Воспоминания моего дедушки. 1941-1945 [Саша Анжело] (fb2) читать онлайн

Саша Анжело Воспоминания моего дедушки. 1941-1945

Глава 1. Начало войны.

Мне вдруг захотелось написать о войне, какой я видел её в десять-пятнадцать лет от роду. В то время я жил с родителями в Жлобине (Гомельская область, Беларусь) у меня были брат и сестра намного старше меня, отец мой работал проводником в поездах.

О нападении немцев я узнал в воскресенье 22 июня 1941 года. Я с женой брата Ольгой был на свадьбе её сестры Марии, на станции Хальч недалеко от города Жлобина. Не помню, был ли с нами мой брат Федор, которого домашние звали Фаддей. Рано утром мы пошли в ближайший лес за земляникой, а когда вернулись, узнали о начале войны.

Впервые я увидел немцев в деревне Лебедевка. Было это так. Спасаясь от бомбежек и артобстрелов, мы с родителями некоторое время жили у родителей мужа моей сестры Веры на Красной горе. Ждали, когда пройдет фронт. Когда узнали, что Жлобин оставлен войсками, мы отправились домой. При подходе к Лебедевке мы попали под обстрел: снаряды перелетели через головы и взорвались на чьем-то огороде. Из-за реки Днепр слышался свист снарядов и недалекие взрывы. Мы добежали до Лебедевки и увидели немцев. Они… доили корову. Несколько человек стояли вокруг, смеялись и отпускали шуточки над тем, который пытался подоить. Моя мать возмутилась, что немец неправильно доил, подошла и молча, показала ему как это надо делать. Немцы были молодые и веселые, совсем не такие, как их изображали в наших газетах и журналах: «К нам ползет на Родину гадина-уродина, но советский самолет с высоты их разобьет».

Так как Жлобин несколько раз переходил из рук в руки, от советских солдат к немецким, помню, как мы еще несколько раз прятались от фронта в деревне возле Жуковского леса за рекой Добысна в рощице. Было тепло, и мы несколько дней спали на земле. Вместе с братом я впервые переходил реку вброд, и меня поразила легкость тела в воде. У брата, каким-то образом, оказалась пачка немецких сигарет – у нее была красивая непривычная упаковка – целлофан и незнакомый приятный запах. Еще до бегства из Жлобина, помню, как шли эшелоны по железной дороге: из них никто не выходил. У забора красноармеец выкопал блиндаж и несколько суток жил в нем. Оттуда хорошо было видно движение поездов. К нам он не заходил. Мать его подкармливала. А после войны отец засыпал блиндаж на дрова и засыпал яму.

Были бомбежки, но не часто. Мы прятались в погребе у соседей. Было страшно.

В начале оккупации у нас жили старики-евреи. С собой они принесли сепаратор – прибор для отделения сливок от молока. Со стариками отец до войны служил в какой-то конторе. Потом они исчезли, позже я решил, что их расстреляли немцы. Рядом с нами жила семья: отец кондуктор товарных поездов, мать и двое мальчишек: Володька – примерно моего возраста и Колька, года на четыре моложе. Отец ненавидел советскую власть и, говорили, что он выдавал немцам всех, кто занимал какие-то посты при той власти и евреев. Возможно, и что уход стариков от нас был в какой-то степени связан с ним. Позже эта семья переехала куда-то за Урал. С Володькой я одно время переписывался, он работал электриком; погиб по пьянке в драке. Брат его закончил институт и приезжал к нам в Жлобин, но я уже служил в Ленинграде и с ним не встретился.

Глава 2. Оккупация немецкими войсками.

Начало было спокойным. Заработала пекарня. Хлеб был неплохой, но безвкусный, для долгого хранения его заворачивали, как шоколад, в станиолевую фольгу. У немецких солдат были в основном галеты. Заработали банки, рынок, школы. Было много портретов и цветных литографий Гитлера с подписями "Гитлер-освободитель". Открыли кинотеатр: были дневные и вечерние сеансы. Шли немецкие фильмы с дубляжом на русский язык. Помню некоторые из них, например: "Главное – это счастье" (в оригинале Annelie, 1941 года). Перед показом фильма демонстрировалась военная кинохроника, фильмы о природе, о животных, о насекомых.

Начали выпускать газету, появились даже юмористические журналы. Юмористический журнал несколько напоминал наш "Крокодил". Там была вот такая карикатура на курящих: переднее колесо и руль у самой земли, ездок собирает окурки губами. Или еще одна: человек висит над пропастью, держась, за ветку и кричит: "Верёвку! Лестницу!", а второй наклонился к нему и спрашивает: "Скажите яснее, что вам понадобилось? Веревка или лестница?". Был там и анекдот: маленькая девочка ест яйцо, морщится и говорит: "Мама, это яйцо воняет…". А мама ей отвечает: "Ешь, дочка, запах – это воображение". Дочь ест, а потом еще спрашивает: "Мама, а лапки тоже есть?".

Было много карикатур Сталина: "Скулья Гитлеру в ляжки, что обул нас в деревяшки". Как-то в один период давали эти деревянные туфли, они были очень неудобные. Но острие всей пропаганды было направлено на коммунистов и евреев: "Держись, Гитлер хочет освободить белорусов от этого зла". "По деревне шел прохожий, очень вежливый на вид, а проверили построже, оказалось, что бандит"– партизан называли бандитами, призывали население бороться с ними, за помощь партизанам – смертная казнь.

В школах учили по советским учебникам. Учителями были молодые девушки и парни, окончившие школу до войны. Количество предметов было ограничено. Немецкий язык преподавала девочка, которая имя Макс читала, как Мах с русским "х" на конце, и мы повторяли за ней, только спустя пару лет, я узнал, что немецкое "х" читается, как "кс". Русский язык преподавала старушка, которая сама писала с ошибками. Например, слово "ночью" она написала на доске: "ночьчу"… Директором школы был молодой парень. Строгий. Со мной учился его младший брат Анатолий. После войны, я узнал, что за связь с партизанами директора школы казнили. Была даже книга "Молодогвардейцы" – там о нем и написали.

Была открыта церковь. В здании напротив костела, потом там был магазин "Юный техник". Мать иногда водила в церковь и меня, я наизусть выучил "Отче наш", но верующим не стал. Немцы, по-моему, в Бога не очень верили. Я не видел, чтобы они ходили в церковь, и вообще, чтобы молились. Но на пряжках ремня у солдат была надпись "с нами бог". Другое дело итальянцы. Они были преданы Мадонне. Каждый солдат вез с собой кучу литографских изображений на церковные темы. Кроме того, у них было множество значков из алюминия с изображение Мадонны. Мы, мальчишки, выпрашивали всё это, и солдаты охотно нам дарили. Потом всё потерялось.

