Предатель Корзинкин. Гимн настоящей любви [Денис Викторович Прохор] (fb2) читать онлайн

Денис Прохор Предатель Корзинкин. Гимн настоящей любви

… А старый Ким, худая и жилистая птица в больничном халате, кричал и размахивал руками. От ярости запотели его толстые очки в тигриной оправе. Тонкий, острый голос разрезал воздух сумрачного больничного коридора на тысячи мелких неудобных кусочков. Юра Корзинкин глотал их быстро и часто. Захлебывался. Воздушные ледышки толпились и медленно таяли в узком засушенном горле. Юра сидел на твердой и тонкой скамейке, прислонившись к свежевыкрашенной стене. Прямо над ним бушевал Ким. Наскакивал на ленивобрюхого Горбовского. Горбовский стоял нерушимо. Прижимал к широкой груди зеленый прозрачный файлик с документом формата А4 внутри. Эта бумажка обладала явно экстра бюрократической силой. Положительно, только она сдерживала ярость и натиск старого хирурга. Ее синяя внушительная печать и много-много важных печатных букв и подписи. Как два африканских паука опасно замерли по краям магической бумаги.

– Я обязательно! Обязательно подам на вас в суд! – кричал Ким, и рушились с грохотом и треском воздушные кусочки.

– В трезвом уме и твердой памяти. –не особо надеясь на крепость слова, Горбовский приблизил документ ближе к кирпично-фарфоровому лицу доктора Кима. – Мы действуем согласно закону…

На четверть мгновения Корзинкину показалось, что в голосе его доброго мастера появилась нотка земной растерянности и раздумья. Длилось это недолго. На бойкое симпатичное лицо с рыжеватыми бровями и горбатым почти квадратным носом явилась стотысячная улыбка и озарила поднебесную теплом и радушием.

– Любой гражданин. – почти пел Горбовский свой боевой пеан. – В трезвом уме и твердой памяти имеет право…

– Право? Право! – доктор Ким едва не задохнулся в чингизе своей злобы и ярости. Он морщился и корчился под лучами краткой и твердой истины. Ким пытался сопротивляться. Он поднял до плеча свой крепко сжатый кулачок, но Горбовский не верил. И правильно делал. Ким не решился. Вернее полурешился. Он разжал кулачок, но, что есть силы, щелкнул по зеленому блестящему файлику своими сильными и тренированными пальцами.

– Молчите вы….А ты, Юра…– доктор Ким повернулся к сидящему Корзинкину.

– Решай, Юра. У тебя 20 минут. Сатурация ниже 80. Максимум полчаса.

Корзинкин протолкнул поглубже воздушное крошево. « Сатурация? Неужели так все…Люба. Люба». Сильно хлопнула дверь реанимационной палаты, а рядом с Корзинкиным на тонкую больничную скамейку присел Горбовский. Положил на плечо Юре мягкую дебелую руку. Милота. Всепоглощающая, тоталитарная милота.

– Такие дела, брат. Но из тьмы родится свет. – Горбовский искал глаза. Как бывший милиционер и настоящий религионер этот «ловец человеков» хотел вытащить из подведомственного Корзинкина нужный ему «карачун карачуныч». Особый взгляд, который отделяет просто верующего от без остатка вверяющего. Ладно бы себя, но и весь окрестный мир в придачу.

– Я выйду? – Из нагрудного кармана седого пиджака с редким волчьим волосом Корзинкин достал блестящую упаковку таблеток. Горбовский какое-то время молчал. Проверял. Настоящий ли «карачун карачуныч». Настоящий.

– Конечно. Я жду тебя, брат.

Горбовский настороженно огляделся. Больничный коридор был пуст. Тогда Горбовский выпустил точнехонько в понурую спину уходящего Корзинкина паучью нить. Сыграл толстыми белыми пальцами, проверяя психологическое натяжение. Корзинкин не остановился. Чуть замедлил свой подраненный внутренней болью ход, повернулся и от титановой, постной рожи Горбовского отскочили его страдание, его печаль и его решение. Горбовский не сомневался. Все будет в порядке. Ведь Люба никогда не отпустит Корзинкина, а значит Корзинкин никогда не отпустит Горбовского. Так. И только так начинаются великие лидеры, гуру и чего-то там боги. Идея существует в режиме «И-Де-Я?» пока страждущие сами не отыщут ее на ближайшей свалке гениальных идей. Отмоют, покормят, дадут денег. Много денег. Сделают все, чтобы радостно и осознанно подставить свои разнообразные шеи под окрепший бетонный кулак. Горбовский мелко вспотел от таких монументальных и обыденных мыслей. Он стоял у пыльного окна в рассохшейся деревянной раме. Иногда постукивал по стеклу, проверяя крепость своей паучьей нити, а Корзинкин все ходил и ходил по сухой апрелевской листве. Закручивал узлы вокруг развалистых покрашенных известью яблонь…

