Cказки для взрослых [Вадим Иванович Кучеренко] (fb2) читать онлайн

Вадим Кучеренко Cказки для взрослых

Предисловие

В год активного солнца, который называют високосным, океану приходится тяжко, но еще хуже тем, кто населяет его. Солнечные лучи, как шпаги тореадоров, пронзают океанские воды насквозь, проникают в самые укромные впадины и тревожат их глубоководных обитателей, привыкших к вечной тьме. Они выплывают на поверхность, а шторм или прилив безжалостно выбрасывают несчастных на берег. Что за дело великому океану, вступившему в единоборство с самим солнцем, до их судьбы…

После отлива берег часто бывает усеян ракушками. Одни пустые, другие с жемчужиной внутри. Но в некоторых живут улитки. Можно приложить раковину с улиткой к уху и послушать, что говорят эти крошечные живые существа. Тому, кто умеет их понимать, открывается необыкновенный мир. В памяти улиток хранится множество историй, которые они рассказывают сами себе на морском дне, когда, запершись в своей раковине, скучают, пережидая бурю.

Вот некоторые из этих историй…

В год активного солнца

Девушка идет по побережью, оставляя за собой ровную цепочку крошечных следов, а океан длинными языками волн жадно слизывает их. Девушка не оглядывается и не видит этого. Ей нет дела до прошлого, она живет настоящим. Она собирает ракушки, выброшенные на берег, чтобы украсить жемчужинами свою хижину. Сама хижина, с крышей из пальмовых листьев, тоже выстроена из раковин.

Раковины с улитками девушка бросает обратно в море. Она, порожденная одним из солнечных лучей в год необычайно активного солнца, понимает лепет улиток.

Чудесные лазоревые лагуны, кишащие стайками разноцветных рыбок, и остров с буйно цветущими мангровыми зарослями были ее миром, в котором она родилась и выросла. В воде не водилось хищных рыб, на острове – диких зверей, и девушка не знала, что такое страх, и никогда не встречалась со злом. Она была почти счастлива.

Почти… Ей не хватало сущей малости – разделить свое счастье с кем-нибудь. Порой ее не радовал даже рассвет, а это уже был тревожный симптом. Ей был нужен друг. Мохнатые обезьянки, говорливые какаду и пугливые колибри были только товарищами по играм, своенравными и непостоянными в своей привязанности. Они не знали, что такое настоящая дружба. А кроме них на острове никого не было.

И однажды девушка решила построить плот и отправиться в путешествие по океану. Она надеялась, что встретит кого-нибудь, быть может, на таком же острове. Ведь не могла же она быть одной-единственной на всем белом свете! Эта мысль казалась ей такой грустной, что девушка гнала ее прочь, связывая стволы кокосовых пальм крепкими лианами. Она уже наметила день отплытия.

На рассвете над островом пронесся ураган. Зародившись где-то в океане, он стремительно двигался с севера на юг, захватывая по пути все, что ему встречалось. За тысячу океанских миль от острова он подхватил воздушный шар, и долго развлекался им, бросая то вверх, то вниз, невзирая на проклятия, которые ему посылал пилот аэростата. Юноша находился в гондоле, сплетенной из ивовых прутьев и прикрепленной к оболочке шара веревочной сетью, и был очень зол на то, что ураган изменил намеченный им маршрут полета. Ничего не страшась, он негодовал и грозил урагану кулаком.

Пролетая над островом, аэростат, подчиняясь мощному порыву ветра, резко снизился, задел вершину одной из пальм и упал на песчаную отмель, подняв в небо фонтан из песка и воды. Оболочка шара с гулким треском лопнула, усеяв отмель кусками шелковой ткани. Но сам пилот остался невредим. Он выбрался из гондолы, отряхнулся от песка, с сожалением посмотрел на остатки своего летательного аппарата, затем огляделся – и увидел качающийся на волнах плот, привязанный, чтобы его не унесло ночью в океан, лианой к стволу финиковой пальмы, ставшей виновницей катастрофы. Юноша подошел к плоту и начал с интересом его разглядывать. Он даже не заметил девушку, которая наблюдала за ним из мангровых зарослей, не решаясь выйти на берег,

Когда этим утром, как обычно, девушка пошла на отмель и неожиданно увидела возле плота незнакомого юношу, она удивилась и сначала даже испугалась. Она никогда не встречала подобных себе, и считала, что они должны походить друг на друга, как две створки одной раковины. А у незнакомца были узкие бедра, широкие плечи и темные волосы. И все же девушка, поразившись различиям, обрадовалась ему. После недолгих раздумий и сомнений она пришла к выводу, что прятаться ей незачем и даже глупо.

Она вышла из мангровых зарослей. Юноша увидел ее, но не удивился и даже не выказал радости. Он только кивнул на плот и спросил:

– Надежный?

– Еще не знаю, – ответила она, улыбаясь. – Я только собираюсь отправиться на нем в плавание.

– Тогда тебе нужна мачта, – произнес юноша. – Океанское течение и даже весла – все это ненадежно. Ты умеешь управлять парусом?

– А что такое парус? – наивно спросила девушка.

Юноша понял, что она ничего не понимает в кораблестроении и навигации, и недоуменно пожал плечами.

– И ты хочешь путешествовать по океану! – с легким презрением произнес он. – Зачем тебе это?

– Мне грустно, – искренне ответила девушка.

– Почему? – спросил юноша. И голубые глаза его потемнели.

– Потому что я здесь совершенно одна, – пояснила она.

Юноша удивился:

– Так на этом острове нет никого?

– Никого, кроме меня. А теперь еще и ты.

– Это хорошо! – сказал юноша. – Решено, я остаюсь. Мне надоело скитаться, сказать по правде.

Но не успела девушка захлопать от радости в ладоши, как вдруг она услышала:

– А когда ты уйдешь в плавание?

– Я не уйду! – рассмеялась она. – Зачем мне искать друга в океане, когда он сам нашел меня? Мы будем с тобой друзьями!

– Друзьями? – поморщился юноша. – И жить вдвоем на одном острове? Часто встречаться, о чем-то разговаривать – и это тогда, когда тебе хочется побыть одному и подумать о чем-то своем? Ну, уж нет! Не затем я преодолел такое расстояние, чтобы снова попасть в мир условностей. Я хочу свободы и одиночества… И, кроме того, ты же обещала, что уйдешь!

– Хорошо, – грустно вздохнула девушка, и слезинка разочарования, первая в ее жизни, скатилась по ее щеке. – Я обещала, и я уйду. Ты только помоги мне поставить мачту. А парусом я научусь управлять сама.

– Конечно, – согласился юноша, и взгляд его перестал быть суровым. – Для паруса прекрасно подойдет оболочка моего воздушного шара. Можно поискать и найти что-нибудь подходящее. Или самые крупные куски ткани соединить лианами. Парус будет в заплатах, но шелк – материал крепкий и надежный. Поверь, ты не пожалеешь.

– Я тебе верю, – сказала она грустно.

И они приступили к работе. Им нужно было только установить мачту и приспособить к ней парус. Но как они ни торопились, не отвлекаясь на ненужные разговоры, однако плот был окончательно готов к путешествию лишь тогда, когда сумрак уже окутывал остров, и даже летучие рыбы, взлетающие над водой, чтобы полюбоваться закатом, были невидимы. Девушка, никогда не плававшая на плоту, не решалась выйти в океан на ночь глядя. И она попросила:

– Позволь мне остаться на острове до утра.

Юноша подумал, что они работали весь день, и девушка устала, как и он, ей действительно нужен отдых перед долгим плаванием. А, кроме того, она не болтлива, за все время не сказала и двух слов.

– А ты не будешь вновь предлагать мне свою дружбу? – с опасением спросил он.

– Нет, – пообещала она.

И он разрешил ей остаться до рассвета…

Иногда по ночам океан вдруг начинает светиться изнутри, словно солнце не скрылось по ту сторону планеты, а опустилось на океанское дно. Так было и в эту ночь. Мерцающее зарево окружило остров, прогоняя тьму. В хижину, куда они вошли, сквозь прорехи в крыше из пальмовых листьев проникал лунный свет. Девушка опустилась на циновку, набитую травой. Это была ее постель. Юноша присел у окна, как зачарованный глядя в небо, усеянное крупными яркими звездами. И вдруг глаза его наполнились влагой. Он почувствовал себя чужим в этой хижине, на этом острове, на этой планете. Это чувство было как внезапная судорога, и такое же болезненное. Из его груди вырвался короткий стон-всхлип.

Вдруг юноша вспомнил, что он не один, и устыдился своей слабости. Он бросил взгляд на девушку и увидел, что она безмолвно плачет. И каким-то образом юноша догадался, что она заплакала из сострадания к нему, почувствовав его боль, как свою собственную, но, связанная обещанием, не смея проронить ни слова. Их взгляды встретились. И неожиданно они стали духовно близки друг другу, сами не понимая, как это произошло.

– И ты до сих пор жила одна? – тихо спросил он девушку.

Она утвердительно кивнула.

– Одна во всем мире, – продолжал он. – Одна во времени и пространстве. Одна в мечтах и желаниях. И никого рядом, кто бы мог тебя не понять, обидеть равнодушием… Ты должна быть счастлива.

– Нет, – нарушила она молчание. – Я была одинока.

– Да, когда-то и я думал подобно тебе, – грустно улыбнулся он. – И в одну из бессонных ночей я нашел ее – крошечную звездочку в небе. Она была самой яркой из всех звезд и самой далекой из них. Она ласково и приветливо сияла мне в ночи. Мы смотрели друг на друга и мечтали. О чем, спросишь ты? Не важно. Спал весь мир – и только мы бодрствовали, а когда на рассвете звезды гасли, она дольше всех оставалась на небосклоне. Ей, как и мне, было тягостно расставание.

Голос юноши дрогнул, и он надолго замолчал.

– Но ведь после каждой разлуки была новая встреча? – преодолев робость, спросила девушка. Она хотела дослушать его историю.

– Когда любишь, любая, самая недолгая, разлука кажется вечностью, – продолжил он. – И я решил пройти всю Вселенную, чтобы встретиться с ней и уже никогда не расставаться. Ведь она не могла сойти со своей орбиты, а меня ничто не держало на этой планете. Я изобрел летательный аппарат, на котором мог отправиться в межзвездное плавание, и уже простился со всем тем немногим, что было мне дорого на Земле… Как вдруг моя звездочка начала мерцать, словно прощаясь со мной, а потом вспыхнула, прочертила по ночному небосводу огненную дугу и исчезла в глубинах космоса. Что с ней произошло, куда она пропала и почему? Я не знаю этого. Но зато с того дня я знаю, что не надо предаваться пустым мечтам, они несут в себе только зло.

– И как давно это было? – спросила девушка. Но заметив, что он нахмурился, она поспешила добавить: – Если не хочешь, можешь не отвечать.

– Я забыл, когда это случилось, и не хочу вспоминать, – резко ответил он. – И не смотри на меня так осуждающе.

– Я не осуждаю, – тихо произнесла она.

– Но в твоих глазах я вижу невысказанный укор.

– Ты ошибаешься, – ответила девушка. – Мои глаза немы.

– Нет, они очень красноречивы! Твои глаза…, – юноша смолк, не договорив, и румянец покрыл его бледные до этого щеки. Вдруг он удивленно воскликнул: – Как же я не заметил этого раньше! Твои глаза!

– Что мои глаза? – удивилась она.

– Их сияние схоже со светом той звезды. Ты не сестра ей? Откуда ты явилась?

– Не знаю, – честно ответила девушка. – Я всегда была.

– Кто твой отец, твоя мать?

– Не знаю.

– Кто ты сама?

– Я – это я.

– И тебе никогда не хотелось узнать всего этого?

– Нет. А зачем?

– О, да, ты права. К чему знать все это? Я задался целью узнать – и что, разве это не принесло мне одно только горе и отчуждение от всего остального мира? Мы с тобой оба порождены одной и той же неведомой силой. Ты такое же дитя природы, как и я, но ты счастлива, а я нет. Или природа была тебе матерью, а мне мачехой?

Хохлатый какаду влетел в хижину и пожелал всем доброго утра. А следом за ним сквозь крышу в хижину проникли первые лучи восходящего солнца. Девушка ласково погладила попугая, взяла его на руки, поднесла к окну и выпустила, непонятно кому сказав:

– Прощай!

И, не оглядываясь, вышла из хижины. Она уходила, как обещала, на рассвете.

Юноша слишком поздно понял, что она уже не вернется. И когда он вышел из хижины и, все убыстряя шаг, пришел на берегу, туго надувающим парус ветром плот отнесло уже так далеко в океан, что он едва виднелся крошечной черной точкой там, где вода соприкасалась с небом. И не нашлось бы в мире такого голоса, чтобы докричаться до нее.

Юноша стоял на берегу и смотрел: в океанскую ли бесконечную даль, в бездну ли одиночества, внезапно открывшуюся перед ним, – он и сам не понимал.

Когда он очнулся от своих раздумий, горизонт был уже пуст. Одинокая чайка, тревожно крича, чертила непонятные знаки крылом по воде. Крошечные следы на песке, ведущие в океан, исчезли, смытые волнами.

– Разве ты не сам помог ей установить мачту? – спросил сам себя юноша. – Не пожалел даже оболочки своего воздушного шара. И теперь никогда не сможешь улететь с этого славного островка. Ведь ты этого хотел?

Он спрашивал – но не отвечал, сомневаясь уже во всем.

Весь день он пробыл на берегу, уверяя себя, что ему просто нравится смотреть на океан, в действительности же в напрасной надежде, что она вернется. В эту ночь он впервые не смотрел на небо. Как и ни в одну из последующих ночей.

Лето стремительно догорало мимолетными ночами и заревами закатов и рассветов. Дни становились все короче. Океан все чаще волновался и вскипал крутыми валами. Над островом начали пролетать косяки птиц. Зеленые заросли приобрели желтоватый отлив. Это уже была осень.

Зима пришла со штормами и ураганами. Ветер часто безжалостно трепал хижину, срывая с крыши листья и забрасывая далеко в океан пытавшихся взлететь глупых какаду. Все живое пряталось и пережидало непогоду.

Один только юноша каждый день приходил на берег и подолгу стоял, вглядываясь в океан. Или лежал на песке, закрыв глаза, думая о чем-то. По ночам разжигал костер и не давал ему угаснуть до утра, подбрасывая ветки. Он ждал. Надеялся и ждал, что она вернется.

Всю вечность, что была ему отпущена.

Девочка с небесными глазами

Он встретил ее слишком рано, чтобы захотеть удержать. Да и как удержать вспышку молнии, падающую звезду или любовь, которая еще не расцвела?

– Девочка с голубыми, как небо, глазами, кто ты? – спросил он.

– Я не знаю. Я брожу по миру, собираю цветы, пою песни, любуюсь восходами и закатами. И мечтаю.

– Девочка с небесными глазами, почему ты одна?

– Я еще не встретила человека, который, как и я, любил бы по ночам смотреть на звезды и просыпаться на рассвете от щебета птиц с улыбкой.

– Девочка с глазами цвета неба, куда ты идешь?

– Я иду за синее море, туда, где в полях колосится густая рожь, леса светлы, прозрачны реки, и все люди счастливы, а отчего – не поймешь.

– Ты вернешься?

– У тебя тоже голубые глаза, но они холодны, как лед, – ответила она. – Прощай!

Прошли годы, и лед в его глазах растаял. Теперь в них плескалось синее море. И когда ему становилось грустно, и море темнело, он вспоминал о девочке с небесными глазами и переставал чувствовать себя одиноким. И это давало ему силы жить.

Город без солнца

Человек бежал, а встречный ветер, жесткий и злой, наотмашь хлестал его по лицу. Ноги, сбитые в кровь, оставляли алый след на земле, и волки, бегущие по этому следу, задирали свои морды и в непонятной тоске выли на бледную зарождающуюся луну.

