К точке отсчёта [Гвозденко Елена Викторовна] (fb2) читать онлайн

Гвозденко Викторовна К точке отсчёта

«и познаете истину, и истина сделает вас свободными»

Евангелие от Иоанна 8 глава, 32 строфа

Сновидение первое

Сколько людей, будто весь город вышел на улицы. Пёстрые шали, яркие шубки, крытые бархатом, парчой и просто крашениной, тулупы – всё мелькает, шумит, толкается. Из подворотни зазывает торговец гречников: «Греш-ш-ники горячие, с пылу-жару». Дюжий мужик со сбитенником в руке, увешенный баранками, снуёт в толпе. Мальчишка в дырявом тулупе и латаных валенках следует по пятам, жадно поглядывая на густую связку.

– Пошёл, – рявкает сбитенщик, отгоняя голодранца.

«Маскерад, маскерад», – гудит улица.

– Это что же за Минерва таковская? – Обращается солидный купец, стоящий у самой обочины, к своему приятелю.

– А кто ж её знает причуда царская. Баба, видно. Теперь все ожидать можно при новой-то правительнице.

«Маскарад «Торжествующая Минерва», первое массовое развлечение императрицы Екатерины II », – проносится в голове Антона. Откуда он это знает, что за Википедия в его голове?

За спинами купцов каменное здание – усадьба Салтыковых – центральная часть, боковые пристройки появятся позже. Мясницкая улица, ставшая благодаря великому Петру одной из главных проезжих в Москве. Минерва – древнегреческая богиня мудрости. Четыре тысячи человек несколько дней разъезжали по московским улицам с аллегорическим представлением для народа.

Толпа засуетилась, пришла в движение, послышались окрики и звук оплеух. Мещане и разночинцы, вжатые в стены, норовили забраться повыше, чтобы не пропустить обещанного зрелища. Наконец на Мясницкую въезжают огромные колесницы, запряженные волами. Перед колесницами проносят первый шест с особым знаком для каждого отделения.

«Момус, пересмешник, древнегреческий бог насмешки и порицания, постоянно ищущий изъяны, знак первого акта уличной пьесы», – ожил голос в голове Антона.

Момус на шесте с куклами и колокольчиками, с подписью «Упражнения для малоумных». Хор комической музыки, исполняемой под литавры, театры кукольщиков, всадники на деревянных конях с погремушками, барабанщики и флейтисты в кольчугах.

«А сейчас, уважаемая публика, вы увидите самого Панталона, пришедшего к нам из итальянской комедии, – над шествием разносится звонкий голос оратора, доносящего до народа замысел устроителей, – смотрите, смотрите, его несут слуги в портшезе. Этот сеньор, хоть и совсем старик, но постоянно влюблен, потому и танцует». При этих словах актёр, изображавший Панталона, спрыгивал на мостовую и устраивал неприличные кривлянья. Публика заходилась в восторге.

– Смотри, смотри, а штаны-то, да такие штаны можно и на избу натянуть.

«Глупый педант, он любит поучать. А вокруг него слуги – шуты да скоморохи». Окружение педанта извивалось и корчилось в ответ на каждую реплику своего господина.

– Всяк должен ходить ногами, а хватать руками, – изрекал научник.

Толпа смеялась, улюлюкала, свистела.

– Это что же за намёки, позволь спросить? – обращался к собеседнику купец. Тот в ответ лишь покачивал головой.

«Этот придира так любит мелочи, что, если, скажем, подать ему не ту миску к обеду, так и кушать не соизволит. Так и помереть с голоду может», – голос ведущего заглушил хохот.

Книгохранительница безумного враля с огромной стопкой книг, Арлекин, Забияка, храбрый дурак, – каждого нового персонажа народ встречал восторженными криками.

Два человека вели быка с рогами, приделанными на груди. Верхом на нем восседал человек с изображением окна напротив сердца. Рядом несли макет вертящегося дома.

«Момус сетовал на богов, зачем вы сотворили быка и так высоко приладили к нему рога? Ему удобнее было бы бодаться, будь эти рога на груди», – объясняли публике.

– Ишь ты, на груди, а есть-то как? – кричали с задних рядов.

«И человек Момусу не понравился. Он решил, что если бы было оконце напротив сердца, то всяк мог бы заглянуть внутрь и понять, какой он на самом деле».

– А что, Аннушка, – крикнул кто-то в толпе, заглянул бы тебе твой муженёк в грудь и разгадал, к кому ты бегаешь ночами.

– Удобно было бы, – комментировали купцы, – сразу видно, обмануть тебя хотят или как.

– Так и тебе бы в сердце-то смотрели…

«А дом не должен стоять, а должен вертеться. Скажем, попался сосед нехороший, так дом и отворотить можно».

Шествие замыкал сам Момус в маске, изображающей насмешку.

Маска стала увеличиваться в размерах, расползаться, пока не закрыла собой шумящую улицу…

Глава 1

Позже он в мельчайших деталях вспоминал день, когда получил известие о таинственном исчезновении Анны Петровны Кислициной –тётки, сестры отца. Реальность проступала неохотно, будто опутанная вязкой топью обречённости. Обречённость, да-да, именно обречённость. Всплывал почему-то разговор с Васильковым за неделю до этого, даже не разговор, а какие-то обрывки, кусочки рваного смысла, никак не желающие связываться в нечто цельное. Мешала чёрная кружка Василькова с дымящимся кофе, выписывающая пируэты перед самым лицом Антона Кислицина. Страх быть облитым кипятком возникал, как только он пытался вспомнить аргументы коллеги.

Вираж чёрного пятна.

– Кому нужны твои разработки, ты, что, совсем ничего не понимаешь? Смотри, это мы, – Васильков нарисовал в центре листа какой-то неровный овал. Он тогда еще подумал, что по рисованию Васильков явно не успевал в школе – наша ниша. Ни больше, ни меньше. Мы встроены в систему, соединены множеством ниточек с поставщиками-потребителями, конкурентами, со всеми, кто позволяет нам существовать, – от овала расползались нити-щупальца.

– Но рентабельность, – слишком робко, чтобы быть услышанным.

Еще вираж дымящейся кружки с явным креном над столом Антона.

– Так и я о рентабельности. Ну, представь себе сад. Мы – одна большая яблоня среди прочих. Ни лучше, ни хуже, плодоносим как все, как все получаем свою порцию воды и удобрений, что там еще требуется? Вдруг мы начинаем активно расти, плодоносить в два, три раза больше остальных. Яблок все больше, мы закрываем кроной свет другим, растет потребление полезных веществ. Наши соседи погибают. Мы освобождаем себе все больше и больше места, вычищая пространство. Наступает момент и любой ветерок ломает наши ветки, а может и полностью ломает ствол.

– Почему?

– Мы сильны спайкой, пойми, встроенностью. Свет распределяется из единого источника, его воля – наше будущее. Но он не только питает, но и сжигает. Не будет соседних деревьев, весь жар нам достанется, – кружка, наконец, приземлилась в самый центр листа, закрыв невзрачный овал.

– Это же бизнес! Он должен работать по своим законам: конкуренция, развитие.

– Ты, действительно, туп, приятель. Просто расслабься и поверь, не надо искать смысла там, где его не может быть по определению, – чёрная кружка переместилась на соседний стол.

Смысл, заточённый в обречённости.

Ани, удивительно томная по утрам. Отточенность движений, белоснежное бедро в обрамлении сиреневого шелка, дымящаяся чашка, трогательные бусинки на ноготке мизинца. Ани, знакомая каждой родинкой, каждой клеточкой доверчивого тела, но странно чужая под прикрытием полуопущенных век. Когда он понял, что просчитанная жеманность убивает желание тонуть в этом душистом атласе тела? В то утро? Накануне, когда почти физически ощутил мир их маленькой квартиры, разбитый двумя мониторами?

Смысл, заточённый в обречённости.

Он как раз выезжал с дворовой стоянки, проклиная страстность соседки с третьего этажа, заводящей себе любовников по принципу «лох парковки», когда прозвучал звонок. Нет, звонок прозвучал позже, он помнит, что застыл на перекрестке. Ему сигналили, объезжали, крутили у виска, демонстрировали мощь среднего пальца.

«Анна, Анна, не может быть», – он только что вышел, привычно провернув ключ два раза. Он слышал шум воды, тихую музыку из душевого динамика.

Ани, сиренево-белое облако, розовый мизинчик, прижатый к черной дымящейся чашке. Ани, такая утонченная в своей фальшивости, такая холодная. В тот миг ему показалось, что из груди вырвался вздох облегчения, и он тут же начал распекать себя за жестокосердие. А трубка опять ожила и заговорила голосом отца: «Ехать надо, сынок. Кроме нас у Анечки нет никого». Ехать? Куда ехать, почему ехать?

«Ты отпроситься сможешь? Жаль, что не мне не по силам, не доеду в Колышлевск. Сынок?» – голос отца зазвучал еще тревожнее.

«Я сейчас приеду, папа», – Колышлевск, Аня, Анна Петровна, сестра отца, а он… Он уже рисовал картины собственный свободы, идиот.

Шеф долго не брал трубку, потом бурчал что-то невнятное. Из всего монолога понял – смысл неожиданно стал выбираться из оков, увольнение по приезде ему обещали в самых красочных выражениях.

Старенькая многоэтажка, где жил отец, почему-то удивила обшарпанными стенами. Не замечал, как? Сбитые ступени, затхлость тёмного подъезда, голая лампочка на сером от пыли проводе перед самой дверью, шуршащие шаги.

– Сынок, – в выцветших глазах вина и тревога, – у тебя не будет проблем?

– Нет, папа, я договорился. Что случилось?

– Понимаешь, мне вчера позвонила Клавдия, Клавдия Олеговна, соседка Анечки.

– А почему ты мне сразу не перезвонил?

– Подумал, что не стоит беспокоить до утра, – отец смутился, – пойдем в комнату, что мы в коридоре-то.

В тусклом комнатном свете следы отцовской немощи проступили с жестокой очевидностью.

– Не прибрано тут, – отец лихорадочно выхватывал что-то из груды разбросанных по всей квартире несвежих тряпок. Впрочем, он тут же бросал их в другое место.

– Не суетись, давай присядем, ты мне все расскажешь, – Антон с силой усадил старика на разобранную постель.

Не замечал, не видел запустение такой, некогда уютной, родительской квартирки, эти грязные тряпки, скованность движений отца? Когда он был здесь в последний раз? Чуть больше недели назад, завозил продукты, даже чай пить не стал, Ани ждала его в фитнес-клубе.

– Рассказывать, сынок, особо нечего. Я и сам ничего не понимаю. Позвонила Клава, они долгое время приятельствовали с Анечкой, раньше в школе вместе преподавали, да и соседками были, сколько я помню. Клавочка помладше Анечки, замужем, у нее детки и внук, взрослый уже, школьник. Это нашей Анечке не повезло, не вышла замуж, деток не нарожала. Одни мы у нее, Тоша.

«Тоша, Анечка, Клавочка», – как изменился отец после смерти мамы. Ходит, будто прощупывая почву, говорит, словно дует на горячее. Теперь вот эти суффиксы и застывшая в глазах вина.

– Полицию вызывали?

– Вызывали, сынок. Клавушка заподозрила недоброе, Анюта дверь ей не открыла. Это было… да, в понедельник. Весь день звонила в дверь и на телефон. Во вторник с утра самого пришла – опять тишина. К обеду не выдержала, вызвала полицию. Квартиру вскрыли, а там никого.

– Так может рано волноваться? Ушла к приятелям, попала в больницу, да мало ли.

– Так-то оно так, да вот что странно, сынок, дверь изнутри на цепочку закрыта.

– Как так? А этаж? Ах да, третий, – вспомнил мужчина.

– Думаешь в окно? Тоша, ей почти восемьдесят. Есть еще одна странность – она аккуратная женщина, и не могла уйти, не убрав за собой, бросив грязную посуду.

– А если внезапно стало плохо?

– Я думал об этом. Но плохо настолько, что пришлось бы вызвать «Скорую помощь», а никто из соседей не видел машины. Клавочка говорит, что перед тем, как…исчезнуть, Аня завтракала. На столе осталась тарелка с присохшей кашей, надкусанный кусок хлеба, недопитый чай.

– Странно.

– Более чем. Ты поезжай, сынок. Опять-таки, за квартирой присмотреть надо, вернется Анечка, а там чужие люди. Только вот твоя Аня, как она, не против?

– И спрашивать не буду.

– Плохо всё, да?

– Не переживай, отец, разберусь. Ты, того, может надо что, я в магазин съезжу, пока здесь, – Антону захотелось прижать отца, вдохнуть знакомый запах волос, сказать что-то важное.

– Не надо, сынок, у меня все есть. Ты поезжай, звони, как что-то прояснится.

Голос Ани соблазнял каждым слогом, вплетая бархатистое дыхание, по последней моде пропевая ударный гласный оргастическими нотками.

«Ку-да? Ког-да вер-нЁшь-ся?» И все – ни тени беспокойства, даже приличествующее «что случилось» не прозвучало.

Смысл, отверзающий засовы.

Пара часов по заснеженной трассе в уездный городок, на родину отца. Теплое нутро автомобиля, серые поля перечеркнутые проталинами конца зимы и снег упрямыми льдинками бьющийся в стекло. Никакой музыки, только тихое урчание мотора, как разговор с другом, как попытка признаться в очевидном. Навязчивое крошево, ритмичное движение «дворников», рыжие фонтаны от объезжающих машин.

Женская фигура возникла неожиданно, метрах в десяти – тёмный силуэт, проступающий сквозь белоснежную рябь. Она просто стояла, стояла и смотрела на приближающийся автомобиль. Десять метров, слишком мало, чтобы не доехать. Сердце рухнуло к педали тормоза. Он закрыл глаза в ожидании глуховатого стука. Ничего, машина просто остановилась. Как, где эта безумная старуха? Кислицин выскочил, пробежал назад – никого. Но он же видел сгорбленную спину, слегка склонённую голову, замотанную в чёрный платок со спутанной бахромой, видел…

Остаток пути ехал предельно осторожно, казалось, тень злосчастной старухи летела над Renault Logan мимо полей, щетинившихся бурьяном, мимо жидких пролесков – столбов, подпирающих огрузлое, набухшее последним снегом, небо. У самого Колышлевска трасса вползла в самый настоящий лес, чёрный коридор, исчезающий в неизвестности. Стало заметно темнее, только белые стрелы придорожных сугробов. Какая-то птица метнулась, задев крылом крышу автомобиля.

«Скоро должно быть кладбище», – Антон вспомнил, как возил отца на могилу деда и бабушки пару лет назад. Тогда они решили, что вернутся в Колышлевск, поправят надгробный памятник, заедут к родственникам и друзьям отца. А потом не стало мамы.

Лес отступил, испугавшись небольшого овражка, за которым раскинулось городское кладбище. Ограды, кресты, выкрашенные почему-то только зелёным, блеклые после зимы, искусственные цветы, кладбище походило на газон, разбитый безумным ландшафтным дизайнером.

Renault Logan въехал в Колышлевск. Двухэтажная окраина сменилась ветхими постройками, затейливо украшенными то цветной деревянной резьбой, то нелепыми садовыми фигурами за решётками прогнившего штакетника. Несколько пятиэтажек, гордость городка, очерчивали центр. Анна Петровна жила в одной из них, где-то совсем рядом с парком. Антон помнил маленькую пыльную квартирку, уставленную книжными шкафами.

Он узнал дом, узнал двор с той же длинной лавкой вдоль всей стены. Вспомнил, как отец шутя упрекал эту лавку в том, что сестра так и не нашла своего женского счастья.

Клавдия Олеговна оказалась низкорослой, круглой и удивительно подвижной. Усадив Антона за обеденный стол, который сразу стал маленьким от обилия выставленных вазочек-мисочек-тарелочек, она что-то двигала, переставляла, протирала очки.

– Ешь, ешь, Антон. Я тебя очень хорошо помню, мальчишкой приезжал с папой. Как он?

– Потихоньку. Мама умерла два года назад, – некрепкий чай обжигал.

– Нюта говорила, беда…

– Клавдия Олеговна, расскажите, как обнаружилось исчезновение Анны Петровны.

– Странно это, Антон. Аня, она знаешь, правильная, слишком правильная даже. И с головой у нее все нормально, она никогда бы не ушла, не предупредив. Да еще цепочка эта… В воскресенье мы засиделись допоздна, здесь вот сидели, смотрели записи старых фильмов, меня внук снабжает, – женщина кивнула на проигрыватель для дисков.

– Она хорошо себя чувствовала?

– Не жаловалась. Она вообще редко жаловалась, но таблетки пила, в поликлинику ходила. Ушла от меня около полуночи. Я проводила, посмотрела, что в квартиру свою вошла. Договорились, что в понедельник сходим с ней в ЖЭК, управляющую компанию по-новому, нам странные платежки разослали, новая графа появилась, хотели уточнить. В понедельник, в десять утра позвонила ей в дверь, но она не открыла. Тогда я подумала – мало ли, мусор пошла выбросить или в магазин. Через час снова пришла, так и ходила весь день.

– А телефон был у тёти Ани?

– Разумеется, я звонила, только он отключен. Во вторник не выдержала, вызвала полицию. Они пришли, слесарь дверь вскрыл – никого. И цепочка, понимаешь, цепочка была наброшена. Хотела заявление о пропаже написать, только у меня не взяли, говорят, что не родственница, да и трёх дней не прошло. Они вообще ничего странного не заметили, ушла женщина по своим делам, взрослая, вменяемая, что беспокоиться?

– А какие поводы для беспокойства, исключая злосчастную цепочку, разумеется?

– Пойдём, сам посмотришь.

– У вас есть ключ, почему тогда сразу не открыли?

– Теперь есть, – Клавдия Олеговна, виновато посмотрела на Антона, – я замок поменяла, пришлось. Слесарь наш, мастер на все руки, не только дверь разломал, но еще и замок повредил. Как я оставлю квартиру незапертой? Пришлось знакомого просить, ученика своего бывшего, у него тут бизнес – фирма по установке дверей и мелкому ремонту. Он починил, а замок сменить пришлось.

Дежавю – вот что испытал, переступив порог пожилой родственницы. Он, разумеется, мог сохранить в детской памяти эту выщербленную годами вешалку в коридоре, бордовые обои с облетевшим золотом вензелей – советский ампир, книжные шкафы, прячущиеся в сумраке стен, диван, прикрытый потертым гобеленом. Но Антон чувствовал, дело здесь не в детской памяти, было что-то глубинное, значимое в душной атмосфере квартиры, что-то такое, что соблазняло разгадкой неведомого. В чисто прибранной кухне диссонансом неубранная посуда с подсохшими остатками завтрака.

– Убирать ничего не стала, вдруг следствию пригодится, – соседка застыла на пороге.

– Да, возможно, – Антон подошел к окну. Хлопья прощального снегопада, будто декорация детской сказки. Милый провинциальный порядок небольшого дворика. Ряд гаражей и сараев с расчищенными дорожками, подтаявшая горка, смешные снеговики вместо хаотичной парковки, светильник, подвешенный на деревянном столбе, пляшущее пятно света. Дежавю. Кислицин вновь испытал странное ощущение подсказки.

– На столе в комнате приготовлена квитанция, мы ведь собирались в ЖЭК. Анечка никогда бумаги не разбрасывала, аккуратная была, – Клавдия Олеговна осеклась.

– Действительно, квитанция, – Антон прошел в комнату. Книги, собрания сочинений русских и зарубежных классиков, несколько томиков по кулинарии. Никаких детективов и романов последних лет, зато множество словарей и справочников.

– Клавдия Олеговна, вы не знаете, где Анна Петровна хранила альбом с фотографиями, вероятно, мне потребуются снимки, желательно последние?

– Аня не любила фотографироваться, хотя работа, сами понимаете. У неё есть альбом со школьными снимками, ну и фотографиями родственников. А последняя, есть, совсем недавняя. Внучок мой фотоаппарат опробовал, я попросила напечатать, не люблю я современные электронные фотографии. Он нас с Анечкой фотографировал. Сейчас принесу.

Антон с нетерпением ждал фотографий. Стыдно признаться, он почти не помнит тётушку, лишь какие-то детали: собранные в пучок тёмные волосы, тяжёлый, мужской, овал лица, крупные кисти рук, но в портрет картинка не складывалась.

– Вот, – протянула соседка несколько снимков, – это мы с ней дома за чаепитием, а это Анечка по двору шла, а Максимка мой и щёлкнул.

С фотографии на Антона смотрела та самая старуха с трассы.

Глава 2

Родительский дом отца ютился на окраине Колышлевска, не в помпезной двухэтажной витрине для въезжающих, а на задворках, отброшенных от центра на пару километров бездорожья. Тридцать домов, соединённых с городом ниточкой непролазной грунтовки, по странному решению градостроителей, считались рядовой улицей, хотя сами жители называли этот район посёлком. Антон не был здесь два года, с тех пор, как возил отца на кладбище. Тогда они заехали на несколько минут, переговорить с соседом. Вспомнил, что удивился, узнав, что отец не продал дом после смерти бабушки, хотя покупатели находились. Вспомнил странную улыбку отца, говорящего: «Мы вернёмся туда, сынок, ещё вернемся. Не знаю, возможно, мне не придётся, а тебе он нужен». Молодому человеку не нравился загадочный тон, не нравилось безумное решение сохранять то, что считал ненужным балластом, сгустком проблем. Наследство требовало присмотра, вложения денег, в конце концов. Отец тогда уверил Антона, что проблема удачно разрешилась: сосед, милейший человек, недавно купивший и переехавший в близлежащий дом, за присмотр и коммунальные платежи арендует недвижимость. Он хозяйствует в огороде, а сам дом сдает, при этом не только все оплачивает, но даже что-то там постоянно ремонтирует.

«Зачем? Зачем нужны эти договорённости с соседом, если можно просто продать? Невелика ценность», – Антон вспомнил, как после этой фразы посмотрел на отца, и взгляд его вспомнил, обжёгший, заставивший замолчать.

Тот самый сосед поджидал у ворот. Как же его звали? У него еще какое-то странное отчество: Илья Трофимович, Ефимович?

– Заезжай, заезжай, Антон. Я тут и площадку во дворе под машину расчистил, с утра ждем.

– Как с утра? Мы же только с отцом говорили, он мне посоветовал здесь остановиться, в гостиницу не попасть.

– Какая гостиница, сынок? У нас здесь на весь город одна гостиница с десятью номерами и те заняты под спецзаказы, – сосед хмыкнул, – Илья Ефимович я, можешь дядей Ильей звать.

– Я помню, – смутился мужчина.

– Тогда считай, зря напомнил, – лицо Ильи Ефимовича светилось таким радушием, таким желанием помочь, что Антон невольно рассмеялся.

– Проходи, проходи, ты здесь хозяин. Негоже от родного дома в номера сбегать.

– Какой он же родной, я и не был столько лет.

– Отец твой здесь родился, в силу вошел, бабушка и дедушка дух испустили, как же не родной?

Дом встречал чисто вымытым, соблазнял восхитительными ароматами домашней выпечки. Антон сильно проголодался, за весь день он выпил чашку жидкого чая у Клавдии Олеговны.

– Проходи, сполоснись с дороги, я тебе сейчас все покажу. В ванной дровяной титан, видишь? Ты мойся, потом объясню, как топить. Я тебе нагрел, помыться хватит, а дрова во дворе сложены. Полотенце там, всякие мыльные штуки на полочках, найдешь, а я пока похлопочу на кухне.

Как же он мог забыть? Аромат хвойного мыла, запах горящих дров, основательная чугунная ванна на черных лапах, казавшаяся ему огромным озером в детстве, голос бабушки, укутывающей в полотенце.

«Тошка, Тошка, пойдем едать картошку», – пела, раскачивая на коленках, уворачивающегося от одежды малыша.

Картошка, блестящая от масла, огурчики, нарезанные кружочками бочковые генералы, маленькие пупырчатые корнишоны, янтарное сало с розовыми прослойками, золотистая курочка, какие-то соусы, салаты – стол ломился.

– Да я, да мне…

– Проходи, проходи, не стесняйся, это все моя хлопотала. Обязательно вас познакомлю, а пока, – Илья Ефимович поставил в центр стола бутылку.

– Я не…

– Все мы «не», а только по чуть-чуть, – сосед разливал в маленькие рюмочки, – сам делал, на травах.

Горло обожгло.

– Закусывай, закусывай, не стесняйся.

Антон и не стеснялся, он давно не ел ничего подобного.

– Зверобой, чабрец, немного мяты – мигом вся хандра сойдет.

– С чего вы решили, что я хандрю? – Кислицин проговорил это с набитым ртом.

– Да все вы, городские приезжаете с глазами пыльными. Эх, погостил бы подольше, силой налился. У меня сынок в отпуск приезжает тенью, месяц в чувство привожу. Как отец?

– Болеет, как мать схоронили, так и слег. Из дома почти не выходит.

– Плохо. Я передам ему бутылочку с настойкой. Сам делаю.

– Ему нельзя алкоголь.

– Так я не пить предлагаю, по капелькам принимать и натираться. А лучше привези его, хотя бы на лето. Ко мне ведь лечиться за много верст приезжают, потому и дом ваш кстати, людей здесь селю.

После третьей рюмки улыбающееся лицо Ильи Ефимовича вдруг запрыгало, смешно сотрясая щеками. Будто в унисон начали подскакивать огурчики, ломтики сала пустились в хоровод, и даже степенная курица не выдержала – подергивала ножками.

– Ух, сомлел совсем, пойдем спать, утро вечера мудренее.

Большая кровать с блестящими шариками. Вверх-вниз, вверх-вниз.

«Тошка, Тошка, оголец», – бабушкины натруженные руки ловят, но никак не могут поймать. Вверх-вниз, вверх-вниз.

– Синь – синь – синь… Синь-синь-синь…

Какой странный будильник. Не будильник – синица. Поднялся удивительно бодро, будто и не было этих рюмок с волшебными травками. В титане теплая вода, на кухне убрано. Когда это сосед все успел? Во дворе глазам больно от солнца. Рыхлый снег, рассыпавшийся льдинками, дробь капели о металлические перила крыльца.

– Синь-синь-синь, – совсем рядом.

– Действительно, синь, – согласился Антон, открывая машину.

Но что это, за решетку бампера зацепилась какая-то тряпочка, нет, не тряпочка – ниточка черной бахромы. Платок с бахромой, женщина на дороге, фотография Анны Петровны. Синичка, спорхнув, улетела. Солнце спряталось за сизой тучей. Не синь – серо, в лохмотьях туманной дымки.

Здание городской полиции, теремок в псевдорусском стиле – с пузатыми колоннами, украшенными резной сенью, множеством маленьких окошек. Под низкими сводами сумрачно. Дежурный сотрудник долго созванивался, проверял документы Антона, задавал вопросы, пока, наконец, не отправил по гулким пустым коридорам разыскивать нужный кабинет. Тёмные стены, подпёртые облезлыми деревянными спайками старых кресел из какого-то клуба, нависший потолок, все это создавало ощущение нереальности. «Что я здесь делаю? Какой я родственник, если даже внешности тётки не помню, хорошо фотография нашлась».

Сотрудник, восседавший за столом, был столь огромен, что Антон невольно съёжился. Медведь, чудом не раздавивший теремок, пробравшийся внутрь. Кислицин покосился на размер дверного проёма, сомневаясь, что тот способен пропустить столь обширное тело. Кипы бумаг, включённый монитор с заставкой какой-то игры и огромная чёрная кружка (литровая, не меньше) в самом центре стола – перегородки. Коллекция моделей – миниатюр военной техники на подоконнике.

– Увлекаюсь, знаете ли, – медведь проследил за взглядом посетителя. Голос оперативника оказался почти визгливым, – с чем пожаловали, господин хороший?

– Пришёл подать заявление на розыск. Пропала моя тётка, Анна Петровна Кислицина, пенсионерка, семидесяти восьми лет.

– Пропала, говоришь? У нас тут иногда пропадают, – медведь отхлебнул из кружки, – да ты садись, господин хороший. Как величать-то тебя? Документик-то дай для ознакомления.

– Антон Сергеевич, – Кислицин протянул паспорт.

– Значит Антон Сергеевич, пожаловавший к нам из, – полицейский пролистал документ, – пожаловавший к нам из областного центра, из самого Городницка. Тётушку разыскиваете? И когда старушка пропала?

– В минувший понедельник, во всяком случает, так утверждает соседка.

– В понедельник, – кружка надолго приросла к лицу. Казалось, что у медведя выросла борода.

– В понедельник, – подтвердил Антон, чтобы нарушить паузу.

– А старушка, того, головой сохранна была? – Борода отпала.

– Не страдала ли деменцией?

– Что-что? Я о маразме говорю, всякое бывает, знаете ли, – медведь опять оброс бородой.

– Нет, соседка утверждает, что Анна Петровна – весьма вменяемая женщина.

– Соседка, значит, – кружка, наконец, переместилась на подоконник к игрушечным танкам, – а сами-то что, своего мнения не имели?

– Мы редко виделись.

– Редко, – протянул полицейский, неожиданно добавив, – меня Михаилом Ивановичем зовут. Ну что ж, родственник, давай свое заявление и жди наших ребят в квартире. Обнадеживать не буду, да думается, ты сильно и не расстроишься, квартирка, небось, тебе завещана?

– Не знаю, причем тут квартира? Надо найти Анну Петровну, не могла же она вот просто так исчезнуть?

– Почему не могла? Могла, еще как могла, ушла к знакомым, например. Или за грибами и заблудилась.

– Вы издеваетесь? За грибами? В феврале?

Вопросы без ответа, Михаил Иванович потерял всякий интерес к посетителю. Развернувшись спиной, он увлеченно передвигал по подоконнику танки, минометные установки, инсценируя батальную сцену.

– Заявление написал? Так что ждёшь, иди с миром, – даже не повернувшись.

Клавдия Олеговна распахнула дверь раньше, чем он коснулся кнопки звонка.

– Не расстраивайся, сынок, – уговаривала она Антона, выкладывая в вазочки принесенные гостем сладости.

– Как не расстраиваться, это что-то запредельное. Сотрудник вместо толкового опроса, играет в игрушечные танки.

– Мишка-то?

– Вы его знаете?

– Как не знать, в нашей школе учился. Нюта тоже его знает.

– Надо же, я и подумать не мог, что он её ученик…

– Ученик, ученик, треть города – ученики. Плохая надежда на наших ребят, боюсь, не найдут Нюточку, – Клавдия Олеговна отвернулась, – здесь остались лишь те, кто уехать не смог. Исчезает Колышлевск, как и прочие маленькие городки, стареет.

– Тогда надо пробовать самому. Вы ведь хорошо знали Анну Петровну, расскажите о ней.

Туман рассеялся, будто и не было. Кухня, наполненная золотистым светом, повеселела. Радостное птичье пение под дробь капели, легкое покачивание пока еще голых, черных веток, ожившая графика ожидания. Чай давно остыл, но этого не замечали. Казалось голос Клавдии Олеговны вызывал зримый образ, будто чуть-чуть и сама Анна Петровна тихо присядет за уставленный стол, нальёт себе большую чашку, синюю с золотым ободком, отхлебнёт и зайдётся в весёлом смехе.

Анна Петровна Кислицина всю жизнь прожила в Колышлевске, если не считать студенческих лет. Сорок лет обучала детишек богатству родного языка, знакомила с чудесным миром книг. О чём думала одинокими вечерами, что вспоминала, открывая томик любимого Блока?

– Была одна история, была. Аннушка только пришла работать в школу, а Павел Семенович в этой школе директорствовал. Молодой, импозантный, кто же мог устоять перед харизматичным руководителем? И Аннушка не устояла. Мучилась, увольняться хотела – у Павла Семеновича семья, малыш, супруга вторым беременна. А предмет её неожиданно в областной центр перевели с повышением. Долго Аннушка отходила от болезненной привязанности, но лет через пять за ней стал ухаживать интересный мужчина, вдовец. Предложение сделал, ждал ответа. Нюта тогда спать перестала, ходила тенью. Говорила, что понимает, что жизнь свою губит, что обрекает себя на одиночество, а согласиться не может, не может человека сделать несчастным. Для неё отношения без любви невозможны, такая вот идеалистка. Так и отказала. А вскоре и Павел Семёнович вернулся в родной город. Нет, вы не думайте, не было там любовных отношений, ничего не было, только мечты, её любовь к мечте, обретшей материальное воплощение.

– А почему она носила чёрный платок? – Антон вспомнил про злополучную шаль с бахромой.

– Лет пятнадцать назад умер Павел Семенович, с тех пор и носила.

– Как-то противоестественно все это, нездорово.

– Кто знает, что считать здоровым? Нюта во всем до края доходила, к себе уж очень требовательна. Последние годы стали особенно тяжёлыми. Много читала, кстати, я не видела книжку электронную. К технике современной Нюточка равнодушной была, а книжку эту ей бывшие ученики подарили, сами туда и скачивали, с нашими пенсиями лишнего не купишь, да и покупать особо негде. А Нюточка все новинки читала, особенно лауреатов всевозможных премий. «Знаешь, Клавочка, – говорила она как-то, – в странное время мы живём, будто и не живём вовсе. Оглянись, вокруг не люди – тени, спящие тени. Чувств не осталось, эмоции одни. Налетит бурей и тут же слетает, и снова в спячку. Да и как им сохраниться, если перепутали добро и зло, если котятами слепыми тычемся».

– Хандрила тётушка.

– Нет, сынок, не хандра это. Она будто что-то поняла, что другим еще не видно. Не знаю даже как выразить.

– А с кем тетушка близка была? Были же еще подруги, бывшие ученики?

– Были, как не быть. Но в гости Аннушка ходила редко, разве на юбилеи, да и не одна, всегда со мной. А ученики, не знаю, кого назвать. Многие ей детишек своих приводили позаниматься. Я подумаю, попробую список составить тех, кто чаще бывал, о ком Нюта упоминала.

– А врач, вы говорили, что она наблюдалась у врача.

– Участковая наша, насколько я знаю, ничего серьёзного.

Разговор прервал дверной звонок.

– Мишенька, вам открыть? – Клавдия Олеговна суетилась у двери.

Михаил Иванович с трудом протиснулся в квартиру Кислициной. Из-за его спины неожиданно возник сотрудник, худой человек с измождённым лицом.

– Кирилл Дмитриевич, участковый, – представился он Антону.

Визит полицейских раздражал. Кислицину казалось, что они задают какие-то нелепые вопросы, на которые у него не находилось ответа. Выручала соседка. Участковый по-хозяйски рылся в вещах пропавшей родственницы, размахивая папкой. Чёрное пятно взлетало, опускалось, выписывая виражи. Антон отошёл к окну. От вида брошенных на пол книг, от раскрытых шкафов с бельём пожилой женщины, от летающей черноты стало дурно.

Смысл, заточённый в обречённость.

Наконец, с формальностями было покончено. Он что-то подписал, вышел на воздух. Быстрее, в упорядоченную тишину отчего дома. Антон даже не заметил, как быстро стал называть родительский дом отца своим.

Сновидение второе

Улюлюканьем встретила толпа второе отделение маскерада.

«Смех и бесстыдство, – комментировал невидимый оратор. А впереди сам Бахус, бог, научивший людей виноделию и пьянству. Где Бахус, там веселие без границ, там пирушки и распутство».

– Голову будто козлину несут, – солидный купец, стоящий у самого края, дёрнул приятеля за рукав.

– Право слово, козлину, – согласился тот.

Перед притихшей публикой возникла повозка, на которой везли сооружение из камней. Вокруг кружились девицы, разряженные не по погоде в лёгкие полупрозрачные платья.

– А это что ж такое-то? – дородный сбитенщик пробрался к купцам.

Но купцы даже не обернулись на уличного торговца.

«Пещера Пана, а вокруг нимфы, божества природы, веселятся вместе с богом плодородия, дикой природы. Бог этот родился с козлиными ногами, длинной бородой и рогами, и тотчас же по рождении стал прыгать и смеяться. Жил он в Аркадии, встречал утро среди невест природы, водил с ними бесстыдные хороводы, а потом, утомившись, засыпал. Горе тому, потревожит сон Пана и его спутниц, не избежать им паники и безумия».

Фигуры сатиров с приделанными копытами и рогами, пристающие к нимфам, повозки с вакханками, играющими на тамбуринах.

– Срам какой, – брезгливо морщился субтильный купчишка, заглядывая в лицо своему приятелю, – одно слово, безбожие.

– Срам, – поддакивал купец, кутаясь в барашковый воротник и с интересом разглядывая полуобнажённых девиц.

«Где пьянство, там распутство. Там царствует всеобщий срам», – согласился невидимый оратор.

– Вот-вот, зашумела толпа женскими голосами.

– Смотри, смотри, охальник, для тебя трактир милее дома родного, – раздался звонкий голос какой-то молодки.

– Никак нимфу себе подыскал.

– Да не, он к жене трактирщика наведывается, богу ихнему, как его…

– Бахусу, – подсказали из толпы.

– Бахусу, тьфу ты, язык сломаешь, служит.

Толпа хохотала, заглушая голос рассказчика. Между тем мимо зевак проезжала колонна сатиров на козлах, ослах и даже с обезьянами.

– Ой, а это что за чудо такое, завизжала какая-то баба.

– Безьян, – громко и уверенно ответил высокий парень в распахнутом полушубке.

– Ишь ты, на Федотку, сапожника, похож.

– Я тебе покажу на Федотку, не тронь моего мужика, – в толпе завязалась потасовка. Сцепившихся баб увели куда-то в подворотню, охолонуть да не мешать публике наслаждаться зрелищем.

– Дуры бабы, – субтильный купчишка прострелил глазами своего соседа.

– Дуры, – согласился тот в бороду.

«А на сим осле пьяный Силен, этого старого сатира приходится держать, так как своим ногам доверять он не может».

– Прямо как наш Петро. Каждый вечер домой приползает, ноженьки не держат.

– Зато улица чище, мести не надо, – смеялись горожане.

«А на бочке сей откупщик, человек достойный, обирает простой люд, да в кубышку складывает. А цепями к этой бочке прикованы корчемники, целовальники, чумаки с мерами. Все те, к кому мужичишки несут своё добро».

– Гляди, гляди, ирод окаянный, – раздавались со всех сторон женские голоса.

Но вскоре их не стало слышно, разноголосый хор пьяниц горланил свою партию:

Двойная водка, водки скляницы,

О Бахус, о Бахус, горький пьяница!

Просим, молим вас,

Утешайте нас!

Отечеству служим мы более всех,

И более всех

Достойны утех.

Всяк час возвращаем кабацкий мы сбор

Под вир-вир-вир, под дон-дон-дон.

Прочие службы всё вздор…

Толпа зашумела, кто-то подпевал, кто-то ссорился, мелькали разноцветные платки, звенели бубны, тамбурины. Мир кружился, плыл, затягивая пестрым вихрем…

Глава 3

Любовь Семёновна смела тряпочкой невидимую пыль с буфета, поставила на плиту чайник, придирчиво осмотрела сверкающую чистотой кухню. Полезла было за чашками в навесной шкаф, но, передумав, отправилась в зал, где, за стеклом серванта – строй посуды из сервиза, атрибут праздника и предмет интерьера. Бело-голубые чашки и блюдца, мельхиоровые ложки из бархатной коробки, пузатый заварочный чайник в центр стола. Вазочки с вареньем, конфетами, покупным печеньем, сыро-колбасная нарезка, хорошо, что вчера в магазин ходила. Проходя мимо зеркала, поправила выбившиеся из-под газовой косынки локоны, тронула помадой губы. Заслышав собачий лай, набросила на плечи шубку. Через четверть часа за столом стало тесно, подруги, растревоженные телефонным звонком, пришли в домашнем платье, накинув плохенькие «дворовые» пальтишки. И сейчас косились на принаряженную, будто к празднику, Любовь Семёновну.