… Может все и вышло бы по-другому, но сначала Юра встретил Любу Бомбезнову, а потом со второй чеченской вернулся брат. Старший Корзинкин. Семья Бомбезновых: отец Федор, мать Евдокия Сергеевна, дочь Люба и двое мальчишек-пагодков появилась на Фабрике №7 вместе с миллениумом. Переехали-бежали из старинных казачьих мест. Цветущей жасмином и ненавистью долины Ош в Киргизии. Бомбезновы купили депрессивный шлакоблочник на 5 окон в депрессивном Троицком. Федор стал работать в гараже у Бегемотыча. Не пил, не курил. Застегивал верхнюю пуговицу на рубашке и носил алюминиевую расческу в нагрудном кармане седого пиджака с редким волчьим волосом. Человек, по мнению местных жителей, во всех отношениях подозрительный. Такой гладкий, что до крови колется. Юра Корзинкин заканчивал 11-й класс. Их родовое поместье на 14 соток с бревенчатой избой и высоченными грушами, дающими маленькие и сочные плоды, прерывисто раскинулось напротив бывшей автобазы №4, а теперь автосервиса « У Бегемотыча». В одно и тоже время, около 13:30, они встречались у мезозойской одинокой березы, такой полумертвой, что была она живее всех живых. Каждую весну лезли и лезли из черно-зеленых ветвей жилистые, на ребро встречающие окружающий мир, листья. Стройная и милая Люба со светло-русыми волосами и скромными «нибожемой» платьицами. Юра Корзинкин с младенчества и до седых волос пухлый. С половинкой глобуса в китайских джинсах. Каждый день под древней березой скользили они друг напротив друга. Люба спешила с обедом к отцу. В маленькой загорелой ручке качался, скрипел алюминиевый бидончик. Глаз на Корзинкина она не поднимала, а Корзинкин всегда замедлял шаг. Круглил свои соловые глаза. Остановить? Заговорить? Трудно было ожидать чего-нибудь подобного от человека со школьной погремухой Щекан. От дальнейшего логического и пошлого развития этой клички Юру спасало наличие старшего брата. Алексея Корзинкина звали Рокки. Юра стоял столбом. Смотрел, как пробегала мимо Люба. Она вбегала в поворот, там, где под черным телеграфным столбом с резными шишечками мостилась продуктовая лавка « Мага и Зина», а Корзинкин бежал вместе с ней, всегда оставаясь на месте. Когда Люба исчезала, Корзинкин тоже уходил. Прямиком в старушку березу. Иногда успевал тормознуть, а пару раз все-таки пришлось долбануться наикруглейшей своей головой, заросшей гражданскими недисциплинированными волосами о многовековую березовую кору. Он даже голоса ее не слышал. Люба была старше и школу уже закончила. Но сияние. Такое, что спирало дыхание. Наполняло все тело несвойственной легкостью и желанием. Желанием свернуть всяческие горы. Чувства свои Корзинкин таил. Щекану и так хватало неприятностей. Его бы подняли на смех, а собственная бабка прокляла. Корзинкина Мария Семеновна позвала бы батюшку Никодима из заводской, с греческими колоннами церкви. Изгнать лукавых бесов из отрока невинного Георгия.

– Черти! Ходют и ходют. – ворчала Мария Семеновна и ставила перед Корзинкиным на самодельный кухонный стол глубокую тарелку с рассольником.

– Ты чего кидаешься, ба?

Он хлебал вкуснейший суп расписной деревянной ложкой. Заедал ломтями серого тяжелого хлеба с маслом, а баба Маша садилась напротив спиной к завешенной пестреньким ватным одеялом стене.

– Киргизы. Чуркаши.

– Сама ты, чуркаш. Русские они.

