Человэльф [Вадим Иванович Кучеренко] (fb2) читать онлайн

Вадим Кучеренко Человэльф

Предисловие

Древние предания гласят, что задолго до того, как появились люди, землю населяли духи природы. Они обитали в воздухе, на земле и под землей, в глубинах вод, в горах, лесах и пустынях – эльфы, лешие, водяные, ундины, гномы, юды, гамадриады, пэн-хоу, тэнгу и прочие народы. По человеческим меркам, духи природы были почти вечны, но и они подчинялись законам природы – рождались, проживали отмеренный им срок и уходили в небытие.

Государственных границ в их современном понимании не было. Но каждый народ имел исконную территорию, которую, расселившись позже по всей планете, считал своей исторической родиной. Лешие – дебри Сихотэ-Алиня, очокочи – горы Кавказа, гномы – полуостров Ютландия, водяные – воды Днепра, эльбсты – швейцарское горное озере Зеелисберг…

Эльфы почитали родиной крошечный островок Эйлин Мор, один из семи, которые составляют архипелаг Фланнан, расположенный невдалеке от западного побережья современной Шотландии.

Если смотреть со стороны моря, то остров Эйлин Мор напоминает очертаниями гигантскую каменную женщину, которая, устав от долгой жизни и забот, прилегла отдохнуть и уснула вечным сном. Эльфы считают это изваяние, вырубленное из цельного куска скалы самой природой, своей прародительницей. И даже когда на земле появились люди, и духи, не сумев противостоять этому нашествию, уступили им многие территории, моряки и рыбаки обходили остров Эйлин Мор стороной, страшась ужасной мести Великой Эльфийки и ее потомства.

Но однажды это хрупкое перемирие было нарушено. Люди решили воздвигнуть на острове Эйлин Мор маяк. А вскоре после того, как он был построен, при самых загадочных обстоятельствах исчезли сразу три смотрителя маяка.

Более-менее правдоподобные сведения о том, что произошло, можно почерпнуть из архивных материалов. И вот что в них говорится.

Когда разыгралась трагедия, на маяке находились три человека – Томас Маршалл, Джеймс Дукат, первый и второй помощники главного смотрителя, и Дональд Макартур, ассистент, носивший прозвище «Случайный». Главный смотритель маяка Джозеф Мур за три недели до того отбыл по служебным делам на материк, а когда вернулся на остров, то не нашел никого из них. О том, что случилось в его отсутствие, он смог узнать только из отрывистых записей, которые заносил в вахтенный журнал Томас Маршалл.

Судя по этим записям, события развивались в течение четырех дней. Все началось 12 декабря, когда задул сильный северо-западный ветер и разыгрался невиданной силы шторм. В полночь какое-то судно, не разглядев светового сигнала маяка и не расслышав его туманного горна, приблизилось к нему настолько, что были видны его освещенные изнутри каюты. Но оно прошло мимо, только волею провидения избежав столкновения со скалами. Это так подействовало на Дуката и Макартура, что они начали плакать и молиться, и продолжали делать это все оставшиеся дни. О себе Маршалл ничего не писал до 14 декабря. Только о том, что шторм не прекращается ни днем, ни ночью, наводя на них уныние и ужас. Но вскоре уже все они истово молились, вверяя Богу свои жизни и не надеясь на спасение. А днем 15 декабря шторм внезапно стих. Море успокоилось. «Бог властвует над всеми, и Он смилостивился над нами» – записал Маршалл. И это была последняя запись в вахтенном журнале.

Ночью 15 декабря капитан проходившего мимо парохода «Арчер» не увидел света маяка и доложил об этом Шотландской береговой охране. Но начавшийся наутро шторм не позволял еще полторы недели высадиться на остров с внезапно потухшим маяком.

Главного смотрителя маяка Джозефа Мура, прибывшего на остров на борту спасательного судна «Герперус» только 26 декабря, еще издали поразил голый флагшток без флага на причале, чего никогда не бывало. Двери и окна башни маяка были закрыты, в служебных помещениях царил образцовый порядок. Фитили в фонарях были чистыми и обрезанными, резервуары полны масла. Всё было подготовлено для зажжения огня с наступлением сумерек. И только людей не было. На острове, который обошли несколько раз, несмотря на его малые размеры, не нашли никого, и даже следов или обрывков одежды, указывающих на то, что могло случиться с ними.

Прочитав вахтенный журнал, Джозеф Мур удивленно воскликнул;

– Странно! Ребята – потомственные моряки, они бы не стали плакать из-за того, что море штормило. И, кроме того, в эти дни в районе Фланнан ни суда, ни береговая служба на острове Льюис никакого шторма не фиксировали.

Шторм, что позже под присягой засвидетельствовал и капитан парохода «Арчер», начался только утром 16 декабря.

А когда Джозеф Мур взглянул на настенные часы в комнате служителей, то увидел, что они остановились в полночь с 15 на 16 декабря. Проверив механизм, главный смотритель убедился, что заводили их недавно, и стрелки замерли по другой, неведомой, причине. Он вышел из башни и окликнул своих товарищей, сам не зная, зачем. И вдруг со скалы взлетели три большие черные птицы, подобных которым никто раньше не видел. С протяжными криками, от которых кровь стыла в жилах даже такого мужественного человека, как главный смотритель Мур, они улетели в сторону моря…

«Герперус» ушел обратно, а бесстрашный Джозеф Мур остался в одиночку управлять маяком. Когда спустя две недели он, дождавшись замены, вернулся на материк, то поклялся, что никогда больше не вернется на остров. По его словам, иногда он явственно слышал отдаленные голоса Маршалла, Макартура и Дуката, которые звали его к себе. Но он не видел никого, даже птиц, чей крик мог бы принять за человеческий голос. Все остальное время стояла гнетущая, неестественная тишина, и казалось, что даже ветер замирает, пролетая над проклятым островом…

Среди множества версий, пытавшихся объяснить произошедшее, была и такая – это месть эльфов, отстаивающих свое вековое право на остров Эйлин Мор.

Часть 1. Эйлин Мор

Глава 1

Многоэтажное, закованное в броню из непрозрачного синего стекла здание в центре Владивостока венчало гигантское электронное табло. По нему медленно, словно утомленная змея, ползла надпись «Приветствуем участников Международного эзотерического конгресса!», повторяясь на всех языках мира, и даже на тех, которые официальная наука считала мертвыми – праиндоевропейском, хаттском, иберийском, этрусском, хараппском и множеством других, не известных людям.

К зданию часто подъезжали шикарные автомобили представительского класса – мерседесы, бентли, ролс ройсы, кадиллаки. Из них выходили белые, черные, желтые и промежуточных между ними оттенков пассажиры, одетые не менее разнообразно – одни по строгой европейской моде, другие в восточном стиле, третьи просто завернутые в цветной кусок ткани, как индианки, а то и в потертых джинсах и ковбойках, на американский манер. Их никто не встречал. Они подходили к запертой двери, на которой висела бронзовая табличка с позолоченной рельефной надписью на русском языке «Не стучать! Вход строго по пропускам». Гости касались своим указательным пальцем таблички, словно были незрячими и пытались прочитать фразу, написанную шрифтом Брайля. Дверь плавно уходила в сторону и пропускала их в прохладный полусумрак вестибюля, затем беззвучно возвращалась на место. Было очевидно, что пройти могли только участники конгресса, чьи отпечатки пальцев заранее внесли в базу данных автоматизированной системы бюро пропусков. Посторонних, и даже вездесущих журналистов, здесь явно не ждали. Высказали это устроители мероприятия не очень дипломатично, но жаловаться было некому.

Город, который населяли по официальной переписи шестьсот тысяч человек, а в действительности вдвое больше, жил своей обычной жизнью, и, казалось, никто не обращал внимания на происходящее. Стремительные людские потоки пересекались с автомобильными, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и пофыркивая моторами на перекрестках, все спешили и были заняты только собой. Владивосток, основанный 150 лет назад на многочисленных сопках полуострова Муравьева-Амурского и омываемый водами Японского моря, был портовым городом, к его причалам приставали суда под флагами разных стран мира, и иностранцы, даже со странностями, были здесь не в диковинку.

Однако это впечатление равнодушия было обманчивым. С самого утра за зданием из синего стекла наблюдали двое мужчин в дешевых мятых костюмах. Их неприметный автомобиль с тонированными стеклами был припаркован чуть наискосок от входа в здание, под запрещающим знаком. Чем-то неуловимым мужчины походили друг на друга как родные братья, несмотря на то, что один был намного старше, массивнее другого, и абсолютно лыс. Любой полицейский мира с первого взгляда признал бы в них своих коллег.

– Ерунда какая-то, – буркнул лысый, когда миновал полдень. – Будь я проклят, если за то время, пока мы здесь, в эту дверь не вошли, по меньшей мере, два десятка президентов и премьер-министров, полсотни звезд мирового шоу-бизнеса и несчетное количество олигархов, политических деятелей и прочих представителей так называемой элиты общества. Как тебе это нравится, лейтенант?

– Если мне что и не нравится, капитан, так это то, что все они только заходят. И никто не выходит. Так не бывает, мамой жены клянусь! – ответил молодой полицейский.

– Бывает, на скотобойне, – ответил капитан, и рассмеялся. Но увидев, что его напарник смотрит на него с недоумением, не поняв шутки, тоже стал серьезен. – А, впрочем, ты прав.

– Хотел бы я знать, капитан, что здесь происходит, – хмуро сказал его напарник.

– В общем-то, ничего такого, из-за чего стоило бы тревожиться и терять наше время. Разрешение мэрии на проведение мероприятия получено, все необходимые формальности соблюдены. Вот только одно мне кажется странно…

Он умолк, рассчитывая, что его попросят продолжить, но лейтенант не проявил любопытства. Вместо этого он достал из бардачка машины какую-то бумажку и помахал ею в воздухе перед носом капитана.

– Только одно?! Да здесь столько странностей, что не перечислить. Вы только посмотрите, что они написали в заявке на мероприятие! – И он прочитал, часто запинаясь: – «Делегаты конференции – известные в своих странах ученые. Они представляют такие ответвления эзотерической науки, как магия, алхимия, астрология, гностицизм, каббала, спиритуализм, теософия, суфизм, теургия, йога, ваджраяна (он же буддийский тантризм), масонство, антропософия, мондиализм и множество других, не получивших распространения за пределами территории, ограниченной государственными границами и, тем не менее, хорошо известных и уважаемых в профессиональном сообществе». Капитан, да у меня даже язык спотыкается, когда я произношу эти слова! Абракадабра какая-то!

– Паранормальные верования, – почти по складам произнес капитан. И в ответ на вопросительный взгляд пояснил: – Так мне наш шеф сказал, когда посылал на это проклятущее задание. А еще добавил – лженаука. И пальцем покрутил у виска.

– Ну, а мы-то что здесь делаем? – возмутился его молодой напарник. – Пусть ученые или попы и разбираются со всей этой чертовщиной. Или я не прав, капитан?

– Может быть, может быть, – неопределенно пробормотал тот. – Но меня лично настораживает то, что они наотрез отказались от охраны мероприятия полицией. А так точно не бывает. Всегда есть угроза со стороны каких-нибудь экстремистов. Или тех, кому не нравится то, что происходит в современном мире. На любом публичном мероприятии кто-нибудь да устроит акцию протеста. Кричат, размахивают плакатами, бросают тухлые яйца, а то и что похуже. Сколько лет я служу в полиции – по-другому не бывало. А сегодня – ни одного психопата поблизости, как будто они все этой ночью разом вымерли.

– Тишина и покой, как на кладбище, – кивнул лейтенант. – Вы правы, что-то в этом есть такое… Нехорошее!

– То-то и оно, – хмыкнул капитан и раздраженно поскреб свою лысину. – Не нравится мне все это. Похоже на затишье перед бурей, как пишут в газетах.

– А знаете, что я вам скажу, капитан? Мы не будем ждать у моря погоды, – решительно заявил лейтенант. – И пусть они пеняют на себя, если у них что не так. Вы не возражаете, капитан, если я схожу и все разведаю?

Капитан еще раз почесал в раздумье затылок, но все-таки, решившись, кивнул. Ничего не происходило, и ему было очень скучно. А предложение напарника сулило какое-то разнообразие. И лейтенант, выбравшись из автомобиля, направился к зданию. Стояла обычная для Владивостока в мае ясная солнечная погода, на небе не было ни облачка. Но неожиданно подул сильный холодный ветер, словно пытаясь помешать полицейскому. Однако мужчина нагнул голову, согнулся и упрямо продолжил свой путь. Дойдя до закрытой двери и прочитав надпись «Не стучать!», он возмущенно хмыкнул и сильно постучал два или три раза. А затем, не дождавшись никакой реакции, взялся за дверную ручку, выполненную в виде головы какого-то диковинного зверя. И тут же отдернул свою руку, вскрикнув. Из его ладони обильно текла кровь. Придерживая ее другой рукой, лейтенант быстро вернулся к машине. Он был бледен и напуган. Капитан удивленно смотрел на него, ожидая объяснений.

– Эта чертова дверная ручка…, – пробормотал лейтенант. Его била дрожь. Он с ужасом смотрел на свою ладонь. Кровь продолжала течь, пачкая его костюм и салон машины.

– Что с ней не так?

– Она меня укусила! Открыла свою поганую пасть – и…

– Порезался, только и всего, – заявил капитан, брезгливо отодвигаясь. – Все кресло залил кровью, идиот!

– Порезался? – возмутился молодой полицейский. – Смотри! Это, по-твоему, порезался?

Он протянул свою ладонь к самому лицу капитана. Ран было несколько, и они казались похожими на следы, которые остаются после укусов собаки, но более глубокие. Ладонь была прокушена почти насквозь. И она покрывалась багровыми пятнами, словно начала стремительно развиваться гангрена. Пятна поднимались все выше, захватывая уже запястье, и шли дальше, к сгибу локтя.

– Врача! – закричал лейтенант, с ужасом глядя на свою руку. – Капитан, мне нужен врач! Я умираю!

Вдруг капитана тоже охватил необъяснимый панический страх. Дрожащей рукой, и только после третьей попытки, он включил мотор. Автомобиль, взвизгнув тормозами, рванулся с места, оставив на дороге черные полосы от покрышек. Возмущенно загудели, шарахаясь от него, другие машины. Он скрылся за поворотом, сопровождаемый облаком поднятой им пыли…

Грир, который наблюдал за всем происходящим из окна комнаты, расположенной на одном из верхних этажей здания из синего стекла, удовлетворенно хмыкнул.

– Ты был прав, Фергюс, – произнес он весело, – никакая предосторожность не бывает излишней. Но собирать духов в самом центре города, пусть даже этот город на краю света… Скажи мне, Фергюс, это демонстрация нашей силы или нашей глупости? Разве нельзя было…

Тот, к кому он обращался, жестом остановил его и показал на какое-то устройство размером с ладонь, лежавшее перед ним на журнальном столике. Матовый экран прибора тускло и равномерно мерцал.

– Ознакомься, Грир, – произнес он сухим, словно упавший на землю осенний лист, голосом. – Здесь повестка конгресса, которую делегатам предлагает обсудить Совет тринадцати.

Грир отошел от окна, приблизился к столику и грациозным движением склонился над экраном, на котором, как только он прикоснулся к нему, высветились несколько фраз.

ПОВЕСТКА

Международного эзотерического конгресса

ВРЕМЯ: год 2013-й от Рождества Христова

(по человеческому летоисчислению).

МЕСТО: город Владивосток.

ВОПРОС 1. Необходимость очередного общепланетного экономического кризиса в мире людей.

Докладчик – гном Вигман.

ВОПРОС 2. Важность для духов природы сокращения периодичности международных эзотерических конгрессов со 100 до 50 лет.

Докладчик – эльбст Роналд.

ВОПРОС 3. Проблема маяка Эйлин Мор.

Докладчик – эльф Фергюс.

(Прения дозволяются).

N.B.! Делегатов просят прибыть, приняв образ и подобие человека, во избежание…

Грир не дочитал.

– Nota bene! – презрительно скривил он тонкие губы. – Образ и подобие человека… А вот вам моя резолюция!

Он смахнул устройство для оповещения со столика на пол и наступил на его мерцающий экран ногой.

– Проклятье! – гневно произнес он. – Маяк Эйлин Мор – третьим пунктом! Этим они дают понять, какое значение придают важнейшей для эльфов проблеме. Цветок чертополоха никогда не расцветет на родине эльфов, пока эти тупоголовые снобы из Совета тринадцати суют свой нос в наши дела, ничего в них не понимая.

Фергюс поднял на него свои светлые глаза, в которых нельзя было увидеть даже тени эмоций.

– Ты, кажется, забываешь, Грир, – сказал он тихим бесцветным голосом, – что я также член Совета тринадцати.

– Что ты, Фергюс, – запротестовал Грир. – Как можно! Но, знаешь… Я всегда отдавал дань уважения твоему мастерству игре на волынке. Среди эльфов не найдется равных тебе в этом искусстве. Однако, признаюсь, иногда меня просто поражает твое спокойствие. Давно уже пора обновить состав Совета тринадцати. Об этом говорят все наши союзники – дриады, пикси, лешие…

– Представители глухих провинций, не имеющие ни власти, ни влияния, ни денег, – ответил Фергюс. – В современном мире они мало что значат. Даже гномы, сумевшие скопить несметные сокровища, и те были бы для нас лучшими союзниками. При всем их невежестве, они хорошо понимают, что за все надо платить. Но если заплачено – то отступать нельзя. Кто из твоих дриад не предаст тебя, если им пригрозят отлучением?

– Ты, как обычно, прав, Фергюс, – уныло произнес Григ.

Григ был истинный эльф. Он быстро вспыхивал и так же мгновенно падал духом. Этот порок был характерен для многих эльфов, изнеженных тем образом жизни, который они вели последние тысячелетия. Сменив оружие на музыкальные инструменты, а гимнастические упражнения – на танцы под луной, они вырождались, становясь из поколения в поколение все более безвольными и анемичными. Поэтому они предпочитали общаться с представителями своего народа, игнорируя других. Но с каждым веком на земле оставалось все меньше территорий, которые населяли исключительно эльфы. По сути, Эйлин Мор, их родина, был последним бастионом в этой уже проигранной битве. Вот почему этот остров был так важен для них. Отстаивая его неприкосновенность, они были готовы на многие жертвы. И Грир, капитан морского пакетбота «Летучий Эльф», был одним из вождей Сопротивления, сторонники которого считали своей священной миссией освободить остров Эйлин Мор от захвативших его людей.

– Ты прав, Фергюс, – повторил Григ. – И все же… Я тоже прав, и ты это знаешь.

– Знаю, но, в отличие от тебя, не впадаю ни в эйфорию, ни в отчаяние, – сухо ответил Фергюс. – Это благодаря моим усилиям сегодня будут обсуждать проблему маяка на острове Эйлин Мор. А ведь вопрос хотели отложить еще на сто лет, до следующего конгресса… Кстати, что происходит на Эйлин Мор? Каюсь, я уже давно не бывал на острове.

– Все хорошо, – оживился Грир. – Буквально на днях погиб очередной главный смотритель маяка. Такая незадача – вышел прогуляться и сорвался со скалы. Был человек – и нет человека! Только кровавое месиво.

– Бедняга, – без тени сочувствия произнес Фергюс.

– Ненавижу людей! – скрипнул зубами Грир. – И почему они выбрали для своего проклятого маяка именно наш остров? Мы должны были сразу восстать против них… Но еще не поздно! Одно твое слово – и маяк погаснет навсегда.

– Это вызовет гнев эльбста Роналда, последствия которого непредсказуемы, – ответил Фергюс. – Ты не хуже меня знаешь, что наш недоумок эльбст и его лизоблюды не хотят войны с людьми. Нет, надо дождаться официального решения Совета тринадцати. А оно во многом будет зависеть от мнения, которое выскажут сегодня делегаты конгресса. Теперь ты понимаешь, почему я так много времени и усилий потратил на его подготовку? Ты постоянно несправедливо укорял меня, что я совсем забыл о нашем острове Эйлин Мор.

– Я виноват, признаю, – Грир покаянно склонил голову, прижав руки к груди. С ловкостью фокусника незаметно снял с одного из своих запястий массивный наручный браслет. – И прошу принять от меня в подарок вот этот золотой браслет. Или, быть может, ты предпочтешь отрез тартана на килт?

– У кого ты их отнял, Грир? – спросил Фергюс плоским голосом, в котором не прозвучало ни малейшего осуждения, впрочем, как и других эмоций.

– Признаться, даже сам не знаю, – добродушно улыбнулся Грир, ничуть не обидевшись. – Было темно, как в преисподней, и торговое судно под испанским флагом сбилось с курса. Вся команда была пьяной. Я думаю, они даже не поняли, что их грабят. И пошли на дно в полной уверенности, что это порт в какой-нибудь Валенсии или Малаге. А отрез тартана я еще только собираюсь приобрести – если ты пожелаешь принять его от меня в подарок.

– Нет, – коротко ответил Фергюс, вставая с кресла. – Но я рад, что время ничуть не изменило твоих привычек. Мне пора. Тебя я с собой не приглашаю. Незачем афишировать наше знакомство. Когда ты мне понадобишься, Грир, я извещу тебя.

– Мой предусмотрительный и сверхосторожный друг, – с едва уловимой ноткой презрения произнес Грир. – И такой романтичный!

Он махнул рукой, прощаясь, и ушел, извиваясь всем телом словно змея, отрастившая ноги.

Когда дверь за ним закрылась, Фергюс нагнулся и поднял устройство для оповещения с пола. Провел ладонью по его экрану, стирая золотые буквы, померкшие под ногой Грира. Кому-то это могло показаться излишней предосторожностью, но только не ему, Фергюсу, будущему главе Совета ХIII, а в настоящем – истинному вождю и вдохновителю Сопротивления, которое противостояло не только людям, но и самому Совету ХIII тогда, когда его действия в отношении острова Эйлин Мор были, с их точки зрения, ошибочны.

Фергюс спрятал прибор во внутренний карман, затем надел широкополую шляпу, достав ее из шкафа, равнодушно взглянул в зеркало, отразившее невысокого худощавого мужчину средних лет, которого старила излишняя серьезность, и вышел из комнаты. До лифта в конце коридора надо было пройти несколько шагов. Не успел он сделать и двух, как двери лифта бесшумно распахнулись, из них вышла девушка-эльфийка в строгом деловом костюме, тем не менее, явно купленном в одном из модных французских магазинов женского платья, а, может быть, даже пошитом на заказ у Sonya Rykiel, Jeanne Lanvin или Chloe. Она улыбалась своим мыслям, но, когда увидела Фергюса, улыбка сошла с ее губ. Она почтительно приветствовала эльфа:

– Повелитель Фергюс, рада тебя видеть!

Фергюс, погруженный в свои размышления и не замечавший ничего вокруг, поднял на нее глаза и неожиданно, против своей воли, воскликнул:

– Арлайн!

Девушка удивленно взглянула на него.

– Ты ошибаешься, повелитель Фергюс, – сказала она. – Меня зовут Катриона. Арлайн – это имя моей матери. Все говорят, что мы с ней очень похожи. У меня есть медальон с ее изображением. Хочешь взглянуть?

Медальон висел на витой золотой цепочке на шее девушки, спускаясь в уютную ложбинку между грудей. Она достала его и уже собиралась открыть, но Фергюс решительно запротестовал.

– Нет, нет, не надо! Мне достаточно видеть тебя.

– Ты был знаком с ней?

– Нет, я ошибся, ты права, – ответил Фергюс. Голос его снова был черств, как заплесневелый сухарь. – Приношу свои извинения.

– Что ты, повелитель Фергюс, – ответила девушка. – Всегда к твоим услугам!

– Приму это к сведению, Катриона. Ты прибыла сюда в составе какой-то делегации? – спросил Фергюс.

– Я полномочный представитель посольства суверенного государства Эльфландия, – с гордостью ответила она. – Премьер-министр Лахлан послал меня за тобой. Все уже собрались и ждут только тебя, чтобы начать конгресс.

– Какая честь, – пробормотал Фергюс. – Так идем же.

Они вошли в лифт, и те несколько мгновений, пока кабина спускалась вниз, Фергюс проехал с полузакрытыми глазами, чтобы не смотреть на девушку. Он как будто боялся пробудить к жизни воспоминания, которые, казалось ему, давно умерли.

Глава 2

Внушительных размеров конференц-зал, если закрыть глаза, мог показаться пустым, настолько в нем было тихо. Однако все кресла были заняты. Духи, принявшие по велению Совета тринадцати, человеческий облик, чувствовали себя неуверенно и смущенно молчали. У некоторых был оскорбленный вид.

Члены Совета ХIII сидели напротив делегатов, за полукруглым столом из лунного эбена, чрезвычайно редкого дерева, произрастающего только в непроходимых лесах Мьянмы. Золотисто-жёлтого цвета, с чёрными, голубоватыми, зеленоватыми и шоколадными разводами, прожилками и полосками, лунный эбен был необыкновенно красив, но, главное, еще до того, как из него изготовили стол, возраст дерева перевалил за тысячу лет. На своей родине он был запрещён к рубке и вывозу за пределы страны. Но этот запрет касался только людей.

В центре стола вальяжно восседал эльбст Роналд. Вот уже триста лет возглавлял он Совет ХIII и умел внушить страх одним своим взглядом, особенно когда ярился, а это случалось довольно часто – эльбст был раздражительнен и злопамятен. Но при этом он мог общаться на равных даже с домовыми, которых многие духи презирали и считали предателями из-за их близости к людям. Долгое время он был хорошим предводителем мира духов природы, и принес ему много пользы. Однако все чаще духи задумывались о том, что скоро им придется выбирать нового главу Совета ХIII, более молодого, амбициозного и решительного. Истинного вождя, способного раздуть тлеющую в их среде искру недовольства людьми во всепланетное пламя очищения, из которого, как птица феникс, восстанет былая слава и мощь духов природы. Это понимали все, кроме самого Роналда. Он был уверен, что с включением в повестку очередного конгресса вопроса о его преемнике можно обождать, по меньшей мере, еще лет двести. Эльбст забыл, или не хотел вспоминать, сколько веков он уже прожил, и насколько одряхлело его некогда могучее тело. В душе он по-прежнему чувствовал себя юным.

Поговаривали, что в давние времена эльбст Роналд был конкистадором и погубил немало человеческих жизней. А кое-кто из старых духов с южноамериканского континента даже признавал в нем Эрнандо Кортеса, который, выдав себя за длиннобородого белокожего бога Кецалькоатле, некогда покорил и ограбил народ ацтеков. Но теперь, по прошествие нескольких веков, он стал почти пацифистом и не пытался изменить окружающий мир огнем и мечом. Он считал, что люди, плодящиеся, подобно саранче, с неимоверной быстротой, неистребимы. И, чем враждовать с ними, лучше мирно сосуществовать, пусть даже путем незначительных уступок. И пока Роналд возглавлял Совет ХIII, всем приходилось мириться с этой политикой, даже самим членам Совета, если они хотели сохранить свой статус и положение в обществе.

Недовольство среди духов зрело, но пока еще не достигло критической точки, и желающих открыто высказать протест, а тем более взбунтоваться против слепого деспотизма эльбста Роналда, не находилось. Никому не хотелось стать жертвой огненного смерча, в который еще и поныне мог обращаться разгневанный эльбст, вспоминая привычки далекой молодости.

Поэтому даже члены Совета ХIII терпеливо ожидали, пока им разрешат принять свой обычный вид. Туди Вейж, леший Афанасий, очокочи Бесарион, ундина Адалинда, юда Бильяна, гном Вигман, рарог Мичура, гамадриада Дапн, млит Сибатор, пэн-хоу Янлин, тэнгу Тэтсуя – самые уважаемые и могущественные представители своих народов, они выглядели сейчас, в облике людей, смешными и униженными. Но не смели роптать даже мысленно, опасаясь, что эльбст может прочесть их помыслы.

А Роналд, не догадываясь о молчаливом протесте членов Совета ХIII, большинство из которых он считал своими друзьями и приверженцами, обязанными ему многим, если не всем, снисходительно усмехался, оглядывая зал. Он чувствовал себя не просто главой Совета ХIII, Верховного коллегиального органа мира духов, а отцом и предводителем всех духов природы, кто бы они ни были. Покинув волей случая в ранней юности свой родной швейцарский кантон Ури и забыв за минувшие века родину, он, по сути своей, давно уже стал космополитом. А потому он был снисходителен даже к людям, не сомневаясь, что при определенных обстоятельствах мог бы властвовать и над ними, включив их представителя в Совет. Но этой поистине еретической мыслью он благоразумно до поры до времени ни с кем не делился.

Под цепким взглядом Роналда некоторые духи в страхе опускали глаза, словно они были в чем-то виноваты, другие приветствовали его дружелюбным наклоном головы, третьи – подобострастным поклоном. Но эти внешние проявления ни о чем не говорили, истинные мысли делегатов конгресса были скрыты от него. Эльбст Роналд дорого бы дал за то, чтобы узнать их. Но был предел и его власти. В этом зале можно было найти духов намного могущественнее, чем он, простой, пусть и чрезвычайно воинственный в прошлом, эльбст. Пока он воевал с людьми, они овладевали тайнами природы. Он копил богатства, они – духовную силу. Роналд никогда не забывал об этом. И это знание висело над ним постоянной угрозой, как говорили люди, дамокловым мечом, не позволяя ему осуществить свои самые заветные желания. Роналд с превеликим удовольствием стер бы в мельчайший прах кое-кого из тех, кого видел сейчас в этом зале, а затем развеял пыль по ветру. Но он не был уверен в том, что ему удалось бы осуществить свое намерение, а поэтому и это желание он хранил в самом удаленном и запертом на тринадцать замков уголке своей души.

В зал, неспешно шагая и всем своим видом демонстрируя чувство собственного достоинства, вошел и занял отведенное ему место в президиуме Фергюс. При виде этого красивого, несмотря на постоянно грустный вид, эльфа с непроницаемыми глазами и мыслями улыбка Роналда померкла, а взгляд стал сумрачным. Фергюс был одним из тех, кто испытывал недовольство примиренческой политикой главы Совета ХIII, но умело скрывал это, а потому был неуязвим. Это был опасный противник, во многом еще и потому, что он считался союзником эльбста. Но при удобном случае мог вонзить нож заклятия в его спину. Пока Роналд не представил ему такого случая. Но это не могло длиться вечно, и он сам это понимал. А потому всегда был настороже, когда Фергюс был рядом, и вдвое осторожнее – когда тот был далеко, а значит, мог безбоязненно затевать козни и плести заговоры против него.

Роналд приподнял руку и тишина в зале, где и до этого все молчали, лишь изредка переговариваясь телепатически, стала звенящей, как туго натянутая тетива лука.

– Приветствую досточтимых делегатов конгресса! – заговорил Роналд. – Рад видеть вас всех в добром здравии. И еще больше рад, что никто не только не отклонил нашего приглашения, но и не счел возможным пренебречь нашей просьбой – принять образ и подобие человека.

В этом приветствии явственно прозвучала скрытая угроза. Светлые глаза Фергюса потемнели, но он ничем не выдал своих чувств. По залу пронесся легкий неодобрительный шум, словно отголосок далекого эха в горах.

– Я благодарю лешего Афанасия за прекрасную организацию нашего конгресса, который мы решили на этот раз провести в его родных краях. Тем самым отдавая дань заслугам Афанасия перед Советом тринадцати, да и всем миром духов природы, – эльбст Роналд благосклонно кивнул в сторону лешего, сидевшего в президиуме. Но глаза его не подтверждали тех слов, которые он произносил. Эльбст недолюбливал лешего за его дикую независимость, которую нельзя было ни смирить, ни подчинить. – А теперь все мы можем сбросить с себя отвратительные маски, которые были вынуждены надеть, чтобы благополучно добраться сюда. Предлагаю всем делегатам принять свой истинный облик!

И он услышал, как вздох облегчения пронесся над залом. Метаморфоза произошла мгновенно. Конференц-зал наполнился бледными тенями, огненными языками пламени, струящимися водопадами, чудовищами и растениями. Юда Бильяна окутала себя седыми длинными волосами, из которых злобно сверкали два факела глаз. Рарог Мичура расправил могучие крылья и начал искриться. Очокочи Бесарион превратился в огромное, обросшее рыжей шерстью существо с длинными острыми когтями и топорообразным горбом, росшим из грудной клетки, который он обычно использовал для того, чтобы рассекать своих противников надвое. Гномы, туди, русалки, лешие, тэнгу и все другие духи природы, собравшиеся здесь, охотно подчинились главе Совета ХIII, в очередной раз доказав ему свою покорность.

А Фергюс подумал, что, возможно, именно эту цель и преследовал эльбст Роналд, распорядившись сделать соответствующую приписку в приглашении. Не приложив ни малейших усилий, не затратив ни гроша на тайное расследование, он убедился, что по-прежнему безраздельно властвует над духами. Фергюс внутренне усмехнулся. Преимущество эльфов было в том, что им почти не приходилось менять свой облик, обращаясь в людей. Требовалось только слегка изменить форму ушей, заостренных кверху, да убрать с них клочковатую шерсть. Но если надеть головной убор, то можно было обойтись и без этого. Поэтому Фергюс и был сейчас в широкополой шляпе, которая помогла ему скрыть, что он не выполнил предписания главы Совета ХIII и остался в своем природном облике эльфа. Тем самым Фергюс не унизил своего достоинства, подобно остальным духам, но и не выказал неповиновения. Он бросил вызов главе Совета ХIII, ничем не рискуя. В этом был весь Фергюс.

Тем временем эльбст Роналд, принявший свой естественный образ огнедышащего дракона с кривыми, словно турецкий ятаган, и такими же острыми когтями, одним взглядом успокоил волнение в зале и приглушенно прошипел:

– А сейчас предлагаю выслушать глубокочтимого гнома Вигмана, который осветит нам актуальность всепланетного экономического кризиса в мире людей. Требую внимания! Говори, Вигман, amicus humani generis – друг рода человеческого.

Глава Совета ХIII шутил, что бывало редко, и духи в знак одобрения заугукали, заклекотали и заскрипели, чтобы доставить ему удовольствие. Но шум тотчас же стих, как только гном Вигман, низенький и плотный, с длинной, до пола, густой бородой, которую он заплел в две массивные косы и украсил разноцветными драгоценными камнями, поднялся и подошел к трибуне, изготовленной из цельного куска того же лунного эбена. Он запрыгнул на поставленную там заранее специально для него скамеечку, чтобы его могли видеть делегаты, и начал излагать суть вопроса, на важность которого указывало то, что он стоял в повестке конгресса первым. Речь шла о деньгах, и Вигман, как обычно, когда он говорил об этом предмете, сразу же воодушевился.

– Да поправит меня гамадриада Дапн, если я ошибаюсь, – сказал он и отвесил вежливый легкий поклон гамадриаде, которая благодарно прошелестела в ответ своими многочисленными травянистыми отростками, – но экономический кризис является именно тем поворотным пунктом развития всего мирового сообщества, который в него вкладывает греческое толкование этого понятия.

Гамадриада Дапн, имевшая греческие корни, согласно кивнула.

– Во время экономического кризиса мир людей от порядка и благоденствия, которые несут миру духов природы неисчислимые беды, поворачивается в сторону хаоса и разорения, – вдохновенно вещал гном. – И то, что я вам сейчас скажу, уверен, ни для кого не секрет! Любой кризис в мире людей, будь он экономический, политический или социальный, жизненно необходим нам, духам. Точно так же, как гамадриадам – дерево, водяным – река, гномам – подземелье.

– А ундинам – утопленники, – пронеслась над залом чья-то скабрезная мысль, и с трудом сдерживаемые смешки на мгновение нарушили монотонное бомотание гнома Вигмана.

Ундина Адалинда, обидевшись, начала было приподниматься, чтобы излить свой гнев на шутника, но тут же опустилась обратно, смирившись под раздраженным взглядом эльбста Роналда.

– Резкое ухудшение экономического состояния людей, которое проявляется в значительном спаде производства, нарушении уже сложившихся производственных связей, банкротстве предприятий, росте безработицы, в снижении жизненного уровня населения – все это неизменно служит основой роста благосостояния духов природы, – продолжал, как ни в чем не бывало, гном Вигман. – А главное – на этом основывается наша уверенность в своем будущем. Ведь люди, пресытившись обилием денег, и не зная, куда и на что их тратить, начинают, например, осваивать Луну, Марс и даже дальний космос. Но это еще полбеды! Однако, когда они начинают исследовать природу и вмешиваться в ее законы, желая изменить их, то это уже прямая и открытая угроза самому нашему существованию. И это, к счастью, понимают самые прозорливые из духов.

При этих словах гном Вигман красноречиво взглянул на главу Совета ХIII, словно ожидая от него похвалы. И только дождавшись его благосклонного кивка, снова начал говорить.

– Вспомните эти безумные проекты по изменению направления течения величайших земных рек, осушения болот, оводнения пустынь, вырубки лесов, грозящие гибелью многим духам природы. Все это было, и может начаться вновь, потому что у людей снова стало слишком много денег. Золотовалютные резервы не только ведущих мировых держав, но даже второстепенных стран выросли до умопомрачительных размеров. Дефляция зашкаливает и пугает самих людей. Поэтому я вынужден констатировать – новый экономический кризис стал насущно необходим, и мы, духи природы, должны всячески способствовать ему. И более того…

Вигман вошел в раж и витийствовал еще долго после того, как утомленные сухой материей финансовых расчетов духи были готовы принять любую резолюцию, которую им предложат. Только его сородичи гномы и алчные млиты продолжали слушать, заранее с восторгом прикидывая, какие выгоды для себя они могут извлечь из будущего кризиса. За то, что уже в этом году духи природы предпримут предписанные им Советом ХIII необходимые усилия, чтобы обрушить финансовые и прочие мировые рынки людей, проголосовали единогласно.

Фергюс заметил, как гном Вигман, возвращаясь на свое место, перемигнулся с одним из швейцарских гномов. И даже сумел уловить мысли, которыми они телепатически обменялись. Сородичи условились о встрече этим же вечером в одном из потайных мест, которых у этого низкорослого подземного народа было предостаточно по всему миру, чтобы обсудить соглашение о разделе будущих дивидендов. Используя информацию о планах Совета ХIII, которую им будет сообщать гном Вигман, швейцарские гномы могли неплохо погреть свои маленькие ручки, играя на человеческой бирже. Фергюс ничем не выдал себя и даже не возмутился этим явным проявлением коррупции одним из членов Совета ХIII. Но запомнил. Он собирал досье с компрометирующими сведениями на всех, с кем ему доводилось встречаться. Эти знания должны были пригодиться ему, когда он станет главой Совета ХIII. С их помощью Фергюс собирался держать всех своих соратников в повиновении. Он не был воином, как Роналд, и не обладал его физической мощью. Сила Фергюса была в его умении плести интриги.

Эльбст Роналд занял место за трибуной, ударом могучего хвоста отшвырнув скамеечку, на которой только что стоял гном.

– Я согласен с предыдущим оратором: экономический кризис в мире людей – это хорошо, – приглушенно прошипел эльбст, окинув делегатов завораживающим и внушающим ужас взглядом. – Но при том условии, что мы можем воспользоваться его плодами. Или я ошибаюсь?

Общий одобрительный гул, как гигантская океанская волна, захлестнул зал. Духам понравилась мысль эльбста. И главное, что он облек ее не в отвлеченные маловразумительные понятия, как гном Вигман, а в слова, доступные пониманию каждого, даже медленно соображающих рарогов и совсем бестолковых пикси.

– К сожалению, собираясь и обсуждая наши совместные планы только раз в столетие, мы многое теряем, – продолжил, получив поддержку, эльбст. – Вспомните решение нашего предыдущего конгресса. Мы пришли к выводу, что мир перенаселен, люди слишком многочисленны и теснят духов по всей планете, занимая их исконные территории, поэтому нужна мировая война, которая приведет их численность к приемлемому числу. И война началась, не прошло и года со дня решения, принятого нашим конгрессом. Почему-то люди назвали ее Первой мировой, хотя даже на моей памяти подобных войн было уже немало. Но что об этом говорить, у людей много странностей. Это, с одной стороны, усложняет наше существование, но, с другой, делает их более уязвимыми.

Духи опять одобрительно зашумели. Эльбст Роналд был опытный оратор, и он знал, как завоевать симпатии слушателей.

– Но речь не об этом, – прервал он хор похвал мощным рыком. – А о том, что война принесла людям много бедствий, однако мы, духи, не сумели воспользоваться этим. Сто лет! Всего только сто лет прошло, однако за это время они сумели восстановить мировую экономику, снова начать и закончить войну, еще более разрушительную и опустошительную для них, чем Первая мировая, и опять вернуть свой мир в прежнее состояние благоденствия. А в эти дни они вновь грозят друг другу очередной войной…

Воинственный млит Сибатор, возбужденный разговорами о войне, не сдержавшись, подскочил и выкрикнул на древнем языке духов:

– Si vis pacem, para bellum!

Этот язык в современном мире люди считали мертвым. Когда-то, общаясь с духами природы, римляне переняли его, привлеченные выразительностью и лаконичностью высказываний. Но когда Римская империя пала под натиском варваров, исчез и язык, который называли латинским. Однако духи, тоже почти изъяв его из повседневного существования, продолжали говорить на нем в самые торжественные и патетические моменты своей жизни, подчеркивая их значимость.

Но на этот раз любимое изречение млита Сибатора «хочешь мира – готовься к войне» не нашло должного отклика среди духов. Зал ответил не ревом согласных голосов, а дружным молчанием. Возможно, потому что млита Сибатора не любили. И он пристыженно сел на место, страшась поднять глаза на разъяренного эльбста Роналда. Тот не выносил, когда его перебивают, и всегда жестко наказывал за это провинившегося. Но на этот раз эльбст сдержался, и не обрушил свой гнев на голову перетрусившего млита. Только раздраженно пыхнул пламенем и продолжил:

– Мы, духи природы, не успеваем за людьми. Мы эволюционируем, они развиваются революционным путем. Разумеется, скороспелое яблоко и падает раньше. И мы могли бы, как и раньше, просто ждать, когда человеческий род сгинет с лица земли, повинуясь непреложным законам природы. Но доживем ли мы? В этой борьбе за существование, которую нам навязывают люди, мы проигрываем исключительно из-за нашей медлительности. За сто лет, которые разделяют наши конгрессы, у людей успевают смениться два-три поколения. За минувшие сто лет их численность возросла в несколько раз. Их уже миллиарды! Только вдумайтесь в это! А численность наших народов сокращается.Не будем закрывать на это глаза…

Над залом пронесся печальный вздох. Глаза гамадриады Дапн наполнились слезами. Очокочи Бесарион в бессильной ярости сжал кулаки. Все народы вымирали, но гамадриад и очокочи уже почти не осталось на земле. А когда-то они населяли пол-мира… Эта мысль без труда читалась по их лицам.

– Люди опустошают недра земли, качая из нее живительные соки – нефть и газ, извлекая золото, ценные металлы, алмазы, – голос эльбста гремел под сводами зала. – И они богатеют. А мы нищаем. Это пора изменить! Absque omni exceptione. Без всякого сомнения.

Эти слова были встречены ревом, напоминавшим обвал снежной лавины в горах. Невозможно было выделить из общего хора чьи-то отдельные голоса. Эльбст Роналд высказывал их затаенные мысли и страхи, общие для всех. И они поддерживали его сообща, забыв о разногласиях и разных интересах. Предложи сейчас кто-нибудь выбрать эльбста пожизненным главой Совета ХIII – и за это с восторгом проголосовали бы все участники конгресса, за исключением, быть может, Фергюса. Даже посреди этой вакханалии восторга он оставался безучастным и ко всему равнодушным на вид.

– Для начала Совет тринадцати предлагает устраивать наши конгрессы чаще, чем раз в столетие, – Роналд, возвысив голос, перекричал всех. Шум сразу стих. – Признаюсь – членами Совета обсуждались разные сроки. Кто-то предлагал полвека, кто-то – четверть века, были и такие, кто замахивался на каждое десятилетие. Но мы выбрали компромиссное решение – пятьдесят лет. По нашим расчетам, именно столько в среднем человек находится в активной фазе своей жизнедеятельности, если брать время от его рождения до смерти. Мы будем успевать, укладываясь в этот жизненный отрезок, следить за всеми изменениями в мире людей, которые могут отразиться на мире духов природы. И принимать решения, способствующие повлиять на эти изменения.

Фергюс презрительно поджал тонкие губы. Пятьдесят лет! Эльбст безнадежно устарел. Он не понимает, что в современном мире полвека – это слишком большой срок, и прежде всего для них, духов природы, которые уже почти проиграли битву, навязанную им людьми. И не видеть этого могут только слепцы, подобные Роналду. За будущие полвека люди могут выкачать из недр земли всю оставшуюся нефть, и окончательно обескровить ее. Могут вырубить все леса, и лишить планету чистого воздуха. Могут загрязнить все водоемы, и заставить мир умирать от жажды. И что тогда будет с ними, духами природы? С водяными, ундинами, гномами, лешими и прочими? Они вымрут. Нет, эльбст Роналд должен уйти в небытие или оставить свой пост, и как можно скорее. Даже полвека, когда его можно будет переизбрать на следующем конгрессе, – это непозволительно большой срок…

Фергюс так погрузился в свои мысли, что даже не заметил, как делегаты одобрили предложение сократить периоды между конгрессами до полувека, и эльбст сошел с трибуны. Опомнился он только тогда, когда услышал свое имя, произнесенное главой Совета ХIII.

Глава 3

– Глубокочтимый эльф Фергюс! – прошипел эльбст, с нескрываемым подозрением глядя на него. – Ты так настаивал на обсуждении проблемы маяка на острове Эйлин Мор, что твоя медлительность сейчас просто поражает. Или за это время у тебя появились другие, более важные дела, которые требуют всего твоего времени и внимания?

– Нет, повелитель Роналд, – сухо ответил Фергюс. – Прошу меня извинить. Но на меня произвела сильное впечатление твоя речь. Твои слова слишком убедительно подтверждают мои опасения, связанные с островом Эйлин Мор. И проблема не только в одном этом острове. Ты абсолютно прав! Люди теснят нас, духов, повсюду. Мы теряем свои исконные территории. Мы теряем планету. Мы теряем нашу жизнь. И не замечаем этого, предпочитая уступать, уступать и уступать…

Эльф умел даже свое поражение обратить в победу. Он был прирожденный дипломат. Эльбст Роналд не мог бы с ним тягаться, играя словами. Но он мог его уничтожить своим огненным дыханием, или того хуже – мог настоять на его изгнании из членов Совета ХIII. Поэтому Фергюс был осторожен. И предварительно взвешивал каждое произнесенное им слово. Его речь была не так эмоциональна, как выступление эльбста, но намного более убедительна.

– Остров Эйлин Мор – это не просто исконная вотчина эльфов, нет. Это -символ. Символ той борьбы за выживание, которую вынуждены вести вот уже несколько тысячелетий духи природы. Да, мы не живем, а выживаем, с тех самых пор, как началось нашествие людей. Люди, не задумываясь о последствиях, безжалостно эксплуатируют землю, ставя под угрозу само свое существование на этой планете. Что им с того? Они – вечные скитальцы по необозримой Вселенной. Земля – не первая и не последняя планета на этом их бесконечном пути. Они уничтожат и ее, как до этого многие другие планеты, где появились на мгновение, исчерпали их ресурсы и продолжили свой путь в никуда. Но совсем другое дело мы, духи природы. Земля – наш родной дом, наш единственный шанс на жизнь. Мы не можем покинуть ее и вслед за людьми уйти в просторы космоса, в надежде обрести новый дом. Нет, мы погибнем вместе с нашей планетой. Погибнет она – погибнут и духи природы, населяющие ее…

– Эльф Фергюс! – грубо прервал его глава Совета ХIII. – К чему все эти слова? Все мы прекрасно знаем теоретические основы мироздания. Но сейчас мы собрались здесь, чтобы обсудить практический вопрос. И не глобальный, космического масштаба, а связанный с крохотным островком…

– Который является исторической родиной эльфов и который, по несчастливой случайности, люди избрали для своих сиюминутных целей, – подхватил Фергюс. – Маяк, который они воздвигли на острове Эйлин Мор – это не просто маяк, как может показаться недальновидным. Это предупреждение о будущей катастрофе, которая неминуемо грозит всем духам природы. Никто из нас не застрахован от подобной ситуации. И даже ты, глубокочтимый эльбст Роналд, однажды можешь лишиться своего родного горного озера Зеелисберг…

Роналд очень не любил, когда ему напоминали, из какой глухой провинции он родом. Он мгновенно разъярился и с яростью прошипел:

– Если такой немыслимой ценой я буду вынужден заплатить за благоденствие мира духов, то поверь, эльф Фергюс, я заплачу ее. И не буду жалобно хныкать, как престарелая юда, не в обиду высокочтимой Бильяне будь это сказано!

Фергюс с наигранным сочувствием взглянул на юду Бильяну. Всем было известно, что уже много лет ей чаще приходилось разрывать молодых мужчин на куски и выцарапывать им глаза, чем предаваться с ними плотской любви, настолько ее обезобразили прожитые столетия. Напомнив ей об этом, эльбст только увеличил число своих недоброжелателей. А эльф приобрел союзника на будущее. Но сам Роналд даже не понял этого, пылая злобой.

– Эльфы не просят невозможного, – мягко произнес Фергюс. – Только убрать маяк с острова Эйлин Мор на любой другой. Внешние Гебриды велики. Одних только обитаемых островов в архипелаге пятнадцать, а необитаемых, подобно Эйлин Мору, более пятидесяти.

– Эльфы не просят, они просто убивают смотрителей маяков, которых туда посылает правительство Эльфландии, – прошипел эльбст.

– Этому нет доказательств, – отпарировал эльф. – А, следовательно, это клевета.

– Is fecit, qui prodest. Сделал тот, кому выгодно, не так ли, глубокочтимый эльф Фергюс? – злобно дохнул пламенем эльбст. – Или тебе мало того, что Совет тринадцати, идя навстречу твоим пожеланиям, выкупил этот никому не нужный каменистый клочок земли у людей и преподнес его эльфам в подарок?

– А вместе с ним – и марионеточное государство Эльфландия. Подарок с обременением – это не подарок, а нечто…, – начал было Фергюс.

Но эльбст снова не дал ему договорить.

– Совет тринадцати поставил эльфам одно единственное условие – чтобы маяк продолжал работать. Мы заключили контракт с людьми, в котором этот пункт обязателен для исполнения. Маяк необходим им. И, помнится, когда мы заключали этот контракт, ты не был против, Фергюс.

– Я, как и ты, повелитель Роналд, способен на великие жертвы, – с неуловимой иронией ответил эльф. – И готов пожертвовать даже родиной. Но мой народ… Он не хочет принимать этого условия. Он оскорблен. Он требует…

– Требует? – грозно прошипел эльбст. Длинный язык пламени вырвался из его пасти. – Народ эльфов до такой степени забылся? Никто никогда и ничего не может требовать от Совета тринадцати! Est modus in rebus. Всему есть мера. Quos ego! Я вас!

Фергюс и сам уже понял, что увлекся. И склонил голову.

– Прошу простить, повелитель Роналд. Sed semel insanivimus omnes. Однажды мы все бываем безумны. Ты прав. Народ эльфов покорно просит тебя и всех собравшихся в этом зале духов пойти навстречу его желанию. И способствовать тому, чтобы маяк на острове Эйлин Мор погас навеки, перестав осквернять лоно Великой Эльфийки.

Фергюс благоразумно перевел их разговор с эльбстом, который стал слишком опасен и непредсказуем, на суд делегатов конгресса. Среди них у эльфа было много союзников, которые могли поддержать его. Он знал это, потому что потратил на их приобретение много времени, усилий и средств.

И они действительно поддержали бы эльфа – во всем другом, но только не в его противостоянии с грозным главой Совета ХIII. Фергюс не учел этого и проиграл. Он понял это сразу, ощутив телепатическую волну, которая нахлынула на него из зала – и отхлынула, унося с собой надежду на благополучный исход этого спора.

– Твое право воззвать к делегатам конгресса никто не оспаривает, – уже намного спокойнее произнес эльбст. Он тоже все понял. – Но будь благоразумнее впредь, Фергюс, и не испытывай терпения высокочтимых делегатов, отнимая у них время на пустые разговоры. Ты настаиваешь на голосовании?

– Я снимаю свой вопрос с повестки дня, повелитель Роналд, – уступил Фергюс. Он предпочел проиграть битву, но не войну. Если бы делегаты сейчас проголосовали против его предложения, а так бы и случилось, к этому вопросу Совет ХIII не стал бы возвращаться уже никогда. Маяк остался бы на острове Эйлин Мор навеки. Но не будет резолюции – и сохранится надежда на будущее. – Я признаю, что заблуждался. Еще не время!

Фергюс почувствовал на себе чей-то взгляд и невольно обернулся. У дверей концеренц-зала стояла Катриона и сочувственно смотрела на него. По спине эльфа пробежала нервная дрожь. Катриона инстинктивно понимала его лучше, чем любой другой в этом зале. Она догадывалась, каких усилий стоило ему пойти на попятный, сказать самому себе «cave» – остерегайся! И дело было не только в том, что она тоже была, пусть и наполовину, эльфийка. А в том, что она была дочерью…

Подумав об этом, Фергюс смертельно побледнел. Он даже покачнулся и, боясь упасть, с трудом добрел до своего места. Тяжело опустился в кресло.

Эльбст Роналд, не скрывая своего торжества, громко прошипел:

– Ну-ну, эльф Фергюс, не надо так волноваться! Признать свою ошибку – это не значит унизить свое достоинство. Наоборот, ты значительно вырос в наших глазах. Vox audita latet, littera scripta manet. Сказанное слово исчезает, написанная буква остается.

Это значило, что отныне эльбст будет с еще большей осторожностью и подозрением относиться к нему, подумал Фергюс. Но сейчас это было ему почему-то безразлично. Воспоминания, вызванные одним только взглядом Катрионы, нахлынули на него гигантской волной, наподобие тех, что захлестывают острова в океане. И они в одно мгновение разрушили преграду, которую он воздвигал в своем сознании все эти годы, чтобы не утонуть в пучине отчаяния. Именно такими глазами смотрела на него когда-то Арлайн в их последнюю ночь…

Фергюс и Арлайн были знакомы с детства. Оба росли в древних и сросшихся корнями уважения эльфийских родах. Детская дружба нередко перерастает в юношескую влюбленность. Это был тот самый случай. Фергюс и Арлайн были не только красивы, а, следовательно, привлекательны друг для друга физически, но и близки духовно. А потому всем казалось, что их будущее предопределено, особенно когда Фергюс играл на волынке, а Арлайн тихо пела под эту музыку древние эльфийские песни.

– Весь день твой услаждают слух

И музыка и пение.

Но ты меня, мой милый друг,

Отвергла тем не менее.

Одну надежду я таю,

Что, как жестока ты ни будь,

Любовь несчастную мою

Вознаградишь когда-нибудь!

Пусть ты глуха к моим мольбам,

Мучительница милая,

Твоим зеленым рукавам

Послушен до могилы я.

Твоим зеленым рукавам

Я жизнь безропотно отдам.

Зеленые, словно весною трава,

Зеленые рукава!

Арлайн пела, Фергюс наигрывал мелодию, и сама природа затихала, роняя с небес на землю слезы печали и надежды.

Но печаль была недолгой. Как только заканчивалась песня, она растворялась в волнующем кровь и воображение танце. Многие эльфы прекрасные танцоры, но Фергюс и Арлайн превосходили всех. Они танцевали под луной, а в безлунные ночи – в отблесках костра, и если шел дождь, то под дождем, подставляя разгоряченные лица его живительной влаге. Они часто встречали восход солнца на вершине холма острова Эйлин Мор, с которой можно было увидеть, казалось им, весь мир. Тот самый мир, в котором им предстояло прожить долгую счастливую жизнь, полную радостных дней и не менее радостных ночей.

Так прошло много лет. Они выросли, детские грезы приобрели зримые очертания, неопределенные желания воплотились в осознанные мысли. Подошло время для семьи и детей. Но незадолго до того, как они должны были соединить две свои жизни в одну, на остров Эйлин Мор пришли люди. Они приступили к строительству маяка.

Само по себе это событие имело мало влияния на планы, которые вынашивали семейства Фергюса и Арлайн в отношении их будущего. Фергюс тогда еще не был политическим деятелем и признанным вождем своего народа. Он был молодым любящим эльфом, который мечтал о свадьбе с Арлайн. И Арлайн тоже мечтала об этом – до того дня, когда она встретила Джека, который работал простым плотником на маяке и был человеком.

Джек был отчаянно рыж, как осеннее солнце, весел, как певчий дрозд, и дерзок, словно в него при рождении вселилась ватага бесенят. Он был высоким, на голову возвышаясь над другими людьми, которые в росте превосходили эльфов. Он был неустрашимым. И когда он однажды ночью, скучая и мучаясь бессонницей, пришел на берег моря и встретил Арлайн, то не испугался, хотя и знал, что на острове нет женщин. Он заговорил с ней. А замолчав, обнял и поцеловал. И Арлайн не только не воспротивилась этому и не разгневалась, но даже ответила на его поцелуй. Ей было приятно. Почти так же, как с Фергюсом… Но по-другому. Такого чувства она еще никогда не испытывала, и даже не догадывалась, что оно возможно. Ее как будто омыла теплая ласковая волна, с головы до ног, приподняла над землей и приблизила к луне, которая снисходительно наблюдала за ними с небес. А небо стало вдруг таким прозрачным, что были видны мириады звезд, которые раньше скрывала бесконечность пространства…

Арлайн была влюблена в Фергюса с детства, а Джека она полюбила, будучи уже взрослой женщиной-эльфийкой. И эта новая и нежданно вспыхнувшая любовь затмила былую, привычную, влюбленность, как нашедшая на солнце луна. Арлайн забыла обо всем, что связывало ее с Фергюсом. Презрев их прошлое и будущее, она начала жить настоящим, которое казалось ей прекрасным и вечным.

Фергюс узнал о ее измене от других эльфов. Сама Арлайн избегала встреч с ним. Он тоже не захотел преследовать ее своей любовью. Но перестал улыбаться, взгляд его померк, под глазами легли тени от бессонных ночей. Он как будто в один день состарился на сто лет.

Они жили рядом, на одной планете, но как будто в иных измерениях.

Арлайн вернулась к Фергюсу всего на одну ночь, перед тем как покинуть остров. Маяк был построен, и Джек возвращался домой. Арлайн решила уйти с ним. Но перед этим она пожелала проститься с былым возлюбленным, который должен был стать ее судьбой, а стал вечным угрызением совести.

Фергюс незрячими глазами смотрел на закат окровавленного солнца, когда к нему неслышными шагами подошла Арлайн. Она расслышала, как он шепчет:

– За что, за что, моя любовь,

За что меня сгубила ты?

Неужто не припомнишь вновь

Того, кого забыла ты?

Это были слова той песни, которую она когда-то напевала под звуки его волынки. Арлайн не смогла сдержать слез.

Фергюс услышал ее печальный вздох и обернулся. В его глазах она прочитала немой вопрос, но вместо ответа приникла к его губам в долгом прощальном поцелуе. Ее била дрожь, но не от холода. Она словно умоляла согреть ее. И Фергюс не смог противостоять. Он обнял ее и почувствовал, какой она вдруг стала мягкой и нежной, словно облако. И тогда он вошел в нее и слился с нею, и они стали единым целым. И это длилось целую вечность, прекрасную и мучительную для обоих.

Арлайн ушла незадолго до рассвета.

После той ночи они уже никогда не виделись. Фергюс окунулся с головой в политику, и со временем занял подобающее ему место в Совете ХIII. А Арлайн… Она бесследно затерялась в мире людей, словно крохотная песчинка на берегу океана. Быть может, Фергюс, воспользовавшись своей неограниченной властью, и мог бы найти ее. Но он не искал, запретив себе даже думать о ней…

Глава 4

Борис умер. И почувствовал необыкновенное спокойствие, поистине неземную умиротворенность. Его перестали терзать тревоги и печали, неотделимые от человеческого существования, и даже страх смерти впервые и навсегда покинул его. Каким-то неведомым образом он знал – то, что его ожидает, прекрасно, как всякое начало. Он словно снова стал ребенком, но только это было в другом мире. В том, где он должен был встретиться с мамой, папой и бабушкой, по которым он отчаянно скучал, а иногда, по ночам, даже плакал, уткнувшись лицом в подушку…

Возможно, продлись этот сон, Борис и в самом деле умер бы, не проснувшись. Но внезапно чуткую предрассветную тишину, будто рев сигнальной сирены, которую издают маяки в туман, нарушил звонок мобильного телефона. Борис вздрогнул и открыл глаза. Ощущение покоя еще какое-то мгновение не оставляло его. Но снова грубо рявкнул телефон, и оно исчезло, словно перепуганный призрак.

Сумерки короткой летней ночи за окном посветлели, предвещая скорый рассвет. Побледнели разноцветные огни, окрашивающие телевизионную башню на сопке Орлиное гнездо в зеленые, красные и фиолетовые цвета. Было душно, несмотря на приоткрытое окно. Где-то в отдалении робко прошелестели шины по асфальту. Могло показаться, что автомобиль крадучись, словно неверный муж, возвращался домой переулками после весело проведенной ночи, удовлетворенный, но виноватый.

Обычно мелодичный, в этот ранний час звонок ввинчивался в мозг как ржавый шуруп, требуя и настаивая. Мобильник, среди прочего хлама, лежал на прикроватной тумбочке, куда Борис имел обыкновение класть его на ночь. Усилием воли Борис преодолел искушение запустить трубкой в стену, чтобы тот заткнулся. Вместо этого он провел пальцем по мерцающему зеленовато-мертвенным светом табло, с содроганием чувствуя, какое оно шероховатое и скользкое на ощупь, словно змеиная кожа. Он всегда считал, что при других обстоятельствах мог бы прожить без мобильного телефона, как и без руки, или ноги, или одного глаза, будь он инвалидом с рождения. Но если ты родился с конечностями и двумя глазами, то не стоит даже пытаться изображать из себя калеку, уж очень это утомительно. Разумеется, это была метафора, подразумевающая реалии современной жизни большого города.

– Господин Смирнов?

Вопрос был задан очень приятным голосом. Но его интонация не понравилась Борису. Казалось, возможность будить людей на рассвете телефонными звонками, задавая им бессмысленные вопросы, приносила этой женщине рефлекторное, как улыбка младенца, удовольствие. Борис был раздражен внезапным пробуждением, зол на весь мир и поэтому несправедлив.

– Он самый, – облизнув пересохшие губы, ответил он. – Но это не повод будить меня ни свет ни заря.

– Так вы спали? – в голосе прозвучало легкое удивление.

– А почему вас это изумляет? – буркнул он. – Знаете ли, совесть у меня чиста…

– В ночь на Ивана Купалу? – перебили его.

– А почему бы и нет? – хмыкнул Борис.

«Может быть, я все еще сплю, и это тоже сон?» – вдруг пришла ему в голову мысль, которая многое объясняла.

– Потому что в эту самую короткую ночь в году дозволено все, – ответила ему странная собеседница. – Вот только в лес лучше не ходить. Слепая змея медянка прозревает и потому становится очень опасной для людей…

– Спасибо, что предупредили, – ответил Борис. – Поберегусь.

– Поберегитесь, – с невидимой мимолетной усмешкой сказала женщина. – Если сумеете. Помимо змеи медянки есть еще ведьмы, оборотни, упыри, лешие, водяные, русалки…

Разговор становился все более занятным. И в любое другое время Борис охотно продолжил бы его. Но сейчас он испытывал только желание снова лечь в постель и заснуть.

– Вы для этого мне и позвонили? – нетерпеливо спросил он. – В таком случае…

– Чтобы напугать вас? – не дала ему договорить женщина. В ее голосе просквозили возмущенные нотки. – Да как только вы могли подумать такое! Я полномочный представитель посольства суверенного государства Эльфландия. А звоню вам, потому что нам рекомендовала вас Международная ассоциация маячных служб. И поверьте, мы не занимаемся тем, в чем вы меня заподозрили.

Борис знал об этой авторитетной и могущественной в мире маяков ассоциации. Остатки сна мгновенно исчезли, и даже цепной пес в голове, обозленный внезапным пробуждением, уже не так яростно вгрызался в мозг.

– I am sorry, – неизвестно почему перешел на английский язык Борис.

– А почему не mes excuses? Ведь штаб-квартира ассоциации находится в Париже, да и посольство Эльфландии тоже, – ехидно заметила женщина. – А можно еще perdóneme или entschuldigen. Я говорю на всех этих человеческих языках. И еще на многих других.

Борис не нашелся, что сказать, и, растерявшись, задал очень глупый вопрос, сам это понимая:

– А почему меня?

– Потому что мы читали вашу статью в одном из номеров журнала «Записки по гидрографии». У вас еще есть вопросы, на которые вы хотели бы получить ответы, или я могу вернуться к своему?

– Спрашивайте, – сказал Борис. Но все-таки не удержался и спросил сам: – А вы действительно читали мою статью?

– Действительно, – сухо произнесла его собеседница. – Поправьте меня, если я ошибусь. «Тысячи лет маяки верой и правдой служили людям. Они спасли великое множество судов и жизней. А затем человечество предало их и обрекло на забвение и вымирание…». Все верно?

– До единого слова, – ошеломленно выдохнул Борис. – Вот уж не думал…

– Это заметно, – с едва уловимой иронией сказала женщина. – Но пора уже начинать думать. Мы говорим с вами битый час, а толку никакого… Кстати, я правильно высказала свою мысль по-русски?

– Даже слишком. Так как, вы сказали, вас зовут?

Женщина вздохнула, но все же ответила:

– Катриона. По-русски Катерина. Послушайте, господин Смирнов…

– Борис, – сказал он. – Зовите меня Борис.

– Хорошо, Борис, – не стала спорить она. – У вас есть другие желания, которые я должна исполнить, прежде чем вы позволите мне приступить к теме нашего разговора?

– В таком случае, если это вас не затруднит, конечно, не могли бы мы пообщаться с вами по скайпу?

– Зачем?

– Катриона, я хочу взглянуть на женщину, которая без запинки цитирует мою статью. И это при том, что журнал, в котором эта статья будет опубликована, выйдет только через шесть месяцев, – ответил Борис. – Интуиция мне подсказывает, что эта женщина либо лгунья, либо… Она из будущего.

– Поверьте, мое предложение намного интереснее вашего, – после недолгой паузы ответила невидимая ему Катриона. – Вы не хотели бы некоторое время поработать главным смотрителем маяка Эйлин Мор? Разумеется, за щедрое вознаграждение.

– А почему не Александрийского маяка? – разочарованно хмыкнул Борис.

– Хотя бы потому, что более тысячи лет назад маяк на острове Фарос был разрушен землетрясением, – явно недоумевая, ответила Катриона. – И вам не мешало бы это знать.

– Я это знаю, – раздраженно буркнул Борис. – Как и то, что маяк на острове Эйлин Мор не нуждается в смотрителе. Он полностью автоматизирован. Тому уже с полвека.

– Вы ошибаетесь. Так было, пока остров Эйлин Мор, как часть территории Шотландии, находился под юрисдикцией Великобритании. Но сейчас он является собственностью Эльфландии.

– И давно?

– С того самого дня, когда английское правительство продало остров за такую баснословную цену, что ему стыдно даже заикаться об этом. А поэтому оно охотно согласилось на главное условие этой сделки – сохранить ее в тайне. В противном случае им придется заплатить неустойку, во много раз превышающую ту сумму, которая была получена за остров. И можете мне поверить, выплатить ее не сможет ни одна страна мира.

– Эльфландия? – повторил Борис, словно пытаясь вспомнить. – Никогда не слышал о такой стране.

–. Это маленькое государство. Если быть предельно точным, в настоящее время его территория ограничивается одним этим островом. Но не судите по размерам. От Эльфландии порой зависят судьбы всего мира!

Катриона произнесла это с такой нескрываемой гордостью, что Борис не стал больше ничего уточнять, опасаясь оскорбить ее дух патриотизма. Да и предложенная ему наживка была слишком заманчива, чтобы пугаться крючка, на который она была нанизана. «В сущности, что я теряю, если скажу да? – подумал он. – Обо мне и плакать-то некому, случись что…».

Маяки интересовали Бориса, сколько он себя помнил. Уже в старших классах школы, задумываясь о своем будущем, он начал искать учебное заведение, где готовили бы смотрителей маяков. Но не нашел. Зато он узнал, что к этой работе никогда и нигде в мире не подготавливали специально. Смотритель маяка – это было скорее призвание и образ жизни, чем профессия. Поэтому, получив школьный аттестат и вскоре призванный на военную службу, он отслужил двенадцать месяцев на одном из кораблей Тихоокеанского флота, что было совсем не трудно, учитывая, что он родился и вырос во Владивостоке, а этот город всегда славился своими морскими традициями. А затем поступил в гидрометеорологический колледж. Его приняли вне конкурса, как сироту. Через три года ему выдали диплом, в котором было записано: «Квалификация: техник-метеоролог». Профессия, которую он получил, называлась гидрометнаблюдатель. Но это ни на шаг не приблизило его к осуществлению своей мечты. Он работал на гидрометеорологической станции в одном из поселков на юге Приморского края, а бредил маяками. Он знал о них все, что только было возможно.

Из так называемых семи чудес света Александрийский, он же Фаросский, маяк был для него самым главным. А Сострата, сын Дексифана из Книда, который построил и посвятил Фаросский маяк «Богам-спасителям ради мореходов», он считал величайшим из людей древности.

Все деньги, которые Борис зарабатывал, он тратил не на развлечения, девушек и одежду, как большинство его сверстников, а на то, чтобы увидеть своими глазами маяки, о которых он читал в книгах, ощутить на ощупь влажную шероховатость их каменных стен. Первую свою туристическую поездку за рубеж Борис совершил в испанский город Ла-Корунья, где находился древнейший из ныне действующих маяков, построенный ещё во времена римского императора Траяна во II веке нашей эры. Затем он посетил самый высокий в мире 106-метровый маяк, установленный в японском городе Иокогама. И побывал в единственной в мире Вознесенской церкви-маяке, сооруженной в 1862 году на Секирной горе Большого Соловецкого острова. И это было пока все. Но он мечтал подняться на американскую статую Свободы, которая с 1886 по 1902 год использовалась как маяк, и знал, что однажды это свершится.

Он бережно хранил нидерландскую банкноту в 250 гульденов с изображением маяка Вестерлихтторен. А еще сам составил карту мира, на которой крошечными красными флажками отмечал места, где были установлены работающие маяки.

Но с каждым годом флажков на его карте становилось все меньше. Развивались и подменяли маяки спутниковые навигационные системы GPS и ГЛОНАСС. Строения, подтачиваемые водой и ветрами, ветшали, их закрывали, чтобы не тратиться на ремонт. Маяки безвозвратно уходили в прошлое. Туда, где уже навсегда скрылись Колосс Родосский, висячие сады Семирамиды, храм Артемиды Эфесской, мавзолей в Галикарнасе, некогда служивший усыпальницей царя Карии Мавсола, статуя Зевса Олимпийского из священной рощи Альтиса…

Вымирала и профессия смотрителя маяка. В истории человечества это случилось не впервые. В Древнем Риме были в почете органисты водяного органа, который работал на том же принципе, что и обычный духовой орган, только вместо воздуха в нем использовалась вода. Даже император Нерон играл на таком, услаждая свой слух. В средневековой Европе было известно ремесло шпагоглотателя, выступавшего на рынках и ярмарках. В России давно исчезли ямщики, правившие лошадьми с каретами, предназначенными для перевозки пассажиров. В двадцатом веке от Рождества Христова пришел черед смотрителей маяков.

Изобретение шведского ученого Густава Далена, за которое он получил одну из первых Нобелевских премий по физике, – солнечный клапан, позволивший маякам автоматически включаться ночью и выключаться при солнечной погоде, – постепенно свело работу смотрителей только к экстренному ремонту. Последний из них покинул маяк еще в девяностые годы давно минувшего двадцатого века, когда Борис только появился на свет. Оставшиеся, наиболее важные для морского судоходства, маяки были полностью автоматизированы.

И вдруг, почти четверть века спустя, ему, Борису Смирнову, предложили работу смотрителя маяка. И не какого-то заурядного, а маяка на острове Эйлин Мор, который вот уже более ста лет возбуждал любопытство всего человечества, во всяком случае, той его части, что увлекалась паранормальными явлениями, необъяснимыми тайнами и неразрешимыми загадками. И это было тем более удачно, что всего месяц тому назад он уволился с прежнего места работы, решив перебраться во Владивосток, где тоже была гидрометеорологическая станция. Решимость подогревалась мыслью, что если он не найдет работу по специальности, указанной в дипломе, то в большом портовом городе всегда есть другие способы заработать себе на жизнь. Он арендовал на месяц самую дешевую из тех, что предлагали агентства, однокомнатную квартиру, которая, тем не менее, лишила его почти всех накоплений «на черный день». И теперь Борис, за это время так и не устроившийся никуда, не знал, где добыть денег, чтобы продлить срок аренды, которая заканчивалась через три дня.

А потому, соглашаясь на предложение Катрионы, он ничего не терял, а только приобретал. Так он думал в эту минуту.

– Вот и хорошо, – вдруг услышал он. – Мы знали, что вы не откажетесь.

– Но я еще ничего не ответил, – запротестовал было Борис.

– А то, что подумали, не в счет? – возмутилась Катриона. – Или вы думаете одно, а говорите другое? Тоже мне, Галилео Галилей нашелся!

И Борис мог бы поклясться, что она закончила свою гневную тираду насмешливой улыбкой. Но это поразило его не настолько, чтобы сменить тему разговора и начать задавать глупые вопросы о чтении мыслей на расстоянии и прочей антинаучной чепухе. То, что ему предлагалось обсудить, действительно было намного важнее всего остального в мире.

– Так да или нет? – спросила Катриона. Она явно начинала терять терпение. Поэтому он торопливо воскликнул, на этот раз почему-то по-французски:

– Oui, madam!

– Между прочим, mademoiselle, – поправила его Катриона. – Но к нашему разговору это не имеет никакого отношения. Итак, если вы согласны, то слушайте меня внимательно…

– А это надолго? – перебил ее Борис. – Ваши инструкции?

– А вы куда-то торопитесь? – удивилась Катриона. – В четыре часа утра?

– Зябко, – поежился Борис. – Рубашку накинуть можно?

В июле солнце и влажность совместными усилиями превращают Владивосток в раскаленную печку, и он спал голым. Однако на исходе даже июльской ночи можно озябнуть, если долго стоишь напротив приоткрытого окна обнаженным. Пытаясь согреться, Борис переминался с ноги на ногу, словно долговязый журавль на болоте, выслеживающий лягушек. Но это мало согревало.

– Рубашку можно, – милостиво разрешила Катриона. – И даже штаны, если хотите.

Борис мысленно ахнул. Ему пришла в голову нелепая мысль, что женщина, умеющая предугадывать будущее и читать мысли, была способна видеть своего собеседника, даже если тот находится за тысячи километров. И все это время она созерцала его, Бориса, во всей его первозданной тощей наготе, не скрытой никакими ухищрениями цивилизации! Подумав об этом, Борис невольно бросил взгляд вниз, куда-то между пупком и коленями, но не увидел ничего утешительного для себя. В свою защиту он мог бы сказать, что очень замерз, но сам понимал, что это оправдание не вызовет у его собеседницы ничего, кроме презрительной усмешки.

– Не преувеличивайте моих возможностей, – внезапно услышал он. – Я не настолько всевидяща!

Он не стал натягивать трусы и рубашку, а попросту быстренько завернулся в одеяло.

– Слушаю, – выдохнул он в трубку, которая все это время, брошенная на кровать, ехидно подмигивала ему зеленоватым мерцающим экраном. – И прошу меня извинить, что заставил ждать.

– Ничего, я не скучала, – ответила Катриона невинным голосом. Казалось, она искренне наслаждается смущением Бориса.

Но Борис не дал ей времени на это.

– И когда я смогу приступить к работе, которую вы мне предложили? – спросил он самым официальным тоном, на который был способен.

– Чем раньше, тем лучше, – последовал ответ. – Вообще-то, следующий после ночи на Ивана Купалу день считается лучшим днем в году для этого. Собственно говоря, именно поэтому я и позвонила вам этой ночью. Если вы отправитесь в путь немедленно, то успеете на утренний рейс на Москву. Оттуда – самолет на Лондон. Из Лондона – в Эдинбург. Там перейдете на местные авиалинии и доберетесь до Барра, одного из островов архипелага Внешних Гебрид. Оттуда на морском пароме до острова Льюис рукой подать. А на острове Льюис вас будет ждать катер. Небольшая прогулка по морю – и вы на острове Эйлин Мор. Учитывая разницу во времени, к ночи вы уже сможете приступить к исполнению обязанностей главного смотрителя маяка.

– Я вижу, вы все предусмотрели. И даже такие мелочи, как визы и билеты?

– Разумеется, – радостно сказала Катриона. – Все это уже ждет вас на reception в аэропорту вашего города. Кстати, у вас еще останется немного времени, чтобы на острове Льюис осмотреть святилище Калланиш. Прекрасный памятник эпохи неолита! Еще Плиний Старший и Птолемей упоминали о нем. Вы только представьте – тринадцать вертикально установленных каменных монументов, образующих круги диаметром до тринадцати метров. Правда, чудесно?

– Почему бы и нет, – не стал спорить Борис. – Если уж сам Птолемей…

– Поверьте мне, Борис, вы не пожалеете, – рассмеялась Катриона, словно звонкие колокольчики сыграли веселую мелодию. – И до скорой встречи!

– И когда же…, – начал было он фразу.

Но экран его мобильного телефона уже погас, словно разом омертвел.

Глава 5

Борис посмотрел на часы. Стрелки показывали начало пятого. Летние ночи коротки, и за окном уже посветлело, но улицы были пустынны, словно город вымер. Однако надо было торопиться, чтобы успеть на первый рейс до Москвы. До аэропорта он мог добраться часа за три-четыре, не раньше.

Борис был опытный путешественник. Уже через полчаса он собрался. Умылся, побрился, позавтракал, положил в дорожный рюкзак бритву, зубную щетку, смену белья, энциклопедию маяков мира и документы – диплом и два паспорта, российский и заграничный. Он здраво рассудил, что ни к чему нагружать себя вещами, если собираешься жить и работать на почти необитаемом острове, расположенном на краю света. Униформа обычно прилагается к контракту. А все остальное он сможет купить на острове Льюис, когда, как заверила его Катриона, у него будет время на созерцание местных достопримечательностей. Но осматривать каменные глыбы он не собирался. Намного интереснее было пообщаться с местными жителями, расспросить их о маяке Эйлин Мор и обо всем, что с ним связано. И удобнее всего это сделать в каком-либо магазинчике, расплачиваясь за покупки. Таким образом, он мог приобрести сразу две вещи по цене одной – галантерейный товар и информацию. Причем вторую, которая была бесценна, практически даром.

Борис надел основательно потертые джинсы, клетчатую рубашку, закинул рюкзак за спину и вышел из квартиры, даже не потрудившись написать записку ее хозяину. Он был слишком возбужден мечтами о будущем, чтобы задумываться о прошлом. Ключ он оставил под ковриком у порога.

День, в который начиналась его новая жизнь, обещал быть на диво хорошим. Утренний, но уже теплый ветерок ласкал кроны деревьев, те нежно шелестели листвой, вздрагивая в сладкой истоме под его робкими прикосновениями. И даже шустрые, встрепанные и чумазые городские воробьи чирикали не вразнобой, как обычно, а в лад, словно хором выводили какую-то мелодию. Они казались чуть сонными и уставшими, будто не спали в эту ночь, а предавались до утра веселью и любви.

– Эй, птахи, – окликнул их Борис. – Или вам тоже в ночь на Ивана Купала дозволено все?

Он вдруг все вспомнил. Мальчишкой, когда еще были живы его отец и мать, он проводил летние каникулы в деревне, у бабушки. И та рассказывала, что в ночь с 6 на 7 июля нельзя спать, потому что во сне, беспомощный, ты можешь стать жертвой нечистой силы. В эту самую короткую ночь в году нечисть получает законное право творить все, что ей вздумается, не страшась возмездия. Ведьмам дозволено танцевать на Лысой горе и приносить своему хозяину сатане человеческие жертвы, лешим – заводить путников в лес и там губить их, водяным – топить людей, колдунам – портить хлеба и молоко у коров.

Но и людям в эту ночь доступно многое из того, что было запретным ранее. Девушка может узнать свое будущее, пустив сплетенный из цветов венок по воде. А юноша без боязни быть утопленным может предаться плотской любви с русалкой, принявшей человеческий облик. И любой человек способен в одночасье стать богатым, отыскав в лесу цветущий папоротник, под которым скрывается несметный клад.

В древние времена, говорила ему бабушка Алевтина, старенькая, седенькая и беззубая, сама чем-то похожая на ведьму из сказки, но только очень добрую, день рождения Ивана Купалы отмечали многие народы. Только по-разному называли этот мистический, загадочный, разгульный и веселый праздник: в Литве – Ладо, в Латвии – Лиго, в Польше – Соботки, в Беларуси и на Украине – Купало или Купайло. Кто-то утверждал, что начало ему положил языческий Даждьбог, другие называли Иоанна Крестителя, а самые отпетые указывали на Ярилу, который издревле служил символом плодородия и мужской сексуальной мощи. Но на этом бабушкины рассуждения обычно прерывались, и Борис так никогда и не узнал, что она сама думала об этом, и кому из этих богов и святых в дни своей молодости платила щедрую дань в бессонную и бесстыжую ночь, случавшуюся раз в году…

Это было так давно! С тех пор, как бабушка умерла, Борис ни разу не слышал про Ивана Купалу и забыл обо всех повериях, которые были с ним связаны. Мир словно потерял какие-то краски, поблек. Однако он этого даже не заметил.