– Я вот, девоньки, испугалась второй раз одна-то идти, затем и позвала. Сами посудите, куда Петровна могла деться, третий год не встает совсем?

– А Юрка? Юрка-то что говорит? – дородная Зинаида Кирилловна, Кирилиха, как называли ее в селе за глаза, размачивала сахарное печенье, зажав в истрескавшихся пальцах изящную ручку невесомой чашки.

Хозяйка косилась на Кирилиху с испугом. «Разобьёт, как пить дать, разобьёт», – чашки было жаль, и она ругала себя за сервизное пижонство.

– Что он сказать-то может, всю ночь гуляли. Там и Гришка Максютов, и Славка, и подружка их общая, прости Господи.

Вика, «общая подружка» всех окрестных пьяниц, давала столько тем для обсуждения, что ни одна встреча, ни один разговор не обходился без перечисления ее подвигов. Сашок, законный супруг, иногда отбывал в неизвестном направлении, пропадая месяцами. Женщина, проводив мужа, трезвела, и целый день бродила по деревенской улице.

«Саша мой на заработки подался», – говорила она встречным, растягивая «за-ра-бот-ки», будто слыша в слове шуршание купюр. Через день одиночество сорокалетней дамы являлись скрасить гены-коли-вити, и время ожидания «законного» бежало куда веселее. Через месяц, другой, являлся и Сашок – оборванный, грязный, иногда и босой. Он прятался за ветхими стенами разрушающегося дома, выползая лишь в темноте ночи, подворовывать у соседей. Вика слонялась по чужим дворам, забегая ненадолго, порадовать «законного» принесённой бутылкой и кульком с объедками, а где-то, за сотню километров от села, подрастали в государственных приютах дети, забывшие, как выглядят мама Вика и папа Саша.

– Сашок-то третьего дня вернулся, – чопорная Вера Михайловна отхлёбывала чай маленькими глоточками, – опять по дворам полез. У Кузнецовых даже миску у собаки стащил.

– Благоверная и скачет по притонам. Так вот, захожу я утром к Петровне, понесла ей бутербродов, чайку налила в термос, – хозяйка продолжила рассказ, для которого собрала своих подруг, – а Петровны-то и след простыл. Постель смята, не застелена, будто поднялась наша Лидушка да пошла.

Лидия Петровна – Петровна, Лидушка – пожилая больная соседка, что проживала со своим неженатым сыном Юрием. Три года назад она пришла с огорода, прилегла отдохнуть, да так и не поднялась. «Ноги, ноги не чую», – говорила она сельской докторше, пришедшей по вызову. Докторша осмотрела, написала направление в районную больницу, да с тем и ушла. А Петровна осталась, в больницу не поехала, хоть и приезжали за ней районные доктора.

«Давайте бумаги, подпишу, что следует, а Юрка одного не оставлю. Пьёт он, спалит избу, да и сам сгинет, пока я на койках больничных прохлаждаюсь». Врачи уговаривали, пугали инвалидностью, но женщина стояла на своем. Первое время она еще поднималась, вцепившись в спинку железной кровати. Пробовала делать шаг, но ноги, превратившиеся вдруг в свинцовые столбы, слушаться отказывались.

«Ты мне таблеточку какую назначь», – приставала Петровна к местной докторше, пока та, не смирившись, привезла ей из района пузырьки с разноцветными пилюлями и упаковки с ампулами. Все время, что ходила делать уколы – вела долгие разговоры, убеждая, уговаривая, но Лидия Петровна лишь отрицательно мотала головой. Через полгода Петровна перестала вставать и «на ведро». Юрка, испугавшийся поначалу до протрезвления, запил безудержно. Ходил по соседкам, плакал, бил кулачком в тощую грудь и просил «лекарства успокоиться». Юрку гнали, пряча подальше запасы, без которых на селе не обходилась ни одна услуга, а над Петровной взяли шефство, распределив дни посещения. Даже договорились с Варькой, девкой глупой, но доброй и безотказной, чтобы та приходила раз в неделю мыть больную, а раз в три дня менять тряпки, что служили постелью. За сладости. Конфетами они расплачивались с Варькой и за то, что полоскала эти тряпки в старом корыте во дворе и развешивала их на верёвки. Сами же одинокие пенсионерки приходили два раза в день, приносили еду и лекарства, подметали в комнате, стыдили Юрика, коротающего дни на грязном, пропахшем диване в соседней комнате и уходили по своим делам.

– Вчера я была, – Кирилиха по-хозяйски придвинула тарелку с нарезкой и уплетала за обе щеки. А щёки у нее были знатные, будто мешки с песком.

– И что? Всё нормально было?

– Всё как обычно. Я вечером ей суп принесла, хлеба два куска. Огурцов бочковых, Лидушка просила посолиться…

– Видела я твой суп, нетронутый стоял. Из чего ты его варишь-то? – Любовь Семёновна не упустила случая упрекнуть Кирилиху, слывшую у них самой нерадивой хозяйкой.

– Из чего, из чего, – передразнила Зинаида, не отвлекаясь от еды. Теперь она с жадностью поглощала варенье из вазочек, – знамо из чего супы-то варят, из всего.

– Да этот вонял нетерпимо.

– От супа моего тамвоняло, там и без супа духами не пахнет. Из селёдки варила, взяла в магазине сырую, часть засолила, а головы что ж, выбрасывать что ли?

– Да кто же из селёдки варит? Как мужик тебя только и терпел?

– Это еще неизвестно, кто кого терпел. Ты, лучше, чайку мне подлей.

«Вот ведь утроба», – думала хозяйка, наливая полную чашку.

– Огурцов твоих не видела, может эти утащили закусывать.

– Может, и утащили, я почем знаю. Мне там сидеть некогда, я кур пошла закрывать. Передачи интересные начинались. Юрки дома не было, бродил с компанией по деревне. Я на щеколдочку прикрыла и ушла. Петровна лежала, телевизор смотрела.

– Ну что, подруженьки дорогие, делать что будем? Не могла Лидушка подняться и уйти. Куда делась-то? Я Юрку потолкала, а проку, раньше вечера в себя не придёт.

– Давайте вместе сходим, – Вера Михайловна отставила чашку и потянула за рукав Кирилиху.

Три года назад Любовь Семёновна и подумать не могла, что так прикипит к своей соседке, так будет заботиться и переживать. И о ком? О Лидке, с которой, что ни день, то скандал. То межу распашет, ненасытная, то кур в её огород на грядки выпустит. А сейчас сердце не на месте, а она хотела по теплу попросить окрестных мужичков перенести ненадолго Лиду к себе, да ремонт сделать в её комнате, а то лежит, а вокруг чернота прокопчённая. Пакет приготовила с бельишком, соседка усохла, в её ночнушки-халатики влезет. Пока шли, вспомнила, как уговаривала своих подруг: Верку да Кирилиху, говорила, что дело это вместо Храма, которого в их селе никогда не было. «Грешили мы много, чего уж, да и сейчас, все больше судим – рядим. А дело это нам вместо покаяния зачтётся. Сами посудите, отправят Петровну в инвалидский дом, она там через месяц зачахнет. Да Юрка вроде как под присмотром, куролесит с оглядкой. Постепенно исчезала брезгливость, дом с липкими стенами не пугал, разве что одежду надевала похуже. И вечера стала в нем проводить не из жалости, не только из жалости к тщедушной фигурке, зарытой в грязные тряпки. Говорили долго, обсуждали передачи, книжки, прочитанные в юности, а больше мужиков своих ушедших. Говорили, смотрели обе на тусклый закат за мутным окошком, а будто и не закат за ним видели, а тот час утреннего обмирания, за которым буйство света начинается. И жалость рождалась иная, не от немощи да смрада, а от того, что сын Любови Семёновны далеко, за многими километрами в своей семье с детишками, женой-красавицей. И есть ей кого ждать в сытое, летнее время, смотреть за играми внучат и сердцем отходить. А соседушка, хоть сын и рядом, радости этой лишена. Смотрела на нее Люба и думала, что так и живет Лидуша, с вечным закатом за окном.

«Знаешь, я ведь жадная до работы была, на севере столько лет, все думала, мол, приедем с Юркой, Юрку я там и родила. Был один, залётный, временщик, будто и приехал на север только для того, чтобы сыночка я прижила. Как узнал, что беременная, только его и видели. Мечтала, переберёмся на Большую Землю, куплю себе квартиру, мебель, ковров разных. Глупая была. В этих мечтах и вся жизнь прошла. И Юрку упустила, а когда и сказать не могу. Не видела я его, на работе от зари и до зари. А уж как поняла, что с парнем беда, быстрее на юг перебираться. Купили мы квартиру, хорошую, трехкомнатную. Обставила ее – живи, не хочу. А Юрка и там себе дружков нашел. Я хрусталь покупала, он – из дома нёс. Беда. А тут встретил девушку. Молодой совсем, неопытный. Не понравилась она мне, да смолчала. Все верила, свадьбу сыграют, поумнеют, детки пойдут. Свадьбу им справила, богатую, два дня в самом дорогом ресторане гуляли. Стали со мной жить, а мне в радость, места-то много. Да только через месяц сноха молодая стала к Юрке с разговорами приступать, а он – меня уговаривать. Разменяла я ту квартиру, им двухкомнатную в центре, себе комнатку в коммуналке. И года не прошло, пришел сыночек ко мне жить, выгнала его жена молодая. Такая ушлая попалась, квартиру на себя переделала, а парень мой за порогом оказался. Я и защищать его не хочу, правду сказать, какой из Юрка муж? Он не на жену, в рюмку больше смотрел. На работе долго не задерживался. Я, разумеется, помогала, да только зря выходит. А молодая еще и забеременела, да не от Юрка, от любовника своего. Помню, злились мы, всё месть придумывали, каждый день проклятием начинали и заканчивали. Родила она инвалида, любовник бросил, а я Юрку подальше увезла, в деревню к вам. Боялась, что опять сойдутся, будет за чужим больным дитём ходить. А теперь за мной чужие ходят, такое, видать, мне наказание. Всю жизнь прожила, а главное только сейчас понимать стала», – откровенничала соседка вечерами.

– А правда ли, Петровна пела хорошо? – Вера Михайловна смотрела на подругу долгим взглядом.

– Ой, удивляюсь я вам, девоньки, они еще концерты здесь устраивали, – Кирилиха рванула просевшую дверь.

От смрада першило в горле, слезились глаза. Затхлость, грязь, запустение, чёрные стены с обрывками обоев, липкие косяки, дверей давно уже не было. Комната Лиды отгорожена старой занавеской из искусственного бархата. Сквозь прожжённые дыры пробивается тусклый свет в коридор.

Пусто, серо-желтые кучи тряпок вместо постельного белья. На прикроватной тумбочке все та же тарелка супа и бутерброды, оставленные утром.

– Пела она хорошо. Выводит «На улице дождик», слезу выбивает, – ответила Любовь Семёновна подруге.

– Музыканты, тоже мне, – услышали они голос Кирилихи из соседней комнаты, – вот ещё музыканты почивать изволят. А ну вставай, поганец, отвечай, куда мать девал?

В ответ какое-то бормотание. Женщины бросились на помощь. Дородная Зинаида сволокла Юрка с дивана, и теперь таскала его по грязному полу за сбитый вихор. Тот лишь отмахивался, тёр мутные глаза, порываясь принять вертикальное положение.

– Ну-ка, бабоньки, несите мне воды, разом всех реанимирую, ишь устроили тут вертеп. Гришка, Славка, кому говорю, поднимайтесь. И ты, красавица общего пользования, открывай глазки-то.

Кирилиха выплеснула принесённую кружку на Вику. Та подскочила и женщины с удивлением обнаружили, что из одежды на ней – только старая вытянутая майка.

– Стыд-то прикрой, – не выдержала Вера Михайловна.

– Завидно, старые? Чай у вас такого нет, – пьяная женщина стащила остатки одежды и призывно завертелась.

– Фу, срам какой. Куда вы, изверги, Лидию Петровну дели? – Зинаида отпустила, наконец, мужиков.

– Старуху? Куда мы её дели? У себя лежит, гниёт, что ей сделается? Нам теперь не до старухи, нам бы решить, кого я люблю сильнее: Гришаню или Славика.

– Пойдём, пойдём, бесполезно всё, – утягивала Любовь Семёновна подруг. Удушье схватило за горло, казалось, ещё мгновение, и останется навсегда в этом вязком кошмаре.

Во дворе вздохнула полной грудью. Мартовская свежесть заполнила лёгкие.

– Синь, синь, синь, – тренькала синичка.

– И правда, синь подзаборная, – Зинаида уже исследовала руины сарая, – и следов никаких, нет её здесь.

– Нет. Не найдём мы её, девочки.

– Так куда делась? Надо участковому звонить, у тебя телефон есть? – Вера Михайловна смотрела на подругу с явным беспокойством, – что-то ты совсем бледная, давай до дома доведём.

– Не найдём, – твердила Любовь Семеновна, перемывая чашки парадного сервиза в ожидании вызванного участкового.

– Почему? – недоумевали подруги.

– Знаешь что? Скажи.

Но хозяйка лишь мотала головой и твердила снова, снова:

– Знаю, не найдём.

Уже ночью, перебирая события трудного дня, вспоминая ответы участковому, растерянность протрезвевших друзей, которых сажали в полицейскую машину, Любовь Семёновна неожиданно запела:

«На улице дождик, с ведра поливает, с ведра поливает, землю прибивает…»

И в этот момент крупные капли первого весеннего ливня ударили по крыше.

«С ведра поливает, брат сестру качает», – услышала женщина тихий голос Лидии Петровны.

Глава 4

Мир утонул в черноте, пустота – всё стёрто. Ни звуков, ни проблеска, ни-че-го. Антон инстинктивно сжался, кровать отозвалась старческим скрипом. Холодный пол, пыльные тапки, тугой рычажок выключателя – дом будто показывал, что только терпит присутствие внука.

«Наследничек», – пронеслось в голове мужчины.

Вода отдавала ржавчиной, хотелось кофе из большой чёрной чашки. Чашка, сваренный кофе, дизайнерский минимализм, вытягивающий весь бюджет, всё это пришло вместе с ней. Никакой экономии, никаких разговоров о детях, Ани слишком любила комфорт. Вечера релакса, мягкость авторского пледа, месячный заработок, между прочим, милое щебетание о каких-то дамских мелочах с подругами или потешные комментарии к постам любительниц селфи. Ани, упругое тело, призывные губы, и он знать ничего не хочет обо всех этих ботоксных ухищрениях. Женщина до бусинки на ноготке, женщина, мысли о которой пробуждали животное желание. Антону вдруг захотелось бросить всё и уехать, забыть о существовании пропавшей родственницы, этого, богом забытого Колышлевска. Вернуться домой – туда, где всё просто и понятно, где нет места тревожащим тайнам, пропадающим старухам, неудачникам – полицейским, играющим в танки, Минервам из сна. Надо же, екатерининский маскарад, просто историческая реконструкция, а не сон! Решено, дождётся рассвета, съездит к Клавдии Олеговне, объяснит всё. Что он может сделать, он ничего не знает про тётушку, не знает близких ей людей, интересы, привычки, в конце концов. И вообще, поиском должны заниматься специально обученные люди, их некомпетентность – не его проблема.

– А чья? – Проснулся, наконец, внутренний голос.

– Не знаю, каждый отвечает за свою жизнь.

– Подумай об отце…

Об отце, да только о нём Антон и думал, согласившись на эту поездку. Одинокий старик в ветшающей квартире, обречённость ухода. И сестра, последняя ниточка к сильному прошлому. Но мог ли он помочь, будет ли оправдана жертва? Оказавшись под угрозой увольнения, он с тоской думал о работе, казавшейся ему бессмысленной ещё вчера. Клиенты, переговоры, даже Васильков, он скучал по Василькову – простому, понятному Василькову. Васильков со своей кружкой, наполненной остывшим дешёвым кофе, почему Васильков так любит суррогаты в пакетиках?

Ноги коснулось что-то тёплое и мягкое. Антон открыл глаза. Студенистое утро дорисовывало тени чужого интерьера. Кошка, огромная чёрная кошка сидела на краешке кровати. Мужчина хорошо помнил, что вечером обошёл дом, никаких кошек не было.

– Ты кто? Откуда взялась?

Пришелица не шелохнулась. Кисилицин осторожно вылез из-под одеяла. Умываясь, оглядывался на дверь, кошка поджидала в кухне. В холодильнике нашлось молоко, но гостья даже не подошла к блюдцу.

–Привереда, а я буду завтракать, – уговаривал себя Антон, помешивая кашу. Присутствие животного напрягало. Зайти к соседу, поблагодарить и ехать. Что он может в этом городе, где никого не знает? Заявление написал, найдут – сообщат. Ещё и пришелица эта, застыла, глаз жёлтых не отводит. Тревожно. Кошка, будто прочитав мысли, подошла, потёрлась о ноги и направилась в комнату. Интересно, куда это она ведёт. К серванту? Похоже. Пакеты, перевязанные тесемками, старые счета, тетрадки с рецептами, книжки по домоводству. Чёрная кожаная папка с металлическими заклёпками слилась с тёмным деревом старого бюро. Мужчина еле справился со старой застёжкой. Пожелтевшие фотографии разлетелись по полу. Черно-белая летопись семьи Кислициных. Как много детских снимков отца и его сестрёнки! Вот они румяные, счастливые с самодельными санками, а вот какой-то праздник в школе. Дедушка и бабушка, он почти забыл их лица. Почему так мало фотографий взрослых отца и тётки, где мама? Может, есть ещё снимки, какие-то альбомы? Антон перерыл содержимое шкафов. Нет. Это было странно. Но, пожалуй, самое странное было в том, что отец почти не общался со своей сестрой при жизни мамы, она даже на похороны не приезжала. Его к дедушке и бабушке привозили только ребёнком, а потом? Что случилось потом? Почему в семье даже не говорили о родственниках из Колышлевска? Отец, конечно, посещал родителей пару раз в год, но ни мать, ни его не брал с собой.

Телефон, наконец, прервал обет молчания, обнаружив сеть. Все эти дни Антон тщетно пытался выйти в Интернет, но куда там, казалось, городок накрыт колпаком, защищающим от внешнего мира.

– Ани, Ани, как ты? Прости, я, наверное, разбудил, но здесь совсем нет связи, надо у местных спросить, подключить другого оператора. Что? Не знаю, как получится, я подал заявление на розыск, но надежды мало. Да, я понимаю, хорошо…

Смятый разговор, броски отговорок, даже томность куда-то исчезла. Некогда. Им стало жаль времени друг на друга. Странная лёгкость, ни тени разочарования, наоборот.

– Отец, я хотел спросить. Да, здесь очень плохая связь. Делаю что могу, подал в розыск. Почему мы перестали приезжать в Колышлевск? Почему Анны Петровны не было на похоронах мамы?

Связь странно оборвалась – ни гудков, ни искусственного голоса, только тишина, в которой растворились колкие фразы. Интересно, а почему колкие? Антон вдруг представил эти самые фразы насупившимися ёжиками. Какое странное место этот дом, здесь всё кажется иным, незнакомым. Бедная женщина, одержимая одиночеством. Да-да, именно одержимая, а иначе как объяснить невозможную преданность созданному идеалу? Преданность, хранимую десятилетиями? Этот её траур, роковая обида на невестку, рассказавшую злосчастную историю? Стечение обстоятельств, фатум. Как случилось, что мама знала Павла Семёновича? Как вообще зашёл разговор за праздничным столом о «шельмеце, пройдохе и карьеристе», разговор, разорвавший семью, повисший грузом непрощения. Какая невозможная глупость, мучившая всех. А отец, родители? Кто-нибудь думал о них? Представить подобное в наши дни невозможно, в мире Ани не существует служений идеалам. А так ли? Может идеалы переместились в понятные простые маячки: фигура, бренды, навязанный комфорт? Лучше не думать. Почему Антону казалось, что ответ на мучивший вопрос поможет ему понять загадку исчезновения тётки? Дневники, вот что важно, он что-то говорил о дневниках. Анна всегда вела дневники, даже на детском фото запечатлена с истрёпанной тетрадкой. Но где искать эти дневники, в её квартире он не видел ничего подобного, впрочем, он и не смотрел.

Размышления прервал стук в дверь. Маленькая фигурка, закутанная почему-то в одеяло, топталась на подмёрзшем крыльце.

– Наконец, холодно ждать-то, – фигурка отодвинула оторопевшего Антона и прошла в дом.

– Кто вы?

– И тут нет, – фигурка скинула одеяло и оказалась молодой, коротко стриженой девушкой, одетой в спортивный костюм. Калош она не сняла, так и ходила в них по комнатам, что-то выискивая.

– Что вы ищете? Почему в моём доме?

Девушка замерла, будто споткнувшись, обернулась на мужчину и застыла.

– Что вы ищете, может, я помогу? – Антон решил разрядить паузу, от взгляда светлых, почти бесцветных глаз, было неуютно.

– Жизнь. Но жизни нет. Хотя неправда, она есть, но её слишком мало, почти не осталось.

– Жизнь?

– Жизнь, – с выдохом, совершенно буднично, ответила незнакомка и отправилась на кухню.

– Вот ты где. Пойдём-пойдём, – на пороге возник Илья Ефимович, – извини, Антон. Это Юлечка, её привозят на лечение. Я их с мамой селил в твоём доме, вот она и пришла. Безобидная она, но беспокойная, всё время уходит.

– Здесь тоже нет, – сообщила она соседу, послушно закутываясь в выцветший плед.

– Разумеется. Пойдём. Беда, – обратился он к Антону, – обычно она с сопровождающими, а в этот раз мать оставила на пару дней на наше попечение.

– А что она искала? – не выдержал молодой человек.

– Она всегда ищет жизнь.

– Её тут нет. Всё умерло. Умер даже воздух, а мёртвым воздухом дышать нельзя. Мёртвые тени, я видела, мёртвое время. Это потому, что больше нет любви, она ушла, давно ушла и забрала с собой жизнь.

– Странное безумие…

– Кто знает, кто знает, – взгляд Ильи Ефимовича задержался на Антоне, – извини, сосед, пойдём мы, завтракать пора. Ты заходи к нам, не стесняйся.

Чёрная кошка топталась на старом снимке, пришлось согнать. С фотографии улыбалась смешливая девчонка с потрёпанной тетрадкой подмышкой.

Странный город, похожий на лабиринт, за каждым поворотом новые загадки и ни одной разгадки. Антон второй час бесцельно колесил по узким разбитым улочкам Колышлевска. В голове роились бестолковые мысли, возникали и тут же умирали необъяснимые желания. В какой-то миг он понял, что город получил над ним необъяснимую власть, что вернуться в мир привычных понятий, где всему своё время и своё место, в мир, расчерченный по причудливым лекалам, но смиривший неизбежностью, всё сложнее. Он почему-то представлял своё будущее в старом доме, представлял, как приводит в порядок дедовский сад, расчищает заросшие тропинки, разбивает цветники и газоны.

Пискнувший телефон разогнал наваждение. Пока парковался, трубка замолчала. Ани. Перезванивать не хотелось, хотелось быстрее забрать вещи из съёмной квартиры, бывшей его домом много лет, хотелось навсегда забыть про офис с его чёрными кружками и упорядоченностью скованности. Грудь ломило от предвкушения ледяного родникового воздуха, от ураганной жажды.

Глава 5

Всю дорогу Антон испытывал странное чувство. Ему все время казалось, что серое полотно вот-вот накроет его вместе с автомобилем, завернёт, замотает, превратит в бетонный кокон. Парковочное место во дворе оказалось занятым, и мужчине пришлось искать свободный кусок асфальта для своего Renault. Двор, зажатый со всех сторон серыми глазастыми глыбами, казался чужим. Сотни окон с любопытством рассматривали тёмную площадку, изъеденную коростой разрушений. Щедро рассыпанные панцири из металла, солнечный свет, отражённый в пыльных хромированных деталях, угольные кучки весеннего городского снега, клетка-резервация с качелями и лесенками – место, отведённое под ограниченное детство. Казалось, сам воздух, пропущенный через сотни лёгких, обрёл вязкость обречённости, горечь бесчувственности, кислоту бессмысленности.

Квартира, стёртая минимализмом, даже не пыталась удержать. Вещи, оставленные Ани после спешного бегства, отвлекали, мешали сосредоточиться на главном. На главном. А что сейчас главное? Дорожной сумки нет, как нет и модного чемодана, не в узелки же связывать, в самом деле? Придётся сделать вылазку в ближайший магазин. А впрочем, какое ему дело до взглядов соседей, бывших соседей, людей, так и не ставших даже просто знакомыми за десятилетнее проживание? Антон откопал рулончик пакетов для мусора, какие-то чехлы для одежды и начал собираться. Потом долго звонил квартирной хозяйке, выслушивал её вздохи и сожаления, обещал завезти ключи и заплатить неустойку от скоропалительного разрыва договора, присел на краешек дивана, разглядывая бесформенные выгоревшие пятна на обоях, наконец, выдохнув кисельную нерешительность, открыл дверь.

Отец даже не удивился. Тихо выдохнул: «насовсем» и пошёл разбирать кучи серого белья, освобождая место под пакеты и свёртки. Потом они долго пили чай, поглядывая в пыльную муть кухонного окна, за которым разливалось весеннее, бодрое солнце.

– Тебе ведь на работу надо, наверное?

– Я уволюсь, отец. Не буду больше там работать.

– А как же…

– Не переживай, у меня есть кое-какие накопления, откладывал на летний отдых с Ани. Надо обязательно найти тётю Аню. Это сейчас главное, а потом, – Антон увидел как растерянность играет морщинками, окрашивая лицо отца детской беззащитностью, – не переживай, я обязательно найду работу. С моей квалификацией это не сложно.

– А как же твоя Анечка? Может быть, вы ещё помиритесь?

– Нет, решено. Мы совершенно разные люди, я это понял.

– Но ведь вы столько уже вместе…

– Иногда требуется время, чтобы понять. Давай не будем об этом, лучше расскажи о конфликте мамы и Анны Петровны, я плохо понял, связь в этом Колышлевске…

Сергей Петрович мало что мог добавить к рассказу. Действительно, как случилось, что мама знала Павла Семёновича ещё по юности? Почему отвела ей роль наперсницы брошенной подруги соблазнителя? И когда за семейным столом зашёл разговор о необычайных качествах придуманного золовкой идеала, о дешёвом блеске заштатного соблазнителя, Маргарита не выдержала, высказала всё, что она думает об этой породе дешёвых франтов и старых дев, воспитанных на образчиках классических романов.

– Аннушка сильно оскорбилась, так до самой смерти и не простила Риточку.

– Ну знаешь, мама была права. Этот Павел Семёнович испортил жизнь тётке. И очень плохо, что близкие не говорили ей об этом, возможно, всё было бы по-другому.

– Кто знает, сынок, кто знает? Чем старше становлюсь, тем меньше понимаю, что правильно, а что нет. Мы так безмятежны в своих суждениях, а ведь судим из своей бойницы, не так ли? Кто знает, что чувствует человек, в чьи глаза мы смотрим, какой путь ему уготован? Почему мы решили, что имеем право менять его судьбу? Единственное, о чём сейчас сожалею, так это об охлаждении отношений с родственниками, с Анютой, родителями. Я ведь перестал бывать в Колышлевске, одумался, когда стало поздно, слишком поздно. Принимать, понимая – искусство, Тоша, это требует самоотречения, отказа от самолюбования на чужих промахах. Так-то. Это её выбор, пусть нелепый, с точки зрения современной морали, с твоей точки зрения.

– Знать бы, что такое эта современная мораль, – согласился младший Кислицин, – да и неважно всё это теперь. Её жизнь не менялась несколько десятилетий, она была здорова и вдруг исчезновение. Не могу даже предположить, что могло произойти. Плохо, что мы так мало знаем о ней: круг знакомых, увлечения. Слушай, пап, ты говорил, что она вела дневники? Такие особы должны вести дневники, надо же куда-то выплескивать копимые чувства. Я нашёл старое фото, на нём она с тетрадкой.

– Да, вела, сколько себя помню, всё время что-то записывала и прятала от посторонних. Несколько раз я тайно читал, но ничего особо ценного для себя не обнаружил: стишки, разные мысли о женской красоте и прочие милые глупости.

– Если бы найти. Возможно, в нём и прячется разгадка. На полицию надежда слабая, если только случайно обнаружат. Видел бы ты этих бравых полицейских, папа, – Антону нравилось звучание забытого «папа», он будто пробовал его на вкус, наслаждаясь мягкостью.

Сумерки стирали интерьер, солнце растворилось в толпе крыш.

– Устал, сынок, давай ложиться. Посмотри в шкафу бельё, я почти не заглядываю туда после, после…

Антон ещё долго ворочался, прислушиваясь к хриплому дыханию отца. Он пытался представить Ани, но картинка почему-то расплывалась, пытался вызвать ощущение прикосновения к шелковистой коже, но образ ускользал, терялся в дневных впечатлениях. Ани выплывала бесформенным облаком, сжимая в руках чёрную кружку, извиваясь, растекалась, превращаясь в старуху с трассы. Спутанная бахрома старой шали сплеталась изящным кружевом.

Сновидение третье

– Гляди-ка, новое представление.

– Петруха, прочти!

Молодчик в потрепанном треухе пробрался к самой обочине, слегка толкнув крупного купца.

– Ишь, волю-то взяли, – брезгливо поморщился богатый лавочник, отодвигаясь. Между тем Петруха разбирал слова, написанные на дощечке, прикреплённой к шесту.

– Действие злых сердец, – крикнул он, обернувшись.

Повозка, представшая публике, служила площадкой, на которой поместили фигуры животных удивительных размеров. Был здесь ястреб, терзающий голубя, паук, спускающийся на муху, огромная кошачья голова с зажатой в зубах мышью, лисица, рвущая петуха. За повозкой шли артисты, наряженные волками, львами, медведями. Они гримасничали, пугая собравшийся народ. Борцы, кулачники изображали кровавые битвы. Их подбадривали фурии, старухи со змеями вместо кос и когтистыми руками.

– Ужас-то какой, – прошептал невысокий купчишка своему приятелю.

– Знамо дело, ужас, – откликнулся Петруха, стоящий рядом, – не приведи Господь бабу такую повстречать в тёмном переулке.

– А тебя, чумазый рот, не спрашивают, – откликнулся дородный торговец, – мыслимое ли дело – для неумытых парады устраивать? Что они и понимают в этих представлениях?

– Ты, батюшка, не суди, – огрызнулся мужичок, – императрице-матушке виднее.

От препирательств отвлекли все те же фурии. Они вдруг достали откуда-то из-под лохмотьев кувшины и стали поливать толпу чем-то красным, напоминающим кровь. Народ улюлюкал, а купцы, стряхивая с тулупов бурые капли, тихо ворчали, не рискуя вслух высказать неодобрение. Мало ли кто в толпе наблюдает, вмиг в покои каменные доставят на казённые харчи. Алые пятна, растёкшиеся по снегу, залихватские разбойничьи песни, доносившиеся от повозки, багровый закат, накрывающий город…

Глава 6

«Кривулька похожа на волшебный замок. Я становлюсь маленьким, совсем крошечным, чтобы попасть в него, спрятаться от злобных монстров. Это не мама, не папа Саша, это монстры, я знаю. Никитка, с которым дружил, когда мы жили у бабушки, давал свой планшет поиграть в Майнкрафт. Там тоже были сначала люди, а потом превратились в зомби. Их надо было убивать, чтобы хорошим людям хорошо жилось. Неужели надо убивать маму и нового папу? Может их можно расколдовать? А может папа Саша злой колдун? И он заколдовал маму, я же видел, как он её целовал. Если сильно-сильно зажмуриться, можно просто исчезнуть. Ну же, сильнее, сильнее, руки становятся меньше, теперь ноги. Ещё, ещё…»

– Олеська, иди сюда, посмотри на своего идиота. Я уже час за ним наблюдаю, сидит молча, уставившись в стенку. Эй, придурок, я к тебе обращаюсь.

– Саша, отстань от него, пусть сидит, он же не шумит, не мешает тебе. И мне не мешает, – женщина призывно изогнулась, – может в спальню, дорогой?

Стянула блеклую футболку, оставшись в кружевном бюстгальтере. Ей нравился новый бойфренд и она не жалела, что пришлось бросить свой город, примчаться к нему за тысячу километров. Да и о чём жалеть – пепелища одни. А здесь второй месяц на съёмной квартире просто сказка. Саша – изумительный любовник, какие бабочки, в животе мечутся огромные птицы. Если бы не Димка. Ведь просила мать, но та наотрез, будто и не внук ей. Личную жизнь она строит, в ее-то годы. Старуха, сидела бы дома, воспитывала пацана. А Сашка брутальный такой. Мальчишке не хватало мужской руки.

– Урод, уро-о-од, эй, отвлекись от стены, когда с тобой отец говорит, – молодой мужчина поднялся из-за стола, ухватил за вихор сжавшегося в углу за диваном мальчишку и начал таскать по полу.

Светлые волосики кружились по комнате в столбах тусклого февральского света.

– Отстань от него, – Олеся попыталась вырвать сына из рук звереющего любовника.

– Отстань, пусть учится понимать, что значит мужик в доме. Избаловали его со своей мамашкой. И не больно ему, не переживай, вон зажмурился, губы сжал – ни визгу тебе, ни писку. Меня, знаешь, как воспитывали, по неделям сидеть не мог. И ничего, вырос.

– Да еще какой вырос, – в голосе женщины появились хриплые нотки.

– Короче, придурок, нам с матерью надо поговорить в спальне, а ты пока учись читать. Где букварь, который я тебе принёс? Осенью в школу, а ты и читать не умеешь. От людей стыдно. Короче, пока нас не будет, чтобы прочёл десять страниц. Понял? И нас не беспокоить, а то всыплю так, что навсегда запомнишь.

«Он точно злой колдун. Сейчас он продолжает колдовать над мамой, она кричит. А если потихоньку посмотреть? Только бы дверь не скрипнула. Надо будет её потом смазать маслом, он видел в каком-то фильме, так делают те, кто хочет быть незаметным. Нет, это всего лишь секс, «чики-чики», как говорил Никитка из бабушкиного двора. Димка помнил их разговор. Никитка хвалился, что смотрел взрослый фильм, пока родители на кухне сидели с гостями. Подумаешь, фильм, он тогда и рассказал приятелю, что видел эти «чики-чики» сотни раз. И маму с ее дружками, и бабушку с дедушками. Но дядя Саша совсем не похож на бывших приятелей мамы, у него даже глаза чёрные, как у колдуна. И сейчас, за закрытой дверью, он превращает маму в самую настоящую ведьму».

Людмила Сергеевна с трудом открыла глаза. Полумрак ненастного зимнего дня вытягивал тёмные тени. Подкатила тошнота. Женщина тяжело поднялась, сунула ноги в старые, разношенные тапки и пошла на кухню. С первыми глотками горячего кофе возвращалась память. Громкая музыка, тёмный зал, наверняка, чтобы не видеть степень гадюшности заведения, какие-то безумные цены за размазанную по огромным тарелкам бурду. Надо отомстить Светке, тоже мне, кабак, не иначе издевалась, расхваливая. И субъект этот напротив, скукожившийся, вжавшийся в неудобное кресло. Ах, с каким страхом он следил за ней, когда она делала заказ, какие долгие паузы брал, прежде чем решиться на самый дешёвый салат. Редкий жмот. Вечера было жаль, пришлось успокаиваться пивасиком. Врут подруги, утверждая, что пива много не бывает. Ещё как бывает! А как умело это подобие мужика скрылось, когда надо было оплатить счёт. Людмила Сергеевна проверила содержимое бумажника – ни следа от аванса, полученного накануне. А ведь хотела Олеське непутёвой немножко подкинуть. Вспомнив о дочери, женщина потянулась за телефоном. Его не было. Она перетрясла одежду, сумочку, перетряхнула несвежую постель. Телефон исчез, не иначе вчерашний жмот. Казалось, что воздух в пыльной комнате пропитался безнадёгой, сиротливыми одинокими вечерами, хронической усталостью, раздражением, несбывшимися надеждами. Назавтра ей опять обслуживать недовольных покупателей, лепить фальшивую улыбку, изворачиваться от безумных требований руководства, приползать домой глубокой ночью, и мучиться от бессонницы, вздрагивать от ночных судорог. И нет просвета в этой окаянной жизни, никакого просвета. Пятьдесят, почти приговор. Чужие мужья, думающие о своих жёнах даже во время оргазма или такие вот любители чужого добра. Пятьдесят, как говорят девчонки: «я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано». Дочь – шалава, меняющая мужиков. Хорошо хоть мальчишку забрала с собой в этот раз, сколько бесценных лет потрачено на спиногрыза. Женщина каталась по полу, стараясь унять пламя ненависти.

Если закрыть глаза, то можно представить себя в замке, окруженном зубчатым забором. А вокруг глубокий ров, заполненный водой. Он видел такие замки в книжках. Через ров перекинут откидной мост на цепях. Проскочил внутрь и поднял мост, чтобы больше никаких ведьм и колдунов. Огромные комнаты, заполненные игрушками: новое Лего, электромобиль, но главное, главное – планшет со всеми играми и мультиками, которые есть на свете. Больно дышать. На боках вздулись красные полоски, ноги посинели. От гороха колени стали похожи на шершавую стену дома, в котором живёт бабушка. Он в замке, том самом, из кривульки на обоях. Вот сейчас он сожмётся, станет маленьким-маленьким, чтобы попасть внутрь. Маленьким надо мало воздуха. От каждого вдоха проступают слёзы. В этот раз он оплошал, нарушил священную клятву, которую дал себе. Не выдержал ударов палкой от кресла, маминой довольной улыбки, когда она толкала на рассыпанный горох. Как больно. Надо обмануть боль, выгнать из себя, спрятаться, исчезнуть в волшебных комнатах.

– Димка, Димка, иди ужинать. Где этот несносный мальчишка? Саша, Саша, Димка пропал.

– Как пропал? Мимо меня он точно не проходил. В ванной смотрела?

– Смотрела, нет. На улицу он вряд ли бы пошёл, да и одежда вся на вешалке.

– Где ты, урод, найду – прибью, – Александр метался по квартире.

– Его нигде нет. Что нам делать, заявлять в полицию? Если найдут его в синяках, мало не покажется, – рыдала Олеся.

– Ты слёзы-то побереги, безутешную мать будешь строить. А это что за…

В самом углу на обоях, которые так любил разглядывать семилетний Димка, появилась прожжённая дыра размером с грецкий орех.

Глава 7

«Убили…убили».

Антон открыл глаза.

«Убили, убили». Не сон – испуганный отец, его трясущаяся рука, зависшая над плечом сына.

– Что? Где это? – Антон рывком поднялся, путаясь в свернувшихся за ночь простынях. Диван ворчливо скрипнул.

– Не пойму никак. Во дворе кричат. Вроде Александра Дмитриевна из второго подъезда, её голос.