Рынок вначале был на том же месте, где и сейчас, в центре города Жлобина. Позже его перенесли ближе к Днепру. Мы с отцом иногда ходили туда, но покупали мало. Немцы ввели на оккупационной территории особые деньги, но их было мало, а советские деньги, по-моему, не принимались. В южном районе открыли баню. Воду наливали в деревянные ведра, к ним же привязывали номерок от гардероба. Кажется, было ограничение времени помывки. Была открыта столовая – на вокзальной площади в низком деревянном здании. После изгнания немцев в нем был кинотеатр, позже его разрушили и построили современные дома и магазины типа "Современная мужская одежда". С братом и его женой мы обедали в той столовой.

Город Жлобин – крупный железнодорожный узел: поездом отсюда можно уехать в любом направлении. Немцы использовали его по полной. Так как ширина колеи в Европе отличалась от советской, были переделаны все пути. Потом по ним началось интенсивное движение. День и ночь шли эшелоны с солдатами, техникой и другими грузами. Горючее перевозили не в цистернах, а в двухсотметровых бочках, в открытых полувагонах. Тут производились пересадки воинских подразделений с одного направления на другое. Для отдыха была построена казарма и там же в вагонах была полевая кухня. Поваром был одноногий солдат по имени Вальтер. На кухне не было водопровода и воду приходилось носить ведрами из ближайшей колонки. Вальтер нанимал для этой цели мальчишек. Давал по два ведра и говорил, чтобы принести полные. Расплачивался гороховым супом. Очень вкусным. Пару раз воду таскал и я. Вообще солдат в немецкой армии, по-моему, кормили в основном гороховым супом. Было ли у них второе блюдо – не помню, на сладкое обычно давали не очень сладкий пудинг. Был и искусственный кофе, который солдаты наливали во фляги. Было ли спиртное – не знаю, но солдаты охотно покупали у местного населения самогон. Варил самогон для продажи и мой отец. Прокручивал зерно, сушил его, молол это зерно самодельными жерновами (молол и я) засыпал в бочонок, разводил водой, заправлял дрожжами и, ставил в темное место. Несколько дней смесь "брага" бродила, а когда брожение прекращалось, приступали к выгонке самогона. Был изготовлен громадный аппарат. Через длинную медную трубку, изогнутую как змея, капала самогонка. Крепость ее проверяли на горючесть. Наливали в ложку, подносили к огню: горит, значит, крепкая. Если плохо горит – слабый. Если совсем не горит = нужно заливать в аппарат новую брагу. В семье пили мало. Разве только по праздникам. Я не помню, чтобы кто-то из взрослых пил в обычные дни. Во время выгонки самогона давали попробовать и мне, но привычки к спиртному у меня не возникло. Сухие дрожжи покупали у солдат. В нашем доме, стоящем близко к железной дороге, постоянно были немцы. Иногда жили несколько дней, иногда только ночевали. Я немного понимал по-немецки, из бытового разговора понимал почти все, что по смыслу, что по словам. Отца, мать и меня выдворили в маленькую комнатку за печкой, где мы спали на полу. Мать топила печку, убирала в комнатах. Почему-то у нас останавливались только "низшие чины". Только один раз ночевал генерал, с ним был солдат. Генерал занял большую комнату, утром, когда они уехали, мы увидали, что на гвозде в комнате осталась висеть зимняя фуражка генерала. Я померил ее – голова у генерала была не очень большая, почти как у меня, двенадцатилетнего ребенка. Родители заставила меня вернуть фуражка обратно, и запретили ее трогать. В этот же день вернулся солдат, схватил фуражку, выругался и убежал. Наверное, здорово ему попало от генерала.

Солдаты с нами общались мало. Помню, они удивились, как моя мать ухватом достает из печки большие чугуны с варевом для животных. У нас была корова, куры и индейки. Так вот солдаты по очереди пытались вытащить чун из печки и ничего не получалось, сказывалось отсутствие сноровки. Постепенно животные исчезли. В один день корова не вернулась домой. Сказали, что стадо увели партизаны. Так ли это – мы не узнали. Постепенно съели кур и индеек. Как-то перед Новым годом отец променял пару куриц на коробку с печеньем, которые везли в качестве подарков на фронт в вагоне солдаты. Печенье было очень вкусное. В сарае, где когда-то жила корова, держали немецких коней. За ними ухаживал рыжий солдат – этакий немецкий мужичок. Был уже, кажется, 1943 год, время было беспокойное, и отец после пропажи коровы собрал кое-какое имущество в сундук и закопал в сарае. Так вот тот рыжий солдат нащупал металлическим штырем сундук и выкопал его. Смотрим однажды, солдаты таскают наше добро, отец и мать сунулись было к ним: бесполезно, и близко не подпускали. Я больше всего сожалел о пропаже из сундука мешка с подсолнечными семечками…

Помню итальянцев в шляпах с перьями (позже я узнал, что это традиция, и они не снимали их даже во время боевых действий), когда они ехали на фронт. После фронта они возвращались пощипанными, итальянцы не очень хотели воевать за Германию. Один из них, веселый, рассказывал о семье, показывал фотографии, журналы. Учил меня итальянскому языку. Помню даже счет по-итальянски: уно, дуе, тре, куатро… Говорил, в шутку, что заберет меня после в Италию. Были также венгры: здоровые, упитанные. Был один чех: курил трубку, передние зубы у него были стальные: говорил, что ехал на лошади, упал, и трубкой выбило зубы. О немцах он отзывался недоброжелательно. Он был, служил на каких-то подсобных работах. Да некоторые немцы сами плохо отзывались о войне: "Krieg ist Scheiße" (война – дерьмо) и даже "Гитлер капут". Запомнились русские солдаты, бывшие пленные, которые теперь служили в немецкой армии "Власовцы". Несколько человек около суток жили у нас. Помню один, совсем молодой ходил по двору босиком. А вечером они пили самогон и вполголоса пели: "…и опять в атаку капитан Баталов на геройский подвиг поднял батальон". В душе они оставались советскими, как они попали в немецкую армию не понятно. Гораздо позже я узнал, что капитан Баталов был командиром батальона, что отличился при обороне Жлобина, потом погиб. Его именем названа улица в Жлобине.

