим удовольствием. Она потчевала его тем, чем Петр потчевал ее. Не представляло трудности обожать его тело, и он, несомненно, любил обожание. Она сжимала его руки, целовала соски и запускала пальцы в его вьющиеся волосы. — Ты такой красивый, — шептала она, посасывая его мочку Потом они лежали и курили одну сигару, шум улиц касался их слуха. Таня открыла балконную дверь. Пока Кастро выступал по телевизору, улицы затихли, но сейчас люди высыпали на узкие улицы. Опустилась ночь, и многие несли в руках свечи и факелы. В Тане проснулся журналист. — Я должна быть там, — сказала она Пазу. — Это отличный материал. — Я пойду с тобой. Они оделись и вышли из дома. Дождь перестал, но улицы были мокрые. Отовсюду появлялось все больше и больше людей. Царила карнавальная атмосфера. Все выкрикивали лозунги. Многие пели национальный гимн «Баямесу». В мелодии не чувствовалось никаких латиноамериканских мотивов, гимн походил на немецкую застольную песню, но исполнители выводили каждое слово. Знайте, рабство познавшие, гнет; Жить в оковах — позор и бесчестье! Клич победы летит в поднебесье: Патриоты, к оружию! Вперед! Шагая вместе Пазом в толпе по переулкам старого города, Таня заметила, что многие люди вооружились кто чем мог. Вместо винтовок они несли садовые инструменты и мачете, кухонные ножи за поясом, словно собирались идти врукопашную с американцами на Малеконе. Таня вспомнила, что один бомбардировщик «В-52» «Стратофортресс» американских ВВС несет 30 тонн бомб. Дурачки, с горечью подумала она, что ваши ножи в сравнении с этим?Глава 17
Джордж еще никогда не чувствовал, что он так близок к смерти, как в среду 24 октября, когда сидел в Зале Кабинета в Белом доме. Утреннее совещание началось в десять, и Джордж подумал, что война разразится около одиннадцати. Технически это было заседание Исполнительного комитета Совета национальной безопасности, для краткости называвшегося Экскоммом. На практике президент Кеннеди вызывал любого, кого он считал нужным, кто мог оказаться полезным в кризисной ситуации. Его брат Бобби всегда был среди них. Советники сидели на кожаных креслах вокруг длинного стола в форме гроба, а их помощники — на таких же креслах у стены. В комнате стояла чрезмерная напряженность. Стратегическое авиационное командование установило 2-й уровень готовности обороны, предпоследний перед началом войны. Все бомбардировщики ВВС были наготове. Многие постоянно находились в воздухе с ядерным оружием на борту. Они летали над Канадой, Гренландией и Турцией, оттуда они могли быстро достичь границ СССР. Каждому бомбардировщику были даныконкретные цели на территории Советского Союза. Если разразится война, американцы обрушат ядерный ураган, который превратит в руины все крупные города в Советском Союзе. Погибнут миллионы людей. Россия не оправится в течение сотни лет. И Советы наметили нечто подобное для Соединенных Штатов. Блокада начала действовать с десяти часов. Любое советское судно, находящееся в радиусе 900 километров от Кубы, становилось мишенью. Ожидалось, что американский авианосец «Эссекс» перехватит первое советское судно с ядерным оружием между 10.30 и 11 часами. К одиннадцати могут быть все мертвы. Глава ЦРУ Джон Маккоун начал с того, что доложил о местонахождении советских судов, направлявшихся на Кубу. Он говорил монотонным голосом, нагнетая напряженность и вызывая нетерпение у своих слушателей. На каком советском судне ВМС должны провести досмотр? Что произойдет потом? Позволят ли Советы, чтобы их суда досматривались? Откроют ли они огонь по американским кораблям? Что будет потом? Пока сидящие за столом пытались предугадать действия их московских коллег, помощник принес Маккоуну записку. Маккоун, щеголеватый и седовласый мужчина шестидесяти лет, был бизнесменом, и Джордж подозревал, что карьерные профессионалы в ЦРУ докладывали ему не обо всех своих делах. Маккоун пробежал глазами сквозь пенсне по записке, которая озадачила его, и произнес: — Мистер президент, мы только что получили донесение от Разведывательного управления ВМС, что все советские корабли, находящиеся в кубинских водах, либо застопорили ход, либо взяли обратный курс. Джордж подумал, что бы это могло значить. Дин Раек, лысый и курносый госсекретарь, спросил: — Что значит «в кубинских водах»? Маккоун не знал. Боб Макнамара, недавний президент компании «Форд моторе», которого Кеннеди назначил министром обороны, сказал: — Большинство из этих судов держат курс с Кубы в Советский Союз… — Почему мы не выяснили? — с раздражением перебил его президент. — Мы говорим о судах, уходящих с Кубы или направляющихся туда? — Я сейчас выясню, — сказал Маккоун и вышел из комнаты. Напряженность возросла еще на одно деление. Джордж всегда представлял, что совещания по кризисным ситуациям проходят в высшей степени организованно, когда все предоставляют президенту точную информацию так, чтобы он мог принять правильное решение. Сейчас происходил острейший за все время кризис, а тут неразбериха и недопонимание. Это вселило в Джорджа еще больший страх. Вернувшись, Маккоун сообщил: — Все эти суда держат курс на запад, на Кубу. — Он сообщил названия шести судов. Следующим заговорил Макнамара. Сорокашестилетний министр обороны получил прозвище «вундеркинд», после того как он превратил компанию «Форд моторс» из убыточной в прибыльную. Президент Кеннеди доверял ему больше, чем кому бы то ни было в комнате, за исключением Бобби. Сейчас по памяти он назвал местонахождение всех шести судов. Большинство из них находились все еще в сотнях километрах от Кубы. — Так что известно об их действиях? — нетерпеливо спросил президент у Маккоуна. — Они либо легли в дрейф, либо повернули назад, — ответил тот. — Это все советские суда или только отобранные? — Отобранные. Всего их двадцать четыре. Макнамара снова прервал шефа ЦРУ, сообщив информацию, представляющую наибольшую важность: — Похоже, что это те суда, которые ближе всего находятся к карантинной зоне. Джордж шепнул Скипу Дикерсону, сидящему рядом с ним: — Советы, кажется, пошли на попятную. — Надеюсь, что ты прав, — ответил тот. — Мы не планируем перехватывать какое-либо из этих суден, не так ли? — Мы не планируем перехватывать какое-либо судно, которое не направляется на Кубу, — подтвердил Макнамара. Генерал Максвелл Тейлор, председатель Объединенного комитета начальников штабов, взял телефонную трубку и сказал: — Соедините меня с Джорджем Андерсоном. Главнокомандующий ВМС адмирал Джордж Андерсон отвечал за организацию блокады. Через несколько секунд Тейлор начал спокойно говорить. Наступила тишина. Все пытались осмыслить новость и понять, что это значит. Советы отступают? — Сначала нужно проверить, — сказал президент. — Откуда нам известно, что шесть судов одновременно повернули обратно? Генерал, что говорят ВМС по поводу этого сообщения? — Три судна определенно поворачивают назад, — доложил генерал Тейлор. — Свяжитесь с «Эссексом» и скажите им, пусть подождут час. Мы должны действовать быстро, потому что они готовятся совершить перехват между десятью тридцатью и одиннадцатью. Все сидевшие в комнате посмотрели на часы. Было 10.32. Джордж мельком взглянул па Бобби, Он выглядел так, словно ему отсрочили смертный приговор. Острота кризиса миновала, но и течение нескольких минут к Джорджу пришло осознание того, что еще ничего не решено. Пока Советы старались избежать конфронтации на море, их ядерные ракеты оставались на Кубе. Часовой механизм отвели назад, но он продолжал тикать. Экскомм приступил к обсуждению Германии. Президент выразил опасение, что Хрущев может объявить блокаду Западного Берлина в пику американской блокаде Кубы. В этом отношении они также ничего не могли сделать. Совещание закончилось. На следующей встрече, назначенной у Бобби, присутствие Джорджа не требовалось. Поэтому он ушел вместе со Скипом Дикерсоном, который спросил: — Как дела у вашей знакомой Марии? — Должно быть, замечательно. — Вчера я заходил в пресс-службу. Мне сказали, что она больна. Сердце Джорджа екнуло. Он оставил все надежды завести роман с Марией, но все равно он забеспокоился, узнав, что она больна. — Это не мое дело, Джордж, но она хорошая девушка, и я подумал, что кто-то должен навестить ее. Джордж пожал Скипу руку и проговорил: — Спасибо, что дали знать. Вы отличный парень. Сотрудники Белого дома не болеют в разгар острейшего кризиса холодной войны, подумал Джордж. Если только они не болеют серьезно. Он встревожился еще больше и отправился в пресс-службу. Ее рабочее место пустовало. Нелли Фордхэм, дружелюбная женщина за соседним столом, сказала: — Марии нездоровится. — Я слышал. Она не сообщила, что с ней? — Нет. Джордж нахмурился. — Как вы считаете, если я на часок отлучусь и навещу ее? — Конечно, — ответила она. — Я тоже беспокоюсь. Джордж посмотрел на часы. Он был уверен, что если он понадобится Бобби, то только после обеда. — Думаю, успею. Она ведь живет в Джорджтауне? — Да, но она переехала на другую квартиру. — Почему? — Сказала, что ее соседки слишком шумят. Джордж понял, в чем дело. Другие девушки, наверное, сгорали от любопытства — как это так, не знать, кто тайный любовник Марии. А ей так не хотелось раскрывать секрет, что она переехала. Это служит доказательством, насколько у нее серьезные отношения с тем парнем. Нелли полистала настольный календарь. — Я напишу вам ее адрес. — Спасибо. Она дала ему листок бумаги и спросила: — Вы ведь Джорджи Джейкс, не так ли? — Да, — улыбнулся он. — Меня давно никто не называл Джорджи. — Я была знакома с сенатором Пешковым. Если она упомянула Грега, то, несомненно, знала, что он отец Джорджа. — Каким образом? — Мы встречались одно время, если вы хотите знать правду. Но из этого ничего не вышло. Как он сейчас? — Ничего, нормально. Примерно раз в месяц мы вместе обедаем. — Кажется, он так и не женился. — Пока нет. — Ему, должно быть, за сорок. — У него вроде бы есть женщина. — Не беспокойтесь, я за ним не буду охотиться. Я давно решила это. Тем не менее я желаю ему счастья. — Я передам ему. Ну а сейчас я возьму такси и поеду навестить Марию. — Спасибо, Джорджи, или Джордж, если вам будет угодно. Он поспешно ушел. Нелли привлекательная женщина, и у нее доброе сердце. Почему Грег не женился на ней? Возможно, его устраивало оставаться холостяком. Водитель такси спросил Джорджа: — Вы работаете в Белом доме? — Я работаю у Бобби Кеннеди. Я — юрист. Не смейтесь! Водитель не скрывал удивления, что негр — юрист и занимает влиятельный пост. — Скажите Бобби, что мы должны разнести в пух и прах эту Кубу. Да, в пух и прах. К чертовой матери. — Вам известно, на сколько километров протянулась Куба с востока на запад? — Это что — телевикторина? — обиделся таксист. Джордж пожал плечами и больше ничего не сказал. Ныне он избегал вести политические дискуссии с незнакомыми людьми, у них на все был готовый ответ: отправить домой этих мексиканцев, забрать в армию «Ангелов ада», кастрировать гомиков. Чем невежественнее они, тем категоричнее их мнения. Джорджтаун находился всего в нескольких минутах езды, но поездка казалась бесконечно долгой. Джордж представлял себе, что Мария упала без сознания, что лежит в постели при смерти или в коме. По адресу, который Нелли дала Джорджу, находился красивый старый дом, поделенный на квартиры со студиями. Мария не ответила на звонок у входной двери на первом этаже, но Джорджа впустила темнокожая девушка, вероятно студентка, и показала комнату Марии. Мария подошла к двери в банном халате. Она явно выглядела нездоровой: на щеках ни кровинки, выражение лица подавленное. Она не предложила войти, а просто отошла, оставив дверь открытой, и Джордж переступил порог. По крайней мере, она ходячая больная, с облегчением подумал он. А так он ожидал худшего. Квартиру она занимала небольшую: одна комната с маленькой кухонькой. Как догадался Джордж, пользовалась она общей ванной в конце коридора. Он пристально посмотрел на нее, и сердце у него защемило от того, как она выглядела, — не просто больной, а несчастной. Ему захотелось взять ее на руки, но он знал, что это нежелательно. — Мария, в чем дело? — спросил он. — У тебя ужасный вид. — Просто женские проблемы, вот и все. Так обычно говорят, когда у женщин критические дни, но он почувствовал, что это что-то другое. — Давай я сварю тебе кофе или заварю чай. — Он снял пальто. — Спасибо, не надо, — проговорила она. Он все равно решил что-то сделать, хотя бы для того, чтобы показать, как ему небезразлично. Но взглянув на стул, на который она собиралась сесть, он увидел на сиденье кровавое пятно. Она перехватила его взгляд, покраснела и чертыхнулась. Джордж знал кое-что о женской физиологии. Разные пред положения промелькнули в его голове. — Мария, у тебя был выкидыш? — Нет, — подавленным голосом произнесла она и запнулась Джордж терпеливо ждал. Наконец Мария выдавила из себя: — Аборт. — Бедняжка. — Он взял полотенце в кухне, сложил его и закрыл им кровавое пятно. — Пока сядь так, — сказал он. — Отдохни. На полке над холодильником он увидел пачку жасминового чая. Подумав, что он ей нравится, он поставил на плиту воду. Пока он заваривал чай, он не проронил ни слова. Законы об абортах в разных штатах были разные. Он знал, что в округе Колумбия они разрешены с целью защитить здоровье матери. Многие врачи интерпретировали это буквально как здоровье женщины и вообще ее благополучие. На практике любая женщина за деньги могла договориться с врачом об этой операции. Хотя Мария отказалась от чая, он достал чашку для себя и сел напротив. — Как я понимаю, отец — твой тайный любовник. Она кивнула. — Спасибо за чай. Вероятно, третья мировая война еще не началась, иначе тебя здесь не было бы. — Советы повернули свои суда назад, и угроза столкновения на море миновала. Но у кубинцев все еще есть ядерное оружие, нацеленное на нас. Мария была слишком подавлена, чтобы придавать этому значение. — Он не собирается на тебе жениться, — решился сделать предположение Джордж. — Нет. — Потому что он женат? Она не ответила. — Он нашел доктора и заплатил. Она кивнула. Джордж подумал, что так вести себя непорядочно, но промолчал, иначе она выставила бы его за оскорбление человека, которого она любила. Пытаясь сдержать гнев, Джордж спросил: — Где он сейчас? — Он должен позвонить. — Она посмотрела на часы. — Вероятно, скоро. Джордж решил больше не задавать вопросов. Было бы жестоко выспрашивать ее. И какой толк говорить ей, какую она сделала глупость. Что ей сейчас нужно? Он решил спросить: — Тебе что-нибудь нужно? Что я могу сделать для тебя? Она заплакала. Между всхлипами она произнесла: — Я почти не знаю тебя. Как такое могло случиться, что ты мой единственный настоящий друг во всем городе? Он знал ответ на этот вопрос. Она хранила тайну и ни с кем ею не делилась. Из-за этого людям было трудно с ней общаться. — Ты так добр, у меня просто нет слов. Ее слова признательности озадачили Джорджа. — Тебе больно? — просил он. — Да, очень больно. — Позвать доктора? — Нет, не нужно. Мне сказали, что так должно быть. — У тебя есть аспирин? — Нет. — Я могу пойти купить. — Правда? Мне неудобно, чтобы мужчина был у меня на побегушках. — Ничего. Случай особый. — На углу квартала есть аптека. Джордж поставил чашку и надел пальто. — Могу ли я попросить тебя еще кое о чем? — спросила она. — Конечно. — Мне нужны гигиенические прокладки… Можешь ли ты купить коробку? Он задумался. Мужчина покупает гигиенические прокладки? — Нет, это уже слишком, — спохватилась она. — Забудь об этом. — Брось ты! Что, меня за это арестуют? — Они называются «Котекс». Джордж кивнул. — Я скоро вернусь. Бравада длилась недолго. Когда он дошел до аптеки, он вдруг оробел. Он попытался набраться мужества. Ну и что, что неудобно. Мужчины в его возрасте рискуют жизнью в джунглях Вьетнама. И что тут особенного? В аптеке было три прохода между стеллажами для самообслуживания и прилавок. Аспирин на стеллажах не лежал, а продавался на прилавке. Как и женские гигиенические принадлежности, к огорчению Джорджа. Он взял коробку с шестью бутылками кока-колы. У нее кровотечение, значит, ей нужно пить больше жидкости. Но сколько ни тяни, а от позора никуда не деться. Он подошел к прилавку. Фармацевтом была белая женщина средних лет. Как мне повезло, подумал он. Он поставил коробку с кока-колой и попросил: — Дайте мне, пожалуйста, аспирин. — Какой расфасовки? У нас есть маленькие, средние и большие баночки. Этот вопрос поверг Джорджа в шок. Что, если она спросит, какого размера прокладки ему нужны? — Э, большую, наверное, — протянул он. Фармацевт поставила на прилавок большую пластиковую баночку с аспирином. — Что-нибудь еще? В этот момент подошла и встала позади него молодая покупательница с корзиной, полной косметики. Она определенно будет все слышать. — Что-нибудь еще? — переспросила аптекарша. Ну, давай, Джордж, будь мужчиной, мысленно сказал он себе. — Мне нужно коробку гигиенических прокладок, — произнес он. — «Котекс». Молодая женщина позади него подавила смешок. Фармацевт посмотрела на него поверх очков. — Молодой человек, вы делаете это на спор? — Нет, мэм, — возмутился он. — Это для очень больной женщины, которая не может прийти к вам. Она окинула его взглядом с головы до ног, так как он был в темно-сером костюме, белой сорочке, неброском галстуке и со сложенным платком в нагрудном кармане пиджака. Он был рад, что не выглядит как студент, участвующий в каком-то розыгрыше. — Хорошо, я вам верю, — сказала она и достала из-под прилавка коробку. Джордж в ужасе уставился на нее. Слово «Котекс» крупным типографским шрифтом было напечатано со всех сторон коробки. Он что, так и потащит ее по улице? Аптекарша прочитала его мысли. — Может быть, вы хотите, чтобы я завернула это для вас? — Да, пожалуйста. Быстрыми отработанными движениями она завернула коробку в коричневую бумагу и положила ее в пакет с аспирином. Джордж заплатил. Фармацевт пристально посмотрела на него и смягчилась. — Извините, я засомневалась, — сказала она. — Вероятно, вы хороший друг какой-то девушки. — Спасибо, — буркнул он и заспешил из аптеки. Несмотря на октябрьский холод, он весь вспотел. Он вернулся в квартиру Марии. Она выпила три таблетки аспирина, а потом пошла по коридору в ванную с завернутой коробкой. Джордж поставил кока-колу в холодильник и огляделся по сторонам. Он увидел полку, заставленную книгами по юриспруденции, над небольшим письменным столом с фотографиями в рамках. На одной фотографии были засняты, как он подумал, ее родители и пожилой священник, должно быть, ее дедушка, на другой — она в выпускной мантии. Еще там стояла фотография президента Кеннеди. В комнате у нее были телевизор, радиоприемник и проигрыватель. Он проглядел пластинки. Ей нравилась современная поп-музыка: группа «Кристалз», Маленькая Ева, «Букер Ти энд Эм-Джиз». На прикроватном столике лежал бестселлер «Корабль дураков». В этот момент зазвонил телефон. Джордж взял трубку и сказал: — Квартира Марии. Мужской голос попросил: — Позовите, пожалуйста, Марию. Голос казался знакомым, но Джордж не мог вспомнить, чей именно. — Она вышла, — ответил он. — А кто ее… Минуточку, она только что вошла. Она выхватила у него трубку. — Алло. Привет… Это мой друг, он принес аспирин… Терпимо… Я буду через… Джордж негромко проговорил: — Я выйду, не буду тебе мешать. Джордж очень неодобрительно относился к любовнику Марии. Даже если он женат, он обязан быть здесь. Она забеременела от него, так что он должен был бы позаботиться о ней после аборта. Этот голос… Он слышал его раньше. Мог ли он встречаться с любовником Марии? Вполне возможно, что он ее коллега, как предполагала мать Джорджа. Но это явно не голос Пьера Сэлинджера. Мимо прошла девушка, которая впустила его, сейчас она направлялась к выходу. Она улыбнулась, словно увидела выставленного за дверь шалуна. — Вы плохо вели себя в классе? — спросила она. — Нет, я не удостоился такой радости, — ответил он. Она засмеялась и прошла дальше. Мария открыла дверь, и он вернулся в комнату. — Мне непременно нужно быть на работе, — сказал он. — Я знаю. Ты пришел навестить меня в разгар кубинского кризиса. Я никогда не забуду этого. — После разговора с любовником у нее явно поднялось настроение. Вдруг его осенило. — Этот голос в трубке! — Ты узнал его? Джордж был потрясен. — У тебя роман с Дейвом Пауэрсом? К удивлению Джорджа, Мария громко рассмеялась: — Перестань! Он сразу понял, что такое просто немыслимо. Дейв личный помощник президента, этот невзрачный мужчина около пятидесяти лет, продолжавший носить шляпы, едва ли мог покорить сердце красивой и веселой молодой женщины. И в следующую секунду Джордж понял, с кем у Марии роман. — Господи! — воскликнул он, широко раскрыв глаза. Он сам поразился тому, что пришло в его голову. Мария молчала. — Ты спишь с президентом Кеннеди, — изумленно проговорил Джордж. — Пожалуйста, никому не рассказывай, — взмолилась она. — Иначе он оставит меня. Обещай, пожалуйста. — Обещаю, — сказал Джордж.* * *
Впервые с своей взрослой жизни Димка совершил поистине постыдный и дурной поступок. С Ниной он не состоял в браке, хотя она ожидала, что он ей верен, как и он сам полагал, что она верна ему. Поэтому вопрос не стоял о том, что он обманул ее доверие, проведя ночь с Натальей. Он думал, что это, может быть, его последняя ночь в жизни, но, поскольку она таковой не оказалась, оправдание казалось малоубедительным. Он не вступал в половое сношение с Натальей, но и этот факт не служил оправданием. Во всяком случае то, что они делали, было интимнее и нежнее, чем обычный секс. Димка чувствовал себя чертовски виноватым. Никогда раньше он не поступал так подло, нечестно и вероломно. Его друг Валентин, наверное, продолжал бы крутить как ни в чем не бывало с обеими женщинами, пока его не вывели бы на чистую воду. Димке такое даже не приходило в голову. Он и так чувствовал себя отвратительно после одной ночи обмана: и речи не могло быть о том, чтобы заниматься этим регулярно. Он скорее утопился бы в Москве-реке. Он должен либо рассказать Нине, либо порвать с ней, или и то и другое. Он не мог жить с таким чудовищным обманом. Но он поймал себя на том, что боится. Это было смешно. Он, Дмитрий Ильич Дворкин, сподвижник Хрущева, кем-то ненавидимый, нагоняющий страх на многих, — как он мог бояться какой-то девушки? А что с Натальей? Он задал бы ей сотню вопросов. Ему хотелось знать, какие чувства она испытывает к мужу. Димка ничего не знал о нем, кроме того, что его зовут Ник. Разводится ли она с ним? Если да, то имеет ли разрыв их брака какое-нибудь отношение к Димке? И самое важное, отводит ли Наталья какую-нибудь роль Димке в своем будущем? Он встречался с ней то там, то здесь в Кремле, но случай побыть наедине друг с другом не представлялся. Президиум собирался три раза во вторник — утром, днем и вечером, и помощникам приходилось еще больше крутиться в обеденный перерыв. Каждый раз, когда Димка смотрел на Наталью, она казалась еще красивее. Он все еще ходил в костюме, в котором спал, как и все другие мужчины, а Наталья переоделась в темно-синее платье и гармонирующий с ним пиджак, что придавало ей одновременно авторитетный и привлекательный вид. На совещаниях Димка никак не мог сосредоточиться, хотя перед ними стояла задача предотвратить третью мировую войну. Он бросал на нее взгляд, вспоминал, что они делали, и отводил глаза в смущении. А через минуту снова смотрел на нее. Но темп работы был такой напряженный, что oн не мог поговорить с ней с глазу на глаз хотя бы несколько секунд Хрущев отправился спать домой во вторник поздно вечером поэтому все также разошлись. Прежде всего в среду Димка сообщил Хрущеву хорошую новость, полученную от сестры с Кубы, — что «Александрова» благополучно пришвартовался в Ла-Исабеле. Весь оставшийся день он был тоже занят. Он постоянно наталкивался на Наталью, но никто из них не располагал лишней минутой. К этому времени Димка начал задавать себе вопросы. Что, на его взгляд, значила ночь с понедельника на вторник? Чего он хотел в будущем? Если они останутся в живых через неделю, хотел бы он провести оставшуюся жизнь с Натальей или Ниной или ни с той, ни с другой? К четвергу он уже не мог оставаться в неведении. Вопреки здравому смыслу, он не хотел погибать в ядерной войне, не решив для себя эти проблемы. В тот вечер он должен был встречаться с Ниной: они договорились пойти в кино с Валентином и Анной. Если бы он мог вырваться из Кремля и пойти на свидание, что он сказал бы Нине? Утреннее заседание Президиума обычно начиналось в десять, поэтому помощники неофициально собирались в восемь в комнате Ониловой. В четверг утром Димка должен был представить другим помощникам новое предложение Хрущева. Еще он надеялся тайком поговорить с Натальей. Он уже собрался подойти к ней, как вошел Евгений Филиппов со свежими номерами европейских газет. — На первых полосах везде ничего хорошего, — сообщил он, делая вид, что страшно расстроен, хотя Димка знал: это не так. — Возвращение назад наших судов подается как унизительный откат Советского Союза. Бросив взгляд на газеты, разложенные на дешевых современных столах, Димка убедился, что здесь он отнюдь не преувеличивал. Наталья встала на защиту Хрущева. — Конечно, они будут утверждать это, — начала доказывать она. — Всеми этими газетами владеют капиталисты. Неужели ты рассчитываешь, что они будут расхваливать мудрость и сдержанность нашего руководителя? Как же ты наивен! — Как же наивна ты. Лондонская «Таймс», итальянская «Корьере делла сера», парижская «Монд» — эти газеты читают, и им верят лидеры стран третьего мира, которых мы надеемсяпривлечь на свою сторону. Что правда, то правда, хотя и несправедливо: люди во всем мире больше доверяли капиталистической прессе, чем коммунистическим изданиям. — Мы не можем проводить нашу внешнюю политику, основываясь на реакции западных газет, — ответила Наталья. — Предполагалось, что эта операция будет сверхсекретной, — продолжал Филиппов. — И все же американцы разнюхали. Всем известно, кто отвечал за обеспечение секретности. — Он имел в виду Димку. — Почему этот человек сидит за этим столом? Не стоит ли с него спросить? — Не исключено, что оплошали военные, — возразил Димка. — Когда мы узнаем, как произошла утечка, тогда и будем решать, с кого спрашивать. — Он знал, что это малоубедительно, но он оставался в неведении, где вышла осечка. Филиппов сменил тактику: — На сегодняшнем заседании Президиума КГБ будет докладывать, что американцы наращивают силы во Флориде. Железные дороги забиты составами, везущими танки и артиллерию. На ипподроме в Халландейле разместилась 1-я танковая дивизия, тысячи солдат спят на трибунах. Заводы по производству боеприпасов работают двадцать четыре часа в сутки, выпуская патроны для авиационных пушек и пулеметов, которые будут поливать свинцом советские и кубинские войска. Напалмовые бомбы… — Все это мы предвидели, — перебила его Наталья. — Но что мы будем делать, когда они вторгнутся на Кубу? — задал вопрос Филиппов. — Если мы ответим обычными вооружениями, мы с ними не совладаем: американцы слишком сильны. Применить ядерное оружие? Президент Кеннеди заявил, что, если хоть одна ядерная ракета будет пущена с Кубы, он нанесет удар по Советскому Союзу. — Он это не имел в виду, — сказала Наталья. — Почитайте донесение армейской разведки. Американские бомбардировщики сейчас кружат вокруг нас. — Он показал на потолок, словно они могли посмотреть вверх и увидеть самолеты. — Перед нами стоит альтернатива: либо унижение перед лицом международной общественности в лучшем случае, либо ядерное Уничтожение — в худшем. Наталья молчала. Никто за столом не мог возразить. Кроме Димки. — У товарища Хрущева есть решение, — произнес он. Все с удивлением посмотрели на него. — На сегодняшнем утреннем заседании, — продолжал он, — первый секретарь сформулирует предложение, которое можно сделать Соединенным Штатам. — В комнате стояла мертвая тишина. — Мы уберем наши ракеты с Кубы… Его перебил хор голосов. Кто-то из сидящих за столом выражал удивление, кто-то протестовал. Он поднял руку, требуя тишины. — Мы уберем наши ракеты, если получим гарантии того, чего мы добивались все это время. Американцы должны дать обещание не нападать на Кубу. Несколько секунд все молча переваривали услышанное. Быстрее всех отозвалась Наталья. — Блестяще, — сказала она. — Разве может Кеннеди отказаться? Иначе он признает перед всеми свое намерение захватить бедную страну третьего мира. Иначе его все осудят за колониализм. И он подтвердит нашу точку зрения, что Кубе нужно ядерное оружие, чтобы защититься. — Она самая умная за этим столом и самая красивая. — Если Кеннеди согласится, — попытался стоять на своем Филиппов, — нам придется увезти ракеты обратно. — Они больше не понадобятся, — парировала Наталья. — Кубинская революция будет в безопасности. Димка видел, что Филиппов хотел оспаривать такой шаг, но не мог. Хрущев загнал Советский Союз в тупик, но потом нашел достойный выход. Когда совещание закончилось, Димке удалось поймать Наталью. — Нам нужно вкратце обсудить, как сформулировать предложение Хрущева Кеннеди, — сказал он. Они уединились в углу комнаты. Он смотрел на вырез ее платья и представлял ее маленькие груди с заостренными сосками. — Не глазей на меня так, — предупредила она его. — Я не глазею, — попытался отпираться он, но это было бессмысленно. — Ты что — не понимаешь, ведь люди заметят. — Извини, ничего не могу с собой поделать. — Димка потупил глаза. Это совсем не тот интимный и приятный разговор, которого он ожидал. — И про нас никто не должен знать, — с опаской бросив взгляд но сторонам, произнесла Наталья. Димке казалось, что он говорит с другим человеком, а не с жизнерадостной, сексуальной девушкой, соблазнившей его двумя днями раньше. — Я не собираюсь кричать на всех перекрестках, — сказал он. — но я не знал, что это государственная тайна. — Я замужем! — Ты хочешь остаться с Ником? — Что за вопрос? — У тебя есть дети? — Нет. — Люди же разводятся. — Мой муж никогда не даст согласия на развод. Димка не спускал глаз с Натальи. Очевидно, это еще не все: женщина могла добиться развода, несмотря на несогласие мужа. Но речь сейчас шла не о юридической стороне. Наталья была серьезно встревожена. — Почему ты все-таки это сделала? — Я думала, что мы все погибнем. — И сейчас ты сожалеешь об этом? — Я замужем, — повторила она. — Это не ответ на мой вопрос, — но от нее все равно ничего не добьешься, подумал он. Борис Козлов, другой помощник Хрущева, позвал с противоположного конца комнаты: — Димка, пойдем! Димка встал. — Мы сможем поговорить позже? — негромко спросил он. Наталья опустила голову и ничего не ответила. Борис снова позвал Димку, и он ушел. Президиум обсуждал предложение Хрущева большую часть дня. Возникали сложности. Будут ли американцы настаивать на досмотре пусковых установок, чтобы убедиться, что ракеты сняты с боевого дежурства? Согласится ли Кастро с досмотрами? Пообещает ли Кастро не получать ядерное оружие из других источников, например, от Китая. Тем не менее Димка полагал, что у мира появилась надежда, что войны не будет. Между тем Димка думал о Нине и Наталье. До сегодняшнего Утреннего разговора он считал, что это ему решать, которую из двух женщин выбрать. Сейчас он осознал, что — относительно свободы своего выбора. Наталья не собиралась оставлять своего мужа. Он понял, что с ума сходит по Наталье, а с Ниной у него ничего подобного не было. Каждый раз, когда раздавался стук в дверь он надеялся, что это Наталья. В голове он снова и снова прокручивал все, что было между ними, в ушах звучало все, что она говорила вплоть до незабываемых слов: «Димка, я тебя обожаю». Это не «Я тебя люблю», но что-то близкое. Хотя она не думает разводиться. Тем не менее хотел он Наталью. Это значит, ему нужно сказать Нине, что их роман окончен. Он не мог продолжать роман с девушкой, которая в его предпочтениях отошла на второе место. Это было бы нечестно. Он представлял, как Валентин высмеял бы его угрызения совести, но он ничего не мог поделать. Вот только Наталья не намеревалась оставлять своего мужа. Тогда у Димки никого не будет. Он скажет Нине сегодня вечером. Они вчетвером должны встретиться на квартире девушек. Он отведет Нину в сторону и скажет… Что? Оказывается, придумать сами слова труднее, чем ему представлялось. Перестань, сказал он себе, ты пишешь речи Хрущеву, можешь написать и себе. Наш роман подошел к концу… Я не хочу больше видеться с тобой… Я думал, что люблю тебя, но я понял, что нет… С тобой мне было хорошо… Все, что приходило ему на ум, звучало грубо. Неужели нельзя объясниться как-нибудь деликатнее? Вероятно, нет. Что, если выложить напрямую? Я встретил другую девушку, и я по-настоящему люблю ее… Это еще хуже. В конце дня Хрущев решил, что Президиум должен продемонстрировать добрую волю перед всем миром, коллективно отправившись в Большой театр на «Бориса Годунова» с американским певцом Джеромом Хайнсом в главной роли. Помощников пригласили также. Димка считал, что это глупая затея. Бессмысленно кого-либо водить за нос. В то же время он даже обрадовался, что может не встречаться с Ниной, чего ему совсем не хотелось. Он позвонил ей на работу и застал ее на месте, до того как онаушла домой. — Сводня у меня ничего не получится, — сказал он. — Мне нужно идти в Большой с боссом. — Ты можешь отказаться? — спросила она. — Ты шутишь? Тот, кто работал с первым секретарем, скорее откажется идти на похороны матери, чем позволит себе ослушаться. — Я хочу увидеться с тобой. — Об этом не может быть и речи. — Приезжай после оперы. — Будет поздно. — Не важно когда, приезжай ко мне. Я буду ждать хоть всю ночь. Эта необычная настойчивость озадачила его. Она почти умоляла его, что было не похоже на нее. — Что-то случилось? — Мне нужно кое о чем поговорить с тобой. — О чем? — Скажу при встрече. — А сейчас не можешь? Нина повесила трубку. Димка надел пальто и пошел в театр, находивший в двух шагах от Кремля. Почти двухметрового роста, в шапке Мономаха, украшенной крестом, Джером Хайнс выглядел величественно. Его удивительно мощный бас заполнял театр, отчего акустическое пространство словно сжалось. Тем не менее Димка с трудом высидел оперу Мусоргского, мало что слыша и почти не воспринимая происходящее на сцене. Все время он только и думал о том, как американцы ответят на мирное предложение Хрущева и как Нина отреагирует на окончание их романа. Когда наконец Хрущев пожелал всем спокойной ночи, Димка пошел пешком на квартиру девушек, которая находилась в двадцати минутах ходьбы от театра. По дороге он пытался догадаться, о чем Нина хочет поговорить с ним. Возможно, она собирается положить конец их отношениям — это было бы очень кстати. Может быть, ей предложили повышение по службе, что вызывало необходимость переезда в Ленинград. Она могла встретить кого-нибудь, как и он, и решила, что это ее избранник. Или она заболела какой-то неизлечимой болезнью, так или иначе связанной с таинственными причинами, по которым она не может забеременеть. Все это было Димке на руку, чему он мог только радоваться, вероятно, даже, к своему стыду, неизлечимой болезни. Нет, спохватился он, я вовсе не желаю ей смерти. Нина, как и обещала, ждала его. Она была в зеленом шелковом халате, словно готовилась ложиться спать, но волосы уложены и на лице несмытая косметика Она поцеловала его в губы, он ответил на ее поцелуй, и сердцеу него защемило от стыда. Он предавал Наталью, наслаждаясь этим поцелуем, и предавал Нину, думая о Наталье. Двойная вина отозвалась болью в желудке. Нина налила стакан пива, и он нетерпеливо выпил половину, чтобы хмель хоть чуточку ударил в голову. Она села рядом с ним на диван. Он с уверенностью подумал, что под халатом у нее ничего нет. В глубине у него шевельнулось желание, и образ Натальи перед его мысленным взором начал понемногу рассеиваться. — Мы пока не воюем, — сказал он. — Вот этой новостью я могу с тобой поделиться. А ты какой? Нина забрала у него стакан с пивом и поставила на кофейный столик, а потом взяла его руку. — Я беременна, — проговорила она. Димка почувствовал себя так, словно его ударили кулаком. Он уставился на нее, совершенно сбитый с толку. — Беременна, — тупо повторил он. — Два месяца с небольшим. — Ты уверена? — У меня уже два месяца не было менструации. — И все же… — Смотри. — Она распахнула халат и показала груди. — Они набухли. Да, набухли, убедился он, почувствовав желание и смятение. — И они болят. — Она запахнула халат, но не плотно. — Курение вызывает у меня тошноту. Черт возьми, я чувствую, что беременна. Этого не могло быть. — Но ты говорила… — …что не могу иметь детей. — Она отвернулась. — Так мне сказал врач. — Ты ходила к нему? — Да. Это подтвердилось. С недоверием Димка спросил: — Что он говорит сейчас? — Что это чудо. — Врачи не верят в чудеса. — Я тоже так думала. Димка попытался остановить кружение комнаты вокруг него. Он с усилием проглотил слюну и постарался взять себя в руки. Он должен быть практичным человеком. — Ты не хочешь выходить замуж, как и я чертовски не хочу жениться, — заговорил он. — Что ты собираешься делать? — Ты должен дать мне деньги на аборт. Димка снова сделал глотательное движение. — Хорошо. — В Москве аборт можно было сделать без проблем, но не бесплатно. Димка стал думать, как достать деньги. Он собирается продать свой мотоцикл и купить подержанную машину. Если отложить это, то можно будет выкрутиться. Он мог бы попросить в долг у деда с бабушкой. — Я дам деньги. Она сразу пошла на уступку. — Заплатим пополам. Мы сделали эту малышку вместе. Димку вдруг захлестнули другие чувства. Очевидно, из-за того, что она произнесла слово «малышка», в нем все перевернулось. Он представил, что держит на руках младенца, смотрит, как ребенок делает первые шаги, учит его читать, отводит его в школу. — Ты уверена, что хочешь сделать аборт? — спросил он. — А ты что чувствуешь? — Мне как-то очень не по себе. — Он задавался вопросом, почему так. — Я не думаю, что это грех или что-то в этом роде. Я вдруг представил себе малышку. — Он не мог понять, отчего появились такие чувства. — Мы могли бы отдать его на воспитание. — Родить, а потом отдать чужим людям? — Я знаю, это никуда не годится. Но растить самим ребенка трудно. Хотя я стал бы помогать тебе. — Почему? — Потому что это и мой ребенок. — Спасибо и на этом. — Она казалась очень ранимой, и у него защемило сердце. — Ведь мы любим друг друга? — Да, — согласился он, и в данный момент это была правда. Он думал о Наталье, но ее образ стал расплывчатым и отошел куда-то вдаль, а Нина присутствовала здесь — во плоти, и этот факт казался более реальным, чем обычно. — Ведь мы оба будем любить ребенка? — Да. — Ну и… — Но ты не хочешь выходить замуж. — Не хотела. — Прежде. — Не хотела, когда не была беременна. — Теперь ты думаешь иначе? — Сейчас все иначе. Димка пришел в полную растерянность. Что они говорят о бракосочетании? Не найдя ничего лучшего, что сказать, он решил пошутить: — Если ты делаешь мне предложение, то где хлеб-соль? — Помолвка традиционно сопровождалась обрядом дарить хлеб-соль. К его удивлению, она расплакалась. Сердце его растаяло, и он попытался прижать ее к себе. Сначала она сопротивлялась, но потом позволила обнять себя. Его рубашка намокла от ее слез. Он погладил ее по голове. Она запрокинула голову, подставляя губы для поцелуя. Через минуту она отстранилась от него. — Ты будешь заниматься со мной любовью, прежде чем я стану толстой и некрасивой? Ее халат распахнулся, и он увидел ее мягкую грудь, очаровательно покрытую веснушками. — Да, — безрассудно сказал он, отодвинув образ Натальи еще дальше в своем сознании. Нина снова поцеловала его. Он взял ее за грудь и почувствовал, что она стала тяжелее, чем раньше. Нина снова отстранилась от него. — То, что ты сказал вначале, это серьезно? — Что я сказал? — Что ты чертовски не хочешь жениться. Он улыбнулся, продолжая держать ее за грудь. — Нет, — пробормотал он. — Просто с языка сорвалось.* * *
В четверг днем Джордж Джейкс немного воспрянул духом. Котелок кипел, но крышку не срывало. Карантин действовал — советские суда с ракетами на борту повернули назад, и столкновения на море не происходили. Соединенные Штаты не вторглись на Кубу, и никто не запустил ядерные ракеты. Похоже, третья мировая война, в конце концов, могла быть предотвращена. Но оптимизм Джорджа длился недолго. У помощников Бобби Кеннеди в министерстве юстиции стоял телевизор, и в пять часов они смотрели трансляцию из штаб-квартиры ООН в Нью-Йорке. Шло заседание Совета Безопасности, все двадцать мест за подковообразным столом были заняты. Посередине сидели переводчики с наушниками. Вокруг столпились помощники и прочие обозреватели, наблюдавшие за конфронтацией двух сверхдержав. Американским представителем в ООН был Эдлай Стивенсон, лысый политический деятель, известный своим могучим интеллектом, баллотировавшийся на пост президента от демократической партии в 1960 году и проигравший более телегеничному Джону Кеннеди. В своей обычной монотонной манере выступал советский представитель, бесцветный Валериан Зорин, который отрицал, что на Кубе размещено ядерное оружие. Смотря трансляцию в Вашингтоне, Джордж с раздражением воскликнул: — Вот отъявленный лгун! Нужно, чтобы Стивенсон показал фотографии. — Как раз это президент и поручил ему сделать. — Так чего же он тянет кота за хвост? Уилсон пожал плечами: — Такие люди, как Стивенсон, всегда думают, что они не глупее других. На экране Стивенсон встал. — Позвольте мне задать вам один простой вопрос, — сказал он. — Отрицаете ли вы, посол Зорин, тот факт, что СССР разместил и размещает на Кубе ракеты среднего радиуса действия и пусковые установки для таких ракет? Да или нет? — Молодец, Эдлай! — воскликнул Джордж, и в знак согласия послышался приглушенный шум голосов тех, кто смотрел телевизор. В Нью-Йорке Стивенсон посмотрел на Зорина, сидевшего через несколько мест от него за подковообразным столом, Зорин продолжал делать записи в своем блокноте. С нетерпением Стивенсон сказал: — Не ждите перевода. Да или нет? Помощники в Вашингтоне засмеялись. Зорин ответил на русском языке, и переводчик перевел: — Продолжайте вашу речь, господин Стивенсон. В свое время вы получите ответ, не беспокойтесь. — Я готов ждать ответа, пока не замерзнет ад, — сказал он. Помощники Бобби Кеннеди оживились. Наконец-то Америка надерет им уши. Потом Стивенсон заявил: — Я также готов представить наши доказательства непосредственно в этом зале. — На тебе! — воскликнул Джордж и кулаком ударил воздух. — Если вы соблаговолите подождать минуту, — продолжал Стивенсон, — мы установим здесь, в зале, стенд, который, я надеюсь, будет виден всем. Камеру перевели на полдюжины помощников, которые быстро расположили увеличенные фотографии. — Сейчас мы покажем этим уродам! — сказал Джордж. Стивенсон продолжал размеренным и сухим голосом, в котором чувствовались несколько агрессивные интонации. — На первом из этих снимков виден район севернее деревни Канделария, недалеко отгорода Сан-Кристобаль, что на юго-западе от Гаваны. Снимок сделан в конце августа 1962 года, и на нем видно, что это мирная сельская местность. Члены делегаций и прочие наблюдатели сгрудились у стенда, пытаясь разглядеть, на что указывал Стивенсон. — На втором снимке изображена та же местность в один из дней на прошлой неделе. Там появились палатки, грузовики и подъездные дороги, а главная дорога была отремонтирована. Стивенсон выдержал паузу, и собравшиеся в зале молча ждали. — На третьем снимке, сделанном сутками позже, видны установки для дивизиона ракет средней дальности, — сказал он. Возгласы удивления в зале переросли во всеобщий гул. Стивенсон давал пояснения, в то время как продолжали вносить новые фотографии. До этого момента некоторые национальные лидеры верили словам советского представителя. Сейчас все узнали правду. Зорин сидел с каменным лицом, не произнося ни слова. Джордж оторвал взгляд от экрана и увидел Ларри Мохинни, вошедшего в комнату. Джордж неодобрительно посмотрел на него — последний раз, когда они разговаривали, Ларри рассердился на него. Но сейчас, как казалось, он был в дружелюбном расположении духа. — Привет, Джордж, — как ни в чем не бывало произнес он. Джордж ограничился нейтральным вопросом: — Какие новости из Пентагона? — Я пришел предупредить вас, что мы собираемся подняться на борт какого-нибудь советского судна, — ответил Ларри. — Президент принял это решение несколько минут назад. У Джорджа учащенно забилось сердце. — Черт, — проговорил он, — я только обрадовался, что ситуация нормализуется. — Очевидно, он полагает, — продолжал Мохинни, — что карантин ничего не значит, если мы не перехватим и не досмотрим хоть одно подозрительное судно. Он устроил нам втык, что мы упустили один танкер. — Какое судно мы собираемся задержать? — «Маруклу», ливанский грузовоз с греческой командой, зафрахтованный Советским Союзом. Он вышел из Риги с грузом бумаги, серы и запчастями для советских грузовиков. — Едва ли Советы доверят свои ракеты греческой команде. — Если ты прав, то никаких неприятностей не будет, — Джордж посмотрел на часы. — Когда это произойдет? — В Атлантике сейчас темно. Им придется ждать до утра, и Ларри ушел, и Джордж стал обдумывать, насколько это опасно. Предвидеть трудно. Если «Марукла» в самом деле чиста, тогда, вероятно, перехват обойдется без инцидентов. Но если там окажется ядерное оружие, что тогда будет? Президент Кеннеди принял еще одно чреватое опасностью решение. И он соблазнил Марию Саммерс. Джордж вовсе не удивился, что Кеннеди завел роман с темнокожей девушкой. Если верить слухам, президент не очень разборчив в выборе женщин. Скорее наоборот: ему нравились женщины зрелого возраста и юные девушки, блондинки и брюнетки, светские знаменитости под стать ему и пустоголовые машинистки. Джордж на секунду подумал, догадывалась ли Мария, что она была одной из многих. Президент Кеннеди не особенно озабочивался вопросом расы, считая его сугубо политическим. Хотя он не хотел фотографироваться с Перси Марквандом и Бэйб Ли, опасаясь, что из-за этого он потеряет голоса, Джордж видел, как он приветливо обменивался рукопожатиями с темнокожими мужчинами и женщинами, непринужденно и без предрассудков разговаривал с ними и смеялся. Джорджу рассказывали, что Кеннеди посещал вечеринки, на которых бывали цветные проститутки, хотя он не знал, правда ли это или слухи. Но бессердечность президента потрясла Джорджа. Не столько процедура, которой девушка подверглась, — хотя и неприятная сама по себе, — сколько факт того, что она осталась одна. Мужчина, от которого она забеременела, должен был бы встретить ее после операции, отвезти домой и находиться рядом с ней, пока он не убедился бы, что с ней все в порядке. Телефонного звонка недостаточно. И то, что он президент, не служит оправданием. Джон Кеннеди низко пал в глазах Джорджа. В тот момент, когда он думал о мужчинах, которые безответственно оставляют забеременевших от них женщин, вошел его собственный отец. Джордж удивился, Грег никогда раньше не приходил к нему на работу. — Привет, Джордж, — сказал он, и они пожали друг другу руки, словно не были отцом и сыном. Грег был в мятом костюме из неяркой синей в тонкую полоску ткани, выглядевшей так, словно в ней присутствовал небольшой процент кашемира. Если бы я мог позволить себе купить такой костюм, подумал Джордж, я бы его держал выглаженным. Ему часто приходила такая мысль, когда он смотрел на Грега. — Какая неожиданность! Как поживаешь? — спросил Джордж. — Я проходил мимо твоей двери. Не хочешь ли выпить чашку кофе? Они пошли в кафетерий. Грег заказал чай, а Джордж взял бутылку коки. Когда они сели за столик, Джордж сказал: — На днях о тебе спрашивали. Одна дама из пресс-службы. — Как ее зовут? — Некая Нелли. Постараюсь вспомнить ее фамилию. Нелли Форд? — Нелли Фордхэм. — Взгляд Грега устремился куда-то вдаль, по его лицу пробежало выражение полузабытого наслаждения. Джордж с улыбкой спросил: — Какая-нибудь подружка? — Более чем. Мы обручились. — Но ты не женился. — Она расторгла помолвку. Джордж помолчал. — Наверное, это не мое дело… но почему? — Ну, коль скоро ты хочешь знать правду, ей стало известно о тебе и она сказала, что не хочет выходить за человека, у которого уже есть семья. Джордж не верил своим ушам. Отец редко рассказывал о тех днях. Потом Грег сказал задумчиво: — Возможно, Нелли была права. Ты и твоя мать были моей семьей. Но я не мог жениться на твоей матери: политическая карьера и темнокожая жена исключали друг друга. Так что я выбрал карьеру. Не могу утверждать, что в результате я стал счастливым. — Ты никогда не рассказывал мне об этом. — Ты прав. Рассказать правду меня заставила угроза третьей мировой войны. Как ты думаешь, чем все это кончится? — Подожди. Неужели правда, что ты мог жениться на маме? — Когда мне было пятнадцать лет, я больше всего на свете хотел этого. Но мой отец сделал все возможное, чтобы этого не произошло. Десятью годами позже у меня появился еще один шанс, но к тому времени я достаточно повзрослел, чтобы понять, насколько безумна эта идея. Послушай меня, смешанным парам сейчас, в шестидесятые годы, приходится весьма нелегко. Представь, что было бы в сороковые. Вероятно, мы все втроем хлебнули бы горя. И по правде, — с грустью признал он, — мне недоставало мужества. А теперь расскажи мне об этом кризисе. Джордж с трудом переключился на кубинские ракеты. — Час назад я начал верить, что опасная черта пройдена, но сейчас президент приказал ВМС завтра утром перехватить советское судно. Он рассказал Грегу о «Марукле». — Если она чиста, то проблем не возникнет. — Правильно. Наши люди поднимутся на борт и досмотрят груз, а потом дадут шоколадки и уберутся. — Шоколадки? — Для каждого корабля-перехватчика выделены двести долларов на «предметы межличностного общения»: плитки шоколада, журналы и дешевые зажигалки. — Боже, благослови Америку. Но… — Но если команда состоит из советских военных и груз — ядерные боеголовки, судно, возможно, не остановится на требование. Тогда начнется стрельба. — Тогда я больше не буду мешать тебе спасать мир. Они встали и вышли из кафетерия. В коридоре они снова пожали друг другу руки, и Грег сказал: — Почему я, собственно, зашел… Джордж ждал. — Может статься, мы все умрем в предстоящий уик-энд. И перед этим я хочу, чтобы ты кое-что знал. — Я весь внимание. — Джорджу не приходило в голову, что он может услышать. — Ты лучшее из того, что у меня было в жизни. — Вот уж неожиданно, — спокойно проговорил Джордж. — Я мало что значил как отец, и твоя мать не видела много добра от меня, и ты все знаешь. Но я горжусь тобой, Джордж. Я не заслуживаю чести, я знаю это, но, бог мой, я горжусь. — На глазах у него заблестели слезы. Джордж не имел ни малейшего представления, что Грег испытывает такие сильные чувства. Потрясенный, он не знал, что сказать в ответ на такой неожиданный всплеск эмоций. В конце концов он просто произнес: — Спасибо. — До свидания, Джордж. — До свидания. — Благослови и храни тебя Господь, — сказал Грег и ушел.* * *
Рано утром в пятницу Джордж направился в ситуационную комнату Белого дома. Президент Кеннеди создал эту комнату в подвальном этаже Западного крыла, где прежде находились дорожки для игры в кегли. Официально она создавалась для осуществления оперативной связи в период кризиса. На самом деле причина была в другом. Кеннеди считал, что военные скрывали от него информацию во время вторжения в Заливе Свиней, и он принял меры, чтобы подобное больше никогда не повторялось. В это утро стены в ситуационной комнате были увешаны крупномасштабными картами Кубы и ее морскими подступами. Телетайпы трещали, как цикады в теплую ночь. Донесения военных кроме Пентагона направлялись и сюда. Президент мог слушать радиопереговоры военных. Карантинная операция координировалась из зала в Пентагоне, известном как центр управления ВМФ, но радиопереговоры между этим центром и кораблями можно было прослушивать в ситуационной комнате. Военные ненавидели ее. Джордж сел за дешевый обеденный стол на неудобный современный стул и стал слушать. Он все еще размышлял о вчерашнем разговоре с Грегом. Неужели Грег ожидал, что Джордж обнимет его и воскликнет: «Папочка!»? Вероятно, нет. Похоже, Грега устраивала роль доброго дядюшки. И Джордж не имел желания менять ее. В возрасте двадцати шести лет он не мог ни с того ни сего начать относиться к Грегу как к настоящему отцу. Тем не менее Джорджа порадовало то, что сказал Грег. Мой отец любит меня, думал он; и в этом нет ничего плохого.* * *
На рассвете эсминец ВМС США «Джозеф П. Кеннеди» приказал «Марукле» застопорить машины. Эсминец водоизмещением 2400 тонн имел на вооружении восемь ракет, пусковую установку противолодочных ракет, шесть торпедных аппаратов и спаренные пятидюймовые артиллерийские установки. Он также нес глубинные ядерные бомбы. «Марукла» сразу сбросила ход, и Джордж вздохнул с облегчением. С эсминца спустили вооруженный катер с абордажной командой, который приблизился к «Марукле». Море было неспокойным, но команда судна услужливо спустила за борт веревочную лестницу. Тем не менее из-за качки трудно было подняться на борт. Офицер не хотел всем на смех свалиться в воду, но все же он прыгнул с катера, ухватился за лестницу и поднялся на борт. За ним последовала вся абордажная команда. Греческий экипаж судна предложил им кофе. Американцам охотно открыли люки для досмотра груза, который почти полностью соответствовал декларации. Напряженный момент возник, когда американцы стали настаивать, чтобы вскрыли ящик, маркированный как «научные инструменты», но в нем, как оказалось, находилось лабораторное оборудование, не более сложное, чем то, что можно видеть в школьном учебном кабинете. Американцы покинули судно, и оно пошло прежним курсом на Гавану. Джордж сообщил хорошую новость Бобби Кеннеди по телефону, вышел из Белого дома и поймал такси. Он сказал таксисту отвезти его на угол 5-й улицы и Кей-стрит, что в худшем трущобном районе города. Здесь, в доме, над автомобильным демонстрационным залом расположился центр ЦРУ по интерпретации аэрофотоснимков. Джордж хотел познакомиться с этой методикой и попросил разрешения посетить центр, и, поскольку он работал у Бобби, ему такое разрешение дали. Он пересек заваленный пивными бутылками тротуар, вошел в здание, прошел через турникет охраны, и потом его проводили на пятый этаж. Пояснения давал ему седовласый фотограф по имени Клод Генри, который освоил эту профессию во время Второй мировой войны, когда анализировал аэрофотоснимки разрушений, причиненных германской авиацией. — Вчера, — сообщил Клод Джорджу, — реактивные самолеты ВМС «Крусейдер» совершили полеты на малой высоте над Кубой, и сейчас мы имеем более легкие для чтения снимки. Джорджу они не показались более легкими. Фотографии, прикрепленные кнопками повсюду в комнате Клода, выглядели как абстрактное искусство — бессмысленные, наобум расположенные очертания. — Это советская военная база, — пояснил Клод, показывая на один из снимков. — Откуда вам это известно? — Это футбольное поле. Кубинцы не играют в футбол. Если бы это был кубинский военный лагерь, то там находилось бы бейсбольное поле. Джордж кивнул. Разумно, подумал он. — Вот стоящие в ряд танки «Т-34». Джорджу они казались просто темными прямоугольниками. — Эти палатки укрытия для ракет, — сказал Клод. — Так считают наши эксперты по палаткам. — Эксперты по палаткам? — Да. Я, собственно, эксперт по ящикам. Я написал справочник ЦРУ по ящикам. Джордж улыбнулся. — Вы, наверное, шутите? — Когда Советы перевозят на судах крупные изделия, такие как истребители, их помещают на палубах. Чтобы скрыть их, они упаковывают их в ящики. Но мы распознаем их по размерам ящиков. Например, ящики для «МиГ-15» отличаются от ящиков для «МиГ-21». — Скажите, — поинтересовался Джордж, — у Советов есть такие знания и опыт? — Не думаю. Вот смотрите. Они сбили самолет «У-2», стало быть, они знают, что у нас высотный самолет-разведчик. И все же они думали, что могут отправить на Кубу ракеты и мы ничего не будем знать об этом. До вчерашнего дня, когда мы показали им фотографии, они отрицали наличие ракет на Кубе. То есть они знают о самолетах-шпионах и об установленных на них фотокамерах, но до последнего момента они не знали, что мы могли видеть их ракеты из стратосферы. Это заставляет меня думать, что они отстают от нас в интерпретации аэрофотоснимков. — Ну что же, это логично. — Но вот один сюрприз, обнаруженный накануне. — На одном из снимков Клод указал на некий объект со стабилизаторами. — Мой босс в ближайший час доложит об этом президенту. Длина объекта — чуть больше десяти метров. Это ракета малого радиуса действия, предназначенная для тактических целей на поле боя. — Иначе говоря, она будет применена против американских войск, если мы высадимся на Кубе. — Да. И она может нести ядерную боеголовку. — Черт знает что! — воскликнул Джордж. — Вероятно, президент Кеннеди скажет то же самое, — проговорил Клод.Глава 18
В пятницу вечером на кухне в доме на Грейт-Питер-стрит было включено радио. Повсюду в мире люди не отходили от приемников, слушая экстренные сообщения. Посередине большой кухни стоял длинный полированный стол из сосны. Джаспер Мюррей поджаривал хлеб и читал газеты. Ллойд и Дейзи Уильямс получали все лондонские газеты и несколько иностранных. Ллойд, как член парламента, больше всего интересовался внешней политикой, и так было с тех пор, как он участвовал в гражданской войне в Испании. Джаспер просматривал газеты не без причины. Завтра, в субботу, в Лондоне должен состояться марш протеста, если утром Лондон еще будет существовать, Джаспер должен быть там как репортер студенческой газеты «Сент-Джулиане ньюс». Джасперу не нравилось писать новостные репортажи. Он предпочитал очерковые статьи, более объемные, с размышлениями, в которых было бы немного больше литературного творчества. Он надеялся, что когда-нибудь будет работать в журнале или, может быть, даже на телевидении. Но сначала ему хотелось стать редактором «Сент-Джулиане ньюс». Тот, кто занимал эту должность, получал небольшую зарплату и на год освобождался от занятий. В дальнейшем, после окончания колледжа, студенту гарантировалась хорошая работа в журналистике. Джаспер подавал заявление, но его обошел Сэм Кейкбред. Эта фамилия пользовалась известностью в британской журналистике: отец Сэма был заместителем редактора «Таймс», а его дядя — популярным радиокомментатором. Его младшая сестра училась в колледже Святого Юлиана и проходила практику в журнале «Вог». У Джаспера были подозрения, что Сэм получил работу благодаря своему имени, а не способностям. Но иметь способности всегда было недостаточно в Англии. Дед Джаспера имел генеральское звание, а его отец делал аналогичную карьеру, пока не совершил ошибку, женившись на еврейской девушке, вследствие чего ему не давали звания выше полковника. Британский истеблишмент никогда не прощал людей, нарушавших его правила. Джаспер слышал, что в Соединенных Штатах В дела обстоят иначе. С Джаспером на кухне находилась Иви Уильямс. Она сидела за столом и рисовала плакат с надписью «Руки прочь от Кубы!». У Иви уже прошло характерное для школьницы увлечение Джаспером, и он с облегчением вздохнул. Ей уже исполнилось шестнадцать, и она расцвела неброской небесной красотой; но ее чрезмерная серьезность и натянутость были ему не по душе. Каждый, кто встречался с ней, обязан был принимать ее взгляды на все проявления жестокости и несправедливости, начиная с апартеида в Южной Африке и кончая опытами над животными. Джаспера не волновали подобные проблемы, и он, во всяком случае, предпочитал таких девушек, как Бип Дьюар, которая в свои тринадцать лет засунула свой язык ему в рот и терлась о его затвердевшую плоть. Джаспер наблюдал, как Иви вырисовывала символ «Кампании за ядерное разоружение» внутри буквы «о» предлога «от». — Своим лозунгом ты хочешь одним разом добиться двух идеалистических целей, — заметил он. — Ничего идеалистического в этом нет, — резко ответила она. — Если сегодня вечером разразится война, ты знаешь, по какой первой цели будет нанесен советский ядерный удар? По Берлину. Потому что у нас есть ядерное оружие, которое им нужно будет уничтожить, прежде чем нападать на Соединенные Штаты. Они не будут бомбить Норвегию или Португалию или любую другую страну, у которой хватит ума держаться в стороне от ядерного соперничества. Любой здравомыслящий человек понимает, что ядерное оружие не защищает нас, а подвергает опасности. Джаспер не ожидал, что его замечание будет воспринято серьезно, но Иви все воспринимала серьезно. Четырнадцатилетний брат Иви — Дейв тоже сидел за столом и делал маленькие кубинские флаги. По трафарету он накрасил полоски на листах плотной бумаги и сейчас прикреплял их к палочкам из фанеры степлером. Джаспер с презрением относился к привилегированному образу жизни Дейва под опекой состоятельных и беззаботных родителей и пересиливал себя, чтобы казаться дружески настроенным к нему. — Сколько тебе нужно сделать? — Триста шестьдесят. — Очевидно, это не случайное количество. — Если мы сегодня не погибнем под бомбами, завтра на демонстрации я буду продавать их по шесть пенсов за штуку. Триста шестьдесят шестипенсовиков — это сто восемьдесят шиллингов, или девять фунтов. Столько стоит усилитель для гитары, который я хочу купить. У Дейва был вкус к коммерции. Джаспер не забыл, как он организовал буфет во время школьной постановки и как шустро работали мальчишки, потому что Дейв платил им процент от выручки. Но Дейв плохо учился, отставая от всего класса по всем предметам. Это приводило его отца в бешенство, поскольку в других отношениях Дейв проявлял сообразительность. Ллойд обвинял Дейва в лености, но Джаспер считал, что проблема намного сложнее. До Дейва с трудом доходило все, написанное на бумаге. Сам он писал ужасно, делал массу орфографических ошибок и даже путал порядок букв в словах. Это напомнило Джасперу о его лучшем школьном друге, который был неспособен петь гимн школы и не чувствовал разницы между своим однотонным воем и мелодией, выводимой другими учениками. Таким же образом Дейву требовалось приложить умственное усилие, чтобы заметить разницу между буквами «d» и «b». Ему очень хотелось оправдать ожидания его преуспевающих родителей, но у него ничего не получалось. Скрепляя свои шестипенсовые флажки, он, очевидно, где-то витал мыслями, поскольку ни с того ни с сего сказал: — Твоя мать и моя имели мало общего, когда познакомились. — Да, — подтвердил Джаспер. — Дейзи Пешкова была дочерью русско-американского гангстера, а Ева Ротман — дочерью врача из еврейской семьи среднего класса, жившей в Берлине. Ее отправили в Америку, чтобы спасти от нацистов. Твоя мать взяла мою мать к себе в дом. Иви, названная так в честь Евы, сказала: — У моей мамы большое сердце. Джаспер, не обращаясь к кому-либо, проговорил: — Кто бы меня отправил в Америку. — А почему бы тебе самому не поехать? — отозвалась Иви. — Мог бы сказать им, чтобы они оставили кубинский народ в покое. Джасперу не было никакого дела до кубинцев. — Я не могу себе этого позволить. Даже избавленный от необходимости платить за жилье, он не имел ни пенни за душой, чтобы купить билет в Соединенные Штаты. В этот момент в комнату вошла женщина с большим сердцем. Дейзи Уильямс, с большими голубыми глазами и светлыми локонами, в свои сорок шесть лет не утратила привлекательности. В молодости она, наверное, была неотразима, подумал Джаспер. Сегодня она оделась скромно: светло-синяя юбка, схожего цвета жакет и никаких драгоценностей. Не демонстрировать свое богатство, сардонически подумал Джаспер, так лучше всего играть роль жены политика. Стройная фигура, но не худощавая, как раньше. Представив ее обнаженной, он подумал, что в кровати она была бы лучше, чем ее дочь Иви. Дейзи вела бы себя как Бип, готовая на все. Он удивился, поймав себя на том, что так думает о женщине одного возраста со своей матерью. Как хорошо, что женщины не могут читать мысли мужчин. — Какая славная картина, — с нежностью в голосе сказала она. — Трое детей тихо работают. Она все еще говорила с заметным американским акцентом, хотя он смягчился за четверть века жизни в Лондоне. Она с удивлением посмотрела на флажки Дейва. — Ты не часто интересуешься, что происходит в мире. — Я собираюсь продавать их по шесть пенсов. — Я могла бы догадаться, что твои старания не имеют никакого отношения к международному миру. — Пусть этим занимается Иви. Иви с жаром заговорила: — Кто-то должен беспокоиться об этом. Нас может не быть в живых до того, как начнется этот марш, и только потому, что американцы такие лицемеры. Джаспер взглянул на Дейзи, но она не казалась обиженной. Она привыкла к резким высказываниям дочери по этическим вопросам. — Как видно, американцев здорово испугали ракеты на Кубе. — Тогда они должны представить, что чувствуют другие народы, и убрать свои ракеты из Турции. — Думаю, ты права и президент Кеннеди сделал ошибку, установив их там. Тем не менее есть различие. Здесь, в Европе, мы привыкли, что на нас нацелены ракеты — с обеих сторон железного занавеса. Но когда Хрущев скрытно отправил ракеты на Кубу, он нарушил статус-кво. — Справедливость есть справедливость. — А практическая политика нечто другое. Но посмотри, как повторяется история. Мой сын, как и мой отец, всегда готов воспользоваться случаем, чтобы сделать несколько долларов, даже на грани третьей мировой войны. Моя дочь, как мой дядюшка большевик Григорий, полна решимости изменить мир. Иви вскинула голову. — Если он был большевиком, значит, он изменил мир. — Но стало ли от этого лучше? Вошел Ллойд. Коренастый и широкоплечий, он походил на своих предков-шахтеров. Что-то в его походке напомнило Джасперу, что когда-то он был чемпионом по боксу. Он был одет старомодно, в темный костюм из ткани в елочку, в нагрудный карман вложен белый льняной платок. Оба родителя, очевидно, собирались на какое-то политическое мероприятие. — Мы можем идти, если ты готова, дорогая, — сказал он. — По поводу чего вы собираетесь? — спросила Иви. — По поводу Кубы — ответил отец. — А что еще обсуждать? — Он заметил ее плакат. — Я вижу, ты уже приняла решение по этому вопросу. — Что здесь не ясно? — пожала она плечами. — Кубинскому народу нужно дать возможность самому решать свою судьбу. Разве это не является основным демократическим принципом? Джаспер почувствовал, что назревает ссора. В этой семье половина ссор происходила из-за политики. Ему надоел идеализм Иви, и он перебил ее: — Завтра на Трафальгарской площади будет выступать Хэнк Ремингтон. Он исполнит песню «Ядовитый дождь». — Ремингтон, парень из Ирландии, настоящее имя которого Харри Райли, был руководителем поп-группы «Кордс». В песне говорилось об опасности радиоактивных осадков. — Замечательный певец, — воскликнула Иви. — С четким мышлением. — Хэнк был одним из ее героев. — Он заходил ко мне, — сказал Ллойд. Иви сразу оживилась: — Ты мне не говорил. — Не успел. Он заходил сегодня. — Что ты о нем думаешь? — По-настоящему одаренный выходец из рабочего класса. — Чего он хотел? — Чтобы я встал в палате общин и заклеймил президента Кеннеди как поджигателя войны. — Правильно. — А что произойдет, если лейбористы победят на следующих всеобщих выборах? Допустим, я стану министром иностранных дел. Возможно, мне придется отправиться в Белый дом и просить президента, чтобы он поддержал какую-нибудь инициативу лейбористского правительства, скажем, резолюцию в ООН против расовой дискриминации в Южной Африке. Кеннеди может припомнить, как я оскорбил его, и послать меня к черту. — Тем не менее тебе нужно это сделать, — добавила Иви. — Бесполезно обзывать кого-то поджигателем войны. Если бы мои слова способствовали разрешению кризиса, я не стал бы раздумывать. Но пойти с этой карты можно лишь один раз, и я приберегу ее как козырь для другого случая. Джаспер подумал, что Ллойд прагматичный политик, и он одобрял его. А Иви нет. — Я считаю, что нужно открыто говорить людям правду, — заявила она. — Я горжусь, что у меня такая дочь, — улыбнулся Ллойд. — Надеюсь, ты пронесешь через всю жизнь эту убежденность. Но сейчас я должен идти и объяснить своим сторонникам в Ист-Энде, в чем причины кризиса. — Пока, дети, — попрощалась Дейзи, и они вышли. — Кто победил в этом споре? — спросила Иви. Твой отец, подумал Джаспер, с легкостью, но он не сказал этого.* * *
Джордж вернулся в Вашингтон очень встревоженный. Все работали исходя из предположения, что вторжение на Кубу непременно завершится успехом. Но все изменилось с появлением фотографий ракет ближнего радиуса действия на пусковых установках. Теперь против американских войск может быть применено оперативно-тактическое ядерное оружие. Возможно, американцы все же победят, но война будет более тяжелой, она будет стоить больших жизней, и результатом уже не будет заранее принятое решение. Он вышел из такси у Белого дома и остановился у дверей пресс-службы. Мария сидела за своим столом. Он обрадовался, что она выглядела гораздо лучше, чем, за три дня до этого. — Я чувствую себя хорошо, спасибо, — ответила она на вопрос Джорджа. Его тревога немного улеглась, хотя чувство беспокойства продолжало щемить сердце. Она приходила в себя физически, но Джордж мог только догадываться, какой моральный урон она пережила из-за своего тайного романа. Он не мог задать ей более личные вопросы, потому что она принимала посетителя — молодого темнокожего мужчину в твидовом костюме. — Познакомься, это Леопольд Монтгомери, — представила она посетителя. — Он из агентства Рейтер. Пришел за пресс-релизом. — Называй меня Ли, — сказал он. — Как мне кажется, в Вашингтоне не так много иностранных темнокожих корреспондентов, — заметил Джордж. — Я единственный, — ответил Ли. — Джордж Джейкс работает у Бобби Кеннеди, — пояснила Мария. Ли вдруг заинтересовался: — Что он собой представляет? — Работы хоть отбавляй, — проговорил Джордж, избегая ответа на вопрос. — Главным образом я консультирую по гражданским правам. Мы подаем судебные иски против южных штатов, которые препятствуют неграм голосовать. — Но нам нужен новый законопроект о гражданских правах. — Золотые слова, брат. — Джордж повернулся к Марии: — Не буду отвлекать тебя от дел. Рад, что ты чувствуешь себя лучше. Ли обратился к Джорджу: — Я составлю тебе компанию, если ты идешь в министерство юстиции. Не будешь возражать? — Джордж избегал общения с журналистами, но он почувствовал расположенность к Ли, который пытался установить товарищеские отношения в белом Вашингтоне, как и Джордж, поэтому он сказал: — Нет, не буду. — Спасибо, что заглянул ко мне, — обратилась к Ли Мария, прощаясь с молодыми людьми. — Позвони мне, если нужно будет что-то уточнить по релизу. — Обязательно, — ответил он. Джордж и Ли вышли из Белого дома и направились в сторону министерства юстиции по Пенсильвания-авеню. — Что там, в пресс-релизе? — поинтересовался Джордж. — Хотя суда повернули назад, Советы продолжают ускоренными темпами строить пусковые площадки для ракет на Кубе. Джордж подумал об аэрофотоснимках, которые он только что видел. Ему захотелось сообщить сенсационную новость молодому темнокожему репортеру. Но это было бы разглашением секретной информации, и он не поддался искушению. — Наверное, так и есть, — уклончиво сказал он. — Похоже, что администрация никак не реагирует, — добавил Ли. — Что ты имеешь в виду? — Ясно, что карантин не эффективен и президент ничего другого не делает. Эти слова задели Джорджа. Он входил в администрацию, хотя большую должность не занимал, и почувствовал себя незаслуженно обвиненным. — В своем телеобращении в понедельник президент подчеркнул, что карантин — это только начало. — Значит, должны последовать дальнейшие действия? — Очевидно, он это и имел в виду. — Но что он будет делать? Джордж улыбнулся, поняв, что из него выкачивают информацию. — Поживем — увидим, — проговорил он. Когда он вернулся в министерство, Бобби был в ярости. Не в его характере было кричать, ругаться и бросать все, что попадет под руку. Его ярость была холодной и злобной. Люди говорили, что его голубые глаза вселяли ужас. — Кто довел его до такого состояния?! — спросил Джордж у Денниса Уилсона. — Тим Теддер. Он послал на Кубу три группы вторжения, по шесть человек в каждой. Еще несколько ждут своей очереди. — Что? Зачем? Кто дал ЦРУ такое указание? — Это часть операции «Мангуст», хотя, вероятно, никто не предупредил их этого не делать. — Но из-за них могла бы начаться третья мировая война. — Вот почему он мечет громы и молнии. Кроме того, они послали двух человек взорвать медный рудник, и, к сожалению, связь с ними потеряна. — Значит, те двое, вероятно, сейчас за решеткой и дают показания о базе ЦРУ в Майами советским контрразведчикам. — Сейчас совершенно некстати предпринимать такие шаги по целому ряду причин, — сказал Джордж. — Куба готовится к войне. В армии Кастро на высоте поддерживается боевой дух, и она начеку. — Совершенно верно. Через несколько минут в Пентагоне начнется совещание об операции «Мангуст». Бобби должен на нем присутствовать, и, как я думаю, он устроит Теддеру веселую жизнь. Бобби не брал Джорджа в Пентагон, и его не приглашал на совещания по «Мангусту», чему он был весьма рад. То, что произошло на его глазах в Ла-Исабеле, убедило его в преступной сущности операции, и он не хотел иметь никакого отношения к ней. Он сел за стол, но не мог сосредоточиться. Гражданские права отошли на задний план. На этой неделе никто не думал о равенстве для негров. Джордж чувствовал, что кризис выходит из-под контроля президента. Вопреки здравому смыслу, президент приказал осуществить досмотр «Маруклы». Обошлось без неприятностей, но что будет в следующий раз? Сейчас на Кубе находилось оперативно-тактическое ядерное оружие. Америка может попытаться совершить вторжение, но цена будет высока. И с риском для всех ЦРУ устраивало свои игры. Все отчаянно пытались разрядить напряженность, но на деле происходило обратное: кошмарная эскалация кризиса, которого никто не хотел. Во второй половине дня Бобби вернулся из Пентагона с телеграфным сообщением в руках. — Что это значит? — обратился он к помощникам и начал читать: «Ожидается, что в ответ на ускоренное строительство ракетных пусковых установок на Кубе президент Кеннеди в ближайшее время предпримет новые действия». В Он поднял вверх указательный палец. — «Об этом сообщили источники, близкие к министру юстиции», — Бобби обвел глазами сидящих в комнате. — Кто наболтал? — Черт возьми! — воскликнул Джордж. Все посмотрели на него. — У тебя есть, что сказать мне, Джордж? — спросил Бобби. Джордж был готов провалиться сквозь землю. — Извините, — произнес он. — Я всего лишь процитировал слова президента о том, что карантин — это только начало. — Нельзя такие вещи говорить репортерам! Ты подсказал ему новый тематический сюжет. — Черт возьми! Я только сейчас понял это. — И ты спровоцировал обострение кризиса, в то время как мы пытаемся выйти из него. Теперь будут строить догадки, какие действия имеет в виду президент. Если никакие шаги не последуют, начнут говорить, что он в нерешительности. — Да, сэр. — Почему ты вообще разговаривал с ним? — Мне его представили в Белом доме, и мы вместе шли по Пенсильвания-авеню. Деннис Уилсон спросил у Бобби: — Это сообщение агентства Рейтер? — Да, а что? — Вероятно, его написал Ли Монтгомери. Джордж простонал про себя. Он догадывался, куда клонит Уилсон. Он намеренно нагнетал обстановку. — Что заставляет тебя утверждать это, Деннис? — спросил Бобби. Уилсон медлил, поэтому на вопрос ответил Джордж: — То, что Монтгомери — негр. — Поэтому ты и разговаривал с ним, Джордж? — продолжал допытываться Бобби. — Полагаю, я не обязан был сказать ему, чтобы он убирался к черту. — В следующий раз ты так и скажешь ему или любому другому репортеру, который попытается получить от тебя информацию, каким бы ни был цвет его кожи. Джордж с облегчением вздохнул, услышав слова «в следующий раз». Это означало, что его не собираются увольнять. — Спасибо, — сказал он. — Я буду об этом помнить. — Так-то лучше, — буркнул Бобби и ушел в свой кабинет. — Ты легко отделался, Джордж, — проговорил Уилсон. — Видать, в рубашке родился. — Да уж, — согласился Джордж и саркастически добавил: — Благодаря тебе, Деннис. Все вернулись к своей работе. Джорджу не верилось, что он сделал. Он тоже по неосмотрительности подлил масла в огонь. Он все еще находился в подавленном состоянии, когда на коммутатор поступил междугородный телефонный звонок из Атланты. — Привет, Джордж. Говорит Верина Маркванд, — донеслось из трубки. Ее голос обрадовал его: — Как поживаешь? Вся в тревоге. — Как и весь мир. — Доктор Кинг просил меня позвонить тебе и узнать, что происходит. — Вы, наверное, знаете столько же, сколько и мы, — ответил Джордж. Он все еще находился под впечатлением от выговора, устроенного Бобби, и на всякий случай проявлял осторожность в своих высказываниях. — В газетах чего только не пишут. — Мы действительно собираемся вторгнуться на Кубу? — Это знает только президент. — Будет ядерная война? — Даже президент не знает этого. — Я скучаю по тебе, Джордж. Хочется посидеть и поболтать с тобой. Это удивило его. По Гарварду он не очень хорошо знал ее и не виделся с ней уже полгода. Ему в голову не приходило, что она может питать к нему такие чувства, что скучает по нему. Он не знал, что ответить. — Что мне сказать доктору Кингу? — Скажи ему… — Джордж замолчал. Он подумал о людях, окружавших президента Кеннеди: об опрометчивых генералах, рвавшихся в бой; о сотрудниках ЦРУ, пытавшихся быть джеймсами бондами; о репортерах, упрекавших президента в бездействии, когда он проявлял осторожность. — Скажи ему, что делами ведает самый разумный человек в Соединенных Штатах и нам незачем уповать на что-то лучшее. — Хорошо, — отозвалась Верина и повесила трубку. Но верил ли Джордж сам в то, что сказал? Он хотел ненавидеть Джона Кеннеди за то, как тот обошелся с Марией. Но мог ли кто-нибудь еще лучше, чем Кеннеди, пытаться найти выход из кризиса? Нет. Джордж не мог назвать никого, кто обладал бы правильным сочетанием смелости, мудрости, сдержанности и спокойствия. Ближе к концу дня Уилсону позвонили, и он сообщил всем сидящим в комнате: — Через госдепартамент получено письмо Хрущева. Кто-то спросил: — Что в нем говорится? — Пока немногое, — ответил Уилсон. Он заглянул в свой блокнот. — Полный текст еще не получен. «Вы грозите нам войной, но вы хорошо знаете, что в ответ вы получите по меньшей мере такие же последствия…». Оно было доставлено в наше посольство в Москве около десяти часов утра по нашему времени. — Около десяти часов! Сейчас шесть вечера. Почему такая задержка? — спросил Джордж. Уилсон снисходительно ответил, словно устав объяснять новичку элементарные вещи: — Наши люди в Москве должны перевести письмо на английский язык, потом зашифровать и передать. После получения послания в Вашингтоне сотрудники госдепартамента должны расшифровать и отпечатать его. И каждое слово должно быть проверено и перепроверено, прежде чем президент отреагирует на него. Это длительный процесс. — Спасибо, — сказал Джордж. Этот самодовольный тип все-таки многое знал. Хотя была пятница и наступил вечер, никто не уходил домой. Послание Хрущева поступало частями. Как и следовало ожидать, самое важное содержалось в конце. Если США пообещают не вторгаться на Кубу, писал Хрущев, «потребность в присутствии наших военных специалистов отпадет». Это было компромиссное предложение — и хорошая новость. Но что конкретно это означало? Вероятно, Советы уберут ядерное оружие с Кубы. И ничто другое уже не имело значения. Но могли ли США обещать, что никогда не вторгнутся на Кубу? И вообще, допустит ли президент Кеннеди мысли, что будет повязанным по рукам? Джордж сомневался, что он оставит надежду избавиться от Кастро. И как среагируют в мире на такую сделку? Не воспримут ли ее как удачу Хрущева во внешней политике? Или сочтут, что Кеннеди вынудил Советы отступить? Джордж никак не мог решить, хорошая ли это новость. В дверь просунулась голова Ларри Мохинни, стриженная ежиком. — У Кубы теперь ядерные ракеты ближнего действия, — сообщил он. — Знаем, — отозвался Джордж. — ЦРУ вчера обнаружило их. — Это значит, мы также должны иметь их, — не унимался Ларри. — Что ты имеешь в виду? — На вооружении у сил вторжения на Кубу должно быть тактическое ядерное оружие. — Ты так считаешь? — Конечно! Комитет начальников штабов собирается потребовать его. Станешь ли ты посылать в бой наших солдат, которые вооружены хуже, чем противник? Тут он прав, заметил про себя Джордж, но последствия будут ужасные. — Выходит, что война с Кубой с самого начала обязательно будет ядерной. — Все верно, — проговорил Ларри и вышел.* * *
Напоследок Джордж навестил мать в ее доме. Она сварила кофе и поставила перед ним тарелку с пирожными. Он не взял ни одного. — Вчера я виделся с Грегом, — сказал он. — Как он? — Такой же, как всегда. Только… Только он сказал, что я лучшее из того, что у него было в жизни. — Хм, — произнесла она пренебрежительным тоном. С чего это вдруг? — Он хотел, чтобы я знал, как он гордится мной. — Ну-ну. В нем еще что-то осталось от хорошего человека. — Как давно ты виделась со Львом и Маргой последний раз? Джеки подозрительно прищурилась. — Почему ты спрашиваешь? — Ты ведь хорошо ладишь с бабушкой Маргой. — Это потому, что она любит тебя. Какая отрада, когда кто-то любит твое дитя. Ты поймешь это, когда у тебя будут свои дети. — Ты не виделась с ней с того дня, как в Гарварде вручались дипломы, уже больше года. — Правильно. — Ты по выходным не работаешь. — По субботам и воскресеньям клуб закрыт. Когда ты был маленьким, в уик-энды я на работу не выходила. Мне нужно было ухаживать за тобой, до того как ты начал учиться в школе. — Первая леди уехала в Глен-Ора с Кэролайн и Джоном-младшим. — Не хочешь ли ты, чтобы я поехала в мой загородный дом в Виргинии и провела там пару дней, катаясь на своих лошадях? — Ты могла бы навестить Маргу и Льва в Буффало. — Поехать в Буффало на уик-энд? — недоверчиво переспросила она. — Умоляю тебя, мой мальчик! Всю субботу! Ехать на поезде туда, а потом все воскресенье на поезде обратно. — Ты могла бы полететь на самолете. — Я не могу себе этого позволить. — Я куплю тебе билет. — Господи! — воскликнула она. — Ты думаешь, русские начнут нас бомбить в этот уик-энд? — Мы как никогда близки к этому. Поезжай в Буффало. Она выпила кофе, встала и пошла к мойке со своей чашкой. Через минуту она спросила: — А как же ты? — Я должен остаться здесь и сделать все возможное, чтобы этого не случилось. Джеки решительно покачала головой: — Я не поеду в Буффало. — Пойми, мама, мне на сердце будет гораздо спокойнее, если я буду знать, что ты там. — Если ты хочешь успокоить сердце, молись Господу. Знаешь, что говорят арабы? «Верь в Аллаха, но прежде привяжи своего верблюда». Я буду молиться, если ты поедешь в Буффало. — Откуда ты знаешь, что русские не будут бомбить Буффало? — Я не знаю наверняка, но, на мой взгляд, это второстепенная цель. И недосягаемая для тех ракет, что на Кубе. — Для юриста твои доводы неубедительны. — Я говорю серьезно, мама. — Я тоже. Ты хороший сын, заботишься о своей матери. Но послушай меня. С шестнадцати лет я отдала свою жизнь только одному: заботе о тебе. Если все, что я делала, будет сметено ядерным взрывом, я не хочу оставаться в живых, чтобы знать это. Я останусь там, где будешь ты. Либо мы вместе выживем, либо вместе умрем. — Бог дал. Бог взял, — процитировала она Писание. — Да будет благословенно имя Господне.* * *
По утверждению Димкиного дяди, служившего в разведывательном управлении Советскойармии, Соединенные Штаты имели более двухсот ядерных ракет, которые могли достичь Советского Союза. Американцы считали, что у СССР примерно вполовину меньше межконтинентальных ракет. На самом деле их было 42. И некоторые из них уже устарели. Когда Соединенные Штаты не ответили сразу на советское компромиссное предложение, Хрущев приказал привести в боевую готовность даже самые старые и ненадежные ракеты. Ранним утром в субботу Димка позвонил на ракетный испытательный полигон в Байконуре, в Казахстане. Там на военной базе находились две «семерки», устаревшие ракеты Р-7 с пятью двигателями, такие же, как та, которая вывела на орбиту первый спутник. Их готовили к полету на Марс. Димка отменил марсианскую экспедицию. «Семерки» были включены в число межконтинентальных ракет Советского Союза. Они стали нужны для третьей мировой войны. Он приказал ученым снарядить обе ракеты ядерными боеголовками и заправить их горючим. Подготовка к пуску займет 24 часа. В «семерках» использовалось неустойчивое жидкое топливо, и в состоянии боевой готовности они могли находиться не больше одного дня. Они могут быть пущены в действие либо в этот уик-энд, либо уже никогда. «Семерки» часто взрывались при запуске. Но если они не взорвутся, они могут достичь Чикаго. Каждая могла нести заряд мощностью 2,8 мегатонны. Если одна из них могла бы попасть в цель, по карте Димки она уничтожила бы все в радиусе почти 20 километров от центра Чикаго, от берега озера до Оук-Парка. Убедившись, что командир части понял приказ, Димка лег спать.Глава 19
Димку разбудил телефон. Сердце его колотилось. Неужели война? Сколько минут ему осталось жить? Он схватил трубку. Звонила Наталья. Как всегда, она начала с новости: — Срочное сообщение от Плиева. Генерал Плиев командовал советскими войсками на Кубе. — Что? Что там? — спросил Димка. — Они предполагают, что американцы собираются напасть сегодня, когда у них начнется рассвет. В Москве еще было темно. Димка включил ночник и посмотрел на часы. Восемь утра, пора собираться в Кремль. На Кубе до рассвета оставалось еще пять с половиной часов. Сердце его немного успокоилось. — Как они узнали? — Это не важно, — нетерпеливо ответила она. — А что важно? — Я прочитаю последнее предложение. «Мы приняли решение, что в случае нанесения удара американцами по нашим установкам мы воспользуемся всеми имеющимися средствами ПВО». Они применят ядерное оружие. — Они не могут делать это без нашего разрешения! — Они как раз об этом просят. — Малиновский не разрешит им. — Только не давай голову на отсечение. Димка негромко выругался. Иногда казалось, что военным хочется ядерного уничтожения. — Буду ждать тебя в буфете. — Дай мне полчаса. Димка быстро принял душ. Мать предложила ему позавтракать, но он отказался, тогда она дала ему с собой кусок черного хлеба. — Не забудь, сегодня мы идем к деду, — сказала Аня. У Григория был день рождения, ему исполнялось семьдесят четыре года. На их квартире должен состояться большой обед. Димка обещал прийти с Ниной. Они собирались преподнести всем сюрприз, объявив о своей помолвке. Но ничего такого не будет, если американцы нападут на Кубу. Аня остановила Димку у выхода. — Скажи мне правду. Что будет? Он обнял ее. — Извини, мама. Я не знаю. — Твоя сестра там, на Кубе. — Я знаю. — Она как раз на линии огня. — У американцев есть межконтинентальные ракеты, мама. Мы все на линии огня. Она пожала плечами и отвернулась. Димка поехал в Кремль на своем мотоцикле. Когда он пришел в здание Президиума, Наталья ждала его в буфете. Как и Димка, она собиралась впопыхах и выглядела немного растрепанной. Ее наспех причесанные волосы ниспадали на лицо, что, как казалось Димке, придавало ей еще больше очарования. Мне нужно выбросить все это из головы, подумал он; я должен вести правильный образ жизни: жениться на Нине и растить ребенка. Как среагирует Наталья, когда я скажу ей об этом? Но для таких откровений момент сейчас совсем неподходящий. Димка достал из кармана кусок черного хлеба. — Я выпил бы чая, — проговорил он. Буфет уже был открыт, но еще не обслуживали. — Я слышала, что в Штатах рестораны открываются, когда люди хотят поесть и что-нибудь выпить, а не когда они хотят работать, — заметила Наталья. — Как ты считаешь, это правда? — Может быть, это просто пропаганда, — ответил он и сел за стол. — Давай набросаем ответ Плиеву, — предложила она и открыла блокнот. Жуя хлеб, Димка сосредоточился на деле. — Президиум должен запретить Плиеву запускать ядерные ракеты без особого приказа из Москвы. — Я запретила бы ему даже оснащать ракеты боеголовками, во избежание случайного пуска. — Хорошая мысль. В буфет вошел Евгений Филиппов. Под серым пиджаком на нем был коричневый пуловер. — Доброе утро, Филиппов, — обратился к нему Димка. — Ты пришел, чтобы извиниться передо мной? — За что? — Ты обвинил меня в том, что из-за меня произошла утечка о кубинских ракетах. Ты даже сказал, что меня нужно арестовать. Сейчас мы знаем, что ракеты сфотографировал американский самолет-шпион. Так что сейчас ты обязан пасть ниц передо мной и извиниться. — Не смеши людей, — огрызнулся Филиппов. — Нам в голову не приходило, что их высотный самолет сфотографирует такой малоразмерный объект, как ракета. А что вы тут замышляете? Наталья правдиво ответила: — Мы обсуждаем срочное сообщение, полученное от Алиева сегодня утром. — Я уже говорил об этом с Малиновским. Министр обороны согласен с ним. Димка пришел в ужас: — Плиеву нельзя разрешать развязывать третью мировую войну по своей инициативе. — Он будет не развязывать третью мировую войну, а защищать наши войска от американской агрессии. — Уровень ответных действий не может определяться решением, принятым на месте. — Для чего-нибудь еще может не быть времени. — Как бы то ни было, Плиев не должен начинать обмен ядерными ударами. — Малиновский считает, что мы должны защитить оружие, которое мы имеем на Кубе. Если американцы уничтожат его, ослабнет обороноспособность СССР. Димка об этом не задумывался. Значительная часть советского ядерного арсенала находилась сейчас на Кубе. Американцы могли уничтожить это дорогостоящее оружие и серьезно ослабить Советы. — Нет, — сказала Наталья. — Вся наша стратегия должна строиться на неприменении ядерного оружия. Почему? Потому что у нас его не так много по сравнению с американским арсеналом. — Она наклонилась вперед над буфетным столом. — Послушай меня, Евгений. Если дело дойдет до полномасштабной ядерной войны, они победят. — Она отпрянула назад. — Мы можем хвастаться, поднимать шум, грозиться, но не применять ядерное оружие. Для нас ядерная война — это самоубийство. — Министр обороны видит это иначе. Наталья помолчала. — Ты говоришь так, словно решение уже принято. — Да, принято. Малиновский одобрил предложение Плиева. — Хрущеву это не понравится, — сказал Димка. — Наоборот, — ухмыльнулся Филиппов. — Хрущев согласился с ним. Димка понял, что он пропустил состоявшееся рано утром об суждение, потому что накануне вечером он слишком поздно лег спать. Поэтому он оказался в невыгодном положении. Он встал. — Пойдем, — сказал он Наталье. Они вышли из буфета. Дожидаясь лифта, Димка проговорил: — Мы должны добиться отмены этого решения. — Я уверена, что Косыгин захочет поднять этот вопрос сегодня на Президиуме. — Почему бы тебе не напечатать проект решения, который мы с тобой набросали, и предложить Косыгину вынести его на обсуждение. А я попытаюсь переубедить Хрущева. — Хорошо. Они расстались, и Димка пошел в кабинет Хрущева. Первый секретарь читал переводы статей из западных газет с прикрепленными к страницам вырезками из изданий. — Ты читал статью Уолтера Липмана? Липман был известным американским политическим обозревателем либеральных взглядов, считавшимся близким президенту Кеннеди. — Нет. — Димка еще не просматривал газеты. — Липман предложил сделку: мы выводим наши ракеты с Кубы, а они убирают свои — из Турции. Это сигнал мне от Кеннеди. — Липман всего лишь журналист. — Нет-нет. Он — рупор президента. Димка сомневался, что американская демократия работает таким образом, но ничего не сказал. Хрущев продолжал: — Значит, если мы предложим этот обмен, Кеннеди согласится. — Но мы уже потребовали нечто иное: их обещания не вторгаться на Кубу. — Вот пусть Кеннеди и гадает! Мы собьем его с толку, подумал Димка. Такова была тактика Хрущева. Зачем быть последовательным? Это только облегчает жизнь противнику. Димка перевел разговор на другую тему: — На Президиуме возникнет вопрос о послании Плиева. Позволив ему применить ядерное оружие… — Не беспокойся, — перебил его Хрущев, пренебрежительно махнув рукой. — Американцы не собираются сейчас нападать на нас. Они даже ведут беседы с генсеком ООН. Они хотят мира. — Конечно, — покорно согласился Димка. — Коль скоро вы знаете, что этот вопрос будет поднят. — Да-да. Несколькими минутами позже руководители Советского Союза собрались в Зале Президиума, обшитом панелями. Хрущев открыл заседание, обратившись к собравшимся с большой речью, в которой он доказывал, что время для американского нападения прошло. Затем он поднял вопрос, который он назвал предложением Липмана. Сидящие за длинным столом встретили его без особого энтузиазма, но никто не стал выступать против. Большинство понимали, что лидер должен проводить дипломатию на свое усмотрение. Хрущев был так увлечен этой новой идеей, что сразу же продиктовал ответ президенту Кеннеди, а все остальные слушали. Затем он дал указание, чтобы его передали по Московскому радио. В этом случае американское посольство могло направить его в Вашингтон, не тратя время на шифрование. И тогда Косыгин поднял вопрос о срочном послании Плиева. Он заявил, что контроль над ядерным оружием должен оставаться в Москве, и зачитал приказ Плиеву, который составили Димка и Наталья. — Да-да, пошлите его, — нетерпеливо сказал Хрущев, и Димка вздохнул с облегчением. Часом позже Димка с Ниной поднимался на лифте в Доме правительства. — Давай на некоторое время забудем о грустных вещах, — сказал он Нине. — Не будем говорить о Кубе. Мы идем в гости. Давай повеселимся. — Меня это устраивает, — Ответила Нина. Они подошли к квартире Димкиного деда и бабушки. Дверь открыла Катерина в красном платье. Димка удивился, увидев, что оно до колен, по последней западной моде. И что у бабушки по-прежнему стройные ноги. Она жила на Западе, когда ее муж находился на дипломатической службе, и научилась одеваться более элегантно, чем большинство советских женщин. Она окинула Нину взглядом с головы до ног с бесцеремонным любопытством стариков. — Вы хорошо выглядите, — сказала она, и Димка удивился, почему она говорит странноватым тоном. Нина восприняла это как комплимент. — Спасибо, и вы тоже. Где вы достали это платье? Катерина провела их в гостиную. Димка вспомнил, как он приходил сюда мальчишкой. Его бабушка всегда давала ему яблочный мармелад, который готовила сама. У него потекли слюнки: вот бы прямо сейчас съесть кусочек. Казалось, что Катерина держится слегка неуверенно в туфлях на высоком каблуке. Григорий, как всегда, сидел в кресле напротив телевизора, хотя он был выключен. Он уже открыл бутылку водки. Возможно, поэтому бабушка немного покачивалась. — С днем рождения, дедушка, — сказал Димка. — Выпей, — предложил Григорий. Димка должен быть осторожен. Пьяным он будет бесполезен для Хрущева. Он выпил залпом стопку водки, которую дал ему Григорий, и поставил ее вне досягаемости деда, чтобы тот ему больше не наливал. Димкина мать находилась уже там и помогала Катерине. Она вышла из кухни с тарелкой бутербродов с красной икрой. Аня не унаследовала элегантность Катерины. В любом наряде она всегда выглядела просто. Она поцеловала Нину. В дверь позвонили, и в квартиру вошел дядя Володя со своей семьей. Ему было сорок восемь лет, и его коротко стриженные волосы покрылись сединой. Он был в военной форме — его могли вызвать на службу в любой момент. За ним шла тетя Зоя, которая на закате пятого десятка оставалась бледнолицей русской богиней. Позади нее следовали юноша и девушка — Димкины двоюродный брат Котя и двоюродная сестра Галина. Димка представил всем Нину. С ней тепло поздоровались и Володя, и Зоя. — Теперь мы все здесь, — сказала Катерина. Димка окинул всех взглядом: пожилую пару, положившую всем начало; свою простоватую мать и ее голубоглазого красавца брата; свою несравненную тетю; кузена и кузину и рыжеволосую пышку, на которой он собирался жениться. Это была его семья. И она составляла самую дорогую часть всего, что сегодня может быть потеряно, если подтвердятся его опасения. Они все жили в пределах полутора километров от Кремля. Если бы американцы обрушили свое ядерное оружие на Кремль сегодня ночью, все люди в этой комнате утром лежали бы мертвые, со вскипевшими мозгами, исковерканными телами, черной обгорелой кожей. Единственное утешение: ему не пришлось бы скорбеть по ним, потому что он тоже был бы мертв. Они все выпили за день рождения Григория. — Жаль, что с нами нет моего маленького брата Льва, — сказал Григорий. — И Тани, — добавила Аня. — Лев Пешков не так уже мал, отец, — произнес Володя. — Ему шестьдесят семь лет, и он миллионер в Америке. — Интересно, есть ли у него внуки в Америке? — В Америке нет, — заявил Володя. Димка знал, что военная разведка могла легко установить подобные вещи. — Грег, незаконнорожденный сын Льва, — сенатор и холостяк. Но его законнорожденная дочь Дейзи, которая живет в Лондоне, имеет двух взрослых детей — сына и дочь примерно того же возраста, что Котя и Галина. — Значит, у меня внучатый племянник и внучатая племянница, — проговорил Григорий довольным тоном. — Как их зовут? Джон и Билл, наверное. — Все засмеялись над странным звучанием английских имен. — Дейвид и Иви, — сказал Володя. — Вы знаете, в Америку, вообще-то, должен был отправляться я, — сообщил Григорий. — Но в последнюю минуту мне пришлось отдать билет Льву. — На него нахлынули воспоминания. Семья слышала эту историю раньше, но они слушали снова, довольные, что они могут потакать всем его желаниям в день его рождения. Улучив момент, Володя отвел Димку в сторону и спросил: — Как прошло утреннее заседание Президиума? — Они приказали Плиеву не применять ядерное оружие без особого приказа из Кремля. — Напрасная трата времени, — недовольно проворчал Володя. — Почему? — удивился Димка. — Потому что не будет никакой разницы. — Ты хочешь сказать, что Плиев не подчинится приказу? — Думаю, как и любой командующий. Ты в боях не участвовал, ведь так? — Володя испытующе посмотрел на Димку проницательными голубыми глазами. — Когда на тебя совершено нападение, когда ты бьешься за свою жизнь, ты защищаешься всем, что оказывается под рукой. Это инстинкт, ты над ним не властен. Американцы совершают агрессию против Кубы, наши силы, находящиеся там, бросят все против них, вопреки приказам из Москвы. Димка выругался. Все усилия, потраченные сегодня утром, окажутся напрасными, если Володя прав. Рассказ деда подошел к концу, и Нина коснулась Димкиной руки. — Сейчас, наверное, подходящий момент. Димка обратился к собравшейся семье. — Сейчас, когда мы уже поздравили моего дедушку в день его рождения, я хочу кое о чем вас известить. Прошу тишины. — Он подождал, когда его кузен и кузина перестанут разговаривать. — Я попросил Нину выйти за меня замуж, и она согласилась. Все обрадовались. Всем по новому кругу налили водки, но Димка не выпил свою стопку. Аня поцеловала Димку. — Молодец, сынок, — сказала она. — Она не хотела выходить замуж, пока не встретила тебя. — Может быть, у меня скоро будут правнуки, — проговорил Григорий и подмигнул Нине. — Отец, не смущай бедную девушку, — заметил Володя. — Не смущать? Чепуха! Мы с Ниной друзья. — Не беспокойся об этом, — вмешалась в разговор Катерина. — Она уже опьянела. — Она беременна. — Мама, — запротестовал Володя. Катерина пожала плечами. Женщине виднее. Вот почему бабушка с головы до ног так внимательно осмотрела Нину, когда мы пришли, подумал Димка. Он заметил, что Володя и Зоя переглянулись. Володя вскинул бровь, Зоя слегка кивнула, и у Володи на губах появилось немое восклицание: «О!» Аня была потрясена. — Но ты говорила мне, — заговорила она, обращаясь к Нине. — Я знаю, — перебил ее Димка. — Мы думали, Нина не может иметь детей. Но доктора ошиблись. Григорий поднял стопку. — Ура докторам, которые ошибаются. Нина, я хочу мальчика, правнука, который продолжит род Пешковых-Дворкиных. Нина улыбнулась. — Сделаю все возможное, Григорий Сергеевич. Аня не верила своим ушам. — Доктора ошиблись? — Вы знаете докторов. Они никогда не признаются в ошибках, — сказала Нина. — Они говорят, это чудо. — Надеюсь, я доживу до того дня, когда родится мой правнук, — воскликнул Григорий. — К черту американцев. Он выпил еще водки. Котя, шестнадцатилетний юноша, спросил: — Почему у американцев больше ракет, чем у нас? Зоя ответила: — Когда мы, ученые, в 1940 году начали работать над ядерной энергией и сказали правительству, что она может быть использована для создания сверхмощной бомбы, Сталин не поверил нам. Тогда Запад обогнал СССР, и мы все еще отстаем. Вот что бывает, когда правительства не слушают ученых. — Но не повторяй в школе то, что говорит мама, договорились? — добавил Володя. Аня сказала: — Кому какое дело? Сталин убил половину из нас, теперь Хрущев убьет другую половину. — Аня! — попытался остановить ее Володя. — Пожалуйста, не перед детьми! — Я сочувствую Тане, — продолжала Аня, не обращая внимания на увещевания брата. — Там, на Кубе, она ждет нападения американцев. — Она заплакала. — Как бы мне хотелось увидеть мою очаровательную девочку, — сказала она, и слезы ручьями потекли у нее по щекам. — Только один раз, до того как мы умрем.* * *
Утром в субботу США были готовы атаковать Кубу. Ларри Мохинни ознакомил Джорджа с деталями операции в ситуационной комнате в подвальном этаже Белого дома. Президент Кеннеди называл это помещение свинарником, потому что ему, выросшему в роскошных просторных домах, оно казалось тесным, хотя комната по площади превосходила всю квартиру Джорджа. Как сообщил Мохинни, ВВС на пяти различных базах имеют 576 самолетов, готовых нанести бомбовый удар, в результате которого Куба превратится в дымящуюся пустошь. Сухопутные войска сосредоточили 150-тысячную армию для вторжения после воздушного удара. ВМС имеют 26 эсминцев и три авианосца, которые плавают вокруг островного государства. Мохинни говорил обо всем этом с гордостью, словно о своем личном достижении. Джордж подумал, что Мохинни чересчур многословен. — Все это бесполезно перед ядерными ракетами, — сказал Джордж. — Слава богу, у нас тоже есть ядерное оружие, — возразил Мохинни. — Тогда, значит, все должно быть отлично. — Как конкретно мы будем его применять? — спросил Джордж. — Иначе говоря, какие действия будет предпринимать президент? — Он должен связаться с Объединенным комитетом начальников штабов в Пентагоне. На его телефоне в Овальном кабинете есть красная кнопка, при нажатии на которую связь устанавливается мгновенно. — И что он должен сказать? — У него есть черный кожаный чемоданчик с кодами, которыми он должен воспользоваться. Чемоданчик всегда бывает при нем, где бы он ни находился. — И тогда?.. — Все срабатывает автоматически. Имеется программа, которая называется Единый интегрированный операционный план. Взлетают наши бомбардировщики и запускаются ракеты с тремя тысячами ядерных зарядов, нацеленные на тысячу объектов в коммунистическом блоке. — Он сделал сметающее движение рукой. — И стирают все с лица земли, — со смаком произнес он. Джордж не разделял его удовольствия. — И они сделают с нами то же самое. — Послушай, — раздраженно сказал Мохинни. — Если мы первые нанесем удар, мы уничтожим большую часть их оружия, прежде чем оно оторвется от земли. — Однако маловероятно, что мы будем первыми наносить удар, потому что мы не варвары и не хотим развязывать ядерную войну, в которой погибнут миллионы. — Вот здесь вы, политики, не правы. Первый удар — это залог победы. — Даже если мы сделаем то, что ты хочешь, мы уничтожим только большую часть их оружия, как ты говоришь. — Естественно, нет стопроцентной гарантии. — Таким образом, что бы ни произошло, США останутся нагишом. — Война — это не пикник, — сердито заявил Мохинни. — Если мы избежим войны, то сможем и дальше устраивать пикники. Ларри посмотрел на часы. — Экскомм в десять, — напомнил он. Они вышли из ситуационной комнаты и поднялись в Зал Кабинета. Там уже собирались старшие помощники президента со своими помощниками. Через несколько минут вслед за ними вошел президент Кеннеди. Джордж увидел его первый раз с тех пор, как Мария сделала аборт. Он смотрел на президента другими глазами. Этот мужчина средних лет, в темном костюме в полоску, спал с молодой женщиной и не проявил к ней никакого участия, когда она пошла делать аборт. Джордж вдруг испытал приступ неудержимого гнева. В этот момент он мог бы убить Джона Кеннеди. И все же президент не был похож на исчадие ада. На нем лежало бремя ответственности за судьбу мира, и Джордж невольно почувствовал симпатию к нему. По обыкновению, первым выступил шеф ЦРУ Маккоун с изложением разведывательной обстановки. Своим обычным, навевающим сон тоном он сообщил сведения, пугающие настолько, что все проснулись. Пять установок ракет среднего радиуса действия на Кубе находятся на боевом дежурстве. На каждой имеются четыре ракеты, таким образом, в общей сложности двадцать ракет нацелены на Соединенные Штаты и готовы к пуску. По крайней мере, одна нацелена на это здание, мрачно подумал Джордж, и в животе у него похолодело от страха. Маккоун предложил вести круглосуточное наблюдение за установками. Восемь реактивных самолетов ВМС США находились в готовности в Ки-Уэсте, чтобы на малой высоте совершать полеты над пусковыми установками. Еще восемь вылетят днем по тому же маршруту. Когда стемнеет, они вылетят снова и осветят пусковые установки сигнальными ракетами. Кроме того, продолжат полеты высотные самолеты-разведчики «У-2». Джордж недоумевал, зачем все это. Возможно, будет засечена предпусковая активность, но что могут сделать США? Даже если медленно будут подняты в воздух американские бомбардировщики, они не успеют долететь до Кубы, прежде чем будут пущены ракеты. Существовала еще одна проблема. Кроме ядерных ракет, нацеленных на США, Советская армия на Кубе имела ракеты класса «земля — воздух», способные сбивать самолеты. В боевой готовности находились все 24 батареи зенитных ракет, доложил Маккоун, и их радары были приведены в действие. Так что американские самолеты, пролетающие над Кубой, теперь будутнаходиться под наблюдением радаров и под прицелом зенитных ракет. В зал вошел помощник с длинной телетайпной лентой, оторванной с аппарата. Он отдал ее президенту Кеннеди. — Корреспонденция «Ассошиэйтед пресс» из Москвы, — сообщил президент и зачитал ее вслух: — «Премьер Хрущев заявил вчера президенту Кеннеди, что он выведет наступательные вооружения с Кубы, если Соединенные Штаты уберут свои ракеты из Турции». Мак Банди, советник по национальной безопасности, сказал: — Ничего подобного он не заявлял. Джордж, как и все, пришел в недоумение. В своем письме Хрущев вчера потребовал, чтобы США дали обещание не вторгаться на Кубу. В нем ничего не говорилось о Турции. Неужели «Ассошиэйтед пресс» ошиблось? Или же это обычные уловки Хрущева? Президент сказал: — Может быть, он готовит другое письмо. Это предположение подтвердилось. Через несколько минут ситуация стала проясняться из дальнейших сообщений. Хрущев делал совершенно новое предложение, его послание было зачитано по Московскому радио. — Здесь он нас прижал к стене, эпроизнес президент Кеннеди. — Большинство людей будут считать, что это предложение не лишено здравого смысла. Мак Банди не пришел в восторг от этой идеи. — Что значит «большинство людей», мистер президент? — Думаю, — сказал президент, — вам нелегко будет объяснить, почему мы предпринимаем враждебные военные действия на Кубе, когда он говорит: «Уберите ваши ракеты из Турции, и мы уберем свои с Кубы». Думаю, это очень деликатный момент. Банди доказывал, что нужно вернуться к первому предложению Хрущева. — Зачем следовать по этому пути, когда за последние сутки он предложил нам другой путь. — Это их новое и последнее предложение, — нетерпеливо проговорил президент. — И оно обнародовано. В прессе еще не сообщалось о послании Хрущева, а новое предложение было сделано через средство массовой информации. Банди стоял на своем. Мол, союзники Америки по НАТО будут чувствовать себя обманутыми, если США начнут торговаться из-за ракет. Министр обороны Роберт Макнамара выразил общую озабоченность и опасение. — Сначала нам предлагают одну сделку, а потом другую, — сказал он. — Как можно вести переговоры с теми, кто меняет условия, даже до того как мы успели дать ответ? Никто не нашелся, что ему ответить!* * *
В ту субботу на улицах Гаваны зацвели тропические деревья с ярко-красными листьями, похожими на цветы, как пятна крови на небе. Рано утром Таня пошла в магазин и с угрюмым видом запаслась продуктами на конец мира: копченым мясом, молоком в консервных банках, сыром, пачкой сигарет, бутылкой рома и батарейками для фонаря. Хотя только что рассвело, в магазине стояла очередь, но Тане пришлось ждать всего пятнадцать минут, а это ничто в сравнении с очередями, привычными для москвичей. На узких улицах старого города царила атмосфера Судного дня. Гаванцы уже не размахивали мачете и не распевали национальный гимн. Они наполняли песком корзины, чтобы гасить пожары, наклеивали полоски бумаги на окна, чтобы свести к минимуму ранения от осколков стекла, таскали мешки с мукой. Они по глупости пренебрежительно относились к сверхдержаве по соседству с ними и сейчас готовились к наказанию. Им нужно было бы вести себя осмотрительнее. Правы ли они? Неизбежна ли война? Таня была уверена, что ни один руководитель в мире действительно не хотел ее, даже Кастро, который в последнее время терял контроль над собой. Однако в любом случае война могла разразиться. Она с тяжелым сердцем думала о событиях 1914 года. Тогда никто не хотел войны. Но австрийский император усмотрел угрозу в независимости Сербии, точно так же как Кеннеди увидел угрозу в независимости Кубы. И как только Австрия объявила войну Сербии, домино начало падать с неумолимой неизбежностью, пока половина планеты не была вовлечена в конфликт более жестокий и кровопролитный, чем любой другой, происходивший ранее в мире. Но на этот раз можно ли его избежать? Она думала о Василии Енкове, сидевшем в сибирском лагере по иронии судьбы, у него мог быть шанс уцелеть в ядерной войне. Наказание могло спасти ему жизнь. Во всяком случае, она на это надеялась. Вернувшись в свою квартиру, она включила приемник. Он был настроен на одну из американских станций, ведущих трансляцию из Флориды. Сообщалось, что Хрущев предложил Кеннеди вариант соглашения. Он выводит ракеты с Кубы, если Кеннеди убирает свои ракеты из Турции. Она посмотрела на консервные банки с молоком с чувством всеохватывающего облегчения. Может быть, ей вовсе не понадобятся запасенные продукты на случай войны. Но потом она подумала, что рано радоваться. Примет ли Кеннеди предложение Хрущева? Поступит ли он более разумно, чем ультраконсервативный император австрийский Франц-Иосиф? На улице раздался гудок машины. Она уже давно договаривалась, что полетит сегодня с Пазом на восток Кубы, чтобы написать статью о советской зенитной батарее. Она не ожидала, что он появится, но, выглянув в окно, она увидела у обочины его «бьюик»-универсал с включенными «дворниками», которые едва справлялись с тропическим ливнем. Она взяла плащ и сумку и вышла из дома. — Ты слышала, что сделал ваш лидер? — сердито спросил он, как только она села в машину. Она удивилась, что его так рассердило. — Ты имеешь в виду предложение по турецким ракетам? — Он даже не посоветовался с нами! Паз отъехал и помчался по узким улицам. Таня даже не подумала, должны ли кубинские лидеры принимать участие в переговорах. Очевидно, Хрущев также упустил из виду необходимость проявить вежливость. Мир воспринимал кризис как конфликт между супердержавами, но кубинцы, естественно, полагали, что это из-за них. И эта слабая надежда на мирное урегулирование казалось им предательством. Ей нужно было успокоить Паза, хотя бы только для того, чтобы избежать дорожного происшествия. — Что бы ты сказал, если бы Хрущев спросил тебя? — Что мы не станем разменивать свою безопасность на турецкую, — сказал он и стукнул ладонью по рулевому колесу. Ядерное оружие не принесло безопасности Кубе, рассуждала Таня. Оно привело к обратному эффекту. Суверенитет Кубы оказался под большей угрозой, чем когда-либо. Но она решила не злить Паза еще больше и не сказала этого. Он вырулил на взлетную площадку для военных самолетов за чертой Гаваны, где их ждал «Як-16», советский легкий винтовой транспортник. Таня с интересом посмотрела на него. Она никогда не хотела стать военным корреспондентом, но, чтобы не казаться невежественной, она всегда расспрашивала военных о технике, особенно о самолетах, танках и кораблях. Как она поняла, это была военная модификация «Яка» с пулеметной турелью на фюзеляже. Они разместились в десятиместной кабине с двумя майорами 32-го Гвардейского истребительного полка, одетыми в клетчатые рубашки и бриджи, что выглядело неуклюжей попыткой представить советских военнослужащих кубинцами. Взлет производил захватывающее впечатление: в Карибском бассейне стоял сезон дождей, дул порывистый ветер. В разрыве облаков виднелся коллаж коричневых и зеленых участков земли, изрезанных извилистыми желтыми полосками проселочных дорог. Небольшой самолет швыряло ураганом в течение двух часов. Потом небо прояснилось с быстротой тропических погодных перемен, и они плавно приземлились около города Банеса. Их встретил полковник Советской армии по фамилии Иванов, который уже знал, кто такая Таня и что она будет писать статью. Он отвез их на базу зенитных ракет. Они прибыли на место в десять часов кубинского времени. Площадка была спланирована в виде шестиконечной звезды с командным пунктом в центре и пусковыми установками на концах. На каждой пусковой установке стоял трейлер с одной ракетой класса «земля — воздух». Солдаты выглядели плачевно в залитых водой окопах. В командном пункте офицеры напряженно смотрели на зеленые экраны радаров, которые монотонно издавали сигналы. Иванов представил прибывших майору — командиру батареи. Тот был явно в напряженном состоянии. Несомненно, ему не хотелось бы, чтобы важные гости наносили визит в такой, как этот, день. Через несколько минут после их прибытия радары засекли иностранный самолет, вторгающийся на большой высоте воздушное пространство Кубы в трехстах с лишним километрах на запад. Цель была обозначена как № 33. Все говорили по-русски, так что Тане нужно было переводить Пазу. — Должно быть, это самолет-шпион «У-2», — сказал он. — Никакой другой не летает на такой высоте. — Это учения? — с подозрением спросила Таня у Иванова. — Мы планировали кое-что сымитировать вам для наглядности, — пояснил он, — но это на самом деле. Он был так встревожен, что Таня поверила ему. — Мы будем его сбивать? — спросила она. — Не знаю. — Эти наглые американцы! — возмутился Паз. — Летают прямо над нами. Что бы они сказали, если бы кубинский самолет пролетел над Форт-Брэггом? Представляю их негодование! Майор объявил боевую тревогу, и солдаты начали перемещать ракеты с трейлера на пусковую установку и подсоединять кабели. Они делали это со спокойной деловитостью, и Таня догадалась, что они много раз тренировались. Капитан пролагал курс «У-2» на карте. Куба — это длинный и узкий остров, протянувшийся на 1250 километров с востока на запад и имеющий в ширину от 100 до 210 километров с севера на юг. Таня отметила, что самолет-шпион пролетел над Кубой уже 80 километров. — С какой скоростью они летают? — спросила она. — Восемьсот километров в час, — ответил Иванов. — И на какой высоте? — Двадцать одна тысяча метров, вдвое выше, чем обычные реактивные самолеты. — Мы действительно можем поразить цель на такой высоте и движущуюся с такой скоростью? — Нам не нужно точно попадать в нее. Ракета имеет дистанционный взрыватель. Взрыв происходит на близком расстоянии от нее. — Как я понимаю, мы нацелили ракету на самолет, — проговорила она. — Но скажите мне, пожалуйста, мы ведь не будем пускать ее? — Майор звонит, чтобы узнать, какие будут указания. — Но американцы могут нанести ответный удар. — Это не мне решать. Радар следил за самолетом-нарушителем, и лейтенант с экрана сообщал высоту, скорость и расстояние до него. Вне командного пункта советские зенитчики наводили пусковые установки на цель № 33. «У-2» пересек Кубу с севера на юг, затем повернул на восток и, летя вдоль побережья, приближался к Банесу. Ракетные пусковые установки медленно поворачивались на вращающихся основаниях, следя за целью, как волки, держащие нос по ветру. Таня сказала Пазу: — Что, если произойдет самопроизвольный пуск? Но он думал не об этом. — Он фотографирует наши позиции, — сказал Паз. — По этим фотографиям они будут направлять свои войска, когда совершат вторжение, что может произойти через несколько часов. — Вторжение может стать более вероятным, если вы убьете американского пилота. Майор прижимал трубку к уху и смотрел на радар управления огнем. Он бросил взгляд на Иванова и сказал: — Они пытаются связаться с Плиевым. Таня знала, что Плиев был командующим Группой советских войск на Кубе. Но он, конечно, не станет сбивать американский самолет без санкции из Москвы. «У-2» достиг южной оконечности Кубы и повернул, придерживаясь северного побережья. Банес находился недалеко от берега, как раз по курсу самолета. Но в любой момент он мог повернуть на север и быстро уйти из радиуса действия ракет. — Сбейте его! — сказал Паз. — Сейчас! Никто не слушал его. Самолет повернул на север. Он находился почти над батареей, только на высоте 21 километр. Только еще несколько секунд, молила она неведомо какого бога. Таня, Паз и Иванов смотрели на майора, который смотрел на экран. В комнате воцарилась тишина, было слышно только попискивание радара. Затем майор сказал: — Слушаюсь! Что это: помилование или смертный приговор? Продолжая держать в руке трубку, он приказал находившимся в комнате: — Уничтожить цель номер тридцать три. Двумя ракетами. — Нет! — сказала Таня. За стенами послышался рев. Таня посмотрела в окно. Ракета взлетела с пусковой установки и исчезла в мгновение ока. За ней последовала вторая. Таня зажала рот рукой, опасаясь, что ее сейчас стошнит от страха. Им понадобится одна минута, чтобы взлететь на высоту 21 километр. Что-нибудь могло сработать не так, подумала Таня. Ракета могла сбиться с курса и упасть в море. На экране радара две маленькие точки приближались к большой. Таня молилась, чтобы они промахнулись. Они двигались быстро, затем все три точки слились. Паз издал ликующий возглас. Затем на экране замелькало облако мелких точек. Майор сказал в телефонную трубку: — Цель номер тридцать три уничтожена. Таня посмотрела в окно, словно хотела увидеть падающий на землю «У-2». Майор сказал более громким голосом: — Цель поражена. Молодцы, ребята. Таня проговорила: — Что сейчас сделает с нами президент Кеннеди?* * *
Днем в субботу Джордж преисполнился надежд. Послания Хрущева были непоследовательны и сбивчивы, но советский лидер, похоже, искал выход из кризиса. И президент Кеннеди, конечно, не хотел войны. При наличии доброй воли с обеих сторон казалось немыслимым, что они не найдут общего языка. По пути в Зал Кабинета Джордж остановился у пресс-службы и увидел, что Мария за своим столом. На ней было симпатичное серое платье, а волосы были подвязаны ярко-розовой лентой, словно сообщавшей всему миру, что она в прекрасном здравии и счастлива. Джордж решил не спрашивать, как она себя чувствует, — она явно не хотела, чтобы к ней относились как к больной. — Ты занята? — спросил он. — Мы ждем ответ президента Хрущева, — ответила она. — Советское предложение предано гласности, поэтому мы полагаем, что американский ответ будет передан прессе. — Я иду с Бобби на совещание, — сообщил он. — На нем будет обсуждаться проект ответа. — Вывести ракеты с Кубы в ответ на вывод ракет из Турции кажется разумным предложением, — заметила она. — Особенно если такой шаг спасет наши жизни. — Боже, благослови. — Твоя мать так говорит. Он засмеялся и пошел дальше. В Зале Кабинета советники и их помощники собирались на четырехчасовое заседание Экскомма. У двери в группе военных помощников стоял Ларри Мохинни и, обращаясь к ним, говорил: — Мы не должны допустить, чтобы они отдали Турцию коммунистам. Джордж вздохнул. Военным обязательно сражаться не на жизнь, на смерть. По сути, никто не собирался отдавать Турцию. Предложение заключалось в том, чтобы отправить в утиль несколько устаревших ракет. Неужели Пентагон собирается сорвать заключение мирной договоренности? Он просто не мог в это поверить. Вошел президент Кеннеди и занял свое обычное место в центре длинного стола, так что окна находились сзади него. У всех имелись экземпляры ответа, подготовленного для обсуждения ранее. В нем говорилось, что США не могут обсуждать вопрос о ракетах в Турции, пока не будет ликвидирован кубинский кризис. Президенту не понравилась формулировка ответа Хрущеву. — Фактически мы отвергаем его послание, — констатировал он. Говоря «его» или «он», президент всегда имел в виду Хрущева, и этот конфликт он воспринимал как личный. — Так мы не добьемся успеха. Он растрезвонит, что мы отклоняем его предложение. Своей позицией мы должны показать, что рады обсуждать этот вопрос, коль скоро располагаем фактами, свидетельствующими о прекращении ими работ на Кубе. Кто-то заметил: — В таком случае Турция в самом деле становится кви про кво1 (Quid pro quo (лат.) — «что-нибудь за что-то», некий эквивалент). — Как раз это меня и беспокоит, — отозвался советник по национальной безопасности Мак Банди. Выходец из республиканской семьи, он был склонен придерживаться жесткой линии. — Если мы дадим повод НАТО и другим союзникам, все подумают, что мы якобы хотим сделать такой бартер, нас в самом деле ждут осложнения. Джордж несколько огорчился: Банди выступал заодно с Пентагоном против соглашения. — Если оборона Турции пойдет в обмен на отказ от угроз Кубе, — продолжал Банди, — нам придется столкнуться со значительным снижением эффективности альянса. Джорджу стало ясно, что вся проблема заключается в этом. Ракеты «Юпитер», может быть, и устарели, но они символизируют решимость Америки противостоять распространению коммунизма. Доводы Банди не убедили президента. — Ситуация движется к этому, Мак. Банди продолжал стоять на своем: — Послание оправдано тем, что оно, как мы ожидаем, будет отклонено. Разве, с удивлением подумал Джордж. Он был совершенно уверен, что у президента Кеннеди и его брата отношение к нему совсем иное. — Мы рассчитываем, что начнем действовать против Кубы завтра или послезавтра, — продолжал Банди. — Каков план наших военных действий? Джордж не ожидал, что совещание примет такой оборот. Они должны говорить о мире, а не о войне. Министр обороны Боб Макнамара, «вундеркинд» из компаний «Форд», ответил на вопрос: — Мощный удар с воздуха, за которым следует вторжение. — Затем он перевел обсуждение назад, на тему Турции. — Чтобы свести к минимуму советский ответный удар против НАТО после нападения США на Кубу, мы выведем ракеты «Юпитер» из Турции до нападения на Кубу и поставим об этом в известность Советы. Тогда, я думаю, они не нанесут удар по Турции. Это ирония, подумал Джордж, поскольку, чтобы защитить Турцию, нужно убрать оттуда ядерное оружие. Государственный секретарь, которого Джордж считал одним из умнейших людей в этой комнате, предостерег: — Они могут предпринять другие действия — в Берлине. — Джордж поразился, что американский президент не мог напасть на остров в Карибском море, не предусмотрев последствия в восьми тысячах километрах в Восточной Европе. Это показывало, что вся планета была шахматной доской для двух сверхдержав. — Я не готов в данный момент порекомендовать воздушный удар но Кубе, — сказал Макнамара. — Я утверждаю, что сейчас мы должны смотреть на это более реалистично. Слово взял генерал Максвелл Тейлор. Он связывался с Объединенным комитетом начальников штабов. — Они рекомендуют, чтобы массированный удар в соответствии с Операционным планом триста двенадцать был осуществлен не позднее утра понедельника, если до тех пор не поступят неопровержимые свидетельства, что наступательные вооружения демонтируются. Мохинни и его друзья сиделипозади Тейлора с довольным видом. Как и военные, подумал Джордж: им не терпится ринуться в бой, хотя это может грозить концом света. Он молился, чтобы политики в комнате не шли на поводу у вояк. Тейлор продолжал: — И чтобы за выполнением этого плана удара семью днями позже последовало выполнение плана триста шестнадцать — плана вторжения. — Ну, я удивлен, — саркастически сказал Бобби Кеннеди. Сидящие вокруг стола громко рассмеялись. Все думали, что рекомендации военных абсурдно предсказуемы. Джордж с облегчением вздохнул. Но настроение снова изменилось, когда Макнамара, прочитав записку, переданную ему помощником, произнес: — Сбит «У-2». Джордж чуть не ахнул вслух. Он знал, что самолет-шпион ЦРУ «У-2» не выходил в эфир во время полета над Кубой, но все надеялись, что у него проблема с передатчиком и что он возвращается домой. Президент Кеннеди, вероятно, не был поставлен в известность этом полете. — Сбит «У-2»? — переспросил он. В его голосе слышался страх. Джордж знал, почему встревожился президент. До последнего момента супердержавы сошлись нос к носу, но, кроме взаимных угроз, ничего не происходило. Теперь был сделан первый выстрел. Отныне будет гораздо труднее избежать войны — Райт только что сообщил, что самолет обнаружен сбитым, — сказал Макнамара. Полковник Джон Райт служил в Разведывательном управлении министерства обороны. — Пилот погиб? — спросил Бобби. Как правило, он задавал самые важные вопросы. — Тело пилота в самолете, — сказал генерал Тейлор. — Кто-нибудь видел пилота? — задал вопрос президент Кеннеди. — Да, сэр, — ответил Тейлор. — Обломки на земле, и пилот мертв. В комнате наступила тишина. Это меняло все. Погиб американец, сбит над Кубой советской ракетой. — Возникает вопрос о возмездии. Несомненно, такой вопрос возник. Американский народ потребует отмщения. Джордж чувствовал то же самое. Вдруг ему захотелось, чтобы президент отдал приказ о массированном воздушном ударе, на котором настаивал Пентагон. Джордж представил себе, как сотни бомбардировщиков в тесном боевом порядке летят над Флоридским проливом и сбрасывают свой смертельный груз на Кубу. Ему хотелось, чтобы каждая ракетная пусковая установка взлетела на воздух, чтобы были уничтожены все советские войска, чтобы был убит Кастро. Если пострадает весь кубинский народ, то так тому и быть: они будут знать, как убивать американцев. Заседание продолжалось два часа, и комнату заволок табачный дым. Президент объявил перерыв. Хорошая мысль, подумал Джордж. Ему самому нужно успокоиться. Если и других, как его, обуяла жажда крови, они будут неспособны принимать разумные решения. Более важная причина для перерыва, как знал Джордж, заключалась в том, что президент должен принять лекарство. Большинство людей знали, что у пего болела спина, но мало кому было известно, что он постоянно боролся с целым букетом недугов, включая болезнь Аддисона и колит. Дважды в день врачи делали ему инъекции стероидов и антибиотиков для поддержания его работоспособности. Бобби взялся перефразировать послание Хрущеву с помощью веселого нрава молодого спичрайтера президента Теда Соренсе. Они со своими помощниками ушли в кабинет президента, небольшую комнату рядом с Овальным кабинетом. Джордж взял ручку и желтый блокнот и записывал все, что Бобби говорил ему. При участии всего двух лиц проект был быстро написан. Основные пункты содержались в следующих параграфах. «1. Вы согласитесь вывести свои системы вооружения с Кубы под соответствующим наблюдением представителей ООН, а также предпринять, с соблюдением соответствующих мер безопасности, шаги по остановке поставок таких же систем вооружения на Кубу. 2. Мы же, со своей стороны, согласимся — при условии создания с помощью ООН системы адекватных мер, обеспечивающих выполнение данных обязательств, — а) быстро отменить введенные в настоящий момент блокадные мероприятия и б) дать гарантии ненападения на Кубу. Я уверен, что и остальные государства Западного полушария будут готовы поступить подобным образом».США принимали первое предложение Хрущева. Но как насчет второго? Бобби и Соренсен согласились заявить:
«Результаты подобного ослабления международной напряженности позволили бы нам двигаться дальше к более общему решению, касательно «других вооружений», как было предложено в вашем втором послании».
То было совсем немногое, лишь намек на обещание обсуждать что-то, но, вероятно, большее, на что Экскомм согласился бы. Джордж про себя удивлялся, как такого могло быть достаточно. Он отдал от руки записанный черновой вариант одной из секретарш президента и попросил отпечатать его. Несколькими минутами позже Бобби вызвали в Овальный кабинет, где собиралась группа в ограниченном составе: президент, Дин Раек, Мак Банди и двое-трое других высокопоставленных лиц с их ближайшими помощниками. Вице-президент Линдон Джонсон не вошел в их число: он был хорошим политиком, но его грубые техасские манеры претили утонченным бостонским братьям Кеннеди. Президент хотел, чтобы Бобби лично доставил послание советскому послу в Вашингтоне Анатолию Добрынину. В последние дни Бобби и Добрынин несколько раз встречались в неофициальной обстановке. Они друг друга недолюбливали могли откровенно беседовать и создали полезный канал в обход вашингтонской бюрократии. Во время беседы с глазу на глаз Бобби, может быть, удалось бы развить мысль по поводу намека на обещание обсудить ракеты в Турции — без предварительного одобрения Экскоммом. Дин Раек предложил, чтобы Бобби пошел несколько дальше в беседе с Добрыниным. На сегодняшнем заседании стало ясно, что никто фактически не хотел, чтобы ракеты «Юпитер» оставались в Турции. Со строго военной точки зрения, они были бесполезны. Проблема стояла косметическая: турецкое правительство и другие союзники по НАТО рассердились бы, если США обменяли бы эти ракеты в урегулировании ситуации вокруг Кубы. Раек предложил, на взгляд Джорджа, весьма разумное решение. — Предложите вывести «Юпитеры» позже, скажем, через пять-шесть лет, — сказал Раек. — Затем мы сможем сделать это спокойно, с согласия наших союзников, и в качестве компенсации в Средиземном море активизировать действия наших подводных лодок с ядерным оружием на борту. Но Советы должны будут обещать держать в строгой тайне эту договоренность. Это хоть и неожиданное, но блестящее предложение, подумал Джордж. Все удивительно быстро согласились. Обсуждения Экскомма большую часть дня велись вокруг мировых проблем, но решающим неожиданно стало заседание группы в ограниченном составе, собравшейся в Овальном кабинете. — Позвони Добрынину, — сказал Бобби Джорджу и посмотрел на часы. Джордж сделал то же самое: было четверть восьмого вечера. — Скажи ему, что он может встретиться со мной в министерстве юстиции через полчаса. — И передай послание для прессы пятнадцать минут спустя, — добавил президент. Джордж вошел в секретарскую рядом с Овальным кабинетом и взял телефонную трубку. — Соедините меня с советским посольством, — сказал он телефонисту на коммутаторе. Посол сразу согласился встретиться. Джордж отнес напечатанное послание Марии и сказал ей, что президент просил распространить его для прессы в восемь вечера. Она с тревогой посмотрела на часы и сказала: — За работу, девушки. Бобби и Джордж вышли из Белого дома и на машине проехали несколько кварталов до министерства юстиции. При неярком вечернем освещении казалось, что статуи в Большом зале смотрят на них с подозрением. Джордж объяснил охране, что скоро к Бобби прибудет важный посетитель. В лифте они поднялись наверх. Джорджу показалось, что Бобби выглядит усталым, на самом деле так и было. По пустым коридорам огромного здания разносилось эхо. В просторном кабинете Бобби горел неяркий свет, но он не побеспокоился, чтобы зажечь больше ламп. Он сел за свой большой стол и потер рукой глаза. Джордж посмотрел из окна на уличные огни. Центр Вашингтона представлял собой красивый парк с многочисленными памятниками и дворцами, а в остальном это был плотно населенный мегаполис с пятью миллионами жителей, большую половину которых составляли темнокожие. Будет ли город существовать завтра в это время? Джордж видел снимки Хиросимы: километры превращенных в груды щебня домов, обожженные и искалеченные уцелевшие жители в пригородах, непонимающе смотрящие на неузнаваемый мир вокруг них. Будет ли Вашингтон таким же утром? Посла Добрынина провели к Бобби без четверти восемь. Лысый мужчина сорока с небольшим лет явно испытывал удовольствие от неофициальных встреч с братом президента. — Я хочу изложить нынешнюю тревожную ситуацию, как ее видит президент, — заговорил Бобби. — Один из наших самолетов был сбит над Кубой, и пилот погиб. — Ваши самолеты не имеют права летать над Кубой, — моментально ответил Добрынин. Бобби мог вести беседу с Добрыниным воинственно, но сегодня у министра юстиции было другое настроение. — Я хочу, чтобы вы поняли политические реалии, — сказал он. — На президента оказывается сильное давление, от него требуют ответить огнем. Мы не можем прекратить эти полеты: это единственный способ проверить ход строительства ваших ракетных баз. Но если кубинцы будут открывать огонь по нашим самолетам, мы ответим тем же. Бобби рассказал Добрынину, что содержалось в письме президента Кеннеди первому секретарю Хрущеву. — А как насчет Турции? — резко спросил Добрынин. Бобби ответил осторожно: — Если это единственное препятствие к достижению того о чем я сказал ранее, президент не видит непреодолимых трудностей. Самая большая трудность для президента — публичное обсуждение этого вопроса. Если о таком решении было бы объявлено сейчас, это разорвало бы НАТО на части. Нам нужно четыре или пять месяцев, чтобы убрать ракеты из Турции. Но это чрезвычайно конфиденциально: только горстка людей знает, что я говорю это вам. Джордж внимательно наблюдал за выражением лица Добрынина. Было ли это его воображение, или дипломат пытался скрыть волнение? — Джордж, — сказал Бобби, — дайте послу номер телефона, по которому мы напрямую звоним президенту. Джордж достал блокнот, написал три цифры, оторвал листок и дал его Добрынину. Бобби встал, и посол сделал то же самое. — Мне нужен ответ завтра, — сказал Бобби. — Это не ультиматум, это реальность. Наши генералы рвутся в бой. И не посылайте нам одно из тех длинных посланий Хрущева, перевод которых занимает весь день. Нам нужен ясный, деловой ответ от вас, господин посол. И он нужен нам быстро. — Хорошо, — сказал советский посол и вышел.
* * *
В воскресенье утром резидент КГБ в Гаване сообщил в Кремль, что, по мнению кубинцев, американское нападение неизбежно. Димка находился на правительственной даче в Ново-Огарево, живописном предместье Москвы. Небольшая дача с белыми колоннами немного напоминала Белый дом в Вашингтоне. Димка готовился к заседанию Президиума, которое должно было состояться здесь через несколько минут, в двенадцать пополудни. Он обходил длинный дубовый стол с восемнадцатью папками в руках и клал одну на каждое место. В них находилось последнее послание президента Кеннеди Хрущеву, переведенное на русский. У Димки появились надежды. Американский президент согласился на все, что сначала потребовал Хрущев. Если бы письмо чудом прибыло через несколько минут после того, первое послание Хрущева было отправлено, кризис был бы разрешен мгновенно. Но задержка дала возможность Хрущеву выдвинуть новые требования. И, к сожалению, в письме Кеннеди прямо не упоминалась Турция. Димка не знал, будет ли это камнем преткновения для его босса. Члены президиума начали собираться, когда Наталья Смотрова вошла в комнату. Димка, во-первых, заметил, что ее вьющиеся волосы стали длиннее и сексуальнее и, во-вторых, она казалась испуганной. Он попытался остановить ее на несколько минут и рассказать о своей помолвке. Он чувствовал, что не мог поделиться этой новостью ни с кем в Кремле, не сказав сначала Наталье. Но снова момент был неподходящий. Ему нужно быдо поговорить с ней наедине. Она подошла прямо к нему и сказала: — Эти болваны сбили американский самолет. — Не может быть! Она кивнула. — Самолет-шпион «У-2». Пилот погиб. — Черт! Кто сделал это, мы или кубинцы? — Никто не признается, значит, наверное, мы. — Но такого приказа не давали! — Совершенно верно. Как раз этого они оба и боялись — что кто-нибудь начнет стрельбу без разрешения. Члены Президиума занимали свои места, а помощники, как всегда, позади них. — Пойду скажу ему, — проговорил Димка, но в этот момент вошел Хрущев. Димка быстро подошел к руководителю и шепотом сообщил ему новость, когда тот садился. Хрущев промолчал, но помрачнел. Он открыл заседание явно подготовленной речью: — Было время, когда мы наступали, как в октябре 1917 года, во в марте 1918-го мы вынуждены были отступить, подписав Брест-Литовский мир с немцами, — начал он. — Сейчас мы столкнулись лицом к лицу с опасностью войны и ядерной катастрофы с возможными последствиями уничтожения человечества. Чтобы спасти мир, мы должны отступить. Это звучало как довод в пользу компромисса, подумал Димка. Но Хрущев быстро вернулся к военным соображениям. Что сделает Советский Союз, если американцы нападут на Кубу сегодня, как того ожидали сами кубинцы? Генералу Плиеву следует дать указания защищать советские силы на Кубе. Но он должен запросить разрешение на применение ядерного оружия. Когда Президиум обсуждал такую возможность, Димку вызвала из комнаты секретарь Вера Плетнер. Ему звонили по телефону. Наталья вышла за ним. — Министерство иностранных дел получило сообщение, которое нужно немедленно передать Хрущеву, — да, во время заседания. Только что получена телеграмма от советского посла в Вашингтоне. Бобби Кеннеди сказал ему, что ракеты в Турции будут выведены через четыре или пять месяцев, — но это должно сохраняться в строжайшей тайне. — Хорошая новость! — радостно воскликнул Димка. — Я сейчас передам ему. — И еще, — сказал чиновник из МИДа. — Бобби подчеркивал необходимость срочного ответа. Очевидно, американский президент находится под сильным давлением Пентагона, требующего нападения на Кубу. — Как мы и предполагали. — Бобби все время повторял, что времени очень мало. Они должны получить ответ сегодня. — Я скажу ему. Он повесил трубку. Наталья стояла рядом с ним в нетерпеливом ожидании. У нее был нюх на новости. Димка сказал ей: — Бобби Кеннеди предложил вывести ракеты из Турции. Наталья широко улыбнулась. — Все! — произнесла она. — Наша взяла! — Потом она поцеловала его в губы. Димка вернулся в комнату в сильном волнении. Выступал Малиновский, министр обороны. Димка подошел к Хрущеву и тихо сказал: — Телеграмма от Добрынина — он получил новое предложение от Бобби Кеннеди. — Сообщи всем, — перебил Димку Хрущев. Димка повторил то, что ему сказали. Члены Президиума редко улыбались, но Димка сейчас увидел широкие улыбки на лицах сидящих за столом. Кеннеди дал все, чего они просили! Это был триумф для Советского Союза и лично для Хрущева. — Мы должны согласиться как можно скорее, — подчеркнул Хрущев. — Позовите стенографистку. Я немедленно продиктую наш ответ, и он должен быть передан по Московскому радио. Малиновский спросил: — Когда я должен дать указания Плиеву начать демонтаж ракетных пусковых установок? Хрущев посмотрел на него, как на тупицу. — Сейчас, — сказал он.* * *
После Президиума Димка наконец застал Наталью одну. Она сидела в приемной и просматривала свои записи с заседания. — Мне нужно кое-что сказать тебе, — проговорил он. По какой-то причине он почувствовал дискомфорт в животе, хотя ему не из-за чего было нервничать. — Говори. — Она перевернула страницу в своем блокноте. Он помедлил, чувствуя, что не завладел ее вниманием. Наталья опустила блокнот и улыбнулась. — Сейчас или никогда. Димка сказал: — Нина и я обручились. Наталья побледнела и от потрясения открыла рот. Димка испытал потребность сказать что-то еще. — Мы сказали моей семье вчера, — добавил он. — На дне рождения моего деда. — Хватит мямлить, заткнись, сказал он себе. — Ему семьдесят четыре года. Когда она заговорила, ее слова потрясли его. — А как же я? — произнесла она. Он не совсем понимал, что она имела в виду. — Ты? — переспросил он. Она понизила голос до шепота: — Мы провели вместе ночь. — Я никогда не забуду это. — Димка был ошарашен. — Но потом я от тебя ничего не слышал, кроме того, что ты замужем. — Я испугалась. — Чего? На ее лице отразилось искреннее разочарование. Ее большой перекосился в гримасе, словно от боли. — Пожалуйста, не женись. — Почему? — Потому что я не хочу. Час от часу не легче! — Почему ты не сказала мне? — Я не знала, что делать. — Но сейчас уже поздно. — Вовсе нет. — Она смотрела на него умоляющими глазами. — Ты можешь расторгнуть помолвку, если захочешь. — Нина ждет ребенка. Наталья ахнула. Димка проговорил: — Ты бы сказала… раньше… — А если бы я сказала? — Он покачал головой. — Нет смысла обсуждать это. — Да, я вижу, — произнесла она. — Ну вот, — сказал Димка, — по крайней мере, мы избежали ядерной войны. — Да, — отозвалась она. — Мы живы. Это что-то значит.Глава 20
Запах кофе разбудил Марию. Она открыла глаза. Президент Кеннеди сидел рядом с ней на кровати, опираясь на положенные под спину подушки, пил кофе и читал воскресный выпуск газеты «Нью-Йорк таймс». На нем была светло-синяя ночная рубашка, как и на ней. — Ой! — воскликнула она. — Ты чему удивляешься? — улыбнулся он. — Что я жива. Я думала, что в эту ночь нас не будет. — На сей раз Бог миловал. Она ложилась спать с мыслью, что это произойдет. Она боялась, что их любовный роман закончится, и понимала, что у него нет будущего. Для него оставить жену означало бы политический крах; такой шаг ради темнокожей женщины немыслим. В любом случае он не хотел оставлять Джеки — он любил ее и их детей. Он был счастлив в браке. Мария — его любовница, и когда она надоест ему, он избавится от нее. Иногда она чувствовала, что предпочла бы умереть, прежде чем такое произойдет — особенно если бы смерть наступила, когда она лежала рядом с ним в постели, от вспышки ядерного взрыва, в результате которого все будет уничтожено, прежде чем они поймут, что произошло. Ничего подобного она не говорила: ее роль в том, чтобы радовать его, а не печалить. Она села, поцеловала его в ухо, посмотрела через плечо на газету, взяла чашку из его руки и отпила кофе. Несмотря ни на что, она была рада, что еще жива. Он не упоминал об ее аборте, словно забыв об этом. Она никогда не заводила разговор на эту тему. Она позвонила Дейву Пауэрсу и сказала, что беременна. Дейв дал ей номер телефона и сказал, что позаботится о гонораре врача. Президент единственный раз говорил об этом, когда позвонил ей после процедуры. У него на уме были большие заботы. Мария думала сама поднять вопрос, но потом быстро решила этого не делать. Как Дейв, она хотела защитить президента от забот, не возлагать на него лишнее бремя. Она чувствовала, что это правильное решение, хотя она не могла не сожалеть и даже не испытывать обиду, что не могла поговорить с ним о столь важном. Она боялась, что секс будет болезненным после процедуры. Однако когда Дейв попросил ее прийти в резиденцию накануне вечером, ей так не хотелось отказываться от приглашения, что она решила рискнуть. И все получилось хорошо, даже отлично. — Мне, пожалуй, пора, — сказал президент. — Сегодня утром я пойду в церковь. Он уже собирался встать, когда зазвонил телефон у кровати. Он взял трубку. — Доброе утро, Мак, — произнес он. Мария догадалась, что он разговаривает с Макджорджем Банди, советником по национальной безопасности. Она вскочила с кровати и пошла в ванную. Президенту часто звонили утром, когда он еще лежал в постели. Мария полагала, что люди либо не знали, либо их не интересовало, один ли он. Чтобы не ставить президента в неловкое положение, она предпочитала удалиться во время таких разговоров на тот случай, если они были сугубо конфиденциальными. Она выглянула из ванной, когда он вешал трубку. — Потрясающая новость, — сказал он. — Московское радио сообщило, что Хрущев демонтирует ракеты на Кубе и отправляет их обратно в СССР. Мария сдержала себя, чтобы не закричать от радости. — Ты спас мир, Джонни, — сказала она. Он задумался и через минуту проговорил: — Полагаю, что да.* * *
Таня стояла на своем балконе, облокотившись на перила из кованого железа, глубоко вдыхая влажный гаванский утренний воздух, когда внизу подъехал «бьюик» Паза, полностью перегородив узкую улицу. Он выскочил из машины, посмотрел наверх, увидел ее и закричал: — Ты предала меня! — Что? — поразилась она. — Как? — Ты знаешь. По натуре он был вспыльчив и непостоянен, но она не видела его таким рассерженным и даже обрадовалась, что он не поднялся в квартиру. В то же время она не могла понять, в чем причина его гнева. — Я не выдавала никаких тайн и не спала с другим мужчиной, — сказала она. — Так что я не предавала тебя. — Тогда почему они демонтируют ракетные пусковые установки? — Вот как? — Если это правда, значит, кризис миновал. — Ты уверен? — Не притворяйся, будто ты не знаешь. — Я не притворяюсь. Но если это правда, мы спасены. — Краем глаза она заметила, что соседи открывают окна и двери, чтобы понаблюдать за происходящей ссорой с нескрываемым любопытством. Она не обращала на них внимания. — Почему ты сердишься? — Потому что Хрущев заключил сделку с янки и не посоветовался с Кастро! Соседи неодобрительно зашумели. — Конечно, я не знала, — с раздражением сказала она. — Ты можешь представить себе, чтобы Хрущев говорил со мной о таких вещах? — Он прислал тебя сюда. — Не он лично. — Он разговаривает с твоим братом. — Ты и вправду считаешь, что я в некотором роде специальный эмиссар Хрущева? — Зачем, как ты думаешь, я месяцами ходил с тобой повсюду? Более спокойным голосом она ответила: — Я думала, что нравлюсь тебе. Женщина, слушающая их, издала сочувственные воркующие звуки. — Тебе здесь больше нечего делать, — закричал он. — Собирай свой чемодан и немедленно уезжай с Кубы. Сегодня же! С этими словами он вскочил в машину, и она с ревом сорвалась с места. — Приятно было познакомиться, — буркнула Таня.* * *
Тот вечер Димка и Нина отпраздновали в баре недалеко от ее дома. Димка твердо решил больше не думать о своем тревожащем разговоре с Натальей, который ничего не менял. Он отодвинул ее в потаенные уголки своего сознания. У них было мимолетное увлечение, и оно закончилось. Он любил Нину, и ей предстояло стать его женой. Он купил пару бутылок некрепкого отечественного пива и сел рядом с ней на скамейку. — Мы скоро поженимся, — с нежностью обратился он к ней. — Я хочу, чтобы у тебя было красивое платье. — Я не хочу много шума, — сказала она. — Я тоже, но это может стать проблемой, — нахмурился Димка. — Из моего поколения я первый, кто вступает в брак. Моя мать, дед и бабушка захотят пригласить много гостей. А как насчет твоих родственников? — Он знал, что отец Нины погиб на войне, но у нее еще были мать и брат, младше ее на два года. — Надеюсь, будет достаточно, если придет только мать. Мать Нины жила в Перми, почти в полутора тысячах километров от Москвы. Но что-то подсказало Димке: Нина не очень хочет, чтобы мать приезжала. — А как же твой брат? — Ему придется брать увольнительную, но я не знаю, дадут ли ему. — Брат Нины служил в армии. — Я не имею представления, где его часть. Может быть, на Кубе, насколько мне известно. — Я выясню, — заверил ее Димка. — Дядя Володя наведет справки по своим каналам. — Не стоит особенно утруждать себя. — Отчего же? Вероятно, это будет моя единственная свадьба. — Что ты хочешь этим сказать? — огрызнулась она. — Ничего особенного. — Он сказал это в шутку, без всякой задней мысли, и пожалел, что вызвал ее раздражение. — Выкинь это из головы. — Ты думаешь, я собираюсь развестись с тобой, как с моим первым мужем? — Наоборот. Ты меня не так поняла. Что с тобой? — Он заставил себя улыбнуться. — Сегодня мы должны радоваться. Мы женимся, у нас есть ребенок, и Хрущев спас мир. — Ты не понимаешь. Я ведь не девочка. — Я догадался об этом. — Ты можешь быть серьезным? — Могу. — Вступление в брак — это когда двое молодых людей дают обещание вечно любить друг друга. Нельзя говорить это дважды. Как ты не понимаешь: мне нелегко делать это снова, после того как один раз меня постигла неудача. — Ах, вот в чем дело, — сказал он. — Теперь, когда ты объяснила, я понял. — Нина относилась к этому шагу немного старомодно, — сейчас разводились многие, — но причина, вероятно, заключалась в том, что она была родом из провинциального города. — То есть ты хочешь, чтобы празднование соответствовало второму вступлению в брак: никаких сумасбродных обещаний, никаких шуток в адрес новобрачных, осознанность взрослых людей, что жизнь не всегда идет по плану. — Совершенно верно. — Ну что же, моя любимая, если ты хочешь этого, я позабочусь, чтобы так оно и было. — Правда? — Что заставляет тебя усомниться? — Не знаю, — призналась она. — Иногда я забываю, какой ты хороший.* * *
В то утро на последнем заседании Экскомма по кризису Джордж впервые услышал придуманное Маком Банди определение противоположных сторон среди советников президента. — Все знают, кто были ястребы и кто голуби, — сказал он. Сам Банди был ястребом. — Сегодня день голубей. Хотя кучка ястребов в то утро оставалась, все хвалили президента Кеннеди, как он урегулировал кризис, даже те, кто недавно упрекал его в опасном проявлении слабости и настаивал, чтобы он ввергнул Соединенные Штаты в войну. Джордж отважился пошутить с президентом: — Может быть, в следующий раз вы разрешите пограничный конфликт между Индией и Китаем, мистер президент. — Не думаю, что они или кто-нибудь еще хочет, чтобы я занялся этим. — Но сегодня вы на седьмом небе. Президент Кеннеди засмеялся. — Это продлится около недели. Бобби Кеннеди предвкушал возможность больше общаться со своей семьей. — Я почти забыл дорогу домой, — посетовал он. Недовольно скрежетали зубами только генералы. Члены Объединенного комитета начальников штабов, собравшиеся утвердить планы воздушных атак на Кубу, были в ярости. Они направили президенту срочное послание, в котором говорилось, что согласие Хрущева — это уловка, рассчитанная на то, чтобы выиграть время. Кертис Лемей сказал, что это тяжелейшее поражение в американской истории. Никто не обратил внимания на такую позицию. Джордж кое-что узнал, но, чтобы переварить это, ему нужно было время. Политические вопросы переплелись теснее, чем он предполагал ранее. Он всегда думал, что такие проблемы, как Берлин и Куба, никак не связаны между собой и мало какое отношение имеют к гражданским правам и здравоохранению. Но президент Кеннеди не мог регулировать ракетный кризис на Кубе, не задумываясь о последствиях в Германии. И если бы он не смог разобраться с Кубой, предстоящие промежуточные выборы негативно сказались бы на его внутриполитической программе, и он лишился бы возможности провести законопроект о гражданских правах. Все было взаимосвязано. Осознание этого представляло важность для карьеры Джорджа, над которой ему нужно было поразмыслить. Когда заседание Экскомма закончилось, Джордж поехал домой к своей матери. Был солнечный осенний день, и листья стали красными и золотистыми. Она приготовила ему ужин так, как ей нравилось — бифштекс с картофельным пюре. Мясо она пережарила: он не мог убедить ее подать на французский манер, с кровью. Тем не менее он ел с удовольствием, потому что все было сделано с любовью. После того как она вымыла посуду, а он вытер ее, они собрались идти на вечернюю службу в Вефильскую евангелическую церковь. — Мы должны поблагодарить Господа, что он спас всех нас, — проговорила она, стоя перед зеркалом у двери и надевая шляпу. — Ты благодари Господа, мама, — учтиво сказал Джордж, — а я поблагодарю президента Кеннеди. — Почему бы нам не договориться и поблагодарить их обоих? — Принимается, — согласился Джордж, и они вышли. Ты тигрица, — сказал он.Часть IV. Винтовка (1963 год)
Глава 21
Танцевальный оркестр Джо Хенри регулярно выступал вечером по субботам в ресторане отеля «Европа» в Восточном Берлине. Он исполнял популярные джазовые пьесы и мелодии из музыкальных шоу для восточногерманской элиты и их жен. Джо, чье настоящее имя было Джозеф Хайнрид, ничего собой не представлял как ударник, так считал Валли; но он мог отбивать такт даже в пьяном виде и, кроме того, занимал пост в Союзе музыкантов, поэтому его нельзя было уволить. В шесть вечера Джо подъехал к служебному входу отеля на старом черном автофургоне «фрамо V901» со своими бесценными барабанами в багажном отделении, плотно забитом подушками. Пока Джо сидел в баре и пил пиво, Валли выполнял свою работу: таскал барабаны из машины на сцену, вытаскивал их из кожаных чехлов и устанавливал инструменты так, как нравилось Джо. В их числе были бас-барабан с педалью, два тамтама, барабан со струнами, цилиндр, тарелки и колокольчики. Валли обращался с ними осторожно, как с яйцами: это были барабаны американской фирмы «Слингерленд», которые Джо выиграл в карты у американского солдата в 1940-х годах, и ничего подобного ему больше никогда не достать. Получал Валли гроши, но по договоренности он и Каролин двадцать минут выступали в перерывах как «Близнецы Бобси», и, что важнее всего, они получили карточки Союза музыкантов, хотя Валли в его семнадцать лет это не полагалось. Мод, английская бабушка Валли, закатилась смехом, когда он сказал ей название дуэта. — Вы Флосси и Фредди или Берт и Нан? — спросила она. — Ну и насмешил ты меня, Валли. Оказывается, «Близнецы Бобси» — это совсем не то же самое что «Братья Эверли». Когда-то выходила серия детских книг об идеальной семье Бобси, в которой были две пары красивых розовощеких близнецов. И все же Валли и Каролин решили не менять название. Джо, конечно, был дурак, но Валли все равно учился у него. Оркестр Джо играл слишком громко, так что хочешь не хочешь, а услышишь, но не настолько громко, чтобы мешать людям разговаривать. Джо давал возможность каждому оркестранту вести главную партию в одном номере, и все музыканты были счастливы. Он всегда начинал с хорошо известной композиции и любил заканчивать, когда танцплощадка была забита людьми и им хотелось потанцевать еще. Валли не знал, что ему уготовано судьбой, но он знал, чего хочет. Он собирался стать музыкантом, руководителем оркестра, популярного и известного, и он собирался исполнять рок-музыку. Может быть, коммунисты смягчат свое отношение к американской культуре и разрешат поп-группы. Может быть, коммунисты падут. А лучше всего, если бы ему удалось уехать в Америку. Но все это в далеком будущем. Сейчас же его заветная мечта, чтобы «Близнецы Бобси» стали популярными, чтобы он и Каролин стали профессионалами и имели постоянную работу. Музыканты Джо начали прибывать, когда Валли устраивал сцену, и играть они начали ровно в семь. Коммунисты двойственно относились к джазу. Все американское вызывало у них подозрение, а нацисты запретили джаз, из-за чего он стал антинацистским. Потом они разрешили его, потому что он многим нравился. В оркестре Джо не было вокалиста, поэтому с песнями, в которых воспевались буржуазные ценности, такими как «Цилиндр, белый галстук и фрак» или «Одеваясь очень модно», проблемы не возникали. Минутой позже появилась Каролин, и ее присутствие словно осветило закулисную убогость лучами свечи, окрасив в розовый цвет серые стены и изгнав тени из мрачных закоулков. Первый раз в жизни у Валли появилось что-то, что значило так же много, как музыка. У него раньше были девушки, фактически они приходили без особых усилий с его стороны. И они обычно хотели от него секса, так что для Валли это не представлялось недостижимой мечтой, как для большинства его школьных товарищей. Но он никогда не испытывал к ним всеобъемлющей любви и страсти, как к Каролин. «Мы одинаково мыслим, мы даже иногда говорим одно и то же», — поведал он бабушке Мод, и она сказала: «Родственные души». Валли и Каролин могли говорить о сексе с легкостью, с какой они говорили о музыке, делясь друг с другом тем, что им нравилось и не нравилось, — хотя не нравилось ей совсем немногое. Оркестр будет играть еще час. Валли и Каролин забрались назад в фургон Джо и легли. Там получилось что-то вроде будуара, тускло освещенного желтым светом фонарей на автостоянке; подушки Джо сошли за бархатный диван, а Каролин стала томной одалиской, распахнувшей одеяние, предлагая свое тело для поцелуев Валли. Они пробовали заниматься сексом с презервативом, но это не понравилось никому из них. Иногда они отдавались друг другу без презерватива, и Валли выходил из нее в последний момент, но Каролин сказала, что это небезопасно. Сегодня они воспользовались руками. — Секс с любимым человеком — это второе из того, что может быть приятнее всего на свете, — однажды сказала Мод Валли. Иногда бабушка могла говорить то, что не могла мать. — Если это второе, то что первое? — спросил он. — Видеть, когда счастливы твои дети. — А я думал, ты скажешь: играть рэгтайм, — заметил Валли, и она рассмеялась. Как всегда, Валли и Каролин перешли от секса к музыке без перерыва, словно это было одно целое. Валли научил Каролин новой песне. У него в спальне стоял радиоприемник, и он слушал американские станции, передававшие из Западного Берлина, поэтому он знал все популярные песенные новинки. Эта под названием «Если бы я имел «хаммер»» была хитом американского трио «Пит, Пол и Мери». У нее был захватывающий ритм, и Валли считал, что она понравится слушателям. Каролин смущал текст, в котором встречались слова «справедливость» и «свобода». — В Америке, — пояснил Валли, — Пита Сигера называют коммунистом за то, что он сочинил эту песню. Думаю, она раздражает головорезов повсюду. — Как она пойдет нам на пользу? — спросила Каролин с безжалостным практицизмом. — Здесь никто не поймет английские слова. — Ну, хорошо, — неохотно согласилась она и добавила. — Мне нужно заканчивать с этим. — Что ты имеешь в виду? — с удивлением воскликнул Валли Она серьезно посмотрела на него. Она не стала рассказывать какую-то плохую новость, чтобы не испортить секс, понял Валли. У Каролин потрясающее самообладание. — Моего отца допрашивали в Штази, — сообщила она. Отец Каролин работал диспетчером на автобусной станции. Он не интересовался политикой и ничем не мог вызвать подозрение тайной полиции. — Почему? — спросил Валли. — О чем они его спрашивали? — О тебе, — ответила она. — О черт! — Они сказали ему, что ты идеологически неблагонадежен. — Как звали человека, который его допрашивал? Ганс Гофман? — Не знаю. — Это точно он. Если допрашивал не он, то наверняка приложил руку, подумал Валли. — Они сказали, что отец потеряет работу, если я буду на людях петь с тобой. — Ты не обязана делать то, что тебе говорят родители. Тебе уже девятнадцать лет. — Но я все еще живу с ними. — Каролин окончила школу, но училась в профессионально-техническом колледже на счетовода. — Я не могу, чтобы из-за меня отца уволили с работы. Валли страшно расстроился. Рушились все его надежды. — Но… у нас хорошо получается. Мы нравимся людям. — Я знаю. Мне очень жаль. — Откуда в Штази вообще узнали, что ты поешь? — Ты помнишь человека в кепке, который шел за нами в тот вечер, когда мы познакомились? Иногда он попадается мне на глаза. — Ты думаешь, он все время следит за мной? — Не все время, — сказала она, понизив голос. Люди всегда говорили тихо при упоминании Штази, даже если их никто не слышал. — Может быть, время от времени. Но я думаю, рано или поздно он заметил меня с тобой, а потом стал ходить за мной по пятам, узнал мое имя и адрес и так добрался до моего отца. Валли не мог смириться с тем, что происходило. — Мы уйдем на Запад, — так же негромко отозвался он. Каролин была в отчаянии. — Дай-то бог. — Люди все время бегут туда. Валли и Каролин часто говорили об этом. Те, кто решался на такой поступок, переплывали каналы, доставали фальшивые документы, прятались в кузовах грузовиков с товарами или просто перебегали границу. Иногда о них рассказывали по западногерманскому радио. Часто такие истории обрастали слухами. — Все время кто-нибудь погибает, — сказала Каролин. Каждый раз, думая о побеге, Валли терзался сомнениями: он боялся, что с Каролин произойдет какое-нибудь несчастье или того хуже. Пограничники стреляли на поражение. И внешний вид стены постоянно менялся — она становилась более и более непреодолимой. Сначала это был забор из колючей проволоки. Сейчас во многих местах она представляла собой двойной ряд бетонных плит; широкое пространство между ними освещалось прожекторами, по нему ходили пограничники с собаками; над стеной возвышались сторожевые башни. Там были даже противотанковые препятствия. Никто не пытался преодолеть стену на танке, хотя пограничники бежали часто. — Моей сестре удалось совершить побег, — сказал Валли. — Но ее муж остался калекой. Ребекка и Бернд поженились и жили в Гамбурге. Оба преподавали в школе, хотя Бернд не вставал с кресла-каталки: он еще полностью не поправился после падения. Их письма Карле и Вернеру всегда приходили с задержкой из-за цензуры. — Как бы то ни было, я не хочу жить здесь, — решительно проговорил он. — Что меня ждет в этой стране? Я всю жизнь буду петь песни, одобренные коммунистической партией, а ты будешь счетоводом, чтобы твой отец остался работать в автобусном парке. Уж лучше умереть. — Коммунизм не может существовать вечно. — Почему же? Он уже существует с 1917 года. А что, если у нас будут дети? — Почему ты заговорил об этом? — резко спросила Каролин. — Если мы останемся здесь, то не только обречем себя на жизнь в тюремных застенках. Будут страдать и наши дети. — Ты хочешь иметь детей? Валли не намеревался поднимать этот вопрос. Он не знал, хочет ли он детей. Прежде всего, ему нужно спасти свою жизнь — Я не хочу иметь детей в Восточной Германии, — продолжал он. Раньше он не думал об этом, но сейчас заявил это с полной уверенностью. Каролин со всей серьезностью отнеслась к его словам. — Тогда нам, может быть, в самом деле перебраться туда, — сказала она. — Но как? Валли проигрывал в голове много вариантов, но лучшим ему казался один. — Ты видела контрольно-пропускной пункт у нашей школы? — Никогда не обращала внимания. — Через него в Западный Берлин проезжают грузовики с продовольствием: мясом, овощами, сыром и прочим. Как объяснял отец Валли, правительство Восточной Германии не хотело кормить Западный Берлин, но ему нужны были деньги. — И что? Валли продумал план действий. — На КПП установлены два шлагбаума: бревна толщиной примерно пятнадцать сантиметров. Перед первым — пограничник проверяет документы, потом поднимает его и пропускает грузовик вперед. Перед вторым шлагбаумом, что на выезде, на площадке досматривают груз в кузове. — Да, я припоминаю. Валли придал своему голосу больше уверенности: — У меня такое впечатление, что водитель, у которого не все в порядке с документами или грузом, может с ходу проломить барьеры. — Ой, Валли, это очень опасно. — Чтобы вырваться отсюда, нет безопасного способа. — У тебя нет грузовика. — Мы украдем этот фургон. После выступления Джо всегда сидел в баре, пока Валли чехлил инструменты и грузил их в фургон. К тому времени, когда Валли заканчивал, Джо уже более или менее напивался, и Валли отвозил его домой. У Валли не было водительских прав, но Джо не знал этого, и он никогда не был настолько трезв, чтобы обратить внимание на неумелое вождение своего подручного. Доставив Джо на его квартиру, Валли должен был перетащить инструменты в коридор и поставить фургон в гараж. — Я мог бы взять его сегодня после выступления, — предложил он Каролин. — А завтра утром, как только КПП откроется, мы смоемся за кордон. — Если я не приду домой, отец пойдет меня искать. — Тогда возвращайся домой, ложись спать и встань рано. Я буду ждать тебя у школы. Джо до полудня не очухается. Когда он сообразит, что его фургона нет, мы будем гулять по Тиргартену. Каролин поцеловала его. — Мне страшно, но я люблю тебя, — прошептала она. Валли услышал, что оркестр играет «Авалон», заключительный номер первого отделения, и понял, что они проговорили долго. — Через пять минут наш выход, — сказал он. — Пойдем. Оркестр ушел со сцены, и танцплощадка опустела. Меньше чем за минуту Валли установил микрофоны и небольшой усилитель для гитары. Посетители ресторана вернулись к своим напиткам и разговорам. На сцену вышли «Близнецы Бобси». Кто-то на них не обратил внимания, кто-то посмотрел с интересом: Валли и Каролин составляли привлекательную пару, и уже это всегда было хорошим началом. Как обычно, они начали с песни «Еще один танец», которая сразу завладевала публикой, и она начинала смеяться. Потом они исполнили несколько народных песен, еще две — из репертуара «Братьев Эверли» и «Эй, Пола», хит американского дуэта вроде нихпод названием «Пол и Пола». У Валли был высокий голос, и он пел в лад с мотивом Каролин. Он освоил гитарный стиль, одновременно ритмичный и мелодичный. Они закончили исполнением «Если бы я имел «хаммер»». Большинству посетителей этот шлягер понравился, и они хлопали в такт, но некоторые сидели с суровыми лицами, когда в припеве слышались слова «справедливость» и «свобода». Они ушли со сцены под громкие аплодисменты. Голова Валли кружилась от осознания того, что он очаровал публику. Головокружение было сильнее, чем от выпивки. Он летал. Проходя мимо них за кулисами, Джо пробурчал: — Если ты еще хоть раз споешь эту песню, я тебя уволю. Приподнятое настроение у Валли улетучилось. Он почувствовал себя так, словно ему дали пощечину. Взбешенный, он сказал Каролин: — Все кончено. Я ухожу сегодня. Они вернулись в фургон. Часто они занимались любовью второй раз, но сегодня они оба были в напряженном состоянии. Валли кипел от ярости. — Когда ты сможешь встретиться со мной утром? — спросил он у Каролин. Она немного подумала. — Сейчас я пойду домой и скажу им, что мне нужно раньше лечь спать, потому что я должна встать рано утром, потому что у нас в колледже репетиция первомайского парада. — Хорошо, — сказал он. — Около семи я могла бы встретиться с тобой, не вызывая подозрения. — Превосходно. В воскресенье утром в этот час на КПП не будет много машин. — Тогда поцелуй меня еще. Они целовались долго и крепко. Валли дотронулся до ее грудей, а потом отстранился от нее. — В следующий раз, когда мы будем заниматься любовью, мы будем свободны, — произнес он. Они выбрались из фургона. — В семь часов, — повторил Валли. Каролин помахала рукой и скрылась в ночи. Остаток вечера Валли провел на волне надежды вперемежку с гневом. Его так и подмывало выказать презрение к Джо, в то же время он боялся, что по какой-то причине он не сможет угнать фургон. Если он и показал свои чувства, Джо не заметил этого, и к часу ночи Валли припарковался на улице рядом со своей школой. Он находился вне поля зрения с контрольно-пропускного пункта, скрытый за двумя углами, и это его устраивало: он не хотел, чтобы пограничники видели его и в чем-то заподозрили. Он лежал с закрытыми глазами на подушках в задней части фургона, но заснуть не мог, из-за того что было холодно. Почти всю ночь он думал о своей семье. Его отец больше года раздражался на все и вся. Он уже не владел заводом по сборке телевизоров в Западном Берлине: он передал его Ребекке, чтобы восточногерманское правительство не могло отобрать предприятие у их семьи. Он все еще пытался руководить, хотя не мог бывать там. Он нанял для связи бухгалтера-датчанина. Как иностранец, Енох Андерсен мог пересекать границу между Западным и Восточным Берлином раз в неделю для встреч с отцом. Так бизнес не делается, и отец просто сходил с ума. Валли думал, что и его мать не очень счастлива. По большей части она отдавала себя работе как старшая медсестра в крупной больнице. Она ненавидела коммунистов так же, как нацистов, но ничего с этим не могла поделать. Бабушка Мод как всегда держалась стоически. Германия воевала с Россией столько, сколько она себя помнит, говорила она, и надеялась прожить достаточно долго, чтобы увидеть, кто победил. Она считала, что играть на гитаре — большое достижение, в отличие от родителей Валли, которые думали, что это пустая трата времени. По ком Валли будет больше всего скучать — это Лили. Ей исполнилось четырнадцать лет, и она ему нравилась больше, чем когда они были детьми, а она — занудой. Он старался не думать слишком много об опасностях, подстерегавших его. Он не хотел терять самообладание. Среди ночи, когда он почувствовал, что его решимость слабеет, он вспомнил слова Джо: «Если ты еще хоть раз споешь эту песню, я тебя уволю». Воспоминание подстегнуло гнев Валли. Если он останется в Восточной Германии, такие олухи, как Джо, всю жизнь ему будут говорить, что играть. Это не жизнь, а ад, это невозможно. Он должен убираться отсюда во что бы то ни стало. Ничего другого не остается. Эта мысль придала ему мужества. В шесть часов он выбрался из фургона и пошел искать, где можно выпить и съесть чего-нибудь горячего. Но везде все было закрыто, даже на вокзалах, и он вернулся к фургону более голодный, чем когда-либо. Тем не менее ходьба согрела его. С рассветом холод рассеялся. Валли сел на водительское кресло и стал ждать, когда появится Каролин. Она найдет его без труда, поскольку знала фургон, и вообще никаких других машин, припаркованных у школы, не было. Снова и снова он представлял мысленно, что будет делать. Он захватит пограничников врасплох. Пройдет несколько секунд, прежде чем они сообразят, что происходит. Потом, вероятно, они начнут стрелять. Если повезет, к тому моменту Валли и Каролин оторвутся от них, и они будут стрелять в фургон сзади. Насколько это опасно? Валли не имел представления. В него еще никогда не стреляли. И он никогда не видел, как стреляют из автомата. Он не знал, пробьют ли пули машину или нет. Он вспомнил отца, который говорил, что стрелять в кого-нибудь не так легко, как кажется в кино. Этим ограничивались знания Валли о стрельбе в людей Он пережил тревожный момент, когда мимо проехала полицейская машина. Полицейский на месте пассажира вцепился в Валли пристальным взглядом. Если бы они спросили у него водительское удостоверение, то ему была бы крышка. Он ругал себя, что не остался в задней части фургона. Но они, не останавливаясь, поехали дальше. Он предполагал, что полицейские могут убить его и Каролин, если что-то пойдет не так. Но сейчас впервые ему пришло в голову, что кто-то из них может быть застрелен, а другой останется в живых. Перспектива ужасная. Они часто говорили друг другу «Я тебя люблю», но Валли чувствовал это иначе. Любить кого-нибудь, как он сейчас понял, значит обладать чем-то настолько дорогим, что потерять его было бы невыносимо. Но еще худшая возможность представилась ему в воображении: один из них может остаться калекой, как Бернд. Что будет чувствовать Валли, если Каролин будет парализована и если это случится по его вине? Тогда он покончит с собой. Наконец стрелки на его часах показали семь. А посещали ли ее подобные мысли? — подумал он. Почти наверняка посещали. О чем еще ей думать ночью? Пришла бы она по безлюдной улице, села бы с ним рядом в фургоне и сказала бы ему спокойно, что она не хочет рисковать. Что бы он тогда сделал? Он не мог отступать и всю жизнь прожить за железным занавесом. Но мог бы он оставить ее и уйти один? Он огорчился, когда время подошло к семи пятнадцати, а она не появилась. К семи тридцати он начал волноваться, а к восьми пришел в отчаяние. Что случилось? Неужели отец Каролин выяснил, что в этот день не будет никакой репетиции первомайского парада в колледже? И зачем ему утруждать себя такой проверкой? Может быть, Каролин заболела? Вчера вечером она прекрасно себя чувствовала. Она передумала? Возможно. Она никогда не была уверена, как он, что нужно бежать. Она высказывала сомнения и предвидела трудности. Когда они говорили вчера вечером, он подозревал, что она против всей этой идеи, пока он не упомянул о воспитании их детей в Восточной Германии. Только тогда она согласилась с ним. Но сейчас она, видимо, передумала. Он решил ждать до девяти часов. И что потом? Уходить одному? Голода он больше не испытывал. Внутри у него все так напряглось, что он не мог бы есть. Хотя ему хотелось пить. Он, наверное, отдал бы свою гитару за горячий кофе со сливками. В восемь сорок пять он увидел стройную девушку с длинными светлыми волосами, идущую по улице к фургону, и сердце Валли забилось быстрее, но когда она подошла ближе, он разглядел, что у нее темные брови, маленький рот и неправильный прикус. Это была не Каролин. В девять Каролин все еще не появлялась. Уходить или остаться? Если ты еще хоть раз споешь эту песню, я тебя уволю. Валли завел мотор. Он медленно тронулся с места и повернул за первый угол. Ему нужно ехать быстро, чтобы проломить деревянное препятствие. В то же время, если он будет приближаться с большой скоростью, пограничники заподозрят неладное. Ему нужно сначала ехать с нормальной скоростью, притормозить немного, чтобы усыпить их бдительность, а потом нажать на газ. К сожалению, эта машина плохо реагировала, когда жали на газ. У «фрамо» был трехцилиндровый двухтактный двигатель объемом 900 кубических сантиметров. Валли подумал, что ему нужно было бы загрузить в фургон барабаны, чтобы их вес придал больше инерции при ударе. Он повернул за второй угол и увидел КПП прямо перед собой. Примерно в трехстах метрах впереди дорогу перегораживал шлагбаум, за которым находилась площадка длиной примерно 45 метров и караульное помещение. Второй деревянный барьер перегораживал выезд. Дальше дорога была открытой на расстоянии почти 30 метров, потом она сворачивала на обычную западноберлинскую улицу. Западный Берлин, думал он; затем Западная Германия; затем Америка. Перед ближайшим шлагбаумом ждал грузовик. Валли быстро остановил фургон. Если он встанет в очередь, у него будут проблемы, потому что он не сможет набрать скорость. После того как грузовик проехал под открывшимся шлагбаумом, подъехала еще одна машина. Валли ждал. И тогда он увидел, что один пограничник смотрит в его сторону, и понял: его присутствие замечено. Для отвода глаз он вышел из фургона, обошел его и открыл заднюю дверцу. Оттуда он мог видеть через ветровое стекло. Как только вторая машина заехала на площадку, он вернулся на водительское место. Он включил передачу и стал ждать. Еще не поздно повернуть назад. Он мог отвезти фургон в гараж Джо, оставить его там и пойти пешком домой. Единственной проблемой будет объяснять родителям, почему он не ночевал дома. Пан или пропал. Если он сейчас будет ждать, подъедет еще грузовик и перекроет ему дорогу. И тогда может подойти пограничник и спросить, какого черта он здесь стоит перед КПП, и тогда шанс будет потерян. Если ты еще хоть раз споешь эту песню… Он отпустил сцепление и двинулся вперед. Он набрал скорость до 45 километров в час, а затем сбавил ее. Пограничник, стоящий у шлагбаума, наблюдал за ним. Он слегка нажал на тормоз. Пограничник отвернулся. Валли до пола надавил на педаль акселератора. Пограничник услышал, что рычание мотора изменилось, и обернулся, немного нахмурившись от удивления. Поскольку фургон набирал скорость, он махнул Валли, чтобы тот затормозил. Валли сильнее надавил на педаль, но без ощутимого результата. «Фрамо» лениво убыстрял движение, как слон. Валли видел, как меняется выражение лица пограничника от любопытства к неодобрению и тревоге. Затем его охватила паника. Хотя он не стоял на пути фургона, он сделал три шага назад и прижался спиной к стене. Валли закричал во всю глотку, и это был то ли боевой клич, то ли вопль ужаса. Фургон врезался в препятствие с грохотом деформируемого металла. От столкновения Валли бросило вперед на рулевое колесо, о которое он больно ударился грудной клеткой. Он не ожидал этого. Вдруг ему стало трудно сделать вдох. Но деревянная перекладина с треском, похожим на выстрел, сломалась, и фургон продолжил движение, лишь немного потеряв скорость от удара. Валли включил первую скорость и нажал на газ. Два грузовика перед ним отъехали в сторону для досмотра, освободив дорогу к выезду. Люди на площадке — три пограничника и два водителя — оглянулись на шум. «Фрамо» набрал скорость. Валли испытал прилив уверенности. У него получится! В этот момент пограничник, сохраняющий присутствие духа, опустился на колено и нацелил свой автомат. Он находился в стороне от пути Валли к выезду. Валли мгновенно сообразил, что окажется у пограничника под прямой наводкой. Тогда его точно убьют. Не задумываясь, он крутанул баранку и поехал прямо на пограничника. Тот дал очередь из автомата. Посыпались осколки ветрового стекла, но, к удивлению Валли, ни одна пуля не задела его. Пограничник был почти перед самым бампером фургона. Валли пришел в ужас, что сейчас он задавит живого человека, и тогда он снова резко повернул рулевое колесо, чтобы избежать наезда. Но было уже поздно, фургон с отвратительным глухим стуком сбил пограничника. Валли закричал: «Нет!» Фургон качнулся, когда переднее колесо переехало человека. «О господи!» — завопил Валли. Он никогда не хотел причинять кому-нибудь боль или зло. Когда фургон стал замедлять ход, Валли пришел в отчаяние. Он хотел выпрыгнуть и посмотреть, жив ли пограничник, и если жив, то помочь ему. В этот момент стрельба началась снова, и он понял, что его собираются убить. Он слышал, как пули сзади ударяют по металлическому кузову фургона. Он надавил на педаль и снова повернул руль, пытаясь свернуть на прямую дорогу к выезду с площадки. Он потерял инерцию. Ему удалось подрулить к шлагбауму перед выездом. Он не знал, едет ли он достаточно быстро, чтобы шлагбаум переломился от удара. Он не стал переключать скорость, отчего мотор заревел. Вдруг Валли почувствовал острую боль в ноге, словно кто-то всадил в нее нож. Он вскрикнул от неожиданности и боли. Нога перестала нажимать на педаль, и фургон замедлил ход. Через силу, крича от боли, он пытался давить на газ. Он чувствовал, как горячая кровь течет по икре в ботинок. Фургон врезался во второй барьер. Снова Валли бросило вперед, и он грудной клеткой ударился о рулевое колесо; снова деревянная перекладина переломилась и отлетела; фургон покатился дальше и пересек забетонированный участок дороги. Стрельба прекратилась. Валли увидел улицу с магазинами рекламой сигарет «Лаки страйк» и кока-колы, блестящие новые машины и, что важнее всего, небольшую группу удивленных солдат в американской форме. Он снял ногу с акселератора и попытался затормозить. Ему стало очень больно. Нога не слушалась, и он не мог надавить на тормоз. В отчаянии он направил фургон в столб. Солдаты подбежали к фургону, и один из них открыл дверцу, — Молодец, парень! У тебя получилось, — сказал он. Да, получилось, подумал Валли. Я жив и свободен. Но без Каролин. — Ничего себе скачка с препятствиями, — восхитился солдат. Он был не намного старше Валли. Валли расслабился, и боль стала невыносимой. — Мне больно ногу, — сумел проговорить он. Солдат посмотрел вниз. — Ого! Он истекает кровью. — Солдат повернулся и сказал кому-то позади себя. — Эй, вызывай «Скорую». Валли отключился.* * *
Рану от пули зашили, и Валли выписали из больницы на следующий день с синяками на ребрах и забинтованной голенью. По сообщениям газет, пограничник, которого он переехал, умер. Хромая, Валли пришел на предприятие Франка по сборке телевизоров и рассказал о себе бухгалтеру-датчанину Еноху Андерсену, который обещал сообщить Вернеру и Карле, что с их сыном все в порядке. Енох дал Валли западногерманских марок, и Валли получил комнату в Христианском союзе молодых людей (ХСМЛ). Его ребра болели каждый раз, когда он ворочался в кровати, и он спал плохо. На следующий день он достал свою гитару из фургона. Инструмент не пострадал при пересечении границы, в отличие от Валли. Но машину можно было списывать. Валли подал прошение о предоставлении западногерманского паспорта, который выдавали перебежчикам автоматически. Он был свободен. Он бежал от удушающего пуританизма коммунистического режима Вальтера Ульбрихта. Он мог играть и петь все, что ему захочется. И он был несчастен. Он страдал по Каролин. Он чувствовал себя так, словно потерял руку. Он думал о том, что скажет ей или спросит ее сегодня вечером или завтра, потом вдруг вспоминал, что не мог говорить с ней. И ужасное воспоминание действовало на него, как удар в живот. Если он видел красивую девушку на улице, он представлял, что он и Каролин могли бы делать в следующую субботу в фургоне Джо. Потом он сознавал, что больше не будет вечеров в фургоне, и ему становилось горестно. Он проходил мимо клубов, где он мог бы получить возможность выступать, и задумывался, а станет ли он вообще петь, если Каролин не будет рядом с ним. Он разговаривал по телефону со своей сестрой Ребеккой, и она настаивала, чтобы он приехал в Гамбург и жил с ней и ее мужем, но он поблагодарил ее и отказался. Он не мог заставить себя уехать из Берлина, пока Каролин еще находилась на Востоке. Мучительно скучая по ней, неделей позже он пошел со своей гитарой в фольклорный клуб «Миннезингер», где познакомился с ней два года назад. При входе висело объявление, что в понедельник клуб закрыт, но дверь была открыта, и он вошел. Занимаясь подсчетами в гроссбухе, в баре сидел молодой ведущий программы и владелец клуба Дании Хаусман. — Я помню тебя, — сказал он. — «Близнецы Бобси». Вы отлично пели. Почему вы ни разу не появились? — Полицейские сломали мою гитару, — объяснил Валли. — Но сейчас у тебя, как я вижу, другая. Валли кивнул. — Но я потерял Каролин. — Что ж ты так? Она хорошенькая девчонка. — Мы оба жили на Востоке. Она еще там, а я смылся. — Как? — На фургоне через заградительные барьеры. — Так это был ты? Читал в газетах. Ловко получилось, что и говорить! Но почему ты не взял ее с собой? — Мы договаривались, но она не пришла. — Скверно. Выпить хочешь? — Дании зашел за стойку. — Спасибо. Я хочу вернуться за ней, но теперь меня разыскивает полиция как подозреваемого в совершении убийства. Дании налил два бокала пива. — Коммунисты подняли большой шум вокруг этого дела. Они обвиняют тебя в насильственном преступлении. Они также потребовали экстрадиции Валли. Правительство Западной Германии отказалось, заявив, что пограничник стрелял в гражданина Германии, который хотел проехать с одной улицы Берлина на другую, и ответственность за смерть лежит на неизбранном восточногерманском режиме, который незаконно лишил свободы свое население. Разумом он не считал, что совершил проступок, но сердцем не мог смириться с мыслью, что убил человека. — Если я перейду границу, они арестуют меня. — Как пить дать. — И все же я не знаю, почему Каролин не пришла. — И ты не можешь вернуться, чтобы задать ей этот вопрос. Если только… Валли навострил уши: — Если только что? Данни немного помолчал. — Ничего. Валли поставил свой бокал. Он не хотел упускать случая. — Ну, давай, что если? Дании задумчиво сказал: — Из всех жителей Берлина я стал бы доверять только тому, кто убил восточногерманского пограничника. Это просто сводило с ума. — Что ты темнишь? Данни все еще не решался. — Так, слышал кое-что. Если он только слышал кое-что, он не стал бы так скрытничать, подумал Валли. — Что ты слышал? — Можно вернуться, минуя КПП. — Как? — Не могу сказать. Валли разозлился. Данни словно водил его за нос. — Тогда какого хрена ты заговорил об этом? — Остынь. Сказать я не могу, но отведу тебя к одному человеку. — Когда? Данни подумал немного и ответил вопросом на вопрос: — Ты хочешь вернуться туда сегодня? А сейчас хочешь? Валли испугался, но не колебался. — Да. Но почему такая спешка? — Чтобы ты не успел никому разболтать. Они не то чтобы профессионалы в обеспечении скрытности, но и не круглые дураки. Он говорил об организованной группе. Это казалось многообещающим. Валли встал с барного стула. — Можно я оставлю здесь свою гитару? — Я уберу ее. — Дании взял инструмент в чехле и закрыл его в шкафу, где лежали другие инструменты и усилители. — Пойдем, — сказал он. Клуб находился неподалеку от Курфюрстендамм. Дании запер дверь, и они пошли к ближайшей станции метро. Данни заметил, что Валли хромает. — В газетах писали, что тебя ранили в ногу. — Да. Болит ужасно. — Думаю, тебе можно доверять. Тайный агент Штази не пойдет на то, чтобы простреливать себе ногу. Валли не знал, то ли радоваться, то ли дрожать от страха. Неужели он сможет вернуться в Восточный Берлин — сегодня? Это казалось несбыточной надеждой. И в то же время он ужасно боялся. В Восточной Германии еще существовала смертная казнь. Если его поймают, ему, вероятно, отрубят голову на гильотине. Валли и Данни поехали на метро через весь город. Валли вдруг пришло в голову, что это могла быть западня. У Штази наверняка есть агенты в Восточном Берлине, и владелец «Миннезингера» мог быть одним из них. Неужели они станут прилагать столько усилий, чтобы поймать Валли? Это такая морока, но, зная, какой мстительный Ганс Гофман, Валли допускал такую возможность. В вагоне метро Валли исподволь наблюдал за Данни. Мог ли он быть агентом Штази? Трудно себе это представить. Данни лет двадцать пять, у него длинноватые волосы, причесанные вперед по последней моде. Носит ботинки без шнурков с заостренными носами. Его клуб пользуется успехом. Он чересчур беззастенчив, чтобы быть полицейским. С другой стороны, на своем месте он идеально подходил, чтобы держать под наблюдением антикоммунистически настроенных молодых людей в Западном Берлине. Вероятно, большинство из них приходили в его клуб. Он должен знать почти каждого студенческого лидера в Западном Берлине. Интересовалась ли Штази, что делают такие молодые люди? Конечно, интересовалась. Там были одержимые люди, как средневековые священники, охотившиеся на ведьм. И все же Валли не мог упустить возможность еще раз поговорить с Каролин. Он непременно будет начеку. Солнце садилось, когда они вышли из метро в районе, который назывался Веддинг. Они пошли на юг, и Валли сразу сообразил, что они направляются к Бернауэр-штрассе, где бежала на Запад Ребекка. Улица изменилась, как он увидел в затухающем дневном свете. На южной стороне вместо заграждения из колючей проволоки появилась бетонная стена; и здания на коммунистической стороне сносились. На свободной стороне, на которой находились Валли и Дании, улица казалась опустевшей. У магазинов на первом этаже в многоквартирных домах был заброшенный вид. Валли догадался, что никто не хотел жить так близко к стене, отвратительно для глаз и для сердца. Данни провел его к тыльной стороне одного из зданий, и они вошли внутрь через черный ход заброшенного магазина. Видимо, раньше это был продуктовый магазин, потому что на стенах сохранилась эмалевая реклама консервированного лосося и кока-колы. А сейчас магазин и комнаты вокруг него были завалены кучами рыхлой земли, между ними оставался узкий проход. Валли пытался понять, что здесь происходит. Данни открыл какую-то дверь и стал спускаться по бетонной лестнице, освещенной электрической лампой. Валли пошел за ним. Данни произнес фразу, которая могла служить паролем: «Идут подводники». Лестница вела в большой подвал, несомненно, служивший складом. Сейчас в полу была яма диаметром около метра, и над ней возвышался удивительно профессионально сделанный подъемник. Они прорыли тоннель. — Как долго он существует? — решил поинтересоваться Валли. Если бы его сестра знала о нем в прошлом году, она могла бы воспользоваться этим подземным ходом, и тогда бы Бернд не покалечился. — Слишком давно, — ответил Данни. — Мы закончили его неделю назад. — А. — Для Ребекки это было слишком поздно. — Мы пользуемся им только в сумерках, — пояснил Данни. — В дневное время нас можно увидеть, а ночью нужно пользоваться фонарями, а так можно привлечь к себе внимание. И все же риск быть обнаруженными возрастает каждый раз, когда мы проводим людей. По лестнице из дыры поднялся молодой человек в джинсах: вероятно, один из студентов-проходчиков. Он пристально посмотрел на Валли и спросил: — Кто это, Данни? — Я за него ручаюсь, Бекер, — ответил Данни. — Познакомился с ним еще до того, как построили стену. — Что ему нужно? — продолжал допытываться Бекер враждебно и с подозрением. — Перебраться на ту сторону. — Он хочет уйти на Восток? Валли объяснил: — Я смылся оттуда на прошлой неделе, но мне нужно вернуться к моей девушке. Я не могу перейти через обычный КПП, потому что я убил пограничника, поэтому меня разыскивают за убийство. — А, ты тот самый парень? — Бекер снова посмотрел на него. — Да, я узнаю тебя по фотографии в газете. — Его отношение изменилось. — Ты можешь идти, но у тебя мало времени. — Он посмотрел на часы. — Ровно через десять минут пойдут люди с Востока. В тоннеле двоим невозможно разминуться, и я не хочу, чтобы ты создал затор и задерживал движение оттуда. Валли перепугался, но он не хотел терять шанс. — Я пойду прямо сейчас, — сказал он, скрывая страх. — Хорошо, иди. Он пожал Данни руку. — Спасибо тебе. Я вернусь за своей гитарой. — Удачи тебе с твоей девушкой. Валли стал спускаться по лестнице в колодец глубиной около трех метров. На самом дне был вход в тоннель высотой примерно метр, как сразу заметил Валли, аккуратно сделанный: пол выложен досками, подпорки на определенном расстоянии друг от друга. Валли встал на четвереньки и пополз. Через несколько секунд он понял, что тоннель не освещен. Постепенно стало совсем темно. Инстинктивно ему стало страшно. Он знал, что настоящая опасность ждет впереди, на другом конце тоннеля, когда он вылезет в Восточной Германии, но животные инстинкты подсказывали, что нужно бояться сейчас, пока он ползет вперед, не видя ничего перед самым носом. Чтобы отвлечься, он пытался представить себе расположение улиц наверху. Его путь пролегал под дорогой, затем под стеной, потом под снесенными наполовину домами на коммунистической стороне, но он не имел представления, куда дальше ведет тоннель и где он заканчивается. От прилагаемых усилий становилось тяжело дышать; передвигаясь по доскам, он ссадил руки и колени; рана от пули в икре горела от боли; но ему оставалось только стиснуть зубы и ползти дальше. Тоннель не мог быть бесконечным, он должен, так или иначе, кончиться. Валли нужно продолжать ползти. Чувство, что он потерялся в бесконечной темноте, — это детские страхи. Нужно держать себя в руках. Он может это. Каролин в конце тоннеля, не в буквальном смысле, но все равно мысль о ее очаровательной улыбке придавала ему силы бороться со страхом. Впереди какое-то мерцание, или ему мерещится? Еще долго оно оставалось слишком слабым, чтобы убедиться в чем-то. Но наконец оно стало ярче, и через несколько секунд он выбрался на свет. Над его головой поднимался ствол еще одного колодца. Валли стал подниматься по лестнице и оказался еще в одном подвале. Там находились три человека, они смотрели на него. Двое держали какие-то сумки — Валли догадался, что это беглецы. Третий, вероятно, один из студентов-подпольщиков, проговорил: — Я тебя не знаю. — Данни привел меня, — сказал он. — Я Валли Франк. — Слишком многие знают об этом тоннеле, — чуть ли не выкрикнул встревоженный парень. Конечно, подумал Валли, каждый, кто воспользовался этим тоннелем, стал посвященным в тайну. Понятно, почему Данни сказал, что опасность возрастает каждый раз, когда кто-то совершает переход. Будет ли он существовать, когда Валли захочет вернуться? Мысль, что его сцапают в Восточной Германии, чуть не заставила его повернуться и поползти обратно. Молодой человек обратился к тем двоим с сумками: — Идите. Когда они скрылись в колодце, студент переключил внимание на Валли и показал на пролет каменных ступеней. — Поднимайся и жди, — сказал он. — Когда путь будет свободен, Кристина откроет люк снаружи. И ты выйдешь. А там ты сам по себе. — Спасибо. Валли стал подниматься по ступеням, пока головой не уперся в железный люк в потолке. Как он догадался, когда-то через него что-то опускали. Он согнулся на верхних ступенях и заставил себя терпеливо ждать. К счастью, кто-то снаружи вел наблюдение, иначе, вылезая из люка, он мог кому-то попасться на глаза. Через пару минут люк открылся. В сумеречном свете Валли увидел молодую женщину в сером платке на голове. Когда он выбрался наверх, два человека с сумками начали торопливо спускаться по ступеням. Молодая женщина по имени Кристина закрыла люк. Валли с удивлением заметил, что у нее за поясом был заткнут пистолет. Валли огляделся. Он находился на небольшом дворе, огороженном стеной, позади нежилого многоквартирного дома. Кристина показала на деревянную дверь в стене. — Иди туда, — сказала она. — Спасибо. — Исчезни, — буркнула она. — Быстро. Им было не до вежливости. Валли открыл дверь и вышел на улицу. Слева от него в нескольких метрах возвышалась стена. Он повернул направо и пошел. Сначала он постоянно оглядывался, ожидая, что сейчас подкатит полицейская машина и заскрипит тормозами. Потом он постарался держать себя нормально и идти не торопясь по тротуару, как он обычно ходил. При всей своей усталости он еще хромал — нога очень болела. Его первым импульсивным желанием было отправиться домой к Каролин. Но он не мог постучаться в ее дверь. Ее отец позовет полицию. Этого момента он не учел. Возможно, будет лучше встретить ее, когда она днем будет выходить из школы. Нет ничего подозрительного, когда парень ждет у колледжа свою девушку, и Валли часто это делал. Как-то нужно будет скрыть его лицо от ее одноклассников. Ему не терпелось увидеть ее, но будет безумием не принять меры предосторожности. Что он будет делать, до того как встретится с ней? Тоннель выходил на Штрелицер-штрассе, которая вела к центру старого города, где жила его семья. Он находился всего в нескольких кварталах от родительского дома. Он мог пойти домой. Они даже обрадовались бы, увидев его. Приближаясь к их улице, он опасался, не находится ли дом под наблюдением. Если это так, то он не мог идти туда. Он снова подумал о том, чтобы изменить внешность, но ничего нужного для этого у него не было под рукой: когда он в это утро выходил из своей комнаты в XCMЛ, то даже не мечтал, что вечером может вернуться в Восточный Берлин. В своем доме найдутся и шапки, и шарфы, и другие предметы одежды, но сначала нужно туда незаметно проникнуть. К счастью, уже стемнело. Он шел по противоположной стороне от родительского дома, настороженно всматриваясь, нет ли поблизости шпиков Штази. Он не замечал праздно шатающихся типов, никто не сидел в припаркованном автомобиле, никто не стоял у окна. Тем не менее он прошел до конца улицы и обогнул квартал. Возвращаясь назад, он завернул в переулок, который вел к дворам позади дома. Он открыл калитку, пересек двор и подошел к кухонной двери. Времени было половина десятого, и отец еще не запер дом. Валли открыл дверь и вошел. В кухне горел свет, но там никого не было. Они уже поужинали и поднялись в гостиную. Пройдя по коридору, Валли пошел наверх. Дверь в гостиную была открыта, и он шагнул через порог. Его мать, отец, сестра и бабушка смотрели телевизор. — Привет всем, — сказал он. Лили вскрикнула. Бабушка Мод произнесла по-английски: — Боже мой! Карла побледнела, и ее руки взметнулись ко рту. Вернер встал. — Мальчик мой, — проговорил он. В два шага он пересек комнату и обнял Валли. — Мой мальчик, слава богу! В сердце Валли плотина, сдерживающая чувства, прорвалась, и он заплакал. Следующей его обняла мама — слезы у нее текли безудержно. Потом Лили, потом бабушка Мод. Валли вытирал слезы рукавом джинсовой рубашки, но они лились и лились. Он сам удивлялся чувствам, переполнявшим его. Он думал, что стал тверже духом в возрасте семнадцати лет, оказавшись один, оторван от семьи. Сейчас он понял, что до этого момента только сдерживал слезы. Наконец они все успокоились и осушили слезы. Мама перевязала рану Валли, которая начала кровоточить, когда он полз в тоннеле. Потом она сварила кофе и принесла кекс, и Валли понял, что он очень голоден. Поев и выпив кофе, он рассказал, что с ним произошло. Потом, ответив на все их вопросы, он пошел спать.* * *
На следующий день в половине четвертого он стоял, прислонившись к стене, через улицу напротив колледжа Каролин, в кепке и солнцезащитных очках. Он пришел рано — девушки выходили в четыре. Солнце радостно сияло над Берлином. Город представлял собой смешение величественных старых зданий, нелепых современных сооружений из стекла и бетона и медленно исчезающих пустырей там, куда падали бомбы во время войны. Сердце Валли переполняло чувство радостного ожидания. Через несколько минут он увидит лицо Каролин в обрамлении длинных ниспадающих светлых волос, сияющее лучезарной улыбкой. Он поцелует ее и почувствует мягкость ее пухлых губ. Может быть, они лягут вместе, прежде чем кончится ночь, и займутся любовью. Его также снедало любопытство. Почему она не пришла в условленный час девять дней назад, чтобы вместе бежать на Запад? Он был почти уверен: случилось нечто такое, что нарушило их планы: ее отец догадался, что затевается, и запер ее в комнате, или еще какое-нибудь невезение. Вместе с тем его одолевал страх — несильный, но не такой, чтобы от него можно было отмахнуться, — что она передумала идти с ним. Он терялся в догадках о возможной причине. Любила ли она его еще? Люди меняются. В восточногерманской прессе его изобразили как бессердечного убийцу. Подействовало ли это на нее? Скоро он узнает. Его родители страшно расстроились из-за того, что произошло, но они не пытались заставить его изменить свои планы. Они не хотели, чтобы он уходил из дома, считая, что он слишком молод. Но они понимали, что сейчас он не мог оставаться на Востоке, иначе он окажется за решеткой. Они спрашивали, что он собирается делать на Западе — учиться или работать, и он сказал, что не может принять решение, пока не поговорит с Каролин. Они согласились, и впервые его отец не пытался говорить ему, что делать. Они общались с ним как со взрослым. Он добивался этого годами, но сейчас, когда это произошло, он чувствовал себя потерянным и испуганным. Учащиеся начали выходить из колледжа. Когда-то в этом здании находился банк, потом его помещения приспособили под классные комнаты. Учились там девушки, не достигшие двадцатилетнего возраста. Они обучались профессиям машинисток, секретарей, счетоводов и агентов по туризму. Они несли сумки, книги и папки. Одеты они все были по-весеннему в свитеры и юбки, ставшие немодными: предполагалось, что ученики секретаря должны одеваться скромно. Наконец появилась Каролин. На ней была зеленая «двойка» — кардиган и джемпер; книги она несла в старом кожаном портфеле. Она изменилась, подумал Валли; лицо немного округлилось. Не могла же она за неделю так сильно поправиться. Она шла с двумя девушками и разговаривала, но не смеялась, когда смеялись они. Если он заговорит с ней сейчас, те двое сразу обратят на него внимание. Это опасно: хотя он изменил свой внешний вид, они могли знать, что известный убийца и перебежчик Валли Франк был дружком Каролин, и заподозрить, что этот молодой человек в темных очках он и есть. Вдруг его охватила паника: неужели его планы будут так легко расстроены сейчас, в последний момент, после всего, что он пережил? Но вот две подружки свернули влево и помахали на прощание. Каролин одна перешла улицу. Когда она проходила мимо, Валли снял темные очки и сказал: — Привет, дорогая. Она взглянула на него, узнала, вскрикнула от неожиданности и остановилась. На ее лице он увидел изумление, испуг и что-то еще — не вину ли? И потом она побежала к нему, уронив портфель, и бросилась в его объятия. Они обнялись и поцеловались, и все тревоги его улетучились, и наступило блаженство. На первый вопрос он получил ответ: она все еще любила его. Через минуту он заметил, что прохожие смотрят на них — одни улыбаясь, другие неодобрительно. Он надел свои очки. — Пойдем, — сказал он. — Я не хочу, чтобы люди узнали меня. Он поднял ее портфель. От колледжа они шли, держа друг друга за руку. — Как ты вернулся? Это не рискованно? Что ты собираешься делать? Кто-нибудь знает, что ты здесь? — забрасывала она его вопросами. — Нам нужно о многом поговорить, — прервал он ее. — Давай найдем какое-нибудь место, где нам никто не помешает. На другой стороне улицы он увидел церковь. Может быть, она открыта для людей, ищущих духовное спокойствие. Он повел Каролин к двери. — Ты хромаешь, — заметила она. — Пограничник стрелял и попал мне в ногу. — Болит? — Еще как. Дверь церкви была не заперта, и они вошли. Это была обычная протестантская церковь, тускло освещенная, с рядами жестких скамей. В дальнем конце женщина в головном платке стирала пыль с аналоя. Валли и Каролин сели в последнем ряду и заговорили тихим голосом. — Я люблю тебя, — сказал Валли. — Я тоже люблю тебя. — Что произошло в воскресенье утром? Ты должна была встретиться со мной. — Я испугалась, — призналась она. Он ожидал услышать не этот ответ и поэтому не мог понять его. — Я тоже боялся, но мы дали друг другу обещание. — Я знаю. Он видел, что ее мучает совесть, и в то же время чувствовал, что есть еще что-то. Ему не хотелось мучить ее, но он должен был знать правду. — Я ужасно рисковал. Ты не должна была отступать, не сказав ни слова. — Извини. — Я бы так не поступил с тобой, — сказал он, а потом добавил: — Я очень люблю тебя. Она вздрогнула, словно он ударил ее, но ответила она с горячностью: — Я не трусиха. — Если ты любишь меня, как ты могла подвести меня? — Я готова отдать за тебя жизнь. — Если бы это была правда, ты бы пошла со мной. Как ты можешь сейчас говорить такое? — Потому что на карту поставлена не только моя жизнь. — И моя тоже. — И чья-то еще. — Ради бога, чья? — озадаченно спросил он. — Я говорю о жизни нашего ребенка. — Что? — У нас будет ребенок. Я беременна, Валли. Он открыл рот. Он лишился дара речи. Его мир перевернулся в одно мгновение. Каролин была беременна. Ребенок входил в их жизни. Его ребенок. — О господи, — наконец произнес он. — Я разрывалась на части, — с болью в голосе проговорила она. — Постарайся понять это. Я хотела пойти с тобой, но я не могла подвергать опасности ребенка. Я не могла сесть в фургон, зная, что ты решил действовать напролом. Я не боялась пострадать, но только не ребенок. Скажи, что ты понимаешь меня, — умоляла она. — Кажется, понимаю, — сказал он. — Спасибо. Он взял ее руку. — Хорошо, давай подумаем, что мы будем делать. — Я знаю, что буду делать, — твердо заявила она. — Я уже люблю этого ребенка и не собираюсь избавляться от него. Она жила с этим знанием уже несколько недель, догадался он, и она думала долго и много. Тем не менее он был поражен ее силой воли. — Ты говоришь так, будто меня это не касается. — Это мое тело, — резко сказала она. Уборщица оглянулась, и Каролин понизила голос, хотя продолжала говорить категорично. — Я не позволю никакому мужчине — тебе ли или моему отцу — диктовать, что мне делать с моим телом! Валли догадался, что ее отец пытался уговорить ее сделать аборт. — Я не твой отец, — отпарировал Валли. — Я не собираюсь говорить тебе, что делать, и я не хочу уговаривать тебя сделать аборт. — Извини. — Но это наш ребенок или только твой? Она заплакала. — Наш, — ответила она. — Тогда будем ли мы обсуждать, что делать дальше — вместе? Она сжала его руку. — Ты такой взрослый. Хорошо, что ты будешь отцом. До того как тебе исполнится восемнадцать лет. Это была потрясающая мысль. Он представил себе своего отца с короткой стрижкой и в жилете. Сейчас Валли предстоит исполнять ту же роль: человека, умеющего командовать, ответственного, надежной, способного обеспечить семью. Он был не готов к этому, что бы Каролин ни говорила. Но он обязан делать это. — Когда? — В ноябре. — Ты хочешь выйти замуж? Она улыбнулась сквозь слезы. — А ты хочешь жениться на мне? — Больше всего на свете. — Спасибо. — Она обняла его. Уборщица кашлянула осуждающе. Разговоры разрешались, а телесный контакт нет. — Ты ведь знаешь, я не могу остаться здесь, на Востоке, — напомнил Валли. — Мог бы твой отец нанять адвоката? — спросила она. — Или оказать политическое давление? Правительство могло бы издать указ о помиловании, если объяснить все обстоятельства. Семья Каролин не имела отношения к политике, а семья Валли имела, и он знал с полной уверенностью, что он никогда не будет помилован за убийство пограничника. — Это невозможно, — сказал он. — Если я останусь здесь, меня казнят за убийство. — Что же тебе делать? — Я должен вернуться на Запад и жить там, пока коммунизм не рухнет, а я не предвижу такого на моем веку. — Не рухнет. — Ты должна идти со мной в Западный Берлин. — Как? — Тем же путем, каким я пришел. Кое-какие студенты прорыли тоннель под Бернауэр-штрассе. — Он посмотрел на часы. Время бежало. — Нам нужно быть там на закате. Она ужаснулась. — Сегодня? — Да, сейчас. — О боже! — Ты хочешь, чтобы наш ребенок рос в свободной стране? Борьба, происходившая внутри нее, отразилась на ее лице которое исказилось, как от боли. — Я не хочу подвергаться ужасному риску. — Я тоже. Но у нас нет выбора. Она отвернулась и посмотрела на ряды скамей и усердную уборщицу, на табличку на стене, гласившую: «Я есть путь, истина и жизнь». Пользы от этого никакой, подумал Валли, но Каролин приняла решение. — Тогда идем, — проговорила она и встала. Они вышли из церкви. Валли взял направление на север. Каролин была подавлена, и он пытался развеселить ее. — «Близнецы Бобси» ищут приключения, — сказал он. Она слегка улыбнулась. Валли не покидала мысль, не следят ли за ними. Он был совершенно уверен, что никто не видел его, когда он утром выходил из дома родителей: он воспользовался черным ходом и на улице никто не увязался за ним. Но не привела ли Каролин за собой хвоста. Возможно, у колледжа ее дожидался другой человек, некий умелец быть незамеченным. Валли оглядывался каждую минуту, чтобы убедиться, не попадется ли на глаза одна и та же личность. Никого подозрительного он не заметил, но умудрился перепугать Каролин. — Что с тобой? — со страхом спросила она. — Смотрю, нет ли хвоста? — Ты имеешь в виду того человека в кепке? — Может быть. Давай сядем в автобус. Они проходили мимо остановки, и Валли потянул Каролин в конец очереди. — Зачем это? — Чтобы посмотреть, не сядет ли кто-нибудь, а потом не сойдет ли вместе с нами. Уже начался час пик, и миллионы берлинцев, направляясь домой, набивались в автобусы и поезда. К тому времени, когда подошел автобус, несколько человек встали в очередь за Валли и Каролин. Сев в автобус, Валли стал внимательно присматриваться к ним. Это были женщина в плаще, миловидная девушка, мужчина в широких рабочих брюках, еще один мужчина в костюме и фетровой шляпе и два юноши. Они проехали три остановки на восток и вышли. Женщина в плаще и мужчина в рабочих штанах сошли за ними. Валли взял направление на запад — назад, откуда они приехали, полагая, что тот, кто сделает этот нелогичный маневр, личность подозрительная. Но никто за ними не последовал. — За нами хвоста нет, — уверенно сказал он Каролин. — Мне так страшно, — отозвалась она. Солнце садилось. Им нужно было спешить. Они повернули на север, к району Веддинг. Валли снова оглянулся и заметил мужчину средних лет в коричневом холщовом пальто складского рабочего, но никого из тех, кого видел раньше. — Все в порядке, — успокоил он Каролин. — Увижу ли я свою семью? — спросила она. — Пока нет, — ответил Валли. — Если они не переедут также. — Отец никогда не уедет. Он любит свои автобусы. — На Западе тоже есть автобусы. — Ты не знаешь его. Каролин была права, Валли не знал его. Он не имел ничего общего с умным, волевым Вернером. Отец Каролин не имел никаких политических или религиозных убеждений, и ему не было никакого дела до свободы слова. Если бы он жил в демократической стране, он, вероятно, никогда не ходил бы на выборы. Он любил свою работу, свою семью и свою пивную. Его любимая еда была хлеб. Коммунизм дал ему все, что ему требовалось. Он никогда не перебрался бы на Запад. Наступили сумерки, когда Валли и Каролин добрались до Штрелицер-штрассе. Каролин все больше нервничала, когда они шли по улице к тому месту, где она упиралась в стену. Впереди Валли заметил молодую пару с ребенком. Он подумал, что они тоже хотят бежать. Да, так и есть: они открыли дверь во двор и скрылись. Валли и Каролин подошли к тому же месту, и Валли сказал: — Это здесь. Каролин проговорила: — Я хочу, чтобы мама была со мной, когда у меня будет ребенок. — Мы почти у цели, — начал объяснять он. — За дверью двор с люком. Мы опустимся в колодец, а потом по тоннелю прямая дорога к свободе. — Я не боюсь уходить, я боюсь рожать, — продолжала она о своем. — Все будет отлично, — решил успокоить ее Валли. — Там у них большие больницы. Тебя будут окружать доктора и сестры. — Я хочу к маме. Через ее плечо Валли увидел, что на углу улицы, в нескольких сотнях метров, человек в коричневом холщовом пальто разговаривает с полицейским. — Черт! — воскликнул он. — За нами все-таки следили. — Он посмотрел на дверь, потом на Каролин. — Сейчас или никогда, — сказал он. — У меня нет выбора. Я должен идти. Ты пойдешь со мной или нет? Она плакала. — Я хочу, но не могу, — сквозь слезы проговорила она. Из-за угла на большой скорости выехала машина и остановилась у полицейского и шпика. Знакомая фигура выскочила из машины — высокий сутулый мужчина. Ганс Гофман. Он заговорил с человеком в коричневом пальто. Валли сказал Каролин: — Либо ты идешь со мной, либо быстро уходи отсюда. Сейчас здесь будет заварушка. Я люблю тебя. — Он пристально посмотрел на нее и скрылся за дверью. Над люком стояла Кристина все еще в головном платке и с пистолетом за поясом. Увидев Валли, она открыла люк. — Тебе сейчас может пригодиться пистолет, — предупредил ее Валли. — Сюда идет полиция. Он бросил последний взгляд назад. Деревянная дверь в стене оставалась закрытой. Каролин не пошла за ним. Боль скрутила у него все внутри — это конец. Он начал спускаться по ступеням. В подвале молодая пара с ребенком стояла с одним из студентов. — Скорее! — закричал Валли. — Сюда идет полиция. Они стали спускаться по лестнице в колодец — сначала мать, за ней ребенок, потом отец. Ребенок продвигался медленно. Кристина спустилась по ступеням и со стуком закрыла за собой металлический люк. — Как полиция напала на наш след? — спросила она. — За моей девушкой следили агенты Штази. — Болван, ты подвел всех нас. — Тогда я пойду последний, — сказал Валли. Студент спустился в колодец, и Кристина последовалаза ним. — Дай мне пистолет, — попросил Валли. Она заколебалась. — Если я буду позади тебя, ты не сможешь воспользоваться им, — пояснил Валли. Она отдала ему пистолет. Валли взял его с величайшей осторожностью. Он выглядел точно так же, как пистолет, который достал отец из тайника на кухне в тот день, когда бежали Ребекка и Бернд. Кристина заметила неуверенность Валли. — Ты когда-нибудь стрелял из пистолета? — спросила она. — Нет. Она забрала его и перевела рычажок рядом с ударником. — Сейчас он снят с предохранителя, — сказала она. — Все, что тебе нужно делать, — это прицелиться и нажать на курок. Она снова поставила пистолет на предохранитель и отдала оружие Валли. Потом она начала спускаться по лестнице. Валли услышал голоса и шум машины снаружи. Он не мог понять, что делает полиция, но было ясно, что он теряет время. Теперь до него стало доходить, как все произошло. Ганс Гофман установил слежку за Каролин, рассчитывая, что Валли вернется за ней. Шпик видел, что она встретилась с парнем и ушла с ним. Кто-то решил не арестовывать их сразу, а проследить, не выведут ли они на группу заговорщиков. После того как они сошли с автобуса, филеры сменились, и за молодыми людьми увязался человек в коричневом пальто. В какой-то момент он понял, что они направляются к стене, и он нажал тревожную кнопку. Сейчас полиция и Штази были снаружи, шныряя по задворкам заброшенных домов, пытаясь обнаружить, куда делись Валли и Каролин. В любую секунду они найдут люк. С пистолетом в руке Валли стал спускаться в колодец за всеми остальными. Ступив на землю с лестницы, он услышал скрип открываемого люка. Еще секунда-другая, и послышались грубые и восторженные выкрики, из чего можно было понять, что они нашли люк в полу. Валли пришлось долго ждать перед входом в тоннель, пока Кристина не скроется в нем. Он юркнул за ней и остановился. Худощавого телосложения, он смог повернуться в узком проходе. Выглянув в колодец, он увидел тучного полицейского, становящегося на лестницу. Ситуация создавалась безнадежная. Полиция была слишком близко. Все, что им оставалось сделать, это направить автоматы в тоннель и открыть огонь. Сам Валли будет убит первым, и, когда он упадет, пули пройдут над ним и сразят следующего в веренице людей и так далее — расправа будет кровавой. И он знал, что полицейские не будут церемониться: для тех, кто бежал, не существовало пощады, никакой. Это будет бойня. Он должен не дать им войти в тоннель. Но он не хотел никого убивать. Встав на колено в начале тоннеля, он снял с предохранителя «вальтер». Затем он выставил пистолет из тоннеля, направил его вверх и нажал на курок. Пистолет ударил его в руку. Выстрел раскатисто прогремел в закрытом пространстве. Кто-то сразу закричал с испуга, но не от боли, и Валли догадался, что он отпугнул их, не попав в кого-либо. Он выглянул из тоннеля и увидел, что полицейский поднимается по лестнице и вылезает из колодца. Валли подождал. Он знал, что беглецы впереди него будут продвигаться медленно из-за ребенка. Он слышал, как полицейские решают, что делать дальше. Никто их них не хотел спускаться в колодец: это самоубийственно, сказал один из них. Но они не могли позволить людям уйти. Для острастки Валли выстрелил еще раз. Он услышал хаотичное движение наверху, словно они отпрянули от колодца. Он подумал, что добился своей цели: они не решались спускаться. Валли развернулся, чтобы последовать за теми, кто ушел вперед. И тут он услышал хорошо ему знакомый голос. Ганс Гофман выкрикнул: — Нам нужны гранаты. — Твою мать! — выругался Валли. Он засунул пистолет за пояс и начал ползком двигаться по тоннелю. Ничего не оставалось, как отползти как можно дальше. И сразу он почувствовал перед собой ноги Кристины. — Давай быстрее! — крикнул он. — Полицейские сейчас начнут бросать гранаты. — Я не могу быстрее: передо мной мальчик! — ответила она. Ему оставалось только ползти за ней. Они продвигались в полной темноте. Из подвала позади них не доносились никакие звуки. Обычные полицейские не вооружены гранатами, догадался он, но Ганс мог за две минуты взять их у пограничников, стоящих поблизости. Валли ничего не видел, а только слышал тяжелое дыхание беглецов и шарканье их коленей подоскам. Ребенок заплакал. Вчера он отругал бы его за нытье, но сегодня он был будущим отцом, и ему стало жалко перепуганного парнишку. Что полицейские будут делать с гранатами? Бросят ли одну в колодец, чтобы не подвергать себя опасности? Тогда она не причинит много вреда. Или один из них осмелится спуститься по лестнице и бросит гранату в тоннель? Тогда погибнут все, кто там находится. Валли решил заставить полицейских отказаться от такой затеи. Он лег, перевернулся на спину, вынул пистолет из-за пояса и приподнялся на левый локоть. Ничего не видя, он направил пистолет в обратную сторону тоннеля и нажал на курок. Все вскрикнули. — Что такое? — спросила Кристина. Валли убрал пистолет и снова начал ползти. — Я только предупредил полицейских. — Ради бога, в следующий раз предупреждай и нас тоже. Он увидел свет впереди. На обратном пути тоннель показался короче. Послышались радостные возгласы людей, понявших, что они близки к выходу. Он почувствовал, что продвигается быстрее, подгоняя Кристину толчками в ее ноги. Позади него прогремел взрыв. Он почувствовал ударную волну, но не сильную, и сразу понял, что они бросили первую гранату в колодец. Он никогда не проявлял большого интереса к физике в школе, но догадался, что в такой обстановке почти вся сила взрыва уйдет вверх. Однако он предвидел, что Ганс сделает дальше. Убедившись, что у входа в тоннель уже никого нет, он прикажет полицейскому спуститься по лестнице и бросить гранату в тоннель. Впереди группа людей выбиралась в подвал бывшего магазина. — Быстрей! — закричал Валли. — Быстро поднимайтесь по лестнице! Кристина выбралась из тоннеля и стояла в колодце. — Куда спешить, — улыбнулась она. — Мы на Западе и свободны. — Гранаты! — не успокаивался Валли. — Скорее наверх. Пара с ребенком поднималась по лестнице мучительно медленно. Студент и Кристина следовали за ними. Валли стоял у подножия лестницы, дрожа от нетерпения и страха. Он начал подниматься сразу за ней — его лицо находилось на одном уровне с ее коленями. Он вышел последним и увидел всех стоящими вокруг, они смеялись и обнимались. — Ложитесь! Гранаты! — закричал он и бросился на пол. Раздался чудовищный грохот, казалось, что ударная волна сотрясла подвал. Из тоннеля вылетела земля, словно выстрелила огромная пушка. Сверху посыпалась грязь и мелкие камни. Подъемник над колодцем рухнул вниз. Потом в подвале все стихло, слышался только плач ребенка. Валли поднял голову и огляделся. Из носа малыша текла кровь, сам он не пострадал, и никто из всей их компании не был ранен. Валли посмотрел за край колодца и увидел, что тоннель обвалился. Он неуверенно встал на ноги. И все-таки он смог. Он был жив и свободен. И один.* * *