Борис собирался пройти пару кварталов до автобусной остановки, дождаться первого автобуса и доехать до автовокзала. Оттуда каждые полчаса уходили рейсовые автобусы до аэропорта. Так было надежнее, чем в пять часов утра разговаривать с заспанным диспетчером и потом дожидаться заказанного такси, гадая, приедет оно или нет. Таксисты Владивостока никогда не отличались пунктуальностью, впрочем, как и все остальные жители этого суматошного города.

Однако не успел Борис сделать несколько шагов по направлению к автобусной остановке, как его догнал автомобиль, неизвестно откуда взявшийся на пустынной за мгновение до этого улице. Хромированная отделка, длинный узкий капот с венчающей его статуэткой Spirit of Ecstasy, несколько круглых и разных по размеру фар, которыми он надменно таращился на Бориса… Несомненно, это был ролс ройс, шикарный и чопорный, как истинный англичанин, которого непонятно каким ветром занесло в чуждый ему мир одного из спальных микрорайонов Владивостока с его узкими крутыми улочками и отвратительными дорогами. На вид автомобиль был такой древний, словно минувшую ночь, как и все предыдущие сто лет, он провел не в гараже, а в городском музее автомотостарины.

Дверца ролс ройса распахнулась, как будто ее отворил невидимый швейцар, и лишенный интонаций голос окликнул Бориса из темной глубины салона.

– Прошу вас, господин Смирнов.

И Борис вошел в салон автомобиля, как Иона в чрево кита, словно повинуясь какой-то неведомой силе, принудившей его к этому. Опустился в мягкое, как желе, кресло. Пригласивший его мужчина был в роскошном, под стать автомобилю, смокинге и низко надвинутой на глаза шляпе с широкой тульей, смахивающей на ковбойскую. В сочетании со смокингом шляпа выглядела чужеродно и смешно, и оправдать ее можно было либо плохим вкусом, либо желанием незнакомца скрыть свое лицо, на которое тулья отбрасывала густую тень. Если бы на это принимали ставки, Борис поставил бы на второе.

– Я вижу, прекрасная Катриона все-таки убедила вас, – произнес тот.

Борису показалось, что если бы голос незнакомца мог выражать эмоции, в нем прозвучало бы осуждение. Поэтому он не совсем вежливо спросил:

– А вы кто такой, собственно говоря?

– И почему люди так любят на все вешать ярлыки? – поморщился его собеседник. – Имя всего лишь этикетка, на которой можно написать что угодно. А потом сменить и повесить новую. В зависимости от целей и обстоятельств. Разве не так, господин Смирнов?

– Может быть, у вас и так. У нас имя дается раз и навсегда, и менять его не принято, – ответил Борис.

Незнакомец не нравился ему. И, судя по всему, антипатия была взаимной.

– У нас, у вас, – неопределенно произнес тот. – Какое это имеет значение? Главное – умеете ли вы заставить плясать окружающих под свою дудку, даже против их собственной воли. Боитесь ли вы солнечного света. В кого можете обратиться в случае необходимости. Насколько вы непредсказуемы. И сможете ли отказаться от драгоценных даров и принять то, что вам совершенно не нужно и бесполезно. А все остальное – условности, которыми человеческие существа усложняют свою и чужую жизнь.

– Вы подразумеваете такие моральные понятия, как «добро» и «зло»? – спросил Борис. Незнакомец вызывал в нем отвращение и любопытство одновременно. – Тогда позвольте с вами не согласиться.

– В этом смысле все мы подобны очень маленьким детям: то, что хорошо для нас – это благо, а что вредно – зло. И не спорьте со мной. А лучше обдумайте мои слова на досуге. За ними опыт веков.

Борис и не думалспорить. Вместо этого он нетерпеливо посмотрел на часы на своем мобильном телефоне, после чего выразительно взглянул на своего собеседника.

– О, понимаю, я вас задерживаю, – не обиделся тот. Возможно, простые человеческие эмоции были ему просто недоступны. – Вы очень спешите занять вакантное место главного смотрителя маяка на острове Эйлин Мор.

– Очень спешу, – подтвердил Борис. – А потому…

– А потому в ваших же собственных интересах выслушать меня, – не повышая голоса, перебил его незнакомец. – Может быть, это спасет вам жизнь. Или убережет от более серьезных неприятностей. Мой вам совет на будущее…

– Мне он не нужен, – вставил Борис.

Но незнакомец его словно не услышал и продолжал говорить.

– Прежде чем подписывать контракт, следует узнать историю вопроса. Например, что случилось с вашим предшественником. Или кому ваше назначение выгодно, а кто становится вашим врагом. Знаете ли, уметь выбирать друзей и врагов – это тоже искусство, которым овладеваешь не сразу.

– Благодарю за урок, – хмыкнул Борис. – Но кто вам сказал, что мне требуется учитель?

– Молодость, молодость, – произнес незнакомец, но только легкий наклон шляпы выдал его отношение к этому пороку. – Ей никогда не нужен чужой опыт. И чужие знания.

Он замолчал, и если бы мог, то наверняка бы осуждающе вздохнул. Но вместо этого он открыл чемоданчик, который стоял у его ног, достал из него алмаз размером с голову младенца и протянул его Борису.

– Хорошо, перейдем к деловому обсуждению вопроса. Это вам за беспокойство, господин Смирнов. Поверьте мне, это хорошая компенсация. Продадите его – и будете жить безбедно до конца жизни. Заметьте – долгой жизни. В противном случае…

– И что произойдет в противном случае? – Борис не выносил, когда его к чему-то принуждали. В нем мгновенно пробуждалось чувство противоречия.

– Я не дам за вашу жизнь и ломаного гроша. Так, кажется, говорят у вас, людей? Мы не потерпим на своем острове чужаков, тем более из вашего мира.

– Именно поэтому бесследно исчезли три смотрителя маяка сто лет назад? – по наитию спросил Борис. Эта мысль пришла ему в голову внезапно, и он высказал ее, не успев даже обдумать.

– Они были не первыми в длинном списке жертв, и не последними, – последовал равнодушный ответ. – Неужели прекрасная Катриона не рассказала вам об этом? Кстати, ваш предшественник тоже умер не своей смертью. Он был из Франции. Его нашли утром, с переломанными костями и пробитым черепом. Он упал со скалы. Бедняга, вероятно, он долго и страшно мучился, прежде чем умер.

– Вы мне угрожаете? – спросил Борис. Вопрос был глупым, потому что ответ казался очевиден. Но он растерялся. Впервые ему пришла в голову мысль, что он поторопился согласиться на предложение неизвестной ему Катрионы, не расспросив ее как следует. Незнакомец в нелепой шляпе был прав. Но именно это и вызывало неприятие Бориса. Почему-то он испытывал непреодолимое желание досадить своему собеседнику, во что бы то ни стало. А для этого, понимал он, придется рискнуть жизнью. И, несомненно, отказаться от алмаза. А это было даже труднее. Драгоценный прозрачный камень был прекрасен, он притягивал взгляд, и даже в полумраке салона светился изнутри, словно прятал в себе маленькое солнце.

– Я мог бы ослепить вас. Или погрузить в забвение и заставить забыть даже собственное имя. Но угрожать… Нет, это не мой стиль. Поэтому я не угрожаю вам, а предупреждаю. Не убиваю, а покупаю. Неужели вам не ясно это?

– Более чем, – ответил Борис. – Однако я отказываюсь от вашего предложения. Оно заманчиво, не скрою. Но…

– Но прекрасная Катриона заманчивее, не так ли? – без насмешки спросил незнакомец, пряча алмаз обратно в чемоданчик. – Я вижу, ее чары оказались сильнее, чем я предполагал. Вероятно, в своих расчетах я не учел ночь на Ивана Купалу. Другой народ, чужие нравы и обычаи. Ее сила возросла. На этот раз я проиграл. Но будут и другие ночи, не так ли? И тогда все обернется по-другому.

– Желаю удачи, и прощайте, – сказал Борис. – Я спешу.

– Да, да, навстречу своей судьбе,– ответил незнакомец. – И Катрионе.

– Даже если так, что вам с того? – грубо ответил Борис.

– Мне? Ничего. А вот вам следовало бы знать, что день неприятно преображает эльфийских женщин. Прекрасные в лунном свете, в лучах солнца они становятся безобразными. Если не ошибаюсь, вы встречались с Катрионой этой ночью, при свете луны?

– Ошибаетесь, – улыбнулся Борис. – Мы говорили по телефону. Я был очарован ее голосом. Надеюсь, на голос луна никак не влияет?

Он вышел из автомобиля, хлопнув дверцей. И мог бы торжествовать победу над незнакомцем, в глазах которого при его последних словах впервые промелькнула какая-то тень, похожая на растерянность. Однако выпущенная тем на прощание парфянская стрела все-таки попала в сердце Бориса. А вдруг Катриона на самом деле уродлива? Почему это его так неприятно взволновало, Борис не смог бы ответить. Он обернулся. Но автомобиль уже скрылся за поворотом. Или просто растаял в воздухе. Шума двигателя за своей спиной Борис не слышал. Быть может, тот заглушили его собственные шаги.

А Фергюс, оставшись в салоне один, снял шляпу, обнажив голову с непомерно большими и заостряющимися кверху ушами, поросшими густой бурой шерстью, а затем нажал кнопку, утопленную в подлокотник кресла. Непрозрачная перегородка, отделяющая его от водителя, плавно ушла вниз.

– Ты видел его? – спросил эльф.

– Да, – последовал короткий ответ.

– Ты хорошо запомнил его?

– Да.

– Ты знаешь, что надо делать?

На этот раз его немногословный собеседник только кивнул головой.

Фергюс снова достал из чемоданчика драгоценный камень и протянул его тому, кто сидел рядом с водителем.

– Алмаз твой. Но запомни – нам не нужны мученики. Когда они умирают, рождаются проблемы. То, что произошло с тем французом… Он должен был просто покинуть остров.

– Это вышло случайно. Я сожалею.

Фергюс с сомнением посмотрел на своего собеседника.

– Чтобы избежать подобных случайностей, этот русский не должен добраться до острова. Ты справишься с этой задачей?

– Я справлюсь.

Полученное обещание никак не отразилось на лице эльфа. Без тени эмоций он произнес:

– Постарайся. Речь идет о будущем нашего народа.

– Я понимаю. Ты щедро заплатил мне. Я буду очень стараться.

– Я в этом не сомневался, – сухо произнес Фергюс и снова нажал кнопку. Непроницаемая перегородка плавно поднялась. И он остался один, погруженный в свои мысли. Глаза его, в которых не отражалось ничего, были полуприкрыты, а заостренные кончики мохнатых ушей слегка вздрагивали, словно от ветра.

– И все-таки я ему не доверяю, – произнес он вслух. – Тот, кто подвел один раз, может подвести и во второй. Для верности мне нужен кто-то еще.

Фергюс никогда не клал все яйца в одну корзину.

Глава 6

Следующие сутки слились для Бориса в одну головокружительную карусель аэропортов, автовокзалов, морских причалов и дорог, которые пролегали между ними. Завесу тумана изредка разрывал звонок мобильного телефона. Голос в трубке говорил ему, что делать и куда идти, он выслушивал и подчинялся. Система вербальных указателей работала безотказно. Но когда до конечной цели оставалось совсем немного, она неожиданно дала сбой.

Когда Борис вышел из самолета местной авиалинии, который выполнял чартерный рейс до острова Барри, у трапа его поджидал низкорослый мужчина в темно-зеленом кепи с огромным козырьком, позволявшим видеть только его небритый, словно поросший мохом, подбородок. В руках он держал табличку, на которой было криво написано от руки большими буквами: «Borriss». Изъяснялся он на непонятном Борису гэльском языке, родном для жителей Гебридских островов, а также жестами и мимикой. Но Борис так ничего и не понял. Тогда мужчина с досадой махнул рукой, повернулся и пошел, сделав ему красноречивый знак следовать за собой.

За воротами аэропорта их поджидал старенький, весь во вмятинах и с облезлой краской, двухместный автомобиль, в крошечном салоне которого они с трудом разместились. Мужчина был, говоря по-русски, никудышным водителем. Он то немилосердно жал на газ, то слишком резко тормозил, автомобиль трясло, кидало из стороны в сторону, и то и дело заносило на обочину. Когда они, примерно через полчаса, пересекли остров и остановились, едва не заехав в море, Борис испытал прилив радости, что они добрались до места назначения живыми и невредимыми. Но затем мужчина уехал, даже не кивнув ему на прощание, и радость Бориса померкла. Он помнил, что на острове Барра должен был пересесть на морской паром до острова Льюис. Но там, куда его привезли, парома не было. А сам причал – уходящие в море деревянные полусгнившие мостки с гнутыми от сырости перилами, – выглядел слишком хлипким и ненадежным, чтобы служить пристанищем для морского парома, пусть даже со скидкой на малые размеры островов, которые тот связывал между собой. Самое большее, что этот причал мог себе позволить – это рыбацкая лодка, возвратившаяся с уловом, да один-два рыбака, которые с трудом смогли бы разминуться на его мостках. Борис напрасно прождал минут десять, затем решил позвонить по одному из номеров, которые должны были остаться в памяти телефона после звонков с указаниями по маршруту. Однако мобильника не было. Борис вывернул все карманы, и даже вытряс рюкзак. Но не нашел его. То ли он выпал в самолете, то ли каким-то неведомым образом трубку утащил его недавний провожатый. Борис вдруг вспомнил, что несколько раз тот, как будто случайно, прикасался к его одежде. Верить в это не хотелось. Но других версий не приходило на ум.

И вокруг не было никого, кто бы мог прийти ему на помощь.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – пробормотал Борис растерянно. – Или лучше сказать, применительно к случаю, день на Ивана Купалу? Эй, Катриона, ты меня слышишь? Отзовись! Или явись! Как там говорилось в сказке про Конька-Горбунка? Встань передо мной, как лист перед травой! Или это было про Сивку бурку, вещую каурку? А, чтоб их всех корова забодала!

Борис окончательно запутался в персонажах русских народных сказок и отвел душу, осыпав их проклятиями. Но все равно слышали его только чайки, низко летающие над водой и издающие изредка удивленные гортанные м протяжные возгласы.

Близился вечер. Сумерки начали скрадывать расплывчатые очертания горизонта. Море нахмурилось, небо полиловело. Пейзаж был красивым, но слишком пустынным для человека, который за несколько часов пересек почти полмира, а сейчас был вынужден томиться в неизвестности на берегу чужого ему Гебридского моря, одно название которого уже вызывало у него ледяную дрожь, сопровождающую предчувствие чего-то недоброго, что могло с ним случиться.

Борис с самым унылым видом и не противоречащим ему настроением сидел на мостках уже целый час, когда к причалу подошла рыбацкая лодка под парусом с надписью «Эйлин Мор» на борту. Управлял ею какой-то мужичок в непромокаемой брезентовой робе и наброшенной на голову зюйдвестке, которая скрывала его лицо. Он что-то лопотал на своем языке, вероятно, тоже гэльском, но сумел понять много раз повторенное «Эйлин Мор» и умоляющие жесты Бориса. Рыбак показал растопыренную пятерню, и теперь уже Борис догадался, что морская прогулка до маяка на лодке с одноименным названием обойдется ему в пять фунтов стерлингов. Он радостно закивал, достал деньги, которые, на свое счастье, обменял в лондонском аэропорту, показал их рыбаку. Тот кивнул, и Борис запрыгнул в лодку. Рыбак взялся за весла. Когда они отошли от берега на достаточное расстояние, то пошли под парусом, который туго надувал свежий вечерний бриз. Лодка мягко покачивалась на воде, разрезая носом волну. Горизонт окрасился в багровые тона. Огромная луна зависла над лодкой, проложив широкую серебристую дорожку по морю. Борис сидел на корме, прикрыв глаза. Он и сам не заметил, как заснул, убаюканный усталостью, качкой и равномерным плеском волн.

В своем сновидении он пробирался сквозь густой и влажный туман. Где-то далеко впереди мерцало едва различимое пятно света, то мутно-белое, то блекло-красное, то пожухло-зеленое. Струи воды стекали по его лицу, словно обильные слезы, ослепляя и вынуждая идти с протянутыми руками, чтобы невзначай не наткнуться на невидимую преграду. Неожиданно его нога ступила в пустоту, он не смог остановиться, и началось затяжное падение в бездну, безмолвное и оттого еще более ужасающее. Это был не полет, как иногда бывает во сне, а именно падение, разрывающее сердце и лишающее разума, и оно длилось вечность. И где-то там, на дне, Борис знал это, его ждало нечто такое, чего человеческий разум не смог бы осознать и принять…

Лодку качнуло на высокой волне, морская вода щедрой горстью плеснула ему в лицо. Борис открыл глаза и то, что он увидел, на какой-то миг парализовало его. Крадучись, словно дикая кошка, к нему приближался рыбак с багром в руках, поднятым над головой. Стальной крюк хищно поблескивал в свете луны. Сомнений в том, что рыбак задумал, быть не могло, однако Борис, как зачарованный, продолжал смотреть на него, не в силах стряхнуть с себя оцепенение. И только когда рыбак, подойдя на расстояние вытянутой руки, взмахнул багром, чтобы раскроить ему череп, Борис пришел в себя. Он прогнулся назад и ударом ноги в живот отбросил рыбака на несколько шагов. Тот, выпустив багор из рук, скрючился от боли. Зюйдвестка слетела с его головы, обнажив крошечный череп, заросший грязной свалявшейся шерстью. Внезапно он оскалился и зарычал, обнажив желтые кривые зубы. Глаза его сверкали от ненависти. Борис содрогнулся от ужаса, но не дрогнул. Он подхватил багор, лежавший на палубе, и приготовился к нападению. Между ними было расстояние в три шага, его можно было преодолеть одним прыжком, но Борис не собирался рисковать. Утлую лодку качало на волнах, и ему было нелегко даже просто стоять в ней и удерживать равновесие. Багор давал ему преимущество в драке, но все остальное было против него – море, ночь, неожиданность нападения, обессиливающий невольный страх, а главное, вся его предыдущая жизнь, в которой не было места смертельной ненависти и опыта убийства. Тем не менее, сейчас он должен был убить другого человека, защищая свою жизнь. И он, подчиняясь инстинкту самосохранения, сделал бы это, рискни рыбак приблизиться к нему. Тот это понял. И не стал искушать судьбу. Вместо этого он бросился в воду. Одно мгновение – и море без всплеска сомкнулось над его головой. Но перед этим в лунном отблеске мелькнула буро-зеленоватая спина огромного угря с желтизной на боках, который некоторое время кольцеобразными движениями скользил близко к поверхности воды, а затем ушел в глубину.

Борис встряхнул головой, отгоняя наваждение.

– И почудится же такое, – вслух произнес он, только чтобы нарушить тишину. Но от звука собственного голоса ему стало еще страшнее. Казалось, что из ночного мрака, из искрящейся морской воды, из низко нависшего над головой сумрачного, в светлых лунных прожилках, неба – отовсюду и разом на него вдруг набросятся чудовища, о существовании которых он даже не подозревал, уродливые, жестокие и безжалостные.

Было очень темно, потому что луна зашла за тучу. Где-то далеко мигала бело-красно-зеленая точка, вероятнее всего, это предупреждал корабли об опасности маяк Эйлин Мор. Но вокруг была только вода, черная, как смола. И никаких признаков близкой земли. Борис подумал, что рыбаку, как бы хорошо он ни плавал, ни за что не добраться до берега ночью. И рыбак, лучше его, городского жителя, понимая это, не стал бы удаляться от лодки, даже страшась мести. Лодка по-прежнему шла под парусом в неизвестном Борису направлении. Он склонился над бортом и окликнул рыбака. Но никто не ответил. Борис вскочил на ноги и вгляделся внимательнее в море. Никого не увидел. Тогда он закричал. Ни звука, ни всплеска в ответ. Рыбак, если и был жив, явно не хотел рисковать, отдавая себя на милость победителя.

Пора было подумать о собственной безопасности. Лодкой никто не управлял, кроме ветра и морского течения. Штурвал был накрепко прикручен обрывком линя. Борис убедился в этом уже через минуту. А еще через пару минут краешек луны вдруг высунулся из-за тучи, и Борис увидел, что лодка держит курс на скалистый берег, который неожиданно оказался гораздо ближе, чем он думал.

И тогда Борис, как ему показалось, понял, почему рыбак не хотел возвращаться в лодку. Морские волны, подгоняемые луной, ветром и течением, словно мощный таран, способный разрушить любую преграду, налетали на берег, с грохотом разбивались о камни, струились по ним вверх, превращаясь в водяные столбы невиданной высоты, а затем с силой обрушивались вниз, подобно гигантскому водопаду. Если лодку разобьет о скалу, то выбраться на берег человек не сможет, даже будь он прекрасным пловцом – его убьет либо низвергающимся потоком воды, либо ударом о камни. В любом случае гибель неизбежна.

Борис бросился к штурвалу, торопливо, ломая ногти, развязал мокрый узел, которым линь был привязан к мачте, и поворотом штурвала изменил курс. Но он был неумелый мореход. Слишком резко повернув лодку, он поставил ее боком к волне. Лодка накренилась, ее мачта почти коснулась воды… Мгновение отделяло ее от крушения. Но все-таки она выровнялась, мачта победно взметнулась вверх. И лодка начала удаляться от скалы. Появилась надежда на спасение, она окрепла, переросла в уверенность. Борис с облегчением перевел дух.

– Ого-го! – закричал он во все горло, не в силах справиться с нахлынувшими на него эмоциями. – Я великий мореход Синдбад! И это мое восьмое путешествие!

Захватывающие дух приключения Синдбада-морехода, описанные в книге сказок «Тысяча и одна ночь», еще в детстве потрясли его воображение. Позже он перечитывал их много раз и вновь неизменно поражался острову, оказавшемуся большой рыбой, гигантской птице рухх, кормившей своих птенцов слонами, людям, у которых каждый месяц вырастали крылья, и они улетали к облакам небесным, чтобы слушать славословия ангелов. И то, что с ним случилось, казалось ему достойным легендарного морехода. Ведь и Синдбад, испытав смертельные опасности и пережив всевозможные ужасы, неизменно возвращался домой, в свой любимый город Басру.

Но радость Бориса оказалась преждевременной. Неожиданно непроглядная тьма перед ним расступилась, как будто черный занавес вспороли острым ножом, и он увидел двухмачтовое парусное судно. Его паруса выгнулись дугой от ветра. Они сближались слишком стремительно, чтобы иметь малейшую возможность разминуться. Кроме того, на палубе судна не было видно ни одного человека, даже на капитанском мостике. Штурвал, оставленный без присмотра, крутился сам по себе, заставляя судно рыскать носом, словно оно, принюхиваясь, шло по следу. Борис не успел даже закричать, как судно подмяло его крошечную лодку под себя. Раздался треск деревянных бортов, во все стороны полетели обломки лодки. А человека, как из катапульты, выбросило далеко в море. Это спасло ему жизнь. Он не попал под киль судна, его не покалечило, и он не пошел на дно, откуда уже не смог бы выплыть.

Судно, не замедлив хода, прошло мимо и снова скрылось во тьме, как будто его никогда и не было. Могло показаться, что все это только привиделось Борису. Но смертельная опасность, которая теперь ему грозила, была не призрачной, вычитанной из сказок о Синдбаде-мореходе, а реальной и неотвратимой.

Течение подхватило человека и понесло к скалам, волны захлестывали его с головой. Однако он упрямо продолжал бороться за свою жизнь, не желая признавать, что обречен. Но еще несколько взмахов руками – и намокшая одежда потянула его под воду… Сопротивляться уже не было сил… Он вздохнул, но вместо воздуха в легкие полилась морская вода…

И в это последнее перед смертью мгновение чья-то рука безжалостно схватила Бориса за волосы, вытягивая на поверхность моря и давая возможность дышать. Над ним навис борт резиновой моторной лодки, низко сидящей в воде. Кто-то, невидимый в темноте, подхватил его под руку, помогая взобраться в лодку. Борис перевалился через борт и свалился на дно, между скамеек. Но он уже успел наглотаться воды, и теперь жидкость хлюпала в его легких при каждой попытке сделать вздох. Неизвестный спаситель с силой надавил ему на грудь, еще раз и еще, а затем прижал свой рот к его рту, резко выдохнув. Ощущение было приятным, несмотря на резкую боль от сломанного ребра. Губы, которые пытались вдохнуть в него жизнь, оказались мягкими и теплыми, они дарили покой и блаженство. Они напомнили ему недавний сон, в котором он умер и ощутил блаженство. И Борис, прежде чем кануть во мрак, ответил на поцелуй…

Глава 7

Желтое такси долго петляло по узким коротким улочкам, густо заросшим зелеными насаждениями, через которые виднелись красными пятнами черепичные крыши небольших частных домиков. Это походило на поездку по лабиринту, в котором не было спасительной нити Ариадны. И тот, кто не знал маршрута, мог бы легко здесь заблудиться. Наконец автомобиль остановился напротив одного из домиков. От дороги его отделяла не привычная оградка, а живая изгородь из высоких густых колючих кустов, которые выставляли, как разозленные ежи, тысячи шипов. Для прохода в изгороди было оставлено узкое пространство длиной в три-четыре шага, но разглядеть его можно было, только подойдя почти вплотную. Кусты облепили птицы, громко и радостно прославлявшие солнечный день, жизнь и Творца. Когда подъехал автомобиль, они умолки. Однако, увидев Катриону, снова начали чирикать, тренькать и клекотать. Но когда следом из салона появился Грир, опять замолчали, дружно вспорхнули и шумной встревоженной стайкой куда-то улетели.

Грир со злостью ударил носком лакированного узконосого ботинка колесо автомобиля.

– Поистине, это прокрустово ложе! – пробурчал он. – И как только люди могут передвигаться на этом ужасном приспособлении для пыток? Телепортация в сравнении с ней просто прогулка на морской яхте в полный штиль.

– Хороши бы мы были, явись на глазах у соседей из ниоткуда, – улыбнулась Катриона. – В средние века за такой фокус нас запросто сожгли бы на костре.

– Попробовали бы они, – буркнул Грир, бросив угрожающий взгляд вокруг. – Ты меня недооцениваешь, Катриона.

– Возможно, – согласилась девушка. – Но я думала не о тебе, а о своей маме. Мы пришли и ушли, а ей здесь жить. И я не хочу, чтобы у нее возникли проблемы с соседями, и ей пришлось бы переезжать. Она не хочет больше скитаться по свету. Ей здесь нравится. С этим домом у нее связано много воспоминаний. Я и сама выросла в этом доме, Грир. Так что прошу тебя…

– О чем бы ты меня ни попросила, считай, что это уже выполнено, прекрасная Катриона, – с обворожительной улыбкой произнес Грир, пытаясь взять ее руку и поцеловать.

– Только об одном – никаких сверхестественных явлений, пока мы здесь, – договорила Катриона, мягко, но решительно отнимая свою руку. – Отпусти, ты мне мешаешь расплатиться!

Она вынула из сумочки крупную купюру, протянула ее водителю. Тот был обижен из-за грубой выходки Грира, поэтому даже не поблагодарил. Такси уехало, презрительно пофыркивая мотором. Катриона и Грир прошли через прореху в зеленой изгороди во двор дома. Здесь никого не было. Беседка была пуста и выглядела заброшенной. Поскрипывали качели, качаемые ветром. Флюгер-петух на крыше вертел головой, наблюдая за тем, что происходит в соседских дворах. В воздухе пахло раздавленной ягодой и пылью. Катриона задумчиво улыбнулась. Ничего не изменилось с тех пор, когда она была ребенком и гуляла в этом дворике, всегда одна. Мама не выходила из дома, пока не наступала полночь, и в небе не появлялась луна. В любое другое время она предпочитала полусумрак комнат, окна которых были завешены плотными, не пропускающими солнечый свет, портьерами. Это была одна из странностей ее мамы, которые Катриона принимала так же безропотно, как природные явления – сверкание молнии, раскаты грома, дождь или снегопад, не задумываясь, чем они вызваны.

– Грир, мне надо предупредить маму, что у нас гость, – сказала Катриона. – Ты можете пока присесть вот на эту скамейку. Только смахни с нее пыль.

– О, аудиенция! У меня такое чувство, что меня собираются представить королеве, – произнес Грир. – Но мне это даже нравится.

– Вот и хорошо, – сказала Катриона и прошла в дом.

Внутри было пустынно и прохладно. Очень мало мебели и много сумрака. Где-то в глубине дома тихо звучала грустная музыка. Мама могла играть на арфе часами, думая о чем-то своем, неизвестном Катрионе. Девушка бесшумно прошла по анфиладе комнат. Снаружи дом казался крошечным, а внутри был просторным и гулким, как пещера Фингала, вымытая в скале морской водой на острове Стаффа. Воссозданная мамой иллюзия «пещеры мелодий» была точной, до мельчайших деталей, копией оригинала, включая вертикальные шестигранные базальтовые колонны и уникальную акустику. Диссонанс в зрительное восприятие вносили только два мужских портрета, висевшие на противоположных друг другу стенах. Но даже при этом изображенные на них мужчины умудрялись смотреть в разные стороны. А, ожет быть, это только казалось.

Если бы не гость, Катриона не стала бы отрывать маму от музицирования, одного из тех немногих занятий, которые приносили ей радость. Но пришлось. Катриона беспокоилась, что оставленный без присмотра Грир, энергичный, как шарик ртути, не утерпит, не смотря на свое обещание, и со скуки или просто ради озорства что-нибудь натворит, перепугав всех соседей. Она уже поняла, что к людям ее новый знакомый относится с презрением и, как истинный эльф, не упустит ни малейшей возможности напакостить им, чем только возможно.

– Мама! – мысленно позвала Катриона, и музыка сразу смолкла.

Через мгновение в дверях показалась Арлайн. Издали ее еще можно было принять за сверстницу своей дочери – изящная, тоненькая, легкая, она словно не шла, а парила над полом. И только голубые глаза ее были слегка затуманены. Катрион поняла, что она плакала.

– Что случилось, мама? – с нежной заботой спросила девушка. – Чем ты опечалена?

– У соседей полгода назад родился младенец, – тусклым голосом произнесла Арлайн. – Говорят, это был очень здоровый и крепкий малыш. И вдруг он захворал, а еще у него начал расти горб… Катриона, мне страшно!

– С каких это пор ты начала бояться горбатых человеческих младенцев? – удивилась Катриона. – Да в сравнении с теми же очокочи, у которых горб растет из груди, я уверена, этот младенец просто красавец!

– Ты не понимаешь, – покачала головой Арлайн. – В этом могут обвинить меня. Ведь я какая-никакая, а эльфийка. Следовательно, по человеческой логике, могла запросто подменить младенца. Подложила в люльку уродца, который мучает всех окружающих криком и капризами.

– А разве соседи знают, что ты эльфийка? – спросила Катриона с улыбкой. – Бьюсь об заклад, они тебя и в глаза не видели с тех пор, как ты здесь поселилась. За редким, быть может, исключением.

– Но они видели тебя, когда ты была маленькой и гуляла во дворе, – возразила Арлайн.

– И что с того? На лбу у меня не написано, что я эльфийка.

– А ты посмотри на свои уши, – предложила Арлайн. – Это твоя визитная карточка.

Катриона подошла к зеркалу, завешенному куском ткани, откинула ее и начала разглядывать свое отражение.

– А что, очень даже симпатичные ушки, – заявила она, состроив гримаску. – Просто на заглядение. Всем ушкам ушки!

Уши у нее действительно были маленькие и розовые, с чистой нежной кожей. Катриона каждый вечер тщательно выщипывала с них малейшие волоски, чтобы они походили на человеческие. Однако эпиляция не могла изменить их форму – как у всех эльфов, уши Катрионы были заострены кверху, и ей тоже приходилось носить широкополые шляпы, если она не собиралась привлекать внимания людей, с которыми ей часто приходилось встречаться по работе. Но сейчас она хотела успокоить маму, и поэтому старалась скрыть этот свой крошечный дефект – дефект с точки зрения человека, разумеется.

– И вообще, мама, я у тебя красавица, – констатировала она. – Вся в тебя!

Арлайн улыбнулась. И туманная дымка в ее глазах растаяла, они заблестели, как будто яркая луна осветила их изнутри.

У Катрионы дрогнуло сердце. Мама часто плакала, и то, что сегодня причиной ее слез стал соседский младенец, было случайностью. Но из-за чего она страдала в действительности, Арлайн скрывала от дочери. А когда та начинала расспрашивать, становилась отчужденной и холодной. Поэтому Катриона предпочитала молчать и делать вид, что она ничего не замечает.

Чтобы скрыть от мамы свои мысли, Катриона воскликнула:

– А ведь я не одна! Принимай гостя, мама. Он очень хотел с тобой встретиться. И я не смогла отказать.

– Это твой друг? – с робкой надеждой спросила Арлайн.

Ушки Катрионы от смущения покраснели.

– Что ты, мама, – ответила она. – Как ты могла подумать такое! Это… Просто знакомый.

– А жаль, – огорченно вздохнула Арлайн. – Тебе уже сто с лишним лет. Пора бы задуматься о замужестве и собственных детях.

– Мама, мне всего сто с небольшим хвостиком лет, – засмеялась Катриона. – Но не вздумай об этом говорить при людях. Они ужаснутся, и моя репутация юной девственницы будет безнадежно испорчена. Для них сто лет – это действительно древний возраст. И редко кто из людей доживает до него.

– Каким людям? – удивилась Арлайн. – Ты прекрасно знаешь, что я не встречаюсь с людьми.

– И ни с кем другим тоже, – подхватила Катриона старую тему. – Даже с духами. Ты затворница, мама, ты знаешь это? У людей таких называют монашками. Они посвящают свою жизнь Творцу, никогда не выходят за стены монастырей, а иногда даже за пределы своих келий, день и ночь молятся, молятся, молятся… Подумать только, это сколько же надо было нагрешить, чтобы потом пришлось так много каяться!

– Иногда достаточно и одного греха, чтобы отмаливать его всю оставшуюся жизнь, – грустно взглянула на нее Арлайн. – Но я надеюсь, что ты, моя родная, никогда об этом не узнаешь.

– Разумеется, – беспечно заявила Катриона. – Так что насчет Грира? Я могу его пригласить войти в дом?

– Его зовут Грир? – улыбнулась Арлайн. – Красивое и древнее эльфийское имя. Кто он и откуда?

– Ты не поверишь, но я не знаю! – воскликнула девушка. – Я случайно встретила его сегодня в Париже. Он зачем-то зашел в наше посольство. А до этого мы встречались с ним на конгрессе. Помнишь, в мае я уезжала на несколько дней? Я тебе рассказывала.

– Конечно, помню. Во Владивосток. Это в России, где-то на самой ее окраине. Но о Грире ты ничего мне не говорила тогда.

– Вероятно, просто забыла, – глаза Катрионы были слишком честными, чтобы Арлайн могла поверить в то, в чем ее хотела убедить дочь. – Мы столкнулись с ним, когда он, как потерянный, бродил по коридорам, с этажа на этаж, в поисках выхода. Он сказал мне, что не выносит скучных заседаний и тесных душных залов, потому что привык к вольным морским просторам. И мы с ним познакомились. Ведь я же не могла бросить своего сородича на произвол судьбы, правда?

– Разумеется, – понимающе улыбнулась Арлайн.

– Грир – капитан пакетбота! Ты бы слышала, с какой гордостью он это произносит. Перевозит пассажиров и почту между островами архипелага Внешних Гебрид. Это все, что он рассказал мне о себе.

– И каким бризом его занесло на конгресс? – улыбнулась Арлайн. Ей было приятно видеть восторженность дочери, которая могла предвещать перемены в ее отношении к браку.

– Попутным. Его включили в состав делегации от острова Эйлин Мор, представлять интересы эльфов.

Улыбка сошла с губ Арлайн.

– Эйлин Мор, – повторила она тихо. Побледнев, спросила: – Ты уверена, что правильно сделала, приведя его сюда?

– Я тебя не понимаю, мама! – воскликнула Катриона. – Ты всегда тосковала по этому острову, сколько я себя помню. И вот появляется эльф, который может рассказать тебе обо всем, что там происходит. Ты можешь узнать новости, что называется, из первых уст, а ты не хочешь его даже увидеть?

– Почему же, – пожала плечами Арлайн. – Пусть заходит.

– А я уже здесь, – раздался жизнерадостный голос Грира. – Не дожидаясь приглашения. Я чуть было не умер со скуки в вашем миленьком дворике. А еще мне показалось, что на меня угрожающе пялятся из кустов чьи-то глаза. Человеческие, разумеется. А поскольку я обещал Катрионе, что ни с одним человеком в этой округе ничего не случится, то я счел за лучшее войти в дом. С глаз долой – из сердца вон. Так кажется, говорят люди?

– Именно так, – кивнула Катриона. – Но мне кажется, Грир, что ты все это выдумал. И никаких глаз в кустах не было.

– Были, были, поверь мне на слово, – пробормотал Грир. Он заметил портреты на стенах, и уже почти не слушал Катриону. Чтобы лучше разглядеть их, он даже подошел ближе. Художник выткал изображения мужчин на гобелене и, помимо внешнего сходства, попытался показать их духовную сущность, которую, по-видимому, ценил больше. Мужчины были очень разные, но в их чертах проглядывало что-то общее. Возможно, это были те чувства, которые испытывал к ним сам художник.

– Мне кажется, это человек, – с удивлением произнес Грир, указывая на портрет рыжеволосого мужчины с веселым лицом. – Кто он вам?

– Мой друг, – ответила Арлайн. – Мой старый добрый друг. И он действительно человек, ты прав. Ты считаешь, что у нас, эльфов, не может быть друзей среди людей?

– А ты считаешь иначе? – удивленно воззрился на нее Грир.

– А почему бы и нет?

– Да хотя бы потому, что люди так недолговечны, – пожал плечами Грир. – Как можно дружить с мотыльком-однодневкой? Не успеваешь привыкнуть к нему, как он уже – хлоп! И сложил свои крылышки, умер. А ты вскоре даже не можешь вспомнить, как он выглядел, не говоря уже об его имени.

– Он шутит, мама, – произнесла Катриона. – Грир, перестань, прошу тебя!

– Как скажешь, – согласился Грир. – Но разве я не прав? Или этот друг твоей матери все еще жив? Судя по выцветшему холсту, этот портрет мой ровесник.

– Ты прав, Грир, – спокойно заметила Арлайн. – Джека уже нет. Только он не умер, а погиб на войне. Люди называют ее Первой мировой. Но это не мешает мне все еще считать его своим другом.

Но внимание Грира уже привлек другой портрет, и он не слушал ее.

– А вот это не человек, а эльф, – заявил он. – И я его знаю, мне кажется. Только здесь он намного моложе. И знаете, что еще? Между портретом и оригиналом такое же сходство, как между яблоком на ветке и сухофруктом.

– Он был таким сто лет назад, – возразила Арлайн. – И едва ли ты с ним знаком, Грир.

– А вот и знаком, – упрямо произнес тот. – Это Фергюс, ведь правда?

Катриона с любопытством посмотрела на мать. До сих пор она как-то не связывала этот привычный с детства портрет с одним из самых известных в мире духов представителем народа эльфов. Мама никогда не говорила, кого она изобразила на портрете, который выткала в давние-предавние времена, возможно, еще до рождения дочери. Но сейчас девушка вдруг увидела несомненное сходство. Это действительно был Фергюс, с которым она встречалась не далее как этим утром, но только отдаленный во времени. Таким он мог быть в юности, если бы подобная метаморфоза была возможна в принципе. Этот сияющий, казалось, изнутри неземным светом юноша на портрете и сухой, педантичный брюзга из Совета ХIII – они не могли быть одним и тем же эльфом. И, тем не менее, это было так. Катриона поняла это, взглянув на мать. Глаза Арлайн выдали ее с головой, столько в них было боли и вины. И Катриона поспешила ей на помощь.

– Нет, Грир, ты ошибаешься, – заявила она. – Это не Фергюс. Возможно, это какой-то его дальний родич. Ведь все эльфы, по сути, родственники, разве не так? У них общие предки. И нет ничего удивительного в том, что иногда совершенно чужие друг другу эльфы внешне похожи.

– А ведь верно, – кивнул Грир. – Такое действительно случается. Однажды меня самого перепутали. И знаете с кем?

Он с плохо скрываемой гордостью смотрел на эльфиек, предвидя ошеломительный эффект, который должно было произвести произнесенное имя.

– Даже не догадываемся, – ответила Катриона, переглянувшись с матерью.

– С капитаном Филиппусом Ван дер Виттом!

– Да что ты говоришь, – вежливо удивилась Катриона. – А кто это такой?

Григ был поражен.

– Как, вы не знаете, кто такой капитан Филиппус Ван дер Витт? – воскликнул он. – Не может этого быть!

– Может, – успокоила его Катриона. – Ведь мы с мамой сухопутные крысы. Так, кажется, выражаются старые морские волки, к которым, несомненно, принадлежишь и ты, Грир?

Но Грир не поддался на лесть, настолько он был возмущен.

– Филиппус Ван дер Витт – легендарный капитан «Летучего Голландца»! – произнес Грир торжественно. – И не пытайтесь меня убедить, что вы ничего о нем не слышали.

– Хочешь вересковый эль, Грир? – спросила Арлайн на правах хозяйки дома. – Или, быть может, что покрепче – шотландский виски? Промочишь горло – и расскажешь нам все, что знаешь о капитане Филиппусе Ван дер Витте. Я с удовольствием послушаю.

– Тогда шотландский виски, – улыбнулся Грир. – Эль, конечно, древний напиток, его варили еще пикты в горах Шотландии, и пили даже короли Пиктландии. Я читал об этом в записках мореплавателя Пифея, который жил в четвертом веке. Но для настоящего моряка нет ничего лучше «воды жизни». Ведь именно так переводится с гэльского языка слово «виски». Мы, моряки, считаем его лучшим лекарством на свете. Виски продлевает жизнь, лечит от колик живота, от паралича и даже от оспы.

Арлайн вышла и вскоре принесла два графина – один с виски, прозрачным, как слеза, второй с минеральной водой, – и большой граненый стакан с толстым дном. Поставила все это перед гостем на большой камень, служивший столом. Но Грир запротестовал.

– Ни к чему портить вкус хорошего шотландского виски, – сказал он, отодвигая графин с водой. Зато стакан для виски он наполнил почти доверху. Поднял его на уровень глаз. Полюбовался на прозрачную жидкость. Вдохнул ее аромат. И только выполнив этот ритуал, одним глотком опорожнил содержимое стакана. По его лицу медленно расплылась довольная улыбка. Грир хорошо разбирался в спиртном. Виски, которое ему подали, было отменным.

Женщины с улыбкой наблюдали за капитаном и ждали, когда он вспомнит о своем обещании.

Грир легко менял темы разговора, следуя природному и неискоренимому свойству своей натуры. Он уже забыл о Фергюсе, зато его воспламенила мысль поведать Катрионе и ее матери об одном из увлекательнейших приключений своей жизни. Самой любимой темой Грира в любой беседе был он сам. И рано или поздно он все равно сворачивал на эту проторенную тропу, по какому бы пути ни шел до этого.

Он присел на один из плоских камней, которые заменяли в доме стулья, поерзал тощим задом, устраиваясь поудобнее, снова наполнил стакан виски и начал свой рассказ.

Глава 8

Филиппус Ван дер Витт жил в семнадцатом веке в Нидерландах, а это значит, что в то время он был одним из самых искусных и бесстрашных моряков в мире. Он участвовал в Восьмидесятилетней войне за независимость своей страны от Испании в рядах войск Республики семи объединённых провинций. А когда война закончилась, приобрел пятимачтовый барк и стал возить грузы. После открытия Америки в гавань Антверпена, столицу Нидерландов, заходили сотни кораблей. В этом городе имели свои представительства португальские, испанские, итальянские и даже турецкие торговые компании. Нидерландские купцы получали баснословную прибыль от трансатлантической торговли. Они закупали специи в Индии и Индонезии, перевозили рабов из Африки в Америку, основывали колонии в Бразилии, Северной Америке, Южной Африке и на Карибских островах. В те годы Нидерландами правила аристократия городских торговцев, называемых регентами. И капитан Филиппус Ван дер Витт стал их правой рукой, щедро загребающей деньги.

Его барк был самым быстроходным и маневренным парусным судном из всех, что когда-либо бороздили моря. Удача сопутствовала капитану во всем. Даже пираты опасались нападать на него, прослышав про его мужество и подвиги на войне. Трюмы его барка были набиты товарами и рабами, а его карманы – золотом. Но не все это золото он зарабатывал честным трудом моряка. В Антверпене не было такого игорного заведения, в котором бы не знали капитана. В игре в кости он был так же удачлив, как и в своих морских торговых экспедициях. Капитан играл – и всегда выигрывал. Свое везение сам он, то ли в шутку, то ли всерьез, никто этого понять не мог, объяснял тем, что азарт – это было единственное, что он получил в наследство от своего отца, разоренного испанскими налогами и умершего в нищете еще до его рождения. А поскольку само слово «азарт» происходит от арабского названия игральных костей «зар», то он просто не может проиграть в этой игре.

– В моей жизни, – говорил капитан, – есть только две святыни: море и игра в кости. Все остальное – от нечистого духа! И я предаю это анафеме.

Ему говорили, что он богохульствует. А он смеялся, и заявлял, что богохульство – это когда на гранях игральных костей размещают изображения добродетелей, чтобы священники могли предаваться этой забаве без угрозы отлучения от церкви. Когда его упрекали в том, что азартные игры – это порок, и он рискует после смерти отправить свою душу в ад, он отвечал, что единственные пороки, по настоящему осуждаемые Священным писанием – это вино и женщины, а он к ним равнодушен, и, следовательно, его душе ничто не грозит. Когда ему пытались сказать что-то еще, он доставал свой мушкетон и наставлял его зловещее дуло на собеседника, заявляя, что устал от затянувшейся беседы. Это был весомый аргумент, и со временем его оставили в покое самые рьяные поборники нравственности и религии.

Но не Сатанатос, дух зла. Ведь именно он и разжигал в душе Филиппуса Ван дер Витта эту страсть к игре, чтобы вернее всего погубить ее. Сатанатос давно овладел бы душой капитана, играй тот в карты. Ведь сам он и придумал игральные карты на погибель рода человеческого. Всем известна ужасная судьба графа Биэрди, который играл в карты на деньги даже в воскресенье, когда это было строго запрещено. Теперь несчастный призрак, блуждающий по своему родовому замку Глэмис в Шотландии, осужден играть в карты с самим Сатанатосом до скончания века.

Но в игре в кости Сатанатос был бессилен и мог рассчитывать только на Его Величество случай. А поэтому он всегда был рядом с Филиппусом Ван дер Виттом, чтобы не упустить этот самый случай. То в образе распутной женщины, которая пыталась его соблазнить. То в виде веселого разгульного собутыльника. Но капитан не поддавался на эти искусы, и Сатанатос отступал, посрамленный, но еще более разозленный и настойчивый.

Из очередного рейса в Ост-Индию барк капитана возвращался с трюмами, доверху загруженными специями, которые в то время ценились дороже золота. В пути их настиг шторм, и двое суток судно, спустив паруса, было подвластно только стихии. В третьюночь шторм стих. А наутро они увидели, что неведомо каким образом их барк занесло к скалистым берегам Шотландии. Поверхность моря была усеяна обломками погибшего в бурю судна, а вдалеке виднелся одновесельный ялик, в котором находился человек в монашеской сутане. Его подобрали. Незнакомец был высок, худ, черноволос. Сутана на нем была из тонкой шерсти превосходного качества, держал он себя не простым монахом, а как имеющий власть священнослужитель. Поэтому капитан Филиппус Ван дер Витт поцеловал протянутую ему руку с бесценным красным перстнем на безымянном пальце и пригласил священника в свою каюту.

– Благодарю вас, капитан, – снисходительно сказал тот. – Но у меня есть одна просьба. В мой ялик погружен сундук с золотом. Это золото принадлежит не мне, недостойному сыну церкви, а Ордену святого Игнатия. Пусть ваши матросы перенесут сундук в каюту, которую вы мне отведете, чтобы я был спокоен за его сохранность.

– Вы напрасно беспокоитесь, святой отец, – учтиво ответил капитан. – Карманы моих матросов набиты этим товаром доверху, так что в них не войдет ни один лишний червонец. Тем более, если тот принадлежит нашей святой церкви. Впрочем, будь по-вашему!

И он отдал команду своему помощнику:

– Алдрик, дружище, распорядись насчет сундука святого отца.

И матросы перенесли сундук с золотом в каюту капитана, которую тот любезно предоставил священнику. За обедом, который вскоре последовал, они разговорились. Незнакомец рассказал, что он настоятель одного из испанских иезуитских монастырей, зовут его отец Игнасио, и он очень беспокоится, что его сочтут погибшим, если он в самом скором времени не вернется к своей пастве. Филиппус Ван дер Витт успокоил его, пообещав доставить в один из европейских морских портов, откуда он без труда сможет добраться до своей родины. Отец Игнасио поблагодарил и сказал, что щедро вознаградит его. При этих словах он встал, подошел к своему сундуку и откинул его крышку. Несметные сокровища засверкали в пламени свеч, которые освещали каюту. Здесь были драгоценные камни, изделия из золота и серебра, золотые монеты чеканки всех стран мира, ювелирные украшения.

– Выбирайте, что вам угодно, капитан, – предложил он. – И я все равно буду считать себя вашим должником.

– И напрасно, – ответил тот, равнодушно взглянув на сокровища.

– Вы спасли мне жизнь, – настаивал отец Игнасио. – А она для меня бесценна, потому что принадлежит Спасителю нашему.

– Спасти терпящего бедствие – это долг моряка, не требующий вознаграждения. Так что если вы кому и должны, так это провидению, благодаря которому мое судно оказалось у этих скалистых берегов, в то самое время, когда оно должно было быть в Антверпене.

Глаза отца Игнасио зло блеснули, но улыбка стала еще радушнее.

– Капитан, если не хотите принять от меня ничего в подарок, тогда я предлагаю вам сыграть со мной в кости. Если я проиграю, на что я очень надеюсь, то это будет уже не вознаграждение, не правда ли?

– Так вы хотите проиграть? – рассмеялся Филиппус Ван дер Витт. Выпитое за обедом вино, которое он пил в одиночестве, слегка затуманило его разум. – Но в игре в кости удача в руке Божьей, а не человеческой. Человеку не дано метать кости, заранее зная, что выпадет.

– Вы правы, капитан, – учтиво поклонился отец Игнасио, чтобы скрыть адский блеск своих черных глаз. – Тем более я настаиваю.

– По рукам, – согласился Филиппус Ван дер Витт. Он мог пренебречь подарком, каким бы бесценным тот ни был, но игра – это было уже совсем другое. Одна мысль о том, что ему предстоит метать кости, вызвала у него затаенный восторг. – И молитесь вашему святому Игнатию, чтобы не проиграть все свои сокровища.

– Будем играть вашими костями? – деловито спросил отец Игнасио.

– Я не беру в море кости, – ответил капитан. – Как же я об этом забыл! К сожалению, нашу игру придется отложить. Но в первом же порту…

– Ни к чему так долго ждать, капитан, – ответил, улыбаясь, отец Игнасио. – У меня есть кости. Совершенно случайно они оказались в сундуке.

И с этими словами он достал из сундука тринадцать игральных костей, выточенных из алмазов, точки на их гранях были золотыми.

– Да одни ваши кости – это уже целое состояние, – изумленно произнес Филиппус Ван дер Витт, рассмотрев их.

– Может быть, примите их в подарок от меня? – спросил отец Игнасио с нескрываемой насмешкой. – Или предпочитаете выиграть?

– Предпочитаю выиграть, – ответил капитан. – А в случае проигрыша – купить. Во сколько вы их оцениваете?

– В вашу душу, – сказал отец Игнасио и улыбнулся, как будто обращая свои слова в шутку.

Капитан тоже весело засмеялся.

– Это непомерная цена, – сказал он. – Но, думаю, мы с вами сойдемся на другой.

– Бросайте кости, капитан, а там будет видно, – последовал ответ.

И Филиппус Ван дер Витт бросил кости. Выпало наибольшее из возможных чисел. Отец Игнасио взял кости и тоже бросил. И проиграл.

– Ну вот, кости уже ваши, – спокойно сказал он. – Продолжим?

– Но мы не условились о моем закладе, – вспомнил Филиппус Ван дер Витт. – Так не годится.

– Условились, капитан, вы забыли, – сказал отец Игнасио. – Я ставил эти кости, а вы – свою душу. И вам придется смириться с этим. Ведь выигрыш и проигрыш в игре нельзя оспаривать. Вы это знаете.

– Да вы шутник, святой отец, – произнес, нахмурившись, Филиппус Ван дер Витт. – Однако мне не нравятся подобные шутки. Но вы мой гость, и потому я вас прощаю. Но не советую так шутить со мной впредь. Или я забуду, что вы мой гость и что вы сын нашей святой церкви.

– Недостойный сын, напоминаю вам, – насмешливо улыбнулся отец Игнасио, ничуть не устрашенный гневом капитана. – Так мы продолжим игру? Или вы удовлетворитесь своим выигрышем?

– С одним условием, – потребовал Филиппус Ван дер Витт. – Мы назовем свои ставки на этот раз.

– Я попытаюсь отыграть свои кости. Поэтому вы поставите их. А я – вот этот рубин, – сказал отец Игнасио и показал темно-красный камень размером с крупный грецкий орех. – Они равноценны по стоимости, поверьте.

Они снова бросили кости. И вновь выиграл Филиппус Ван дер Витт. Но впервые игра не приносила ему удовольствия. Он искал повода, чтобы встать из-за стола, и не находил его. И вдруг его осенила спасительная мысль.

– Святой отец, – сказал он. – Я забыл вас предупредить. Мне всегда везет в игре в кости. Поэтому нам лучше прекратить эту игру, иначе вы действительно можете проиграть все. Если хотите, я верну вам рубин и кости.

– Но я хочу отыграть их, – усмехнулся отец Игнасио. – Мне, как и вам, не нужны подарки. Вы, как человек, чести, не можете мне в этом отказать.

– А если я не буду играть?

– Тогда я ославлю вас на весь мир как непорядочного игрока. Вас не пустят ни в один из притонов, в которых вы так любите проводить время.

Отец Игнасио уже не скрывал своего истинного лица под маской лицемерия и мнимого благочестия притворного священника.

– Вы правы, святой отец, – понурил голову Филиппус Ван дер Витт. – Продолжим нашу игру. Я ставлю ваши кости и ваш рубин. Вы…

– Вот это ожерелье с бриллиантами, – ответил тот, доставая из сундука бесценное украшение.

И капитан небрежно бросил кости. Они покатились по столу, замерли. На всех гранях были шестерки. На костях, брошенных мнимым отцом Игнасио, сияло всего по одной золотой точке на каждой грани.

– Ожерелье ваше, капитан, – усмехнулся тот. – Продолжим!

Они играли всю ночь. И Филиппус Ван дер Витт постоянно выигрывал. Сундук отца Игнасио уже почти опустел, когда на рассвете в дверь каюты постучали, и, получив разрешение, вошел помощник капитана Алдрик. Это был крупный мужчина с густой седой бородой библейского патриарха и неизменной пенковой трубкой в зубах.

– Капитан, – сказал он, неодобрительно глядя на кости. – Впередсмотрящий доложил, что видит тонущее судно. Оно напоролось на один из этих проклятых рифов, которыми так и кишат эти места. И уже наглоталось воды выше ватерлинии. Мы должны изменить курс, чтобы спасти его. Вы нужны на капитанском мостике.

– Я не могу сейчас, Алдрик, – отрывисто бросил Филиппус Ван дер Витт. Его глаза покраснели после бессонной ночи и опухли, волосы были всклокочены. В колеблющемся пламени свеч, которые горели всю ночь, но почему-то не сгорели даже наполовину, он скорее напоминал демона, чем человека. – Святой отец желает отыграться.

– Подтверждаю, – кивнул отец Игнасио. Бессонная ночь никак не отразилась на его внешнем виде, только в глазах появились красные точки, как будто где-то там, в самой их глубине, бушевал адский пламень. – Святая истинная правда!

– Но там гибнут люди, святой отец, – возразил ему честный Алдрик.

– И ради этого ты, Алдрик, ворвался в каюту капитана и помешал нашей благочестивой беседе? – вкрадчивым тоном спросил отец Игнасио.

– Вино и кости вы называете благочестивой беседой, святой отец? – удивленно спросил Алдрик. – Клянусь всеми святыми, сколько их ни есть на белом свете…

Но он не договорил. Махнул в сердцах рукой и вышел из каюты.

Филиппус Ван дер Витт бросил кости на стол…

Через некоторое время в дверь каюты опять постучали и, уже не дожидаясь разрешения, вновь вошел Алдрик.

– Капитан, – настойчиво сказал он. – Тонущий корабль уже почти ушел под воду. Люди забрались на мачты, они призывают нас на помощь и проклинают за то, что мы не пытаемся их спасти.

Филиппус Ван дер Витт поднял на него глаза, в которых уже не было ничего человеческого.

– Оставь меня в покое, Алдрик, – глухо произнес он голосом, который шел, казалось, из преисподней. – Разве ты не видишь, что я не могу прекратить игру?

– Но разве не наш святой долг помочь этим людям? – возразил Алдрик. Он с ужасом смотрел на капитана, которого едва узнавал. Но с еще большим страхом – на отца Игнасио, глаза которого сверкали в полумраке каюты раскаленными углями.

– Твой долг выполнять мои приказы, – буркнул Филиппус Ван дер Витт. – Я приказываю – курс не менять, шлюпок на воду не спускать. Пусть они идут на дно, если не могли выбрать другого времени тонуть!

– Это ваш приказ, капитан? – не веря тому, что услышал, переспросил Алдрик.

– Да, Алдрик, – подтвердил капитан. – И если ты еще раз войдешь в мою каюту, то я пристрелю тебя.

С этими словами он положил на стол, рядом с алмазными костями, свой мушкетон.

Алдрик вышел. Но уже через минуту вошел снова, даже не постучав. За дверью, которую он не закрыл на этот раз, раздавались возмущенные голоса моряков. Они не входили в каюту только потому, что были приучены к строгой дисциплине.

– Это снова ты, Алдрик, – ничего не выражающим голосом произнес Филиппус Ван дер Витт.

– Капитан, – перебил его верный помощник, – команда выражает свой протест. Она требует…

– Требует? – зловеще рассмеялся Филиппус Ван дер Витт. – Тогда передай им мой ответ, Алдрик.

С этими словами он взял со стола мушкетон и выстрелил Алдрику в лицо. Помощник капитана упал, окрасив пол каюты кровью. Гул на палубе стих. Матросы оцепенели от ужаса.

– – Продолжим, святой отец? – спросил Филиппус Ван дер Витт. – Ваши сундуки уже почти пусты.

– Да, сын мой, – ответил мнимый священник. Его глаза сверкали, как два факела. – Конец уже близок.

С этой минуты удача отвернулась от Филиппуса Ван дер Витта. Раз за разом метал он алмазные кости на стол, и каждый раз проигрывал отцу Игнасио. Вскоре тот отыграл все свои сокровища, но капитан уже не мог остановиться. Он поставил на кон сначала все свои деньги, затем драгоценности, а в завершение всего – свой барк. Но проиграл и его.

– У меня ничего нет, святой отец, – сказал он, вытирая ледяной пот со лба. – Только моя жизнь. Но зачем она вам…

– Ты прав, твоя жизнь мне ни к чему, ей грош цена, – согласился мнимый священник. – Но я предлагаю вернуться к нашей первоначальной ставке.

И на удивленный взгляд капитана он пояснил:

– Ты поставишь свою душу!

– Согласен! – ответил, не раздумывая, Филиппус Ван дер Витт.

И они бросили кости. Отец Игнасио выиграл.

– Моя душа ваша, святой отец, – произнес Филиппус Ван дер Витт и потянулся за мушкетоном.

Но перед Филиппусом Ван дер Виттом сидел уже не отец Игнасио, а тот, кем он был в действительности – сам Сатанатос, который наслаждался своей местью и собирался продлить мучения жертвы.

– Не так быстро, Филиппус Ван дер Витт, – прогремел голос, заглушивший гул моря, словно раскат небесного грома. – Я ждал долго этой минуты, но тебе придется ждать еще дольше своего смертного часа. Твои преступления в эту ночь превысили даже мою меру. Ты обрек себя до скончания века скитаться по морям и быть свидетелем того, как гибнут суда, слышать стоны и проклятия моряков. Где бы ни тонуло судно – ты будешь там. И проклянут тебя люди во веки веков, считая не свидетелем, а виновником своих бедствий!

– И ты не оставишь мне ни малейшей надежды? – содрогнувшись, вымолвил Филиппус Ван дер Витт.

– Ты прав, – усмехнулся Сатанатос. – Это было бы немилосердно. Если однажды твой корабль потерпит крушение, и кто-нибудь из капитанов проходящего мимо судна откажется помочь тебе – это будет час твоего искупления. А он займет твое место.

– Это не надежда, а еще большее проклятие, – поник головой Филиппус Ван дер Витт. – А что будет с моей командой? Они тоже обречены?

– Они не виновны, – ответил Сатанатос. – Поэтому они могут на шлюпках покинуть твой проклятый корабль. Но тот из них, кто доберется до берега, позавидует мертвым, если выскажет хоть слово сожаления о твоей участи.

– А Алдрик? Мой бедный Алдрик! Ведь ты можешь…

– Алдрик уже в раю, – ответил Сатанатос с нескрываемым сожалением. – И я бессилен что-либо изменить.

Он протянул свою костлявую руку, коснулся безымянным пальцем, на котором сияло кольцо с алым, как свежепролитая кровь, драгоценным камнем, лба Филиппуса Ван дер Витта, поставив на нем свое несмываемое клеймо, и произнес:

– А ты – да будь проклят во веки веков!

Так начались вечные скитания Филиппуса Ван дер Витта, которого люди прозвали капитаном-призраком проклятого корабля «Летучий Голландец»…

Глава 9

Грир замолчал, налил себе очередную добрую порцию виски в стакан, плеснул в горло. Он был доволен эффектом, который его рассказ произвел на слушательниц. Глаза Катрионы восторженно сияли, Арлайн загрустила.

– Вечное проклятие – это ужасно, – тихо произнесла она. – Как я его понимаю… Бедный Филиппус!

– Сам виноват, – возразила Катриона. – Так увлечься игрой, что проиграть собственную душу… Ну, знаете ли, это слишком!

– А я так думаю, что его вины здесь нет, – заявил Грир. – Если бы Сатанатос его не искушал, ничего бы не случилось.

– А собственная воля? – не согласилась Катриона. – А разум? А чувство долга? Если предположить, что все это просто слова, и стоит только духу зла щелкнуть пальцами – и ты начнешь плясать под его дудку, что тогда нам остается? Идти в монахини, чтобы молиться и проливать слезы раскаяния?

– Но ведь люди пляшут под волынки эльфов, стоит нам только заиграть, – усмехнулся Грир.

– Но эльфы не предают их за это вечному проклятию, – заявила Катриона. – Немного помучают – и все.

Грир рассмеялся.

– Возможно, Сатанатос думает так же. Разница только в деталях. В его распоряжении вечность, в отличие от нас, простых духов природы. И для него «немного» растягивается на чуть больший промежуток времени.

– Уж не хочешь ли ты, Грир, сказать, что мы, эльфы, ничем не отличаемся от Сатанатоса для людей? – с гневом воззрилась на него Катриона. – Да как у тебя только язык повернулся!

– Катриона! – Арлайн укоряюще покачала головой. – Как тебе не совестно так говорить.

– А ему? – возразила девушка.

– Грир совсем не то имел в виду, я уверена, – сказала Арлайн. – И, кроме того, он выпил столько виски, пока рассказывал, что его можно простить.

Бутылка на столе и в самом деле была почти пустой. Но Грир обиделся.

– И вовсе я не пьян, – упрямо заявил он. – И, кстати, так думаю не только я. Филиппус Ван дер Витт придерживается того же мнения. Он во всем винит Сатанатоса.

– Откуда тебе это знать?

– Он сам мне это сказал.

– Ты разговаривал с капитаном-призраком? – недоверчиво посмотрела на него Катриона. – Или это опять в тебе заговорило виски?

– Да, мы встречались, – небрежно сказал Грир. – И почему тебя это удивляет, Катриона? Многие моряки видели «Летучий Голландец». Правда, для большинства это было последнее, что они видели в своей жизни. Но были и такие, которых Филиппус Ван дер Витт просил передать послание своему банкиру в Антверпене. И тем удавалось спастись.

– Но как это возможно? – удивилась Катриона. – Ведь прошло уже несколько столетий, и все его современники давно стали прахом.

– Бедняга Филиппус! – насмешливо произнес Грир. – Он совершенно потерял ощущение времени, став призраком. И он надеется упросить своего банкира все его деньги, нажитые на игре в кости, отдать церкви на помин грешной души Филиппуса Ван дер Витта. Он думает, что это облегчит его участь.

– А если он прав? – голос Арлайн был едва слышен. – Если кто-то будет искренне молиться за него… Быть может, Творец услышит и простит капитана. Жаль, что я не умею! А то обязательно молилась бы за несчастного Филиппуса каждую ночь, начиная с этой.

– Мама, что ты такое говоришь, – недовольно заметила Катриона. – И как ты могла поверить? Ведь это все очередная выдумка Грира. Правда, Грир?

– А вот и нет, – упрямо помотал головой тот. – Клянусь лоном Великой Эльфийки! Это случилось где-то полвека тому назад, когда я проходил в районе Внешних Гебрид на своем пакетботе. Невдалеке от острова Эйлин Мор мы увидели барк, идущий встречным курсом. Его не было еще мгновение назад, и вдруг – он словно соткался из солнечных лучей. Шел под полными парусами, а ведь ветра не было. И на палубе барка мы не увидели никого из команды. Только на капитанском мостике одиноко стоял какой-то человек, одетый по забавной моде голландских моряков семнадцатого века. На нем были длинные штаны из тафты и бархатная куртка с большими плоскими серебряными пуговицами, грубые черные башмаки с золотыми пряжками, на голове – изящная фетровая треуголка с большим красным пером. А завершала этот нелепый наряд толстая, с мою руку, золотая цепь на шее. Барк поравнялся с нами и вдруг замер. И это несмотря на то, что все его паруса были туго надуты. Кто-то крикнул: «Летучий Голландец!» И в мгновение ока все три моих рарога спрятались в трюме, обезумев от страха. Рароги неустрашимые моряки, даже когда на море штормит так, что пакетбот, того и гляди, пойдет на дно. Но призраков они боятся не меньше, чем люди. Это как-то связано с их суевериями, я точно не знаю, да и не хочу знать. В общем, вся моя команда сидит в трюме, один я стою на палубе, гордо подбоченившись. Что мне какой-то призрак, когда я – эльф!

– Ты настоящий эльф, Грир, – одобрительно заметила Катрион. – Я бы тоже не испугалась! А что было дальше? Только не вздумай врать!

– Человек на капитанском мостике вежливо мне поклонился и попросил разрешения зайти на палубу моего пакетбота, – бросив на девушку сердитый взгляд, продолжал Грир. – Я, разумеется, разрешил. Он перебросил доску с борта на борт и прошел по ней, не покачнувшись, хотя корабли плясали на волнах джигу. Подошел ко мне и, еще раз поклонившись, протянул свернутый в трубочку и перевязанный черной шелковой лентой пергамент.

– Прошу вас передать это письмо моему банкиру, который проживает в Антверпене, – сказал он глухим, вызывающим невольную дрожь, голосом. – Я щедро заплачу вам за это. Но если вы откажетесь…

– Не продолжайте, капитан, чтобы не пожалеть после о своих словах, – перебил я его. – Я не боюсь ни ваших, ни чьих либо угроз. Когда мне угрожают, я принимаю бой и смеюсь в лицо смерти. Но я окажу вам эту услугу. И вовсе не потому, что боюсь вашей мести. А потому, что это мой долг моряка – помогать другому моряку, попавшему в беду. Ведь вы, насколько я понимаю, тот самый легендарный капитан-призрак?

– Вы правы, перед вами несчастный Филиппус Ван дер Витт, проклятый самим Сатанатосом, – ответил мой собеседник…

– И тогда он рассказал мне свою историю, которую сегодня я поведал тебе, прекрасная Катриона, и твоей обворожительной матушке.

Грир сделал размашистый, как ему казалось, галантный жест рукой и едва не смахнул бутылку виски с камня.

Эльфийки улыбнулись, польщенные. Но в их глазах стыло недоверие, которое они пытались скрыть, чтобы не обидеть гостя.

– И вы расстались, разумеется, друзьями? – все-таки не утерпела Катриона поддразнить расхваставшегося капитана. – Распив перед этим бутылку старого доброго рома из запасов Филиппуса Ван дер Витта.

– А вот и не угадала, – ответил Грир. – Рассказав мне свою историю, капитан-призрак по той же доске вернулся на свой корабль, поднялся на капитанский мостик, взялся за штурвал – и его барк исчез, как и появился. Просто растаял в воздухе.

– Представляю, какое облегчение испытала твоя трусливая команда, избежав смертельной опасности.

– Настоящая опасность их поджидала впереди, – возразил Грир. – Не успели мы отойти на морскую милю от острова, как нас настигли два фрегата. На мой бедный мирный пакетбот наставили добрую сотню пушек, приказали спустить паруса и всей команде выстроиться на палубе. Приказы отдавал какой-то верзила млит в форме морского офицера, в которой он выглядел, словно пугало на огороде. В ответ на высказанное мною возмущение он грубо заявил, что при малейшем неподчинении пустит мою посудину на дно. Мол, на это у него есть разрешение, выданное самим главой Совета тринадцати.

– Нам только что сообщили, что видели в этих водах «Летучего Голландца», – сказал он, свирепо глядя на меня. – Уж не ты ли это, эльф?

– Это ошибка, адмирал, – ответил я как можно спокойнее, и даже польстив ему, повысив в звании. – Неужели я похож на капитана-призрака? А мой крошка-пакетбот, несмотря на свое гордое имя «Летучий Эльф» – на корабль, внушающий ужас всему морскому миру?

– Нет, не похожи, – был вынужден признать он очевидный факт. – Ни ты, ни твоя скорлупка.

Но он не был бы млитом, если бы удержался от оскорбления.

– На мой взгляд, твоя команда смахивает на перетрусивших ундин, которые впервые вышли в море и испытали легкую качку. Что с ними такое? Они тоже видели «Летучего Голландца»?

– Да, адмирал. И уже были готовы к худшему, но тот прошел стороной. Возможно, его вспугнуло приближение ваших кораблей.

– Как давно это было, и в каком направлении он скрылся? – спросил млит, но уже не таким презрительным тоном.

Я не собирался заводить с млитом дружбу, но и ссориться с ним мне было ни к чему, поэтому сказал, смешав правду с ложью:

– Около часа тому назад. Он ушел в сторону острова Льюис. Возможно, сегодня кому-то повезет меньше, чем нам. Поспешите, адмирал, вы еще можете помешать злодеянию.

– Он бегает от меня, как мышь от кошки, – самодовольно заявил млит. Он отсалютовал мне и отдал приказ лечь на курс к острову Льюис.

Грир усмехнулся.

– Надеюсь, однажды этот безмозглый млит все-таки встретится с «Летучим Голландцем». И будет настолько безумен, что ввяжется с ним в бой… Катриона, ты снова мне не веришь?

– Это похоже на правду, – сказала Катрион. – Я говорю об эпизоде с фрегатами. Одно время они действительно несли боевое дежурство у западного побережья Шотландии и в водах архипелага Внешние Гебриды. Приказ отдал сам эльбст Роналд по просьбе премьер-министра Эльфландии.

– И чем он мотивировал свою просьбу? – вкрадчиво спросил Грир.

– Ты знаешь, наверное, что ежегодно в море гибнут от трехсот пятидесяти до четырехсот судов. Это данные из официальной статистики аварийности мирового торгового флота, которую ведут люди.

– Разумеется, – важно кивнул Грир, несмотря на то, что впервые слышал об этом. – Мне ли не знать!

– Так вот, за последние сто лет в том самом районе, о котором ты говорил, суда стали гибнуть намного чаще. И большинство из них по неизвестной причине. Одни пропадают бесследно, от других потом находят только обломки, а третьи остаются абсолютно невредимыми, но их экипажи куда-то сгинули, как будто всех людей смыло в море гигантской волной. Люди в панике. Моряки боятся выходить в море. Они винят во всем «Летучий Голландец» и нас, духов. Якобы это мы уничтожаем их суда, тешим свою кровожадную натуру. Бред полный, но что взять с людей! А когда люди в панике, они становятся опасны, как чумные крысы. И тогда премьер-министр Эльфландии предложил эльбсту Роналду взять под контроль нашего флота Внешние Гебриды. Совет тринадцати направил два военных корабля на круглосуточное дежурство в этот район.

– Ничего глупее нельзя было придумать, – буркнул Грир. – Объявлять войну капитану-призраку вместо того, чтобы воспользоваться случаем и предъявить ультиматум людям…

Внезапно он смолк, сообразив, что наговорил лишнего.

– А впрочем, это не моего ума дело, – заявил он. И уставился на опустевшую бутылку с шотландским виски. Этот взгляд был настолько красноречив, что Арлайн уже привстала, чтобы принести еще одну. Но неожиданно зазвонил мобильный телефон Катрионы.

– Да, я слушаю, – сказала она в трубку. – Конечно, повелитель Лахлан. Я скоро буду.

Катриона улыбнулась в ответ на вопросительный взгляд Арлайн.

– Ничего сверхъестественного, мама, обычный рабочий вопрос. Ты же знаешь, премьер-министр не может принять даже самого пустякового решения, не посоветовавшись со мной.

– Или не хочет, – улыбнулась Арлайн. – Он славный эльф. Я помню его.

– Помнишь? – с удивлением воззрился на нее Грир. – Он тоже твой… друг?

– Мы когда-то были знакомы, – сухо ответила Арлайн. – Это было давно.

– Сдается мне, ты знакома со всеми эльфами мира, кроме меня. Но почему мы с тобой ни разу не встречались, даже на острове Эйлин Мор, в дни равноденствия? Я бы запомнил тебя, ручаюсь!

– Я…, – Арлайн смешалась, не зная, что сказать, но все-таки договорила. – Я давно уже не бывала на острове Эйлин Мор. Даже в дни равноденствия.

– Как же я сразу не сообразил! – вдруг закричал Грир. Виски ударило ему в голову, и он уже не отдавал отчета в своих словах. – Катриона, твоя мать – та самая отщепенка Арлайн? Ведь правда, это она?

– Грир! – закричала Катриона. – Да заткнись же ты! Мама, не слушай его!

– Ты прав, Грир, это я, – спокойно сказала Арлайн. – Та самая, что спуталась с человеком и сбежала с ним.

– А это все-таки действительно Фергюс, – заявил Грир, указывая на портрет на стене. – Я был прав. А вы мне врали. И ты Арлайн, и ты, Катриона. Зачем?

Но эльфийки подавленно молчали, не смея поднять на него глаз.

– Из-за вашего бесстыдного вранья я тоже опозорен, – заявил Грир. – Мало того, что я говорил с отщепенкой, но я еще пил ее виски, будь он проклят!

Он смолк, побледнев, а затем с ужасом, запинаясь, произнес:

– А еще я едва не полюбил ее дочь!

И внезапно, словно утренний туман на реке под лучами восходящего солнца, он начал таять, и через мгновение совсем исчез.

– Какой дурак! – воскликнула Катриона. – А еще эльф!

– Именно потому, что эльф, – заметила Алрайн. – Никто другой не принял бы это так близко к сердцу. Только у нас, эльфов, отщепенец обречен на вечное проклятие и одиночество. Как капитан Филиппус Ван дер Витт. Теперь ты понимаешь, Катриона, почему я пыталась скрыть от тебя свой позор? Я боялась, что он ляжет ужасным клеймом на твою судьбу. Я скрывала эту тайну, сколько могла. Но теперь ты знаешь все. И вправе покарать меня за эту ложь.

– Не говори глупостей, мама, – сказала Катриона. – Что изменилось? Я по-прежнему твоя дочь. И если надо, скажу об этом во всеуслышание. И даже знаю, когда. В ближайшую ночь равноденствия на острове Эйлин Мор. Пусть меня слышат все!

– Нет, – покачала головой Арлайн.

– Да, – отрезала Катрион. – И так будет, ты знаешь свою дочь. А теперь извини, мама, мне некогда продолжать этот бессмысленный спор. Меня ждет премьер-министр. А когда я вернусь, мы все обсудим.

– Когда ты вернешься, – машинально повторила Арлайн.

– Я вернусь, мама, и очень скоро. Обещаю!

Катриона сердито стукнула кулачком по ладони.

– Я не успеваю вызвать такси! И все из-за этого дурака Грира! Попадись он мне только… Самовлюбленный осел!

И она, быстро выйдя из дома, словно растворилась в вечернем сумраке.

Глава 10

Катриона покинула мать с улыбкой на губах, но с тяжелым сердцем. Если бы не требование премьер-министра срочно прибыть в посольство Эльфландии, она ни за что не ушла бы из дома, в котором подавленная горем Арлайн будет потерянно бродить из угла в угол, не находя себе места и роняя крупные капли слез. Сердце девушки ныло от недоброго предчувствия. Она дала себе слово, что сегодня же обязательно вернется и проговорит с мамой до рассвета, утешая ее если не доводами разума, то одним своим присутствием.

Но когда она увидела премьер-министра Лахлана, то поняла, что ее личные интересы должны будут уступить государственным.

Премьер-министр Лахлан выдвинулся во многом благодаря тому, что был незаметен и исполнителен, пока служил простым чиновником в административном аппарате Совета ХIII. Он и внешне соответствовал своей незаметной должности – ниже среднего роста, с коротко подстриженными редкими волосами, крошечным острым носиком на узком лице, чем-то похожем на мышиную мордочку. Когда он задумывался о чем-нибудь, то часто нос его начинал шевелиться, и могло показаться, что он принюхивается, как мышь, почуявшая ароматный запах сыра. Эльбст Роналд назначил его на высокий пост, когда решался вопрос о создании суверенного государства Эдьфландия, необходимого для подписания договора с Великобританией при покупке острова Эйлин Мор. Правительство объединенного королевства не могло иметь дела с частным лицом, продавая часть своей территории, пусть даже крошечную. Оправданием для сделки в данном случае могли быть только государственные интересы, а, следовательно, диалог должны были вести государства. Так появилась Эльфландия, а с ней – должность премьер-министра, которую, к великой досаде эльбста, мог занимать только эльф.

Премьер-министр Лахлан представлял все правительство Эльфландии в одном лице. Играть роль человека во взаимоотношениях с людьми было ему не трудно, так мало походил он на истинного эльфа.

Неожиданно для всех скромный, не хватающий звезд с неба Лахлан оказался истинным патриотом Эльфландии. Насколько мог, он всегда и везде отстаивал ее интересы, если, разумеется, они не шли вразрез с интересами главы Совета ХIII. К сожалению, это бывало частенько. И Лахлан искренне переживал, когда ему приходилось раздваиваться. Однако, учитывая все эти обстоятельства, следовало признать, что никто другой за столь короткое время не смог бы сделать больше для прославления исторической родины народа эльфов, чем он, карманный премьер-министр марионеточного государства. Но большинство эльфов, и прежде всего Фергюс, который возглавлял оппозицию новоявленному правительству, не хотели этого признавать и даже не замечали его усилий. И Лахлан, затаив обиду, нес свой крест всеобщего презрения, в глубине души надеясь, что однажды тайное станет явным, и справедливость восторжествует. Справедливость в понимании Лахлана заключалась в том, что эльфы признают его своим национальным героем, а эльбст Роналд введет его в Совет ХIII вместо Фергюса.

Катрионе нравился премьер-министр Лахлан – не как мужчина, а как начальник. Он был нетребователен, вежлив и всегда восхищался ее ушками и умением улаживать конфликтные ситуации. Вот и сейчас, едва завидев девушку, он, несмотря на свою явную озабоченность, восхищенно воскликнул:

– Катриона, ты просто чудо как хороша сегодня! А сколько вкуса в этой шляпке!

Катриона невольно улыбнулась. Все-таки она была настоящей эльфийкой, и никакие неприятности ей не могли помешать радоваться тому, что ею восхищаются. Тем не менее, она согнала улыбку с лица и строго заметила:

– Повелитель Лахлан, я спешила сюда как сокол-сапсан вовсе не для того, чтобы выслушивать от тебя комплименты. Когда ты позвонил, мне показалось, что произошло нечто чрезвычайное. У тебя был такой встревоженный голос. Я не ошиблась?

– Катриона, ты понимаешь меня даже лучше, чем моя собственная жена, – сокрушенно покачал головой Лахлан.

– Надеюсь, Алва не ревнует тебя к государственным делам, – отрезала девушка. Они были подругами с женой премьер-министра, и она могла позволить себе такую вольность.