В городе появились полицейские, некоторые были из местного населения, были и приезжие. Предлагали стать полицейским и моему отцу. Но он категорически отказался. Когда очень настаивали – показывал им изуродованную еще в молодости правую руку: без двух пальцев, с одним скрюченным. О полицейских шла недобрая слава. Говорили, они участвовали в расстрелах евреев, в карательных акциях против партизан. Один полицейский жил недалеко от нас по улице Максима Горького. Однажды зимой мы с моими друзьями – братьями катались по улице на лыжах. Мы бежали по обочине, когда мимо шел полицейский. Братья обогнали его, а я бежал позади, и когда поравнялся с ним, он свалил меня на землю и бил ногами. Меня спасло от увечий только то, что он был обут в мягкую обувь (бурки с резиновыми галошами). Было не больно, но обидно. Ругался он, что нас распустила советская власть. Вместе с немцами он отступал до Германии и в Жлобин больше не вернулся. В их доме жили какие-то женщины и парень примерно моего возраста. Был полицейским и муж Марии, у которой мы были на свадьбе в ночь 22 июня 1941 года. Он приезжал к нам в Жлобин, был вооружен винтовкой. О чем мы с ним говорили – не помню. Что с ним стало потом – не знаю. До войны он был учителем.

С полицейскими, вернее с одним из них, связана одна трагическая история. Было это в середине войны. Молодежь собиралась на танцы. Один из парней играл на гармошке. Танцевали. Потом гармонист вышел погулять, а гармонь дал подержать моему двоюродному брату Николаю. В это время в помещение ввалилось несколько полицейских. Один из них подошел к Николаю и приказал: "Играй!". "Я не умею, господин полицейский", – ответил он. Полицейский достал пистолет и выстрелил через гармонь прямо в Николая. Он жил и мучился два дня, пуля попала в живот. После войны его младший брат Федор, когда стал секретарем райкома комсомола, пытался найти убийцу, но не нашел. Вроде бы он был убит советскими солдатами. Тетя Татьяна, мать Николая, в конце войны потеряла еще двоих маленьких сыновей. Это было в концлагере "Озаричи", где позже был и я с отцом и матерью. Еще один сын Татьяны женился на цыганке и жил в деревне под Жлобином.

У меня были родные брат Федор и сестра Вера, которые были намного старше меня. Сестра, едва окончив школу, в девятнадцать лет вышла замуж за земляка. Он был командиром Красной армии, артиллеристом. Служил под Винницей, туда же он увез молодую жену. Там Вера окончила курсы машинисток, что ей очень пригодилось в дальнейшем, с началом войны она была эвакуирована в Сибирь (город Омск), где у нее родился сын Петр. Муж её воевал, очевидно, там же где и служил. Он пропал без вести. После войны сестра с племянником вернулись в Жлобин. Брат Федор жил с нами. До войны он работал в типографии местной газеты "Коммунист" печатником. Перед войной он женился, но вскоре развелся и женился второй раз на официантке из ресторана на вокзале Ольге. В 1940 году у них родился сын Евгений. Евгений болел эпилепсией и прожил два или три года. В то время свирепствовал тиф. Вначале заболела Ольга, она смогла выздороветь, но потом заболел брат Федор… его не стало в двадцать восемь лет. Для меня это самая большая потеря. То, что я выжил в войну – скорее случайность.

Вот несколько историй. Я иду к своему приятелю огородами. Вдруг, слышу позади крик немца: «Стой! Иди ко мне!». Сначала, я пытался уйти, но оглянувшись, я увидел, что он в меня целится из пистолета. Останавливаюсь. Спрашивает сколько мне лет. Отвечаю: одиннадцать. Он ругается и прячет оружие. Немец этот искал пастуха, чтобы сопровождать стадо коров. Был бы я старше, не знаю, чем бы эта встреча закончилась.

Страх, который был в начале войны, смешался с чем-то, не знаю даже как это назвать. Нечто похожее на безрассудное любопытство ко всему, что стреляет и взрывается. Мы разбирали все, что находили после наступлений и отступлений войск. Это были блестящие красивые «игрушки», наносившие серьезные увечья. Мой друг детства Коля лишился нескольких пальцев на руке. Другой друг потерял все пальцы, еще один покалечил ноги и остался хромым. Я сунул фитиль в карман и когда он загорелся, я прижал рукой, но пламя было настолько сильным, что на левой ноге был ожог. Нога разболелась так, что пришел ночевать военный врач. Он дал немного цинковой мази, это спасло, но пятно на ноге осталось на всю жизнь. Довели бы нас до концлагеря, я бы точно погиб, но об этом позже.

Друг Коля умер от менингита, или от другой болезни, со страшными головными болями. Вскоре и у меня начались такие боли. Больно было всякое напряжение. Я не мог читать и делать резкие движения. Но потом прошло. В это время я очень много читал. Это был уход от реальной жизни в книжную. Я «глотал» буквально все, что находил. Выпрашивал книги у знакомых, обменивался с приятелями. В поисках книг я знакомился со всеми в округе, кто мог одолжить мне, что-нибудь почитать. Так я познакомился с одним мальчишкой. Это было в конце 1943 года. В это время он появился у нас в городе вместе с бабушкой и матерью, до этого они жили в Орле. Немцы уже отступили, но почему, а семья не стала ждать наших на родине – не знаю. У этого мальчишки была только книжка «Черемыш – брат героя» Льва Кассиля. Он ей очень дорожил и дал мне при условии, что я её не потеряю. Взамен я дал ему что-то своё. Потом он снова попросил меня дать ему что-нибудь почитать. Я сказал, что только если взаймы. Но когда я пришел к ним домой его мать и бабушка вежливо упрекнули меня и сказали, что у него только единственная книжка и он не может мне больше ничего предложить, они попросили не отказывать ему в просьбе дать книгу. Я больше не отказывал. А потом нас с отцом и матерью отправили в концлагерь, и я не знал, что стало с его семьей. Только уже в 1945 году, когда война окончилась, мне рассказали, что они отступали вместе с немцами и доехали почти до Германии. Где-то в Польше отступающих немцев бомбили наши самолеты. Мальчишка не стал прятаться в убежище вместе с остальными. Он стоял на виду, махал руками и кричал: «Бейте их гадов!» На беду его увидел и услышал какой-то фашист. Он достал пистолет и застрелил мальчишку. Преклоняюсь перед его светлым образом. Как его звали, я не помню. Был он моложе меня на два года. Вероятно, в тот момент он рисовал образ Черемыша – героя его любимой книги, который летит на самолете и стреляет в немцев. Я хотел автору написать, но в то время не знал ни имени, ни адреса, да и работала плохо, после войны позже я узнал, когда автора уже не было в живых.

По железной дороге в первый половине войны немцы перевозили большое количество пленных красноармейцев. Их перевозили в открытых полувагонах под строгой охраной. Даже зимой многие из них были без верхней одежды. Не помню, чтобы их кормили. Охрана не подпускала близко местных жителей, которые приносили хлеб и картошку. Моя мать также пыталась передать еду пленным. Иногда их по одному, по два охрана выводили из вагонов для своих нужд. Мать рассказывала, порча, что один пленный подбежал к женщине, та дала ему краюшку хлеба, он схватил и побежал обратно. Охранник сдвинул винтовку и выстрелил ему в голову. Тот упал, хлеб упал на землю. Охранник вызвал двух пленных, те унесли убитого и подняли хлеб с земли. В другом случае мать видела, как немец застрелил старика, пытавшегося подойти к пленным, чтобы передать хлеб.