– Русские к Горбовскому не ходят. Сектанты.

– А чего ты вообще про этих Бомбезновых завела.

Ничего она не знала бабушка Мария Семеновна. И нечего было знать. Но ведь почему то точно знают и жуки и коровы, когда начинается ураган? Целые научные институты сомневаются, а они знают.

– Я вчера с почты ходила ,а ты из школы шел.

– Я тебя не видел.

– Во-во. Ты ничего не видел. О том и речь.

– О чем?

– О том, что ты для них самый подходящий.

– Это как?

– Чего ржешь, дурак. Дай миску, подолью.

Бабка подняла черпаком со дна кастрюли самую гущу и поставила тарелку перед Юрой.

– Жри, давай. Рассуждатель. Самый подходящий. Папы-мамы нет. Бабка старая. Брат когда еще дома будет. И будет ли…– бабушка Маша заморгала, не пуская рвущиеся наружу слезы.

– А эти хитренькие. Не пьют, не курят.

– Это же хорошо. И я не пью и не курю.

– Ты по-нашему не пьешь и не куришь. А по-ихнему не должен. Понял?

– Понял.

– Прокляну и дом на райсовет перепишу.

– Да что ты говоришь, ба. Мне и незачем это. Сама знаешь, я в институт готовлюсь.

– Это по-нашему, Юрка.

– Это по-моему.

– Пока хай, так будет.

Юра Корзинкин хотел в строительный институт, но после школы решил повременить. Брат все не ехал, а бабка совсем поплохела. Вставала редко и по вечерам Юра вытаскивал ее, завернутую в пестренькое ватное одеяло, во двор. Сажал на скамейку прямо напротив знаменитых фабричных закатов. Цвета лесной неяркой малины в окружении сине-темных нажористых облаков. Юра ссыпал в чашку каленые семки. Их добывали из свойских подсолнухов, росших в неприбранном огороде, и калили в тяжелой чугунной сковороде. Бабушка лущила крупные с жирной пленкой семки узловатыми смуглыми пальцами. Лушпайки – в мятое сапогом ведро, а чищенные белые семена в открытую ладонь Юры. Зубы как и надежды закончились у бабушки Маши еще при Ельцине. Всероссийском дриморуинере. Но вот, однажды, когда заканчивался истрепанный нежданным ветром сине-малиновый закат, Юра спросил.

– Ба. А если мне вот усы завести. Как у Лешки.

– Какие еще усы?

– Такие. Как у таракана.

– Иди ты. У Лешки красивые усы как у Боярского и Д»артаньяна. Сам ты, таракан.

– Правильно, баб.

Это грохнул рядом мужской и глубокий басок.

– Лешенька!

– Я, я, баб. Тихо. Погоди помирать. Там делать нечего.

– Тебе то откуда знать?

– Кому как не мне. Я прямиком оттуда.

Леха Корзинкин, по уличному Рокки, выпрямился и заслонил собой тающий под ветром закат. Широкоплечий. Усатый. С толпой крепких белых зубов. На сержантском парадном комке орден Мужества. Юра Корзинкин любил брата. Искренно любил. Примерно с неделю кочевал Рокки по Дзержинскому району. Осматривал достопримечательности. Чахлую ( не 90-е!) метадоновую грядку на Некрасова 10. Плечевой интернационал на 48 километре Киевского шоссе. Это пока позволяли боевые. Ну а в конце, пока не обеспамятел, кружил у самогонной скважины на Ленина 10, где живут цыгане Савельевы. Юра нашел его под забором начальника районо. Уж очень притягательные были там лопухи. С трудом Юра отцепил брата от худой и злой девки с коричневыми и прокуренными зубами. Юра тащил Леху из лопухового счастливого небытия, а худая и злая девка шипела под руку.

– Денег давай. Я че зря лежала.

– Отвали.

Девка не слушала.

– Пятихатка без НДС. По льготному тарифу.

– Бухло забирай. Сигареты.

– Это само собой. Расходные материалы.

– Ты проститутка или бухгалтер?

Юра запыхался. Сложил брата в коляску еще отцовского мотоцикла Урал и теперь оттаскивал неугомонную коричневозубую.

– Я гражданин Российской Федерации.

Что же…После такого заявления пришлось Юре шарить по карманам Лехи, чтобы отдать последние 200 рублей. Бумажками, копейками и газовой зажигалкой.