Но вот солнце, чиркнув по краю неба последним лучом, упало в поросшую фиолетовым мхом седловину, и сумерки окутали мир. Отчаянный крик человека на миг разорвал опускающуюся тьму на лоскутья. И это жалкое рубище, накинутое ему на плечи, не могло скрыть царственную стать человека, бросившего вызов самой природе…

Всего несколько часов назад Феликс был счастливейшим из смертных. С него сняли повязки, наложенные после операции, и долгие годы слепоты взорвались фейерверком красок и впечатлений. Он увидел мир, который намного превзошел его самые дерзкие и фантастические сны. Самые чуткие пальцы и самые красочные описания не могут сказать о том, что видишь взглядом. Он пил глазами окружающий его мир и никак не мог утолить своей жажды. Пытался сосчитать, сколько цветов и оттенков существует в природе, и сбился со счета, находя в одной только радуге их более ста. Он стремился рассмотреть даже то, что скрыто от глаз человеческих – бездонность неба, трепетность облаков, порывистость ветра…

И вдруг небо стало темнеть, краски поблекли, синева сгустилась и поглотила перистые облака, а разноцветные бабочки, тревожно порхая, на глазах превращались в серых мотылей. Из мира понемногу уходила радость, обесцвечивая его и наводя уныние и тоску.

Солнце клонилось к закату.

И Феликс бросился за ним в погоню. Солнце не должно было покидать его державу. Его душе оно было необходимо как воздух легким, его душа просила тепла и света как милости…

Тьма объяла землю, вселяя страх в душу. Последний стон исторгла грудь Феликса, и тишина обрушилась на мир, расплавив все сущее в единое ничто. Но она длилась недолго, вскоре треск кустарника, сопение филинов, испуганный писк бурундуков и зловещее дыхание диких зверей поглотили тишину, заменив симфонию солнечного света какофонией ночных звуков.

И сквозь сердцевину лесной гаммы, непроизвольной и естественной, и оттого будто живой, вдруг прошла стальная игла иных звуков, пульсирующая, словно темная кровь в набухших венах, но без ритма, хаотически. Гул этот шел из-за холма, у подножия которого упал человек. Феликс услышал – ему было привычно ориентироваться по слуху, – что где-то рядом жизнь еще не умерла и – кто знает? мелькнула в его голове горячая мысль, – может быть, он рано отчаялся…

Феликс поднялся на холм.

Он увидел мириады многоцветных огней. В этом бездымном красочном пламени сгорал целый город, раскинувшийся по ту сторону холма, тысячи домов, площади и перекрестки, улицы и переулки, бульвары и парки. И повсюду смеялись и танцевали люди. Жажда наслаждений осязаемо окутывала город. И как звук одной дудочки вел за собой полчища послушных крыс, так и она не оставляла в сердцах жителей этого города других желаний, кроме одного – утолить ее.

На этот город взирал с вершины холма одинокий человек. В глазах его бушевало пламя, но это не было отражение городских огней. Оно было пронзительно алое, подобно последнему солнечному сгустку, оросившему землю, а совсем не многоцветное, как там, внизу. Отражением другой мечты светились глаза человека. Но город манил, обещая все, что можно в этом мире купить, отдать в эту ночь бесплатно.

И Феликс, повинуясь этому зову, и словно против своей воли, спустился с холма. Вошел в гостеприимно распахнутые городские ворота. И сразу же хоровод ряженых, длинноносых, краснорожих, полосатых и хохочущих подхватил его и увлек за собой, крутил, тискал, мял, кричал в самые уши, опутывал конфетти и не выпускал, пока он, помятый растрепанный и оглушенный, не упал, запнувшись о скамейку, вросшую в землю у калитки в кирпичной ограде, за которой зиял выбитыми окнами какой-то старый, заброшенный домишко. Феликс не почувствовал ни боли, ни обиды. Он поднялся, присел на скамейку и превратился из участника в зрителя.

Феерия, подобная северному сиянию, бушевала на улицах и площадях, ослепительная и неповторимая. Здесь, в тени, отбрасываемой стеной, сложенной из выщербленных временем кирпичей, царил полумрак.

– Они смеются, потому что счастливы, а счастливы оттого, что здесь так много огней, и даже солнце было бы незаметно среди них, – вдруг пришла в голову Феликса мысль, и он повторил ее вслух, привыкнув за предшествующие годы слепоты, отделившей его от остального мира, разговаривать сам с собой.

Но ему неожиданно ответил другой, не его внутренний, голос.

– Да, они смеются, но кто тебе сказал, что они счастливы?

Феликс, ошеломленный всем происходящим, не заметил, что на другом краю скамейки, опершись спиной об ограду, сидит кто-то, невидимый в полутьме, и только изредка вспыхивающий огонек сигареты иногда обрисовывал его профиль.

– А разве можно так веселиться, если ты не счастлив? – искренне удивился Феликс.

– Некоторые веселы оттого, что надеются на лучшее, потому что сейчас им хуже некуда, – ответил его невидимый собеседник. – Другие, как попугаи или мартышки, повторяют их звуки и движения. Поверь, очень немногие действительно радуются этой ночью. Это те, кто сыты и пьяны, и уверены, что и завтра будет так же, и умрут они, не узнав, что такое голод и жажда.

– Но если так, то они не узнают, и что такое счастье, – возразил Феликс.

– А зачем оно им, это беспокойное счастье? – рассмеялась тень, и огонек сигареты вспыхнул ярче. – И солнце им совсем не нужно, от солнечных лучей в их шкурах могут завестись черви. Потому что на самом деле они уже давным-давно умерли.

– Солнце? – встрепенулся Феликс и встал, взволнованный. – Скажи мне, где оно? Куда мне идти за ним?

– Зачем? Оставайся здесь. Смотри, как им хорошо и без солнца. Ты тоже скоро привыкнешь. Тебе начнет резать глаза солнечный свет, и ты будешь днем скрываться в доме, за закрытыми шторами, а выходить на улицу только вечером, когда зажгут фонари. И тебя не будут беспокоить напрасные мечты…

– Замолчи! – вскрикнул Феликс и сжал кулаки. – Ты издеваешься надо мной. Что я сделал тебе плохого?

– Мне предпочтительнее искусственный свет, тебе нужен естественный. Этого довольно, чтобы возненавидеть. – Тень докурила сигарету, и окончательно исчезла во мраке, остался только ее голос. – А впрочем, я только даром теряю с тобой время. Местные жители приняли решение возвести над городом купол, чтобы защитить себя от солнца. И в честь этого события устроили торжество. Они празднуют поминки по солнцу, и потому так веселятся. Ты это хотел узнать?

– Нет! – закричал Феликс. – Ты лжешь!

Он чувствовал, что еще несколько мгновений – и тьма, не имеющая образа, а только голос, пришепетывающий, обволакивающий, беспощадный, завладеет им, и он, обессиленный, потерявший веру, отчаявшийся, покорится и навсегда останется в этом городе, который отрекся от солнца. Феликс, преодолевая слабость, бросился прочь, из мрака на свет. Это был искусственный свет, но он все-таки рассеивал тьму, и можно было уже не страшиться, что незнакомец последует за ним, продолжая нашептывать ему в ухо слова, от которых можно сойти с ума, если принять их на веру. Почему-то Феликс был в этом уверен.

А город пел и плясал, и не было предела буйству разгулявшейся плоти, и все, казалось, только начинается, и вместо одного, упавшего от усталости, вставало несколько новых гуляк. А тот, кто падал, подняться мог порой уже только в день Страшного суда, затоптанный сотнями ног. Хруст костей и стоны покалеченных были не слышны в гвалте ревущей толпы, да никто и не вслушивался. Они снова и снова пели одну и ту же песню, аккомпанируя себе возбуждающим ритмом барабанов. Городской муниципалитет своим указом, единогласно принятым всеми его членами утром этого дня, приказал считать ее гимном города и растиражировал текст в специальном выпуске местной газеты, и каждый патриотически настроенный горожанин уже к вечеру выучил ее наизусть.

Тысячи глоток во всю свою мощь ревели:

– Мрак распяли лучи.

Пробуждается день.

Больше сыч не кричит,

Забившись в тень.

Звери: волки и львы –

Уходят спать.

Барсуки и ежи

Выбегают играть.

Встает над землей

Смертоносный диск.

Все чаще и яростней

Птичий писк.

Земной шар на рассвете,

Умытый росой,

Ясен и светел,

Как дом родной.

Только мне не в радость

Жизни ярь.

В глухую заводь

Ныряю как встарь.

В ней до заката продремлю.

Ночь лишь залечит

Тоску мою.

Тьма поглощает солнца луч.

Уходи, уходи! Ты слишком жгуч!

Жители города хором скандировали будто вычеканенные на металле строфы, и постепенно, подчиняясь их внутренней силе, толпа переплавлялась в стройные колонны, марширующие по улицам города под барабанную дробь. Хаос на глазах трансформировался в порядок, массы превращались в армию, готовую выполнить любой приказ. Им не доставало только вождя, который отдал бы такой приказ и повел бы их за собой. Но уже ходили слухи, что вождь появился, и скоро он обратится к народу. Это известие вдохновило горожан, и праздник обрел новую мощь.

И только один человек, как потерянный, бродил по улочкам этого города, бездомной собачкой тыкаясь во все проулки в поисках выхода и не находил его, и все кружил и кружил по этому лабиринту. А грозное чудовище, казалось, уже настигало его, рычало за спиной, угрожая смять, расплавить и перелить в единую массу. Иногда из общего гула до Феликса доносились клочки отдельных фраз.

– Вы слышали, сосед, в каждом дворе будет по три фонаря!

– Но мне говорили – кто сколько захочет. Я лично уже заказал пять.

– Боюсь, тогда на всех не хватит.

– Что вы, сосед, все заводы переходят на выпуск фонарей самых современных конструкций. Любой понимает, как необходимы нашему городу фонари!

– И не говорите! Ведь на фонарях так удобно вешать…

– А вы слышали, соседка? Говорят, что Иисуса распяли на фонаре!

– Это сущая правда, я сама слышала.

– Вот бы купить этот фонарь! Он бы так украсил мою коллекцию.

– Ну, милая, проще еще одного Христа распять!..

– А вы знаете?

– Разумеется, об этом уже все говорят! Городской голова подписал проект, согласно которому с наступлением утра над нашим городом будет возводиться купол, совершенно непрозрачный.

– Дождались, слава те!

– А вы уже внесли деньги на строительство купола?

– Нет. Но обязательно!..

– А вы слышали? Я сама не верю! Говорят, в городе какой-то чудак требует, чтобы вернулось солнце.

– Да он просто сумасшедший!

– На фонарь его!

– Ха-ха-ха!

Феликс шел, продираясь сквозь водоворот фраз, жестов, сопения и ухмылок, и чувствовал, что дышать ему становится все тяжелее, будто в воздухе уменьшается количество кислорода и прибавляется углекислоты. И, может быть, жители этого города научились дышать именно этим газом, думал он, а от кислорода они задыхаются. Свет в его глазах меркнул, и земля плыла под ногами, из которых снова сочилась кровь.

И он уже не видел, как начали изменяться вокруг краски. Румяна на лицах постепенно превращались в ржавчину, а иллюминация – в серые брызги, едва различимые на фоне побледневшего неба. Уже можно было заметить, что разинутые в широкой ухмылке рты нарисованы грубыми мазками, а блеск глаз наведен свинцом, и горожане не танцуют, а шатаются от усталости.

Все меньше и меньше становилось на улицах людей, и уже одичавшие коты осмеливались перебегать дорогу, а крысы, напуганные их появлением, с писком юркнули по темным подвалам и притаились.

Первая, очень тихая, птичья трель послышалась в вышине.

А Феликс все шел и шел, пока не вышел на главную городскую площадь, вымощенную каменными плитами. Здесь ноги его подкосились, и он рухнул на землю, у подножия какого-то памятника, чувствуя, как в груди его зарождается тоскливый протяжный вой. Он поднял голову, чтобы дать ему излиться свободно и безнадежно.

И солнечные лучи ослепили его, осушили влагу в глазных впадинах. Бездонное прозрачное небо поразило его. Песнь малой птахи, славящей приход нового дня, влилась ему в самое сердце…

Феликс встал, и все ужасы прошедшей ночи покинули его. Он спросил у первого, кто встретился ему, как пройти к городским воротам, через которые он вошел в этот город накануне вечером. И тот пояснил, ничего не выспрашивая, и ушел своей дорогой, насвистывая веселый мотивчик из какой-то оперетты. Это был пекарь, и он спешил в свою пекарню, чтобы успеть напечь булок к тому часу, когда город начнет пробуждаться. Всю ночь он безмятежно проспал, не выходя из дома, и сейчас, в столь раннее утро, был на удивление жизнерадостен.

Ворота оказались совсем рядом, надо было пройти всего сотню-другую шагов по одной из улиц, которые веером расходились от главной городской площади. Еще издали Феликс увидел, что они по-прежнему были не заперты.

А за воротами лежала дорога, ведущая из этого города за горизонт. И Феликс пошел по ней, легко и бодро ступая. Ни тени усталости не было в его голубых глазах, потому что, в сущности, он был в самом начале пути.

Выродок

К вечеру небо нахмурилось, предвещая непогоду. Село будто вымерло, и даже собаки не брехали, а только поскуливали, страшась приближающейся грозы. В доме кузнеца, стоявшем на окраине села, еще не спали, когда в раму окна постучали робкой рукой. Стук слился с отдаленными громовыми раскатами. Но кузнец заметил тень, заслонившую всполохи редких молний. Это была нищенка, неразличимых под темным платком и пылью пройденных дорог лет, в ветхом, заплата на заплате, просторном черном платье до пят, схожим с монашеской рясой. Шла она на богомолье в отдаленный монастырь и просилась переночевать.

– Утром чуть свет уйду, а то и раньше, – обещала она, униженно кланяясь и почти плача. – Мне бы только грозу переждать.

Жена кузнеца, дородная высокая баба, под стать мужу, буйному во хмелю и безответному во все остальное время здоровяку, сжалилась над убогой и кинула дырявую дерюжку на лавку у порога. Но на этом запас ее милосердия иссяк.

– Не обессудь, уже повечеряли, – сказал она, бросив предостерегающий взгляд на мужа. – Ртов эвон сколько, все начисто подмели.

Погасили лучину и легли спать.

В полночь всех разбудил долгий страдальческий крик, лишь отдаленно напоминающий человеческий. На печи заплакали перепуганные дети. Кричала странница, выставив свой неожиданно огромный живот из-под бесстыдно задравшегося платья. И тогда жена кузнеца поняла, что убогая рожает. Ночью, в грозу, в чужом доме!

– И откуда ее черт принес? – вопрошала она и испуганно осеняла себя крестным знамением. – Не к ночи будь помянут!

Проклиная нежданную гостью, послала мужа за бабкой Агрипиной, местной повитухой. Та пришла, едва перешагнула через порог и долго еще кряхтела, утомленная недолгой дорогой. Без малого сто лет было бабке Агрипине, но в деревне никто лучше нее не мог принять роды. Она-то и рассмотрела, что молода еще пришлая баба, и красоты невиданной и нездешней. Черные, как смоль, волосы, гладкая смуглая кожа, нос с горбинкой, чуть раскосые глаза редкого изумрудного оттенка – то ли сбежавшая из казачьего плена турчанка, то ли цыганка, отбившаяся от своего табора. Одним словом, нехристь. Говорила, что идет на богомолье, а не было на ней даже нательного креста. Где, в какой бездне, прижила она ребенка, с каким князем тьмы, куда брела на сносях и зачем? Неужто в самом деле в монастырь, замаливать какой-то тяжкий грех, бередящий душу? Обо всем этом бабке Агрипине оставалось только гадать.