– Пока еще нет, – улыбнулся Лахлан. – Но если положение дел не изменится, то начнет. Это неизбежно. Проблемы нарастают, как снежный ком, и я все реже бываю дома. Мне кажется, я больше времени провожу с тобой, чем с женой. И однажды Алва это заметит.

– Повелитель Лахлан! – возмущенно воскликнула Катриона. – Лучше молчи! Как говорят люди, не буди лиха, пока оно спит тихо.

Но Лахлан не замолчал. Казалось, он говорил только для того, чтобы отвлечься от терзающих его забот.

– К сожалению, мы не люди. Иначе я принял бы мормонскую веру и стал многоженцем. Алва вела бы мой дом, а ты – мою канцелярию. И я был бы самым счастливым эльфом на свете!

– А куда бы ты дел еще десяток жен, которые полагаются каждому уважающему себя мормону? – спросила Катриона, рассмеявшись.

Но Лахлан уже стал серьезным. Возможно, он заметил волнение Катрионы, когда она вошла в его кабинет, и болтал глупости еще и для того, чтобы успокоить ее. Ему был нужен совет, а дать его могла только трезвомыслящая Катриона. Во всех иных случаях ею руководили эмоции, а они были плохими советчиками.

– Итак, Катриона, шутки в сторону, – сказал премьер-министр. – Поговорим о злополучном маяке на острове Эйлин Мор.

– А что случилось за то время, что мы не виделись? – удивленно спросила Катриона. – Мне казалось, что проблема решена. Новый главный смотритель маяка в эту самую минуту уже должен быть на острове и знакомиться со своими подчиненными и должностными обязанностями.

– Он пропал, – коротко сказал премьер-министр.

– Где? Когда? – вырвалось у Катрионы почти невольно.

– Мы контролировали каждый его шаг на всем пути до острова Барра. Вернее, до того момента, когда он сел в самолет, который должен был доставить его на этот остров. А затем он вдруг перестал выходить на связь. Я лично проверил – самолет благополучно долетел до аэродрома. Вот и все, что мне известно.

Премьер-министр сочувственно посмотрел на девушку.

– И отыскать его затерявшийся на острове Барра след придется тебе, Катриона. Ты единственная, кому я могу поручить это дело, не опасаясь, что оно немедленно станет достоянием гласности. Любой слух о происшествии будет использован оппозицией как оружие против меня, а в конечном счете – против нашей Эльфландии.

– Каким образом? – искренне изумилась Катриона.

Премьер-министр грустно вздохнул, как он часто делал, когда говорил о Эльфландии.

– Маяк Эйлин Мор – поистине наша ахиллесова пята, как выражаются люди, и ты должна это понимать, Катриона. В отличие от меня, ты не помнишь этих событий, потому что была тогда еще младенцем. Но когда люди заселили остров, эльфы восстали. Они заявили, что честь Великой Эльфийки поругана, и она будет жестоко отомщена. Первые жертвы не заставили себя ждать. Разумеется, ты слышала о трех смотрителях маяка, пропавших на острове в начале прошлого века при самых таинственных обстоятельствах. Однако это привело к обратному, чем ожидалось, – во всяком случае, я так думаю, – результату. Не к бегству, а к массовому нашествию людей на остров. Нам, духам природы, трудно понять человеческую логику. Они не испугались, они заинтересовались, отнеся гибель смотрителей в разряд сверхъестественных явлений. Сюда же, кстати, они относят и нас, духов природы, если это тебе интересно. Поэтому мы и вынуждены скрывать от них свое существование – в том числе еще и затем, чтобы не стать жертвой их любопытства.

– Иначе говоря, подопытными кроликами, – содрогнулась Катриона. Она живо представила себя в роли лабораторного зверька, распластанного на операционном столе в ожидании, когда скальпель исследователя вонзится в его трепещущее тело. Отвратительная и ужасная картина. Богатое воображение было ее собственной ахиллесовой пятой с самого рождения.

По-видимому, ужас отразился в ее глазах, потому что премьер-министр сочувственно ей кивнул.

– В конце концов, чтобы избежать кровопролитной войны с людьми, которые начали бы преследовать и уничтожать всех духов природы, и не только эльфов, Совет тринадцати решил выкупить остров Эйлин Мор, – продолжал он. – Сделка состоялась. Но с условием, что маяк не прекратит светить. Людям нет дела до наших проблем, их беспокоит безопасность морского судоходства. Так возникло суверенное государство Эльфландия, маяк перешел на работу в автоматическом режиме, люди покинули остров Эйлин Мор. И, казалось бы, на этом все должно было закончиться. Но компромисс устроил не всех. Нашлись эльфы, которые заявили, что это соломоново решение, и оно не спасает младенца. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Да, я знаю это предание людей о жившем некогда древнееврейском царе Соломоне, который повелел разрубить младенца надвое. Он хотел, чтобы каждой из двух претендующих на материнство женщин досталось по равной части.

– Верно. Но тогда настоящая мать отказалась от своей доли. К сожалению, мы не можем так поступить и выполнить требование оппозиционно настроенных эльфов о сносе маяка Эйлин Мор. Ведь тогда условия договора с правительством Великобритании будут нарушены, и де-юре остров снова отойдет людям. А те опять построят на нем маяк. Такой вот заколдованный круг.

– Неужели оппозиция этого не понимает?

– Оппозиция, которую, как всем известно, возглавляет эльф Фергюс, готова смириться с компромиссным решением. Но есть еще так называемое Сопротивление. И те, кто его представляют, просто не хотят ничего понимать. Они фанатики, а потому слепы и глухи к голосу разума. Они убивают людей, топят их корабли, вносят смуту в умы и сердца всех остальных эльфов. А главное – угрожают погасить маяк, разрушить который они не могут из-за наложенного на него Советом тринадцати заклятия. Поэтому мы вынуждены держать на маяке смотрителя, чтобы этого не случилось. Причем из числа людей, потому что Сопротивлению претит даже мысль о том, чтобы вступить с человеком в сговор. С любым из духов они смогли бы договориться или привлечь его на свою сторону.

– Но разве Сопротивление нельзя купить? Ведь всему есть своя цена, даже фанатизму. Или, в крайнем случае, уничтожить его.

– Ты зришь в самый корень, Катриона, – одобрительно заметил премьер-министр. – Но как применить силу к тем, кого никто никогда не видел? Как их подкупить? Они неуловимы, невидимы, неосязаемы, а потому неуязвимы. Видишь ли, нам до сих пор не известно, кто они. Если бы мы только знали! Поверь, эльбст Роналд и Совет тринадцати сумели бы привести их в повиновение.

– Но ведь как-то они дают знать о своих требованиях?

– Они сносятся с нами через Фергюса. Но он утверждает, что тоже их не видел. Якобы у них происходит телепатический обмен мыслями, причем всегда неожиданно для него самого и очень недолго, поэтому источник даже нельзя отследить.

– Но если здесь замешан повелитель Фергюс…, – нерешительно сказала Катриона. – Быть может, цена вопроса – власть? Ведь он политик.

– Долгое время я тоже так думал. И я был готов пожертвовать постом премьер-министра Эльфландии в интересах дела. Но Сопротивление отказалось. Они требуют принести в жертву маяк, а на меньшее не согласны. Ими руководит слепая безрассудная ненависть, и ничего нельзя изменить.

Премьер-министр сокрушенно развел руками.

– Я всегда думал, что на такой фанатизм способны только люди. Но вынужден признать – мы, эльфы, ни в чем им не уступаем. И маяк Эйлин Мор – лучшее тому доказательство.

– И единственное, – возразила Катриона. – Но я все-таки не поняла, почему исчезновение смотрителя маяка может пагубно отразиться на тебе, повелитель Лахлан, и на Эльфландии.

– Потому что Совет тринадцати может решить, что я не в силах контролировать ситуацию. Посуди сама – предыдущий смотритель маяка недавно погиб, этот пропал… А если так, то самым разумным и простым выходом, с их точки зрения, будет ввести на острове чрезвычайное положение. Для начала всем эльфам запретят посещать Эйлин Мор, и даже в дни равноденствия. Ты представляешь, что значит лишить эльфов надежды дважды в год славить Великую Эльфийку?

– Это, как минимум, снизит рождаемость нашего народа, – перевела все в шутку Катриона. Она уже поняла серьезность ситуации. Но одним из свойств ее характера был природный оптимизм, который не могли поколебать самые ужасные гипотетические предположения. Эйлин Мор все еще был эльфийским островом, а что будет, покажет только время.

– Ты, как всегда, права, Катриона, – улыбнулся премьер-министр, давая понять, что оценил шутку. – Я очень рад, что ты работаешь на правительство Эльфландии. Ты вдохновляешь меня. Придаешь мне сил. Ты – замечательная эльфийка. Истинная патриотка, да к тому же еще очень умная и необыкновенно красивая девушка. Редкое сочетание превосходных качеств. Ты знаешь об этом?

– Повелитель Рахлан! – с укоризной взглянула на него Катриона. – Какое отношение мой ум и красота имеют к исчезновению главного смотрителя маяка Эйлин Мор? Если мне не изменяет память, ты призвал меня для того, чтобы обсудить именно это.

– А мы уже обсудили, – заявил премьер-министр. – А своими комплиментами я просто пытаюсь подсластить пилюлю, которую собираюсь тебе подложить. Ведь тебе, Катриона, предстоит отказаться от всех своих планов на этот вечер и немедленно отправиться на поиски пропавшего нового главного смотрителя. И проделать путь от острова Барра до острова Эйлин Мор совершенно одной, скрывая от всех истинную цель своего путешествия. А это может быть чрезвычайно опасно, учитывая ситуацию. На всякий случай, возьми с собой арбалет. Надеюсь, это чрезмерная предосторожность, но все же…

– Хорошо, повелитель Лахлан, – кивнула девушка.

– Алва говорила мне, что ты изумительный стрелок, просто снайпер.

– Да, повелитель Лахлан,– не стала скромничать Катриона. – Я прекрасно владею арбалетом с детства.

– Кстати, ты доверяешь тем домовым, которых мы держим на маяке?

– Да, – кивнула Катриона. – Я лично беседовала со всеми. Они хорошие специалисты.

– Я не об этом, – вздохнул премьер-министр, грустно пошевелив своим маленьким мышиным носиком. – Насколько они преданы Эльфландии? Вот в чем вопрос.

– Домовые, как известно, всецело преданы дому, в котором они живут. Их дом – это маяк на острове Эйлин Мор. Поэтому мы можем им доверять.

Премьер-министр, удовлетворенный ответом, кивнул, давая понять, что разговор окончен. Но когда девушка уже собиралась выйти, окликнул ее:

– Постой, Катриона! Чуть не забыл спросить. Алва мне ни за что не простила бы этого. У тебя есть ко мнекакие-либо просьбы перед отъездом?

Катриона задумалась. Ей вдруг пришла в голову мысль, что она не сможет выполнить своего обещания, данного матери. Если только попросить премьер-министра отложить поездку на остров Барра до утра…

Но под настороженным взглядом премьер-министра Катриона почувствовала смущение. Ведь тогда ей, возможно, придется объяснять и причину, по которой она собирается пренебречь государственными делами. А это значило бы не только раскрыть тайну ее матери, но и поставить под угрозу свое будущее. Как бы хорошо ни относился к ней премьер-министр Лахлан, но едва ли он пойдет на то, чтобы на правительство Эльфландии работала дочь эльфийки-отщепенки, опозорившей свой народ. Если об этом узнает оппозиция, это может плохо отразиться на его собственной политической карьере.

– Нет, повелитель Лахлан, – ответила Катриона.

И вышла из кабинета с гордо поднятой головой.

Глава 11

В пробуждающееся от беспамятства сознание Бориса проник равномерный шум набегающих на берег волн. Некоторое время он лежал, прислушиваясь к плеску воды. Затем он пошевелился, и вонзившийся в спину острый камень заставил его открыть глаза. И он увидел звездное небо. Множество незнакомых ему звезд усеивали необозримое пространство над его головой. Могло показаться, что это небо смотрит на него мириадами глаз. Добрыми, печальными, озорными, тоскующими, манящими, холодными, голубыми, мерцающими, таинственными…

Не удивительно, что у древних греков Аргус символизировал звёздное небо, подумал Борис. Оно такое же всевидящее, как этот мифологический многоглазый великан…

Течение его мыслей прервало пение ангела.

Насколько Борис разбирался в музыке, это называлось a cappella. Голос невидимой в темноте певицы выводил мелодию без какого-либо инструментального сопровождения. Однажды Борис слушал нечто похожее в исполнении Московского Синодального хора в храме Иконы Божией Матери «Всех Скорбящих Радость» на Большой Ордынке в Москве, певчие исполняли a cappella произведения Сергея Рахманинова. Но это было лишь жалкое подобие того, что он слышал сейчас.

Голос поднимался все выше и выше, и на мгновение замирал на невообразимо высокой ноте. Но не обрывался, а снова начинал свое восхождение к вершинам, недоступным человеческому пониманию. Он обращался не к разуму и не к эмоциям – он пробуждал душу, неосязаемыми пальцами перебирал в ней струны, о существовании которых в себе Борис даже не подозревал. Он извлекал из окружающего мира звуки, которые складывались в непроизнесенные слова, обращенные не к земной, а иной, запредельной ипостаси человека.

Борис заплакал. Это было прекрасно. Нет, это было божественно. Это поистине было нечто неземное. «Значит, я все-таки умер», – подумал он, всхлипывая и не вытирая крупных слез, бегущих из глаз по щекам и щекочущим губы. На вкус влага была не солоноватой, а неожиданно приятной, и даже облегчающей жажду, которую Борис внезапно почувствовал.

И в это мгновение ночную тьму прорезал отблеск света. Вспыхнул маяк. Может быть, он светил и раньше, но Борис не замечал этого. Он выбрасывал то белые, то зеленые, то красные протуберанцы, и остров то светлел, то мрачнел, а то становился зловещим. Маяк светил чуть в отдалении и где-то высоко над головой, сливаясь со звездным небом. Борис лежал в подножии холма, у самой кромки воды. Он не помнил, как здесь очутился. Но сейчас это его не волновало. Он был уверен, что непременно получит ответ на этот вопрос, чуть позже. В это мгновение он хотел только одного – увидеть ангела, который пел по ту сторону холма. Борис боялся, что тот прекратит петь. И он никогда уже не услышит этих неземных звуков. Во всяком случае, до своего смертного часа.

Борис уже понял, что он жив, и мало того – он каким-то неведомым образом добрался до конечной цели своего путешествия, до острова Эйлин Мор. И он подумал, что в эту ночь он может разгадать одну из его мистических тайн. А это, как некогда заявил один из французских королей, стоило мессы.

По-видимому, Борис лежал на каменистом берегу уже долго, потому что тело его затекло, ноги не слушались. Он с трудом перевернулся со спины на живот. Подтянул ноги к животу и сначала встал на колени. Попытался опереться ладонями о землю, чтобы приподняться. И только сейчас увидел, что все это время правая рука его была сжата в кулак. Он так увлекся, рассматривая звездное небо и слушая пение, что совсем не обратил на это внимание. В кулаке, когда Борис разжал его, он обнаружил небольшой медальон на оборванной золотой цепочке. Он нажал на крышку медальона, и та с мелодичным звоном раскрылась. Внутри оказалось изображение незнакомой ему и очень красивой девушки. Она с улыбкой смотрела куда-то вдаль. Но глаза ее цвета предзакатного неба были печальными. Светлые волосы струились пенистым водопадом по обнаженным плечам. Взгляд Бориса невольно скользнул вниз, но кромка медальона оборвала полет фантазии.

Борис даже не пытался вспомнить, каким образом медальон оказался в его руках. В памяти был мрачный провал, на дно которого у него не было ни времени, ни желания спускаться. Во всяком случае, в эту минуту. Он закрыл крышку медальона и опустил его в задний карман джинсов, единственный, до которого смог дотянуться, стоя в своей неудобной позе на четвереньках. Сейчас у него было дело поважнее, чем разгадывать ребусы.

Он оперся руками о большой валун, оказавшийся поблизости, и приподнялся. Выпрямился. Сделал один шаг. Нога ступила на мокрый камень, и он опять едва не упал. Но ему удалось удержаться на ногах и сделать второй шаг. Затем к нему вернулась уверенность в своих силах, и все стало проще. И он не спеша пошел вдоль берега, посчитав, что так будет вернее, чем карабкаться на холм, а затем спускаться с него. Пение доносилось из-за холма, а не с его вершины. На вершине холма одиноко стоял маяк и мертвенно-бледным светом освещал окрестности. Но звездам это удавалось лучше.

Остров был невелик, но путь растянулся надолго. Борис боялся в темноте оступиться и упасть, поэтому шагал осторожно, словно по льду. Камни под ногами иногда разъезжались в стороны, трава была влажной и скользкой. Казалось, сама природа была против него. Как будто остров вдруг ожил, подобно большой рыбе из рассказов о путешествиях Синдбада-морехода, и пытался помешать ему дойти. Но все же, по ощущениям почти вечность спустя, Борис обошел холм и очутился по другую его сторону. Еще издали он увидел огромный валун на берегу моря, на котором спиной к нему сидела длинноволосая женщина и пела.

Слов Борис разобрать не мог даже сейчас. Это был другой, незнакомый ему язык, а, быть может, слов и не было вовсе. Они были не нужны, чтобы выразить ту вечную печаль и бессмертную надежду, которые незнакомка пыталась высказать своим пением. Отсвет маяка падал на нее, но лица не было видно. Светила луна, выстелив серебрившуюся на волнах дорожку с небес до самых ее ног. Звезды замерли в вышине, заслушавшись. Стих ветер, боясь не расслышать мелодии. Все они были зрителями этого чудесного концерта на острове Эйлин Мор. И, кроме них, человек.

Борис подошел уже близко, когда нога его ступила на скользкий голыш и сорвалась с него. Он упал, больно ударился коленом о камень и невольно застонал. Незнакомка, услышав его, обернулась. И он увидел ее лицо. Борис узнал ее сразу. Это была девушка из медальона. Она, заметив его, тихо вскрикнула. И внезапно исчезла, как будто растаяла в воздухе. Или соскользнула с камня в море. Или воспарила над землей. Борис допускал любой вариант. Ведь она была ангелом. Пусть даже во плоти.

Он поднялся с земли и, хромая, дотащился до валуна, на котором до этого сидела девушка. Камень, казалось, еще хранил тепло ее тела. Борис присел на него. Достал медальон, раскрыл и долго смотрел на изображение. Он не ошибся, это была она, только в реальности еще прекраснее. Затем он лег спиной на теплую сухую поверхность камня и начал смотреть в звездное небо. Свет маяка падал на его лицо. Оно было безмятежно, как будто все плохое, что с ним происходило до этого, было начисто стерто из его памяти ангельским пением таинственной незнакомки.

Затем он встал и начал подниматься на холм, где по-прежнему светил маяк Эйлин Мор, указывая путь проходящим кораблям и ему, Борису Смирнову.

Глава 12

Фергюс, на правах члена Совета ХIII, вошел в кабинет премьер-министра Эльфландии без доклада, молча миновав растерявшегося секретаря в приемной и повелительным жестом принуждая того не следовать за ним.

Лахлан сидел за письменным столом, работал. Читал какие-то документы, некоторые сразу подписывал, на других оставлял резолюции, требующие пояснений. Он был прирожденным чиновником, бюрократом до мозга костей, и за это Фергюс презирал его еще сильнее. Сам Фергюс никогда ничего не подписывал, и вообще не оставлял никаких вещественных доказательств своей деятельности. Он предпочитал устные договоренности. Бумагу придумали люди, говорил он, слово дано нам от рождения. Люди лжецы по природе своей, поэтому им необходимо документальное подтверждение слов. Духи никогда не лгут, и каждое сказанное ими слово – это документ, подписанный их родовой честью. То, что его утверждение насчет повальной честности духов было весьма сомнительным, а люди пользовались бумагой вот уже более двух тысяч лет, не имело для него никакого значения. Заочный спор между Египтом и Китаем за право называться родиной бумаги вызывал у него сардоническую усмешку. Сам он не дал бы за это и фунта.

Когда Фергюс получал из канцелярии премьер-министра какие-либо официальные письменные сообщения, он рвал их, не читая. Он знал, что однажды Лахлан, словно бы в шутку, сказал:

– Не стоит укорять за это нашего друга Фергюса. Вероятно, он просто неграмотный, как большинство эльфов. Бедняга не умеет ни читать, ни писать, но стыдится в этом признаться.

Слова эти были донесены до Фергюса. Он ничем не выдал своих эмоций. И не стал требовать от Лахлана извинений. Но ничего не забыл. И не простил. Однажды он услышал от кого-то из людей, что месть – это блюдо, которое следует подавать холодным. И придерживался того же мнения, несмотря на всю свою ненависть к людям и отвержение всего, что с ними связано или исходит от них. Это был, пожалуй, единственный случай, когда он что-то взял от людей. Но поскольку Фергюс взял это на вооружение, то и не считал предосудительным. Бей врага его же оружием, говорил, а вернее, думал Фергюс, и ты непременно победишь. Ведь никто же не осудит воина, поднявшего на поле боя меч своего врага и продолжающего сражаться. Это может принести ему только славу, а не позор.

– Приветствую тебя, премьер-министр, – сухо произнес Фергюс. – Прошу извинить за нежданное вторжение, но у меня к тебе срочное дело.

– Я к твоим услугам, достопочтимый Фергюс, в любое время дня и ночи, когда только пожелаешь, – любезно ответил Лахлан, вставая из-за стола. Жестом он пригласил Фергюса занять одно из мягких кресел, стоявших в углу кабинета и предназначенных для менее официальных бесед. Но Фергюс пренебрег этой возможностью. Он присел на жесткий стул по другую сторону письменного стола премьер-министра, всем своим видом давая понять, что между ними не может быть даже намека на доверительные отношения.

– Мне стало известно…, – начал Фергюс, не дожидаясь, пока премьер-министр снова опустится в свое кресло. В этом тоже был свой психологический расчет – он говорил, а Лахлан выслушивал его стоя. Это как будто подчеркивало разницу в их общественном положении – член Совета ХIII на иерархической лестнице стоял на много ступенек выше, чем премьер-министр какой-то там Эльфландии. Он хотел унизить Лахлана в его же собственных глазах.

Но и Лахлан был по-своему горд, а потому не собирался терпеть унижение даже от члена Совета ХIII, учитывая, что тот был такой же эльф, как и он. Поэтому он перебил Фергюса вопросом:

– Ты хочешь сказать, что до тебя дошли какие-то слухи, достопочтимый Фергюс?

Произнесено это было с видом полнейшего доброжелательства. Но мечи в их невидимой дуэли скрестились и высекли искры.

– Я не пробавляюсь слухами, премьер-министр, – голосом, в котором не было и тени эмоций, произнес Фергюс. – Только достоверные факты. И очень не радостные для тебя, поверь.

– Поэтому, как я понимаю, ты и поспешил мне их сообщить, – самым невинным тоном заметил Лахлан. – Чтобы я имел время и возможность опровергнуть их, когда о них узнает Совет тринадцати. Благодарю тебя, достопочтимый Фергюс. Мы, эльфы, должны держаться друг друга.

– Вот именно, – буркнул Фергюс. – Мне сообщили, что пропал без вести новый главный смотритель маяка. Если об этом узнает Совет тринадцати, у тебя могут быть большие неприятности. Это бросает тень на тебя, как на премьер-министра Эльфландии. Могут сказать, что ты не справляешься со своими обязанностями.

– И кто, позволь узнать, сообщил тебе этот факт? – с улыбкой спросил Лахлан.

Эта улыбка очень не понравилась Фергюсу.

– Позволь сохранить в тайне мой источник информации, – ответил он. – Это тебе ничего не даст.

– Разумеется, – согласился Лахлан. – Тот, кто дезинформировал тебя, достопочтимый Фергюс, не стоит того, чтобы знать его имя. Я бы на твоем месте просто прогнал его взашей в следующий раз, когда он принесет тебе, как болтливая сорока на своем куцем хвосте, какие-то лживые слухи.

– Лживые? Ты так полагаешь? – недоверчиво спросил Фергюс.

– Я точно знаю, – снова улыбнулся Лахлан. – Незадолго до твоего прихода мне сообщили, что новый главный смотритель маяка благополучно добрался до острова и приступил к исполнению своих обязанностей.

– И кто это тебе сообщил? – презрительно усмехнулся Фергюс.

– Мой помощник по особым поручениям. Ее зовут Катриона. Возможно, ты встречался с ней. Во всяком случае, она говорила, что да.

Фергюс промолчал. Удар был слишком неожиданным, а потому особенно болезненным. Он собирался привести премьер-министра в замешательство своим известием, запугать жесткими санкциями Совета ХIII, а затем заключить с ним сделку, пообещав сохранить для него пост премьер-министра в обмен на лояльность в вопросе о снятии заклятия с маяка Эйлин Мор, которое не позволяло силам Сопротивления его разрушить. Единственное, что они могли – это убивать смотрителей. Но эти убийства не могли продолжаться вечно. Еще один-два смотрителя – и угроза нависнет уже не над премьер-министром, а над ним, Фергюсом, который до того увлекся местью, что позволил ассоциировать себя с Сопротивлением, передавая его требования Совету ХIII. Эльбст Роналд не настолько глуп, чтобы однажды не суметь свести концы с концами. Кроме того, у Совета ХIII есть еще тайная полиция, которую курирует сам эльбст, не доверяя никому другому. И уж она то, только дай ей в руки кончик ниточки, сумеет распутать весь клубок.

– Катриона? – повторил Фергюс, чтобы выиграть время и прийти в себя. – Да, да, кажется, мы встречались на конгрессе.

И вдруг в его затуманенной голове сверкнула, как спасительный луч света, мысль. На то, чтобы обдумать ее, у Фергюса не было времени, но она казалась удачной. Одним выстрелом он поражал сразу две мишени.

– Кажется, мать этой очаровательной девушки зовут Арлайн? – спросил он как бы между прочим.

И премьер-министр попался в расставленные ему силки.

– Возможно, – ответил он. – Скорее всего, да. Она как-то упоминала имя своей матери в разговоре с моей женой. Кажется, речь шла о декорировании помещений с учетом фэн-шуя.

– Та самая Арлайн? – многозначительно переспросил Фергюс.

Теперь пришел черед волноваться уже премьер-министру. Разумеется, он знакомился с личным делом Катрионы, где было упоминание о ее родственных связях. Но второпях, и не особенно вчитываясь. Было много более важных дел, а Катриону ему рекомендовала жена, которой Лахлан привык слепо доверять.

– Что ты подразумеваешь под «та самая»? – осторожно спросил премьер-министр.

– Отщепенка Арлайн, – глядя на него с нескрываемым сожалением, уточнил Фергюс.

Лоб Лахлана покрылся холодной испариной.

– Я… Я не знал об этом, – пробормотал он.

– Не знал? – нарочито преувеличенно удивился Фргюс.

– То есть, не то, чтобы не знал, но… упустил из виду, – пытался выкрутиться Лахлан, и еще сильнее запутывался в силках.

– И тебе кажется, что эльфы сочтут это за смягчающее вину обстоятельство, когда узнают, что премьер-министр Эльфландии пользуется услугами дочери отщепенки? Той, что опозорила свой народ, спутавшись с человеком? А что хуже всего – родила от него дочь. Эту самую Катриону.

– Но ведь это невозможно, – пробормотал Лахлан. – Чтобы у человека и эльфийки…

– То есть ты об этом никогда не слышал, – заметил Фергюс. – Но, как известно, незнание не освобождает от возмездия. Ты понимаешь, к чему привела тебя твоя беспечность?

Премьер-министр обреченно кивнул. Он и без подсказки Фергюса знал, как будут развиваться дальнейшие события. Народ эльфов возмутится и выразит свой протест, Совет ХIII рассмотрит его и принесет в жертву общественному и своему спокойствию его, Лахлана. И во всем этом будет принимать самое деятельное участие Фергюс, эльф и член Совета ХIII одновременно. А, следовательно, на его, Лахлана, политической карьере уже сейчас можно поставить крест, наподобие того, что втыкают в грудь вампиров люди, перед тем как захоронить их, чтобы те не вышли из своих гробов. Глупое суеверие, но очень эффективный способ выказать свое отношение к покойнику.

– Но, быть может, мать Катрионы уже умерла? – спросил Лахлан скорее себя самого, чем своего собеседника. Это была случайная мысль. Но, высказанная, она обрела очертания надежды. В глазах Лахлана блеснул радостный огонек. Смерть отщепенки снимала пятно позора со всех ее родственников, а, значит, и ответственность за свой проступок с него самого.

– Это вряд ли, – покачал головой Фергюс. – Я бы знал.

– И все-таки я проверю, с твоего разрешения, – уже твердо произнес премьер-министр. – Или без него. Ты же понимаешь, насколько это важно для меня. Да и для Эльфландии тоже.

– Хорошо, – неохотно согласился Фергюс. Он понимал, что отсрочка давала премьер-министру изыскать какой-либо способ уйти от заключения невыгодной для него сделки, в которой Фергюс был так заинтересован. Лахлан в результате этой сделки не приобретал ничего, а только сохранял статус-кво. Он же, Фергюс, мог достичь почти всего, о чем мечтал столько лет. Маяк, воздвигнутый людьми на острове Эйлин Мор, был символом унижения не только народа эльфов, но и лично его, Фергюса. Не будь этого маяка – и Арлайн в далеком прошлом стала бы его женой, а его собственная судьба сложилась бы совсем по-другому. Он был бы счастлив, у него были бы семья и, быть может, любимые, общие с Арлайн, дети. И ему не надо было бы подчиняться прихотям какого-то замшелого эльбста, который возомнил себя владыкой мира духов природы. Фергюс ненавидел эльбста Роналда не намного меньше, чем людей. Но сначала он должен был отомстить людям. И затем уже придет черед эльбста. А потом будут и другие – все те, кто усомнится в его, Фергюса, праве, быть их повелителем, будь то гномы, водяные, лешие, туди, кто угодно.

Но Фергюс также понимал, что протестовать сейчас было бы глупо. Премьер-министр, до смерти перепуганный, мог заартачиться, и продуманный до мелочей план обратился бы в прах. Даже заяц, загнанный в тупик, может обернуться и броситься на своего врага, пусть даже его преследует волк или филин. Лучше дать ему время – на выяснение истины, на раздумья.

Фергюс был уверен, что его новый расчет безошибочен. Арлайн была его вечным проклятием. Теперь она становилась проклятием своей дочери, прижитой ею от человека. И она будет проклятием Лахлана. По-другому быть не могло. Арлайн становится проклятием для всех, с кем соприкасается. Так было, есть и будет. Пока он, Фергюс, не решит иначе.

Фергюс встал со стула и, глядя поверх головы премьер-министра, произнес:

– Когда ты убедишься, премьер-министр, что Арлайн жива, то найди меня. Только поторопись. У тебя есть время до утра. А затем…

Он не договорил. Но этого и не требовалось. Лахлан хорошо его понял.

Глава 13

Их дуэль не закончилась, это понимали и Фергюс, и Лахлан. Противники только слегка оцарапали друг друга, но вся схватка, с непредсказуемым финалом, была еще впереди. Поэтому, расставшись, оба действовали решительно и молниеносно.

Фергюс, выйдя из кабинета премьер-министра, тотчас же телепатически связался с Гриром и потребовал немедленной встречи. Фергюс был воплощение осторожности, Грир – сама беспечность. Поэтому Фергюсу приходилось думать о безопасности за двоих. Сообщение он послал, используя известный только ему и Гриру код.

Лахлан, оставшись один, затребовал из канцелярии личное дело Катрионы и углубился в его изучение. На этот раз он был очень внимателен и вчитывался в каждое слово. Ему не потребовалось много времени, чтобы убедиться в правоте слов Фергюса. Катриона действительно была дочерью Арлайн. Отщепенки Арлайн, опозорившей некогда народ эльфов тем, что она спуталась с человеком и родила от него дочь. Ту самую Катриону, которая сейчас работала на него и считалась подругой его жены Алвы. Лахлан понимал, что это было двойное обвинение, которое ему предъявят. Он поддерживал с дочерью врага народа эльфов не только деловые, но и дружеские связи. Такое нельзя было простить. Как бы покровительственно ни был настроен по отношению к нему эльбст Роналд, но он ничем не сможет помочь, да и не захочет. Идти наперекор целому народу ради него, Лахлана – да такое эльбсту и в голову не придет. Достаточно с него и маяка Эйлин Мор.

Лахлан почувствовал себя жертвенным тельцом. Эльфы, в отличие от многих других духов, никогда и никому не приносили ни человеческих, ни иных жертв, даже Великой Эльфийке. Они отдавали своей прародительнице дань танцами, песнями, плотской любовью. Он, Лахлан, будет первым из эльфов, кого их народ принесет в жертву традициям и своему божеству. Пусть это заклание будет бескровным, но от этого не менее трагическим лично для него, Лахлана. А впоследствии, он был в этом уверен, и для самого народа эльфов. Фергюс, получив после отставки премьер-министра Лахлана безраздельную власть над эльфами, и общественную, и политическую, очень скоро злоупотребит ею.

Целую минуту Лахлан, безвольно понурив голову, жалел себя и свой народ, не отдавая никому предпочтения. И это была минута высшей жертвенности в его жизни. А затем он связался с начальником охраны посольства Эльфландии.

– Грайогэйр, мне нужно встретиться с Арлайн, матерью Катрион, – сказал он. – Это срочно.

Грайогэйр что-то буркнул в ответ. Лахлан по опыту знал, что его приказание будет исполнено беспрекословно.

Фергюс жил в небольшом фешенебельном особняке на Kensington Palace Gardens, расположенной в самом центре Лондона улице длиной чуть более 800 метров, которая считалась одной из самых дорогих в мире. Она была создана в 1840 году как часть парка Кенсингтонского дворца и принадлежала британской короне. Особняки здесь стоили от десятков до сотен миллинов фунтов стерлингов. Когда Фергюс вошел в свой дом, Грир уже поджидал его, сидя в едва освещенной гостиной и попивая коньяк из огромного граненого стакана. Эта нахальная манера Грира входить без стука и разрешения, куда ему заблагорассудится, всегда раздражала Фергюса, но обычно он сдерживал свои эмоции. Грир был ему нужен, при всех его скверных привычках. Поэтому Фергюс даже не поморщился, увидев, что тот откупорил его коллекционную бутылку коньяка и уже наполовину опустошил ее. Он просто включил еще и ее в счет, который со временем собирался предъявить Гриру. В тот день, когда необходимость в нем отпадет.

– Повелитель Фергюс, – ухмыльнулся Грир, увидев его. – Что за срочность? Или я не заслужил права на отдых после той утомительной работенки, которую ты мне задал на этот вечер?

– Нет, – отрезал Фергюс. – Потому что работа не выполнена. Ты обманул меня, Грир. Такое в нашем деле не прощается.

– Я? Обманул? – Грир сразу протрезвел. Была задета его профессиональная гордость убийцы. – Когда и в чем?

– Ты сказал, что с новым главным смотрителем маяка покончено.

– И повторяю это. Я раздавил его лодку своим пакетботом, как орех щипцами. Крак! – и все, только обломки по воде. Ты бы слышал этот звук, Фергюс! Просто мороз по коже.

– И среди этих обломков, по всей видимости, ты не заметил голову человека. И ему удалось спастись.

– Но это невозможно! – пробормотал потрясенный Грир. – Ночь, ледяная вода, на много миль вокруг ни клочка обитаемой суши… Да он сам Сатанатос, если смог доплыть до берега!

– Он человек, а это чрезвычайно живучие существа, – хмуро взглянул на него Фергюс. – Тебе ли это не знать, Грир. Тебе, истребителю человеков! Сколько их на твоем счету?

– Я не считал, – с нескрываемой гордостью ответил Грир. – За то время, что я работаю на тебя, не меньше миллиона. Если начинать отсчет с тех трех смотрителей маяка на острове Эйлин Мор в начале прошлого века. Они были твоими кровными врагами, если мне не изменяет память.

– Замолчи, Грир, – поморщился Фергюс. – Кажется, ты уже успел напиться и несешь чушь.

– Ничуть не бывало, – заупрямился Грир. – Во-первых, я не пьян. Во-вторых, мои слова может подтвердить вся команда «Летучего Эльфа». Рароги хорошо поработали в тот день. Люди, завидев их, в ужасе прыгали со скалы, но крыльев у них, в отличие от рарогов, не было, и они разбивались о скалы. Кровь и мозги тут же смывали волны, они же унесли тела в море, а там их растерзали акулы. Чистое убийство! Знаешь, Фергюс, чистым я называю убийство, которое не оставляет следов, а потому его невозможно раскрыть. Люди вот уже более ста лет бьются над этой загадкой, и не могут ее разгадать. Мое преступление, как бутылка со старым вином, от времени становится только ценнее…

Грира уже не заботило, слушает ли его кто-либо, он говорил сам с собой все более заплетающимся языком. Фергюс с отвращением смотрел на него. Он давно уже вынес приговор этому убийце, который был недостоин называться эльфом, возлюбив смерть превыше жизни, пусть даже и та, и другая были чужими. То, что Грир убивал по его приказу, Фергюса волновало мало. Грир, рассуждал он, мог отказаться. И тогда, в начале прошлого века, когда он, Фергюс, потеряв Арлайн, только начал мстить людям, но, не желая рисковать собственной жизнью, чужими руками. И сейчас, уже запятнав свои руки даже не по локоть, а по самые плечи в крови.

– А, в третьих, разве не ты ссудил мне денег, чтобы я смог построить на лондонских верфях своего «Летучего Эльфа»? – выбрался наконец из дебрей размышлений о преступлении как таковом Грир. Он ступил на твердую почву собственных преступлений. – Ведь это не обычный пакетбот, как кому-то может показаться. С виду – милая и очень миролюбивая малышка, перевозит почту. А подойдет поближе, развернется бортом, откинет тайные люки – и нате вам! Жерла пушек, как глаза Сатанатоса, уставились на свою жертву. Люди не успевают моргнуть, как их корабль получает залп ниже ватерлинии, затем еще, и еще, и еще – и на дно, на дно, на дно! И те, кто останутся в живых, позавидуют мертвым… Так говорил сам Сатанатос. Мне рассказывал об этом капитан-призрак, Филиппус Ван дер Витт. И не смей, говорить, Катриона, что я вру!

Фергюс вздрогнул, как лошадь от удара кнутом.

– Катриона? – переспросил он. – Грир! Почему ты произнес это имя?

– Потому что она называла меня обманщиком, – бессмысленно глядя на него, ответил Грир. Он все еще был в другой, своей реальности, далекой от этой комнаты. – А я никогда не обманываю. Ну, может быть, иногда. Но только не ее. А вот ее мать я бы обманул, и с превеликим удовольствием. Она вся такая вежливая, воспитанная, добрая, но это все притворство. Отщепенка не может быть хорошей. Ты согласен со мной, Фергюс?

– Да, – буркнул тот. – В этом ты прав.

– А ведь так хорошо все начиналось, – с сожалением вспоминал Грир. – Такая славная эльфийка… Это я о Катрионе. Ведь я ее уже почти полюбил, Фергюс! И вдруг… Что мне делать, Фергюс, подскажи? Может быть, вернуться и попросить прощения?

– Не сходи с ума, Грир, – встряхнул его Фергюс, взяв за шиворот. – Если ты куда и обязан вернуться, так это на остров Эйлин Мор. И завершить начатое тобой дело. Новый главный смотритель маяка не должен встретить вечернюю зарю. От этого зависит судьба всего народа эльфов, а, быть может, и наше с тобой будущее.

– А потом к Катрионе? – с мольбой посмотрел на него Грир. – Ты не будешь против, Фергюс?

– Потом куда хочешь, можешь даже к Сатанатосу.

– Нет, к Сатанатосу я не хочу, – заупрямился пьяный эльф. – Я хочу к Катрионе. Да, кстати, Фергюс, в доме у Арлайн я видел твой портрет. То есть, не твой, а того, кем ты был сто лет тому назад. Так мне сказала сама Арлайн. Вот только не пойму, что она хотела этим сказать. А ты, Фергюс, понимаешь?

Фергюс побледнел. Он наполнил стакан доверху коньяком и со всего размаху выплеснул его в лицо Грира.

– А теперь убирайся отсюда немедленно, – сказал он, чеканя каждое слово. – На остров Эйлин Мор. Или я сам отправлю тебя к Сатанатосу, Грир.

Эта внезапная вспышка изменила обычно хладнокровного Фергюса до неузнаваемости. Он был страшен сейчас. И мог даже убить, рискни Грир возразить ему. Но Грир струсил. Не промолвив ни слова, он встал и, шатаясь, вышел из дома, не забыв прихватить с собой почти пустую бутылку коньяка.

Грайогэйр вошел в кабинет премьер-министр с видом побитой собаки, которая осознает свою вину и готова принять трепку от хозяина. Он даже внешне чем-то походил на бульдога – с такими же короткими кривыми, но очень крепкими ногами, мощными плечами и со свирепым взглядом, в котором чаще всего читалось желание вцепиться мертвой хваткой в горло своего собеседника.

– Видимо, я старею, пора на покой, – сказал он. – Если Арлайн и существует, то у нее нет ни телефона, ни электронной почти, ни скайпа, ни прочих ухищрений человеческой цивилизации.

– А она не могла… умереть? – с затаенной надеждой спросил Лахлан.

– Все мы смертны, – философски заметил Грайогэйр. – Но об этом лучше спросить у Катрионы.

– Нет, – отрезал Лахлан. – Она ничего не должна об этом знать.

Грайогэйр с затаенным любопытством посмотрел на него, но сразу же опустил взгляд.

– Есть одна зацепка, – произнес он нерешительно. – Некоторое время тому назад Катриона просила послать букет цветов по одному адресу. Она не успевала вернуться. Кому, по какому поводу – никто сказать не может. Послали тогда курьера в магазин цветов, он оформил заказ, и все забыли. Но адрес в базе данных компьютера остался. Не уверен, что это адрес ее матери. Быть может, друга. Или… В общем, не знаю. Но, за неимением ничего другого…

– А разве нельзя проверить, кто там живет?

– По этому адресу не зарегистрирован ни домашний, ни мобильный телефон, – пожал плечами Грайогэйр. – Телепортироваться опасно. А вдруг там люди? Свалимся, как снег на голову, потом хлопот не оберешься. А ты просил сохранить все в тайне. Если только послать машину… Но это далеко, за городом.

– Срочно мою машину к подъезду, – распорядился Лахлан. Надежда все больше крепла в нем. – Я еду сам.

– Мне тебя сопровождать? – спросил Грайогэйр.

– Нет, – отрезал Лахлан.

– Все-таки я начальник охраны посольства, – воспротивился тот. – А ты мой начальник, и тоже находишься под моей охраной.

– Вот и не забывай, что я твой начальник и могу тебя уволить, если ты не выполнишь мой приказ, – улыбнулся Лахлан через силу. – Лучше сделай так, чтобы ничто не помешало мне в пути.

Глава 14

Черный правительственный лимузин легко, как раскаленный нож масло, пронзал дорожное столпотворение. Другие машины уступали ему дорогу, полицейские отводили глаза в сторону, когда он проносился мимо. Грайогэйр доказал, что не зря получает щедрое вознаграждение за свою работу. Заклятие работало. Сам он в менее приметном автомобиле следовал в некотором отдалении за лимузином премьер-министра. Все, что происходило, Грайогэйру не нравилось. Но он привык скрывать свои мысли и чувства. Ему достаточно было делиться ими с эльбстом Роналдом, которому он регулярно докладывал обо всем, что происходило в правительстве суверенного государства Эльфландия. Лахлан, разумеется, об этом даже не догадывался. А Грайогэйр не находил нужным ставить его об этом в известность.

До дома, в котором жила Арлайн, они домчались намного быстрее, чем можно было предположить, если судить по карте. Нетерпение Лахлана словно подстегивало автомобиль. Он не замечал дороги, по которой они ехали. Он думал, что скажет Арлайн, если все-таки встретится с ней. Но когда лимузин бесшумно подкатил к ограде из кустов и мягко притормозил у зеленой арки, он так ни до чего и не додумался. А потому решил импровизировать в зависимости от обстоятельств.

Лахлан вышел из лимузина. Проходя под аркой, он задел плечом один из кустов, образующих живую изгородь. В одно мгновение на ветках появилось множество заостренных шипов, и они впились в него, как будто пытались удержать и не пустить. Лахлан отдернул руку, оставив на ветках клочки материи. Дорогой костюм был безнадежно испорчен. Кусты разочарованно зашелестели листвой. Лахлан поспешил пройти через арку. Сражаться с растениями не входило в его планы.

Теперь Лахлан не сомневался, что в этом доме живет Арлайн. Только эльфы могли заставить растения служить себе, превратив их в злобного и неподкупного стража своего жилища. Если бы он был человеком, кусты вцепились бы в него мертвой хваткой, разодрали одежду, исцарапали до крови, опутали ветками и кто знает, что бы с ним случилось потом. Но Лахлан не стал дожидаться, будут ли они снисходительнее к эльфу, а быстро прошел через маленький дворик к дому. Тот выглядел брошенным и нежилым, как будто хозяева покинули его уже давно. Не увидев ни звонка, ни дверного молотка, он постучал кулаком в дверь. Никто не ответил и не вышел на его стук. Он раздраженно ударил со всей силы. Заскрипев петлями, дверь неожиданно приоткрылась. Из темноты на него пахнуло ледяной сыростью морской пещеры, послышался заунывный свист ветра. Здесь явно никто не жил. И все-таки он вошел.

Лахлан сразу узнал пещеру Фингала. В прежние времена он часто бывал на острове Стаффа с Алвой, которой безумно нравилась «пещера мелодий», вымытая в скале морской водой и ветрами. Пещера пробуждала в его жене какие-то атавистические воспоминания, инстинкты древних эльфов. Они нередко предавались любви в ее потаенных расщелинах, среди каменных глыб, страшась, что их кто-то может увидеть. Это было необычно и волнующе. Но когда Лахлан стал премьер-министром, он прекратил подобные забавы. Он стал опасаться за свою репутацию. Но нередко с затаенной грустью вспоминал о тех беззаботных днях. В уютной и скрытой от чужих глаз супружеской спальне из их интимных отношений с Алвой исчезло что-то неуловимое, но бесценное. Им стало скучно.

Лахлан вздохнул. И увидел, что из глубины пещеры к нему идет Катриона. Она грациозно ступала по камням, ее золотые волосы сияли в полумраке. Только когда эльфийка подошла ближе, Лахлан понял, что ошибся. Глаза Катрионы всегда сияли неутолимой жаждой жизни. В глазах, которые смотрели на него, сияние поблекло, словно скрылось в туманной дымке.

– Приветствую тебя, Лахлан, – произнесла эльфийка. – Твой визит – честь для меня!

– Ты знаешь, кто я? – удивился премьер-министр.

– Ты забыл о товарищах своих детских игр, – грустно улыбнулась Арлайн. – Это не удивительно. Меня все забыли.

Лахлан смутился. Он действительно не помнил себя ребенком. Только какие-то отрывистые картины иногда возникали в его памяти. Ему пришлось много потрудиться, чтобы достичь своего теперешнего положения. Труды и заботы старят. Иногда ему казалось, что он живет уже тысячу лет. А детство… Если оно и было у него, то оставило по себе в памяти незаметный след. Алва всегда поражалась этому. У нее с детством были связаны ярчайшие воспоминания ее жизни. Она жалела Лахлана.

– Прошу меня извинить, – пробормотал Лахлан. Он чувствовал себя неловко. Если бы он когда-нибудь и решил пробудить воспоминания детства, то, разумеется, не в беседе с отщепенкой. – У меня к тебе важное дело. Оно касается твоей дочери. Если ты Арлайн.

– Я Арлайн, – кивнула эльфийка. – А ты говоришь о Катрионе? Она много рассказывала хорошего о тебе.

Лахлан нахмурился.

– Ей не следовало этого делать, – сказал он. – Мы с ней мало знакомы. Поддерживаем только официальные отношения. Не знаю, что она могла тебе рассказать обо мне.

– Вот как? – улыбнулась Арлайн. – Именно поэтому ты и приехал? Чтобы я могла лучше узнать тебя?

Лахлану не нравился этот разговор. Он был слишком дружеским. И он мешал ему напрямую перейти к цели его визита.

– Тебе это ни к чему, – почти грубо ответил он. – Мы никогда не станем друзьями.

– Почему же? – спросила Арлайн. Но в ее глазах голубая дымка сменилась темно-фиолетовой.

– Потому что…

Лахлан не договорил. Но лицо его было слишком выразительным, чтобы не понять окончание его фразы.

– Тогда что же тебе от меня надо, премьер-министр? – мягко произнесла Арлайн. – Не забывай, это ты в моем доме, а не я в твоем кабинете.

– Это справедливо, – согласился он. – Но я никогда не вошел бы в этот дом, если бы меня не тревожила судьба Катрионы. Я думаю, что и тебя тоже должно волновать ее будущее.

– Да, несмотря на то, что я погубила свою жизнь, будущее моей дочери волнует меня, – ответила Арлайн. – Ты это хотел услышать?

– Да, – кивнул он. – И лучше мы будет говорить без обиняков. Называть вещи своими именами. Это намного все упростит. И сэкономит мое время.

– Прошу тебя, премьер-министр, – с неуловимой иронией сказала Арлайн. – Говори, как есть.

– Арлайн, ты опозорила свой народ…, – начал Лахлан.

Но Арлайн гневно перебила его.

– Пусть даже так, – сказала она. – Но какое это имеет отношение к моей дочери? Это была моя жизнь. Она живет своей.

– Ты ошибаешься, – Лахлан почувствовал, как в нем начинает расти раздражение. – Ты рассуждаешь, как истинная отщепенка, лишенная корней. Ты презрела свой народ, семью. Но мы ничто без своего народа, без своих близких. Наши корни переплетены, они питаются соками друг друга. Отруби их – и мы зачахнем…

– Не продолжай, премьер-министр, – жестом остановила его красноречие Арлайн. – Пусть я отщепенка, и мой народ отверг меня. Но я… Я не отвергла свой народ. Моя вина только в том, что я полюбила человека. Сожалею ли я об этом, испытываю ли раскаяние – это не твое дело. Сделанного не воротишь. Жизнь не обратишь вспять. И я готова заплатить сполна все, что с меня причитается. Но при чем здесь моя дочь? Она невинна. Она истинная эльфийка – и по рождению, и по духу. За что карать ее? Неужели эльфы стали как люди, и грехи отцов и матерей падают на головы их потомков до четвертого колена? О, Великая Эльфийка! Смилостивься над своим народом!

– Не кощунствуй, Арлайн, – сурово потребовал Лахлан. – И запомни одну простую истину: пока ты жива, Катрионе придется нести с тобой твой тяжкий крест.

– Пока я жива, – прошептала эльфийка, побледнев. – Так вот ты зачем здесь!

– Не говори чепухи, – отрезал Лахлан. – Это ты сказала.

– Да, – покорно согласилась Арлайн.

Они замолчали. С отсыревшего потолка пещеры изредка срывалась тяжелая капля воды и с шумом падала на камни. Лахлан заторопился.

– Подумай над моими словами, – сказал он. – Мне кажется, ты хорошая мать, несмотря на то, что ты…

Он не договорил, попрощался легким наклоном головы и быстро вышел.

Арлайн незрячими глазами смотрела ему вслед. В них фиолетовый туман сменила непроницаемая тьма. Золотые волосы эльфийки потускнели, приняв цвет опавших осенних листьев.

За окнами заурчал мотор автомобиля. Потом все стихло, даже пение вспугнутых птиц. Только слабое эхо падающих капель раздавалось под сумрачными сводами пещеры, которая была домом Арлайн.

Глава 15

Арлайн ждала. Но Катриона не возвращалась, как обещала. Когда миновала полночь, Арлайн поняла, что дочь уже не придет. Она потеряла и ее, как раньше свою семью, свой народ, свою родину. Дочь она любила больше, чем кого-либо из мужчин, бывших в ее жизни. Однако из-за любви к человеку, который промелькнул в ее судьбе, как метеор по ночному небу, не оставив следа и уже почти даже памяти по себе, потеряла и ее. Круг замкнулся. Предопределение свершилось. Приговор был вынесен и обжалованию не подлежал. Оставалось только привести его в исполнение.

Арлайн не могла умереть от горя. Вероятно, эльфам это не дано, думала Арлайн, иначе она давно бы уже перешла в мир теней. Но она не хотела умереть от яда, пули, ножа, веревки, под колесами автомобиля – все эти средства, к которым прибегают люди, чтобы покончить жизнь самоубийством, ей казались отвратительными и постыдными. Жизнь эльфов, как и всех духов природы, долгая, во много раз превышает человеческую. Они тоже умирают, но медленно, исподволь, как бы растворяясь в воздухе. Очень старые духи становятся прозрачными, как слеза младенца. Зачастую их даже не приходится хоронить в земле или сжигать на костре…

При этой мысли Арлайн встрепенулась, как подраненная птица. Огонь! Как же она не вспомнила об этом раньше! В пламени сгорает все, и даже духи. В древние-предревние времена те их них, кто уставал от долгой жизни, вставали на край жерла вулкана и бросались вниз, в кипящую лаву. Смерть была мгновенной, безболезненной и неотвратимой. Арлайн слышала об этом от своей матери, когда еще была ребенком. Но забыла. А сейчас вспомнила. И начала перебирать в памяти все известные ей вулканы.

Во времена, когда народ эльфов был молод, по всей земле дымилось множество вулканов. Из них еще и сейчас оставалось свыше тысячи трехсот действующих, периодически извергающих лаву. Вулкан Этна на острове Сицилии, который за последние 3 500 лет извергался более ста пятидесяти раз. Ключевская сопка на Камчатке в России. Мауна Лоа и Калауэа на Гавайских островах в Тихом океане. Вулканы были в Мексике, на Аляске, на острове Росса в Антарктике. Фудзияма на японском острове Хонсю. Ньирагонго в африканских горах Вирунга. Пожалуй, вулкан Гекла в Исландии был ближе всех к ее родному острову Эйлин Мор, но его последнее крупное извержение произошло более полувека назад, почти одновременно с Везувием близ итальянского Неаполя, а нового пока не предвиделось…

Вдруг Арлайн поняла, что обманывает саму себя. Ей ли, многолетней затворнице, бросаться на поиски извергающего лаву вулкана, чтобы покончить счеты с опостылевшей жизнью в его жерле! Если бы она была на это способна, она нашла бы в себе силы и жить. Но в том-то и дело, что жизненные силы ее иссякли, подточенные постоянным унынием и оплакиванием прошлого. Ей был нужен более простой и верный способ.

Дом давил на нее своим сумраком и одиночеством, которым пропитался, казалось, за многие годы ее затворничества от фундамента до крыши. Арлайн отдернула тяжелые портьеры,распахнула окно. Уже близилось утро, но все еще было темно. Луну и звезды скрыли тяжелые мрачные тучи. Где-то в отдалении гремел гром, предвещая грозу. Воздух сгустился, затрудняя дыхание. Грудь Арлайн бурно вздымалась, и все-таки она задыхалась. Она вышла во двор. Это было обычное время ее прогулок. Сейчас никто из соседей не мог ее увидеть, заговорить с ней. Люди спали в своих крошечных домиках, окна которых зияли черными провалами, как пустые глазницы пэн-хоу. Сверкнула молния, и осветила двор мертвенным отблеском.

И внезапно Арлайн поняла, как она может умереть. Молния! Вот что ей надо. Молния – это та же самая огненная лава, только небесная. Это близкая ей по духу субстанция. Всего одна вспышка – и от нее, Арлайн, останется только горсть пепла, которую подхватит ветер и развеет над землей. Это будет красивая и благородная смерть. Пусть она жила среди людей, и даже любила одного из них, осквернив себя этим, но умрет она как настоящая эльфийка. Но для этого ей была нужна помощь Великой Эльфийки. Только праматерь всех эльфов способна приказать небесным духам направить без промаха молнию в свою блудную дочь.

Алрайн вынесла из дома все деревянные предметы, которые нашла, сложила их в беседке, увитой плющом. Получился настоящий алтарь. Огонь вспыхнул сразу, он весело затрещал, пожирая дерево, взбегая по растениям наверх. Вскоре вся беседка пылала, как гигантский жертвенный костер. Арлайн сняла с себя всю одежду. Оставшись нагой, она начала кружить вокруг костра, все убыстряя и убыстряя шаги. Ее волосы растрепались, глаза снова сияли голубым, как небо в солнечный полдень, светом. Она громко причитала:

– О, Великая Эльфийка! Во веки веков благословенно будь твое лоно, породившее некогда народ эльфов! Благословенна будь твоя грудь, вскормившая и продолжающая питать народ эльфов! К тебе взывает одна из великого множества дочерей твоего народа, праматерью которого ты была!

Гроза, приближение которой предвещал далекий гром, разразилась. Молнии били уже одна за другой, но дождя еще не было, только одинокие капли падали на землю. Но они только разжигали пламя костра.

– О, Великая Эльфийка! Упокой мою голову на своих коленях, убаюкивающих в дни его младенчества народ эльфов. Будь милостива ко мне, отвергнутой народом эльфов. Снизойди с высоты своего величия к той, что ничтожнее всех дочерей твоего народа. Верни в свое лоно ту, что отвергли все, но не отвергнешь ты, как истинно любящая мать. Пусть сбудется проклятие твоего народа! И да падет оно на мою голову!

Молния, озарив полнеба, ударила в крышу дома. Сбитый ею флюгер упал на землю. Сухая крыша, лишенная громоотвода, вспыхнула, как спичка. Арлайн, белея гибким красивым телом в предрассветном сумраке, не остановила свой безумный танец, но только возвысила голос.

– О, Великая Эльфийка! Подвластны тебе все силы природы. Сожги меня и мой грех в очищающем небесном пламени! Это я, Арлайн, взываю к тебе! Услышь меня и порази всепроникающей молнией!

Беседка уже почти догорела, изредка вспыхивая и озаряя двор искрами. Зато дом запылал. Языки пламени охватили всю крышу, спустились по стропилам, проникли через открытое окно внутрь, разбежались по комнатам. Арлайн уже не кружилась по двору. Она встала на колени и, подняв руки к небу, шептала:

– Покарай меня молнией! Ибо не в силах больше сносить я проклятие народа твоего. Изнемогла. И да сгину я во веки веков!

Но вместо молнии из небес на землю посыпался град, неожиданный в это время года. Уже не мокрые капли, а осколки льда размером с горошину, подгоняемые порывами ветра, хлестали Арлайн по обнаженному телу, истязая ее плоть и подвергая жестокому испытанию дух.

– О, Великая Эльфийка, и ты против меня! – возопила Арлайн, рыдая. – Тогда я сама покараю себя во славу твою! Духи огня! Примите меня!

Она поднялась с колен и пошла, не замечая, что шагает по раскаленным углям от догоревшего жертвенного костра. Дом был уже весь охвачен огнем снаружи. Он представлял собой огромный факел, стремящийся языками пламени в небеса. Но дверь его была настежь распахнута, как будто в ожидании Арлайн. Казалось, сам Верховный Дух огня звал ее к себе, чтобы слиться с ней в экстазе последнего, прощального танца. И она, как бесстрашная саламандра, шагнула в его разверстую, пышущую нестерпимым жаром, огнедышащую пасть.

И в то же мгновение хлынул искупительный дождь…

Глава 16

Путь до маяка показался Борису восхождением на Голгофу и продлился целую вечность. Скалистый, скудно заросший травой остров Эйлин Мор усеивали камни, скользкие от влаги, опасные и непредсказуемые. Колено, которое Борис ударил при падении, едва сгибалось. Предрассветный туман, внезапно опустившийся на остров, уменьшил видимость на расстояние вытянутой руки. Много раз Борис, отчаявшись, решал, что не сделает больше ни шага. Но, передохнув, снова шел.

Все-таки это не был путь на Голгофу, потому что в завершение его Бориса ждали отдых, завтрак и сон в теплой постели. И как бы ни труден был каждый шаг, но это было лучше, чем сидеть на влажных камнях, дрожа от холода и голода и проклиная свою судьбу в ожидании, пока взойдет солнце.

Когда Борис поднялся на вершину холма и увидел тропинку, которая плавным изгибом вела к каменной ограде, окружавшей маяк, то не смог даже по-настоящему обрадоваться, настолько он обессилел, вымок, продрог и отчаялся. Все это время он был одинок во Вселенной. Но тропинка была проложена людьми. Она приободрила его. Чувство одиночества исчезло. И он даже прибавил шаг.

Он прошел за ограду, в которой зиял пролом, заменяющий ворота. Башня маяка возвышалась над его головой, освещая окрестности, словно гигантский фонарь, забытый на вершине холма каким-то сказочным великаном. Борис подошел к башне, открыл дверь, не считая нужным постучать, и вошел. Внутри шум моря немного утих и приобрел иное звучание, более торжественное и грозное, похожее на исполняемую невидимым оркестром патетическую симфонию. Это уже был другой мир. Не жестокой в своем равнодушии к человеку природы, а тот, который создали люди, отвоевав у нее свое право на существование на этой планете. За каменными стенами башни было тепло, сухо и спокойно.

Комната, которая оказалась сразу за дверью, была небольшой и уютной. Из мебели в ней были только дощатый стол, несколько грубо сколоченных стульев, пара шкафов в углу. Скудость обстановки несколько скрадывали яркие пятна картин на стенах. Значительную часть комнаты занимал мольберт, установленный у окна. Около мольберта стоял худенький невзрачный старичок, заросший редкими, но длинными волосами, которые немытыми прядями спускались до его хрупких плеч. Он держал в руке кисть и изредка наносил ею мазки на огромный холст, в сравнении с которым сам он выглядел пигмеем. Несоразмерность холста и художника могла показаться Борису смешной в любое другое время, но сейчас ему было не до этого. Словно блудный сын, вернувшийся домой после долгих скитаний, он стоял у порога и ждал, когда на него обратят внимание.

Но прошло несколько минут, а художник, увлеченный своей работой, так и не обернулся к Борису, словно даже не заметил его появления в этой комнате. Борис прошел к столу и присел на один из стульев. Ситуация начала забавлять его. Он сам порой увлекался, занимаясь чем-нибудь, но старичок превзошел все мыслимые пределы. Казалось, начни его сейчас переносить вместе с мольбертом из дома во двор, он продолжал бы наносить кистью мазки на картину. Как будто он был Господом Богом и творил вечность, а все остальное вокруг него было сиюминутным, нереальным и несуществующим.

Невольно Борис начал рассматривать картины на стенах. Сюжет их был однообразен – маяки. Большие и маленькие, круглые и квадратные, установленные в воде и на суше. Была здесь и американская статуя Свободы с факелом в вознесенной над головой руке. Увидел Борис и изящную белую башню маяка с красной головкой-маковкой, установленного на мысе Эйр в Уэльсе, который обеспечивал прохождение английских судов с 1776 года по сей день. Когда Борис, рассматривая маяк с мыса Хаттерас в Северной Каролине, встал со стула и подошел ближе к картине, старичок все-таки заметил, его. Он растерянно захлопал глазами и с видом полнейшего недоумения воскликнул:

– И давно вы здесь?

– Это не важно, – невольно улыбнулся Борис. – Я не скучал. Прекрасные картины!

Польщенный художник радостно улыбнулся.

– Вы явно разбираетесь в живописи, – сказал он одобрительно. – А это не часто встречается. Вот моя жена, например. Замечательная, не скрою, но ничего не понимает в искусстве. Вот уже добрую тысячу лет пытаюсь ее научить – и все без толку. За это время испанцы открыли Америку, и эта дикая страна стала величайшей державой мира – после Шотландии, разумеется. Гунны разрушили великий Рим, а затем сами исчезли с лица земли. Татаро-монголы захватили Русь и правили ею несколько столетий. Чума и мировые войны едва не уничтожили людей, но они опять размножились и расселились по всей планете. А моя бедняжка Скотти по-прежнему девственна в этом отношении. Представляете?

– С трудом, – пробормотал Борис. Он с опаской подумал, что старичок помешан не только на живописи, но, кажется, действительно сошел с ума. И это не так уж удивительно. Того и гляди, он сам потеряет остатки своего разума, который за минувшие сутки подвергся слишком тяжелым испытаниям.

– Взять хотя бы вот эту картину, которую вы рассматривали, – увлеченно продолжал старичок. – Ведь это не просто маяк, установленный возле крохотной деревушки Хаттерас. Он освещает «кладбище Атлантики»! Да-да, именно так называют этот район Атлантического океана, где сталкиваются холодное Лабрадорское течение и теплый Гольфстрим. А в результате – исключительно сложные условия для навигации из-за мелей, изменчивых течений и штормовых ветров. Более тысячи кораблей за последние пятьсот лет нашли здесь свой последний приют. А сколько человеческих жертв! Ни одному рарогу такое не под силу, я вас уверяю!

«Ну вот, опять, – с тоской подумал Борис. – Понесло старика по кочкам! И за что только мне все это?»

– Этот маяк должен быть запечатлен на полотне не чета моему, – взволнованно говорил старичок, махая кистью, как шпагой, словно пронзая ею невидимого врага. – Уверен, вы понимаете это, как любое разумное существо. А что моя Скотти?! Она говорит, что этот маяк не только не следовало рисовать, его надо разрушить. Дескать, он приносит беду, потому что на нем лежит проклятие. И еще она смеет утверждать, что эта моя картина тоже однажды доставит нам много неприятностей. И все по той же самой причине. Вы слыхали когда-нибудь подобный бред, юноша? И она еще называет себя…

– Эльфландкой, – произнес за спиной Бориса чей-то ласковый голос. – Ведь мы теперь – жители Эльфландии, Аластер. Надеюсь, ты не забыл, о чем говорила нам Катриона?

Борис не заметил, когда и как в комнату вошла эта старушка. Возможно, подумал он, неслышно ступая, она прошла через дверь за его спиной. Солнце уже взошло и, проникая через открытое окно, ярко освещало ее. Кожа старухи от старости приняла иссиня-бледный оттенок и казалась почти прозрачной. Тем не менее, она все еще сохранила красивые и очень густые волосы, которые непокорными прядями выбивались из-под низко надвинутого на лоб чепца. А глаза ее по юному озорно блестели, когда она выговаривала своему мужу.

– Точно, Катриона! – воскликнул Аластер, так взмахнув кистью, что капли краски с нее разлетелись по всей комнате, попав даже на чепец его жены. – Вспомнил! Она мне велела сходить на берег и притащить какого-то человека, который там валяется, точно дохлый дельфин. Я еще должен был позвать на помощь Крега… Это наш техник, – пояснил он Борису. – Но как только Катрина ушла, ко мне пришла идея, как придать фону на моей картине изумительный лиловый оттенок. И все остальное сразу же вылетело у меня из головы.

– Аластер! – укоризненно покачала головой старуха. – Как же ты мог!

– Сам не понимаю, – честно сказал тот. – Но я немедленно схожу за Крегом, и мы тут же вдвоем…

– Можешь не торопиться, – остановила его жена. – Он уже сам пришел.

– Кто?

– Человек, о котором говорила Катриона.

– И где он? – продолжал искренне недоумевать Аластер.

– Стоит перед тобой, – терпеливо, как ребенку, пояснила ему Скотти. – Разговаривает с тобой. И ужасается тому, какой ты бестолковый. А еще эльфландец!

– Пусть будет по-твоему, – миролюбиво заметил Аластер. – Эльфландец так эльфландец. Хорошо еще, что не человек. От Катрионы всего можно ожидать…. Она нам почти как дочь, и я ее очень люблю, – опять доверительно сообщил он Борису. – Поэтому я терпеливо сношу все ее выдумки и капризы. – Он кивнул на жену. – И ее, кстати, тоже.

– Шел бы ты лучше… За Крегом! – обиженно поджала губы Скотти.

– А это еще зачем? – возмутился Аластер. – Человек уже здесь. Жив-здоров, да еще и ухмыляется, как будто ему сам домовой пятки щекочет.

– А разве ты не должен предупредить Крега, что его ждет новый главный смотритель маяка?

– Кто? – опять непонимающе воззрился на нее Аластер.

Борис подумал, что ему пора выступить на сцену, иначе объяснение старичков может затянуться. Он церемонно поклонился.

– Разрешите представиться – Борис Смирнов. Каких-либо верительных грамот, сredentials, если вам так более понятно, у меня нет. Но я слышал, здесь прозвучало имя Катрионы. Сутки тому назад она предложила мне занять должность главного смотрителя маяка на острове Эйлин Мор. Я дал согласие. И вот я здесь. Прошу любить и жаловать. Но все остальные вопросы – к Катрионе. Я ничего не знаю.

– Зато мы знаем, – успокоила его Скотти. По всей видимости, она была мозгом в их семье, и заодно управляла всеми делами на маяке. – Катриона здесь была и дала нам все необходимые инструкции. Так что надобности в верительных грамотах нет. Кстати, мы прекрасно понимаем по-русски. Поэтому можете продолжать говорить с нами на своем родном языке.

И Борис только сейчас понял, что все это время говорил по-русски, и даже не обратил на это внимания. Равно как и на то, что далеко не всегда, когда Аластер что-то произносил, у него открывался рот. Вероятнее всего, он общался с Борисом телепатически, и тоже этого не замечал. Скотти была более осторожной, и ни разу не позволила себе такой небрежности в общении с ним. Но Бориса уже ничто не удивляло. За последние сутки он навидался и натерпелся такого и столько, что ему нужно было время, чтобы осознать все это. Пока же он просто говорил и действовал, будто во сне, когда воспринимаешь как самое естественное явление любые чудеса.

– Кстати, о Катрионе, – вдруг вспомнил он. – Если, вы говорите, она была здесь этой ночью, то не ее ли я видел на берегу моря часа два-три тому назад? Она сидела на валуне и пела ангельским голосом. Но при моем появлении вдруг куда-то исчезла. Как будто испарилась в мгновение ока.

– Едва ли это была она, – глядя на Бориса честными глазами, ответила Скотти. – Катриона не привидение. А вам, скорее всего, это просто привиделось.

– И прислышалось, вероятно, – заупрямился Борис. Он достал из кармана джинсов медальон, открыл его и показал изображение старухе. – Это Катриона?

– Откуда у вас этот медальон? – удивилась Скотти.

– Хотел бы я сам это знать, – буркнул Борис. – Так это Катриона или нет? Именно эта девушка пела, когда я подошел. Аластер, взгляните вы тоже. Это она?

– Может быть, и Катриона, не знаю, – заявил Аластер, посмотрев мельком на медальон. – Для меня все девушки, которым меньше пятисот лет, на одно лицо. Но то, что на берегу вы будто бы видели Катриону – это нет, ручаюсь.

– И кого же тогда? – попытался настоять на своем Борис. – Или ваш остров кишмя кишит девушками, поющими по ночам ангельскими голосами?

– Это вы в самую точку попали, – заявил Аластер. – Вот именно – кишмя кишит. Особенно в дни равноденствия. Если проживете на острове до осени, то сами убедитесь в этом. А насчет сегодняшней ночи… Быть может, это была моя Скотти? Разве я вам не говорил, что она изумительно поет? И танцует. Куда там эльфийкам, что бы о них ни говорили! Дождитесь ближайшего дня равноденствия – и сможете убедиться в этом собственными глазами.

– Аластер! – зарделась от смущения Скотти. – Ты, как всегда, преувеличиваешь. Наш новый главный смотритель может и в самом деле подумать…

– Все, с меня хватит, – разъярился Борис. – Не хотите говорить – не надо. Но накормить меня и показать мне мою комнату вы можете?

– Это моя обязанность, – обиженно поджала сморщенные губки Скотти. – Пойду приготовлю вам завтрак и открою комнату, в которой вы будете жить. С вашего позволения!

Не успела за Скотти закрыться дверь, как Аластер приблизился к Борису и прошептал ему почти в самое ухо, возбужденно блестя неожиданно ярко-синими глазами:

– А вы знаете, молодой человек, что я был смотрителем Фаросского маяка?

Глава 17

До острова Барра Катриона добралась без приключений, как и Борис. В аэропорту, после долгих бесплодных расспросов, ей удалось найти того, кто навел ее на след. Это был полный улыбчивый мужчина средних лет, который работал здесь агентом по организации обслуживания пассажирских авиаперевозок, как он с важностью представился. Звали его Эндрю МакКензи. От него Катриона узнала, что одного из пассажиров рейса, прилетевшего несколько часов назад, встречал какой-то хмурый тип, настороженно зыркающий во все стороны глазами из-под огромного козырька кепи. В руках он судорожно сжимал кусок ватмана с надписью от руки. Что там было написано, Эндрю МакКензи не знал, зато он запомнил автомобиль, на котором этот тип увез пассажира, молодого высокого парня с тощим рюкзаком за плечами.

– Такой тарантайки я раньше на нашем острове не видел, наверное, этот чудак прибыл на пароме с Льюиса, – заявил ее словоохотливый собеседника, презрительно ухмыляясь. – Крошечный двухместный кабриолет, весь помятый, в царапинах, да еще и бурого цвета, который, возможно, раньше был красным. И как они в него втиснулись, не представляю! Машина явно не для мужчин. Да и не для приличной женщины, да еще такой красивой, как вы. Кстати, не хотели бы вы как-нибудь прокатиться на моем автомобиле? Уверяю вас, вы не пожалеете!

– Может быть, – обворожительно улыбнувшись, ответила Катриона и ушла, оставив толстяку на память приятный аромат своих духов и воспламеняющие воображение эротические мечты.

Отыскать сам бурый кабриолет ей не удалось. Но его, как и Эндрю МакКензи, запомнили многие жители острова, настолько экстравагантной была манера езды водителя, да и сама машина бросалась в глаза, как неопрятный и небритый бродяга на светском рауте. Так, расспрашивая, Катриона дошла по следам, которые оставил кабриолет, до заброшенного причала, а здесь они словно канули в море. Было уже темно, когда Бориса подобрала рыбацкая лодка, и никто этого не видел. Но Катриона о дальнейшем развитии событий догадалась сама. Вариантов могло быть только два – неизвестные похитители либо утопили Бориса здесь же, у берега, рискуя тем, что их кто-то заметит и помешает, либо отвезли подальше, с намерением утопить в море, где его тела уже никто и никогда бы не нашел, благодаря вечно голодным акулам и прочим морским обитателям.

Катриона опечалилась. Несмотря на то, что она Бориса никогда в глаза не видела, ей понравился этот не глупый парень, который старался держаться гордо и независимо, даже разговаривая по телефону, а сам смущался, словно юная гамадриада, при каждом удобном случае. Поэтому Катриона, вместо того, чтобы повернуть обратно, понадеялась на русское «авось» и продолжила поиски. Она взяла на прокат большую, военного образца, резиновую лодку с мощным мотором и прожектором, установленным на носу, и вышла в море. Шанс найти Бориса, да еще живым и здоровым, был один на бесконечность, как при игре в рулетку в подпольном казино. Но она решила рискнуть.

Лодка, тихо урча мотором, словно сытый довольный кот, рыскала между маленькими островками, которых здесь было слишком много для безопасного судоходства больших морских судов, а ночь становилась все непрогляднее и таинственнее. В любое другое время Катриона получила бы несомненное удовольствие от этой морской прогулки, хмурой луны, мрачных туч, раздраженных волн, обдающих ее солеными брызгами. Она всегда ощущала себя частью окружающей ее природы, какой бы та ни была – ласковой или сердитой. Опасность, которая в эту ночь явственно витала в воздухе, ее не пугала, наоборот, волновала и бодрила. Но сейчас Катриона воспринимала все эти природные явления с точки зрения безопасности человека. И уныло думала, что ее надежды тщетны.

Она едва увернулась от какого-то парусного судна, которое бесшумно, подгоняемое ветром, выскочило из ночного мрака и стремительно исчезло в нем же. На палубе не было никого, и ни одного опознавательного огня. Даже в капитанской рубке было темно, словно судном никто не управлял. Но Катриона не успела удивиться, потому что почти сразу же она увидела в свете прожектора барахтавшегося в море человека. Он слабо бил по воде руками, пытаясь удержаться на плаву, но вскоре неизбежно должен был пойти на дно, перепуганный, усталый, в мокрой, стесняющей движения, одежде. Катриона подоспела вовремя – еще бы одно мгновение, и его голова навсегда бы скрылась под водой. Пришлось схватить его за волосы, чтобы вытянуть на поверхность моря. Потом затаскивать в лодку. Человек, пропитавшийся водой, как губка, оказался неожиданно тяжелым. Он был почти без сознания, и ничем ей не помогал. Он уже успел наполнить свои легкие соленой водой, и даже не мог вздохнуть. Катрионе пришлось сделать ему искусственное дыхание. Сильный толчок сложенными ладонями в область сердца – и глубокий выдох в приоткрытый рот. Толчок – выдох… Толчок – выдох… Ребра человека жалобно хрустели под ее маленькими, но сильными руками. А губы неожиданно ожили и приникли к ее губам с ласковостью теплого бриза…

Катриона была до того ошеломлена этим нежданным поцелуем, что даже не возмутилась. Вместо гнева она почувствовала радость, что человек ожил. Она спасла его. Вытащила из когтистых лап смерти, которыми та уже зацепила его. Да и поцелуй, если быть предельно честной с самой собой, был ей приятен. Губы Бориса, а она уже не сомневалась, что это он, были теплыми и нежными.

– А ты на многое способен, парень, – сказала вслух Катриона, глядя на потерявшего сознание человека, который неподвижно лежал на дне лодки. – Даже сейчас. А что будет, когда ты придешь в себя? Боюсь даже представить!

Она нажала на кнопку стартера, и мотор снова заработал. Лодка, покачиваясь на волнах, пошла по направлению к острову Эйлин Мор. Катриона держала курс, ориентируясь на огромную, низко зависшую над морем луну. Луна вышла из-за тучи и с интересом взирала на происходящее.

– Слишком ты любопытна, матушка, – погрозила ей пальцем Катриона. – Надеюсь, что не болтлива. И никому ничего не расскажешь. Да ничего и не было, кстати. Так, один невинный поцелуй.

Катриона улыбалась, сама не зная чему. Ей было хорошо, даже радостно. И это могло показаться удивительным, учитывая события этой ночи. Но она об этом не задумывалась. Она думала о другом. Но спроси ее – о чем, не ответила бы. Быть может, о безбрежности моря, о бездонности неба, о бесконечности жизни… Она была очень юной, для эльфийки, и чувствовала себя сейчас бессмертной.

Когда лодка мягко ткнулась резиновым носом в каменистый берег острова Эйлин Мор, Катриона попыталась перенести неподвижного Бориса на берег. Но он был слишком тяжел для нее. Она едва дотащила его до валуна, который лежал на берегу, чуть выше кромки прибоя, и там оставила. Поразмыслив, решила подняться на маяк и позвать кого-нибудь на помощь из домовых, которые там жили и работали. Она так утомилась, пока тянула Бориса от лодки до валуна, что даже не заметила, как он, очнувшись на миг, ухватил ее за свесившийся медальон, который она никогда не снимала с шеи. Цепочка порвалась, и медальон остался в его крепко сжатом кулаке. Потерю Катриона заметила много позже, когда уже покинула остров. Но так и не связала ее с Борисом, который, она помнила, был все это время в бессознательном состоянии.

На маяке она застала не спящим только Аластера. Он, как всегда по ночам, рисовал одну из своих очередных картин. Отдав все необходимые распоряжения и решив, как ей казалось, проблему с Борисом, Катриона сообщила обо всем по мобильному телефону премьер-министру, который, она знала, с нетерпением ждал от нее известий. Лахлан радостно поблагодарил ее и сказал:

– Возвращайся как можно быстрее, Катриона. Я предчувствую, что все только начинается. Без тебя мне не обойтись. Ты моя надежная, верная и мужественная правая рука.

Это признание польстило Катрионе. Но и вызвало у нее досаду. Она не забыла о своем обещании матери и собиралась по возвращении с острова сразу же направиться к ней. Однако приходилось менять свои планы. Она даже не стала дожидаться, пока Аластер и Крег спустятся к берегу за Борисом и перенесут его на маяк.

И это было тем более обидно, что когда Катриона, преодолев, словно птица, весь обратный путь от острова Эйлин Мор до Парижа за считанные часы, вошла в резиденцию премьер-министра, то не застала его. Секретарь в приемной сказал ей, что не знает, где повелитель Лахлан. Он уехал внезапно, но может вернуться в любую минуту. Приходилось ждать. Катриона присела в мягкое кресло здесь же, в приемной, взяла глянцевый журнал со столика, начала его листать. На третьей странице она уже спала. Сказались усталость и почти двое суток без сна.

Сон у Катрионы был беспокойным и тревожным. Ей снились яркие вспышки, похожие на салют, но когда они гасли, то наступала тьма, непроницаемая, густая, как желе, зловонная, словно болотная жижа. Она словно засасывала Катриону в себя, не позволяя двинуть ни рукой, ни ногой, ни даже вскрикнуть от ужаса. Вспышки света становились все короче, а промежутки темноты – длиннее и чаще. И когда Катриона скрылась в ней с головой, она все-таки вскрикнула. И проснулась.

Напротив нее стоял Лахлан и напряженно всматривался в ее лицо, как будто пытаясь увидеть что-то очень важное для себя. Катриона смутилась и даже немного разозлилась. Это было не очень-то порядочно с его стороны – воспользоваться ее беззащитным состоянием, которое свойственно спящему. В некотором смысле это можно было даже воспринимать как насилие. Девушка поднялась из кресла и начала что-то говорить, но премьер-министр перебил ее.