Я с приятелями видел, как двое пленных вынесли мертвого в одном нижнем белье, положили его на землю. Помню, с какой тоской посмотрел один из пленных на нас, но ничего не сказал. У нас собой не было никакой еды, и мы ничем не могли помочь. Рядом был немец с винтовкой. Спустя много лет после войны, когда расширяли пути, рабочие нашли человеческий череп. Потом, на том месте, где лежало тело, выросло дерево. Никто не знает, каким образом. Мне же, всякий раз, когда я проходил мимо, дерево напоминало ту историю и безымянного пленного, которого здесь похоронили. Кто-то не дождался его с войны.

Вообще, как говорили взрослые, обращение с пленными со стороны немцев было ужасным, бесчеловечным. Кое-что видели и мы, подростки. Для работы на железной дороге немцы привлекали местное население, в основном взрослых мужчин и женщин. Были у них специальные железнодорожные войска, в основном они были начальниками для наших рабочих. Функционировали два депо: паровозное и вагонное, путеводные службы: сцепщики, стрелочники, обходчики, смазчики, ремонтники и другие. Была также служба кондукторов на товарных поездах. Одно время работал на железной дороге и мой старший брат, а племянница отца, дочь его сестры, Мария работала в конторе вагонного депо. Уже в конце войны она пришла к партизанам в лес и привела с собой молодого немца-железнодорожника, наверное, возлюбленного, он решил перейти на нашу сторону. Их не приняли: расстреляли и зарыли где-то в лесу. Говорили, что их застрелила дочь стариков-евреев Тамара, которых моя семья прятала от немцев, возможно по приказу руководителя, и вроде как она была пьяна. Позже Тамара говорила моей сестре Вере, что их убили по приказанию братьев из руководства отряда партизанов. Вскоре она повесилась, возможно, не смогла пережить. А братья те дожили до старости и пользовались благами участников войны.

Партизанские отряды были двух типов: организованные, поддерживающие связь с центром, проводившие боевые действия в тылу врага и жители городов и деревень с женами и детьми, которые прятались в лесах. В городах действовало подполье. После войны была издана небольшая брошюра, которая называлась "Жлобинские молодогвардейцы". Там были знакомые фамилии, например, бывший директор моей школы, Тамара и братья руководители отряда. Впрочем, особой популярностью эти молодые люди в народе не пользовались, и я не помню, чтобы их ставили в пример, прославляли… Мне кажется, что в городе было какое-то другое подполье, которое боролось с фашистами по-настоящему. Люди этого подполья держали оккупантов в страхе. Постоянно летели под откос поезда с военными грузами и срывались прямо на станции напротив нашего дома. У немцев было принято перевозить бензин в бочках литров сто пятьдесят – двести в открытых полувагонах. После взрыва, как правило, начинался пожар. Горел бензин из неповрежденных бочек. Те бочки, которые уцелели при взрыве, нагревались, вдувались, выбивая завинчивающуюся пробку, выбивало, бензин воспламенился. Бочки, как ракеты, разлетались во все стороны, как ракеты. В основном они летели вверх, пока не сгорели стенки полувагонов. Жар был очень сильным даже возле нашего дома. Яблоки на деревьях попеклись с одной стороны. Мы думали, что загорится и дом, но, как говориться "бог миловал". Помню, что была поставлена где-то, посередине путей платформа, на которой стояла небольшая зенитная установка. Её обслуживали два человека не в форме, а в каких-то телогрейках, ушанках. Стоило появиться над станцией нашему самолету, как зенитка начала стрельбу. Но в одни прекрасный день зенитка с обслугой взлетела на воздух. Говорили, что от партизанской мины. Самого взрыва я не видел. Платформу увезли вместе с тем, что осталось. Но на ближайших проводах долго висели какие-то лохмотья, и мы с приятелями собирали на путях остатки боеприпасов. Я нашел кусок металлической "ленты" с патронами.

В основном же взрывы случались за городом, на железной дороге в направлении Гомеля. Говорят, что партизаны применяли магнитные мины с часовыми механизмом (закладывали в поезда на станции) или минировали железнодорожные пути.

Немцы крайне жестко расправлялись с жителями окрестных деревень: сжигали их и расстреливали. Предлог: за связь с партизанами, за помощь партизанам у железной дороги в городе появились жандармы, на груди у них на цепи была жестянка с какой-то надписью. Они проверяли документы у прохожих, некоторых задерживали. Однажды жандармы останавливали нас с отцом на улице возле водокачки. Отец предъявил ему "аусвайс" – справку, которая выдавалась жителям вместо паспорта. Долго тот вертел её в руках, осматривал нас, вроде как бы принюхивался, но потом все же отпустил.

Мы с матерью и с нашей соседкой на болоте, в районе, где сейчас металлический завод, регулярно собирали растение для корма домашних животных. Это мясистое растение, что-то вроде кувшинок, его варили и этим варевом кормили свиней, кур и других. Так вот однажды, когда мы возвращались с болота, вдруг, услышали, выстрели и свист пуль. Увидели, что впереди стоят несколько человек и поняли, что стреляют по нам. Мы пошли быстрее, почти побежали. Нас догнали немцы и обыскали, встряхнули мешки с травой, выругались, пригрозили и… отпустили. Больше мы за травой не ходили.

Глава 3. Вторая половина войны. Концлагерь.

В конце 1943 года в городе появились виселицы, на которой долгое время висели несколько человек. Кто они были – не знаю. Виселица была сооружена в районе ближе к Днепру, права от улицы Первомайской, выше парка Приднепровского. Фронт подошел вплотную к Жлобину и остановился на линии реки Днепр. Справа по течению реки были наши. Слева – немцы. Круглыми сутками мы слушали взрывы и выстрелы, которые сливались в непрерывный гул. Впрочем, вначале немцы занимали позиции и за Днепром и позже были отброшены непосредственно в город. Жлобин в этот начальный период был для них чем-то вроде ближнего тыла. Сюда прибывали подразделения для положения и замены непосредственно воевавших. Запомнились те, кто недавно вышел из боя. Некоторые останавливались у нас дома. Бросалась в глаза их нервозность, возбудимость, громкие разговоры, непредсказуемость поведения. В ночь нового 1944 года один из них "всадил" очередь из автомата в стену над окном в маленькой комнате. Я спал и не слышал стрельбы и только утром я увидел следы пуль в стене. Однажды солдат с пулеметом хвастал перед нами какое у него мощное оружие. Как он сказал, против него был комиссар с пистолетом: "Комиссар из пистолета "пук-пук", а я по нём из пулемета "ду-ду-ду". Нет комиссара", – и смеется.