Антон рванул на себя куртку с хваткой вешалки у двери. Петля отлетела вместе с куском подкладки. Уже на улице заметил на ногах стоптанные войлочные ботинки отца. Они сразу намокли, отяжелели, норовили остаться в грязном сугробе. По двору бежали наспех одетые жители.

«Что случилось?» «Кого убили?» – Казалось, вопросы перекатываются по двору чёрными тугими шариками. У металлической рамки, служившей некогда опорой дворовых ворот, собралась толпа. Люди с недоумением, робостью смотрели на, распластанное на грязном асфальте, тело пожилой женщины. Смотрели и не двигались, держась за старые, ненужные опоры. Метрах в тридцати, прижавшись к одинокому дубу, неподвижно застыл убийца: чёрный Nissan.

«Наталья Владимировна, на рынок шла». «Видать на рынок, вон и сумка рядом лежит».

– Жива? Звонили в «Скорую»? – Кислицын пробивался среди застывших, странно спокойных людей.

– Да мертва она, разве не видишь?

Антон видел, видел, как неестественно повернута голова, откинута в сторону, будто в немом укоре, видел багровое пятно на бежевом пальто, раскинутые крыльями руки.

– Надо вызывать «Скорую» и полицию. У кого-нибудь есть телефон? Телефон, – прокричал Антон.

Мужчина рванулся к подъезду, расталкивая статистов. Войлочные ботинки тормозили, цепляясь за дворовые выбоины.

– Что? Кто? – отец успел одеться, и сейчас стоял, прислонившись к стене, тяжело дыша.

– Какая-то Наталья Владимировна. Сбили у ворот.

– Насмерть?

Пока Антон набирал номера, диктовал адрес, успел заметить, как посерело, покрылось мертвенной дымкой, лицо родного человека.

– Папа, оставайся дома, ей уже не помочь. Оставайся, я все решу.

– Сынок, как же так?

– Оставайся, папа, я скоро буду. Ты лучше чайник поставь, мы ведь даже не завтракали.

Статисты так и стояли у ворот, но тело женщины кто-то укрыл ярким лоскутным одеялом.

«Пэчворк, – всплыло в памяти, – мама увлекалась».

Было что-то нелепое, невозможное во всей этой картине: будничные интонации соседей, весёлые лоскутки, собранные воедино, чтобы прикрыть смерть, ритмичный стук. Стук. Кислицын только теперь заметил, что у чёрного Nissan толпятся молодые люди. Они что-то кричат закрывшемуся от толпы водителю, арматурой разбивая автомобиль.

– Они же его убьют.

– А и правильно.

– Поделом ему.

– Человека жизни лишил, поганец, – дворовое собрание неожиданно засуетилось, зажестикулировало. Перекошенные, багровые лица, сжатые до белизны кулаки, разрубающие талый, весенний воздух.

Он рванулся к машине, рванулся изо всех сил, не замечая всхлипывающего войлока на ногах, не думая о том, как собирается остановить рассвирепевших подростков. «Остановить, – выталкивала кровь, – прекратить это безумие. Продержаться».

При его приближении подростки стихли, опустили самодельные биты.

– А что, им можно на своих иномарках людей давить?

– Это наш район. Будут тут всякие мажоры людей убивать, – но уже тихо, оправдываясь.

– Нельзя убивать, никому убивать нельзя. А если его покалечите, чем вы лучше? – Антон старался говорить тихо, успокаивая, уводя из кошмара лютующей ненависти.

– Знали пострадавшую? – Говорить, говорить, не умолкать.

– Видели, – мы же не из её дома, мы из общежития.

Общежитие, построенное когда-то для работников завода, превратилось в дом коммунальных квартир. Да и завод давно канул в лету. Комнатки приватизировали, покупали, продавали. Менялись жильцы, ветшало здание, осыпались стены, ржавели, приходили в негодность коммуникации, но что-то неуловимое, что витает в жилищах, так и не признанных своими, сохранялось. Как сохранялась и копимая обида, умноженная прошедшими годами, на тех, кто успешнее, на людей, которые могут закрыть за собой дверь в собственный мир.

Виновник аварии нелепым комком сросся с рулём, лишь серый ёжик макушки вздрагивал над бесформенным телом. Антон говорил и говорил, ему казалось – замолчи он хоть на минуту, этот ежик превратится в кровавое месиво в россыпи стекла. Слишком поздно заметил тощую девичью фигурку, появившуюся рядом. Просто почувствовал, подростки больше не слышат, прочел в напрягшихся фигурах, в спрятанных прищуром глазах. Он ещё успел пожурить себя за трусость, за то, что избегал смотреть на полудетские лица, избегал диковатых взглядов, боялся, что поймут, вычислят: и лёгкое презрение, и желание тянуть время. А время вдруг сделало кульбит, завертело, накрыло чернотой неизвестности. Но пока мир не превратился в темноту, он успел заметить девичью фигурку, рваные джинсы, грязные розовые кроссовки.

Глава 8

Антон плыл. Тёплые мягкие волны белой пеной кутали тело. Или это не волны? Всё равно, просто быть, лететь в этом нечто, не думая, не чувствуя, растворяясь, стирая накопленную тяжесть. Может это душа отбрасывает скорлупу тела, он теперь видит не прорехами в одежде, а настоящими глазами, глазами души? Теплая пенность слегка качала, убаюкивая. Как хорошо, как радостно, безмятежно. Больше не надо искать смысл, зачем его искать, если он здесь – во мне, вокруг, в этом спокойствии? Нет, это не волны, это облака. Сбросив наносное, стал лёгким, способным к полёту. Какие-то разноцветные знаки-фигуры возникали на пути. Антону хотелось понять, разгадать загадочное послание, оставленное этими знаками, но оно расплывалось, ускользало. Впрочем, это его вовсе не огорчало, он летел всё дальше, дальше, к новым образам. Радужный луч, возникший справа, стал вдруг закручиваться в спираль, разбрызгивая цветные струи, а следом дрожащий фиолетовый треугольник, постоянно меняющий форму. Сине-зелёный поток, превратившийся в анкх, какие-то знаки, напоминающие руны. Антон летел всё быстрей, пространство запестрило, теперь трудно было различать отдельные символы, лишь золотистый крест вдалеке, к которому нёс поток. Внезапно до него донеслись какие-то голоса:

– Сестра, сестричка, быстрее…

«Какая сестра? У меня нет сестры. Может это сестра отца, Анна Петровна? Отыскалась в этом нечто», – подумал Антон, почувствовав, что полёт прекратился.

– Быстрее, ему плохо. Не слышите что ли? Человек умирает.

– Ну-ка, разошлись по койкам. Эка невидаль, одним алкашом меньше будет.

«Почему алкашом? Кто умирает?»

– Как вы так можете? Позовите врача.

– Тебя не спросила, кого мне звать.

Пенный кокон с каким-то стоном запульсировал, выталкивая Антона из мягкого нутра. Мужчина ещё сопротивлялся, с усилием погружаясь внутрь, но удержаться не мог. Все потемнело, он рухнул вниз.

– Не суетитесь, только мешаете. Видите, я капельницу ставлю, – и уже громко, повернувшись огромным телом к свету, льющемуся из дверного проёма,

– Анна, Анна, идите скорее, я не справляюсь, у него, похоже судороги, игла вылетает.

Сумеречная больничная палата, строй белеющих коек с копошащимися на них людьми, тусклый свет старой лампы над кроватью в самом углу. Не то сипенье, не то хрип – тяжелый, надрывный, жадный до последних глотков. Какие-то тёмные фигуры суетятся, позванивают металлом.

– Всё, – шёпотом.

– Я сказала спать. Все спать. Устроили тут балаган.

– Умер? – голос от окна.

– Спать, – прокричала дородная фигура.

Заскрипела каталка, тело перекладывали не совсем трезвые санитары. Потом кто-то собирал постель, скатывал старый матрас. В завершение в проёме показалась все та же медсестра со шприцем в руках:

– Кому тут укол, чтобы успокоился?

Обитатели палаты притихли нашкодившими детьми.

– То-то, удовлетворенно бросила в темноту и выключила пыльный светильник.

– Кто умер? – Антон с трудом разлепил спекшиеся губы.

– Ишь ты, очнулся. Как себя чувствуешь? – тощий мужичок в растянутом спортивном костюме участливо склонился над самым лицом.

Заскрипели соседние кровати.

– Может надо что?

– Пить, хочу пить…

– Это мы мигом, – у губ оказалось горлышко бутылки с минералкой.

Спасительная влага потекла в горло.

– Мужики, может, позовём кого?

– Кого ты позовёшь? Сегодня доктор Петров дежурит, наверняка уже пьяные сны в ординаторской досматривает.

– Он даже к Михалычу умирающему не подошёл.

– Да не спит он, у него роман с Катькой. В туалет ходил, а из ординаторской такие стоны!

– Хорош трепаться, к нам сюда не Катька со своими прелестями, к нам сейчас генеральша пожалует со шприцами.

– Ты как? – Лицо мужичка неожиданно вытянулось, подбородок изогнулся залихватским крючком.

– Нормально, – выдавил Антон.

– Ну и ладненько. Давайте, мужики, по койкам. Хватит на сегодня.

– А ты что, главный что ли?

– Гляди-ка, командует он. Я – человек свободный, что хочу, то и делаю. Бомжару не спросил.

– Почему бомжару? – Обиделся мужичок, – у меня квартира есть.

– Ага, коттедж двухуровневый из коробок на помойке, – хохотнул молодой голос.

– Да мне, пацаны, вообще впадлу с таким мусорщиком одним воздухом дышать.

– Заткнитесь, балалайки, спать мешаете, – грозный окрик от окна.

Антон чувствовал, как деревенеют веки, но стоило хоть на миг закрыть глаза, он погружался в какой-то водоворот. Мутило страшно. Какие-то шарики отскакивали от головы, бросая реплики:

– Забились, перетереть…

– Не, ну вижу телка и сама не против. Пришлось этому челу экспресс-пластику организовать, так, немного, чтобы отлип на вечерок.

Шарики перекатывались, обрастали багровыми лоскутами, обретая тяжесть, сливались в одно красно-черное нечто.

Сероватое утро в подпалинах двигающихся теней, металлический лязг, скрип каталок, нетерпимый запах хлорки.

– Просыпаемся, мальчики. Пьем таблетки, измеряем температурку, – молоденькая медсестра в кокетливо узкой блузке, подчеркивающей пышность форм, развозила градусники и стаканчики с лекарствами.

– Тина, вы сегодня на дежурстве?

– Прекрасно выглядите.

И вслед захлопнувшейся двери:

–Тина, Тинка, аппетитная скотинка.

Палата немного качнулась, будто испытывая Антона, буро-зеленые стены запрыгали к серому потолку. Он закрыл глаза, но подступившая тошнота вытолкнула его из скрипящей кровати.

– Куда? Куда? Тебе разрешили? – гудели вслед голоса.

После умывания стало легче. Довольно бодро прошёлся по холлу, и, обнаружив уютный уголок с мягкой кушеткой под разросшейся пальмой, обрадовался возможному одиночеству. По коридору с деловитым видом пробегали медсестры и санитарки. Все куда-то спешили, на кого-то кричали. Вскоре и Антона обнаружили в его убежище, отправив на законное койко-место.

У кровати со скатанным матрацем невольно задержался, газетка со сканвордами и старенькие очки в дешевой оправе на тумбочке. По-старчески крупные буквы, вписанные в клетки, походили на шифрограммы.

Обход, к которому тщательно готовились испуганные санитарки, с привычным ворчанием выгребая из тумбочек запрещенные пачки сигарет, прошел быстро. Доктор лет тридцати пяти в бандане, прикрывающей длинные волосы, собранные в пушистый хвост, задал несколько вопросов, пару раз ткнул пальцем в живот, спросил про головокружение и тошноту, что-то сказал медсестре и перешел к другому пациенту.

После обходамедсестры зачастили в палату со штативами капельниц, контейнерами со шприцами, какими-то бумагами. Зелено-голубая суета под металлический лязг. Процедурный кабинет, окровавленный тампон, жесткие кушетки, холод в спине от ледяных стен, изможденные лица пациентов, деловитый щебет сотрудниц. Духота коридоров, где так хочется окна и ветку с набухшими почками за ним. Но лишь решетка натяжного потолка, лишь лампы вместо солнца.

– Кислицин, – сексуальная Тина деловито смотрела в листок назначений, – пройдемте. Вам назначено МРТ, это в другом корпусе. Одежда есть?

– Не знаю. Меня привезли, – растерялся Антон.

– Спускайтесь вниз. Я позвоню в приемное отделение, вам выдадут одежду. Ждите меня у выхода.

Оказывается, он так и не переобулся, все те же грязные мокрые войлочные ботинки отца. До нужного корпуса добрались с трудом, отяжелевшей стоптанной обуви была безразлична неловкость мужчины, не успевающего за сексуальной Тиной в кокетливой дубленке. В моменты, когда она останавливалась, поджидая пациента, презрительно поглядывая на старческую обувь, хотелось стать невидимым.

В душном коридоре, уставленном серыми кушетками, очередь. Тина кивнула на место в самом углу холла и исчезла за одной из дверей. Тихие перешептывания, топот ног вспотевшего мальчишки, нарезающего круги по клочку свободного пространства, приглушенные крики из, висящего на стене, телевизора. Очередное ток-шоу выплевывало очередные потоки ненависти. Нетерпимо хотелось на воздух, втягивать в легкие холодную бодрящую жизнь. Пусть даже приправленную горькими нотками городской отравы. Хотелось бесцельно петлять по кривоватым улочкам старого города, наслаждаясь свободой. Антон закрыл глаза, представляя полуразрушенные домики-долгожители, давно отпраздновавшие столетние юбилеи, вросшие по самые окна в бугристый асфальт. С залихватски нахлобученными шапками крыш, со следами краски на умирающем дереве стен. Он тысячу раз проходил мимо подобных домиков, удивляясь их живучести. Возможно секрет постоянства в вечной герани на подоконниках? Или в щербатых фарфоровых статуэтках на пыльной вате между рамами? Было что-то вызывающее в покривившихся резных ставенках, в увенчанных фигурными конусами столбиках ворот. Нарочитое презрение времени, превосходство мудрости. Равнодушные к суете окна, сохраняющие отбитые фигурки и кусочки нарезанной фольги. И было в этом спокойствии что-то настолько притягательное, что хотелось скрипнуть провисшей калиткой, проникнув в мир сладковатых запахов минувших веков.

Антон очнулся от удара чем-то острым по коленям. Раскрасневшийся сорванец бил его по ногам металлической машинкой.

– Что ты делаешь? – Кислицин отвел руку малышу.

– Не смейте приставать к моему ребенку, – от противоположной стены отделилась фигура девушки модельной внешности. Маникюр, кожа, брови, волосы, грудь – всё от лучших профессионалов города, Ани научила видеть разницу. Молодая мама неспешно приближалась, не отрываясь от экрана смартфона. Но постреленок был уже в другом конце коридора. Ухватившись руками за ствол искусственной пальмы, забирался в цветочный горшок. Какая-то пожилая женщина поймала этого потомка обезьян за секунду до обрушения на него всей этой флористической композиции. Постреленок тут же вырвался из рук спасительницы и отвлекся на копание в какой-то сумке. Он с деловитым видом вынимал бумаги и разбрасывал по полу, пока хозяйка этой сумки, бесцветная женщина в серой неприметной одежде, что-то шептала своему собеседнику – грузному пожилому мужчине, нервно теребящему носовой платок.

– Да что же такое? Уймите, наконец, своего безобразника, здесь больные люди, – не выдержала солидная дама в старомодной шляпе.

– А больные, так и сидите дома, – невозмутимо ответила девица, вернувшись на свое место у стены.

Бесцветная, наконец, заметила разграбление собственной сумки, отпустила руку мужчины и стала собирать бумаги с пола. Антон кинулся на помощь. Большинство листов, исписанных невероятными каракулями, были отмечены медицинскими штампами и печатями.

–Спасибо, – прошептала женщина, подняв глаза с линзами слёз, – папины обследования. Онкология.

Дверь распахнулась, и нерадивой матери вынесли какой-то пакет. После ухода этой парочки стало заметно тише. Антон опять закрыл глаза, но видения не возвращались. В голове забилась тревога за отца. Он прислушивался к тихому диалогу отца и дочери. Женщина уговаривала отпустить страхи, перестать бояться, просто закрыть глаза и выдержать процедуру достойно. У мужчины заметно дрожали руки.

Наконец появилась Тина.

– Кислицин, – крикнула она на весь коридор, – сидите, ждите, будет пауза, вас примут. Сегодня много платных пациентов.

Перекинувшись несколькими словами с девушкой на ресепшен, заспешила в своё отделение.

– Петелькин, пройдите, – крикнули из-за двери.

Нервный мужчина рывком поднялся, постоял немного и опять опустился на кушетку.

– Папа, ну ты сможешь, я верю, – серая женщина почти плакала.

– Не могу дочка, не могу. Это как оказаться в гробу, понимаешь?

– Закрой глаза. Просто закрой глаза.

– Хорошо, я попробую, – мужчина, пошатываясь, пошёл в кабинет.

Дочь застыла, лишь губы что-то неслышно шептали. Но уже через несколько минут отца вывели в холл.

– Не смог, – рыдал он. Женщина тихо гладила его по голове.

– Вы уже делали МРТ? – обратилась к Кислицину дама в шляпе.

– Нет. В первый раз.

– Не все могут, – вздохнула она обречённо.

– Почему? Больно?

– Нет, хуже. Клаустрофобией не страдаете?

– Не замечал.

– Тогда вам легче. Впрочем, сами всё поймете, пугать не буду.

Сновидение четвёртое

Повозки четвёртого отделения возникли не сразу. Потянуло дымом.

– Пожар, пожар, – неслось в толпе.

Люди засуетились, замелькали пёстрые шали.

– Да стойте, – окрикнул кто-то зычно, – посмотрите на дорогу-то. Не пожар то, представление.

Толпа надавила, двинулась ближе к проезжей части. Купцы презрительно морщились, но молчали. Какой-то оборвыш выскочил перед процессией, задрал руку с оторванным рукавом и завопил:

-Факелы, факелы несут.

– Петруха, видно что?

– Да не видать в дыму. Будто поют, – отвечал парень в истрепанном треухе.

Толпа притихла, вслушиваясь.

– Поют. Вроде цыгане, – дородная баба в зелёной шали приложила ладонь к уху.

– Цыгане, вон и бубны звенят.

Коробейник, оказавшийся дальше всех от места представления, подпрыгивал, силясь разглядеть что-либо через головы. Связки баранок, свисающих с шеи, раскачивались и подпрыгивали вместе с ним.

– Смотри, растеряешь товар-то. От баранок одни дырки останутся.

– Да уж, милостива матушка чрезмерно, – не выдержал крупный купец, – слыханное ли дело, чумазым мордам…

Он не договорил, заметив недобрый взгляд Петруши.

Наконец показалась процессия.

Впереди шли факельщики, размахивая лампами, от которых исходил едкий густой дым, укутывающий повозку.

Сама же повозка напоминала большую клумбу с розами. Огромные кусты алых, белых, жёлтых цветов роскошной оранжереей разместились на открытой площадке.

– Ишь ты, красота какая, – ладная молодка в кокетливой атласной шубке до сего момента равнодушно щелкавшая семечками, застыла в удивлении.

– Это, Марфуша, не на лужку, на котором с мил-дружками развлекаешься, когда к родителям погостить ездишь, – крикнули из толпы.

-Тю на вас, охальники. Это с кем же я там развлекаюсь-то? У меня, чай, муж есть. Да за такую напраслину…

Марфуша не договорила. Повозка остановилась и грамотные стали разбирать, написанное на табличке, припрятанной в кустах роз.

-Па-губ-на-я пре-лесть, – неслось со всех сторон.

Откуда-то возник артист в костюме шута:

«Сиё, четвёртое отделение нашего маскерада, уважаемая публика, называется «Обман». Сейчас вам представляют аллегорию чувственной страсти. Посмотреть на нее – красота, кою и на свете сыскать трудно. А приглядитесь внимательнее. Видите, меж кустов головы змеиные. Так жалят нас предметы обожания, вводя в обман чувственный».

– Это точно, – прошамкала какая-то старуха.

– А ты откуда знаешь-то, Щекочиха? – засмеялась толпа, – никак обожателя завела?

– Так ведь и я молодкой была когда-то.

– И много грешила? – не унимались молодые мужички, шутя пощипывая старухин тулуп.

– Сколь и были, все мои, – парировала Щекочиха.

– Им для вразумления демонстрацию проводят, а они, – щуплый купчишка подобострастно заглядывал в глаза своему дородному товарищу.

– Одно слово, невежество, – согласился его приятель.

– Украли, ироды, – раздалось над толпой.

– Что украли?

– Кто украл?

– Узелок с платками расшитыми.

– Горничная купца Перешеева от белошвейки несла.

– Эх, раззява. Ищи теперь.

– Малец будто стащил, рябой вроде видел.

– А чего ж молчал? Разве догонишь?

Люди, оживлённые было криком молодой горничной, опять увлеклись представлением, лишь хрупкая девичья фигурка бросилась бежать по улице.

За повозкой с розами показался цыганский табор. Молодые цыганки плясали, распевая песни, трясли цветными шалями и норовили погадать.

– Эти уж непременно украдут что-либо. Вы осторожнее, – доверительно зашептал тощий купец, отодвигаясь подальше, на всякий случай.

– Знамо дело. Уж такой народ.

Табор с плясками отправился вниз по улице. Шествие, которое следовало за ним, ужасало. Страшные ведьмы с растрепанными седыми волосами, колдуны, размахивающие связками сушеных жаб, ворожеи с какими-то склянками, гадалки всех мастей. Замыкали процессию артисты в костюме дьяволов.

Толпа притихла, поэтому пение следующих участников раздавались особо громко:

«Пусть мошенник шарит, невелико дело,

Срезана мошонка, государство цело.

Тал-лал-ла-ла-ра-ра!

Плутишке он пара.

К ябеде приказной устремлён догадкой,

Правду гонит люто крючкотворец гадкий.

Тал-лал-ла-ла-ра-ра!

И плуту он пара.

Откупщик усердный на Руси народу

В прибыль государству откупает воду.

Тал-лал-ла-ла-ра-ра!

Плутишке он пара.

К общу благоденству кто прервёт дороги?

Ежели приставить ко лбу только роги!

Тал-лал-ла-ла-ра-ра!

Плутишке он пара».

«Уважаемая публика, – опять появился ведущий шут, – вашему достопочтимому вниманию было показано настоящее лицо обмана. Суть мошенники, прожектора и аферисты всех мастей».

– Знатно, – одобрил старший купец.

– Назидательно, – подтвердил его приятель, а скажите-ка, вы селёдку ржавую уже спустили?

Толпа зашевелилась, зашумела в ожидании следующего отделения.

Шали, треухи, цветные рукавицы – всё двигалось, мелькало, сливаясь в разноцветную массу.

Глава 9

Даже конфет не хотелось. Маша невольно усмехнулась. А ведь совсем недавно рабочий день измерялся шестью конфетами, по одной каждые два часа, во время небольших перерывов. Она даже целую стратегию продумала, целую операцию по незаметному извлечению сладостей под камерами, что-то вроде игры. Смешно, за недостачу в свою смену она несла ответственность. Но так было проще пережить долгий день за прилавком, день натянутых улыбок и вынужденного общения. Иногда конфет было семь, в те смены, когда ноги наливались такой тяжестью, что хотелось просто рухнуть на пустые коробки в подсобке и провалиться в бессознательную черноту до утра. Седьмая конфета – бонус, горючее, чтобы добраться до дома, в котором ждала мама. Женщина равнодушно читала названия новинок, стараясь не думать о телефоне, прожигающем бедро. Пользоваться телефоном на рабочем месте строжайше запрещено. Покосилась на пугающие глазки равнодушных шпионов. На первый раз, штраф в пятую часть зарплаты. Может рискнуть? Или все же дождаться перерыва?

Телефон, целый мир, портал в иное будущее – без конфет по счёту, без недовольных лиц покупателей, без вечернего брюзжания недовольной мамы. Мир, в котором можно быть просто женщиной – любимой, желанной, отдыхать у моря, растворяться в дорогих глазах. Милый мой, хороший, кем я была до тебя? Серой мышкой, нелепой угловатой женщиной за тридцать. Любимый мой, желанный, знал бы, из какой пучины вытащил меня, подарив надежду. Какой музыкой звучит твое «мы»! Нет, сначала не поверила – красавец, успешный, что он нашёл в ней, тихой, невзрачной. А уж когда посмотрела анкеты других женщин, со всеми их современными ухищрениями: ресницами-опахалами, подрисованными безукоризненными бровями, пухлыми губами и налитыми скулами – неделю на сайт не заходила. И всю неделю придирчиво рассматривала свое отражение. К концу недели достала пинцет, купила дорогой крем с лифтинг-эффектом, будто бы невзначай забрела в магазин нижнего белья, ходила, рассматривала под косые взгляды продавщиц, но так и не решилась на покупку. Белье – не крем, от мамы не спрячешь.

К выходному не выдержала, вышла на сайт, а там… Триста сообщений:

«Единственная, куда ты пропала? Я не нахожу себе места»

«Все ли с тобой нормально? Отзовись, я переживаю»

«Сегодня всю ночь не мог сомкнуть глаз. Какие-то страшные мысли лезут в голову. Не выхожу с сайта, надеюсь, что ты объявишься. Мне пишут другие женщины, но разве можно предать настоящее?»

«Машенька, еще сутки и я сойду с ума. Сегодня чуть не устроил аварию, хорошо машина, ехавшая навстречу, увернулась. Так больше продолжаться не может. Я приеду в твой город, и буду обходить магазин за магазином в поисках тебя. И гори этот бизнес огнём».

«Чувствую себя мальчишкой, никогда ничего подобного не испытывал, даже с бывшей женой. Родная, отзовись. Чем бы ни занимался, повсюду вижу твои глаза. Какие у тебя глаза – так смотрят на этот мир ангелы».

«Может, ты думаешь, я насмехаюсь над тобой? Посмотри – это дом, что я купил для нас. Он не очень большой, всего сто тридцать метров, но зато в чудеснейшем месте, рядом сосновый бор, живописная речка, а главное, главное вдали от городского шума. А это наш зимний сад и бассейн. Ты любишь плавать?» К сообщению были прикреплены фотографии из какой-то другой реальности, которая существовала за экраном телевизора.

Ну и как устоять? Онемевшими пальцами Маша отбила: «Привет». Он ответил сразу, будто ждал: «Наконец-то…»

С того вечера миры поменялись местами. Казалось можно отключиться от маленькой квартирки, зараженной бедностью, от придирчивых взглядов матери, от приторно-ванильного запаха, въевшегося в кожу, от надменных старух, давящих скрюченными пальцами россыпи конфет. А вот от переписки отключиться невозможно.

«Родная, сегодня еду оформлять сделку. Тебе точно нравится наш дом? Может дождаться тебя, вместе выберем? Просто это очень выгодное предложение. Да и ёкнуло что-то, отозвалось. Понимаешь, у меня очень сильная интуиция. Увидел тебя, сразу понял – моя, единственная. И так же дом. Он будто создан для тебя и меня…».

Задохнулась. Не могла набрать ни буквы. Так просто не бывает. Неужели там, наверху, услышали ее тихие молитвы? Рядом он, этот дворец тоже может быть ее? Она бы рассадила здесь розы, и здесь, а в этом тенистом углу папоротники. Она очень любит папоротники.

«Это просто волшебная сказка, чувствую себя Золушкой. Ты даже представить не можешь, какое счастье ты мне уже подарил».

А три дня назад…

«Машенька, возможно, это мое последнее сообщение. У меня большие проблемы».

«Что случилось?»

«Дело в том, что покупка нашего дома оставила меня без наличных. Снять деньги со счета я не могу, это долгая история, которая должна была разрешиться через месяц. Я ведь все рассчитал. Но вчера в подъезде меня встретили некие люди бандитского вида. Они потребовали триста тысяч, которые я, якобы, им должен. Оказалось, что это мой партнер по бизнесу занял у них и сбежал. Сбежал тайно, отключив телефоны. Если я в три дня не найду этой суммы, я боюсь, что меня ты больше не услышишь. Самое страшное, что они забрали пакет документов, которые я нес домой. Там были и личные. Взять кредит я не могу. Сейчас пытаюсь занять у приятелей, но как жесток мир, как дешева дружба…».

«Дорогой мой, любимый, держись. Не знаю, я попробую тебе помочь».

«Что ты? Ты и без этих моих проблем нуждаешься. Я – мужчина, я должен отвечать за поступки, пусть не свои, пусть своего окружения. Как жаль, только встретил ту, которой можно доверять, только позволил себе мечтать, купил свой дом, наш дом и всё… Всё?»

«Напиши номер счёта».

Нет, у меня нет времени на заявки-одобрения, нет этой неделе. Да какая у меня кредитная история, у меня даже личной истории нет. Проценты? Да, я согласна. Девушка, деньги сразу? Только бы не перепутать, не ошибиться. Кто придумал столько цифр?

«Дорогой, получил?»

Не может быть, только не эта тишина, не равнодушный голос автоответчика в трубке. Что произошло, неужели не успела? Что? Утро? Работа? Какая работа, мама? Ах да…

Душное нутро подсобки. Неужели опять тишина?

– Ма-а-аш, ты здесь? Что ты здесь делаешь?

– Сейчас, – Маша тайком вытерла слёзы. Меньше всего ей сейчас хотелось общаться с хохотушкой Катькой из соседнего отдела.

– У тебя уже очередь. Эта мадам в шляпке уже перемяла все конфеты. Что случилось – Катька, наконец, увидела лицо напарницы, – что произошло, Машунь?

Неожиданно для себя Маша заговорила. Слова выбрасывались из нее какими-то сгустками, как кашель после тяжелой простуды.

– Да ты что? Ты всерьёз поверила? Это же развод на деньги. У тебя сохранился его номер? Так и есть – северный оператор. Это заключенные пишут, зарабатывают на сладкую жизнь. Машенька, ты мне не веришь? Постой. У меня подруге что-то подобное писали. Она еще играла с ним в кошки-мышки. Подожди. Катька кому-то звонила, что-то отбивала в своём телефоне, а потом Маша увидела фотографию их дома. И еще сообщение: «Родная, сегодня еду оформлять сделку. Тебе точно нравится наш дом? Может дождаться тебя, вместе выберем? Просто это очень выгодное предложение. Да и ёкнуло что-то, отозвалось. Понимаешь, у меня очень сильная интуиция. Увидел тебя, сразу понял – моя, единственная. И так же дом. Он будто создан для тебя и меня…».

Что? Какие тротуары? Ах да, это ей сигналят машины. Каземат стёртых ступеней и облезших стен. Поцарапанный дерматин. Нет, она не голодна. Холодное стекло немного остужает горящий лоб. Можно представить, что за ним вовсе не агонизирующий город, а река, темная, вязкая. Она утягивает, тащит за собой.

– Нет, нет, я никуда не отлучалась, – голос Василисы Ивановны дрожал, я пока ещё в своём уме, молодой человек.

– Может она всё же проскользнула мимо вас? – Молодой оперативник спрашивал, не отрываясь от письма.

– Нет. И потом я зашла в её комнату почти сразу. Меня насторожил отказ от ужина. Решила, что Маша заболела.

– И окно было закрыто?

– Я уже говорила – закрыто. Она же не могла улететь…

Глава 10

В кабинете остро пахло страхом. Не леденящим ужасом, а тёплым страхом, втекающим в плоть. Что там говорила дочка отцу? Закрыть глаза? Но каждая клеточка тела обрела способность видеть. Надо дышать, считать вдохи-выдохи. Что-то врезалось в мозг, рисовало кровавыми красками. Дышать. Что он ищет, какой смысл? Почему так уверен, что найдёт тётку и обретёт покой? Опять пилы, отсекающие ответ. Невозможно сосредоточиться, только дышать. Какие-то чёрные линии, мир, расчерченный по диким лекалам.

«Всё, подождите в коридоре», – включила реальность медсестра.

Слегка потрясывало. Антон присел на кушетку, прислонившись головой к холодной стене.

– Кислицин, Кислицин, уснул что ли? – Ему протягивали огромный пакет, – здоров ты, парень.

Больничный двор-сад с лёгкой горечью оттаявшего мира. Чёрные пряди застывших перед пробуждением деревьев. Мокрые стёклышки луж, в которых прячется по-весеннему игривое солнце. Птичий переполох. Им нет дела до кабинетов, пропавших страхом.

У кабинета главврача измученная очередь. Почему здесь все постоянно чего-то ждут? Даже те, у которых совсем мало времени на прохладу ветра и набухшие почки? Нет, он не хочет продолжать лечение. Да, осознаёт возможные риски. Что и где нужно подписать?

Такси вызывать не стал, хотелось дышать весенней свежестью, вытравить сонно-хлорные запахи. Даже стоптанные ботинки больше не казались обузой.

Отец только выдохнул:

– Зачем? Почему не согласился пролечиться?

– Да здоров я, папа, – «папа» мягко, с наслаждением, – ставь уже чайник, второй день не могу чайку попить.

– Подождешь, сынок, я сейчас?

Антон стоял под душем, оттирая навязчивый запах хлорки, запах страхов. Капельки воды рассыпались радужной безмятежностью. Зачем он постоянно думает о смысле? Зачем пытается объяснить внезапно возникший интерес к поиску родственницы? А если просто жить, просто делать то, что считаешь важным? Перестать тратить энергию на бессмысленные диалоги с собой? Под душем расслаблялось не только тело, смывалось напряжение последних дней.

Отец постарался – парадные чашки, вазочки с вареньем, блинчики.

– Откуда такое богатство?

– Это Дарья Ивановна снабжает. Ты не подумай, ко мне часто заходят женщины, но это другое… Знаешь, смотрю я на них, таких одиноких, таких беззащитных что ли в этом своем одиночестве – и жалко всех. Тебе этого пока не понять, в молодости кажется, что жизнь бесконечна, а ты всегда будешь полон сил.

– Значит моя молодость прошла.

– Что ты, что ты, сынок. Ты ведь даже семьи не создал, детей не родил.

– Не встретил, пап.

– А Анечка? Может еще все утрясется?

– Нечему там утрясаться, не было ничего, кроме многолетнего безумия. Кроме моего желания к этой сексуальной особе.

Отец смутился, молча смотрел в чашку. А блинчики чудо как хороши!

– Пап, а почему ты сам боишься пустить кого-то в свой мир? Ведь стараются дамы.

– Что обманывать-то – думал об этом. Сердце мамой твоей занято. Столько лет дышали вместе, тебя вот родили. К старости все по-иному, одиночество страшит. Эти сумерки тихие. Телевизор не выключаю, хоть и слушать его не могу, все сопротивляется тому, что показывают, а остаться в тишине еще страшнее. И женщинам этим я тоже нужен для спасения от одиночества, для заботы, осознания значимости. Знаешь, это ведь очень важно, знать, что не зря просыпаешься по утрам, что твое пробуждение – радость для кого-то.

– Так что в этом плохого?

– Ничего. Но женщины приходят. Понимаешь, я не могу оставить остальных. Это ведь иные чувства, хотел сказать, что не мужские, но это мужские, но иные. Когда уходит физическое влечение, – Сергей Петрович замялся, – приходит что-то иное. Я понимаю, что немощен – какая из меня опора. Но я чувствую, что нужен им как присутствие мужского в жизни. Как советчик, как человек, способный сопереживать. Вот только это и могу сейчас.

– Значит, ты не можешь сделать выбор?

– Нет, сынок, не выбор, не в этом дело. На прошлой неделе уговорил Ангелину Ивановну отказаться от «чудодейственного лекарства». Позвонили, убеждали, видимо профессионально убеждали. Она по дороге в банк зашла ко мне. А ведь хотела все свои «гробовые» спустить. Пару месяцев назад наши дамы были одержимы массажем на «чудо-кровати». Открыли у нас за магазином массажный салон, несколько сеансов провели бесплатно. Но, похоже, все сеансы их обрабатывали. Через неделю многие собрались покупать такие кровати в личное пользование. Каждая больше ста тысяч стоит. И не верю я в лекарство от всех болезней. Валентину Петровну убедил перепроверить договора ренты. Сомнительные господа предлагали услуги. Пришлось Петьку подключать, он у нас спец, нашел в этом вашем интернете такое о «благотворителях». Как их оставить?

– Знаешь, отец, а я ведь не задумывался, сколь легкой добычей вы являетесь.

– Главное, что сейчас понял. Всему свое время, сынок. Не хотел говорить, ты еще не окреп…

– Папа, со мной все нормально. Я здоров.

– Травмы головы опасны. Тебя, мне рассказывали, увезли в бессознательном состоянии. Давай так, сейчас пойдешь, отдохнешь, а я займусь обедом. А вечером я обязательно тебе все расскажу, беспокоит меня это дело, а сам справиться не могу.

Уснул, будто провалился в неизвестность. А ведь и спать не хотел. Разбудили тихие голоса на кухне. Антон еще понежился в кровати, вставать не хотелось. Он рассматривал обои, которые настолько прочно закрепились в его сознании родительского дома, что и не замечалось, как стерся рисунок, как потемнел, помрачнел фон. Захотелось яркого цвета, чего-то по-детски свободного, а не этого оттенка дряхлости и не модного минимализма, исторгающего само понятие жилья. Хотелось создать новый мир, мир его и отца, мир по-настоящему близких людей.

– Ой, Антон, это мы разбудили? – женщина неловко подскочила, уронив табурет.

– Что вы? Я выспался. Давайте знакомиться, я, как вы уже знаете, Антон. А вы?

– Дарья Ивановна я. Попробуй сынок, – женщина пододвинула миску с румяными пирожками, – недавно испекла.

– Боюсь я, уважаемая Дарья Ивановна, что от такой вкуснотищи никакие упражнения не спасут.

– Ешь, сынок, тебе ли думать о диетах? Набирайся силушкой. Я ведь к тебе пришла.

– Ко мне? – Еле выговорил Антон с набитым ртом. Какое же чудо эти пирожки!

– Да со мной такая странная история приключилась…

История, и правда, была очень странной.

Год назад Дарья Ивановна схоронила мужа Николая Васильевича. Супруги прожили вместе более пятидесяти лет, работали на одном предприятии, и, казалось, женщина знала о своей половине все. Но через несколько месяцев ей по почте пришло письмо, в котором некий Вениамин Валерьевич Стахов утверждал, что за год перед смертью Николай Васильевич занял у него крупную денежную сумму. Но первое письмо не насторожило, вдова ещё не сжилась с болью, все события казались призрачными, незначительными. Подумала, что какой-то злой розыгрыш. За год до смерти муж уже серьёзно болел и почти не выходил из дома. Женщина выбросила письмо и забыла.

А ещё через полгода пришло второе. Все тот же Стахов напоминал о долге и требовал погасить его. В письме был указан счет, на который надо внести огромную сумму – двести тысяч рублей. Сумма настолько огромна, настолько абсурдна для живших очень скромно одиноких пенсионеров, что Дарья Ивановна и тогда не забеспокоилась. Но второе послание все же сохранила. С тех пор письма стали приходить с завидной регулярностью, по одному – два в месяц. Их тон становился все более угрожающим. Женщина не хотела рассказывать знакомым, не хотела давать и малейшего повода усомниться в безупречной репутации ушедшего супруга. Но недавно пришло уведомление, что дело о взыскании передано в суд, и теперь ей надо быть готовой к судебным разбирательствам.