Ребекка потратила много отцовских денег на квартиру в Гамбурге. Она находилась на первом этаже роскошного старого купеческого дома. Все комнаты — даже ванная — были большие, так что Бернд мог свободно поворачивать на кресле-каталке. Она установила все известные приспособления, помогающие человеку, парализованному ниже пояса. К потолку и стенам были прикреплены веревки и ручки, держась за которые он мог самостоятельно мыться, одеваться, ложиться в кровать и вставать с нее. Он даже мог при желании готовить на кухне, хотя, как большинство мужчин, он не умел приготовить ничего более сложного, чем яичница. Она решила — твердо решила, что она и Бернд будут жить нормальной жизнью, насколько это позволяла его инвалидность. Они будут наслаждаться супружеством, работой и свободой. Они будут вести деятельный, разнообразный и приносящий удовлетворение образ жизни. Все меньшее лишь принесет победу тиранам на другой стороне стены. Состояние Бернда не изменилось с того времени, как он вышел из больницы. Доктора говорили, что может настать улучшение и он не должен терять надежду. Когда-нибудь, утверждали они, он сможет стать отцом. Так что Ребекка не должна прекращать попытки. У нее было много причин чувствовать себя счастливой. Она снова преподавала — занималась тем, в чем преуспела, раскрывая молодым людям интеллектуальные богатства окружающего их мира. Она любила Бернда, который своей добротой и юмором превращал каждый день в удовольствие. Они могли читать, что им нравилось, думать, как им хотелось, говорить, что придет в голову, и не бояться доносчиков. Ребекка поставила перед собой и долгосрочную цель. Ей очень хотелось когда-нибудь воссоединиться со своей семьей. Не со своей первоначальной семьей: воспоминания о ее биологических родителях были горестными, но далекими и смутными. Тем не менее Карла спасла ее от ада войны и одарила ее заботой и любовью, даже когда все они голодали, мерзли от холода и дрожали от страха. С годами дом в центре Берлина наполнился любящими Ребекку и любимыми ею людьми: малюткой Валли, затем ее новым отцом Вернером, потом крошкой Лили. Даже бабушка Мод, невероятно преисполненная достоинства старая английская леди, любила Ребекку и проявляла заботу о ней. Она воссоединится с ними, когда вся Западная Германия воссоединится со всей Восточной Германией. Многие люди думали, что этот день никогда не наступит. Вероятно, они были правы. Но Карла и Вернер учили Ребекку, что, если ты хочешь перемен, ты должен принимать политические меры. «В моей семье апатия не в почете», — однажды сказала Ребекка Бернду. И они вступили в Свободную демократическую партию, которая была либеральной, хотя не такой социалистической, как Социал-демократическая партия Вилли Брандта. Ребекку выбрали секретарем местной организации, а Бернда — казначеем. В Западной Германии можно было вступить в любую партию, кроме запрещенной коммунистической. Ребекка неодобрительно относилась к такому запрету. Она ненавидела коммунизм, но запрещать его — это то же самое, что делали коммунисты, а не демократы. Ребекка и Бернд ездили на работу вместе каждый день. Они возвращались домой из школы, и Бернд накрывал на стол, пока Ребекка готовила ужин. В некоторые дни после ужина к Бернду приходил массажист. Поскольку Бернд не мог двигать ногами, их нужно было регулярно массировать, чтобы улучшить кровообращение и предотвратить или, по крайней мере, замедлить атрофию нервов и мышц. Ребекка убирала со стола, когда Бернд отправлялся в спальню с массажистом Хайнцем. В этот вечер она села со стопкой ученических тетрадей и начала проверять их. Она дала задание ученикам написать воображаемую рекламу о достопримечательностях Москвы для туристов. Им нравились такая импровизация. Через час Хайнц ушел, и Ребекка пошла в спальню. Бернд лежал обнаженный на кровати. Его верхняя часть тела была сильно развита, потому что ему постоянно приходилось пользоваться руками, чтобы двигаться. Его ноги были похожи на ноги старика — тонкие и бледные. Обычно после массажа он чувствовал себя хорошо физически и психически. Ребекка наклонилась над ним и поцеловала в губы долгим поцелуем. — Я люблю тебя, — сказала она. — Я так счастлива с тобой. Она часто говорила это, потому что это была правда. И он нуждался в подтверждении этого: она знала, что иногда он удивлялся, как она могла любить калеку. Ребекка некоторое время стояла и смотрела на него, потом стала снимать одежду. Ему это нравилось, как говорил он, хотя никогда не вызывало эрекцию. Она узнала, что у парализованных мужчин редко бывает психогенная эрекция, та, что вызывается зрительными образами и мыслями. Тем не менее он следил глазами с явным наслаждением, как она расстегнула бюстгальтер, сняла чулки и перешагнула через трусики. — Ты великолепно смотришься, — проговорил он. — Я вся твоя. — Как мне повезло. Она легла рядом с ним, и они томно ласкали друг друга. Секс с Берндом до и после несчастного случая всегда был с ласковыми поцелуями и нашептыванием нежностей, а не просто соитием. В этом отношении Бернд отличался от ее первого мужа. Ганс следовал установке: поцелуй, раздевание, эрекция, оргазм. Согласно философии Бернда, позволялось все что угодно и в любом порядке. Через некоторое время она села на него верхом и делала телом такие движения, что он мог целовать ее груди и посасывать соски. Он обожал ее груди с самого начала и сейчас наслаждался ими с такой же страстью, как до несчастного случая; и это возбуждало ее больше, чем что-нибудь еще. Когда она была готова, она спросила: — Ты хочешь попробовать? — Конечно, — ответил он. — Мы должны всегда пробовать. Она сдвинулась назад, так что оказалась сидящей на его иссохших ногах, и склонилась над его членом. Она принялась стимулировать его рукой, отчего он стал немного больше, и у Бернда появилось то, что называется рефлексной эрекцией. Несколько мгновений член был достаточно тверд, чтобы войти в нее, но затем быстро обмяк. — Ничего, не обращай внимания, — сказала она. — Я не обращаю, — отозвался он, но она знала, что это неправда. Ему хотелось, чтобы у него был оргазм. Он также хотел детей. Она легла рядом с ним, взяла его руки и положила на свое лоно. Он расположил свои пальцы так, как она учила его. Потом она прижала его руку своей рукой и стала ритмично двигать ею. Это, как всегда, сработало, и она испытала восхитительный оргазм. Потом, лежа рядом с ним, она сказала: — Спасибо. — К твоим услугам. — Не за это. — Тогда за что? — За то, что ты пришел со мной. За побег. Я никогда не смогу передать тебе, как я благодарна. — Хорошо. В дверь позвонили. Они в недоумении посмотрели друг на друга — они никого не ждали. Бернд сказал: — Может быть, Хайнц что-нибудь забыл. Ребекка немного огорчилась. Ее наслаждение было прервано. Она надела халат и с недовольным видом пошла к двери. На пороге стоял Валли. Он осунулся, и от него пахло пивом. На нем были джинсы, кроссовки и грязная рубашка. В руках он держал одну только гитару. — Привет, Ребекка, — проговорил он. От ее недовольства не осталось и следа. Она широко улыбнулась. — Валли! — воскликнула она. — Вот так сюрприз! Я так рада тебя видеть! Она отступила назад, и он вошел в прихожую. — Что ты здесь делаешь? — спросила она. — Я пришел к тебе жить, — ответил он.Глава 22
Самым расистским городом в Америке, вероятно, был Бирмингем в штате Алабама. Джордж Джейкс полетел туда в апреле 1963 года. Он живо вспомнил, что последний раз, когда он приезжал в Алабаму, его пытались убить. Бирмингем представлял собой грязный индустриальный город, и с самолета было видно, что он окутан розоватой дымкой загрязнений, похожих на шифоновый шарф на шее старой проститутки. Джордж почувствовал враждебность, когда проходил через терминал. Он был единственным цветным в костюме. Он помнил, как подверглись нападению он, Мария и участники автобусного рейса свободы всего в ста километрах отсюда: бомбы, баскетбольные биты, железные цепи, а больше всего ему запомнились лица, перекошенные от ненависти и безумия. Он вышел из аэропорта, нашел стоянку такси и сел в первую машину, стоящую в очереди. — Вылезай из машины, — огрызнулся водитель. — Простите, — не понял Джордж. — Я не вожу проклятущих черномазых. Джордж вздохнул. Ему не хотелось выходить в знак протеста. Нельзя же такое спускать расистам. Но он в Бирмингеме по делам и не может заниматься ими из тюрьмы. Поэтому он вышел. Задержавшись у открытой двери, он посмотрел на очередь такси. В следующей машине сидел белый водитель. Джордж предположил, что и этот обойдется с ним так же. Из окна третей по очереди машины высунулась темно-коричневая рука и махнула ему Он сделал шаг от первого такси. — Закрой дверь! — крикнул водитель. Джордж помедлил и сказал: — Я не закрываю двери проклятущим расистам. Он избрал не очень хорошую линию поведения, но она дала ему некоторое удовлетворение, и он отошел, оставив дверь открытой. Он сел в такси с темнокожим водителем. — Я знаю, куда вы едете, — сказал он. — В баптистскую церковь, что на 16-й улице. Эта церковь была оплотом неистового проповедника Фреда Шаттлсуорта. Он основал Движение христиан Алабамы за права человека, после того как суд штата объявил вне закона умеренную Национальную ассоциацию содействия прогрессу цветного населения. Ясное дело, подумал Джордж, что любой негр, прибывающий в аэропорт, воспринимается как борец за гражданские права. Но Джордж не собирался ехать в церковь. — Отвезите меня в мотель «Гастон», пожалуйста, — попросил он. — Я знаю «Гастон», — сказал водитель. — Там в фойе я видел чудо маленького Стива. Этот отель в квартале от церкви. День стоял жаркий, а в такси не было кондиционера. Джордж опустил окно, чтобы немного остудиться. Отправив Джорджа в Бирмингем, Бобби Кеннеди поручил ему передать на словах Мартину Лютеру Кингу следующее: перестаньте форсировать события, разрядите обстановку, прекратите демонстрации, ситуация меняется. У Джорджа было ощущение, что доктору Кингу это не понравится. «Гастоном», недорогим современным отелем, владел Артур Гастон, бывший шахтер, ставший впоследствии ведущим темнокожим бизнесменом Бирмингема. Джордж знал, что Гастона не устраивал разлад, вызванный в Бирмингеме кампанией Кинга, тем не менее бизнесмен оказывал последнему ограниченную поддержку. Таксист, везший Джорджа, въехал на автомобильную стоянку во дворе. Мартин Лютер Кинг занимал номер 30, единственный номер-люкс в мотеле. Прежде чем идти к Кингу, Джордж пообедал с Вериной Маркванд в ресторане «Жокей», находившемся поблизости. Когда он попросил, чтобы рубленый бифштекс в его гамбургере был умеренно поджарен, официантка посмотрела на него, словно он говорил на иностранном языке. Верина заказала салат. Она выглядела более привлекательно, чем когда-либо, в белых брюках и черной блузе. Интересно, подумал Джордж, есть ли у нее дружок. — Ты катишься под гору, — заметил он, когда они ждали свой заказ. — Сначала Атланта, теперь Бирмингем. Переезжай в Вашингтон, а то застрянешь в каком-нибудь захудалом городишке в штате Миссисипи. Он подшучивал над ней, но не без умысла: если бы она перебралась в Вашингтон, он мог бы пригласить ее на свидание. — Я еду куда-либо по требованию момента, — серьезно ответила она. Им принесли заказ. — Почему Кинг решил избрать своей целью этот город? — спросил Джордж, когда они приступили к еде. — Уполномоченный по обеспечению общественной безопасности, а по сути начальник полиции — отъявленный белый расист Юджин Коннор по прозвищу Бугай. — Мне встречалось его имя в газетах. — Этим прозвищем сказано все. В довершение Бирмингем вписал самую черную страницу в историю ку-клукс-клана. — Каким образом? — Это город металлургических предприятий, но в отрасли наблюдается спад. На высокооплачиваемые места, требующие высокой квалификации, всегда брали белых, чернокожим доставалась малооплачиваемая грязная работа. Сейчас белые стремятся сохранить свои большие заработки и привилегированное положение, а чернокожие требуют свою долю. Это был краткий и четкий анализ, и Джордж стал относиться к Верине с еще большим уважением. — В чем это выражается? — Куклуксклановцы бросают самодельные бомбы в дома зажиточных негров в кварталах со смешанным населением. Город стали называть Бомбингемом. Не приходится и говорить, что полиция никого не арестовывает за такие действия, а ФБР вроде как остается в неведении, кто может заниматься подобными делами. — Неудивительно. Эдгар Гувер не может напасть на след мафии, но он знает имя каждого коммуниста в Америке. — Тем не менее правление белых ослабевает. Люди начинают сознавать, что оно не приносит городу ничего хорошего. Коннор потерпел поражение на выборах мэра. — Я знаю. В Белом доме считают, что негры Бирмингема в свое время обретут то, чего хотят, если они проявят терпение. — По мнению доктора Кинга, настало время усилить давление. — Ну а что происходит на бытовом уровне? — Откровенно говоря, мы разочарованы. Когда мы садимся в обеденный перерыв за стойку, официантки выключают свет и говорят: «Извините, мы закрываемся». — Хитро придумано. В некоторых городах делали то же самое во время автобусного рейса свободы. Вместо того чтобы поднимать шум, они просто смотрели сквозь пальцы на происходящее. Но такая сдержанность для сторонников сегрегации — нечто совершенно немыслимое, и они стали давать волю кулакам. — Коннор не дает нам разрешение на проведение демонстраций, поэтому они незаконны и протестующие обычно оказываются за решеткой. Но их так мало, что новость общенационального масштаба из этого не сделаешь. — Не настало ли время изменить тактику? Молодая темнокожая женщина вошла в кафе и подошла к их столику. — Преподобный доктор Кинг готов принять вас, мистер Джейкс. Джордж и Верина встали из-за стола, не доев свой обед. Как и президент, доктор Кинг не станет ждать, пока вы закончите свои дела. Они вернулись в отель «Гастон» и поднялись в номер Кинга. Как всегда, он был в темном деловом костюме: жара, казалось, на него не действовала. Джордж снова с удивлением обратил внимание, как мал ростом этот человек и как красив. На этот раз Кинг был менее осторожен и более приветлив. — Присаживайтесь, пожалуйста, — предложил он, показав на диван. Говорил он всегда мягким голосом, даже колкости. — Что имеет сообщить мне министр юстиции, чего нельзя сказать по телефону? — Он хочет, чтобы вы подумали о возможности повременить с проведением вашей кампании здесь, в Алабаме. — Почему-то я не удивляюсь. — Он поддерживает то, чего вы пытаетесь добиться, но он считает, что протестные выступления не ко времени. — Скажите мне почему. — Коннор только что потерпел поражение на выборах мэра в борьбе против Алберта Бутвелла. Будет создано новое правительство города. Бутвелл — реформатор. — Кое-кто видит в нем лишь более достойное подобие Коннора. — Ваше преподобие, может быть, так оно и есть, но Бобби хотелось бы, чтобы вы дали Бутвеллу шанс проявить себя тем или иным образом. — Я понял. Значит, мне хотят сказать «подожди». — Да, сэр. Кинг взглянул на Верину, словно предлагая ей высказать свое мнение, но она промолчала. Выдержав короткую паузу, Кинг заговорил: — В сентябре прошлого года бизнесмены Бирмингема пообещали убрать унизительные таблички «только для белых» на дверях своих магазинов. В ответ Фред Шаттлсуорт согласился ввести мораторий на демонстрации. Мы сдержали обещание, но бизнесмены нарушили свое. Как бывало много раз, наши надежды рухнули. — Мне жаль слышать это, — сказал Джордж. — Но… Кинг проигнорировал попытку перебить его. — Ненасильственные прямые действия имеют цель создать высокую степень напряженности и вызвать ощущение кризиса, под влиянием чего община вынуждена будет осознать проблему и пойти на искренние переговоры. Вы просите меня, чтобы я дал Бутвеллу время предстать в истинном свете. Возможно, Бутвелл менее резок, чем Коннор, но он сторонник сегрегации и не намерен менять статус-кво. Его нужно подтолкнуть к действиям. Сказанное Кингом было настолько резонно, что Джордж даже не думал возражать, несмотря на то, что вероятность переубедить Кинга быстро уменьшалась. — В области гражданских прав мы ничего не добивались без давления, — продолжал Кинг. — Честно говоря, Джордж, мне еще предстоит развернуть кампанию, которая была бы «ко времени» в глазах таких людей, как Бобби Кеннеди. Я уже не один год слышу одно и то же до боли знакомое слово «подожди». Оно стало звучать как «никогда». Я ждал наших прав триста сорок лет. Африканские страны со скоростью реактивного самолета несутся к независимости, а мы как на телеге ползем к тому, чтобы у стойки иметь возможность выпить чашку кофе. Джорджу показалось, что он присутствует на репетиции проповеди, но от этого у него не пропало ощущение, будто он находится под воздействием гипноза. Он потерял всякую надежду выполнить миссию, порученную ему Бобби. — Большой камень преткновения на нашем пути к свободе — это не совет белых граждан и не ку-клукс-клан. А человек умеренных взглядов, пекущийся больше о порядке, чем о справедливости, который постоянно говорит, как Бобби Кеннеди: «Я согласен с той целью, что вы преследуете, но я не одобряю ваши методы». Он считает, что может составлять расписание свободы для другого человека. Джорджу вдруг стало стыдно, ибо он выступал в роли посыльного Бобби Кеннеди. — Наше поколение должно будет покаяться не только за отвратительные слова и дела плохих людей, но и за ужасное молчание хороших, — произнес Кинг, и Джордж едва сдержал слезы. — Настало время, чтобы восторжествовала справедливость. «Пусть, как вода, течет суд, и правда — как сильный поток» — говорил пророк Амос. Скажи это Бобби Кеннеди, Джордж. — Обязательно скажу, сэр, — ответил Джордж.* * *
Вернувшись в Вашингтон, Джордж позвонил Синди Белл, девушке, с которой его познакомила мать, и пригласил ее на свидание. — Почему бы нет? — отозвалась она. Это будет его первое свидание, с тех пор как он дал отставку Норин Латимер, безуспешно надеясь закрутить роман с Марией Саммерс. В следующую субботу вечером он поехал на такси к Синди. Она все еще жила с родителями, принадлежащими к рабочему классу, в небольшом доме. Дверь открыл ее отец. Он носил густую бороду — начальнику не нужно выглядеть опрятным, подумал Джордж. — Рад познакомиться с тобой, Джордж, — сказал он. — Твоя мать одна из самых замечательных людей, кого я знаю. Надеюсь, ты не возражаешь, что я затронул такую личную тему. — Спасибо, мистер Белл, — ответил Джордж. — Я согласен с вами. — Входи. Синди почти готова. Джордж заметил небольшое распятие на стене в прихожей и вспомнил, что это семья католиков. В юношестве от кого-то он слышал, что ученицы католической женской школы самые темпераментные. Синди появилась в облегающем свитере и короткой юбке, при виде которой ее отец слегка нахмурился, но ничегр не сказал. Джорджу пришлось сдержать улыбку. У Синди были округлые формы, и она не хотела скрывать их. Маленький серебряный крестик висел на цепочке между ее пышных грудей — возможно, для защиты. Джордж вручил ей небольшую коробку шоколадных конфет, перевязанную голубой лентой. Когда они вышли из дома, Синди удивленно вскинула брови, увидев такси. — Я собираюсь купить машину, — пояснил Джордж. — У меня просто не было времени. По дороге в центр города Синди сказала: — Отец восхищается твоей матерью, потому что она одна растила тебя и отлично справилась с этим. — И они еще обмениваются книгами, — заметил Джордж. — Твоя мама спокойно относится к этому? Синди засмеялась. Ревность в родительском поколении всегда была предметом шуток. — Ты догадлив. Мама знает, что дальше этого дело не идет, но все равно она настороже. Джордж был рад, что пригласил ее. Она умна и отзывчива, и он подумал, как приятно было бы поцеловать ее. Воспоминания о Марии начали стираться в его сознании. Они пошли в итальянский ресторан. Синди призналась, что ей нравятся всевозможные макаронные блюда. Они заказали тальятелле, а потом эскалопы из телятины в соусе шерри. Она окончила Джорджтаунский университет, но, как сказала Джорджу, работала секретарем у темнокожего страхового агента. — Девушек берут на работу секретарями даже после окончания колледжа, — сказала она. — Я хотела бы работать в правительственном учреждении. Люди считают, что это скучное занятие, но из Вашингтона управляют всей страной. К сожалению, на важные должности правительство берет в основном белых. — Это правда. — Как ты попал на это место? — Бобби Кеннеди нужна была черная физиономия в его команде, чтобы создать видимость, что у него серьезные намерения относительно гражданских прав. — Значит, ты своего рода символ. — Был поначалу. Сейчас дела обстоят несколько иначе. После ужина они пошли смотреть последний фильм Альфреда Хичкока «Птицы» с Типпи Хедрен и Родом Тейлором в главных ролях. Во время страшных сцен Синди прижималась к Джорджу, что очень радовало его. Выходя из кинотеатра, они живо обсуждали концовку фильма. Синди она не понравилась. — Я разочаровалась, — объяснила она свою точку зрения. — Я ждала объяснения. Джордж пожал плечами. — Не все в жизни поддается объяснению. — Это так, но иногда мы просто не знаем этого. Они пошли в бар гостиницы «Фэрфакс». Он заказал виски, а она — дайкири. Его взгляд остановился на ее серебряном крестике. — Это просто украшение или что-то еще? — спросил он. — Что-то еще, — ответила она. — С ним я чувствую себя в безопасности. — В безопасности… от чего-то конкретно? — Нет. Он вообще охраняет меня. — Неужели ты веришь в это? — скептически спросил он. — Почему бы нет? — Я не хочу обидеть тебя, если ты искренне веришь, но мне это кажется суеверием. — Я думала, что ты верующий. Ты ведь ходишь в церковь. — Я хожу с матерью, потому что это важно для нее и я люблю ее. Чтобы доставить ей радость, я буду петь церковные гимны, слушать молебны и проповеди, хотя все это кажется мне… тарабарщиной. — Ты не веришь в Бога? — Я полагаю, что во Вселенной, вероятно, есть некий управляющий разум, некая сущность, устанавливающая законы, такие как энергия равна массе, умноженной на скорость света в квадрате, или число «пи». Но этой сущности безразлично, возносим ли мы ей хвалу или нет. Я сомневаюсь, что на ее решения можно повлиять молитвами статуе Девы Марии, и я не верю, что она устроит для тебя нечто особенное из-за того, что у тебя висит на шее. — Ой! Он понял, что шокировал ее, что выдвигал доводы, как на совещании в Белом доме, где обсуждались слишком важные проблемы, чтобы кто-то считался с чувствами других людей. — Я, наверное, слишком прямолинеен. Ты не обиделась? — спросил он. — Нет, — ответила она. — Я рада, что ты поделился со мной своими взглядами. Она допила свой коктейль. Джордж положил на стойку деньги и встал. — Мне доставило удовольствие поговорить с тобой, — сказал он. — Хороший фильм, но конец разочаровывает, — проговорила она. Это подытоживало вечер. Она мила и привлекательна, но он не мог представить себе, что сойдется с женщиной, чьи верования о Вселенной настолько расходятся с его собственными. Они вышли из отеля и взяли такси. На обратном пути Джордж понял, что в глубине души он не сожалел о неудачном свидании. Он все еще не забыл Марию. Как долго это может продолжаться? — думал он. Когда они доехали до дома Синди, она сказала: — Спасибо за приятный вечер. Она поцеловала его в щеку и вышла из такси. На следующий день Бобби отправил Джорджа обратно в Алабаму.* * *
В пятницу, 3 мая 1963 года, Джордж и Верина пришли в парк Келли Ингрэм, что в центре Бирмингема. На другой стороне улицы находилась знаменитая баптистская церковь, великолепное здание из красного кирпича в византийском стиле, построенное по проекту чернокожего архитектора. В парке собрались многочисленные участники движения за гражданские права и их взволнованные родители, останавливались случайные прохожие. Они слышали доносившееся из церкви пение: «Никто не заставит меня повернуть назад». Тысяча чернокожих школьников готовилась к демонстрации. К востоку от парка улицы, ведущие к центру города, были запружены сотнями полицейских. Коннор приказал подогнать школьные автобусы, чтобы увозить участников демонстрации в тюрьму. Для пресечения недовольства наготове держали полицейских собак. Позади стражей порядка стояли пожарные с брандспойтами. Темнокожих среди полицейских и пожарных не было. Участники кампании за гражданские права всегда, как полагалось, обращались за разрешением на проведение демонстрации. Каждый раз им отказывали. Если, несмотря на это, демонстрация проводилась, ее участников арестовывали и отправляли в тюрьму. В результате большинство негров Бирмингема не проявляли особого желания участвовать в демонстрации, что давало повод городским властям утверждать, что движение Мартина Лютера Кинга мало кто поддерживает. Сам Кинг подвергся аресту ровно три недели назад, в Страстную пятницу. Джордж поражался невежеству сторонников сегрегации: неужели они не знали, кого бросили в застенки в Страстную пятницу? Кинга посадили в одиночную камеру только от злобы — никакой другой причины для этого не нашлось. Но заключение Кинга в тюрьму не привлекло внимания газет. Жестокое обращение с негром за то, что он, как американец, требует соблюдения гражданских прав, на новость не годилось. Белые священники подвергли критике Кинга в письме, получившем широкую огласку. Находясь в тюрьме, он написал достойный ответ. Ни одна газета не напечатала его. Кампания в целом почти не освещалась. Чернокожие старшеклассники Бирмингема добивались разрешения на участие в демонстрации, и Кинг наконец согласился, но ожидаемого эффекта не получилось: Коннор засадил ребят за решетку, и никому до них не было дела. Пение, доносившееся из церкви, будоражило душу, да и только. Кампания Мартина Лютера Кинга в Бирмингеме ни к чему не вела, как и любовные похождения Джорджа. Джордж присматривался к пожарным на улицах к востоку от парка. У них на вооружении появилось новое приспособление. Оно вбирало воду из двух шлангов и с силой выбрасывало ее из одного брандспойта. Похоже, это придавало струе дополнительную силу. Установка держалась на треноге, из чего можно было заключить, что один человек с ней не мог справиться. Джорджа устраивало, что он всего лишь наблюдатель и не примет участия в марше. Он заподозрил, что струей будут не только обливать людей. Двери церкви распахнулась, и через тройную арку с пением появилась группа школьников в воскресной одежде. Они вышли на улицу по широкому лестничному пролету. Их насчитывалось около шестидесяти, но Джордж знал, что это только первая группа, в церкви оставались еще сотни ребят. В основном это были старшеклассники, некоторые из которых вели за руку младших детей. Джордж и Верина пошли за ними на некотором расстоянии. Толпа, собравшаяся в парке, громкими возгласами и аплодисментами приветствовала демонстрантов, когда они проходили по 16-й улице, главным образом мимо магазинов и предприятий, принадлежащих темнокожим владельцам. Они повернули на восток по Пятой авеню и подошли к углу 17-й улицы которую перегородили полицейские. Полицейский в чине капитана сказал в мегафон: — Разойдитесь и освободите проезжую часть, иначе вы вымокнете. — Он показал на пожарных позади него. Раньше демонстрантов просто запихивали в полицейские автобусы и отвозили в тюрьму. Но сейчас тюрьмы были переполнены, и Коннор надеялся ограничиться минимумом арестов и предпочитал, чтобы все разошлись по домам. А этого демонстранты вовсе не собирались делать. Шестьдесят детей стояли на дороге перед плотными рядами белых представителей власти и громко пели. Капитан полиции подал знак пожарным, и те включили воду. Джордж отметил, что они привели в действие обычные брандспойты, а не водяные пушки на треногах. Тем не менее под струями воды большинство участников марша отступили назад, разбежались по парку или укрылись в подъездах домов. Через мегафон капитан повторял: — Очистите улицу! Очистите улицу! Большинство демонстрантов отступили, но не все. Десятеро просто сели. Промокшие до ниточки, они не обращали внимания на воду и продолжали петь. Вот тогда-то пожарные включили водомет. Эффект был моментальный. Мощная струя воды отбросила назад сидящих учеников. Они опрокинулись и закричали от боли и страха. Церковное пение прекратилось, улица огласилась криками. Струя буквально оторвала от земли одну самую маленькую девочку и отбросила назад. Ее несло по мостовой, словно оторванный листок. Она катилась и беспомощно махала руками и ногами. Стоящие в стороне люди начали кричать и ругаться. Джордж чертыхнулся и выбежал на улицу. Пожарные безжалостно направили водомет прямо на девочку, увернуться от сильной струи она никак не могла. Ее смывало, как какой-нибудь мусор. Джордж первым из нескольких мужчин подбежал к девочке и заслонил ее собой, подставив спину струе. Получив удар, похожий на сильный пинок, он упал на колени. Но теперь девочка была защищена от струи. Она встала на ноги и побежала в сторону парка. Тем не менее она оставалась под прицелом брандспойта, и вода снова сбила ее с ног. Джордж пришел в ярость. Пожарные действовали, как охотничьи собаки, гнавшие олененка. По выкрикам, раздающимся в толпе, он понял, что люди возмущены. Джордж побежал за девочкой и снова закрыл ее своим телом. На этот раз он был готов к удару струи и удержался на ногах. Он встал на колени и поднял девочку на руки. Ее розовое платье для посещения церкви промокло насквозь. Джордж понес ее к тротуару. Пожарники продолжали направлять на него струю, пытаясь сбить его с ног, но он смог удержать равновесие и таким образом зайти за припаркованнуюмашину. Кричащую от страха девочку он поставил на ноги. — Теперь ты в безопасности, — сказал Джордж, пытаясь утешить ее. Потом к ней подбежала обезумевшая от горя женщина и схватила ее на руки. Девочка прижалась к женщине, которая, как догадался Джордж, была ее матерью. Рыдая, она унесла свою дочь. Джордж получил несколько ссадин и промок до нитки. Немного придя в себя, он оглянулся и посмотрел, что происходит. Участников демонстрации готовили к ненасильственному протесту, но взбешенные свидетели случившегося об этом даже не думали и приступили к ответным действиям: начали кидать камни в пожарных. Это грозило перерасти в беспорядки. Верину Джордж не увидел. Полиция и пожарные двигались по Пятой авеню, пытаясь рассеять толпу, но их продвижение замедлилось из-за града камней, летевших в них. Несколько человек вошли в здания на другой стороне улицы и из окон верхних этажей принялись закидывать полицию камнями, бутылками и всяким мусором. Джордж поспешил убраться из этого неспокойного места. Он дошел до следующего угла и перед рестораном «Жокей» постоял с группой репортеров и случайных прохожих — белых и чернокожих. Посмотрев в северную сторону, он увидел еще несколько групп демонстрантов. Они вышли из церкви и двинулись по улицам в южном направлении, чтобы не подвергнуться насилию. Это создавало проблему для Коннора: возникала необходимость рассредоточить силы. И тогда он решил бросить против демонстрантов собак. Они вырвались из фургонов, рыча, скаля зубы и натягивая кожаные поводки. У их дрессировщиков — коренастых белых полицейских в фуражках и темных очках — был такой же устрашающий вид. Дрессировщикам, как и собакам, не терпелось ринуться в атаку. И они сворой рванулись вперед. Демонстранты и случайные прохожие бросились в разные стороны, но толпа на улице стала настолько плотной, что через нее нельзя было протолкнуться. Разъяренные собаки лязгали зубами, до крови кусали людей за руки и за ноги. Кто-то, преследуемый полицейскими, побежал по направлению на запад, в негритянский район. Другие укрылись в церкви. Из тройной арки больше не выходили участники марша. Как убедился Джордж, демонстрация заканчивалась. Но полиции этого было мало. Как из-под земли, рядом с Джорджем появились двое полицейских с собаками. Один из них схватил высокого молодого негра в дорогой вязаной куртке. Парню было лет пятнадцать, и он не принимал участия в демонстрации, а только смотрел. Собака подпрыгнула и вцепилась зубами ему в талию. Он закричал от страха и боли. Кто-то из репортеров сфотографировал этот момент. Все это происходило на глазах Джорджа. Он хотел вмешаться, когда полицейский отдернул собаку и арестовал парня за участие в демонстрации, на которую не было дано разрешение. Джордж обратил внимание на белого мужчину с большим животом, в белой рубашке и без пиджака. По фотографиям в газетах он узнал в этом человеке Коннора. — Почему ты не взял более злую собаку? — спросил тот у полицейского, арестовавшего парня. Джорджу захотелось выразить протест градоначальнику. Он должен был выступать в роли гаранта общественной безопасности, а он действовал как уличный хулиган. Джордж понимал, что его тоже могли арестовать, особенно сейчас, когда его хороший костюм был похож на мокрую тряпку. Бобби Кеннеди не обрадовался бы, если бы Джорджа в итоге засадили за решетку. Джордж с трудом подавил свой гнев, промолчал, повернулся и быстро пошел обратно в «Гастон». В багаже у него было во что переодеться. Он принял душ, надел сухую одежду и отдал свой костюм в глажку. Он позвонил в министерство юстиции и продиктовал секретарю отчет о дневных событиях для Бобби Кеннеди. Факты он изложил в сухой форме, без эмоций, и не упомянул, что его полили из водомета. В вестибюле отеля он снова встретил Верину. Она не пострадала от действий полиции, но все еще находилась под впечатлением пережитого потрясения. — Они могут делать с нами все, что им захочется, — с возмущением сказала она. Он испытывал те же самые чувства, но она переживала сильнее. В отличие от Джорджа, она не участвовала в автобусном рейсе свободы и, вероятно, впервые столкнулась с открытым проявлением вопиющей расовой ненависти. Джордж пригласил ее в бар. В течение следующего часа он успокаивал ее. По большей части он слушал, время от времени говоря что-нибудь сочувственное и утешительное. Он помог ей успокоиться тем, что сам сохранял спокойствие. И таким образом он обуздал кипевшие в нем страсти. В ресторане гостиницы они вместе поужинали в тихой обстановке. Уже стемнело, когда они поднялись наверх. В коридоре Верина спросила: — Ты зайдешь ко мне в номер? Он удивился. Вечер не содержал в себе ничего романтичного или эротичного, и Джордж не считал его свиданием. Они были лишь сочувствующими друг другу участниками не совсем удачной кампании. Она заметила его колебания. — Мне просто хочется, чтобы кто-нибудь обнял меня, — сказала она. — Ты не против? Он не совсем понял, но кивнул. Образ Марии вспыхнул в его сознании. Джордж подавил его. Пора бы забыть ее. Когда они пришли в ее номер, она закрыла дверь и обхватила его за шею. Он прижал ее к себе и поцеловал в лоб. Она отвернулась и прижалась щекой к его плечу. Ну хорошо, подумал он, ты хочешь обниматься, но не хочешь целоваться. Он решил следовать ее желаниям. Все, чего она захочет, его устроит. Через минуту она сказала: — Я не хочу спать одна. — Хорошо, — спокойно ответил он. — Можем мы просто полежать в обнимку? — Да, — ответил он, хотя не допускал такую вероятность. Она высвободилась из его объятий, сбросила туфли и сняла платье через голову, оставшись в белом бюстгальтере и трусиках. Его взгляд застыл на ее идеальной кремовой коже. Быстрыми движениями она сняла нижнее белье. Ее груди были плоские и упругие, с маленькими сосками. Волосы на лобке имели каштановый оттенок. Из всех обнаженных женщин, что он видел, она показалась ему самой красивой. Все это он отметил с одного взгляда, потому что она сразу нырнула в постель. Джордж отвернулся и снял рубашку. — Твоя спина! — воскликнула Верина. — О боже! Какой ужас! Джордж чувствовал, что после водомета у него болела спина, но ему не приходило в голову, что остались какие-то следы. Он встал спиной к зеркалу рядом с дверью, посмотрел через плечо и понял, что привело Верину в ужас: вся кожа у него покрылась фиолетовыми синяками. Он медленно снял ботинки и носки. У него была эрекция, и он надеялся, что она ослабнет, но этого не происходило. Здесь он был над собой не властен. Он встал, снял брюки и трусы и так же быстро, как и она, лег в постель. Они обнялись. Его эрекция упиралась в ее живот, но она никак не реагировала. Ее волосы щекотали ему шею, и ее груди расплющились о его грудную клетку. Он сильно возбудился, но инстинкт подсказывал, что двигаться не нужно, и он подчинился ему. Верина заплакала. Сначала она негромко постанывала, и Джордж не мог понять, выражают ли эти звуки ее сексуальные ощущения. Потом он почувствовал ее теплые слезы на своей груди, и она начала содрогаться от рыданий. Он погладил ее по спине естественным жестом утешения. Он удивлялся тому, что делает: лежит обнаженный с красивой женщиной в кровати, гладит ее по спине, и не более того. Но в этом содержался более глубокий смысл. У него было смутное, но совершенно определенное чувство, что они дают друг другу утешение более сильное, чем секс. Они оба находились во власти переживания, которому Джордж не мог дать определения. Рыдания Верины постепенно стихли. Через некоторое время ее тело обмякло, дыхание стало равномерным и неглубоким, и она погрузилась в бесчувствие сна. Эрекция у Джорджа ослабла. Он закрыл глаза и сосредоточился на теплоте ее тела, легком аромате, исходившем от ее кожи и волос. Он был уверен, что не сможет спать, держа в объятиях такую девушку. Но он уснул. Когда он проснулся утром, она уже ушла.* * *
В то субботнее утро Мария Саммерс отправилась на работу в пессимистическом настроении. В то время как Мартин Лютер Кинг находился в тюрьме в Алабаме, Комиссия по гражданским правам подготовила ужасающий доклад о жестоком обращении с неграми в Миссисипи. Но администрация Кеннеди изощрилась извратить его. Юрист из министерства юстиции Берк Маршалл выступил с письменным заявлением, передергивающим факты. Шеф Марии, Пьер Сэлинджер, назвал предложения, содержащиеся в докладе, экстремистскими. Так была одурачена американская пресса. И заправлял всем этим человек, которого любила Мария. У президента Кеннеди доброе сердце, считала она, но он всегда поступает с оглядкой на следующие выборы. Прошлогодние промежуточные выборы принесли ему успех. Его популярность выросла благодаря хладнокровию, проявленному им во время Карибского кризиса, и победу республиканцев удалось предотвратить. Но сейчас его волновала борьба за предстоящее в следующем году переизбрание на второй срок. Ему не нравились сторонники сегрегации, но он не хотел жертвовать собой в сражении против них. В итоге кампания за гражданские права пошла на убыль. У брата Марии было четверо детей, которых она обожала. Им и детям Марии, если они у нее будут, предстояло вырасти американцами второго сорта. Если они поедут на Юг, им будет трудно найти отель, где они смогут остановиться. Если они попробуют войти в церковь для белых, их туда не пустят, а если пустят, то только при пасторе, считающем себя либералом, да и посадят на специальные, отведенные для негров места, отгороженные веревкой. Они увидят табличку «только для белых» на дверях общественного туалета и стрелку, указывающую цветным дорогу к ведру на заднем дворе. Они будут спрашивать, почему на телевизионном экране нет чернокожих людей, и их родители не будут знать, что ответить. Придя на работу, она увидела газеты. На первой полосе «Нью-Йорк таймс» поместила фотографию из Бирмингема, взглянув на которую Мария ахнула от ужаса. На ней был изображен белый полицейский с разъяренной немецкой овчаркой. Собака вцепилась зубами в безобидно выглядевшего негритянского юношу, а полицейский держал его за шерстяную куртку. Полицейский оскалил зубы в злобной улыбке, словно сам хотел укусить кого-то. Нелли Фордхэм, услышав, как ахнула Мария, оторвала глаза от «Вашингтон пост» и сказала: — Отвратительно. Та же самая фотография была на первых полосах многих других американских и зарубежных газет. Мария села за стол и начала читать. С проблеском надежды она отметила, что тон изменился. Пресса уже не имела возможности осудительно указывать пальцем на Мартина Лютера Кинга и говорить, что его кампания несвоевременна и что негры должны проявить терпение. Репортаж с неопровержимой достоверностью жанра внес изменения в таинственный процесс, который Мария научилась уважать и бояться. Она с возмущением начала сознавать, что белые южане зашли слишком далеко. Сейчас пресса заговорила о жестокости в отношении детей на улицах Америки. Еще повторялись измышления, что во всем виноваты Кинг и его последователи, однако сторонники сегрегации смягчили традиционный категоричный тон осуждения. Неужели одна фотография могла все изменить? В комнату вошел Сэлинджер. — Слушайте, — сказал он. — Президент сегодня утром просматривал газеты, увидел фотографии из Бирмингема, и ему стало противно. Он хотел бы, чтобы пресса узнала об этом. Это не официальное заявление, а информация для вашего сведения. Ключевое слово — «противно». Выпустите это немедленно, пожалуйста. Мария взглянула на Нелли, и они обе вскинули брови. Подул ветер перемен. Мария взяла телефонную трубку.* * *
В понедельник утром Джордж двигался по-стариковски осторожно, чтобы ему было не так больно. По сообщениям газет, водомет бирмингемской пожарной команды создавал давление семь килограммов на квадратный сантиметр, и Джордж чувствовал каждый килограмм на каждом сантиметре своей спины. Не с ним одним происходило такое в понедельник утром. У сотен демонстрантов появились синяки. Некоторых собаки покусали так, что пришлось накладывать швы. Тысячи школьников все еще находились за решеткой. Дай бог, думал Джордж, чтобы их страдания не были напрасными. И сейчас появилась надежда. Состоятельным белым бизнесменам Бирмингема хотелось, чтобы конфликт прекратился. Никто не ходил за покупками: бойкот чернокожими магазинов в деловой части города стал более эффективным из-за того, что белые боялись быть застигнутыми там в случае возникновения беспорядков. Даже к непреклонным владельцам металлургических предприятий пришло осознание того, что репутация города как мирового центра воинствующего расизма причиняет вред их бизнесу. А Белый дом раздражался заголовками в мировой прессе. Зарубежные газеты, считавшие само собой разумеющимся, что на негров распространяется правосудие и демократические права, не понимали, почему американский президент демонстрирует неспособность следить за соблюдением своих законов. Бобби Кеннеди послал Берка Маршалла в Бирмингем, чтобы договориться с влиятельными горожанами. Деннис Уилсон был его помощником. Джордж не доверял ни тому, ни другому. Маршалл с помощью юридических уловок извратил доклад Комиссии по гражданским правам, а Деннис всегда завидовал Джорджу. Белая элита Бирмингема не желала вести прямые переговоры с Мартином Лютером Кингом, поэтому Деннис и Джордж должны были выступать в роли посредников с представителем Кинга в лице Верины. Берк Маршалл хотел, чтобы Кинг отменил демонстрацию, намеченную на понедельник. — И перестать оказывать давление сейчас, когда мы берем верх, — скептически сказала Верина Деннису Уилсону в шикарном вестибюле мотеля «Гастон». Джордж одобрительно кивнул ей. — Правительство города все равно ничего не может сделать в данный момент, — ответил Деннис. Правительство города переживало свой собственный и в то же время связанный с общей ситуацией кризис. Коннор задался целью опротестовать результаты выборов, которые он проиграл. Таким образом, на пост мэра претендовали два человека. Они разъединены и ослаблены. Это нам на руку. Если мы будем ждать, пока они уладят свои разногласия, они укрепят свои позиции и будут действовать более решительно. Вы там, в Белом доме, разбираетесь в политике? Деннис старался изобразить дело так, будто активисты движения за гражданские права сами не понимают, чего хотят. Это также возмутило Верину. — Мы выдвигаем четыре простых требования, — сказала она. — Первое: немедленно положить конец сегрегации в пунктах общественного питания, туалетах, магазинах и при пользовании питьевыми фонтанчиками. Второе: прекратить сегрегацию при найме на работу и повышении в должности в магазинах. Третье: освободить из тюрем всех участников демонстраций и снять с них обвинения. Четвертое: создать в ближайшее время комитеты из представителей двух рас для обсуждения ликвидации сегрегации в полиции, школах, парках, кинотеатрах и гостиницах. — Она метнула сердитый взгляд на Денниса. — Что здесь непонятного? Кинг требовал того, что само собой разумеется, и все равно для белых это было слишком. В тот вечер Деннис вернулся в «Гастон» и изложил Джорджу и Верине встречные предложения. Владельцы магазинов согласны ликвидировать сегрегацию при пользовании примерочными; что касается других видов обслуживания, то с этим нужно повременить. Пять-шесть чернокожих работников можно будет повысить в должности сразу после прекращения демонстраций. Освобождение заключенных — это прерогатива судов, а не бизнесменов. По поводу сегрегации в школах и других городских заведениях, учреждениях и органах нужно апеллировать к мэру и городскому совету. Деннис был доволен. Впервые за все время белые пошли на переговоры. Верина отнеслась к этим предложениям с насмешкой. — Фактически это ничто, — заметила она. — В примерочную две женщины одновременно не заходят, поэтому о сегрегации в данном случае речь едва ли идет. В Бирмингеме больше пяти негров, которые способны носить галстук. Что касается остального, то… — Они говорят, что не в их власти отменить решения суда или изменить законы. — Как ты наивен! — воскликнула Верина. — В этом городе суды и городское правительстводелают то, что им скажут бизнесмены. Бобби Кеннеди просил Джорджа составить список наиболее влиятельных в городе белых бизнесменов с указаниемих телефонов. Президент намеревался лично позвонить им и сказать, что они должны пойти на компромисс. Джордж обратил внимание на другие знаменательные факты. В понедельник вечером прихожане в церквах Бирмингема пожертвовали 40 тысяч долларов на кампанию: соратникам Кинга пришлось почти всю ночь считать деньги в одном из номеров мотеля, снятом для этой цели. Деньги поступали еще и по почте. Движение обычно едва сводило концы с концами, а тут привалила такая удача благодаря стараниям Коннора и его собак. Поздно вечером в гостиной номера-люкс, который занимал Кинг, собрались его соратники и Верина, чтобы обсудить дальнейшие действия. Джорджа не пригласили, да он и сам не хотел быть в курсе того, что ему пришлось бы докладывать Бобби. Поэтому он лег спать. Утром он надел костюм и спустился вниз на пресс-конференцию Кинга, назначенную на десять часов. Во дворе мотеля ее начала дожидалась уже сотня журналистов со всего мира, обливавшихся потом под алабамским солнцем. Кампания, проводимая Кингом в Бирмингеме, была злободневной новостью, и снова благодаря Коннору. — События, происходившие в последние дни в Бирмингеме, знаменуют собой то, что ненасильственное движение ширится, — заявил Кинг. — На деле осуществляется наша мечта. Джордж нигде не видел Верину, и у него возникло подозрение, что главное мероприятие происходит в другом месте. Он вышел из мотеля и завернул за угол церкви. Верину он не нашел, но увидел школьников, выходящих из цокольного этажа церкви и садящихся в машины, которые стояли на Пятой авеню. В том, как взрослые наблюдали за ними, он почувствовал некоторую нарочитую беспечность. Он наткнулся на Денниса Уилсона, который сообщил новость: — Комитет городских старейшин собрался на экстренное заседание в торговой палате. Джордж слышал об этой неофициальной организации, прозванной «Большие мулы». В нее входили люди, обладавшие реальной властью в городе. Если они забили тревогу, то что-то должно было произойти. Деннис спросил: — Что собираются устроить сторонники Кинга? Джордж был рад, что не знал этого. — Меня не пригласили на совещание — ответил он. — Но они что-то задумали. Расставшись с Деннисом, он направился в центр города. Джордж знал, что его могли арестовать как участника одиночного марша без разрешения властей, только за то, что он шел по улице. Но он должен был рисковать ради Бобби. Иначе какой от него толк, если он будет отсиживаться в «Гастоне». Через десять минут он дошел до делового центра, типичного для южноамериканского города, с универсальными магазинами, кинотеатрами, административными зданиями и железнодорожной станцией. Джордж понял, в чем заключается план Кинга, только когда увидел его в действии. Негры, шедшие в одиночку, по двое и по трое, вдруг начали собираться вместе и разворачивать плакаты, которые они скрывали до этого момента. Некоторые садились прямо на тротуаре, другие становились на колени и молились на ступенях массивного, богато украшенного здания муниципалитета. Вереницы школьников, распевая церковные гимны, заходили в магазины, где темнокожие подвергались дискриминации. В городе образовались заторы. Полицейские были застигнуты врасплох: они сосредоточились вокруг парка Келли Ингрэм, в полутора километрах отсюда, и манифестанты обманули их. Но Джордж был уверен, что этот добродушный протест мог продолжаться, только пока Коннор не придет в себя от неожиданности. Ближе к полудню Джордж вернулся в «Гастон». Как ему показалось, Верина была встревожена. — Это грандиозно, но бесконтрольно, — сказала она. — Наши люди имеют подготовку по проведению ненасильственного протеста, а тысячи присоединившихся к нам не приучены к дисциплине. — Давление на «Больших мулов» усиливается, — констатировал Джордж. — Но мы не хотим, чтобы губернатор ввел военное положение, — заметила Верина. — Губернатором Алабамы был Джордж Уоллес, ярый сторонник сегрегации. — Военное положение предполагает контроль со стороны федеральных властей, — уточнил Джордж. — Тогда президенту пришлось бы провести частичную десегрегацию. — Если она будет навязана «Большим мулам» со стороны, они найдут способы, как открутиться от нее. Будет лучше, если они сами примут такое решение. У Верины тонкое политическое чутье, подумал Джордж. Несомненно, она многому научилась у Кинга. Но он не был уверен, права ли она в этом вопросе. Он съел бутерброд с ветчиной и снова вышел на улицу. Атмосфера вокруг парка Келли Ингрэм накалилась. В парке были выставлены сотни полицейских. Они помахивали резиновыми дубинками и сдерживали на поводках собак. Пожарные поливали из шлангов каждого, кто направлялся к центру города. И тогда в полицейских полетели камни и бутылки кока-колы. Верина и другие сподвижники Кинга вышли к людям и стали убеждать их воздержаться от силовых действий, но их мало кто слушал. Странного вида белая машина, которую люди называли танком, ездила взад-вперед по 16-й улице, и из нее через громкоговоритель разносился голос Коннора: «Разойдитесь! Освободите улицу!» Как сказали Джорджу, это был не танк, а списанный бронеавтомобиль, который купил Коннор. Джордж заметил Фреда Шаттлсуорта, одного из лидеров движения за гражданские права, соперничающего с Кингом. В возрасте сорока одного года он был строен, подтянут, модно одет и с ухоженными усами. На него дважды совершались покушения, а его жене нанес ножом смертельный удар куклуксклановец. Но он казался неустрашимым и отказывался покинуть город. «Мне небезопасно бежать отсюда», — любил он повторять. Боец по натуре, он взял на себя роль наставника нескольких юношей. «Не нужно дразнить полицейских, — говорил он. — Никакими действиями не давайте им повода подумать, что вы собираетесь кому-то из них нанести удар». Хороший совет, подумал Джордж. Дети собрались вокруг Шаттлсуорта, и он повел их, как Дудочник из Гамельна, обратно в свою церковь, размахивая белым платком и тем самым давая понять полиции, что у него мирные намерения. Это почти сработало. Шаттлсуорт провел детей мимо пожарных машин к цокольному этажу церкви и сказал им, чтобы они заходили внутрь. Когда он остался один перед входом и собирался последовать за детьми вниз по ступеням, Джордж услышал, как кто-то крикнул: — Окатим преподобного водичкой! Шаттлсуорт нахмурился и обернулся. Струя из водомета ударила его в грудь. Он упал навзничь и покатился вниз по лестнице, громко крича. Кто-то воскликнул: — Господи! Шаттлсуорта сбили с ног. Джордж бросился в церковь. Шаттлсуорт лежал внизу лестницы и тяжело дышал. — Вам помочь? — громко спросил Джордж, но Шаттлсуорт не мог ответить. — Кто-нибудь, вызовите «Скорую»! — выкрикнул Джордж. Он удивлялся, насколько бездумно действовали власти. Шаттлсуорт был весьма заметной личностью. Они что — хотят спровоцировать беспорядки? «Скорую» долго ждать не пришлось. Буквально минуты через две вошли два санитара с носилками и вынесли Шаттлсуорта. Джордж пошел сопровождать их до машины. Вокруг с грозным видом толпились чернокожие прохожие и белые полицейские. Собрались репортеры, фотографы щелкали камерами, когда носилки погружали в карету «Скорой помощи». Все смотрели, как она отъехала. В ту же минуту появился Коннор. — Целую неделю я ждал, когда Шаттлсуорта польют из шланга, — весело сказал он. — Жаль, что я этого не увидел. Джордж пришел в ярость. Он надеялся, что кто-нибудь из прохожих ударит его по жирной физиономии. Один из газетчиков заметил: — Его увезли на «Скорой». — Жаль, что не на катафалке, — огрызнулся Коннор. Джорджу пришлось отвернуться, чтобы сдержать свою ярость. Его спас Деннис Уилсон, появившийся как из-под земли. Он схватил Джорджа за руку и сказал: — «Большие мулы» прогнулись. Джордж резко повернулся. — Что значит прогнулись? — Они сформировали комитет, который будет вести переговоры с участниками манифестаций. Это была хорошая новость. Что-то вынудило их измениться: демонстрации ли, телефонный звонок от президента или угроза комендантского часа. Какая ни была бы причина, им не терпелось сесть за стол переговоров с чернокожими и обсудить условия перемирия. Может быть, удастся договориться, прежде чем начнутся серьезные беспорядки. — Но им нужно найти место для встречи, — добавил Деннис. — Верина, вероятно, знает. Пойдем к ней. Прежде чем отойти, Джордж снова взглянул на Коннора и понял, что тот ведет себя несообразно ситуации: мечется по улицам, кричит на борцов за гражданские права, а в торговой палате городские старшины меняют курс — и делают это без консультации с Кошнером. Не наступает ли время, когда белые воротилы больше не будут править на Юге? А может быть, и нет.* * *
О компромиссе объявили на пресс-конференции в пятницу. Фред Шаттлсуорт, присутствовавший на ней со сломанными ребрами от водомета, сообщил: «Бирмингем сегодня достиг соглашения со своей совестью». Потом через некоторое время он потерял сознание и его вынесли из зала. Мартин Лютер Кинг провозгласил победу и улетел домой, в Атланту. Белая элита Бирмингема наконец согласилась на некоторые меры десегрегации. Верина выражала сожаление, что этого мало, и отчасти она была права: власти пошли на мелкие уступки. Но Джордж считал, что произошел принципиальный сдвиг: белые согласились, что необходим диалог с неграми о сегрегации. Они больше не могли устанавливать свои порядки. Эти переговоры будут продолжены, и они пойдут только в одном направлении. Будь то маленький шаг вперед или кардинальный поворотный пункт, все цветные в Бирмингеме веселились субботним вечером, и Верина пригласила Джорджа в свой номер. Вскоре он понял, что она не из тех девушек, которым нравится, чтобы мужчина брал на себя инициативу в постели. Она знала, что хочет, и не стеснялась требовать этого. Джорджа это устраивало. Его устраивало бы почти все. Он восхищался ее безупречным смуглым телом, ее завораживающими зелеными глазами. Она много говорила, когда они занимались любовью, рассказывая ему, что чувствует, спрашивая его, нравится ли ему это или шокирует. И разговор еще теснее сближал их. Только теперь он по-настоящему понял, что секс может быть способом узнать характер другого человека, как и его тело. Под конец ей захотелось сесть на него. Это тоже было в новинку: никто из женщин не делал с ним ничего подобного. Она взобралась на него верхом, и он, взяв ее за бедра, начал двигаться в такт с нею. Она закрыла глаза, а он нет. Джордж зачарованно смотрел на ее лицо, и когда она наконец достигла кульминации, он тоже. За несколько минут до полуночи он стоял у окна в халате, глядя на уличные огни Пятой авеню, в то время как Верина находилась в ванной. Мысленно он вернулся к соглашению, достигнутому Кингом с белыми Бирмингема. Это был триумф для движения за гражданские права, непримиримые сторонники сегрегации никогда не признали бы поражения, думал он. Но что им оставалось делать? Бесспорно, у Коннора имелся план, как саботировать соглашение. Как, вероятно, и у расистского губернатора Джорджа Уоллеса. В тот день куклуксклановцы провели сборище в Бессемере, небольшом городе в 30 километрах от Бирмингема. По донесениям агентов Бобби Кеннеди, расисты прибыли из Джорджии, Теннесси, Южной Каролины и Миссисипи. Ораторы, несомненно, довели их до исступления, расписывая, как Бирмингем поддался черным. К этому времени женщины и дети, должно быть, разошлись по домам, а мужчины, наверное, начали пить и хвастать, что они собираются делать. Завтра будет День матери, воскресенье, 12 мая. Джордж вспомнил, как два года назад в День матери белые пытались убить его и других участников рейса свободы, забрасывая зажигательной смесью их автобус в Аннистоне, что в ста километрах отсюда. Верина появилась из ванной комнаты. — Иди ко мне, — сказала она, нырнув под простыню. Джордж не возражал. Он надеялся еще хотя бы раз заняться с ней любовью до рассвета. Но в тот момент, как он собрался отойти от окна, он заметил свет фар двух машин, приближающихся по Пятой авеню. Первой ехала белая патрульная машина городского отделения полиции с хорошо заметным номером 25 на корпусе. За ней следовал старый «шевроле» начала 50-х годов с закругленным передом. Оба автомобиля замедлили ход перед «Гастоном». Джордж вдруг заметил, что полицейские и национальные гвардейцы, патрулировавшие на улицах вокруг мотеля, исчезли. На тротуаре никого не было. Что за черт? Секундой позже из открытого заднего окна «шевроле» что-то швырнули к стене мотеля. Неизвестный предмет упал под окнами углового номера-люкс № 30, который занимал Мартин Лютер Кинг до сегодняшнего отъезда. Обе машины сразу набрали скорость. Джордж отвернулся от окна, двумя шагами пересек комнату и бросился на Верину. В ту же секунду ее протестующий возглас заглушил взрыв страшной силы. Все здание сотряслось, словно от подземного толчка. Воздух наполнился дребезгом бьющегося стекла и глухими ударами падающей каменной кладки. Окно в их комнате раскололось, произведя звук, похожий на похоронный звон. На мгновение воцарилось спокойствие. Когда затих шум двух машин, Джордж услышал крики и вопли во всем здании. — Как ты? — спросил он Верину. — Что случилось? — удивилась она. — Кто-то бросил бомбу из проезжавшей машины. — Он нахмурился. — Ты представляешь, машину сопровождал полицейский эскорт. — В этом проклятущем городе возможно всякое. Джордж поднялся с нее и окинул взглядом комнату. Пол был усыпан осколками битого стекла. С края кровати свешивался кусок зеленой материи. Джордж не сразу догадался, что это штора. Силой взрыва со стены сорвало фотографию президента Рузвельта. Обращенная вверх лицевой стороной, она лежала на ковре. Президент улыбался сквозь осколки стекла. — Нужно спуститься в вестибюль. В здании могут быть раненые. — Подожди минуту, — сказал Джордж. — Я сейчас дам тебе туфли. — Он поставил ноги на ковер, где не было стекла. Чтобы пройти по комнате, ему пришлось поднять крупные осколки и отбросить их в сторону. Обе пары обуви стояли рядом в стенном шкафу — ему так нравилось. Он надел свои черные кожаные полуботинки, взял белые босоножки Верины и отнес ей. Погас свет. Воды в ванной не было. В темноте они оба быстро оделись и пошли вниз. В неосвещенном вестибюле собралась толпа перепуганного служебного персонала и постояльцев мотеля. Кое у кого текла кровь, но, как оказалось, обошлось без жертв. Джордж протиснулся к выходу. При уличном освещении он увидел в стене здания дыру диаметром в полтора метра и обломки кирпича, лежавшие россыпью на тротуаре. На парковке рядом с мотелем стояли искореженные взрывом трейлеры. Но чудом никто серьезно не пострадал. Появился полицейский с собакой, потом подъехала «Скорая помощь», прибыли еще полицейские. У мотеля и в парке Келли Ингрэм в соседнем квартале стали собираться группы негров угрожающего вида. Джордж с тревогой отметил, что это были не участники ненасильственных маршей христиан, шествовавших с пением церковных гимнов из Баптистской церкви на Шестнадцатой улице. Это были те, кто провел субботний вечер в барах, бильярдных залах, дансингах дешевого пошиба и не имел представления о гандистских идеях пассивного сопротивления, перенятых Мартином Лютером Кингом. Кто-то сказал, что еще одну бомбу бросили у дома, где живет его брат Алберт, известный как А. Д. Кинг. Какой-то человек видел, что полицейский в форме положил пакет на крыльцо, после чего через несколько секунд произошел взрыв. Очевидно, полиция Бирмингема пыталась убить одновременно обоих братьев. Толпа разозлилась еще больше. Вскоре они начали кидать бутылки и камни. Излюбленными целями были собаки и водометы. Джордж вернулся в мотель. Верина с фонарем в руках помогала извлечь из-под обломков пожилую чернокожую женщину в комнате на первом этаже. — Обстановка в городе накаляется, — сказал Джордж Верине. — В полицейских полетели камни. — Потому что те кидали бомбы. — Вот какая вырисовывается картина, — с серьезным видом заметил Джордж. — Почему белые хотят, чтобы в эту ночь начались беспорядки? Они хотят сорвать соглашение. Она стерла со лба пыль от штукатурки. Джордж наблюдал за ней и обратил внимание, что негодование на ее лице сменилось задумчивым выражением. — Ты прав, — сказала она. — Мы не можем допустить этого. — Но как? — Мы должны убедить лидеров движения, чтобы они успокоили народ. Она кивнула: — Правильно. Я начну собирать людей. Джордж снова вышел на улицу. Волнения набирали силу. Толпа перевернула и подожгла такси, оно горело посередине улицы. В квартале от этого места подожгли продуктовый магазин. Ехавшие из центра полицейские машины остановили на 17-й улице градом камней. Джордж схватил мегафон и обратился к толпе: — Проявляйте спокойствие. Не ставьте под угрозу достигнутое соглашение. Расисты пытаются спровоцировать беспорядки. Не идите у них на поводу. Расходитесь по домам. Один чернокожий, стоявший рядом с ним, проговорил: — Почему мы должны отправляться домой каждый раз, когда они применяют силу? Джордж вскочил на капот припаркованной машины и забрался на ее крышу. — Это нам не поможет! — сказал он. — Наше движение ненасильственное. Идите все домой. Кто-то выкрикнул: — Мы воздерживаемся от насилия, а они нет! В тот же момент в Джорджа полетела пустая бутылка из-под виски и попала ему в голову. Он слез с крыши машины и дотронулся до головы. Было больно, но кровь не шла. Многие поддержали его. Появилась Верина вместе с некоторыми лидерами движения и проповедниками. Они рассеялись в толпе, пытаясь успокоить людей. На крышу автомобиля взобрался А.Д. Кинг. — В наш дом бросили бомбу, — выкрикнул он. — Мы говорим: прости их Господь, ибо они не ведают, что творят. Но вы не помогаете — вы причиняете нам вред! Пожалуйста, очистите этот парк! Его слова возымели действие. Коннора нигде не было видно. Джордж обратил внимание, что бразды правления взял в свои руки начальник полиции Джейми Мур, не столько политический назначенец, сколько профессиональный блюститель закона. Изменилась и позиция полиции. Полицейские с собаками и пожарные больше не вели себя агрессивно. Джордж слышал, как один полицейский говорил неграм: «Мы ваши друзья». Это была брехня, но брехня нового сорта. Джордж понимал, что среди сторонников сегрегации есть ястребы и голуби. Мартин Лютер Кинг вступил в союз с голубями и таким образом обошел ястребов. Сейчас ястребы пытались раздуть пламя ненависти. После того как пропал стимул, каким служила агрессивность полиции, толпа утратила желание бесчинствовать. До ушей Джорджа стали доноситься замечания иного свойства. Когда обрушился горевший продуктовый магазин, люди начали раскаиваться. «Какой стыд», — сказал один негр, и ему вторил другой: «Мы зашли слишком далеко». Наконец проповедники заставили их петь, и Джордж немного успокоился. Все закончилось, подумал он. На углу Пятой авеню и 17-й улицы он заметил начальника полиции Мура. — Нам нужны рабочие, чтобы заняться ремонтом в мотеле, — вежливо сказал он. — Электроэнергии и воды нет. Скоро может начаться антисанитария. — Попробую что-нибудь сделать, — сказал Мур и приложил к уху рацию. Прежде чем он успел заговорить, появились национальные гвардейцы. Они были в голубых касках и держали в руках карабины и двуствольные дробовики. Они прибыли спешно, большинство на машинах, некоторые верхом на лошадях. За несколько секунд собралось две сотни или больше гвардейцев. Джордж пришел в ужас. Их появление грозило катастрофой: из-за них могли снова начаться беспорядки. Но именно этого хотел губернатор Джордж Уоллес. Он, как и Коннор и те, кто организовал взрывы, понимал, что единственная надежда для сторонников сегрегации — это полное нарушение законности и порядка. Подъехала машина, и из нее выскочил заместитель Уоллеса по обеспечению общественной безопасности полковник Эл Линго с ружьем в руках. С ним были еще два человека, очевидно телохранители, с пистолетами-пулеметами Томпсона. Начальник полиции Мур убрал рацию в чехол и сказал Линго мягко, намеренно не обращаясь к нему по званию: — Я буду признателен, мистер Линго, если вы удалитесь. Линго не стал утруждать себя учтивостью. — Водворите свой трусливый зад обратно в кабинет, — произнес он. — Сейчас я здесь командую, и у меня есть приказ уложить спать этих черных ублюдков. Джордж ожидал, что они сейчас скажут ему, чтобы он убрался, но они были слишком увлечены спором и не обращали на него внимания. — В этих ружьях нет надобности, — сказал Мур. — Поднимите их, пожалуйста, вверх. Иначе вы кого-нибудь убьете. — Вы чертовски правы, — огрызнулся Линго. Джордж поспешно отошел в сторону и направился обратно в мотель. У входа он оглянулся и увидел, что национальные гвардейцы нападают на толпу. Беспорядки вспыхнули с новой силой. Джордж увидел Верину во дворе мотеля. — Я должен вернуться в Вашингтон, — сообщил он. Ему не хотелось возвращаться. Он предпочел бы провести время с Вериной, говорить с ней, укрепить их близкие отношения. Он хотел, чтобы она полюбила его. Но это приходилось отложить. — Что ты собираешься делать в Вашингтоне? — спросила она. — Добиться, чтобы братья Кеннеди поняли, что происходит. Им нужно сказать, что губернатор Уоллес провоцирует столкновения с целью сорвать соглашение. — Сейчас три часа ночи. — Я рассчитываю попасть в аэропорт как можно раньше и улететь первым же рейсом. Может быть, мне придется лететь через Атланту. — Как ты доберешься до аэропорта? — Буду ловить такси. — Никто не посадит в такси чернокожего сегодня ночью, особенно с шишкой на лбу. Джордж нащупал шишку там, где она сказала. — Как это случилось? — удивился он. — Мне помнится, в тебя запустили бутылкой. — Ах да. Может быть, это глупо, но я должен попытаться добраться до аэропорта. — А твой багаж? — Я не могу упаковывать вещи в темноте. Да их у меня немного. Поеду налегке. — Будь осторожен, — сказала она. Он поцеловал ее. Она обхватила его за шею и прижалась к нему. — Было великолепно, — прошептала она. Потом она отпустила его. Он вышел из мотеля. Улицы, ведущие к центру города, были перекрыты в восточной части: ему придется добираться окольными путями. Он пошел на запад, потом на север, а затем повернул на восток, когда почувствовал, что находится далеко от места, где происходили беспорядки. Ему не попалось ни одного такси. Ему, видимо, придется ждать первого автобуса, который пойдет в субботу утром. Слабый свет забрезжил на восточной стороне небосклона, когда рядом с ним остановилась машина, заскрипев тормозами. Он собрался бежать, испугавшись, что это молодчики из «комитета бдительности», но потом передумал, когда из машины вышли трое национальных гвардейцев с винтовками. Им ничего не стоит пристрелить меня, со страхом подумал он. Старшим в группе был небольшого роста мужчина с важным видом. Джордж заметил, что у него на рукаве сержантский шеврон. — Куда топаешь, парень? — спросил сержант. — Пытаюсь добраться до аэропорта, — ответил Джордж. — Может быть, вы мне подскажете, где я могу взять такси. Сержант с усмешкой обернулся к своим напарникам. — Он пытается добраться до аэропорта, — повторил он, словно эта идея была смехотворной. — Он думает, что мы можем помочь ему поймать такси. Его подчиненные понимающе засмеялись. — Что ты собираешься делать в аэропорту? — спросил сержант. — Чистить туалеты? — Лететь в Вашингтон. Я юрист и работаю в министерстве юстиции. — А, вот оно что. Ну, а я работаю на Джорджа Уоллеса, губернатора Алабамы, и мне нет никакого дела до вашего Вашингтона. Так что залезай в машину, пока я не размозжил твою мохнатую башку. — За что вы меня арестовываете? — Не умничай со мной, парень. — Если вы сажаете меня без веской причины, вы преступник, а не национальный гвардеец. Неожиданным быстрым движением сержант взмахнул винтовкой вперед прикладом. Инстинктивно Джордж быстро наклонил голову и поднял руку, чтобы прикрыть лицо. Деревянный приклад больно ударил его по левому запястью. Двое других гвардейцев схватили его за руки. Он не оказывал никакого сопротивления, но они потащили его, словно он упирался. Сержант открыл заднюю дверцу машины, и они толкнули его на заднее сиденье. Они захлопнули дверь, прежде чем он успел сесть, и зажали ему ногу, так что он вскрикнул от боли. Они открыли дверь, пнули его по ушибленной ноге и закрыли дверь. Он повалился на заднее сиденье. Ногу пронизывала боль, но рука болела еще больше. Они могут делать с нами все, что хотят, подумал Джордж, потому что мы черные. Он пожалел, что не бросал камни и бутылки в полицейских, а бегал повсюду, успокаивал людей и говорил им, чтобы они шли домой. Национальные гвардейцы подъехали к «Гастону». Там они открыли заднюю дверь машины и вытолкнули Джорджа. Держась правой рукой за левое запястье, он, хромая, пошел во двор.* * *
Несколько позже в то воскресное утро Джордж наконец поймал такси с чернокожим водителем и поехал в аэропорт, откуда он вылетел рейсом на Вашингтон. Левое запястье болело так сильно, что он не мог пошевелить рукой и все время держал ее в кармане. Запястье распухло, и, чтобы облегчить боль, он снял часы и расстегнул манжет рубашки. По телефону-автомату он позвонил из Национального аэропорта в министерство юстиции и узнал, что в шесть вечера в Белом доме будетсрочное совещание. Президент прилетает из Кэмп-Дэвида, а Берк Маршалл прилетел на вертолете из Западной Виргинии. Бобби был на пути в министерство юстиции, и ему срочно нужен доклад, так что у Джорджа не оставалось времени, чтобы заехать домой и переодеться. Решив отныне держать в ящике стола чистую рубашку, Джордж взял такси, поехал в министерство юстиции и сразу вошел в кабинет Бобби. Джордж доказывал, что его ушибы пустячные и он не нуждается в медицинской помощи, хотя он морщился каждый раз, когда делал движение левой рукой. Он изложил суть ночных событий министру юстиции и группе советников, включая Маршалла. По какой-то причине огромный черный ньюфаундленд по кличке Брумус тоже находился здесь. — Перемирие, достигнутое на этой неделе с такими трудностями, находится иод угрозой срыва, — сказал Джордж в заключение. — Взрывы бомб и жестокость национальных гвардейцев пошатнули приверженность негров ненасильственной тактике. С другой стороны, возникшие беспорядки подрывают позицию белых, которые вели переговоры с Мартином Лютером Кингом. Противники интеграции Джордж Уоллес и Коннор надеются, что одна сторона или обе денонсируют соглашение. Каким-то образом мы должны предотвратить такое развитие событий. — Ну что же. Ситуация предельно ясна. Они все сели в машину Бобби — «форд-гэлакси 500». Было лето, и он опустил окно верх. Они проехали короткое расстояние до Белого дома. Брумусу поездка доставила большое удовольствие. Несколько тысяч демонстрантов собрались перед Белым домом. Там были и белые, и черные. Они держали плакаты с требованием спасти детей Бирмингема. Президент Кеннеди сидел в Овальном кабинете в своем любимом кресле-качалке в ожидании группы из министерства юстиции. Там же находилось могущественное руководящее трио военного ведомства: министр обороны «вундеркинд» Боб Макнамара, начальник главного управления Сухопутных войск и начальник штаба Сухопутных войск. Эта группа собралась здесь сегодня, как догадался Джордж, потому что негры Бирмингема устраивали поджоги и бросали бутылки прошлую ночь. Такие экстренные совещания никогда не созывались за все годы ненасильственного движения за гражданские права, даже когда ку-клукс-клан подбрасывал бомбы в дома негров. Массовые беспорядки дали результат. Военные присутствовали здесь, чтобы обсудить отправку войск в Бирмингем. Бобби, как всегда, сосредоточил внимание на политической реальности. — Народ будет призывать президента принять меры, — сказал он. — Но есть проблема. Мы не можем признать, что посылаем федеральные войска для сдерживания национальных гвардейцев штата. Получается, Белый дом объявляет войну штату Алабама. Тогда нам придется заявить, что перед войсками ставится задача пресечь беспорядки. В таком случае Белый дом объявляет войну неграм. Президент Кеннеди срезу же ответил: — Как только у белых будет защита в лице федеральных войск, они могут порвать достигнутое соглашение. Другими словами, подумал Джордж, угроза негритянских волнений служит гарантией соблюдения соглашения. Ему не нравилась такая перспектива, но избежать ее будет нелегко. Слово взял Берк Маршалл. Он считал соглашение своим детищем. — Если соглашение будет сорвано, — уныло сказал он, — негры станут… Президент закончил фразу: — Неуправляемыми. Маршалл добавил: — И не только в Бирмингеме. В комнате наступила тишина — все начали размышлять над перспективой аналогичных беспорядков в других американских городах. — Что сейчас делает Кинг? — спросил президент Кеннеди. — Летит обратно в Бирмингем, — ответил Джордж. Он узнал об этом перед отъездом из «Гастона». — Сейчас, я уверен, он обходит церкви и убеждает народ с миром разойтись по домам после службы и не выходить сегодня вечером на улицы. — Они послушают его? — Да, если опять не начнут кидать бомбы и если национальных гвардейцев заставят прекратить бесчинства. — Как мы можем гарантировать это? — Могли бы вы разместить войска не в Бирмингеме, а в окрестностях города? Тем самым вы продемонстрируете поддержку соглашения. Коннор и Уоллес будут знать, что если они позволят себе какие-нибудь вольности, то поплатятся властью. А у белых не будет шанса увильнуть от соблюдения соглашения. Некоторое время они обсуждали это предложение и решили принять его. Джордж и небольшая группа перешли в Зал Кабинета, чтобы подготовить проект заявления для прессы. Секретарь президента напечатала его. Пресс-конференции обычно проводились в отделе Пьера Сэлинджера, но сегодня собралось так много репортеров и телевизионщиков, что там все они не могли поместиться, к тому же стоял теплый летний вечер, поэтому заявление было оглашено в Саду роз. Джордж наблюдал, как вышел президент Кеннеди и обратился к представителям мировой прессы: — Бирмингемское соглашение было и остается справедливой договоренностью. Федеральное правительство не позволит, чтобы его саботировала горстка экстремистов с той или другой стороны. Два шага вперед, шаг назад и еще два вперед, подумал Джордж. Мы делаем успехи.Глава 23
У Дейва Уильямса были планы на субботний вечер. Три девочки из его класса собирались пойти в «Джамп-клуб» в Сохо. Дейв и еще двое парней как бы невзначай сказали, что они там встретятся с ними. Одна из девушек была Линда Робертсон. Дейв думал, что он ей нравится. Про него говорили, что он тупой, потому что учился хуже всех в классе, но он толково говорил с Линдой о политике, поскольку разбирался в ней благодаря своей семье. Дейв собирался надеть новую рубашку с необычайно длинными концами у воротника. Он хорошо танцевал. Даже его приятели признавали, что он в стильной манере танцует твист. Он считал, что у него есть шанс закрутить роман с Линдой. Дейву уже исполнилось пятнадцать лет, но, к его досаде, большинство девушек его возраста предпочитали старших парней. Он все еще морщился, когда вспоминал, как более года назад он шел по пятам за Бип Дьюар, надеясь сорвать у нее поцелуй, и увидел ее в страстных объятиях с восемнадцатилетним Джаспером Мюрреем. В субботу утром дети Уильямсы пошли в кабинет отца за карманными деньгами. Иви, которой было семнадцать лет, получила фунт, а Дейв — десять шиллингов. Часто, как викторианским беднякам, им сначала приходилось выслушивать нотацию. Сегодня Иви получила деньги и была отпущена, а Дейву было велено остаться. Когда дверь закрылась, его отец Ллойд сказал: — Ты не сдал экзамен. Дейв это знал. За десять лет учебы в школе он не написал ни одной контрольной работы. — Извини, — сказал он. Ему не хотелось спорить, ему хотелось взять деньги и уйти. Отец сидел в клетчатой рубашке и кардигане, своей утренней субботней одежде. — Но ты же не глуп. — Учителя считают, что я тупой. — Я не верю. Ты способный, но лентяй. — Я не лентяй. — Тогда кто ты? Дейв не мог ответить. Он читал медленно, но хуже всего то, что всегда забывал, что прочитывал, сразу как переворачивал страницу. Он еще плохо писал: когда он хотел написать «bread», его ручка выводила «beard», и он не замечал разницы. Орфография у него была ужасной. — У меня отличные отметки по устному французскому и немецкому, — сказал он. — Это только доказывает, что ты можешь, если захочешь. Совсем ничего не доказывало, но Дейв не знал, как объяснить такой факт. Ллойд продолжал: — Я долго и упорно размышлял, что же делать, и мы с твоей матерью бесконечно говорим об этом. Для Дейва это прозвучало зловеще. Чего они там удумали? — Ты уже взрослый, чтобы тебя шлепать, и в любом случае мы никогда не прибегали к физическому наказанию. Это правда. Большинству парней давали затрещину, если они себя плохо вели, но мать Дейва уже много лет не поднимала на него руку, а отец — никогда. Что сейчас встревожило Дейва, так это слово «наказание». Ясно, что оно неотвратимо. — Единственно, о чем я могу подумать, чтобы заставить тебя сосредоточиться на учебе, это лишить тебя довольствия. Дейв не мог поверить своим ушам. — Что значит лишить? — Я не буду давать тебе денег, пока не увижу улучшения в учебе. Дейв такого не ожидал. — Но как же я буду ездить по Лондону? И покупать сигареты, и как я попаду в «Джамп-клуб», в панике подумал он. — В школу же ты ходишь. Если ты захочешь пойти еще куда-нибудь, тебе нужно будет лучше заниматься. — Я не могу так жить! — Тебя кормят, у тебя полон шкаф одежды, у тебя мало в чем будет недостаток. Просто помни, что, если ты будешь плохо учиться, у тебя никогда не будет денег на развлечения. Дейва переполняло возмущение. Его планы на вечер были сорваны. Он чувствовал себя беспомощным, как младенец. — Это все? — Да. — Тогда я напрасно трачу тут время. — Ты слушаешь отца, который пытается направить тебя на путь истинный. — Это без разницы, — сказал Дейв и вышел, хлопнув дверью. Он снял свою кожаную куртку с вешалки в коридоре и вышел из дома. Стояло теплое весеннее утро. Что ему делать? Он собирался днем встретиться с друзьями на площади Пикадилли, пройтись по Денмарк-стрит и посмотреть гитары, выпить пинту пива в пабе, а затем вернуться домой и надеть модную рубашку. В кармане у него было немного мелочи — достаточно на пинту пива. Как раздобыть деньги на вход в «Джамп-клуб»? Может быть, заработать? Но кто возьмет его так сразу? Некоторые из его друзей подрабатывали в субботу или воскресенье в магазинах и ресторанах, когда по выходным требовались дополнительные руки. Он подумал, а не зайти ли в какое-нибудь кафе и наняться мойщиком посуды на кухне. Стоило попробовать. И он направил шаги в сторону Уэст-Энда. Потом ему пришла в голову другая мысль. У него есть родственники, которые могли бы взять его на работу. Сестра отца, Милли, торговала модной одеждой. Она имела три магазина в фешенебельных пригородных районах Лондона: Харроу, Голдер-Грин и Хампстед. Она могла бы дать ему поработать в субботу, хотя он не представлял, получится ли у него продавать женские платья. Милли была замужем за оптовым торговцем кожи Эйби Эйвери, и его склад на востоке Лондона более подходящее место. Но они оба, и тетя Милли, и дядя Эйби, справятся о нем у Ллойда, а тот скажет им, что Дейв должен учиться, а не работать. Но у Милли и Эйби был сын Ленни двадцати трех лет, мелкий бизнесмен и ловкач. Но по субботам Ленни торговал в рыночной палатке в Олдгейте на Ист-Энде. Он продавал «Шанель № 5» и другие дорогие духи по слишком низким ценам. Он шепотом говорил покупателям, что они ворованные, но на самом деле это были просто поддельные дешевые духи в дорого выглядевших флаконах. Ленни мог дать Дейву дневную работу. У Дейва было достаточно денег на поездку на метро. Он вошел на ближайшей станции и купил билет. Если Ленни ему откажет, он не знал, как будет возвращаться. Несколько километров он пройдет пешком, если нужно. На лондонской подземке он добрался из фешенебельной западной части города в рабочую восточную. На рынке уже толпились покупатели, желающие купить товар по более низким ценам, чем в обычных магазинах. Некоторые товары в самом деле были ворованные. Как догадался Дейв, электрические чайники, бритвы, утюги и приемники уходили через заднюю дверь фабрики. Другие были избыточной продукцией, и ее распродавали производители: никому не нужные пластинки, уже переставшие быть бестселлерами книги, некрасивые рамки для фотографий, пепельницы в виде морских раковин. Но большинство изделий имели какой-нибудь изъян: просроченный шоколад, полосатые шарфы из бракованной ткани, ботинки из неравномерно покрашенной кожи, фарфоровые тарелки с отбитым цветком. Ленни, как и Дейв, был похож на их деда, покойного Берни Леквиза, с густыми темными волосами и карими глазами. Волосы Ленни лоснились от бриолина и были зачесаны в виде кока, как у Элвиса Пресли. Он тепло поздоровался с Дейвом. — Привет, старина! Хочешь купить духи для девушки? Возьми «Флёр соваж». — Он произнес название «флюер савидж». — Гарантия того, что у нее упадут трусики. Отдам за два шиллинга и шесть пенсов. — Мне нужна работа, Ленни, — сказал Дейв. — Могу я поработать у тебя? — Нужна работа? Твоя мать миллионерша, верно? — уклонился он от прямого ответа. — Отец отказался давать мне деньги на карманные расходы. — Почему? — Потому что я плохо учусь. Так что у меня ни шиша в кармане. Я хочу немного заработать, чтобы вечером немного развлечься. В третий раз Ленни ответил вопросом: — Я что — биржа труда? — Дай мне попробовать. Вот увидишь, я смогу продавать духи. Ленни повернулся к покупательнице. — У вас прекрасный вкус, мадам. «Ярдли» — это духи высочайшего класса на рынке. Флакончик, что у вас в руках, всего три шиллинга, а я заплатил за него два шиллинга шесть пенсов парню, который украл его, то есть поставил мне. Женщина хихикнула и купила духи. — Я не могу платить тебе жалованье, — сказал Ленни Дейву. — Но я сделаю вот что: дам тебе десять процентов от того, что ты выручишь. — Договорились, — согласился Дейв и встал с Ленни за прилавок. — Держи деньги в кармане, а мы рассчитаемся позже. — Ленни дал ему фунт мелочью для сдачи. Дейв взял флакон «Ярдли», помедлил, улыбнулся проходившей женщине и сказал: — Духи высочайшего класса на рынке. Женщина ответила улыбкой и пошла дальше. Он продолжал свои попытки, подражая Ленни, и через несколько минут продал флакон «Джой» фирмы «Пату» за два шиллинга шесть пенсов. Вскоре он выучил все приманки Ленни. «Только женщине с таким тонким вкусом, как у вас, дано оценить эти духи». «Купите эти духи, если у вас есть тот, кому вы действительно хотите понравиться». Приманка, от которой они отказались: «Правительство запретило эти духи, потому что они слишком сексуальны». Толпа реагировала весело и всегда была готова посмеяться. Люди одевались сообразно событию — «выходу в свет». Дейв узнал кучу новых жаргонных слов для обозначения денег: шестипенсовик называли «тильбюри», пять шиллингов — долларом, купюру в десять шиллингов — полубриджами. Время проходило быстро. Официантка из кафе поблизости принесла два толстых сэндвича из белого хлеба с жареным беконом и кетчупом. Лопни заплатил ей и дал один сэндвич Дейву, который удивился, что уже время обеда. Карманы джинсов-дудочек отяжелели от монет, и он вспомнил, что десять процентов денег его. В разгар дня он заметил, что на улицах почти нет народа, и Ленни объяснил, что люди пошли на футбольный матч. К концу дня деловая активность пошла на убыль. Дейви прикинул, что сумма денег в его кармане может быть порядка пяти фунтов, в таком случае он заработал десять шиллингов, что составляло его нормальное довольствие от отца, и он мог пойти в «Джамп Клаб». В пять часов Ленни начал разбирать палатку, и Дейв помогал сложить непроданный товар в картонные коробки, потом они всё погрузили в желтый фургон Ленни «бедфорд». Когда они сосчитали деньги, оказалось, что он выручил более девяти фунтов. Ленни дал ему фунт, немного больше, чем договорные десять процентов, «потому что ты помогал мне упаковаться». Дейв был в восторге: он заработал в два раза больше, чем должен был дать ему отец в это утро. Он был бы рад делать это каждую субботу, подумал он, особенно если бы ему не пришлось выслушивать нотации отца. Они пошли в ближайший паб и взяли по пинте пива. — Ты немного играешь на гитаре, не так ли? — спросил Ленни, когда они сели за неубранный стол с полной пепельницей. — Да. — Какой у тебя инструмент? — «Эко». Это дешевая копия «Гибсона». — Электрическая? — С наполовину полым корпусом. Ленни слегка растерялся: видимо, он не очень разбирался в гитарах. — Ты можешь подключить ее к розетке? Я вот о чем. — Да, а что? — В группу мне нужен ритм-гитарист. Это было потрясающе. Дейв не помышлял попасть в группу, но эта идея сразу увлекла его. — Я не знал, что у тебя есть группа, — сказал он. — «Гвардейцы». Я играю на пианино и исполняю большую часть песен. — А музыка какая? — Только рок-н-ролл. — Ты хочешь сказать… — Элвис, Чак Берри, Джон Кэш… То есть все лучшее. Дейву несложно было исполнять трехаккордные песни. — А как насчет «Битлз»? — Их аккорды были более сложными. — Кого? — спросил Ленни. — Это новая группа. Они бесподобны. — Никогда не слышал о них. — Ну, в общем, я могу играть на ритм-гитаре старые рок-песни. Ленни немного обиделся, услышав эту фразу, и сказал: — Так ты придешь к нам на прослушивание? — Я бы очень хотел. Ленни посмотрел на часы. — Сколько тебе нужно времени, чтобы съездить за гитарой? — Полчаса туда и полчаса обратно. — Приходи в Олдгейтский рабочий клуб. Мы будем устанавливать инструменты. Мы прослушаем тебя перед началом выступления. У тебя есть усилитель? — Небольшой. — Будет достаточно. Дейв вошел в метро. От успеха в роли продавца и выпитого пива у него кружилась голова. В поезде он выкурил сигарету, радуясь победе над отцом. Он представил, как он небрежно скажет Линде Робертсон: «Я играю на гитаре в рок-группе». Это не может не произвести на нее впечатление. Он добрался до дома и вошел через заднюю дверь. Ему удалось незамеченным родителями проскользнуть в свою комнату. Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы положить гитару в футляр и взять усилитель. Он уже хотел выйти из комнаты, как вошла его сестра Иви, одетая для субботнего вечера. На ней была короткая юбка и высокие сапоги. Она сделала себе прическу с начесом «улей» и сильно накрасила глаза по последней моде. Выглядела она старше своих семнадцати лет. — Куда ты собралась? — спросил ее Дейв. — На вечеринку. Там должен быть Хэнк Ремингтон. Ремингтон, ведущий певец группы «Кордс», разделял некоторые взгляды Иви и говорил об этом в интервью. — Ты поднял шум сегодня, — сказала Иви. Она не обвиняла его: она всегда становилась на его сторону в спорах с родителями, и он отвечал ей тем же. — С чего ты взяла? — Отец очень огорчен. — Огорчен? — Дейв не знал, как понимать это. Отец мог быть сердитым, разочарованным, строгим, властным, деспотичным, и он знал, как реагировать. Но огорченным? — Почему? — Как я поняла, вы с ним повздорили. — Он отказался давать мне карманные деньги, потому что я завалил все экзамены. — И что ты сделал? — Ничего. Я вышел. Возможно, хлопнув дверью. — Где ты был весь день? — Работал в рыночной палатке Ленни Эйвери и заработал фунт. — Молодец. Куда ты намыливаешься сейчас со своей гитарой? — У Ленни есть рок-группа. Он хочет, чтобы я играл на ритм-гитаре. — Это было преувеличением. Дейв еще не устроился на работу. — Желаю успеха! — Надеюсь, ты не скажешь матери и отцу, где я был. — Только если ты меня попросишь. — Мне все равно. — Дейв направился к двери, а потом остановился. — Он огорчен? — Да. Дейв пожал плечами и ушел из дома, никем не замеченный. Он с предвкушением ожидал прослушивания. Он часто пел с сестрой и играл на гитаре, но в группе с барабанщиком — никогда. Он надеялся, что не подкачает, — с ритм-гитарой не должно быть сложностей. Сидя в вагоне метро, он мыслями возвращался к разговору с отцом. Он очень удивился, узнав от сестры, что мог огорчить папу. Говорят, отцов трудно чем-нибудь пронять, но, как он теперь понял, это неверное представление. Ему надо бы изменить эту точку зрения. Он больше не может только возмущаться и обижаться. Ведь страдал не только он. Отец обидел его, но и он обидел отца, они оба виноваты. Конечно, негодовать приятнее, чем чувствовать себя виноватым. Он разыскал Олдгейтский рабочий клуб и вошел туда с гитарой и усилителем. Интерьер отличался простотой, неоновые лампы отбрасывали резкий свет на пластиковые столы и трубчатые стулья, поставленные рядами, что вызывало ассоциации с фабричной столовой, а не с залом для рок-н-ролла. «Гвардейцы» на сцене настраивали инструменты. Ленни сидел за пианино, Лу — за барабанами, Баз — с бас-гитарой, а Джеффри — с ведущей гитарой. Перед Джеффри был микрофон, так что он, вероятно, тоже пел. Все трое были старше Дейва — лет по двадцать с лишним, и его испугало, что они гораздо лучшие музыканты, чем он. Вдруг ему показалось, что не так-то просто держать ритм. Он настроил свою гитару под пианино и подключил ее к усилителю. — Ты знаешь «Смертную тоску»? — спросил Ленни. Дейв знал и с облегчением вздохнул. Это была несложная песенка в до-мажоре с ведущей партией фортепьяно, и аккомпанировать на гитаре было легко. Он играл непринужденно и испытывал особое удовольствие в игре с другими, несравнимое с тем, что чувствовал, когда играл один. Ленни поет хорошо, отметил про себя Дейв. Баз и Лу задавали ритм. Джефф немного импровизировал на ведущей гитаре. Группа была вполне артистичной, разве что ей не хватало оригинальности. После исполнения композиции Ленни сказал: — В целом получается неплохо, но не мог бы ты играть более ритмично? Дейв удивился, что его раскритиковали. Он думал, что играл хорошо. — Ладно, — сказал он. Следующей была известная композиция Джерри Ли Льюиса «Трясись, греми, крутись», тоже с ведущей партией фортепьяно. Джеффри пел дуэтом с Ленни. Дейв аккомпанировал в рубленом ритме. Ленни это понравилось больше. Ленни объявил «Джонни Би Гуд», и Дейв по собственной инициативе с энтузиазмом начал играть вступление Чака Берри. Дойдя до пятого такта, он подумал, что сейчас вступит вся группа, как на пластинке, но «Гвардейцы» не заиграли. Дейв остановился, и Ленни сказал: — Обычно я играю вступление на пианино. — Извини, — отозвался Дейв, и Ленни начал снова. Дейв пришел в отчаяние. Его исполнение никуда не годится. Следующая композиция была «Проснись, крошка Сузи». К удивлению Дейва, Джеффри пел не так, как это звучало у «Братьев Эверли». В первом куплете Дейв придвинулся к микрофону Джеффри и начал петь с Ленни. В ту же минуту две молоденькие официантки, которые расставляли на столах попельницы, прервали свою работу и стали слушать. После окончания исполнения они захлопали. Дейв улыбнулся от удовольствия, раньше ему аплодировали только члены семьи. Одна из девушек спросила у Дейва: — Как называется ваша группа? Дейв показал на Ленни. — Это его группа, и она называется «Гвардейцы». — А, — с некоторым разочарованием произнесла девушка. Под конец Ленни решил спеть «Позаботьтесь о моей крошке», и снова Дейв подпевал ему. Официантки танцевали в проходе между столами. Потом Ленни встал из-за пианино. — Ну что ж, гитарист ты не очень, — сказал он Дейву. — Но поешь ты хорошо и тем девушкам явно понравился. — Так я принят или нет? — Сегодня ты сможешь выступить? — Сегодня? — Дейв обрадовался, но не ожидал, что нужно будет начинать немедленно. Он рассчитывал еще увидеться с Линдой Робертсон. — У тебя есть что-то лучшее на примете? — Ленни немного обиделся, что он сразу не дал согласие. — Как тебе сказать? Я собирался встретиться с девушкой. Ладно, ей придется подождать. Когда мы закончим? — Это рабочий клуб. Они долго не задерживаются. В половине одиннадцатого мы уйдем со сцены. Дейв сосчитал, что к одиннадцати он будет в «Джамп-клубе». — Годится. — Ну и хорошо, — сказал Ленни. — Добро пожаловать в группу.* * *
Джаспер Мюррей все еще не мог позволить себе поехать в Америку. В колледже Святого Юлиана в Лондоне была группа, называвшаяся «Северо-Американский клуб», которая фрахтовала рейсы и продавала дешевые билеты. Как-то раз ближе к вечеру он зашел в их небольшой офис в студенческом совете и поинтересовался ценами. Он узнал, что может полететь в Нью-Йорк за 90 фунтов. Это было слишком дорого, и он ушел расстроенный. В баре офиса он заприметил Сэма Кейкбреда. В течение нескольких дней он искал случая поговорить с Сэмом вне стен редакции «Сент-Джулиане ньюс». Сэм был редактором этой студенческой газеты, а Джаспер — редактором отдела новостей. За столиком с Сэмом сидела его младшая сестра Валери, студентка того же колледжа, в твидовой кепке и коротком платье. Для газеты она писала статьи о моде. Она была привлекательная: при других обстоятельствах Джаспер пофлиртовал бы с ней, но сегодня он думал о другом. Он бы предпочел поговорить с Сэмом с глазу на глаз, но присутствие Валери не помеха. Он пошел с чашкой кофе к столику Сэма. — Мне нужен твой совет, — сказал он. Он хотел получить информацию, а не совет, но иногда люди неохотно делятся информацией, в то время как им льстит, когда у них спрашивают совета. На Сэме был пиджак в елочку и галстук. Он курил трубку — очевидно, хотел выглядеть старше своих лет. — Присаживайся, — сказал он, сложив газету, которую читал. Сэм сел. Его отношения с Сэмом носили натянутый характер. Они соперничали за место редактора, и Сэм вышел победителем. Джаспер затаил обиду, а Сэм сделал его редактором отдела новостей. Они стали коллегами, но не друзьями. — Я хочу быть редактором в следующем году, — сказал Джаспер. Он надеялся, что Сэм поможет ему, либо потому, что он подходил для этой работы — действительно подходил, либо из чувства вины. — Это решать лорду Джейну, — уклончиво ответил Сэм. Джейн был ректором колледжа. — Лорд Джейн спросит твое мнение. — Есть еще комиссия по назначению на должность. — Но ты и ректор входите в эту комиссию и с вашим мнением считаются. Сэм против этого возражать не стал. — Значит, ты хочешь, чтобы я дал тебе совет. — Кто еще предложил свою кандидатуру? — Само собой разумеется, Тоуби. — Вот как? Тоуби Дженкинс был редактором отдела тематических статей, который подготовил серию скучных публикаций о работе университетских чиновников, таких как секретарь и казначей. — Он подаст заявление. Сэму досталось это место отчасти потому, что в кругу его родственников были видные журналисты. Такого рода связи произвели впечатление на лорда Джейна. Это раздражало Джаспера, но он умолчал об этом. — Читать его скука смертная, — сказал Джаспер. — Как репортер он предельно точен, хотя ему недостает воображения. Джаспер воспринял это замечание как шпильку в свой адрес. Он был полной противоположностью Тоуби. Сенсацию он ценил превыше точности. В его репортажах потасовка всегда становилась дракой, намерение — тайным замыслом, а оговорка превращалась не иначе как в наглую ложь. Он знал, что люди читают газеты, чтобы испытать волнение, а не получить информацию. — И еще он написал заметку о крысах в столовой, — добавил Кейкбред. — Действительно. — Джаспер забыл об этом. Заметка наделала много шума. Ему просто повезло: отец Тоуби работал в местном совете и знал, какие усилия прилагает отдел по борьбе с грызунами, чтобы избавиться от них в подвалах колледжа, построенного в восемнадцатом столетии. Тем не менее эта публикация обеспечила Тоуби место редактора отдела тематических статей, но потом он не написал ничего, что хоть наполовину могло сравниться с ней. — Значит, мне нужна сногсшибательная новость, — задумчиво сказал Джаспер. — Возможно. — Что-то вроде того, что ректор растрачивает средства колледжа на покрытие своих карточных долгов. — Я сомневаюсь, что лорд Джейн играет в азартные игры. — У Сэма напрочь отсутствовало чувство юмора. Джаспер подумал о Ллойде Уильямсе. Мог ли он дать какую-нибудь подсказку? К сожалению, он чертовски осторожен. Потом он подумал об Иви. Она подала заявление на поступление в театральное училище им. Ирвинга, которое было одним из факультетов колледжа Святого Юлиана, и таким образом представляла интерес для студенческой газеты. Она получила первую роль в фильме «И это все о Миранде». И встречалась с Хэнком Ремингтоном, певцом из группы «Кордс». Может быть… Джаспер встал. — Спасибо за помощь, Сэм. Я искренне ценю ее. — Не стоит благодарности, — ответил Сэм. На метро он поехал домой. Чем больше он думал об интервью с Иви, тем сильнее его охватывало волнение. Джаспер знал правду об Иви и Хэнке. Они не просто встречались, у них был страстный роман. Ее родители знали, что два-три вечера в неделю она проводит время с Хэнком и по субботам возвращается домой в полночь. Но Джаспер и Дейв также знали, что после школы Иви чаще всего ездила на квартиру Хэнка в Челси и занималась с ним сексом. Хэнк уже написал о ней песню «Курить ей еще слишком рано». Но даст ли она интервью Джасперу? Когда он добрался до дома на Грейт-Питер-стрит, Иви разучивала роль на кухне, облицованной красной кафельной плиткой. Ее волосы были небрежно заколоты, на ней была старая линялая рубашка, тем не менее выглядела она потрясающе. Джаспер поддерживал с ней теплые отношения. С тех пор как она по-детски потеряла голову из-за него, он всегда с добротой относился к ней, но никогда не подстрекал ее. Осторожничал он потому, что избегал кризисной ситуации, которая могла бы стать причиной разлада с ее великодушно-гостеприимными родителями. Сейчас он был даже рад, что с ней у него сохранились доброжелательные отношения, и только. — Ну и как? — спросил он, кивнув на сценарий. Она пожала плечами. — Роль несложная, но сниматься в кино будет для меня новым испытанием. — Может, я возьму у тебя интервью? Она заволновалась. — Предполагается, что реклама — это прерогатива студии. Джаспер пал духом. Что он за журналист, если не сможет взять интервью у Иви, хотя он живет у нее в доме? — Это всего лишь для студенческой газеты, — сказал он. — Не имеет значения. Вдруг ему пришла в голову обнадеживающая мысль. — Так-то оно так, но интервью могло бы помочь тебе поступить в театральное училище. Она положила сценарий. — Хорошо. Что ты хочешь узнать? Джаспер подавил в себе чувство ликования. Холодно он спросил: — Как ты получила роль в фильме «И это все о Миранде»? — Я пошла на пробу. — Расскажи мне об этом. — Джаспер достал блокнот и начал записывать. Он не стал спрашивать ее о нудистской сцене в «Гамлете». Он боялся, что Иви попросит его не упоминать о ней. Впрочем, ему незачем было вдаваться в расспросы, потому что он сам все видел. Вместо этого он задавал вопросы о звездах, снимающихся в фильме, и других знаменитостях, с которыми она встречалась, и постепенно подобрался к Хэнку Ремингтону. Когда Джаспер упомянул его имя, в глазах Иви вспыхнул характерный огонек. — Хэнк самый смелый и преданный человек из тех, кого я знаю, — сказала она. — Я восхищаюсь им. — Но ты не только восхищаешься им. — Я обожаю его. — И вы проводите вместе время. — Да, но я не хочу распространяться об этом. — Конечно. Никаких проблем. Она сказала «да», а этого было достаточно. Из школы пришел Дейв и сделал себе растворимый кофе с молоком. — Я полагал, что рекламирование не по твоей части, — заметил он Иви. Прикуси язык, привилегированный сопляк, подумал Джаспер. Иви ответила Дейву: — Это только для «Сент-Джулиане ньюс». В тот же вечер Джаспер написал статью. Когда отпечатанные страницы лежали перед ним, он понял, что материал годится не только для студенческой газеты. Хэнк — звезда, Иви — начинающая актриса, Ллойд — член парламента. Тянет на более солидную публикацию, подумал он, все больше волнуясь. Если бы он смог протолкнуть что-нибудь в крупную газету, это в значительной мере способствовало бы его дальнейшей карьере. А также осложнило бы его отношения с семьей Уильямсов. На следующий день он дал статью Сэму Кейкбреду. Потом с дрожью в голосе он позвонил в редакцию таблоида «Дейли экоу». Он попросил позвать к телефону редактора отдела новостей. Того не было на месте, и его соединили с репортером по имени Барри Паф. — Я учусь на факультете журналистики, — сказал он. — У меня есть для вас материал. — Так. О чем? — спросил Паф. Джаспер на секунду заколебался. Ведь он предавал Иви и всю семью Уильямсов, тем не менее проговорил: — Речь идет о дочери члена парламента, которая спит с поп-королем. — Хорошо, — буркнул Паф. — Кто они? — Могли бы мы встретиться? — Наверное, ты хочешь получить деньги? — Да, но это не все. — Что еще? — Я хочу, чтобы статья появилась под моим именем. — Давай сначала мы ее посмотрим, а там видно будет. Паф пытался настаивать на своем, как Джаспер с Иви. — Нет, спасибо, — твердо сказал он. — Если вам не понравится, можете не печатать, но если решите опубликовать ее, то должны поставить мое имя. — Хорошо, — согласился Паф. — Когда мы можем встретиться?* * *
Двумя днями позже, за завтраком на Грейт-Питер-стрит, Джаспер прочитал в «Гардиан», что Мартин Лютер Кинг планирует провести массовую демонстрацию гражданского неповиновения в Вашингтоне в поддержку закона о гражданских правах. Кинг предсказывал, что в ней примут участие сто тысяч человек. — Ну и ну! Хотел бы я посмотреть, — сказал Джаспер. — И я тоже, — отозвалась Иви. Демонстрация должна была состояться в августе, в период студенческих каникул, так что Джаспер будет свободен. Но он не мог позволить себе потратить девяносто фунтов на билет в США. Дейзи Уильямс вскрыла конверт и воскликнула: — Боже мой! Ллойд, письмо от твоей кузины Ребекки из Германии! Дейв проглотил кусок слойки и спросил: — А кто такая Ребекка? Его отец перелистывал газеты с быстротой профессионального политика. Он оторвался от своих газет и сказал: — Строго говоря, она не кузина. Ее удочерили мои дальние родственники, после того как она потеряла родителей во время войны. — Я забыл, что у нас родственники немцы, — проговорил Дейв. — Gott im Himmel! (Господи боже (нем.)) Джаспер отметил про себя, что Ллойд подозрительно уклончиво отзывается о своих родственниках. Покойный Берни Леквиз был его отчимом, но никто никогда не упоминал о его настоящем отце Джаспер был уверен, что Ллойд был незаконнорожденный. Это тема не для бульварной газеты: рождение ребенка вне брака не считается позором, как раньше. Тем не менее Ллойд никогда не вдавался в подробности. — Последний раз, — продолжал Ллойд, — я видел Ребекку в 1948 году. Ей было около семнадцати лет. К тому времени ее уже удочерила моя родственница Карла Франк. Они жили в центре Берлина, так что сейчас их дом, должно быть, находится к востоку от стены. Что с ней стало? — Она, очевидно, каким-то образом выбралась из Восточной Германии и переехала в Гамбург. А! Ее муж пострадал во время побега, и он не встает с инвалидного кресла. — Что заставило ее написать нам? — Она разыскивает Ханнелоре Ротман. — Дейзи взглянула на Джаспера. — Она была твоей бабушкой. Вероятно, она проявила доброту к Ребекке во время войны, как раз, когда погибли настоящие родители Ребекки. Джаспер никогда не общался с семьей матери. — Мы точно не знаем, что случилось с моим немецким дедом и бабушкой по материнской линии, но мама уверена, что их уже нет в живых. — Я покажу это письмо твоей матери. Она должна написать Ребекке. Ллойд раскрыл «Дейли экоу» и воскликнул: — Какого черта! Что это? Джаспер ждал этого момента. Он зажал руки между коленями, чтобы они не тряслись. Ллойд разложил газету на столе. На третьей полосе была фотография Иви, выходившей из ночного клуба с Хэнком Ремингтоном, и заголовок: «Поп-король Хэнк и семнадцатилетняя дочь члена парламента, обнажившаяся на сцене». — Под заголовком стояли имена авторов: Барри Паф и Джаспер Мюррей. — Я этого не писал! — солгал Джаспер с наигранным возмущением в голосе. На самом деле он испытывал восторг, видя свое имя как автора статьи, опубликованной в национальной газете. Похоже, что никто другой не замечал его смешанные чувства. Ллойд начал читать вслух: — «Последней пассией поп-короля Хэнка Ремингтона стала семнадцатилетняя дочь Ллойда Уильямса, члена парламента от Хокстона. Восходящая кинозвезда Иви Уильямс прославилась тем, что обнажилась во время самодеятельного спектакля в Ламбетской средней школе, привилегированном учебном заведении для детей высокопоставленных родителей». — Ах, дорогой, какой конфуз! — воскликнула Дейзи. Ллойд продолжал читать: — «Иви сказала: «Хэнк самый смелый и преданный человек из тех, кого я знаю». Иви и Хэнк поддерживают кампанию за ядерное разоружение, несмотря на неодобрение ее отца, представителя лейбористской партии по военным вопросам». — Ллойд строго посмотрел на Иви. — Ты знаешь многих смелых и преданных людей, включая твою мать, которая водила санитарную машину во время бомбежек, и твоего двоюродного деда, который сражался на Сомме. Хэнк настолько выдающийся, что затмил их? — Это не имеет значения, — сказала Дейзи. — Я полагала, ты не можешь давать интервью без согласия студии, Иви. — Господи, это моя вина, — вмешался Джаспер. Все посмотрели на него. Он предполагал, что будет такая сцена, и подготовился к ней. Ему не нужно было изображать огорчение: он и так чувствовал себя ужасно виноватым. — Я брал интервью у Иви для студенческой газеты. «Дейли экоу», должно быть, переписала его для сенсации. — Эту отговорку он придумал заранее. — Первый урок общественной жизни, — заметил Ллойд. — Журналисты — народ ненадежный, предадут в любую минуту. Это я предатель, подумал Джаспер. Но семья Уильямсов, казалось, согласилась с его заверениями, что он не имеет отношения к публикации в «Дейли экоу». Иви была готова разрыдаться. — Мне могут не дать эту роль. — Не представляю, — сказала Дейзи, — что в таком случае фильму будет причинен какой-либо урон. Скорее наоборот. — Надеюсь, ты права, — отозвалась Иви. — Извини, Иви, — обратился к ней Джаспер со всей искренностью, на какую был способен. — Я понимаю, что подвел тебя. — Ты сделал это не нарочно, — сказала Иви. В итоге Джасперу все сошло с рук. Никто за столом не смотрел на него с осуждением. Они не находили ничьей вины в публикации в «Дейли экоу». Он был не уверен только в Дейзи, которая немного хмурилась и старалась не встречаться с ним взглядом. Но она любила Джаспера ради его матери и не стала бы обвинять его в двуличии. Джаспер встал. — Я пойду в редакцию «Дейли экоу», — сообщил он. — Встречусь с этим негодяем Пафом. Посмотрим, что он скажет в свое оправдание. Он был рад уйти из дома. Он ловко выкрутился из щекотливой ситуации и теперь мог с облегчением вздохнуть. Часом позже Джаспер вошел в редакцию газеты, испытывая сильное волнение. Вот чего он хотел больше всего на свете: отдел новостей, стук пишущих машинок, телефонные звонки, пневматические трубы, по которым передавались бумаги по комнате, будоражащая атмосфера. Барри Паф, мужчина невысокого роста с косоглазием, примерно двадцати пяти лет, был в помятом костюме и стоптанных замшевых ботинках. — Неплохо получилось, — сказал он. — Иви еще не знает, что я дал материал вам. Паф не мог долго слушать словоизлияния Джаспера о его угрызениях совести. — Если каждый раз спрашивать разрешение, то мало что удавалось бы напечатать. — Она обязана отказываться от всех интервью, за исключением тех, что организует студийный агент по рекламе. — Агенты по рекламе — твои враги. Гордись, что ты перехитрил одного из них. — Я горжусь. Паф вручил ему конверт. Джаспер раскрыл его. Там находился чек. — Твой гонорар. За главный материал на третьей полосе, — пояснил Паф. Джаспер взглянул на сумму. Она составляла девяносто фунтов. Он вспомнил о походе на Вашингтон, Девяносто фунтов — это стоимость авиабилета в США. Теперь он может полететь в Америку. Сердце у него подпрыгнуло. Он положил чек в карман. — Большое спасибо. Барри кивнул. — Дай знать, если у тебя будет еще что-нибудь в этом же роде.* * *
Дейв Уильямс очень волновался перед выступлением в «Джамп-клубе». Это был модный клуб в центре Лондона, поблизости от Оксфорд-стрит. Он снискал себе репутацию тем, что в нем дебютировали будущие звезды и некоторые группы, ныне входящие в список самых популярных исполнителей. Известные музыканты приходили сюда послушать новые таланты. Ничего особенного он собой не представлял. На одной стороне зала находилась небольшая сцена, а на противоположной — бар. Места между ними хватало для того, чтобы там танцевали, задевая друг друга, пара сотен человек. Пол был усыпан окурками. Единственным украшением служили порванные афиши известных мероприятий, проводившихся здесь. Они отсутствовали разве что в туалете, стены которого были размалеваны самыми непристойными рисунками и надписями, какие только видел Дейв. Игра Дейва, как и всех «Гвардейцев», улучшилась, благодаря ценным советам его кузена. Ленни питал слабость к Дейву и разговаривал с ним как дядюшка, хотя был старше его всего на восемь лет. «Слушай барабанщика, — говорил ему Ленни. — Тогда ты всегда будешь попадать в такт». И еще: «Научись играть, не глядя на свою гитару. Тогда ты сможешь встречаться глазами с людьми в зале». Дейв с благодарностью принимал любую подсказку, но он знал, что еще далек от того, чтобы казаться профессионалом. Тем не менее он великолепно чувствовал себя на сцене. Ему не нужно было ни читать, ни писать, поэтому он больше не считался тупицей. Он не уступал другим в группе и играл все лучше. Он даже подумывал стать музыкантом, и тогда ему не нужно будет никогда учиться, но он сознавал, что шансы его невелики. Выступления группы становились все лучше. Когда вел дуэтом с Ленин, они звучали по-современному, наподобие «Битлз». Дейв уговорил Ленни пмс гупать в несколько ином жанре, исполняя подлинные чикагские блюзы и Детройтскую негршчнокую музыку, иод которую можно танцевать, ту, чго исполняют другие молодежные группы. В результате их стали чаще приглашать. Вместо одного раза и две недели теперь они выступали по вечерам каждую пятницу и субботу. Но у Дейва была другая причина для беспокойства. Он получил этот ангажемент после того, как попросил дружка Иви, ХэнкаРемингтона, порекомендовать их группу. Но Хэнку не понравилось их название. — «Гвардейцы» звучит старомодно, как «Четыре туза» или «Иорданцы», — сказал он. — Мы можем сменить название, ответил ему Дейв, желая во что бы то ни стало добиться ангажемента в «Джамп-клубе». — Самое модное сейчас это имя из старого блюза, такое как «Роллинг стоунз». Дейв в вспомнил звуковую запись «Букера Ти энд Эм Джиз», которую он слышал несколько дней назад. Его поразило их странное название. — А как насчет такого: «Плам Нелли»? Хэнку оно понравилось, и он порекомендовал клубу пригласить новую группу, называвшуюся «Плам Нелли». Предложение, высказанное такой знаменитостью, как Хэнк, подействовало словно приказание, и группа получила ангажемент. Но когда Дейв заговорил о переименовании, Ленни категорически возразил. — Мы «Гвардейцы» и «Гвардейцами» останемся, — упрямо заявил он и перевел разговор па другую тему, Дейв не осмелился сообщить, что в «Джамп-клубе» думают, будто они называются «Плам Нелли». Таким образом, назревал кризис. Во время проверки звука они исполняли «Лусилл». После первою куплета Дейв перестал играть и обратился к ведущему гитаристу Джеффри: — Что это за фигня? — Что именно? — Ты как-то странно играл? Джеффри многозначительно улыбнулся. — Ничего подобного. Это всего лишь проигрыш. — На пластинке этого нет. — А что такого? Ты можешь не тянуть ноту «до»? Дейв понял, что происходит. Джеффри старался поставить его в глупое положение как новичка. Но, к сожалению, Дейв никогда не слышал, что такое укороченный аккорд. — Пианистам, играющим в пабах, он известен как двойной минор, Дейв, — пояснил Ленни. Подавив самолюбие, Дейв попросил Джеффри: — Покажи. Тот закатил глаза и со вздохом показал, как надо играть. — Вот так, понятно? — буркнул он, словно устав иметь дело с дилетантами. Дейв воспроизвел аккорд. Он оказался нетрудным. — В следующий раз предупреди меня, когда мы будем исполнять эту песню, — сказал он. Затем все пошло на лад. Фил Бёрли, владелец клуба, вошел во время репетиции и стал слушать. За лысину его прозвали Кудрявый Бёрли. Под конец он кивнул в знак одобрения. — Спасибо, «Плам Нелли», — сказал он. Ленни метнул на Дейва недобрый взгляд. — Группа называется «Гвардейцы», — отрезал он. — Мы думали переименовать ее, — вставил Дейв. — Вы думали, а я говорю «нет». — «Гвардейцы» ужасное название, — сказал Бёрли. — Мы так называемся. — Послушай, сегодня к нам придет Байрон Честерфилд, — начал объяснять Бёрли с ноткой отчаяния в голосе. — Он самый важный антрепренер в Лондоне, если не в Европе. Он может дать вам работу. — Байрон Честерфилд? — засмеялся Ленни. — Я знаю его тысячу лет. Его настоящее имя Брайан Чесновиц. У его брата палатка на Олдгейтском рынке. — Меня беспокоит не его имя, а ваше название, — парировал Бёрли. — У нас прекрасное название. — Я не могу предоставить сцену группе с названием «Гвардейцы». Я пользуюсь хорошей репутацией. — Бёрли встал. — Извините, парни. Собирайте свою аппаратуру — Не кипятись, Бёрли, ты же не станешь чихать на Хэнка Ремингтона, — сказал Дейв. — Хэнк мои старый приятель, — стоял на своем Бёрли. — Мы вместе играли скиффл в кофейном баре в пятидесятых годах. Но он рекомендовал мне группу с названием «Плам Нелли», не «Гвардейцы». Дейв готов был рвать на себе волосы. — Должны прийти все мои друзья! — воскликнул он. В первую очередь он думал о Линде Робертсон. — Сожалею об этом, — заметил Бёрли. Дейв обратился к Ленни: — Будь благоразумен. Какое значение имеет название? — Это моя группа, а не твоя, — упрямо сказал Ленни. Все дело было в этом. — Конечно, твоя, — проговорил Дейв. — Но не ты ли учил меня, что покупатель всегда прав. — На Дейва нашло вдохновение. — Завтра утром ты снова можешь называть ее по-старому «Гвардейцы», если захочешь. — Нет, — сказал Ленни, но он был готов уступить. — Все-таки это лучше, чем не играть, — продолжал Дейв, чувствуя свое преимущество. — Уйти сейчас домой будет полным конфузом. — Черт с тобой, я согласен, — сдался Ленни. Кризис миновал, что принесло облегчение и доставило удовольствие Дейву. Они стояли в баре и пили пиво, когда появились первые посетители. Дейв ограничил себя одной пинтой: этого было достаточно, чтобы расслабиться, но слишком мало, чтобы начать сбиваться. Ленни выпил две пинты, а Джеффри — три. У Дейва радостно забилось сердце, когда он увидел, что вошла Линда Робертсон в коротком лиловом платье и высоких сапогах. Она и все друзья Дейва еще не достигли того возраста, когда можно было пить алкогольные напитки в барах, но они изо всех сил старались выглядеть старше своих лет, и к тому же закон строго не соблюдался. Отношение Линды к Дейву изменилось. До этого она обращалась с ним как с бесшабашным младшим братом, хотя они были одного возраста. Благодаря тому, что он играл в «Джамп-клубе», в ее глазах он стал выглядеть другим человеком. Сейчас она воспринимала его как умудренного опытом взрослого и взволнованно задавала ему вопросы о группе. Если oн удостоился такого внимания, играя в жалком квартете Ленни, что было бы будь он настоящим поп-королем. Вместе со всеми он ушел за сцену, чтобы переодеться. Профессиональные группы обычно выступали в одинаковых костюмах, но это было дорого. Ленни нашел выход, одев всех в красные рубашки. Дейв считал, что сценическая униформа выходит из моды: «Роллинг стоунз» одевались все по-разному. Группа «Плам Нелли» стояла последней в программе, но выступала первой. Ленни как руководитель объявлял песни. Он сидел сбоку сцены, и пианино располагалось под углом, так что он мог смотреть в зал. Дейв пел и играл на гитаре, стоя посередине на глазах у всех. Сейчас, когда вопрос о названии уже не стоял и беспокоиться было не о чем, он мог расслабиться. Он ходил по сцене, поворачиваясь со своей гитарой, словно она была его партнершей в танце. Он пел, представляя, что говорит с людьми в зале, и делал акцент на словах выражением лица и движениями головы. Как всегда, девушки отзывались на это, не спускали с него глаз и улыбались, танцуя под музыку. После выступления в гардеробную зашел Байрон Честерфилд, мужчина лет сорока. На нем был элегантный светло-синий костюм с жилетом. Особый шарм его наряду придавал галстук с рисунком в виде маргариток. Его редеющие волосы по обеим сторонам старомодной челки блестели от бриолина. С собой он принес в комнату аромат одеколона. — Ваша группа неплохо играет, — сказал он, обращаясь к Дейву. — Спасибо, мистер Честерфилд, но это группа Ленни, — произнес Дейв, показывая на своего кузена. — Привет, Брайан. Ты не помнишь меня? — спросил Ленни. Байрон помолчал немного и воскликнул: — Кого я вижу! Ведь это Ленни Эйвери. — Явственно проявился его лондонский акцент. — Я тебя не узнал. Как идут дела в палатке? — Как нельзя лучше. — У тебя хорошая группа, Ленни. Барабаны что надо, отличные гитары и пианино. Вокал мне тоже понравился. — Он ткнул большим пальцем Дейва в бок. — Девчонки в восторге от парнишки. Работы небось много? Дейв готов был прыгать от восторга. Байрону Честерфилду группа понравилась! — Мы заняты каждый уик-энд, — сказал Ленни. — Я мог бы организовать для вас выступления за городом на шесть недель летом, если тебя это интересует, предложил Байрон. — Пять вечеров в неделю, со вторника по субботу. — Не знаю, — безразлично проговорил Ленни. — Мне нужно будет договариваться с сестрой, чтобы она занялась делами и палатке в мое отсутствие. — Девяносто фунтов в неделю на руки без вычетов. Это больше, чем им когда-либо платили, прикинул в уме Дейв. И, к счастью, выступления выпадают на школьные каникулы. Дейва раздражала нерешительность Ленни. — А как насчет питания и проживания? — спросил тот. Дейв понял, что вопрос задан не из праздного любопытства, — Ленни ведет переговоры. — Проживание будет обеспечено, питание за ваш счет, — пояснил Байрон. Дейву хотелось знать, где будут проходить выступления, — не на приморском ли курорте, где в летнее время бывает масса развлечений. — Боюсь, ради таких денег я не смогу оставить палатку, Брайан, — сказал Ленни. — Вот если бы речь шла о ста двадцати фунтах в неделю, я мог бы подумать. — Устроители могли бы пойти на девяносто пять в качестве личного одолжения мне. — Скажем, сто десять. — Если я откажусь от собственного вознаграждения, могу предложить сто. Ленни взглянул на остальных участников группы. — Что скажете, парни? Они все были согласны. — Где это будет? — спросил Ленни. — В клубе под названием «Кабачок». Ленни пожал плечами. — Никогда не слышал о нем. Где это? — Разве я не сказал? — удивился Байрон Честерфилд. — В Гамбурге.* * *
Дейв едва сдерживал восторг. Полуторамесячное выступление в Германии! Он достаточно взрослый, чтобы на законных основаниях бросить школу. Будет ли у него шанс стать профессиональным музыкантом? В приподнятом настроении он взял гитару и усилитель и пригласил Линду Робертсон к себе домой на Грейт-Нитер-стрит, намереваясь оставить там инструмент и аппаратуру, а потом проводить девушку до дома ее родителей в Челси. К сожалению, его родители еще не легли спать и мать поймала его в прихожей. — Как прошло выступление? — радостно спросила она. — Потрясающе, — ответил он. — Я оставлю свои вещи и провожу Линду домой. — Привет, Линда, — сказала Дейзи. — Как приятно снова видеть тебя. — Здравствуйте, — вежливо проговорила Линда, изображая из себя скромную школьницу, но Дейв заметил, как его мать бросила взгляд на ее короткое платье и броские сапоги. — Собирается ли клуб снова пригласить вас? — спросила Дейзи. — Один антрепренер — его зовут Байрон Честерфилд — предложил нам работу летом в другом клубе. Это просто здорово, потому что во время школьных каникул. Из гостиной вышел его отец, все еще в костюме, в котором он ходил на какое-то политическое мероприятие, проводившееся в субботний вечер. — Что будет происходить во время школьных каникул? — Наша группа получила полуторамесячный ангажемент. Ллойд нахмурился. — Во время каникул тебе нужно повторить кое-какой учебный материал. В следующем году ты должен будешь сдавать крайне важный экзамен на обычном уровне. До последнего времени твои оценки не столь высоки, чтобы ты мог позволить себе гулять все лето. — Я могу заниматься днем. Играть мы будем по вечерам. — Хм. Как видно, тебе все равно, будешь ли ты проводить со всей семьей ежегодный отпуск в Тенби или нет. — Нет, не все равно, — солгал Дейв. — Я люблю Тенби. Но представляется такая благоприятная возможность. — Но я не представляю, как мы можем оставить тебя одного в этом доме на две недели, пока мы будем в Уэльсе. Ведь тебе всего пятнадцать лет. — Мм… Клуб находится не в Лондоне, — сказал Дейв. — А где? — В Гамбурге. — Что? — воскликнула Дейзи. — Это несерьезно, — заявил Ллойд. — Ты полагаешь, что мы разрешим тебе отправиться в такую поездку в твоем возрасте? Во-первых, это может быть запрещено по германским законам. — Не все законы строго соблюдаются, — возразил Дейв. — Могу спорить, что ты незаконно покупал выпивку в пабах, не достигнув восемнадцати лет. — Я ездил в Германию с матерью, когда мне было восемнадцать. Конечно, я никогда не проводил шесть недель без присмотра в зарубежной стране в пятнадцатилетнем возрасте. — Я не буду без присмотра. Со мной будет двоюродный брат Ленни. — Я не воспринимаю его как надежного сопровождающего. — Сопровождающего? — возмутился Дейв. — Я что — викторианская девица? — По закону ты еще ребенок, по сути — несовершеннолетний. Конечно, ты не взрослый. — У тебя двоюродная сестра в Гамбурге, — в отчаянии сказал Дейв. — Ребекка. Она писала маме. Ты мог бы попросить ее присматривать за мной. — Она дальняя родственница по удочерению, и я не видел ее шестнадцать лет. Это недостаточно близкое родство, чтобы я на лето отдал ей на попечение беспутного юнца. Я бы усомнился, следует ли мне доверять тебя моей сестре. Дейзи заняла примирительную позицию: — Дорогой Ллойд, из ее письма у меня сложилось впечатление, что она добрый человек. И я не думаю, что у нее есть свои дети. Она не возражала бы, если бы мы обратились к ней с просьбой. Ллойд почти не скрывал негодования. — Ты действительно хочешь, чтобы Дейв уехал? — Нет, конечно, нет. Будь моя воля, я бы взяла его собой в Тенби. Но он взрослеет, и мы могли бы отпустить поводок. — Она взглянула на Дейва. — Может статься, что ему будет несладко, но тогда он усвоит из этого кое-какие жизненные уроки. — Нет, — заявил Ллойд с таким видом, будто все решено. — Если бы ему было восемнадцать лет, возможно, я согласился бы. Но он слишком молод, слишком. Дейву хотелось закричать от ярости и разрыдаться одновременно. Они не посмеют лишить его такой возможности. — Уже поздно, — сказала Дейзи. — Поговорим об этом утром. Дейву нужно проводить Линду домой, а то ее родители будут беспокоиться. Дейв медлил, не желая оставлять этот вопрос нерешенным. Ллойд подошел к лестнице. — Не обнадеживай себя, — сказал он Дейву. — Этого не будет. Дейв открыл парадную дверь. Если он выйдет сейчас, ничего не сказав, у них сложится неправильное впечатление. Он должен дать им знать, что они не смогут воспрепятствовать ему поехать в Гамбург. — Послушай меня, — решительно обратился Дейв к отцу, и тот замер от неожиданности. — Впервые в жизни я в чем-то преуспел. Пойми меня. Если ты меня остановишь, я уйду из дома. И клянусь, если я уйду, то никогда-никогда не вернусь. Он вышел с Линдой, держа ее за руку, и хлопнул дверью.Глава 24
Таня Дворкина вернулась в Москву, а Василий Енков еще нет. После того как их обоих арестовали во время поэтического митинга на площади Маяковского, Василия обвинили в антисоветской деятельности и пропаганде и приговорили к двум годам заключения в исправительно-трудовом лагере в Сибири. Таня чувствовала себя виноватой: она была соучастницей Василия в преступлении, но это сошло ей с рук. Таня была уверена, что Василия избивали во время допросов. Но она находилась на свободе и работала журналистом. Значит, он ее не выдал. Возможно, он отказался говорить. Скорее всего, он мог назвать вымышленных сообщников, которых КГБ было трудно выследить и поймать. К весне 1963 года Василий должен был отсидеть свой срок. Если он остался жив, — если он пережил холод, голод и болезнь, уносившую жизни многих заключенных, — он должен был выйти на свободу. Но он не давал о себе знать, что наводило на неутешительные мысли. Заключенным обычно разрешалось посылать и получать одно письмо в месяц. Они подвергались строжайшей цензуре. Но Василий не мог писать Тане из опасения, что он может выдать ее КГБ. Поэтому она не имела никакой информации, как и большинство его друзей. Вероятно, он писал матери в Ленинград. Таня никогда не встречалась с ней. Взаимодействие Василия с Таней хранилось в тайне даже от его матери. Василий был ближайшим другом Тани. По ночам она лежала без сна, с тревогой думая о нем. Не болен ли он и жив ли? Может быть, его осудили за другое преступление и срок его заключения продлили. Таню мучила неизвестность. Она была ее головной болью. Как-то раз она рискнула заговорить о Василии со своим шефом Даниилом Антоновым. Редакция очерков ТАСС размещалась в большой комнате, где всегда стоял шум, стучали машинки, сотрудники разговаривали по телефону и постоянно бегали в справочную библиотеку. Если Таня будет говорить негромко, другим не будет слышно. Она начала с вопроса: — Так что же, в конце концов, случилось с Бодяном? Бесчеловечному обращению с диссидентом — оперным певцом Бодяном — был посвящен выпуск вестника «Инакомыслие», который издавал Василий. Заметку на эту тему написала Таня. — Бодян умер от воспаления легких, — сказал Даниил. Таня знала об этом. Она делала вид, что находится в неведении, лишь для того, чтобы подвести к разговору о Василии. — В тот день вместе со мной арестовали писателя, некого Василия Енкова, — задумчиво проговорила она. — Тебе что-нибудь известно о нем? — Редактор радиосценариев. Ему дали два года. — Значит, он должен быть уже на свободе. — Возможно. Я не в курсе. На старую работу ему не вернуться, а где он сейчас, я не знаю. Он вернулся в Москву, Таня в этом была уверена, но не подала виду. Она вернулась за свой стол и продолжила печатать очерк о женщине-каменщике. Она исподволь расспросила людей, которые могли знать, вернулся ли Василий. Во всех случаях ответ был одинаков: никто ничего о нем не слышал. Но в тот же день до нее дошла весть. В конце рабочего дня, когда она вышла из здания ТАСС, ее кто-то окликнул. — Вы Таня Дворкина? — услышала она и, повернувшись, увидела бледного худого мужчину в грязной одежде. — Да. — Она немного встревожилась, не представляя, что нужно от нее такому человеку — Василий Енков спас мне жизнь, — выпалил он. Это было так неожиданно, что на какой-то момент она не знала, что ответить. Слишком много вопросов пронеслось у нее в голове: откуда вы знаете Василия, где и когда он спас вашу жизнь, почему вы обратились ко мне. Он сунул ей в руку потрепанный конверт размером с обычный печатный лист, повернулся и стал быстро уходить. Несколько мгновений Таня не могла собраться с мыслями. И наконец она сообразила, что есть один вопрос, более важный, чем все остальные. Пока он не успел отойти далеко, она спросила: — Василий жив? Незнакомец остановился и оглянулся. Его недолгое молчание вселило страх в Танино сердце. Потом он сказал: — Да. И она с облегчением вздохнула. Мужчина пошел прочь. — Подождите, — попыталась остановить его Таня, но он ускорил шаг, повернул за угол и скрылся из вида. Заглянув внутрь запечатанного конверта, Таня увидела несколько листов бумаги, исписанных знакомым почерком Василия. Она наполовину вынула их. На первом стояли название и имя автора: «Во власти стужи», Иван Кузнецов. Она вложила страницы обратно в конверт и пошла к автобусной остановке. Таня была немного напугана и взволнована. Иван Кузнецов — это, несомненно, псевдоним, самое распространенное имя, какое можно себе представить, как Ганс Шмидт в Германии или Жан Лефевр во Франции. Василий написал то ли статью, то ли рассказ. Ей не терпелось прочитать рукопись, и в то же время она была вынуждена подавить желание выбросить ее как нечто заразное, ибо там наверняка содержалась антисоветчина. Таня убрала конверт в свою сумку. К остановке подошел автобус, переполненный в вечерний час пик. Из-за этого она не могла пробежать глазами рукопись по дороге домой, поскольку опасалась, что кто-нибудь заглянет через ее плечо. Ей пришлось подавить нетерпение. Она подумала о человеке, который отдал ей рукопись. Он был плохо одет, выглядел изголодавшимся и болезненным и производил впечатление человека, пребывающего в постоянном страхе, будто недавно вышедшего из тюрьмы. Казалось, он с радостью избавился от конверта и ему не хотелось говорить больше, чем он должен был сказать ей. Но, по крайней мере, он объяснил, почему выполнял опасное поручение. Он отдавал долг. «Василий Енков спас мне жизнь», — сказал он. Ей не приходило в голову, каким образом. Она вышла из автобуса и пошла к Дому правительства. После возвращения с Кубы она снова стала жить у матери. Тане незачем было иметь свою собственную квартиру, и если бы она ее имела, жилье не отличалось бы роскошью. Она перебросилась несколькими словами с Аней, потом пошла в свою спальню и села на кровать читать то, что написал Василий. Его почерк изменился. Буквы стали мельче, завитушки — не такими размашистыми. Свидетельствовало ли это об изменении личности, или же он экономил писчую бумагу? Таня начала читать. «Иосиф Иванович Маслов, которого называли Coco, был вне себя от радости, когда принесли подпорченную еду. Как правило, охранники разворовывали продукты и продавали их. Заключенным доставалась лишь жидкая каша утром и баланда из репы вечером. Продукты редко портились в Сибири, где температура окружающего воздуха обычно была минусовой, но коммунизм творил чудеса. Поэтому изредка, когда в мясе копошились черви и жир начинал протухать, повар бросал все это в кастрюлю, заключенные радовались. Coco проглотил кашу с плохо пахнущим растопленным свиным салом и не отказался бы съесть еще». Таню начало подташнивать, но в то же время она должна была читать дальше. Каждая страница производила на нее все большее впечатление. Речь шла о необычных отношениях между двумя заключенными: интеллигентом-диссидентом и необразованным уголовником. Стиль у Василия был простой и доходчивый. Жизнь в лагере описывалась живым, нарочито грубым языком. Но простым описанием автор не ограничивался. Вероятно, благодаря тому, что Василий имел опыт в работе с радиосценариями, он знал, как придать динамизм повествованию. Таня отметила, что при чтении ее интерес нисколько не ослабевал. Вымышленный лагерь находился в сибирской тайге, и те, кто в нем содержался, занимались рубкой леса. Никаких правил по технике безопасности там не существовало, спецодежда не выдавалась, поэтому часто происходили несчастные случаи. Таня особо отметила эпизод, в котором уголовник перерезал пилой артерию на руке, а спас его тот самый диссидент: он перетянул руку жгутом. Был ли это Василий? Не он ли спас жизнь посыльному, доставившему рукопись в Москву из Сибири? Таня дважды прочитала рассказ. Она будто беседовала с Василием: написанное на бумаге она сотню раз слышала во время дискуссий и споров; она узнавала то, что он высмеивал, к чему относился с волнением и над чем иронизировал. Все это заставляло ее сердце сжиматься. Сейчас, когда она знала, что Василий жив, ей нужно было выяснить, почему он не вернулся в Москву. В рассказе содержался ключ к этому. Но Таня знала того, кто мог разузнать почти все: ее брат. Она положила рукопись в ящик прикроватного столика, вышла из спальни и сказала матери: — Мне нужно повидаться с Димкой. Я скоро вернусь. На лифте она спустилась на этаж, на котором жил ее брат. Дверь открыла его жена Нина, которая была на девятом месяце беременности. — Ты хорошо выглядишь, — сказала Таня. Она немного слукавила. Нина давно пересекла тот рубеж, когда о беременной женщине говорят, что она «расцвела». Она стала грузной, ее груди обвисли, вперед выдавался тугой живот. Ее бледная кожа казалась еще светлее под веснушками, а рыже-каштановые волосы лоснились. Она выглядела старше своих двадцати девяти лет. — Входи, — сказала она усталым голосом. Димка смотрел новости. Он выключил телевизор, поцеловал Таню и предложил ей пива. В доме находилась мать Нины — Маша, которая приехала из Перми помогать дочери ухаживать за ребенком. Маша, невысокого роста, рано состарившаяся деревенская женщина, одетая в черное, явно гордилась своей дочерью, ставшей горожанкой и живущей в шикарной квартире. До встречи с Машей Таня полагала, что та работала школьной учительницей, но, к своему удивлению, узнала, что на самом деле она была всего лишь уборщицей в деревенской школе. Нина делала вид, что ее родители занимают более высокий статус, — так поступают почти все, подумала Таня. Они говорили о беременности Нины. Таня выжидала момент, когда можно будет пообщаться с Димкой с глазу на глаз. Она вовсе не собиралась заводить разговор о Василии в присутствии Нины или ее матери. Бессознательно она не доверяла жене брата. Таня не знала, почему у нее возникло такое сильное чувство. Наверное, из-за беременности невестки, подумала она. Нину интеллигенткой не назовешь, но и в уме ей не откажешь: она не из тех, кто будет переживать из-за случайной беременности. Таня подозревала, что Нина хитростью женила Димку на себе. Таня знала, что ее брат всегда поступал решительно и руководствуясь здравым смыслом, и только с женщинами он вел себя как наивный романтик. Почему Нина решила завлечь его? Не потому ли, что Дворкины принадлежали к элите, а Нина была честолюбива? Не будь стервой, подумала Таня. Полчаса она проболтала о всяких пустяках, а потом собралась уходить. В отношениях между братом и сестрой не было ничего сверхъестественного, но они знали друг друга настолько хорошо, что каждый из них мог угадывать мысли другого. Димкина интуиция подсказала ему: Таня пришла не для того, чтобы говорить о беременности Нины. — Мне нужно вынести мусор, — сказал он, вставая. — Ты не поможешь мне, Таня? Они спустились на лифте с мусорными ведрами. Во дворе за домом им никто не попался на глаза, Димка спросил: — Что случилось? — Василий Енков отсидел свой срок, но в Москву не вернулся. Димкино лицо посуровело. Он любил Таню, она знала это, но он расходился с ее политическими взглядами. — Енков сделал все возможное, чтобы навредить правительству, на которое я работаю. Почему меня должно волновать, что с ним случилось? — Он верит в свободу и справедливость, как и ты. — Такого рода подрывная деятельность дает основание упертым консерваторам выступать против реформ. Таня знала, что она защищает себя и Енкова. — Если бы не такие люди, как Василий, мы бы только и слышали, что у нас все хорошо, и никто не настаивал бы на переменах. Кто бы знал, что они убили Устина Бодяна, например? — Бодян умер от воспаления легких. — Димка, это недостойно тебя. Он умер из-за невнимания, проявленного к нему, и ты это знаешь. — Да, это так, — вынужденно признал Димка. — Ты любишь Василия Енкова? — спросил он мягким голосом. — Нет, он мне нравится. Он забавный, умный и смелый. Но он по натуре такой мужчина, которому постоянно нужны новые молодые девушки. — Или он был таким. В лагере нет нимфеток. — Тем не менее он друг и отсидел свой срок. — В мире много несправедливости. — Я хочу знать, что с ним случилось, и ты можешь разузнать для меня. Если ты не сочтешь за труд. Димка вздохнул. — А как насчет моей карьеры? В Кремле не приветствуется сострадание к диссидентам, с которыми обращаются не по справедливости. Он смягчился, и это обнадежило Таню. — Пожалуйста. Для меня это много значит. — Ничего не могу обещать. — Постарайся. — Хорошо. В знак признательности она поцеловала его в щеку. — Ты хороший брат, — сказала она. — Спасибо тебе.* * *
Как у эскимосов существовало много разных слов для обозначения снега, так и у москвичей было много названий черного рынка. Все, кроме предметов первой необходимости, людям приходилось покупать «слева». Многие такие приобретения носили явно криминальный характер: вы находили человека, который контрабандой привозил синие джинсы с Запада, и платили ему по невероятной цене. Другие покупки были ни легальными, ни нелегальными. Чтобы купить радиоприемник или ковер, требовалось записаться в очередь, но вы могли перескочить в начало списка «по блату», то есть если вы человек влиятельный и имеете возможность как-то отблагодарить за одолжение, или «через друзей», родственников или знакомых, которые могли «подправить» списки. Эта практика применялась так широко, что большинству москвичей никогда не удавалось подняться до вершины списка просто в результате ожидания. Один раз Наталья Смотрова попросила Димку пойти с ней за покупкой на черный рынок. — Обычно я прошу Ника, — сказала она. Николай был ее муж. — Но мне нужно купить подарок ему на день рождения, и я хочу, чтобы это было для него сюрпризом. Димка мало что знал о жизни Натальи вне Кремля. В браке она детей не имела, чем и ограничивалось его знание о ней. Кремлевские аппаратчики составляли часть советской элиты, но Натальин «мерседес» и ее импортные духи свидетельствовали о каком-то другом источнике привилегий и денег. Однако, если в высших эшелонах коммунистической иерархии существовал некий Николай Смотров, Димка никогда о нем не слышал. — Что ты собираешься ему подарить? — спросил Димка. — Магнитофон, Он хочет «Грюндиг» — это немецкая марка. Немецкий магнитофон советский гражданин мог купить только на черном рынке. Димка удивился, как Наталья могла позволить себе купить такой дорогой подарок. — Где ты собираешься его покупать? — поинтересовался он. — На Центральном рынке есть парень по имени Макс. Базар на Садово-Самотечной улице служил узаконенной альтернативой государственным магазинам. Продукция с частных участков продавалась здесь по более высоким ценам. Вместо длинных очередей и неприглядных витрин можно было видеть горы красочных фруктов — для тех, кто мог их себе позволить. И за продажей законной продукции во многих палатках скрывался гораздо более прибыльный незаконный бизнес. Димка понял, почему Наталье понадобился сопровождающий. Некоторые из тех, кто занимался такой деятельностью, были просто бандитами, и женщине в самом деле стоило проявить осторожность. Димка надеялся, что других причин у нее нет. Он не хотел поддаться на соблазн. Его близость с Ниной окрепла сейчас, когда она была на сносях. Сексом они не занимались уже два месяца, что делало его более уязвимым к Натальиным чарам. Но это бледнело перед драмой беременности. Меньше всего Димке хотелось флиртовать с Натальей. Но он едва ли мог отказать ей в этом удовольствии. Они отправились в обеденный перерыв. Наталья повезла Димку на рынок в своем стареньком «мерседесе». Несмотря на возраст, машина была быстроходна и комфортабельна. Димка удивлялся, как Наталья доставала запасные части для нее. По дороге Наталья спросила его о Нине. — Ребенок должен родиться со дня на день, — ответил он. — Дай мне знать, если для малышки что-то понадобится, сказала Наталья. — У сестры Ника трехлетняя дочь, которой больше не нужны бутылочки для кормления и соски. Димка удивился. Бутылочки для кормления — это роскошь более редкая, чем магнитофоны. — Спасибо. Обязательно сообщу. Они припарковали машину и через рынок пошли к магазину, торгующему подержанной мебелью. Этим бизнесом занимались полулегально. Людям разрешалось продавать свое имущество, но посредничество считалось противозаконным, поэтому такого рода деятельность оказывалась хлопотной и малодоходной. По мнению Димки, трудности с введением таких коммунистических правил свидетельствовали о практической необходимости капиталистической практики — отсюда потребность в либерализации. Макс оказался мужчиной тридцати с лишним лет, крупного телосложения, одетым по американской моде в синие джинсы и белую футболку. Он сидел за сосновым кухонным столом, пил чай и курил. Его магазин загромождали старые, по большей части поломанные диваны, шкафы и кровати. — Что вам нужно? — резко спросил он. — Я разговаривала с вами в прошлую среду о магнитофоне «Грюндиг», — ответила Наталья. — Вы сказали прийти через неделю. — Магнитофоны трудно достать, — проворчал он. Вмешался Димка. — Не морочь голову, — сказал он таким же грубым и презрительным тоном, как и Макс. — Говори, есть или нет. Люди, подобные Максу, считали признаком слабости давать прямой ответ на простой вопрос. Он сказал: — Придется платить американскими долларами. — Я согласилась с вашей ценой, — произнесла Наталья. — И принесла как раз столько. Не больше. — Покажите мне деньги. Наталья достала пачку американских купюр из кармана платья. Макс протянул руку. Димка взял Наталью за запястье, чтобы предотвратить передачу денег преждевременно. — Где магнитофон? — спросил он. Макс бросил через плечо: — Иосиф! В подсобном помещении позади Макса послышалось какое-то движение. — Да? — Магнитофон. — Сейчас. Вышел Иосиф с обычной картонной коробкой в руках. Это был молодой человек лет девятнадцати, мускулистый, хотя и невысокого роста. С его губ свешивалась сигарета. Он поставил коробку на стол. — Тяжелая, — проговорил он. — Машина у вас есть? — За углом. Наталья отсчитала деньги. Макс сказал: — Он обошелся мне дороже, чем я ожидал. — У меня нет больше денег, — ответила Наталья. Макс взял банкноты и пересчитал их. — Ладно, — недовольно буркнул он. — Забирайте. — Он встал и сунул пачку в карман джинсов. — Иосиф донесет до машины. — Он ушел в подсобное помещение. Иосиф обхватил коробку, чтобы поднять ее. — Одну минуту, — вмешался Димка. — Что? У меня нет времени, — заартачился Иосиф. — Откройте коробку, — сказал Димка. Не обращая на него внимания, Иосиф приподнял коробку, но Димка положил на нее руку и надавил, не давая унести ее. Иосиф метнул на него злобный взгляд, и Димка подумал, не начнется ли сейчас драка. Иосиф опустил коробку и процедил сквозь зубы: — Открывай сам. Крышка была скреплена степлером и обмотана клейкой лентой. Димка и Наталья с некоторыми трудностями открыли ее. Внутри находился магнитофон с двумя бобинами. Назывался он «Мэджик тоун». — Это не «Грюндиг», — сказала Наталья. — Они лучше, чем «Грюндиг», — авторитетно заявил Иосиф. — Звучание лучше. — Я платила за «Грюндиг», — возразила она, — а не за эту дешевую японскую подделку. — Сейчас «Грюндиги» не достать. — Тогда верните деньги. — Это невозможно. Вы нарушили упаковку. — Пока мы не вскрыли коробку, мы не знали, что вы пытаетесь обмануть нас. — Никто не обманывал вас. Вы хотели купить магнитофон. — Что за хрень! — выругался Димка и пошел к двери, ведущей в подсобное помещение. — Туда нельзя! — чуть ли не выкрикнул Иосиф. Даже не взглянув на него, Димка вошел в комнату, заваленную картонными коробками. Некоторые были открыты, в них находились телевизоры, проигрыватели и радиоприемники, все зарубежных марок. Макса в комнате не оказалось. Димка увидел запасной выход и вернулся в магазин. — Макс сбежал с твоими деньгами, — сказал он Наталье. — Он бизнесмен, — возмутился Иосиф. — У него много клиентов. — Ты дурак или прикидываешься? — осадил его Димка. — Макс вор и ты тоже. Иосиф выставил палец перед лицом Димки. — Я не дурак, — угрожающим тоном проговорил он. — Верни ей деньги, — потребовал Димка. — Иначе у вас будут серьезные неприятности. Иосиф ухмыльнулся: — Что ты сделаешь? Позовешь милицию? Этого они не могли сделать. Они оказались замешанными в нелегальную сделку, и арестовали бы скорее Димку и Наталью, а не Иосифа и Макса, которые, несомненно, платили взятки, чтобы прикрыть свои махинации. — Мы ничего не можем сделать, — сказала Наталья. — Пойдем. — Не забудьте свой магнитофон, — напомнил Иосиф. — Спасибо, не надо, — проговорила Наталья. — Это не то, что я хотела. — Она направилась к двери. — Мы еще вернемся, — сказал Димка. — За деньгами. Иосиф рассмеялся. — И что вы сделаете? — Увидишь, — нерешительно ответил Димка и вышел из магазина вслед за Натальей. Он кипел от бессилия, когда они ехали обратно в Кремль. — Я заставлю их вернуть тебе деньги, — сказал он. — Пожалуйста, не надо, — взмолилась она. — Это опасные люди. Я не хочу, чтобы ты пострадал. Оставь это. Он не собирался оставлять это, но промолчал. Когда он вернулся в свой кабинет, личное дело Василия Енкова, заведенное в КГБ, лежало на его столе. Оно было нетолстое. Енков работал редактором радиосценариев, никогда не имел неприятностей с правоохранительными органами и даже не попадал под подозрение до дня ареста в мае 1961 года, когда при нем нашли пять экземпляров подрывного вестника «Инакомыслие». На допросе он утверждал, что ему кто-то дал дюжину экземпляров несколькими минутами раньше и он начал раздавать их под влиянием нахлынувшего на него сострадания к оперному певцу, заболевшему воспалением легких. Тщательный обыск на его квартире не дал ничего, что противоречило бы его показаниям. Его пишущая машинка отличалась от той, на которой печатали вестник. С клеммами, подсоединенными к его губам и пальцам, он назвал имена других антисоветчиков, под пытками так поступали и невиновные, и виновные. Как всегда, некоторые из названных людей являлись безупречными членами коммунистической партии, а других КГБ не удавалось разыскать. В итоге тайная полиция склонялась к выводу, что Енков не был нелегальным издателем «Инакомыслия». Димка восхищался выдержкой человека, который на допросах водил за нос КГБ. Енков не выдал Таню даже под пытками. Возможно, он заслужил свою свободу. Димка знал правду, которую скрывал Енков. В день ареста Енкова Димка возил Таню на своем мотоцикле на квартиру Енкова, где она забрала машинку, служившую основой для издания «Инакомыслия». Через полчаса после этого он швырнул ее в Москву-реку. Пишущие машинки не плавают. Он и Таня спасли Енкова от большего срока заключения. Как явствовало из личного дела, Енков уже не содержался в лагере среди тайги. Кому-то стало известно, что он имеет небольшой технический опыт. Трудовую деятельность он начал с ассистента звукорежиссера на Московском радио, так что он разбирался в микрофонах и электрических цепях. Потребность в технических специалистах в Сибири была настолько острой, что этого стало достаточно, чтобы получить работу электрика на электростанции. Поначалу он был доволен, что попал на работу внутри помещения, где он не подвергался риску потерять руку или ногу в результате неосторожного обращения с топором. Но существовала и оборотная сторона. Начальство не хотело, чтобы опытный специалист уезжал нз Сибири. Когда его срок истек, он в установленном порядке обратился за разрешением вернуться в Москву и получил отказ. Ему ничего не оставалось, как продолжать работать на прежнем месте. Так он застрял в глуши. Это было несправедливо, но несправедливости были везде, как заметил Димка в разговоре с Таней. Димка разглядывал фотографию в личном деле. Енков выглядел как кинозвезда, с чувственным лицом, пухлыми губами, черными бровями и густыми темными волосами. Но в его внешности, казалось, есть еще что-то. Озорной прищур глаз указывал на то, что он несерьезно относится к себе. Не было бы ничего удивительного, если бы Таня влюбилась в этого человека, несмотря на то, что она это отрицала. Так или иначе, Димка постарается ради нее вызволить его из глуши. Он поговорит с Хрущевым. Но ему нужно подождать, когда его босс будет в хорошем настроении. Он положил личное дело в ящик стола. В тот день возможность не подвернулась. Хрущев уехал рано, и Димка готовился пойти домой, когда в дверь просунула голову Наталья. — Поедем, выпьем чего-нибудь. — сказала она. — После кошмара на Центральном рынке это просто необходимо. Димка ответил не сразу. — Мне нужно домой. Нина должна вот-вот родить. — Мы недолго. — Хорошо. — Он завинтил колпачок авторучки и обратился к своей исполнительной и добросовестной секретарше средних лет: — Мы можем идти, Вера. — Мне нужно кое-что доделать, — ответила она. В бар «На набережной» часто заходила молодая кремлевская элита, поэтому он отличался от низкого пошиба московских забегаловок. Стулья здесь были удобными, закуски — съедобными, и для лучше оплачиваемых аппаратчиков с экзотическими вкусами за стойкой продавался скотч и бурбон. Сегодня там собралось много Димкиных и Натальиных знакомых, в основном такие же, как они, помощники. Кто-то сунул Димке в руку стакан пива, и он с удовольствием начал его пить. Компания пребывала в веселом настроении. Борис Козлов, помощник Хрущева, как и Димка, рассказал рискованный анекдот. — Что, по-вашему, произойдет, когда коммунизм победит в Саудовской Аравии? Все зашумели и стали просить его дать ответ. — Через некоторое время возникнет дефицит песка. Все засмеялись. Это были люди, работавшие на коммунистический режим, как и Димка, но они не могли не видеть его просчеты. Разрыв между устремлениями партии и советской реальностью беспокоил их, и анекдоты разряжали обстановку. Димка допил пиво и взял еще одно. Таня подняла свой стакан, будто намереваясь произнести тост. — Наибольшую надежду на мировую революцию подает американская компания «Юнайтед фрут», — сказала она. Сидевшие вокруг нее засмеялись. — Нет, серьезно, — продолжала она с улыбкой. — Они убеждают правительство Соединенных Штатов поддерживать бесчеловечные правые диктатуры повсюду в Центральной и Южной Америке. Будь у «Юнайтед фрут» хоть крупица здравого смысла, они бы способствовали утверждению буржуазных свобод: законности, свободы слова, деятельности профсоюзов, но во благо мирового коммунизма они не хотят ничего об этом слышать. Они безжалостно расправляются с реформаторскими движениями, так что народу ничего не остается, как обратиться к коммунизму, что предсказывал Карл Маркс. — Она чокнулась с ближайшим соседом. — Да здравствует «Юнайтед фрут»! Димка засмеялся. Наталья была одной из самых умных среди кремлевских аппаратчиков и самой красивой. Раскрасневшаяся от веселья, смеявшаяся широко открытым ртом, она опутывала своими чарами. Димка не мог не сравнивать ее с утомленной, располневшей и питающей отвращение к сексу женщиной дома, хотя он знал, что думать так несправедливо. Наталья пошла к барной стойке заказывать закуски. Димка заметил, что провел здесь более часа, он должен был уходить. Он подошел к Наталье с намерением попрощаться, но выпитое пиво расслабило сдерживающие центры, и когда Наталья тепло улыбнулась ему, он поцеловал ее. Она охотно ответила на его поцелуй. Димка не понимал ее. Она провела с ним ночь, потом кричала, что она замужем, потом пригласила его выпить с ней, потом поцеловала его. Что дальше? Но ему стала абсолютно безразлична ее непоследовательность, когда он почувствовал теплоту ее губ и кончик языка, пробегающего по его губам. Она отстранилась, и Димка увидел свою секретаршу, стоящую рядом сним. Выражение ее лица было строго осуждающее. — Я вас искала, — укоризненно проговорила она. — Вам звонили сразу после того, как вы ушли. — Простите, — произнес Димка, не понимая, извиняется ли он за то, что его было трудно найти, или за то, что он поцеловал Наталью. Наталья взяла у бармена тарелку соленых огурцов и вернулась на свое место. — Звонила ваша теща, — продолжала Вера. От Димкиной эйфории не осталось и следа. — У вашей жены начались роды, — сказала Вера. — Все хорошо, но вы должны поехать в роддом. — Спасибо, — выдавил из себя Димка, почувствовав, что он самый неверный муж. — До свидания, — сказала Вера и вышла из бара. Димка последовал за ней. Несколько секунд он постоял, вдыхая прохладный вечерний воздух. Потом сел на мотоцикл и поехал в роддом. Надо же было попасться в тот момент, когда он целовал коллегу. Ему должно быть стыдно — он поступил глупо. Димка оставил мотоцикл на парковке роддома и вошел внутрь. Он застал Нину в родильном отделении сидящей на кровати. Маша сидела рядом на стуле и держала ребенка, завернутого в белую шаль. — Поздравляю, — сказала Маша Димке. — Это мальчик. — Мальчик, — повторил Димка, посмотрев на Нину. Она улыбнулась устало, но торжествующе. Он перевел взгляд на малыша. У него были густые влажные темные волосики, а глазки имели голубоватый оттенок, напомнивший Димке его деда Григория. У всех новорожденных голубые глаза, вспомнил он. Неужели этот ребенок уже смотрит на мир пристальным взглядом деда Григория? — подумал Димка. Теща протянула ребенка Димке. Он бережно взял на руки маленький сверток, словно большую яичную скорлупу. В присутствии этого чуда дневная неприятность казалась пустяком. У меня родился сын, подумал он, и на глаза навернулись слезы. — Он красивый, — произнес Димка. — Назовем его Григорием.* * *
В ту ночь Димка не мог заснуть по двум причинам. Во-первых, его мучило чувство вины: как раз когда его жена рожала, истекая кровью и мучаясь, он целовался с Натальей. Во-вторых, его обуревала ярость из-за того, как его обманули и унизили Макс и Иосиф. Ограбили не его, а Наталью, тем не менее он негодовал и возмущался в не меньшей степени. На следующее утро по дороге на работу он заехал на своем мотоцикле на Центральный рынок. Полночи он обдумывал, что он скажет Максу. «Меня зовут Дмитрий Ильич Дворкин. Наведи справки, кто я, где я работаю, кто мой дядя и кем был мой отец. Завтра я приеду сюда за деньгами Натальи, а ты будешь умолять меня, чтобы я не мстил тебе по заслугам». Мозг сверлили мысли, повернется ли у него язык сказать все это, произведет ли его речь впечатление на Макса, будет ли она достаточно устрашающей, чтобы забрать Натальины деньги и утешить свою гордыню. Макс не сидел за сосновым столом. В комнате его не было. Димка не знал, огорчаться или радоваться. Иосиф стоял у двери в подсобное помещение. Димка не знал, стоит ли произносить речь перед юнцом. Возможно, он не смог бы забрать назад деньги, но это удовлетворило бы его чувства. Пока он раздумывал, он заметил, что Иосиф лишился угрожающей надменности, проявленной накануне. К изумлению Димки, прежде чем он успел открыть рот, Иосиф со страхом отступил назад от него. — Извините, — пробормотал Иосиф. — Извините. Димка не мог найти объяснение такой перемене. Если Иосиф за ночь узнал, что Димка работает в Кремле и родом из политически влиятельной семьи, он мог бы рассыпаться в извинениях и разговаривать примирительно и, может быть, даже вернуть деньги, но он не вел бы себя так, словно он боится за свою жизнь. — Я хочу, чтобы вы отдали Натальины деньги, — сказал Димка. — Но мы уже отдали. Да, отдали. Димка пришел в недоумение. Неужели Наталья была здесь до него? — Кому вы отдали? — Тем двоим. Димка ничего не мог понять. — Где Макс? — спросил он. — В больнице, — ответил Иосиф. — Они сломали ему обе руки. Этого вам недостаточно? Димка на мгновение задумался. Если это не фикция, то, вероятно, двое неизвестных жестоко избили Макса и заставили его отдать деньги, которые он взял у Натальи. Кто они? И почему они это сделали? Иосиф явно ничего больше не знал. Совершенно сбитый с толку, Димка повернулся и вышел из магазина. Рассуждая на пути к своему мотоциклу, он пришел к выводу, что это дело рук не милиции, не военных и не КГБ. Официальные органы арестовали бы Макса, посадили бы его за решетку и там по-тихому покалечили бы его. Скорее всего, поработал кто-то, кто не имеет отношения к официальным органам. Значит, преступный мир. Выходит, что в кругу Натальиных друзей и близких родственников есть отпетые преступники. Неудивительно, что она почти ничего не говорила о своей личной жизни. Димка быстро ехал в Кремль, но, к своему сожалению, оказался там позже Хрущева. Тот, как ни странно, находился в хорошем настроении: Димка слышал, как он смеется. Можно было воспользоваться моментом и заговорить о Василии Енкове. Димка выдвинул ящик стола и достал личное дело Енкова из КГБ. Взяв папку с документами на подпись Хрущеву, он спохватился. Неразумно делать это даже для его любимой сестры. Но он подавил в себе тревогу и вошел в главный кабинет. Первый секретарь сидел за большим письменным столом и говорил по телефону. Он не любил это средство общения и предпочитал личную беседу с глазу на глаз: в таком случае, как он утверждал, он видел, когда ему лгали. Однако этот разговор был веселый. Димка положил письма перед ним, и он начал подписывать их, продолжая говорить и смеяться в трубку. Положив ее, он спросил: — Что у тебя в руках? Не чье-то ли личное дело из КГБ? — Василий Енков. Приговорен к двум годам в исправительно-трудовом лагере за то, что имел при себе листовку о певце-диссиденте Устине Бодяне. Он отбыл свой срок, но его оттуда не выпускают. Хрущев перестал подписывать письма и поднял голову. — У тебя есть какой-то личный интерес? У Димки по спине пробежал холодок. — Отнюдь нет, — солгал он, подавив тревогу в голосе. Если бы он выдал, что его сестра каким-то образом связана с осужденным антисоветчиком, на его карьере и карьере сестры можно было ставить крест. Хрущев прищурил глаза. — Так почему мы должны разрешать ему вернуться домой? Димка пожалел, что не отказал Тане. Он должен был знать, что Хрущев раскусит его: лидером Советского Союза не стать человеку без подозрительности, доходящей до паранойи. Димка в отчаянии пошел на попятный. — Я не имею в виду, что нам следует вернуть его домой, — сказал он как можно спокойнее. — Я просто подумал, что вы захотите что-нибудь узнать о нем. Его преступление пустячное, свое наказание он отбыл, и воздать справедливость в отношении не представляющего опасности диссидента было бы в духе вашей политики осторожной либерализации. Хрущеву нельзя было заморочить голову. — Тебя кто-то просил об одолжении. — Димка открыл рот, чтобы возразить, но Хрущев поднял руку, останавливая его. — Не возражай, я не против. Влияние — это вознаграждение за тяжелый труд. Димка почувствовал, словно отменили смертный приговор. — Спасибо, — сказал он, акцентируя признательность голосом сильнее, чем хотел. — Кем работает Енков в Сибири? — спросил Хрущев. До сознания Димки дошло, что трясется рука, держащая папку. Он прижал ее к туловищу. — Он электрик на электростанции. Это не его специальность, но когда-то он работал по части радио. — В Москве кем он работал? — Редактором радиосценариев. — Что за хрень! — Хрущев бросил ручку. — Редактор радиосценариев? Что в этом толку? В Сибири позарез нужны электрики. Оставить его там. От него есть хоть какая-то польза. Димка с тревогой уставился на него. Он не знал, что сказать. Хрущев взял свою ручку и снова начал подписывать документы. — Редактор радиосценариев, — пробормотал он. — Этого еще не хватало.* * *
Таня напечатала на машинке под копирку рассказ Василия «Во власти стужи» в трех экземплярах. Годился он только для самиздата. Василий изобразил лагерь с безжалостной достоверностью, но он сделал нечто большее. Перепечатывая рассказ, она поняла с болью в сердце, что лагерь — это весь Советский Союз, и в рассказе подвергалось суровой критике советское общество. Василий излагал правду так, как это не могла Таня, и ее мучила совесть. Каждый день она писала статьи, которые печатались в газетах и журналах повсюду в СССР; каждый день она осторожно избегала реальности. Она не писала вопиющую ложь, но она обходила стороной бедность, несправедливость, репрессии и бесхозяйственность, являвшиеся характерными чертами ее страны. Вышедшее из-под пера Василия показало ей, что ее жизнь была сокрытием правды. Она отнесла машинописный текст своему редактору Даниилу Антонову. — Мне прислали это анонимно по почте, — сказала она. Он мог догадаться, что она обманывает его, но он не посмел бы предать ее. — Этот, рассказ написан в лагере. — Мы не можем опубликовать его, — сразу же отозвался он. — Я знаю. Но он очень хороший — произведение великого писателя, я думаю. — Почему ты показываешь его мне? — Ты знаешь редактора журнала «Новый мир». Даниил задумался. — Он иногда печатает кое-что смелое. Таня понизила голос: — Я не знаю, насколько далеко пойдет либерализация Хрущева. — Эта политика проводится непоследовательно, но общая установка состоит в том, чтобы эксцессы прошлого обсуждались и осуждались. — Ты можешь прочитать его и, если он тебе понравится, показать редактору? — Конечно. Даниил прочитал несколько строк. — Как думаешь, почему его прислали тебе? — Вероятно, его написал кто-то, с кем я встречалась, когда ездила в Сибирь два года назад. — А. Он кивнул. Тогда понятно. — Он имел в виду: неплохо придумано. — Автор, возможно, заявит о себе, если рассказ будет принят к публикации. — Хорошо, — сказал Даниил. — Я постараюсь.Глава 25
Университет штата Алабама был последним университетом в США только для белых. Во вторник, 11 июня, двое молодых негров прибыли в студенческий городок в Тускалузе для зачисления в вуз. Джордж Уоллес, низкорослый губернатор Алабамы, стоял у дверей университета, скрестив на груди руки и расставив ноги, с намерением не пустить их. В министерстве юстиции в Вашингтоне Джордж Джейкс сидел с Бобби Кеннеди и другими должностными лицами, слушая по телефону, что говорили люди, находившиеся в университете. Телевизор был включен, но в тот момент ни одна из телевизионных сетей не вела передачу с места события. Менее года назад во время беспорядков в Университете штата Миссисипи застрелили двух человек, после того как в университет зачислили первого цветного студента. Братья Кеннеди были полны решимости не допустить повторения трагедии. Джордж побывал в Тускалузе и видел тенистый студенческий городок университета. На него косо смотрели, когда он прохаживался по зеленым лужайкам, один темнокожий среди миловидных девушек в носках с отворотом и симпатичных юношей в блейзерах. Он нарисовал для Бобби величественный портик здания «Фостер аудиториум» с тремя дверями, перед которыми сейчас стоял губернатор Уоллес рядом с переносной трибуной, окруженной дорожными полицейскими. Июньская температура в Тускалузе поднимается до 38 градусов по Цельсию. Джордж представлял, как журналисты и фоторепортеры, толпящиеся перед Уоллесом в ожидании вспышки насилия, обливаются потом. Конфронтацию давно ожидали и планировали обе стороны. Джордж Уоллес был демократом-южанином, Авраам Линкольн, освободивший рабов, — республиканцем, в то время как южане — сторонники рабства были демократами. Те южане все еще состояли в партии и помогали демократам провести своего кандидата на пост президента, а потом вставляли ему палки в колеса. Уоллес был мужчина невысокого роста, безобразной внешности, лысеющий и с пучком волос спереди на голове в виде нелепой челки, которую он смазывал бриолином. Но он был хитер, и Джордж не представлял, что он может затеять. Чего добивался Уоллес? Погрома или чего-то более изощренного? Движение за гражданские права, которое два месяца назад казалось, что вот-вот испустит дух, набрало силу после бесчинств в Бирмингеме. Посыпались пожертвования: во время сбора финансовых средств в Голливуде такие кинозвезды, как Пол Ньюман и Тони Франсиоза, выписали чеки на тысячу долларов. Белый дом опасался еще больших беспорядков и всячески старался успокоить протестующих. Бобби Кеннеди пришел к убеждению, что необходим новый закон о гражданских правах. Как он сейчас считал, настало время, чтобы конгресс признал незаконными проявления сегрегации в таких общественных местах, как гостиницы, рестораны, автобусы, туалеты, и гарантировал неграм право голосовать на выборах. Но он еще не убедил своего брата-президента. Бобби делал вид, что он спокоен и сегодня утром за старшего. Телевизионная бригада снимала его, и трое из его семерых детей бегали по его кабинету. Но Джордж знал, как быстро добродушная открытость Бобби может смениться холодной яростью, когда что-то идет не так. Бобби твердо настроился не допустить массовых беспорядков, но он также был полон решимости добиться зачисления двух студентов. Судья вынес распоряжение принять студентов, и Бобби как министр юстиции не мог допустить, чтобы губернатор штата взял над ним верх, пренебрегши законом. Он был готов послать войска, чтобы устранить Уоллеса силой, но это также не выход из положения, когда Вашингтон запугивает Юг. Бобби сидел без пиджака, склонившись над пультом громкой связи на своем огромном письменном столе. В подмышках на рубашке проступили мокрые пятна от пота. Военные установили мобильную связь, и кто-то в толпе рассказывал Бобби, что происходит. — Появился Ник, — донесся голос из громкоговорителя. Николас Каценбах был заместителем министра юстиции и представителем Бобби в Тускалузе. — Он подходит к Уоллесу… Он вручает ему президентский приказ о запрещении продолжения противоправного действия. — Сейчас Уоллес выступает с речью. Левая рука Джорджа Джейкса была на черной шелковой перевязи. Полицейский сломал ему кость запястья в Бирмингеме, штат Алабама. Двумя годами раньше бесчинствующий расист сломал ему ту же руку в Аннистоне, тоже в штате Алабама. Джордж надеялся, что больше никогда не поедет в этот штат. — Уоллес не говорит о сегрегации, — слышался голос из громкоговорителя. — Он говорит о правах штатов. Он утверждает, что Вашингтон не имеет права вмешиваться в дела учебных заведений в Алабаме. Я попробую подойти ближе, чтобы вы могли его слышать. Джордж нахмурился. В своей инаугурационной речи при вступлении на пост губернатора Уоллес заявил: «Сегрегация сейчас, сегрегация завтра, сегрегация всегда». Но тогда он выступал перед белыми жителями Алабамы. На кого он пытался произвести впечатление сегодня? Здесь происходило нечто такое, чего братья Кеннеди и их советники еще не поняли. Уоллес говорил долго. Когда он наконец закончил, Каценбах снова потребовал, чтобы Уоллес исполнил постановление суда. Уоллес отказался. Создалась тупиковая ситуация. Каценбах ушел с места события, но драма еще не завершилась. Двое студентов, Вивиан Мэлоу и Джеймс Худ, ждали в машине. По предварительной договоренности Каценбах проводил Вивиан до ее общежития, а другой сотрудник министерства юстиции отвел Джеймса. Но этим процедура не ограничивалась. Для формального зачисления они должны были войти в «Фостер аудиториум». По телевизору начали передавать дневные новости, и в кабинете Бобби Кеннеди кто-то сделал громче звук. Уоллес стоял на трибуне и казался выше, чем на самом деле. Он ничего не говорил ни о цветных, ни о сегрегации или гражданских правах. Он обвинял центральное правительство в том, что оно не считается с суверенитетом штата Алабама. Он с негодованием говорил о свободе и демократии, словно неграм никогда не препятствовали голосовать на выборах. Он цитировал американскую Конституцию, словно он не попирал ее ежедневно. Это помпезное представление встревожило Джорджа. Берк Маршалл, белый юрист, возглавлявший отдел по гражданским правам в министерстве юстиции, также находился в кабинете Бобби. Джордж все еще не доверял ему, но Маршалл стал более радикален после Бирмингема и сейчас предложил выйти из патовой ситуации в Тускалузе, послав туда войска. — А что, если в самом деле нам сделать этот шаг? — сказал он Бобби. Тот согласился. Это заняло время. Помощники Бобби заказали сэндвичи и кофе. В студенческом городке никто не расходился. Из Вьетнама пришла новость. На перекрестке в Сайгоне буддийский монах по имени Тхить Куанг Дык облился бензином, чиркнул спичкой и поджег себя. Его самоубийство было актом протеста против преследований буддистов президентом-католиком Нго Динь Зьемом, поддерживаемым американцами. Президент Кеннеди очень сокрушался. Наконец из громкоговорителя Бобби послышался голос: — Генерал Грэхэм прибыл… с четырьмя солдатами. — С четырьмя солдатами? — воскликнул Джордж. — И это наша демонстрация силы? Они услышали еще один голос, вероятно, голос генерала, обращающегося к Уоллесу: — Я должен выполнить печальную обязанность просить вас отойти в сторону согласно приказу президента Соединенных Штатов. Грэхэм командовал Национальной гвардией Алабамы и выполнял свою обязанность вопреки своим наклонностям. Но голос в динамике сказал: — Уоллес уходит! Уоллес покидает трибуну. Он уходит! Все кончено! В комнате раздались радостные возгласы, присутствующие начали обмениваться рукопожатиями. Через минуту все заметили, что Джордж не разделяет их восторга. Деннис Уилсон спросил: — Что с тобой? Как считал Джордж, люди, окружавшие его, заблуждаются. — Уоллес спланировал все это, — сказал он. — С самого начала намеревался поддаться, как только будут вызваны войска. — Но зачем? — удивился Деннис. — Этот вопрос не давал и мне покоя. Все утро у меня было подозрение, что он использует нас в своих целях. — И чего же он хотел? — Запудрить нам мозги. Он в центре внимания, на телеэкранах, делает вид, будто его запугивает правительство. — Губернатор Уоллес жалуется, что его запугивают? — удивился Уилсон. — Это шутка. Бобби, который прислушивался к спору, сказал: — Мне кажется, Джордж правильно ставит вопрос. — Это шутка для тебя и меня, — обратился Джордж к Уилсону. — Но многие трудящиеся американцы чувствуют, что десегрегация навязывается им вашингтонскими благодетелями, такими как все мы в этой комнате. — Я знаю, — сказал Уилсон. — Хотя странно слышать это от… — Он хотел сказать «от негра», но передумал. — От того, кто выступает за гражданские права. Поясни свою точку зрения. — Его сегодняшнее шоу предназначалось для избирателей из рабочего класса. Они запомнят, как он стоял там и не повиновался Нику Каценбаху, по их представлениям, типичному либералу с Восточного побережья, и они запомнят солдат, заставивших губернатора Уоллеса уйти. — Уоллес — губернатор Алабамы. Почему он должен обращаться к народу? — Я думаю, в следующем году на праймериз демократической партии он будет соперничать с Джоном Кеннеди. Он намерен баллотироваться на пост президента. И сегодня он начал свою кампанию с нашей помощью. В кабинете стояла тишина, пока эти слова доходили до сознания находившихся там людей. Джордж мог поклясться, что его доводы убедили и встревожили их. — Сейчас он на первом месте в новостных программах и выглядит героем. Может быть, президенту нужно перехватить инициативу, — закончил Джордж. Бобби нажал клавишу селектора на столе и сказал: — Соедините меня с президентом. — Он зажег сигару. Деннис Уилсон подошел к другому зазвонившему телефону и, обращаясь ко всем, сказал: — Оба студента вошли в здание, и их зачислили. В ту же минуту Бобби снял трубку и стал говорить со своим братом. Он сообщил о победе, одержанной без применения силы Потом он некоторое время слушал. — Да, — произнес он в какой-то момент. — Джордж Джейкс говорит то же самое… — Наступила еще одна долгая пауза. — Сегодня? Но речь не подготовлена. Конечно, ее можно написать. Нет, я думаю, ты принял правильное решение. Так и сделаем. — Он повесил трубку и обвел взглядом всех сидящих в его кабинете. — Президент собирается внести новый законопроект о гражданских правах. У Джорджа подскочило сердце. Этого добивался Мартин Лютер Кинг и все участники движения за гражданские права. Бобби продолжал: — И он объявит об этом по телевидению в прямом эфире сегодня вечером. — Сегодня вечером? — удивился Джордж. — Через несколько часов. Логично, но какая предстоит спешка, подумал Джордж. В выпусках новостей первые сообщения, как и должно быть, снова будут о президенте, а не о Джордже Уоллесе или Тхить Куанг Дыке. Бобби добавил: — И он хочет, чтобы вы направились туда и работали с Тедомнад его речью. — Да, сэр, — сказал Джордж. Он вышел из министерства юстиции в крайне взволнованном состоянии. От быстрой ходьбы он даже немного запыхался, когда дошел до Белого дома. На первом этаже Западного крыла он перевел дыхание и стал подниматься по лестнице. Тед Соренсен находился в своем кабинете с группой коллег. Джордж снял пиджак и сел вместе с ними. Среди бумаг, разбросанных на столе, лежала телеграмма от Мартина Лютера Кинга. В Данвиле, штат Виргиния, когда шестьдесят пять негров протестовали против сегрегации, сорок восемь из них были так жестоко избиты полицией, что их пришлось доставить в больницу. «Терпение негров может иссякнуть», — говорилось в телеграмме Кинга. Джордж понял смысл этого предложения. Группа напряженно работала над речью. Было дано поручение, чтобы она начиналась с упоминания дневных событий в Алабаме, и особый акцент делался на том, что войскам пришлось привести в исполнение судебное решение. Президент не станет вдаваться в подробности трений, а сразу обратится к моральным ценностям добропорядочных американцев. В перерывах Соренсен забирал рукописные страницы и относил их машинисткам. Джордж переживал, что нечто столь важное приходилось делать в спешке, но он понимал почему. Подготовка законопроекта — это рациональный процесс, а политика — игра интуиции. Джон Кеннеди обладал хорошей интуицией, и его чутье подсказало ему, что он должен проявить инициативу сегодня. Время летело слишком быстро. Речь еще не была готова, когда телевизионные съемочные группы заполнили Овальный кабинет и начали расставлять освещение. Президент Кеннеди прошел по коридору в кабинет Соренсена и спросил, как продвигается работа. Соренсен показал ему несколько страниц, и текст президенту не понравился. Они перешли в секретарскую, и Кеннеди начал диктовать изменения. Ровно в восемь президент уже был в эфире, а речь еще не закончили. Джордж смотрел телевизор в кабинете Соренсена, кусая ногти. И президент Кеннеди произнес свою историческую речь. Начал он несколько формально, но потом его язык стал более выразительным, когда он заговорил о том, что ждет в жизни негритянского ребенка. У него будет небольшая вероятность окончить среднюю школу, еще меньше шансов окончить колледж, очень много шансов стать безработным, и его продолжительность жизни будет на семь лет меньше, чем у белого. — Перед нами в первую очередь стоит нравственная проблема, — сказал он. — Она стара, как Священное Писание, и ясна, как американская Конституция. Джордж поразился. Во многом это было импровизированное выступление, и в нем проявился новый Джон Кеннеди. Современный, прагматичный президент обнаружил способность обратиться к библейской риторике. Возможно, он научился у проповедника Мартина Лютера Кинга. — Кто из нас согласился бы поменять цвет своей кожи? — произносил он простые и доходчивые слова. — И кто тогда прислушался бы к совету «терпите и ожидайте»? Терпеть и ожидать призывали братья Джон и Бобби Кеннеди, подумал Джордж. Он радовался, что теперь наконец они осознали несостоятельность таких призывов. — Мы проповедуем идеалы свободы по всей планете, — продолжал президент. Джордж знал, что он собирается посетить Европу — Но что мы можем рассказать о себе миру и, что не менее важно, друг другу? Что наша страна — земля свободы для всех, кроме негров? Что у нас нет граждан второго сорта, кроме негров? Что у нас нет главенствующей расы, нет кастового или классового разделения, если не считать негров? Джордж ликовал. Это было сильно сказано, особенно о главенствующей расе, что вызывало ассоциации с нацистами. Такого рода речь он всегда хотел услышать от президента. — На севере и на юге, везде, где недоступны законные средства, горит пожар отчаяния и раздора, — сказал Кеннеди. — На следующей неделе я выступлю перед конгрессом Соединенных Штатов и предложу внести законопроект, запрещающий расовую сегрегацию в жизни и объективном праве Америки. — От официальной риторики президент перешел к простому языку. — Сообщество чернокожих надеется, что закон будет справедлив, а Конституция не будет различать цвета кожи. Это цитата для газет, сразу подумал Джордж: понятию «раса» не место в американской жизни или законодательстве. Он пришел в крайнее волнение. Америка меняется, меняется на глазах, с каждой минутой, и он имеет к этому отношение. — Тот, кто предпочитает ничего не делать, навлекает на себя позор и привлекает насилие, — продолжал президент, и Джордж подумал, что с этим нельзя не согласиться, хотя до последнего часа его политика и состояла в том, чтобы ничего не делать. — Я прошу поддержки всех наших граждан, — сказал Кеннеди в заключение. Трансляция закончилась. В коридоре погасили телевизионное освещение, и съемочные группы начали собирать свою аппаратуру. Соренсен поздравил президента. Джордж чувствовал себя на седьмом небе. Он пришел домой, съел яичницу-болтунью и стал смотреть новости. Как он и ожидал, выступленис президента было главной темой. Потом он лег спать и уснул. Разбудил его телефон. Звонила Верина Маркванд. Она плакала и сбивчиво говорила. — Чтослучилось? — спросил Джордж. — Медгар, — сказала она и потом еще что-то, чего он не смог понять. — Ты говоришь о Медгаре Эверсе? — Джордж знал этого активиста из города Джексон, штат Миссисипи. Он был штатным сотрудником Национальной ассоциации содействия равноправию цветного населения, самой умеренной организации, выступающей за гражданские права. Он расследовал убийство Эмметта Тилла и организовал бойкот магазинов для белых. Благодаря своей деятельности он стал известной в стране Личностью. — Они стреляли в него, — проговорила она сквозь слезы. — Прямо у его дома. — Он убит? — Да. У него трое детей, Джордж, трое! Они слышали выстрел и, выбежав из дома, увидели, что он истекает кровью на тротуаре. — О господи. — Я не понимаю этих белых людей. Почему они так поступают с нами, Джордж? Почему? — Не знаю, дорогая, — ответил Джордж. — Не знаю.* * *
Бобби Кеннеди во второй раз отправил Джорджа в Атланту с посланием Мартину Лютеру Кингу. Когда Джордж договаривался с Вериной о назначении ему встречи с Кингом, он сказал ей: — Я хотел бы посмотреть твою квартиру. Джордж не совсем понимал Верину. В ту ночь в Бирмингеме они занимались любовью и чуть не пострадали при взрыве бомбы, брошенной расистами, и он проникся близостью к этой девушке. Но прошли дни, недели, возможность для любовной связи не представлялась, и их больше не тянуло друг к другу. И все же, потрясенная известием об убийстве Медгара Эверса, она позвонила не Мартину Лютеру Кингу и не отцу, а Джорджу. Вот он и не знал теперь, что думать об их отношениях. — Конечно, — сказала она. — Почему бы нет? — Я принесу бутылку водки. — До него как-то донеслось что водка ее любимый спиртной напиток. — Я снимаю квартиру с одной девушкой. — Мне принести две бутылки? Она засмеялась. — Не торопись. Лаура будет рада вечером куда-нибудь пойти. Я тоже так часто делала для нее. — Значит, ты приготовишь ужин? — Из меня не очень хороший повар. — А что, если ты поджаришь пару бифштексов, а я сделаю салат? — У тебя изысканный вкус. — Вот почему ты мне нравишься. — Мастер ты говорить. Он вылетел на следующий день. Он рассчитывал провести с ней ночь, но не хотел, чтобы она восприняла это как само собой разумеющееся, поэтому он снял номер в гостинице, а потом поехал к Верине на такси. Он задумал не только соблазнить ее. Прошлый раз, когда он ездил встречаться с Кингом, имея поручение от Бобби, его одолевали противоречивые чувства. На этот раз Бобби был прав, а Кинг неправ, и Джордж решительно настроился переубедить Кинга. Но сначала он попытается переубедить Верину. В июне в Атланте жарко, и она встретила его в теннисном платье без рукавов. Ее длинные руки покрывал легкий загар. Ноги были голые, и это обстоятельство заставило его подумать, есть ли у нее что-либо под платьем. Она торопливо поцеловала его в губы, так что он не мог понять, что это значит. У нее была отличная квартира с современной мебелью. Она не могла позволить себе такую роскошь за зарплату, которую платил ей Мартин Лютер Кинг, подумал Джордж. Квартира, должно быть, оплачивалась из гонораров с пластинок Перси Маркванда. Джордж поставил водку на кухонную стойку, и она дала ему бутылку вермута и сосуд для приготовления коктейля. Прежде чем взяться за дело, он сказал: — Я хочу, чтобы ты поняла одну вещь. В политической карьере президента Кеннеди возникла самая большая проблема. Она гораздо серьезнее, чем Карибский кризис. Она была потрясена, как он того и добивался. — Объясни мне, из-за чего, — сказала она. — Из-за законопроекта о гражданских правах. На следующее утро после телеобращения — в то утро, после того как ты позвонила мне и сказала, что убили Медгара, — глава большинства в палате представителей позвонил президенту. Он сообщил, что будет невозможно утвердить законопроекты о фермах, финансировании общественного транспорта, ассигнованиях на помощь иностранным государствам и расходах на исследования космоса. Законодательная программа Кеннеди полностью сорвана. Как мы опасались, мстят демократы-южане. Согласно опросам общественного мнения, рейтинг президента за одну ночь упал на десять пунктов. — Но возрос его авторитет в мире, — заметила она. — Вы можете сыграть на этом. — Что мы и делаем, — сказал Джордж. — Линдон Джонсон заявил о себе. — Джонсон? Ты серьезно? — Вполне. — Джордж был дружен со Скипом Дикерсоном, одним из помощников вице-президента. — Ты, наверное, слышала, что на пристани в Хьюстоне выключали освещение в знак протеста против новых правил ВМС, по которым увольнения на берег осуществляются без расовых различий. — Да. Это просто свинство. — Линдон решил эту проблему. — Как? — НАСА планирует построить станцию слежения в Хьюстоне стоимостью в миллионы долларов. Линдон пригрозил, что не допустит этого. Тогда город за минуту возобновил подачу электроэнергии. Никогда не недооценивай Линдона Джонсона. — С таким подходом администрации мы могли бы сделать больше. — Верно. — Но братья Кеннеди были щепетильными. Они не хотели пачкать руки. Они предпочитали победить в споре здравыми рассуждениями. Поэтому они не очень воспользовались Линдоном; по сути дела, они свысока смотрели на него за его способность выкручивать руки. Джордж наполнил льдом сосуд для приготовления коктейлей, потом налил в него водки и встряхнул его. Верина открыла холодильник и достала два стакана для коктейля. Джордж налил чайную ложку вермута в промерзшие стаканы, повертел их, чтобы жидкость растеклась по стенкам, и потом вылил в них холодную водку. Верина бросила оливку в каждый стакан. Джорджу нравилось что-то делать с ней вместе. — Мы с тобой здорово сработались, — сказал он. Верина подняла стакан и отпила глоток. — У тебя получился отличный коктейль, — заметила она. Джордж невесело улыбнулся. Он ожидал услышать другие слова, что-нибудь в подтверждение их хороших отношений. — Рад, что тебе понравилось, — сказал он, пригубив стакан. Верина достала салат-латук, помидоры и два бифштекса. Джордж вымыл салат и перевел разговор на цель своего визита: — Помнится, мы с тобой уже говорили, что Белый дом не приветствует сотрудничество Кинга с коммунистами. — Откуда такая информация о сотрудничестве? — От ФБР. Верина презрительно фыркнула: — От этого пресловутого источника о движении за гражданские права. Выбрось это из головы, Джордж. Как ты знаешь, Эдгар Гувер считает, что каждый несогласный с ним — коммунист, включая Бобби Кеннеди. Где доказательства? — Вероятно, у ФБР имеются доказательства. — Вероятно? Так ты их не видел. А Бобби? Джордж смутился. — Гувер утверждает, что источник достоверный. — Он представил доказательства генеральному прокурору? На кого работает Гувер? Что он думает об этом? — Верина задумчиво помолчала и отпила немного коктейля. — Президент видел доказательства? Джордж ничего не ответил. Недоверчивость Верины нарастала. — Гувер не может сказать «нет» президенту. — Похоже, президент решил не доводить дело до конфронтации. — Как же вы все наивны! Джордж, послушай меня. Доказательств нет. Джордж решил согласиться. — Возможно, ты права. Я не верю, что Джек О’Делл и Стенли Левисон коммунисты, хотя, возможно, они ими являлись. Но как ты не понимаешь, что суть не имеет значения? Есть основания для подозрений, и этого достаточно для дискредитации движения за гражданские права. И сейчас, когда президент предлагает законопроект о гражданских правах, он также дискредитирует себя. — Джордж завернул салат в полотенце и стал крутить его, как пропеллер, чтобы обсушить листья. Из-за раздражения он делал это более энергично, чем нужно. — Джон Кеннеди избрал главным направлением в своей политике гражданские права, и мы не можем допустить, чтобы его повергли ниц обвинениями в сближении с коммунистами. — Он положил салат в миску. — Избавьтесь от этих двух человек и решите проблему. Верина ответила спокойно: — О’Делл работает в организации Мартина Лютера Кинга, как и я, а Левисон даже не является штатным сотрудником. Он просто друг и советник Мартина. Ты действительно хочешь, чтобы Эдгар Гувер выбирал друзей для Мартина? — Верина, они мешают принятию законопроекта о гражданских правах. Скажи доктору Кингу, чтобы он избавился от них, пожалуйста. Верина вздохнула: — Думаю, он так и сделает. Совести христианина требуется время, чтобы свыкнуться с мыслью о необходимости отвергнуть давних и верных сторонников, но в конце концов он так и поступит. — И слава богу. — Джордж воспрянул духом: на этот раз он вернется к Бобби с хорошей новостью. Верина посолила куски мяса и положила их на сковородку. — А сейчас я скажу тебе кое-что, — проговорила она. — Разницы никакой не будет. Гувер будет продолжать подбрасывать прессе небылицы о том, что движение за гражданские права — это коммунистические происки. Он все равно делал бы это, если бы мы всю жизнь были республиканцами. Эдгар Гувер — патологический врун, ненавидящий негров, и, к стыду твоего босса, у него не хватает духу выгнать его. Джордж хотел возразить, но, к сожалению, обвинение было справедливое. Он нарезал помидор для салата. — Ты хочешь, чтобы твой бифштекс был хорошо прожаренным? — спросила Верина. — Нет, не очень. — С кровью. Мне так тоже больше нравится. Джордж приготовил еще два коктейля, и они сели за небольшой стол. Джордж приступил к исполнению второй части своего поручения. — Президенту была бы оказана помощь, если бы доктор Кинг отменил показательные протесты против расовой дискриминации в Вашингтоне. — На это не рассчитывайте. Кинг призвал к массовым, активным и впечатляющим акциям гражданского неповиновения в Вашингтоне. Братья Кеннеди пришли в ужас. — Представь себе, — сказал Джордж. — В конгрессе есть те, кто всегда будет голосовать за гражданские права, и те, кто никогда не будет. Значение представляют те, кто может занять одну или другую сторону. — Колеблющиеся, — заметила Верина, используя вошедший в моду термин. — Правильно. Они признают, что законопроект с моральной точки зрения правильный, но политически непопулярный, и они выискивают причину голосовать против него. Ваши демонстрации дают им повод утверждать: «Я за гражданские права, но не под дулом пистолета». Для таких действий выбрано неподходящее время. — Как говорит Мартин, на взгляд белых, время всегда неподходящее. Джордж усмехнулся: — Ты белее, чем я. Она вскинула голову. — И красивее. — Что верно, то верно. Ты самая красивая девушка из тех, которых я видел. — Спасибо. Давай поедим. Джордж взял нож и вилку. Ели они по большей части молча. Джордж расхваливал приготовленный Вериной бифштекс, а она сказала, что, хоть он и мужчина, салат ему удался. Покончив с едой, они со стаканами перешли в гостиную, сели на диван, и Джордж возобновил спор: — Сейчас все иначе. Разве ты не видишь? Администрация на нашей стороне. Президент делает все возможное, чтобы принять законопроект, которого мы добивались годами. Она покачала головой. — Перемены не происходят сами собой хоть это мы для себя уяснили. Ты не замечал, что теперь в ресторанах Бирмингема негров обслуживают белые официантки? — Да, мне это бросилось в глаза. Какая разительная перемена! — Одного терпеливого ожидания явно недостаточно. Это произошло, потому что они кидали камни и поджигали дома. — Ситуация изменилась. — Мартин не отменит акции протеста против расовой дискриминации. — А не мог бы он видоизменить их? — Что ты имеешь в виду? Это был план «Б» Джорджа. — А разве нельзя провести обычный марш в рамках закона вместо акций неповиновения? В таком случае конгрессменам не казалось бы, что нависла серьезная угроза. — Не знаю. Надо поговорить с Мартином. — Проведите его в среду, чтобы люди не оставались в городе весь уик-энд, и закончите его пораньше, чтобы участники марша разошлись до наступления темноты. — Ты ищешь способ избежать эксцессов. — Если уж не обойтись без демонстрации, то мы должны сделать все возможное, чтобы это мероприятие происходило без насилия и выглядело пристойно, особенно на телевидении. — В таком случае как насчет того, чтобы установить переносные туалеты по маршруту следования? Бобби, наверное, может это организовать, если он не может уволить Гувера. — Блестящая мысль. — И что, если к маршу присоединятся белые? Ты только представь себе, каково это будет, увидеть на телеэкранах белых и черных, идущих вместе. Джордж задумался. — Бобби наверняка может договориться с профсоюзами, чтобы они направили своих представителей. — Если ты можешь обещать, что будут выполнены эти два условия, думаю, у нас появится шанс переубедить Мартина. Джордж понял, что Верина согласилась с его точкой зрения и теперь обсуждала, как повлиять на Кинга. Это уже было полпобеды. Он сказал: — Если ты сможешь убедить Кинга вместо акций протеста против сегрегации провести мирный марш, думаю, мы смогли бы добиться, чтобы президент одобрил его. Он брал на себя риск, но риск оправданный. — Я сделаю все, что в моих силах, — сказала она. Джордж обнял ее. — Я же говорю, мы с тобой отлично сработались. Парочка хоть куда. Она улыбнулась и ничего не ответила. — Ты не согласна? — спросил он. Она поцеловала его. Поцелуй был такой же, как последний раз: больше, чем просто дружеский, и меньше, чем страстный. — После того как бомбой разнесло окно в моем гостиничном номере, — проговорила она, — ты босиком пошел за моими туфлями. — Я помню, — кивнул он. — Битым стеклом был засыпан весь пол. — Да, так и было, — подтвердила она. — Но в тот момент ты и сделал ошибку. Джордж нахмурился. — Не понимаю. Я думал, что поступаю правильно. — Совершенно верно. Ты слишком хорош для меня, Джордж. — Что? Это какой-то бред! С серьезным видом она призналась: — Я сплю со всеми подряд, Джордж. Я напиваюсь. Я неверная женщина. Один раз я спала с Мартином. Джордж вскинул брови, но ничего не сказал. — Ты заслуживаешь лучшего, — продолжала Верина. — Тебя ждет прекрасная карьера. Ты мог бы стать нашим первым президентом-негром. Тебе нужна жена, которая была бы предана тебе, работала бы с тобой бок о бок, поддерживала тебя и была бы достойна тебя. Я не такая. Джордж пришел в замешательство. — Я не заглядывал настолько далеко вперед, — проговорилон. — Я всего лишь надеялся еще разок тебя поцеловать. Она улыбнулась. — Это можно. — Он поцеловал ее долгим поцелуем. Потом он провел рукой по внешней стороне ее бедра, вверх под юбкой ее теннисного платья. Его рука добралась почти до талии. Он был прав никакого нижнего белья. Она знала, о чем он подумал. — Вот видишь, — сказала она. — Плохая девчонка. — Знаю. Тем не менее я без ума от тебя.Глава 26