Ночную тьму за окном пронзали теперь уже частые молнии. Когда они вспыхивали, мертвенно-бледный свет освещал горницу, в которой все чаще и продолжительнее кричала роженица. Черные круги небывалых страданий обложили ее глаза. Бабка Агрипина только качала головой и сурово поджимала губы в ответ на вопрошающие взгляды кузнеца и его жены, которые, позевывая, сидели рядышком на скамье у стола и угрюмо молчали. Дети, утолив свое любопытство, давно уже спали. Тихо потрескивала лучина да мерцала в красном углу перед ликом Спасителя лампада.

Гроза ярилась, но никак не могла разродиться дождем. Душное томление, разлитое в воздухе, порождало беспричинную тревогу. Уже почти беспрерывно кричала странница.

– Скоро ли? – под утро не выдержал ожидания кузнец, слабый, как все мужчины, когда они становятся свидетелями мук продолжения рода.

И, будто ему в ответ, хлынул долгожданный дождь, заглушая тихий, в сравнении с недавним материнском криком, жалобный плач ребенка. Отняв жизнь у матери, младенец словно оплакивал свою сиротскую долю.

Бабка Агрипина, испуганно крестясь и поминая всех святых, долго не решалась взять его на руки. Младенец был на диво безобразен. Уже при рождении можно было разглядеть все его будущие пороки. Он был горбат, одна ножка чуть короче другой, а лицо, искаженное деформированными при родах костями черепа, казалось уродливой маской.

– Свят, свят, свят! – повторяла повитуха, смывая дрожащими руками кровь матери с хнычущего младенца.

Похоронили странницу за оградой кладбища. Отец Варлаам, сельский поп, не захотел ее отпевать. Наотрез отказался он и крестить младенца.

– Исчадие ада, посланное на землю за грехи наши! – объявил он, увидев ребенка. – Сгинь, отпрыск сатаны!

Но и после троекратного наложения святого креста младенец не сгинул, а только обессиленно плакал, просил есть. Сжалилась над ним бабка Агрипина, отпоила козьим молоком. Но не под силу уже было ей заботиться о ком-либо, кроме себя. А взять некрещенного младенца, да еще урода, в семью никто не захотел. И тогда вспомнили об отшельнике, уже много лет жившем в построенной им самим хижине в чаще леса, который начинался сразу же за селом. Местные жители навещали старика иногда, просили его, праведного, заступиться за них перед богом в своих молитвах, взамен приносили, кто что мог и что было не жалко – плохо выпеченного хлеба, пшена с мышиными последышами, полусгнившего картофеля. Тот безмолвно, никогда ничего не выпрашивая и не отвергая, принимал эти дары. Принесли и «дьяволенка», закутанного все в ту же дерюжку, которой укрывалась его мать перед смертью. Отшельник безропотно взял и его.

Еще немного поговорили об этом происшествии на селе и забыли. Своих забот хватало.

Шло время. Ребенок подрос и походил скорее на звереныша, чем на человеческое дитя – заросший грязными спутанными волосами, немытый и дикий. Пока был мал и во всем зависел от отшельника, и то ночевал в хижине не каждую ночь, а с возрастом, научившись добывать пропитание в лесу, уходил и возвращался, когда ему вздумается. Отшельник, высохший, кожа да кости, высокий седой старик с седыми же, казалось, глазами, не тревожился за него, занятый мыслями о вечном. Жили рядом, не мешая друг другу. На этом кончались все их отношения.

Но иногда в душе ребенка пробуждалась потребность в любви, и он, приходя, терся о ноги отшельника, как прирученный волчонок, и жаждущими ласки глазами смотрел на старика. Но отшельник сурово отстранял его и постепенно отучил от подобных проявлений того человеческого, что еще оставалось в мальчике. Однако и позже, уже юношей, он иногда внезапно ощущал в груди какое-то непонятное томление и, тревожимый необъяснимым чувством, бежал домой, к старику, и успокаивался, только увидев его.

Но все чаще уходил он из хижины, забредал все дальше, и все дольше длились его походы. Хромота не мешала ему. Лес, чуждый и опасный для других, был для него домом, приветливым и родным, дающим приют и пропитание. Ему нравилось спать на только что сорванной траве, вдыхая ее терпкий дух. Он часто проворно, как белка, взбирался по дереву и с высоты озирал окрестности. И если что-то привлекало его взгляд, спускался и шел в том направлении. Он исследовал лес шаг за шагом и день за днем, не заботясь о том, что существует другой мир и другая жизнь. Если он невзначай сталкивался с людьми, то прятался от них и убегал. Это были случайные встречи. На селе уже давно забыли об отшельнике, чьи молитвы не облегчали людям их тяжких ежедневных трудов, и никто, как раньше, не приходил к его хижине, даже изредка.

Так прошли годы. Мальчик вырос и превратился в юношу, хилого телом, молчаливого и скрытного, но с душой, восприимчивой к красоте окружающего его мира. Природа, если только ей не мешать, всегда найдет возможность компенсировать недостатки, которыми она наделяет человека при рождении.

Но в один из дней, с верхушки высокого дуба, изумленному взору юноши открылся новый неизведанный мир. Там, впереди, расстилалось что-то яркое, многоцветное и влекущее. Он спустился с дерева и вскоре вышел из леса, впервые в своей жизни.

Это был луг, заросший цветущими травами. Густой дурманящий запах витал над ним. Осоловелые пчелы нелепо кувыркались в воздухе, совершая короткие перелеты с цветка на цветок, кузнечики громко цвиркали в траве, птицы неумолчно вторили им в небе. От обилия неведомых до сих пор запахов и звуков юноша словно захмелел. Ноги его подогнулись, он упал на колени и не мог подняться, и только блаженно улыбался, забыв обо всем на свете.

Вдруг он услышал новые звуки – стук копыт, ржание лошадей, смех и крики людей. На луг, гарцуя, выехали три всадника. Двое из них, мужчины, на вороных конях, пытались настичь белого жеребца, который нес на себе девушку в костюме амазонки, сидевшую в высоком дамском седле. Но это не была погоня. Девушка внезапно развернула жеребца и, смеясь, крикнула:

– Граф, признаете свое поражение?

Нежный голос незнакомки звучал прекраснее птичьих трелей. Юноша был не в силах отвести свой взгляд от ее юного счастливого лица, гибкой фигурки, расшитого золотом платья. Впервые в своей жизни он видел столь дивное создание, и та жажда любви, что томила его долгие годы, и, казалось, уже иссякла, внезапно пробудилась вновь и увлекла его за собой, быть может, к гибели, но без оглядки.

Неведомая сила, которой юноша не мог противиться, подняла его с земли и заставила шагнуть навстречу прекрасному видению. Ее конь от неожиданности испуганно всхрапнул и встал на дыбы, брызгая пеной с губ. Девушка была опытной наездницей, и ей удалось сдержать жеребца шенкелями и поводом. Все еще с улыбкой на губах обернулась она к юноше, который так внезапно встал на ее пути. Но вместо слов приветствия, которые она была готова произнести, у нее вырвался крик ужаса:

– О, матерь божья! Как он ужасен!

Ее спутники услышали вскрик девушки, но не разобрали слов, и бросились ей на помощь. Они подлетели на разгоряченных конях, их плети взвились в воздух. Резкий свист – и невыносимая боль, какой он никогда не испытывал, обожгла юношу. Дикий первобытный страх овладел им, и он бросился бежать в сторону спасительного леса. А всадники мчались за ним, пытаясь стоптать копытами лошадей, и продолжали стегать его плетями – по спине, плечам, голове, не разбирая в ярости…

Юноша не помнил, как он, истекая кровью, добрался до хижины и упал на ее пороге, лишившись сознания. Вскоре у него началась горячка, которая длилась несколько дней. Отшельник отпаивал его травами, сам не веря в исцеление. Однако юноша выжил. Но ослеп.

Слепота лишила его возможности странствовать, зато теперь у него появилось время на разговоры с отшельником. Старик не скрывал от подкидыша ничего. Так юноша узнал, что он безобразен.

– Значит, я не такой, как другие люди? – допытывался он у старика.

– Внешне нет, – отвечал тот. – Поэтому ты никогда не сможешь жить среди людей.

– Но почему?

– Они не смогут простить тебе твоего уродства.

– Но за что?

– Потому что они – люди, а ты схож со зверем. Но суть ваша одна. И признать в тебе самих себя выше человеческих сил.

– Пусть, они не нужны мне, – сдерживая слезы, говорил юноша.

– Человек, каким бы он ни был, не может жить без людей, – отвечал отшельник. – Он может только уйти от них, в иной мир, где все по-другому, но на это нужно время.

– Так что же мне делать?

– Жить и терпеть. Ждать.

Означало это – ждать смерти, но как долго, отшельник не уточнил. Он давно уже потерял счет прожитым годам, и время для него было несуществующим понятием.

Лишенный возможности видеть, юноша часто мечтал, устремив незрячие глаза внутрь себя. Он вспоминал прекрасную всадницу. Для него наступила вечная ночь, сон перемежался с явью, и порой он сам уже не мог понять, видит ли он ее чудесный облик в своих сновидениях или грезит наяву. Сердце его начинало учащенно биться, дыхание становилось прерывистым, он чувствовал сладостную боль в груди – и сознание меркло, уступая место образам и видениям.

Понемногу юноша начал вставать и выходить из хижины. Первые робкие шаги постепенно сменились уверенностью в движениях, а руки во многом заменили глаза. Чтобы чем-то занять себя, он научился вырезать ножом из ветвей деревьев дудочки и наигрывать на них простые мелодии. Муки творчества были ему не знакомы. Юноша не выдумывал музыку – она рождалась сама в его душе, а он только извлекал ее, наполняя дудочку своим дыханием и нежно лаская ее пальцами. Он отдавался своему немудренному инструменту со всей страстью, заложенной в него природой или полученной в наследство от матери, и не имеющей иного выхода.

Но все-таки дудочка была для него лишь любовницей. А любил он другую, скрывая это даже от отшельника – ту девушку, что видел единственный раз, но не мог забыть, несмотря на то, что она невольно принесла ему столько горя.

Так юноша и жил, довольствуясь малым – музыкой и воспоминаниями. Но однажды отшельник прогнал его от себя.

– Иди к людям, – сказал он сурово. – Поклонись им, проси пожалеть убогого, приютить сироту. Они будут смеяться над тобой, обижать. А ты терпи. Смирение – это единственное, что позволит тебе выжить.

– Я не хочу!

– Иди!

Старик замахнулся посохом, на который опирался при ходьбе, давно уже не доверяя ослабевшим ногам. И юноша ушел, плача и часто оглядываясь, словно не мог поверить в нежданную жестокость отшельника, и ждал, что тот так же неожиданно смягчится.

А старик, прогнав отрока, надел чистую рубаху, которую бережно хранил много лет, и лег на заранее наломанные и брошенные в угол хижины густые еловые лапы – умирать. Почувствовал, что пришла пора.

…На перекрестке всех дорог и тропинок земли раскинулось это село. Сердцем его, поддерживающим в нем жизнь, был шинок, он же постоялый двор. Местные жители кормились от щедрот путников. Своего хозяйства они не заводили, рассуждая, что в любой день могут уйти в поисках лучшей доли в другие края. Но проходили годы, сменялись поколения, а они никуда не уходили и только наблюдали, как жизнь, стуча колесами, звеня сбруей и цокая копытами, проходит мимо них.

Шинок всегда был полон путешественниками и местными жителями, которые забредали сюда в поисках заработка. Хозяин, толстогубый, с отвисшими от излишков жира щеками, набивал золотом сундуки и мечтал, как истинный уроженец здешних мест, что однажды его судьба переменится. Но сундуков становилось все больше, и отъезд откладывался, потому что уже по всему селу не нашлось бы для них достаточно телег.

В этот день все было как обычно, шумно, дымно и пьяно. Только в полдень вдруг залился в яростном лае цепной пес. Шинкарь побагровел и со стуком опустил кружку с пенной брагой на стойку.

– Опять этот выродок! – со злостью произнес он. – Он мне всех клиентов распугает. Я прибью его!

Он непременно исполнил бы свою угрозу, будь у него хоть малейшее желание выбираться из прохлады шинка в липкий зной улицы.

– Пусть его, – вступился кто-то из местных жителей на правах завсегдатая шинка. – Как есть юродивый он. Божьего человека грех обижать.

– Э-э, дядька Устим, ну и врешь же ты, – обозлился шинкарь. – Выродок дьявола он, а не божий человек!

В шинке заспорили. Седоусые, сивобородые мужики, перебивая друг друга, не могли решить, кто положил каинову печать на лицо попрошайки, который вот уже несколько дней бродил по селу, тычась, как слепой щенок, во все двери и везде получая неизменный отказ в куске хлеба, ругань и побои. Для смущения и соблазна или радиискупления их грехов появился он здесь. Стучали кружки о столы, трещали скамьи под грузными телами…

И вдруг в этом хаосе возникло иное сочетание звуков, нежных и робких. Мелодия проникла через открытое окно и словно затопила шинок теплым мягким светом. С раскрытыми на середине фразы ртами мужики вслушивались в нее, и незнакомая прежде их душам истома овладевала ими, пробуждала неведомую печаль. В этой мелодии были и дорога, ведущая в далекие, лучшие края, и тоска о прожитых годах, и вся жизнь человеческая с ее радостями и горестями. Из глаз невольно заструились слезы, и никто не стыдился их, потому что в эти мгновения плакали все вокруг.

Мелодия внезапно, как и начала звучать, смолка. Но долго еще было тихо в шинке, пока псы вновь не залаяли, и лай их становился все отдаленнее и глуше. Неведомый музыкант уходил из села.

Сквозь обложивший сердце шинкаря жир нелегко было пробиться благостному чувству. Но в один миг его воображение нарисовало ему несколько новых, окованных железом, сундуков, в которые рекой льется золото. Шинкарь быстро сообразил, сколько можно выручить за тот черствый кусок хлеба, который он скормит слепому дудочнику.

– Стой! – кричал, тяжело пыхтя, шинкарь, нагоняя музыканта. Схватил его за плечо, остановил, развернул и, брызгая слюной, предложил: – Оставайся, так уж и быть. Я нанимаю тебя. Будешь играть на своей дудке, да так, чтобы всем нравилось – буду кормить досыта. Три… Нет, два раза в день. По рукам?

Шинкарь опасался: а вдруг выродок слишком много ест? Но он шел на этот риск, и потому пыхтел и багровел больше обычного. Они ударили по рукам. Слепому юноше выбирать не приходилось. Он голодал уже третьи сутки.

Однако шинкарь не прогадал. Весть о дивном музыканте, которого невозможно слушать без слез, быстро разошлась по окрестностям. Проезжающие через село путники переносили ее из края в край. Кто его слышал сам – позабыть уже не мог, и мечтал вернуться, чтобы омыть светлыми слезами душу вновь. А кто слушал восторженные рассказы о нем – торопились услышать божественную музыку, которую он извлекал из своей простенькой дудки. И золото полноводной рекой лилось в сундуки шинкаря, поскольку урод был его собственностью, откупленной до самой смерти.

Выяснилось, что у юноши не было имени. Не получив его, как все остальные, при крещении, он и потом, живя в лесу со стариком отшельником, забывшим и собственное-то имя, обходился без него. За неимением другого шинкарь так и звал его выродком.

Выродок ел мало. Спал редко. Все остальное время играл. Он худел и бледнел даже не по дням, а с каждой новой мелодией. И чем меньше он ел хлеба, тем больше играл. Казалось, он торопится высказать в своей музыке нечто, недоступное человеческому пониманию, прежде чем покинет этот мир. Музыка истощала его силы, убивала его, но он продолжал играть, и с каждым днем, с каждой мелодией все чудеснее.