Из построенной казармы у железной дороги каждый день вместе с мусором выносили патроны, гранаты и сбрасывали в яму, вырытую на краю огорода у соседей. Мальчишки находили там патроны для свои игр. Парни постарше, я видел, забирали гранаты, наверное, находили им применение.

В марте 1944 года нас выгнали из дома. Было приказано перейти на ту сторону железной дороги. С собой разрешили взять немного вещей, которые мы погрузили на телегу. У нас была взяты с собой: маленький топорик, бутылка рыбьего жира и еще кое-какие вещи. Все остальное было брошено в доме. Одну ночь мы переночевали у родственников, а потом всех выгнали из домов и под конвоем повели на железнодорожную погрузочную площадку (так называемый Орловский парк). Там стоял эшелон из товарных вагонов. Вагоны закрыли на запоры – и поехали. В вагоне не было туалета, и отец с мужчинами прорубили пол в углу. Многие стеснялись подходить к отверстию. Ехали целый день. К вечеру прибыли на станцию (возможно в городе Бобруйск) и выгрузили из вагонов. Толпой под конвоем повели к огороженному колючей проволокой загону, где мы провели ночь. Весь следующий день нас гнали до следующего загона. Снова ночевали на снегу. Таких переходов было, по-моему, три или четыре. Больше запомнились последние переходы. Во время одного из переходов отец опустил на землю мешок с имуществом. Сразу же подскочил конвой, и когда отец хотел взять ношу, ударил его палкой. Погнал нас дальше, а сам стал проверять палкой наш «скраб». Остались мы практически без вещей, без еды. У меня, правда, оставалась бутылка рыбьего жира, из которой я время от времени делал по глотку. Кое-где на обочине лежали обессиленные люди. Видел, как обессиленная женщина положила на снег ребенка, завернутого в одеяло, и пошла прочь. Подошел конвоир и стволом винтовки развернул одеяло. Потом мы услышали выстрел…. Нас гнали по обочине, а навстречу двигались машины с отступающими немцами. Порой нас перегоняли, с одной стороны, на другую, не обращая внимания на двигающиеся машины. Для острастки стреляли в воздух. Отец с матерью проскочили перед машинами, а я застрял в глубокой колее в грязи по колено. На меня на скорости двигалась машина: тут бы мне и конец, но вдруг она остановилась. Я увидел в кабине молодого немца-водителя, который тоже смотрел на меня. Почему он пожалел меня – не знаю. Вернулись родители, помогли мне вылезть из грязи. Колонна двинулась дальше.

В предпоследнем лагере у нас отобрали паспорта, остатки денег, у кого были ценности. Отводили в сторону более рослых подростков. И вот, наконец, последний лагерь. Это замерзшее болото с редкой растительностью. Обнесено оно было колючей проволокой. Помню вышки с пулеметами. Время от времени они стреляли. Сил уже почти не оставалось, и мы легли под сосенками где-то в середине на снег. Правда, отец нарубил веток и сделал что-то вроде постилки. Костер жечь не разрешили – стреляли. Мать набивала алюминиевую флягу снегом и растаивала его теплом своего тела. Отец в один из дней отошел от нас, был у выхода. Говорил, что видел канаву с водой, в которой плавали мертвецы, но люди все равно набирали воду и пили. Немцы бросали буханки хлеба и смеялись, глядя, как люди дрались за него. Отцу хлеба не досталось. Прошла неделя. Притупились все ощущения. Ушло чувство голода. Не было даже холодно. Морозы были небольшие. Шел иногда мокрый снег. Утром люди выбирались из-под снега. А некоторые оставались лежать. Помню, ночью мать трогала меня, чтобы убедиться, что живой. А потом вдруг люди увидели, что охрана лагеря исчезла. Кое-кто пытался выбраться из лагеря, но подрывался на минах. Через некоторое время пришла наша разведка, снайперы и вывели нас на свободу. Первое, что мы увидели за воротами лагеря – это был молодой мужчина, подорвавшийся на мине. Он был в сознании и пытался что-то говорить. Показал жестом на флягу, которая была у меня на поясе. Мать показала ему, что фляга была пустая. Мы побрели по указанной дороге. Навстречу шли машины с нашими солдатами. Так мы дошли до села Озаричи. Первое, что увидели – это следы недавнего боя. За селом была высотка, которую, очевидно, занимали немцы, а наши ее штурмовали. Так вот на склоне лежали трупы наших солдат. В сереньких шинелях, с тощими вещмешками за спиной лицом в землю. Меня поразил вид боя и эти солдаты, их сиротливый вид. Бедность всей обстановки и проч. Как контраст – труп немца на углу улицы в самих Озаричах. Немец, очевидно, офицер, лежал лицом вверх. На нем был надет мундир стального цвета, на груди какие-то нашивки. Близко к нему мы не подходили. В Озаричах нас немного покормили из солдатской кухни. Потом были еще переходы дальше в тыл. Помню, были мы в деревне Василевичи. Собирали мерзлую картошку, варили и ели. По ночам к деревне подходили волки и жутко выли. Мы ходили по окружающим деревням и просили подаяние. В одной избе женщина пекла блины и дала нам по одному. Мы их сразу съели. Вкусные были блины. А так, в основном, были горбушки хлеба, картофель. В одном доме стояли военные. Они дали нам по три рубля. Название одной деревни я запомнил – Золотухи. Потом я нашел это название на карте.

Потом мы добрались до какой-то станции, прошли помывку и дезинфекцию в санитарном поезде. И везли нас довольно долго по железной дороге. Помню остановку на какой-то станции. Рядом стоял военный эшелон. Солдаты плясали под гармошку. С ними был мальчишка немного старше меня, одетый в военную форму с погончиками «сын полка». Он тоже обратил внимание на меня, подошел и предложил поменяться сапогами. Когда я отказал, он заругался, стал настаивать и хотел забрать их силой. Взрослые солдаты отвели его в сторону. Было очень обидно.

Мы доехали до станции Буда Кошелевская. От станции до деревни нас перевозил на телеге парень лет семнадцати по фамилии Рой. От нас он заразился тифом и вскоре умер. Переболел тифом и я, перенес его на ногах. Спасла меня мать, она просила молоко у местных жителей и поила меня.

Жили мы одно время у деда с бабой. Не помню, была ли у них корова, но помню, как на Пасху нас пригласили за стол пообедать вместе. Из большой глиняной миски мы ложками поочередно черпали кислое молоко, и каждому дали по горбушке хлеба. Очень было вкусно. Солдаты, жившие в деревне, застрелили хромую лошадь, разделили и дали что-то нам. Мы были этому рады.