Валли было тяжело уезжать из Берлина. Каролин находилась там, и ему хотелось оставаться рядом с ней. Но это не имело смысла, поскольку их разделяла стена. Хотя они жили всего в миле друг от друга, он не мог видеться с ней. Он не мог рискнуть и снова перейти границу: лишь по счастливой случайности его не убили прошлый раз. И все же переезжать в Гамбург ему было тяжело. Валли понимал: Каролин решила не порывать со своей семьей, потому что ей предстояли роды. Кто мог лучше всего помогать ей после появления ребенка — ее мать или семнадцатилетний гитарист? Но ее логика служила слабым утешением для него. Он думал о ней, когда вечером ложился спать и как только просыпался утром. Увидев красивую девушку на улице, он сразу начинал с грустью вспоминать о Каролин. Он терялся в догадках, какона и что с ней. Не тяжело ли она переносит беременность, не тошнит ли ее, или же у нее хорошее самочувствие? Сердятся ли на нее родители, или же они радуются, что у них скоро будет внук или внучка? Они переписывались и всегда писали друг другу: «Я тебя люблю». Но не решались говорить больше о своих чувствах, зная, что каждое слово будет прочитано каким-нибудь агентом тайной полиции в отделе перлюстрации, возможно, кем-то, кого они знают, таким как Ганс Гофман. Это было равносильно тому, что ты раскрываешь свои чувства перед презрительной публикой. Они находились по разные стороны от стены. С тем же успехом они могли быть в тысяче миль друг от друга. Так что Валли переехал в Гамбург и поселился у сестры в ее просторной квартире. Ребекка не навязывала ему свою волю. Его родители в письмах убеждали его, что ему нужно возобновить учебу в школе или в колледже. Они считали, что он должен стать электриком, или юристом, или школьным учителем, как Ребекка и Бернд. Но сама Ребекка ничего не говорила. Если он целый день в своей комнате играл на гитаре, она не возражала и только просила его вымыть кофейную чашку, а не оставлять се грязной в раковине. Если он заводил с ней разговор о своем будущем она говорила: «К чему эта спешка? Тебе семнадцать лет. Делай что тебе хочется, а там видно будет». Бернд также относился к нему терпимо. Ваяли обожал Ребекку, а Бернд ему все больше нравился. Он пока не привык к Западной Германии. Там люди ездили на более красивых машинах, ходили в более модной одежде и жили в более благоустроенных домах. В газетах и даже на телевидении отрыто критиковали правительство. Читая статьи с нападками на стареющего канцлера Аденауэра, Валли ловил себя на том, что оглядывается по сторонам в страхе быть застигнутым за чтением подрывного материала, но, спохватившись, вспоминал, что находится на Западе, где есть свобода слова. Он сожалел, что вынужден был уехать из Берлина, но потом, к своей радости, обнаружил, что Гамбург представляет собой бьющееся сердце немецкой музыкальной сцены. В этом портовом городе находили развлечение моряки со всего мира. Улица под названием Рипербан представляла собой центр района красных фонарей с барами, стриптиз-клубами, полулегальными гей-заведениями и многочисленными музыкальными площадками. Валли лелеял лишь две мечты в жизни: жить с Каролин и стать профессиональным музыкантом. Однажды, после переезда в Гамбург, он шел по Рипербан с гитарой, висевшей на плече, и, заглядывая в каждый бар на его пути, спрашивал, не нужен ли им гитарист-певец, чтобы развлекать посетителей. Он считал, что у него неплохо получается. Своим пением и игрой на гитаре он может доставить удовольствие публике. Ему лишь нужен шанс показать себя. После примерно дюжины отказов ему повезло в пивном подвальчике под названием «Эль-Пасо». Оформление претендовало на то, чтобы выглядеть по-американски: над дверью висел череп длиннорогого вола, а стены были обклеены афишами ковбойских фильмов. Владелец заведения был в ковбойской шляпе, но звали его Дитер и говорил он с нижнегерманским центом. — Американскую музыку можешь играть? — спросил он. — Еще бы, — ответил Валли. — Приходи в семь тридцать. Посмотрим. — Сколько вы будете мне платить? Хотя Валли все еще получал деньги на житье от Еноха Андерсона, бухгалтера на фабрике отца, ему очень хотелось доказать, что он может быть финансово независим, и оправдать свой отказ следовать советам родителей о выборе профессии. Но Дитер, казалось, немного обиделся, будто Валли спросил о чем-то недозволенном. — Поиграй полчаса, — небрежно сказал он. — Если ты мне понравишься, поговорим о деньгах. При всей своей неопытности Валли не был простаком, и он понял, что этот уклончивый ответ служил сигналом, что денег будет немного. Однако это было единственное предложение, полученное им за два часа, и он принял его. Он пошел домой и весь день занимался тем, что подбирал американские песни на получасовое исполнение. Он решил, что начнет с песни «Если бы у меня был «хаммер»», публике в отеле «Европа» она нравилась. Он также исполнит «Эта земля — твоя земля» и «Смертная тоска». Он отрепетировал их все, хотя едва ли была такая необходимость. Когда Ребекка и Бернд вернулись домой с работы и услышали его новость, Ребекка заявила, что пойдет с ним. — Я никогда не слышала, как ты играешь перед публикой, — сказала она. — Я только слышала, как ты бренчишь дома и никогда не заканчиваешь начатую песню. Такое говорить было в ее духе, особенно сегодня, когда Ребекка и Бернд находились под впечатлением такого события, как визит в Германию президента Кеннеди. Родители Валли и Ребекки считали, что только твердая позиция Америки не позволила Советскому Союзу завладеть Западным Берлином и включить его в состав Восточной Германии. Кеннеди в их глазах выглядел героем. Сам Валли симпатизировал любому, кто строил козни тираническому правительству Восточной Германии. Валли накрыл на стол, пока Ребекка готовила ужин. — Мама всегда говорила нам, что если ты хочешь чего-то добиться, вступай в политическую партию и проводи свою линию, — сказала она. — Бернд и я хотим, чтобы Восточная и Западная Германия объединились, чтобы мы и тысячи других немцев снова жили одной семьей. Вот почему мы вступили в Свободно-демократическую партию. Валли всем сердцем хотел того же, но он не мог представить себе, как это может произойти. — Как ты думаешь, что сделает Кеннеди? — спросил он. — Он может сказать, что мы должны научиться жить с Восточной Германией, по крайней мере пока. Это верно, но это не то, что мы хотим слышать. Я надеюсь, что он даст в глаз коммунистам, если ты хочешь знать правду. После ужина они пошли смотреть новости. Их телевизор последнего выпуска фирмы Франка давал четкое изображение, в отличие от размытой картинки старых моделей. В тот день Кеннеди прибыл в Западный Берлин. Он выступил с речью перед Шёнебергской ратушей. На площади собралась масса народа. По словам диктора последних известий, там насчитывалось четыреста пятьдесят тысяч человек. Симпатичный молодой президент выступал на открытой площадке. Позади него развевался огромный звездно-полосатый флаг. Ветер трепал густые волосы Кеннеди. Он был готов к борьбе. — Есть такие, которые говорят, что коммунизм — это волна из будущего, — произнес он. — Пусть они приедут в Берлин. Толпа одобрительно взревела. Раздались еще более громкие возгласы, когда он повторил эту фразу по-немецки: — Lass’ sie nach Berlin kommen! Валли видел, что Ребекка и Бернд были в восторге от этого. — Он не ведет речь о нормализации или реалистично принимает статус-кво, — одобрительно кивнула Ребекка. Кеннеди говорил откровенно: — У свободы есть много трудностей, и демократия несовершенна. — Это он о неграх, — пояснил Бернд. Потом Кеннеди сказал вызывающе: — Но мы никогда не стали бы возводить стену, чтобы удерживать наших людей и не давать им возможности уйти от нас. — Верно! — воскликнул Валли. Июньское солнце осветило голову президента. — Все свободные люди, где бы они ни жили, — сейчас граждане Берлина, — сказал он. — И поэтому, как свободный человек, я горжусь словами «Ich bin em Berliner»(Я — берлинец (нем.)). Толпа обезумела. Кеннеди отошел от микрофона и положил страницы с речью в карман пиджака. Бернд широко улыбался. — Думаю, Советы поймут смысл этих слов, — сказал он. — Хрущев просто взбесится, — заметила Ребекка. — И поделом, — выпалил Валли. Ребекка и он были в приподнятом настроении, когда они на автомобиле, приспособленном для Бернда и его кресла-каталки, ехали на Рипербан. Днем «Эль-Пасо» пустовал, а сейчас там сидела горстка посетителей. Дитер в ковбойской шляпе, настроенный ранее менее чем дружески, в этот вечер был сердит. Он сделал вид, будто забыл, что пригласил Валли, и Валли боялся, что он отменит прослушивание; но потом большим пальцем указал на небольшую сцену в углу. Пиво разносила барменша средних лет с большим бюстом. На ней была юбка в клетку и бандана на шее. Жена Дитера, догадался Валли. Ясно, они хотели придать своему бару определенный имидж, но ни тот, ни другой не обладали обаянием и не привлекали большого числа посетителей — ни американцев, ни кого-либо еще. Валли надеялся, что он может стать новичком-волшебником, который прельстит толпы народа. Ребекка купила два пива. Валли подключил усилитель к сети и включил микрофон. Валли почувствовал, как им овладевает волнение. Ему нравилось это состояние. Вот когда он бывал в ударе. Он посмотрел на Дитера и его жену, гадая, когда они захотят, чтобы он начал играть, но те не проявляли к нему никакого интереса. Тогда он дернул за струну и запел «Если бы у меня был «хаммер»». Несколько посетителей с любопытством взглянули на него и опять вернулись к своему разговору. Ребекка с энтузиазмом стала хлопать в такт музыке, но никто не поддержал ее. Он старался изо всех сил, ритмично ударяя по струнам и громко распевая. Еще две-три минуты, и эта толпа будет у моих ног, про себя сказал он. Валли еще не допел песню, как выключился микрофон. И усилитель тоже. Не иначе неполадка в сети, подающей ток на сцену. Валли закончил песню без усилителя, думая, что так лучше чем обрывать ее на середине. Он положил гитару и пошел к бару. — На сцене вырубился ток, — сказал он Дитеру. — Знаю, — проворчал Дитер. — Я выключил его. Валли опешил. — Почему? — Не хочу слушать всякую чепуху. Валли почувствовал, будто его ударили. Каждый раз, когда он выступал перед публикой, людям нравилось, что он исполнял. Ему никогда не говорили, что его музыка чепуха. В животе у него похолодело. Он не знал, что сказать или делать. — Я просил американскую музыку, — добавил Дитер. На такую нелепость Валли с возмущением ответил: — Эта песня была хитом номер один в Америке! — Этот погребок называется «Эль-Пасо», как песня Марти Роббинса, лучшая из всех написанных. Я думал, что ты будешь играть нечто подобное. «Теннессийский вальс», «На вершине Старого Смоки», песни Джонни Кэша, Хэнка Уильямса, Джима Ривза. Джим Ривз был самый скучный музыкант из всех известных в мире. — Вы говорите о музыке в жанре «кантри энд вестерн», — пояснил Валли. Дитер не нуждался в поучениях. — Я говорю об американской музыке, — заявил он с уверенностью невежды. Спорить с таким дураком не было смысла. Даже если Валли понял, что от него хотят, он не стал бы это играть. Он не собирался зарабатывать пением, исполняя «На вершине Старого Смоки». Он вернулся на сцену и убрал гитару в футляр. Ребекка пришла в замешательство. — Что случилось? — спросила она. — Хозяину не понравился мой репертуар. — Но он даже не дослушал до конца одну песню. — Он считает, что хорошо разбирается в музыке. — Бедный Валли. Валли мог перенести тупоумное презрение Дитера, но от сочувствия Ребекки он чуть не заплакал. — Наплевать, — сказал он. — Я не стал бы работать у такого придурка. — Я сейчас поговорю с ним, — возмутилась Ребекка. — Пожалуйста, не надо, — остановил ее Валли. — Не будет никакого толку, если ты отчитаешь его. — Наверное, нет, — согласилась она. Валли взял гитару и усилитель. — Пойдем домой.* * *
Дейв Уильямс и «Плам Нелли» прибыли в Гамбург, лелея большие надежды. До этого они с успехом выступали в разных местах. Они становились популярными в Лондоне и сейчас собирались произвести фурор в Германии. Хозяина «Кабачка» звали господин Флук, и это имя ребятам из «Плам Нелли» показалось смешным. Несмешным было то, что ему не очень нравилась группа. Более того, после двух выступлений Дейв подумал, что он прав. «Плам Нелли» не давала публике того, чего она желала. — Давайте зажигайте их, пусть танцуют! — сказал господин Флюк по-английски. Посетители клуба — молодежь до двадцати лет и старше — главным образом хотели танцевать. Самыми успешными были те номера, когда девушки вскакивали с мест и начинали танцевать друг с другом, а молодые люди следовали их примеру, и потом все разделялись на пары. Но музыкантам редко удавалось вот так раззадорить публику. Дейв пришел в уныние. Им выпал отличный шанс, и они упускали его. Если не будут играть лучше, их отправят домой. «Впервые в жизни мне что-то удалось», — сказал он скептически настроенному отцу, и в конце концов тот разрешил ему ехать в Гамбург. Неужели ему придется вернуться домой и признать, что он потерпел неудачу и в этом? Он не мог понять, в чем проблема, но Ленни понял. — Все из-за Джеффа, — сказал он. Джефри был лид-гитаристом. — Он тоскует по дому. — Из-за этого он плохо играет? — Нет, из-за этого он пьет, а поскольку пьет, играет плохо. Дейв начал занимать место рядом с барабанами и ударять по струнам сильнее и более ритмично, но это не помогло. Он понял, что когда один музыкант недотягивает, это отражается на всей группе. На четвертый день он пошел в гости к Ребекке. Он с радостью узнал, что у него не один, а два родственника в Гамбурге, и второй — семнадцатилетний гитарист, Дейв дружил с одним немецким мальчиком, а Валли научился немного говорить по-английски от своей бабушки Мод, но они оба говорили на языке музыки и провели день, показывая друг другу аккорды и приемы игры на гитаре. В тот вечер Дейв повел Валли в «Кабачок» и предложил, чтобы клуб взял Валли играть в перерывах между выступлениями «Плам Нелли». Валли исполнил новый американский хит «Принесено ветром». Импресарио понравилось, и парня взяли на работу. Неделей позже Ребекка и Бернд пригласили группу к себе на ужин. Валли объяснил ей, что ребята работают до поздней ночи и встают в полдень, поэтому они не возражают поужинать часов в шесть вечера, до выхода на сцену. Ребекку это устраивало. Четверо из пяти приняли приглашение, Джефф отказался идти. Ребекка нажарила кучу свиных отбивных с большим количеством соуса, картофеля, грибов и капусты. Дейв решил, что она хотела по-матерински хорошенько накормить их хоть один раз за неделю. И она была права, потому что они питались воздухом и только пили пиво и курили. Бернд помогал жене готовить и подавать, передвигаясь по квартире с удивительной проворностью. Дейва поразило, как счастлива Ребекка и как она любит Бернда. Ребята с аппетитом принялись за еду. Они все говорили на смешанном английском и немецком, и атмосфера была дружеской, даже если они понимали не все, что говорилось. После ужина они от души поблагодарили Ребекку, а потом пошли на автобус, чтобы доехать до Рипербана. Район красных фонарей в Гамбурге был похож на лондонский Сохо, только более открытый и менее сдержанный. До приезда сюда Дейв не знал, что здесь есть проститутки не только женщины, но и мужчины. Клуб «Кабачок» помещался в неопрятном подвале. По сравнению с ним «Джамп-клуб» был просто шикарным. В «Кабачке» стояла сломанная мебель, отопление и вентиляция отсутствовали, а туалеты находились на заднем дворе. Вернувшись сытыми после ужина Ребекки, они застали Джеффа пьющим пиво в баре. В восемь группа вышла на сцену. С перерывами они будут играть до трех ночи. Во время каждого выступления они исполняли, по крайней мере, один раз песни, которые знали, и три раза — свои любимые. Господин Флюк заставлял их выкладываться полностью. Сегодня они играли хуже всего. Во время первого отделения Джефф превзошел себя: он фальшивил и путал слова. Это сбивало всех остальных. Вместо того чтобы развлекать людей, они старались сгладить оплошности Джеффа. Под конец Ленни рассердился. В антракте Валли вышел на сцену, сел на табурет ближе к краю, заиграл на гитаре и стал петь песни Боба Дилана. На шее у него был укреплен держатель для губной гармоники, на которой он аккомпанировал своей игре на гитаре, как Дилан. Валли хороший музыкант, подумал Дейв, и достаточно умен, чтобы признать талант и популярность Дилана. Посетители «Кабачка» предпочитали рок-н-ролл, но некоторые слушали, и когда Валли уходил со сцены, ему бурно аплодировали девушки, сидевшие за столиком в углу. Дейв и Валли зашли в артистическую уборную в тот момент, когда там происходило нечто совершенно невероятное. На полу лежал пьяный Джефф, неспособный держаться на ногах. Склонившийся над ним на коленях Ленни справа и слева лупил его по щекам. Вероятно, Ленни дал выход своим эмоциям, но это не приводило в чувство Джеффа. Дейв принес кружку черного кофе из бара, и они заставили Джеффа выпить его, но никакого результата не последовало. — Придется продолжать без лид-гитариста, — сказал Ленни. — Конечно, если ты, Дейв, можешь исполнять его сольные номера. — Я могу исполнить кое-что из репертуара Чака Берри, и это все, — ответил Дейв. — Придется обойтись без остального. Едва ли кто-нибудь заметит это. Дейв не был уверен, что Ленни прав. Сольные выступления с гитарой составляли основную часть хорошей танцевальной музыки, создавая колорит ный фон вместо надоедливого повторения попсовых мелодий. — Я могу сыграть партию Джеффа, — сказал Валли. — Ты никогда не играл с нами, — недоверчиво заметил Ленни. — Я три вечера слушал ваша выступление, — не отступал Валли. — Я могу играть все эти песни. Дейв взглянул на Валли и увидел в его глазах такое рвение, что не мог не растрогаться. Парень явно не хотел упускать возможность. Ленни был настроен скептически. — Это точно? — Да, я могу сыграть. Это не трудно. — Ах вот оно что. — Ленни слегка обиделся. Дейву очень хотелось дать Валли шанс. — Он играет на гитаре лучше, чем я, Ленни. — Это ни о чем не говорит. — И лучше, чем Джефф также. — А с группой он когда-нибудь выступал? Валли понял вопрос. — Дуэтом с девушкой. — Значит, с барабанщиком он не работал. Дейв понимал, что это ключевой вопрос. Он вспомнил, как ему трудно было играть в жестких рамках, устанавливаемых ударником, когда он первый раз играл с «Гвардейцами». Но он справился, и у Валли должно получиться. — Пусть он попробует, Ленни, — попросил Дейв. — Если тебе не понравится, ты можешь отправить его после первого номера. В дверь просунулась голова господина Флука: — Raus! Raus! (На выход (нем.)). Пора начинать! — Хорошо, хорошо, wir Kommen (Мы идем (нем.))., — отозвался Ленни. Он встал. — Руки в ноги, Валли, и на сцену. Валли выбежал. Второе отделение открывалось песней «Потрясная мисс Лизи», в которой ведущая партия принадлежала гитаре. Дейв сказал Валли: — Если хочешь, начнем с какой-нибудь более легкой. — Нет, спасибо, — ответил Валли. Дейв надеялся, что его уверенность оправданна. Барабанщик Лу начал считать: — Три, четыре, начали. Валли заиграл точно по команде. Группа вступила в такт. Они исполнили вступление. До того как Ленни запел, Дейв поймал его взгляд, и тот одобрительно кивнул. Валли отлично исполнял партию гитары без особых усилий. Когда прозвучал последний аккорд, Дейв подмигнул Валли. Их выступление закончилось. Валли хорошо играл в каждом номере и даже иногда подпевал. Своим исполнением он подбодрил остальных музыкантов, и им удалось выманить девушек на площадку для танцев. Это было их лучшее выступление с того времени, как они приехали в Германию. Когда они расходились, Ленни обнял Валли за плечи и сказал: — Добро пожаловать в группу.* * *
В ту ночь Валли не спалось. Он вспоминал, как они играли, и думал, что нашел свое место и что «Плам Нелли» оживится с его приходом. От этой мысли он испытал такое счастье, что испугался, не будет ли оно недолгим. Серьезно ли Ленни говорил: «Добро пожаловать в группу»? На следующий день Валли отправился в дешевый пансион в районе Санкт-Паули, где жила группа. Он прибыл в полдень, когда они только вставали. В течение двух часов с Дейвом и бас-гитаристом Базом они прошлись по репертуару группы, отшлифовали начало и концовку песен. Судя по всему, они считали, что он будет снова играть с ними. Он хотел получить подтверждение. Ленни и барабанщик Лу появились примерно в три часа дня. Ленни спросил напрямик: — Ты определенно хочешь, чтобы тебя приняли в группу? — Да, — ответил Валли. — Ну, тогда ты принят, — сказал Ленни. Валли это не убедило. — А как насчет Джеффа? — Я поговорю с ним, когда он встанет. Они пошли в кафе «Харальдс» на Гроссе Фрайхайт и целый час пили кофе и курили сигареты. Потом они вернулись и разбудили Джеффа. Он выглядел больным, и это неудивительно после выпитого в таком количестве, что он отключился. Он сидел на краю кровати, пока Ленни разговаривал с ним, а другие слушали, стоя у двери. — Ты больше не состоишь в группе, — сказал Ленни. — Мне жаль, но вчера ты нас очень подвел. Ты был так пьян, что не мог стоять на ногах, не говоря уже о том, чтобы играть. Валли играл вместо тебя, и я беру его в группу. — Да он же неопытный юнец, — выдавил из себя Джефф. — Если учесть, что он не напивается, он лучший гитарист, чем ты, — отчеканил Ленни. — Мне нужно выпить кофе, — промямлил Джефф. — Тогда иди в «Харальдс». С Джеффом они больше не виделись, до того как отправились в клуб. За несколько минут до восьми часов, когда они устанавливали аппаратуру, вошел Джефф, трезвый и с гитарой. Валли с ужасом уставился на него. Ранее у него сложилось впечатление, что Джефф смирился с увольнением. Возможно, он не спорил из-за тяжелого похмелья. Какой бы ни была причина, он не сложил свои вещи в сумку и не ушел, и Валли забеспокоился. Он потерпел так много неудач: полицейский сломал его гитару и он не смог появиться в «Миннезингере»; Каролин исчезла после концерта в отеле «Европа»; и владелец «Эль-Пасо» выдернул вилку из розетки, когда он не допел свою первую песню до конца. Неужели его ждет еще одно разочарование? Они все перестали заниматься своими делами и стали смотреть, как Джефф поднимается на сцену и вынимает из футляра гитару. И тогда Ленни спросил: — Что ты делаешь, Джефф? — Я хочу показать тебе, что я лучший гитарист из тех, что ты когда-либо слышал. — Ради бога! Ты уволен, и все тут. Дуй на вокзал и катись на все четыре стороны. Джефф сменил тон и заговорил заискивающе: — Мы шесть лет играли вместе, Ленни. Это чего-то стоит. Ты должен дать мне шанс. Это звучало так убедительно, что Валли встревожился, а вдруг Ленни согласится. Но тот покачал головой: — Ты хороший гитарист, но не гений, и к тому же отъявленный негодяй. С самого начала, как мы приехали сюда, ты играл так плохо, что вчера нас чуть не выгнали, если бы не Валли. Джефф окинул всех взглядом. — А что думают другие? — сказал он. — Почему ты решил, что в группе должна быть демократия? — спросил Ленни. — А почему нет? — Джефф повернулся к Лу, барабанщику, который поправлял педаль. — Ты что думаешь? Лу был двоюродным братом Джеффа. — Дай ему еще шанс, — посоветовал он. Джефф обратился к бас-гитаристу: — А ты, Баз? Баз, человек податливый, готов был пойти за каждым, кто громче кричит. — Я бы дал ему шанс. Джефф торжествовал: — Выходит, что трое из нас против тебя одного, Ленни. — Нет, не выходит, — вмешался Дейв. — Уж если демократия, то надо считать. Вас трое против Ленни, меня и Валли, то есть поровну. — О голосовании речь не идет, — остановил его Ленни. — Это моя группа, и я принимаю решения. Джефф уволен. Убери свой инструмент, или я вышвырну его за дверь. Почувствовав, что Ленни настроен серьезно, Джефф положил гитару обратно в футляр, захлопнул крышку и сказал: — Предупреждаю вас, сволочи. Если я уйду, то уйдете и вы все. Валли не понял, что он имел в виду. Возможно, это пустая угроза. Так или иначе, думать об этом было некогда. Через пару минут они начали играть. Все страхи Валли улетучились. Он был уверен, что играет хорошо вместе со всеми. Время летело быстро. В антракте он вышел на сцену один и спел несколько песен Боба Дилана. Он также исполнил свою собственную песню, называвшуюся «Каролин». Слушателям она, кажется, понравилась. После антракта он прямиком вышел на сцену и открыл второе отделение композицией «Потрясная мисс Лизи». Во время исполнения «Ты не можешь поймать меня» он заметил двух полицейских, разговаривавших в глубине зала с хозяином заведения Флуком, но не придал этому значения. Когда они закончили выступление далеко за полночь и вернулись в артистическую уборную, господин Флук уже ждал их там. Без всяких предисловий он спросил у Дейва: — Сколько тебе лет? — Двадцать один год, ответил Дейв. — Не нужно мне врать. — А какое вам дело? — В Германии есть закон о приеме на работу в барах несовершеннолетних. — Мне восемнадцать лет. — Полиция утверждает, что тебе пятнадцать. — Откуда она может знать это? — Сотрудники полиции разговаривавш с гитаристом, которого вы голько чго уволили, — с Джеффом. — Мерзавец. Он продал нас, — сказал Ленни. — Я владелец ночного клуба. Сюда приходят проститутки торговцы наркотиками, разного рода криминальные элементы. Я обязан постоянно доказывать полиции, что делаю все возможное, чтобы не нарушать закон. Они от меня требуют, чтобы я отправил вас домой. Вас всех. Так что до свидания. — Когда мы должны уехать? — спросил Ленни. — Из клуба вы уходите сейчас. Из Германии вы уезжаете завтра. — Это возмутительно! — воскликнул Ленни. — Когда ты владелец клуба, ты поступаешь, как тебе указывает полиция. — Он показал на Валли. — Ему не нужно уезжать из Германии, поскольку он немец. — Пошел ты. — выругался Ленни. В один день я потерял двух гитаристов. — Ты ошибаешься, сказал Валли. — Я еду с тобой.Глава 27
Джаспер Мюррей полюбил США. Там радиовещание велось круглосуточно, работали три телевизионных канала и в каждом городе выходили различные утренние газеты. Люди были великодушными, с непосредственными и открытыми манерами, а их дома просторными. У себя в стране англичане держались так, словно постоянно пили чай в викторианской гостиной, даже когда заключали деловую сделку, давали телевизионное интервью или занимались спортом. Отец Джаспера, армейский офицер, этого не замечал, в отличие от своей жены немецко-еврейского происхождения. Здесь, в Штатах, люди были откровенными. В ресторанах официанты были исполнительными и услужливыми, не кланялись и не расшаркивались. Никто ни перед кем не угодничал. Джаспер намеревался написать серию статей о своей поездке в «Сент-Джулиане ныос», но он ставил перед собой и более высокие цели. Перед отъездом из Лондона он разговаривал с Бари Пафом и спросил, не пожелает ли «Дейли экоу» увидеть, что он написал. «Да, конечно, если тебе на глаза попадется что-нибудь, так сказать, особенное», — сказал Паф без энтузиазма. На прошлой неделе в Детройте Джаспер взял интервью у Смоки Робинсона, ведущего певца группы «Мираклз», и отправил его в «Экоу» экспресс-почтой. Как он полагал, они должны были уже получить его. Он дал телефон Дьюаров, но Паф не позвонил. Джаспер не терял надежды и решил, что сам позвонит Пафу сегодня. Жил он в квартире Дьюаров в Вашингтоне. Это была большая квартира в шикарном здании в нескольких кварталах от Белого дома. «Мой дед Камерон Дьюар купил ее до Первой мировой войны, — объяснил Вуди Дьюар Джасперу за завтраком. — Он и мой отец были оба сенаторами». Цветная домработница по имени мисс Бетси налила апельсинового сока Джасперу и спросила, не сварить ли для него пару яиц. — Нет, спасибо, только кофе, — ответил он. — Через час я приглашен на завтрак к другу семьи. Джаспер встречался с Дьюарами в доме на Грейт-Питер-стрит в течение года, когда они жили в Лондоне. Тесных отношений с ними не было, за исключением разве что с Бип, и то непродолжительное время, но тем не менее более чем через год они с открытой душой оказали ему гостеприимство у себя в доме. Как и Уильямсы, они проявляли искреннее радушие, особенно к молодежи. Ллойд и Дейзи всегда были рады приютить у себя нуждающихся в пристанище подростков на ночь или на неделю, а как в случае с Джаспером — на несколько лет. Дьюары, похоже, были такими же. — Я так признателен, что позволили мне остановиться у вас, — сказал Джаспер Белле. — Не придавайте этому значения, — ответила она без тени лукавства. Джаспер обратился к Вуди: — Вы, наверное, будете фотографировать сегодняшний марш за гражданские права для журнала «Лайф»? — Да, обязательно, — сказал Вуди. — Я смешаюсь с толпой и буду незаметно делать снимки на маленькую 35-миллимитровую камеру. Кто-то еще будет делать основные протокольные снимки знаменитостей на трибуне. Он был одет в повседневную одежду: простые брюки и рубашку с короткими рукавами, и все-таки такому рослому мужчине будет трудно оставаться незаметным. Однако его живые фотографии с места событий были известны повсюду в мире. — Я знаком с вашими работами, как и каждый, кто интересуется журналистикой, — заметил Джаспер. — Тебя интересует какая-то определенная тематика? — спросил Вуди. — Криминал, политика, военные вопросы? — Нет, я был бы счастлив освещать все события, как вы, если я не ошибаюсь. — Меня интересуют лица. Каким бы ни было событие — похороны, футбол, расследование убийства, — я фотографирую лица. — Что вы ожидаете сегодня? — Никто не знает. Кинг говорит, что в марше примут участие сто тысяч человек. Если он соберет такое количество людей, это будет самая массовая демонстрация за права человека. Мы все надеемся, что она будет мирной, но на это рассчитывать не приходится. Вспомним, что произошло в Бирмингеме. — Вашингтон другое дело, — вмешалась Белла. — У нас цветные служат в полиции. — Не многие, — заметил Вуди. — Хотя сегодня они, конечно, будут на переднем крае. В столовую вошла Бип. Для своих пятнадцати лет она была маленького роста. — Кто будет на переднем крае? — спросила она. — Не ты, надеюсь, — отозвалась ее мать. — Прошу тебя, не лезь на рожон. — Конечно, мама. Джаспер про себя отметил, что за два года, с тех пор как он видел ее последний раз, она в определенной мере научилась быть благоразумной. Сейчас она выглядела привлекательной, но не то чтобы сексуальной, в желтовато-коричневых джинсах и просторной ковбойской рубашке — вполне подходящей одежде на тот случай, если возникнут беспорядки. Она общалась с Джаспером так, словно совершенно забыла об их флирте в Лондоне. Она давала понять, что ему не стоит начинать с того, на чем он закончил. Несомнеино, за прошедшее время у нее появились дружки. Сам же он даже был рад, что она не считала, будто он принадлежит ей. Последним из семьи Дьюаров к завтраку появился Камерон, брат Бип, старше ее на два года. Он был одет как мужчина средних лет, в льняной пиджак и белую рубашку с галстуком. — Ты тоже держись подальше от всяких неприятностей, Кам, — сказала ему мать. — У меня нет ни малейшего намерения оказаться где-либо поблизости от марша, — чопорно ответил он. — Я собираюсь навестить Смитсонов. — Ты не считаешь, что цветные должны голосовать? — Я считаю, что они не должны создавать проблемы. — Если бы им позволили голосовать, им не пришлось бы добиваться этого другими методами. — Прекратите, вы оба, — потребовала Белла. Джаспер выпил свой кофе. — Мне нужно сделать трансатлантический звонок, — сказал он и почувствовал себя обязанным добавить: «Конечно, я заплачу», — он не был уверен, что у него достаточно денег. — Что за вопрос? — воскликнула Белла. — Телефон в кабинете. И пожалуйста, не беспокойтесь об оплате. Джаспер с облегчением вздохнул. — Вы так любезны, — сказал он. Белла махнула рукой. — Думаю, журнал «Лайф», наверное, оплачивает наши телефонные звонки, — неуверенно сказала она. Джаспер пошел в кабинет. Он позвонил в «Дейли экоу» в Лондон и попросил Барри Пафа, который сказал: — Привет, Джаспер, как ты там, в Штатах? — Превосходно. — Джаспер нервно глотнул. — Вы получили мое интервью со Смоки Робинсоном? — Да, спасибо. Хорошо написано, но это не для нас. Попробуй предложить в «Нью мьюзикл экспресс». Джаспер упал духом. У него не было желания писать для издания о поп-музыке. — Хорошо, — сказал он, но, не желая сразу сдаваться, добавил: — Я подумал, не вызовет ли интервью повышенный интерес, поскольку Смоки — любимый певец «Битлз». — Слабовато, но идея хорошая. Джаспер пытался не выдавать голосом своего разочарования: — Спасибо. — А не проводится ли сегодня в Вашингтоне какая-нибудь демонстрация? — спросил Паф. — Да, проводится. За гражданские права. — У Джаспера появилась новая надежда. — Я буду там. Репортаж не нужен? — Гм. Позвони нам, если начнется что-то неладное. Иначе не звони, домыслил Джаспер. Разочарованный, он ответил: — Хорошо, позвоню. Джаспер положил трубку и задумчиво несколько мгновений смотрел на телефон. Он изрядно потрудился над интервью со Смоки Робинсоном и чувствовал, что в нем есть изюминка, поскольку певец и композитор неким образом связан с «Битлз». Но он ошибся, и ему ничего не оставалось, как сделать новую попытку. Он вернулся в столовую. — Я должен идти. Я встречаюсь с сенатором Пешковым в гостинице «Уиллард», — пояснил он. — Там остановился Мартин Лютер Кинг, — сообщил Вуди. Джаспер оживился. — Может быть, мне удастся взять у него интервью. — «Экоу» определенно заинтересуется этим. Вуди улыбнулся. — Сотни репортеров сегодня будут рваться взять у него интервью. Джаспер обратился к Бип: — Мы еще увидимся с тобой? — В десять мы собираемся у памятника Вашингтону, — сказала она. — Говорят, будет петь Джоан Баэз. — Я разыщу тебя там. Вуди спросил Джаспера: — Ты сказал, что встречаешься с Грегом Пешковым? — Да. Он единокровный брат Дейзи Уильямс. — Я знаю. Матримониальные дела отца Грега — Льва Пешкова были предметом сплетен, когда твоя мать и я жили детьми в Буффало. Пожалуйста, передай привет Грегу. — Обязательно, — сказал Джаспер и вышел.* * *
Джордж Джейкс вошел в ресторан гостиницы «Уиллард» и огляделся вокруг, ища глазами Верину, но она еще не появилась. Зато он увидел своего отца, Грега Пешкова, который завтракал с приятным молодым блондином лет двадцати, подстриженным под «Битлз». Джордж подсел к ним и сказал: — Доброе утро. — Это Джаспер Мюррей, — начал представлять молодых людей Грег. — Студент из Лондона. Сын давнишнего друга. Познакомься, Джаспер. Это Джордж Джейкс. Они обменялись рукопожатием. Джаспер немного удивился, как это часто бывало с другими, когда они видели Грега и Джорджа вместе, но, как большинство людей, он из вежливости не подал виду. — Мать Джаспера эмигрировала из нацистской Германии, — пояснил Грег Джорджу. — Моя мать хорошо помнит, как приветливо американцы встретили ее в то лето, — сказал Джаспер. — Проблема расовой дискриминации тебе, наверное, знакома, я полагаю? — спросил Джордж у Джаспера. — Не особенно. Моя мать не очень любит вспоминать прошлое. — На губах у него появилась располагающая улыбка. — Когда я учился в школе в Англии, меня одно время дразнили Джаспер-еврейчик, но это было недолго. Ты участвуешь в сегодняшнем марше? — В некотором роде. Я работаю у Бобби Кеннеди. Наша задача — сделать так, чтобы все прошло гладко. — Как это возможно? — поинтересовался Джаспер. — В Молле установлены временные питьевые фонтанчики, созданы пункты первой помощи, поставлены туалетные кабины и даже предусмотрены условия для получения наличных денег по чеку. Некая церковь в Нью-Йорке приготовила восемьдесят тысяч сэндвичей для бесплатной раздачи. Для речей определен регламент в семь минут, чтобы мероприятие не затягивалось и люди могли бы разойтись до наступления темноты. На этот день в Вашингтоне запрещена продажа спиртного. — Это сработает? Джордж не знал. — По правде говоря, все зависит от белых. Достаточно полицейским пустить в ход дубинки, брандспойты или натравить собак на людей, как мирное шествие выльется в беспорядки. — Вашингтон — это не Глубокий Юг, — заметил Грег. — И не Север, — возразил Джордж. — Поэтому трудно предвидеть, что может произойти. Джаспер продолжал задавать вопросы: — А если начнутся беспорядки? Ответил ему Грег: — В пригородах стоят войска численностью четыре тысячи человек, а поблизости, в Северной Каролине — пятнадцать тысяч десантников. В больницах Вашингтона отменены плановые операции, чтобы иметь в резерве места для раненых. — Вы серьезно? — удивился Джаспер. Джордж нахмурился. Об этих мерах предосторожности общественности не сообщалось. Грег, информированный как сенатор, не должен был говорить о них Джасперу. Появилась Верина и подошла к их столику. Мужчины встали. Она обратилась к Грегу: — Доброе утро, сенатор. Рада снова вас видеть. Грег представил ее Джасперу, который смотрел на нее широко открытыми глазами. Верина производила такой эффект на белых и черных мужчин. — Верина работает у Мартина Лютера Кинга, — сообщил Грег. Джаспер расплылся в улыбке. — Не могли бы вы договориться с ним об интервью для меня? — Зачем? — удивился Джордж. — Я будущий журналист. Разве я не упомянул об этом? — Нет, — раздраженно сказал Джордж. — Извините. Верина не могла устоять перед шармом Джаспера. — Я прошу прощения, — проговорила она с грустной улыбкой. — Сегодня об интервью с преподобным доктором Кингом не может быть и речи. Джордж разозлился. Грегу нужно было предупредить его, что Джаспер журналист. Прошлый раз, когда Джордж разговаривал с репортером, он поставил Бобби Кеннеди в неудобное положение. Он надеялся, что сегодня не сказал ничего лишнего. Верина раздраженно обратилась к Джорджу: — Я только что разговаривала с Чарлтоном Хестоном. ФБР обзванивает наших сторонников из числа знаменитостей и советует не выходить из гостиничных номеров, потому что сегодня возможны всякие эксцессы. Джордж возмущенно парировал: — ФБР обеспокоено не тем, что во время марша могут произойти эксцессы, а тем, что марш увенчается успехом. Это оправдание не убедило Верину. — Не можешь ли ты сказать им, чтобы они прекратили попытки сорвать всё мероприятие? — Я поговорю с Бобби, но не думаю, что он пожелает скрестить шпаги с Эдгаром Гувером по такому пустяку, — Джордж встал. — Нам с Вериной надо кое-что обсудить. Пожалуйста, извините нас. Верина сказала: — Мой столик там. Они перешли к противоположной стороне зала. Джордж забыл о пронырливом Джаспере Мюррее. Когда они сели, он спросил у Верины: — Как обстоят дела? Она подалась вперед и заговорила негромким голосом, но ее переполняли эмоции и глаза горели: — Все будет грандиознее, чем мы ожидали. По меньшей мере двадцать чартерных поездов прибыли сегодня утром. На Юнион-Стейшн ты не услышишь своего голоса, потому что люди поют «Нас никто не сможет поколебать». За час сто специальных автобусов приезжают по Балтиморскому тоннелю. Мой отец зафрахтовал самолет из Лос-Анджелеса для всех кинозвезд. Среди них Марлон Брандо и Джеймс Картер. Си-би-эс ведет трансляцию в прямом эфире. — Как ты думаешь, сколько всего народа примет участие? — По нашим оценкам на данный момент, вдвое больше, чем ожидалось. Джордж был ошеломлен: — Двести тысяч человек? — Это по последним сведениям. Возможно, будет больше. — Не знаю, хорошо ли это или плохо. Она нахмурилась от возмущения. — Что же тут плохого? — Мы не рассчитывали на такое количество. Я не хочу никаких неприятностей. — Джордж, это движение протеста — как тут можно избежать неприятностей? — Мне хотелось, чтобы сто тысяч негров собрались в парке и не рвались в бой. — Мы уже ведем бой, и начали его белые. Черт возьми, Джордж, они сломали тебе руку, когда ты должен был ехать в аэропорт. Джордж машинально дотронулся до запястья левой руки. Врач сказал, что оно зажило, но все же боль иногда давала о себе знать. — Ты смотрела передачу «На встрече с прессой»? — спросил он. В этом разделе программы новостей на канале Эн-би-си доктор Кинг отвечал на вопросы журналистов. — Конечно, смотрела. — Каждый вопрос касался либо насилия со стороны негров, либо участия коммунистов в движении за гражданские права. Мы не должны допустить, чтобы это стало предметом обсуждения. — Мы не можем допустить, чтобы «На встрече с прессой» определялась наша стратегия. О чем, по-твоему, эти белые журналисты намерены говорить? Не думай, что они будут спрашивать Мартина о жестокостях белых полицейских, непорядочных присяжных в судах южных штатов, коррумпированных белых судьях и ку-клукс-клане. — Что, если я представлю дело несколько иначе, — спокойно сказал Джордж. — Допустим, сегодня все закончится мирно, но конгресс отклонит законопроект о гражданских правах, и тогда начнутся беспорядки. У доктора Кинга появится основание заявить: «Сотня тысяч негров собралась с мирными намерениями, пели церковные гимны, давая вам шанс сделать правое дело, но вы пренебрегли этой возможностью, и вот сейчас вы видите последствия вашего упрямства. Если сейчас происходят беспорядки, то винить некого, кроме как самих себя». Как тебе это? Верина неохотно улыбнулась и кивнула в знак согласия. — Ты знаешь, Джордж, у тебя ума палата, — сказала она.* * *
Нэшнл-молл — это парк площадью 120 гектаров, протянувшийся узкой полосой на три с лишним километра от Капитолия до мемориала Линкольна. Демонстранты собрались посередине, у памятника Вашингтону, обелиска высотой более 150 метров. Там была устроена сцена, и когда Джордж подошел к тому месту, Джоан Баэз волнующим голосом пела «О, свобода». Джаспер разыскивал Бип Дьюар, но толпа уже насчитывала по крайней мере пятьдесят тысяч человек, и неудивительно, что он не мог ее видеть. Начинался самый захватывающий день в егожизни, а еще не было одиннадцати. Грег Пешков и Джордж Джейкс, посвященные во все нюансы столичной жизни, между делом сообщили ему ценную информацию. Как ему хотелось, чтобы «Дейли экоу» заинтересовалась ею. А зеленоглазая Верина Маркванд была самой красивой женщиной из тех, которых Джаспер когда-либо видел. Спит ли с ней Джордж? Счастливчик, если спит. После Джоан Баэз выступили Одетта и Джош Уайт, но толпа обезумела, когда появились «Питер, Пол и Мэри». Джаспер едва мог поверить, что он живьем видит на сцене этих суперзвезд, даже не купив билет на их концерт. «Питер, Пол и Мэри» исполнили их последний хит «Принесено ветром», песню, написанную Бобом Диланом. Она вроде как посвящалась движению за гражданские права, и в ней была такая строка: «Сколько веков могут люди страдать, чтоб воля была им дана?» Толпа стала еще больше сходить с ума, когда на сцену вышел сам Дилан. Он исполнил новую песню об убийстве Медгара Эверса под названием «Всего лишь пешка в их игре». Для Джаспера песня звучала загадочно, но слушатели не обращали внимания на скрытый смысл и радовались, что самый популярный в Америке певец и композитор на их стороне. Толпа увеличивалась с каждой минутой. Хотя Джаспер был высокого роста, теперь, глядя поверх голов, он не видел ни конца ни края толпе. В западной стороне, на дальнем берегу знаменитого длинного, сверкающего под солнцем пруда, виднелся мемориал Авраама Линкольна, похожий на греческий храм. Предполагалось, что демонстранты подойдут к мемориалу позже, но, как заметил Джаспер, много народа перешло к западной стороне парка, вероятно, с намерением занять более удобные места там, где будут произносить речи. Пока ничто не предвещало применения силы, однако на этот счет СМИ выражали пессимизм — или они выдавали желаемое за действительное? Казалось, что фотокорреспонденты и телекамеры везде и всюду. Они часто наводили объективы на Джаспера, очевидно, из-за его прически, как у поп-звезды. Он мысленно начал писать статью. Мероприятие походило на пикник, сочинял он, гуляки закусывали на залитой солнцем поляне, а кровожадные хищники затаились в тени окружающих лесов. Толпа увлекла его к западной стороне. Он отметил, что негры одеты по-праздничному: мужчины в пиджаках, при галстуках и в соломенных шляпах, а женщины в ярких платьях, с платками на голове. Белые, в отличие от темнокожих, были в повседневной одежде. Тематика манифестации не ограничилась проблемой сегрегации. Появились плакаты с требованиями права голоса, рабочих мест и жилья. Свои делегации прислали профсоюзы, церкви и синагоги. У мемориала Линкольна Джаспер столкнулся с Бип. Она шла в том же направлении с группой девушек. Они нашли место, откуда было хорошо видно сцену, устроенную на ступенях. Девушки передавали друг другу большую бутылку теплой кока-колы. Кое-кто из девушек были подругами Бип, другие просто пошли с ними. Он вызвал у них интерес как иностранец. Он лежал под августовским солнцем и болтал с ними, пока не начались речи. К тому времени толпа разрослась, насколько хватало глаз. Джаспер был уверен, что собралось более сотни тысяч народу, то есть больше, чем ожидалось. Трибуна стояла перед гигантской скульптурой президента Линкольна, сидящего на огромном мраморном троне, с массивными руками на подлокотниках, со сдвинутыми бровями и строгим выражением лица. По большей части выступали негры, но были и белые, в том числе и один раввин. Марлон Брандо вышел на трибуну с электропогонялкой для скота вроде тех, которыми полиция разгоняла негров в Гадсдене, штат Алабама. Джасперу понравился острый на язык профсоюзный лидер Уолтер Рейтер, который едко сказал: «Мы не можем защищать свободу в Берлине, если мы отрицаем свободу в Бирмингеме». Но толпе не терпелось услышать Мартина Лютера Кинга. Он выступил одним из последних. Джаспер сразу понял, что он хороший проповедник. Он говорил образным, живым языком, приятным, сочным баритоном. Он обладал способностью пробудить эмоции у толпы — ценное качество, которым восхищался Джаспер. И все же Кинг, вероятно, никогда раньше не проповедовал перед таким скоплением народа. И не многим такое доводилось. Он предупредил, что демонстрация, пусть даже и успешная, ничего не будет значить, если за ней не последуют реальные перемены. «Если завтра страна выйдет на работу как ни в чем не бывало, то тех, кто думает, что негр, выпустив сегодня накопленный пар, наконец расслабится, ждет горькое разочарование. — Толпа отозвалась одобрительными возгласами и аплодировала каждой зажигательной фразе. — Ни спокойствия, ни умиротворения не видать Америке, пока негр не получит своих гражданских прав, — предупредил он. — Вихри восстаний и впредь будут сотрясать основополагающие принципы нашей Родины, пока яркое солнце свободы не покажется из-за горизонта». Ближе к концу своей семиминутной речи Кинг заговорил почти библейским языком. «Нам не успокоиться, пока детей наших не перестанут лишать индивидуальности и чувства собственного достоинства безжалостные надписи «Только для белых», — сказал он. — Нам не успокоиться, пока не забьет ключом источник справедливости и праведности». На помосте позади него певица госпела Махалия Джексон громко воскликнула: — Боже мой! Боже мой! «Несмотря на все проблемы настоящего и грядущего, я говорю вам: «Есть у меня по-прежнему мечта!»» — продолжал Кинг. Джаспер понял, что Кинг отбросил свою подготовленную речь, потому что он перестал эмоционально манипулировать слушателями. Вместо этого он словно доставал слова из глубокого холодного колодца страданий и боли, колодца, созданного веками жестокости. Джасперу стало ясно, что негры описывали свои страдания словами пророков из Ветхого Завета и успокаивали боль Евангелием надежды Иисуса. Голос Кинга дрожал от волнения, когда он произносил: «Есть у меня мечта: однажды страна наша, осознав истинный смысл своей веры, станет его воплощением. Мы твердо уверены в том, что всеобщее равенство не требует никаких доказательств. Есть у меня мечта: однажды на багровых холмах Джорджии потомки бывших рабов смогут разделить трапезу братства с потомками бывших рабовладельцев. Есть у меня мечта: однажды даже штат Миссисипи, штат, изнывающий от палящей несправедливости, задыхающийся от знойного гнета, превратится в оазис свободы и справедливости». Речь Кинга приобрела ритмичное звучание, и двести тысяч человек почувствовали, что их души раскачиваются в такт. Это была не просто речь. Это была проникновенная поэма, духовная песнь и молитва. Патетическая фраза «Есть у меня мечта», повторяющаяся в конце каждого предложения, звучала как «Аминь!». «Есть у меня мечта: однажды четверо моих детишек проснутся в стране, где о людях судят не по цвету кожи, а по моральным качествам. Есть сегодня у меня мечта. Есть у меня мечта: однажды там, в Алабаме, штате жестоких расистов, штате губернатора, что щедр на речи о невмешательстве в дела штата и непризнании силы законов конгресса; однажды там, в Алабаме, чернокожие мальчишки и девчонки возьмутся за руки с белыми мальчишками и девчонками, словно братья и сестры. С верою этой мы высечем из глыбы отчаянья камень надежды. С верою этой мы превратим бренчанье разногласий Родины нашей в прекрасную симфонию братства. С верою этой мы сможем трудиться вместе, молиться вместе, бороться вместе, в неволе томиться вместе, стоять за свободу вместе, зная, что однажды мы будем свободны». Оглянувшись по сторонам, Джаспер заметил, что по щекам чернокожих и белых людей текут слезы. Даже он почувствовал, что эти слова тронули его за живое, а ему всегда казалось, что он равнодушен к подобным делам. «Да зазвенит свобода, и когда случится это… когда свободе мы звенеть позволим, когда звенеть позволим ей со всех сторон и сел, со всех городов и штатов, тогда приблизим мы тот день, когда все чада Господа Бога нашего, черные и белые, иудеи и неевреи, католики и протестанты, смогут, сомкнув руки…» Здесь он заговорил медленнее, и толпа почти смолкла, «…спеть слова из старого церковного гимна: «Мы свободны наконец! Свободны наконец! Благодарим тебя, Отец, мы свободны наконец!»». Он отступил от микрофона. Толпа взревела. Такого Джаспер никогда не слышал. Люди поднялись на ноги в порыве восторженной надежды. Разразились аплодисменты, нескончаемые, как безбрежный океан. Они продолжались, пока видный церковнослужитель и наставник Кинга, седовласый Бенджамин Мейс не подошел к микрофону и не произнес благословение. Это означало, что митинг окончен, и все медленно стали расходиться. Джаспер чувствовал себя так, словно он пережил бурю, сражение или любовный роман — он устал до изнеможения, но был в приподнятом настроении. Они с Бип направились в квартиру Дьюаров, почти не разговаривая друг с другом. Конечно, думал Джаспер, «Экоу» должна заинтересоваться этим. Сотни тысяч человек слышали волнующий призыв к справедливости. Конечно, британская политика и банальные секс-скандалы не могли претендовать на большее место на первых полосах газет. Он был прав. Белла, мать Бип, сидела за кухонным столом и лущила горох, а мисс Бетси чистила картошку. Как только вошел Джаспер, Белла сказала ему: — Тебе дважды звонили из «Дейли экоу». Какой-то мистер Паф. — Спасибо, — выпалил Джаспер, и сердце его заколотилось. — Позвольте я позвоню. — Конечно. Давай-давай. Джаспер пошел в кабинет и набрал номер Пафа. — Ты был на митинге? — просил Паф. — Речи слышал? — Да-да, — ответил Джаспер. — Это было нечто невероятное. — Знаю. У нас только об этом и говорят. Можешь написать репортаж с места события? С личными впечатлениями и эмоциями. На фактах и цифрах не зацикливайся, все это будет в основном материале. — Я буду рад, — сказал он, но это было сдержанное высказывание, на самом деле он ликовал. — И давай срочно. Примерно тысячу строк. Мы сократим, если что. — Хорошо. — Перезвони мне через полчаса, я соединю тебя со стенографисткой. — Можете дать мне побольше времени? — спросил Джаспер, но Паф уже повесил трубку. Джаспер чертыхнулся. На письменном столе Вуди Дьюара лежал американского образца блокнот с желтыми линованными страницами. Джаспер подвинул его к себе и взял карандаш. Подумав минуту, он написал: «Сегодня я стоял в толпе двухсот тысяч человек и слышал, что значит, по представлениям Мартина Лютера Кинга, быть американцем».* * *
Мария Саммерс была в восторге. Телевизор стоял в отделе прессы, и она перестала работать, чтобы посмотреть Мартина Лютера Кинга, как почти все в Белом доме, и президент в том числе. Когда трансляция закончилась, она не чувствовала под собой ног от радости. Ей не терпелось услышать, что думает президент о речи. Несколькими минутами позже ее вызвали в Овальный кабинет. Она испытывала более сильное, чем обычно, искушение обнять Кеннеди. — Он вовсе не плох, — отвлеченно заметил Кеннеди и добавил: — Сейчас он на пути сюда, — и Мария очень обрадовалась. Джон Кеннеди изменился. Когда Мария влюбилась в него, он был за гражданские права умом, но не чувствами. Перемена произошла не в результате их романа. Безжалостная жестокость и беззаконие сторонников сегрегации заставили его сделать решительный шаг. Он подвергнул риску все, внеся законопроект о гражданских правах. Она знала лучше, чем кто бы то ни было, как он волновался. Вошел Джордж Джейкс, как всегда безукоризненно одетый в темно-синий костюм со светло-серой рубашкой и полосатым галстуком. Он приветливо улыбнулся ей. Он был ей по душе как искренний друг, который познается в беде. По ее мнению, он был вторым самым привлекательным мужчиной из тех, кого она знала. Мария понимала, что ее и Джорджа держат здесь для видимости, потому что они принадлежали к небольшому числу цветных людей в администрации. Они оба смирились с тем, что их используют как символы, но не находили в этом ничего бесчестного: хотя таких, как они, насчитывалось немного, Кеннеди назначил больше негров на высокие посты, чем любой прежний президент. Когда вошел Мартин Лютер Кинг, президент Кеннеди пожал ему руку и сказал: — У меня есть мечта. Идея хорошая, подумала Мария, но едва ли будет оценена. Мечта Кинга зародилась под влиянием жестоких репрессий. Джон Кеннеди родился в семье, принадлежащей к привилегированной американской элите, влиятельной и богатой. И как у него могла появиться мечта о свободе и равенстве? Кинг, вероятно, тоже почувствовал это, поскольку он смутился и заговорил на другую тему. Мария знала, что потом в кровати президент спросит у Марии, в чем была его оплошность, и ей придется нежными и утешительными словами объяснять ему. Кинг и другие лидеры движения за гражданские права с утра ничего не ели. Когда президент понял это, то заказал кофе и сэндвичи для них на кухне Белого дома. Мария собрала их для протокольного фотографирования, и потом началась беседа. Кинг и его сподвижники были в приподнятом настроении. После сегодняшнего митинга они сказали президенту, что законопроекту о гражданских правах следует придать более жесткий характер. Они мотивировали это тем, что могут возникнуть новые социальные слои, которые будут выступать с позиции расовой дискриминации в сфере трудовой занятости населения. Кроме того, тревогу вызывает то, что большое число темнокожей молодежи бросает школу, не видя перспектив в будущем. Президент Кеннеди высказал пожелание, чтобы негры следовали примеру евреев, которые придают большое значение образованию и делают все, чтобы их дети учились. Мария родилась в негритянской семье, и ее родители так и поступали, поэтому она была согласна с президентом. Если негритянские дети бросают школу, разве это проблема правительства? Но она также обратила внимание, как ловко Кеннеди перевел разговор с конкретного вопроса о том, что миллионы рабочих мест зарезервированы исключительно для белых. Они просили Кеннеди возглавить поход за гражданские права. Мария знала, чем заняты его мысли, чего он не может сказать вслух: если он слишком крепко свяжет себя с неграми ради их Дела, все белые проголосуют за республиканцев. Практичный Уолтер Рейтер предложил другой ход: наметить бизнесменов, стоящих за республиканской партией, и вывести их из игры небольшими группами. Скажите им, посоветовал он, что если они будут артачиться, то пострадают их доходы, Мария знала, что это тактика Линдона Джонсона — комбинация заигрывания и угроз. Президент проигнорировал совет — это не его метод. Он попытался мысленно представить себе, кто из конгрессменов и сенаторов будет голосовать против законопроекта о гражданских правах. Вырисовывалась удручающая картина предрассудков, апатии и малодушия. У него возникнут серьезные проблемы с принятием даже смягченного варианта законопроекта, объяснил он; любой более жесткий — будет обречен. Эти перспективы омрачили настроение Марии. Она почувствовала себя усталой, подавленной и разочарованной. У нее заболела голова, и ей захотелось домой. Встреча продолжалась более часа. К тому времени, когда она завершилась, эйфория улетучилась. Лидеры движения за гражданские права вышли из кабинета с разочарованными, расстроенными лицами. Это хорошо, что у Кинга есть мечта, но американский народ не разделял ее. Мария едва могла поверить в это, но, несмотря на все, что сегодня произошло, великое дело равенства и свободы не продвинулось ни на шаг.Глава 28
Джаспер Мюррей был уверен, что получит должность редактора «Сент-Джулиане ньюс». Вместе со своим заявлением он представил вырезку из «Дейли экоу» со статьей о речи Мартина Лютера Кинга «У меня есть мечта». Все говорили, что статья написана великолепно. Ему заплатили 25 фунтов — меньше, чем за интервью с Иви. Политика не столь прибыльна, как великосветский скандал. — Тоуби Дженкинс не напечатал и абзаца нигде, кроме как в студенческой прессе, — сказал Джаспер Дейзи Уильямс, сидя в кухне на Грейт-Питер-стрит. — Он твой единственный соперник? — спросила она. — Насколько мне известно, да. — Когда ты узнаешь решение? Джаспер взглянул на часы, хотя знал, сколько было времени. — Сейчас идет заседание комиссии. Они повесят объявление у кабинета лорда Джейна, когда пойдут на обед в двенадцать тридцать. Там мой друг Пит Донеган. Он будет моим заместителем. Он сразу же мне позвонит. — Почему ты так хочешь занять эту должность? Потому что знаю: я намного лучше других, подумал Джаспер: в два раза лучше, чем Кейбред и в десять раз лучше, чем Тоуби Дженкинс. Я заслуживаю эту работу. Но он не стал откровенничать с Дейзи Уильямс. Он относился к ней с некоторой осторожностью. Она любила его мать, но не его самого. Когда интервью с Иви появилось в «Экоу» и Джаспер делал вид, будто он обескуражен, ему показалось, что Дейзи не очень-то в это поверила. Он не мог выкинуть из головы тревожную мысль, что она видит его насквозь. Но она относилась к нему с добротой из лучших чувств к его матери. Сейчас он изложил ей смягченную версию правды. — Я могу сделать из «Сент-Джулиане ньюс» лучшую газету. Сейчас она похожа на приходской листок. В ней рассказывается, что происходит, но она избегает конфликтов и разногласий. — Он стал придумывать что-нибудь, что соответствует идеалам Дейзи. — Например, в Колледже Святого Юлиана есть правление, некоторые члены которого имеют капиталовложения в ЮАР, которая проводит политику апартеида. Я опубликовал бы эту информацию и спросил бы, как такие люди могут руководить известным либеральным колледжем — Замечательная идея. — оживилась Дейзи. — Это будет им хорошим уроком. В кухню вошел Валли Франк. Был уже полдень, но он, вероятно, только что встал, потому что возвращался поздно после рок-н-ролльных концертов. Дейзи спросила у него: — Что ты собираешься делать сейчас, когда Дейв в школе? Валли положил растворимый кофе в чашку. — Репетировать на гитаре, — ответил он. Дейзи улыбнулась. — Если бы твоя мать была здесь, она спросила бы, почему бы тебе не попробовать заработать немного денег. — Я не хочу зарабатывать деньги. Но я должен. Вот почему у меня есть работа. Бабушка Валли иногда задавала такие правильные вопросы, что было трудно понять. Дейзи сказала: — Ты не хочешь иметь деньги, но ты имеешь работу? — Мою пивные кружки в «Джамп-клубе». — Молодец! В дверь позвонили, и через минуту служанка ввела в кухню Хэнка Ремингтона. Он обладал классическим ирландским очарованием: рыжеволосый и улыбчивый. — Добрый день, миссис Уильямс, сказал он. — Я пришел пригласить вашу дочь на ленч, если им не возражаете. Женщинам доставляла удовольствие лесть Хэнка. — Добрый день, Хэнк, — приветливо произнесла Дейзи и потом обратилась к служанке: — Пойди и сообщи Иви, что здесь мистер Ремингтон. — Ну вот, я уже мистер, — проговорил Хэнк. — Не делайте из меня респектабельного господина — это подорвет мою репутацию. — Он пожал руку Джасперу. — Иви показала мне вашу статью о Мартине Лютере Кинге. Великолепно. Молодец. — Потом он повернулся к Валли. — Привет. Я — Хэнк Ремингтон. Несмотря на охвативший Валли благоговейный трепет, он представился: — Я двоюродный брат Дейва и играю на гитаре в группе «Плам Нелли». — Ну, как было в Гамбурге? — Великолепно, пока нас не вытурили из-за того, что Дейву мало лет. — «Кордс» играли в Гамбурге, — сообщил Хэнк. — Был большой успех. Я родился в Дублине, но рос на Рипербане, если ты знаешь, что я имею в виду. Хэнк произвел на Джаспера неизгладимое впечатление. Он богат и известен, один из величайших поп-королей в мире, и все же он упорно работает, чтобы им восхищался каждый в этой комнате. Неужели им руководило неодолимое желание нравиться и это — секрет его успеха? Вошла Иви, выглядела она превосходно. С короткой стрижкой под «Битлз», короткое платье трапециевидной формы от Мэри Куант. Хэнк изобразил изумление на лице. — В таком наряде я должен повести тебя в какой-нибудь шикарный ресторан, — сказал он. — А я-то собирался пойти в закусочную «Уимпи». — Куда угодно, только быстро, — отозвалась Иви. — В три тридцать у меня проба. — Где? — В новом спектакле «Суд над женщиной». Это судебная драма. Хэнк с уважением посмотрел на нее. — У тебя будет сценический дебют! — Если я получу роль. — Конечно, получишь. Идем. Мой «мини» припаркован на желтой линии. Они ушли, и Валли вернулся в свою комнату. Джаспер взглянул на часы — было полпервого. Теперь редактора объявят в любую минуту. Чтобы продолжить разговор, он сказал: — Мне понравились Штаты. — Ты бы хотел там жить? — спросила Дейзи. — Больше всего на свете. И я хочу работать на телевидении. «Сент-Джулиане ньюс» будет первым шагом, но, в сущности, газеты устарели. Телевизионные новости — вот это да. — Америка — мой родной дом, — задумчиво заметила Дейзи, — но я нашла любовь в Лондоне. Зазвонил телефон. Редактора утвердили. Кто он — Джаспер или Тоуби Дженкинс? Дейзи взяла трубку. — Да, он здесь, — сказала она и передала трубку Джасперу, у которого колотилось сердце. Звонил Пит Донеган. Он сказал: — Назначили Валери Кейкбред. Сначала Джаспер не понял. — Что? — спросил он. — Кого? — Новый редактор «Сент-Джулиане ньюс» — Валери Кейкбред. Сэм Кейкбред оставил место за ней. — Валери? — Когда Джаспер понял, он был ошеломлен. — Она ничего не писала, кроме всякой чепухи про моду. И она заваривала чай в журнале «Вог». — Как они могли сделать такое? — Понять не могу. — Я знал, что лорд Джейн — болван, но это… — Мне приехать к тебе? — Зачем? — Чтобы залить наши горести. — Давай. Джаспер повесил трубку. — Как видно, плохие новости, — сказала Дейзи. — Сочувствую. Джаспер был потрясен. — Они назначили сестру нынешнего редактора. Такого я не мог себе вообразить. — Он вспомнил разговор с Сэмом и Валери в кофейном баре студенческого союза. Эта предательская парочка даже не намекнула, что Валери метит на это место. С горечью он осознал, что его обвели вокруг пальца. — Как только не стыдно, — вздохнула Дейзи. Английские штучки, с обидой подумал Джаспер; семейные связи более важны, чем талант. Его отец стал жертвой такого же синдрома и в результате дослужился только до полковника. — Что ты будешь делать? — спросила Дейзи. — Уеду за границу, — ответил Джаспер. Он преисполнился решимости, как никогда раньше. — Сначала окончи колледж, — посоветовала Дейзи. — Американцы ценят образование. — Вероятно, вы правы, — сказал Джаспер. Однако его учеба всегда стояла на втором месте после журналистики. — Я не могу работать в «Сент-Джулиане ньюс» под началом Валери. Я покорно отступил, когда в прошлом году Сэм занял это место, но я не могу сделать то же самое сейчас. — Согласна, — кивнула Дейзи. — Ты словно играешь вторую скрипку. Вдруг ему пришла мысль. В голове начал созревать план. Он сказал: — Хуже всего то, что теперь нет газеты, в которой можно было бы написать о скандальном случае, когда члены правления колледжа имеют капиталовложения в Южной Африке. Дейзи попалась на удочку. — А если кто-нибудь начнет издавать конкурирующую газету? Джаспер напустил на себя скептический вид. — Я сомневаюсь. — В 1916 году бабушка Дейва и бабушка Валли так и сделали. Газета называлась «Жена солдата». Если им удалось это… Джаспер сделал невинное лицо и задал ключевой вопрос: — Где они взяли деньги? — Семья Мод была богатой. Но это не дорого — напечатать две тысячи экземпляров. Потом ты платишь за второй номер из доходов от первого. — Я получил двадцать пять фунтов от «Экоу» за статью о Мартине Лютере Кинге. Не думаю, что этого будет достаточно… — Я могла бы помочь. Джаспер всем своим видом показал, что у него нет желания этим заниматься. — Может случиться, что вы никогда не вернете себе эти деньги. — Составь бюджет. — Джек на пути сюда. Мы можем кое-кому позвонить. — Если вы вложите какую-то сумму, я дам такую же. — Спасибо! — Джаспер не имел желания тратить свои деньги. Но «бюджет» — это уже напоминало газетную колонку сплетен: большая часть могла быть вымыслом, потому что никто никогда не знал правду. — Мы могли бы выпустить первый номер к началу семестра, если поспешим. — А на первой полосе ты поставишь свою статью о капиталовложениях в Южной Африке. Джаспер снова оживился. Эта газета могла бы быть даже лучше. — Да. «Сент-Джулиане ньюс» поместит что-нибудь банальное на первой полосе, что-то вроде «Добро пожаловать в Лондон». А у нас будет настоящая газета. — Он даже разволновался. — Покажи мне твой бюджет как можно скорее, — попросила Дейзи. — Уверена, мы что-нибудь сотворим. — Спасибо, — сказал Джаспер.Глава 29
В сентябре 1963 года Джордж Джейкс купил машину. Он мог себе это позволить, и ему понравилась эта мысль, хотя в Вашингтоне достаточно легко передвигаться на общественном транспорте. Он предпочитал иностранные машины: он думал, что они более стильные. Он нашел темно-синий пятилетний двухдверный «мерседес-бенц 220S» с откидным верхом, у которого был шикарный вид. В третье воскресенье сентября он поехал в округ Принс-Джорджес, штат Мэриленд, в пригороде Вашингтона, где жила его мать. Она приготовит ему ужин, потом они вместе поедут в Вефильскую евангелическую церковь на вечернюю службу. На этих днях он не часто имел время навестить ее даже в воскресенье. Когда он ехал по Сьютленд-паркуэй с опущенным верхом под мягким сентябрьским солнцем, он думал о том, какие вопросы она ему задаст и что он ей ответит. Прежде всего она захочет знать о Верине. «Она говорит, что недостаточно хороша для меня, — скажет он. — Что ты об этом думаешь?» Она спросит, как он ладит с Бобби Кеннеди. По правде говоря, Бобби был человек крайностей. Некоторых людей он ненавидел лютой ненавистью, и Эдгара Гувера в том числе. Джордж не видел в этом ничего удивительного, потому что Гувер заслуживал презрения. Но Линдона Джонсона с ним не сравнишь. Джордж сожалел, что Бобби ненавидел Джонсона, который мог быть надежным союзником. К сожалению, они соотносились друг с другом как лед и пламя. Джордж пытался представить себе шумливого, крупного телосложения вице-президента в обществе сверхэлегантной семьи Кеннеди на яхте в Хьяннис-Порте. Эта картина вызвала у него улыбку: Линдон выглядел бы как носорог в балетном классе. Он симпатизировал людям так же, как ненавидел, и, к счастью, Джордж относился к числу тех, кому он симпатизировал. Джордж принадлежал к узкому кругу лиц, которым прощали совершенные ими ошибки, поскольку считали, что они действуют из лучших намерений. Что Джордж скажет матери о Бобби? Он дальнего ума человек и мечтает, чтобы Америка была лучше. Она захочет узнать, почему братья Кеннеди медлят с принятием законопроекта о гражданских правах. Джордж ответит: «Если они будут форсировать события, последует обратная реакция со стороны белых. Возможны два результата. Первый: конгресс не примет законопроект. Второй: Джон Кеннеди не победит на президентских выборах в 1964 году. И кто же тогда будет избран? Ричард Никсон? Барри Голдуотер? Возможно, даже, не дай бог, Джордж Уоллес». Так он рассуждал, когда припарковал машину перед небольшим аккуратным домом Джекки Джекс, похожим на ранчо, и направился к входной двери. Все эти мысли моментально улетучились, как только он услышал плач матери. Его охватил знакомый с детства страх. Он не часто видел, чтобы мать плакала. Перед всеми невзгодами она всегда стояла непоколебимо, как скала. Но в немногих случаях, когда она не выдерживала и безудержно рыдала от горя, маленький Джордж терялся от ужаса. И сейчас, в эту секунду, он должен был подавить наплыв детского страха, понимая, что он взрослый человек и нечего пугаться материнских слез. Он захлопнул дверь и по коридору прошел в гостиную. Джекки сидела на обитом коричневым плюшем диване перед телевизором. Руки ее сжимали щеки, словно поддерживали голову. Слезы ручьем текли по лицу. Рот был открыт, и она завывала. Широко открытыми глазами она уставилась в телевизор. — Ради бога, мама, что случилось? — спросил Джордж. — Четыре маленькие девочки, — всхлипывая, проговорила она. Джордж посмотрел на черно-белый экран. Он увидел две искореженные, словно от сильного удара, машины. Затем камера переместилась на здание, скользнула по поврежденным стенам и разбитым окнам и отодвинулась назад. Джордж узнал здание, и сердце его сжалось. — Господи, это же Баптистская церковь на 16-й улице в Бирмингеме! — воскликнул он. — Что они с ней сделали? — Взорвали воскресную школу, — сказала мать. — Нет! Нет! — Сознание Джорджа отказывалось воспринимать это. Даже в Алабаме не стали бы взрывать воскресную школу. — Они убили четырех девочек, — добавила Джекки. — Как такое допустил Господь? Голос диктора за кадром сообщил: — Убитые были опознаны как Дениз Макнейр одиннадцати лет… — Одиннадцати лет! — воскликнул Джордж. — Немыслимо! — …Эдди Мэй Коллинз четырнадцати лет, Кэрол Робертсон четырнадцати лет и Синтия Уэсли четырнадцати лет. — Они же дети, — проговорил Джордж. — Более двадцати человек получили ранения в результате взрыва, — продолжал диктор бесстрастным голосом, и камера показала «Скорую помощь», отъезжающую с места трагедии. Джордж сел рядом с матерью и обнял ее. — Что нам делать? — спросил он. — Молиться, — ответила она. Диктор безжалостно сообщал: — За последние восемь лет это двадцать первый теракт против негров в Бирмингеме с применением взрывного устройства. Полиция города ни разу не предала правосудию виновных в преступлении. — Молиться? — переспросил Джордж дрожащим от горя голосом. В этот момент ему захотелось кого-нибудь убить.* * *
Взрыв в воскресной школе привел в ужас весь мир. В далеком Уэльсе шахтеры начали собирать деньги на новое витражное стекло вместо разбитого в Баптистской церкви на 16-й улице. На похоронах Мартин Лютер Кинг сказал: «Несмотря на час мрака, мы не должны терять веру в наших белых братьев». Джордж пытался следовать этому совету, но это было нелегко. Какое-то время Джордж чувствовал, что общественное мнение склоняется в пользу гражданских прав. Комитет конгресса внес более жесткое добавление в законопроект Кеннеди, по которому запрещалась дискриминация при приеме на работу, чего добивались активисты борьбы за гражданские права. Но несколькими неделями позже сторонники сегрегации вышли из угла ринга. В середине октября в министерство юстиции был доставлен и передан Джорджу конверт. В нем находился тонкий доклад ФБР в переплете, озаглавленный: «Коммунизм и негритянское движение. Текущий анализ». — Что за хрень? — вырвалось у Джорджа. Он быстро прочитал доклад на одиннадцати страницах, по содержанию устрашающий. Мартин Лютер Кинг там был назван «беспринципным». В докладе утверждалось, что он получает советы от коммунистов «сознательно, намеренно и регулярно». Кроме того, безапелляционно говорилось: «Лидеры коммунистической партии предвидят возможность создания ситуации, при которой можно говорить, что Мартин Лютер Кинг все повторяет за коммунистической партией». Эти утверждения не подкреплялись никакими доказательствами. Джордж взял телефонную трубку и позвонил Джо Хьюго в резиденцию ФБР, которая находилась на другом этаже в том же здании министерства юстиции. — Что это за ерунда? — спросил он. Джо сразудогадался, о чем говорил Джордж, и не собирался напускать на себя непонимающий вид. — Я не виноват, что твои друзья коммуняки, — сказал он. — Не убивай гонца, принесшего дурную весть. — Это не доклад, а набор клеветнических заявлений. — У нас есть доказательства. — Доказательства, которые нельзя предъявить, — не доказательства. Это показания с чужих слов. Тебя этому не учили на юридическом факультете? — Разведывательные источники не подлежат огласке. — Кому еще ты разослал эту ахинею? — Сейчас посмотрим. Так… В Белый дом, госсекретарю, министру обороны, в ЦРУ, командованию Сухопутных войск, ВМС и ВВС. — Выходит, по всему Вашингтону, козел. — Естественно, мы не собираемся скрывать информацию о врагах нашего государства. — Это намеренная попытка саботировать президентский законопроект о гражданских правах. — Ничего подобного. Джордж. Мы прежде всего правоохранительный орган. — Джо повесил трубку. Джордж несколько минут выждал, чтобы взять себя в руки. Потом он снова перечитал доклад, подчеркивая самые вопиющие обвинения. Он напечатал перечень правительственных учреждений, в которые, по словам Джо, был отправлен доклад. Потом он отнес документ Бобби. Как всегда, тот сидел в очках за своим письменным столом без пиджака и с ослабленным галстуком и курил сигару. — Вам это не понравится, — сказал Джордж, передал доклад и изложил его суть. — Этот педик Гувер, — взорвался Бобби. Джордж во второй раз услышал, что Бобби называет Гувера педиком. — Вы в буквальном смысле? — спросил Джордж. — А как иначе? Джордж изумился. Гувер — гомосексуал? В это было трудно поверить. Невысокого роста, полноватый, с редеющими волосами и приплюснутым носом, неправильными чертами лица и толстой шеей, он никак не походил на гея. — Я слышал, у мафии есть его фотография в женском платье, — почти процедил сквозь зубы Бобби. — Не поэтому ли он повсюду трезвонит, что мафии как таковой не существует? — Это одна из версий. — Бог мой. — Договоритесь о моей встрече с ним на завтра. — Будет сделано. А пока позвольте мне ознакомиться с перехватом телефонных разговоров Левисона. Если он склоняет Кинга к коммунистической идеологии, то доказательства должны содержаться в этих телефонных разговорах. Он наверняка должен говорить о буржуазии, народных массах, классовой борьбе, революции, диктатуре пролетариата, Ленине, Советском Союзе и прочем. Я буду брать на заметку каждое такое высказывание, и тогда посмотрим, что это все значит. — Неплохая мысль. Подготовь мне докладную записку перед моей встречей с Гувером. Джордж вернулся в свою рабочую комнату и запросил распечатанный перехват телефонных разговоров Стенли Левисона, исправно направляемый ФБР в министерство юстиции. Через полчаса делопроизводитель вкатил тележку в кабинет. Джордж приступил к работе. Он поднял голову, только когда уборщица открыла дверь и спросила, можно ли ей подмести. Он продолжал сидеть за своим столом, пока она убиралась. Он вспомнил просиживание ночи напролет на юридическом факультете Гарварда, особенно на абсурдно ответственном первом курсе. Задолго до окончания работы ему стало ясно, что общение Левисона с Кингом не имеет никакого отношения к коммунистическому влиянию. Они ни разу не употребили ключевые слова, отобранные Джорджем, от «отчуждение» до «Сапата». Они говорили о книге, которую писал Кинг; они обсуждали сбор финансовых средств; они планировали марш на Вашингтон. Кинг выражал опасения и сомнения своему другу. При том что он выступал за ненасильственные действия, разве можно было его осуждать за беспорядки и взрывы, спровоцированные мирными демонстрациями? Они редко касались более широких вопросов политики и никогда — конфликтов в ходе «холодной войны», которыми был одержим каждый коммунист, будь то Берлин, Куба или Вьетнам. В четыре часа утра Джордж опустил голову на стол и заснул. В восемь часов он достал чистую рубашку из ящика стола, все еще в упаковке из прачечной, и пошел в мужскую комнату умываться. Потом он напечатал, как просил Бобби, докладную записку, в которой говорилось, что за два года в телефонных разговорах Стенли Левисон и Мартин Лютер Кинг никогда не говорили о коммунизме или на близкие темы. «Если Левисон московский пропагандист, то он худший в истории», — заключил Джордж. Несколько позже в тот день Бобби встречался с Гувером в ФБР. Вернувшись, он сказал Джорджу: — Он согласился отозвать доклад. Завтра офицер связи поедет к каждому получателю и заберет все экземпляры, сказав, что он требует доработки. — Хорошо, — заметил Джордж. — Но уже слишком поздно, не так ли? — Да, — согласился Бобби. — Вред причинен.* * *
Осенью 1963 года, в первую субботу ноября, разразился кризис во Вьетнаме, словно президенту Кеннеди было не о чем беспокоиться. С одобрения Кеннеди южновьетнамские военные свергли своего непопулярного президента Нго Динь Зьема. В Вашингтоне советник по национальной безопасности Макджордж Банди разбудил Кеннеди в три часа ночи и доложил, что переворот, который он санкционировал, совершен. Зьем и его брат Нгу были арестованы. Кеннеди распорядился, чтобы Зьему и его семье дали возможность уехать из страны. Бобби вызвал Джорджа, чтобы вместе с ним пойти на заседание в Комнату Кабинета в десять часов. Во время заседания вошел помощник с телефонограммой и сообщил, что братья Нго Динь покончили жизнь самоубийством. Президент Кеннеди был потрясен. Джордж никогда не видел его таким. Он побледнел под своим загаром, вскочил на ноги и быстро вышел из комнаты. — Они не совершали самоубийства, — сказал Бобби Джорджу после заседания. — Они благочестивые католики. Джордж знал, что Тим Теддер находится в Сайгоне для связи между ЦРУ и Армией Республики Вьетнам. Никто не удивился бы, если бы выяснилось, что все пошло не так из-за Теддера. Ближе к полудню была получена телеграмма по каналам ЦРУ, из которой следовало, что братья Нго Динь были убиты в кузове бронетранспортера. — Мы не можем контролировать ситуацию там, — разочарованно сказал Джордж Бобби. — Мы пытаемся помочь тем людям найти путь к свободе и демократии, но ничего не получается. — Надо продержаться еще год, — сказал Бобби. — Сейчас мы не можем отдать Вьетнам коммунистам, иначе мой брат не победит на президентских выборах в ноябре будущего года. Но как только его переизберут, мы уйдем оттуда в мгновение ока. Вот увидишь.* * *
Однажды в ноябре несколько помощников задержалась вечером на работе. Они с понурым видом сидели в своей комнате рядом с кабинетом Бобби. Вмешательство Гувера сработало, и дело шло к тому, что законопроект о гражданских правах мог быть отклонен. Конгрессмены, стыдившиеся выглядеть расистами, искали предлог, чтобы проголосовать против законопроекта, и Гувер подбросил его. Законопроект, по заведенному порядку, был передан в комитет по процедурным вопросам, председатель которого Говард Смит, конгрессмен-демократ от штата Виргиния, был одним из наиболее ярых консерваторов Юга. Ободренный обвинениями ФБР в том, что коммунистическая идеология влияет на движение за гражданские права, он объявил о намерении комитета заблокировать законопроект. Джорджа это взбесило. Неужели эти люди не понимают, что их позиция привела к убийству девочек из воскресной школы? Покуда уважаемые люди будут говорить, что с неграми можно обращаться как с недочеловеками, невежественные головорезы будут считать, что им дозволено убивать детей. Хуже то, что за год до президентских выборов Джон Кеннеди терял популярность. Его и Бобби особенно беспокоил Техас. Кеннеди победил в Техасе в 1960 году, потому что кандидатом в вице-президенты баллотировался популярный в Техассе Линдон Джонсон. К сожалению, трехлетнее общение с либеральной администрацией Кеннеди привело к тому, что Джонсон почти утратил доверие консервативной бизнес-элиты. — Речь идет не только о гражданских правах, — сказал Джордж в продолжение зашедшего разговора. — Мы предлагаем отменить налоговую скидку с доходов от разработки истощимых нефтяных месторождений. Техасские нефтедобытчики десятилетиями не платили полагающиеся налоги, и они ненавидят нас за то, что мы хотим лишить их такой выгоды. — Что бы там ни было, — заметил Деннис Уилсон, — тысячи техасских консерваторов от демократов перешли на сторону республиканцев. И они обожают сенатора Голдуотера. — Барри Голдуотер принадлежал к правым республиканцам, которые ратовали за урезание расходов на социальное страхование и за атомную бомбардировку Вьетнама. — Если Барри будет баллотироваться в президенты, Техас пойдет за ним. — Нужно, чтобы президент поехал туда и обаял этих провинциалов, — сказал другой помощник. — Он поедет, — сообщил Деннис. — И Жаклин с ним. — Когда? — Они отправятся в Хьюстон 21 ноября, — добавил Деннис. — А потом, на следующий день, поедут в Даллас.Глава 30
В отделе прессы Белого дома Мария Саммерс смотрела по телевизору, как борт № 1 ВВС США приземлился под сверкающим солнцем в аэропорту Далласа, называемом «Лавфилд». К двери в хвостовой части подкатили трап. Вице-президент Линдон Джонсон и его жена леди Бёрд Джонсон встали у подножия трапа, чтобы приветствовать президента. За цепным ограждением расположилась двухтысячная толпа. Открылась дверь лайнера. После напряженной паузы появилась Жаклин Кеннеди в костюме от Шанель и маленькой, такого же цвета шляпке без полей. За ней вышел ее муж, любовник Марии, президент Джон Ф. Кеннеди. Про себя она назвала его Джонни, точно так, как иногда к нему обращались братья. Местный телекомментатор сказал: «Отсюда я хорошо вижу его загар». Мария подумала, что он новичок, потому что не сообразил сказать телезрителям, какого цвета на них одежда — экран-то черно-белый. А каждой женщине было бы интересно узнать, что костюм ее розовый. Мария задалась вопросом, согласилась бы она находиться на месте Жаклин, будь у нее такой шанс. В глубине души она страстно желала владеть им, сообщить людям, что любит его, показать на него и сказать: «Это мой муж». Но в супружестве кроме удовольствия была бы и печаль. Президент Кеннеди постоянно изменял своей жене, и не только с Марией. Хотя он никогда не признавался в этом, Мария постепенно поняла, что она была лишь одной из числаего подружек, может быть, десятков. Нелегко быть его любовницей, но гораздо больнее — женой, зная, что он близок с другими женщинами, что он целует их, трогает за интимные места, кладет им в рот свой член при любом удобном случае. Мария должна быть довольна: она имела то, что положено иметь любовнице. Но Жаклин не имела того, на что имеет право жена. Мария не знала, что хуже. Президентская чета спустилась по трапу и начала обмениваться рукопожатиями с техасскими важными персонами, ожидавшими ее. Кто бы знал, думала Мария, сколько человек из тех, кто радуется, что их видят сегодня с Кеннеди, поддержат его на президентских выборах в следующем году и сколько уже сейчас намереваются предать его, прячась за лицемерными улыбками. Техасская пресса заняла враждебную позицию. Газета «Даллас морнинг ньюс», принадлежащая рьяному консерватору, в течение двух лет называла Кеннеди плутом, жуликом, круглым дураком, обвиняла его в симпатиях к коммунистам. Сегодня она изощрялась в попытках представить в негативном свете триумфальную поездку Джона и Жаклин. Ранее газета пыталась поднять шумиху вокруг противоречивой политики, проводимой Кеннеди. На сей раз, однако, она опубликовала на всю полосу платное объявление от имени «Американской комиссии по расследованию». В нем содержались провокационные вопросы к президенту вроде такого: «Почему руководитель Коммунистической партии США Гэс Холл почти всегда хвалил вашу политику?» Как казалось Марии, невозможно выдумать более абсурдные обвинения. Любой, кто считает Кеннеди скрытым коммунистом, — просто ненормальный человек, думала она. Тем не менее тон был омерзительный, и она поежилась. От этих мыслей ее оторвал один из помощников пресс-секретаря. — Мария, если вы не заняты… Нет, она не была занята, поэтому и смотрела телевизор. — Чем я могу вам помочь? — спросила она. — Не могли бы вы сбегать в архив? — Национальный архив помещался в здании в полутора километрах от Белого дома. — Вот что мне нужно. — Он дал ей лист бумаги со списком. Мария часто готовила пресс-релизы, но должность помощника пресс-секретаря ей не давали, как и другим женщинам. Она все еще оставалась референтом после более чем двух лет работы. Ее давно бы повысили, если бы не ее любовный роман. Она взглянула на список и сказала: — Я сейчас займусь этим. — Спасибо. Она в последний раз взглянула на экран. Президент отошел от группы официальных лиц и направился к толпе, тянущейся над ограждением, чтобы пожать ему руку. Жаклин следовала за ним в своей шляпке. Люди взволнованно галдели в предвкушении возможности дотронуться до первой пары страны. Мария могла видеть, как агенты секретной службы, которых она знала, пытаются оставаться рядом с президентом, обводя взглядом толпу во избежание неприятностей. Про себя она сказала: «Пожалуйста, хорошенько охраняйте моего Джонни». Потом она вышла из комнаты.* * *
В то утро Джордж Джейкс ехал на своем «мерседесе» с откидным верхом в Маклин, штат Виргиния, что в 13 километрах от Белого дома. Там жил Бобби Кеннеди со своей большой семьей в кирпичном доме с тринадцатью спальнями, выкрашенном в белый цвет и называвшемся Гикори-Хилл. Министр юстиции назначил дневное совещание по вопросу организованной преступности. Эта тема не входила в сферу компетенции Джорджа, но его стали приглашать на совещания по более широкому кругу проблем в силу того, что он вошел в число приближенных к Бобби лиц. Джордж стоял в гостиной со своим соперником Деннисом Уилсоном и смотрел по телевизору репортаж из Далласа. Президент и Жаклин делали то, чего хотели от них Джордж и все прочие в администрации: очаровывал техасцев, болтал с ними и пожимал им руки, а Жаклин одаривала их своей знаменитой неотразимой улыбкой и протягивала им руку в перчатке. Джордж заметил своего друга Скипа Дикерсона на заднем плане рядом с вице-президентом Джонсоном. Наконец Кеннеди отошли к своему лимузину. Это был длинный четырехдверный «линкольн-континенталь» с откидным верхом, в тот момент опущенным. Люди хотели увидеть своего президента во плоти так, чтобы его не загораживали даже окна. Губернатор Техаса Джон Коннали стоял у открытой дверцы в высокой широкополой белой ковбойской шляпе. Президент и Жаклин сели на заднее сиденье. Улыбающийся Кеннеди непринужденно облокотился на правый борт кузова. Машина медленно тронулась с места, за ней последовал весь кортеж. Замыкали его три автобуса с репортерами. Вереница машин выехала из аэропорта на дорогу, и трансляция на этом закончилась. Джордж выключил телевизор. В Вашингтоне также выдался прекрасный день, и Бобби решил провести совещание на воздухе, поэтому все они толпой вышли через заднюю дверь на лужайку, где рядом с бассейном были расставлены стулья и столы. Оглянувшись на дом, Джордж увидел, что к нему пристроено новое крыло. Строительство еще не закончилось — несколько рабочих красили стены. У них был включенный транзисторный приемник, на этом расстоянии едва слышимый. Джорджу очень понравилось, какие меры принял Бобби против организованной преступности. Он обязал различные правительственные учреждения сообща действовать против главарей преступных кланов. Активизировалась работа Федерального бюро по наркотикам. Было создано Бюро по контролю за соблюдением законов об алкогольных напитках, табачных изделиях, огнестрельном оружии. Бобби поручил Службе внутренних доходов проверить декларации гангстеров о доходах, подлежащих обложению налогом. Службе иммиграции и натурализации он дал распоряжение депортировать лиц, не имеющих американского гражданства. Таким образом, была предпринята эффективная атака на американский криминал. Его подвело только ФБР. Человек, который должен был быть самым надежным союзником министра юстиции в этой борьбе, остался в стороне, продолжая твердить, что мафии как таковой не существует, вероятно, потому — и Джордж теперь знал это наверняка, — что мафия шантажировала Эдгара Гувера его гомосексуализмом. В Техасе пренебрежительно отнеслись к кампании Бобби, как ко всему, что делала администрация Кеннеди. Незаконные азартные игры, проституция и потребление наркотиков были очень популярны среди городской элиты. «Даллас морнинг ньюс» нападала на Бобби за то, что он укрепляет силовую составляющую федерального правительства, и доказывала, что борьба с преступностью должна быть прерогативой местных правоохранительных структур, которые зарекомендовали себя некомпетентными и коррумпированными. Совещание прервали, когда жена Бобби — Этель принесла ленч: сэндвичи с тунцом и суп из рыбы, моллюсков, свинины и овощей. Джордж восторгался этой стройной, привлекательной тридцатипятилетней женщиной. Трудно было поверить, что четыре месяца назад она родила восьмого ребенка. То, с каким шиком она одевалась, служило показателем элегантности, присущей женщинам семьи Кеннеди. Зазвонил телефон, стоявший у бассейна, и Этель взяла трубку. — Да, — сказала она и понесла Бобби аппарат на длинном проводе. — Это Эдгар Гувер. Джордж удивился. Неужели Гувер знал, что они обсуждают проблему преступности без него, и звонил, чтобы сделать им внушение? Неужели на лужайке у бассейна расставлены его «жучки»? Бобби взял телефон из рук Этель. — Алло. Джордж заметил, что один из маляров как-то странно себя повел: он схватил приемник, завертелся и бросился бежать к Бобби и остальным, сидящим вокруг него. Джордж снова бросил взгляд на министра юстиции. Выражение ужаса появилось на лице Бобби, и Джордж вдруг испугался. Бобби отвернулся от всех и зажал рот руками. Что такого мог ему сказать этот ублюдок, подумал Джордж. Бобби повернулся к участникам совещания, продолжавшим есть ленч, и закричал: — Джон ранен! Возможно, смертельно! Мысли Джорджа потекли медленно, как тягучая смола. Джон. Это значит президент. В него стреляли. Должно быть, в Далласе. Ранен смертельно. Возможно, он мертв. Президент, возможно, мертв. Этель бросилась к Бобби. Все вскочили на ноги. К бассейну с приемником в руках подбежал онемевший маляр. Все вдруг заговорили сразу. Джордж все еще был погружен в свои мысли. Он думал о близких ему людях. Верина в Атланте, она услышит новость по радио. Его мать на работе, в женском клубе университета; она все услышит с минуты на минуту. Конгресс заседает, и Грег, наверное, там. Мария… Мария Саммерс. Ее тайный любовник застрелен. Она будет убита горем, и ее некому утешить. Джордж должен ехать к ней. Он побежал по лужайке, вылетел из дома к парковке перед ним, запрыгнул в свой открытый «мерседес» и умчался на полной скорости.* * *
В Вашингтоне было около двух часов дня, в Далласе — час, и одиннадцать утра в Сан-Франциско, где Камерон Дьюар сидел в классе на уроке математики и изучал дифференциальные уравнения, приходя к убеждению, что их трудно понять. Это было для него в новинку, потому что до сего времени учеба у него шла легко. Год в английской школе никак ему не навредил. В сущности, английские ребята немного опережали других, потому что они начинали учиться раньше. Пострадало только его самолюбие, когда его презрительно отвергла Иви Уильямс. Камерон не питал особого уважения к хиппового вида молодому учителю математики Марку Фэншору по прозвищу Фабиан, с его матросским ежиком и вязаными галстуками. Он хотел быть в дружеских отношениях с учениками. А Камерон считал, что учитель должен быть властным. Директор школы доктор Дуглас вошел в класс. Камерону он нравился больше. Он был сухим, сдержанным ученым, которого не интересовало, нравится ли он людям или нет — лишь бы они делали то, что он им скажет. Фабиан с удивлением поднял голову. Доктор Дуглас не часто заходил в классы. Дуглас что-то негромко сказал ему. Вероятно, нечто шокирующее, потому что лицо Фабиан побледнело под загаром. Они поговорили минуту, затем Фабиан кивнул, и Дуглас вышел. Прозвонил звонок на перемену, но Фабиан твердо сказал: — Оставайтесь на своих местах, пожалуйста, и послушайте меня молча. Хорошо? — У него была странная привычка без надобности часто говорить «Хорошо?» и «Идет?». — Я должен сообщить вам плохую новость, — продолжал он. — Очень плохую, надо сказать. Идет? В Далласе, штат Техас, произошло страшное событие. Камерон выкрикнул: — Сегодня в Даллас с визитом прибыл президент. — Правильно, но не перебивай меня. Идет? Самое ужасное — это то, что в президента стреляли. Еще не известно, жив ли он. Хорошо? Кто-то громко воскликнул «Твою мать!», но, к удивлению, Фабиан это проигнорировал. — Я хочу, чтобы вы сохраняли спокойствие. Некоторые девочки в школе могут очень расстроиться. — В математическом классе девочек не было. — Младших детей нужно будет успокоить. Я рассчитываю, что вы будете себя вести, как подобает молодым людям, и поможете другим, кто более уязвим. Идет? Сейчас, как обычно, идите на перемену и обратите внимание на возможные изменения в школьном расписании. Вы свободны. Камерон собрал свои учебники и вышел в коридор, где все надежды на спокойствие и порядок улетучились за секунды. Голоса детей и подростков, высыпающих из классов, превратились в рев. Кто-то бегал, кто-то стоял ошеломленный или плакал, большинство галдели. Все спрашивали, жив ли президент. Камерону не нравилась либеральная политика Джона Кеннеди, но вдруг это перестало иметь значение. Если бы Камерон был старше, он голосовал бы за Никсона, но все равно он негодовал. Кеннеди был американским президентом, избранным американским народом, и злой умысел против него — это злой умысел и против них. Кто стрелял в моего президента, думал он. Русские? Фидель Кастро? Мафия? Ку-клукс-клан? Он заметил свою младшую сестру Бип. Она закричала: — Президент убит? — Никто не знает, — ответил Камерон. — У кого есть радио? Она на секунду задумалась. — У доктора Дугласа. — Точно, в его кабинете стоял старый приемник из красного дерева. — Я пойду к нему, — сказал Камерон. По коридорам он дошел до кабинета директора и постучал в дверь. Голос доктора Дугласа отозвался: «Войдите!» Камерон вошел. Директор и еще трое учителей слушали радио. — Что ты хочешь, Дьюар? — как всегда, раздраженным тоном спросил Дуглас. — Сэр, все в школе хотели бы послушать радио. — Но все же не могут поместиться здесь. — Я подумал, что вы могли бы поставить радио в школьном зале. Тогда всем будет слышно. — Ах, вот оно что. — Он презрительно взглянул на Камерона, готовый сказать, чтобы тот вышел. Но его заместитель миссис Элкот проговорила: — Неплохая идея. Дуглас минуту подумал и кивнул: — Хорошо, Дьюар. Молодец. Иди в зал. Я сейчас принесу приемник. — Спасибо, сэр, — сказал Камерон.* * *
Джаспера Мюррея пригласили на премьеру спектакля «Суд над женщиной» в Королевском театре в лондонском Уэст-Энде. Студенты журналистских вузов обычно не получали таких приглашений, но Иви Уильямс входила в состав исполнителей и позаботилась, чтобы Джаспера включили в список. Его газета «Реалтинг» шла хорошо, так хорошо, что он перестал посещать колледж, чтобы заняться ее выпуском в течение года. Первый номер, после того как лорд Джейн выступил с нападками на газету, разошелся нехарактерно быстро за «неделю первокурсника», к огорчению членов руководящего органа с запятнанной репутацией. Джаспер был доволен, что досадил лорду Джейну, одному из столпов британского истеблишмента, который не давал дорогу таким людям, как Джаспер и его отец. Второй номер, содержащий новые разоблачения руководства колледжа и их сомнительных капиталовложений, едва-едва окупился, а третий принес прибыль. Джасперу пришлось скрыть размер дохода от Дейзи Уильямс, которая могла пожелать, чтобы ей вернули заем. Четвертый номер пойдет в печать завтра. Джаспер не был от него в восторге, потому что в нем не содержалось ничего конфликтного. Джаспер заставил себя забыть об этом на время и удобно устроился в кресле. Карьера Иви опережала ее образование: какой смысл ходить в театральное училище, если тебе уже дают роли в кино и театре Уэст-Энда? Девочка, из-за которой Джаспер по-юношески потерял голову, теперь стала самоуверенной женщиной, все еще раскрывающей свои способности, но нисколько не сомневающейся в своих амбициях. Ее знаменитый кавалер сидел рядом с Джаспером. Хэнк Ремингтон был одного с ним возраста. Хотя Хэнк был миллионером и всемирно известен, он не смотрел свысока на простого студента. По сути дела, бросив школу в пятнадцать лет, он имел склонность считаться с образованными, по его представлениям, людьми. Это радовало Джаспера, который предпочитал не распространяться о том, что представлялось ему соответствующим действительности: что природный талант Хэнка имеет гораздо большее значение, чем результаты школьных экзаменов. В том же ряду сидели родители Иви, а также ее бабушка Этель Леквиз. Отсутствовал лишь Дейв, поскольку их группа в тот день выступала. Поднялся занавес. В пьесе речь шла о судебной драме. Джаспер слушал, как Иви разучивала роль, и знал, что третье в отделении действие происходит в зале суда, а начинается оно в адвокатской конторе. Иви, играющая роль дочери адвоката, появилась в середине первого акта в сцене спора со своим отцом. Джаспера поразила уверенность и убедительность, с которой играла Иви. Он должен был все время напоминать себе, что она всего лишь ребенок и он жил с ней под одной крышей. Он поймал себя на том, что возмущается снобистской снисходительностью отца и разделяет негодование и отчаяние дочери. Гнев Иви возрастал, и к концу действия она начала страстно молить о милосердии, и зрители внимали ей, затаив дыхание. Потом что-то произошло. Люди начали перешептываться. Сначала артисты на сцене не замечали этого. Джаспер огляделся вокруг, думая, что кому-то стало плохо, но он не заметил ничего такого, что могло стать причиной приглушенных разговоров. На другой стороне зала двое зрителей поднялись со своих мест и вышли вместе с третьим человеком, который, как казалось, вызвал их. Сидящий рядом с Джаспером Хэнк прошипел: — Да заткнутся ли наконец эти уроды? Через минуту от мастерской игры Иви не осталось и следа, и, как понял Джаспер, она осознала: что-то случилось. Она пыталась привлечь внимание зрителей большей театральностью: стала говорить громче, с надрывом, ходила по сцене и жестикулировала. Это было очень смело, и Джаспер стал восхищаться ею еще больше, но ее старания не дали никакого эффекта. Шепот усилился до гула, а затем и до гомона. Хэнк встал, повернулся назад и закричал сидящим позади него людям: — Эй, вы все, замолчать можете? На сцене Иви начала сбиваться: — Подумайте, что эта женщина… Подумайте, что пережила эта женщина… Как страдала… Пожилой актер, игравший роль отца-адвоката, встал из-за стола и сказал: «Успокойся, успокойся, дорогая». Эта реплика могла быть и не быть в тексте. Он вышел на авансцену, где стояла Иви, и обнял ее за плечи. Потом он повернулся и, жмурясь от света рампы, обратился прямо к публике сочным баритоном, которым прославился: — Дамы и господа! Может ли кто-нибудь из вас сказать нам, что произошло?* * *
Ребекка Гельд торопилась. Она пришла с работы с Берндом, приготовила им обоим ужин и собралась идти на заседание, пока Бернд убирал со стола. Ее недавно избрали членом парламента Гамбурга, она стала одной из растущего числа женщин в законодательном органе города-государства. — Я побегу. Ты не возражаешь? — спросила она у Бернда. Он развернулся на своем кресле-каталке лицом к ней. — Никогда ни от чего не отказывайся ради меня, — сказал он. — Ничем не жертвуй. Никогда не говори, что ты не можешь куда-нибудь идти или что-нибудь делать, потому что ты должна ухаживать за своим мужем-калекой. Я хочу, чтобы ты жила полной жизнью, о которой мечтала. Тогда ты будешь счастлива, тогда ты не покинешь меня и будешь, как и прежде, любить меня. Ребекка задала вопрос больше из вежливости, но Бернд явно думал об этом. Его слова тронули ее. — Ты так добр, — сказала она. — Ты как Вернер, мой отчим. Ты сильный. И ты, должно быть, прав, потому что я в самом деле люблю тебя, и сейчас больше, чем когда-либо. — Коль скоро ты упомянула о Вернере, что ты думаешь о письме Карлы? — спросил он. Вся переписка в Восточной Германии подлежала просмотру тайной полицией. Отправителя могли посадить за дезинформацию, особенно в письмах на Запад. Любое упоминание о трудностях, дефиците, безработице или тайной полиции могло обернуться неприятностями. Поэтому Карла писала намеками. — Она пишет, что теперь Каролин живет с ней и Вернером, — ответила Ребекка. — Так что мы можем предположить, что бедную девочку выгнали родители, вероятно, под давлением Штази, может быть, самого Ганса. — Видно, мстительность этого человека никак не уймешь, — заметил Бернд. — Так или иначе, Каролин подружилась с Лили, которой почти пятнадцать лет, а в это время девушки проявляют интерес к беременности. А будущая мама получит кучу советов от бабушки Мод. Так что этот дом будет надежным пристанищем для Каролин, каким он был для меня, когда погибли мои родители. Бернд кивнул. — Тебе не хочется вернуться к своим корням? — спросил он. — Ты никогда не говорила, что ты еврейка. Она покачала головой: — Мои родители были людьми светскими. Я знаю, что Вальтер и Мод ходили в церковь, но Карла отвыкла от этого, и для меня религия ничего не значила. И национальная принадлежность быстро забывается. Я хочу чтить память моих родителей, трудясь на Демократию и свободу во всей Германии, Восточной и Западной. — Она иронично улыбнулась. — Извини, что я произнесла целую речь. Мне бы приберечь ее для парламента Они взяла свой портфель с бумагами для заседания. Бернд посмотрел на часы. — Послушай новости, прежде чем идти. Вдруг там есть, что тебе нужно знать. Ребекка включила телевизор. Как раз начали передавать последние известия. Диктор сказал: «Американский президент Джон Кеннеди был застрелен сегодня в Далласе, штат Техас». — Какой ужас! — почти вскрикнула Ребекка. «Молодой президент и его жена Жаклин ехали по городу в открытой машине, когда в него выстрелили несколько раз из винтовки. Несколькими минутами позже он был объявлен умершим в местной больнице». — Бедная жена, — сказала Ребекка. — Бедные дети. «Вице-президент Линдон Джонсон, следовавший в кортеже, якобы возвращается в Вашингтон, чтобы приступить к обязанностям президента». — Кеннеди был защитником Западного Берлина, — с горечью проговорила Ребекка. — Он сказал: «Я — берлинец». Он поддерживал нас. — Что верно, то верно, — сказал Бернд. — Что с нами теперь будет?* * *
— Я сделала ужасную ошибку, — сказала Каролин Лили, сидя на кухне в доме в центре Берлина. — Мне нужно было ехать с Валли. Ты не нальешь мне горячей воды в грелку? У меня снова разболелась спина. Лили достала из шкафа грелку и поднесла ее к крану горячей воды. Ей казалось, что Каролин напрасно корит себя. Она сказала: — Ты поступила так, как считала лучше для своего ребенка. — Я растерялась, — оправдывалась Каролин. Лили положила грелку Каролии под спину. — Теплого молока выпьешь? — Да, пожалуйста. Лили налила молока в кастрюлю и поставила ее на огонь. — Я испугалась, — продолжала Каролин. — Я думала, что Валли слишком молод и не заслуживает доверия. Я думала, что можно положиться на моих родителей, но оказалось, наоборот. Отец Каролин выгнал её из дома, после того как в Штази пригрозили, что его уволят с работы. Лили была потрясена. У нее не укладывалось в голове, что родители способны на такое. — Не представляю, чтобы мои родители выгнали меня, — сказала она. — Мои тоже никогда бы не сделали этого, — продолжала Каролин. — Когда я пришла на их порог, бездомная, без гроша в кармане и на шестом месяце, они приняли меня, ни минуты не сомневаясь. — Она снова поморщилась от боли. Лили налила теплое молоко в чашку и дала Каролин. Каролин пригубила ее и сказала: — Я так благодарна тебе и твоей семье. Но, по правде сказать, я никому больше не буду верить. Единственно, на кого можно полагаться в жизни, это на себя. Вот что я усвоила. — Она нахмурилась и произнесла: — О боже! — Что такое? — Я обмочилась. — Мокрое пятно растеклось спереди ее юбки. — У тебя отошли воды, — проговорила Лили. — Значит, ребенок скоро родится. — Я должна вымыться. — Каролин встала, а потом застонала. — Кажется, я не дойду до ванной. Лили услышала, как открылась и закрылась входная дверь. — Это мама, — сказала она. — Слава богу. Через минуту Карла вошла на кухню. В мгновение ока она оценила ситуацию и спросила: — Как часто повторяются боли? — Через одну-две минуты, — ответила Каролин. — Господи, у нас мало времени, — встревожилась Карла. — Не надо вставать. — Она быстро начала класть на пол полотенца. — Ложись прямо здесь, — сказала она. — Я родила Валли на этом полу. Похоже, ты тоже родишь здесь, — радостно добавила она. Каролин легла, и Карла сняла с нее намокшее нижнее белье. Лили перепугалась, хотя ее знающая мать сейчас находилась здесь. Лили не могла представить, как ребенок может появиться через такое маленькое отверстие. Страх ее только усилился, а вовсе не исчез, когда несколькими минутами позже она увидела, как отверстие начинает увеличиваться. — Все хорошо и быстро, — спокойно проговорила Карла. — Тебе повезло. Каролин сдержанно стонала. Лили казалось, что она кричала бы во все горло. Карла сказала Лили: — Сядь рядом и поддержи головку, когда она появится. Лили не решалась, и Карла подбодрила ее: — Давай-давай. Все будет хорошо. Дверь в кухню открылась, и на пороге появился отец Лили. — Вы слышали новость? — спросил он. — Мужчинам здесь не место, — не глядя на него, отозвалась Карла. — Иди в спальню, выдвини нижний ящик шкафа и принеси мне светло-синюю кашемировую шаль. — Хорошо, — сказал Вернер. — Но кто-то стрелял в президента Кеннеди. Он убит. — Скажешь мне позже, — оборвала его Карла. — Принеси шаль. Вернер удалился. — Что он говорил про Кеннеди? — переспросила Карла минутой позже. — Кажется, ребенок выходит, — со страхом произнесла Лили. Каролин громко закричала от боли и натуги, и появилась головка младенца. Лили поддержала ее одной рукой. Она была мокрая, скользкая и теплая. — Он живой! — воскликнула она. Ее захлестнула волна любви и умиления к крошечному комочку новой жизни. И она больше не боялась.* * *
Газета Джаспера создавалась в крошечной комнате в здании студенческого союза. В комнате стояли один стол с двумя телефонами и три стула. Джаспер встретился там с Питом Донеганом через полчаса, после того как вышел из театра. — В этом колледже пять тысяч студентов и еще двадцать тысяч с лишним в других лондонских колледжах, и среди них много американцев, — сразу сказал Джаспер вошедшему Питу. — Нужно позвонить всем нашим авторам, пусть они немедленно приступят к работе. Они должны поговорить с каждым американским студентом, каких только знают, лучше сегодня вечером, в крайнем случае завтра утром. Если мы это сделаем, то сможем получить огромную прибыль. — Какая будет шапка? — Вероятно, о большом горе американских студентов. Сделай фото любого, чьи слова можно процитировать. Я беру на себя американских преподавателей: Хеслопа с английского факультета, Ролингса с инженерно-технического… Купер с философского, как всегда, скажет что-нибудь отпадное. — Нужно будет дать биографию Кеннеди на подверстку, — сказал Донеган. — И, может быть, полосу со снимками из его жизни: Гарвард, служба во флоте, женитьба на Жаклин… — Постой, — перебил его Джаспер. — Разве он не учился в Лондоне одно время? Его отец был американским послом здесь — правый. Гитлера поддерживал, сволочь такая. Припоминаю, сынок ею ходил в Лондонскую школу экономики. — Точно, и я вспомнил, — сказал Донеган. — Но это было недолго, всего несколько недель. — Не имеет значения, — взволнованно проговорил Джаспер. — Кто-то там наверняка встречался с ним. Не важно, если они и пяти минут не говорили. Нам нужна одна цитата. Мне все равно, если будет, например: «Он был весьма высокого роста». Наша сенсационная статья: «Профессор ЛШЭ: Студент Кеннеди, каким я его знал». — Все, я уже засучил рукава, — сказал Донеган.* * *
Когда Джордж Джейкс был в полутора километрах от Белого дома, движение транспорта полностью замерло. С досады он стукнул рукой по рулевому колесу, мысленно представляя, как Мария плачет в одиночестве. Водители начали давить на клаксон. За несколько машин впереди водитель вышел из кабины и с кем-то разговаривал на тротуаре. На углу полдюжины человек собрались у припаркованной машины с открытыми окнами и, очевидно, слушали радио. Джордж увидел хорошо одетую женщину, которая в ужасе зажимала рот рукой. Из белого «шевроле-импала», стоящего перед «мерседесом» Джорджа, вышел водитель в костюме и шляпе — очевидно, торговый агент. Он посмотрел но сторонам, увидел Джорджа в его машине с открытым верхом и спросил: — Это правда? — Да, — ответил Джордж. — В президента стреляли. — Он жив? — Не знаю. — В машине Джорджа не было приемника. Торговый агент подошел к «бьюику», у которого было открыто окно. — Президент жив? Джордж не услышал ответа. Машины стояли без движения. Джордж заглушил мотор, выскочил из автомобиля и побежал. К своему огорчению, он понял, что не в форме. Из-за постоянной занятости он забросил тренировки. Он старался вспомнить, когда в последний раз делал физические упражнения, но так и не вспомнил. Он почувствовал, что потеет, и ему стало тяжело дышать. Хотя Джордж торопился, с бега он перешел на быструю ходьбу. Рубашка его промокла от пота, когда он добрался до Белого дома. Марии на месте не было. — Она пошла в Национальный архив за материалами, — пояснила Нелли Фордрэм, сидевшая с заплаканным лицом. — Может быть, она еще ничего не знает. — А что вообще известно? Президент мертв? — Да. — Нелли снова всхлипнула. — Я не хочу, чтобы Мария услышала об этом от чужого человека, — сказал он, вышел из здания и побежал по Пенсильвания-авеню к Национальному архиву.* * *
Димка был женат на Нине год, и их сыну Григорию было шесть месяцев, когда он наконец-то понял, что любит Наталью. Она с друзьями часто ходила в бар «На набережной» после работы, и Димка взял привычку присоединяться к группе, когда Хрущев не задерживал его допоздна. Иногда дело не заканчивалось одной рюмкой, и зачастую Димка и Наталья уходили последними. Димка умел рассмешить ее. Вообще-то он не слыл весельчаком, но он обожал анекдоты о советской жизни, и она тоже. — Рабочий придумал, как на велосипедном заводе можно быстрее делать крыло: сначала формуется длинная полоска металла, а затем она разрезается на части, вместо того чтобы ее сначала резать, потом раздельно сгибать. Ему сделали выговор и наказали за то, что он срывает пятилетний план. Наталья засмеялась, открыв рот и показав зубы. Ее манера смеяться содержала намек на беспечную непринужденность, отчего Димкино сердце начинало учащенно биться. Он представил, как она закидывает голову назад, когда они занимались любовью. Потом он представил, что видит ее вот такой смеющейся каждый день в течение последующих пятидесяти лет, и он осознал, что это та жизнь, которую он хотел бы вести. Но он не стал говорить ей об этом. Она замужем и, кажется, счастлива с этим человеком; по крайней мере, она не говорила ничего плохого о нем, хотя она никогда не спешила домой. Что важнее, у Димки жена и ребенок и он обязан хранить им верность. Он хотел сказать: «Я люблю тебя. Я оставлю семью. Уйдешь ли ты от мужа, чтобы жить со мной, быть моим другом и возлюбленной на всю оставшуюся жизнь?» Вместо этого он сказал: — Уже поздно. Пора уходить. — Я могу довезти тебя, — предложила она. — На мотоцикле будет холодно. Она остановила машину на углу Дома правительства. Он потянулся к ней, чтобы поцеловать ее. Она позволила ему сделать это быстро и отстранилась. Он вышел из машины и скрылся в подъезде. Поднимаясь в лифте, он придумывал, как оправдаться перед Ниной за то, что вернулся домой поздно. В Кремле из кожи вон лезли: в этом году урожай зерна был катастрофический, и советское правительство отчаянно пыталось закупить зерно в других странах, чтобы накормить народ. Когда Димка вошел в квартиру, маленький Гриша спал, а Нина смотрела телевизор. Поцеловав ее в лоб, он сказал: — Задержался на работе. Извини. Заканчивали доклад о плохом урожае. — Поганый врун, — огрызнулась Нина. — Тебе каждые десять минут звонили с работы. Разыскивали, чтобы сказать: убит президент Кеннеди.* * *
В животе у Марии заурчало. Она посмотрела на часы и вспомнила, что забыла пообедать. Она полностью погрузилась в работу, и никто в течение двух-трех часов не отрывал ее от дела. Она валилась с ног и решила, что пора закругляться и съесть сэндвич. Все-таки она еще какое-то время продолжала сидеть, склонившись над старым фолиантом, и оторвалась от него, только когда услышала шаги. К своему удивлению, она увидела перед собой запыхавшегося Джорджа в мокром от пота пиджаке и с безумными глазами. — Джордж! — воскликнула она. — Что с тобой? Она встала. — Мне очень жаль, Мария, — сказал он, обошел стол и обнял ее за плечи. Для их сугубо платонической дружбы этот жест мог показаться чересчур интимным. — За что ты извиняешься? — удивилась она. — Что ты сделал? — Ничего. Она попыталась отстраниться от него, но он сильнее прижал ее к себе. — Они убили его. Мария увидела, что на глаза ему наворачиваются слезы. Она перестала сопротивляться и подалась к нему. — Кого? — В Далласе, — проговорил он. До нее стало доходить, и ужасный страх начал подниматься у нее внутри. — Нет, — сказала она. Он кивнул и тихим голосом добавил: — Президент мертв. Мне очень жаль. — Мертв, — повторила Мария. — Он не может быть мертв. У нее подкосились ноги, и она опустилась на колени. Джордж опустился на колени вместе с ней и обхватил ее руками. — Мой Джонни не может быть мертв, — вырвалось у нее, и она содрогнулась от рыданий. — Мой Джонни, мой Джонни, — со стоном повторяла она. — Не оставляй меня, пожалуйста. Пожалуйста, не оставляй. Мир посерел перед ее глазами, она обмякла, веки закрылись, и она лишилась чувств.* * *
В лондонском «Джамп-клубе» группа «Плам Нелли» зажигательно исполнила «Потрясная мисс Лизи» и ушла со сцены под возгласы «Браво! Бис!». За кулисами Ленни сказал: — Это было классно, парни! Мы еще так не играли. Дейв взглянул на Валли, и они оба улыбнулись. С каждым концертом выступления группы становились все лучше. Дейв удивился, что его сестра ждет в актерской раздевалке. — Ну, как спектакль? — спросил он. — Извини, что не мог прийти. — Мы не доиграли и первый акт, — сказала она. — Президента Кеннеди убили. — Президента? — поразился Дейв. — Когда это произошло? — Два часа назад. Дейв подумал об их матери-американке. — Мама расстроена? — Ужасно. — Кто стрелял? — Никто не знает. Кеннеди был в Техасе, в городе Даллас. — Никогда не слышал о нем. Бас-гитарист Баз спросил: — А что мы будем играть на бис? — Мы не можем играть на бис, — сказал Ленни. — Это будет бестактно. Убили президента Кеннеди. Мы должны почтить его память минутой молчания или что-то в этом роде. — Или исполнить грустную песню, — предложил Валли. — Дейв, — вмешалась Иви, — ты знаешь, что надо делать. — Я? — Он задумался и потом сказал: — Ну, конечно. — Тогда пойдем. Дейв вышел на сцену с Иви и включил в сеть гитару. Они вместе встали у микрофона. Остальные исполнители группы наблюдали за сценой. Дейв заговорил в микрофон: — Мы с сестрой наполовину англичане, наполовину американцы, но сегодня мы ощущаем себя полностью американцами. — Он сделал паузу. — Большинство из вас, вероятно, уже знают, что президента Кеннеди убили. Он услышал, что в зале ахнули. Значит, некоторые еще не слышали, потом все стихли. — Мы хотели бы исполнить особую песню, песню для всех нас, но прежде всего для американцев. Он ударил по струнам, и Иви запела:О, скажи, видишь ты в первых солнца лучах Что средь битвы мы шли на вечерней зарнице?
В зале стояла мертвая тишина.
В синем с россыпью звезд полосатый наш флаг Красно-белым огнем с баррикад вновь явится.
Голос Иви взволнованно дрожал.
Ночью сполох ракет на него бросал свет — Это подлым врагам был наш гордый ответ.
Дейв заметил, что некоторые люди в зале в открытую плакали.
Так скажи, неужели будет жить он всегда Где земля храбрецов, где свободных страна?
— Спасибо, — сказал Дейв. — И благослови Господь Америку.
Часть V. Песня (1963–1967 годы)
Глава 31
Марии не разрешили идти на похороны. На следующий день после убийства была суббота. Как и большинство сотрудников Белого дома, она вышла на работу и вы подняла свои обязанности в пресс-службе со слезами на глазах. Никто этого не заметил, потому что половина народа плакали. Она чувствовала себя лучше здесь, чем дома в одиночестве. Работа немного отвлекала от горя, а дел было пруд пруди: пресса во всем мире хотела знать каждую деталь похоронного ритуала. Все показывали по телевидению. Миллионы американских семей весь уик-энд сидели перед телевизорами. Три канала отменили все свои обычные программы. Передавались только новости, связанные с убийством, а между выпусками новостей показывали документальные фильмы о Джоне Кеннеди, его жизни, семье, карьере и деятельности на посту президента. С безжалостной объективностью снова и снова транслировалась запись, как Джон и Жаклин приветствуют толпу в аэропорту «Лавфилд» в пятницу утром, за час до покушения, Мария вспомнила, как она праздно задала себе вопрос, поменялась бы она местами с Жаклин. Сейчас они обе потеряли его. В воскресенье в полдень в подвале далласского полицейского управления главный подозреваемый Ли Харви Освальд сам был убит перед телевизионными камерами мелким мафиозо Джеком Руби. Зловещая тайна покрыла невероятную трагедию. Днем в воскресенье Мария спросила Нелли Фордхэм, нужны ли им билеты на похороны. — Дорогая, мне очень жаль, но никого из офиса не пригласили, — добродушно сказала Нелли. — Только Пьера Сэлинджера. Мария была в отчаянии. Сердце у нее сжималось. Как она могла не быть там, когда человека, которого она любила, опускали в могилу? — Я должна пойти. Я поговорю с Пьером. — Это невозможно, — попыталась отговорить ее Нелли. — Совершенно невозможно. В голосе Нелли слышались тревожные нотки. Она не просто советовала. Она боялась. — Почему? — спросила Мария. Нелли понизила голос: — Жаклин знает о тебе. До этого еще никто в офисе не говорил, что у Марии отношения с президентом, но в своей печали она не учла этого обстоятельства. — Она не может знать. Я всегда была осторожна. — Не спрашивай меня как. Я не имею представления. — Я тебе не верю. Нелли могла бы обидеться, но всего лишь грустно покачала головой. — Из того немногого, что я понимаю в таких делах, могу судить, что жена всегда знает. Марии хотелось немедленно все отрицать, но потом она подумала о секретаршах Дженни и Джерри, светских львицах Мэри Мейер и Джудит Кэмпбелл и других. Мария была уверена, что все они имели сексуальные отношения с президентом Кеннеди. Она не имела доказательств, но когда она видела их с ним, она догадывалась. И Жаклин обладала женской интуицией также. Это значит, Мария не могла идти на похороны. Теперь ей стало ясно. Вдову нельзя заставлять видеть любовницу ее мужа в такое время. Мария поняла это с полной, безжалостной определенностью. Так что в понедельник она осталась дома, чтобы все увидеть по телевизору. Тело было выставлено для прощания в ротонде Капитолия. В половине одиннадцатого накрытый Государственным флагом гроб вынесли из здания и поместили на зарядный ящик, разновидность артиллерийского лафета, запряженный шестью белыми лошадьми. Затем процессия двинулась к Белому дому. Два человека выделялись своим более высоким ростом в похоронной процессии: президент Франции Шарль де Голль и новый американский президент Линдон Джонсон. Мария рыдала почти все три дня и выплакалась. Сейчас то, что она видела по телевизору, она воспринимала как пышное зрелище, шоу, организованное для остального мира. Ей сейчас было не до барабанов, флагов и военной формы. Она потеряла человека, источающего душевную теплоту, улыбчивого, сексуального, человека, у которого болит спина и есть морщинки в уголках карих глаз и у которого на краю ванны стоят резиновые уточки. Она его больше никогда не увидит. Впереди ее ждет длинная и пустая жизнь без него. Когда камера показала Жаклин крупным планом и ее красивое лицо стало видно под вуалью, Мария подумала, что она тоже выглядела подавленной. — Я поступила подло, — сказала Мария лицу на экране. — Прости меня, Господи. Она вздрогнула, когда в дверь позвонили. Это пришел Джордж Джейкс. — Тебе не стоит оставаться одной, — сказал он с порога. Она почувствовала прилив беспомощной признательности. Когда ей действительно нужен был друг, Джордж оказывался рядом. — Входи, — пригласила она его. — Извини, что я выгляжу как чучело. — Она была в старом халате поверх ночной рубашки. — Для меня ты всегда выглядишь отлично. — Джордж видел ее в еще более неприбранном виде. Он принес ей коробку пирожных… Мария выложила их на тарелку. Она не завтракала, но все равно не ела пирожные. Да и вообще есть ей не хотелось. Миллион людей стоял по всему маршруту кортежа, сообщил телекомментатор. Гроб доставили из Белого дома в собор Святого Матфея, где состоялась траурная месса. В двенадцать часов дня объявили пятиминутное молчание. Движение транспорта прекратилось по всей Америке. Камеры показывали толпы людей, стоящих на улицах. Казалось странным, в Вашингтоне не слышно шума машин. Мария и Джордж стояли, склонив голову, перед телевизором в ее маленькой квартире. Джордж взял ее за руку. Волна теплых чувств к нему захлестнула Марию. После того как закончилось пятиминутное молчание, Мария приготовила кофе. К ней вернулся аппетит, и они съели пирожные. Вести трансляцию из собора не разрешили, так что какое-то время смотреть было нечего. Джордж завел разговор с Марией, чтобы отвлечь ее. — Ты останешься в пресс-бюро? — спросил он. Она об этом не задумывалась, но уже знала ответ. — Нет, я собираюсь уйти из Белого дома. — Хорошая мысль. — Помимо всего прочего, я не вижу для себя будущего в пресс-бюро. Там не дают повышение женщинам, и я не собираюсь всю жизнь оставаться референтом. Я на государственной службе, потому что хочу добиться результатов своей деятельностью. — В министерстве юстиции есть вакансия, которая могла бы тебя устроить. — Джордж говорил так, словно эта мысль только сейчас пришла ему, но Мария заподозрила, что он заранее намерился сказать это. — Ведение дел с корпорациями, которые не выполняют правительственные распоряжения. Это называется «соблюдение законов, правил и решений регулирующих органов». Могло бы заинтересовать тебя. — Ты думаешь, у меня есть шанс? — С дипломом юридического факультета Чикагского университета и двухгодичным опытом работы в Белом доме? Бесспорно. — Но негров они не очень-то принимают на работу. — Думаю, Линдон это изменит. — Правда? Он же южанин? — Не стоит его заранее осуждать. Честно говоря, у нас к нему относятся плохо. Бобби ненавидит его. Не спрашивай почему. Он называет его «хренморжовый». Мария засмеялась первый раз за три дня. — Ты шутишь. — Вероятно, он у него действительно большой. Если он хочет кому-то пригрозить, то вынимает его и говорит: «Вот я тебя сейчас охреначу». Так говорят. Мария слышала от мужчин такие байки. Может быть, это правда, а может быть, и нет. Она снова стала серьезной. — Все в Белом доме считают, что Джонсон бездушный, особенно в отношении семьи Кеннеди. — Я в это не верю. Вот послушай. Когда президент умер и никто не знал, что делать дальше, Америка была ужасно уязвима. Что, если Советы воспользуются моментом и захватят Западный Берлин? Наша держава самая сильная в мире, и мы должны делать свое дело, не расслабляясь ни на минуту, какой бы ни была наша печаль. Линдон сразу же взял бразды правления в свои руки, и правильно сделал, потому что никто другой не думал об этом. — Даже Бобби? — Тем более Бобби. Мне он нравится, ты знаешь. Но он подавлен горем. Он утешает Жаклин, он организует похороны брата, и он не управляет Америкой. Если честно, то большинство наших людей тоже раскисли. Можно думать, что Линдон бездушный. Я полагаю, что он поступает как президент. После мессы гроб вынесли из собора и снова установили на лафете для следования на Арлингтонское национальное кладбище. Кортеж черных лимузинов растянулся на большое расстояние. Процессия миновала мемориал Линкольна и пересекла реку Потомак. — Что Джонсон будет делать с законопроектом о гражданских правах? — спросила Мария. — Это большой вопрос. На данный момент законопроект обречен. Он в комитете по процедурным вопросам, и его председатель Говард Смит ничего не скажет, когда они будут его обсуждать. Мария подумала о взрыве, устроенном в воскресной школе. Как можно становиться на сторону расистов Юга? — Не может ли комитет отклонить его? — Теоретически может, но когда республиканцы объединяются с демократами-южанами, они имеют большинство и всегда стопорят законопроект о гражданских правах вопреки мнению народа. Не представляю, как эти люди могут утверждать, что они верят в демократию. На экране Жаклин Кеннеди зажгла вечный огонь на могиле. Джордж снова взял Марию за руку, и она увидела, что у него на глазах заблестели слезы. Молча они смотрели, как гроб медленно опустили в землю. Джона Кеннеди не стало. — Господи, что теперь с нами будет? — сказала Мария. — Не знаю, — отозвался Джордж.* * *
Джордж с неохотой уехал от Марии. Она выглядела более сексуально в хлопковой ночной рубашке и старом махровом халате, с естественно вьющимися непричесанными волосами вместо аккуратной прически с распрямленными завитками. Но она больше не нуждалась в нем: в тот вечер она собиралась встретиться с Нелли Фордхэм и другими девушками из Белого дома в китайском ресторане и устроить поминки, так что она не оставалась бы одна. Джордж ужинал с Грегом в облицованном темными панелями ресторане «Восточный гриль», что в двух шагах от Белого дома. Внешность отца заставила Джорджа улыбнуться: по обыкновению, тот был в дорогой одежде, но носил ее как тряпье. Его узкий черный сатиновый галстук съехал набок, манжеты рубашки были не застегнуты, а на лацкане черного пиджака виднелось белесое пятно. К счастью, Джордж не унаследовал его неряшливость. — Я подумал, что нам нужно взбодриться, — сказал Грег. Он любил первоклассные рестораны и изысканную кухню, и эту черту Джордж усвоил. Они заказали омаров и «Шарли». Джордж почувствовал себя ближе к отцу после кубинского ракетного кризиса, когда нависшая угроза всеобщего уничтожения заставила Грега раскрыть свое сердце. Джордж всегда чувствовал, как незаконнорожденный сын, что он служит помехой и что когда Грег исполнял роль отца, он делал это по долгу и без энтузиазма. Но после того неожиданного разговора он понял, что Грег в самом деле любит его. Их отношения оставались необычными и довольно сдержанными, но Джордж сейчас считал, что они основывались на чем-то искреннем и неизбывном. Пока они ждали свой заказ, к их столику подошел друг Джорджа — Скип Дикерсон. По случаю похорон на нем был темный костюм с черным галстуком, бросающимся в глаза из-за его светлых волос и бледного лица. С южным акцентом, растягивая слова, он сказал: — Привет, Джордж. Добрый вечер, сенатор. Можно я подсяду к вам на минуту? — Это Скип Дикерсон, — представил его Джордж. — Он работает у Линдона. То есть президента. — Бери стул, — сказал Грег. Скип пододвинул красный кожаный стул, сел, наклонившись вперед, и энергично заговорил: — Президент знает, что вы ученый. К чему это, подумал Джордж, Скип никогда не тратит время на отвлеченные темы. Грег улыбнулся: — В колледже основным предметом была физика. — Вы закончили Гарвард с отличием. — Линдон больше чем нужно интересуется такими подробностями. — Но вы были одним из ученых, которые создали атомную бомбу. — Я работал над Манхэттенским проектом, это верно. — Президент Джонсон желает убедиться, что вы одобряете планы по изучению озера Эри. Джордж знал, о чем говорил Скип. Федеральное правительство финансировало изучение береговой линии в районе города Буффало в связи с проектом строительства крупного порта. Для некоторых компаний в северной части штата Нью-Йорк это сулит большие ассигнования. — Послушай, Скип, — проговорил Грег, — мы бы хотели быть уверены, что бюджетные расходы на эти цели не будут сокращены. — Вы можете рассчитывать на это, сэр. Президент считает, что этот проект первостепенной важности. — Рад слышать, спасибо. Разговор не имеет никакого отношения к науке, отметил про себя Джордж. Он касается того, что конгрессмены называют «кормушкой», — дотаций из федерального бюджета на те или иные проекты в штатах по политическим соображениям. — Не стоит благодарности. Приятного аппетита, — сказал Скип. — Прежде чем я уйду, хотелось бы уточнить: можем ли мы рассчитывать, что вы поддержите президента по вопросу о злополучной поправке к законодательству о продаже пшеницы? У Советов в тот год был неурожай зерна, и они выразили готовность купить зерно на внешнем рынке. И тогда президент Кеннеди, демонстрируя желание улучшить отношения с Советским Союзом, решил продать ему в кредит излишки американской пшеницы. Грег откинулся назад и задумчиво сказал: — В конгрессе считают, что если коммунисты не могут прокормить свой народ, то не наша забота помогать им. Поправка, предложенная сенатором Мундтом к законодательству о бюджетных ассигнованиях на помощь иностранным государствам, в случае ее принятия не позволит осуществить задуманную Кеннеди сделку. И я на стороне Мундта. — И президент Джонсон с вами согласен! — подхватил Скип. — Он вовсе не хочет помогать коммунистам. Но это будет первое голосование в сенате после похорон. Хотим ли мы, чтобы оно стало пощечиной покойному президенту? Джордж решил сказать свое слово: — Неужели это в самом деле заботит президента Джонсона? Или он дает понять, что теперь он отвечает за внешнюю политику и не желает, чтобы конгресс оспаривал каждое его малозначащее решение? Грег усмехнулся: — Иногда я забываю, как ты сообразителен, Джордж. Джонсон как раз этого и хочет. — Президент хочет работать рука об руку с конгрессом по вопросам внешней политики, — пояснил Скип. — Но он был бы рад рассчитывать на вашу поддержку завтра. Он считает, что в случае принятия поправки Мундта памяти президента Кеннеди будет нанесено ужасное оскорбление. Ни тот, ни другой не желает называть вещи своими именами, подумал Джордж. А суть простая: Джонсон грозится поставить крест на проекте строительства порта в Буффало, если Грег проголосует за поправку к законопроекту о продаже зерна. И Грег прогнулся: — Пожалуйста, скажите президенту, что я осознаю его тревогу и он может рассчитывать на мой голос. Скип встал. — Благодарю вас, сенатор, — сказал он. — Он будет очень рад. — Прежде чем ты уйдешь, — остановил его Джордж. — Я знаю, у президента забот полон рот, но в ближайшие дни ему придется сосредоточиться мыслями на законопроекте о гражданских правах. Пожалуйста, позвони мне, если сочтешь, что я в чем-то могу быть полезен. — Спасибо, Джордж. Я учту это. Скип ушел. — Ловко сработано, — заметил Грег. — Дал понять, что дверь открыта. — В политике такое весьма важно. Принесли их заказ. Когда официанты удалились, Джордж взял нож и вилку. — Я весь, как есть, человек Бобби Кеннеди, — сказал он, начиная разделывать омара. — Но Джонсона нельзя недооценивать. — Ты прав, но и не переоценивай его. — Что ты имеешь в виду? — У Линдона два недостатка. Интеллектуально он слаб. При этом он хитер, как хорек, но это не одно и то же. Он учился в педагогическом колледже и не научился абстрактному мышлению. Он чувствует себя ниже нас, выпускников гарвардского типа, и он прав. Он плохо разбирается в международной политике. Китайцы, буддисты, кубинцы, большевики — все они думают по-разному, и он этого никогда не поймет. — А какой у него второй недостаток? — Он слаб морально. У него нет принципов. Он поддерживает гражданские права искренне, но не нравственно. Он симпатизирует цветным как униженным и думает, что также униженный, потому что он выходец из бедной техасской семьи. Это — инстинктивная реакция. Джордж улыбнулся: — Но только что заставил тебя делать то, что он хотел. — Правильно. Линдон знает, как манипулировать людьми поодиночке. Он самый искусный парламентский политик, каких я только видел. Но он не государственный деятель. Джон Кеннеди — это его противоположность: безнадежно некомпетентен в руководстве конгрессом, бесподобен на международной арене. Линдон мастерски справится с конгрессом, а как лидер свободного мира? Я не знаю. — Ты думаешь, у него есть шанс провести законопроект о гражданских правах через комитет конгрессмена Говарда Смита? Грег улыбнулся. — Я не могу ждать, пока Линдон что-либо сделает. Ешь своего омара. На следующий день законопроект о бюджетных ассигнованиях на помощь иностранным государствам был одобрен сенатом без поправки Мундта 57 голосами против 36. Через день газеты вышли с крупными заголовками: «Законопроект о продаже пшеницы: первая победа Джонсона в сенате».* * *
Похороны прошли. Кеннеди не стало, Джонсон заступил на пост президента. Мир изменился, но Джордж не представлял, чем это обернется, как и любой другой человек. Каким президентом будет Джонсон? Чем он будет отличаться от предшественника? Человек, неизвестный большинству людей, вдруг стал лидером свободного мира и руководителем самой могущественной страны. Что он собирается делать? Ему предстояло сообщить. Зал палаты представителей был забит до отказа. Телевизионные софиты освещали собравшихся конгрессменов и сенаторов. Судьи Верховного суда сидели в черных мантиях, поблескивали награды на мундирах генералов Объединенного комитета начальников штабов. Джордж сидел рядом со Скипом Дикерсоном на галерее, которая также была заполнена, люди сидели на ступенях в проходах. Джордж смотрел на Бобби Кеннеди, сидящего внизу в конце ряда для кабинета со склоненной головой и смотрящего в пол. Бобби похудел за пять дней после убийства брата. Он начал носить одежду Джона, которая плохо сидела на нем, и было видно, что он сильно сдал. В президентской ложе сидела леди Бёрд Джонсон со своими двумя дочерями, одной некрасивой, а другой хорошенькой, и у всех трех женщин были старомодные прически. С ними в ложе находились несколько видных фигур демократической партии: мэр Чикаго Дэйли, губернатор Пенсильвании Лоренс и Артур Шлезингер, историк, писатель и близкий друг семьи Кеннеди, который, как стало известно Джорджу, строил планы не дать победить Джонсону на следующих президентских выборах. Были в ложе и два негритянских лица. Джордж знал, кто эти люди: Зефир и Сэмми Райт, повариха и шофер семьи Джонсонов. Был ли это хороший знак? Распахнулись большие двухстворчатые двери. Привратник палаты представителей со смешным именем Фишбейт Миллер выкрикнул: — Мистер спикер! Президент Соединенных Штатов. Вошел Линдон Джонсон, все встали и зааплодировали. Джорджа волновали два вопроса к Линдону Джонсону, и ответ на них будет услышан сегодня. Первый был, завернет ли он доставляющий неприятности законопроект о гражданских правах? Прагматики из демократической партии подталкивали его к этому. У Джонсона появилась бы хорошая отговорка: президенту Кеннеди не удалось добиться от конгресса поддержки законопроекта, и он был обречен. Новый президент имел право не рассматривать его как плохую работу. Джонсон мог сказать, что законодательство по болезненному, вызывающему разногласия вопросу сегрегации должно подождать, пока не пройдут выборы. Если он сделает это, движение за гражданские права замрет на годы вперед. Расисты будут праздновать победу; ку-клукс-клан почувствует, что все их деяния оправданны; и коррумпированная полиция белых, судьи, церковные лидеры и политики Юга будут знать, что они могут продолжать преследования, избиения, пытки и убийства негров, не боясь правосудия. Но если Джонсон не скажет этого, если он подтвердит свою поддержку гражданских прав, возникает другой вопрос: имеет ли он достаточный авторитет, чтобы занимать место Кеннеди? На этот вопрос также будет дан ответ в ближайший час, и перспектива не радужная. Линдон может воздействовать на одного человека, но ему меньше всего удается оказывать влияние, когда он выступает перед многочисленными группами на торжественных случаях, — а это как раз то, что ему предстояло через несколько минут. Это будет его первое появление перед американским народом как лидера, и оно определит его с лучшей или худшей стороны. Скип Дикерсон грыз ногти. Джордж спросил у него: — Ты писал ему речь? — Несколько строк. Это был коллективный труд. — О чем он будет говорить? Скип покачал головой: — Подожди — услышишь. В официальных вашингтонских кругах полагали, что Джонсон завалит дело. Он был плохой оратор, нудный и косноязычный. Иногда он скороговоркой произносил слова, иногда говорил утомительно медленно. Если он хотел сделать на чем-то акцент, он просто кричал. Он делал удивительно неуклюжие жесты, поднимал вверх руку и тыкал пальцем в воздух или поднимал обе руки и размахивал кулаками. Произнося речи, Линдон показывал себя с худшей стороны. Джордж не отметил ничего особенного в его манере держаться. Джонсон прошел через аплодирующую толпу, поднялся на возвышение, встал на трибуну и достал черный блокнот с отрывными листами. В его движениях не было ни уверенности, ни нервозности, когда он надел пенсне, терпеливо подождал, когда прекратятся аплодисменты и люди сядут на свои места. Наконец он заговорил. Ровным, размеренным тоном он произнес: — Я с радостью отдал бы все, что у меня есть, чтобы не стоять здесь сегодня. В зале воцарилась тишина. Он взял верный тон скорбного смирения. Хорошее начало, подумал Джордж. Джонсон продолжал в той же манере, говоря с достоинством, медленно. Если у него появилось желание ускорить темп речи, то он его решительно подавлял. Джонсон был в темно-синем костюме с галстуком и в рубашке с застегнутыми кончиками воротника, как полагалось по официальному этикету, заведенному на Юге. Время от времени он поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, обращаясь ко всему залу и словно владея им. Вторя Мартину Лютеру Кингу, он заговорил о мечте: мечте Кеннеди об освоении космоса, образовании для всех детей и «Корпусе мира». — Время требует от нас, — продолжал он, — не медлить, не останавливаться, не сворачивать в сторону и не задерживаться на этом трагическом моменте, а следовать дальше нашим курсом и выполнить то, что нам предначертано судьбой и историей. Он сделал паузу, потому что раздались аплодисменты. Потом он сказал: — Наши первостепенные задачи здесь, на этом холме. Это была кульминация. Капитолийский холм, где помещался конгресс, вел войну с президентом почти весь 1963 год. Конгресс обладал правом задерживать принятие законодательства и часто пользовался им, даже когда президент добивался общественной поддержки своих планов. Но когда Джон Кеннеди предложил свой законопроект о гражданских правах, они устроили забастовку, как поднявшиеся на борьбу рабочие на заводе, и препятствовали всему, упрямо отказываясь принимать даже рутинные законопроекты, пренебрегая общественным мнением и демократическими принципами. — Что самое главное, — сказал Джонсон, и Джордж затаил дыхание в ожидании услышать, что новый президент поставит на первое место. — Никакой хвалебной речью нельзя почтить память президента Кеннеди и воздать ему честь более красноречиво, чем скорейшим принятием законопроекта о гражданских правах, чего он добивался так долго. Джордж вскочил с места и захлопал от радости. И он был не один: снова раздался взрыв аплодисментов, и они длились дольше, чем до этого. Джонсон выждал, пока они не стихли, и сказал: — У нас в стране долго говорили о гражданских правах. Мы говорили в течение ста лет, если не больше. Настало время написать новую главу в наших законодательных актах. Все снова зааплодировали. В приподнятом настроении Джордж смотрел на немногие темнокожие лица в зале: пять конгрессменов, в том числе Гэс Хокинс от Калифорнии, который выглядел как белый; аплодирующие мистер и миссис Райт в президентской ложе; несколько негров среди зрителей на галерее. Их лица выражали радость и надежду. Затем его взгляд остановился на рядах позади Кабинета, где сидели сенаторы, в большинстве южане, с недовольными и скептическими лицами. Никто из них не аплодировал.* * *
Шестью днями позже в небольшой комнате рядом с Овальным кабинетом Скип Дикерсон сказал Джорджу: — Наш единственный шанс — петиция об освобождении от обязанностей. — Что это? Кивком Дикерсон откинул пучок волос со лба. — Это решение конгресса об отстранении комитета по процедурным вопросам от контроля над законодательством и направлении его на обсуждение. Джордж был обескуражен: неужели нужно пройти через эти таинственные процедуры, чтобы дедушку Марии не бросили в тюрьму из-за того, что он подал заявление на включение его имени в списки избирателей? — Я ничего не слышал об этом, — признался он. — Нам нужно большинство голосов. Демократы Юга будут против нас. По моим подсчетам, нам будет недоставать 58 голосов. — Чушь. Для того чтобы мы сделали доброе дело, нам нужна поддержка 58 республиканцев? — Да. Вот тут-то без тебя не обойтись. — Без меня? — Многие республиканцы утверждают, что они за гражданские права. В конце концов, их партия — партия Авраама Линкольна, который освободил рабов. Мы хотим, чтобы Мартин Лютер Кинг и все негритянские лидеры обратились к их сторонникам-республиканцам, объяснили им эту ситуацию и призвали их голосовать за петицию. Суть в том, что ты не можешь быть за гражданские права, если ты не за петицию. Джордж кивнул: — Согласен. — Некоторые скажут, что они за гражданские права, им не нравится процедурная спешка. Им нужно разъяснить, что сенатор Говард Смит — сторонник сегрегации до мозга костей, который расшибется в лепешку, чтобы его комитет обсуждал законопроект, пока не будет поздно. Он не только затягивает его принятие, но и саботирует его. — Так и есть. В этот момент в дверь просунула голову секретарь и сказала: — Он готов вас принять. Как всегда, Джорджа поразил один рост Линдона Джонсона — 188 сантиметров. Но это еще не все. У него была огромная голова, длинный нос и уши, как оладьи. Он пожал Джорджу руку и потом, продолжая держать ее, другой рукой обхватил Джорджа за плечи, стоя настолько близко к нему, что Джорджу стало неудобно. — Джордж, — обратился к нему Джонсон, — я просил всех людей Кеннеди продолжить работу в Белом доме и помогать мне. Вы все заканчивали Гарвард, а я учился в педагогическом колледже штата Техас. Так что я нуждаюсь в вас больше, чем он. Джордж не знал, что сказать. Такое почтение удивляло. После короткой паузы он сказал: — Я здесь, чтобы помочь вам, чем только смогу, мистер президент. В этой ситуации тысяча человек, должно быть, говорили такое или нечто подобное, но Джонсон среагировал так, словно он слышал это впервые. — Я ценю ваши слова, Джордж, — пылко произнес он. — Благодарю вас. — Потом он перешел к делу: — Многие просили меня смягчить законопроект о гражданских правах, чтобы южане легче его проглотили. Мне предлагали отменить запрет на проявление сегрегации в общественных местах. Я не хочу этого делать, Джордж, по двум причинам. Во-первых, потому, что они будут с ненавистью относиться к законопроекту независимо от того, жесткий он или мягкий, и я не верю, что они поддержат его независимо от того, насколько я его смягчу. Джорджу показалось это рассуждение здравым. — Если вы собираетесь сражаться, то сражайтесь за то, чего вы действительно хотите. — Именно. И я назову вам вторую причину. У меня есть служащая, с которой мы дружны: миссис Зефир Райт. Джордж вспомнил мистера и миссис Райт, сидевших в президентской ложе в палате представителей. — Один раз, — продолжал Джонсон, — когда она собиралась ехать в Техас, я спросил, не могла ли она взять с собой мою собаку. Она сказала: «Пожалуйста, не просите меня об этом». Я должен был спросить почему. «Ехать по Югу на машине нелегко, потому что ты черная, — объяснила она. — Ты не можешь найти места, где поесть, поспать или даже зайти в туалет. С собакой это будет просто невозможно». Я очень расстроился, Джордж, и чуть не заплакал. Ведь миссис Райт окончила колледж. Вот тогда я и осознал, что значит сегрегация применительно к местам общественного пользования. Я знаю, Джордж, как это бывает, когда на тебя смотрят свысока, и я не хочу, чтобы кто-либо еще испытывал такое. — Приятно слышать, — сказал Джордж. Он понимал, что с ним заигрывают. Джонсон все еще держал его за руку и обнимал за плечи, все еще стоял на чересчур близком расстоянии. Он смотрел на Джорджа цепким взглядом своих темных глаз. Джордж оценил ситуацию, но все равно подпал под влияние. Его тронула история о Зефир, и он поверил Джонсону, который сказал, что знает, как это бывает, когда на тебя смотрят свысока. Он поймал себя на том, что начинает восхищаться Джонсоном и испытывать расположение к этому рослому, неуклюжему, эмоциональному человеку, который будто бы стоит на стороне негров. — Будет трудно, но, думаю, мы победим, — сказал Джонсон. — Сделайте все, что в ваших силах, Джордж. — Хорошо, сэр, — ответил он. — Я постараюсь.* * *
О стратегии президента Джонсона Джордж рассказал Верине Маркванд, незадолго до того как Мартин Лютер Кинг посетил Овальный кабинет. Она выглядела потрясающе в ярко-красном плаще из синтетической ткани, но в кои веки Джордж не терял головы от ее красоты. — Мы должны приложить максимум усилий, — сказал он. — Если не будет принята петиция, не будет принят и законопроект, и неграм Юга придется все начинать сначала. Он дал Верине список конгрессменов-республиканцев, которые еще не подписали петицию. Такого она не ожидала. — Президент Кеннеди говорил нам о голосах, но у него никогда не было подобного списка, — заметила она. — Это Линдон. — Джордж развел руками. — Если помощник лидера фракции скажет ему, что, как они считают, будет столько-то голосов, он скажет: «Того, как они считают, недостаточно. Мне нужно знать». Ему нужны имена. И он прав. Это очень важно для предвидения результатов. Джордж сказал Верине, что лидеры движения за гражданские права должны оказать давление на либерально настроенных республиканцев. — Каждому из них должен позвонить кто-то, чье мнение для него весомо. — И это президент собирается сказать доктору Кингу сегодня? — Да. Джонсон по одному встречался с большинством влиятельных лидеров движения за гражданские права. Джон Кеннеди собрал бы их всех в одной комнате, но Линдон не мог воздействовать на большие группы. — Неужели Джонсон полагает, что лидеры движения за гражданские права могут повлиять на всех этих республиканцев? — скептически спросила Верина. — Не самостоятельно, он рассчитывает и на других. В частности, на профсоюзных лидеров. Сегодня утром он завтракал с Джорджем Мини. С удивлением Верина покачала головой: — Его упорство делает ему честь. Почему же президент Кеннеди не мог сделать это? — По той же причине, почему Линдон не может управлять яхтой, — он просто не умеет. Встреча Джонсона с Кингом прошла успешно. Но на следующее утро оптимизм Джорджа пошел на убыль. Ведущие республиканцы отказались принимать петицию. Маккаллок от штата Огайо заявил, что она раздражает людей, которые могли бы поддержать законопроект о гражданских правах. Джералд Форд заявил прессе, что комитету по процедурным вопросам следует дать время для слушаний. Это была полная ерунда, поскольку все знали, что Смит хотел провалить законопроект без обсуждения его. И все равно журналистам сообщили, что петиция не принята. Но Джонсона это не обескуражило. В среду утром, выступая перед Деловым консультативным советом — наиболее влиятельными американскими бизнесменами, он заявил: «Я ваш единственный президент. Если вы подведете меня, вы подведете себя и всю страну». Потом он выступал перед исполнительным комитетом АФТ-КПП, крупнейшей федерацией профсоюзов, и заявил: «Вы мне нужны. Я верю вам и хочу, чтобы вы были на моей стороне». Ему устроили бурную овацию, 33 лоббиста профсоюза сталелитейщиков осаждали Капитолийский холм. Когда Джордж ужинал с Вериной в одном из ресторанов там, мимо их столика проходил Скип Дикерсон и сказал шепотом: — Кларенс Браун пошел к Говарду Смиту. Джордж объяснил Верине: — Браун — главный республиканец в комитете Смита. Либо он скажет Смиту не уступать и не реагировать на лоббирование, либо будет убеждать, что республиканцы больше не могут противостоять давлению. Если двое членов комитета пойдут против Смита, его решение будет отменено большинством голосов. — Неужели все это может закончиться так быстро? — удивилась Верина. — Смит может прыгнуть, прежде чем его толкнут. Это будет более достойно. — Джордж отодвинул свою тарелку. Напряженность испортила его аппетит. Полчаса спустя Дикерсон снова прошел мимо. — Смит сдался, — радостно сообщил он. — Официальное заявление будет сделано завтра. — И он побежал дальше разносить новость. Джордж и Верина улыбнулись друг другу. — Ну, тогда, Господи, благослови Линдона Джонсона, — сказала Верина. — Аминь, — ответил ей Джордж. — Это нужно отметить. — Как? — Едем ко мне, — сказал Джордж. — Я что-нибудь придумаю.Глава 32
В школе, где учился Дейв, форму не носили, но парней дразнили, если они одевались слишком нарядно. Он вытерпел немало насмешек в тот день, когда появился в пиджаке на четырех пуговицах, белой рубашке с длинными кончиками воротника, в галстуке с «огуречным» рисунком, синих брюках в обтяжку с поясом ниже талии и белым синтетическим ремнем. Он не обращал внимания на поддразнивания. У него была цель. Перед ансамблем Ленни открывались хорошие перспективы в шоу-бизнесе на годы вперед. При сложившихся обстоятельствах они могли в течение десятилетия играть рок-н-ролл в клубах и пабах. В 1964 году Дейву хотелось даже большего. А чтобы двигаться дальше, нужно было выпустить пластинку. После школы он поехал на метро до станции «Тоттенхэм-корт-роуд» и оттуда пошел по адресу на Денмарк-стрит. На первом этаже здания находился гитарный магазин, а рядом была дверь, ведущая в контору над ним с табличкой «Клэссик рекордс». Дейв разговаривал с Ленни о получении контракта на запись, но тот был настроен пессимистично. «Я уже пытался, — сказал он. — К ним в дверь не достучишься. Это закрытый круг». Какой тогда смысл? Должен же быть какой-то ход туда, иначе никто не выпускал бы пластинки. Поэтому Дейв решил не спорить с Ленни, а действовать самостоятельно. Начал он с изучения названий лучших звукозаписывающих фирм. Труд оказался нелегким, потому что существовало много разных лейблов и все принадлежали ограниченному числу компаний. Телефонный справочник позволил ему рассортировать их, и он остановил свой выбор на «Клэссик рекордс». Он позвонил по их номеру и сказал: «С вами говорят из отдела находок компании «Британские железные дороги». Нами найдена магнитофонная лента в коробке, на которой указано: режиссер студии звукозаписи «Клэссик рекордс». Кому и куда нам ее переслать?» Девушка, разговаривавшая с ним, назвала имя и этот адрес на Денмарк-стрит. Поднявшись по лестнице, он оказался перед секретаршей, вероятно, той, с которой он говорил по телефону. Придав себе уверенный вид, он назвал данное ею имя. — Я к Эрику Чапману. — Как мне доложить? — Дейв Уильямс. Скажите, что меня направил к вам Байрон Честерфилд. Это была ложь, но Дейву нечего было терять. Секретарша скрылась за дверью. Дейв огляделся. На стенах висели золотые и серебряные диски. Фотография Перси Маркванда, негритянского Бинга Кросби, была подписана: «Эрику с благодарностью за все». Дейв заметил, что все диски пятилетней давности. Эрику нужны были новые таланты. Дейв начал нервничать. Он не привык обманывать. Не робей, сказал он себе. Закона он не нарушал. Если его раскусят, худшее, что может случиться, это ему скажут убираться вон и не тратить чужое время. Стоило рискнуть. Секретарша вышла, и в дверях появился мужчина средних лет с седыми редеющими волосами. Он был в зеленом кардигане поверх белой рубашки с невзрачным галстуком. Прислонившись к дверному косяку, он окинул Дейва взглядом с головы до ног и проговорил: — Так значит, тебя ко мне прислал Байрон? Говорил он скептическим тоном — он явно не поверил. Чтобы не повторять эту ложь, Дейв выдал новую. — Байрон сказал: «У И-эм-ай есть «Битлз», у «Декка» — «Роллинг стоунз», а «Клэссик» нужна «Плам Нелли»». — Байрон ничего подобного не говорил. Но мог бы сказать, как посчитал Дейв, читая музыкальную прессу. — Что за «Плам Нелли»? Дейв дал Чапману фото группы. — Мы выступали в клубе «Дайв» в Гамбурге, как и «Битлз», и в «Джамп-клубе» в Лондоне, как «Роллинг стоунз». — Он удивлялся, что его еще не выгнали и сколько еще ему будет везти. — Откуда ты знаешь Байрона? — Он наш импресарио, — опять соврал Дейв. — Что вы исполняете? — Рок-н-ролл, и у нас много вокала. — То же самое, что теперь у каждой второй поп-групны. — Но мы лучше. Наступила длинная пауза. Дейв был рад, что Чапман даже разговаривает с ним. Ленни говорил: «К ним в дверь не достучишься». Дейв доказал, что он неправ. И тогда Чапман произнес: — Ты наглый врун. Дейв открыл рот, желая возразить, но Чапман поднял руку, чтобы остановить его. — Перестань нести чушь. Байрон к вам не имеет никакого отношения, и он тебя сюда не посылал. Может быть, ты его и знаешь, но он не говорил, что «Классик рекордс» нужна «Плам Нелли». Дейв молчал. Его вывели на чистую воду. Это было унизительно. Он хотел обманным путем влезть в звукозаписывающую компанию и потерпел неудачу. — Повтори, как тебя зовут, — потребовал Чапман. — Дейв Уильямс. — Что тебе нужно от меня, Дейв? — Контракт на запись. — Это сюрприз. — Вы можете прослушать нас. Обещаю, вы не пожалеете. — Открою тебе секрет, Дейв. Когда мне было восемнадцать лет, я получил свою первую работу в студии звукозаписи, потому что сказал, что я квалифицированный электрик. На самом же деле у меня было семь лет образования в музыкальной школе по классу фортепьяно. Сердце в груди Дейва с надеждой подпрыгнуло. — Мне нравится твоя наглость, — сказал Чапман и добавил с некоторой грустью: — Если бы можно было вернуть время назад, я бы снова попробовал, как в юности, искусить судьбу. Дейв затаил дыхание. — Я прослушаю вас. — Спасибо. — Приходите в студию звукозаписи на следующий день после Рождества. — Он показал пальцем на секретаршу. — Договоритесь с Черри о времени. Он вернулся в свою комнату и закрыл дверь. Дейв не мог поверить, что ему так повезло. Его поймали на глупой лжи, но все равно он получил согласие на пробную запись. Он предварительно договорился с Черри, когда им нужно будет прийти, и сказал, что позвонит, после того как переговорит с другими ребятами из группы. Потом он как на крыльях понесся домой. В доме на Грейт-Питер-стрит он сразу схватил телефон в прихожей и позвонил Ленни. — Я договорился с «Клэссик рекордс» о пробной записи, — ликующе сообщил он. Ленни отнесся к этой новости без энтузиазма, чего не ожидал Дейв. — Кто тебя просил? Ленни рассердился, потому что Дейв взял на себя инициативу. Дейв вины за собой не чувствовал. — Что мы теряем? — Как тебе это удалось? — Немного схитрил. Я встречался с Эриком Чапманом, и он согласился. — Фортуна улыбнулась, — заметил Ленни. — Бывает. — Да уж, — сказал Дейв и подумал: не улыбнулась бы, если бы я сиднем сидел дома. — «Клэссик» — не поп-лейбл, — нудил Ленни. — Поэтому мы им и понадобились. — Дейв терял терпение. — Ленни, что в этом плохого? — Ничего. Все отлично. Посмотрим, что из этого выйдет. — Тогда давай решим, что будем играть на пробной записи. Секретарша сказала, что записывать будут две песни. — Ну, тогда, наверное, «Трясись, греми, крутись». Дейв упал духом. — Зачем? — Это наш лучший номер. Всем нравилось. — Не думаешь ли ты, что это уже старомодно? — Это классика. Дейв понимал, что не мог спорить с Ленни, во всяком случае сейчас. Ленни уже проглотил свою гордость. Его можно подтолкнуть, но не слишком сильно. Они могли исполнить две песни: вторая могла бы быть более экзотичной. — А как начет блюза? — отчаявшись, спросил Дейв. — Для контраста. Чтобы показать наш диапазон. — Согласен. — «Хучи-кучи мэн». — Так-то будет немного лучше и похоже на то, что исполняли «Роллинг стоунз». — Хорошо, — проговорил Дейв, повесил трубку и пошел в кабинет. Там сидел Валли с гитарой на коленях. Он жил в семье Уильямсов, с тех пор как вернулся с группой из Гамбурга. Он и Дейв часто играли и пели в этой комнате после школы и до ужина. Дейв сообщил ему новость. Валли обрадовался, но то, что выбрал Ленни для исполнения на пробной записи, ему не понравилось. — Две песни, которые были хитами в пятидесятых, — сказал он. Он все лучше говорил по-английски. — Это группа Ленни, — беспомощно развел руками Дейв. — Если хочешь, попробуй переубедить его. Валли пожал плечами. Как считал Дейв, он хороший музыкант, но немного пассивен. Иви говорила, что в сравнении с семьей Уильямсов пассивны все. Они обсуждали вкусы Ленни, когда в кабинет вошли Иви и Хэнк Ремингтон. Пьеса «Суд над женщиной» шла с большим успехом, несмотря на катастрофичную премьеру в день убийства президента Кеннеди. Хэнк записывал новый альбом с группой «Кордс». Они вместе провели вторую половину дня, а потом разошлись каждый по своим делам. На нем были мятые вельветовые брюки и рубашка в горошек. Он остался с Дейвом и Валли, а Иви пошла наверх переодеться. Как всегда, он был обворожителен и весел и рассказывал забавные случаи, происходившие с «Корде» во время гастролей. Он взял гитару Валли, рассеянно сыграл несколько аккордов и спросил: — Хотите послушать новую песню? Конечно, они хотели. Это была сентиментальная баллада о любви. Реакция последовала незамедлительно. Прелестная мелодия с синкопированным ритмом. Они попросили сыграть ее снова, и он сыграл. Валли спросил: — Что это за аккорд в начале перехода? — До-диез минор. — Хэнк показал, как играть, и передал ему гитару. Валли сыграл аккорд, и Хэнк спел в третий раз. Дейв подпевал ему. — Звучит отлично, — сказал Хэнк. — Жаль, что мы не будем ее записывать. — Как это так? — удивился Дейв. — Она замечательная! — «Кордс» считают, что она слащавая. Наше амплуа — рок, говорят они. Мы не хотим быть похожими на «Питер, Поль и Мэри». — Мне кажется, это хит номер один, — сказал Дейв. В дверь просунула голову его мать. — Валли, — позвала она. — Тебе звонят из Германии. Наверное, сестра Валли из Гамбурга, подумал Дейв. Семья Валли из Восточного Берлина не могла звонить ему: там запрещалось звонить на Запад. Пока Валли не было в комнате, появилась Иви в джинсах и майке. Она зачесала волосы наверх и была готова к работе с гримером и костюмером. Хэнк собирался подвезти ее к театру по дороге в студию звукозаписи. Дейв не замечал ничего вокруг, задумавшись о замечательной песне, от которой отказывалась «Кордс». Вернулся Валли вместе с Дейзи. — Звонила Ребекка, — сказал он. — Она мне нравится, — признался он, вспомнив свиные отбивные с картошкой. — Она только что с большим опозданием получила письмо от Каролин из Восточного Берлина. — Валли помедлил. Похоже, ему было трудно совладать с переполнявшими его чувствами. — Каролин родила девочку. Все подпрыгнули и стали поздравлять его. Дейзи и Иви поцеловали его. — Когда это произошло? — спросила Дейзи. — Двадцать второго ноября. Легко запомнить: в этот день убили Кеннеди. — Какой вес у малышки? — поинтересовалась Дейзи. — Вес? — переспросил Валли, словно это был непонятный вопрос. Дейзи засмеялась. — Всегда говорят, какой вес у новорожденных. — Я не спросил об этом. — Ничего. Как вы ее назовете? — Каролин предложила Алиса. — Хорошее имя, — сказала Дейзи. — Каролин пришлет фотографию, — продолжал рассказывать Валли. — Моей дочери, — рассеянно добавил он. — Но она пришлет ее через Ребекку, потому что письма в Англию дольше задерживаются цензурой. — Мне не терпится посмотреть фото, — призналась Дейзи. Хэнк нетерпеливо звякнул ключами от машины. Может быть, ему показался скучным разговор о ребенке. Или, подумал Дейв, ему не нравится, что не он оказался в центре внимания. — Господи, — воскликнула Иви. — Времени-то сколько! Пока всем. Снова поздравляю тебя, Валли. Когда они уже были у порога, Дейв спросил у Хэнка: — А что, «Кордс» в самом деле не собираются записывать балладу о любви? — Нет, не собираются. Если им что-то не нравится, их ничем не свернешь. — В таком случае… могли бы мы с Валли взять песню для «Плам Нелли»? — Конечно, — сказал Хэнк, пожав плечами. — Почему нет?* * *
В субботу утром Ллойд Уильямс сказал Дейву, чтобы он зашел к нему в кабинет. Дейв собирался уходить. Он был в свитере в сине-белую полоску, джинсах и кожаной куртке. — Зачем? — заносчиво спросил он. — Ты мне больше не даешь денег на карманные расходы. — За игру с «Плам Нелли» он получал немного, но этого хватало на поездки в метро, пиво и иногда на покупку рубашки или новой пары обуви. — Кроме как о деньгах, нет другой причины поговорить с отцом? Дейв пожал плечами и пошел за ним в кабинет. Там стоял старинный письменный стол и кожаные кресла. В камине горел огонь. Комната служила хранилищем всего, что пережило свой век. Казалось, что в ней пахнет стариной. — Вчера я столкнулся с Уиллом Фербелоу в «Реформ-клаб». Уилл Фербелоу был директором школы, где учился Дейв. Из-за лысины его, естественно, прозвали Плешаком. — Как он сказал, есть опасность, что ты провалишься на всех экзаменах. — Я всегда его недолюбливал. — Если ты провалишься, тебя отчислят из школы. Это будет конец твоему образованию. — Слава богу. Ллойд не собирался выходить из себя. — Все профессии тебе станут недоступными: от «а» до «я». Везде тебе придется сдавать экзамены. Еще одна возможность для тебя — это овладеть каким-нибудь ремеслом. Ты мог бы научиться делать что-то полезное, и тебе следует подумать, что пришлось бы тебе по душе: быть каменщиком, поваром, слесарем… Отец что, не в своем уме? — подумал Дейв. — Каменщиком? — возмутился он. — Ты забыл, кто я? Я — Дейв. — Я говорю серьезно. Есть специальности для людей, которые не могут сдать экзамены. Ты, к примеру, мог бы стать продавцом или фабричным рабочим. — Я не верю своим ушам. — Я опасался как раз этого — что ты не хочешь видеть реальность. Отец сам не хочет ее видеть, подумал Дейв. — Я прекрасно понимаю, что ты становишься старше того возраста, когда я могу надеяться на твое послушание. Это было что-то новое, и Дейв растерялся. Он промолчал. — Но я хочу, чтобы ты уяснил ситуацию. Когда ты уйдешь из школы, я рассчитываю, что ты будешь трудиться. — Я тружусь, и достаточно упорно. Я играю по вечерам три-четыре раза в неделю, и мы с Валли пытаемся сочинять песни. — Я хочу, чтобы ты себя обеспечивал. Вот что я имею в виду. Хотя твоя мать унаследовала состояние, мы давно договорились, что наши дети не будут жить в праздности. — Я не бездельник. — Ты думаешь, что ты трудишься, но другие так не считают. В любом случае, если ты хочешь продолжать жить здесь, ты должен вносить свою лепту. — Ты имеешь в виду платить за жилье? — Если хочешь, пусть будет так. — Джаспер никогда не платил за квартиру, и он жил здесь годами! — Он еще студент. И он сдает экзамены. — Валли? — Это особый случай, если учесть, что с ним случилось. Но рано или поздно он тоже должен будет платить. Дейв начал понимать, что стоит за этими словами. — Значит, если я не стану каменщиком или продавцом и не заработаю достаточно денег с группой, чтобы оплачивать жилье, то… — То тебе придется искать другую крышу над головой. — То есть ты выгонишь меня. На лице Ллойда отразилась обида. — В течение всей твоей жизни тебе преподносили на блюдечке самое лучшее. Ты имел великолепный дом, учился в хорошей школе, отлично питался, у тебя были прекрасные игрушки и книги, тебе давали уроки музыки, во время каникулты катался на лыжах. Но все это ты имел в детстве. Сейчас ты почти взрослый и должен считаться с действительностью. — Моей действительностью, не твоей. — Ты презираешь труд, который выполняют простые люди. Ты иной, ты бунтарь. Замечательно. Бунтарям приходится расплачиваться. Рано или поздно тебе придется это усвоить. Закончим на этом. Дейв остался сидеть в задумчивости. Потом он встал. — Хорошо, — произнес он. — Я все понял. Уходя, он оглянулся и увидел, что отец смотрит на него с прежним выражением лица. Он не переставал думать об этом, когда выходил из дома, хлопнув дверью. Что означал этот взгляд? Он не переставал думать об этом, когда покупал билет на метро. Спустившись на эскалаторе, он увидел афишу спектакля «Дом, где разбиваются сердца». Вот оно, подумал Дейв. Вот что было написано на лице отца. Сердце у него разрывалось на части.* * *
Небольшую цветную фотографию Алисы получили почтой, и Валли с интересом рассматривал ее. На ней был изображен младенец, как и любой другой: узкое розовое личико с настороженными глазками, шапочка редких темно-каштановых волос, красноватая шея. Все остальное было завернуто в небесно-голубое одеяло. Тем не менее Валли почувствовал прилив любви и неожиданную потребность защитить беззащитное существо, произведенное им, и заботиться о нем. Увидит ли он ее когда-нибудь, промелькнула у него мысль. С фотографией была записка от Каролин. Она писала, что любит Валли, скучает по нему и собирается подать прошение правительству Восточной Германии разрешить ей эмигрировать на Запад. На фотографии Каролин держала Алису, глядя в объектив. Каролин поправилась, и ее лицо еще больше округлилось. Ее волосы были зачесаны назад и не обрамляли лицо. Она уже не напоминала других симпатичных девчонок из фольк-клуба «Миннезингер». Она теперь мать. В глазах Валли она даже стала более желанной. Он показал фотографию матери Дейва — Дейзи. — Очень красивая малышка, — сказала она. Валли улыбнулся, хотя, по его мнению, дети не красивы, даже его собственная дочь. — Мне кажется, у нее твои глаза, Валли, — заметила Дейзи. Глаза Валли чем-то напоминали восточные. Он полагал, что какой-то его дальний предок, вероятно, был китайцем. Как знать, будут ли у Алисы такие же глаза. Дейзи продолжала комментировать: — А это Каролин. — Дейзи не видела ее раньше, потому что у Валли не было ее фото. — Какая хорошенькая девушка. — Если бы вы ее видели в красивом наряде, — расхвастался Валли. — Глаз не оторвать. — Надеюсь, мы с ней когда-нибудь увидимся. Радость Валли была омрачена, словно облако закрыло солнце. — И я тоже. Он следил за новостями из Восточного Берлина, читая газеты в публичной библиотеке, и часто задавал вопросы Ллойду Уильямсу, который как политик специализировался в международных делах. Валли знал, что выбраться из Восточной Германии как никогда трудно: стена росла и становилась все более непреодолимой, увеличилось число пограничников и количество наблюдательных вышек. Каролин никогда не смогла бы бежать, особенно сейчас, когда у нее появился ребенок. Но есть и другие ходы. Официально правительство Восточной Германии никогда не признает, разрешена ли законная эмиграция. Они даже не скажут, какое учреждение занимается заявлениями. Но Ллойд узнал через британское посольство в Бонне, что примерно десяти тысячам человек ежегодно выдают разрешения. Может быть, Каролин будет одной из них. — Когда-нибудь обязательно, — сказала Дейзи скорее в утешение. Валли показал фотографию Иви и Хэнку Ремингтону, которые сидели в гостиной и читали сценарий. «Кордс» надеялись сделать фильм, и Хэнк хотел, чтобы Иви снялась в нем. Они отложили текст и стали умиляться ребенком. — Сегодня у нас пробная запись у «Клэссик рекордс», — сказал Валли Хэнку. — Мы встречаемся с Дейвом после школы. — Удачи вам, — отозвался Хэнк. — Вы хотите исполнять мою балладу о любви? — Надеюсь. Ленни за «Трясись, греми, крутись». Хэнк резко мотнул головой; от этого движения его длинные рыжие волосы всколыхнулись, что заставляло миллион девиц визжать от восторга. — Старо. — Я знаю. В дом на Грейт-Питер-стрит постоянно приходили люди, вот и сейчас там появился Джаспер с женщиной, которую Валли раньше не видел. — Моя сестра Анна, — представил ее Джаспер. Анна была темноглазая красавица лет двадцати пяти. Джаспер тоже был интересным молодым человеком. Видимо, очаровательная семья, подумал Валли. Анна обладала пышными округлыми формами, ставшими не модными сейчас, когда все восторгались плоскогрудыми моделями, как Джин Шримптон по прозвищу Креветка. Джаспер начал знакомить Анну со всеми, кто находился в гостиной. Хэнк встал, пожал руку Анне и сказал: — Я надеялся встретиться с тобой. Джаспер рассказывал мне, что ты редактор в издательстве. — Совершенно верно. — Я думаю написать книгу о себе. Валли подумал, что в двадцать лет рановато писать свою автобиографию в виде книги, но Анна придерживалась другой точки зрения. — Какая замечательная мысль, — проговорила она. — Миллионы людей захотят прочитать ее. — Правда? — Я могу утверждать это со знанием дела, хотя биографии — это не моя область. Я специализируюсь в переводах немецкой и восточноевропейской литературы. — Мой дядя поляк. Будет ли это для меня подспорьем? Анна закатилась заливистым смехом, и Валли почувствовал расположение к ней. Как и Хэнк, и они начали обсуждать книгу. Взяв две гитары, Валли ушел из дома. Гамбург удивил Валли разительным контрастом с Восточной Германией, а Лондон поразил буйным анархизмом. Люди носили одежду самых разных стилей — от шляп-котелков до мини-юбок. Парни с длинными волосами были настолько обыденным явлением, что никто не обращал на них внимания. Свобода слова в политических комментариях доходила до вседозволенности. Валли был потрясен, когда увидел по телевидению человека с седыми усиками, изображающего премьер-министра Гарольда Макмиллана и его голосом изрекающего идиотские сентенции. А семья Уильямсонов от души смеялась. Валли также с удивлением отметил большое число темнокожих лиц. В Германии редко встречались иммигранты-турки с лицами кофейного цвета, в Лондоне жили тысячи людей с Карибских островов и из Индостана. Они прибыли сюда, чтобы работать в больницах и на заводах, на автобусах и поездах. Валли обратил внимание, что карибские девушки модно одевались и выглядели очень сексуально. Он встретился с Дейвом у ворот школы, и на метро они поехали на север Лондона. Валли заметил, что Дейв нервничает, сам же он был спокоен. Он знал, что он хороший музыкант. Работая каждый вечер в «Джамп-клубе», он слышал десятки гитаристов, и редко кто из них играл лучше него. Большинству удавались немногие аккорды, но они брали своим энтузиазмом. Когда он слышал чье-то хорошее исполнение, он переставал мыть кружки и смотрел на сцену, усваивая технику гитариста, пока босс не делал ему замечание. А потом дома садился у себя в комнате и старался воспроизвести то, что видел, пока не достигал совершенства в игре. К сожалению, виртуозность не делала тебя поп-звездой. Требовалось нечто иное: обаяние, привлекательность, соответствующая одежда, реклама, умелое руководство и, главное, хорошие песни. И у «Плам Нелли» имелась хорошая песня. Валли и Дейв сыграли балладу о любви остальным ребятам, и они выступали с ней на нескольких концертах в рождественские праздники. Песню хорошо приняли, но, как заметил Ленни, под нее нельзя было танцевать. И Ленни не хотел исполнять ее на пробной записи. «Не наш жанр», — сказал он. Его мнение совпадало с мнением «Кордс»: она слишком хороша и сентиментальна для группы, исполняющей рок. От станции метро Валли и Дейв направились к большому старому дому с хорошей звукоизоляцией, где помещались студии звукозаписи. Они подождали в вестибюле. Остальные пришли несколькими минутами позже. Администратор попросила их всех подписать листок бумаги, который, как она объяснила, нужен «для страхования». Валли он показался контрактом. Дейв хмурился, читая его, но они все поставили свои подписи. Через несколько минут внутренняя дверь открылась и из нее вышел не располагающий к себе молодой человек. Он был в свитере с вырезом и в рубашке с галстуком. Он курил сигарету-самокрутку. — Так, — сказал он в порядке вступления и откинул волосы со лба. — Мы почти готовы. Вы первый раз записываетесь? Они подтвердили это. — Так вот, наша задача добиться лучшего звучания, поэтому следуйте нашим указаниям. — Всем своим видом он показывал, что делает им большое одолжение. — Заходите в студию и подключайтесь, а мы будем записывать оттуда. — Как тебя зовут? — просил Дейв. — Лоренс Грант. — Он точно не сказал, в чем заключается его роль, и Валли догадался, что он младший ассистент, который напускает на себя важный вид. Дейв представил себя и всю группу, что заставило Лоренса нетерпеливо засуетиться. Потом они вошли в студию. Это была большая комната с неярким освещением. На одной стороне стоял рояль «Стейнуэй», очень похожий на тот, что стоял дома у Валли в Восточном Берлине. Он был накрыт чехлом на толстой подкладке, и его частично скрывал экран, завешанный одеялами. Ленни сел за рояль и сыграл несколько аккордов по всей клавиатуре. Инструмент издал теплые тона, характерные для «Стейнуэйя». Ленни остался доволен. Набор барабанов уже был установлен. Лу принес свой собственный барабан со струнами и занялся заменой. Лоренс спросил: — С нашими барабанами что-то не так? — Нет, я просто привык к своим струнам. — Наши больше подходят для записи. — Хорошо. Лу отставил свой барабан и вернул на место студийный. На полу стояли три усилителя, горевшие лампочки на них указывали, что они включены. Валли и Дейв подключились к двум усилителям Vox АСЗО, а Баз — к басовому усилителю Ampeg. Они настроились на рояль. Ленни сказал: — Я не вижу всю группу за экраном. Он нужен? — Да, — отрезал Лоренс. — Зачем? — Это противошумный экран. Валли по выражению лица Ленни понял, что он не особо в этом разбирается, и решил больше не касаться этого вопроса. Через другую дверь вошел мужчина средних лет в кардигане. Он курил. Он подал руку Дейву, который, очевидно, встречался с ним, а потом представился остальным участникам группы. — Эрик Чапман, я буду заниматься вашей пробной записью, — сказал он. Это человек, в чьих руках наше будущее, подумал Валли. Если он решит, что мы годимся, то мы будем записывать пластинки. Если решит, что не годимся, апелляционного суда не будет. Интересно, что ему нравится. Он не производит впечатления любителя рок-н-рола. Скорее, в его вкусе Фрэнк Синатра. — Как я понимаю, раньше вы не записывались, — продолжал Эрик. — Ничего сложного в этом нет. Для начала лучше не обращать внимания на оборудование. Не напрягайтесь и играйте так, будто это обычное выступление. Если вы немного ошибетесь, то продолжайте играть. — Он показал на Лоренса: — Ларри у нас на подхвате, так просите и спрашивайте у него что хотите: чай, кофе, любую информацию. — Тут вот какое дело, Эрик, — сказал Дейв. — Наш барабанщик Лу принес свой барабан со струнами — он привык к нему. — Что это за барабан? — Людвиг Ойстер, «Черный жемчуг». — Наверное, неплохой, — проговорил Эрик. — Давайте пусть подключается. — Нужен ли нам здесь экран? — просил Ленни. — Боюсь, что нужен, — ответил Эрик. — Это для того, чтобы не принимал слишком громкий звук барабанов. Эрик знает, что говорит, подумал Валли, а Ларри — выпендрежник. — Если вы мне понравитесь, — продолжал Эрик, — мы поговорим, что делать дальше. Если нет, я не стану ходить вокруг да около: скажу прямо, что вы не те, кого я ищу. Всем понятно? Они все ответили, что понятно. — Ну, тогда за дело. Эрик и Ларри вышли через звуконепроницаемую дверь и появились за стеклянной перегородкой. Эрик надел наушники и спросил в микрофон, а музыканты услышали его голос из небольшого динамика на стене. — Готовы? Они были готовы. — Пленка пошла. Пробная запись «Плам Нелли». Дубль первый. Начали, парни. Ленни заиграл буги-вуги на рояле. На «Стейнуэй» получалось отлично. Через четыре такта с точностью часового механизма вступила группа в целом. Они исполняли этот номер на каждом своем выступлении; они могли начать играть хоть спросонья. Ленни старался изо всех сил, повторяя выкрутасы Джерри Ли Льюиса. Когда они закончили, Эрик перемотал пленку без комментариев. Валли казалось, что получилось очень неплохо. Но что думал Эрик? — Вы сыграли хорошо, — наконец-то сказал он по внутренней связи. — А теперь есть ли у вас что-нибудь поновей? Они исполнили «Хучи-кучи мэн». Валли снова пришел в восторг от рояля. Минорные аккорды гремели как гром. Эрик попросил их снова сыграть обе песни, что они и сделали. Потом он вышел из контрольной комнаты. Он сел на усилитель и зажег сигарету. — Я обещал, что скажу прямо. Ну так вот, — ироизнес он, и Валли приготовился к тому, что сейчас он им откажет. — Вы играли хорошо, но вы старомодны. Людям не нужен еще один Джерри Ли Льюис или Мадди Уотерс. Я ищу новых самых великих, и вы не из них, простите меня. — Он глубоко затянулся и выпустил дым. — Можете взять пленку и делать с ней что хотите. — Он встал. Они все переглянулись. Разочарование было написано на их лицах. Эрик вернулся в контрольную комнату, и Валли увидел через стекло, как он сматывает пленку. Валли встал, готовый убрать свою гитару в футляр. Дейв дунул в микрофон, и по студии разнесся усиленный звук. Потом наступила тишина. Дейв сыграл аккорд. Что он задумал, пронеслось в голове у Валли. Дейв начал петь балладу о любви. Валли тут же подхватил, и они запели в унисон. Лу тихо ударил по барабану, а Баз начал создавать простую ритмическую поддержку на своей бас-гитаре. Наконец включился и Ленни на рояле. Они играли две минуты, а потом Ларри все выключил. Все было кончено, они потерпели неудачу. Валли разочаровался больше, чем ожидал. Он нисколько не сомневался, что у них хорошая группа. Почему Эрик этого не увидел? Он отстегнул ремешок своей гитары. Потом к ним вернулся Эрик. — Что вы исполняли? — спросил он. — Новую песню, которую мы только что разучили. Вам она понравилась? — Это совсем другое дело, — сказал Эрик. — Почему вы перестали играть? — Ларри выключил нас. — Включи их, сопляк! — крикнул Эрик Ларри и обратился к Дейву: — Где ты взял эту песню? — Для нас ее написал Хэнк Ремингтон, — ответил Дейв. — Тот, который из «Кордс»? — Эрик не скрывал своего скептицизма. — С какой стати он будет писать для вас песню? Дейв с такой же прямотой ответил: — Потому что он гуляет с моей сестрой. — А, тогда понятно. Прежде чем вернуться в свою комнату, Эрик тихим голосом обратился к Ларри: — Иди, позвони Паоло Конти. Он живет здесь за углом. Если он дома, попроси его сейчас же зайти к нам. Ларри вышел из студии. Эрик вернулся в свою комнату. — Пленка пошла, — передал он по внутренней связи. — Начали. Они снова исполнили песню. — Пожалуйста, еще раз, — донеслось из комнаты Эрика. После повторного исполнения он вышел опять. Валли со страхом стал ждать, что он сейчас вынесет им окончательный приговор. Но он сказал: — Теперь давайте запишем только аккомпанемент, а потом вокальную партию. — Почему? — не сдержался Дейв. — Потому что вы играете лучше, когда не поете, и поете лучше, когда не играете. Они записали инструментальную партию, а потом пели под фонограмму, проигрываемую им через наушники. После этого Эрик вышел из своей комнаты, чтобы послушать вместе с ними. К ним присоединился хорошо одетый молодой человек с прической под «Битлз». Наверное, Паоло Конти, предположил Валли. Зачем он здесь? Они прослушали комбинированную запись. Эрик в это время сидел на усилителе и курил. Когда запись закончилась, Паоло сказал с лондонским акцентом: — Мне понравилось. Душевная песня. Хотя ему на вид было лет двадцать, говорил он уверенно и авторитетно. Странно, подумал Валли, с чего это вдруг он имеет право выражать мнение. Эрик затянулся сигаретой. — Партия фортепьяно не так сыграна. Не обижайся, Ленни, но стиль Джерри Ли Льюиса тяжеловат. Паоло покажет тебе, что я имею в виду. Давайте запишем снова, и за рояль сядет Паоло. Валли взглянул на Ленни. Было заметно, что он сердится, хотя и старался сдерживать себя. Продолжая сидеть на табурете для пианиста, он сказал: — Давайте внесем ясность, Эрик. Это моя группа. Вы не можете выкинуть меня и посадить Паоло. — Будь я на твоем месте, Ленни, я бы особенно не переживал на этот счет, — заметил Эрик. — Паоло играет в Королевском национальном симфоническом оркестре, и он выпустил три альбома с сонатами Бетховена. Он не собирается участвовать ни в какой поп-группе. А жаль — я знаю полдюжины групп, которые взяли бы его к себе быстрее, чем ты успеешь сказать «хитпарад». Ленни почувствовал себя в дурацком положении и вызывающе проговорил: — Хорошо, коль скоро мы друг друга поняли. Они исполнили песню снова, и Валли сразу понял, что имел в виду Эрик. Паоло играл легкие трели правой рукой и простые аккорды — левой, и это лучше подходило песне. Потом они записали ее снова с Ленни за роялем. Он пытался играть как Паоло, и у него неплохо получалось, но эта манера ему все-таки была незнакома. Они еще дважды записали аккомпанемент, один раз с Паоло и один раз с Ленни. Потом они трижды записали вокальную партию. Наконец Эрик остался доволен. — А теперь нам нужна обратная сторона. Есть ли у вас что-нибудь похожее? — Постойте, — проговорил Дейв. — Значит, мы прошли прослушивание? — Конечно, — ответил Эрик. — Вы думаете, я так долго вожусь с группами, которым собираюсь дать от ворот поворот? — Так значит, баллада о любви в исполнении «Плам Нелли» выйдет пластинкой? — Я очень надеюсь. Если мой босс завернет ее, я уволюсь. Валли очень удивился, что у Эрика есть босс. До последней минуты он производил впечатление, что он и есть босс. Это был мелкий обман, но Валли заметил его. — Как вы думаете, она станет хитом? — поинтересовался Дейв. — Я не делаю предсказаний — я уже слишком давно занимаюсь этим бизнесом. Но если бы я думал, что вас ждет провал, я бы не разговаривал сейчас с вами, а сидел бы в пабе. Дейв с улыбкой окинул взглядом всю группу. — Мы прошли прослушивание! — воскликнул он. — Да, прошли, — бесстрастно произнес Эрик. — Так что у вас есть на обратную сторону?* * *
— У меня для тебя хорошая новость, — сказал Эрик Чапман по телефону Дейву Уильямсу месяцем позже. — Ты едешь в Бирмингем. Дейв сразу не понял, что он имеет в виду. — Зачем? — спросил он. Бирмингем — промышленный город в ста шестидесяти километрах к северу от Лондона. — Что там, в Бирмингеме? Телевизионная студия, где делают передачу «Это клево!», болван. — А! — У Дейва вдруг от волнения перехватило дыхание. Эрик говорил о популярном шоу, на котором поп-группы пели под фонограмму. — И нас приглашают? — Конечно! Ваша баллада о любви идет у них хитом недели. Пластинка вышла пятью днями раньше. Ее транслировали один раз в программе легкой музыки на Би-би-си и несколько раз — на Радио Люксембург. К удивлению Дейва, Эрик не знал, какое количество пластинок было продано: звукозаписывающий бизнес шел хуже, чем торговля пластинками. Эрик выпустил версию с Паоло за роялем. Ленни делал вид, что не заметил этого. Эрик относился к Дейву, как к руководителю группы, несмотря на то, что сказал ему Ленни. Сейчас Эрик спросил у Дейва: — У вас есть приличная одежда? — Мы обычно выступаем в красных рубашках и черных джинсах. — Телевидение черно-белое, так что, возможно, вы будете выглядеть хорошо. И обязательно вымойте голову. — Когда мы едем? — Послезавтра. — Мне придется договориться в школе, — с тревогой сообщил Дейв. В этом отношении у него могли возникнуть проблемы. — Может быть, тебе придется уйти из школы, Дейв. У Дейва перехватило дыхание. Неужели это правда? — Встретимся на Юстон-стейшн в десять утра. Я дам вам билеты, — сказал под конец Эрик. Дейв повесил трубку и уставился на нее. Он будет участвовать в программе «Это клево!». Ситуация складывалась таким образом, что он, собственно, мог бы зарабатывать себе на жизнь пением и игрой на гитаре. По мере того как такая перспектива казалась все более реальной, страх перед альтернативой становился сильнее. Какое будет разочарование, если ему придется в конечном счете взяться за простую работу. Он сразу позвонил всем участникам группы, однако решил поставить в известность свою семью позже. Был большой риск, что его отец попытается воспрепятствовать ему в этой поездке. Весь вечер он хранил эту жгучую тайну. На следующий день во время большой перемены он пошел к директору, старому Плешаку. В его кабинете Дейв испытывал страх. Когда он учился в младших классах, его здесь наказали розгой за то, что он бегал по коридору. Он объяснил ситуацию и сослался на то, что якобы ему не удалось по времени попросить отца написать записку. — Мне кажется, что тебе нужно сделать выбор между хорошим образованием и поп-музыкой, — сказал мистер Фербелоу, произнеся слово «поп-музыка» с гримасой отвращения. Словно его попросили съесть банку холодного собачьего корма. Дейв хотел сказать: «Вообще-то мое желание — быть сутенером», но у Фербелоу как отсутствовали волосы на голове, так и чувство юмора. — Вы сказали моему отцу, что я провалюсь на всех экзаменах и меня выгонят из школы. — Если ты в ближайшее время не станешь лучше заниматься и не достигнешь среднего уровня успеваемости, тебя не переведут в шестой класс, — заявил директор, выражаясь четкими формулировками. — Так что оснований освобождать тебя от школы для участия в дрянных телевизионных программах я не вижу. Дейву хотелось поспорить относительно «дрянных программ», но потом он решил, что это бесполезное дело. — Я подумал, что вы сочтете посещение телевизионной студии полезным в образовательных целях, — резонно возразил он. — Нет. Сейчас ведется много всяких разговоров об «образовательных целях». Образование получают в классах. Несмотря на ослиное упрямство Фербелоу, Дейв пытался уговорить его. — Я бы хотел сделать карьеру на музыкальном поприще. — Но ты даже не участвуешь в школьном оркестре. — Они не играют ни на каких инструментах, изобретенных в последние сто лет. — Тем лучше. Дейву становилось все труднее сдерживать себя. — Я неплохо играю на электрической гитаре. — Я не считаю это музыкальным инструментом. Вопреки голосу разума Дейв вызывающе повысил голос: — Тогда что это? Фербелоу выставил веред подбородок и свысока посмотрел на Дейва. — Какая-то бренчалка черномазых. На секунду Дейв лишился дара речи. Потом он потерял самообладание: — Это не что иное, как сознательное невежество. — Не смей говорить со мной в таком тоне. — Вы не только невежда, но и расист. Фербелоу встал. — Убирайся прочь сию минуту! — Вы думаете, что можете высказывать грубые предрассудки только потому, что вы кондовый директор школы для богатеньких детишек! — Замолчи! — Никогда, — сказал Дейв и вышел из кабинета. За дверью в коридоре ему пришло в голову, что он теперь может не ходить на уроки. Еще через секунду он осознал, что он не может оставаться в школе. Он не строил таких планов, но в минуту умственного затмения он, по сути дела, решил свою судьбу. Так тому и быть, и он вышел из здания. Он зашел в кафе поблизости и заказал вареное яйцо и чипсы. Он сжег корабли. После того как он назвал директора невеждой, кондовым и расистом, его больше не пустят в школу, как бы там ни было. Ему стало страшно, и в то же время он почувствовал себя свободным. Но он не сожалел о том, что сделал. У него был шанс стать поп-звездой, а школа хотела, чтобы он этим шансом не воспользовался. Как ни странно, он с удивлением осознал, что не знает, как распорядиться обретенной свободой. Часа два он бродил по улицам потом вернулся к воротам школы и подождал Линду Робертсон. Он проводил ведомой после школы. Естественно, весь класс заметил его отсутствие, но учителя ничего не говорили. Когда Дейв рассказал ей, что произошло, она пришла в ужас. — Ну а в Бирмингем ты поедешь? — Спрашиваешь! — Тебе придется уйти из школы. — Я уже ушел. — Что ты будешь делать? — Если пластинка будет хитом, я смогу позволить себе купить квартиру с Валли. — Ух ты! А если не будет? — Тогда мне придется туго. Она пригласила его к себе. Родителей не было дома, так что они прошли в ее спальню, как всегда раньше. Они целовались, и она позволила ему потрогать свои груди, но он видел, что она расстроена. — В чем дело? — спросил он. — Ты станешь звездой, — сказала она. — Я знаю. — Ты не рада? — Тебе девицы не будут давать проходу и вскружат голову. — Вот и хорошо! Она расплакалась. — Я шучу, — сказал он. — Извини. — Ты всегда был таким пай-мальчиком, и мне интересно было с тобой говорить. Никто из девчонок даже не хотел целоваться с тобой. Потом ты пришел в группу и стал самым крутым парнем в школе, и мне все завидовали. Теперь ты будешь знаменитым, и я потеряю тебя. Она, наверное, хочет, подумал он, чтобы я сказал, что буду верен ей несмотря ни на что, и он готов был поклясться ей в любви до смерти, но сдержался. Она в самом деле нравилась ему, но он знал, что в свои пятнадцать лет ему слишком рано связывать себя обязательствами. Чтобы не причинять ей боль, он сказал: — Давай посмотрим, что будет, хорошо? Он увидел разочарование на ее лице, хотя она быстро отвернулась. — Неплохая мысль, — проговорила она, вытерла слезы, и они спустились в кухню. Они пили чай и ели шоколадное печенье, а потом вернулась домой ее мать. Когда он пришел на Грейт-Питер-стрит, ему не бросились в глаза какие-нибудь признаки необычного, и он догадался, что его родителям из школы не звонили. Несомненно, Плешак захочет написать письмо. Значит, у него будет день отсрочки. До следующего утра он ничего не рассказал родителям. Отец ушел из дома в восемь. Тогда Дейв обратился к матери: — Я не иду сегодня в школу. Она не стала кипятиться. — Попытайся понять, какой путь проделал твой отец, — сказала она. — Он был незаконнорожденный, как ты знаешь. Его мать работала на фабрике в Ист-Энде, где существовала потогонная система, до того как она пошла в политику. Его отец добывал уголь в шахте. И все же твой отец учился в крупнейшем университете мира, и в тридцать один год он стал министром британского правительства. — Но я не такой! — Конечно, но ему кажется, что ты хочешь отбросить все, чего он, его родители и его дед достигли. — У меня своя жизнь. — Я знаю. — Я ушел из школы. Я разругался со старым Плешаком. Вероятно, вы получите сегодня письмо от него. — О господи! Отец тебе этого не простит. — Я знаю. И я ухожу из дома. Она заплакала. — Куда ты пойдешь? У Дейва тоже навернулись слезы. — Несколько дней я поживу в Христианском союзе молодых людей, а потом сниму квартиру с Валли. Она взяла его за руку. — Не сердись на отца. Он очень любит тебя. — Я не сержусь, — сказал Дейв, хотя это было не так. — Я только не хочу, чтобы он меня останавливал. — О господи! — снова воскликнула она. — Ты такой же чумовой, как и я, и такой же упрямый. Дейв удивился. Он знал, что у нее был первый несчастливый брак, но все равно он не мог представить, что его мать чумовая. — Надеюсь, ты не повторишь моих ошибок, — добавила она. Когда он уходил, она отдала ему все деньги из своего кошелька. Валли ждал в прихожей. Они вышли из дома со своими гитарами. Как только они оказались на улице, от сожаления не осталось и следа. К Дейву стало подкрадываться чувство тревожного волнения. Его будут показывать но телевидению! Но он поставил на карту все. У него даже немного кружилась голова, когда он вспоминал, что ушел из дома и бросил школу. На метро они доехали до Юстон-стейшн. Дейв должен был обеспечить их успех на выступлении по телевидению. Это первейшая задача. Если пластинка продаваться не будет, со страхом думал он, и «Плам Нелли» выступит неудачно, что тогда? Может быть, ему придется мыть кружки в «Джамп-клубе», как Валли. Что мог он сделать, чтобы заставить людей покупать пластинку? Он не имел представления. Эрик Чапман ждал на железнодорожном вокзале в костюме в тонкую полоску. Баз, Лу и Ленни были уже там. Они отнесли свои гитары в вагон. Барабаны и усилители ехали в Бирмингем отдельно в фургоне, который вел Ларри Грант. Но такую ценность, как гитары, ему не доверили. В поезде Дейв сказал Эрику: — Спасибо за билеты. — Благодарить не за что. Стоимость будет вычтена из вашего гонорара. — Так значит, телевизионная компания заплатит наш гонорар вам? — Да, и я вычту двадцать пять процентов плюс расходы, вы получите остальное. — Почему? — спросил Дейв. — Потому что я ваш импресарио, вот почему. — Вот как. Я этого не знал. — Ну, так вы подписали контракт. — Разве? — Да. Иначе я не стал бы вас записывать. Я похож на благотворителя? — А, это та бумажка. Что мы подписывали перед пробной записью? — Да. — Она сказала, что она для страховки. — Помимо всего прочего. У Дейва появилось ощущение, что его обвели вокруг пальца. Ленни спросил: — Шоу в субботу, а мы едем в четверг. Как это так? — Большая часть программы записана заранее. Один-два номера идут «живьем» в тот же день. Дейв удивился. Шоу производило впечатление веселого представления, на котором молодые ребята танцуют и хорошо проводят время. Он спросил: — А зрители там будут? — He сегодня. Вам нужно будет изображать, что вы поете перед толпой визжащих девчонок, у которых от вас намокают трусики. — Это не трудно, — сказал бас-гитарист Баз. — Я с тринадцати лет выступал перед воображаемыми девушками. Это была шутка, но Эрик сказал: — Он прав. Смотрите в камеру и представляйте, что самая красивая девушка из ваших знакомых стоит прямо там и снимает свой бюстгальтер. Обещаю вам, что от этого у вас на лице появится как раз та улыбка, которая нужна. Как заметил Дейв, он уже улыбался. Видимо, хитрость Эрика сработала. В час они приехали на студию. До первоклассной она явно не дотягивала. Почти всюду валялся мусор, как на фабрике, освещения не хватало. Часть павильона, куда направлялись камеры, выглядела безвкусно вычурной, а на всем, что оставалось за кадром, лежал отпечаток ветхости и неряшливости. Чем-то занятые люди сновали вокруг, не обращая внимания на «Плам Нелли». У Дейва было ощущение, будто все знают, что он новичок. В момент их появления в студии на сцене выступала группа, называвшаяся «Билли и ребята». Громко звучала фонограмма, и они пели и играли под нее, но без микрофонов, и их гитары не были включены в сеть. Дейв знал со слов друзей, что большинство зрителей не подозревают, что это имитация, и удивлялся, насколько люди глупы. Ленни с презрением отнесся к веселой песенке в исполнении группы «Билли и ребята», но Дейву она понравилась. Они улыбались и жестикулировали несуществующим зрителям, когда песня закончилась, они кланялись и махали руками в знак признательности за гром аплодисментов. Потом они повторили все сначала с не меньшим азартом и весельем. Вот что значит профессионализм, подумал Дейв. Для подготовки к выступлению группе «Плам Нелли» дали большую и чистую комнату с большими зеркалами в обрамлении из ламп и холодильником, забитым прохладительными напитками. — Это лучшее из того, к чему мы привыкли, — заметил Ленни. — В сортире даже есть рулон туалетной бумаги. Дейв надел красную рубашку и пошел посмотреть съемку. На сцене выступала Микки Макфи. В пятидесятых годах она создала несколько хитов, и сейчас снималась ее ретроспектива. Хотя Дейву показалось, что ей не меньше тридцати, она выглядела сексуально в розовом свитере, плотно облегавшем ее бюст. Она обладала великолепным голосом и пела негритянскую балладу «Мне очень больно». Манера исполнения у нее была как у темнокожей девушки. Как она добивается такой достоверности, удивлялся Дейв? Он так расчувствовался, что чуть не заплакал. Операторам и техникам Микки понравилась, — в основном они принадлежали к старшему поколению, — и они зааплодировали, когда она кончила петь. Она сошла со сцены и увидела Дейва. — Привет, парнишка, — сказала она. — Вы здорово пели, — проговорил Дейв и представился. Она спросила его об их группе. Он рассказывал ей о Гамбурге, когда к ним подошел мужчина в шотландском свитере. — «Плам Нелли», на сцену, — мягким голосом сказал мужчина. — Прости, что перебил вас, дорогая Микки. — Он повернулся к Дейву. — Келли Джонс, продюсер. — Он окинул взглядом Дейва с ног до головы. — Ничего смотришься. Бери свою гитару. — Он снова повернулся к Микки. — Ты сможешь насладиться им позже. Она запротестовала: — Дай девушке шанс состроить из себя недотрогу. — Вот уж не поверю, что тебе это удастся. Микки махнула рукой на прощание и скрылась. Дейв не мог понять, говорили ли они серьезно. Ему некогда было раздумывать на эту тему. Группа вышла на сцену, и им показали, где занять места. Ленни, как всегда, поднял воротник рубашки на манер Элвиса. Дейв сказал про себя: «Не волнуйся!» От них требуют делать вид, что они играют, поэтому даже не нужно играть правильно. Они приготовились, запись пошла, и Валли заиграл вступление. Дейв взглянул на ряды пустых мест и представил, как Микки Макфи снимает розовый свитер через голову и остается в черном бюстгальтере. Он радостно улыбнулся в камеру и запел. Запись длилась две минуты, но, как показалось, она закончилась через пять секунд. Он ожидал, что их попросят повторить выступление. Пока они не сходили со сцены. Келли Джонс с серьезным видом разговаривал с Эриком. Через минуту они вдвоем подошли к группе. Эрик сказал: — Техническая проблема, парни. Дейв подумал, что они увидели что-то неладное в их выступлении и трансляция будет отменена. Ленни спросил: — Какая техническая проблема? — Извини, Ленни, дело в тебе, — ответил Эрик. — О чем вы говорите? Эрик взглянул на Келли, и тот объяснил: — Это шоу о молодых ребятах в стильной одежде и с прическами под «Битлз», которые без ума от современной музыки. Извини, Ленни, но ты уже не юнец и такие прически, как у тебя, не носят уже пять лет. — Я очень сожалею, — рассердился Ленни. — Они хотят, чтобы группа выступала без тебя, Ленни, — пояснил Эрик. — И не думайте об этом, — заявил Ленни. — Это моя группа. Дейв пришел в ужас. Он пожертвовал всем ради этого! Он сказал: — Послушайте, что, если Ленни причешет волосы вперед и опустит воротник рубашки. — Я не собираюсь этого делать, — отрезал Ленни. — И все равно он не будет выглядеть юношей, — возразил Келли. — Мне безразлично, — сказал Ленни. — Все или никто. — Он обвел глазами группу. — Правильно, парни? Никто не произнес ни слова. — Правильно? — повторил Ленни. Дейва одолевал страх, но, пересилив его, он проговорил: — Извини, Ленни, но мы не можем упустить шанс. — Ах вы, сволочи! — вскипел Ленни. — Напрасно я согласился изменить название. «Гвардейцы» был хороший рок-ансамбль. А сейчас это мальчишеская группка какая-то «Плам Нелли». — Так, — нетерпеливо заговорил Келли. — Вы возвращаетесь на сцену без Ленни и исполняете номер снова. — Меня выгоняют из моей собственной группы? — негодовал Лени. — Только на сегодня, — произнес Дейв, почувствовав себя предателем. — Этому не бывать. Как я скажу друзьям, что мою группу показывают по телевизору, а меня там нет? К черту! Либо всё, либо ничего. Если я сейчас уйду, то уйду навсегда. Опять никто не проронил ни слова. — Ну, хорошо, — сказал Ленни и вышел из студии. Все стояли со смущенными лицами. — По-скотски получилось, выдавил из себя Баз. — Это шоу-бизнес, — сказал Эрик. — Идемте, сделаем еще один дубль, — обратился ко всем Келли. Дейв боялся, что он но сможет изображать веселье после такой ссоры, но, к его удивлению, у него получилось все замечательно. Они дважды исполнили песню, и Колли сказал, что ему понравилось их выступление. Он поблагодарил их за понимание и выразил надежду, что они вскоре снова примут участие в шоу. Когда группа ушла в раздевалку, Дейв вернулся в студию и сел на несколько минут в пустом секторе для зрителей. Он эмоционально выдохся. Он дебютировал на телевидении и предал своего двоюродного брата. Он не мог не вспомнить все полезные советы, которые Ленни давал ему. Я неблагодарная свинья, думал он. Идя к своим в раздевалку, он заглянул в одну открытую дверь и увидел Микки Макфи. Это была ее гримерная. — Хочешь водки? — спросила она, держа в руке зеркало. — Я не знаю, какая она на вкус, — ответил Дейв. — Сейчас узнаешь. Она пинком закрыла дверь, обхватила его за шею и поцеловала, разомкнув губы. Ее язык имел привкус джина. Дейв с энтузиазмом ответил на ее поцелуй. Она освободила его из объятий, налила еще водки в свой стакан и предложила ему. — Нет, пей ты, — сказал он. — Я не хочу. Она опустошила стакан и снова поцеловала его. Через минуту она сказала: — А ты ничего такой. Она сделала шаг назад и потом, к изумлению и восхищению Дейва, через голову сняла розовый свитер и швырнула его в сторону. На ней был черный бюстгальтер.Глава 33
Бабушка Димки, Катерина, умерла от сердечного приступа в семьдесят лет. Хоронили ее на Новодевичьем кладбище, богатом памятниками и склепами. Надгробные плиты припорошило снегом, как пирожное сахарной пудрой. Престижное погребальное место было отдано для выдающихся деятелей. Катерина оказалась здесь, потому что наступит день, когда в ее могилу должны будут похоронить дедушку Григория, героя Октябрьской революции. Они прожили вместе почти пятьдесят лет. Димкин дед был убит горем и, казалось, не понимал, что происходит, когда его подругу жизни опускали в мерзлую землю. У Димки не укладывалось в голове: как это так — любить женщину полвека и вдруг потерять ее. Григорий все время повторял: «Я был так счастлив с ней, так счастлив». Подобное супружество — это, наверное, самое лучшее, что есть в мире, думал Димка. Они любили друг друга и были счастливы вместе. Их любовь пережила две мировые войны и революцию. У них выросли дети и внуки. Димку донимала мысль, что люди скажут о его супружестве, когда его опустят в московскую землю лет этак через пятьдесят. «Не называйте никого счастливым, пока он не умер», — говорил древнегреческий драматург Эсхил. Димка слышал эту цитату, когда учился в университете, и всегда помнил ее. Юношеское обещание может быть омрачено более поздней трагедией; страдание часто вознаграждается мудростью. Согласно семейному преданию, Катерина предпочла Григорию его брата Льва, который, бросив ее беременной, потом бежал в Америку и стал гангстером. Григорий женился на ней и воспитал Володю как родного сына. У их счастья было несчастное начало, что подтверждало слова Эсхила. Еще одна неожиданная беременность послужила причиной того, что женился сам Димка. Возможно, что он и Нина могли бы прожить счастливо, как Григорий и Катерина. Димка об этом только и мечтал, несмотря на свои чувства к Наталье. Ему бы забыть ее. Он видел дядю Володю, Зою и их двоих детей, стоявших на другой стороне могилы. В свои пятьдесят лет Зоя не утратила несравненную красоту. Вот еще одна супружеская пара, которая обрела непреходящее счастье. О своих родителях ничего определенного он сказать не мог. Его покойный отец был человек холодный. Возможно, это следствие того, что он работал в органах: как могли быть любящими и добросердечными люди, которые совершали такие жестокости? Димка посмотрел на свою мать Аню. Она плакала ведь она хоронила родную мать. Краем глаза он взглянул на Наталью. Лицо ее было печальное, но она не плакала. Счастлива ли она с ним? Один раз ей случилось развестись, и когда Димка встретил ее, она говорила ему, что больше не хочет выходить замуж и не может иметь детей. Сейчас она стояла рядом с ним и держала на руках Григория, их девятимесячного сына, завернутого в меховое одеяло. Димка иногда не представлял, что у нее на уме. Поскольку дед Григория штурмовал Зимний дворец в 1917 году, пришло много людей проститься с его женой. Среди них были некоторые высокопоставленные лица: с кустистыми бровями Леонид Брежнев, секретарь Центрального Комитета, горячо жавший руки пришедшим на похороны; маршал Михаил Пушной, протеже Григория во времена Великой Отечественной войны. Пушной, отягощенный избыточным весом донжуан, поглаживал роскошные седые усы и устремлял чарующие взоры на тетю Зою. Предвидя, что соберется такая толпа, дядя Володя заказал поминки в ресторане рядом с Красной площадью. Рестораны являли собой неприглядные заведения с грубыми официантами и плохой кухней. Димка слышал от Григория и Володи, что на Западе совсем другое дело. А этот ресторан был типично советским. Когда они пришли, на столах стояли пепельницы с горой окурков. Закуски были несвежими: сухие блины и зачерствевшие бутерброды с яйцом и копченой рыбой. К счастью, русские не могли испортить водку, и ее подавали в большом количестве. Продовольственный кризис миновал. Хрущеву удалось купить зерно в Соединенных Штатах и других странах, в ту зиму голод не предвиделся. Но перебои с продуктами вызвали в стране недовольство. Хрущев связывал надежды с модернизацией сельского хозяйства и повышением урожайности, но из этого ничего не вышло. Он порицал низкуюпроизводительность, безответственность и разболтанность, но ничего не делал, чтобы искоренить эти недостатки. И сельское хозяйство символизировало общую безрезультативность реформ. Несмотря на все его нестандартные идеи и неожиданные радикальные новшества, СССР на десятилетия отставал от Запада во всем, кроме военной мощи. Хуже всего было то, что в оппозиции к Хрущеву в Кремле стояли люди, которые хотели не больше реформ, а меньше, консерваторы с узким мышлением, такие как самодовольный маршал Пушной и панибратски державшийся со всеми Брежнев, которые сейчас громко смеялись, слушая одну из военных историй Григория. Димку еще никогда так не тревожило будущее его страны, ее лидера и его собственная карьера. Нина передала ребенка Димке и взяла рюмку. Через минуту она оказалась в компании Брежнева и маршала Пушнова и заливалась смехом. Люди всегда много смеялись на поминках. Димка считал, что это реакция на тягостность похорон. Нина имела право повеселиться: она вынашивала Гришу, произвела его на свет и кормила его, то есть ей в течение года было не до веселья. Она перестала злиться на Димку за то, что он солгал ей в тот день, когда убили Кеннеди. Димка успокоил ее другой ложью: «Я действительно работал допоздна, а потом пошел выпить с коллегами». Какое-то время она еще сердилась, но уже не так, и сейчас вроде как забыла об этом случае. Он был уверен, что она не подозревает о его недозволенных чувствах к Наталье. Димка с гордостью понес показывать членам семьи, как у Гриши растет первый зуб. Ресторан находился в старом доме, столы стояли в анфиладе разных по площади комнат на первом этаже. Димка дошел до самой удаленной, где сидели дядя Володя и тетя Зоя. Там его прижала к стене его сестра. — Ты видел, как ведет себя Нина? — спросила она. Димка засмеялся. — Она напилась? — И флиртует. Димку это не волновало. Ему не пристало осуждать Нину: он поступал так же, когда бывал в баре «На набережной» с Натальей. — Она веселится, — сказал он. В ее намерения не входило препятствовать тому, о чем она сказала брату-близнецу. — Ты не заметил, что она подсела к самым высокопоставленным людям. Брежнев только что ушел, а она все еще строит глазки маршалу Пушному — он лет на двадцать старше нее. — Некоторых женщин тянет к власти. — Ты не знаешь, что ее первый муж привез ее из Перми и устроил на работу в профсоюзе сталелитейщиков? — Нет, не знал. — Потом она ушла от него. — Откуда ты знаешь? — Ее мать сказала мне. — Ребенок — это все, что Нина получила от меня. — И квартиру в Доме правительства. — Ты полагаешь, она авантюристка? — Я беспокоюсь за тебя. Ты разбираешься во всем, кроме женщин. — Нина немного материалистка. Это еще не самый большой грех. — Значит, тебя это не трогает? — Нет. — Хорошо. Но если она как-нибудь навредит моему брату, я выцарапаю ей глаза.* * *
Даниил вошел в кафе в здании ТАСС и сел напротив Тани. Он поставил свой поднос и заткнул за воротник рубашки носовой платок, чтобы не испачкать галстук. Потом он сказал: — В «Новом мире» понравилось «Во власти стужи». Таня обрадовалась. — Отлично! — заметила она. — Они долго думали — чуть ли не полгода. Но новость хорошая. Даниил налил воды в пластиковый стакан. — Это будет одна из самых смелых вещей, что они когда-либо печатали. — Значит, они напечатают? — Да. Жаль, что она не может сообщить об этом Василию. Но он сам узнает. Интересно, получает ли он журнал. Он должен быть в библиотеках Сибири. — Когда? — Пока не решили. Они впопыхах ничего не делают. — Я наберусь терпения.* * *