– Это еще не все, – Дарья Ивановна ненадолго замолчала.

– Рассказывай, не бойся, доверься ему как мне, – подбадривал Сергей Петрович.

– Понимаете, Антон, я часто бываю на кладбище у своего Коленьки. И зимой ездила. У нас хорошее кладбище – дорожки чистят, а могилка его совсем близко к дорожке. А как таять стало, решила съездить, подумала, что в грязь не получится съездить. Приехала, стала прибираться, снег кое-где оттаял и на могилке появился мусор. А когда протирала крест, нашла привязанный к самому основанию пакет. А в нем вот это, – женщина протянула свернутый лист, на котором было напечатано: «Дашуня, отдай долг Вене. Плохо мне, нет покоя. Освободи мою душу».

– Как цинично, – не выдержал Кислицин младший.

– С тех пор снится мне Коленька. Ничего не говорит, даже не подходит. Стоит вдалеке и смотрит на меня с такой болью.

– А послания принесли?

– Да, – женщина протянула стопку писем в самых обычных конвертах. На конвертах указан обратный адрес. Самое странное, что отправитель проживал совсем в другом городе – Подреченске.

– Я тоже обратила на это внимание. С Подреченском связывало только одно – некогда там был филиал нашего завода, и Коля часто ездил туда в командировки. Но сейчас ни филиала, ни самого завода, и следа не осталось. Да и Коля давно на пенсии. И потом он никогда не рассказывал о своём друге Вениамине Валерьевиче. Я уже всякое передумала, а вдруг это не Вениамин Валерьевич, а какая-то женщина, может у Коли роман случился на стороне. Всякое ведь бывает, тем более, деток у нас не было. Или ребенок его внебрачный?

– Есть у меня кое-какие мысли. Вы можете оставить эти письма на время?

– Разумеется. Как вы думаете, Антон, это, действительно, долг или…

– Думаю, что или. Разводят вас, ой… – осекся младший Кислицин, – обманывают. Мошенников развелось, всех мастей.

– Я тоже так думала, но в полицию обращаться не хотела. Сами понимаете, а вдруг, действительно, что-то всплывет. Не хочу бросать тень на память самого близкого человека.

Глава 11

Голова горела, и это мешало. Он удивился, что вообще чувствует голову. И страх совсем иной, не острый, а ноющий, словно давно болящий зуб.

Он падал в котлован – воронку, огромную конусообразную воронку. И падал очень медленно, не падал – сползал. Сначала он цеплялся за края, потом за земляные стены, но поверхность осыпалась, окаменевшие пальцы не могли удерживать извивающееся, непослушное тело. Ему бы прижаться, найти опору, но неведомая сила тянула, засасывала в темное нутро. Он не смотрел вверх, и без того знал, что происходит. На самом краю стояли люди его недавнего прошлого. Васильков со своей черной кружкой в одной руке и айпадом в другой. Он что-то шептал на ухо шефу, уткнувшемуся в планшет. Тренер фитнес-клуба, какая-то приятельница Ани, вышедшая в свет после очередной пластики. Они явно флиртовали, не выпуская из рук привычных гаджетов. А вот и Ани, выбирающая удачный ракурс для селфи. Все они снимали его падение. Снимали равнодушно, флиртуя и шутя. Только шеф как всегда серьезен, он постоянно отправлял кому-то снимки, вполуха слушая Василькова.

Пальцы распухли, он еще подумал, что не сможет работать на клавиатуре. И громко рассмеялся под шуршание осыпающегося грунта. Снимающие сгрудились у самого края, засверкали вспышки. Но вскоре им надоело, кто-то отвернулся в поисках красивого плана, кто-то продолжил ухаживания. Ани сокрушалась по поводу потерянного камушка с мизинца – маникюр был испорчен.

Падение ускорилось. Казалось, что стены начали вращение. Все кружилось, поднимая туман сухой пыли. Прошлое и будущее менялось местами, рождая хаос. Последнее, что увидел – чёрная кружка Василькова, она вдруг стала увеличиваться, и казалось, это не кружка, а огромный рот бывшего коллеги, рот, способный проглотить весь мир.

– Антон, Антон, с тобой все в порядке?

Надо же, отключился. Может зря он поторопился с выпиской?

– Да, отец, задумался, просто задумался.

– Ты обманываешь меня, сынок…

– Пойду, пройдусь – на воздух захотелось. Заодно заскочу в магазин. Не переживай, скоро вернусь.

Вечерами еще подмораживает – сырой воздух колючими иголками, треск шин в застывших лужах. Антон заглядывал в темнеющие, забытые дворы, прятавшие до поры самые светлые воспоминания, жадно всматривался в лица спешащих людей. Как много здесь прохожих, и как разительно отличаются они от прежних соседей. Молодая мама с беспрерывно болтающим карапузом. Удивительный взгляд – мягкий, затягивающий. Группа парней с позвякивающими кульками окружила старенькую «девятку». Мужчина с огромными пакетами из супермаркета.

Её он увидел на перекрестке. Старушка стояла и смотрела на Антона, покачивая головой. Бахрома чёрной шали раскачивалась в такт.

– Анна Петровна, – бросился к пожилой женщине. Но споткнулся, зацепившись об вмерзшую пивную банку, чертыхнулся, а когда поднял глаза – её уже не было. Бред.

– Антоха! Кислицын! – Лучистые глаза, тонкие рыжие усики, дублирующие улыбку, на круглом лице.

– Кирюха! Самойлов! Ты как здесь? Ах, да…

– Пошли ко мне, у меня квартира вон в том доме, – Самойлов махнул на соседний дворик.

– Неудобно, давай в кафешке посидим.

– Почему неудобно? С женой познакомлю, с сынишкой. Она сейчас его из садика приведет.

– Ты женат? Есть сын? Поздравляю! – Давай все же в кафе.

– Да у нас и кафе-то нет, разве в пивбаре?

– Нет, извини, только из больницы. А кофейня у рынка работает? Там такие вкусные булочки были! Помнишь?

– Эх, соблазняешь булочками-то. Ты, смотрю, просто в идеальной форме, а я…

– Да брось. Пошли, Кирюха, мне тебя сам случай прислал.

Кофейня осталась такой же, будто привет из детства. Правда немного уменьшилась в размерах, или они сами стали больше? Только гранёные стаканы поменяли на изящные чашки да столики украсили стильными салфетками.

– Хорошо-то как, – протянул Антон, вдохнув щекочущий запах ванильной выпечки. После уличного холода теплый уют, пропитанный манящими запахами, расслаблял.

– Ну, рассказывай, – проговорил Кирюха с набитым ртом.

– Ты ведь журналистом работаешь?

Приятель закивал.

– Понимаешь, тут такое дело, может, ты поможешь. Я сейчас переехал к отцу.

– Что так?

– Долгая история, давай об этом позже. Мама умерла…

– Да, я знаю. Прими соболезнования. Не попал на похороны, шеф в командировку в столицу отправлял.

– Понимаю. Все мы как-то расползлись, только в соцсетях перебрасываемся иногда. Знаешь, я раньше не задумывался, насколько сейчас уязвимы одинокие старики с их наивностью, верой в людей.

– Ты прав, мы куда циничнее, – Кирюха нацелился на третью булку.

– К отцу постоянно обращаются за советом одинокие женщины, пожилые женщины. Буквально сегодня одна его знакомая поделилась своей проблемой.

И Антон пересказал всё, что услышал от Дарьи Ивановны.

– Интересная история. А ты письма не захватил? Ну да, ну да, ты же не знал, что меня встретишь. Любопытно взглянуть. Из Подреченска, говоришь?

– Да, и это странно. Понимаешь, бедная женщина уже гипотезы строит о второй семье, внебрачных детях.

– Это вряд ли. Мошенничество чистой воды. Нюх у меня. А с чего вы решили, что из Подреченска?

– Как? Там же адрес.

– А штамп? Штамп проверили?

– Вот я идиот…

– Есть у меня один знакомый, который тебе будет полезен. Сам ты вряд ли найдешь мошенника, – Кирюха уткнулся в телефон, – это наши волонтёры. – Сергей, привет, да, я тоже рад. Слушай, я сведу тебя с одним человеком, приятель мой близкий. Да, по вашей части. Похоже, новая схема, я не сталкивался. Да. Хорошо. До связи.

– Может по коньячку? – предложил Антон.

– А не откажусь. Сейчас только супруге звоночек сделаю, чтобы не беспокоилась.

Антон слушал, как мило оправдывался Кирюха, сколько нежности проступило на его лице. Кончики рыжих усиков слегка подрагивали. Надо же, супруга ревнует, в этом мире еще не разучились ревновать?

– Говорил же, пойдем ко мне, – бурчал друг, отключаясь, – и что за чушь в голове, оправдывайся тут.

Было видно, что Самойлов рисуется. Ему приятна ревность жены, приятна ее публичная демонстрация.

«Эх, Кирюха, Кирюха, как ты только журналистом работаешь, с таким-то лицом? Ведь всё как на ладони».

– Так вот, Серега этот у наших волонтеров за старшего, – приятель, не отрываясь, следил за янтарной жидкостью, стекающей в рюмки. – Все же придется объясняться. Нюська вычислит, не любит, когда выпиваю не дома. Представляешь, каждый раз от корпоративов отмазываюсь.

– Нюська?

– Анна, Нюра, Нюська, жена моя. Она у меня знаешь какая, – Кирилла тянуло на откровения. – В следующий раз никаких кафе. Я должен вас познакомить!

– Обещаю, друг! Расскажи о волонтёрах.

– Тоха, ну вот как на духу, как ты жил? Как можно жить в нашем городе и не знать о «Руке помощи»?

– «Руке помощи»?

– Общественная организация. Понимаю, необычное название. «Рука помощи». Но не только… У них разные сферы деятельности: от поиска до приватных расследований, борьбы с мошенниками. Организацию хорошо спонсируют. Не спрашивай, я не знаю кто. Что-то там копали, сам понимаешь, недоброжелателей достаточно, но у них все по уму. С Серегой несколько раз пересекались, помогали друг другу. Знаешь, если там, – Самойлов протянул палец к потолку, – если там кто-то есть, надеюсь, мне парочку грехов спишут за помощь Серёге.

– Они и людей ищут?

– Разумеется. Это основное направление. А тебе кого-то надо найти? – Самойлов пытался сфокусировать взгляд на Антоне.

«Эх, развезло тебя с пары рюмок. Достанется от Нюськи. Надо, похоже, на воздух».

– Давай контактами обменяемся и пора. Меня отец ждет, тебя жена. В следующий раз обещаю в гости. Как сынишку-то зовут?

– Как, как зовут? Тошка.

– Тёзка, значит.

Всю дорогу до дома Самойлов рассказывал о семье.

– Жалко мне тебя, – остановился он у ворот, – сын – это знаешь, брат… Я за него кого хочешь…

– Дойдешь сам-то? Какой подъезд? – Уже во дворе пятиэтажки.

– Обижаешь. А может со мной?

– В другой раз.

Отец не спал, что-то перекладывал на кухне.

– Сынок, – с легкой укоризной.

– Кирюху Самойлова встретил. Посидели в кафе.

– Видел его раньше…

Раньше. Когда мир не ограничивался затхлой квартирой.

– Как он?

– Хорошо – жена, сынишка. Нет-нет, – заметив, что отец ставит чайник, – наелся. Не хочу.

Звонить незнакомому Сергею поздно. Все дела завтра.

Сновидение пятое

На толпу надвигалась чёрная громада. Стало тихо, слышно, как запричитала Щекочиха: «Матушка, никак до конца света дожила». На нее зашикали.

– Да гляньте, люди добрые, право слово, тьма египетская, – крикнул кто-то.

– Может, уйдем от греха? – Щуплый купец даже отодвинулся от края.

– Чего уж малодушничать. Скажут, не должное уважение молодой императрице оказываем, – не потерял самообладания его солидный приятель.

– Да кто скажет-то, вокруг одни морды чумазые?

– Донесут, дело нехитрое.

– Саранча, – крикнула какая-то баба.

– Тю, дура, какая саранча зимой-то?

Мгла приближалась. Вертлявый Петруха выскочил на середину дороги.

– Чего там, Петруха? – Кричали со всех сторон.

– Не разобрать, будто повозки, крытые чем-то.

Аккурат перед купцами повозки остановились, и кто-то сдернул чёрные сетчатые покрывала, обнажая процессию. Осмелевшие зеваки напирали.

– Пошли, ироды, – не выдержал дородный лавочник, – убери руки немытые.

– Чай не в лавке приказчику указания раздаешь, – ответил мужик, подошедший вплотную.

– Петруха, чего намалёвано-то?

– Вроде ослиная голова.

– К чему бы?

– А к тому, голова ты ослиная, что покажут глупость и упрямство, – не выдержал щуплый купец, прочитав на знаке «Вред и непотребство».

– Непотребство и есть, ишь разгулялись, – поддержал второй, – а это никак мышь летучая?

С повозки соскочил лицедей.

«Люди добрые, в пятом отделении мы покажем вам вред невежества, урон от глупости. Нетопырь – князь тьмы, царь путаницы и заблуждений. Посмотрите на этих несчастных слепых. Они никак не могут найти дороги, потому как проводники у них тоже слепые».

Артисты, изображающие слепых, разбредались среди зевак.

– Вон туда иди, дядька, – крикнул Петруха, подталкивая невидящего к повозке. Один из артистов протянул сухие руки к барашковому воротнику шубы купца.

– Пошёл, бродяга.

– Зря так, – сбитенщик опять оказался за спинами парочки, – представление-то матушкой Екатериной народу пожаловано.

«Словно эти слепцы не можем найти дороги, коль проводник у нас невежество. Глупость и упрямство не дают проснуться нашей мудрости, которая дремлет, подобно мёртвым змеям в руках старцев».

Действительно, за слепцами шли старцы, они дыханием пытались отогреть замёрзших змей.

– Эх, мне бы змейку у них выпросить, – Щекочиха завистливо прицокивала.

– На что тебе, старая? Сноху пугать?

– Слыхала, что если мёртвую змею положить под лавку, добро само в избу придёт.

– Чепуха. Добро приходит к тем, у кого чёрные тараканы не переводятся.

– А змея, ежели её в молоке выварить, но не просто так, а при полной луне. Да покрошить сушёных мышей, великую силу имеют. Любую хворобу вылечат.

За повозками следовал осёл, на котором сидел здоровенный детина.

«А это, уважаемая публика, само невежество восседает на упрямом животном. А сопровождают его Лень и Праздность».

Артисты, изображавшие слуг Невежества, набрасывали чёрные сети на зевак под пение:

То же все в учёной роже,

То же всё и в мудрой коже.

Мы полезного желаем

А на вред ученья лаем.

Прочь и аз, и буки,

Прочь все литеры из ряда!

Грамоты, науки

Вышли в мир из ада!

Лучше жить без забот,

Убегать от работ.

Лучше есть, и пить, и спать

Нежели в уме копать.

Трудны к тем хоромам

В горушку подъезды,

В коих астрономы

Пялятся на звёзды.

– Да уж, – соглашались купцы, пятясь к домам. Они спрятались в арку, подальше от чёрных сетей.

Кого-то удавалось поймать и усадить в повозку. Щекочиха попалась. Её со смехом и улюлюканьем усадили на осла, рядом с Невежеством. Проехав несколько шагов, отпустили. Щекочиха вернулась, сожалея, что не выпросила змейки у артистов.

Глава 12

Ну и каков итог? Почти сорок лет педагогической практики и такой вот финал… Николай Арнольдович слабой рукой дотянулся до пульта и тут же болезненно сморщился. Когда Марья Даниловна успела переключить? Цифровой набор почему-то не срабатывал, наверное, села батарейка. Придется листать вручную, пробираясь через вакханалию.

В последнем блоке, который он изредка просматривал, в основном криминальные передачи и псевдонаучный бред. Мужчина остановился на тихом, безмятежном повествовании о нелёгкой судьбе сусликов. Право слово, как хочется стать таким вот сусликом, отдаться мудрости природы. Зимой спать, весной гоняться за самками. Сочная трава, простор. Простор, а не эта темница для одинокого инвалида.

Не получается отвлечься, может посмотреть криминал? Какая юная жертва… Сколько могло быть впереди! Что это – фатум? А вот и рука судьбы в образе молодого человека. Лицо дегенерата. Какое раскаяние? Будто в анабиозе. Как и…

Первая четверть пролетела незаметно. К каждому учебному году Николай Арнольдович готовил новый проект, пытаясь увлечь детей историей. Оторвать от гаджетов. А в это лето ему в голову пришла совершенно уникальная идея, он связался с бывшим выпускником-программистом, который занимался разработкой игр. Договорился с местным отделением географического общества, и на первом же уроке предложил ребятам заняться новым делом. Не всем, разумеется, а лишь тем, кто сумел сохранить ясность взгляда. Ребята поддержали, но первая четверть это и бесчисленные отчёты, времени катастрофически не хватало. Ученики самостоятельно рылись в документах, выуживая крупицы информации. К весне они должны были составить карту кладов региона. И не просто карту, а полное исследование с документальными подтверждениями. А летом исследованиями занялись бы программисты и ребята из туристической фирмы, обещавшие привлечь к разработкам нового маршрута учеников.

Перед каникулами всё рухнуло. Им запретили участвовать в проекте, запретили с какой-то дикойформулировкой. Ребята спорили, хотели идти жаловаться. Зрел ребячий бунт. Администрация школы подключила весь ресурс увещевания и запугивания. В тот день было как-то особенно тяжко. Он возвращался из школы, обдумывая разговор с учениками. Что он мог возразить на справедливые реплики, реплики детей, которым наглядно объяснили, что любая активность должна быть согласована?

– Зачем вообще нужна школа, если она учит не думать, а исполнять, – крикнул в тот день Рома Катушкин.

Николай Арнольдович промолчал. Просто подошёл к вешалке, на которой висело его старенькое пальто, механически просунул руки в рукава, зажал подмышкой кепку и вышел под мелкий, нудный дождь. Дождь этот стирал, скрывал неприличия беспечной роскоши большого города. Занавешивал безумные вывески, приглушал свет фар дорогих автомобилей. Теперь, прикованный к постели, он винит и тот дождь. Николай Арнольдович уже подходил к своему дому, осталось пройти два перекрёстка, зайти в супермаркет. Он хорошо помнит, что постоял на тротуаре, дождался разрешающего сигнала светофора, посмотрел, не едет ли какой лихач и ступил на проезжую часть. Его сбили, когда он почти дошёл. За остановившимися машинами дорогую иномарку, мчавшуюся со скоростью около двухсот километров, видно не было. Последнее, что он помнит – грязный бордюр в нескольких шагах, вдоль которого бежал серый ручей, несущий мусор. И в следующий миг – тьма поглотившая мир…

Тьма отступала неохотно. Сначала появились полоски белого цвета. Эти полоски устроили такую чехарду, что захотелось опять в спасительное небытиё. Но постепенно он привык к переворачивающемуся миру, который гримасничал, давил на грудь, обжигал глаза нетерпимым светом.

Всё, что было позже, он вспоминать особенно не любил. С тех самых пор, как бывший выпускник привёл к нему домой, а Николая Арнольдовича тогда уже бросили в безнадёжность, своего приятеля, успешного невролога, практикующего где-то за границей. И этот заезжий специалист по нервам долго сокрушался, громко объясняя приятелю, насколько абсурдным было лечение. Он возмущенно говорил о том, что все шансы упущены, что лучшее, что можно сделать – нанять хорошего массажиста и обеспечить достойный уход.

– Будто знахарка лечила сушёными лягушками. А ведь можно было сохранить подвижность. Но целая серия беспощадных ошибок…

От этих мыслей можно было убежать только в выдуманный мир, в такие родные иллюзии, вот уже это им не отнять.

Мощёная московская улочка, заполненная народом. Пар от мороза, красные щёки молодок в разноцветных шалях. Суета, радостная толпа.

Пожилая сиделка, нанятая на средства бывших учеников, наконец, оторвалась от кипящих кастрюлек.

– Николай Арнольдович, готовьтесь, будем обедать…

Кровать была пуста.

Глава 13

Общественная организация «Рука помощи» спряталась за вереницей дворов старой части города. Хотя подъезд весьма сносный, даже парковка приличная – десяток машин в ряд.

Сергей оказался спортивным улыбчивым мужчиной лет пятидесяти.

– Антон? – Открытая ладонь для рукопожатия, – присаживайтесь.

Странный кабинет – стен не видно, вместо них стеллажи, забитые папками. Стол, уставленный мониторами, большой экран вместо окна.

– Необычно? Рабочая обстановка цейтнота. У нас обычно жарко, просто утро ещё. Так с какой проблемой пришли?

– Понимаете, ко мне обратилась знакомая отца. Она год назад схоронила супруга, а после его смерти стала получать странные письма с требованиями выплатить долг покойного.

Кислицин рассказывал историю Дарьи Ивановны, а Сергей делал какие-то отметки в блокноте.

– Третий случай уже, насколько нам известно. Но по первым двум расследование не вели. Не обращались к нам, а мы инициативу не проявляем. Первый – пару лет назад и сразу же второй. А потом тишина. Либо затаились, либо до нас информация не дошла. Мы, разумеется, берём это дело. Письма с собой?

– Да, конечно, – Антон потянулся к борсетке.

– Мы будем держать вас в курсе. А хотите поработать с нами? Вы чем занимаетесь?

– Сейчас ничем. Недавно уволился.

– Это хорошо, – прищур серых глаз из-под кустистых бровей.

– Хорошо?

– Ну вы же сами уволились, значит, есть желание что-то изменить.

– А давайте попробуем вместе разобраться с делом Дарьи Ивановны. Мне самому интересно, кто пытается нажиться на старушке.

– Вот и ладненько, сейчас с вами отправлю сотрудника. Он побеседует с женщиной. С вашей рекомендацией это проще. Я попробую пробить реквизиты.

– А как же Подреченск?

– Ложный след. Здесь они, голубчики. Эх, знать бы обстоятельства первых двух историй! Но, возможно, ниточка есть и в Подреченске. Должны же они как-то связываться с вымогателем? Не все сразу понесут деньги в банк. Уведомление, естественно, липовое. Позвоню коллегам в Подреченск, пусть адресок пробьют.

– Интересно. А как здесь искать?

– Это главный вопрос. Кто знает о смерти Николая Васильевича? Близкие – родственники, знакомые; медицинские сотрудники; работники ЗАГСа; пенсионного фонда; сотрудники похоронного агентства.

– Внушительный список.

– И далеко не полный. Начинаем сужать. Записка на могиле. Кто-то знает место захоронения.

– Близкие, ритуальные сотрудники?

– Поэтому нужно поговорить с Дарьей Ивановной. Пока рано делать выводы. Надо поднять сведения о первых случаях, там тоже было кладбище. В первой истории заплатили, а во второй раз, насколько известно, просто игнорировали и вымогатели успокоились.

– Но серия исключает родственников?

– Да, если это не общие знакомые. Надо собирать сведения, суммировать.

Молодой человек с сумкой на плече поджидал Антона на парковке.

– Кирилл, сотрудник «Руки помощи». А вы Антон?

– Да. Едем?

Всю дорогу Кирилл с воодушевлением рассказывал о волонтёрском братстве, о делах, в которых участвовал.

– А кто вы на основной работе?

– Айтишник.

–???

– Ушёл на вольные хлеба, работаю по вызову.

– А как же «Рука помощи»?

– Есть сотрудники на окладе, но остальные работают бесплатно. Понимаешь, Антон, – Кирилл легко перешел на «ты», – сюда приходят не ради интереса, сюда приходят за воздухом. Прости за пафос. Тут у каждого своя история. Свой путь к отдушине.

Дарья Ивановна ждала, даже стол успела накрыть. Оперативно – Антон предупредил отца минут за десять. Уютная квартирка одинокой пожилой женщины, скатерть, воздушные занавески, весёлый кипящий чайничек.

Кирилл непринуждённо завал вопросы, заедая чай пирожками. Антону казалось, он интервьюировал не хуже, разве про похоронное агентство не спросил. Зачем было посылать волонтёра, он бы теперь справился. Странно, но айтишник не записывал ответы. Запоминает что ли?

Когда вышли, Кислицин не удержался, спросил.

– Вот, всегда наготове, – достал маленький диктофон из кармана, – подбросишь?

– И что думаешь? – прорвался мучивший вопрос.

– Рано думать. А ты как с ней знаком?

– Подозреваешь? – Кислицин усмехнулся.

– Это важно, знакомство надо использовать, – совершенно серьезным голосом.

– Знакомая моего отца. Он овдовел, и окрестные женщины стали приходить с просьбами, проблемами.

– Ясно.

– И как это использовать?

– Ты говорил, отец общается со многими женщинами?

– Намекаешь?

– Отнюдь. Просто думаю, хорошо бы спросить, есть ли знакомые в службе «Прощание». Кто-то рекомендует именно эту службу, не первый раз всплывает у нас. Дарья Ивановна не помнит, почему она воспользовалась их услугами. Важно, кто рекомендовал. Останови, совсем забыл, я не к «ангелам».

– Ангелам?

– Да, мы между собой так «Руку помощи» называем. Запись я уже переслал Серёге, а тут меня работа ждёт, – Кирилл кивнул на административные здания.

Но тут зазвонил телефон Кирилла.

– Подожди, – кивнул Антону, что-то внимательно слушая.

– Что у тебя со временем? – Уже Кислицину.

– Есть, а что?

– Новая вводная ангелов. Ребёнок пропал, работа подождёт. Ты с нами?

– Разумеется, возьмёте в коллектив?

– А то, нам приличные люди нужны.

– А с чего ты взял, что я приличный?

– Тоже мне секрет, ты нашей крови. Остальные не стали бы заниматься проблемами чужой старухи.

В коридорах центра было многолюдно, собирались какие-то группы, что-то писали в блокнотиках. Сергей вышел из кабинета и направился в дальний конец коридора.

– В демонстрационный зал, пожалуйста, – крикнул кто-то из организаторов.

Демонстрационный зал напоминал Красный Уголок домоуправления тридцатилетней давности. Те же стулья-лавки, такие же столы, обтянутые сукном и трибуна для ораторов. Даже портреты вождей революции, правда, сложенные в углу. Из дня сегодняшнего только огромный монитор и ноутбук на столе. Волонтёры рассаживались по местам.

– Итак, – произнёс Сергей, включая монитор, – мальчик Симаков Илья, одиннадцать лет. Пропал ориентировочно сутки назад. Отпросился с уроков под предлогом посещения стоматолога, вышел один из школы. С того времени его никто не видел.

– Кто инициировал нашу помощь? – крикнули из зала.

– Полиция просила помочь. Тревогу забила классная руководительница, у них сегодня какая-то проверочная работа, а Илья не пришёл. Учительница позвонила матери, та была уверена, что мальчик в школе.

– Как? Она не заметила, что сына не было ночью?

– Объясняет тем, что вернулась поздно, а утром он самостоятельно уходит. Похоже, педагог её разбудила. К матери отправим Любовь Семёновну. В школу поедет группа Андрея, для них это дело привычное. Отрабатывать контакты ребёнка будет группа Ангелины. Остальные – на расклейку объявлений. Они готовы.

– А где отец мальчика? Что-нибудь известно?

– Официально у него нет отца, но будет ясно после общения с матерью. Надо после отрабатывать родственников. Да, ещё, соцсетями, как всегда, занимается группа Паши.

– Друзья, – обратился к волонтёрам крепкий мужчина, стоявший рядом с Сергеем.

– А это кто?

– Это наш куратор из полиции, – зашептал Кирилл.

– Ребёнок живёт вот здесь, – на экране появился значок, – здесь расположена школа. Обычно он шёл по этой дороге. Здесь находится станция техобслуживания. Мы беседовали с сотрудниками, никто ничего не видел. Здесь сетевой магазин, просматривали камеры, тоже ничего.

– Там есть банкомат. Надо запросить записи.

– Хорошо, дам распоряжение. Здесь пустырь, стройка. Её проверяли в первую очередь. Стоматологию тоже проверили, записи на приём не было.

– Группы, которые будут расклеивать в том районе, продублируйте маршрут, – вмешался руководитель.

– У меня всё. Вопросы есть? – Тишина в ответ, – тогда до связи. И спасибо за помощь.

– Пока не за что. Ребята, расходимся. Старшие группы, постоянные отчёты, как всегда. Координатор сегодня Света. Телефон у всех? Объявления, контакты, фото мальчика – всё готово. Антон, – обратился Сергей к Кислицину, – можно вас?

– Да, конечно.

– Рад, что помогаете. У нас сегодня проблемы с транспортом. Хотел попросить сопровождать Любовь Семёновну, нашего лучшего семейного психолога. Вы свободны?

– Да, рад быть полезным.

– Тогда дам адрес, контакты. Она через полчаса освободится. У меня просьба, Любовь Семёновна уже в возрасте, а в семье может быть всякое. Просто поберегите её… как мужчина.

– Да, я понял.

– Спасибо, Антон, – уже на бегу.

Кто-то сунул в руки листовку – объявление с портретом мальчика. Совсем малыш с огромными светлыми глазами.

Глава 14

Кислицин припарковался у кризисного центра. В ожидании психолога, листал новостную ленту.

– Кавалер, кавалер, – лукавое лицо пожилой женщины заглядывало в окно машины.

– Галантный, – улыбнулась попутчица уже в салоне. Десятки морщинок смеялись, танцуя на лице. – Давайте знакомиться, Любовь Семёновна.

– Антон. Антон Кислицин. Мне очень приятно.

– А уж как мне приятно. В моём возрасте, молодой человек, надо дорожить каждым мгновением с таким кавалером, – даже шляпка кокетливо заиграла полями.

– Едем?

– С ветерком! Что у нас сегодня? Серёженька звонил. Пропал мальчик? Неужели сутки никто даже не вспомнил про одиннадцатилетнего ребёнка?

– Про отца ничего не известно, а мать вернулась поздно. Обычно мальчик самостоятельно уходит в школу. Похоже, где-то гуляла накануне, учительница говорит, что разбудила родительницу.

– Понятно.

Дом Симаковых ничем не отличался от соседей-пятиэтажек, выстроенных в промышленный бум шестидесятых. Такие дома строили предприятия для сотрудников. Типовые малогабаритные квартиры, уютные зелёные дворики, сотни окон, запылённых городской трассой, узкие лестничные пролеты, облезлые подъездные стены. Нужная квартира оказалась незапертой. На приветствие никто не вышел. Симакова, в окружении каких-то женщин, находилась на кухне.

– Дорогие дамы, я – семейный психолог. Приехала, чтобы помочь в поисках Ильи. Мне надо поговорить с мамой, – взяла инициативу в свои руки Любовь Семёновна.

– Ну я мать, – откликнулась сидевшая в самом углу.

Мутный взгляд, спутанные волосы, опухшее лицо – всё выдавало алкоголичку, а не страдающую родительницу.

– Пойдемте в комнату, нам надо побеседовать приватно, – психолог проявила твёрдость.

Симакова дала себя увести. По дороге Любовь Семёновна сделала знак Антону остаться на кухне.

– Налить? – оживилась потрёпанная блондинка, примеряя роль хозяйки.

– Не стоит, – Кислицин не без отвращения присел за липкий стол.

– Не приставай, Юлька. Не видишь что ли – брезгует, – коротко стриженая брюнетка выпустила струйку дыма.

– Я бы чаю выпил.

– Чаю бы он выпил, – хохотнула брюнетка, – ну и иди в чайную.

– Зачем ты так, Кристина? – блондинка явно флиртовала, заваривая чай.

– Удивляюсь я тебе, Юлька. Как увидишь мужика, дура в тебе просыпается. Пойду я, пожалуй.

Уходя, брюнетка прижалась к Антону сильнее, чем требовала теснота кухни. Большая чёрная кружка появилась перед лицом Кислицина. Кружка Ани. Как, как она здесь? Мираж, всего лишь стандартная посуда, просто нервы.

– Юля, вы подруга мамы?

– Лизки? Что-то вроде – соседки мы. Ребятишки у нас в один класс ходят.

– Ваш ребёнок ходит в один класс с Ильёй? У вас сын или дочка?

– Девчонка, Динка. С Ильёй, у Лизки больше детей нет.

– А что вы думаете, куда мог уйти мальчик? Может к отцу?

– К отцу, – развеселилась собеседница, – Лизка сама отца не знает. А уж мальчишка откуда? Одиночки мы.

– А где ваша дочка? Давайте с ней поговорим, может она что-то знает.

– Да пробовала я, молчит, дети сейчас пошли, сами знаете. Сам, поди, папаша.

– Нет, у меня нет детей.

– А семья? – Юля оживилась.

– И семьи нет, – Антон понимал, что лёгкий флирт помог бы ему сейчас, но женщина вызывала отвращение.

– Что так? Молодой, сразу видно, обеспеченный.

– Не сложилось, – лёгкая улыбка, доверительный взгляд, – не пригласите в гости?

– А как же ваша спутница? Старуха-то как?

– Мы ненадолго.

Квартира Юли двумя этажами выше. Та же планировка, но заметно уютнее. Дина сидела за ноутбуком.

– Уделишь мне несколько минут? – Кислицин сел напротив. – Меня зовут Антон. А ты, я знаю, Дина. Мы ищем Илью. Он же твой друг?

Девочка смотрела, не мигая, и молчала.

– Послушай, Дина, Илье может угрожать опасность.

– Отвечай, когда тебя спрашивают, – прикрикнула Юля.

– Не надо кричать. Мы попробуем сами договориться.

– Так я тоже спрашивала – молчит.

Дина выглядела испуганной, прикрыла глаза темными веками в обрамлении густых ресниц и чертила что-то невидимое на столе.

– Можно я сам попробую?

Мать вышла, оставив дверь открытой.

– Дина, девочка, если что-то знаешь, надо сказать.

– Только не говорите маме, – зашептала одними губами, – его мать избила перед побегом, даже щека распухла. Он в школе сказал, что зуб болит, и ушёл.

– Куда, Дина?

– У него крёстная в Колышлевске.

Колышлевск! Не может быть! Кто водит его по замкнутому кругу?

– Адрес знаешь?

Дина отрицательно замотала головой.

– Филька должен знать. Они шептались перед уходом. Вот телефон, – девочка записала на листке, – только не говорите маме.

– Нет. И спасибо – ты молодец, всё сделала правильно.

Юля ждала у входной двери.

– Может, чай, кофе?

– В другой раз обязательно.

– И как вам удалось? Я всё слышала.

– У меня просьба, не говорите Лизе. С этой ситуацией будут разбираться органы опеки. Не усугубляйте, пожалуйста.

Любовь Семёновна поджидала у квартиры Симаковых.

– Ох, кавалер, кавалер, не успели познакомиться, а уже ветреный характер показали!

На обратном пути обменивались информацией. Психолог радовалась появившемуся следу совершенно по-детски, прихлопывая в ладошки. Столько открытого, наивного. Она захотела сама сообщить Сергею, звонила уже по дороге.

– Я давно с «Рукой помощи» сотрудничаю, с момента основания. Не всех удалось найти, а тут сразу удача. Везёт вам! Вот разыщем мальчишку, буду готовить документы в органы опеки. Бездельники, ведь очевидно всё, а семья даже на учёте не стоит.

В демонстрационном зале оживленный гул. Волонтёры что-то обсуждали, суетились, мелькали папки, разноцветные дымящиеся кружки. Вокруг Любовь Семеновны и Антона образовался кружок. Появились блюдца с печеньем, кто-то протягивал кофе.

– Не меня, ангелочки, не меня, кавалер обаял.

Странное, почти забытое ощущение тверди под ногами.

В зал решительно вошел Сергей.

– Прошу не расходиться. С минуты на минуту ждём известий из Колышлевска, – телефон, зажатый в руке, потребовал внимания знакомым рингтоном.

Стало настолько тихо, что Антон услышал весенние переклички птиц за закрытыми окнами.

– Всё, мальчика нашли. Он у крёстной, с ним всё нормально. Спасибо, дорогие. Группу учёта прошу остаться, остальные расходятся по предыдущим делам.

Всё? Так быстро? Уходить не хотелось, мир за стенами пугал. Казалось, что только здесь земля сохранила все свои законы. Заметив приветственный жест Сергея, Антон обрадовался.

– Как вам у нас? – отворяя дверь кабинета.

– Я впечатлён, такая оперативность.

– Вам спасибо, сумели установить контакт с соседкой и девочкой.

– Как-то случайно вышло…

– Ничего случайно не выходит, во всём есть закономерность. Мальчишке повезло, хотя – как знать? Разумеется, семья не останется без внимания опеки, – и через паузу, – теперь. Мы здесь на такое насмотрелись, Антон. И вариантов у мальчишки не так много. Хорошо, если найдутся желающие взять, в исправление матери не верится совсем. Ладно, я по вашему делу, успел кое-что узнать.

– Как быстро! – Антон не переставал удивляться.

– Помните, я говорил о двух известных случаях? По одному нашли информатора. И знаете что интересно? Свидетельство о смерти оформляли в том же ЗАГСе, погребением занималось то же агентство. Чуйка просто кричит – здесь искать надо.

– А от меня что требуется?

– От вас – ещё раз поговорить с Дарьей Ивановной. Пусть вспомнит, по возможности, все подробности общения с ритуальщиками. Хотя в это верится слабо, люди в таком состоянии не способны на адекватную реакцию. Но у некоторых наоборот, они запоминают несвязанные фрагменты, запоминают настолько сильно, что помнят и через десятилетия. Может нам повезёт. А главное, успокойте женщину. Скажите, что не она одна подверглась атаке этих мошенников. Мы обязательно найдем их. И передайте, что её супруг был достойнейшим человеком, пусть перестанет бояться за его репутацию. Успокойте, одним словом.

– Разумеется. Если могу быть чем-то полезен…

– Конечно же, можете. Подключайтесь к нашей работе, если возникнет желание. Мы будем только рады. А на сегодня – отвезите нашу уважаемую Любовь Семёновну домой, если не затруднит.

– С удовольствием.

Психолога нашёл в демонстрационном зале. Она что-то увлечённо рассказывала собравшимся около неё волонтёрам, отхлёбывая из кружки, разрисованной в стилистике детского рисунка.

– Кавалер, присоединяйтесь, меня тут наши девочки-мальчики чаем потчуют. А я им байки про мозг рассказываю. Самое удивительное, независимое существо, которое есть внутри нас. Да-да, независимое – способное нас обмануть, способное вести нас к убийственным поступкам. Это такая вещь в себе. Ох, ребятки, сделаю я для вас лекцию, а то угрожаю-угрожаю, а на сегодня пора откланяться.

– Я отвезу вас, – Антон подал руку.

– Не зря я вас окрестила кавалером, не зря, – Любовь Семёновна засмеялась настолько заразительно, что устоять не было никакой возможности.

Сновидение шестое

Не успели зеваки оправиться от сетей, а Щекочиха вернуться к товаркам, как на горизонте уже новые повозки.

Сбитенщик подошёл к самой обочине, толкая привязанным коробом купцов.

– Ты-то куда, красная морда? Видишь, тут солидные люди стоят, – тщедушный лавочник попробовал устыдить уличного торговца.

– Скажите тоже, вся ваша солидность в барашках в бумажках, коими начальство одариваете. Барашки ваши жирнее, от того и солидность.