Отец помогал строить дом в соседней деревне. В качестве платы ему дали около пуда зерна ржи. Он поручил мне отнести эту рожь домой. Вначале мне было легко, но потом я с трудом, перекладывая мешок с плеча на плечо, тащился мимо ржаного поля. Был очевидно слаб после перенесенного тифа.

Запомнился еще один случай. В деревне в одном доме, куда мы зашли, жили заросший мужчина с опустившейся внешностью и молодая девушка. Показалось странным поведение девушки. Она смотрела на всех отсутствующим взглядом, глазами полными слез. Но ничего не говорила. Дед с бабой что-то говорили вполголоса родителям, поглядывая на девушку. Упоминали немцев. Я не понял, в чем было дело, но были смутные догадки.

Потом мы жили в Буде в доме одинокой женщины, муж ее был на фронте. Она ждала ребенка. Недалеко от Буды был аэродром, на котором базировались самолеты, бомбившие Жлобин. Мы собирали лесную землянику и пытались продавать летчикам. Я видел, летчиков, которые шли от самолетов, вернувшихся с задания. Вид у них такой, что и нам стало понятно, им не до земляники. Мы узнали, что в этом полку служил брат Шурки Котова, инвалида с детства, глухонемого, искалеченного какой-то болезнью, страшного вида, но добрейшего человека, моего приятеля по страсти к чтению. Он с матерью пытался найти брата, но узнали, что перед нашим приходом в Буду, он погиб.

Кстати, еще до заключения в концлагеря, эти самолеты из Буды бомбили железнодорожный мост через Днепр в Жлобине. Вывешивали осветительные бомбы и сбрасывали фугасные бомбы. Ни одна бомба не попала в цель. И только перед отступлением немцы его взорвали.

От моста до нашего дома, очевидно, километра четыре. Но тогда казалось, что бомбят нас. Мы прятались в картофельной яме в доме. Немец, который жил в это время у нас, вырыл небольшую яму в огороде. Один самолет был сбит. Немцы выставили его в бывшем парке отдыха. Охраны у самолета не было, и мы залезали вовнутрь. Отворачивали и отрезали разные трубочки. Я сидел на месте пилота, не задумываясь, кто на нем сидел в бою. Там был цел даже пулемет, черный ребристый без замка. Когда обнаружили, что топливные баки обтянуты каучуком, начали вырезать этот каучук для изготовления клея. А потом немцы нас выгнали, а самолет куда-то увезли. Самолетов над Жлобином летало очень много. Я видел бомбежку недостроенного моста у деревни Лебедевка немецкими пикирующими самолетами. Очень аккуратно, даже красиво они поочередно разворачивались, входили в пике и сбрасывали бомбы. Потом выходили из пике и выстраивались в круг. Видел встречу двух больших групп самолетов бомбардировщиков. Одна группа летела со стороны Гомеля. Это были наши самолеты. Они шли четким строем в несколько этажей по высоте. Встречным курсом и чуть правее, летели немцы, тоже бомбардировщики. Когда они поравнялись, и казалось, что разойдутся мирно, от немецкого самолета в сторону нашего, полетела длинная трассирующая очередь. Наш самолет моментально вспыхнул и начал падать горящим. Вскоре взорвался и к земле полетели какие-то черные части самолета. Никто из экипажа не спасся. Транслирующие очереди полетели со всех сторон. Потом самолеты полетели своими курсами.

Еще случай. Я был во дворе дома, как вдруг над самой крышей с грохотом пронесся истребитель без звезд на крыльях и других знаков. В кабине оглядывался летчик в черном шлеме. Сразу же следом за ним пролетел немец, в кабине которого виднелся летчик, сосредоточенно глядящий вперед. Не знаю, догнал ли он его.

Это было до концлагеря и тех страшных воспоминаний. А после освобождения Жлобина мы на попутной машине где-то в июне 1944 года вернулись домой.

От дома остались одни стены. Не было пола, окон, даже были сняты ставни на окнах. Хорошо, с нами шел мужчина, он обнаружил мину под крыльцом. Когда ее обезвредили, вошли в дом. Там ничего не осталось. Мы в середине июня посадили немного картошки, свеклу и прочее. Собрали доски от взорванных немцами зданий. Я вырвал из досок гвозди. Кое-как застелили пол, вставили рамы и стекла в окна. Отчаяния не было, надеялись на лучшее. Отец устроился проводником вагонов, я пошел в школу в 4 класс. Зиму 1944-1945 гг.. прожили без мяса и молока. Родители пускали в дом квартирантов по четыре – пять человек. Молодые парни и девушки работали на железной дороге. Продавали мы яблоки из сада. Я тоже носил их в корзине к поездам. Хлеб отпускали по карточкам, но, чтобы получить его приходилось иногда стоять в очереди и даже занимали с вечера. С весны 1945 года начали засеивать картошкой весь огород. Участки вскапывали лопатой. Сеяли просо, толкли его в ступе, а ячмень и жито мололи в самодельных жерновах в муку. Завели кое-каких животных. Уход за всем требовал огромных физических усилий. Основная забота по хозяйству лежала на плечах матери. Светлая ей память! Чего ей это стояло, я понял много позже, когда стал наследником дома и начал обрабатывать всего 1/5 часть от прежнего участка.

И еще воспоминание. У многих солдат-немцев были губные гармошки, на которых они играли. Наиболее часто звучал хит тех времен «Лили Марлен». Пели эту песню и в строю. Была солдатская песня. О Марлен Дитрих. Это я узнал через много лет после войны. Некоторые немцы играли на гармошках и русские песни. Чаще всего «Катюшу». Многие из моих сверстников научились играть на губных гармошках, а я нет.

День окончания войны я не запомнил. Очевидно, радость была, но не настолько. Слишком большими были потери.

Была соседка Зина, жившая с матерью и двумя братьями недалеко от нас. Муж Зины воевал на фронте, после войны она узнала, что он погиб. Был мобилизован после освобождения и тоже погиб ее брат Антон. Сколько я знаю, почти все мужчины-соседи, которых призвали после освобождения, не вернулись с войны. Намного позже я в анкетах должен был писать о пребывании в оккупации, чем занимались, не сотрудничали ли мы с немцами. Писал и о пребывании в концлагере…. Выявляли предателей. А потом, уже много лет спустя, мне пришлось доказывать, что я действительно был в концлагере. А ведь раньше писал в анкетах, да и нас много раз переписывали, опрашивали, допрашивали. Куда все делось? Родители умерли, даже не узнав, что им будет положена компенсация от немецкой стороны. Постоянное напоминание «был в оккупации» откладывалось в сознании чем-то вроде чувством вины: да был, и желанием забыть все пережитое и увиденное. Действительно, спустя годы многое забылось. А сейчас оказалось, что помнить нужно и почетно.