– Мало…– не уступала коричневозубая.

– Нет такого слова для гражданина. – сказал как отрезал Юра Корзинкин. Иногда даже Щекан бывал по-настоящему хорош. На следующее утро, не протрезвев, но все для себя решив, Леха Корзинкин вытащил из-под панцирной кровати свой воинский китель.

– Погнали, Юрок.

– Куда?

– Капитулировать…

Леха потащил брата в лес имени Ржавого Пионера. Растрепанный недолесок между Фабрикой №7 и дачным поселком. В руинах бывшего пионерского лагеря, под раскрошенной бетонной статуей озаренного мальчика с самолетом братья Корзинкины развели жаркий костер.

– Лихо ты, Леха. – сказал Юра. –Зачем?

– Думаешь незачем?

– Заслужил так и незачем. Это ж твое.

Леха сделал жадный глоток из пластиковой бутылки Охоты крепкой и бросил в костер свой сержантский защитный китель.

– Так вот, Юрок.

– Совсем там плохо было?

– По-разному. – задумался Леха.

–Людей убивал?

– Кто ж его знает… Не мое. Я на кулаках любого. Ты знаешь. А там…Ходишь, ходишь. Прилетело. Раз и не ходишь. Это что война?

– Ты че, Леха…Совсем уехал.– Юра оттолкнул брата. Ботинком вместе с красными искрами выбил из костра серебряную звезду на трехцветном ремешке.

– Брось, Юрок.

– Наградную книжку давай.

– А мне не надо.

– Потом скажещь. После первой пенсии.

– Ох, и нудятина ты, Юрок.

– Заслужил. Получай. – Юра Корзинкин положил теплую звезду в нагрудный карман. – Как иначе…

Леха передал брату переломанную пивную бутыль.

– Как хочешь. А я с чистого листа попробую.

И начал Леха Корзинкин пробовать. Пошел в гараж к Бегемотычу. Встал на покраску. Если умеешь, то работа денежная. А Леха умел. И главное… На глаза Лехе попалась Люба. Пока младший Корзинкин покорно и тихо жил себе в первой половине 19 столетия, до отмены крепостного права. Томился чувством неземным. Ходил на поклон к священной березе и стоял там под прибитой криво табличкой: «Щебень. Песок. Бетон. 2-47-47». В наикруглейшую с недисциплинированными волосами голову лезло всякое и непотребное: «…Люба, Люба люблю тебя у дуба, а также у березы. Несу тебе мимозы. Чтобы…Да как же он не видит…А че ему видеть, если ты не говоришь ничего. Да причем здесь это? Что я могу, если она сама? А Леха… Ведь для него это игра совсем. Или не игра?…Где же? Почти два, а раньше никогда не опаздывала». Навстречу Юре Корзинкину шли Леха и Люба.

– Здорово, Юрок. Чего делаешь?

Брат, ладно, но как изменилась Люба. Юра не верил своим глазам. Вся она лучилась. Скромная ее красота стала торжеством чистоты и нежности. Появился легкий, вроде бы неуклюжий, но такой заливистый, колокольчатый смех Настоящая, бесспорная королева шла рядом со старшим юриным братом. Даже скромное платьице из «нибожемой» превратилось в роскошный со шлейфом и бриллиантами «огогосподи!» Сначала Юра Корзинкин стыдился сам себя, но потом ничего. Как-то подутихло. Не терзался сомнениями, когда подсматривал за первыми объятиями и первыми вырванными поцелуями. Следовал тенью и ничего не стеснялся. Он видел как изменилось, переливалось многими цветами это трагическое для него сближение. Видел на пике, видел и тогда, когда оно входило в пике. Боясь глубоко вздохнуть, чтобы себя не выдать, Юра Корзинкин лежал в густой траве, а видел процарапанное самолетами перезрелое июльское небо и слышал совсем рядом, внизу, за поваленным выгнившим тополиным стволом.

– Леша. Лешенька. Не надо…

И сжималось острой болью сердце бедного Щекана.

– Ну ты чего…Люб? Если хочешь…У меня в ЗАГСе тетка работает. В миг распишемся.

– Надо благословление просить.

– С батькой твоим я поговорю.

–Надо чтобы Виктор Владимирович одобрил.

– Горбовский? А этот здесь причем…Слушай, мне ваша религия побоку…

– Надо чтобы мастер благословил.