Однажды, когда слепой музыкант сидел на скамье у шинка, только сыграв и обессилев настолько, что не мог дойти до колодца и напиться, громко заскрипели ворота и постоялый двор наполнился ржанием лошадей, щелканьем плетей, возбужденными голосами. Кто-то, невидимый ему, почти неслышно ступая, подошел и произнес:

– Так это он?

Этот голос слепой узнал бы из всех голосов земли. Он существовал только надеждой вновь услышать его.

Другой голос, мужской и высокомерный, сказал:

– Сыграй, урод, для моей жены. Она приехала издалека послушать тебя. Слышишь? Я щедро заплачу, если графине понравится.

Дрожащими руками юноша приложил дудочку к пересохшим от жажды, а еще больше от волнения губам. Сердце его билось, разрывая грудь. Слепой музыкант заиграл. И сразу стихли все остальные звуки вокруг. Мир будто онемел, погрузившись в сладостное очарование.

Дудочка смолкла. Тишину нарушал лишь чей-то тихий плач. Слепой жадно вслушивался, страшась, не ушла ли она, разочарованная его игрой.

– Как он прекрасен! – сквозь слезы прошептала женщина.

Тихо, очень тихо прозвучали ее слова, порыв ветра почти заглушил их. Но слепой услышал. И сердце его возликовало от счастья.

– Графине понравилось. Держи золотой! – раздался высокомерный мужской голос.

И монета полетела в колени слепого. Скатилась, звякнув, на сухую землю, упала к его босым ногам, и золотой ее блеск померк в дорожной пыли.

Юноша не подобрал ее. Пустыми незрячими глазами он смотрел в небо, и солнце не могло заставить его отвести взгляд, в котором уже не было жизни.

Искушение

Марк родился немым, и он был обречен пожизненно. Таков был приговор врачей. Со временем отец и мать примирились с его уродством и привыкли к его молчанию. Научились понимать безмолвный язык его жестов и мимики. А сам мальчик относился к своей немоте равнодушно, не зная иного способа общения и не считая тот, которым пользовался он, ущербным. И даже если иногда он все же испытывал некоторое неудобство при соприкосновении с другими людьми, то его с лихвой возмещали грезы, которые рождала его фантазия все остальное время. Надо признать, что мир иллюзий был для него реальнее окружающего его мира. Такое часто бывает с глухими, слепыми и немыми людьми, особенно если им не приходится думать о хлебе насущном.

Но шли годы. Марк рос, во всем остальном ничем не отличаясь от своих сверстников. И пришел тот неизбежный час, когда душа его, как раскрывающий навстречу солнцу свой бутон цветок, узнала любовь.

Девушка, которую он встретил на бульваре Юности, была прекрасна. Во всем белоснежном, подобная ангелу, она стояла в очереди за розами. Может ли быть более одинока женщина, сама себе покупающая цветы?

Марк знал, почему она одинока. Девушка жила в ожидании встречи с ним. И мир, узнай он об этом, не осудил бы его за столь дерзкую мысль.

Юноша и сам стоял в той же очереди, на несколько человек впереди. Он собирался купить букет и подарить его родителям на годовщину их свадьбы. Но когда подошел его черед, у продавца осталось всего семь роз. Выбор не затруднил Марка. Он купил последние цветы и при всех, преодолев смущение, подарил их девушке в белом платье.

Люди, нисколько не рассерженные тем, что им не досталось цветов, разошлись, улыбаясь каждый своим мыслям и воспоминаниям. И девушка тоже улыбалась: пылающим ли в ее руке розам, юноше ли, замершему перед ней в немом восторженном обожании. Они молчали, но за них говорили их взгляды, каждый из которых вмещал в себя целый сонет, и жесты, предвещающие те подвиги, что неизбежно свершатся во имя любви.

Но сколько может длиться немой диалог? Даже если слова порой скрывают отсутствие любви, то еще реже молчание говорит о чувствах убедительно. Девушка ждала, пытаясь прочесть в глазах юноши признание, затем ее взгляд перешел на розы, после в нем отразилось небо над его головой… А он побледнел от своего бессилия высказать ей свои чувства. И она услышала его безмолвный стон.

– Что с вами? – воскликнула девушка с нежной тревогой. – Вам плохо?

И он ответил, успокаивая ее: «Все хорошо. Я счастлив, что встретил вас».

Но юноша совсем забыл, радуясь, что она заговорила с ним, про свою немоту. И ответил ей на своем языке, языке жестов и гримас.

Недолго длилось это, и снова лицо Марка стало красивым. Но девушка продолжала видеть ужаснувшую ее гримасу, словно на миг из-под прекрасной маски выглянул безобразный лик. Появился и исчез, снова надев маску. Прекрасную, но маску, не более. И девушка испугалась, лепестки ее расцветающего чувства вдруг поникли, как у цветка, у которого безжалостно переломили стебель, и уже ничто не в силах оживить их.

Между ними прошел один человек, другой, третий… Наступил час пик. Так крошечная горная речка, которую обычно можно перейти вброд, внезапно набухает злой темной силой в период дождей и смывает мосты, топит селения. И берега ее, еще недавно почти смыкавшиеся, вдруг расходятся на непреодолимое расстояние. Вскоре Марк не мог рассмотреть девушку за чужими торопливыми фигурами. Да ее уже и не было.

А он стоял. Час, другой… Начался дождь. На тротуар падали редкие тяжелые капли, оставляя на нем бесформенные мокрые пятна. Всеми цветами радуги вспыхнули витрины магазинов. Разноцветными глазами светофоров мигали перекрестки. Торопливые рычащие автомобили разбрызгивали мутные лужи. И никому не было дела до немого юноши, одиноко бредущего по улицам многолюдного города.

А он, за неимением собеседника, которому мог бы сейчас излить свою душу, безмолвно говорил с самим собой.

Почему я не такой, как все, спрашивал он. И сам же себя опровергал: нет, я такой же, только не могу говорить. И снова противоречил: нет, могу, но меня никто не слышит. Только поэтому мы и не смогли понять друг друга…

К сожалению, в современных городах нет колоколов, способных пробудить от равнодушия эти человеческие пустыни. И крик немого юноши, потрясший его душу, не был никем услышан, и бесследно затерялся в ущельях городских улиц.

Марк долго и бесцельно бродил по городу, не чувствуя усталости. Уже начинало смеркаться. Глаза его застилали невыплаканные слезы, и он едва не врезался в незамеченную им зеркальную витрину, освещенную изнутри, однако остающуюся непрозрачной, будто сама тьма притаилась за нею. Из-за массивной, окованной железом, двери, когда она приотворялась, выпуская или впуская кого-то, раздавалась громкая музыка, доносились отголоски веселья. Этот оазис света среди мрачных провалов окрестных домов привлек внимание юноши, завладел всем его существом и почти против его воли принудил открыть дверь и войти.

Это был другой мир, прежде незнакомый Марку.

В этом мире светили десятки, если не сотни, искусственных солнц-ламп, отражающиеся во множестве зеркал, которые множили их уже до неисчислимых количеств. Играла музыка, заглушая слова, и разговаривать было не только необязательно, но даже невозможно. За столиками сидели люди, они пили, ели, смеялись так, словно это происходило в последний раз в их жизни и уже никогда не повторится. Марк в поисках свободного места за одним из столиков осторожно и неловко пробирался между ними, иногда наступая кому-то на ноги, иногда толкая кого-то, но никто не обижался и не ругал его. Неожиданно он увидел в углу зала столик, который только что освободили и еще никто не успел занять его. Как только Марк со вздохом облегчения опустился на стул, к нему тотчас подскочил худощавый, весь какой-то будто прилизанный слюнявым коровьим языком, официант и подал меню. Юноша наугад ткнул пальцем в раскрытый фолиант, и, видимо, угадал, потому что официант подобострастно изогнулся и одобрительно заулыбался и вскоре принес ему какой-то напиток в высоком бокале. Юноша, не считая, отдал ему все деньги, которые нашел в своем кармане, жестом дал понять, что пока больше ни в чем не нуждается и, отпив из бокала огненной жидкости, погрузился в созерцание ресторанного зала.

Еще раньше, едва вошел, Марк заметил, что весь этот мир был рассчитан на обман, зрительный и слуховой. Зеркала множили образы, горящие свечи в резных подсвечниках рождали вместо света мрак, звуки искажались, возвращаясь эхом из темных углов зала, понять истинные размеры которого не представлялось возможным из-за царящего в нем сумрака. Если бы юношу спросили о его ощущениях, он ответил бы, что оказался в мире теней. Тени, повинуясь язычкам пламени многочисленных свечей, то отступали, то приближались, они то скрывали окружающее, то срывали покров тайны. В одно из таких мгновений Марк заметил, что за столиком он уже не один. Напротив него расположился незнакомец с немигающим взглядом кажущихся в этом освещении черными глаз. Мужчина смотрел на него, но, казалось, не видел, о чем-то задумавшись. Марком овладело смутное беспокойство. Чтобы стряхнуть с себя гнет пеленающего его разум облака непрозрачного взгляда, он отвернулся и отхлебнул из бокала. Ничего не почувствовал. И выпил еще, опустошив бокал.

Внезапно склизкий, рыхлый комок начал подниматься из его желудка, вызвав приступ тошноты. Марк откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Мир вокруг пустился в сумасшедший хоровод. Черные глаза напротив, белая скатерть, танцующие тени – все кружилось и летело в тартарары с бешеной скоростью, но самое ужасное было то, что ему было нечем дышать. Он многое бы сейчас отдал за один только глоток свежего воздуха. Но было душно, затхло, омерзительно.

Так же неожиданно головокружение закончилось, и все встало на свои места. Марк приоткрыл набухшие веки. И наткнулся на изучающие его лицо глаза незнакомца. Но как-то странно они смотрели на него. Без малейшего интереса, скучно, точно заранее все предвидели.

– Тебе плохо, малыш? – услышал Марк и невольно кивнул в ответ. А затем так же безотчетно, повинуясь неведомой силе, которую люди называют инстинктом, он начал рассказывать. Все, что пережил за сегодняшний день и за всю предыдущую жизнь. Глаза напротив не изменили ни на йоту своего выражения, они не поощряли его, но и не отталкивали, слушали. А только это юноше и надо было сейчас. Он говорил и говорил…

И вдруг осекся. Внезапная мысль, что он говорит на своем языке, языке немых, лишила его дара речи. Исповедаться можно только когда тебя слышат, пусть даже не понимают. Юноша почувствовал гнев и обиду. Если вдуматься, незнакомец ни в чем не был виноват перед ним, но почему он не остановил лавину его гримас и жестов, а продолжает странно смотреть на него своим непроницаемым потусторонним взглядом, не разжимая узких холодных губ? Утонченная ли это издевка, полнейшее ли равнодушие, или что иное – Марк мог только догадываться, но предполагал худшее. Самым правильным сейчас было встать и уйти. И юноша уже начал приподниматься, но его остановил властный жест. А затем он услышал голос. И он не знал, говорит ли это мужчина напротив, или кто другой, невидимый и неведомый ему, потому что тени вновь сгустились, скрыв лицо его собеседника, но не сумев заглушить звук, казалось, идущий ниоткуда и отовсюду одновременно.

– Малыш, ты считаешь себя несчастным. И только потому, что не можешь говорить. Как ты заблуждаешься! Тебе, по прихотливому жребию судьбы, выпала редкостная удача – слова не имеют над тобой своей злой власти, ты не можешь скрыть свои истинные мысли и желания за их завесой. Невыполнимые клятвы, обещания, которые невозможно сдержать, возносимые небу суетные молитвы, равные богохульству – тебя миновала чаша сия, а ты ропщешь? Неблагодарный!

Но это еще не все, что ты имеешь и хочешь потерять. Однажды, здесь же, я видел людей. Они были не только немы, но и глухи. Но когда начинал играть оркестр, они танцевали. Им не нужна была музыка, которую ты слышишь сейчас. Они слушали музыку, которая звучала внутри их. Тот, кто услышал бы ее, пожалел бы только об одном – что его собственная душа не способна рождать ничего подобного. Но эту музыку не слышит никто, кроме них. А они прекращали танцевать, когда видели, что останавливаются другие, и тем сохраняли свою тайну от мира непосвященных. Их мир – их великая тайна, ей страшен взор чужого.

Я знаю об этом, потому что сам некогда принадлежал этому миру. Но однажды изменил ему, и моя душа уже не может рождать музыки…

Голос смолк, и тишину заполнили звон бокалов, стук вилок и ножей, шум и гам ресторанного зала.

– Но зачем ты мне это все говоришь? – спросил юноша.

– Потому что я могу тебе помочь, – услышал он.

– А что…, – голос юноши осекся, но он все-таки справился с волнением и договорил: – А что взамен?

Неожиданно незнакомец рассмеялся. Он придвинул подсвечник к себе, и тени, скрывавшие его, испуганно расползлись по стенам и потолку. Впервые Марк смог рассмотреть своего собеседника. Перед ним, вальяжно развалясь на стуле, сидел мужчина средних лет, чуть полноватый, в дорогом костюме, ничем не примечательный, если не считать того, что безымянный палец его левой руки украшал массивный золотой перстень с какой-то сложной монограммой. Во всем остальном в нем не было ничего демонического. Он был бы даже по-мужски привлекателен, если бы не его улыбка – искусственная и холодная, и глаза – непроницаемые и застывшие. Губы мужчины до странности противоречили его глазам и делали лицо неприятно-отталкивающим.

– Ты ждешь, что я потребую твою душу? – улыбаясь, спросил мужчина на языке немых. – Нет, малыш, я не тот, за кого ты меня принимаешь. Ты льстишь мне.

– А кто же вы? – осмелился спросить Марк.

– Простой врач, – ответил мужчина. – Впрочем, не простой. Я могу то, что не под силу другим. Ты слышал: врач, исцели себя сам? Я исполнил завет Авиценны. Может быть, единственный из его учеников. Как и ты, я был нем, и даже глух. Потому и понимаю тебя и могу с тобой разговаривать. Но я излечил себя. К сожалению, мой метод… Он не укладывается в прокрустово ложе официальной медицины. И потому его не хотят признавать. Немного внушения, немного скальпеля… Что в этом дьявольского, скажи?

– Так просто? – не поверил юноша.

– Есть еще один компонент. Это моя гениальность. Так тебя больше устраивает, маловер?

– Я не сказал, что не верю вам.

– За тебя говорят твои глаза, – подмигнул мужчина. – Так да или нет? Хочешь ли ты обрести желанную безделку в обмен на самое драгоценное, что может быть у человека? Решай. Здесь и сейчас. Иначе я уйду, и мы никогда уже не увидимся. Другого шанса у тебя не будет.

– Я… – сглотнул слюну Марк. – Я не могу вам заплатить. Ведь такая операция, наверное, стоит очень дорого?

– А кто говорил о деньгах? – усмехнулся мужчина. – Ты заплатишь мне послушанием. Тем, что безропотно испытаешь на себе мой метод. А в случае неудачи не предъявишь мне счет. И мы будем квиты. Поверь, официально не признанному врачу не так просто найти пациентов.

– В случае неудачи, вы сказали?

– А что ты теряешь, малыш?

Тени начали возвращаться. Свеча на столе таяла, превращаясь в огарок. Тьма вокруг них сгущалась, снова скрывая лицо незнакомца. И только в зрачках его мигали два крохотных, поистине дьявольских огонька.

– Мне, – сказал юноша, отводя свой взгляд, – надо подумать.

– Хорошо, – не стал настаивать мужчина. Но в голосе его просквозило разочарование. – Надумаешь, позвони.