Димку разбудил телефон. Женский голос сказал: — Вы меня не знаете, но у меня для вас есть информация. Димка растерялся. Голос принадлежал Наталье. Он бросил виноватый взгляд на жену Нину, лежащую рядом. Она еще не открывала глаза. Он посмотрел на часы — было полшестого утра. Наталья сказала: — Не задавайте вопросов. Димкин мозг заработал. Зачем Наталья изображает из себя кого-то постороннего? И очевидно она хочет, чтобы он делал вид, будто не знает ее. Может быть, она боится, что тоном голоса он выдаст свои чувства к ней лежащей рядом с ним жене? — Кто вы? — подыграл он Наталье. — Они замышляют заговор против вашего босса, — сказала она. Димка понял, что его первое предположение неверное. Наталья боялась, что его телефон может прослушиваться. Она хотела, чтобы Димка не выдал ее слухачам из КГБ. Он почувствовал холодок страха. Правда это или неправда, но ему грозили неприятности. Он спросил: — Кто замышляет? Рядом с ним Нина открыла глаза. Димка непонимающе пожал плечами: мол, понятия не имею, о чем речь. — Брежнев договаривается с другими членами Политбюро о перевороте. — Черт! Брежнев был одним из полудюжины наиболее влиятельных людей в команде Хрущева. Консервативно настроенный, он был лишен воображения. — Подгорный и Шелепин уже на его стороне. — Когда? — спросил Димка вопреки просьбе не задавать вопросы. — Когда это произойдет? — Они арестуют товарища Хрущева, когда он вернется из Швеции. — Хрущев планировал поездку в Скандинавию в июне. — Но почему? — Они считают, что он сходит с ума, — сказала Наталья, и связь прервалась. Димка положил трубку и снова выругался. — Что там? — сонно спросила Нина. — Проблемы па работе, — ответил Димка. — Спи. Хрущев с ума не сходил, хотя он то впадал в депрессивное состояние, то его маниакальное веселье сменялось тяжелым унынием. Больше всего его угнетал кризис в сельском хозяйстве, К сожалению, он был склонен принимать поспешные решения: грезил идеями о чудодейственных удобрениях, специальном опылении, выведении новых сортов. Он считал неприемлемым единственное предложение: об ослаблении контроля сверху. И все же на него в Советском Союзе возлагали самые большие надежды. Брежнев не реформатор. Если бы он стал руководителем, страна покатилась бы вспять. Сейчас Димку встревожило не будущее Хрущева, а свое собственное. Он обязан поставить Хрущева в известность об этом телефонном звонке: в конечном счете это менее опасно, чем утаить его. По натуре все еще оставаясь крестьянином, Хрущев не станет наказывать вестника плохих новостей. Димка задавался вопросом, не настал ли момент бежать с корабля — оставить службу у Хрущева. Сделать это непросто: обычно аппаратчики отправлялись туда, куда им велели. Но не исключались и иные пути. Можно было бы уговорить другого начальника замолвить слово о молодом помощнике, чтобы его перевели к нему под предлогом его особых способностей, необходимых на новом месте. Такое можно было бы устроить. Димка мог бы попробовать перейти на работу к одному из заговорщиков, к Брежневу например. Но какой в этом смысл? Он бы спас свою карьеру, но ради чего? Димка не собирался тратить жизнь на то, чтобы помогать Брежневу тормозить прогресс. Но чтобы выжить, ему и Хрущеву нужно опередить события. Худшее для них в этой ситуации сидеть и ждать, что случится. Сегодня. 17 апреля 1964 года, Хрущеву исполняется 70 лет. Димка будет первым, кто его поздравит. В соседней комнате заплакал Гриша. — Его разбудил телефон, — сказал Димка. Нина вздохнула и встала. Димка быстроумылсяи оделся, потом он выкатил свой мотоцикл из гаража и помчался в резиденцию Хрущева на Ленинских горах. Он приехал туда в то самое время, когда фургон привез подарок на день рождения. Он наблюдал, как охранники внесли в гостиную огромную радиотелевизионную установку с металлической табличкой и надписью на ней: «От товарищей по работе в Центральном Комитете и Совете Министров». Хрущев часто с раздражением говорил не тратить народные деньги на подарки, но все знали, что он в глубине души любил получать их. Начальник обслуживающего персонала Иван Теппер проводил Димку по лестнице в гардеробную комнату Хрущева. Для него приготовили новый темный костюм, в котором ему предстояло появиться на церемонии поздравления. К костюму были приколоты три звезды Героя Социалистического Труда. Хрущев сидел в халате, пил чай и просматривал газеты. Димка рассказал ему о телефонном звонке, в то время как Иван помогал Хрущеву надеть рубашку и галстук. Магнитофонная запись с Димкиного телефона — если она делалась в КГБ и если бы Хрущев захотел проверить — подтвердила бы слова Димки, что звонок был анонимный. Наталья, как всегда, поступала благоразумно. — Не знаю, важно это или нет, и не мне решать такие вопросы, — осторожно сказал Димка. Хрущев отнесся к его сообщению равнодушно. — Александр Шелепин не готов стать лидером, — заметил он. Шелепин был заместителем премьер-министра и бывшим главой КГБ. — Николай Подгорный недалекий. И Брежнев также негоден. Ты знаешь, его называли Балериной. — Нет, — признался Димка. Трудно было представить танцором грузного и неуклюжего Брежнева. — До войны, когда он занимал пост секретаря Днепропетровского обкома. Димка почувствовал, что от него ожидают очевидного волоса. — Почему? — Потому что им было легко крутить, — сказал Хрущев. Он от души рассмеялся и надел пиджак. Таким образом, он отмахнулся от угрозы переворота, отделавшись шуткой. Димка мог быть спокоен: его не станут порицать за глупое донесение. Но одну тревогу сменила другая. Не подводит ли Хрущева его интуиция? До последнего времени не подводила. Но Наталья всегда первой узнавала новости, и Димка не раз убеждался, что она никогда не ошибалась. Хрущев уцепился за другую ниточку. Его хитрые крестьянские глаза сузились, и он сказал: — Какие основания для недовольства есть у этих заговорщиков? Должно быть, звонивший тебе аноним сказал. Это был затруднительный вопрос. Димка не осмеливался сказать, что люди думают, дескать, он сходит с ума. Вынужденный импровизировать в этой отчаянной ситуации, он сказал: — Урожай. Они винят вас в последствиях прошлогодней засухи. Это звучало настолько нелепо, что не покажется возмутительным. Хрущев не возмутился, но отреагировал раздраженно. — Нам нужны новые методы, — сердито сказал он. — Они должны слушать Лысенко. Он никак не мог справиться с пуговицами и позволил Тепперу застегнуть ему пиджак. Димка сохранял бесстрастное выражение лица. Трофим Лысенко был псевдоученым, ловко подававшим свои теории. Он расположил к себе Хрущева, хотя исследования оказались несостоятельными. Он обещал улучшить урожаи, что так и не осуществилось на практике. Вместе с тем ему удалось убедить политических лидеров, что его оппоненты «тормозят прогресс», а это обвинение в СССР было столь же губительным, сколь «коммунист» в США. — Лысенко ставит опыты на коровах, — продолжал Хрущев. — А его противники — на плодовых мушках! Кому есть дело до плодовых мушек? Димка вспомнил, что говорила его тетя Зоя о научных исследованиях: «Я считаю, что гены развиваются быстрее у плодовых мушек…» — Гены? — сказал Хрущев. — Чушь. Никто никогда не видел ген. — Никто никогда не видел атом, но атомная бомба уничтожила Хиросиму. — Димка пожалел, что произнес эти слова, как только они сорвались с его губ. — Что ты знаешь об этом? — взревел Хрущев. — Ты только повторяешь, как попугай, то, что слышал! Бессовестные люди пользуются простачками вроде тебя, чтобы распространять их вранье. — Он потряс кулаком. — Мы улучшим урожаи. Вот увидишь! Уйди с дороги. Димка сделал шаг назад, и Хрущев вышел из комнаты. Иван Теппер виновато пожал плечами. — Не волнуйтесь, — проговорил Димка. — Он и раньше сердился на меня. Завтра он об этом не вспомнит. — Он надеялся, что так и будет. Вспышки гнева Хрущева доставляли меньше беспокойства, чем его заблуждения. Относительно сельского хозяйства он был не прав. У Алексея Косыгина, который лучше других в Президиуме разбирался в вопросах экономики, имелись планы реформ, предусматривающие ослабление директивного руководства министерств сельским хозяйством и другими отраслями. В этом заключался выход, по мнению Димки, а не чудодейственные панацеи. Прав ли Хрущев в отношении заговорщиков? Димка не знал. Он предостерег босса. Он не мог противодействовать перевороту по собственной воле. Спускаясь по лестнице, он услышал аплодисменты, доносившиеся из открытой двери столовой. Хрущев принимал поздравления Президиума. Димка постоял в коридоре. Когда аплодисменты стихли, он услышал басовитый голос Брежнева, который неторопливо заговорил: — Дорогой Никита Сергеевич! Мы, твои близкие соратники, члены и кандидаты в члены Президиума и секретари Центрального Комитета, сердечно приветствуем и горячо поздравляем тебя, нашего ближайшего личного друга и товарища, с твоим семидесятилетием. Это было чересчур даже по советским стандартам. Что служило плохим знаком.* * *
Несколькими днями позже Димке дали дачу. Ему пришлось заплатить, но по номинальной цене. Как и с большинством предметов роскоши в Советском Союзе, трудность заключалась не в цене, а в том, чтоб оказаться в начале очереди. Дача — или загородный дом для отдыха на уикенды или во время отпуска — была первой мечтой советских супружеских пар, продвигающихся по иерархической лестнице. (На втором месте стояла машина.) Дачи, естественно, давались только членам Коммунистической партии. — Странно, что мы ее получили, — удивился Димка, когда открыл конверт. Нина посчитала, что в этом нет ничего таинственного. — Ты работаешь у Хрущева, — сказала она. — Тебе должны были дать еще раньше. — Не обязательно. Обычно требуется несколько больше лет службы. Не припомню, что такого я сделал в последнее время, чтобы он был особенно мной доволен. Скорее наоборот. — Димка вспомнил спор о генах. — Ты ему нравишься. Кто-то дал ему список свободных дач, и он написал твое имя рядом с одной из них. Он не думал об этом больше пяти секунд. — Возможно, ты права. Дачей могло быть все, что угодно, — от дворца у моря до хижины в поле. В следующее воскресенье Димка и Нина отправились посмотреть, какая она. Взяв с собой бутерброды, они с сыном Гришей на электричке доехали до деревни в тридцати километрах от Москвы. Они сгорали от любопытства. Дежурный на вокзале объяснил им, как добраться до места под названием «Охотничий домик». Они дошли туда за пятнадцать минут. Дача представляла собой одноэтажный бревенчатый дом с большой кухней-гостиной и двумя спальнями. Стоял он в небольшом саду, спускающемся к ручью. Димке все это показалось райским уголком. Он не переставал удивляться, за что ему выпало такое счастье. Нине там тоже понравилось. Она восторгалась, когда ходила по комнатам и открывала шкафы. Димка не видел ее такой счастливой несколько месяцев. Гриша, едва научившийся ходить, радовался новому месту, где можно спотыкаться и падать. Димка был полон оптимизма. Он представлял, как они с Ниной из года в год будут приезжать сюда летом на выходные. И каждый год они будут восторгаться, как изменился за прошедшее время Гриша. Его рост они будут измерять летом. На Следующий год он начнет говорить, еще через год будет ловить мяч, потом читать, потом плавать. Здесь, на даче, он будет делать первые смелые шаги, потом забираться на дерево в саду, потом заниматься спортом, потом юношей будет очаровывать девушек в деревне. В доме давно никто не жил, и они распахнули все окна, затем принялись вытирать пыль и подметать полы. В дополнение к имеющимся в доме вещам они начали составлять список предметов, которые привезут в следующий раз: приемник, самовар, ведро. — Летом я могла бы приезжать сюда с Гришей в пятницу утром, — сказала Нина. Она мыла в раковине керамические миски. — А ты приезжал бы к нам в пятницу вечером или в субботу утром, если придется задерживаться на работе. — Ты не будешь бояться ночевать здесь одна? — спросил Димка, соскабливая пригоревший жир с кухонной плиты. — Ты знаешь, я не трусиха. Гриша заплакал, проголодавшись, и Нина села кормить его. Димка решил ознакомиться с окрестностями. Нужно будет поставить забор в конце участка, подумал он, чтобы Гриша не упал в ручей. Он не глубокий, но Димка где-то читал, что ребенок может утонуть, если вода глубиной десять сантиметров. Калитка в стене вела на соседний участок. Димке захотелось узнать, кто там живет. Калитка не была закрыта, и он вошел в нее. Он оказался в небольшой роще. Продолжая идти дальше, он заметил впереди большой дом. Димка предположил, что в его даче когда-то жил садовник, служивший в большом доме. Не желая больше расхаживать по чужой земле, он повернулся назад и увидел перед собой солдата в форме. — Вы кто? — спросил он. — Дмитрий Дворкин. Я переезжаю в соседний дом. — Вам повезло. Это конфетка. — Я просто знакомился с округой. Надеюсь, я не нарушил чье-либо уединение. — Вам лучше оставаться на своей территории за той стеной. Это дача маршала Пушного. — А! — воскликнул Димка. — Пушной? Он друг моего деда. — Тогда понятно, как вам досталась дача, — сказал солдат. — Да, — согласился Димка и слегка встревожился. — Вполне возможно.Глава 34
Квартира Джорджа занимала верхний этаж в высоком узком доме викторианского стиля недалеко от Капитолийского холма. Он предпочитал такие дома современным зданиям, потому что ему нравились просторные комнаты XIX века. Там были кожаные кресла, проигрыватель с высоким качеством воспроизведения звука, много книжных полок, одноцветные матерчатые жалюзи на окнах вместо вычурных штор. Все это выглядело даже лучше в присутствии Верины. Он любил смотреть, как она что-то делает у него в доме: сидит на диване и скидывает туфли, делает кофе в бюстгальтере и трусиках, стоит обнаженная в ванной и чистит свои идеальные зубы. Больше всего ему нравилось смотреть, как она спит в его постели, как сейчас, приоткрыв мягкие губы, со спокойным очаровательным лицом, откинув назад длинную гибкую руку, так что видна ее ужасно сексуальная подмышка. Он наклонился над ней и поцеловал в это место. Она промурлыкала, но не проснулась. Верина останавливалась у него каждый раз, когда приезжала в Вашингтон, что случалось раз в месяц. И тогда Джордж сходил с ума. Он хотел ее постоянно. Но она не хотела бросать работу у Мартина Лютера Кинга в Атланте, а Джордж не мог оставить Бобби Кеннеди. Вот они и застряли в тупике. Джордж встал с постели и пошел обнаженным на кухню. Он поставил кофейник на плиту и подумал о Бобби, который ходил в одежде брата, часто бывал на кладбище с Жаклин и, стоя у могилы, держал ее за руку, и забросил свою политическую карьеру. Общественность хотела видеть Бобби на посту вице-президента. Президент Джонсон не предлагал Бобби выставить свою кандидатуру в паре с ним на выборах в ноябре, но и не отказывался от него. Они недолюбливали друг друга, но это не исключало возможности их совместных действий в борьбе за победу демократов. Так или иначе, Бобби нужно было сделать лишь небольшое усилие, чтобы стать другом Джонсона. Мелкое подхалимство на него хорошо действовало. Джордж и Скип Диккерсон, который был близок к Джонсону, придумывали, что можно подстроить званый ужин для Джонсона у Бобби и Этель в Хикори-Хилл; несколько теплых рукопожатий на виду у всех в Капитолии; речь Бобби, в которой он скажет, что Линдон — достойный последователь его брата. Все это легко осуществить. Джордж надеялся, что из этого что-нибудь получится. Предвыборная кампания могла бы вывести Бобби из горестного ступора. Да и самого Джорджа радовала перспектива поработать во время президентской предвыборной кампании. Бобби мог сделать нечто особенное из малозначимого поста вице-президента, точно так же, как он кардинально изменил роль министра юстиции. Он стал бы активно воплощать в жизнь то, во что он верил, к примеру, права человека. Но сначала нужно как-то реанимировать Бобби. Джордж налил две кружки кофе и вернулся в спальню. Прежде чем залезть под одеяло, он включил телевизор. Телевизоры у него стояли в каждой комнате, как у Элвиса: ему было не по себе, если он слишком долго не слышал новости. — Посмотрим, кто победил на праймериз республиканской партии в Калифорнии, — сказал он. — Ты такой романтик, дорогой. Умереть не встать, — сонно проговорила она. Он засмеялся. Она часто вызывала у него смех. Это было лучшее в ней. — Кого ты пытаешься обмануть? — спросил он. — Ты же сама хочешь посмотреть новости. — Ты прав. — Она села в кровати и отпила глоток кофе. Простыня спала с нее, и Джорджу пришлось перевести взгляд на экран. Ведущими кандидатами на пост президента от республиканской партии были Барри Голдуотер, сенатор от штата Аризона, придерживавшийся правоконсервативных взглядов, и Нельсон Рокфеллер, имевший репутацию либерала губернатор штата Нью-Йорк. Экстремист Голдуотер ненавидел профсоюзы, систему помощи бедным, Советский Союз и больше всего гражданские права. Рокфеллер был сторонником социальной интеграции и восхищался Мартином Лютером Кингом. До последнего момента они вели упорную борьбу между собой, но результаты вчерашних праймериз в Калифорнии обещали быть решающими. Победитель заполучил бы всех делегатов штата, то есть примерно 15 процентов общего числа присутствующих на съезде республиканской партии. Кто бы ни победил вчера вечером, он почти наверняка будет кандидатом от республиканцев на пост президента. Рекламный блок закончился, и начали передавать новости. Главное событие — первичные президентские выборы. С небольшим перевесом — 52 процента за и 48 процентов против — победил Голдуотер и получил всех делегатов Калифорнии. Джордж чертыхнулся. — Аминь, — сказала Верина. — Новость в самом деле плохая. Ярый расист будет одним из двух кандидатов на пост президента. — А может быть, это хорошая новость, — возразила Верина. — Что, если все здравомыслящие республиканцы проголосуют за кандидата демократов, чтобы провалить Голдуотера? — Будем надеяться. Зазвонил телефон, и Джордж взял трубку параллельного аппарата на прикроватном столике. Он сразу узнал южный говор Скипа Диккерсона, который спросил: — Ты видел результаты? — Этот чертов Голдуотер победил, — сказал Джордж. — Мы думаем, это хорошая новость, — донеслось на другом конце провода. — Рокфеллер, может быть, и победил нашего человека, но Голдуотер слишком консервативен. Джонсон утрет ему нос в ноябре. — Люди Мартина Лютера Кинга тоже так думают. — Откуда тебе известно? Джордж слышал, что сказала Верина. — Я поговорил кое с кем из них. — Уже? Результаты только что сообщили. Ты что, в кровати с доктором Кингом? Джордж рассмеялся. — Не важно, с кем я в кровати. Что сказал Джонсон, когда ты сообщил ему результаты? Скип немного помолчал. — Тебе это не понравится. — Но я должен знать. — Он сказал: «Теперь я смогу победить без помощи этого коротышки». Извини, но ты сам напросился. — Черт его дери. Коротышка — это Бобби. Джордж сразу понял политический расчет Джонсона. Если бы Рокфеллер был его противником, Джонсону пришлось бы лезть из кожи вон, чтобы привлечь на свою сторону либерально настроенных избирателей, и если бы Бобби шел на выборы в одной упряжке с ним, ему было бы легче добиться этой цели. Но если бы ему пришлось бороться против Голдуотера, он мог бы автоматически рассчитывать на всех либерально настроенных демократов, а также многих республиканцев с либеральными взглядами. Наличие такой альтернативы гарантировало бы голоса белых представителей рабочего класса, большинство из которых были расистами. Поэтому ему больше не нужен был Бобби, и фактически он становился помехой. — Извини, Джордж, — стал заканчивать Скип, — это реальная политика. — Ясно. Я скажу Бобби. Хотя он, наверное, и сам догадался. Спасибо за информацию. — Не стоит благодарности. Джордж повесил трубку и сказал Верине: — Джонсон уже не хочет идти на выборы в паре с Бобби. — Ясное дело. Он терпеть не может Бобби и сейчас в нем уже не нуждается. Кого он возьмет взамен? — Юджина Маккарти, Хьюберта Хамфри или Томаса Додда. — А куда в таком случае девать Бобби? — В этом-то и проблема. — Джордж встал и уменьшил звук телевизора до шепота, а потом вернулся в кровать. — Как министр юстиции Бобби бесполезен со времени убийства. Он продолжает вести тяжбу с южными штатами, которые не дают голосовать неграм, но он делает это без всякого интереса. Он перестал вести борьбу с организованной преступностью, а раньше он преуспел на этом поприще. Мы признали виновным Джимми Хоффу, а Бобби даже этого не заметил. — Что тогда тебе остается делать? — спросила Верина со свойственной ей практичностью. Она была одной из немногих людей, которые, как Джордж, думали наперед. — Уйти с работы. — Ну, ты даешь! — Полгода я болтался, как цветок в проруби. Больше не хочу. Если Бобби действительно вышел в тираж, я увольняюсь. Я восхищаюсь им, но я не собираюсь жертвовать своей жизнью ради него. — Что ты будешь делать? — Может быть, мне удастся получить хорошую работу в какой-нибудь юридической фирме в Вашингтоне. У меня за плечами трехгодовой опыт работы в министерстве юстиции, а это многого стоит. — Негров не особенно берут на работу. — Это верно, и многие фирмы даже не захотят пригласить меня на собеседование. Но другие могут взять на работу, чтобы только доказать: мол, мы либералы. — Ты думаешь? — Времена меняются. Линдон серьезно настроен на предоставление всем равных возможностей. Он направил Бобби записку, где отмечается, что в министерстве юстиции мало женщин-юристов. — Отрадно слышать. — Бобби рвал и метал. — Так значит, ты будешь работать в юридической конторе? — Если останусь в Вашингтоне. — А если нет? — Поехал бы в Атланту. Если я еще нужен доктору Кингу. — Ты бы переехал в Атланту… — задумчиво сказала Верина. — Да, может быть. Они замолчали, глядя на экран. Ринго Старр заболел тонзиллитом, сообщил диктор. Джордж сказал: — Если бы я переехал в Атланту, мы могли бы быть вместе все время. Она замерла в задумчивости. — Тебе хотелось бы этого? — спросил он ее. Она ничего не отвечала. Он знал почему. Он не сказал, как они будут вместе. Он не строил никаких планов на этот счет, но они подошли к тому моменту, когда должны были решать, жениться ли. Верина ждала его предложения. В его сознании возник образ Марии Саммерс, непрошено, нежеланно. Джордж задумался. Зазвонил телефон, и он взял трубку. Это был Бобби. — Привет, Джордж. Просыпайся, — шутливо произнес он. Джордж сосредоточился, пытаясь на минуту отложить мысль о женитьбе. Впервые за долгое время голос Бобби звучал веселее. — Вы слышали о результатах в Калифорнии? — спросил Джордж. — Да, слышал. Это значит, что Линдон не нуждается во мне. Так что я буду баллотироваться в сенаторы. Что ты об этом думаешь? — В сенаторы? — удивился Джордж. — От какого штата? — Нью-Йорк. Значит, Бобби будет заседать в сенате. Может быть, он встряхнет этих старых закоснелых консерваторов с их флибустьерскими замашками и канительной тактикой. — Замечательно, — откликнулся Джордж. — Я хочу, чтобы ты вошел в мою предвыборную команду. Что скажешь? Джордж взглянул на Верину. Минутой назад он был готов сделать ей предложение. Но теперь он не переедет в Атланту. Он будет работать во время предвыборной кампании, и если Бобби победит, он вернется в Вашингтон и будет работать у сенатора Кеннеди. Все снова меняется. — Я говорю да. Когда мы начинаем?Глава 35
В понедельник 12 октября Димка находился с Хрущевым в Пицунде на Черном море. Хрущев был не в лучшей форме. Он утратил былую энергичность, вел разговоры, мол, старикам нужно уходить, они должны давать дорогу новому поколению. Димка тосковал без старого Хрущева, этого низенького и толстого гнома с его бредовыми идеями, и надеялся, что он еще вернется. Кабинет представлял собой обшитую панелями комнату с восточным ковром и письменным столом из красного дерева, уставленным телефонами. Зазвонивший телефон был специальным аппаратом высокочастотной связи с партийными и правительственными инстанциями. Димка снял трубку, услышал низкий рокот брежневского голоса и передал ее Хрущеву. Димка услышал только часть разговора. На то, что говорил Брежнев, Хрущев отвечал: — Почему?.. По какому вопросу?.. Я в отпуске, что может быть срочного? Что ты имеешь в виду, вы все собрались?.. Завтра?.. Хорошо. Повесив трубку, он начал объяснять. Президиум хотел, чтобы он вернулся в Москву для обсуждения срочных сельскохозяйственных вопросов. Брежнев настаивал. Хрущев долго сидел в задумчивости. Димку он не отпускал. Потом он сказал: — У них нет никаких срочных сельскохозяйственных вопросов. Это то, о чем ты меня предупреждал в мой день рождения. Они хотят выбросить меня. Так значит, Наталья была права, подумал потрясенный Димка. Он поверил заверениям Хрущева, и, казалось, они подтвердились в июне, когда Хрущев вернулся из Скандинавии и ареста не состоялось. Тогда Наталья сообщила, что у нее нет никакой информации, как развиваются события. Димка заключил, что заговор не состоялся. Сейчас становилось ясно, что его только отложили. Хрущев всегда был борцом. — Что вы будете делать? — спросил его Димка. — Ничего, — ответил Хрущев. Это еще больше потрясло Димку. — Если Брежнев думает, что у него получится лучше, — продолжал Хрущев, — пусть попробует, дерьмо поганое. — Но что будет, если он станет во главе? У него нет ни воображения, ни воли, чтобы протолкнуть реформы через препоны бюрократии. — Он даже не видит необходимости в переменах, — сказал старик. — Может быть, он и прав. У Димки глаза полезли на лоб. В апреле он задумывался, не уйти ли ему от Хрущева и не устроиться ли на работу у какого-нибудь другого кремлевского деятеля, но он тогда решил не торопиться. Теперь это решение начинало казаться ошибочным. Хрущев заговорил о предстоящих делах. — Вылетаем завтра, — сказал он Димке. — Отмени обед с французским государственным министром. В мрачной предгрозовой обстановке Димка начал выполнять поручения: предложил французской делегации нанести визит раньше; предупредил, чтобы самолет и личный пилот Хрущева были готовы к экстренному вылету; внес соответствующие изменения в завтрашний распорядок дня. Всем этим он занимался словно в состоянии транса. Как могло случиться, что конец пришел так быстро? Ни одного из советских лидеров не смещали при жизни. И Ленин, и Сталин до последнего вздоха оставались на своем посту. Что будет с Хрущевым? Его убьют? А его помощников? Димку тревожил вопрос, сколько ему осталось жить. Дадут ли ему хоть раз увидеть маленького Григория? Он отбросил эту мысль, потому что не мог заниматься делами, преследуемый страхом. Они вылетели на следующий день в час пополудни. Полет до Москвы занял два с половиной часа в одном часовом поясе. Димка не имел представления, что их ждет в конце пути. Они приземлились на правительственном аэродроме «Внуково-2» к югу от Москвы. Когда Димка спустился с трапа позади Хрущева, их встречала небольшая группа официальных лиц невысокого ранга вместо обычной толпы высокопоставленных руководителей. Димка понял, что все кончено. На взлетно-посадочной полосе ждали две машины: лимузин «ЗИЛ-111» и пятиместный «Москвич-403». Хрущев проследовал к лимузину, а Димку пригласили в скромную легковушку. Хрущев понял, что их развели. Перед тем как сесть в машину, он повернулся и позвал: — Димка! Димка почувствовал, что у него на глаза наворачиваются слезы. — Да, товарищ первый секретарь? — Я, может, больше тебя не увижу. — Такого не может быть. — Я должен кое-что тебе сказать. — Да, товарищ Хрущев? — Твоя жена спит с Пушным. Димка лишился дара речи. — Тебе лучше знать. Прощай. — Он сел в машину, и она уехала. Димка, ошеломленный, сел на заднее сиденье «москвича». Он, может быть, никогда больше не увидит Никиту Сергеевича. А Нина спит с толстым престарелым маршалом с седыми усами. Такое просто не укладывалось в голове. — Домой или на работу? — услышал Димка голос водителя. Он удивился, что у него есть выбор. Это означало, что его не отведут в тюрьму в подвалах Лубянки. По крайней мере сегодня. Его помиловали. Он оценил варианты. Какая сейчас работа? Какие можно назначать встречи и готовить брифинги для лидера, которого должны свергнуть? — Домой, — сказал он. Выходя из машины, он, к своему удивлению, почувствовал, что не хочет винить Нину. Ему было не по себе, словно это он совершил дурной поступок. Он виновен. Одна ночь орального секса с Натальей не то же самое, что подразумевалось под словами Хрущева о любовной связи, тем не менее это гадко. Димка ничего не сказал, когда Нина кормила Григория. Потом Димка купал его и уложил спать, а Нина готовила ужин. За столом он сказал ей, что Хрущев сегодня или завтра подаст в отставку. Через пару дней новость появится в газетах. — А что с твоей работой? — встревожилась Нина. — Я не знаю, что будет. Сейчас никто не думает о помощниках. Вероятно, они решают, убивать или не убивать Хрущева. Мелкой сошкой они займутся позднее. — С тобой будет все в порядке, — сказала она, немного поразмыслив. — У тебя влиятельная семья. Димка не был уверен в этом. Они убрали со стола. Нина заметила, что он поел немного. — Тебе не понравилось тушеное мясо? — Я нервничаю, — ответил он, а потом выпалил: — Ты любовница маршала Пушного? — Не говори глупости, — сказала она. — Нет, я серьезно. Да или нет? Она со звоном поставила тарелки в мойку. — Как тебе пришла в голову эта дурацкая мысль? — Товарищ Хрущев сказал мне. Наверное, ему донесли из КГБ? — Откуда им это известно? Димка обратил внимание, что она отвечает вопросом на вопрос, что обычно говорит об обмане. — Они следят за всеми высокопоставленными людьми на случай аморального поведения. — Не смеши меня. — Она села и потянулась за сигаретами. — Ты флиртовала с Пушным на похоронах моей бабушки. — Флиртовать одно… — А потом мы получили дачу по соседству с ним. Она взяла сигарету в рот и зажгла спичку, но она погасла. — Это, наверное, совпадение. — Ты невозмутима, Нина, но у тебя дрожат руки. Она бросила погасшую спичку на пол. — Как, ты думаешь, я должна себя чувствовать? — сердито проговорила она. — Я целый день нахожусь в этой квартире. Мне даже поговорить не с кем, кроме как с ребенком и твоей матерью. Мне хотелось, чтобы у нас была дача, но ты ничего не сделал для этого. Димка опешил. — Выходит, ты торговала собой? — Спустись с небес на землю, как еще в Москве можно что-нибудь достать? — Она зажгла сигарету и глубоко затянулась. — Ты работаешь на сумасшедшего генерального секретаря. Я раздвигаю ноги для похотливого маршала. Разница небольшая. — Так зачем ты раздвинула ноги для меня? Она ничего не ответила, лишь невольно обвела глазами комнату. Он сразу все понял. — Ради квартиры в Доме правительства. Она не отрицала. — Я думал, ты меня любишь, — проговорил он. — Да, я любила тебя, но одной любовью сыт не будешь. Не будь ребенком. Это реальность. Если чего-то хочешь, нужно платить. Он почувствовал себя лицемером, обвиняя ее, и решил признаться. — Я тоже не был верен тебе, — сказал он. — Ха! — воскликнула она. — Я не думала, что ты осмелишься на это. И кто она? — Я не хотел бы говорить об этом. — Конечно, какая-нибудь машинистка в Кремле. — Это было один раз и не сношение в прямом смысле, но это не делает большой разницы. — Ну, ради бога. Ты думаешь, я имею что-то против? Продолжай в том же духе и радуйся. Нина говорит это от злости или она раскрывает свои чувства? Димка не верил своим ушам. — Я не мог представить себе, что у нас будет такая супружеская жизнь. — Поверь мне, другой не бывает. — Нет, бывает. — Оставайся при своем мнении, а я останусь при своем. — Она включила телевизор. Некоторое время Димка сидел, глядя на экран, не видя и не слыша, что там. Потом он пошел спать, но уснуть не мог. Чуть позже Нина легла в кровать радом с ним, но они не прикоснулись друг к другу. На следующий день Никита Хрущев навсегда покинул Кремль. Димка продолжал ходить на работу каждое утро. Евгений Филиппов, расхаживавший в новом синем костюме, получил повышение. Очевидно, он также участвовал в заговоре против Хрущева, за что и был вознагражден. Двумя днями позже, в пятницу, газета «Правда» сообщила об отставке Хрущева. Сидя почти без дела в своем кабинете, Димка прочитал в западных газетах, что в тот же день ушел со своего поста британский премьер-министр. Главу консерваторов сэра Алека Дугласа-Хьюма сменил Гарольд Уилсон, лидер лейбористской партии, победившей на выборах. Настроенному на критический лад Димке показалось парадоксальным, что в типично капиталистической стране волей народа аристократа премьера сменяет социал-демократ, а в ведущем коммунистическом государстве такие перемены замышляются втайне небольшой группкой правящей элиты и на следующий день об этом сообщается бездеятельному и покорному населению. Англичане не запрещали коммунизм. Тридцать шесть кандидатов от компартии баллотировались в парламент, и ни один не был избран. Неделю назад в опровержение таких рассуждений он мог бы выдвинуть тезис о подавляющем превосходстве коммунистической системы, особенно после проведения реформ. Но сейчас надежда на реформу рухнула и Советский Союз был сохранен со всеми его недостатками на предвиденное будущее. Он знал, что сказала бы его сестра: препятствия на пути перемен являются неотъемлемой частью системы в качестве еще одного недостатка. Но он не мог заставить себя признать это. На следующий день «Правда» осудила субъективизм и волюнтаризм, опрометчивое прожектерство, бахвальство, пустозвонство и несколько других грехов Хрущева. По мнению Димки, все это было чепухой, по сути дела, откатом назад. Советская элита отвергала прогресс и делала ставку на то, что ей привычнее всего: жесткий контроль в экономике, подавление инакомыслия, уклонение от экспериментирования. Так им было бы комфортнее, и Советский Союз тащился бы в хвосте у Запада по уровню народного благосостояния, мощи и влиянию в мире. Димке давали малозначимые поручения для Брежнева. В течение нескольких дней он сидел в своем маленьком кабинете вместе с одним из помощников Брежнева. Теперь его увольнение было вопросом времени. Однако Хрущев продолжал занимать свою резиденцию на Ленинских горах, поэтому Димка почувствовал, что его босс и он сам останутся в живых. Неделей позже его назначили на другое место. Вера Плетнер принесла приказ в запечатанном конверте, но у нее был такой грустный вид, что Димка, не распечатывая конверт, сразу понял, что в нем содержится плохая весть. Он сразу прочитал приказ. В нем его поздравляли с назначением помощником секретаря Харьковского обкома партии. — Харьков, — сказал он. — К чертям собачьим. Его близость к опальному лидеру явно перевесила влияние его заслуженной семьи. Это было серьезное понижение в должности. Ему обещали большую зарплату, но деньги мало что значили в Советском Союзе. Ему предоставлялась квартира и машина, но он будет на Украине, вдалеке от центра власти и привилегий. Хуже всего то, что он будет жить в более чем семистах километрах от Натальи. Сидя за своим столом, он погрузился в депрессию. С Хрущевым покончено, Димкина карьера пошла на спад, Советский Союз катится вниз, его семейная жизнь с Ниной потерпела крушение, и его отрывают от Натальи, светлого пятна в его жизни. Где он сбился с пути истинного? В эти дни в баре «На набережной» не так часто выпивали, но в тот вечер он встретился там с Натальей впервые после возвращения из Пицунды. Ее босса Андрея Громыко переворот не затронул, и он остался министром иностранных дел, и она продолжала занимать свое место. — Хрущев сделал мне подарок на прощание, — сказал ей Димка. — Какой? — Сообщил, что Нина крутит любовь с маршалом Пушным. — Ты веришь в это? — Полагаю, это стало известно Хрущеву от КГБ. — А не ошибка ли это? Димка покачал головой. — Она призналась. Эта чудная дачка, которую мы получили, забор к забору с дачей Пушного. — А, понятно. Извини, Димка. — Кто же сидит с Гришей, когда они в постели? — Что ты собираешься делать? — Я не могу особенно возмущаться. Осмелься, я бы завел с тобой роман. — Не говори так. На ее лице отразились сменявшие одна другую эмоции: симпатия, грусть, тревога, страстное желание, страх и неуверенность. Нервным движением она откинула назад непослушные волосы. — Так или иначе, уже слишком поздно, — сказал Димка. — Меня посылают в Харьков. — Что? — Я узнал сегодня. Помощником секретаря Харьковского обкома партии. — Но когда мы увидимся? — Наверное, никогда. У нее на глаза навернулись слезы. — Я не могу жить без тебя, — призналась она. Димка изумился. Он ей нравился, это он знал, но она никогда не произносила таких слов, даже в ту единственную ночь, которую они провели вместе. — Что ты имеешь в виду? — задал он несуразный вопрос. — Я люблю тебя, разве ты не знал? — Нет, не знал, — ответил он, совершенно сбитый с толку. — Я уже давно люблю тебя. — Почему ты мне не говорила? — Я боялась. — Кого? — Моего мужа. Димка подозревал что-то в этом роде. Он предполагал, хотя не имел доказательства, что Ник ответственен за варварское избиение спекулянта на черном рынке, который пытался обмануть Наталью. Неудивительно, что жена Ника не осмеливалась признаться в любви к другому мужчине. В этом причина изменчивости Натальи от телеснойтеплоты в один день до холодного равнодушия — в другой. — Признаться, я тоже побаиваюсь Ника, — сказал он. — Когда ты уезжаешь? — Мебельный фургон приедет в пятницу. — Так скоро! — На работе меня считают никчемным сотрудником. Они не знают, что от меня ожидать. От меня хотят поскорее отделаться. Она достала белый носовой платок и вытерла им глаза. Потом она склонилась к нему над столиком. — Ты помнишь ту комнату со старой царской мебелью? Он улыбнулся. — Я никогда не забуду ее. — А кровать с четырьмя стойками? — Конечно. — Она была такой пыльной. — И холодной. У Натальи снова изменилось настроение, она стала игривой и будоражащей. — Что ты вспоминаешь чаще всего? Ответ возник моментально: ее маленькие груди с большими заостренными сосками. Но он подавил его. — Ну, давай, говори. Что ему терять? — Твои соски, — сказал он, одновременно смутившись и воспылав страстью. Она засмеялась. — Хочешь увидеть их снова? Димка с усилием глотнул. Подыгрывая ей, он произнес: — Отгадай. Она неожиданно встала с решительным видом. — Встретимся там же в семь, — прошептала она и вышла.* * *
Нина была вне себя от ярости. — Харьков? — вскричала она. — Что я буду делать в этом сраном Харькове? Она обычно не сквернословила. Она считала недостойным так выражаться. Она поднялась выше таких привычек. Сорвавшаяся с языка непристойность говорила о силе ее эмоций. Димка остался невозмутим. — Я уверен, что местный профсоюз сталелитейщиков предоставит тебе работу. В любом случае пришло время отправлять Гришу в ясли и устраиваться на работу, что требовалось от советских женщин. — Я не хочу, чтобы меня ссылали в провинциальный город. — И я тоже. Ты думаешь, это я вызвался туда ехать? — Разве ты не видел, что дело идет к этому? — Да, видел, я даже хотел перейти на другую работу, но потом мне показалось, что от путча отказались, а его только отложили. Естественно, заговорщики сделали все, чтобы я был в неведении. Она бросила на него решительный взгляд. — Надо думать, ты провел ночь, прощаясь со своей машинисткой. — Ты же сказала, что тебе это безразлично. — Ну хорошо, умник. Когда мы должны уезжать? — В пятницу. — Черт. — С рассерженным видом она начала складывать вещи. В среду Димка разговаривал с дядей Володей о переезде. — Дело не только в моей карьере, — сказал он. — Я все равно не член правительства. Я хочу доказать, что коммунизм может работать. Но для этого нужны перемены и реформы. А теперь, как мне кажется, мы покатимся назад. — Мы вернем тебя в Москву, как только сможем, — заверил его Володя. — Спасибо, — горячо поблагодарил его Димка. На помощь дяди всегда можно было рассчитывать. — Ты заслуживаешь этого, — тепло проговорил Володя. — Ты умен и расторопен, и у нас нет избытка в таких людях. Жаль, что ты не в моей конторе. — Я не создан для военной службы. — Вот послушай. После того, что случилось, ты должен доказать свою преданность упорным трудом, и самое главное — не жалуйся и не просись послать тебя обратно в Москву. Если ты так продержишься пять лет, я начну добиваться твоего возвращения. — Пять лет? — Пока я не смогу начать. Менее чем на десять не рассчитывай. Вообще ни на что не рассчитывай. Неизвестно, как Брежнев будет справляться. Через десять лет Советский Союз скатится к нищете и разрухе, подумал Димка. Но говорить об этом не было смысла. Володя представлял для него не лучший, а единственный шанс. Димка снова встретился с Натальей в четверг. У нее была рассечена губа. — Это работа Ника? — сердито спросил Димка. — Я оступилась на лестнице и упала лицом вниз, — ответила она. — Не верю. — Нет, правда, — сказала она. Больше им никогда не увидеться на складе мебели. В пятницу к Дому правительства подъехал грузовой ЗИЛ-130, и двое рабочих в спецовке начали отвозить на лифте вещи Димки и Нины. Когда фургон был почти загружен, они устроили себе перерыв. Нина приготовила им бутерброды и чай. Зазвонил телефон, и вахтер снизу сообщил: — Прибыл посыльный из Кремля, должен вручить лично. — Пусть поднимается, — сказал Димка. Двумя минутами позже в дверях появилась Наталья в норковом манто бледно-палевого цвета. С рассеченной губой она выглядела как низвергнутая богиня. Димка непонимающе уставился на нее. Потом он взглянул на Нину. Она поймала его виноватый взгляд и метнула злобный взгляд на Наталью. Димка подумал, что сейчас две женщины набросятся друг на друга. Он приготовился вмешаться. Нина скрестила руки на груди. — Это и есть твоя машинисточка, Димка? — спросила она. Что он мог ответить? Да? Нет? Она моя любовница? Наталья держала себя вызывающе. — Я не машинисточка, — возмутилась она. — Не суетись, — сказала Нина. — Я точно знаю, кто ты. Как не знать, если она спала с толстым старым маршалом, чтобы получить дачу, подумал Димка, но ничего не сказал. У Натальи появилось высокомерие во взгляде. Она передала Димке конверт, по виду предназначенный для официальных корреспонденций. Димка вскрыл его. Письмо было от Алексея Косыгина, экономиста, известного своими реформаторскими взглядами. Несмотря на свои радикальные идеи, он пользовался большим влиянием. В правительстве Брежнева он был назначен председателем Совета Министров. У Димки подпрыгнуло сердце. Ему предлагали работу помощника у Косыгина — здесь в Москве. — Как тебе это удалось? — спросил он Наталью. — Длинная история. — Ну, спасибо. Он хотел обнять и поцеловать ее, но сдержался. Повернувшись к Нине, он сказал: — Я спасен. Я могу остаться в Москве. Наталья устроила меня на работу у Косыгина. Две женщины смотрели друг на друга ненавидящим взглядом. Никто не знал, что сказать. После длинной паузы один из грузчиков произнес: — Значит, нам разгружать вещи?* * *
Рейсом «Аэрофлота» Таня отправилась в Сибирь. По пути в Иркутск комфортабельный реактивный Ту-104 сделал посадку в Омске. Ночной полет длился восемь часов, и все это время она дремала. Официально у нее было задание ТАСС. Неофициально она собиралась разыскать Василия. Две недели до этого Даниил Антонов подошел к ее столу и потихоньку отдал ей машинописный текст «Во власти стужи». — «Новый мир» все-таки не может напечатать это, — сказал он. — Брежнев запретил. Ортодоксия — нынешний лозунг. Таня убрала листы в ящик стола. Она разочаровалась, но была наполовину к этому готова. — Ты помнишь статьи, которые я написала три года назад о жизни в Сибири? — спросила она. — Конечно, — ответил он. — Это была одна из наиболее популярных серий, подготовленных нами. Она вызвала волну заявлений от семей, желающих поехать туда. — Может быть, мне написать продолжение? Поговорить с теми же людьми, расспросить их, как у них складывается жизнь. Взять интервью у новых поселенцев. — Прекрасная мысль. — Даниил понизил голос. — Ты знаешь, где он? Значит, он догадался. И неудивительно. — Нет, — сказала она. — Но я могу выяснить. Таня все еще жила в Доме правительства. Она с матерью переселилась в большую квартиру дедушки этажом выше после смерти Катерины, чтобы они могли ухаживать за дедом Григорием. Он утверждал, что за ним не нужен никакой уход: он готовил и убирался, когда они с братом Львом жили в одной комнате в санкт-петербургских трущобах и работали на заводе, с гордостью говорил он. На самом деле ему сейчас было семьдесят шесть лет, и он не готовил и не подметал пол со времени революции. В тот вечер Таня спустилась на лифте и постучала в дверь своего брата. Открыла ей Нина. — А, — грубо сказала она и ушла вглубь квартиры, оставив дверь открытой. Они с Таней никогда не ладили. Таня вошла в небольшую прихожую. Из спальни появился Димка. Он улыбнулся, радуясь ее приходу. — Тишина и покой? — спросила она. Он взял ключи с небольшого столика и вышел с ней из квартиры, закрыв дверь. Они спустились на лифте и сели на диван в просторном вестибюле. — Я хочу тебя попросить, чтобы ты разузнал, где находится Василий. Он покачал головой. — Нет. — Почему? — чуть не вскрикнула Таня. — Мне только что удалось отвертеться от ссылки в Харьков. Я на новом месте. Какое я произведу впечатление, если начну наводить справки о преступнике-диссиденте? — Мне нужно поговорить с Василием. — Не вижу причины. — Представь себе, что он должен чувствовать. Больше года назад истек срок его заключения, а он все еще там. Он находится под страхом, что ему придется там прожить всю оставшуюся жизнь. Мне нужно сказать ему, что мы не забыли о нем. Димка взял ее за руку. — Извини меня, Таня. Я знаю, что он небезразличен тебе. Но что за польза от того, что я буду подвергать себя риску? — Благодаря рассказу «Во власти стужи» он мог бы прославиться как великий писатель. И он пишет о нашей стране, раскрывая все пороки. Я должна сказать ему, чтобы он писал больше. — Ну и что? — Ты работаешь в Кремле, ты ничего не можешь изменить. Брежнев никогда не станет проводить реформы коммунизма. — Я знаю, и это тяготит меня. — С политикой в этой стране покончено. Теперь наша единственная надежда — литература. — Что может изменить короткий рассказ? — Кто знает? Но что еще мы можем сделать? Ну ладно, Димка. Мы всегда не соглашались, нужно ли коммунизм реформировать или ликвидировать, но ни ты, ни я не можем просто так все бросить. — Я не знаю. — Выясни, где Василий Енков живет и работает. Скажи, что это нужно для конфиденциального политического доклада, над которым ты работаешь. Димка вздохнул. — Ты права, мы не можем просто так все бросить. — Спасибо. Он получил информацию двумя днями позже. Василия освободили из лагеря, но по какой-то причине в личном деле не было нового адреса. Однако он работал на электростанции в нескольких километрах от Иркутска. По рекомендации властей ему отказали в проживании в других местах в обозримом будущем. Таню встретила в аэропорту сотрудница сибирского агентства по трудоустройству — женщина тридцати с лишним лет по имени Ирина. Таня предпочла бы иметь дело с мужчиной. Женщины обладают более развитой интуицией, чем мужчины, Ирина могла бы заподозрить истинную цель Таниного приезда. — Я думаю, мы могли бы начать с центрального универмага, — с улыбкой предложила Ирина. — Вы знаете, у нас есть много того, что вы не достанете в Москве. Таня с наигранным энтузиазмом воскликнула: — Прекрасно! Ирина привезла ее в город в «Москвиче-410». Таня оставила сумку в гостинице «Центральная», и они отправились в универмаг. Скрывая свое нетерпение, Таня взяла интервью у директора универмага и одной из продавщиц. Потом она сказала: — Я хочу поехать на Ченковскую электростанцию. — А зачем? — удивилась Ирина. — Я была там прошлый раз, — солгала она, но Ирина этого никогда не узнает. — Одна из моих тем будет о произошедших переменах. Я также надеюсь взять интервью у людей, с которыми встречалась тогда. — Но руководство электростанции не предупреждало о вашем приезде. — Ничего. Я не хотела бы отвлекать их от работы. Мы посмотрим, что и как, а потом, во время обеденного перерыва, я поговорю с людьми. — Как хотите. — Ирине это не поправилось, но она была обязана сделать все возможное, чтобы важная журналистка осталась довольна. — Я сейчас им позвоню. Работающая на угле Ченковская электростанция строилась в тридцатых годах, когда о чистоте окружающей среды не думали. В воздухе стоял запах сгораемого угля, а угольная пыль покрывала все вокруг, превращая белое в серое, а серое в черное. Их встретил директор в костюме и грязной рубашке, явно не ожидавший этого визита. Когда Таню водили по электростанции, она искала глазами Василия. Его, высокого темноволосого мужчину с внешностью киногероя, легко можно было бы заметить. И она не должна показывать вида ни Ирине, ни кому-либо еще, что хорошо знает его и приехала в Сибирь из желания найти его. «Ваше лицо мне кажется знакомым, — скажет она. — Если я не ошибаюсь, я брала у вас интервью, когда прошлый раз приезжала сюда». Василий сообразительный человек, и он сразу поймет, что происходит, но она будет говорить с ним как можно дольше, чтобы дать ему время прийти в себя после шока при виде ее. Электрик, вероятно, будет работать в машинном зале или котельном отделении, рассуждала она. Потом она предположила, что он может где-нибудь устанавливать штепсельную розетку или монтировать электропроводку. Она строила догадки, как он мог измениться за прошедшие годы. Возможно, он продолжал считать ее верным другом: ведь он ей послал свой рассказ. Бесспорно, здесь у него должна быть девушка, а то и не одна, насколько можно судить о нем. Будет ли он относиться философски к продлению своего заключения, или он будет взбешен несправедливостью, проявленной к нему? Обрадуется ли он, увидев ее, или будет упрекать за то, что она не вызволила его? Она добросовестно выполняла свою работу, расспрашивая рабочих, что они и их семьи думают о жизни в Сибири. Они все говорили о больших зарплатах и быстром продвижении по службе из-за недостатка квалифицированных специалистов. Многие с юмором говорили о трудностях, о духе товарищества первооткрывателей. Прошло уже полдня, а она все еще не встретила Василия. Досаднее всего было то, что он мог находиться совсем рядом. Ирина повела ее в директорскую столовую, но Таня настояла на том, чтобы они пообедали в рабочей столовой. За едой люди держались непринужденно и говорили более откровенно и образно. Таня записывала то, что они говорили, и оглядывалась, выбирая следующего кандидата для интервью и высматривая Василия. Обеденный перерыв закончился, а он так и не появился. Рабочие начали расходиться. Ирина предложила нанести визит в школу, где Таня могла бы поговорить с молодыми мамами. Таня не нашла причину отказаться. Ей придется назвать Ирине его по имени. Она скажет так: «Мне помнится, прошлый раз я встречалась с интересным человеком — электриком. Кажется, его звали Василий… гм… Енков. Не могли бы вы узнать, еще работает ли он здесь?» Это выглядело не очень правдоподобно. Ирина начнет наводить справки, но она неглупая женщина и обязательно насторожится, почему Таня проявляет особый интерес к этому человеку. Ей не составит большого труда выяснить, что Василий оказался в Сибири как политический заключенный. Тогда возникнет вопрос, решит ли Ирина молчать и ни во что не вмешиваться — чему люди в Советском Союзе отдавали предпочтение — или же она сообщит о Таниной просьбе вышестоящему партийному руководству. Годами никто не догадывался о дружбе между Таней и Василием. Так им удавалось обезопасить себя. Вот почему до сих пор их не приговорили к пожизненному заключению за издание антисоветского журнала. После того как Василия арестовали, Таня посвятила в их тайну одного человека — своего брата-близнеца. Об их отношениях догадывался и Даниил. Но сейчас она подвергала себя опасности вызвать подозрение у постороннего человека. Она заставила себя молчать, и тут появился Василий. Она зажала рот рукой, чтобы не закричать. Василий выглядел стариком. Он сильно похудел и сгорбился. У него были длинные нечесаные волосы с проседью. Некогда полноватое чувственное лицо осунулось и покрылось морщинами. На Василии была запачканная спецовка, из карманов которой торчали отвертки. При ходьбе он волочил ноги. Ирина спросила: — Что-то не так, Таня? — Зуб болит, — солгала она. — Я вам очень сочувствую. Таня сомневалась, что Ирина ей поверила. Сердце ее колотилось от радости, что она нашла Василия, а его внешность потрясла ее. Кроме того, ей приходилось скрывать свои эмоции от Ирины. Она встала, давая возможность Василию увидеть ее. В столовой осталось немного народа, так что он не мог не заметить ее. Она отвернулась, чтобы не смотреть на него и отвести подозрения Ирины. Она взяла свою сумку, словно намереваясь уходить. — Мне нужно будет пойти к зубному, как только вернусь домой, — проговорила она. Краем глаза она заметила, что Василий неожиданно остановился и смотрит на нее. Чтобы отвлечь внимание Ирины, она сказала: Расскажите мне о школе. Какого возраста ребята учатся в ней? Ирина отвечала на ее вопрос, когда они направлялись к двери. Таня пыталась держать Василия в поле зрения, не глядя прямо на него. Несколько мгновений он стоял как вкопанный, не спуская с нее глаз. Когда две женщины приблизились к нему, Ирина бросила на него иронический взгляд. И тогда Таня снова прямо посмотрела на Василия. На его осунувшемся лице появилось выражение невероятного изумления. Открыв рот, не мигая, он смотрел на нее. Но в его глазах Таня прочитала не только потрясение. В них светилось изумление и отчаянная надежда. Он не был окончательно сломлен, что-то этому изможденному человеку дало силы написать замечательный рассказ. Она вспомнила заготовленную фразу: — Ваше лицо мне кажется знакомым. Не с вами ли я беседовала прошлый раз, когда была здесь три года назад? Меня зовут Таня Дворкина. Я корреспондент агентства ТАСС. Василий закрыл рот и постарался взять себя в руки, но он все еще казался ошеломленным. Таня продолжала говорить: — Я пишу продолжение статей о переселенцах в Сибири. Боюсь, я не помню вашей фамилии. Я интервьюировала сотни Человек за последние три года. — Енков, — прохрипел он. — Василий Енков. — У нас был очень интересный разговор, — продолжала Таня. — Я хорошо помню его и хотела бы продолжить. Ирина посмотрела на часы. — У нас мало времени. Школа здесь закрывается рано. Таня кивнула ей и сказала Василию: — Могли бы мы встретиться вечером? Вы не пришли бы в гостиницу «Центральная»? Мы могли бы чего-нибудь выпить. — Гостиница «Центральная», — повторил Василий. — В шесть? — В шесть часов в гостинице «Центральная». — Тогда до встречи, — сказала Таня и вышла.* * *
Таня хотела убедить Василия, что он не забыт. Она уже попыталась сделать это, но понял ли он? Могла ли она вселить в него надежду? Она также хотела сказать ему, что рассказ превосходен и что он должен писать больше, но как ободрить его: «Во власти стужи» печатать нельзя, и та же судьба, вероятно, постигнет любое его произведение. Она боялась, что вместо того, чтобы воодушевить, она еще больше удручит его. Она ждала его в баре. Гостиница была весьма приличная. В Сибирь приезжали только высокопоставленные лица, отдыхать туда никто не ездил, поэтому гостиница имела высокий уровень комфорта, который желала иметь партийная элита. Вошедший Василий выглядел немного лучше, чем раньше. Он причесался и надел чистую рубашку. Все же он скорее походил на человека, выздоравливающего после болезни, однако лицо его озарял свет интеллекта. Он взял обе ее руки. — Спасибо, что ты приехала сюда, — проговорил он дрожащим от эмоций голосом. — Я не могу передать, как это важно для меня. Ты настоящий преданный друг. Она поцеловала его в щеку. Они заказали себе пива. Он с жадностью ел поданный к пиву арахис. — Твой рассказ великолепен, — сказала Таня. — Не просто хороший, а превосходный. Он улыбнулся. — Спасибо. Вероятно, что-то стоящее может родиться в этом ужасном месте. — Не я одна восхищалась рассказом. Редакция «Нового мира» приняла его для публикации. — Его лицо засветилось радостью, но она должна была огорчить его. — После смещения Хрущева им пришлось отказаться. Василий упал духом, потом он взял еще горсть орехов. — Не удивляюсь, — заметил он, обретая уравновешенность. — По крайней мере, им понравилось. Это важно. Стоило писать. — Я сделала несколько копий и послала их — конечно, анонимно — кое-кому из тех людей, которые получали «Инакомыслие», — добавила она и немного помолчала. То, что она собиралась сказать, было смело. Сказанного слова не воротишь. Но она решилась. — Единственно, что я могла бы попробовать, это переслать экземпляр на Запад. Она увидела, как в его глазах вспыхнул огонек оптимизма, но он сделал вид, что сомневается. — Для тебя это небезопасно. — И для тебя. Василий пожал плечами. — Что они могут мне сделать? Сослать в Сибирь? Но ты можешь потерять все. — Мог бы ты написать еще рассказы? Из-под пиджака он достал большой потрепанный конверт. — Я уже написал, — сказал он, отдал конверт ей и выпил пиво. Она заглянула в конверт. Страницы были исписаны мелким аккуратным почерком Василия. — Да здесь хватит на целую книгу, — с восторгом проговорила она и сразу поняла, что если ее поймают с этим материалом, она тоже может оказаться в Сибири. Она быстро убрала конверт в свою сумку. — Что ты сделаешь с ними? — спросил он. Таня немного задумалась. — В Лейпциге, в Восточной Германии, ежегодно проводится книжная ярмарка. Я могу договориться в ТАСС об освещении ее — я немного говорю по-немецки. Ярмарку посещают западные издатели — редакторы из Парижа, Лондона и Нью-Йорка. Я могла бы предложить издать твою работу в переводе. Его лицо загорелось. — Ты так думаешь? — Я считаю, что «Во власти стужи» вполне хороший рассказ. — Это было бы великолепно. Но ты подвергнешь себя ужасному риску. Она кивнула. — И ты тоже. Если советские власти узнают, кто автор, тебя будут ждать большие неприятности. Он засмеялся. — Посмотри на меня: голодный, в лохмотьях, один, живу в холодном мужском общежитии. Что мне терять? Ей не приходило в голову, что он недоедает. — Здесь есть ресторан, — сказала она. — Давай поужинаем? — Да, пожалуй. Василий заказал бефстроганов с вареной картошкой. Официантка поставила на стол тарелку с хлебными тостами, как подают на банкетах. Василий их все сразу съел. После бефстроганов он заказал пирожки со сливовым джемом. Он также съел все, что оставила Таня на своей тарелке. — Мне казалось, что квалифицированным специалистам здесь хорошо платят, — сказала Таня. — Добровольно приехавшим — да, но не бывшим заключенным. Начальство прибегает к денежному стимулированию только в силу необходимости. — Могу я посылать тебе кое-какие продукты почтой? Он покачал головой. — Все разворовывается теми, кто работает в КГБ. Посылки приходят вскрытыми с трафаретными надписями «Подозрительное содержимое, официально проверено», а всё, представляющее какую-то ценность, пропадает. Парень из соседней комнаты получил шесть пустых банок из-под варенья. Таня подписала счет за ужин. Василий спросил: — У тебя в номере есть ванная? — Да. — И горячая вода? — Конечно. — Могу я принять душ? В общежитии горячая вода подается только раз в неделю, и то нам приходится мыться как можно быстрее, пока не отключили воду. Они поднялись наверх. Василий долго не выходил из ванной. Таня сидела на кровати и смотрела на покрытый сажей снег. Она была потрясена. Она смутно представляла, в каких условиях живут заключенные в трудовых лагерях, но на примере Василия она наглядно увидела жестокую реальность. Раньше своим воображением она не могла постичь степень страданий, переносимых заключенными. И все же, несмотря ни на что, Василий не впал в отчаяние. По сути, он неизвестно откуда черпал силы и мужество, чтобы описать пережитое им эмоционально и с юмором. Она восхищалась им больше, чем когда-либо. Когда он наконец вышел из ванной, они попрощались. В былые дни он обычно заигрывал с ней, но сегодня эта мысль даже не пришла ему на ум. Она отдала ему все деньги, что были у нее в кошельке, плитку шоколада и две пары панталон, которые налезли бы на него, хоть и были маленького размера. — Все-таки они лучше, чем то, что у тебя есть, — сказала она. — Конечно, лучше, — ответил он. — У меня вообще нет нижнего белья. Она заплакала, когда он ушел.Глава 36
Каждый раз, когда на Радио Люксембург исполняли балладу о любви, Каролин плакала. Лили, которой исполнилось шестнадцать лет, догадывалась, что чувствует Каролин. Будто бы Валли вернулся домой, поет и играет в соседней комнате, только они не могут войти к нему, увидеть его и сказать, как здорово у него получается. Если Алиса не спала, они сажали ее ближе к приемнику и говорили: «Это твой папа». Она не понимала, но улыбалась, слушая музыку. Иногда Каролин пела дочке эту песню, а Лили аккомпанировала на гитаре и подпевала ей. Лили считала своей обязанностью помочь Каролин и Алисе эмигрировать на Запад и соединиться с Валли. Каролин жила в доме Франков в центре Берлина. Ее родители не хотели иметь к ней никакого отношения. Они говорили, что она опозорила их, родив незаконного ребенка. На самом же деле в Штази ее отцу сказали, что он потеряет работу в автобусном парке, потому что Каролин сошлась с Валли. Родители выгнали дочь, и та ушла жить в семью Валли. Лили была рада, что Каролин живет с ними. Каролин была как старшая сестра вместо Ребекки. И Лили обожала малышку. Каждый день после школы она в течение двух часов сидела с Алисой, чтобы дать отдых Каролин. Сегодня у Алисы был первый день рождения, и Лили испекла пирог. Алиса сидела на своем высоком стуле и радостно стучала деревянной ложкой по тарелке, а Лили готовила для нее легкий бисквит. Каролин в своей комнате на втором этаже слушала Радио Люксембург. День рождения был также годовщиной убийства Кеннеди. Западногерманское радио и телевидение транслировали программы о президенте Кеннеди и влиянии его смерти на внешнюю и внутреннюю политику. Восточногерманские станции не заостряли на этом внимание. Линдон Джонсон почти год замещал убитого президента США, а три недели назад победил на выборах с подавляющим большинством голосов ультраправого консерватора от республиканской партии Голдуотера. Лили радовалась. Хотя она родилась после того, как Гитлер покончил с собой, она знала историю своей страны, и ей вселяли страх политики, которые проповедовали расовую ненависть. Джонсон не был таким влиятельным политиком, как Кеннеди, но он столь же решительно настроился защищать Западный Берлин, что имело самое большое значение для немцев по обеим сторонам стены. Когда Лили вынимала пирог из духовки, с работы домой пришла ее мать. Карле удалось удержаться на работе в крупной больнице в качестве старшей медсестры, даже несмотря на то, что она состояла членом социал-демократической партии. Как-то раз, когда пошли разговоры, что ее хотят уволить, медсестры пригрозили устроить забастовку, и главному врачу больницы пришлось, чтобы не возникло шума, объявить, что Карла останется их начальницей. Отец Лили был вынужден пойти работать, хотя он все еще пытался на расстоянии управлять своим бизнесом в Западном Берлине. Он устроился инженером на государственном предприятии, выпускавшем телевизоры, которые по качеству уступали западногерманским. Вначале он сделал несколько предложений по улучшению производства, но это восприняли как критику начальства, и он больше не проявлял инициативу. В этот день, вернувшись домой с работы, он вошел в кухню, и они хором спели традиционную немецкую поздравительную песню «Hoch Soil Sic Leben». Потом они сели за кухонный стол и говорили о том, увидит ли Алиса когда-нибудь своего отца. Каролин подала прошение разрешить ей эмигрировать. Пересечь границу нелегально с каждым годом становилось все труднее. Она могла бы попытаться это сделать, будь она одна, а рисковать жизнью Алисы она не хотела. Ежегодно официально разрешалось эмигрировать небольшому числу людей. Никто не мог узнать причину, по которой отказывали в просьбе. Складывалось впечатление, что в основном разрешали выехать неработоспособным иждивенцам, детям и старикам. Каролин и Алиса относились к категории неработоспособных иждивенцев, но их прошение отклонили. Как всегда, без всяких объяснений. Естественно, правительство не станет объяснять, чье прошение может быть удовлетворено. Из-за недостатка информации пошли разные слухи. Говорили, что с прошением нужно обращаться к руководителю страны Вальтеру Ульбрихту. Небольшого роста, с бородкой, напоминающей ленинскую, ортодоксальный до мозга костей, он был мало похож на благодетеля. Якобы он был рад перевороту в Москве, потому что, как он считал, Хрущев нестрого придерживался доктрины. Тем не менее Каролин написала ему личное письмо, объясняя причину эмиграции желанием выйти замуж за отца ее ребенка. — Считается, что он сторонник традиционных принципов семейной морали, — говорила Каролин. — Если это так, он должен помочь женщине, которая хочет одного: чтобы у ее ребенка был отец. Люди в Восточной Германии полжизни гадали, что правительство планирует, чего хочет или о чем думает. Режим был непредсказуемым. Они могли разрешить проигрывать некоторые пластинки с рок-н-роллом в молодежных клубах, а потом вдруг их все запретить. Какое-то время они терпимо относились к тому, как молодежь одевается, а потом начинали арестовывать парней в голубых джинсах. Конституция страны гарантировала свободу передвижения, но немногие получали разрешение посетить родственников в Западной Германии. Бабушка Мод вступила в разговор: — Невозможно предсказать, что намеревается сделать тиран. Неопределенность — одно из их орудий. Я жила при нацистах и при коммунистах. Они поразительно похожи друг на друга. Во входную дверь постучали. Лили открыла ее и пришла в ужас, увидев на пороге своего бывшего зятя Ганса Гофмана. Лили, держа дверь приоткрытой, спросила: — Что вы хотите, Ганс? Крупного телосложения, он мог легко смести ее со своего пути, но он этого не сделал. — Открой, Лили, — сказал он устало-раздраженным голосом. — Я работаю в полиции. Ты должна впустить меня. У Лили сильно билось сердце, но она не отступала назад и крикнула через плечо: — Мама! Ганс Гофман пришел! Карла подбежала к ней. — Ты сказала Ганс? — Да. Карла встала у двери вместо Лили. — Мы не хотим вас видеть, Ганс, — сказала она. Она говорила со спокойным вызовом, но Лили слышала, как она учащенно и взволнованно дышит. — Вот как? — холодно отозвался Ганс. — Тем не менее мне нужно поговорить с Каролин Кунц. Лили негромко вскрикнула от страха. Почему Каролин? Вопрос задала Карла: — Зачем? — Она написала письмо товарищу генеральному секретарю Вальтеру Ульбрихту. — Это преступление? — Наоборот. Он руководитель народа. Любой может написать ему. Он рад получать письма. — Тогда зачем вам запугивать Каролин? — Цель моего прихода я объясню фрейлейн Кунц. Вам лучше будет меня впустить. Карла негромко сказала Лили: — Он что-то хочет сказать по поводу ее прошения об эмиграции. Надо бы узнать. Она распахнула перед ним дверь. Ганс вошел в прихожую. Сейчас ему было около сорока лет. Крупного телосложения, сутуловатый, он был одет в тяжелое двубортное темно-синее пальто. В магазинах Восточной Германии пальто такого качества обычно не продавались. В таком наряде он выглядел еще более массивно и угрожающе. Лили инстинктивно отпрянула от него. В знакомом ему доме он держался так, словно жил в нем. Он снял пальто и повесил на крючок в прихожей, а потом без приглашения вошел в кухню. Лили и Карла последовали за ним. Вернер встал. Лили со страхом подумала, перепрятал ли он свой пистолет, который лежал за полкой для кастрюль. Может быть, для этого Карла спорила с Гансом у порога. Лили спрятала за спиной дрожащие руки. Вернер не скрывал своей враждебности. — Я удивлен, что вижу тебя в этом доме, — сказал он Гансу. — После того, что ты сделал, тебе должно быть стыдно являться сюда. У Каролин был растерянный и встревоженный вид, и Лили поняла, что она не знает, кто такой Ганс. — Он из Штази, — вполголоса объяснила Лили. — Он женился на моей сестре и жил здесь год, шпионя за нами. Каролин зажала рукой рот, чтобы не вскрикнуть. — Это он? — прошептала она. — Валли рассказывал мне. Как он посмел сделать такое? Ганс слышал, что они шепчутся. — Ты, должно быть, Каролин, — сказал он. — Ты писала товарищу генеральному секретарю. Каролин набралась храбрости и почти с вызовом ответила: — Я хочу выйти замуж за отца моего ребенка. Вы мне позволите? Ганс посмотрел на Алису, сидящую на своем высоком стуле. — Какой милый ребенок, — проговорил он. — Мальчик или девочка? Лили задрожала от страха, только потому что он смотрел на Алису. Неохотно Каролин ответила: — Девочка. — И как ее зовут? — Алиса. — Алиса. Да. Кажется, ты указала это в письме. Эта притворная симпатия к ребенку вселяла еще больше страха, чем угроза. Ганс выдвинул стул и сел за кухонный стол. — Так значит, Каролин, ты, кажется, хочешь уехать из своей страны. — Мне думается, вы только будете рады — ведь правительство не одобряет мою музыку. — Но почему ты хочешь исполнять декадентские американские поп-песни? — Рок-н-ролл придумали американские негры. Это музыка угнетенного народа. Она революционна. Вот почему мне странно, что товарищ Ульбрихт ненавидит рок-н-ролл. Когда Ганса побеждали каким-нибудь аргументом, он просто игнорировал его. — Но у Германии много красивой народной музыки, — сказал он. — Я люблю немецкие народные песни. И я уверена, что знаю их больше, чем вы. Но музыка интернациональна. Бабушка Мод наклонилась вперед и язвительно сказала: — Подобно социализму, товарищ. Ганс не обратил на нее внимания. — И мои родители выгнали меня из дома, — продолжала Каролин. — Из-за твоего аморального образа жизни. Лили не сдержалась от негодования: — Они выгнали ее, потому что вы, Ганс, угрожали ее отцу. — Вовсе нет, — сдержанно сказал он. — Что остается делать респектабельным родителям, когда их дочь ведет антисоциальный и распущенный образ жизни. На глаза Каролин навернулись слезы. — Я никогда не вела распущенный образ жизни, — сердито сказала она. — Но у тебя незаконнорожденный ребенок. Снова заговорила Мод: — Вы, кажется, плохо разбираетесь в биологии, Ганс. Чтобы сделать ребенка, законного или незаконного, нужен только один мужчина. Распущенность к этому не имеет никакого отношения. Ганса уязвило это замечание, но он и ухом не повел. Он снова обратился к Каролин: — Молодой человек, за которого ты хочешь выйти замуж, разыскивается полицией за убийство. Он убил пограничника и убежал на Запад. — Я люблю его. — Итак, Каролин, ты просишь генерального секретаря предоставить тебе привилегию эмигрировать. — Это не привилегия, — вмешалась Карла. — Это ее право. Свободные люди могут ехать, куда им захочется. Для Ганса это уже было слишком. — Вы думаете, что можете делать все, что угодно. Но вы не учитываете, что живете в обществе, которое должно действовать как одно целое. Даже рыба в море понимает, что должна плыть в стае. — Мы не рыба. Ганс проигнорировал эту реплику и повернулся к Каролин. — Ты аморальная женщина, которую отвергла семья из-за возмутительного поведения. Ты нашла убежище в семье, известной антисоциальными тенденциями. И ты хочешь выйти замуж за убийцу. — Он не убийца, — прошептала Каролин. — Когда люди пишут Ульбрихту, их письма передаются в Штази для оценки, — сказал Ганс. — Твое письмо, Каролин, попало к младшему офицеру. Будучи молодым и неопытным, он пожалел мать-одиночку и порекомендовал дать тебе разрешение. Похоже на хорошую новость, но как бы не было подвоха, подумала Лили. И она не ошиблась. — К счастью, — продолжал Ганс, — его начальник направил это решение мне, вспомнив, что я имел дело с этой… — он с презрительным выражением обвел всех взглядом, — с этой распущенной и неблагонадежной группой смутьянов. Теперь Лили поняла, что он собирался сказать. Это было чудовищно. Ганс пришел сюда вразумительно объяснить им, что это благодаря ему прошение Каролин было отклонено. — Ты получишь, как полагается, официальный ответ, — предупредил он. — Но сейчас могу сказать: тебе не будет разрешено эмигрировать. — Могу ли я навестить Валли? Всего на несколько дней? — умоляла она. — Алиса никогда не видела своего отца. — Нет, — сказал он с натянутой улыбкой. — Людям, которые обращались за разрешением эмигрировать, в дальнейшем не разрешается выезжать на отдых за границу. Его ненависть прорвалась в интонации, когда он добавил: — Что, ты думаешь, мы глупые люди? — Я подам прошение через год, — сказала Каролин. Ганс встал. Улыбка торжествующего превосходства играла у него на губах. — Такой же ответ будет в следующем году, и еще через год, и всегда. — Он обвел их всех взглядом. — Никому из вас не будет дано разрешение на выезд. Никогда. Я обещаю. С этими словами он ушел.* * *
Дейв Уильямс позвонил в «Клэссик рекордс». — Привет, Черри. Это Дейв, — сказал он. — Могу я поговорить с Эриком? — Сейчас его нет, — ответила она. — Я звоню уже третий раз, — с разочарованием и возмущением в голосе проговорил он. — Тебе не везет. — Перезвонить он может? — Я спрошу у него. Дейв повесил трубку. Дело не в везении. Что-то здесь не так. 1964 год принес «Плам Нелли» огромный успех. Баллада о любви шла под первым номером в хит-параде, и группа — без Ленни — совершила гастрольную поездку по Англии вместе с поп-звездами, включая легендарного Чака Берри. Дейв и Валли переехали в квартиру с двумя спальнями в театральном районе. Но сейчас что-то не ладилось. Было из-за чего расстраиваться. У «Плам Нелли» вышла еще одна пластинка. «Клэссик рекордс» к Рождеству выпустила пластинку с «Трясись, греми, крутись» и «Хучи-кучи мэн» на обратной стороне. Эрик не счел нужным обсуждать этот вопрос с группой, а Дейв хотел записать новую песню. Дейв оказался прав. «Трясись, греми, крутись» не пошла. Был январь 1965-го, и Дейв, думая о предстоящем годе, начинал паниковать. По ночам ему снилось, будто он падает с крыши, самолета, лестницы, и он просыпался с ощущением, что жизнь вот-вот оборвется. То же самое он испытывал, когда размышлял о своем будущем. Он уверовал, что будет музыкантом. Он ушел из родительского дома, бросил школу. Ему уже шестнадцать лет, он может жениться и обязан платить налоги. Ему представлялось, что он делает успешную карьеру. И вдруг все рушится. Он не знал, что делать. Он ни к чему не способен, кроме музыки. Он счел бы унижением вернуться в дом родителей. В древних легендах молодой герой «уходит в море». Дейв лелеял надежду исчезнуть, потом вернуться через пять лет, загорелым и бородатым, и рассказывать истории о дальних странствиях. Но в глубине души он сознавал, что не потерпит дисциплину на флоте. Это было бы хуже, чем в школе. У него даже нет подружки. Когда он бросил школу, закончился его роман с Линдой Робертсон. Она сказала, что ожидала этого, но все равно плакала. Когда он получил деньги за участие «Плам Нелли» в шоу «Это клево!», он позвонил Микки Макфи по телефону от Эрика и спросил, не хочет ли она пойти с ним поужинать или в кино. Она долго думала, а потом сказала: «Нет. Ты милый парень, но я не могу, чтобы меня видели с шестнадцатилетним подростком. У меня и так плохая репутация, но я не хочу выглядеть дурой». Дейв обиделся. Валли сейчас сидел рядом с Дейвом, как всегда с гитарой в руках. Он играл с металлической трубкой на среднем пальце левой руки и пел: «Я проснулся этим утром, и я знаю: всё решится окончательно и бесповоротно». Дейв нахмурился. — Звук как у Элмора Джеймса, — сказал он через минуту. — Это называется гитара с бутылочным горлышком, — объяснил Валли. — Раньше пользовались горлышком от разбитой бутылки, а теперь делают эти металлические штучки. — Звук супер. — Зачем ты звонишь Эрику? — Я хочу узнать, сколько пластинок продано с «Трясись, греми, крутись», как дела с американским выпуском баллады о любви и намечаются ли какие-нибудь гастроли, а наш импресарио не хочет со мной говорить. — Уволь его, — предложил Валли. — Он козел. — Как я могу его уволить, если я не могу дозвониться ему, — с унылым видом проговорил Дейв. — Поезжай к нему в офис. Дейв посмотрел на Валли. — Ты знаешь, ты не так глуп, как кажешься. — Дейв почувствовал себя лучше. — Я как раз собираюсь это сделать. Уныние оставило его, как только он вышел из дома. Что-то в лондонских улицах всегда приободряло его. Это был один из крупнейших городов мира — там могло случиться все, что угодно. Денмарк-стрит находилась в каких-нибудь полутора километрах от дома. Дейв добрался туда через пятнадцать минут. Он поднялся по лестнице в офис «Клэссик рекордс». — Эрика нет, — сообщила Черри. — Ты уверена? — спросил Дейв. Набравшись смелости, он открыл дверь. Эрик находился там, сидел за своим столом. Застигнутый врасплох, он имел глуповатый вид. Потом выражение его лица сменилось на гнев, и он проворчал: — Чего ты хочешь? Дейв сразу ничего не ответил. Его отец иногда говорил: «Когда тебе кто-то задает вопрос, не думай, что ты должен ответить. Меня этому научила политика». Дейв просто вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Если он будет продолжать так стоять, подумал он, может показаться, будто он ожидает, что ему в любой момент скажут уйти. Поэтому он сел на стул перед столом Эрика и скрестил ноги. Потом он спросил: — Почему вы избегаете меня? — Я был занят, ты, самонадеянный юнец. В чем дело? — Дел целая куча, — непринужденно заговорил Дейв. — Что происходит с «Трясись, греми, крутись»? Что нас ждет в новом году? Что известно из Америки? — Ничего, ничего, ничего, — ответил Эрик. — Ты удовлетворен? — Почему я должен быть этим удовлетворен? — Послушай. — Эрик сунул руку в карман и достал рулон банкнотов. — Здесь двадцать фунтов. Это то, что получено за «Трясись, греми, крутись». — Он швырнул на стол четырепятифунтовые купюры. — Теперь ты удовлетворен? — Я хотел бы ознакомиться с цифрами. Эрик засмеялся. — С цифрами? Кто, по-твоему, ты такой? — Я ваш клиент, а вы мой антрепренер. — Антрепренер? А устраивать-то нечего, ты, ничтожный тип. Ты был бабочкой-однодневкой. В нашем бизнесе таких полным-полно. Тебе повезло. Хэнк Ремингтон отдал тебе песню, но у тебя таланта нет. Все кончено, забудь это, возвращайся в школу. — Я не могу вернуться в школу. — Почему же? Тебе сколько лет? Шестнадцать? Семнадцать? — Я проваливался на всех экзаменах. — Иди работать. — «Плам Нелли» будет одной из самых популярных групп в мире, и я стану музыкантом на всю оставшуюся жизнь. — Мечтай дальше, сынок. — Обязательно. — Дейв встал. Он собрался уходить, как вспомнил об одной проблеме. Он подписывал контракт с Эриком. Если группа будет с успехом выступать, Эрик может потребовать проценты. Он сказал: — Итак, Эрик, вы больше не являетесь антрепренером «Плам Нелли». Вы мне это хотите сказать? — Аллилуйя! Наконец-то он понял! — Тогда я забираю контракт. У Эрика вдруг возникло подозрение. — Что? Зачем? — Контракт мы подписали в тот день, когда записывали балладу о любви. Вам он больше не нужен. Так ведь? Эрик задумался. — Почему ты хочешь забрать его? — Вы только что сказали мне, что у меня нет таланта. Конечно, если вы предвидите большое будущее для группы… — Не смеши меня. — Эрик взялся за телефонную трубку. — Черри, любовь моя, достань из папки контракт с «Плам Нелли» и отдай его юному Дейву, когда он будет выходить. — Он положил трубку. Дейв взял деньги со стола. — Один из нас дурак, Эрик, — сказал он. — Догадайтесь кто.* * *
Валли нравился Лондон. Музыка там звучала повсюду: в фолк-клубах, клубах битников, драматических театрах, концертных залах, оперных театрах. Каждый вечер, когда группа «Плам Нелли» не выступала, он ходил куда-нибудь послушать музыку — иногда с Дейвом, иногда один, Время от времени он ходил на концерты классической музыки и улавливал новые аккорды. Англичане были странными. Когда он говорил, что он немец, они всегда начинали говорить о Второй мировой войне. Они думали, что они выиграли войну, и обижались, когда он пытался объяснить, что это, собственно, Советы победили немцев. Иногда он говорил, что он поляк, только чтобы уйти от того же скучного разговора. Но половина жителей Лондона были не англичане, а ирландцы, шотландцы, уэльсцы, выходцы из стран Карибского бассейна, индийцы и китайцы. Все наркодельцы когда-то жили на островах: таблетки для повышения тонуса продавали мальтийцы, торговцы героином были родом из Гонконга, марихуану можно было купить у ямайцев. Валли любил ходить в карибские клубы, где исполняли музыку с другим ритмом. В таких местах с ним пытались познакомиться многие девушки, но он всегда говорил им, что он помолвлен. Однажды, когда Дейва не было дома, зазвонил телефон. Сняв трубку, Валли услышал: — Могу ли я поговорить с Вальтером Франком? Валли чуть было не ответил, что его дедушки нет в живых более двадцати лет, но, помолчав, сказал: — Я Валли. Звонивший перешел на немецкий. — Говорит Енох Андерсон из Западного Берлина. Енох Андерсон был датчанином-бухгалтером, который вел дела на фабрике Валлиного отца. Валли вспомнил лысого человека в очках и с шариковой авторучкой в нагрудном кармане пиджака. — Что-нибудь произошло? — С твоей семьей все в порядке, но я должен сообщить новость, которая огорчит тебя. Каролин и Алисе не дали разрешение эмигрировать. Валли почувствовал себя так, словно его кулаком ударили под дых. Он тяжело опустился на стул. — Почему? По какой причине? — Правительство Восточной Германии не сообщает причину своего решения. Однако к ним домой приходил человек из Штази — Ганс Гофман, которого ты знаешь. — Шакал. — Он сказал им, что никто из них никогда не получит разрешение эмигрировать или совершить поездку на Запад. Валли закрыл глаза рукой. — Никогда? — Это то, что он сказал. Твой отец просил меня сообщить это тебе. Я очень сожалею. — Спасибо. — Нужно ли что-нибудь передать твоей семье? Я по-прежнему езжу в Восточный Берлин раз в неделю. — Пожалуйста, скажите, что я всех их люблю. — У Валли комок подступил к горлу. — Очень хорошо. Валли глотнул. — И скажите, что когда-нибудь я обязательно увижусь со всеми ними. Я уверен в этом. — Я все скажу им. До свидания. — До свидания. — В полном отчаянии Валли повесил трубку. Через минуту он взял гитару и сыграл небольшой аккорд. Музыка успокаивала его. Абстрактная музыка: просто ноты и их композиция. Больше не было шпионов, предателей, полиции, стен. Он запел: «Я скучаю по тебе, Алисия…»* * *
Дейв был рад снова, что увидится с сестрой. Они встретились у ее агентства «Интернэшнл старз». На ней была темно-красная шляпа-котелок. — Без тебя дома тоскливо, — сказала она. — С отцом никто не ссорится? — с улыбкой спросил Дейв. — Он так занят, после того как лейбористы победили на выборах. Он теперь член кабинета. — А как ты? — Снимаюсь в новом фильме. — Поздравляю! — Но ты уволил своего антрепренера. — Эрик считал, что «Плам Нелли» — бабочка-однодневка. Но мы не сдаемся. Нам нужны новые концерты. Все, на что мы пока можем рассчитывать, — это несколько выступлений в «Джамп-клубе», а этого даже не хватит, чтобы заплатить за квартиру. — Обещаю, что «Интернэшнл старз» пригласят вас, — сказала Иви. — Они согласились переговорить с тобой. Это все. — Я знаю. Но агенты не встречались с людьми только для того, чтобы сказать им «нет», полагал Дейв. И, кроме того, агентство хотело быть в хороших отношениях с Иви Уильямс, самой успешной молодой актрисой в Лондоне. Так что он питал радужные надежды. Они вошли в здание. Атмосфера там была не такой, как в офисе Эрика Чапмана. Секретарь по приему посетителей не жевала жевательную резинку. На стенах в вестибюле висели не благодарственные грамоты, а несколько мастерски написанных акварелей. Выдерживался стиль, хотя не очень рок-н-ролльный. Им не пришлось ждать. Секретарь по приему посетителей провела их в кабинет Марка Батчелора, высокого молодого человека двадцати с лишним лет в модной рубашке с петлицами на воротнике и вязаном галстуке. Секретарь принесла на подносе кофе. — Мы любим Иви и хотели бы помочь ее брату, — сказал Батчелор после обмена любезностями. — Но я не уверен, что сможем. «Трясись, греми, крутись» навредила «Плам Нелли». — Не стану с вами спорить, — согласился Дейв. — Но скажите конкретно, что вы имеете в виду. — Если откровенно… — Да, конечно, — сказал Дейв, подумав, насколько этот разговор отличается от беседы с Чапманом. — Вы производите впечатление средней группы, которой повезло, поскольку ей попала в руки песня Хэнка Ремингтона. Людям нравится песня, а не вы. Мир, в котором мы живем, мал — несколько звукозаписывающих компаний, горстка антрепренеров, два телешоу, — и каждый думает одинаково. Я не могу продать вас никому из них. Дейв глотнул. Он не ожидал, что Батчелор будет настолько откровенен, и пытался скрыть свое разочарование. — Да, нам повезло с песней Хэнка Ремингтона, — признал он. — Но мы поп-группа не средней руки. У нас первоклассная ритм-секция и виртуозный ведущий гитарист, да и смотримся мы неплохо. — Тогда вы должны доказать, что вы не бабочка-однодневка. — Я знаю. Но без контракта на запись и ангажементов я не представляю, как мы можем сделать это. — Вам нужна еще одна хорошая песня. Можете ли вы попросить Хэнка Ремингтона сочинить еще одну? Дейв покачал головой. — Хэнк не пишет песен для других. Баллада о любви — исключение, потому что «Кордс» не захотели ее записывать. — Может быть, он напишет еще одну балладу. — Батчелор развел руками, словно говоря: «Кто знает». Я человек не творческий, вот почему я — агент и знаю, что Хэнк гениален. — Ну что же… — Дейв посмотрел на Иви. — Думаю, я мог бы спросить его. — Что в этом такого? — беспечно проговорил Батчелор. — Я не возражаю, — повела плечами Иви. — Ну, хорошо, — кивнул Дейв. Батчелор встал, протянул ему руку и сказал: — Желаю удачи. Когда они вышли, Дейв спросил у Иви: — Мы можем сейчас поехать к Хэнку? — Мне нужно кое-что купить, — ответила она. — Мы с ним договорились увидеться вечером. — Это в самом деле важно, Иви. Вся моя жизнь летит вверх тормашками. — Хорошо, — согласилась она. — Моя машина за углом. Они доехали до Челси на «санбим-альпине» Иви. Дейв кусал губу. Батчелор сделал ему одолжение своей жестокой прямотой. Он не верил в талант «Плам Нелли», но признавал талант Хэнка Ремингтона. Но все равно, если он получит от Хэнка еще одну хорошую песню, она будет снова на коне. Что он скажет? «Привет, Хэнк! У тебя есть еще баллады?» — Это слишком развязно. «Хэнк, я оказался в трудном положении». — Это чересчур вынужденно. «Наша звукозаписывающая студия сделала большую ошибку, выпустив «Трясись, греми, крутись». Мы могли бы выкрутиться, если бы ты нам немного помог». Ни один из этих подходов ему не нравился, в основном из-за того, что он терпеть не мог кого-либо просить. Но он пошел бы на это. Хэнк занимал квартиру в большом старом доме у реки. Лили и Дейв зашли в подъезд и поднялись на скрипучем лифте. По большей части теперь она ночевала здесь. Она открыла дверь квартиры своим ключом. — Хэнк! — позвала она. — Это я. Дейв вошел за ней. В холле висела яркая современная картина. Они прошли через сверкающую кухню и заглянули в гостиную, где стоял рояль. Там никого не было. — Он ушел, — разочарованно произнес Дейв. — Должно быть, он решил вздремнуть после обеда, — предположила Иви. Открылась еще одна дверь, и появился Хэнк, очевидно, из спальни, потому что он на ходу натягивал джинсы. Он закрыл за собой дверь. — Привет, дорогая, — проговорил он. — Я заснул. Здравствуй, Дейв. Что ты здесь делаешь? — Я пришел с Иви просить тебя о большом одолжении, — сказал Дейв. — А, — произнес Хэнк, глядя на Иви. — Ты должна была прийти позднее. — Дейв не мог ждать. — Нам нужна новая песня, — выпалил Дейв. — Немного не ко времени, Дейв, — буркнул Хэнк. Дейв ожидал, что он пояснит почему, но он промолчал. — Что-нибудь случилось, Хэнк? — спросила Иви. — Собственно, да, — промямлил Хэнк. Дейв опешил. Он не слышал, чтобы кто-то говорил «да» на этот вопрос. Женская интуиция Иви опередила Дейва. — В спальне кто-то есть? — Извини, любовь моя, — сказал Хэнк. — Я не ожидал, что ты вернешься так рано. В этот момент открылась дверь спальни и оттуда вышла Анна Мюррей. От изумления у Дейва отвисла челюсть. Сестра Джаспера была в постели с дружком Иви! Анна была одета полностью по-деловому: в костюме, чулках и туфлях на высоком каблуке, только волосы ее были растрепаны и пуговицы на пиджаке застегнуты не в те петлицы. Она молчала и избегала чьих-либо взглядов. Она ушла в гостиную и вернулась с кожаным чемоданчиком. Она направилась к входной двери, сняла пальто с крючка и вышла, не проронив ни слова. — Она пришла поговорить о моей автобиографии, — начал оправдываться Хэнк. — От одного мы перешли к другому… Иви заплакала. — Хэнк, как ты мог? — Я не замышлял ничего такого. Все вышло как-то само собой. — Я думала, ты меня любишь. — Я любил. Я люблю. Это всего лишь… — Всего лишь что? Хэнк посмотрел на Дейва, словно обращаясь к нему за помощью. — Есть соблазны, против которых мужчина не может устоять. Дейв подумал о Микки Макфи и кивнул. Иви сердито проговорила: — Дейв — мальчишка. Я думала, что ты мужчина, Хэнк. Хэнк вдруг стал агрессивным: — Выбирай слова! — чуть ли не выкрикнул он. Иви растерялась. — Я должна выбирать слова? Я только что застала тебя в постели с другой женщиной, и ты мне говоришь, чтобы я выбирала слова? — Вот именно, — с угрозой в голосе произнес он. — Не заходи слишком далеко. Дейв вдруг испугался. У Хэнка был такой вид, будто он собирается ударить Иви. Неужели это то, что происходит в ирландских рабочих семьях? А что делать ему, Дейву: защищать сестру от ее любовника? Неужели он будет драться со вторым великим музыкальным гением после Элвиса Пресли? — Слишком далеко? — сердито переспросила Иви. — Да, я уйду слишком далеко — прямо из этой двери. Вот так-то! Она повернулась и вышла. Дейв посмотрел на Хэнка. — Э-э… Как насчет песни? Хэнк слегка покачал головой. — Ладно, — сказал Дейв. Ему не приходило в голову, как продолжить разговор. Хэнк открыл перед ним дверь, и он вышел. Иви плакала в машине минут пять, а потом осушила слезы. — Я отвезу тебя домой, — всхлипнула она. Когда они доехали до Уэст-Энда, Дейв предложил: — Пойдем к нам. Я приготовлю тебе кофе. — Спасибо, — ответила она. Валли сидел на диване и играл на гитаре. — Иви немного расстроена, — пояснил ему Дейв. — Она порвала с Хэнком. Он пошел на кухню и поставил на плиту чайник: Валли сказал: — По-английски «немного расстроена» значит «очень опечалена». Если бы ты был всего лишь немного опечален, например, из-за того, что я забыл поздравить тебя с днем рождения, ты бы сказал: я ужасно расстроен. Правильно? Иви улыбнулась: — Надо же, Валли, у тебя железная логика. — И кое-какие способности. Сейчас я немного ободрю. Вот послушайте. Он заиграл на гитаре и запел: «Я скучаю по тебе, Алисия». Дейв вышел из кухни и стал слушать. Валли спел грустную балладу ре-минор с парой аккордов, которые Дейв не узнал. Когда он закончил, Дейв сказал: — Хорошая песня. Ты слышал ее по радио? Чья она? — Моя, — чуть не подпрыгнул Валли. — Я сочинил ее. — Вот это да! А ну-ка, сыграй еще. На этот раз Дейв пытался подпевать ему. — Вы великолепны, — обрадовалась Иви. — И этот паразит Хэнк вам не нужен. — Я хочу спеть эту песню Марку Батчелору. — Он посмотрел на часы. Было полшестого. Он схватил трубку и позвонил в «Интернэшнл старз». Батчелор все еще сидел у себя в кабинете. — У нас есть песня, — выпалил Дейв. — Мы можем приехать и спеть ее вам. — Мне бы очень хотелось послушать, но уже собрался уходить. — Вы могли бы заехать на Генриегта-стрит по пути домой? Наступило молчание, потом Батчелор сказал: — Да, это недалеко от моей железнодорожной станции. — Какой ваш любимый напиток? — Джин с тоником. Двадцать минут спустя Батчелор сидел на диване со стаканом в руке, а Дейв и Валли играли на гитарах и пели, а Иви подпевала им. Потом он попросил исполнить ее еще раз. После повторного исполнения они в ожидании посмотрели на него. Наступила короткая пауза, и потом он проговорил: — Я не занимался бы этим бизнесом, если бы не мог сразу определить хит, как только услышал его. Это хит. Дейв и Валли улыбнулись. — Я так и думал, — сказал Дейв. — Мне песня очень понравилась, — заключил Батчелор. — С ней я могу подписать контракт на запись. Дейв отложил гитару, встал и пожал Батчелору руку, чтобы скрепить сделку. Тот сказал: — Бизнес есть бизнес. Марк сделал большой глоток. — Хэнк не сходя с места написал песню, или она была у него в загашнике? Дейв улыбнулся. Сейчас, когда они пожали друг другу руки, он мог говорить с ним на равных. — Это песня не Хэнка Ремингтона. Батчелор вскинул брови. — Извините, я не предупредил вас, — сказал Дейв. — Хотел сделать вам сюрприз. — Песня хорошая, а это самое главное. Так где же ты ее взял? — Валли сочинил. Сегодня днем, когда я был у вас. — Потрясающе! — воскликнул Батчелор. Потом он обратился к Валли: — А что у тебя есть на обратную сторону?* * *
— Ты должна, Каролин, выходить в город и где-нибудь бывать, — сказала Лили Франк. Так считала не только Лили. Но в первую очередь — ее мать. Карла тревожилась о здоровье Каролин. После прихода Ганса Гофмана Каролин начала худеть. Она стала бледной и апатичной. Карла однажды сказала Лили: «Каролин всего двадцать лет. Она не может вести затворнический образ жизни, как монашенка, всю свою жизнь. Своди ее куда-нибудь». Сейчас в комнате Каролин они играли на гитарах и пели Алисе, которая сидела на полу в окружении игрушек. Время от времени она с радостью хлопала в ладоши, но в основном она не обращала внимания на девушек. Больше всего ей нравилась баллада о любви. — Я не могу никуда уходить, — ответила Каролин. — Мне нужно ухаживать за Алисой. Лили была готова к таким отговоркам. — Моя мать может присмотреть за ней. Или бабушка Мод. По вечерам Алиса не доставляет много хлопот. Ей уже было четырнадцать месяцев, и она спокойно спала всю ночь. — Не знаю. Я буду волноваться. — В течение года ты ни разу нигде не была. — Но что подумает Валли? — Разве он будет настаивать, чтобы ты пряталась от людей и никогда не развлекалась? — Не знаю. — Сегодня вечером я пойду в Молодежный клуб Святой Гертруды. Почему бы тебе не пойти со мной? Там играет музыка, танцуют, проводятся дискуссии. Я не думаю, что Валли стал бы возражать. Восточногерманский лидер знал, что молодежи нужно развлекаться, но с этим у него была проблема. Всё, что им нравилось, — поп-музыка, моды, комиксы, голливудские фильмы, либо отсутствовало, либо было запрещено. Занятие спортом поощрялось, но мальчики и девочки должны были тренироваться раздельно. Лили знала, что большинство ее сверстников ненавидели правительство. Подросткам не было дело до коммунизма и капитализма, их интересовали прически, моды и поп-музыка. Пуританское неприятие Ульбрихтом всего, что им нравилось, отчуждало поколение Лили. Более того, у них создалась иллюзия о жизни их современников на Западе, у которых в их спальнях стоят проигрыватели и шкафы, забитые новой одеждой, и которые каждый день едят мороженое. Разрешенные молодежные клубы при церквях являли собой слабую попытку заполнить пустоту в жизни юношей и девушек. Такие клубы были благополучно бесспорными, но не столь удушливо правильными, как молодежная организация коммунистической партии — юные пионеры. Каролин задумалась. — Может быть, ты права, — сказала она. — Я не могу вести жизнь жертвы. Мне не повезло, но я не могу допустить, чтобы это довлело надо мной. В Штази думают, что я — подружка парня, который убил пограничника, и только, но я не должна признавать то, что они говорят. — Правильно, — с радостью поддержала ее Лили. — Я напишу Валли обо всем этом. Но я пойду с тобой. — Тогда давай переодеваться. Лили пошла в свою комнату и надела короткую юбку — не совсем мини-юбку, какие носили девушки на западных телешоу, которые смотрели все в Восточной Германии, тем не менее выше колен. Сейчас, когда Каролин согласилась, Лили засомневалась, а правильно ли это. Каролин, несомненно, нужна своя жизнь: она совершенно права, что Штази не должна принимать за нее решение, как жить. Но что подумает Валли, когда узнает? Будет ли он переживать, что она стала забывать его? Лили не видела своего брата почти два года. Сейчас ему уже девятнадцать, и он поп-король. Она не знала, что он может подумать. Лили дала Каролин свои голубые джинсы, потом они вместе накрасились. Ребекка, старшая сестра Лили, прислала им из Гамбурга карандаш для подведения глаз и голубые тени, и в Штази чудом не выкрали их. Через кухню они вышли из дома. Карла кормила Алису, которая помахала матери так весело, что Каролин огорчилась. Они пошли в протестантскую церковь в нескольких кварталах от дома. Только бабушка Мод регулярно ходила в церковь, а Лили лишь дважды была в молодежном клубе, помещавшемся в крипте. Им заведовал новый молодой пастор по имени Одо Фосслер, с прической как у «Битлз». Он был симпатичный, но староват для Лили в свои двадцать пять, если не больше, лет. Для музыки у него имелось пианино, две гитары и проигрыватель. Они начали с народного танца, против чего правительство никак не могло возражать. Лили танцевала с Бертольдом, парнем шестнадцати лет, то есть примерно ее возраста, привлекательным, но не сексуальным. Лили положила глаз на Торстена, который был немного старше и смахивал на Пола Маккартни. Танцоры совершали энергичные движения: хлопали в ладоши и кружились. Лили радовалась, что танец увлек Каролин, она улыбалась, смеялась и лучше выглядела. Но народные танцы служили лишь ширмой или отговоркой на случай враждебных выяснений. Кто-то поставил пластинку «Битлз» «Я чувствую себя прекрасно», и все начали танцевать твист. Через час устроили перерыв, чтобы молодежь отдохнула и выпила стакан вита-колы, восточногерманского заменителя кока-колы. На радость Лили, Каролин раскраснелась и повеселела. Одо ходил среди ребят и разговаривал с каждым из них. Смысл его высказываний сводился к тому, что если у них есть проблемы, связанные с личными отношениями и сексом, то он готов выслушать каждого и дать совет. Каролин сказала ему: «Моя проблема в том, что отец моего ребенка живет на Западе». У них завязалась беседа, пока снова не начались танцы. В десять часов, когда проигрыватель выключили, Каролин, к удивлению Лили, взяла одну из гитар и показала Лили жестом, чтобы та взяла другую. Девушки иногда играли и пели дома вместе, но Лили не представляла, что будет делать это на публике. Каролин начала исполнять композицию «Братьев Эверли» «Проснись, малышка Сузи». Две гитары звучали хорошо, а Каролин и Лили пели дуэтом. Все танцевали, пока играла музыка. Когда прозвучал последний аккорд, все стали просить девушек сыграть еще. Они спели «Я хочу взять тебя за руку» и «Если бы у меня был «хаммер»», а медленный танец исполняли под балладу о любви. Всем хотелось, чтобы они продолжали петь, но Одо попросил их исполнить еще одну песню, а потом идти домой, прежде чем явится полиция и арестует его. Он сказал это в шутку, но в ней была доля правды. Под конец они спели «Я вернулся в США».Глава 37
В начале 1965 года, когда Джаспер Мюррей готовился к выпускным экзаменам, он рассылал письма во все телевещательные корпорации США, чьи адреса он смог найти. Все они получали одинаковые письма с копиями статьи об Иви, встречающейся с Хэнком, репортажа о митинге, на котором выступал Мартин Лютер Кинг, и специального выпуска «Реал тинг», посвященного убийству Кеннеди. И он просил дать ему работу. Любую работу на американском телевидении. Ничего другого он так сильно никогда не хотел. Телевизионные новости лучше, чем напечатанные, — они быстрее, более доходчивые, более наглядные, и американское телевидение лучше английского. И он был уверен, что преуспеет на этом поприще. Все, что ему нужно, — это старт. Он хотел его до боли. Отправив письма почтой за немалые деньги, он позволил сестре Анне заплатить за его обед. Они пошли в венгерский ресторан «Веселый гусар», пользующийся популярностью у писателей и политиков левого толка. — Что ты будешь делать, если не получишь работу в Штатах? — спросила его Анна после того, как они сделали заказ. Такая перспектива угнетала его. — Я, право, не знаю. В Англии требуется, чтобы ты сначала работал в провинциальной газете, освещая кошачьи выставки или похороны престарелых ветеранов труда, но мне это не по нутру. Анне подали фирменный холодный вишневый суп, а Джасперу — жареные грибы с татарским соусом. — Послушай, — сказала Анна, — я должна перед тобой извиниться. — Да, в самом деле, — нахмурился Джаспер. — Хэнк и Иви даже не были обручены, не говоря уже о браке. — Но ты прекрасно знала, что они живут вместе. — Да, и я была не права, что легла с ним в постель. — Вот именно, не права. — Нечего строить из себя ханжу. Для меня это не характерно, а вот ты уж точно не упустил бы такого случая. Он не стал спорить, потому что это была правда. Иногда он ложился в постель с замужними или обрученными женщинами. Он только спросил; — Мама знает? — Да, она взбешена. Дейзи Уильямс была ее лучшей подругой, и она также проявила к тебе исключительную доброту, предоставив тебе кров и не требуя от тебя ни пенни. И вот я такое устроила ее дочери. Что сказала тебе Дейзи? — Она сердится, потому что ты причинила такую боль ее дочери. Но она также сказала, что когда она влюбилась в Ллойда, она уже была замужем, так что она не вправе испытывать слишком сильное моральное негодование. — В общем, я сожалею. — Спасибо. — Хотя сожалеть мне не о чем. — Как это так? — Я легла в постель с Хэнком, потому что полюбила его. С того первого раза я проводила с ним почти каждую ночь. Он самый замечательный, и я собираюсь выйти за него замуж, если сумею покорить его сердце. — Как твой брат, я обязан спросить, что он нашел в тебе. — Ты имеешь в виду, кроме больших сисек? — засмеялась она. — Ты недурна собой, но ты на несколько лет старше Хэнка, и в Англии около миллиона прельстительных девиц, готовых прыгнуть к нему в постель, стоит ему только щелкнуть пальцами. Она кивнула, соглашаясь с ним. — Но есть две вещи, которые нужно учитывать. Первое: он умен, но малообразован. Я его гид в мире искусства, театра, политики, литературы. Он смотрит в рот тому, кто говорит с ним на эти темы без снисходительного вида. Джаспер не удивился. — Он любил беседовать об этом с Дейзи и Ллойдом. А что второе? — Ты же знаешь, он мой второй любовник. Джаспер кивнул. Девушкам не свойственно вдаваться в такие подробности, но он и Анна всегда были в курсе подвигов друг друга. — Ну так вот, — продолжала она. — Я прожила с Себастьяном почти четыре года. За такой срок девушка многое чего узнает. Хэнк знает о сексе очень мало, потому что не жил с девушкой достаточно долго, чтобы развить настоящую близость. С Иви его отношения продолжались дольше всего, и она слишком молода, чтобы многому научить мужчину. — Понятно. — Джаспер никогда не думал в таком ключе об отношениях между мужчиной и женщиной, но в этом был смысл. Он мало чем отличался от Хэнка. Он не прочь был бы знать, считают ли женщины его неопытным в постели. — Хэнк многому научился у певички Микки Макфи, но он лишь дважды спал с ней. — Правда? Дейв Уильямс трахал ее в артистической уборной. — И Дейв рассказал тебе? — Думаю, он всем рассказывал. Наверное, это было у него в первый раз. — Микки Макфи никому не отказывает. — Так значит, ты у Хэнка репетитор. — Он быстро усваивающий и растущий ученик. Но так, как он поступил с Иви, он больше ни с кем не поступит. Джасперу с трудом в это верилось, но он оставил свои сомнения при себе.* * *
Димка Дворкин полетел во Вьетнам в феврале 1965 года с большой группой официальных лиц и советников из Министерства иностранных дел, включая Наталью Смотрову. Это была первая зарубежная поездка Димки. Но больше всего его взволновало то, что они летели вместе с Натальей. Он не мог представить себе, что произойдет дальше, но его переполняло радостное чувство свободы, и она, как он видел, испытывала то же самое. Они находились далеко от Москвы, вне досягаемости его жены и Натальиного мужа. Могло произойти всякое. Димка вообще был настроен на более оптимистический лад. Косыгин, ставший его боссом после смещения Хрущева, понимал, что Советский Союз проигрывает в «холодной войне» из-за слабости экономики. Советская промышленность была неэффективной, а советские люди жили в бедности. Цель Косыгина состояла в том, чтобы поднять производительность в СССР. Советам нужно было научиться производить товары, которые люди в других странах хотели бы купить. Им нужно было соперничать с американцами в процветании, а не в производстве танков и ракет. Только тогда у них появилась бы надежда преобразить мир на манер их образа жизни. Такой подход ободрял Димку. Брежнев, руководивший страной, был вопиюще консервативен. Не сможет ли Косыгин реформировать коммунизм? Экономическая проблема отчасти состояла в том, что львиная доля национального дохода тратилась на военные цели. Рассчитывая сократить разорительные расходы, Хрущев выдвинул идею мирного сосуществования, проживания бок о бок с капитализмом без ведения войн. Хрущев мало что сделал для воплощения этой идеи: его ссоры в Берлине и на Кубе требовали больших, а не меньших военных расходов. Но прогрессивно мыслящие политики в Кремле все еще верили в эту стратегию. Вьетнам будет суровым испытанием. Выйдя из самолета, Димка окунулся в теплую и влажную атмосферу, несравнимую ни с какой другой, знакомой ему. Ханой был древней столицей древней страны, долгое время находившейся под гнетом иностранцев, сначала китайцев, потом французов, а потом американцев. Вьетнам предстал перед Димкой более многолюдным и более красочным, чем все, что он видел прежде. И он был разделен надвое. Вьетнамский лидер Хо Ши Мин нанес поражение Франции в антиколониальной войне 1950-х годов. Но Хо был недемократичным коммунистом, и американцы отказались признавать его власть. Президент Эйзенхауэр посадил марионеточное правительство на юге страны в провинциальном Сайгоне. Никем не избранный сайгонский режим был деспотичным и непопулярным, и против него сражались бойцы сопротивления, которых называли Вьетконг. Южновьетнамская армия была настолько слаба, что в поддержку ей в 1965 году были направлены американские войска численностью 23 тысячи человек. Американцы делали вид, что Южный Вьетнам — это отдельное государство, так же как Советский Союз делал вид, что Восточная Германия является страной. Вьетнам представлял собой зеркальное отражение Германии, хотя Димка никогда бы не осмелился сказать это вслух. Пока министрам устраивали банкет с вьетнамскими руководителями, советские помощники в менее официальной обстановке ужинали со своими вьетнамскими коллегами, которые все говорили по-русски, и некоторые из них посещали Москву. В основном подавались овощные блюда и рис с небольшим количеством рыбы и мяса, но все было приготовлено вкусно. В группе вьетнамских сотрудников женщин не было, и мужчины с удивлением смотрели на Наталью и двух других советских женщин. Димка сидел рядом со строгим аппаратчиком средних лет по имени Фам Ань. Наталья, сидевшая напротив, спросила его, что он ожидает от переговоров. В ответ Ань перечислил виды военной техники, оружия и материалы. — Нам нужны самолеты, артиллерия, радары, зенитные системы, стрелковое оружие, боеприпасы и медикаменты, — сказал он. — Как раз этого советская сторона надеялась не давать. — Но вам все это не понадобится, если война закончится. — Когда мы победим американский империализм, у нас возникнут другие потребности. — Мы пожелали бы Вьетконгу нанести сокрушающее поражение врагу, — сказала Наталья, — но возможны и другие варианты. — Она пыталась намекнуть на идею мирного сосуществования. — Победа — это единственная возможность, — безапелляционно заявил Фам Ань. Димка пришел в отчаяние. Ань упрямо отказывался вести дискуссию, для чего они сюда прилетели. Может быть, он считал ниже своего достоинства спорить с женщиной. Димка надеялся, что это единственная причина упрямства. Если вьетнамцы откажутся говорить об альтернативе войне, советская миссия будет обречена на провал. Наталью было не так просто увести в сторону от намеченной цели. — Военная победа, конечно, не единственный возможный результат, — заметила она. Димка почувствовал гордость, что она проявляет такую настойчивость. — Вы говорите о поражении? — спросил Ань с негодованием или, по крайней мере, с негодованием наигранным. — Нет, — спокойно ответила она. — Но война не единственный путь к победе. В качестве альтернативы возможны переговоры. — Мы много раз вели переговоры с французами, — сердито проговорил Ань. — Каждое соглашение использовалось для того, чтобы выиграть время и подготовиться к новой атаке. Наш народ усвоил этот урок. Мы теперь знаем, как иметь дело с империалистами, и этого урока никогда не забудем. Димка читал историю Вьетнама и знал, что гневное возмущение Аня оправданно. Французы вели себя бесчестно и вероломно, как любые другие колониалисты. Но на этом история не заканчивалась. Наталья стояла на своем, и для этого у нее имелось основание — позиция Косыгина, которую он хотел конкретно донести до Хо Ши Мина. — Империалисты коварны, мы это знаем. Но переговоры могут вести и революционеры. Ленин вел переговоры в Брест-Литовске. Он шел на уступки, чтобы удержаться у власти, а собравшись с силой, отбросил их. Ань повторил, как попугай, позицию Хо Ши Мина: — Мы пойдем на переговоры, только когда в Сайгоне будет нейтральное коалиционное правительство, в которое войдут представители Вьетконга. — Будьте благоразумны, — мягко сказала Наталья. — Выставлять жесткие требования в качестве предварительных условий это значит увиливать от переговоров. Нужно идти на компромисс. Ань сердито проговорил: — Когда немцы напали на Россию и стояли у ворот Москвы, вы шли на компромисс? — Он стукнул кулаком по столу. Димка не ожидал, что на такой жест способен представитель утонченного Востока. — Нет! Никаких переговоров, никакого компромисса и никаких американцев! Вскоре после этого банкет закончился. Димка и Наталья вернулись в свой отель. Он дошел с ней до ее номера. Перед дверью она просто сказала: — Заходи. Это будет лишь третья ночь, которую они проведут вместе. Первые две они провели на кровати с четырьмя стойками в пыльной кладовой, заваленной мебелью, в Кремле. Но сейчас лечь вместе в кровать им казалось так естественно, как будто любовниками они были не один год. Они поцеловались и сняли обувь, поцеловались еще раз и почистили зубы, потом снова поцеловались. Они не вели себя как любовники, обезумевшие от необузданной страсти. Их ничто не сковывало, они чувствовали себя свободными. — Всю ночь мы можем делать все, что нам вздумается, — сказала Наталья, и Димка подумал, что он никогда в жизни не слышал более сексуальных слов. Они занялись любовыо, потом выпили водки и закусили черной икрой, которую она взяла с собой, и опять предались любви. Спустя некоторое время, лежа насмятых простынях, глядя на медленно вращающийся потолочный вентилятор, Наталья прошептала: — Мне кажется, нас подслушивают. — Может быть, — тихо произнес Димка. — Мы послали сюда группу специалистов из КГБ научить их расставлять «жучки» в гостиничных номерах, что стало нам в копеечку. — Не Фам Ань ли слушает нас? — хихикнула Наталья. — Тогда, наверное, он получает больше удовольствия, чем от ужина. — Хм. Это был какой-то кошмар. — Им нужно отказаться от намерения получить от нас оружие. Даже Брежнев не хочет, чтобы мы ввязались в большую войну в Юго-Восточной Азии. — Но если мы откажемся вооружать их, они могут обратиться к китайцам. — Они ненавидят китайцев. — Я знаю. И все же… — Да. Они погрузились в сон, и разбудил их телефон. Наталья взяла трубку и назвала себя. Некоторое время она слушала, а потом сказала: «Черт!» Прошла еще одна минута, и она повесила трубку. — Новость из Южного Вьетнама, — нахмурилась она. — Ночью Вьетконг атаковал американскую базу. — Ночью? Через несколько часов после прибытия Косыгина в Ханой? Это не случайно. И где же? — Местечко называется Плейку. Восемь американцев убиты и около сотни ранены. Десять американских самолетов уничтожены на земле. — Какие потери у Вьетконга? — Обнаружено тело одного солдата на территории жилого городка. Димка в изумлении покачал головой. — Нужно отдать должное вьетнамцам. Они отличные бойцы. — Те, кто сражается на юге, особенно. Южновьетнамская армия беспомощна. Вот почему им нужно, чтобы американцы воевали за них. Димка нахмурился. — Нет ли сейчас в Южном Вьетнаме какой-нибудь американской шишки? — Макджордж Банди, советник по национальной безопасности, один из самых оголтелых на Западе поджигателей войны. — Он сейчас, наверное, будет звонить президенту Джонсону. — Да, — согласилась Наталья. — Интересно, что он ему скажет. Ответ на этот вопрос стал известен немного позже в тот же день. Американские самолеты, базирующиеся на авианосце «Рейнджер», подвергли бомбардировке военный лагерь Донгхой на побережье Северного Вьетнама. Это была первая американская бомбардировка Северного Вьетнама, положившая начало эскалации конфликта. Димка в отчаянии наблюдал, как в течение дня постепенно ослабевает позиция Косыгина. После этой бомбардировки американскую агрессию осудили коммунистические и неприсоединившиеся страны во всем мире. Лидеры третьего мира ожидали, что Москва придет на помощь Вьетнаму, поскольку коммунистическая страна подверглась прямому нападению со стороны американского империализма. Косыгин не хотел эскалации вьетнамской войны, и Кремль был не в состоянии оказать массивную военную помощь Хо Ши Мину, но сейчас как раз это он и делал. Выбора у Советского Союза не было. Если он отступит, то вмешаются китайцы, желающие вытеснить его как могущественного друга маленьких коммунистических стран. Позиция Советского Союза как защитника мирового коммунизма оказалась под угрозой, и все знали это. Разговоры о мирном сосуществовании были забыты. Настроение Димки и Натальи, как и всей советской делегации, омрачилось. Их позиция на переговорах с вьетнамцами была роковым образом подорвана. Косыгину нечем было крыть: ему пришлось предоставить все, что просил Хо Ши Мин. Они остались в Ханое еще на три дня. Димка и Наталья всю ночь занимались любовью, а днем они составляли детальный список того, что просил Фам Ань. И уже до их отъезда советские ракеты класса «земля — воздух» находились в пути. Димка и Наталья сидели рядом в самолете, летевшем домой. Димка дремал, с наслаждением вспоминая четыре влажные ночи любви под ленивым потолочным вентилятором. — Чему ты улыбаешься? — спросила Наталья. Он открыл глаза: — Ты знаешь. Она засмеялась. — А кроме этого… — Что? — Когда ты мысленно подводишь итоги нашей поездки, у тебя нет ли ощущения того… — Что нас ловко обвели вокруг пальца и использовали? Да, с первого же дня. — Что Хо Ши Мин, в сущности, ловко манипулировал двумя наиболее сильными державами в мире и в конце концов добился всего, чего хотел. — Да, — сказал Димка, — вот такое чувство я и испытываю.* * *
Таня поехала в аэропорт с чемоданом, в котором лежал отпечатанный на машинке антисоветский текст Василия. Ей было страшно. Она и раньше занималась рискованными делами. Она издавала подстрекательскую газету; ее арестовывали на площади Маяковского и заключали в пресловутый подвал здания КГБ на Лубянке; она установила контакт с диссидентом в Сибири. Но то, что она собиралась сделать сейчас, больше всего пугало ее. Связь с Западом считалась тяжким преступлением. Она везла машинописный текст Василия в Лейпциг, где надеялась передать его западному издательству. Вестник, который она издавала с Василием, распространялся только в СССР. Власти будут недовольны гораздо больше, что диссидентский материал нашел дорогу на Запад. Ответственных в этом сочтут не просто смутьянами, а изменниками. Когда она думала об опасности, сидя на заднем сиденье такси, то чувствована, как от страха тошнота подступает к горлу, и зажимала рот рукой, пока это ощущение не пропало. Приехав в аэропорт, она уже собиралась сказать таксисту, чтобы он повернул назад и отвез ее домой. Но вспомнила о Василии в Сибири, голодном и холодном, взяла себя в руки и вошла с чемоданом в терминал. Поездка в Сибирь изменила ее. Прежде она воспринимала коммунизм как эксперимент в благих целях, который не удался и поэтому должен быть прекращен. Сейчас он представлялся ей зверской тиранией во главе со злодеями. Каждый раз, когда она вспоминала о Василии, ее сердце наполнялось ненавистью к тем, кто сделал его таким. Ей даже было трудно говорить с братом-близнецом, который все еще считал, что коммунизм можно улучшить и что его не надо ликвидировать. Она любила Димку, но он закрывал глаза на действительность. Таня поняла: там, где существует жестокое угнетение, — в штатах Глубокого Юга США, в Северной Ирландии и Восточном Берлине, — вероятно, есть много хороших простых людей, таких как ее семья, которые стараются не замечать ужасную правду. Но она не станет одной из них, а будет бороться до конца. Каким бы ни был риск. У стойки регистрации она подала билет и паспорт и поставила чемодан на весы. Если бы она верила в бога, она сейчас начала бы молиться. Все работники контроля были из КГБ. У того, кто ее проверял, мужчины тридцати с лишним лет, лежала синева на лице от густой бороды. Таня иногда оценивала людей, представляя, как бы они вели себя во время интервью. Этот, подумала она, вероятно с напористым до агрессивности характером, отвечал бы на нейтральные вопросы так, будто бы они враждебные, был бы постоянно настороже, не содержат ли они скрытого подвоха или завуалированного обвинения. Он посмотрел на нее тяжелым взглядом, сравнивая ее лицо с фотографией. Она пыталась не показывать свой страх, зная, что даже ни в чем не повинные советские люди начинали трястись от страха, когда на них смотрели люди из КГБ. Он отложил ее паспорт и сказал: — Откройте чемодан. По какой причине, известно не было. Они могли заставить сделать это, потому что вы показались подозрительными, или от нечего делать, или потому, что им нравилось дотрагиваться до женского белья. Причину они не объясняли. Таня открыла свой чемодан. Сердце у нее бешено колотилось. Службист наклонился и начал шарить среди ее вещей. Не прошло и минуты, как он нашел рукопись Василия. Он вынул ее и прочитал название на титульном листе: «Шталаг: роман о нацистских концентрационных лагерях», Клаус Голштайн. Название несоответствовало содержанию, как и оглавление, предисловие и пролог. — Что это? — спросил он. — Часть перевода восточногерманского произведения. Я еду на Лейпцигскую книжную ярмарку. — Это одобрено? — В Восточной Германии, конечно, одобрено, иначе не было бы издано. — А в Советском Союзе? — Еще нет. Работы не могут быть представлены на утверждение, пока они не написаны до конца. Она пыталась дышать нормально, пока он листал страницы. — У этих людей русские имена, — сказал он. — В нацистских лагерях, как вы знаете, было много русских. Она знала, что ее объяснение не имело бы никакого успеха, задайся они целью проверить его. Если бы службист прочитал дальше первых нескольких страниц, он понял бы, что речь идет не о нацистах, а о ГУЛАГе, и КГБ понадобилось бы всего несколько часов, чтобы выяснить, выходила ли такая книга в Восточной Германии. Тогда Таню вернули бы в подвал Лубянки. Он лениво перелистывал страницы, словно раздумывая, стоит ли раздувать это дело. В этот момент у соседней стойки поднялся шум: какой-то пассажир возражал, что у него конфисковали икону. Танин проверяющий вернул ей паспорт и посадочный талон, пренебрежительно махнул рукой, чтобы она проходила, и пошел помогать своему коллеге. У Тани ноги стали словно ватными, и она не могла сдвинуться с места. Она собралась силами и прошла все прочие формальности. Ей предстояло лететь на уже знакомом Ту-104, только в пассажирском варианте с шестью сиденьями в ряд. Полет до Лейпцига на расстояние 1600 километров занял немного более трех часов. Получив свой чемодан на выдаче багажа, Таня внимательно осмотрела его и не обнаружила признаков того, что его открывали. Но это не значило, что ее трудности позади. Она понесла его на таможенный контроль и в иммиграционную зону, чувствуя себя так, словно несла какой-то источник радиации. Она вспомнила, как ей рассказывали, что власти Восточной Германии суровее, чем советский режим. По вездесущности Штази даже превосходила КГБ. Она показала документы. Чиновник внимательно изучил их и потом пропустил ее небрежным жестом. Она направилась к выходу, не глядя на чинов в форме, которые присматривались к пассажирам. Вдруг один из них возник перед ней. — Таня Дворкина? Она чуть не залилась слезами виноватого человека. — Д-да. Он обратился к ней по-немецки: — Пожалуйста, пройдемте со мной. Вот оно, подумала она, моя жизнь кончена. Она вышла за ним через боковую дверь. К ее удивлению, она вела к автомобильной стоянке. — Директор книжной ярмарки прислал за вами машину, — сказал официальный чин. Водитель ждал. Он представился и положил злополучный чемодан в багажник двухтонного, бело-зеленого «вартбурга 311». Таня плюхнулась на заднее сиденье обессиленная, словно после попойки. Она начала приходить в себя, когда машина подъезжала к центральной части города. Расположенный на перекрестке дорог, Лейпциг со Средних веков был местом проведения торговых ярмарок. Его железнодорожная станция была крупнейшей в Европе. В своей статье Таня упомянет о прочных коммунистических традициях города и его борьбе против нацизма, продолжавшейся до 1940-х годов. Она не напишет, как она заметила, что величественные здания XIX века в Лейпциге выглядели даже более изящными рядом с творениями советской эпохи в стиле брутализма. На машине она доехала до ярмарки. В большом здании наподобие склада издатели из Германии и зарубежных стран организовали павильоны, в которых выставили книги. С ярмаркой Таню познакомил ее директор. Он объяснил, что главным образом здесь покупают и продают не книги как таковые, а лицензии на перевод и издание их в других странах. К концу дня ей удалось избавиться от него и пройтись по павильонам одной. Ее поразило громадное количество и разнообразие издательской продукции: руководств по эксплуатации машин, научных журналов, альманахов, книг для детей, альбомов по искусству, атласов, словарей, школьных учебников и полных собраний трудов Маркса и Ленина на всех основных европейских языках. Она искала кого-нибудь, кто заинтересовался бы переводом и изданием русской литературы на Западе. Она стала искать на стендах русские романы на иностранных языках. Таня учила немецкий и английский язык в школе и немецкий — в университете, так что она могла прочитать имена писателей и догадаться о названиях. Она поговорила с несколькими издателями, сообщила им, что она журналист из агентства ТАСС, и поинтересовалась, какую они получили выгоду от ярмарки. Она записала несколько высказываний для своей статьи. Она даже не намекнула, что могла бы предложить им книгу на русском языке. В павильоне лондонского издательства «Роули» она взяла со стенда популярный роман советского писателя Александра Фадеева «Молодая гвардия» на английском языке. Она хорошо помнила книгу и с интересом начала читать английский перевод на первой странице, когда к ней обратилась на немецком языке привлекательная женщина примерно ее возраста: — Могу ли я чем-то помочь вам? Таня представилась и расспросила женщину о ярмарке. Они быстро обнаружили, что редактор говорила по-русски лучше, чем Таня по-немецки, так что они перешли на русский. Таня спросила о переводе русских романов. — Мне хотелось бы издать их больше, — сказала редактор. — Но многие советские романы, включая тот, что вы держите в руках, — прокоммунистические. Таня сделала вид, что это замечание задело ее: — Вы хотите публиковать антисоветскую пропаганду? — Вовсе нет, — сказала редактор с примирительной улыбкой. — Писателям позволительно с симпатией относиться к правительствам. Мы издаем много книг, в которых прославляется Британская империя и ее победы. Но автор, который не видит никаких пороков в окружающем его обществе, серьезно не воспринимается. Для большей достоверности необходимо добавлять толику критики. Тане понравилась эта женщина. — Могли бы мы встретиться снова? Редактор помедлила. — У вас что-то есть для меня? Таня не ответила на вопрос. — Где вы остановились? — В гостинице «Европа». Для Тани забронировали номер в той же гостинице. Это было удобно. — Как вас зовут? — Анна Мюррей. — Еще увидимся, — сказала Таня и отошла от стенда. Она почувствовала интуитивную тягу к Анне Мюррей. Эта интуитивность вырабатывалась жизнью в Советском Союзе в течение четверти века, но ее чувство основывалось на объективной реальности. Во-первых, Анна была подлинной англичанкой, не русской и не немкой из Восточной Германии, выдающей себя за англичанку. Во-вторых, она не была настроена прокоммунистически и в то же время не усердствовала в демонстрации противоположного. Ее непринужденный нейтралитет едва ли смог сымитировать агент КГБ. В-третьих, ее лексика. Люди, выросшие в советской действительности, не могли не говорить о партии, классах, кадрах, идеологии. Анна не употребляла эти термины. Бело-зеленый «вартбург» ждал на улице. Водитель отвез ее в гостиницу, где она зарегистрировалась. Из своего номера она почти сразу спустилась в вестибюль. Она не хотела привлекать к себе внимание даже простым выяснением у администратора, в каком номере остановилась Анна Мюррей. По крайней мере, один из дежурных должен был быть информатором Штази, и он мог взять на заметку советскую журналистку, которая интересуется издателем из Англии. Позади стойки администратора находились пронумерованные ячейки для ключей от номеров и почты для постояльцев. Таня просто заклеила пустой конверт, написала на нем «Фрау Анна Мюррей» и отдала его дежурной, не говоря ни слова. Та сразу положила его в ячейку номера 305. В ячейке лежал ключ. Это указывало на то, что Анны Мюррей в данный момент в номере не было. Таня пошла в бар. Анны там также не было. В течение часа Таня сидела в баре, пила пиво и вчерне набросала статью в своем блокноте. Потом она пошла в ресторан. Там Анну она также не увидела. Та, вероятно, пошла ужинать с коллегами в городской ресторан. Таня посидела некоторое время одна и заказала фирменное блюдо — овощное рагу. За кофе она просидела час и ушла. Проходя мимо стойки администратора, она посмотрела на ячейки. Ключ от номера 305 забрали. Таня вернулась в свою комнату, взяла рукопись и пошла в номер 305. У двери она остановилась. Если она сейчас сделает это, она свяжет себя по рукам и ногам. Никакая легенда не станет оправданием ее поступка. Она занимается распространением антисоветской пропаганды на Западе. Если ее поймают, ее жизнь кончена. Она постучала. Дверь открыла Анна. Она стояла босой и держала в руке зубную щетку: очевидно, собиралась лечь спать. Таня приложила к губам палец, отдала Анне рукопись, прошептав «Я приду через два часа», и ушла. Она вернулась в свой номер и села на кровать, вся дрожа. Если Анна просто откажется от книги, это еще полбеды. А если Таня ошиблась в ней, Анна может донести властям, что ей подсунули диссидентскую книгу. Она может перепугаться, если будет молчать, что ее обвинят в соучастии в заговоре. Она может подумать, что самое разумное в этой ситуации — доложить о сделанном ей противозаконном предложении. Но Таня была убеждена, что большинство жителей Запада так не думают. Вопреки Таниным предосторожностям, Анне не придет в голову, что она совершает преступление, читая рукопись. Значит, главный вопрос в том, понравится ли Анне произведение Василия. Даниилу понравилось и редакторам «Нового мира» также. Но они единственные, кто читал рассказы, и они все русские. Как среагирует иностранец? Анна должна сразу понять, что рассказ хорошо написан. Таня не сомневалась в этом. Но тронет ли он ее? Растревожит ли ее душу? В начале двенадцатого Таня снова подошла к номеру 305. Анна открыла дверь, держа в руках рукопись. Лицо ее было мокрое от слез. Шепотом она сказала: — Это ужасно. Об этом должен знать весь мир.* * *
Как-то раз поздним вечером в пятницу Дейв узнал, что Лу, барабанщик «Плам Нелли», гомосексуалист. До этого он думал, что Лу стеснительный. Многие девушки хотели переспать с парнями, которые играли в поп-группах, и артистические уборные иногда превращались в бордели, но Лу ни разу не воспользовался таким случаем. Ничего удивительного в этом не было: кто-то хотел, кто-то не хотел. Валли никогда не гулял с поклонницами рок-ансамблей. Дейв, случалось, гулял, а Баз, бас-гитарист, никогда не отказывался. У «Плам Нелли» снова появились ангажементы. Песня «Я скучаю по тебе, Алисия» вошла в двадцатку хитов под девятнадцатым номером и поднималась выше. Дейв и Валли вместе сочиняли песни и надеялись выпустить долгоиграющую пластинку. Как-то раз во второй половине дня они отправились на Портлент-плейс в студию Би-би-си, чтобы сделать предвари тельную запись для радиопрограммы. Им заплатили гроши, но это был шанс сделать рекламу песне «Я скучаю по тебе, Алисия». Может быть, она поднимется до номера один. Дейв говорил, что можно пока жить и на гроши. Они вышли на улицу, щурясь от низкого вечернего солнца, и решили пойти в ближайший паб под названием «Золотой рог». — Мне не хочется туда идти, — сказал Лу. — Не глупи, — напустился на него Баз. — Когда ты отказывался от пинты пива? — Тогда пойдемте в другой паб, — упирался Лу. — Почему? — Мне там не нравится. — Если ты не хочешь, чтобы к тебе приставали, надень темные очки. Они несколько раз выступали на телевидении, и их иногда узнавали поклонники в ресторанах и барах, но проблемы там возникали редко. Они стали избегать мест, где собирались подростки, таких как кофейни рядом со школами, поскольку толпа юнцов могла повести себя непредсказуемо. Но в пабах, куда ходили взрослые, все было нормально. Они вошли в «Золотой рог» и направились к барной стойке. Бармен улыбнулся Лу и сказал: — Привет, милашка Луси. Тебе чего — вод и тон? Все музыканты с удивлением посмотрели на Лу. — Ты здесь завсегдатай? — спросил Баз. — Что такое «вод и тон»? — спросил Валли. — Луси — это ты? — спросил Дейв. Бармен занервничал: — Кто твои дружки, Луси? Лу посмотрел на троих ребят и сказал: — Вы раскололи меня, сволочи. — Так ты педик? — изумился Баз. Сейчас, когда Лу был разоблачен, он отбросил осторожность. — Да, я стопроцентный педик. Не будь вы слепцами и болванами, вы догадались бы об этом гораздо раньше. Да, я целуюсь с мужиками и сплю с ними, когда знаю, что меня не застукают. Но, пожалуйста, не беспокойтесь, к вам я приставать не буду, потому что вы уроды. А теперь давайте выпьем. Дейв восторженно захлопал в ладоши, и после того как прошло потрясение у База и Валли, они последовали его примеру. Установленный факт заинтриговал Дейва. Он имел представление о голубых лишь понаслышке. У него никогда не было друзей-гомосексуалистов, насколько он мог судить, — большинство из них скрывали это, как Лу, поскольку то, что они делали, было преступлением. Бабушка Дейва, леди Леквиз, проводила кампанию за отмену этого закона, но пока безуспешно. Дейв поддерживал бабушку главным образом потому, что ему не нравились люди, которые выступали против нее: напыщенные священники, негодующие тори и отставные полковники. Он никогда не думал, что такой закон мог распространяться на его друзей. Они выпили по второй кружке, потом по третьей. Деньги Дейва таяли, но он питал большие надежды на будущее. В США должна была выйти пластинка с песней «Я скучаю по тебе, Алисия». Если она станет хитом, считай, ансамбль состоялся. И Дейву не нужно будет думать об орфографии. Паб быстро наполнился людьми. Большинство мужчин имели что-то общее: их походка и манера говорить были несколько театральными. Они называли друг друга «мой любимый» и «мой милый». Скоро стало понятно, кто из них гей, а кто нет. Может быть, с этой целью они и вели себя так. Среди посетителей были и женские пары, преимущественно с короткими прическами и в брюках. Дейву показалось, что он увидел новый мир. Но они были не единственными в своем роде посетителями в пабе и прекрасно чувствовали себя здесь вместе с мужчинами и женщинами традиционной ориентации. Примерно половина завсегдатаев знала Лу, и музыканты оказались в центре внимания. Педики своеобразно шутили, и их юмор заставлял Дейва смеяться. Мужчина в одинаковой с Лу рубашке заметил: — Луси, ты в такой же рубашке, как и я. Как здорово! Потом он добавил сценическим шепотом: — Косишь под меня, сучка? Все засмеялись и Лу тоже. К Дейву подошел высокий мужчина и тихо спросил: — Слушай, приятель, не знаешь, у кого можно купить пилюльки? Дейв знал, о чем он ведет речь. Многие музыканты принимали их. Они в ассортименте продавались в таких местах, как «Джамп-клуб». Дейв пробовал их, но эффект ему не понравился. Он пристально посмотрел на незнакомца. Коротко, по-военному подстриженный, он был в дешевых джинсах, которые не сочетались с его полосатым свитером. Дейву стало неспокойно. — Нет, — коротко сказал он и отвернулся. В одном углу находилась небольшая сцена с микрофоном. В девять часов под оживленные аплодисменты на сцену вышел комик в женском платье и с такой хорошей прической и макияжем, что в другой обстановке Дейв не подумал бы, что это мужчина. — Прошу внимания, — сказал комик. — Я должен сделать важное сообщение. Джерри Робертсон получил ВЗ. Все засмеялись. Валли спросил у Дейва: — Что такое ВЗ? — Венерическое заболевание, — ответил Дейв. — Пятнышки на члене. Комик сделал паузу и добавил: — Я знаю, потому что я наградил его. Это вызвало новый взрыв смеха. Потом у дверей возникла какая-то суматоха. Дейв посмотрел туда и увидел, что в паб входят несколько полицейских, расталкивая перед собой людей. — А, представители закона, — воскликнул комик. — Мне нравятся люди в форме. Вы заметили, что полиция часто заходит сюда. Интересно, что привлекает их? Он пытался шутить, но полиция была настроена на пугающе серьезный лад. Они расталкивали толпу с довольным видом оттого, что действовали без надобности грубо. Четверо из них двинулись в направлении мужского туалета. — Наверное, они зашли сюда пописать, — сказал комик. Офицер поднялся на сцену. — Вы инспектор, не так ли? — игриво спросил комик. — Вы хотите проинспектировать меня? Еще двое полицейских стащили комика со сцены. — Не утруждайте себя, — выкрикнул он. — Я буду хорошо себя вести. Инспектор схватил микрофон. — Ну так вот, грязные педики, — сказал он. — У меня есть информация, что здесь продаются незаконные наркотики. Если не хотите неприятностей, встаньте лицом к стене и приготовьтесь к обыску. В паб вошли еще несколько полицейских. Дейв стал искать глазами выход, но у всех дверей стояли синие формы. Некоторые посетители стали продвигаться к стенам и становиться к ним лицом с равнодушным видом, словно такое с ними случалось и раньше. Полиция никогда не устраивала облаву в «Джамп-клубе», хотя там почти открыто продавали наркотики. Полицейские, которые вошли в туалет, вывели оттуда с заломленными за спину руками двух человек. У одного из них из носа текла кровь. Один из полицейских сказал инспектору: — Они были в одной кабинке, сэр. — Составьте на них протокол за совершение непристойного действия в общественном месте. — Есть, сэр. Дейв получил удар в спину и вскрикнул. Полицейский, показав на стену резиновой дубинкой, сказал: — Встань к стене. — Зачем вы меня ударили? — спросил Дейв. Полицейский подставил Дейву под нос дубинку. — Заткни рот, педик, или я заткну его своей дубинкой. — Я не… — Дейв запнулся. «Пусть они считают, что хотят, — подумал он. — Уж лучше я буду с педиками, чем с полицейскими». Он подошел к стене, встал, как ему приказали, и потер спину. Он оказался рядом с Лу. Тот спросил его: — Ты как? — Спина побаливает. А ты? — Так, ничего особенного. Дейву становилось понятно, почему его бабушка боролась за отмену закона. Ему стало стыдно, что он все время жил в неведении. — По крайней мере, полицейские не узнали наш ансамбль, — негромко проговорил Лу. Дейв кивнул: — Они не из тех, кто знает поп-звезд в лицо. Краем глаза он заметил, что инспектор разговаривает с плохо одетым мужчиной, который спрашивал, где купить «пилюльки». Теперь ему стало понятно, как можно объяснить дешевые джинсы и военную стрижку: это был неудачно одетый тайный детектив. Он пожимал плечами и беспомощно разводил руками, и Дейв понял, что ему не удалось засечь никого, кто продавал бы наркотики. Полицейские обыскали всех, заставляя их выворачивать карманы. Тот, который обыскивал Дейва, ощупывал его промежность дольше, чем нужно. Эти полицейские тоже педики, подумал Дейв. Не потому ли они делают свое дело с таким пристрастием? Тех, кто возражал против такого интимного обыска, били дубинками и арестовывали за сопротивление полиции. У одного человека нашли коробку с таблетками, которые, как он объяснил, были выписаны врачом, но его все равно арестовали. Наконец полицейские ушли. Бармен предложил всем выпивку за счет заведения, но не многие приняли предложение. Музыканты группы «Плам Нелли» ушли из паба. Дейв решил пойти домой, хотя еще только-только стемнело. — Такое с вами часто случается? — спросил он у Лу, когда они прощались. — Каждый раз, дружище, — ответил Лу. — Каждый раз.* * *
Джаспер поехал повидаться со своей сестрой Анной на квартире Хэнка Ремингтона в Челси. Он подгадал приехать в семь часов вечера, когда Анна должна была вернуться домой с работы, но они еще никуда не ушли. Он нервничал, поскольку ему нужно было поговорить с ними кое о чем, что представляло большую важность для его будущего. Он сидел на кухне и наблюдал, как Анна готовила ужин Хэнку, — его любимые сэндвичи с жареной картошкой. — Как у тебя на работе? — спросил он, начав с пустяков, не относящихся к делу. — Замечательно, — ответила она, и в ее глазах вспыхнули восторженные огоньки. — Я нашла нового автора, русского диссидента. Я даже не знаю его настоящего имени, но он большой талант. Я буду печатать его рассказы, написанные в лагере в Сибири. Называется «Во власти стужи». — Судя по названию, веселого в них мало. — Есть немного, но повествование не оставляет читателя равнодушным. Я отдала книгу в перевод. — Кто захочет читать о заключенных в лагере, — скептически заметил Джаспер. — Все в мире, — сказала Анна. — Вот увидишь. А что у тебя? Куда ты пойдешь работать после окончания университета? — Мне предложили работу младшего репортера в «Уэстерн мейл», но я не хочу соглашаться. Ведь я был редактором и издателем своей собственной газеты. — Из Америки пришли какие-нибудь ответы? — Один, — сказал Джаспер. — Только один? Что они говорят? Джаспер вынул из кармана письмо и дал его ей. Оно пришло от новостной телепрограммы, называемой «Сегодня». Анна прочитала его. — Они сообщают, что не берут на работу людей без предварительного собеседования. Очень жаль. — Я поймаю их на слове. — Что ты имеешь в виду? Джаспер показал печатный бланк с адресом. — Я появлюсь в их офисе с этим письмом и скажу: «Я приехал на собеседование». Анна засмеялась: — Ты восхитишь их своей наглостью. — Есть одна загвоздка. — Джаспер глотнул. — Мне нужно девяносто фунтов на билет. А у меня только двадцать. Она сняла сковородку с плиты и взглянула на Джаспера. — Ты за этим пришел? Он кивнул. — Ты можешь дать мне взаймы семьдесят фунтов? — Конечно, нет, — ответила она. — У меня нет семидесяти фунтов. Я редактор книг. Это почти месячная зарплата. Джаспер знал, что ответ будет таким. Но это еще не конец разговора. Он заскрипел зубами и спросил: — Ты можешь попросить их у Хэнка? Анна положила поджаренную картошку на белый хлеб с маслом. Она побрызгала ее уксусом и посолила. Сверху положила еще кусок хлеба и разрезала сэндвич пополам. Вошел Хэнк, заправляя рубашку в оранжевые вельветовые обтягивающие брюки с поясом ниже талии. Его длинные рыжие волосы были мокрыми после душа. — Привет, Джаспер, — сказал он как всегда радушно. Потом он поцеловал Анну и воскликнул: — Ух ты! Как вкусно пахнет. — Хэнк, — проговорила Анна, — это, наверное, будет самый дорогой сэндвич в твоей жизни.Глава 38
Дейв Уильямс с нетерпением ждал встречи со своим пресловутым дедом Львом Пешковым. Осенью 1965 года группа «Плам Нелли» совершала турне в Штатах. Туристическая компания «Олл-стар туринг», спонсировавшая рок-ревю, предоставляла артистам гостиницу через день для ночевки. В другие дни они спали в автобусе. Они давали представление, садились в автобус в полночь и ехали в следующий город. Дейв плохо спал в автобусе. Кресла были неудобные, и сзади находился дурно пахнущий туалет. Единственным прохладительным напитком была сладкая содовая вода, бесплатно предоставляемая спонсором турне. Бутылками с этой водой был забит кулер, стоявший в автобусе. Группа из Филадельфии «Топспинс», исполнявшая лирическую негритянскую музыку, в автобусе играла в покер. За одну ночь Дейв проиграл десять долларов и больше не садился в их компанию. Утром они прибывали в отель. Если им везло, они сразу занимали комнаты. А если нет, то им приходилось слоняться в вестибюле в плохом настроении и неумытыми в ожидании, когда съедут вчерашние гости и освободят номера. Вечером они выступали, ночевали в гостинице и наутро снова садились в автобус. Ребятам из «Плам Нелли» это нравилось. Деньги были небольшие, но они путешествовали по Америке: они готовы были совершить такую поездку даже задаром. И еще были девушки. Бас-гитарист Баз часто за одни сутки приводил в свой номер несколько поклонниц. Лу с энтузиазмом осваивал гомосексуальную сферу Америки. Валли оставался верным Каролин, но даже он был счастлив, упиваясь своей мечтой быть поп-звездой. Дейву не очень нравилось заниматься любовью с поклонницами, но за время турне ему попались несколько сногсшибательных девушек. Он старался завлечь блондинку Джолин Джонсон, которая отказала ему, сказав, что она замужем с тринадцати лет и счастлива. Потом он обхаживал Лулу Смол, которая флиртовала с ним, но отказывалась идти к нему в номер. Наконец он стал уговаривать Мэнди Лов из «Фабрики любви», ансамбля темнокожих девушек из Чикаго. У нее были большие карие глаза, большой рот и гладкая как шелк светло-коричневая кожа. Она познакомила его с марихуаной, понравившейся ему больше, чем пиво. Они проводили каждую ночь вместе в гостиницах после Индианаполиса, хотя им приходилось осторожничать: межрасовый секс считался преступлением в некоторых штатах. В среду утром автобус прикатил в Вашингтон, округ Колумбия. Дейв получил возможность пообедать с дедушкой Пешковым. Эту встречу организовала его мать Дейзи. По такому случаю он оделся, как подобает поп-звезде: в красную рубашку, синие брюки в обтяжку, серый твидовый пиджак в красную клетку и узконосые ботинки на высоком каблуке. На такси он доехал от дешевого отеля, в котором остановилась группа, до фешенебельной гостиницы, где у его деда был номер-люкс. Дейв сгорал от нетерпения. Он слышал столько плохого об этом старике. Если верить семейной легенде, Лев застрелил полицейского в Петербурге и бежал из России, бросив беременную подружку. В Буффало он сделал беременной дочь своего босса, женился на ней и унаследовал состояние. Его подозревали в убийстве своего тестя, но предъявить ему обвинение не удалось. Во время сухого закона он занимался незаконной торговлей спиртными напитками. В период брака с матерью Дейзи он имел многочисленных любовниц, в том числе кинозвезду Глэдис Анджелес. И это продолжалось всю жизнь. Сидя в вестибюле, Дейв гадал, как выглядит дед. Они никогда не виделись. Очевидно, Лев приезжал в Лондон на свадьбу Дейзи с первым мужем Боем Фицгербертом, который так и не вернулся с войны. Дейзи и Ллойд приезжали в США раз в пять лет, в основном чтобы повидаться с ее матерыо Ольгой, которая сейчас находилась в доме престарелых в Буффало. Дейв знал, что Дейзи недолюбливала отца. В детстве Дейзи редко виделась со Львом. У него была другая семья в том же городе — любовница Марга и незаконнорожденный сын Грег, и, вероятно, он всегда предпочитал их Дейзи и ее матери. На другой стороне вестибюля Дейв заметил мужчину лет семидесяти с лишним весом в сером с отливом костюме и галстуке с красно-белыми полосками. Он вспомнил, что, по словам матери, ее отец всегда одевался как денди. Дейв улыбнулся и спросил: — Вы дедушка Пешков? Они пожали друг другу руки, и Лев сказал: — У тебя нет галстука? Дейву все время задавали такой вопрос. По какой-то причине люди старшего поколения считали себя вправе строго судить, как одевается молодежь. У Дейва имелось несколько заготовленных ответов от вежливых до резких. Сейчас он ответил вопросом на вопрос: — Когда вы были моего возраста и жили в Санкт-Петербурге, дедушка, что носили молодые модники? Строгое выражение на лице Льва сменила улыбка. — У меня был костюм с перламутровыми пуговицами, жилет с медной цепочкой от карманных часов и кепка из бархата. Я носил длинные волосы с пробором посередине, как у тебя. — Значит, мы похожи, — сказал Дейв. — С той только разницей, что я никого не убивал. Лев на секунду опешил, а потом засмеялся. — Ты смышленый парнишка, — заметил он. — Ты унаследовал мой ум. В вестибюле появилась женщина в шикарном синем пальто и шляпе. Ступая, как модель, несмотря на свой почти такой же, как у Льва, возраст, она подошла к нему. Лев сказал: — Это Марга. Бабушкой она тебе не доводится. Любовница, подумал Дейв. — Вы слишком молоды, чтобы доводиться кому-нибудь бабушкой, — сказал он с улыбкой. — Как мне вас называть? — Ты очарователен, — ответила она. — Можешь называть меня Маргой. Я тоже была певицей, хотя не имела такого успеха, как ты. — В ее голосе послышались грустные нотки. — В те годы я на завтрак ела красивых мальчиков. Певички не меняются, подумал Дейв, вспомнив Микки Макфи. Они вошли в ресторан. Марга задавала много вопросов о Дейзи, Ллойде и Иви, Они с большим интересом слушали об актерской карьере Иви, особенно потому, что Льву принадлежала студия в Голливуде. Но больше всего Льва заинтересовали Дейв и его бизнес. — Говорят, ты миллионер, Дейв, — сказал он. — Все это вранье, — возразил Дейв. — Мы продаем много пластинок, но денег имеем не так много, как люди представляют себе. Мы получаем около пенни с пластинки. Вот если мы будем продавать миллион пластинок, тогда, может быть, каждый из нас сможет купить себе недорогую машину. — Вас кто-то обворовывает, — сказал Лев. — Не удивлюсь, — ответил Дейв. — Но я не знаю, что с этим делать. Я уволил первого антрепренера, и нынешний гораздо лучше, но я все еще не могу позволить себе купить дом. — Я занимаюсь кинематографическим бизнесом, и иногда мы продаем пластинки с музыкой их кинофильмов, так что я видел, как работают музыкальные студии. Хочешь совет? — Да, пожалуйста. — Создайте свою звукозаписывающую компанию. Дейв заинтересовался этим предложением. Его уже посещали такие мысли, но они казались ему неосуществимыми. — Вы думаете, это возможно? — Ты можешь взять в аренду звукозаписывающую студию на день, на два или на сколько нужно. — Мы можем записать музыку и, может быть, договориться с фабрикой об изготовлении пластинок, но я не представляю, как продавать их. Я не хотел бы терять время на руководство группой торговых представителей, даже если бы я знал как. — Тебе незачем заниматься этим. Договорись с крупной звукозаписывающей компанией о продажах и распространении за проценты с реализации. Они получат крохи, а у тебя будет доход. — А согласятся ли они на это? — Им это не понравится, но им придется согласиться, потому что они не захотят терять тебя. — Наверное. Дейв почувствовал, что его тянет к этому практичному старику, несмотря на его криминальную репутацию. Лев еще не закончил. — А как насчет издательской деятельности? Ты ведь пишешь песни, не так ли? — Обычно мы пишем с Валли. — Фактически записывал их на бумаге Валли, потому что почерк и орфография у Дейви были такими плохими, что никто даже не мог прочитать, что он писал; но творчество было процессом коллективным. — Мы еще получаем небольшой авторский гонорар. — Небольшой? Вы должны получать много. Я уверен, ваш издатель пользуется услугами иностранного агента, который берет долю. — Вполне возможно. — Если ты вникнешь в детали, ты узнаешь, что иностранный агент имеет субагента, который также берет свою долю, и так далее. И все люди, берущие свою долю, входят в состав одной и той же корпорации. После того как они заберут свои двадцать пять процентов три или четыре раза, ты получишь шиш с маслом. — Лев возмущенно тряхнул головой. — Создай свою издательскую компанию. Ты никогда много не заработаешь, если не будешь держать все под контролем. — Сколько тебе лет? — спросила Марга. — Семнадцать. — Так мало. Но, во всяком случае, у тебя хватает ума заниматься бизнесом. — Все-таки недостаточно. Пообедав, они вышли в холл. — Вот-вот должен подойти твой дядя Грег. Мы вместе выпьем кофе, — сказал Лев. — Он единокровный брат твоей матери. Дейв вспомнил, что Дейзи хорошо отзывалась о Греге. По ее словам, в юности он наделал много глупостей, впрочем, как и она. Грег был сенатором-республиканцем, но она простила ему это. — Мой сын Грег никогда не был женат, но у него есть сын Джордж. — В своем роде это секрет Полишинеля. Никто не упоминает об этом, но в Вашингтоне все знают. Грег не единственный конгрессмен, у которого есть внебрачный ребенок. Дейв знал про Джорджа. Его мать рассказала ему, а Джаспер Мюррей даже встречался с Джорджем. По мнению Дейва, иметь Цветного двоюродного брата — это клево. — Получается, — сказал Дейв, — Джордж и я — ваши внуки. — Да. — А вот и Грег с Джорджем, — обрадовалась Марга. Дев повернулся в ту сторону. К ним направлялся мужчина средних лет в модном сером фланелевом костюме, который не мешало бы почистить щеткой и выгладить. Рядом с ним шел приятнойвнешности негр леттридцати, безупречно одетый, в темно-сером мохеровом костюме и с узким галстуком. Они подошли к столу. Оба поцеловали Маргу. Лев сказал: Грег, это твой племянник Дейв Уильямс. Джордж, познакомься со своим английским кузеном. Они сели. Дейв заметил, что Джордж держался спокойно и уверенно, несмотря на то, что он был единственным темнокожим человеком в комнате. Негритянские поп-звезды отращивали длинные волосы, как все в шоу-бизнесе, но у Джорджа была короткая стрижка, вероятно, потому, что он вращался в политических кругах. — Ну что, отец, — спросил Грег, — ты когда-нибудь представлял себе такую семью? — Послушай, что я тебе скажу, — проговорил Лев. — Если бы можно было вернуться назад к тому времени, когда я был такого же возраста, как сейчас Дейв, и ты, встретившись с Львом Пешковым, описал бы, как обернется его жизнь, знаешь, что он ответил бы тебе? Он бы сказал: «Ты что — совсем рехнулся?»* * *
В тот вечер Джордж пригласил Марию Саммерс поужинать в ресторане по случаю ее двадцать девятого дня рождения. Он беспокоился о ней. Мария перешла на другую работу, переехала на другую квартиру, но пока не нашла себе молодого человека. Раз в неделю она проводила время с девушками из госдепартамента и изредка встречалась с Джорджем, но никаких романов у нее не было. Джордж боялся, что она все еще скорбит. После убийства Кеннеди прошло почти два года, но переживать о смерти любовника женщина может и дольше. К Марии он испытывал определенно не братские чувства. Она казалась ему сексуальной и соблазнительной еще больше, чем раньше, когда они ездили на автобусе в Алабаму. Он чувствовал к ней то же самое, что и к жене Скипа Дикерсона, роскошной и очаровательной женщине. Как жена его лучшего друга, Мария была просто недоступна. Если бы жизнь сложилась иначе, он определенно женился бы на ней и они обрели бы счастье. У него была Верина, а Мария никого не хотела. Они пошли в «Жокейский клуб». Мария надела серое шерстяное платье, красивое, но простое. Она обошлась без драгоценностей и все время не снимала очки. У нее была старомодная прическа. С милым лицом, чувственными губами и — чтоважнее — добрым сердцем она легко могла бы найти мужчину, если бы попыталась. Но люди начали говорить про нее, что она хочет сделать карьеру, что для нее работа — самое важное в жизни. Он не верил, что это принесет ей счастье, и переживал за нее. — Я получила повышение, — сказала она, когда они сели за столик. — Поздравляю. Давай отметим шампанским. — Нет, спасибо. Завтра мне работать. — Но у тебя же день рождения! — Все равно, пить не буду. Разве что немного бренди позже, на сон грядущий. Джордж пожал плечами. — Ну, хорошо. Судя по всему, ты получила повышение благодаря своей серьезности. Я знаю, ты умная, способная и образованная, но все это не в счет, если у тебя темная кожа. — Безусловно. До последнего времени цветным почти невозможно было получить работу в правительстве. — Хорошо, что ты избавляешься от этого предубеждения. Большое достижение. — Ситуация изменилась с тех пор, как ты ушел из министерства юстиции, а знаешь почему? Правительство пытается убедить полицию южных штатов принимать на работу негров, но ему южане отвечают: «Взгляните на своих сотрудников — они все белые!» То есть должностные лица высокого ранга находятся под давлением. Чтобы доказать, что у них нет предубеждения, им нужно давать повышение цветным. — Возможно, они думают, что одного прецедента достаточно. Мария засмеялась. — Их множество. Они сделали заказ. Джордж подумал, что ему и Марии удалось сломать цветной барьер, но это не означало, что его не существует. Наоборот, они являли собой исключение из правила. Мария думала о том же. — Как будто у Бобби Кеннеди все нормально, — сказала она. — Когда я познакомился с ним, он считал, что гражданские права отвлекают от более важных вопросов. Но его главное достоинство в том, что он — человек здравомыслящий и, если нужно, меняет свою точку зрения. — Как у него дела? — Пока судить рано, — уклончиво ответил Джордж. Бобби избрали в сенат от штата Нью-Йорк, и Джордж был одним из его ближайших советников. Джордж чувствовал, что Бобби плохо привыкает к новой роли. С ним происходило так много метаморфоз, — он был главным советником своего брата-президента, его оттеснил президент Джонсон, и сейчас он малозначащий сенатор, — что он начал терять почву под ногами. — Ему нужно выступить против войны во Вьетнаме, — сказала она. В этом Мария была глубоко убеждена, и Джордж почувствовал, что она будет пытаться воздействовать на него. — Президент Кеннеди сокращал наше участие во вьетнамском конфликте и снова и снова отказывался посылать туда сухопутные войска, — продолжала Мария. — А Джонсон сразу после избрания отправил тридцать пять тысяч морских пехотинцев, и Пентагон тут же потребовал отправить еще больше. В июне они потребовали дополнительно сто семьдесят пять тысяч военнослужащих, и генерал Уэстморленд заявил, что, вероятно, этого будет достаточно. Но Джонсон все время лжет. — Я знаю. Предполагалось бомбардировками Северного Вьетнама заставить Хо Ши Мина сесть за стол переговоров, однако в результате коммунисты стали только более решительными. — Именно это и предсказывали, когда Пентагон опробовал такой сценарий в ходе военных игр. — Вот как? Не думаю, что Бобби знает об этом. — Завтра Джордж поставит его в известность. — Мало кто знает, но они провели две военные игры с целью определить, к чему приведет бомбардировка Северного Вьетнама. В обоих случаях результат был один: усиление атак Вьетконга на юге. — Это и есть та самая спираль эскалации и поражения, которой опасался Джон Кеннеди. — А старший сын моего брата должен скоро достичь призывного возраста. — На лице Марии отразился страх за племянника. — Я не хочу, чтобы Стиви убили. Почему сенатор Кеннеди не выступит против этих планов? — Он знает, что тогда потеряет популярность. Мария не хотела соглашаться с такой аргументацией. — Людям не нравится эта война. — Людям не нравятся политики, которые принижают армию, критикуя войну. — Он не может идти на поводу у общественного мнения. — Те, кто не прислушиваются к общественному мнению, долго не остаются на политической арене, в демократическом обществе. Мария от отчаяния повысила голос: — Значит, никто не может выступать против войны? — Может быть, поэтому мы часто воюем. Принесли их заказ, и Мария сменила тему: — Как дела у Верины? Джордж знал Марию достаточно хорошо и мог быть откровенным с ней. — Я обожаю ее, — сказал он. — Она останавливается у меня, когда приезжает в Вашингтон. Это бывает раз в месяц. Но она не хочет поселяться у меня. — Если поселяться у тебя, значит, жить в Вашингтоне. — Разве это так плохо? — Она работает в Атланте. Джордж не видел в этом проблемы. — Большинство женщин живут там, где работает их муж. — Времена меняются. Если негры могут быть равны, то почему не могут быть равны женщины? — Вот уж не надо, — негодующе сказал Джордж. — Это не одно и то же. — Конечно, нет. Дискриминация по половому признаку еще хуже. Половина человечества порабощена. — Порабощена? — Представь себе, сколько домохозяек трудятся в поте лица и не получают ни гроша. И в большинстве стран женщину, которая уходит от мужа, полиция может арестовать и вернуть домой. Те, кто работают задаром и не могут оставить работу, называются рабами. Джорджа начал сердить этот спор, тем более что Мария побеждала в нем. Но он увидел возможность поднять тему, которая действительно волновала его. — Поэтому ты не замужем? — спросил он. — Отчасти, — ответила она, пряча глаза. — Как ты думаешь, когда ты могла бы снова начать с кем-нибудь встречаться? — Наверное, скоро — А ты хочешь? — Да, но мне приходится много работать, и у меня мало свободного времени. Джордж не поверил этому. — Ты думаешь, что никто никогда не сможет сравниться с человеком, которого ты потеряла. — А я не права? — Я верю, что ты найдешь кого-нибудь, кто будет добрее к тебе, чем был он. Кто-то симпатичный, сексуальный и преданный. — Может быть. — Пошла бы ты на свидание с незнакомым человеком? — Возможно. — Для тебя имеет значение, чернокожий он или белый? — Имеет. Я отдала бы предпочтение чернокожему. Встречаться с белым слишком хлопотно. — Ну, хорошо. — Джордж подумал о репортере Леопольде Монтгомери, но ничего не сказал. — Как твой бифштекс? — Просто таял во рту. Спасибо, что ты пригласил меня сюда. И что вспомнил о моем дне рождения. Они съели десерт, а потом шип бренди с кофе. — У меня есть белый двоюродный брат, — сказал Джордж. — Как тебе это? Дейв Уильямс. Я сегодня встречался с ним. — Почему ты не виделся с ним раньше? — Он английский эстрадный певец, совершает турне по Штатам со своей поп-группой «Плам Нелли». Мария никогда не слышала о них. — Десять лет назад я знала все ансамбли и их хиты. Неужели я старею? Джордж улыбнулся: — Сегодня тебе исполнилось двадцать девять лет — Через год будет тридцать. Как быстро летит время. — Их хит называется «Я скучаю по тебе, Алисия». — А, я слышала эту песню по радио. Значит, твой двоюродный брат в этом ансамбле? — Да. — Он тебе понравился? — Да. Он молод, еще нет восемнадцати, но уверенный в себе. Он обворожил нашего придирчивого русского деда. — Ты был на его концерте? — Нет. Он предложил мне контрамарку; они дают один концерт сегодня вечером, но я уже договорился с тобой. — Джордж, ты мог бы отменить нашу встречу. — В твой день рождения? Ни за что. Он попросил счет. Он отвез ее домой на своем старомодном «мерседесе». Не так давно она переехала на новую квартиру большей площади в том же районе — Джорджтауне. К их удивлению, перед ее домом стояла полицейская машина с зажженными фарами. Джордж проводил Марию до двери. У входа стоял белый полицейский. — Что-то случилось? — спросил у него Джордж. — Сегодня вечером в этом доме ограбили три квартиры, — ответил полицейский. — Вы здесь живете? — Я здесь живу, в четвертой квартире, — сказала Мария. — Ее ограбили? — Идемте посмотрим. Они вошли в здание. Дверь Марии была взломана. С безжизненным лицом она вошла в свою квартиру. За ней вошли Джордж и полицейский. В растерянности она огляделась. — На первый взгляд все как прежде, — проговорила она. — Вот только открыты все ящики. — Проверьте, все ли вещи на месте. — У меня нет ничего, что можно было бы украсть. — Они обычно берут деньги, драгоценности, спиртное и оружие. — На мне часы и кольцо. Я не пью, и у меня нет никакого оружия. Она пошла на кухню, и Джордж смотрел через открытую дверь. Она открыла банку с кофе. — У меня здесь было восемьдесят долларов, — сказала она. — Их нет. Полицейский сделал запись в своем блокноте. — Ровно восемьдесят? — Три двадцатки и две десятки. В квартире была еще одна комната. Джордж прошел через гостиную и открыл дверь в спальню. Мария выкрикнула: — Джордж! Не входи туда! Но было уже поздно. Джордж стоял в двери и с удивлением обвел взглядом комнату. — Бог мой! — произнес он. Теперь он понял, почему она ни с кем не встречалась. Мария отвернулась, готовая провалиться сквозь землю от смущения. Полицейский вошел в спальню вслед за Джорджем. — Вот так штука, — сказал он. — Здесь у вас, должно быть, сотня фотографий президента Кеннеди. Вы были его поклонницей, да? — Да, — выдавила из себя Мария. — Поклонницей. — Ага, и свечи, и цветы, и все такое. Потрясающе! Джордж отвернулся от представшей перед ним картины. — Извини, Мария, что я сунул свой нос, — негромко сказал он. Она покачала головой, словно говоря, что ему не за что извиняться: мол, так само собой вышло. Но Джордж понимал, что он вторгся в потайное священное место. Он хотел дать себе хорошего пинка. Полицейский не закрывал рта: — Это почти как в католической церкви. Как это называется? Алтарь или святилище. — Вы правы, — сказала Мария. — Святилище.* * *
Программа «Сегодня» транслировалась телевизионной сетью, радиостанциями и студиями, некоторые из которых помещались в небоскребе в деловом центре города. Миссис Зальцман, привлекательная средних лет женщина в отделе кадров, пала жертвой обаяния Джаспера Мюррея. Она закинула ногу на ногу, лукаво посмотрела на него поверх очков в синей оправе и назвала его мистер Мюррей. Он зажигал ей сигареты и называл ее Синеглазкой. Ей было жаль его. Он приехал из Англии с надеждой успешно пройти собеседование на получение работы, которой не было. В программу «Сегодня» никогда не брали новичков: там работали только опытные телерепортеры, операторы и обозреватели. Некоторые из них отличились в своей профессии. Даже секретарши не один год проработали в СМИ. Напрасно Джаспер доказывал, что он не новичок в журналистике: он был редактором своей собственной газеты. Студенческая пресса не в счет. Это говорила миссис Зальцман, всем своим видом выказывая ему сочувствие. Он не мог возвращаться в Лондон — это было бы слишком унизительно. Он готов на все, чтобы остаться в США. Его место в «Уэстерн мейл», наверное, уже кем-то занято. Он умолял миссис Зальцман дать ему работу, любую работу, хоть самую заурядную в телевизионной сети, которая готовила программу «Сегодня». Он показал ей свою зеленую карточку, полученную в американском посольстве в Лондоне, дававшую ему право искать работу в Штатах. Она сказала, чтобы он пришел через неделю. Он жил в международном студенческом общежитии в Нижнем Ист-Сайде, платя один доллар в день. Неделю он изучал Нью-Йорк, ходя всюду пешком в целях экономии денег. Потом он отправился к миссис Зальцман, купив одну розу. И она дала ему работу. Очень заурядную работу. Его назначили секретарем-контролером передач, транслируемых местной радиостанцией. В его обязанности входило целый день слушать радио и фиксировать все, что шло в эфир: какая давалась реклама, какие проигрывали пластинки, у кого брали интервью, продолжительность бюллетеней новостей и метеорологических прогнозов и сводки об автомобильном движении. Джасперу было все равно. Он зацепился. Он работал в Америке. Отдел кадров, радиостанция и студия программы «Сегодня» находились в том же небоскребе, и Джаспер надеялся познакомиться с сотрудниками программы, но ему все никак не удавалось. Это была элитная группа, державшаяся особняком. Однажды утром он ехал в лифте с редактором программы «Сегодня» Хербом Гоулдом, мужчиной примерно сорока лет и темной синевой на щеках от бороды. Джаспер представился и сказал: — Я восхищаюсь вашей передачей. — Спасибо, — вежливо ответил Гоулд. — Я мечтаю работать у вас, — продолжал Джаспер. — Сейчас нам никто не требуется, — сказал Гоулд. — Я как-нибудь хотел бы показать вам свои статьи, опубликованные в британских национальных газетах. Лифт остановился. Джаспер в отчаянии продолжал: — Я написал… Гоулд поднял руку, чтобы остановить его, и вышел из лифта. — Тем не менее благодарю, — сказал он и ушел. Несколькими днями позже Джаспер сидел в наушниках за машинкой и услышал мелодичный голос Криса Гарднера, ведущего дневной музыкальной передачи: «Британская группа «Плам Нелли» прибыла сегодня в Нью-Йорк в рамках рок-турне, спонсируемого туристической компанией «Олл-стар туринг». Сегодня вечером состоится их выступление. — Джаспер навострил уши. — Мы надеялись подготовить интервью с этими парнями, которых называют новыми битлами, но спонсор сказал, что у них не будет времени. Вместо этого мы передаем их последний хит, написанный Дейвом и Валли, «До свидания, Лондон»». Когда заиграла мелодия, Джаспер сбросил наушники, вскочил из-за стола в маленькой кабинке в коридоре и помчался в студию. — Я могу взять интервью у «Плам Нелли», — сказал он. В эфире Гарднер звучал как кинозвезда в главных романтических ролях, но в жизни он выглядел как заурядный человек с перхотью на плечах своего кардигана. — Как тебе это удастся, Джаспер? — спросил он с ноткой скептицизма в голосе. — Я знаю этих ребят. Я рос с Дейвом Уильямсом. Наши матери — лучшие подруги. — Ты смог бы привести группу в студию? Возможно, Джаспер смог бы, но он хотел не этого. — Нет, — сказал Джаспер. — Но если вы дадите мне магнитофон, я возьму у них интервью в артистической уборной. Возникла некоторая бюрократическая заминка, — директор студии не хотел, чтобы дорогой магнитофон покидал стены здания, — но в шесть вечера Джаспер за кулисами театра беседовал с ребятами из группы. Крис Гарднер хотел не больше, чем на несколько минут банальных впечатлений: как им понравились Соединенные Штаты, что они думают о визжащих девицах на их концертах, скучают ли они по дому. Но Джаспер надеялся дать радиостанции нечто большее. Он рассчитывал, что это интервью откроет ему дорогу на телевидение. Оно должно стать сенсацией, которая потрясет Америку. Сначала он интервьюировал их всех вместе, задавая скучные вопросы о том, как они жили в Лондоне в ранние годы, чтобы они почувствовали себя непринужденно. Он сказал им, что редакция хочет показать их полностью сформировавшимися молодыми людьми: это был журналистский прием, чтобы задавать глубоко личные вопросы, но они были слишком молодыми и неопытными и ни о чем не догадывались. Они откровенничали с ним все, кроме Дейва, который держался настороженно, очевидно помня неприятности, возникшие после статьи Джаспера об Иви и Хэнке Ремингтоне. Другие доверяли ему. Им еще только предстояло уяснить, что нельзя доверять ни одному журналисту. Потом он попросил их дать индивидуальное интервью. Сначала он беседовал с Дейвом, зная, что он главный в группе. Он дал возможность Дейву не напрягаться, не задавал навязчивых вопросов, не ставил под сомнения никакие ответы. Дейв вернулся в артистическую уборную спокойным, и это вселило уверенность остальным участникам ансамбля. Последним Джаспер интервьюировал Валли. Ему единственному было что рассказать. Но раскроется ли он? Все приготовления Джаспера были рассчитаны на этот результат. Джаспер поставил стулья близко друг к другу и разговаривал с Валли тихим голосом, чтобы создать иллюзию приватности, хотя их слова будут услышаны миллионами. Он поставил пепельницу рядом со стулом Валли, чтобы он мог курить, полагая, что сигарета поможет ему почувствовать себя раскованно. Валли зажег сигарету. — Каким ты был в детстве? — спросил Джаспер с улыбкой, словно они вели непринужденную беседу. — Послушным или озорным? — Озорным, — сказал Валли и засмеялся. Они положили хорошее начало. Валли рассказывал о жизни в Берлине после войны и раннем увлечении музыкой, потом о посещении клуба «Миннезингер», где он занял второе место в конкурсе. Так естественным образом в разговоре появилась Каролин, когда она и Валли в тот вечер пели вместе. Валли воодушевился, рассказывая, как они составили дуэт, как вместе выступали, как подбирали репертуар. С его слов было ясно, как сильно он любил ее, хотя он этого не говорил. Получался отличный материал, лучше, чем обычное интервью с рок-звездой, но Джасперу этого было еще недостаточно. — Ты весело проводил время, создавал хорошую музыку и доставлял удовольствие слушателям, — продолжал Джаспер. — Что же не заладилось? — Мы спели «Если бы у меня был «хаммер»». — Объясни, почему это оказалось некстати? — Полиции не понравилось. Отец Каролин испугался, что из-за нас его уволят, и он заставил ее уйти из дома. — Значит, ты мог играть только на Западе. — Да, — коротко ответил Валли. Джаспер отметил про себя, что Валли пытается сдерживать чувства. Помолчавнемного, Валли добавил: — Я не хочу много говорить о Каролин у нее из-за меня могут возникнуть неприятности. — Не думаю, что восточногерманская тайная полиция слушает нашурадиостанцию, — с улыбкой сказал Джаспер. — И все же… — Я не дам для эфира ничего рискованного, обещаю. Это обещание ничего не стоило, но Валли поверил. — Спасибо, — сказал он. Джаспер спешил к развязке. — Наверное, ты бежал только со своей гитарой? — Да. Это было внезапное решение. — Ты угнал машину. — Я был чем-то вроде водителя у нашего главного в группе. Я воспользовался его фургоном. Джаспер знал, что эта история, наделавшая много шума в немецкой прессе, мало освещалась в Соединенных Штатах. — Ты подъехал к контрольно-пропускному пункту и… — …и протаранил деревянный шлагбаум. — И пограничник стрелял в тебя. Валли просто кивнул. Джаспер понизил голос. — И фургон сбил пограничника. Валли снова кивнул. Джаспер хотел заорать на него: «Это радио, перестань кивать!» Вместо этого он сказал: — И… — Я сбил его насмерть, — выдавил из себя Валли. — Я убил того парня. — Но он пытался убить тебя. Валли покачал головой, будто Джаспер не понял сути. — Он был моего возраста, — проговорил Валли. — Я позже читал о нем в газете. У него была девушка. — И это важно для тебя… Валли снова кивнул. — Почему? — Он был такой же, как я, ответил Валли, — Только мне нравились гитары, а ему автоматы. — Но он служил режиму, который лишил тебя свободы в Восточной Германии. — Мы были мальчиками. Я бежал в силу необходимости. Он стрелял, потому что должен был стрелять. Во всем виновата стена. Прозвучало такое великолепное высказывание, что Джасперу пришлось подавить свой восторг. В голове он уже писал статью, которую предложит таблоиду «Нью-Йорк пост». Он уже видел заголовок: «Тайные страдания поп-звезды Валли». Но Джасперу и этого казалось мало. — Каролин отказалась бежать с тобой. — Она не пришла в назначенный час. Я не имел представления, почему. Я так расстроился и ничего не мог понять. Так или иначе, я бежал. — Увлеченный воспоминаниями, Валли забыл об осторожности. Джаспер снова подсказал ему: — Но ты вернулся за ней. — Я познакомился с людьми, которые рыли тоннель для перебежчиков. Я должен был знать, почему она не пришла. По тоннелю я вернулся назад, в Восточный Берлин. — Это было опасно. — Если бы меня поймали, то да. — И ты встретился с Каролин. Что потом? — Она сказала, что беременна. — И она не захотела бежать с тобой. — Она боялась за ребенка. — Алисия. — Она назвала ее Алиса. В песне я изменил имя. Для рифмы. — Понятно. И как твои дела сейчас, Валли? Валли ответил сдавленным голосом: — Каролин не получила разрешение уехать из Восточной Германии, даже на короткое время в гости. А я не могу вернуться обратно. — Так значит, вы семья, разделенная Берлинской стеной. — Да, — вздохнул Валли. — Может быть, я никогда не увижу Алису. Жуть, подумал Джаспер.* * *
Дейв Уильямс не виделся с Бип Дьюар с тех пор, как она приезжала в Лондон четыре года назад. Он сгорал от нетерпения встретиться с ней. Последним местом проведения рок-турне был Сан-Франциско, где жила Бип. Адрес Дьюаров Дейву дала его мать, и он послал им четыре билета с приглашением зйти за кулисы после концерта. Они не имели возможности ответить ему, потому что он каждый день переезжал из одного города в другой, и он не знал, придут ли они. К своему огорчению, он больше не спал с Мэнди Лов. Она многому научила его, в том числе оральному сексу. Но ей было неудобно появляться всюду с белым дружком из Англии, и она вернулась к своему давнему любовнику, певцу из «Фабрики любви». Вроде бы они собираются пожениться, когда закончится турне, думал Дейв. С тех пор у Дейва никого не было. Сейчас он уже имел представление какой секс ему нравится и какой нет. В постели девушки могли быть пылкими, развязными, чувственными, сладко податливыми или импульсивно практичными. Дейву больше всего нравилось, когда они были игривыми. Ему казалось, что Бип была игривой. Он пытался представить себе, что произойдет, если Бип придет сегодня вечером. Он вспомнил ее тринадцатилетней девушкой, курившей сигареты «Честерфилд» в саду на Грейт-Питер-стрит. Миловидная, небольшого роста, она выглядела более сексуальной, чем любая девушка ее возраста. Дейву с повышенной чувствительностью под воздействием юношеских гормонов она казалась невероятно привлекательной. Он сходил по ней с ума. Но хотя они отлично ладили, он не вызывал у нее романтического интереса. К его страшному огорчению, она предпочла более взрослого Джаспера Мюррея. Мысли его остановись на Джаспере. Валли расстроился, когда интервью прозвучало по радио. Еще больше его удручила статья в «Нью-Йорк пост», озаглавленная: «Поп-звезда: «Возможно, я никогда не увижу свою дочку»». Валли боялся, что широкий резонанс создаст неприятности Каролин в Восточной Германии. Дейв вспомнил интервью Джаспера с Иви и пришел к выводу, что ему нельзя верить. Он предполагал, что Бип изменилась за четыре года, но как? Стала ли она выше ростом или потолстела? Будет ли она желанной в его глазах? Заинтересут ли он ее больше сейчас, когда стал старше. Конечно, не исключено, что у нее есть дружок. Может быть, она захочет провести вечер с ним, вместо того чтобы идти на концерт. Перед началом выступления «Плам Нелли» имели пару часов, чтобы познакомиться с городом. Они сразу убедились, что Сан-Франциско самый клевый город из всех, что они видели. Молодые люди ходили здесь в самой стильной одежде. Мини-юбки вышли из моды. Девушки носили платья, которые волочились по земле, к волосам прицепляли цветы и маленькие колокольчики, позванивавшие при ходьбе. У мужчин были волосы длиннее, чем где-либо еще, даже в Лондоне. Некоторые темнокожие молодые мужчины и женщины отрастили на голове что-то вроде огромных копен, вызывающих изумление. Город особенно понравился Валли. По его словам, он чувствовал себя так, словно мог здесь делать все, что угодно. Он находился на противоположном конце от Восточного Берлина. Рок-ревю состояло из двенадцати частей. Большинство музыкантов исполняли две-три песни и уходили со сцены. Самым популярным предоставлялось двадцать минут под конец. «Плам Нелли», как достаточно известные звезды, завершали первое отделение пятнадцатиминутным выступлением, исполнив пять коротких песен. В турне усилители не брали: обходились тем, что имелось в залах, часто примитивными динамиками, предназначенными для объявлений на стадионах. Слушатели — в основном девушки-подростки — все время громко визжали, так что исполнители не слышали себя. Едва ли это имело значение — все равно никто не слышал. Кайф от выступления в США проходил. Группа начинала уставать и с нетерпением ждала возвращения в Лондон, где им предстояло записать новый альбом. После представления они ушли за кулисы. Концерт проходил в театре, так что их артистическая уборная была достаточно большой и туалет чистый в отличие от тех, что они видели в рок-клубах Лондона и Гамбурга. Единственным прохладительным напитком была содовая, бесплатно предоставляемая спонсором, но швейцар обычно мог охотно сходить за пивом. Дейв сказал группе, что за кулисы могут прийти друзья его родителей, так что они должны вести себя подобающим образом. Они все застонали: это значит, никаких наркотиков и обжиманий с поклонницами, пока не уйдут старики. Во время второго отделения Дейв подошел к швейцару у артистического входа и сообщил ему имена гостей, которых он ожидает: мистер Вуди Дьюар, миссис Белла Дьюар, мистер Камерон Дьюар и мисс Урсула Бип Дьюар. Через пятнадцать минут после окончания шоу они появились в дверях артистической уборной. С восхищением Дейв отметил, что Бип почти не изменилась. Невысокая, почти такого же роста, как в тринадцать лет, она округлилась. Джинсы в обтяжку сидели на бедрах, но расширялись ниже колен по последней моде; на ней был плотно сидящий свитер с широкими синими и белыми полосками. Она оделась так для Дейва? Не обязательно. Какая девушка не разоделась бы, чтобы идти за кулисы к рок-музыкантам. Он пожал руки всем четырем гостям и представил им остальную группу. Он побаивался, что парни опозорят его, но они оказались на высоте положения. Каждый из них иногда приглашал членов семьи и ценил, когда другие вели себя сдержанно в присутствии старших родственников и друзей родственников. Дейв через силу заставил себя не смотреть на Бип. В ее глазах он видел все то же выражение. У Мэнди Лов оно тоже было. Люди называли это сексуальной привлекательностью или просто «этим»: У Бип на губах играла озорная улыбка, она ходила, слегка покачивая бедрами, и ее лицо выражало живое любопытство. Дейва снедало отчаянное желание, как раньше тринадцатилетнего девственника. Он пытался завести разговор с Камероном, который был на два года старше Бип и уже учился в Калифорнийском университете в Беркли, пригороде Сан-Франциско, но Кам был упертым парнем. Он поддерживал вьетнамскую войну, считал, что проблему гражданских прав нужно решать постепенно, шаг за шагом, и был убежден, что гомосексуальные отношения должны трактоваться как преступление. Ему также нравился джаз. Дейв дал Дьюарам пятнадцать минут. Потом он сказал: — Сегодня последнее выступление. Через пять минут начинается прощальный вечер в ресторане. Бип и Кам, вы хотите пойти? — Я нет, — сразу отказался Камерон. — Но все равно спасибо. — Жаль, — сказал Дейв с вежливой неискренностью. — А ты, Бип? — Мне хотелось бы пойти, — отозвалась Бип и посмотрела на мать. — Только чтобы быть дома не позднее полуночи, — сказала Белла. — И возвращайся на такси, пожалуйста, — в повелительном тоне попросил Вуди. — Я позабочусь об этом, — успокоил их Дейв. Родители и Камерон ушли, а музыканты с их гостями сели в автобус, чтобы доехать до гостиницы. Все участники рок-турне собрались в баре гостиницы, но в вестибюле Дейв прошептал на ухо Бип: — Ты пробовала курить марихуану? — Еще бы! — Не так громко. Это незаконно. — Она у тебя есть? — Да. Мы курнем в моем номере, а потом вернемся. — Идет. Они поднялись в его номер. Дейв сделал самокрутку, Бип тем временем включила приемник и поймала рок-музыку. Они сидели на кровати и передавали друг другу сигарету с марихуаной. Поймав кайф, он улыбнулся и спросил: — Когда ты была в Лондоне… — Что? — Я тебя не интересовал? — Ты мне нравился, но тебе было мало лет. — Это тебе было мало лет для того, чем я хотел заняться с тобой. Она озорно улыбнулась. — А чем ты хотел заняться со мной? — Много чем. — А в первую очередь? — В первую очередь? Дейв не хотел говорить. Потом он подумал: «А почему бы нет?» И сказал: — Я хотел увидеть твои сиськи. Она передала ему бычок и через голову сняла полосатый свитер. Под ним ничего не было. От восторга у Дейва еще больше закружилась голова, и он моментально почувствовал напряжение между ног. — Они такие красивые, — сказал он. — Да, — мечтательно проговорила она. — Такие красивые, что я иногда трогаю их сама. — Бог мой, — простонал он. — А во вторую очередь? — спросила Бип.* * *
Дейв поменял билет и остался в гостинице еще на неделю. Он виделся с Бип после школы каждый будний день и весь день в субботу и воскресенье. Они ходили в кино, покупали в магазине модные вещи и гуляли по зоопарку. Они занимались любовью два-три раза в день, и всегда с презервативом. Как-то раз вечером, когда он раздевался, она сказала: — Сними джинсы. Он посмотрел на нее. Она лежала на гостиничной кровати только в трусиках и джинсовой шапочке. — Я не понял тебя. — Сегодня ты мой раб. Делай, что я скажу. Снимай джинсы. Он уже снимал их и хотел сказать об этом, как вдруг понял, что у нее разыгралась фантазия. И он решил подыграть ей. С притворным нежеланием он спросил: — Ну зачем? — Ты будешь делать все, что я скажу, потому что ты принадлежишь мне, — сказала она. — Снимай к черту джинсы. — Слушаюсь, мэм, — повиновался он. Она села прямо на кровати, глядя на него. Он заметил озорную страсть в ее легкой улыбке. — Очень хорошо, — похвалила она его. — Что мне делать дальше? — спросил Дейв. Он понял, почему он так пленился ею, когда ему было тринадцать лет, и несколько дней назад. Она была забавная, готовая попробовать все, что угодно, жадная до эксперимента. С некоторыми девушками Дейву становилось скучно после двух раз. Он почувствовал, что с Бип ему не будет скучно никогда. Они занялись любовью, и Дейв с притворной неохотой подчинялся приказаниям Бип делать то, чего он уже страстно желал. Это жутко возбуждало. Потом он как бы между прочим спросил: — Откуда взялось твое прозвище? — Я тебе не говорила? — Нет. Я так мало знаю о тебе. И все же мне кажется, что мы близки уже несколько лет. — В детстве у меня была педальная машина. Я не очень хорошо помню, но, вероятно, я любила ее. Я часами ездила на ней и произносила: «Бип! Бип!» Они оделись и пошли за гамбургерами. Дейв смотрел, как она откусывает кусочки, как сок течет по подбородку, и понимал, что влюблен. — Я не хочу возвращаться в Лондон, — сказал он. Она глотнула и произнесла: — Тогда оставайся. — Не могу. «Плам Нелли» должна сделать новый альбом. Потом мы отправимся в турне в Австралию и Новую Зеландию. — Я обожаю тебя, — призналась она. — Я буду рыдать, когда ты уедешь. Но я не хочу омрачать нынешний день горестными мыслями о завтра. Ешь гамбургер. Тебе нужен белок. — Я чувствую, мы родственные души. Мне совсем немного лет, но у меня было много разных девушек. — Не хвастайся. Мне тоже есть что рассказать. — Я не хвастаюсь. Я даже не горжусь этим — это слишком легко, когда ты поп-звезда. Я пытаюсь объяснить себе и тебе также, почему я так уверен. Она макнула жареный кусочек картошки в кетчуп. — Уверен в чем? — Я хочу, чтобы это продолжалось все время. Она застыла, не донеся картошку до рта, и положила ее обратно на тарелку. — Что ты имеешь в виду? — Я хочу, чтобы мы были вместе всегда. Я хочу, чтобы мы жили вместе. — Жить вместе… Как? — Бип, — сказал он. — Я здесь. Он потянулся через стол и взял ее руку. — А ты не хотела бы выйти замуж? — Господи! — воскликнула она. — Я знаю, это безумство. — Это не безумство, — пожала она плечами. — Это так неожиданно. — Это значит, ты согласна? Пожениться? — Ты прав. Мы родственные души. У меня ни с кем не было и половины того, что я чувствовала с тобой. Она все еще не ответила на вопрос. Медленно и отчетливо он проговорил: — Я люблю тебя. Ты выйдешь за меня. Она немного помолчала и потом ответила: — Да, черт возьми.* * *
— Даже не мечтайте, — сердито сказал Вуди Дьюар. — Какие могут быть разговоры о женитьбе? Он был высок ростом, в твидовом пиджаке, рубашке на пуговицах сверху донизу и галстуке. Дейву пришлось собрать всю свою волю, чтобы у него не подкосились ноги от страха. — Откуда ты узнал? — спросила Бип. — Не важно. — Это мой негодяй братец сболтнул тебе, — возмутилась Бип. — Как же я сдурила, что доверилась ему. — Постарайся обойтись без бранных слов. Они сидели в гостиной викторианского стиля дома Дьюаров на Гафстрит в районе Ноб-Хилл. Красивая старинная мебель и дорогие, но блеклые шторы напомнили Дейву дом на Грейт-Питер-стрит. Дейв и Бип сидели вместе на диване, обитом красным бархатом, Белла расположилась в кожаном кресле, а Вуди стоял перед мраморным камином. — Я согласен, это скоропалительно, — сказал Дейв, — но у меня есть обязательства: студийная запись в Лондоне, турне в Австралию и кое-что еще. — Скоропалительно? — воскликнул Вуди. — Это совершенно безответственно! Один лишь факт, что ты делаешь предложение после недельного ухаживания, доказывает, что ты не созрел для вступления в брак. — Не хочу хвастаться, но вы вынуждаете меня сказать, что я два года живу независимо от родителей. За это время я сделал многомиллионный международный бизнес, и хотя я не настолько богат, насколько представляют люди, я способен обеспечить комфорт вашей дочери. — Бип семнадцать лет! И тебе тоже. Она не может выходить замуж без моего разрешения, и я не даю его. Я готов держать пари, что Ллойд и Дейзи займут такую же позицию в отношении тебя, юный Дейв. — В некоторых штатах можно вступать в брак в восемнадцать лет, — констатировала Бип. — Ничего подобного ты не сделаешь. — А что ты собираешься сделать, папа? Отдать меня в монастырь? — Ты грозишься сбежать? — Я только сообщаю, что, в конце концов, не в твоих силах остановить нас. Она была права. Дейв выяснял в публичной библиотеке Сан-Франциско на Ларкин-стрит. В большинстве случаев брачный возраст составлял двадцать один год, но в некоторых штатах женшинам разрешалось выходить замуж в восемнадцать лет без согласия родителей, а в Шотландии — в шестнадцать. На практике родителям было трудно препятствовать двум молодым людям, решившим вступить в брак. Вуди сказал: — Не рассчитывай на это. У тебя ничего не выйдет. — Мы не хотим ссориться с вами из-за этого, — мягко сказал Дейв, — но, как я думаю, Бип говорит, что здесь считаются не только с вашим мнением. Он не видел ничего обидного в своих словах и говорил в вежливом тоне, но это лишь еще больше взбесило Вуди. — Убирайся из моего дома, пока я не вышвырнул тебя вон! В этот момент вмешалась Белла. — Сиди, Дейв, — сказал она. Дейв не пошевелился. Вуди хромал после ранения в ногу, полученного на войне, и никого вышвыривать не стал. Белла обратилась к своему мужу: — Дорогой, двадцать один год назад ты сидел в этой комнате перед моей матерью. — Мне было не семнадцать лет, а двадцать пять. — Мама обвинила тебя в том, что расстраиваешь мою помолвку с Виктором Роландсоном. Она сказала правду: причина была в тебе, хотя тогда ты и я провели вместе лишь один вечер. Мы встретились, когда были в гостях у матери Дейва, потом ты уехал, воевал в Нормандии, и я целый год не видела тебя. — Один вечер? — переспросила Бип. — И что было? Белла задумчиво посмотрела на дочь и сказала: — Я сделала ему минет в парке. Дейв был ошарашен. Белла и Вуди? Невообразимо! Вуди запротестовал: — Белла! — Брось жеманиться, Вуди дорогой. — В первый же день? — удивилась Бип. — Ничего себе! — Ради бога! — воскликнул Вуди. — Дорогой мой, — проговорила Белла, — я просто пытаюсь тебе напомнить, что значит быть молодыми. — Я сразу не сделал тебе предложение! — Да, ты не торопился. Бип засмеялась, а Дейв улыбнулся. Вуди сказал Белле: — Почему ты бросаешь тень на меня? — Потому что ты не по делу распетушился. — Она взяла его руку и улыбнулась. — Мы любим друг друга. И они тоже. Мы счастливы, и они счастливы. Вуди начал остывать. — Значит, мы должны разрешать им делать, что им хочется? — Конечно, нет. Но мы можем пойти на компромисс. — Я не вижу как. — Допустим, они снова попросят нас через год. Между тем Дейв может приезжать и жить здесь, в нашем доме, в любое время, когда он будет свободен от своих дел с группой. Живя у нас, он может спать с Бип, если это то, чего они хотят. — Ни в коем случае! — Они будут это делать, будь то здесь или где-нибудь еще. Не веди сражение, если ты не можешь выиграть его. И не будь лицемером. Ты спал со мной, до того как мы поженились, и ты спал с Джоанн Рузрок, до того как встретил меня. Вуди встал. — Я подумаю, — сказал он и вышел из комнаты. Белла повернулась к Дейву: — Я не приказываю, Дейв, ни тебе, ни Бип. Я прошу тебя — умоляю тебя, — прояви терпение. Ты хороший человек, из замечательной семьи, и я буду счастлива, когда ты женишься на моей дочери. Но, пожалуйста, пережди год. Дейв посмотрел на Бип. Она кивнула. — Хорошо, — сказал Дейв. — Год.* * *
Выходя из общежития, Джаспер заглянул в свою ячейку. Там лежало два письма. Одно в голубом авиапочтовом конверте с адресом, написанным аккуратным маминым почерком. Адрес на втором был напечатан на машинке. Прежде чем он вскрыл их, его окликнули: «Джаспер Мюррей, к телефону». Он засунул оба конверта во внутренний карман пиджака. Звонила миссис Зальцман. — Доброе утро, мистер Мюррей. — Здравствуйте, Синеглазка. — Вы в галстуке, мистер Мюррей? — спросила она. Галстуки становились немодными, и от секретаря-контролера передач носить галстук не требовалось. — Нет, — ответил он. — Наденьте. Херб Гоулд хочет видеть вас в десять. — Зачем? — В «Сегодня» есть вакансия обозревателя. Я показала ему ваши вырезки. — Спасибо. Вы добрый ангел. — Наденьте галстук. — Миссис Зальцман повесила трубку. Джаспер вернулся в свою комнату и надел чистую белую рубашку и неброский темный галстук. В киоске в вестибюле небоскреба он купил небольшую коробку шоколадных конфет для миссис Зальцман. Он пришел в редакцию программы «Сегодня» без десяти десять. Пятнадцатью минутами позже секретарь провела его в кабинет Гоулда. — Рад познакомиться с вами, — сказал Гоулд. — Спасибо, что зашли. — Я рад быть здесь. — Джаспер догадался, что Гоулд не помнит разговора в лифте. Гоулд читал специальный выпуск «Реал тинг», посвященный убийству Кеннеди. — В своем резюме вы пишите, что издавали эту газету. — Да. — Как это получилось? — Я работал в университетской студенческой газете «Сент-Джулианс ньюс». — Нервозность Джаспера пропала, когда он начал говорить. — Я подал заявление с просьбой назначить меня на должность редактора, но назначили сестру прежнего редактора. — Значит, вы сделали это в отместку. Джаспер улыбнулся. — Отчасти да, хотя я чувствовал, что мог бы работать лучше Валери. Я занял двадцать пять фунтов и начал издавать конкурирующую газету. — И как она шла? — После трех номеров мы стали продавать больший тираж, чем «Сент-Джулианс ньюс». И у нас была прибыль, а «Сент-Джулиане ньюс» дотировалась. Мы выходили более года. — Это настоящее достижение. — Спасибо. Гоулд взял вырезку из «Нью-Йорк пост» с интервью Валли. — Как был написан этот материал? — То, что случилось с Валли, не было секретом. Немецкая пресса об этом писала. Но в то время он не был поп-звездой. Если вы позволите… — Продолжайте. — Я считаю, что искусство журналистики не только поиски фактов. Иногда это осознание того, что определенные, уже известные факты, описанные верно, можно включить в больший материал. Гоулд кивнул в знак согласия. — Хорошо. Почему вы хотите из печатного органа перейти на телевидение? — Известно, что с хорошей фотографией на первой странице газета продается большим тиражом, чем с лучшим заголовком. Движущиеся картинки еще лучше. Несомненно, всегда будет существовать рынок для длинных обстоятельных статей, но в обозримом будущем большинство людей будут узнавать новости по телевидению. Гоулд улыбнулся. — Никаких возражений на этот счет. Интерком на его столе пикнул, и секретарь доложила: — Звонит мистер Томас из вашингтонского бюро. — Спасибо, крошка. Джаспер, приятно было побеседовать. Будем на связи. — Он взял трубку. — Привет, Ларри. В чем дело? Джаспер вышел из кабинета. Собеседование прошло нормально, только, к сожалению, неожиданно прервалось. Жаль, что он не успел спросить, когда ему скажут результат. Но он проситель, и никому нет дела до его чувств. Он вернулся на радиостанцию. Когда он проходил собеседование, его работу выполняла секретарь, которая подменяла его во время обеденного перерыва. Он поблагодарил ее и сел за свой маленький стол. Снимая пиджак, он вспомнил о письмах в кармане. Он надел наушники. Спортивный комментатор давал анонс предстоящего баскетбольного матча. Джаспер достал письма и вскрыл конверт с напечатанным адресом. Письмо было от президента Соединенных Штатов. Оно было напечатано на бланке, а в рамочке стояло его имя, написанное от руки. Там говорилось: «Настоящим вы призываетесь на военную службу в Вооруженных силах Соединенных Штатов…» — Что? — воскликнул Джаспер. «…и вам надлежит явиться по нижеуказанному адресу 20 января 1966 года в 7 часов утра для отправки на призывной пункт Вооруженных сил». Джаспер подавил охватившую его панику. Это явно бюрократическая ошибка. Он англичанин, армия США не может призывать на военную службу иностранцев. С этим нужно разобраться как можно скорее. Американские бюрократы некомпетентны, как любые другие, и так же способны причинить излишние неприятности. Нужно делать вид, что ты воспринимаешь их серьезно, как красный свет на безлюдном перекрестке. Сборный пункт находился всего в нескольких кварталах от радиостанции. Когда секретарь вернулась, чтобы подменить его на обед, он надел пиджак и пальто и вышел из здания. Он поднял воротник от холодного нью-йоркского ветра и поспешил по улице к федеральному зданию. Он вошел в армейское учреждение на третьем этаже и оказался перед военным в капитанской форме, сидящим за столом. Его по-военному короткая стрижка выглядела еще смешнее сейчас, когда даже мужчины средних лет носили более длинные волосы. — Вам помочь? — спросил капитан. — Я совершенно уверен, что это письмо было послано мне по ошибке, — сказал Джаспер и протянул конверт. Капитан пробежал его глазами. — Вы знаете, что это лотерейная система, — начал объяснять он. — Число военнообязанных больше, чем число требующихся солдат, так что призывников выбирают наугад. Он отдал письмо назад. Джаспер улыбнулся. — Я не думаю, что на меня распространяется обязанность служить в армии. — И с какой стати? Вероятно, капитан не заметил акцента. — Я не американский гражданин, — сказал Джаспер. — Я англичанин. — Что вы делаете в Соединенных Штатах? — Я журналист и работаю на радиостанции. — И у вас есть разрешение работать, я полагаю. — Да. — То есть вы постоянный житель-иностранец. — Совершенно верно. — Значит, вы подлежите призыву в армию. — Но я не американец. — Не имеет значения. Это становилось немыслимо. В армии что-то напортачили, в этом Джаспер был почти уверен. Капитан, как служака невысокого звания, просто не хотел признавать ошибку. — Вы хотите сказать, что армия Соединенных Штатов призывает на службу иностранцев? Капитан был невозмутим. — Воинская повинность основывается на местожительстве, а не гражданстве. — Так не может быть. Капитан начал раздражаться. — Если вы мне не верите, идите и проверьте. — Как раз это я и собираюсь сделать. Джаспер вышел из здания и вернулся на радиостанцию. В отделе кадров должны знать об этих делах. Он пойдет к миссис Зальцман. Он дал ей коробку конфет. — Как мило, — улыбнулась она. — Мистеру Гоулду вы тоже нравитесь. — Что он сказал? — Поблагодарил, что я послала вас к нему. Он еще не решил. Но других кандидатов нет. — Это хорошая новость. Но у меня есть небольшая проблема. Может быть, вы поможете? — Он показал призывную повестку. — Наверное, это ошибка? Миссис Зальцман надела очки и прочитала письмо. — О господи, — проговорила она. — Вот невезение! Как это вас угораздило? Джаспер не верил своим ушам. — Вы хотите сказать, что я в самом деле обязан служить в армии? — Да, — с грустью сказала она. — Наши сотрудники-иностранцы раньше сталкивались с такими неприятностями. Правительство считает, если вы хотите жить и работать в Соединенных Штатах, вы должны помогать защищать страну против коммунистической агрессии. — Вы хотите сказать, что я пойду в армию? — Не обязательно. У Джаспера дрогнуло сердце. — А что нужно сделать? — Вы можете вернуться домой. Вам не будут мешать уехать из страны. — Это ужасно! Вы можете как-то помочь мне? — Нет ли у вас каких-нибудь физических недостатков или заболеваний? Плоскостопья, туберкулеза или порока сердца? — Я никогда не болел. Она понизила голос: — Полагаю, вы не гомосексуалист? — Нет! — В вашей семье не исповедуют религию, которая запрещает военную службу? — Мой отец — полковник британской армии. — Извините. Джаспер начал осознавать безвыходность ситуации. — Мне придется уехать. Даже если мне предложат работу в «Сегодня», я не смогу принять ее. — И тут ему на ум пришла мысль. — А не могут ли меня принять снова на работу после военной службы? — Только если вы проработаете один год. — Значит, я не смогу вернуться на место секретаря-контролера передач на радиостанции? — Никакой гарантии. — В случае, если я уеду из Соединенных Штатов сейчас… — Вы можете просто вернуться домой. Но никогда снова не получите работу в США. — Боже. — Что вы станете делать? Уедете или будете служить в армии? — Не знаю, — ответил он. — Благодарю за помощь. — Спасибо за конфеты, мистер Мюррей. Джаспер в трансе вышел из ее кабинета. Он был не в состоянии вернуться на свое рабочее место: он должен был подумать. Он снова вышел на улицу. Ему нравился Нью-Иорк, его высокие Дома, мощные грузовики фирмы «Мак», легковые машины экстравагантного вида, сверкающие витрины роскошных магазинов. Сегодня это все поблекло. Он дошел до Ист-Ривер и сел в парке на скамейку, откуда открывался вид на Бруклинский мост. Он думал, что уедет от всего этого и вернется домой в Лондон, поджав хвост. Он думал, что ему придется работать в провинциальной английской газете в течение двух долгих лет и что никогда не сможет снова работать в США. Потом он представил себе армейскую действительность: короткую стрижку, муштру, грубых сержантов, принуждение. Перед глазами всплыли жаркие джунгли Юго-Восточной Азии. Ему, может быть, придется стрелять в тощих крестьян. Его могут убить, или он станет калекой. Он вспомнил всех, кого знал в Лондоне и кто завидовал ему, что он уехал в Штаты. Анна и Хэнк повели его в ресторан «Савой» по такому случаю. Дейзи устроила для него прощальный ужин в доме на Грейт-Питер-стрит. Его мама плакала. Он будет как новобрачная, которая возвращается домой после медового месяца и сообщает о разводе. Унижение казалось хуже, чем риск погибнуть во Вьетнаме. Что ему делать?Глава 39
Молодежный клуб Святой Гертруды стал другим. Лили помнила, что он начинался более или менее безобидно. Восточногерманские власти одобряли народные танцы, даже если их исполняли в церковном подвале. Правительство было довольно, что протестантский пастор, такой как Одо Фосслер, беседовал с молодежью о ее взаимоотношениях и сексе, коль скоро его позиция совпадала с пуританскими взглядами власть предержащих. Двумя годами позже клуб перестал быть таким невинным. Там вечер уже не начинался с народного танца. Там играла рок-музыка, и молодые люди самозабвенно танцевали кто как хочет, или, как повсюду в мире говорили, балдели. Потом Лили и Каролин обычно играли на гитарах и исполняли песни о свободе. Вечер всегда заканчивался дискуссией, которую вел пастор Одо, и такие дискуссии всегда вторгались на запретную территорию: демократию, религию, недостатки восточногерманского правительства и привлекательные стороны жизни на Западе. В доме Лили привыкли вести такие беседы, но слышать критику правительства и коммунистических идей для некоторых молодыхлюдей было новым опытом раскрепощения. Помимо этого клуба подобные мероприятия проводились и вдругих местах. Три-четыре раза в неделю Лили и Каролин ходили с гитарами в ту или иную церковь или какой-нибудь частный дом. Они знали: то, что они делают, опасно, но им нечего было терять. Каролин знала, что не встретится с Валли, пока стоит Берлинская стена. После того как американские газеты написали о Валли и Каролин, Штази наказала семью исключением Лили из колледжа, и сейчас она работала официанткой в столовой министерства транспорта. Обе девушки были полны решимости не дать властям сломить их дух. Они стали известными среди молодежи, которая тайно сопротивлялась коммунистам. Они записывали на магнитофон свои песни, и плёнки передавались от одного человека к другому. Лили считала, что они не дают пламени погаснуть. В клубе Святой Гертруды у Лили бы еще один интерес: Торстен Грайнер. В двадцать два года у него было детское, как у Пола Маккартни, лицо, из-за чего он выглядел еще моложе. Как и Лили, он страстно любил музыку. Недавно он порвал отношения с девушкой по имени Хельга, которая, по мнению Лили, была для него недостаточно интеллектуальной. Как-то раз вечером в 1967 году Торстен принес в клуб последнюю пластинку «Битлз». На одной стороне была жизнерадостная песенка «Пенни-лейн», под которую они живо танцевали, а на другой — очаровательная песня «Земляничные поля», под которую Лили и другие мечтательно танцевали, покачиваясь с поднятыми вверх руками в такт музыке, как водоросли в глубине потока Они снова и снова проигрывали пластинку на обеих сторонах. Когда Торстена спрашивали, где он достал пластинку, он таинственно постукивал пальцем сбоку по носу и ничего не говорил. Но Лили знала, как это произошло. Раз в неделю дядя Торстена — Хорст ездил в Западный Берлин на фургоне, забитом рулонами ткани и дешевой одеждой — предметами основного экспорта с Востока. На обратном пути Хорст всегда давал пограничникам комиксы, пластинки, косметику и модные вещи, которые он вез с Запада. Родители Лили считали эту музыку фривольной. Для них серьезной была только политика. Но они недопонимали, что для Лили и ее поколения музыка представлялась политикой, даже когда песни посвящались любви. Новые приемы игры на гитаре и пения находились в прямой связи с длинными волосами и молодежной модой, расовой терпимостью и сексуальной свободой. Каждая песня «Битлз» или Боба Дилана говорила другому поколению: «Мы живем не так, как вы». Для молодежи в Восточной Германии этот лозунг имел ярко выраженный политический смысл, власти знали это и запрещали пластинки. Они все балдели под «Земляничные поля», когда явилась полиция. Лили танцевала с Торстенем. Она знала английский и восхищалась тем, что пел Джон Леннон: «Жить легко с закрытыми глазами, не понимая все, что ты видишь». Это полностью относится к людям в Восточной Германии, думала она. Лили одной из первых заметила людей в форме, появившихся в дверях. Она сразу поняла, что Штази наконец добралась до Молодежного клуба Святой Гертруды. Это было неизбежно: молодежь не могла не рассказывать о захватывающих делах, происходивших здесь. Никто не знал, сколько восточногерманских граждан состояли информаторами тайной полиции. По словам матери Лили, их число превосходило тех, кто работал на гестапо. «Мы не могли бы делать сейчас то, что делали во время войны», — говорила Карла; хотя когда Лили спрашивала, а что они делали во время войны, ее мать, как всегда, замолкала. В любом случае, рано или поздно Штази пронюхала бы, что происходило в подвале церкви Святой Гертруды. Лили сразу же перестала танцевать и стала глазами искать Каролин, но ее нигде не было видно. Как и Одо. Они, должно быть, вышли из подвала. В углу, напротив входной двери, находилась лестница, которая вела прямо в дом пастора, примыкавший к церкви. Видимо, по какой-то причине они вышли этим путем. — Пойду поищу Одо, — сказала Лили Торстену. Она протиснулась через толпу танцующих и выскользнула из помещения, прежде чем все поняли, что нагрянула полиция. Торстен последовал за ней. Они поднялись по лестнице, прежде чем Леннон запел «Позволь мне отвести тебя вниз», и сразу же остановились. Внизу офицер полиции грубым голосом начал давать приказания, когда они проходили по коридору пасторской резиденции. Для одного человека это был большой дом — Одо повезло. Лили не доводилось часто заходить сюда, но она знала, что на первом этаже фасадной части расположен кабинет, и скорее всего пастор мог находиться там. Дверь была приоткрыта, и Лили распахнула ее и вошла внутрь. В комнате, обитой дубовыми панелями, с полками, уставленными книгами библейских учений, Одо и Каролин стояли в страстных объятиях и целовались. Каролин прижимала к себе голову Одо, погрузив пальцы в его длинные густые волосы. Одо поглаживал и тискал груди Каролин. Она прижималась к нему, изогнувшись всем телом. От неожиданности Лили остановилась как вкопанная. Она относилась к Каролин как к жене брата, несмотря на то, что они формально не были женаты. Ей не приходило в голову, что Каролин увлечется другим мужчиной, не говоря уже о пасторе. В какой-то миг она мысленно искала какое-то другое объяснение: они репетировали сцену или занимались ритмической гимнастикой. И тогда Торстен произнес: — О господи! Одо и Каролин отпрянули друг от друга почти с комической поспешностью. На их лицах отразились изумление и стыд. После Мимолетного замешательства они заговорили вместе. — Мы собирались сказать вам, — сказал Одо. — Прости меня, Лили, — вымолвила Каролин. За короткий миг сознание Лили выхватило отдельные детали «представшей перед ней картины: клетчатую фактуру пиджака Одо, торчащие соски под платьем Каролин, теологический диплом Одо в бронзовой рамке на стене, ковер со старомодным цветочным рисунком и протертым пятном перед камином. Потом она вспомнила о том, что заставило их подняться по Шутнице. — Полиция внизу, — сообщила она. Одо чертыхнулся и вышел из кабинета. Лили услышала, как он спускается по лестнице. Каролин не мигая смотрела на Лили. Они обе не знали, что сказать. Потом Каролин нарушила оцепенение. — Я должна пойти с ним, — сказала она и направилась к двери. Лили и Торстен остались в кабинете. Здесь хорошо целоваться, грустно подумала Лили: дубовые панели, книги, ковер. Как часто Одо и Каролин приходили сюда целоваться и когда это началось? Она подумала о Валли. Бедный Валли! Снизу донеслись крики, и это побудило Лили действовать. Ей незачем было возвращаться в подвальное помещение церкви. Ее пальто осталось там, но она могла обойтись без него, потому что вечерами еще не похолодало. Она могла ускользнуть от полиции. Входная дверь в дом находилась со стороны, противоположной от входа в подвал. Она не знала, окружила ли полиция все здание, и понадеялась, что не окружила. Лили и Торстен прошли по коридору и открыли переднюю дверь. В поле зрения полицейских не оказалось. Лили сказала Торстену: — Попробуем проскочить? — Да, только осторожно. Они вышли из дома и тихо прикрыли дверь. — Я провожу тебя домой, — прошептал Торстен. Они быстро повернув за угол, а когда оказались на достаточно большом расстоянии от церкви, замедлили шаг. — Должно быть, тебя это шокировало? — спросил Торстен. — Я думала, она любит Валли, — ответила Лили. — Как она могла так поступить? — Она заплакала. Торстен обнял ее за плечи, И они пошли дальше. — Когда Валли уехал? — Почти четыре года назад. — А есть ли у Каролин шансы эмигрировать? Лили покачала головой: — Никаких. — Ей нужен кто-то, кто помогал бы ей растить Алису. — У нее есть я и моя семья. — Может быть, она считает, что Алисе нужен отец. — Но… пастор? — Большинству мужчин и в голову не придет жениться на одинокой ренщине с ребенком. Одо — пастор и думает иначе. Они подошли к дому Лили и ей пришлось звонить в дверь, лотому что ее ключ остался в пальто. Открыла ее мать и, увидев дочь, с тревогой спросила: — Что случилось? Лили и Торстен вошли в дом. — Полиция устроила облаву в церкви. Я хотела предупредить Каролин и застала ее в тот момент, когда она целовалась с Одо. Рассказав это, Лили расплакалась. Клара закрыла входную дверь. — Она в самом деле целовалась с ним? — Да, как безумная. — Идите на кухню и выпейте кофе. После того как они подробно рассказали, что произошло в клубе, отец Лили пошел вызволять Каролин, которой грозило провести ночь в полицейском участке. Карла посоветовала Торстену идти домой, поскольку его родители будут беспокоиться, узнав, что полиция устроила облаву в клубе. Лили проводила его до двери и поцеловала в губы быстрым, но чувственным поцелуем. Минутой позже три женщины — Лили, Карла и бабушка Мод — сидели в кухне. Алиса, которой было уже три года, спала наверху. — Не осуждай Каролин слишком строго, — сказала Карла Лили. — Как это? — возмутилась Лили. — Она предала Валли. — Прошло уже четыре года… — Бабушка четыре года ждала дедушку Вальтера, — возразила Лили. — И ребенка у нее не было. — Это так, — согласилась Мод. — Но я думала о Гace Дьюаре. — Отце Вуди? — удивилась Карла. — Я этого не знала. — Вальтера тоже искушала одна сердцеедка, — продолжала Мод с веселой нескромностью, характерной для пожилых людей, которые мало чему удивляются. — Моника фон дер Гельбард. Но у нее ничего не вышло. Легкомысленный тон рассердил Лили. — Тебе легко говорить, бабушка, — сказала Лили. — Все это для тебя осталось в далеком прошлом. — Чему тут сердиться, Лили? — возразила Карла. — Валли может никогда не вернуться домой, и Каролин никогда не уедет из Восточной Германии. Стоит ли думать, что она проживет всю жизнь в ожидании человека, которого она может никогда не увидеть? — Мне казалось, что так и будет. Я думала, что она связала свою судьбу с ним навсегда. — Говоря это, Лили не была уверена, что когда-либо слышала это из уст Каролин. — По-моему, она ждала его уже долго. — Четыре года — разве это долго? — Достаточно долго для молодой женщины, чтобы задаться вопросом, хочет ли она приносить в жертву памяти свою жизнь. Лили стало обидно, что Карла и Мод сочувствуют Каролин. Разговор на эту тему продолжался до полуночи, пока не пришел домой Вернер с Каролин и Одо. — Двое парней затеяли драку с полицейскими, и их забрали в участок, — рассказал Вернер. — К счастью, больше никого не тронули. Но молодежный клуб закрыли. Все сели за кухонный стол. Одо сел рядом с Каролин. К ужасу Лили, он на глазах у всех держал ее за руку. — Извини, Лили, — сказал он. — Ты случайно увидела нас, когда мы уже собирались сказать тебе. — Сказать мне о чем? — резким тоном спросила Лили, хотя она догадывалась о чем. — Мы любим друг друга, — проговорил Одо. — Тебе, наверное, тяжело это слышать, и мы очень сожалеем об этом. Но мы все обдумали и молились об этом. — Молились? — недоверчиво переспросила Лили. — Я никогда не знала, что Каролин о чем-то молится. — Люди меняются. Слабые женщины меняются, чтобы угодить мужчинами, подумала Лили. Но прежде че она произнесла это вслух, заговорила ее мать: — Нам всем тяжело, Одо. Валли любит Каролин и дочь, которую он никогда не видел. Мы знаем об этом из его писем. И мы можем догадываться об этом, слыша песни «Плам Нелли»: в них часто поется о разлуке и утрате. — Если вы хотите, я могу оставить этот дом сегодня же, — сказала Каролин. Карла покачала головой. — Нам тяжело, но тебе еще тяжелее, Каролин. Я не могу настаивать на том, чтобы нормальная молодая женщина посвятила свою жизнь человеку, которого она может никогда не увидеть, пусть даже это наш любимый сын. Мы с Вернером обсуждали, что может произойти в дальнейшем, и поняли, что рано или поздно это неизбежно. Сказанное матерью потрясло Лили. Ее родители предвидели такое развитие событий. И они ничего не говорили ей. Как они могли быть настолько бессердечными? Или они прислушались к голосу разума? Она не хотела поверить в это. — Мы хотим пожениться, — сказал Одо. Лили вскочила с места и выкрикнула: — Нет! — И мы надеемся, что вы дадите свое благословение: Мод, Вернер, Карла и прежде всего Лили, которая была верной подругой Каролин все эти тревожные годы. — Убирайся к черту! — воскликнула Лили и вышла из комнаты.* * *