– Мастер? Конечно, мастер. Его из ментовки поперли, а он все равно терпил разводит. Сюда слушай, Люб. С твоим отцом-матерью я поговорю. Это по-нашему. А Горбовский?. Тока пусть вякнет. Я этого апостола на кардан накручу. Хорошо-плохо своей головой будем жить. Ясно? Что смотришь?

– Ой, Леша.

– Нравится?

– Красивые какие.

– Проба. 750. Изумруды натуральные.

« Это он у бабки. Из шкатулки потащил» – догадался Юра – « Мамины. Все. Теперь точно все». Но, не смотря на то, что он услышал, на следующий день Юра Корзинкин безропотно встал на свой бессменный пост. Любы не было. Не пришла она и завтра. Примерно через неделю Леха избил Горбовского при всем честном народе, у входа в гараж Бегемотыча. С чего все началось, Юра не видел. От его березы, вход в гараж, асфальтовый пятачок, был виден плохо. Крики и шум такие необычные для сонного фабричного полдня, извлекли Юру из его убежища, лелеемого исторической амнезией и придуманными воспоминаниями, 1857 года. Юра сильно размышлял над словом коварница в его новой, по горячим следам, сбацанной поэме. Поэтому на асфальтовом пятачке он оказался тогда, когда почти все закончилось. Леха стоял над поверженным Горбовским. Вяло отмахивался от отца Любы Федора. Горбовский с трудом встал на колени. Из рассеченной брови лилась кровь, но Горбовский улыбался. Смиренно, но твердо. Леха наклонился. Схватил Горбовского за шею.

– Башку снесу твою божью, мусор. Если Любу не отдашь. Отойди. Дядь Федь.

– Прекрати, Федор. Так нельзя.

– А так можно. – Не отпуская Горбовского, Леха повернулся к Федору Бомбезнову.

– Ты отец или мимо проходил?

– Я отец, а мастер благословить должен.

– Не я брат Федор. – мягко говорил Горбовский. Втолковывал неразумному.

– Все Господь управит. Он скажет. Я передам.

– Вот ты сука. Отдай Любу, последний раз тебе говорю.

Горбовский положил руку на запястье лехиной руки, державшей его за шею. Пробовал Леху на «карачун карачуныча».

– Нет на земле такой силы, чтобы удержать ее. Как и тебя. Приходи. Мы ждем тебя, брат.

С отвращением швырнул Леха Горбовского на землю.

– Фу! Жаба!

Леха сплюнул в сторону.

– Дядь Федь. Ты хоть в себя приди. Ты ж в Афгане был.

– Мы все одна семья, Алексей.

– Какая семья. Че ты мне лепишь. Семья. Этот урод из вас деньги…Жизнь тянет.

– Нет такого, Леша. Мы сами.

–Дебилы. – сказал кротко и кратко Леха Корзинкин своему младшему брату.

– Пойдем, Леш. – попросил Юра. – Заявят…

– Куда им. На Горбовский…– Леха вытащил из кармана мятые деньги и бросил на асфальт.

– Гляди и правда. Чудо. Твоими молитвами с неба упали.

Юра Корзинкин шел за братом, когда почувствовал неодолимое желание обернуться. Словно тонкие, но крепкие паучьи нити опутали его плечи и руки. Пытаясь вырваться, преодолеть внезапное затруднение, сделал пару шагов вперед. Остановился. Юра увидел асфальтовый пятачок между колоннами из лысых покрышек. Бомбезнов помогал Горбовскому подняться. Горбовский похлопал Федора по плечу, немного придержал, чтобы тот не наступил на скомканные бумажки и поймал глаза Юры. В них он увидел растерянность, а значит надежду. Вечером трое Корзинкиных сидели на своей родовой лавочке. Привычный был закат и знакомые семки. Но только один из них знал, что такого больше не повторится.

– А я сразу Юрке говорила.

– Юрка здесь причем, ба? – Леха курил и заботливо гнал ладонью сигаретный дым в сторону от бабушки.

– И что вы в ней все нашли. – бабушка слушала только себя.

– Дохлая. Ноги, как макароны. Чуркаши.

– Ба! – одновременно воскликнули братья Корзинкины.

– Отец Никодим говорит: молитвы читайте и просветляйте, а тогда исцеляйте… А я думаю вилы – лучший витамин.