Он небрежным жестом достал из внутреннего кармана пиджака объемное кожаное портмоне, с той же с золотой монограммой, что и на перстне, вынул из него и протянул через стол свою визитную карточку с золотыми буквами на черном фоне. Марк взял ее, невольно коснувшись руки мужчина. Рука была влажной, липкой и холодной, словно кожа лягушки. Юноша почувствовал отвращение, как будто коснулся гада. Тошнота снова подступила к горлу. Он встал, опрокинув стул и не заметив этого, и, забыв проститься, преодолевая обволакивающий его сознание туман, пошел по направлению к выходу, где подобно маяку то вспыхивало, то гасло пятно света, когда открывалась или закрывалась дверь. Он почти бежал, спотыкаясь о чьи-то ноги, натыкаясь на столы, падая и поднимаясь, бил руками в обступившую его темноту, у которой выросли щупальца, пытавшиеся задержать его. Оркестр замолчал, и только барабан продолжал монотонно бухать. Или это сердце билось в его груди? В последнем усилии Марк дотянулся до начищенной до блеска медной ручки, нажал на нее, налег всем телом на дверь и проскочил в открывшуюся узкую спасительную щель на улицу. Дверь со вздохом сожаления тяжко ухнула за его спиной.

И сразу стало тихо и свежо. Прохладный ночной ветер и редкие капли обессилевшего дождя остудили его пылающее лицо. Свет фар проехавшего автомобиля выхватил из темноты мокрые дома. Дрожь пробежала по телу юноши. Он зябко поежился. И вдруг его заколотило в сильнейшем ознобе. Марк вышел на дорогу, остановил такси, едва сумев поднять трясущуюся руку. Вскоре он был дома. Тихо открыл дверной замок, незаметно проскользнул в свою комнату, упал, не раздеваясь, в кровать и закрыл глаза. Но заснуть не смог. Перевозбужденный мозг прокручивал картины минувшего дня, словно киноленту, и Марк снова и снова переживал все те же события.

Ночь умирала долго.

А наутро взошло солнце. И когда его лучи озарили и согрели мир, немой юноша рассмеялся над собственными ночными страхами. Он даже едва не позвонил по телефону, указанному в визитной карточке, которую ему дал на прощание его собеседник в ресторане. Но поборол искушение, и даже испытал облегчение от этого, сам не зная почему.

А затем опять пришла ночь. И юноша снова плакал и не заснул до утра.

И вновь были день и ночь, и вновь… Юноша уже не мог ни плакать, ни смеяться, ни спать, ни жить. Он мог только думать.

И пришел день, когда Марк решился. Разговор по телефону оказался намного проще, чем он представлял себе. Его звонка ждали, и юношу узнали по напряженной тишине в трубке. И ему совсем не пришлось говорить. А только слушать и исполнять сказанное…

Она не могла ошибиться! Это был он, тот самый юноша, что однажды подарил ей букет алых роз и так и не решился заговорить с ней. Тогда она тоже промолчала, а после долго себя корила и часто, очень часто приходила вновь сюда, на этот памятный бульвар, где все произошло, всматривалась в лица спешащих мимо людей. Она заметила бы его в любой толпе, ей подсказало бы сердце. Но люди шли мимо, опустив глаза, и ни разу ничто не дрогнуло в ее груди. До этой минуты. А значит, это действительно он, сердце не могло ее обмануть!

Юноша стоял вполоборота к ней на краю тротуара, пытаясь остановить один из проезжающих по дороге автомобилей. И она, опасаясь, что он уедет и снова скроется от нее, окликнула его, радостно и взволнованно:

– Это вы!

Человек медленно обернулся. Его скучающие глаза обшарили ее всю, от головы до туфелек – девушка ощутила его взгляд почти физически, будто скользкое щупальце прикоснулось к ней, и вздрогнула от отвращения, – поднялись снова и неподвижно замерли на уровне ее груди. Немой вопрос в глазах, и, через паузу, тихий, без интонации, голос произнес:

– Что такое?

Этот голос и эти глаза… Они были не его, чужие, подумала девушка. Или она уже позабыла?

– Кто это? – томно спросила женщина, стоявшая рядом с ним, не беспокоясь, что девушка ее услышит. Предзакатные лучи солнца, упав на ее густо покрытое пудрой лицо, превратили его в мертвенно-бледную маску, лишив красок, присущих жизни.

Теперь девушка поняла, что ошиблась. Рядом с тем юношей не могло быть такой женщины. Она смутилась, пробормотала какие-то извинения и, стремительно развернувшись, скрылась в людской толчее. Один миг – и будто никого и не было, и все лишь привиделось…

– Кто это был? – утомленно повторила женщина без всякого интереса.

Марк недоумевающе хмыкнул. Что-то, похожее на окрик из прошлого, ворохнулось в нем, какое-то светлое, теплое, радостное чувство… Но попытка вспомнить быстро утомила его, и он равнодушно ответил:

– Не знаю.

И забыл о ней.

Среди живущих

Вода обожгла холодом, понесла, закрутила. Горная речушка была неглубока, но слишком стремительна, чтобы позволить понять это. Ледяное течение переворачивало, лишало чувствительности ноги и руки и затягивало на глубину, которой не было. Еще бы немного, и я бы поддался. Встал, сделал два невероятно тяжелых шага к каменистому берегу. Вода опустилась до пояса. Я погрузился в нее, и течение опять понесло меня. Оно несло быстрее, чем если бы я шел в воде. Но ничего не было видно. И я еще вставал и смотрел вперед, а затем падал в воду, без брызг, и снова меня тащило куда-то. И когда меня ударило грудью о корягу, бывшую некогда кривым деревцем, упавшим с подмытого водой берега и перегородившего полречушки, и начало затягивать под нее, я забыл обо всем. Меня подчинил слепой инстинкт выживания. Человек рождается с ним, разум он приобретает намного позже. Я уцепился за корягу, подтянулся и повис на ней, обессилев. Но и вода уже была бессильна. Она сыто лоснилась под лучами солнца, которые слепили меня даже сквозь зажмуренные веки.

А затем подбежали люди. Они кричали, жестикулировали, и кто-то плакал, шестами щупали дно. Но никто не решался нырнуть под корягу и продолжить путь. И я тоже.

Не открывая глаз, я продолжал видеть прямое, будто обрубок дерева, тело человека, уносимое быстрой водой, его поднятую руку, словно он прощался с этим миром и со всеми нами. И по-настоящему я еще не понимал, что произошло.

Жгуче, не по-осеннему, палило солнце, и озноб оставил меня до вечерней прохлады, притаился внутри, под сердцем. На этом заброшенном поле росли одни сорняки. А посреди поля стоял дом с выбитыми окнами и дверью. Деревня постепенно обезлюдивала, оказавшись на отшибе цивилизации. Несколько десятков старух да два-три старика доживали в ней свой век, не желая перебираться в районный центр, да и не нужные там никому. Когда они умирали, их переселяли на кладбище, а дома заколачивали, пуская зимой на растопку рамы и дверные проемы. А в пустых домах поселялись змеи. Люди и змеи жили рядом и не трогали друг друга. Может быть, до поры до времени, потому что с каждым годом змей становилось больше, людей меньше, и однажды это неестественное перемирие должно было закончиться тем, что змеи окончательно изгнали бы людей или пережили бы их, и все вернулось бы на круги своя, как это было изначально, при сотворении мира.

Но я не думал о змеях. Вокруг цвиркали кузнечики и жужжали оводы. Бурьян волновался, словно кто-то забрался в его непроходимые заросли и теперь ворочался, устраиваясь поудобнее. Порой я даже видел чей-то неясный силуэт, а один раз протянутую ко мне руку с растопыренными пальцами. Я подошел ближе. Это оказался сломанный стебель сорняка.

В деревне по обыкновению стояла тишина, сравнить которую было не с чем. Напротив сарая, приспособленного под кухню для студентов, под брезентовым навесом от солнца сидели люди. Мне не хотелось ни с кем разговаривать, но меня окликнули.

Всех, кто был там, у речки, собрали здесь. Они писали, чинно рассевшись вдоль длинного дощатого стола, за которым обычно принимали пищу. Мне тоже дали чистый лист бумаги и ручку. И попросили написать подробно о том, как все произошло. Многозначительно и туманно пояснив: «В интересах следствия».

Я старательно вывел его имя на белой бумаге. И понял, что не смогу добавить ни слова, пока не определюсь со временем, в котором должен описывать события этого утра – прошедшем или настоящем.

Почти гамлетовский вопрос. Был или есть?

Они явились почти одномоментно. Оса плюхнулась на край лужицы разлитого по столу киселя и запустила в нее хоботок. Стас вышел из-за сарая, подтягивая грязные тренировочные штаны и нарочито громко шлепая сапогами по доскам настила. Сапоги его были в грязи. А ведь солнце жгло так, что вся грязь высохла задолго до обеда. Где он нашел ее, было загадкой, над которой мы все еще вчера с интересом поломали бы головы. Но не сейчас.

– Эх, мать-перемать, никому нас не поймать, надо напиться, – Стас поставил ногу в грязном сапоге на лавку и закурил. – Я думаю, если местным бабкам рассказать об утопленнике, жалостливо, со слезой, водка будет…

– Заткнись! – длинноногая Нинка в кедах на босу ногу подскочила с лавки. – Ты не видишь, кто здесь сидит? Козел!

Почему-то она кивала на меня. Стас распрямился, и если бы не стол между ними, узкий, но все-таки превышающий расстояние вытянутой руки, Нинка бы получила удар кулаком в лицо. Она испуганно отпрянула. А оса, насытившись, лениво откинулась возле лужицы, распустив крылышки.

– Перестань, Стас, – услышал я свой голос.

– Что? – Он так же резко развернулся ко мне. – Тоже добрый? Врешь! Все вы врете!

Я смотрел на кулаки двадцатипятилетнего парня, отслужившего в десантных войсках, еще до того, как спиться, чтобы не пропустить момент удара. И продолжал неподвижно сидеть. Казалось, все это происходило не со мной. Вне моего сознания.

– Нет, Стас, это не так. Ты и сам это знаешь. Зачем же?

– Все врут, – ощерился он в кривой усмешке, свойственной поневоле трезвому пьянчужке. – Слышишь, как те смеются? – Он мотнул головой, указывая. – Почему она ничего им не скажет?

А что ему было ответить? На другом конце стола расположились несколько старшекурсников, они разговаривали и негромко смеялись. Жизнь продолжалась, да, но ведь прошло всего два-три часа. И они уже забыли?

Что я мог ему ответить? И я только повторил:

– Перестань.

Стас как-то вдруг сразу обмяк. Из него, как из проколотого мяча воздух, вышел боевой задор.

– А я вчера его бритвой брился, – сказал тихо, словно самому себе. – Отдал, не почистив. Хороший парень был, тихий…

Но я уже не слушал. Писал. Продолжил после написанного на бумаге имени: «… из той породы людей, что живут преодолением. Им надо все уметь и узнать. А он не умеет плавать, совсем…»

Кусая губы, ушел Стас. Сегодня он напьется до отупения и свалится в каком-нибудь сарае до утра. Каждый забывает, как может. Ушла и Нинка, утирая слезы. Сыто жужжа, улетела оса. Ей повезло. Пока она переживала пароксизм насыщения, кто-нибудь запросто мог прихлопнуть ее или утопить в лужице киселя, просто так, ради забавы.

Речка лениво жмурилась под последними лучами заходящего солнца. Она выглядела сытой и лоснящейся. Второй день в горах шли грозы, вода прибывала. Речка текла стремительно и несла в себе всякий сор, но ничего не хотела отдавать.

Я смотрел на поток и ни о чем не думал. Я все еще не мог поверить, что это случилось. Так просто. И ничто в мире не изменилось. Даже люди смеются по-прежнему.

Ольга подошла неслышно и присела рядом на бревно. Я услышал ее дыхание. Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Но человек не может прогнать другого человека, когда их связывает общая беда.

Со стороны кухни доносились голоса, сквозь ветки деревьев и кусты мигал электрический свет. Студенческий лагерь ужинал. Кто придумал, что в мире должно что-то измениться? Я сам, безо всякого на то основания.

– Не мучай себя, – тихо сказала Ольга. О чем это она? – Ты ни в чем не виноват.

Конечно, нет. Ведь я пытался спасти его. И даже если бы я настиг его, то нас могло затянуть под корягу вместе. Не эта ли мысль, тогда еще неясная и неосознанная, велела мне держаться ближе к берегу? Я потерял время и уже не мог догнать его, уносимого слишком быстрым течением. Не мог…

Но сначала – не захотел? Испугался за свою собственную жизнь?

Но ведь и за это нельзя себя винить, не так ли?

– Это я виновата, – Ольга уткнулась худым заплаканным лицом в свои острые колени. – Если бы я не накричала на вас тогда около кухни, вы не ушли бы на реку.

Я подумал, что это – ее мучает совесть или она пытается облегчить мои, как она думает, муки?

Мне было ровным счетом все равно. Слезы я уже все выплакал. Тогда же, утром, возле реки. А затем солнце высушило мне глаза и душу. И мне стало все безразлично.

– У него были родные? – спросила Ольга.

– Только тетка. За тысячи километров отсюда. А в его сердце еще дальше.

– Он сирота?

– Знаешь, его не целовала еще ни одна девчонка.

– Да?

– И у него была мечта – повидать далекие страны, где ранней весной расцветает сакура.

– Он был поэт?

– Он был человек.

Она попыталась взглянуть в мои глаза. Но не увидела их – уже наступили ранние осенние сумерки. Я и сам не видел себя, и даже не чувствовал. Сейчас я был не я, а часть окружающего нас мира: этой речки, этой прохлады, этих облаков. И тьмы. Я уже не знал, где мои руки и тело. Да и есть ли я? Может быть, тоже – был. Или буду. Или никогда.

Подошли еще двое. Андрей и Нинка. И я снова почувствовал тяжесть своей руки.

– Он там, под корягой, – сказал Андрей.

Я невольно вздрогнул – столько убежденности было в его голосе. Коренастый, твердолобый и упрямый, он никогда ни в чем не сомневался.

– Не надо, – сказал я, понимая, что не должен был этого говорить. Они все равно не поняли бы меня. Но я еще надеялся их остановить. – Пусть он останется в реке. Он уже никому не нужен здесь.

– Знаешь, если его достанут из воды позже – а его будут искать, и все равно найдут, – это будет ужасно, – сказала Нинка. – Он… разбухнет. Его могут объесть рыбы. Ты этого хочешь?

– Нет. Пусть его никогда не найдут.

– Скажи, ты поможешь нам? – Голос Нинки растекался вокруг, и уже трава, колыхаемая ветром, шептала ее голосом, и кто-то из темноты смотрел на меня.

– Нет, – я встал и пошел прочь, не оглядываясь. Они так ничего и не поняли.

Я вернулся ночью, к тому же самому бревну. С этого места хорошо был виден изгиб реки, где перекинулась коряга. Сейчас там светился огонек, мелькали тени, плескалась вода.

Что они хотели? Вернуть живым мертвое. Зачем? Чтобы снова отдать его земле.

Я ждал. Через целую вечность – или несколько мгновений, – они прошли рядом со мной, не заметив, по тропинке, ведущей к лагерю. Мокрые и усталые. Но довольные. Тем, что исполнили свой человеческий долг. Теперь они могли спать спокойно. Могли забывать.

Или мне это казалось? Но я сейчас снова был частью природы, и все живущее в ней было мною, а я – всем живущим. И мысли были наши общие. И я понимал то, что никак не могли понять они. К счастью ли, на беду ли…

В горах бушевали грозы. А над моей головой небо сияло чистотой и звездами. Мириады крошечных светил, в каждом из которых заключался свой мир с его собственной жизнью. Но они, те миры и наш, земной, были связаны воедино невидимыми нитями природных сил. Я сейчас был одной из них, и знал это. И мне стоило только пожелать – и звездные братья сошли бы ко мне на землю и взяли бы меня с собой. И я бы умер для всех живущих на Земле, потому что ушедший к звездам, ставший частью звездного братства, тело свое оставляет здесь, на этой планете. А люди нашли бы и спрятали мое тело под землю. И я уже никогда не смог бы вернуться обратно…

Но я был не готов к этому. Мое собственное видение напугало меня. И я снова почувствовал тяжесть своих рук и ног. И разрывающую голову боль. Озноб тряс меня, вырвавшись на волю. И я уже ни о чем не мог думать, ничего желать.