Помню о вывозе советских людей в Германию. Мимо проходили эшелоны с украинской молодежью. Ехали без охраны, с песнями. Не знаю случаев угона людей из Жлобина. Из соседних деревень увозили. Как рассказывал один из наших квартирантов по имени Иван, его с односельчанами везли в закрытом вагоне, и по дороге ему удалось бежать. Потом он женился на дочери старосты и больше его не трогали.

В немецких журналах видел фотографии девушек, работавших в немецких семьях. В интервью они говорили, что живут хорошо. И, как они говорили, один недостаток был в том, что ходят не в платьях, а в халатах…

Позже я видел возвращение украинцев из Германии. Возвращались из Германии и наши солдаты. Отец купил у них мне велосипед, а потом скрипку. Велосипедом я пользовался до поступления в училище, а скрипка лежала без дела. Музыканта из меня не получилось. Мать потом продала ее кому-то. Еще отец купил мне пачку плотной бумаги с синей необычной разграфкой. Уже во время учебы в училище нам раздавали такую бумагу для геодезических вычислений. И я узнал ее. Проезжал значит через Жлобин какой-то геодезический отряд.

Как-то один солдат продал отцу кусочек туалетного мыла, который оказался деревяшкой, покрытой мылом. Потом купил вместо одеяла, покрывало для капота автомашины. Мать его расшила, потом сшила из него одеяло, и мы им укрывались. Пиком покупок отца была покупка под видом американского подсолнечного масла ружейной смазки. Уже будучи курсантом, я узнал это масло, когда получил его для смазки карабина.

Останавливались солдаты и у нас в доме. Но вели себя очень по-разному. Заезжал к нам несколько раз молодой солдат, который служил возле Гомеля. У него была сабля. Тупая, но с красивой отделкой. Я пытался рубить кусты сирени, не рубила. Был у него и трофейный пистолет. А у меня были патроны от автомата ППШ (пистолета ТТ). Патрон был одного диаметра. Солдат заряжал пистолет, и мы стреляли во дворе в воздух. Как-то он приехал, когда я один был дома и он попросил «я видел у вас маленькие тисочки дай мне их на время». У нас действительно были слесарные тисочки, пере войной мне их дал брат и они чудом сохранились в войну. Для меня это была память о брате. Солдат стал искать их в доме, я успел спрятать их за тряпку, которой было завешано окно в большой комнате. Он их не нашел. Больше он у нас не появлялся. Был еще какой-то тип, выдававший себя за артиста. Узнав, что сестра Вера не может приехать к нам (она была с сыном в Донбассе), он пообещал родителям, что организует ей вызов в Жлобин как артистке театра. Мать его накормила и что-то дала в дорогу. Вызов организован не был…

По-хорошему, с благодарностью я вспоминаю военного врача, подполковника. Он буквально спас меня от потери ноги. По глупости я сильно обжог ногу порохом.

Вначале был большой волдырь, потом он прорвался, ногу натер, она загноилась, разболелась, я едва ходил. И тут у нас появился этот врач. Он заставил показать ногу и дал баночку цинковой мази. Я стал мазать ногу, нога зажила, и на всю жизнь остался шрам.

Глава 4. Друзья детства до войны и в военные годы.

Коля. Мы вместе ходили в начальную школу на улице Южную. Жил он на улице Сортировочной с отцом, братом, хромой тетей Полей и бабушкой. Я заходил к нему, и мы вместе шли в школу, вместе и возвращались домой. Еще до войны, однажды, когда я зашел к нему утром я увидел в их доме незнакомых людей, которые что-то искали. Меня не выпускали из дома, и мы с Колей в этот день не ходили в школу. Как я понял из оправданий отца Коли, искали охотничье ружье, которое якобы у них было. Кто-то донес, что отец Коли (хромой) опирается при ходьбе на деревянный шомпол ружья. Я видел этот шомпол: аккуратный, ровненький, коричневого цвета, оформленный под тросточку. Как видно, в те времена этого было достаточно для обыска. Ружье, конечно не нашли. В начале войны Коля нашелжелезнодорожную петарду. Это металлическая коробочка, наполненная порохом, внутри охотничьи капсулы на штырях. Коробочка запаяна и к ней припаяны металлические полоски для крепления к железнодорожному рейсу. Предназначалась для сигнала машинисту: нужно срочно остановить поезд. Так вот, Коля решил пробить коробочку гвоздем. Взрывом ему оторвало два пальца на руке и повредило щеку. Через год Коля умер от менингита. Запомнил его профиль: курносый, в немецкой пилотке. Это какой-то немец, остановившийся у них, вырезал ножницами миниатюру – его профиль. Коля был серьезен и по-взрослому рассудителен. Хороший друг. После войны я не встречал никого из его семьи. Дом перестроили, и живу т в нем другие люди, которых я не знаю.

Братья Володя и Коля. Володя был, что называется, уличным мальчишкой. Не знаю, как относился к нему отец, но мать постоянно громко возмущалась его поведением, с криком с ремнем бегала за ним по улицам. Но на сына это производило мало впечатления. Володька отличался смелостью в поступках. Он, например, пролезал под вагоном отправляющегося поезда. Был случай, когда он залез с помощью ремня на столб высоковольтной линии и снял с проводов запутавшегося воздушного змея. Мы смотрели, разинув, рты. Мы с ним находили патроны, капсюли, взрыватели, тол и постоянно что-то жгли, взрывали, стреляли. Как остались не покалеченными и живыми- удивительно. Однажды в брошенном окопе нашли винтовку и патроны, и какие-то снаряды. сначала мы развлекались с винтовкой. Но странно, когда ее заряжали и закрывали затвор, она сразу же стреляла – я чуть не убил друга. Потом мы занялись снарядами. Отвинчивали головки, а потом снятым с винтовки штыком, выковыривали из снаряда взрывчатку. Этой взрывчаткой наполняли винтовочный патрон, заклеивали его и бросали в огонь. С громким звуком он взрывался. Когда я достал почти всю взрывчатку из корпуса снаряда, я выковырял оттуда дополнительный взрыватель. Почему он не взорвался в снаряде – не знаю. Ведь мы колотили по штыку даже камнем… Кончилось все тем, что прибежали наши матери. Мы мчались впереди них домой. Не знаю, как поступили с Володькой его родители. Но мои родители не сказали мне ничего. Только потом я понял, что они чувствовали, и что на самом деле стоило им молчание. Коля был спокойным, домашним мальчиком. Володька с матерью и братом вернулись из Германии в Жлобин. Оба окончили вечернюю школу, а потом уехали к отцу куда-то за Урал. Коля закончил институт и где-то работал. Володька отслужил армию, работал, но спился. В пьяной драке его покалечили и вскоре он умер. Николай приезжал к нам в Жлобин, но я в это время служил и с ним не встречался. Жаль…

Георгий (Жора). Он был интеллигентным мальчиком. Не знаю, чем занимались до войны его родители. Когда я познакомился с ним, то мать работала переводчицей в каком-то немецком учреждении. Он, как и я, много читал, был не погодам развит. К немцам относился как к оккупантам. Если хотел подчеркнуть свою правоту, говорил: «Честное ленинское». Как-то сказал, что его предки были дворяне. Когда нас угнали в концлагерь, они уехали с отступающими немцами в Германию, а потом продали дом и уехали на запад в Белоруссию. Когда я уже офицером приехал в Жлобин, меня однажды остановила на улице какая-то девушка и сказала, что она знает, что я в войну дружил с Жорой и рассказала, что он учился в финансовом техникуме. Простудился, болел и умер. Кем она была для него – не знаю. Да, у Георгия был один физический недостаток – он был горбат. Говорил мне, что это следствие какой-то болезни.