– Видал, Юрок.– рассмеялся Леха- Бабка у нас терминатор.

– Пойдем баинькать, терминатор. – Юра отнес, закутанную в одеяло бабушку в дом. Вернулся. Леха курил и молчал. Вытащил из-под лавки армейскую флягу.

– Будешь?

– Нет.

Леха глотнул из фляжки.

– Не. Как хотите, а Любу я им не отдам. Что?

– Не знаю, Леш. Как тут дальше быть.

– Горбовский мутит. Если опять на пути встанет. Кончу тварь милосердную или спалю…

– Ты можешь.

Леха внимательно посмотрел на брата.

– Я могу. –сказал Леха и высадил из фляжки почти все ее содержимое.

Судил Леху дядя Вася Волынцов. Корзинкины знали его с детства. Жил дядя Вася рядом. Через два дома. Но это почти ничего не значило. Улики железные. Конфликт с Горбовским был? Был! Баню спалили на участке Горбовского? Спалили. Пустую канистру у Бегемотыча нашли. Так себе, конечно, песня. Но в общую копилку куда как хорошо укладывается. А напоследок вот это.

– Свидетель Корзинкин – судья Волынцов задавал вопросы и разгадывал сканворд одновременно. Юра как-то не мог взять в толк, что этот сурового вида мужчина в мантии, это тот же самый дядя Вася в семейных пламенеющих трусах и резиновых сапогах,, подправляющий теплицу в своем аккуратном геометрическом огороде.

– Вы слышали, как обвиняемый говорил о том, что собирается…– Волынцов сдвинул в сторону сканворд и сверился с материалами дела. – Спалить Горбовского?

Запомнил Юра Корзинкин родного брата правильно. Таким как надо. Сильным и смелым. Что ему была эта клетка с решетками и два пузатых милиционера с автоматами на боках. И еще одно понял Юра. Никогда у него не получится. Чтобы не сложилось, чего бы не вышло, а через себя не перепрыгнешь. То, что внутри заложено от рождения, не обманешь.

– Свидетель Корзинкин, вы поняли вопрос?

–Понял дядя Ва…Товарищ судья.

– Тогда почему молчите?

– А я не молчу. Чего мне молчать. – громко сказал Юра. – Было такое. Врать я не буду.

Юра глаза не прятал и ничего не слышал. Хотя гул в маленькой судейской зале поднялся сильный. Вспоминал теплые и правильные слова Мастера.

– По-другому разве бывает, Юра. Только по-божьему.

За поджог Лехе дали трешку. Судья Волынцов никогда не бесчинствовал. Назад на Фабрику №7 Леха не вернулся. Через год Юра похоронил бабку, хотя та его кроме как Иудой не называла. А с Любой они хорошо жили. Трое детей. Бабкин дом у райсовета выкупил. Перестроил. Лавочку снес и забор поставил капитальный. Наглухо. Чтобы свой мир по чужим не расплескать. Пролетели 15 лет так, как Юра Корзинкин представить не мог в самом сладком и цветном сне. Ровно и гладко. Ведь счастье – это возможность идти по цветущей и плодородной долине, а не ползти, срываясь, в хмурую и мрачную гору, пытаясь зачем-то коснуться неба. Оно холодное и мокрое. Это небо. Ни лалов ни яхонтов. Азот, углерод, чуток кислорода. Не из чего огород городить и город огородить. Юра Корзинкин завел себе пиджак как у тестя. Седой, с редким и волчьим волосом. Начал верить мастеру Горбовскому, а через него и всему остальному. Ни о чем Юра Корзинкин не жалел. Рядом была Люба. Та самая, ради которой, Юра Корзинкин, пожертвовав всем окрестным, стал самим собой. После их первой несмелой ночи Люба прижалась щекой к его плечу.

– Спасибо тебе, Юра.

– Да так-то не за что. – Корзинкин был самокритичен и от своего не отказывался.

– Невпопад отстрелялся. Но ты не думай. Я научусь. Я быстро учусь.

– Что? – Люба недоуменно посмотрела на Корзинкина, а потом лицо ее прояснилось, и она улыбнулась.

– Я не про это, милый. Спасибо тебе. С Лешей я бы погибла.

– Ты его любишь?

– Любила до смерти. Теперь не важно. Главное, что ты меня любишь.