И в последний раз я увидел протянутую ко мне из реки руку – и невольно протянул свою навстречу. Но вдруг у той судорогой свело пальцы в кулак, и она скрылась под воду, на поверхности которой отражались далекие вечные звезды.

А я остался на земле. Навсегда обреченный помнить.

Тупик

Девушка на сцене, в белом простеньком платье и венком из полевых ромашек на голове, слегка хрипловатым голосом протяжно и чуть заунывно исполняла бесхитростную старинную песенку «Валентинов день». А в переполненном зрителями актовом зале школы только чье-то простуженное дыхание нарушало звенящую тишину.

Глаза девушки сияли небесным светом, и даже слезы не могли притушить его. Незряче смотрела она в зал – а видела, казалось, то далекое и непонятное уму человеческому, что открывается порой только безумцам. И зрители, завороженные этой тайной, затаив дыхание, переживали за свое собственное бессилие помочь ее горю.

И среди них был юноша, который любил ее – девушку с небесными глазами, умирающую на сцене. И даже когда зал взорвался аплодисментами, он оставался все таким же безучастным на вид, словно был в этот миг далеко-далеко отсюда, в той ирреальности, в которую звала за собой их всех юная пророчица, но куда дошел и заглянул в бездну он один.

А юная артистка в это самое время стояла за кулисами и, закрыв глаза, вслушивалась в шум, который глухо, словно отдаленный расстоянием морской прибой, доносился из зрительного зала. Ее собственное сердце частыми сильными ударами разрывало ей грудь, и впору было его удержать, чтобы не случилось непоправимого, но ей сейчас хотелось этой боли, потому что именно она и была единственным и самым осязаемым для нее ощущением счастья. Боль в это мгновение была благом, и девушка даже радовалась ей и ее силе.

Кто-то подошел, обнял ее за плечи и поцеловал в щеку, всю в крошечных капельках невысохших слез.

– Милый мой друг, ты рождена для сцены, – пророкотал за ее спиной могучий, уверенный в себе голос. Это был руководитель их школьного драмкружка. Актер из местного городского театра, он подрабатывал в их школе, пытаясь обеспечить безбедное существование своим чадам, многочисленным и любимым. Высокий, с благородной сединой на висках мужчина легко развернул ее к себе, заглянул в жарко запылавшее лицо. – Тебя ждет великое будущее, поверь мне, старому, когда-то тоже небесталанному, актеру. «И, в гроб сходя, благословил…»!

Девушка чувствовала, как его сильные руки нежно и властно обнимают ее, и понимала, что ради второго его поцелуя она готова выйти на сцену и сыграть еще раз, на пределе человеческих сил, но уже не будет счастлива, ни сейчас, ни когда-либо в жизни, потому что этот человек все равно никогда не полюбит ее – так, как ей бы хотелось, как ей необходимо, а значит, все будет бессмысленно и напрасно…

Мужчина задержался на миг перед дверью с табличкой «Строительно-монтажное управление». Затем решительно постучал и вошел.

Белокурая молодая женщина сидела за большим столом, заваленным грудой бумаг. Она подняла усталые глаза на вошедшего и спросила:

– Вы ко мне?

Он стоял молча и смотрел в ее глаза. И что-то смутное, еще не осознанное, волновало его сердце. И все никак не мог собраться с мыслями, чтобы понять для себя самого: зачем он здесь.

– Вам кто нужен? – уже нетерпеливо переспросила женщина. Она была занята, судя по всему, скорее своими личными заботами, но именно поэтому присутствие чужого человека в тесном кабинете, где от стены до стены можно было дотронуться распахнутыми руками, ей мешало и даже раздражало.

– Вы, – наконец решился он, словно с головой в омут.

– Зачем? – непоследовательно удивилась женщина. – Да отвечайте же, в самом деле, кто вы?

– Я? – начал он и запнулся на полуслове.

Действительно, кто я, подумал мужчина, не безумец ли. В поисках вчерашнего дня забрел на свет чужого костра.

– Я шел по улице, – он начал рассказывать все с самого начала. Так казалось проще подойти к главному. – И внезапно в толпе увидел ваши глаза. Все спешили куда-то, с деловыми лицами. Да и ваше лицо пряталось под маской делового человека. И вдруг я разглядел у этой маски печальные глаза. Они что-то напомнили мне. Но что? Я понял, что если не получу ответа на этот вопрос, это измучит меня. Я подумал, что если не пойду за вами и не узнаю, кто вы, то это будет самой главной ошибкой моей жизни.

– Что? – невольно рассмеялась женщина. Все, что мужчина ей сейчас рассказал, бессвязно и заметно волнуясь, показалось ей забавным. – Вы хотите знать, почему у меня печальные глаза? А вам не показалось? И вообще, кто вы, признайтесь? Мистификатор или просто…

– Я не сумасшедший, – виновато улыбнулся мужчина. – Я художник. Многие годы я всматриваюсь в человеческие лица, ищу одно, которое однажды, в юности привиделось мне. Иногда мне кажется, что я нашел его. Но когда рисую – то вижу, что это не оно. И снова иду искать. И вот сегодня…

– Вам в очередной раз показалось, – перебила его нетерпеливо женщина и выразительно взглянула на часы.

Но все же она была женщиной, и поэтому не торопилась прогнать этого странного и довольно симпатичного незнакомца, который пробудил ее любопытство.

– Да, я и сам сейчас вижу, – смутился мужчина. – Но все-таки… Почему у вас такие печальные глаза? Я бы сказал, в них неземная печаль. Нет, не вас, но ваши глаза я определенно где-то и когда-то видел. Может быть, во сне?

– А то ваше видение, разве оно не приснилось вам? – удивилась женщина.

– Нет. Оно было наяву. Она играла на сцене… Почему вы вздрогнули?

– Нет, вам опять показалось, – зябко поежилась женщина. Тень легла на ее лицо, скрыв глаза. – Вообще-то в кабинете прохладно… Но вы продолжайте.

– Я видел ее всего однажды, – незаметно для самого себя мужчина оказался в кресле напротив ее стола. Он не сводил глаз с лица женщины, словно приник к освежающему источнику и не мог утолить жажды. – Она играла Офелию в школьном театре, сама школьница. Вы не поверите, девочка плакала на сцене. Можно ли так сопереживать тому, что было настолько давно и не с тобой, думал я тогда, сам очень юный и глупый. А сейчас, по прошествии стольких лет, я понимаю, что лишь ей, той девочке, было дано это. Поэтому я не встретил другой такой…

– Вы все эти годы ищите ее?

– И я буду продолжать искать. – Внезапно он придвинулся, насколько мог, и глаза его оказались вблизи от ее глаз, которые женщина не успела отвести. – Скажите, вы… Никогда не играли на сцене?

– Вы ошиблись, – ответила она. И почему-то добавила: – Извините меня.

На какое-то мгновение он усомнился в самом себе и подумал, что все его многолетние поиски – напрасный труд. Нельзя вернуться в прошлое. И отыскать там полузабытую призрачную тень. Ему стало грустно и больно.

Мужчина встал. Около самых дверей обернулся, сказал:

– Запомните мой номер телефона, пожалуйста. – Назвал несколько цифр. – На всякий случай.

– Прощайте, – ответила женщина, не поднимая головы.

И долго еще после его ухода она сидела, задумавшись. Или беззвучно плача, кто знает…

Резкий телефонный звонок разбудил его под вечер. После бессонной ночи и проведенного в движении дня он прилег на часок, и теперь никак не мог собраться с мыслями и осознать себя в реальности.

– Да, – выдохнул в телефонную трубку.

Молчание в ответ. Чье-то дыхание.

– Это я, – наконец услышал.

Но чуть раньше – догадался сам. Он не ожидал этого звонка, но ждал его всей душой, даже не пытаясь разобраться во всей противоречивости своих чувств.

– Я вас слушаю, – радостно выдохнул он.

– Я не понимаю, что вы со мной сделали, – услышал он взволнованное признание, чуть заглушенное расстоянием. – Не нахожу себе места.

– Что же делать?

Молчание. А затем, почти обреченно:

– Давайте встретимся…

И в этот миг все прошлые годы его жизни, наполненные одиночеством, вдруг исчезли из его памяти, словно сгорели во вспышке молнии, и осталось только одно уцелевшее в небесном пламени чувство – счастье, что он нашел ее…

– Почему у вас такие печальные глаза? – спросил он.

– Не знаю, – ответила она. – Я счастлива. У меня идеальная семья, и в моей жизни все хорошо. Во всяком случае, так было до вчерашнего дня.

«А вчера я встретила тебя и все стало иначе»,– подумала она. И он прочитал эту мысль по ее глазам, которые не умели ничего скрывать, и помрачнел. Ему стало тревожно от смятения ее души, и если бы он мог поправить что-либо, он бы пожертвовал всем, даже собственным счастьем. Он знал это.

Она сразу почувствовала его состояние. Ей стало жалко его и стыдно за свое сказанное нечаянно и откровенно. Она не хотела его обижать.

– Не обижайся, – попросила и улыбнулась чуть просяще.

Он наклонился и поцеловал ее в губы, ощутив, как и ожидал, горечь полыни.

– Не буду.

Она не протестовала, но слезы подступили к ее глазам. В ее душе творилось невообразимое, понемногу рассыпалась вся стройная система отлаженной, казалось еще вчера, раз и уже навсегда жизни.

– Не надо, – попросила она, оторвавшись наконец от его губ и переводя дыхание. – Не надо было этого делать… Было так хорошо, а ты все испортил.

А он опять поцеловал ее. И она ответила на его поцелуй. И между поцелуями прошептала:

– Я больше к тебе никогда не приду…

Они сидели за столиком вкафе. Днем здесь было неуютно, но зато сюда почти не заходили посетители.

– Совсем не нужно, чтобы мой муж знал о наших встречах, – сказала женщина.

Но она была уверена, что ее муж уже давно обо всем догадался, но пока молчал, предоставляя ей право самой во всем разобраться. Он был, и всегда гордился этим, разумным человеком.

– Ты думаешь, он не знает? – спросил мужчина.

– Я думаю, что ему уже все рассказали добрые люди. В этом городке ничего нельзя скрыть, – с напускной веселостью ответила женщина, но глаза ее потемнели.

Он взял ее руки в свои и поцеловал, сначала одну, потом другую.

И она не сразу отняла свои руки, увлеченная мыслями в другой, нереальный, далекий от этого и потому прекрасный, мир.

Теплая волна нежности к мужчине – такому суровому на вид, большому и одновременно слабому и очень ранимому, – омыла ее сердце. В такие мгновения женщина понимала, почему она с ним.

Но все остальное время ее мучило раскаяние. Она будто раздвоилась и жали двойной жизнью. Однако душа ее не желала существовать в двух измерениях и любить двух мужчин. И потому душа ее плакала долгими бессонными ночами, которые она теперь проводила в одиночестве, и стремилась освободиться от связующих ее пут. Но ей не хватало мужества и силы воли. И эта раздвоенность убивала ее душу.

Они говорили о театре.

– Я училась в школе и играла в школьном драматическом кружке, – вспоминала она. – Но с тех пор никогда не выходила на сцену.

– Ты разочаровалась в сцене?

– Я испугалась слишком легкого жизненного пути, – грустно улыбнулась женщина. – Мне прочили большое будущее. Приглашали сразу после школы в местный городской театр.

– А ты?

– А я пошла в строители.

– Тебе удалось построить свою судьбу?

– Да, – слишком быстро ответили женщина. – Я тебе уже говорила, у меня все есть для счастья.

– Я спрашиваю, счастлива ли ты?

– Да, я счастлива, – ответила она, давя ложечкой мороженое в чашке. Мороженое давно растаяло, и капли его брызгали через край на столик, но женщина не замечала этого, не сводя глаз с того, что происходило за окном кафе. Но там была только пустынная в этот час улица, сухая, пыльная и скучная.

– Театр – это обман, – произнесла женщина. – Жизнь на сцене всего лишь иллюзия жизни. А я хотела прожить настоящую жизнь, без обмана.

– И тебе удалось?

Она промолчала. Она могла бы сказать, что ее жизнь еще не закончена, и рано подводить итоги. Но сама понимала, что это прозвучало бы фальшиво.

Они продолжали встречаться. Каждый день. И были счастливы, встретившись после недолгой разлуки. А расставшись, страдали. Он оттого, что она сейчас далеко, а она – что не имеет сил уйти от него навсегда.

– Хочешь, я напишу для тебя пьесу? – спросил он ее однажды. – И ты будешь в ней играть главную роль. Я добьюсь этого.

– Выдумщик, – смеялась она, закрывая ему рот рукой, а он целовал ее ладонь. – Ты знаешь, сколько мне лет? В таком возрасте уже не играют.

– Я напишу роль для твоего возраста, – упорствовал он. – И не обманывай – тебе всегда будет шестнадцать лет.

– К сожалению, мне уже намного больше, – погрустнела она. – И мне пора домой. Отпусти меня.

– К мужу? – Ревность кольнула его в сердце, и он помрачнел.

– И к ребенку, которого я совсем из-за тебя забросила, – поцеловав его, ответила она. Встала. – Проводи меня.

Женщина позвонила. За дверью послышался радостный детский крик. Открыл муж и сразу же ушел в глубину квартиры, в свой кабинет. Уже много дней жили они так, не разговаривая и хмуро.

Девочка пяти лет бросилась со всего разбега к матери на шею.

– Мама пришла, – лепетала она. – А мы с папой играли. Пойдем поиграем с нами, ну же, мамочка!

И все тянула ее за руку за собой, не понимая, почему мама не хочет участвовать, как это было раньше и всегда, в их игре.

– Ах, оставь же меня наконец! – внезапно вспылила женщина.

Ребенок испугался и заплакал.

Взяв девочку на руки, женщина спрятала лицо на ее груди. Их слезы смешались воедино. И кто знает, чьи были горше – матери или дочери. Одна оплакивала свою детскую обиду, другая – свою жизнь, начинать сначала которую она уже опоздала.

Мужчина шел по городу, по привычке, от которой не мог избавиться, заглядывая в лица прохожих, но собственные мысли отвлекали, не давая рассмотреть их черты. Он шел бесцельно, не выбирая дороги, сворачивая в первые попадавшиеся ему переулки, которые выводили его на незнакомые улицы. Машинально читал их названия, не запоминая. Вдруг будто споткнулся. Ноги шли по инерции, а безотчетная мысль требовала вернуться. И лишь через какое-то время понял, что привлекло его внимание.

– Тупик Шевченко, – прочитал он.

И в замешательстве оглянулся – куда зашел? Здесь улица кончалась, и пройти дальше можно было лишь проскользнув в щель между домами. Он так и сделал, но долго еще не мог отвязаться от назойливо бьющейся в голове, словно злая муха, мысли.

– Надо же, тупик… Попал в тупик… Нет, я обязательно расскажу ей об этом, то-то посмеемся…

Он все убыстрял шаг, внезапно заторопившись домой. Приближался час, когда она звонила ему по домашнему телефону, и они договаривались о встрече. Почему-то она не любила звонить ему на мобильный. Это была одна из ее причуд, против которых он не протестовал, и даже восхищался ими, не пытаясь понять и тем более объяснить, возможно, страшась снять покров с некой неведомой тайны, связывавшей их. Что это была за тайна, он и сам не знал. По этой самой причине он никогда не допытывался у нее, почему она решительно отказывается от его предложения написать ее портрет.