– Смотрите-ка, до какой черты обнаглели чумазые. Со всего города на Мясницкую сброд прибыл, – худой лавочник даже на дорогу выскочил, заглядывая в лицо солидному товарищу. Выскочил, и чуть столкнулся с волами, что везли первую повозку. Хорошо приятель за рукав дернул.

А везли такую страшную картину, что толпа стихла.

– Гляди-ка, Щекочиха, это что такое намалевано-то? Баба – не баба, птица – не птица.

– Гарпия это, чудовище такое. Рождается в бурю и утаскивает к себе когтями птичьими, – оборванный молодой человек отделился от стены дома Салтыковых, на которую опирался всё время.

– Ишь ты, гарфия, – удивленно протянула молодка в атласной шубке.

– Ух и дура же ты, не гарфия, а гарпия. А вокруг неё крючки, мешки, вроде как с деньгами, весы зачем-то сломанные.

– Гляди-ка, а гарпия-то эта в крапиве никак водится, так ли?

– Не так, – опять вмешался молодой человек, – греки её придумали.

– А разрисована вроде как в крапиве. Что написано-то?

– «Всеобщая пагуба».

– Надо же…

Из-за картины выскочил лицедей:

– Уважаемая публика, шестое отделение повествует о всеобщей нашей погибели – мздоимстве. Посмотрите, кто служит коварной гарпии. Это, дорогая публика, главные её воины – ябедники.

Вокруг повозки шла толпа людей разных чинов. Угадывались здесь и купцы, и люди служивые, и простой народ: крестьяне и ремесленники. И все они что-то шептали на ухо друг другу, отчаянно жестикулируя.

Солидный купец, стоящий у обочины, спрятал бороду в воротник. Лишь заплывшие глазки косились в сторону худого приятеля. Тот и не видел, открыв рот, смотрел на шествие. А посмотреть было на что! Сначала шли подьячие со знаменами. От ветра трудно было разобрать надпись, что красовалась на них.

– Петруха, Петруха, прочти, у тебя глаз острый.

– «Завтра» писано.

– А что же сие означает?

– А то и означает, когда ни приди за каким делом, тебе до завтра отворот дают. А на следующий день – снова завтра. Так и ходишь.

– Справедливо.

Иные подьячие тащили за собой на длинных шестах с крючьями взяточников всех мастей.

– Гляди-ка, будто рыбу из речки!

– А это, уважаемая публика, – вновь закричал лицедей, – несут свои сети поверенные да сочинители ябед.

Голос ведущего маскарада послужил сигналом. От шествия отделились господа и, изловчившись, стали закидывать сети в толпу зевак. Первыми попали приятели-купцы. Грузный упал, подмяв под себя мелкого. Тот, вероятно, стал задыхаться. В ход пошли кулаки. Народ улюлюкал. Кто-то подбадривал драку криками:

– Задвинь ему посильнее, ишь брюхо-то отъел!

А ловцы не останавливались. Вот уже и сбитенщик барахтался на снегу с какой-то молодкой, и Щекочиху скрутили с вечно пьяным сапожником Ерёмой, до этого молча стоявшим у самого края.

Смех, крик, за возней и позабыли, зачем собрались. Процессия остановилась. Пришлось подьячим возвращаться, распутывать.

Когда стихли, заметили, что у самой обочины стоит оборванный нищий на костылях. Из прорех старого тулупчика пробивалась ветхая холстина рубахи. С костылей свешивались переломанные весы.

– Перед вами Правда. Вот в таком богомерзком виде пребывает она в наши дни. А виной всему сутяги и аферисты, что устроили на нее гонение.

Нищий молча смотрел на притихшую толпу грустным взглядом до тех пор, пока не подоспела группа, изображающая мошенников и среболюбцев. Они набросились на несчастного оборванца и погнали его мешками с надписью «деньги» дальше.

– Вот так и живём, братцы, – сказал кто-то тихо.

Показалась ещё одна повозка. Впереди была устроена огромная корзина с яйцами. В ней сидела толстая баба, наряженная в парчу. Среди яиц были и птенцы-гарпии.

– А это и есть сама Взятка. А за ней сидят приятели Кривосуд-Обиралов и Взятколюб-Обдиралов. Приятели эти всё время только о Взятке и говорят.

Вокруг повозки бегали какие-то вертлявые типы, одетые в чёрное. Они кидали в толпу семена.

– Крапива никак? – Прервал молчание дородный купец, отдышавшись от схватки с товарищем.

– Вроде того, – приятель перетирал щепоть в ладони и даже попробовал на вкус.

– Ишь, пакостники, хорошо – зима.

За повозкой шла толпа нищих с пустыми мешками. Опущенные головы, тяжёлая поступь – жалкое зрелище.

– Пострадавшие что ли? – подала голос Щекочиха.

– Похоже на то. Обобрали сердечных.

Нищие шагали под песню пакостников:

«Есть ли староста бездельник

Так и земский суд.

И совсем они забыли

Про ременный кнут.

Взятки в жизни – красота,

Слаще мёда и сота!

Как же крючкотворец мелит,

Коль на взятки глазом целит.

Так и староста богатый

Сельской насыщаясь платой.

Вот их весь содом.

Крючкотворца жена –

Такая ж сатана.

От такой наседки

Таковые детки!

С сими тварьми одинаки

Батраки их и собаки.

Весь таков их дом».

Процессия давно скрылась, а толпа молча стояла, будто оглушённая.

Глава 15

– Валерий Васильевич, примите мои соболезнования.

– Крепитесь.

Откуда столько крови? Реки крови… Следы уходящей жизни. Да, это не кровь, это цветы. Как их много, удушающий запах талой земли и этих цветов. А их всё несут. Стасик, мой славный Стасик, долгожданный сын пожилого отца. И как я теперь буду жить, дышать без тебя? Что? Поминки? Это где все едят, пьют, забывая про повод? Небо серым саваном. Неужели после всего весна осмелиться? На Наташу смотреть страшно. И хоть последние два года жили врозь, между ними не прерывалась ниточка, их Стасик. Он даже смирился с присутствием в жизни сына «дяди Кости». Недолюбливал, конечно, да что там недолюбливал, тайно ненавидел. А сейчас даже благодарен, сила в нём. Где ещё Наташе силы набраться, чтобы учиться жить заново?

Как ему хотелось, чтобы эти люди исчезли хоть ненадолго, оставили их с Наташей наедине со своим горем. Может тогда он нашёл слова, хотя бы попытался объяснить… Ей, не себе.

Он все-таки вспомнил – в тот день шёл дождь. Даже странно, что запомнил. Последние несколько лет он не замечал погоды, как и смены времен года. Из автомобиля в кабинет с климат-контролем. А дом, что дом? Без Наташи это просто богатая ночлежка. Но в тот день точно был дождь, первый осенний – нудный, слякотный. Он помнит, что стоял у окна, смотрел как набухшие, тронутые тленом листья устилали поредевшую, сиротливую клумбу. И вспомнил, как захотелось в тот миг бросить всё, уехать к Наташе, попробовать вернуть, пусть даже ценой свободы. Купить недолгое время безмятежности этой самой свободой, а дальше будь что будет! Он даже позвонил тогда Наташе, набрал номер и затих, представляя, как тонкая кисть тянется к телефону. Он вспомнил напряжение между гудками, ожидая звучания чуть хрипловатого голоса.

Именно тогда он и узнал о существовании «дяди Кости». Первым желанием было сорваться, собрать своих молодцев, услужливо ожидающих в приёмной, заявиться эскортом с пугающими сиренами. Еле сдержался.

Артур, влетевший в кабинет, будто на стену натолкнулся, застыл на полпути. И усмешку свою вспомнил, которой отогнал желание видеть бывшую жену и сынишку. Ирония судьбы или промысел небес? Именно в тот день Артур Игоревич пришёл согласовать решение по тендеру. Тендеру, который убил его сынишку. Знал ведь, что оборудование для клиники неисправно. Но ведь не впервые. Тогда и подумать не мог, что это решение так изменит его жизнь через полтора года.

Интересно, а смог бы тогда что-то изменить? И какой ценой? Он же не сам принимал решение, он – всего лишь маленькое звено в цепи, винтик, встроенный в огромный механизм.

А ещё через год Наташины рыдания в трубке. Стасика увезли в реанимацию. В местную реанимацию. Невозможно транспортировать даже в столицу, какая заграница. Рванулся тогда к главному, на что рассчитывал? На коньяк, который литрами пили на заднем дворе? Или на пухлые конверты, что возили его молодцы на дачу докторишки? Ах, как бегали его глазки, будто кардиограмму выписывали!

И потянулись дни, пропитанные хлоркой, или чем там пахнет в больничных коридорах? Проводил совещания, ездил по районам, но не видел ничего. Бледное, почти прозрачное лицо Стасика стояло перед глазами. И хоть докторишка и уверял, что шансов не было, он-то точно знал, прояви он тогда твёрдость, отмени согласованный тендер, Стасик жил бы. Интересно, а Наташа знает? Хотя откуда…

Наташа. Еле держится. Кажется, что от неё осталась только видимая оболочка. Если бы не поддерживал новый муж, она стекла бы тонкой струйкой в черноту могилы, где светлым пятном маленький гробик.

Он помнит последний разговор с сыном, неделю назад. Он тогда сидел у постели ребёнка, сдерживая рыдания. Пытался улыбаться – получалось плохо.

– Папа, я скоро буду летать, не плачь, – невесомая ручка тянулась к нему.

Он слегка сжал, удивившись её холодности.

Ты летаешь, сынок. Перехватило дыхание. Нет, он не поедет на поминки, без него. Подошёл к Наташе, сжал в объятиях. Как она похудела! Сколько боли в глазах цвета палой листвы! Подал руку Константину. Махнул охране, не до них, и побрел по оттаявшим дорожкам, вглядываясь в гранитные лица.

Сколько же совсем молодых, детей, он никогда раньше не задумывался об этом. Вот эта молодая девушка, к примеру, красавица. Что случилось с тобой в ненастный зимний день? Или этот маленький гранитный осколок, как осколок нераспустившейся жизни. Кто из вас оказался здесь по моей вине? Ответьте! Ты? Или ты? А может этот молодой человек, улыбающийся безупречным ртом? Охранники дышали в спину, пришлось остановиться.

– Ждите в машине, – тоном, не допускающим возражений. И быстрым шагом дальше, дальше.

«Папа, я скоро буду летать», – с заплакавшего, наконец, неба.

Сынок, сынок! У могилы с проржавевшим памятником остановился. И здесь мальчишка. Мальчишка, который ушёл в день рождения Стасика. Провидение? Упал на сырую землю, сжимая в руке облезший венок.

Стасик, Стасик! Земля вдруг стала мягкой, поддаваясь тяжести его тела.

– Идиоты, где его теперь искать? – начальник охраны охрип. Он кричал уже третий час, прочёсывая с подчиненными ночное кладбище.

– Да мы и не отходили далеко.

– Валерий Васильевич приказал ждать в машине, а мы спрятались за деревом и следили.

– Ну и где он? Следили они…

– Да он в двадцати шагах от нас был. Дошёл до какой-то старой могилы, а потом бросился на землю.

– Мы ещё подумали, что родственника, какого нашёл или знакомого.

– Ну да. И поэтому в грязь упал.

– Мы подождали минут десять, а потом подошли.

– И что? Куда он делся?

– Да кто его знает, но с могилы точно не вставал.

– Уполз что ли?

– Мы бы заметили.

– Так, где он, по-вашему?

– Исчез…

Глава 16

Когда Любовь Семёновна назвала свой адрес – Антон даже не поверил. Совсем недавно он жил в том доме с Ани. Правда, психолог жила в другом подъезде.

– Всё нормально, кавалер? – Взгляд потерял детскую игривость.

– Нормально, – звуки выходили какими-то толчками.

– Может лучше на такси?

– Нет, нет, я довезу. Знаю этот адрес.

– Антон, я могу чем-нибудь помочь? Я же вижу, как вы напряглись.

– Всё нормально.

Психолог замолчала, нарочито разглядывая сумрачный город. Лишь изредка бросала на Антона взгляд, полный родительской любви. И этот взгляд напрягал, вызывал чувство вины. Возникло странное ощущение – Любовь Семёновна пытается вытащить что-то надёжно схороненное, спрятанное настолько, что стало забываться. И дело даже не в Ани. Он спрятал нечто настолько страшное, что не нашёл в себе сил разбираться, так и похоронил в коконе.

– …не имеет смысла…

– Что, какой смысл?

– Я сказала, что заезжать во двор не надо, намедни трубу прорвало, теперь не двор – земляные укрепления от врагов.

Но Кислицин всё же въехал. Высадил психолога, пробурчал дежурный отказ от гостевого чая. Дождался, когда с лязгом хлопнет подъездная дверь, и наконец, позволил себе поднять голову к окнам. Света не было. Темнота почему-то успокоила, но он решил немного проехать вперёд. У «их» подъезда привычно скандалили. Какой-то жилец доказывал своё право на парковку очередному поклоннику любвеобильной дамы с третьего этажа. Кислицин проехал дальше, место на углу было свободно.

Какая сила не даёт уехать, держит его вакуумными тисками былого? Антон и сам не мог ответить на этот вопрос, он лишь всматривался в желейную черноту, разрываемую всполошёнными огоньками фар. Оцепенение не давало повернуть ключ в замке зажигания. Мимо него проехал джип и остановился у подъезда. Из него вышел…Васильков. Обошёл автомобиль, открыл пассажирскую дверцу. Не может быть – Ани! Россыпь золотистых волос, безупречные ноги, обтянутые поблёскивающей лайкрой. Подождала Василькова, выгружающего из багажника пакеты. Антону вдруг стало неудобно, будто подглядывал в замочную скважину. Сколько деланной томности, заученной вальяжности в походке, снисходительного молчания в ответ на щебетание бывшего коллеги. Пара скрылась в подъезде, а Антон набрал номер владелицы квартиры. Придумал легенду, что хочет опять снять квартиру. Паузы, неловкость выстраиваемых фраз подтвердили предположение. Они не просто вместе, а вместе в той самой квартире, в замершем интерьере, продуманном фоне для подчёркивания совершенства временной хозяйки.

Отец, как он забыл, совсем один в тёмной квартире, с телефоном в кармашке домашних брюк.

Бесконечный день завершал самый настоящий пир. Антон накупил в ближайшем супермаркете разных вредных вкусностей и пива. Его возбуждение передалось отцу. Они сидели, как старые приятели, на старой, закопчённой кухне, отпивали из щербатых кружек, заедая какими-то тощими тёмными рыбками, кальмарами. В кастрюле бурлила вода, перемешивая розовые тельца креветок.

– Представляешь, пап, Анька выходит из машины моего прежнего коллеги. Гнусный тип, доложу я тебе. Как? Как они вообще познакомились? Когда?

– Переживаешь, сынок?

– Что ты? Я будто выдохнул, задышал полной грудью. Но они, действительно, подходят друг другу. Даже кружки, – Антон вдруг захохотал в полный голос.

– Что кружки?

– Представляешь, они оба любят только чёрные кружки. Из других не пьют.

– Надо же…

– Да шут с ними, не зря всё, не зря повёз психолога.

– Какого психолога? Я ничего не понимаю, сынок. Мне трудно следить за ходом твоей мысли.

И Антон рассказ и о волонтёрах, которые просто работают, чтобы другим стало легче, и о чудесной женщине в кокетливой шляпке.

– Слушай, я вас познакомлю. Вот только приведём тебя в порядок. Ты у нас ещё ого-го!

– Сынок, о чём ты говоришь? Какие женщины?

– Пьян я сегодня, отец. От свободы своей пьян. Это всё чепуха, главное – мальчишку мы нашли. Только вот будущее у него печальное. Но давай сегодня только о хорошем! И с письмами Дарьи Ивановны обязательно разберёмся. И тётю Аню найдём. Поедем в Колышлевск, в наш дом. К этому Илье Ефимовичу. Он тебя разом от всех хвороб избавит.

– Раздухарился, сынок, давай ложиться. Поздно.

Антон не сразу понял, почему звонит будильник. Какие дела отрывают его от сладкого сна без сновидений. Но это оказался не будильник.

– Антон, есть новости по вашему делу. Сможете подъехать?

Он, конечно же, согласился, хотя и не сразу вспомнил, по какому-такому делу ждёт его Сергей. Отец ещё спал, наверное, впервые так долго за последние годы. Стараясь не шуметь, мужчина оделся, оставил записку и вышел.

Весна гуляла! Тёплый ветерок вытягивал из сонной земли ароматы перезимовавшей и бодрой первой зелени. Щербатый тротуар превратился в мозаичное полотно, подсвеченное в каждом осколке. Налетевший табор воробьёв устроил такой переполох, что заглушил звуки уставшего города. Даже старушки во дворе выглядели как-то нарядно, в ярких платках со складками от долгого хранения на полках, в беретках, кокетливо сдвинутых на одно ухо.

В коридорах общественной организации непривычно пусто, дверь в кабинет Сергея приоткрыта.

– Рад вам, Антон, – хозяин поднялся навстречу, – жду вас.

– Есть новости?

– Ещё какие.

– Когда вы всё успеваете?

– Времени было достаточно. Вчера материал передал нашим аналитикам…

– Аналитикам?

– Это мы тут так называем наш мозговой центр. Ребята обрабатывают первичную информацию, вырабатывают алгоритмы поиска, подключают нужные каналы.

– Серьёзно.

– Главное эффективно, – улыбнулся руководитель, – чуть позже познакомлю с ребятами. Так вот, вчера я говорил, что это – третий случай. Я ошибся. Они раскопали еще шесть подобных эпизодов.

– И их до сих пор не поймали? Потерпевшие не обращались в полицию?

– В том-то и дело, обращались. Там просто не заводили дела. Думаю, вы догадываетесь, как это бывает. Письма приходили с одного адреса, из Подреченска. По нему расположен разрушенный дом, в котором прописан алкоголик, себя не помнящий.

– Но как? Суток не прошло?

– У нас прекрасные отношения с волонтёрскими организациями. Письма отправлялись из Подреченска, но, разумеется, не алкоголиком. Схема такая: здесь находят жертву, собирают информацию. Важно, чтобы жертва была одинокой. Узнают место захоронения и начинают охоту. Скидывают информацию, и неизвестный из Подреченска отправляет письмо.

– Но кто здесь занимается сбором конфиденциальной информации?

– Есть у нас соображения. Дело в том, что одна из сотрудниц ЗАГСа уже попадала в поле нашего внимания. Вышли мы на риэлторов, которые оставляли одиноких стариков без жилья. Показательно, что они проявляли свою активность сразу после переоформления жертвами наследства. Мы даже подозревали нотариуса. Но это не нотариус, это та самая сотрудница. Риэлторы отбывают срок, а информаторша осталась на свободе.

– Но как?

– Промолчали. Женщина затаилась, вела себя скромно. И совсем недавно узнаём, что скрываться перестала: новая машина, коттедж за городом.

– Как она узнаёт место на кладбище?

– У Дарьи Ивановны не случайно спрашивали, услугами какой ритуальной фирмы пользовалась. Хозяйка этого агентства – дочка высокопоставленного чиновника, девица очень мутная. С сотрудницей ЗАГСа они подруги.

– Так может хозяйка ритуального агентства и автор этой схемы?

– Вряд ли. Не её масштаб. А вот подружке своей могла идейку подкинуть. Развлекаются девушки.

– Ничего себе развлечение.

– Владелицу гробов и венков нам не достать, одной фразы папаши достаточно, чтобы нас прикрыли. А за девицей этой из ЗАГСа наши ребята проследят. Так что у меня к вам просьба, успокойте Дарью Ивановну. Если вдруг появится письмо – обязательно передайте нам. Но вас я пригласил не только за этим. У нас сегодня пока тихо, а завтра соберутся ребята – аналитики. Если есть желание, посмотрите, как они работают. Возможно, вам понравится у нас. Вы же сейчас без работы? Кирилл говорил, что живёте с больным отцом. У нас скромные, но стабильные зарплаты. Разумеется, у тех, кто работает с нами не на общественных началах.

– Я обязательно подумаю. Мне у вас хорошо, но вдруг не получится. Я занимался рекламой, маркетингом.

– И это замечательно! Значит, немного разбираетесь в психологии, да и анализировать умеете. Будем вас ждать.

Всю обратную дорогу Антон пытался понять, почему ничего не рассказывает волонтёрам о пропавшей тётке. Что если тётка ещё жива и нуждается в помощи? Но как тогда объяснить все эти видения? Как объяснить мистичность исчезновения? Почему это событие столь сильно изменило его жизнь? Тётку эту он видел несколько раз в своей жизни, и аргументы жалости к отцу тоже срабатывали плохо. Конечно же, отец переживает, чувствует себя виноватым – единственная сестра, но ведь очевидно, что если и удастся отыскать следы, то эти следы приведут уже к мёртвой женщине.

Отец суетился у стола. От вчерашнего пиршества ни следа, хотя ещё утром кухня выглядела не лучшим образом.

– Какие новости, сынок?

– Предположение о мошенниках подтвердилось. Даже есть подозреваемые. Скорее всего, это сотрудница ЗАГСа, которая оформляла свидетельство о смерти.

– Какой кошмар! Но почему письма из Приреченска?

– Вероятно, там живёт сообщник этой дамы. Она отправляет ему информацию, а он пишет письма. Кстати, по адресу, указанному на конверте, стоит разрушенный дом. Его хозяин – безобидный алкоголик.

– А что по розыску нашей Анечки? – Голос Сергея Петровича дрогнул.

– Пока ничего. Я не обращался к волонтёрам, не знаю, что сдерживает. Мне кажется, надо ещё раз съездить в Колышлевск.

Будто в ответ телефон Кислицина – старшего неожиданно ожил.

– Клавочка, – губы мгновенно потеряли цвет. И уже в трубку: – Да, Клавдия, Анечка отыскалась?

Но Анна Петровна Кислицина не нашлась, зато нашёлся её дневник. По словам Клавдии Олеговны, «заглянувшей наугад», записи могут помочь в расследовании.

Глава 17

За городом весна потеряла всякое стеснение: перекатывалась белоснежными облаками в золотисто-голубой бесконечности, расчёсывала стройные рядки озимых, стряхивала зимнюю одурь с тёмных ещё деревьев. Антон выключил музыку, наслаждаясь бойкой распевкой неслыханных в городе птиц. Даже Renault Logan вдруг вспомнил свою прародительницу и бодро мчался по отмытой трассе, слегка взбрыкивая на обнажившихся ямах и кочках. Пятна почерневшего снега истекали шумными ручейками.

У колышлевского кладбища Кислицин остановился. Выбрался из машины в слабой надежде отыскать могилы деда и бабки. Но с трудом добрался только до общей ограды. Ноги разъезжались, подошвы обросли прошлогодней травой. Он постоял у выцветшего забора, вглядываясь в частокол блеклых памятников, заваленных выцветшими искусственными цветами, каким-то ритуальным мусором. Дорогих надгробий было мало, да и выглядели они скромно, по меркам областного города. Антон вдруг вспомнил, как однажды отец объяснял, как легко найти родную могилу: «Пройдешь мимо плиты из чёрного гранита. Там мало таких, эта издалека заметна – какого-то столичного воротилу молодая жена привезла на родину схоронить. Деньги экономила». Мужчина поискал глазами последнее пристанище несчастного мужа, но так и не нашёл.

Весна разбудила сонный Колышлевск. На каждойулочке сгребали и жгли прошлогодний мусор, подправляли и красили заборы. Школьники с торчащими из кармана шапками перебегали дорогу, девицы в обтягивающих мини чинно вышагивали по чистым тротуарам. Яркие куртки, лёгкие шарфы. У парка стояли разноцветные пакеты с мусором. Хорошо одетые женщины бодро работали мётлами.

Длинную лавку, злополучную виновницу тёткиного одиночества, выкрасили в жёлтый цвет.

Клавдию Олеговну нашёл во дворе. Женщина игрушечными грабельками выгребала мусор с огороженного газона.

– Антон, – лучисто улыбнулась, – я вот тут затеяла бархотки высадить, пока Алевтина Ивановна со второго этажа свою календулу не посеяла. Каждый год собирается, мало ей дачи. Пойдём, чайком побалуемся.

Всё те же весёлые занавески, всё тот же заставленный вазочками стол, но что-то изменилось. Кислицин никак не мог понять что, и это почему-то мучило его. Разгрузил пакет с гостинцами. Клавдия Олеговна смущённо отказывалась, но было видно, что рада.

– Новостей о Нюте нет?

– Увы…

– Я тут на днях Кирилла Дмитриевича видела, помнишь, участковый наш?

– Да-да.

– Спрашивала у него про нашу Анечку, говорит, что всё по-прежнему, ничего не известно. Да и не ищут они, Антон, если случайно где…

Возникла тяжёлая пауза. О том, где и как случайно найдут Анну Петровну, думать не хотелось.

– А как вы дневник обнаружили?

– Не поверишь. Зашла на днях проветрить, пыль смахнуть. Лежит на столе тетрадка. Помню, в прошлый раз не было, – соседка протянула пакет, – ведь и ты смотрел, и полиция. Теперь и не знаю, что думать, ключи только у меня и у тебя. Да и слышала бы, если кто дверь открывал.

– Странно…

– Уж так странно, Антон, так странно. Я всё переживаю, если надумаешь записи в полицию нести, как объяснять буду, где нашла, подумают, что совсем старуха спятила…

– А мы ничего им не понесём, сначала сам прочту.

– Да и правильно, толку-то от них. Мишка этот, он и в школе звёзд с неба не хватал. Вся надежда на тебя, сынок, – голос Клавдии Олеговны опять задрожал.

– Давайте наведаемся в тётушкину квартиру ещё раз, всё внимательно осмотрим. Вдруг там ещё какой сюрприз.

Но сюрприза не было, разве пыли стало меньше. Видно, что подруга устроила уборку. Не было и следов незаконченного завтрака. Посуда спрятана в шкафчики, как, впрочем, баночки с чаем и кофе. Никаких продуктов, никаких салфеток и прочих бытовых штучек, которые так любят женщины. Только урчащий холодильник выдавал недавнюю обитаемость.

И комната только казалась прежней. Сейчас она стала светлее, просторнее. Старые тёмные обои поблескивали кое-где сохранившейся позолотой.

Антон перебирал томики книг, пролистывал пожелтевшие страницы в надежде обнаружить хоть какую-то записку. На тщательный осмотр тёткиной библиотеки потребовался бы не один день: томики русской классики с карандашными заметками на полях, какие-то потрёпанные тетрадки с конспектами уроков. В отдельной папке работы любимых учеников.

«Ну давай же, помоги. Дай подсказку, где тебя искать».

И тут он заметил. Кусочек оборванной бахромы свисал с ручки входной двери.

Илья Ефимович стоял у ворот.

– Наконец-то, заждался.

– Заждались? Знали, что приеду?

– Конечно.

– Но откуда?

Сосед молча открывал ворота, будто не слышал.

«Сумасшедший город. Бросить всё, устроиться к волонтёрам и забыть как страшный сон».

– Ах, сынок, если бы следы так легко стирались.

– Чьи следы? Почему вы говорите загадками?

– Успокойся, всё ты понял, ничего не бросишь, пока не доберёшься до истины. Себя обманывать до поры лишь можно. Но это самый наказуемый обман.

Какие-то голоса звучали в голове, перекрикивая, перебивая друг друга. Антон попытался уловить хоть фрагмент фраз, они ускользали, оставляя хаотичные звуки. Смысл. Где же смысл? Веки смежались.

Неужели он уснул? Антон очнулся на скрипучей кровати с металлическими шариками. Рядом на стуле сидел Илья Ефимович.

– Очнулся? Вот и хорошо.

– Долго я …проспал?

– С полчаса.

– А машина? Я успел загнать машину во двор? Последнее, что помню, как мы разговаривали с вами у ворот.

– Не переживай.

– Со мной никогда такого не было? Что произошло?

– Травмы головы – штука опасная.

– Но откуда вы знаете?

– Разумеется от твоего батюшки. Он звонил мне, когда ты был в больнице. Дай-ка, посмотрю.

И, не дожидаясь ответа, сосед легко приподнял молодого мужчину, усадив его на кровати. Сухие тёплые ладони коснулись затылка. Антону вновь захотелось спать. Он зажмурился, наслаждаясь покоем от теплых рук.

– Можешь открывать глаза. Ничего страшного, старайся не переутомляться.

Голова слегка кружилась, но было удивительно легко. Почему-то хотелось опять забраться с ногами на бабушкину кровать и прыгать, прыгать, прыгать… пока не зазвучит такой родной голос: «Тошка, Тоша, баловник!»

– Хочу тебя в гости позвать на ужин. Супруга будет очень рада.

– Неудобно, да я и не голоден. Я там привёз, – Кислицин смутился. Он решительно не мог вспомнить, передавал ли пакет с гостинцем Илье Ефимовичу.

– Да, спасибо. Я уже Анне Захаровне своей отнёс.

Значит передал.

– Илья Ефимович, я спросить хотел. Мне показалось или вы, действительно, знаете, где искать сестру отца?

– Откуда же мне знать, раз ты сам думаешь, что не знаешь.

– А я знаю?

Сосед лишь махнул рукой и заспешил к выходу.

Сновидение седьмое

Повозки уж скрылись за горизонтом, а возбуждённая толпа никак не могла успокоиться.

– Ишь, правда-то на костылях!

– Будешь на костылях, коль мошенники плетями погоняют.

– Нет правды в мире…

За разговорами не заметили подъезд другого отделения. Очнулись, когда Андрюха прокричал:

– Едут, братцы, едут!

Картина, предваряющая показ нового действа, была настолько странной, что собравшиеся стихли. Лишь дородный купец неожиданно громко обратился к сбитенщику, стоящему рядом:

– Это что же такое намалевано, мил-человек?

– Да кто же разберёт. Вроде как животные по небу летают, а чья-то морда в землю смотрит.

– Ишь ты, морда, это у тебя, чумазый, морда, – не выдержал мелкий купчишка.

Сбитенщик лишь усмехнулся в бороду.

– Любезная публика, это отделение называется «превратный свет» или мир навыворот, – выскочил откуда-то лицедей.

– А почему рожа-то в землю упёрлась, – крикнула Щекочиха, держащаяся после катания подальше от края.

– А потому, православные, что человеку стоит смотреть в небеса, к горним вершинам, а не в земные глубины.

– Во как, – Щекочиха закивала столь одобрительно, что платок слез на глаза.

– Посему в таком перепутанном мире и летают коровы, овцы, волки и лисы по небу.

– Это, пожалуй, конфуз может случиться, коли под коровой пройдёшь не вовремя, – подал голос какой-то молодчик.

Толпа засмеялась.

За повозкой шёл хор в самом непотребном виде.

– Глядите-ка, братцы, одёжка у них, как есть, наизнанку. Как у сапожника Семёна, когда домой от Нюрки пьяным возвращается.

Послышалась возня, удары. Кого-то повалили на землю, бабы голосили.

– Тихо вы, заполошные. Оттащите драчунов во двор, не мешайте православному люду представление смотреть, – гневно крикнул толстый лавочник.

А хор продолжал удивлять: трубачи ехали на верблюдах, литаврщик на быке. Четверо певцов передвигались задом наперёд, напевая:

Приплыла к нам на берег собака

Из полночного моря

Из холодного океана.

Прилетел оттуда и соловейка.

Спрашивали гостью приезжу

– За морем какие обряды?

Гостья приезжая отвечала:

– Много хулы там достойно

Я бы рассказать вам сумела,

Если бы сатиры я пела.

А теперь я петь не желаю.

Только на пороки я лаю.

– Соловей, давай и оброки,

Просвисти заморские пороки…

За хором следовала открытая карета, которую везли слуги в ливреях. В карете лежала лошадь.

– Эх, зря мой мужик не пошёл. Буду рассказывать, как люди лошадь в карете везут – не поверит!

За первой каретой следовала вторая. Вертопрахи-щеголи бежали около неё, прислуживая обезьяне, что царицей восседала над ними. Они повторяли ужимки своей госпожи.

– Глянь, как Машка, сноха наша, всё бы ей наряды примерять да вертеться!

Огромные великаны размашисто шагали по улице. За ними бежали карлицы. Видно было, что карлицы не успевали, задыхались, но бега не прекращали. На повозке везли огромную люльку, в которой лежал старец, завёрнутый в пелёнки. Маленький мальчик кормил его из рожка. В другой люльке – старуха, играющая в куклы, и маленькая девочка, бьющая её розгой.

– Что делается-то…

Повозка с огромной корзиной, наполненной розами, в которых лежала свинья, предваряла шествие музыкантов. И каких! Человек в костюме осла громко распевал противным голосом. А козёл так играл на скрипке, что ушам было больно! Толпа, одетая срамным образом веселилась и плясала под такую музыку.

– А это, уважаемая публика, маляры, что разрисовывают химеру.

– Кого-кого? – Любопытство Щекочихи выгнало бабу из укрытия, – какую-такую хирмеру?

– Химера, уважаемая публика, греческое чудище. Голова и шея у неё как у льва. Тело вроде козлиного, а заместо хвоста – змея. Означает сиё чудовище несбыточные мечты.

– Во как. Не мечтайте, девки, о богатых купцах, всё химеры выходят.

– Ну уж девок упрекнули. Сами-то, поди, не хуже. Всё думаете, как бы схрон какой найти. Да не работать после, а гулять вольно.

За химерой ехали на коровах рифмачи.

– Эти господа иначе как рифмой и говорить не могут.

– Прибауткой что ли?

– Вроде того. Слыхал, как дед Демьян всех расписывает?

Как у нашего Ивана

Что-то лошадь нонче пьяна.

«Потому и пуст карман», -

Бабе плачется Иван.

– Тю, бабы не хуже складно говорить умеют.

– Посадить бы вас всех на коров, складывайте себе!

– А это, уважаемые, сам Диоген. Жил такой философ у древних греков. Жил он не в доме, как подобает всякому, а в бочке. И вовсе не потому, что не смог найти себе дом. Он считал, что человек должен довольствоваться малым. А постелью ему служила одежда.

– А как же в мороз, сердечный? Небось, замёрз насмерть?

– В Греции всегда лето.

– Живут же греки: ни тебе тулупов, ни дров на зиму. Скотинке, опять-таки сено не заготавливать.

– А от безделья можно и в бочке пожить.

– Говорят, – продолжил лицедей, что Диоген ходил днём с зажженной лампой и искал людей.

– Так он слепенький, – пожалела старушка.

– Ничуть. Он всё видел, только считал, что те, кто его окружают вовсе не люди.

– Так кто же, ответь, сердечный, – обратилась всё та же старушка к лицедею.

– А кто ж его разберёт.

Артист, изображавший Диогена, ехал на бочке, а в руках держал фонарь.

– За Диогеном Гераклит и Демокрит несут земной шар.

– Это какой же земной шар?

– Земля, по которой вы ходите, не плоская, а круглая, будто шар.

– Ты, хоть и царский актёр, а не завирайся, – не выдержал крупный лавочник, этак мы бы с неё попадали.

– Эх, темнота, – не выдержал плохо одетый молодой человек, – прав лицедей-то.

– Умники, – шикнул купец, но смолк.

– Гераклит тоже жил в Греции. Был он философом.

– Бездельником, – парировал обиженный торговец.

– Философом, – настойчиво повторил ведущий, – сему достойному мужу принадлежит фраза: «всё течёт, всё меняется».

– Тоже мне новинка какая, – поддержал приятеля тощий лавочник.

– Познал он людей и возненавидел их. Удалился в горы и стал питаться травами. С тех пор имя Гераклита связывают с горем-несчастьем.

– И поделом. Видишь ли, люди ему не такие, – разозлённый лавочник толкнул вылезшего впереди него сбитенщика, – знай своё место, свиное рыло!

– Демокрит тоже жил в Греции. Был он сыном богатого человека и растратил богатство отца на путешествия.

– У нас таких молодчиков пруд пруди. Как запустят руку в тятенькин карман – не остановишь.

– А путешествовал, чтобы наблюдать, как мир устроен. И понял в своих путешествиях, что человек должен быть счастлив, а все несчастия от невежества.

– Ишь как завернул. Сказал бы просто, любой с тятенькиными деньгами и весел, и учён. А как денежки кончатся, так и посмотрим, что ты есть.

Лицедей не обращал внимания на брюзжание купца:

– Демокрита считают символом радости, смеха. А посему вся наша жизнь держится на горе и радости.

– Уж больно мудро показали, – не удержалась Щекочиха.

– Но верно.

Завершали отделение шестеро странников. К их одежде были прикреплены небольшие ветряные мельницы.

– А это зачем? – Не выдержал купец, обратившись к замолчавшему ведущему.

– Сии люди с мельницами означают праздность, куда ветер дунет, туда и заворачивают. Посему проку от них никакого.

– А вот это хорошо, вот это справедливо!

Глава 18

Кто додумался выкрасить стены в белый цвет? Где я читал о воздействии цвета, по-моему, у Люшера. Что-то там про связь восприятия жизни и лимбической доли полушарий, о «неправильности» белого. Об отношении к нему не как к цвету, а к состоянию. Не помню, я вообще плохо помню. Вероятно, уколы. Страшно подумать, что будет дальше. Пока ещё изолятор, одиночная палата, но и здесь трудно сохранить разум. Попытаться установить истину. Спрашивать местный персонал бессмысленно.

Здесь я по воле Петракова, не иначе, фигура помельче не смогла бы организовать все это. На нарушение пошли только ради денег, ради больших денег. Или влияния. И вряд ли я отсюда выйду, во всяком случае, в твёрдом уме, не будет Петраков так рисковать, да и медики, устроившие мне «отдых» тоже. Мотив у Петракова железобетонный: вытолкал меня с рынка – все объекты его, не считать же мелочь. Теперь Петраков – главный застройщик города. Ура, товарищи! Опять-таки СМИшки мои подобрать. Он и подбирать не будет, без моих вливаний все «независимые» разом сдуются, останутся на информационном рынке лишь его «брехунцы». И денег можно урезать, без конкуренции он им финансирование определяет. Многоходовка.

Как же я-то влип? Расслабился, поверил в недосягаемость. А тут Черепанов с коньячком. Но ведь и сам пил, я помню. Рисковал – видно хорошо Петраков заплатил, а может, прижал за какие-нибудь делишки. Наказали, за самоуверенность, за пренебрежение к черепановым.

Щелкнул замок, в проёме показалась дородная медсестра в зелёном костюме. В коридоре топтались братки, наряженные в медицинскую униформу.

– Укольчик, Александр Васильевич.

– А сколько стоит пропустить? – Мужчина изобразил самую доброжелательную улыбку.

– Всё бесплатно, всё по рекомендациям нашего лучшего врача, – медсестра перетянула руку жгутом, – а веночки у вас хорошие.

– Просто мечта наркомана, – еще раз улыбнулся бизнесмен и тихо зашептал, – милая, я заплачу, хорошо заплачу. Ты этот уколи, а в другой раз витаминами какими шприц наполни. Не бери греха на душу. А я за безгрешность тебе квартирку подарю. Как зовут-то тебя?

– Марина. Отдыхайте, – приложила тампон к проколу и согнула руку.

Показалось, или действительно, понимающая улыбка скользнула по лицу?