– Свои впечатления расскажешь мне позже, – сказал он непривычно сухо. – А пока пройди в свой кабинет и напиши мне докладную записку. Со всеми подробностями, относящимися к делу.

– А разве это не может подождать до утра? – удивилась Катриона.

– Это очень важно, – ответил Лахлан. – И срочно. Считай, что это приказ!

Он прошел в свой кабинет и закрыл дверь, как будто опасаясь, что Катриона может войти следом. Это обидело девушку даже больше, чем его официальный тон. Премьер-министр был как будто недоволен ею, и даже не считал нужным это скрывать. А ведь он был так ей благодарен, когда она говорила с ним, находясь на острове Эйлин Мор. Возможно, что-то произошло за это время, очень для него неприятное. И он обязательно об этом расскажет ей, но позже. Утешив себя этой мыслью, Катриона ушла писать докладную записку. Закончила она только под утро. Но и в этот час премьер-министр не принял ее. Прождав еще пару часов напрасно, Катриона оставила докладную в приемной секретарю, невзрачному безликому пикси, и ушла, сказав, что идет отдыхать в свою крошечную квартирку, которую она арендовала в одном из старинных особняков квартала Марэ. Этот район Парижа уже в XVII веке считался модным и изысканным, несмотря на то, что в переводе с французского его название означало «болото». Но никто бы не рискнул сегодня назвать его так. Из окна своей квартиры Катриона видела Вогезскую площадь, бывшую одной из признанных достопримечательностей Парижа.

– Если я понадоблюсь премьер-министру, он знает, где меня найти, – сказала она, прощаясь.

Но это была неправда. На самом деле Катриона, выйдя на улицу и взяв такси, поспешила направиться не в сторону квартала Марэ, а в пригород Парижа, где находился дом ее матери. Отдых мог подождать. Увидеть мать было для Катрионы сейчас важнее. Ее мучило смутное предчувствие какой-то беды. Оно появилось внезапно, после того недолгого сна в приемной премьер-министра, и сначала было неосознанным, заявляя о себе чем-то наподобие слабой головной боли. Но за это время предчувствие разрослось и приобрело вселенские масштабы. Не проехав и трех кварталов, Катриона почувствовала непреодолимое желание остановить такси, выйти из него на улицу, зайти в ближайшую подворотню, подальше от людских глаз, и телепортироваться, чтобы скорее очутиться в доме матери. Ей было безразлично, даже если бы кто-нибудь из людей в этот момент увидел ее. И это произошло с ней впервые. Она едва удержалась от этого. Катриона слишком обессилела за последние сутки, и те полчаса-час, которые она могла выгадать, не смогли бы ей компенсировать потерю энергии от телепортации. Ей пришлось бы после этого несколько дней приходить в себя, как после тяжелой болезни.

И все же, когда Катриона вышла из такси возле дома матери, она пожалела, что не подчинилась своему порыву.

Вороны кружились над пожарищем. Дом сгорел почти дотла. От пещеры Фингала остались только базальтовые колонны. Почерневшие, обуглившиеся, они казались издали живыми от облепивших их птиц. Огонь не тронул только качели, и те, покачиваясь под порывами ветра, звенели цепью и поскрипывали, словно наигрывали траурный марш.

Катриона не верила своим глазам. Могло показаться, что эта картина является продолжением ее недолгого кошмарного ночного сна. Сознание отказывалось воспринимать ужасную действительность. Еще вчера здесь стоял дом, в котором она выросла. В этом доме жила ее мать, которая была для нее тем же, что и земля, вода, небо – непреложным и вечным. Но теперь ее мать пожрал Дух огня, а духи земли, воды и воздуха не воспротивились этому, не спасли, не защитили ее. Это было неестественно. Это казалось вероломным предательством. Катриона была готова предать их проклятию. И сделала бы это, будь она не настолько убита горем. Это не Катриона ходила по двору, без цели, без смысла, без надежды на будущее. Это была только ее плоть. Дух в ней угас. Сказать, что она была в отчаянии, было бы неверно. Она была почти так же мертва, как и ее мать.

Пепелище дымило, залитое дождем, пролившимся на рассвете. Кое-где еще шипели недогоревшие угольки. Катрионе не осталось ничего, кроме воспоминаний. Все сгорело вместе с домом. Фотографии, детские игрушки, милые безделушки, имеющие только ту цену, которую придавала им память, одежда, мебель. А в довершение всего Катриона увидела, что потеряла медальон с изображением Арлайн. Это было последней каплей, переполнившей чашу ее горя. Глаза Катрионы высохли, как лишенная подземных источников пустыня, и уже не могли рождать спасительных слез. Она подняла обесцвеченные горем глаза к небу и издала дикий гортанный крик, в котором невозможно было узнать ее обычный голос. Это был вопль протеста против несправедливости жизни, которая и без того была слишком коротка, чтобы быть жестокой. И, тем не менее, она такой была.

Катриона винила себя в смерти матери. И это было даже страшнее, чем сама по себе смерть Арлайн. Потому что этого нельзя было искупить. Потому что с этим ей предстояло жить. А это было сверх того, что она могла вынести. Она была эльфийкой, духом природы. Но сама ее природа восстала против ее разума, который был способен пережить это горе. И этот конфликт духа и разума мог и должен был привести к гибели одного из них. Она могла обезуметь – или превратиться в бездуховное существо. Именно таким и был дух зла, Сатанатос. Некогда он тоже испытал нечто подобное, когда восстал против Творца, которого считал своим отцом, и, поверженный, был отвергнут им, без права прощения…

Но Катриона была незаурядной натурой, и ее дух был уникален по своей силе. И поэтому он победил. Катриона чувствовала, что начинает сходить с ума.

Внезапно она ощутила, что уже не одна здесь. Она обернулась. От зеленой изгороди, которую огонь не тронул, отделилась тень, обрела плоть. Это был Грайогэйр. Он подошел к девушке и церемонно поклонился, давая понять, что разделяет ее горе. Катриона взглянула на него без удивления. Ничто уже не могло поразить ее.

– Эльбст Роналд хочет тебя видеть, – произнес Грайогэйр тихо, помня о том, где они находились и при каких обстоятельствах. Но вышло так, будто он хочет сохранить свои слова в тайне, от кого бы то ни было. Даже от ворон, которые могли бы их подслушать, если бы не каркали так громко, но, может быть, только для отвода глаз. – Он приглашает тебя к себе.

И, видя, что Катриона смотрит на него непонимающим взглядом, внушительно, не терпящим возражения тоном, добавил:

– Немедленно!

Катриона очнулась от своей задумчивости. Ее глаза заблестели ненавистью и надеждой. Катриона подумала, что эльбст Роналд может знать о том, что произошло этой ночью. И расскажет ей об этом, рассеяв неведение, которое казалось ей не менее ужасным, чем то, что свершилось. Если пожар был чьим-то злым умыслом, она сможет отомстить убийцам. И снять с себя бремя вины за смерть матери.

Надежда на месть возродила начавший угасать разум Катрионы.

Глава 18

В Берлине, где располагалась резиденция эльбста Роналда, они были уже через два часа. Катрионе они показались слишком долгими. Все это время ее била нервная дрожь. Но внешне она проявилась только яркими красными пятнами на щеках. Грайогэйр отнес их на счет волнения, которое испытывал любой, кого ожидала встреча с грозным и всемогущим главой Совета ХIII.

Эльбст Роналд, по всей видимости, действительно ждал ее и принял сразу, но не в кабинете, а в своих личных покоях, обставленных с аляповатой роскошью. Эльбст любил, чтобы его окружали красивые и дорогие вещи. И ему было безразлично, из каких они эпох и как сочетаются между собой в убранстве комнаты. На стенах рядом висели бесценные средневековые европейские гобелены, восточные ковры и картины, некогда украшавшие лучшие музеи мира, но украденные и навсегда пропавшие для людей. Мебель была изготовлена из слоновой кости, мореного дуба и других ценных пород дерева, и почти вся инкрустирована золотом. Тяжелые парчовые занавеси на окнах имели литые золотые кисти. Любая безделушка в этой комнате стоила целое состояние. Сам эльбст был одет в широкий длиннополый халат, обшитый розовым жемчугом, который лучше всего скрывал его расплывшуюся плоть. Он развалился в кресле красного дерева, которое, несомненно, было изготовлено в мастерской самого Томаса Чиппендейла, крупнейшего мастера английского мебельного искусства жившего в восемнадцатом веке. Но едва ли сам Роналд знал об этом.

– Проходи, – гостеприимно произнес он, увидев девушку. – Можешь занять вот эту софу, напротив меня.

Софа на колесиках, изготовленная из ореха и обитая атласом кремового цвета, украшенная витиеватой резьбой, была доставлена ему из дворца одной из английских королев той эпохи, когда Англия еще правила миром и могла позволить себе не жалеть денег на мебель для своих монархов. И это чувствовалось при одном взгляде на софу. Это был подлинный викторианский стиль. Но он противоречил чиппендейловскому креслу, как гипотеза аксиоме.

– Почти моя ровесница, – заметила Катриона, грациозно присаживаясь. – Слишком юная для этой комнаты.

Эльбст восхищенно воззрился на нее.

– Я вижу, что меня не обманули, когда рассказывали о тебе, – сказал он, беря руку Катрионы в свои лапы. – Ты само совершенство. Разбираешься даже в антиквариате. Это достойно награды. Выбирай в этой комнате любую вещь, которая тебе нравится. Это мой тебе подарок.

– У нас, эльфов, принято в таких случаях брать в дар самую дешевую и бесполезную вещь, – улыбнулась Катриона. – В стране вечной юности, как называют ее люди, всё имеет искаженный вид. И по возвращении домой одариваемый вдруг видит, что эльфийское золото стало мусором, черепками. А то, что казалось хламом, может оказаться настоящим сокровищем.

– У нас, эльбстов, совсем не принято дарить подарков. Скорее всего, это из-за нашей врожденной скупости, взлелеянной в крошечных швейцарских озерах. На мой взгляд, это порок. Поэтому я так щедр. И мои дары без подвоха. Выбирай же! – настаивал эльбст Роналд.

Но Катриона придерживалась того мнения, что расположение великих мира сего крайне переменчиво, и лучше им не злоупотреблять. Расщедрившийся под влиянием минуты эльбст уже назавтра мог пожалеть об этом. Либо потребовать несоразмерную подарку плату, например, ночь любви. Поговаривали, что Роналд был слаб на плотские утехи. Поэтому она решила перевести все в шутку.

– У людей есть одна трогательная история. Некий человек, решивший избавиться от надоевшей ему женщины, предложил ей убраться из его дома до наступления утра, а в компенсацию за оказанные ему ранее услуги взять все, что ей заблагорассудится. Она согласилась. Он, успокоенный, ушел в свою спальню и заснул. А наутро, проснувшись, увидел себя лежащим в постели рядом с этой женщиной, но только не у себя, а у нее дома. Она выбрала себе в подарок бывшего любовника, поймав его на слове.

Но если Катриона и решила втайне польстить эльбсту, то ее стрела не попала в цель. Тот ее просто не понял.

– И что было потом? – спросил он. – Лично я тут же, в кровати, откусил бы ей голову. Или спалил, дохнув на нее огнем.

– Люди слабые, сентиментальные существа, не в пример нам, духам, – ответила Катриона. – Расчувствовавшись, он взял эту женщину в жены.

– Глупец! – расхохотался эльбст. – Если она ему надоела до этого, то какой резон начинать все сначала, уподобляясь белке в колесе? Сразу после свадьбы он должен был раскаяться в своем необдуманном поступке.

– Мне помнится, они жили долго и счастливо. И умерли в один день.

– Ты уверена? – разочарованно хмыкнул эльбст. – В очередной раз убеждаюсь, что ничего не понимаю в людях.

– Впрочем, я могу ошибаться, – заметила Катриона. – Большинство человеческих сказок заканчивается именно так. Но бывают и исключения.

– Это как раз тот самый случай, – заявил эльбст. – Поверь мне. Ты ошиблась.

– Это доказывает, что и ты ошибался во мне, – мило улыбнулась девушка. – И я не само совершенство.

Эльбст озадаченно уставился на нее. По природе своей он был тугодум, как все эльбсты, воином, а не мыслителем. И, несмотря на свой благоприобретенный внешний лоск и царственные замашки, все еще оставался провинциальным и недалеким эльбстом. Но когда он понимал это, то сразу же становился грубым и напористым, как будто пытаясь что-то доказать самому себе, а потом уже всем окружающим. И горе было тому, кто тогда вставал на его пути.

Но Катриона не походила на того, кто мог бы или даже захотел посмеяться над ним. На вид это была слабая, беззащитная и очень милая эльфийка, которая пыталась произвести на него, всемогущего главу Совета ХIII, благоприятное впечатление, иногда при этом переигрывая. Подумав так, эльбст плотоядно ухмыльнулся. Он знал один способ, которым эта красивая эльфийка могла бы произвести на него впечатление. При условии, разумеется, что она такой же знаток в искусстве любви, как и во всем остальном. Но пока еще было не время, чтобы прибегнуть к нему. Эльбст призвал ее вовсе не для того, чтобы приятно провести эту ночь. Для этого у него было много других, более доступных и непритязательных ундин, гномих, юд, гамадриад и прочих представительниц их мира. Эльфийка Катриона была нужна ему совсем для другой цели. А он никогда не смешивал дело и удовольствие. Из такого коктейля не могло выйти ничего удобоваримого, это он знал по опыту долгой жизни.

И эльбст Роналд, придя к такому решению, отбросил все игривые мысли, а заодно и церемонии, и перешел напрямую к делу.

– Хорошо, мое предложение остается в силе. Но пока поговорим о другом. Меня беспокоит остров Эйлин Мор. То, что там происходит. Но еще больше то, что там может произойти. На мой взгляд, который поддерживает Совет тринадцати, Эйлин Мор – это пороховая бочка, которая может взорваться в любой момент и доставить нам всем большие неприятности.

– Но, повелитель Роналд, – ответила Катриона. – О ситуации на острове вам было бы лучше расспросить премьер-министра Лахлана. Или члена Совета тринадцати Фергюса. Кто я такая, чтобы давать тебе совет?!

– А я желаю расспросить тебя, – отрезал эльбст. – И будь искренней со мной. Почему-то мне всегда кажется, что и Лахлан, и Фергюс лгут, когда речь заходит об Эйлин Море. У каждого из них свои интересы, и они, преследуя их, искажают истину.

– И повелитель Лахлан, и повелитель Фергюс, при всей их непохожести, прежде всего, преследуют интересы народа эльфов, – твердо сказала Катриона. – У меня в этом нет ни малейшего сомнения.

– Но у каждого из них свое представление, что было бы лучше для эльфов, – возразил эльбст. – Причем очень однобокое. Я бы сказал, плоское, как геометрия Эвклида. Фергюс видит ситуацию только изнутри, Лахлан – только снаружи. Нет гармонии. Я уверен, что только ты сумеешь ее достичь.

Катриона подумала и ответила:

– Остров Эйлин Мор – боль и незаживающая рана национальной гордости эльфов. Это наша родина, которую попрали захватчики. По-другому к этой ситуации не может относиться ни один истинный эльф.

Эльбст Роналд поморщился.

– Каменистый клочок суши, который не имеет никакой материальной ценности ни для кого, кроме эльфов.

– Не хлебом единым, как говорят люди.

– Люди! Признаюсь тебе, я устал от них еще больше, чем от эльфов, – пожаловался эльбст, горестно вздохнув. – От их напористой наглости, бездумности, нежелания проникать мысленным взором в будущее. Они живут только настоящим.

– Их жизнь слишком коротка, чтобы жить будущим, – пытаясь быть беспристрастной, заметила Катриона. – Их можно понять.

– Но не простить! – разъярился эльбст. – Не сегодня, так завтра они уничтожат всю землю. Но еще раньше они доберутся до нас, духов, и сведут с нами счеты за все свои многовековые страхи и обиды. Поэтому мы должны быть очень осторожными и предусмотрительными, если хотим пережить их. Именно поэтому мы были вынуждены заплатить за Эйлин Мор огромные деньги и, кроме того, принять на себя определенные обязательства. И сейчас мы должны постоянно держать на острове человека, который присматривает за маяком, потому что не доверяем эльфам. И ради чего все это? Люди – пена на гребне волны эволюции. Они пришли – и ушли, исчезли с лица земли, как динозавры и многие из тех, кто были до и после них. Мы, духи природы, вечны. Поэтому нам нет смысла воевать с людьми из-за острова Эйлин Мор. Придет время, и он снова станет безраздельной собственностью эльфов. Надо только подождать.

– Ты прав, повелитель Роналд, – гневно сверкая глазами, однако не повышаяголоса, сказала Катриона. – Но ты рассуждаешь, как эльбст. Тебе не дано понять чувств эльфов.

Говоря так, Катриона понимала, что сильно рискует. Она ждала вспышки, которая могла уничтожить ее. Но неожиданно ее смелый ответ понравился эльбсту Роналду.

– Именно поэтому ты мне и нужна, Катриона, – заявил он. – Ты-то, несомненно, хорошо понимаешь эльфов. И ты не поднаторела в политических интригах, как Лахлан и Фергюс. Ты представляешь то новое поколение, которое должно прийти им на смену. Ты – тот росток, который пробивается весной из старого трухлявого пня, предвещая будущее молодое дерево.

– Едва ли можно назвать повелителя Лахлана и повелителя Фергюса пнями, – улыбнулась Катриона. – Это могучие дубы, которыми гордится народ эльфов.

– Сегодня – дуб, завтра – пень, – философски заметил эльбст. – Кому из нас дано предугадать свое будущее? Даже я могу предугадывать только чужое.

– Какой совет тебе нужен от меня, повелитель Роланд? – не став развивать опасную тему, сменила ее Катриона.

– Как поступить с маяком Эйлин Мор. Что же тут непонятного?

– Это слишком большая ответственность и честь, повелитель Роланд, решать судьбу своего народа. Не мог бы ты возложить их не на мои хрупкие плечи?

– Я сам решаю, что и на чьи плечи возлагать, – сухо ответил эльбст. – Не злоупотребляй моим терпением, эльфийка.

– Тогда вот мой совет – оставь все, как есть. Сейчас, что бы Совет тринадцати ни предпринял, это болезненно отразится если не на одной, то на другой противоборствующей стороне. И может иметь самые непредсказуемые последствия. И не только для эльфов, а для всех духов земли.

– Это я и сам знаю, – разочарованно заметил эльбст. – Но что предприняла бы ты лично, Катриона, если бы оказалась на моем месте?

– Молилась бы, как это принято у людей, когда они чувствуют свое бессилие, – ответила Катриона.

Эльбст хмуро посмотрел на нее.

– Так ты отказываешься и от второго моего дара?

– Я по-прежнему больше ценю твое духовное расположение, повелитель Роналд, чем материальные дары, – ответила Катриона, подтверждая свою покорность наклоном головы. Но в ее взгляде не было страха. – Надеюсь, ты простишь меня за это.

– Может быть, – ответил тот. – А может быть, и нет. Я еще не решил. О своем решении я извещу тебя позже.

Небрежным жестом он дал понять, что аудиенция закончена. Катриона встала и поклонилась, чувствуя свое бессилие что-либо изменить.

– Да, я слышал о твоем горе, – небрежным тоном заметил эльбст, но глаза его смотрели пытливо. – Прими мои соболезнования.

– Благодарю тебя, повелитель Роналд.

– Это тяжкая утрата для тебя?

– Не знаю, переживу ли я ее, – ответила Катриона. Слезы неожиданно навернулись на ее глаза. Она смахнула их ладонью. – Прошу меня простить. Мы, эльфы, очень впечатлительный и эмоциональный народ. Маяк Эйлин Мор тому наглядный пример. К тому же все произошло так неожиданно и загадочно…

– А если я разгадаю твою загадку, ты переменишь свое решение?

Эльбст явно играл с Катрионой, как сытая кошка с попавшей ей в лапы мышкой, которую она пока не хотела съедать. Девушка понимала это. Но была готова на все, чтобы получить ответ на мучивший ее вопрос.

– Да, повелитель Роналд, – не раздумывая, ответила она. – Я умею быть благодарной.

– Я запомню это, – милостиво улыбнулся эльбст. – А теперь иди.

Катриона разочарованно опустила голову. Но не проронила ни слова, чувствуя, что может разрыдаться или забиться в истерике, если заговорит. Она пошла к выходу. Но у порога эльбст опять остановил ее.

– Постой, Катриона! И все-таки я подарю тебе кое-что на память о нашем разговоре. Уверен, ты не откажешься это принять

Она вопрошающе смотрела на эльбста.

– У меня есть предчувствие, что на острове Эйлин Мор должно случиться что-то ужасное для людей, – сказал эльбст равнодушно. – И очень скоро. Может быть, даже завтра.

– Для людей?

– Или с одним из людей, точно не знаю. Предчувствия, как и видения, имеют очень смутные очертания.

– Но на острове всего один человек. Новый главный смотритель маяка.

– Неужели? – деланно удивился эльбст. – Тогда я ему не завидую.

Всем своим видом эльбст давал понять, что не проронит больше ни слова. И Катрионе пришлось уйти.

Как только девушка вышла, в комнату тенью проскользнул Грайогэйр. Он вопросительно смотрел на эльбста, ожидая приказаний.

– То, что мы о ней знаем, и что она хотела бы сохранить в секрете от всего мира – это лучшая гарантия ее верности в будущем, не так ли, Грайогэйр? – произнес эльбст.

– Истинно, повелитель Роналд, – ответил тот, понимая, что от него ждут ответа, подтверждающего мысли эльбста.

– Avis rаrа, – сказал эльбст, не глядя на него. – Эта эльфийка – поистине редкая птица, настоящее сокровище, ты не находишь?

И Грайогэйр кивнул в знак согласия.

– Fugit irrevocabile tempus, – с неожиданной тоской произнес едва слышно Роналд. – Бежит невозвратное время…

Но, сказав это, он тут же бросил на Грайогэйра быстрый подозрительный взгляд, в котором сквозила угроза. Никто не должен был и не смел знать истинных мыслей главы Совета ХIII.

Но тот сделал вид, что не услышал эльбста. Девизом Грайогэйра было «Fide, sed cui fidas, vide», что значило – будь осторожным. И он всегда был настороже.

Глава 19

Борис проспал весь день. Когда он проснулся, красное солнце уже нависло над горизонтом, окрасив его в багряный цвет. В открытое окно проникал свежий прохладный бриз, наполняя комнату запахами моря. Было непривычно не слышать рокота машин. Только равномерный гул, как будто невидимый музыкант по непонятной прихоти нажимал лишь одну басовую клавишу на органе. Борис потянулся всем своим длинным телом, разминая затекшие от долгого лежания мышцы. Кровать была узкой и жесткой, предназначенной не сибаритам, а для людей, закаленных походной жизнью. Одеяло, которым Борис укрывался, было тонким, словно ломтик сыра на бутерброде в дешевой закусочной. Однако все это не помешало ему хорошо выспаться. Он чувствовал себя свежим и бодрым. Вчерашний день безвозвратно ушел в прошлое, оставив по себе только воспоминания, и не только неприятные. Борис не забыл девушку, поющую ангельским голосом на непонятном ему языке. Потянулся за джинсами, сброшенными небрежно на стул возле кровати. Достал из заднего кармана медальон, открыл его. Долго задумчиво смотрел на изображение. Он был уверен, что это та самая Катриона, которая звонила ему в ночь на Ивана Купалу и поразила его воображение своими сверхъестественными способностями. Но тогда он еще не знал, как чудесно она поет. Несомненно, это была необыкновенная девушка.

Придя к такому выводу, Борис закрыл медальон. Опустил ноги с кровати, машинально отметив, что первой пола коснулась левая, а это, по народным приметам, сулило плохой день. Бабушка Алевтина была суеверна, и воспитала внука в твердом убеждении, что если случайно просыпать соль, то ссоры не избежать, перебежавшая дорогу черная кошка сулит несчастье, а залетевшая в дом птица может принести такие беды, что ночь после этого лучше провести в другом месте, и как можно дальше.

– Придет наша смертушка – а никого нет дома, – говорила бабушка, лукаво подмигивая внуку, словно вступая с ним в заговор против самой смерти. – Она и уйдет, несолоно хлебавши. А мы с тобой живехоньки останемся.

И маленький Боря радовался вместе с ней, звонко смеясь.

– В птицах живут души умерших людей, – таинственным шепотом продолжала бабушка Алевтина, часто и торопливо осеняя себя крестным знамением сложенными в щепоть морщинистыми пальцами. – Вот они-то, мертвые душеньки, и приносят заранее дурную весть живому еще человеку. Может быть, предупредить хотят, замаливая свои земные грехи…

Но детство и бабушка Алевтина были уже в таком далеком прошлом, что Борис сразу же забыл о плохой примете. Он подошел к окну. Полоска каменистой суши, на которой стоял маяк, была крошечной. Вокруг нее, до самого горизонта, простиралось море в белых барашках волн, украшавших его, как сережки ольху в пору цветения. Борис подумал, что достаточно одной большой волны, чтобы с острова были смыты все постройки и даже сама башня маяка, и остров снова приобрел прежний вид огромной каменной глыбы, поросшей бурой травой. И тогда ничто бы не портило величественную картину первозданной природы. Борис хорошо помнил, как некоторое время тому назад, в 2004 году, мир потрясло известие о цунами, которое прокатилось по Индонезии, Шри-Ланке, Индии, Таиланду и десятку других стран, омываемых Индийским океаном, и унесло жизни почти четверти миллионов людей. Смертоносная волна достигала тогда тридцати метров в высоту. Для острова Эйлин Мор было бы достаточно и пятиметровой волны-убийцы. Никому не удалось бы спастись. Подумав об этом, Борис машинально суеверно перекрестился и трижды плюнул через левое плечо. Выучка бабушки Алевтины давала о себе знать.

От созерцания моря он перешел к обозрению островных построек, которые мог видеть из окна. И пришел к выводу, что башня маяка, возвышающаяся над островом, словно уродливый гигантский гриб, была здесь явно не к месту, чужеродной, как бородавка на красивом лице. Тот, кто принимал решение о строительстве маяка на Эйлин Мор, судил, по всей вероятности, только по географическому положению острова, а сам остров видел лишь на карте. Иначе никогда не допустил бы такой грубой ошибки.

Борис любил маяки. Но он был против того, чтобы бездумно насаждать их по всей планете. Скотти была права, когда сказала, что есть места, откуда маяки необходимо убрать. Она считает, что маяки прокляты. Нет, это не так, мысленно возразил ей сейчас Борис. Дело не в маяках. Прокляты те места, где эти маяки были построены. А все остальное – простое совпадение. В конце концов, смотрители маяка пропадали не только на острове Эйлин Мор. В августе 1969 года так же бесследно исчезли два смотрителя маяка, построенного на острове Грейт-Айзек-Кей.

В тот день над Багамским архипелагом проходил ураган, непонятно почему названный милым женским именем Анна. Вероятнее всего, он и стал истинной причиной таинственного происшествия, а вовсе не леди Грей, как считают местные жители. Они бережно хранят предание о том, что в конце ХIХ столетия неподалеку от острова произошло кораблекрушение. Почти все пасажиры погибли, спасся только один младенец. С тех пор, утверждают жители Грейт-Айзек-Кея, утонувшая мать ребенка каждое полнолуние выходит на остров из морских глубин, страдая от горя и разлуки с выжившим чадом, стонет и зовет его к себе, в морскую пучину. Но Борис был уверен, что это красивая легенда, и не более того. Не говоря уже о том, что маяк не имеет ко всему этому ни малейшего отношения. Тем не менее, люди забросили его, даже сняли все лестницы, чтобы никто не мог подняться по ним наверх.

А были еще слухи, связанные с маяком на мысе Эйр в Уэльсе. Если им верить, то вокруг покинутого людьми более ста лет назад строения бродит дух человека, умершего от несчастной любви. И горе тому, кого он встретит в час, когда его душа рассталась с телом…

И таких историй Борис знал множество. Но ни одна из них не имела отношения непосредственно к маяку. Он не сомневался в этом. Жаль, что этой ночью он был настолько уставшим, что не смог ничего возразить Скотти.

«Ничего, у нас со Скотти еще будет время на разговоры», – подумал он, мысленно перебирая аргументы, с помощью которых собирался переубедить старушку.

Черная тень огромной птицы промелькнула в небе над маяком. Борис вздрогнул и выглянул из окна. Но ничего не увидел. Он подумал, что ему показалось. Слишком много он размышляет над всяческими суевериями, вот и начинает мерещиться самому всякая чертовщина. Пора одеваться, спускаться вниз и приступать к своим новым обязанностям главного смотрителя маяка Эйлин Мор. А для начала познакомиться с теми, с кем ему предстоит работать. С Аластером и его женой Скотти он уже встретился, милые старички, хотя и со странностями. Остается Крег. Вчера он так и не дождался, пока тот проснется и спустится вниз. Ничего, наверстает упущенное сегодня.

И Борис, насвистывая, умылся, поплескав на себя водой из допотопного медного умывальника, стоявшего в углу, натянул, за неимением других, запачканные после вчерашних приключений джинсы, пригладил встрепанные волосы ладонью и вышел из комнаты. У него не было ни документов, ни денег, ни одежды кроме той, что на нем – все это кануло в морской пучине, когда его лодку раздавило неизвестное судно, но зато он сохранил жизнь, бодрость духа и веру в будущее. А это было намного больше того, что он потерял.

Он вышел в полутемный коридор. В конце его была открытая дверь, в помещении горела свеча, отбрасывая на стены причудливые тени. Голосов не было слышно, но Борис все-таки заглянул и увидел, что за столом сидят Аластер, Скотти и неизвестный ему мужчина средних лет. По всей видимости, это был техник Крег, наконец-то спустившийся из своей комнаты, которая, как уже знал Борис, находилась где-то на самом верху башни. Они играли в лото. Перед каждым игроком лежали по четыре карточки с цифрами, которые они закрывали крупными жемчужинами. Мешочек с выточенными из дерева пузатыми бочонками был в руках у Скотти. Она доставала из него горстями бочонки и ставила их на карту или небрежно опускала на стол. Аластер и Крег закрывали цифры жемчужинами – один черными, другой белыми. Перед Скотти была кучка из розового, самого дорогого по стоимости, жемчуга. Аластер радовался, как ребенок, когда ему удавалось закрыть цифру. Крег играл, сохраняя на лице невозмутимость сфинкса.

Борис, войдя, радостно произнес:

– Добрый всем вечер!

И только услышав свой голос, прозвучавший, словно иерихонская труба, он сообразил, что игра велась в полнейшей тишине. Даже Скотти не открывала рта. Но предела способности удивляться Борис достиг уже давно. Да и Скотти тут же громко объявила, достав из мешка очередную горсть бочонков:

– Барабанные палочки!

Аластер радостно завопил:

– Квартира! Ссыпай все обратно, Скотти! Кричи по одному!

Крег привстал и слегка поклонился.

– Техник Крег, – церемонно представился он. – К вашим услугам.

Борис протянул ему руку. Рукопожатие у Крега было слабое, а ладонь мягкая, как у женщины. Да он и сам был невелик, едва доставая макушкой до подбородка Бориса, хотя и возвышался над Аластером и Скотти на целую голову.

– Присаживайтесь к нам, – предложила Скотти. – Вчетвером играть веселее.

– Я бы с удовольствием. Но, я вижу, игра идет по крупному. А у меня, как говорят, в одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи.

– И это вы называете игрой по крупному? – удивился Аластер. – Да, как измельчал народ! Помню, когда мы играли по вечерам на Фаросском маяке – так тогда золото действительно текло рекой. Птолемей, царь Египта, расплатился с Состратом золотыми слитками…

– Аластер, молодому человеку это не интересно, – перебила его Скотти. – Как и наше с тобой старческое развлечение. Я вижу это по его глазам.

Она незаметно подмигнула Борису, давая понять, что не надо воспринимать всерьез то, что говорил ее муж.

– Добро пожаловать в страну эльфов, молодой человек! – сказала Скотти весело, как будто в шутку. – В страну вечной юности, весны, беззаботности и беспамятства.

Но глаза ее смотрели серьезно, они были испытывающими и одновременно предостерегающими.

Однако Борис не заметил этого. Он все еще слышал только то, что говорили, и видел только то, что бросалось в глаза.

– А в этой стране кормят проголодавшихся людей? – спросил он в тон Скотти, подыгрывая ей.

– И даже очень обильно. Но помните, что отведав пищи эльфов, человек забывает о своей родине, о своем доме и о своей цели в жизни.

– Я так голоден, что согласен на любые условия, – рассмеялся Борис. – Только накормите меня поскорее! Кажется, целую вечность во рту не было маковой росинки. Слона бы съел. Даже не разрезая на маленькие кусочки.

Старушка пожала плечами с таким видом, как будто она сделала все, что было в ее силах, и умывает руки.

– Будете хаггис? – спросила она. – Мой Аластер его обожает.

– Боюсь показаться невеждой…, – замялся Борис. Упоминание об Аластере несколько смутило его. У этого странного старичка могли быть также слишком оригинальные кулинарные пристрастия. – Но что это?

– О, это превосходное по вкусу и сытности блюдо! Готовится из бараньих, овечьих или свиных потрохов, порубленных с луком, толокном, салом и приправами и сваренных в бараньем желудке. Подают его с гарниром «нипс и таттис» – это пюре из брюквы и картофеля.

– Очень аппетитно, – нерешительно сказал Борис. – Во всяком случае, на слух.

– Но если не хотите мясных потрохов, могу приготовить хаггис по вегетарианскому рецепту, – сказала Скотти, заметив его сомнения.

– Ни в коем случае! – вмешался в разговор Аластер. – Настоящий хаггис может быть только мясным. А лучше всего не из барана, овцы или, того хуже, свиньи. Нет, только из дикого хаггиса! А иначе зачем так называли бы это блюдо, я вас спрашиваю?!

– Дикого хаггиса? – Борис все больше впадал в уныние. – Никогда не слышал о таком звере.

– О, молодой человек! – с укоризной покачал головой Аластер. – Не слыхали о древнейшем шотландском звере? Это непростительно! Да ведь тогда вы даже не знаете о том, что левая и правая нога дикого хаггиса разной длины?

– Впервые слышу, – обреченно признался Борис. – И откуда такой изъян?

– Напротив, это его преимущество в борьбе за выживание в среде подобных ему диких животных. Эта особенность позволяет дикому хаггису быстро бегать вокруг крутых гор и холмов, которые являются его естественной средой обитания. Правда, бегать он может только в одном направлении, как вы понимаете. Впрочем, существуют две разновидности дикого хаггиса. Одна – с более длинной левой ногой, а другая – с более длинной правой. Первые передвигаются по часовой стрелке, а вторые – против часовой. Представляете, как это неудобно?

– С трудом, – вздохнул Борис. Аппетит его значительно уменьшился, превратившись из тигра в крошечного котенка. Но все же тот продолжал сидеть в его желудке и, тихонько мяукая, напоминать о себе. Поэтому он спросил: – А в чем неудобство?

– Да в том, молодой человек, что эти две разновидности хаггисов могут мирно сосуществовать в дикой природе, но не могут скрещиваться. Ведь для того, чтобы самец одного вида мог спариться с самкой другого вида, он должен повернуться мордой в том же направлении, что и она. Но тогда он потеряет равновесие, прежде чем сможет приступить к…

– Аластер! – прервала мужа Скотти. – Не забывай, что твой собеседник еще очень юн. И некоторые подробности из жизни диких хаггисов ему рано знать.

Маленький старичок хитро подмигнул Борису, но противоречить жене не стал. И уже не так воодушевленно закончил:

– В общем, в результате этой анатомической диспропорции разница в длине ног представителей разных видов внутри популяции хаггисов усугубляется с каждым веком. Помимо прочего, это не позволяет им активно размножаться. И они постепенно вымирают. Боюсь, молодой человек, что очень скоро, не пройдет и тысячи лет, дикие хаггисы превратятся в недоступный многим деликатес. Еда бедняков, как ее называли раньше, станет пищей исключительно миллионеров. Пользуйтесь случаем, пока не поздно! Моя Скотти изумительно готовит дикого хаггиса. И она с удовольствием его для вас приготовит.

– Я очень благодарен и вам, и особенно Скотти за это предложение, – уныло ответил Борис. – Но мне совестно доставлять вам столько хлопот. Может быть, что-нибудь попроще? Бутерброд с колбасой мне бы подошел.

– Нет ничего проще, чем открыть банку консервированного хаггиса из баранины, – улыбнулась Скотти. Пока ее муж рассказывал, она успела куда-то сходить и вернуться. В руках у нее был термос и большая консервная банка, которую она с легкостью вскрыла кухонным ножом, а содержимое банки опрокинула в глубокую миску. Из термоса плеснула какой-то жидкости в оловянную кружку. Кружку и миску поставила на стол перед Борисом, протянула ему ложку. – Приятного аппетита! Так, кажется, говорят у людей? То есть, я хотела сказать, в России.

Борис с опаской посмотрел в миску. На вид потроха не вызывали у него энтузиазма, как и рассказ Аластера. Но запах, который шел из миски, был неожиданно приятным. Котенок в его желудке в одно мгновение превратился в саблезубого тигра. Борис взял ложку и, не раздумывая, чтобы не передумать, начал есть. Оказалось очень даже вкусно. Возможно, потому что он был слишком голодным. Но когда миска опустела, он даже облизал ложку

– Вы правы, Аластер, – сказал он. – Дикий хаггис – это еда для настоящих мужчин. И он не должен быть вегетарианским.

– Еще баночку? – заботливо спросила Скотти.

– Сыт по горло, – отказался Борис. Хаггис был, ко всему, еще и очень питательным. И вызвал сильную жажду. Борис осторожно отхлебнул из кружки, не зная, что его ждет. Это оказался чай, заваренный на какой-то траве. Он выпил кружку до дна и, сытый и удовлетворенный, откинулся на спинку стула. – Это был настоящий лукуллов пир!

– Мельчают люди, – снисходительно улыбнулся Аластер. – Когда я был в вашем возрасте, молодой человек, я мог съесть дикого хаггиса на ужин целиком. Мне бы не хватило одной крошечной баночки, чтобы насытиться. И то правда, что только римские патриции в те давние времена могли сравниться со мной в количестве съеденного и выпитого. Но, справедливости ради должен заметить, что они поступали нечестно. Посреди пира они вдруг изрыгали из себя все ранее съеденное, и вновь, снова на пустой желудок…

– Аластер! – воскликнула Скотти. – Опять эти ужасные физиологические подробности!

– И все-таки признайся, Скотти, римские патриции иногда вели себя как скоты, – заупрямился обычно покладистый Аластер. – Особенно по отношению к нам.

– Но не все, – улыбнулась Скотти, по всей видимости, что-то припомнив. – Проконсул Юлиан был очень даже мил со мной.

Борис вздохнул. Его расчет на благоразумие Скотти рухнул, как колосс на глиняных ногах от ураганного ветра. Теперь он мог рассчитывать только на Крега.

Все это время техник, не проронив ни слова, сидел на дальнем краю стола, перебирая перемешанные в игре жемчужины по цвету – черные к черным, белые к белым, розовые к розовым. Хаосу он явно предпочитал порядок. И это внушало надежду.

– Крег, а что вы скажете о техническом состоянии маяка? – обратился к нему Борис. – Мне надо знать ваше мнение.

Крег прервал свое занятие и взглянул на Бориса грустными глазами.

– Техническое состояние маяка Эйлин Мор безупречно, – тихо произнес он с заметным сожалением. – Скажу вам больше: маяк абсолютно не нуждается в нас, смотрителях. Надеюсь, вы знаете, что он был автоматизирован еще в семидесятых годах прошлого века? А если быть точным, то 28 сентября 1971 года. С тех пор задача смотрителей сводится только к экстренному ремонту маяка в случае необходимости. Солнечный клапан включает маяк ночью и выключает при солнечной погоде. Источник энергии – солнечная батарея, и он практически вечен. Оптические средства для усиления светового сигнала ночью и средства для подачи звукового сигнала в туман были заменены совсем недавно и прослужат лет сто, не меньше. Что вам сказать еще? Маяк Эйлин Мор – образец технического совершенства, и он находится в идеальном состоянии.

– Уверен, что во многом благодаря вам, техник Крег, – заметил Борис. И, не дав тому времени на возражения, спросил: – А как работает радионавигационная система дальнего действия?

– Безупречно, – вздохнув, повторил Крег свое любимое, вероятно, слово, когда речь шла о маяке Эйлин Мор. И с гордостью уточнил: – Малышка «Лоран» способна проводить суда в открытом море в радиусе двух тысяч ста километров от маяка. Этого более чем достаточно для этого района.

В голосе Крега впервые прозвучали теплые нотки. По всей видимости, «малышка Лоран» была его любимицей. И он не мог скрыть этого. Борис не удивился бы, узнав, что Крег посвящает радионавигационной системе все свое свободное время, как любимой женщине. Одинокая жизнь на крошечном необитаемом острове в компании с двумя такими чудаками, как Аластер и Скотти, могла довести и не до такого.

– Превосходно, – заявил Борис. – Чуть позже мы пройдемся с вами по маяку, и вы мне все покажете. А пока, если никто не возражает, я хотел бы немного прогуляться по острову. После такого сытного ужина мне просто необходимо подышать свежим морским воздухом.

– «Могучий Хаггис, полный жира и требухи…», – торжественно процитировал, понимающе подмигнув ему, Аластер.

Крег снова начал пересыпать жемчужины из кучки в кучку. А Скотти благосклонно улыбнулась.

– В западной части острова причал для небольших морских судов и лодок, которые иногда посещают нас, – сказала она с материнской заботой. – Там вы не увидите ничего интересного. А вот на восточной стороне – высокая скала, с нее открывается прекрасный вид. Если только вас не затруднит крутой подъем.

– Ничуть, – жизнерадостно ответил Борис. – С превеликим удовольствием поднимусь на скалу и осмотрю окрестности.

Глава 20

Солнце уже зашло, но ночь еще не наступила. В лиловом полусумраке остров казался таинственным и настороженным, как притаившийся в зарослях и готовый к прыжку диковинный зверь. Здесь все было чужим для Бориса, и даже воздух не тот, к которому он привык. Неожиданно настроение у него испортилось. Будь остров покрыт буйно цветущими растениями, как в тропиках, он бы мог вызвать симпатию. Но это был крошечный каменистый кусок земли, который Борис мог обойти минут за десять, и то если нарочно замедлять шаг. Перспектива провести здесь длительное время не казалась радужной. Остров выглядел той же тюрьмой, только вместо толстых стен, решеток и надзирателей было море. А ничего другого и не требовалось. Море, окружавшее остров, было надежнее любых запоров. Вплавь его не одолеть, а тайно бежать на какой-нибудь лодке не получится – лодок на острове просто не было, если верить Скотти.

А впрочем, подумал Борис, истории известны люди, которые долгое время жили на необитаемых островах и даже прославились благодаря этому, не говоря уже о том, что избежали более страшной участи.

Робинзон Крузо, например. Вернее, его прототип Александр Селкирк, седьмой сын шотландского сапожника, ставший моряком и высаженный за какую-то провинность капитаном корабля на одном из безлюдных островов Хуана Фернандеса у берегов Чили. Он прожил на острове более четырех лет, пока его не подобрало судно научной экспедиции, изучающей Южные моря. Никто бы не знал о нем, не случись этого происшествия, которое привлекло внимание английского писателя Даниеля Дефо.

Но был еще император Наполеон Бонапарт, который прекрасно мог бы прожить без славы островитянина. Завоевав и потеряв Европу после поражения в «битве народов» под Лейпцигом, он был сослан английским правительством на остров Эльба, бежал, вновь занял французский трон, чтобы испытать горечь Ватерлоо и провести последние шесть лет своей жизни на острове Святой Элены. «Это хуже, чем железная клетка Тамерлана!» – сказал узник, сопровожденный на крошечный островок эскортом из девяти кораблей с тремя тысячами солдат на борту под предводительством британского адмирала Джорджа Эльфинстона Кейта.

– Я бы мог сказать то же самое, – дойдя в своих размышлениях до этого исторического момента, вслух произнес Борис. – И чем же я не Наполеон? Остров, одиночество, мечты, обернувшиеся разочарованием… Надо только решить, за какой из островов, ставших тюрьмой для французского императора, я буду считать Эйлин Мор – за Эльбу или Святую Элену? Разница принципиальная. На Эльбе он еще считался императором, пусть и низложенным. На Святой Елене это был уже узник, лишенный всех прав, состояния, семьи и даже надежды.

Вопрос был чрезвычайно интересный, в чем-то даже философский, и Борис начал разбирать его со всех сторон. Увлеченный своими мыслями, он не заметил, как поднялся на вершину холма, о котором ему говорила Скотти. Очнулся он только после того, как споткнулся об огромный кусок скалы, который, казалось, был сдвинут со своего привычного места рукой неведомого великана, о чем свидетельствовала глубокая, заросшая чахлой травой борозда, протянувшаяся за ним более чем на метр.

Борис потер ушибленную ногу и огляделся. Остров ничуть не изменился при взгляде на него сверху. Это был все тот же продолговатый, выступающий из моря камень причудливой формы, над которым низко зависли хмурые рваные тучи. Оживлял его только пульсирующий свет маяка. Не будь его, остров казался бы, да и был в действительности, мертвым. Он влачил бы бесцельное существование, не нужный никому и не пригодный ни на что. Маяк был душой Эйлин Мора. И от него, Бориса, зависело, чтобы он продолжал светить, указывая путь кораблям. Борис почувствовал себя творцом, которому предстояло вдохнуть живую душу в бездыханную плоть. И он вдруг понял, что никуда не сбежит с этого острова. Маяк, одухотворявший безжизненный Эйлин Мор, неожиданно стал и для него, Бориса, символом духовной, имеющей смысл и цель, жизни.

– Эйлин Мор! Ты слышишь меня? – закричал он и прислушался. Голос его разнесся над островом и затерялся где-то вдалеке и высоко, в необозримых морских просторах и в небесах. – Я, Борис Смирнов, человек, говорю с тобой! Я – новый главный смотритель маяка Эйлин Мор. И этого у меня уже никто и никогда не отнимет. Так есть и так будет! Отныне, присно и во веки веков!

Борис оступился и потерял равновесие. Он изогнулся, как кошка, стараясь удержаться на ногах. Это спасло ему жизнь. Чья-то тень промелькнула над ним, жаркий порыв ветра пронесся над его головой, коснувшись волос, воздух прорезал свистящий звук. Это было похоже на ядро, которое пролетело над Борисом и только по счастливой случайности не снесло ему голову. Оно опустилось метрах в двадцати от него на траву. Сначала Борису показалось, что это огромная черная птица. Но потом очертания ее изменились, крылья спрятались за спиной, и она начала быстро приближаться, твердо ступая по земле небольшими, напоминающими человеческие, ногами. И все-таки это был не человек. Тело неведомого существа искрилось, жесткие, похожие на оперение, волосы, которыми оно было покрыто сверху донизу, сияли, будто покрытые фосфором, из полуоткрытого рта вырывались языки пламени. Существо было ужасно и прекрасно одновременно. И оно явно намеревалось убить его, Бориса. Из его рта вырывался гневный клекот, руки с когтистыми пальцами были полу-сжаты и вытянуты вперед. Оно приближалось гигантскими прыжками, отталкиваясь от земли без видимых усилий и надолго зависая в воздухе.

Борис невольно попятился. Но каменистый уступ, на котором он стоял, вскоре закончился, он приблизился к самому его краю и почувствовал за своей спиной бездну. Внизу, в полусотне метров, гигантские морские волны с размаха, словно разъяренные исполины, бились о подножие скалы, сотрясая ее и вызывая ощутимую дрожь. Иногда волнам удавалось отколоть от скалы большие куски, которые они с радостным воем уносили в море. Падение означало для Бориса неминуемую смерть.

Неведомое существо было уже рядом, метрах в трех. Борис мог рассмотреть загнутые внутрь клыки в его пасти, с которых стекала мутная слюна, и красные, будто окровавленные, глаза. Оно пригнулось и прыгнуло, намереваясь вонзить клыки и когти в плоть человека. Борис отпрянул и, споткнувшись о камень, неловко упал на спину, чувствуя, что погиб. От ужаса его руки и ноги онемели, он не смог бы оказать сопротивления. Однако существо набрало слишком стремительный темп, и когда человек упал, не сумело остановиться. Оно пронеслось над лежавшим на земле Борисом, яростно воя, и скрылось в пропасти. Но через мгновение взмыло вверх. За спиной у него снова появились крылья, как у птицы, да оно и само уже было птицей, черной, огромной, безобразной и злобной. Она поднялась высоко в небо, сложила крылья и огненным болидом понеслась к земле, намереваясь спикировать на человека. Борис попытался встать, оперся о землю и наткнулся рукой на камень. Это был тяжелый обломок скалы с зазубренными и острыми, как бритва, краями. Но все же это было оружие, которым можно было попробовать защитить себя. Борис сжал камень в кулаке, вскочил на ноги, размахнулся и запустил им навстречу атакующей его птице. Та была уже слишком близко, чтобы увернуться. Камень ударил ее в грудь и отскочил с гулким звуком, как будто врезался в металлический панцирь. Он не принес птице ощутимого вреда, но она отпрянула и снова пролетела мимо, по крутой траектории опустившись на землю. Существо поднялось на ноги, отряхнулось, сложенные крылья скрылись за спиной. Они снова стояли напротив друг друга, но ситуация несколько изменилась. Это была уже дуэль, а не убийство. Борис держал в руках еще один камень, подняв его с земли. Воодушевленный удачным броском, он был готов отразить новое нападение. Однако неведомое существо решимость врага явно не пугала, а только злила. Оно издало громкий протяжный крик и бросилось в очередную атаку. Его окружал ореол пламени. В сумраке, который уже опустился на остров, зрелище было ужасающим. Как будто огненный вихрь несся на человека. И внезапно Борис понял, что для него это будет последняя схватка. Камнем не остановить стихию. Когда существо сблизится с ним, он будет охвачен огнем, который его испепелит, или он будет вынужден броситься в пропасть, и это будет более легкая смерть. И все-таки он не собирался сдаваться без боя. Борис упрямо прикусил губу, уперся ногами в землю, чтобы нечаянно не упасть, и замахнулся, намереваясь уже не бросить камень, а ударить им что есть силы, сцепившись с существом врукопашную. Может быть, он погибнет, но и тому не сдобровать. Победа достанется ему не так легко, как оно рассчитывало. Даже если оно и выживет, то надолго запомнит человека, которого по неведомой Борису причине избрало своей жертвой.

– Давай-давай, иди сюда, – зло закричал Борис. Он и сам сейчас походил на большого двуногого зверя. – Что, трусишь, пернатый?! Боишься человека, тварь!

Существо издавало не менее злобный громкий клекот и стремительно приближалось.

Когда между ним и человеком оставалось всего несколько шагов, неожиданно из-за скалы показался кто-то еще, едва различимый в сумраке. Увидев схватку, тень на мгновение замерла. Раздался негромкий свистящий звук, и стрела, выпущенная из арбалета, вонзилась в сложенные за спиной крылья существа. Но не остановила его. Следующая стрела пронзила его ногу. Третья догнала уже в прыжке, вонзившись в горло. Существо издало громкий жалобный стон, пронеслось мимо Бориса, не задев его, и упало в пропасть. Протяжный вой раздался и смолк. Все было кончено. Падение с такой высоты на скалы, даже если стрелы арбалета не прикончили его раньше, было смертельным.

Все закончилось слишком быстро, и Борис не успел это осознать. Он все еще продолжал судорожно сжимать в кулаке камень, когда к нему подошла, мягко ступая по земле, словно грациозная дикая кошка, Катриона. В руках она держала арбалет.

– Да бросьте вы камень, Борис, – произнесла она. – Если вы хотите быть похожим на Давида, который собрался поразить Голиафа, то вам недостает пращи.

– А вы кто? – настороженно спросил Борис. Пережитый только что страх начисто вычеркнул у него из памяти изображение в медальоне, которое он часто рассматривал. Да и сумерки почти стерли черты лица девушки.

– Я Катриона, – ответила она. – Если помните, это я звонила вам в ночь на Ивану Купалу и предложила должность главного смотрителя маяка на острвое Эйлин Мор.

Спокойный и немного насмешливый голос девушки вернул Борису способность соображать. Он понял, что опасность ему уже не угрожает. Разжал кулак, и камень упал на землю. По ладони Бориса стекала кровь – он порезался об острые края камня, и даже не заметил этого. Он подошел к краю обрыва, с опаской посмотрел вниз. Но ничего не увидел, кроме кипящей, как в каменном гигантском котле, воды. Если существо и упало на камни, то волны уже утащили его в море, смыв с камней кровь. Если, конечно, у него была кровь. Борис в этом не был уверен.

– Во всяком случае, теперь я точно знаю, как погибли смотрители маяка в декабре тысяча девятисотого года, – сказал он. – Я разгадал тайну, которая волновала людей более века. Эта тварь, или подобные ей, просто сбросили их со скалы. А затем море скрыло следы преступления. Когда я расскажу об этом, мне никто не поверит.

– А поэтому вам лучше не рассказывать, – произнесла Катриона. – Чтобы вас не сочли сумасшедшим и не упрятали в психушку. Насколько я знаю людей, они поступят с вами именно так. И, кроме того, в вашем контракте записано, что вы обязаны хранить в тайне все, что связано с вашей работой на маяке.

– А это тоже как-то связано с моей должностью главного смотрителя маяка? – спросил Борис, показав выразительным жестом на пропасть. – Вы меня об этом не предупреждали. И, кроме того, я еще ничего не подписывал.

– Ну, не будем же мы спорить из-за таких мелочей, – примирительно сказала Катриона. – Не подписывали, так подпишете. Вы же не передумали из-за такого пустяка, как драка с рарогом?

– Так это был рарог? И только? – язвительно спросил Борис.

– Ну да, обыкновенный рарог.

– А позвольте узнать: рарог – это его имя или классификация? Прошу извинить, если мой вопрос покажется вам глупым, но дело в том, что я таких существ раньше не встречал.

– У людей это называется национальностью. А то, что не встречали… «Есть много, друг Горацио, на свете, что и не снилось вашим мудрецам».

– Шекспир к этому не имеет никакого отношения. Такая тварь, как этот ваш рарог, может привидеться только в страшном сне.

– Во-первых, он не мой. Прошу не смешивать рарогов с эль… Ну, это не важно. А, во-вторых, когда вы читаете Шекспира, вас же не смущает, мне кажется, что принц датский общается с призраком. Почему же вы восстаете против существования рарогов?

– А действительно, почему? – усмехнулся Борис. Этот спор начал забавлять его. А еще больше – та искренность, которая сквозила в словах девушки. Она как будто и в самом деле верила в существование призраков и прочих представителей потусторонних сил. – Сам не пойму. Может быть, потому что у нас, в России, они не водятся.

– Зато у вас есть лешие, русалки, домовые… Да мало ли кто! Поверьте, разницы нет.

– Так уж и нет разницы? – рассмеялся Борис. Он уже откровенно подтрунивал над девушкой, но она этого не понимала.

– Нет, конечно, есть, – смутилась Катриона. – Рароги – профессиональные убийцы. Они убивают за деньги. Но что это доказывает?!

– Ничего, кроме моей неблагодарности, – пошел на попятный Борис. – Вы спасли мне жизнь, а я, как последний идиот, веду с вами диспут на религиозную тему. Извините меня.

– Я не обиделась, – ответила девушка. – Просто вы мало знаете. И видите, как и все люди, только одну сторону Луны.

Вдруг Борис хлопнул себя все еще кровоточащей ладонью по лбу, оставив на нем отпечаток, похожий на клеймо, которым в былые времена на Руси метили каторжников.

– Какой же я болван! – воскликнул он. – Ваш голос! Как я мог забыть! Это все он, ваш проклятый рарог! Совсем лишил меня разума.

– Я вынуждена снова напомнить, что рарог вовсе не мой.

– Пусть не ваш. Но голос-то несомненно ваш! И с этим вы не будете спорить, надеюсь. Вы пели как ангел!

Девушка покраснела от смущения. А, быть может, от досады. Борис не мог понять.

– Вы ошибаетесь, – сказала она. – Или вам почудилось в ночном бреду. И вообще, я никогда не…

Но Борис не дал ей договорить. Он достал из кармана джинсов медальон, раскрыл его и показал изображение девушке.

– А вот это мне тоже почудилось? Или скажете, что это не вы?

Катриона радостно вскрикнула, узнав свой потерянный, ей казалось, навсегда медальон – единственное, что осталось на память о матери.

– Откуда он у вас? – воскликнула она. – Впрочем, я догадываюсь…

Она замолчала. Было очевидно, что когда Борис целовал ее, перед тем, как потерять сознание, он оборвал цепочку, свесившуюся с шеи через вырез блузки, и рефлекторным движением зажал медальон в руке. А она этого не заметила.

Но Борис понял ее молчание по-своему. Он подумал, что девушка, припертая к стене зримым доказательством, своим возгласом окончательно разоблачила себя. И сама сообразила это.

– Что, узнаете себя? И эта же девушка пела прошлой ночью на берегу. Я не мог ошибиться. Ведь это вы, правда? Только не лгите.

– Нет, не я, – грустно ответила Катриона. – Это моя мама. Она погибла вчера ночью.

Борис ошеломленно смотрел на нее, не зная, что сказать.

– Не надо ничего говорить, – сказала Катриона, как будто прочитав его мысли. – Ведь вы сами знаете, что словами горю не поможешь.

– Когда у меня умерли мама и папа, бабушка много разговаривала со мной, – тихо произнес Борис. – Рассказывала, какие они были добрые и хорошие. И как любили меня. Говорила, что я еще встречусь с ними – не в этой, а в другой, вечной жизни. Я думаю, что именно это помогло мне пережить то страшное время и не умереть с горя. Я был совсем крошечным. А мир – таким огромным и пугающим. В первые дни я даже отказывался от еды. Кусок не лез в горло. Лежал, свернувшись клубочком, на своей кровати и плакал. Я угасал как свечка. Так что если бы не бабушкины слова…

– А что с ними случилось? С вашими родителями?

– Никто не знает точно. Они возвращались домой на автомобиле по горной дороге, тот сорвался в пропасть. Кажется, мама была за рулем. Она была плохим водителем, но очень любила быструю езду. Предполагают, что на повороте солнце ослепило через лобовое стекло водителя… С тех пор я не люблю солнечный свет.

– И я тоже, – сказала Катриона. – Когда светит солнце, я становлюсь безобразной.

Они помолчали, думая каждый о своем горе.

– Меня зовут Катриона, – вдруг сказала девушка.

– Меня Борис, – ответил он. – Да вы и так знаете.

– Еще полчаса назад мне казалось, что я знаю о вас все, – призналась Катриона. – Но сейчас я поняла, что не знаю ровно ничего. И мне еще предстоит вас узнать по-настоящему.

– А вы этого хотите? – спросил, чувствуя, как у него замирает сердце, Борис.

– Да, – ответила Катриона. – А вы?

– Очень, – сказал он. – Впервые в жизни.

– И я тоже, – сказала она.

Он взял Катриону за руку.

– Какая теплая рука. И нежная. Как у моей бабушки Алевтины. Ты очень похожа на нее!

– Вот еще, – возмутилась Катриона. – Может быть, я и старше твоей бабушки, но, без всякого сомнения, выгляжу намного моложе.

Однако руку она не отняла.

– Я не то хотел сказать, – смутился Борис. – Бабушка была самым родным мне на свете человеком. И единственным, после смерти родителей. И я переживаю по отношению к тебе то же самое чувство, что и к ней когда-то.

– Я поняла, просто пошутила, – ответила Катриона. – Вот сейчас точно не надо никаких слов. Ты все только испортишь.

Они снова замолчали. Но это было уже совсем другое молчание, то, что красноречивее любых слов.Любовь зарождается по-разному. Иногда от одного случайно оброненного слова. А порой даже от взгляда. Именно это происходило с ними. В их сердцах, как от брошенного в землю семени, пробивался росток любви. От прикосновения руки к руке. От морского ветра, ласкающего их пылающие лица. От властного зова природы, порождением которой они были. И то, что он человек, а она эльфийка, ничего не меняло. Может быть, потому что Борис не знал этого, а Катриона в это мгновение забыла.

Они могли бы так, рука в руке, простоять вечность. И уж точно до утра. Но первозданную тишину окружающего их мира вдруг разорвал резкий гудок сирены. Они разом обернулись. И увидели, что к причалу в западной части острова подходит гребная шлюпка, полная неясных силуэтов. Весла равномерно поднимались и опускались в воду, мощными толчками быстро продвигая лодку по морю. В полумиле от берега мрачными тенями замерли два парусных судна, освещенные только сигнальными огнями.

– К нам гости, – произнес Борис с нескрываемым сожалением. – А Скотти говорила, что никого не ждет.

– Кто бы это мог быть? – вслух произнесла Катриона. – Обычно меня ставят в известность заранее, когда на остров кто-то собирается высадиться. Необходимо соблюсти всякие формальности – открыть визу и прочее. Все-таки это не просто остров, а суверенное государство Эльфландия.

– Надеюсь, это не рароги. Мне кажется, они привыкли обходиться без виз.

– Меня уже ничто не удивит, – сказала Катриона. – Но вряд ли.

И они начали быстро спускаться по склону холма к маяку, который продолжал безмятежно посылать световые сигналы всем проходящим морским судам. Но на всякий случай Катриона предусмотрительно вложила стрелу в арбалет.

Глава 21

У каменной ограды маяка они увидели небольшой отряд военных моряков. Их было около десяти, у каждого за плечами висел карабин, к поясу был пристегнут широкий нож. Они встретили Катриону и Бориса настороженными взглядами. Гном с нашивками сержанта преградил им путь.

– Сержант военно-морской пехоты Дерек, – сказал он. – Вооруженные силы Эльфландии. Требую остановиться!

Послышался звук передернутого затвора карабина.

– Кто вы? – спросил сержант Дерек жестким голосом, требующим беспрекословного подчинения.

– Я полномочный представитель посольства суверенного государства Эльфландия, – ответила Катриона. – А это главный смотритель маяка Борис Смирнов. Он человек, так что будьте с ним очень вежливы, сержант. Если хотите стать офицером.

– Мне комфортно в моей сержантской шкуре, – хмыкнул тот. – Почему вы вооружены, а у этого… человека кровь на лице и на руках?

Катриона замялась с ответом. Сержант Дерек заметил это и сделал знак. Тотчас от группы моряков отделились двое. Они подошли с карабинами наперевес и встали за спиной Катрионы и Бориса, ожидая дальнейших приказов.

– На нас напали, – Катриона решила быть откровенной с сержантом, чтобы не вызвать еще больших подозрений. Ей не хотелось, чтобы ее арестовали и сопроводили в одну из подземных тюрем Совета ХIII. – Мы защищались.

– И кто на вас напал?

– Это был рарог.

– Один? На вас двоих? – Сержант недоверчиво посмотрел на арбалет в руках Катрионы. – И где же он?

– Он сорвался со скалы. Вероятно, погиб.

– Вот так просто – сорвался и погиб?

– Мне пришлось выпустить в него три стрелы из арбалета, – призналась Катриона.

– Возможно, мне следовало поставить вопрос иначе, – заявил сержант. – За что вы убили рарога?

– Послушайте, сержант…, – заговорил Борис и сделал шаг вперед.

Но сержант Дерек кивнул, и один из моряков ударил Бориса прикладом карабина в спину. Он упал. Катриона закричала. И почувствовала, как дуло карабина уперлось ей в затылок.

– Одно движение – и он разнесет вам голову выстрелом, – предупредил ее сержант Дерек. Он приказал одному из моряков: – Зайди в дом и скажи адмиралу Сибатору, что мы задержали двоих. Эльфийка и человек. Очень подозрительные. Возможно, это те, кого мы ищем.

– Есть, сержант, – козырнул моряк и быстро ушел.

– Адмирал Сибатор? – с облегчением произнесла Катриона. Млит был ее давним и назойливым поклонником, которого она обычно предпочитала избегать. Но сейчас, услышав его имя, она обрадовалась. – Член Совета тринадцати? Он командует вами?

– Не твое дело, – отрезал суровым тоном сержант Дерек. – Для вас здесь командую я.

– Скажите адмиралу Сибатору, что я – Катриона, – попросила эльфийка.

– А я – сержант военно-морской пехоты Дерек, – отрапортовал тот. – Но, кажется, мы уже представлялись друг другу. И что с того?

– А то, сержант, что вы превышаете свои полномочия, которые я вам дал, – раздался за его спиной звучный голос. К ним, в сопровождении посланного на маяк моряка, подошел высоченный млит в кителе с адмиральскими погонами, который, казалось, был слишком тесным для его мощных плеч и вот-вот пойдет по швам. – Я приказал останавливать всех, кто попытается войти, пока я нахожусь на маяке, а не устраивать им допрос.

– Так точно, адмирал! – вытянулся в струнку сержант. Ростом гном был почти вдвое ниже млита, а потому он преданно сверлил глазами ярко начищенную пуговицу на его кителе где-то на уровне живота. – Готов понести наказание!

– Не забудь мне об этом напомнить, когда мы вернемся на фрегат, – сказал млит. – А теперь вон отсюда!

Когда сержант, лихо козырнув, строевым шагом отошел от них, Сибатор мгновенно сменил гнев на милость и галантно поцеловал руку Катрионы.

– Моя прекрасная Катриона! – пророкотал он голосом, которому тщетно пытался придать нежность. – Ты, как всегда, поражаешь меня. Одна, ночью, на этом диком острове…

– Как видишь, повелитель Сибатор, не одна, – ответила Катриона. – С мной новый главный смотритель маяка. И только что его пытались убить.

– И кто же? – сразу стал серьезным млит. – А главное, зачем?

– Если бы я знала, – вздохнув, ответила Катриона. – Могу только догадываться.

– Надеюсь, ты сообщишь свои догадки Совету тринадцати, – сказал млит и повернулся к Борису, который успел подняться с земли и стоял в некотором отдалении. – А что думаешь об этом ты?

– Что я влип по самые уши в историю, которая дурно пахнет, – сердито ответил Борис. У него сильно болела спина после удара прикладом, и он был не в духе. – За последние два дня меня пытались убить уже трижды. Бог, как известно, любит троицу. Так что четвертой попытки я могу не пережить. Хотел бы я знать, кому я перешел дорогу! Что, на эту должность было много претендентов? И они мстят счастливчику?

– Я тебя не понимаю, – озадаченно посмотрел на него млит. – Ты, вероятно, шутишь? У людей специфическое чувство юмора.

– У людей? – саркастически усмехнулся Борис. – А вы кто, сам Господь Бог? Или его архангел-воитель Михаил? Не замечаю нимба над вашей головой.

– Борис, вы устали и раздражены, а потому несправедливы к адмиралу Сибатору, – вмешалась Катриона. – Он наш друг. Правда, повелитель Сибатор?

– Твой – несомненно, прекрасная Катриона, – ответил млит. И недовольно покосился на Бориса. – Но не тех, кто меня оскорбляет.

– Я и не думал вас оскорблять, адмирал Сибатор, – уже более миролюбивым тоном сказал Борис. – Прошу меня извинить, если что-то в моих словах показалось вам обидным. Я действительно раздражен. Но не потому, что устал, а потому что смертельно напуган. Мне дорога моя жизнь. Мне кажется, что я только начинаю жить и понимать, как она прекрасна и удивительна. И расставаться с ней по чьей-то прихоти я не хотел бы.

Катриона покраснела от смущения. Она поняла, что имел в виду Борис, говоря, что только начинает жить. И она втайне порадовалась, что было темно, и никто не видит краску на ее лице.

– Хорошо, я тебя прощаю, – милостиво заявил млит. – А что насчет покушений на твою жизнь… Подробно изложи все в докладной записке на имя премьер-министра Эльфландии Лахлана. И передай через Катриону. Думаю, все необходимые меры для твоей защиты будут предприняты. В самое ближайшее время.

– Хорошо, адмирал, – ответил Борис. – Благодарю за понимание и поддержку.

– Как говорят у вас, людей, долг платежом красен, – сказал млит. – Ты мне тоже можешь помочь. Собственно говоря, именно поэтому я здесь.

– Вот как? – удивился Борис. – Но чем я-то могу помочь вам?

– Давай присядем вот на этот камень, и я все объясню, – предложил млит. – А ты, прекрасная Катриона, можешь пока пройти в дом и привести себя в порядок. Мне кажется, тебе это не помешает. И не забудь избавиться от своего арбалета. А то мои сорвиголовы могут принять его за настоящее оружие и выстрелить в тебя первыми. Они храбрые воины, но медленно соображают. Зато реакция у них отличная. Я лично отбирал их для этой операции.

– И что это за операция, адмирал Сибатор? – спросила Катриона. Еще секунду назад ей больше всего на свете хотелось принять горячий душ, но слова млита настолько заинтересовали и даже насторожили ее, что она сразу же забыла об этом. – Если военные планируют провести ее на территории Эльфландии, мне необходимо знать об этом и немедленно доложить премьер-министру. Если ты не забыл, то я…

– Помню, помню – полномочный представитель посольства суверенного государства Эльфландия, – закончил за нее млит, с явным презрением произнося последние слова. – А, следовательно, ты не можешь не знать о распоряжении эльбста Роналда – и, кстати, по просьбе вашего же премьер-министра, – изловить неуловимого «Летучего Голландца», который терроризирует местные воды. Два моих фрегата уже не первый год бороздят море в районе архипелага Внешние Гибриды. И пока безрезультатно. «Летучий Голландец» неуловим, словно он бесплотный дух. Однако кровавые следы, которые он оставляет за собой, говорят, что это не так. Морские торговые суда продолжают гибнуть. Мы находим их обломки. Судя по всему, их топят, причем самым примитивным способом – орудийным залпом под ватерлинию.

– А если это подводная лодка? – спросил Борис. – Подплывает незаметно под водой – и бац! – выпускает торпеды в цель. Я читал книги о Второй мировой войне. Тогда такое случалось часто.

– Ты явно далек от военного дела, молодой человек, – снисходительно ответил млит. – Для подводной лодки Внешние Гибриды слишком мелкий аквариум. Субмарина не смогла бы даже выставить перископ. И ободрала бы свое днище о дно. Мы бы вычислили ее в два счета. Нет, здесь злодействует другая посудина. Но главный вопрос не этот, а зачем и кому это надо?

– Возможно, что кто-то пытается спровоцировать конфликт между Эльфландией и…, – Катриона, бросив быстрый взгляд на Бориса, закончила фразу явно не так, как собиралась: – И всем остальным миром.

– Именно так думает премьер-министр Лахлан, – подтвердил млит. – Поэтому мы здесь, разумеется, по приказу эльбста Роналда. Но мои фрегаты не могут патрулировать здесь вечно. Так мы сами превратимся в «летучих голландцев»!

И млит раскатисто рассмеялся над собственной шуткой.

– Поэтому я и придумал свой гениальный как по простоте, так и по замыслу, план, – внезапно оборвав смех, сказал он, с неприкрытой гордостью глядя на Катриону, словно ожидая от нее похвалы. – Мы даже успели обсудить его с предыдущим главным смотрителем маяка. И он счел его удачным и выполнимым. Еще бы! Как же его звали, этого человека? Кажется, это был француз…

– Габриель, – произнес женский голос за их спиной. – Его звали Габриель Клеман.

Это была Скотти. Никто не видел, когда она подошла и как долго слушала их разговор. Она была в своем неизменном чепце и с неизменной приветливой улыбкой на лице.

– Он был хороший человек, – продолжала она. – Добрый, веселый, любил петь и танцевать. Любвеобильный, как все французы.

– И кого же он мог здесь любить? – с усмешкой спросил млит, презрительно глядя на старуху. – Уж не тебя ли?

– Он любил жизнь, во всех ее проявлениях, – не обиделась Скотти. – Поэтому часто выходил по ночам из дома, бродил по острову, забирался на вершину холма. Любовался на восходы и закаты, на море, когда оно штормило, и когда был полный штиль…

– Она так говорит, как будто сама была влюблена в этого француза, – громким шепотом, который был слышен, вероятно, на другом краю острова, сказал млит на ухо Катрионе. – Сколько ей веков, этой престарелой прелестнице?

Катриона не ответила, с укоризной взглянув на него. А Скотти как будто не услышала. И, вздохнув, закончила:

– Это его и сгубило. Однажды он вышел из дома и уже не вернулся. Он поднялся на вершину скалы, начался дождь, он поскользнулся на мокром камне и упал вниз. Умер почти сразу. Почти не мучился.

Борис удивленно посмотрел на нее, но промолчал.

– Скотти, ты хотела нам что-то сказать? – мягко спросила Катриона. У нее на глазах заблестели слезы. Она подумала, что в этот вечер мог погибнуть и Борис. И она бы тоже вспоминала его с теплотой, как Скотти Габриеля Клемана. А, может быть, и нет. Потому что до этого вечера Борис был для нее абсолютно незнакомым человеком. Как все изменилось в один вечер! Вся ее будущая жизнь, возможно…

– Я хотела сказать, что ужин готов, – ответила Скотти. – И я приготовила для вас ванну. Мне кажется, тебе она не помешает, Катриона. И новому главному смотрителю маяка тоже.

– Надеюсь, они будут плескаться не в одной ванне, а? – громоподобно захохотал млит. – В целях экономии горячей воды.

Он был так доволен своей шуткой, что смеялся еще долго после того, как Катриона ушла вместе со Скотти, бросив на него негодующий взгляд. А затем так же внезапно замолчал и обернулся к Борису, который все это время продолжал сидеть на другом краю камня и рассматривал его, как диковинного зверя в зоопарке. Его поражала редкостная бесцеремонность адмирала.

– Адмирал, мне действительно хотелось бы умыться и переменить одежду, – сказал Борис. – Так что буду вам очень обязан…

– Не жалоби меня, – перебил Бориса млит, опустив свою могучую длань на его плечо. И Борис невольно пригнулся под этой тяжестью. – Лучше скажи мне вот что – у тебя шашни с Катрионой?

– А вам не кажется, что это не ваше дело? – возмутился Борис. – И уберите свою руку!

– Руку я уберу, а взамен дам тебе совет, – пророкотал млит. – Держись от Катрионы подальше. Было время, мой фрегат пытался заполучить этот приз. А потом мне сказали, по большому секрету, что сам эльбст Роналд заинтересовался этой куколкой. И я предпочел спустить свои паруса. Последуй моему примеру, человек. И, может быть, минуя все рифы, благополучно дойдешь до порта назначения.

– А кто он такой, этот ваш эльбст Роналд?

– Ты не знаешь, кто это? – искренне поразился млит.

– Впервые слышу.

– Впрочем, это не удивительно. Никто из людей еще не пережил встречи с ним.

– Он что-то вроде рарога?

– Что-то вроде того. Только в тысячу раз страшнее и опаснее.

Они помолчали.

– А теперь о деле, – заговорил млит. – Как ты понял, я уже давно охочусь за «Летучим Голландцем»…

– Кораблем-призраком? А разве он существует?

– Не перебивай меня, а то мы не закончим до утра, – недовольно буркнул млит. – Или, как говорите вы, люди, до второго пришествия. Кстати, а что вы под этим подразумеваете? Мне всегда хотелось узнать.

– Долго и нудно объяснять, – отговорился Борис. – Как-нибудь при случае.

– Хорошо, – согласился млит. – Возвращаюсь к «Летучему Голландцу». Он неуловим. И не потому, что он призрак или не существует, как думаешь ты. А потому, что этот корабль опережает мои фрегаты на несколько ходов. Сдается мне, его кто-то информирует о местонахождении и передвижении моей эскадры. Мне сообщают, что видели его там-то и там-то, я бросаюсь в тот район, но его уже и след простыл. В лучшем случае, мы находим обломки судов, которые он успел потопить. То есть, я хотел сказать – в худшем случае… Ну, в общем, ничего хорошего мы там не находим, ты меня понимаешь. Суда гибнут, люди считают Внешние Гебриды чем-то вроде нового Бермудского треугольника и обходят его стороной, торговля хиреет, мы несем убытки. Причем как материальные, так и репутационные. Цитирую дословно эльбста Роналда, сам я вовек бы до такого не додумался. Но звучит красиво, а потому я заучил наизусть. А главное – страдает наша гордость. Чтобы какой-то призрак так над нами измывался, и при этом оставался безнаказанным?! Эльбст Роналд рвет и мечет. Он грозит сгноить меня здесь, если я не изловлю этот проклятый корабль-призрак. Теперь понимаешь ситуацию?

– Ситуацию понимаю. Не понимаю, чем я могу помочь.

– Не ты, а маяк. Его ведь не случайно здесь поставили, просто чтобы эльфам насолить, как они думают. Места эти очень опасные для судов. Кабельтов влево, кабельтов вправо – и пропало, напоролся на подводный риф или скалу. Как я понимаю, поэтому на маяке по ночам используют так называемые sector lights, по-вашему – секторные огни. Они позволяют определить, с какой стороны судно подходит к маяку. Ведь так?

– Святая истинная правда, – подтвердил Борис. – Белый, красный и зеленый огни. Белый обозначает безопасный для прохода судна сектор. Красный, port – левую от него область для приближающихся судов. Зеленый, starboard – правую.

Млит выслушал его без интереса и спросил как бы между прочим:

– А если их поменять местами?

– Как это – поменять местами? – не понял Борис. – Это невозможно.

– Почему?

– Потому что это преступление. Судно пойдет не тем курсом и разобьется о скалы или пропорет днище о риф. Оно пойдет на дно, а люди могут погибнуть.

– Вот и замечательно! – ударил своим громадным кулаком по камню млит, едва не раздробив его на куски. – Если мы, поменяв секторные огни, направим «Летучий Голландец» на скалы, он неминуемо потерпит крушение, а мы возьмем его голыми руками. И даже если не возьмем – пусть его идет на дно. Нам хлопот меньше.

Огромный млит радовался как ребенок своей выдумке. Глядя на него, начал сомневаться и Борис. Совершить преступление ради благой цели уже не казалось ему таким ужасным поступком, хотя еще за минуту до этого он с негодованием отверг бы даже мысль об этом.

– Это надо хорошенечко обдумать, – сказал он. – Нельзя с бухты барахты принимать такое решение.

– Думай, – недовольно буркнул млит. – Только не очень долго. А то этот француз тоже хотел подумать на досуге. Да не успел. Видимо, кто-то его передумал.

– Вы считаете, что его смерть не случайна? – взглянул на него озадаченно Борис. Млит уже не казался ему обычным туповатым хамом, каким выглядел. Он явно играл какую-то роль, с далеко идущей целью, а то, что его персонаж выглядел примитивным, только добавляло ему шансов получить то, что он хотел. Выражаясь на морском слэнге самого млита, «приз».

– Я ничего не считаю, пока у меня нет фактов и доказательств, – отрезал млит. – А ты держи язык за зубами. И мысли тоже. Живее будешь. А то мелькаете, как мотыльки над лампой…

– Кто мелькает? – не понял Борис.

– Да вы, люди, главные смотрители маяка Эйлин Мор. Добро бы еще только крылышки обжигали. Так ведь мрете, как чумные крысы. Этак мы из-за вас весь род людской переведем. И ради чего, спрашивается?

Вопрос был явно риторический, не требующий от Бориса ответа. Млит, несомненно, знал, ради чего главный смотритель маяка на острове Эйлин Мор должен был рисковать своей жизнью. Ради достижения его, млита, цели. А его целью был «Летучий Голландец». Корабль-призрак, внушающий ужас всем, кто выходит в море.

А потому Борис не стал отвечать. В глубине души он был даже согласен с млитом, что в данном случае цель оправдывает средства.

– Пойдем, человек, – хлопнул его по плечу млит. – Попью чего-нибудь горяченького на дорожку – и снова в море, будь оно проклято! Я-то ведь родился в лесу. В море меня укачивает. Но, правда, только когда штормит

Глава 22

На маяке царила идиллия, которую с радостью воспел бы древнегреческий поэт Феокрит, прославленный родоначальник этого жанра поэзии, так и не издавший своих стихов при жизни и потому забытый всеми после смерти. Катриона, успевшая принять ванну и переодеться в домашний халат, который ей дала Скотти из своих запасов, пила за столом чай, заваренный на травах. Она походила на милого пушистого котенка, лакающего с блаженным урчанием молоко из блюдца. Сама Скотти сидела напротив и предугадывала все ее желания. Крег, расположившись, по своему обыкновению, на дальнем краю стола, что-то чертил пальцем на столешнице и шевелил губами, споря сам с собой. Аластер увлеченно махал кистью, стоя у мольберта. Картина, которую он недавно начал, поражала буйством красок. На холсте уже проступали очертания трёх мраморных башен, стоявших на основании из массивных каменных блоков. Появление млита нарушило очарование тихого безмятежного уюта.

– Да у вас тут по-домашнему, – рявкнул млит, одним взглядом оценив ситуацию. – Отвык я уже от всего такого. Плесни-ка и мне чайку, прелестница, – бросил он Скотти. А сам подошел к Аластеру. – Все малюешь, старичина? Что на этот раз? Сотворение мира или апокалипсис? Что-то не могу разобрать.

– Ты мог бы запомнить, повелитель Сибатор, что на всех моих картинах я изображаю только маяки, – с достоинством ответил маленький художник. Ему приходилось высоко задирать голову, чтобы разговаривать с млитом. – И я никогда не изменю этой теме.

– Что мне в твоих картинах нравится, так это их размеры, – одобрительно заявил млит. – Одного только не пойму – как ты умудряешься взгромоздить холст на мольберт. Или ты только с виду такой хилый, а? Признайся, Скотти на тебя не жалуется?