Он всегда ждал этого часа со все возрастающим волнением, сам не понимая, почему. Сегодня звонок запоздал. Когда мужчина уже перестал надеяться, телефон прозвенел внезапно и резко.

– Я слушаю, – как всегда улыбаясь заранее тому, что сейчас услышит ее голов, сказал он в трубку.

– Мы должны расстаться, – услышал он далекий и бесстрастный голос.

Это был ее голос, он узнал бы его из тысяч других, даже схожих. Но какой же он был сейчас ровный, спокойный, без тени жизни…

– Я не могу больше так, – продолжила она после паузы.

– Что же делать? – Он все же нашел в себе силы спросить.

– Уезжай, – в трубке раздался тяжкий вздох. – Я прошу тебя.

Долго еще мужчина держал в руке телефонную трубку, из которой частили глухие короткие сигналы, и не мог отойти от аппарата. Наконец его пальцы разжались и трубка выпала. Раскачиваясь на коротком шнуре, она повисла над землей, продолжая что-то беспомощно кричать в тишину опустевшего мира.

Он уехал из города этим же вечером. И никогда уже не возвращался, странствуя по белу свету в напрасной надежде забыть ее.

Она ушла от своего мужа через год, оставив ему в утешение дочь.

Встреча

«Не нужно было возвращаться», – думал он, озираясь с чувством какой-то неловкости. Кресло под ним было маленькое и продавленное, колени приходились почти на уровне груди, и это приносило дополнительное неудобство. Еще в комнате стоял крепкий запах стиранного белья, а это было уже просто мучительно – дышать этим затхлым воздухом. И вообще все вокруг выглядело основательно поношенным, а воспоминание, что здесь ничего не изменилось за три минувших года, лишь усугубляло душевные и физические муки.

На кухне свистел чайник, звенели стаканы, бряцали тарелки, шумела вода, льющаяся из незакрытого крана – какофония, свойственная состоянию, когда спешишь и ничего не успеваешь, и все падает из рук. В такой ситуации самое лучшее и единственно правильное – это остановиться, успокоиться, прервать цепь мелких досадных происшествий, но нельзя себе этого позволить, или думаешь, что нельзя, и продолжаешь, невзирая ни на что, и это только усугубляет ситуацию, превращая ее в кошмар наяву. Ему было хорошо знакомо все это. И когда он снова с тоской подумал, что напрасно сюда пришел, вошла она. Такая же, как и три года тому назад, только прическа изменилась. И он понял, почему вернулся сюда.

– Скоро чай будут готов, – сказала она и присела на старенький диванчик напротив. Улыбнулась краешком губ, как только она и умела. Поправила на коленях полу халата. Знакомым жестом провела по волосам. И не спросила, зачем он пришел. А он ждал именно этого вопроса.

Ему необходимо было рассказать ей все, что с ним происходило последнее время. Как это было много лет тому назад. Он давно не был в этом городе, и так случилось, что ему сейчас не с кем поделиться, кроме нее. Неприятности одна за другой сваливались на него, достигая критической черты. Он переживал, нервничал, страдал бессонницей в тесном и неуютном номере гостиницы – и неожиданно вспомнил о ней. Она по-прежнему одна. Когда он шел сюда, то не знал, будет ли так. Ему повезло хотя бы в этом. И вроде бы все по-прежнему, как тогда, но сегодня она не задала ему обычного своего вопроса, с которого начинались их встречи. И он слегка растерялся.

Она видела, как его лицо медленно наливается багрянцем, но молчала. Он все тот же, будто совсем еще мальчик, и его так легко смутить. И пожалеть бы его, но ей и самой сейчас не просто. Его не было очень долго. Видно, все это время ему было хорошо. И неужели он до сих пор не женат?

– Ты будешь пить чай? – наконец прервала она молчание и улыбнулась.

– Ну, если только чуть-чуть, – заторопился он с ответом, сжав подлокотники кресла так, что занемели пальцы.

– Или, может, что покрепче?

– Нет, – улыбнулся он почти виновато. – Так и не приучился.

– Пора бы.

– Но и ты не изменила своим привычкам, – кивнул он на застекленный книжный шкаф, над которым висел портрет ее любимого писателя. Полки занимали его книги.

– Я все та же… И с теми же проблемами, – добавила она после паузы, осознав некоторую двусмысленность своей неоконченной фразы. Он тоже уловил ее и странно – ему стало легче, и даже кресло начало казаться не таким уж неудобным.

– А знаешь, этим летом я ездила в Среднюю Азию, – сказала она, лишь бы не молчать. – Это чудо.

– Ты многое увидела?

– А главное, многое поняла, – ответила она. И опять это прозвучало с каким-то подтекстом, но на этот раз она не захотела отступать. – Их средневековые поэты – истинно кладезь премудрости. Читаешь – и будто пьешь воду жизни.

– И исцеляешься? – попробовал пошутить он. Но получилось серьезно.

– Послушай. – Она закрыла глаза и нараспев произнесла: – «Ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало…». Это Хайям, – добавила она после паузы. Уточнила: – Омар Хайям.

– Я так и понял, – невольно усмехнулся он ее не забытой привычке всегда поучать его и подумал, что надо уходить. Ему сейчас было не до стихов поэта, прославлявшего в свое время вино и другие радости жизни. Он сейчас хорошо понимал, почему после смерти Хайяма его предали забвению на целую тысячу лет. Вино не решает всех проблем. А прочие житейские радости иногда только усугубляют их. Омар Хайям – как наркотик. Краткое забвение, недолгое удовольствие – и вечные страдания.

– Чай, наверное, уже вскипел, – сказала она, встала и вышла на кухню.

Он тоже поднялся с кресла и подошел к окну. Гардины были раздвинуты, и его, конечно, хорошо было видно из темноты двора на фоне ярко освещенного окна. А он не видел ничего, кроме собственного отражения в оконном стекле. И могло показаться, что остального мира не существует, а есть только он и она, и эта крошечная комнатка, в которой все так знакомо и дорого сердцу, как воспоминания юности. Ему очень хотелось, чтобы это было именно так.

Она вошла с чайником в одной руке и с чашками в другой. Он заторопился помочь ей, и вскоре они сидели за маленьким столиком и пили чай. Расстояние между ними не превышало вытянутой руки. Но почему-то эта рука не протягивалась, и даже взгляд не осмеливался встретиться со взглядом напротив.

– Ты работаешь все там же? – спросила она, и это был первый вопрос, затрагивающий их прошлое.

– Нет, я живу в другом городе, – несколько нелогично ответил он, как будто многое объясняя.

– И давно?

– Да уже порядком, несколько лет.

– А я не знала.

И будто кто-то третий вошел в комнату и присел рядом с ними, невидимый, но с колючими и холодными глазами. Под его взглядом в них проснулась давняя, казалось, уже забытая, обида.

– Я не успел предупредить тебя тогда, – сказал он, но сам не услышал своего голоса. Возможно, он это просто подумал.

И она подумала в ответ:

– Ты и не хотел этого тогда.

– Но ведь было же что-то, что держало нас вместе столько лет.

– Но это ушло и даже не обещало вернуться. Ушло, как и ты, молча и не простившись.

– И все же я здесь сейчас. И как быть с этим?

– Никак…

Она прервала долгое молчание дежурным вопросом:

– Тебе подлить горячего?

– Да, спасибо, – неожиданно согласился он, уже собираясь встать. И остался. – Уже поздно, – сказал он, лишь бы не молчать.

– Твоя мама по-прежнему волнуется, когда ты задерживаешься? – улыбнулась она.

– Ты же знаешь, она никогда особенно не волновалась за меня. Я всегда был очень самостоятельный.

– Своенравный.

– Гордый.

Она сдержала готовое вылететь слово, которое обязательно обидело бы его. Он действительно был очень самолюбив. И с трудом прощал ее неосторожные слова. А однажды не простил…

Она промолчала, и он это заметил. И подумал, что минувшие с их последней встречи года сделали свое дело и все же изменили ее. Пусть и не заметно на взгляд. Но не только морщинки у глаз говорят о взрослении человека. И, возможно, будь она такой тогда, все вышло бы по-иному?

Подумав так, он вдруг стремительно встал и начал прощаться. Это вышло совсем по-мальчишески, но она помнила его именно таким и не обиделась. А он уже давно таким не был.

Уходя, он ничего не сказал о будущем, а она ни о чем не спросила.

В последний раз посмотрев на ее освещенное окно на седьмом этаже, он быстро пошел по невидимой в темноте дорожке, порой спотыкаясь и чертыхаясь. Он шел и думал, что ничего у них не вышло потому, что она стала такой, когда он стал уже совсем другим. И, видимо, это изменение будет продолжаться во времени всегда, и никогда у них ничего не выйдет.

И уже засыпая в своей холодной постели в одноместном гостиничном номере, он подумал, что, впрочем, не жалеет о потраченном зря вечере. Но, не успев додумать эту внезапную мысль, он уже спал, впервые за последние несколько ночей не мучаясь бессонницей, пусть и без сновидений.

Ян и Яна

Поезд дернулся, как стреноженный конь. Возмущенно завизжали тормоза, слившиеся в прощальном поцелуе с рельсами. Поезд напрягся, освободился от железных пут и тронулся, сначала медленно, но все убыстряя ход, и уже ничто не могло его задержать, остановить, повернуть обратно, как невозможно дважды войти в одну реку. В окне вагона мелькнуло лицо Яны. А, может быть, это блик вокзального фонаря, упав на стекло, сотворил один из своих фантомов. Затем сигнальные огни последнего вагона пропали в ночной тьме, и вокзал, опустевший и замусоренный, как всегда после отхода поезда, наполнился гулким эхом. И только вокзальные фонари, тусклые и бесцветные, разделяли с Яном его одиночество.

В эту ночь Ян спал как никогда крепко и без сновидений, выспался и проснулся чрезвычайно бодрым. Но еще долго лежал в постели, бесцельно рассматривая рисунок ковра на стене, и старался не думать, что вставать ему, в сущности, незачем. Яна уехала, и все те мелкие и хлопотливые дела, которые отнимали уйму времени, исчезли из его жизни вместе с ней. Предстоящий день казался ему бесконечным, и вдруг Ян подумал, какое это счастье, что он не бессмертен.

Но вставать все же пришлось. И начался день. Первый его день без нее…

– Я буду петь джаз, – сказала Яна, и извлекла из своей маленькой груди несколько неожиданно громких гортанных звуков. – И только джаз.

– Культура негритянского народа активно проникает в самые широкие слои отсталого европейского населения, – прокомментировал эту новость Ян, за что сейчас же получил в ответ «дурак». Подумал, обидеться или нет. Но принять решение не успел, так как Яна опустилась на его колени и проверила его грудную клетку на прочность своими сердитыми кулачками. Немного погодя, устав, она перешла к более дипломатическому способу доказательства своей правоты.

– Ты ничего не понимаешь в джазе, – кричала она в самое ухо Яна, одновременно придерживая его руки. – Джаз – это будущее мировой культуры. Это вершина музыкального творчества. Это…

Ян никогда не слышал гласа иерихонской трубы, но сейчас мог бы поклясться, что голос женщины, мечтающей петь джаз, звучит ничуть не слабее. А потому поторопился выразить свое согласие с ее доводами.

– Конечно же, ты права, и ты будешь петь свой джаз, – заверил он Яну. – Особенно в те дни, когда я буду ходить на футбол.

Семейная жизнь, которая неизбежно начинается сразу после свадьбы – не такое уж простое дело. И сложности, как и во всяком новом строительстве, появляются уже на этапе проектирования. Потому что проектов будущей совместной жизни, по меньшей мере, два. Его и ее, мужа и жены. Иногда на помощь приходит творческая фантазия родителей молодоженов, родственников и даже друзей. Их проекты, в основном, тоже очень интересны и имеют право на воплощение.

Но ведь любая молодая семья хочет жить своим умом, без оглядки на чужой опыт.

Так что все сводится, как правило, к одному: чей проект выбрать – его или ее?

Яна мечтала петь на сцене, Ян – писать исторические романы. Ей были нужны зрители, овации, всеобщее внимание и поклонение. Ему хотелось в тишине маленького уютного кабинета описывать великие события прошлого, изменявшие путь развития человечества, а потому суета и мелочность современной жизни его раздражали. Проект «певица» и проект «писатель» плохо совмещались друг с другом.

В зале торжественной регистрации брака плакали все: невеста, родители, многочисленные родственники и друзья, и даже штатный фотограф ЗАКСа иногда тайком утирал набежавшую слезу. Если бы Ян тогда знал, сколько шипов выпускает роза, когда пытаешься взять ее в руки, возможно, заплакал бы тоже. Но, сдается, из всех, кто тогда там находился, он один этого и не знал. Это странное впечатление с того дня не оставляло его.

– Не стучи ложкой по тарелке!

Это юная жена занялась воспитанием Яна с утра пораньше.

– Я тороплюсь, – пробурчал он, прожевывая кусок.

– Не чавкай, – тотчас отреагировала она.

– Я голоден! – взмолился он, с тоской взглянув на часы.

В глазах Яны появились крупные, как бриллианты в короне английской королевы, слезы.

– Ужасно… И это интеллигентный человек… С высшим образованием… Какая я несчастная…

Когда говоришь, глотая слезы, не просто выстраивать предложения согласно строгим правилам русского языка. Но комканные, из обрывков слов фразы выглядят намного убедительнее. Яна знала это. Она несколько раз всхлипнула, давая Яну время осознать свою вину, и лишь затем достала носовой платок. Но совсем не о перемирии говорила белая ткань. Скорее, это было ее боевое знамя.

От слез у Яна всегда портился аппетит. В очередной раз сэкономив на завтраке, он торопливо вышел из кухни, кинув на прощание:

– До вечера!

Ни слова в ответ. До вечера…

Ян раз в неделю играет в спортзале в футбол с друзьями. По пятницам, вечером, после работы. В этот день он, как обычно, опаздывает. Вбегает в комнату, торопливо переодевается, хватает сумку с заранее уложенными в нее бутсами, спортивными трусами, майкой и полотенцем, и рвет на себя дверную ручку. Все это – в отличном темпе, минута промедления чревата последствиями, которых хотелось бы избежать: обида друзей, заплативших за полтора часа аренды зала, а из-за него вынужденных сократить время игры, штрафной удар мячом по известному месту за опоздание, насмешки в раздевалке после матча над молодым мужем, придавленным каблуком своей жены…

Ян заранее просчитал все свои действия до наносекунды, но все-таки не успевает. Уже на пороге его сражает наповал короткая фраза:

– Ты меня не любишь!

И – самое страшное! – тихий плач.

И только тогда Ян с ужасом вспоминает, что не успел поцеловать Яну при возвращении домой, а на прощание не поинтересовался состоянием ее здоровья и хорошее ли у нее настроением, не спросил, не было ли писем от родителей, живущих в другом городе, не узнал, не скучала ли она без него, не… Тысяча «не» погребает его под собой как снежная лавина.

Вы не пробовали всего за пару минут убедить женщину в обратном тому, во что она свято верит? Тогда и не пытайтесь. Как это ни удивительно, но иногда Яну подобное удавалось. Но в большинстве случаев он безнадежно опаздывал на тренировку, и сбывались все его самые мрачные опасения. Следует признать, что в дополнение к уже полученным за день оплеухам и неприятностям они сравнительно мало отягощали его горб. Главное, чтобы это не стало последней соломинкой – эта мысль позволяла ему сохранять философское спокойствие верблюда.

Нет большего блаженства, когда твое уставшее за день тело опускается на простыню, расплывается по ее поверхности и впитывает в себя ее прохладу и успокоение. Так приятно чувствовать, как тихо, неслышно ступая, подкрадывается благостный сон…

– Ты уже спишь? – голос жены вечевым колоколом тревожит сон Яна. Его металлическая жесткость не предвещает ничего доброго.