Дверь закрыли, боятся, что сбегу. Зелёный ушёл, оставив на растерзание белому. Что это? Сквозь стёртость стен проступает пятно, не пятно – улыбка медсестры. Расползается, наступая. Что со стенами и потолком, почему они меняются местами?

«Саша, Сашенька», – знакомый голос. Почему никак не могу вспомнить?

«Сашенька, сынок, иди ко мне, пострелёнок», – манит, тянет.

Что-то вырывается из горла вслед голосу. Какая-то нить, нет, жгут, тянет внутренности. Как больно. И ещё эти стены, почему они вращаются? Где найти точку опоры. Рывок, ещё рывок. Жгут вызывает рвотные порывы…

«Сыночек, родной, иди ко мне».

Куда делись стены? Откуда запах? Так пахло в детстве, забыл… Да, скошенное сено. Ноги покалывает. Мама, мама, где ты? Стоит подпрыгнуть, вытянуть руки и можно лететь. Толчок, ещё толчок, почему не могу выше? Ступни холодят кроны деревьев. Какая лёгкость! Когда ему было так легко в последний раз?

Накрыла темнота, потянулись струйки табачного дыма. Голоса, множество голосов. Гитарное соло. Квартирник у Серёги! Как он пел «Ванюшу» Башлачёва: «Душа гуляет и носит тело…»

Наотмашь в минималистическое нутро кабинета. Откуда здесь сера, неужели вентиляция не работает? Тело слилось с креслом – не пошевелиться, не вдохнуть. Всё, конец.

«Сыночек, иди ко мне».

Мама, где ты, помоги! Прохлада воды, всплески, безвольная оболочка по быстрине. Нет страха, только бесконечность неба. Что-то тянет, всасывает, вминает в себя.

«Мама!»

– Как себя чувствуем? – Улыбка Марины совсем не похожа на ту, джокондовскую. Смайлик.

– Нам надо поговорить, – из-за спины хипстер в халате вместо парки.

– Это наш главврач Станислав Борисович, – Марина отошла в сторону.

– О чём? – Еле слышно спекшимися губами.

Интересно, это чей разукрашенный сынок вершит судьбы в маленьком царстве шаткого разума? Как хорошо, что не родил своих, как хорошо.

– Есть возможность организовать долечивание дома. Просто алкогольный делирий.

– Белая горячка?

– Да, есть записи, свидетельства. Просто поговорите, и уже завтра домой. Под нашим наблюдением, естественно. Но через пару недель на работу, – хипстер протягивал телефонную трубку татуированной рукой.

От трубки несло серой.

«Мама, мама, где ты?»

– Ты как? Мы все переживаем, – Петраков из мира, где нет воздуха.

– Хорошо. Что хочешь?

Всего-то. Он-то думал, нужен весь бизнес, оказывается только тендер. И стоило городить?

– Петраков, а хочешь, забирай всё?

Трубка ошарашено молчала. Потом очнулась, обещала перезвонить завтра и умолкла, наконец.

Опять Марина, смачивающая тампон.

«Мама, я иду к тебе».

Неведомая сила подхватила и понесла к далёкому свету.

– Что за… где он? Куда вы смотрели? – хипстер метался по опустевшей палате.

– Мы не отходили, – санитары-братки переминались с ноги на ногу.

– И куда он делся? Улетел? Шестой этаж и окна зафиксированы.

– В дверь точно не выходил.

– Где он? Где? – в вечность…

Глава 19

«Я всё чаще ощущаю нехватку воздуха, будто кто-то невидимый подключил насос и выкачивает кислород, наслаждаясь нашей агонией. Вывороченный мир, лишённый смысла. Временами меня накрывает такое отчаяние, что хочется покончить со всем разом. Если бы не книги…», – Антон прервал чтение дневника пропавшей родственницы.

Удушье схватило за горло, чёрные круги замелькали перед глазами. Смысл, опять этот ускользающий смысл.

«Эти странные сны, будто многосерийный фильм. Попросила Кузьмина поискать информацию об этом злополучном маскараде», – Антон захлопнул тетрадь. Его трясло, строчки расползались. Выскочил на крыльцо, задышал часто-часто, будто выплёвывал, выметал ужас, проникший в каждую клеточку. Где-то вдалеке завыла собака. Вой нёсся над сумеречным, затихшим посёлком в жёлтых кляксах оконного света.

Такого не может быть! Так не бывает. А старухи, неожиданно появляющиеся и исчезающие, бывают? Чёрные лохмотья от платка? А тетрадь, как вестник ниоткуда?

– Антон, идёмте к нам, – у забора материализовалась какая-то женщина, – Анна Захаровна, супруга Ильи Ефимовича. Идёмте, идёмте, хватит стесняться.

Отказать женщине было неудобно. Дело, пожалуй, не в стеснении, тут иное. Илья Ефимович вызывал странные ощущения. Казалось, что лекарь способен раскрыть что-то такое в самом Антоне, к чему он готов не был. Сдерживал страх перед истиной, сладость иллюзии. Всё это открылось Кислицину-младшему за пару минут, пока шли к дому соседа. Свет, горевший над крыльцом, выхватывал часть ухоженного двора. Аккуратные газоны с первыми лимонными ростками, глянцево блестевшая земля, фигурка забавного старичка, вырезанная из дерева, самодельная лавочка из тёмного дерева, какие-то кустики и деревья, скрывающиеся в темноте. Анна Захаровна молча шла впереди. Уже на крыльце повернулась к Антону, и молодой человек удивился молодости светлых глаз.

– Добро пожаловать, давно вас ждём, – хозяйка распахнула входную дверь, пропуская гостя вперёд.

«И эта церемонность не кажется неуместной», – пронеслось в голове.

Дом соседской четы был обычным деревенским домом, очень похожим на тот, в котором жили родители отца – с путаницей комнат, непривычным интерьером. Крытая холодная веранда, вероятно, служила летней кухней и домашней теплицей. Центральное место прихожей занимала русская печь. Антон впервые видел настоящую печь, не новомодный камин-игрушку, а белоснежную хозяйку русской избы.

– Удивлены? – Анна Захаровна так заразительно улыбалась, что невозможно устоять, – у нас есть и газовое отопление, а печь разбирать не стали. Любим настоящие пироги, а из печи они выходят совсем иные. В духовках всё не то.

Следующая комната служила гостиной. Две стены с множеством окон, в простенках – книжные шкафы. Дешевая, но новая мягкая мебель, ковёр на полу, старенький телевизор в самом углу. В середине комнаты обеденный стол, покрытый раритетной скатертью с какими-то узорами, молодой человек не очень разбирался во всех этих женских штучках.

– Присаживайтесь. Антон. Сейчас будем ужинать, Илья Ефимович скоро освободится.

– Я не голоден, – слишком неубедительно. Хозяйка лишь улыбнулась и вышла.

Откуда-то из глубины дома доносились тихие голоса. Молодой человек сел на диван, закрыл глаза. Сквозь умиротворение пробирался ощутимый дискомфорт. Не давал покоя дневник тётки. Что так напугало в страницах, исписанных мелким почерком? Созвучность? Картина отчаяния?

– Антон, как вам рад! – Илья Ефимович появился из боковой двери, – давно ждёте?

– Нет, вовсе нет, минут пять всего.

– Уговорила, Илюша, а ты утверждал, стесняется. Что нас стесняться? – Анна Захаровна успела заставить узорчатую скатерть блюдцами, вазочками, тарелками.

– Значит, ошибался, – взгляд тёмных глаз, цепляющий, утягивающий.

Этого боялся? Хозяин заметил метнувшийся страх, отвёл глаза.

– Садись, сынок, угощайся.

Устоять было невозможно! Столько аппетитных и вредных блюд в одном месте молодой человек никогда не видел. Запечённая с курочкой картошка, истекающая янтарным жирком в крапинках свежего укропа, золотистые кусочки жареной рыбы, прозрачное сало с розовыми прожилками, пироги, пирожки, блинчики, в которые что-то завёрнуто, ноздреватые блинчики, блестящие от масла, какие-то засолки, салаты, графин с рубиновой жидкостью.

– Какое великолепие, – выдохнул Антон. От смущения не осталось следа, мужчина с аппетитом поглощал подкладываемые хозяйкой кушанья.

– Настойку попробуйте, на рябине черноплодной, – Илья Ефимович разливал по рюмкам содержимое графина.

Настойка оказалась сладкой и терпкой.

– Очень похоже на ликёр.

– Лучше, лучше всякого ликёра, хозяюшка моя мастерица по кулинарной части.

Насыщение подступило внезапно, в какой-то миг Кислицин почувствовал, что не в состоянии проглотить ни куска.

– Спасибо огромное. Больше не могу. Никогда так вкусно не ел, – и это было правдой.

– Наелся и хорошо, – Илья Ефимович тоже отодвинул тарелку, – ты вот, сынок, ел и думал, мол, еда такая очень вредна для здоровья. А я тебе так скажу, еда не может быть вредной, если в меру и слушая себя. Тебе же понравилось?

– Ещё как!

– Ничего тут вредного нет, почти всё с огорода, своего хозяйства, а остальное покупаем только у проверенных продавцов. У нас тут несколько жильцов коров держат, молоко, сметана, масло – всё натуральное.

– Илья Ефимович, – молодой человек дождался, когда хозяйка вышла, – я хотел поговорить о тётке, об Анне Петровне. Чем больше занимаюсь поисками, тем всё запутаннее, таинственнее становится.

– Счастливый ты, Антон, ещё не утратил способности удивляться.

– А вас ничего не удивляет?

– Удивление – награда молодых. С возрастом этот дар притупляется, – хозяин засмеялся низким грудным голосом.

– Вы что-то знаете?

– О тётке? Откуда? Я немного знаю о тебе, но это лишь домыслы. Скажу лишь, поиск важен не ей и даже не отцу, он важен тебе.

– Вы опять говорите загадками.

– Отнюдь. Это моё убеждение, ничего просто так не происходит. Если нас касается, значит, это наш урок. Вот и всё. Вопрос лишь подхода.

– Хорошо, пусть так. Но где искать её?

– У тебя есть дневник.

– Откуда? Откуда вы это знаете?

– Антон, я вижу, что пугаю тебя, – взгляд опять стал прицельным, – просто прими. Есть люди, над которыми чуть чаще открывают занавес тайны. Возможно, это просто иная способность видеть. Таких людей всё больше, поверь. Я не могу гадать или отгадывать, просто чувствую, когда информация идёт не от меня. Мы привыкли и не удивляемся. В своей жизни наблюдал столько чудес, что понимаю, это теперь реальность. Жить в навязанном мире, прятаться за страхами – иллюзия, а принимать мир – реальность.

– Но как определять ориентиры?

– А они давно определены, два тысячелетия назад, весь свод правил, который делает нас людьми. Пойдём, – решительно поднялся хозяин.

Он привёл молодого соседа в маленькую комнату, завешанную иконами. Из всей мебели – пара стульев и старенькая кушетка.

– Выросший во времена атеизма, я считал этот мир иллюзией, пока болезнь не приковала меня к постели на несколько лет. И я благодарен этому времени – трудному, мучительному, благодарен такому уроку, иначе не принял бы…

Молодой человек не заметил, как оказался на стуле, как смежились веки, и он погрузился в блаженную темноту.

«Самое страшное, что происходит с миром – расчеловечивание. Всё чаще кажется, что за этим стоит конкретная сила, остальные лишь – послушно следуют их воле…

Часто думаю, какими инструментами удаётся добиться столь поразительных эффектов? Неужели сила души настолько слаба? Души… Мне трудно верить, будто продираюсь сквозь невидимые препоны. Раньше оправдывала себя воспитанием, но ведь дело не в этом, переложить трудность на кого-то – самый худший путь. Но я верю в душу, а значит, признаю Бога.

Почему мы так легко поменяли цвета? Окрасили белое в чёрное и обелили мерзость? Наблюдаю, как погибают чувства, добрые чувства. Исчезает милосердие, доверие, даже справедливость, достоинство, самоуважение теперь имеют невысокую цену. Пустоту заполняют агрессия, самоутверждение любой ценой, отсюда и алчность. Иметь что-то дорогое и уникальное без возможности продемонстрировать обладание – бессмысленно, важно вызвать зависть. Мы и сами стали придатками этих вещей», – Антон не мог оторваться. Ох, не проста была тётушка, не проста. Как же получилось, что всю жизнь ждала своего Павла Семёновича? Как не разгадала при своей проницательности? История любви – страсти на всех страницах дневника. Но это история уже зрелой женщины, ощутившей болезненность такой привязанности.

«Милый мой Паша, как жаль, поздно поняла, насколько обременительна для тебя была наша связь – все мои претензии, просьбы, слёзы. Я знаю, теперь ты видишь, насколько глубоко моё раскаяние. Эта страсть – плод моей безудержной фантазии. Моё женское естество, нацеленное на придуманный образ, носителем которого ты являлся, разрушало тебя. И роль тебе отвела – носитель, сумка, кофр… Как тяжко осознание», – Антон отложил тетрадь. Записи на последних страницах не вносили ясности. Он сомневался, что есть связь между исповедью родственницы и её исчезновением. Где, как искать? Остаются волонтёры. Тьму за окном будто разбавили молоком. Надо дождаться рассвета, зайти попрощаться к соседям и ехать к отцу. Но как мудро заметил Вуди Аллен: «Если хотите рассмешить Бога, расскажите ему о своих планах», уехать в тот день Кислицину не удалось.

Он зашёл к Илье Ефимовичу и Анне Захаровне. При свете дня двор оказался ещё более ухоженным. Тропинки, выложенные светлой плиткой, садовые фонарики, спрятанные в тени кустов, даже альпийская горка.

– У нас и фонтан есть. А там курочки. Приезжайте с папой летом, Антоша, приезжайте, – ласково говорила соседка. Потом, вспомнив что-то, попросила подождать и шустро заспешила в дом.

– Права моя половиночка. Привези отца, сынок. Знаю, что могу быть ему полезен.

– Боюсь, дорога слишком трудна для него.

– А ты не бойся, доедет, ещё как доедет. Знаю, – показалось или и правда, голос изменился?

– Вот, возьми, тут гостинцы тебе и батюшке твоему, – Анна Захаровна протягивала большой пакет.

– Что вы, – начал было Антон, но осекся, заметив спрятанный смех в глазах хозяйки, – спасибо вам. За всё спасибо.

И от этой утренней встречи было так легко, что хотелось петь. Антон уже выезжал из Колышлевска, когда зазвонил сотовый.

– Антон, приезжайте. Срочно! Тут такое…

– Что случилось, Клавдия Олеговна? Тётя Аня нашлась?

– Нет. Но тут… Приезжайте.

Глава 20

Клавдия Олеговна ожидала во дворе. Сегодня она не возилась на газонной грядке, а просто сидела на лавочке. Завидев Кислицина вскочила, губы затряслись, забормотала что-то, совершенно бессвязное. Антона поразило, насколько она изменилась всего за сутки – седые волосы даже не расчёсаны, куртка застёгнута не на ту пуговицу, берет съехал на затылок.

– Давайте поднимемся, Клавдия Олеговна, не возражаете?

– Нет…да…нет… Давайте, – женщина пропустила молодого человека вперёд. Квартиры тёти Ани и Клавдии Олеговны нараспашку.

– Что же здесь произошло? – Антон метнулся в дом родственницы.

Квартиру не узнать: от размеренного, давно заведённого порядка жилища пожилой женщины, ни следа. В коридоре чуть было не споткнулся о груды одежды, сброшенной с вешалки. В комнате перевёрнута мебель, в шкафах оторваны дверцы. Книги, главное богатство тётушки, сброшены на пол, многие тома растерзаны. Не лучшая картина и на кухне. Стол перевёрнут, крупы рассыпаны по полу. На входной двери крупно мелом буква «В».

– Что за…вандалы? Кто здесь хозяйничал? – голос Антона сорвался на крик.

– Не знаю, Антон. Только кажется мне, что это …сама Аня.

– Тётя Аня? Она была здесь?

– Не знаю, мне кажется, да. Только это не совсем Аня.

– Ничего не понимаю.

– Антон, пойдёмте ко мне, не могу здесь оставаться. Я уже вызвала полицию, обещали приехать.

В своей квартире женщина почувствовала себя заметно лучше: поставила чайник, достала из шкафчика какую-то банку с травами. Дождалась, когда отвар настоится, протянула чашку гостю:

– Пейте, пейте, вам надо сейчас, как и мне.

– Что же всё-таки произошло?

– Я сегодня одна ночевала, мои в гостях остались. Легла рано, посмотрела сериал, выпила лекарство. Всё как обычно. Проснулась в полночь. Сама не знаю почему. Тревожно стало, сердце билось. Решила, что весна, давление скачет.

Клавдия Олеговна долго лежала, вслушиваясь в ночные звуки. Машины, лай собаки вдалеке, из круглосуточного магазина на соседней улице музыка. Вроде всё как всегда, но женщина чувствовала приближение ужаса. Стало душно, одеяло потяжелело, сковало тело. Звуки стихли. Женщина хотела встать, открыть окно, впустить прохладный воздух, сердце билось всё быстрее, подступая к горлу, но каждое движение давалось с трудом. Нащупала выключатель, лампочка ярко сверкнула и взорвалась, осыпая осколками.

«Ничего, это случается, скачок напряжения», – успокаивала себя, отыскивая тапочки. К счастью, в коридоре свет зажегся без приключений. Измерила давление, повышенное, но не фатально. Прошла на кухню, достала из шкафчика лекарство, налила воды и так и застыла. В квартире соседки явно кто-то был. Общая вытяжка усиливала слышимость. Подруги этим часто пользовались, стучали в стену, а потом кричали что-то друг другу.

– Аня, – тихо позвала Клавдия Олеговна.

Сначала всё стихло, а потом…

– Ты не представляешь, Антон, я никогда не слышала такого смеха. Так, наверное, смеются в психиатрической лечебнице. Но мне показалось, что смеялась Аня. Представь, ночь, я одна в квартире и этот смех. Сам понимаешь, пойти проверить я не рискнула. Решила подслушать. У меня фонендоскоп от старого прибора для измерения давления остался. Я и приложила его к перегородке между нашими квартирами.

От стены потянуло ледяным холодом. Он расползался по квартире, пробираясь под одежду. Клавдия Олеговна сразу замёрзла. Сходила в коридор, сняла с вешалки куртку и платок. Но не согрелась.

– И тут я посмотрела на стакан. Вода, которую я налила несколько минут назад, замёрзла! Тишину опять взорвал смех. А следом за ним раздался такой грохот, что не выдержала, спряталась в спальне, самой дальней от квартиры Ани комнате.

Женщина не сомкнула глаз до утра. В соседской квартире всё смолкло, но пойти проверить было выше сил. Одно она знала точно, входную дверь не открывали. С рассветом вернулась решительность. Клавдия Олеговна выбралась на площадку, повернула ключ в замке.

– Антон, дверь не открывали. Во всяком случае, я не слышала, хотя у Ани дверь старая, поскрипывает и грохочет. То, что я увидела, ты и сам видел. Что мне полицейским-то говорить? Что был призрак Ани?

– А вы сами в это верите?

– А во что мне верить остаётся? В то, что я сошла с ума, пробралась ночью в дом пропавшей подруги, устроила это безобразие и забыла?

– Может просто воры?

– Воры, которые ничего не украли? А кто смеялся? Как объяснить лёд в стакане?

– Скажите, что слышали грохот ночью. Но подумали, что показалось. А утром решили проверить и увидели что увидели.

– Пожалуй ты прав. Но что же с Анютой? Хоть бы знать – жива, мертва.

Разговор прервал стук в дверь.

«Почему полицейские стучат, ведь есть же звонок?»

– А, городской, опять здесь? – Михаил Иванович узнал Антона.

– Приехал вот, решил проверить, как идёт розыск.

– А не ты ли, племянничек, квартирку тёткину обнёс? Смотри, как странно совпало. Приехал и квартирка пострадала.

– Мне это зачем?

– Откуда же я знаю, может драгоценности тётушкины искал. Не нашёл и разозлился.

– Вы сами верите в то, что говорите? Какие драгоценности, вы мне тётку разыщите.

– Разыщем, разыщем, не переживай.

Пока полицейские работали, Антон и Клавдия Олеговна молча сидели на старых стульях в углу.

– Определили, что пропало?

– Да так сразу и не скажешь. Вроде ничего, просто разбросано.

– А ничего, так и дела никакого нет. Может полтергейст бушевал, – хохотнул Михаил Иванович. Знал бы, как он близок к истине.

– Это что же, и дела заводить не будете? – Не выдержала Клавдия Олеговна.

– Пока не будем. Повезло тебе, городской, – обращаясь к Кислицину, – вот уж как трупец старушки обнаружим, тогда и дельце заведём. Догадайся, кто у нас первым подозреваемым будет?

Антон слушал этого медведя, и липкий страх опутывал тело. Как же он ненавидел себя в этот миг, как презирал это своё молчание!

– Миша, Мишенька, – в Клавдии Олеговне проснулась учительница, – как же не стыдно тебе, сынок? Ведь в школе хорошим мальчиком был.

То ли упоминание при коллегах и заезжем «городским», что был когда-то мальчиком, то ли остатки детской совести проявили живучесть, но Михаил Иванович смутился, отвернулся, что-то быстро зашептал молодому полицейскому.

– Пойдём мы, будет что новое – сообщим.

– А ведь и правда, откуда что берётся, ведь неплохой мальчишка был. Учёба, конечно, ему не давалась, да он и не старался особо, но ведь открытый, ясный.

«Ясный, слово-то какое точное подобрала. Чему удивляться, он и сейчас ясен, понятен, без особых рефлексий, с неуклюжестью тайфуна, – мысль эта Антону не понравилась, и он тут же вступил в спор с собой, – а ты-то, трусость свою прячешь. Струсил, имей совесть признаться».

Неизвестно, куда бы завела его эта дискуссия, если бы не Клавдия Олеговна.

– Антоша, ты уж прости, что так к тебе обращаюсь.

– Ничего, обращайтесь.

– И ты меня лучше тётей Клавой зови., как-то так ближе. Вот подумала, я могу прибраться-то или надо этот ужас оставить? Только одна там не останусь, попрошу внучка. А может ты бы на пару часов задержался? Так спокойнее.

– Разумеется, останусь.

Из Антона получился плохой помощник. Он постоянно отвлекался на томики книг, разбирая многочисленные пометки, оставленные рукой тётушки.

На обложке тома Льва Толстого цитата, сделанная, похоже, совсем недавно: «Истина, выраженная словами, есть могущественная сила в жизни людей».

– Антон, Антоша, опять…

Клавдия Олеговна подняла на молодого человека посиневшее лицо. Трясущимися руками она протягивала тетрадь, вымазанную чем-то белым, похоже, мукой.

– Ещё один дневник?

Кислицин открыл последнюю страницу, всё тот же убористый почерк, те же учительские ровные строчки. Дата последней записи совпадала с датой исчезновения.

Сновидение восьмое

Почти совсем стемнело, а толпа не расходилась. В ожидании следующего отделения прогуливались по Мясницкой, разглядывали каменное здание усадьбы Салтыковых, обсуждали увиденное. Пока ждали нового представления, появился фонарщик с лестницей и длинным шестом.

– Гляди-ка, Васятка, сейчас нам солнце вернут, придётся от Федькиной Машки подальше держаться, не скроешь.

Нарядная молодка, стоявшая рядом с Васяткой, подобрала подол юбки и пустилась по улице.

– У, ироды, всё бы зубоскалить, – прикрикнула Щекочиха.

Но её не слышали, смеялись, улюлюкали, кричали что-то непристойное. Васятка было хотел драться, даже тулуп скинул, постоял, почесал редкую бородёнку, поднял одёжку, стряхнул снег и засмеялся вместе со всеми.

– Вот они, мужики-то, каковы, – зашептала девица на ухо подруге. К Васятке подошла старуха, укутанная в чёрное, не то монашка, не то вдова.

– Дешева твоя любовь, да и кулачки слабы. Видно духом Господь обидел, – громко сказала она, нацелив на грудь парня кривой палец.

«Тётя Аня, так ведь это пропавшая тётушка. Вон и шаль с бахромой».

Антон хотел было крикнуть, но в горле запершило, февральский мороз сковал грудь. Что с ним? Драный полушубок, треух, сползающий на лоб, валенки. Лицо чешется под заскорузлой бородой, в которой запутались какие-то крошки.

– Антоха, ты что, будто не в себе? Может, ну их, лицедеев, пойдём до дома. Теперь там, ради праздничка, мужички во хмелю, может и нам нальют. А не хочешь, я местечко такое знаю, там девки уж такие сладкие, словно пряники на ярмарке.

– Отстань, – Антон даже не посмотрел на приятеля. Он не мог оторвать взгляд от старухи. И та смотрела прицельно.

«Узнала, узнала. И к Ваське этому подошла, чтобы я заметил. Что она там ему говорила?»

Словно в ответ на эти мысли, старуха усмехнулась, качнула головой, отчего эти чёрные тряпки-нитки залихватски заплясали.

И в этот миг кто-то закричал:

– Едут, едут!

Толпа устремилась к краю дороги, старуха скрылась из виду. Какой-то рыжий, веснушчатый парень тянул Антона за рукав.

– Пойдем, посмотрим, что ли. Чудной ты сегодня.

Восьмое отделение глумилось над спесью. Знак, который ехал на первой повозке, украшен огромным павлиньим хвостом.

«В природе такого павлина не отыскать. Знатные мастера у императрицы», – Антон увлёкся действом. Картинка была заключена в рамку из нарциссов.

– Что за цветы такие, не знаешь, Тоха? – Рыжий шмыгал носом и вытирал его подолом тулупа.

– Знаю. Нарцисс, – Антон постоянно оборачивался, выискивая тётку в толпе.

– Расскажи, ты лучше скомороха сказываешь, – приставал приятель.

– Да рассказывать нечего. Жил в древней Греции красивый парень Нарцисс. Девки по нему сохли, а он ни на кого внимания не обращал. Как-то увидел своё отражение в воде и влюбился.

– Это в кого же, милок?– Щекочиха заглядывала в глаза рассказчику.

– Как в кого? В себя. И так влюбился, что боялся отойти от воды, чтобы не потерять.

– Себя что ли потерять? – рядом с Антоном росла толпа.

– Себя, отражение своё. Так с голоду и умер. А на этом месте вырос красивый цветок, который так и назвали – Нарцисс.

– Тише вы, чумазые, смотрите вон, харю какую вам показывают.

В рамке из нарциссов, действительно, изображено было одутловатое самодовольное лицо. Надпись гласила: «Самолюбие без достоинств».

Сразу за знаком следовал огромный рыдван, в котором возлежала Спесь. Прислуживали ей рабы, слух услаждали трубачи и литаврщики, распевая что-то совершенно невообразимое:

«Гордость и тщеславие выдумал бес,

Шерин да берин, лис-тра-фа,

Фар-фар-фар, люди-ер-арцы,

Шинду-шиндара, тандру-трандара,

Фар-фар-фар-фар…»

– Это что же за песня, ничего не разобрать?

– А лести и не нужен смысл, главное – почтение.

– Ну и правильно, почтение – главное, – подтвердил дородный купец.

– Чтобы управлять вами, самовлюблёнными, – тихо пробурчал Антон.

Внезапно рядом оказалась тётушка. Она смеялась молодо, звонко. Смех рассыпался, катился по улице серебристыми колокольчиками…

Глава 21

Кирилл Борисович с трудом припарковался у подъезда, скоро придётся оставлять машину за домом. Скоро… А не будет никакого скоро, сегодня он всё скажет, и конец комедии.

Лифт не работал, как всегда. С каждым этажом росло раздражение, вытесняя неловкость.

Третий этаж. Почему он должен извиняться, сама себя запустила, стыдно показать на тусовках? А тусовки не блажь, а незаменимый карьерный инструмент перспективного адвоката.

Четвёртый. А главное, почему он должен оправдываться перед женщиной, которая ценит в себе лишь жертвенность?

Пятый. В конце концов, она пользовалась им двадцать лет, двадцать лет он дарил ей статус замужней дамы.

У двери. Так и есть, пахнет выпечкой и ещё чем-то заманчиво-кулинарным. А что ещё она может предложить?

Поворот ключа.

Наталья за хлопотами на кухне даже не услышала стук входной двери. Он остановился в дверном проёме. Грязный фартук, волосы без блеска, эта нелепая пижама, что она называет домашним костюмом. А лицо, красное как у рака, климакс, что ли уже?

– Пришёл? – Наталья потянулась ниточками-губами.

Кирилл Борисович отстранился:

– Нам поговорить надо. Жду тебя в гостиной.

– А как же ужин? Дениска скоро придёт, – но, наткнувшись на взгляд мужа, осеклась, – хорошо. Я сейчас.

Противно всё, до тошноты, до рвотных рефлексов. Покорность эта жертвенная, поникшие плечи, тусклый взгляд. И кожа, никогда не видевшая настоящего ухода. Старуха в свои сорок пять.

В гостиной пахло какой-то дешёвой химией. Видно недавно убиралась. Так и есть, вон и диван влажно поблескивает. Мужчина достал бумажную салфетку. Брезгливо вытер сиденье кресла и осторожно опустился в мягкое, засасывающее мебельное нутро.

Наталья появилась минут через пять, встала в углу комнаты провинившейся школьницей, перебирая кухонное полотенце, невесть, зачем принесённое в комнату.

– Садись, разговор будет серьёзным.

Она робко прошла и села в кресло напротив. Почему именно сегодня? Почему это случилось именно сегодня. Она ждала объяснения весь последний год. Знала, всё знала, да и «люди добрые» говорили, смакуя подробности его измен. Но успокаивала, врала себе, думала, что пройдёт, нагуляется и успокоится. Даже что-то вроде игры выдумала: вот сегодня в первый разприготовит кнедли чешские, а в другой день колдуны. Разве уходят мужчины, когда их так ждут? Каждый день влажная уборка, она сможет, справится, на работе задерживаться не будет, а тетрадки и ночью проверить можно.

– Не жди от меня объяснений и оправданий, просто прими всё как есть, – чёрт, как всё-таки сложно. Не смотреть на неё, не впускать дурацкую жалость.

– Ты уходишь? – Еле слышно.

– Да, думаю для тебя это не новость. Клушки твои, подружки-училки наверняка донесли, видели меня с Мариной ещё осенью. Не думал, что учителя ходят в такие пафосные места.

– Видели, – одними губами.

Кирилл Борисович вдруг рассвирепел. Сидит, корчит из себя ученицу, всё знала, а молчала. И кто больше лгал, спрашивается? Он, измучившийся невозможностью жить с ней и ослеплённый молодым, тугим телом или эта серая мышь с губами-бечёвками?

– А как же Денис? Как ему объяснить, что ты нас бросаешь?

– Почему я его бросаю Дениса? Отнюдь. Я забираю его с собой, мы уже обо всём переговорили. Я недавно купил загородный дом, оформляю и городскую квартиру. И потом это только до лета.

– А что летом?

– А летом он едет учиться в Европу.

– Как едет? Почему в Европу? Почему ты и сына у меня забираешь?

– Никого я не забираю, просто парню надо дать образование.

– Почему нельзя здесь, со мной? – Женщина сползла на пол.

– Прекрати эти сцены. Не вынуждай меня объяснять тебе очевидные истины.

Кирилл Борисович не выдержал, отошёл к окну, разглядывая надоевший пейзаж в кишащих блохах-автомобилях.

– Но ты же здесь учился, сделал карьеру, – женщина выталкивала слова, застревавшие в горле колючим комом.

– Учился, но это когда было. Сейчас всё изменилось, не будь дурой. У меня есть возможность дать будущее своему сыну.

Он так и сказал: «своему». Она смотрела в спину и не могла поверить, неужели это Кирилл, её Кирилл. Право, а был ли он когда-нибудь её? Сельский парень, цеплявшийся за любую возможность пробиться, избавиться от шлейфа провинциальности. Ему было просто удобно, удобна квартира городской невесты, уют, который они с мамой обеспечивали неработающему мужу-студенту. Удобна, пока отвечала его запросам, пока престижны были театры и выставки, на которые она его выводила сначала силой, а потом уже по его просьбе. Удобна, потому что не надо было тратиться на учителя языка, хороших манер. И на первую работу устроили благодаря связям матери.

– Квартира пока останется за тобой, но переоформлять собственность не буду. Не хватало ещё с чужим мужиком потом её делить.

Что он говорит? Квартира, какая квартира? Ах да, эта самая, купленная после продажи маминой. И ремонт они делали сами, своими руками…

– Не забирай Дениса, – женщина подползла к мужу и обхватила его ноги.

– Что ты уж совсем. Зачем эти истерики, смотреть противно. Встань, встань, кому говорю?

Но женщина каталась по влажному полу и сипела:

– Денис, Денис.

Сработал сигнал домофона. Кирилл Борисович слегка отодвинул корчившуюся Наталью, пошёл открывать.

– Сказал? – глаза Дениски тревожно бегали.

– Сказал. Бьётся в истерике. Ничего, пройдёт. Решил, где учиться будешь?

– Нет пока, я списывался с ребятами, думаю.

– Иди, собирай вещи, нечего тут задерживаться. Надо ещё в доме устроиться. Я позже заеду, заберу кое-что.

Денис проскользнул в свою комнату, а Кирилл Борисович зашёл в кухню. Подошёл к большому блюду с тёплыми пирожками, достал из холодильника молоко и сел ужинать.

Да, хозяйкой Наталья была изумительной, ему будет не хватать этих вкусностей. Марина даже сок выжать не может, а нанятая прислуга уже не то.

– Отец, отец, где мать?

– Как где? – Кирилл Борисович вскочил, опрокинув стул, – в гостиной, плачет.

Но в гостиной было пусто, как, впрочем, и в других комнатах. Муж видел, что Наталья не выходила из квартиры, входная дверь постоянно была в зоне обзора. Рванулся к окнам – заперто. Что за чёрт? Не растворилась же она? Заметил тревогу в глазах сына.

– Давай, давай, собирайся. Куда она денется? Пошла, наверное, к подружкам, поплакать.

– Но она же слышала, что я пришёл, она не могла просто так уйти.

– Может, не хотела, чтобы ты её такой видел. Спускайся к машине. У тебя всего две сумки? – Мужчина подталкивал подростка к выходу.

А сам вернулся на кухню, сгрёб в пакет пирожки и выскочил, захлопнув дверь.

Глава 22

Руки перестали дрожать, когда Колышлевск остался далеко позади. Антон набрал номер Сергея:

– Надо встретиться, желательно сегодня. Хорошо, буду через полтора часа.

Весь оставшийся путь гнал мысли о тётке, о том, как будет выглядеть, когда расскажет всю эту безумную историю. Пока пристраивал Renault Logan у волонтёрского центра, заметил на парковке всего две машины. Это успокаивало, свидетелей сюрреалистичной исповеди не хотелось.

– Антон, проходите, – Сергей ждал у кабинета, – присаживайтесь, нас не побеспокоят. Что случилось?

И Антон рассказал о тётке, жизнь которой не волновала до её пропажи, о загадочности исчезновения, о дневниках, возникающих из воздуха, о том, что слышала Клавдия Олеговна и о разгроме в квартире родственницы. О старухе, исчезающей на трассе, но оставляющей нитки с платка. О полицейских, играющих в танки, о невозможности самому справиться с поиском. О том, что уволился сразу после исчезновения Анны Петровны.

– Дело, разумеется, не только в ней, – Кислицин, вопреки опасениям, говорил открыто, не скрывая даже самые невозможные факты, – так совпало. Расстался с девушкой, вернее понял, что пора расставаться. Будто иное зрение открылось, захотелось смысла. Устал от абсурда, от вымученных дел, от всевозможных иллюзий, которыми заменил жизнь. А когда прочёл нечто схожее в записях тётки…

– Я понимаю, Антон, почему вы сразу не обратились. Всё это, действительно, выглядит фантастично. Если бы, – Сергей отошёл к полке, достал папку пролистал её и положил на стол, – вот посмотрите.

Увесистая папка – скоросшиватель. На первой же странице история пропажи шестилетнего Димы. Мальчик исчез из квартиры, когда в ней находилась мать со своим сожителем. Обычная съёмная квартира. Родителей проверяет полиция, дома найдены предметы со следами крови.

Ещё одно исчезновение. Парализованная старуха пропала из дома. В это время сын-алкоголик пил со своими приятелями в соседней комнате. За женщиной ухаживали соседки, они приносили пищу, даже наняли помощницу, которая мыла больную, меняла и стирала бельё. Соседки уверены, что сын не мог убить мать и спрятать тело. Он жил на её пенсию, пил на деньги матери. Хотя алкоголизм это форма безумия, вполне мог совершить и даже не помнить. Следов насилия в доме не обнаружено.

Пятилетняя девочка пропала в то время, когда гостила у бабушки в деревне. Женщина ненадолго оставила внучку дома, а сама пошла доить корову. Когда вернулась – обнаружила, что малышки нет. Искали всем селом, подключались полицейские, волонтёры – безрезультатно.

Пожилая женщина с деменцией исчезла из закрытой комнаты. Родственники оставляли её одну в квартире, но запирали в комнате. На окнах решётки, которые не повреждены.

Молодая женщина, работавшая продавщицей, так же исчезла из своей комнаты. Жила с матерью. Пришла с работы, мать позвала ужинать, дочь отказалась. Пенсионерка забеспокоилась, решила, что та заболела. В комнате её не оказалось. Окна закрыты, восьмой этаж.

– Это всё в нашем городе?

– В нашей области. И это статистика странных розыскных дел за последнее время.

– Мне кажется или происходит что-то странное?

– Вы правы, Антон. Небывалый всплеск. И похожие ситуации наблюдаются в других регионах. В эту папку вошли необычные «потеряшки». Разумеется, все эти случаи надо проверять с особой тщательностью. Теперь и случай с вашей тётушкой.

– Мне казалось, что схожу с ума.

– В этой папке есть одна история, связанная с близким мне человеком. Местный чиновник пропал на кладбище во время похорон своего маленького сынишки. Бывшая супруга этого чиновника, мать умершего мальчика, моя хорошая знакомая, Наташу знаю давно. Чиновник пропал на глазах у многих собравшихся, на глазах у охраны. Просто отошёл на соседний ряд и исчез. Оцепили кладбище, искали с такой тщательностью, сам понимаешь, я и сам был невольным свидетелем. Ребят своих подтянул, делали, что позволили. Некуда было скрыться, просто некуда. Чиновник этот, между нами, дрянь человек, и сынишка погиб по его вине. Не смогли вылечить, в своё время папаша «кривой» тендер на поставку медицинского оборудования за взятку одобрил. И сколько таких загубленных жизней на его совести? Совести, да нет у них никакой совести. Но уголовное преследование вряд ли грозило, необходимости прятаться никакой. С того самого дня я тоже сомневаюсь в своей нормальности. Но знаешь, что скажу, Антон, это не мы, это мир сошёл с ума.

– Я всё думаю о дневниковых записях тётки. Прочёл пока только первую тетрадь, но полное ощущение, что записывала мои мысли. Вот, – Антон раскрыл одну из принесённых тетрадей, пролистал её, – Анна Петровна очень точно пишет про расчеловечивание. Не знаю, говорил ли вам, она работала учительницей русского языка и литературы, поэтому литературных образов в записях много.