Вместо ответа Аластер яростно нанес еще один мазок на холст.

– Ты собираешься разместить свой отряд на маяке? – спросил он.

– А хотя бы и так, – ответил млит, усмехнувшись. Ему явно нравилось поддразнивать маленького домового. – Что с того?

– Маяк Эйлин Мор совершенно не годится для этого, – заявил Аластер. – Это тебе не Фаросский маяк, где были специальные комнаты для рабочих и солдат, которых селили там для охраны маяка. Время было тревожное, не то, что нынешнее. Солдаты жили в основании башни, имеющую прямоугольную форму, и никогда не поднимались в расположенную выше восьмиугольную башню. Она была предназначена исключительно для нас, смотрителей. А далее спиральный пандус вел в верхнюю, цилиндрическую, часть. Это была святая святых. Здесь горел огонь, который было видно на расстоянии шестидесяти километров. Когда его зажигали, это было прекрасное и поистине величественное зрелище! Восемь колонн несли купол, увенчанный восьмиметровой бронзовой статуей Зевса Спасителя. Да ты можешь все это увидеть на моей картине. Хочешь взглянуть?

– Упаси меня Зевс, – искренне ужаснулся тот. – Ты мне скажи, правда ли это, что луч света, идущий от Фаросского маяка, мог поджигать вражеские корабли?

– Только в солнечные дни, – ответил Аластер неохотно. – Для этого использовалось специальное зеркало из бронзовых пластин, которые отражали солнечные лучи, и те воспламеняли деревянные суда. Поэтому маяк и венчал Зевс Громовержец, повелитель молний.

– Жаль, что на Эйлин Море нет такой солнечной пушки, – хмыкнул млит.

– И с кем ты собираешься воевать, повелитель Сибатор? – спросила Скотти. Она внимательно прислушивалась к разговору, одновременно успевая подливать чай в кружки Катрионы и Бориса.

– Ни с кем, прелестница, – равнодушно ответил тот. – Но ведь известно: хочешь мира – готовься к войне. Тот, кто вооружен до зубов, спит намного спокойнее остальных.

– Если те, остальные, не вооружены по самую макушку, – тихо сказал Борис. Его услышала только Катриона и поощрительно улыбнулась. До этого они вели свой безмолвный разговор одними глазами, но иногда в него врывался мощный, как океанский прибой, голос млита.

– А напомни мне, старичина, что произошло с Фаросским маяком? – пророкотал млит. – Кажется, взорвались пороховые погреба или кто-то подложил под него мину?

– И вовсе нет, – Аластер повернулся к млиту спиной и начал наносить мазок за мазком на холст. – Его разрушило обычное землетрясение. Но к тому времени, а это был уже двенадцатый век по человеческому летоисчислению, Александрийская бухта стала настолько илистой, что корабли не могли заходить в нее. И даже бронзовые пластины, служившие зеркалами, переплавили на монеты. А спустя еще пару веков обломки маяки пошли на постройку крепости. Все имеет свое начало и свой конец, повелитель Сибатор.

– Не будь того землетрясения, ты бы, верно, и по сей день служил на Фаросском маяке? – спросил млит равнодушно.

– Это вряд ли, – ответил еще более равнодушным тоном Аластер. – Мы со Скотти ушли с маяка задолго до того, как он был разрушен землетрясением.

– И по какой причине?

– Человеческая жизнь слишком коротка. А мы пробыли там достаточно долго, чтобы начать вызвать у людей удивление своим долголетием. За прошедшие столетия по этой причине мы сменили много маяков, повелитель Сибатор. К нашему великому сожалению.

– И все они так же плохо кончили, как Фаросский?

– Я как-то не задумывался об этом. Но все они запечатлены на моих картинах. Показать?

– Я уже сказал нет, – буркнул млит, отходя и присаживаясь за стол. Он явно устал от затянувшегося разговора. Или узнал все, что хотел. – Где мой чай, прелестница?

– Прошу тебя, повелитель Сибатор, – кротко сказала Скотти, подавая ему вместо обычной кружки глиняную чашу вчетверо большего размера. – Как ты любишь, настоянный на лигустикуме шотландском. Только что зацвел.

Млит шумно отхлебнул из чаши и блаженно закатил глаза.

– Головную боль как рукой сняло, – прорычал он намного тише. – С утра голова раскалывалась. В следующий раз приготовь-ка мне салатик из этой травки. Пиршество богов, скажу я вам! Где ты ее собираешь, Скотти?

Млит был так доволен, что даже впервые назвал ее по имени.

– Как обычно, на берегу, у подножия скал, – ответила Скотти. – Специально для тебя, повелитель Сибатор. Мой Аластер ее не уважает.

– Глупец он, твой Аластер, – безаппеляционно заявил млит. – Когда ты от него уйдешь, я возьму тебя к себе экономкой.

– Никогда, повелитель Сибатор, – улыбнулась Скотти. – Я буду с ним, пока смерть не разлучит нас.

– И ты тоже глупа, – буркнул млит. – Впрочем, чему я удивляюсь? Как говорят люди, муж и жена – один сатана. Иногда мне приходится с ними соглашаться. И все из-за таких, Скотти, как ты и твой блаженный муженек. Так что мой грех лежит на тебе.

– А почему вы все время говорите о людях так, будто противопоставляете себя им? – с досадой спросил его Борис. Когда млит подсел к столу, он был вынужден прервать свой немой диалог с Катрионой, чтобы тот ничего не заметил. И теперь злился. – Это зачатки мании величия или детская обида на все человечество?

– А как я должен говорить о людях? – удивленно воззрился на него млит.

– Ну, я не знаю… В конце концов, ведь вы тоже человек.

– Кто? Я?! Человек? – млит был так поражен, что даже не рассердился.

– А что вас так удивляет, адмирал? – недоуменно улыбнулся Борис. – Вы смотрите на меня так, как будто я сморозил какую-то несусветную чушь.

Млит Сибатор не ответил. Он повернулся к Катрионе и возмущенно спросил:

– Так ты еще ничего ему не рассказала?

Катриона виновато опустила глаза. Млит яростно хмыкнул

– И когда же, позволь узнать, ты собиралась это сделать?

– Что Катриона должна была мне рассказать? – спросил Борис. – О ваших фобиях?

– Он еще не подписал контракт, – тихо сказала Катриона.

– Почему же он тогда здесь, на маяке? Разве в инструкции нет на этот счет ясных указаний? Или инструкция писана не для тебя?

– О чем я не знаю? – настаивал Борис.

– Так вышло, – смущенно оправдывалась Катриона. – Я просто не успела.

Катриона и млит разговаривали, словно Бориса здесь не было, или он не мог их услышать.

– Ты нарушила инструкцию, – сурово отчитывал девушку млит. – Я буду вынужден доложить об этом Совету тринадцати. Премьер-министру Лахлану придется ответить за твое вопиющее головотяпство.

– Только не это! – Катриона едва не плакала. – Накажите одну меня. Повелитель Лахлан ничего не знал.

– Кто и о чем не знал? – стукнул кулаком по столу Борис. – Да скажете вы мне или нет?

Но его опять не услышали.

– А ведь я уже раскрыл ему важную государственную тайну, – гневно прорычал млит. – Он знает, что через день здесь пройдет судно с грузом золота с наших южноамериканских приисков.

– Золото? – искренне поразился Борис. – Впервые слышу об этом.

– Хорошо, что я не потерял бдительности, подобно всем вам, и наложил на него заклятие беспамятства, – млит по-прежнему разговаривал только с Катрионой, нимало не беспокоясь, что его слышат все, кто был в этой комнате, включая человека.

– Что вы со мной сделали? – возмутился Борис. – И по какому праву? Да отвечайте же!

– И что ты мне прикажешь сейчас с ним делать? После того, как он узнал важную государственную тайну? Убить, посадить в тюрьму, превратить в овощ, который будет гадить в собственные штаны и радоваться этому?

– Он немедленно подпишет контракт, – сказала Катриона. – И проблема будет решена.

– А если он откажется его подписывать?

– Разумеется, откажусь, – решительно заявил Борис. – После всего, что я только что узнал, об этом не может быть и речи. И только попробуйте тронуть меня хоть пальцем! Я немедленно сообщу об этом в российское посольство и…

– Я ручаюсь, повелитель Сибатор, что он подпишет, – тихо, но не менее решительно, сказала Катриона. – Борис, замолчите! Вы не понимаете, какой опасности подвергаете себя. Я прошу вас!

– Вы меня просите? – Борис мгновенно остыл. – Это меняет дело. Только пусть он не думает, что устрашил меня своими угрозами. Я не испугался рарога, а уж его и подавно не боюсь.

– И напрасно, – неожиданно ухмыльнулся млит. – Рарог в сравнении со мной просто невинный младенец. Катриона не даст соврать. Как-нибудь при случае я обязательно тебе расскажу, человек, чем отличаются млиты от рарогов. Тебе будет интересно, обещаю. Кстати, я млит, а не человек, заруби себе это на носу. И горжусь этим.

– Млит? – Борис пожал плечами. Нарочитой бравадой он пытался скрыть свое замешательство и даже испуг. – Впервые слышу. Но это не должно вас обижать. Если вы подумали, что я какой-нибудь расист…

– Ты человек, и этим все сказано, – пренебрежительно сказал млит и встал из-за стола, задев его край. Посуда, стоявшая на столе, подпрыгнула и жалобно звякнула. Один из глиняных стаканов раскололся надвое. – Катриона, контракт должен быть подписан немедленно. Человек должен быть посвящен в эту тайну. Он должен стать одним из нас или…

Млит не договорил, поймав умоляющий взгляд Катрионы. Погрозил ей толстым, как хобот слона, пальцем и закончил уже более миролюбиво:

– Я все сказал. Об исполнении доложить.

– Будет исполнено, повелитель Сибатор, – ответила Катриона и бросила, как перед этим на млита, умоляющий взгляд на Бориса.

И тот промолчал.

Глава 23

Когда млит Сибатор ушел, все облегченно вздохнули, лица посветлели. Только Борис оставался мрачным. Он смотрел на Катриону так, как будто видел ее в первый раз в своей жизни, отчужденно и настороженно. Но молчал. Он ждал, пока она заговорит. А Катриона не знала, как начать разговор, который обещал быть очень неприятным и полным сюрпризов. Скотти убрала посуду со стола, взяла мужа за руку, что-то шепнула на ухо и они вышли из комнаты, многозначительно переглянувшись. Крег покинул их еще раньше, сразу после млита и незаметно для всех. Они остались вдвоем.

– Итак, – глубоко вздохнув, нарушила молчание Катриона, – теперь ты все знаешь. Во всяком случае, догадываешься.

– А нельзя без длительного предисловия? – перебил ее Борис. – Будь похожа на жителей древней Лаконии. Говори кратко, чтобы к концу твоей речи я не забыл, с чего ты начала. Если ты на это способна.

– Отвечу тебе так же, как жители одного из лаконийских городов ответили македонскому царю Филипп Второму, который пообещал уничтожить их за непокорность, если он разрушит стены города. «Если» – ответили они на его ультиматум. Кстати, получив такой ответ, ни сам Филипп, ни его сын Александр, который позже завоевал полмира, никогда уже не пытались покорить эту страну.

– Да ты, я вижу, поднаторела в диспутах. Просто сверхъестественные способности.

– Это не удивительно. Ведь я не человек.

– А… кто? – чувствуя, как замерло его сердце, спросил Борис.

– Эльфийка.

Сердца снова начало ритмично биться.

– Это не удивительно. Ведь ты жительница Эльфландии. Я-то боялся, что ты какая-нибудь млитка или даже… рарог. Уж очень ты о них много знаешь, – радостно произнес Борис.

– Ты не понял меня, – спокойно сказала Катриона. – Я не эльфландка. Я эльфийка. Мы, эльфы, древний народ. Намного старше, чем люди.

– Насколько старше?

– Мы появились, когда земля только зародилась. Как говорите вы, люди, еще до динозавров. А человек – после динозавров. Если мне не изменяет память, эра динозавров длилась двести пятьдесят миллионов лет. Вот на столько, по меньшей мере, эльфы старше людей.

– И что с вами случилось потом? Когда на земле появились люди?

– Ничего. Мы жили с ними рядом.

– Но почему тогда за всю историю человечества нет ни единого официального упоминания о вас? О вашем существовании в реальности?

– Потому что мы, выражаясь дипломатическим языком, персоны нон грата для людей. И не только эльфы, а все духи природы. Мы есть – и нас нет. Так проще для вас, людей – и думать, и жить. Признать наше существование – это выше человеческих сил. Поэтому ты не найдешь упоминание о нас ни в одном из учебников истории. Только в сказках. В одном ряду с привидениями, призраками и прочими представителями потусторонних сил. Но прошу не путать нас с ними. Мы в чем-то схожи с этой нечистью, но и только. Так же, как люди похожи на приматов. Внешнее сходство, да и то отдаленное, не больше. Насмешка эволюции. Чтобы ни вы, ни мы не забывали, что являемся не ее вершиной, а только ответвлениями. Их много, подобных отростков. Было и есть. А сам ствол будет продолжать расти и обзаводиться новыми ветвями.

– А адмирал Сибатор? Он сказал, что он млит. Он тоже… дух природы? Как и эльфы?

– Тоже. Мир духов, как и мир людей, населяет множество народов. Ты не мог не слышать хотя бы о некоторых из них. В вашей стране живут лешие. В Германии – ундины. В Швейцарии – эльбсты. В Восточной Европе – юды. В Западной Европе – гномы. В Англии – пиксы. В Греции – гамадриады. Всех не перечислить. Вы, люди, разделили древние земли границами своих стран. Но еще раньше на этих землях жили мы, духи природы. И продолжаем жить, сосуществовать с вами. Вернее, влачить жалкое существование. Мы изгои на своей собственной земле. Что-то подобное было и у вас, людей. Этот народ называл себя евреями. Или иудеями, точно не помню.

– Ну, насчет иудеев – это вопрос спорный, – пробормотал Борис, но не стал вступать в спор, а спросил о том, что его занимало больше. – Послушай, а разве вы, духи, не должны быть… Как бы это сказать точнее? Газообразными, что ли… Туманной дымкой!

– Мы бываем разными. Иногда и такими.

– Откровенно говоря, глядя на тебя, этого не скажешь. А, может быть, я ошибаюсь, и твое тело – это только оптический обман? Можно, я до тебя дотронусь? – и Борис протянул руку, намереваясь прикоснуться к девушке.

Катриона сильно ударила его по руке.

– Больно, – сказал Борис. – Нет, ты не дымка. Тогда как? Объясни.

Поняв, что дальнейший разговор не состоится, пока Борис не получит удовлетворяющий его ответ, Катриона вздохнула и произнесла:

– Проблема в том, что ты мыслишь с точки зрения человека прошлого века…

– Ты еще скажи – пещерного, – с обидой отозвался Борис.

– Пещерные люди не усомнились бы в существовании духов природы, они жили с ними бок о бок. И хотя и не дружили, но и не враждовали.

– Им, наверное, хватало для вражды мамонтов и саблезубых тигров, – усмехнулся Борис.

– Будешь перебивать – не буду рассказывать, – пообещала Катриона. – Я тебе не лектор из общества по распространению знаний.

– Молчу, – заявил Борис и жестами показал, что закрыл рот на замок, а ключ выбросил.

Катриона с укоризной посмотрела на него и продолжила:

– Так вот, ты считаешь, что человеческие тела состоят из молекул, а те – из атомов. И это было аксиомой еще совсем недавно. Однако последние открытия в физике, сделанные вами же, людьми, опровергли ее. Уже доказано, что основным структурным уровнем в природе является не атомный или молекулярный, а квантовый. Квант очень мал – он меньше атома в сто миллионов раз. Но именно он определяется как основная единица материи или энергии. Я доходчиво объясняю?

– Пока да, – ответил Борис.

– Так вот, на квантовом уровне материя и энергия становятся взаимозаменяемыми. Иными словами, в применении к духам можно говорить о квантовом теле, а к людям – о молекулярном. Теперь понимаешь? – радостно спросила Катриона.

– А вот теперь точно нет, – хмыкнул Борис. – А что ты хотела от вчерашнего пещерного человека? Давай подробнее.

– Тогда придется копать глубже, – обреченно вздохнула Катриона. – Надо начинать с межмолекулярных сил и различных состояний вещества.

– Начинай, – разрешил Борис. – До утра успеем?

– Постараюсь, – ответила она. – Это проходят в школе, поэтому немного проще. Наверное, ты помнишь из уроков физики, что атомы, молекулы или ионы, составляющие вещество, взаимодействуют между собой?

– А то, – хмыкнул он. – Каждый вечер на сон грядущий учебник перечитываю.

– Именно эти взаимодействующие силы и определяют состояние вещества. То есть, какое оно – твердое, жидкое или газообразное. Эти состояния соответствуют определенной степени упорядоченности структуры вещества.

– Так бы сразу и сказала, – укоризненно покачал головой Борис. – А то заходит издалека… Помни о древней Лаконии! Итак…

– Итак, газообразное состояние вещества характеризуется тем, что его частицы находятся на значительных расстояниях друг от друга, превышающих размеры самих частиц. И они практически не связаны между собой. Силы притяжения частиц слабее сил теплового движения, вследствие чего они располагаются неупорядоченно в пространстве. А межатомные и межмолекулярные силы убывают тем сильнее, чем больше расстояние между частицами…

Борис уже давно потерял нить научных рассуждений Катрионы, и даже не пытался ее отыскать в непроходимых дебрях из обрушивающихся на него слов. Он просто смотрел на девушку и любовался ею. Катриона была сейчас необыкновенно хороша собой: с каскадом спадающих на плечи густых льняных волос, сногсшибательной грудью, узкой талией, развитыми бедрами, маленькими стройными ногами – в общем, со всей своей плотью, о которой она рассказывала Борису с вдохновенно горящими голубыми глазами, также ее не портившими. К счастью для него, Катриона не замечала, что впечатление на слушателя производит не ее рассказ, а она сама.

– Жидкое состояние отличается от газообразного тем, что здесь силы притяжения частиц соизмеримы с силами теплового движения молекул, – продолжала Катриона. – А те могут колебаться, вращаться и перемещаться относительно друг друга, а также диффундировать в другие среды.

– Диффундировать, – глубокомысленно произнес Борис, чтобы доказать, что он слушает. – Это звучит!

Слово понравилось ему тем, что оно было необычно и абсолютно непонятно. Но Катрионе знать об этом было не обязательно.

– Твердое состояние характеризуется тем, что между частицами вещества существует сильное взаимодействие. Вследствие этого они образуют правильную упорядоченную структуру, соответствующую минимуму свободной энергии. Частицы вещества могут лишь колебаться с ограниченной амплитудой, и силы притяжения молекул значительно превосходят силы теплового движения.

Катриона пристально посмотрела на безмятежное лицо Бориса и, видимо, что-то заподозрила, потому что спросила:

– А это тебе понятно?

– Еще бы, – нахально ответил тот. – Ты продолжай, не отвлекайся!

– Да уже, в общем-то, немного осталось, – сказала Катриона, неуловимым кокетливым движением поправив свои волосы. Видимо, на нее начали действовать флюиды, которые исходили от Бориса мощной волной и разбивались о неприступные стены крепости, которую представляла собой соблазнительная плоть девушки. – Как известно, структура вещества изменяется при переходе его из одного агрегатного состояния в другое. Так, с понижением температуры – при постоянном давлении, разумеется…

– Разумеется, – глубокомысленно кивнул Борис, давая понять, что он разбирается в теме.

– …вещество из газообразного состояния, то есть не имеющего структуры, переходит в жидкое, не имеющее строго фиксированной структуры. А затем в твердое состояние с правильной фиксированной структурой кристаллического вещества. Вот, вкратце, и все.

Катриона замолчала. Борис недоуменно посмотрел на нее. Он ровным счетом ничего не понял.

– И все? – разочарованно произнес он.

– Ну, можно еще, конечно, рассмотреть некоторые случаи, когда переход из жидкого в твердое состояние не сопровождается образованием упорядоченной структуры, – подумав, ответила девушка. – Структура такого твердого тела близка к структуре жидкости и является аморфной. Но аморфное состояние в термодинамическом отношении не является устойчивым, и в естественных условиях вещество неизбежно переходит из него в кристаллическое. Так что надо ли об этом сейчас говорить?

– Наверное, ты права, не стоит, – согласился Борис.

Он решил не усугублять ситуацию и, по возможности, как можно скорее перевести разговор на другую тему. Он уже пожалел, что задал свой вопрос, который вызвал эту научную лекцию. Он ждал, что Катриона скажет что-нибудь простое и понятное, как отвечала его бабушка Алевтина, когда он приставал к ней со своими расспросами о повадках домовых или леших. «Так Господом Богом устроено, – говорила бабушка, – и не нам, грешным, об этом судить». И это было объяснение, которое устраивало всех – и саму бабушку, и его, подростка.

Но Катриона была не такой, как его бабушка. И отвечала по-своему, по-взрослому. Но он по своему развитию как будто все еще оставался мальчишкой, и не дорос до понимания ее слов. И дело было не в его, Бориса, возрасте. А в глобальной разнице между возрастом духов природы и человечества. Слишком недолго жили люди на земле, чтобы понимать духов, которые были старше их на сотни миллионов лет.

– Теперь ты понял, почему мы, духи, можем быть газообразными, жидкими или… во плоти? – спросила Катриона, пытливо глядя на него.

– Теперь понял, – ответил Борис. И несколько, на первый взгляд, непоследовательно, спросил: – А остров Эйлин Мор? Почему Эльфландия?

– Отсюда произошел и расселился по земле древний народ эльфов, – не замедлила с ответом Катриона.

– Теперь я понимаю, – задумчиво произнес Борис. – Так значит, мы, люди – оккупанты, как говорила моя бабушка о немцах времен ее молодости, и не более того?

– Ты сказал.

– А разве нельзя вам, духам… Ну, как-то объявить об этом? Есть же ОрганизацияОбъединенных наций, в конце концов! Можно прийти в ООН и заявить с трибуны о своем праве на существование. Перестать скрываться. Занять достойное место среди народов земли.

– Это древняя человеческая сказка о том, как лев возляжет рядом с ягненком. Вы, люди, не можете жить мирно даже с подобными себе. Человеческая история на всем ее протяжении – это история бесконечных войн. Причины могут быть разные – религиозные, территориальные, расовые. Но суть их одна – сама природа человека. Он не может не убивать по природе своей. Каин, где брат твой, Авель? Впервые люди омыли свои руки кровью, когда на всей земле их было всего несколько человек. Разве не так? Или библейские притчи – это действительно просто сказки, а не напоминание и предостережение потомкам?

– Так-то оно так, – нерешительно произнес Борис. – Но в то же время и не так. Я это чувствую, но пока до конца не понимаю. И не могу сформулировать словами.

– Так не так – перетакивать не будем, – заявила Катриона. – Так, кажется, говорят люди?

– Они много что говорят, – проявил свою нелояльность к роду человеческому Борис. – И не всегда это истина.

– Да и что нам Гекуба, – улыбнулась Катриона. – Меня волнует один-единственный представитель этого рода. А именно ты. Надеюсь, ты не расист?

– Вот еще, – возмущенно воскликнул Борис. – Никогда им не был.

– Значит, ты сможешь ужиться с эльфами?

– Легко, – заявил он с апломбом. – И, мне кажется, даже более того.

– Только кажется? – насмешливо посмотрела на него Катриона. – Перекреститься не хочешь?

– Я уверен, – возразил Борис. – Могу в этом поклясться. Есть у вас, эльфов, какая-нибудь самая страшная клятва?

– У нас есть контракт, который ты должен подписать, – Катриона перестала улыбаться. – Иначе тебе придется вернуться домой. И забыть об острове Эйлин Мор, эльфах, духах. Не подписав контракта, ты не можешь работать главным смотрителем маяка, расположенного на территории суверенного государства Эльфландия. Когда ты прочитаешь его, сам поймешь, почему. Контракт стандартный. Но в нем есть пункт, запрещающий рассказывать, кому бы то ни было, обо всем, с чем ты столкнешься в своей работе. В том числе, разумеется, под строжайшим запретом любое упоминание о духах природы. Этой тайне миллионы лет. И не тебе, Борис Смирнов, доведется раскрыть ее людям.

– Но если я не подпишу этот контракт…

– Опять то самое если…

– Тогда я смогу все рассказать людям? Все, что узнал от тебя сейчас.

– Тогда да. Но тогда мне придется тебя убить. А затем и себя.

– И ты… Сделаешь это?

– У меня не будет другого выхода.

– Но он у тебя был. Как я понимаю, ты могла сначала дать мне контракт на подпись, а потом уже все рассказать.

– Могла. Но я хотела, чтобы ты сделал осознанный выбор. А не по принуждению.

– Выбор между чем и чем?

– Между людьми и… мной.

Катриона произнесла это очень тихо, почти шепотом. Но Борис услышал.

– Где этот ваш пресловутый контракт? – сказал он. – Я хочу его подписать.

Катриона вышла из комнаты, но быстро вернулась. В руках она держала плотный лист гербовой бумаги с водяными знаками, на котором был отпечатан какой-то текст, и ручку. И то, и другое она протянула Борису.

– Читай и подписывай. Или… не подписывай.

Борис удивленно посмотрел на нее.

– Вот так все просто? – спросил он. – Ни тебе ужасных клятв, ни автографа собственной кровью?

– Не путай средневековую человеческую схоластику с реальностью современной жизни, – рассмеялась Катриона. – Ты, кажется, не понял главного. Мы, духи, вовсе не нечистая сила, которой люди пугают друг друга испокон века. Мы – другое. Может быть, пока даже недоступное вашему пониманию. Ведь вы еще почти дети, если смотреть с точки зрения эволюции. И прожитых вами веков.

Борис взял ручку и подписал контракт, не читая.

– В таком случае, – сказал он, – я на вашей стороне. В принципе, это единственное, что меня удерживало. Бабушка всегда меня предупреждала, чтобы я не вздумал продать свою душу нечистому, какую бы цену тот не предлагал. Ты меня успокоила.

– То ли еще будет, – улыбнулась Катриона. – Мы, эльфийки, умеем быть благодарными. А ты, я надеюсь, заслужишь благодарность нашего народа. Во всяком случае, начало многообещающее.

– А кроме подписи, контракты у вас ничем больше не скрепляют? – спросил невинным тоном Борис.

– Это еще чем? – удивилась Катриона.

– Например, поцелуем.

– В первый раз об этом слышу, – покраснела Катриона. – Но на всякий случай внимательно перечитаю инструкции. Все может быть. Но это чуть позже. А сейчас я спешу. Мне надо зарегистрировать документ в правительственной канцелярии. Ты слышал млита Сибатора. Он ждет. Поверь, он не забывает своих приказов, какими бы нелепыми они ни были.

– А когда ты вернешься?

– Завтра вечером. Я предпочитаю путешествовать в сумерках. Ты же помнишь нашу общую нелюбовь к солнцу. Оно превращает меня в уродину.

– Ничто на свете не может тебя обезобразить, Катриона. – заверил ее Борис. – Во всяком случае, в моих глазах.

– Поживем – увидим, – философски заметила девушка. – А пока не будем рисковать. Я вернусь завтра вечером. Ты будешь меня ждать?

Впервые в жизни Катриона не кокетничала, задавая этот вопрос. И ждала ответ с замиранием сердца.

Глава 24

Сибатор покинул остров Эйлин Мор очень довольный собой. Весь путь по морю до своего адмиральского фрегата он насвистывал веселый мотивчик из «Королевы чардаша». По-немецки название оперетты звучало более выразительно – «Die Csardasfurstin». Когда-то, лет сто тому назад, он был приглашен эльбстом Роналдом в Берлинский театр оперетты, и, разумеется, не смог отказаться, хотя охотнее провел бы вечер в кабаке или в одном из солдатских борделей, которыми так славился Берлин того времени. Шла Первая мировая война, к началу которой приложил свою мощную длань он, млит Сибатор, выполняя поручение Совета ХIII. Сербский националист Гаврило Принцип, убивший в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда, что и послужило поводом для войны, в которую были вовлечены 38 из существовавших в то время в мире 59 независимых государств, многое мог бы порассказать об этом, если бы Сибатор заранее не позаботился о том, чтобы этого не случилось. Млит всегда с удовольствием вспоминал, что за четыре года сражений были убиты и умерли от ран 9,5 миллионов человек, более 20 миллионов ранены, а 3,5 миллиона остались калеками. Кровь немцев уже второй год рекой лилась на фронтах, а в Берлинском театре оперетты в тот вечер в роли звезды варьете Сильвы Вареску, созданной венгерским композитором Имре Кальмана, блистала еще более знаменитая Фрицци Массари. Прелестные ножки актрисы вызвали у млита неподдельный восторг. За те два года, что спектакль не сходил со сцены Берлинского театра оперетты, Сибатор посмотрел его не менее десятка раз, уже без стесняющего его эльбста Роналда, и даже запомнил по нескольку строк из разных арий, которыми Фрицци Массари услаждала слух зрителей, а он принимал их на свой счет. И сейчас Сибатор тихо, как ему казалось, и ужасно фальшиво напевал:

«Там в горах, в алмазном блеске снегов,

Я росла цветком альпийских лугов…»

Десятивесельная шлюпка стремительно неслась по воде. Весла в руках моряков равномерно опускались и поднимались, повинуясь командам сержанта Дерека. Сержант смотрел на него такими преданными глазами, что разомлевший от приятных воспоминаний Сибатор даже решил не подвергать его дисциплинарному взысканию за своеволие, как собирался. Он здраво рассудил, что преданность не купишь за деньги, и тем более не добьешься ее наказаниями. А Катриона, и уж точно человек, не стоили того, чтобы из-за них терять лояльность такого бравого моряка, как сержант Дерек.

Приняв такое решение, адмирал, еще более воодушевленный, продолжал напевать:

«Там небес голубой шатёр,

Там венчает лёд вершины гор…»

Корабль быстро вырастал в размерах. На его мачте гордо реял адмиральский флажок. Сибатор любил свой фрегат, в том числе и за его славное прошлое. Эти лёгкие и быстроходные суда применялись еще в ХVII веке для рейдов в проливе Ла-Манш дюнкеркскими корсарами, которых поддерживало испанское правительства. Фрегаты препятствовали рыболовству и торговле Республики семь объединённых провинций в годы ее борьбы за независимость, контролировали торговые пути, использовались для связи, несли разведку, участвовали в блокаде портов, сопровождали конвои. Эти трёхмачтовые корабли с полным парусным вооружением, с одной или двумя, открытой и закрытой, орудийными палубами честно заслужили тот почет, который им оказывали военные моряки всего мира. И адмирал Сибатор, пусть он и был млит, не стал среди них исключением. Помимо прочего, его собственный фрегат почти два века тому назад был построен для одного из русских императоров и был достоин того, чтобы его избрал для себя один из самых видных членов Совета ХIII.

Шлюпка подошла к борту судна, и ее подняли на палубу. Млит милостиво кивнул сержанту Дереку и важно, с чувством собственного достоинства, проследовал в свою адмиральскую каюту. Он был приверженцем зримого авторитета власти. И считал, что от того, как он будет держать себя с подчиненными, зависит их отношение не только к нему, но и к Совету ХIII. Малейшее отступление от устава не допускалось в принципе. Любой из моряков, не опустивший глаз при виде адмирала и не замерший по стойке «смирно», мог быть подвергнут жестокому наказанию. Флот всегда славился своей дисциплиной. Адмирал Сибатор на своем корабле довел ее до апофеоза.

Но когда млит в своей каюте увидел Грайогэйра, который развалился в одном из кресел, он не вспылил, как можно было от него ожидать, а приветливо улыбнулся. Начальник охраны посольства Эльфландии не только был сейчас его союзником, но в последнее время стал пользоваться доверием самого эльбста Роналда, а это уже был совсем другой расклад взаимоотношений. Гном Грайогэйр становился не подчиненным, а в чем-то даже равным ему, млиту Сибатору. Как это ни тяжко было признать. Но адмирал, несмотря на всю свою кажущуюся недалекость, хорошо умел скрывать истинные чувства.

– Грайогэйр, можешь меня поздравить, – пророкотал он. – Я прекрасно справился со своей ролью. Не хуже Фрицци Массари, клянусь ее ножками!

Грайогэйр поднялся с кресла, плеснул себе в стакан из бутылки с джином и отсалютовал им.

– За удачу нашего предприятия, адмирал! И за дивиденды, которые мы собираемся получить на этом деле. Гип-гип ура! Ура! Ура!

Сибатор внутренне недовольно поморщился. Меркантильность гномов всегда раздражала его. Любое дело они оценивали, прежде всего, с точки зрения прибыли, которую могли из него извлечь. Казалось, им не были знакомы такие понятия, как азарт, упоение успехом, бескорыстная радость победы. Золотой телец иудеев был им во сто крат милее богини-воительницы древних греков Афины. Но внешне это недовольство млита не проявилось ничем.

– Расскажи мне со всеми подробностями, адмирал, – попросил Грайогэйр. –Сатанатос кроется в деталях. Множество великих дел рухнуло из-за мелких недочётов.

С этим было трудно спорить, и Сибатор, усевшись в жалобно затрещавшее под ним массивное кресло, начал рассказывать о своем визите на остров Эйлин Мор. Когда млит дошел до того, как он ловко ввернул в разговор упоминание о судне, груженом золотом, Грайогэйр одобрительно закивал.

– Они обязательно клюнут на эту золотую приманку, – сказал он. – Жадность погубит их. И «Летучий Голландец» окажется в наших руках.

– Так ты по-прежнему уверен, что осведомитель – один из смотрителей маяка? – спросил млит. – Я бы лично поставил на Катриону. Она знает обо всех передвижениях моей эскадры от глупца Лахлана. И передает эти сведения тому, кто стоит за преступлениями «Летучего Голландца». Скорее всего, это ее любовник. Он вдохновляет или даже возглавляет Сопротивление.

– Ты заблуждаешься, адмирал, – нетерпеливо отмахнулся гном, – и я тебе об этом уже неоднократно говорил. В этом деле нет политики. «Летучий Голландец» – это чисто коммерческий проект. Так называемые силы Сопротивления, а по сути, обыкновенные пираты, как в старые добрые времена, грабят суда ради наживы, а затем пускают их на дно. Надежно прячут концы в воду. А чтобы запугать малодушных глупцов и сбить со следа преследователей, они распускают слухи о капитане-призраке. Старый, но эффективный прием. И кто-то из смотрителей маяка информирует их о проходящих в этом районе судах. О торговых, которые можно ограбить. Или о военных, от которых необходимо скрываться. Неужели ты думаешь, адмирал, что без этой информации они смогли бы так долго разбойничать и успешно избегать встречи с твоей эскадрой? То, что узнает Катриона – это устарелая информация. А предатель снабжает «Летучий Голландец» свежими сведениями, как говорится, с пылу – жару.

– Тогда это старая прелестница Скотти, – не менее убежденно, чем до этого, заявил млит. – Она узнает все, что ей надо, от своего помешанного муженька, и передает эти сведения своему любовнику, капитану «Летучего Голландца».

– А не старовата ли она для этого? – с сомнением спросил гном. – Я имею в виду любовника. Кажется, ей уже лет пятьсот, если не вся тысяча.

– Но возраст не помешал ей завести шашни с предыдущим главным смотрителем маяка, а затем убить его, – ухмыльнулся млит. – Ты бы слышал, Грайогэйр, как она описывала эротические пристрастия этого французика! А затем проговорилась. Я не подал и вида, но, кажется, это заметил даже новый главный смотритель. Впрочем, за него ручаться не буду.

– О чем проговорилась?

– Говорю же – о том, что убила своего любовника-человека, скинув его со скалы. Подробно описала, как он мучился, бедняга, перед смертью. Но откуда бы ей знать это, если она сама не была там, когда он упал и разбился?

– Ты меня восхищаешь, адмирал, своей прозорливостью, – заявил гном. – Но зачем Скотти надо было его убивать?

– Возможно, он что-то заподозрил. Или увидел то, что не предназначалось для его глаз, и мог их выдать. Причин может быть множество. Какая разница?

– Ты прав, – согласился гном. – Эту версию тоже нельзя игнорировать. Но подождем делать окончательные выводы. Думаю, мы скоро все узнаем точно. Уже через день, когда запустим нашего живца в здешние воды. И пусть «Петучий Голландец» попробует его не заглотить. Кстати, ты обговорил наш план с новым главным смотрителем?

– Очень подробно. План вызвал у него восхищение, – непререкаемым тоном заявил млит. – Он поменяет секторные огни. И «Летучий Голландец» пропорет себе днище о скалы.

– А человек не проговорится?

– Ха! Я не так глуп, как тебе кажется, Грайогэйр. Я наложил на него заклятие. Он вспомнит обо всем только тогда, когда я этого захочу. В тот день и час, когда наше судно, якобы с полными трюмами золота, будет проходить около острова Эйлин Мор.

– Превосходно! – алчно потер руки гном. – Наш план безупречен, адмирал. Выпьем за его успех?

Млит не успел ответить. В дверь каюты постучали. Вошел водяной в ладно пригнанной по фигуре форме с нашивками капитана судна.

– Что тебе, капитан? – недовольно посмотрел на него Сибатор. – У меня важное совещание.

– Ты просил меня…

– Просил? Я?!

– Прости, повелитель Сибатор, отдал приказ. Ты приказал мне, чтобы я всегда докладывал тебе о почтовом пакетботе. Так вот, он прямо по курсу. Идет по направлению острова Льюис. Мы скоро с ним пересечемся.

Лицо млита расплылось в довольной улыбке.

– Хорошо, капитан, иди, – сказал он. – Грайогэйр, не хочешь немного развлечься?

– Всегда рад, – ответил гном. – Но какие развлечения могут быть в море?

– Чем богаты, – ухмыльнулся млит. – Могу предложить тебе досмотр пакетбота, который развозит почту между местными островками, иногда пассажиров. У пакетбота очень забавный капитан, глупый и трусливый, как все эльфы. Ты бы видел, как он дрожит и заикается каждый раз, когда встречается с моим фрегатом! На это нельзя смотреть без смеха. Мне нравится его пугать. Это поднимает мне настроение. Я не пропускаю ни одного удобного случая. А чем еще развлекаться во время патрулирования скучных здешних вод, скажи на милость?

– За неимением лучшего согласен, – кивнул гном. – Но, может быть, сначала выпьем, как собирались?

– Потом, – отмахнулся млит. – А то пропустим самое интересное.

Они вышли из каюты на палубу. Горизонт уже окрасился в розовый цвет, предвещая скорый восход солнца. С правого борта фрегата качался на волнах двухмачтовый крошка-пакетбот. Его паруса безжизненно обвисли, потеряв ветер. На палубе никого не было.

– А тебе известно, адмирал, что означает увидеть во сне пакетбот? – сказал Грайогэйр. – Я вспомнил об этом при виде этого уродца.

– Я никогда не вижу снов, – заявил млит. – И не верю им.

– И напрасно. Например, если ты увидел себя во сне плывущим на пакетботе – это знак того, что ты стремишься переиграть собственную судьбу. Намерение неплохое, но ты рискуешь потерять все то, чем очень дорожил. Так утверждают сонники. Моя мать увлекалась ими. Поэтому я так хорошо знаю.

– Врут, – равнодушно сказал млит. Но вдруг оживился и спросил: – А если мне приснится затонувший пакетбот?

– Тогда ты пострадаешь от коварных интриг своих мнимых друзей.

– А если это будет не сон? Признаться, давно хочу пустить это корыто с его дураком-капитаном, позорящим флот своей трусостью, на дно. Может быть, так и сделаю, когда покончу с «Летучим Голландцем».

– Вот уж не знаю, адмирал, что произойдет в этом случае, – рассмеялся гном. – Сонники толкуют только сны, а не желания. Вот если тебе приснится севший на мель пакетбот – то следует проявить предусмотрительность и воздержаться от неоправданного риска.

– Чушь, – заявил адмирал и горделиво расправил мощные плечи. – Это не для меня. Пусть даже целая флотилия пакетботов сядет на эти проклятые мели, а мне все это привидится в кошмарном сне.

– Лично мне хотелось бы увидеть во сне пакетбот, перевозящий груз, – сказал гном. – Этот сон обещает большую денежную прибыль и быстрое продвижение по карьерной лестнице.

– А вот мы сейчас и посмотрим, что перевозит эта скорлупка, и чем отличается сон от реальности, – заявил млит. Ему уже наскучила эта беседа. И он, набрав как можно больше воздуха в грудь, гаркнул, распугав севших на мачты чаек. – Эй, на пакетботе, свистать всех наверх! Команде выстроиться на палубе!

Не успел его зычный голос умолкнуть, как из капитанской каюты пакетбота появился эльф. Он нарочито потягивался, как будто только что встал с кровати.

– Нижайше прошу простить, что не сразу вышел приветствовать тебя, – произнес он, зевая. – На рассвете так сладко спится. Капитан Грир к твоим услугам, адмирал!

– Кто стоит на вахте, капитан, пока ты дрыхнешь без задних ног, словно йоркширская свинья? – рявкнул Сибатор.

– Да вроде моя вахта, адмирал, – ответил тот, почесав в раздумье затылок.

– Полюбуйся на этого голубчика, – толкнул млит локтем в бок Грайогэйра. – Краса и гордость эльфийского флота! Замечательный образец лени и головотяпства. Типичный эльф.

Его голос набатом разносился над притихшей в этот ранний час акваторией и легко достигал ушей эльфа, но млита это нимало не беспокоило. Эльфа, судя по всему, тоже. Он беспечно и насмешливо улыбался, явно ожидая, что последует дальше.

– Капитан Грир, я приказал команде твоего почтового дилижанса выстроиться на палубе, – проревел млит Сибатор. – Ты знаешь, что я с вами могу сделать за неисполнение приказа?

– Прощу прощения, адмирал, – с готовностью ответил эльф. – Так точно, адмирал, знаю! – Он наклонился над люком, ведущим в трюм, и, подражая интонациям млита, рявкнул: – Команде пакетбота «Летучий Эльф» – построение на палубе! Живо! Живо!

Из люка, точно только этого они и дожидались, выскочили два неряшливо одетых рарога. Они вытянулись перед капитаном Григом и пожирали его глазами, явственно дрожа мелкой дрожью.

– Ну, разве я тебе не говорил, Грайогэйр, что они отъявленные трусы? – заметил млит. – Капитан Грир! Который к моим услугам! Я точно помню, что в команде этого шапито имели честь состоять три клоуна. Я вижу только двоих. Третий нуждается в карцере?

– Никак нет, адмирал, – ответил Грир с видимым испугом. – Он болен. Тяжко болен и не может встать со своей шконки. Валяется в трюме и того и гляди пойдет за борт, обшитый парусиной и ногами вперед.

– И что с ним такое?

– Точно не знаю. Врача на нашем судне нет. Но мне кажется, это сыпной или брюшной тиф. Впрочем, может быть, холера. Не исключена и дизентерия. Загадил нам весь трюм. Может быть, врач есть на вашем судне, адмирал? И он сможет осмотреть беднягу?

– Вот еще, – с негодованием рыкнул млит. – А если он заразный? Эй, кто там на капитанском мостике?! Поднять паруса! Отойти от пакетбота на милю!

Фрегат расправил паруса, и пакетбот остался за кормой. Капитан Грир, стоя на палубе, еще долго махал ему вслед рукой.

– Ну, что, убедился? – обратился адмирал к гному. – Отбросы! Одно только его и оправдывает, этого капитана Грира – то, что он полное ничтожество. И кто только его назначил капитаном?

– А мне показалось, что он над нами смеется, – с сомнением произнес Грайогэйр. – У этого эльфа такая хитрая и наглая рожа.

– Чушь, – непререкаемым тоном заявил млит. – Просто он типичный эльф. Глупый, трусливый и… Ну, да не важно! Так что ты там говорил о выпивке?

На пакетботе один из рарогов подошел к Гриру, который все еще салютовал фрегату, и прошептал на ухо, словно боясь быть кем-то услышанным:

– Сэмюэль умер.

Сэмюэль, старший из трех братьев-рарогов, которые многие годы служили под началом Грира на пакетботе, участвуя во всех его пиратских вылазках, вернулся в полночь, израненный, окровавленный, с переломанными костями. Когда Грир увидел приближающийся фрегат адмирала Сибатора, он приказал спустить Сэмюэля в трюм, подальше от чужих враждебных глаз. Услышав известие о его смерти, эльф помрачнел. Он сжал руку в кулак и прикусил костяшки пальцев зубами до крови, чтобы не закричать от пожирающей его злобы.

– Они ответят, – сказал он, не сводя глаз с черной точки, в которую превратился фрегат с адмиральским флажком на мачте. – Они мне за все ответят. Клянусь Сатанатосом!

– А как быть с Сэмюэлем? – потянул его за рукав рарог.

– Что? – непонимающе взглянул на него Грир. – А, Сэмюэль! Бедняга… Заверните его в парусину – и в воду. И поторопитесь. Мы возвращаемся на Эйлин Мор.

Глава 25

Пакетбот подошел к Эйлин Мору перед самым восходом солнца, когда на остров опустился утренний туман. Густая молочная пелена скрыла башню маяка, оставив видимым лишь небольшое желтоватое, как кусок масла, пятно светящего прожектора. Периодически маяк издавал звуковой сигнал, похожий на верблюжий крик. Пакетбот мягко соприкоснулся с причалом. На берег сошел один Грир.

– Ни шагу с судна, – отдал он приказ рарогам. Те недовольно заворчали. Грир злобно оскалился, и рароги смолкли. Он пообещал: – Мы отомстим за Сэмюэля. Но не сегодня. Сейчас они настороже. Или вы тоже хотите умереть?

Рароги явно предпочитали убивать, но не умирать. Они опустили головы под насмешливым взглядом капитана.

– Я так и думал, – сказал Грир и весело подмигнул рарогам.

Грир шел по берегу не скрываясь. В этот час и в такой туман едва ли кто мог увидеть его. Галька поскрипывала под его ногами. Волны с шелестом опавших листьев накатывали на берег и уползали обратно. Скалистой и опасной считалась восточная часть острова. Западная, где располагался причал, была пологой и тихой. Грир часто купался здесь, пока на остров не пришли люди. С тех пор многое изменилось. По сути, изменилось все, включая его жизнь. Он родился для того, чтобы стать знаменитым на весь мир исполнителем танца хайленд, который для непосвященного состоял в основном из прыжков на цыпочках. А стал пиратом, чьи руки по локоть обагрены кровью людей. Грир всегда был честен с самим собой и называл вещи своими именами. Так было проще. А он предпочитал простоту во всем – в разговорах, в отношениях, в жизни. Философствование, рефлексирование, поиски скрытого смысла были не для него. Таким уж он уродился. Как Катриона – красавицей, Фергюс – интриганом, Лахлан – глупцом. Каждый хорош таким, какой он есть, считал Грир и жил соответственно своему убеждению. Было время – блистал на паркете, выигрывал международные конкурсы. Потом пришло другое время – морских разбоев и убийств, и он получал от этого не меньшее удовольствие. И в том и в другом случае адреналин выделялся в кровь, а это было главное. Однообразная, размеренная, скучная жизнь была не для него. Иными словами, он был авантюристом. Выродком среди эльфов. И сам понимал это.

Грир подошел к огромному валуну, который когда-то упал с вершины скалы, нависшей над берегом, да так и остался здесь лежать. Волны зализали его своими длинными языками, придав округлость очертаниям, но так и не смогли утащить в море, как ни старались. Мало кто знал секрет валуна – о небольшой дыре почти у самого его основания, в которую можно было просунуть руку по локоть. Это был превосходный почтовый ящик. В общем-то, о ней знали только двое – Грир и его информатор, которому он же когда-то и открыл эту тайну. Сам Грир узнал ее еще до того, как остров заселили люди. Эйлин Мор был детской колыбелью Грира, и он исследовал каждую его складочку, каждую морщинку, каждый выступ, еще не научившись хорошо ходить.

Грир подошел к камню, опустился на колени, нашел, не глядя, дыру и запустил в нее руку. Змеи на острове не водились, да он их и не боялся. Пальцами нащупал что-то твердое, зацепил и вытянул наружу. Это была половинка расколотой глиняной кружки. На внутренней потемневшей стороне ее были нацарапаны какие-то иероглифы. Это был древний эльфийский алфавит. Люди не могли бы понять эти слова. Вдобавок ко всему, надпись была зашифрована, чтобы ее не сумели прочитать и те из духов, кому она не предназначалась. Грир, по своей беспечности, никогда бы не додумался сам до этого. Все это было придумано его информатором.

– Хитер, бестия, – в очередной раз поразился Грир, силясь разобрать текст. И это не было похвалой. – Однажды он перехитрит самого себя, клянусь Сатанатосом!

Но смысл послания, когда он разобрался с шифром, настолько заинтересовал Грира, что он перечитал его еще раз. А потом радостно засмеялся и воскликнул:

– Джек пот! Я всегда знал, Грир, что однажды тебе крупно повезет!

Он произнес это слишком громко, забывшись. И неожиданно услышал приглушенный расстоянием и туманом удивленный возглас:

– Грир, это ты? Я не ошиблась?

Грир вздрогнул и поднял голову. С вершины холма по крутой тропинке, ведущей к берегу, быстро спускалась Катриона и махала ему рукой, приветствуя. Грир опустил руку и разжал кулак. Глиняный осколок упал на гальку. Грир наступил на него ногой, услышал хруст и еще несколько раз, для верности, вдавил его в камни, растирая в пыль. Затем пошел навстречу девушке.

– О, прекрасная Катриона! – произнес он, целуя ее руку. – Я искал тебя, чтобы принести свои извинения. Мое поведение во время нашей последней встречи было просто ужасным. Надеюсь, твоя прелестная матушка простит меня когда-нибудь?

Глаза Катрионы наполнились слезами.

– Ты ничего не знаешь, Грир, – произнесла она. – Мама… Она погибла прошлой ночью.

– Не может быть! – воскликнул Грир. – Но ведь я…

Что-то в его тоне, которым он произнес свою незаконченную фразу, заставило Катриону вздрогнуть.

– Что ты? – спросила она. – Не молчи, Грир! Ты что-то знаешь о смерти мамы? Говори! Эта тайна не дает мне покоя.

– А что говорит Грайогэйр? Ты спрашивала у него?

– При чем здесь Грайогэйр? – удивилась Катриона.

– Но ведь он всегда все знает, – ушел от ответа Грир. Он уже принял какое-то решение, и оно лишило девушку надежды что-либо узнать от него. – Не то, что я, морской бродяга. Просто я увидел веточку розмарина у тебя на груди, и не смог сразу сообразить, что это в знак траура, а не скорой свадьбы. Помнишь эти стихи? «Не так это важно, зачем сорван он, для свадьбы моей иль моих похорон». Не правда ли, Катриона, прекрасно сказано? Хотя это и сказал человек.

– Да, да, конечно, – погасшим голосом произнесла Катриона. – Ты, как всегда, ужасно романтичен, Грир.

– Мы все время говорим обо мне, – заметил Грир. – Меня это смущает. Давай поговорим о тебе, Катриона. Как ты собираешься жить? Теперь, когда твоя мама…

– Не знаю, – призналась Катриона. – Я об этом еще не думала. У меня не было ни минуты свободного времени с прошлой ночи. Вот и сейчас – я шла на берег моря, чтобы побыть в одиночестве, а встретила тебя.

– Может быть, это судьба, Катриона? – томно спросил Грир и взял ее за руку. – Может быть, это она привела тебя на этот пустынный берег, чтобы мы встретились…

– Перестань паясничать, Грир, – устало сказала Катриона. – Лучше скажи, не твое ли это судно стоит у причала? Я не разобрала в тумане очертания и тем более название.

– Мое, – кивнул Грир.

– Если мне не изменяет память, это почтовый пакетбот?

– Точно.

– А ты его капитан?

– Лучший капитан за всю историю морского флота, могла бы ты добавить.

– Следовательно, я могу отправить с тобой почту? Всего один пакет, так что это тебя не затруднит. А меня не обяжет.

– Ты только скажи, куда и кому, и я доставлю твой пакет до самых дверей адресата. Счастливчик! Ты пишешь ему письма. Я хочу посмотреть на него и понять, чем он лучше меня.

– Тем, что он не клоун, – сердито ответила Катриона.

– Одно твое слово, прекрасная Катриона, и я буду тем, кем ты хочешь меня видеть. Королем? Я завтра же завоюю Англию и брошу этот туманный остров к твоим ногам. Трубадуром? Я воспою твою красоту с вершины высочайшей горы мира – Джомолунгмы. Отцом твоих детей? Я…

– Остановись, Грир, – прервала его Катриона. – Я хочу только одного, чтобы ты доставил этот пакет адмиралу Сибатору.

Грир поперхнулся на полуслове.

– Как это не романтично, – пробормотал он. – За что ты так со мной?

– Нет так нет, – пожала плечами Катриона. – Я просто спросила.

– И ты не ошиблась, – вдруг глаза Грир снова вспыхнули лукавым огнем. – Я вспомнил! Ведь у меня есть одно неотложное дело к адмиралу. Так что давай свой пакет. Уж заодно. Доставлю его в целости и сохранности.

– Почему-то я тебе не доверяю, Грир, – произнесла Катриона, с сомнением глядя на него.

– А моему пакетботу доверяешь?

– Больше, чем тебе, признаться.

– И это говорит о присущем тебе здравом смысле, прекрасная Катриона. Доверься моему пакетботу. Меня он никогда еще не подводил.

– Так и быть, – решилась Катриона. – Я доверю твоему пакетботу свой пакет. Но только вместе с собой. Ты доставишь меня до острова Льюис. А там меня поджидает вертолет.

– До Льюиса так до Льюиса, – хмыкнул обиженно Грир. – Но предупреждаю – ты пожалеешь об этом.

– Я уже жалею, – сказала Катриона. – Но ничего не поделаешь. В такой туман твой пакетбот – самое безопасное и верное средство передвижения. И, кстати, единственное, учитывая, что с причала куда-то пропала лодка, предназначенная для сотрудников маяка. Я забыла спросить у Скотти, что с ней случилось. Вертолет если и долетит до Эйлин Мора, то не сможет здесь опуститься из-за тумана. Надеюсь, на Льюисе другая погода.

– А я надеюсь, что такая же, – заявил Грир. – И ты продолжишь свое путешествие на моем пакетботе. Хочешь ты этого или нет.

Скрывая угрозу, прозвучавшую в его последней фразе, он галантно поклонился девушке и уступил ей дорогу. Катриона, обеспокоенная своими тревожными мыслями, ничего не заметила. Они вернулись на причал, взошли на пакетбот, и вскоре тот отчалил от берега, сердито пыхтя своей слабосильной паровой машиной. Поднимать паруса в такой туман было бессмысленно и опасно. Маяк на острове Эйлин Мор был не виден, только изредка раздавались его предостерегающие гудки, как чей-то одинокий крик о помощи.

Глава 26

Весь день Борис провел, осматривая маяк. Его восхитил порядок, который навел здесь техник Крег. Все было продумано им до мелочей, учтена любая случайность, мало-мальски возможный технический сбой в работе. Крег рассказывал и показывал с такой любовью во взгляде и голосе, что можно было подумать, будто речь шла не о маяке, а о женщине, которую он обожал.

– Световая камера и арматура маяка изготовлены из бронзы. И это очень предусмотрительно, учитывая, что этот материал чрезвычайно стойкий по отношению к коррозии, – говорил Крег, и глаза его сияли гордостью. – В наше время вместо бронзы используется алюминий. Дешевая подделка!

Крег произнес это с нескрываемым презрением. Он так негодовал, словно замена металлов на других маяках бросала тень и на репутацию маяка на острове Эйлин Мор.

– При проектировании маяка Эйлин Мор были использованы все важнейшие усовершенствования оптического оборудования маяков того времени, – продолжил Крег. – Линзы Френеля, изготовленные из шлифованного и полированного стекла, при их повороте и комбинировании с цветными светофильтрами дают возможность получать большое разнообразие световых вспышек высокой мощности.

– Линзам Френеля уже почти двести лет. А разве появившиеся позже электрические лампы накаливания не более эффективны? – с сомнением спросил Борис. – Не говоря уже о современных источниках света. Мне известно о научных разработках…

– Чепуха! – мгновенно вспылил обычно невозмутимый и словно бы даже слегка сонный Крег. – Маяк Эйлин Мор не нуждается в каких-либо технических усовершенствованиях. Он – само совершенство! И мне жаль, что вы этого не понимаете.

После этого в их отношениях появился холодок отчуждения, преодолеть которое Борису не удавалось. Крег словно давал понять, что новый главный смотритель маяка, усомнившись в превосходстве маяка Эйлин Мор над всеми остальными маяками мира, совершил ужасный проступок, загладить который могли только время и преданное беззаветное служение маяку.

Однако к вечеру Крег несколько оттаял. Борис не скрывал восхищения тем, что увидел, оставляя некоторые свои мысли невысказанными, и это способствовало восстановлению между ним и техником добрых отношений.

Они поужинали под добрым и ласковым взглядом Скотти, в то время как Аластер неутомимо и вдохновенно махал своей кистью, стоя у мольберта возле окна. Картина продвигалась быстро. Уже можно было распознать очертания гранитных стен башни маяка, возносившиеся над тремя мраморными колоннами.

– Это будет истинный шедевр, достойный славного имени Аластера, – убежденно заявлял он. – О каком ужине ты говоришь, Скотти? Как можешь ты, моя жена, противопоставлять искусству прозу жизни!

Аластер горестно покачал головой и нанес очередной мазок с такой яростью, словно хотел выместить на картине все свое негодование. Но Скотти не отчаивалась. Время от времени ей все-таки удавалось заставить мужа съесть кусочек с тарелки, которую она заботливо поставила перед ним на подоконник. Скотти кормила мужа как ребенка, который, увлекшись игрой, не хотел оставить свои игрушки даже на минуту, и получала от этого несомненное удовольствие. Борис с улыбкой смотрел на их семейную идиллию.

Но после ужина, когда Крег ушел в свою комнату, Скотти начала мыть грязную посуду, а Аластер – отмывать от краски свои кисти, что-то сердито бормоча себе под нос, Борис почувствовал скуку, которая вскоре перешла в смутное беспокойство. Он долго не мог понять его природы, пока вдруг его не озарило – Катриона! Он беспокоился из-за девушки. Уже приближалась ночь, а ее все еще не было. Он помнил ее обещание, и весь этот долгий день с нетерпением ждал, когда скроется солнце и наступят сумерки. Ждал, тщательно скрывая это даже от самого себя. А июльская ночь была так коротка! Борис почему-то был уверен, что с восходом Катриона опять уйдет. И сейчас каждая минута, сокращавшая время их будущего свидания, казалась ему безвозвратно и напрасно потерянной.

Борис ждал до полуночи, а потом еще добрых полчаса. Но Катриона так и не пришла. И он неохотно возвратился в свою комнату, не раздеваясь, лег на кровать и долго еще не смыкал глаз, надеясь, что вдруг робкая рука Катрионы постучит в его дверь, или он услышит ее голос. Наконец сон одолел его. Спал Борис в эту ночь очень беспокойно. Ему снилось пылающее солнце, которые грозило выжечь ему глаза, а он почему-то не мог отвести от него взгляда. Затем он вдруг оказался на лодке посреди океана, и внезапно началась буря. Лодку бросало вверх-вниз на волнах, которые накатывали одна за другой. Весел почему-то не было, паруса тоже, и он чувствовал себя беспомощным и слабым посреди разбушевавшейся стихии. Затем его накрыло гигантской волной, и все поглотила удушливая тьма…

Проснулся Борис от того, что кто-то тряс его за плечо.

– Катриона, – пробормотал он спросонок, еще не открыв глаза.

Но когда открыл, то вместо милого личика девушки увидел над собой толстую ухмыляющуюся физиономию млита Сибатора.

– Вставай, любовничек, – прогремел тот на весь дом. – И не забудь надеть… А, да ты уже в штанах! Это у людей так принято – спать одетыми? Или ты шлялся всю ночь напролет, слушая пение местных сирен и танцуя с ними под луной?

– И вам доброе утро, адмирал, – недовольно буркнул Борис. Пробуждение не предвещало ничего хорошего в этот день. Во всяком случае, утро уже было безнадежно испорчено.

– И тебе, человек, – хмыкнул млит. – Но не для всех оно будет сегодня добрым, вот что я тебе скажу. Поэтому я здесь. Ты помнишь наш разговор?

У Бориса в голове как будто щелкнул выключатель, и яркий свет озарил потаенные уголки его сознания. Млит снял свое заклятие.

– О «Летучем Голландце»? – ответил Борис. – Да.

– Тише, – пророкотал, как океанский прибой, млит. – Вы, люди, в таких случаях говорите, что и у стен есть уши. Этот маяк построили люди, поэтому ничуть не удивлюсь, что они не забыли об этом слуховом приспособлении. Наверняка здесь есть подслушивающее устройство, которое позволяет слышать все, о чем говорят в комнатах. Но о нашей тайне никто не должен знать до последней минуты.

– И когда она наступит, эта последняя минута? – хмуро спросил Борис.

– Когда ты увидишь на горизонте, как мой фрегат на всех парусах гонится за этим проклятым «Летучим Голландцем», а тот удирает от него что есть мочи, забыв о всей своей спеси. Это будет сегодня. Точнее сказать пока не могу. Придется тебе нести круглосуточную вахту, чтобы не пропустить это замечательное зрелище.

– И как я объясню это Крегу и Аластеру? Если не Аластер, то Крег обязательно спросит о причинах моего служебного рвения. Он люто ревнует к своему маяку.

– Объясняй, как хочешь, – буркнул млит. – Вам, людям, врать привычнее, чем нам, духам. Но смотри, не проговорись прелестнице Скотти! А то с тобой может случиться то же самое, что с твоим предшественником.

– Вы думаете, что Скотти…, – Борис не договорил. Он вспомнил, как Скотти рассказывала о смерти француза. Еще тогда его удивило ее знание подробностей, которых она знать не могла, если не была, по крайней мере, свидетельницей преступления. Но потом млит наложил на него свое заклятие, и он все забыл. – Невероятно!

– А что в этом невероятного? – удивленно взглянул на него млит. – Запомни, человек: от домовых можно ожидать всего. Я даже не уверен, что Скотти – старуха. Может быть, она юная девушка. А обратилась в старуху, чтобы было удобнее и безопаснее творить свои черные дела. Домовые – прекрасные оборотни. Они могут превратиться во что угодно, если потребуется. А иначе как она могла бы соблазнить этого француза? Не думаю, что он польстился бы на эти мощи, которые мы оба с тобой видели. Вот ты бы смог?

Борис невольно представил себе, как обнимает и целует Скотти, и его передернуло от отвращения. Скотти была доброй и приветливой старухой, но все-таки старухой. Млит был прав.

– А как же Аластер? Он тоже юноша? – спросил Борис, уже почти убежденный. – Ведь они давно муж и жена, насколько я понимаю. И воспоминания у них общие.

– Тоже прикидывается, – заявил млит. – По-моему, они оба – профессиональные террористы со стажем. Ты слышал, как Аластер рассказывал о маяках, на которых служил?

– И очень часто, – невольно улыбнулся Борис.

– А ты не обратил внимания на одно странное, на мой взгляд, обстоятельство? – с таинственным видом, снизив голос до шепота, который заглушал крик чаек за окном, спросил млит. – Оно прямо вопиет о его преступлениях.

– Откровенно говоря, я его почти не слушал, – признался Борис. – Так, какое-то бормотание, как постоянный шум моря.

– А напрасно! Так вот, я его внимательно слушал и уяснил себе один простой факт – все маяки, на которых появлялась эта славная семейка, плохо кончали. Одни якобы разрушали землетрясения, на других начинали происходить ужасные события, и люди покидали их. Тебя это не наводит ни на какие мысли?

– Вы хотите сказать, что они…? – Борис опять не договорил. Все это как-то не укладывалось в его голове. Он не мог связать милых ему Скотти и Аластера с терроризмом, тем более многовековым.

– Те еще ребята, – многозначительно подмигнул ему млит. – Ненавистники маяков. Возможно, это просто психическое заболевание. Или месть людям за что-то. Но пока это касалось только людей, мне было безразлично. Сейчас речь идет о наших проблемах. Остров Эйлин Мор – территория Эльфландии, а маяк – собственность Совета тринадцати. И пусть они только вздумают проявить к нему свой нездоровый интерес! Мы уничтожим их. Их долгий преступный кровавый путь оборвется на этом острове.

Млит произнес это с таким зловещим видом, что Борис невольно вздрогнул. Но млит не стал развивать эту тему.

– Однако это чуть позже, – сказал он, – а сегодня очередь «Летучего Голландца». Несомненно, они сообщники – эта семейка домовых и пираты. Но, как сказал один ваш премьер-министр своему королю, когда разговор зашел о неизбежной смерти, «согласно придворного этикета сначала вы, Ваше величество!»

Млит зычно расхохотался над своей шуткой. И так же резко, по обыкновению, оборвал свой смех.

– Учитывая все эти обстоятельства, – сказал он, придвигая свои толстые губы ближе к уху Бориса, – я приказал отряду морской пехоты под началом сержанта Дерека незаметно занять полуразрушенную часовню, которая стоит неподалеку от маяка. Они будут сидеть там, как мышки в норке, пока не придет время. Или не понадобится прийти к тебе на помощь, человек. Что-то мне говорит, что с тобой может справиться даже такая старуха, как Скотти – не силой, так хитростью. Вы, люди, при всей вашей… ну, не важно, иногда наивны, как дети. Так что только крикни – и Дерек со своими ребятами будет на маяке уже через минуту.

– Это я понял, – сказал Борис. – Но хотелось бы получить более точные инструкции относительно того, что мне делать, когда я увижу на горизонте два корабля, одним из которых будет ваш фрегат, а вторым – «Летучий Голландец».

– А что же здесь непонятного? – удивленно воззрился на него млит. – Ты должен будешь поменять секторные огни. Икапитан «Летучего Голландца», а я уверен, что он никакой не призрак, думая, что направил свое судно в сторону от подводных скал, налетит на них на полном крейсерском ходу. Остальное уже моя проблема. Уразумел, человек?

– Уразумел, – кивнул Борис. – Но это не значит, что мне это нравится.

– Твое отношение к этой операции никого не волнует, – равнодушно заметил млит. – И, кстати, почему я до сих пор не видел твоего контракта? Ты его не подписал, или Катриона не выполнила мой приказ?

– Подписал, – сказал Борис. – И Катриона еще вчера должна была доставить его вам. А вечером вернуться на остров. Но ее нет до сих пор.

И сердце его опять заныло в недобром предчувствии. Но млит успокоил его, сказав:

– Может быть, Катриона дожидается меня на фрегате. Я был занят последними приготовлениями к операции. Крутился, как безумная юда, весь день. Так что не переживай, любовничек, ты свое наверстаешь.

Он поднялся со стула, на котором все это время сидел, дошел до двери, но, перед тем, как выйти, обернулся и погрозил Борису своим огромным пальцем, сказав:

– А ты все-таки не внял моему предостережению, человек. Насчет Катрионы. Что же, пеняй на себя!

Млит спрятал палец в гигантский кулак и ушел, прикрыв за собой дверь так, что вздрогнула вся башня маяка.

Глава 27

Схватка была яростной, но короткой. Когда Катриона, спасаясь от тумана, вошла в капитанскую каюту, на нее набросились притаившиеся там рароги. Они накинули эльфийке на голову мешок и повалили на пол. Она вслепую лягнула одного из них в живот, второму угодила локтем в глаз, но силы были не равны. Два рарога держали девушку мертвой хваткой, пока Грир опутывал веревкой ее ноги и руки. Обездвиженная, она уже не могла сопротивляться, а только в бессильной ярости кусала губы. Ее подняли, посадили на стул, не снимая мешка с головы. Катриона не видела, кто на нее напал, не знала, что им от нее надо, не могла предугадать, чем все это закончится. Неведение было намного хуже, чем физическая боль. Непонимание терзало сильнее, чем унижение от прикосновения к ее телу чужих грубых рук, то ли поправляющих веревку, то ли обыскивающих ее, то ли просто лапающих ее грудь, бедра и ноги, пользуясь такой возможностью. От слишком туго затянутых веревок ее конечности вскоре онемели и потеряли чувствительность.

Катриона ничего не видела, но слух ее обострился. Она слышала шумное, прерывистое дыхание, короткие реплики, которыми обменивались те, кто напал на нее. Один из голосов, несомненно, принадлежал Гриру, два других были ей не знакомы, но по характерному акценту она без труда признала рарогов.

– Грир, – произнесла Катриона, и голоса стихли, – я знаю, что ты здесь. Имей мужество посмотреть мне в лицо.

После последовавшего недолгого молчания она услышала чей-то издевательский смех. Но мешок все-таки сорвали с ее головы. Рароги стояли у нее за спиной, она не могла их видеть. Напротив сидел в кресле Грир. В руках у него был пакет, который она собиралась передать млиту Сибатору. Эльф рассматривал его, словно раздумывая, вскрыть или нет.

– Ты меня раскусила, шельма, – усмехнулся он, встретив горящий ненавистью взгляд Катрионы. – Но лучше бы тебе было скрыть это. Так бы мы высадили тебя на какой-нибудь остров, не причинив никакого вреда. А потом доказывай, кто и зачем тебя похитил, но почему-то потом отпустил. Да это было бы и не важно. Уже завтра мне было бы все это безразлично. Я буду богат, распрощаюсь со своим прошлым и начну новую жизнь. Но ты все испортила, Катриона. И теперь я не знаю, что с тобой делать.

– Отпусти меня, – сказала Катриона. – И я все забуду. Даже то, что когда-то знала тебя. Когда случайно встретимся в следующий раз, пройду мимо и не узнаю. Обещаю.

– Глупец тот, кто поверит эльфийке, – хмыкнул Грир. – Да тебе и не дадут забыть. Начнутся расспросы, допросы с пристрастием – и ты расколешься, как орех под щипцами. Совет тринадцати колол и не таких, поверь.

– Только из-за того, что меня найдут связанной на каком-то острове? – удивилась Катриона. – Если меня подберут люди, то Совет тринадцати даже не узнает об этом происшествии.

– Тогда он будет единственным, кто не будет об этом знать. Ведь это же мировая сенсация – на острове у берегов Шотландии нашли опутанную веревками прекрасную девушку, да к тому же еще сотрудницу посольства суверенного государства Эльфландия. Средства массовой информации раструбят об этом на весь белый свет. Я тебе даже завидую, Катриона! Ты прославишься. Я бы дорого дал, чтобы оказаться на твоем месте. Но я не знаю никого, кто мог бы оказать мне такую дружескую услугу. А главное, что ты-то не считаешь меня своим другом, скорее врагом. Вот что обидно!

Грир болтал с деланной веселостью, но глаза его были серьезными и оценивающими. Он словно взвешивал что-то в уме. Катрионе очень не нравились его глаза. Они не предвещали ей ничего доброго.

– Ты мне не друг, – сказала она. – Но пока еще не стал и врагом. Давай сохраним этот статус-кво. Он выгоден для нас обоих.

– Он выгоден только для тебя, – усмехнулся Грир. – Ты получаешь жизнь. А что получаю я? Подумай над этим. У тебя есть немного времени.

– Сколько?

– А об этом мы спросим у моих рарогов. Эй, Лерой, Джозеф, сколько вам надо времени, чтобы доставить этот пакет на фрегат адмирала Сибатора, вручить его млиту лично в руки и спросить его о причинах его нелюбви к пакетботу «Летучий Эльф»?

За спиной Катрионы послышалось недовольное пыхтение.

– Капитан, – раздался скрипучий голос. – Ты назвал наши имена. Она их услышала.

– Она их забудет, – пообещал Грир. – Навеки. Ведь правда, Катриона?

И Катриона поняла, что он уже принял решение относительно ее дальнейшей судьбы. Сообразили это и рароги. Пыхтение стихло.

– До полудня обернемся, – снова проскрипел голос за спиной девушки.

– Ты слышала, Катриона, – обратился к ней Грир. – У нас с тобой есть время только до полудня. А затем… Боюсь, мне придется отдать тебя на растерзание этим зверям. Ты не представляешь, насколько это ужасно. Особенно если они узнают, что это именно ты убила их брата Сэмюэля. Не далее как час тому назад они сбросили его тело в воду на съедение акулам.

Последние две фразы он произнес шепотом, пригнувшись к самому уху Катрионы, и рароги их не слышали.

– А узнают они об этом или нет – это тоже зависит от меня, – уже громко сказал Грир, скаля зубы. – Так что и это положи на мою чашу весов, когда будешь принимать решение.

– Подонок, – бросила Катриона. И плюнула ему в лицо.

Грир с размаха ударил ее по щеке. Из носа девушки потекла голубоватая кровь.

– Это аванс, – сказал он. – Да, кстати, а что в пакете? Не хочется его вскрывать, чтобы преждевременно не вызвать у млита подозрений. Но если будет надо, я его открою. Так что молчать, жертвуя своей красотой, тебе смысла нет. Если, конечно, ты не обожаешь побои. Есть такие даже среди эльфиек, я встречал. Ты случайно не из них, Катриона?

– Контракт, подписанный новым главным смотрителем маяка, – подняв голову, чтобы кровь не капала на ее блузку, ответила Катриона.

– Вот и чудесно, – снова пришел в хорошее настроение Грир. – После того, как Лерой и Джозеф поговорят с млитом Сибатором, они навестят главного смотрителя. К нему у них тоже есть неоплаченный счет. Ведь так, друзья мои?

– Так, капитан, – с угрозой проскрипел тот же голос в ответ. – Клянусь Сатанатосом! Он ответит нам за смерть Сэмюэля.

Катриона в бессильной ярости закрыла глаза, чтобы не видеть ухмыляющейся физиономии Грира.

Млит Сибатор блаженствовал, попивая бесцветный коньяк столетней выдержки в своей адмиральской каюте. Все было готово для «большой охоты», как они в целях конспирации условились с Грайогэйром называть операцию по захвату «Летучего Голландца». Один из двух фрегатов был превращен в подобие торгового судна, ему даже сменили имя, назвав «Эдинбургский замок». Этот замок считался в Шотландии одним из самых густозаселенных привидениями, и новое название фрегата соответствовало тому, что охотиться они собирались за призраком, если принимать во внимание суеверия.

Сам Сибатор был не суеверен и в существование корабля-призрака не верил. А потому спокойно и даже охотно согласился, когда Грайогэйр предложил ему план, как изловить неуловимого «Летучего Голландца». Согласился с одной-единственной поправкой – план стал считаться их общим детищем. Идея была Грайогэйра, но фрегаты – его, Сибатора. А потому совесть млита осталась чиста. Во всяком случае, в его собственных глазах. А мнение всех других духов ему было, по правде говоря, безразлично. За исключением эльбста Роналда, разумеется. И не потому, что Сибатор уважал эльбста. Он его боялся.

Роналд дал ему все – адмиральский чин, членство в Совете ХIII, высокое общественное положение и неограниченную власть. А взамен потребовал только преданности. Это была такая малая плата, что Сибатор даже недоумевал. Но именно непонимание и вызывало страх. Млит знал, что отнять все, что он имеет, эльбст может в любой момент, по своей прихоти, и никто не возразит ему. Его, Сибатора, почему-то не любили в мире духов, и все были бы только рады его унижению и падению. Это вызывало у млита еще больший страх и еще большую преданность эльбсту Роналду. И усиливало его ненависть ко всем остальным духам, даже к таким же млитам, как и он сам.

Захват «Летучего Голландца» должен был еще больше возвысить млита Сибатора в мире духов, и даже, быть может, сделать его вторым по значимости в Совете ХIII, после, разумеется, эльбста Роналда. И дело было не в том, что корабль-призрак отправил на дно множество человеческих кораблей. Главной его виной было то, что он бросил вызов неограниченной власти эльбста Роналда. Он заявлял о своем праве на существование независимо от того, что мог подумать или сказать по этому поводу всемогущий глава Совета ХIII. А такое не могло проститься. Поэтому эльбст приказал уничтожить «Летучего Голландца», не жалея ни времени, ни средств. И выбрал для этой цели не кого-нибудь, а именно его, млита Сибатора. Это было высокое доверие и высочайшая честь, которую Сибатор собирался оправдать и заслужить. Поэтому он уже так долго бороздил море на своем корабле, оставив на берегу и на будущее все те плотские удовольствия, без которых его жизнь была невыносимой, говоря откровенно. Но, кажется, его испытание подходило к концу. Не далее как этим вечером «Летучий Голландец» должен был заглотить брошенный ему золотой крючок и бесславно погибнуть. Другого финала не могло и быть. Сибатор в этом нисколько не сомневался.

Поэтому он с таким удовольствием попивал сейчас свой бесценный коньяк и думал, что уже завтра к его услугам будут самые фешенебельные злачные места мира, и он постарается компенсировать свое долгое вынужденное заточение в море, все ночи, проведенные в одиночестве на фрегате. Может быть, русского царя и удовлетворяла его личная каюта, но ему, млиту Сибатору, она всегда казалась слишком тесной и неудобной.

В дверь каюты постучали. Сибатор допил свой коньяк из большого бокала, который в его руках казался крошечным, как наперсток, и только потом откликнулся.

– Кого там принесло?

– Капитан Эндрю, адмирал, – послышался голос из-за двери. – К тебе курьеры с письмом из посольства Эльфландии. Говорят, что их направила некая Катриона.

– Впусти их, Эндрю, – благодушно пророкотал млит. Он выпил слишком много коньяка, чтобы злиться на кого бы то ни было. – Вероятно, это контракт с новым главным смотрителем маяка на острове Эйлин Мор. Я жду его с утра.

– Это рароги, адмирал,– после некоторой паузы многозначительно произнес капитан Эндрю. Как и большинство водяных, он недолюбливал племя рарогов, считая, что они способны на убийство просто из-за своего плохого настроения, не говоря уже о том, когда им за это платили.

– И что с того? – вскипел Сибатор. Он ненавидел, когда его приказы не выполнялись мгновенно, независимо от причин. Сначала выполни приказ, а потом возрази, если тебе не дорога жизнь, любил говорить Сибатор и первый, а зачастую и единственный, смеялся этой шутке. Но многие знали, что в этой шутке была слишком высока доля истины, когда дело касалось самого млита. – Мне повторить свой приказ?

– Нет, адмирал, – раздался испуганный голос. И послышались поспешно удаляющиеся шаги, переходящие в бег.

Не прошло и минуты, как в каюту снова постучали, затем дверь приоткрылась, но ровно настолько, чтобы в нее могли протиснуться, один за другим, два щуплых рарога. Щель в дверях сразу же исчезла. Рароги топтались на пороге, не видя адмирала, почти утонувшего в мягком кресле в глубине каюты. А тот внимательно рассматривал их. Млиту не понравился затрапезный вид курьеров, которых Катриона послала к нему. Это было проявлением явного неуважения к его персоне. Если уж Катриона, по неведомой и не имеющей в его глазах оправдания причине, не смогла прибыть сама, то посланников-то уж она могла бы выбрать и поприличнее. Подумав так, Сибатор мгновенно рассвирепел. И, не вставая, грозно рявкнул:

– Эй, вы, салаги! Тащите сюда свои тощие задницы! Или у вас бельма выросли на глазах, что вы не замечаете своего адмирала?

Рароги, услышав его голос, вздрогнули от неожиданности, а увидев, обрадовались. Эта гамма чувств отразилась на их лицах, которые заросли густой щетиной, напоминающей черное оперение воронов. Они были братья, и внешне очень похожи между собой, а небритость делала их почти неотличимыми для чужого глаза. Когда они подошли, млит некоторое время удивленно их рассматривал, затем громогласно расхохотался.

– Или я слишком много выпил, или коньяк очень крепок! У меня уже двоится в глазах. Эй, как тебя зовут, малый?

– Лерой, – сказал один скрипучим голосом. Второй из братьев, как обычно, промолчал, и он ответил и за него: – А это Джозеф.

– У них еще и имена разные, – поразился вслух порядком захмелевший млит. – Если бы не голос, я бы мог действительно подумать, что их двое. А, может быть, это шутка Катрионы? Прислала ко мне курьера с призраком-двойником!

Услышав имя девушки, Лерой вынул из-за пазухи конверт, а Джозеф – стилет. Небольшого размера кинжал с тонким и узким клинком позволял скрытно носить его под одеждой. Именно поэтому он был так популярен у наёмных убийц, женщин и заговорщиков, которыми издавна славилась Италия, где стилет зародился в мрачную и полную интриг эпоху средневековья и откуда позже он распространился по всему миру. В середине двадцатого века его даже взяли на вооружение спецподразделения армии и флота Великобритании. Стилет был ярким примером вырождения. Предком его считался «кинжал милосердия», которым на канувших безвозвратно в прошлое рыцарских турнирах благородные рыцари добивали своих повергнутых противников, если те отказывались сдаться. Узкий клинок легко проникал сквозь сочленения доспехов, между чешуйками панциря или кольцами кольчуги.

Разумеется, ни Джозеф, ни Лерой всего этого не знали. Когда они выбрали стилет, ими руководил безошибочный инстинкт представителей древней касты профессиональных наемных убийц, которыми считались рароги в мире духов, и не без основания.