– Что ты, милая, – заверяет ее Ян, незаметно зевая в ладонь.

Но Яну на мякине не проведешь.

– Тогда поговори со мной, – просит она тоном, которому невозможно отказать.

И Ян понимает, что время его ночного сна сокращается как шагреневая кожа. Но покоряется. Поскольку, если насилие неизбежно…

– О чем? – спрашивает он, понимая, что в полночь в постели с женой о футболе не говорят, но спросонья не находя других тем.

Яна милосердно приходит ему на помощь.

– Правда, что я самая красивая из всех твоих бывших подружек? – задает она наводящий вопрос.

И Ян, пусть и спросонья, понимает, что даже заданный нарочито небрежным тоном – это вопрос жизни и смерти. Для него. И отвечает без запинки, тем более что уже давным-давно ответ на него выучен и отскакивает от его зубов, как пинг-понговый мячик от ракетки чемпиона мира, в каком бы состоянии Ян ни находился.

– Ты самая красивая, самая милая, самая добрая, самая умная и т.д. … женщина в мире, – долго перечисляет он через запятую. И завершает предложение внушительной точкой-поцелуем.

Но Яна все еще не убеждена.

– Врешь, поди, – говорит она и неожиданно заглядывает в глаза Яна, словно пытаясь прочесть в них правду.

Но даже ей не под силу разглядеть в ночной темноте их лукавый блеск.

– Конечно, – не подумав, отвечает Ян, по привычке соглашаться со всем, что исходит от жены. И только затем понимает, что произошло. Переговоры о мире затягиваются надолго…

И так изо дня в день, уже с раннего утра начиная восхождение на свою сладостную голгофу, Ян был занят Яной, и даже перестал считать, сколько срочных и важных дел было им отложено в долгий ящик и там забыто. Потому что в его жизни осталось только одно-единственное по-настоящему важное дело – это Яна, женщина, которую он любил. К этому выводу они пришли почти сразу после свадьбы совместно и без особого спора.

Это и было счастье, как Ян теперь понимал. До отъезда Яны для него это была просто жизнь. А в жизни, как известно, многие события осознаешь в их истинной значимости только по прошествие некоторого времени. Иногда это смягчает боль. Отдалившись на безопасное расстояние, смотришь как будто со стороны и мыслишь разумом, не чувствами. Жить чувствами очень болезненно.

Шепот звезд в лунную ночь слышится как укор людям за суетность их желаний. В такие ночи приходят сожаление и раскаяние.

– Десятки раз я чувствовала, что ты не любишь меня, – рассерженный шепот Яны расплавленным свинцом вливается в душу Яна. – Ты злой и плохой человек. Как я попалась!

Тень на стене исказила свои очертания и сломала отростки рук.

– Это ты, ты во всем виноват! Не будь тебя, я могла бы быть счастлива.

Это не было правдой. И тем убедительнее звучало.

Вина Яна была действительно велика – он не подал руки жене, выходя из автобуса. Оправданием с последующим прощением могла быть только его безвременная смерть. Яну очень хотелось умереть, чтобы Яна не так страдала. Но как-то не выходило. Возможно, мешало знание того, что ожидалось дальше по сценарию этой ночи, как две капли воды схожему со многими предыдущими. И потому кроме скуки он ничего не испытывал.

– Что ты молчишь, негодяй? – повысила голос Яна.

Это был апогей. Дело близилось к развязке.

– Дура, – коротко и емко охарактеризовал Ян поведение жены.

Брызги негодования превратились в водопад кипящего масла. Яна воскликнула:

– Ненавижу! – и в ближнее к ней плечо Яна впились все десять крепеньких пальчиков пианистки с остренькими коготками.

Неприятное и, сказать по правде, чрезвычайно болезненное ощущение.

В их жизни до брака было всего несколько коротких встреч, между которыми пролегли долгие месяцы разлук, лишь отчасти сокращаемые множеством писем и частыми телефонными разговорами. Впервые они встретились случайно, во время отпуска, присев за один столик в летнем кафе на морском побережье. Разговорились. Их поразило сходство имен и профессий. Ян и Яна. Она преподавала по классу фортепиано в музыкальном училище, он – историю в университете. Казалось, это был короткий курортный роман, который просто обязан был, по закону жанра, завершиться ничем. Во время второй встречи, там же и ровно через год, они решили, что это судьба, и не надо ей противиться. И еще через год они осуществили свое намерение.

Между этими двумя историческими для них событиями: встречей и свадьбой – было много других, и события эти так или иначе меняли их отношение к жизни, вкусы, привычки, характеры. Но они были далеко друг от друга и не знали этого. Вторая, промежуточная, встреча ничего не изменила, она была очень короткой, сумбурной, заполненной выяснением чувств и признаниями, в ней не нашлось места фактам и времени для анализа. Так что когда они сошлись, чтобы не расставаться уже никогда – они встретились не с тем человеком, которого сохранила им память, а совершенно другим. И реальность поглотила сновидения, как это всегда бывает в первую же минуту пробуждения ото сна.

И это было очень странное, двойственное чувство. Душа по привычке, приобретенной за предшествующие годы, любила, а разум негодовал на подлог. Еще недавно самый желанный и любимый на свете человек вдруг показался чужим, посторонним, случайным и временным попутчиком.

И радость обладания порой пересиливала горечь недоумения – неужели это и есть любовь? Та самая, воспеваемая великим множеством поэтов с самого сотворения мира…

Но удивительнее всего, что это действительно была любовь. Ведь по-настоящему любят не мечты и грезы, не идеал и не Афродиту, богиню любви. Любят человека во плоти, земного и слабого, не знающего меры в своих грехах и добродетелях, переплетенных порой так, что уже и не разберешь, что и где. В этом, наверное, и есть суть библейского проклятия, печать, наложенная разгневанной божественной рукой на жизнь человека.

… И вот она уехала, в отпуск, в другой город, в котором она родилась и жила до того дня, пока не сменила фамилию и не переехала к мужу, оставив в том городе папу с мамой, подружек и свое прошлое. Увозящий Яну поезд еще не успел отойти от перрона вокзала, как в пробитую в памяти Яна разлукой брешь хлынули воспоминания. Горькие и сладостные, о днях и ночах, о словах и жестах. Чем дальше уносил Яну поезд времени, тем ближе становилась она Яну, и тем чаще приходила к нему во снах.

Но были и другие гости.

Первой незаметно подкралась тоска. Она заглушила все остальные чувства, парализовала волю и не затронула только физических процессов организма, превратив Яна в механизм, поглощающий пищу лишь затем, чтобы иметь возможность функционировать, и не более того. Насыщение не приносило былого удовольствия.

Затем пришла бессонница. И странным было это чувство одиночества в ночи, когда холод постели и даже сама благостная прежде тишина мешали ему заснуть. Он беспокойно ворочался с боку на бок и чувствовал себя заблудившимся в пустыне путником, бредущим без капли воды под безжалостно палящим солнцем. Раскаленный бархан подушки, за которым мерещился блаженный оазис сна, отказывался принимать удобное положение, колол, давил, ускользал. И утро приходило вместе с головной болью и опухшими глазами.

Потом были и другие потери, но сознание Яна уже не задерживалось на них. Его разум будто требовал компенсации за бессонные ночи, он сутки напролет и не спал и не бодрствовал, а словно бы дремал.

В одну из таких ночей Ян вспомнил о Франсиско Гойе. Чтобы избавиться от чудовищ, порождаемых его разумом, испанский художник брал карандаш и рисовал. Только теперь Ян по-настоящему понял его «Каприччос». Он решил последовать примеру великого живописца, но на свой, доступный ему, манер. Он сел за компьютер и уже к утру закончил рассказ, который назвал «Видение». Главными его героями были, разумеется, он и она, Ян и Яна, только описываемая в рассказе жизнь была не реальной жизнью, а той, которая могла бы случиться, если бы они были не они, люди из плоти и крови, а, допустим, чьей-то фантазией, выдумкой… На этом месте своих объяснений Ян окончательно запутался и решил довериться самой Яне. Он был уверен, она поймет, что он хотел сказать, когда прочитает его рассказ.

Видение

«И каждый вечер, в час назначенный,

Иль это только снится мне?..»

А. Блок. «Незнакомка». (Эпиграф).

«Одно за другим гаснут окна городских домов, и одна за другой вспыхивают в небе звезды. Далекие миры обращают свои взоры к Земле, и та, привычная и давно уже обжитая людьми планета, преображается под их взглядами, становится таинственной, полной чудес, и никому не ведомо, что может произойти здесь между полуночью и рассветом.

Я включаю настольную лампу, ставлю на столик две чашки, сахарницу и чайник, устраиваюсь в одном из кресел и жду. Часы бьют полночь.

Неожиданно распахивается окно, порыв ветра приводит в движение голову китайского болванчика на письменном столе, и в комнату на метле влетает Яна. Сделав пируэт, она мягко опускается в кресло напротив и небрежным жестом отправляет метлу в угол комнаты. Китайский болванчик укоризненно качает головой, но, на его счастье, Яна не замечает этого. Сегодня она – египетская царица, в белоснежной тоге, в сандалиях, опоясывающих тонкими ремешками ее икры, с чуть удлиненным разрезом мерцающих, как огни святого Эльма, зеленых глаз.

– Доброй тебе ночи, великий маг! – волнующим меня голосом произносит Яна.

Я отвечаю, радуясь, что сегодня все удалось как нельзя лучше, и даже не разбилась ни одна из чашек:

– Приветствую тебя, прекрасная царица!

Тени по углам, вспугнутые было внезапным появлением Яны, снова мирно засопели. Зачавкал в углу домовой, дожевывая свою кашу. Дракон у дверей, неодобрительно пыхнув огнем, покосился на открытое окно и заполз за диван, опасаясь сквозняка.

– Царицы не летают на метлах, – надула губки египтянка. – Зачем нужно было загонять меня на эту ветлу с ручкой? Еще бы в ступу засадил!

– Подобающий царице караван верблюдов не вошел бы в эту комнату.

– Вошел – не вошел… Превратил бы в мышей… В летучих, – помолчав, уточнила она. – И вообще, позволь побыть собой. Ну, пожалуйста!

Когда Яна о чем-то просит, устоять невозможно. Исчезла тога, пропал удлиненный разрез глаз, и очаровательные ножки с копытцами застучали по паркету. Яна пробежала по квартире, стряхивая с себя остатки африканского песка, по пути наступила на драконий хвост, не поместившийся за диваном, и не извинилась, взглянула на свое отражение в зеркале в прихожей и показала ему язычок, бесцеремонно прогнала на кухню домового, доедать кашу – и все это в одно мгновение, не успела дрогнуть секундная стрелка на настенных часах.

Яна, в истинном своем облике и в натуральную величину – явление, в сравнении с которым кажутся мелкими самые разрушительные стихийные бедствия, самумы и цунами. Я знаю это, и все же не могу не позволить ей побыть самой собой хотя бы раз за вечер.

– Ох, ну и теснотища, – пытаясь сохранить равновесие, взмахнула она руками, в очередной раз спотыкаясь о хвост дракона. Тот, жалобно скуля, заполз под диван, и оттуда, из темноты, настороженно следил, поблескивая глазами, за ее копытцами. – Неужели нельзя дворец построить на одну ночь?

– Нельзя, городские власти не разрешают, – почему-то оправдываюсь я.

– Бюрократы, – говорит Яна. Но внимание ее уже отвлечено другим. – А это что еще за шкура в углу пылится?

– Не трогай! – едва успеваю ее удержать. – Это последний на земле мамонт зашел ко мне в гости по пути в свой каменный век. Возвращается на каникулы из будущего, из межгалактического зоопарка…

– А мамонт – это такой слон, только заросший и небритый? – не дослушав меня, интересуется Яна.

Зверь, обидевшись, встает и уходит, проломив в стене дыру. Известка медленно оседает на пол, покрывая паркет густым слоем. К счастью, соседи в этот час крепко спят, и никто из них не увидел последнего на земле мамонта, пересекающего лестничную площадку современной панельной пятиэтажки.

– Он что – ненормальный? – разозлилась за дыру в стене Яна. И даже крикнула мамонту вслед: – Псих!

Но мамонт уже скрылся и ее не услышал.

– И вообще, будет когда-нибудь в этом доме порядок или нет? – взрывается Яна. – То дикие звери бегают, то каша по всему полу размазана. А все потому, что нет хозяйки. – Ее голос меняется, становится томным. – Я вмиг перевела бы всю эту живность. И пыль бы вытерла…

Она проходит по комнате, заманчиво покачивая бедрами.

Я пью чай и играю в шашки с домовым. Он хитрит и при малейшем зевке крадет мои шашки. Яна отвлекает мое внимание, и у меня возникает желание превратить ее в фарфоровую статуэтку, под пару китайскому болванчику. Но в этот момент домовой самым наглым образом смахивает на пол мою дамку, и приходится дать ему щелчка по носу, чтобы не зарывался. Он пищит, и Яна спасена.

Но вместо благодарности она отпускает крошке домовому весомую затрещину. Тот хныкает и прячется под мое кресло. Сегодня явно не его ночь. Яна садится в освободившееся кресло напротив.

– Нам надо серьезно поговорить, – произносит она звенящим, как литавры, дискантом.

– О чем? – интересуюсь я, мысленно проклиная себя за нерешительность. Давно уже пора вернуть Яну в небытие.

Дальнейший наш разговор напоминает блиц-партию в шахматы, только вместо того, чтобы переставлять фигуры на доске, мы обмениваемся фразами.

– Обо мне.

– Зачем?

– Я тоже человек!

– Смелое заявление.

– Да, и у меня есть сердце.

– А также рожки, хвостик, копытца – и все это очень премилое.

– И я требую…

– А вот это уже шалишь! Требовать ты можешь только у своей родной чертовой бабушки.

– Но я хочу – и буду!

– Я тебя выдумал, я тебя и…

Но я не успеваю договорить. Вдруг глаза Яны начинают сверкать, как два солнца. Я чувствую, как туман окутывает мое сознание и погружает его в непроницаемый мрак. И порожденная моим воображением Яна освобождается из-под ига моей абсолютной власти. Впервые со дня своего сотворения. Так не должно было быть…

Но я уже бессилен помешать этому. Mea culpa!»

Поставив последнюю точку после «Mea culpa», что в переводе с латыни означало «моя вина», Ян облегченно выдохнул, но все-таки нашел в себе силы, на всякий случай, перечитать свой рассказ. И похвалил сам себя за предусмотрительность, потому что обнаружил и поправил в нем несколько нелепых грамматических ошибок, допущенных явно второпях. Затем кликнул мышкой и отправил «Видение» в путешествие по малоисследованным, а то и вовсе неизведанным лабиринтам Интернета, в поисках своего читателя, который, согласно теории вероятности, обязательно должен был найтись. После чего, уставший, но удовлетворенный, лег спать. Уловка сработала. Впервые за последние ночи Ян заснул.

Когда он проснулся, между минувшим вечером и утром пробуждения прошла целая вечность, не меньше – по его, Яна, ощущениям. Он подумал, что каждый прошедший день, даже растянувшийся на годы, неотвратимо приближает их с Яной встречу. Эта мысль позволила ему встать и сделать зарядку, принять контрастный душ, а потом пойти на работу. И на следующий день, и на третий…

И однажды ему снова улыбнулось солнце, и его сердце заработало на полную мощность, разгоняя застоявшуюся, загустевшую кровь по венам и артериям, сколько бы их там ни было в теле Яна. Приближение ночи уже не пугало.

Это был день, когда пришло ее письмо.

Жизнь вернулась на круги своя. На прежнюю, наезженную годами ранее, колею.

Оглавление

Предисловие

В год активного солнца

Девочка с небесными глазами

Город без солнца

Выродок

Искушение

Среди живущих

Тупик

Встреча

Ян и Яна

Видение