«Посмотрела очередное шоу нашего ТВ. Опять показывали мать, которая морила голодом своих детей. Объяснимо было бы, если пила. Нет же. Она просто не кормила детей от предыдущего брака, а последних, рождённых от мужчины, с которым живёт, лелеяла. В очередной раз вспомнила сцену из «Братьев Карамазовых», когда Иван в трактире рассказывает Алёше о родителях, что издевались над своим ребёнком. О судьбе бедной пятилетней девочки, которую истязали образованные родители. И не просто истязали, делали это со сладострастием. И вот это сладострастие истязания не отпускает. Во времена Фёдора Михайловича его ещё стыдились, наслаждение истязанием было сродни страсти, совершалось в гневе, вызывало сильные эмоции. Разумеется, страшно, очень страшно. А сейчас сидит такая вот мать, придумывает оправдания, а ощущать, чувствовать начинает, лишь, когда защищается. В большинстве же таких случаев эти женщины совершенно безучастны, равнодушны. А вот это не просто страшно, от равнодушия веет могильным разложением».

Антон прервался, посмотрел на Сергея – слушает ли? Сергей слушал и очень внимательно. Кислицин продолжил: «Или вот ещё мать, придушившая и заморозившая новорожденного младенца в холодильнике. В квартире жила ещё и восьмилетняя дочка. Если бы ребёнок обнаружил трупик младенца? Что чувствует женщина, только что родившая новую жизнь и тут же забравшая её? Богом себя ощущает? Откуда такое презрение к жизни, к чужой жизни? Младенчик-то, по заключению экспертов, ещё живой был, когда она его в морозильник засовывала. Не чувствует она ничего, только мысли, как избавить себя от проблем. Недавно прочла, что главным признаком шизофрении является абсолютное равнодушие к окружающим, к близкому кругу. Будто кокон образуется, броня. Сейчас принято говорить, что подобные случаи – всего лишь исключения, аномалия, болезнь. Разумеется, телевидение показывает совсем уже вопиющие случаи, но общее равнодушие столь заметно, что игнорировать процесс нельзя. Шизофрения человечества?»

Антон закрыл тетрадку.

– Удивительно точные мысли, созвучные тому, что занимает и меня в последнее время. Интересный человек – ваша тётушка, – сказал Сергей после паузы.

– Интересный… Жаль, не знал её раньше.

– Вы не всё прочли?

– Нет, после того, как нашли вторую тетрадь в банке с мукой, я не выдержал, позвонил вам.

– Если не возражаете, я тоже хотел бы прочесть. Разумеется, после вас. Возможно, что-то станет яснее. Исчезновениями при странных обстоятельствах у нас занимается аналитический отдел, кроме меня – пара сотрудников. Думаю, хорошо бы объявить сбор на завтра.

– Я обязательно приеду.

– Разумеется. Вам надо до завтра прочесть дневник, попробуйте отметить, выписать места, которые покажутся интересными. Всё, что привлечет внимание.

Глава 23

Отец встретил в коридоре. Казалось, что он так и не сходил с места, ожидая сына.

– Папа, я привёз подарок от Ильи Ефимовича. Какой интересный человек.

– Знаю сынок, повезло нам с таким соседом.

Пока мылся, переодевался, слышал как отец, разгружая пакет что-то приговаривает.

– Тоша, какое великолепие: сало домашнее, яички, пироги, домашняя курочка. Посмотри, какая красавица, а жирок-то, жирок, как янтарь. Давно я не ел лапши из домашней курицы. А вот и лапша, самодельная. Вот порадовали, так порадовали. А что это в бутылках?

– В тёмной, скорее всего, наливка какая-нибудь, а в другой, посмотри, там записка тебе.

– Настойка из трав и инструкция как принимать.

Уже за столом Сергей Петрович не выдержал, спросил о сестре. Антон рассказал всё, без утайки. В последнее время он старался избегать лжи, недомолвок. Рассказал о дневниках, о том, что слышала Клавдия Олеговна. Сообщил, что привлёк волонтёров к поиску Анны Петровны, о своей встрече с Сергеем.

– Знаешь, что думаю, сынок? Нет в живых Нюты, – отец отвернулся, скрывая слёзы, – и ушла сама, но это не самоубийство. Ушла, чтобы помочь, в этом она вся. И в детстве такая была, к ней всегда кто-то приходил за советом, помощью. Дай мне её дневники.

– Чуть позже, хорошо? Я прочёл первую тетрадь, но, боюсь, что не слишком внимательно. Дай мне час. А потом сяду за вторую, и ты сможешь прочесть. А потом мы обсудим. Я обещал Сергею. Завтра мы встречаемся, – молодой человек подошёл к отцу, обнял и долго не отпускал, – я люблю тебя.

«Любовь, как часто мы слышим, что Бог и есть любовь. Но что в моей любви к Паше от Бога? Значит, это не любовь, а что тогда? Страсть? Инструмент тёмных сил? Что подпитывало мои чувства? Страхи, неуверенность, если не лгать себе. Самолюбование, ах, как я упивалась собственной жертвенностью! А была ли жертва? «Жертва Богу дух сокрушён; сердце сокрушённо и смиренно Бог не уничижит» (Псалом 50). В жертве важна сокрушенность, смирение. А в моей? Там вызов, там самолюбование, там битва. А это значит, что не жертва это вовсе, а битва моя с миром, с любовью, с Павлом. Он-то как раз жертва. Трудно признавать даже теперь. Я придумывала идеальные миры совместной с ним жизни. Совершенные миры: от утреннего кофе в постель до вечерних посиделок за умными книгами под одним пледом. В них не было места усталости, раздражению, болезням».

Антон отвлёкся, погрузившись в воспоминания. Ани – томная, утренняя со своей чёрной кружкой. Вечерние посиделки за просмотром нового видео. Временность квартиры, иллюзорный уют в чужих стенах. Мир, который не впускал разговоров о работе, о своём доме, о детях. Иллюзорный мир тётушки, созданный им и Ани?

«Вчера в парке встретила Тимошку, Тимофея Карпатова. Приехал в гости к родителям. Живёт, как и многие ребята из провинции, в Москве. Зарабатывает хорошо, красивый, ухоженный. Всматриваюсь в черты молодых людей, пытаюсь понять, как случилась эта пропасть между поколениями? Я всё понимаю, у них информационная пресыщенность, совершенно безумный темп жизни, но это не объясняет металлический холод в глазах. Говорили о постиндустриальном обществе, о постправде. Нам, на другом берегу пропасти, не понять, как общество может быть постиндустриальным? Высокотехнологичным – да, социальным тоже, но как постиндустриальным? Общество натурального хозяйства или роботов, не нуждающихся в бытовых вещах? Или всё же постиндустриализацией прикрывают неясный экономический путь? И уж совсем страшно общество постправды. Неужели не понимают, это бездна?»

Антон выписывал имена всех, кто встречался в дневнике. Вот и сейчас, отметил Тимофея Карпатова, чувствуя – ложный след. А размышления о постправде – ниточка.

«Или вот толерантность, почему нас призывают именно к терпимости? Можно ли дойти до высшего смысла через фальшивость терпимости? Разве не должен быть путь к принятию через понимание, через зеркальность пороков? Мне кажется, что в чужие пороки надо всматриваться как в собственное отражение, а не растить превосходство «терпимостью». И не принимать порок – вполне естественная вещь. Лучше не принимать и гневаться, чем кормить ложь трусливым терпением».

Как бы хотел сейчас Кислицин-младший поговорить с тёткой сейчас. Каждая фраза её дневника отсылала к собственным размышлениям. Пора отдавать тетрадь отцу, но за него страшно.

– А давай наливочку продегустируем, – нашёлся молодой человек.

– Если только по рюмочке.

– Я и не предлагал напиваться, мне завтра к волонтёрам. Эх, знал бы, какие ребята!

– Тоша, вот скажи, – лицо отца порозовело после двух рюмок, – почему мы всегда осознаём после? Почему, заполняя мелкими заботами каждый день, теряем драгоценное время?

– Как, например?

– Общаясь с близкими.

– Надоели бы близким.

– Может быть…

Молодой человек с трепетом открыл вторую тетрадь. Он не успел даже бегло просмотреть, лишь увидел последнюю запись, датированную днём пропажи.

«Заметила, что приступы удушья предвещают моменты, которые врачи бы трактовали как галлюцинации. Первое время они меня пугали, пугали настолько, что спала с включённым светом, обложившись томиками любимых книг. Целыми днями гуляла по городу, заходила к знакомым. В квартиру возвращалась к ночи. Не помню, когда всё переменилось. Пожалуй, в тот день, когда встретила Катю Матюшкину».

Судя по датам, тётка вела записи сразу в двух тетрадях. И если первый дневник описывал реальные события, размышления родственницы, то вторая тетрадь погружала в неведомое. Он вдруг с особой чёткостью вспомнил бредовое состояние, что пережил в больнице, странные сны, удивительно ощутимые при всей странности. Сны как-то связывают его с Анной Петровной, но почему маскарад, что устроила юная императрица сразу после коронации? Недавно прочёл о маскараде Минервы, сны иллюстрировали его с документальной достоверностью.

«Сначала думала, что у меня болезнь какая-то, давление себе измеряла, с Клавдией в поликлинику ходила. Эти внезапные приступы удушья, что настигали сначала по ночам. Казалось, что воздух в квартире вдруг раскалялся, обжигал, становился вязким. Распахивала окна, но помогало плохо. Приступы были короткими, минут по пять – десять, потом всё проходило само собой. Затем удушье стало менее острым, но длительным. Именно тогда я стала погружаться в какое-то странное состояние – будто перемещалась в иное пространство. Темнота окутывала, оплетала, стягивала тело».

На Антона обрушились воспоминания. Вот он, маленький, на руках отца. Отец подбрасывает его высоко, «до солнышка» и смеётся молодо, задорно. Внезапно мальчика настигает удушье, он хрипит и будто проваливается в пугающую черноту. Следующее воспоминание – испуганное лицо мамы и виноватое отца. Весь день в кровати, чтение книжек и много сладостей.

Морозный январский день, свободный от занятий из-за погоды.

«Давай прокатимся, заберём эту злосчастную книжку, – уговаривал Кирюха Самойлов, – в десять отправляется электричка на дачу, а в двенадцать уже обратно. Никто и не заметит». Книжку о Дракуле Кирюха ещё весной взял почитать у Влада Терентьева. Увёз на дачу, там и оставил. В начале зимы Влад подошёл к Самойлову и потребовал вернуть роман Брэма Стокера. Кирюха врал, изворачивался, неудобно было признаться, что забыл томик на даче. Перед каникулами Влад, подговорив взрослых ребят, стал встречать Самойлова у ворот школы и требовать деньги за каждый день просрочки. И мальчишка платил, отдавал всё, что давали родители на школьные обеды.

«Не дома же сидеть. Ключ от дачи я взял, деньги на билеты есть. Поехали?» И Кислицин поехал. В электричке боялись пропустить нужную остановку, почему-то зимой их не объявляли. Они отогревали ладонями маленькие окошки и всматривались в полотняный, застиранный пейзаж. Не проехали – вышли на пустом перроне и сразу по пояс утонули в хрустящем снегу. В городе зима не так заметна. Пока добирались до дачи, стало жарко, Кирюха даже расстегнул куртку. А вот калитку открыть не удалось, её подпирали огромные сугробы. Пришлось лезть через забор. К счастью, на крыльце снега было не много, и хлипкая дверь не сопротивлялась. Книжка отыскалась под диванной подушкой. Уже на обратном пути поняли, что погода меняется. Небо заволокли серые тучи, поднялся ветер. Вьюга поднимала вихри ледяного снега и бросала мальчишкам в лицо, за воротники, пробиралась сквозь шерстяную ткань брюк. Уже на перроне, в предвкушении тепла вагона, мальчики начали толкаться, валять друг друга в снегу, вымокли, озябли. Но электричка прошла мимо, зимой расписание изменилось. Повалил снег, казалось, что мир исчезает, теряется под белым пологом. Мальчишки прыгали на месте, пытаясь согреться, и тогда Антон предложил укрыться в лесопосадках. Несколько десятков метров дались с трудом. Под защитой тёмного частокола стволов теплее. Антон уселся в большой сугроб, веки смежались, снежный вой убаюкивал. Казалось, летит по белому тоннелю, летит навстречу чему-то светлому, радостному.

– Тоха, Тоха, очнись, – плакал Кирюха, оттирая замёрзшего приятеля. Вёл его, сонного, шального к перрону, благо в это время подходил долгожданный поезд, заталкивал в тёплое вагонное нутро. Антон окончательно очнулся только когда подъезжали к городу. Очнулся от того, что пальцы рук и ног кто-то колол сотней игл. В тот раз обошлось, хоть и досталось от родителей за прогулку в такую погоду.

«Довольно скоро поняла, что это не болезнь вовсе, не обмороки, это погружение, путешествие в другой мир. Реальность не исчезала, я всё так же слышала звуки улицы, видела бегущие блики на потолке от фар проезжающих машин. Но все эти ощущения приглушались, становились тусклыми. Пьянящее чувство полёта кружило, давало невиданную лёгкость закостенелым старческим суставам. Вокруг мелькали какие-то знаки – символы: от рун до иероглифов и букв. Но цельный образ не складывался. Когда почувствовала воронку? Поняла – воля подчинена чему-то неведомому, начала сопротивляться? Скорее всего, в ту ночь, когда услышала дикий женский крик во дворе. Выдернуть себя из погружения было сложно. Но смогла, тогда смогла. Долго всматривалась в темноту двора, прислушивалась. Было тихо. Но возникшая тревога зародила подозрения».

Чтение дневника прервал телефонный звонок с незнакомого номера.

– Антон? Вы не знаете, как мне найти Аню? – Женский голос звучал взволнованно.

– Аню? Какую Аню?

– Анну Петрухину.

Ани… Кто-то спрашивает у него об Ани. Но почему у него? Что случилось?

– Простите, а вы кто?

– Я её мама.

Быть не может, какая мать? Она же говорила, что родители давно умерли…

– Мама? – Кислицин не мог скрыть удивление.

– Мама, Антон. Плохо, что мы так и не познакомились, Анечка не хотела, стесняется меня.

– Но как? Вы где?

– Живу в деревне, Лощинки называется. Маленькая деревушка, у нас тут двух десятков домов не наберётся обитаемых, но речь не обо мне. Мне надо найти Нюру, её телефон не отвечает.

– Нюру? Ах, да, Аню. Но мы с ней расстались. Я ничего про неё не знаю, – Кислицин, конечно, лукавил, не рассказывать же про Василькова.

– Беда. Дело в том, что пропала её дочь, Катюшка, – связь неожиданно прервалась.

Какая дочь? Разве может быть дочь у Ани? Антон набирал и набирал незнакомый номер, но ему отвечал автоответчик.

Сновидение девятое

Антон ждал этого сна, ждал встречи с тётушкой. Уж теперь-то он её не упустит. Толпа заметно поредела, многие разошлись по домам, чтобы успеть выпить ради праздничка. Кислицин всматривался в лица, пробирался в людскую гущу, но старухи в чёрной шали не было. Зато показалось, что увидел Василькова, что-то вытаскивающего из кармана зазевавшегося горожанина.

– Едут, едут, – уставшие зрители заметно оживились.

– Ну и ладненько, сейчас досмотрим и оскоромиться не грех. А там и в картишки перекинуться, – хмыкнул дородный купец в серебрящуюся от мороза бороду.

– Не грех, не грех, батюшка, – поддержала Щекочиха, оказавшаяся рядом.

– А тебя, старая опорка, и не спрашивают, – оттолкнул бабу худой лавочник.

– Ишь, раскомандовались, – обиделась Щекочиха, грозя купцам кулаком. Но подойти ближе не рискнула.

Повозки, ярко подсвеченные, показались у поворота улицы.

– Мотовство и бедность с их свитами, – громко прочёл Петруха.

– Неужто над бедными глумиться будут? – Охнула какая-то баба и тут же осеклась.

– Так богатые завсегда над бедными глумятся, чему же удивляетесь, православные, – поддержал сбитенщик.

На картинке первой повозки изобразили перевёрнутый рог изобилия, из него сыпались золотые монеты.

– Сия картина говорит о беспечности, – появился из темноты лицедей, – худой хозяин добро не бережёт, а посему оно и вытекает.

– Это, мил человек, когда есть, что сберегать, а у нас всего добра – таракан за печкой и вошь в бороде.

– Это у тебя, драный валенок, нет, потому как на печи лежать любишь, – огрызнулся тощий лавочник.

Назревала потасовка. Хорошо, что в это время подтянулся хор, разодетый в костюмы, украшенные игральными картами. По краям несли знамена, сшитые из тех же карт.

За хором тянулись удачливых и неудачливых картёжников. Вся эта пёстрая толпа пела один и тот же куплет:

– Подайте картёжникам милостыньку,

Черви, бубни, вины, жлуди всех нас разорили

И, лишив нас пропитанья, гладом заморили…

– Ещё чего, они играют, а им милостыньку, – не выдержала какая-то девка.

– Погоди, сердечная, выдадут замуж, не только карты слезами умоешь, – подала голос беззубая старуха.

– Гляди-ка, гляди-ка, никак бабу слепенькую ведут. Глаза-то подвязаны. Ишь ты, несчастная, – Щекочиха готова была заголосить.

– А это, дорогая публика, ведут Фортуну, слепую богиню удачи. А ведут её разбогатевшие игроки, потому их лица так радостны. Но посмотрите, сколько нищих, обедневших от карт, бредут следом!

На следующей повозке везли Венеру в окружении купидонов. Антон никогда не видел одетую в шубу Венеру, но маскарад проводили в мороз, организаторы не рискнули заморозить актрису. Но поза, недвусмысленные приставания окружения – не оставляли сомнений, как и зажатый в её ладони рог изобилия.

– А это, дорогая публика, богиня плодородия Венера. Да уж развратна больно, – подтвердил лицедей.

– Срам-то, срам-то какой.

– Тут же девицы, – кричали со всех сторон.

– Коль плодородие с разврата

Не увидать добра от злата, – крикнул какой-то народный талант.

Его поддержали.

За Венерой шла разодетая роскошь в окружении мотов. Они кидали в толпу блестящие черепки.

Нищие-бедняки в разорванной одежде и с худыми котомками. Одетая в лохмотья скупость со слугами – скрягами.

Когда прошли повозки лицедей прокричал:

– Вы посмотрели шествие пороков, а теперь подивитесь на высокую гору Этну, на которой зловещий Вулкан куёт грозовые стрелы для уничтожения изъянов.

И действительно, из темноты вдруг проступила огромная гора, на которой стоял мужчина и стрелял в толпу стрелами.

– Это кто же, милок, – обратилась к Антону старуха, – Илья-пророк что ли?

– Вроде того, – ответила за Антона тётка, появившаяся из тени бутафорской горы.

– Тётушка, – только и промолвил Кислицин, – хватая старуху в шали за рукав.

Но рука прошла сквозь тело.

Анна Петровна неожиданно стала расти. Её фигура нависла над толпой чёрной тучей. А потом слилась с воображаемой горой.

Глава 24

Остаток ночи Антон пытался дозвониться до матери Ани. И каждый раз ему отвечал автоответчик.

– Сынок, может быть это розыгрыш такой жестокий? – отец тоже не спал, мерил кухню шаркающими шагами, каждые полчаса ставил чайник на огонь.

– Всё может быть, папа. Уж слишком много исчезновений, загадочных историй в последнее время. Но кому понадобилось так меня разыгрывать?

– Может быть Ане твоей?

– Зачем? Зачем ей меня разыгрывать?

– А если она вернуться к тебе хочет?

– И что? Зачем ей этот розыгрыш? Что за странное привлечение внимания к собственной персоне? Тем более такой информацией. Да Анька никогда бы не сказала, что родом из деревни, что у неё какая-то тайная дочь.

– А что она тебе говорила о своих корнях?

– Говорила, что родители умерли. Просила не поднимать эту тему, я и молчал.

– А дети? Вы ведь прожили несколько лет, неужели никогда не мечтали о детях?

– Честно? Нет. Я не задумывался, а она не хотела. Я понял это по каким-то репликам, которые она бросала вслед мамашам. Она ничем не хотела себя ущемлять.

– Неужели ты так её любил, Тоша?

– Нет, я не знаю любви. Думаю, это порок нашего поколения. Много нас, перепутавших любовь с желанием. Я хотел её, отец, хотел как ни одну женщину. Она сексуальна, чувственна, так мне казалось. Я знал её тело, а до души, я даже не задумывался. Прости за такую откровенность.

Кислицин с нетерпением ждал назначенного Сергеем времени. Он даже подъехал на час раньше, припарковался и раскрыл дневник.

Ну же, тётушка, помоги нам.

«С тех пор погружения не приносили эйфории. С какой бы радостью я отказалась от них! Они настигали внезапно, парализуя тело. Но теперь я не просто следовала за чьим-то зовом, я пыталась понять смысл…»

В окошко автомобиля постучали. Кирилл, айтишник, с которым ездили к Дарье Ивановне.

– Приветствую, Антон. Рад, что с нами.

– Вы тоже на встречу с Сергеем?

– Да, нам пора, шеф подъехал.

В кабинете их ждали Сергей и какой-то полный молодой человек, отгородившийся монитором.

– Это наш Павел, тёмная лошадка. Редко выбирается в офис, но без него нам было бы сложно. Наш лучший аналитик, – представил его Сергей, – дневники принесли? Ребята знают о вашей тётушке в общих чертах. Хотелось бы услышать подробности.

Антон удивлялся, как легко, откровенно он говорил о вещах, которые и самому казались фантастичными. Без страха выглядеть нелепым, смешным, безумным. Пока рассказывал, Кирилл сканировал дневники.

– И новая загадка, вчерашний звонок от предполагаемой матери бывшей девушки. Звонок, после которого связь прервалась, телефон больше не отвечал.

– Так проверить легко. Телефончик дай, тот самый неизвестный номер. Он же сохранился? Как, говоришь, называется деревня? – Павел заметно оживился. В стеклах очков замелькало отражение монитора, – Лощинки? Это где же такие?

– Меня не отпускает безумие происходящего, столько исчезновений, тайн, фантастических событий, – Антон будто оправдывался.

– Давай откровенно, Антон, этот сюр, как ты говоришь, насторожил нас ещё пару месяцев назад. Мы отметили всплеск исчезновений при странных обстоятельствах, – Сергей незаметно перешёл на ты, – в прошлый раз ты видел только часть наработанного материала. Но, думаю, что и эта часть впечатлила. По каждому случаю ведётся розыск, но без нашего участия.

– Мы подозреваем, что существует связь, просто случайностью такой всплеск не объяснить, – проговорил Кирилл, не отрываясь от монитора.

– Географически эти пропажи происходят на территории трёх соседних областей, то есть можно определить зону, – Сергей повернул монитор к Антону, – вот эта зона. Как видишь, наш Городецк тоже вошёл. Но, возможно, мы не знаем обо всех случаях.

– Как и то, что часть исчезновений просто плохо отрабатывается, – подал голос Павел, – вот, смотрите, звонок, действительно, был из района Лощинок. Номер зарегистрирован на Анну Владимировну Петрухину. Это твоя бывшая?

– Да.

– Анна Владимировна Петрухина родилась в деревне Лощинки… Что? Что-то не так? – Павел заметил растерянность Антона.

– Дико звучит, но я ничего не знал, знал только, что она родом из соседней области. По её словам, родители умерли, а здесь она зарегистрирована на квартире у тётки. Ни о матери, ни о ребёнке ничего не говорила…

– Бывает, – буднично вздохнул Павел и продолжил, – Мать – Петрухина Мария Васильевна проживает в этих Лощинках. Там же зарегистрирована Петрухина Екатерина. Думаю, связь там плохая, поэтому и не смог дозвониться.

– Теперь о дневниках тётушки. Кирилл, закончил?

– Да, рассылаю.

– Ну и хорошо. Я не стал спрашивать твоего разрешения, Антон, извини. Но чувствую, что именно там кроется след. Всё, что мы прочтём, останется только между нами, никуда информация не уйдёт.

– Понимаю. Анна Петровна описывает странные погружения, сродни медитации. Я не дочитал вторую тетрадь, но мне кажутся любопытными записи. Странно, что обе тетради женщина вела одновременно, но записи абсолютно разные, будто она разделила реальность. Да вы сами всё поймёте.

– Мы продублировали для тебя папки с реестром пропавших, можем прислать в электронном виде, как тебе удобнее.

– Мы пытались найти связь в этих случаях, общих знакомых, обстоятельства.

– Но пока единственные связующие нити: странные обстоятельства, заведомо невозможные для исчезновения, географическая зона и время.

– Мы хотели начинать работать по каждому факту, но есть определённые сложности. Проще работать в сотрудничестве с близкими.

– В любом случае, по всем этим фактам мы должны собрать всю информацию. Ты понял, Антон, что я не хочу пока привлекать наших волонтёров, попробуем разобраться вчетвером?

– Я согласен.

– Ну и ладно. Теперь о первоначальных действиях. Что думаешь делать по звонку?

– Пробовал связаться с Аней – вне зоны действия. Написал в соцсети, но она и там не появлялась несколько дней. Хочу съездить в Лощинку, познакомиться с несостоявшейся родственницей.

– А вот это правильно! Меня с собой возьмёшь? – Кирилл так открыто улыбался, что невозможно было сдержать ответную улыбку.

– Если поедешь.

«Не доверяют что ли», – мелькнула мысль.

– Ты не думай, мы тебе вполне доверяем, – будто подслушав, проговорил Сергей, – мы всегда стараемся выполнять задания не поодиночке, так информация менее субъективна, да и мало ли, как складывается…

– До Лощинок четыреста восемьдесят километров, маршрут я отметил. Написал и адрес, хотя в этой деревне всего одна улица, найдёте, – Павел не отрывался от монитора.

– Есть интересующие нас места по дороге? – Сергей листал папку.

– В семидесяти километрах от Лощинок село Перелётный Луг. Кравцова Лидия Петровна, исчезла около месяца назад. Розыск начали по заявлению соседки. Лидия Петровна третий год не вставала, соседки и ухаживали.

– Мы помним, – не выдержал Кирилл.

– Лишний раз не помешает, продолжай, – кивнул Сергей Павлу.

– Живёт с одиноким сыном, Юрием Кравцовым. Не работает, злоупотребляет спиртными напитками. В день пропажи пил с приятелями дома. Компания, по их словам, не видела, куда делась пожилая женщина. В настоящее время Юрий Кравцов задержан, он – главный подозреваемый.

– Откуда информация? – Не выдержал Антон.

– Из полицейской сводки. Вам придётся заехать, проверить. Район не наш, как в селе примут – неизвестно, но Кирюха, вся надежда на твоё обаяние. Не обижайся, Антон, Кирюха у нас знатный искуситель свидетелей. А ты только начинаешь.

– Да я и не претендую, – засмеялся Кислицин.

– Отправляетесь завтра. Наличные, – шеф протянул конверт Антону.

– Зачем?

– У нас это не обсуждается. Продиктуй номер своей банковской карты, если потребуется, сделаем перевод. Памятку не забудьте. Данные надо собрать максимально полно. По обоим случаям. Выезжаете завтра пораньше. Мы будем на связи. А на сегодня всё, остаток дня изучаем записи Анны Петровны и готовим предложения. Павел, займись систематизацией данных о потеряшках.

Из дневника Анны Петровны:

«Поначалу сопротивление давалось сложно. Я словно вылетала из погружения, сердце билось в горле. Ощущение близкой смерти не давало вздохнуть полной грудью. Именно с сопротивления всё увиденное и услышанное стало восприниматься особенно остро.

Помню, что история женщины, которую в пьяной драке зарезал случайный любовник, долго не отпускала меня. У этой женщины сгорел дом, и она осталась на улице. Женщина – пенсионерка с взрослой дочерью ночевала на крыльце соседнего заброшенного дома всё лето. Иногда дочь уходила одна в деревню, оставляя мать одну. В такую ночь она и познакомилась с уличным бродягой. Беспросветность, страх, одиночество, алкоголь, иллюзия любви, удар ножа в спину… В Колышлевске в прошлом году также сгорел барак. Несколько семей потеряли кров. Никто не стал их расселять, искать жильё. Кого-то забрали родственники и знакомые, а одна женщина блуждала весь год по городу, ночуя каждый раз у новых знакомых. А потом она исчезла, и все забыли о ней. Все, и я не помнила, вспомнила лишь, когда прочла про эту несчастную, зарезанную на чужом крыльце. А ведь она и у меня ночевала. Как же её звали?»

Антону показалось или отец плакал? Прячет лицо.

– У меня к тебе просьба, завтра я уезжаю в деревню, где живёт мать Ани. Мне нужна твоя помощь, отец.

– Разумеется, всё, что попросишь.

– Я оставлю тебе дневники, но обещай, что постараешься быть спокойным. Мне надо, чтобы ты перечитал их и выписал все встречающиеся имена. По возможности, с пояснениями. Допустим, тётушка пишет, что встретила некоего Ивана Иванова в парке зимой. Ты выписываешь все обстоятельства, всю информацию об этом Иване. Хочу предупредить, вторая тетрадка может оказать на тебя сильное впечатление. Возможно, что решишь, что Анна Петровна не в себе, но именно эти её состояния и могут оказаться самыми полезными. Отнесись к ним особенно серьёзно.

– Всё плохо, сынок?

– Трудно ответить однозначно, но мне кажется, именно тётушка поможет распутать целую серию странных исчезновений. У нас очень профессиональная команда. Да и просто – хорошие ребята.

– Ты опять стал улыбаться, Тоша.

Глава 25

«Недавно прочла в историко-литературном сборнике 1868 года о страшной судьбе графа Матвея Александровича Дмитрия-Мамонова. Загадка его архива долго будоражила умы света. Некоторые из записей опубликованы. Помню, удивилось созвучию наших мыслей. Особенно в той части, где он сокрушается, читая трактаты о доказательствах существования Бога. Он писал – эти трактаты сделали более неверующих, чем верующих. Человеку без костыля веры трудно творить добродетель. Наблюдаю за подобной одержимостью былых знакомых. Ведь в них исчезает милосердие, жажда истины, справедливости. Остается только ненависть и непомерная гордыня.

Казалось бы, вот оно, неизменяемое веками. Значит ли, что близкое к истине?

Вспомнила о судьбе графа Мамонова – Дмитриева. Много лет, до самой своей смерти он провел отшельником, укрывшись от света. Да что от света, даже крестьян своих сторонился. Поговаривали о сумасшествии, ему даже подобрали опекунов. А закрылся он исключительно от обиды. В годы Отечественной войны граф на собственные средства создал казачий полк, который так и не поучаствовал в боях. Зато прославился дерзким поведением. Из «подвигов» – сожжённое село, в котором его вояки обосновались на постой. Графу пришлось выплатить большую компенсацию жителям, но молва шла по войскам. После войны полк расформировали, а графа приписали к другому. Это вызвало такое неприятие, такую обиду, что Матвей Александрович не смог оправиться до самой смерти.

Как страшно остаться наедине со своими мыслями, потерять надежду. Господи, дай мне отыскать тропку к тебе!»

Город стискивал серой хмарью. Автомобиль с трудом пробирался сквозь утренние пробки. Даже обычно разговорчивый Кирилл нахохлился, свернулся тёмным клубком на пассажирском сиденье. Развязка у выезда слепила осколками солнца в стёклах машин. А за городом – разгул весны с бледно-зелёными кляксами на нетерпеливой земле. С невозможной синевой рассветного неба. С рябью дымящихся жизнью веток разбуженных деревьев.

– Хорошо-то как, – оживился Кирилл, стягивая кепку.

– Хорошо, – согласился Антон, подставляя разгорячённую голову влетающему в окошко игривому ветру.

В такое утро, полное юных соков, все истории казались безумной фантазией. Реальным был только мир, скользящий за окошком. Реальными были бесстрашные от любви птичьи виражи, травка, изгоняющая пролежни старого снега.

– Антон, не обидишься, я вчера уснуть не мог, читал дневник Анны Петровны.

– И как?

– Удивительнейший человек. Так странно, ощущение, что знаю её давным-давно, что, ты только не смейся, она всегда жила внутри меня. Только молчала всё время, но мысли, будто мои. Как с собой поговорил…

Показалось или они, действительно, проехали мимо старухи в чёрной шали?

– Как думаешь, Анны Петровны нет в живых?

– Думаю, что нет. Прости Антон.

– Я плохо её знал при жизни. В детстве гостил несколько раз, а потом случилась семейная ссора и мы больше не встречались.

– Жаль…

– И мне очень жаль.

– Трудно о таком говорить, но, думаю. Ты меня поймёшь. Если бы не наша «Рука», не знаю, как выжил. Иногда, кажется, что мы создали какой-то искусственный мир.

– И мне так кажется.

– Ты женат?

– Нет.

– И я нет. До тридцати это не напрягало, а сейчас смотрю на детей, что-то щёлкает внутри. Хочу семью, хочу детей, но как-то… всё не то, всё не те.

Откровенность Кирилла подкупала и пугала. Антон не был готов к таким разговорам. Он с ужасом думал, что придётся терпеть навязчивость айтишника несколько дней. Или сразу ставить ограничения. Но попутчик будто почувствовал его настроение, уткнулся в планшет и замолчал.

Мелькали посёлки-деревеньки. Вполне крепкие, с разросшимися дворами-постройками и умирающие, рассыпающиеся угольной крошкой. Надо же, из глубин подсознания выползла эта самая крошка. Вспомнил, как манила в детстве графитной чернотой. Казалось, что великан натёр в кучу много-много карандашей. Бабушка ругалась: «Тошка, Тошка, тебя же не отмоешь». А он тянул ручки, с восторгом разглядывая искрящийся тёмный снег на ладошках.

Обедали в придорожном кафе. Кирилл взял инициативу в свои руки, деловито сделал заказ, уселся в дальний угол. Нахохлившийся, немногословный. Так и ели молча под дружный хохот дальнобойщиков за соседними столиками.

«Обиделся, ну и пусть. Нервный тип», – думал Кислицин, выезжая с парковки.

Кирилл дремал, укрывшись капюшоном. Дорога стала ровнее, выехали в соседнюю область. Через двадцать километров должен быть поворот с основной трассы. Попутчик посапывал, изредка вскрикивая во сне. На просёлочной дороге открыл глаза, недоумённо озираясь.

– Где мы? Я всё проспал.

– Повернули на Латково, до Лощинок ещё километров семьдесят.

– Дорога кончилась?

– Ага, осталось лишь направление.

Автомобиль потрясывало на ухабах и ямах. Поселения исчезли, а вместо них появились странные разрушенные строения, больше смахивающие на сараи. Пегий бурьян подступал к самой обочине.

– Кощеевка, – прочёл Кирилл надпись на помятом указателе.

– Прямо сказочная деревня.

Но деревни не было, лишь пара стыдливо заросших фундаментов и брошенные яблоньки.

Сохранившиеся посёлки жались к райцентру как собаки, почувствовавшие скорый отъезд хозяев.

– Интересно, останется тут хоть что-то лет через десять?

– Райцентр может и останется.

У въезда в Латково на остановке дрались парни. Женщины с распухшимисумками толпились метрах в десяти, боясь подойти к куче озверевших молодых тел. Антон проехал мимо. Вдоль центральной улицы ряды серых двухэтажных домов с чахлыми кустиками вместо газонов. Редкие прохожие спешили по делам. Не было видно даже ребятни.

– Неуютное место, – Кирилл вновь уткнулся в планшет.

– Неуютное, – согласился Антон. Вспомнил, как полгода назад Ани потащила в какое-то очередное статусное место, выставку модного фотографа. Как же его звали? Не вспомнить. А работы понравились, хоть и не хотел идти. Смутило название экспозиции: «Оттеняя серое». Была в нём дешёвая провокация, аналогия с модным романом для сексуально озабоченных граждан. Роман Кислицин не осилил, хоть Ани и настаивала. Прочёл пару страниц, пролистал, цепляя откровенные сцены, и забросил.

Художник, как же его все-таки звали, маленький толстячок, тяготился собственным присутствием в кругу «ценителей». А «ценители» сыпали банальностями, говорили какую-то чушь о «серости бытия». Антон остановился у работы, которая называлась «Выход». Видно, что снимали откуда-то снизу. Привычные дома, та же серость многоэтажек, те же суетящиеся автомобили, изломанные фигурки людей, но всё это на белоснежном фоне первого снега. И от этого парящее, взлетающее к серому небу с прорехами света.

«Мы инфицированы смертью. Те, кто не ощущает, счастливы по-своему. Внутри меня зарождаются новые знания, будто привнесены извне. Осталось разгадать, понять, какой во всём этом смысл», – прочёл Кирилл.

– А я-то голову ломаю, что ты читаешь всю дорогу.

– Привык доверять интуиции. Мне кажется, что мы набрели на ключ, Антон. В каком-то смысле, я – фаталист. Не верю в случайности. Нечто подобное в последнее время ощущают многие, а тётушка твоя нашла слова.

– Не знаю, на меня как-то всё обрушилось. Будто сидел в тёмной комнате много лет, а потом вышел под яркое солнце. Возвращаться не хочу…

Дорога стала грунтовой, благо слегка подсохшей.

– Осенью не проехать, – Кирилл отложил планшет, – а ты и в самом деле не видел мать своей девушки?

– Я даже не знал о её существовании, думал, что Аня – сирота. И про дочь ничего не слышал. Она при мне им никогда не звонила.

– Был у меня приятель.

– Был?

– Погиб в ДТП год назад.

– Прости…

– Обычное дело, жить торопился. В Москву уехал первым, сразу после школы. Звал, манил показной успешностью во время приездов сюда. Я и сам делал несколько попыток уехать, в Москве пытался прижиться. Не смог. Страшный город, вытягивающий все силы. Странное чувство испытывал, казалось, что Москве нужны стерилизованные насельцы, оторванные от былых привязанностей. Ей нужно самой создавать, лепить, насаждать своё, нечеловеческое. Может это моё, субъективное. А приятель жил там, был счастлив по-своему… Так вот, он любил повторять – реальность лишь то, что мы создаём в своём сознании. В его реальности не было места родителям, он даже на похороны матери не приехал. Не было места сынишке. И таких людей всё больше. Именно поэтому я и работаю в «Руке».

Дорога оборвалась, упёрлась в стену непроходимого бурьяна.

– Что за…

Навигатор советовал повернуть налево. Но не было никакого поворота, был тупик, была крепость переплетённых рыжих стеблей.

– Ну и куда теперь?

Они вышли из машины. В лёгкие ворвалась прелость, забивало горло шуршащей пылью.

– Не видно ничего, – Кирилл взобрался на бугорок – пограничный столб другого измерения.

Антон поднял голову – лишь небо в ошмётках выцветших туч.

– Похоже, тропинка слева, во всяком случае, здесь точно кто-то шёл. Кислицин тоже увидел, не тропинка, скорее пролом. Не понять, кто оставил – человек ли, зверь.

– Рискнём? – в блестевших глазах Кирилла заиграл азарт охотника.

Джунгли затягивали: цеплялись, припорашивали пылью семян, опутывали ноги. Казалось, что идут вечность, что весь мир превратился в эти заросли, ничего не осталось: ни шумных городов, ни сверкающих витрин, ни оживлённых трасс, ничего. Даже небо пропало, остались лишь клочки серой ваты, зацепившиеся за особо рослые стебли. И очень хотелось назад, к жизни, к горизонту. Антон скорее почувствовал, чем увидел: дышать стало легче, поросль расступалась, становилась ниже, слабее, пока совсем не рассыпалась на редкие кучки. Появился горизонт с прибитыми тушками тёмных домов.