Анатолий. Иногда присоединялся к нам с Володькой в наших «играх». Как-то уже позже, после изгнания немцев, нашел в брошенном доме банку с охотничьим порохом, проковырял дырочку и поджег. Банка взорвалась и обожгла кожу на лице. Глаза остались целы. Еще вынул пулю из патрона, зарядил винтовку гильзой с порохом, прикрыл ладонью ствол винтовки и выстрелил. В результате серьезно повредил руку. Однажды он гонялся за мной с миной от миномета. Мина была маленькая. Бросал ее мне под ноги. Я уже читал к тому времени какие-то наставления по военному делу и знал, что стоило ударить мину хвостовой частью о землю, как освобождался взрыватель в передней части. Стоило бы прикоснуться к нему… Толя не знал этого и его потешал мой страх. Впрочем, мина не взорвалась. Анатолий закончил школу машинистов, работал. Умер лет в 60 и похоронен в Жлобине.

Василий. Впервые показал мне, как взрывать толовые шашки. Вполне профессионально вставлял взрыватель, поджигал шнур…. Как-то хотел взорвать маленький зенитный снаряд от авиационной пушки и бросал его в стену печки разрушенного дома. При этом, он прикрывался мной. Я старался не показать при нем своего страха. Снаряд не взорвался. Пытался он сделать пистолет, потом паровой двигатель, но все бросал не доделав. Окончив школу, поступил в какое-то военное училище, но был отчислен по недисциплинированности. Больше с ним не встречались.

На этом все воспоминания о друзьях трудного военного и послевоенного времени.

Глава 5. После войны.

После окончания войны я продолжил учебу в школе. Сестра Вера с сыном Петей вернулась из эвакуации и стали жить у нас. Отец устроился работать проводником вагона пассажирского поезда Жлобин – Казатин (Украина). Сестра работала машинисткой в военкомате. Мать занималась хозяйством. Держали кур, кроликов и свинью. Засевали весь огород, в основном картошкой. Яблоки и груши из сада мать носила на базар. Иногда отец привозил фрукты, и они тоже шли на продажу. Нужно было кормить две семьи. В школе мы с Толей попали в шестой «Б» класс, учились дети из ближайших деревень. Класс «А» комплектовался в основном из детей центра города, более обеспеченных. В конце учебы нас объединили. Многие не дотянули до конца. Из внешкольных поездок мне запомнилась экскурсия на лодках по Днепру до Рогачева, участие в спортивных соревнованиях по бегу и поездка в Гомель.

В школе меня приняли в пионеры еще до войны. Пионерский галстук я почти не носил, он пролежал в сундуке и пропал в войну. После войны приняли в комсомол. Был секретарем комсомольской организации. Увлекался фотографией, радио. Мастерил детекторные приемники. Через весь огород протянул антенну. Еще во время поездки в Москву отец купил мне простейший ламповый приемник «Москвич». Я решил поступать в военное училище. Начал укреплять здоровье, нервы. В Бобруйске мне случайно попались «Наставления по физической подготовке для командиров Красной Армии», утвержденное Ворошиловым. Я изучал упражнения, следовал указаниям, обтирался холодной водой. Поставил во дворе турник и разучивал упражнения. Занятия пошли на пользу, окреп, исчезла раздражительность. Медицинскую комиссию при поступлении в училище прошел без затруднений. Чуть не завалил выпускной экзамен по тригонометрии, но получил тройку. Подал в военкомат с просьбой направить в военное училище связи в город Пушкин под Ленинградом. Вместе со мной подали документы друзья Толя и Степан, но комиссию прошел только я. Мест в радиотехническом училище не оказалось, взамен мне предложили поступать в топографическое училище в Ленинграде. Представлений о топографии у меня не было никаких, но мне не хотелось терять год, и я согласился. Сдал документы в приемную комиссии, побродил с окружающими и решил не поступать, настолько скучной мне показалась эта специальность. Какие-то горизонтали, контуры, цифры – сплошная тоска. То ли дело – радио!

На письменном экзамене по математике я решил часть задач, а к остальным не стал даже приступать. Думал: радуясь, получу двойку и поеду домой. Вдруг, меня вызывают к начальнику училища – генералу. Он рассмотрел меня: оттуда я, кто родители. Узнав, что родители старики, сказал, что они, видимо, надеются, что я их сын выучится и будет им опорой. А сын поступать передумал и хочет вернуться к ним: «Какая же ты опора? Я тебе даю шанс еще раз сдать экзамен и поступить, но ты не валяй дурака и поступай. Училище наше единственное в Союзе и ты не раскаешься, если поступишь». Встреча с генералом на меня подействовала – я сдал все экзамены и поступил. Привыкать к дисциплине и порядку было вначале тяжело. Отрывали от занятий службы в нарядах, в казарме. Особенно тягостной была служба в гарнизонном карауле. Преподаватели в училище были опытные, преподавали интересно, образно, шутили и скучные дисциплины неплохо усваивались. Потом была практика, работа, звания, успехи… Но это уже другая история.

Тяжелое для всех время войны не прошло бесследно: сказалось на физическом здоровье, были не в порядке нервы. Трудно вспоминать времена, когда немцы жили в нашем доме, хозяйничали, а мы должны были им прислуживать, еще более тяжелые воспоминания о голодных днях в концлагере, жизнь под открытым небом без еды и воды. Видеть, как погибают каждый день люди. Не зря сейчас говорят, что нет семьи, которой не коснулось бы горе, причиненное войной. Трудно представлять всё это в мирное спокойное время. Нельзя, чтобы такое когда-нибудь повторилось.

– В оформлении обложки использована фотография автора

Оглавление

Глава 1. Начало войны.

Глава 2. Оккупация немецкими войсками.

Глава 3. Вторая половина войны. Концлагерь.

Глава 4. Друзья детства до войны и в военные годы.

Глава 5. После войны.