Дейв Уильямс толкал перед собой по Парламентской площади кресло-каталку, в которой сидела его бабушка. Толпа фоторепортеров следовала за ними. Пресс-секретарь группы «Плам Нелли» вовремя предупредил газеты, так что Дейв и Этель были готовы появиться перед камерами и десять минут вместе позировали перед ними. Потом Дейв сказал «спасибо, джентльмены» и свернул на стоянку Вестминстерского дворца. Он задержался перед входом для лордов, взмахнул рукой еще для одного снимка и вкатил кресло на колесиках в палату лордов. Бабушка Этель, баронесса Леквиз, болела раком легких. Она принимала сильные обезболивающие, но сознание ее было ясным. Она могла еще немного ходить, хотя ее быстро одолевала одышка. Она имела веские причины отойти от политики. Но сегодня в палате лордов обсуждался законопроект о сексуальных преступлениях 1967 года. Эта проблема очень волновала Этель из-за того, что ее приятель Роберт был гомосексуалистом. К удивлению Дейва, его отец, которого он считал консерватором, также решительно выступал за пересмотр законодательства. Вероятно, Ллойд был свидетелем преследований гомосексуалистов нацистами и никогда не забывал об этом, хотя отказывался обсуждать подробности, Этель не собиралась участвовать в дебатах — она была слишком больна для этого, — но твердо решила голосовать. А когда Эт Леквиз что-то решила, ничто не могло ее остановить. Дейв вез ее через вестибюль, служивший гардеробной, где на каждом платяном крючке висела розовая лента в виде петли, на которую члены палаты должны были вешать свои мечи. Палата лордов даже не пыталась делать вид, что идет в ногу со временем. Секс между мужчинами в Англии считался преступлением, и каждый год сотни мужчин, занимавшиеся этим, преследовались судебным порядком, заключались в тюрьму и — что хуже всего — подвергались унижению в газетах. Обсуждавшийся сегодня законопроект предусматривал легализацию гомосексуальных актов по согласию между взрослыми в частной жизни. Вопрос был спорным, и у большой части общественного мнения был непопулярным, но наметилась тенденция в пользу изменения законодательства. Англиканская церковь решила не противиться таким изменениям. Она продолжала считать гомосексуальные связи грехом, но согласилась не трактовать их преступлением. Появился шанс принятия законопроекта, но его сторонники опасались обратной реакции в последнюю минуту — из-за решимости Этель голосовать. Она спросила Дейва: — Почему тебе так хочется, чтобы я присутствовала на дебатах? Ты никогда особенно не интересовался политикой. — Наш барабанщик Лу — гей, — ответил Дейв, использовав американское словечко. — Однажды я был с ним в пабе под названием «Золотой рог», когда туда заявилась полиция. Меня так возмутило поведение полицейских, что с тех пор мне хотелось каким-то образом показать, что я на стороне гомосексуалистов. — Молодец, — сказала Этель и добавила с язвительностью, характерной для ее преклонных лет: — Я рада, что ты полностью не утратил мятежный дух своих предков под влиянием рок-н-ролла. «Плам Нелли» стали популярными, как никогда раньше. Они выпустили «концепт-альбом» под названием «Для вашего удовольствия сегодня вечером», в который вошли произведения разных групп и различного жанра — старый мюзик-холл, фольклор, блюзы, свинг, церковное песнопение, «мотаун» — и все в исполнении «Плам Нелли». По всему миру он раскупался миллионами экземпляров. Полицейский помог Дейву поднять кресло-каталку на один лестничный пролет. Дейв поблагодарил его, подумав, а не участвовал ли он в налете на гей-клуб. Они добрались до вестибюля палаты лордов, и Дейв подкатил Этель до самого порога палаты. Этель задумала это и получила согласие лидера палаты лордов на ее появление в кресле-каталке. Но Дейву не разрешалось вкатить ее, так что они ждали, когда кто-нибудь из ее друзей увидит ее и заменит Дейва. Дебаты уже начались. Лорды сидели на красных кожаных скамейках по обеим сторонам зала, убранство которого казалось диковинным, как дворца в диснеевском фильме. Выступал один из лордов, и Дейв решил послушать. — Данный законопроект — это хартия гомосексуалистов, и он будет потворствовать самым отвратительным созданиям — мужчинам-проституткам, — с пафосом говорил лорд. — Он будет усиливать соблазны юности. «Странно, — подумал Дейв. — Неужели этот тип полагает, что все мужчины гомосексуалисты, но большинство просто не поддаются искушению?» — Это не значит, что я не сочувствую несчастному гомосексуалисту, равно как это не значит, что я не сочувствую тем, кто попал в его сеть. Попал в его сеть? Какая несусветная чушь, подумал Дейв. На стороне лейбористов кто-то встал, подошел к креслу-каталке Этель и взялся за ручки. Дейв вышел из палаты и по лестнице поднялся на галерею для зрителей. Когда он нашел место и сел, выступал другой лорд. — В одной из популярных воскресных газет на прошлой неделе появился репортаж, который некоторые из ваших светлостей, должно быть, видели, о гомосексуальной свадьбе в стране, находящейся на континенте. — Дейв читая об этом в «Ньюс оф де уорлд». — По моему мнению, газету можно поздравить с освещением отвратительного события. — Как свадьба может быть отвратительным событием? — Я только надеюсь, что если этот законопроект обретет статус закона, подобного рода мероприятия будут бдительным оком. Я не думаю, что такие вещи могли бы происходить у нас в стране, но это возможно. Дейв подумал, где они выкапывают этих динозавров? Хорошо, что не все пэры были такими. Встала седовласая женщина с внушительным видом. Дейв видел её в доме матери: ее звали Дора Гейтскежл. Она сказала: — Мы как общность замалчиваем много извращений в отношениях между мужчинами и женщинами в частной жизни. Закон к этому очень терпим, а общество попросту закрывает на это глаза, — Дейв насторожился. Что она знает об извращениях между мужчинами и женщинами? — К мужчинам, родившимся гомосексуалистами, или оказавшимися таковыми в силу определенных условий, или склоненных к такому извращению, должна быть проявлена терпимость в той же мере, в какой она проявляется ко всем другим так называемым извращениям между мужчинами и женщинами. Молодец Дора, подумал Дейв. Но больше всего ему понравилась другая седовласая пожилая женщина с озорным блеском в глазах. Она тоже бывала гостьей в их доме на Грейт-Питер-стрит. Ее звали Барбара Вуттон. После выступления одного из лордов, долго распространявшегося о содомии, она внесла долю иронии: — Я спрашиваю себя, чего боятся противники этого закона. Им не нужно бояться, что отвратительные деяния будут навязаны их вниманию, поскольку эти акты будут легализованы только в том случае, если они совершаются в частной жизни. Им не нужно опасаться развращения молодежи, поскольку эти акты будут легализованы, только если они совершаются взрослыми по обоюдному согласию. Я могу только предположить, что противники законопроекта боятся, что их воображение подвергнется мучениям под воздействием представлений того, что где-то что-то происходит. В ее словах содержался намек на тех мужчин, которые пытались придать криминальный характер гомосексуализму, чтобы взять под контроль свою игру воображения. Догадавшись об этом, Дейв вслух рассмеялся, и тут же распорядитель сказал ему вести себя тихо. Голосование проводилось в половине седьмого. Дейву показалось, что против законопроекта высказывалось больше народа, чем за него. Процесс голосования занял время дольше обычного. Вместо опускания листков бумаги в урну или нажатия кнопки пэры должны были встать и выйти из палаты через один или другой коридор с обозначением «за» или «против» Один из лордов провез кресло-каталку Этель через коридор «за». Законопроект был принят ста одиннадцатью голосами против сорока восьми. Дейв готов был громко восторгаться, но это выглядело бы так же неуместно, как аплодировать в церкви. Один из друзей Этель подвез ее к выходу из палаты лордов и передал кресло-каталку Дейву. По виду Этель можно было судить, что она ликует, хотя явно устала, и Дейв невольно подумал, как долго она еще проживет. Какая у нее была жизнь, думал он, толкая впереди себя кресло на колесиках по богато украшенным коридорам к выходу. Его собственное превращение из неуспевающего ученика в поп-звезду ничто в сравнении с путем, который она проделала от небольшого коттеджа рядом с горой шлака в Абероуин до палаты лордов, украшенной позолотой. И она преобразовала свою страну и самое себя. Она вела и выигрывала политические сражения за право голоса для женщин, за благосостояние, бесплатное здравоохранение, образование для девушек и сейчас за свободу преследуемого меньшинства гомосексуалистов. Дейв сочинял песни, которые любили повсюду в мире, но это казалось ничем по сравнению с тем, чего достигла его бабушка. В коридоре, обшитом деревянными панелями, их остановил пожилой мужчина, шедший с двумя тросточками. Его вид ветхой элегантности заставил Дейва вспомнить, что он видел его раньше здесь, в палате лордов, в тот день, когда Этель стала баронессой примерно пять лет назад. Мужчина дружелюбно сказал: — Ну что же, Этель, твой содомский законопроект принят. Мои поздравления. — Спасибо, Фиц, — ответила она. Дейв теперь вспомнил. Это был граф Фицгерберт, который когда-то владел большим домом в Абероуин, называвшимся Ти Гуин, а ныне ставшим колледжем дальнейшего образования. — Я с сожалением узнал, что ты больна, моя дорогая. — проговорил Фиц. Похоже, он относился к ней с большой любовью. — Скажу тебе откровенно, Фиц. Я долго не протяну. Возможно, ты меня больше не увидишь. — Это меня ужасно огорчает. К своему удивлению, Дейв увидел, что по морщинистому лицу старого графа покатились слезы. Из нагрудного кармана он достал большой белый платок и вытер глаза. И сейчас Дейв вспомнил, что прошлый раз, когда встретились эти люди, он почувствовал едва контролируемый поток сильных чувств. — Я рада, что знала тебя, — сказала Этель таким тоном, будто он мог предполагать обратное. — Неужели? — сказал Фиц. И потом, к изумлению Дейва, он добавил: — Я никогда никого не любил так, как тебя. — Я испытываю к тебе такие же чувства, — проговорила она, удвоив изумление Дейва. — Я могу сказать это сейчас, когда нет моего Берни. Он был для меня родственной душой, а ты чем-то еще. — Я так рад. — Я сожалею только об одном, — призналась Этель. — Я знаю, о чем, — произнес Фиц. — О мальчике. — Да. Будь то мое последнее желание, я хотела бы, чтобы ты пожал ему руку. Какой еще мальчик, подумал Дейв. Не он же, наверное. — Я знал, что ты попросишь меня об этом, — сказал Фиц. — Пожалуйста, Фиц. Он кивнул. — В моем возрасте я должен признать, когда был неправ. — Спасибо. Зная это, я могу спокойно умереть. — Надеюсь, есть и другая жизнь, — произнес он. — Не имею ни малейшего представления, — сказала Этель. — Прощай, Фиц. Старик с трудом склонился над креслом-каталкой и поцеловал ее в губы. Выпрямившись, он вымолвил: — Прощай, Этель. Дейв покатил кресло-каталку дальше. Через минуту он спросил; — Это был граф Фицгерберт? — Да, — ответила Этель. — Он твой дед.* * *
Девушки для Валли были единственной проблемой. Молодые, красивые, сексуальные и пышущие здоровьем, как ему казалось, исключительно по-американски, они десятками рвались в его парадную дверь с желанием отдаться ему. То, что он оставался верен своей любимой девушке в Восточном Берлине, делало его еще более желанным. — Купите себе дом, — посоветовал Дейв участникам группы. — Когда пузырь лопнет и никому больше не будет нужна «Плам Нелли», по крайней мере, у вас будет где жить. Валли начинал понимать, что Дейв очень предприимчивый. С тех пор как он создал две компании — «Нелли рекордс» и «Плам паблишинг», группа стала получать много денег. Валли еще не был миллионером, каковым его считали, хотя он им станет, когда начнут поступать процентные отчисления с каждого проданного экземпляра альбома «Для вашего удовольствия сегодня вечером». Между тем он смог наконец купить себе дом. В начале 1967 года он купил дом в викторианском стиле с полукруглым фасадом в Сан-Франциско на Хейт-стрит рядом с Эшбери. В этом районе недвижимость упала в цене в результате продолжавшейся в течение года борьбы вокруг намечаемого, но так и не осуществленного строительства скоростной магистрали. Низкие цены на жилье привлекли студентов и прочую молодежь, которая создала непринужденную атмосферу, в свою очередь привлекшую музыкантов и артистов. Здесь жили музыканты рок-групп «Грейтфул дед» и «Джефферсон эйрплэйн». Здесь часто попадались на глаза рок-звезды, и Валли мог ходить повсюду как обычный человек. Дьюары, единственные, кого Валли знал в Сан-Франциско, советовали ему отремонтировать дом и придать ему современный вид. Но он считал, что старомодные сводчатые потолки и деревянная панельная обшивка отлично смотрятся, и сохранил все как было, только выкрасил белой краской. Он устроил две роскошные ванные и обычную кухню с посудомоечной машиной, купил телевизор и самый современный проигрыватель, в остальном ограничившись простой мебелью. Он разложил ковры и диванные подушки на полированных деревянных полах, в спальнях у него лежали тюфяки и стояли вешалки. Стульев у него не было, за исключением шести табуретов наподобие тех, на которых сидели гитаристы в студиях звукозаписи. Камерон и Бип Дьюары учились в Беркли, сан-францисском отделении Калифорнийского университета. Кам был чудаком: он одевался как мужчина средних лет и своим консерватизмом превзошел Барри Голдуотера. Бип выглядела вполне современной девушкой, это она познакомила Валли со своими друзьями, некоторые из них жили в ее районе. Валли жил здесь, когда группа не совершала турне или не записывалась в Лондоне. И тогда большую часть времени он проводил, играя на гитаре. Чтобы играть с непринужденной легкостью, как у него получалось на сцене, требовалось высокое мастерство, и он обязательно хотя бы пару часов репетировал, не пропуская ни дня. После этого он работал над песнями: опробовал аккорды, совмещал фрагменты мелодии, решал, какая в самом деле хороша, а какая нет. Раз в неделю он писал письма Каролин: Для него составляло большой труд придумывать, о чем писать. Ему казалось бестактным рассказывать о фильмах, концертах, ресторанах, которые никогда не будут ей доступными. С помощью Вернера он организовал ежемесячную отправку средств для содержания Каролин и Алисы. На скромные суммы в иностранной валюте в Восточной Германии можно было купить многое. Каролин отвечала один раз в месяц. Она научилась хорошо играть на гитаре, и вместе с Лили они создали дуэт. Они исполняли песни протеста и распространяли пленки с записью своих песен. Иначе ее жизнь казалась бы пустой в сравнении с его жизнью. Большая часть новостей была об Алисе. Как и большинство живших по соседству людей, Валли не закрывал на замок двери. Друзья и посторонние свободно входили и выходили. Свои любимые гитары он запирал в комнате на верхнем этаже дома. В остальном у него имелось мало чего, что стоило красть. Раз в неделю из соседнего магазина заполняли продуктами его холодильник и шкаф. Гости обслуживали себя сами, а когда заканчивались продукты, он шел в ресторан. По вечерам он смотрел кинофильмы и спектакли, слушал выступления оркестров или болтался с другими музыкантами, пил пиво и курил марихуану у них дома или у себя. На улицах было много чего посмотреть: импровизированные концерты, бродячие театральные труппы и разные представления, которые люди называли «событиями культурной жизни». Летом 1967 года этот район вдруг стал центром движения хиппи. Когда в школах и колледжах закончились занятия и начались каникулы, молодежь со всей Америки съехалась в Сан-Франциско и обосновалась на углу Хейт-стрит и Эшбери. Полиция решила закрыть глаза на массовое потребление марихуаны и ЛСД и на половые сношения чуть ли не на глазах у всех в парке Буэна-Виста. И все девушки принимали противозачаточные таблетки. Девушки для Валли были единственной проблемой. Тамми и Лайза являли собой типичный пример. Они приехали из Далласа, штат Техас, на автобусе компании «Грейхаунд». Тамми была блондинкой, Лайза — испанкой, им обеим было по восемнадцать лет. Они намеревались просто взять автограф у Валли, и, к своему удивлению, обнаружили, что дверь открыта, а он сидит на огромной подушке на полу и играет на акустической гитаре. Они сказали, что после поездки на автобусе им нужно принять душ, а он сказал, что они могут идти и принимать. Они мылись, не закрыв дверь в ванной. Валли сообразил это, когда по рассеянности, думая о созвучиях, вошел туда, чтобы пописать. Наверное, по случайности в этот момент Тамми намыливала маленькие оливкового цвета груди Лайзы своими белыми руками. Валли вышел и воспользовался другой ванной, но это потребовало от него много сил. Почтальон принес почту, в том числе письма, переправленные из Лондона Марком Батчелором, антрепренером «Плам Нелли». Адрес на одном из конвертов с восточногерманской маркой был написан почерком Каролин. Валли отложил его в сторону, чтобы прочитать позже. Тот день на Хейт-Эшбери ничем не отличался от других. Зашел друг-музыкант, и они вместе начали сочинять песню, но у них ничего не получилось. Заглянули Дейв Уильямс и Бип Дьюар: Дейв жил в доме ее родителей и искал, какой бы купить дом. Торговец наркотиками по имени Джизус подбросил фунт марихуаны, и Валли спрятал большую часть в шкаф с гитарным усилителем. Он не возражал против того, чтобы поделиться с кем-нибудь, но если не нормировать, все разойдется к ночи. Вечером Валли пошел ужинать с друзьями, пригласив Тамми и Лайзу. По прошествии четырех лет с тех пор как он вырвался из советского блока, он все еще восхищался изобилием еды в Америке: большие бифштексы, сочные гамбургеры, кучи картофеля фри, горы салатов, густые молочные коктейли — и все недорого, и кофе с бесплатной доливкой! Не то чтобы все это стоило дорого в Восточной Германии — это просто отсутствовало. В мясных магазинах никогда не было мясной вырезки, а в ресторанах с недовольным видом подавали умеренные порции неаппетитной еды. Валли никогда не видел там молочного коктейля. За ужином Валли узнал, что отец Лайзы был врачом и пользовал мексиканскую общину в Далласе и что она хотела изучать медицину и пойти по стопам отца. Семья Тамми имела приносившую прибыль бензоколонку, но она перейдет в собственность братьям. Сама Тамми собиралась учиться в школе искусств по специальности модельер и в дальнейшем открыть магазин одежды. Они были простыми девушками, но шел 1967 год, и они принимали таблетки и хотели отдаться. Стоял теплый вечер. После ужина они пошли в парк и сели рядом с людьми, которые исполняли духовные песни в жанре госпел. Валли начал подпевать им, и в темноте его никто не узнавал. Тамми устала после поездки в автобусе, и она легла, положив ему голову на колени. Он поглаживал ее длинные светлые волосы, и она уснула. Вскоре после полуночи люди начали расходиться. Валли пошел домой, не сразу заметив, что Тамми и Лайза не отставали от него. — У вас есть, где переночевать? — спросил он. Тамми ответила с техасским акцентом: — Мы могли бы спать в парке. — Если хотите, можете развалиться у меня на полу, — предложил Валли. — А ты не хотел бы лечь спать с одной из нас? — спросила Лайза. — Или с обеими? — спросила Тамми. Валли улыбнулся: — У меня есть девушка Каролин. Она живет в Берлине. — Правда? — сказала Лайза. — Я читала об этом в газете, но… — Правда. — И у тебя есть дочь? — Ей три года. Зовут Алиса. — Но сейчас никто не верит в верность и всякую такую чушь. Особенно в Сан-Франциско. Всё, что нужно, — это любовь. Согласен? — Спокойной ночи, девочки. Он поднялся наверх в спальню, где он обычно спал, и разделся. Он слышал, как девушки ходили по комнате. Устроился на ночлег он только в половине второго — ранняя ночь для музыканта. В это время он любил читать и перечитывать письма Каролин. Мысли о ней успокаивали его, и он часто засыпал, представляя, что она в его объятиях. Он расположился на своем матрасе, сидя прямо спиной к подушке, приставленной к стене, и подтянул простыню к подбородку. Потом он вскрыл конверт. И прочитал: Дорогой Валли! Странно. Она обычно писала: «Мой любимый Валли» или «Любовь моя». Я знаю, это письмо причинит тебе боль и страдания, поэтому я очень переживаю и сердце мое разрывается на части. Что там стряслось? Он быстро читал дальше. Ты уехал четыре года назад, и нет никакой надежды, что мы будем вместе в обозримом будущем. Мне не хватает сил, и я не представляю, как жить дальше одной. Она хочет закончить их роман — она порывает с ним. Такого он никак не ожидал. Я встретила одного человека, хорошего человека, который любит меня. У нее появился обожатель! Это еще хуже. Она предала Валли. Он начал сердиться. Лайза была права: никто теперь не верит в верность и всякую такую чушь. Одо — пастор в церкви Святой Гертруды в Берлине. — Долбаный священник! — воскликнул Валли. Он будет любить меня и заботиться о моем ребенке. — Она называет ее «мой ребенок», но Алиса и мой ребенок! Мы собираемся пожениться. Твои родители расстроены, но они продолжают с добротой относиться ко мне, как они всегда относятся ко всем людям. Даже твоя сестра Лили пытается понять меня, хотя ей это нелегко. Еще бы, подумал Валли, Лили будет держаться до конца. Ты осчастливил меня на короткое время, и ты подарил мне бесценную Алису, и за это я буду всегда любить тебя. Валли почувствовал горячие слезы на щеках. Я надеюсь, что с годами ты в сердце простишь меня и Одо и что когда-нибудь мы встретимся как друзья, может быть, когда мы будем старыми и седыми. — В аду, может быть, — проговорил Валли. С любовью, Каролин Открылась дверь, и вошли Тамми и Лайза. Из-за слез Валли видел их расплывчато, но ему показалось, что они обе голые. — Что случилось? — спросила Лайза. — Почему ты плачешь? — спросила Тамми. — Каролин порвала со мной, — ответил Валли. — Она собирается выйти за пастора. — Мне жаль, — сказала Тамми. — Бедняжка, — сказала Лайза. Валли было стыдно своих слез, но он не мог остановить их. Он бросил письмо, повернулся на бок и натянул простыню себе на голову. Они легли рядом с ним по обеим сторонам. Он открыл глаза. Тамми, лежа лицом к нему, нежным пальцем дотронулась до слез на его лице. Позади него Лайза теплым телом прижималась к его спине. Ему удалось сказать: — Я не хочу этого. — Тебе нельзя оставаться одному, когда тебе так грустно. Мы просто полежим рядом. Закрой глаза. Он не сопротивлялся и закрыл глаза. Медленно страдание притупилось и верх взяло оцепенение. Мысли оставили его, и он погрузился в сон. Когда он проснулся, Тамми целовала его в губы, а Лайза сосала его член. Он овладел ими по очереди. Тамми была нежна и сладка, а Лайза — энергична и страстна. Он был благодарен им, что они утешили его в горе. Но все-таки, как он ни старался, кончить он не мог.Глава 40
Мальчишка-вьетнамец, пущенный вперед, как ищейка, обученная находить мины, начал уставать. Худой, в одних только хлопковых шортах, по предположению Джаспера Мюррея, лет тринадцати, он, по своей глупости, пошел в джунгли собирать орехи в это утро, как раз когда взвод роты «Д» — «Десперадос» — отправился на выполнение задания. Его руки были связаны за спиной. Позади него тянулась веревка метров тридцати длиной, прикрепленная другим концом к матерчатому поясу капрала. Мальчишка шел по тропе впереди роты. Поскольку утро было долгим, а мальчишка — слабосильным, ноги у него заплетались, из-за чего расстояние между ним и солдатами постепенно сокращалось. И тогда сержант Смити кидал в него патрон, который попадал мальчишке в голову или спину. Тот вскрикивал и шел быстрее. Вьетконговские повстанцы, которых называли Чарли, минировали тропы в джунглях или расставляли на них мины-ловушки. Мины были самодельными, изготовленными из американских артиллерийских снарядов, старых американских выпрыгивающих мин, неразорвавшихся бомб и даже французских мин нажимного действия, оставшихся с пятидесятых годов. Использование вьетнамских крестьян в качестве проводников по заминированным тропам не было большой редкостью, хотя никто этого не признавал при возвращении в Штаты. Иногда местные жители знали, какой участок тропы заминирован. Иногда они каким-то образом находили предупредительные знаки, которые не замечали солдаты. И невелика беда, если какой-то вьетнамец подорвется на мине. Джаспера возмущали такие методы, но он видел худшие вещи за шесть месяцев, что он провел во Вьетнаме. По мнению Джаспера, люди всех национальностей способны на дикую жестокость, особенно когда они напуганы. Он знал, что солдаты британской армии совершали жуткие зверства в Кении: его отец был там, и сейчас, когда речь заходила о Кении, отец бледнел и что-то невнятно бормотал о зверствах обеих сторон. Но рота «Д» была особой. Она входила в состав подразделения сил специального назначения «Тигры» 101-й воздушно-десантной дивизии. Главнокомандующий генерал Уильям Уэстморленд с гордостью называл их «моя пожарная команда». Вместо обычной формы они носили полосатую тигровой масти полевую форму без знаков различия. Им разрешалось отращивать бороду и открыто носить ручное огнестрельное оружие. Их назначение — усмирение народного выступления с применением силы. Джаспер был назначен в роту «Д» неделю назад, как он считал, по бюрократической ошибке: он не отвечал их требованиям, но в подразделение «Тигры» попадали военнослужащие из различных частей и дивизий. Он впервые участвовал в выполнении боевой задачи, поставленной перед этим взводом. Насчитывавший двадцать пять человек, он примерно наполовину состоял из белых и наполовину из негров. Они не знали, что Джаспер англичанин. Большинство солдат никогда не встречались с англичанами, и ему надоело быть объектом любопытства. Он изменил свое произношение, и они принимали его за канадца или кого-то еще. Он больше не мог объяснять, что не знает «Битлз». Цель сегодняшней операции была зачистка одной из деревень. Они находились впровинции Куангнгай всеверной части Южного Вьетнама, обозначаемой военными как Тактическая зона 1-го корпуса, или просто «Северный район». Как примерно половина Южного Вьетнама, этот район находился под властью не сайгонского режима, а Вьетконга, который организовал местное самоуправление и даже сбор налогов. — Вьетнамский народ не понимает американцев, — сказал шедший рядом с Джаспером высокий техасец по имени Невилл, иронично относившийся к окружающей действительности. — Когда Вьетконг захватил этот район, здесь было много необрабатываемой земли, принадлежавшей богатым людям в Сайгоне, которые чихать хотели на земледелие. Так что вьетконговцы раздали землю крестьянам. Потом, иногда мы начали отбивать эту территорию, сайгонский режим вернул земли прежним владельцам. Крестьяне из-за этого взъелись на нас. Представляешь? У них нет представления о частной собственности. Это говорит, насколько они глупы. Темнокожий капрал Джон Донеллан, которого называли Донни, услышав эти слова, проговорил: — Ты сраный коммунист, Невилл. — Нет, я не коммунист, — тихо возразил тот. — Я голосовал за Голдуотера. Он обещал поставить на место наглых негров. Те, кто шли рядом и слышали разговор, засмеялись: солдатам нравились подобные приколы. Это помогало им бороться со страхом. Джасперу тоже нравились саркастические высказывания Невилла. Но во время первого утреннего привала Джаспер заметил, что он делает самокрутку с марихуаной и добавляет в нее низкосортный героин, называемый коричневым сахаром. Если Невилл не был наркоманом, он скоро им станет. Партизаны, по словам лидера китайских коммунистов председателя Мао, чувствовали себя среди народа как рыба в море. Стратегия генерала Уэстморленда состояла в том, чтобы ради победы лишить вьетконговскую рыбу моря. Триста тысяч крестьян в провинции Куангнгай сгонялись со своих насиженных мест и отправлялись в 68 укрепленных концентрационных лагерей, чтобы там никого не осталось, за исключением вьетконговцев. Но эта стратегия не работала. Невилл как-то раз заметил: «Странный народ! Они ведут себя так, словно мы не имеем права прийти в их страну и приказывать им убраться из своего дома и со своих полей и отправляться жить в лагерях. Что за люди?» Многие крестьяне избегали облав, скрываясь поблизости от своих мест. Других отправляли в переполненные лагеря с антисанитарными условиями, но они оттуда бежали и возвращались домой. В обоих случаях они становились обоснованной целью в глазах военных. «Если люди в деревнях, а не в лагерях, то для нас они розовые, — говорил генерал Уэстморленд. — Они сочувствуют коммунистам». Лейтенант, дававший наставления взводу, выразился еще яснее: «Своих там нет. Слышите меня? Своих нет. Там не должно быть никого. Стреляйте по всему, что движется». Сегодня их цель — деревня, из которой все жители были эвакуированы, но потом они вернулись. Предстояло зачистить ее и сровнять с землей. Но сначала им нужно ее найти. Передвигаться в джунглях трудно. Ориентиров почти нет, и видимость ограниченна. И вьетконговцы могли находиться где угодно, может быть, в метре от тебя. Осознание этого заставляло их нервничать, Джаспер научился смотреть сквозь листву,переводя взгляд от одного слоя к другому, подмечая цвет, очертания или другие признаки, отличающиеся от общего фона. Трудно быть начеку, когда ты устал, обливаешься потом и тебя донимают насекомые, но тех, кто расслабляется, когда не надо, подстерегает смерть. И еще джунгли джунглям рознь. Бамбуковые заросли и слоновья трава практически непроходимы, хотя армейское командование с этим не согласно. Кроновые леса легче проходимы, потому что недостаток света сдерживает рост подлеска. Лучше всего плантации каучуковых деревьев: деревья стоят ровными рядами, подлесок вырубается, наезженные дороги. Сегодня Джаспер идет по смешанному лесу с баньянами, мангровыми и хлебными деревьями. Зеленый фон расцвечен яркими красками тропических цветов, орхидеями, аронниками и хризантемами. Ад никогда не выглядел так красиво, подумал Джаспер, когда раздался взрыв. Его оглушило и отбросило на землю. Его шок прошел быстро. Он откатился в сторону от тропы под непрочное укрытие кустарника, снял с предохранителя свою М-16 и огляделся. В головной части цепи на земле лежали пять тел. Никто не двигался. С тех пор как Джаспер прибыл во Вьетнам, он несколько раз видел смерть в бою, но привыкнуть к этому не мог. Мгновение назад пять человек шли, разговаривали, кто-то из них когда-то рассказывал ему анекдот, кто-то покупал выпивку или протягивал руку, когда они пробирались через бурелом, а сейчас месиво из окровавленных кусков мяса на земле. Он мог догадаться, что произошло. Кто-то наступил на мину нажимного действия. Почему на ней не подорвался вьетнамский мальчишка? Он, должно быть, заметил ее и, обладая выдержкой, обошел ее. Сейчас его и след простыл. В итоге он перехитрил своих врагов. К такому же выводу пришел еще один солдат: Джек Бакстер, высокий выходец из Среднего Запада, с черной бородой, прозванный Бешеным. — Этот косоглазый привел нас сюда, — заорал он, выбежал вперед и начал палить из автоматической винтовки по зелени, впустую растрачивая патроны. — Я прикончу этого ублюдка. Он продолжал нажимать на курок, пока не опустошил двадцатизарядный магазин. Почти всех разобрало зло, но кто-то, совладав со своими эмоциями, поступал рационально. Сержант Смити начал по радио вызывать санитарный вертолет. Капрал Донни, опустившись на колени, нащупывал пульс у одного из лежащих на земле солдат. Джаспер сообразил, что вертолет не может приземлиться на узкую тропу. Он вскочил и крикнул сержанту: — Я поищу открытую площадку. Смити кивнул. — Маккей и Фрейзер, идите с Мюрреем. Джаспер убедился, что у него есть пара сигнальных фосфорных гранат, и побежал в сторону от тропы. За ним побежали те двое, которых назвал Смити. Джаспер по наличию каменистой и песчаной почвы определил, в каком направлении мог находиться участок, свободный от буйной растительности, и через несколько минут они вышли на край рисового поля. На дальнем конце поля Джаспер заметил три или четыре фигуры в крестьянской повседневной одежде. Не успел он их сосчитать, как они увидели его и скрылись в джунглях. Он подумал, не жители ли они той деревни, куда направляется отряд. Если так, то он неумышленно предупредил их о приближении взвода, а это плохо, потому что в первую очередь нужно было спасать раненых. Маккейн и Фрейзер побежали по краю поля, чтобы прикрыть фланги. Джаспер подорвал сигнальную гранату, и от нее загорелся рис, но побеги были зеленые, и пламя вскоре погасло. Однако вверх стал подниматься столб густого белого дыма, по которому можно было определить, где он находится. Джаспер посмотрел вокруг. Партизаны знали, что американцев удобно атаковать, когда они были заняты эвакуацией убитых и раненых. Джаспер взял свою М-16 в обе руки и вгляделся в джунгли, готовый броситься на землю и открыть ответный огонь, если по ним начнут стрелять. Он видел, что Маккейн и Фрейзер тоже насторожились. По всей вероятности, никто из них не успеет лечь на землю. Снайпер среди деревьев сможет незаметно подкрасться, прицелиться и сделать меткий выстрел. На войне всегда так бывает, подумал Джаспер. Вьетконговцы видят нас, но мы не видим их. Он попадает в цель и убегает. А на следующий день снайпер будет выдергивать сорняки на рисовом поле, делая вид, что он простой крестьянин и понятия не имеет, с какой стороны стреляет «Калашников». Пока он ждал, он думал о доме. Сейчас я мог бы работать в «Уэстерн мейл», сидеть на заседании муниципалитета и дремать, пока какой-нибудь чиновник бубнит об опасности слабого уличного освещения, вместо того чтобы потеть на рисовом поле и переживать — не получу ли я пулю через несколько секунд. Он думал о своей семье и друзьях. Его сестра Анна стала большой шишкой на книгоиздательском поприще, после того как нашла замечательного русского писателя-диссидента, который пишет под псевдонимом Иван Кузнецов. Иви Уильямс, которая подростком теряла голову из-за Джаспера, стала кинозвездой и живет в Лос-Анджелесе. Дейв и Валли теперь рок-звезды и зарабатывают миллионы. А Джаспер — рядовой солдат, сражающийся на проигрывающей стороне в жестокой, бессмысленной войне в тысяче километров от ниоткуда. Он думал об антивоенном движении в Штатах. Набирает ли оно силу? Или людям все еще дурят голову пропагандой о том, что участники движения — все как один коммунисты и наркоманы, которые хотят подорвать Америку? В следующем, 1968 году состоятся президентские выборы. Победят ли Джонсона? Прекратит ли войну победитель? Приземлился вертолет, и Джаспер повел санитаров с носилками через джунгли туда, где произошел взрыв. Он помнил свои отметки и без труда разыскал взвод. Придя на место, он сразу понял по лицам людей, стоящих вокруг, что все пострадавшие мертвы. Эвакуационный отряд повезет обратно пять тел. Оставшиеся в живых кипели от злости. — Этот косоглазый заманил нас в ловушку — прорычал капрал Донни. — Нас просто водят за нос. — Это точно, — сказал Бешеный Джек. Как всегда, Невилл отпустил саркастическую шуточку: — Этот тупоумный сопляк, вероятно, подумал, что мы прикончим его, когда от него не будет больше толку. Как ему было догадаться, что сержант Смити хотел забрать его домой в Филадельфию и отдать в колледж. Никто не засмеялся. Джаспер сказал Смити о крестьянах, которых он видел на рисовом поле. — Наша деревня должна быть в том направлении, — уточнил Смити. Взвод с телами вернулся к вертолету. Когда он взлетел, Донни из огнемета М-2 за несколько минут сжег весь урожай на рисовом поле. — Отлично, — похвалил его Смити. — Теперь они будут знать, что если вернутся, им нечего будет жрать. Джаспер сказал ему: — Жители, конечно, слышали вертолет и могли уйти из деревни. Или нас ждет засада, подумал Джаспер, но ничего не сказал. — Хорошо, если ушли, — отозвался Смити. — В любом случае мы сотрем деревню с лица земли. Разведка доносит, что там могут быть тоннели. Мы должны обнаружить их и уничтожить. Вьетнамцы рыли тоннели с начала их борьбы против французских колонизаторов в 1946 году. Под землей в джунглях буквально на сотни километров тянулись проходы, были оборудованы склады боеприпасов, общие спальни, кухни, цеха и даже госпитали. Их было трудно уничтожить. Вводные сифоны, устроенные на определенном расстоянии друг от друга, не позволяли выкурить обитателей подземных лабиринтов. Воздушные бомбардировки не давали результата. Оставалось только разрушать их изнутри. Но сначала тоннель нужно было найти. Сержант Смити вел взвод по тропе от рисового поля к небольшой плантации кокосовых пальм. Выйдя на открытое место, они увидели деревню — примерно сотню хижин на холме, возвышающемся над возделанными полями. Никаких признаков жизни не было, но все равно они вошли в деревню, держась настороже. Она словно вымерла. Солдаты ходили от дома к дому, выкрикивая: «Диди мау!», что значит по-вьетнамски «Выходи!». Джаспер заглянул в один из домов и увидел молельню, которая была центром большинства вьетнамских жилищ: свечи, свитки, курильницы для благовоний и декоративные коврики в память о предках семьи. Капрал Донни пустил в дело огнемет. Стены хижин были сплетены из бамбуковых стеблей и обмазаны глиной, а кровлей служили пальмовые листья. Напалм моментально превращал все это в столб пламени. Продвигаясь к центру деревни с винтовкой на изготовку, Джаспер с удивлением услышал ритмичные глухие удары, словно кто-то бил в барабан, вероятно, мо — полый деревянный инструмент, по которому ударяли палкой. Ясно, что кто-то подавал сигнал тревоги жителям, чтобы они уходили из деревни. Но почему он продолжает барабанить сейчас? Всем взводом они пошли на звук и оказались в середине деревни, где находился ритуальный пруд с цветами лотоса перед небольшим строением, называвшимся «динь», которое служило средоточием деревенской жизни: храмом, залом для собраний, классной комнатой. Внутри, на земляном полу сидел со скрещенными ногами наголо бритый буддийский монах и барабанил по деревянной рыбе примерно полуметровой длины. Он видел, как они вошли, но не перестал барабанить. Во взводе был один солдат, который немного говорил по-вьетнамски. Белый американец, родом из штата Айова, он почему-то получил прозвище Слоуп. Смит сказал ему: — Слоуп, спроси у косоглазого, где тоннель. Слоуп крикнул на монаха по-вьетнамски. Тот, не обратив на него внимания, продолжал барабанить. Смити кивнул Бешеному Джеку. Тот вышел вперед и тяжелым американским солдатским ботинком М-1966 ударил монаха по лицу. Монах упал навзничь, из носа и изо рта у него потекла кровь. Барабан и палка отлетели в противоположную сторону. Монах не издал ни звука. Джаспер глотнул. Он видел, как вьетконговских партизан пытали на допросах — это было в порядке вещей. Хотя ему такие вещи не нравились, он считал их обоснованными: то были люди, которые хотели его убить. Любой человек в возрасте старше двадцати лет, пойманный в этой зоне, мог быть партизаном или активно помогать им, и Джаспер смирился с тем, что их пытали, даже когда отсутствовали доказательства, что они воевали против американцев. Внешне этот монах ничем не походил на боевика, но Джаспер видел десятилетнюю девочку, которая бросила гранату в стоящий на земле вертолет. Смити схватил монаха и; поставил его на ноги лицом к солдатам. Глаза его были закрыты, но он дышал. Слоуп снова задал ему вопрос. Монах ничего не ответил. Бешеный Джек поднял деревянную рыбу и начал ею бить монаха. Он бил его по голове, плечам, груди, коленям и останавливался, только когда Слоуп повторял вопрос. Джасперу становилось не по себе. Только тем, что он смотрел на происходящее, он совершал военное преступление, но его беспокоила не столько незаконность: он знал, что когда Следователи армии США рассматривали обвинения в жестокости, они всегда ссылались на недостаточность улик. Он не считал, что монах заслуживал такого обращения. Джаспер почувствовал отвращение и отвернулся. Он не винил этих людей. В любом месте, в любое время, в любой стране найдутся люди, которые будут творить такое, сложись подходящие обстоятельства. Джаспер винил офицеров, которые знали, что происходит, и ничего не делали, генералов, которые лгали прессе и людям в Вашингтоне, и больше всего политиков, у которых не хватало смелости встать и сказать: «Это неправильно». Минутой позже Слоуп сказал: — Хватит, Джек. Он мертв. Смити чертыхнулся и выпустил из рук монаха. Тот замертво упал на землю. — Мы должны найти эти гребаные тоннели, — прорычал Смити. Капрал Донни и четверо других солдат втащили в храм трех вьетнамцев: мужчину и женщину средних лет и девушку примерно пятнадцати лет. — Эта семейка думала, что они спрячутся от нас в кокосовом сарае, — проговорил Донни. Трое вьетнамцев с ужасом посмотрели на тело монаха. Его одежда пропиталась кровью, лицо было изуродовано до неузнаваемости. — Скажи им, — процедил сквозь зубы Смити, — что с ними будет то же самое, если они не покажут нам тоннели. Слоуп перевел, и крестьянин что-то ответил. — Он говорит, что в деревне нет тоннелей. — Пусть не врет, — взревел Смити. — Дай-ка я, — заговорил Джек. Смити помолчал, а потом сказал: — Отдери девку, Джек. Пусть родители посмотрят. Лицо Джека скривилось в улыбке. Он рванул одежду с девушки. Храм огласился ее криком. Джек бросил вьетнамку на землю. Ее тело было бледным и худым. Донни навалился на нее. Джек вынул наполовину отвердевший член и потер его, чтобы усилить эрекцию. Джаспер снова пришел в ужас, но не удивился. Изнасилования происходили не регулярно, но часто. Об этом от случая к случаю становилось известно обычно со слов тех, кто впервые приезжал во Вьетнам. Военные начинали расследование и выясняли, что эти утверждения бездоказательны. Это значит, что все другие солдаты говорили, что они не хотят никаких неприятностей, и, что бы там ни было, они ничего не видели. В итоге дело ничем не заканчивалось. Старшая женщина в отчаянии заговорила умоляющим голосом. Слоуп перевел: — Она говорит, что ее дочь девственница и совсем еще ребенок. — Никакой она не ребенок, — оборвал его Смити. — Посмотри на ее черный пушок между ног. — Мать клянется всеми богами, что здесь нет никаких тоннелей. Она говорит, что не любит вьетконговцев, потому что она давала деньги взаймы в деревне, а они запретили ей это делать. Смити гаркнул, словно подал команду: — Начинай, Джек! Тот лег на девушку, почти полностью накрыв ее своим телом. Казалось, что он сразу не может войти в нее. Другие солдаты подбадривали его и отпускали сальные шутки. Джек с силой надавил, и девушка вскрикнула. С минуту Джек энергично дергался на ней. Мать продолжала умолять, но Слоуп и не думал переводить. Отец молчал, и Джаспер видел, как по его лицу текли слезы. Джек пару раз хрюкнул, затих и встал. На бедрах девушки цвета слоновой кости алели яркие пятна крови. — Кто следующий? — спросил Смити. — Я, — вызвался Донни, расстегивая ширинку. Джаспер вышел из храма. Произошедшее не укладывалось в его голове. Стало очевидно, что каким бы ни был предлог заставить отца говорить, он несоразмерен с совершенной жестокостью: если бы отец что-то знал, он рассказал бы, чтобы не допустить изнасилования дочери. Джаспер не находил оправданий солдатам этого взвода. Они не владели собой. Генерал Уэстморленд создал монстра и выпустил его на волю. Они обезумели. Это даже не животные, они еще хуже. Они — лишенные рассудка злобные изверги. Невилл вышел за ним. — Запомни, Джаспер, — сказал он, — это необходимо, чтобы завоевать сердца и умы вьетнамского народа. Джаспер понимал, что для Невилла это способ вынести невыносимое, но все равно в настоящий момент он не воспринимал такого юмора. — Лучше бы ты заткнулся, — сказал он и ушел. Не у него одного вызвало отвращение то, что произошло в храме. Примерно половина взвода собралась здесь и смотрела, как горит деревня. Пелена черного дыма покрывала деревню как саван. Из храма доносились крики девушки, через некоторое время они прекратились. Минутами позже там раздался выстрел, потом второй. Но что Джасперу оставалось делать? Если он подаст жалобу, никакие меры приняты не будут, разве что командование найдет способ наказать его за то, что он мутит воду. Но может быть, думал он, ему следует сделать это. В любом случае он поклялся вернуться в Штаты и посвятить оставшуюся жизнь разоблачению лжецов и дураков, которые не пресекают такие жестокости. Из храма появился Донни и подошел к нему. — Тебя требует Смити, — сказал он. Джаспер направился за капралом в храм. Девушка лежала, распластавшись, на полу. Во лбу у нее было отверстие от пули. Джаспер заметил на ее маленькой груди кровавый след от укуса. Отец тоже лежал мертвый. Мать стояла на коленях, вероятно, моля о милосердии. Смити спросил: — Ты еще не потерял девственность, Мюррей? Он имел в виду, что Джаспер еще не совершил военного преступления. Джаспер догадался, что сейчас его ждет. — Пристрели старуху, — сказал Смити. — Пошел ты, Смити, — огрызнулся Джаспер. — Стреляй сам. Бешеный Джек поднял винтовку и приставил дуло к шее Джаспера. Вокруг все замерли. — Пристрели старуху, или Джек пристрелит тебя, — сказал Смити. Джаспер не сомневался, что Смити отдаст приказ. А Джек его выполнит. И он понял почему. Они хотят сделать его сообщником. Убив женщину, он будет таким же виновником, как каждый из них, и тогда он не будет создавать лишних трудностей. Он огляделся по сторонам. Все взгляды были устремлены на него. Никто не выказывал недовольства и не чувствовал себя неловко. Как понял Джаспер, это ритуал, совершавшийся и раньше. Через него они пропускали каждого новичка в роте. Нашелся ли кто-нибудь, кто отказывался выполнять приказ и умирал сам? Таких записывали погибшими от огня противника. И никакого спуску. — Долго не раздумывай, — поторопил Смити. — У нас еще есть чем заняться. Джаспер знал, что они все равно убьют женщину. Он не спасет ее тем, что откажется сделать это сам. Он ни за что пожертвует своей жизнью. Джек ткнул его винтовкой. Джаспер поднял свою М-16 и нацелил ее на лоб женщины. Он видел, что у нее темно-карие глаза и немного поседевшие волосы. Она не отстранилась от его винтовки и даже не дрогнула, продолжала умолять. Джаспер поставил рычажок на винтовке в положение «одиночными». Руки у него не дрожали. Он нажал на курок.Часть VI. Цветок (1968 год)
Глава 41
Джаспер Мюррей два года прослужил в армии: один год подготовительный в США и один год боевых действий во Вьетнаме. Его демобилизовали в январе 1968 года без единого ранения. Он считал, что ему повезло. Дейзи Уильямс оплатила ему билет на самолет до Лондона, чтобы он увиделся с семьей. Его сестра Анна стала заведующей редакцией в издательстве «Роули». Она наконец вышла замуж за Хэнка Ремингтона, который оказался более податливый, чем большинство поп-звезд. В доме на Грейт-Питер-стрит, как ни странно, стало спокойно: молодежь разбрелась кто куда, оставив одних Ллойда и Дейзи. Ллойд стал министром в лейбористском шравительстве и поэтому редко бывал дома. Этель умерла в январе того года, и ее похороны состоялись за несколько часов до вылета Джаспера в Нью-Йорк. Служба проводилась в Доме молитвы церкви Голгофы, небольшом деревянном строении в Олдгейте, где она венчалась с Берни Леквизом пятьюдесятью годами раньше, когда ее брат Билли и множество таких же, как он, парней сражались в скованных морозом окопах Первой мировой войны. В небольшой часовне около сотни молящихся разместились на скамьях, еще двадцать-тридцать стояли позади них, а проститься с Этель Леквиз пришли более тысячи человек. Пастор вынес службу за стены часовни, и полиция перекрыла улицу машинам. Выступавшие с речью перед толпой вставали на стулья. Двое детей Этель — Ллойд Уильямс и Милли Эйвери, которым уже было за пятьдесят, стояли впереди с большинством ее внуков и горсткой правнуков. Иви Уильямс прочитала притчу доброго самаритянина из Евангелия от Луки. Дейв и Валли принесли гитары и спели «Я скучаю по тебе, Алисия». Здесь присутствовала половина кабинета. И граф Фицгерберт. На двух автобусах приехала из Абероуэна сотня уэльских певцов для исполнения церковных гимнов. Большую часть скорбящих составляли простые жители Лондона, жизнь которых изменилась благодаря Этель. Они стояли на январском холоде: мужчины, державшие в руках головные уборы, женщины, шикающие на детей, старые люди, дрожащие от холода в дешевых пальто. И когда пастор произнес: «Упокойся с миром», они все сказали: «Аминь».* * *
Что касается программы действий в 1968 году, то Джордж Джейкс связывал ее с тем, что Бобби Кеннеди должен был стать президентом и прекратить войну. Не все помощники Бобби разделяли эту точку зрения. Деннис Уилсон считал, что для Бобби нужно оставаться сенатором от штата Нью-Йорк. — Люди будут говорить, что у нас уже есть президент-демократ и Бобби следует поддерживать Линдона Джонсона, а не выставлять свою кандидатуру против него, — сказал он. — Это неслыханно. Они сидели в Национальном пресс-клубе 30 января 1968 года и ждали Бобби, который должен был завтракать с пятнадцатью журналистами. — Не могу согласиться, — возразил Деннису Джордж. — Против Трумэна выступали Стром Тёрмонд и Генри Уоллес. — Это было двадцать лет назад. В любом случае Бобби не может победить при выдвижении кандидатов на пост президента от демократической партии. — Я думаю, он будет более популярен, чем Джонсон. — Популярность к этому не имеет никакого отношения, — заметил Уилсон. — Большинство делегатов съезда находятся под влиянием закулисных политических деятелей партии: профсоюзных лидеров, губернаторов штатов и мэров городов. Людей, таких, как Дэйли. — Мэр Чикаго Ричард Дэйли был худшим политиком старой закваски, безжалостным и коррумпированным. — И единственно, в чем он преуспел, так это в организации внутренних конфликтов. Джордж с возмущением покачал головой. Он пришел в политику не для того, чтобы подчиняться старым властным структурам, а бороться против них. Как и Бобби в глубине души. — Бобби не упустит свой шанс, когда закулисные политические деятели не смогут игнорировать его. — Ты не говорил с ним об этом? — Уилсон делал вид, что сомневается. — Ты не слышал, как он говорил, что люди будут считать его эгоистом и честолюбивым, если он выставит свою кандидатуру против однопартийца? — Многие видят в нем естественного преемника брата. — Когда он выступал в Бруклинском колледже, студенты подняли плакат с надписью «Ястреб, голубь или цыпленок?». Эта насмешка тогда больно задела Бобби и расстроила Джорджа. Но сейчас Джордж пытался выставить ее в оптимистическом свете. — Это значит, они хотят, чтобы он выставил свою кандидатуру, — сказал он. — Они понимают, что он — единственный претендент, который может объединить стариков и молодежь, негров и белых, богатых и бедных и собрать вместе тех, кто выступает против войны, и дать неграм то, что они заслуживают. Губы Уилсона скривились в усмешке, но прежде, чем он успел высмеять Джорджа, вошел Бобби, и все сели завтракать. Отношение Джорджа к Линдону Джонсону резко изменилось. Джонсон хорошо начал: он добился принятия Закона о гражданских правах 1964 года и Закона 1965 года о предоставлении избирательных прав, выдвинул программу, включающую «Войну с бедностью». Но Джонсон не разбирался во внешней политике, как утверждал отец Джорджа — Грег. Единственно, чего он добивался, — это показать: он не тот президент, который отдал Вьетнам коммунистам. В результате он безнадежно увяз в грязной войне и бессовестно обманывал американский народ в том, что он выигрывает ее. Смысл слов также изменился. Когда Джордж был молод, слово «черный» считалось вульгарным, «цветной» — более тактичным, а «негр» — вежливым. Это слово употребляла либеральная «Нью-Йорк таймс» и писала его с большой буквы, как, например, еврей. Сейчас слово «негр» считалось снисходительным, а «цветной» — уклончивым, и все говорили «чернокожие»: «община чернокожих», «гордость чернокожих» и даже «власть чернокожих». Говорили, что чернокожий — это красиво. Джордж не был уверен, менялась ли суть от употребления того или иного слова. За завтраком он мало что успел съесть: он записывал для пресс-релиза вопросы журналистов и ответы Бобби. Один из журналистов спросил: — Как вы относитесь к давлению со стороны тех, кто хочет, чтобы вы выставили свою кандидатуру на пост президента? Джордж оторвал глаза от блокнота и увидел, что Бобби иронично улыбнулся, сказав: — Плохо, плохо. Джордж напрягся. Бобби иногда бывает чересчур откровенен. Тот же журналист опять спросил: — Что вы думаете о кампании сенатора Маккарти? Он говорил не о пресловутом сенаторе Джозефе Маккарти, выступившем за преследования коммунистов в 1950-х годах, а о Юджине Маккарти, поэте и политике, который придерживался совершенно противоположных либеральных взглядов. Два месяца назад Джин Маккарти, выступавший с антивоенных позиций, заявил о намерении выставить свою кандидатуру от демократической партии против Джонсона. Но пресса уже списала его со счетов. Сейчас на вопрос журналиста Бобби ответил: — Думаю, кампания Маккарти поможет Джонсону. — Бобби упорно не называл Линдона президентом. Друг Джорджа — Скип Дикерсон, работавший у Джонсона, выходил из себя из-за этого. — Ну а вы будете выставлять свою кандидатуру? Бобби мог многими способами уйти от ответа на этот вопрос, но сегодня он не воспользовался ни одним из них. — Нет, — сказал он. Джордж бросил карандаш. Что это еще значит? Бобби добавил: — Ни при каких мыслимых обстоятельствах я не собираюсь выдвигать свою кандидатуру. Джордж хотел спросить: «Тогда какого хрена мы все здесь делаем?» Он заметил, что Деннис Уилсон ехидно улыбается. Его подмывало встать и уйти. Но он был слишком вежливым. Он остался сидеть на своем месте и делать записи, пока не кончился завтрак. В офисе Бобби на Капитолийском холме он подготовил пресс-релиз, работая не покладая рук. Слова Бобби он изложил иначе: «Ни при каких предвиденных обстоятельствах я не собираюсь выдвигать свою кандидатуру». Но разница в этом была небольшая. В тот день три сотрудника аппарата Бобби подали заявления об уходе. Они переехали в Вашингтон не для того, чтобы работать у малозначащего сенатора. Джордж тоже рассердился настолько, что готов был уйти, но он держал язык за зубами. Он хотел подумать. И поговорить с Вериной. Она приехала в Вашингтон и, как всегда, остановилась в его квартире. Теперь у нее был свой шкаф в спальне, где она держала теплую одежду, которую не носила в Атланте. В тот вечер она была расстроена до слез. — Он всё, что у нас есть, — сказала она. — Ты знаешь, какие наши потери во Вьетнаме в прошлом году? — Конечно, знаю. Восемьдесят тысяч. Я включил эти данные в речь Бобби, но он опустил эту часть. — Восемьдесят тысяч убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Это ужасно. И сейчас потери будут расти. — Безусловно, их число будет больше, — согласился Джордж. — Бобби упустил шанс стать великим. Но почему? Почему он так поступил? Я слишком рассердился на него, чтобы говорить с ним, но я думаю, сам он прекрасно знает свои мотивы. Он задает себе вопрос, хочет ли он этого ради своей страны или только для себя. Его мучают такие вопросы. — Мартина тоже, сказала Верина. — Он спрашивает себя, его ли вина в беспорядках, произошедших в районах бедноты. — Но доктор Кинг остается один на один со своими сомнениями. Иначе лидеру нельзя. — Ты думаешь, Бобби обдуманно сделал это заявление? — Нет, поддавшись порыву, я убежден. Это одна из причин, по которой ему становится трудно работать. — Что ты будешь делать? — Возможно, уйду с работы. Я не перестаю думать об этом. Они начали переодеваться, чтобы пойти куда-нибудь, где можно поужинать в спокойной обстановке, и в то же время прислушивались, какие новости передают по телевидению. Надев широкий галстук с яркими полосками, Джордж не спускал глаз с отражения Верины в зеркале, когда она надевала нижнее белье. Ее тело изменилось за пять лет, прошедших с того времени, как он впервые увидел ее обнаженной. В этом году ей исполнится двадцать девять лет, и в ней пропало очарование длинноногого жеребенка. Она обрела уравновешенность и грацию. Джордж подумал, что ее зрелость только добавила ей красоты. Она отрастила копну волос по моде, называвшейся «естественной», что каким-то образом подчеркивало живость ее зеленых глаз. Сейчас она сидела перед зеркалом и подводила глаза. — Если ты уйдешь от Бобби, ты мог бы приехать в Атланту и работать у Мартина, — предложила она. — Нет, — сказал Джордж. — Мартин добивается решения одной проблемы. Демонстранты протестуют, а мир изменяют политики, — Так что ты будешь делать? — Возможно, выставлю свою кандидатуру в конгресс. Верина положила кисточку для туши и, повернувшись так, чтобы прямо смотреть на него, воскликнула: — Какая неожиданная идея! — Я приехал в Вашингтон, чтобы бороться за гражданские права, но несправедливость в отношении чернокожих: это не только вопрос о правах, — сказал Джордж. Он долго думал об этом. — Это еще и жилье, и безработица, и вьетнамская война, на которой чернокожие парни гибнут каждый день. На жизнь чернокожих людей, в конце концов, влияют даже события в Москве и Пекине. Такой человек, как доктор Кинг, воодушевляет людей, но чтобы сделать что-то конкретное, нужно быть политиком. — Мне кажется, нужно быть и тем, и другим, — заметила Верина и начала снова красить глаза. Джордж надел лучший костюм, в котором он всегда чувствовал себя лучше. Он выпьет сегодня рюмку мартини, а может быть, две. В течение семи лет его жизнь была неразрывно связана с Робертом Кеннеди. Не настало ли время двигаться дальше? — Тебе не приходило в голову, что у нас своеобразные отношения? — спросил он. Она засмеялась. — Конечно. Мы живем отдельно и встречаемся раз в месяц или два, чтобы заняться сумасшедшим сексом. И это продолжается уже несколько лет. — Мужчина может делать то, что делаешь ты, и встречаться со своей любовницей во время командировок, — сказал Джордж. — Особенно если он женат. И это нормально. — Мне вообще-то нравится эта идея, — призналась она. — Мясо с картошкой дома и икра во время отлучки. — В таком случае я рад быть икрой. Она облизала губы. — М-м, вкусненько. Джордж улыбнулся. Он больше не будет сегодня думать о Бобби, решил он. По телевизору начали передавать новости, и Джордж сделал громче звук. Он думал, что заявление Бобби пойдет первым, но нашлись более важные сообщения. Во время вьетнамского новогоднего праздника, называемого Тет, Вьетконг развернул массированное наступление. Партизаны атаковали пять из шести крупнейших городов, 36 провинциальных центров и 60 небольших городов. Наступление поразило американских военных своим размахом: никто не ожидал, что партизаны способны провести такую широкомасштабную операцию. Пентагон сообщил, что силы Вьетконга были отбиты, но Джордж не верил в это. Диктор сообщил, что крупное наступление ожидается и завтра. — Интересно, как это повлияет на кампанию Юджина Маккарти, — сказал Джордж Верине.* * *
Бип Дьюар убедила Валли Франка выступить с политической речью. Сначала он отказывался. Он гитарист и боялся, что поставит себя в глупое положение, как сенатор, который перед людьми будет петь шлягеры. Но он родом из семьи политиков, и его воспитание не позволяет ему оставаться равнодушным. Он помнил, с каким презрением его родители относились к тем западным немцам, которые не протестовали против Берлинской стены и репрессивного правительства Восточной Германии. Они виноваты так же, как коммунисты, говорила его мать. И сейчас Валли понял, что если он не воспользуется шансом и не скажет несколько слов о мире, то будет не лучше Линдона Джонсона. Кроме того, Бип казалась ему совершенно неотразимой. Так что он согласился. Она подвезла его на красном «додже-чарджере» к штаб-квартире Джина Маккарти по проведению предвыборной кампании в Сан-Франциско. Там Валли выступил перед группой молодых активистов, которые целый день вели агитацию. Он волновался, стоя перед слушателями. Он заранее приготовил вступительную фразу и говорил медленно, но непринужденно. — Некоторые люди убеждали меня, что мне не нужно соваться в политику, потому что я не американец, — произнес он в разговорной манере. Потом он слегка пожал плечами и продолжил: — Но эти люди думают, что американцы могут отправляться во Вьетнам и там убивать людей. Так что я считаю: нет ничего плохого, если немец приедет в Сан-Франциско, чтобы просто поговорить… К его удивлению, раздался хохот и послышались аплодисменты. Может быть, все обойдется нормально. Молодые люди съезжались поддержать кампанию Маккарти с того времени, как началось весеннее наступление Вьетконга. Они все были опрятно одеты: парни чисто выбриты, аккуратно подстрижены, а девушки в костюмах-двойках и туфлях с цветными союзками. Они изменили свой имидж, желая показать избирателям, что Маккарти — тот самый президент, который нужен не только для хиппи, но также для средних американцев. Их лозунг был: «Маккартист опрятен и чист». Валли сделал паузу, а потом дотронулся до своих вьющихся волос, свисавших до плеч, и сказал: — Извините, что у меня такая прическа. Они снова засмеялись и зааплодировали. Валли понимал, что все это приемы шоу-бизнеса. Если ты звезда, тебя будут обожать просто за то, что ты более или менее нормальный человек. На концертах «Плам Нелли» слушатели приходили в дикий восторг, когда Валли или Дейв говорили в микрофон все, что приходило на ум. И шутка из уст знаменитости становилась вдесятеро смешнее. — Я не политик и не умею говорить политические речи, но мне кажется, ребята, вы можете слышать их сколько хотите. — Так и есть! — выкрикнул один из парней, и они снова засмеялись. — Но у меня есть некоторый опыт. Я жил в коммунистической стране. Однажды полиция придралась ко мне за то, что я пел песню Чака Берри «Я вернулся в США». Они сломали мою гитару. Все затихли. — Это была моя первая гитара. И одна-единственная. Они сломали мою гитару, они разбили мое сердце. Так что, как видите, я знаю кое-что о коммунизме. Возможно, я знаю о нем больше, чем Линдон Джонсон. Я ненавижу коммунизм. — Он немного повысил голос. — И еще я против войны. Они снова разразились восторженными криками. — Некоторые люди верят, что когда-нибудь Иисус вернется на землю. Не знаю, правда ли это. — Они как-то забеспокоились, не зная, как воспринимать эти слова. Потом Валли сказал: — Если он придет в Америку, его, вероятно, назовут коммунистом. Краем глаза он взглянул на Бип, которая смеялась со всеми. На ней был свитер и в меру короткая юбка. Волосы ее были аккуратно коротко подстрижены. Она все еще выглядела сексуально: этого у нее не отнимешь. — Возможно, ФБР арестует его за антиамериканскую деятельность, — продолжал Валли. — Но он не удивится: это так схоже с тем, что случилось с ним, когда он впервые появился на земле. Валли ничего не придумывал, кроме своей первой фразы, и сейчас импровизировал, но его слушатели пришли в восторг. Впрочем, он решил, что пора закругляться. Концовку он также подготовил заранее. — Я приехал сюда, чтобы сказать вам одно: спасибо. Спасибо от имени миллионов людей во всем мире, которые хотят покончить с этой грязной войной. Мы высоко ценим тяжелый труд, проделанный вами здесь. Продолжайте его, и я надеюсь, что Бог поможет вам победить. Он отступил назад от микрофона. Бип подошла к нему, взяла его за руку, и вместе они вышли через черный ход под приветственные возгласы и аплодисменты. Когда они сели в машину Дейва, Бип сказала: — Бог мой, ты блестяще выступал. Ты должен выставить свою кандидатуру на пост президента. Он улыбнулся и пожал плечами: — Люди всегда радуются, когда видят, что поп-звезда тоже человек. Только и всего. — Но ты говорил искренне и так остроумно. — Спасибо. — Может быть, тебе это досталось от матери. Разве ты не рассказывал мне, что она занималась политикой? — Вовсе нет. В Восточной Германии нет политики в нормальном понимании. Она была членом городского совета до прихода коммунистов к власти. Кстати, ты не замечала моего акцента? — Совсем небольшой акцент есть. — Я боялся этого. Он переживал из-за своего акцента. Его ассоциировали с нацистами в военных фильмах. Он пытался говорить как американец, но это было трудно. — Он даже приятный, — отметила Бип. Жаль, что Дейв не слышал твоего выступления. — Где он сейчас? — Наверное, в Лондоне. Я думала, ты должен знать. Валли пожал плечами. — Я знаю, что он где-то занимается бизнесом. Он появится, как только нам нужно будет написать песни, сделать фильм или снова отправиться в турне. Мне казалось, вы собираетесь пожениться. — Да, действительно. Все никак не получается, он так занят. И, ты знаешь, мои родители спокойно относятся к тому, что мы спим в одной спальне, когда он бывает здесь, так что мы не торопимся перебираться от них. — Замечательно. Они доехали до Хейт-Эшбери, и Бип остановила машину у дома Валли. — Ты выпьешь чашку кофе или еще чего-нибудь? Валли не знал, почему он спросил это — просто так вырвалось. — Конечно. Бип выключила двигатель. Дом был пуст. Тамми и Лайза помогли Валли пережить горестное известие о помолвке Каролин, и он всегда будет благодарен им, но они пребывали в каком-то своем мире, и это продолжалось, пока не кончились каникулы. Осенью они уехали из Сан-Франциско и вернулись домой, чтобы приступить к занятиям в колледже, как большинство хиппи 1967 года. Прошла недолгая идиллическая пора. Валли поставил новый альбом «Битлз» «Волшебное таинственное путешествие», приготовил кофе и скрутил сигарету с марихуаной. Они сидели на огромной подушке, Валли скрестив ноги, а Бип поджав их под себя, и передавали друг другу сигарету. Вскоре Валли погрузился в расслабленное состояние, которое ему так нравилось. — Терпеть не могу «Битлз», — проговорил он немного погодя. — Но они обалденно хороши. Бип хихикнула. — У них странные слова. — Я знаю. — Тогда скажи, что это значит: «Четверка рыбок и пальчиковый пирог». Прямо-таки каннибализм какой-то. — Дейв мне объяснил, — сказала она. — В Англии есть рыбные рестораны. Там подают рыбу, поджаренную в сливочном масле с картошкой фри. Это блюдо называется «рыба с чипсами». А «четверка рыбок» — это значит по цене четыре пенса. — А «пальчиковый пирог»? — Есть английское выражение «иметь палец в пироге», то есть «приложить к чему-либо руку». Смысл такой, что парень дотрагивается до сам понимаешь чего у девушки. — Какая здесь связь? — Подразумевается, что если ты купил рыбу с чипсами для девушки, то она позволит тебе коснуться ее пальцем там. — Где те годы, когда это считалось дерзким? — с тоской в голосе произнес Валли. — Слава богу, сейчас все иначе, — сказала Бип. — Старые правила теперь не действуют. Любовь стала свободной. — Оральный секс во время первого свидания. — Тебе что больше нравится? — задумчиво спросила Бип. — Когда ты делаешь оральный секс или когда тебе его делают? — Какой трудный вопрос! — Валли не был уверен, должен ли он обсуждать это с невестой своего лучшего друга. — Думаю, что когда мне делают. — Он едва устоял перед искушением спросить: «А тебе?» — А я предпочитаю делать, — заметила она. — Почему? Она задумалась. На какой-то миг на ее лице появилось виноватое выражение. Возможно, она тоже не была уверена, нужно ли им обсуждать это, несмотря на ее хипповские рассуждения о свободной любви. Она сделала большую затяжку и выпустила дым. С ее лица исчезло мимолетно набежавшее выражение, и она сказала: — Большинство парней так плохо делают оральный секс, что он не настолько приятен, насколько должен быть. Валли взял у нее сигарету. — Если бы ты могла объяснить американским парням, как делать оральный секс, что бы ты им сказала? Она засмеялась. — Ну, прежде всего, не нужно сразу начинать лизать. — Не нужно? Я думал, что все дело в этом. — Вовсе нет. Начинать надо с нежности. Просто целовать там. Валли понял, что больше не в силах сдерживать себя. Он посмотрел на ноги Бип. Ее колени были плотно прижаты одна к другой. Что это — оборонительная поза? Или признак возбуждения? Или и то, и другое? — Девушки мне ничего такого не говорили, — сказал он и передал ей сигарету. Он чувствовал безудержный порыв сексуального возбуждения. А она? Или она играет с ним? Она докурила сигарету, сделав последнюю затяжку, и бросила окурок в пепельницу. — Многие девушки стесняются говорить, что им нравится, — продолжила она свои объяснения. — По правде сказать, даже поцелуя может быть больше чем достаточно для начала. Если уж на то пошло… — Она в упор посмотрела на него, и в этот момент он понял, что она тоже не в силах сдерживаться. Понизив голос, она сказала: — Если уж на то пошло, то и легким дыханием ты можешь привести ее в трепет. — О господи! — Еще лучше, — она глотнула, — если дышать через ткань ее нижнего белья. Она пошевельнулась, раздвинув наконец ноги, и он увидел, что под короткой юбкой у нее белые трусики. — Поразительно, — хрипло произнес он. — Хочешь попробовать? — спросила она. — Да, — сказал Валли. — Пожалуйста.* * *
После возвращения в Нью-Йорк Джаспер Мюррей пошел к миссис Зальцман. Она договорилась с Хербом Гоулдом, что тот проведет собеседование с ним перед приемом на работу в качестве аналитика в телевизионной программе новостей «Сегодня». Теперь с ним будут говорить иначе. Два года назад он был просителем, начинающим журналистом, пытающимся устроиться на работу, ему никто ничего не был должен. Сейчас он ветеран войны, рисковавший жизнью в интересах США. Он стал взрослее и умнее, и люди оказались перед ним в долгу, особенно те, кто не воевал. Так что на работу его взяли. Все вокруг стало для него непривычным. Он забыл, что такое холод. Одежда на нем сидела не так: костюм, белая рубашка с воротничком на пуговицах и галстук. Обычные полуботинки на шнурках были такие легкие, что казалось, будто он ходит босиком. По дороге из квартиры на работу он ловил себя на том, что присматривается, нет ли мин по краям тротуара. На отсутствие дел он не жаловался. В гражданской жизни редко бывали длительные раздражающие периоды бездействия, характерные для службы в армии: ожидание приказа, ожидание транспорта, ожидание противника. С первого же дня на работе после возвращения Джаспер звонил по телефону, рылся в подшивках газет, разыскивал информацию в библиотеках и встречался с людьми. В редакции программы «Сегодня»его ждал неприятный сюрприз. Там сейчас работал его старый соперник по студенческой газете Сэм Кейкбред. Он занимал должность репортера, и никто не обязывал его идти воевать. Досадно, что Джасперу приходилось делать подготовительную работу для материалов, которые Сэм потом озвучивал перед камерой. Его тематика ограничивалась модой, криминалом, музыкой, литературой и бизнесом. Он собирал материал о вышедшем в издательстве сестры бестселлере «Во власти стужи» и его авторе, скрывающемся под псевдонимом. Проведя анализ стилистических особенностей и описанных подробностей из лагерной жизни, он строил предположения, кто из известных советских диссидентов мог написать это произведение, и пришел к выводу, что это некто, о ком никто ничего не слышал. В редакции решили подготовить передачу о грандиозной операции Вьетконга, получившей название «Тетское наступление». Джаспер по-прежнему был неравнодушен к Вьетнаму. Негодование жгло его душу, как тлеющие угли, он ничего не забыл, особенно свою клятву разоблачать тех, кто лгал американскому народу. Когда бои начали стихать во вторую неделю февраля, Херб Гоулд сказал Сэму Кейкбреду, чтобы он подготовил план итогового репортажа с выводами о том, как наступление повлияло на ход войны. Сэм изложил предварительные выводы на редакционном совете, на котором присутствовали все сотрудники, в том числе аналитики. Сэм заявил, что о провале «Тетского наступления» северных вьетнамцев можно заключить по трем фактам. — Во-первых, коммунистическим силам был отдан приказ общего содержания: «Вперед к окончательной победе». Мы знаем об этом из документов, имевшихся у захваченных в плен военнослужащих. Во-вторых, хотя бои еще продолжаются в Хюэ и Кхешани, Вьетконг не смог удержать ни один город. И, в-третьих, они потеряли более двадцати тысяч убитыми, ничего не добившись. Херб Гоулд обвел всех взглядом, приглашая высказывать суждения. Джаспер, хотя был младшим по должности, не мог промолчать: — Уменя есть вопрос к Сэму. — Спрашивай, Джаспер, — сказал Херб. — На какой планете ты живешь? На какой-то момент все онемели от такой грубости. Потом Херб мягко проговорил: — Многие скептически относятся к этому Джаспер, но объясни почему. И по возможности без грубых выражений. — Сэм только что изложил позицию Джонсона. С каких пор эта передача стала пропагандистским органом Белого дома? Разве мы не должны оспаривать точку зрения правительства? Херб не согласился с такой постановкой вопроса. — Как бы ты оспорил ее? — Во-первых, документы, отобранные у пленных, нельзя принимать за чистую монету. Письменные приказы, данные солдатам, не являются надежным отражением стратегических целей противника. У меня есть перевод одного документа. Вот послушайте: «Проявляйте предельный революционный героизм, преодолевая все лишения и трудности». Это не стратегия, а пустая трескотня. — Так в чем заключается их цель? — спросил Херб. — Продемонстрировать их силу и возможности и таким образом деморализовать южновьетнамский режим, наши войска и американский народ. И это им удалось. — Тем не менее они не завладели городами, — возразил Сэм. — Им не нужно захватывать города и удерживать их — они уже там. Как они добрались до американского посольства? Они не сбрасывали десант на парашютах. Они просто вышли из-за угла. Возможно, они жили в соседнем квартале. Им не нужно брать города, потому что города в их руках. — А как насчет третьей позиции — их потерей? — Никакие сведения Пентагона о потерях противника не заслуживают доверия, — сказал Джаспер. — Наша передача произведет эффект разорвавшейся бомбы, если мы скажем американскому народу, что правительство нам лжет о положении дел во Вьетнаме. — Врут все — от Линдона Джонсона до рядового в дозоре в джунглях, поскольку им нужны данные о больших потерях, чтобы оправдать то, что они делают. Но я знаю правду, потому что был там. Во Вьетнаме каждый убитый человек считается убитым солдатом противника. Брось гранату в бомбоубежище, убей всех, кто там сидит, — двух парней, четырех женщин, старика и ребенка, и в официальном донесении будет сказано, что уничтожено восемь партизан. Херб засомневался: — Как можно убедиться, что это правда? — Спросите любого ветерана, — ответил Джаспер. — В это трудно поверить. Джаспер был прав, и Херб знал это, но Херб не решался занять такую жесткую позицию. Однако Джаспер понял, что его можно переубедить. — Послушайте, — сказал Джаспер. — Четыре года назад мы направили сухопутные войска в Южный Вьетнам. Все это время Пентагон сообщал об одной победе за другой, и программа «Сегодня» повторяла эти утверждения американскому народу. Если у нас за спиной четыре года побед, почему так происходит, что противник проникает в центр столицы и окружает посольство США? Откройте глаза. Херб задумался. — Если ты прав, Джаспер, а Сэм неправ, то о чем будет наша передача? — Все просто, — ответил Джаспер. — После Тетского наступления нет оснований доверять администрации. В ноябре прошлого года вице-президент Хамфри утверждал, что мы одерживаем победу. В декабре генерал Палмер заявил, что Вьетконг разбит. В январе министр обороны Макнамара заверял нас, что северные вьетнамцы теряют волю сражаться. Сам генерал Уэстморленд сообщил журналистам, что коммунисты не способны предпринять широкое наступление. А потом в одно утро Вьетконг атаковал почти все главные города в Южном Вьетнаме. — Мы никогда не ставили под сомнение искренность президента, — заметил Сэм. — И ни один телеканал не делал этого. — Значит, настало время, — сказал Джаспер. — Неужели президент лжет? Половина Америки задается этим вопросом. Все посмотрели на Херба. Решение было за ним. Он долго молчал и потом сказал: — Хорошо. Это и есть название передачи: «Неужели президент лжет?» Работаем.* * *
Ранним утром Дейв Уильямс вылетел из Нью-Йорка в Сан-Франциско и в салоне первого класса съел американский завтрак — блинчики с беконом. Жизнь была хороша. «Плам Нелли» имела успех, и ему никогда не придется сдавать какие-либо экзамены всю оставшуюся жизнь. Он любил Бип и собирался жениться на ней, как только найдет для этого время. Из всей группы он единственный, кто до сих пор не купил дом, но он надеялся сделать это сегодня. Он представлял, что это должен быть загородный дом с землей, на которой будет построена студия звукозаписи. Вся группа могла бы жить там, когда они будут делать альбом, на что теперь уходило несколько месяцев. Дейв часто вспоминал с улыбкой, как они записали свой первый альбом за один день. Дейва переполняли волнения — еще никогда раньше не покупал дом. Он всей душой рвался к Бип, но он решил, что сначала нужно довести дело до конца, а потом, когда их ничто не будет отвлекать, они вместе будут проводить время. В аэропорту его встретил управляющий делами Мортимер Шульман. Дейв взял на работу Морти, чтобы он вел его личные финансовые дела отдельно от остальной группы. Морти был мужчина средних лет, который одевался по-калифорнийски нестрого: темно-синий пиджак спортивного покроя и голубая рубашка с незастегнутым воротом. Поскольку Дейву исполнилось всего двадцать лет, он часто замечал, что юристы и бухгалтеры относятся кнему снисходительно и пытаются давать указания, вместо того чтобы сообщать информацию. Морти относился к нему как к боссу, каким он и являлся, и представлял варианты, зная, что решения принимать Дейву самому. Они сели в «кадиллак» Морти, по мосту Сан-Матео пересекли залив и взяли курс на север, проехав мимо университетского городка Беркли, где училась Бип. — Я получил предложение для тебя, — сказал Морти, ведя машину. — Это не входит в мою компетенцию, но, как я понял, они сочли, что я кто-то вроде твоего личного агента. — Какое предложение? — Телевизионный продюсер Чарли Лэклоу хочет поговорить с тобой о создании твоего собственного телешоу. Дейв удивился: он не ожидал ничего подобного. — Какого шоу? — Ну, ты знаешь, что-то вроде «Шоу Дэнни Кея» или «Шоу Дина Мартина». — Ты это серьезно? Вот так новость! Иногда Дейву казалось, что на него валится успех: то модные шлягеры, то платиновые альбомы, то гастрольные турне, то популярные фильмы, а теперь это. Каждую неделю по американскому телевидению транслировали десяток или больше эстрадных программ, в названии которых присутствовало имя кинозвезды или комика. Ведущий представлял гостя, вел с ним минутную беседу, а потом гость исполнял свой последний хит или показывал комедийный номер. Их группа много раз появлялась в таких передачах, но Дейву не приходило в голову, как они могли вписаться в формат ведущих. — Значит, будет «Шоу «Плам Нелли»»? — Нет. «Дейв Уильямс и друзья». Они не хотят всю группу. Нужен только ты. Дейв засомневался: — Это лестно, но… — Тебе представился редкий случай, скажу я. Обычно у поп-групп жизнь короткая, а у тебя появился шанс стать семейным музыкантом, и эту роль ты можешь играть до семидесяти лет. Слова Морти попали в точку. Дейв уже задумывался о том, что он будет делать, когда «Плам Нелли» перестанет быть популярной. Такое случалось с большинством эстрадных исполнителей, хотя были и исключения: Элвис все еще в фаворе. Дейв собирался жениться на Бип и иметь детей, а эта перспектива казалась ему безрадостной. Может быть, наступит время, когда ему придется иным способом зарабатывать на жизнь. Он подумывал, не стать ли ему звукорежиссером или продюсером: в случае с «Плам Нелли» он хорошо справлялся и с той, и с другой ролью. Но не слишком ли рано заниматься этим сейчас? Группа очень популярна и наконец-то хорошо зарабатывает. — Нет, я не могу, — сказал он Морти. — Да и группа может распасться. Я не стану рисковать, когда нам сопутствует успех. — Должен ли я сказать Чарли Лэклоу, что ты не заинтересован? — Да. К сожалению. Они пересекли еще один длинный мост и въехали в холмистую местность с фруктовыми садами на нижних склонах. Сливы и миндаль были усыпаны розовыми и белыми цветами. — Мы в долине реки Напа, — сказал Морти. Он свернул на пыльную дорогу, которая, извиваясь, поднималась вверх. Через полтора километра он въехал в открытые ворота и остановился перед большим одноэтажным домом. — Он первый в моем списке и ближайший к Сан-Франциско, — пояснил Морти. — Не знаю, то ли ты имел в виду. Они вышли из машины и направились к дому беспорядочной постройки с деревянным каркасом, одному из тех, что простоят тысячу лет. Он выглядел так, словно к основному жилищу были добавлены две или три пристройки в разное время. Когда они обошли его, перед ними открылся великолепный вид на долину. — Красота! — воскликнул Дейв. — Бип будет в восторге. За домом простирались обработанные поля. — Что здесь выращивают? — спросил Дейв. — Виноград. — Я не хочу быть фермером. — Ты будешь землевладельцем. Тридцать акров сдаются в аренду. Они вошли в дом. Кроме разнородных столов и стульев в нем не было никакой мебели. Даже кроватей. — Здесь кто-нибудь живет? — спросил Дейв. — Нет. Каждую осень несколько недель здесь ночуют сборщики винограда. — А если я переберусь сюда… — Фермер найдет другое место для своих сезонных рабочих. Дейв огляделся. Все вокруг выглядело обветшалым и заброшенным, но красивым. Деревянные части строения казались прочными. В основном здании были высокие потолки и красивая лестница. — Скорее бы Бип увидела все это, — проговорил он. Из окна основной спальни открывался такой же великолепный вид на долину. Он представил себе, как он и Бип встают утром и смотрят из окна, приготавливая кофе и завтракая с двумя или тремя босоногими детьми. Это было чудесно. В доме хватало места для полдюжины гостевых спален. Огромный отдельно стоящий сарай, в настоящее время забитый сельскохозяйственными машинами, по размерам идеально подходил для студии звукозаписи. Дейв хотел купить этот дом немедленно. Про себя он сказал: «Не спеши». — Какую цену они предлагают? — спросил он. — Шестьдесят тысяч долларов. — Это что-то. — Две тысячи долларов за акр — это примерно рыночная стоимость за плодоносящий виноградник, — пояснил Морти. — За дом они не берут ни цента. — Дом нужно будет ремонтировать. — Что верно, то верно. Центральное отопление, новая электропроводка, теплоизоляция, новые ванные… Ремонт может обойтись почти в такую же сумму. — Скажем, всё вместе сто тысяч долларов, не считая звукозаписывающего оборудования. — Траты немалые. Дейв улыбнулся. — К счастью, я могу себе это позволить. — Ну конечно. Когда они выходили из дома, на дорожке остановился пикап. Из него вылез широкоплечий мужчина с обветренным лицом. Он был похож на мексиканца, но говорил без акцента. — Дэнни Медина, здешний фермер, — представился он. Он обтер руки о свой комбинезон, прежде чем обменяться рукопожатием. — Я думаю купить этот дом, — сказал Дейв. — Хорошо. Будем соседями. — Где вы живете, мистер Медина? — Мой коттедж на другом конце виноградника, за гребнем холма. Вы европеец? — Да, англичанин. — Европейцы любят вино. — Вы делаете вино? — Немного. Мы продаем большую часть винограда. Американцы не любят вино, кроме американцев итальянского происхождения, и они импортируют его. По большей части люди предпочитают коктейли и пиво. Но наше вино хорошее. — Белое или красное? — Красное. Пару бутылок не желаете, чтобы попробовать? — Конечно. Дэнни достал из кабины пикапа две бутылки и дал их Дейву. Тот взглянул на этикетку. — «Красное с фермы «Дейзи»», В прочитал он. — Это название местечка, В пояснил Морти. — Разве я не сказал? Ферма «Дейзи». — Дейзи зовут мою мать. — Может быть, это хорошее предзнаменование, — сказал Дэнни и сел в свой грузовичок. — Желаю удачи. Когда Дэнни отъехал, Дейв заметил: — Мне здесь нравится. Давайте покупать. Морти запротестовал: — У меня в списке еще пять, которые я хотел показать. — Я тороплюсь к своей невесте. — А вдруг тебе болыше понравится какой-нибудь другой дом? Дейв сделал широкий жест в сторону виноградников: — А где-нибудь еще есть такой вид? — Нет. — Давай возвращаться в Сан-Франциско. Всю обратную дорогу мысли о проекте, за который он взялся, не оставляли его. — Мне, наверное, нужно найти строителя, — сказал он. — Или архитектора, — уточнил Морти. — Да? Чтобы только сделать ремонт? — Архитектор выяснит, чего ты хочешь, составит смету, узнает, сколько возьмут строители. Он также будет следить за ходом работ. Это теоретически, хотя, по моему опыту, у них начинает пропадать интерес. — Хорошо, — согласился Дейв. — Ты знаешь кого-нибудь? — Ты хочешь иметь дело со старой проверенной фирмой или с кем-нибудь моложе и моднее? Дейв задумался. — С кем-нибудь моложе и моднее, кто работает в старой проверенной фирме. Морти рассмеялся. — Я поспрашиваю. Они вернулись в Сан-Франциско вскоре после полудня Морти подвез Дейва до дома Дьюаров в Ноб-Хилле. Дейва впустила мать Бип. — Добро пожаловать! — сказала она. — Ты приехал рано, это очень хорошо, только Бип нет дома. Дейв огорчился, но не удивился. Он рассчитывал весь день провести с Морти в поисках интересующей его собственности, поэтому предупредил Бип, чтобы она ждала его ближе к вечру. Бип, очевидно, на занятиях, — предположил он. Она училась на втором курсе в Беркли. Дейв знал, в отличие от ее родителей, что она редко посещает лекции и ей грозило исключение в случае провала на экзаменах. Он поднялся в их спальню и оставил там свой чемодан. На прикроватном столике лежали противозачаточные таблетки Бип. Она иногда забывала принимать их, но Дейв не настаивал. Если она забеременеет, они только скорее поженятся. Он спустился вниз, сел на кухне с Беллой и стал рассказывать ей о ферме «Дейзи». Она заразилась его энтузиазмом и пожелала скорее увидеть дом. — Ты будешь обедатъ? — спросила она. — Я собиралась сварить суп и сделать сэндвичи. — Нет, спасибо. Я плотно позавтракал в самолете. — Дейв был как на иголках. — Я поеду и расскажу Валли о ферме «Дейзи». — Твоя машина в гараже. Дейв сел в свой «додж-чарджер» и из самого богатого аристократического района Сан-Франциско поехал в самый бедный. Валли понравится идея сельского жилого дома, в котором они могли бы жить все вместе и создавать музыку, думал Дейв. У них будет много времени, чтобы довести до совершенства их записи. Валли не терпелось поработать с новым восьмидорожечным магнитофоном, — уже поговаривали даже о еще лучшей шестнадцатидорожечной машине, — но для создания современной сложной музыки требовалось больше времени. Студийное время стоило дорого, и музыканты иногда спешили. Дейву казалось, он нашел правильное решение. Управляя машиной, Дейв запел мелодию, пришедшую ему в голову: «Мы все поедем на ферму «Дейзи»», Он заулыбался. Может быть, это станет песней. «Красное с фермы «Дейзи»» будет хорошим названием. Названием вина, или цвета, или сорта марихуаны. Он пел: «Мы все поедем на ферму «Дейзи», где на лозах висит красный виноград». Он оставил машину перед домом Валли на Хейт-Эшбери. Входная дверь, как всегда, не была заперта. Гостиная на первом этаже пустовала; разбросанные повсюду коробки из-под пиццы, пустые пивные бутылки, грязные кофейные чашки и полные пепельницы свидетельствовали, что здесь происходило накануне вечером. Дейв расстроился, что Валли еще спал. Ему очень хотелось рассказать о ферме «Дейзи», и он решил разбудить Валли. Он поднялся наверх. В доме было тихо. Может быть, Валли встал раньше и вышел, ничего не убрав. Дверь спальни была закрыта. Дейв постучал, открыл ее и вошел, напевая: «Мы все поедем на ферму «Дейзи»». И остановился как вкопанный. Валли приподнялся и с кровати с удивленным видом. Рядом с ним на матрасе лежала Бип. На какое-то мгновение от неожиданности Дейв лишился дара речи. — Привет, старина… В животе у него вдруг что-то поплыло, словно он находился в лифте, который сорвался вниз. У него возникло странное ощущение невесомости. Бип лежала в постели с Валли, и земля ушла из-под ног Дейва. — Что это значит, твою мать? — проговорил он. — Ничего особенного, старик… Потрясение сменилось гневом. — Ты что такое говоришь? Ты в постели с моей невестой! Как это ничего особенного? Бип приподнялась, простыня съехала вниз и обнажила ее груди. Волосы ее были растрепаны. — Дейв, дай нам все объяснить, — проговорила она. — Хорошо, объясняй, — сказал он, скрестив руки. Бип встала. Она была голой, и, взглянув на идеальную красоту ее тела, Дейв понял, что потерял ее. Это подействовало на него как удар кулаком по лицу. Ему захотелось разрыдаться. — Давайте выпьем кофе и… — заговорила Бип. — Никакого кофе, — оборвал ее Дейв резко, чтобы не дать себе унизиться наворачивающимися слезами. — Объясняй. — На мне нет одежды. — Это потому, что ты отдавалась лучшему другу своего жениха. — Дейв говорил резко, чтобы скрыть боль и обиду. — Ты сказала, что хочешь что-то объяснить. Я жду. Бип откинула волосы с лица. — Слушай, ревность — это прошлый век. Согласен? — И что из того? — Я люблю тебя и хочу выйти за тебя замуж, но Валли мне тоже нравится, и мне нравится спать с ним, а любовь свободна, не так ли? Зачем тогда нужно лгать? — Ах вот как? — скептически произнес Дейв. — И это, есть твое объяснение? — Не бери в голову, старик, — сказал Валли. — Мне кажется, я еще немного под балдой. — Вчера вечером вы двое принимали ЛСД — так это и случилось? — У Дейва возник проблеск надежды. Если у них это было один раз… — Она любит тебя, старик. Она просто проводит со мной время, когда тебя нет, знаешь ли? Надежда Дейва рубнула. Значит, это было не один раз. Это происходило регулярно. Валли встал и нагнул джинсы. — У меня ноги выросли за ночь, — сказал он. — Странно. Дейв не стал обращать внимания на наркотический бред. — Вы даже не извинились — ни ты, ни она, — А что нам извиняться? Мы ни о чем не сожалеем, — развязался язык у Валли. — Нам захотелось переспать, и мы переспали. Это ничего не меняет. Теперь никто не хранит верность. Все, что тебе нужно, — это любовь. Ты помнишь эту песню? — Он пристально посмотрел на Дейва, — Ты не знал, что у тебя есть аура? Что-то вроде ореола. Я никогда не замечал раньше. Кажется, она голубая. Дейв сам принимал ЛСД и знал, что от Валли в этом состоянии толку не добьешься. Он повернулся к Бип, которая как будто начала приходить в себя. — А ты сожалеешь? — Мне кажется, нет ничего плохого в том, что мы сделали. Я избавилась от таких представлений. — Значит, ты могла бы снова сделать это? — Дейв, не бросай меня. — А что мне, собственно, бросать? — в отчаянии проговорил Дейв. — Мы с тобой не живем. Ты спишь с кем вздумается. Продолжай в том же духе, если хочешь, но к супружеству это не имеет никакого отношения. — Ты должен забыть эти устаревшие понятия. — Я должен уйти из этого дома. — На смену обиде пришло горестное чувство. Дейв понял, что потерял Бип: ее увлекли наркотики и свободная любовь, увлекла культура хиппи, созданию которой способствовала его музыка. — Я должен уйти от тебя. Он отвернулся от нее. — Не уходи, — взмолилась она. — Пожалуйста. Дейв вышел из спальни. Он сбежал вниз по лестнице, выскочил из дома, сел в свою машину и уехал. Он чуть не наехал на длинноволосого парня, шаткой походкой плетущегося через Эшбери-стрит с бессмысленной улыбкой на губах, ничего не соображающего средь белого дня. К черту всех этих хиппи, подумал Дейв, особенно Валли и Бип. Он не хотел больше видеть ни того, ни другого. Он понял, что с «Плам Нелли» все кончено. Он и Валли были сущностью группы, и сейчас после ссоры группы не стало. Ну что же, так тому и быть, подумал Дейв. Сегодня он начнет свою собственную карьеру. Он увидел телефонную будку и остановился. Из бардачка он достал лежащие там завернутые в рулон 25-центовые монеты. Он набрал рабочий телефон Морти. — Привет, Дейв, — отозвался Морти. — Я уже переговорил с риелтором. Я предложил пятьдесят кусков, и мы сошлись на пятидесяти пяти. Что скажешь? — Замечательная новость, Морти, — ответил Дейв. Ему нужна будет студия звукозаписи для самостоятельной работы. — Скажи, как звали того телевизионного продюсера? — Чарли Лэклоу. Но у меня сложилось впечатление, что ты беспокоишься, как бы не распалась группа. — Теперь я как-то не очень беспокоюсь об этом, — признался Дейв. — Договорись о встрече.* * *
В марте будущее Джорджа и Америки казалось безрадостным. Джордж и Бобби Кеннеди находились в Нью-Йорке во вторник 12 марта, когда в Нью-Гемпшире проводились праймериз, первое решительное столкновение между фаворитами демократов. У Бобби был поздний ужин со старыми друзьями в фешенебельном ресторане «21» на 52-й улице. В то время как они сидели на одном из верхних этажей, Джордж и другие помощники ужинали внизу. Джордж не ушел с работы. У Бобби словно гора свалилась с плеч, когда он объявил, что не будет выдвигать свою кандидатуру на пост президента. После Тетского наступления Джордж написал речь с открытыми нападками на президента Джонсона, и в первый раз Бобби не подверг ее цензуре, сохранив все блистательные фразы. «Полмиллиона американских солдат и семьсот тысяч вьетнамских союзников при поддержке огромных ресурсов и самого совершенного оружия не в состоянии удержать ни одного города от атак противника, численность которого примерно составляет двести пятьдесят тысяч человек». Как раз когда против Бобби открыли ответный огонь, разочарование Джорджа в президенте Джонсоне подкрепилось реакцией президента на комиссию Кернера, назначенную для изучения причин расовых беспорядков во время длинного, жаркого лета 1967 года. В докладе комиссии давалась сдержанная оценка: причиной массовых беспорядков стал белый расизм. Резкой критике подвергались правительство, СМИ, полиция; авторы доклада призывали к радикальным мерам в сфере обеспечения жильем, создания рабочих мест и ликвидации сегрегации. Доклад был издан в мягкой обложке и разошелся двумя миллионами экземпляров. Но Джонсон просто отверг его. Человек, который героически боролся за принятие Закона о гражданских правах 1964 года и Закона о предоставлении избирательных прав 1965 года, служивших краеугольными камнями негритянского движения, отказался от борьбы. Бобби, приняв решение не выставлять свою кандидатуру, как всегда в подобных случаях, мучился сомнениями, правильно ли он поступил. Он говорил об этом со своими старейшими друзьями и случайными знакомыми, ближайшими советниками — в том числе Джорджем — и журналистами. Пошли разговоры, что он передумал. Джордж не поверил бы этому, если бы не услышал об этом из уст самого Бобби. В ходе праймериз соперничали между собой люди из одной и той же партии, которые хотели стать кандидатами на пост президента. В Нью-Гемпшире состоялись первые праймериз демократической партии. Джин Маккарти был надеждой молодежи, но при опросах общественного мнения его рейтинг высоко не поднимался, оставаясь ниже рейтинга президента Джонсона, который хотел идти на переизбрание. У Маккарти было мало денег. В Нью-Гемпшир прибыли десять тысяч энергичных молодых волонтеров для проведения кампании в его поддержку, но Джордж и другие помощники, сидящие за столом в ресторане «21», были уверены, что сегодняшние результаты с большим перевесом принесут победу Джонсону. Джордж с беспокойством ожидал предстоящие в ноябре президентские выборы. На стороне республиканцев ведущий умеренный кандидат Джордж Ромни выпал из гонки, освободив поле деятельности для консервативного Ричарда Никсона. Так что на президентских выборах почти наверняка будут соперничать Джонсон и Никсон, выступающие за продолжение войны во Вьетнаме. К концу невеселого ужина Джорджа позвали к телефону. Звонил сотрудник, получивший сведения о результатах в Нью-Гемпшире. Все ошибались. Результаты оказались совершенно неожиданными. Маккарти получил 42 процента голосов — удивительно близко к 49 процентам у Джонсона. Джордж понял, что Джонсона в конце концов можно победить. Джордж помчался наверх и сообщил новость Бобби. От него последовала пессимистическая реакция. — Это слишком много, — сказал он. — Как теперь я могу догнать Маккарти и заставить его уйти с дорожки? И вот тогда-то Джордж понял, что Бобби в итоге собирается выставить свою кандидатуру.* * *
Валли и Бип пошли на митинг Бобби Кеннеди с намерением сорвать его. Бобби рассердил их обоих. В течение нескольких месяцев он отказывался объявить себя кандидатом в президенты. Он думал, что не победит, и, как считали они, ему не хватает смелости, чтобы попытаться. И тогда Джин Маккарти всплыл на поверхность и добился таких результатов, что получил реальный шанс победить президента Джонсона. До последнего момента. Потому что Бобби Кеннеди объявил о выставлении своей кандидатуры и намеревался воспользоваться всем, что сделали сторонники Маккарти, и выхватить для себя победу. Они считали, что Бобби циничный оппортунист. Валли руководило презрение, Бип дошла до белого каления. Реакция Валли была более умеренной, потому что политическую реальность он воспринимал как следствие личной морали. Маккарти в основном опирался на студенчество и интеллигенцию. Его ловкий ход заключался в том, что он привлек своих молодых сторонников в армию добровольцев по ведению агитационной кампании, и это принесло ему успех, которого никто не ожидал. Но будет ли достаточно этих волонтеров, чтобы привести его в Белый дом? Все юные годы Валли слышал подобные суждения от своих родителей, когда они говорили о выборах, — не о фиктивных выборах в Восточной Германии, а о народном волеизъявлении в Западной Германии, Франции и Соединенных Штатах. Бобби пользовался более широкой поддержкой. Он вовлек в свой избирательный процесс негров, которые считали, что он на их стороне, и массы рабочего класса: ирландцев, поляков, итальянцев и испанцев, которые были католиками по вероисповеданию. Валли не нравилась неглубокая мораль Бобби, но он вынужден был признать — хотя это сердило Бип — что у Бобби больше шансов победить президента Джонсона, чем у Джина Маккарти. Как бы то ни было, они решили, что будет правильно сегодня вечером освистать Бобби Кеннеди. На митинг пришло много таких же, как они, молодых людей с длинными волосами и бородатых, а также босоногих девушек-хиппи. Многие ли из них будут улюлюкать, подумал Валли. В толпе выделялись и лица чернокожих людей разных возрастов, молодых парней с прическами, называвшимися теперь «афро», их родителей в ярких одеждах и хороших костюмах, в которых ходят в церковь. И словно в ответ на обращение Бобби там присутствовали немногочисленные представители среднего класса, средних лет белые мужчины в брюках и свитерах, несмотря на прохладную для Сан-Франциско весну. Сам Валли подоткнул волосы под джинсовую кепку и надел солнцезащитные очки, чтобы скрыть свою внешность. На удивление, сцена была пустой. Валли ожидал увидеть флаги, транспаранты, плакаты и огромные фотографии кандидата, такие, какие он видел по телевизору на других агитационных митингах. На сцене, приготовленной для Бобби, стояла лишь небольшая трибуна с микрофоном. В случае другого кандидата это означало бы, что у него нет денег, но все знали, что Бобби имеет неограниченный доступ к состоянию Кеннеди. Тогда что это значило? Валли это говорило: «Никакого обмана. Я весь как на ладони». Интересно, подумал Валли. Сейчас трибуну занимал местный демократ, который разогревал публику перед появлением большой звезды. Все это из области шоу-бизнеса, размышлял Валли. Публика, привыкшая смеяться и хлопать, становилась все более нетерпеливой в ожидании представления, на которое пришла. По такой же самой причине на концертах «Плам Нелли» на затравку выпускали менее известную группу. Но «Плам Нелли» больше не существовала. Группа сейчас работала бы над новым альбомом к Рождеству, и у Валли имелось несколько песен на той стадии, когда ему хотелось сыграть их для Дейва, чтобы он написал переход из одной тональности в другую или изменил аккорд или сказал: «Здорово! Давай назовем ее «Страстный поцелуй»». Но Дейв пропал из вида. Он послал матери Бип сдержанно вежливую записку, в которой благодарил за то, что ему разрешили останавливаться в их доме, и попросил сложить его вещи в чемодан, чтобы за ними заехал его помощник. Валли знал из разговора по телефону с Дейзи в Лондоне, что Дейв ремонтирует загородный дом в долине Напа и намеревается устроить там студию звукозаписи. А Джаспер Мюррей звонил Валли, чтобы выяснить, правда ли, будто Дейв без группы готовит телевизионную передачу. Дейв страдал от старомодной ревности, неуместной в нынешнее время, в соответствии с понятиями хиппи. Ему нужно было осознать, что людей нельзя обуздывать, они могут заниматься любовью, с кем им захочется. Хотя Валли был твердо убежден в этом, он не мог не чувствовать себя виноватым. Он и Дейв были близки и доверяли друг другу. Они держались вместе все время после Репербана. Валли было мерзко, что он обидел своего друга. Валли вовсе не любил Бип больше всех на свете. Она ему очень нравилась — она была красива, забавна и великолепна в постели. Они подходили друг другу, но она не подходила на роль единственной девушки в мире. Валли не стал бы спать с ней, если бы мог предположить, что это приведет к развалу группы. Но он не думал о последствиях, он жил сиюминутной жизнью, как и должны жить люди. Особенно легко поддаваться таким порывам, когда ты накурился до одури. Она все не приходила в себя, после того как Дейв бросил ее. Возможно, поэтому ей и Валли было хорошо вместе: она потеряла Дейва, а он потерял Каролин. Валли был поглощен своими мыслями и вернулся к реальности, только когда объявили Бобби Кеннеди. Бобби оказался ниже ростом, чем его представлял себе Валли, и держался не очень уверенно. Он подошел к трибуне, слегка улыбаясь и робко помахав рукой. Он положил руку в карман пиджака, и Валли вспомнил, что президент Кеннеди делал точно так же. Кто-то сразу же поднял плакаты. Валли увидел, что на некоторых было написано: «Поцелуи меня, Бобби!» и «Бобби клевый парень». Бип тоже достала из брючины скрученный в рулон лист бумаги с простой надписью «Предатель» и вместе с Валли подняла его над головой. Бобби начал свою речь, изредка бросая взгляд то на одну, то на другую картотечную карточку, пачку которых он достал из внутреннего кармана. — Позвольте мне сначала принести извинение, — сказал он. — Я имел отношение ко многим принятым ранее решениям по Вьетнаму, решениям, приведшим нас на нынешний путь. — Повинную голову меч не сечет! — выкрикнула Бип, и люди вокруг нее засмеялись. Бобби продолжал со своим бостонским акцентом: — Я хочу нести свою долю ответственности. Прошлые ошибки не имеют срока давности в силу своих последствий. Трагедия — это способ для живущих обрести мудрость. «Не в позор ошибка, это общий всех людей удел, — писал древнегреческий драматург Софокл. — Но раз ошибся человек, не будет он ни безумным, ни бессчастным, если путь к исцеленью из беды найдет. Убожества примета — гордый нрав». Публике это понравилось, и она зааплодировала. В этот момент Бобби взглянул на свои записи, и Валли отметил, что он делает театральную ошибку. Должен происходить двусторонний обмен. Толпа хотела, чтобы ее герой посмотрел на людей и признал их похвалу. Казалось, что Бобби приведен ими в замешательство. Как понял Валли, политический митинг такого рода давался ему нелегко. Бобби продолжал высказываться о Вьетнаме, но, несмотря на успех его начального признания, ему не удавалось произвести желаемого эффекта. Он говорил неуверенно, запинался и повторялся. Он стоял без движения, словно одеревенев; казалось, ему лень пошевелиться или сделать жест рукой. Некоторые из недоброжелателей перебивали его, но Валли и Бип не последовали их примеру. В этом они не видели необходимости. Бобби убивал себя без вмешательства со стороны. Во время одной из заминок заплакал ребенок. Краем глаза Валли заметил, что встала какая-то женщина и стала продвигаться к выходу. Бобби остановился на полуслове и сказал: — Пожалуйста, не уходите, мэм. В зале захихикали. Женщина остановилась в проходе и посмотрела на Бобби. — Я привык, когда плачут дети, — проговорил он. Послышался смех: все знали, что у него десять детей, — Кроме того, — добавил он, — если вы уйдете, газеты напишут, что я безжалостно выставил мать с ребенком из зала. Собравшиеся отреагировали на это восторженными возгласами: многие молодые люди не любили прессу за предвзятое освещение демонстраций. Женщина улыбнулась и вернулась на место. Бобби взглянул на свои записи. В какой-то момент он произвел впечатление добросердечного человека и мог бы расположить к себе толпу. Но у него это не получилось, потому что он снова обратился к приготовленной речи. Валли подумал, что он упустил свой шанс. Потом Бобби, видимо, сам понял это. Он вскинул голову и сказал: — Мне здесь холодно. А вам? — Они взревели в знак согласия. — Хлопайте, — выкрикнул он. — Давайте, это согреет вас. Он захлопал, и публика, засмеявшись, стала делать то же самое. Через минуту он перестал хлопать и сказал: — Теперь я чувствую себя лучше. А вы? Они дружно ответили согласием. — Я хочу поговорить о приличии, — возобновил он свою речь, но теперь уже не обращался к своим записям. — Некоторые полагают, что носить длинные волосы неприлично, а также ходить босиком и курить в паркет. Скажу, что я думаю. — Он повысил голос. — Неприлична бедность. — отозвался одобрительными возгласами. — Неприлична неграмотность. — Они снова зааплодировали. — И я заявляю здесь, в Калифорнии, что неприлично мужчине в поте лица работать в поле без надежды послать своего сына в колледж. Никто в зале не сомневался в искренности Бобби. Он убрал карточки в карман. Он заговорил страстно, размахивал руками, стучал кулаком по трибуне, и слушатели реагировали на силу его эмоций, шумно одобряя каждую его фразу. Валли взглянул на их лица и узнал выражения на лицах, которые он видел, когда сам стоял на сцене: юноши и девушки тогда с восторгом и обожанием смотрели на него горящими глазами, открыв рот. Никто никогда так не смотрел на Джина Маккарти. В какой-то момент до сознания Валли дошло, что он и Бип тихо опустили свой плакат со словом «предатель» и бросили его на пол. Бобби говорил о бедности. — В дельте Миссисипи я видел детей с раздутыми животами и болячками на лице от голода. — Он снова повысил голос. — Я считаю, это недопустимо. Индейцы, живущие на тощих землях в резервациях, питают так мало надежд на будущее, что самая распространенная причина смерти среди юношества — это самоубийство. Я считаю, что они заслуживают лучшей доли. Люди в черных гетто слышат много обещаний равенства и справедливости, в то время как их дети ходят в те же самые разрушающиеся школы и ютятся в грязных жилищах, кишащих крысами. Я уверен, что Америка может дать им больше, чем это. Валли почувствовал, что он приближается к кульминации. — Я пришел сюда сегодня, чтобы обратиться к вам за помощью, которая понадобится мне через несколько месяцев, — сказал Бобби. — Если вы тоже считаете, что бедность неприлична, окажите мне вашу помощь. Они закричали, что сделают это. — Если вы тоже считаете, что дети не должны голодать в нашей стране, примите участие в моей кампании. Они поддержали его громкими возгласами. — Считаете ли вы, что Америка станет лучше? — Да! — закричали они. — Тогда присоединяйтесь ко мне, и Америка станет лучше! Он отошел от трибуны, толпа пришла в бешеный восторг. Валли посмотрел на Бип. Он понял, что она испытывает такие же чувства, как и он. — Как ты думаешь, он победит? — спросил Валли. — Да, — ответила Бип. — Перед ним прямая дорога в Белый дом.* * *
За десять дней Бобби посетил тринадцать штатов. В конце последнего дня он и сопровождающие его лица сели в самолет в Финиксе, чтобы лететь в Нью-Йорк. К тому времени Джордж Джейкс был уже уверен, что Бобби станет президентом. Принимали его повсюду с большим энтузиазмом. В аэропортах собирались тысячи встречающих. Толпы народу выстраивались вдоль улиц, по которым следовал его кортеж. Бобби всегда стоял на заднем сиденье автомобиля с открытым верхом. Джордж и другие, сидящие на полу, держали его за ноги, чтобы люди не вытащили его из машины. Дети бежали с ней рядом и кричали: «Бобби!» Если машина останавливалась, люди бросались к нему. Они отрывали его запонки на рукавах, пуговицы на пиджаке, отстегивали зажим для галстука. В самолете Бобби начинал доставать из карманов разные записки. Они сыпались оттуда, как конфетти. Джордж поднимал их с ковра. Аккуратно написанные и сложенные, их десятками засовывали Бобби в карманы. Его приглашали в колледжи на выпускные церемонии, просили навестить больных детей в городских больницах, ему сообщали, что за него молятся в пригородных домах и зажигают свечи в сельских церквах. Бобби снимал пиджак и по привычке оставался в рубашке с засученными рукавами. Вот тогда-то Джордж обратил внимание на его руки. От запястья до локтя на них росли волосы, но не это поразило Джорджа. Руки все опухли, и на них были кроваво-красные царапины. Как понял Джордж, их оставляли люди, когда прикасались к нему. Они не хотели причинять ему боль, просто они так обожали его, что вцеплялись в него. Люди нашли героя, которого хотели, но и Бобби нашел себя. Вот почему Джордж и другие помощники называли происходящее «Последнее турне свободных». Бобби нашел свой собственный стиль. В нем по-новому проявилась харизма, которой обладали Кеннеди. Его брат был обаятельным, но сдержанным, хладнокровным и замкнутым — что годилось для 1963 года. Бобби был более открытым. В лучшем случае он давал людям почувствовать, что он распахивает душу, признаваясь, что он человек с недостатками, который хочет делать правильные вещи, но не всегда уверен, какие именно. Девиз 1968 года был: «Пусть все всё видят». Бобби с удовольствием следовал ему, и люди любили его за это. Половину тех, кто летел в самолете обратно в Нью-Йорк, составляли журналисты. В течение десяти дней они фотографировали и снимали на кинопленку восторженные толпы и писали репортажи, как возродившийся Бобби Кеннеди завоевывает сердца избирателей. Закулисным политическим деятелям демократической партии мог не нравиться юношеский либерализм Бобби, но они не осмелились бы игнорировать феномен его популярности. Как они могли скрыто навязывать Линдона Джонсона в качестве кандидата на пост президента на второй срок, если американский народ требовал Бобби? И если бы они выставили альтернативного кандидата, являющегося сторонником войны — вице-президента Губерта Хамфри, например, или сенатора Маски, — он забрал бы голоса избирателей у Джонсона, не причинив вреда Бобби. Джордж не представлял, как можно было не выставить кандидатуру Бобби. И Бобби победит республиканца. И им почти наверняка будет хитрый Дик Никсон, который уже однажды потерпел поражение в борьбе с одним из Кеннеди. На дороге в Белый дом, казалось, препятствий нет. Когда самолет подлетал к аэропорту Джона Кеннеди в Нью-Йорке, Джордж строил догадки, что противники Бобби попытаются сделать, дабы остановить его. Президент Джонсон должен был выступать по телевидению в тот вечер, когда самолет еще находился в воздухе. Джорджу не терпелось поскорее узнать, что сказал Джонсон. Ему не приходило в голову ничего, в чем бы была разница. Один из журналистов сказал Бобби: — Должно быть, что-то есть в том, что самолет приземляется в аэропорту, носящем имя вашего брата. Это был недобрый, навязчивый вопрос журналиста,который рассчитывал спровоцировать невоздержанный ответ, могущий лечь в основу репортажа. Но Бобби, привыкший к этому, только ответил: — Мне хотелось бы, чтобы он по-прежнему назывался «Айд-луайлд». Самолет подрулил к терминалу. Прежде чем погасло табло «Пристегните ремни», на борт поднялся человек и побежал по проходу к Бобби. Это был председатель отделения демократической партии Нью-Йорка. Еще не добежав до Бобби, он закричал: — Президент не будет выдвигать свою кандидатуру! Президент не будет выдвигать свою кандидатуру! — Повторите, — сказал Бобби. — Президент не будет выдвигать свою кандидатуру! — Не может быть! Джордж опешил. Линдон Джонсон, который ненавидел семью Кеннеди, осознал, что ему не победить при выдвижении кандидатов от демократической партии, вопреки всем причинам, пришедшим на ум Джорджу. Но он надеялся, что другой кандидат демократов, являющийся сторонником войны, нанесет поражение Бобби. Джонсон понял, что он сможет помешать Бобби выставить свою кандидатуру на пост президента, только если сам не примет участие в гонке. Теперь уже никому не придет в голову заключать пари.Глава 42
Дейв Уильямс понял, что его сестра что-то затевает. Он готовил свое собственное телевизионное шоу «Дейв Уильямс и друзья». Когда ему высказали эту идею, он не воспринял ее серьезно: она казалась излишним раздуванием успеха, доставшегося «Плам Нелли». Сейчас группа распалась, и Дейву понадобилось шоу, с которого начиналась бы его самостоятельная карьера. Этот проект обязан быть хорошим. Продюсер предложил пригласить в качестве гостя ставшую кинозвездой сестру Дейва. Иви была в еще большем фаворе. Ее последний комедийный фильм о девушке со снобистскими наклонностями, которая наняла чернокожего юриста, имел огромный успех. Иви предложила спеть дуэтом с партнером по фильму, известным киноактером Перси Марквандом. Продюсеру Чарли Лэклоу понравилась идея, но выбор песни вызвал у него сомнения. Чарли был невысокого роста, задиристый человек со скрипучим голосом. — Это должна быть шуточная песня, — заявил он. — Они не могут петь «Настоящая любовь» или «Крошка, на улице холодно». — Легче сказать, чем сделать, — возразил Дейв. — Большинство дуэтов романтические. Чарли затряс головой. — Бросьте, телевидение. Нельзя даже намекнуть на секс между белой женщиной и чернокожим мужчиной. — Они могли бы спеть «Все, что ты можешь делать, я могу делать лучше». Это комично. — Нет. Люди подумают, что это намек на гражданские права. Чарли Лэклоу был толковый, но Дейву он не нравился. Он никому не нравился. Раздражительный по натуре, он всегда наскакивал на людей, и попытки Дейва заискивать перед ним только приводили к худшему. — А как насчет «Пересмешника»? — предложил Дейв. Чарли подумал минуту. — «Коль пересмешник не запоет, ко мне мой миленький придет и колечко принесет», — пропел он, а потом оказал: — Думаю, таким образом мы выйдем из положения. — Ну, конечно, — успокоился Дейв. — Оригинальная запись была сделана дуэтом братом и сестрой Чарли и Инес Фокс. Никому в голову не приходило, что там содержится намек на кровосмешение. — Хорошо. Когда Дейв обсудил с Иви чувствительность американских телезрителей и объяснил, из каких соображений был сделан такой выбор песни, она согласилась, вот только в ее глазах блеснул слишком хорошо знакомый Дейву огонек. Он предвещал всякие неприятности. Такой огонек вспыхнул перед школьной постановкой «Гамлета», когда в роли Офелии она сбросила с себя одежду на сцене. Они также обсудили его разрыв с Бип. — Все реагируют так, словно это был типичный юношеский непродолжительный роман, — пожаловался Дейв. — Но я покончил с юношескими романами задолго до того, как перестал быть юношей, и мне не особенно нравилось крутить направо и налево. Я серьезно относился к Бип, мне хотелось иметь детей. — Ты вырос быстрее Бип, — сказала Иви. — И я выросла быстрее, чем Хэнк Ремингтон. Хэнк сошелся с Анной Мюррей. Я слышала, он больше не заводит романов. Может быть, так будет и с Бип. — И для меня это будет слишком поздно, как и для тебя, — с горечью заметил Дейв. Сейчас оркестр настраивался, Иви красилась, Перси надевал костюм. Тем временем режиссер Тони Петерсон попросил Дейва записать его вступление. Шоу пойдет в эфир в цвете, и Дейв надел бордовый бархатный костюм. Он посмотрел в камеру, представив, будто Бип вернулась к нему и протягивает руки, чтобы обнять его, и улыбнулся. — Сейчас, друзья, для вас сюрприз. У нас в студии обе кинозвезды из популярного фильма «Моя покупательница и я»: Перси Маркванд и моя родная сестра Иви Уильямс. Он захлопал в ладоши. В студии было тихо, но звук зрительских аплодисментов будет наложен на саундтрек, до того как шоу пойдет в эфир. — Мне нравится твоя улыбка, Дейв, — сказал Тони. — Давай еще раз. Они сделали три дубля, и Тони выразил свое удовлетворение. В этот момент появился Чарли с мужчиной сорока с лишним лет в сером костюме. Дейв сразу заметил, что у Чарли подобострастный вид. — Дейв, я хочу, чтобы ты познакомился с нашим спонсором, — сообщил он. — Это Алберт Уортон, большой босс в компании «Нэшнл соуп» и один из ведущих бизнесменов в Америке. Он прилетел из Кливленда, штат Огайо, чтобы познакомиться с тобой. Как это великодушно с его стороны, не так ли? — Конечно, конечно, — сказал Дейв. Люди прилетали со всех уголков мира посмотреть на него, когда он давал концерты, но он всегда делал вид, что безмерно счастлив. — У меня двое детей подросткового возраста, сын и дочь, — заговорил Уортон. — Они будут завидовать мне, что я познакомился с вами. Дейв пытался сосредоточиться на подготовке грандиозного шоу, и ему меньше всего хотелось разговаривать с порошковым магнатом, но он сознавал, что должен быть вежливым с этим человеком. — Я должен дать два автографа вашим детям, — сказал Дейв. — Это доставит им громадное удовольствие. Чарли щелкнул пальцами мисс Причард, секретарше, которая не отставала от него ни на шаг. — Дженни, ангел мой, — обратился он к ней, хотя ей было в лучшем случае сорок лет. — Принеси из кабинета пару фотографий Дейва. Уортон выглядел как типичный бизнесмен старой закалки, с короткими волосами и в неброской на вид одежде. Это подсказало Дейву спросить: — Почему вы решили спонсировать мое шоу, мистер Уортон? — Наша основная продукция — моющее средство под называнием «Фоум», — начал Уортон. — Я видел рекламу, — с улыбкой проговорил Дейв. — ««Фоум» стирает чище, чем добела». Уортон кивнул. Очевидно, каждый, кого бы он ни встретил, произносил этот рекламный лозунг. — «Фоум» — известное и хорошо зарекомендовавшее себя средство за многие годы, — продолжал он. — По этой причине оно также стало немного устаревшим. Молодые домохозяйки любят говорить: ««Фоум», да, моя мама всегда пользовалась им». Это прекрасно, но и опасно. Дейву было забавно слышать, что о качестве коробки с моющим средством Уортон говорил, как о живом существе. Причем говорил без тени юмора или иронии, и Дейв подавил в себе желание воспринимать это несерьезно. Он сказал: — Таким образом, моя задача довести им до ума, что «Фоум» не утратило новизны и нисколько не хуже, чем было всегда. — Совершенно верно, — расплылся в улыбке Уортон. — И в то же время привнести в американские дома популярную музыку и хорошее настроение. Дейв улыбнулся. — Как хорошо, что я не имею никакого отношения к «Роллинг стоунз». — Ну конечно, — сказал Уортон совершенно серьезно. Вернулась Дженни с двумя цветными фотографиями 20x25 сантиметров и фломастером. Дейв спросил у Уортона: — Как зовут ваших детей? — Кэролайн и Эдвард. На каждой фотографии Дейв написал имя того, кому она предназначалась, и поставил свою подпись. Тони Петерсон сообщил: — Все готово для исполнения «Пересмешника». Для этого номера сделали небольшую декорацию, изображавшую часть торгового зала в шикарном магазине со стеклянными шкафами, уставленными сверкающими предметами роскоши. Перси предстал в образе администратора в темном костюме с серебристым галстуком. Иви выступала в роли богатой покупательницы в шляпе, перчатках и с сумочкой. Они заняли места по обеим сторонам прилавка. Дейв улыбнулся тому, с каким старанием Чарли добивался, чтобы их отношения не воспринимались как амурные. Они репетировали с оркестром. Песня была с оптимистическим настроем и легкомысленная. Баритон Перси и контральто Иви прекрасно гармонировали. В определенный момент Перси достал из-под прилавка клетку с птицей и поднос с кольцами. — Здесь мы добавим закадровый смех. Он даст понять зрителям, что это смешно, — сказал Чарли. Потом они исполнили номер перед включенными камерами. Первый дубль получился превосходно, но, как всегда, они сделали второй для верности. Когда запись подходила к концу, Дейв чувствовал себя хорошо. Это был идеальный развлекательный сюжет для американских зрителей. Он начал верить, что у шоу будет успех. В последнем куплете песни Иви наклонялась через прилавок, поднималась на цыпочки и целовала Перси в щеку. — Замечательно, — воскликнул Тони, выйдя на съемочную площадку. — Спасибо всем. Поставьте декорацию для следующего выступления Дейва, пожалуйста. Было очевидно, что он растерян и торопится, и Дейв не понимал почему. Иви и Перси ушли со съемочной площадки. Мистер Уортона, стоявший рядом с Дойном, заметил: — Мы не можем показывать этот поцелуй. Прежде чем Дейв успел что-либо произнести, подобие грастно отозвался Чарли Лэклоу: — Конечно, нет, не беспокойтесь, мистер Уортон, этого не будет, мы вырежем, вероятно, до того места, где Дейв аплодирует. Дейв мягко заметил: — Поцелуй мне показался прелестным и вполне невинным. Уортон проговорил с суровой ноткой в голосе: — Напрасно. Дейв с тревогой подумал, не станет ли это предметом спора. — Забудем об этом, Дейв, — сказал Чарли. — Мы не можем показывать по американскому телевидению межрасовый поцелуй. Дейв удивился. Но подумав немного, он вспомнил, что к тем немногим чернокожим, которые появлялись на телеэкране, белые почти никогда не прикасались. — Это политика или что-тоеще? — спросил он. — Скорее неписаное правило, — ответил Чарли. — Неписаное и непреложное, — твердо добавил он. Иви слышала препирательство и сказала с вызовом: — Это почему? Дейв увидел выражение на ее лице и про себя простонал. Иви не собиралась оставлять это. Она рвалась в бой. Но на несколько мгновений стало тихо. Никто не решался что-либо сказать, особенно в присутствии Перси. Наконец Уортон ответил на вопрос Иви в своем сухом бухгалтерском тоне. — Потому что зрители не одобрят, — заявил он. — Большинство американцев считают, что не должно быть межрасовых браков. Чарли Лэклоу добавил: — Совершенно верно. То, что происходит на телеэкране, происходит у вас, в вашей гостиной, с вашими детьми, вашей тещей и свекровью. Уортон взглянул на Перси и вспомнил, что тот женат на Бэйб Ли, белой женщине. — Извините, если это оскорбляет вас, мистер Маркванд, — сказал он. — Ничего, я привык, — спокойно ответил он, не показав, что он оскорблен, но и не проявляя желания делать из мухи слона. Дейв отметил про себя, что это в высшей степени тактично. Иви возмущенно проговорила: — Может быть, телевидению стоило бы развеивать людские предрассудки. — Не будь наивна, — резко сказал Чарли. — Если мы покажем им что-нибудь, что им не нравится, они просто переключат канал. — Тогда все каналы должные поступать одинаково и показывать Америку страной, где все равны. — Из этого ничего не выйдет, — возразил Чарли. — Может быть, не выйдет, но надо попробовать, — продолжала Иви. — У нас есть ответственность. — Она обвела глазами всех, кто стоял рядом: Чарли, Тони, Дейва, Перси и Уортона. Дейв почувствовал себя виноватым, встретившись с ней взглядом, поскольку знал, что она права. — У всех нас. Мы делаем телевизионные передачи, которые влияют на образ мышления людей. Чарли решил возразить: — Вовсе не обязательно… Дейв перебил его: — Постойте, Чарли. Мы оказываем влияние на людей. Если бы не влияли, мистер Уортон напрасно тратил бы деньги. Чарли рассердился, но крыть ему было нечем. — Сейчас у нас есть шанс сделать мир лучше, — не отступалась Иви. — Никто не возражал бы, если бы я поцеловала Бинга Кросби при показе по телевидению, когда перед экранами собирается больше всего зрителей. Пусть люди увидят, что нет никакой разницы, если щека, которую я целую, немного темнее. Они все посмотрели на Уортона. Дейв почувствовал, как выступил пот у него под плотно прилегающей украшенной оборками рубашкой. Ему не хотелось, чтобы Уортон обиделся. — Вы хорошо спорите, юная леди, — заговорил Уортон. — Но у меня есть обязанности перед акционерами и служащими. Я здесь не для того, чтобы делать мир лучше. Я здесь для того, чтобы продавать «Фоум» домохозяйкам. И я не добьюсь этого, если моя продукция будет ассоциироваться с межрасовым сексом, при всем моем уважении к мистеру Маркванду. Кстати, Перси, я ваш большой почитатель, у меня есть все ваши пластинки. Дейв поймал себя на том, что думает о Манди Лав. Он сходил с ума по ней. Она была чернокожей — с кожей не золотистого загара, как у Перси, а красивого темно-коричневого цвета. Он целовал ее тело, пока губы не начинали болеть. Он мог бы сделать ей предложение, если бы она не вернулась к своему старому дружку. И Дейв был бы сейчас в положении Перси, терпеливо слушая оскорбительный для него разговор. — Я думаю, — сказал Чарли, — дуэт будет служить хорошим символом межрасовой гармонии без намека на скользкую темуо любовной связи между представителями разных рас. Я считаю, что мы сделали великолепную работу при условии, если мы исключим поцелуй. — Ловко придумано, Чарли, — заметила Иви, — но это полная чушь, и вы знаете это. — Это реальность. Пытаясь разрядить обстановку, Дейв пошутил: — Вы называете любовные отношения скользкой темой, Чарли? Забавно. Никто не засмеялся. Иви посмотрела на Дейва. — Если без шуток, что ты собираешься делать, Дейв? — спросила она почти язвительно. — Мы воспитаны в духе борцов за правое дело. Наш отец участвовал в гражданской войне в Испании. Наша бабушка добилась для женщин права голоса. Ты собираешься сдаться? — Ты — талант, Дейв, — вступил в разговор Перси Маркванд. — Ты им нужен. Без тебя у них не будет шоу. На твоей стороне сила. Воспользуйся ею для блага. — Будьте реалистом, — сказал Чарли. — Без «Нэшнл соуп» не будет шоу. Нового спонсора придется еще поискать, особенно после того, как станет известно, почему мистер Уортон вышел из игры. Собственно, Уортон не говорил, что он откажется от спонсорства из-за поцелуя, рассуждал Дейв. Но и Чарли не сказал, что нового спонсора невозможно будет найти — всего лишь трудно. Если Дейв настоит на том, чтобы оставить поцелуй, шоу пойдет своим чередом и телевизионная карьера Дейва может состояться. Возможно. — Значит решение за мной? — спросил он. — Похоже, что так, — сказала Иви. Готов ли он рисковать? Нет, не готов. — Поцелуй убираем, — произнес он.* * *
Джаспер Мюррей полетел в Мемфис, чтобы разобраться в ситуации, возникшей в связи с забастовкой мусорщиков, которая стала выходить из-под контроля. Джаспер представлял, что это такое. Как он считал, каждому человеку присуща жестокость. Она либо затаивается внутри, либо вырывается наружу, в зависимости от обстоятельств. Обычно люди ведут спокойный, законопослушный образ жизни, но под воздействием определенных причин большинство из них становятся способными пытать, насиловать и убивать. В Мемфисе он выслушал обе стороны. Представитель мэрии утверждал, что какие-то пришлые агитаторы подстрекали бастующих к насильственным действиям. Забастовщики обвиняли полицию в жестокости. Джаспер узнал, что мэром города был демократ Генри Лоуб, ярый расист, сторонник сегрегации, считавший, что белые и черные должны иметь «раздельные, но равные» условия, и открыто выступавший против постановления суда о десегрегации. И почти все мусорщики были неграми. Они имели такую маленькую зарплату, что многие получали пособие по программе социальной помощи. За сверхурочную работу им не платили. И город не признавал их профсоюз. Но забастовка началась из-за плохой организации охраны труда. Два человека погибли при работе неисправных мусороуборочных машин. Лоуб отказывался списать старые машины или обеспечивать технику безопасности. Городской совет постановил прекратить забастовку и признал профсоюз, но Лоуб не принял во внимание решение совета. Начались акции протеста. Они привлекли всеобщее внимание, когда Мартин Лютер Кинг выступил на стороне бастующих мусорщиков. Кинг прилетел во второй раз в Мемфис в тот же день, что и Джаспер, в среду 3 апреля 1968 года. Город погрузился во тьму, когда вечером началась гроза. Под проливным дождем Джаспер пошел послушать выступление Кинга перед собравшимися в Масонском храме. Первым с зажигательной речью выступил Ралф Абернети. Выше Кинга ростом, с более темной кожей, менее симпатичный и более агрессивный, он был ближайшим соратником и другом Кинга, а также, по слухам, они вместе пили и гуляли. На встречу с Кингом пришли мусорщики, их семьи и сторонники. Глядя на их поношенную обувь и старую одежду, Джаспер понял, что это одни из беднейших людей в Америке. Не имевшие образования, они выполняли грязную работу и жили в городе, где их называли людьми второго сорта, черномазыми или боями. Но у них была гордость. Они больше не хотели терпеть этого. Они верили в лучшую жизнь. У них была мечта. И у них был Мартин Лютер Кинг. Выглядел он старше своих тридцати девяти лет. Он был несколько полноват, когда Джаспер увидел его в Вашингтоне на митинге. За пять лет, прошедших с тех пор он поправился и казался толстым. Если бы не его модный костюм, его можно было бы принять за лавочника. Но когда он начинал говорить, он становился гигантом. Сегодня у него было пессимистичное настроение. При вспышках молний за окном и под громовые раскаты он рассказал собравшимся, что рейс, которым он собирался лететь в то утро, был задержан из-за сообщения, что на борту заложена бомба. — Но для меня не имеет значения сейчас, когда я побывал на вершине горы, — оказал он, и слушатели отозвались оден брительными возгласами. — Я просто хочу исполнить Божью волю. И затем под эмоциональным воздействием этих слов его голос начал вибрировать, как тогда, на ступенях мемориала Линкольна. — И Он разрешил мне подняться на гору, — громко заговорил он. — И я огляделся вокруг. — Его голос стал еще громче. — И я увидел Землю обетованную. Джаспер видел, что Кинг был действительно взволнован. Он вспотел, и слезы текли по его щекам. Толпа испытала те же сильные чувства и выкрикивала «Да!» и «Аминь!». — Я не смогу добраться туда с вами, — продолжал Кинг дрожащим голосом, и Джаспер вспомнил, в Библии Моисей не дошел до Ханаана. — Но хочу, чтобы вы знали: наш народ придет на Землю обетованную. — Две тысячи человек зааплодировали и закричали «Аминь!». — Сегодня я счастлив. Меня ничто не беспокоит. Я никого не боюсь. Потом, сделав паузу, он медленно произнес: — Мои глаза узрели славу грядущего Господа. С этими словами он словно отшатнулся от трибуны. Стоявший позади него Ралф Абернети подскочил, чтобы поддержать его, и усадил Кинга на место под ураган одобрительных аплодисментов, которые была не в состоянии заглушить гроза, бушующая над городом. Следующий день Джаспер был занят освещением юридического спора. Город пытался добиться от судов запрещения демонстрации, которую Кинг намеревался организовать в предстоящий понедельник, а сам Кинг договаривался о компромиссе, который гарантировал бы проведение небольшого мирного марша. Ближе к концу дня Джаспер позвонил в Нью-Йорк Хербу Гоулду. Они договорились, что Джаспер попытается организовать для Сэма Кейкбреда интервью с Лоубом и Кингом в субботу или воскресенье, Херб отправит съемочную группу, чтобы заснять демонстрацию в понедельник для репортажа, который будет показан в тот же день вечером. После разговора с Гоулдом Джаспер поехал в мотель «Лорен», где остановился Кинг. Это было двухэтажное здание с балконами, выходившими в сторону автомобильной стоянки. Джаспер заметил белый «кадиллак», взятый напрокат, как он знал, для Кинга вместе с водителем мемфисским похоронным агентством, принадлежащим негру. Рядом с машиной стояла группа помощников Кинга, среди которых Джаспер заметил Верину Маркванд. Она была так же сногсшибательно великолепна, как пять лет назад, но выглядела иначе. Она сделала себе прическу «афро» и носила свободное платье и бусы. Джаспер заметил тонкие морщинки вокруг ее глаз от напряжения, и подумал, каково это работать с таким человеком, которого столь страстно обожают и одновременно так сильно ненавидят, как Мартин Лютер Кинг. Джаспер улыбнулся ей самой обаятельной улыбкой, представился и сказал: — Мы с вами встречались. Она настороженно посмотрела на него. — Не думаю. — Конечно же, встречались. Впрочем, нет ничего удивительного, что вы не помните. Это было 28 августа 1963 года. В тот день произошло много всего. — Самое главное: Мартин выступил с речью «У меня есть мечта». — Я был начинающим журналистом и просил вас организовать для меня интервью с доктором Кингом. Вы дали мне от ворот поворот. — Джаспер еще вспомнил, как он был потрясен красотой Верины. Сейчас он испытывал такой же прилив чувств, как и тогда. Она смягчилась и с улыбкой сказала: — Как видно, вы и сейчас хотите просить об интервью. — В выходные здесь будет Сэм Кейкбред. Он будет беседовать с Генри Лоубом. И ему также нужно взять интервью у доктора Кинга. — Я постараюсь сделать все от меня зависящее, мистер Мюррей. — Пожалуйста, называйте меня Джаспер. Она помолчала. — Удовлетворите мое любопытство. Как мы познакомились в тот день в Вашингтоне? — Я завтракал с конгрессменом Грегом Пешковым, другом нашей семьи. А вы были с Джорджем Джейксом. — И где вам довелось побывать с тех пор? — Во Вьетнаме некоторое время. — Воевали? — Да, видел боевые действия. — Он не любил говорить об этом. — Могу ли я задать вам личный вопрос? — Попробуйте. Но я не обещаю, что отвечу на него. — Вы по-прежнему встречаетесь с Джорджем? — Я не буду отвечать. В этот момент они оба услышали голос Кинга и подняли голову. Он стоял на балконе своего номера, смотрел вниз и что-то говорил одному из помощников поблизости от Джаспера и Верины на автостоянке. Кинг заправлял рубашку в брюки, словно одеваясь после душа. Вероятно, он собирается ужинать, подумал Джаспер. Кинг оперся обеими руками на перила, наклонился вперед и кому-то весело говорил: — Бен, я хочу, чтобы ты сегодня спел для меня «Мой любимый Господь» так, как ты никогда не пел раньше, иначе говоря, очень хорошо. Водитель белого «кадиллака» крикнул ему: — Становится прохладно, преподобный. Вам лучше надеть бы пальто. — Хорошо, Джоунси, — ответил Кинг и выпрямился. Прозвучал выстрел. Кинг отлетел назад, раскинул руки, как человек на кресте, стукнулся о стену и упал. Верина вскрикнула. Помощники Кинга укрылись за белым «кадиллаком». Джаспер упал на одно колено. Верина присела на корточки перед ним. Он обхватил ее обеими руками, прижав ее голову к своей груди, и стал искать глазами, откуда был произведен выстрел. На противоположной стороне улицы находилось здание, в котором, вероятно, сдавались меблированные комнаты. Второго выстрела не последовало. Какое-то мгновение Джаспер собирался с мыслями. Он выпустил Верину из защитительного объятия. — Вы не ранены? — спросил он. — Мартин! — воскликнула она, взглянув на балкон. Они с опаской встали, хотя стрельбы больше не было. Не говоря ни слова, они оба по наружной лестнице взбежали на балкон. Кинг лежал на спине с ногами, поднятыми вверх на перила. Ралф Абернети и Билли Кайле, еще один борец за гражданские права, в очках и с виду добродушный, склонились над ним. Со стороны автостоянки доносились крики и стоны людей, на чьих глазах было совершено покушение. Пуля проделала отверстие в шее, разнесла челюсть и сорвала галстук. Рана была ужасная, и Джаспер сразу понял, что в Кинга стреляли разрывной пулей. Кровь растекалась по плечам Кинга. Абернети выкрикивал: — Мартин! Мартин! Мартин! Он похлопал Кинга по щеке. Джасперу показалось, что на лице Кинга появилось едва заметное осознанное выражение. — Мартин, это Ралф. Не волнуйся, — говорил Абернети. — Все будет хорошо. Губы Кинга беззвучно шевельнулись. Кайле первым бросился к телефону в номере. Он схватил трубку, но, вероятно, на коммутаторе никого не было. Кайле начал колотить кулаком по стене и кричать: — Ответьте! Ответьте! Ответьте! Потом он бросил попытки дозвониться, выбежал на балкон и крикнул людям на автостоянке: — Вызовите «скорую»! В доктора Кинга стреляли. Кто-то обернул раздробленную голову Кинга полотенцем из ванной комнаты. Кайле взял оранжевого цвета покрывало с кровати и накрыл им тело Кинга до раздробленного подбородка. Джаспер кое-что понимал в ранах. Он знал, сколько крови может потерять человек и от каких ран он может выжить и от каких нет. Он не питал никаких надежд относительно Мартина Лютера Кинга. Кайле приподнял руку Кинга, разжал пальцы и вынул из его ладони пачку сигарет. Джаспер никогда не видел, чтобы Кинг курил: очевидно, делал это, когда оставался один. Даже сейчас Кайле оберегал своего друга. Этот жест тронул Джаспера до глубины души, Абернети продолжал обращаться к Кингу: — Ты слышишь меня? Ты слышишь меня? Джаспер увидел, что цвет лица Кинга резко изменился. Коричневая кожа побледнела и приобрела землисто-серый оттенок. Красивые черты лица стали неестественно неподвижными. Джаспер знал, как наступает смерть, это была она. Верина тоже все видела. Она отвернулась и, зарыдав, вошла в комнату. Джаспер обнял ее. Ош прижалась к нему. От ее горячих слез намокла его белая рубашка. — Мне очень жаль, — прошептал Джаспер. — Очень. Жаль Верину, жаль Мартина Лютера Кинга. Жаль Америку.* * *
В ту ночь «внутренние города» Соединенных Штатов взорвались. Дейв Уильямс в бунгало отеля «Беверли-Хиллз», где он жил, с ужасом смотрел по телевизору выпуски новостей. Беспорядки происходили в 110 городах. В Вашингтоне 20 тысяч человек взяли верх над полицией и подожгли здания. В Балтиморе убили шесть человек, и семьсот были ранены. В Чикаго дома по Уэст-Мэдисон-стрит на протяжении трех километров были превращены в руины. Весь следующий день Дейв не выходил из своего номера — он сидел на диване перед телевизором и курил сигареты. Кого было винить? Это не просто бандиты, а белые расисты разожгли ненависть. И это все люди ничего не делали против жестокой несправедливости. Люди, такие как Дейв. В своей жизни он лишь один раз имел шанс выступить против расизма. Это произошло несколько дней назад в телевизионной студии в Бёрбанке. Ему доказывали, что белая женщина не может целовать чернокожего мужчину на американском телевидении. Его сестра требовала, чтобы он не подчинился этому расистскому правилу. Но он склонился перед предрассудком. Он убил Мартина Лютера Кинга, как это сделали Генри Лоуб, Барри Голдуотер и Джордж Уоллес. Его шоу будут показывать завтра, в субботу, в восемь часов вечера, без поцелуя. Дейв заказал в номер бутылку бурбона и заснул на диване. Утром он проснулся рано, зная, что ему делать. Он принял душ, выпил пару таблеток аспирина, чтобы справиться с похмельем, надел самую консервативную одежду, какая у него была: зеленый пиджак в клетку с широкими лацканами и брюки-клеш. Он заказал машину и поехал на студию в Бёрбанке. В десять он был там. Он знал, что Чарли Лэклоу будет в своем кабинете даже в выходной день, потому что суббота — трансляционный день и обязательно в последнюю минуту возникнет какой-нибудь переполох; подобный тому, какой Дейв собирается создать. Дженни, секретарша Чарли средних лет, сидела за столом в приемной; — Доброе утро, мисс Причард, — поздоровался с ней Дейв. Он относился к ней с особым почтением, потому что Чарли был груб с ней. Как результат она обожала Дейва и готова была сделать для него все, что угодно. — Узнайте, пожалуйста, расписание рейсов в Кливленд. — В Огайо? Он улыбнулся. — Вы знаете какой-нибудь другой Кливленд? — Вы хотите лететь туда сегодня? — Как можно скорее. — Вы знаете, какое расстояние до него? — Примерно три тысячи километров. Она взяла трубку. — Закажите машину, чтобы меня встретили там в аэропорту. Она сделала у себя пометку и сказала в трубку: — Когда следующий рейс в Кливленд? Спасибо, не кладите трубку. — Она снова посмотрела на Дейва. — Куда вы хотите ехать в Кливленде? — Сообщите водителю домашний адрес Алберта Уортона. — Мистер Уортон ждет вас? — Это будет для него сюрпризом. — Он подмигнул ей и вошел в кабинет. Чарли сидел за письменным столом. По случаю субботы он надел твидовый пиджак без галстука. — Не могли бы вы сделать два варианта шоу? — сказал Дейв. — Один с поцелуем, а другой без? — Нет ничего проще, — ответил Чарли. — У нас уже готов вариант без поцелуя для трансляции. Второй вариант мы могли бы сделать сегодня утром. Но мы не будем делать этого. — Немного позже вам позвонит Алберт Уортон и попросит вас оставить поцелуй. Я просто хочу, чтобы вы были готовы к этому. Вам не хотелось бы разочаровывать нашего спонсора. — Конечно, нет. Но что заставляет вас быть уверенным, что он передумает? Дейв вовсе не был уверен, но он не сказал об этом Чарли. — При наличии двух версий, когда, самое позднее, вы могли бы произвести замену? — Примерно без десяти восемь по восточному времени. Дженни Причард просунула голову в дверь. — Вам зарезервирован билет на рейс в одиннадцать часов, Дейв. До аэропорта отсюда одиннадцать километров. Так что вам нужно выезжать сейчас. — Все, я бегу. — Лететь вам четыре с половиной часа. С учетом разницы во времени вы приземлитесь в шесть тридцать. — Она дала ему листок бумаги с адресом мистера Уортона. — Вы, должно быть, будете там около семи. — Таким образом, у меня будет достаточно времени, — сказал Дейв. Он помахал Чарли и сказал: — Оставайтесь у телефона. У Чарли был озадаченный вид. Он не привык, чтобы им командовали. — Я не собираюсь никуда отлучаться, — сказал он. В приемной мисс Причард подсказала Дейву: — Его жену зовут Сузан, а детей Кэролайн и Эдвард. — Спасибо. — Дейв закрыл дверь Чарли. — Мисс Причард, если вам когда-нибудь надоест работать у Чарли, мне нужен секретарь. — Мне давно надоело, — сказала она. — Когда мне начинать? — В понедельник. — Если я приду в отель «Беверли-Хиллз» в девять? — Давайте в десять. На машине для обслуживания постояльцев отеля Дейв доехал до Лос-Анджелесского международного аэропорта. Мисс Причард позвонила в авиакомпанию, и его встретила стюардесса, которая проводила его через зал для почетных гостей, чтобы миновать толпу в зале отлета. Поскольку его завтрак состоял только из двух таблеток аспирина, он был рад ланчу, поданному в самолете. Когда самолет подлетал к городу на берегу озера Эри и начал снижаться, он придумывал, что скажет мистеру Уортону. Это будет нелегко. Но если он все хорошо изложит, то, возможно, ему удастся переубедить Уортона. Это компенсировало бы его первоначальное малодушие. Он горел желанием сообщить сестре, что очистил свою совесть. Мисс Причард сработала хорошо, и в Международном аэропорту Хопкинса его ждала машина, на которой его довезли до лесистого пригорода, расположенного недалеко от аэропорта. В начале восьмого машина въехала на подъездную дорожку большого, но скромного на вид загородного дома. Дейв подошел к входу и позвонил. Он немного нервничал. Открывать дверь вышел сам Уортон в сером свитере с вырезом в виде буквы «V» и широких брюках. — Дейв Уильямс? — удивился он. — Какими судьбами? — Добрый вечер, мистер Уортон, — сказал Дейв. — Извините за вторжение, но мне очень нужно поговорить с вами. Совладав со своим удивлением, Уортон даже обрадовался. — Входите, — проговорил он. — Познакомьтесь с моей семьей. Уортон провел Дейва в столовую. Как оказалось, семья заканчивала ужинать. У Уортона была миловидная жена тридцати с лишним лет, шестнадцатилетняя дочь и прыщеватый сын на два года младше сестры. — У нас нежданный гость, — объявил Уортон. — Это мистер Дейв Уильямс из ансамбля «Плам Нелли». Миссис Уортон приложила маленькую белую руку корту и воскликнула: — Господи, боже мой! Дейв пожал ей руку и потом повернулся к детям: — Вы, должно быть, Кэролайн и Эдвард. Уортон был польщен, что Дейв помнил имена его детей. Они прониклись благоговением, оттого что им нанес визит настоящий поп-король, которого они видели по телевизору. Эдвард словно язык проглотил. Кэролайн отвела назад плечи, выставив вперед груди, и бросила на Дейва взгляд, каким его одаривали тысячи девушек. Этот взгляд говорил: «Ты можешь делать со мной все, что хочешь». Дейв сделал вид, что не заметил его. — Присаживайтесь, пожалуйста, Дейв, — сказал мистер Уортон. — Поужинайте с нами. — Не желаете ли десерта? — спросила миссис Уортон. — У нас слоеный торт с клубничной начинкой. — Да, пожалуйста, — согласился Дейв. — Я живу в гостинице, и домашняя кухня для меня — это нечто особенное. — Бедняжка, — проговорила она и вышла на кухню. — Вы сегодня прибыли из Лос-Анджелеса? — спросил Уортон. — Да. — Не только за тем, чтобы заехать ко мне, конечно. — Собственно, за этим. Я хочу поговорить с вами еще раз о сегодняшнем шоу. — Хорошо, — с ноткой сомнения в голосе произнес Уортон. — Вернулась миссис Уортон с десертом на блюде и начала раскладывать его по тарелкам. Дейв хотел, чтобы дети были на его стороне, и он сказал им: — В шоу, которое сделали ваш отец и я, есть эпизод, в котором Перси Маркванд дуэтом поет с моей сестрой Иви Уильямс. — Я видел этот фильм — балдеж! — отозвался Эдвард. — В конце песни Иви целует Перси в щеку. Дейв замолчал. — Ну и что? Подумаешь, — фыркнула Кэролайн. Миссис Уортон кокетливо вскинула бровь, когда передавала Дейву большой кусок торта с клубничной начинкой. Дейв продолжал: — Мистер Уортон и я обсуждали, не обидит ли это наших зрителей, чего мы не хотим. Мы решили удалить поцелуй. — Думаю, мы поступили разумно, — заметил Уортон. — Я прилетел сегодня к вам, мистер Уортон, — сказал Дейв, — потому что, как я считаю, с тех пор как мы приняли это решение, ситуация изменилась. — Вы говорите об убийстве Мартина Лютера Кинга. — Доктор Кинг убит, но Америка все еще истекает кровью. — Эта фраза пришла на ум Дейву ниоткуда, как приходили иногда слова песни. Уортон покачал головой, и его губы плотно сжались. Оптимизм Дейва иссяк. Уортон озабоченно сказал: — У меня более одной тысячи работников, и, кстати, многие из них негры. Если сбыт «Фоума» упадет из-за того, что мы вызвали раздражение у зрителей, придется увольнять людей. Я не могу пойти на такой риск. — Рисковать мы будем оба, сказал Дейв. — Моя популярность также поставлена на карту. Но мне хочется что-то сделать, чтобы наша страна оздоровилась. Уортон снисходительно улыбнулся, как он мог бы улыбнуться, если один из его отпрысков сказал бы что-то совершенно нереальное. — И вы полагаете, что поцелуем этого можно добиться? Дейв резко произнес, понизив голос: — Сейчас субботний вечер, Алберт. Представьте себе: по всей Америке молодые чернокожие люди решают, выйти ли сейчас на улицу и начать поджигать машины и разбивать окна, или сидеть дома и ни во что не вмешиваться. Прежде чем принять решение, многие из них будут смотреть передачу «Дейв Уильямс и друзья» только потому, что ведущий — рок-звезда. Какие чувства вы хотели бы, чтобы у них проснулись после окончания шоу? — Ну, очевидно… — Вспомните, как мы оформили декорацию для Перси и Иви. Всё в этой сцене показывало, что черные и белые должны быть порознь: их костюмы, исполняемые ими роли и прилавок между ними. — Так было задумано, — сказал Уортон. — Мы подчеркнули, что они разъединены, и я не хочу бросать это в лицо темнокожим парням и девушкам, особенно сегодня, когда их великий герой убит. Но заключительный поцелуй Иви подрывает всю идею. Поцелуй говорит: мы не должны эксплуатировать, избивать или убивать друг друга. Он говорит: мы можем прикасаться друг к другу. Казалось бы, в этом нет ничего особенного, однако есть. Дейв задержал дыхание. По правде, он не был уверен, что поцелуй остановит беспорядки. Он хотел, чтобы поцелуй сохранили только потому, что он обращен к справедливости против несправедливости. Он надеялся, что этот довод убедит Уортона. — Папа, Дейв прав, — сказала Кэролайн. — Тебе нужно так и сделать. — Точно, — поддержал ее Эдвард. Мнения детей не очень впечатлили Уортона, но, к удивлению Дейва, он обратился к жене: — А ты что думаешь, дорогая? — спросил он. — Как ты знаешь, я не стала бы советовать тебе ничего, что может пойти во вред компании, — сказала она. — Но то, что говорит Дейв, по-моему, даже могло бы пойти на пользу «Нэшнл соул». Если тебя будут критиковать, скажи им, что ты сделал это из-за убийства Мартина Лютера Кинга. В итоге ты мог бы выглядеть героем. — Сейчас без пятнадцати восемь, мистер Уортон, — решил подвести черту Дейв. — Чарли Лэклоу сейчас ждет у телефона. Если вы позвоните ему в течение ближайших пяти минут, у него будет время поменять Ленты. Решение за вами. В комнате наступила тишина, Уортон думал минуту. Потом он встал. — Думаю, вы правы, — сказал он и вышел в холл. Они все услышали, что он набирает номер телефона. Дейв закусил губу. — Пожалуйста, мистера Лэклоу… Привет, Чарли… Да, он здесь, пьет чай с тортом… Мы долго обсуждали это, и я звоню, чтобы просить тебя не выкидывать поцелуй… Да, я так считаю. Благодарю, Чарли. Всего хорошего. Дейв услышал, как Уортон положил трубку, и дал чувству ликования овладеть собой. Мистер Уортон вернулся в комнату. — Ну вот, дело сделано, — сказал он. — Спасибо, мистер Уортон, — проговорил Дейв.* * *
— С поцелуем все прошло отлично, успех полный, — сообщил Дейв Иви за обедом в «Поло-лаундж» во вторник. — Значит, «Нэшнл соуп» извлекла выгоду? — Так говорит мой новый друг мистер Уортон. Продажи порошка «Фоум» не сократились, а даже выросли. — А шоу? — Тоже успех. Какое-то время оно еще будет идти. — И все это благодаря тому, что ты поступил правильно. — Положено хорошее начало моей самостоятельной карьеры. Неплохо для того, кто заваливал все экзамены. За их столик подсел Чарли Лэклоу. — Извините, что опоздал, — неискренне сказал он. — Мы готовили совместный пресс-релиз с «Нэшнл соуп». Поздновато, правда, прошло три дня после шоу, но они хотят заработать за счет хорошей рекламы. Он дал Дейву две бумажные страницы. — Можно взглянуть? — спросила Иви. Она знала, что Дейв плохо читает. Он отдал страницы сестре. Через минуту она сказала: — Дейв! Послушай, что они про тебя пишут: «Я хочу выразить признательность директору-распорядителю компании «Нэшнл соуп» Алберту Уортону за его смелость и решительность, с которыми он настаивал на трансляции шоу с вызвавшим противоречивые суждения поцелуем». Ну и наглость! Дейв взял обратно страницы. Чарли дал ему шариковую авторучку. Дейв написал «Согласен» вверху страницы, подписал ее и отдал Чарли. Иви воскликнула: — Это возмутительно! — Согласен, — сказал Дейв. — Но это шоу-бизнес.Глава 43
В тот день, когда Димка развелся, помощники кремлевских лидеров собрались на совещание, чтобы обсудить кризис в Чехословакии. Димка ликовал. Он очень хотел жениться на Наталье, и сейчас одно из основных препятствий было устранено. Ему не терпелось сообщить ей эту новость, но когда он вошел в комнату имени Нины Ониловой, там уже сидели некоторые другие помощники, и ему пришлось ждать. Когда она появилась, с вьющимися волосами, ниспадающими вокруг лица, что его очаровывало, он широко улыбнулся ей. Она не знала причины, но ответила ему радостной улыбкой. Димка почти так же радовался тому, что происходило в Чехословакии. Новый лидер в Праге Александр Дубчек оказался реформатором в Димкином духе. Впервые с тех пор, как Димка начал работать в Кремле, советский приспешник заявил, что его вариант коммунизма может не совпадать с советской моделью. Дубчек объявил программу действий 5 апреля. Она включала свободу слова, право передвижения, прекращение незаконных репрессий и более широкую самостоятельность промышленных предприятий. И если это сработало бы в Чехословакии, это могло бы сработать также в СССР. Димка всегда считал, что коммунизм можно реформировать, в отличие от своей сестры и диссидентов, убежденных, что его нужно ликвидировать. Совещание началось, и Евгений Филиппов представил доклад КГБ, в котором говорилось, что буржуазные элементы пытаются подорвать чехословацкую революцию. Димка тяжело вздохнул. Это было типично для Кремля при Брежневе. Когда народ сопротивлялся властям, их никогда не интересовало, есть ли для этого обоснованные причины, а всегда искали — или придумывали злонамеренные мотивы. Димка скептически отнесся к выводам доклада. — Я сомневаюсь, что в Чехословакииосталось много буржуазных элементов после двадцати лет коммунистического режима, — сказал он. В качестве доказательства Филиппов предъявил два документа. Одним из них было письмо Симона Визенталя, директора Еврейского центра документации в Вене, в котором он высоко оценивает деятельность сионистских; коллег в Праге. Вторым документом была листовка, напечатанная в Чехословакии, с призывом к Украине отделиться от ССCP. Сидевшая напротив Наталья Смотрова высмеяла неуклюжую уловку: — Это не документы, а явная липа. Просто невероятно, чтобы Симон Визенталь занимался контрреволюционной деятельностью в Праге. КГБ способен работать гораздо лучше. — Дубчек раскрыл свою предательскую сущность, — злобно сказал Филиппов. В его словах содержалась крупица правды. Когда прежний чешский лидер стал непопулярен, на его место с одобрения Брежнева посадили Дубчека, потому что он казался покладистым и надежным. Его радикализм стал неприятной неожиданностью для кремлевских консерваторов. — Дубчек позволил газетам нападать на коммунистических лидеров, — продолжал Филиппов. Здесь его позиция была слаба. Предшественник Дубчека Новотный плутовал, и сейчас Димка решил поставить точки над «i». — Получившие свободу газеты предали гласности тот факт, что Новотный пользовался правительственной импортной лицензией для покупки лимузинов «ягуар», а потом продавал их своим коллегам по партии с большой выгодой. Ты действительно хочешь защищать таких людей, товарищ Филиппов? — с наигранным недоверием спросил Димка. — Я хочу, чтобы в коммунистических странах была жесткая дисциплина, — ответил Филиппов. — Антисоветские газеты скоро начнут требовать так называемую демократию западного образца, при которой политические партии, представляющие соперничающие буржуазные группировки, создают иллюзию выбора, но объединяются для подавления рабочего класса. — Этого никто не хочет, — сказала Наталья. — Но мы действиг тельно хотим, чтобы Чехословакия была развитой страной в культурном отношении, привлекательной для западных туристов. Если мы применим силу и туризм сократится, Советский Союз будет вынужден тратить даже больше денег, чтобы поддержать чешскую экономику. — Это точка зрения Министерства иностранных дел? — усмехнулся Филиппов. — Оно хочет переговоров с Дубчеком с целью получить гарантии, что Чехословакия останется коммунистической, а не грубой интервенции, которая вызовет негативную реакцию как со стороны капиталистических, так и коммунистических стран. Под конец сидящие за столом в основном приводили доводы экономического характера. Помощники рекомендовали Политбюро, чтобы Дубчеку задали вопросы другие участники Варшавского договора на их следующей встрече в Дрездене в Восточной Германии. Димка ликовал: угроза чистки, которую затевали сторонники «жесткого» курса, была устранена, по крайней мере, на данный момент. Захватывающий чешский эксперимент с реформированием коммунизма мог продолжаться. Выйдя из комнаты, Димка сказал Наталье: — Мой развод состоялся. Я уже официально не женат на Нине. — Хорошо, — произнесла она сдержанно, но вид у нее был озадаченный. Димка в течение года жил отдельно от Нины и маленького Григория в своей небольшой квартире. Там урывками один-два раза в неделю он проводил несколько часов с Натальей. Это не устраивало ни его, ни ее. — Я хочу жениться на тебе, — сказал он. — Я согласна. — Ты поговоришь С Ником? — Да. — Сегодня? — В ближайшее время. — Чего ты боишься? — Я не боюсь за себя, — проговорила она. — Мне все равно, что он сделает со мной. — Димка поморщился, представив ее с разбитой губой. — Я беспокоюсь за тебя, — продолжала она. — Вспомни торговца с рынка. Димка вспомнил. Спекулянт, обманувший Наталью, был избит так сильно, что оказался в больнице. Наталья намекала, что то же самое может произойти с Димкой, если она попросит развода у Ника. Димка не поверил этому. — Я не какой-нибудь жалкий фарцовщик, я правая рука премьера. Ник не посмеет тронуть меня. — Он был почти уверен в этом. — Не знаю, — засомневалась Наталья, — У Ника тоже есть связи в верхах. Димка заговорил спокойнее: — Ты все еще продолжаешь заниматься сексом с ним? — Не часто. У него есть другие женщины. — Тебе нравится? — Нет! — А ему? — Не очень. — Тогда в чем проблема? — В его гордости. Он разозлится при мысли, что я могла бы предпочесть другого мужчину. — Я не боюсь его злобы. — А я боюсь. Но я поговорю с ним. Обещаю. — Спасибо. — Димка понизил голос до шепота: — Я люблю тебя. — Я тоже люблю тебя. Димка вернулся в свою рабочую комнату и написал краткий отчет о совещании своему боссу Алексею Косыгину. — Я тоже не верю КГБ, И сказал Косыгин; Андропов хочет свернуть реформы Дубчека и фабрикует доводы в оправдание своего шага. — Юрий Андропов был новым председателем КГБ и фанатичным сторонником жесткого курса. — Но мне нужна надежная разведывательная информация, — продолжал Косыгин. — Если нельзя доверять КГБ, то на кого мне положиться? — Пошлите туда мою сестру, — предложил Димка. — Она работает в ТАСС. В период кубинского ракетного кризиса она посылала Хрущеву ценнейшие сведения разведывательного характера из Гаваны по каналам армейской связи. Она может делать то же самое из Праги. — Хорошая идея, — сказал Косыгин. — Организуйте это.* * *
Димка не видел Наталью на следующий день, но через день она позвонила ему, когда он уходил с работы в семь вечера. — Ты разговаривала с Ником? — спросил он. — Еще нет. Прежде чем он успел выразить свое разочарование, она продолжила: — Но случилось еще кое-что. К нему приходил Филиппов. — Филиппов? — удивился Димка. — Что хочет чиновник Министерства обороны от твоего мужа? — Он затевает какую-то гадость. Я думаю, он сказал Нику о тебе и обо мне. — Зачем? Мы всегда сцепляемся на совещаниях, но все же… — Я кое-что не сказала тебе. Филиппов пытался ухаживать за мной. — Дубина. Когда? — Два месяца назад в баре «На набережной». Ты уезжал с Косыгиным. — Невероятно. Он думал, что ты ляжешь с ним в постель только потому, что я в отъезде? — Что-то в этом роде. Я была в замешательстве. Я сказала ему, что не буду спать с ним, если бы он был последним мужчиной в Москве. Возможно, мне нужно было быть более сдержанной. — Ты думаешь, он сказал Нику о нас в отместку? — Я в этом уверена. — Что Ник сказал тебе? — Ничего. Это меня и беспокоит. Пусть уж лучше бы он опять ударил меня по лицу. — Не говори этого. — Я боюсь за тебя. — Не бойся, со мной будет все в порядке. — Будь осторожен. — Хорошо. — Пешком домой не иди. Поезжай на машине. — Я всегда езжу. Они попрощались, и Димка повесил трубку. Он надел теплое пальто и меховую шапку и вышел из здания. Его «Москвич-408» стоял на кремлевской парковке, так что там он был в безопасности. Он поехал домой, подумав, не дерзнет ли Ник протаранить его машину, но ничего не случилось. Он остановился машину в квартале от своего дома. Наступал самый уязвимый момент. Ему нужно будет идти от машины до подъезда при свете фонарей. Если его намереваются избить, то удобнее всего это сделать сейчас. Поблизости никого не было видно, но они могли где-нибудь затаиться. Ник едва ли станет сам руки марать, подумал Димка. Он подошлет кого-нибудь из своих головорезов. Интересно, сколько их будет. Стоит ли ему отбиваться? Против двоих у него есть шанс: он не из слабаков. Если их будет трое или больше, то тогда хоть ложись и помирай. Он вышел из машины, запер ее и пошел по тротуару. Откуда ждать нападения? Выскочат ли они из-за припаркованного фургона? Или выйдут из-за угла следующего дома? Или поджидают в подъезде? Он дошел до своего дома и вошел внутрь. Может быть, они в вестибюле? Ему пришлось долго ждать лифта. Лифт подъехал, Димка вошел, закрыл дверь и подумал, не ждут ли они его в квартире. Он повернул ключ в замке и открыл дверь. В передней было темно и тихо. Он заглянул в спальню, гостиную, кухню и ванную. Нигде никого не было. Он закрыл дверь на задвижку.* * *
Две недели Димка ходил в страхе, что на него нападут в любую минуту. В конце концов он решил, что этого не случится. Возможно, Нику было безразлично, что у его жены с кем-то роман; или же ему достало ума не наживать врага в лице человека, работающего в Кремле. Так или иначе, Димка стал чувствовать себя в безопасности. Он никак не мог понять, какая муха укусила Евгения Филиппова. И вообще, чему было удивляться, если она отказала ему? Скучный и косный, невзрачный и плохо одетый, как он себе представлял, что соблазнит привлекательную женщину, которая уже имеет любовника и мужа? Бесспорно, его самолюбие было ущемлено. Но и месть его не сработала. Однако сейчас больше всего Димку занимало реформирование в Чехословакии, которое стали называть Пражской весной. Она вызвала самый глубокий раскол в Кремле со времени кубинского ракетного кризиса. Димкин босс, советский премьер Алексей Косыгин, стоял во главе оптимистов, которые надеялись, что чехи найдут выход из тупика, в котором оказалась неэффективная и затратная коммунистическая экономика. Сдерживая свой энтузиазм из тактических соображений, они предлагали внимательно наблюдать за Дубчеком и по возможности избегать конфронтации. Однако консерваторы, такие как босс Филиппова, министр обороны Андрей Гречко, и шеф КГБ Андропов были обескуражены Прагой. Они опасались, что радикальные идеи подорвут их авторитет, перекинутся на другие страны и расшатают военный союз Варшавского договора. Они хотели послать танки, сместить Дубчека и установить жесткий коммунистический режим, рабски преданный Москве. Главный босс Леонид Брежнев колебался между двумя мнениями, как всегда выжидая, когда возникнет консенсус. Несмотря на свое влияние в мире, кремлевская верхушка боялась сделать шаг в сторону. Марксизм-ленинизм давал ответы на все вопросы, так что решение, продиктованное обстоятельствами, становилось непогрешимо правильным. Каждый, кто думал иначе, считался преступно утратившим связь с ортодоксальным мышлением. Димка иногда задумывался, неужели в Ватикане происходит то же самое? Поскольку никто не хотел первым высказывать мнение, которое будет внесено в протокол, их помощники должны были тщательно прорабатывать вопросы перед заседанием Политбюро. — Дело не только в ревизионистских идеях Дубчека о свободе прессы, — как-то раз сказал Евгений Филиппов Димке в широком коридоре перед залом Президиума. — Он словак, который добивается больше прав для притесненного меньшинства, из которого он родом. Представь себе, что будет, если такая идея начнет внедряться, скажем, в Беларуси или Украине. Как всегда, Филиппов выглядел на десять лет отставшим от моды. Сейчас почти все носили длинные прически, а он все еще ходил с армейским ежиком. Димка попытался на минуту забыть, что он отъявленный негодяй. — Это опасность отдаленной перспективы, — возразил Димка. — Сейчас не существует непосредственной угрозы Советскому Союзу, и, соответственно нет оснований для грубого военного вмешательства. — Дубчек вредит КГБ. Он выслал несколько агентов из Праги и распорядился провести расследование смерти прежнего министра иностранных дел Яна Мазарика. — А разве КГБ уполномочен убивать министров дружественных стран? — спросил Димка. — Вы об этом хотите предупредить Венгрию и Восточную Германию? Тогда КГБ предстанет в худшем свете, чем ЦРУ. По крайней мере, американцы убивают людей во враждебных странах, таких как Куба. Филиппов начал раздражаться. — Чего можно добиться, закрывая глаза на происходящие в Праге глупости? — Если мы введем войска в Чехословакию, начнется дипломатический бойкот, как ты знаешь. — И что из этого? — Это испортит наши отношения с Западом. Мы пытаемся ослабить напряженность с Соединенными Штатами, чтобы меньше тратить на военные цели. В результате эти усилия будут сорваны. Введением войск мы даже будем способствовать избранию Ричарда Никсона президентом, а он может увеличить военные ассигнования США. Подумай, чего это будет стоить нам. Филиппов попытался перебить Димку, но тот не позволил ему сделать это. — Вторжение также вызовет потрясение в третьем мире. Мы пытаемся укрепить наши связи с неприсоединившимися странами перед лицом соперничества с Китаем, который хочет вместо нас стать во главе мирового коммунизма. Вот почему мы готовимся провести в ноябре Всемирный конгресс коммунистических партий. Если мы введем войска в Чехословакию, такой конгресс будет ждать унизительный провал. — То есть ты бы позволил Дубчеку делать все, что ему захочется? — усмехнулся Филиппов. — Наоборот. — Димка решил раскрыть суть предложения, к которому склонялся его босс. — Косыгин поедет в Прагу договариваться о компромиссе: о невоенном решении. Филиппов раскрыл карты в свою очередь. — Министерство обороны поддержит этот план на Политбюро при условий, если мы немедленно начнем готовиться к введению войск в случае провала переговоров. — Согласен, — сказал Димка, поскольку был уверен, что военные все равно начнут такие приготовления. Приняв решение, они разошлись в разные стороны. Димка вернулся в свой кабинет как раз в тот момент, когда его секретарь Вера Плетнер снимала трубку. Он увидел, как ее лицо стало цвета бумаги в пишущей машинке. — Что-то случилось? — спросил он. Она протянула ему трубку: — Ваша бывшая жена. Подавив стон, он взял трубку и спросил: — В чем дело, Нина? — Приезжай немедленно, — выкрикнула она. — Гриши нет. Димке показалось, что его сердце остановилось. Григорию, которого они называли Гриша, не было еще пяти лет, он не ходил в школу. — Что значит нет? — Я не могу найти его. Он пропал. Я искала везде. В груди у Димки возникла боль. Всеми силами он старался держать себя в руках. — Когда и где ты видела его последний раз? — Он пошел наверх к твоей матери. Я отпустила его одного. Я всегда так делаю. На лифте. Всего три этажа. — Когда это было? — Менее часа назад. Ты должен приехать. — Еду. Позвони в милицию. — Приезжай быстрей. — Позвони в милицию. — Хорошо. Димка бросил трубку, выбежал из кабинета и из здания. В спешке он даже не подумал надеть пальто, но не заметил холодного московского воздуха. Он заскочил в свой «москвич», включил первую скорость и выехал со стоянки. Он до пола давил на педаль газа, но малолитражная машина быстро не ехала. Нина по-прежнему занимала квартиру в Доме правительства, в которой они жили вместе, в двух километрах от Кремля. Димка бросил машину на проезжей части улицы во втором ряду и вбежал в подъезд. В вестибюле сидел вахтер-агент КГБ. — Добрый день, Дмитрий Ильич, — вежливо поздоровался он. — Вы не видели Гришу, моего сына? — спросил Димка. — Сегодня не видел? — Он пропал. Не выходил ли он из дома? — Нет, не выходил. Я никуда не отлучался, после того как вернулся с обеда. — Не появлялись ли в доме посторонние? — Как обычно, несколько человек. У меня есть список. — Я взгляну на него позже. Если вы увидите Гришу, позвоните сразу в квартиру. — Конечно. — Милиция прибудет сюда с минуты на минуту. — Я пошлю их сразу к вам наверх. Подъехал вызванный лифт. Димка обливался потом и так нервничал, что нажал не ту кнопку и лифт остановился на промежуточном этаже. Когда Димка поднялся на свой этаж, Нина и его мать Аня ждали в коридоре. Аня, как заведенная кукла, все время вытирала руки о фартук с цветочным рисунком. — Он не дошел до моей квартиры, — проговорила она срывающимся голосом. — Я не понимаю, что случилось. — Может быть, он потерялся? — предположил Дмитрий. — Он двадцать раз ходил туда раньше, — сказала Нина. — Он знает дорогу. Но он мог отвлечься на что-нибудь и забрел не туда, куда надо, ему пять лет. — Вахтер уверен, что он не выходил из здания. Его нужно искать в доме, стучаться в каждую квартиру. Нет, постойте, у всех жильцов есть телефоны. Я спущусь вниз и буду обзванивать всех по телефону вахтера. Он мог не зайти в чужую квартиру, — сказал Аня. — Вы вдвоем осмотрите все коридоры, лестничные площадки, чуланы. — Хорошо, — сказала Аня. — Мы поднимемся на лифте на последний этаж и начнем оттуда. Они зашли в лифт, а Димка побежал вниз по лестнице. В вестибюле он сказал вахтеру, что происходит, и начал звонить по телефону во все квартиры. Он не знал, сколько их всего в подъезде, может быть, сотня. — Пропал маленький мальчик. Вы его не видели? — каждый раз спрашивал он, когда отвечали на его звонок. Как только он слышал «нет», он нажимал на рычаг и набирал следующую квартиру. Номера квартир, в которых никого не было, он записывал. Димка обзвонил жильцов четырех этажей, когда подъехала милиция: толстый сержант и молодой участковый. Они были удивительно спокойны. — Мы обойдем дом, — сказал сержант. — Мы его хорошо знаем. — Понадобится больше людей, чтобы тщательно поискать везде, где возможно, — сказал Димка. — Если понадобится, мы вызовем подкрепление, — ответил сержант. Димка решил не тратить время на споры с ним. Он пошел обратно звонить по квартирам, но подумал, что у Нины и Ани больше шансов найти Гришу. Если мальчик зашел в чужую квартиру, те, кто там жил, давно позвонили бы вахтеру. Гриша может ходить вверх и вниз по лестницам. Димке хотелось кричать во весь голос, когда он представлял, как мог быть напуган мальчуган. Димка звонил еще десять минут, когда из подвала поднялись два милиционера. Между ними шел Гриша, держа сержанта за руку. Димка бросил телефон и бросился к нему. Гриша сказал: — Я не мог открыть дверь и заплакал. Димка схватил его на руки и прижал к себе, одерживая слезы радости. Через минуту он спросил: — Что случилось, Гриша? — Меня нашел милиционер, — ответил он. По лестнице спустились Аня и Нина и, увидев мальчика, счастливые бросились к нему. Нина вырвала Гришу из рук Димки и крепко прижала его к груди. Димка спросил у сержанта: — Где вы его нашли? — В кладовке, что в подвале, — ответил сержант, довольный собой. — Дверь не была заперта, он просто не мог дотянуться до ручки. Он был напуган, а так вроде бы все обошлось. Димка спросил у сына: — Скажи мне, Гриша, почему ты пошел вниз в подвал. — Дяденька сказал, что там щенок, но я не нашел его. — Дяденька? — Да. — Ты его знаешь? Гриша покачал головой. Сержант надел фуражку, собираясь уйти. — Все хорошо, что хорошо кончается. — Постойте, — задержал его Димка. — Вы слышали, что сказал ребенок. Кто-то заманил его в подвал брехней про щенка. — Да, парнишка сказал мне. Но никакого преступления не совершено, как я вижу. — Ребенка похитили! — Трудно сказать, что случилось на самом деле, со слов малолетнего ребенка. — Вовсе нет. Кто-то заманил ребенка в подвал и оставил его там. — Но какой в этом смысл? — Послушайте, я благодарен вам, что вы нашли его, но вам не кажется, что вы довольно легкомысленно относитесь ко всей этой истории? — Дети теряются каждый день. У Димки начали возникать подозрения. — Как вы узнали, где надо искать? — Догадался по счастливой случайности. Я же сказал, что мы знакомы с этим зданием. Димка решил не высказывать свои подозрения сейчас, когда он еще был сильно взволнован. Он отвернулся от милиционера и снова задал вопрос Грише: — Дядя сказал тебе, как его зовут? — Да, его зовут Ник.* * *
На следующее утро Димка затребовал из КГБ досье на Ника Смотрова. Димка был в ярости. Ему хотелось раздобыть пистолет и убить Ника. Он убеждал себя, что нужно успокоиться. Вчера Нику не составляло труда пройти мимо вахтера. Он мог изобразить из себя посыльного, пройти незаметно вместе с несколькими действительными жильцами или на мгновение показать свой партбилет. Димке было несколько труднее представить, как Ник мог узнать, что Гриша один будет подниматься с одного этажа на другой, но после размышлений он решил, что Ник, вероятно, обследовал здание за несколько дней до этого. Он мог поговорить с соседями, выяснить распорядок дня ребенка и воспользовался удобной возможностью. Может быть, он также подкупил местных милиционеров. Ему нужно было до полусмерти напугать мальчика. И ему это удалось. Но ему придется пожалеть об этом. В принципе Алексей Косыгин как премьер мог ознакомиться с досье на любого человека. На практике шеф КГБ Юрий Андропов решал бы, что мог и что не мог видеть Косыгин, Однако Димка был уверен, что деяния Ника, хоть и преступные, не имели политической подоплеки, так что не было причин не выдавать досье. И в тот же день оно лежало у Димки на письменном столе. Оно было толстое. Как подозревал Димка, Ник спекулировал на черном рынке. Как большинство подобных аферистов, он ловил удачу — покупал и продавал все, что попадало ему в руки: рубашки с цветочным узором, дорогие духи, электрические гитары, белье, шотландское виски, то есть любые нелегально привезенные предметы роскоши, которые было трудно достать в Советском Союзе. Димка внимательно прочитывал донесения, выискивая то, чем можно было прижать Ника. КГБ не брезговал сбором сплетен и слухов, но Димке нужно было что-то конкретное. Он мог бы пойти в милицию, рассказать то, что содержалось в досье КГБ, и потребовать расследования. Но Ник наверняка платил милиции, иначе он не смог бы так долго заниматься своими преступными делами. И его покровители, естественно, хотели и в дальнейшем получать взятки. Поэтому они постарались бы сделать так, чтобы расследование ни к чему не привело. В досье содержалось много материалов о личной жизни Ника. Он имеет любовницу и несколько подружек, в том числе одну, с которой он курил марихуану. Что знала Наталья об этих подружках, подумал Димка. Ник регулярно встречается со своими подельниками во второй половине дня в баре «Мадрид» у Центрального рынка. Женат на красивой женщине, которая… Димка поразился, прочитав, что у жены Ника длительный роман с Дмитрием Ильичом Дворкиным, помощником премьера Косыгина. Увидев свое имя, Димка пришел в ужас. Получается, что ничего нельзя скрыть. В досье хоть нет фотографий и магнитофонных лент. Но одна фотография там имелась: фотография Ника. Димка никогда не видел этого интересного человека с обаятельной улыбкой. На снимке он был в модной куртке с погонами. По описаниям, он ростом немного выше 180 сантиметров, атлетического телосложения. Димке хотелось растереть его в порошок. Он выбросил из головы мысли о мести и продолжил чтение. И вдруг он нашел, что искал. Ник покупал телевизоры у военных. Советские Вооруженные силы имели колоссальный бюджет, который никто не оспаривал из опасения прослыть непатриотом. Часть средств тратилась на приобретение высокотехнологичного оборудования на Западе. В частности, каждый год для армии покупались сотни дорогих телевизоров. Предпочтение отдавалось западноберлинской фирме «Франк», продукция которой имела превосходное изображение и звук. Для армии телевизоры в таком количестве, как отмечалось в досье, не требовались. Их заказывала небольшая группа офицеров среднего ранга, чьи имена указывались в досье. Затем телевизоры списывались как устаревшие и по дешевке продавались Нику, который сбывал их на черном рынке по завышенной цене и делился доходом с военными. По большей части эти сделки были незначительными, но за годы они давали большие деньги. Прямых доказательств аферы в досье не содержалось, но общий смысл Димке стал понятен. КГБ поставил в известность военное командование о махинациях, но внутреннее расследование не выявило никаких доказательств. По всей вероятности, заключил Димка, тот, кто вел расследование, сам был замешан в этом нелегальном бизнесе. Димка позвонил Наталье. — Один вопрос: какой марки телевизор у вас дома? — «Франк», — сразу же ответила она. — Качество превосходное. Если хочешь, я достану тебе такой. — Нет, спасибо. — Почему ты спрашиваешь? Димка повесил трубку и посмотрел на часы. Время подходило к пяти. Он вышел из Кремля и поехал на Садово-Самотечную улицу. Ему нужно припугнуть Ника. Это будет нелегко, но он должен сделать это. Нику надо дать понять, чтобы он больше никогда не угрожал Димкиной семье. Он остановился у тротуара, но сразу не вышел из своего «москвича». Он вспомнил, как конспирировался во время кубинского ракетного кризиса, когда должен был любой ценой держать в тайне операцию. Он без раздумий ломал карьеры людям и портил им жизнь, потому что нужно было выполнять задачу. Сейчас он собирался уничтожить Ника. Он закрыл машину и пошел в бар «Мадрид». Он распахнул дверь, вошел внутрь и остановился, посмотрев по сторонам. Это было непривлекательное в современном стиле заведение, холодное, плохо обогреваемое электрокамином, с мебелью из пластика и фотографиями танцоров фламенко на стенах. Горстка посетителей с интересом посмотрели на него. Они выглядели как мелкие жулики. Никто из них не был похож на Ника, изображенного на фотографии в досье. На дальнем конце комнаты находилась угловая стойка, а рядом с ней дверь в служебное помещение. Димка прошел по комнате с видом своего в доску человека. На ходу он спросил бармена за стойкой: — Ник там? Первым желанием бармена было остановить Димку и сказать, чтобы он подождал, но, взглянув ему в лицо, он передумал и буркнул: — Да. Димка толкнул дверь. В небольшой комнате четыре человека играли в карты. На столе лежало много денег. На диване у стены две молодые женщины в платьях для коктейлей, сильно накрашенные, со скучающим видом курили длинные американские сигареты. Димка сразу узнал Ника. Красивое лицо было таким же, как на фотографии, но камера не ухватила холодного выражения. Ник поднял голову и сказал: — Это служебное помещение. Отвали. Димка проговорил: — Мне нужно кое-что тебе сказать. Ник положил карты на стол рубашкой вверх и откинулся назад. — Кто ты? — У тебя скоро возникнут неприятности. Двое игроков встали и повернулись лицом к Димке. Один из них полез во внутренний карман куртки. Димка подумал, что он сейчас достанет оружие. Но Ник, подняв руку, остановил его. Ник не спускал глаз с Димки. — Ты о чем? — Когда это произойдет, ты захочешь узнать, кто тебе строит козни. — И ты знаешь? — Да. Дмитрий Ильич Дворкин. Он причина твоих проблем. — У меня нет никаких проблем. — Не было до вчерашнего дня. Потом ты сделал ошибку. Люди, окружавшие Ника, насторожились, но он сам сохранял спокойствие. — Вчера? — Его глаза сузились. — Так ты и есть тот тип, с кем она спит? — Когда тебя прижмет так, что ты не будешь знать, как выкрутиться, вспомни меня. — Ты Димка! — Мы еще увидимся, — сказал Димка, медленно повернулся и вышел из комнаты. Когда он проходил через бар, все взгляды были обращены на него. Он смотрел перед собой, ожидая пулю в спину в любой момент. Выходя на улицу, он улыбнулся про себя: «Все получилось». Теперь он должен привести в исполнение свою угрозу. Он проехал десять километров из центра до Ходынского аэродрома и оставил машину у штаба армейской разведки. Старое здание представляло собой образец сталинской архитектуры в виде девятиэтажной башни, окруженной двухэтажным внешним кольцом. Управление размещалось по соседству, в пятнадцатиэтажном здании более поздней постройки, разведывательные органы никогда не ужимаются. С досье КГБ на Ника Димка вошел в старое здание и сказал постовому, что он должен пройти генералу Владимиру Пешкову. — Вам назначено? — спросил постовой. Димка повысил голос: — Не выпендривайся, парень. Позвони секретарю генерала и скажи, что я здесь. После суетного мельтешения — несколько человек прошли беспрепятственно мимо поста — его пропустили через металлоискатель и проводили на лифте до кабинета на верхнем этаже. Это было самое высокое здание в округе, и из него открывался чудесный вид над московскими крышами. Генерал поздоровался с Димкой и предложил ему чаю. Димке всегда нравился его дядя. В свои пятьдесят с лишним лет он был весь седой. Жесткий пристальный взгляд голубых глаз не вязался с реформистскими убеждениями Владимира, нетипичными для консервативных военных. Тем не менее ему довелось побывать в Америке. — Что ты задумал? — спросил Владимир. — У тебя такой вид, словно ты собираешься кого-то убить. — У меня проблема, — сказал Димка. — Я нажил себе врага. — Ничего необычного для тех кругов, где ты работаешь. — К политике это не имеет никакого отношения. Ник Смотров — спекулянт. — Как тебя угораздило столкнуться с ним? — Я сплю с его женой. Генерал неодобрительно посмотрел на Димку. — И он угрожает тебе. Владимир, вероятно, никогда не изменял свой жене, которая была столь же красива, сколь и умна, как ученая. А это значило, что он не очень сочувствует Димке. Вероятно, он отнесся бы к нему иначе, если бы имел глупость жениться на ком-нибудь вроде Нины. — Ник похитил Гришу — сказал Димка. Владимир напрягся. — Что? Когда? — Вчера. Его нашли закрытым в подвале Дома правительства. Это было предупреждение. — Ты должен оставить эту женщину. Димка пропустил мимо ушей дядины слова. — Есть причина, по которой я пришел к тебе. Ты мог бы помочь мне и в то же время сделать полезную вещь для армии. — Продолжай. — Ник занимается махинациями, которые ежегодно приносят миллионные убытки армии. — Димка стал рассказывать про махинации с телевизорами. Закончив, он положил досье на стол генерала. — Здесь все, включая, имена офицеров, которые замешаны в афере. Владимир даже не прикоснулся к списку. — Я не милиционер. Я не могу арестовать этого Ника. И если он подкупает милицейских чинов, я ничего не могу поделать. — Но ты можешь арестовать замешанных в деле военных. — Да. За двадцать четыре часа они все у меня будут здесь сидеть. — И ты сможешь положить конец этому бизнесу. — Очень быстро. И тогда Ник будет уничтожен, подумал Димка. — Спасибо, дядя, — сказал Димка. — Это будет очень полезно.* * *
Димка укладывал вещи в чемодан перед поездкой в Чехословакию, когда к нему в квартиру пришел Ник. Политбюро одобрило план Косыгина. Димка летел с ним в Прагу на переговоры о невоенном разрешении кризиса. Им предстояло найти компромиссное решение, позволяющее продолжить эксперимент по либерализации и в то же время убеждающее непримиримых консерваторов, что нет принципиальной угрозы для советской системы. И все же Димка надеялся, что в долгосрочной перспективе советская система изменится. Прага в мае должна быть теплой и дождливой. Димка складывал плащ, когда в дверь позвонили. В его доме не было ни вахтера, ни домофона. Дверь подъезда на замок не закрывалось, и любой человек мог свободно войти в здание. Оно не могло сравниться с Домом правительства, где жила бывшая жена Димки в их старой квартире. Димка иногда чувствовал обиду, но был рад, что Гриша рядом с бабушкой. Димка открыл дверь и поразился, увидев перед собой мужа своей любовницы. Ник был выше ростом Димки на пару сантиметров и более плотного телосложения, но Димка не оробел перед ним. Он сделал шаг назад и схватил первый попавшийся в руку тяжелый предмет — стеклянную пепельницу в качестве оружия. — Это не понадобится, — сказал Ник, входя в прихожую и закрывая за собой дверь. — Убирайся, пока у тебя не возникли еще большие неприятности, проговорил Димка. Голос его звучал более уверенно, чем он себя чувствовал. Ник взглянул на него с дикой ненавистью в глазах. — Ты добился, чего хотел, — процедил он сквозь зубы. — Ты не боишься меня. Ты достаточно силен, чтобы сломать мне жизнь. Я должен бояться тебя. Хорошо, пусть так и будет. Я боюсь. В его голосе страха не слышалось. — Зачем ты сюда пришел? — спросил Димка. — Мне наплевать на эту сучку. Я женился на ней, только чтобы порадовать мать, которой сейчас нет в живых. Но гордость мужчины бывает ущемлена, когда кто-то спит с его женой. — Ближе к делу. — Моему бизнесу пришел конец. Никто из армейских не станет говорить со мной и уж тем более продавать мне телевизоры. Те, кто строил себе дачи с четырьмя спальнями за деньги, которые я им приносил, теперь проходят мимо меня на улице, даже не кивнув головой, — я имею в виду те, кто остался на свободе. — Тебе не надо было угрожать моему сыну. — Я понял. Я думал, что моя жена раздвигает ноги для какого-то мелкого аппаратчика. Я не знал, что у тебя рука в военных верхах. Я недооценил тебя. — Так что проваливай и зализывай свои раны. — Мне нужно на что-то жить. — Иди работать. — Давай без шуток. Я нашел другой источник западных телевизоров — к армии не имеет отношения. — Какое мне дело. — Я могу снова начать свой бизнес. — И что? — Пойдем сядем и поговорим. — Не валяй дурака. Злоба снова вспыхнула в глазах Ника, и Димка подумал, что зашел слишком далеко, но огонь погас, и Ник заговорил примирительно. — Хорошо. Давай договоримся. Даю тебе десять процентов дохода. — Ты хочешь, чтобы я участвовал в твоем преступном бизнесе. Ты спятил. — Хорошо, двадцать процентов. И тебе не нужно будет ничего делать, только не лезь ко мне. — Мне не нужны твои деньги, болван. Это Советский Союз. Ты не можешь купить что вздумается, как в Америке. Мои связи намного дороже, чем ты можешь заплатить. — Но, может быть, тебе что-то нужно. До этого момента Димка говорил с Ником, только чтобы вывести его из равновесия, но сейчас он решил воспользоваться появившейся возможностью. — Да, — сказал он. — Мне кое-что нужно. — Скажи что. — Чтобы ты развелся с женой. — Что? — Я хочу, чтобы ты развелся. — Развелся с Натальей? — Развелся со своей женой, — повторил Димка. — Что тебе не понятно? — Это все? — Да. — Можешь жениться на ней. Я больше не прикоснусь к ней. — Если ты разведешься с Натальей, я оставлю тебя в покое. Я не милиционер, и я не борюсь с коррупцией в СССР. У меня более важная работа. — Договорились. — Ник открыл дверь. — Я сейчас скажу, чтобы она поднялась. Этого Димка никак не ожидал. — Она здесь? — Ждет в машине. Я соберу ее вещи и пришлю завтра. И чтобы я больше никогда не видел ее. Димка повысил голос: — Не смей поднимать на нее руку. Если с ее головы упадет хоть один волос, сделка не состоится. Ник повернулся в дверях и угрожающе наставил на Димку палец. — И не вздумай отказаться от своих слов. Если обманешь, я отрежу ей соски кухонными ножницами. Он может, подумал Димка, и у него мурашки побежали по спине. — Проваливай из моей квартиры. Ник вышел, не закрыв дверь. Димка тяжело дышал, словно от бега. Он неподвижно стоял в тесной прихожей и слышал, как Ник топает по ступеням. Он поставил пепельницу на столик. Его пальцы были скользкими от пота, и он чуть не уронил ее. Все, что произошло, казалось сном. Неужели Ник стоял в этой прихожей и согласился на развод? Неужели Димка действительно испугался? Минутой позже он услышал другие шаги на лестнице: легкие, быстрые, поднимающиеся наверх. Он не мог выйти из квартиры — он стоял как вкопанный. В дверях появилась Наталья, своей широкой улыбкой она осветила все вокруг. Она бросилась в его объятия. Он уткнулся лицом в ее вьющиеся волосы, — Ты здесь, — прошептал он. — Да, и никогда не уйду.Глава 44
Ребекка чуть не поддалась искушению изменить Бернду. Но она не могла лгать ему. Мучимая раскаянием, она призналась ему во всем, когда они ложились спать. — Мне понравился один мужчина, сказала она. — И я поцеловала его. Дважды. Прости меня. Я никогда больше не буду этого делать. Она со страхом ждала, что он ответит. Он мог сразу потребовать развода. Большинство мужчин так и поступили бы. Но Бернд был лучше большинства мужчин. Она переживала бы больше не оттого, что рассердила, а унизила его. Своим поступком она причинила бы боль человеку, которого она любила больше всего на свете. Однако реакция Бернда на ее признание была отличной от того, чего она ожидала. — Продолжай в том же духе, — сказал он. — Закрути роман с ним. — Как ты можешь говорить такое? — воскликнула Ребекка, повернувшись к нему в кровати. — Сейчас 1968 год, век свободной любви. Все занимаются сексом со всеми. Зачем тебе упускать случай. — Ты шутишь? — Если бы я шутил, это было бы банально. — Так что ты имеешь в виду? — Я знаю, ты любишь меня, — продолжал он. — И я знаю, тебе нравится заниматься сексом со мной, но ты не можешь прожить оставшуюся жизнь, не испытав это по-настоящему. — Я не верю в то, что ты называешь по-настоящему, — сказала она. — У всех все по-разному. С тобой гораздо лучше, чем было с Гансом. — У нас всегда будет хорошо, потому что мы любим друг друга. Но я думаю, что тебе нужен действительно хороший секс. И он прав, подумала она. Она любила Бернда, и ей нравился своеобразный секс между ними. Но когда она подумала о Клаусе, представив себе, как он лежит на ней, целует ее и двигается внутри нее и как она поднимает бедра навстречу его толчкам, она сразу стала мокрой. Она устыдилась этих мыслей. Не животное же она. Возможно, и животное, но Бернд прав относительно того, что ей нужно. — Наверное, я не такая, как все, — сказала она. — Может быть, из-за того, что случилось со мной во время войны. — Она рассказала Бернду — и никому больше, как солдаты Красной армии собирались изнасиловать ее, Карла предложила себя вместо нее. Немки редко говорили о том времени даже между собой. Но Ребекка никогда не забудет, как Карла шла вверх по лестнице с высоко поднятой головой, а советские солдаты шли за ней, как похотливые псы. Ребекка, которой тогда было тринадцать лет, знала, что они собирались сделать, и плакала от осознания того, что это происходит не с ней. Догадываясь, что она имеет в виду, Бернд спросил: — И ты чувствуешь вину, что избежала такой участи, а Карла страдала? — Да, что в этом странного? — ответила она. — Я была ребенком и жертвой, но у меня такое чувство, будто я сделала что-то постыдное. — В этом нет ничего необычного, — сказал Бернд. — Те, кто остался жив после войны, испытывают угрызения совести оттого, что другие погибли, а они нет. — У Бернда остался шрам на лбу от ранения во время сражения на Зееловских высотах. — Мне стало легче, когда Карла и Вернер удочерили меня, — добавила Ребекка. — Все словно встало на свои места. Родители приносят жертвы ради своих детей, не так ли? Женщины страдают, производя на свет детей. Возможно, это лишено здравого смысла, когда я стала дочерью Карлы, я почувствовала себя оправданной. — В этом есть здравый смысл. — Ты действительно хочешь, чтобы я отдалась другому мужчине? — Да. — Но почему? — Потому что альтернатива хуже. Если ты этого не сделаешь, ты всегда будешь чувствовать в глубине души, что ты чего-то лишилась из-за меня, что ты принесла жертву. Меня больше устроило бы, если бы ты не сдерживала себя и попробовала бы. Тебе не нужно вдаваться в подробности: просто приди домой и скажи, что ты любишь меня. — Не знаю, — сказала Ребекка. В ту ночь она спала неспокойно. На следующий день вечером она сидела рядом с Клаусом Кроном, человеком, который хотел стать ее любовником, в зале заседаний в ратуше Гамбурга — огромном здании в стиле неоренессанса с зеленой крышей. Ребекка была членом парламента земли Гамбург. Комитет обсуждал предложение о сносе трущоб и строительстве нового торгового центра. Но она не могла думать ни о чем, кроме Клауса. Она была уверена, что после сегодняшнего заседания Клаус пригласит ее в бар чего-нибудь выпить. Это будет уже в третий раз. После первого — он поцеловал ее на прощание. После второго — он страстно обнял ее на автопарковке, и они целовались, а он трогал ее груди. Сегодня, как она была уверена, он предложит поехать к нему домой. Она не знала, что делать. Она не могла сосредоточиться на обсуждении и рисовала чертиков на листе бумаги с повесткой дня. Она изнывала от скуки и сидела как на иголках: заседание затянулось, но ей не хотелось, чтобы оно закончилось, поскольку ее пугало, как будут развиваться события дальше. Клаус был мужчина привлекательный, умный, добрый, обаятельный и точно такого же возраста, как и она: тридцати семи лет. Его жена погибла в автомобильной катастрофе двумя годами раньше, оставив его без детей. На кинозвезду он не тянул, но лицо его становилось красивым от очаровательной улыбки. Сегодня на нем был строгий синий костюм и, в отличие от всех мужчин в зале, рубашка с не застегнутым воротом. Ребекке хотелось заняться с ним любовью, очень хотелось. И в то же время она страшилась этого. Заседание закончилось, и, как она ожидала, Клаус спросил ее, не хочет ли она встретиться с ним в баре яхт-клуба, спокойном месте на почтительном расстоянии от ратуши. Они поехали туда порознь: каждый на своей машине. Небольшой бар был слабо освещен. Тихий и почти пустующий по вечерам, он оживлялся в дневное время, когда сюда заглядывали владельцы парусников. Клаус заказал себе пиво, а Ребекка попросила принести бокал шампанского. — Я рассказала мужу о нас, — призналась она, как только они расположились за столиком. — Зачем? — удивился он. — Да и рассказывать, собственно, почти нечего, — добавил он, хотя и с виноватым видом. — Я не могу лгать Бернду. Я люблю его. — И ты, очевидно, не можешь лгать мне. — Прости меня. — Извиняться не за что, скорее наоборот. Спасибо тебе за откровенность. Я ценю это. Клаус пал духом, а Ребекка, услышавогорчение в его голосе, с радостью отметила про себя, что он питает к ней теплые чувства. — Если ты призналась мужу, то почему ты здесь сейчас со мной? — огорченно спросил он. — Бернд сказал мне, что я могу продолжать то, что у нас было. — Твой муж хочет, чтобы ты целовала меня? — Он хочет, чтобы я стала твоей любовницей. — Уму непостижимо. Это связано с его параличом? — Нет, — солгала она. — Состояние Бернда не влияет на нашу половую жизнь. — Эту историю она рассказала своей матери и некоторым другим женщинам, которые действительно были близки ей. Она обманывала их ради Бернда: она чувствовала, что для него будет унизительно, если люди будут знать правду. — Ну, так если это мой счастливый день, — сказал Клаус, — поедем сразу ко мне. — Не будем торопиться, если ты не возражаешь. Он обнял ее за плечи. — Ты волнуешься. Это естественно. — Я не часто позволяла себе это. Он улыбнулся: — Знаешь ли, в этом ничего нет плохого, даже если мы живем в век свободной любви. — В университете я спала с двумя молодыми людьми. Потом я вышла замуж за Ганса, который оказался полицейским шпиком. Потом я полюбила Бернда, и мы вместе бежали на Запад. Вот и вся моя любовная жизнь. — Давай поговорим пока о чем-нибудь другом, — сказал он. — Твои родители все еще на Востоке? — Да. Они никогда не получат разрешение уехать. Такой враг, как Ганс Гофман, мой первый муж, ничего не забывает. — Ты по ним, должно быть, скучаешь. Она не могла передать, как скучает по своей семье. Коммунисты нарушили все связи с Западом, построив стену, поэтому она не имела возможности даже поговорить с родителями по телефону. Все, что дозволялось, — это писать письма, которые вскрывались и прочитывались в Штази, они приходили с задержкой, часто цензурировались, все ценное в посылках полиция забирала. Несколько фотографий Ребекка получила и держала их на прикроватном столике: отец поседел, мама поправилась, Лили стала красивой женщиной. Чтобы больше не говорить о грустном, она попросила: — Расскажи мне о себе. Что случилось с тобой во время войны? — Ничего особенного, если не считать того, что я голодал, как и большинство детей, — сказал он. — В соседний дом попала бомба, и все, кто там жил, погибли. В общем, нам повезло. Отец жив, почти всю войну он занимался тем, что определял степень повреждения домов и делал их пригодными для жилья. — У тебя есть братья и сестры? — Есть брат и сестра. А у тебя? — Моя сестра Лили все еще в Восточном Берлине. Мой брат Валли бежал вскоре после меня. Он гитарист в ансамбле «Плам Нелли». — Тот самый Валли? Он твой брат? — Да. Я была там, когда он родился на полу на кухне, единственном теплом месте во всем доме. То еще испытание для четырнадцатилетней девочки. — Так значит, он бежал. — И пришел ко мне жить здесь, в Гамбурге. Его приняли в группу, когда они играли в каком-то занюханном клубе на Рипербане. — И сейчас он поп-звезда: Ты видишься с ним? — Конечно. Каждый раз, когда «Плам Нелли» выступает в Западной Германии. — Как интересно, — Клаус посмотрел на ее бокал и увидел, что он пуст. — Еще шампанского? Ребекка почувствовала стесненность в груди. — Нет, спасибо, не надо. — Послушай, — сказал он. — Мне хочется, чтобы ты поняла. Я горю желанием заняться с тобой любовью, но я вижу, что ты сомневаешься. Помни, что ты можешь передумать в любой момент. Точки невозврата не существует. Если тебе будет неловко, так и скажи. Я не обижусь и не буду настаивать. Обещаю. У меня и в мыслях нет принуждать тебя к чему-то, к чему ты не готова. Он сказал то, что она как раз хотела услышать. Напряжение спало. Ребекка боялась зайти слишком далеко, сознавая, что она приняла неправильное решение, и чувствуя, что не в состоянии отступить. Обещание Клауса успокоило ее. — Поедем, — сказала она. Они сели в свои машины, и Ребекка поехала за Клаусом. Она вела машину, испытывая приятное волнение. Она сейчас отдастся Клаусу. Она представляла себе его лицо, когда она снимет блузу: у нее новый бюстгальтер, черный с кружевной отделкой. Она думала, как они будут целоваться: сначала самозабвенно, а потом нежно. Она представляла его вздохи, когда она возьмет в рот его плоть. Она чувствовала, что никогда так не хотела чего-либо, и ей пришлось сжать зубы, чтобы не закричать. У Клауса была маленькая квартира в современном здании. Когда они ехали в лифте, Ребекку снова захлестнули сомнения. А если ему не понравится то, что он увидит, когда она снимет одежду? Ей тридцать семь лет, ее груди уже не упругие и не идеальная кожа, какой она была в годы юности. Что, если у него есть скрытые наклонности? Он может достать наручники и плеть, а потом закроет дверь на замок… Она сказала себе не забивать голову всякой ерундой. Она нормальная женщина и способна понять, не имеет ли она дело с извращенцем, и Клаус вполне нормальный мужчина. Тем не менее ее одолевали страхи, когда он открыл квартиру и пропустил ее вперед. Это было типично мужское жилище, без излишеств, с утилитарной обстановкой, за исключением большого телевизора и дорогого проигрывателя. — Как долго ты живешь здесь? — спросила она. — Один год. Как она догадалась, он не жил в этой квартире со своей покойной женой. Он, несомненно, наметил, что делать дальше. Быстрыми движениями он зажег газ, поставил пластинку Моцарта со струнным квартетом и принес поднос с бутылкой шнапса, двумя стопками и миской соленых орешков. Они сели рядом на диван. Она хотела спросить, сколько девушек он соблазнил на этом диване. Она взяла бы неверный тон, но тем не менее любопытство одолевало ее. Нравилось ли ему быть одному или не терпелось снова жениться? Еще один вопрос, который она не задаст. Он наполнил стопки, и она отпила глоток, только чтобы чем-то занять себя. — Если мы поцелуемся сейчас, мы почувствуем вкус напитка на губах друг друга, — сказал он. Она улыбнулась. — Хорошо. Он наклонился к ней. — Я не люблю швырять деньги на ветер, — прошептал он. — Я рада, что ты экономный. Какое-то время они не могли целоваться, потому что смеялись. А потом начали целоваться.* * *
Все думали, что Камерон Дьюар сошел с ума, когда пригласил Ричарда Никсона выступить в Беркли, самом радикально настроенном студенческом городке в стране. Говорили, что Никсон будет распят. Начнется бунт. Камерону было все равно. Он считал Никсона надеждой Америки. Никсон был сильным и решительным. Про него говорили, что он хитрый и бессовестный. И что из этого? Америке нужен такой руководитель. Избави бог, чтобы президентом стал такой человек, как Бобби Кеннеди, который постоянно задается вопросом, что правильно и что неправильно. Следующий президент должен разделаться с бунтарями в гетто и Вьетконгом в джунглях, а не разбираться со своей совестью. В письме Никсону Камерон писал, что либералы и скрытые коммунисты в студенческом городке завладели средствами массовой информации левого толка, но большинство студентов по сути дела консерваторы и законопослушные, и Никсон соберет большое число желающих послушать его выступление. Семья Камерона пришла в ярость. Его дед и прадед были сенаторами от демократической партии. Его родители всегда голосовали за демократов. Его сестре не хватало слов, чтобы выразить возмущение. — Как ты можешь агитировать за несправедливость, бесчестность и войну? — сказала Бип. — Не может быть справедливости без порядка на улицах, и не может быть мира, когда нам грозит международный коммунизм. — Где ты был последние несколько лет? Когда негры не проявляли никакого насилия, на них набрасывались с резиновыми дубинками и натравляли собак. Губернатор Рейган расхваливает полицию за то, что она избивала участников студенческой демонстрации. — Ты что-то имеешь против полиции? — Нет, я против преступников. Полицейские, избивающие демонстрантов, — преступники, и их надо сажать в тюрьмы. — Вот почему я поддерживаю таких людей, как Никсон и Рейган: их противники хотят засадить в тюрьму полицейских, а не возмутителей спокойствия. Камерон был доволен, когда вице-президент Хьюберт Хамфри заявил, что он будет добиваться выдвижения себя кандидатом в президенты от демократов. Хамфри в течение четырех лет был подручным Джонсона, и никто не станет доверять ему, пожелай он выиграть войну или вести переговоры о мире, так что он едва ли будет выбран, но он может навредить более опасному Бобби Кеннеди. На письмо Камерона Никсону ответил один из активистов предвыборной кампании Джон Эрлихман, предложив встретиться. Камерон ликовал. Он хотел заниматься политикой — может быть, это его начало! Высоченного роста, с черными бровями и редеющими волосами, Эрлихман был доверенным лицом Никсона. — Дику понравилось твое письмо, — сказал он. Они встретились в кафе на Телеграф-авеню и расположились на свежем воздухе в тени распустившегося дерева. Мимо них на велосипедах проезжали студенты в лучах весеннего солнца. — Чудесное место, учиться здесь одно удовольствие, — заметил Эрлихман. — Я учился в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса. Он задавал Камерону много вопросов и заинтересовался его предками-демократами. — Моя бабушка была редактором газеты «Буффало анаркист», — сообщил Камерон. — Это свидетельство того, как Америка становится более консервативной, — сказал Эрлихман. Камерон обрадовался, что его происхождение не будет препятствием для карьеры в республиканской партии. — Дик не будет выступать в студенческом городке Беверли, — предупредил Эрлихман. — Это слишком рискованно. Камерон огорчился. Он подумал, что Эрлихман неправ: выступление могло бы стать успешным. Он уже собирался поспорить с Эрлихманом, но тот сказал: — Дик высказал пожелание, чтобы ты организовал группу под названием «Студенты Беркли за Никсона». Она станет свидетельством того, что не всех молодых людей одурачивает Джин Маккарти и очаровывает Бобби Кеннеди.Камерон был польщен, что к нему с такой серьезностью относится активный участник предвыборной кампании, и он сразу же согласился сделать то, о чем попросил Эрлихман. Его ближайшим другом в студенческом городке был Джейми Малгроув, который, как и Камерон, специализировался по русскому языку и был членом молодежной организации республиканской партии. Они объявили о создании группы и поместили сообщение в студенческой газете «Дейли калифорниан», но в группу вступили только десять человек. Камерон и Джейми устроили собрание в обеденный перерыв для приема новых членов. С помощью Эрлихмана Камерон договорился, что на собрании выступят три видных республиканца из Калифорнии. Он арендовал зал на 250 человек. Он разослал пресс-релиз, и на этот раз получил более широкий отклик в местных газетах и на радиостанциях, которых заинтересовала инициатива студентов из Беркли в поддержку Никсона. Некоторые газеты поместили сообщения о собрании и обещали прислать репортеров. Камерону позвонила Шэрон Макайзак из «Сан-Франциско игзэминер». — Сколько у вас сейчас членов? — спросила она. Камерону интуитивно не понравился ее напористый тон. — Не могу сказать, — уклонился от ответа он. — Это военная тайна. До начала сражения противнику не сообщают, сколько у тебя штыков. — Значит, немного, — саркастически заключила она. Складывалось впечатление, что журналисты не проявляют большого интереса к собранию как малозначащему мероприятию. К сожалению, Камерону с другом не удалось продать билеты. Они могли бы бесплатно раздать их, но это было рискованно, потому что тогда набежали бы студенты левых взглядов и сорвали бы собрание. Камерон, тем не менее, считал, что тысячи студентов придерживаются консервативных убеждений, но у них нет желания признаваться в этом в нынешней обстановке. Они проявляли трусость, но для большинства людей политика мало что значила. Но что ему было делать? — За день до собрания у него оставалось более двухсот билетов. И тогда позвонил Эрлихман. — Хотел узнать, как идут дела, Камерон? — спросил он. — Превосходно, — солгал тот. — У прессы есть интерес? — Кое-какой есть. Можно ожидать, что придут несколько репортеров. — Много билетов продано? — Эрлихман словно читал мысли Камерона по телефону. Он был пойман на обмане и уже не мог отступать. — Еще немного, и все будут распроданы. Если повезет, Эрлихман ничего не узнает. И тут Эрлихман ошеломил его: — Завтра буду в Сан-Франциско, так что загляну к вам. — Отлично! — Сердце у Камерона упало. — До встречи. В тот день после лекции о Достоевском Камерон и Джейми остались в лекционном зале и ломали голову, где они могут собрать двести студентов — приверженцев республиканской партии? — Не обязательно, чтобы они были настоящими студентами, — сказал Камерон. — Ты же не хочешь, чтобы газеты написали: «Зал был забит подсадными утками», — встревожился Джейми. — Не подсадными утками. Просто республиканцами, но не студентами. — Все-таки риск есть. — Знаю. Но это лучше, чем потерпеть фиаско. — Где мы найдем столько людей? У тебя есть телефон «Молодых республиканцев Окленда»? — Да, есть. Они пошли на переговорный пункт, и Камерон позвонил. — Мне нужно двести человек, чтобы они сидели в зале и обеспечили успех мероприятия, — откровенно сказал он. — Постараюсь что-нибудь сделать, — ответил человек на другом конце провода. — И предупредите их, чтобы они не разговаривали с репортерами. Газетчики не должны разнюхать, что в организации «Студенты Беркли за Никсона» нет студентов. Мы этого не хотим. После того как Камерон повесил трубку, Джейми сказал: — Не кажется ли тебе, что это немного нечестно? — Что ты имеешь в виду? Камерон знал, что он имеет в виду, но не собирался признавать это. Он не хотел рисковать своим шансом с Эрлихманом из-за маленькой лжи. — Ну как же, — сказал Джейми, — мы говорим людям, что студенты Беркли поддерживают Никсона, а это липа. — Но мы не можем сейчас идти на попятную. — Камерон перепугался, что Джейми завалит все дело. — Наверное, не можем, — с сомнением проговорил Джейми. Все следующее утро Камерон находился в состояний тревожного ожидания. В половине первого в зале сидели всего семь человек. Когда прибыли ораторы, Камерон проводил их в боковую комнату в зале и предложил им кофе и печенье, испеченное матерью Джейми. Без пятнадцати час в зале было почти пусто. Но потом, без десяти, люди стали появляться. К часу дня зал был почти полон, и Камерон начал дышать спокойнее. Он предложил Эрлихману председательствовать на собрании. — Нет, — не согласился Эрлихман, — пусть лучше кто-то из студентов. Камерон представил ораторов, но сам почти не слышал, что они говорят. Организованное им собрание прошло с успехом, и Эрлихман, кажется, остался доволен. Как он сказал, подводя итог, успех мероприятия — свидетельство того, что студенты не поддерживают демонстрации, либерализм и наркотики. Ему с энтузиазмом зааплодировали. После закрытия собрания Камерон не мог дождаться, когда все уйдут. Журналистка Шэрон Макайзак все еще околачивалась в зале с настырным видом. Она напомнила Камерону Иви Уильямс, которая отвергла его юношескую любовь. Шэрон пыталась заговорить с мнимыми студентами. Двое отвертелись от нее, но потом, на радость Камерона, она отловила одного из немногих настоящих студентов-республиканцев. Пока она донимала его своими вопросами, все разошлись. В два тридцать Камерон и Эрлихман стояли в опустевшем зале. — Молодец, — сказал Эрлихман. — А ты уверен, что все, кто был здесь, — студенты? Камерон задумался. — Это не для прессы? Эрлихман засмеялся. — Послушай, — проговорил он. — Когда закончится семестр, не хотел бы ты поработать во время предвыборной кампании Дика? Мы бы нашли, куда направить твою энергию. Сердце Камерона подскочило. — Да, мне бы хотелось.