Лерой подал конверт млиту, отвлекая его внимание, а Джозеф, вместо того, чтобы сразу ударить клинком в сердце жертве, как он делал это уже не раз, спрятал руку с кинжалом за спину. Млит сидел в кресле, а рароги стояли, и, несмотря на свою низкорослость, возвышались над ним. И Джозефу было неудобно бить стилетом. Можно было нанести удар по голове, но он опасался, что не сумеет пробить толстые стенки огромного черепа млита, а только сломает тонкий клинок. Его замешательство спасло Сибатору жизнь. Пока Джозеф размышлял, морща свой похожий на клюв нос, а Лерой отчаянно подмигивал ему, не понимая причины заминки, млит разорвал пакет и попытался прочитать текст контракта. Но буквы прыгали перед его глазами, как будто играли в чехарду, и он, отчаявшись что-то разобрать, протянул контракт Джозефу. Тот, собираясь вонзить в адмирала стилет, подошел к нему ближе, чем брат.

– Читай, – сказал млит властно.

Джозеф, привыкший повиноваться приказам и растерявшийся от неожиданности, машинально протянул правую руку с зажатым в ней стилетом за листом бумаги. И ничего не подозревающий млит внезапно увидел прямо перед своими глазами кинжал.

– Зачем тебе мизерикорд? – спросил он, в первое мгновение не сообразив, что ему угрожает смертельная опасность. – Или это обычная подделка фирмы «Фейрбейрн и Сайкс» для спецназа флота английской королевы? Дай-ка я взгляну поближе на клинок.

И он спокойно, не прилагая усилий, взял из рук ошеломленного рарога стилет, как будто это была безобидная детская игрушка. Увидев, что его брата разоружили, и тоже не поняв, что происходит, Лерой издал низкий гортанный крик, похожий на птичий клекот, и бросился на млита. Он вытянул руки со скрюченными пальцами, на концах которых появились острые когти, намереваясь вонзить их в горло млита. Но вместо этого наткнулся на лезвие стилета, которым Сибатор машинально отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и осел на пол, испуганно глядя на тонкую струйку черной крови, вытекающую из четырехугольной ранки в его груди. Джозеф, увидев, что его брат ранен, вцепился не менее острыми, чем стилет, клыками в руку млита, в которой тот по-прежнему держал кинжал. Но Сибатор, подняв другую руку, со всего размаха опустил свой могучий кулак на его голову, и исход битвы был предрешен – Джозеф рухнул на пол рядом с истекающим кровью братом. За все это время никто из них не издал ни звука, так неожиданно и стремительно развивались события.

Зато теперь, при виде двух поверженных рарогов, лежащих у его ног, и окровавленного кинжала в руках, млит мгновенно отрезвел. Он вскочил с кресла и рявкнул так, что задрожали переборки каюты:

– Эй, кто-нибудь! На помощь! Вашего адмирала убивают!

Дверь распахнулась, и в каюту ворвался капитан Эндрю, а с ним – несколько моряков, которых он заранее вызвал с палубы, не доверяя рарогам.

– Адмирал, ты жив? – воскликнул встревоженный капитан.

– А кого ты видишь перед собой, болван? – заревел млит. – Или я похож на бесплотного призрака?

– Нет, адмирал, – не обиделся привыкший к частым вспышкам гнева своего начальника капитан. – А вот рароги очень даже похожи. Славно ты их отделал! Прикажешь повесить этих молодцов на рее?

Лесть привычно усмирила гнев млита. Уже более спокойно он приказал:

– Сейчас не до этого. Пора поднимать паруса. Оставим сладкое на десерт. Рарогов связать и кинуть в трюм, к корабельным крысам, пусть тоже полакомятся. Когда вернемся после охоты за «Летучим Голландцем», допросим эту парочку с пристрастием. Надо узнать, кто их послал, прежде чем повесить. Но если это Катриона, как я думаю…

– Именно это имя они называли, адмирал, – подтвердил капитан. Эльфов он не любил почти так же, как рарогов.

– Тогда я ей не завидую, – мрачно сказал млит. – Надеюсь, Совет тринадцати жизнь одного из своих членов ценит выше жизни какой-то эльфийки, невесть кем возомнившей себя в последнее время.

– Несомненно, адмирал, – поддакнул водяной. – Я уверен в этом.

– Хватит болтать, капитан, – оборвал его Сибатор. – Ты получил донесение от нашего второго фрегата?

– Да, адмирал, – отрапортовал тот. – «Эдинбургский замок» вышел в море. Через два часа он пройдет около острова Эйлин Мор. Жду твоего приказа!

– Охота началась, – рыкнул млит. – Поднять все паруса! Мы выходим немедленно.

Капитан и моряки ушли, унеся с собой рарогов. Сибатор подошел к столику, взял наполовину пустую бутылку коньяка, поднял ее вверх и провозгласил:

– До скорой встречи, «Летучий Голландец»! Пью за твою неминуемую погибель!

Млит одним глотком опорожнил бутылку до дна и кинул ее в стену каюты. Осколки усыпали мягкий пушистый ковер.

Глава 28

После ухода адмирала Сибатора Борис испытывал сильное нервное возбуждение. Почему-то ему вспомнились мифологические боги Древней Греции. То, что ему предстояло сделать, могла бы одобрить богиня возмездия Немезида, но едва ли оправдала бы Фемида, богиня правосудия. С точки зрения морали помощь в поимке пиратов была благим делом. Однако направить корабль, пусть даже пиратский, на подводные рифы, подвергая жизнь его команды смертельной опасности – это могло быть, и скорее всего в глазах закона было, уголовным преступлением. За ним неизбежно следовало наказание – суд и приговор с формулировкой: «За превышение должностных полномочий, повлекшее за собой гибель…». А в дополнение к приговору – раскаяние и угрызения совести. И кто знает, какая из этих кар была бы для него, Бориса, более суровой…

Но никто не собирался вступать с ним в давний философский спор о том, все ли средства хороши для достижения цели. Адмирал Сибатор отдал приказ, не раздумывая о его этической стороне. И винить его за это не приходилось. Общаясь с духами природы, Борис начал подозревать, что такие понятия, как этика и мораль, которые людям стараются привить с детства, были им просто не знакомы и даже чужды. С точки зрения человека, разумеется. Место этики и морали в общественном сознании духов занимают инстинкты. Их поступки продиктованы исключительно сиюминутными порывами и эгоистическими желаниями. В природе нет ничего, что можно было бы расценить как зло или добро, а поэтому духи природы не подчиняются общепринятым в человеческом обществе правилам поведения.

Как-то Борис, будучи студентом гидрометеорологического колледжа и готовясь к одному из экзаменов, прочитал книгу по психологии, и ему запомнилось определение «архетип трикстера». Носители этого архетипа, как правило, совершают неблаговидные деяния не по злому умыслу, а порой даже движимые благородными целями. И это как нельзя более точно отражало саму природу духов. «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», – говорил Мефистофель из «Фауста» Гете. И это был образчик образа мысли типичного представителя мира духов, как понимал сейчас Борис. Разумеется, самих духов не волновало, так ли это на самом деле.

Борис уже знал, что духи непредсказуемы, злопамятны, их легко разозлить, и в то же самое время они, повинуясь порыву, могут быть преданными и дружелюбными. А поэтому, при всех хороших чертах характера, которые иногда они проявляют, для людей все-таки предпочтительнее избегать с ними встреч.

Разумеется, думал Борис, все это не имело никакого отношения к Катрионе. Она была паршивой овцой в своем стаде. Или белой вороной. Признаться, второе определение ему нравилось больше.

Но на этом нить его размышлений не обрывалась. Продолжая логически и по возможности объективно мыслить, Борис приходил к пониманию того, что почти то же самое можно было сказать и о людях. А если идти еще дальше, то следовало, как это ни горько, признать, что такие понятия, как мораль, этика, совесть, стыд были у человека не врожденными, а благоприобретенными. А, следовательно, придуманными самими людьми.

Причем одними людьми для других. Те, кто эти понятия выдумал, так называемые великие мира сего, сами чаще всего их не придерживались, о чем красноречиво свидетельствовала вся известная Борису история человечества. Это была своеобразная узда, которую они накидывали на остальных, принуждая их к покорности. И предназначалась она для тех, кто не верил в жизнь после смерти и вечные загробные муки, то есть в Господа Бога. «Не верьте, если вы так хотите, мы вас не принуждаем, – как будто говорили им. – Но неужели вам не будет стыдно за то-то и то-то, если вы это совершите? Как вы после этого будете смотреть в глаза тем-то и тем-то?» То-то и то-то были ложь, предательство, измена, убийство. Те-то и те-то – близкие, родные, друзья.

Библейский Страшный суд подменяли угрызениями собственной совести – вот и вся разница между религией и атеизмом. Но и то, и другое были, по сути, эфемерными понятиями, а потому слабой уздой для человека с его вечным страхом смерти и неутолимой жаждой жизни.

Такие мысли не могли довести до добра. Лучше всего их выражала древнегреческая поговорка, которую в латинском переводе часто употреблял римский император Тиберий. «Me mortuo terra misceatur igni», – говорил он, что означало «когда умру, пускай земля огнём горит». Видимо, не случайно именно при нем был распят Иисус Христос. Много позже их не менее образно высказала фаворитка французского короля Людовика ХV маркиза де Помпадур, заявив: «После нас – хоть потоп». Борис понимал, насколько эти мысли чудовищны с точки зрения общепринятой человеческой морали, и старался избавиться от них самым простым и естественным способом – он начинал думать не о моральной, а о технической стороне вопроса.

На словах все легко и просто, но как практически сменить цветные светофильтры, чтобы белый свет, обозначающий безопасный для прохода корабля сектор, заменили красный или зеленый? По здравому размышлению, он, Борис, не мог этого сделать без техника Крега. Приказать же Крегу, и даже предложить ему совершить подобное значило бы перевернуть его представление об окружающем мире с ног на голову. Борис хорошо понимал это. Несмотря на то, что Крег был одним из духов, а, следовательно, имел слабые, если вообще они у него были, представления о человеческой морали, он, по всей видимости, обожествлял маяк Эйлин Мор. Маяк был его религией и моралью одновременно, которые были смешаны наподобие коктейля в одном сосуде. И любые приказы и уговоры могли здесь оказаться бессильными.

Раздираемый сомнениями, тревожимый мыслями о судьбе Катрионы, переживая за свое собственное будущее, Борис бесцельно бродил по маяку. Он много раз поднимался на башню и спускался вниз, выходил во двор, блуждал по острову, благо, что это было всего шестьсот шагов в одну сторону и триста в другую, забирался на скалу, всматривался в морскую даль – в общем, убивал время. Возможно, в глубине души он надеялся, что, когда настанет час, все совершится само собой, и ему не придется принимать никакого решения. Иными словами, Борис плыл по течению жизни.

Домовые, несомненно, заметили его нервозность, однако ни о чем не спрашивали, даже Скотти, обычно такая внимательная и заботливая. Весь этот день она сидела в углу комнаты за веретеном и пряла. Точеная деревянная палочка с заостренным верхом и утолщенным низом стремительно вертелась в ее руках, превращая навитую на нее пряжу в длинную и тонкую нить. Скотти была необыкновенно молчалива, и не обмолвилась ни словом даже с Аластером, который привычно стоял за мольбертом у окна в двух шагах от нее. Крег, сходив куда-то с утра, еще до завтрака, затем поднялся в свою каморку, расположенную на самом верху башни, и уже не выходил из нее.

На первый взгляд, все, что происходило, казалось привычным, обыденным. Но если приглядеться, то можно было заметить, что Аластер слишком часто и подолгу смотрел в окно, забывая наносить мазки на холст, а клубок, в который Скотти сматывала нить, почему-то почти не увеличивался в размерах. Все только изображали деятельность, но в действительности жизнь на маяке как будто замерла в ожидании чего-то неизвестного и оттого еще более пугающего. И то, что никто ни о чем не спрашивал Бориса, только подчеркивало это. Создавалось впечатление, что все обо всем знают, но пытаются скрыть это друг от друга. Как будто тайна, которую Борис хранил ценой неимоверных душевных мук, была раскрыта задолго до того, как на горизонте, уже ближе к вечеру, показались две черные точки. Вскоре можно было рассмотреть, что это два судна, одно намного меньше другого. И то, что больше, преследовало маленькое. Но расстояние между ними было слишком велико, чтобы они могли сблизиться, не достигнув острова.

Какое-то время Борис еще надеялся, что суда пройдут стороной. Но они приближались, лишив его последней надежды. Однако не настолько быстро, чтобы Борис не успел подняться в комнату Крега. Он рассчитывал убедить техника стать соучастником, если называть вещи своими именами, преступления. Провидение так и не пришло к нему на помощь, и Борису волей-неволей пришлось взять на себя его роль.

Борис постучал, услышал в ответ недовольное бурчание и расценил это как приглашение войти. Каморка Крега была крошечной, в ней едва помещались узкая кровать, деревянный столик, пара колченогих табуреток, шкафчик для одежды и сам хозяин. Когда Борис вошел, он увидел домового, который сидел на табуретке и пересыпал в маленькие кожаные мешочки какие-то разноцветные камешки, лежавшие перед ним горками на столе. Крег брал их по одному, и, прежде чем положить в мешочек, долго вертел каждый в пальцах, рассматривая и словно пытаясь определить его вес. В мешочек клал, отсчитав, равное количество камешков, а затем туго затягивал горловину шнурком и ставил на стол. Почти треть стола уже была заставлена туго набитыми мешочками, но камней было еще много. Один из них невольно бросился в глаза Борису. Камень был крупный, размером со страусиное яйцо, и он, несмотря на то, что был прозрачный, как будто светился изнутри. Борису смутно припомнилось, что где-то, и не так давно, он уже видел похожий, но когда и при каких обстоятельствах – он не смог вспомнить. Да ему было и не до этого сейчас. Домовой смотрел на Бориса встревоженными глазами, а его пальцы нервозно подрагивали, словно выражали свое недовольство тем, что их оторвали от дела. Он не пригласил Бориса присесть, и тот стоял в дверях, переминаясь с ноги на ногу.

– Коллекционируешь? – спросил Борис. – Я тоже в свое время собирал марки. Увлекательное занятие.

Но Крег неожиданно обиделся.

– Издеваешься? – спросил он, злобно сверкнув глазами. – Думаешь, тебе все дозволено, если ты главный смотритель? И почему ты врываешься в мою комнату без разрешения?

– Я же постучал, – возмутился Борис. – Не хочешь, чтобы входили, закрывай дверь на замок.

– Нет замка, – буркнул Крег. – И не нужен был, пока ты здесь не появился.

Они помолчали. Крег выжидал, а Борис не знал, с чего начать разговор. Камешки, разбросанные по столу, отвлекали его. Он взял в руки один, вишневого цвета, повертел, рассматривая.

– Красивый, – сказал он. – На острове нашел?

Крег невольно усмехнулся.

– Если бы Эйлин Мор был усыпан алмазами…

Борис пригляделся. Камень, который он держал в руках, считая его обыкновенной галькой, мог действительно быть драгоценным. И, судя по его размеру, очень дорогим. Но он был не самым крупным из тех, что небрежной россыпью устилали стол. Если бы все эти камни обратить в деньги, Крег стал бы очень богат. При условии, что они были его. А это вряд ли. Иначе трудно было объяснить, зачем он работает простым смотрителем маяка на необитаемом островке где-то на краю света. Борис недоумевал.

– И сколько такой камешек стоит? – спросил он нарочито небрежным тоном.

Глаза Крега блеснули. Но не от алчности, а от удовольствия рассказать кому-то о своих сокровищах.

– Этот недорого, миллиона два-три. Английских фунтов стерлингов, разумеется. Самые ценные – зеленые, фиолетовые и черные. Но они чрезвычайно редкие. Не так давно один такой бриллиант, яркого фиолетово-розового цвета, продали на аукционе Sotheby’s почти за восемнадцать миллионов долларов. В природном алмазе было двадцать карат, после огранки осталось меньше девяти.

– А вот этот за сколько можно было бы продать? – показал Борис на бриллиант, который показался ему знакомым.

Но глаза Крега внезапно потухли. Он с подозрением посмотрел на Бориса, словно пытался понять, не насмехается ли тот над ним.

– Этот не продается, – буркнул он. – И вообще здесь ничто не продается. До поры до времени. Так что не приценивайся.

– Мне это не по карману, – ответил Борис. – Да, кстати, а что значит «до поры, до времени»? Когда оно настанет, это время?

Он просил это просто так, думая о своем. Но ответ ошеломил его.

– Когда алмазов будет достаточно для того, чтобы купить маяк Эйлин Мор. И будь уверен – тебе придется отсюда убраться в тот же день. Ни один человек никогда больше не осквернит маяк своей ногой.

И Борис понял, что Крег сошел с ума. Техник и вел себя все это время, как помешанный, только Борис, занятый своими мыслями, не обращал на это внимания. Борис почувствовал невольный страх, от которого похолодели кончики его пальцев.

– Я здесь не по своей воле, – сказал он, чтобы не злить сумасшедшего домового. – Со мной заключили контракт.

– А ты и рад, – с ненавистью сказал Крег. – Как тот француз. Он тоже радовался, пока не упал со скалы. Когда я рассказал Скотти, как он умирал, она заплакала. Из-за таких ренегаток, как она, все это и происходит.

– Что все это? – спросил Борис, незаметно пятясь к выходу.

– Гибель нашего мира. Домовой пожалел человека! А он ее презирал и ненавидел. Да-да, я это знаю! Вы, люди, презираете нас, духов природы. И ненавидите!

– Это почему же? – удивился Борис.

– Да просто за то, что мы существуем. И неподвластны вам, людям. А ведь вы провозгласили себя царями природы! Дай вам такую возможность, вы бы всю вселенную уничтожили, лишь бы чувствовать себя властелинами мира, – заявил Крег. – Да только руки коротки!

– Это точно, – согласился Борис. – С этим не поспоришь. На вселенную нам замахиваться рановато. Да, кстати, а сколько стоит маяк Эйлин Мор? Ты его будешь покупать с островом или без?

Борис говорил и говорил, опасаясь, что если он замолчит, Крег набросится на него. Как тогда, в море, на рыбацкой лодке. Когда черты домового исказила смертельная злоба, и он перестал контролировать себя, Борис узнал в нем того самого рыбака, который подобрал его на причале на острове Барра, а затем направился к нему с багром в руках. Может быть, все эти дни Борис не признавал его еще и потому, что считал погибшим и косвенно винил в его смерти себя. А потому пытался забыть о той ночи. А сейчас внезапно вспомнил.

– Не твое дело, – внезапно успокоился Крег. Глаза его снова померкли. Так иногда неожиданно затихает разрушительный смерч, но это длится всего несколько минут или даже мгновений. А затем черная воронка снова начинает всасывать все в себя и крушить с удвоенной силой. В безумии, которое владело Крегом, такие периоды затишья и хаоса чередовались часто. Возможно, сам он даже не замечал этого. – Ты пришел ко мне с какой-то целью, как я полагаю. Что тебе от меня надо?

Но, не дожидаясь ответа, он погрозил Борису пальцем и сказал:

– Только не проси меня подменить секторные огни! Ты пожалеешь об этом первый!

– Ты это о чем? – с наигранным изумлением посмотрел на него Борис. – Я тебя не понимаю.

– О том, что вы задумали с млитом Сибатором, – ответил эльф. – И ты меня очень хорошо понимаешь. Глупец!

– Кто?

– Да ты же! Неужели ты думал, что я не смогу прочитать твои мысли? Ты для меня как открытая книга с картинками. Впрочем, млит Сибатор был ничуть не умнее тебя, рассчитывая на твое молчание. Он забыл, что ты можешь выдать его план, не сказав ни единого слова. Ты так старательно старался скрыть это, что уже утром я все знал, прочитав твои мысли. Мы, духи, превосходим людей во всем. Запомни это на будущее.

– Запомню, – кивнул Борис. – Но если ты все знаешь… Ты поможешь мне?

– Своими собственными руками накинуть себе петлю на шею и затянуть узел? – хихикнул Крег. – Ты так ничего до сих пор и не понял, человек?

– Нет, – признался Борис. – Не понимаю, почему ты не хочешь помочь если не мне, то адмиралу Сибатору поймать пиратов.

– Наверное, потому, что я сам один из них, – кривляясь, передразнил его домовой. – Откуда же, по-твоему, у меня все это?

И он кивнул на алмазные россыпи на столе.

– Может быть, ты думаешь, что мне это досталось в наследство от моей бабушки? Как тебе от твоей – ее старенький домик в деревне?

– Не смей! – крикнул Борис. – Я запрещаю тебе читать мои мысли!

Крег презрительно фыркнул, давая понять, что он думает о запрете Бориса.

– Нет, это не наследство и не подарок. Все это – вознаграждение. Моя доля. Все по честному – мне платили за информацию, и щедро.

– Только за информацию? А за убийство? – Борис разозлился и пошел напролом. – Или ты забыл, как пытался убить меня? А прежний главный смотритель? Ведь это же ты убил его, точно? И кого еще?

– И за это тоже, – подмигнул ему домовой. Огонек безумия снова заплясал в его глазах. – Если бы я мог, я убил бы всех людей! Тех, кто набрался наглости прийти на маяк Эйлин Мор и насаждать здесь свои порядки.

– Но ведь люди его и построили, – сказал Борис. – Или ты забыл об этом? Остров – дело другое. Наверное, людям не стоило отнимать его у эльфов. Но ведь и ты хочешь отнять у них маяк. В принципе, ты ничуть не лучше человека. Ты не задумывался об этом, дух?

Крег даже побледнел от ярости. Борис невольно отпрянул, словно опасаясь обжечься – такое яркое пламя полыхнуло в потемневших от безумия глазах домового.

– Я хочу не отнять, а купить! – почти прорычал он. – Это большая разница.

– И ради этого ты убиваешь, – констатировал Борис. – Если разница и существует, то она не в твою пользу.

– Тебя я убью с удовольствием, – тихо сказал домовой. Припадок безумия снова угас в нем. – И, кстати, мне заплатили за тебя дороже, чем за твоего предшественника. Причем авансом. Взгляни на этот алмаз. Это цена твоей жизни.

– Это цена твоей жизни, дух, – возразил Борис. – Тебя купили за эту стекляшку. Со всеми потрохами.

– А ты бы отказался? – оскалил зубы в жуткой усмешке домовой. – За такую цену?

– А я не «бы», я отказался, – улыбнулся Борис. Он вдруг успокоился, почувствовав за собой моральную силу. – Мне предлагали этот самый алмаз, но я выбрал должность главного смотрителя маяка на острове Эйлин Мор. Мне не пришлось никого убивать, чтобы воплотить в жизнь свою мечту. Достаточно было не продавать свою душу. И, мне кажется, я не продешевил, в отличие от тебя.

На прокушенных от ярости губах домовго выступила кроваво-черная пена бешенства.

– Ты все равно пожалеешь об этом, – прошипел он, подобно змее. – И не далее как сегодня. Видишь эти два корабля?

В небольшое оконце действительно уже можно было увидеть суда. На мачте фрегата гордо развевался бело-синий адмиральский флажок. А крошка-пакетбот водрузил на свою мачту черный флаг с эмблемой ветки чертополоха.

– На том корабле, который пытается уйти от погони, находится Катриона. Не по своей воле. Она связана и беспомощна. Ты по-прежнему хочешь, чтобы пакетбот налетел на рифы и затонул? – домовой злобно оскалился. – Молчишь? Почему же ты молчишь, ты, праведник? Отвечай мне!

– Я не верю тебе, – сказал Борис. – Ты лжешь, чтобы остановить меня.

– Я сам придумал этот хитроумный план, знай это, – ответил Крег. – Я подробно описал его, чтобы глупец Грир ничего не перепутал, и положил записку в наш с ним тайник. Я послал Катриону на берег в тот час, когда там был Грир, капитан пакетбота. Он похитил ее. Это гарантия твоей благонадежности нашему делу. А теперь скажи, лгу я или нет!

– Пожалуй, ты не лжешь, – сказал Борис. – Если с Катрионой что-нибудь случится, я убью тебя.

– И станешь таким же, как я, убийцей, – радостно прошипел домовой. – Но где же твои хваленые принципы? Теперь ты понимаешь, как тонка грань между добром и злом? Ее нет вообще! Как и мы, домовые, вы, люди, вспоминаете о ней только тогда, когда вам это выгодно. Выгодно быть добрым. Или выгодно быть злым, чтобы оправдать свои недобрые поступки. Ведь так, человек?

Борис не успел ответить. Кто-то сильно толкнул его в спину, и он отлетел в сторону, ударившись головой о стену. В комнату вошел сержант Дерек. За ним стояли несколько вооруженных моряков.

– Довольно, голубки, ворковать, – рявкнул приземистый сержант, довольно похоже копируя интонации своего начальника млита. – Мне уже надоело вас слушать. Я хочу знать только одно – вы собираетесь менять секторные огни или нет? Адмирал Сибатор приказал мне проследить, чтобы его приказ был неукоснительно выполнен. И, насколько я знаю, этот приказ он отдал главному смотрителю маяка. То есть тебе, человек. Ты помнишь об этом?

Домовой и гном уставились на человека. Один с насмешкой, другой – с угрозой. А Борис, не отвечая, смотрел в окно. Ему предстояло сделать самый трудный в его жизни выбор.

Фрегат и пакетбот, оставляя за кормой пенный след, стремительно приближались к маяку.

Глава 29

Когда солнце начало клониться к закату, и первые вечерние тени легли на воду, Грир окончательно потерял терпение, а с ним и надежду на возвращение рарогов.

– Этим болванам нельзя доверять, – пожаловался он Катрионе, которая все это время просидела связанной на стуле, не меняя позы и отказываясь даже от воды. Казалось, она превратилась в каменную статую, причем очень безобразную Солнечные лучи, падая Катрионе на лицо, превратили его в изборожденную глубокими морщинами старческую маску, которую оживляли только глаза, по-прежнему юные и голубые. Она с молчаливым презрением смотрела на Грира, не отвечая на его вопросы и заигрывания. А он то заговаривал с ней, присаживаясь в кресло, то вскакивал и выбегал на палубу, где, заслонив глаза ладонью, всматривался в морскую даль, необозримую и безмятежную, то начинал громко ругаться, а то вдруг петь, всегда не более одного куплета. Затем он замолкал, снова заходил в капитанскую каюту, и все начиналось сначала.

– Если они просто убиты, это еще ничего, – развивал он мысль, которая тревожила его. – А если они меня предали? Предположим, млит за свою жизнь пообещал им столько, что у них голова пошла кругом. И они забыли обо всех своих преступлениях, расплатиться за которые они могут, только станцевав в пеньковом галстуке на рее. Не говоря уже о том, что они забыли о моих благодеяниях, которые я оказывал им столько лет. Что с них взять? Дикари! Ни чести, ни совести.

Он посмотрел на Катриону с таким выражением, словно ожидал, что она поддержит его. Но, не дождавшись этого, разозлился.

– И нечего смотреть на меня с таким видом, как будто я тоже дикарь, – закричал он, подбегая к Катрионе и замахиваясь на нее. Но эльфийка не отвела глаз, и он опустил руку, не решившись ударить. – Если кто из нас и достоин презрения, так это ты, дочь отщепенки! Твоя мать – позор нашего народа, а ты…

Но Катриона не дала ему договорить. Она с трудом разлепила слипшиеся от жары губы и тихо произнесла, впервые за весь день:

– Стыдись, Грир! Эльфы не говорят плохо о тех, кто ушел ad patres, к праотцам. Antiquo more. Это старинный обычай. Или ты не эльф? Вспомни! De mortuis aut bene aut nihil. О мертвых или хорошо, или ничего.

– Когда твоя мать умрет…, – начал было Грир, но спохватился и замолчал.

Однако было уже поздно. Зрачки Катрионы расширились, а затем сузились, как будто она неимоверным усилием воли справилась со своим волнением, после чего спокойно сказала:

– Ты же сам говорил, что мне уже не на что надеяться. Тогда почему бы тебе не рассказать все, что ты знаешь о моей матери? Я не буду призывать тебя облегчить свою совесть, ее у тебя нет. Но я могу расплатиться с тобой так, как ты того пожелаешь, если ты скажешь мне правду. Только скажи – и ты получишь все, что захочешь, клянусь!

Грир обрадовался. Он скучал, аобещание Катрионы сулило ему развлечение.

– По рукам, – заявил он. – Но имей в виду, если вздумаешь меня обмануть – твоя мать точно умрет. Если она, конечно, еще жива. За эти двое суток многое могло случиться.

– Рассказывай, – прикусив губу до крови, не попросила, а приказала Катриона. – И не вздумай обманывать. Если даже убьешь меня, буду приходить к тебе по ночам и превращу твою жизнь в ад.

– А где я, по-твоему, живу? – заметил Грир. Но было заметно, что он струсил. Проклятие эльфийки могло сбыться, а он, как многие убийцы, боялся не мертвецов, а призрачных теней, против которых был бессилен.

Впрочем, ему и рассказывать-то было почти нечего. В тот вечер, когда Фергюс прогнал его из своего дома, оскорбив и выплеснув ему в лицо коньяк из стакана, он был очень пьян. Грир долгое время ходил вокруг особняка Фергюса, строя различные планы мести. Он не прощал обид и не забывал их никогда. Возможно, он вспомнил тогда о том, что и сам не так давно оскорбил мать Катрионы, Арлайн. И, чтобы облегчить свою пьяную совесть, решил извиниться перед ней. Но, быть может, были и другие мотивы, он допускал это. Например, он мог испытать непреодолимое желание избить или даже убить Арлайн, которая опозорила своей связью с человеком их народ. Но так или иначе, а каким-то образом, он и сам не помнит, как, он оказался около домика Арлайн, в пригороде. Полночь уже миновала, грозовые тучи скрыли луну и звезды, но окрестности освещал ярко пылающий дом. Грир залюбовался этим зрелищем. Он любил картины разрушения, катастроф, бедствий, смерти, они вызывали в нем ощущение радостного возбуждения, схожего с сексуальным наслаждением. Он стоял в отдалении, смотрел, чувствуя приближение оргазма. Но вдруг пошел дождь, который вскоре перешел в настоящий ливень. Потоки воды с неба быстро затушили пламя. Дом уже не горел, а чадил. Дождь закончился так же внезапно, как и начался, словно выполнив свою работу. Грир испытал разочарование. Его как будто обманули. Он уже хотел уйти, даже не подумав зайти во двор, чтобы узнать, жива или нет Арлайн. И вдруг увидел тень, которая проскользнула к дому. Он всмотрелся и признал начальника охраны посольства Эльфландии Грайогэйра. Тот вошел в обгоревший дом, пробыл там некоторое время, затем вышел во двор и кому-то позвонил. Грир сам никогда не пользовался техническими средствами связи людей и презирал тех духов, которые не чурались этого, пренебрегая телепатией. Мысленное общение духов было сильно ограничено расстоянием, мобильный телефон увеличивал его многократно, но это не могло служить оправданием в глазах Грира. Он и раньше относился к Грайогэйру пренебрежительно, а увидев в его руках мобильник, начал презирать. Быть может, он бы даже подошел тогда спьяну к Грайогэйру и высказал ему все, что думает о нем и подобных ему духах-ренегатах, но тот куда-то скрылся. Однако вскоре Грир вдруг услышал шум мотора и увидел, что к дому подъезжает какая-то машина. И он предпочел отложить выяснение отношений с Грайогэйром на другое время, когда ему представится более удобный случай. И опять-таки он даже не подумал об Арлайн. Сознание Грира снова отключилось, а очнулся он уже утром, в своей каюте на пакетботе, и как он накануне добрался сюда, вспомнить также не мог.

Вот и все, что он мог бы рассказать Катрионе. Но Грир сомневался, что после такого рассказа девушка захочет выполнить свое обещание. И преподнес ей другой, основательно сокращенный и облагороженный вариант событий той ночи. Начиналось его повествование с того, что он пришел к дому Арлайн, мучимый раскаянием и желая выпросить у нее прощения. А заканчивалось на том, как Грайогэйр вошел в дом. Для пущей убедительности Грир еще долго живописал, как на него, когда он тоже захотел войти в дом, неожиданно набросились несколько гномов, подручных Грайогэйра, он яростно отбивался от них и едва избежал пленения и, возможно, даже смерти. Грир вошел в раж и уже не рассказывал, а показывал свою схватку с коварными гномами. Это была прекрасная танцевальная пантомима, он был в восторге от самого себя.

Катриона смотрела на кривлявшегося перед ней эльфа и не знала, что в его рассказе правда, а что ложь. Он мог все выдумать, а мог и в самом деле все это видеть и пережить. Или перемешать ложь и правду. Но только в какой пропорции? В самом ли деле дождь погасил пламя? Когда Катриона видела его, от дома остались только головешки. Был ли там ночью Грайогэйр, или Грир просто сводил старые счеты с гномом, обвиняя его если не в преступлении, то в соучастии в нем? Вопросов было много, но времени, чтобы получить на них ответы, очень мало. В сущности, его не было совсем, если всерьез принять во внимание угрозы Грира. Если бы она, Катриона, могла выйти живой из этой передряги, в которую попала по собственной доверчивости…

Катриона подумала, что действительно заплатила бы любую, самую непомерную цену, только чтобы Грир оставил ей жизнь, и она имела бы возможность узнать судьбу матери. Но Катриона понимала, что рассчитывать на снисхождение Грира было то же самое, что ждать снега летом. Она уже поняла, что заблуждалась в нем. Даже для эльфов, с их пренебрежением к общепринятой морали, Грир был редкостным подлецом. Им руководил не разум, а инстинкт первобытного существа. Только для того, чтобы утолить свой голод, он мог ограбить, совершить клятвопреступление, убить. А, насытившись, тут же забывал о своем преступлении и жил, не терзаясь раскаянием.

Грир устал от своего танца и упал, обливаясь потом, в кресло. Он был почти счастлив. Танцы приносили ему удовлетворение, которое он редко испытывал в обычной жизни. Сейчас он чувствовал даже что-то вроде благодарности к Катрионе, которая помогла ему вызвать из небытия подобие былых ощущений. Это были славные призраки прошлого. А потому он решил на время сохранить ей жизнь.

Была еще одна причина, пожалуй, более веская. Катриона могла пригодиться ему, и не далее как этой ночью, когда он будет праздновать свою победу и долгожданное обогащение. Юная сладострастная эльфийка – это лучше, чем пьяные рароги, в чьей компании он обычно отмечал удачные пиратские вылазки…

Вспомнив о рарогах, Грир поскучнел. Лерой и Джозеф так и не вернулись. И времени ждать их уже не оставалось. Корабль с золотом не станет дожидаться, пока он, Грир, решит свои проблемы. Он дойдет до порта назначения, и мечта Грира навсегда останется только мечтой, как и он сам – нищим пиратом, рискующим своей жизнью за кусок хлеба.

Мысль о том, что после нападения на корабль он будет вынужден до конца своей жизни скрываться от гнева и возмездия Совета ХIII, даже не промелькнула в воспаленном мозгу Грира. Золото ослепило его разум. Сейчас он думал только о том, как совершить задуманное. Можно было попытаться набрать команду среди отбросов, которыми кишит любой порт. Бывшие моряки, спившиеся и опустившиеся, они за одну только выпивку выйдут в море, ограбят любое встречное судно, растерзают его команду и пассажиров. А затем их можно самих, предварительно вспоров им животы, отправить на дно кормить акул. И тайна будет надежно сохранена. Но не было гарантии, что они не опередят своего нового капитана и не попытаются поступить с ним еще более гнусно – например, зашить в парусину и скинуть с палубы в море еще живого. Без Лероя и Джозефа, на помощь которых Грир привык рассчитывать во всех своих злодеяниях, он чувствовал себя не совсем уверенно. Впервые Грир испытывал сомнения, замышляя что-то недоброе.

– Будьте вы прокляты, Лерой и Джозеф! – пробормотал Грир. – Отплатить мне такой черной неблагодарностью за все, что я для вас сделал!

Гриру и в самом деле сейчас казалось, что он благодетельствовал рарогам, а они его предали. Появись они в эту минуту, он бы сам убил их, не слушая оправданий. Или позже, когда они пустили бы корабль с золотом на дно, предварительно перенеся его груз в трюм пакетбота. Подумав об этом, Грир ухмыльнулся. Ему все равно пришлось бы убить рарогов после сегодняшней операции. Оставлять в живых свидетелей, которые могли бы проболтаться и навести на его след Совет ХIII, было бы непростительной глупостью. А Грир был не настолько безумен, чтобы совершать такие ошибки.

И Грир пришел к единственно возможному в этой ситуации решению – напасть на судно с золотом без чьей-либо поддержки, в одиночестве. Любой другой посчитал бы это безумным предприятием. Но именно поэтому его и мог совершить обезумевший эльф. Грир рассмеялся, подумав об этом. Сам себя он, разумеется, не считал сумасшедшим. Просто он верил в свою удачу, которая никогда не изменяла ему. Он и ветреная удача были хорошими любовниками, доставляющими друг другу истинное наслаждение. И, как все не очень умные любовники, Грир даже не допускал мысли, что однажды его партнер может ему изменить.

Катриона с недоумением смотрела на Грира, который, казалось, забыл о ней. Он сидел в своем кресле и что-то бормотал себе под нос, иногда смеялся, иногда хмурился. Он словно психически раздвоился. В его теле сейчас было два существа, которые разговаривали и даже спорили между собой, пренебрегая окружающим миром.

Наконец Грир очнулся и взглянул на Катриону веселыми глазами, в которых не было и следа недавней ненависти.

– Радуйся, эльфийская дева, – провозгласил он. – Сегодня ночью ты разделишь со мной мою победу и мое ложе. А пока тебе придется поскучать в трюме пакетбота в одиночестве. Можешь развлекать себя эротическими фантазиями, которые мы будем воплощать вместе до рассвета. Чем дольше я буду блаженствовать, тем дольше ты проживешь, о, несравненная Катриона!

– Что ты задумал, Грир? – с тревогой спросила Катриона. Ее беспокоило выражение лица эльфа. Оно было безумным и отчаянным, внушающим страх.

– Обязательно узнаешь, но только позже, – пообещал, смеясь, Грир. – А теперь изволь спуститься в трюм. И лучше по доброй воле. Откровенно говоря, мне безразлично, окажешься ты в трюме или на дне моря. Главное, чтобы это произошло как можно быстрее. Я очень спешу! И знаешь, куда?

– Куда, Грир? – спросила Катриона. Она решила не противоречить эльфу, надеясь узнать от него хоть что-нибудь.

– На свидание! И знаешь, с кем? Спроси же меня!

– С кем, Грир?

– С моим золотом!

И Грир, хохоча во весь голос, подошел к девушке и ударил ее кулаком в подбородок. Удар был такой силы, что Катриона потеряла сознание.

Глава 30

Решение Грира напасть на торговое судно в одиночку, не имея команды, было не таким уж безумным и неосуществимым, как могло показаться тому, кто был несведущ в морских и военных делах, а также ничего не знал о «Летучем Эльфе». Его пакетбот был превосходным судном по мореходным качествам, а в военном отношении доведен до совершенства.

Люди недооценивают пакетботы. Вот уже три века эти в основном двухмачтовые парусные суденышки перевозят почту и пассажиров по всему миру, включая Россию, Швецию, Великобританию, Америку и многие другие страны. В прошлом их иногда использовали даже для дальних морских экспедиций. Самые известные из них – «Святой Павел» и «Святой Петр». Эскадра, состоящая из этих двух пакетботов, под командованием русского исследователя Витуса Беринга в середине ХVIII века отправилась от берегов России на юго-восток искать Америку. Во время шторма пакетботы потеряли друг друга. Но «Святой Павел» все-таки достиг Северо-Западное побережье Америки и Алеутские острова, а четыре месяца спустя благополучно вернулся на родину, в Авачинскую губу. Сам же Беринг на «Святом Петре» пристал к неизвестному острову, где через полгода скончался. Позже люди назвали этот остров его именем.

Но намного раньше людей духи начали использовать пакетботы в военных целях. Четырнадцатипушечные однопалубные двухмачтовые суда водоизмещением двести-четыреста тонн представляли серьезную угрозу для вражеских кораблей. А пакетбот Грира, помимо полной парусной оснастки, состоящей из почти десятка прямых и косых парусов, имел еще и паровой двигатель, и не зависел, в случае необходимости, от ветра. Это давало ему неоспоримое преимущество даже перед более крупными и быстроходными парусными судами, в том числе фрегатами из эскадры адмирала Сибатора. Но, главное, он был вооружен четырехдюймовыми морскими пушками, которые приводились в действие нажатием одной кнопки из капитанской каюты. Управление пушками автоматизировали, и это была гениальная выдумка самого Грира. Одного залпа было достаточно, чтобы отправить на дно барк, бриг или корвет, не говоря уже о неповоротливых торговых судах и морских баржах. А чтобы победа доставалась ему без особых усилий, Грир распорядился спрятать жерла пушек за фальшивыми бортами. Обычно его пакетбот подходил к ничего не подозревающей жертве почти вплотную и без всякого предупреждения давал залп из всех орудий сразу под ватерлинию, а затем по мачтам или машинному отделению. В большинстве случаев команды судов, на которые нападал Грир, даже не успевали понять, что происходит. Тем более что противников эльф выбирал осмотрительно. Неожиданное и коварное нападение всегда приносило ему удачу.

Сколько было жертв на его счету? Грир занимался морским разбоем свыше ста лет, и редко в какой месяц не пускал на дно один-два, а то и более кораблей. Их названия поблекли, потускнели, а затем время выжгло их из его памяти, как летнее солнце выжигает проталины в снегу даже на Крайнем Севере. Зато он хорошо помнил, с чего и как все началось. Это случилось в тот самый день, когда Совет ХIII давал традиционный благотворительный бал для выдающихся представителей мира духов природы, в канун первого дня весны 1900 года от Рождества Христова по летоисчислению людей.

Помнится, Грир счел приглашение на этот бал издевкой. Он только что с позором проиграл международный конкурс, собравший в Лондоне лучших из лучших танцоров хайленда. Возможно, так считал он один, потому что даже второе место на таком престижном турнире было очень высокой оценкой профессионального мастерства и почти недостижимой мечтой – но любого другого танцора в мире, только не Грира. Он был уверен, что победит, как и во всех предыдущих танцевальных конкурсах, в которых он участвовал. Но судьи отдали победу какому-то блеклому, как недозревшая рожь, ирландцу. И Грир мог бы поклясться, что только потому, что тот был человеком. То обстоятельство, что никто из судей не знал, что он, Грир, эльф, даже не приходило ему в голову. Ему была нужна причина поражения – и он ее нашел. Его засудили, считал он, потому что он эльф, а не потому, что он не самый лучший танцор в мире. Это утешало его. Это было единственное, что могло примирить его с неудачей.

Несмотря на второе место, его все-таки пригласили на тот благотворительный бал. Для всех духов он по-прежнему оставался великим мастером, прославляющим своими танцами их мир. Грир не мог отказаться от приглашения, посланного Советом ХIII, но весь тот вечер он был мрачен и необщителен. Только один гость не уступал ему в плохом настроении. И это был Фергюс. Все вокруг них, сотни гостей, смеялись, танцевали, пили вино. Лишь они двое не танцевали и не смеялись, а только пили, и не слабенькое кислое винцо, а настоящее шотландское виски, способное затуманить разум уже после первого глотка. Они же пили его стаканами. Не удивительно, что вскоре они заметили друг друга, а затем и сошлись за одним из столиков, на который официант немного погодя поставил полную бутылку виски, чтобы избавить себя от лишних хлопот.

– Пью за твой талант, маэстро, – сказал Фергюс, поднимая в десятый, наверное, раз свой массивный граненый стакан. – И за то, чтобы все люди сгинули с лица земли!

– Пью за твой политический гений, – вторил ему Грир, поднимая свой не менее полный стакан. – И за то, чтобы людей постигла участь динозавров!

Они поняли друг друга с одного взгляда. Потому что в этом взгляде сквозила лютая ненависть к людям. Вернее, к одному из людей, который ассоциировался у них со всем остальным человечеством. У Грира это был бесцветный ирландец, укравший у него победу, у Фергюса – рыжеволосый Джек, укравший у него невесту. Виноват был один человек, но расплатиться за его вину должны были все люди. Так они решили тогда в пьяном угаре. И уже наутро, едва проспавшись, начали приводить свой великий план в исполнение.

Все было просто. У Фергюса были деньги, у Грира – голова, которой он не дорожил. Они организовали совместное предприятие, которое условно назвали «Летучий Эльф». Фергюс оплатил покупку пакетбота, получившего то же имя, а Грир нанял и обучил команду. В юношеские годы, еще до того, как смыслом его жизни стали танцы, он много времени уделял яхтам и морским прогулкам. В сущности, все свое время. Сколько Грир себя помнил, он никогда не работал, а только прожигал свою жизнь, танцуя, развлекаясь и соря деньгами, которыми его обеспечивала мать, безумно его любившая, поскольку он был ее единственный сын. Юношеская забава очень ему пригодилась, когда он занялся морским разбоем. Пакетбот был той же яхтой, только парусов больше. Вскоре Грир управлял им так же ловко, как и своей прежней прогулочной яхтой.

Первым их преступлением – в глазах людей, разумеется, а не в их собственных, сами они считали это актом возмездия, – стало убийство трех смотрителей маяка на острове Эйлин Мор. Это было главным и, по сути, единственным условием Фергюса, которое он объявил, вкладывая деньги в их совместное предприятие. Людей не должно быть на острове. И Фергюсу было не важно, кем они были. Он мстил не рыжеволосому Джеку, который увел у него почти из-под венца Арлайн. Он мстил человеку как таковому.

Грир легко убедил трех братьей – Сэмюэля, Джозефа и Лероя совершить это убийство. Рарогов не пришлось даже уговаривать, достаточно было назвать им сумму. Для них это были легкие деньги. Почувствовав их вкус, рароги уже не расставались с Гриром. Они стали членами его команды, команды пакетбота «Летучий Эльф». Вместе они грабили, убивали, топили корабли. Но почему-то не разбогатели. Деньги текли между их пальцев, как будто это был золотой песок. К рукам не прилипало ни крупинки.

В первые годы Грир совмещал танцы и пиратство. Но, не отдавая себя ни одному из этих дел целиком, он не мог достичь совершенства нигде. Он все чаще начал проигрывать на паркете. А затем он сделал свой выбор. Танцор умер, родился морской пират. Но, по сути, поменялись только декорации. Он оставался все тем же Гриром – самовлюбленным гордецом. Только сначала он был известным танцором, а теперь стал знаменитым пиратом. С одной маленькой поправкой – как танцора, его знал весь мир, а как пирата – только Фергюс. Но если раньше Грир зависел от своих зрителей, их желания платить деньги за билеты на его концерты, то сейчас он стал целиком зависеть от эльфа, от его расположения и щедрости.

Поэтому, когда у Грира появилась возможность разбогатеть и оборвать золотую нить, которая связывала его с Фергюсом, он решил воспользоваться ею, чтобы снова изменить свою жизнь. Он устал от пиратства, от моря, от своей зависимости от Фергюса. И чтобы избавиться от всего этого, надо было только напасть на торговое судно, перевозившее золото, и отправить его на дно, предварительно перегрузив золото из его трюма в трюм пакетбота. Все как обычно. Кроме одного – он не собирался ставить об этом в известность своего компаньона, Фергюса. И уж тем более делиться с ним добычей. Впрочем, добычей он не делился с Фергюсом уже давно. А поскольку тот молчал, то и Грир не заводил об этом разговора. Члену Совета ХIII, кем стал за это время Фергюс, не пристало мелочиться и зариться на черствый хлеб пирата. Так считал Грир. А что думал Фергюс… Никто и никогда не мог проникнуть в мысли этого замкнутого и вечно хмурого эльфа. А Грир даже и не пытался. Во всяком случае, последние пятьдесят, если не больше, лет.

– Фергюс, Фергюс, – укоризненно покачал головой Грир, поднявшись на капитанский мостик. – Как мне тебя сейчас не хватает! Некому даже отдать команду поднять паруса. Но поскольку ты все равно не стал бы ее выполнять, то нечего и горевать о том, что тебя нет. И, надеюсь, уже никогда не будет в моей жизни. Будь ты проклят вместе со своей ненавистью к людям! Кстати, мое проклятие – ирландец, который отнял у меня победу, умер полвека тому назад в одной из больниц Дублина. От старости. То же самое будет и с твоими врагами, Фергюс. Ты переживешь их. Так зачем все это? Я разрываю наш контракт! Отныне каждый сам за себя. Мой враг давно мертв. Со своими врагами разбирайся сам!

С этими словами Грир поворотом штурвала направил пакетбот в сторону острова Льюис, где он должен был пересечь курс судна, набитого доверху золотыми слитками. Пакетбот стремительно несся по волнам, потому что в его паруса дул ветер надежды.

А «Эдинбургский замок», как назывался сейчас один из двух фрегатов эскадры адмирала Сибатора, видоизмененный до неузнаваемости и превращенный в торговое судно, в это же время не торопясь, чтобы не вызвать подозрений, шел по направлению к острову Эйлин Мор. В его трюмах не было ни крупинки золота, зато лежали дополнительно погруженные ящики со снарядами к орудиям, из которых капитан Харви собирался расстрелять неуловимого «Летучего Голландца», если тот откажется выполнить его приказ сдаться. Но все-таки водяной предпочел бы доставить корабль-призрак пленником в порт в целости и невредимости. Это принесло бы ему больше чести и славы. Как доказать, что на морском дне лежит именно тот самый «Летучий Голландец», а не случайно проходившее мимо судно? Млит Сибатор очень недоверчив. А Совет ХIII потребует вещественных доказательств. Это было единственное, что беспокоило капитана Харви.

Грир издали заметил паруса корабля, напоминавшего обводами фрегат, но выкрашенного в цвета торгового флота и с намного меньшей парусностью. Его полуобнаженные мачты торчали крестами на заброшенном погосте. Трудно было сейчас признать в нем корабль, чьи надежность и прекрасные ходовые качества сделали его незаменимым для исследователей и путешественников всего мира. На одном из таких, фрегате «Будёз», французский путешественник Луи Антуан де Бугенвиль совершил в ХVIII веке кругосветное плавание. Не случайно британский Королевский флот в эпоху своего расцвета, когда он считался владыкой всех морей, имел самое большое число фрегатов в мире. Но сейчас «Эдинбургский замок», имевший водоизмещение восемьсот тонн, напоминал зажиревшего и обрюзгшего спортсмена, в которого превратился расставшийся со спортом и спившийся чемпион. Обе орудийные палубы фрегата были скрыты под брезентом. Однако все его шестьдесят орудий были готовы вступить в бой по приказу капитана Харви, который не покидал капитанского мостика.

Грир буквально захлебнулся от радостного смеха. Он не заметил подвоха. Его глаза и разум ослеплял золотой ареол, который, казалось, окружал корабль.

– Спасибо, адмирал Сибатор, – прокричал он, как будто млит мог его услышать. – Я тебе премного обязан и обязательно отплачу черной неблагодарностью!

Крошка-пакетбот ни за что бы не догнал быстроходный трёхмачтовый корабль даже с неполным парусным вооружением, если бы не шел ему наперерез. Курс был рассчитан точно. Они сошлись в заранее намеченной Гриром точке.

Некоторое время пакетбот шел рядом с «Эдинбургским замком», словно рассматривая или оценивая его, как цыган лошадь, которую собирается украсть. Затем капитану Харви, который не раз встречал пакетбот в здешних водах и привык к нему, как к чайкам, вечно кружащимся над водой, надоело это постыдное соседство, и он прокричал в мегафон:

– Эй, на скорлупке! Брысь отсюда, пока не раздавил бортом!

– Эй, на корыте! Nemo me impune lacessit, – с насмешкой ответил ему Грир. И повторил, чтобы его поняли: – Никто не тронет меня безнаказанно, капитан!

Капитан Харви мгновенно разъярился.

– Отправить на пакетбот десяток моряков и хорошенько вздуть этого наглеца, – приказал он своему помощнику. И это был последний приказ, который он отдал в своей жизни.

Помахав «Эдинбургскому замку» рукой, Грир без лишних слов и угроз нажал красную кнопку на пульте управления. Замаскированные бойницы пакетбота обнажились, выглянули жерла орудий, и они изрыгнули огонь. Мощные снаряды, разрушительную силу которых многократно увеличивала близость судов, разом снесли мачты корабля и уничтожили капитанский мостик вместе с капитаном Харви. Атака была страшной еще и из-за своей полной неожиданности. Никто на корабле не ожидал нападения. «Эдинбургский замок» в одно мгновение потерял командира, управление и возможность принять бой. А пакетбот продолжал сеять смерть и разрушение. Он, деловито пыхтя паровым двигателем, совершал круговые маневры вокруг своего грозного еще недавно противника, а его орудия, перезаряжаясь автоматически, стреляли и стреляли. Это была кровавая бойня. Не бой, а расстрел беззащитного и уже поверженного врага. Пакетбот продолжал добивать фрегат даже тогда, когда на нем не осталось в живых или не раненными ни одного члена команды. «Эдинбургский замок» сильно накренился на один бок, и морские волны окатывали его палубу, смывая кровь и унося с собой обезображенные тела.

Грир торжествовал. Он даже забыл на время о золоте и просто упивался видом потоков крови, которые окрасили море вокруг корабля в красный цвет.

– Nemo me impune lacessit! – кричал он, и глаза его сверкали, как раскаленные угли. – Теперь ты хорошо меня понял, капитан?!

Внезапно разрыв снаряда поднял высокий фонтан поблизости от кормы его пакетбота. Грира окатило морской водой с ног до головы. Он отряхнулся и зашипел, словно ошпаренная кошка. Осколки застучали по палубе, оставляя в ней рваные дыры. Следующий фонтан взметнулся рядом с носом пакетбота, ощутимо качнув его. Один из осколков вонзился в пульт управления и вывел его из строя, лишив пакетбот орудий. Большая волна прошла через всю палубу и схлынула за корму, едва не унеся с собой Грира. Увлеченный боем, он перестал обращать внимание на все остальное. И не заметил, как из-за отдаленного скалистого островка, которых здесь было много, вышел фрегат с адмиральским флажком на мачте и начал быстро приближаться, издалека открыв огонь из своих орудий. Это адмирал Сибатор, выйдя из засады, спешил на помощь своему второму фрегату.

Но спешка, не позволившая взять верный прицел наводчикам, подвела млита. Если бы он приказал открыть огонь, подойдя на близкое расстояние, пакетбот был бы обречен. Шестьдесят орудий фрегата смели бы его с поверхности моря в считанные секунды. Однако пакетбот, счастливо избежав губительных попаданий после первых выстрелов и только заранее предупрежденный, успел уйти под защиту бортов полузатопленного «Эдинбургского замка». Теперь, чтобы в него попасть, надо было прежде уничтожить «Эдинбургский замок». Млит скрежетал зубами от ярости. Он готов был впиться в капитана Эндрю и канониров клыками и когтями и разорвать их на части.

– Быстрее, неповоротливый болван! – орал он, стоя на палубе, на капитана Эндрю, бледного от страха. – А вы, слепые курицы, стреляйте точнее! Или я прикажу зарядить орудия вашими тупыми башками!

Но от угроз адмирала фрегат не убыстрял хода, и орудия не стреляли точнее. А Грир, успев оценить ситуацию, уже быстро уходил в сторону острова Эйлин Мор, призвав на помощь работающей во всю мощь паровой машине попутный ветер, злобно воющий в парусах пакетбота.

Глава 31

Гнетущее молчание прервал раздраженный голос сержанта Дерека.

– Я так и не услышал ответа на свой вопрос, – сказал он. – Эй, человек, ты собираешься выполнять приказ адмирала Сибатора? Да или нет?

Пакетбот, преследуемый фрегатом, был уже совсем близко от маяка. Он казался маленьким и беспомощным в сравнении с настигающим его судном.

– Нет, – ответил Борис. – Это преступный приказ. Никто не доказал мне, что это пиратский корабль. А если адмирал ошибся?

– Ошибся он или нет, но приказ должен быть выполнен, – настаивал сержант Дерек. – Или мне придется болтаться на рее вместе с тобой.

– Любой суд оправдает меня, – упрямо заявил Борис.

– Тебя повесят без суда и следствия, как только адмирал сойдет на берег, – пообещал гном. И повернулся к Крегу. – А ты что примолк? Места на рее хватит всем. После того, как вздернут этого молодца, придет твой черед. Я слышал ваш разговор.

– А если я заменю секторные огни? – спросил домовой. – Меня не повесят?

– Это решает адмирал, но я замолвлю за тебя словечко, – милостиво пообещал сержант Дерек. – Адмирал Сибатор прислушивается ко мне. Может быть, тебя и помилуют.

– А мне оставят мои алмазы? – продолжал торговаться Крег. Маленький домовой был перепуган и дрожал, как лист на ветру, но алчность пересиливала страх. – Я их честно заработал.

– Может быть, – мельком глянув в окно, ответил гном. – А пока я приберу их, чтобы не пропали.

С этими словами он жадно сгреб рассыпанные по столу алмазы и наполненные мешочки. При виде того, как его сокровища исчезают в карманах гнома, домовой застонал. Он понял, что уже никогда не увидит их. Гномы испокон века отличались необычайной скупостью. Они предпочитали копить, а не тратить. Деньги заменяли им все удовольствия, которые на них можно было бы купить.

– Отдай мне хотя бы этот, – попросил Крег, указывая на огромный алмаз. – Я еще не расплатился за него. А если у меня потребуют его обратно?

– Скажешь, чтобы обратились ко мне, – посоветовал сержант Дерек. – Если ты переживешь сегодняшний день. А это вряд ли, судя по всему. Так ты надумал?

– Хорошо, – кивнул покорно домовой. – Я согласен.

– Пойдешь со мной, – сказал гном. – Я тебе не доверяю. А ты, человек, оставайся здесь и готовься к смерти. Молись, плачь или что там у вас, людей, принято. Я лично с удовольствием вздерну тебя на рее, если мне позволит адмирал Сибатор. Ненавижу людей!

И он вышел, подталкивая перед собой домового, которого едва несли ноги от страха. Но в дверях встали два моряка, держа наперевес карабины с примкнутыми к ним штыками, которые они угрожающе наставили на Бориса.

Сумерки уже начали скрадывать очертания горизонта, но до ночи было еще далеко. Грир понимал, что его пакетбот уступает в скорости фрегату и ему не уйти, скоро его настигнут. После того, как был уничтожен пульт управления, орудия стали бесполезны. Он мог развернуть пакетбот и пойти на таран. Но это была бы бесславная смерть. Фрегат слишком велик для крошки-пакетбота, он подмял бы его и пустил на дно, сам ничуть не пострадав.

Грир знал эти воды намного лучше адмирала Сибатора и любого члена его команды. Здесь было много скалистых островков, рифов и отмелей, среди которых без лоцмана мог пройти только местный житель, фрегат обязательно сел бы на мель или пропорол себе днище. Маяк на острове Эйлин Мор установили не зря. Ночь была единственным шансом на спасение для эльфа. Но Грир знал, что задолго до наступления темноты фрегат настигнет его и уничтожит. Эльф уже не думал о золоте, ради которого все затевалось. Его жизнь была ценнее всех сокровищ мира.

Расстояние между охотником и жертвой стремительно сокращалось. Фрегат уже даже не стрелял из орудий, настолько адмирал был уверен в том, что пакетбот не уйдет от него.

Вспыхнул свет маяка. Грир бросил на него недобрый взгляд. Маяк предавал его. Не будь его, Грир мог бы запутать преследователей и, часто меняя курс, вывести их на рифы.

Однако с маяком было что-то не так. Грир сначала не мог понять, что именно. Потом сообразил – маяк указывал неверное направление. Если следовать ему, то пакетбот, а за ним и фрегат налетят на подводную скалу с острым, как бритва, извилистым гребнем, самую опасную на этом участке моря. Скала не доходила метров трех до поверхности воды и была безопасна для лодок и судов с небольшой осадкой, но вспорола бы днище любого, даже бронированного, корабля от носа до кормы.

– Новый смотритель сошел с ума, – хмыкнул Грир. – Я всегда знал, что нельзя доверять людям. Хорошо, что я в этих водах…

Эльф оборвал себя на полуслове. В его голове внезапно и властно зазвучал голос. Безумию свойственны гениальные озарения. Это было одно из них. Оно могло погубить эльфа, а могло спасти.

А внутренний голос настойчиво твердил Гриру, что осадка пакетбота, согласно техническим характеристикам, всего два метра девяносто сантиметров. И, если повезет, он пройдет над скалой. Но фрегату, намного глубже сидящему в воде, это не удастся. Он последует за пакетботом, не успев изменить курс, и погибнет.

Так ли это на самом деле можно было узнать, только попытавшись осуществить задуманное. И это было самым слабым местом плана. Грир, несмотря на свое безумие, осознавал это.

– Да заткнись ты! – злобно крикнул он голосу, продолжавшему что-то бубнить в его голове. – У меня от тебя уже мозги набекрень. Дай подумать!

Идея была безумной, но не более, чем вся его предыдущая жизнь. Грир привык рисковать, и было бы странно, если бы он не рискнул сейчас, когда ставка была так высока. На самом деле он не думал, он уже все решил. Но он не хотел, чтобы голос в его голове посчитал это решение своей заслугой. Грир до конца оставался верен себе. Только он сам мог распорядиться своей судьбой, и ничья подсказка была ему не нужна. Безумие всегда логично и последовательно.

И, повинуясь воле Грира, голос в его голове смолк. Грир рассмеялся и направил свой пакетбот на подводную скалу, следуя направлению, которое ему указывал маяк.

В трюме фрегата, куда бросили связанных Лероя и Джозефа, было темно и сыро. Однако промозглый холод и грубые веревки, глубоко врезавшиеся в их плоть, беспокоили ророгов меньше, чем чувство беспомощности, к которому они не привыкли. Обещание млита повесить их на рее лишало братьев надежд на будущее, зато предвещало скорую встречу с Сэмюэлем, которого оба они любили настолько, насколько это было возможно для рарогов. Рароги – племя вечных кочевников, зачастую не знающих, где и когда они родились и кто их отец и мать. Не знали этого и братья, зато, сколько они себя помнили, они всегда были втроем и заботились друг о друге. Сэмюэль был старший из них, и они привыкли чувствовать себя под его защитой. Без него они действительно осиротели.

– Лерой, – прошептал Джозеф, – а, Лерой?

– Что, Джозеф? – отозвался тот, едва сдерживая стон. Кровь продолжала сочиться из раны в груди от стилета, и он чувствовал, как постепенно холодеют его ноги, предвещая скорую смерть.

– Тебе страшно?

– Только за тебя. Как ты останешься один, без нас?

Джозеф был младшим из трех братьев.

– Это ненадолго, – успокоил он брата. – Послушай, Лерой…

– Что, Джозеф?

– А мы точно встретимся… Там?

– А как же иначе? – без особой убежденности в голосе сказал Лерой. – Это люди обречены на вечную тьму и забвение. Они умирают – и их плоть превращается в прах, который разносит ветер. Поэтому их даже убивать не зазорно. Мы, духи, будем существовать, пока жива наша мать-природа. Вот кем бы ты хотел быть, когда… Ну, ты понимаешь меня.

– Морским ветром, – ответил, подумав, Джозеф. – Я бы носился над морем, ломал мачты кораблей, топил рыбацкие лодки, поднимал волны до самого неба… Вот это жизнь! Не то, что сейчас. А ты?

– Я? – задумался, в свою очередь, Лерой. Это был трудный вопрос, но ответ на него он должен был дать как можно скорее, он это чувствовал. Его ноги похолодели уже до колен. – Я бы, наверное, тоже ветром. А то куда мне без тебя, братишка?!

– А Сэмюэль?

– И он с нами, конечно. Или, ты думаешь, Сэмюэль бросит нас? Да никогда!

– Это хорошо, – судя по голосу, улыбнулся Джозеф. – Только вы меня там подождите, если я чуток запоздаю. Да, а где мы встретимся? И как узнаем друг друга?

Это были поистине неразрешимые вопросы, на которые Лерой не надеялся дать ответ, будь даже у него в запасе вечность, а не пара часов, как сейчас. Поэтому он недовольно буркнул:

– Джозеф, всегда ты болтаешь глупости, словно маленький. Встретимся и узнаем, разумеется. Или ты думаешь, что какой-то там смерти достаточно, чтобы я не узнал при встрече своего младшего братишку? Или не нашел его, пусть мне пришлось бы обойти весь загробный мир? Так, значит, вот как ты обо мне думаешь, брат?

– Ну, что ты, Лерой, – запротестовал Джозеф, которому показалось, что он обидел своим вопросом брата. – Я так не думал. Просто вы с Сэмюэлем всегда говорили мне, что и как надо делать. Вот я и решил спросить на всякий случай. Чтобы не ошибиться. Лерой, почему ты молчишь? Лерой?!

– Тихо! – приглушенно отозвался тот. – Я прислушиваюсь. Слышишь, какой-то странный звук? Словно кто-то грызет переборку?

В трюме было шумно от бьющих о борт волн. Но это был привычный, монотонный гул, который вдруг нарушили другие, более резкие звуки.

– Нет, – ответил Джозеф. Но спустя минуту подтвердил: – А ведь точно, кто-то грызет. И шебуршится. Кто бы это мог быть? Может быть, акулы?

– Пытаются прогрызть обшивку корабля? – усомнился Лерой. – Чтобы полакомиться нами? Это от тебя, что ли, такой аппетитный запах?

Громадная тень с громким писком перебежала из одного угла в другой. Лерой вздрогнул.

– Видел? – прошептал он.

– Это крыса, Лерой, – упавшим голосом произнес Джозеф. – Я такую гигантскую еще и не видел ни разу. Она размером почти с меня.

Еще несколько теней, пища и толкаясь, пробежали по трюму. Одна из них споткнулась о ноги Лероя и, обернувшись, злобно посмотрела на него, но продолжила свой путь.

– Может быть, их кто-то вспугнул? – с надеждой спросил Джозеф. – И они спасаются бегством?

Огромная крыса вышла из угла и подошла к Лерою, поводя носом. Она явно принюхивалась. Ее привлекал запах крови, засохшей на груди и одежде Лероя. Лерой хотел отогнать ее, но его руки были перехвачены веревкой. А ноги похолодели уже намного выше колен, и ими он тоже не мог пошевелить. Видя его беспомощность, крыса осмелела и ткнулась носом в его рану. А затем вонзила в нее свои острые зубы. Лерой закричал от боли. Крыса негодующе запищала в ответ. На ее писк из угла выбежали еще три или четыре крысы и набросились на рарога. Лерой попытался было закричать, но одна из них начала обгладывать его лицо. И его крик захлебнулся в ее грязной вонючей шерсти.

– Лерой, – позвал испуганно Джозеф. – Тут какая-то крыса кусает меня за ногу. Ой, больно! Пошла вон, тварь!

Джозеф, в отличие от Лероя, попытался бороться за свою жизнь. Связанный по рукам и ногам, он катался по полу, лягался, бил головой, даже кусался сам, но схватка продлилась недолго. Из всех темных закоулков трюма вдруг выбежала и набросилась на него целая стая огромных крыс и в мгновение ока обглодала рарога. Лерой к тому времени был уже давно мертв.

После этого крысы сгрудились у борта, из которого тонкой струйкой сочилась морская вода, проникавшая изнутри. Они начали грызть переборку. Вскоре образовалась дыра, в которую могла пролезть даже самая крупная из них. И крысы начали одна за другой протискивать в нее, с громким и негодующим писком преодолевая встречное сопротивление воды, устремившейся в трюм. Крысы бежали с корабля.

Глава 32

Когда адмирал Сибатор увидел, что преследуемый пакетбот, доверившись ложному сигналу маяка, взял курс на подводные скалы, его настроение заметно улучшилось, и он приказал убрать часть парусов, чтобы снизить ход фрегата. Он не собирался рисковать своим кораблем. Адмирал рассчитывал, что пакетбот налетит на скалы и остановится после того, как в его трюм хлынет вода, став легкой мишенью. После этого его можно будет расстрелять из всех орудий с безопасного расстояния, а затем подобрать тех членов команды, которые останутся в живых. И то лишь для того, чтобы тут же вздернуть их на рее.

Адмирал Сибатор, помимо гнева за гибель одного из своих фрегатов, чувствовал сильное разочарование. Его противником, встречи с которым он искал так долго, оказался не легендарный «Летучий Голландец», а невзрачный крошка-пакетбот, известие о победе над которым едва ли могло принести ему славу, разве только язвительные насмешки членов Совета ХIII и справедливый гнев эльбста Роналда. Столько лет местные воды терроризировало почтово-пассажирское суденышко размером с грецкий орех! И он, адмирал Сибатор, не смог его раскусить. Более того, он сотни раз встречал его и даже останавливал, чтобы посмеяться над его дураком-капитаном, а оказалось, что все это время какой-то гнусный эльф нахально смеялся над ним самим, скрывая под безобидной внешностью зверский оскал пирата и убийцы. Это могло даже поставить крест на его, адмирала Сибатора, карьере. Едва ли эльбст Роналд высоко оценит эту операцию и ее плоды. Он запросто может отправить его, Сибатора, в отставку и безвестность.

Адмирал Сибатор считал, что бесславная победа им уже одержана. Он предвкушал скорую жестокую расправу над виновником его будущих неприятностей. Поэтому он спустился с капитанского мостика в свою каюту, чтобы без помех поразмышлять о том, как выйти с наименьшими потерями для своей репутации из этой истории. В каюте он откупорил бутылку ямайского рома, такого же черного, как его мысли.

А Грир, самоуверенный и беспечный, по своему обыкновению, увидев, что фрегат замедлил ход, и расстояние между ним и пакетботом начало увеличиваться, воспрянул духом и окончательно поверил в то, что удача вновь ему улыбнется. Он даже начал насвистывать мотив своей любимой песенки «Flower of Scotland», в которой говорилось о войне за независимость. И пусть ее сочинили люди, но он находил в этой песне нечто, что вдохновляло его не мириться с поражениями и пробуждало в нем воинственный дух.

Грир дошел до слов «Те дни давно прошли, и в прошлом они должны остаться. Но в любой момент мы можем подняться и снова…», когда из вечернего сумрака, сгустившегося вокруг его пакетбота, выплыл, высоко неся свои паруса над поверхностью моря, «Летучий Голландец».

Барк, с прямыми парусами на всех своих мачтах, кроме кормовой, несущей косое парусное вооружение, не оставлял за собой неизбежный пенный след, словно он не касался поверхности моря, а парил над водой, подчиняясь не порывам ветра и течению, а другой силе, неведомой любому живому существу. От него веяло ужасом и одиночеством. Его палуба была пуста, а на капитанском мостике замерла призрачная тень, устремившая свой потухший взгляд на Грира. Это был капитан Филиппус Ван дер Витт. Грир узнал его сразу. Их прошлая встреча, о которой он рассказывал всегда с легкой насмешкой, считая ее порождением своего пьяного сна, вдруг всплыла из темных глубин его памяти со всеми подробностями.

И когда Грир встретился с капитаном-призраком взглядами, он понял, что на этот раз удача отвернулась от него, не оставив ему ни единого шанса на спасение. Капитан Филиппус Ван дер Витт пришел за ним, как многие века приходил за неисчислимыми тысячами моряков, безвестно канувших в морской пучине.

Но Грир не был бы самим собой, если бы даже в последние мгновения своей жизни не рассмеялся в лицо смерти и не бросил ей вызов.

– Что тебе надо от меня, призрак? – закричал эльф. – Я еще не передал твоего послания. Ты явился слишком рано за ответом. Приди лет через сто.

Капитан Филиппус Ван дерВитт, ничего не говоря, медленно поднял свою руку в тяжелой замшевой перчатке с раструбом до локтя и поманил эльфа пальцем. Жест был слишком красноречив, чтобы Грир его не смог понять.

– Ты приглашаешь меня на свой корабль? – чувствуя, как ужас овладевает им, крикнул эльф.

Капитан-призрак молча кивнул.

– Но как я перейду? – спросил Грир. – Ты желаешь моей гибели.

Его голос сник почти до шепота, который заглушили жалобный плач моря и вой ветра, терзающего паруса. Но Филиппус Ван дер Витт услышал его. Он сошел с капитанского мостика, подошел к борту своего корабля, который, не прилагая ни малейших усилий, все это время шел вровень с пакетботом, и перекинул на его борт широкую доску. Потом жестом указал на нее Гриру.

– Я вижу, ты все продумал, – пробормотал Грир, едва справляясь с охватившей его дрожью. – Я сам не раз отправлял по такой доске людей на корм акулам.

Но капитан-призрак отрицательно покачал головой и снова поманил его пальцем. Он словно говорил Гриру, что ему не следует бояться подвоха.

– Почему-то я верю тебе, как никому и никогда, – дрожащими губами усмехнулся Грир. – Мне бы еще знать, что меня ждет, когда я взойду на палубу твоего корабля. Какую ужасную участь ты мне готовишь?

Но капитан-призрак не ответил, а только нахмурился, давая понять, что терпение его иссякает.

– И все-таки тебе придется подождать, – заявил Грир. – Никогда чужая нога не ступит на палубу моего пакетбота! Пусть даже ценой моего вечного проклятия, но я не допущу этого. Ты сам капитан, ты должен меня понять.

Капитан-призрак неохотно кивнул, словно дозволяя совершить задуманное. Грир, заметно приободрившись, сбежал с мостика и по узкому трапу спустился в трюм. Здесь, в темноте, он на ощупь нашел кингстон и открыл клапан, перекрывающий доступ в судовую систему забортной воды. Море хлынуло в трюм пакетбота, сдерживаемое только размерами отверстия в наружной обшивке подводной части судна. Грир поспешил к трапу, чтобы подняться на палубу.

Проходя мимо капитанской каюты, он споткнулся о какой-то бесформенный тюк, который издал стон. Это была Катриона. Потеряв сознание после жестокого удара эльфа, она ненадолго очнулась, когда пакетбот уходил от погони, и нашла в себе силы выбраться из трюма на палубу. Но здесь снова лишилась чувств, ударившись головой о переборку после одного из маневров судна.

– А я-то о тебе совсем забыл, прекрасная Катриона, – оскалился в злой усмешке Грир. – Жаль, что у меня нет времени на тебя. Мой друг капитан Филиппус Ван дер Витт спешит. Так что прощай!

Он уже сделал шаг, но вдруг остановился.

– И все-таки лишний грех мне ни к чему, – пробормотал эльф. – Кто знает, что меня вскоре ждет и за что мне придется держать ответ. Может быть, из-за нее мне спишут хотя бы часть долга?

Он вошел в свою каюту, взял пробковый спасательный пояс, вернулся, надел его на эльфийку. Развязал опутывавшие Катриону веревки. С сожалением посмотрел на ее обнажившуюся грудь, вздохнул, но преодолел искушение и не прикоснулся к ней.

Грир в последний раз окинул взглядом свое судно, словно прощаясь с ним, а затем танцующей походкой направился навстречу своей судьбе.

Адмирал Сибатор уже почти опустошил бутылку с ромом, когда к нему в каюту без стука ворвался капитан Эндрю. Это было таким грубейшим нарушением дисциплины, установленной адмиралом на фрегате и свято соблюдавшейся всеми, что млит от изумления даже не запустил в него бутылкой, как сделал бы это в любое другое время. При одном только взгляде на взволнованное лицо капитана он понял, что случилось нечто чрезвычайное.

– Заткнись, капитан, – прорычал он, хотя тот и так молчал, как рыба, открывая и закрывая рот, но не в силах вымолвить ни слова. – И отвечай на мои вопросы.

– Есть, адмирал, – выдохнул капитан Эндрю. И эти произнесенные им слова как будто вытолкнули пробку, запечатавшую его рот. Он зачастил, не дожидаясь вопросов: – Адмирал, к пакетботу подошло какое-то судно. Они идут борт о борт. Команда пакетбота переходит на борт этого судна. По доске, адмирал! На полной крейсерской скорости.

– Какое еще судно? – недоуменно рыкнул Сибатор. До его сознания дошла только первая фраза из всех, произнесенных капитаном.

– Это бриг, адмирал, – отрапортовал капитан Эндрю.

Они перестали понимать друг друга. Но Сибатор не стал дожидаться, когда к капитану вернется его обычное хладнокровие. Он рывком поднялся с кресла, отшвырнул Эндрю со своего пути и вышел на палубу. То, что он увидел, настолько поразило его, что на какое-то время даже лишило дара речи.

Грир дошел уже до середины доски, зависшей над мрачной морской бездной между двумя кораблями. Волны достигали его ног, борта кораблей то сближались, то снова расходились, порывы ветер пытались скинуть эльфа в море. Но доска продолжала соединять корабли, а Грир – неустрашимо идти по ней к своей конечной цели. Он походил на циркового канатоходца, только под ногами у него была не арена, а жалобно скрипящая деревянная доска и бушующее море. Такого трюка тысячелетняя история мореплавания еще не знала. Но Грир прекрасно справился с ним. Он дошел до конца доски, спрыгнул на палубу брига и раскланялся на все стороны. Он опьянел от восторга. В завываниях ветра ему слышались аплодисменты, которыми награждали его восхищенные зрители. Грир оставался собой до самого конца.

«Летучий Голландец», едва эльф ступил на его палубу, прибавил скорости и вскоре оставил пакетбот далеко позади. Маленькое суденышко наполовину уже погрузилось в воду и не могло соперничать с ним. Да и не собиралось. Казалось, пакетбот понимал, что его служба закончилась. И он, с гордо реющим на мачте флагом, который Грир забыл опустить, а, может быть, и нарочно оставил, шел на дно, преданный, но не побежденный. Флаг с изображением ветки чертополоха яростно трепал ветер, но, как ни старался, не мог сорвать его с флагштока.

Адмирал Сибатор наконец пришел в себя.

– Поднять все паруса! – заорал он, перекрывая мощный гул моря. – Догнать мерзавца!

К нему подошел капитан Эндрю.

– Адмирал, это опасно, – робко сказал он. – Если судить по карте, эти воды полны подводных скал. Мы потому и направили сюда «Летучий Голландец»…

– Молчать, болван! – рявкнул адмирал. – Как смеешь обсуждать мой приказ? Да я тебя на рее! Да я…

Сибатор бесновался, как дикий носорог. Топал ногами, грозил кулаком, пена брызгала с его толстых губ. Капитан Эндрю видел его разным, но таким разъяренным – впервые. Он смертельно испугался, понимая, что его собственная жизнь сейчас висит на волоске. И выбрал из двух зол – смерть немедленную и смерть возможную, но отдаленную во времени, – меньшее.

– Поднять паруса! – крикнул он. – Преследовать бриг!

– Открыть огонь! – рыкнул адмирал. – Он мне нужен живым или мертвым, все равно.

– Открыть огонь, – приказал капитан Эндрю.

Орудия фрегата дали залп. Но снаряды не достигали цели, они рвались где-то далеко за кормой брига, расстояние до которого не увеличивалось, но и не сокращалось. А тем временем отмеченные на карте капитана Эндрю подводные скалы неумолимо приближались.

– Адмирал, – сделал еще одну попытку Эндрю. Они взошли на капитанский мостик, и он протянул млиту морскую карту. – Взгляни на карту. Здесь мы, здесь подводная скала. Через полчаса такого хода мы налетим на нее.

– Идиот, – грубо, но уже намного тише, произнес млит. – А где на твоей дурацкой карте бриг?

– Вот здесь,– ткнул пальцем тот.

– То есть впереди нас,– удовлетворенно хмыкнул млит. – И он первым достигнет этих скал, так ведь?

– Так, адмирал.

– А какая у него осадка?

– Семь метров, адмирал, – ответил капитан. Он уже начал понимать. Здравый смысл возвратился к нему.

– А осадка нашего фрегата?

– Четыре с половиной метра, адмирал, – радостно ответил капитан.

– Из чего следует, капитан, что если бриг пройдет над этими рифами, то пройдем и мы, – наставительно произнес адмирал Сибатор, словно читая лекцию новичку в морском деле. – А если не пройдет… Ну, тогда мы успеем спустить паруса и остановиться, или отвернуть в сторону. Так?

– Так точно, адмирал, – отрапортовал капитан Эндрю. – Я восхищаюсь тобой. Ты сам Сатанатос в морском деле!

– А ты – безмозглый идиот, – буркнул млит, делая вид, что лесть не тронула его. – Но, кажется, это я тебе уже говорил. Постарайся запомнить, чтобы мне не пришлось повторять.

– Есть, адмирал, – заявил капитан Эндрю с таким видом, будто получил поощрение по службе. Он уже понял, что если его и повесят на рее, как обещал адмирал, то не сегодня.

А Сибатор чувствовал радостное возбуждение. Появление еще одного корабля неожиданно решало все его проблемы, над которыми он мучительно думал, когда пил в своей каюте ямайский ром. Бриг – это не пакетбот. Победа над таким грозным противником не может быть позорной. Наоборот, в донесении Совету ХIII он укажет, что пиратских «летучих голландцев» было два, а не один, как они предполагали, и это позволит ему объяснить гибель одного из своих фрегатов. Ему пришлось принять жестокий бой, в котором, разумеется, были потери, но он проявил настоящий героизм и победил. Млит мысленно уже сочинял рапорт, который он собирался подать лично эльбсту Роналду.

За несколько минут до смерти млит был счастлив, как никогда раньше в своей жизни.