Тушки превращались в горы, разрастаясь, затягивали небо. Стало трудно дышать…

Видение десятое

Огромная гора, испещренная пучками яркого света, появилась на горизонте. На самой вершине в струящейся тунике парила над толпой прекрасная богиня Диана.

Искры созвездий кружились вокруг величественного стана. Лишь грустная Большая Медведица печально светила с небосвода.

Гора величественно плыла мимо притихшей толпы. Городская улица стала вдруг игрушечно-мелкой.

– Смотри, смотри, – тёмная фигура, появившаяся рядом с Антоном, протягивала руку, указывая на странный мерцающий свет впереди.

– Тётушка, Анна Петровна, – удивился Кислицин.

– Тс-с, смотри. Просто смотри…

Подобно игривому, пенному облаку на горизонте возникла восьмёрка грациозных неаполитанских лошадей. Золотая карета в кружевах царских вензелей, казалось, парила в воздухе. Императрица в кровавом бархате, усыпанном каплями жемчуга, в бриллиантовой диадеме летела над онемевшим городом, над сбившимися в тёмную массу, людьми.

От блеска вельможного поезда, следовавшего за царской каретой, ломило глаза. Золотые ландо с веерными спусками, высокие кареты-теремки с искусной резьбой везли лучших людей государства. Напудренные локоны, бархат, атлас, кружева, припорошенные алмазами, золотые тяжелые вериги. Кафтаны, пюсовые камзолы, фижмы, хвосты… На запятках фигурками станковой скульптуры примостились лакеи-арабы.

Ослепив, процессия исчезла, утонула в черноте ночи. Город просыпался, отходил от обморочного беспамятства. Согбенные фигурки рассыпались по тротуарам, ныряли в дыры подворотен.

– Тётушка, как мне вас найти? Где вы? – очнулся и Антон.

– Сам, всё сам, сынок. Это твой путь, путь к смыслу.

Фигура тётки расплывалась, становилась прозрачной. Последней исчезла материнская улыбка, полная любви и боли.

– Так что я должен понять? Помогите уже, – кричал Кислицин небу.

– Подсказки. Уже сегодня ты обнаружишь ниточку. Главное, не бойся, – прозвучало в голове.

Глава 26

– Антон, Антон, да очнись же, – испуганное лицо Кирилла почему-то показалось Кислицину комичным. Он рассмеялся.

– Что с тобой? Всё нормально? Ты упал, забился в каком-то приступе. Теперь смеёшься.

– Не переживай, – продолжал хохотать Антон, – видел бы ты себя. Долго я прохлаждался?

– Минут пять, наверное. Что вообще происходит? У тебя проблемы со здоровьем?

– Не знаю, недавно лежал в клинике с черепно-мозговой. Обследовали, сказали – всё нормально.

– Тебе бы провериться…

– Успею. Идём?

Лощинками оказался десяток ветхих домишек, стыдливо припадавших к земле. У калитки одного из них стояла Мария Васильевна. Антон сразу узнал её, хоть и не видел никогда. Неуловимое сходство с Ани выдавало родственные связи. В Петрухиной старшей, разумеется, не было лоска, не было изнеженной томности. Сухая фигурка казалась сломленной веткой, забытой, брошенной доживать короткий век, рассыпаться отжившей трухой. Но глаза! Миндалевидные, огромные, затягивающие, глаза Ани.

– Антон? – жадно вглядываясь, будто стараясь запечатлеть, сохранить снимок в своей памяти.

– Да, Кислицин Антон. А это мой друг – Кирилл. А вы – мама Ани?

– Пройдёмте в дом, – робко.

Внутри было очень темно, хозяйка щелкала по выключателю, что-то тихо ворча.

– Дайте посмотрю, – взял инициативу в свои руки Кирилл. – Отвертка есть?

– Да, сейчас. – Мать Анны резво вышла из комнаты, но вскоре вернулась, держа в руках какой-то сверток.

– Посвети, – Кирилл протянул фонарь Антону.

Окрик вывел Кислицина из оцепенения. Через пару минут желтая лампочка, наконец, вспыхнула, осветив небольшую комнату с довольно странным интерьером. В середине комнаты стоял стол, покрытый самодельной скатертью, вокруг расположились современные стулья, безвкусно-помпезные, с золотой отделкой спинок. Антон узнал эти стулья, в один из пустых дней очередного шоппинга, они забрели в мебельный магазин, и Ани буквально застыла у этих «царских табуреток». Именно так он тогда назвал эту безвкусицу.

– Анна подарила?

– Да, – в голосе Марии Васильевной зазвучала гордость. – Она нас с Катюшей баловала.

Следы этого «баловства» повсюду: дорогой телевизор, новая посуда, современная этажерка и комод, втиснувшиеся между старыми шкафами, доверху забитыми множеством мелочей. Над этажеркой – постер какой-то современной группы, похоже, вклад подростка в интерьер дома.

Вещей было так много, казалось, для воздуха совсем не осталось места, а от пестроты в глазах поплыли черно-белые полосы.

– Тебе плохо? – Антон и не заметил, как Кирилл оказался рядом.

– Вытерплю, но давай поскорее.

– Я чайник поставлю? – В голосе несостоявшейся тещи гостеприимства не чувствовалось.

– Нет, мы торопимся, – Кирилл сел на «царскую табуретку», не дожидаясь приглашения. – Давайте подробно, сколько лет Кате, где учится, когда пропала.

Антон слушал и не мог поверить. Катюше скоро двенадцать, значит, они с Анной познакомились, когда девочке было чуть больше года. К тому времени, она уже жила в городе, и не просто жила, ему тогда казалось, что довольно давно. Тюнинг, все эти современные ухищрения, хорошее знание популярных мест – как он мог подумать, что всего лишь за год до этого она жила с новорожденной девочкой в такой глуши?

– Отец, кто отец девочки?

Вопросы Кирилла доносились словно издалека. Петрухина старшая смутилась, покосившись на бывшего любовника дочери, но ответила:

– Парень один из Латково. Анечка ведь моя в Латково училась, повариха она.

– Повариха? – не выдержал Антон. – Повариха???

– Успокойся, друг, – Кирилл с силой усадил Антона рядом. Надо же, оказывается, все это время он даже не присел.

– А что удивляетесь? Институтов в Латково нет, да и не прошла бы Анечка в институт, деньгами не богаты.

– Продолжайте, продолжайте, – Кирилл коснулся ладони женщины. Та заметно успокоилась, голос стал тверже.

– Отца у Катеньки нет. Убили его в пьяной драке. Вышел из тюрьмы, на свободе и полгода не погулял. Вот и осталась у девочки только мать… и я, – после паузы.

– Ну что, в Латково? – спросил Кирилл, скорее для того, чтобы вернуть Антона к жизни. Тот кивнул.

Всю дорогу до райцентра Антон примирял себя с новыми знаниями. Мысли путались, подпрыгивали в унисон автомобилю. Он ничего не знал о женщине, с которой был вместе. А вместе ли? Рядом, вовсе не означает вместе. Опять его заносит… Но Анька-то хороша, бросила ребенка на пожилую мать, уехала в город устраивать жизнь. За год успела все: и по косметическим салонам пройтись, и своей в многочисленных тусовках стать. Как, как ей это удалось? Антон не был столь наивен, разумеется, у нее был обеспеченный покровитель или покровители, что быстрее. Почему она остановилась на Антоне? Прежние не хотели связывать себя узами или она просто надоела? Антону стало так мерзко, что захотелось бросить все, бросить эту непутевую девчонку, не заезжать в интернат, откуда та сбежала.

– Эй, мы должны делать свое дело, – Кирилл словно читал мысли. – Ты расскажи, если хочешь, диктофон выключен.

Неожиданно Антон засмеялся.

В интернате их уже ждали, спасибо Сергею, который оперативно связался с руководством учреждения. Юная сотрудница, представившаяся неожиданно официально Светланой Олеговной, проводила их в кабинет директора.

«Интересно, у них что, протоколы какие-то по оформлению?» – думал Антон, рассматривая нехитрое убранство. Казалось, что он на несколько минут попал в свое детство, Т-образный стол, во главе которого сидела Валентина Ивановна, директор его школы.

– Валентина Константиновна, – представилась женщина хорошо поставленным голосом. – Присаживайтесь. Что вы хотели узнать?

Антон уловил еле заметное движение Кирилла к карману – диктофон. Сергей был прав, далеко ему еще до рядового сотрудника Ангелов. Он бы точно растерялся, он всегда боялся подобных дам, умеющих любого собеседника превращать в нашкодившего школьника. Валентина Константиновна демонстрировала недовольство, она уже дала показание полиции, и совершенно не понимает, почему должна объясняться еще и перед общественниками. Но обаяние Кирилла взяло верх, уже через несколько минут она рассказывала о сложностях педагогического состава, о современных детях, которых почти невозможно удержать в каких-то рамках. Кирилл сочувственно поддакивал.

– Вот и Катя Петрухина совсем не подарок. Мать ее балует, недавно смартфон подарила, девчонка его из рук не выпускает.

– Телефон, не подскажите номер?

– Пожалуйста, – директор открыла какую-то тетрадку и продиктовала нужные цифры.

– Вне зоны действия.

– Да, отключен, что же вы думаете, мы не пытались дозвониться? – директриса хмыкнула.

– А подружки, кто у Кати самые близкие подруги?

– Они ничего не знают, я лично расспрашивала.

– Позвольте нам, я знаю правила, мы поговорим в присутствии педагога. Лучше психолога, если возможно.

– Почему нет?

В кабинете тут же материализовалась юная Светлана Олеговна, кнопка секретная у директора что ли?

– Проводите их к Алевтине Михайловне.

– Антон, давай ты поговоришь с девочками, у тебя хорошо получается, а я должен кое-то проверить. Подожду тебя во дворе.

Девочки молчали, напрасно Светлана Олеговна, которая оказалась штатным психологом, пыталась вывести на диалог. На вопросы незнакомого мужчины отвечали сдержанно, отрицая, что им что-то известно. Они разговаривали битый час, девочки менялись, но никакой новой информации получить не удалось. Из кабинета Антон выходил, ощущая собственную неполноценность.

Кирилл ждал у поста охранников.

– Ничего не вышло, они, похоже, сговорились.

– Идем в машину, есть кое-что.

Но и в машине Кирилл не торопился откровенничать – достал термос, допил остывший кофе.

– Что ты молчишь?

– Не думай, я просто хочу убедиться, что прав. По моим подсчетам, в течение часа все решится.

– Почему ты всегда говоришь загадками?

– Не обижайся, Тоха. Я посплю немного, устал, – и Кирилл, действительно, свернулся на пассажирском сидении, прикрыв лицо кепкой.

Ну и что оставалось делать Антону, как ни перебирать в памяти годы жизни с Анной? В школьном дворе мальчишки гоняли мяч, а остальные гуляли поодиночке, уткнувшись в экраны телефонов. «Словно заключенные», – подумал Кислицин. Над входом в интернат красовалась надпись, составленная из карточек с буквами: «Добро пожаловать». Что такое, что он сейчас почувствовал, почему это важно? Стандартная вывеска, но он не может отвести глаз. Буквы. В квартире у тетушки кто-то нарисовал мелом букву на двери. Кто? Зачем?

Через полчаса в стекло постучали. Кирилл очнулся, выскочил, потирая глаза, протянул руку сотрудникам в форме:

– Привезли?

– Изъяли. Сейчас в больнице, но, похоже, с ней все нормально.

– Объяснить не хочешь? – не выдержал Антон. Они выезжали из Латково.

– Да объяснять особо нечего. Разыграл пьесу «севший телефон» с парочкой одноклассников нашей Катюши. Да не смотри так, охранник помог, указал на тех, кто с ней учится. А дальше – дело техники. Понятно, что она сменила симку, но приятелям-то номер сообщила. А уж пробить по номеру, подключить профессионалов… У приятеля она была, здесь в Латково. Взрослый парень, а у девчонки любовь, все такое…

– Она же совсем ребенок!

–Дети сейчас взрослеют быстро, будто торопятся чувствовать. Но и ломаются легко, а потом словно застывают, закрываются от мира, превращаясь в инфантильных созданий. Что-то я увлекся, ты сердишься?

– Я битый час пытался хоть крупицу правды вытянуть из девчонок.

– Ладно, не обижайся – отвлекающий маневр. Они выходили из кабинета и расслаблялись. Мы успеем в Перелётный Луг до вечера?

Глава 27

Антону совсем не хотелось в Перелётный Луг, ему хотелось обратно, в Городецк, хотелось иллюзии жизни, на которую так щедр большой, суетливый город. В серости наступающего вечера не ощущалась весна, не чувствовалось возрождение, скорее, наоборот – полуразрушенные здания, прошлогодний бурьян, заглушающий первые ростки, темная ветви, тянущиеся к трассе, словно в мольбе.

– Знаешь, про инфантилизм я у Анны Петровны вычитал, но полностью согласен, иногда себя Гулливером в стране лилипутов ощущаю. С тобой такого не было? – Кирилла совсем не смущало молчание Антона, и в этот раз его вполне удовлетворил неясный жест плечами. – Перелётный Луг, там пропала некая Кравцова Лидия Петровна, женщина, прикованная к постели.

– А с кем она жила? – в голоса Кислицина появились первые заинтересованные нотки.

– С сыном, но он за ней не ухаживал, скорее, жил за ее счет – не работал, пропивал пенсию.

– А как же? Кто кормил, занимался больной?

– Соседки, к одной из них нам надо попасть, именно она первой обнаружила исчезновение.

– А пустит ли, доедем – темно будет.

– Должна, ей участковый звонил, говорил о нас.

– Как у вас все отлажено, связь с правоохранителями, отслеживание.

– Иначе нельзя.

В Перелётный Луг въехали, когда сумерки укрывали деревню на ночь.

– Еще и луна спряталась, а улица тут лет двадцать не освещается, – ворчал Антон. Дома, захваченные врасплох вспышкой фар, казались игрушечными, нежилыми, лишь редкий свет в окнах выдавал обитателей. Зато собаки были самыми настоящими – выпрыгивали из подворотен, бросались на колёса, отчаянно лая.

– Останови, так мы будем еще час искать, – Кирилл дернул ручку дверцы.

Антон не понимал, откуда взялось раздражение, неужели от нежелания подчиняться чужой воле?

Любовь Семеновна ждала у калитки. В доме было удивительно уютно, казалось, каждая вещь за много лет напиталась хозяйской любовью, и теперь смотрела на гостей, излучая тепло. Стол ломился от блюд, невольно вспомнился сосед в Колышлевске Илья Ефимович. Стеснительный от природы Антон, неожиданно осознал, что былой скованности нет. Он с благодарностью сел за стол и не мог оторваться от блинчиков, пирогов, картошки, исходящей ароматным паром, пока не почувствовал, что веки начали слипаться.

Хозяйка оставила волонтёров на ночлег.

– Куда же вы, на ночь глядя, путь неблизкий. А я живу одна, дом большой, места всем хватит. И Лидушкино жильё лучше при дневном свете осмотреть, там и свет-то не везде.

Антон ворочался на мягком диване, прислушиваясь к ровному сопению Кирилла, доносившемуся из соседней комнаты.

«Спит, ничего его не берёт», – думал Кислицин с досадой на собственную бессонницу, перебирая детали вечернего разговора за обильно накрытым столом. Действительно, странное исчезновение. Допустим, сын и его подельники убили старушку, возникает вопрос о мотиве. Зачем ему, живущему на пенсию матери, лишать себя единственного дохода? Если даже предположить, что эмоции взяли верх – надоела мать, мешала пить, куда они дели тело? Вряд ли они спрятали его так, что полицейские не смогли обнаружить. И почему Любовь Семёновна так уверена, что соседку никогда не найдут, что знает она?

Так и спросил за завтраком, глядя на хозяйку.

– Не так просто объяснить, – женщина осела на стул. Пауза затягивалась, но ни Антон, ни Кирилл не пытались прервать ее, что-то невидимое, но ощутимое нависло над столом небольшой кухни старого деревенского дома. И когда заговорила, Антон мог поклясться, он знал, что она скажет.

– Я слышала её. Слышала Лидушку. В тот самый день, когда пропала.

– Слышали?

– Да. Вернулась домой, села у окошка, а из головы всё не шло. Привыкла я к ней, а в тогда, словно часть меня отделилась и исчезла. Вы не поймёте, мы долгие годы ругались, ссорились по любому пустяку, характер у соседки тот ещё, да и я не подарок… Что мы все делим-то? Всю жизнь норовим кусок получше урвать, а вот на этих тряпках, которые страшнее любой тюрьмы, на постели смертной – ничего не надо. Когда ухаживать стала, все куда-то ушло, растворилось, оттаивала я, светлее становилась. Легче дышать, что ли, стало? И Лида – изменилась она. А какой у нее голос!

И хозяйка вдруг затянула:

«На улице дождик

С ведра поливает…»

– Так и пели с ней. Ушла она туда, где нет боли, мучений нет, где свободно дышится…

– А тело, куда делось тело? – Кирилл первым очнулся от наваждения.

– Не знаю, милые, да и знать не хочу. Ей там хорошо, это я чувствовала. А больше мне и знать ничего не надо.

Дом пропавшей соседки при свете яркого утреннего солнца выглядел особо обветшавшим.

– Убирать здесь не стали, не разрешали ничего трогать.

«А ведь дело не закрыли», – понял Антон.

Дом насквозь пропитался миазмами жилища алкоголиков.

– Здесь она лежала, – Любовь Семёновна отодвинула выцветшую кровавую занавеску, служившую дверью.

Им открылась маленькая комната: у окна – металлическая кровать с облезшей краской на каретках, ворох грязного белья. Сквозь мутное, давно немытое стекло, можно с трудом разглядеть заросший огород. Тумбочка у кровати, небольшой телевизор, какая-то полка на стене.

Кирилл что-то спросил у соседки, потом попросил показать другие комнаты и двор, а Антон не мог двинуться с места. Он точно знал, что подсказка спрятана где-то здесь, совсем рядом. Но где, тут и мебели никакой? Полка! Кислицин подошел ближе – так и есть, среди пыльных томиков и старых журналов совсем свежий лист, на котором всего одна буква: И

– Почему решил, что это важно? – спросил Кирилл, когда они возвращались.

– Я знал, что надо искать, не могу этого объяснить. Понимаешь, соседка моей тётки утверждает, что слышала её в одну из ночей. Я приехал на следующий день, в квартире всё перевёрнуто. Я не мог определить – пропало что-то или нет, но соседка хорошо знала подругу, знала квартиру. Она утверждала, что всё осталось, а если ничего не украли – зачем громить? Тётушка знала какие-то сверхважные секреты серьёзных людей? Смешно. Но даже не это главное, главное, я поверил – тётушка вернулась в свой дом той ночью.

– Почему?! Как ты можешь утверждать? Да и знаешь со слов соседки.

– Рассказ её походил на бред безумной, один лёд в стакане чего стоит…

– Лёд?

– Клавдия Олеговна собиралась выпить лекарство, налила в стакан воды, а после того, как услышала шум за стеной, вода замёрзла.

– Ты в это веришь?

– А ты веришь, что я видел сны о маскараде Екатерины перед тем, как прочёл о нём в тёткином дневнике? Неужели ты ничего не ощущаешь: что-то сгущается над всеми нами, мир летит в тартары. И сейчас я знал, что искать, я знал, что должна быть буква. В квартире тётке буква была нарисована на входной двери. Думаю, за этим она и возвращалась, оставить свою подсказку.

– А квартиру разгромила зачем?

– Не знаю, может это знак, символ тленности настоящего.

Пришлось заехать в Латково, Кириллу позвонили из комиссии по делам несовершеннолетних, просили дать показания. В тесном коридоре полиции Антон впервые увидел Катю, рядом была все та же Светлана Олеговна. Дочка очень похожа на Ани, те же миндалевидные глаза, та же горделивая посадка головы, приправленная подростковой нетерпимостью. Девочка с интересом разглядывала возлюбленного матери.

«Интересно, а что она знает обо мне?» – Антон чувствовал, что от этого взгляда ему становится некомфортно.

– Войди, – позвал Кирилл из кабинета.

– Мы не можем отыскать её мать, у вас сохранились контакты?

– Мы не общаемся, а телефон есть и у девочки, и у матери Анны. Она не отвечает.

– Жаль, тогда не буду задерживать…

– Постойте, у меня есть номер ее нового бойфренда, – Антон неожиданно вспомнил о Василькове. – Записывайте.

И уже из-за закрытой двери услышал, как полицейский переспросил: «В Египте?»

– Её лишать прав собираются, не понимаю, почему не сделали этого раньше.

– Я тоже не понимаю, – ответил Антон тоном, ставящим точку.

Он не хочет обсуждать Ани, её Катю, не хочет больше думать о Василькове и Египте, куда бывший коллега повёз его бывшую подругу.

«Как много бывших, как мало смысла…»

Сновидение одиннадцатое

Народ не торопился расходиться, разгоряченные зрелищем, люди еще долго стояли на раскисшем снегу. Со всех сторон раздавалось:

– Старик-то хорош, этот как его, Панталон, уже на кладбище место готовить, а он всё пляшет да девок щупает…

– Тю, будто и не видали такого, сколько молодых под венцом с дряхлыми стариками стояли. А уж чуть богаче жених, так и вовсе девчонку себе покупает.

– А этот придира, такую глупость несёт, а посмотреть – словно нет его умнее. «Ходить ногами, а есть руками». Без него не знают…

– Ох, бабоньки, как этого их главного над опойцами-то зовут? Бахус? Пойду мужику перескажу, так ведь опять скажет, что выдумала всё.

– Побьёт ещё, на днях Маланью мужик прибил, еле живая, уж не чают, что поднимется.

– Гарпии всё, их власть.

– Скажешь тоже, гарпий каких-то приплёл. Все знают, что мужик Маланьи к Фиске бегает, вроде окрутила та его, приворожила.

– Фиска-то баба известная, уж сколь мужиков сгубила, ведь будто слепые делаются с ней.

Солидный купец повернулся к товарищу:

– Пойдем что ли, уж больше ничего не будет, что этих, – кивнул на простолюдинов, – слушать, ума, чай, не набраться.

– Пойдёмте, Пётр Карпович, что уж тут делать? Извольте поинтересоваться, пеньку почём брали?

Фигуры купцов растворялись в густых сумерках, голоса их становились тише, глуше, можно было разобрать лишь обрывки фраз: «мошенник», «а я его», «пусть в яме посидит», «слезами нас не…»

Рослый сбитенщик поправил связку баранок на плече, закрыл переносной короб и отправился в трактир, пропустить шкалик, другой – такой повод!

Сапожник Ерёма, успевший за время шествия пару раз заглянуть в распивочную, очнулся в арке, когда все разошлись. Потряс худыми карманами – тихо, и побрел, не разбирая дороги, к теплу, в маленькую комнату в подвале. А там, в темной каморке, сидела жена Ерёмы, вздрагивая от заливистого лая дворовой собаки.

Щекочиха, вернувшись в дом, долго ругала невестку за подгоревшую кашу, за кричащего мальца, да мало ли за что ругает свекровь сноху? И уже лёжа в своем закутке, слушала, как сын повторяет её слова, тихий вскрик молодой хозяйки. Щекочиха так и заснула с улыбкой на лице.

Антон всё стоял в опустевшем городе, опустошённый, оглохший. Неожиданно улица стала сужаться, дома накренились и Кислицин внезапно почувствовал, что ноги не ощущают земной тверди. Ему хотелось подняться выше, вырваться к звёздной россыпи, но сил не хватало. Крыши угрожающе нависали над ним, прицеливаясь множеством шпилей. Ржавый петух с флигеля облезшего дома клюнул в щиколотку, когда Антон пролетал мимо. Воздух стал гуще, киселём втекая в легкие, ещё немного – и он рухнет оземь. Кто-то схватил за руку и с силой потянул вверх. Анна Петровна! Бахрома чёрной шали развевалась на ветру.

– Тётушка…

– Тише, Тоша, береги силы, сейчас начнётся.

«Что?» – хотел крикнуть Антон, но крик так и не вырвался наружу – его затянуло в центрифугу.

Мизинец, колено, лоб, правое веко, локоть, ухо – всё это теперь существовало автономно, и всё двигалось по своей собственной орбите. Калейдоскоп из цветных бликов сливался в многочисленные круги. Он чувствовал дурноту, с трудом смежил веки – стало легче. Остановилось все так же внезапно, как и началось. Кислицин понял, что лежит на чем-то твёрдом. С опаской открыл глаза, огляделся: абсолютно ровная поверхность неясного серого цвета, сумеречное пространство без горизонта.

«Так выглядит ничто», – думал Антон, осматривая себя и удивляясь целостности. Воздух был настолько густым, насыщенным, что с каждым глотком ощущалась особая сила, наполняющая тело. Антон чувствовал себя маленькой частичкой и целой Вселенной одновременно.

– Получилось, – Анна Петровна, возникшая рядом, коснулась его плеча.

– Тётушка, – выдохнул Кислицин. Он совсем не удивился её присутствию, он знал, она не оставит, ждал её. – Теперь-то мы можем поговорить?

– Теперь да, здесь никто никуда не торопится.

– Где мы?

– Что ты чувствуешь?

– Этому трудно подобрать слова. Спокойствие, даже наслаждение, пожалуй. Воздух здесь какой!

– Да, первозданный, чистый. В нём нет мусора, которого уже не замечаем.

– Мусора? Это про экологию?

– Не совсем, хотя можно назвать и душевной экологией. Ты читал мои дневники?

– Да, созвучно, жаль, что нелепая ссора не позволила узнать тебя раньше. Прости.

– Мне тоже жаль… Это место отсчета, место, где тайное становится явным. Одна из ступеней из представления первых философов, орфиков – эфир, горный воздух, зарождающий Вселенную. По представлениям орфиков, горный дух окружен хаосом. Сократ воспринимал свободу как честность к себе, постоянно двигаясь к Истине. Но уже его ученик Платон, разделяя людей на классы, оправдал ложь, сделав ее прерогативой элиты. И это движение мысли ко лжи вдохновило на создание знаменитой аллегории «Пещеры». Большинство воспринимает мир как стены пещеры, как иллюзорное отражение жизни. И только философы способны вырваться из пещеры и увидеть солнце истины.

Аристотель, которого назовут последним философом жизнерадостного мироощущения, утверждал, что разумная часть души приближает человека к Истине. Но позже ростки Лжи уже подняли головы, и на смену Разумной Истины приходит Судьба, рок, обреченность. Истина живет в постоянном поиске добродетелей, в рефлексии. Так зародились киники, – философы, отрицающие земные блага. Самым ярким представителем учения стал Диоген. Ложь набирала силу, наслаждение возносилось на трон. Эпикурейцы, прародители гедонизма, добродетели приписывали наблюдение за телесным наслаждением. Но если сторонники Эпикура с их умеренным аппетитом не могли и представить, какую жажду вызовет ложь в гедонистах.

Основатель неоплатонизма Плотин говорит о нусе – интеллектуальном начале. Свобода достигается в слиянии души и нуса, слиянии, сохраняющем целостность. Представления людей об Истине и Лжи меняли наполненность пространства. Жизнь не может существовать в засилье лжи. Это чувствуют многие, как многие уходят, оставляя знаки.

– Буквы! Я понял, просто не знаю, что в них скрыто.

– Разгадка близко, но ты должен разобраться сам.

– Почему я?

– Смотри, – Анна Петровна махнула рукой, и в тот же миг пространство заполнилось разноцветными светящимися шарами.

Антон чувствовал напряжение, тревогу, исходящую от них. Световые сгустки быстро двигались по маленькой орбите, словно прощупывая локацию. От череды беззвучных взрывов кружилась голова, шары фонтанировали, раскрываясь множеством голограмм. Как-то незаметно вокруг него раскрывались картины современной жизни…

Множество мониторов кружились вокруг, информационные передачи, различные ток-шоу, из которых потоком лилась агрессия – дурная одежда лжи. Стало нечем дышать, хотелось отключить звук, стереть изображения. Хотелось вернуться в точку отсчёта, дышать горным воздухом. Кривляющиеся старики и старухи, превращенные в кукол в компании с молодыми партнёрами, ведущий, вещающий о плоской Земле и рептилоидах, заполнивших город – Антон закрыл лицо руками и закричал.

«Смотри», – властно звучал в голове голос тётки. Молодой человек с трудом убрал руки. Множество кабинетов различных офисов, сотни, тысячи сотрудников пронеслись перед глазами Антона. Какие-то схемы, бесконечные посредники, виртуальная работа, лишённая смысла. Васильков, со своей чёрной кружкой суррогатного кофе, мокрое грязное пятно на чистом листе бумаги. Рваные всполохи ночных клубов, раздетые разгоряченные тела, коктейли, таблетки, грязный доступный секс, жестокие драки, реки крови – только чтобы чувствовать, чтобы понимать, что ещё жив.

– Не могу больше, как это прекратить?

– Смотри, – голос Анны Петровны звучал всё настойчивее. – Ты должен это видеть.

Наркопритоны, жилища алкоголиков, драки, избитые женщины, грязные аферы всевозможных мошенников, циничные оскорбления в интернете, отнимающие жизнь – картины проносились перед глазами Антона. Многочисленные ток-шоу, пробуждающие самые низменные чувства. Кислицин когда-то прочёл, что многие используют обсуждение самых стыдных семейных тайн не только для солидного вознаграждения, но и как социальный лифт. В той, прошлой, жизни они с коллегами обсуждали феномен таких «стирок». «А что, я бы согласился за пару миллионов все, что хотите рассказать», – заявил тогда Васильков.

Внезапно изображения погасли, Антон с облегчением вздохнул. Но в тот же миг раздался непонятный гул. Он оказался в эпицентре тайфуна, вокруг него в бешеном вихре кружились листы с отчётами, директивами. Он глох от шуршания, слеп от бесконечного потока. Легкие наполнялись сухой бумажной пылью.

– Не могу, – крикнул в бесконечность.

Бумаги исчезли, а он сидел в каком-то офисе, невидимый посетитель, свидетель бесстыдной сделки. Он видел и этот кабинет, и множество других, подобных ему, и впервые выступал в роли очевидца. Больше всего удивила будничность, привычность действия. Никаких эмоций, никаких рефлексий…

Антон впервые испугался за сохранность рассудка.

– Это было бы слишком легко, – Анна Петровна опять сидела рядом.

– Надеюсь, шоу закончилось?

– Прости, ты должен был всё это видеть.

– Зачем?

– Чтобы найти ответ.

– Эти голограммы…

– Нет, ты ошибаешься, голограммы остались в том мире, неужели не чувствовал? Любое действие отражается многократно, в воздухе возникает бесчисленное число проекций, воспринимаемых как продукт, плод труда. Создание воздушных замков считают добродетелью. Заметил, как поменялась стилистика: «финансовый пузырь», «раздуто», «мыло», безликий «контент» как инертный наполнитель. Ценится не мнение, а лайк, не смысл, а трафик – проекция проекции. От этого мусора задыхаются все.

– Смысл, пропал смысл.

– Тьма всегда сгущается перед рассветом.

– Будет ли рассвет?

Тётушка улыбнулась и вдруг сказала:

– Передай Серёже, чтобы не корил себя, нет за гранью никаких обид, только любовь.

– А ты, где ты? – кричал Антон в пустоту.

Почувствовал спиной приближение ветра, холод сковал позвоночник. Он больше не боялся воронки, знал, что за ней – путь к свету. Он распадался и обретал единство, и это был совсем другой человек, человек, которому не ведома обречённость.

Глава 28

«Антон. Антон», – прорывалась сквозь воронку.

Он открыл глаза – беспокойное лицо отца склонилось над ним.

– Сынок, ты спишь почти сутки, я беспокоюсь. Всё нормально?

– Хорошо, папа. Видел тётушку во сне, просила передать, чтобы ты не винил себя, что она любит, и всегда любила тебя.

Антон отправился в ванную, пусть останется один и не скрывает слёз. После приезда из Лощинок они долго разговаривали. Он рассказал и историю своей привязанности к Ани, рассказал о Василькове с его чёрной кружкой и Египтом, о девочке-подростке, в глазах которой затаилась хищница. Рассказал и о несчастной одинокой женщине, о которой помнит лишь соседка. А главное, о снах, в которых отступает хаос.

Антон позвонил Сергею и через час они уже сидели в кабинете руководителя «Руки помощи».

– Мне кажется, я знаю, что надо искать. Надо вновь проверить данные о пропавших при странных обстоятельствах.

– Что мы должны найти?

– Букву.

– Букву?

– Да. Все они должны были оставить букву, которая приведёт нас к смыслу их исчезновений. Понимаю, что звучит бредово, но на месте исчезновения Анны Петровны вдруг появилась буква. В доме Лидии Петровны тоже была буква. И сны, я постоянно вижу сны, в которых тётушка даёт подсказки, мы на верном пути.

Сергей сделал звонок, и через пару минут появился Павел.

«Будто ждал», – подумал Антон.

– Новая вводная. Надо искать буквы в местах исчезновения. А потом попытаться собрать фразу. Справишься?

– Попробую, если нет какого-то особого шифра, думаю, справлюсь, – засмеялся толстячок.

– Антон, мне необходимо время, чтобы что-то выяснить. Жду тебя завтра к двенадцати, ребята подтянутся, надеюсь, что-то уже прояснится.

Антон вышел из офиса и набрал номер Кирюхи Самойлова.

В магазине игрушек он растерялся, даже не представлял, с каким выбором столкнётся.

– Девушка, – обратился он к продавщице, раскладывающей на полках товар, – без вас мне не обойтись.

– Приятно слышать, – рассмеялась та. – Вам для девочки или мальчика?

– Для мальчика, Тошки, моего тёзки, – зачем-то добавил он.

– А сколько лет?

– А вот возраст точно не знаю, сын моего приятеля. Ходит в детский сад, – вспомнил Антон.

Большую машину с радиоуправлением он выбирал долго, не хотелось уходить из этого царства детского счастья, от милой и смешливой Саши, имя девушки он прочёл на бейджике.

На кассе она протянула дисконтную карту, на обороте которой написала свой номер телефона.

Самойлов встречал на лестничной площадке:

– Ну наконец-то! Как я рад. Пойдём, пойдём, вот моя Нюська, – кивнул на невысокую полноватую девушку, радушно улыбающуюся.

– А где мой тёзка? Я ему подарок принёс.

На слово «подарок» из комнаты выбежал рыжеволосый мальчишка, удивительно похожий на маленького Кирюху.

– Какие же мы идиоты, почему я не был у тебя раньше? – раз за разом спрашивал Антон у Кирилла, вышедшего его проводить.

– Обещай, что будем каждую неделю встречаться. Обе-щай, – тянул Кирюха. – Мы тебе и невесту найдём.

– Так уже нашли.

– Не понял…

– Такую девчонку встретил сегодня в игрушечном магазине, такую девчонку!

У офиса волонтерской организации стоял Павел.

– Привет, Антон, – протянул он руку. – Серега уже ждёт. Вроде бы есть новости.

От того, что услышал в кабинете Сергея, хотелось кричать, закрыть голову руками и кричать, долго, с надрывом, пока всё это не исчезнет, не рассыплется в прах.

Мальчик Димка исчез из закрытой квартиры. После его исчезновения нашли свидетели издевательств родителей. Всё, что осталось от ребёнка – тёмное пятно на обоях в форме буквы «Л».

Молодая женщина Мария пропала из своей комнаты на седьмом этаже. Просто исчезла. Её мать утверждает, что она никуда не выходила. Подруги на работе рассказывали, что в последнее время она сильно переживала – её обманул брачный аферист, женщина влезла в долги.

Николай Арнольдович, педагог с большим стажем попал в аварию и остался неходячим инвалидом. Одинокая убогая старость в маленькой квартирке. По словам сиделки, она готовила обед и услышала в комнате какой-то шум. Когда она вошла, мужчины не было. С буквой пока ясности не было, волонтёры сейчас ещё раз беседуют с женщиной, ухаживавшей за инвалидом.

«Папа, я скоро буду летать, не плачь», – сказал незадолго перед смертью маленький Стасик своему отцу, видному чиновнику Валерию Васильевичу. За несколько дней до смерти, которой могло не быть, если бы годом ранее Валерий Васильевич не соблазнился лёгкими деньгами при покупке медицинского оборудования. Что происходило в душе отца в день похорон? После того, как тело ребёнка предали земле, он вдруг вырвался и без сопровождения ушёл. Его искали, но так и не нашли. Последний раз его видели у могилы, на которой установлен памятник. Буквы надписи стёрлись, можно разобрать лишь несколько.

Бизнесмен Александр Васильевич исчез из закрытой психиатрической клиники. Попал он туда не без содействия приятеля и конкурента. Перед исчезновением он пытался уговорить персонал клиники, но договориться не получилось. Медсестра утверждает, что после исчезновения на наволочке обнаружили огромную букву «М», написанную ручкой. Они списали это на безумие пациента.

Восемь, девять букв – за каждой страшная судьба одиночества, нетерпимости, нелюбви…

– Вам плохо, Антон? – прервался Сергей.

– Да, пожалуй, я выйду ненадолго.

– Помощь нужна? – спросил Павел, сидевший рядом.

– Нет, я справлюсь.

Он забрёл в этот закрытый дворик совершенно случайно, сел на лавочку, огороженную со всех сторон кустами. Звуки большого города, казалось, остались где-то далеко, совсем в другом мире. Антон смотрел на небо, на вязь ветвей с раздувшимися, полными новой жизнью, почками, дышал горьковатым воздухом рождения и старался забыть страшный список. На миг ему даже показалось, что где-то высоко, в небесной бесконечности стали проступать лица тех, кто ушел, чтобы указать оставшимся путь к точке отсчета. Лица исчезали, вместо них проступали буквы, складывающиеся в известную фразу.

Постепенно в голове светлело, он вспомнил вечер накануне, деловитого рыжеволосого бутуза Тошку, светлую Нюську, гордого Кирюху. Вспомнил девушку Сашу со смешливыми глазами, потянулся, было, к карте с телефоном, но передумал. Сделал пару звонков и отправился домой.

Через пару дней, когда Антон собирался на очередное собеседование, ему позвонил Сергей. Они впервые договорились встретиться не в душном офисе, а на недавно отстроенной набережной.

– Приехал поблагодарить, у нас получилось.

– И что теперь? Люди перестанут исчезать?

– Мне кажется, что это вопрос не ко мне, кстати, всю информацию передал Кириллу, да-да, Самойлову. Думаю, он знает, куда её лучше пристроить. Я бы очень хотел, чтобы вы вернулись к нам. Ещё раз подумайте.

– Обещаю подумать, – согласился Антон, пожимая руку на прощание.

В ближайшую субботу они вместе с Сашей гостили у Самойловых. Тошка с удовольствием разбирал пакеты с подарками.

– Вы нам так ребёнка испортите, – смеялась Нюся.

– Не испортите, я не порчусь, – серьёзно заявил довольный мальчишка.

– Слушай, – зашептал Кирюха, когда мужчины, наконец, оказались на балконе. – История – бомба, я выслал в пару изданий. Конечно же, это всё звучит фантастично, как последнее предупреждение.

– Это и есть предупреждение свихнувшемуся миру. Они все ушли, оставив ключ к смыслу: «Истина сделает вас свободными».