* * *
Дейв находился в Лондоне и жил у своих родителей на Грейт-Питер-стрит, когда в дверь постучал Фиц. Вся семья сидела в кухне: Ллойд, Дейзи и Дейв. Иви улетела в Лос-Анджелес. Было шесть часов вечера. Раньше в этот час дети обычно ужинали, как они говорили тогда, «пили чай». Родители сидели с ними некоторое время и разговаривали о делах уходящего дня, а потом отправлялись куда-нибудь провести вечер, как правило, на митинг. Дейзи курила, а Ллойд иногда делал коктейли. Традиция устраивать посиделки на кухне в этот час и вести разговоры сохранилась надолго, после того как дети повзрослели для такого «чаепития». Дейв рассказывал родителям о разрыве с Бип, когда вошла служанка и доложила: — Граф Фицгерберт. Дейв заметил, как отец напрягся. Дейзи прикоснулась к руке Ллойда и сказала: — Все будет нормально. Дейва снедало любопытство. Теперь он знал, что граф соблазнил Этель, ковда она была его экономкой, и что Ллойд был незаконнорожденным плодом их романа. Он знал также, что Фиц более полувека отказывался признать Ллойда своим сыном. Так зачем граф пожаловал сюда в этот вечер? Фиц вошел в кухню, опираясь на две трости, и сказал: — Моя сестра Мод скончалась. Дейзи вскочила. — Ах, как жаль, Фиц, — сказала она. — Присаживайся. Она взяла его за руку. Но Фиц помедлил и взглянул на Ллойда. — Я не имею права садиться в этом доме, — проговорил он. Дейв мог бы сказать, что Фицу было несвойственно выносить унижения. Ллойд с достоинством держал себя в руках. Это был отец, который отвергал его всю жизнь. — Сядь, пожалуйста, — сухо сказал он. Дейв выдвинул кухонный стул, и Фиц сел за стол. — Я поеду на ее похороны, — сообщил он. — Они состоятся через два дня. — Она жила в Восточной Германии, не так ли? — спросил Ллойд. — Как ты узнал, что она умерла? — У Мод есть дочь Карла. Она позвонила в британское посольство в Восточном Берлине. Они были так любезны, что позвонили мне и сообщили новость. Я был советником-посланником в министерстве иностранных дел до 1945 года, а это что-нибудь да значит, скажу я вам. Дейзи достала из буфета бутылку виски, налила порцию в стакан и поставила его перед Фицем с кувшином воды из крана. Фиц налил немного воды в виски и выпил глоток. — Как приятно, что ты помнишь, Дейзи, — сказал он. Дейв вспомнил, что Дейзи некоторое время жила у Фица, когда была замужем за его сыном Боем Фицгербертом. Вот почему она знала, как он любит пить виски. — Леди Мод была лучшей подругой моей покойной матери, — произнес Ллойд более мягким голосом. — Последний раз я виделся с ней, кргда мы с мамой ездили в Берлин в 1933 Году. В то, время Мод была журналисткой и писала статьи, которые раздражали Гитлера. — Я не видел сестру и не разговаривал с ней с 1919 года, — сообщил Фиц. — Я рассердился на нее за то, что она вышла замуж без моего разрешения и, кроме того, за немца. И я сердился на нее почти пятьдесят лет. — На его бесцветном старческом лице отразилась глубокая печаль. — Сейчас мне слишком поздно прощать ее. Каким я был дураком. — Он посмотрел на Ллойда. — Дураком в этом и в других делах. Ллойд молча слегка кивнул в знак согласия. Дейв перехватил взгляд матери. Он почувствовал, что сейчас произошло что-то важное, ее выражение подтвердило это. Фиц испытывал такое глубокое сожаление, что не мог говорить об этом, но он подошел к тому, чтобы извиниться, настолько близко, насколько мог. Трудно было представить, что этого слабого старика когда-то обуревали страсти. Но Фиц любил Этель, и Дейв знал, что и она питала к нему такие же чувства, потому что он слышал это из ее уст. Но Фиц отверг их ребенка, и сейчас, по прошествии целой жизни, он оглядывался назад и сознавал, как много он потерял. Это было невыносимо печально. — Я поеду с тобой, — импульсивно сказал Дейв. — Что? — На похороны. Я поеду в Берлин с тобой. Дейв не был уверен, почему он так решил, разве что потому, что интуитивно чувствовал: это может пойти на пользу. — Ты очень добр, юный Дейв, — сказал Фиц. — Это будет замечательно, — проговорила Дейзи. Дейв посмотрел на отца, опасаясь, что Ллойд не одобрит его, но, к своему удивлению, он увидел слезы на глазах отца. На следующий день Дейв и Фиц вылетели в Берлин. Они остановились в гостинице на западной стороне. — Ты не будешь возражать, если я буду называть тебя Фиц? — спросил Дейв за ужином. — Мы всегда называли Берни Леквиза «деда», даже хотя он был отчимом моего отца. А в детстве я никогда не видел тебя. Так что слишком поздно менять что-либо. — Я не в той ситуации, чтобы указывать тебе, — ответил Фиц. — И к тому же я вовсе не возражаю. Они заговорили о политике. — Мы, консерваторы, были правы относительно коммунизма, — сказал Фиц. — Мы говорили, что у них дело не пойдет, и не идет. Но мы были неправы касательно социал-демократии. Когда Этель говорила, что мы должны дать всем бесплатное образование и бесплатное медицинское обслуживание и обеспечить страхование по безработице, я сказал ей, что она живет в мире иллюзий. А смотри сейчас: все, за что она выступала, осуществилось, а Англия осталась Англией. Фиц обладал чудесной способностью признавать свои ошибки, подумал Дейв. Таким он был не всегда: он десятилетиями ссорился со своей семьей. Вероятно, это качество пришло к нему с годами. На следующее утро черный «мерседес» с водителем, заказанный секретарем Дейва, мисс Дженни Причард, ждал у гостиницы, чтобы отвезти их через границу на Восток. Они подъехали к контрольному пункту «Чарли». Проехав через барьер, они оказались в длинном сарае, в котором они должны были отдать паспорта. Потом им сказали ждать. Пограничники, забравшие их паспорта, ушли. Через некоторое время высокий сутулый мужчина в штатском приказал им выйти из «мерседеса» и следовать за ним. Мужчина шел впереди, потом оглянулся, раздраженный медлительностью Фица. — Пожалуйста, быстрее, — сказал он по-английски. Дейв изучал немецкий язык в школе и усовершенствовал его в Гамбурге, поэтому ему не трудно было сказать с возмущением: — Мой дедушка стар. Фиц негромко проговорил: — Не спорь. Это надменный ублюдок из Штази. — Дейв вскинул брови: он никогда не слышал, чтобы Фиц употреблял грубые слова. — Они как кагэбэшники, только не такие мягкосердечные. Их провели в комнату с голыми стенами, металлическим столом и жесткими деревянными стульями. Их не просили сесть, но Дейв подставил стул Фицу. Он и признательно взглянул на внука. Высокий мужчина сказал что-то переводчику, курившему сигарету. Тот перевел вопрос. — Почему вы хотите въехать в Восточную Германию? — Чтобы присутствовать на похоронах близкой родственницы, которые состоятся в одиннадцать утра, — ответил Фиц. Он посмотрел на свои часы, золотую «Омегу». — Сейчас десять часов. Надеюсь, это будет не долго. — Это будет столько, сколько нужно. Как зовут вашу сестру? — Почему вы это спрашиваете? — Вы говорите, что хотите присутствовать на похоронах своей сестры. Как ее зовут? — Я сказал, что хочу присутствовать на похоронах близкой родственницы. Я не сказал, что это моя сестра. Вы, очевидно, все знаете об этом. Агент тайной полиции ждал их, догадался Дейв. Трудно было представить, почему. — Ответьте на вопрос. Как зовут вашу сестру? — Ее имя было фрау Мод фон Ульрих, как, очевидно, вам донесли ваши шпики. Дейв заметил, что Фиц раздражается и нарушает свое указание говорить как можно меньше. — Как это так, что у лорда Фицгерберта сестра немка? — Она вышла замуж за моего друга Вальтера фон Ульриха, который был немецким дипломатом в Лондоне. Он погиб от рук гестапо во время Второй мировой войны. А вы что делали во время войны? По озлобленному выражению на лице высокого мужчины Дейв осознал, что тот все понял, но не ответил на вопрос. И тогда он спросил у Дейва: — Где Валли Франк? Дейв пришел в изумление: — Я не знаю. — Конечно, знаешь. Ведь он в твоей музыкальной группе. — Группа распалась. Я не видел Валли несколько месяцев и не знаю, где он. — В это трудно поверить, вы же партнеры. — Случается, что партнеры перестают быть партнерами. — Какая причина вашей ссоры? — Личные и творческие расхождения. — На самом деле расхождения были сугубо личные и никогда — творческие. — И тем не менее ты хочешь присутствовать на похоронах его бабушки. — Она была моей двоюродной бабушкой. — Где ты последний раз видел Валли Франка? — В Сан-Франциско. — Его адрес, пожалуйста. Дейв замешкался с ответом. Это уже становилось невыносимо. — Отвечай. Валли Франк разыскивается за убийство. — Последний раз я его видел в парке Буэна-Виста. Это на Хейт-стрит. Я не знаю, где он живет. — Ты отдаешь себе отчет, что препятствовать полиции в выполнении ею своих обязанностей — преступление? — Конечно. — И если ты совершаешь такое преступление в Восточной Германии, ты можешь быть арестован и посажен здесь в тюрьму? Дейв вдруг испугался, но пытался оставаться спокойным. — И тогда миллионы поклонников во всем мире будут требовать моего освобождения. — Им не позволят вмешиваться в дела юстиции. И в этот момент вмешался Фиц: — Вы уверены, что ваши товарищи в Москве будут довольны вами за создание серьезного международного дипломатического инцидента? Высокий мужчина презрительно рассмеялся, но смех его звучал нарочито. Дейва вдруг осенило. — Вы Ганс Гофман. Переводчик не перевел это, а сразу сказал: — Его имя вас не касается. Но по выражению лица высокого мужчины Дейв понял, что он прав. — Валли рассказывал мне о вас, — набрался храбрости Дейв. — Его сестра выгнала вас, и вы с тех пор мстите их семье. — Отвечай только на вопросы. — Это часть вашей мести? Изводить двух невинных людей, которые едут на похороны? Значит, вот какие вы, коммунисты. — Подождите здесь, пожалуйста. Ганс и переводчик вышли из комнаты, и Дейв услышал, как с другой стороны дверь закрывается на засов. — Извини, дед, — сказал Дейв. — это, кажется, связано с Валли. Одному тебе было бы проще. — Ты не виноват. Надеюсь, мы не опоздаем на похороны. — Фиц достал портсигар. — Ты куришь, Дейв? Дейв покачал головой. — Если и курю, то не табак. — Марихуана тебе вредна. — А сигареты полезны? — В точку! — улыбнулся Фиц. — Я спорил об этом с отцом. Он пьет виски. У вас, парламентариев, своеобразная логика: все, что вредно, незаконно, за исключением того, что вам нравится. А потом вы жалуетесь, что молодежь вас не слушает. — Конечно, ты прав. У Фица была длинная сигара, и он выкурил ее целиком, а окурок выбросил в штампованную жестяную пепельницу. Одиннадцать часов настали и прошли. Похороны, на которые они прилетели из Лондона, они пропустили. В половине двенадцатого дверь открылась, и вошел Ганс Гофман. — Можете въезжать в Восточную Германию, — с улыбкой сказал он и вышел. Дейв и Фиц вернулись к своей машине. — Нам лучше ехать к ним домой, — сказал он и дал адрес водителю. Они ехали по Фридрих-штрассе в сторону Унтер-ден-Линден. Старые правительственные здания были красивые. На глаза попадались редкие прохожие. — Боже мой! — воскликнул Фиц. — Это была одна из самых оживленных торговых улиц в Европе. Взгляни на нее сейчас. Все равно что Мертир Тайдфил в понедельник. Машина остановилась у жилого дома, внешне выглядевшего лучше, чем другие. — Дочь Мод кажется более состоятельной, чем соседи, — заметил Фиц. — Отец Валли владеет фабрикой по сборке телевизоров в Западном Берлине, — пояснил Дейв. — Каким-то образом ему удается руководить отсюда. Если я не ошибаюсь, предприятие и сейчас приносит доход. Они вошли в дом и начали знакомиться с семьей. Им представились родители Валли: приятной наружности Вернер и Карла, простая женщина с резкими чертами. Сестре Валли, привлекательной девушке по имени Лили, совсем не похожей на Валли, было девятнадцать лет. Внимание Дейва привлекла к себе Каролин, у которой были длинные волосы, разделенные пробором посередине и ниспадающие по обеим сторонам. С ней была Алиса, вдохновившая Валли на написание песни, стеснительная четырехлетняя девочка с черной траурной лентой в волосах. Одо, муж Каролин, был немного старше ее — около тридцати лет. Он носил длинные волосы и пасторский воротник. Дейв объяснил, почему они опоздали на похороны. Они говорили на двух языках, хотя немцы говорили по-английски лучше, чем англичане — по-немецки. Дейв почувствовал, что семья относится к Фицу противоречиво. И это было понятно: в конце концов, он жестоко обошелся с Мод, и ее дочь могла посчитать, что уже слишком поздно что-либо исправлять, да и упрекать также было слишком поздно. Так что никто не заводил разговор о пятидесяти годах отчуждения. С десяток друзей и соседей, пришедших на похороны, пили кофе с закусками, которые подавали Карла и Лили. Дейв разговаривал с Каролин о гитарах. Как оказалось, она и Лили были подпольными звездами. Им не разрешалось делать студийные записи, потому что их песни посвящались свободе, и люди записывали на магнитофон их выступления и передавали друг другу. Это было что-то вроде самиздата в Советском Союзе. Дейв и Каролин также обсуждали магнитофонную запись в новом кассетном формате, более удобную, но с плохим качеством звучания. Дейв предложил прислать Каролин несколько кассет и деку, но она сказала, что их просто украдут сотрудники тайной полиции. Дейв раньше думал, что Каролин жестокосердная женщина, потому что порвала с Валли и вышла за Одо, но, к его удивлению, она понравилась ему. Она казалась доброй и умной. О Валли она говорила с большой симпатией и хотела знать все, как он живет. Дейв рассказал, как они поссорились с Валли. Эта история ее огорчила. — На него это не похоже, — проговорила она. — Валли не из тех, кто гуляет направо и налево. Девушки все время бегали за ним, и он мог менять их каждую неделю, но он никогда этого не делал. — Он изменился, — возразил Дейв. — А что твоя бывшая невеста? Как ее имя? — Урсула, но все называют ее Бип. По правде, нет ничего удивительного в том, что она неверна. Она какая-то сумасбродная. Этим она и прельщает. — Мне кажется, ты все еще питаешь чувства к ней. — Я сходил по ней с ума. — Дейв ответил уклончиво, потому что он не знал, что он чувствует сейчас. Он сердился на Бип, она привела его в ярость своей изменой, но если бы она захотела вернуться к нему, он не был уверен, что бы он сделал. К ним подошел Фиц и сказал: — Дейв, прежде чем мы вернемся в Западный Берлин, я хотел бы побывать у нее на могиле. Ты не будешь возражать? — Конечно, нет. — Дейв встал. — Тогда не будем терять время. Каролин сказала Дейву: — Если увидишь Валли, передай ему привет. Скажи ему, что с нетерпением жду того дня, когда он сможет увидеть Алису. Я расскажу ей все о нем, когда она подрастет. Они все передавали ему приветы и наилучшие пожелания: и Вернер, и Карла, и Лили. Дейв подумал, что ему придется созвониться с Валли, чтобы передать все это на словах. Когда они выходили, Карла спросила у Фица: — Вам, наверное, хотелось бы что-нибудь иметь на память о Мод. — Разумеется. — Тогда подождите минуту. Она вышла и вернулась со старым фотоальбомом в кожаном переплете. Фиц открыл его. В нем находились черно-белые фотографии, некоторые расцвеченные, многие поблекшие. Под ними стояли подписи крупным почерком с завитушками, очевидно, сделанные Мод. Самая старая была сделана в большом загородном доме. Дейв прочитал: «Ти Гуин, 1905 год». Это была загородная резиденция Фицгербертов, а здесь сейчас помещался Аберовенский колледж дальнейшего образования. Увидев на фотографиях себя и Мод в юные годы, Фиц заплакал. Слезы потекли по бледной коже морщинистого лица и замочили воротник его безукоризненно белой рубашки. Ему было трудно говорить. — Хорошие времена никогда не возвращаются, — произнес он сдавленным голосом. Они вышли. Водитель отвез их на большое унылое муниципальное кладбище, и они нашли могилу Мод. Земля уже вернулась в яму, образовав маленький жалкий холмик, по длине и по очертаниям напоминающий человеческое тело. Они постояли некоторое время рядом друг с другом, ничего не видя перед собой. Откуда-то доносилось пение птицы. Фиц вытер лицо большим белым платком. — Пойдем, — произнес он. На контрольном пункте их снова задержали. Ганс Гофман наблюдал, улыбаясь, как их машину тщательно обыскивали. — Что вы ищете? — спросил Дейв. — Зачем нам что-то контрабандой вывозить из Восточной Германии? У вас нет ничего, что может быть кому-нибудь нужно. Ему никто не ответил. Офицер в форме схватил фотоальбом и передал его Гофману. Тот небрежно полистал его и сказал: — Это должен изучить наш правовой отдел. — Конечно, — с грустью сказал Фиц. Им пришлось следовать дальше без альбома. Когда они отъезжали, Дейв посмотрел назад и увидел, что Ганс выбросил альбом в бак для мусора.* * *
Джордж Джейкс полетел из Портленда в Лос-Анджелес, чтобы встретить Верину, с бриллиантовым кольцом в кармане. Он совершал турне с Бобби Кеннеди и не виделся с Вериной с похорон Мартина Лютера Кинга в Атланте семью днями раньше. Убийство потрясло Джорджа. С доктором Кингом чернокожие американцы связывали сокровенные надежды, и вот сейчас его не стало, он был застрелен расистом из охотничьей винтовки. Президент Кеннеди вселил чернокожим надежду, и он тоже был убит белым из винтовки. Какой смысл в политике, если великих людей устраняют с такой легкостью? Но, по крайней мере, думал Джордж, у нас есть еще Бобби. Верина пребывала в еще большем трансе. На похоронах она казалась обескураженной, рассерженной и подавленной. Не стало человека, которого она боготворила и обожала и которому служила семь лет. Джордж недоумевал, почему она не захотела, чтобы он утешил ее. Это ранило его в самое сердце. Они жили на расстоянии почти тысячи километров друг от друга, но он создан для нее. Он полагал, что причина ее отказа — горе, а оно пройдет. В Атланте ее ничто не удерживало. Работать на преемника Кинга, Ралфа Абернати, ей не хотелось, поэтому она написала заявление об уходе. Джордж думал, что она переедет к нему в Вашингтон. Но без всяких объяснений она вернулась к родителям в Лос-Анджелес. Вероятно, ей нужно было время, чтобы пережить горе. Или она хотела чего-то большего, чем простое приглашение для переезда к нему. Отсюда и кольцо. Следующие предварительные выборы проводились в Калифорнии, что давало Джорджу шанс увидеться с Вериной. В аэропорту Лос-Анджелеса он взял напрокат белый «плимут-валиант», недорогой, компактный автомобиль — из средств кампании, — и поехал на Норт-Роксбери-драйв в Беверли-Хиллз. Он проехал через высокие ворота и оставил машину перед кирпичным домом в стиле поздней английской готики, который, как ему показалось, по размерам в пять раз превосходил подлинные дома Тюдоров. Родители Верины, Перси Маркванд и Бэйб Ли, жили так, как подобает звездам. Служанка впустила его и проводила в гостиную, которая не имела ничего общего с эпохой Тюдоров: белый ковер, кондиционированный воздух, окно от пола до потолка, выходившее на плавательный бассейн. Служанка спросила, не принести ли ему чего-нибудь прохладительного. — Содовую, — ответил он. — Любую. Когда вошла Верина, он испытал потрясение. Она состригла свою замечательную прическу «афро», оставив короткие волосы, как у него. Она была в черных брюках, синей рубашке, кожаном блейзере и черном берете. Это была форма леворадикальной негритянской организации «Черные пантеры». Он подавил в себе негодование, прежде чем поцеловать ее. Она подставила ему губы на мгновение, и он сразу понял, что с похорон ее настроение не изменилось. Он надеялся, что его предложение руки и сердца выведет ее из этого состояния. Они сели на диван, застеленный покрывалом с замысловатым рисунком в красно-оранжевых, бледно-желтых и шоколадно-коричневых тонах. Служанка принесла Джорджу кока-колу со льдом в высоком стакане на серебряном подносе. Когда она удалилась, он взял Верину за руку. Сдерживая негодование, он спокойно, как мог, спросил: — Почему ты носишь эту форму? — Разве не ясно? — Мне нет. — Мартин Лютер Кинг проводил ненасильственную кампанию, и они убили его. Джордж разочаровался в ней. Он ожидал более убедительного объяснения. — Авраам Линкольн боролся против рабства, и его тоже убили. — Негры имеют право защищать себя. И никто другой, особенно полиция. Джордж не скрывал свое несогласие с этими идеями. — Вы просто хотите устрашить белых. Ничего не удавалось добиться такими лобовыми методами. — А чего добились ненасильственными методами? Сотни чернокожих людей линчевали и убили, тысячи избили и бросили в тюрьмы. Джордж не хотел воевать с ней. Наоборот, он хотел умиротворить ее, но он не сдержался и повысил голос: — А кроме этого принятия Закона о гражданских правах 1964 года, Закон о предоставлении избирательных прав 1965 года и избрания шести чернокожих конгрессменов и одного сенатора. — А теперь белые говорят, этого вполне достаточно. Никто не собирается принимать закон о запрещении дискриминации в обеспечении жильем. — Может быть, белые боятся, что «пантеры» будут ходить в гестаповской форме и с оружием в их распрекрасных пригородных районах. — Оружие есть у полиции. Оно нам тоже нужно. Джордж понял, что этот спор якобы о политике на самом деле касался их отношений. И он терял ее. Если он не сможет отговорить ее от участия в организации «Черные пантеры», он не сможет вернуть ее в свою жизнь. — Послушай, я знаю, что в полиции повсюду в Америке служит много расистов. Но решить эту проблему можно путём улучшения полиции, а не расправой над ними. Мы должны избавиться от таких политиков, как Рональд Рейган, который подстрекает полицию к жестокости. — Я не приемлю ситуацию, когда белые владеют оружием, а мы нет. — Тогда боритесь за контроль над оружием и за назначение полицейских-негров на высокие должности. — Мартин верил в это, и теперь он мертв. Верина говорила резко, но слез сдержать не могла. Джордж попытался обнять ее, но она оттолкнула его. Тем не менее он не терял надежду, что она прислушается к голосу разума. — Если ты хочешь защитить чернокожих людей, прими участие в нашей кампании, — сказал он. — Бобби станет президентом. — Даже если он победит, конгресс не позволит ему что-либо сделать. — Они попытаются остановить его, тогда начнется политическое сражение. Кто-то победит, кто-то потерпит поражение. Так мы добиваемся перемен в Америке. Система ненадежная, но все другие хуже. А стрелять друг в друга хуже всего. — Мы не собираемся соглашаться. — Ну хорошо, — Он понизил голос. — Мы и раньше не соглашались, но всегда любили друг друга. Разве не так? — Это другое дело. — Не говори так. — У меня все в жизни изменилось. Джордж пристально посмотрел на нее и увидел на ее лице равнодушие и вину, и тогда он понял, что происходит. — Ты спишь с одним из «пантер»? — Да. Джордж почувствовал тяжесть внутри, словно выпил бочонок холодного эля. — Тебе надо было сказать мне. — Я говорю тебе сейчас. — Господи. — Джорджу стало тоскливо. В кармане он нащупывал кольцо. Оно там так и останется? — Ты представляешь, уже семь лет прошло, как мы окончили Гарвард. — Он едва сдерживал слезы. — Представляю. — Полицейские собаки в Бирмингеме, речь в Вашингтоне «У меня есть мечта», президент Джонсон поддерживает гражданские права, два убийства… — А черные все еще беднейшие американцы, живущие в трущобах, получающие минимальное медицинское обслуживание и выносящие на своих плечах войну во Вьетнаме. — Бобби собирается все это изменить. — Ничего он не изменит. — Нет, изменит. Я приглашу тебя в Белый дом, чтобы ты убедилась в своей неправоте. Верина пошла к двери. — До свидания, Джордж. — Я не могу поверить, что все так кончается. — Служанка тебя проводит. Джордж ничего не соображал. Семь лет он любил Верину и полагал, что они поженятся рано или поздно. Сейчас она променяла его на «Черных пантер». Он был в полной растерянности. Хотя они жили порознь, он всегда мог подумать, что он скажет ей и как будет ласкать ее в следующий раз, когда они будут вместе. Сейчас он остался в одиночестве. Вошла служанка и сказала: — Сюда, пожалуйста, мистер Джейкс. Автоматически он пошел за ней в холл. Она открыла парадную дверь. — Спасибо, — проговорил он. — Всего хорошего, мистер Джейкс. Джордж сел в машину, взятую напрокат, и уехал.* * *
В день голосования на калифорнийских праймериз Бобби Кеннеди и Джордж гостили в доме кинорежиссера Джона Франкенхаймера на пляже Малибу. В то утро небо было затянуто облаками, тем не менее Бобби плавал в океане со своим двенадцатилетним сыном Дейвидом. Они вышли на берег с ссадинами и царапинами, потому что водоворотом отливной волны их протащило по гальке. После обеда Бобби уснул у бассейна, с открытым ртом растянувшись на двух стульях. Джордж заметил след на лбу Бобби, оставшийся после неудачного купания. Он не рассказал Бобби, что у него произошел разрыв с Вериной. Он рассказал об этом только матери. Ему некогда было подумать о ходе кампании, а в Калифорнии она не прерывалась ни на минуту: то толпы людей, встречавших его в аэропорту и по пути следования кортежа, то многолюдные митинги. Джордж был рад, что занят по горло. Он предавался тоскливому чувству на несколько минут каждый вечер, прежде чем уснуть. Но даже тогда ему представлялось, что он продолжает вести разговор с Вериной и уговаривает ее снова заняться законной политикой и участвовать в предвыборной кампании Бобби. Вероятно, расхождение вих подходах было проявлением фундаментального несходства характеров. Он отказывался верить в это. В три часа по телевизору были объявлены результаты опроса избирателей на выходе с избирательного участка. Бобби опережал Джина Маккарти с 49 процентами против 41 процента соперника. Джордж ликовал. Я не могу одержать победу над своей девушкой, но могу победить на выборах, подумал он. Бобби принял душ, побрился и надел синий в тонкую полоску костюм и белую рубашку. Благодаря костюму или, вероятно, большей уверенности в себе он выглядел как никогда раньше по-президентски. Синяк у Бобби на лбу был незаметен, но Джон Франкенхаймер нашел в доме профессиональный кинематографический грим и наложил ему на лоб. В половине седьмого Бобби Кеннеди и сопровождающие его лица расселись по машинам и поехали в Лос-Анджелес. В бальном зале гостиницы «Амбассадор» уже началось празднование победы. Джордж поднялся с Бобби в номер-люкс на шестом этаже. Там в большой гостиной сотня или больше друзей, советников и привилегированных журналистов распивали коктейли и поздравляли друг друга. В номере были включены все телевизоры. Джордж и ближайшие советники последовали за Бобби через гостиную в одну из спален. Как всегда, во время таких коктейлей он вел разговоры на политические темы. Сегодня кроме Калифорнии он победил на первичных выборах в Южной Дакоте, родном штате Хьюберта Хамфри. После Калифорнии он почувствовал уверенность, что победит в штате Нью-Йорк, где он имел преимущество, будучи сенатором от этого штата. — Мы побеждаем Маккарти, черт возьми, — ликующе воскликнул он, сидя на полу в углу перед телевизором. Джордж начал беспокоиться о съезде партии. Как ему добиться, чтобы популярность Бобби нашла отражение в голосовании делегатов от штатов, где не проходили праймериз? — Хамфри делает ставку на такие штаты, как Иллинойс, где мэр Дэйли контролируем голоса делегатов. — Да, — сказал Бобби. — Но в конечном счете люди, такие как Дэйли, не могут игнорировать настроения людей. Они хотят победить. Хьюберт не может одержать верх над Диком Никсоном, а я могу. — Это так, но знают ли об этом политические маклеры демократической партии? — К августу они будут знать. Джордж разделял мнение Бобби, что они на гребне волны, но он также ясно видел надвигающиеся опасности. — Нам нужно, чтобы Маккарти ушел с дороги, и тогда мы можем сосредоточиться на Хамфри. С Маккарти нужно заключить сделку. Бобби покачал головой. — Я не могу предложить ему пост вице-президента. Он католик. Протестанты могут голосовать за одного католика, но не за двоих. — Вы могли бы предложить ему самый высокий пост в кабинете. — Госсекретаря? — Если он добровольно сойдет с дистанции. Бобби нахмурился. — Трудно представить, как пойдет с ним работа в Белом доме. — Если вы не победите, вы не будете в Белом доме. Я мог бы запустить пробные шары. — Дай мне подумать. — Конечно. — Хочешь знать еще кое-что, Джордж? — спросил Бобби. — Я впервые не чувствую себя братом Джона. Джордж улыбнулся. Это был большой прогресс. Джордж вернулся в гостиную, чтобы поговорить с журналистами на трезвую голову. Когда он бывал с Бобби, он предпочитал не брать в рот ни капли спиртного. Сам Бобби любил бурбон. Но некомпетентность работавшей с ним команды раздражала его. Он мог разделаться с каждым, кто подводил его. Джордж чувствовал себя спокойнее, если пил спиртные напитки подальше от Бобби. Он был трезв как стеклышко, когда около полуночи сопровождал Бобби в бальный зал, где он должен был произнести победную речь. Жена Бобби, Этель, шикарно выглядела в оранжево-белом платье с короткой юбкой и белых колготках, несмотря на то что была беременна одиннадцатым ребенком. Толпа, как обычно, обезумела. Все парни были в соломенных шляпах, какие носили Кеннеди, а девушки — в форме: синих юбках, белых блузах с красными шарфами. Оркестр исполнял песенку, рекламирующую кандидата. Мощные телевизионные осветительные лампы накаляли и без того жаркую атмосферу в зале. Следуя за телохранителем Биллом Барри, Бобби и Этель пробивались к небольшой платформе, через толпу сторонников, которые тянули к ним руки и дергали за одежду. Суетящиеся фотографы создавали еще больший хаос. Беснующаяся толпа создавала проблему для Джорджа и всех остальных в команде, но в этом и заключалась сила Бобби. Его способность вызывать эмоциональную реакцию у людей прокладывала ему дорогу в Белый дом. Бобби встал позади букета микрофонов. Он не просил написать ему речь, только некоторые заметки. Красноречием он не блистал, но никому до этого не было дела. — Мы великий, бескорыстный и сочувственный народ, — сказал он. — И я хочу, чтобы это был мой девиз в предвыборной борьбе. Его слова не воспринимались как призывный лозунг, но толпа слишком обожала его, чтобы на что-то обратить внимание. Джордж решил не ехать с Бобби на заводскую дискотеку после этих торжеств. Танцующие пары будут служить напоминанием, что он один. Лучше он ляжет спать и хорошенько выспится перед отлетом утром в Нью-Йорк, где будет дан старт предвыборной кампании. Работа была лучшим средством для него от головной боли. — Я благодарю всех, кто приложил усилия, чтобы этот вечер состоялся, — добавил Бобби. Он поднял вверх руку с раздвоенными средним и указательным пальцами в виде буквы «V», и сотни молодых людей в зале повторили этот жест. Он спустился с возвышения и пожал тянувшиеся к нему руки. Потом возникло неожиданное затруднение. В соседнем зале ему предстояла встреча с прессой. Как видел Джордж, Биллу Барри не удавалось провести его туда через толпу рвущихся к нему девушек с истерическими криками: «Мы хотим Бобби! Мы хотим Бобби!» Служащий отеля в форме метрдотеля решил проблему, показав Бобби на открывающуюся в обе стороны дверь, которая вела через служебное помещение в комнату для журналистов. Бобби и Этель пошли за метрдотелем в темный коридор, а Джордж и Билл Барри со всей свитой поспешили за ними. Джорджа не покидала мысль, когда он снова сможет поднять в разговоре с Бобби вопрос о сделке с Джином Маккарти. По мнению Джорджа, это была первейшая необходимость. Но личные отношения представляли особую важность для всех Кеннеди. Если бы Линдон Джонсон сделался другом Бобби, то все было бы иначе. Коридор вел в ярко освещенную кухню с блестящими мармитами из нержавеющей стали и огромными холодильными камерами. Радиожурналист на ходу задал вопрос Бобби: «Сенатор, как вы собираетесь противостоять Хамфри?» Бобби мимоходом пожимал руки улыбающимся кулинарам. Один из работников кухни повернулся от стопки подносов, словно собираясь поприветствовать Бобби. В этот момент, к своему ужасу, Джордж увидел в руке молодого человека маленький черный револьвер с коротким стволом. Молодой человек нацелил его в голову Бобби. Не успел Джордж закричать, как раздался выстрел. Из маленького оружия он прозвучал как негромкий хлопок. Бобби вскинул руки к голове, откинулся назад и упал на бетонный пол. — Нет! Нет! — закричал Джордж. Этого не могло быть! Этого не могло быть снова! В ту же секунду раздалась трескучая череда выстрелов, похожая на фейерверк. Что-то ударило Джорджа ниже локтя, но он не обратил на это внимания. Бобби лежал на спине рядом с морозильником, обхватив голову руками. Ноги его были раскинуты в стороны, глаза открыты. Люди громко кричали. Радиожурналист тараторил в микрофон: «В сенатора Кеннеди стреляли! В сенатора Кеннеди стреляли! Невероятно! Невероятно!». Несколько человек накинулись на того, кто стрелял. Кто-то крикнул: — Обезоружьте его! Джордж увидел, как Билл Барри ударил его кулаком по лицу. Джордж опустился на колени рядом с Бобби. Тот был жив, из раны за ухом текла кровь. Состояние его было тяжелое. Джордж ослабил галстук Бобби, чтобы ему было легче дышать. Кто-то подложил сложенный пиджак ему под голову. Кто-то рядом со стоном твердил: — Господи, господи! Как же это? Этель прорвалась сквозь толпу, упала на колени около Джорджа и заговорила с мужем. По выражению его лица было видно, что он узнал ее и попытался что-то сказать. Джорджу показалось, что он прошептал: «Все ли живы?» Этель гладила его по лицу. Джордж посмотрел вокруг. Он не мог сказать, пострадал ли кто-нибудь еще. Потом он заметил, что рукав его рубашки разорван и из раны сочится кровь. Только тогда он почувствовал сильную боль. Из двери, ведущей в комнату для прессы, ворвались в кухню репортеры и фотографы и окружили тех, кто был рядом с Бобби. Они отталкивали друг друга, залезали на плиты и раковины, чтобы лучше заснять окровавленного Бобби и его потрясенную жену. Этель кричала: — Пожалуйста, отойдите, дайте ему воздуха! Прибыла бригада «скорой помощи» с носилками. Они подняли Бобби за плечи и за ноги. — Не надо, — слабым голосом простонал он. — Осторожно! — взмолилась Этель. — Осторожно! Медики положили его на носилки и пристегнули ремнями. Глаза Бобби закрылись. И он их никогда больше не открыл.Глава 45
В то лето Димка и Наталья красили стены в квартире. В открытые окна ярко светило солнце. Дело продвигалось медленно, потому что они часто прерывались, чтобы заняться любовью. Она подвязывала свои шикарные волосы и прятала их под косынку. Работала она в старой Димкиной рубашке с потертым воротником и узких шортах. И каждый раз, когда, он видел ее на лестнице, ему нужно было целовать ее. Он стягивал с нее шорты так часто, что через некоторое время она оставалась только в рубашке, и они предавались любви еще чаще. Они не могли пожениться, пока ее развод не был оформлен, и для приличия Наталья переехала в свою небольшую квартиру поблизости. Неофициально они уже начали жить вместе в Димкиной квартире. Они переставили мебель, как того захотела Наталья, и купили диван. Они распределили между собой домашние обязанности: он готовил завтрак, а она — ужин; он чистил ее туфли, а она гладила его рубашки; он покупал мясо, а она — рыбу. Они никогда не встречались с Ником, но Наталья начала налаживать отношения с Ниной. Бывшая жена Димки стала признанной любовницей маршала Пушного и часто проводила уикенды на его даче, устраивая ужины для его близких друзей, некоторые из которых приезжали со своими любовницами. Димка не знал, как Пушной улаживал дела со своей женой, крестьянского вида пожилой женщиной, всегда появлявшейся рядом с ним на официальных государственных приемах. Когда Нина проводила выходные за городом, Димка и Наталья забирали к себе Гришу. Сначала Наталья нервничала, потому что своих детей у нее не было — Ник терпеть не мог детей. Но она быстро привязалась к Грише, который был очень похож на Димку; и неудивительно, что у нее появились обычные материнские инстинкты. В частной жизни они были счастливы, а в общественной нет. Кремлевские консерваторы лишь делали вид, что приняли чехословацкий компромисс. Как только Косыгин и Димка вернулись из Праги, консерваторы задались целью нарушить договоренность, настаивали на вводе войск, чтобы устранить Дубчека и сорвать его реформы. Споры не прекращались весь июнь и июль как в Москве, так и на черноморских дачах, куда партийная элита перебиралась в летние отпуска. Димку беспокоило не только то, что имело отношение к Чехословакии. Он беспокоился о сыне и о том мире, в котором он будет расти. Через пятнадцать лет Гриша будет учиться в университете, через двадцать — работать, через двадцать пять у него, возможно, будут свои дети. Будет ли у России лучшая система, что-то вроде дубчекской идеи коммунизма с человеческим лицом? Или же Советский Союз останется тиранией, в которой незыблемая власть партии будет навязываться КГБ? Как назло, Генеральный секретарь Леонид Брежнев занимал выжидательную позицию. Димка начал презирать его. Боясь оказаться на проигравшей стороне, Брежнев не принимал решения, пока не выяснит, какое коллективное решение может пройти. Он не обладал ни дальновидностью, ни смелостью, ни планами перемен к лучшему в Советском Союзе. В лидеры он не годился. Конфликт достиг высшей точки на двухдневном заседании Политбюро, которое началось в четверг 15 августа. Как всегда, на официальном заседании в основном происходил вежливый обмен банальностями, в то время как настоящие сражения разгорались не за совещательным столом. Димка сошелся с Евгением Филипповым лоб в лоб под солнцем на площадке перед желто-белым зданием дворца среди ожидающих лимузинов и припаркованных машин. — Почитай донесения КГБ из Праги, — сказал Филиппов. — Контрреволюционные студенческие сборища. Клубы, в которых открыто обсуждается свержение коммунистического строя. Тайные оклады оружия. — Я не верю в эти истории, — парировал Димка. — Да, там ведутся дискуссии о реформе, но опасности преувеличиваются апологетами прошлого, от которых сейчас избавляются. В действительности шеф КГБ, сторонник жесткой линии Юрий Андропов фабриковал сенсационные разведывательные донесения для подстрекательства консерваторов, но Димка не был настолько безрассудно храбр, чтобы заявлять об этом вслух. У Димки был источник надежных сведений разведывательного характера: это его двойняшка-сестра. Таня посылала из Праги тщательно выверенные статьи для ТАСС и в то же время снабжала Димку и Косыгина информацией, из которой следовало, что Дубчек — герой для всех чехов, за исключением старых партийных аппаратчиков. В закрытом обществе людям было почти невозможно узнавать правду. На жителей страны обрушивались потоки лжи. В Советском Союзе почти все документы вводили в заблуждение: данные о выпуске продукции, внешнеполитические оценки, милицейские допросы подозреваемых, экономические прогнозы. Люди между собой шептались, что самая правдивая информация в газетах — это программа радио- и телепередач. — Могу сказать, как все обернется, — сказала Наталья Димке в четверг вечером. Она все еще работала у министра иностранных дел Андрея Громыко. — Все сигналы из Вашингтона свидетельствуют, что президент Джонсон ничего не предпримет, если мы введем войска в Чехословакию. У него своих проблем по горло: волнения, убийства, Вьетнам и президентские выборы. На тот день они закончили красить и, сидя на полу, пили пиво. Лоб у Натальи был испачкан желтой краской, и по этой причине Димке захотелось заняться любовью. Он раздумывал, то ли исполнить это желание сейчас, то ли сначала вымыться и потом пойти в кровать, когда она проговорила: — Прежде чем мы поженимся… Это звучало зловеще. — Да? — Мы должны поговорить о детях. — Нам нужно было бы завести разговор на эту тему до того, как мы все лето только и делали, что не вылезали из постели. Они никогда не предохранялись. — Да. Но у тебя уже есть ребенок. — У нас есть ребенок. Он наш. Ты будешь его приемная мать. — И он мне очень нравится. Легко полюбить ребенка, который так похож на тебя. А как ты относишься к тому, чтобы иметь еще детей? Димка почувствовал, что по какой-то причине это ее тревожит и что ее нужно успокоить. Он поставил свое пиво и обнял ее. — Я обожаю тебя, — сказал он. — И мне бы хотелось иметь детей с тобой. — Слава богу, — воскликнула она. — Потому что я беременна.* * *
Таня отметила, что в Праге стало трудно достать газеты. По иронии судьбы, это было последствием отмены Дубчеком цензуры. Раньше мало кого интересовали прилизанные и лицемерные статьи в контролируемой правительством прессе. Сейчас, когда газеты могли писать правду, их тиражи не поспевали за спросом. Тане приходилось вставать рано утром, чтобы успеть купить их. Телевидение также получило свободу. В передачах о текущих событиях рабочие и студенты задавали вопросы министрам правительства и критиковали их. Освобожденным из тюрем политическим заключенным разрешалось вызывать на очную ставку агентов тайной полиции, которые бросали их за решетку. У телевизоров в фойе крупных гостиниц собирались небольшие толпы зрителей, которые смотрели дискуссии на экране. Подобного рода обмены мнениями происходили в каждом кафе, рабочих столовых и ратушах. Людям, которые подавляли в себе подлинные чувства в течение двадцати лет, вдруг дали возможность высказывать, что у них накопилось в душе. Воздух свободы был заразительный. Тане хотелось верить, что старые времена прошли и что больше нет опасности. Тане приходилось напоминать себе, что Чехословакия все еще оставалась коммунистической страной с тайной полицией и пытками в подвалах. Таня привезла с собой машинописный текст первого романа Василия. Рукопись попала к ней незадолго до ее отъезда из Москвы таким же способом, как первый рассказ Василия: на улице ей передал листы незнакомец, не пожелавший отвечать на ее вопросы. Как и раньше, они были исписаны мелким почерком — несомненно, для экономии бумаги. Назывался роман сардонически — «Свободный человек». Таня перепечатала его на почтовой бумаге. Ей нужно было иметь в виду, что ее багаж будет открыт. Она пользовалась доверием как корреспондент ТАСС, и все же не исключалась возможность, что любой гостиничный номер, где она останавливалась, будет перевернут вверх дном, а квартира, предоставленная ей в Старой Праге, будет тщательно обыскана. Но, как ей казалось, она придумала отличный тайник. Тем не менее она жила в страхе. Это все равно что иметь ядерную бомбу. Ей не терпелось как можно скорее передать рукопись. Она подружилась с пражским корреспондентом английской газеты и при первой возможности сказала ему: — В Лондоне есть редактор, который специализируется в переводе восточно-европейских романов: Анна Мюррей из издательства «Роули». Я хотела бы поспрашивать ее о чешской литературе. Не могли бы вы узнать, согласится ли она ответить на мои вопросы? Это было опасно, поскольку раскрывалась связь между Таней и Анной, но Тане приходилось подвергать себя риску, хотя, как ей казалось, он был минимальный. Двумя неделями позже английский журналист сообщил: — Анна Мюррей прилетит в Прагу в следующий вторник. Я не мог дать ей ваш телефон, потому что не знаю его, но она остановится в гостинице «Палас». Во вторник Таня позвонила в гостиницу и попросила передать Анне, чтобы она встретилась в четыре часа с Якубом у памятника Яну Гусу. Ян Гус был средневековый философ, сожженный на костре по решению церковного собора за призывы совершать богослужения на местном языке. Он являлся символом чешского сопротивления против иностранного засилья. Памятник ему поставлен на площади в Старом городе; Агенты тайной полиции во всех отелях проявляли особый интерес к гостям с Запада, и Таня могла предположить, что им сообщали обо всех просьбах, которые передавались через администратора, поэтому они могли послать шпика к памятнику, чтобы установить, с кем встречается Анна. По этой причине она не пошла на условленное место встречи, а перехватила Анну на улице и незаметно передала ей карточку с адресом ресторана в Старом городе и записку: «Сегодня в восемь вечера. Столик заказан на имя Якуба». И все же была возможность, что за Анной будут следить от отеля до ресторана. Хотя у тайной полиции не было столько людей, чтобы все время следить за каждым иностранцем. Тем не менее Таня продолжала принимать меры предосторожности. В тот вечер она надела широкую кожаную куртку, несмотря на теплую погоду, и вышла из дома раньше. В ресторане она села не за тот столик, который заказала. Таня не подняла головы, когда вошла Анна, и исподволь наблюдала, пока она садилась за стол. Анна была безошибочно иностранкой. Никто в Восточной Европе так хорошо не одевался. На ней был темно-красный брючный костюм, сшитый по ее пышной фигуре. К костюму она подобрала яркий многоцветный шарф французского производства. У Анны были темные волосы и глаза, унаследованные от матери-немки еврейских корней. На вид, как определила Таня, ей было около тридцати лет, но она относилась к тем женщинам, которые становились красивее, оставив позади юность. В ресторан за Анной никто не шел. Таня продолжала сидеть на месте пятнадцать минут, наблюдая за прибывшими и за Анной, которая заказала бутылку венгерского рислинга и выпила стакан. За это время вошли четыре человека: пожилая супружеская чета и молодая парочка — никто из них даже отдаленно не походил на тайных агентов. Наконец Таня встала и подсела к Анне, повесив свою куртку на спинку кресла. — Спасибо, что приехали, — сказала Таня. — Не стоит благодарности. Мне самой приятно. — Путь не близкий. — Я готова проделать в десять раз более долгий путь, чтобы встретиться с женщиной, которая дала мне «Во власти стужи». — Он написал роман. Анна откинулась назад со вздохом удовлетворения. — Я как раз надеялась, что вы мне это скажете. — Она налила вина в Танин стакан. — Где он? — Спрятан. Я дам его вам, перед тем как мы уйдем. — Хорошо. — Анна удивилась, как можно спрятать машинописную рукопись, что она не бросается в глаза, тем не менее она согласилась с Таниным предложением. — Вы меня очень обрадовали. — Я знала, что «Во власти стужи» — гениальная вещь, — задумчиво сказала Таня. — Но даже я не ожидала, что у вас будет международный успех. В Кремле пришли в бешенство еще и потому, что они не могут понять, кто же автор. — Вы должны знать, что ему полагается громадный гонорар. Таня покачала головой. — Если он получит деньги из-за границы, тайное станет явным. — Тогда, может быть, не сейчас. Я договорилась с крупнейшей лондонской фирмой литературных агентов представлять его. — Что такое литературный агент? — Это тот, кто заботится об интересах автора, ведет переговоры о контрактах и следит, чтобы издатель платил вовремя. — Я не слышала об этом. — Они открыли счет в банке на имя Иван Кузнецов. Но вам следовало бы подумать, не инвестировать ли деньги во что-нибудь. — Сколько это? — Более миллиона фунтов. Таня была потрясена. Василий был бы самым богатым человеком в России, если бы он мог получить эти деньги. Они заказали ужин. Пражские рестораны стали лучше в последние месяцы, но блюда были все еще традиционные. Мясо с клецками подавали в густом соусе со взбитыми сливками и клюквенным джемом. Анна спросила: — Чего ожидать здесь, в Праге? — Дубчек искренний коммунист, который хочет, чтобы страна оставалась членом Варшавского пакта, поэтому он не представляет существенную угрозу для Москвы, но динозавры в Кремле видят это иначе. Никто не знает, что может случиться. — У вас есть дети? Таня улыбнулась. — Существенный вопрос. Вероятно, мы готовы терпеть советскую систему ради того, чтобы чувствовать себя в безопасности. Но есть ли у нас право передавать следующему поколению нищету и тиранию? Нет, у меня нет детей. У меня есть племянник Гриша, которого я люблю, сын моего брата-близнеца. Сегодня утром я получила от него письмо, в котором он пишет, что женщина, которая будет его второй женой, беременна и у меня будет второй племянник или племянница. Ради этого я надеюсь, что Дубчек добьется успеха и другие коммунистические страны последуют примеру чехов. Но советская система консервативна по своей сути и менее восприимчива к переменам, чем капитализм. Может быть, в этом в конечном счете состоит ее основной недостаток. Когда они закончили, Анна сказала: — Если мы не можем заплатить автору, то можно ли дать вам подарок, который вы передадите ему? Есть ли что-нибудь такое, что ему хотелось бы получить с Запада? Пишущая машинка — вот что ему нужно, но тогда все вскроется. — Свитер, — сказала Таня. — Настоящий толстый теплый свитер. Ему все время холодно. И какое-то нижнее белье, с длинными рукавами и штанинами. Анну охватил ужас, когда она заглянула в жизнь Ивана Кузнецова. — Завтра я буду в Вене и все куплю лучшего качества. Таня кивнула, довольная. — Мы встретимся здесь снова в пятницу? — Да. Таня встала. — Нам нужно выйти порознь. По лицу Анны промелькнул испуг. — А рукопись? — Наденьте мою куртку, — сказала Таня. Анне, которая была полнее Тани, куртка оказалась маловатой, но она смогла надеть ее. — Когда будете в Вене, распорите подкладку, — сказала Таня и пожала руку Анны. — Не потеряйте. Другого экземпляра у меня нет.* * *
Таня проснулась среди ночи оттого, что ее кровать тряслась. Она приподнялась и со страхом подумала, что за ней пришла тайная полиция. Включив свет, она увидела, что в комнате никого нет. Но и тряска не прекратилась. Значит, это не сон. Фотография Гриши в рамке на ее прикроватном столике мелко дрожала, и Таня слышала дребезжащий звук от вибрирующих на стеклянной поверхности столика баночек с кремами. Она вскочила с кровати и подошла к окну. Забрезжил рассвет. Сo стороны главной улицы доносилось глухое грохотание, но ей не было видно, что вызывает его. Таню одолел смутный страх. Она стала искать глазами кожаную куртку и вспомнила, что отдала ее Анне. Она быстро натянула джинсы, надела свитер и ботинки и вышла на улицу. Несмотря на ранний час, там были люди. Она быстро пошла туда, где слышался шум. Как только она дошла до главной улицы, она поняла, что происходит. По улице двигались танки — медленно, но безостановочно, грохоча гусеницами. На танках сидели солдаты в советской форме, молодые, почти мальчишки. Посмотрев вдаль улицы, залитой нежным утренним светом, Таня увидела десятки танков, может быть сотни, вытянувшихся в длинную вереницу до Карлова моста и дальше. Вдоль тротуаров небольшими группами стояли мужчины и женщины, многие в пижамах и ночных рубашках, и с тревогой и в недоумении смотрели, как оккупируется их город. Таня поняла, что консерваторы в Кремле взяли верх. Советский Союз ввел войска в Чехословакию. Короткий период реформ и надежд закончился. Таня взглянула на стоящую рядом женщину средних лет. На голове у нее была старомодная сетка для волос — такая, какую каждую ночь надевала Танина мать. По лицу женщины текли слезы. В этот момент Таня почувствовала влагу на своих щеках и поняла, что тоже плачет.* * *
Спустя неделю после того, как советские войска были введены в Прагу, Джордж Джейкс сидел на диване в своей вашингтонской квартире в нижнем белье и смотрел по телевизору репортаж о съезде демократической партии в Чикаго. На обед он разогрел банку томатного супа и съел его прямо из кастрюли, которая сейчас стояла на кофейном столике с красными остатками клейкой жидкости, густеющей внутри. Он знал, что ему нужно делать. Он должен надеть костюм и идти искать новую работу и новую девушку и начинать новую жизнь. Но смысла во всем этом он не видел. Он слышал о депрессии и знал, что это и есть депрессия. Его лишь ненадолго отвлекли кадры, как чикагская полиция в ярости набрасывается на кого попало. Несколько сотен человек устроили мирную сидячую демонстрацию перед зданием, где проходил съезд. Полицейские набросились на них с резиновыми дубинками, жестоко избивая всех подряд, словно они не сознавали, что совершают уголовно наказуемое нападение перед телекамерами в прямом эфире, или, что более вероятно, они сознавали, но им было всё равно. Кто-то, вероятно мэр Ричард Дэйли, спустил собак с привязи. Джордж праздно рассуждал о политических последствиях. Пришел конец ненасилию как политической стратегии. Мартин Лютер Кинг и Бобби Кеннеди были неправы, и сейчас они мертвы. «Черные пантеры» были правы. Мэр Дэйли, губернатор Рональд Рейган, кандидат в президенты Джордж Уоллес и все их расистские полицейские чины будут использовать силу против любого, чьи взгляды они будут считать неправильными. Чернокожим нужно оружие, чтобы защищать себя. Как и всем, кто противостоит цепным псам американского общества. Сейчас в Чикаго полиция обращается с белыми парнями из среднего класса так, как она всегда обращалась с чернокожими. Это должно изменить мировоззрение. В дверь позвонили. Он в недоумении нахмурился, поскольку никого не ждал и не хотел ни с кем разговаривать. Он не пошел открывать дверь, надеясь, что незваный гость уйдет. Но звонок раздался снова. Меня может не быть дома, подумал он. Откуда они знают, что я здесь? Звонок задребезжал в третий раз, длинный и настойчивый, и Джордж понял, что в покое его не оставят. Он направился к двери. Это былаего мать. Она держала в руках закрытую кастрюлю. Джеки оглядела его с головы до ног. — Так и знала, — сказала она и вошла без приглашения. Она поставила кастрюлю на Плиту и включила ее, — Прими душ, — приказала она. — Побрей свою унылую физиономию и надень что-нибудь приличное. Он хотел протестовать, но у него не было сил. Проще выполнить ее указания. Она начала убираться в квартире: поставила супницу в мойку, сложила газеты, открыла окна. Джордж удалился в свою комнату снял нижнее белье, принял душ и побрился. Все равно это без толку. Завтра он снова устроит бедлам. Он надел брюки и синюю рубашку на пуговицах и вернулся в гостиную. Из кастрюли распространялся аппетитный запах, он не мог этого отрицать. Джеки накрыла обеденный стол. — Садись, — сказала она. — Обед готов. Она приготовила цыпленка в томатном соусе с зеленым чили под сырной корочкой. Устоять Джордж не мог и съел две тарелки. Потом его мать вымыла посуду, а он вытер ее. Она села с ним смотреть репортаж с партийного съезда. Выступал сенатор Абрахам Рибикофф. Он выдвинул кандидатом Джорджа Макговерна, либерала, выступающего против войны во Вьетнаме, и вызвал оживление в зале, заявив: — С таким президентом, как Джордж Макговерн, на улицах Чикаго прекратятся гестаповские методы. — Ну и ну! Сказать им такое. Шум в зале стих. Телережиссер переключился на камеру, показывающую мэра Дэйли крупным планом. Он был похож на гигантскую лягушку с выпученными глазами, скуластым лицом и толстой шеей со складками жира. На какой-то момент он — как и его полицейские — забыл, что на него наведена камера, с руганью набросился на Рибикоффа. Микрофоны не уловили его слов. — Интересно, что он сказал, — проговорил Джордж. — Я знаю, — откликнулась Джеки. — Я умею читать по губам. — Вот так новость! — Когда мне было девять лет, я оглохла. Долгое время не могли определить, в чем причина. В конце концов мне сделали операцию, и слух вернулся. А умение читать по губам не пропало до сих пор. — Так что же мэр Дэйли сказал Эйбу Рибикоффу? — Он сказал: «Да пошел ты, еврейский сукин сын». Вот что он сказал.* * *
Валли и Бип остановились в чикагском «Хилтоне» на шестнадцатом этаже, где находился штаб Маккарти по проведению предвыборной кампании. Они устали и были удручены, когда в полночь вошли в свой номер в последний день съезда. Они потерпели поражение: вице-президент Губерт Хамфри был выбран кандидатом от демократов. На президентских выборах будут соперничать два человека, которые выступали за продолжение войны во Вьетнаме. У них даже не было дурмана покурить. Они на время завязали с этим, чтобы не давать прессе повода очернить Маккарти. Они немного посмотрели телевизор и потом легли спать, чувствуя себя настолько отвратительно, что даже не стали заниматься любовью. — Черт возьми, — проворчала Бип, — через пару недель мне идти на занятия. Не знаю, как я это вынесу. — Думаю, я сделаю пластинку, — сказал Валли. — У меня есть несколько песен. Бип засомневалась. — Ты считаешь, что сможешь поладить с Дейвом? — Нет. Мне бы хотелось, но он не станет. Когда он позвонил и сказал, что виделся с моими родителями в Восточном Берлине, он действительно был холоден, хотя делал доброе дело. — Мы в самом деле обидели его, — с грустью проговорила Бип. — Кроме того, у него прекрасно идут дела: и его телевизионное шоу, и все остальное. — Так как ты собираешься делать альбом? — Я отправлюсь в Лондон. Лу согласится играть на барабане, а Баз — на бас-гитаре. Они злятся на Дейва за то, что он развалил группу. С ними я запишу основные дорожки, а потом самостоятельно — вокалы. Некоторое время придется потратить на наложение звука, добавление гитарных вставок, создание вокальной гармоничности. — Ты хорошо все продумал. — У меня было время. Я не появлялся в студии полгода. В этот момент раздался грохот и треск и комнату залил свет из коридора. К своему ужасу и не веря своим глазам, Валли понял, что кто-то выломал дверь. Он скинул простыни и вскочил с кровати, закричав: — Что такое, твою мать! Зажегся свет, и он увидел, что в номер через выломанную дверь входят двое чикагских полицейских в форме. — Что происходит? — возмутился он. Вместо ответа один из полицейских ударил его резиновой дубинкой. Валли увернулся, и вместо головы удар пришелся по плечу. Валли вскрикнул от боли, и завизжала Бип. Держась за плечо, Валли попятился к кровати. Полицейский снова взмахнул дубинкой. Валли отпрыгнул назад и, получив удар по ноге, взревел от боли. Оба полицейских подняли дубинки. Валли перекатился и закрыл собой Бип. Одна дубинка ударила его по спине, другая — по бедру. — Перестаньте, пожалуйста, перестаньте. Мы не сделали ничего плохого. Перестаньте бить его! Валли почувствовал еще два мучительный удара и подумал, что он сейчас потеряет сознание. В этот момент все прекратилось, и топот двух пар ботинок удалился из комнаты. Валли скатился с Бип — Твою мать, как больно, — простонал он. Бип встала на колени, чтобы посмотреть на его синяки. — Почему они сделали это? — спросила она. Валли услышал, как полицейские вламываются в другие номера и как кричат вытаскиваемые из кровати и избиваемые люди. — Чикагская полиция может делать все, что хочет, — сказал он. — Это хуже, чем в Восточном Берлине.* * *
В октябре Дейв Уильямс летел в самолете в Нашвилл. Рядом с ним сидел сторонник Никсона. Дейв летел в Нашвилл, чтобы сделать пластинку. Его собственная студия в Нале, на ферме «Дейзи», еще строилась. Кроме того, в Нашвилле собирались некоторые лучшие музыканты. Дейв чувствовал, что рок-музыка становилась слишком рассудочной с невероятным звуком и двадцатиминутным гитарным солированием. Так что он планировал выпустить альбом с классическими двухминутными песнями «Девушка моего лучшего друга», «Это дошло до меня с быстротой молнии» и «Вулли-булли». Кроме того, он знал, что Валли делает сольный альбом в Лондоне, и не хотел отставать от него. Имелась у него и другая причина. Крошка Лулу Смол, которая флиртовала с ним во время гастрольного турне рок-звезд, сейчас жила в Нашвилле и работала бэк-вокалисткой. Он нуждался в ком-то, кто помог бы ему забыть Бип. На первой странице газеты, которую он достал из сетчатого кармана в спинке кресла перед ним, была помещена фотография вручения медалей победителям в беге на 200 метров на Олимпийских играх в Мехико. Золотую медаль завоевал Томми Смит, чернокожий американец, побивший мировой рекорд. Белый австралиец взял серебро, а еще один чернокожий американец — бронзу. У всех троих на олимпийских куртках были значки борцов за права человека. Когда исполнялся гимн США, два американских атлета склонили голову и вскинули кулаки в приветствии «Черных пантер». Этот момент и был запечатлен на фотографии, помещенной во всех газетах. — Позор, — буркнул пассажир, сидевший рядом с Дейвом в первом классе. Лет сорока, в деловом костюме и белой рубашке с галстуком, он делал пометки шариковой авторучкой на толстом печатном документе, который извлек из кожаного чемоданчика. Дейв обычно избегал разговоров с людьми в самолетах. Они, как правило, сводились к расспросам, как живется поп-звезде, а это ему наскучило. Но этот человек, похоже, не знал, кем является Дейв. Дейву же было любопытно знать, что на уме такого человека. — Прав был президент Международного Олимпийского комитета, запретив им принимать участие в играх, — продолжал сосед. — Президента зовут Эйвери Брандейдж, — заметил Дейв. — Здесь пишут, что в 1936 году, когда игры проводились в Берлине, он отстаивал право немцев вскидывать руку в нацистском приветствии. — Я с этим также не согласен, — сказал бизнесмен. — Игры к политике не имеют отношения. Наши атлеты соревнуются, как американцы. — Они американцы, когда побеждают на соревнованиях в беге и когда их призывают в армию, — проговорил Дейв. — Но они негры, когда хотят купить дом по соседству с вашим. — В общем, я за равенство, но медленные перемены лучше, чем быстрые. — Тогда, может быть, пусть у нас во Вьетнаме будет армия только из белых, пока мы не убедимся, что американское общество готово к полному равенству. — Я также против войны, — разговорился сосед. — Если вьетнамцы по своей глупости хотят быть коммунистами, пусть будут. Беспокойство должны вызывать коммунисты в Америке. Он с далекой планеты, подумал Дейв. — Каким бизнесом вы занимаетесь! — Я продаю рекламу для радиостанций. — Он протянул руку. — Рон Джоунз. — Дейв Уильямс. Я занимаюсь музыкальным бизнесом. Позвольте вас спросить, за кого вы будете голосовать в ноябре? — За Никсона, — с ходу ответил Джоунз. — Но вы против войны, и вы за гражданские права для негров, хотя и не сразу. То есть вы согласны с Хамфри по этим проблемам. — К черту эти проблемы. У меня жена и трое детей, мне нужно выплачивать ипотеку и автокредит. Вот мои проблемы. Я стал региональным агентом по продажам и через несколько лет рассчитываю стать общенациональным агентом. Я напрягаю все силы и не хочу, чтобы кто-то мешал мне, будь то негры, учиняющие массовые беспорядки, или обкуренные хиппи, или коммунисты, работающие на Москву, или такие мягкотелые либералы, как Хьюберт Хамфри. Мне все равно, что вы говорите о Никсоне, он стоит за таких людей, как я. В этот момент овладевшее Дейвом всеобъемлющее ощущение нависшей обреченности заставило его осознать, что Никсон победит.* * *
Джордж Джейкс первый раз за несколько месяцев надел костюм, белую рубашку и галстук и отправился обедать с Марией Саммерс в «Жокейский клуб» по ее приглашению. Он догадывался, что может произойти. Мария разговаривала с его матерью. Джеки сказала Марии, что Джордж целый день пребывал в подавленном состоянии у себя в квартире и ничего не делал. Мария собиралась сказать ему, чтобы он взял себя в руки. Смысла в этом он не видел. Жизнь его пошла кувырком. Бобби был мертв, и следующим президентом будет либо Хамфри, либо Никсон. Уже ничего нельзя сделать, чтобы покончить с войной или добиться равенства для чернокожих, или даже того, чтобы полиция прекратила избивать неугодных ей людей. И все же он согласился пообедать с Марией. Они вернулись далеко назад. Мария выглядела привлекательной своей зрелостью. На ней было черное платье с подходящим по цвету жакетом и жемчужное колье. Всем своим видом она демонстрировала уверенность и надежность. Она выглядела такой, какой была: преуспевающей бюрократкой среднего уровня из министерства юстиции. Она отказалась от коктейля, и они заказали обед. Когда официант ушел, она сказала Джорджу: — Ты никак не можешь прийти в себя после этого. Он понял, что она сравнивает его горесть по Бобби со своей тяжелой утратой. — У тебя рана в сердце, и она не заживает, — заметила она. Джордж кивнул. Она была настолько права, что он едва сдерживал слезы. — Работа — лучший лекарь, — продолжала она. — Работа ивремя. Она пережила чудовищный стресс, Джордж понимал это. Ее утраты была тяжелее, поскольку Джон Кеннеди был ее любовником, а не просто другом. — Ты помог мне, — говорила она. — Ты нашел для меня работу в министерстве. Это стало моим спасением: новая обстановка, новые проблемы. — Но не новый возлюбленный. — Нет. — Ты все еще живешь одна? — У меня два кота: Юлий и Лупи. Джордж кивнул. То, что она одинока, должно было идти ей на пользу в министерстве юстиции. Там не торопились с продвижением замужних женщин, которые могли забеременеть и уйти, но у одинокой женщины было больше шансов. Принесли их заказ, и некоторое время они ели молча. Потом Мария положила свою вилку. — Я хочу, чтобы ты вернулся на работу, Джордж. Его взволновала её трогательная забота о нем и восхитила непреклонная решимость, с которой она меняла свою жизнь. Но он был не в состоянии воспрянуть духом. Он беспомощно пожал плечами. — Бобби больше нет, Маккарти проиграл праймериз. У кого я буду работать? Мария удивила его своим ответом: — У «Фосетта Реншо» — У этих прохвостов? «Фосетт Реншо» была вашингтонской юридической фирмой, которая предложила ему работу после окончания университета, а потом отказалась принимать его, потому что он принял участие в автобусном рейсе свободы. — Ты будешь у них экспертом по гражданским правам, — добавила она. Его привела в умиление ирония судьбы. Семь лет назад участие в движении за гражданские права лишило его возможности работать в «Фосетт Реншо», а теперь, обогащенный опытом в этой области, он стал ценным специалистом. Вопреки всему мы одержали кое-какие победы, подумал он. И ему стало легче на душе. — Ты работал в министерстве юстиции и на Капитолийском холме и приобрел бесценные знания, недоступные для широкого круга лиц, — продолжала она. — И знаешь, что еще? Вашингтонская юридическая фирма вдруг сочла, что ей будет к лицу иметь в числе своих служащих чернокожего юриста. — Откуда тебе известно, чего хочет «Фосетт Рению»? — Министерство юстиции имеет дело с ними по многим вопросам. В частности, оно добивается, чтобы их клиенты исполняли правительственное законодательство. — Я бы прекратил защищать корпорации, которые нарушают законодательство о гражданских правах. — Подумай об этом в плане приобретения нового опыта. Ты увидишь собственными глазами, как работает законодательство о равенстве. Это пригодилось бы, если бы ты захотел вернуться в политику. А пока ты будешь хорошо зарабатывать. Джордж засомневался, вернется ли он когда-нибудь в политику. Он поднял голову и увидел, что его отецприближается к их столику. — Я только что пообедал. Могу ли я выпить с вами чашку кофе? Джордж подумал, не могла ли эта внешне случайная встреча быть на самом деле подстроена Марией. Он также вспомнил, что старик Реншо, главный компаньон юридической фирмы, был другом Грега в годы отрочества — Мы только что говорили о возвращении Джорджа на работу. Его хочет взять к себе «Фосетт Реншо», — сказала Мария Грегу. — Реншо говорил мне об этом, Ты будешь ценным кадром для них. Твои контакты не идут ни в какие сравнения. — Похоже, Никсон побеждает, — заметил нерешительно Джордж. — У меня контакты преимущественно среди демократов. — Они не утратили важности. В любом случае не думаю, что Никсон задержится надолго. Он на чем-нибудь погорит. Джордж вскинул брови. Грег был либеральный республиканец, который отдал бы предпочтение кому-нибудь вроде Нельсона Рокфеллера в качестве кандидата на пост президента. И, как ни странно, он не был предан своей партии. — Ты думаешь, движение сторонников мира сомнет Никсона? — спросил Джордж. — Такое даже не приснится. Скорее наоборот. Никсон — это не Линдон Джонсон. Никсон разбирается во внешней политике лучше, чем большинство в Вашингтоне. Не дай одурачить себя его глупыми разглагольствованиями о коммунистах, рассчитанными на своих сторонников на стоянках для жилых автоприцепов. — Грег был снобом. — Никсон покончит с войной во Вьетнаме, но он будет утверждать, что мы проиграли войну, поскольку движение сторонников мира ослабило военных. — Так что же заставит его уйти? — Дик Никсон лжет, — сказал Грег. — Он лжет чуть ли не каждый раз, когда открывает рот. Когда в 1952 году должна была приступить к исполнению обязанностей республиканская администрация, Никсон утверждал, что обнаружил в правительстве тысячи людей, занимающихся подрывной деятельностью. — А скольких обнаружил ты? — Ни одного. Я знаю, я был молодым конгрессменом. Потом он заявил прессе, что в документах уходящей администрации демократов он наткнулся на программу перевода Америки на социалистические рельсы. Репортеры попросили показать ее. — У него не оказалось копии. — Совершенно верно. Он также заявил, что у него есть секретный коммунистический меморандум о том, как вести работу через демократическую партию. Этого меморандума также никто не видел. Я подозреваю, что мать мать Дика не объяснила ему, что лгать — это грех. — В политике много обмана, — проговорил Джордж. — Как и во многих других сферах деятельности. Но немногие: лгут так, как Никсон. Он обманщик и плут. До сего дня ему удавалось ускользнуть. Как простому люду. Но совсем другое дело, когда ты президент. Журналисты знают, что им врут насчет Вьетнама, и они скептически относятся ко всему, что говорит правительство. Дика припрут к стене, и тогда он уйдет. И знаешь, что еще? Он никогда не поймет почему. Он будет утверждать, что на него ополчилась пресса. — Надеюсь, что ты прав. — Соглашайся, Джордж, — сказал Грег. — Еще многое предстоит сделать. Джордж кивнул: — Может быть, соглашусь.* * *
Клаус Крон был рыжий. На голове у него волосы были темные рыже-каштановые, а на всем остальном теле — рыжие. Ребекке особенно нравился треугольник, растущий от паха до точки около пупка. Туда она и смотрела, когда занималась с ним оральным сексом, от чего она получала не меньше удовольствия, чем он. Сейчас она лежала головой на его животе и рассеянно крутила пальцем его завитушки. Они находились в его квартире вечером в понедельник. В такое время по понедельникам совещания не проводились, но она делала вид, что идет в ратушу, а ее муж делал вид, что верит ей. Организовать такое свидание было легко, сложности возникали, когда приходилось договариваться со своими чувствами. Удерживать этих мужчин отдельно друг от друга в ее сознании давалось с таким трудом, что она часто хотела все бросить. Она чувствовала себя омерзительно виноватой, что неверна Бернду. Но возмещением служил страстный и приносящий наслаждение секс с очаровательным мужчиной, который обожал ее. И Бернд дал ей разрешение. Она напоминала себе об этом снова и снова. В этот год все занимались этим. Любовь — это все, что вам нужно. Ребекка не была хиппи, она была школьной учительницей и уважаемым в городе политиком. И все же на нее воздействовала атмосфера половой распущенности, словно она по неосторожности вдохнула витающую в воздухе марихуану. «Почему бы и нет? — спрашивала она себя. — Что в этом плохого?» Когда она думала о тридцати семи годах своей жизни, она сожалела лишь о том, чего не сделала: она не изменяла своему первому мужу-прохвосту, она не забеременела от Бернда, пока это было возможно, она бежала годами раньше от восточно-германской тирании. По крайней мере, оглядываясь назад, она не будет сожалеть, что не отдалась Клаусу. — Ты счастлива? — спросил он. «Да, — подумала она, — когда я забываю на несколько минут о Бернде». — Конечно, — сказала она. — Иначе я не играла бы с твоими волосами на лобке. — Я обожаю проводить с тобой время, если не считать того, что это бывает так недолго. — Я знаю. Мне хотелось бы иметь вторую жизнь, чтобы я могла прожить ее с тобой. — Я согласился бы хотя бы на уикенд. Слишком поздно, Ребекка чувствовала, куда идет разговор. На какой-то момент она перестала дышать. Она боялась этого. Вечеров в понедельник было недостаточно. Едва ли Клаус удовлетворился бы одним разом в неделю. — Напрасно ты так, — сказала она. — Ты могла бы взять сиделку, чтобы она ухаживала за Берндом. — Конечно, могла бы. — Мы могли бы поехать на машине в Данию, где нас никто не знает. Остановиться в небольшой гостинице на берегу моря. Ходить одни по бескрайним пляжам и дышать соленым воздухом. — Я знала, что это произойдет. — Ребекка встала с кровати и начала рассеянно искать свое нижнее белье. — Вопрос был только когда. — Эй! Не торопись. Я же не настаиваю. — Я знаю, милый. — Если тебя не устраивает поехать куда-нибудь на уикенд, не поедем. — Не поедем. — Она нашла свои трусики и надела их, потом взяла бюстгальтер. — Тогда зачем ты одеваешься? У нас есть, по крайней мере, еще полчаса. — Когда мы начали заниматься этим, я поклялась, что прекращу все, прежде чем дело дойдет до серьезного. — Послушай. Извини, что я предложил тебе уехать на уикенд. Обещаю, что никогда больше не заговорю об этом. — Не в этом дело. — Тогда в чем? — Я хочу уехать с тобой. Это меня и беспокоит. Я хочу этого больше, чем ты. Он широко открыл глаза. — Тогда… — Тогда я должна выбирать. Я больше не могу любить вас обоих. Она застегнула на «молнию» платье и надела туфли. — Выбери меня, — сказал он, — Ты отдала Бернду шесть долгих лет. Не достаточно ли этого? Чем он может быть недоволен? — Я дала ему обещание. — Нарушь его. — Человек, нарушающий обещание, обкрадывает себя. Это как потерять палец. Это хуже, чем паралич, что является физическим состоянием. Тот, чьи обещания ничего не стоят, черствеет душой. Он постеснялся своих слов и произнес: — Ты права. — Спасибо тебе за твою любовь, Клаус. Я всегда буду помнить каждую секунду наших встреч по понедельникам. — Я не могу поверить, что теряю тебя. — Он отвернулся. Она хотела поцеловать его еще раз, но решила не делать этого. — Прощай, — сказала она и вышла.* * *
И все-таки борьба на выборах шла упорная. В сентябре Камерон был совершенно уверен, что Ричард Никсон победит. Согласно опросам общественного мнения, он был далеко впереди. Бесчинства полиции в Чикаго, еще не забытые телезрителями, испортили имидж его соперника Хьюберта Хамфри. Затем, под конец сентября и в октябре, Камерон стал убеждаться, что у избирателей память досадно коротка. К ужасу Камерона, Хамфри начал сокращать разрыв. В пятницу до выборов опрос общественного мнения, проводимый Ассоциацией Харриса, показал, что Никсон опережает в соотношении 40 к 37. В понедельник, как явствовало из опроса Гэллопа, соотношение было 42 к 40 в пользу Никсона. В день выборов, по данным опроса Харриса, Хамфри чуть-чуть опережает Никсона. Вечером в день выборов Никсон занял номер-люкс в отеле «Уолдорф-Тауэрс» в Нью-Йорке. Камерон и другие волонтеры собрались в более скромном номере с телевизором и полным пива холодильником. Камерон обвел всех взглядом и подумал, сколько из них получат работу в Белом доме, если Никсон сегодня победит. Камерон познакомился с простоватой, серьезной девушкой по имени Стефани Мейпл и надеялся, что она ляжет с ним в постель, либо чтобы отпраздновать победу Никсона, либо чтобы утешиться в случае поражения. В половине двенадцатого они увидели давнего помощника Никсона по прессе Херба Клейна, выступающего в пресс-комнате несколькими этажами ниже. — Мы все еще полагаем, что сможем победить с преимуществом от трех до пяти миллионов, но в данный момент перевес приближается к трем миллионам. Камерон перехватил взгляд Стефани и вскинул брови. Они знали, что Херб вешает лапшу на уши. По подсчитанным к полуночи голосам, Хамфри был впереди с шестьюстами тысячами голосов. Потом в десять минут первого ночи пришла новость, которая поколебала надежды Камерона: Си-би-эс сообщила, что Хамфри одержал верх в штате Нью-Йорк, получив на полмиллиона больше голосов. Все взоры теперь были обращены на Калифорнию, где голосование продолжалось еще три часа, после того как избирательные участки закрылись на Востоке. Но Калифорния голосовала за Никсона, так что все зависело от Иллинойса. Никто не мог предсказать результаты в Иллинойсе. Команда мэра Дэйли в демократической партии всегда нагло жульничала. Но не ослабло ли влияние Дэйли, после того как телезрители увидели, как полиция в прямом эфире колотит дубинками детей? Надежна ли поддержка, оказываемая им Хамфри? Хамфри лишь слегка в завуалированной форме покритиковал Дэйли, сказав: «Чикаго в августе пришлось пережить боль». Но распоясавшиеся стражи порядка позволили себе обидеться, и пошли слухи, что Дэйли так рассердился, что оказывал поддержку Хамфри без особого рвения. Каковы бы ни были причины, в конечном счете Дэйли не отдал Иллинойс Хамфри. Когда по телевизору сообщили, что Никсон победил в штате, получив на сто сорок тысяч голосов больше, его волонтеры запрыгали от радости. Они бросились поздравлять друг друга, а потом разошлись по своим номерам, чтобы поспать несколько часов перед выступлением Никсона с победной речью утром. Камерон негромко сказал Стефани: — Как насчет того, чтобы немного выпить? У меня в номере есть бутылочка. — Нет-нет, спасибо, — ответила она. — Я валюсь с ног. Он скрыл разочарование, — Может быть, в другой раз. — Ну конечно. По пути в свой номер Камерон натолкнулся на Джона Эрлихмана. — Поздравляю, сэр. — Я тоже поздравляю тебя, Камерон. — Спасибо.* * *
Когда ты заканчиваешь учебу? — В июне. — Зайди тогда ко мне. Может быть, я предложу тебе работу. Камерон только об этом и мечтал. — Спасибо. Он вошел в свой номер в приподнятом настроении, несмотря на отказ Стефани. Он поставил будильник и плюхнулся на кровать, усталый и ликующий. Никсон победил. Декадентские, либеральные шестидесятые годы заканчивались. Отныне людям нужно будет зарабатывать на то, чего они хотят, а не требовать этого на демонстрациях. Америка снова собиралась стать сильной, дисциплинированной, консервативной и богатой. В Вашингтоне будет новая администрация. И Камерон будет ее частью.Часть VII. Пленка (1972–1974 годы)
Глава 46
Джеки Джейкс поджарила цыпленка, приготовила сладкий картофель, отварила зеленые листья капусты и испекла кукурузные лепешки. — К чертям диету, — сказала Мария Саммерс и начала жадно есть. Ей нравилась такая пища. Джордж ел умеренно: немного цыпленка с зеленью и ничего мучного. У него всегда был изысканный вкус. Было воскресенье. Мария приходила в дом Джейксов, словно она была членом семьи. Это началось четыре года назад, после того как Мария помогла Джорджу устроиться на работу в «Фосетт Рению». Тогда на День благодарения он пригласил Марию в дом матери на традиционный обед с индейкой, чтобы подбодрить их всех после крушения их надежд в результате победы Никсона на выборах. Мария скучала по своей семье, жившей в Чикаго, и была признательна Джорджу. Она любила присущее Джеки сочетание доброты и решительности, и Джеки, как казалось, тоже полюбила ее. С тех пор Мария приходила к ним каждые два месяца. После ужина они сидели в гостиной. Когда Джордж вышел из комнаты, Джеки сказала: — Тебя что-то гложет, детка. Что у тебя на душе? Мария вздохнула. Джеки была наблюдательна. — Мне нужно принять трудное решение, — призналась Мария. — Любовное или по работе? — По работе. Вы знаете, сначала казалось, что президент Никсон не будет так уж плох, как мы все боялись. Он сделал для чернокожих больше, чем кто-либо ожидал. — Она начала загибать пальцы. — Во-первых, он заставил строительные профсоюзы принимать на работу в их отрасли больше чернокожих. Профсоюзы упорно боролись с ним, но он настоял на своем. Во-вторых, он помог бизнесу чернокожего меньшинства. За три года их доля в правительственных контрактах возросла с восьми миллионов долларов до двухсот сорока двух миллионов. В-третьих, он ликвидировал сегрегацию в школах. Законы об этом существовали, но Никсон претворил их в жизнь. К тому времени, когда истечет первый президентский срок Никсона, количество школ, в которых учатся только дети чернокожих родителей, на Юге будет составлять менее 10 процентов, притом что раньше их было 68 процентов. — Хорошо, ты меня убедила. Так в чем же проблема? — Администрация также делает совершенно неправильные, вещи — я имею в виду криминальные. Президент поступает так, словно закон на него не распространяется. — Поверь, дорогая, все преступники так думают. — Но мы, должностные лица, должны быть осмотрительными. Молчание — составная часть нашего служебного кодекса. Мы не нападаем на политиков, даже когда мы не согласны с тем, что они делают. — Хм. Конфликт двух моральных принципов. Твой долг перед боссом не вяжется с твоим долгом перед страной. — Я могла бы просто уйти с работы. Вероятно, я могла бы зарабатывать больше вне правительственного учреждения. Но Никсон и его люди будут продолжать свое дело, как мафиози. И я не хочу работать в частном секторе. Я хочу сделать Америку лучшим обществом, особенно для чернокожих. Я посвятила свою жизнь этому. Почему я должна бросать это только потому, что Никсон — плут. — Многие правительственные чиновники общаются с прессой. Я все время читаю, из каких «источников» журналисты получают информацию. — Мы потрясены, что Никсона и Агню привели в Белый дом обещания закона и порядка. Вопиющее лицемерие всего этого озлобляет нас. — Значит, ты должна решить, стоит ли устроить утечку информации для прессы. — В общем, я думаю об этом. — Если так, то, пожалуйста, будь осторожна, — с тревогой в голосе сказала Джеки. Мария и Джордж пошли с Джеки на вечернюю службу в Вефильской евангелической церкви, а потом Джордж отвез Марию домой. У него все еще был темно-синий «мерседес» с откидным верхом, который он купил, когда впервые приехал в Вашингтон. — Почти все детали этой машины пришлось заменять, — сказал он. — Стоило мне уйму денег. — Тогда хорошо, что ты зарабатываешь уйму денег в «Фосетт Реншо». — Да уж. — Джордж, у меня к тебе есть серьезный разговор, — неожиданно сказала она. — Я слушаю. Она немного помолчала. Сейчас или никогда. — В прошлом месяце антитрестовские расследования, проводившиеся министерством юстиции в отношении трех отдельных корпораций, были прекращены по прямому указанию Белого дома. — По какой причине? — Не сообщалось. Но все эти корпорации были основными поставщиками финансовых средств на предвыборную кампанию Никсона в 1968 году, и, как ожидается, они будут финансировать кампанию по переизбранию его на второй строк в нынешнем году. — Но это грубо искажает ход правосудия. Это преступление. — Правильно. Я знала, что Никсон лгун, но я не подозревала, что он отъявленный плут. В это трудно поверить, я знаю. — Почему ты говоришь мне об этом? — Я хочу сообщить об этом в прессу. — Мария, это опасно. — Я готова рискнуть. Но я буду очень-очень осторожна. — Правильно. — Ты знаешь каких-нибудь журналистов? — Конечно. Ну, начнем с Ли Монтгомери. Мария улыбнулась — Я ходила к нему на свидание несколько раз. — Я догадывался. Ты знакомила меня с ним. — Значит, он тоже знает об отношениях между тобой и мной. Если ты подбросишь ему кое-какую информацию, он непременно будет строить предположения об источнике, и я буду первой, о ком он подумает. — Ты права, идея не из лучших. А как насчет Джаспера Мюррея? — Заведующего вашингтонским бюро программы «Сегодня»? Идеальный вариант. Откуда ты его знаешь? — Я познакомился с ним несколько лет назад, когда он еще учился на факультете журналистики и приставал к Верине, чтобы она организовала для него интервью с Мартином Лютером Кингом. Потом, полгода назад, он подбирался ко мне на пресс-конференции одного из моих клиентов. По воле случая он оказался в мотеле в Мемфисе и разговаривал с Вериной, когда стреляли в доктора Кинга. Они оба были свидетелями этого. Он интересовался у меня, как она сейчас живет. Я был вынужден сказать, что не имею представления. Похоже, она запала ему в душу. — Как и большинству мужчин. — И мне в том числе. — Ты можешь встретиться с Мюрреем? — Мария боялась, что Джордж откажется из нежелания быть замешанным в этом деле. — Ты можешь рассказать ему о том, что я тебе сказала? — Ты хочешь, чтобы я был чем-то вроде передаточного звена для тебя. Между тобой и Джаспером не будет прямого контакта. — Да. — Почти как в кино о Джеймсе Бонде. — Ты сделаешь это? — Она задержала дыхание. Он улыбнулся и сказал: — Конечно.* * *
Президент Никсон был зол как черт. Он стоял позади большего двухтумбового письменного стола в Овальном кабинете с золотистыми портьерами по обеим сторонам широкого окна. Он сгорбился, опустив голову и сдвинув густые брови. На его скуластом лице выступала синева от бороды, которую ему никогда не удавалось начисто сбрить. Выступающая вперед нижняя губа придавала лицу характерное пренебрежительное выражение, близкое к тому, чтобы показаться жалостью к самому себе. — Мне начхать, как это будет сделано, — сказал он глубоким, глухим скрипучим голосом. — Сделайте все необходимое, чтобы прекратить эти утечки и дальнейшие несанкционированные разоблачения. Камерон Дьюар и его босс Джон Эрлихман стояли и слушали. Камерон был высок ростом в своего отца и деда, но Эрлихман был еще выше. Эрлихман числился помощником президента по внутриполитическим вопросам. Это скромное название его должности вводило в заблуждение: на самом деле он был ближайшим советником Никсона. Камерон знал, почему президент сердится. Они все смотрели передачу «Сегодня» накануне вечером. Джаспер Мюррей направил объектив своей назойливой камеры на тех, кто оказывает финансовую поддержку Никсону. Он утверждал, что Никсон остановил антитрестовское расследование в отношении трех крупных корпораций, которые делали солидные пожертвования на проведение его предвыборной кампании. Это была правда. Более того, Мюррей намекал, что любой кампании, чтобы отвести расследование в отношении себя, в этот год президентских выборов достаточно внести крупный денежный вклад в комитет по переизбранию президента. Камерон догадался, что это, вероятно, тоже правда. Никсон пользовался президентской властью, чтобы помогать своим друзьям. Он также наносил удар по своим врагам, натравливая налоговый аудит и устраивая другие расследования в отношении корпораций, которые субсидировали демократов. Камерон счел лицемерной передачу Мюррея. Все знали, что так делается политика. Откуда иначе придут деньги на предвыборную кампанию? Братья Кеннеди делали бы то же самое, если бы они не имели денег больше, чем Всевышний. Утечки в прессе бросали тень на Никсона. «Нью-Йорк таймс» написала о сверхсекретных бомбардировках соседних с Вьетнамом территорий Камбоджи, ссылаясь на анонимные источники в Белом доме. Журналист Симор Хёрш, работавший на нескольких телеканалах, сообщил, что американские солдаты совершили массовую расправу над ни в чем не повинными жителями Вьетнамской деревни Сонгми, что Пентагон пытался всеми силами скрыть. Сейчас в январе 1972 года популярность Никсона была самой низкой за все время. Ричард Никсон воспринял это на свой счет. Он всё воспринимал на свой счет. В это утро Никсон был мрачен, обижен и взбешен. Он считал, что мир ополчился против него, и утечки в прессе подтверждали его паранойю. Камерон также был вне себя. Он пришел работать в Белый дом с верой, что приобщился к людям, которые изменят Америку. Но всё, что администрация Никсона пыталась делать, подрывали либералы в средствах массовой информации и их предательские «источники» в правительстве. Это приводило в отчаяние. — Этот Джаспер Мюррей, — заскрежетал зубами Никсон. Камерон помнил Джаспера. Он жил в доме Уильямсов десять лет назад, когда Дьюары гостили у них. Сейчас возник очаг тайных коммунистов. — Он еврей? — спросил Никсон. Камерон встревожился и постарался изобразить на лице беспристрастное выражение. Никсону приходили в голову бредовые идеи, и по одной из них все евреи были шпионами. — Не думаю, — сказал Эрлихман. — Я познакомился с Мюрреем много лет назад в Лондоне. Его мать наполовину еврейка, а отец — офицер британской армии. — Мюррей англичанин? — Да, но вы не можете воспользоваться этим против него, потому что он служил в американской армии и воевал во Вьетнаме и был награжден медалями. — Ну так найдите способ, как остановить эти утечки. Я не хочу слышать оправданий, почему этого нельзя сделать. Не хочу слышать никаких отговорок. Мне нужны результаты. Добейтесь этого любой ценой. Вот такие перепалки Камерону нравились. Он даже воспрянул духом. — Спасибо, мистер президент, — проговорил Эрлихман, и они вышли. — Ну что же, все вполне ясно, — сказал Камерон, как только они оказались за дверями Овального кабинета. — Нам нужно установить наблюдение за Мюрреем, — решительно заявил Эрлихман. — Я займусь этим, — вызвался Камерон. Эрлихман направился в свой кабинет. Из Белого дома Камерон пошел по Пенсильвания-авеню в министерство юстиции. «Наблюдение» означало многое. Противозаконным не считалось скрыто устанавливать в комнате звукозаписывающее устройство. Однако тайное проникновение в помещение для его установки почти наверняка влекло за собой обвинение в преступном вторжении или краже со взломом. А подслушивание и запись телефонных разговоров были незаконными за некоторыми исключениями. В администрации Никсона считали, что прослушивание телефонных разговоров законно с санкции генерального прокурора. За последние два года Белый дом в общей сложности организовывал прослушивание в семнадцати случаях, и все с санкции генерального прокурора под предлогом национальной безопасности, а аппаратуру устанавливало ФБР. Камерон отправился получать санкцию на восемнадцатое прослушивание. Его воспоминания о Джаспере Мюррее в юношестве были смутными, но он отчетливо вспомнил, как красавица Иви Уильямс безжалостно отвергла заигрывания пятнадцатилетнего Камерона. Когда он сказал ей, что любит ее, она ответила: «Не будь смешным». А когда он попытался узнать причину, она сказала: «Дуралей, я люблю Джаспера». Он убедил себя, что это была глупая юношеская драма. Сейчас Иви — кинозвезда и выступает в поддержку каждой идеи коммунистов от гражданских прав до полового воспитания. В известном эпизоде в телевизионном шоу ее брата она поцеловала Перси Маркванда, вызвав бурную реакцию зрителей, которые не привыкли видеть, как белые даже прикасаются к чернокожим. И она, конечно, больше не любила Джаспера. Она долгое время жила с поп-королем Хэнком Ремингтоном, но теперь они расстались. И все же о ее презрительном отказе Камерон вспоминал с болью в сердце. Женщины и сейчас отказывали ему. Даже Стефани Мейпл, никакая не красавица, отвергла его в день победы Никсона. Позднее, когда они приехали работать в Вашингтон, Стефани наконец согласилась переспать с Камероном, но она после одного раза не захотела больше встречаться с ним, что в некотором роде было еще хуже. Камерон знал, что он высок и неуклюж, но и его отец такой же, и это, вероятно, нисколько не мешало ему привлекать женщин. Камерон как-то раз осторожно спросил об этом мать: «За что ты полюбила отца? Он вроде бы не красавец». «Но он был такой милый», — ответила она. Камерон не имел представления, о чем она говорила. Он пришел в министерство юстиции и вошел в Большой зал с высоким потолком и декоративными алюминиевыми светильниками. Он не предвидел никаких проблем с получением санкции: генеральный прокурор, он же министр юстиции Джон Митчелл, был закадычным другом Никсона и руководителем его избирательной кампании в 1968 году. Алюминиевая дверь лифта открылась. Камерон вошел и нажал кнопку шестого этажа.* * *
За десять лет пребывания в Вашингтоне Мария научилась быть осторожной. Ее кабинет находился в коридоре, ведущем в анфиладу комнат генерального прокурора, и она не закрывала свою дверь, чтобы видеть, кто входит и выходит. Она была особенно настороже после трансляции выпуска «Сегодня», основанного на устроенной ею утечке информации. Она знала, что в Белом доме будет бурная реакция, и ждала, какую она приобретет форму. Как только она увидела проходившего мимо одного из помощников Джона Эрлихмана, она вскочила со стула. — У генерального прокурора совещание, и он просил не беспокоить его, — сказала она, перехватив посетителя. Она видела его раньше. Неуклюжий, долговязый и худой белый парень, пиджак на его плечах висел как на проволочной вешалке. Она знала людей такого типа: они умны и наивны одновременно. Она изобразила на лице самую дружелюбную улыбку. — Могу ли я чем-то помочь вам? — Это не такой вопрос, который можно обсуждать с секретарем, — раздраженно ответил он. Мария насторожилась, почувствовав опасность. Но она всем своим видом выказывала готовность помочь. — Тогда хорошо, что я не секретарь, — сказала она, — Я прокурор. Зовут меня Мария Саммерс. Он явно с трудом соединял вместе две реальности: чернокожую женщину и юриста. — Где вы учились? — скептически спросил он. Вероятно, он ожидал услышать от нее название какого-нибудь захудалого негритянского колледжа, поэтому испытала удовольствие, непринужденно сказав: — На юридическом факультете Чикагского университета. Она не могла удержаться, чтобы в свою очередь не спросить: — А вы? — Я не юрист, — признался он. — Я изучал русский язык и литературу в Беркли. Камерон Дьюар. — Я слышала о вас. Вы работали у Джона Эрлихмана. Почему бы нам не поговорить у меня в кабинете? — Я подожду генерального прокурора. — Это по поводу вчерашней Телепередачи? Камерон украдкой огляделся. Никто их не слушал. — Нам нужно что-то с этим делать, — безапелляционно сказала Мария. — И Правительство не может мириться с утечками подобного рода, — продолжала она с наигранным возмущением. — Это невозможно. Молодой человек заговорил более мягким тоном: — Так считает и президент. — Но что нам делать? — Нам нужно прослушивать телефонные разговоры Джаспера Мюррея. Мария глотнула. Отлично, у него развязался язык, подумала она, но сказала другое: — Правильно. Нужны жесткие меры. — Журналист, признающий, что получает конфиденциальную информацию из правительственных источников, представляет опасность для национальной безопасности. — Совершенно верно. Не утруждайте себя писаниной. Сегодня я положу перед Митчеллом бланк на выдачу санкции. Я знаю, он будет рад подписать его. — Спасибо. Она заметила, что он бросил взгляд на ее бюст. Восприняв ее сначала как секретаря, потом как негритянку, сейчас он смотрел на нее как обладательницу пары грудей. Молодые люди столь предсказуемы. — Это будет, что называется, чистая работа. — Эта фраза означала незаконное проникновение в чужое помещение. — В ФБР этим ведает Джо Хьюго. — Я сейчас пойду к нему. — Штаб-квартира ФБР находилась в том же здании. — Спасибо за помощь, Мария. — Не стоит благодарности, мистер Дьюар. Некоторое время она наблюдала, как он уходил по коридору, а потом закрыла дверь своего кабинета. Она взяла трубку и набрала номер фирмы «Фосетт Реншо». — Не могли бы вы записать, что я скажу, и передать Джорджу Джейксу? — попросила она.* * *
Джо Хьюго, бледнолицему мужчине с выпуклыми голубыми глазами, было лет тридцать с лишним. Как все сотрудники ФБР, он носил невероятно консервативную одежду: простой серый костюм, белую рубашку, невзрачный галстук и черные, с тупыми носами ботинки. У самого Камерона во вкусах проявлялся консерватизм, но его неброский коричневый в полоску пиджак с широкими лацканами и брюки-клеш вдруг показались нескромными. Камерон указал Хьюго, что работает у Эрлихмана, и сразу выложил цель своего визита: Нам нужно прослушивать телефон тележурналиста Джаспера Мюррея. Джо нахмурился. — Прослушивание редакционного телефона программы «Сегодня»? Если это обнаружится… Не редакционного, а домашнего. Те, кто сообщают ему конфиденциальную информацию, скорее всего, поздно вечером идут звонить ему домой из автомата. — Так или иначе, это проблематично. ФБР теперь этим не занимается. — Как? Почему? — Мистер Гувер боится, что Бюро устроят разнос за других людей в правительстве. Камерон не мог возражать. Если бы ФБР попалось на том, что его агенты тайно проникли в дом журналиста, президент, естественно, стал бы отрицать, что он осведомлен об этом. Так работала система. Эдгар Гувер годами нарушал закон, но сейчас по какой-то причине за это ему намылили голову. Гувер был личностью заурядной, до семидесяти пяти лет дожил, а ума не нажил. Камерон повысил голос. — Президент просил организовать прослушивание, и генеральный прокурор будет рад санкционировать это. Вы собираетесь отказать. — Не суетись, — сказал Хьюго. — Всегда можно придумать, как дать президенту то, что ему нужно. — Вы хотите сказать, что сделаете? — Я сказал, можно придумать. — Хьюго что-то написал на листке блокнота и оторвал его. — Позвони этому парню. Он делал эти штучки официально. Сейчас он на пенсии, иначе говоря, делает их неофициально. Камерону стало не по себе от того, что этим нужно заниматься неофициально. Что это могло значить, подумал он. Но он почувствовал, что это не тот случай, когда нужно спорить. Он взял листок блокнота. На нем было написано имя Тим Теддер и номер телефона. — Я позвоню ему сегодня, — сказал Камерон. — Из автомата, — предупредил Хьюго.* * *
В кабинете Джорджа Джейкса в «Фосетт Реншо» сидел мэр города Роута, штат Миссисипи. Его звали Роберт Денни, но он сказал: — Называй меня Денни. Все знают Денни. Даже моя крошка жена называет меня Денни. Он был человеком того сорта, с которым Джордж боролся в течение последних десяти лет: безобразный, толстый, тупой, сквернословящий белый расист. В его городе строился аэропорт при содействии правительства. Получатели федеральных ассигнований должны были быть работодателями, которые приняли обязательства отказаться от дискриминации при найме на работу. И Мария в министерстве юстиции узнала, что в штате аэропорта не будет чернокожих работников, кроме как носильщиков. Подобные вопросы как раз входили в компетенцию Джорджа. — На Юге мы действуем несколько иначе, Джордж, — сказал Денни с самым снисходительным видом. Что-что, а это мне хорошо известно, подумал Джордж; одиннадцать лет назад ваши мерзавцы сломали мне руку, и она до сих пор чертовски болит в холодную погоду. — Жители Роута не будут чувствовать себя уверенно в аэропорту, который обслуживается цветными, — продолжал Денни. — Они будут опасаться, что что-то может делаться не так, как нужно. Я имею в виду с точки зрения безопасности. Уверен, ты понимаешь меня. Как не понять тебя, расистского придурка. — Старик Реншо мой хороший приятель. Реншо не был другом Денни, Джордж это знал. Старший партнер встречался с этим клиентом всего дважды. Но Денни рассчитывал оказать давление на Джорджа, мол, не суй нос куда не надо, а то босс всыплет тебе по первое число. — По его словам, — продолжал Денни, — кроме тебя, никто в Вашингтоне не может добиться, чтобы министерство юстиции отвязалось от меня. — Реншо прав. Никто. Денни привел с собой двух членов муниципального совета и трех помощников, всех белых. Сейчас они с облегчением откинулись назад. Джордж убедил их, что их проблема разрешима. — Добиться этого можно двумя способами. Мы могли бы обратиться в суд и оспорить решение министерства юстиции. В таких вопросах они слабоваты, и мы можем найти изъяны в их методологии, ошибки в докладах и предвзятость. Судебный процесс выгоден моей фирме, потому что гонорар будет высок. — Мы можем заплатить, — сказал Денни. Аэропорт, несомненно, был прибыльный проект. — Что касается судебного процесса, то возможны два затруднения, — пояснил Джордж. — Во-первых, он может, как это всегда бывает, затянуться, а вы хотите, чтобы строительство аэропорта закончилось как можно скорее и он начал функционировать. Во-вторых, ни один адвокат не скажет, положа руку на сердце, какое решение вынесет суд. Ничего нельзя предвидеть. — Это здесь, в Вашингтоне, — заметил Денни. Ясно, что суды в Роуте были более сговорчивыми и учитывали желания Денни. — Альтернативой могла бы быть попытка договориться, — продолжал Джордж. — Какие могут быть условия? — Постепенное принятие на работу чернокожих служащих на всех уровнях. — Давать им какие-то обещания! — воскликнул Денни. — Они вовсе не глупы, и платежи будут зависеть от выполнения договоренности. — Как ты думаешь, чего они захотят? — Министерству юстиции безразлично, пока они видят, что ситуация меняется. Но они будут консультироваться с организациями чернокожих в вашем городе, — Джордж взглянул на папку, лежащую на его столе. — Дело было направлено в министерство юстиции организацией «Христиане Роута за равные права». — Долбаные коммунисты, — огрызнулся Денни. — Министерство юстиции, вероятно, согласится с любым компромиссом, одобренным этой группой. Это избавляет министерство от них и от вас. Краска бросилась в лицо Денни. — Не говори мне, что я должен договариваться с треклятыми «Христианами Роута». — Это лучший способ быстро решить вашу проблему. Денни рассвирепел. — Но вам не нужно встречаться с ними лично. По сути дела, я рекомендую вам вообще не разговаривать с ними. — Тогда кто будет вести с ними переговоры? — Я, — сказал Джордж. — Завтра я вылечу туда. Мэр усмехнулся. — А ты, с твоим цветом кожи, сможешь убедить их быть сговорчивыми. Джордж был готов придушить этого придурка. — Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, мистер мэр, то есть Денни. Вам придется произвести кое-какие перемены. Моя задача — сделать так, чтобы они были по возможности безболезненными. Но вы опытный политический деятель и знаете, насколько важен пиар. — Это верно. — Если завести речь о том, чтобы «Христиане Роута» были сговорчивыми, вся сделка может сорваться. Вам лучше показать, что вы великодушно пошли на некоторые небольшие уступки, вопреки своей воле, чтобы построить аэропорт на благо города. — Понял, — подмигнув, сказал Денни. Не давая себе отчета, Денни согласился отказаться от многолетней практики и принимать на работу в аэропорту больше чернокожих. Это была маленькая победа, но Джордж получил от нее удовольствие. Тем не менее Денни не был бы собой, если бы не мог похвастаться, что всех обвел вокруг пальца. А не лучше ли, чтобы он и дальше пребывал в этом заблуждении? Джордж подмигнул ему в ответ. Когда делегация из Миссисипи выходила из кабинета, секретарша Джорджа бросила на него странный взгляд и передала листок бумаги. Это было короткое сообщение, продиктованное по телефону: «Молитвенное собрание состоится в Евангелической церкви на Барни-сёркл завтра в шесть». Взгляд секретарши выражал удивление по поводу странного времяпрепровождения для влиятельного вашингтонского юриста в вечернее время. Джордж знал, что записка от Марии.* * *
Камерону не нравился Тим Теддер. Он носил костюм сафари и стригся по-солдатски коротко. Волосы на щеках он сбривал до верха ушей, в то время как почти все ходили с бакенбардами на висках. Камерон считал, что у Теддера слишком разухабистый вид. Он явно обожал все тайное. Камерон пытался представить, что сказал бы Теддер, если бы ему предложили убить Джаспера Мюррея, вместо того чтобы устанавливать у него подслушивающее устройство. Теддер с легкостью нарушал закон, но он обычно работал с правительством и в течение суток появился в комнате Камерона с составленным планом и бюджетом. Согласно плану, три человека должны будут наблюдать за квартирой Мюррея два дня, чтобы узнать его распорядок дня. Потом они войдут в его квартиру в безопасное, с их точки зрения, время и установят передатчик в телефон. Поблизости они также расположат магнитофон, вероятно, на крыше здания в стальном коробе с надписью «50 000 вольт», чтобы ни у кого не было соблазна интересоваться, что внутри. Затем они будут менять пленки каждые сутки в течение месяца, и Теддер будет представлять расшифровку всех разговоров. Все это обойдется в пять тысяч долларов. Камерон будет получать эти деньги от комитета по переизбранию президента из средств для подкупа государственных чиновников. Камерон понес этот проект Эрлихману, сознавая, что он пересекает красную черту. Он никогда не делал ничего криминального в своей жизни. Сейчас он становился соучастником незаконного проникновения в чужое жилище. Это было необходимо, утечку компрометирующих сведений нужно было остановить, и президент сказал: «Мне начхать, как это будет сделано». Тем не менее на душе у Камерона было неспокойно. Он нырял с трамплина в темноту и не видел внизу воду. Джон Эрлихман написал «Е» в рамке для резолюции. Затем он сделал небольшую, вызывающую тревогу приписку: «Под твою ответственность в случае обнаружения». Камерон знал, что это означает. Если что-то пойдет не так, вся вина будет лежать на нем.* * *
Джордж ушел с работы в пять тридцать и поехал на Барни-сёркл, жилой район с невысокой арендной платой к востоку от Капитолийского холма. Молельня помещалась в захудалом строении на небольшом участке земли, обнесенном проволочным забором. Внутри стоящие рядами жесткие стулья наполовину пустовали. Все молящиеся, в основном женщины, были чернокожими. Для конспиративной встречи это было идеальное место: агент ФБР здесь бросался бы в глаза, как куча дерьма на скатерти. Одна из женщин обернулась, и Джордж узнал Марию. Он сел рядом с ней. — Что случилось? — прошептал он, — Что за срочность? Она приставила палец к губам. — Потом, — ответила она. Он криво улыбнулся. Ему придется час сидеть и слушать молитвы. Ну что же, возможно, это пойдет на пользу его душе. Джордж был рад, что он участник заговора плаща и кинжала с Марией. Его работа в «Фосетт Реншо» не удовлетворяла его страсть к справедливости. Он содействовал делу равенства для негров, но продвижение к цели шло мелкими шагами. Сейчас ему было тридцать шесть лет, когда приходит осознание того, что юношеские мечты о лучшем мире редко сбываются, тем не менее он считал, что должен сделать нечто большее, чем добиться принятия на работу в аэропорту Роута нескольких чернокожих. Вышел пастор в рясе и начал произносить импровизированную молитву. Она продолжалась минут десять или пятнадцать. Потом призвал паству вести свой разговор с Господом. — Мы будем рады услышать голос любого человека, который, проникнувшись Святым Духом, готов возвести молитву со всеми нами. Согласно учению апостола Павла, женщины хранят молчание в церкви. Джордж слегка подтолкнул Марию локтем, зная, что она будет возмущена проявлением освященной дискриминации по половому признаку. Мать Джорджа обожала Марию. Джордж подозревал, что Джеки считала, что она могла быть как Мария, если бы она родилась на поколение позже. Она могла бы получить хорошее образование и работу в высоких сферах, и у нее было бы черное платье с ниткой жемчуга. Во время молитвы мысли Джорджа перенеслись к Верине. Она прочно связала себя с «Черными пантерами». Ему хотелось бы, чтобы она посвятила себя более гуманной стороне их миссии: готовила бы бесплатные завтраки для детей в районах бедноты, чьи матери с раннего утра убирают офисы богатых людей. Но Джордж знал, что Верина не такой по характеру человек — она скорее пойдет грабить банки. Пастор завершил собрание еще одной долгой молитвой. Как только он сказал «аминь», прихожане повернулись друг к другу и начали болтать. Гул их голосов был настолько громкий, что Джордж мог разговаривать с Марией без боязни быть кем-то услышанными. Мария сразу сказала: — Они собираются прослушивать домашний телефон Джаспера Мюррея. Один из молодых людей Эрлихмана приходил к нам из Белого дома. — Очевидно, последняя передача Джаспера наделала много шума. — Конечно. — И им нужен не столько Джаспер. — Я знаю. Они охотятся за тем, кто дает ему информацию. За мной. — Я встречусь с Джаспером сегодня вечером и скажу ему,чтобы он был осторожен, когда говорит дома по телефону. — Спасибо. — Она посмотрела по сторонам. — Мы не такие уж незаметные, как я надеялась. — Почему? — Мы слишком хорошо одеты. Мы — люди не из этой среды. — А моя секретарша сейчас думает, что я заново родился. Давай уйдем отсюда. — Мы не можем выйти вместе. Иди ты первый. Джордж вышел из церкви и поехал обратно к Белому дому. Мария не единственная государственная служащая, которая поставляет информацию прессе, думал он. Джордж полагал, что периодическое пренебрежение законом, допускаемое президентом, заставило некоторых правительственных чиновников отбросить извечную осторожность. Склонность Никсона к нарушению закона особенно шокировала потому, что он во главу угла своей предвыборной кампании ставил закон и порядок в стране. У Джорджа было ощущение, что американский народ стал жертвой гигантского надувательства. Джордж думал, где лучше всего встретиться с Джаспером. Прошлый раз он просто отправился в редакцию программы «Сегодня». Разовый визит не таит себе опасность, однако повторения следовало избегать. Он не хотел часто попадаться на глаза вашингтонским бюрократам вместе с Джаспером. В то же время их встреча должна казаться случайной и происходить у всех на виду. Он заехал на стоянку, ближайшую к месту работы Джаспера. Для сотрудников «Сегодня» там была зарезервирована парковочная площадка на третьем этаже. Джордж поставил свою машину поблизости от нее и пошел к автомату. Джаспер сидел за своим столом. Джордж не назвал его по имени. — Сегодня пятница, уже вечер, — сказал он без лишних церемоний. — Когда ты собираешься уходить с работы? — Скоро. — Лучше сейчас. — Выхожу. Джордж повесил трубку. Несколькими минутами позже Джаспер, высокий молодой человек с копной светлых волос, вышел из лифта, держа перекинутый через руку плащ, и направился к своей машине, бронзовому «линкольну-континентал» с черным тканевым верхом. Джордж сел в «линкольн» рядом с ним и сказал ему о «прослушке». — Мне нужно будет разобрать телефон и вынуть «жучок». Джордж покачал головой. — Если ты это сделаешь, они будут знать, потому что перестанет работать передатчик. — Ну и что? — А то, что они придумают другой способ подслушивать тебя, и в следующий раз мы не найдем устройство. — Черт! Все самые важные звонки я принимаю дома. Что мне делать? — Когда позвонит важный источник, скажи, что ты занят и перезвонишь позже. Потом иди в автомат. — Как я понимаю, мне передадут что-то еще. Спасибо. Источник прежний? — Да. — Он хорошо информирован? — Да, хорошо, — подтвердил Джордж.Глава 47
Бип Дьюар приехала к Дейву Уильямсу на ферму «Дейзи», его студию звукозаписи в долине Напа. В комнатах было просто, но уютно. Что касается самой студии, то в ней стояло самое современное оборудование. Отсюда вышло в свет несколько альбомов популярной музыки, а сдача в аренду помещения для ансамблей стала небольшим, но прибыльным бизнесом. Иногда они просили Дейва быть их продюсером, и у него вроде как обнаружилась способность к оказанию им помощи в достижении желаемого звучания. Это оказалось весьма кстати, поскольку Дейв не зарабатывал теперь столько денег, сколько раньше. После распада «Плам Нелли» вышло несколько различных по содержанию альбомов. Каждый последующий продавался хуже предыдущего. Сольные альбомы бывших участников ансамбля пользовались скромным успехом. Дейв не бедствовал, но он уже не покупал каждый год новый «феррари». И вообще наблюдалась тенденция к понижению. Когда позвонила Бип и спросила, может ли она приехать к нему на следующий день, он так удивился, что не спросил, есть ли у нее какая-то особая причина. В то утро он вымыл шампунем бороду под душем, надел чистые джинсы и ярко-синюю рубашку. Потом он задался вопросом, к чему вся эта суета. Он больше не любил Бип. Какое ему дело до того, что она подумает о его внешности? Он поймал себя на мысли, что хочет одного: пусть она взглянет на него и пожалеет, что бросила его. — Дурачина, — вслух сказал он себе и надел старую майку И все же он не переставал думать, чего она хочет. Он работал в студии с молодым певцом и композитором, который делал свой первый альбом, когда вспыхнул световой сигнал, поданный от ворот. Он оставил артиста и вышел встречать гостью. Бип подъехала к дому на красном «меркурии-кугуаре» с опущенным верхом. Он ожидал, что она изменилась, и ему не терпелось увидеть, как она выглядит, но на самом деле она осталась, какой была: маленькой и милой, с озорным блеском в глазах. Она почти ничем не отличалась от той тринадцатилетней, будоражащей сексуальной девушки, которую он впервые увидел десять лет назад. Сегодня на ней были синие матадорские брюки и полосатая рубашка-безрукавка, волосы у нее были коротко подстрижены. Сначала он отвел ее за дом и показал вид на долину. Стояла зима, и лозы сбросили листья, но солнце ярко светило, и ряды коричневых растений отбрасывали синие тени, образуя криволинейные узоры, словно от мазков кисти. — Какой сорт винограда ты выращиваешь? — поинтересовалась она. — Каберне совиньон, классический красный виноград. Он холодостойкий, и эта каменистая почва подходит для него. — Ты делаешь вино? — Да. Прекрасным его не назовешь, но мы улучшаем его. Пойдем в дом, попробуешь. Ей понравилась кухня со стенами, обшитыми деревом, и деревянной мебелью. Несмотря на традиционный интерьер, кухня изобиловала всякими техническими приспособлениями. Шкафы были из натуральной, обработанной вручную сосновой древесины, покрытой светлым красителем, придающим ей золотистый оттенок. Дейв ликвидировал горизонтальный потолок, так что помещение увеличилось по высоте до нижней поверхности наклонной кровли. Он потратил много времени, придумывая оформление этой комнаты, поскольку хотел, чтобы она была такой же, как кухня на Грейт-Питер-стрит, где собиралась вся семья, где ели, пили и разговаривали. Они сели за старинный стол из сосны, и Дейв открыл бутылку красного вина «Ферма Дейзи» 1969 года, первого, которое они сделали с Дэнни Мединой как партнеры. Оно было кислым, и Бип поморщилась. Дейв засмеялся. — Ты должна оценить его потенциальные возможности. — Верю тебе на слово. Она достала пачку «Честерфилда». — Ты курила эти сигареты в тринадцать лет. — Пора бросать. — Тогда я впервые увидел такие длинные сигареты. — Ты был паинькой в те годы. — Твои губы, посасывающие «Честерфилд», странным образом возбуждали меня, хотя я не мог сказать почему. — Я могла бы сказать, — засмеялась она. Она выпила еще глоток вина. — Года через два оно могло бы стать лучше. — Как Валли? — спросил он. — Прекрасно. Он злоупотребляет наркотиками. Что еще я могу сказать? Он рок-звезда. Дейв улыбнулся. — Я сам по вечерам частенько выкуриваю сигарету с марихуаной. — Ты с кем-то встречаешься? — С Салли да Силва. — Актрисой. Я видела фото вас двоих в момент прибытия на какую-то премьеру, но я не знала, серьезно ли это. Это не было очень серьезно. — Она в Лос-Анджелесе, мы много работаем вместе и изредка проводим уикенды. — Кстати, должна сказать, я восхищена твоей сестрой. — Она хорошая актриса. — Я смеялась до слез, когда она играла в фильме девушку-полицейского. Но героиней ее делает политическая активность. Многие выступают против войны, но не многим приходит в голову отправиться в Северный Вьетнам. — Она боялась до чертиков. — Еще бы. Дейв снял очки и посмотрел на Бип. Он больше не мог сдерживать любопытство. — Все-таки что у тебя на уме, Бип? — Во-первых, спасибо, что согласился встретиться со мной. Тебя ничто не обязывало, и я ценю это. — Пожалуйста, не стоит благодарности. — Он хотел просто промолчать, но любопытство взяло верх над чувством обиды. — Во-вторых, я хочу извиниться за то, что сделала в 1968 году. Извини, я причинила тебе боль. Это было жестоко, я никогда не перестану испытывать стыд. Дейв кивнул. Он не хотел углубляться в эту тему. Чтобы жених застал свою невесту в постели с лучшим другом — это было верхом жестокости, на какую способна девушка, и то, что ей было всего двадцать лет в то время, не могло служить оправданием. — В-третьих, Валли также сожалеет. Он и я все еще любим друг друга, пойми меня правильно, но мы сознаем, что мы сделали. Валли сам скажет это тебе, если ты дашь ему шанс. — Хорошо. Она начинала бередить Дейву душу. В ней зазвучали отголоски давно забытых страстей: злость, возмущение, утрата. Ему не терпелось узнать, к чему она клонит. — Мог бы ты простить нас? — спросила Бип. Он был не готов ответить на этот вопрос. — Я не знаю, я не думал об этом, — проговорил он. До сегодняшнего дня он мог бы сказать, что ему безразлично, но ее слова каким-то образом пробуждали дремлющее чувство горечи. — Что вам даст прощение? Бип вздохнула. — Валли хочет возродить группу. — Вот как! — Дейв не ожидал этого. — Он не прочь поработать с тобой, как раньше. Приятно слышать, не без тени злорадства подумал Дейв. — Сольные альбомы не имели большого успеха, — добавила Бип. — Его продавались лучше, чем мои. — Но его волнует даже не выручка. Деньги не интересуют его, он не тратит и половины того, что зарабатывает. Для него имеет значение то, что музыка была лучше, когда вы двое делали ее вместе. — Не могу не согласиться с этим, — сказал Дейв. — У него есть песни, которые он хотел бы исполнить с тобой. Ты мог бы позвать сюда Лу и База из Лондона. Мы все могли бы жить здесь на ферме «Дейзи». А потом, когда выйдет альбом, вы могли бы устроить концерт или даже гастрольное турне. Дейв разволновался вопреки своей воле. Ничто не было столь захватывающим, как «Плам Нелли», все, связанное с ансамблем от Гамбурга до Хейт-Эшбери. Группу эксплуатировали, обманывали, обирали, но они наслаждались каждой минутой такой жизни. Сейчас его уважают и ему хорошо платят, он видная фигура на телевидении, ведущий популярной передачи, не последний персонаж в шоу-бизнесе. И все-таки это далеко не то, что было раньше. — Возвращаться к старому? — задумчиво проговорил он. — Не знаю. — Подумай об этом. — В голосе Бип послышались просительные нотки. — Не говори «да» или «нет». — Хорошо, — согласился Дейв. — Я подумаю. Но он уже знал ответ. Он проводил ее до машины. На пассажирском сиденье лежала газета. Бип взяла ее и дала ему. — Ты это видел? — спросила она. — Здесь фото твоей сестры.* * *
На снимке была изображена Иви Уильямс в камуфляжной полевой форме. Камерона Дьюара прежде всего поразило, насколько соблазнительно выглядела Иви. Мешковатая одежда лишь напомнила ему, что под ней идеальное тело, которое все видели в фильме «Натурщица». Тяжелые ботинки и солдатская фуражка делали ее еще более миловидной. Она сидела на танке. Камерон не особенно разбирался в вооружениях, в подписи к фото говорилось, что это советский танк Т-54 со 100-миллиметровой пушкой. Иви была заснята в окружении солдат северовьетнамской армии. Казалось, она говорит им что-то забавное, и ее лицо светилось живостью и весельем. Солдаты улыбались и смеялись, как улыбаются и смеются все люди рядом с голливудской знаменитостью. Как говорилось в статье, она находилась там с миссией мира. Она узнала, что вьетнамский народ не хочет воевать с Соединенными Штатами. «Ничего удивительного», — саркастически заметил Камерон. Они все хотят, чтобы их оставили в покое, утверждала Иви. Фотография была рекламным триумфом для антивоенного движения. Половина девушек в Америке хотели быть Иви Уильямс, половина парней хотели жениться на ней, и все они восхищались ее смелостью, потому что она отправилась в Северный Вьетнам. Еще хуже то, что коммунисты не причиняли ей никакого вреда. Они разговаривали с ней и говорили, что хотят дружить с американским народом. Как мог злой президент сбрасывать бомбы на этих хороших людей? Камерона тошнило от этого. Но Белый дом не сдавался без боя. Камерон сидел на телефоне, обзванивая сочувствующих журналистов. Их было немного: либеральная пресса ненавидела Никсона, а часть консервативных средств массовой информации считала его слишком умеренным. Но, как считал Камерон, имеется достаточно сторонников, чтобы развернуть ответную кампанию, если только они согласятся. Камерон имел перед собой список вопросов, из которого он выбирал тот или иной в зависимости от того, с кем говорил. — Как вы думаете, сколько американских парней было убито этим танком? — спросил он писателя в ток-шоу. — Я не знаю. Может быть, вы мне скажете, — ответил писатель. Правильный ответ, вероятно, был «нисколько», потому что северовьетнамские танки не участвовали в боях с американской армией, а действовали против южновьетнамской. Но это не имело никакого значения. — Это вопрос, который нужно задать либералам на вашем шоу, — пояснил Камерон. — Вы правы, это хороший вопрос. Разговаривая с обозревателем правого таблоида, он спросил: — Вы знали, что Иви Уильямс — англичанка? — Ее мать родом из Америки, — заметил журналист. — Ее мать ненавидит Америку настолько, что уехала в 1936 году и больше никогда здесь не жила. — Хороший аргумент. Разговаривая с либеральным журналистом, который часто нападал на Никсона, Камерон сказал: — Даже вы, наверное, согласитесь, что она по наивности позволила северным вьетнамцам привлечь себя к антиамериканской пропаганде. Или вы серьезно верите в ее миссию мира? Результаты оказались впечатляющими. На следующий день началась широкая пропагандистская кампания против Иви Уильямс, имеющая целью свести на нет ее триумф. Она стала врагом общества номер один, заменив собой Элдриджа Кливера, жестокого насильника и лидера «Черных пантер». Порочащие ее письма посыпались в Белый дом, и не все из них были инициированы местными отделениями республиканской партии по всей стране. Она стала ненавистной фигурой для тех, кто голосовал за Никсона, кто придерживался простых убеждений, согласно которым либо ты за Америку, либо против нее. Камерон потирал руки от удовольствия. Каждый раз, когда он видел очередной выпад против нее в таблоиде, он вспоминал, как она высмеяла его любовь. Но он еще не расквитался с ней. Когда кампания против нее была в полном разгаре, он позвонил Мелтону Фолкнеру, бизнесмену-стороннику Никсона, который входил в правление одной из телевизионных сетей. Он набрал номер через коммутатор, чтобы секретарь Фолкнера доложил ему: «На проводе Белый дом». Когда его соединили, он назвал себя и сказал: — Президент просил меня позвонить вам, сэр, по поводу специальной программы, которую планирует сеть о Джейн Аддамс. Это была прогрессивная общественная деятельница, которая принимала активное участие в движении за предоставление избирательных прав женщинам, и ей была присуждена Нобелевская премия мира. Умерла она в 1935 году. — Хорошо, — сказал Фолкнер. — Президент — один из ее почитателей? Черта с два, подумал Камерон. Джейн Аддамс относилась к числу взбалмошных либералов, которых он не мог терпеть. — Да, — сказал Камерон. — Но «Голливуд репортер» пишет, что вы собираетесь взять Иви Уильямс на роль Джейн. — Да, собираюсь. — Вы, вероятно, читали, что Иви Уильямс позволила вовлечь себя в пропаганду, которую ведут против Америки ее враги? — Конечно, читал. — Считаете ли вы, что эта английская актриса с антиамериканскими и социалистическими взглядами подходит на роль американской героини? — Как член правления, я не имею голоса при выборе актерского состава… — Президент, слава богу, не уполномочен принимать какие-либо меры в этом отношении, но он полагает, что вас могло бы интересовать его мнение. — Безусловно. — Я был рад побеседовать с вами, мистер Фолкнер. Камерон повесил трубку. Он слышал, что месть сладка, но не представлял, насколько сладка.* * *
Дейв и Валли сидели в студии звукозаписи на высоких табуретах с гитарами в руках. У них была песня, называлась она «Теперь опять вместе». Она состояла из двух частей, разных частей в разных ключах, и им нужен был переходной аккорд. Они пели снова и снова, пробуя разные варианты. Дейв был счастлив. Они все-таки сошлись. Валли был оригинал, он сочинял мелодии и придумывал гармоничные прогрессии, которые никто не использовал. Они подхватывали на лету идеи, и результат был лучше, чем если бы кто-то из них делал что-либо один. Они собирались устроить триумфальное возвращение на сцену. Бип осталась такой, какой была, а вот Валли изменился. Он сильно похудел. Из-за этого его высокие скулы стали еще больше выдаваться вперед, а миндалевидные глаза стали казаться раскосыми. В его внешности появилось что-то от вампира. Баз и Лу сидели рядом, курили, слушали, ждали. Они проявляли терпение. Как только у Дейва и Валли что-то получалось, Баз и Лу придвигались к своим инструментам и отрабатывали партию барабана и бас-гитары. Настало десять часов вечера, и они работали уже три часа. Обычно у них так продолжалось до трех или четырех часов ночи, а потом они спали до полудня. Это было рок-н-ролльное время. Шел их третий день в студии. В первый — они импровизировали, играли старые любимые мелодии, снова привыкали друг к другу. Валли сыграл несколько мелодичных пассажей. К сожалению, на второй день у него расстроился желудок и он рано ушел. Так что это был их первый день серьезной работы. На усилителе рядом с Валли стояла бутылка «Джек Дэниелс» и высокий стакан с кубиками льда. В былые времена они часто пили спиртные напитки или курили сигареты с марихуаной, когда работали над песнями. Просто для забавы. Теперь Дейв предпочитал работать с ясной головой, но Валли не изменил своим привычкам. Вошла Бип, неся на подносе четыре бутылки пива. Как Дейв догадался, она хотела, чтобы Валли пил пиво вместо виски. Она часто приносила что-нибудь вкусное в студию: мороженое с черникой, шоколадные пирожные, арахис, бананы. Она хотела, чтобы Валли не увлекался спиртным. Он обычно съедал ложку мороженого или горсть орехов, а потом возвращался к своему «Джек Дэниелс». К счастью, он не утратил своего таланта, как показала новая песня. Однако его раздражало, что они не могли подыскать правильный переходный аккорд. — Черт, — ругнулся Валли. Он у меня в голове, но никак не вылезает. — Музыкальный запор, приятель, сказал Баз. — Тебе нужно рок-слабительное. Что оказало бы такое же воздействие, как тарелка чернослива? — Опера Шёнберга, — сказал Дейв. — Соло на барабане Дейва Кларка, — сказал Лу. — Альбом Демиса Руссоса. — сказал Валли. В это время вспыхнул световой сигнал на аппарате и Бип сняла трубку. — Въезжай, — проговорила она и положила трубку, а потом обратилась к Валли: — Это Хилтон. — Хорошо, — отозвался он, встал с табурета, положил гитару на подставку и вышел. Дейв вопросительно посмотрел на Бип, которая пояснила: — Торговец наркотиками. Дейв продолжал играть. Не было ничего необычного в том, что торговец наркотиками заехал на студию звукозаписи. Он не понимал, почему музыканты потребляют гораздо больше наркотиков, чем население в целом, но так было всегда: Чарли Паркер был наркоманом, и он принадлежал к предпоследнему поколению. Пока Дейв бренчал, Баз взял бас-гитару и стал ему подыгрывать, а Лу сел за ударные инструменты и начал негромко барабанить. Они импровизировали минут пятнадцать-двадцать, когда Дейв перестал играть и произнес: — Что случилось с Валли? Он вышел из студии и направился к жилому дому. Все остальные последовали за ним. Они обнаружили Валли на кухне. Он лежал, растянувшись на полу, а из его руки торчал шприц для подкожных инъекций. Он укололся, как только получил товар. Бип склонилась над ним и осторожно вынула иголку. — Он будет в отключке до утра, — сказала она. — Простите. Дейв выругался. Это был конец дневной работы. Баз сказал Лу: — Не пойти ли нам в кантину? У подножия холма находился бар, в основном посещаемый мексиканскими сельскохозяйственными рабочими. У него было нелепое название «Майская ярмарка», поэтому они называли его «кантина», что по-испански «столовая». — А что? — ответил Лу. Ударник и ритм-гитарист ушли. — Помоги отнести его в кровать, — попросила Бип. Дейв взял Валли за плечи, а Бип — за ноги, и они отнесли его в спальню. Потом они вернулись на кухню. Бип облокотилась на стойку, пока Дейв заваривал кофе. — Он наркоман? — спросил Дейв, разворачивая бумажный фильтр. Бип кивнула. — А этот альбом мы сделаем, как ты думаешь? — Да! — воскликнула она. — Пожалуйста, не бросай его. Я боюсь… — Хорошо, успокойся. Он включил кофеварку. — Я управляюсь с ним, — в отчаянии сказала она. — Он держит себя в руках по вечерам, довольствуясь небольшим количеством, когда работает, а потом рано утром он вкалывает дозу и отрубается. Сегодня было что-то необычное. С ним не часто происходит такое. Обычно я размечаю дозы. Дейв пришел в ужас. Он взглянул на нее. — Ты стала няней у наркомана. — Мы принимаем такие решения, когда мы молоды и глупы, а потом приходится всю жизнь страдать, — сказала она и заплакала. Дейв обнял ее за плечи, и она зарыдала у него на груди. Он оставался неподвижным, пока перед его рубашки не намок, а кухня не наполнилась ароматом кофе. Потом он осторожно высвободился и налил две чашки. — Не беспокойся, — стал он успокаивать Бип. — Сейчас, когда мы знаем проблему, мы можем работать с поправкой на нее. Когда Валли будет в лучшей форме, мы будем делать самое трудное: сочинять песни, гитарные соло и вокал. Когда он будет отключаться, мы будем записывать аккомпанемент и делать черновое микширование. Вместе мы справимся. — Спасибо тебе. Ты спасаешь ему жизнь. Не могу передать, как я рада. Ты такой хороший. — Она встала на цыпочки и поцеловала его в губы. Дейва захлестнули странные чувства. Она благодарила его за то, что он спасает жизнь ее дружка, и в то же время целует его. Потом она сказала: — Я была такой дурой, что ушла от тебя. Это было проявлением неверности по отношению к человеку в спальне. Впрочем, верность никогда не была ее сильной стороной. Она обхватила его за талию и прижалась к нему. Несколько мгновений он не дотрагивался до нее, но потом сдался и тоже обнял ее. Вероятно, верность также не была его сильным местом. — Наркоманы не часто занимаются сексом, — сказала она. — И он тоже. Дейв почувствовал себя неуверенно. В глубине души он сознавал, что это должно случиться, как только она подъехала в своем красном лимузине с откидным верхом. Он начал дрожать, потому что очень хотел ее. Однако он ничего не сказал. — Пойдем в кровать, — предложила она, — и займемся любовью, как раньше, лишь один раз, ради того, что было. — Нет, — сказал он. Но он пошел.* * *
Они закончили альбом в тот день, когда умер директор ЦРУ Эдгар Гувер. На следующий день за завтраком в полдень на кухне фермы «Дейзи» Бип сказала: — Мой дед — сенатор, и он говорил, что Гувер любил сосать член. Они все изумились. Дейв усмехнулся. Он был уверен, что старый Гас Дьюар никогда не говорил в присутствии внучки «сосать член». Но Бип любила употреблять такие выражения перед ребятами. Она знала, что это заводит их. Она была проказница, и это подзадоривало ее. — Дедушка говорил мне, — продолжала она, — что Гувер жил со своим помощником Толсоном. Они везде бывали вместе, как муж и жена. — Это из-за таких людей, как Гувер, о нас, гомосексуалистах, плохо отзываются, — заметил Лу. Валли, вставший необычно рано, обратился ко всем за столом: — Слушайте, когда выйдет альбом, мы будет давать концерт по случаю воссоздания группы? — Да, — сказал Дейв. — А что вдруг тебе это пришло на ум? — Давайте воспользуемся этим для сбора финансовых средств для Джорджа Макговерна. Идея сбора средств рок-ансамблями для либерального политика овладевала сознанием. Макговерн был главным претендентом на выдвижение кандидатом в президенты от демократической партии на предстоящих в этом году выборах. Он резко выступал против участия США в войне во Вьетнаме. — Прекрасная идея, — воскликнул Дейв. — Делает рекламу нам и способствует окончанию войны. — Я за, — сказал Лу. — Я остался в меньшинстве, но согласен, — сказал Баз. Лу и Баз вскоре уехали, чтобы успеть на самолет до Лондона. Валли пошел в студию, чтобы убрать гитары в футляры. Эту работу он не доверял никому. Дейв сказал Бип: — Ты не можешь просто так уехать. — Почему? — Потому что в течение последних шести недель мы до потери сознания отдавались друг другу каждый раз, когда Валли отрубался. Она усмехнулась. — Ведь было здорово. — И потому что мы любим друг друга. Дейв подождал, подтвердит ли она это или будет отрицать. Она не сделала ни того, ни другого. Он повторил: — Ты не можешь просто так уехать. — Что еще мне остается? — Поговори с Валли. Пусть он найдет другую няню. Возвращайся и живи здесь. Бип покачала головой. — Я познакомился с тобой десять лет назад, — продолжал — Дейв. — Мы были любовниками. Мы обручились и хотели пожениться. Думаю, я знаю тебя. — И что? — Ты любишь Валли, заботишься о нем, ты хочешь, чтобы ему было хорошо. Но ты редко занимаешься любовью с ним, и, что поражает, ты ничего не имеешь против. Это говорит мне, что ты не любишь его. Она и на этот раз не подтвердила и не опровергла то, что он сказал. — Думаю, ты меня любишь, — проговорил он. Она посмотрела в пустую чашку, словно могла увидеть ответ в кофейной гуще. — Не пожениться ли нам? — спросил Дейв. — Не поэтому ли ты молчишь — ты хочешь, чтобы я сделал тебе предложение. Тогда я сделаю. Выходи за меня, Бип. Я люблю тебя. Я любил тебя, когда нам было тринадцать лет, и не думаю, что перестал любить. — Что, даже когда ты спал с Мэнди Лов? Он грустно улыбнулся. — Я изредка мог забыть о тебе на какое-то мгновение. Она ухмыльнулась. — Теперь я верю тебе. — А как насчет детей? Ты хотела бы иметь, детей? Я хотел бы. Она ничего не ответила. — Я изливаю душу и ничего не слышу в ответ, — вздохнул он. — Что у тебя на уме? Она вскинула голову, и он увидел, что она плачет. — Если я уйду от Валли, он умрет. — Не могу в это поверить, — сказал Дейв. Она подняла руку, чтобы заставить его помолчать. — Ты спрашиваешь, что у меня на уме. Если ты в самом деле хочешь знать, то не возражай мне. Дейв приготовился слушать, не проронив ни слова. — Я часто поступала эгоистично и наделала много плохого в жизни. Кое о чем ты знаешь, но было много еще чего. Дейв мог в это поверить. Но он хотел сказать ей, что она также привносила радость и веселье в жизнь многих людей, в том числе в его собственную. Но она просила его только слушать, что он и делал. — Я держу в своих руках жизнь Валли. Дейв сдержался от ответа, но она высказала то, что вертелось у него на языке. — Хорошо, я не виновата, что он наркоман. Я ему не мать и не должна спасать его. Дейв подумал, что Валли мог бы быть более волевым, чем она полагала. С другой стороны, Джими Хендрикс умер, Дженис Джоплин умерла, Джим Моррисон умер… — Я хочу измениться, — продолжала Бип. — Более того, я хочу исправить свои ошибки. Пришло время сделать нечто такое, что не захватывает меня в данный момент. Пришло время сделать что-то хорошее. Так что я остаюсь с Валли. — Это твое последнее слово? — Да. — Тогда прощай, — сказал Дейв и быстро вышел из комнаты, чтобы она не видела, как он плачет.Глава 48
— Визит Никсона в Китай вызвал панику в Кремле, — сказал Димка Тане. Они находились в Димкиной квартире. Его трехлетняя дочь Катя сидела на руках у Тани, и они разглядывали картинки в книге о животных, которых разводят на ферме. Димка и Наталья переехали обратно в Дом правительства. Семья Пешковых-Дворкиных теперь занимала три квартиры в том же здании. Дед Григорий все еще жил в принадлежащей ему квартире, теперь с дочерью Аней и внучкой Таней. Бывшая жена Димки — Нина жила там с Гришей, которому было восемь лет, и он ходил в школу. И теперь переехали туда Димка, Наталья и маленькая Катя. Таня обожала племянника и племянницу и всегда была рада посидеть с ними. Дом правительства был почти как деревня, считала Таня, с большой семьей, присматривающей за детьми. Таню часто спрашивали, не хочет ли она иметь своих детей. «Еще много времени», — всегда отвечала она. Ей было только тридцать два года. Она не чувствовала себя свободной для замужества. Василий не был ее любовником, но она посвятила свою жизнь тайной работе, которую они делали вместе, сначала издавая «Инакомыслие», а затем переправляя книги Василия на Запад. Время от времени за ней ухаживал кто-нибудь из сужающегося числа могущих быть избранными холостяков ее возраста, и иногда она ходила на свидания и даже спала с одним из них. Но она не могла впустить их в свою скрытую от внешнего мира жизнь. И жизнь Василия сейчас обрела большую важность, чем ее собственная. После публикации «Свободного человека» он стал одним из ведущих писателей в мире. Он истолковал Советский Союз остальному человечеству. После третьей книги «Век застоя» заговорили о Нобелевской премии, но ее не могли присуждать писателю с вымышленной фамилией. Таня играла роль передающей инстанции, через которую его труды попадали на Запад, и невозможно было бы скрыть такой большой и ужасный секрет от мужа. Коммунисты ненавидели «Ивана Кузнецова». Весь мир знал, что он не мог раскрыть свое настоящее имя, потому что боялся, что его трудам будет положен конец, а из-за этого кремлевские лидеры выглядели филистерами, каковыми они и были. Каждый раз, когда в западной прессе упоминалось его произведение, отмечалось, что оно никогда не издавалось на русском языке, на котором оно было написано, из-за советской цензуры. Это сводило Кремль с ума, — Поездка Никсона имела большой успех, — сказала Таня Димке. — В агентстве мы получаем сообщения с Запада. Никсона поздравляют с его инициативой. Пишут, что это гигантский рывок вперед для стабильности в мире. Также возрос его рейтинг по опросам общественного мнения, а это год выборов в Соединенных Штатах. Советское руководство опасалось, что империалисты могут объединиться против СССР с китайскими коммунистами, стоящими на иных позициях. Поэтому оно немедленно пригласило Никсона в Москву, пытаясь восстановить равновесие. — Они лезут из кожи вон, чтобы также обеспечить успех визита Никсона сюда, — заметил Димка. — Они пойдут на все, чтобы не допустить сближения США с Китаем. Таню захватила эта мысль. — На все? — Я преувеличиваю. Но что ты имела в виду? Таня почувствовала, что ее сердце забилось сильнее. — Они отпустят диссидентов? — А. — Димка знал, но не сказал, что Таня думает о Василии. Димка был одним из немногих, кто знал о Таниной связи с неким диссидентом. И он проявлял осторожность, чтобы невзначай не упомянуть об этом. — КГБ предлагает противоположное: жесткие меры. Они хотят засадить каждого, кто может появиться с плакатом протеста во время проезда лимузина с американским президентом. — Глупо, — возразила Таня. — Если мы вдруг посадим в тюрьму сотни людей, то это станет известно американцам, — у них тоже есть шпионы, — и это им не понравится. Димка кивнул. — Никсон не хочет, чтобы его критики сказали, мол, своим приездом сюда он проигнорировал весь вопрос о правах человека, тем более в год выборов. — Правильно. Димка задумался. — Мы должны воспользоваться этой возможностью. Завтра я встречаюсь кое с кем из американского посольства. Попробую что-нибудь сделать.* * *
Димка изменился. На него повлияло вторжение в Чехословакию. До этого момента он упрямо верил, что коммунизм можно реформировать. Но в 1968 году он понял, что как только некие люди начнут делать успехи в изменении сущности коммунистического правления, их усилия будут подавлены теми, кто делает ставку на сохранение статус-кво. Такие люди, как Брежнев и Андропов, наслаждались властью, положением и привилегиями: зачем рисковать всем этим? Сейчас Димка соглашался со своей сестрой: самая большая проблема коммунизма в том, что всеобъемлющая власть партии всегда тормозит перемены. Советская система была безнадежно скована ужасающим консерватизмом, так же как царский режим шестьдесят лет до этого, когда его дед был мастером на Путиловском машиностроительном заводе в Петербурге. По иронии судьбы, рассуждал Димка, Карл Маркс был первым философом, объяснившим феномен социальных перемен. На следующий день Димка председательствовал на одном из длинной серии обсуждений, посвященных визиту Никсона в Москву. Наталья тоже присутствовала, как, к сожалению, и Евгений Филиппов. Американскую команду возглавлял Эд Маркем, карьерный дипломат средних лет. Все говорили через переводчиков. Никсон и Брежнев подпишут два договора об ограничении вооружений и соглашение об охране окружающей среды. «Окружающая среда» не стояла в повестке дня советской политики, но Никсон, очевидно, был серьезно настроен на эту тему и выступил с инициативой принятия соответствующего законодательства в Штатах. Эти три документа служили гарантией того, что визит станет историческим событием и будет играть большую роль в устранении опасности китайско-американского альянса. Миссис Никсон будет посещать школы и больницы. Никсон настаивал на встрече с поэтом-диссидентом Евгением Евтушенко, с которым он встречался ранее в Вашингтоне. На сегодняшней встрече стороны обсуждали обязательные вопросы безопасности и протокола. В разгар беседы Наталья произнесла слова, которые она предварительно согласовала с Димкой. Обращаясь в непринужденной манере к американцам, она сказала: — Мы внимательно рассмотрели ваше требование, чтобы мы освободили большое число так называемых политических заключенных в качестве символического жеста, относящегося к тому, что вы называете права человека. Эд Маркем бросил удивленный взгляд на Димку, который председательствовал на встрече. Маркем ничего не знал об этом. Потому что американцы не выдвигали такого требования. Димка сделал быстрый, едва заметный жест, словно он отгонял муху, давая понять Маркему, чтобы он помолчал. Как опытный переговорщик, американец ничего не сказал. Филиппов был также удивлен. — Я ничего не знаю о таком… Димка повысил голос: — Пожалуйста, Евгений Давыдович, не перебивайте товарища Смотрову. Я настаиваю, чтобы говорил один человек. Филиппов негодовал, но партийная выучка заставила его соблюдать правила. Наталья продолжала: — В Советском Союзе нет политических заключенных, и мы не видим логики в том, чтобы выпускать преступников на улицы во время визита главы иностранного государства. — Безусловно, — сказал Димка. Маркем был явно озадачен. Зачем отклонять требование, которое не предъявлялось? Но он ждал молча, чтобы понять, куда Наталья клонит. Между тем Филиппов в отчаянии барабанил пальцами по своему блокноту. — Однако, — заявила Наталья, — небольшому числу лиц отказано в перемещении по стране ввиду связей с антиобщественными группами и нарушителями порядка. Это прямо касалось Таниного друга Василия. Димка попытался однажды добиться его освобождения, но безуспешно. Может быть, ему больше повезет на этот раз. Димка внимательно наблюдал за Маркемом. Поймет ли он, что происходит, и сыграет ли свою роль? Димке нужно было, чтобы американцы сделали вид, будто они требовали освободить диссидентов. Он мог бы тогда вернуться в Кремль и заявить, что США настаивают на этом в качестве предварительного условия визита Никсона. Тогда любое возражение со стороны КГБ или кого-то еще не было бы принято во внимание, поскольку все в Кремле хотели заманить сюда Никсона и убедить его не связываться с ненавистными китайцами. Наталья продолжала: — В связи с тем, что этим лицам не назначалось наказание судом, не существует правового препятствия для действий правительства, поэтому мы предлагаем ослабить ограничения, в качестве доброй воли разрешив им перемещаться по стране. Димка сказал американцам: — Эта мера с нашей стороны удовлетворит вашего президента? Недоумение сошло с лица Маркема. Он наконец понял, какую игру вели Наталья и Димка. Он был рад, что его использовали таким образом, и сказал: — Да, полагаю, этого могло бы быть достаточно. — Согласовано, — заключил Димка и откинулся на спинку стула с глубоким чувством удовлетворения.* * *
Президент Никсон прибыл в Москву в мае, когда снег растаял и сияло солнце. Таня надеялась, что освобождение многих политических заключенных совпадет с этим визитом, но ей пришлось разочароваться. За долгие годы Василию впервые выпал шанс вырваться из лачуги в Сибири и вернуться в Москву. Таня знала, что ее брат сделал попытку, но она не удалась. Из-за этого Тане хотелось рыдать. Ее босс, Даниил Антонов, сказал: — Пожалуйста, Таня, сопровождай сегодня жену президента повсюду. — Что за дурдом? — возмутилась она. — Только потому, что я женщина, я должна все время писать про женщин. На протяжении всей своей карьеры Таня боролась против того, что ей давали «женские» задания. Иногда она одерживала победу, иногда терпела поражение. Сегодня она потерпела поражение. Даниил был хороший парень, но не сговорчивый. — Я не прошу и никогда не просил тебя освещать только женские события, так что не пори ерунду. Я прошу тебя сегодня освятить пребывание Пэт Никсон. Так что делай, что тебе сказано. Даниил был отменным боссом. Таня сдалась. Сегодня Пэт Никсон повезли в Московский государственный университет, тридцатидвухэтажное здание из желтого кирпича с тысячами аудиторий и комнат. Большинство из них пустовали. — А где же все студенты? — спросила миссис Никсон. Ректор университета через переводчика объяснил, что сейчас пора экзаменов и все занимаются. — Мне никак не удается пообщаться с русскими людьми, — пожаловалась миссис Никсон. Таня хотела сказать: «Еще бы, ведь они могут сказать правду». Миссис Никсон выглядела консервативной даже по московским меркам. У нее была высокая, сильно сбрызнутая лаком прическа, по внешнему виду и твердости напоминавшая шлем викинга. Она носила слишком молодежную для нее одежду и в то же время немодную. С ее лица не сходила застывшая улыбка, даже когда следовавшие за ней репортеры вели себя буйно. Ее ввели в аудиторию, где за столами сидели трое студентов. Они удивились, увидев ее, и явно не знали, кто она. Было очевидно, что они не хотят разговаривать с ней. Бедная миссис Никсон, вероятно, не имела представления, что любой контакт с иностранцами был опасен для обычных советских граждан. Их могли арестовать и потом допрашивать, о чем шла речь и не была ли встреча заранее спланирована. Только самые безрассудные москвичи проявляли желание обменяться несколькими словами с зарубежными гостями. Таня мысленно формулировала свой репортаж, неотступно следуя за высокой гостьей. Большое впечатление на миссис Никсон произвело новое современное здание Московского государственного университета. В США нет университетских зданий сравнимых размеров. Настоящее событие происходило в Кремле, из-за чего Таня повздорила с Даниилом. Никсон и Брежнев подписывали договоры, которые призваны сделать мир более безопасным. Тане хотелось писать об этом. Из зарубежной прессы она знала, что визит Никсона в Китай и его поездка в Москву изменили его перспективы на ноябрьских президентских выборах. Взлетел его рейтинг, бывший низким в январе. Сейчас у него появился реальный шанс на переизбрание. Миссис Никсон была в клетчатом костюме-двойке, состоящем из короткого пиджака и тактично прикрывающей колени юбки, и в белых туфлях на низком каблуке. Шифоновый шейный платок завершал наряд. Таня терпеть не могла писать о модах. Она освещала кубинский ракетный кризис — с Кубы! Наконец миссис Никсон умчал «крайслер-лебарон», и репортерская братия рассеялась. На автостоянке Таня увидела высокого мужчину в длинном поношенном пальто, несмотря на майское тепло, с лохматыми седыми волосами и морщинистым, некогда красивым лицом. Это был Василий. Она заткнула рот кулаком и впилась в него зубами, чтобы подавить рвущийся из горла крик. Он понял, что она узнала его, улыбнулся, и стали видны дыры от выпавших зубов. Она медленно пошла к нему. Он стоял, засунув руки в карманы пальто, без шляпы, щурясь от солнца. — Тебя отпустили, — проговорила Таня. — Чтобы сделать приятное американскому президенту, — сказал он. — Спасибо Дику Никсону. Ему нужно было благодарить Димку Дворкина. Но об этом лучше было не говорить никому, даже Василию. Она оглянулась по сторонам из осторожности, но поблизости никого не было. — Не беспокойся, — сказал Василий. — Две недели здесь ползала охрана, они все убрались пять минут назад. Она больше не могла сдерживаться и бросилась в его объятия. Он похлопал ее по спине, словно пытаясь утешить ее. Она крепко прижалась к нему. — Господи, — вырвалось у него, — ты хорошо пахнешь. Она высвободилась из его объятий. Ей хотелось задать ему сотню вопросов, и она спросила первое, что пришло ей в голову: — Где ты живешь? — Мне дали квартиру в сталинском доме, старую, но приличную. В квартирах сталинской эпохи комнаты были больше и потолки выше, чем в более компактных квартирах, строившихся с конца 50-х годов. Радость переполняла ее. — Пойдем к тебе? — Не сейчас. Давай посмотрим, насколько пристально они следят за мной. — Ты работаешь? У коммунистов былаизлюбленная уловка: сделать так, чтобы человек не мог устроиться на работу, а потом обвинить его в паразитическом образе жизни. — Я работаю в Министерстве сельского хозяйства. Пишу методические пособия для крестьян, как осваивать передовую технологию. Не жалей меня: это важная работа и у меня хорошо получается. — А как твое здоровье? — Я растолстел. Он расстегнул пальто и показал живот. Она радостно рассмеялась. Конечно, он не был толстым, но и не худым, как раньше. — Ты ходишь в свитере, который я послала тебе. Удивительно, что ты получил его. Это был тот свитер, который купила Анна Мюррей в Вене. Таня должна все это рассказать сейчас. Она не знала, с чего начать. — Я почти все время носил его в течение четырех лет. В мае в Москве он мне не нужен, но трудно привыкнуть к тому, что нет постоянного холода. — Я достану тебе другой свитер. — Ты, должно быть, имеешь большие деньги. — Нет, — сказала она, широко улыбнувшись. — А ты имеешь. Он наморщил лоб от удивления. — Как это? — Пойдем в бар. — Она взяла его за руку. — Мне нужно так много тебе рассказать.* * *
Утром, в воскресенье 18 июня на первой полосе «Вашингтон пост» было напечатано странное сообщение. Оно поставило в тупик большинство читателей. А для горстки людей оно было совершенно обескураживающим.Пять человек арестованы за участие в заговоре с целью установки подслушивающей аппаратуры в штаб-квартире демократической партии.
Алфред Льюис, корреспондент «Вашингтон пост» Пять человек, один из которыхкоторых заявил, что он бывший сотрудник Центрального разведывательного управления, были арестованы вчера ночью в 2 часа 30 мин, как сообщили власти, за участие в детально разработанном заговоре с целью установки подслушивающего устройства в штаб-квартире демократической партии. Трое арестованных были этническими кубинцами, а еще один якобы занимался подготовкой кубинских эмигрантов к партизанским операциям после вторжения в Заливе Свиней в 1961 году. Трое сотрудников департамента столичной полиции в штатском захватили их врасплох под дулом пистолета в номере на шестом этаже шикарного здания «Уотергейт» на Виргиния-авеню, 2600, где весь этот этаж занимает штаб-квартира демократической партии. Пока не поступало никаких разъяснений, почему пятеро подозреваемых хотели установить подслушивающие устройства в штаб-квартире демократической партии и работали ли они на каких-либо других лиц или на организации.
Камерон Дьюар прочитал заметку и буркнул: — А, черт. Он оттолкнул тарелку с корнфлексом — есть он уже не мог. Он точно знал, что это значит, и это представляло ужасную угрозу президенту Никсону. Если люди узнают или поверят, что президент, поборник закона и порядка, приказал организовать проникновение в штаб-квартиру его противников, его могут не переизбрать на второй срок. Камерон пробежал глазами абзацы, пока не наткнулся на имена обвиняемых. Он боялся, что имя Тима Теддера будет среди них. К его счастью, Теддер не упоминался. Но большинство названных людей были его друзьями и сотрудниками. Теддер и группа бывших агентов ФБР и ЦРУ образовывали Отдел специальных расследований Белого дома. Они занимали находившееся под сильной охраной помещение на первом этаже Исполнительного управления президента через улицу напротив Белого дома. К их двери был приклеен липкой лентой лист бумаги с надписью «Сантехники». Конечно, в шутку, потому что их работа заключалась в недопущении утечки. Камерон не знал, что они собирались установить подслушивающую аппаратуру в штаб-квартире демократической партии. Однако он этому не удивился, потому что идея была хорошая: так можно было бы выйти на источник утечки. Но эти тупые идиоты не должны были дать себя арестовать вашингтонской полиции. Президент находился на Багамах, и его ждали на следующий день. Камерон позвонил «сантехникам». Трубку снял Тим Теддер. — Что вы делаете? — спросил Камерон. — Разбираем папки. В трубу донеслось стрекотание машины для уничтожения бумаг. — Хорошо, — сказал он. Потом он оделся и пошел в Белый дом. Сначала казалось, что взломщики не имели прямого контакта с президентом, и в течение всего воскресенья Камерон думал, что скандал будет замят. Потом выяснилось, что один из них назвался вымышленным именем. Эдвард Мартин на самом деле был Джеймсом Маккордом, отставным агентом ЦРУ, работавшим в комитете по проведению кампании за переизбрание президента. — Это уже слишком, — сказал Камерон. Он был подавлен и впал в отчаяние. Это было ужасно. В понедельник «Вашингтон пост» опубликовала заметку о Маккорде за авторством Боба Вудварда и Карла Бернстайна. И все же Камерон надеялся, что причастность президента удастся скрыть. Затем задело взялось ФБР. Оно начало вести расследование в отношении пятерых взломщиков. Раньше, с сожалением подумал Камерон, Эдгар Гувер не допустил бы такого, но Гувера не было в живых. Никсон поставил на его место закадычного друга Патрика Грэя, но тот плохо знал Бюро и изо всех сил держал его под контролем. В результате ФБР начало действовать как правоохранительный орган. Как выяснилось, взломщики владели большим количеством наличных денег в новых купюрах с порядковыми номерами. Это означало, что раньше или позже ФБР смогло бы проследить хождение денег и установить, кто им их дал. Сам Камерон уже знал. Эти деньги, как и платежи за все тайные проекты администрации, поступали из комитета по проведению кампании за переизбрание президента из средств для подкупа государственных чиновников. Расследование ФБР нужно было прекратить.