«Летучий Голландец» стремительно шел перед фрегатом прямо на подводные скалы. Бриг, казалось, глубоко сидел в воде, но любому опытному моряку с первого взгляда было ясно, что это обман, потому что море как будто расступалось перед ним, не было ни пенного следа за кормой, ни брызг, неизбежных на таком ходу. Бриг можно было сравнить с птицей, низко летящей над поверхностью моря и даже бороздящей ее крылом, но все-таки летящей, а не плывущей. Призрачный «Летучий Голландец» прошел над острым, как бритва, гребнем подводной скалы так, будто он был сделан не из дерева, а из воздуха и тумана. И продолжил свой путь, не меняя курса.

На фрегате, увидев, как бриг миновал отмеченное на карте гибельное место, воспрянули духом и тоже не изменили курс. И на полном ходу налетели на подводную скалу.

Удар был страшной силы. Взрыв бомбы на палубе принес бы меньшие разрушения судну. Корабль почти распался на две части, располосованный камнем, словно гигантская рыба острым разделочным ножом, от носа до кормы. Скрежет, треск, вопли ужаса перекрыли все остальные звуки моря. Однако громче всех, как обычно, кричал млит. Но недолго. Обломок сломанной мачты пронзил его насквозь и утащил за собою в море, кипящее, словно огромный котел на адском пламени. Млит захлебнулся соленой водой, и его крик сразу же стих, только крупные пузыри пошли вверх. Млит умер еще до того, как бревно утащило его на большую глубину, где его разорвало на части от давления воды. Из многочисленной команды фрегата не спасся ни один.

А «Летучий Голландец», словно даже не заметив, что его уже никто не преследует, продолжал свое стремительное движение. Еще какое-то время бриг был виден черной точкой на горизонте, а затем он исчез, как будто растворился во мраке наступившей ночи. А вместе с ним – проклятый капитан Филиппус Ван дер Витт и безумный эльф Грир.

Глава 33

В коридоре раздавались крики, топот бегущих ног, отрывистые команды. Все эти звуки перекрывал чей-то истошный визг. А затем дверь распахнулась, моряки с карабинами, застывшие у дверей, расступились, и в комнату втолкнули рыдающего Крега. Он опрокинул стол и упал, закрыв голову руками и поджав ноги к животу, как младенец в утробе матери. Комната наполнилась его судорожными, как кашель, всхлипами. Следом ворвался разъяренный сержант Дерек.

– Проклятые предатели, – заорал он, потрясая сжатыми кулаками, на которых виднелись следы крови. – Это вы виноваты во всем! Будь на этом проклятом острове хотя бы одно дерево, я повесил бы вас немедленно, да еще и вниз головой! Повисели бы так, пока не вернется адмирал Сибатор. А уж он-то придумает для вас что-нибудь похлеще казней египетских!

Сержант Дерек подошел к лежавшему на полу маленькому домовому и ударил его в спину кованым железом носком своего башмака. Тот пронзительно закричал, словно раненый заяц. Борис почувствовал, как горячая кровь прихлынула к его голове. Протестовать, учитывая его собственное положение, было глупо и даже опасно, но и оставаться безучастным он не мог. Он ненавидел насилие, особенно над слабыми и беззащитными.

– Перестаньте немедленно! – потребовал он, положив руку на плечо гнома. – Вы же солдат, а не палач. Стыдитесь!

Сержант Дерек развернулся к нему и занес над головой кулак, чтобы ударить Бориса. Но тот опередил его и схватил одну руку, затем другую. С силой опустил их вниз. Некоторое время гном пытался освободиться, затем затих. Борис отпустил его. Гном с ненавистью смотрел на него, но уже не пытался кинуться в драку.

– Что случилось? – спросил Борис. – Вы можете объяснить?

– Вы нас предали, – заявил сержант Дерек. – Проклятый бриг скрылся, а фрегат адмирала Сибатора вскрыло, словно консервную банку, и он пошел ко дну со всей командой. Надеюсь, сам адмирал жив и невредим. Но если он погиб… Берегитесь! Я прикажу расстрелять вас обоих во дворе, не дожидаясь приказа. Проклятие!

По всей видимости, слово «проклятый» во всех его вариантах было любимым у сержанта Дерека. Он начинал с него и заканчивал им почти все свои фразы.

– А если адмирал вернется живым, он прикажет нас повесить, я помню, – усмехнулся Борис. – Вы лучше скажите, что случилось с пакетботом? Ведь это его преследовал фрегат адмирала?

– Этот проклятый пакетбот, брошенный всеми, наполовину затонул, – буркнул сержант Дерек. – Его команда пересела на бриг и тоже скрылась от справедливого возмездия.

– А Катриона? – затаив дыхание, спросил Борис. – Что с ней?

– Откуда мне знать? – с удивлением посмотрел на него сержант Дерек. – Да и при чем здесь твоя Катриона?

– Возможно, она тоже была на пакетботе, – пояснил Борис.

– Тогда ее тоже повесят, как только поймают, – убежденно заявил сержант. – Как пособницу пиратов. Или даже соучастницу их преступлений. И я с удовольствием лично накину ей петлю на шею.

– Но она пленница! Вы не можете так поступить!

– Не тебе судить, что я могу, а что нет, человек. Отвечай за себя!

Борис не стал спорить с безмозглым спесивым гномом. Это было бессмысленно и могло только ухудшить ситуацию. Его тревожила судьба Катрионы. Если Крег не обманул, и она действительно была на пакетботе, ее жизни угрожала сейчас смертельная опасность. Борис не мог знать этого, но какой-то холодок, леденящий сердце, убеждал его, что так оно и было.

– Может быть, она все еще там, – настаивал он. – Зачем им свидетели? Вы должны осмотреть пакетбот. Немедленно! Пока он не ушел на дно.

– Иди и посмотри сам, – издевательски посоветовал сержант. – Если умеешь ходить по воде. Я слышал, люди на такое способны.

– Вы позволите мне? – с надеждой спросил Борис. – Дайте лодку! Я доплыву до пакетбота, осмотрю его и вернусь. Даю слово!

– Обещанию людей грош цена, – флегматично заметил Дерек. – Глуп тот, кто поверит человеку на слово, не взяв залог. Но среди гномов ты таких не найдешь, клянусь Сатанатосом!

– Поймите, я должен, – настаивал Борис. – Я люблю ее! А если она в беде, и ей нужна помощь?

– Адмирал Сибатор в опасности, – внушительно произнес сержант Дерек. – И поверь, я давно бы уже послал свою единственную лодку на его спасение. Но ночью, при таком ветре и сильном волнении на море, да еще проклятущие скалы, которые торчат там под водой, словно рога Сатанатоса – это было бы равносильно тому, что я обрек бы своих ребят на неминуемую смерть. Так что не изображай из себя героя, человек! Да еще ради кого? Эльфийки! Ты видел ее при солнечном свете, а? Вот то-то же! Посиди эту ночь под замком, подумай, надо ли тебе такое счастье.

И, хохоча во все горло, сержант Дерек вышел из комнаты, сделав знак своим морякам. Те последовали за ним. Дверь закрылась. Было слышно, что ее чем-то подперли снаружи. Затем по ту сторону раздались размеренные шаги часового. Их взяли под стражу.

Крег по-прежнему лежал в углу, тихо всхлипывая и что-то жалобно бормоча себе под нос. В узкое окно не было видно ничего, кроме нескольких звезд на небе. Это были незнакомые Борису звезды, чужие и холодные. Он взволнованно ходил по крошечной комнате, напряженно размышляя. Положение казалось безвыходным. Окно, единственный путь на волю, было слишком маленьким, да и расположено очень высоко над землей. Если бы он даже протиснулся в него, то наверняка разбился бы, решись спрыгнуть вниз. Он ничем не мог помочь Катрионе. А она, возможно, в эту самую минуту отчаянно нуждалась в его помощи. Борис сжал кулаки так, что почувствовал боль от вонзившихся в ладонь ногтей. Он был готов напасть на часового, разоружить его и бежать. Но едва ли тот один войдет в комнату, даже если начать стучать в дверь. А с двумя или тремя духами ему не справиться, тем более, что они, несомненно, стоят на страже не только за дверью, но и в коридоре, и во дворе. Сержант Дерек очень предусмотрительный тип. Он не лишит себя возможности развлечься и повесить его, Бориса, утром, как только взойдет солнце, по собственному недосмотру или небрежности.

– Будь ты проклят, сержант Дерек, – от всей души произнес вслух Борис. – И все твое гномье племя вместе с тобой!

Он услышал шорох за своей спиной и оглянулся. Крег уже не лежал, скорчившись, а сидел на полу, прислонившись к стене. Лицо его было в кровоподтеках, в глазах горели злобные огоньки. Но злобу он испытывал не к человеку. Маленький домовой, как и Борис, ненавидел сержанта Дерека, который избил и ограбил его. Расовые предрассудки отошли на второй план. Сейчас человек был его союзником, а гном – врагом. И это читалось на его окровавленном лице.

– Жив-здоров? – спросил его Борис.

– Спасибо тебе, – прохрипел Крег.

– За что? – удивился Борис.

– За то, что вступился за меня. Я все слышал и видел. Ты мог сам пострадать. Зачем тебе это было надо?

– А, забудь, – отмахнулся Борис. – Мы с тобой теперь товарищи по несчастью. А у людей так принято – сам погибай, а товарища выручай.

– На меня не рассчитывай, – произнес Крег.

Они помолчали.

– Послушай, Крег, – вдруг сказал Борис. – Ведь ты тоже из этих… Из духов?

– Я домовой, – гордо ответил Крег.

– Вот и я о том же,– кивнул Борис. – Я так понял, что вы способны… Как это называется? Ах, да! Читать мысли на расстоянии! Ведь можешь, признайся?

– Могу, – буркнул Крег. – Иногда. И еще смотря на каком расстоянии. А ты что хочешь, собственно?

– Узнать, что сейчас думает Катриона, – признался Борис. – А, главное, где она и что с ней. А еще…

– Постой, – прервал его Крег. – Это я не могу, сразу говорю.

– А что можешь? – с надеждой спросил Борис.

– Ничего не могу, – ответил Крег. – Из того, что тебе сейчас хотелось бы. Если только…

– Ты продолжай, не молчи, – затаив дыхание, попросил Борис. Он присел напротив домового, взглянул в его глаза. Но не увидел в них ничего, кроме такой же темноты, что и за окном.

– Ты с этим поосторожнее, – предупредил его Крег, опуская свой взгляд. – Вам, людям, нельзя смотреть домовым в глаза. Беда с вами может случиться. Оно тебе надо?

– Да мне уже безразлично, – ответил Борис. – Утром все равно повесят. И меня, и тебя, кстати, тоже. Так что если ты мне чем-нибудь можешь помочь, то самое время. Потом поздно будет.

– Есть один ход, – сказал домовой, тяжко вздохнув. – Для себя берег, на крайний случай. Да, видно, он и пришел.

– Какой ход? – спросил Борис. – Это ты образно говоришь? Ты имеешь в виду что-то вроде шахматной комбинации?

– Я имею в виду подземный ход, – хмуро посмотрел на него Крег. – Сам не знаю, зачем его вырыл. Думал…

– Да-да, на крайний случай, я помню, – перебил его Борис нетерпеливо. – То есть ты хочешь сказать, что мы по этому подземному ходу…

– Почему мы? Я твою Катриону спасать не собираюсь. Зачем мне из-за эльфийки рисковать жизнью? Я домовой, а не влюбленный дурак-человек.

– Пусть так, – не стал спорить Борис. – Говори, где твой поземный ход? Как до него добраться? Да поторопись! Каждая минута на счету.

– Не скажу, пока не пообещаешь мне кое-что, – сказал Крег. – Кромсай меня на кусочки – не скажу. Вешай за ноги – буду молчать. Бей смертным боем…

– Да понял я уже, понял, – с досадой произнес Борис. – Ну, и зануда же ты! Вы, домовые, все такие?

– Пообещай, – потребовал Крег. – Я не гном, людям верю на слово.

– Обещаю, – сказал Борис. – Знать бы еще, что.

– Обещай мне, что вернешься в эту комнату, – сказал Крег. – Я с тобой не пойду, мне что в море смерть принять, что здесь – разницы нет. А бежать с острова некуда. Но если ты уйдешь и не вернешься, меня тогда точно повесят. И это в лучшем случае. А то и что похуже придумают. Гномы – они очень изобретательны по части пыток. А я этого не выношу. Даже когда меня бьют по лицу, мне больно. А если бьют по…

– Я обещаю, – прервал его Борис. – Слушай меня, Крег: если ты поможешь мне выбраться из этой комнаты, я попытаюсь узнать, что с Катрионой и, если надо, попробую спасти ее. А затем вернусь. Сюда, в эту комнату. Даже если тебя здесь не будет.

– А где я буду? – хмыкнул Крег. – Мы, домовые, домоседы. Ладно, я тебе верю. У тебя глаза честные. Я успел заметить, пока ты на меня смотрел. Только не делай так больше никогда. Вы, люди, очень неосторожны…

– Где твой подземный ход? – разъярился Борис. – Говори, а то сейчас так посмотрю – не обрадуешься!

– Кровать от стены отодвинь, – велел Крег. – Там увидишь. А вообще-то я обычно молчаливый. Это я от побоев такой разговорчивый стал. Мы, домовые, когда нас бьют…

Однако Борис уже не слушал его. Он рывком, но старясь не шуметь, чтобы его не услышал часовой за дверью, сдвинул кровать в сторону. И увидел в стене, почти у самого пола, небольшой аккуратно вырезанный круглый люк. Борис надавал на него ладонью. С тихим скрипом дверца люка ушла внутрь. Из открывшейся дыры пахнуло затхлым промозглым воздухом.

– Ход ведет на берег, – сказал Крег за его спиной. – Заканчивается у валуна, который лежит недалеко от причала. Я пользовался им, когда… Ну, тебе это безразлично. Иди!

– Спасибо, друг, – благодарно сказал Борис. И протянул руку, намереваясь обменяться прощальным рукопожатием с Крегом.

Но домовой удивленно посмотрел на него и не подал своей руки. Вместо этого он подтолкнул Бориса в спину и сказал:

– Иди, а то в разговорах вся ночь пройдет.

Борис не рискнул забираться в дыру головой вперед, сначала просунул в нее ноги. Лаз, рассчитанный на щуплого домового, был узковат для него. Извиваясь, он протиснул в отверстие плечи.

Но прежде чем Борис окончательно скрылся, домовой, снова тяжко вздохнув, с тревогой спросил:

– Ты вернешься, не обманешь?

– Вернусь, – приглушенно ответил Борис. – Не обману.

И его голова скрылась в темной дыре, зияющей, как беззубая пасть дракона.

Крег закрыл люк, придвинул кровать к стене. Взбил одеяло так, чтобы казалось, что на кровати кто-то лежит. Сам прилег рядом, на пол. Закрыл глаза и притворился спящим. Даже начал громко посапывать для пущей убедительности. Но он знал, что не сможет заснуть, пока не вернется человек. Домовой уже раскаивался, что рассказал ему про подземный ход и позволил сбежать.

Глава 34

Прорытый предусмотрительным домовым подземный ход тянулся почти сотню метров и заканчивался на берегу, около валуна, который служил почтовым ящиком для тайной переписки Крега и Грира. В своих посланиях домовой сообщал пирату обо всем, что становилось ему известно, подобно многим другим духам, лояльность которых Грир покупал награбленными сокровищами. Ручейки сливались в реку, по течению которой Грир благополучно плыл, избегая возмездия за свои злодеяния и оставаясь безнаказанным уже много лет.

Подземный ход был длинной извилистой норой, наподобие тех, которые роют кроты. В ней было темно, сыро и дурно пахло от застоявшегося воздуха и сгнивших корней растений. Передвигаться можно было только на четвереньках, а где-то приходилось ложиться на живот и ползти. По земле Борис прошел бы это расстояние за пять минут. Под землей ему потребовался почти час.

Он невольно вспомнил несчастного узника замка Иф, аббата Фариа, о злоключениях которого с упоением читал в детстве. Именно этот итальянский учёный-священнослужитель, которого все считали сумасшедшим, потому что он постоянно твердил о существовании клада, местонахождение которого было известно лишь ему одному, казался Борису главным героем романа, а вовсе не Эдмон Дантес, слабый, отчаявшийся и после нескольких лет, проведенных в заточении, решивший покончить с собой, отказываясь от еды. Аббата же Фариа не сломили годы заключения. В нем не иссякли любовь к жизни, вера и надежда. Даже в темнице он неустанно работает: пишет научные труды, изготавливает инструменты для побега, роет подземный ход. И добился бы своего, и даже спас бы Эдмона Дантеса, если бы не внезапный паралич, отнявший у него способность передвигаться. По мнению Бориса, это была несправедливость, которую необдуманно допустил автор романа «Граф Монте-Кристо» Алесандр Дюма. Не Эдмон Дантес должен был бежать из замка Иф, а аббат Фариа, чтобы отомстить за Эдмона Дантеса. Помнится, Борис даже начал писать свой роман, где развивал эту идею, но забросил его уже на пятой странице. Волновавшие его чувства, изливаясь на бумагу, становились сухими и бесцветными, словно высохшие осенние листья. Именно после этого неудачного эксперимента он отказался от мечты стать писателем и начал мечтать о маяках…

Когда Борис выбрался из норы на поверхность земли, то был с головы до ног перепачкан в грязи, а его обломанные ногти кровоточили. Он долго и жадно глотал свежий ночной воздух, и никак не мог надышаться. Потом вспомнил о Катрионе и заторопился. До причала было уже недалеко.

Катер, на котором отряд сержанта Дерека прибыл на остров, никем не охранялся. Это вопиющее нарушение дисциплины, непростительное для такого старого служаки, объяснить можно было только растерянностью сержанта, вызванной тем, что судьба адмирала Сибатора была до сих пор не известна. Приученный им же к слепому повиновению, без его четких и ясных приказов сержант Дерек оказался крайне нерешителен и почти беспомощен. Именно это и сохранило жизнь обвиненным в предательстве смотрителям маяка, во всяком случае, до утра. Сержант Дерек надеялся, что утром либо объявится адмирал Сибатор, либо поступят указания от Совета ХIII. И, сложив с себя всю ответственность, в эту ночь он спокойно спал в кровати Бориса, забыв даже расставить караулы. Примеру начальника последовали и его подчиненные. Только поэтому Борису удался его дерзкий план.

В темноте Борис мягко, словно большая кошка, прыгнул с причала в катер, нашел и укрепил в уключинах весла. Свернутый парус лежал здесь же, но он не умел с ним обращаться. Он оттолкнул катер от причала и принялся грести. Через полчаса у него на ладонях вздулись большие водянистые пузыри, но он не чувствовал боли, пока те не лопнули. После этого при каждом гребке ему приходилось сжимать зубы, чтобы не застонать. Если бы не течение, которое несло катер в нужном направлении, Борис не успел бы к утру даже достичь пакетбота, не то, что вернуться на остров.

Направление он держал по звездам, одиноко мерцающим в высоком холодном и темном небе. Море, как только пришла ночь, успокоилось, словно ревнивый любовник, дождавшийся прихода неверной возлюбленной. Волны мирно плескались о борт. Было тихо, как будто землю накрыли непроницаемым для звуков прозрачным куполом. Олуши не летали, устав за день от суеты и плача. Ничто не напоминало о недавней драме. Даже обломки судов и обезображенные мертвые тела не плавали по поверхности воды, унесенные течением и ветром, который сейчас тоже, казалось, решил передохнуть от своей тяжелой работы.

Борис заметил пакетбот, только когда катер наткнулся на него. Звук удара далеко разнесся над притихшим морем. Пакетбот уже почти скрылся под водой, над поверхностью торчали только мачты, по полузатопленной палубе перекатывались волны. Борис обошел все судно, но никого не нашел. Он остановился перед открытым люком, который вел в трюм. Это было единственное место на судне, где он мог бы еще найти Катриону, вернее, ее бездыханное тело. Но чтобы убедиться в этом, ему было необходимо нырнуть в воду и обследовать трюм. Мысль о том, что он мог там увидеть, вызвала у него нервную дрожь. Однако неведение было еще хуже. Если Катриона была мертва, то он должен был убедиться в этом.

Но когда Борис решился и уже даже задержал дыхание, набрав воздуха, он вдруг услышал тихий плеск воды за своей спиной. Обернувшись, он увидел, что по затопленной палубе к нему приближается Катриона. Могло показаться, что она действительно идет по воде, едва касаясь ее поверхности своими маленькими стройными ножками. На эльфийке был пробковый спасательный жилет, не скрывавший ее обнаженную грудь, однако Борис даже не заметил наготы девушки, так он был рад ее видеть.

– Катриона! – закричал он, шумно выдохнув. – Ты жива!

– Еще сама не знаю, – ответила Катриона, силясь улыбнуться. При свете звезд она была необыкновенно привлекательна, несмотря на кровоподтеки и ссадины на лице. – Я так испугалась, когда услышала, что к пакетботу пристает какая-то лодка. Нырнула в воду и спряталась. А когда увидела тебя, то побоялась крикнуть – а вдруг кто услышит? Но так обрадовалась!

Признание девушки вызвало в Борисе прилив сил и любви. Впервые со дня их знакомства Катриона выглядела беззащитной и слабой, и такой она была ему намного милее, чем в образе бесстрашной воительницы амазонки, в котором представала раньше. Борис почувствовал, что мог бы ради нее совершить любой безрассудный поступок. И никогда об этом не пожалеть.

Единственное, что казалось ему невозможным – это подойти к ней сейчас и обнять, чтобы утешить и приласкать, словно обиженного и настрадавшегося ребенка. Он вдруг заметил, что девушка полуобнажена, и это смутило его. Он отвел глаза от ее груди и ног, боясь оскорбить стыдливость Катрионы своим взглядом.

Но за него это сделала сама девушка. Она подошла к Борису и уткнулась головой ему в грудь, как будто прося сострадания и тепла. Борис обнял ее за плечи, прижал к себе, чувствуя, какая она хрупкая и нежная, и забыл обо всем, что было на свете плохого. Катриона жива! И это было единственное, о чем он мог сейчас думать.

Катриона испытывала похожие чувства. Когда она очнулась и увидела, что находится на палубе пакетбота, который медленно идет ко дну, а вокруг никого, и даже море, насколько можно видеть, совершенно пустынно, ее охватил невольный первобытный страх смерти. Она боялась утонуть, но боялась и того, что Грир вернется или пошлет кого-нибудь из своих подручных за ней. Ей было холодно, одиноко и страшно, как никогда в жизни. Иногда вокруг пакетбота начинали кружиться акулы, приподнимая свои тупорылые морды, словно принюхиваясь к ее запаху. Они как будто выжидали, когда судно затонет, чтобы добраться до нее. Катриона была так напугана, что даже не разобрала, что это был за вид – короткоперые колючие, атлантические сельдевые или синие. Впрочем, это не имело значения, для кого она станет ужином. Приближение невидимой в темноте лодки, о котором ее оповестил плеск соприкасающейся с веслами воды, только усилило ее ужас, превратив его почти в панический. Она, забыв об акулах, которые, на ее счастье, уже куда-то уплыли, бросилась с пакетбота в море и укрылась за его мачтой. Мимо проплыла большая черепаха, дотронувшись одной из ласт, которыми она загребала воду, до ее ноги. Катриона едва поборола искушение забраться на ее панцирь и уплыть подальше от этого места, все равно куда. Но когда она узнала Бориса, то почувствовала неимоверное облегчение и даже счастье, словно ее испытания закончились.

Внезапно Катриона поняла – если этот человек захочет, то она ответит на его любовь, чем бы ей это ни грозило в будущем. Он не только бросился на ее спасение в эту ночь, но мог ради нее – Катриона читала его мысли, как открытую книгу, – пожертвовать своей жизнью, не требуя ничего взамен. Глупый, бесстрашный, преданный рыцарь, готовый к беззаветному служению прекрасной даме. Дон Кихот, преклоняющий колени перед Дульсинеей Тобосской. Этот образ, который запечатлелся в ее сердце после прочтения одной старой книги, теперь ассоциировался для нее с Борисом.

Возможно, если бы сам Борис узнал об этом, то был бы разочарован. Несомненно, он предпочел бы казаться в глазах Катрионы одним из рыцарей Круглого стола, если не самим королем Артуром. К счастью, он был человек и не мог проникать в ее мысли.

Подумав об этом, Катриона тихо рассмеялась. Борис разочарованно взглянул на нее. Он только что набрался мужества, чтобы ее поцеловать, но теперь момент был упущен.

– Знаешь, о чем я думаю? – спросила она.

– Скажи, – попросил он.

– Вот мы с тобой стоим, обнявшись, на почти затонувшем судне, по колено в море, полном хищных рыб, готовых растерзать нас, гонимые, преследуемые – и, несмотря на все это, мы счастливы, согревая друг друга теплом своих тел и успокаивая своей близостью, – сказала Катриона. – Это необъяснимо, тебе не кажется?

– Мне кажется, что и не надо ничего объяснять, – ответил Борис. – Когда пытаешься выразить свои чувства словами, то очень часто они выходят блеклыми и невыразительными. Любовь Петрарки к Лауре наверняка была намного прекраснее, чем его сонеты, которые он ей посвятил.

– А кто они такие, Петрарка и Лаура? – спросила Катриона. – Ты был с ними знаком?

– Ах, ты, моя маленькая премудрая эльфийка, – улыбнулся Борис. – Оказывается, и ты не все знаешь.

– Все знать нельзя, – убежденно заявила она. – Вот ты, например…

Но Борис не стал дожидаться, что скажет Катриона. Он накрыл ее губы своими губами и не отпускал целую вечность, чувствуя их нежность и сладость. Это было непередаваемое ощущение. Он никогда не испытывал его раньше.

– Это потому, что я – эльфийка, – невинным тоном сказала Катриона, когда он оторвался от ее губ, чтобы перевести дыхание. – А ты до меня целовал только людей.

– Я целовал не людей, а женщин, – обиженно произнес Борис. – И перестань вламываться без спроса в мои мысли. В конце концов, это невыносимо!

– Прости, милый, – ответила с мнимой покорностью Катриона. – Но уж слишком велико искушение. Я тоже первый раз целуюсь… с человеком. Ты должен меня понять!

– Должен? Ты уверена?

– Судя по всему, за первым поцелуем сразу же последует первая ссора, – улыбнулась Катриона. – Ты не находишь, что наши отношения развиваются слишком стремительно?

Борис рассмеялся.

– На тебя невозможно сердиться, – заявил он. – Ты словно ребенок! Сколько тебе лет, Катриона?

– Лучше тебе об этом не знать, – сказала она, глядя на него ясными глазами. – Поверь мне, Борис. И вообще, было бы намного лучше, если бы мы с тобой не стали тратить время на подсчет прожитых нами лет, а подумали о возвращении на остров Эйлин Мор. Скоро рассвет, между прочим.

– Ты так боишься рассвета? – спросил он.

– Я боюсь только одного – что ты меня разлюбишь, – ответила она. – Так что, мой рыцарь, в обратный путь?

Борис без слов подхватил ее на руки и понес к катеру, осторожно ступая в воде, которая уже почти доходила ему до пояса. Усадил ее на скамейку. Сам сел напротив и взялся за весла. Но после первого же гребка не сумел сдержать болезненный стон. Волдыри на ладонях лопнули, обнажив кровоточащее мясо. Малейшее прикосновение вызывало невыносимую боль. Однако он прикусил губу и снова занес весла над водой.

– Постой-ка, мой милый, – остановила его Катриона. – Опусти весла и покажи мне свои руки.

Он показал. На глазах Катрионы выступили слезы.

– Тебе меня так жалко? – спросил он, чувствуя, как волна нежности омывает его сердце.

– Эти слезы от злости на твою глупость, – ответила она. – Почему ты не поставил парус? Впрочем, не отвечай, я знаю. Ты не яхтсмен. Так, кажется, называют люди тех, кто умеет управлять парусами?

– Как-то не приходилось раньше.

– Тогда уступи мне право доставить тебя на остров, не сопровождая наш путь стонами и охами.

Катриона поставила парус в считанные минуты. Затем поймала ветер. И направила катер в сторону Эйлин Мора. После чего закрепила парус и присела рядом с обиженным Борисом. Взяла его ладони, поднесла к своим губам и осторожно поцеловала. Было больно, но Борис не издал ни звука. Он чувствовал себя счастливым.

Глава 35

Маяк не светил. Мрак поглотил остров. Эйлин Мор выглядел зловещим и безжизненным. Несмотря на темноту, Катриона точно рассчитала маневр, и катер со спущенным парусом мягко прилепился бортом к деревянному остову причала.

– Что с маяком? – спросила Катриона. – Почему он не горит?

– Наверное, это из-за адмирала Сибатора, – сказал Борис, помогая ей выйти из катера на причал.

– А что не так с адмиралом?

– Возможно, он погиб, – пожал плечами Борис. – Говорят, что после того, как затонул пакетбот, он бросился в погоню за каким-то бригом. И его фрегат налетел на подводную скалу. Сержант Дерек не рискнул отправить в море спасательную экспедицию. Говорит, это очень опасно.

– Трус! – воскликнула Катриона. Она круто развернулась, чтобы вернуться на катер. – Мы с тобой немедленно…

– Ты немедленно идешь на маяк, где Скотти напоит тебя горячим чаем и даст во что-нибудь переодеться, – сказал Борис, удерживая ее за руку. – А я возвращаюсь в комнату Крега, где нас держит под стражей бравый сержант Дерек, чтобы утром повесить. Во всяком случае, с этой мыслью он лег спать.

– Повесить? За что?

– Меня и Крега подозревают в измене, – улыбнулся Борис. – Сержант Дерек заявляет, что мы нарочно отправили фрегат на скалу, поменяв светофильтры на маяке. То, что Крег был вынужден сделать это по его приказу, он, конечно, уже не вспоминает. Вернее, приказ отдал адмирал Сибатор, но он, скорее всего, погиб, а брать вину на себя сержант Дерек не хочет. Мы с Крегом лучшие кандидаты на виселицу. Домовой и человек – заклятые друзья. Я слышал, так говорил Дерек кому-то.

– Юмор висельника, – мрачно произнесла Катриона.

Она замолчала, задумавшись. Но через минуту, упрямо тряхнув головой, сказала:

– Мы сделаем так. С сержантом Дереком говорить бессмысленно. Мы немедленно отправляемся на катере на остров Льюис, а оттуда…

– Я уже сказал, что возвращаюсь в комнату Крега, – перебил ее Борис. – Но тебе, конечно, лучше добраться на катере до острова Льюис. Ты совершенно права в отношении сержанта Дерека. Он способен и тебя вздернуть на рее. Редкостный идиот!

– Но почему? – в отчаянии спросила Катриона. – Что за навязчивая идея насчет комнаты Крега? С каких это пор вы стали такими друзьями?

– С тех самым, как я дал ему слово, что вернусь, – Борис виновато взглянул на девушку. – Прости, Катриона! Но если бы не Крег, я не смог бы выбраться с маяка и поспешить к тебе на помощь.

– Но теперь помощь нужна тебе. И я могу… Нет, я должна! Я просто обязана тебе помочь!

– Вот и не спорь со мной. И это будет лучшая помощь. Или ты думаешь, я твердокаменный? Без нервов? Нет, это не так. Мне очень не хочется возвращаться на маяк. Но как вспомню, что там ждет меня один домовой, который рискнул своей жизнью, чтобы я смог спасти тебя… Пойми, Катриона, он очень боится. Однако пошел на это. А я? Что же я за человек такой буду, если предам его? Неужели ты сможешь меня после этого любить?

Катриона опустила голову. Ее грудь высоко вздымалась, кулаки были сжаты, но в глазах читалась растерянность. Она была на распутье. Вся ее природа противилась жертвенному порыву Бориса. Но та часть ее души, в которой уже пустила корни любовь к нему, где-то в области сердца, оправдывала его и восхищалась им.

– Дурак! Дон Кихот несчастный! – сказала она, но совсем не зло и не обидно. – Одно слово – человек!

– Надеюсь, ты не думала, что один-единственный поцелуй превратит меня в эльфа, – улыбнулся Борис. – Для этого надо что-то посущественнее, мне кажется. Но мы обсудим это позже, если не возражаешь. Скоро рассвет. Мне надо торопиться. Надеюсь, сержант Дерек не входил за время моего отсутствия в комнату к Крегу. А то наши с ним шансы дожить до утра упадут до абсолютного ноля.

– Я не возражаю, – глядя на него потускневшими глазами, сказала девушка. – Если…

– Никаких если, – заявил Борис. – Вверим себя судьбе и будем надеяться на лучшее. Вдруг утром явится адмирал Сибатор и прикажет нас с Крегом выпустить из-под стражи, а сержанта Дерека лишить нашивок и отправить… У людей это называется тюрьмой, а как у духов?

– Подземной темницей, – ответила Катриона. Она была очень бледна, ее не веселили шутки Бориса. – Ужасное место, поверь мне. Но для сержанта Дерека самое подходящее.

– Мне пора, – напомнил ей Борис, с тревогой взглянув на горизонт, который уже окрасился в легкий розовый свет. – Садись в катер, я оттолкну его от причала.

– Я не оставлю тебя одного на острове, – сказала Катриона. – Иди к своему разлюбимому домовому. Я пойду на свидание с сержантом Дереком.

– Я буду ревновать, – улыбнулся Борис. Но в глазах его появилась тревога.

– Только не беспокойся за меня. В конце концов, я правая рука премьер-министра Эльфландии, большая шишка для сержанта. Он не посмеет причинить мне вред. Адмирала Сибатора, его покровителя, уже нет. А премьер-министр Лахлан по-прежнему у власти. Я сумею объяснить это сержанту Дереку. Он не такой дурак, как ты думаешь. Хотя и гном.

– Да будет так. До встречи, Катриона!

– До встречи, Борис!

– Я могу тебя поцеловать на прощанье?

– Лучше не надо. А то я не смогу тебя отпустить.

– Хорошо. Только не плачь!

Катриона сердито махнула рукой, повернулась и почти побежала по причалу. Затем по тропинке, которая круто вела вверх, начала подниматься к маяку, мрачно темневшему на фоне звездного неба.

А Борис направился к валуну, где начинался лаз в подземный ход, по которому он мог вернуться в комнату Крега. Обратный путь оказался не легче. Но вместо размышлений о злой доле аббата Фариа его занимала мысль о Катрионе. И время пролетело намного быстрее.

Крег, который так и не сомкнул в эту ночь глаз, сразу услышал тихий стук в стену, раздавшийся из-под кровати. Он сдвинул кровать, открыл дверцу. Из темного зева норы, пахнувшей на него прелой землей и ледяным холодом, блеснули глаза Бориса. Крег помог ему выбраться. Борис брезгливо отряхнул комки грязи, приставшие к одежде, умылся из таза с водой, стоявшего в углу. Зевнул и прилег на кровать. За все это время они не обменялись ни словом.

Крег безучастно смотрел на человека. Когда тот лег, тоже опустился на свое прежнее место. Впервые почувствовал ледяную струю воздуха, дующую по полу через щель под дверью. Его начал бить озноб, и он закутался в одеяло.

– Зачем ты вернулся? – вдруг спросил он.

– Я же дал слово, – сонно ответил Борис.

– Я бы не вернулся, – сказал домовой после паузы.

– Да я тоже ужежалею, – отозвался человек. – Лучше бы выспался на берегу. Ты мне своим бормотанием мешаешь заснуть.

Они замолчали. Вскоре раздалось мерное похрапывание человека. Через какое-то время к нему присоединилось легкое дыхание домового.

Катриона неслышно вошла в дом. Обычно здесь было тихо, а сейчас тишину нарушали храп и тяжелое дыхание доброго десятка моряков, спавших вповалку в коридоре, подостлав под себя тюфяки, подушки и одеяла, которые они нашли на маяке. Каждый обнимал карабин, словно верную спутницу жизни, готовую нести вместе с ним все тяготы службы. В конце коридора светила одна-единственная свеча, едва освещая эту живописную картину. Катриона, тихо ступая, прошла между спящими, постучав, вошла в комнату, в которой жили Скотти и Аластер. Маленькие домовые сидели на стульях за столом, взявшись за руки, и испуганно смотрели на дверь. Но, увидев, что это Катриона, старики облегченно вздохнули.

Скотти всплеснула руками, рассмотрев, в каком истерзанном виде была эльфийка.

– Что случилось? – взволнованно спросила она. Робко кивнула на закрытую Катрионой дверь, спросила: – Они… что-то с тобой сделали?

– Нет, Скотти, – успокоила ее Катриона. – Они здесь не при чем. Ты не могла бы дать мне воды и какую-нибудь одежду? Мне надо смыть с себя грязь и принять более-менее приличный вид. Мне предстоит серьезный разговор с сержантом Дереком.

– Он спит в комнате главного смотрителя, – скорбным голосом сказала Скотти. – Развалился на его кровати прямо в сапогах. Я хотела ему сказать…

– И хорошо, что не сказала, Скотти, – вмешался Аластер. – Они бы и нас посадили под замок, как Крега. Мы для них все… заговорщики.

Последнее слово он произнес с плохо скрытым отвращением. Скотти виновато посмотрела на него и промолчала. По всей видимости, она все-таки успела что-то сказать сержанту Дереку по поводу его грязных сапог и бесцеремонности, но не хотела расстраивать мужа своим признанием.

– Он у меня не воин, – сказала она Катрионе, словно извиняясь перед ней за мужа. – Он художник. Мы ничем не можем помочь Крегу… И главному смотрителю тоже. Их держат в одной комнате!

Скотти произнесла последнюю фразу с нескрываемым ужасом. Возможно, именно это обстоятельство и пугало ее больше всего. Человек и домовой в одной комнате – это было непривычно и в чем-то даже непристойно, с ее точки зрения.

– Скотти, воды и одежду, – коротко распорядилась Катриона. Она устала, и у нее не было времени выслушивать все жалобы и страхи перепуганных старичков домовых. – И, если можно, горячий пунш. Мне надо согреться и прийти в себя.

Старички засуетились. Скотти быстро согрела воды и вышла из комнаты. Аластер поставил на огонь большую чашу, влил в нее полбутылки рома и что-то добавил еще. Вскоре комната наполнилась приятным, чуть горьковатым запахом. Он налил из ковшика в стакан ароматной горячей жидкости и подал его Катрионе.

– Барбадосский ромовый пунш, – сказал он с гордостью. – Готовится по старейшему рецепту, который уйдет в могилу вместе со мной.

– Чудесно, Аластер, – сказала эльфийка, отхлебнув глоток. Блаженство разлилось по ее лицу, вернув ему краски. – Жаль, что ты не поделишься со мной рецептом. Я бы всю жизнь вспоминала тебя добрым словом.

– А рецепт прост, – сказал польщенный Алаверт. – Я даже зарифмовал его, чтобы не забыть. «One of sour, two of sweet, three of strong, four of weak». Что значит: однa часть лимонного сока, две части сахара, три части рома, – разумеется, барбадосского, в этом главный секрет вкуса этого пунша. Четыре части воды. И непременно добавить ангостуры. Скотти изумительно делает эту настойку на основе пряностей и горьких трав, Тринидад и Тобаго. Не забыть мускатный орех. Поставить на огонь до кипения. И напиток богов и домовых готов!

– Лично я все-таки предпочитаю не Bajan rum punch, а Caribbean rum punch, – сказала вошедшая в комнату Скотти. В руках она держала свитер мужа, который сама же ему и связала. – Карибский ромовый пунш, на мой вкус, сильнее горячит кровь.

– Скотти, ты всегда со мной споришь, – огорченно произнес Аластер. – Мне иногда кажется, что это просто ради удовольствия не соглашаться со мной.

– Именно поэтому я с тобой и живу уже столько лет, – отпарировала Скотти. – Где ты еще найдешь подобный пример постоянства?

Она подошла к Аластеру и поцеловала его. Впервые она проявила нежность к мужу в присутствии посторонних. И Катриона поняла, насколько Скотти встревожена происходящими событиями. Они выбили ее из привычной колеи, и спор с мужем был всего лишь робкой попыткой вернуть все на круги своя.

Катриона допила пунш. Она уже умылась, и теперь натянула на себя широкий свитер, который Скотти связала мужу. Алаверту он был явно не по размеру, поскольку все художники по необъяснимой и им самим неведомой причине, любят наряжаться в слишком просторные одежды, а Катрионе пришелся впору. Только цветовая гамма свитера ее несколько смущала. Аластер предпочитал кричащие аляповатые тона, и Скотти угодила мужу. Но привередничать Катрионе не приходилось. Свитер был ей до колен, и вполне мог сойти за вязаное шерстяное платье, Катриона в нем выглядела очень мило. А именно это ей было сейчас и надо. Это могло стать ее секретным оружием в разговоре с сержантом Дереком.

В окно было видно, что над горизонтом показался краешек солнца. Надо было торопиться, если Катриона хотела воспользоваться своим тайным оружием. После того, как солнечные лучи проникнут в дом, это будет невозможно. Она поспешно вышла, не досмотрев сцену примирения Скотти и Аластера.

Глава 36

Дверь в комнату главного смотрителя, где эту ночь провел сержант Дерек, была не заперта. Когда Катриона приоткрыла ее, то услышала жалобное бомотание, изредка прерываемое тихими всхлипами. Гном спал, и ему снилось, как его распекает адмирал Сибатор за допущенные нарушения по службе.

Нарушений было много, и в сновидениях они совершались одно за другим, едва ли не злонамеренно. Но самым вопиющим из них оказалось то, что сержант Дерек не отдал воинскую честь адмиралу, пройдя рядом с ним чрезвычайно развязной походкой. Дерек был в увольнении, он это точно знал, но все равно это не давало ему права проявлять по отношению к адмиралу подобное неуважение. Он понимал это даже во сне. А потому он испуганно бормотал «слушаюсь, адмирал», «никак нет, адмирал», «виноват», пытаясь если не оправдаться, то хотя бы выказать свое искреннее раскаяние. Но признание вины не могло спасти его от гнева адмирала и справедливого возмездия. Адмирал Сибатор уже достал из нагрудного кармана своего мундира, словно он всегда носил ее там как раз для такого случая, веревку с петлей на конце и велел Дереку по собственной воле просунуть в нее голову. И сержант безропотно подчинился приказу. Он начал медленно просовывать голову в петлю. Это стоило ему неимоверных усилий и невероятных душевных и физических страданий. На лбу его выступила испарина, сморщенное личико было жалким, из-под закрытых век текли слезы.

Когда Катриона тронула его за плечо, гном мгновенно открыл глаза, в которых все еще плескался страх, темный и жуткий, как безлунная ночь на кладбище. Но как только он увидел перед собой эльфийку и понял, что адмирал Сибатор лишь привиделся ему в кошмарном сне, страх ушел, и ночь сменила светлая, словно солнечное утро, радость.

Но почти сразу же глаза сержанта подернулись мутной пленкой раздражения.

– Что тебе? – буркнул он, зевая. – Только прилег на минуточку!

– У меня к тебе срочное дело, сержант, – сказала Катриона, стараясь улыбаться как можно приветливее.

– У всех ко мне срочные дела, – недовольство сержанта росло как снежный ком, сорвавшийся с вершины Эвереста. – А о моих делах кто будет думать? Уж точно не эльфы! Вам бы лишь петь да танцевать при луне, а нам, гномам, достаются только тяжкий труд и служба. И где справедливость?

– Как раз об этом я и хотела с тобой поговорить, сержант Дерек, – подхватила Катриона. – О справедливости.

– А что вы, эльфы, о ней знаете? – раздражение гнома уже переросло в настоящую снежную лавину. – Вам бы только…

– Я помню, – с досадой произнесла девушка. – Песни и танцы. Но мне сейчас не до твоих обид на эльфов, сержант. Ты взял под стражу главного смотрителя маяка…

– Арестовал, – согласился сержант Дерек. – И что с того?

– Его надо выпустить, – обворожительно улыбнулась Катриона.

– Это еще почему? – подозрительно уставился на нее гном. Он даже сел на кровати, свесив короткие ножки, которые болтались, не доставая до пола. Скотти была права, сапоги сержант и не подумал снять. И они были сейчас намного чище, чем тогда, когда он ложился. Зато простыня была несравненно грязнее.

– Потому что маяк должен указывать путь проходящим кораблям, – попыталась объяснить Катриона как можно проще, чтобы дошло даже до недоразвитого мозга сержанта. – А ты арестовал всех смотрителей. И маяк в эту ночь не горел. Ты представляешь, что могло случиться?

– А ты представляешь, что уже случилось? – рявкнул сержант Дерек, довольно точно копируя интонации адмирала Сибатора.

– Думаю, что да.

– А я думаю, что нет, – передразнил ее сержант. – Слушай внимательно, и не говори потом, что не слышала! Фрегаты из эскадры адмирала Сибатора погибли, судьба самого адмирала неизвестна, предатели все еще живы и не понесли заслуженного наказания. Да только за это адмирал Сибатор спустит с меня шкуру, когда вернется. Самое меньшее – сорвет с меня лычки сержанта и отправит драить гальюн на фрегате…

– А если он утонул? – спросила Катриона.

Но сержант Дерек был подобен истовому ревнителю веры, который не способен даже на миг усомниться в существовании своего божества, какие бы доводы ему ни приводились. Он непререкаемым тоном сказал:

– Ну, адмирал все равно найдет, как меня наказать, будь уверена, крошка. Даже с того света.

«Крошка» была на полголовы выше гнома, но она не стала спорить ни с этим утверждением, ни с загробным всемогуществом млита. У Катрионы была цель, к которой она, как истинная эльфийка, стремилась, не выбирая средств.

– Я уверена в том, что адмирал Сибатор погиб славной смертью воина, – произнесла она почти торжественно, и сержант Дерек едва справился с искушением вскочить с кровати и вытянуться по стойке «смирно», как полагается в прощальном карауле. – Но зато премьер-министр Лахлан жив. И если он по доброте душевной даже не спустит с тебя шкурку, сержант, то неприятностей может доставить массу. Тебя уволят со службы, посадят в подземную темницу, запретят прогулки и свидания, накажут плетьми…

Чем больше возможных будущих наказаний перечисляла Катриона, тем сильнее съеживался гном. Вскоре девушка нависла над ним, как дамоклов меч, а он походил на крошечный мяч, который этот меч мог проткнуть в любую минуту, выпустив из него, словно воздух, душу.

Тем не менее, сержант Дерек, как закаленный в боях воин, не сдался.

– Приказ! – пискнул он. – Мне нужен приказ, чтобы я выпустил главного смотрителя маяка из-под стражи.

– Но ведь тебе не нужен был приказ, чтобы посадить его? – возмутилась Катриона. – Что за непоследовательность! Давай поступим так: я никому не скажу о твоем самоуправстве, а ты…

Но сержант Дерек не привык сдаваться на милость победителя.

– Нет! – заявил он, вставая с кровати. Его глаза пришлись на уровне груди девушки, но в них не отразилось ничего. Катриона не привыкла к подобным равнодушным взглядам мужчин. И она поняла, что проиграла в схватке с тупым служебным рвением сержанта. – Мне нужен приказ премьер-министра Лахлана. А еще лучше – Совета тринадцати. И письменный приказ, а не на словах! Вы, эльфийки, слишком горазды врать. Ищи-свищи тебя потом в чистом поле вместе с твоим дружком человеком!

– Так, значит, только письменный? А если…, – попыталась достичь компромисса Катриона.

– Нет!

– Но ведь…

– Нет!

– Однако…

– Еще одно слово, и я не стану дожидаться никакого приказа, а сам прикажу повесить главного смотрителя маяка, как и собирался вчера. Если бы на этом проклятом острове было хоть одно дерево!

Катриона видела, что сержант Дерек искренне огорчен тем, что скудная растительность острова Эйлин Мор не позволяла ему осуществить его намерения в отношении главного смотрителя. А то, что гном считал благим делом повесить человека, в этом Катриона не сомневалась. Это желание легко и просто можно было прочесть в глазах сержанта, даже не прибегая к телепатии. Низкорослые гномы всегда ненавидели людей, в том числе из-за разницы в их росте, но эта ненависть возросла многократно, когда люди научились добывать из земли полезные ископаемые – уголь, нефть, газ, а особенно золото и драгоценные камни. Алмазы, рубины, сапфиры, изумруды, гранаты, горный хрусталь, опалы и тому подобные минералы гномы ценили превыше всего на свете. Им нравилось, просиживая долгими зимними вечерами в своих сокровищницах, любоваться на то, как камни переливаются всеми цветами, отражая огонь факелов. Это была почти единственная доступная им радость от обладания несметными богатствами, которые они скопили за многие тысячелетия. И гномы искренне считали, что люди, добывая минералы, запускают руку в их карман. Простить такое было нельзя. И даже сержант Дерек, не имеющий никаких средств к существованию, из-за чего он и был вынужден тянуть лямку солдата, все-таки сохранял, где-то на подсознательном уровне, недоброжелательное отношение гномов к людям. В конце концов, рассуждал сам гном, однажды он тоже может разбогатеть. А люди обязательно попытаются лишить его честно заработанного куска хлеба с маслом, посыпанным вместо сахара золотой пылью и крупинками самородков. Почему и как это произойдет, сержант Дерек даже не задумывался.

– Хорошо, я достану тебе этот приказ, сержант, – поняв, что спорить и убеждать бесполезно, устало сказала Катриона.

– Письменный приказ, – погрозил ей грязным пальцем сержант Дерек.

– Хорошо, письменный приказ, – повторила она. – Но ты должен мне гарантировать, что до моего возвращения на остров с Бори… с главным смотрителем маяка ничего не случится.

– До заката, – пообещал сержант. – А затем наша сделка будет расторгнута. Я не могу сидеть на этом проклятом острове всю оставшуюся жизнь. Здесь даже пожрать нечего! Вчера мои ребята опустошили все кладовые. И что им прикажешь делать сегодня? Пухнуть с голоду?

– Скотти накормит их, я распоряжусь, – пообещала Катриона. – Вечером я вернусь и привезу письменный приказ. Тебя это устраивает?

– До заката. Письменный приказ, – повторил сержант Дерек, словно вбивая гвозди слов в свой мозг, чтобы не забыть. – Или сделка расторгнута. Пусть на острове нет деревьев – я удавлю их обоих гарротой. Ты знаешь, крошка, что такое гаррота?

– Наверное, что-нибудь ужасное, – обреченно вздохнула Катриона.

– Необыкновенно ужасное! – радостно подтвердил сержант Дерек. – И, главное, все очень просто. Петлю с палкой накидывают на шею преступнику, а затем начинают палку закручивать. Его шейные позвонки хрустят и дробятся, как стекло под ударами камня! Правда, адмирал Сибатор предпочитал каталонскую гарроту. В ней вместо веревки металлический обруч, который приводится в движение винтом с рычагом сзади. А сам винт снабжён остриём, которое при повороте постепенно ввинчивается в шею осуждённого и дробит ему шейные позвонки. Однако, при всем моем уважении к адмиралу, мне лично каталонская гаррота кажется слишком гуманной. Жертва умирает намного быстрее…

Слушать дальше Катриона уже не могла. Она почувствовала, как тошнота подступает к ее горлу, и, зажав рот рукой, выбежала из комнаты.

Вслед ей раздавался довольный смех сержанта Дерека.

Глава 37

По милостивому разрешению сержанта Дерека, который самовольно взял на себя роль диктатора острова Эйлин Мор, Катриону на катере доставили на остров Льюис. Отсюда на вертолете она добралась до аэропорта. Короткий перелет – и она была в Париже. Здесь, на одной из тихих улочек, в небольшом уютном особнячке расположилось посольство государства Эльфландия, полномочным представителем которого она числилась. На взгляд Катрионы, слишком далеко от острова Эйлин Мор, но так захотела Алва, а премьер-министр Лахлан никогда не спорил с женой. Своей должностью он во многом был обязан ей, и не забывал об этом. Катриона не вдавалась в подробности, но однажды она услышала невзначай, что в свое время Алва была очень дружна с эльбстом Роналдом, после чего и последовал небывалый карьерный взлет ее мужа. Она не стала никого расспрашивать, даже саму Алва, а постаралась поскорее забыть об этой, по ее мнению, гнусной сплетне. Однако факт оставался фактом – Лахлан трепетал перед своей женой, и все это знали.

Когда Катриона добралась до Парижа, было еще очень рано. Уже не утро, но премьер-министр никогда не появлялся в своей резиденции раньше полудня. Алва любила разнообразные ночные развлечения, которые предлагал этот город, а Лахлан всегда ее сопровождал, когда она брала его с собой. Поутру после таких изматывающих бессонных ночей приходилось подолгу отсыпаться. Чтобы не было кривотолков, все остальные дни он тоже по утрам работал дома. Вернее, в номере одной из самых шикарных в Париже гостиниц, где они жили с Алвой. Алве нравилось жить в гостиницах, где ей не надо было заботиться о домашнем уюте.

Но в гостиницу Катриона идти не хотела. Там она обязательно встретила бы скучающую Алву и потеряла бы слишком много времени, пытаясь объяснить, почему не может составить ей компанию на эту ночь, обходя злачные места Парижа. Сказать правду было невозможно, а врать… Катрионе казалось, что если она начнет врать, как часто делала это прежде, то это бросит мрачную тень на ее отношения с Борисом. А они были слишком светлые, эти новые для нее отношения. Солнечные, сказала бы она, если бы так не страшилась солнца.

В ожидании полудня Катриона решила пройти по тем местам Парижа, где она никогда не бывала с Алвой, да и не могла быть, учитывая вкусы жены премьер-министра. Начала она с моста Аршевеше. По перилам моста, по всей его длине, были развешаны дверные замки и разноцветные ленточки, которые оставили здесь влюбленные, приезжающие в Париж из всех уголков мира. Катриона дала себе слово, что однажды здесь появится их с Борисом замочек в форме сердечка, ключик от которого они бросят в воды Сены, чтобы их союз навеки остался нерушимым.

Затем Катриона совсем было решилась пройти в Сакре-кер на Монмартре, где в базилике Святого Сердца стояла статуя Святого Петра. Она слышала, что если произнести мысленно свое заветное желание и погладить ногу у статуи, то мечта непременно исполнится. Но в последнее мгновение она все-таки передумала, посмеявшись над дикими суевериями людей, которые, в общем-то, еще так недалеко ушли от своих пещерных предков, взывающих к каменным, грубо обтесанным идолам. Эльфы не просили у Великой Эльфийки ничего, они бескорыстно поклонялись ей. Вместо базилики Катриона свернула к Стене Любви, стоявшей там же, на Монмартре.

Она увидела выщербленную от времени сорокаметровую кирпичную стену, расписанную любовными признаниями, как ей говорили, на 311 языках мира. Эльфийка специально пересчитала их, и убедилась, что это было правдой. Среди них она обнаружила даже признание, высеченное шрифтом Брайля для слепых, а еще фразу «Я тебя люблю» на языке знаков. Она хотела написать ту же самую фразу на языке эльфов, но потом подумала, что лучше подождать того дня, когда они придут сюда с Борисом. И, может быть, даже выпустят в небо белых голубей – эта возможность выпадает лишь раз в год, в День святого Валентина, который люди отмечают как всемирный праздник влюбленных. Но если они окажутся у Стены Любви в любой другой день, пообещала сама себе Катриона, то все равно запустят голубей. Она не собиралась слепо подчиняться человеческим суевериям.

Стоя у Стены Любви, она услышала красивую легенду о том, как некий человек, композитор, с трудно произносимым именем Фредерик Барон, имел необычную привычку – коллекционировать слова «Я тебя люблю» на разных языках. У него даже был блокнот, куда он просил иностранцев, которых встречал, записывать эту фразу на их родном языке. Десять лет он посвятил этому. А затем записи из блокнота композитора были увековечены на Стене Любви.

Катриона ни на минуту не поверила в правдоподобность этой легенды, которую нескольким внимательно слушавшим ее туристам с черной глянцевой кожей и выпяченными красными губами рассказывала маленькая шустрая старушка, чем-то похожая на Скотти. По ее разумению, не мог человек целых десять лет своей очень короткой жизни посвятить такому занятию. Это было бессмысленной тратой времени. Когда же он, в таком случае, писал музыку? Вероятно, подумала Катриона, старушка просто пыталась подзаработать на доверчивых туристах, которые сочли бы себя ограбленными, если бы их не напичкали подобными историями. По возвращении домой туристы будут рассказывать их своим восхищенно и завистливо ахаюшим друзьям и знакомым, и это в какой-то мере компенсирует им траты на путешествие. Катриона понимающе улыбнулась старушке, та улыбнулась ей в ответ из-под своей старомодной широкополой шляпы, напоминавшей цветочную клумбу, и они, словно став соучастниками какого-то тайного заговора, разошлись в разные стороны.

Катриона перешла по Малому мосту через Сену. Всего в Париже приблизительно сорок мостов, но это был самый короткий и в то же время, быть может, самый старинный мост в Париже. Его построили еще в эпоху Юлия Цезаря. Катрионе в архитектуре и искусстве нравилось все древнее, или, как называли этот стиль люди, ретро. Возможно, потому что сама она была не так уж молода, с точки зрения тех же самых людей.

Подумав об этом, и вдруг припомнив юный возраст Бориса, Катриона опечалилась. Но грустила она недолго, только до La Maison du Chocolat, где подавали самый вкусный, по ее мнению, шоколад в Париже. Именно здесь, в один из редких вечеров, которые Катриона проводила не дома или в библиотеке, она случайно познакомилась с Алвой. Той пришла в голову прихоть отведать сладкого перед тем, как пуститься в привычный ночной вояж по злачным местам столицы Франции. Эльфийки, признав друг друга среди людей, разговорились. Катриона рассказала Алве много интересного о шоколаде, а Алва ей – о ночной жизни Парижа. После этого они еще несколько раз, уже по предварительному сговору, встречались в этом же кафе и подружились, насколько это было возможно для таких разных натур. Затем Алва рекомендовала новую подругу своему мужу, и судьба Катрионы переменилась. Из вечной затворницы она превратилась в полномочного представителя посольства Эльфландии.

За чашкой горячего шоколада Катриона вспомнила о Bateaux Mouches. Романтический ужин вдвоем с Борисом на теплоходе, курсирующем по Сене, с прекрасным видом на вечерние набережные Парижа, показался ей замечательной идеей. Обдумывая ее, а, вернее, мечтая, Катриона не заметила, как наступил полдень. Пришлось от грез возвращаться в реальность.

Резиденция премьер-министра встретила Катриону прохладой вестибюля и гулким эхом, заметавшимся под высокими сводами старинного особнячка, когда она вошла с улицы. У подножия широкой лестницы, которая вела на второй этаж, где располагался кабинет премьер-министра, стоял Грайогэйр. Поздоровавшись с ним, Катриона хотела пройти мимо, но гном остановил ее.

– Постой, – сказал он. – Ты к кому?

– Это я, Грайогэйр, – удивилась Катриона. – Ты меня не узнал?

– Это не ответ на мой вопрос, – сухо произнес он.

– К премьер-министру. Теперь можно пройти?

– Премьер-министра нет, – не шелохнулся Грайогэйр, по-прежнему загораживая ей дорогу. – Я не знаю, когда он вернется.

Катриона с досадой прикусила губу. Она уже жалела, что не пошла сразу в гостиницу, а прогуляла несколько часов по городу.

– Хорошо, тогда я подожду повелителя Лахлана в его приемной, – сказала она. – Если ты не возражаешь.

Но Грайогэйр оставался таким же непреклонным.

– Буквально час назад поступило распоряжение эльбста Роналда. Всем сотрудникам посольства Эльфландия приказано заменить пропуска, – сказал он. – Зайди в канцелярию, заполни анкету.

– Бред какой-то, – разозлилась Катриона.

– Ты называешь бредом распоряжение главы Совета тринадцати? – суровым тоном спросил Грайогэйр.

– Конечно, нет, – Катриона поняла, что слишком далеко зашла в своем нетерпении. – Но чем оно вызвано, я могу узнать?

– На самом деле нет, но тебе я скажу по старой дружбе, – в голосе, которым Грайогэйр это произнес, не было и намека на дружелюбие. – На острове Эйлин Мор случилось чрезвычайное происшествие. Мы подозреваем, что это измена.

Катриона обратило внимание на это «мы», но промолчала. Она уже начинала понимать, что происходит.

– Как раз об этом я и хотела поговорить с премьер-министром, – сказала она, хватаясь за соломинку. – Если и была измена, то в ней обвиняют не тех, кто виновен. Главный смотритель маяка…

– Не тебе и не мне судить, кто виновен, – прервал ее Грайогэйр. – В этом будет разбираться Совет тринадцати. Его внеочередное заседание назначено на завтра.

Катриона побледнела. Само по себе вмешательство Совета ХIII ее не пугало, она надеялась доказать невиновность Бориса, если суд будет беспристрастным. Но у Бориса не было «завтра». Сегодня вечером ретивый сержант Дерек, не дождавшись письменного приказа об освобождении, казнит его. А Совет ХIII спишет гибель эскадры и смерть адмирала Сибатора на человека, не пытаясь докопаться до истины. Истина в этом деле никому не нужна. Адмирал Сибатор ни у кого не вызывал симпатии. Многие духи, даже из числа членов Совета ХIII, будут рады его смерти. А человек – всего лишь щепка, которую даже не замечают, когда рубят лес. Катриона не была уверена, подходит ли эта человеческое изречение к данному случаю, но сама она понимала, что имела в виду. Борис был обречен.

– Нет, так не пойдет, – вслух произнесла она. – Я с этим не согласна!

Грайогэйр с недоумением взглянул на нее.

– С чем ты не согласна? – спросил он. – С тем, что дело будет разбирать Совет тринадцати?

Грайогэйр явно провоцировал ее. Катриона поняла это, и избежала ловушки.

– Совет тринадцати не может вынести объективного решения, не выслушав того, кого обвиняют, – сказала она.

– Когда он понадобится, его доставят, – ответил Грайогэйр. – А теперь извини, у меня много дел.

Он хотел уйти, но Катриона схватила его за руку и удержала.

– Сержант Дерек грозится повесить… или что-то еще более ужасное… Бориса сегодня вечером, – сказала она, сбиваясь и глотая слова от волнения. – Мне нужен письменный приказ! Прикажи ему отложить казнь!

– Кто я такой, чтобы приказывать сержанту Дереку? – удивленно посмотрел на нее Грайогэйр. – Ему может приказать только адмирал Сибатор.

– Но адмирал Сибатор погиб! – в отчаянии закричала Катриона.

– Откуда тебе это известно? – заинтересованно спросил Грайогэйр. – Или ты тоже принимала участие… во всем этом? Тогда мне придется тебя задержать до выяснения обстоятельств. Этого требует мой служебный долг.

– Я ничего не знаю, – смешалась Катриона. – Я только догадываюсь… Мне сказал это сам сержант Дерек!

– Вот как? – хмыкнул Грайогэйр. – Я спрошу его об этом.

– Спроси. А теперь я должна идти.

– Куда?

– Меня ждет Алва, – солгала девушка. – Мы договаривались с ней о встрече.

Имя Алвы произвело именно то действие, на которое и рассчитывала Катриона. Грайогэйр не рискнул ее задержать, помня вздорный характер жены премьер-министра. Кроме того, он не понаслышке знал о ее дружбе с эльбстом Роналдом.

– Иди, – разрешил он. – Но будь готова по первому приказу предстать перед Советом тринадцати.

О встрече девушки с премьер-министром уже не было и речи. Катриона отметила это про себя, но промолчала. Рискни она сейчас снова потребовать или даже заикнуться о письменном приказе для сержанта Дерека, и Грайогэйр уже не отпустит ее от себя, а то и посадит в подземную темницу, одну из тех, которые у Совета ХIII имелись по всему миру. Одна из таких, Катриона узнала это от Алвы совершенно случайно, находилась в этом самом здании, в подвале резиденции премьер-министра. А, может быть, и под подвалом. Но в любом случае так глубоко, что ни один крик или стон заключенных, которых подвергали там жестоким пыткам, не могли расслышать наверху. Грайогэйру было намного проще сопроводить Катриону туда сейчас, в ожидании особых распоряжений, чем потом разыскивать ее по всему городу.

– Я буду готова, – покорно произнесла Катриона. И, стараясь не убыстрять шаги, чтобы Грайогэйр ничего не заподозрил, она прошла вестибюль и вышла из здания. Внутри было прохладно, на улице светило солнце. Но вдруг ее начал трясти долго сдерживаемый, неимоверным усилием воли, озноб. Катриона понимала, что была на волоске от беды. А, главное, ее арест означал бы неминуемую смерть Бориса.

– Кроме меня, он никому не нужен, – произнесла она вслух, словно пробуя эту фразу на вкус. Фраза была очень горькой.

Катриона неловко споткнулась о камень на тротуаре и, пытаясь удержаться на ногах, подняла голову. И успела заметить, как дрогнула портьера на окне кабинета премьер-министра. Ей показалось, что она даже увидела мельком лицо Лахлана. Тот испуганно отпрянул в глубину комнаты, заметив, что она смотрит на него.

– Он все это время был здесь, – констатировала Катриона. Последняя ее надежда умерла. Лахлан, которому она долгое время была настоящим другом и верным помощником, предал ее в самую тяжелую для нее минуту.

– А почему тебя это удивляет, дурочка? – произнесла она. – Ведь мы же эльфы, а не люди!

Она произнесла это вслух, чтобы кто-нибудь ненароком не прочитал ее мысли. Когда она шла по вестибюлю, у нее появилось ощущение, что Грайогэйр пытается проникнуть в ее мозг. Произнесенные слова никто из духов расслышать не мог.

– И это лишь одно из ваших слабых мест, – жестко усмехнулась Катриона. – Но есть и другие. И будь я проклята, как сказал бы сержант Дерек, если я не использую их все до одного, чтобы спасти Бориса от вашего правосудия. Он человек, и вам неподсуден, чтобы вы не думали по этому поводу!

Она говорила уже не сама с собой, а с Советом ХIII. В эту минуту слабая и беззащитная эльфийка бросала вызов самой могущественной организации в мире, и даже не испытывала страха.

Страх пришел позже. Минуту спустя. Но Катриона уже приняла решение и не собиралась от него отступать, чем бы ей это ни грозило. Все-таки она была эльфийка, и ей, как и большинству эльфов, была свойственна гордость, слишком часто и легко переходящая в гордыню.

Премьер-министр Лахлан действительно находился в своем кабинете, когда Катриона пыталась пройти к нему. Но он заранее отдал распоряжение, и Грайогэйр прекрасно с ним справился. Когда Катриона, выйдя из резиденции, смешалась с потоком людей и скрылась из глаз, Лахлан вызвал начальника охраны посольства.

Услышав, что его ждет премьер-министр, Грайогэйр поморщился, но все-таки подчинился. Еще не пришло время, чтобы открыто выражать свой протест. Обещания эльбста Роналда, которому он постоянно докладывал обо всем, что происходило в правительстве Эльфландии, были туманны и неопределенны. Тем не менее, они звучали все чаще, и это вселяло надежду на будущее.

– Адмирал Сибатор мертв? – спросил Лахлан, едва увидев его. – Я расслышал краем уха ваш с Катрионой разговор.

Это значило, что премьер-министр подслушивал, и даже не сумел скрыть этот прискорбный факт.

– Так говорит Катриона, – пожал плечами Грайогэйр. – Ссылается на сержанта Дерека. Тот абсолютно лишен фантазии, так что, думаю, ему можно верить.

– Но это открывает для нас новые перспективы, – сказал Лахлан. – Ты понимаешь?

Грайогэйр кивнул. Со смертью млита открывалась вакансия в Совете ХIII. При формальном подходе Лахлан не мог претендовать на нее, ведь он был эльф. А в Совете ХIII уже был представитель народа эльфов – Фергюс. Однако Лахлан мог рассчитывать на свою жену, поэтому в нем зародилась надежда.

Грайогэйр мог рассчитывать только на себя. Но он был млит, пусть даже незаконорожденный. Сам он хранил эту тайну, поэтому его все считали гномом. Однако эльбст Роналд, в отличие от премьер-министра, знал правду. На это и надеялся Грайогэйр. Но Лахлану знать это было не обязательно. Поэтому Грайогэйр подыграл ему.

– Я понимаю, повелитель Лахлан, – сказал он. – И приветствую твое намерение.

– Если я стану членом Совета тринадцати, я буду рекомендовать тебя на должность премьер-министра Эльфландии, – произнес Лахлан.

Он лгал. Грайогэйр не мог быть премьер-министром Эльфландии по той же самой причине, по которой сам Лахлан не имел почти ни одного шанса войти в Совет ХIII. Возглавлять правительство Эльфландии мог только эльф. Но Грайогэйр сделал вид, что поверил ему.

– Благодарю тебя, повелитель Лахлан, – поклонился он. – Ты не пожалеешь об этом.

– Я уверен в этом, – снисходительно улыбнулся ему Лахлан. – Как и в твоей преданности, Грайогэйр.

Последняя фраза прозвучала почти вопросительно, как будто премьер-министр ждал подтверждения от Грайогэйра. Но тот предпочел промолчать, словно не понял этого. И Лахлану пришлось довольствоваться еще одним поклоном.

– А что будет с главным смотрителем маяка? – на всякий случай спросил Грайогэйр. Ответ он уже знал.

И премьер-министр подтвердил его мысли.

– Какое мне дело до человека? – равнодушно произнес Лахлан. – Пусть его судьбу решает Совет тринадцати. Но, мне кажется, для всех было бы лучше, если он исчезнет еще до суда.

– Я понял, повелитель Лахлан, – кивнул Грайогэйра. – Сержант Дерек, я уверен, прекрасно справится с этой задачей.

– Ничего не хочу знать об этом, – опустив голову над бумагами, лежавшими на письменном столе, торопливо произнес премьер-министр. – И даже слышать не желаю. Ко мне никого не пускать. У меня слишком много важных государственных дел, чтобы тратить время на пустяки.

Грайогэйр неслышно вышел из кабинета.

Глава 38

Катриона спешила. Она должна была вернуться на остров Эйлин Мор до заката. От этого зависела жизнь Бориса. У нее не было с собой письменного приказа для сержанта Дерека, но появилась идея, которую она собиралась осуществить. Катриона и сама понимала, что ее идея почти безумная и даже преступная, но другой у нее не было. А, следовательно, казалось ей, это было лучше, чем ничего. Возможно, будь у нее время на обдумывание, она бы пришла к выводу, что не права. Но времени на это у Катрионы не было.

Автомобиль, самолет, вертолет, лодка – она меняла средства передвижения с головокружительной быстротой, едва успевая расплачиваться за билеты. И она успела. Когда Катриона высадилась из лодки, которую она арендовала на Льюисе, на причал острова Эйлин Мор, до заката оставалось около часа. Ей повезло, что был июль, с его самыми короткими ночами в году. Будь это зимой, солнце уже давно зашло бы, и Бориса казнили.

Этот час был нужен Катрионе, чтобы привести в исполнение свой план. Иначе пришлось бы просить сержанта Дерека об отсрочке, и кто знает, что он потребовал бы от нее за это, если бы вообще стал разговаривать.

Сержант Дерек, коротая время, занимался строевой подготовкой со своим отрядом, выведя его за каменную ограду маяка. Он скучал, и с удовольствием предвкушал скорое развлечение – казнь человека. Гарроту из подручных средств он соорудил еще в полдень, и ему не терпелось ее опробовать в деле. Команды сержанта далеко разносились вокруг, перекрывая тревожные крики буревестников, летающих над морем.

Катриона, издали увидев марширующих и выполняющих упражнения с карабинами моряков, обошла холм с другой стороны и незаметно пробралась на маяк. Когда она вошла, Аластер, по своему обыкновению, стоял у мольберта с кистью в руке, Скотти у окна ткала пряжу. Тишину нарушали только тяжелые размеренные шаги часового, поставленного сержантом Дереком у дверей комнаты, в которой были заперты смотрители маяка, человек и домовой.

Увидев Катриону, старички обрадовались. Они были очень напуганы всем происходящим. Нежданное появление Катрионы зародило в них надежду. Девушка не стала их сразу разочаровывать.

– Все хорошо, и это надо отметить, – сказала она, улыбаясь, как только домовые выпустили ее из своих объятий. – Аластер, ты еще не разучился готовить свой чудесный bajan rum punch?

– Никогда, пока я существую на этой земле, – торжественно заявил маленький домовой. Он подошел к шкафчику на стене и достал наполовину пустую бутылку с ромом. – В одно мгновение!

– Этого рома будет недостаточно, – остановила его Катриона. – Я хочу устроить прощальный ужин для сержанта Дерека и всей его команды. А эти ребята, сдается мне, привыкли пить много. Скотти, пожертвуешь из своих запасов на благое дело?

– И ты называешь благим делом напоить эту ненасытную ораву пожирателей полевых мышей, да еще таким благородным напитком, как барбадосский ромовый пунш? – возмущенно произнес обычно лояльный ко всем живым существам Аластер. – Девочка моя, я тебя не понимаю!

– Зато я, мне кажется, понимаю, – прозвучал спокойный голос Скотти. – А потому на этот раз я приготовлю пунш сама. Только не любимый bajan rum punch Аластера, а свой caribbean rum punch. Катриона, ты не возражаешь против карибского ромового пунша?

– Нет, лишь бы ты не забыла добавить в него вот это, – сказала Катриона и достала пакетик, наполненный темной сухой травой. – Эта приправа придаст пуншу дополнительный пикантный вкус. Ты не возражаешь, Скотти?

Они обменялись понимающими взглядами.

– Нет, Катриона, – ответила Скотти. И обратилась к мужу. – Аластер, будь добр, сходи в кладовую и принеси десять бутылок рома.

– Но это все наши запасы, Скотти! – возмутился старичок. – А что будем пить мы сами теми долгими зимними вечерами, которые скоро наступят?

– Мы пополним наши запасы, – заверила его Скотти.

– Я пришлю вам пятьдесят бутылок, – пообещала Катриона. – Не далее, чем через два-три дня.

Только услышав это, Аластер перестал ворчать, положил кисть на мольберт и вышел из комнаты. Но вид у него оставался крайне недовольным. Катриона улыбнулась маленькой старушке, которая без суеты двигалась по комнате, делая приготовления к пуншу.

– Что это? – спросила Скотти, рассматривая на свет пакетик с травой, который ей передала девушка.

– Дурман-трава, – ответила Катриона. – Если более точно, то datura metel. Они выпьют пунш и заснут. Сном, похожим на смерть.

– Они проснутся?

– Да, если растворить половину покетика. Но дня через два-три, не раньше. И у них будет очень сильно болеть голова, поэтому они будут очень раздражительны. Тебя это не пугает, Скотти?

– Меня пугает то, что они собираются сделать с Крегом, – тихо сказала Скотти. – Сержант Дерек сказал, что его тоже казнят. Как сообщника человека. Но это не правда! Мой мальчик никогда…

Скотти не договорила. Слезы крупными каплями покатились из ее глаз.

– Я так и думала, Скотти, – мягко произнесла Катриона. – Твой мальчик. Крег ваш с Аластером сын?

– Крег только мой сын, – опустив голову, сказала Скотти. – Это было еще до Аластера. Он ничего не знает об этом. Да ему и не надо ничего знать.

Она с мольбой посмотрела на Катриону. Девушка понимающе кивнула, давая понять, что это останется их тайной.

– Ты же знаешь, Катриона, что мы, духи, почти бесплодны, – Скотти, казалось, разговаривает сама с собой. – Дети рождаются у нас крайне редко. Сколько мы ни пытались с Аластером, но ничего не вышло. Поэтому я никогда не жалела, что у меня появился Крег. Пусть он и незаконнорожденный, пусть все считают, что это мой позор, но я готова стерпеть и большее ради него.

– А сам Крег знает?

– Да. И он тоже стыдится этого. И не может меня простить. Поэтому он такой иногда. Но это ничего. Я понимаю его. Мне это все равно, лишь бы у него все было хорошо. Мой мальчик так настрадался! И вот сейчас его собираются казнить… Это несправедливо! Катриона, ты спасаешь человека, я знаю. Но ты спасешь и моего мальчика, да?

Скотти умоляюще смотрела на эльфийку. А та не знала, что ответить.

– Почему ты молчишь, Катриона? – спросила с тревогой Скотти.

– Потому что я не знаю, что будет после того, как мы освободим Бориса и Крега, – призналась Катриона. – Я солгала. Я вернулась с недобрыми вестями. Их обоих уже заранее осудили, а завтра Совет тринадцати вынесет свой приговор. Но это будет всего лишь формальность. Сержант Дерек, даже не дожидаясь официального приговора, приведет его в исполнение сегодня ночью.

– А потом я казню сержанта Дерека, – глухо произнесла Скотти. – Даже ценой собственной жизни. Зачем она мне без моего мальчика?

Скотти уже не плакала, глаза ее высохли, и в них зажглись два крохотных, но ярких огонька ненависти. Катриона впервые видела ее такой. Она подошла и обняла маленькую старушку.

– Мы спасем их, – пообещала она. – Но потом каждый сам за себя. Я не смогу взять с собой Крега. Только Бориса.

– И не надо, – радостно заверила ее Скотти. – Мы спрячем его. Сначала на острове, а затем…

– Не говори мне ничего, – попросила Катриона. – И я не скажу тебе, куда мы направимся с Борисом. Это на тот случай, если Совет тринадцати найдет кого-нибудь из нас и допросит с пристрастием. А он будет искать, и очень старательно. Ты должна это знать, Скотти.

– Пусть, – глаза Скотти мрачно блеснули. – Они не найдут моего мальчика.

– А вы с Аластером? Может быть, вам тоже следует бежать?

– Нет, мы никуда не уйдем с маяка. Мы уже сроднились с ним. Возраст у нас не тот, чтобы искать новый дом. Да и Аластер не сможет взять с собой свои картины. А он умрет от горя уже через несколько дней, если его лишить его картин. Иногда мне кажется, что он любит их больше, чем меня!

– Это не правда, Скотти! – улыбнулась Катриона. – И ты это знаешь.

– А как проверить? – философски заметила старушка. – Лучше не рисковать. Поэтому мы останемся на маяке. Даже если его разрушит землетрясение, как Александрийский маяк. Мы будем жить в развалинах. Это все же лучше, чем скитаться по белу свету.

– Для домовых, наверное, да, – сказала Катриона. – А вот и Аластер!

Домовой вошел, открыв дверь спиной. К груди он прижимал с дюжину бутылок рома, покрытых пылью и паутиной. Он продолжать что-то недовольно бормотать себе под нос.

– Поторопись, Скотти, – попросила Катриона. – Солнце скоро зайдет. Сержанта Дерека мучает жажда.

– Он утолит свою жажду, – сказала Скотти и высыпала весь пакетик в чан с кипящей жидкостью. – Я обещаю.

Катриона не видела этого. Она смотрела в окно. Отряд моряков во главе с сержантом входил в брешь каменной ограды.

– Я приглашу их, – сказала она и вышла во двор.

Сержант Дерек, увидев ее, нахмурился. Катриона, напротив, заулыбалась, словно встретила лучшего друга.

– Сержант Дерек, у меня для тебя хорошие новости, – крикнула она, помахав рукой. – Премьер-министр Лахлан высоко оценил твои действия в сложившейся ситуации. Он собирается просить Совет тринадцати о повышении тебя вчине. Считай, что вопрос уже решен. Капитан Дерек, поздравляю тебя!

Гном был сражен наповал этим известием. Он и верил, и не верил своему нежданному счастью. Блаженная улыбка на его лице то появлялась, то исчезала, как будто солнце скрывала грозовая туча, носимая ветром по небу. Но Катриона продолжала наступление, не давая ему опомниться.

– Я приглашаю тебя и всех твоих доблестных воинов отметить это радостное событие, – заявила она. – Пустим заздравную чашу по кругу, как это принято в нашем славном флоте!

Моряки за спиной сержанта трижды радостно прокричали «Ура! Ура! Ура!», а затем крикнули еще раз, намного громче: «Ура славному капитану Дереку!». И исход сражения был предрешен. Гном не смог противостоять натиску Катрионы и сдался. Он даже забыл о взятых под стражу смотрителях, мысль о жестокой казни которых лелеял весь день.

– Но только одну чашу, – стараясь казаться невозмутимым, сказал он. – Мы на службе. И мы не будем пить в доме. Разопьем ее здесь, под открытым небом, как настоящие солдаты.

– Как скажешь, капитан Дерек, – не стала спорить Катриона. – Горячий пунш на свежем воздухе становится только вкуснее.

Она ушла в дом. Моряки составили карабины в козлы и окружили котел с благоухающим напитком, который из дома вынес, кряхтя, Аластер и поставил прямо на землю. Пренебрегая стаканами, они черпали пунш большим ковшом, поданный Скотти, и вливали его в свои глотки, даже не давая остыть кипящей жидкости. Здравицы в честь гнома перемежались солдатскими шутками.

– А по какой команде можно почесаться, капитан Дерек? – вдруг спрашивал кто-то, и все замолкали в ожидании ответа.

– По команде, – ухмыляясь, отвечал гном, и от громогласного хохота испуганно взлетали олуши, присевшие было на крышу башни маяка

Затем вступал сам сержант.

– Вы что думаете: вы все дураки, а я один умный? Вот кто из вас знает, салаги, чем вы отличаетесь от баранов?

– Чем, капитан Дерек? – подыгрывал ему кто-нибудь, заранее давясь от едва сдерживаемого смеха.

– Да ничем! Барану скажешь: «Молчи!», а он все равно разговаривает, так и вы, – радостно отвечал гном. – А я стою здесь попугаем и на вас каpкаю. Водку пьянствуете, девок развратничаете, а у самих в кубрике столько дерьма, что в голове не укладывается.