– Люблю.

– Хорошо. И жить мы с тобой будем Юра. Хо-ро-шо.

– По-разному может быть.

– Нет. – сказала тихо, но очень громко Люба. – Так мастер сказал. А я его люблю и верю. И ты люби. И ты верь.

Ни разу не пришлось Юре Корзинкину раскаяться в том, что он сделал. До этого последнего случая. Когда оказался в больничном саду, между яблоневых деревьев, в истрепанных, забытых на ботинках, синих бахилах. У окна, на втором этаже, его ждал Горбовский. Мастер с документом и печатью. Его ждал доктор Ким. Вдребезги русский кореец. Иногда и лишь местами покорный внешним обстоятельствам. Если душа-гармошка позволит. Но все теперь не важно. В реанимационной палате ждала его Люба. Его смысл. Его жизнь. Ее ввели в искусственную кому. В крови не хватало железа. Понизился гемоглобин. Сатурация какая-то ниже 80, а значит, нужна новая кровь. Если бы Люба была в сознании, без сомнения, Корзинкин подчинился бы. Но теперь все зависело от него, и Юра Корзинкин решился…

…Вслед за Юрой хотел пролезть Горбовский, но доктор Ким распластался в дверях реанимационной палаты и уступать не собирался.

– Только ближайшие родственники. А вы кто?

– Она моя сестра…Духовная.

– Документ покажите. Где эта дурость есть с подписью и печатью органа государственной власти?

– Я подал на вас в суд. И если вы думаете, что судья Волынцов…

– Вася как надо рассудит. А ну назад. Маргарита Семеновна, вы фиксируете?

– Фиксирую, Роман Петрович. – толстая сестра-хозяйка в белоснежном колпаке держала перед собой телефон в розовом с искрой ушастом чехле. Горбовский остановился. Трогательно улыбнулся.

– Что же…Не перед человеками склоняюсь, но перед ним одним. Иди, брат.

Юра зашел в палату, а доктор Ким тотчас же закрыл за ним дверь. Люба смотрела на мужа и молчала. Ее родные, большие серые с рыжинкой глаза копили прозрачные горькие слезы. Юра поставил на тумбочку пакет из «Пятерочки». С мандаринами и соком. Осторожно присел на краешек высокой больнично койки.

– Это ты? – спросила Люба. Голос у нее был совсем тонкий и больной. Хуже чем слезные дорожки на исхудалых щеках.

– Нет…Я запретил. Как ты хотела. Доктор Ким сам. Никого не спрашивал.

– А мастер?

– В суд подал…Не плачь, Люба, пожалуйста.

– Как теперь жить будем?

– Будем.

– Я нечистая теперь…Не воскресну. Почему ты не запретил ему? Почему?

Люба обессилено упала на подушку, закрыла глаза и зарыдала. Хотела вырвать руку, но Корзинкин не позволил. Держал крепко….

… В яблоневом саду был вечер. Холодный. Холодный. Юра Корзинкин искал спасения. Горбовский искал карачун карачуныч.

– Что же? – сказал Горбовский –Мы старались.

– Мы его засудим. Этого Кима.

– Это конечно. – согласился Горбовский. – Но теперь. Ты понимаешь, брат. Люба не наша. Ей нужно уйти.

– А я? Дети?

Горбовский с чувством обнял Юру. Прижал к себе. Захлюпал носом и отпустил. Чтобы Корзинкин точно увидел его неподдельную грусть.

– Вы наша семья.

– Детям нужна мать. Так нельзя. Она человек.

– Люба умнее и честнее нас с тобой, брат. Она не сможет с этим жить.

– Сможет.

– Господь так решил.

– Его дело.

– Нельзя так говорить, брат.

– А ему можно? – спросил Корзинкин. – Тебе можно?

Юра Корзинкин не стал ждать ответа. Повернулся и пошел прочь. Горбовский выпустил из себя все свои нити. В вечернем сером воздухе сам превратился в черного паука.

– Ты будешь здесь предателем, но и там ты предатель.

Юра Корзинкин замахал руками. Освобождался от липкой паутины.

– О детях подумай.– шипел Горбовский.– Лишаешь их спасения. Предатель. Иуда.

– Ты так решил. Не я. – сказал Корзинкин и швырнул паутину прямо в лицо бывшего мастера.

КОНЕЦ,

.