* * *
Когда Камерон Дьюар вошел в комнату Марии Саммерс в министерстве юстиции, она испугалась. Неужели ее раскрыли? Неужели Белый дом каким-то образом установил, что она была для Джаспера Мюррея источником секретных сведений? Она стояла у шкафа с папками, и на мгновение ее ноги так обмякли, что она чуть не упала. Но Камерон держался дружелюбно, и она успокоилась. Он улыбнулся, сел на стул и окинул ее юношеским взглядом сверху донизу, по которому можно было судить, что он нашел ее привлекательной. Мечтай-мечтай, белый мальчик, подумала она. Что ему понадобилось сейчас? Она села за свой стол, сняла очки и одарила его милой улыбкой. — Здравствуйте, мистер Дьюар, — сказала она. — Ну как, вам удалось организовать подслушивание, как вы хотели? — В итоге мы получили не так много информации, — ответил Камерон. — Мы думаем, у Мюррея есть недоступный для нас телефон в каком-то другом месте, которым он пользуется для конфиденциальных разговоров. Слава богу, подумала она. — Да, это не очень хорошо. — Тем не менее мы ценим вашу помощь. — Вы очень добры. Могу ли я быть еще чем-нибудь вам полезна? — Да, президент хочет, чтобы генеральный прокурор отдал распоряжение ФБР прекратить расследование уотергейтского дела. Мария пыталась не выказывать своего потрясения, и ей сразу стали приходить на ум мысли о скрытом смысле этой меры. — Хорошо, — сказала она, — давайте подумаем об этом. Кляйндинст — не Митчелл, знаете ли. — Джон Митчелл подал в отставку с поста генерального прокурора и возглавил комитет по проведению кампании за переизбрание президента. Сменивший его Ричард Кляйндинст был еще одним из приятелей Никсона, но не подпевалой. — Кляйндинст захочет узнать причину. — Мы можем предложить ему одну. Расследование, которое проводит ФБР, может привести к не подлежащим разглашению вопросам внешней политики. В частности, могут обнаружиться факты, свидетельствующие о причастности ЦРУ к вторжению в Заливе Свиней при президенте Кеннеди. Это так типично для хитреца Дика, с отвращением подумала Мария. Все будут делать вид, что защищают интересы Америки, а на деле спасают жалкую задницу президента. — Это вопрос национальной безопасности. — Да. — Хорошо. Для генерального прокурора это будет служить оправданием того, что он приказал ФБР прекратить расследование. — Но Мария не хотела так легко сдаваться Белому дому. — Однако Кляйндинст может захотеть получить конкретные гарантии. — Мы можем предоставить их. ЦРУ готовится обратиться с официальной просьбой. Этим будет заниматься Уолтерс. — Генерал Вернон Уолтерс был заместителем директора ЦРУ. — Если будет официальная просьба, я думаю, мы сможем сделать то, чего хочет президент. — Спасибо, Мария. — Молодой человек встал. — Вы снова очень помогли. — Не стоит благодарности, мистер Дьюар. Камерон вышел из комнаты. Мария задумчиво смотрела на стул, на котором он сидел. Президент, должно быть, санкционировал проникновение в штаб-квартиру его противников или, по крайней мере, закрыл глаза на это. В этом заключается единственная причина, почему Камерон Дьюар с таким усердием пытается обеспечить прикрытие. Если кто-то из администрации дал добро на операцию вопреки желанию Никсона, его имя уже было бы названо, а его самого уволили бы. Никсон не церемонился, когда хотел избавиться от неудобных коллег. Единственный человек, которого он хотел выгородить, был он сам. Позволит ли она, чтобы это сошло ему с рук? Черта с два. Она взяла телефон и сказала: — Соедините меня с «Фосетт Реншо», пожалуйста.Глава 49
Дейв Уильямс нервничал. Прошло уже почти пять лет с тех пор, как «Плам Нелли» выступала перед публикой. Сейчас им предстояло играть перед шестью тысячами любителями музыки на стадионе «Кэндлстик-парк» в Сан-Франциско. Играть в студии совсем другое дело. Магнитофон прощает: если ты сфальшивил, или у тебя сорвался голос, или ты забыл слова, можно просто стереть и записать заново. Любая оплошность сегодня здесь будет услышана всеми на стадионе, и ее уже не исправишь. Дейв сказал себе не быть дураком. Он выступал на сцене сотню раз. Он вспомнил, как играл с «Гвардейцами» в пабах на Ист-Энде в Лондоне, когда он знал дюжину аккордов. Оглядываясь назад, он дивился своей юношеской смелости. Он вспомнил тот вечер, когда Джеффри напился в доску в гамбургском «Кабачке», а Валли вышел на сцену и играл партию лид-гитары все отделение без репетиции. Вот уж были беспечные денечки. Теперь Дейв имел девятилетний опыт, больший, чем вся карьера многих поп-звезд. Тем не менее все время, пока собирались любители рока, покупая по пути пиво, майки, хот-доги и предвкушая балдежный вечер, Дейв чувствовал себя неуверенно. В его артистическую уборную вошла молодая, с идеальной фигурой женщина из музыкальной компании, которая распространяла пластинки «Плам Нелли», и спросила, не нужно ли ему чего-нибудь. — Нет, спасибо, дорогая, — ответил он. Во всех уборных имелся небольшой бар с пивом, спиртными и прохладительными напитками и льдом, на столике лежала пачка сигарет. — Если хочешь немного расслабиться, у меня есть кое-что, — сообщила она. Он покачал головой. Ему не хотелось наркотиков прямо сейчас. Он мог потом выкурить сигарету с марихуаной. Она продолжала настаивать. — Или, если ты хочешь, чем-то заняться… Она была великолепна, по-настоящему красива, какой может быть стройная калифорнийская блондинка, но он был не в настроении. Не в настроении, с тех пор как последний раз видел Бип. — Может быть, после выступления, — сказал он. Если напьюсь, подумал он. — Я ценю твое предложение, но сейчас хочу, чтобы ты убралась, — твердо добавил он. Она не обиделась. — Дай знать, если передумаешь, — весело предложила она и вышла. Бенефициар сегодняшнего концерта был Джордж Макговерн. Своей избирательной кампанией ему удалось вернуть молодежь в политику. В Европе он считался бы умеренным, а здесь он был левым. Его резкая критика вьетнамской войны восхищала либералов, и он говорил со знанием дела, потому что сам воевал во время Второй мировой войны. В артистическую уборную Дейва пришла его сестра Иви пожелать удачи. Она оделась так, чтобы ее никто не узнал: волосы ее были заколоты под твидовой шапочкой, она была в солнцезащитных очках и байкерской куртке. — Я возвращаюсь в Англию, — сообщила она. Это удивило его. — Я знаю, что пресса нелестно писала о тебе после той фотографии в Ханое, но… Она покачала головой. — Дело даже не в этом. Сегодня меня ненавидят так же страстно, как любили год назад. Этот феномен заметил Оскар Уайльд: один поворачивается к другому с поразительной неожиданностью. — Мне казалось, ты сможешь это пережить. — Да, я пережила, на какое-то время. Но в течение шести месяцев мне не предложили ни одной порядочной роли. Я могла играть храбрую девушку в каком-нибудь вестерне, стриптизершу во внебродвейском театре или любую роль в австралийском турне мюзикла «Иисус Христос — суперзвезда». — Извини, я не знал. — Это не было спонтанно. — Что ты имеешь в виду? — Двое журналистов сказали мне, что им звонили из Белогодома. — Это было организовано? — Думаю, что да. Послушай, я была известностью, которая критиковала Никсона при каждой возможности. И неудивительно, что он всадил в меня нож, когда по своей глупости я дала ему шанс. И это даже не пристрастно: ведь я делаю все, чтобы добиться его ухода со своего поста. — Ты на себя слишком много берешь. — А может быть, это вовсе не Никсон. Кого мы знаем, кто работает в Белом доме? — Брат Бип? — У Дейва это не укладывалось в голове. — Это дело рук Камерона? — Он влюбился в меня еще давно, в Лондоне, и я отказала ему довольно-таки грубо. — И он таил зло все эти годы? — Я не могу доказать этого. — Сволочь! — Так что я дала объявление о продаже своего шикарного дома в Голливуде, продала машину с откидным верхом и запаковала коллекцию современного искусства. — Что ты будешь делать? — Играть леди Макбет для начала. — Потрясающе! Где? — В Стратфорде-на-Эйвоне. Меня берут в Королевскую шекспировскую труппу. — Одна дверь закрывается, другая открывается. — Я так рада снова играть Шекспира. Прошло десять лет с тех пор, как я играла Офелию в школе. — Обнаженной. Иви с грустью улыбнулась. — Небольшое ребячество. — И ты была хорошей актрисой еще тогда. Она встала. — Я пойду, тебе нужно приготовиться. Развлекайся сегодня, братишка. Я буду балдеть там со всеми. — Когда ты возвращаешься в Англию? — Лечу завтра. — Дай мне знать, когда пойдет «Макбет». Я приеду, чтобы посмотреть на тебя. — Это будет здорово. Дейв вышел с Иви. Временную сцену поставили на одной стороне поля. За сценой толпились рабочие, звукооператоры, сотрудники звукозаписывающей компании и привилегированные журналисты. Артистические уборные помещались в палатках, разбитых в зоне, огороженной канатами. Приехали Баз и Лу, а Валли все еще не было. Дейв надеялся, что Бип доставит Валли вовремя. Он волновался, где они могут быть. Вскоре после ухода Иви за сцену пришли родители Бип. Дейв снова был в хороших отношениях с Беллой и Вуди. Он решил не говорить им, что Камерон, как считала Иви, настраивает прессу против нее. Бывшие всю жизнь демократами, они возмущались, что их сын работает у Никсона. Дейв хотел знать, что думает Вуди о шансах Макговерна. — У него есть проблема, — сказал Вуди. — Чтобы победить Хьюберта Хамфри и чтобы его кандидатура была выставлена, он должен был сломить старых баронов демократической партии: мэров городов, губернаторов штатов и профсоюзных боссов. Дейв слушал не очень внимательно. — Как ему это удалось? — После кутерьмы в Чикаго в 1968 году партия переписала устав, и Макговерн стал возглавлять комиссию, которая занималась этим. — Почему это является проблемой? — Потому что старые закулисные политики не будут работать на него. Некоторые из них настолько презирают его, что они инициировали движение под названием «Демократы за Никсона». — Молодежь любит его. — Будем надеяться, что этого достаточно. Наконец прибыла Бип с Валли. Родители Дьюары ушли в артистическую уборную Валли. Дейв надел сценический костюм: красный комбинезон и сапоги. Он начал пробовать голос. Когда он пел гаммы, вошла Бип. Она лучезарно улыбнулась ему и поцеловала в щеку. Своим появлением она, как всегда, озарила помещение. «Напрасно я дал ей уйти, — подумал Дейв. — Какой же я идиот». — Как Валли? — с тревогой в голосе спросил он. — Он вколол себе небольшую дозу, чтобы дотянуть до конца концерта. А потом ширнется, когда уйдет со сцены. Он в состоянии играть. — Слава богу! На ней были короткие, плотно облегающие бедра сатиновые шорты и короткая майка с блестками. Дейв заметил, что она немного поправилась с тех пор, как они работали в студии: ее бюст казался больше и даже появился небольшой животик. Он спросил, не налить ли ей чего-нибудь. Она попросила кока-колу. — Закуришь? — спросил он. — Я бросила. — Поэтому ты поправилась. — Нет, не поэтому. — Но и не из-за грубого обращения с тобой. Ты выглядишь бесподобно. — Я ухожу от Валли. Он не поверил своим ушам. Он отвернулся от бара и посмотрел на нее. — Вот это да! Он знает об этом? — Я собираюсь сказать ему об этом после сегодняшнего концерта. — Наконец-то. А как же насчет того, что ты говорила мне об избавлении от эгоизма и спасении жизни Валли? — Мне нужно спасать другую жизнь, что важнее. — Свою собственную? — Моего ребенка. — Боже мой. — Дейв сел. — Ты беременна. — На третьем месяце. — Так вот почему ты изменилась внешне. — И от курения меня тошнит. С марихуаной тоже покончено. Динамик внутренней связи щелкнул, и разнесся голос: — До начала пять минут. Техническому персоналу занять свои места. — Если ты беременна, почему ты уходишь от Валли? — спросил Дейв. — Я не могу растить ребенка в такой обстановке. Одно дело жертвовать собой, другое дело рисковать младенцем. У этого ребенка будет нормальная жизнь. — Куда ты пойдешь? — Я переезжаю к матери и отцу. — Она покачала головой. — Невероятно. В течение десяти лет я всячески досаждала им, а когда мне понадобилась их помощь, они сказали «да». Из динамика донеслось: — Минутная готовность. Музыкантов просим пройти за кулисы. У Дейва мелькнула мысль: — Три месяца… — Я не знаю, чей это ребенок, — сказала Бип. — Я зачала, когда вы делали альбом. Я принимала противозачаточные таблетки, но иногда забывала выпить их, особенно если я была пьяна. — Но ты сказала мне, что с Валли ты редко занимаешься сексом. — Редко не значит никогда. Я бы сказала так: вероятность, что это ребенок Валли, — десять процентов. — Значит, девяносто процентов мои В палатку Дейва заглянул Лу. — Пора, — сказал он. — Иду, — откликнулся Дейв. Лу вышел, и Дейв сказал Бип: — Живи со мной. Она посмотрела на него широко открытыми глазами. — Ты это серьезно? — Да. — Даже если это не твой ребенок? — Я уверен, что буду любить твоего ребенка. Я люблю тебя. Я люблю Валли, будь он неладен. Пожалуйста, давай жить вместе. — Господи, — проговорила она и заплакала. — Я надеялась и молилась, что ты скажешь это. — Это значит, ты согласна? — Конечно. Я хочу этого больше всего на свете. Дейв почувствовал, словно солнце озарило его душу. — Значит, так тому и быть, — сказал он. — А как нам быть с Валли? Я не хочу, чтобы он умер. — У меня есть одна мысль. Я скажу после концерта. — Пора на сцену. Они ждут тебя. — Я знаю. — Он нежно поцеловал ее в губы. Она обняла его и прижалась к нему. — Я люблю тебя, — произнес он. — Я тоже люблю тебя. Это безумие, что я позволила тебе уйти. Больше не делай этого. — Никогда в жизни. Дейв вышел и побежал по траве, туда, где у ступенек его ждали остальные ребята. — Кое-что забыл, — сказал он, добежав до них. — Что еще? Гитары на сцене, — раздраженно попытался остановить его Баз. Дейв не ответил. Он побежал обратно в артистическую уборную. Бип еще сидела там и вытирала глаза. — Мы поженимся? — спросил Дейв. — Да, — кивнула она. — Хорошо. Он помчался обратно на сцену. — Все готовы? Все были готовы. Дейв вывел ансамбль на сцену.* * *
Клаус Крон пригласил Ребекку в бар после заседания гамбургского парламента. Она пришла в недоумение. Прошло уже четыре года, как она положила конец их роману. За последний год, как она знала, Клаус встречался с привлекательной женщиной из руководства профсоюза. Клаус между тем стал влиятельной фигурой в Свободной демократической партии, членом которой была и Ребекка. Клаус и его девушка очень подходили друг другу, и Ребекка слышала, что они собирались пожениться. Она бросила на него равнодушный взгляд. — Не в «Яхт-клуб», — поспешил уточнить Клаус. — Какой-нибудь другой, в котором не назначают тайных встреч. Она рассмеялась, почувствовав себя спокойнее. Они пошли в бар в центре города недалеко от ратуши. В память о прежних временах она попросила бокал шампанского. — Сразу по делу, — сказал Клаус, как только им принесли напитки. — Мы хотим выдвинуть твою кандидатуру на выборах в национальный парламент. — Да? Я была бы менее удивлена, если бы ты начал заигрывать. Он улыбнулся. — Не удивляйся. Ты умна и привлекательна, хорошо говоришь и нравишься людям. К тебе с уважением относятся во всех партиях здесь, в Гамбурге. У тебя уже почти десятилетний опыт в политике. Ты можешь принести пользу людям. — Но это так неожиданно. — Выборы всегда кажутся неожиданными. Канцлер Вилли Брандт назначил внеочередные выборы через два месяца. Если бы Ребекка согласилась, она могла бы стать членом парламента до Рождества. Придя в себя от удивления, Ребекка загорелась желанием. Она страстно желала объединения Германии, чтобы она и тысячи немцев смогли воссоединиться со своими семьями. Она никогда не добилась бы этого в политике на местном уровне, но будучи членом национального парламента, она могла бы иметь влияние. Ее партия — СДП — входила в коалиционное правительство с социал-демократами во главе с Вилли Брандтом. Ребекка соглашалась с его восточной политикой, состоявшей в том, чтобы бороться с Востоком, несмотря на стену. Она верила, что это самый эффективный способ подорвать восточногерманский режим. — Я должна поговорить с мужем, — сказала она. — Я ожидал это. Женщины всегда так поступают. — Это значит, что мне часто придется оставлять его одного. — Так бывает со всеми супругами членов парламента. — Но мой муж в особом положении. — Согласен. — Я поговорю с ним сегодня. Ребекка встала. Встал и Клаус. — Кое-что от себя лично… — Что именно? — Мы хорошо знаем друг друга. — Да… — Это твоя судьба, — серьезно сказал он. — Тебе суждено быть политиком государственного масштаба. Все менее значимое — пустая трата твоего таланта. Преступная трата. Поверь мне. Убежденность, с которой он произнес эти слова, удивили ее. — Спасибо. Она ехала домой в приподнятом настроении. Перед ней неожиданно открылось новое будущее. Она думала о политике государственного масштаба, но боялась, что это будет трудно ей как женщине и жене инвалида. Но сейчас, когда перспектива стала более реальной, ее одолевало нетерпение. Но что скажет Бернд? Она припарковала машину и быстро вошла в квартиру. Бернд сидел за столом в кресле-каталке и с острым красным карандашом в руке проверял школьные сочинения. На нем был только банный халат, который он мог надевать без посторонней помощи. Самым трудным для него было справиться с парой брюк. Она сразу сказала ему о предложении Клауса. — Прежде чем я услышу твое мнение, позволь мне сказать тебе кое-что, — проговорила она. — Если ты не хочешь, чтобы я согласилась, я не соглашусь. Возражать, сожалеть или упрекать тебя я не стану. Мы партнеры, а это значит, что никто из нас не имеет права в одностороннем порядке менять нашу жизнь. — Спасибо, — заговорил он. — Но давай перейдем к деталям. — Бундестаг заседает с понедельника до пятницы двадцать недель в году, и присутствие на заседаниях обязательное. — Значит, в среднем в году ты будешь проводить вне дома примерно восемьдесят ночей. Я могу справиться, особенно если мы найдем няню, которая будет приходить и помогать мне по утрам. — Ты против? — Конечно. Но бесспорно, тем слаще будут ночи, в которые ты будешь дома. — Бернд, ты прелесть. — Ты должна согласиться, — сказал он. — Это твоя судьба. Она усмехнулась. — Ты повторяешь слова Клауса. — Я не удивлен. Ее муж и бывший любовник считали, что ей следует сделать этот шаг. Она тоже так считала, хотя у нее были опасения: она чувствовала, что ей это по силам, однако перед ней встает проблема. Государственная политика более жесткая и отвратительная, чем политика на местном уровне. Да и пресса не всегда справедлива. Ее мать будет преисполнена гордости, подумала она. Карла должна была бы быть лидером, и, вероятно, она была бы им, если бы не подверглась насилию в застенках Восточной Германии. Она будет рада, что дочь претворяет ее несбывшиеся устремления. Они три дня по вечерам обсуждали эту тему, потом на четвертый — объявился Дейв Уильямс. Они не ждали его. Ребекка пришла в изумление, увидев его на пороге в коричневом замшевом пальто с небольшим чемоданом с биркой гамбургского аэропорта. — Ты мог бы позвонить, — сказала она по-английски. — Я потерял ваш номер, — ответил он по-немецки. Она поцеловала его в щеку. — Вот так сюрприз! Ей понравился Дейв в те дни, когда группа «Плам Нелли» выступала на Рипербане и парни пришли в эту квартиру, чтобы досыта наесться один раз за целую неделю. Дейв хорошо относился к Валли, чей талант расцвел в их сотрудничестве. Дейв вошел в кухню, поставил на пол чемодан и обменялся рукопожатием с Берндом. — Ты только что прилетел из Лондона? — спросил Бернд. — Из Сан-Франциско. Я в пути уже целые сутки. Они говорили на смеси английского и немецкого. Ребекка поставила кофе. Когда удивление от неожиданного появления гостя прошло, у нее мелькнула мысль, что у Дейва, вероятно, была особая причина приехать, и она встревожилась. Дейв рассказывал Бернду о своей студии звукозаписи, но Ребекка перебила его: — Почему ты здесь, Дейв? Что-нибудь случилось? — Да, — ответил он. — С Валли. Сердце у Ребекки екнуло. — Говори, в чем дело. Он жив? — Да, он жив. Но он закоренелый наркоман, пристрастился к героину. — О боже. — Ребекка тяжело опустилась на стул и закрыла лицо руками. — Это не все, — продолжал Дейв. — Бип живет с ним. Она беременна и не хочет растить ребенка с наркоманом. — Бедный мой братишка. Бернд спросил: — Что собирается делать Бип? — Она переезжает ко мне на ферму «Дейзи». Видя, как немного смутился Дейв, Ребекка догадалась, что у него возобновился роман с Бип. Ее брату от этого будет только хуже. — Что мы можем сделать для Валли? — Ему нужно завязывать с наркотиками. — Ты думаешь, он сможет? — При правильном уходе за ним. В Штатах и здесь, в Европе, есть программы, предусматривающие терапию химическими препаратами, обычно метадоном. Но Валли живет на Хейт-Эшбери. Там на каждом углу можно встретить торговца наркотиками, и даже если Валли не будет выходить из дома и добывать наркотики, кто-то из них постучится к нему в дверь. Он может сорваться в любую минуту. — Значит, ему нужно переехать? — Думаю, он должен переехать сюда. — О господи. — Живя с вами, я думаю, он избавится от этой привычки. Ребекка взглянула на Бернда. — Меня тревожит это, — сказал он. — У тебя работа и впереди политическая карьера. Я люблю Валли не в последнюю очередь, потому что ты любишь его. Но я не хочу, чтобы ты жертвовала своей жизнью ради него. — Это не навсегда, — заметил Дейв. — Если бы вы содержали его в чистоте и в трезвости в течение года… Ребекка продолжала смотреть на Бернда. — Речь не идет о том, чтобы жертвовать жизнью. Но год я могла бы потерпеть. — Если ты откажешься от места в бундестаге сейчас, другая возможность может не представиться. — Я знаю. Дейв сказал Ребекке: — Я хочу, чтобы ты отправилась со мной в Сан-Франциско и уговорила Валли. — Когда? — Хорошо бы завтра. Я уже забронировал места на рейс. — Завтра! Выбора не оставалось, подумала Ребекка. На карту поставлена жизнь Валли. И ничто не может идти в сравнение с этим. Сначала она вызволит его из беды, обязательно. И нечего думать о чем-либо другом. Тем не менее ей было жаль отказываться от перспективы, открывшейся перед ней. — Что вы только что говорили о бундестаге? — поинтересовался Дейв. — Ничего особенного, — ответила Ребекка. — Просто я думала о чем-то еще. Но я полечу с тобой в Сан-Франциско. Конечно, полечу. — Завтра? — Да. — Спасибо. Ребекка встала. — Пойду укладывать чемодан, — сказала она.Глава 50
Джаспер Мюррей был подавлен. Президент Никсон — лжец, прохвост и плут — был переизбран подавляющим большинством. Он победил в сорока девяти штатах. Джордж Макговерн, один из самых неудачливых кандидатов в американской истории, получил поддержку только штата Массачусетс и округа Колумбия. Более того, хотя новые подробности уотергейтского скандала шокировали либеральную интеллигенцию, популярность Никсона не шла на убыль. По прошествии пяти месяцев, в апреле 1973 года, рейтинг президента был 60 к 33 процентам. — Что нам делать? — спрашивал обескураженно Джаспер каждого, кто его слушал. Средства массовой информации, не отставая от «Вашингтон пост», разоблачали одно преступление президента за другим, в то время как Никсон изо всех сил старался скрыть свою причастность к проникновению в штаб-квартиру демократической партии. Один из уотергейтских взломщиков написал письмо, которое судья зачитал в суде. Автор письма жаловался, что на обвиняемых оказывалось политическое давление, чтобы они признали себя виновными и хранили молчание. Это означало, что если это правда, то президент пытается извратить отправление правосудия. Но избирателям, похоже, было все равно. Во вторник 17 апреля Джаспер находился на брифинге в Белом доме, когда события приняли иной оборот. По одну сторону комнаты для брифингов находилось небольшое возвышение в виде сцены. Перед занавесом сине-серого цвета, предпочтительного для телевизионного изображения, стояла трибуна. В комнате всегда не хватало стульев, и репортеры садились на коричневый ковер, когда операторам нужно было снимать. Белый дом сообщил, что президент выступит с коротким заявлением, но не будет отвечать на вопросы. Журналисты собрались в три часа. Было уже полчетвертого, и ничего не происходило. Никсон появился в четыре часа сорок две минуты. Джаспер заметил, что его руки как будто трясутся. Никсон объявил о разрешении спора между Белым домом и Сэмом Эрвином, председателем сенатской комиссии, которая расследовала «Уотергейт». Персоналу Белого дома теперь будет разрешено давать показания перед комиссией Эрвина, хотя они могут отказаться отвечать на любой вопрос. Эта уступка почти ничего не значит, подумал Джаспер. Но невиновный президент не будет иметь даже этого аргумента. Потом Никсон заявил: — Ни одному человеку, занимавшему в прошлом или занимающему ныне важную должность в администрации, не должен предоставляться иммунитет от уголовного преследования. Джаспер нахмурился. Что это значит? Должно быть, кто-то просил предоставить ему иммунитет, кто-то из ближайшего окружения Никсона. И сейчас Никсон публично отказывает в этом. Он кого-то предупреждает. Но кого? — Я осуждаю любые попытки скрыть факты, кто бы к этому ни имел отношения, — сказал президент, который пытался свернуть расследование по линии ФБР, и вышел из комнаты. Пресс-секретарь Рон Цеклер поднялся на трибуну под ураган вопросов. Джаспер не задал ни одного. Его заинтриговало заявление об иммунитете. Цеклер сообщил, что заявление, только что сделанное президентом, является «действующим». Джаспер сразу понял: слово с намеренно расплывчатым смыслом рассчитано на то, чтобы скрыть правду, а не прояснить ее. Другие журналисты в комнате также поняли это. Джонни Эпл из «Нью-Йорк таймс» спросил, означает ли это, что все прежние заявления недействующие. — Да, — подтвердил Цеклер. Журналистская братия рассвирепела не на шутку. Получалось, что им тоже лгали. В течение нескольких лет они добросовестно излагали заявления Никсона, доверяя им, как надлежит доверять словам, сказанным главой государства. Их принимали за дураков. Они больше никогда не поверят ему. Джаспер решил вернуться в редакцию «Сегодня», продолжая размышлять, кто же является подлинной целью сделанного заявления Никсона об иммунитете. Ответ он получил два дня спустя. Сняв трубку, он услышал, как дрожащим голосом некая женщина сказала, что она секретарь советника Белого дома Джона Дина и обзванивает видных журналистов Вашингтона, чтобы прочитать его заявление. Само по себе это было странно. Если советник президента хотел что-то сказать прессе, он должен был бы сделать это через Рона Цеклера. Ясно, что у них какой-то конфликт. «Некоторые могут надеяться или думать, что я стану козлом отпущения в уотергейтском скандале, — читала секретарша. — Тот, кто верит в это, плохо знает меня…» Понятно, подумал Джаспер, первая крыса бежит с тонущего корабля.* * *
Никсон удивлял Марию. У него не было чувства собственного достоинства. Все больше и больше людей сознавали, какой он мошенник, а он не уходил в отставку, продолжая метать громы и молнии из Белого дома, мутить воду, угрожать и лгать, лгать, лгать. В конце апреля Джон Эрлихман и Боб Хальдеман вместе подали в отставку. Они оба были близки с Никсоном. Из-за немецких имен их прозвали «Берлинской стеной» те, от кого они держались на расстоянии. Они вели преступную деятельность: организовывали проникновение в чужое помещение, давали ложные показания ради президента. Кто мог поверить, что они все это делали против его воли и без его ведома? Это было смехотворно. На следующий день сенат единогласно проголосовал за назначение специального прокурора, неподотчетного запятнанному министерству юстиции, для расследования причастности президента к преступлениям. Спустя десять дней рейтинг популярности Никсона снизился до 44–45: то есть в его поддержку высказалось меньше опрошенных, чем было тех, кто не поддерживал его. Специальный прокурор быстро приступил к работе. Он начал набирать команду юристов. Мария знала одного из них — бывшего сотрудника министерства юстиции по имени Антоунья Кейпел. Она жила в Джорджтауне, недалеко от квартиры Марии, и как-то вечером Мария позвонила ей в дверь. — Не называйте меня по имени, — сказала Мария. Антоунья удивилась, но быстро сообразила. — Хорошо, — кивнула она. — Могли бы мы поговорить? — Конечно, входите. — Давайте встретимся в кафе, что недалеко от вас в этом квартале. Антоунья, совсем сбитая с толку, сказала: — Непременно. Я только попрошу мужа искупать детей… Хм, дайте мне пятнадцать минут. — Никаких проблем. Придя в кафе, Антоунья спросила: — Моя квартира прослушивается? — Не знаю, может быть, сейчас, когда вы работаете у специального прокурора. — Ну и ну! — Вот в чем дело, — начала Мария. — Я не работаю у Никсона. Я работаю в министерстве юстиции и предана американскому народу. — Та-ак… — Я не могу сказать вам ничего определенного в настоящий момент, но я хочу, чтобы вы знали: если я чем-то могу помочь специальному прокурору, я готова помочь. Антоунье хватило ума, чтобы понять: ее собеседница предлагает себя в качестве шпиона в министерстве юстиции. — Это было бы весьма важно, — сказала она. — Но как мы будем поддерживать контакт, не выдавая себя? — Звоните мне из автомата. Не называйте своего имени. Скажите что-нибудь о чашке кофе. В тот же день я встречусь с вами здесь. В это время вам удобно? — В самый раз. — Как у вас идут дела? — Мы только начинаем. Ищем в команду заслуживающих внимания юристов. — На этот счет у меня есть предложение: Джордж Джейкс. — Кажется, я знакома с ним. Напомните, кто он. — В течение семи лет он работал у Бобби Кеннеди, сначала в министерстве юстиции, когда Бобби был министром, потом в сенате. После убийства Бобби Джордж пошел работать в фирме «Фосетт Реншо». — Похоже, кандидатура идеальная. Я позвоню ему. Мария встала. — Давайте выйдем порознь. Будет меньше шансов, что нас увидят вместе. — Разве не ужасно, что мы вынуждены прятаться, делая полезное дело? — Ничего другого не остается. — Спасибо, что вы пришли ко мне, Мария. Я очень ценю это. — До свидания, — сказала Мария. — Не говорите обо мне вашему боссу.* * *
В рабочей комнате у Камерона Дьюара стоял телевизор. Когда транслировались слушания комиссии Эрвина в сенате, телевизор Камерона не выключался, как во всех домах и учреждениях в центре Вашингтона. Днем в понедельник 16 июля Камерон работал над докладом своему новому боссу Элу Хейгу, который сменил Боба Хальдемана на посту руководителя аппарата Белого дома. Камерон не очень внимательно слушал показания Александра Баттерфилда, среднего уровня функционера в Белом доме, который составлял распорядок дня Никсона во время его первого президентского срока, а потом стал возглавлять Федеральную администрацию авиации. Член комиссии Фред Томпсон задавал вопросы Баттерфилду: — Вы знали об установке какого-либо подслушивающего устройства в Овальном кабинете президента? Камерон от неожиданности поднял голову. Подслушивающие устройства, обычно называемые «жучками», в Овальном кабинете? Быть того не может. Баттерфилд долго молчал. В зале стояла тишина. Камерон прошептал: — Господи. Наконец Баттерфилд проговорил: — Да, сэр, я знал о подслушивающей аппаратуре. Камерон встал. — Твою мать! Нет! — выкрикнул он. Томпсон продолжал: — Когда были установлены эти устройства в Овальном кабинете? Баттерфилд помедлил, вздохнул, глотнул и сказал: — Летом 1970 года. — Боже милостивый! — закричал на всю комнату Камерон. — Как такое могло случиться? Как президент мог быть таким тупоголовым? Томпсон попросил: — Расскажите нам вкратце, как работали эти устройства. Например, как они активизировались. Камерон завопил что было сил: — Прикуси язык, идиот! Баттерфилд начал долго объяснять работу системы и в конечном счете сообщил, что она активизируется голосовым сигналом. Камерон снова сел. Это была катастрофа. Никсон тайно записывал на пленку все, что происходило в Овальном кабинете. Он распространялся о взломах, взятках и шантаже, зная, что его обвинительные слова записываются. — Тупица, тупица, тупица! — громко произносил Камерон. Он догадывался, что теперь произойдет. Комиссия Эрвина и специальный прокурор потребуют магнитофонные пленки на прослушивание. Почти наверняка им удастся силой заставить президента отдать их: они содержали важнейшие сведения в расследовании нескольких преступлений. Потом перед всем миром откроется правда. Может быть, Никсону удастся оставить у себя пленки или уничтожить их, но это будет не лучший выход. Если он невиновен, пленки будут служить для него оправданием. Тогда зачем скрывать их? Уничтожение их будет выглядеть признанием вины в совершении еще одного преступления в длинном списке тех, за которые его можно было бы преследовать в судебном порядке. Президентству Никсона пришел конец. Вероятно, он еще будет держаться за президентское кресло. К тому времени Камерон хорошо знал этого типа. Никсон не понимал, когда над ним одержали верх, — всегда не понимал. Когда-то в этом заключалась сила. Сейчас это могло обернуться тем, что он будет страдать неделями, возможно месяцами, от убывающего доверия и растущей неприязни, прежде чем он окончательно сдастся. Камерон не хотел быть к этому причастным. Он взял трубку и позвонил Тиму Теддеру. Часом позже они встретились в небольшом старомодном ресторанчике «Электрик дайнер». — Ты не боишься, что тебя могут увидеть со мной? — спросил Теддер. — Теперь это не имеет никакого значения. Я ухожу из Белого дома. — Почему? — Ты не смотрел телевизор? — Сегодня не смотрел. — В Овальном кабинете установлена звукозаписывающая аппаратура, которая активизируется голосом. Все, что там говорилось в течение последних трех лет, записывалось на пленку. Это конец. Никсону хана. — Постой-постой. Все это делалось, чтобы «подслушивать» самого себя? — Да. — Изобличать самого себя? — Да. — Какой идиот занимается этим? — Я думал, что он хитрый. Как я понимаю, он нас всех одурачил. Меня так уж точно. — Что ты собираешься делать? — Вот почему я позвонил тебе. Я хочу начать новую жизнь. Хочу найти другую работу. — Ты хочешь работать в моей охранной фирме? Я единственный ее сотрудник… — Нет-нет. Послушай. Мне двадцать семь лет. У меня пятилетний стаж работы в Белом доме. Я говорю по-русски. — Стало быть, ты хочешь работать… — В ЦРУ. Я вполне подхожу. — Да, подходишь. Но тебе нужно будет пройти базовую подготовку. — Никаких проблем. Это будет началом новой жизни. — Буду рад позвонить моим друзьям оттуда, замолвить за тебя словечко. — Здорово. И еще кое-что. — Говори. — Не хочу хвастать, но я знаю, чьи уши торчат во всем этом уотергейтском деле. ЦРУ нарушило кое-какие правила. Я знаю все о причастности ЦРУ к этой истории. — Догадываюсь. — И я не собираюсь никого шантажировать. Ты знаешь, чему я предан.Но ты можешь намекнуть своим друзьям в управлении, что я, естественно, буду держать язык за зубами. — Я понял. — Ну, так что ты думаешь? — Думаю, у тебя есть шансы.* * *
Джордж был рад и горд, что вошел в команду специального прокурора. Он осознавал себя частью группы, проводящей государственную политику, как когда он работал у Бобби Кеннеди. Единственная проблема состояла в том, что он не знал, как ему вернуться к тому роду пустячных дел, которыми он занимался в «Фосетт Реншо». По истечении пяти месяцев Никсон наконец был вынужден передать специальному прокурору три магнитофонные пленки с записями в Овальном кабинете. Джордж Джейкс и все остальные члены группы слушали запись, сделанную 23 июня 1972 года, менее чем через неделю после уотергейтского скандала. Послышался голос Боба Хальдемана: «ФБР не находится под контролем, потому что Грэй точно не знает, как контролировать его». На пленке звук отдавался эхом, но интеллигентный баритон Хальдемана был отчетливо слышен. Кто-то сказал: «Зачем президенту держать под контролем ФБР?» Это риторический вопрос, подумал Джордж. Единственная причина была в том, чтобы ФБР прекратило расследование преступлений президента. На пленке Хальдеман продолжал: «Их расследование дает некоторые конкретные результаты, поскольку они смогли обнаружить денежный след». Джордж вспомнил, что уотергейтские взломщики имели большую сумму денег новыми купюрами с порядковыми номерами. А это означало, что рано или поздно ФБР сможет найти, кто дал деньги. Всем было известно, что средства поступили от комитета по переизбранию президента. Однако Никсон продолжал отрицать, что он что-либо знал об этом. Тем не менее здесь он говорил об этом через шесть дней после проникновения в штаб-квартиру своих противников! Хриплый бас Никсона перебил говорившего: «Те, кто пожертвовали деньги, могли бы сказать, что они дали их кубинцам». Джордж услышал, что кто-то в комнате воскликнул: — Вот тебе и на! Специальный прокурор остановил пленку. — Если я правильно понял, — произнес Джордж, — президент предлагает просить его доноров дать ложные показания. Специальный прокурор изумленно заметил: — Вы можете себе такое представить? Он нажал кнопку, и голос Хальдемана продолжил: «Мы не хотим полагаться на слишком многих людей. В нынешней ситуации, наверное, нужно, чтобы Уолтерс позвонил Пэту Грэю и сказал: «Не суйся ты в это дело»». Это было близко к тому, что прозвучало в программе Джаспера Мюррея с подачи Марии. Генерал Вернон Уолтерс был заместителем директора ЦРУ, у которого была давняя договоренность с ФБР: если расследование, проводимое одним из них, грозило раскрытием секретных операций другого, то оно могло быть прекращено по соответствующей просьбе. Идея Хальдемана состояла в том, чтобы ЦРУ сделало вид, будто расследование ФБР по делу уотергейтских взломщиков представляет некую угрозу национальной безопасности. Что было бы извращением отправления правосудия. На пленке президент Никсон заявляет: — Правильно, очень хорошо. Прокурор снова остановил пленку. — Вы слышали? — обратился Джордж к присутствующим, — «Правильно, очень хорошо». Это говорит президент! Никсон продолжал: «Вероятно, тогда станут достоянием гласности подробности операции в Заливе Свиней, что, на наш взгляд, невыгодно для ЦРУ, для страны и американской внешней политики». Похоже, он раскручивает историю, которую ЦРУ могло бы подкинуть ФБР, подумал Джордж. «Да, — сказал Хальдеман, — на этом мы будем основываться». Прокурор подчеркнул: — Президент Соединенных Штатов объясняет своим подчиненным, как нарушить закон. Все находящиеся в комнате были потрясены. Президент — преступник, и они имели на руках доказательство. — Попался, подлый врун, — произнес Джордж. На пленке Никсон сказал: «Я не хочу, чтобы у них создалось впечатление, будто мы делаем это из политических соображений». Хальдеман сказал; «Вы правы». Юристы, сгрудившиеся перед магнитофоном, разразились смехом.* * *
Мария сидела за своим рабочим столом в министерстве юстиции, когда позвонил Джордж. — Я только что услышал от нашего друга, — сказал он. Она знала, что он имел в виду Джаспера. Джордж говорил условными фразами на всякий случай, если телефон прослушивается. — Пресс-служба Белого дома уведомила телевизионные компании и радиостанции, а также зарезервировала эфирное время для президента. Сегодня вечером в девять. Был четверг 8 августа 1974 года. Сердце у Марии ёкнуло. Неужели это конец? — Может быть, он собирается уйти в отставку? — спросила она. — Может быть. — Дай-то бог. — Либо отставка, либо он опять начнет доказывать свою невиновность. Мария не хотела быть одной, когда это будет происходить. — Приезжай ко мне, — сказала она. — Посмотрим вместе. — Хорошо, приеду. — Я приготовлю ужин. — Что-нибудь легкое, чтобы не толстеть. — Джордж Джейкс, ты неисправим. — Сделай салат. — Приезжай в семь тридцать. — Я привезу вина. Мария вышла за продуктами к ужину, когда Вашингтон изнемогал от жары под августовским солнцем. Она теперь равнодушно относилась к своей работе, потеряв доверие к министерству юстиции. Если Никсон сегодня уйдет в отставку, она начнет искать другую работу. Ей все-таки хотелось состоять на государственной службе: только правительство было в силах изменить мир к лучшему. Но она устала от преступлений и оправданий преступников. Она хотела перемен. Она хотела попробовать перейти в государственный департамент. Она купила салат, немного пасты, сыр пармезан и оливок. У Джорджа был изысканный вкус, а с возрастом он стал капризным. Но, конечно, толстым он не был. Как и сама Мария, хотя худой она тоже не была. Ближе к сорока годам она становилась как ее мать с округлыми бедрами. Она ушла с работы за несколько минут до пяти часов. Перед Белым домом собралась толпа. Они скандировали «в тюрьму вождя», переиначив слова марша, исполняемого при встрече президента США, «Да здравствует вождь». Мария села на автобус до Джорджтауна. По мере того как росла ее зарплата, она переезжала в другую квартиру, всегда большей площади, в том же районе. Во время последнего переезда она избавилась от всех фотографий президента Кеннеди, за исключением одной. В нынешней квартире она чувствовала себя уютно. Если Джордж предпочитал современную мебель с прямыми линиями и простой декор, то ей больше нравились набивная ткань, изогнутые формы и множество подушек. Серый кот Лупи вышел приветствовать Марию и потерся головой о ее ноги. Кот Джулиус выдерживал характер — он покажется позже. Она накрыла на стол, вымыла салат и натерла пармезан. Потом она приняла душ и надела хлопковое летнее платье любимого цвета — бирюзового. Она хотела накрасить губы, но передумала. В вечерних новостях по телевизору в основном строились догадки. Никсон встретился с вице-президентом Джералдом Фордом, который может завтра стать президентом. Пресс-секретарь Циклер сообщил журналистам в Белом доме, что президент выступит с обращением к нации в девять, и вышел из комнаты, не ответив на вопросы, о чем он будет говорить. В семь тридцать пришел Джордж в широких брюках, мокасинах и синей рубашке с открытым воротом. Мария выложила салат на тарелку и опустила пасту в кипящую воду, а он открыл бутылку кьянти. Дверь в спальню была открыта, и Джордж заглянул туда. — Святыни больше нет, — заметил он. — Я выбросила почти все фотографии. Они сели за ее маленький обеденный стол. Они были друзьями тринадцать лет, и им случалось видеть друг друга в минуту глубочайшего отчаяния. Они оба имели возлюбленных, которые ушли от них: Верина Маркванд — к «Черным пантерам», президент Кеннеди — в мир иной. И Джорджа, и Марию оставили в одиночестве. Они имели так много общего, что им было хорошо вместе. — Сердце — это карта мира, — сказала Мария. — Ты слышал это? — Я даже не знаю, что это значит, ответил он. — Однажды я видела карту Древнего мира. На ней Земля изображалась в виде плоского диска с Иерусалимом в центре. Рим был больше Африки, а Америка просто отсутствовала. Сердце — это такая же карта. Сам человек находится в центре, а все другое — вне пропорции. Ты изображаешь друзей своей юности крупным планом, а потом становится невозможно представить их в другом масштабе, чтобы добавить других, более важных людей. Каждый, кто сделал тебе плохо, занимает много места, как и каждый, кого ты любил. — Хорошо, я понял, но… — Я выбросила фотографии Джона Кеннеди. Но он всегда будет слишком большим на карте моего сердца. Вот что я имею в виду. После ужина они вымыли посуду и сели на большом мягком диване перед телевизором с недопитым вином. Кошачья парочка отправилась спать на коврик. Никсон появился на экране в девять. Пожалуйста, подумала Мария, пусть мучение закончится сейчас. Никсон сидел в Овальном кабинете, позади него синяя штора, справа флаг США, а слева президентский штандарт. Низкий, скрипучий голос заговорил сразу: — В тридцать седьмой раз я обращаюсь к вам из своего кабинета, где было принято так много решений, которые определяли историю нашего государства. Камера начала медленно увеличивать изображение. На президенте был знакомый синий костюм и галстук. — В течение долгого и трудного периода уотергейтского дела я чувствовал обязанным проявлять настойчивость и прилагать все возможные усилия, чтобы завершить срок полномочий, на который вы избрали меня. Однако в последние дни мне стало очевидно, что я больше не имею достаточно надежной поддержки в конгрессе, чтобы оправдывать продолжение этих усилий. — Ну вот, он уходит в отставку! — радостно воскликнул Джордж. Мария от волнения схватила его за руку. Камеры показали президента крупным планом. — Я никогда не бросал начатое дело. — Черт возьми! — воскликнул Джордж. — Неужто он собирается пойти на попятный? — Но сейчас я должен поставить интересы Америки на первый план. — Нет, — заметила Мария, — он не собирается идти на попятный. — Поэтому я ухожу в отставку с поста президента с завтрашнего полудня. Вице-президент Форд будет приведен к присяге в это время в этом кабинете. — Есть! — Джордж ударил кулаком воздух. — Он сделал это. Наконец-то он ушел. Мария не то чтобы ликовала, она просто с облегчением вздохнула. Она пробудилась от кошмарного сна, в котором высшие чиновники были мошенниками и никто не мог остановить их. Но в реальной жизни их нашли, осрамили и прогнали. К ней пришло ощущение безопасности и осознание того, что в течение двух лет она не чувствовала себя в безопасности в этой стране. Никсон не признавал никаких ошибок, не сказал, что совершал преступления, лгал и старался свалить вину на других. Переворачивая страницы своей речи, он распространялся о своих успехах: Китай, переговоры об ограничении вооружений, дипломатия на Ближнем Востоке. Он закончил на оптимистической ноте. — Всё, — произнесла Мария скептическим тоном. — Мы победили, — сказал Джордж и обнял ее. Потом, не отдавая себе отчета, они начали целоваться. Это произошло самым естественным образом. Это не был неожиданный всплеск: страсти. Они целовались играючи, исследуя друг у друга губы и языки. У Джорджа был привкус вина. Они словно заговорили на захватывающую тему, которую раньше оставляли без внимания. Мария улыбалась и целовалась одновременно. Вскоре их объятия обрели страсть. От испытываемого удовольствия у Марии участилось дыхание. Она расстегнула его синюю рубашку, чтобы ощутить его грудь. Она почти забыла, что чувствовала, когда обнимала мужское тело. Ей было приятно, как он прикасался к ее интимным местам своими большими руками, такими не похожими на ее маленькие руки с мягкими пальцами. Краем глаза она увидела, что ее питомцы уходят из комнаты. Джордж ласкал ее удивительно долго. У нее раньше был только один любовник, и он не был так терпелив: к этому моменту он уже лежал бы на ней. Она разрывалась между удовольствием от того, что Джордж делал, и страстным желанием почувствовать его внутри себя. Потом наконец это свершилось. Она забыла, как это приятно. Она с силой притянула его к себе и подняла ноги, чтобы принять его. Она снова и снова повторяла его имя, пока ею не овладел спазм наслаждения, и она закричала. В тот же момент она почувствовала, что он извергается внутри ее, отчего ее тело содрогнулось еще раз. Они лежали в объятиях друг друга и тяжело дышали. Ей показалось, что она недостаточно сильно прижимает его к себе. Тогда она обхватила его одной рукой за спину, а другой — за голову, все еще боясь, что это нереально, что это сон. Она поцеловала его изуродованное ухо, щекой чувствуя его горячее дыхание. Постепенно ее дыхание пришло в норму. Окружающий мир снова стал реальностью. Телевизор все еще был включен — передавались комментарии на отставку. — Это был знаменательный день, — заявил какой-то политик. Мария вздохнула. — Конечно, — сказала она.* * *
Джордж, как и многие люди, думал, что бывшего президента отправят в тюрьму. Никсон совершил более чем достаточно преступлений для такого приговора. Это была не средневековая Европа, где короли стояли выше закона. Это была Америка, где правосудие одно для всех. Юридический комитет палаты представителей постановил, что Никсон должен быть привлечен к суду, и конгресс одобрил это решение абсолютным большинством в 412 голосов против 3. Общественность также высказалась за импичмент: при опросах 66 процентов респондентов ответили «да» и 27 процентов — «нет». Джона Эрлихмана уже приговорили к двадцати месяцам тюрьмы за его преступления. Было бы несправедливо, если бы человек, который отдавал ему приказы, избежал наказания. Спустя месяц после отставки президент Форд помиловал Никсона. Джордж негодовал, как почти каждый американец. Пресс-секретарь Форда ушел в отставку. «Нью-Йорк таймс» писала, что помилование — «совершенно неразумный, вызывающий разногласия и несправедливый акт», который сразу подорвал доверие к новому президенту. Все полагали, что Никсон заключил сделку с Фордом, перед тем как передал ему бразды правления. — Я больше не могу выносить это, — сказал Джордж Марии на кухне в своей квартире. Он смешивал оливковое масло с красным винным уксусом для салата. — Просиживать штаны в конторе «Фосетт Реншо», в то время как страна катится в тартарары. — Что ты собираешься делать? — Я много думал об этом. Хочу вернуться в политику. Она повернулась к нему, и по выражению ее лица он с удивлением понял, что она не одобряет это. — Что ты имеешь в виду? — спросила она. — Конгрессмен от округа, где живет мать, через два года уходит на пенсию. Думаю, я смогу добиться выдвижения своей кандидатуры на это место. Я знаю, что смогу. — Значит, ты уже разговаривал в тамошнем отделении демократической партии. Она определенно сердилась на него, но он не имел представления почему. — Всего лишь предварительные переговоры, — сказал он. — Ничего не сказав мне. Джордж удивился. Прошел только один месяц, как у них начался роман. Он что, должен все решать с Марией? Он собирался уже сказать это, но сдержался и выразился мягче: — Может быть, мне нужно было сначала обсудить с тобой, но мне это не пришло в голову. Он полил приправой салат и начал встряхивать его. — Ты же знаешь, я собираюсь идти на очень хорошую работу в госдепартаменте. — Конечно. — Думаю, ты знаешь, что я буду стремиться идти до вершины служебной лестницы. — Уверен, ты своего добьешься. — Но не с тобой. — О чем ты говоришь? — Высшие должностные лица в госдепе должны быть вне политики. Они должны служить демократическим и республиканским конгрессменам с равным усердием. Если будет известно, что я живу с конгрессменом, я никогда не получу повышения. Они скажут: «Марии Саммерс нельзя доверять, она спит с конгрессменом Джейксом». Они будут считать, что я предана тебе, а не им. Джордж об этом не думал. — Извини, — сказал он. — Но что мне делать? — Что значат для тебя наши отношения? — спросила она. Джордж подумал, что за этими вызывающими словами скрывается просьба. — Я не знаю, — ответил он. — Еще рановато говорить о женитьбе… — Рановато? — Она начинала сердиться. — Мне тридцать восемь лет, и ты у меня лишь второй любовник. Ты думаешь, что мне нужна интрижка? — Я хотел сказать, — сдержанно проговорил он, — что если мы поженимся, у нас будут дети и ты останешься дома и будешь заботиться о них. От негодования кровь бросилась ей в лицо. — Ты так считаешь? Ты не только хочешь помешать мне получить повышение, ты рассчитываешь, что я брошу свою карьеру. — Ну, так обычно поступают женщины, когда выходят замуж. — Ни черта подобного. Проснись, Джордж. Я понимаю, что твоя мать посвятила себя с шестнадцати лет лишь заботе о тебе, но ты родился в 1936 году. Сейчас семидесятые. Пришел феминизм. Работа перестала быть времяпрепровождением женщины, пока какой-то мужчина не соблаговолит сделать ее домашней рабыней. Джордж пришел в замешательство. Это была неожиданность. Он говорил о нормальных и разумных вещах, а она исходит гневом. — Не пойму, какая муха тебя укусила, — сказал он. — Я не испортил тебе карьеру и не превратил тебя в домашнюю рабыню, я не делал тебе предложения выходить за меня. Она заговорила спокойным голосом: — Ты дерьмо. Абсолютное дерьмо. Она вышла из комнаты. — Постой! — крикнул он. Он услышал, как хлопнула входная дверь. — Черт, — сказал он. В кухне запахло гарью. Стейки подгорели. Он выключил конфорку. Мясо стало черным и несъедобным. Он выбросил его в помойное ведро. — Черт, — снова сказал он.Часть VIII. Верфь (1976–1983 годы)
Глава 51
Григорий Пешков умирал. Старому воину было восемьдесят семь лет, и сердце его отказывало. Тане удалось отправить послание его брату. Льву Пешкову было восемьдесят два года, но он сообщил, что прибудет в Москву на частном самолете. Таня сомневалась, получит ли он разрешение посетить СССР, но ему удалось решить этот вопрос. Он прибыл вчера и должен был приехать к Григорию сегодня. Григорий лежал в кровати в своей квартире бледный и без движения. Малейшее прикосновение к его телу причиняло невыносимую боль, даже постельное белье на ногах вызывало мучительное страдание, поэтому Танина мать, Аня, поставила в кровати две коробки и накрывала их одеялами, чтобы они согревали, не касаясь его. Хотя он был слаб, Таня все равно чувствовала силу его личности. Даже в состоянии покоя его подбородок воинственно выдавался вперед. Когда он открывал голубые глаза, он устремлял повелительный взгляд, который часто вселял страх в сердца врагов рабочего класса. Было воскресенье, и генерала на смертном одре навещали родные и близкие. Они прощались с ним, но, естественно, не показывали вида. Танин брат-близнец Димка и его жена Наталья привели Катю, свою миленькую семилетнюю дочь. Появилась бывшая Димкина жена, Нина, с двенадцатилетним Гришей, у которого во взгляде, несмотря на его юные годы, появилась повелительная решимость его прадеда. Григорий добродушно улыбнулся им всем. — Я сражался в двух революциях и на фронтах двух мировых войн, — произнес он. — Это чудо, что я так долго протянул. Потом он уснул, и почти все разошлись. У его кровати остались сидеть Таня и Димка. Димка успешно делал карьеру: сейчас он занимал руководящую должность в Госплане и был кандидатом в члены Политбюро. Он оставался близким сподвижником и единомышленником Косыгина, но их попытки реформировать советскую экономику всегда встречали в штыки кремлевские консерваторы. Димкина жена, Наталья, возглавляла аналитический отдел Министерства иностранных дел. Таня начала рассказывать брату о последней статье, написанной ею для ТАСС. По совету Василия, который сейчас работал в Министерстве сельского хозяйства, она летала в Ставрополь, столицу южного плодородного края, где колхозники проводили эксперимент с премиальной системой по результатам работы. — Урожаи растут, — говорила она Димке. — Реформа проходит успешно. — Кремлю не понравятся премиальные, сказал Димка. — Они заявят, что система попахивает ревизионизмом. — Система работает уже несколько лет, — продолжала Таня. — Тамошний первый секретарь Михаил Горбачев полон кипучей энергии. — У него, должно быть, связи в верхах. — Он знаком с Андроповым, который ездит туда на воды. — Шеф КГБ страдал от почечных камней. Если кто-то заслуживал такой боли, подумала Таня, то уж точно Юрий Андропов. Димку заинтересовал Танин рассказ. — Значит, этот Горбачев — реформатор и в дружеских отношениях с Андроповым? — сказал он. — Это делает его необычной персоной. Нужно присмотреться к нему. — На меня он произвел впечатление здравомыслящего человека новаторских взглядов. — Нам, безусловно, нужны новые идеи. Ты помнишь, каким был Хрущев в 1961 году, как он верил, что через двадцать лет СССР обгонит США по производству товаров и превзойдет по военной мощи? Таня кивнула. — Тогда считали его пессимистом. — С тех пор прошло пятнадцать лет, а мы отстаем, как никогда. И Наталья говорит мне, что восточноевропейские страны также отстают от своих соседей. Они молчат только потому, что получают от нас огромные субсидии. Таня кивнула. — Мы держимся за счет огромного экспорта нефти и сырья. — Этого недостаточно. Посмотри на Восточную Германию. Нам нужна стена, чтобы удерживать людей от бегства в капитализм. Григорий пошевелился. Таня почувствовала себя виноватой. Она ставила под сомнения фундаментальную веру деда, сидя у его смертного одра. Дверь открылась, и вошел незнакомец: старик, худой, сгорбленный, но безупречно одетый. На нем был темно-серый костюм, сшитый по нему, как у киногероя. Его рубашка сияла белизной, его галстук пылал багрянцем. Такую одежду могли носить только на Западе. Таня никогда не видела этого человека, но все равно в нем было что-то знакомое. Вероятно, это Лев. Не удостоив внимания Таню и Димку, он посмотрел на человека в кровати. Дедушка Григорий бросил на него взгляд, говорящий, что он знает посетителя, но не может вспомнить, откуда. — Григорий, — сказал вновь прибывший. — Брат мой. Как же мы с тобой постарели. У него был странный старомодный говор с грубым акцентом ленинградского заводчанина. — Лев, — произнес Григорий. — Ты ли это? Ты был такой красавчик. Лев наклонился и поцеловал брата в обе щеки, потом они обнялись. — Ты приехал вовремя, — сказал Григорий, — Я одной ногой в могиле. В комнату за Львом вошла женщина лет восьмидесяти. Она одета как проститутка, подумала Таня, в стильное черное платье, в туфлях на высоком каблуке, накрашенная и в драгоценностях. Таню донимала мысль, нормально ли это для старой женщины так одеваться в Америке. — В соседней комнате я видел кое-кого из твоих внуков, — заметил Лев. — Славная компания. Григорий улыбнулся — Радость моей жизни. А как у тебя? — У меня дочь от жены Ольги, которая мне не очень нравилась, и сын вот от Марги, которой я отдал предпочтение. Хорошим отцом я не был ни для кого из своих детей. У меня никогда не было твоего чувства ответственности. — А внуки есть? — Трое. Внучка — кинозвезда, внук — поп-звезда, и еще один внук — чернокожий. — Чернокожий? — удивился Григорий. — Как это случилось? — Как обычно. Мой сын Грег, кстати, названный так в честь своего дяди, переспал с негритянкой. — Ну, он превзошел своего дядю, — сказал Григорий, и двое стариков засмеялись. — Какую жизнь я прожил, Лев, — проговорил Григорий. — Я брал Зимний дворец. Мы прогнали царей и построили первую коммунистическую страну. Я защищал Москву от нацистов. Я генерал, и Володя тоже генерал. Я чувствую себя виноватым перед тобой. — Передо мной? — Ты уехал в Америку и пропустил все это, — сказал Григорий. — Я не жалуюсь, — повел плечами Лев. — Мне даже досталась Катерина, хотя она предпочитала тебя. Лев улыбнулся. — Все, что выпало на мою долю, — это сто миллионов долларов. — Да, — кивнул Григорий. — Извини, но судьба безобразно обошлась с тобой. — Ничего, — ответил Лев. — Я прощаю тебя. Таня отметила про себя, что он говорил с иронией, но Григорий, казалось, не понял этого. Вошел дядя Володя. Он был в генеральской парадной форме, потому что направлялся на какую-то военную церемонию. Тане вдруг пришло в голову, что он впервые видит своего настоящего отца. Лев устремил изумленный взгляд на своего сына, которого он никогда не видел. — Боже мой! — воскликнул Лев. — Он похож на тебя, Григорий. — Но он твой, — сказал Григорий. Отец и сын пожали руки. Володя молчал, потому что не мог ничего говорить, охваченный такими сильными эмоциями. — Когда ты потерял меня как отца, — проговорил Лев, — ты мало чего потерял. — Держа сына за руку, он окинул его взглядом сверху донизу: начищенные до блеска ботинки, форма Советской армии, боевые ордена и медали, проницательный взгляд голубых глаз, серебристые волосы. — А я потерял, полагаю, гораздо больше.* * *
Выйдя из квартиры, Таня задумалась, почему у большевиков все пошло шиворот-навыворот, как могло случиться, что идеализм и энергия дедушки Григория открыли дорогу тирании. Она пошла к автобусной остановке, чтобы поехать на свидание к Василию. В автобусе, думая о ранних годах русской революции, она задалась вопросом, не было ли главной ошибкой Ленина решение закрыть все газеты, кроме большевистских. Это означало, что с самого начала альтернативные идеи не получили распространения и расхожая мудрость никогда не оспаривалась. Горбачёв в Ставрополе был исключением, которому разрешили испробовать что-то иное. Таких людей обычно душили. Таня была журналистом и подозревала себя в том, что эгоцентрично преувеличивала значение свободной прессы, но ей также казалось, что отсутствие критически настроенных газет способствовало процветанию других форм притеснения. Прошло уже четыре года, как Василия освободили. За это время он искусно реабилитировался. В Министерстве сельского хозяйства он придумал поучительный радиосериал на колхозную тему. Помимо неверных жен и непослушных детей персонажи обсуждали методы сельскохозяйственного производства. Естественно, советами из Москвы пренебрегали ленивые и нерадивые крестьяне, а непутевые юнцы, которые ставили под сомнение авторитет коммунистической партии, попадали под дурное влияние своих дружков или проваливались на экзаменах. Сериал пользовался огромным успехом. Василия вернули на Радио Москвы и дали квартиру в доме, где жили писатели, привечаемые правительством. Таня и Василий встречались тайно, но иногда она сталкивалась с ним на общественных мероприятиях или частных вечеринках. Он уже не был тем ходячим трупом, каким вернулся из Сибири в 1972 году. Он поправился и восстановил прежнюю привлекательность. В свои сорок с лишним лет он уже никогда снова не будет красавцем с киноэкрана, но морщины на лице придавали ему еще больше очарования, которое он всегда излучал. Каждый раз Таня видела его с другой женщиной. Они не были теми прельстительными девицами, которых он обожал в тридцатилетнем возрасте, хотя, возможно, эти средних лет женщины были теми самыми повзрослевшими девицами: красивые, в шикарных платьях и туфлях на высоком каблуке, всегда способные достать редкий лак для ногтей, краску для волос и чулки. Таня тайно встречалась с ним один раз в месяц. Каждый раз он приносил ей очередную часть книги, над которой работал, написанную мелким, аккуратным почерком, выработанным в Сибири для экономии бумаги. Она перепечатывала для него рукопись, исправляя, где необходимо, орфографию и пунктуацию. На следующей встрече она отдавала ему машинописный текст для считки и обсуждала его с ним. Миллионы людей во всем мире покупали книги Василия, но он никогда не встречался с ними. Он даже никогда не мог читать рецензии на иностранных языках, публиковавшиеся в западных газетах. Так что Таня была единственным человеком, с кем он мог обсудить свой труд, и он жадно слушал все, что она ему говорила. Она была его редактором. Таня каждый год в марте летала в Лейпциг освещать проводившуюся там книжную ярмарку и встречалась с Анной Мюррей. В 1973 году она передала Анне машинописную рукопись «Эра застоя». Она всегда возвращалась с подарком для Василия от Анны — то электрической пишущей машинкой, то кашемировым пальто — и с известием, что счет в Лондонском банке поступило еще больше денег. Вероятно, он никогда не потратит хоть сколько-то из них. Она продолжала принимать меры предосторожности, встречаясь с ним. Сегодня она сошла с автобуса в полутора километрах от места встречи и убедилась, что никто не идет за ней по пятам до кафе «Иосиф». Василий уже ждал ее там, сидя за столиком со стаканом водки перед ним. На стуле рядом с ним лежал большой темно-желтый конверт. Таня непринужденно махнула рукой, словно увидела случайно повстречавшегося знакомого. Она взяла в баре пиво и села напротив Василия. Она радовалась, видя, что он хорошо выглядит. Его лицо обрело благородство, которого не было пятнадцать лет назад. У него были добрые, как и раньше, карие глаза, но сейчас в них появлялась острая проницательность каждый раз, когда он озорно подмигивал. Она сознавала, что вне семьи у нее не было никого, кого она знала бы лучше. Она знала его сильные стороны: богатое воображение, высокий интеллект, обаяние и твердую решимость, которая позволила ему выжить и писать в течение десяти лет в Сибири. Она также знала его слабые стороны, главная из которых была непреодолимое желание соблазнять. — Спасибо за подсказку о Ставрополе, — сказала она. — Я написала хороший материал. — Отлично. Будем надеяться, что весь эксперимент не затопчут. Она передала Василию последний отпечатанный эпизод и кивнула на конверт. — Новая глава? — Последняя. Он отдал Тане рукопись. — Анна Мюррей будет счастлива. — Новый роман Василия назывался «Первая леди». В нем рассказывалось, как жена американского президента Пэт Никсон на сутки потерялась в Москве. Таня восхищалась силой воображения Василия. Восприятие жизни в СССР глазами благонамеренной американки с консервативными взглядами было комичным способом критиковать советское общество. Она положила конверт в свою сумку. Когда ты сможешь отвезти все это издателю? — Как только у меня будет командировка за границу. Не раньше чем в марте следующего года, в Лейпциг. — В марте? — расстроился Василий. — Через полгода? — сказал он с упреком в голосе. — Попытаюсь организовать командировку туда, где смогла бы встретиться с ней. — Будь добра. Таня обиделась. — Василий, я рискую жизнью ради тебя. Найди кого-нибудь еще, если можешь, или делай все сам. Я ничего не буду иметь против. — Я понял, — проговорил он с ноткой покаяния в голосе. — Извини. Я так много вложил в эту книгу. Три года я работал над ней по вечерам после трудового дня. Но я не имею права проявлять нетерпение к тебе. — Он потянулся через стол и положил руку на ее сжатые в кулак пальцы. — Ты мой ангел-хранитель. Ты меня спасала не один раз. Она кивнула. Это была правда. И все-таки она немного сердилась на него, когда вышла из кафе с окончанием его романа в сумке. Что раздражало ее? Те женщины в туфлях на высоких каблуках, решила она. Она считала, что Василий должен был вырасти из того периода. Беспорядочность в связях свойственна юности. Он ронял свое достоинство, появляясь на каждой литературной сходке с другой особой. Ему пора было остепениться, установив серьезные отношения с женщиной, которая была бы равной ему. Пусть моложе его, но схожей с ним по интеллекту и способной ценить его труд и, возможно, даже помогать ему. Ему нужен был партнер, а не победы над представительницами прекрасного пола. Она поехала в ТАСС. Прежде чем она села за свой стол, ее остановил Петр Опоткин, главный редактор редакции очерков, Осуществлявший политический надзор за выпускаемыми материалами. Как всегда на губах у него свисала сигарета. — Мне звонили из Министерства сельского хозяйства. Твоя статья о Ставрополе не пойдет, — сказал он. — Что? Почему? Премиальная система одобрена министерством. И она работает. — Это неправильно. — Опоткин любил указывать людям, что они делают не так, как надо. — Она отменена. Есть новый подход, ипатовский метод. Они отправляют парк комбайнов по всему району. — Снова контроль из центра вместо индивидуальной ответственности. — Верно. — Он вытащил сигарету изо рта. — Тебе нужно написать статью об ипатовском методе. — Что говорит первый секретарь крайкома? — Молодой Горбачев? Он применяет новую систему. А как может быть иначе, подумала Таня. Он умный человек. Он знает, когда держать язык за зубами и делать, что ему говорят. Иначе он не стал бы первым секретарем. — Хорошо, — сказала она, подавив гнев. — Я напишу новую статью. Опоткин кивнул и отошел. Просто невероятно, подумала Таня: новая идея, премии за хорошие результаты, как следствие — более высокие урожаи, не требовался стимул из Москвы. Просто чудо, что системе дали отмашку на несколько лет. И как оказалось в итоге, о такой системе не могло быть и речи. Ясное дело, не могло.Глава 52
Джордж Джейкс был в новом смокинге и считал, что выглядит в нем вполне прилично. В сорок два года он уже не обладал телосложением борца, которым он так гордился в юности, тем не менее он был строен и подтянут и черный с белым свадебный наряд красил его. Он стоял в Вефильской евангелической церкви, которую Десятилетиями посещала его мать, в пригороде, Вашингтона. Этот округ он представлял сейчас как конгрессмен. Это было низкое кирпичное строение, тесное и простое. Обычно его украшали только несколькими цитатами из Библии в рамочке: «Господь — мой пастырь», и «В начале было слово». Но сегодня оно было украшено по торжественному случаю бумажными и матерчатыми лентами и белыми цветами в огромном количестве. Хор пел «Скоро придет», а Джордж ждал свою невесту. В первом ряду сидела его мать в темно-синем костюме и круглой шляпке того же цвета с маленькой вуалью. «Ну что же, я рада, — сказала Джеки, когда Джордж сообщил ей, что собирается жениться. — Мне пятьдесятвосемь лет, жаль, что ты так долго ждал. Я счастлива, что ты в конечном счете здесь». У нее был острый язык, но сегодня она не могла убрать с лица гордую улыбку. Ее сын женился в ее церкви перед лицом всех ее друзей и соседей, и к тому же он был конгрессменом. Рядом с ней сидел отец Джорджа — сенатор Грег Пешков. Каким-то образом он умудрялся сделать так, что даже смокинг сидел на нем, как мятая пижама. Он забыл вдеть запонки в манжеты, и его галстук-бабочка выглядел как мертвый мотылек. Никому до этого не было дела. Также в первом ряду сидели русские прародители Джорджа — дед Лев и бабушка Марга, которым сейчас было за восемьдесят. Они оба казались немощными, но тем не менее прилетели из Буффало на свадьбу внука. Появившись на свадьбе и сидя в первом ряду, белый отец, дед и бабушка признавали правду перед всем миром, но никому до этого не было дела. Шел 1978 год, и то, что раньше было тайным позором, сейчас едва ли имело значение. Хор запел «Ты так красива», и все повернулись и посмотрели на входную дверь. Вошла Верина, опираясь на руку отца Перси Маркванда. Джордж обомлел, увидев ее, а кое-кто из прихожан ахнул. На ней было белое, в обтяжку до талии и расклешенное книзу платье со шлейфом. Светло-коричневая кожа на обнаженных плечах была мягкой и гладкой, как сатиновая ткань ее платья. Она выглядела ослепительно-красивой. Джордж почувствовал, что слезы застилают его глаза. Служба проходила как в тумане. Джорджу удавалось правильно отвечать на вопросы, но думать он мог только о том, что Верина теперь его навсегда. Хотя церемония ничего особенного собой не представляла, свадебный завтрак, устроенный отцом невесты, скромностью не отличался. Перси снял ночной клуб «Рыбы» в Джорджтауне, в котором при входе шестиметровый водопад обрушивал воды в огромный водоем с золотыми рыбками, а посередине танцевальной площадки находился аквариум. Первый танец новобрачные исполняли под мелодию «Оставаясь бодрым» группы «Би-Джиз». Джордж был неважным танцором, но это едва ли имело значение: все смотрели на Верину, которая танцевала под диско, придерживая одной рукой шлейф. Джордж чувствовал себя таким счастливым, что ему хотелось всех обнять. Вторым с невестой танцевал Тед Кеннеди, который пришел без своей жены Джоун: говорили, что они расстались. Джеки завладела Перси Марквандом. Бэйб, мать Верины, танцевала с Грегом. Двоюродный брат Джорджа — поп-король Дейв Уильямс — пришел со своей привлекательной женой Бип и пятилетним сыном Джоном Ли, названным в честь исполнителя блюзов Джона Ли Хукера. Мальчик танцевал со своей матерью и так важно выделывал па, что все смеялись: должно быть, он видел фильм «Лихорадка в субботу вечером». Элизабет Тейлор танцевала со своим последним мужем, миллионером и будущим сенатором Джоном Уорнером! На безымянном пальце правой руки Лиз красовался знаменитый бриллиант квадратной огранки в 33 карата «Круп». Взирая на все это сквозь туман эйфории, Джордж с изумлением сознавал, что его женитьба стала одним из выдающихся социальных событий года. Джордж пригласил Марию Саммерс, но она не пришла. После того как их недолгий любовный роман закончился ссорой, они не общались в течение года. Джордж был обижен и озадачен. Он не представлял, как жить дальше: правила изменились. Он также негодовал. Женщины хотели новых взаимоотношений и полагали, что он знает без объяснений, в чем они заключаются, и согласится на них без разговоров. Потом возникла Верина после семилетнего пребывания в неизвестности. Она создала собственную лоббистскую компанию в Вашингтоне, сфера деятельности которой охватывала гражданские права и другие вопросы равенства. Ее первоначальными клиентами были небольшие группы воздействия, которые не могли привлекать к работе штатных лоббистов. Слухи о том, что Верина одно время входила в ряды «Черных пантер», придавали ей больший авторитет. Вскоре ее и Джорджа снова стали видеть вместе. Казалось, что Верина изменилась. Как-то раз вечером она сказала: — Драматические жесты производят впечатление в политике, но в итоге успех достигается тяжелой, нудной работой: составлением законопроекта, общением с прессой и завоеванием голосов. Ты повзрослела, хотел сказать Джордж, но передумал. Новой Верине хотелось выйти замуж и иметь детей, и она была уверена, что и то и другое не помешает ее карьере. Один раз обжегшись, Джордж не совал руку в огонь: если она так думала, зачем ему спорить. Джордж написал письмо Марии, начав его словами: «Не хочу, чтобы ты узнала об этом от кого-то еще». Он рассказал ей, что он и Верина снова вместе и думают пожениться. Мария ответила в дружеском тоне, и их отношения вернулись к тому, какими они были до отставки Никсона. Но она осталась незамужней и на свадьбу Джорджа не пришла. После танцев Джордж подсел к отцу и деду. Лев с наслаждением пил шампанское и рассказывал анекдоты. У него был большой запас пошловатых анекдотов о папе римском, которым стал польский кардинал. — Он сотворил чудо: сделал слепого глухим. Грег сказал: — На мой взгляд, это весьма агрессивный политический ход Ватикана. Джордж удивился, но Грег обычно имел обоснования для своих утверждений. — Почему ты так считаешь? — спросил Джордж. — Католицизм более популярен в Польше, чем где-либо в Восточной Европе, и коммунисты бессильны подавить религию там, в отличие от всех других стран. В Польше существуют религиозная пресса, католический университет и различные благотворительные организации, которые укрывают диссидентов и следят за нарушением прав человека. — И что же замышляет Ватикан? — спросил Джордж. — Какую-нибудь гадость. По-моему, они считают, что Польша — это слабое место у Советского Союза. Польский папа будет делать больше, чем махать туристам с балкона. Вот увидите. Джордж собирался спросить, так что же будет делать папа, как в клубе стало тихо и он увидел, что прибыл президент Картер. Все зааплодировали, даже республиканцы. Президент поцеловал новобрачную, пожал руку Джорджу и взял предложенный бокал розового шампанского, хотя отпил один глоток. В то время как Картер разговаривал с Перси и Бэйб, которые были давними жертвователями средств, один из помощников президента подошел к Джорджу. После нескольких комплиментов он спросил: — Вы не хотели бы поработать в комиссии палаты представителей по разведке? Джорджу польстило такое предложение. Комиссии конгресса представляли собой важный орган. Членство в нем давало власть. — Я конгрессмен всего с двухлетним стажем, — сказал он. Помощник кивнул. — Президент предложил выдвигать чернокожих конгрессменов, и Тип О’Нил с этим согласен. — Тип О’Нил был лидером большинства в конгрессе, и ему принадлежала прерогатива в назначении членов комиссии. — Я буду рад служить президенту в любом качестве, но разведка? — сказал Джордж. ЦРУ и другие разведывательные органы находились в подчинении у президента и Пентагона, но их уполномочивал, финансировал и теоретически контролировал конгресс. В целях безопасности контроль делегировался двум комиссиям — одной в палате представителей и одной в сенате. — Я знаю, о чем вы думаете, — сказал помощник. — Комиссии по разведке обычно формируются из друзей военных, из людей, придерживающихся консервативных взглядов. Вы — либерал, который критиковал Пентагон за Вьетнам и ЦРУ за Уотергейт. Вот почему мы хотим предложить вас. Внастоящее время эти комиссии не наблюдают, а просто аплодируют. Разведывательные агентства, которым сходит с рук убийство, будут и дальше совершать их. Так что нам нужен кто-то, кто будет задавать острые вопросы. — Разведывательное сообщество ужаснется. — Вот и хорошо, — сказал помощник. — Их нужно тряхнуть, после того как они вели себя в никсоновскую эпоху. — Он бросил взгляд на другую сторону танцевальной площадки. Проследив за его взглядом, Джордж увидел, что президент Картер уходит. — Я должен идти, — проговорил помощник. — Вам нужно время, чтобы подумать? — Нет, — ответил Джордж. — Я согласен.* * *
— Крестная? Я? — удивилась Мария Саммерс. — Ты серьезно? Джордж Джейкс улыбнулся. — Ты не очень верующая, я знаю. Но и мы тоже. Я хожу в церковь, чтобы порадовать мать. Верина была в церкви один раз за последние десять лет, и то только на нашу свадьбу. Но идея крестных родителей нам нравится. Они обедали в столовой для членов палаты представителей на первом этаже Капитолийского здания, сидя перед знаменитой фреской «Капитуляция генерала Корнуоллиса». Мария ела мясной рулет, а Джордж — салат. — Когда она должна родить? — спросила Мария. — Примерно через месяц, в начале апреля. — Как чувствует себя Верина? — Ужасно. Вялая и дерганая одновременно. Очень устает, что бы ни делала. — Скоро все пройдет. Джордж вернул ее к тому, о чем шел разговор. — Ты будешь крестной матерью? Она снова уклонилась от ответа. — Почему ты просишь меня? Он чуточку подумал. — Потому что я доверяю тебе. Может быть, больше, чем кому бы то ни было, кроме моей семьи. Если бы Верина и я погибли в авиакатастрофе, а наши родители были бы слишком стары или умерли бы, я был бы уверен, что ты обязательно позаботишься о моих детях. Мария была тронута. — Как приятно слышать такое. Джордж подумал, но не сказал, что у Марии едва ли будут свои дети, ведь ей в том году должно было исполниться сорок четыре года, как он подсчитал. А это значило, что у нее в избытке материнской любви, которую она могла бы дать детям своих друзей. Она была почти членом семьи. Его дружба с ней длилась почти даадцать лет. Она продолжала заходить к Джеки несколько раз в году. Мария нравилась Грегу, Льву и Марге. Она не могла не нравиться. Джордж не брал в расчёт эти соображения, но все-таки сказал: — Если ты согласишься, то сделаешь большое одолжение Верине и мне. — Верина действительно этого хочет? Джордж улыбнулся. — Да. Она знает, что мы были близки, но она не из ревнивых. Кстати, она восхищена, какую ты сделала карьеру. Мария посмотрела на людей, изображенных на фреске в одежде и обуви XVIII столетия, и сказала: — Наверное, я капитулирую, как генерал Корнуоллис. — Спасибо, — обрадовался Джордж. — Я очень рад. Я бы заказал шампанского, но знаю, что ты не станешь пить его в разгар дня. — Может быть, когда родится ребенок. Официантка забрала тарелки, и они попросили кофе. — Как дела в государственном департаменте? — поинтересовался Джордж. Мария там стала большой шишкой. Ее должность называлась заместитель помощника госсекретаря и была более влиятельной, чем казалась на слух. — Мы пытаемся разобраться, что происходит в Польше, — пояснила она. — Это непросто. Мы принимаем к сведению, что правительство подвергается резкой критике в рядах Объединенной рабочей партии, которая является коммунистической. Рабочие живут в бедности, элита пользуется большими привилегиями, а «пропаганда успехов» только выпячивает недостатки. В прошлом году снизился национальный доход. — Ты знаешь, что я член комиссии палаты представителей по разведке. — Конечно. — От секретных служб вы получаете надежную информацию? — Да, надежную, насколько можно судить, но ее недостаточно. — Ты хотела бы, чтобы я поднял этот вопрос на комиссии? — Да, пожалуйста. — Возможно, нам понадобится дополнительный разведывательный персонал в Варшаве. — Думаю, что да. Польша могла бы представлять важность. Джордж кивнул. — Грег тоже говорил об этом, когда Ватикан избрал папой поляка. А Грег обычно бывает прав.* * *
В сорок лет Таня стала недовольна своей жизнью. Она спрашивала себя, что бы ей хотелось делать в течение следующих сорока лет, и пришла к убеждению, что ее не устраивает быть прислужницей у Василия Енкова. Она рисковала своей свободой, знакомя мир с его талантом, но это ничего не принесло ей. Она решила, что настало время сосредоточиться на своих собственных нуждах. Что это значило, она не знала. Мысль о неудовлетворенности пришла ей в голову на торжестве по случаю присуждения Леониду Брежневу Ленинской премии за его мемуары. Награда была смехотворной: трехтомная автобиография советского лидера мало соответствовала действительности, была плохо написана, и даже не самим Брежневым, а кем-то за него. Но Союз писателей воспользовался присуждением как предлогом для пирушки. Готовясь к выходу в свет, Таня сделала прическу «конский хвост», как у Оливии Ньютон-Джон в фильме «Бриолин», который она видела на подпольной видеокассете. Новая прическа не обрадовала ее, как она на то надеялась. Выходя из дома, она столкнулась в вестибюле со своим братом и рассказала ему, куда направляется. — Твой протеже Горбачев выступил с подхалимской речью, восхваляя литературный гений товарища Брежнева, — заметила она. — Михаил знает, кого целовать в зад, — сказал Димка. — Ты правильно сделал, что привел его в Центральный Комитет. — Его уже поддерживал Андропов, который ему благоволит, — пояснил Димка. — Все, что мне пришлось сделать, это убедить Косыгина, что Горбачев настоящий реформатор. Шеф КГБ Андропов стоял во главе консервативной фракции в Кремле, а Косыгин был поборником реформ. — Необычно, что нужно заручаться поддержкой обеих сторон. Он сам необычный человек. Приятного тебе вечера. Вечеринка проходила в служебном помещении Союза писателей, но правлению удалось достать несколько ящиков грузинского шампанского «Багратиони». Под его влиянием Таня затеяла спор с Петром Опоткиным из агентства ТАСС. Никто не любил Опоткина, который не был журналистом, а осуществлял политический надзор. Его приходилось приглашать на мероприятия, потому что он имел слишком большое влияние. Он поймал Таню и с укоризной сказал: — Визит папы в Варшаву — катастрофа! Опоткин был прав в этом отношении. Никто не представлял во что это выльется. Папа Иоанн Павел II оказался талантливым пропагандистом. Выйдя из самолета на военном аэродроме «Окенче», он упал на колени и поцеловал польскую землю. На следующее утро фотография была на первых страницах западных газет, и Таня знала, как, должно быть, знал папа, — что снимок найдет дорогу обратно в Польшу подпольными маршрутами. Таня тайно обрадовалась. В разговор вмешался Танин босс Даниил: — Папу, ехавшего в Варшаву в открытой машине, приветствовали два миллиона человек. — Два миллиона? — удивилась Таня, которая не видела этой информации. — Неужели правда? Это примерно пять процентов населения, один из двадцати поляков! Опоткин сердито сказал: — В чем тогда смысл партийного контроля над телевидением, если люди своими глазами могут видеть папу? Для таких людей, как Опоткин, контроль был превыше всего. Он не унимался: — Он совершил литургию на площади Победы перед двумястами пятьюдесятью тысячами человек. Таня знала об этом. Это была шокирующая цифра даже для нее, ибонаглядно свидетельствовала, что коммунистам не удалось завоевать сердца польского народа. Тридцать пять лет жизни при советской системе не обратили в их веру никого, кроме привилегированной элиты. Таня выразила мысль соответствующим коммунистическим жаргоном: — Польский рабочий класс снова проявил старую реакционную приверженность при первой возможности. Укоризненно ткнув Таню в плечо указательным пальцем, Опоткин изрек: — Это реформисты вроде вас настаивали на том, чтобы пустить папу туда. — Чушь, — презрительно произнесла Таня. Кремлевские либералы, такие как Димка, доказывали, что папе нужно дать возможность приехать в страну, но их довод не был услышан, и Москва приказала Варшаве не пускать папу, тем не менее польские коммунисты ослушались. Проявляя независимость, несвойственную для советского сателлита, польский лидер Эдвард Терек не повиновался Брежневу. — Решение принимало польское руководство, — сказала Таня. — Оно опасалось, что начнется восстание, если запретят визит папы. — Мы знаем, что делать в таком случае, — заявил Опоткин. Таня знала, что, противореча Опоткину, она портит свою карьеру, но ей было сорок лет, и ей надоело раболепствовать перед идиотами. — Решение поляков предопределили финансовые трудности страны, — сказала Таня. — Польша получает громадные субсидии от нас, но ей нужны и займы на Западе. Президент Картер занял жесткую позицию во время своего визита в Варшаву. Он ясно дал понять, что финансовая помощь связывается с тем, что они называют правами человека. Если вы хотите винить кого-то за триумф папы, то Джимми Картер и есть тот самый виновный. Опоткин должен был знать, что Таня права, но не собирался признавать это. — Я всегда говорил, что было ошибкой позволять коммунистическим странам брать займы в западных банках. Тане следовало бы на этом остановиться и дать Опоткину возможность с достоинством выйти из тупиковой ситуации, но она не могла сдерживаться. — Значит, перед вами стоит дилемма, не так ли? — спросила она. — Альтернатива западной финансовой помощи — либерализация в сельском хозяйстве Польши, чтобы они могли производить в достаточном количестве своего продовольствия. — Больше реформ! — сердито воскликнул Опоткин. — У вас всегда одно решение! — У поляков всегда были низкие цены на продовольствие, поэтому они сидят тихо. Стоит правительству поднять цены, как они начинают бунтовать. — Мы знаем, что делать в таком случае, — сказал Опоткин и отошел в сторону. Даниил ошеломленно застыл. — Молодец, — похвалил он Таню. — Но ты можешь поплатиться. — Я хочу еще шампанского, — сказала она и пошла в бар. Там она увидела Василия. Он сидел один. Таня отметила про себя, что в последнее время на таких сборищах он появлялся без какой-нибудь девицы, и не могла понять почему. Но сегодня у нее все мысли были только о себе. — Я больше не могу заниматься этим, — сказала она, подсев к нему. Василий протянул ей бокал. — Заниматься чем? — Ты знаешь. — А, догадался. — Извини. Я должна жить своей жизнью. — Что ты хочешь делать? — Не знаю. В этом-то и проблема. — Мне сорок восемь лет. И я испытываю нечто подобное. — Что именно? — Я больше не бегаю за девушками. И за женщинами. — Не бегаешь или не можешь догнать? — Как я понимаю, ты иронизируешь? — Ты понятливый. — Послушай, я вот что подумал, — с серьезным видом начал он. — Я не уверен, нужно ли нам и дальше изображать, будто у нас лишь шапочное знакомство. — Почему ты так решил? Он наклонился ближе к ней и понизил голос, так что ей пришлось напрячься, чтобы расслышать его в шуме вечеринки. — Всем известно, что Анна Мюррей издает Ивана Кузнецова, но никто не ассоциировал ее с тобой. — Это всё потому, что мы сверхосторожны. Мы делаем все, чтобы нас никогда не видели вместе. — В таком случае нет ничего страшного, если люди будут знать, что мы с тобой друзья. — Может быть. И что из того? — с сомнением спросила она. У Василия на губах появилась озорная улыбка. — Как-то раз ты сказала, что отдалась бы мне, если бы я бросил весь свой гарем. — Не помню, чтобы я когда-либо говорила нечто подобное. — Возможно, ты подразумевала это. — Во всяком случае, такое могло бы случиться восемнадцать лет назад. — А разве сейчас слишком поздно? Она посмотрела на него, онемев от удивления. Он нарушил молчание. — Ты единственная женщина, которая действительно для меня имела значение. Все остальные представляли для меня лишь спортивный интерес. Некоторые даже мне не нравились. Если я никогда раньше не спал с какой-то девицей, это служило достаточной причиной, чтобы пытаться соблазнить ее. — Поэтому ты становишься для меня более привлекательным, так, что ли? — Вернувшись из Сибири, я пытался возобновить прежнюю жизнь, на что мне потребовалось много времени, но потом я понял: я не стал счастливым. — Да неужели? — Таня все больше злилась. Василий не замечал этого. — Мы с тобой были друзьями долгое время. Мы родственные души и принадлежим друг другу. Когда мы будем спать вместе, это будет естественно. — А, понятно. Он не замечал ее сарказма. — Ты не замужем, я не женат. Почему? Мы должны быть вместе и пожениться. — Итак, подведем итог, — сказала Таня. — Ты провел жизнь, соблазняя женщин, не питая к ним никаких чувств. Сейчас, когда тебе вот-вот стукнет пятьдесят лет и они не привлекают тебя, — или, возможно, ты не привлекаешь их, ты делаешь мне одолжение, предлагая жениться. — Может быть, я не очень хорошо выразил свою мысль. На бумаге у меня получается лучше. — Что верно, то верно, ты не очень хорошо выразил свою мысль. Я — последнее утешение дряхлеющего Казановы! — Черт возьми, я, кажется, обидел тебя. — «Обидел» мягко сказано. — Я вовсе не хотел этого. Краем глаза Таня заметила Даниила. Повинуясь внутреннему порыву, она оставила Василия и пошла к своему редактору. — Даниил, — обратилась она к нему, — я бы хотела снова поехать за границу. Найдется ли для меня место? — Конечно, — сказал он. — Ты мой лучший автор. Я сделаю все возможное, чтобы ты осталась довольна. — Спасибо. — И кстати, я думал, что нам нужно усилить бюро в одной из зарубежных стран. — В какой? — В Польше. — Ты пошлешь меня в Варшаву? — Там назревают большие события. — Хорошо, — сказала она. — Польша так Польша.* * *
Камерон Дьюар был сыт по горло Джимми Картером. Он думал, что администрация Картера осторожничает, особенно в отношениях с Москвой. Камерон работал в отделе по делам СССР в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли в пятнадцати километрах от Белого дома. Советник по национальной безопасности Збигнев Бжезинский был ярым антикоммунистом, но Картер проявлял осмотрительность. Однако это был год выборов, и Камерон надеялся, что придет Рональд Рейган. Он был сторонником агрессивной внешней политики и обещал избавить разведывательные ведомства от бессмысленных этических ограничений. Он будет больше похож на Никсона, надеялся Камерон. В начале 1980 года Камерона, к его удивлению, вызвала к себе заместитель заведующего отделом советского блока Флоренс Гиари. Это была привлекательная женщина, на несколько лет старше Камерона: ему было тридцать три, а ей, вероятно, около тридцати восьми. Он знал ее историю. Ее взяли на работу практиканткой, несколько лет держали в должности секретаря и отправили на подготовку, когда она устроила скандал. Сейчас она была высококвалифицированным офицером разведки, но многие все еще недолюбливали ее из-за того, что она подняла шум. Сегодня на ней были юбка из шотландки и зеленый свитер. Она выглядела как школьная учительница, подумал Камерон, аппетитная школьная учительница с хорошей грудью. — Присаживайтесь, — сказала она. — В комиссии конгресса по разведке считают, что наша информация из Польши неудовлетворительна. Камерон сел. Он направил свой взгляд в окно, чтобы не смотреть на ее бюст. — Тогда они должны знать, кого винить, — сказал он. — Кого же? — Директора ЦРУ адмирала Тернера и того, кто назначил его. Президента Картера. — Почему? — Потому что Тернер не верит в сбор разведывательной информации. Камерон имел в виду получение разведданных шпионами. Тернер отдавал предпочтение электронным средствам разведки. — А вы верите в сбор сведений с использованием человеческого фактора? У нее красивый рот, подумал он: розовые губы, ровные зубы. Он заставил себя сосредоточиться на ответе на вопрос. — Он изначально ненадежен, поскольку все предатели — лжецы по определению. Если они говорят нам правду, они должны лгать своей стороне. Но это не делает сбор разведывательной информации бесполезным, особенно если он подтверждается сведениями из других источников. — Я рада, что вы так думаете. Нам нужно укрепить нашу агентурную сеть. Как вы относитесь к тому, чтобы поработать за рубежом? Камерон укрепился в своих надеждах. — С тех пор как я пришел работать в это ведомство шесть лет назад, я просил направить меня в зарубежную командировку. — Хорошо. — Я бегло говорю по-русски. Я хотел бы поехать в Москву. — Жизнь забавная штука, знаете ли. Вы поедете в Варшаву. — Вы шутите. — Нет, не шучу. — Я не говорю по-польски. — Русский вам пригодится. Польские школьники изучают русский тридцать пять лет. Но вам придется поучить и польский. — Хорошо. — Это все. Камерон встал. — Спасибо. Он пошел к двери. — Могли бы мы еще обсудить этот вопрос, Флоренс? — спросил он. — Может быть, за ужином? — Нет, — твердо сказала она. А потом, на тот случай, если он не понял, она добавила: — Определенно нет. Он вышел и закрыл дверь. Варшава! По зрелом размышлении он был доволен. Это была зарубежная командировка. Он преисполнился оптимизма. Он огорчился, что она отклонила его приглашение поужинать, но знал, что делать. Он взял пальто и вышел своей машине, серебристому «меркури-капри». Он приехал в Вашингтон и в потоке машин двинулся в район Адамса Моргана. Там он оставил машину в квартале от здания, в фасадной части которого помещался массажный салон под названием «Шелковые ручки». Женщина за стойкой администратора сказала: — Привет, Кристофер, как дела сегодня? — Замечательно, спасибо. Сузи свободна? — Да, тебе повезло. Комната три. — Чудесно. — Камерон дал банкноту и прошел дальше. Он отдернул занавеску и вошел в кабинку с узкой кроватью. Рядом с кроватью на пластмассовом стуле сидела упитанная женщина двадцати с лишним лет и читала журнал. Она была в бикини. — Привет, Крис, — сказала она, положила журнал и встала. — Тебе, как всегда, подрочить? Камерон никогда не сношался с проститутками в прямом смысле слова. — Да, пожалуйста, Сузи. — Он дал ей банкноту и начал раздеваться. — К моему удовольствию, — сказала она, отложив деньги в сторону, и помогла ему снять одежду. — Ложись и расслабься, дружочек. Камерон лег и закрыл глаза, а Сузи принялась за дело. Он начал представлять, как Флоренс Гиари в своем кабинете снимает через голову свитер и расстегивает «молнию» на юбке из шотландки. «Ах, Камерон, я не могу устоять перед тобой», — говорит она в его воображении. Оставшись в одном белье, она обходит свой стол и обнимает его. «Делай со мной все, что хочешь, Камерон, — говорит она. — Только сильно». В массажной кабинке Камерон сказал вслух: — Да, детка.* * *
Таня посмотрелась в зеркало. Она держала в руках небольшую коробочку с тенями и кисточку. Косметику в Варшаве можно было купить легче, чем в Москве. У Тани был небольшой опыт наложения теней, и она замечала, что некоторые женщины делают это плохо. На ее туалетном столике лежал журнал, открытый на странице с фотографией Бьянки Джаггер. Часто поглядывая на фотографию, Таня начала подкрашивать веки. Получилось вполне прилично, подумала она. Станислав Павляк сидел на ее кровати в военной форме, поставив ботинки на газету, чтобы не пачкать ковровое покрытие, курил и наблюдал за ней. Он был высокий, красивый и интеллигентный, и она была без ума от него. Она познакомилась с ним вскоре после прибытия в Польшу во время посещения штаба армии. Он входил в группу, называвшуюся «Золотой резерв» и состоявшую из молодых способных офицеров, отобранных министром обороны генералом Ярузельским для быстрого продвижения по службе. Они часто сменялись по очереди, выполняя новые задания, с целью получения навыков, необходимых для высшего командования, которое им суждено было образовать. Она обратила внимание на Стаса, потому что он был таким красивым, а еще потому, что он явно заинтересовался ею. Он бегло говорил по-русски. После рассказа о своем подразделении, осуществляющем связь взаимодействия с Советской армией, он сопровождал ее в экскурсии по штабу, которая без него была скучная и неинтересная. На следующий день он появился перед ее дверью в шесть часов вечера, узнав ее адрес в СБ — польской службе безопасности. Он пригласил ее на ужин в новый ресторан, называвшийся «Утка». Таня быстро поняла, что он с таким же скептицизмом относится к коммунизму, как и она. Неделю спустя она переспала с ним. Она все еще вспоминала о Василии, думая, как у него идет творческий процесс и скучает ли он по их ежемесячным встречам. Она все еще злилась на него, хотя не была уверена, почему. Он был примитивен, как примитивны все мужчины, особенно красивые. Но больше всего ее удручало то, как прошли годы, предшествовавшие его предложению. Как ей казалось, все, что она делала для него в этот долгий период, подверглось осквернению. Неужели он считал, что она ждала его из года в год, пока он не будет готов стать ее мужем? Эта мысль до сих пор приводила ее в ярость. Стас два-три раза в неделю ночевал в ее квартире. Они никогда не бывали у него: он говорил, что его жилье не намного лучше казармы. Но они великолепно проводили время. А ее не покидала мысль, не приведет ли его антикоммунизм когда-нибудь к конкретным действиям. Она повернулась к нему лицом. — Как тебе нравятся мои глаза? — Я обожаю их. Они покорили меня. Твои глаза как… — Я имею в виду косметику, недотепа. — Ты пользуешься косметикой? — Мужчины слепые, это точно. Как ты собираешься защищать свою страну, если у тебя нет наблюдательности? Он снова помрачнел. — Мы не заботимся о безопасности своей страны, — сказал он. — Польская армия всецело на службе у СССР. Все наша стратегия нацелена на поддержку Советской армии при нападении на Западную Европу. Стас часто выражал недовольство, что польские военные в подчиненном положении у Советов. Его высказывания служили признаком того, насколько он доверял ей. Таня поражалась смелости поляков, говоривших о недостатках коммунистического правления. Они считали себя вправе критиковать его, как никто другой в советской системе. Большинство людей, живущих в странах советского блока, относились к коммунизму как к религии, подвергать сомнению которую считалось грехом. Поляки терпели коммунизм, пока он служил им, и начали восставать против него, как только он перестал оправдывать их ожидания. На всякий случай Таня включила радио. Она не думала, что ее квартира прослушивается. У СБ и так хватало забот со слежкой за западными журналистами, поэтому советских оставили в покое, но осторожность была укоренившейся привычкой. — Мы все предатели, — заключил Стас. Таня нахмурилась. Он никогда раньше не называл себя предателем. Это было серьезно. Она спросила: — Что ты имеешь в виду? — У Советского Союза на случай возникновения непредвиденных обстоятельств имеется план вторжения в Западную Европу силами так называемого Второго стратегического эшелона. Большая часть советских танков, нацеленных на Западную Германию, Францию, Голландию и Бельгию, пройдут через Польшу. Соединенные Штаты применят ядерное оружие для уничтожения этих сил, прежде чем они вторгнутся в страны Запада, то есть когда они будут Пересекать Польшу. По нашим оценкам, на территории нашей страны будут взорваны от четырех до шести сотен единиц ядерного оружия. В результате Останется лишь радиоактивная пустыня. Польша исчезнет. Если мы будем сотрудничать в планировании такого развития событий, как мы не можем быть предателями. Таня поежилась. Это был кошмарный сценарий, но до жути логичный. — Америка не враг польскому народу, — сказал Стас. — Если СССР и США будут воевать в Европе, мы должны быть на стороне Америки и освободиться от тирании Москвы. Он что — выпускает пар, или у него что-то другое на уме? Таня осторожно спросила: — Это только ты так думаешь, Стас? — Конечно, нет. Большинство офицеров моего возраста того же мнения. Они лишь на словах признают коммунизм, но если поговорить с ними, когда они пьяны, то услышишь нечто иное. — В таком случае у вас есть одна проблема, — заметила она. — К тому времени, когда начнется война, вам будет слишком поздно завоевывать доверие американцев. — В этом и состоит наша дилемма. — Решение очевидное. Вам нужно открывать канал связи сейчас. Он бросил на нее холодный взгляд. У нее проскользнула мысль, что он может быть агентом, имеющим задание спровоцировать ее на антисоветские высказывания, чтобы ее можно было арестовать. Но она не могла представить себе, что обманщик будет таким хорошим любовником. Тогда Стас спросил: — Мы сейчас занимаемся болтовней или ведем серьезную беседу? Таня затаила дыхание. — Я говорю как нельзя более серьезно, — сказала она. — Ты действительно считаешь, что это можно сделать? — Я знаю, — выразительно заявила она. Два десятилетия она занималась подпольной подрывной деятельностью. — Это очень просто. Гораздо сложнее не дать раскрыть себя и вовремя исчезнуть. Ты должен проявлять максимальную осторожность. — Ты считаешь, мне нужно этим заняться? — Да! — воскликнула она. — Я не хочу, чтобы еще одно поколение советских детей или польских детей — росло в обстановке удушающей тирании. Он кивнул: — Я вижу, ты говоришь серьезно. — А как иначе? — Ты поможешь мне? — Конечно, помогу.* * *
Камерон Дьюар не был уверен, что из него выйдет хороший шпион. Секретные поручения, которые он выполнял для президента Никсона, — все это было дилетантство, и он радовался, что не угодил за решетку со своим боссом Джоном Эрлихманом. После того как Камерон шесть лет проработал в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли, его послали в столицу зарубежного государства, но он все еще не занимался секретной работой. Посольство США в Варшаве помещалось в великолепном здании из белого мрамора на Алеях Уяздовского. Сотрудники ЦРУ занимали одну комнату по соседству с апартаментами посла. Рядом с их комнатой находилась кладовая без окон, в которой проявляли фотопленки. Персонал состоял из четырех агентов и секретаря. Малочисленный состав объяснялся тем, что они имели небольшой круг информаторов. Работы у Камерона было немного. Он читал варшавские газеты со словарем. Он докладывал о появлении надписей на стенах вроде «Да здравствует папа!» и «Мы хотим Бога». Он беседовал с такими же людьми, как он сам, которые работали на разведывательные службы других стран Организации Североатлантического договора, НАТО, особенно Западной Германии, Франции и Британии. Он ездил на подержанном польском «фиате» цвета зеленого лайма, аккумулятор которого был настолько слаб, что его приходилось заряжать каждую ночь, иначе машина не завелась бы утром. Он пытался найти себе подружку среди посольских секретарш, но безуспешно. Он чувствовал себя неудачником. Одно время его жизнь казалась полной обещаний. Он отлично учился в школе и университете и начал трудовую деятельность в Белом доме. Потом все пошло наперекосяк. Он решительно не хотел, чтобы Никсон испортил ему жизнь. Но ему нужно было в чем-то проявить себя. Он хотел стать снова лучшим. Еще он ходил на приемы. Сотрудники посольства, которые имели жен и детей, возвращались домой и смотрели американские фильмы на видеомагнитофонах, а холостякам приходилось ходить на всякие менее важные приемы. Сегодня Камерон отправлялся в египетское посольство на прием по случаю прибытия нового поверенного в делах. Когда он завел «фиат», включилось радио. Оно было настроено на волну СБ. Слышимость часто была плохой, но иногда он мог слышать, как переговаривались агенты службы безопасности, когда они следили за людьми в городе. Случалось, что и за ним следовал хвост. Машины менялись, но люди обычно оставались те же: один смуглый, которого он называл Марио, и второй толстый — ему он дал кличку Олли. Наблюдение велось бессистемно, поэтому он считал, что за ним следят более или менее постоянно. Вероятно, они этого и хотели. Может быть, они намеренно вели бессистемную слежку, тем самым заставляя его постоянно нервничать. Но он тоже кое-что знал. Его учили, что никогда нельзя явно пытаться уйти от слежки, ибо это сигнал другой стороне, что ты что-то замышляешь. Выработай постоянные привычки, говорили ему: ходи в ресторан А по понедельникам, в бар Б — по вторникам. Усыпи их бдительность. Старайся поймать моменты, когда они ослабляют внимание. Тогда ты можешь сделать что-нибудь незаметно. Отъехав от американского посольства, он заметил, что синяя «шкода-105» вклинилась в транспортный поток за двумя машинами позади него. «Шкода» следовала за ним по городу. Он видел, что Марио сидит за рулем, а Олли — не переднем сиденье пассажира. Камерон припарковался на улице Бальзака и увидел, что синяя «шкода» остановилась в ста метрах позади него. Иногда его подмывало заговорить с Марио и Олли, поскольку они составляли большую часть его жизни, но его предупреждали никогда не делать этого, поскольку их заменят другими, и тогда потребуется время, чтобы выявить новых людей. Он вошел в египетское Посольство и взял коктейль с подноса. Он был таким разбавленным, что Камерон едва ощущал вкус джина. Он говорил с австрийским дипломатом, как трудно купить удобное мужское белье в Варшаве. Когда австриец отошел, Камерон огляделся и увидел стоявшую одну блондинку лет за двадцать. Она поймала его взгляд и улыбнулась, так что он пошел поговорить с ней. Он сразу узнал, что она полька, зовут ее Лидка, и что она работает секретарем в канадском посольстве. На ней был розовый обтягивающий Свитер и короткая черная юбка, открывающая длинные ноги. Она хорошо говорила по-английски и сосредоточенно слушала Камерона, что польстило ему. Потом ее бесцеремонно подозвал мужчина в костюме в тонкую полоску, заставив Камерона подумать, что это ее босс, и разговор оборвался. В ту же минуту к Камерону подошла другая привлекательная женщина, и он подумал, что ему сегодня везет. Она была старше, примерно сорока лет, но более симпатичная, с короткими светлыми волосами, голубыми глазами и веками, подкрашенными такого же цвета тенями, отчего глаза казались большими и более выразительными. Она заговорила с ним по-русски: — Мы с вами знакомы. Вас зовут Камерон Дьюар. Я Таня Дворкина. — Я помню, — сказал он, обрадовавшись возможности показать, как он бегло говорит по-русски. — Вы корреспондент ТАСС. — А вы агент ЦРУ. Он, конечно, не сообщил бы ей этого, значит, она, должно быть, догадалась. По обыкновению, он отрицал это. — Ничего такого заманчивого. Просто скромный культурный атташе. — Культурный? — переспросила она. — Тогда вы можете мне помочь. Ян Матейко — какой он художник? — Я не уверен, — ответил он. — Думаю, импрессионист. А что? — Искусство действительно не ваш профиль. — Я больше по музыкальной части, — сказал он, чувствуя, что его загоняют в угол. — Возможно, вы любите Шпильмана, польского скрипача. — Совершенно верно. Такое мастерское владение смычком! — А вам нравятся стихи Виславы Шимборской? — Я читал не так много его произведений, к сожалению. Это экзамен? — Да, и вы не сдали его. Шимборская — женщина. Шпильман — пианист, а не скрипач. Матейко обычный художник, изображавший дворцовые и батальные сцены, никакой он не импрессионист. А вы не культурный атташе. Камерон готов был провалиться сквозь землю — как легко его раскусили. Какой он, к черту, тайный агент! Он попытался отделаться шуткой: — Я могу быть просто плохим культурным атташе. Она понизила голос: — Если бы офицер польской армии хотел поговорить с представителем США, полагаю, вы могли бы организовать это. Неожиданно беседа приняла серьезный оборот. Камерон занервничал. Это могла быть ловушка. Или это настоящий контакт? В таком случае он представляет для него отличную возможность. Он ответил осторожно: — Естественно, я могу организовать для кого угодно беседу с американским правительством. — Конфиденциальную? А это что за чертовщина? — Да. — Хорошо, — сказала она и ушла. Камерон взял еще один коктейль. Что это все значило? Это серьезно, или она разыгрывает его? Прием подходил к концу. Что теперь делать? Впереди был еще целый вечер. Он подумал поехать в бар в австралийское посольство, где он иногда играл в дротики с добродушными шпионами из Австралии. Потом он заметил, что Лидка стоит рядом и опять одна. Она в самом деле завлекательная. Он спросил у нее: — У вас есть планы на ужин? Она удивленно посмотрела на него. — Вы имеете в виду рецепты блюд? Он улыбнулся. Она не слышала выражения «планы на ужин». Он спросил: — Я имел в виду, не хотели бы вы поужинать со мной? — Да, — сразу же ответила она. — Могли бы мы пойти в ресторан «Утка»? — Конечно. — Это был дорогой ресторан, но не так чтобы очень, если ты платишь американскими долларами. Он посмотрел на часы. — Тогда едем сейчас? Лидка обвела глазами комнату. Человека в пиджаке в тонкую полоску не было видно. — Я свободна, — сказала она. Они направились к выходу. Когда они подошли к двери, снова появилась советская журналистка Таня и на плохом польском сказала Лидке: — Вы уронили это. Она протянула красный шейный платок. — Это не мой, — сказала Лидка. — Я уверена, он выпал из ваших рук. Кто-то тронул Камерона за локоть. Он отвернулся от женщин, путано объясняющихся между собой, и увидел высокого, приятного собой мужчину примерно сорока лет в форме полковника Польской народной армии. На беглом русском языке тот сказал: — Я хочу поговорить с вами. Камерон ответил также по-русски: — Хорошо. — Я найду безопасное место. Камерону ничего не оставалось, кроме как сказать: — Ладно. — Таня скажет вам, где и когда. — Отлично. Незнакомец отвернулся. Камерон переключил внимание снова на Лидку. Таня сказала ей: — Я ошиблась, как глупо. Она быстро отошла от них. Ясно, что она хотела отвлечь Лидку на несколько мгновений, пока военный разговаривал с Камероном. — Странно, — озадаченно проговорила Лидка, когда они вышли из посольства. Камерон был взволнован, но делал вид, что тоже ничего не понимает. — Удивительно, — сказал он. — Кто был тот польский офицер, который говорил с вами? — продолжала допытываться Лидка. — Ни малейшего представления, — ответил Камерон. — Моя машина там. — О! — воскликнула она. — У вас машина? — Да. — Замечательно, — с довольным видом произнесла Лидка.* * *
Неделей позже Камерон проснулся в комнате Лидки в коммунальной квартире. Это была маленькая комната, в которой стояли стол, кровать, туалетный столик, телевизор и кухонная мойка. Душ и туалет находились в конце коридора, и ими пользовались еще три человека. Для Камерона это был рай. Он сел в кровати. Она у стойки заваривала кофе из его зерен: позволить себе настоящий кофе она не могла. Никакой одежды на ней не было. Она повернулась и пошла к кровати с чашкой в руке. У нее были жесткие каштановые волосы на лобке и маленькие заостренные груди с темно-красными сосками. Сначала он испытывал неудобство от того, что она расхаживала голой, поскольку ему хотелось смотреть на нее, а это было неприлично. Когда он признался в этом, она сказала: — Смотри сколько хочешь, мне это нравится. И все-таки он стеснялся, но уже не так. В течение недели он приходил к Лидке каждый день. Он занимался с ней любовью в семь раз больше, чем за всю свою жизнь до последнего времени, не считая того, что ему делала Сузи в массажном салоне. Однажды Лидка спросила, хочет ли он ублажить ее еще раз этим утром. — Ты что — сексуальный маньяк? — спросил он. Она обиделась, но они все равно слились в экстазе. Пока она причесывалась, он потягивал кофе и думал о предстоящем дне. Таня Дворкина пока не давала о себе знать. Он доложил о контакте в египетском посольстве своему боссу Киту Дорсету, и они решили, что ничего не остается, как ждать. У него на уме была другая забота. Он знал выражение «медовая ловушка». Только дурак не задался бы вопросом, нет ли у Лидки скрытого мотива, чтобы лечь с ним в постель. Он должен был учитывать возможность, что она работала по приказу службы безопасности. Он вздохнул и сказал: — Я должен сообщить своему боссу о тебе. — Да? — удивилась она. — Почему? — Предполагается, что американские дипломаты могут встречаться с девушками только из стран НАТО. Мы называем это правилом натовской постельной солидарности. Они не хотят, чтобы мы влюблялись в коммунистов. Он не сказал ей, что он агент спецслужбы, а не дипломат. С грустным лицом она села на кровать рядом с ним. — Ты перестанешь бывать у меня? — Нет-нет! — Ему это показалось немыслимым. — Но я должен сказать им, и они будут проверять тебя. На этот она как будто бы встревожилась. — Что это значит? — Они будут выяснять, не можешь ли ты быть агентом секретных служб или что-то в этом роде. Она пожала плечами. — Ну и пусть. Они скоро убедятся, что я не имею к ним никакого отношения. Она держалась совершенно спокойно. — Извини, но так нужно, — сказал Камерон. — Переспать один раз — это не в счет. Но мы обязаны доложить, если случается что-то более серьезное, знаешь ли. Настоящие любовные отношения. — А-а. — Как ты считаешь, что у нас? — нервничая, спросил он. — Настоящие любовные отношения? — Да, — сказала она. — Настоящие.Глава 53
Семья Франков отправилась в Венгрию на двух «трабантах». Они ехали в отпуск. Как место летнего отдыха, Венгрия пользовалась популярностью у восточных немцев, если они могли позволить расходы на бензин. Насколько они могли судить, за ними не следили. Они зарезервировали тур в восточногерманском туристическом бюро. Они сомневались, дадут ли им визы, хотя Венгрия входила в советский блок, но они были приятно удивлены. Ганс Гофман упустил возможность вставить им палки в колеса — очевидно, у него хватало других дел. Им понадобились две машины, потому что они ехали с Каролин и ее семьей. Вернер и Карла безумно любили свою внучку Алису, которой было шестнадцать лет. Лили любила Каролин, но не любила ее мужа Одо. Он был хороший человек, и он устроил Лили на нынешнюю работу администратором в церковном приюте для сирот. Но в его любви к Каролин и Алисе проявлялось что-то натужное, словно любить их было добродетелью. Лили считала, что любовь мужчины — это беззаветная страсть, а не моральная обязанность. Каролин чувствовала то же самое. Она и Лили в силу существовавшей между ними духовной близости делились друг с другом своими секретами, и Каролин призналась, что замужество — это ошибка. Она не была несчастной с Одо, но и не любила его. Он был добр и нежен, но не сексуален: они занимались любовью раз в месяц. Итак, отправляющаяся на отдых группа состояла из шести человек. Вернер, Карла и Лили ехали в машине красновато-коричневого цвета, а Каролин, Одо и Алиса — в белой. Путь предстоял долгий, особенно из-за того, что «трабант» имел малосильный двухтактный двигатель объемом 600 кубических сантиметров, а проделать предстояло почти тысячу километров по Чехословакии. В первый день они доехали до Праги, где переночевали. Когда уезжали из гостиницы на следующее утро, Вернер сказал: — Уверен, что за нами никто не следует. Кажется, мы удрали. Они приехали на озеро Балатон в самое большое в Центральной Европе, длиной почти 80 км и расположенное соблазнительно близко от Австрии. Однако вдоль всей границы на 230 км тянулось проволочное ограждение под током, чтобы люди не бежали из рабочего рая. Они поставили две палатки рядом друг с другом в кемпинге на южном берегу. У них была тайная цель: они собирались увидеться с Ребеккой. Эта мысль принадлежала Ребекке. Она целый год ухаживала за Валли, и ему удалось завязать с наркотиками. Сейчас он жил в своей собственной квартире в Гамбурге недалеко от Ребекки. Чтобы заботиться о нем, она отказалась от возможности баллотироваться в бундестаг, но когда он пришел в норму, к этому предложению вернулась снова. Сейчас она была депутатом национального парламента и специализировалась во внешней политике. Она посетила Венгрию с официальным визитом и видела, что власти намеренно привлекают отдыхающих из западных стран: туризм и дешевый рислинг служили единственным средством заработать иностранную валюту и сократить торговый дефицит. Западных туристов размещали в специальных изолированных зонах отдыха, а вне их ничто не мешало тесной дружбе. Так что не существовало никакого закона, запрещающего то, что делали Франки. На поездку они получили разрешение, так же как Ребекка. Она тоже отправлялась в Венгрию на отдых в свой законный отпуск. Они встретятся будто бы случайно. Но законы исполняли лишь косметическую функцию в коммунистических странах. Франки знали, что возникнут ужасные неприятности, если тайная полиция разузнает, что они задумали. Так что Ребекка все организовала тихо при содействии Еноха Андерсена, датского бухгалтера, который, как и прежде, часто ездил из Западного Берлина в Восточный, чтобы встречаться с Вернером. Не велась никакая переписка, и никто никому не звонил. Они больше всего боялись, что Ребекку за что-нибудь арестуют или Штази похитит ее и доставит в Восточную Германию, чтобы заключить в тюрьму. Это был бы дипломатический инцидент, но Штази все равно могла бы пойти на это. Муж Ребекки — Бернд в путешествие не собирался. Егосостояние ухудшилось, из-за того что плохо функционировали почки. Он работал не полный рабочий день и не мог совершать дальние поездки. Вернер перестал забивать палаточные колышки и тихо сказал Лили: — Посмотри вокруг. Они не следили за нами в дороге, может быть, не видят в этом необходимости, поскольку направили своих людей вперед на место нашей стоянки. Лили прошлась по кемпингу словно для прогулки. Отдыхающие на озере Балатон были приветливы и дружелюбны. При виде симпатичной молодой женщины они улыбались ей и угощали кофе, пивом или бутербродами. В большинстве палаток жили семьи, но попадались и такие, в которых размещались группы мужчин и изредка девушки. Безусловно, в первые же дни холостые находили друг друга и знакомились. Лили не была замужем. Ей нравилось заниматься сексом, и у нее было несколько любовных романов, в том числе с женщиной, о чем в ее семье не знали. Ей казалось, что у нее такие же материнские инстинкты, как у других женщин, и она обожала дочь Валли — Алису. Но Лили отказалась от мысли иметь своих собственных детей, потому что ее не привлекали мрачные перспективы растить их в Восточной Германии. Ей не дали поступить в университет из-за политических взглядов в ее семье, поэтому она выучилась на воспитательницу детского сада. Она никогда не получила бы повышение, если бы Одо не помог ей устроиться на работу в церкви, где кадровые вопросы не контролировались коммунистической партией. Однако ее настоящим призванием была музыка. Вместе с Каролин она пела и играла на гитаре в небольших барах и молодежных клубах, часто в церковных залах. В их песнях звучал протест против загрязнения окружающей среды, сноса старинных зданий и памятников, вырубки лесов и уродливой архитектуры. Власти ненавидели их, арестовывали и предостерегали о распространении пропаганды. Однако коммунисты не могли выступать за загрязнение рек промышленными отходами, поэтому им было трудно принимать жесткие меры против борцов за чистоту окружающей среды, и они пытались вовлечь их в беззубое официальное Общество защиты природы и окружающей среды. В США, рассказывал отец Лили, консерваторы обвиняли защитников окружающей среды в том, что они выступают против бизнеса. Консерваторам советского блока было труднее обвинять их в том, что они занимаются антикоммунистической деятельностью. В конце концов, смысл коммунизма состоял в том, чтобы промышленность работала для людей, а не для боссов. Как-то раз Лили и Каролин удалось проникнуть в студию звукозаписи и сделать альбом. Официально его никто не выпускал, магнитофонные кассеты без маркировки продавались тысячами. Лили обошла весь кемпинг, заселенный преимущественно восточными немцами. Кемпинг для туристов с Запада находился в полутора километрах в стороне. Возвращаясь к своей семье, она заметила, что у палатки, стоящей недалеко от них, двое молодых людей примерно ее возраста пьют пиво. У одного из них были светлые редеющие волосы, а другой темноволосый носил прическу под «Битлз», ставшую немодной еще пятнадцать лет назад. Светловолосый, встретившись с ней взглядом, быстро отвернулся, что вызвало у нее подозрения: молодые люди обычно не отводили от нее глаза. Эти двое не предложили ей выпить с ними пива. — Ну вот, — пробормотала она. Агенты Штази распознавались без особого труда. Они были грубыми и несимпатичными. В этой организации делали карьеру люди, жаждущие престижа и власти, но не блещущие большим интеллектом и какими-либо талантами. Первый муж Ребекки — Ганс служил наглядным примером. Мало чем отличавшийся от типичного головореза, он стабильно поднимался по служебной лестнице и достиг высоких чинов. Сейчас он разъезжал на лимузине и жил в большой вилле за высоким забором. Лили не хотелось привлекать к себе внимания, но она решила проверить свои подозрения, поэтому ей пришлось действовать решительно. — Привет, мальчики, — вежливо сказала она. Они оба пробормотали невнятное приветствие. Она не собиралась так скоро отставать от них. — Вы здесь с женами? — спросила она. Они не могли не истолковать это как заигрывание. Светловолосый покачал головой, а другой просто сказал «нет». Им не хватало ума притворяться. — Вот как? Это ужемогло восприниматься как подтверждение. Что делали два холостяка на отдыхе в кемпинге, если не охотились за девушками? И они были слишком плохо одеты для гомосексуалистов. — Скажите мне, — продолжала Лили игривым тоном, — где здесь вечером развлекаются? Потанцевать где-нибудь можно? — Я не знаю. Этого было достаточно. Если эти двое приехали отдыхать, то я госпожа Брежнева, подумала она и ушла. Возникала проблема. Как Франки могли встретиться с Ребеккой, чтобы их не засекли агенты Штази? Лили вернулась к своей семье. Обе палатки теперь стояли на месте. — Плохие новости, — сказала она отцу. — Два агента Штази. От нас во втором ряду на юг и третья палатка к востоку. — Этого я и боялся, — сказал Вернер.* * *
Им предстояло встретиться с Ребеккой двумя днями позже в ресторане, который она посещала во время своей первой поездки. Но прежде чем идти туда, Франкам нужно была избавиться от слежки. Лили не находила себе места, но ее родители казались неоправданно спокойными. В первый день Вернер и Карла уехали рано на красновато-коричневом «трабанте», сказав, что на разведку. Агенты Штази следовали за ними на зеленой «шкоде». Вернер и Карла отсутствовали весь день и вернулись уверенными в успехе. На следующее утро Вернер сказал Лили, что он берет ее в поход. Стоя рядом с палаткой, они помогали друг другу приспособить рюкзаки за спиной. Они надели крепкие ботинки и широкополые шляпы. Любой, кто посмотрел бы на них, понял бы, что они собираются на долгую прогулку. В то же время Карла готовилась с сумками отправиться за покупками, составляя список и громко произнося: — Ветчина, сыр, хлеб. Что еще? Лили переживала, что они действуют слишком наигранно. За ними наблюдали агенты тайной полиции, сидевшие поодаль и курившие. Они отправились в разные стороны: Карла — к автостоянке, а Лили с Вернером — к пляжу. Агент Штази с прической под «Битлз» пошел за Карлой, а светловолосый — за Вернером и Лили. — Пока все идет хорошо, — сказал Вернер. — Мы растащили их в разные стороны. Когда Лили и Вернер дошли до озера, Вернер повернул на запад, как тянулась береговая линия. Он, очевидно, ознакомился с маршрутом днем раньше и знал, что он будет пролегать по пересеченной местности. Светловолосый агент Штази шел за ними на некотором расстоянии не без трудностей: его одежда не годилась для дальнего перехода. Иногда они останавливались якобы для отдыха, а на самом деле, чтобы дать ему возможность догнать их. Они шли два часа и оказались на безлюдном, тянувшемся на несколько километров пляже. На некотором расстоянии впереди из леса вела ненаезженная колея к столбу с отметкой максимального уровня воды. Там стоял красновато-коричневый «трабант», за рулем которого сидела Карла. В поле зрения никого больше не было. Вернер и Лили сели в машину, и Карла уехала, оставив агента Штази с носом. Лили так и подмывало помахать ему рукой на прощание. Вернер спросил у Карлы: — Как тебе удалось уйти от второго типа? — Я устроила небольшую диверсию, — сказала Карла. — Подожгла урну с мусором у продовольственного магазина. Вернер улыбнулся. — Как я тебя научил несколько лет назад. — Совершенно верно. Естественно, он вышел из машины и пошел посмотреть, что происходит. — А потом? — Пока он ходил, я проткнула гвоздем ему покрышку. Пока он менял колесо, я уехала. — Отлично. Лили спросила: — Вы так делали во время войны? Возникла пауза. Они никогда не говорили много о войне. Наконец Карла произнесла: — Да, иногда делали. Только хвастаться особенно нечем. Больше об этом разговора не было. Они заехали в деревню на некотором расстоянии от озера и притормозили у небольшого дома с табличкой на, английском языке «Бар». Мужчина, стоящий на обочине, сделал им знак рукой, чтобы они ехали за дом в поле, где машина не будет у всех на виду. Они вошли в маленький бар, слишком хороший, чтобы быть государственным заведением. Лили сразу увидела свою сестру Ребекку и бросилась обнимать ее. Они не виделись восемнадцать лет. Лили не могла разглядеть лицо Ребекки из-за застилавших глаза слез. Карла и Вернер по очереди обнялись с Ребеккой. Когда, наконец, зрение прояснилось, Лили увидела перед собой женщину средних лет, и неудивительно, потому что Ребекке должно было скоро исполниться 50 лет. И она пополнела в сравнении с тем, какой Лили ее помнила. Но больше всего впечатлял ее внешний вид. На ней были синее летнее платье в мелкий горошек и гармонирующая по цвету куртка. На шее у нее была серебряная цепочка с одной большой жемчужиной, на запястье широкий серебряный браслет, на ногах модные сандалии на пробковом каблуке, а на плече кожаная сумка темносинего цвета. Лили знала, что у политиков не очень высокие зарплаты. Неужели в Западной Германии все так хорошо одеваются? Ребекка провела их в уединенную комнату за баром, где уже стоял накрытый стол: тарелки с нарезанным холодным мясом, вазы с салатами, бутылки вина. Рядом со столом стоял худощавый симпатичный мужчина в белой футболке и черных кожаных штанах. Ему могло быть за сорок или меньше, если он перенес какое-то заболевание. Лили подумала, что он, должно быть, официант из бара. Карла ахнула, а Вернер воскликнул: — Боже мой! Лили увидела, что худощавый мужчина выжидающе смотрит на нее. Она вдруг увидела его миндалевидные глаза и поняла, что перед ней ее брат Валли. Она вскрикнула от неожиданности: он выглядел таким старым. Карла обняла Валли и сказала: — Мальчик мой! Бедный мой мальчик! Лили прижала его к себе и поцеловала, заливаясь слезами. — Ты так изменился, — рыдала она. — Что с тобой случилось? — Рок-н-ролл, — ответил он с усмешкой. — Но я преодолеваю себя. — Он взглянул на свою старшую сестру. — Ребекка пожертвовала годом своей жизни и возможностью сделать отличную карьеру, чтобы спасти меня. — А как иначе, — сказала Ребекка. — Ведь я твоя сестра. Лили была уверена, что Ребекка поступила так без всяких колебаний. Семья для нее стояла на первом месте. Лили объясняла ее сильные чувства тем, что ее удочерили. Вернер долго не выпускал из объятий Валли. — Мы не знали, — сказал он дрожащим голосом, — мы не знали, что ты приедешь. — Я решила держать это в строжайшей тайне, — пояснила Ребекка. — Это опасно? — спросила Карла. — Конечно, — ответила Ребекка. — Но Валли решил рискнуть. Потом вошла Каролин со своей семьей. Как и все остальные, она не сразу узнала Валли, а узнав, вскрикнула. — Здравствуй, Каролин, — проговорил Валли. Он взял ее за руки и поцеловал в обе щеки. — Какая радость снова увидеть тебя. Вмешался Одо: — Я Одо, муж Каролин. Рад наконец с вами познакомиться. Лили обратила внимание, как в этот момент по лицу Валли пробежало мимолетное выражение, заставившее ее подумать, что он увидел в Одо нечто, поразившее его. Мужчины доброжелательно пожали друг другу руки. — А это Алиса, — сказала Каролин. — Алиса? — воскликнул Валли. Он с изумлением посмотрел на шестнадцатилетнюю девушку с длинными светлыми волосами, скрывающими ее лицо. — Я написал о тебе песню, когда ты была маленькой. — Я знаю, — произнесла она и поцеловала его в щеку. — Алиса все знает, — вмешался Одо. — Мы рассказали ей, когда она стала достаточно взрослой, чтобы понять. Лили подумала, услышал ли Валли нарочитую нотку добродетельности в голосе Одо, которую она заметила. А может быть, она ошиблась, или же она чересчур чувствительна? Валли не спускал с Алисы глаз: — Я люблю тебя, но Одо вырастил тебя. Я никогда этого не забуду, уверен, что и ты так же. Голос у него сорвался. Потом он совладал с собой и обратился ко всем: — Давайте сядем за стол и поедим. Сегодня счастливый день. Лили предположила, что за всё заплатил Валли. Они все сели за стол. Несколько мгновений они держались, как не знакомые друг другу люди, чувствуя неловкость и придумывая, что сказать. Потом несколько человек заговорили одновременно, задавая Валли вопросы. Все засмеялись. — Давайте по очереди, — сказал Валли, и все почувствовали себя раскованно. Валли рассказал, что у него роскошная квартира, занимающая последний этаж высотного дома в Гамбурге. Он не женат, хотя у него есть любимая девушка. Раз в полтора или два года он ездит в Калифорнию и четыре месяца живет на ферме у Дейва Уильямса, и они делают новый альбом с «Плам Нелли». — Я наркоман, — признался он, — но вот уже семь лет я не употребляю наркотики. В сентябре будет восемь. Когда мы даем концерт с группой, перед моей артистической уборной стоит охрана и проверяет, нет ли наркотиков у тех, кто идет ко мне. — Он пожал плечами. — Может быть, это странно, но иначе нельзя. Валли тоже задавал вопросы, особенно Алисе. Когда она отвечала, Лили смотрела на сидящих за столом. Это ее семья: родители, сестра, брат, племянница, ее подруга, с которой она выступала. Как она счастлива, что они все сидят в одной комнате, едят, разговаривают и пьют вино. И у нее промелькнула мысль, что в некоторых семьях так бывает каждую неделю и они считают это в порядке вещей. Лили наблюдала за Каролин и Валли, сидящими рядом друг с другом. Им было хорошо и весело. Если бы события развивались иначе, думала Лили, если бы Берлинская стена рухнула, могла бы их любовь вспыхнуть с новой силой? Они были еще молоды: Валли — тридцать три, Каролин — тридцать пять. Лили прогнала эти мысли. Это были досужие рассуждения, глупая фантазия. Валли рассказал для Алисы историю побега из Берлина. Когда он дошел до того места, как он всю ночь ждал Каролин, которая не пришла, она перебила его. — Мне стало страшно, — призналась она. — Страшно за себя и ребенка, который был во мне. — Я не виню тебя, — сказал Валли. — Ты поступила правильно. И я поступил правильно. Неправильно было то, что существовала стена. Он рассказал, как он прорвался через контрольный пункт, сбив шлагбаум. — Я никогда не забуду того человека, которого я убил, — произнес он. — Это была не твоя вина — он стрелял в тебя. — Я знаю, — согласился Валли, и Лили почувствовала по его голосу, что наконец он смирился с этим. — Я об этом сожалею, но не чувствую своей вины. Я поступал правильно, когда бежал, а он неправильно, когда стрелял в меня. — Как ты сказал, — заметила Лили, — неправильно только то, что существует стена.Глава 54
Начальник Камерона Дьюара — Кит Дорсет был низкого роста, толстый, имел волосы песочного цвета. Как и многие в ЦРУ, он плохо одевался. Сегодня на нем был коричневый твидовый пиджак, серые фланелевые брюки, белая рубашка в коричневую полоску и галстук тусклого зеленого цвета. На улице взгляд прохожего скользнул бы по нему, а мозг пропустил бы мимо как личность незначительную. Возможно, этого он и добивался, подумал Камерон. Или, вероятно, он просто имел плохой вкус. — По поводу твоей девушки, Лидки… — проговорил Кит, сидя за большим письменным столом в американском посольстве. Камерон был совершенно уверен, что Лидка не имела порочащих ее связей, но он насторожился, чтобы услышать подтверждение этого. — …тебе отказано в просьбе, — закончил фразу Кит. Камерон поразился. — О чем вы говорите? — Тебе отказано в просьбе. Какое из этих трех слов тебе не понятно? В ЦРУ некоторые люди вели себя так, словно они в армии, и могли гаркнуть на любого, кто ниже их по званию. Но Камерон был не из тех, кого можно легко запугать. Он работал в Белом доме. — Отказано по какой причине? — спросил он. — Я не обязан сообщать причины. В возрасте тридцати четырех лет у Камерона впервые появилась настоящая любимая девушка. После двадцати лет неудач он спал с женщиной, которая, как ему казалось, не хотела ничего, кроме как сделать его счастливым. Реальная перспектива потерять ее наполнила его смелостью висельника. — Вы обязаны не быть дураком», — огрызнулся он. — Следи за своим языком. Иначе в двадцать четыре часа улетишь домой. Камерону не хотелось улетать домой, и он пошел на попятный. — Приношу извинение. Но все же мне хотелось бы знать причины вашего отказа. — Ты поддерживаешь с ней то, что мы называем близким и продолжающимся контактом. Не так ли? — Конечно. Я сам сообщил вам об этом. Так в чем же проблема? — В статистике. Большинство предателей, которые шпионят против Соединенных Штатов, имеют родственников или близких друзей, которые являются иностранцами. Камерон подозревал что-то в этом роде. — Я не хочу бросать ее по статистическим причинам. У вас есть что-то конкретное против нее? — Почему ты думаешь, что имеешь право задавать встречные вопросы? — Как я понимаю, ничего у вас нет. — Я, кажется, предупредил тебя. Их перебил другой агент Тоуни Савино, который вошел с листом бумаги в руках. — Я хотел уточнить список приглашенных на сегодняшнюю пресс-конференцию, — сказал он. — Таня Дворкина из ТАСС. — Он взглянул на Камерона. — Это та женщина, которая говорила с вами в египетском посольстве, не так ли? — Она самая, — ответил Камерон. — Какая тема пресс-конференции? — спросил Кит. — Здесь говорится: вступление в силу нового протокола об обмене произведениями искусства между польскими и американскими музеями для проведения выставок. — Тоуни оторвал взгляд от бумаги. — Это не та тема, которая может заинтересовать корреспондента ТАСС, я полагаю. — Она должна прийти, чтобы встретиться со мной, — сказал Камерон.* * *
Таня заметила Камерона Дьюара, как только вошла в зал для брифингов американского посольства. Высокий, худощавый, он стоял как столб в конце зала. Если бы его здесь не было, она разыскала бы его после пресс-конференции, но так лучше, менее заметно. Однако она не хотела выглядеть слишком целеустремленной, когда подойдет к нему, поэтому она решила сначала послушать сообщение. Она подсела к польской журналистке, которая ей нравилась, Дануте Горской, решительной брюнетке с ослепительной улыбкой. Данута состояла членом полулегального движения «Комитет обороны», который выпускал сборники с жалобами рабочих о нарушениях прав человека. Данута жила в том же доме, что и Таня. Пока сотрудник посольства, осуществляющий связь с прессой, зачитывал сообщение, уже отпечатанное и розданное журналистам, Данута прошептала на ухо Тане: — Тебе будет интересно съездить в Гданьск. — Почему? — Там, на Судостроительной верфи имени Ленина, намечается забастовка. — Забастовки проводятся везде. Рабочие требовали повышения зарплат, чтобы компенсировать значительное увеличение правительством цен на продовольствие. Таня сообщала об этом как о случаях «прекращения работы», поскольку забастовки происходили только в капиталистических странах. — Поверь мне, — сказала Данута, — эта забастовка будет иной. Польское правительство реагировало на забастовки быстро, повышая зарплату и идя на мелкие уступки, чтобы остановить протесты, прежде чем они расползутся, как пятна на ткани. Для правящей элиты было бы кошмаром, — а для диссидентов мечтой, — если бы эти пятна слились вместе, полностью изменив цвет ткани. — В каком смысле иной? — Они уволили крановщицу, которая является членом нашего комитета, но они ошиблись в выборе жертвы. Анна Валентинович — вдова, ей пятьдесят один год. — То есть она пользуется большой симпатией у сердобольных польских мужчин. — И она популярная личность. Они зовут ее пани Аня. — Да, я могла бы съездить. — Димка хотел знать о любых выступлениях протеста, которые могли перерасти во что-либо серьезное, чтобы предотвратить применение силовых мер Кремлем. Когда пресс-конференция закончилась, Таня прошла мимо Камерона Дьюара и тихо сказала ему по-русски: — В костеле Святого Иоанна Крестителя в пятницу в два часа подойдите к распятию в часовне Боричко. — Меня это не устраивает, — прошипел молодой человек. — Это как вам угодно, — бросила Таня, готовая отойти прочь. — Вы должны сказать мне, о чем идет речь, — твердо произнес Камерон. Таня понимала, что, продолжая разговор еще минуту, будет подвергать себя риску — О коммуникационной линии в случае вторжения Советского Союза в Западную Европу, — сказала она. — О возможности создания группы польских офицеров, которые перейдут на сторону потенциального противника. У американца отвисла челюсть. — А… Ну да. Она улыбнулась ему. — Вы довольны? — Как его зовут? Таня задумалась. — Он знает мое имя, — сказал Камерон. Таня решила, что она должна доверять этому человеку. Она уже отдала свою жизнь в его руки. — Станислав Павляк, — проговорила она. — Сокращенно Стас. — Скажите Стасу, что по соображениям безопасности он не должен здесь, в посольстве, говорить ни с кем, кроме меня. — Хорошо. Таня быстро вышла из здания. В тот же вечер она все рассказала Стасу. На следующий день она поцеловала его на прощание и поехала к Балтийскому морю за триста пятьдесят километров. У нее был старый, но надежный «мерседес-бенц 280S» со сдвоенными передними фарами, регулируемыми по вертикали. Во второй половине дня ближе к вечеру она зарегистрировалась в гостинице старинного города Гданьска, расположенной напротив верфей и сухих доков судостроительного завода на острове в русле реки. На следующий день исполнялась ровно неделя, как уволили Анну Валентинович. Таня встала рано, надела брезентовую спецодежду, по мосту перешла на остров и до рассвета была перед заводскими воротами. Вместе с группой молодых рабочих она прошла на территорию завода. День для нее выдался удачным. Повсюду были расклеены плакаты с требованием принять на работу пани Аню. У плакатов собирались небольшие группы рабочих. Несколько человек раздавали листовки. Таня взяла одну и стала разбираться, что в ней написано по-польски. Анна Валентинович стала неугодна властям, потому что служила примером для других. Она стала неугодна властям, потому что поднялась на защиту других и проявила способность организовать рабочих. Власти всегда пытаются изолировать тех, кто обладает качествами лидера. Если мы не будем бороться против этого, мы не сможем отстоять себя, когда они поднимают производственные нормы, когда нарушается техника безопасности и не соблюдаются правила охраны здоровья, или когда нас заставляют работать сверхурочно. Таня был потрясена. Речь шла не о повышении зарплаты и сокращении рабочего дня, вопрос поднимался о праве польских рабочих организовываться независимо от коммунистической иерархии. На ее взгляд, это было важное, вселяющее надежду событие. Когда полностью рассвело, Таня прошлась по территории верфи. Она впечатляла своими внушительными размерами: тысячи рабочих, тысячи тонн стали, миллионы заклепок. Борта даже недостроенных кораблей поднимались до высоты многих этажей городских зданий. Краны, как гигантские аисты, склонялись над своими невиданных размеров гнездами. Таня видела, что рабочие оставляли свои инструменты, читали листовки и обсуждали волнующее их событие. Несколько рабочих собрались вместе и двинулись колонной по территории верфи, Таня пошла вместе с ними. Они несли плакаты, раздавали листовки, призывали других присоединяться к ним. Число демонстрантов постепенно росло. Они подошли к главным воротам и стали говорить прибывающим рабочим, что бастуют. Они закрыли заводские ворота, включили сирену и размахивали польским национальным флагом на ближайшем здании. Потом они избрали забастовочный комитет. В это время появился мужчина в костюме. Он забрался на экскаватор и стал громко кричать на толпу. Всего, что он говорил, Таня не могла понять, но по некоторым замечаниям догадалась, что он отговаривает рабочих создавать комитет, и они слушали его. Таня спросила стоявшего радом человека, кто это такой. — Клеменс Гнех, директор завода, — услышала она. — Неплохой парень. Таня поразилась. Как же слабы люди! Гнех предлагал начать переговоры при условии, если сначала рабочие вернутся на свои места. Таня сразу поняла уловку. Раздался неодобрительный гул и насмешливые возгласы, но кто-то кивал в знак одобрения, кто-то стал уходить — очевидно, возвращаться на рабочие места. Не может же всё так быстро закончиться! Потом на экскаватор поднялся небольшого роста широкоплечий мужчина с пышными усами и похлопал директора по плечу. Хотя он не произвел на Таню большого впечатления, толпа узнала его и приветствовала громкими возгласами. Люди, очевидно, знали, кто он. — Помните меня? — спросил он громко директора, чтобы слышали все собравшиеся. — Я работал здесь десять лет, потом вы уволили меня. — Кто это? — снова спросила Таня своего соседа. — Лех Валенса. Он всего лишь электрик, но все знают его. Директор пытался спорить с Валенсой перед всей толпой, но невысокий мужчина с пушистыми усами стоял на своем. — Мы объявляем забастовку и не выйдем за пределы завода, — выкрикнул он, и толпа одобрительно зашумела. Директор и Валенса спустились с экскаватора. Валенса принял на себя руководство, и никто не выразил несогласия. Он сказал водителю директора, чтобы он привез Анну Валентинович на завод, и тот уехал выполнять распоряжение, и, что удивительно, директор не возражал. Валенса организовал выборы забастовочного комитета. Вернулась машина с Анной, и ее встретили громом аплодисментов. Это была невысокая женщина с короткими, как у мужчины, волосами. Она носила круглые очки и была в блузе с горизонтальными полосками. Забастовочный комитет и директор отправились на переговоры в Центр здравоохранения и охраны труда. Таня чуть не поддалась соблазну пройти туда вместе с ними, но потом решила не испытывать судьбу, потому что ей и так повезло пройти на территорию завода. Рабочие благосклонно относились к западной прессе, а она представляла советское средство массовой информации — ТАСС, и если бы забастовщикам стало это известно, они выставили бы ее за ворота. У переговорщиков на столах, вероятно, стояли микрофоны, потому что весь ход обсуждений транслировался через громкоговорители собравшейся снаружи толпе, что поразило Таню как проявление демократии в высшей степени. Бастующие могли моментально проявлять свои чувства по поводу того, что говорилось, либо одобрительными возгласами, либо гулом недовольства. Таня поняла, что забастовщики выдвинули ряд требований в дополнение к восстановлению Анны на работе, в том числе недопущение репрессивных мер. Одно требование, которое, к удивлению, директор отказывался принять, касалось сооружения напротив заводских ворот памятника судостроителям, погибшим от рук полицейских во время демонстрации протеста против повышения цен на продукты питания в 1970 году. Таня с тревогой подумала, не закончится ли эта забастовка такой же расправой. Если ее опасения начнут сбываться, то она находится как раз на линии огня. Гнех объяснил, что территория напротив ворот предназначена для строительства больницы. Забастовщики сказали, что они предпочитают памятник. Директор предложил мемориальную доску где-нибудь на территории верфи. Они отклонили это предложение. Один из рабочих с возмущением проговорил в микрофон: — Мы выклянчиваем памятник павшим героям как нищие, просящие милостыню у фонарного столба. Люди, собравшиеся у репродукторов, зааплодировали. Еще один участник переговоров обратился непосредственно к толпе с вопросом, хотят ли они, чтобы стоял памятник. В ответ раздалось громогласное «Да!». Директор ушел советоваться с вышестоящим руководством. За воротами собрались тысячи сторонников забастовки. Люди начали собирать продовольствие для бастующих. Немногие польские семьи могли позволить себе отказаться от продуктов питания, но за ворота передавали десятки мешков с провизией для бастующих мужчин и женщин, и они приступили к обеду. Директор вернулся во второй половине дня и сообщил, что высшее руководство в принципе одобрило идею памятника. Валенса объявил, что забастовка будет продолжаться, пока не будут удовлетворены все требования. И потом он добавил, словно это только что пришло ему в голову, что бастующие хотят обсудить создание свободных независимых профсоюзов. Ага, это становится по-настоящему интересно, — подумала Таня.* * *
В пятницу после обеда Камерон Дьюар поехал в Старый город Варшавы. Марио и Олли следовали за ним. Большая часть Варшавы была разрушена до основания во время войны. Город отстроили заново, проложили прямые улицы с тротуарами и возвели современные здания. Такая планировка не годилась для тайных встреч и контактов. Архитекторы и строители стремились воссоздать Старый город с его булыжными мостовыми и хаотичной застройкой. Правда, они немного перестарались: прямые грани, стандартные сооружения, свежая краска — все это выглядело как декорации для киносъемки. Тем не менее окружающая обстановка там была более подходящей для тайных агентов, чем в остальной части города. Камерон оставил машину и пошел к высокому дому. На втором этаже находился варшавский аналог «Шелковых ручек». Камерон там был постоянным клиентом, до того как встретил Лидку. В большой комнате сидели девушки в нижнем белье, смотрели телевизор и курили. При появлении Камерона встала пышная блондинка. Ее халат распахнулся, и он мельком увидел округлые бедра и кружевное белье. — Здравствуй, Кристек, ты не доказывался две недели. — Привет, Пела. Камерон подошел к окну и посмотрел на улицу. Как обычно, Марио и Олли сидели в баре напротив, пили пиво и разглядывали проходивших мимо девушек в летних платьях. Они уже знали, что он пробудет там, по крайней мере, полчаса или, может быть, час. Пока все шло хорошо. Пела спросила: — Что такое? За тобой следит женушка? Другие девушки засмеялись. Камерон достал деньги и дал Пеле обычную плату за ручную работу. — Сделай мне сегодня одолжение, — сказал он. — Мне нужно выйти через черный ход. — А сюда явится твоя женушка и устроит нам скандал? — Это не жена, а муж моей девушки. Если он подымет шум, предложи ему сделать бесплатно то, что ты делаешь мне. Я заплачу. Пела пожала плечами. Камерон спустился по черной лестнице и вышел во двор, довольный. Он ушел от своих преследователей, и они не догадались об этом. Он вернется менее чем через час и выйдет через парадную дверь. Они и знать не будут, что он куда-то отлучался. Он быстро пересек Рыночную площадь Старого города и по Свентоянской улице дошел до костела Святого Иоанна Крестителя, который был разрушен во время войны, а потом восстановлен. Агенты СБ больше не следили за ним, но они могли следить за Станиславом Павляком. В отделении ЦРУ в Варшаве долго обсуждали проведение этого контакта. Продумывали каждый шаг. У костела Камерон увидел своего босса Кита Дорсета. Сегодня он был в сером мешковатом костюме из польского магазина, который он надевал только при проведении слежки. Из кармана пиджака торчала кепка. Это означало, все чисто. Если быкепка была надета, это значило бы, что СБ в костеле и контакт отменяется. Камерон вошел через готический главный вход западного фасада. Величественная архитектура и атмосфера святости усиливали важность предстоящего события. Сейчас должен состояться контакт с информатором противника. Это был решающий момент. Если все пройдет успешно, будет положено уверенное начало его карьере в качестве агента ЦРУ. Если сорвется, он незамедлительно снова окажется за столом в Лэнгли. Камерон представил дело так, будто Стас не стал бы встречаться ни с кем, кроме него. Цель этой уловки заключалась в том, чтобы создать Киту трудности в отправке Камерона домой. Кит путал все карты с Лидкой, хотя проверка показала, что она не связана с СБ и даже не является членом компартии. Однако если Камерону удастся завербовать польского полковника, этот успех укрепит его позиции и он сможет открыто не подчиняться Киту. Он огляделся, чтобы убедиться, нет ли в соборе агентов тайной полиции, но, кроме туристов, молящихся и священнослужителей, он никого не заметил. Он пошел по северному приделу до часовни, где находилось известное распятие XVI столетия. Перед ним стоял красивый польский офицер, вглядывавшийся в лицо Христа. Камерон встал рядом с ним. Они были одни. Камерон заговорил по-русски: — Это первый и последний разговор между нами. Станислав ответил на том же языке: — Почему? — Слишком опасно. — Для вас? — Нет, для вас. — Как мы будем поддерживать связь? Через Таню? — Нет. И отныне ничего не говорите ей о ваших отношениях со мной. Выведите ее из игры. Вы можете и дальше спать с ней, если это то, что вас с ней связывает. — Спасибо, — с иронией сказал Станислав. Камерон пропустил это мимо ушей. — На какой машине вы ездите? — Зеленый «сааб-99». — Он назвал номер государственного знака. Камерон запомнил его. — Где вы оставляете машину на ночь? — На улице Ивана Ольбрахта, рядом с домом, в котором я живу. Оставляйте машину со слегка приспущенным стеклом. Мы просунем в щелку конверт. — Опасно. Что, если кто-нибудь прочитает? — Не беспокойтесь. В конверте будет отпечатанная реклама некого лица, предлагающего недорого мыть вашу машину. Но когда вы проведете теплым утюгом по бумаге, проявится текст. Так вы будете узнавать, где и когда встречаться с нами. Если по какой-то причине вы не сможете прийти на встречу, это не имеет значения: мы пошлем вам другой конверт. — Что будет происходить на этих встречах? — Мы подойдем к этому. — Камерон должен был сообщить несколько пунктов, согласованных с его коллегами на планерке, и он старался сделать это как можно скорее. — По поводу вашей группы друзей. — Да? — Не устраивайте заговор. — Почему? — Потому что вас разоблачат. Так всегда бывает с заговорщиками. Вам нужно ждать до последней минуты. — Тогда что нам делать? — Две вещи. Во-первых, готовиться. Составьте в уме список людей, которым вы доверяете. Точно решите, что каждый будет делать против Советов, когда начнется война. Дайте о себе знать диссидентским лидерам, таким как Лех Валенса, но не раскрывайте своих намерений. Соберите информацию о телевизионных станциях и наметьте, как захватить их. Но все держите в уме. — А что второе? — Сообщайте нам сведения. — Камерон пытался не показывать, как он напряжен. Это была серьезная просьба, и Станислав мог отказаться. — Боевой порядок Советской армии и армий других стран Варшавского пакта: численность живой силы, танков, самолетов… — Я знаю, что значит «боевой порядок». — И их военные планы в случае кризиса. Наступила долгая пауза, потом наконец Станислав сказал: — Я могу добывать такие сведения. — Отлично, — сказал Камерон, дав волю чувствам. — И что я получу взамен? — Я сообщу вам телефонный номер и условленное слово. Вы должны воспользоваться им только в случае советского вторжения в Западную Европу. Когда вы позвоните по этому номеру вам ответит командующий высокого ранга, который говорит по-польски. Он будет разговаривать с вами как с представителем польского сопротивления советскому вторжению. Вы будете, исходя из практических целей, лидером свободной Польши. Станислав задумчиво кивнул, но Камерон догадывался, что его собеседник думает о другом. После минутного молчания он сказал: — Если я соглашусь, я отдам свою жизнь в ваши руки. — Вы уже отдали, — сказал Камерон.* * *
Бастующие на Гданьском судостроительном заводе придавали большое значение информированию мировых СМИ о своих действиях. Как ни странно, это был лучший способ дать знать о себе польскому народу. Польские СМИ подвергались цензуре, но сообщения западных газет подхватывало спонсируемое американцами радио «Свободная Европа» и транслировало на Польшу. Это был главный источник, из которого поляки узнавали правду о том, что происходит в их стране. Лили Франк следила за событиями в Польше по западногерманскому телевидению, которое могли смотреть все в Восточном Берлине, если правильно сориентировать антенны. К радости Лили, забастовка ширилась, несмотря на все усилия правительства остановить ее. Забастовку поддержали рабочие судостроительного завода Гдыни, в знак солидарности забастовали работники общественного транспорта. Они создали Межзаводской забастовочный комитет (МЗК) со штаб-квартирой на Судостроительном заводе им. Ленина. Его главным требованием было право создавать свободные профсоюзы. Как многие в Восточной Германии, семья Франков живо обсуждала все это, сидя в гостиной на верхнем этаже своего дома в центре Берлина перед телевизором фирмы «Франк». В «железном занавесе» образовывалась дыра, и они охотно рассуждали, к чему это может привести. Если смогли подняться поляки, то, возможно, смогут и немцы тоже. Польское правительство пыталось вести переговоры с каждым заводом в отдельности, предлагая щедрые прибавки к зарплате тем бастующим, кто отколется от МЗК и вернется на рабочие места. Но эта тактика провалилась. За неделю триста бастующих предприятий присоединились к МЗК. Шаткая польская экономика не могла выдержать этого. Правительство наконец признало реальность. Заместитель премьер-министра отправился в Гданьск. Неделей спустя была достигнута договоренность. Бастующим предоставили право создавать свободные профсоюзы. Это был триумф, поразивший весь мир. Если поляки смогли добиться свободы, будут ли немцы следующими?* * *
— Ты все еще встречаешься с этой полькой? — спросил Кит у Камерона. Тот ничего не ответил. Конечно, он продолжал встречаться с ней. Он был счастлив, как ребенок в кондитерской. Лидка охотно отдавалась ему, когда бы он только ни пожелал ее. До последнего времени немногим девушкам хотелось заниматься с ним любовью. «Тебе это нравится?» — спрашивала она, лаская его; и если он отвечал утвердительно, она допытывалась: «Тебе нравится это не очень, или очень, или до смерти?» — Я же сказал тебе, что в твоей просьбе отказано, — продолжал Кит. — Но вы не сказали почему. Кит начинал злиться. — Я так решил. — Но разве это правильно? — Ты сомневаешься в моем праве принимать решения? — Нет, вы сомневаетесь в моей девушке. Кит разозлился не на шутку. — Ты думаешь, что взял меня за жабры, потому что Станислав не станет говорить ни с кем другим, кроме тебя? Как раз так Камерон и думал, только не признавался вэтом. — К Стасу это не имеет никакого отношения. Я не собираюсь бросать ее без причины. — Я могу выгнать тебя. — И все равно я не откажусь от нее. Собственно… — Камерон помедлил. Слова, пришедшие ему на ум, не вязались с его планами. Но он все-таки произнес их: — Собственно, я надеюсь жениться на ней. Кит сменил свой тон. — Камерон, — сказал он, — может быть, она не агент СБ, но она все равно может иметь скрытый мотив, чтобы спать с тобой. Камерон вскипел: — Если это не имеет отношения к разведке, это не имеет никакого отношения к вам. Кит стоял на своем, говоря мягко, словно стараясь не задеть чувства Камерона. — Многие польские девушки хотели бы поехать в Америку, как ты знаешь. Камерон знал, и эта мысль давно приходила к нему. Он удивился и обиделся, что Кит сказал это. — Я знаю, — проговорил он с каменным лицом. — Извини меня, но она по этой причине может водить тебя за нос. — Выдвинул последний довод Кит. — Ты задумывался над такой возможностью? — Да, задумывался, — проговорил Камерон. — А мне все равно.* * *
В Москве стоял большой вопрос, вводить ли войска в Польшу. За день до заседания Политбюро Димка и Наталья схватились с Евгением Филипповым на подготовительном совещании в комнате Нины Ониловой. — Нашим польским товарищам срочно требуется военное содействие для отражения нападок предателей, находящихся на службе у империалистических государств, — заявил Филиппов. — Ты хочешь такого же вторжения, как в Чехословакию в 1968 году и в Венгрию в 1956-м? Филиппов не отрицал этого. — Советский Союз имеет право вводить войска в любую страну, когда интересы коммунизма оказываются под угрозой. Это доктрина Брежнева. — Я против военного вторжения, — сказал Димка. — Вот так сюрприз, — саркастически заметил Филиппов. Димка не обратил на это внимания и стал излагать свою точку зрения: — И в Венгрии, и в Чехословакии контрреволюцию пытались совершить ревизионистские элементы в рядах коммунистической партии. Поэтому была возможность ликвидировать их наподобие того, как отрубают голову цыпленку. Они не пользовались народной поддержкой. — В чем отличие этого кризиса? — В Польше контрреволюционерами выступают лидеры рабочего класса при поддержке рабочего класса. Лех Валенса — электрик. Анна Валентинович — крановщица. Бастуют сотни предприятий. Мы имеем дело с массовым движением. — Мы все равно должны подавить его. Ты действительно считаешь, что мы должны отказаться от польского коммунизма? — Существует другая проблема, — вмешалась Наталья. — Деньги. В 1968 году у советского блока не было внешнего долга в размере миллиардов долларов. Сегодня мы полностью зависим от займов у Запада. Ты слышал, что сказал президент Картер в Варшаве. Кредиты Запада связаны с правами человека. — И что? — Если мы пошлем танки в Польшу, Запад закроет кредитную линию. Таким образом, товарищ Филиппов, ваше вторжение погубит экономику всего советского блока. В комнате наступила тишина. — У кого-то есть иные предложения? — спросил Димка.* * *
Камерон воспринял как предзнаменование то, что польский офицер перешел на сторону американцев в то время, когда польские рабочие отвергли коммунистическую тиранию. Оба эти события были знаками одной и той же перемены. Отправляясь на встречу со Станиславом, он ощущал себя причастным к историческому потрясению. Он вышел из посольства и сел в свою машину. Как он и рассчитывал, Марио и Олли следовали за ним. Было важно, чтобы он находился под их наблюдением, когда будет происходить встреча со Станиславом. Если все произойдет по задуманному плану, Марио и Олли добросовестно доложат, что ничего подозрительною не было. Камерон надеялся, что Станислав получил и понял инструкции. Камерон оставил машину на рыночной площади Старого города. С сегодняшним номером «Трибуна люду», официальной правительственной газеты, в руке он пересек площадь. Марио вышел из машины и пошел за ним. Спустя полминуты Олли присоединился к слежке на некотором расстоянии. Камерон двигался по переулку, и двое агентов тайной полиции не отставали от него. Он вошел в бар, сел у окна и попросил пива. Он мог видеть, как его тени околачиваются поблизости. Он сразу же заплатил за пиво, как только его принесли, чтобы можно было быстро уйти. Он все время посматривал на часы, пока пил пиво. В одну минуту третьего он вышел. В Кэмп-Пири, учебном центре ЦРУ недалеко от Уильямсбурга, штат Виргиния, он снова и снова отрабатывал этот маневр. Там он выполнял его в совершенстве. Но сейчас впервые ему предстояло применить его в реальной обстановке. Он немного ускорил шаг, когда приблизился к концу квартала. Поворачивая за угол, он оглянулся и увидел, что Марио позади него в тридцати метрах. Сразу за углом находился табачный магазин. Станислав стоял там, где Камерон ожидал его увидеть — перед магазином, и рассматривал витрину. У Камерона было тридцать секунд, до того как Марио выйдет из-за угла — уйма времени, чтобы произвести молниеносную передачу Все, что он должен был сделать, — это поменять газету, которую он нес, на ту, что держал в руке Станислав, точно такую же, за одним исключением: в ней будут спрятаны — если все пройдет успешно — фотокопии документов, хранящихся в сейфе Станислава в штабе армии. Вот только возникла одна загвоздка. В руке у Станислава газеты не было. Вместо нее он держал большой темно-желтый конверт. Он не выполнил точно его инструкцию. Либо он не понял, либо ему взбрело в голову, что детали не имеют значение. Какой бы ни была причина, надвигалась катастрофа. Паника сковала мозг Камерона. Он пошел неуверенным шагом. Он не знал, что делать. Ему хотелось обругать Стаса. Потом он взял себя в руки, заставив себя успокоиться, и молниеносно принял решение. Он не будет отменять обмен. Он будет действовать по плану Он направился прямиком к Станиславу Когда он проходил мимо поляка, они быстро отдали друг другу то, что держали в руках. Станислав сразу юркнул в магазин с газетой, исчезнув из поля зрения. Камерон двинулся дальше с конвертом толщиной в дюйм, из-за того что был набит документами. У следующего угла он снова оглянулся и мельком увидел Марио. Тот шел уверенно и беззаботно в двадцати метрах позади. Очевидно, он ничего не подозревал и даже не видел Станислава. Заметил ли он, что в руках у Камерона нет газеты и что вместо нее у него конверт? Если заметил, то он мог арестовать Камерона и конфисковать конверт. А это конец его триумфа и конец Станиславу. В этот теплый летний день Камерон был без пальто, под которым он мог бы спрятать конверт. Но даже если бы он шел в пальто и спрятал бы конверт, было бы еще хуже: Марио наверняка заметил бы, что Камерон с пустыми руками. Сейчас он проходил мимо газетного киоска. Слава богу, он вовремя сообразил, что не может остановиться и купить газету на глазах Марио, поскольку это привлекло бы его внимание к тому, что у Камерона вдруг не стало газеты. Он понял, что сделал глупую ошибку. Уловка с быстрым обменом так прочно засела в его голове, что ни о чем другом он не мог подумать. Ему нужно было просто взять конверт и не отдавать газету. Сейчас слишком поздно. Он чувствовал себя так, словно угодил в ловушку. Ему хотелось закричать от отчаяния. Все шло как по маслу, если бы не одна мелочь. Он мог бы войти магазин и купить другую газету. Но это была Польша, а не Америка, и магазины там не на каждом шагу. Он повернул еще за один угол и заметил мусорный бак. Аллилуйя! Он ускорил шаг и заглянул внутрь. Ему не повезло: газет там не было. На глаза ему попался журнал с цветной обложкой. Он схватил его и пошел дальше. На ходу он незаметно сложил журнал так, чтобы обложка была внутри, а печатный текст снаружи. Он поморщил нос: в мусорном баке было что-то отвратительное, и бумага впитала в себя запах. Он пытался не дышать глубоко, помещая конверт между страницами. Сейчас он мог вздохнуть с облегчением, потому что выглядел почти так же, как раньше. Он вернулся к своей машине и достал ключи. В этот момент, вероятно, они могли бы задержать его. Он представил, как Марио скажет ему: «Минуточку, позвольте мне посмотреть конверт, который вы пытаетесь спрятать». Быстрым движением он открыл дверцу и в этот момент засек Марио в нескольких шагах от себя. Камерон сел в машину и положил журнал на пол со стороны пассажирского сиденья. Подняв голову, он увидел, что Марио и Олли садятся в свою машину. Похоже, ему удалось выйти сухим из воды. Несколько мгновений он бы не в состоянии пошевельнуться от слабости. Потом он завел мотор и поехал обратно в посольство.* * *
Камерон Дьюар сидел в Лидкиной комнате и ждал, когда она придет домой. На ее туалетном столике стояла его фотография. Камерону от этого стало так приятно, что он чуть не заплакал. Девушки никогда не просили у него фотографию, не говоря уже о том, чтобы вставлять ее в рамку и держать рядом с зеркалом. Комната служила отражением ее личности. Ее любимым цветом был ярко-розовый, и в этих тонах были выдержаны скатерть, покрывало и подушки. В стенном шкафу висела одежда, которая украшала ее: короткие юбки, платья с глубоким вырезом из ткани с цветочным рисунком, бантиками и бабочками; там же лежала красивая бижутерия. На книжной полке стояли все романы Джейн Остин на английском языке и «Анна Каренина» Толстого на польском. В коробке под кроватью, как в тайнике с порнографией, хранились американские журналы об украшении дома с цветными фотографиями кухонных интерьеров, залитых солнцем. Сегодня Лидка начала проходить утомительную проверку в качестве потенциальной жены американского гражданина. Ей предстояло выдержать более тщательное испытание, чем просто девушке. Она должна была написать автобиографию, отвечать на вопросы, что могло длиться несколько дней, в том числе с применением детектора лжи. Всем этим занимались сотрудники ЦРУ в каких-то помещениях посольства, а Камерон в это время занимался своей повседневной работой. И он мог видеться с ней, только когда она приходила домой. Теперь Киту Дорсету стало трудно выгнать Камерона. Сведения, поставляемые Стасом, были на вес золота. Камерон дал ему 35-миллиметровый фотоаппарат «Зоркий» советского производства, бывший копией «Лейки», чтобы он мог фотографировать документы, закрывшись у себя в кабинете, вместо того чтобы пользоваться ксероксом у секретарши. Он мог передавать Камерону сотни страниц документов, заснятых на пленки. Последний вопрос, заданный Стасу отделением ЦРУ в Варшаве, был: что может вызвать наступление на запад Второго стратегического эшелона Советской армии. Документация, полученная в ответ, была настолько всеобъемлющая, что Кит Дорсет получил из Лэнгли письменную благодарность, что случалось нечасто. А Стас пока все еще не попадался в поле зрения Марио и Олли. Так что Камерон был уверен, что его не выгонят и ему не помешают жениться, если не выяснится, что Лидка агент КГБ. Между тем Польша шла к свободе. Десять миллионов человек вступили в первое свободное профобъединение, названное «Солидарность». То есть каждый третий польский рабочий. Самая большая проблема для Польши теперь была не Советский Союз, а деньги. Забастовки и последующий паралич партийного руководства подорвали и без того слабую экономику. В результате возник тотальный дефицит. Правительство ввело нормирование мяса, масла и муки. Рабочие, добившиеся существенного повышения зарплаты, теперь не могли ничего купить на эти деньги. Курс доллара на черном рынке более чем удвоился со 120 до 250 злотых. Первого секретаря Терека сменил Каня, а его — генерал Ярузельский, в чем не было никакой разницы. Мучимый сомнениями Лех Валенса и «Солидарность» не решались свергнуть коммунистическое правление. Готовилась всеобщая забастовка, отмененная в последний момент по совету папы римского и нового американского президента Рональда Рейгана, которые опасались кровопролития. Камерон был разочарован робостью Рейгана. Он встал с кровати и накрыл стол. Он принес с собой два стейка. Естественно, дипломаты ни в чем не испытывали недостатка, и это при том, что поляки жили в условиях острого дефицита. Дипломаты платили долларами, в которых нуждалась страна, и за них они имели все, что хотели. Лидка, вероятно, питалась даже лучше, чем партийная элита. Камерон прикидывал, когда лучше заняться с ней любовью — до ужина или после. Иногда предвкушение удовольствия тоже доставляло удовольствие. Случалось, что он очень торопился. Лидка ничего не имела ни против того, ни против другого. Наконец она пришла домой. Она поцеловала его в щеку, поставила сумку, сняла пальто и пошла по коридору в ванную. Когда она вернулась, он показал ей куски мяса. — Очень хорошо, — сказала она, не взглянув на него. — Что-то случилось? — спросил Камерон. Он никогда не видел ее в дурном настроении. Это было нечто невероятное. — Я не хочу выходить замуж за агента ЦРУ, — сказала она. Камерону потребовалось собрать всю волю, чтобы справиться с охватившей его паникой. — Скажи, что случилось. — Завтра я не пойду к ним. Я не хочу этого терпеть.. — В чем дело? — Я чувствую себя преступницей. — Почему? Что они сделали? Наконец она посмотрела на него. — Ты считаешь, что я воспользовалась тобой, чтобы уехать в Америку? — Нет, я так не считаю. — Тогда почему они меня спрашивают обэтом? — Не знаю. — Это имеет какое-то отношение к национальной безопасности? — Вовсе нет. — Они обвиняют меня во лжи. — Ты говорила неправду? Она пожала плечами. — Я сказала им не все. Я — не монашка. У меня были любовники. Я умолчала об одном или двоих, но твое ужасное ЦРУ знало! Они, должно быть, побывали в моей школе. — Я знаю, у тебя были любовники. У меня тоже были любовницы. — Хотя немного, подумал он, но не сказал этого вслух. — Мне нет до этого дела. — Они выставляли меня проституткой. — Мне жаль. Не имеет значения, что они думают о нас, коль скоро у них нет к тебе претензий с точки зрения безопасности. — Они собираются рассказать тебе кучу всяких гадостей обо мне. То, что они узнали от людей, которые ненавидят меня: девушек, завидующих мне, парней, которым я отказала. — Я не поверю им. — Обещаешь? — Да. Она села к нему на колени. — Прости, я погорячилась. — Прощаю. — Я люблю тебя, Камерон. — Я тоже люблю тебя. — Теперь я чувствую себя лучше. — Хорошо. — Хочешь, я сделаю так, чтобы ты тоже чувствовал себя лучше? От этих слов у Камерона пересохло в горле. — Да, пожалуйста. Она встала. — Тогда ложись на спину и расслабься, дорогой, — сказала она.* * *
Дейв Уильямс прилетел в Варшаву со своей женой Бип и их сыном Джоном Ли на свадьбу шурина Камерона Дьюара. Джон Ли не умел читать, хотя он был умным восьмилетним мальчиком и ходил в хорошую школу. Дейв и Бип показывали его психологу, который заключил, что ребенок страдает заурядным заболеванием, которое называется дислексия, или неспособность к чтению. Джон Ли научится читать, но ему понадобиться специальное обучение и упорство. Дислексия — наследственное заболевание и бывает у мальчиков чаще, чем у девчек. Вот тогда Дейв понял, в чем состояла его собственная проблема. — Я считал, когда учился в школе, что я тупой, — сказал он Бип в тот вечер в кухне из соснового дерева на ферме «Дейзи», после того как они уложили Джона Ли спать. — Учителя говорили то же самое. Родители видели, что я не тупой, поэтому пришли к выводу, что я лентяй. — Ты не лентяй, — возразила она. — Ты самый работящий человек, каких только я знаю. — Что-то со мной было не так, но мы не знали, что именно. Теперь все понятно. — И мы сделаем все необходимое, чтобы Джон Ли не страдал, как ты. Он получил объяснение, почему с детских лет испытывал трудности с чтением и письмом. Он перестал переживать из-за этого, с того времени как начал сочинять песни, которые были на устах у миллионов людей. Тем не менее сейчас у него словно гора свалилась с плеч. Тайна была разгадана, жестокая неполноценность получила объяснение. Самое важное состояло в том, что он знал, как избавить этого следующее поколение. — И ты, должно быть, знаешь нечто другое? — спросила Бип, наливая в бокал каберне с фермы «Дейзи». — Да, — сказал Дейв. — Вероятно, он мой. Бип никогда не была уверена, кто отец Джона Ли: Дейв или Валли. По мере того как мальчик рос, менялась его внешность, и он становился все больше и больше похожим на Дейва, никто из супругов не знал, является ли сходство наследственным или благоприобретенным: жесты, манеру говорить, эмоциональность — все это мог перенять ребенок, который обожал своего отца. Но дислексию перенять нельзя. — Это не окончательно, но весьма доказательно, — сказала Бип. — Так или иначе, нам все равно, — отозвался Дейв. Они договорились никогда не заводить разговор об этом сомнении ни с кем, в том числе с самим Джоном Ли. Бракосочетание Камерона происходило в современном костеле в небольшом городе Отвоцке в пригороде Варшавы. Камерон принял католицизм. Дейв был убежден, что обращение в другую веру — поступок абсолютно циничный. Невеста была в белом платье, в котором выходила замуж ее мать: полякам приходилось перешивать одежду. Дейв отметил про себя, что Лидка стройна, привлекательна, с длинными ногами и отличным бюстом, но в очертании ее губ ему показалось что-то жестокое. Возможно, он судил о ней слишком строго: пятнадцать лет в роли рок-звезды выработали в нем циничное отношение к девушкам. По своему опыту он знал, что они ложились в постель с мужчинами, стремясь получить для себя какую-то выгоду, чаще, чем полагали большинство людей. Три подружки невесты сшили себе короткие летние платья из хлопковой ткани ярко-розового цвета. Свадебный обед состоялся в американском посольстве. Оплатил его Вуди Дьюар, но посольство выделило в изобилии продукты и из напитков не только водку. Лидкин отец рассказал анекдот наполовину на польском, наполовину на английском. «В государственный мясной магазин входит покупатель и просит полкило говядины. «Нема» — у нас нет. «Тогда свинины». «Нема». «Телятины». «Нема». «Курицу». «Нема». Покупатель уходит. Жена мясника говорит: «Он сумасшедший». «Конечно, — говорит мясник. — Но какая память!» Американцы озадаченно переглянулись, а поляки от души рассмеялись. Дейв просил Камерона никому не говорить, что его шурин — один из исполнителей в ансамбле «Плам Нелли», но, как всегда, это стало известно, и Дейва обступили друзья Лидки. Подружки новобрачной суетились вокруг него, и было ясно, что Дейв может ложиться в постель с любой из них или даже, как намекнула одна из них, со всеми тремя одновременно, если он того пожелает. — Вам нужно познакомиться с моим бас-гитаристом, — сказал Дейв. Когда Камерон и Лидка танцевали первый вальс, Бип негромко шепнула Дейву: — Я знаю, что он отвратительный тип, но он мой брат, и я не могу не радоваться, что он наконец кого-то нашел. — Ты не думаешь, что Лидка просто авантюристка, которой нужен американский паспорт? — Как раз этого и боятся мои родители. Но Камерону тридцать четыре года, а он до сих пор не был женат. — Ты, наверное, права, — заметил Дейв. — Что ему терять?* * *
Таня Дворкина дрожала от страха, когда присутствовала на заседаниях первого национального съезда «Солидарности» в сентябре 1981 года. Он начался с проповеди в кафедральном костеле в Оливе, северном пригороде Гданьска. Две островерхие башни угрожающе возвышались по обеим сторонам низкого барочного портала, через который делегаты входили в костел; Таня села с Данутой Горской, ее соседкой в Варшаве, журналисткой и организатором «Солидарности». Как и Таня, Данута писала умеренно ортодоксальные статьи для официальной прессы, в частном порядке проводя свою Собственную программу. Архиепископ читал примиренческую проповедь о мире и любви к родине. Хотя папа был восторженно настроен относительно «Солидарности», в польском духовенстве на ее счет согласия не наблюдалось. Оно ненавидело коммунизм, но было сторонником авторитарной власти, враждебной демократии. Некоторые священники героически бросали вызов режиму, но церковная иерархия хотела замшить безбожную тиранию тиранией христианской. Однако Таню беспокоила не церковь, не любые другие силы, стремящиеся расколоть движение. Гораздо более зловещими являлись маневры советских ВМС в Гданьском заливе и «наземные учения» стотысячного контингента советских войск на восточной границе Польши. Согласно статье Дануты в сегодняшней «Трибуна люду», демонстрация мускульной силы — это ответ на растущую агрессивность Америки. Но бесполезно было кого-то дурачить. Советский Союз хотел всем показать, что он готов к нападению, если «Солидарность» что-то затеет. После службы девятьсот делегатов на автобусах отправились в студенческий городок Гданьского университета, где в огромном спортивном зале «Оливия» должен был проходить съезд. Все это было в высшей степени провокационно. Кремль ненавидел «Солидарность». Ничего столь опасного не происходило ни в какой стране советского блока более чем за десятилетие. Демократично избранные делегаты со всей Польши собирались, чтобы провести и принимать резолюции голосованием, а компартия вовсе не контролировала ситуацию. Это был общенациональный парламент во всех отношениях, разве что не по названию. Он получил бы название революционный, если бы большевики не опорочили это слово. Неудивительно, что Советы встали на дыбы. Спортивный зал был оборудован электронным табло. Когда Лех Валенса вышел на трибуну, на табло зажегся крест и лозунг на латыни «Polonia semper fidelis» — «Польша всегда верна». Таня вышла к своей машине и включила радиоприемник. По всем диапазонам станции работали в нормальном режиме. Советы еще не осуществили вторжение. Весь субботний день прошел без драматических событий. Только во вторник Таню снова обуял страх. Правительство опубликовало законопроект о рабочем самоуправлении, который давал право профсоюзам совместно с руководством предприятия решать вопросы о назначении на рабочие места. Таня с усмешкой подумала, что президенту Рейгану никогда не пришло бы в голову предоставить такие права американцам. Но и в таком виде законопроект показался «Солидарности» недостаточно радикальный, поскольку он не предусматривал право рабочих нанимать и увольнять людей. И тогда съезд предложил провести общенациональный референдум по этому вопросу. Ленин, должно быть, перевернулся в мавзолее. Более того, было добавлено положение, согласно которому, если правительство откажется провести референдум, профобъединение организует его самостоятельно. Таню снова пронзил страх. Профобъединение начинало играть руководящую роль, которая обычно принадлежала компартии. Атеисты завладевали церковью. Советский Союз никогда не потерпит этого. Резолюцию приняли единогласно при одном голосе против, и делегаты встали и зааплодировали. Но это было еще не все. Кто-то предложил направить обращение к трудящимся Чехословакии, Венгрии, Восточной Германии и «всем народам Советского Союза». В нем, в частности, говорилось: «Мы поддерживаем тех из вас, кто решился вступить на трудный путь борьбы за свободное профсоюзное движение». За него проголосовали поднятием руки. Они зашли слишком далеко, думала Таня. Советы больше всего боялись, что поход поляков за свободу распространится на другие страны за «железным занавесом». И делегаты воодушевляли их именно на это. Вторжение теперь казалось неизбежным. На следующий день советские газеты неистовствовали. «Солидарность» вмешивается во внутренние дела суверенных государств, вопили они. И все-таки Советы не стали вводить войска.* * *
Советский лидер Леонид Брежнев не хотел вводить войска в Польшу. Он не мог потерять доверие западных банков. Он вынашивал другие планы. Камерон Дьюар узнал о них от Стаса. Для обработки сырого материала, поставляемого Стасом, требовалось несколько дней. Незаметно получить фотопленки при мимолетном контакте было лишь началом. Пленки нужно было проявить в темной комнате в американском посольстве, напечатать фотографии документов и размножить их. Затем переводчик, имеющий доступ к работе с секретными материалами, должен был перевести их с польского и русского на английский. Если он получал сотню или более страниц, что случалось часто, на перевод уходило несколько дней. Потом перепечатка на машинке и ксерокопирование. И вот тогда Камерон мог видеть, что он выудил. Когда пришли зимние морозы, изучая последнюю пачку документов, Камерон обнаружил тщательно разработанный, детальный план действий польского правительства. Намечалось объявить военное положение, отменить все свободы и соглашения с «Солидарностью». Это был план на случай возникновения непредвиденной ситуации. Но Камерон с удивлением узнал, что Ярузельский наметил его еще в первую неделю после вступления в должность. Ясно, что он задумал его с самого начала. И Брежнев упорно оказывал давление на него, чтобы он осуществил этот план. Ярузельский сопротивлялся до начала этого года. К тому времени «Солидарность» окрепла настолько, что стала способна на ответные действия: рабочие повсюду в стране завладевали заводами, шла активная подготовка к всеобщей забастовке. В то же время росло влияние «Солидарности», а коммунисты сдавали позиции. Но сейчас рабочие потеряли бдительность. Они кроме того голодали и мерзли. Дефицитным было все, галопировала инфляция, распределение продовольствия саботировалось коммунистической бюрократией, которая хотела возвращения старых порядков. Ярузельский рассчитывал, что терпение народа лопнет и он сочтет за благо возврат к авторитарному правлению. Ярузельский хотел, чтобы произошло советское вторжение. Он направил послание в Кремль, в котором прямо спрашивал: «Можем ли мы рассчитывать на военное содействие из Москвы?» Ему так же прямо ответили: «Войска вводиться не будут». Для Польши это хорошая новость, рассуждал Камерон. Советы могут запугивать и угрожать, но они не желают принимать крайние меры. Что бы ни произошло, это будет сделано по воле польского народа. Однако Ярузельский мог прибегнуть к решительным действиям без поддержки советских танков. Его план был целиком на фотопленке Стаса. Сам он опасался, что план может быть приведен в действие, поэтому он сопроводил переданные материалы сделанной собственноручно запиской. Для Камерона было достаточно необычно придать ей серьезное значение. Стас написал: «Рейган может предотвратить подобное развитие событий, если он пригрозит прекратить финансовую помощь», Камерон подумал, что это расчетливый ход. Займы от западных правительств и банков удерживали Польшу на плаву. Хуже демократии могло быть одно: экономический крах. Камерон голосовал за Рейгана, потому что он обещал проводить более агрессивную внешнюю политику. Сейчас появилась такая возможность. Если Рейган будет действовать быстро, он сможет удержать Польшу от гигантского шага назад.* * *
Джордж и Верина имели хороший загородный дом в округе Принс Джорджес, штат Мериленд, за городской чертой Вашингтона, в пригороде, который он представлял как конгрессмен. Теперь он должен был ходить в церковь каждую неделю, иначе говоря, каждое воскресенье, и молиться вместе со своими избирателями. Его положение обязывало нести не одно подобное бремя, но большую часть времени он был по горло занят. Джимми Картер ушел, и Белый дом занимал Рональд Рейган. Джордж получил возможность защищать самых бедных людей в Америке, многие из которых были чернокожими. Раз в один-два месяца Мария Саммерс приезжала навестить своего крестного сына Джека, которому было полтора года и который подавал признаки энергичного характера своей бабушки Джеки. Мария обычно дарила ему книжку. После позднего завтрака Джордж обычно мыл посуду, а Мария вытирала ее, и они говорили о разведке и внешней политике. Мария продолжала работать в государственном департаменте, и ее нынешним начальником был госсекретарь Александр Хейг. Джордж спросил, устраивает ли их информация, получаемая ими из Польши. — Да, вполне, — ответила она. — Не знаю, что ты сделал, но ЦРУ намного улучшило свою работу. Джордж передал ей тарелку, чтобы она ее вытерла. — Так что же происходит в Варшаве? — Советы не будут вводить войска. Мы знаем это наверняка. Польские коммунисты просили их об этом, и они наотрез отказались. Но Брежнев настаивает, чтобы Ярузельский объявил военное положение и запретил «Солидарность». — Это было бы позором. — В госдепартаменте так и думают. Джордж задумался. — Как мне показалось, ты что-то недоговариваешь… — Ты слишком хорошо меня знаешь, — улыбнулась она. — У нас есть возможность сорвать план с объявлением военного положения. Президенту Рейгану достаточно сказать, что экономическая помощь будет зависеть от соблюдения прав человека. — Почему же он этого не делает? — Он и Хейг считают, что поляки сами не объявят военное положение. — Как знать? Вообще-то не мешало бы сделать такое предупреждение. — Я тоже так думаю. — Ну, так почему же они этого не делают? — Они не хотят, чтобы другая сторона поняла, насколько хорошо действует наша разведка. — Нет смысла в разведке, если не пользоваться ею. — Может быть, они придут к этому, — сказала Мария. — Но пока они колеблются.* * *
За две недели до Рождества в Варшаве шел снег. Таня провела субботний вечер одна. Стас никогда не объяснял, почему он не может прийти к ней. Она никогда не бывала в его квартире, хотя она знала, где он живет. Поскольку она представила его Камерону Дьюару, Стас не говорил ни о чем, что имело бы отношение к армии. Таня объясняла это тем, что он выдает секреты американцам. Он уподоблялся заключенному, который весь день хорошо ведет себя, а ночью роет подземный ход для побега. Но это была уже вторая суббота, которую Таня проводила без него. В чем причина, она не знала. Она что — надоела ему? Иногда женщины надоедают мужчинам. Единственным мужчиной, который оставался постоянной частью ее жизни, был Василий, и она никогда не спала с ним. Она почувствовала, что скучает по нему. Она никогда не позволяла себе влюбиться в него, потому что он не пропускал ни одну женщину, но ее тянуло к нему. Что ей нравилось в мужчинах, как она начала понимать, так это смелость. В ее жизни были три самых важных мужчины: Паз Олива, Стас Павляк и Василий. Так уж получилось, что они были чертовски хороши собой. Но они также были смелыми. Паз противостоял мощи США, Стас выдавал секреты Советской армии, а Василий бросил вызов власти Кремля. Из этих троих Василий больше всего будоражил ее воображение, потому что он написал потрясающие произведения о Советском Союзе, когда он голодал и мерз в Сибири. Как он сейчас, думала она, что пишет? Вернулся ли он к своей прежней жизни Казановы или остепенился? Она легла в кровать и стала читать «Доктора Живаго» на немецком — роман все еще не издавался на русском, — пока ее не начало клонить ко сну, и она выключила свет. Ее разбудил стук. Она села и зажгла ночник. Времени было половина второго ночи. Кто-то колотил в дверь, но не в ее дверь. Она встала и выглянула в окно. Машины, припаркованные по обеим сторонам улицы, накрыл свежевыпавший снег. Посередине улицы кое-как стояли две полицейские машины и БТР-60, как их ставят силовики, которые могут делать все, что захотят. Удары снаружи сменились громыханием, словно стену дома крушили отбойным молотком. Таня надела халат и вышла в коридор. Она взяла карточку аккредитованного корреспондента ТАСС, лежавшую на столике с ключами от машины и мелочью. Она приоткрыла свою дверь и выглянула на лестничную площадку. Там ничего не происходило, кроме как двое ее ближайших соседей также высунули головы из своих квартир. Таня оставила дверь открытой, подставив к ней стул, и вышла. Громыхание разносилось с лестничной площадки этажом ниже. Она посмотрела через перила и увидела людей в военной камуфляжной форме пресловутой полиции безопасности. Ломами и кувалдами они выламывали дверь Таниной подруги Дануты Горской. Таня закричала: — Что вы делаете? Что происходит? Некоторые из ее соседей тоже закричали. Полиция не обращала на них внимания. Дверь открылась изнутри. За ней стоял муж Дануты, в пижаме, очках и с испуганным видом. — Что вам нужно? — спросил он. Из глубины квартиры слышался плач ребенка. Полицейские ворвались в квартиру, оттолкнув с дороги мужчину. Таня побежала вниз по лестнице. — Вы не имеете права! — выкрикнула она. — Вы должны предъявить документы. Из квартиры появились два рослых полицейских, таща с собой Дануту с растрепанными волосами в ночной рубашке и в белом махровом халате. Таня загородила собой им дорогу и показала пресс-карточку. — Я — советская журналистка. — Тогда прочь с дороги, — сказал один из полицейских. Пытаясь справиться правой рукой с сопротивляющейся Данутой, он сделал резкое движение левой рукой, в которой держал лом, и нечаянно задел Таню по лицу. От боли она отпрянула назад и почувствовала, что из раны потекла кровь, заливая правый глаз. Двое полицейских мимо Тани потащили Дануту к лестнице. Из квартиры вышел третий полицейский с пишущей машинкой и телефонным автоответчиком. В дверях снова появился муж Дануты на этот раз с ребенком на руках. — Куда вы ее уводите? — выкрикнул мужчина. Полицейские не ответили. — Я сейчас позвоню военным и все выясню, — сказала она ему. Держась рукой за голову, она поднялась на свой этаж. Посмотрев на себя в зеркало, она увидела глубокую рану на лбу, щека была залита кровью, опухла, и на ней появился синяк. Лишь бы кости остались целы, подумала она. Она взяла трубку и позвонила Стасу. Его телефон не отвечал. Она включила телевизор и радиоприемник. Изображение на экране отсутствовало, радио молчало. Значит, дело не только в Дануте, заключила она. За Таней в квартиру вошла соседка. — Я вызову доктора, — предложила она. — У меня нет времени. Таня пошла в свою маленькую ванную, смочила полотенце водой и осторожно протерла лицо. Потом она вернулась в спальню, быстро надела теплое белье, джинсы, плотный свитер и пальто на меховой подстежке. Она сбежала по лестнице и села в свою машину. Снова пошел снег, но главные улицы были свободны от снега, и вскоре она поняла почему. Повсюду были танки и военные грузовики. С растущим предчувствием неотвратимого она поняла, что арест Дануты — это крупица чего-то широкомасштабно зловещего. Однако войска, входившие в центр Варшавы, не были советскими. Происходившее отличалось от Праги 1968 года. На военной технике были эмблемы польской армии, и на солдатах была польская военная форма. Поляки захватили свою собственную столицу. На улицах они устанавливали ограждения, но они только что начали свое дело и преграды можно было объехать по другому маршруту. Таня быстро вела машину, рискованно не сбавляя скорость на скользких поворотах, чтобы быстрее доехать до улицы Ивана Ольбрахта в западной части города. Она остановила машину у дома Стаса. Она знала адрес, но никогда не бывала здесь: он всегда говорил, что его жилье немного лучше казармы. Она вбежала в дом. Ей понадобилось две минуты, чтобы найти нужную квартиру. Она постучала в дверь с надеждой, что он дома, хотя по большей вероятности он сейчас находился на улице, как и другие военные. Дверь открыла женщина. Таня онемела от удивления. Неужели у Стаса еще одна подруга? На стоящей перед ней блондинке приятной наружности была розовая ночная рубашка. Женщина с испугом смотрела на Танино лицо. — Что с вами? — спросила она по-польски. В коридоре позади женщины Таня увидела маленький красный трехколесный велосипед. Это не подружка Стаса, а его жена, и у них есть ребенок. Ее пронзило чувство вины, как удар тока. Она отнимала его у семьи. И он лгал ей. Усилием воли она вернула сознание к текущей реальности. — Мне нужно поговорить с полковником Павляком, — сказала она. — Это срочно. Женщина услышала русский акцент и сразу же изменилась. Сердито взглянув на Таню, она сказала: — Так вы и есть русская шлюха? Вероятно, Стасу не удалось удержать в полной тайне от жены свой любовный роман. Таня хотела объяснить, что она не знала, что он женат, но момент для этого был не подходящий. — Сейчас не время для этого, — в отчаянии проговорила она. — Они занимают город. Где он? — Здесь его нет. — Вы поможете мне найти его? — Нет. Убирайтесь к чертовой матери. — Женщина хлопнула дверью. Таня осталась стоять перед закрытой дверью. Она дотронулась рукой до болевшей брови: казалось, что она еще больше отекла, и от этого у Тани неподобающий вид. Она не знала, что делать дальше. Другим человеком, который мог знать, что происходит, был Камерон Дьюар. Едва ли она могла бы позвонить ему: как она предположила, все городские телефоны, скорее всего, отключены. Но Камерон мог пойти в американское посольство. Она выбежала из дома, заскочила в свою машину и помчалась в южную часть города. Она ехала по окраинам, чтобы не попасть в городской центр, где улицы будут перекрыты. Так значит, Стас женат. Он обманывал обеих женщин. И весьма удачно, с горечью подумала Таня. Вероятно, он заделался хорошим шпионом. Таня так рассердилась, что готова была послать ко всем чертям мужчин. Они все одинаковы. Она увидела группу солдат, вывешивающих объявление на фонарный столб. Она остановила машину, но не рискнула выйти из нее. Это был указ от имени некого Военного совета национального спасения. Такого совета не существовало — это было вымышленное образование, несомненно, придуманное Ярузельским. Она с ужасом прочитала указ. Вводилось военное положение. Гражданские права временно отменялись, границы закрывались, передвижение между городами прекращалось, общественные собрания запрещались, вводился комендантский час с 10 часов вечера до 6 часов утра, и вооружённым силам разрешалось применять принудительные меры для восстановления законности и порядка. Власти решили закрутить гайки. Все было тщательно спланировано — объявление отпечатали в типографии заранее. План выполнялся с безжалостной скрупулезностью. Были ли какие-то надежды? Таня поехала дальше. На темной улице два человека в камуфляже появились в свете ее фар, и один поднял руку, давая знак, чтобы она остановилась. В этот момент Таня почувствовала боль в правой брови и приняла моментальное решение: до пола нажала педаль газа. Мощный немецкий двигатель рванул машину вперед. Ошеломленные люди отскочили в сторону. С визгом машина завернула за угол и скрылась из виду, не оставив им шанса применить оружие. Несколькими минутами позже Таня остановилась у посольского здания из белого мрамора. Во всех окнах горел свет: они также, вероятно, пытались выяснить, что происходит. Она выскочила из машины мобежала к американскому морскому пехотинцу у ворот. — У меня есть важная информация для Камерона Дьюара, — сказала она по-английски. Морской шхотинец показал рукой куда-то позади нее. — Это, должно быть, он. Таня оглянулась и увидела подъезжающий зеленый польский «фиат». За рулем сидел Камерон. Таня подбежала к машине, и он опустил стекло. Как всегда, он обратился к ней по-русски: — Боже мой, что вы сделали с лицом? — У меня состоялся разговор со спецназовцем, — сказала она. — Вы знаете, что происходит? — Арестованы почти все лидеры и активисты «Солидарности» — тысячи людей. Все телефоны молчат. На основных магистралях страны установлены заграждения. — Но я не вижу русских! — Все это устроили сами поляки. — Знало ли американское правительство, что это должно было произойти? Стас сообщал об этом? Камерон ничего не сказал. Таня восприняла это как утвердительный ответ. — Мог ли Рейган что-то сделать, чтобы не допустить этого? У Камерона бездействие президента вызывало удивление и разочарование, как и у Тани. — Я думал, что мог, — сказал он. Таня выкрикнула пронзительным от отчаяния голосом: — Тогда почему же не сделал? — Не знаю, — ответил он. — Просто не знаю.* * *
Когда Таня вернулась в Москву, в квартире матери ее ждал букет цветов от Василия. Как ему удалось разыскать розы в Москве в январе? Цветы были единственным ярким пятном среди унылого ландшафта. Таня пережила два потрясения: Стас обманул ее, а генерал Ярузельский предал польский народ. Стас был не лучше, чем Паз Олива, и она не могла понять, в чем она ошибается. Может быть, она также ошибается в своих представлениях о коммунизме. Она всегда считала, что он нежизнеспособен. Она была школьницей в 1956 году, когда было подавлено восстание венгерского народа. Двенадцать лет спустя то же самое произошло с Пражской весной, и еще через тринадцать лет «Солидарность» ждало такое же будущее. Может быть, коммунизм и в самом деле — светлое будущее всего человечества, как в это верил до самой смерти дед Григорий? Если так, то мрачная жизнь уготована ее племяннику и племяннице, Димкиным детям — Грише и Кате. Вскоре после Таниного возвращения домой Василий пригласил ее на ужин. Теперь по обоюдному согласию они открыто могли быть друзьями. Он был реабилитирован. Не ослабевал успех его радиопрограммы, и он сиял звездой в Союзе писателей. Никто не знал, что он также был Иваном Кузнецовым, диссидентским автором повести «Во власти стужи» и других антисоветских книг, ставших бестселлерами на Западе. Замечательно, думала Таня, что ей и ему удавалось так долго сохранять эту тайну. Таня собиралась уходить с работы и ехать к Василию, когда к ней подошел Петр Опоткин. — Ты опять за свое, — промямлил он, сверля ее глазами сквозь облако дыма от торчащей во рту сигареты. — Твоей статьей о коровах недовольны на самом высоком уровне. Таня ездила во Владимирскую область, где партийное руководство упустило из виду, что скот гибнет от голода, а корма гниют в сараях. Она написала злую статью, а Даниил выпустил ее. — Как я понимаю, коррумпированные и ленивые хозяйственники, допустившие падеж скота, нажаловались тебе. — Наплевать на них, — сказал Опоткин. — Я получил письмо от секретаря Центрального комитета, отвечающего за идеологию. — Он что-то понимает в коровах? Опоткин протянул ей лист бумаги. — Нам нужно опубликовать опровержение. Таня забрала его, но читать не стала. — Почему ты так беспокоишься о людях, которые разрушают нашу страну? — Мы не можем дискредитировать партийные кадры. На Танином столе зазвонил телефон, и она взяла трубку. — Таня Дворкина у телефона. Показавшийся ей знакомым голос произнес: — Вы писали статью о гибели коров во Владимире. Таня вздохнула. — Да, я уже получила нагоняй за это. А кто говорит? — Секретарь, отвечающий за сельское хозяйство, Михаил Горбачев. Вы брали у меня интервью в 1976 году — Я помню. — Горбачев, очевидно, собирался добавить свой упрек к тому, что она услышала от Опоткина, предположила Таня. — Я звоню, чтобы поздравить вас с отличным анализом, — сказал Горбачев. Таня была потрясена. — Э… Спасибо. — Крайне важно, чтобы мы ликвидировали подобные недостатки в наших колхозах. — Э, товарищ секретарь, не могли бы вы сказать это моему главному редактору. Мы только что обсуждали статью, и он говорил об опровержении. — Опровержении? Чушь какая-то. Передайте ему трубку. С усмешкой Таня сказала Опоткину: — Секретарь Горбачев хочет поговорить с вами. Сначала Опоткин не поверил ей. Он взял трубку и спросил: — Кто говорит? Потом он все время молчал, лишь изредка повторяя: — Да, товарищ Горбачев. Наконец он положил трубку и ушел, не сказав Тане ни слова. С чувством глубокого удовлетворения она смяла листок с опровержением и бросила его в корзину. Она поехала к Василию, не зная, чего ожидать. Она надеялась, что он не станет заманивать ее в свой гарем. На всякий случай она надела простые брюки из саржи и тускло-коричневый свитер, чтобы не будоражить его воображение своим внешним видом. Тем не менее она с нетерпением ожидала этого вечера. Он открыл дверь, представ перед Таней в синем свитере и белой рубашке, с виду как новых. Поцеловав его в щеку, она стала рассматривать, как он выглядит. Хотя он поседел, волосы оставались, как прежде, роскошными и волнистыми. В свои пятьдесят лет он был строен и худощав. Он открыл бутылку шампанского и поставил на стол закуску: тосты с яичным салатом и помидорами, икрой с огурцом. Таню мучило любопытство, кто это все приготовил. Она не удивилась бы, если это дело рук одной из его пассий. Квартира смотрелась комфортабельно, полная книг и картин. У Василия был кассетный магнитофон. Сейчас он не нуждался в деньгах даже без целогосостояния на его счете в иностранной валюте, которое он не мог получить. Он хотел знать все о Польше. Как Кремлю удалось разгромить «Солидарность», не осуществив ввода войск? Почему Ярузельский предал польский народ? Он думал, что его квартира не прослушивается, но на всякий случай включил Чайковского на кассете. Таня сказала ему, что «Солидарность» не повержена. Она ушла в подполье. Многие из тех, кого арестовали после введения военного положения, все еще находились в тюрьме, но женоненавистническая тайная полиция недооценила ведущую роль женщин. Почти все активистки были на свободе, в том числе Данута, которую сначала арестовали, а потом отпустили. Она продолжала тайно работать, выпуская нелегальные газеты и брошюры, восстанавливая каналы связи. Тем не менее Таня была настроена пессимистично. Если они Поднимутся снова, их снова разгромят. Василий не терял надежду. — Им же почти удалось, — заметил он. — За полстолетия никто так близко не подходил к тому, чтобы нанести поражение коммунистическому режиму. Таня чувствовала себя, как в прежние времена, комфортно и расслабленно после шампанского. В начале шестидесятых, до того как Василия посадили в тюрьму, они часто сидели так, разговаривая и споря о политике, литературе и искусстве. Таня сказала ему о телефонном звонке Михаила Горбачева. — Он со странностями, — сказал Василий. — В Министерстве сельского хозяйства мы часто видим его. Андроповский выкормок, он производит впечатление твердокаменного коммуниста. Его жена еще хуже. Тем не менее он поддерживает реформистские идеи, но так, чтобы не задеть тех, кто стоит выше него. — Мой брат высокого мнения о нем. — Когда умрет Брежнев, — чего осталось ждать совсем недолго, слава богу, — Андропов постарается взять бразды правления в свои руки и Горбачев поддержит его. Если эта затея им не удастся, с ними все будет кончено. Их сошлют куда-нибудь в провинции. Но если Андропов возьмет верх, у Горбачева будет большое будущее. — В любой другой стране пятьдесят лет, как сейчас Горбачеву — самый подходящий возраст, чтобы стать лидером. Здесь он слишком молод для лидерства. — Кремль — это дом престарелых. Василий подал борщ с говядиной. — Вкусно, сказала Таня. Она не могла не спросить: — Кто варил его? — Я, конечно. Кто же еще? — Не знаю. У тебя есть домработница? — Ко мне приходит одна бабушка убираться в квартире и гладить мои рубашки. — Тогда одна из твоих пассий? — У меня сейчас нет пассий. Таню это заинтересовало. Она вспомнила их последний разговор перед ее отъездом в Варшаву. Он утверждал, что изменился и постарел. Она почувствовала, что ему нужно показать это, а не ограничиться словами. Она была уверена: это всего лишь уловка, рассчитанная на то, чтобы уложить ее в постель. Или она ошибалась? Она сомневалась в этом. После ужина она спросила его, что он думает о тех гонорарах, которые накапливались в Лондоне. — Ты должна взять эти деньги, — сказал он. — Не говори глупости. Ты писал книги. — Мне было мало чего терять — я уже находился в Сибири. Они больше ничего не могли мне сделать, разве что убить меня. А смерть в тех условиях была бы избавлением. А ты рисковала всем: карьерой, свободой, жизнью. Ты заслуживаешь этих денег больше, чем я. — Я не взяла бы их, даже если бы ты мог дать их мне. — Тогда они, вероятно, будут лежать там, пока я не умру. — А ты не хотел бы попробовать эмигрировать на Запад? — Нет. — Ты уверен? — Да, уверен. — Почему? Ты мог бы писать обо всем, что тебе захочется. Не было бы никаких радиосериалов. — Я не поехал бы… без тебя. — Ты это серьезно? Он пожал плечами. — Я не рассчитываю на то, что ты поверишь мне. Почему ты должна верить? Но ты самый важный человек в моей жизни. Ты приехала в Сибирь разыскивать меня — ты, и никто другой. Ты пыталась добиться моего освобождения. Ты тайно переправляла мои труды в свободный мир. В течение двадцати лет ты была моим лучшим другом. Эти слова тронули Таню до глубины души. Она никогда не смотрела на их взаимоотношения под этим углом зрения. — Спасибо тебе за такое признание, — сказала она. — Это не больше чем правда. Я никуда не поеду. Конечно, если ты не поедешь со мной, — добавил он. Она не спускала с него глаз. Серьезное ли это предложение? Она не решалась задать такой вопрос. Она перевела взгляд на снежинки, кружащиеся в свете фонаря за окном. — За двадцать лет мы даже ни разу не поцеловались. — Это правда. — И ты все еще думаешь, что я бессердечный Казанова. Сейчас она и не знала, что подумать. Изменился ли он? И вообще, меняются ли люди? Она сказала: — После стольких лет разве можно нарушать заведенный порядок? — И все-таки я этого хочу всем своим сердцем. Она перевела разговор на другую тему. — Будь у тебя шанс, ты поехал бы на Запад? — Только с тобой, и никак иначе. — Мне всегда хотелось сделать Советский Союз лучше, но не бежать из него. Но после поражения «Солидарности» мне трудно поверить в лучшее будущее. Коммунизм может существовать тысячу лет. — Во всяком случае, дольше, чем мы с тобой проживем. Таня стояла на распутье. Она удивлялась, как ей хотелось поцеловать его. Еще больше ей хотелось остаться здесь, разговаривать с ним, сидя на диване в этой теплой квартире, когда за окном падают снежинки, долго-долго. Какое странное чувство, думала она. Возможно, это любовь. И она поцеловала его. Немного позже они пошли в спальню.* * *
Наталья всегда первой приносила новости. Взволнованная, она вошла в кабинет Димки в канун Рождества. — Андропов не будет присутствовать на заседании Политбюро, — сообщила она. — Он очень болен и не может выйти из больницы. Очередное заседание Политбюро было намечено на следующий день после Рождества. — Черт, — пробормотал Димка. — Это опасно. Как ни странно, Юрий Андропов оказался хорошим советским руководителем. В течение пятнадцати предыдущих лет он успешно возглавлял пресловутую секретную службу КГБ. Вот и сейчас, будучи Генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза, он продолжал безжалостно расправляться с диссидентами. Но внутри партии он проявлял удивительную терпимость к новым идеям и реформам. Как средневековый папа, который подвергал пыткам еретиков и все же обсуждал со своими кардиналами доводы против существования Бога. Андропов свободно говорил в своем узком кругу, в который входили Димка и Наталья, о недостатках советской системы. И разговоры приводили к действиям. Кураторство Горбачева с сельского хозяйства распространилось на всю экономику, и он предложил программу децентрализации советской экономики, отобрав у Москвы полномочия принятия решений и передав их управленцам, стоящим ближе к проблемам. К сожалению, Андропов заболел незадолго до Рождества 1983 года, пробыв на руководящем посту менее года. Это встревожило Димку и Наталью. Соперник Андропова на лидерство, косный Константин Черненко, занимал второе место в партийной иерархии. Димка опасался, что Черненко воспользуется болезнью Андропова и приберет к рукам власть. — Андропов написал речь, которая должна быть зачитана на заседании, — сказала Наталья. Димка покачал головой. — Этого недостаточно. В отсутствие Андропова Черненко будет председательствовать на заседании, и тогда все будут воспринимать его как исполняющего обязанности. И тогда вся страна покатится назад. — Такая перспектива была слишком удручающей, чтобы рассматривать ее. — Нам нужно, чтобы председательствовал на заседании Горбачев. — Но Черненко идет вторым номером. Жаль, что он не в больнице. — Он скоро там будет, здоровьем он не блещет. — Но, очевидно, не так скоро. Наталья задумалась. — Вообще-то Политбюро должно делать то, что скажет Андропов. — А мог бы он дать указание, чтобы председательствовал на заседании Горбачев? — Да, мог бы. Ведь он пока главный. — Он мог бы добавить абзац к своей речи. — Прекрасно. Я позвоню ему и предложу это. Несколько позже в тот день Димке сообщили, что его просят зайти в кабинет Натальи. Войдя к ней, он заметил, что ее глаза восторженно сверкают. В ее кабинете также находился личный помощник Андропова Аркадий Вольский. Андропов вызывал его к себе в больницу и вручил ему написанное от руки дополнение к выступлению. Вольский дал его Димке. Последний абзац гласил:По понятным вам причинам я не смогу председательствовать на заседании Политбюро и Секретариата в дальнейшем. Поэтому я просил бы членов Центрального Комитета рассмотреть вопрос о передаче руководства Политбюро и Секретариата Михаилу Сергеевичу Горбачеву.
Все это Андропов изложил в виде предложения, но в Кремле предложение, исходившее от руководителя, было равносильно прямому указанию. — Это будет как удар грома, — сказал Димка. — Они не посмеют ослушаться. — Что мне с этим делать? — спросил Вольский. — Во-первых, сделайте несколько ксерокопий, так, чтобы никому не пришло в голову порвать его. Потом… — Димка задумался. — Не надо никому ничего говорить, — сказала Наталья. — Просто отдайте его Боголюбову. — Клавдий Боголюбов отвечал за подготовку документов к заседанию Политбюро. — Скажите ему, что нужно добавить дополнительный материал в красную папку с речью Андропова. Они решили, что так будет лучше всего. Рождество не было большим праздником. Коммунистам не нравилось его религиозное содержание. Санта-Клауса они заменили Дедом Морозом, а Деву Марию — Снегурочкой, и празднование перенесли на Новый год. Дети получали подарки к этому дню. Гриша, которому было двадцать лет, получил кассетный магнитофон, а четырнадцатилетняя Катя — новое платье. Димка и Наталья, как коммунистические политики высокого ранга, и не мечтали о том, чтобы праздновать Рождество, несмотря на свои взгляды. Они оба, как обычно, пошли на работу. Днем позже он пошел в комнату Президиума на заседание Политбюро. Его встретила в дверях Наталья, которая пришла туда раньше. У нее был обескураженный вид. Она держала в руках раскрытую красную папку, где находился текст выступления Андропова. — Они опустили последний абзац, — сказала она. Димка тяжело сел на стул. — Я не представлял, что Черненко осмелится, — проговорил он. Он понял, что они ничего не могли поделать. Андропов лежал в больнице. Если бы он ворвался в комнату и закричал бы на всех, он восстановил бы свое влияние, но он не мог этого сделать. Черненко правильно оценил слабость Андропова. — Они победили? — спросила Наталья. — Да, — ответил Димка. — Эра застоя начинается снова.
Часть IX. Бомба (1984–1987 годы) БОМБА
Глава 55
Джордж Джейкс пошел на открытие выставки афроамериканского искусства в центре Вашингтона. Он не особо интересовался искусством, но черный конгрессмен обязан был поддерживать такие мероприятия. Большая часть его работы в качестве конгрессмена представляла большую важность. Президент Рейган значительно увеличил правительственные ассигнования на военные цели, но кому было платить? Не богатым же, которые получили существенное сокращение налогов. Джордж любил рассказывать такой анекдот. Репортер спросил Рейгана, как он собирается увеличить расходы, сократив налоги. «Я буду вести двойную бухгалтерию», — ответил тот. На самом деле Рейган планировал сократить расходы на социальное страхование и федеральную программу медицинской помощи престарелым. Если бы ему удалось осуществить задуманное, то безработные и неработающие матери малолетних детей, получающие на них пособие, финансировали бы крупные вливания в военную промышленность. Эта идея приводила Джорджа в ярость. Поэтому он и другие конгрессмены боролись за срыв этих планов, и до последнего времени они достигали цели. Все это закончилось увеличением правительственных займов. Рейган увеличил бюджетный дефицит. За все эти новые вооружения будут расплачиваться будущие поколения. Джордж взял бокал вина с подноса у официанта и окинул взглядом экспонаты, а потом дал короткое интервью репортеру. У него было мало времени. Верина должна была идти сегодня на официальный обед в Джорджтауне, и ему предстояло сидеть с их четырехлетним сыном Джеком. У них была няня, — без нее они не могли обходиться из-за ответственной работы, — но одному из них всегда приходилось оставаться дома, на тот случай, если няня не сможет прийти. Джордж поставил бокал, не пригубив его. Бесплатное вино не заслуживает того, чтобы его пить. Он надел пальто и ушел. Пошел холодный дождь, и он, прикрыв голову выставочным каталогом, быстро пошел к машине. Его элегантный старый «мерседес» давно был продан — политики должны ездить на американских машинах. Сейчас у него был серебристый «линкольн таун кар». Он сел в машину, включил стеклоочистители и поехал в округ Принс Джорджес. Он пересек мост Саут-Кэпитол-стрит и выехал на Сьютленд-паркуэй. Он чертыхнулся, увидев плотный поток машин, — теперь он точно опоздает. Вернувшись домой, Джордж увидел красный «ягуар» Верины на подъездной аллее готовым к отъезду. Машину ей подарил отец на ее сорокалетие. Джордж припарковался рядом с ней и вошел в дом, неся портфель, полный бумаг, — свою работу на вечер. Верина стояла в холле, эффектно обаятельная в черном платье для коктейлей и лакированных туфлях на высоком каблуке. Она была злая как черт. — Ты опоздал! — выкрикнула она. — Извини, — сказал Джордж. — На Сьютленд-паркуэй сегодня сумасшедшее движение. — Этот званый ужин очень важен для меня — там будут три члена кабинета Рейгана, я опаздываю! Джордж понимал, почему она раздражена. Для лоббиста шанс встретиться с влиятельными лицами бесценен в социальном отношении. — Ну вот, я уже дома, — сказал он. — Я не домработница! Когда мы договариваемся, ты не должен опаздывать! Эта тирада не была чем-то необычным. Она часто сердилась и кричала на него. Он всегда старался относиться к этому спокойно. — Няня Тиффани здесь? — Нет, ей нездоровится, и она ушла домой, вот почему мне приходится ждать тебя. — А где Джек? — Смотрит телевизор в кабинете. — Хорошо, я сейчас посижу с ним. Ты можешь идти. Она чем-то громыхнула со злости и вышла с гордым видом. Он немного завидовал тому, кто будет сидеть рядом с ней за ужином. Она оставалась самой сексуальной женщиной, каких он только знал. Однако сейчас он усвоил, что быть ее любовником, каким он был в течение пятнадцати лет, лучше, чем ее мужем. Раньше они за уикенд занимались любовью чаще, чем теперь за месяц. С тех пор как они поженились, их частые и бурные ссоры, обычно из-за ребенка, подточили их любовь друг к другу, как капли точат камень. Они жили вместе, воспитывали сына и делали свою карьеру. Любили ли они друг друга? Джордж уже не знал этого. Он вошел в кабинет. Джек сидел на диване перед телевизором. Мальчик был большим утешением Джорджа. Он сел рядом с ним и положил руку на его маленькие плечи. Джек прижался к нему. В передаче рассказывалось о каком-то приключении группы школьников. — Что ты смотришь? — спросил Джордж. — «Смелые ребята». Класс. — О чем это? — Они ловят жуликов с помощью компьютеров. Джордж обратил внимание, что один из смельчаков черный. Как меняется мир, подумал он.* * *
— Нам очень повезло, что нас пригласили на этот ужин, — сказал Камерон Дьюар своей жене Лидке, когда они подъезжали на своей машине к большому дому на Ар-стрит около Джорджтаунской библиотеки. — Я хочу, чтобы мы оба произвели хорошее впечатление. — Ты важный человек в тайной полиции, — с презрительной усмешкой проговорила она. — По-моему, им нужно производить на тебя впечатление. Лидка не понимала, как функционирует Америка. — ЦРУ — это не тайная полиция, — заметил Камерон. — И я не очень важная личность по стандартам этих людей. И все же Камерон не был мелкой сошкой. Поскольку он имел опыт работы в Белом доме, сейчас он был сотрудником ЦРУ по связям с администрацией Рейгана. И ему нравилась эта работа. Он преодолел свое разочарование неудачей Рейгана в Польше. Он счел это проявлением неопытности. Рейган находился на посту президента менее года, когда «Солидарность» была разгромлена. По его мнению, президент должен быть достаточно умным и знающим, чтобы принимать правильные решения с того самого момента, как он заступает на этот пост. Он вспомнил, что говорил Никсон: «Рейган хороший парень, но он совершенно не разбирается во внешней политике». Но Рейган знал, что делает, и это главное. Он был ярым антикоммунистом. — Твой же дед был сенатором! — сказала Лидка. Это также не имело большого значения. Гасу Дьюару перевалило за девяносто. После смерти бабушки он переехал из Буффало в Сан-Франциско, чтобы быть рядом с Вуди, Бип и своим правнуком Джоном Ли. Он давно отошел от политики. Кроме того, он был демократом, а по рейгановским стандартам — крайним либералом. Камерон и Лидка поднялись по короткому лестничному пролету в дом из красного кирпича, похожий на небольшой французский замок со слуховыми окнами в шиферной крыше и входом из белого камня, увенчанным маленьким греческим фронтоном. Здесь жили Фрэнк и Мэрибелл Линдеман, влиятельные спонсоры предвыборной кампании Рейгана и многомиллионные бенефициарии от сокращения налогов. Мэрибелл была одной из полудюжины женщин, которые доминировали в вашингтонской общественной жизни. Она принимала у себя людей, которые управляли Америкой. Вот почему Камерон был счастлив оказаться здесь. Хотя Линдеманы были республиканцами, званые ужины Мэрибелл представляли собой транспартийные мероприятия, и Камерон ожидал увидеть сегодня важных особ с обеих сторон. Лакей взял у них пальто. Окинув взглядом большой холл, Лидка спросила: — Зачем им эти ужасные картины? — Это называется западным искусством, — объяснил Камерон. — Это Ремингтон — очень ценится. — Если бы у меня было столько денег, я не покупала бы картины с ковбоями и индейцами. — В этом есть особый смысл. Импрессионисты не обязательно были лучшими художниками. Американские ничуть не хуже. — Ничего подобного. Это всем известно. — Дело вкуса. Лидка пожала плечами: еще одна загадочная сторона американской жизни. Их провели в большую гостиную. Она выглядела как салон XVII столетия: на полу лежал китайский ковер с драконами, тут и там стояли стулья, накрытые чехлами из желтого шелка. Камерон понял, что они пришли первыми. В тот же момент из другой двери появилась Мэрибелл, величественная женщина с пышными рыжими волосами, которые могли быть и могли не быть естественного цвета. У нее на шее было колье, как подумал Камерон, из необычно крупных бриллиантов. — Как мило, что вы пришли рано, — сказала она. Камерон знал, что это упрек, но Лидка этого не заметила. — Мне не терпелось увидеть ваш замечательный дом, — выпалила Лидка. — А как вам нравится в Америке? — спросила ее Мэрибелл. — Скажите, что, на ваш взгляд, самое замечательное в Америке? Лидка на мгновение задумалась. — У вас они все черные, — сказала она. Камерон подавил стон. Что она несет? Мэрибелл от удивления промолчала. Лидка жестом показала на официанта с бокалами шампанского на подносе, служанку с канапе и лакея — все они были афроамериканцами. — Они делают все: открывают двери, подают напитки, подметают полы. В Польше у нас нет никого, кто делал бы эту работу, — каждый должен делать это сам. Мэрибелл немного опешила. Такие высказывания считались нетактичными даже в Вашингтоне Рейгана. Потом, взглянув через плечо Лидки, она увидела еще одного вошедшего гостя. — Карим, душечка! — вскрикнула она и направилась обняться с миловидным темнокожим мужчиной в безукоризненном костюме в тонкую полоску. — Познакомьтесь: это Камерон Дьюар и его жена Лидка. А это Карим Абдулла, из саудовского посольства. Карим пожал руки. — Я слышал о вас, Камерон, — сказал он. — Я тесно работаю с некоторыми вашими коллегами из Лэнгли. Карим давал знать Камерону, что он из саудовской разведки. Карим повернулся к Лидке. У нее был удивленный вид. Камерон знал почему. Она не ожидала увидеть на приеме у Мэрибелл таких темнокожих людей, как Карим. Однако он очаровал ее. — Мне говорили, что польки самые красивые женщины в мире. — сказал он. — Я не верил этому до настоящего момента. — Он поцеловал ей руку. Лидка могла сколько угодно слушать подобного рода ахинею. — Я слышал, что вы сказали о чернокожих, — произнес он. — Я согласен с вами. В Саудовской Аравии их нет, так что мы должны импортировать их из Индии. Камерон видел, что Лидка озадачена тонким разграничением в расизме Карима. Для него индийцы были черными, а арабы нет. К счастью, Лидка знала, когда надо молчать и слушать мужчину. Пришли еще несколько гостей. Карим понизил голос: — Однако нужно быть осторожным, когда говоришь что-то — некоторые из гостей могут быть либералами. Словно в подтверждение этих слов вошел высокий, с атлетической фигурой, мужчина с густыми светлыми волосами. Он выглядел как кинозвезда. Это был Джаспер Мюррей. Камерон не обрадовался. Он терпеть не мог Джаспера с юности. Потом Джаспер занялся журналистикой расследований и способствовал уходу в отставку президента Никсона. Его книга о Никсоне «Хитроумный Дик» была бестселлером, и по ней был снят имевший успех фильм. В период правления администрации Картера он вел себя относительно тихо, но снова пошел в атаку, как только Рейган занял Овальный кабинет. Сейчас он стал одной из наиболее популярных фигур на телевидении вместе с Питером Дженнингсом и Барбарой Уолтерс. Только вчера вечером его программа «Сегодня» отвела полчаса поддерживаемой Америкой диктатуре в Сальвадоре. Мюррей подхватил утверждения борцов за права человека, что правительственные эскадроны смерти уничтожили тридцать тысяч человек. Телевизионной сетью, транслирующей программу «Сегодня», владел Фрэнк Линдеман, муж Мэрибелл, так что Джаспер, вероятно, почувствовал, что не может отклонить приглашение на званый ужин. Белый дом оказывал давление на Фрэнка, чтобы он избавился от Джаспера, но до последнего времени Фрэнк отказывался. Хотя он держал большую часть акций, он должен был отвечать перед правлением и инвесторами, которые могли поднять шум, если бы он уволил одну из самых больших звезд. Казалось, что Мэрибелл кого-то с нетерпением ждет. Потом довольно поздно прибыла еще одна гостья. Это была потрясающе обаятельная чернокожая лоббистка Верина Маркванд. Камерон не был знаком с ней, но он узнал ее по фотографиям. Лакуэй объявил, что кушать подано, и все гости через двойную дверь перешли в столовую. Женщины издали восторженные восклицания, увидев длинный стол, заставленный сверкающим хрусталем и серебряными вазами с желтыми розами из теплиц. Камерон заметил, как Лидка широко открыла глаза. Он догадался, что увиденное ею затмило все фотографии в ее журналах домашнего интерьера. Она, конечно, никогда не видела и даже не представляла себе ничего столь роскошного. За столом расположились восемнадцать человек, но всеобщим вниманием сразу завладела одна дама — Сузи Кэннон, репортер светской хроники. Половина того, что она писала, не соответствовало действительности, но у нее был нюх шакала на человеческую слабость. Она была консерватором, но скандал интересовал ее больше, чем политика. Для нее ничто не было личным. Камерон молил бога, чтобы Лидка держала язык за зубами. Все, сказанное сегодня, может появиться завтра в газетах. Но, к удивлению Камерона, она направила проницательный взгляд на него. — Как мне кажется, вы и Джаспер знаете друг друга, — сказала она. — Не совсем так, — возразил Камерон. — Мы встречались в Лондоне много лет назад. — Но я слышала, что вы оба были влюблены в одну девушку. Как она разнюхала это? — Мне было пятнадцать лет, Сузи, — сказал Камерон. — Я, вероятно, был влюблен в половину девушек в Лондоне. Сузи обратилась к Джасперу: — Ну а вы? Вы помните это соперничество? Джаспер был увлечен разговором с Вериной Маркванд, сидящей рядом с ним, и рассердился, что его отвлекли от этого. — Если вы хотите написать статью о любовных историях юности более чем двадцатилетней давности и назвать это новостью, то не иначе, Сузи, вы спите со своим редактором. Все засмеялись: по сути дела, Сузи была замужем за редактором отдела новостей в ее газете. Камерон заметил, что Сузи смеялась наигранно, а ее глаза сверкнули ненавистью на Джаспера. Он вспомнил, что, когда Сузи была начинающим журналистом в программе «Сегодня», ее уволили за серию недостоверных репортажей. Сейчас она сказала: — Должно быть, Камерон, вы с интересом смотрели вчера вечером телепрограмму, которую ведет Джаспер. — Не столько с интересом, сколько; с тревогой, — ответил Камерон, — Президент и ЦРУ пытаются поддержать антикоммунистическое правительство в Сальвадоре. — А Джаспер вроде как на другой стороне, не так ли? — спросила Сузи. — Я на стороне правды, Сузи, — сказал Джаспер. — Насколько я знаю, вам это трудно понять. Камерон заметил, что от его британского акцента не осталось и следа. — Мне было жаль, — заметил Камерон, — что на одном из основных каналов ведется такая пропаганда. — А что бы вы сообщили в донесении о правительстве, которое расправляется с тридцатью тысячами своих граждан? — отпарировал Джаспер. — Мы не признаем этой цифры. — Тогда сколько граждан Сальвадора, по-вашему, было убито правительством? Огласите нам оценки ЦРУ. — Вам нужно было спрашивать, прежде чем транслировать вашу программу. — Я спросил, но не получил никакого ответа. — Нет ни одного идеального центральноамериканского правительства. А вы сосредотачиваетесь на тех, которые мы поддерживаем. Вы просто настроены антиамерикански. Сузи улыбнулась. — Вы — англичанин, Джаспер, не так ли? — спросила она с ядовитой мягкостью в голосе. Джаспер вышел из себя. — Я стал гражданином США более десятилетия назад. Я настолько настроен проамерикански, что рисковал своей жизнью за эту страну. Я два года служил в армии США, из них один год — во Вьетнаме. И я не просиживал свои штаны за столом в Сайгоне. Я участвовал в боевых действиях и убивал людей. Вы этого никогда не делали, Сузи. А вы, Камерон? Что вы делали во Вьетнаме? — Меня не призывали на военную службу. — Тогда не лучше ли вам заткнуться? Мэрибелл остановила их. — Думаю, уже хватит о Джаспере и Камероне. — Она повернулась к конгрессмену от Нью-Йорка, сидящему рядом с ней. — Я слышала, ваш город запретил дискриминацию в отношении гомосексуалистов. Вы поддерживаете это? Разговор перешел на права сексуальных меньшинств, и Камерон с облегчением вздохнул — однако преждевременно. Возник вопрос о законодательстве в других странах, и Сузи спросила: — А какой закон на этот счет в Польше, Лидка? — Польша — католическая страна, — отозвалась она. — У нас нет гомосексуалистов. На мгновение наступила тишина, и она добавила: — Слава богу.* * *
— Джаспер Мюррей вышел из дома Линдеманов вместе с Вериной Маркванд. — Сузи Кэннон — настоящая нарушительница спокойствия, — сказал он, когда они спускались по лестнице. Верина засмеялась, показав белые зубы в свете фонаря. — Да уж. Они вышли на тротуар. Такси, вызванного Джаспером, видно не было. Он пошел с Вериной к ее машине. — И Сузи подложила мне свинку, — добавил он. — Едва ли она может доставить вам неприятности — вы сейчас такая важная шишка. — Еще как может. Против меня в Вашингтоне развернулась серьезная кампания. Нынешний год выборный, и администрация не хочет, чтобы выходили телевизионные программы, подобные той, что я вел вчера. — Ему было приятно довериться ей. Их свел случай в тот день, когда был убит Мартин Лютер Кинг. С тех пор чувство близости не проходило. Верина сказала: — Уверена, что вы сможете отразить нападки этой сплетницы. — Не знаю. Мой босс — давнишний соперник по имени Сэм Кейкбред, который всегда недолюбливал меня. А Фрэнк Линдеман, который владеет каналом, с радостью избавился бы от меня под каким-нибудь предлогом. Сейчас правление побаивается, что их обвинят в предвзятости, если они выгонят меня. Одна ошибка — и меня пнут под зад. — Вам нужно быть как Сузи — жениться на начальнице. — Будь моя воля, я так и сделал бы. — Ои посмотрел в оба конца улицы. — Я вызывал такси к одиннадцати часам, но я не вижу его. Работа не оплачивает поездку на частных машинах. — Вас подвести? — Это было бы здорово. Они сели в ее «ягуар». Она сняла туфли на высоких каблуках и передала их ему. — Поставьте на пол у вас под ногами, если вы не возражаете. Она вела машину в чулках. Джаспер почувствовал сексуальный трепет. Верина всегда казалась ему чертовски соблазнительной. Он наблюдал, как она влилась в вечерний поток машин и нажала на педаль газа. Она хорошо вела машину, разве что немного быстро, хотя в этом не было ничего удивительного. — Я доверяю немногим, — сказал он. — Я один из наиболее известных людей в Америке и чувствую себя одиноким сейчас больше, чем когда-либо раньше. Но я доверяю вам. — У меня такое же чувство. Это с того ужасного дня в Мемфисе. Я никогда не чувствовала себя более уязвимой, чем в момент выстрела. Вы закрыли мою голову руками. Такое не забывается. — Жаль, что Джордж познакомился с вами раньше, чем я. Она взглянула на него и улыбнулась. Он не был уверен, что это значит. Они доехали до его дома, и она остановила машину на левой стороне улицы с односторонним движением. — Спасибо, что подвезли, — сказал Джаспер. Он вышел из машины, а потом нагнулся, достал с пола ее туфли и поставил их на сиденье пассажира. — Отличные туфли, — проговорил он и захлопнул дверцу. Он обошел машину и встал у ее окна. Она опустила стекло. — Я забыл поцеловать вас на прощание, — сказал он. Он наклонился и поцеловал ее в губы. Она сразу же разомкнула их. Поцелуй моментально стал страстным. Верина обхватила его за голову и притянула к себе. Они неистово целовались. Джаспер протиснулся немного внутрь, опустил руку под юбку ее платья для коктейлей и дотянулся до мягкого треугольника между ее ног под тканью белья. Она застонала и подалась тазом вперед навстречу его руке. У него перехватило дыхание, и он прервал поцелуй. — Поднимемся ко мне. — Нет. — Она отстранила его руку. — Встретимся завтра. Она промолчала и вытолкнула его наружу. — Встретимся завтра? — повторил он. Она включила скорость. — Позвони мне, — бросила она, нажала на педаль и с ревом укатила.* * *
Джордж сомневался, верить ли тому, что сообщил в своей программе Джаспер Мюррей. Даже Джорджу казалось маловероятным, что президент Рейган будет поддерживать правительство, которое уничтожило тысячи жителей своей страны. Потом, четырьмя неделями позже «Нью-Йорк таймс» сенсационно сообщила, что командующий «эскадроном смерти» Сальвадора Николас Карранза является агентом ЦРУ и получает 90 тысяч долларов в год от американских налогоплательщиков. Избиратели пришли в бешенство. Они думали, что после «Уотергейта» ЦРУ обуздали. Но оно было явно бесконтрольно и платило монстру за массовые убийства. В своем кабинете около десяти часов вечера Джордж закончил работу с бумагами, которые принес домой. Он завинтил колпачок авторучки и еще несколько минут продолжал сидеть в задумчивости. Никто в комиссии конгресса по разведке не знал о полковнике Карранзе, как и в аналогичной комиссии сената. Застигнутые врасплох, там все пришли в недоумение. Предполагалось, что они будут осуществлять контроль над ЦРУ. Люди думали, что они виноваты в этой несуразице. Но что они могли сделать, если шпионы лгали им? Он вздохнул и встал. Выключив свет, он вышел из кабинета и направился в комнату Джека. Мальчик крепко спал. Когда Джордж видел своего ребенка мирно спящим, ему казалось, что его сердце сейчас разорвется на части. Мягкая кожа Джека была на удивление темной, как у Джеки, хотя его предки по линии отца были белыми. К светлокожим людям в афроамериканской общине относились благосклонно, несмотря на разговоры о том, что чернокожие красивы. Но для Джорджа красивым был Джек. Голова его лежала на плюшевом мишке, как могло показаться, в неудобном положении. Джордж подсунул руку под голову мальчика, почувствовав мягкие локоны, как у него самого. Он чуточку приподнял голову Джека, осторожно вытащил мишку, а потом опустил ее на подушку. Джек даже не проснулся. Джордж пошел на кухню, налил стакан молока и отнес его в спальню. Верина уже была в постели в ночной рубашке. Рядом с ней лежала куча журналов — она читала и смотрела телевизор одновременно. Выпив молоко, Джордж пошел в ванную и почистил зубы. Отношения между супругами вроде бы немного улучшились. Теперь они редко занимались любовью, но Верина стала менее раздражительной. В сущности, она могла держать себя в руках чуть ли не месяц. Она много работала, зачастую до позднего вечера: вероятно, она испытывала большее удовольствие, когда работа была труднее. Джордж снял рубашку и поднял крышку корзины для грязного белья. Он хотел бросить туда свою рубашку, когда его взгляд упал на нижнее белье Верины. Он увидел черный кружевной бюстгальтер и под стать ему трусики. Комплект казался новым, и он не помнил, чтобы видел жену в нем. Если она покупала сексуальное белье, то почему он не видел его? В этом отношении она никогда не была стеснительной. Приглядевшись, он увидел нечто даже более странное: светлый волос. Его охватил страх. В животе сделалось холодно. Он достал белье из корзины. Принеся его в спальню, он произнес: — Скажи, что я свихнулся. — Ты свихнулся, — проговорила она, а потом увидела, что у него в руках. — Ты собираешься постирать мое белье? — усмехнулась она, но он почувствовал, что она нервничает. — Красивое белье, — сказал он. — Тебе повезло. — Вот только я не видел его на тебе. — Тебе не повезло. — Но кто-то, наверное, видел. — Конечно. Доктор Бернстайн. — Доктор Бернстайн лысый. А на твоих трусах светлый волос. Ее кожа цвета кофе со сливками побледнела, но она держалась вызывающе. — Ну, Шерлок Холмс, какой ты делаешь из этого вывод? — Что ты занималась сексом с мужчиной, у которого длинные светлые волосы. — Почему это должен быть мужчина? — Потому что тебе нравятся мужчины. — Мне могут нравиться и девушки. Это модно. Теперь все бисексуалы. Джорджу стало не по себе. — Я вижу, ты не отрицаешь, что у тебя любовный роман. — Какой ты догадливый. Он покачал головой. — Ты не принимаешь это всерьез. — Вероятно. — Так значит, ты признаешь это? С кем ты спишь? — Не скажу, поэтому больше не спрашивай. Джордж едва сдерживал себя. — Ты разговариваешь так, будто не сделала ничего дурного. — Я не стану притворяться. Да, я встречаюсь с человеком, который мне нравится. Извини, что причинила тебе боль. Джордж был совсем сбит с толку. — Как это могло случиться так быстро? — Это случилось постепенно. Мы женаты уже более пяти лет. — Розы увяли. — Что я сделал не так? — Женился на мне. — Когда ты стала такой злой? — Разве я злая? Мне просто все надоело. — Что ты собираешься делать? — Я не стану бросать его ради супружества, которое уже почти перестало существовать. — Ты же знаешь, что я не могу согласиться с этим. — Тогда уходи. Тебя никто не держит. Джордж сел на пуфик перед ее туалетным столиком и закрыл лицо руками. Его вдруг захлестнула волна сильных чувств и унесла в далекое детство. Он вспомнил, как он переживал из-за того, что был единственным мальчиком в классе, который рос без отца. Он снова почувствовал мучившую его зависть, когда видел, как другие мальчики с отцами играют в мяч, меняют проколотую велосипедную шину, покупают бейсбольную биту, примеряют ботинки. Он снова кипел от злости к человеку, который в его глазах бросил их с матерыо, не питая никаких чувств ни к отдавшейся ему женщине, ни к родившемуся ребенку. Ему хотелось кричать, ударить Верину, рыдать. Он нашел в себе силы снова заговорить. — Я не оставлю Джека, — произнес он. — Дело твое, — отозвалась Верина. Она выключила телевизор, сбросила журналы на пол, выключила настольную лампу и легла, отвернувшись от него. — Это все, что ты можешь сказать? — изумился он. — Я собираюсь спать. У меня деловая встреча за завтраком. Он пристально посмотрел на нее. Знал ли он ее когда-либо? Конечно, знал. В глубине души он понимал, что существуют две Верины: одна — преданный борец за гражданские права, а другая — завсегдатай вечеринок. Он любил их обеих, и он считал, что с его помощью они станут одним счастливым, уравновешенным человеком. И он ошибался. Он оставался так несколько минут, глядя на нее при тусклом свете от уличного фонаря на углу. Я так долго ждал и любил тебя, думал он, все те годы вдалеке от тебя. Потом наконец ты вышла за меня и у нас появился Джек, и я думал, что все будет хорошо, всегда. Он встал, разделся и надел пижаму. Он не мог заставить себя лечь в кровать рядом с ней. В гостевой комнате была кровать, но не застеленная. Он пошел в холл и достал из шкафа самое теплое пальто. Вернувшись в гостевую комнату, он лег в кровать и накрылся пальто. Но он не спал.* * *
Некоторое время спустя Джордж заметил, что Верина иногда носила одежду, которая не шла ей. У нее было красивое платье с цветочным рисунком, которое она надевала, когда хотела выглядеть как невинная девушка, хотя на самом деле оно придавало ей смешной вид. У нее был коричневый костюм, лишавший цвета ее лицо, но она так много заплатила за него, что не хотела признавать свою ошибку. У нее был горчичного цвета свитер, делавшийее замечательные зеленые глаза мутными и тусклыми. Джордж у всех замечал такую склонность. У него самого имелись три рубашки кремового цвета, и ему хотелось, чтобы у них скорее протерся воротничок, чтобы их можно было выбросить. По разным причинам люди носят одежду, которую они ненавидят. Но они никогда не надевают ее, когда встречаются с поклонником или поклонницей. Когда Верина облачилась в черный костюм фирмы «Армани» и бирюзовую блузу, надела ожерелье из черного коралла, то стала выглядеть как кинозвезда, и она знала это. Она должна была идти на встречу со своим любовником. Джордж чувствовал себя таким униженным, словно испытывал мучительную боль в животе. Он больше не мог выносить этого. Ему казалось, что он летит с моста. Верина ушла рано и сказала, что будет дома рано, поэтому Джордж решил, что они собираются вместе пообедать. Он позавтракал с Джеком и оставил его на попечении няни Тиффани. Он поехал к себе на работу в офисном здании «Кэннон хаус» поблизости от Капитолия и отменил назначенные на день встречи. В полдень красный «ягуар» Верины, как обычно, находился на стоянке недалеко от ее офиса в центре города. Джордж ждал в конце квартала в своем серебристом «линкольне», наблюдая за выездом. Красная машина появилась в половине первого. Он влился в автомобильный поток и поехал на ней. Она пересекла Потомак и вырвалась на загородные просторы Виргинии. Когда машин на дороге стало меньше, он сбавил скорость. Было бы странно, если бы она заметила его. Он надеялся, что она не обратит внимания на часто встречающийся, такой, как у него, серебристый «линкольн». На своем приметном «мерседесе» он такого сделать не смог бы. Около часа она съехала с дороги у загородного ресторана под названием «Вустерский соус». Джордж пронесся мимо, проехал еще милю, развернулся и вернулся назад. Он въехал на стоянку ресторана, выбрал место, с которого мог видеть «ягуар», и расположился ждать. В голову ему лезли разные мысли. Ведет он себя глупо, мало ли чем все это может кончиться. Нужно уезжать отсюда. Но ему нужно знать, кто любовник его жены. Они вышли из ресторана в три. По тому, как Верина шла, он мог судить, что она за обедом выпила пару стаканов вина. Они шли к стоянке рука об руку, она смеялась тому, что сказал мужчина. И горячая ярость вскипела внутри Джорджа. Мужчина был высок и широкоплеч, с густыми, светлыми и весьма длинными волосами. Когда они подошли ближе, Джордж узнал Джаспера Мюррея. — Ах ты, сукин сын, — вслух сказал он. Джаспер давно положил глаз на Верину, с первого дня, как они познакомились в гостинице «Уиллард», когда Мартин Лютер Кинг произносил свою речь «У меня есть мечта». Но за ней приударяли многие мужчины. Джордж не мог себе представить, что из всех них предателем окажется Джаспер. Они подошли к «ягуару» и поцеловались. Джордж понимал, что ему нужно завести машину и уехать. Он узнал, что хотел знать. Что еще нужно? Губы Верины были разомкнуты. Она бедрами льнула к Джасперу. Глаза их обоих были закрыты. Джордж все это видел. Он вышел из машины. Джаспер взял Верину за грудь. Джордж захлопнул дверцу и пошел к ним по асфальтированной площадке. Джаспер был слишком увлечен тем, что он делал, но Верина услышала, как хлопнула дверца, и открыла глаза. Увидев Джорджа, она оттолкнула Джаспера и вскрикнула. Было уже поздно. Джордж отвел назад правую руку и, развернувшись, всей силой плеч и спины ударил Джаспера. Удар пришелся в левую часть лица. Джордж с удовлетворением почувствовал, как кулак со шлепком смял мягкую плоть и в то же мгновенье наткнулся на твердую кость и зубы. Потом боль пронзила его руку. Джаспер пошатнулся и упал на землю. — Джордж! Что ты сделал? — закричала Верина и опустилась на колени рядом с Джаспером, не боясь порвать чулки. Тот приподнялся, опираясь на один локоть, и ощупал свое лицо. — Грубая скотина, — еле выговорил он. Джорджу хотелось, чтобыДжаспер поднялся с земли и дал сдачи. Ему хотелось больше насилия, боли и крови. Он задержал взгляд на Джаспере, глядя сквозь красную пелену перед глазами. Потом она рассеялась, и он понял, что Джаспер не собирается вставать и драться. Джордж повернулся, пошел обратно к своей машине и уехал. Когда он вернулся домой, Джек играл с машинками в своей спальне. Джордж закрыл за собой дверь, чтобы Тиффани не могла слышать. Он сел на кровать, накрытую покрывалом, похожим на гоночную машину. — Мне нужно сказать тебе кое-что, о чем очень трудно говорить, — произнес он. — Что у тебя с рукой? — спросил Джек. — Она вся красная и распухла. — Я ударился ею. Ты должен выслушать меня. — Хорошо. Для четырехлетнего ребенка это будет тяжело понять. — Ты знаешь, я всегда буду тебя любить, — начал Джордж. — Как бабушка Джеки любит меня, хотя я уже не маленький мальчик, — Бабушка приедет сегодня? — Может быть, завтра. — Она привозит булочки. — Послушай. Иногда мамы и папы перестают любить друг друга. Ты знаешь это? — Да. Папа Пита Роббинса больше не любит его маму. — В голосе Джека послышалась грусть. — Они развелись. — Я рад, что ты понимаешь это, потому что твоя мама и я больше не любим друг друга. Джордж всматривался в лицо Джека, пытаясь разглядеть, понимает ли он или нет. На нем отразилось замешательство, словно происходило что-то совершенно невозможное. Сердце Джорджа сжалось. Он подумал: «Как я могу делать что-то столь жестокое человечку, которого я люблю больше всего на свете?» Как такое может быть? — Ты знаешь, что я спал в гостевой комнате. — Да. Сейчас будет самое трудное. — Сегодня я буду спать у бабушки. — Почему? — Потому что мама и я не любим друг друга. — Тогда ладно. Увидимся завтра. — Теперь я буду спать у бабушки очень часто. Джек начал понимать, что это будет касаться и его. — Ты будешь читать мне книжки перед сном? — Каждый вечер, если захочешь. — Джордж готов был поклясться, что сдержит это обещание. Джек все еще размышлял над последствиями. — Ты будешь разогревать мне молоко на завтрак? — Иногда. Или мама будет разогревать, или няня Тиффани. Джек почувствовал уклончивый ответ на свой вопрос. — Не знаю, — сказал он. — Я думаю, тебе лучше не спать у бабушки. Джорджу отказало мужество. — Ну, посмотрим, — сказал он. — А как насчет мороженого? — Да! Это был самый тяжелый день в жизни Джорджа.* * *
По дороге домой от Капитолия до округа Принс Джорджес мысли Джорджа были заняты заложниками. В этом году в Ливане похитили четырех американцев и одного француза. Одного из американцев отпустили, а остальные томились в какой-то тюрьме, если они вообще остались в живых. Джордж знал, что один из американцев был шеф отделения ЦРУ в Бейруте. Похитители почти наверняка были членами экстремистской мусульманской группировки «Хезболла», основанной в ответ на нападение Израиля на Ливан в 1982 году. Финансово ее поддерживал Иран, а военной подготовкой руководила Иранская революционная гвардия. США считали, что «Хезболле» покровительствует иранское правительство, и расценивали Иран как пособника терроризма, которому нельзя поставлять вооружение. Джордж видел в этом проявление цинизма, поскольку президент Рейган спонсировал терроризм в Никарагуа, финансируя «контрас», экстремистскую антиправительственную группировку, которая осуществляла убийства и похищения людей. Тем не менее Джорджа возмущало то, что происходило в Ливане. Он считал, что в Бейрут нужно отправить морских пехотинцев и проучить тех, кто посмел похитить американских граждан. В необходимости таких мер он был убежден твердо, но, в сущности, они не дали бы желаемого результата. Как нападение Израиля спровоцировало создание «Хезболлы», так и американский удар по ней вызовет вспышку терроризма. Еще одно поколение молодых людей на Ближнем Востоке будет вырастать, готовое мстить сатане в лице Америки. Джордж и все здравомысляшие люди понимали, что жажда мести возникает, когда кипит кровь. Поэтому главное — не допускать этого. Но легче сказать, чем сделать. Джордж также сознавал, что он сам не выдержал этого испытания. Он ударил Джаспера Мюррея. Джаспер не был тряпкой, но он сознательно не поддался искушению дать сдачи. Как результат урон был ограниченный — и это заслуга не Джорджа. Джордж снова жил у матери — в возрасте сорока восьми лет! Верина с маленьким Джеком занимала их некогда общий дом. Джордж полагал, что там ночует Джаспер, но не знал этого точно. Он с трудом привыкал жить разведенным — как миллионы других мужчин и женщин. Была пятница, и он сосредоточил мысли на предстоящих выходных. Он ехал к Верине. Они договорились, как будут поступать в дальнейшем. Джордж забирал Джека в пятницу вечером и отвозил его к бабушке Джеки на уикенд, а потом привозил его обратно домой в понедельник утром. Джордж не хотел так растить своего ребенка, но это был лучший выход из положения. Он думал, что они будут делать. Завтра, может быть, они вместе пойдут в публичную библиотеку и возьмут книги для чтения перед сном. В воскресенье, конечно, церковь. Он подрулил к своему бывшему дому, похожему на те, что строили на ранчо. Машины Верины нигде не было видно — она еще не вернулась. Джордж припарковал машину и пошел к двери. Из вежливости он позвонил, а потом открыл дверь своим ключом. В доме стояла тишина. — Это я, — громко известил он. В кухне никого не было. Он увидел Джека, сидевшего в одиночестве перед телевизором. — Привет, дружище, — сказал он, сел рядом с Джеком и обнял его за плечи. — А где няня Тиффани? — Она ушла домой, — ответил Джек. — Мама опаздывает. У Джорджа внутри закипело. — Значит, ты сам себе хозяин. — Тиффани сказала, что это срочно. — Как давно это было? — Не знаю. — Джек еще не разбирался во времени. Джордж пришел в ярость. Его четырехлетнего сына оставили одного в доме. О чем Верина думала? Он встал и огляделся. Чемодан с вещами Джека на уикенд стоял в холле. Джордж открыл его и увидел все необходимое: пижаму, чистую одежду, плюшевого мишку. Тиффани собрала его в дорогу, прежде чем уйти и заняться своими срочными делами. Он пошел на кухню и написал записку: «Джек был один в доме. Позвони мне». Он взял Джека за руку, и они пошли к машине. Дом Джеки находился на расстоянии менее чем в милю. Когда они прибыли, Джеки дала внуку стакан молока и домашнюю булочку. Он рассказал ей, что к ним приходил соседский кот и пил молоко из блюдца. Потом Джеки посмотрела на Джорджа и спросила: — Что тебя гложет? — Пойдем в гостиную, я расскажу тебе. Они перешли в соседнюю комнату, и Джордж сказал: — Джек сидел один в доме. — Это никуда не годится. — Еще бы, черт возьми. В кои веки она не обратила внимания на бранное выражение. — А почему? — Верина не пришла в условленное время, а няня должна была уходить. В этот момент они услышали скрип тормозов у дома. Они оба выглянули в окно и увидели, что из красного «ягуара» вышла Верина и побежала по дорожке к двери. — Я убью ее, — вырвалось у Джорджа. Джеки впустила ее. Она побежала на кухню и поцеловала Джека. — Как ты, мой маленький? — со слезой в голосе спросила она. — Хорошо, — беспечно ответил Джек. — Я съел булочку. Бабушка печет вкусные булочки, правда? — Очень вкусные. — Верина, — обратился к ней Джордж, — нам нужно поговорить. Она тяжело дышала, и на лбу у нее выступил пот. В кои веки она нашла в себе силы проявить сдержанность и не быть высокомерной. — Я опоздала всего на несколько минут, — воскликнула она. — Не знаю, почему эта негодница ушла, не дождавшись меня. — Ты не можешь опаздывать, когда на твоем попечении должен быть Джек, — с серьезным видом сказал Джордж. — Как будто ты не опаздывал? — обиделась она. — Я никогда не оставлял его одного. — Мне трудно одной. — А кто, кроме тебя, виноват в этом? — Ты не прав, Джордж, — сказала Джеки. — Мама, не вмешивайся, пожалуйста. — Нет. Это мой дом и мой внук, и я не могу не вмешиваться. — Я не могу смотреть на это сквозь пальцы, мама. Она поступила неправильно. — Если бы я все делала правильно, у меня не было бы тебя. — Это к делу не относится. — Я просто говорю, что мы все ошибаемся и иногда все как-то образовывается. Так что перестань упрекать Верину. Ничего хорошего от этого не будет. Неохотно Джордж согласился, что она права. — Но что нам делать? — Извини, Джордж, но я просто не справляюсь, — сказала Верина и заплакала. — Сейчас, когда мы немного успокоились, — проговорила Джеки, — давайте поразмыслим. Эта ваша няня никуда не годится. — Вы не представляете, как трудно сейчас найти няню, — пожаловалась Верина. — А для нас особенно трудно, в отличие от большинства людей. Все нанимают незаконных иммигрантов и платят им наличными, а политикам полагается брать на работу тех, у кого есть «зеленая карта», кто платит налоги, поэтому никто не идет к нам. — Хорошо, не волнуйся, я не виню тебя, — сказала Джеки Верине. — Может быть, я смогу помочь. Джордж и Верина посмотрели на Джеки. — Мне шестьдесят четыре года, — продолжала она. — Я скоро пойду на пенсию, и мне нужно будет что-то делать. Я готова быть у вас на подхвате. Если ваша няня вас подведет, привозите Джека сюда. Когда нужно, оставляйте его у меня ночевать. — Здорово! — воскликнул Джордж. — Для меня это выход из положения. — Джеки, это было бы замечательно! — сказала Верина. — Не благодарите меня, дорогие. Я — эгоистка. Так я буду чаще общаться с моим внуком. — Ты уверена, что для тебя это не будет обременительно, мама? — спросил Джордж. Джеки презрительно хмыкнула. — Что для меня когда-нибудь было обременительно? Джордж улыбнулся. — Ничто и никогда. Таким образом, вопрос был улажен.Глава 56
Слезы остывали на щеках Ребекки. Стоял октябрь, и пронизывающий холодный ветер с Северного моря обдувал Олсдорфское кладбище в Гамбурге. Это было одно из самых больших погребальных мест в мире — тысячи гектаров печали и скорби. Здесь находился памятник жертвам нацистских злодеяний, обнесенная стеной территория, где среди деревьев хоронили бойцов Сопротивления, и братская могила 38 тысяч гамбургских мужчин, женщин и детей, погибших во время десятидневной операции «Гоморра» — бомбардировок союзнической авиации летом 1943 года. Для жертв Берлинской стены особого участка не было. Ребекка наклонилась, собрала опавшие листья на могиле мужа и положила на землю одну розу. Некоторое время она постояла, глядя на надгробный памятник. Прошел год, как не стало Бернда. Он прожил 62 года, что было немало для человека с поврежденным позвоночником. Под конец ему отказали почки — обычная причина смерти в таких случаях. Ребекка вспоминала, как он жил. Его судьбу сломала стена и погубила травма, полученная при бегстве из Восточной Германии, тем не менее жил он хорошо. Он был хорошим школьным учителем, возможно даже выдающимся. Он не склонил голову перед тиранией восточногерманского коммунизма и вырвался на свободу. Его первая женитьба закончилась разводом, но он и Ребекка страстно любили друг друга в течение двадцати лет. Ей не нужно было приходить сюда и вспоминать его. Она думала о нем каждый день. Его смерть была невосполнимой утратой: она все время удивлялась, что его нет рядом. Оставшись одна в квартире, где они так долго жили вместе, она часто говорила с ним, рассказывала, как провела день, делилась новостями, сообщала, что происходило с ней, была ли она голодна, или чем-то обеспокоена, или устала. Она ничего не переделала в помещении, сохранив веревки и ручки, которые давали ему возможность передвигаться. Его кресло-каталка стояло рядом с кроватью, чтобы он мог сесть в него. Когда она мастурбировала, она представляла, что он лежит рядом, обнимает и целует ее. К счастью, работа увлекала ее и требовала напряжения сил. Теперь она была заместителем министра иностранных дел Западной Германии. Поскольку она говорила по-русски и жила в Восточной Германии, она специализировалась по Восточной Европе. У нее было мало свободного времени. Прискорбно, что объединение Германии отодвинулось еще дальше назад. Непримиримый восточногерманский лидер Эрих Хонеккер казался непоколебимым. Людей продолжали убивать при попытке бежать в Западный Берлин. А в Советском Союзе смерть Андропова привела к власти еще одного семидесятилетнего лидера, Константина Черненко. От Берлина до Владивостока советская империя была болотом, в котором люди барахтались, часто тонули, но никогда не добивались успеха. Ребекка спохватилась, что в своих рассуждениях далеко ушла от Бернда. Пора было возвращаться. — До свидания, любовь моя, — негромко сказала она и медленно отошла от могилы. Она плотнее закуталась в теплое пальто, обхватила себя руками и направилась к выходу. С чувством исполненного долга она села в машину и завела мотор. Она все еще ездила на универсале с подъемником для кресла-каталки. Пора было менять его на нормальную машину. Она подрулила к своему дому. Перед ним красовался черный «мерседес S500», рядом с которым стоял шофер в фуражке. Ребекка приободрилась. Как она и ожидала, Валли поднялся в квартиру, открыв дверь своим ключом. Он сидел за кухонным столом и постукивал ногой в такт поп-музыке, доносившейся из включенного приемника. На столе лежал последний альбом «Плам Нелли», называющийся «Толкование снов». — Рад, что застал тебя, — сказал Валли. — Я еду в аэропорт. Лечу в Сан-Франциско. Он встал и поцеловал ее. Через два года ему должно было исполниться сорок лет, и он выглядел великолепно. Он продолжал курить, но не употреблял наркотики и спиртное. На нем была желтовато-коричневая кожаная куртка поверх синей рубашки из грубой хлопчатобумажной ткани. Девчонки должны но нему сходить с ума, подумала Ребекка. От утех с ними он не отказывался, но обзаводиться семьей не спешил. Когда она целовала его, она дотронулась до его руки и заметила, что кожа на куртке мягкая, как шелк. Вероятно, она стоила баснословно дорого. Ребекка сказала: — Но вы только что закончили свой альбом. — Мы отправляемся в турне по Штатам. Три недели будем репетировать на ферме «Дейзи». Открывается турне в Филадельфии через месяц. — Передай привет ребятам. — Обязательно. — Вы уже давно не устраивали гастролей. — Уже три года. Поэтому так долго будем репетировать. Но концерты на стадионе — это самое оно. Не то что турне всех рок-звезд, когда двенадцать ансамблей исполняют по две-три песни каждый перед двумя тысячами человек в театре или гимнастическом зале. А тут собирается пятидесятитысячная масса людей. — Вы будете выступать в Европе? — Да, но мы еще не знаем когда. — А в Германии? — Почти наверняка. — Дай мне знать. — Обязательно. Я устрою для тебя бесплатный билет. Ребекка засмеялась. Поскольку она была сестрой Валли, к ней относились, как к члену королевской семьи, когда она поднималась за кулисы на концертах «Плам Нелли». Участники ансамбля часто рассказывали в интервью о своих выступлениях в Гамбурге много лет назад, как сестра Валли приготовила им хороший обед и они единственный раз досыта наелись. За это она прославилась в мире рок-н-ролла. — Желаю вам успеха, — сказала она. — Ты как будто собираешься лететь в Будапешт? — Да, на конференцию на политическую тему. — Там будет кто-нибудь из восточных немцев? — Да, а что? — Как ты думаешь, возьмется ли кто-то из них передать альбом Алисе? Ребекка пожала плечами. — Не знаю. У меня не очень теплые отношения с восточногерманскими политиками. Они считают меня приспешницей капиталистов, а я убеждена, что они политиканы, которых никто не избирал и которые правят методами террора и держат людей в застенках. Валли улыбнулся. — Значит, точек соприкосновения между вами немного. — Да. Но я попробую. — Спасибо. — Он дал ей диск. Ребекка взглянула на фотографию на конверте четырех мужчин средних лет с длинными волосами и в синих джинсах. Пополневший распутный бас-гитарист Баз. Лысеющий, нетрадиционной сексуальной ориентации барабанщик Лy. Лидер группы Дейв с посеребренными сединой волосами. Признанные, успешные и богатые. Она помнила голодных парней, которые пришли сюда, в эту квартиру: худые, неряшливые, остроумные, полные надежд и чаяний. — Вы пробили себе дорогу, — сказала она. — Да, — согласился Валли.* * *
В последний день Будапештской конференции для делегатов устроили экскурсию в винные погреба с дегустацией токайских вин. Погреба находились в восточном районе города Пеште и принадлежали государственной разливочной компании. Делегатам предложили различные сорта белых вин: сухие, крепленые, слабоалкогольный напиток «Токайская эссенция» и известное вино медленного брожения «Асу». Повсюду в мире государственным чиновникам редко удавалось устраивать интересные экскурсии, и Ребекка боялась, что это будет скучное мероприятие. Однако старинные погреба с арочными потолками и уложенными штабелями бутылками оставляли приятное впечатление, которое дополняли острые венгерские закуски: клецки, фаршированные грибы и колбаски. Ребекка выбрала одного из восточногерманских делегатов и одарила его завлекающей улыбкой. — Наши немецкие вина лучше, не правда ли? — сказала она. Она кокетливо разговаривала с ним несколько минут, а потом задала вопрос: — У меня есть племянница в Восточном Берлине, и я хочу послать ей пластинку с поп-музыкой, боюсь, как бы ее не повредили при отправке почтой. Не смогли бы вы передать ее? — Да, наверное, смог бы, — неуверенно ответил он. — Я дам ее вам завтра за завтраком. Вы очень добры. — Хорошо. У него был немного встревоженный вид, и Ребекка подумала, что он может просто отдать диск Штази, но попытка — не пытка. Когда вино расслабило всех, к Ребекке подошел венгерский политик Фредерих Биро. Он был ее возраста и понравился ей. Специализировался он, как и она, в вопросах внешней политики. — Мне хотелось бы побольше узнать о вашей стране, — сказала она ему. — Как, в самом деле, живут люди? Он посмотрел на часы и сказал: — Мы недалеко от вашей гостиницы. — Он хорошо говорил по-немецки, как большинство образованных венгров. — Если вы не возражаете, я провожу вас. Они взяли пальто и пошли пешком. Их путь лежал по набережной широкого и полноводного Дуная. На другом берегу огни средневекового города Буды романтически поднимались по склону холма с дворцом на вершине. — Коммунисты обещали процветание, и люди разочарованы, — рассказывал он на ходу. — Даже члены компартии недовольны правительством Кадара. — Ребекка догадалась, что ему легче говорить на улице, где их не могли подслушать. — Какой же выход? — спросила она. — Странное дело — все знают ответ. Нам нужно децентрализовать механизм принятия решений, ввести ограниченную рыночную систему и узаконить полулегальную «серую экономику», чтобы она могла развиваться. — Кто стоит на пути этого? — Ей показалось, что она задает ему один вопрос за другим, как на заседании суда. — Извините меня, — сказала она. Вы не возражаете, что я допрашиваю вас? — Вовсе нет, — улыбнулся он. — Мне нравится, когда говорят без обиняков, это экономит время. — Мужчинам часто не нравится, когда с ними в такомтоне говорит женщина. — Я к ним не отношусь. Можно сказать, у меня слабость к настойчивым женщинам. — Вы женаты на одной из таких женщин? — Когда-то был. Я разведен. Ребекка подумала, что это ее не касается. — Вы собирались сказать, кто стоит на пути реформ. — Примерно пятнадцать тысяч бюрократов, которые потеряют власть и работу. Пятьдесят тысяч высших партийных руководителей, которые принимают почти все решения. И Янош Кадар, который является нашим лидером с 1956 года. Ребекка вскинула брови. Биро говорил удивительно откровенно. Ей пришла мысль, что его искренние высказывания не спонтанны. Может быть, этот разговор был запланирован? — Есть ли у Кадара альтернативное решение? — спросила она. — Да, — ответил Биро. — Для поддержания уровня жизни венгерских рабочих он заимствует все больше и больше денег у западных банков, в том числе германских. — И как вы будете выплачивать кредиты по этим займам? — Это хороший вопрос, — сказал Биро. Они оказались вровень с отелем Ребекки через проезжую часть набережной. Она остановилась и облокотилась на парапет. — Кадал — это недвижимый атрибут? — Не обязательно. У меня хорошие отношения с перспективным молодым человеком по имени Миклош Немет. Ага, — подумала Ребекка, — вот цель этого разговора: сообщить немецкому правительству, тихо неофициально, что Немет — соперник Кадара с реформаторскими взглядами. — Ему за тридцать, и он весьма толковый, — продолжал Биро. — Но мы боимся повторения у себя советской ситуации: Брежнева сменил Андропов, вместо него пришел Черненко. Это как очередь в туалет в доме для престарелых. Ребекка засмеялась. Ей нравился Биро. Он наклонился и поцеловал ее. Она не очень удивилась. Она почувствовала, что он увлекся ей. Ее удивило, как она разволновалась от его поцелуя. И она ответила ему тем же. Потом она отстранилась от него. Она положила ему на грудь руки, слегка оттолкнула и стала разглядывать его в свете фонаря. Ни один пятидесятилетний мужчина не выглядел как Адонис, но у Фредерика было лицо, свидетельствующее о незаурядном интеллекте, сочувствии и способности понимать юмор. У него были коротко подстриженные седые волосы и голубые глаза. На нем было темно-синее пальто и яркий красный шарф: консерватизм с оттенком нарядности. — Почему вы развелись? — спросила она. — Я позволил себе завести роман, и жена оставила меня. Можете осуждать меня. — Не буду, — сказала она. — Я ошибалась. — Я пожалел, когда было слишком поздно. — Дети? — Двое, взрослые. Они простили меня. Марта вышла замуж, а я все еще холост. Как у вас сложилась личная жизнь? — Я развелась с первым мужем, когда узнала, что он работает на Штази. Мой второй муж получил травму, преодолевая Берлинскую стену. Он пользовался инвалидной коляской, но мы были счастливы вместе двадцать лет. Он умер в прошлом году. — Клянусь, вы заслуживаете счастья. — Может быть. Вы не проводите меня до входа в гостиницу? Они перешли через дорогу. На углу квартала, где уличные фонари не светили так ярко, она снова поцеловала его. На этот раз это доставило ей еще больше наслаждения, и она прижалась к нему. — Проведите со мной ночь, — сказал он. Она была вовсе не прочь. — Нет, — произнесла она. — Это слишком быстро. Я практически не знаю вас. — Но завтра вы уезжаете. — Я знаю. — Мы можем никогда не встретиться. — Я уверена, что встретимся. — Вы могли бы поехать ко мне. Или я поднимусь к вам в номер. — Нет, но я рада познакомиться с вами. Доброй ночи. — Ну что же, доброй ночи. Она повернулась к входу. — Я часто бываю в Бонне и буду там через десять дней. Она оглянулась и улыбнулась. — Вы поужинаете со мной? — спросил он. — Мне бы очень хотелось. Позвоните мне. — Обязательно. Она вошла в вестибюль гостиницы, продолжая улыбаться.* * *
Лили была дома, когда как-то днем к ним в грозу пришла Алиса за книжками. Ее не приняли в университет несмотря на отличные оценки на экзаменах, из-за того что ее мать тайно выступала с песнями протеста. Однако Алиса решила заняться самообразованием и изучала английский язык по вечерам после окончания смены на заводе. После бабушки Мод у Карлы остались книги на английском языке. Лили оказалась дома, когда пришла Алиса, и они пошли в гостиную наверх вместе поискать книги, в то время как дождь барабанил по окну. Как поняла Лили, это были старые довоенные издания. Алиса выбрала сборник рассказов о Шерлоке Холмсе. Лили посчитала, что она будет представительницей четвертого поколения читателей. — Мы подали заявление с просьбой разрешить нам поехать в Западную Германию, — между делом сказала Алиса. — Кто «мы»? — спросила Лили. — Гельмут и я. Гельмут Каппель, ее парень, был старше нее — недавно ему исполнилось двадцать два года — и учился в университете. — Какую причину вы указали? — Мы написали, что хотим увидеться с моим отцом в Гамбурге. Дедушка и бабушка Гельмута живут во Франкфурте. А «Плам Нелли» совершают гастрольное турне по разным странам, и нам хочется увидеть моего отца на сцене. Может быть, нам удастся подгадать так, чтобы наша поездка совпала с его выступлением в Германии, если оно состоится. — Я уверена, состоится. — Как ты думаешь, нам разрешат поехать? — Вдруг вам повезет. Лили не хотела гасить оптимизм молодости, но что им повезет, она сомневалась. Ей самой всегда отказывали. Немногим давали Разрешение на выезд. Власти подозревали, что люди такого возраста, как Алиса и Гельмут, не собирались возвращаться. У Лили тоже были такие подозрения. Алиса часто с грустью говорила о жизни в Западной Германии. Как большинство молодых людей, она хотела читать нецензурированные книги и газеты, смотреть новые фильмы и спектакли и слушать музыку, независимо от того, одобрил ли ее семидесятидвухлетний Эрих Хонеккер. Если ей удастся выехать из Восточной Германии, зачем тогда возвращаться? — Ты знаешь, — сказала Алиса, — большинство того, из-за чего эта семья попала в немилость у власти, произошло до моего рождения. За что им наказывать меня? Но ее мать Каролин продолжала петь те песни, подумала Лили. В дверь позвонили, и минутой позже они услышали взволнованные голоса в холле. Они спустились вниз и увидели Каролин в мокром плаще. Непонятно почему она принесла с собой чемодан. Дверь ей открыла Карла, которая стояла рядом с ней в фартуке поверх рабочей одежды. У Каролин было красное и заплаканное лицо. — Мама! — воскликнула Алиса. — Что случилось? — спросила Лили. Каролин сказала: — Алиса, твой отчим оставил меня. Лили ахнула. Одо Фосслер? Невозможно было поверить, чтобы тихоня Одо бросил жену. Алиса обняла свою мать, ничего не говоря. — Когда это случилось? — спросила Карла. Каролин вытерла нос платком. — Он сказал мне три часа назад. Он хочет развестись. Бедная Алиса, подумала Лили, два раза остаться без отца. Карла с негодованием произнесла: — Но пасторам не разрешается разводиться. — Он также отказывается от духовного сана. — Какой ужас! Лили почувствовала, что их семью потрясло стихийное бедствие. Первой оправилась от потрясения Карла. — Пойдемте на кухню. Алиса, возьми у мамы пальто и повесь, чтобы оно подсохло. Лили, приготовь кофе. Лили поставила кипятить воду и достала из шкафа кекс. Карла спросила у Каролин: — Что нашло на Одо? Каролин опустила голову. — Он… — Ей было трудно объяснять. Пряча глаза, она продолжила: — Одо сказал мне, якобы он понял, что он гомосексуалист. Алиса негромко вскрикнула. — Ну и ну, — проговорила Карла. Лили вдруг вспомнила один случай. Пять лет назад, когда вся семья собралась вместе в Венгрии и Валли впервые увидел Одо, Лили заметила странное выражение на лице Валли, мимолетное, но отчетливое. Неужели в тот момент Валли интуитивно почувствовал, что с Одо не всё так просто? Сама Лили всегда подозревала, что Одо не питает к Каролин страстную любовь, скорее это была у него христианская миссия. Если бы кто-то решился сделать предложение Лили, ей не хотелось бы, чтобы это шло от сердечной доброты. Он должен был бы желать ее так сильно, что не мог бы дня прожить без нее: вот это есть причина делать предложение. Каролин подняла голову. Сейчас, когда открылась ужасная правда, она могла смотреть в глаза Карлы. — Меня это не потрясло, — сказала она. — Я, в общем, знала. — Каким образом? — После того как мы поженились, у нас бывал очень симпатичный молодой человек по имени Пауль. Он ужинал у нас раза два в неделю, они читали Библию в ризнице, а днем в субботу они прогуливались по Трептов-парку. Вероятно, они ничего такого не делали — Одо не обманщик. Но когда мы занимались любовью, я чувствовала, что он думает о Пауле. — Что же произошло? Как это кончилось? Лили резала кекс и слушала. Она положила ломтики на тарелку. Никто не прикоснулся к ним. — Я всего толком не знаю, — сказала Каролин. — Пауль перестал приходить к нам домой и в церковь. Одо никогда не говорил почему. Возможно, они отошли от физической любви. — Будучи пастором, Одо, должно быть, переживал ужасную трагедию, — заметила Карла. — Я знаю. Мне бывает так жалко его, когда я не сержусь. — Бедный Одо. — Но Пауль был лишь первым из полдюжины мальчиков, очень похожих друг на друга, ужасно симпатичных и истинных христиан. — А сейчас… — Сейчас Одо нашел настоящую любовь. Он умоляет меня простить его, но решил больше не противиться своей натуре. Он собирается поселиться у какого-то Юджина Фрейда. — Что он будет делать? — Он хочет преподавать в теологическом колледже. Он говорит, это его призвание. Лили налила кипяток в кофейник с молотым кофе. Она подумала, что будет делать Валли теперь, когда Одо и Каролин разошлись. Конечно, он не мог начать снова жить с Каролин и Алисой из-за проклятой Берлинской стены. Но захочет ли он? Семьей он так и не обзавелся. Лили казалось, что Каролин — его настоящая любовь. Но это все домыслы. Коммунисты решили, что они не могут быть вместе. — Ели Одо отказался от пасторства, вам придется освободить ваш дом, — заметила Карла. — Да. Я бездомная. — Не говори глупости. У тебя всегда есть дом здесь. — Я знала, что вы это скажете, — проговорила Каролин и расплакалась. Раздался звонок в дверь. — Я открою, — вызвалась Лили. На пороге стояли двое мужчин. Тот, что был в шоферской форме, держал зонт над другим человеком — Гансом Гофманом. — Позвольте войти, — сказал Ганс и вошел в холл, не дожидаясь ответа. Он держал квадратный пакет размером примерно 30 сантиметров в длине и ширине. Его водитель вернулся к черному ЗИЛу, стоящему перед домом. Лили неприветливо спросила: — Что вам надо? — Поговорить с твоей племянницей Алисой. — Откуда вы знаете, что она здесь? Ганс улыбнулся и не удостоил ее ответом. Штази знала все. Лили пошла на кухню. — Это Ганс Гофман. Он хочет видеть Алису. Алиса встала, побледнев от страха. — Отведи его наверх, — сказала Карла. — И останься с ними. Каролин приподнялась на стуле. — Я пойду с ней. Карла удержала ее за руку. — Тебе незачем иметь дело со Штази. Каролин послушалась и села на место. Лили придержала дверь для Алисы, когда та выходила в холл. Обе женщины стали подниматься по лестнице, а Ганс последовал за ними. Из вежливости Лили чуть было не предложила Гансу кофе, но спохватилась. Пусть он засохнет от жажды. Ганс взял оставленный Алисой на столе сборник рассказов о Шерлоке Холмсе. — На английском, — констатировал он, словно этот факт подтверждал подозрения. Он сел, подтянув на коленях брюки из тонкой шерсти, чтобы не было складок. Он положил квадратный пакет на пол рядом со стулом. — Итак, юная Алиса, ты хочешь поехать в Западную Германию. Зачем? Теперь он стал большой шишкой. Лили не знала точно, как называется его должность, но он не был просто сотрудником тайной полиции. Он выступал с речами на митингах и давал интервью прессе. Однако он не был столь важным, чтобы преследовать семью Франков. — Мой отец живет в Гамбурге, — ответила Алиса на его вопрос. — И моя тетя Ребекка. — Твой отец — убийца. — Это случилось до моего рождения. Вы наказываете меня за это? Разве это в духе того, что вы называете коммунистической справедливостью? Ганс ехидно усмехнулся. — Ты бойка на язык, как твоя бабушка. Эта семья не способна усваивать уроки. Лили сердито заметила: — Мы усвоили, что мелкие чиновники в коммунистической системе могут мстить, пренебрегая справедливостью и законом. — Ты полагаешь, что своей болтовней ты убедишь меня дать разрешение Алисе на поездку? — Ты уже все решил, — безнадежно сказала Лили. — Ты собираешься отказать. Ты не приехал бы, чтобы сказать «да». Ты приехал позлорадствовать. — Где в работах Карла Маркса написано, что в коммунистическом государстве рабочим не разрешается ездить в другие страны? — спросила Алиса. — Складывающиеся условия вызывают необходимость в ограничениях. — Ничего подобного. Я хочу видеть отца. А вы мне препятствуете. Почему? Только потому, что вы можете. Это не имеет никакого отношения к социализму, а к тирании имеет отношение прямое. У Ганса перекосился рот. — Вы буржуи, — с отвращением выдавил из себя Ганс. — Вы не выносите, когда другие имеют над вами власть. — Буржуи? — возмутилась Лили. — У меня нет шофера в форме, который держал бы надо мной зонт, когда я иду от машины к дому. И у Алисы также. В этой комнате только один буржуй, Ганс. Он поднял пакет с пола и отдал Алисе. — Вскрой его. Алиса удалила коричневую оберточную бумагу. Внутри был последний альбом ансамбля «Плам Нелли» «Толкование снов». Ее лицо засияло. Какую свинью на сей раз решил подложить Ганс, подумала Лили. — Почему бы тебе не послушать пластинку отца? — сказал Ганс. Алиса вынула белый конверт из цветной обложки. А потом двумя пальцами достала черную виниловую пластинку из конверта. Она сразу развалилась надвое. — Кажется, она разбилась. Какая жалость, — добавил Ганс. Алиса заплакала. Ганс встал. — Я знаю, где выход, — сказал он и ушел.* * *
Унтер-ден-Линден это широкий бульвар, тянувшийся через Восточный Берлин до Бранденбургских ворот. Под другим названием он шел дальше по Западному Берлину, пересекая парк Тиргартен, но с 1961 года Унтер-ден-Лиден заканчивался тупиком у Бранденбургских ворот, перегороженный Берлинской стеной. Из парка с западной стороны вид на Бранденбургские ворота портил высокий, уродливый, серо-зеленый забор, исписанный граффити и с предупреждающим щитом: «Вы покидаете Западный Берлин». За ограждением находилось простреливаемое пространство. Бригада рабочих, обслуживающих гастроли «Плам Нелли», соорудила сцену прямо перед уродливым ограждением и поставила мощные динамики, обращенные в сторону парка. По распоряжению Валли такие более мощные динамики направили в противоположную сторону, на Восточный Берлин. Он хотел, чтобы Алиса слышала его. Один журналист сказал ему, что восточногерманское правительство возражает против динамиков. «Передайте им, что если они снесут свою стену, я уберу свою», — заявил он, и его слова попали во все газеты. Первоначально они планировали устраивать гастроли в Гамбурге, но когда Валли услышал, что Ганс Гофман разбил пластинку Алисы, в ответ он попросил Дейва переориентироваться на Берлин, чтобы миллион восточных немцев услышал песни, которые Гофман не дал послушать Алисе. Дейву понравилась эта идея. Сейчас они стояли вместе и смотрели на сцену со стороны, а тысячи поклонников собирались в парке. — Мы будем звучать громче, чем когда-либо, — сказал Дейв. — Отлично, — обрадовался Валли. — Я хочу, чтобы мою гитару слышали даже в Лейпциге. — Помните, как было раньше? — спросил Дейв. — Маленькие динамики на бейсбольных стадионах. — Нас не могли слышать — мы сами себя не слышали. — Теперь сотни тысяч людей могут слушать музыку, которая звучит так, как задумали. — Это просто чудо. Ребекка ждала Валли в его гримерной. — Фантастика, — сказала она, когда он вошел. — В парке, должно быть, сто тысяч человек. Она была с седовласым мужчиной примерно ее возраста. — Это мой друг Фред Биро, — представила она его. Валли пожал ему руку, и Фред сказал: — Большая честь познакомиться с вами. — Он говорил по-немецки с венгерским акцентом. Валли обрадовался. Так значит, его сестра завела роман в пятьдесят три года! Это хорошо. Мужчина вроде бы в ее вкусе, интеллигентный, но чересчур важный. И выглядит она моложе, с прической в стиле принцессы Дианы и в лиловом платье. Они немного поговорили и оставили его, давая ему возможность приготовиться к выходу на сцену. Валли переоделся в чистые голубые джинсы и огненно-красную рубашку. Глядя в зеркало, он подвел глаза, чтобы придать им больше выразительности. Он с отвращением вспомнил, как раньше дозировал потребление наркотика: немного перед выступлением для тонуса, а после солидную порцию как вознаграждение. Он ни на секунду не хотел возвращаться к тем привычкам. Вчетвером они приготовились выйти на сцену: Дейв, Валли, Баз и Лy. Вся семья Дейва сидела в первых рядах, от всего сердца желая им успеха: его жена Бип, их одиннадцатилетний сын Джон Ли, родители Дейва — Дейзи и Ллойд, и даже его сестра Иви. Все они с гордостью смотрели на Дейва. Валли был рад, что они все здесь, но их присутствие служило горьким напоминанием, что он не может видеть свою семью: Вернера и Карлу, Лили, Каролин и Алису. Но при удачном стечении обстоятельств они будут слушать на другой стороне стены. Музыканты вышли на сцену, и толпа бурно приветствовала их.* * *
Бульвар Унтер-ден-Линден был забит тысячами поклонников «Плам Нелли», старых и молодых. Лили и ее семья, включая Каролин, Алису и ее парня Гельмута находились там с раннего утра. Они заняли место недалеко от барьера, установленного полицией, чтобы толпа не приближалась к стене. По мере того как толпа росла в течение дня, на улице воцарилась праздничная атмосфера: незнакомые люди разговаривали друг с другом, угощали принесенными закусками и проигрывали на портативных плеерах записи «Плам Нелли». Когда опустились сумерки, они открыли бутылки пива и вина. Ансамбль заиграл, и публика восторженно взревела. Восточные берлинцы не могли видеть ничего, кроме четверки бронзовых коней, впряженных в квадригу богини победы Виктории на арке. Но они прекрасно все слышали: как барабанил Лу, как звучали бас-гитара База и ритм-гитара Дейва, илучше всего — баритон Валли и лирические интонации его гитары. Знакомые мелодии разносились из динамиков и заводили подтанцовывающую толпу. Это мой брат, не переставая, думала Лили, мой старший брат, поющий всему миру. Вернера и Карлу переполняла гордость, Каролин улыбалась, а глаза Алисы сияли. Лили бросила взгляд на правительственное учреждение поблизости. На небольшом балконе стояли полдюжины человек при галстуках и в темных пиджаках. Их было хорошо видно при свете уличных огней. Они не пританцовывали. Один из них фотографировал толпу. Должно быть, они из Штази, догадалась Лили. Они берут на заметку предателей, не лояльных режиму Хонеккера, а это по нынешним временам значит, почти всех. Присмотревшись, она узнала одного из сотрудников тайной полиции, высокого и сутуловатого — Ганса Гофмана, она в этом была почти уверена. Он что-то со злостью говорил и делал рубящие жесты правой рукой. В одном из интервью Валли сказал, что группа хочет играть здесь, потому что восточным немцам не разрешают слушать их пластинки. Ганс, должно быть, знал, что причиной этого концерта и стечения огромной толпы была разбитая пластинка Алисы. Неудивительно, что его распирало от злости. Она видела, как Ганс отчаянно взмахнул руками и ушел с балкона в здание. Закончилась одна песня и началась другая. Толпа начинала одобрительно кричать, когда узнавала первые аккорды популярных композиций «Плам Нелли». Из динамиков раздался голос Валли: — А эта для моей маленькой девочки. Он запел «Я скучаю по тебе, Алисия». Лили посмотрела на Алису. Слезы текли по ее лицу, но она улыбалась.Глава 57
Уильям Бакли, американец, которого похитила «Хезболла» 16 марта 1984 года, был официально объявлен сотрудником политического отдела посольства США в Бейруте. На самом деле он был заведующим отделением ЦРУ. Камерон Дьюар знал Билла Бакли и считал его хорошим парнем. Стройный, с густыми седеющими волосами, он носил строгие костюмы фирмы «Брукс брадерз» и был похож на красавца актера, имеющего много поклонниц. Кадровый военный, он воевал в Корее, служил во Вьетнаме в составе сил специального назначения и вышел в отставку в звании полковника. В шестидесятых годах поступил на службу в отдел спецопераций ЦРУ. Этот отдел занимался организацией убийств. В пятьдесят семь лет он был холост. По слухам, ходившим в Лэнгли, он имел давние отношения с женщиной по имени Кэндаси из Фармерсвилла, штат Северная Каролина. Она писала ему любовные письма, а он звонил ей по телефону со всех концов света. Как говорили, они встречались как любовники, когда он бывал в США. Как все в Лэнгли, Камерон негодовал по поводу похищения и очень хотел, чтобы Билла вызволили. Но все попытки оказались тщетными. Пришли еще худшие новости. Один за другим стали исчезать агенты и информаторы Билла в Бейруте. «Хезболла» явно получала их имена от Билла. А это значило, что его пытают. ЦРУ знало методы «Хезболлы» и догадывалось, что происходит с Биллом. Его постоянно держали с завязанными глазами, надевали кандалы, клали в ящик наподобие гроба. Все это делали изо дня в день, неделю за неделей. После нескольких месяцев подобных пыток он буквально лишится рассудка: будет нести несуразицу, что-то бормотать, закатывать глаза, время от времени вскрикивать. Наконец, к радости Камерона, был получен план действий против «Хезболлы». Он зародился не в ЦРУ. Его разработкой занимался советник по национальной безопасности президента Бад Макфарлейн. В его подчинении находился отчаянный подполковник Оливер Норт, известный как Олли. Среди людей, которых Норт привлек к работе, был Тим Теддер. Он-то и рассказал Камерону о плане Макфарлейна. Камерон сразу же отвел Тима к Флоренс Гиари. Тим был бывшим агентом ЦРУ и ее старым знакомым. Как всегда, он носил короткую стрижку, словно все еще служил в армии, и на нем был костюм «сафари», по стилю настолько близкий к военной форме, насколько может быть гражданская одежда. — Мы намерены работать с иностранным контингентом, — объяснил Тим. — Намечается создать три группы, по пять человек в каждой. Это не будут агенты ЦРУ и даже не американцы. Но ЦРУ возьмет на себя их подготовку, оснащение и финансирование. Флоренс кивнула. — И что будут делать эти группы? — бесстрастно спросила она. — Идея заключается в том, чтобы выйти на похитителей до того, как они начнут действовать, — продолжал Тим. — Узнав, что они готовят похищение, взрыв или какой-либо другой террористический акт, мы направляем одну из групп для ликвидации преступников. — Так. Давайте внесем ясность, — сказала Флоренс. — Эти группы будут убивать террористов до того, как они совершат преступление. По всей видимости, на нее не произвел впечатления план, как на Камерона, и у него возникло плохое предчувствие. — Совершенно верно, — подтвердил Тим. — Тогда у меня есть один вопрос. — Флоренс сверкнула глазами. — Вы двое что — спятили? Камерон возмутился. Как Флоренс может быть против этого? Тим негодующе сказал: — Я согласен, это необычно… — Необычно? — перебила его Флоренс. — По законам любой цивилизованной страны это — убийство. Без соблюдения должной процедуры, без доказательств, по вашему собственному решению вы собираетесь уничтожать людей, которые ничего не сделали, а лишь подумали о совершении преступления. — Собственно, это не убийство, — попытался возражать Камерон. — Мы будем действовать как полицейский, который стреляет первым в преступника, нацелившего на него оружие. Это называется упреждающая самооборона. — Значит, ты это утверждаешь как юрист, Камерон. — Это не мое мнение, а Споркина. — Стэнли Споркин был главным юрисконсультом ЦРУ. — Так вот, Стэн не прав, — заявила Флоренс. — Потому что мы никогда не видим направленного на нас оружия. Мы не имеем пи малейшего представления, кто собирается совершить теракт. У нас нет разведывательных данных такого качества в Ливане. Так что не может быть и речи об убийстве людей, которые, как мы подозреваем, могут замышлять терроризм. — Мы подумаем, как улучшить работу, чтобы наши сведения были более надежными. — А как насчет надежности иностранного контингента? Кто войдет в состав этих групп из пяти человек? Бейрутские плохие парни? Наемники? Всякий европейский спецназовский сброд? Как вы можете доверять им? Как вы можете держать их под контролем? Иначе все, что они сотворят, будет на нашей ответственности — особенно если они убьют невинных людей! — Нет-нет, — запротестовал Тим. — Вся операция будет без каких-либо прослеживаемых связей, и в причастности к ней можно легко отказаться. — Для меня это звучит очень неубедительно. ЦРУ собирается готовить их, оснащать и финансировать их деятельность. А подумали ли вы о политических последствиях? — Будет меньше похищений и терактов. — Как вы можете быть такими наивными? Если мы нанесем такой удар по «Хезболле», вы думаете, они успокоятся и скажут: «Эти американцы круче, чем мы думали. Может быть, нам отказаться от терроризма». Нет. Они начнут мстить. На Ближнем Востоке насилие всегда порождает еще большее насилие. Неужели вы не уяснили это? «Хезболла» взорвала казармы морских пехотинцев в Бейруте — почему? По утверждению полковника Джерати, который командовал морскими пехотинцами в то время, это было сделано в ответ на обстрел 6-м американским флотом мусульманской деревни Сук-эль-Гарб. Одно злодеяние несет за собой другое. — Так значит, вы хотите сдаться и сказать, что ничего нельзя сделать? — Сделать можно, но будет нелегко. Потребуется тяжелая политическая работа. Мы понижаем температуру, сдерживаем обе стороны и сажаем их за стол переговоров, снова и снова, не имеет значения, что они встают и уходят. Мы не прекращаем свои усилия, что бы ни происходило, мы не занимаемся эскалацией насилия. — Думаю, мы можем… Но Флоренс еще не закончила. — Это преступный план. Он нереален, он может иметь ужасные политические последствия на Ближнем Востоке и угрожает репутации ЦРУ, президента и США. Но это еще не все. Есть еще нечто, что полностью исключает его. Она замолчала, и Камерон был вынужден спросить: — Что? — Президент запретил нам совершать убийства. «Ни один человек, находящийся на службе у правительства Соединенных Штатов или действующим от его имени не должен быть причастным к убийству или входить в сговор о его совершении. Указ президента 12333. Подписан Рональдом Рейганом в 1981 году. — Я думаю, он забыл об этом, — сказал Камерон.* * *
Мария встретилась с Флоренс Гиари в центре Вашингтона в универсальном магазине «Вудворд энд Лотропс», который все называли «Вудис». Местом встречи они выбрали отделбюстгальтеров. Большинство агентов были мужчинами, и любой мужчина, который пришел бы за ними сюда, вызвалбы подозрение. Его даже могли арестовать. — У меня был обычно размер 34 А, — сказала Флоренс. — Теперь же 36 С. Что случилось? Мария прыснула. В свои сорок восемь лет она была немного старше Флоренс. — Вступай в клуб женщин среднего возраста. — отозвалась она. — У меня всегда были большие ягодицы и симпатичные маленькие груди, которые высоко держались сами собой. Теперь мне нужно поддерживать их. За два десятилетия в Вашингтоне Мария усердно обзаводилась контактами. Она рано узнала, как много достигается — на благо и во вред — через личные знакомства. В те годы, когда ЦРУ использовало Флоренс как секретаря, вместо того чтобы готовить ее в качестве агента, как они обещали. Мария по-женски сочувствовала ее участи. Знакомства Марии обычно составляли женщины, всегда либералы. Она обменивалась с ними информацией, заранее предупреждала о таивших угрозу шагах политических оппонентов и тайно помогала им, зачастую придавая первостепенную важность проектам, которые в противном случае могли быть оттеснены консервативными мужчинами. Мужчины во многом поступали так же. Они выбрали по полдюжины бюстгальтеров и пошли примерять их. Во вторник утром, когда это происходила примерочные были свободны. Тем не менее Флоренс заговорила негромко. — Бад Макфарлейн предложил совершенно безумный план. — сказала она, расстегивая блузу. — Но Билл Кейси втянул в это Дело ЦРУ. — Кейси, один из старых друзей Рейгана, возглавлял ЦРУ. — И президент сказал «да». — Какой план? — Мы будем готовить группы иностранцев на роль убийц для ликвидации террористов в Бейруте. Они называют это упреждающими контртеррористическими действиями. Мария поразилась. — Но это же преступление по законам нашей страны. Если план будет осуществляться, Макфарлейн, Кейси и Рейган будут убийцами. — То-то и оно. Обе женщины сняли свои бюстгальтеры и встали рядом друг с другом перед зеркалом. — Вот видишь, — сказала Флоренс. — Они уже не такие упругие. — Мои тоже. А когда-то я ни за что не стала бы делать это с белой женщиной, подумала Мария. Может быть, времена действительно меняются. Они начали примерять бюстгальтеры. Мария спросила: — А Кейси проинформировал комиссию по разведке? — Нет. Рейган решил поставить в известность председателя и заместителя председателя каждой комиссии, а также лидеров фракции республиканцев и демократов в палате представителей и сенате. Марии стало понятно, почему Джордж ничего не знал об этом. Рейган сделал хитрый ход. В комиссиях по разведке имелась квота на либералов. Это служило гарантией, что будут услышаны хотя бы некоторые критические вопросы. Рейган нашел способ, как обойти критиков и проинформировать тех, кто поддержит его. — В настоящее время в Штатах находится одна из таких групп. Они проходят двухнедельную подготовку. — Значит, дело поставлено на широкую ногу. — Точно. — Флоренс посмотрела на себя в черном бюстгальтере. — Фрэнк доволен, что мой бюст изменился. Он всегда хотел жену с большой грудью. Он говорит, что пойдет в церковь благодарить Бога. Мария засмеялась. — У тебя хороший муж. Надеюсь, ему понравится твой новый бюстгальтер. — А что у тебя? Есть кому оценить твое белье? — Ты же знаешь, я карьеристка. — Ты всегда была такой? — У меня был один парень — давно, но он умер. — Сочувствую. — Спасибо. — И с тех пор никого? Она ответила, не задумываясь. — Один был, да сплыл. Ты знаешь, я люблю мужчин и мне нравится секс, но я не готова пожертвовать собой и стать домашней хозяйкой. Твой Фрэнк, очевидно, понимает это, в отличие от многих мужчин. Флоренс кивнула. — Ты все правильно поняла, дорогая. Мария нахмурилась. — Что ты хочешь, чтобы я сделала по поводу этих групп наемных убийц? Ей пришло в голову, что Флоренс — агент секретной службы и что она узнала или догадалась, кто является источником информации для Джаспера Мюррея. Хочет ли она, чтобы и эти сведения попали к нему? Но Флоренс сказала: — Я не хочу, чтобы ты что-то делала сейчас. Этот план — все же глупая затея, и ее, может быть, пресекут в корне. Я просто хочу, чтобы кто-то вне разведывательного сообщества знал об этом. Если вдруг что-то всплывет и Рейган начнет врать об убийствах, как Никсон врал о взломе и проникновение в штаб-квартиру его противников, по крайней мере, ты будешь знать правду. — А пока будем молиться, чтобы этого никогда не произошло. — Аминь.* * *
— Вы выбрали себе первую цель, — сказал Тим Теддер Камерону. — Важная птица. — Фадлалла? — Он самый. Камерон кивнул. Мухаммад Хусейн Фадлалла был ведущим мусульманским ученым и аятоллой. В своих проповедях он призывал к вооруженному сопротивлению израильской оккупации Ливана. «Хезболла» считала его своим вдохновителем, не более как, а ЦРУ было убеждено, что он организатор кампании похищений. Камерон был бы рад, если бы с ним покончили. Камерон и Тим сидели в кабинете Камерона в Лэнгли. На его столе была фотография в рамке его самого и президента Никсона, погруженных в разговор. Лэнгли являлось одним из немногих мест, где человек мог еще гордиться тем, что работал с Никсоном. — Фадлалла планирует еще больше похищений? — спросил Камерон. — Папа римский планирует еще больше крещений. — сказал Тим. — Ну а как группа? Она заслуживает доверия? Их кто-нибудь держит под контролем? — Возражения Флоренс Гиари отвергли, но ее опасения не были лишены здравого смысла, и Камерон сейчас вспомнил, что она говорила. Тим вздохнул. — Камерон, если бы они заслуживали доверия и были бы ответственными людьми, которые уважали бы законную власть, их не стали бы привлекать в качестве наемных убийц. Они надежны настолько, насколько надежны такие люди. И мы держим их более или менее под контролем, пока что. — По крайней мере, мы не финансируем их. Я получил деньги от саудовцев — три миллиона долларов. Тим вскинул брови. — Молодец. — Спасибо. — Можно было бы подумать о том, чтобы весь проект технически перевести под контроль саудовской разведки — якобы мы к этому не имеем отношения. — Хорошая идея. Но нам понадобится легенда прикрытия, даже после того как Фадлалла будет убит. Тим немного подумал и сказал: — Обвиним Израиль. — Правильно. — Все охотно поверят, что подобную штуку устроил Моссад. Камерон нахмурился. — И все-таки мне неспокойно. Хотелось бы знать, как они собираются сделать это. — Лучше не надо. Я должен знать, Может быть, я поеду в Ливан. Чтобы бьггь в курсе. — В таком случае будь осторожен, — сказал Тим.* * *
Камерон взял напрокат «тойоту-короллу» и поехал из центра Бейрута на юг в самый мусульманский квартал Бир-эль-Абед. Он представлял собой джунгли уродливых бетонных многоквартирных жилых домов, между которыми возвышались красивые мечети, — каждая посередине обширного участка земли, словно стройное реликтовое дерево, тщательно ухоженное, на поляне в окружении леса грубых сосен. Хотя страна была бедной, движение на узких улицах шло плотным потоком и толпы народа осаждали магазины и уличные ларьки. Солнце основательно припекало, но Камерон ехал с закрытыми окнами в машине без кондиционера, опасаясь местного населения с буйным нравом. Раньше он бывал в этом районе, — возил его тогда один из сотрудников ЦРУ, и и сейчас он быстро нашел улицу, на которой жил аятолла Фадлалла. Камерон медленно двигался мимо высотного многоквартирного дома, потом объехал весь квартал и остановился в ста метрах от дома на противоположной стороне. На той же улице стояли еще несколько жилых домов, кинотеатр и, самое главное, мечеть. Каждый день после полудня в одно и то же время Фадлалла шел из своего дома в мечеть на молитву. Вот тогда они его и убьют. Только, ради бога, без каких-либо срывов. На коротком отрезке пути Фадлалла будет проходить мимо припаркованных у тротуара одна за другой машин. В одной из них находилась бомба. Камерон не знал, в какой. Где-то поблизости скрывался человек, который должен был привести в действие взрывной механизм. Как Камерон, он наблюдал за улицей и ждал аятоллу. Камерон пробежал глазами по машинам и выходящим на улицу окнам и не заметил человека с взрывателем. Это хорошо. Убийца умело скрывался, как ему и следовало. Саудовцы заверили Камерона, что не пострадает никто из ни в чем не повинных прохожих. Фадлаллу всегда сопровождали телохранители: некоторые из них непременно получат ранения, но они всегда не позволяли обычным людям близко подходить к их лидеру. Камерон сомневался, можно ли так точно предсказать взрывное воздействие бомбы. Во время войны гибнет и гражданское население. Взять, к примеру, женщин и детей, убитых в Хиросиме и Нагасаки. Конечно, США воевали с Японией, что не может идти в сравнение с Ливаном, но Камерон убеждал себя, что применяется тот же принцип. Если несколько прохожих получат порезы и синяки, цель все равно оправдывает средства. Все же число прохожих не оставляло его в покое. Машина, начиненная взрывчаткой, более подходила к безлюдному месту: Здесь снайпер с мощной винтовкой подходил бы больше. Сейчас слишком поздно. Он посмотрел на часы. Фадлалла опаздывал. Это раздражало. Камерону хотелось, чтобы тот поторопился. На улице вдруг стало много женщин и детей, и Камерон удивился почему. Потом он понял, что они выходили из мечети. Видимо, был какой-то особый семейный случай: мусульманский аналог собрания матерей. К сожалению, они заполонили всю улицу. Не пришлось бы отменить взрыв. Сейчас Камерон надеялся, что Фадлалла появится даже позже. Он внимательно посмотрел по сторонам, разыскивая глазами старающегося быть незаметным человека с механизмом, по радио приводящим в действие взрыватель. На этот раз ему показалось, что он заметил его. В трехстах метрах напротив мечети в боковой стене многоквартирного дома было открыто окно на втором этаже. Камерон не заметил бы этого человека, если бы послеполуденное солнце, движущееся по западной половине неба, не сместило тени и не осветило фигуру. Камерон не мог различить черты человека, но он понял, что выражала его поза: напряжение, собранность, настороженность, испуг. К тому же человек двумя руками держал предмет, который мог быть транзисторным приемником с длинной антенной, — вот только никто так отчаянно не вцеплялся в транзисторный приемник. Из мечети выходило все больше и больше женщин, некоторые из них были в головных платках-хиджабах, а другие — в скрывающих всю внешность паранджах. Они шли по тротуару в обоих направлениях. Камерон надеялся, что скоро эта толкотня закончится. Он посмотрел в сторону дома Фадлаллы и, к своему ужасу, увидел, что аятолла выходит в окружении шести-семи человек.Фадлалла, небольшого роста старик с длинной белой бородой, был в белых одеждах и круглой черной шляпе. Лицо его выражало тревогу и интеллект, он слегка улыбался чему-то, что сказал сопровождающий его человек, когда они вышли из дома и пошли по улице. — Нет, — вслух сказал Камерон. — Не сейчас. Не сейчас! Он посмотрел вдоль улицы. Тротуары были все еще заполнены женщинами и девочками — они разговаривали и смеялись, вo всем их облике чувствовалось воодушевление, какое бывает у людей, выходящих из священного места после торжественной службы. Они исполнили свой долг, освежили свои души и были готовы продолжать земную жизнь в предвкушении вечера, ужина, разговоров и веселья в кругу семьи и друзей. Но кому-то из них суждено вот-вот умереть. Камерон выскочил из машины. Он отчаянно замахал руками в сторону дома, в окне которого маячила фигура человека с взведенным радиокурком, но ответная реакция не последовала. И неудивительно: Камерон находился слишком далеко, а тот человек сосредоточил свое внимание на Фадлалле. Камерон посмотрел через улицу. Фадлалла быстрым шагом удалялся от Камерона к мечети и укрытию убийцы. До взрыва оставались считаные секунды. Камерон побежал по улице к многоквартирному дому, но продвигался он медленно из-за толпы женщин. На него бросали удивленные и враждебные взгляды — по виду явно американец бежит через толпу женщин. Он поравнялся с Фадлаллой и увидел, что один из телохранителей показывает на него другому. Еще несколько секунд, и его перехватят. Он побежал дальше, забыв об осторожности. В пятнадцати метрах от дома он остановился, закричал и замахал убийце в окне. Сейчас он мог ясно видеть этого человека: молодого араба с редкой бородой и испуганным выражением лица. — Не делай этого! — закричал Камерон, зная, что он сейчас подвергает опасности и свою жизнь. — Остановись! Ради бога, не надо! Сзади кто-то схватил его за плечо и что-то резкое сказал на арабском языке. Прогрохотал ужасный взрыв. Камерона швырнуло на землю. Он едва дышал, словно его ударили доской по спине. Голова болела. Он слышал крики, стоны и шуршащий звук градом падающих на землю обломков камней. Он перекатился и с трудом встал на ноги. Как он понял, он серьезно не пострадал. У его ног без движения лежал араб, очевидно, тот, который схватил его за плечо. Он принял на себя всю силу взрыва, заслонив своим телом Камерона. Он окинул взглядом улицу. — О господи, — проговорил он. Повсюду лежали тела людей, ужасно изуродованные и кровоточащие. Те, кто устоял на ногах, пытались остановить кровотечение из ран, кричали и искали своих близких. С некоторых людей сорвало просторные восточные одежды. Тела многих женщин, принявших насильственную смерть, были непристойно обнажены. Взрывом повредило фасады двух домов, и на улице в грудах битого кирпича и фрагментов плит валялись стулья и телевизоры. В нескольких домах возникли пожары. Проезжую часть завалило искореженными машинами, словно они попадали с высоты. Камерон сразу понял, что бомба была большой силы, очень большой силы. На другой стороне улицы он увидел белую бороду и черную шляпу Фадлаллы, которого быстро уводили в дом телохранители. Аятолла чудом не пострадал. Операция провалилась. А какое количество человеческих жертв! Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, прикидывал Камерон. И сотни раненых. Он должен убираться отсюда. Придя в себя, люди начнут думать, кто устроил это. Хотя его лицо было в ссадинах и одежда порвана, они признают в нем американца. Он должен исчезнуть, прежде чем кому-то придет в голову незамедлительно отомстить. Он быстро вернулся к машине. Все окна выбило взрывом, но, похоже, она могла ехать. Он открыл дверцу, все сиденье было засыпано битым стеклом. Он снял с себя пиджак и смел им осколки. Потом он сложил его и положил на сиденье на случай, если на нем остались мелкие осколки. Он сел в машину и повернул ключ зажигания. Она завелась. Камерон тронулся с места, развернулся и уехал. Он вспомнил слова Флоренс Гиари, которые тогда емупоказались истерически преувеличенными: «По законам любой цивилизованной страны это — убийство». Но это было не просто убийство. Это было массовое убийство. А виновник — президент Рональд Рейган. И Камерон Дьюар.
* * *
Воскресным днем в доме Джеки Джейкс, сидя за маленьким столом в гостиной, Джек складывал пазл с крестной Марией, а его отец смотрел на них. Они все вместе ходили в Вефильскую евангелическую церковь, а вернувшись домой, ели свиные отбивные в луковом соусе и с горохом. Потом Мария достала пазл, не очень легкий и не очень сложный для пятилетнего ребенка. Скоро Мария уйдет, а Джордж отвезет Джека домой к Верине. Когда он вернется, он сядет за кухонный стол со своими бумагами и часа два будет готовиться к предстоящей рабочей неделе в конгрессе. Но сейчас был момент тишины и спокойствия, когда нет ничего срочного. Послеполуденный свет падал на две склоненные над пазлом головы. Джек будет красивым, подумал Джордж. Высокий лоб, широко расставленные глаза, прелестный носик, чуть припухлые губы, аккуратный подбородок — все в пропорции. По выражению лица виден его характер. Сейчас он полностью поглощен мыслительным процессом. А то вдруг, когда он или Мария правильно ставит фрагмент, лицо его озаряется радостной улыбкой. Джордж никогда не видел ничего более очаровательного и трогательного, чем это — как развивается сознание его ребенка, как он усваивает новые понятия, числа и буквы, как он знакомится с механическими устройствами, людьми и социальными группами. Чудом казалось видеть, как Джек бегает, прыгает, бросает мяч, но еще больше Джордж поразился напряженной умственной сосредоточенности, отразившейся на лице сына. От этого на глаза Джорджа навернулись слезы гордости и благоговейной признательности. Он был признателен и Марии. Она навещала их примерно раз в месяц, всегда с подарком, всегда проводила время со своим крестником, читая ему, что-то рассказывая или играя с ним. Мария и Джеки привносили стабильность, утраченную из-за развода родителей. Уже прошел год, как Джордж ушел из их общего дома. Джек больше не плакал, проснувшись среди ночи. Он привыкал к новому образу жизни, хотя Джордж не мог не сознавать возможные долгосрочные последствия. Они закончили собирать пазл и позвали бабушку Джеки полюбоваться законченной работой. Потом она повела Джека на кухню, чтобы дать ему молока с булочкой. Джордж сказал Марии: — Спасибо за все, что ты делаешь для Джека. Ты величайшая из крестных на свете. — Это не жертва, — отозвалась она. — Для меня радость общаться с ним. Марии в следующем году должно было исполниться пятьдесят лет. У нее никогда не будет своих детей. У нее были племянницы и племянники в Чикаго, но объектом ее материнской любви был Джек. — Мне нужно тебе кое-что сказать, — добавила Мария. — Что-то важное. Она встала и закрыла дверь в гостиную. Джордж настороженно смотрел на нее. Она снова села и сказала: — Это по поводу позавчерашнего взрыва в Бейруте. — Это ужасно, — заметил Джордж. — Восемьдесят человек убито и двести ранено, в основном женщины и девочки. — Бомбу подорвали не израильтяне. — А кто же? — Мы. — О чем ты говоришь? — Это была контртеррористическая акция по инициативе Рейгана. Осуществили ее ливанские националисты, но их готовило финансировало и контролировало ЦРУ. — Господи. Но президент по закону обязан сообщать моей комиссии о тайных операциях. — Думаю, ты сможешь выяснить, кто проинформировал председателя и его заместителя. — Это ужасно, — сказал Джордж. — Но ты говоришь с полной уверенностью. — Мне дал знать об этом кое-кто из высоких чинов в ЦРУ Многие старейшие сотрудники управления были против всей этой программы. Но президент настоял на ней, и Билл Кейси дал ей ход. — Как такое им взбрело в голову? — поразился Джордж. — Они совершили массовое убийство. — Им хотелось во что бы то ни стало положить конец похищениям. Они думают, что за этим стоит Фадлалла. Они пытались убрать его. — И они облажались. — Вот и хорошо. — Это надо предать гласности. — Я об этом и думаю. Вошла Джеки. — Наш молодой человек готов ехать к своей маме. — Сейчас поедем. — Джордж встал. — Хорошо, В сказал он Марии. — Я займусь этим. — Спасибо. Джордж сел с сыном в машину и медленно поехал по пригородным улицам к Верине домой. Бронзовый «кадиллак» Джаспера Мюррея стоял на подъездной дорожке рядом с красным «ягуаром» Верины. Если Джаспер был там, то очень кстати. Верина вышла открывать дверь в черной майке без рукавов и линялых голубых джинсах. Джордж вошел, и Верина повела Джека в ванную. Джаспер вышел из кухни, и Джордж сказал ему: — Надо поговорить. Не возражаешь? — Джаспер настороженно посмотрел, но сказал: — Конечно, нет. — Пойдем… — Джордж чуть не сказал «в мой кабинет», но потом спохватился: — В кабинет. — Пойдем. Джордж с болью в сердце увидел, что пишущая машинка Джаспера стоит на его старом письменном столе, а рядом с ней стопка справочных книг, которые могут понадобиться журналисту: «Кто есть кто в Америке», «Атлас мира», «Энциклопедия». «Альманах американской политики». В небольшом кабинете стояло одно кресло. Никто не хотел садиться на стул, стоящий за столом. После неловкой заминки Джаспер выдвинул стул из-за стола и поставил его напротив кресла, и они оба сели. Джордж рассказал, что он услышал от Марии, не упомянув ее имени. Пока он говорил, в голове у него крутился вопрос, почему Верина предпочла Джаспера ему. По мнению Джорджа, Джаспер обладал корыстной безжалостностью эгоиста. Джордж задал этот вопрос своей матери, и она ответила: «Джаспер — телезвезда. Отец Верины кинозвезда. Она семь лет работала у Мартина Лютера Кинга, который был звездой движения за гражданские права. Как знать, может быть, она хочет, чтобы ее мужчина также был звездой». — Это динамит, — проговорил Джаспер, когда Джордж ему все рассказал. — Ты уверен в своем источнике? — Он такой же, как и источник информации, которую я тебе давал. Абсолютно надежный. — Тогда выходит, что Рейган совершил массовое убийство. — Да, я знаю, — сказал Джордж.Глава 58
В то воскресенье, когда Джеки, Джордж, Мария и маленький Джек были в церкви и пели «Мы соберемся у реки», в Москве умер Константин Черненко. Это случилось вечером в двадцать минут восьмого по московскому времени. Димка и Наталья находились дома, ели за ужином фасолевый суп с дочерью Катей, школьницей пятнадцати лет, и Димкиным сыном Гришей, студентом университета двадцати одного года. В семь тридцать зазвонил телефон. Наталья взяла трубку. Как только она сказала «Алло, Андрей», Димка догадался, что случилось. Черненко умирал с тех пор, как он стал руководителем всего тринадцать месяцев назад. Сейчас он лежал в больнице с циррозом и эмфиземой. Вся Москва с нетерпением ждала, когда он скончается. Наталья подкупила Андрея, брата милосердия в больнице, чтобы он позвонил ей, как только Черненко испустит дух. Сейчас она повесила трубку телефона и подтвердила это. — Он умер, — сказала она. Наступил момент надежды. В третий раз менее чем за три года умер старый, утомленный консервативный лидер. Снова появился шанс прийти к власти новому молодому человеку, который превратит Советский Союз в такую страну, в которой, как того хотел Димка, жили бы Гриша и Катя и растили бы его внуков. Но эта надежда не сбылась дважды. Неужели опять произойдет то же самое? Димка отодвинул свою тарелку. — Нужно действовать сейчас, — сказал он. — Вопрос о преемнике решится в ближайшие несколько часов. Наталья кивнула в знак согласия. — Все дело в том, кто будет председательствовать на следующем заседании Политбюро, — заметила она. Димка подумал, что она права. В Советском Союзе именно так и происходило. Как только один претендент вырывался вперед, никто не поставит на другую лошадь в гонке. Михаил Горбачев был вторым секретарем и поэтому официально считался заместителем руководителя. Однако его назначение на этот пост оспаривала старая гвардия, которая хотела поставить московского партийного босса, семидесятилетнего Виктора Гришина, который не относился к числу реформаторов. Горбачев победил в гонке, получив на один голос больше. Димка и Наталья встали из-за стола и пошли в спальню, чтобы не обсуждать это перед детьми. Димка стоял у окна, глядя на московские огни, а Наталья сидела на краю кровати. Времени у них было немного. — Сейчас, когда Черненко не стало, — сказал Димка, — в Политбюро ровно десять членов, включая Горбачева и Гришина. — Это был узкий внутренний круг советской власти. — По моим подсчетам, они делятся пополам: у Горбачева четыре сторонника и у Гришина столько же. — Но они не все в городе, — заметила Наталья. — Двое из людей Гришина отсутствуют: Гербицкий в Соединенных Штатах, а Кунаев у себя дома в Казахстане, откуда сюда пять часов лету. — И один из людей Горбачева: Воротников в Югославии. — Пока у нас большинство из трех человек против двух — на ближайшие несколько часов. — Горбачев должен созвать заседание членов Политбюро сегодня вечером. Я предложу, чтобы он сказал: мол, это для организации похорон. Созвав заседание, он может председательствовать на нем. А раз так, то автоматически он председательствует на всех последующих заседаниях и становится лидером. Наталья нахмурилась: — Ты прав, но мне бы хотелось закрепить это. Нельзя допустить, чтобы отсутствующие прилетели завтра и заявили, что все нужно обсудить снова, потому что они не были здесь. Димка задумался. — Не знаю, что еще мы можем сделать, — сказал он. Потом Димка позвонил Горбачеву домой. Тот уже знал, что Черненко мертв, — он также имел своих информаторов. Он согласился с Димкой, что должен созвать заседание немедленно. Димка и Наталья надели зимние пальто и теплые ботинки и поехали в Кремль. Часом позже самые влиятельные люди в Советском Союзе собирались в комнате Президиума. Димка все еще беспокоился. Группе Горбачева нужно было изловчиться так, чтобы решение о лидерстве Горбачева было окончательным. Перед началом заседания Горбачев поразил всех неожиданным ходом. Он подошел к своему сопернику и официально предложил: — Виктор Васильевич, не хотели бы вы председательствовать на заседании? Димка, стоявший достаточно близко, чтобы слышать это, поразился. Что делает Горбачев — признает поражение? Но Наталья, стоящая радом с Димкой, ликующе улыбалась. — Блестяще! — негромко сказала она. — Если Гришина предложат председателем, другие все равно забаллотируют его. Это липовое предложение, коробка без подарка. Гришин на мгновение задумался и, очевидно, пришел к тому же выводу. — Нет, — сказал он, — вам нужно председательствовать. И тогда Димка осознал с радостным чувством: Горбачев захлопнул западню. Сейчас, когда Гришин отказался, ему было бы трудно изменить свое решение и потребовать председательства завтра, когда прибудут его сторонники. Любое предложение избрать Гришина председателем встретит возражение, что он уже отклонил такое предложение. А если он будет оспаривать этот довод, то дискредитирует себя непоследовательностью. Таким образом, заключил Димка, широко улыбаясь, Горбачев станет новым лидером Советского Союза. Так и произошло.* * *
Когда Таня пришла домой, ей не терпелось изложить Василию свой план. Два года они неофициально жили в некотором смысле вместе. Женаты они не были: если бы они стали законной супружеской парой, им никогда не разрешили бы вместе выехать из СССР. А они твердо решили уехать из советского блока. Оба чувствовали себя в безвыходном положении. Таня продолжала рабски писать для ТАСС статьи, которые не расходились с партийной линией. Василий теперь писал сценарии для популярного телесериала о геройских агентах КГБ с квадратными челюстями, разоблачающих тупых американских шпионов-садистов. И они оба горели желанием сообщить миру, что Василий был прославленным писателем Иваном Кузнецовым, последняя книга которого «Дом престарелых» — острая сатира на Брежнева, Андропова и Черненко — стала бестселлером на Западе. Иногда, говорил Василий, значение имеет лишь то, что он писал правду о Советском Союзе в рассказах, которые читали повсюду в мире. Но Таня знала, что он хотел получить признание за свой труд и гордиться, вместо того чтобы скрывать сделанное им, как тайное извращение. Хотя Таню распирало от восторга, она позаботилась о том, чтобы включить радио на кухне, прежде чем начать говорить. Она не думала, что их квартира прослушивается, просто это была старая привычка, и к тому же зачем рисковать. Радиокомментатор рассказывал о посещении Горбачевым и его женой фабрики по пошиву джинсов в Ленинграде. Таня обратила внимание на значение этого мероприятия. Прежние советские лидеры посещали сталелитейные заводы и судоверфи. Горбачев прославлял потребительские товары. Советские производства изделий народного потребления должны быть не хуже, чем на Западе, повторял он, о чем даже не мечтали его предшественники. И он брал в поездки свою жену. В отличие от жен прежних лидеров, Раиса была не просто приложением к мужу. Приятной внешности, она хорошо одевалась, как первая леди Америки. Она также обладала высоким интеллектом: она преподавала в университете, до того как муж стал первым секретарем. Все это вселяло надежду, но являло собой не намного большее, чем символику, думала Таня. Приведет ли это к чему-нибудь, будет зависеть от Запада? Если немцы и американцы признают либерализацию в СССР и будут поддерживать перемены, Горбачев сможет чего-нибудь достичь. Но если ястребы в Бонне и Вашингтоне увидят в этом проявление слабости и сделают угрожающие или агрессивные шаги, советская правящая элита снова вернется к ортодоксальному коммунизму и военному противостоянию. Тогда Горбачев окажется рядом с Косыгиным и Хрущевым на кладбище потерпевших неудачу кремлевских реформаторов. — В Неаполе проходит конференция сценаристов, — сообщила Таня Василию, в то время как радио продолжало болтать. — А! — Василий сразу понял смысл сказанного. В Неаполе к власти пришло правительство коммунистов. Они сели вместе на диван, и Таня сказала: — Они хотят пригласить писателей из советского блока и доказать, что Голливуд не единственное место, где делают телесериалы. — Конечно. — Ты самый известный сценарист художественных телефильмов в СССР. Ты должен поехать. — Союз писателей решит, кто будет этим счастливчиком. — Конечно, по совету КГБ. — Ты думаешь, у меня есть шанс? — Подай заявление, и я попрошу Димку замолвить словечко. — А ты сможешь поехать? — Я попрошу Даниила послать меня спецкором ТАСС на конференцию. — И тогда мы оба будем в свободном мире. — Да. — А что потом? — Я еще не обдумала все детали, но это будет самое легкое. Из номера в гостинице мы можем позвонить Анне Мюррей в Лондон. Как только она узнает, что мы в Италии, она прилетит первым же рейсом. Мы ускользнем от наших соглядатаев из КГБ и поедем с ней в Рим. Она расскажет всему миру, что Иван Кузнецов — на самом деле Василий Енков, и он и его дама сердца просят политического убежища в Великобритании. Василий помолчал. — Ты думаешь, это реально? — спросил он, почти как ребенок, который спрашивает про сказку. Она взяла обе его руки. — Не знаю, — сказала она, — но я хочу попробовать.* * *
Теперь Димка занимал большой кабинет в Кремле. В нем стоял огромный письменный стол с двумя телефонами, стол поменьше для совещаний и два дивана перед камином. На стене висела фотокопия в натуральную величину известной советской картины «Запись добровольцев на борьбу против Юденича на Путиловском заводе». Димка принимал у себя министра венгерского правительства Фредерика Биро, человека с прогрессивными взглядами. Он был на два-три года старше Димки, но выглядел напуганным, когда сел на диван и попросил у его секретаря стакан воды. — Меня пригласили сюда, чтобы отчитать? — спросил он с натянутой улыбкой. — Почему вы так думаете? — Я один из тех, кто считает, что у венгерского коммунизма выходит сбой. Это не секрет. — Я не собираюсь отчитывать вас за это или что-либо другое. — Тогда похвалить? — И хвалить не собираюсь. Как я понимаю, вы и ваши друзья создадите новый режим в Венгрии, когда Янош Кадар умрет или уйдет в отставку, и я желаю вам удачи, но я пригласил вас сюда не для того, чтобы сказать это. Биро поставил стакан, не сделав и глотка. — Позвольте успокоить вас. Горбачев ставит задачу улучшить советскую экономику за счет сокращения военных расходов и производства большего количества потребительских товаров. — Хороший план, — осторожно заметил Биро. — Многие хотели бы сделать то же самое в Венгрии. — Единственная наша проблема в том, что он не работает. Или, точнее сказать, не работает достаточно быстро, что, собственно, одно и то же. Советский Союз разорился, обанкротился, прогорел. Падение цен на нефть — причина надвигающегося кризиса, но долгосрочная проблема — в неэффективности плановой экономики. А аннулировать заказы на ракеты и делать больше голубых джинсов в целях оздоровления экономики слишком тяжело. — Какой же выход? — Мы перестаем субсидировать вас. — Венгрию? — Все восточноевропейские страны. Вы никогда не платили за высокий жизненный уровень. Мы финансируем вас, продавая вам нефть и другое сырье по ценам ниже рыночных и покупая ваши дрянные товары, которые никто не берет. — Конечно, это так, — согласился Биро, — но это единственный способ утихомирить население и удержать коммунистическую партию у власти. Если их уровень жизни понизится, пройдет немного времени, и они будут задаваться вопросом, зачем им коммунизм. — Я знаю. — Тогда что нам делать? Димка выразительно пожал плечами. — Это не моя проблема, а ваша. — Наша? — недоверчиво спросил Биро. — О чем вы говорите? — О том, что вы должны сами найти решение. — А что, если Кремлю не понравится решение, которое мы найдем? — Не имеет значения, — сказал Димка. — Теперь вы сами по себе. Биро презрительно хмыкнул. — Вы говорите мне, что советское господство в Восточной Европе подходит к концу и мы будем независимыми странами? — Вот именно. Биро долго и пристально смотрел на Димку, а потом сказал: — Я не верю вам.* * *
Таня и Василий пошли навестить в больнице Танину тетю — физика Зою. Ей было семьдесят четыре года, и она болела раком груди. Как жена генерала, она лежала в отдельной палате. Навещать разрешалось по два человека за один раз, так что Таня и Василий ждали в коридоре с другими членами семьи. Вскоре из палаты вышел дядя Володя, опираясь на руку тридцатидевятилетнего сына Коти. Сильный мужчина с героическим военным прошлым, Володя теперь был беспомощным как ребенок: шел, куда его вели, непроизвольно рыдая в платок, уже мокрый от слез. Они были женаты сорок лет. Таня вошла со своей кузиной Галиной, дочерью Володи и Зои. Ее потряс внешний вид тети. Зоя когда-то была головокружительно красива даже в шестьдесят лет, но сейчас она была худой как скелет, почти лысая, и жить ей оставалось несколько дней, если не часов. Она то погружалась в сон, то просыпалась и, как казалось, не страдала от боли. Таня догадалась, что ей кололи морфин. — Володя ездил в Америку после войны, чтобы узнать, как они сделали атомную бомбу, сказала Зоя, не сдерживаясь под действием наркотика. Таня хотела, сказать, чтобы она больше не разговаривала, но потом подумала, что эти тайны больше ни для кого ничего не значили. — Он привез каталог «Сире и Робак», — продолжала Зоя, улыбаясь воспоминаниям. — В нем было полно красивых вещей, которые мог купить любой американец: платья, велосипеды, пластинки, детские теплые пальто, даже тракторы для фермеров. Я не поверила этому, думая, что это пропаганда, но Володя был там и знал, что это правда. С тех пор я хотела поехать в Америку, только чтобы увидеть это. Только чтобы взглянуть на это изобилие. Наверное, мне уже не придется. — Она снова закрыла глаза. — Не важно, — пробормотала она. Казалось, что она снова заснула. Через несколько минут Таня и Галина вышли, и двое внуков заняли их места у кровати. Пришел Димка и присоединился к группе ожидающих в коридоре. Он отвел Таню и Василия в сторону и негромко сказал Василию: — Я рекомендовал вас на конференцию в Неаполе. — Спасибо. — Не благодарите меня. У меня ничего не вышло. Я сегодня разговаривал с неприятным типом — Евгением Филипповым. Он сейчас занимается этого рода делами, и он знает, что вас сослали в Сибирь за антисоветскую деятельность в 1961 году. — Но Василия реабилитировали, — вмешалась Таня. — Филиппов знает это. Реабилитация — это одно, сказал он, а поездка за рубеж — другое. Об этом не может быть и речи. — Димка дотронулся до Таниной руки. — Извини, сестренка. — Значит, мы застряли здесь, — проговорила Таня. — Листовка на митинге поэзии четверть века назад, и меня все еще наказывают, — сказал с горечью Василий. — Мы думаем, что наша страна меняется, а она на самом деле остается прежней. — Как тетя Зоя, мы никогда не увидим мир за пределами наших границ, — вздохнула Таня. — Не теряй надежду, — сказал Димка.Часть X. Стена (1988–1989 годы)
Глава 59
Джаспера Мюррея уволили осенью 1988 года. Он не удивился. Атмосфера в Вашингтоне стала другой. Президент Рейган продолжал пользоваться популярностью, несмотря на то, что он совершил гораздо более тяжкие преступления, чем те, из-за которых ушел Никсон: финансирование терроризма в Никарагуа, продажа оружия в обмен на заложников в Иране, организация взрыва в Бейруте, приведшего к гибели десятков женщин и девочек. Складывалось впечатление, что следующим президентом станет сообщник Рейгана —вице-президент Джордж Буш. Почему-то и Джаспер не мог понять, как это удалось сделать — люди, которые критиковали президента и ловили его на обмане и лжи, перестали быть героями, как в семидесятых, вместо этого их стали считать нелояльными и даже настроенными антиамерикански. Так что Джаспер был не то чтобы поражен, а глубоко уязвлен. Он начал работать в «Сегодня» двадцать лет назад и внес вклад в то, чтобы эта новостная программа стала очень популярной. Быть уволенным казалось ему отрицанием работы, сделанной им за всю жизнь. Щедрое выходное пособие не могло ослабить его боль. Вероятно, ему не нужно было отпускать шутку о Рейгане в конце своей последней передачи. Сообщив зрителям о своем уходе, он сказал: «И запомните: если президент говорит вам, что идет дождь, — и кажется, что он говорит это со всей искренностью, — тем не менее выгляните в окно. Только чтобы убедиться». Франк Линдеман был взбешен. Коллеги Джаспера устроили ему прощальный вечер в ресторане «Олд Эббит грил», который посещали самые влиятельные вашингтонские знаменитости. Опершись на барную стойку поздно вечером, Джаспер произнес речь. Обиженный, грустный и непокорный, он сказал: — Я люблю эту страну. Я полюбил ее с первого дня, как приехал сюда в 1963 году. Я люблю ее, потому что она свободна. Моя мать вырвалась из нацистской Германии, остальным членам ее семьи это не удалось. Первое, что сделал Гитлер, — это наложил лапу на прессу и сделал ее прислужницей власти. Ленин сделал то же самое. — Джаспер выпил несколько стаканов вина, и в результате у него развязался язык. — Америка свободна, потому что у нее есть непочтительные газеты и телевидение, которые разоблачают и стыдят президентов, подтираются Конституцией. — Он поднял стакан. — За свободную прессу. За непочтительность. Боже, благослови Америку. На следующий день Сузи Кэннон, никогда не упускавшая случая пнуть сбитого с ног человека, опубликовала длинный и едкий биографический очерк о Джаспере. Она договорилась до того, что якобы его служба во Вьетнаме и получение им американского гражданства были отчаянными попытками скрыть злобную ненависть к Соединенным Штатам. Она также представила его безжалостным сексуальным хищником, который отнял Верину у Джорджа Джейкса, так же как он увел Иви Уильямс у Камерона Дьюара в шестидесятых годах. В результате Джаспер столкнулся с трудностями при поисках другой работы. После безуспешных попыток в течение нескольких недель ему наконец другая телекомпания предложила место европейского корреспондента в Бонне. — Ты способен на большее, — сказала Верина. Она не могла терять время на неудачников. — Ни одна компания не возьмет меня телеведущим. Они сидели в гостиной поздно вечером, после того как посмотрели новости и собирались ложиться спать. — Но Германия? — повела плечами Верина. — Это же место для новичка, поднимающегося по карьерной лестнице. — Вовсе нет. Восточная Европа сейчас бурлит. В ближайшие год-два в этой части мира могут произойти события, которые станут темами интересных репортажей. В ее планы не входило, чтобы он смирился с неудачей. — Есть лучшие варианты работы, — сказала она. — Разве «Вашингтон пост» не предлагала тебе колонку комментатора? — Всю жизнь я работал на телевидении. — Ты не обращался на местное телевидение, — не останавливалась она. — В узком кругу ты мог бы быть очень влиятельным человеком. — Нет, не мог бы. Это означало бы, что я на излете. — От такой перспективы Джаспера передернуло. — Я не сделаю этого. На ее лице появилось недовольное выражение. — Тогда не думай, что я поеду с тобой в Германию. Он ожидал этого, но поразился ее непреклонной решимости. — Почему? — Ты говоришь по-немецки, а я нет. Джаспер не очень хорошо говорил по-немецки, но это не был его лучший аргумент. — Это будет приключением, — сказал он. — Будь реалистом, — резко проговорила она. — У меня есть сын. — Для Джека это тоже будет приключением. Он научится говорить на двух языках. — Джордж через суд попытается добиться, чтобы я не увозила ребенка. Мы оба несем юридическую ответственность за него. В любом случае я не поеду. Джеку нужен его отец и бабушка. А как же моя работа? Я добилась успеха. На меня работают двенадцать человек, которые лоббируют правительство по либеральным мотивам. Несерьезно просить меня, чтобы я все это бросила. — Надеюсь, я смогу приезжать к тебе в отпуск? — Ты шутишь? Как ты представляешь себе наши отношения? И кроме того, долго не придется ждать, как ты начнешь кувыркаться в постели с толстой блондинкой с косичками. На самом деле Джаспер всю жизнь не пропускал мимо ни одной юбки, но Верине он никогда не изменял. Перспектива потерять ее вдруг показалась ему невыносимой. — Я могу быть верным, — в отчаянии сказал он. Заметив, как он огорчился, Верина смягчила тон: — Это трогательно, Джаспер. Я даже верю в твои благие намерения. Но я знаю тебя, и ты знаешь меня. Ни ты, ни я не можем долго воздерживаться. — Послушай, — взмолился он. — Все на американском телевидении знают, что я ищу работу, и пока мне предложили только эту. Как ты не понимаешь? Я прижат к стене. У меня нет альтернативы. — Я понимаю, и мне жаль тебя. Но надо трезво смотреть на веши. Джаспер воспринял ее сочувствие с более острой болью, чем презрение. — В любом случае это не навсегда, — недовольно сказал он. — Ты уверен? — Да, уверен. — Я еще покажу себя. — Где? В Бонне? — Из Европы еще будут приходить новости, которые затмят все остальное на американском телевидении. Следи за тем, что я буду сообщать. Лицо Верины стало грустным. — Значит, ты решил ехать? — Я же сказал, что должен ехать. — В таком случае, — с сожалением сказала она, — не рассчитывай застать меня здесь, когда вернешься.* * *
Джаспер никогда не был в Будапеште. В годы юности он всегда смотрел на запад, в сторону Америки. Кроме того, всю его жизнь Венгрию закрывали серые облака коммунизма. Но в ноябре 1988 года, когда экономика страны пришла в упадок, произошло нечто немыслимое. Небольшая группа молодых коммунистов-реформаторов взяла в свои руки бразды правления, и один из них, Миклош Немет, стал премьер-министром. В числе прочих мер он открыл фондовую биржу. У Джаспера это не укладывалось в голове. Всего шесть месяцев назад Кароли Грос, лидер венгерских коммунистов, проводивший жесткую линию, в интервью журналу «Ньюсуик» заявил, что многопартийная демократия «исторически невозможна» в Венгрии. Но Немет ввел в действие новый закон, позволяющий создание независимых политических «клубов». Это была сенсация. Но необратимы ли перемены? Не надавит ли скоро Москва? Джаспер прилетел в Будапешт в январскую метель. Снег лежал на неоготических башнях здания парламента. В этом здании Джаспер встречался с Миклошом Неметом. Джаспер договаривался об интервью через Ребекку Гельд. Хотя он раньше не встречался с ней, он знал о ней от Дейва Уильямса и Валли Франк. Прибыв в Бонн, он сразу разыскал ее, поскольку с ней было проще всего установить контакт. Сейчас она была важной фигурой в министерстве иностранных дел Германии. Помимо этого, она состояла в дружеских, а может быть, как догадался Джаспер, любовных отношениях с Фредериком Биро, помощником Миклоша Немета. Биро организовал интервью. Он же встретил Джаспера в вестибюле и провел его по лабиринту коридоров в кабинет премьер-министра. Немет был невысокого роста мужчина в возрасте всего сорока одного года с густыми каштановыми волосами, вьющимися надо лбом. На его лице отразились интеллект, решительность и нервозность. Для интервью он расположился за дубовым столом в окружении помощников. По тому, как он напряженно держался, было видно, что он адресует свои слова не только Джасперу, но и правительству Соединенных Штатов — и Москве, которая будет наблюдать за ним. Как любой премьер-министр, он говорил общими фразами. Дескать, впереди тяжелые времена, но в конце концов страна выйдет из трудностей окрепшей. Ну, началось, подумал Джаспер. Он хотел услышать что-то более конкретное. Он спросил, могли бы новые политические «клубы» стать политическими партиями. Немет пристально, в упор посмотрел на Джаспера и сказал твердым голосом: — В этом наша главная цель. Джаспер скрыл свое изумление. Ни в одной стране за «железным занавесом» не было независимых политических партий. Действительно ли Немет имел это в виду? Джаспер спросил, откажется ли когда-нибудь коммунистическая партия от своей «руководящей роли» в венгерском обществе. Немет бросил на него такой же взгляд. — Могу предположить, что через два года главой правительства не будет член политбюро, — сказал он. Джаспер чуть не воскликнул: «Господи, боже мой!» Птица удачи была у него в руках, самое время задать кульминационный вопрос. — Могут ли вмешаться Советы, чтобы не дать хода этим преобразованиям, как в 1956 году? Немет в третий раз посмотрел на Джаспера. — Горбачев приоткрыл кипящий котел, — проговорил он медленно и отчетливо, а потом, сделав небольшую паузу, добавил: — Можно обжечься, но перемены необратимы. И Джаспер понял, что у него будет первый сенсационный материал из Европы.* * *
Несколькими днями позже он смотрел видеозапись своего репортажа в том виде, в каком он появился на американском телевидении. Ребекка сидела рядом с ним, уравновешенная, уверенная в себе женщина пятидесяти с лишним лет, дружелюбная, но с виду властная. — Да, я думаю, Немет отвечает за каждое свое слово, — сказала она Джасперу. Он заканчивал свой репортаж, говоря в камеру перед зданием парламента, и снежинки падали ему на волосы. «Земля скована морозом в этой восточноевропейской стране, — говорил он с экрана. — Но, как всегда, семена весны прорастают под землей. Венгерский народ явно хочет перемен. Но допустят ли этого его московские повелители? Миклош Немет считает, что в Кремле появилось новое настроение терпимости. Время покажет, прав ли он». На этом репортаж Джаспера заканчивался, но сейчас, к его удивлению, он увидел, что к его материалу сделано добавление. От имени Джеймса Бейкера, госсекретаря в администрации Джорджа Буша, выступал некий представитель, отвечая на вопрос невидимого интервьюера. «Признакам смягчения в позиции коммунистов нельзя доверять, — говорил он. — Советы пытаются вселить Соединенным Штатам ложное чувство безопасности. Нет оснований сомневаться в желании Кремля осуществить интервенцию в Восточной Европе в любую минуту, когда они сочтут, что над ними нависла угроза. Сейчас настоятельно необходимо делать упор на надежность средств ядерного устрашения, имеющихся у НАТО. — Господи, — проговорила Ребекка. — На какой планете они живут?* * *
Таня Дворкина вернулась в Варшаву в феврале 1989 года. Ей не хотелось оставлять Василия в Москве, предоставленного самому себе, не только потому, что она будет скучать по нему, но и потому, что ее не покидала тревожащая мысль, а не будет ли он приводить домой молоденьких девиц. В общем, она не верила в такую возможность. Это дела давно минувших дней. Все равно ей было немного неспокойно. Варшава была важным назначением. Польша бурлила. «Солидарность» каким-то образом поднялась из могилы. Как ни странно, генерал Ярузельский — диктатор, который семью годами раньше задушил свободу, нарушив все обещания и задавив независимое профобъединение, — в отчаянии согласился на переговоры за «круглым столом» с оппозиционными группами. По мнению Тани, Ярузельский не изменился, изменился Кремль. Ярузельский остался прежним тираном, но он больше не рассчитывал на советскую поддержку. По словам Димки, Ярузельскому сказали, что Польша должна решать свои проблемы без помощи Москвы. Когда Михаил Горбачев сказал это, Ярузельский не поверил ему, как никто другой из восточноевропейских правителей. С тех пор прошло три года, и наконец смысл сказанного начал доходить до них. Таня не представляла, что произойдет. Не представлял никто. Никогда в жизни она не слышала столько разговоров о переменах, либерализации и свободе. Но коммунисты продолжали оставаться у власти в советском блоке. Приближался ли день, когда оца и Василий смогут раскрыть свой секрет и сказать миру, кто такой Иван Кузнецов? В прошлом такие надежды рушились под гусеницами советских танков. Как только Таня прибыла в Варшаву, ее пригласили на ужин к Дануте Горской. Позвонив в дверь, она вспомнила, как семь лет назад, когда Ярузельский объявил военное положение, Дануту среди ночи грубо выволакивали из этой квартиры омоновцы в камуфляжной форме. Сейчас, открыв дверь, Данута широко улыбнулась, обняла Таню и провела в небольшую квартиру. В столовой ее муж Марек открывал бутылку венгерского рислинга. На столе стояла тарелка с сосисками и горчичница. — Полтора года я просидела в тюрьме, — рассказала Данута. — Видимо, они выпустили меня, потому что я проводила пропагандистскую работу среди заключенных. — Она засмеялась, запрокинув голову. Таня восхитилась ее мужеству. Если бы я была лесбиянкой, Данута полюбилась бы мне, подумала она. Все мужчины, которых любила Таня, были смелыми. — Сейчас я участвую в заседаниях «круглого стола», — продолжала Данута. — Каждый день и весь день. — Это действительно круглый стол? — Да, и большой. Может показаться, что никто не председательствует. На самом же деле в роли председателя на заседаниях выступает Лex Валенса. На Таню это произвело впечатление. Необразованный электрик вел обсуждения вопроса о будущем Польши. О таких принципах мечтал ее дед Григорий Пешков, большевик, работавший на заводе. Но Валенса стоял на антикоммунистических позициях. В некотором смысле Таня была рада, что дедушка Григорий не стал свидетелем такого парадоксального поворота событий. Его сердце не выдержало бы этого. — От «круглого стола» будет ли какой-нибудь толк? — спросила Таня. Дануту с ответом опередил Марек, который сказал: — Это уловка. Ярузельский хочет ослабить оппозицию путем вовлечения ее лидеров в коммунистическое правительство, не меняя систему. Такова его стратегия, рассчитанная на то, чтобы остаться у власти. — Наверное, Марек прав, — сказала Данута. — Но этот трюк не удастся. Мы требуем независимых профсоюзов, свободной прессы и настоящих выборов. — Ярузельский обсуждает проведение свободных выборов? — Удивилась Таня. В Польше уже проводились псевдосвободные выборы, в которых только коммунистическим партиям и их союзникам позволили выставить своих кандидатов. — Переговоры все время срываются. Но ему нужно прекратить забастовки, поэтому он снова созывает «круглый стол», и мы снова требуем проведения выборов. — Какова же цель забастовок? — спросила Таня. — Я имею в виду, основная цель. Марек снова поспешил ответить первым: — Знаешь, что говорят люди? «Сорок пять лет коммунизма, все еще нет туалетной бумаги». Мы бедны. Коммунизм не работает. — Марек прав, — снова сказала Данута. — Несколько недель назад в одном варшавском универмаге объявили, что в следующий понедельник можно будет сделать первый взнос при покупке в кредит телевизора. В продаже их не было, просто ожидали, что они могут поступить. Люди начали вставать в очередь заранее в пятницу. К утру в понедельник образовалась очередь из пятнадцати тысяч человек — только для того, чтобы записаться на покупку. Данута пошла на кухню и вернулась с кастрюлей ароматного рассольника, который нравился Тане. — Ну, так что же будет? — спросила Таня, принявшись за еду. — Будут ли настоящие выборы? — Нет, — отрезал Марек. — Может быть, будут, — не согласилась с ним Данута. — По последнему предложению, две трети мест в парламенте должны быть отданы компартии, а свободные выборы будут на остальные места. — Значит, у нас опять будут липовые выборы, — сказал Марек. — Но это лучше, чем то, что у нас сейчас, — возразила Данута. — Ты согласна, Таня? — Не знаю, — ответила она.* * *
Весенняя оттепель еще не пришла в Москву, и город еще находился под снежным покровом, когда венгерский премьер-министр приехал, чтобы встретиться с Михаилом Горбачевым. Евгений Филиппов знал, что прибывает Миклош Немет, и остановил Димку перед кабинетом руководителя за несколько минут до встречи. — Может быть, хватит валять дурака, — сказал он. Димка замечал, что в последние дни Филиппов был вне себя. Он не ходил, а бегал с взъерошенными седыми волосами. Ему сейчас было за шестьдесят, и с его лица теперь не сходило вечно недовольное нахмуренное выражение. Его мешковатые костюмы и очень короткая стрижка снова вошли в моду: молодые парни на Западе называли такой внешний вид «ретро». Филиппов терпеть не мог Горбачева. Советский руководитель поддерживал все, с чем Филиппов боролся всю жизнь: ослабление правил вместо строгой партийной дисциплины, дружбу с Западом, а не войну против империализма. Димка мог почти посочувствовать человеку, который растратил свою жизнь, ведя проигрышное сражение. По крайней мере, Димка надеялся, что это было проигрышное сражение. Конфликт еще не закончился. — О каком валянии дурака мы говорим? — устало спросил Димка. — О независимых политических партиях! — сказал Филиппов так, словно он говорил о вопиющей жестокости. — Венгры встали на опасный путь. Ярузельский сейчас говорит о том же самом в Польше. Ярузельский! Димка понимал, чем недоволен Филиппов. Действительно поражало то, что польский тиран завел речь об участии «Солидарности» в будущем страны и о конкурировании политических партий на выборах западного образца. И Филиппов еще не знал всего. Димкина сестра, работающая корреспондентом ТАСС в Варшаве, присылала ему достоверную информацию. Ярузельскому противостояла стена, и «Солидарность» была непреклонна. Они не только говорили, они планировали выборы. Этого всеми силами пытались не допустить Филиппов и кремлевские консерваторы. — События принимают очень опасное развитие, — сказал Филиппов. — Они открывают двери контрреволюционным и ревизионистским тенденциям. Какой в этом смысл? — Смысл в том, что у нас больше нет денег для субсидирования наших сателлитов. — У нас нет сателлитов. У нас есть союзники. — Кем бы они ни были, они не желают делать то, что мы говорим, если мы не можем платить за их повиновение. — Раньше мы полагались на армию для защиты коммунизма, а сейчас не на кого. В этом преувеличении была доля правды. Горбачев объявил о выводе из Восточной Европы четверти миллиона войск и десяти тысяч танков, что было важной мерой для экономики страны и миролюбивым жестом. — Мы не можем позволить себе такую армию, — заметил Димка. Казалось, Филиппов взорвется от негодования. — Как у тебя язык поворачивается говорить такое? Это конец всему, за что мы боролись с 1917 года. Ты это понимаешь? — Хрущев говорил, нам понадобится двадцать лет, чтобы сравняться с Америкой по уровню материальных благ и военной мощи. Прошло двадцать восемь лет, а мы еще больше отстаем, чем в 1961 году, когда Хрущев сказал это. Евгений, что ты силишься сохранить? — Советский Союз! Как, по-твоему, о чем думают американцы, когда мы сокращаем нашу армию и позволяем ревизионизму расползаться у наших союзников? Они смеются в кулак. Президент Буш намеревается победить нас в «холодной войне». Не обманывай себя. — Я не согласен, — заявил Димка. — Чем больше мы сокращаем вооружения, тем меньше причин для американцев наращивать их ядерный арсенал. — Надеюсь, ты прав. Ради всех нас, — сказал Филиппов и отошел. Димка также надеялся, что прав. Филиппов указал на слабые стороны в стратегии Горбачева. Он уповал на здравомыслие президента Буша. Если американцы ответят на разоружение эквивалентными мерами, позиция Горбачева будет оправданна и его кремлевские соперники останутся в дураках. Но если со стороны Буша не последует симметричного ответа, — или, того хуже, он увеличит военные расходы, — то в дураках будет сам Горбачев. Его положение пошатнется, и его оппоненты могут воспользоваться возможностью убрать его и вернуться к «добрым» старым временам конфронтации между сверхдержавами. Димка вошел в приемную Горбачева. Он с нетерпением ожидал встречи с Неметом. То, что происходило в Венгрии, представляло для него интерес. Димке также хотелось знать, что Горбачев скажет Немету. Советский лидер был непредсказуем. Убежденный коммунист, он, тем не менее, не хотел навязывать коммунизм другим странам. Его стратегия была ясна: гласность и перестройка. А тактика менее очевидна: в каждом конкретном случае трудно было предвидеть, в какую сторону он метнется. Он вынуждал Димку быть начеку. Горбачев не относился с теплотой к Немету. Венгерский премьер-министр просил час на беседу, ему предложили двадцать минут. Предстояла трудная встреча. Немет прибыл с Фредериком Биро, которого Димка уже знал. Секретарь Горбачева сразу провел их троих в большой кабинет. Это была комната с высоким потолком и стенами, облицованными желто-кремовыми панелями. Горбачев сидел за современным, протравленным в черный цвет деревянным столом, стоящим в углу. На столе ничего не было, кроме лампы и телефона. Посетители сели на выдержанные в модернистском стиле, обтянутые черной кожей стулья. Вся обстановка символизировала новизну. После обмена любезностями Немет перешел к делу. Он сообщил, что намеревается объявить свободные выборы. Свободные — значит свободные: результатом может быть некоммунистическое правительство. Каково могло бы быть отношение Москвы к этому? Горбачев залился краской, отчего родимое пятно на его лысине потемнело. — Правильный путь — это вернуться к корням ленинизма, — сказал он. Это мало что значило. Каждый, кто пытался преобразовать Советский Союз, утверждал, что он хочет вернуться к корням ленинизма. — Коммунизм может снова найти свой путь, вернувшись к досталинским временам, — продолжал Горбачев. — Нет, не может, — отрезал Немет. — Только партия может создать справедливое общество! Это нельзя пускать на самотек. — Мы не согласны. — Немет стал плохо выглядеть. Его лицо побледнело, и голос задрожал. Он был похож на кардинала, оспаривающего мнение папы. — Я должен прямо задать вам вопрос, — сказал он. — Если мы проведем выборы и коммунисты будут отстранены от власти, вмешается ли Советский Союз военной силой, как в 1956 году? В комнате воцарилась мертвая тишина. Даже Димка не знал, как ответит Горбачев. Затем Горбачев произнес одно слово: — Нет. Немет выглядел как человек, которому отменили смертный приговор. — По крайней мере, пока я сижу в этом кресле, — добавил Горбачев. Немет засмеялся. Он не думал, что Горбачеву грозит опасность смещения. Он ошибался. Кремль всегда виделся миру единым фронтом, но он никогда не был монолитным. Люди не представляли, как ослабла его хватка. Немет остался доволен, узнав о намерениях Горбачева, но Димка не был простаком. Немет, тем не менее, еще не закончил. Он добился уступки от Горбачева — обещания, что СССР не будет вмешиваться, чтобы помешать свержению коммунизма в Венгрии. И все же с невиданной дерзостью Немет настаивал на дальнейших гарантиях. — Ограждение приходит в упадок, — сказал он. — Его нужно либо обновлять, либо забросить. Димка знал, о чем Немет ведет речь. По границе между коммунистической Венгрией и капиталистической Австрией тянулась ограда из стальной проволоки под током протяженностью 240 километров. Содержание ее обходилось очень дорого. Чтобы привести ее в надлежащее состояние, потребовались бы миллионы. — Если нужно обновлять ее, то обновляйте, — сказал Горбачев. — Нет, — возразил Немет. Он явно нервничал, но решимость брала верх. Димка восхищался его смелостью. — У меня нет денег, и мне не нужна ограда, — продолжал Немет. — Это сооружение Варшавского пакта. Если оно вам нужно, вы должны его восстанавливать. — Этого не будет, — заявил Горбачев. — У Советского Союза нет больше таких денег. Десятилетие назад баррель нефти стоил сорок долларов, и мы могли позволить себе все, что угодно. А сейчас он сколько? Девять долларов. Мы банкроты. — Давайте убедимся, что мы понимаем друг друга, — проговорил Немет. На лбу у него выступил пот, и он вытер его платком. — Если вы не заплатите, мы не будем восстанавливать ограждение, и оно перестанет служить надежным барьером. Люди будут переходить в Австрию, и мы не сможем останавливать их. Снова наступила тишина. Потом Горбачев вздохнул и сказал: — Значит, так тому и быть. На этом встреча закончилась. Обмен прощальными любезностями был формальным. Венграм не терпелось скорее уйти. Они получили все, о чем просили. Они обменялись рукопожатиями с Горбачевым и быстрыми шагами вышли из кабинета. Словно они хотели вернуться к самолету, прежде чем Горбачев передумет. Димка вернулся в свой кабинет в растерянности. Горбачев удивил его дважды: сначала проявив неожиданную враждебность к реформам Немета, а потом не оказав никакого сопротивления им. Забросят ли венгры ограду? Она представляла собой важную составляющую часть «железного занавеса». Если вдруг разрешить людям переходить границу на Запад, это стало бы более знаменательным событием, чем свободные выборы. Но Филиппов и консерваторы не сдавались. Они бдительно следили, не появится ли хоть малейший признак слабости у Горбачева. Димка не сомневался, что у них был готов план переворота. Он задумчиво смотрел на большую картину на тему революции в его кабинете, когда позвонила Наталья. — Ты знаешь, что такое ракета «Ланс»? — без предисловия спросила она. — Малого радиуса действия тактическая ракета класса «земля — земля», способная нести ядерное оружие, — ответил он. — Американцы имеют в Германии около семисот таких ракет. К счастью, их радиус действия примерно 120 километров. — Уже не 120, — сказала она. — Президент Буш намерен модернизировать их. Новые будут летать на расстояние 450 километров. — Черт! — Это было то, чего боялся Димка и что предсказывал Филиппов. — Но в этом нет логики. Ведь недавно Рейган и Горбачев договорились об отказе от баллистических ракет среднего радиуса действия. — Буш считает, что Рейган зашел слишком далеко в разоружении. — Насколько бесспорен этот план? — По выводам отделения КГБ в Вашингтоне, Буш окружил себя ястребами «холодной войны». Министр обороны Чейни рьяно поддерживает его. Как и советник по национальной безопасности Скаукрофт. А еще под стать им дама Кондолиза Райе. — Филиппов мне скажет: «Ну, что я тебе говорил», — вздохнул Димка. — Филиппов и иже с ним. Для Горбачева это опасное развитие событий. — Какие дальнейшие шаги американцев? — Они собираются оказать давление на западных европейцев на саммите НАТО в мае. — Черт. Нас ждут неприятности, — проговорил Димка.* * *
Поздно вечером в своей гамбургской квартире Ребекка Гельд работала над документами, сидя на кухне за круглым столом. На кухонной стойке стояли грязная кофейная чашка и тарелка с крошками от бутерброда с ветчиной, который она съела на ужин. Она сняла с себя элегантный костюм, в котором ходила на работу, смыла косметику, приняла душ и надела мешковатое старое белье и накинула старую шелковую шаль. Она готовилась к своей первой поездке в Соединенные Штаты. Она отправлялась туда со своим боссом Гансом-Дитрихом Геншером, который был вице-канцлером Германии, министром иностранных дел и председателем Свободной демократической партии, членом которой она состояла. Их миссия состояла в том, чтобы объяснить американцам, почему они больше не хотели ядерного оружия. При Горбачеве от Советского Союза исходила меньшая угроза. Модернизированные ядерные вооружения были не только не нужны, они фактически приводили к обратным результатам, подрывая мирные шаги Горбачева и играя на руку ястребам в Москве. Она читала отчеты немецких спецслужб о борьбе за власть в Кремле, когда позвонили в дверь. Она посмотрела на часы. Было половина десятого вечера. Она никого не ждала и, естественно, была не одета, чтобы кого-либо принимать. Это мог быть сосед по дому, который пришел с каким-нибудь пустячным делом, например, попросить взаймы пакет молока. Ей не полагался штатный телохранитель: она, слава богу, была не столь важной персоной, чтобы подвергаться нападению террористов. И все же в ее входной двери имелся глазок. Посмотрев в него, она удивилась, когда увидела за дверью Фредерика Биро. Она испытала смешанное чувство. Неожиданный приход любовника, конечно, радовал, но в данный момент она страшна как сто чертей. В возрасте пятидесяти семи лет любой женщине нужно время, чтобы привести себя в порядок, прежде чем показываться на глаза мужчине. Но у нее не поворачивался язык сказать ему, чтобы он подождал, пока она будет наводить марафет и переодеваться. Она открыла дверь. — Любимая, — сказал он и поцеловал ее. — Я рада видеть тебя, но ты застал меня врасплох, — засмущалась она. — Я ужасно выгляжу. Он вошел, закрыл дверь и, взяв ее за плечи, стал рассматривать ее. — Растрепанные волосы, очки, пеньюар, босиком, — констатировал он. — Ты восхитительна. Она засмеялась и провела его в кухню. — Ты ужинал? — спросила она. — Я приготовлю тебе омлет. — Только кофе, пожалуйста, — сказал он. — Я поел в самолете. — Что ты делаешь в Гамбурге? — Меня послал мой босс. — Фред сел за стол. — На следующей неделе премьер-министр Немет прибудет в Германию, чтобы встретиться с канцлером Колем. Он хочет задать Колю кое-какие вопросы. Как и все политики, он хочет заранее знать ответы. — Какие вопросы? — Я могу объяснить. Она поставила перед Фредом чашку кофе. — Начинай. У меня впереди целая ночь. — Надеюсь, столько времени это не займет. — Он провел рукой по ее ноге под одеждой. — У меня другие планы. — Он дотянулся до ее нижнего белья. — Широкие штанишки, — заметил он. Она покраснела. — Я не ждала тебя. Он улыбнулся. — Я мог бы забраться туда обеими руками. Она оттолкнула его руки и пересела на другую сторону стола напротив него. — Завтра я выброшу все мое старое нижнее белье. Хватит ощупывать меня и говори, зачем ты здесь. — Венгрия собирается открыть границу с Австрией. Ребекке показалось, что она ослышалась. — Что ты сказал? — Мы собираемся открыть нашу границу. Пусть ограда заржавеет и развалится. Люди смогут ехать, куда захотят. — Ты шутишь. — Это экономическое решение, как и политическое. Ограждение приходит в негодность, и мы не можем позволить себе привести его в порядок. Ребекка начала понимать. — Но если венгры могут выезжать, то все могут въезжать. Как вы будете останавливать чехов, югославов, поляков… — Мы не будем делать этого. — …и восточных немцев. Господи, моя семья сможет уехать! — Да. — Это невозможно. Советы не допустят этого. — Немет был в Москве и сказал Горбачеву. — И что сказал Горби? — Ничего. Он недоволен, но вмешиваться не будет. Он также не в состоянии заниматься восстановлением ограждения. — Но… — Я был там, на встрече в Кремле. Немент спросил его напрямую, введут ли они войска, как в 1956 году. Он ответил «нет». — Ты веришь ему? — Да. Это была новость, способная перевернуть мир. Ребекка добивалась этого всю свою политическую жизнь, но не верила, что такое когда-либо произойдет. Теперь ее семья может ездить из Восточной в Западную Германию! Свобода! Потом Фред сказал: — Есть одна закавыка. — Этого я и боялась. — Горбачев обещал, что не будет никакого военного вторжения, но он не исключил экономические санкции. Ребекка подумала, что это меньшая из их проблем. — Экономика Венгрии будет ориентирована на Запад и начнет развиваться. — Как раз этого мы и хотим. Но потребуется время. У народа могут возникнуть трудности. У Кремля может появиться надежда, что у нас произойдет экономический коллапс, до того как экономика успеет переориентироваться. И тогда может произойти контрреволюция. Ребекка понимала, что он прав. Это была серьезная опасность. — Я так и знала, что рано радоваться, — с грустью в голосе проговорила она. — Не отчаивайся. У нас есть решения. Поэтому я здесь. — Какое решение? — Нам нужна помощь самой богатой страны в Европе. Если мы получим большую кредитную линию от германских банков, мы сможем сопротивляться советскому давлению. На следующей неделе Немет попросит заем у Коля. Я знаю, что ты не можешь санкционировать такие вещи, но я рассчитываю на твою помощь. Что скажет Коль? — Не могу представить, что он скажет «нет», если это цена открытия границ. Помимо политического выигрыша, подумай, что это будет значить для экономики Германии. — Нам понадобится много денег. — Сколько? — Возможно, миллиард немецких марок. — Не беспокойся, вы получите это, — сказала Ребекка.* * *
Согласно докладу ЦРУ, лежащему перед конгрессменом Джорджем Джейксом, положение в советской экономике становилось все хуже и хуже. Горбачевских реформ — децентрализации, выпуска большего количества товаров народного потребления, сокращения вооружений — было недостаточно. На восточноевропейских сателлитов оказывалось давление, чтобы они, следуя примеру СССР, проводили либерализацию своих экономик, но, как предсказывало ЦРУ, эти незначительные изменения будут проводиться постепенно. Если какая-либо из стран откажется от коммунизма сразу, Горбачев отправит туда танки. Джорджу, присутствующему на заседании комиссии по разведке палаты представителей, последний вывод в докладе показался неверным. Польша, Венгрия и Чехословакия опережали СССР в децентрализации экономики и демократизации, и Горбачев ничего не делал, чтобы удержать их. Но президент Буш и министр обороны Чейни были глубоко убеждены в советской угрозе, и, как всегда, ЦРУ вынуждено было говорить президенту то, что он хотел слышать. От заседания у Джорджа осталось чувство неудовольствия и беспокойства. На метро он вернулся в офисное здание «Каннон», где находилось его служебное помещение из трех комнат. В приемной были секретарский стол, диван для посетителей и круглый стол для переговоров. В комнате по одну сторону размещался его аппарат и стояли книжные полки и шкафы для документации. По другую сторону находился кабинет Джорджа с его письменным столом и большим столом для совещаний. На стене висела фотография Бобби Кеннеди. В списке посетителей на вторую половину дня он обнаружил фамилию священника из Аннистона, штат Алабама, преподобного Кларенса Боуера, который хотел поговорить о гражданских правах. Джордж никогда не забудет Аннистон. В этом городе на участников рейса свободы напала разъяренная толпа и хотела поджечь автобус. То был единственный случай, когда Джорджа действительно хотели убить. Должно быть, он согласился принять этого человека, хотя не мог вспомнить, почему. Он предположил, что проповедник из Алабамы, хотевший видеть его, будет афроамериканцем, и он удивился, когда его помощник провел в его кабинет белого человека. Преподобный Боуер был примерно того же возраста, что и Джордж, в сером костюме с белой рубашкой и темным галстуком, но в кроссовках, очевидно потому, что по необходимости много ходил по Вашингтону. Его большие передние зубы, срезанный подбородок и волосы с проседью подчеркивали сходство с рыжей белкой. В нем было что-то смутно знакомое. С ним вошел мальчик, очень похожий на него. — Я пытаюсь донести Евангелие Иисуса Христа до солдат и тех, кто работает в войсковой части Аннистона, — сказал Боуер, представившись. — Многие из моих прихожан — афроамериканцы. Он искренний человек, подумал Джордж, и у него смешанный приход, что необычно. — Что вас интересует в вопросе гражданских прав, преподобный? — Видите ли, сэр, в молодости я был сторонником сегрегации. — Вероятно, как и многие, — заметил Джордж. — Мы все многому научились. — Я не только научился, — сказал Боуер. — Я провел многие годы в глубоком раскаянии. Это становилось довольно серьезно. Некоторые люди, которые добивались встречи с конгрессменами, были в той или иной мере помешанными. Аппарат Джорджа делал все возможное, чтобы отсеять душевнобольных, но иногда кто-нибудь проскальзывал через сеть. Но Боуер произвел на Джорджа впечатление вполне психически здорового человека. — В раскаянии, — повторил Джордж, пытаясь оттянуть время. — Конгрессмен Джейкс, — с серьезным видом произнес Боуер, — я здесь, чтобы принести вам свои извинения. — За что? — В 1961 году я ударил вас ломом. Вероятно, я сломал вам руку. В один миг Джордж понял, почему этот человек показался знакомым. Он был в толпе в Аннистоне. Он пытался ударить Марию, но Джордж подставил под удар свою руку. Она до сих пор болела в плохую погоду. Джордж в изумлении смотрел на этого искреннего священника. — Так значит, это были вы, — сказал он. — Да, сэр. У меня нет оправданий. Я знал, что делал, и я причинил зло. Но я не забыл вас. Я хочу, чтобы вы знали, как я сожалею, и чтобы мой сын Клэм был свидетелем моего признания в злодеянии. Джордж пришел в замешательство. С ним никогда ничего подобного не случалось. — Так вы стали проповедником, — сказал он. — Сначала я стал пьяницей. Из-за виски я лишился работы, дома и машины. Потом однажды в воскресенье Господь направил мои стопы в небольшую миссию, занимавшую лачугу в бедняцком квартале. Проповедник, оказавшийся чернокожим, за основу своей проповеди взял двадцать пятую главу Евангелия от Матфея, в частности, стих 40: «…так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». На этот стих Джордж слышал не одну проповедь. Смысл его в том, что зло, причиненное кому-нибудь, есть зло, причиненное Иисусу. Афроамериканцы, испытавшие на себе больше зла, чем большинство граждан, находили утешение в этой идее. Этот стих даже процитирован на одном из витражей Баптистской церкви на 16-й улице в Бирмингеме. — Я пошел в эту церковь насмехаться, а вышел спасенный, — сказал Боуер. — Я рад, что вы раскаялись, преподобный, — отозвался Джордж. — Я не заслуживаю вашего прощения, конгрессмен, но я надеюсь на прощение Господа. — Боуер встал. — Я больше не буду отнимать ваше драгоценное время. Спасибо. Джордж тоже встал. Он чувствовал, что не смог адекватно ответить человеку на прилив сильных эмоций. — Прежде чем вы уйдете, — сказал он, — позвольте пожать вашу руку. Если Бог сможет простить вас, Кларенс, то и я должен простить. У Боуера перехватило дыхание, и слезы навернулись на глаза, когда он пожал руку Джорджу. В порыве чувств Джордж обнял его. Преподобный содрогался от рыданий. Джордж разомкнул объятия и отступил назад. Боуер хотел что-то сказать, но не смог. Продолжая плакать, он повернулся и вышел из комнаты. Его сын пожал Джорджу руку. — Благодарю вас, конгрессмен, — произнес мальчик дрожащим голосом. — Не могу передать, как многое значит ваше прощение для моего отца. Вы великий человек, сэр. — Он вышел из комнаты следом за отцом. Джордж снова сел за стол, ошеломленный. Вот так номер, подумал он.* * *
Вечером он рассказал об этом визите Марии. Ее реакция была нетерпимой. — Руку сломали тебе. Тебе и решать: прощать или нет, — сказала она. — Проявлять милосердие к расистам я не собираюсь. Мне бы хотелось, чтобы преподобный Боуер пару лет отсидел за решеткой или провел на каторге. Может быть, тогда я приняла бы его извинение. Все эти коррумпированные судьи, зверствующие полицейские и изготовители бомб все еще свободно разгуливают по улицам. Их не привлекают к суду за их деяния. Некоторые из них, наверное, ушли на пенсию. Их тоже прощать? Я не хочу, чтобы они жили припеваючи. Если их вина терзает им душу, я только рада. Это меньшее, чего они заслуживают. Джордж улыбнулся. Сейчас, когда Марии было за пятьдесят, она становилась непримиримой. Она была одной из важных персон в государственном департаменте, уважаемая как республиканцами, так и демократами. Она пользовалась авторитетом и держалась уверенно. Они были в ее квартире, и она готовила ужин — жарила морского окуня со специями, а Джордж накрывал на стол. Приятный аромат витал в комнате, и у Джорджа текли слюнки. Она налила ему в стакан шардоне, а потом положила брокколи в пароварку. Она немного пополнела и сейчас старалась есть легкую пищу, как Джордж. После ужина они перешли на диван с чашками кофе. Мария немного смягчилась. — Вспоминая прошлое, могу сказать, что в мире было спокойнее, когда я ушла из госдепартамента, чем когда пришла, — сказала она. — Я хочу, чтобы мои племянники и племянницы и мой крестник Джек растили детей, не боясь ядерного уничтожения, которым грозят друг другу сверхдержавы. Тогда я могу сказать, что прожила нормальную жизнь. — Мне понятны твои чувства, — отозвался Джордж. — Но мне кажется, это неосуществимая мечта. Ты как считаешь? — Может быть. Советский блок ближе к краху, чем когда бы то ни было после Второй мировой войны. Наш посол в Москве уверен, что доктрина Брежнева изжила себя. Согласно этой доктрине, Советский Союз контролирует Восточную Европу, подобно тому как доктрина Монро дает США такие же права в Южной Америке. Джордж кивнул. — Если Горбачев больше не хочет командовать в коммунистической империи, это громадный геополитический успех США. — И мы должны всячески содействовать тому, чтобы Горбачев удержался у власти. Но мы этого не делаем, поскольку президент Буш считает, что все это — уловка Горбачева. Вот он и увеличивает наши ядерные вооружения в Европе. — Что ослабляет позицию Горбачева и подстегивает ястребов в Кремле. — Совершенно верно. Кстати, завтра ко мне приезжает группа немцев, которые попытаются объяснить ему, что к чему. — Будем надеяться, что имповезет, — скептически заметил Джордж. — Да уж. Джордж допил кофе, но уходить не хотел. Он блаженствовал после хорошего ужина с вином, и ему всегда было приятно говорить с Марией. — Ты знаешь, — обратился он к ней, — помимо сына и матери, ты мне нравишься больше всех на свете. — А как же Верина? — колко спросила Мария. Джордж улыбнулся. — Она встречается с твоим старым ухажером Ли Монтгомери. Он теперь редактор «Вашингтон пост». Кажется, это у них серьезно. — Хорошо. — Ты помнишь… — Вероятно, ему не стоило говорить это, но он выпил полбутылки вина и подумал: «Какого черта?» — Ты помнишь, мы занимались любовью на этом диване. — Джордж, — сказала она. — Я не так часто занимаюсь этим, чтобы забыть. — К сожалению, я тоже. Она засмеялась и сказала: — Я рада. — Когда же это было? — с тоской по прошлому спросил он. — В тот вечер, когда Никсон подал в отставку, пятнадцать лет назад. Ты был молодой и симпатичный. — А ты была почти такой же красивой, как сейчас. — Ты мастер говорить комплименты. — Было хорошо, правда? — Хорошо? — Она сделала вид, что обиделась. — И только? — Это было великолепно. — Да. Им овладело чувство сожаления по упущенным возможностям. — Как же это случилось с нами? — Нам суждено было идти разными путями. — Да, наверное. Они помолчали, и потом Джордж спросил: — Ты хочешь снова заняться этим? — Я думала, ты так и не спросишь. Они поцеловались, и он сразу вспомнил, как это было в первый раз: просто, естественно и с обоюдным желанием. Тело ее изменилось. Оно стало мягче, менее напряженным, кожа при прикосновении к ней показалась ему суше. Он подумал, что с его телом произошло то же самое: борцовской мускулатуры давно не стало. Но это не имело никакого значения. Ее губы и язык трепетно отзывались на его поцелуи, и он испытывал то же самое удовольствие в объятиях чувственной и любящей женщины. Она расстегнула его рубашку. Когда он снимал ее, она встала и быстро скинула с себя платье. — Прежде чем мы перейдем к чему-то еще… — проговорил Джордж. — Что? — Она снова села. — Ты передумал? — Вовсе нет. Кстати, очень миленький бюстгальтер. — Спасибо. Можешь снять его чуть позже. — Она расстегнула его ремень. — Но я хочу кое-что сказать. С риском все испортить… — Ну, говори. Воспользуйся случаем. — Я кое-что понял. Странно, что это не приходило мне в голову раньше. Она смотрела на него с улыбкой, не говоря ни слова, и он вдруг почувствовал, что она знает, о чем пойдет речь. — Я понял, что люблю тебя, — сказал он. — Неужели? — Да. Тебя это не устраивает? Я все испортил? — Глупец, — прошептала она. — Я многие годы люблю тебя.* * *
Ребекка прибыла в государственный департамент в Вашингтоне теплым весенним днем. На газонах цвели бледно-желтые нарциссы, и ее переполняла надежда. Советская империя слабела, возможно, рушилась. У Германии появился шанс стать единой и свободной. Американцам нужно было слегка подтолкнуть в нужном направлении. Ребекка подумала, что это благодаря Карле, ее приемной матери, она здесь, в Вашингтоне, представляя свою страну, ведет переговоры с наиболее влиятельными людьми в мире. Карла взяла себе насмерть перепуганную тринадцатилетнюю еврейскую девочку в истерзанном войной Берлине и вселила в нее уверенность, благодаря которой она стала государственным деятелем международного масштаба. Я должна попросить для себя фотографию с предстоящей встречи и послать ей, подумала Ребекка. Со своим боссом Гансом-Дитрихом Геншером и группой помощников она вошла в здание современной архитектуры, где размещался государственный департамент. Фойе высотой в два этажа украшала огромная картина на стене «Защита свобод человека», изображающая пять свобод, которых защищают американские солдаты. Немцев приветствовала женщина, до этого говорившая по телефону с Ребеккой мягким приятным голосом: Мария Саммерс. Ребекка удивилась, увидев, что Мария — афроамериканка. Потом она устыдилась своей реакции: не было причины, по которой афроамериканка не должна занимать высокий пост в государственном департаменте. Тем не менее Ребекка отметила, что в здании совсем немного людей с темной кожей. Мария была одной из этих немногих, и в конце концов удивление Ребекки оказалось оправданным. Мария проявляла дружелюбие и приветливость, но что касается госсекретаря Джеймса Бейкера, то он не спешил выказывать такое отношение. Немцы ждали его в премной пять минут, потом десять. Мария оказалась в неудобном положении. Ребекка начала беспокоиться. Она поняла, что это не случайно. Заставить вице-канцлера ждать было рассчитанным оскорблением. Бейкер явно был настроен враждебно. Как слышала Ребекка, американцы иногда устраивали подобные вещи, а потом сообщали СМИ, что посетителям выразили неуважение из-за их взглядов. Эти действия давали толчок сомнительным публикациям в прессе стран, откуда приезжали визитеры. Рональд Рейган так поступил в британским оппозиционным лидером Нейлом Кинноком, потому что он тоже выступал за разоружение. После пятнадцатиминутного ожидания их провели в кабинет госсекретаря. Бейкер, долговязый, спортивного вида мужчина, говорил с техасским акцентом, но в нем не было ничего от провинциала: он был безукоризненно подстрижен и одет. Он демонстративно быстро пожал Гансу-Дитриху Геншеру руку и сказал: — Мы глубоко разочарованы вашей оппозицией. К счастью, Геншер был из тех, кто за словом в карман не лезет. Он пятнадцать лет занимал пост вице-канцлена и министра иностранных дел и знал, как реагировать на дурные манеры. — Мы считаем, что ваша политика отстала от жизни, — спокойно ответил он. — Ситуация в Европе изменилась, и вам нужно принимать это во внимание. — Мы должны поддерживать средства ядерного сдерживания НАТО, — сказал Бейкер так, словно повторял мантру. Геншер через силу сдержал себя. — Мы не согласны, как и наш народ. Четверо из пяти немцев хотят, чтобы все ядерное оружие было выведено из Европы. — Их вводит в заблуждение кремлевская пропаганда. — Мы живем в демократической стране. В конце концов, решает народ. Дик Чейни, американский министр обороны, также присутствовал в комнате. — Одна из главных целей Кремля — превратить Европу в зону, свободную от ядерного оружия, — сказал он. — Мы не должны попасть в эту ловушку. Геншер был явно раздражен, что его поучают люди, которые знают о европейской политике гораздо меньше, чем он. Он выглядел школьным учителем, который безуспешно пытается что-то объяснить заведомо тупым ученикам. — «Холодная война» закончилась, — произнес он. Ребекка пришла в уныние, поняв, что разговор абсолютно бесполезен. Никто не слушал: решение ими всеми принято заранее. Она не ошиблась. Стороны обменивались раздраженными замечаниями еще несколько минут, и потом встреча закончилась. Никакого фотографирования не предвиделось. Когда немецкая делегация выходила, Ребекка ломала голову, как спасти положение, но ничто не приходило на ум. В вестибюле Мария Саммерс сказала Ребекке: — Все пошло не так, как я ожидала. Это не было извинением, но близким к нему настолько, насколько положение Марии позволяло принести его. — Ничего, — ответила Ребекка. — Жаль, что диалога было мало, а разногласий много. — Можно ли что-нибудь сделать, чтобы сблизить наши позиции по этому вопросу? Ребекка хотела сказать, что не знает, но вдруг ей пришла в голову мысль. — Можно, — сказала она. — Почему бы президенту Бушу не приехать в Европу? Пусть он все увидит своими глазами. Поговорит с поляками и венграми. Уверена, что он изменит свое мнение. — Вы правы, — заметила Мария. — Я предложу это. Спасибо. — Желаю удачи. До свидания.Глава 60
Лили Франк и ее семья были изумлены. Они смотрели новости по западногерманскому телевидению. В Восточной Германии его смотрели все, даже партийные аппаратчики: достаточно было взглянуть, куда повернуты антенны на их домах. Перед телевизором сидели Лили, ее родители Карла и Вернер, Каролин с Алисой и ее жених Гельмут. Сегодня, 2 мая, венгры открыли границу с Австрией. Они ничего не скрывали. Власти провели пресс-конференцию в городке Хегисалом, где дорога из Будапешта в Вену пересекает границу. Вероятно, они даже пытались спровоцировать Советы на ответные действия. На грандиозной церемонии перед сотнями иностранных журналистов электронная система сигнализации и наблюдения была выключена вдоль всей границы. Семья Франков смотрела на все это с недоверием. Пограничники большими ножницами для резки металла кромсали ограду, собирали куски колючей проволоки и небрежно сваливали их в кучу. — Боже мой! — воскликнула Лили. — Ведь это сносят «железный занавес». — Советы этого не потерпят, — сказал Вернер. Лили не была так уверена. В последние дни она вообще во всем сомневалась. — Венгры не стали бы этого делать, если бы не ожидали, что Советы смирятся с этим. Разве не так? Ее отец покачал головой. — Они, наверное, думают, что это сойдет им с рук. Глаза Алисы засветились надеждой. — Но это значит, что Гельмут и я сможем уехать! — оживилась она. Им очень хотелось выбраться из Восточной Германии. — Мы можем поехать на машине в Венгрию будто бы отдохнуть, а потом перейти границу в Австрию. Лили искренне желала, чтобы перед Алисой открылись возможности, которых она сама лишилась. Ноэтобудет не так-то просто. — Мы правда сможем? — спросил Гельмут. — Нет, не сможете, — отрезал Вернер. Он показал рукой на телевизор. — Прежде всего, я не вижу, чтобы кто-то на самом деле уже переходил границу. Давайте посмотрим, случится ли это. Во-вторых, венгерское правительство в любой момент может передумать и начнет арестовывать людей. В-третьих, если венгры действительно позволят людям уезжать, то Советы пошлют танки, чтобы прекратить это. Лили подумала, что отец настроен слишком пессимистично. Сейчас, в свои семьдесят лет, он становился робким. Она судила об этом по тому, как он вел дела в бизнесе. Он отверг идею телевизоров с дистанционным управлением, и когда их производство стало всюду быстро расти, его фабрике пришлось наверстывать упущенное. — Посмотрим, — сказала Лили. — В ближайшие дни кто-то обязательно попытается перейти границу. И мы узнаем, будут ли их останавливать. Алиса возбужденно заговорила: — А что, если дедушка Вернер не прав? Мы не можем упускать такого случая. Что нам делать? Ее мать Каролин беспокойно заметила: — Мне кажется, это опасно. Вернер обратился к Лили: — Почему ты думаешь, что власти Восточной Германии будут и в дальнейшем разрешать нам ездить в Венгрию? — Им ничего не останется делать, — возразила Лили. — Если они запретят ездить летом на отдых тысячам семей, то тогда действительно будет революция. — Если другим разрешат, то нам едва ли. — Почему? — Потому что мы семья Франков, — раздраженно принялся объяснять Вернер. — Твоя мать была членом муниципального совета от социал-демократической партии, твоя сестра унизила Ганса Гофмана, Валли убил пограничника, а ты и Каролин ноете песни протеста. Наш семейный бизнес находится в Западном Берлине, и они не могут конфисковать его. Мы всегда были раздражителем для коммунистов. Вследствие этого, к сожалению, к нам особое отношение. — Значит, мы должны принять особые меры предосторожности, заметила Лили. — Вот и все. Алиса и Гельмут будут проявлять крайнюю осторожность. — Я хочу уехать, как бы ни было опасно, — решительно заявила Алиса. — Я сознаю степень риска, но меня ничто не остановит. — Она с упреком посмотрела на отца. — Ты вырастил два поколения при коммунистах. Их система подлая, жестокая, глупая, она обанкротилась, и все же она существует. Я хочу жить на Западе. Гельмут тоже. Мы хотим, чтобы наши дети росли в свободном и процветающем обществе. — Она повернулась к своему жениху. — Ты согласен со мной? — Да, — ответил он, хотя Лили показалось, что он более осторожен, чем Алиса. — Это безумие, — проговорил Вернер. В спор вмешалась Карла. — Это не безумие, дорогой мой, — возразила она Вернеру. — Да, опасно. Но вспомни, что делали мы, как рисковали ради свободы. — Некоторые наши соратники погибли. Карла не сдавалась: — Но мы думали, что риск оправдан. — Шла война. Мы должны были победить нацизм. — Это война Алисы и Гельмута — «холодная война». Вернер вздохнул и задумчиво произнес. — Вероятно, ты права. — Хорошо, — сказала Карла. — В таком случае давайте наметим план. Лили снова переключила свое внимание на экран. В Венгрии продолжали разбирать ограждение.* * *
В день выборов в Польше Таня пошла в костел с Данутой, которая была депутатом. В воскресенье 4 июня день был солнечный, по голубому небу плыли редкие пушистые облака. Данута нарядила своих двоих детей в лучшую одежду и аккуратно причесала их. Марек надел красно-белый галстук цвета «Солидарности» и флага Польши, а Данута белую соломенную шляпу с красным пером. Таню мучили сомнения. Неужели все это происходит на самом деле — выборы в Польше, снос ограждения в Венгрии, разоружение в Европе? А горбачевские гласность и перестройка — это серьезно? Таня с Василием мечтали о свободе. Они вдвоем будут путешествовать по миру: Париж, Нью-Йорк, Рио-де-Жанейро, Дели. Василий будет давать интервью по телевидению и рассказывать о своей работе и долгих годах, проведенных в тени. Таня будет писать путевые заметки, может быть, свою собственную книгу. Но когда она переставала строить воздушные замки, она ожидала, что с часу на час придут плохие новости о блокпостах, танках, арестах, комендантском часе и на телеэкране появятся лысые люди в плохих костюмах, которые объявят, что они раскрыли контрреволюционный заговор, финансируемый империалистами. Ксендз призывал паству голосовать за благочестивых кандидатов. Поскольку все коммунисты в принципе атеисты. А это была явная агитация. Официально польское духовенство недолюбливало либеральное движение «Солидарность», но оно знало, кто является их настоящими врагами. Выборы состоялись раньше, чем ожидала «Солидарность». Профобъединение бросилось собирать деньги, снимать помещение, нанимать работников и вести предвыборную кампанию в стране за несколько недель до голосования. Ярузельский сделал это намеренно, зная, что у власти все было на местах и наготове. Но это было последнее, на что оказался способен Ярузельский. После этого коммунисты словно впали в летаргический сон, словно они настолько верили в победу, что фактически и не думали проводить кампанию. Они выдвинули лозунг «С нами безопаснее», что звучало как реклама противозачаточного средства. Таня использовала эту шутку в своем репортаже, и, к ее удивлению, редакторы ТАСС не выбросили ее. В сознании людей это было соперничество между генералом Ярузельским, жестко руководившим страной почти десятилетие, и смутьяном-электриком Лехом Валенсой. Данута сфотографировалась с Валенсой, как и все другие кандидаты «Солидарности», и эта фотография висела повсюду. В период кампании профобъединение выпускало ежедневную газету, в которой авторами выступали главным образом Данута и ее подруги. На самом популярном плакате «Солидарности» был изображен Гэри Купер в роли маршала Уилла Кейна с бюллетенем для голосования в руках вместо винтовки. Как думала Таня, следовало ожидать, что предвыборная кампания коммунистов будет неумелой. В конце концов, идея обращения к народу с кепкой в руках «Голосуйте за меня» была совершенно чужда правящей элите Польши. В новой верхней палате, называвшейся сенатом, было сто мест, и коммунисты рассчитывали получить большинство из них. Как полагала Таня, польский народ, прижатый к стене экономически, вероятно, будет голосовать за знакомого им Ярузельского, а не за «белую ворону» Валенсу. В нижней палате, называвшейся сеймом, коммунисты не могли проиграть, потому что 65 процентов мест были зарезервированы за ними и их союзниками. «Солидарность» ставила перед собой скромные цели. Они рассчитывали, что если они получат существенное большинство голосов, коммунисты будут вынуждены дать им место в правительстве. Таня надеялась, что они правы. После мессы Данута обменялась рукопожатиями со всеми в костеле. Потом Таня и семья Горских пошли на избирательный участок. Избирательный бюллетень был длинный и сложный, поэтому «Солидарность» посадила своих людей перед входом, чтобы показывать людям, как голосовать. Вместо того чтобы делать пометку рядом с фамилией предпочитаемого кандидата, избиратели должны были вычеркнуть тех, кто им не нравился. Агитаторы «Солидарности» с улыбкой показывали образец бюллетеня, в котором были вычеркнуты все коммунисты. Таня смотрела, как люди голосуют. Для большинства это был первый опыт свободных выборов. На глаза Тани попалась женщина в поношенной одежде, которая вела карандашом вниз по списку, хмыкала, увидев фамилию коммуниста, и с довольной улыбкой проводила по ней черту. Таня посчитала, что коммунисты недодумали, выбрав систему отмечания, при которой вычеркивание могло вызывать чувство удовлетворения у голосующих. Она поговорила с некоторыми из них, спрашивая, о чем они думали, когда делали свой выбор. — Я подала свой голос за коммуниста, — сказала женщина в дорогом жакете. — Они сделали возможными эти выборы. Однако большинство отдали предпочтение кандидатам «Солидарности». Танин подход был совершенно ненаучным. Она поехала к Дануте домой на обед, а потом обе женщины, оставив детей на попечение Марека, отправились на Таниной машине в штаб-квартиру «Солидарности», который располагался в центре города в верхнем этаже кафе «Сюрприз». Там царило приподнятое настроение. Согласно опросам общественного мнения, «Солидарность» лидировала, но никто не полагался на это, поскольку почти половина избирателей не определилась в своем выборе. Тем не менее, согласно сообщениям отовсюду в стране, моральный дух был высоким. Таня сама была преисполнена радости и оптимизма. Какими бы ни были результаты, в стране советского блока происходили настоящие выборы, и уже только это вселяло радость. После того как в тот вечер закрылись избирательные участки, Таня с Данутой пошли посмотреть, как идет подсчет отданных за нее голосов. Настал напряженный момент. Если бы власти решили пойти на подлог, у них нашлась бы сотня способов подтасовать результаты. Наблюдатели «Солидарности» внимательно следили за подсчетом, но никто не заметил серьезных нарушений. Это само по себе вызывало изумление. И Данута одержала внушительную победу. — Она сама не ожидала такого исхода — Таня могла судить об этом по ее бледному лицу. — Я депутат, — проговорила она, не веря своему успеху. — Избранный народом. Потом она расплылась в улыбке и начала принимать поздравления. Попрощавшись с членами счетной комиссии, по освещенным улицам они поехали обратно в кафе «Сюрприз», где все сгрудились вокруг телевизора. Внушительную победу одержала не только Данута. Результаты у кандидатов «Солидарности» превзошли все ожидания. — Это замечательно! — воскликнула Таня. — Нет, — невесело возразила Данута. Таня поняла, что настроение у членов «Солидарности» подавленное. Ее озадачила нерадостная реакция на новость о победе. — Что вас не устраивает? — Все чересчур хорошо, — ответила Данута. — Коммунисты не могут согласиться с этим. Нужно чего-то ожидать. Таня об этом не подумала. — Пока правительство ничего не добилось, — продолжала Данута. — Даже там, где им никто не противостоял, некоторые кандидаты коммунистов не получили даже минимальных 50 процентов необходимых голосов. Это удручающе. Ярузельскому придется не признать итоги выборов. — Я позвоню моему брату, — сказала Таня. У нее был специальный номер, по которому она могла быстро дозвониться до Кремля. Несмотря на позднее время, Димка еще находился на рабочем месте. — Да, Ярузельский только что звонил сюда, — сообщил он. — Как я понимаю, коммунистов унизили. — Что сказал Ярузельский? — Он хочет снова ввести военное положение, как восемь лет назад. У Тани замерло сердце. Она вспомнила, как Дануту выволакивали из дома молодчики из службы безопасности на глазах плачущих детей. — Только не это! — Он предлагает объявить выборы не имеющими силы. «Рычаги власти еще в наших руках», — сказал он. — Это верно, — омрачилась Таня. — Все оружие в их руках. — Но Ярузельский боится сделать это сам. Он хочет, чтобы Горбачев поддержал его. У Тани появился проблеск надежды. — Что сказал Горби? — Он еще не дал ответа. Сейчас его будят. — Как ты думаешь, что он сделает? — Вероятно, он скажет Ярузельскому, чтобы он сам решал свои проблемы. Он говорит это в течение последних четырех лет. Но я не уверен. Видеть, что партию отвергают в ходе свободных выборов, — это уже слишком даже для Горбачева. — Когда тебе будет что-нибудь известно? — Горбачев сейчас решается сказать «да» или «нет», потом снова ляжет спать. Позвони мне через час. Таня повесила трубку. Она не знала, что подумать. Ясно, Ярузельский готов принять крутые меры: арестовать всех активистов «Солидарности», выбросить гражданские свободы в окно, установить диктатуру, как в 1981 году. Так всегда случалось, когда коммунистические страны чувствовали веяния свободы. Но Горбачев сказал, что старые времена прошли. Правда ли это? Польше предстояло узнать. Таня смотрела на телефон в тревожном ожидании. Что она скажет Дануте? Она не хотела нагонять на всех страх. А не стоит ли предупредить их о намерениях Ярузельского? — Ты погрустнела, — заметила Данута. — Что сказал твой брат? Таня не сразу решила сказать, что пока ничего не решено, хотя именно так обстояло дело. — Ярузельский не мог дозвониться Горбачеву. Они продолжали смотреть телевизор. «Солидарность» побеждала повсюду. Пока коммунисты не получили ни одного места, на которые баллотировались несколько кандидатов. Дальнейшие результаты подтвердили наметившуюся тенденцию. Это была даже не внушительная, а сокрушительная победа. В комнате над кафе на смену радостному настроению в какие-то минуты приходил страх. О постепенной смене власти, на которую они надеялись, теперь не могло быть и речи. В ближайшие сутки произойдет одно из двух: коммунисты снова силой захватят власть, а если не захватят, то с ними будет покончено навсегда. Таня заставила себя ждать час, прежде чем снова позвонить в Москву. — Они поговорили, — сообщил Димка. — Горбачев отказался поддержать силовой вариант. — Слава богу, — воскликнула Таня. — Так что же собирается делать Ярузельский? — Идти на попятный, как можно скорее. — Неужели? — Таня не могла поверить, что такое возможно. — У него нет выбора. — Да, наверное. — Так что продолжайте радоваться. Таня повесила трубку и сказала Дануте: — Применения силы не будет. Горбачев исключил такой вариант. — О господи, — проговорила Данута. В ее голосе слышались ликующие нотки. — Так значит, мы в самом деле победили. — Да, — сказала Таня с чувством удовлетворения и надежды, идущего из глубины ее души. — Это начало конца.* * *
В разгар лета 7 июля, когда в Бухаресте стояла нестерпимая жара, Димка и Наталья прибыли туда с Горбачевым для участия в саммите Варшавского пакта. Гостей принимал безумный диктатор Румынии Николае Чаушеску. Наиболее важным пунктом в повестке дня была «венгерская проблема». Димка знал, что ее поднял восточногерманский лидер Эрих Хонеккер. Либерализация Венгрии грозила всем другим странам Варшавского пакта, поскольку она привлекала внимание к репрессивной природе их режимов, но больше всего к Восточной Германии. Сотни восточных немцев, отдыхавших в Венгрии, бросали свои палатки, скрывались в лесах и через прогалины в старом ограждении уходили в Австрию навстречу свободе. Обочины дорог, ведущих от озера Балатон к границе, были заставлены брошенными без сожаления обшарпанными «траоантами» и вартбургами». Большинство беглецов не имели паспортов, но это не имело значения: их переправляли в Западную Германию, где им автоматически давали гражданство и помогали устроиться. Несомненно, вскоре вместо своих старых машин они обзаводились более надежными и комфортабельными «фольксвагенами». Лидеры стран Варшавского пакта сошлись в большом зале, где стояли в виде прямоугольника накрытые флагами столы. Как всегда помощники, такие как Димка и Наталья, сидели у стен. Движущей силой был Хонеккер, но тон задавал Чаушеску. Он встал со своего места рядом с Горбачевым и подверг резкой критике реформистскую политику венгерского правительства. Невысокого роста, сутуловатый, с пушистыми бровями и безумными глазами, он кричал и жестикулировал, словно обращался к тысячам на стадионе, хотя говорил перед дюжиной людей в конференц-зале. Рот его перекосился, он брызгал слюной, произнося напыщенные фразы. Он не делал секрета из того, чего хочет: повторения 1956 года. Он призывал страны Варшавского пакта совершить вторжение в Венгрию, чтобы сбросить Миклоша Немета и вернуть страну к ортодоксальному правлению коммунистической партии. Димка окинул взглядом участников саммита. Хонеккер кивал. Но выражению на лице чехословацкого лидера Милоша Якеша, сторонника жестких мер, было видно, что он готов одобрить услышанное. Болгарский руководитель Тодор Живков явно соглашался. Генерал Ярузельский сидел неподвижно с каменным лицом, очевидно, подавленный поражением на выборах. Все эти люди прослыли жестокими тиранами, мучителями и виновниками массовых убийств. Сталин был не единственным в своем роде, а типичным коммунистическим лидером. Политическая система, приводившая к правлению таких людей, — злодейская по своей природе, рассуждал Димка. Почему нам потребовалось так много времени, чтобы осознать это? Димка, как и большинство людей в этом зале, смотрели на Горбачева. Риторика уже не имела значения, как и то, кто прав и кто неправ. Никто в этом зале был не властен что-либо сделать без согласия человека с бордовым родимым пятном на лысине. Димка думал, что знает, как сейчас поступит Горбачев. Но с уверенностью утверждать что-либо он не мог. Перед Горбачевым стояла дилемма, как и перед империей, которой он управлял: консервативные или реформистские тенденции. Никакими речами нельзя было повлиять на его решение. Почти все время он сидел со скучающим видом. Голос Чаушеску повысился чуть ли не до пронзительного крика. В этот момент Горбачев поймал взгляд Миклоша Немета. Русский чуть заметно улыбнулся венгру, когда Чаушеску брызгал слюной и разражался бранью. Потом, к полному изумлению Димки, Горбачев подмигнул. Еще секунду на его губах сохранялась улыбка, и потом он отвернулся, и на его лицо вернулось скучающее выражение.* * *
Марии удавалось избегать Джаспера Мюррея почти до конца европейского визита президента Буша. Она никогда не встречалась с Джаспером. Она знала, как он выглядит, потому что видела его по телевизору, как все. В жизни он был выше, вот и все. В течение многих лет она служила тайным источником некоторых его лучших репортажей, но сам он не знал этого. Он встречался только с Джорджем Джейксом, как с посредником. Они проявляли осторожность. Поэтому их не засекли. Она знала, по какой причине Джаспера уволили из «Сегодня». Белый дом надавил на Фрэнка Линдемана, владельца канала. Вот так лучший репортер попал в ссылку. Тем не менее в силу того, что в Восточной Европе происходили бурные события, а Джаспер имел хороший нюх на острый материал, он оказался на высоте положения. Визит Буша и сопровождающих его лиц, в том числе Марии, заканчивался в Париже. Мария стояла на Елисейских Полях с журналистским корпусом в День Бастилии, 14 июля, и смотрела нескончаемый парад военной мощи, предвкушая возвращение домой и встречу с Джорджем, когда к ней обратился Джаспер. Он показал на огромный постер с Иви Уильямс, рекламирующей крем для лица. — Она влюбилась в меня без памяти, когда ей было пятнадцать лет, — сказал он. Мария взглянула на рекламу. Голливуд занес Иви Уильямс в «черный список» за ее политические взгляды, но в Европе она оставалась звездой, и Мария читала, что ее участие в рекламировании натуральных косметических продуктов приносило ей больше денег, чем съемки в кино. — Мы никогда не встречались, — продолжал Джаспер. — Но мне довелось знать вашего крестника Джека Джейкса, когда я жил с Вериной Маркванд. Мария сдержанно пожала ему руку. Беседовать с журналистами всегда было опасно. Что бы вы ни говорили, сам факт такого разговора ставил вас в уязвимое положение, поскольку всегда мог возникнуть спор относительно того, что вы фактически сказали. — Рада наконец познакомиться с вами, — сказала она. — Я восхищен вашими успехами, — заметил он. — Вашей карьере мог бы позавидовать и белый мужчина. Просто потрясающе для афроамериканской женщины. Мария улыбнулась. Конечно, Джаспер само обаяние — так ему удается разговорить людей. Но ему ни в коем случае нельзя доверять — он предаст родную мать ради того, чтобы выудить интересующие его сведения. Она задала ему нейтральный вопрос: — Как вам нравится в Европе? — Сейчас это лучшее место в мире, — ответил он. — Мне просто повезло. — Рада за вас. — А вот поездка президента Буша, по-моему, была неудачной. Ну вот, началось, подумала Мария. Она находилась в трудном положении. Она должна защищать президента и политику государственного департамента, хотя она была согласна с оценкой Джаспера. Бушу не удалось возглавить освободительное движение в Восточной Европе — он был слишком робок. Тем не менее Мария заявила: — Мы считаем, что в некотором роде это триумф. — Вы должны утверждать это. Но, между нами говоря, прав ли был Буш, когда он убеждал Ярузельского, коммунистического тирана старой закваски, баллотироваться в президенты Польши? — Ярузельский мог бы быть самым подходящим кандидатом на роль проводника постепенных реформ, — сказала Мария, хотя она не верила в это. — Буш привел в ярость Леха Валенсу, предложив ничтожную помощь в размере 100 миллионов долларов, в то время как «Солидарность» просила 10 миллиардов. — Буш считает, что нужно быть осторожным, — возразила Мария. — По его мнению, полякам сначала нужно реформировать свою экономику, а потом получать помощь. Иначе деньги будут потрачены впустую. Президент — консерватор. Вам может это не нравиться, Джаспер, но американцам нравится. Вот почему они избрали его. Джаспер улыбнулся, признав, что проиграл очко, но продолжал гнуть свое. — В Венгрии Буш расхваливал коммунистическое правительство за снос ограждения, но не оппозицию, настаивавшую на этом. Он говорил венграм не заходить слишком далеко и не спешить. Что это за советы, которые дает лидер свободного мира? Мария не возражала ему. Он был на сто процентов прав. Она решила отвлечь его от этой темы. Чтобы собраться с мыслями, она несколько мгновений смотрела на проезжавшую платформу с длинной ракетой с французским флагом на борту, а потом сказала: — Вы упускаете из виду более интересный сюжет. Он недоверчиво вскинул брови. Джасперу Мюррею не часто доводилось слышать такое замечание. — Продолжайте, — сказал он чуть насмешливо. — Я не могу говорить с вами официально. — Тогда неофициально. Она пристально посмотрела на него. — Если только мы договорились. — Разумеется. — Хорошо. Как вы, вероятно, знаете, до сведения президента доводится мнение, что Горбачев — обманщик, что гласность и перестройка — коммунистическая болтовня, имеющая целью притупить бдительность Запада и заставить его преждевременно разоружиться. — Кто доводит такие сведения? Ответ был: ЦРУ, советник по национальной безопасности и министр обороны, но Мария не хотела называть их имена в разговоре с журналистом, даже неофициальном, поэтому она сказала: — Джаспер, если вы до сих пор этого не знаете, то вы не такой хороший репортер, как мы все думали. — Будь по-вашему. Так в чем же интрига? — Президент Буш готов был при пять эту точку зрения — до того как он отправился в эту поездку. Интрига в том, что он видел собственными глазами ситуацию здесь, в Европе, и его отношение к происходящему изменилось. В Польше он сказан: «Я вдруг осознал, что являюсь свидетелем исторических событий». — Могу ли я привести эти слова как цитату? — Да, можете. Он сказал это мне. — Спасибо. — Президент сейчас убежден, что в коммунистическом мире происходят перемены, и они необратимые, и нам нужно способствовать их осуществлению, а не вводить себя в заблуждение, будто ничего на самом деле не происходит. Джаспер посмотрел на Марию долгим взглядом, в котором, как ей показалось, отразилось удивление и уважение. — Вы правы, — наконец произнес он. — Это более интересный сюжет. В Вашингтоне ястребы «холодной войны», такие как Дик Чейни и Брент Скоукрофт, придут в бешенство. — Это ваши слова, — сказала Мария. — Не мои.* * *
Лили, Каролин, Алиса и Гельмут поехали из Берлина на озеро Балатон в Венгрии на белом «трабанте» Лили. Как всегда, дорога заняла два дня. В пути Лили и Каролин пели песни, которые знали. Они пели, чтобы скрыть свой страх. Алиса и Гельмут решили попробовать перейти на Запад. Никто не представлял, что может произойти. Лили и Каролин останутся. Незамужним, им все равно суждено жить в Восточной Германии. Они ненавидели режим, но они хотели сопротивляться ему, а не бежать от него. Для Алисы и Гельмута, у которых вся жизнь была впереди, обстоятельства складывались иначе. Лили знала только двух человек, которым удалось перейти на другую сторону: Ребекку и Валли. Жених Ребекки упал с крыши и остался инвалидом на всю жизнь. Валли застрелил пограничника, и долгие годы он страдал от чувства вины. Это были трагические случаи. Но сейчас ситуация как будто изменилась. В первый день в туристическом лагере им на глаза попался средних лет мужчина по имени Бертольд, вокруг которого у его палатки собралась дюжина молодых людей и пила пиво. — Все предельно просто, — доходчиво и убедительнообъяснял он. — Это ловушка, устроенная Штази, их новый способ поимки перебежчиков. Молодой человек, сидевший на земле и куривший сигарету, недоверчиво спросил: — И что они делают? — Как только вы пересечете границу, австрийцы вас арестуют и передадут венгерской полиции, которая отправляет вас обратно в Восточную Германию в наручниках. Потом вы сразу попадаете в комнату допросов в штаб-квартире Штази в Лихтенберге. Девушка, стоящая в кругу молодежи, спросила: — Откуда вам это известно? — Мой двоюродный брат пытался пересечь границу в этом месте, — ответил Бертольд. — Он мне сказал на прощание: «Я пошлю тебе открытку из Вены». Сейчас он в лагере недалеко от Дрездена, работает на урановом руднике. Власти только так могли найти людей для работы в этих шахтах, никто не хотел спускаться туда — от радиации возникал рак легких. Перед тем как лечь спать, семья негромко обсуждала рассказ Бертольда. Алиса презрительно фыркнула: — Я не верю этому всезнайке. Как ему стало известно, что его двоюродный брат работает на урановой шахте? Власти не признают, что заключенные используются на таких работах. Но Гельмут забеспокоился: — Может быть, он болтун, а что, если на самом деле все так, как он говорит? Тогда граница — это ловушка. — Зачем австрийцам отправлять беженцев обратно? — сказала Алиса. — Они не питают любви к коммунизму. — Австрийцы просто не хотят лишних хлопот и расходов. Зачем им нужно возиться с восточными немцами? Они спорили целый час и не пришли ни к какому выводу. Лили долго не могла заснуть — в голову лезли тревожные мысли. На следующее утро в общей столовой Лили заметила Бертольда, который излагал свои теории другой группе молодых людей. Перед ним стояла большая тарелка с ветчиной и сыром. Говорит ли он правду, или это россказни провокатора из Штази? Она должна выяснить. Похоже, что он пока не собирался уходить из столовой. Повинуясь порыву, она решила обыскать его палатку и вышла. Палатки никем не охранялись: отдыхающим просто советовали не оставлять в них деньги и ценные вещи. Тем не менее вход в палатку Бертольда был тщательно зашнурован. Лили начала развязывать бечевку, стараясь делать это непринужденно, словно у нее на то были все основания. Сердце у нее бешено колотилось. Она старалась не смотреть виновато на проходивших мимо людей. Она привыкла делать многое украдкой, — их концерты с Каролин всегда были полулегальными, — но ей никогда приходилось оказываться в такой ситуации. Если Бертольд по какой-то причине прервет завтрак и заявится в палатку раньше, как она будет оправдываться? «Ой, я ошиблась палаткой!» Они все были одинаковыми. Он может не поверить ей, но что он будет делать? Позовет полицию? Она откинула полу палатки и вошла внутрь. Для мужчины Бертольд был очень аккуратен. Одежда убрана в чемодан, грязное белье уложено в рюкзак. Безопасная бритва и крем для бритья в клеенчатом мешочке. Рядом с брезентовой раскладушкой небольшая стопка журналов на немецком языке. Все это не вызывало никаких подозрений. Не торопись, сказала она себе. Будь внимательна. Кто этот человек и что он здесь делает? Спальный мешок лежал свернутым на раскладушке. Приподняв его, она почувствовала, что в нем есть что-то тяжелое. Она расстегнула молнию и обнаружила внутри альбом с порнографическими фотографиями и пистолет. Это был маленький черный пистолет с коротким стволом. Она особенно не разбиралась в огнестрельном оружии и не могла определить страну-производителя, но ей показалось, что пистолет девятимиллиметрового калибра. И его можно было легко спрятать. Она засунула его в карман джинсов. Она получила ответ на свой вопрос. Никакой он не всезнающий болтун. Он агент Штази, засланный сюда, чтобы наводить страх и сеять сомнения у тех, кто намеревался перейти границу. Она свернула спальный мешок и вышла из палатки. Бертольда поблизости не было. Трясущимися руками она зашнуровала полы палатки. Еще несколько секунд, и она будет как ни чем не бывало. Как только Бертольд хватится своего пистолета, он поймет, что кто-то побывал здесь, но если она сейчас быстро скроется, он никогда не узнает, кто именно. Лили догадалась, что он даже не станет сообщать о пропаже венгерской полиции, потому что ей не понравится, что немецкий тайный агент с оружием находится в туристическом лагере. Она быстро ушла прочь. Каролин находилась в палатке Гельмута и Алисы, и они негромко продолжали говорить о переходе границы, и не будет ли это ловушкой. Лили перебила их. — Бертольд — агент Штази, — сообщила она. — Я обыскала его палатку. Из кармана она достала пистолет. — Это «Макаров», — заметил Гельмут, служивший в армии. — Советский полуавтоматический пистолет, им вооружена Штази. — Если бы граница была ловушкой, Штази держала бы это в тайне, — сказала Лили. — То, как Бертольд разглагольствует об этом, доказывает, что это неправда. Гельмут кивнул головой. — Для меня этого достаточно. Мы уходим. Они все встали. Гельмут спросил у Лили: — Хочешь, я избавлюсь от пистолета? — Да, пожалуйста. — Она со вздохом облегчения отдала ему пистолет. — Я найду уединенное местечко на пляже и брошу его в озеро. После ухода Гельмута женщины положили в багажник «трабанта» полотенца, купальники и бутылочки с лосьоном для загара, словно собираясь на пляж позагорать, всячески изображая из себя приехавшую на отдых семью. Когда Гельмут вернулся, они поехали в магазин и купили сыра, хлеба и вина для пикника. Потом они поехали в западном направлении. Лили все время оглядывалась, но вроде бы за ними никто не ехал. Они проехали более семидесяти километров и свернули с главной дороги, когда были недалеко от границы. Алиса взяла с собой карту и компас. Когда они петляли по проселочным дорогам, делая вид, что ищут место для пикника в лесу, они увидели несколько машин с восточногерманскими номерами, оставленных на обочине, и поняли, что нашли подходящее место. Хотя не было видно никаких признаков того, что власти следили за происходящим здесь, Лили чувствовала себя неспокойно. Конечно, тайная полиция Восточной Германии не оставляла без внимания перебежчиков, но, вероятно, она ничего не могла сделать. Когда они проезжали мимо небольшого озера, Алиса сказала: — Похоже, мы чуть больше, чем в километре от ограждения. Несколькими секундами позже сидевший за рулем Гельмут свернул на грунтовую дорогу, идущую через лес. Он остановил машину на опушке почти у самой воды и заглушил мотор. — Ну вот, — сказал он в наступившей тишине. — Для вида, наверное, нужно перекусить. — Нет, — сказала Алиса высоким от напряжения голосом, — я хочу идти к цели. Они все вышли из машины. Алиса зашагала впереди всех, сверяя направление с компасом. Идти было легко, невысокий подлесок не замедлял движение. Высокие сосны пропускали солнечные лучи, оставляя золотистые пятна на ковре из хвои под ногами. В лесу стояла тишина. Лили слышала крик какой-то водоплавающей птицы и где-то вдали рычание трактора. Они прошли мимо желтого «вартбурга», наполовину скрытого низко свисающими ветками, с разбитыми окнами и поржавевшими крыльями. Из открытого багажника вылетела птица, и Лили подумала, не свила ли она там себе гнездо. Постоянно озираясь по сторонам, она присматривалась, не появится ли среди деревьев камуфляжная форма, но никого не было видно. Гельмут также был начеку. Они поднялись на бугор, где лес закончился, вышли на открытую полосу земли и увидели в ста метрах впереди ограждение. Оно никак невпечатляло. На грубо отесанных столбах в несколько рядов была натянута проволока, которая якобы когда-то находилась под напряжением. Верхний ряд на высоте человеческого роста был из обычной колючей проволоки. На дальней стороне виднелось желтое зерновое поле, зреющее под августовским солнцем. Они пересекли открытую полосу и оказались перед ограждением. — Мы можем перелезть через ограду прямо сейчас, — сказала Алиса. — Ток определенно выключен, — заметил Гельмут. — Конечно, — согласилась Алиса. Каролин нетерпеливо протянула руку и дотронулась до проволоки. Потом она поочередно схватывала каждый провод. — Выключено, — сказала она. Алиса поцеловала мать и Лили. Гельмут пожал им руку. В ста метрах от них из-за бугра появились два венгерских пограничника в серых мундирах и фуражках с высокими тульями. — Господи! — воскликнула Лили. Оба пограничника подняли винтовки. — Не двигайтесь, — сказал всем Гельмут. — Трудно поверить: нам оставалось сделать один шаг, — сказала Алиса и заплакала. — Не падай духом. Это еще не конец, — успокоил ее Гельмут. Подойдя ближе, пограничники опустили винтовки. Они, конечно, поняли, что происходит. — Что вы здесь делаете? — спросил один из них по-немецки. — Мы приехали в лес на пикник, — ответила Лили. — Вот как? На пикник? — Мы не делаем ничего плохого. — Сюда не разрешается подходить. Лили с испугом подумала, что солдаты хотят их арестовать. — Хорошо, хорошо. Мы сейчас уйдем, — сказала она. Она еще боялась, что Гельмут набросится на них, и тогда пограничники откроют огонь и всех перестреляют. Она вдруг почувствовала слабость, от которой чуть не подгибались колени. — Будьте осторожны, — сказал второй пограничник. Он показал в одну из сторон, откуда тянулась ограда. — Менее чем в полукилометре отсюда в ограждении есть разрыв. Вы можете при случае пересечь границу. Пограничники переглянулись, добродушно засмеялись и пошли своей дорогой. Лили в изумлении смотрела им вслед. Они продолжали удаляться, не оглядываясь назад. Лили и все остальные стояли и не спускали с них глаз, пока они не скрылись из виду. Выйдя из оцепенения, Лили проговорила: — Мне кажется, они хотели сказать… — …где найти разрыв в ограждении, — закончил фразу Гельмут. — Идемте скорее туда. Они быстро пошли в направлении, указанном пограничником, старясь держаться ближе к лесу, если вдруг нужно будет спрятаться. И точно — через четыреста метров они подошли к месту, где ограждение было разобрано. Вывороченные деревянные столбы и перерезанная проволока лежали на земле. Казалось, что здесь проехал трактор. Вся земля была истоптана, трава побурела и высохла. За проломом между двумя полями вела тропа в направлении группы деревьев, среди которых виднелось несколько крыш: то ли там находилась небольшая деревня, то ли хутор. Свобода. Молодая сосна, что росла поблизости, была увешана ключами — тридцать, сорок, пятьдесят ключей от квартир и машин. Люди оставляли их, показывая тем самым, что не собираются когда-либо возвращаться сюда. Когда легкий ветер раскачивал ветки, металл блестел на солнце, и сосна становилась похожей на новогоднюю елку. — Не задерживайтесь, — сказала Лили. — Мы попрощались десять минут назад. Идите. — Я люблю вас, мама и Лили, — сказала Алиса. — Идите, — проговорила Каролин. Алиса взяла Гельмута за руку. Лили посмотрела направо и налево. Насколько хватало глаз, на открытой полосе вдоль ограды никого не было видно. Двое молодых людей прошли через разрыв в ограде, осторожно переступая через куски проволоки. На другой стороне они остановились и помахали, хотя они находились всего в трех метрах. — Мы свободны, — сказала Алиса. — Передай сердечный привет Валли, — попросила Лили. — И от меня тоже, — добавила Каролин. Алиса и Гельмут пошли дальше, держась за руки, по тропе между зерновыми полями. На дальнем конце она помахали снова. Потом они вошли в небольшую деревню и скрылись из виду. Лицо Каролин было мокрое от слез. — Увидимся ли мы с ними когда-нибудь? — проговорила она.Глава 61
Западный Берлин навевал Валли ностальгические чувства. Он вспоминал, как подростком играл на гитаре, исполняя хиты «Братьев Эверли» в фольклорном клубе «Миннезингер» недалеко от Курфюрстендамм, и мечтал поехать в Америку и стать поп-звездой. Я добился, чего хотел, и даже большего, думал он. Регистрируясь в гостинице, он увидел рядом за стойкой Джаспера Мюррея. — Я слышал, что ты здесь, — сказал Валли. — В Германии столько всего происходит. У тебя работы, наверное, хоть отбавляй. — Да, — согласился Джаспер. — Американцев обычно не интересуют новости из Европы, но сейчас другое дело. — Без тебя программа «Сегодня» уже не та, что была раньше. Я слышал, что ее рейтинг понизился. — Мне, наверное, нужно напустить на себя огорченный вид. Чем ты сейчас занимаешься? — Делаю новый альбом. Я оставил Дейва в Калифорнии микшировать его. Он сейчас, небось, все испортит со струнным инструментом и металлофоном. — Зачем ты приехал в Берлин? — Чтобы встретиться со своей дочерью. Она бежала из Восточной Германии. — А твои родители еще там? — Да, и моя сестра Лили. — И Каролин, подумал Валли, но не упомянул ее. Ему хотелось, чтобы она тоже уехала оттуда. В глубине души он продолжал скучать по ней, несмотря на все прошедшие годы. — Ребекка здесь, на Западе. Она теперь большая шишка в министерстве иностранных дел. — Я знаю. Она мне помогла кое в чем. Неплохо было бы сделать репортаж о семье, разделенной стеной. Показать человеческие страдания, причиненные «холодной войной». — Нет, — твердо сказал Валли. Он не забыл сделанное Джаспером интервью в 60-х годах, из-за которого у Франков возникло столько неприятностей на Востоке. — Не хочу, чтобы власти Восточной Германии доставили им еще больше страданий. — Ты прав. Рад был встретиться с тобой. Валли поселился в президентском номере-люксе. Он включил телевизор в гостиной. Телевизор был фирмы «Франк», принадлежащей его отцу. В новостях только и передавали, что о бегстве людей из Восточной Германии через Венгрию и теперь также через Чехословакию. Он убавил звук. Он привык оставлять телевизор включенным, когда занимался какими-то своими делами. Ему было приятно знать, что Элвис делал то же самое. Он принял душ и надел чистую одежду. Потом позвонил портье и сообщил, что Алиса и Гельмут ждут в вестибюле. — Пусть они поднимутся, — сказал Валли. Он волновался, хотя это было глупо. Она его дочь. Но за двадцать пять лет он видел ее лишь один раз. Тогда она была юной худощавой девушкой с длинными светлыми волосами, напомнившей ему Каролин, когда они впервые повстречались в начале 60-х годов. Минуту спустя прозвенел звонок, и он открыл дверь. Теперь Алиса была молодой женщиной без какой-либо юношеской нескладности. С короткой стрижкой она больше не походила на Каролин, хотя на губах сияла ослепительная улыбка ее матери. На ней были поношенная восточногерманская одежда и стоптанные туфли, и Валли подумал, что ее нужно отвести в магазин за покупками. Он неуклюже поцеловал ее в обе щеки и пожал руку Гельмуту. Алиса окинула взглядом номер и воскликнула: — Вот это да! Какой шик! Это ничто по сравнению с отелями в Лос-Анджелесе, подумал Валли, но ничего не сказал. Ей предстояло многое узнать, и времени на все было достаточно. Он заказал в номер кофе и пирожные. Они сели за низкий столик в гостиной. — Как ни странно, — прямо сказал Валли, — ты моя дочь, но мы совсем не знаем друг друга. — Но я знаю твои песни, — проговорила Алиса. — Все до одной. Тебя не было, но ты пел мне всю жизнь. — Потрясающе. Они рассказали ему подробно, как перебрались в Западную Германию. — Сейчас это кажется так просто, — призналась Алиса. — А тогда мне было страшно до смерти. Они жили временно в квартире, снятой для них Енохом Андерсоном, бухгалтером завода Франка. — Что вы собираетесь делать в дальнейшем? — спросил Валли. — Я — инженер-электрик, — ответил Гельмут, — но я хотел бы приобрести навыки бизнесмена. На следующей неделе я отправляюсь в поездку с одним из торговых агентов, работающих по контракту с заводом Франка. Так и нужно начинать, считает ваш отец Вернер. — А я на Востоке работала в фармацевтике, — сказала Алиса. — Здесь сначала я, возможно, поработаю на этом поприще, но потом мне бы хотелось иметь свой собственный магазин. Валли было приятно слышать, что они думают о работе. Его сверлила тайная мысль, что они могут захотеть жить на его деньги, в чем для них не было бы никакой пользы. Он улыбнулся и сказал: — Я рад, что никто из вас не хочет заниматься музыкальным бизнесом. — Но главное, — добавила Алиса, — мы хотим иметь детей. — Я очень рад. До каких пор мне быть рок-звездой и не быть дедом? Жениться вы собираетесь? — Мы говорили об этом, — смутилась Алиса. — Мы не придавали этому значения, живя там, на Востоке, но сейчас мы задумываемся об этом. А ты как считаешь? — Женитьба для меня — вопрос не столь существенный, но я был бы в восторге, если бы вы решились на такой шаг. — Хорошо. А ты будешь петь на моей свадьбе? Это было как гром среди ясного неба. Комок подступил к горлу. — Конечно, дорогая. Я буду рад, — только и смог сказать он. Чтобы скрыть свои эмоции, он повернулся к телевизору. Показывали марш протеста, проходивший накануне вечером в Лейпциге в Восточной Германии. Мирно настроенные демонстранты шли из церкви со свечами в руках. В это время полицейские фургоны врезались в толпу, сбив несколько человек. Из фургонов выскочили полицейские и начали арестовывать людей. — Сволочи, — сказал Гельмут. — Чего требуют демонстранты? — спросил Валли. — Свободы передвижения, — пояснил Гельмут. — Мы уехали, но мы не можем вернуться назад. У Алисы есть вы, но она не может поехать к матери. Я разделен со своими родителями. Мы не знаем, увидимся ли с ними снова. — Люди выходят на демонстрации, — вторила Алиса Гельмуту, — потому что нет причин так жить. Я должна иметь возможность видеться с матерью и с отцом. Мы должны иметь право ездить туда и обратно между Востоком и Западом. Германия — это одна страна. Мы должны избавиться от стены. — Аминь, — сказал Валли.* * *
Димке нравился его босс. Горбачев в глубине души верил в правду. После смерти Ленина каждый советский лидер был лжецом. Они замалчивали недостатки и ошибки и отказывались признавать реальность. Наиболее характерной чертой советского руководства за последние шестьдесят пять лет был отказ смотреть фактам в лицо. Горбачев отличался от них. Ведя корабль под названием «Советский Союз» по бушующему морю, он руководствовался одним принципом: нужно говорить правду. Димка восхищался им. И Димка, и Горбачев были довольны, когда Эриха Хонеккера отстранили от руководства Восточной Германией. Хонеккер потерял контроль над страной и партией. Но их разочаровал его преемник. Димка был раздосадован, когда к руководству пришел преданный заместитель Хонеккера — Эгон Кренц. Один другого стоил. И все равно Димка думал, что Горбачев окажет помощь Кренцу. Советский Союз не мог позволить, чтобы произошел крах Восточной Германии. В конце концов, СССР мог пережить демократические выборы в Польше и рыночные реформы в Венгрии, но Германия — это совсем другое дело. Она была разделена, как Европа, на Восток и Запад, на коммунистов и капиталистов. И если Западная Германия возьмет верх, это будет означать торжество капитализма и конец мечте Маркса и Ленина. Даже Горбачев не мог позволить этого. Кренц совершил обычное паломничество в Москву две недели назад. Димка пожал руку человека с мясистым лицом, густыми седыми волосами и самодовольным видом. В юности он мог быть сердцеедом. В большом кабинете с обшитыми желтыми панелями стенами Горбачев приветствовал его с холодной учтивостью. Кренц привез с собой доклад главного специалиста по экономическому планированию, в котором говорилось, что Восточная Германия банкрот. Кренц утверждал, что Хонеккер не предавал огласке этот доклад. Димка знал, что истинное состояние восточногерманской экономики скрывалось десятилетиями. Велась лживая пропаганда об экономическом росте. Производительность на заводах и в шахтах составляла 50 процентов той, что была на Западе. — Мы держимся только за счет займов, — сказал Кренц Горбачеву, сидя на стуле, обтянутом черной кожей, в кабинете кремлевского руководителя. — Десять миллиардов немецких марок в год. Это потрясло даже Горбачева. — Десять миллиардов? — Мы брали краткосрочные займы, чтобы выплачивать проценты по долгосрочным. — Что незаконно, — вставил Димка. — Если банки узнают… — Проценты по нашему долгу сейчас составляют четыре с половиной миллиарда долларов в год. Это две трети всех наших поступлений в иностранной валюте. Мы нуждаемся в вашей помощи, чтобы справиться с кризисом. Горбачев рассвирепел. Он терпеть не мог, когда восточноевропейские лидеры просили денег. Кренц продолжал клянчить. — Восточная Германия в некотором смысле — дитя Советского Союза. — Он попытался пошутить. — Отцовство нужно признавать. Горбачев даже не улыбнулся. — Мы не в состоянии оказать вам содействие, — открытым текстом сказал он. — При нынешнем положении СССР. Димка удивился. Он не ожидал, что Горбачев будет так резок. Кренц растерялся. — Тогда что мне делать? — Вы должны честно сказать людям, что они не могут продолжать жить так, как привыкли. — Возникнут проблемы, — заволновался Кренц. — Придется объявлять чрезвычайное положение. Нужно будет принимать меры, чтобы предотвратить массовое проникновение через стену. Димка почувствовал, что начинается политический шантаж. Горбачев тоже почувствовал это и сказал в жесткой форме: — В таком случае не рассчитывайте, что вас будет спасать Советская армия. Вы должны решать эти проблемы сами. Он действительно так считает? Собирается ли СССР умыть руки? Чем больше Димка изумлялся, тем больше волновался. Неужели Горбачев решил отступить? Кренц стал похож на священника, который понял, что бога нет. Восточная Германия была создана Советским Союзом, субсидировалась из кремлевской казны и охранялась мощью Советской армии. Он никак не мог осознать, что все это позади. Он не имел ни малейшего представления, что делать дальше. После его ухода Горбачев сказал Димке: — Подготовьте распоряжение командованию нашими силами в Восточной Германии. Они не должны ни при каких обстоятельствах вмешиваться в конфликты между властями и гражданами. Это первоочередная задача. Боже мой, подумал Димка, неужели это в самом деле конец?* * *
К ноябрю в крупных городах Восточной Германии демонстрации проходили каждую неделю. Их число росло, и в них участвовало все больше людей. Разгонять демонстрации грубой силой с применением резиновых дубинок было невозможно. Лили и Каролин пригласили выступить на митинге на Александер-плац недалеко от их дома. Там собралось несколько сотен тысяч человек. Некоторые пришли с огромными плакатами с надписью «Народ — это мы». По периметру площади была выставлена полиция, экипированная для борьбы с уличными беспорядками, готовая по приказу наброситься на толпу с дубинками. Но полицейские казались более напуганными, чем демонстранты. Оратор за оратором осуждал коммунистический режим, а полиция бездействовала. Организаторы разрешили выступать и прокоммунистическим ораторам, и, к изумлению, Лили на роль защитника правительства выдвинули Ганса Гофмана. Из-за кулис, где она и Каролин ждали своего выхода на сцену, она смотрела на знакомую сутулую фигуру человека, который преследовал ее семью в течение четверти века. Несмотря на дорогое синее пальто, он дрожал от холода или, возможно, от страха. Когда Ганс пытался мило улыбнуться, он все равно становился похожим на вампира. — Товарищи, — обратился он к толпе, — партия услышала голос народа, и скоро будут приняты новые меры. Люди понимали, что это пустые слова, и начали свистеть. — Но мы должны двигаться вперед, соблюдая порядок и признавая лидирующую роль партии в построении коммунизма. Свист перерос в гул неодобрения. Лили внимательно наблюдала за Гансом. Лицо его выражало злобу и отчаяние. Год назад одного его слова было достаточно, чтобы уничтожить любого человека из толпы, но сейчас вдруг оказалось, что за ними сила. Он даже не мог заткнуть им рот. Он должен был повысить свой голос до крика, чтобы его слышали, даже с микрофоном. — В частности, мы не должны делать козлом отпущения каждого сотрудника службы безопасности за какие-либо ошибки, совершенные бывшим руководством. Это была почти мольба о снисхождении от имени извергов и садистов, которые десятилетиями глумились над людьми, и толпа пришла в негодование. Послышались возгласы: «Штази долой!» Ганс выкрикнул что было силы: — В конце концов, они только выполняли приказ! Его слова вызвали взрыв смеха. Для Ганса это была самая страшная обида. Он покраснел от злости. Лили вдруг вспомнила, как двадцать восемь лет назад Ребекка бросила в Ганса его ботинки из верхнего окна. Он тогда пришел в неописуемую ярость, услышав презрительный смех соседок. Ганс стоял перед микрофоном, не в силах перекричать толпу, но все еще не желая сдавать позиции. Это была волевая борьба между ним и толпой, и он потерпел поражение. Надменное выражение сошло с его лица, казалось, что он вот-вот заплачет. Наконец он отвернулся от микрофона и отошел от трибуны. Он бросил еще один взгляд на толпу, смеющуюся и потешающуюся над ним, и сдался. Уходя со сцены, он увидел Лили и узнал ее. Их глаза встретились, когда она и Каролин стали выходить на сцену с гитарами. В этот момент он был похож на побитую собаку, такой несчастный, что Лили почти стало жалко его. Потом они прошли мимо него на середину сцены. Кто-то в толпе узнал Лили и Каролин, кто-то знал их имена, и их встретили аплодисментами. Они подошли к микрофонам, проиграли главный аккорд и запели «Эта земля — твоя земля». И толпа пришла в дикий восторг.* * *
Бонн был провинциальным городом на берегу Рейна. Он едва ли годился в качестве столицы государства, но именно по этой причине его выбрали таковым, чтобы он символизировал временный характер своего предназначения и веру немецкого народа, что когда-нибудь Берлин снова станет столицей единой Германии. С тех пор прошло сорок лет, а Бонн все еще оставался столицей. Он навевал скуку, но это устраивало Ребекку, потому что ей, занятой по горло, было не до развлечений, за исключением тех дней, когда приезжал Фред Биро. Она была занята. В сферу ее компетенции входила Восточная Европа, охваченная революцией, которой никто не видел конца. Обычно в обеденный перерыв она перекусывала в своем рабочем кабинете в министерстве иностранных дел, но сегодня решила сделать исключение. Она пошла в любимый недорогой ресторан, где заказала любимое блюдо «Himmel und Erde» — «небо и земля», запеченную картошку с яблоками и беконом. Когда она ела, появился Ганс Гофман. Ребекка встала, оттолкнув назад стул. Первое, о чем она подумала: он пришел убить ее. Она не позвала на помощь лишь потому, что увидела выражение его лица. Он выглядел подавленным и жалким. Ее испуг прошел: этот человек больше не представлял опасность. — Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого, — сказал он. Она продолжала стоять. — Чего ты хочешь? — Поговорить с тобой. Одну-две минуты, не больше. Она вдруг удивилась, как ему удалось оказаться в Западной Германии, но потом она вспомнила, что ограничения на перемещение не распространялись на старший офицерский состав в тайной полиции. Они могли делать все, что им хотелось. Вероятно, он сказал своим коллегам, что у него задание разведывательного характера в Бонне. А может быть, и не сказал. К ним подошел владелец ресторана и спросил: — У вас все в порядке, госпожа Гельд? Ребекка задержала взгляд на Гансе и ответила: — Да, спасибо, Гюнтер, думаю, все в порядке. Она снова села, и Ганс сел напротив. Она взяла вилку и снова положила ее. Аппетит пропал. — Тогда одну-две минуты. — Помоги мне, — сказал он. Она не поверила своим ушам. — Что? Помочь тебе? — Все разваливается. Я должен бежать. Толпа смеется надо мной. Я боюсь, что они убьют меня. — Как ты представляешь, чем я могу тебе помочь? — Мне нужно где-то остановиться, нужны деньги, документы. — Ты в своем уме? После всего того, что ты сделал мне и моей семье? — Неужели ты не понимаешь, почему я делал это? — Потому что ты ненавидишь нас! — Потому что я люблю тебя. — Не смеши меня. — Да, я получил задание шпионить за тобой и твоей семьей. Я ухаживал за тобой, чтобы войти в ваш дом. Но потом что-то случилось. Я полюбил тебя. Он однажды убеждал ее в этом раньше, в тот день, когда она перебралась на другую сторону стены. Он говорил серьезно. Ребекка решила, что он сошел с ума. Она снова начала бояться. — Я никому не рассказывал о своих чувствах, — продолжал Ганс с умильной улыбкой, словно вспоминал невинную любовную историю юности, а не подлый обман. — Я делал вид, что пользуюсь тобой и твоими чувствами. Но я на самом деле любил тебя. Потом ты сказала, что нам нужно пожениться. Я был на седьмом небе. У меня была отличная отговорка для моего начальства. Он жил в мире иллюзий, но разве не так жила вся правящая элита Восточной Германии? — Тот год, который мы прожили вместе как муж и жена, был самый счастливый в моей жизни. И отвергнув меня, ты разбила мое сердце. — Как ты можешь говорить такое? — Как ты думаешь, почему я не женился снова? Она пожала плечами. — Не знаю. — Меня не интересуют другие женщины. Ребекка, ты моя любовь. Она не спускала с него глаз. Она поняла, что это вовсе не глупая история, не беспомощная попытка вызвать к себе сострадание. Ганс говорил искренне. Каждое его слово соответствовало действительности. — Прими меня обратно, — взмолился он. — Нет. — Пожалуйста. — Я говорю «нет». И всегда будет «нет». Что бы ты ни говорил, я не изменю своего решения. Пожалуйста, не заставляй меня прибегать к грубым словам, чтобы ты понял. — «Не знаю, почему я не испытываю желания причинить ему боль, — подумала она. — Ведь он ничуть не колебался, когда жестоко поступал со мной». — Намотай себе на ус, что я сказала, и уходи. — Хорошо, — проговорил он. — Я ожидал этого, но я должен был сделать попытку. — Он встал. — Спасибо, Ребекка. Спасибо тебе за тот год счастья. Я всегда буду любить тебя. Он повернулся и вышел из ресторана. Ребекка смотрела ему вслед и никак не могла прийти в себя. «Боже мой, подумала она, — такого я не ожидала».Глава 62
В холодный ноябрьский день густой туман окутывал Берлин, и в воздухе стоял серный запах от дымящих заводов на адском Востоке. У Тани, спешно переведенной из Варшавы в помощь коллегам для освещения обостряющегося кризиса, было такое впечатление, что у Восточной Германии вот-вот случится сердечный приступ. Все разваливалось на глазах. Повторялась ситуация памятного 1961 года перед возведением стены, когда закрывались школы из-за того, что не хватало учителей, и некому было работать в больницах. Новый лидер Эгон Кренц сосредоточил внимание на свободе передвижения. Он надеялся, что если он удовлетворит это требование, то прочие недовольства отойдут на задний план. Таня считала, что он не прав: требование больших свобод стало входить в привычку у восточных немцев. Шестого ноября Кренц опубликовал новые правила пересечения границы, по которым люди могли выезжать за рубеж с разрешения министерства внутренних дел, имея при себе 15 немецких марок, чего было примерно достаточно, чтобы купить порцию сосисок и кружку пива в Западной Германии. Общественность восприняла эту уступку как насмешку. Сегодня, 9 ноября, доведенный до отчаяния лидер созвал пресс-конференцию, чтобы предать гласности новый закон о пересечении границы. Таня сочувствовала восточным немцам, желающим ездить, куда им захочется. Она хотела такой же свободы для себя и Василия. Он приобрел всемирную известность, но был вынужден скрываться под псевдонимом. Он никогда не выезжал из Советского Союза, где не печатали его книги. Он должен иметь возможность поехать и лично получить награды его второго «я», а также немного погреться в лучах славы. И она тоже хотела поехать с ним. К сожалению, она не представляла, как народ Восточной Германии мог быть свободным. Восточная Германия едва ли могла существовать как независимое государство: вот почему первым делом поставили стену. Если ее гражданам позволить путешествовать, из нее хлынут миллионы. Пусть Западная Германия ханжески консервативна, с устаревшими представлениями о правах женщин, но она — рай по сравнению с Восточной. Ни одна страна не может пережить исхода своей наиболее деятельной молодежи. Поэтому Кренц никогда с готовностью не предоставит восточным немцам того, чего они хотят больше всего. Так что Таня не ожидала ничего особенного, когда поехала в Международный пресс-центр на Моренштрассе к шести часам вечера. Зал был забит журналистами, фотокорреспондентами и телеоператорами. Все места на красных стульях были заняты, и Тане пришлось присоединиться к своим коллегам, стоящим у стены. Зарубежный журналистский корпус здесь присутствовал в полном составе: у них был хороший нюх. Ровно в шесть в зал вошел Гюнтер Шабовский, пресс-секретарь Кренца, с тремя другими чиновниками. Они сели за стол на возвышении. У Шабовского были седые волосы, на нем был серый костюм и серый галстук. Тане нравился этот компетентный бюрократ, и она доверяла ему. В течение часа он рассказывал о переменах в министерствах и административных реформах. Таня изумлялась отчаянным попыткам коммунистического правительства удовлетворить требование перемен в обществе. Оно почти не выходило наружу. И в редких случаях, когда это происходило, на улицы вскоре выкатывались танки. Таня вспоминала горькие разочарования Пражской весны 1968 года и «Солидарности» в 1981-м. Но согласно утверждениям ее брата, Советский Союз уже не имел сил и воли пресекать неповиновение. Она не осмеливалась надеяться, что это правда. Она представляла себе жизнь, в которой она и Василий смогут без страха писать правду. Свобода. В это трудно было поверить. В семь часов Шабовский объявил о новом законе о поездках за рубеж. — Каждый гражданин Восточной Германии сможет выезжать из страны через пункты пересечения границы, — сказал он. Это сообщение не содержало исчерпывающей информации, и некоторые журналисты попросили дать разъяснение. Казалось, что Шабовский сам не уверен. Он достал пару очков в виде полумесяца и зачитал указ вслух: «Подавать заявление на частную поездку в зарубежную страну можно без предъявления существующих визовых требований или объяснения необходимости поездки или семейных отношений». Все было написано запутанным бюрократическим языком, но звучало хорошо. Кто-то из журналистов спросил: — Когда новые правила вступают в силу? Шабовский не знал точно. Таня заметила, что он потеет. Она догадалась, что новый закон готовился в спешке. Пресс-секретарь листал страницы, пытаясь найти ответ. — Насколько я знаю, — сказал он, — незамедлительно, без задержки. Таня пришла в недоумение. Что-то вступает в силу незамедлительно, но что? Может ли кто-нибудь просто подъехать к контрольно-пропускному пункту и пересечь границу? Но пресс-конференция подошла к концу без дальнейших разъяснений. Таня не знала, что будет писать, когда шла обратно в гостиницу «Метрополь» на Фридрих-штрассе. В неопрятной грандиозности фойе из мрамора крутились агенты Штази в своих традиционных кожаных куртках и синих джинсах, курили и смотрели телевизор с плохим изображением. Показывали репортаж с пресс-конференции. Когда Таня брала ключ от своей комнаты, она слышала, как один портье спросил у другого: — Что это значит? Мы можем просто взять и уйти? Никто этого не знал.* * *
В гостиничном номере люкс в Западном Берлине Валли смотрел новости по телевизору с Ребеккой, которая прилетела, чтобы встретиться с Алисой и Гельмутом. Они договорились вместе поужинать. Валли и Ребекка ничего не поняли из репортажа, показанного в семь часов в программе «Сегодня» телекомпанией Зед-де-эф. Для восточных немцев установлены новые правила выезда из страны, но что это значит, не ясно. Валли не мог разобраться, разрешат ли его родным навестить его в Западной Германии или нет. — Смогу ли я снова увидеть Каролин в ближайшее время? — задавался он вопросом. Несколькими минутами позже пришли Алиса и Гельмут и сняли теплые пальто и шарфы. В восемь часов Валли переключился на «Итоги дня» канала А-эр-де, но не узнал ничего нового. Казалось немыслимым, что стена, которая исковеркала Валли всю жизнь, будет открыта. В его голове пронеслись все слишком знакомые воспоминания о нескольких драматических секундах за рулем старого черного фургона «фрамо», принадлежавшего Джо Генри. Он вспомнил охвативший его ужас, когда пограничник, опустившись на колено, нацелил на него автомат, отчаяние, когда он крутанул руль и поехал на пограничника, смятение, когда пули разнесли ветровое стекло. Внутри у него все перевернулось, когда он почувствовал, как колеса переезжают человеческое тело. Потом он сломал барьер и вырвался на свободу. Стена отняла у него невинность. Она также отняла у него Каролин. И детство у его дочери. А дочь, которой через несколько дней должно было исполниться двадцать шесть лет, спросила: — А стена все еще стена или уже нет? — Я не могу понять, — ответила Ребекка. — Такое впечатление, что они открыли границу по ошибке. — Давайте выйдем и посмотрим, что творится на улицах, — предложил Валли.* * *
Лили, Каролин, Вернер и Карла регулярно смотрели «Итоги дня» на А-эр-де, как и миллионы людей в Восточной Германии. Они думали, что им говорят правду, в отличие от контролируемых государством передач, где показывали мир фантазий, в который никто не верил. И все же они были озадачены малопонятной новостью, переданной в восемь часов. — Так открыта ли граница или нет? — спросила Карла. — Этого не может быть, — произнес Вернер. Лили встала. — Я пойду посмотрю. В итоге пошли все четверо. Как только они ступили за порог дома и вдохнули холодный ночной воздух, они почувствовали в атмосфере эмоциональный заряд. Улицы Восточного Берлина, тускло освещенные желтыми лампами, были непривычно заполнены людьми и машинами. Все устремились в одном направлении — к стене, в основном группами. Некоторые молодые люди вытягивали руку вперед с поднятым вверх большим пальцем, прося подвезти, что считалось преступлением, за которое их могли бы арестовать неделю раньше. Люди спрашивали у прохожих, что они слышали, правда ли, что они сейчас могут отправиться в Западный Берлин. — Валли в Западном Берлине, — сказала Каролин Лили. — Я слышала по радио. Должно быть, он приехал повидаться с Алисой. — Она задумалась и добавила: — Надеюсь, они нравятся друг другу. Семья Франков пошла на юг по Фридрих-штрассе, пока они не увидели на некотором расстоянии мощные прожектора КПП «Чарли», целый огороженный квартал от Циммер-штрассе на коммунистической стороне до Кох-штрассе, свободной территории. Подойдя ближе, они увидели, что люди выходят из станции метро «Штадтмитте» и толпа разрастается. На улице также вытянулась вереница машин, их водители явно сомневались, можно ли подъехать к КПП или нет. Лили почувствовала атмосферу праздника, хотя праздновать, собственно, было нечего. Как она могла судить, проходы в стене оставались закрытыми. Многие люди держались на некотором расстоянии от территории, освещаемой прожекторами, боясь показывать свои лица. Кое-кто осмеливался подойти ближе, совершая тем самым преступление, которое квалифицировалось как «неоправданное проникновение в пограничную зону», и рискуя быть арестованным и приговоренным к трем годам в трудовом лагере. Улица сужалась ближе к КПП, и толпа уплотнилась. Лили и ее родные протолкнулись вперед. Перед собой в ярком свете ламп они увидели красно-белые ворота для пешеходов и машин, лениво прохаживающихся пограничников с автоматами, помещения таможни и наблюдательные вышки, возвышающиеся надо всем этим. Внутри остекленного командного пункта разговаривал по телефону офицер, отчаянно размахивая руками. Налево и направо от КПП по Кох-шрассе в обоих направлениях тянулась ненавистная стена. Лили почувствовала противный спазм в животе. Это было сооружение, которое на полжизни раскололо ее семью, почти ни разу не соединявшиеся. Она ненавидела стену даже больше, чем Ганса Гофмана. — Кто-нибудь пытался пройти на другую сторону? — громко спросила Лили. Женщина, стоящая рядом с ней, сердито отозвалась: Они не пропускают. Говорят, что нужна виза из полиции. Я ходила в полицию, и они ничего об этом не знают. Месяц назад эта женщина пожала бы плечами на эту типичную бюрократическую неразбериху и ушла бы домой, но сегодня дела обстояли иначе. Она все еще находилась здесь, недовольная, и протестовала. Домой никто не уходил. Люди вокруг Лили начали скандировать: «Открывайте! Открывайте!» Когда они начали протискиваться назад, Лили показалось, что она слышит скандирование с другой стороны. Она напрягла слух. Что они выкрикивают? И она разобрала: «Идите к нам! Идите к нам!» Она поняла, что западные берлинцы, должно быть, тоже собираются у КПП. Что теперь будет? Чем все это закончится? По Циммер-штрассе к КПП подъехала вереница из полдюжины фургонов, и из них вышли 50–60 пограничников. Вернер, стоящий рядом с Лили, мрачно сказал: — Подкрепление.* * *
Взволнованные и напряженные, Димка и Наталья сидели на черных кожаных стульях в кабинете Горбачева. Его стратегия, позволяющая восточноевропейским сателлитам идти своей дорогой, привела к острейшему кризису. Это могло быть либо опасно, либо безнадежно. Возможно, и то и другое. Для Димки вопрос, как всегда, заключался, в каком мире будут расти его внуки. Григорий, его сын от Нины, уже был женат. Дочь Димки и Натальи — Катя училась в университете. В ближайшие несколько лет у них, вероятно, будут дети. Что для них уготовило будущее? Действительно ли покончено со старомодным коммунизмом? Димка пока этого не знал. Он сказал Горбачеву: — Тысячи людей собираются у контрольно-пропускных пунктов у Берлинской стены. Начнутся беспорядки, если восточногерманское правительство не откроет ворота. — Это не наша проблема, — сказал Горбачев. Это звучало как заклинание. Он всегда говорил так. — Я хочу поговорить с канцлером Колем. — Сегодня он в Польше, — заметила Наталья. — Свяжитесь с ним но телефону как можно скорее — не позднее чем завтра. Я не хочу, чтобы он начал вести речь о воссоединении Германии. Это только вызовет обострение кризиса. Открытие стены — это, вероятно, единственная дестабилизирующая проблема, с которой Восточная Германия может сейчас справиться. Он совершенно прав, подумал Димка. Если открыть границу, объединение Германии будет не за горами, но сейчас лучше не поднимать этот жгучий вопрос. — Я сейчас свяжусь с западными немцами, — сказала Наталья. — Что-нибудь еще. — Нет, спасибо. Наталья и Димка встали. Горбачев все еще не сказал им, что делать с обостряющейся обстановкой у Берлинской стены. Димка спросил: — Что, если позвонит Эгон Кренц из Восточного Берлина? — Не будите меня. Димка и Наталья вышли из кабинета. За дверью Димка сказал: — Если он в ближайшее время что-то не предпримет, будет слишком поздно. — Слишком поздно для чего? — спросила Наталья. — Слишком поздно, чтобы спасти коммунизм.* * *
Мария Саммерс приехала к Джеки Джейкс в округ Принс Джорджес навестить своего крестника Джека. Они ужинали. Телевизор был включен, и Мария увидела на экране Джаспера Мюррея, в пальто и шарфе. Он вел репортаж из Берлина на западной, свободной стороне от контрольно-пропускного пункта «Чарли». Он стоял в толпе вблизи небольшого пограничного поста союзных войск посередине Фридрих-шрассе. Рядом с постом было объявление на четырех языках «Внимание! Вы покидаете американский сектор». Позади Джаспера она могла видеть прожектора и наблюдательные вышки. Джаспер говорил: — Сегодня здесь кризис коммунизма достигает нового пика. После продолжавшихся несколько дней демонстраций правительство Восточной Германии объявило, что оно открывает границу с Западом, однако, кажется, никто не сообщил об этом пограничникам и полиции, занимающейся выдачей паспортов. Так что тысячи берлинцев собираются на обеих сторонах пресловутой стены, требуя соблюдения нового права пересекать границу, в то время как правительство бездействует и вооруженные пограничники все больше нервничают. Джек съел сэндвич и пошел мыться перед сном. — Ему девять лет, и он стал стесняться, — сказала Джеки, криво улыбнувшись. — Он говорит, что уже большой, чтобы его купала бабушка. Марии очень понравился репортаж из Берлина. Она вспомнила своего любовника, президента Кеннеди, который сказал перед всем миром: «Ich bin ein Berliner». — Я всю жизнь работала на американское правительство, — сказала она Джеки. — Все время наша цель была победить коммунизм. Но в конце концов коммунизм сам победил себя. — Я не могу понять, почему так произошло? — спросила Джеки. — К власти пришло новое поколение лидеров, что важнее всего — Горбачев. Когда они открыли книги и посмотрели на цифры, они сказали: «Если это лучшее, что мы можем сделать, какой смысл в коммунизме?» Что же получается: я тоже могла бы не работать в государственном департаменте — я и сотни других людей. — Что бы ты тогда делала? Не задумываясь, Мария сказала: — Вышла бы замуж. Джеки села. — Джордж не рассказывал мне твои тайны, — сказала она. — Но я думала, что ты, наверное, была влюблена в женатого мужчину, тогда, в шестидесятые годы. Мария кивнула. — Я любила двух мужчин в своей жизни: его и Джорджа. — И что же случилось? — спросила Джеки. — Он вернулся к своей жене. Обычно так и бывает. — Нет, он умер. — Господи! — воскликнула Джеки. — Это был президент Кеннеди? Мария в изумлении посмотрела на нее. — С чего вы взяли? — Я догадалась. — Пожалуйста, никому не говорите. Джордж знает, но больше никто. — Я умею держать язык за зубами, — улыбнулась Джеки. — Грег не знал, что он отец, пока Джорджу не исполнилось шесть лет. — Спасибо. Если это вылезет на свет божий, я появлюсь во всех этих бульварных газетах. Вы не представляете, как пострадает моя карьера. — Не беспокойся и послушай. Джордж скоро вернется домой. Вы двое практически теперь живете вместе. Вы так друг другу подходите. — Она понизила голос. — Ты мне больше нравишься, чем Верина. Мария засмеялась. — И мои родные предпочли бы Джорджа президенту Кеннеди, если бы они знали. Будьте уверены! — Ты и Джордж могли бы пожениться? Как думаешь? — Проблема в том, что я не могла бы работать там, где работаю, если бы я была замужем за конгрессменом. Я должна быть двухпартийной или, по крайней мере, казаться такой. — Ты скоро выйдешь на пенсию. — Через семь лет мне будет шестьдесят. — Тогда ты выйдешь за него? — Если он сделает предложение, то да.* * *
Ребекка была у контрольно-пропускного пункта «Чарли» на западной стороне с Валли, Алисой и Гельмутом. Она избегала Джаспера Мюррея и его телекамер. Она считала, что депутату бундестага, не говоря уже о министре, не подобает появляться среди уличной толпы. Но ей не хотелось упускать такого случая. Это была самая мощная демонстрация протеста против стены — стены, которая сделала инвалидом ее любимого человека и исковеркала ее жизнь. Правительство Восточной Германии теперь уже не могло удержаться у власти. На улице было холодно, но она согрелась в толпе. На всем протяжении Фридрих-штрассе до КПП собралось несколько тысяч человек. Все они находились перед линией фронта. Сразу позади поста союзнических войск, там, где Фридрих-штрассе пересекалась с Кох-штрассе, была проведена линия белой краской. Она обозначала место, где заканчивался Западный Берлин и начинался Восточный Берлин. В кафе «Орел» на углу не было отбоя от посетителей. Стена проходила по Кох-штрассе. По сути, там были две сложенные из бетонных плит стены. Между ними тянулась расчищенная полоса земли. С западной стороны плиты были разрисованы яркими граффити. Напротив того места, где стояла Ребекка, находился проем, позади которого стояли несколько вооруженных пограничников перед тремя красно-белыми воротами: двумя — для проезда машин и одной — для пешеходов. За воротами возвышались три наблюдательные вышки. Ребекка могла видеть солдат за стеклянными окнами, недоброжелательно рассматривающих в бинокли толпу. Кое-кто из стоящих рядом с Ребеккой людей убеждал постовых пропустить людей с Востока. Постовые не отвечали. К толпе вышел офицер и попытался объяснить, что пока нет никаких новых правил пересечения границы с противоположной стороны. Им никто не верил: они видели все по телевизору. Напор толпы был неудержим, и постепенно Ребекка в общем потоке пересекла белую линию и фактически оказалась в Восточном Берлине. Пограничники выглядели беспомощными. Вскоре они скрылись за воротами. Ребекка была поражена. Восточногерманские солдаты обычно не отступали перед толпой: они сдерживали ее, прибегая по необходимости к любым жестоким средствам. Пограничники ушли с перекрестка, а толпа продолжала напирать. Свободное пространство между стенами с обеих сторон перегораживала внутренняя поперечная стена, такчто проникнуть между ними не было возможности. К удивлению Ребекки, двое смельчаков взобрались на стену и сели на бетонные плиты с закругленными верхними краями. Пограничники подошли ближе к ним и попросили: — Пожалуйста, слезьте. Те вежливо отказались. У Ребекки сильно билось сердце. Те, кто залез на стену — и сама Ребекка, — находились на территории Восточного Берлина и могли быть застрелены пограничниками за незаконное пересечение границы, как были застрелены многие другие за последние двадцать восемь лет. Но никакая стрельба не велась. На стену в различных местах забрались еще несколько человек и сидели наверху, свесив ноги и выражая открытое неповиновение пограничникам. А те вернулись на свои места за воротами. Их действия вызывали недоумение. По коммунистическим стандартам это было нарушением порядка, анархия. Но никто не вмешивался. Ребекка вспомнила то воскресенье в августе 1961 года, когда ей было тридцать лет и она вышла из дома, направляясь в Западный Берлин, и увидела колючую проволоку на всех пунктах пересечения границы. Это препятствие оставалось на месте в течение половины ее жизни. Неужели эта эра наконец завершается? Она всем сердцем хотела этого. Толпа сейчас выражала открытое пренебрежение к стене, пограничникам и восточногерманскому режиму. И поведение пограничников меняется. Ребекка это видела. Некоторые из них разговаривали с демонстрантами, что запрещалось. Кто-то из толпы сорвал фуражку с головы пограничника и надел себе на голову. Пограничник попросил: — Отдайте мне ее, пожалуйста, иначе меня накажут. Фуражку ему вернули. Ребекка посмотрела на часы. Была почти полночь.* * *
На восточной стороне люди вокруг Лили скандировали: «Пропустите нас! Пропустите нас!» С западной стороны КПП доносились выкрики: «Идите к нам! Идите к нам!» Толпа постепенно теснила пограничников к воротам, и те укрылись в своем служебном помещении. Позади Лили толпа из десятков тысяч людей и вереница машин растянулись по всей Фридрих-штрассе и дальше, насколько хватало глаз. Все сознавали, что ситуация опасно нестабильная. Лили опасалась, что пограничники начнут стрелять по толпе. Они не имели столько патронов, чтобы защитить себя от тысяч рассерженных людей. Но что еще они могли сделать? В следующее мгновение все стало ясно. Из служебного помещения вышел офицер и выкрикнул: — Allesauf! Сразу распахнулись все ворота. Ожидающая толпа взревела и рванулась вперед. Лили старалась держаться ближе к своим родным, когда все устремились к воротам для машин и пешеходов. Бегом, спотыкаясь и крича от радости, люди старались быстрее прорваться через КПП. Ворота на другой стороне также были открыты. Восток встретился с Западом. Люди плакали, обнимались, целовались. В толпе встречающих появились букеты цветов, бутылки шампанского. Крики ликования были оглушающими. Лили посмотрела вокруг. Ее родители стояли рядом, а Каролин перед ней. Она сказала: — Интересно, где сейчас Валли и Ребекка?* * *
Иви Уильямс вернулась в Америку с триумфом. Ей аплодировали стоя на премьере «Кукольного дома» на Бродвее. В мрачной, интроспективной драме Ибсена идеально проявилась вдумчивая напряженность ее игры. Когда наконец зрители устали аплодировать и вышли из театра, Дейв, Бип и их шестнадцатилетний сын Джон Ли пошли за кулисы и примкнули к толпе поклонников. В театральной уборной Иви нельзя было протолкнуться, повсюду лежали цветы, среди них стояли ведерки с бутылками охлажденного шампанского. Но, к удивлению, все молчали, никто не открывал шампанское. Большая часть актерского состава сгрудилась у телевизора и смотрела новости из Берлина. Дейв спросил: — Что такое? Что происходит?* * *
Камерон в своем кабинете в Лэнгли смотрел телевизор и пил скотч с Тимом Теддером. На экране Джаспер Мюррей в прямом эфире вел репортаж из Берлина, возбужденно выкрикивая: «Ворота открыты, и восточные немцы идут сюда! Идут сотнями, тысячами! Это исторический день! Берлинская стена рухнула!» Камерон пробормотал: — Ты поверил бы в это? Теддер поднял вверх стакан. — За конец коммунизма. — За это мы боролись все эти годы, — сказал Камерон. Теддер скептически покачал головой. Все, что мы делали, было совершенно не эффективно, Вопреки всем нашим усилиям Вьетнам, Куба, Никарагуа стали коммунистическими странами. Посмотри на другие страны, где мы пытались воспрепятствовать коммунизму: Иран, Гватемала, Чили, Камбоджа, Лаос… Ни одна из них не делает нам чести. И сейчас Восточная Европа избавляется от коммунизма без какой-либо помощи с нашей стороны. — И все равно мы должны воспринимать это как нашу заслугу. Не нашу — так, по крайней мере, президента. — Буш занимает свой пост менее года, и он всегда был в стороне от этого, — возразил Тим. — Он не может утверждать, что это дело его рук. Коли на то пошло, он пытался замедлить процесс. — Тогда, может быть, заслуга Рейгана? — рассуждал Камерон. — О чем ты говоришь? — сказал Теддер. — Рейган тут ни при чем. А Горбачев при чем. Он и цены на нефть. И то, что коммунизм, по сути, никогда не работал. — А «звездные войны»? — Система вооружений, которая не пошла дальше стадии научной фантастики, как знали все, в том числе Советы. — Но Рейган же заявил в своей речи: «Мистер Горбачев, снесите эту стену». Помнишь? — Помню. Ты хочешь сказать людям, что коммунизм рухнул, потому что Рейган произнес речь? Они в это не поверят. — Обязательно поверят, — сказал Камерон.* * *
Первым, кого увидела Ребекка, был ее отец, высокий мужчина с редеющими светлыми волосами, с аккуратно завязанным галстуком, который был виден в вырезе пальто. Он постарел. — Смотри, Валли, — воскликнула она. — Это отец! Лицо Валли расплылось в широкой улыбке. — Точно, — сказал он. — Я не думал, что мы найдем его среди этого множества народа. — Он обхватил Ребекку за плечи, и они вместе стали проталкиваться к нему. Гельмут и Алиса старались держаться как можно ближе к ним. Движение было неимоверно затрудненно. Яблоку негде было упасть. Все танцевали, подпрыгивали от радости, обнимались с незнакомыми людьми. Ребекка увидела мать рядом с отцом, потом Лили и Каролин. — Они нас еще не видят, — сказала она Валли. — Помаши им. Кричать не имело смысла. Потому что кричали все. Валли проговорил: — Это самое большое на свете уличное гулянье. На Ребекку наскочила женщина с бигуди на голове, едва не сбив ее с ног, но Валли успел поддержать ее. Две группы наконец сошлись. Ребекка бросилась в объятия отца. Она почувствовала его губы у себя на лбу. От знакомого поцелуя, прикосновения слегка колючего подбородка, легкого аромата крема после бритья ее сердце разрывалось на части. Валли обнял мать и отца, а Ребекка расцеловала Карлу, едва различая ее лицо за пеленой слез. Потом они обнялись с Лили и Каролин. Целуя Алису, Каролин проговорила: — Я не представляла, что увижу тебя так скоро. Я вообще думала, что никогда больше тебя не увижу. Ребекка смотрела, как Валли приветствует Каролин. Он взял обе ее руки, и они улыбнулись друг другу. Валли просто сказал: — Я так счастлив снова увидеть тебя, Каролин. Так счастлив. — Я тоже, — произнесла она. Они встали в круг, держа друг друга за талию, там, посередине улицы, среди ночи, в центре Европы. — Ну вот, — сказала Карла, обведя взглядом свою семью и счастливо улыбаясь. — Наконец снова вместе. После всего, что было. Она помолчала и повторила: — После всего, что было.Эпилог
4 ноября 2008 года
Какое странное семейство, подумала Мария, окинув взглядом людей, сидевших в гостиной в доме Джеки Джейкс за несколько секунд до полуночи. Сама Джеки, свекровь Марии, в свои 89 лет более решительная, чем когда-либо. Джордж, седовласый мужчина 72 лет, женившийся на Марии 12 лет назад. Она первый раз стала невестой в 60 лет, и, наверное, стеснялась бы этого, если бы не была так счастлива. Верина, бывшая жена Джорджа, самая красивая 69-летняя женщина в Америке. Она была со своим вторым мужем Ли Монтгомери. Джек, сын Джорджа от Верины, 27 лет от роду, юрист, со своей женой и хорошенькой пятилетней дочерью Маргой. Они смотрели телевизор. Трансляция велась из парка в Чикаго, где собрались 240 тысяч восторженно счастливых людей. На сцене находилась семья: приятной наружности отец, красивая мать и две милые девчурки. Это была ночь после выборов, и победил Барак Обама. Мишел Обама и девочки ушли со сцены, и избранный президент подошел к микрофону и сказал: «Привет, Чикаго». Джеки, глава семейства Джейксов, проговорила: — Тише все. Слушайте. Она прибавила громкость. Обама был в сером костюме и бордовом галстуке. Позади него на легком ветру развевалось больше американских флагов, чем Мария могла сосчитать. Медленно, делая паузу после каждой фразы, Обама заговорил: «Если кто-то еще сомневается, что Америка — это страна, где все возможно, если кто-то еще задается вопросом, жива ли сегодня мечта основателей нашего государства, если кто-то не уверен в силе нашей демократии, то сегодня вечером вы им дали ответ». Маленькая Марга подошла к Марии, сидевшей на диване, и сказала: — Бабушка Мария. Мария взяла ребенка на руки и прошептала: — Тише, детка. Все хотят послушать нового президента. Обама продолжал: «Это ответ молодых и старых, богатых и бедных, демократов и республиканцев, чернокожих, белых, латиноамериканцев, азиатов, американских индейцев, геев и людей традиционной ориентации, инвалидов и здоровых граждан. Американцы дали понять всему миру, что мы никогда не были группой отдельных личностей или объединением красных и синих штатов. Мы есть и всегда будем Соединенными Штатами Америки». — Бабушка Мария, — снова прошептала Марга, — посмотри на дедушку. Мария посмотрела на своего мужа Джорджа. Он смотрел телевизор, по его морщинистому коричневому лицу текли слезы. Он вытирал их большим белым платком, но как только он осушал свои глаза, слезы набегали снова. — Почему дедушка плачет? — спросила Марга. Мария знала почему. Он плакал по Бобби, Мартину и Джону. По четырем школьницам воскресной школы. По Медгару Эверсу. По всем борцам за свободу, живым и мертвым. — Почему? — снова спросила Марга. — Голубушка, — сказала Мария. — Это длинная история.Хвала времен — согласье меж царями.
Дай правде свет, личину с лжи сорви,
Клейми старье, день пробуждай лучами,
Полночный мир, храня, благослови,
Дела злодейств бестрепетно прерви,
Разрушь дворцы кичливые с размаха
И башни их покройналетом праха.
Скачать книги
Скачивать книги популярных «крупноплодных» серий одним архивом или раздельно Вы можете на этих страницах:sites.google.com/view/proekt-mbk
proekt-mbk.nethouse.ru
«Proekt-MBK» — группа энтузиастов, занимающаяся сбором, классификацией и вычиткой самых «нашумевших» в интернете литературных серий, циклов и т. д.. Результаты этой работы будут публиковаться для общего доступа на указанных выше страницах.
Последние комментарии
3 часов 29 минут назад
19 часов 33 минут назад
1 день 4 часов назад
1 день 4 часов назад
3 дней 10 часов назад
3 дней 15 часов назад