Сержант Дерек был старым служакой и мог шутить подобным образом часами, получая от этого истинное удовольствие. Сейчас он был поистине счастлив. Обычно он пил, пока было вино, и оставался хотя бы один собутыльник. И все это время сохранял здравый ум. Но, видимо, сваренный домовыми пунш был слишком крепок, потому что с каждым новым глотком голова его становилась все тяжелее, язык уже начинал заплетаться, мысли путались. Взвод также нес потери. Моряки один за другим отходили от котла и падали посреди двора в самых живописных позах. Кто-то еще пытался затянуть песню, но быстро смолкал, сраженный усталостью.

Из дома вышел совершенно трезвый моряк, который охранял комнату с запертыми в ней смотрителями. Он подошел к гному и с обидой сказал:

– А обо мне забыл, сержант? Или я взводу чужой? Спасибо, старуха сказала, чем вы здесь занимаетесь, пока я один за всех службу несу.

– Пей, Алехандро, – приказал ему опьяневший гном, подавая полный ковш. – В твоем возрасте я себе сапогами ноги до задницы уже стер, но никогда ни одним словом не попрекнул своего сержанта.

– Я тебя не попрекаю, сержант, – ответил моряк, осушив ковш. – Но все-таки мне обидно.

– Вот ты обижаешься, Алехандро, а знаешь ли ты главное правило службы? – невнятно пробормотал сержант Дерек. И, зачерпнув со дна котла, протянул моряку еще один ковш с пуншем.

– Много их, этих правил, все разве упомнишь, – ответил тот, жадно приникая к ковшу.

– Много, но ты запомни одно, и всегда будешь на хорошем счету у начальства, – заявил сержант Дерек. – Оно простое: необходимо отдавать честь каждому дереву, начиная с меня.

С этими словами он упал на землю и, как ни пытался, не смог встать. Немного повозившись, он свернулся клубочком, закрыл глаза и заснул сном младенца, блаженно улыбаясь. Вскоре к нему присоединился Алехандро. Он был последним из отряда сержанта Дерека, кто еще оставался на ногах. Двор маяка напоминал поле боя после жестокой битвы. Моряки лежали вповалку, кто-то хрипел или храпел, но большинство оставались неподвижными, и мертвенная бледность уже покрыла их лица.

Из дома вышла Катриона и огляделась. Увиденная картина вызвала улыбку на ее лице. Она взглянула в сторону моря. Солнце уже почти скрылось, виднелся только его крошечный багровый краешек.

– Как мы и договаривались, сержант Дерек, – сказала она. – Я успела до заката.

Глава 39

Катриона в сопровождении Скотти подошла к комнате, где находились Борис и Крег. К двери был прислонен карабин, оставленный самовольно покинувшим пост часовым. За дверью было тихо. Катриона отворила ее и увидела встревоженное лицо Бориса. Крег лежал на кровати с закрытыми глазами.

– Вы свободны, – сказала эльфийка.

На самом деле она хотела произнести не эту банальную выспренную фразу. Она много раз представляла себе, что скажет, когда вновь увидит Бориса. Придумала множество разных нежных слов. Но все они вдруг куда-то улетели из ее головы, будто стая встревоженных птиц. Преступление, которое ей пришлось совершить, чтобы освободить Бориса, охладило ее пыл. Сейчас ее заботило только одно – как можно быстрее скрыться с острова и так далеко, чтобы погоня, которую отправит за ними Совет ХIII, потеряла их след.

Борис изменился за те сутки, которые они не виделись. И не только внешне. Он осунулся, под глазами легли черные тени. Но это было не главное. Стали другими его глаза. Они словно постарели. Как будто они заглянули в тот мир, откуда нет возврата, и ужаснулись тому, что увидели. Борис знал, что этот день будет последним в его недолгой жизни. Сержант Дерек сообщил ему это еще утром с каким-то изощренным удовольствием. Злобный, как все гномы, он считал, что одной гарроты для осужденных недостаточно, и еще до казни они должны успеть настрадаться от мысли от неминуемой смерти. Всего за один день Борис заново пережил всю свою предыдущую жизнь и все те годы, что не успел прожить. И это не могло остаться без последствий. Теперь он был, по меньшей мере, ровесником Катрионы. Часто возраст человека определяется не датой рождения, а пережитыми страданиями. Борис настрадался на сто лет вперед.

Поэтому, увидев Катриону, он не вскрикнул от радости, не бросился ей навстречу, не обнял ее – не сделал ничего из того, что совершил бы еще утром этого дня, явись Катриона так же неожиданно, как сейчас, в его камеру, в которую превратилась комната Крега. Он спокойно встал и дотронулся до плеча домового, который продолжал лежать, как будто не слышал слов Катрионы, только открыл глаза.

– Крег, ты с нами? – спросил Борис.

– Нет, – ответил тот. – Я уже говорил тебе.

– У тебя нет выбора, – сказала Катриона. – Мы со Скотти слишком далеко зашли, чтобы войти в эту комнату.

Скотти, все это время стоявшая за спиной эльфийки, выглянула из-за ее плеча.

– Сынок, – ласково сказала она. – Вставай! Мы должны спешить.

Крег оскалился, как злобный цепной пес.

– Куда, на тот свет? – прорычал он. – Глупая старуха! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не вмешивалась в мою жизнь!

– Я и не вмешивалась, – спокойно заметила Скотти. – И вот что с тобой случилось. Это моя вина. Больше этого не будет. Я буду вмешиваться, хочешь ты этого или нет. Я не хочу тебя потерять.

Скотти подошла к сыну и протянула ему свою маленькую ручку. Крег растерялся. Прошло несколько томительных мгновений. Затем его кулаки разжались, и он взял мать за руку. Она повернулась и пошла из комнаты, не выпуская его руки. Скотти вела сына за собой, как будто он все еще был ребенком, требующим ее заботы и ласки. Они безмолвными тенями скрылись за дверью.

Борис растерянно посмотрел на девушку.

– Что это было? – спросил он.

– Не все ли тебе равно, – ответила Катриона. У нее на глазах блестели слезы. Они как будто увлажнили пустыню, в которую ненадолго превратилась ее душа. И в ней снова зацвели растения, и забил источник любви и нежности. Она тихо спросила: – Ты любишь меня, Борис?

– Да, – ответил он, не задумываясь. Он слишком много думал об этом весь этот день, чтобы сейчас тратить время в поисках ответа.

– Тогда доверься мне, – сказала Катриона. – Ни о чем меня не спрашивай. Иди за мной.

Он кивнул. Она протянула ему свою руку, как Скотти – сыну. И Борис, подобно Крегу, взял ее маленькую теплую ладонь. Они торопливо вышли из комнаты.

– Возьми карабин, – бросила Катриона на пороге. – Он нам может пригодиться.

Борис подхватил карабин за ремень и повесил его на плечо.

– Где твои вещи? – спросила Катриона.

– Утонули в море, – ответил Борис. – Извини, но приданного у меня нет.

– Это хорошо. Багаж ни к чему. Нам придется очень долго и очень далеко бежать, чтобы обременять себя лишними вещами.

Они вышли из дома. Борис увидел лежащих вповалку моряков и сержанта Дерека, в неловкой позе скорчившегося у пустого котла посреди двора. Но ничего не сказал. Они обошли тела. Вышли из ограды. Пошли по тропинке, ведущей к причалу, где по-прежнему стоял катер, на котором в прошлую ночь Борис и Катриона вернулись на остров. Борис привычно взялся за весла. Катриона начала ставить парус.

Немного погодя Борис спросил:

– А Крег?

– Не переживай, о нем есть кому позаботиться, – бросила через плечо Катриона, не прерывая своего занятия.

– Что будет с Аластером и Скотти?

– Это их выбор.

Катриона поймала ветер. Паруса выгнулись дугой. Катер стремительно летел, едва касаясь воды. Эйлин Мор быстро уменьшался в размерах. Темные рваные тучи зависли над ним, словно они хотели досмотреть до конца трагедию, которая разыгралась на острове.

– Куда мы? – спросил Борис.

– Домой, – коротко ответила Катриона. – Ты не против этого?

– Я бы очень хотел привести тебя в свой дом, как это принято у людей, – виновато произнес Борис. – Но я, ко всему прочему, еще и бездомный. Незавидный у тебя будет муж, эльфийка!

Катриона невозмутимо выслушала это признание.

– Есть только одно место на земле, где я могу чувствовать себя как дома, – сказала она. – Это пещера Фингала на острове Стаффа.

Часть 2. Вечность

Глава 1

Алва с нескрываемым презрением смотрела на мужа. В мятой домашней пижаме он выглядел плебеем, который неизвестно каким образом проник в ее шикарные апартаменты, расположенные на самом верхнем, восьмом этаже Plaza Athenee.

Апартаменты были оформлены в стиле арт-деко в соответствии с личными пожеланиями Алвы. Этот эклектичный стиль, представляющий собой синтез модернизма и неоклассицизма, а также испытавший значительное влияние кубизма, конструктивизма и футуризма, полностью отвечал ее вкусам. Комната, в отделке которой щедро сочетались слоновая кость, крокодиловая кожа, алюминий, редкие породы дерева и серебро, поражала богатством цветов и буйством орнаментов. А еще более откровенно бьющим в глаза и потрясающим воображение шиком.

Сама Алва органично вписывалась в этот пейзаж. Место же Лахлана, который, к величайшему для Алвы сожалению, считался ее мужем, было в одном из дешевеньких отелей на правом берегу Сены, построенных для туристов в районах Оперы, Лувра, Больших бульваров, вокзала Сен-Лазар. В отелях с обшарпанными и скудно обставленными тесными комнатушками, нахальной неряшливой прислугой и сомнительной репутацией.

Plaza Athenee расположился на avenu Montaigne, в соседстве с Avenue des Champs-Йlysйes, знаменитыми Елисейскими полями, но, главное, с самыми известными в мире домами моды. Здания с вывесками Sonia Rykiel, Christian Dior, Jimmy Choo, Louis Vuitton и многие другие следовали здесь одно за другим, каждый день гостеприимно распахивая свои двери перед ней, Алвой. Еще одним из преимуществ Plaza Athenee в глазах Алвы был собственный винный погреб, где сомелье часто и лично для нее, Алвы, проводил дегустации лучших и, разумеется, самых дорогих в мире вин.

Правда, за все это великолепие расплачивался Лахлан. Но и он понимал, что не будь этого прискорбного для Алвы обстоятельства, ему никогда бы не попасть в спальню жены, тем более в пижаме и в такую рань – на часах не было еще и одиннадцати. Кроме того, он благоразумно ни разу не упрекнул жену в непомерных для его оклада премьер-министра тратах. Поэтому сейчас Алва была вынуждена выслушивать его, страдая от яркого солнечного света, который, несмотря на плотные гардины на окнах, все-таки умудрялся проникать в комнату через мельчайшие поры ткани.

Алва в расшитом золотыми лилиями полупрозрачном шелковом пеньюаре полулежала на больших мягких подушках в огромной кровати, которая была выполнена в том же любимом ею стиле арт-деко и напоминала царское ложе изголовьем сложной изогнутой формы, щедро украшенным резьбой и позолотой. Она болезненно щурилась от мифического солнца и реального голоса мужа, режущего ее слух. Лахлан говорил много и громко, обильно брызгая слюной, но из всего им сказанного она поняла только несколько фраз – в них говорилось о Совете ХIII и адмирале Сибаторе.

– Адмирал Сибатор хочет выйти из состава Совета тринадцати? – не сумев совладать со своим удивлением, спросила она, когда муж замолчал, к ее великому облегчению.

И была за это наказана, потому что он снова заговорил.

– Алва, ты меня совсем не слушаешь, – сказал Лахлан, едва сдерживая раздражение. – Я уже битый час твержу тебе, что адмирал Сибатор погиб. И, следовательно, место, которое он занимал в Совете тринадцати, становится вакантным. Так почему же мне не занять его?

– Насколько мне помнится, адмирал Сибатор был млит, а ты – эльф, – со свойственным ей здравомыслием, которое обеспечило ей тот образ жизни, который она вела, заметила Алва.

– Если бы все было так просто, я не стал бы говорить с тобой об этом, – возразил Лахоан.

– И это было бы очень мило с твоей стороны, – заявила Алва. – Я так устала! Ты не представляешь, где я была этой ночью, и что мне пришлось пережить, когда этот несносный метродотель…

– Алва! – с отчаянием воскликнул Лахлан. – Но ты должна понять – если я стану членом Совета тринадцати, то ты сможешь продолжать вести привычный тебе образ жизни в Париже. Если же нет, то, боюсь, нам придется вернуться на остров Эйлин Мор, он же – суверенное государство Эльфландия, премьер-министром которого я служу.

– Это еще почему? – возмутилась Алва. – Если тебе так хочется, уезжай на свой остров хоть сегодня, но один. Я останусь в Париже.

– Но я не смогу оплачивать твои счета, и тебе тоже придется уехать, – вкрадчиво сказал Лахлан. – Мои доходы… А, что о них говорить! Мы в долгах, Алва. И нам не расплатиться, если в самом ближайшем будущем ничего не изменится в моем финансовом положении. Я не хотел тебя расстраивать, Алва, прозой жизни, но это так.

– А о чем ты думал раньше? – глаза Алвы окатили мужа гигантской волной презрения. – Когда предлагал мне стать твоей женой?

Говоря это, Алва забыла, что в то время, когда это случилось, Лахлан был всего-навсего скромным чиновником, получающим жалкие гроши по милости эльбста Роналда, а она – еще более бедной шансонеткой, зарабатывающей себе на жизнь полуночным пением в одном из парижских café chantant. И то, что тогда предложил ей Лахлан, казалось Алве сказочным богатством. Но уже давно то, что в ту давнюю пору ему удавалось зарабатывать за год, она тратила за один день своей нынешней роскошной жизни. Лахлан мог бы напомнить ей об этом. Но предпочел промолчать. Ни к чему хорошему это все равно не привело бы.

– Алва, не будем ворошить прошлое, – примирительно сказал он. – Давай думать о будущем. Если мне удастся стать членом Совета тринадцати, ты сможешь тратить вдвое, а то и трое больше, чем сейчас.

Глаза Алвы вспыхнули. Смысл сказанного мгновенно дошел до ее сознания, в отличие от всего того, что Лахлан говорил раньше.

– Так в чем проблема? – спросила она. – Становись! Или тебе надо мое благословение? Считай, что оно получено.

– Мне нужна твоя помощь, – просительно улыбнулся Лахлан.

Алва недовольно скривила губки.

– И чем же я могу тебе помочь?

– Тебе надо всего-навсего поговорить с эльбстом Роналдом на эту тему.

– Всего-навсего поговорить? – насмешливо повторила Алва.

– Поговорить, – утвердительно кивнул Лахлан, не отводя глаз. – И убедить, разумеется. Так, как только ты это умеешь, дорогая!

– Очень дорогая, – сказала Алва. – Ты не забудешь об этом, когда станешь членом Совета тринадцати?

– Я не только не забуду об этом, но это будет смыслом моей жизни, – заявил Лахлан. – Мне власть, тебе – деньги, которые к ней прилагаются. Все по справедливости, дорогая!

Такой расклад понравился Алве. Она даже стала с меньшим презрением смотреть на мужа. Предстоящий разговор с эльбстом Роналдом ее не страшил. Она уже вела с ним подобные разговоры в прошлом. Ничего приятного, но и ничего ужасного. В ее жизни до Лахлана, когда она работала шансонеткой в café chantant, бывало намного хуже, и случалось это гораздо чаще. Алва томно потянулась в постели, словно предвкушая будущую встречу с эльбстом. И поймала на себе понимающий взгляд мужа. Он был, конечно, плебей, но дураком его нельзя было назвать. Алва раздраженно передернула красивыми обнаженными плечиками. Что же, тем хуже для него!

Очаровательная белокожая, рыжеволосая и длинноногая Алва была из тех эмансипированных эльфиек, которые довольно быстро поняли, что редкие празднества на острове Эйлин Мор в дни равноденствия – это далеко не все удовольствия, которые можно получить от жизни. Однако до поры до времени, из-за боязни быть причисленными к отщепенкам, им приходилось скрывать свои мысли и желания. Но когда люди заняли остров, у них появился законный повод отказаться от устаревших, по их мнению, традиций и окунуться с головой в ту праздную жизнь, которую им предоставлял мир людей. Так Алва оказалась в Париже. Она, как все эльфийки, хорошо пела и танцевала. Ее охотно взяли в первое же кабаре, которому она предложила использовать свои таланты в обмен на франки. Но деньги были небольшие, и она перешла в другое кабаре, затем в следующее, а потом уже сбилась со счета в вихре сменяющихся cafе chantant и новых знакомств. Это продолжалось, пока она не встретила Лахлана. И, здраво поразмыслив, она предпочла сменить образ жизни – но только внешне. Ее взгляд на жизнь не претерпел никаких изменений. Да Лахлан этого и не требовал. Его вполне устраивало ее тело, душу он обходил стороной.

– Закажи мне билет на самолет до Берлина, – капризным тоном произнесла Алва, чтобы избавиться от оценивающего взгляда мужа.

– На вечер? – спросил Лахлан.

– Не думаешь ли ты, что я ради твоего удовольствия сейчас же встану и сломя голову понесусь в аэропорт? – возмутилась Алва. – Раньше захода солнца и не надейся на это.

– Ты полетишь из аэропорта Шарля де Голля или из Орли?

– И как я, по-твоему, буду добираться до Берлина из Шенефельда? – раздраженно спросила Алва. Иногда ее презрение к мужу перерастало в ненависть – это случалось, когда он не понимал ее невысказанных желаний. – Разумеется, аэропорт Шарля де Голля, рейс до Тегеля. И не забудь – авиакомпания Air France-KLM. Lufthansa меня не устроит. Немцы слишком педантичны и скупы, на мой вкус.

Это значило, что один из ее последних любовников был по национальности немец, и Алва осталась им недовольна. В Тегель можно было долететь и из Орли, но опять-таки на самолете немецкой авиакомпании, Air Berlin, которая, кроме того, предлагала очень недорогие билеты. Поэтому Лахлан промолчал, чтобы не оскорбить жену уже собственной скупостью.

Глава 2

У Алвы было одно хорошее и довольно неожиданное для женщины такого сорта качество – что-то пообещав, она это выполняла. Поэтому уже в этот же вечер она вылетела в Берлин, где находилась резиденция главы Совета ХIII.

– Видишь, какая я экономная, – сказала она мужу на прощание, привычно небрежно подставляя щеку для поцелуя. – Другая на моем месте потребовала бы, чтобы ее отправили чартерным рейсом. Так что если и ты начнешь экономить, то нам вполне хватит на жизнь в том случае, если эльбст Роналд откажет мне в моей просьбе.

Лахлан понимал, что Алва просто набивает себе цену, но все-таки испытал прилив раздражения. Он знал, что жена не выбрала чартерный рейс только потому, что ей пришлось бы лететь в одиночестве, а, следовательно, лишить себя возможности нового знакомства с кем-либо из тех мужчин, которые сходят с ума от женщин ее типа. Алва никогда не упускала такого случая.

– Не забудь, о чем я тебе говорил, – сказал он ей на прощание.

Алва, презрительно глянув на него, ушла на посадку, виляя роскошными бедрами. Но Лахлан терпеливо дождался, пока ее самолет взлетит. И только после этого, успокоенный, покинул аэропорт. Он всегда скрупулезно доводил намеченные дела до логического завершения.

Алва оказалась разочарована полетом. Никто из пассажиров не обратил на нее внимания. Рейс был вечерний, день будничный, все сидели усталые и скучные. Она вышла из самолета первой. Прошла с презрительным видом мимо остановки автобуса, который отходил каждые десять минут полупустым, дошла до стоянки такси. Сев в салон автомобиля, коротко бросила водителю: «В центр!». Всю дорогу до города она со скучающим видом разглядывала пейзаж за окном. Берлин ей не нравился. Она предпочитала Париж. Точно так же, как мужу она предпочла бы первого встречного, которого подцепила бы ночью в ресторане, при условии, что он расплатился бы за ее ужин.

Эльбст Роналд выбрал для своей резиденции небольшой, однако чрезвычайно респектабельный на вид старинный особняк, расположенный в самом центре Берлина. Он стоял на одной из тех тихих улочек, о существовании которой узнаешь, только случайно свернув на нее с оживленного и ярко освещенного проспекта. Особняк скрывался в густой тени деревьев, а потому был почти невидим для посторонних глаз. Но Алву никто не назвал бы посторонней. Было время, когда она оказывалась частой гостьей в этом особняке. Правда, оно продлилось недолго. Роналд часто менял свои привязанности. Но он был щедр, не в пример немцам, и Алва не чувствовала разочарования, вспоминая те дни.

Она подошла к кованой ограде, отделявшей особняк от улицы, и нажала на кнопку переговорного устройства, о которой знали только избранные. Кнопка пряталась в пасти дракона, серебряная голова которого была прикреплена к прутьям решетки, выполненным в форме цветущих растений. Отвечал обычно личный секретарь самого эльбста Роналда. Впрочем, он тоже часто менялся.

– Кто это? – прошипел из пасти дракона незнакомый Алве тоненький голос. Звук настолько не соответствовал изображению, что она невольно рассмеялась.

– Отвечайте, – потребовал голос. – Или берегитесь!

Алва знала, что дракон мог неожиданно дохнуть на незванного гостя пламенем, и поспешила ответить:

– Эльфийка Алва. К эльбсту Роналду.

– Тебя приглашали?

– Нет, но меня ждут, – смело заявила она. – Доложи повелителю Роналду.

– Жди, – прошипели ей в ответ.

Ей пришлось ждать не менее получаса. У Алвы уже начали от злости дрожать ярко накрашенные тонкие губы, когда она услышала тот же голос.

– Проходи.

Дракон издал тихий, но грозный рык, и в ограде распахнулась потайная дверь, которую нельзя было заметить при других обстоятельствах. Когда Алва прошла, дверь закрылась, и ограда снова стала цельной и неприступной.

Алва не стала входить через парадные двери. Она обошла дом и вошла через еще одну потайную дверь, замаскированную под стену. В крошечном помещении без окон, в которое она попала, не было ничего, кроме лифта. Она вошла внутрь кабины, потолок которой был стилизован под ночное небо с вкраплениями звезд из алмазов, каждый с кулак величиной. Дверцы закрылись, и лифт тронулся. Кнопок в лифте не было. Он поднимался, а, быть, может, опускался, Алва этого не знала, сразу в покои эльбста.

Когда Алва вышла из лифта в крошечный вестибюль, сначала она увидела отражение эльбста в огромном венецианском зеркале, висевшем в золотой раме на стене напротив. Роналд сидел, поджав ноги, в своем любимом необъятном кресле, в широком восточном халате, и курил кальян, блаженно жмурясь. В воздухе ощущался приятный запах цветущих маков.

– Ты все такой же романтик, Рон, – проворковала Алва, входя в комнату.

– А ты все такая же неожиданная, Алва, – ответил эльбст, настороженно изучая ее сквозь щелки прищуренных глаз. – Присаживайся. Почему ты не предупредила меня заранее о своем визите?

– А сюрприз? – жеманно улыбнулась эльфийка. – Я хотела сделать тебе сюрприз, Рон.

– Тебе удалось, – ответил эльбст. – Но ты лишила себя подарка, который я мог бы тебе приготовить, если бы знал.

– Лучший подарок для меня – это наша встреча, – заявила Алва. Однако не забыла добавить: – Но никто не мешает тебе подарить мне что-нибудь на память о нашей встрече, когда я буду уходить.

Эльбст лениво усмехнулся.

– Если будет о чем вспомнить, – сказал он, – то за подарком дело не станет.

– Я постараюсь, – пообещала Алва, снимая шляпку и бросая ее на кушетку. Сама села рядом. – Но прежде чем начать, мне хотелось бы выпить. Помнится, гостей здесь угощают неплохим вином.

– Тебя устроит Shipwrecked столетней выдержки? – спросил эльбст. – Я пробрел недавно по случаю одну бутылку в отеле Ritz-Carlton в Москве.

– Никогда не слышала о таком вине, – состроила гримаску Алва.– А оно действительно хорошее?

– На ценителя, – насмешливо посмотрел на нее эльбст. – В одна тысяча шестнадцатом году некий российский император заказал в компании Heidsieck партию вина. Ее направили морским путем, но корабль потерпел крушение. Только спустя восемьдесят лет его нашли дайверы на дне моря. Устроили аукцион, вино ушло по триста тысяч долларов за бутылку.

– Бедняжка император, – притворно посочувствовала Алва. – Он так и не дождался своего вина.

– Его скоро казнили, так что он недолго горевал, – рассмеялся эльбст. – Кроме того, я был с ним лично знаком. Он ничего не понимал в винах. Да и человек был очень слабовольный. Он был недостоин этого вина, у которого есть настоящий характер. Не то, что ты, Алва.

Эльбст не стал говорить, что сам он предпочел бы выпить бутылочку белого вина Chateau d'Yquem 1787 года, изготовленного некогда в Бордо и доставшегося ему бесплатно, в результате одного из тех безрассудных предприятий, которых у него в прошлом было немало. Он знал, что Алва не сумела бы оценить вкусовые качества напитка, не узнай она прежде его цену. А потому не было смысла переводить даром хорошее вино.

– Ладно, не буду его жалеть, – сказала польщенная Алва. – Но где же обещанное вино?

Роналд хлопнул в ладоши. В комнату проскользнул безобразный карлик, морщинистая кожа которого имела ярко-красный цвет. В руках у него был поднос, на котором стояла покрытая пылью бутылка Shipwrecked. Кобольд поставил поднос на столик перед Алвой, откупорил бутылку, налил вино в стакан и скрылся по знаку эльбста.

– За нашу встречу, Рон! – произнесла Алва, поднимая стакан. Эльбст благосклонно кивнул. Она выпила. Вино ей не понравилось. Она едва сумела скрыть гримасу отвращения. Обычно Алва пила джин, иногда шотландский виски. Но она пыталась произвести впечатление на Роналда, который был любителем старины и роскоши, поэтому и заговорила о вине. Ничего не оставалось, как продолжать игру. И она с восхищением воскликнула: – Какая прелесть! Что за вино! Это просто чудо!

– Когда ты разучишься лгать, Алва? – без осуждения сказал эльбст, который все это время внимательно наблюдал за ней.

– А разве не в этом мое очарование? – подмигнула она игриво. – Если я буду говорить только правду, ты первый разочаруешься во мне, Рон. Уж я-то хорошо тебя знаю!

Она погрозила эльбсту пальцем, а затем поднесла палец к губам и поцеловала. Крепкое ли вино ударило ей в голову, или она попросту притворялась – на этот раз Роналд не сумел понять.

– А ты рискни, – предложил он. – Скажи мне правду, зачем ты пришла сегодня? И, может быть, ты не пожалеешь об этом.

– Ты сказал, – согласилась Алва. Она уже сама налила себе из бутылки в стакан вина и отсалютовала им. – Пью за смерть адмирала Сибатора и… !

Не договорив, она выпила стакан до дна залпом, как будто это был обычный джин.

– И..? – произнес эльбст, с насмешкой глядя на нее. – Ты не досказала тост.

– И за нового члена Совета тринадцати, – провозгласила Алва, усмехнувшись. – Кто бы он ни был.

– Но, судя по всему, ты знаешь, за кого пьешь, – сказал эльбст. Он уже все понял, но забавлялся с ней, как сытая кошка с мышью. – Я прочел это в твоих глазах, Алва.

– Твое вино выдало меня, – заявила Алва. – Признайся, ты именно поэтому и настоял, чтобы я его выпила? Да еще всю бутылку!

При этих словах она вылила остатки вина из бутылки в стакан и осушила его. В опьяневшей Алве проснулись забытые было привычки шансонетки из парижского cafе chantant. Она вскочила, скинув туфли, на кушетку, с нее – на столик, ударом ноги отправив пустую бутылку в угол комнаты, и хрипловатым голосом, которым в прошлом сводила с ума всех клиентов кабаре, запела свою любимую песню о Париже.

– Может, это весна льется каплями с крыш, заливая пустой Париж…

Вдруг ей захотелось еще и потанцевать. Она начала грациозно выгибаться, точно большая сытая кошка, всем своим роскошным телом, но одежда мешала ей. И тогда Алва, недолго думая, сорвала с себя юбку и блузку и осталась в одних трусиках. Трусики были миниатюрными и очень пикантными, она долго выбирала их, решая, что надеть в эту поездку, и сейчас знала, что выглядит сногсшибательно. Она видела это по ярко вспыхнувшим, словно факелы в темном подземелье, глазам эльбста. Обнаженная Алва, послав ему воздушный поцелуй, продолжала танцевать и петь.

– …Он помнит нас, он помнит нас, и мы все помним, помним…

Голос Алвы смолк на тихой грустной ноте, словно надломилась ветка.

– Иди ко мне, – глухим голосом потребовал эльбст. Он давно уже забыл о своем кальяне, и тот потух.

– Не сейчас, – заявила Алва. Она мягко спрыгнула со столика, подобрала блузку и юбку, но не стала их надевать, а только прикрылась ими, присев на кушетку. Она знала, что так выглядит еще соблазнительнее и только сильнее раздразнит эльсбта. – Сначала мы закончим разговор об адмирале Сибаторе.

– К Сатанатосу адмирала Сибатора! – зарычал эльбст, потеряв терпение. Он отбросил кальян в сторону, поднялся с кресла и, подойдя к кушетке, вырвал у эльфийки из рук блузку и юбку, затем резким движением сорвал с нее трусики, после чего подхватил ее на руки. – Туда же Совет тринадцати! Весь мир пусть катится к Сатанатосу!

Алва, приникнув к поросшей густой шертью груди эльбста большими мягкими грудями, жарко задышала ему в ухо, а затем начала облизывать ушную раковину своим быстрым горячим языком. Эльбст взревел и бросил ее на ковер, а сам тяжко навалился сверху. Эльфийка застонала от боли, извиваясь под ним всем телом. Затем она начала кричать. Но чем громче она кричала, тем яростнее эльбст сильными резкими толчками вдавливал ее в пол и вонзал в ее плоть свои когти. Иногда он издавал короткий яростный вой, заглушающий стоны и крики терзаемой им жертвы.

Маленький кобольд, приотворив дверь, наблюдал за ними в дверную щель из соседней комнаты. Временами он жадно облизывал языком свои большие отвислые черные губы и делал неприличные жесты. Подобная картина была ему привычна. Иногда, когда эльбст, завершив половой акт, уходил, а его любовница оставалась лежать, потеряв от невыносимой боли сознание, кобольд прокрадывался в комнату и тоже набрасывался на неподвижное тело жертвы, которая не могла оказать ему сопротивления. Он был слишком безобразен, даже для проституток, и только так мог получить сексуальное наслаждение. Он никогда не упускал этой возможности.

Глава 3

Эльбст Роналд проницательным взглядом всматривался в лица членов Совета ХIII, которые расположились за большим круглым столом из черного гранита. Рассеянный искусственный свет, отражаясь от гранита, бросал темные блики на лица. Окон в конференц-зале, расположенном на десятом этаже ниже уровня земли, не было.

Двухэтажный на вид старинный особняк уходил под землю еще на двадцать пять этажей, но об этом знали немногие. И только избранным было ведомо, что пять последних этажей здания были отданы под темницу, в которой содержались узники, вызвавшие неудовольствие главы Совета ХIII. В отличие от обычных тюрем, те, кто попадал сюда, не имели ни одного шанса выйти на свободу. В лучшем случае, даровав им жизнь, их отправляли на каторжные работы в подземные шахты, которые были собственностью Совета ХIII. Там добывали медь, никель, серебро, золото, платину или руду, из которой потом извлекали эти ценные металлы.

Но предпочтение отдавалось золоту. Этот мягкий, пластичный металл обладал почти безграничной ковкостью, его можно было превратить и в тончайшую, почти прозрачную пленку, и в проволоку не толще человеческого волоса, и в стандартные бруски, которые так нравились людям своей формой. Золото использовалось не только как средство обмена, но и в промышленном производстве – оно хорошо проводило тепло и электричество, плавилось при температуре чуть выше тысячи градусов. Это был универсальный металл, и поэтому он так дорого ценился. Но добывать его было непросто. В основном золото содержалось в виде примеси в рудах, из которых его приходилось извлекать, растворяя в цианистом натрии и цианистом калине. Это являлось основой процесса цианирования – главного способа извлечения драгоценного металла из руды. Известный людям только последние сто лет, духами он применялся на протяжении многих тысячелетий.

Из-за реальной опасности для жизни и здоровья, которую представлял процесс цианирования, задействовали в этих работах тоже только узников. Часто при этом они получали ожоги, которые черная кожа выдерживала лучше, чем нежная белая. Поэтому духи предпочитали использовать представителей негроидной расы. Но не брезговали и европеоидной, и даже монголоидной. Однако желтокожие, в силу непонятных причин, умирали на подземных работах гораздо чаще, чем люди с белой и черной кожей, поэтому их было выгоднее использовать на сахарных и тростниковых плантациях, тоже принадлежащих Совету ХIII.

В любом случае, каторжники жили не долго. Это был настоящий конвейер смерти. Совету ХIII требовались все новые и новые работники. Поэтому ежегодно бесследно пропадали тысячи людей, о дальнейшей печальной судьбе которых эльбст Роналд мог бы многое порассказать их безутешным родным и близким. Но он умел держать язык за зубами. Обычно он даже не запоминал имен будущих узников и каторжников, просто бегло просматривал списки, которые ему подавали. Но иногда, в особых случаях, делал исключение, и судьба очередного кандидата становилась предметом его пристального внимания. Порой, затрудняясь или не желая брать всю ответственность на себя, он даже собирал Совет ХIII, чтобы нужное решение было принято коллегиально.

Сегодня как раз и был такой случай. Необходимо было решить, как поступить с главным смотрителем маяка на острове Эйлин Мор, который был человеком, и его пособником домовым. В этом вопросе в единый клубок сплелись и проблема маяка, уже давно волновавшая не только эльфов, но весь мир духов природы, и трагическая нелепая смерть адмирала Сибатора, которая не могла остаться незамеченной, поскольку он был членом Совета ХIII, и взаимоотношение духом и людей, с каждым веком становившиеся все сложнее и напряженнее. И эльбст Роналд пока не видел даже краешка ниточки, за который он мог бы потянуть, чтобы распутать этот клубок.

Глава Совета ХIII часто думал, что он с удовольствием последовал бы примеру Александра Македонского, который считался людьми величайшим из полководцев древности. По преданию, чтобы завоевать Азию, требовалось распутать сложнейший узел из кизилового лыка, который завязал царь Фригии Гордий. Однако Александр Македонский не стал себя утруждать этим. Когда он покорил столицу Фригии, он вошел в храм, где хранился этот узел, выхватил свой меч и рассек его одним ударом.

Но эльбст знал, что в современном мире проблемы так легко не решались. С того дня минуло почти две с половиной тысячи лет. Уже не было тех, кто мог бы уподобиться жрецам фригийского храма, которые восславили молодого воина, заявив, что он все-таки завоюет мир, но не дипломатией, а мечом. Не было даже мечей. Но у людей было оружие, которое могло уничтожить всю землю в считанные мгновения, и они размахивали им, как пещерные дикари дубинками, нимало не беспокоясь этим. Любой неверный шаг со стороны духов, который люди могли бы посчитать агрессией, направленной против них – и последствия было невозможно предугадать. Человеческий век был слишком короток, чтобы люди всерьез беспокоились о своей жизни. Духи жили веками, у них было великое прошлое и не менее великое будущее. Им было что терять, даже помимо жизни.

Вот отчего Роналд, несмотря на свой вспыльчивый злобный нрав, был сейчас так осторожен и нерешителен. Поэтому он и созвал так срочно Совет ХIII, когда узнал о трагических событиях на острове Эйлин Мор.

Эльбст знал, что многие члены Совета ХIII были недовольны такой спешкой. Им пришлось оставить свои дела, которые они считали более важными, чем гибель адмирала Сибатора и судьба главного смотрителя маяка, даже если он и был человеком. Единственное, что их удерживало сейчас от ропота – это то, что млит был одним из них. Им всегда казалось, что члены Совета ХIII – та неприкасаемая каста, с представителями которой на этой планете не может случиться ничего мало-мальски неприятного, и только естественная смерть способна оборвать их долгую и счастливую жизнь. Но гибель млита противоречила этому убеждению. И они хотели знать, как это могло случиться, чтобы избежать подобной участи самим.

Члены Совета ХIII сидели за общим столом насупленные, но притихшие, не обмениваясь друг с другом ни словом, ни мыслью. Все ждали, когда заговорит эльбст Роналд.

А он не спешил. Роналд пристально рассматривал каждого из них и пытался предугадать, кто поддержит его искренне, а кто – с затаенными мыслями, преследуя свои тайные цели. Быть может, найдутся и такие отчаянные головы, которые рискнут противоречить ему. Например, Фергюс. Этот безликий, как высушенная на солнце макрель, эльф давно уже беспокоил его своей неприкрытой ненавистью к людям, из-за которой он даже осмеливался вступать в пререкания с самим эльбстом. Но Роналда успокаивало то, что Фергюс был слишком одержим своей манией мести. Из-за этого ему просто некогда было замысливать интриги и устраивать заговоры, направленные против власти главы Совета ХIII. А на все остальное, по здравому размышлению, можно было закрыть глаза.

Иное дело леший Афанасий. Тому, кто жил в такой непредсказуемой и воинственной стране, как Россия, доверять было нельзя ни при каких обстоятельствах. Этот косматый и не чесанный, казалось, отроду лесной житель вызывал у эльбста противоречивые чувства, главным из которых все же оставался страх. Внешне леший, долгое время общаясь с утонченными и по европейски воспитанными гамадриадой Дапн, ундиной Адалиндой и другими духами, немного пообтесался. Но в душе он оставался все таким же диким, как его предки, которые испокон века воевали со всем окружающим их миром, постепенно и неуклонно расширяя границы своей территории.

Эльбст перевел взгляд на туди Вейжа, сидевшего рядом с лешим. Туди Вейж и пэн-хоу Янлин, договорившись между собой, а это им было легко сделать в силу их природной близости, могли бы доставить эльбсту серьезные неприятности. Но все их помыслы были заняты противостоянием с тэнгу Тэтсуя, к которому они испытывали наследственное предубеждение, порожденное многовековыми распрями их предков. Носивший одежду горного японского отшельника, тэнгу Тэтсуя был наделён огромной силой. И худосочным духам, привыкшим к глубокому безропотному почитанию на своей родине, в Китае, требовалось немало мужества даже на то, чтобы не отводить своих узеньких глазок от его не менее узких, но сверкающих более ярким огнем, глаз, не говоря уже о чем-то большем. Было время, когда туди и пэн-хоу даже не осмеливались поднять свои глаза выше уровня пупка тэнгу. Понадобились многие годы, чтобы они преодолели этот врожденный страх. И пока так продолжалось, все трое были безопасны для эльбста Роналда.

Опасен был рарог Мичура. Но он был опасен для всех, потому что у него не было в этом мире ни друзей, ни близких, ни даже родины. Он представлял народ, который смыслом своей жизни считал вольное кочевое существование, не обремененное ничем из того, что представляло ценность для других – золотом, дружбой, любовью, домашним очагом. И если бы рарог Мичура задумал что-то против главы Совета ХIII, его не поддержал бы никто, даже другие рароры. А потому его можно было не принимать во внимание.

Эльбст даже не стал задерживать свой взгляд на очокочи Бесарионе. Он, ундина Адалинда и юда Бильяна были духовно слабыми созданиями и всецело зависели от его расположения и милостей. Их интересовали только они сами и те ощущения, которые они еще не успели испытать в плотских утехах.

Ундина Адалинда любила выходить из воды на берег обнаженной, расчесывать свои великолепные волосы и пением завлекать случайных путников в глубины моря или на дно озера, чтобы сделать их своими возлюбленными. Но вскоре они ей наскучивали, и она искала новые жертвы.

Юда Бильяна, в отличие от Адалинды, была уже стара и относилась враждебно к людям, потому что редко находила среди них того, кто по собственной воле хотел бы заниматься с ней любовью. Поэтому, настигнув человека, купающегося в горном озере, она опутывала его, как сетями, своими длинными волосами, и утаскивала к себе, в горы. Там, в какой-нибудь пещере, юда мучила пленника, получая истинное наслаждение, почти сравнимое с сексуальным. С особенным удовольствием она выцарапывала своими крючковатыми пальцами жертве глаза. Щадила юда только молодых мужчин, заставляя их заниматься с собой сексом. Но если они не удовлетворяли ее, а это случалось почти всегда, она разрывала их на куски, злобясь на то, что они молоды, а ее жизненные силы угасают, и красота неотвратимо увяла.

А очокочи Бесарион, лишённый от природы дара человеческой речи, любил ужасными рокочущими звуками, которые извергала его глотка, повергать людей в неописуемый страх. Особенно ненавидел он охотников и собирателей грибов и ягод, которые ненароком слишком далеко зашли в его горные лесные владения. И этого ему было довольно, чтобы быть довольным своей жизнью.

Оставался еще гном Вигман, но и от него эльбст не ожидал подвоха. Гном был алчен, а потому предсказуем. Все его поступки и мысли диктовались исключительно выгодой, которую он мог от них получить. И пока Роналд имел власть и деньги, он мог быть уверен в лояльности гнома.

Перебрав всех членов Совета ХIII, эльбст Роналд в очередной разубедился, что расклад сил был в его пользу. Но его почти звериное чутье всегда было настороже, и доводы разума не оказывали на него усыпляющего воздействия. Поэтому он не расслабился, а только на время успокоился.

Однако пора было начинать заседание. Подумав об этом, эльбст поморщился. Его недовольную гримасу заметили. Каждый из присутствующих членов Совета ХIII мог отнести ее на свой счет. Даже если они были ни в чем не виноваты, то до эльбста могли дойти какие-нибудь порочащие их злобные слухи, которые распускали враги и завистники.

И тишина в конференц-зале стала абсолютной, как будто духи даже перестали дышать.

Глава 4

– Друзья мои, мои соратники! – произнес торжественно эльбст Роналд. – Почтим скорбным молчанием память нашего друга и единомышленника млита Сибатора.

Он склонил голову, не вставая. Остальные последовали его примеру.

– Мы не будем долго предаваться отчаянию, – вновь заговорил эльбст. – У нас нет на это времени. Потому что мы должны без промедления отомстить за преждевременную смерть адмирала Сибатора.

– Как погиб адмирал Сибатор? – раздался сухой, без малейшего признака сожаления о смерти млита, голос Фергюса.

– Его подло предали, – ответил эльбст. И бросил грозный взгляд на эльфа, как будто в чем-то обвиняя его. – Как мне сообщили, смотрители маяка на острове Эйлин Мор заменили светофильтры и направили фрегат адмирала на скалы.

– Зачем они это сделали? – удивленно спросил гном Вигман. – Им кто-то заплатил?

– Об этом лучше всех знает премьер-министр Эльфландии Лахлан, – ответил эльбст. – Он ждет, когда его призовут члены Совета.

– Так давайте выслушаем его, – предложила юда Бильяна. Она была неравнодушна к молодому и всегда угодливому с ней эльфу. – И все узнаем.

– Мудрые слова, – благосклонно кивнул ей эльбст. – Как всегда, когда они исходит из уст Бильяны.

Уже много лет он не добавлял перед именем юды слова «прекрасная», что не забывал, когда обращался к ундине Адалинда, и это ее обижало. Вот и сейчас юда Бильяна сначала зло поджала свои сморщенные тонкие губы, но затем все-таки изобразила улыбку благодарности.

Глава Совета ХIII хлопнул в ладоши, часть стены отошла, и в зал вошел, угодливо кланяясь на ходу сразу всем, премьер-министр Лахлан.

– Премьер-министр, сообщи нам подробности гибели адмирала Сибатора, – приказал ему эльбст Роналд. – А, главное, причины, по которым смотрители маяка на острове Эйлин Мор предали его. Это хотят знать достопочтимые члены Совета.

Лахлан поклонился эльбсту почти до земли, а затем отдельно каждому из членов Совета ХIII. И только потом заговорил.

– Все произошло, когда мужественный адмирал Сибатор преследовал корабль пиратов, который многие десятилетия терроризировал воды в районе архипелага Внешние Гебриды, – Лахлан благоразумно не упомянул остров Эйлин Мор, бывший подведомственной ему территорией. – Ничто не смогло бы спасти морских разбойников от справедливого возмездия. Однако, по какому-то необыкновенному стечению обстоятельств, пиратский бриг прошел над рифами, а фрегат адмирала налетел на них, пропорол себе днище и пошел на дно. Все погибли, и фрегат, и команда, включая самого адмирала.

– Ты забыл упомянуть о роли, которую во всем этом сыграл маяк на острове Эйлин Мор, – узкие щелки глаз туди Вейжа воинственно блестели. – Почему? Чтобы никто не вспомнил о государстве Эльфландия, правительство которого ты возглавляешь?

– Повелитель Вейж, моя память не подвела меня, – поклонился ему Лахлан. – Она расставила все события в порядке их значимости. Гибель адмирала важнее измены главного смотрителя маяка, хотя именно та и послужила ее причиной. Прошу простить меня, если моя память ошиблась.

– Скажи, кто заплатил человеку за измену? – вмешался гном Вигман. – Пираты?

– Мы не знаем этого, – ответил Лахлан. И многозначительно уточнил: – Пока не знаем.

– Почему? – спросил, пришепетывая, пэн-хоу Янлин. – И когда узнаете?

– Главный смотритель маяка сбежал, – с огорчением произнес Лахлан. – А вместе с ним и второй смотритель, домовой по имени Крег. Они каким-то образом сумели расправиться с отрядом морских пехотинцев, которые охраняли маяк, и скрылись в неизвестном направлении. Прошу извинить меня за отрывочность и скудость сведений, которые я могу сообщать глубокочтимым членам Совета тринадцати, но свидетелей преступления почти не осталось. Восстанавливать события приходится по крупинкам и часто почти по наитию, не имея достоверных фактов.

– Иными словами, ты пытаешься накормить нас недозрелой ягодой предположений, которые ты собрал, блуждая в зарослях недостоверных источников, – сказал леший Афанасий.

– Это не так, повелитель Афанасий, – возразил Лахлан, не забыв поклониться лешему. – Я сказал, что свидетелей почти не осталось, но они все-таки были, и начальник охраны посольства Эльфландии их допросил.

– Тогда нам нужен начальник охраны, а не ты, – заявил Афанасий. – Не трать напрасно нашего времени. Где он?

Лахлан вопросительно взглянул на эльбста Роналда. Тот, в свою очередь, бросил недовольный взгляд на лешего и сказал:

– Не забывайся, Афанасий, приказы здесь отдаю я

– Так прикажи, – ответил леший. – А то я уже устал слушать этого велеречивого премьер-министра. Думаю, что и другие члены Совета тоже.

Многие духи согласно закивали. И эльбст неохотно уступил.

– Выслушаем Грайогэйра, – сказал он и грозно взглянул на премьер-министра. – Надеюсь, ты не забыл взять его с собой?

– Грайогэйра? – Лахлана настолько удивило, что глава Совета ХIII знает имя начальника охраны посольства Эльфландии, что он не сумел скрыть этого. Но тут же опомнился. – Разумеется, нет, повелитель Роналд! Он ожидает меня за дверью.

– Ты привел его сюда, опасаясь за свою безопасность? – спросил, усмехнувшись, тэнгу Тэтсуя. – Ты думаешь, он сможет тебя защитить от нашего гнева?

Лахлан побледнел от страха, не зная, что ответить. Он боялся даже бросить взгляд в сторону эльбста Роналда. Эльф почувствовал, что его жизнь висит на очень тонкой невидимой нити, которую в любой момент может перерезать глава Совета ХIII, взяв на себя функции мойры Атропос. О вере людей в существование трех сестер мойр, считавшихся у древних греков богинями судьбы, Лахлан услышал однажды от Катрионы и почему-то запомнил.

– У нас пока нет причин гневаться на премьер-министра, – раздался томный голосок юды Бильяны. – Ведь так, Лахлан?

Лахлан с благодарностью поклонился юде. Его взгляд красноречиво высказал, что он никогда не забудет об оказанной ему услуге. Впрочем, он не сомневался, что сама юда при первом же удобном случае напомнит ему об этом долге. О пристрастии юды Бильяны к молодым мужчинам знали все.

– Позови его, – приказал эльбст Роналд.

Лахлан ушел и вернулся с Грайогэйром. Тот не кланялся, подобно Лахлану, всем подряд, а склонил голову только перед эльбстом Роналдом. Грайогэйр знал, что если он когда-нибудь станет членом Совета ХIII, то ему припомнят его былую угодливость и будут обращаться с ним, как с парией, отверженным и бесправным существом, обманом проникшим в их среду. Лахлан не понимал таких нюансов. Он был плебеем не только внешне, но и по природе своей.

– Ты знаешь, кто подкупил смотрителей маяка? – спросил гном Вигман.

Но Грайогэйр не успел ответить. Раздался голос эльфа Фергюса.

– А разве факт подкупа смотрителей маяка установлен? – спросил он. – Или это только предположение, высказанное премьер-министром Лахланом, которое все мы почему-то стали считать за истину?

Члены Совета ХIII переглянулись. В их взглядах читалось, что Лахлану никто не верил. Но Грайогэйр не дал времени на то, чтобы зерно сомнения, брошенное Фергюсом, дало всходы.

– Я нашел в карманах сержанта Дерека, командовавшего отрядом морских пехотинцев, множество алмазов на баснословную сумму, – сказал Грайогэйр. – Допросив с пристрастием Скотти, которая прислуживала на маяке, я узнал, что эти алмазы сержант забрал у главного смотрителя маяка. Скотти подтвердит это под присягой, если потребуется.

– И что это доказывает? – заинтересованно спросил гном Вигман.

– Что главного смотрителя подкупили. Люди расплачиваются друг с другом деньгами – бумажными купюрами, металлическими монетами, иногда даже серебряными или золотыми, но никогда – алмазами. Алмазы у главного смотрителя могли быть только в том случае, если ему заплатили за смерть адмирала Сибатора.

– Ты хочешь сказать, что человеку заплатил кто-то из духов? – опять подал свой голос тэнгу Тэтсуя. Он любил задавать каверзные вопросы.

– Я хочу сказать, что человеку заплатили пираты, – ответил Грайогэйр. – Все вы знаете, что адмирал Сибатор охотился за неуловимым «Летучим Голландцем». Не знаю, кто или что скрывается под прикрытием этого корабля, но то, что это пираты, не подлежит сомнению. А морским разбойникам так же привычно расплачиваться пригоршней драгоценных камней или золота, как и духам. Хотя лично я все-таки предпочитаю доллары, когда имею дело с людьми. Они имеют хождение по всему миру, и это очень удобно. А ты, глубокочтимый тэнгу Тэтсуя, вероятно, предпочитаешь йены?

Грайогэйр откровенно дерзил, скрывая это вежливым тоном. Он знал, что тэнгу Тэтсуя не пользуется расположением эльбста Роналда, и ничем не рисковал. В то же самое время он давал всем членам Совета ХIII понять, что он на равной с ними ноге.

– Где же эти алмазы? – спросил гном Вигман.

Все это время Грайогэйр держал в руках, пряча его за спиной, туго набитый кожаный мешок. Сейчас он, не говоря ни слова, подошел к столу, за которым восседали члены Совета ХIII, и, развязав горловину мешка, высыпал перед ними груду сверкающих драгоценных камней. На вершине этой пирамиды оказался огромный алмаз, внутри которого как будто сияло само солнце. Руки ундины Адалинды, юды Бильяны, гамадриады Дапны и гнома Вигмана сами собой, словно независимо от своих хозяев, потянулись к сокровищам и начали с жадным восхищением перебирать их. Фергюс, напротив, убрал свои руки под стол и сжал длинные тонкие пальцы в кулаки. Он сразу узнал свой алмаз, который отдал домовому Крегу в оплату за будущую расправу над новым главным смотрителем маяка. И только присущее ему хладнокровие помогло эльфу сдержаться и не выдать свой гнев возмущенным возгласом.

Непроизвольную реакцию Фергюса не заметил даже эльбст Роналд, который обычно пристально следил за всеми, кто его окружал, тем более за членами Совета ХIII. Но сейчас он, как и все остальные, не мог отвести глаз от драгоценностей, уже прикидывая в уме, какими из этих камней он пополнит свою коллекцию. Но очень скоро он пришел к выводу, что возьмет самый большой алмаз, а оставшиеся кинет, как кость собакам, членам Совета ХIII. Эльбст был настоящим ценителем драгоценностей и видел, что этот сверкающий как солнце камень один стоит всех остальных.

– Какая прелесть! – восхитилась ундина Адалинда, рассматривая алмаз. – Я видела нечто подобное только в скипетре английской королевы!

– «Кушон с элементами огненной розы» короля Таиланда на пятнадцать каратов больше, – пренебрежительно заметил гном Вигман. – А в скипетр английского королевского дома вставлен всего лишь один из осколков алмаза «Звезда Африки». Вот если бы ты, Адалинда, видела «Звезду Африки»! – восхищенно воскликнул гном. – Он весил более трех тысяч карат, и это был самый крупный алмаз в мире. Но знаешь, что самое поразительное?

– Нет, – искренне ответила ундина. – И, сдается мне, даже не хочу знать.

– Самое поразительное то, что «Звезда Африки» был всего лишь осколком алмаза, который так и не удалось найти, – не слушая ее, вдохновенно продолжал Вигман. – Помню как сейчас, это произошло в одна тысяча девятьсот пятом году. В британской колонии Трансвааль. Алмаз, найденный на одном из местных рудников, был поразительной чистоты, без минеральных включений, пузырей и трещин, которые портят большинство этих камней. На сегодняшний день его цена была бы равна стоимости девяноста четырех тонн золота!

– Никогда не слышала о нем, – презрительно сморщила свой красивый носик ундина.

Адалинда обиделась из-за выказанного гномом пренебрежения к бриллианту в скипетре английской королевы, с которой она одно время была дружна. Но Вигман проигнорировал ее обиду. Он был увлечен своей любимой темой.

– И это неудивительно, – ответил гном. – Безумный король Англии Эдуард Седьмой, которому «Звезду Африки» подарили ко дню его рождения, приказал разбить алмаз на части и огранить каждую из получившихся частей. Доверили это голландской ювелирной фирме «И. Й. Ашер и Ко», лучшей в этом деле в Европе на то время. Помнится, однажды я спросил у своего приятеля Иозефа Асскера, что он испытывал, когда совершал это злодеяние. Он признался мне, что упал в обморок, когда ударил по камню молотком…

Гном смолк. Казалось, он сам сейчас лишится чувств, при одном только воспоминании об этом кощунстве по отношению к алмазу. Внезапно он оживился, взял драгоценный камень в руки и прикинул его на вес.

– Но этот алмаз намного крупнее, – сказал он, просияв от радости. – В нем не менее килограмма веса! Может быть, это тот самый кусок, который сто лет тому назад не нашли в трансваальском руднике? Фергюс, как ты думаешь? Помнится, ты бывал в тех краях?

– Это было очень давно, – скучным тоном ответил эльф. – И я участвовал в англо-бурской войне, а не работал на алмазных рудниках, принадлежащих людям.

– А жаль, – покачал головой гном. – Ты мог бы сказочно разбогатеть.

– Разбогатеть мог бы я, если бы четверть века тому назад мне удалось похитить Millennium Star в Лондоне, – хвастливо заявил рарог Мичура. – Этот бесцветный бриллиант в форме груши с полусотней граней и весом сорок грамм был только застрахован на сто миллионов фунтов стерлингов. За сколько же его можно было продать! Мои люди уже держали его в руках. Но они не успели смыться, полиция арестовала их. Бриллиант вернули хозяину. Глупцы! Когда они вышли из тюрьмы, я с превеликим удовольствием перегрыз им глотки.

– Баста! – вдруг издал грозный рык эльбст Роналд. – Вы что, уже забыли об адмирале Сибатора, ослепленные блеском этих стекляшек? Зачем вам алмазы, если завтра вас самих предадут, как предали его, и вы погибнете? А это обязательно случится, если сегодня мы не покараем виновного в измене и смерти лучшего из млитов! Ты слышишь меня, алчный гном? А ты, безумная ундина? Руки прочь от камней!

Эльбст повернулся к Грайогэйру и приказал:

– Собери алмазы обратно в мешок, с глаз этих дуралеев долой, и передай мешок мне. А сам отвечай – главного смотрителя маяка уже повесили? Но предварительно с него живого должны были содрать кожу. Если этого не сделали до казни, то сделайте это сейчас, и немедленно.

Грайогэйр виновато склонил голову, чтобы скрыть радостный блеск глаз. Настала минута, которой он давно ждал.

– Повелитель Роланд, – сказал он, – главный смотритель маяка сумел уйти от возмездия. По моему приказанию он был схвачен сержантом Дереком, но ему помогли бежать. У человека был сообщник среди духов.

– Кто? – не сдержав своего гнева, пыхнул огнем из ноздрей эльбст. – Кто это был? Говори, или я испепелю тебя самого!

– Катриона, полномочный представитель посольства суверенного государства Эльфландия, – смиренно произнес Грайогэйр. И чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений, добавил: – Правая рука премьер-министра Лахлана.

Это был тонко задуманный и точно выверенный удар, которым Грайогэйр убирал премьер-министра со своего пути в Совет ХIII. После такого заявления с карьерой Лахлана было покончено раз и навсегда. Гном бросил торжествующий взгляд на Лахлана. Тот даже не побледнел, а позеленел от страха.

– Это поразительная новость, – вкрадчиво прошелестел пэн-хоу Янлин. – А что нам скажет сам Лахлан?

– Накануне тех трагических событий я с позором изгнал Катриону из посольства, – дрожащими губами произнес Лахлан. – Я узнал, что ее мать – отщепенка, предавшая народ эльфов связью с человеком. И Катриона отомстила мне. Она такая же, как ее мать, подлая и вероломная!

Конференц-зал наполнил возмущенный ропот членов Совета ХIII.

– Разве ты не знал об этом раньше? – спросил Фергюс, единственный из всех оставшийся невозмутимым. – Когда брал Катриону на такой ответственный пост в посольстве.

– Она не отразила этот факт в своей анкете, – ответил Лахлан. – А ее прошлое должен был проверить начальник охраны посольства Грайогэйр. Но он, судя по всему, пренебрег своими обязанностями. Хотел бы я знать, почему?

Это был ответный удар. И тоже меткий и очень болезненный. Пришел черед побледнеть Грайогэйру. Он открыл было рот, чтобы произнести имя Алвы, но его опередили.

– Так или иначе, а все они были твоими сотрудниками, – произнес пэн-хоу Янлин. – Следовательно, ты за них отвечаешь перед Советом тринадцати.

И чаша весов снова качнулась. Грайогэйр решил оставить свой козырь в рукаве на будущее.

– Кто может отвечать за нравственность эльфийки? – с презрением произнесла юда Бильяна. – Они всегда отличались своей распущенностью. А отсюда один шаг до измены и предательства.

Лахлан снова с благодарностью взглянул на юду.

– Их обоих следует найти и наказать, – сказал Фергюс. – Человека – за измену и гибель адмирала Сибатора. Эльфийку – за предательство и связь с человеком. И я затрудняюсь сказать, чья вина тяжелее.

– Казнь обоих будет ужасной, – пообещал эльбст Роналд. – Но кому поручить их поиски? Лахлану? Грайогэйру? Или… Может быть, тебе, Фергюс? Скажу откровенно, в этом деле из всех я доверяю только тебе.

– И я оправдаю твое доверие, Роналд, – сказал эльф. – Обещаю.

И глаза его мрачно блеснули. Впервые в них отразились какие-то чувства. Это были ненависть и предвкушение мести.

– Итак, решено, – провозгласил эльбст. – Мы соберемся снова через сорок дней. К этому времени дух адмирала Сибатора, покинувший его нынешнее тело, получит новое воплощение, а возмездие свершится. Фергюс расскажет всем нам, как были схвачены и наказаны изменники. И я объявлю имя нового члена Совета тринадцати. Dixi!

Это короткое слово на давно уже мертвом для людей языке, означающее «я сказал все, что хотел», завершало все заседания Совета ХIII. И никто не мог этого оспорить под страхом обвинения в нарушении традиций и последующего неизбежного сурового наказания.

Глава 5

Прозвучавшее как раскат небесного грома «dixi» ошеломило Лахлана. Он был уверен, что эльбст Роналд назовет его имя, когда речь зайдет о новом члене Совета ХIII. Алва заверила его в этом. А на его памяти не было такого, чтобы данное Алвой обещание не выполнялось.

Прилетев в Берлин, Лахлан направился из аэропорта не в резиденцию эльбста Роналда, а в гостиницу, где поселилась Алва в ожидании вечернего авиарейса на Париж. Он застал жену в номере. Она лежала в кровати, непомерно большой для нее одной, укрытая до подбородка красным атласным одеялом и почему-то в больших, на пол-лица, солнцезащитных очках. Говорила еле слышно, и часто морщилась, будто каждое сказанное слово приносило ей мучительную боль. Алва явно страдала. Лахлан не стал расспрашивать жену о причинах ее недомогания. Их встреча продлилась недолго, он ушел сразу после того, как Алва сказала, что эльбст Роналд принял решение заменить в Совете ХIII выбывшего млита им, Лахланом. Он не спросил жену и о том, как ей удалось повлиять на решение эльбста, столь благоприятное для него. Однажды, когда его назначили премьер-министром, и он задал подобный вопрос, Алва запустила ему в голову тяжелой серебряной вазой с цветами. И не промахнулась. Потом он три дня ходил с огромной шишкой в густом фиолетовом ореоле на лбу. Это навсегда отучило его от излишнего любопытства. А на жену он не обиделся. Наоборот, купил ей шикарное бриллиантовое ожерелье, и уже через неделю получил прощение и доступ в ее постель.

Однако, дав Алве слово в этот раз, эльбст Роналд уже на другой день изменил свое решение. Лахлан почувствовал обиду и злость. Но не на эльбста. Он даже помыслить не осмелился бы о таком. А на жену, Грайогэйра и Катриону.

Алва была виновата в том, что ее чары на эльбста оказались слишком кратковременны. Начальника охраны посольства Лахлан винил в отступничестве от его, Лахлана, интересов. А в том, что эльбст не рискнул ввести в члены Совета ХIII того, кого чуть было не уличили в измене, виновата была Катриона. Не будь ее, все сложилось бы иначе. Его, Лахлана, репутация, была бы по-прежнему безукоризненной и незапятнанной.

Лахлану казалось, будто все его предали. Все, кого он любил и кому доверял. И он не мог понять причины, по которой это произошло.

Лахлан мог еще долго терзать себя, но к нему, томно улыбаясь, подошла юда Бильяна и протянула руку для поцелуя.

– Я жду тебя сегодня вечером, – сказала она. – Мне надо обсудить с тобой один вопрос. Если ты не против, конечно.

– Я буду счастлив, – ответил Лахлан, припадая к этой дряблой, с обвисшей кожей, руке губами.

Взгляд, который юда бросила на него, отходя, не оставлял сомнений в том, что за вопрос они будут обсуждать вечером. Лахлан незаметно огляделся вокруг – не подслушал ли кто его короткий разговор с юдой. И увидел, что Фергюс что-то говорит Грайогэйру, а тот послушно кивает. Лахлан подошел ближе, надеясь подслушать.

– Ты очень ловок, Грайогэйр, отдаю тебе должное, – говорил эльф голосом, в котором Лахлан впервые услышал какие-то интонации. – Убедить Скотти подтвердить под присягой свое обвинение – на это не каждый способен. Домовые обычно лояльны к людям, в чьем доме они живут.

– Благодарю тебя, повелитель Фергюс, за столь высокую оценку, – сказал Грайогэйр, и на этот раз уже его голос поражал своей сухостью. – И поздравляю с доверием, которое тебе оказал Совет тринадцати. Если тебе понадобится моя помощь в розыске изменников, можешь на меня рассчитывать.

– Ты что-то знаешь о том, где они могут быть?

– Нет, к сожалению. Иначе они уже были бы здесь.

– Как мешок с алмазами?

– Да.

– Меня удивляет, что ты не оставил алмазы себе. Вероятно, у тебя есть другая цель, более заманчивая, чем разбогатеть?

– Моя цель – верой и правдой служить Совету тринадцати.

– Ты настолько высоко ценишь его?

– Истинно, повелитель Фергюс.

– Дороже алмазов, – сказал Фергюс. И это был не вопрос, а утверждение. – Но не дороже жизни?

– Я тебя не понимаю, повелитель Фергюс, – сказал Грайогэйр.

– А жаль, – бесстрастно заметил эльф. – Вакансии бывают не только в Совете тринадцати.

С этими словами эльф повернулся к Грайогэйру своей узкой костлявой спиной. Грайогэйр проводил его задумчивым взглядом. Лахлан подошел к гному.

– Что, уже подыскиваешь себе другого хозяина? – спросил он, презрительно кривя губы.

Грайогэйр неопределенно хмыкнул, ничего не ответив. И ушел, оставив Лахлана в бешенстве.

В дальнем углу конференц-зала туди Вейж, пэн-хоу Янлин и тэнгу Тэтсуя обменивались мнениями, кланяясь друг другу после каждой произнесенной фразы.

– Туманная история, – произнес пэн-хоу.

– Смердит, – подтвердил туди.

– Как и все, что имеет отношение к млиту Сибатору, – сказал тэнгу.

И все трое согласно закивали головами, настороженно поглядывая на собеседников из узких бойниц, в которых прятались их глазки. Их очень удивляло, что они впервые сошлись во мнении все трое сразу.

К ним подошел леший Афанасий. И они, замолчав, начали кланяться ему, выражая свое явное почтение и скрытое желание, чтобы он поскорее ушел и не мешал их глубокомысленной беседе.

Отойдя от этой компании, леший подошел к гному Вигману, который в это время заинтересованно обсуждал с рарогом Мичурой, ундиной Адалиндой и гамадриадой Дапн цену, за которую можно было бы продать огромный алмаз, найденный у сержанта Дерека. Положив руку гному на плечо, чтобы привлечь его внимание, леший спросил:

– Как дела, Вигман?

– Афанасий, не сейчас, – ответил гном. – Поговорим об этом позже.

И он продолжил свой спор с рарогом, который утверждал, что разделив алмаз на несколько мелких частей, можно выручить за него больше денег, а, главное, намного быстрее. Гном высказывал диаметрально противоположный взгляд. Мнения ундины и гамадриады разделились. Это была патовая ситуация. Но никто даже не подумал спросить лешего, чтобы одна из сторон получила численный перевес. Афанасий считался диким и невежественным лесным духом, и его все чурались.

Леший подошел к очокочи Бесариону и, дружески ударив его кулаком в горб, росший из грудной клетки, сказал:

– Отметим нашу встречу, Бесарион? Как это принято у людей, недолгих им лет жизни.

Очокочи радостно гукнул. Огромный, нескладный, заросший с ног до головы рыжей, цвета ржавчины, шерстью, он тоже чувствовал себя здесь чужим, как и леший. Окружающая роскошь словно давила на очокочи, заставляя невольно пригибаться, так что начинало казаться, что и на спине у него тоже появился нарост. Он хлопнул лешего по плечу и, приобняв друг друга, два косматых товарища вышли из конференц-зала, обмениваясь на ходу звучными шлепками и довольным уханьем.

Как только они скрылись из вида, гном Вигман, оставив свою компанию, поспешно вышел в другую дверь, куда незадолго до того удалился, прихватив кожаный мешок с алмазами, эльбст Роналд.

Гном очутился в комнате, которая была полной противоположностью конференц-залу с его строгим деловым стилем. Здесь эльбст отдыхал в перерывах между заседаниями, которые иногда шли одно за другим в течение дня, а то и по ночам, когда решались важные для всего мира духов проблемы. И комната полностью соответствовала вкусам Роналда. В ее отделке использовался преимущественно янтарь, включая панели, украшения и панно, который дополняли золочёная деревянная резьба, зеркала и мозаичные картины из агата и яшмы. На всем лежал отпечаток ХVIII века, эпохи, когда роскошь была возведена в ранг искусства. До Вигмана доходили слухи, что первоначально этой комнатой владели прусские и российские императоры, а эльбсту она не стоила ни гроша, но сам глава Совета ХIII об этом благоразумно молчал, а гном не осмеливался его расспрашивать.

Эльбст полулежал в массивном вольтеровском кресле и, покачиваясь, рассматривал огромный алмаз, который он извлек из мешка, а сам мешок небрежно бросил под кресло. Несколько алмазов высыпались из распахнутой горловины и сиротливо лежали на янтарном полу.

– Что тебе? – недовольно рыкнул эльбст, увидев гнома. – Я устал.

– Вопрос, не терпящий отлагательства, – торопливо произнес Вигман. Но, увидев, что его слова не произвели ожидаемого эффекта, добавил: – Вопрос ценой в триллионы долларов!

– Изложи в трех словах, – потребовал эльбст, – Произнесешь четвертое – и я откушу тебе голову.

– Нефть. Сделка. Люди.

Сказав это, гном замолчал. Он знал, что даже к шуткам эльбста надо относиться серьезно.

– Ты все о своем, – поморщился Роналд. – Когда же ты насытишься, алчный гном? Неужели тебе мало денег, которые ты имеешь?

– Я казначей Совета тринадцати, – напомнил гном. – Деньги, которые я зарабатываю – это не мои деньги. Они собственность Совета.

Вигман благоразумно умолчал о том, что из этой могучей финансовой реки он отвел не менее полноводный ручеек в свой собственный карман. А потому был так заинтересован во всех сделках, которые он устраивал от имени Совета ХIII, пользуясь своим положением казначея.

– И что на этот раз? – спросил эльбст. Он всегда был не прочь подзаработать, если это не требовало от него усилий. Увидев, что гном с деланным испугом показывает три коротких толстых пальца, великодушно разрешил: – Хорошо, многословь. Но будь краток. Не кради моего времени.

– Некая сверхдержава, опережающая все другие по количеству добываемой нефти, предлагает нам сделку. Мы позволяем ей увеличить добычу нефти, которую она затем выбрасывает на рынок, перенасыщая его. Цена за баррель падает, конкуренты разоряются, сверхдержава монополизирует нефтяной рынок.

– Это ее интерес, – заметил эльбст. – А в чем наш?

– Нам продолжают платить ту же цену, по которой мы продавали нефть раньше. Разницу сверхдержава возмещает за свой счет. Убытки она покроет будущей прибылью.

– Это всего лишь деньги. В этой ситуации мы ничего не теряем, но и не приобретаем. А когда мы не приобретаем, мы теряем. Все очень просто, Вигман. Это плохое предложение.

– Но ведь, став монополистом нефтяного рынка, эта сверхдержава сможет диктовать свои правила игры всем остальным государствам мира. А поскольку мы с ней союзники, то среди приоритетов ее политики будут и наши правила уже нашей игры, – гном хитро улыбнулся. – Повелитель Роналд, ты станешь повелителем не только духов, но и людей! И в этом я вижу наш главный интерес.

– А это не так уж глупо, как мне показалось вначале, – подумав, согласился эльбст. – Ты, гном, оказывается, не только казначей, но и политик.

– Фундамент политики – это экономика, а фундамент экономики – это финансы, – сказал Вигман. – Я всего лишь финансист, повелитель Роналд. В то самое время как ты…

– Не продолжай, – оборвал его эльбст. – О себе я все знаю. Как выяснилось, я не все знал о тебе. И это меня тревожит.

Вигман струсил. У него задрожали короткие толстые ножки, а на лбу выступил холодный пот. Увидев это, эльбст подмигнул ему, давая понять, что шутит. Алмаз, который он продолжал держать в руках, был причиной его хорошего настроения. И он благодушно распорядился:

– Пропиши условия контракта между Советом тринадцати и людьми и дай мне прочитать. Я подумаю.

Но гном, несмотря на свой только что пережитый страх, от которого у него все еще сохранились неприятные ощущения в животе, возразил:

– Глава этой сверхдержавы хотел бы лично обсудить с главой Совета тринадцати условия будущего контракта. Он сказал, что готов встретиться с повелителем Роналдом в любое удобное для него время.

– Да ты с ума сошел, Вигман, – удивленно посмотрел на него эльбст. – Кто он такой, чтобы настаивать на личной встрече со мной?

– Он будущий правитель мира людей, – напомнил гном. – И хотел бы встретиться со своим будущим повелителем, чтобы иметь честь лично засвидетельствовать ему свое почтение и поцеловать в знак покорности туфлю на его несравненной ноге.

– Витиевато выражаешься, Вигман, – заметил эльбст. – Я и половины не понял из того, что ты сказал. И, кроме того, я не ношу туфель, ты же знаешь.

– Восточный стиль, – выдавил из себя улыбку гном Вигман. – Я тоже не сразу привык. Но им так нравится. Есть даже пособия на эту тему. Я прочитал на днях одно. Называется «Тысяча и одна ночь». Узнал много интересного о людях Востока, их привычках и обычаях.

– Не засоряй мне голову подобной чепухой, – отмахнулся эльбст. – Хорошо, назначь встречу. Через сорок один день. Сначала я хочу решить проблему маяка на острове Эйлин Мор.

– Встреча состоится здесь, повелитель Роланд? – гном поклонился, чтобы скрыть торжествующую улыбку.

– Ты точно сошел с ума, Вигман, – сказал эльбст и погрозил ему своим кривым и острым, как ятаган, когтем. – Наверху, на первом этаже моей резиденции. В комнате для официальных гостей. Да смотри, гном, не спутай с комнатой для моих личных гостей. То-то будет подарок для моего кобольда!

И эльбст зашелся в приступе смеха, который преследовал гнома Вигмана еще долго после того, как он, пятясь, вышел из янтарной комнаты.

Однако радость гнома от этого не убавилась. Он не сказал эльбсту, что лично ему, Вигману, был обещан людьми довольно внушительный процент с суммы контракта, который будет подписан по этой нефтяной сделке. Гном Вигман полагал, что знать об этом эльбсту Роналду вовсе не обязательно. Это был его личный секрет, о котором он даже не рисковал думать, чтобы не быть невзначай кем-то услышанным.

Вигман спешил. Еще сегодня ему надо было посетить столицу одной из ближневосточных стран, а затем его ждали неотложные дела в Берне, где на одной из тихих узких улочек в скромном каменном серо-зеленом доме с аркадами размещался неприметный для посторонних глаз банк, о котором знали все ведущие финансисты мира. Гном Вигман любил из окна своего кабинета смотреть на часы на колокольне Цитглоггетурм. Почти тысячу лет украшавшие восточную часть древней колокольни, ровесницу самого города, часы напоминали ему о скоротечности бытия. Он не понимал жителей города, их характер и особый ритм жизни, соответствующие превозносимому ими девизу – «Не торопиться!». Люди заполнили свой крохотный городишко изображениями медведей, начиная с герба и заканчивая курантами Часовой башни, и геранями, стоявшими в горшках почти на каждом подоконнике, и были счастливы, тратя свои дни на прогулки на свежем воздухе в парке Кляйне Шанце. Он не мог себе этого позволить, видя, как быстро бегут стрелки по циферблату часов на колокольне Цитглоггетурм. Каждая минута могла сделать его богаче или беднее, и это зависело от него самого.

Глава 6

Морское путешествие на катере под парусом от острова Эйлин Мор до острова Стаффа было недолгим, но, быть может, Борису это только показалось.

Он знал, что если судить по географической карте, то оба острова располагались почти по соседству, в районе Внутренних Гебридских островов у берегов Шотландии. Но если довериться ощущениям, то их разделяла вечность.

Как только свет маяка Эйлин Мор скрылся в ночном мраке, все плохие воспоминания, связанные с ним, ушли в прошлое. А в будущем Бориса ждали необитаемый остров Стаффа, поющая пещера Фингала и любовь Катрионы. И это казалось чудесным, позволяя забыть недавние неприятности. Борис был молод и верил в свою счастливую звезду, которая, он в этом не сомневался, будет сиять над ним всю его долгую жизнь. А то, что иногда эту звезду застилали грозовые тучи, было не так уж и страшно, если все остальное время небо оставалось чистым и безоблачным. Он хорошо помнил, что говорила его бабушка Алевтина – для того Господь Бог и создал ночь, чтобы ярче сиял день. А затем она добавляла, что грех нужен, чтобы оттенить добродетель. «Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься», – заявляла она и лукаво усмехалась, глядя на непонимающее личико внука…

Весь путь Борис любовался морскими пейзажами и Катрионой, причем девушкой он восхищался намного больше. Стройная, гибкая, сильная и одновременно хрупкая, как выточенное из бесценного куска мрамора не имеющее цены произведение искусства, она легко управляла парусом и не забывала дарить улыбки и нежные поцелуи Борису, когда ему удавалось напомнить ей о своем существовании. Он был настроен восторженно, она – настороженно, ожидая погони, шторма, урагана, ливня и прочих бедствий, которые могли бы им угрожать и помешать достичь цели их путешествия. Катриона тоже была влюблена, но она была на целую сотню лет старше Бориса, а потому предусмотрительнее. Порой эта предусмотрительность перерастала в мнительность. Если исключить чувство эльфийки к Борису, то радовало ее только то, что погода была пасмурной, и солнце надежно скрывали мрачные, низко нависшие над морем тучи.

Но ничего плохого не случилось. И когда катер проходил мимо остров Иона, лежавший в самом близком соседстве с островом Стаффа, Катриона позволила себе немного расслабиться. Теперь только она могла по-настоящему насладиться своей неожиданной свободой и своей нежданной любовью. В сущности, до этого Катриона никого еще не любила, изредка и недолго переживая только детские влюбленности. По эльфийским меркам она была очень юной, даже младше Бориса, если сравнивать их возраст сообразно количеству лет, проживаемых эльфами и и людьми.

Катриона устроилась поудобнее на коленях Бориса и в перерывах между поцелуями пыталась успеть рассказать ему о том, что он видел вокруг себя. Но только глазами, не проникая в суть вещей и происходящего.

– Это остров Иона, – говорила она, оторвавшись на миг от его жадных губ. – Здесь погребали древних шотландских королей. Сам король Макбет также обрел на этом острове свое последнее пристанище. Ты должен о нем знать. Великий бард увековечил его в одной из своих трагедий, при этом значительно исказив биографию самого Макбета и исторические факты.

– Как интересно, – восхитился Борис и снова припал к ее губам, словно они были раскрывшимся бутоном, а он – изголодавшейся пчелой.

– А это Uamh-Binn, – уже совсем другим тоном сказала Катриона, и Борис невольно поднял голову, чтобы увидеть, что так поразило девушку. – В переводе с древнего гэльского языка – Пещера мелодий. Я провела в ней все свое детство.

– Ты жила в этой пещере? – удивился Борис.

– Это пещера жила в нашем доме, – странно ответила Катриона, однако не стала ничего объяснять. – Но это для меня она Uamh-Binn, вы же, люди, называете ее пещерой Фингала. А слово «фингал» дословно переводится как «белый странник». Так звали легендарного героя древних кельтов, который, если верить преданиям, проложил между Шотландией и Ирландией Дорогу гигантов. Впрочем, свое название пещера получила не от него, а от увертюры «Фингалова пещера», написанной одним из ваших композиторов, Мендельсоном, после того, как он посетил этот остров. Мелодию ему навеяли те созвучия, которые он услышал внутри пещеры.

– А ты знаешь, что Мендельсон написал еще одну мелодию, намного более популярную у людей? – улыбаясь, спросил Борис. – Кстати, ее будут исполнять на нашей с тобой свадьбе.

– А ты знаешь, – с милой гримаской передразнила его Катриона, уходя от опасной темы, – что в разное время пением пещеры Фингала приезжали насладиться такие знаменитые люди, как Жюль Верн, Вальтер Скотт и даже сама английская королева Виктория? И вот теперь ты войдешь в их сонм.

– В сонм мне рано, – рассмеялся Борис. – Я еще не успел нарадоваться жизни.

– Вот и порадуешься в Пещере мелодий, – Катриона приложила свой палец к его нетерпеливо тянущимся к ней губам. – А Вальтер Скотт, между прочим, писал, что эта пещера не поддается описанию словами, а ее вид превзошел все то, что ему доводилось о ней слышать.

– Бедняга Вальтер Скотт, – лицемерно посочувствовал Борис. – А что бы он сказал, если бы увидел тебя, Катриона? Думаю, он лишился бы не только своего писательского дара, но и дара речи.

– Нахал, – рассмеялась Катриона. – Одно слово – человек! Не Вальтер Скотт, а ты! Да перестань же немедленно!

Но Борис перестал ее целовать только тогда, когда катер подошел к разверстому в базальтовой скале овальному отверстию, которое вело в пещеру Фингала. Оно было слишком узким, чтобы в него мог протиснуться катер. Им необходимо было пристать к острову в некотором отдалении, а затем по узкой тропе, протоптанной множеством ног в камнях, усеивающих берег, пройти пешком внутрь пещеры.

– Остров необитаем, – сказала Катриона, – но его часто посещают туристы. Лодка с ними отходит от острова Малл ежедневно, но пристает к острову Стаффа только в хорошую погоду. На наше счастье, хорошая погода здесь редкость. Так что почти все время мы будем одни.

– От кого мы прячемся, Катриона? – спросил Борис, снова став серьезным.

– От всех, – сказала девушка. – Нам угрожает весь мир.

И Борис должен был довольствоваться этим ответом. Но любовь переполняла его, и он был даже доволен, что никто не будет им мешать. Во всяком случае, какое-то время.

– Всегда любил игру в прятки, – весело заявил Борис.

– Наиграешься досыта, – мрачно пообещала Катриона.

Катер ткнулся носом в берег. Их морское путешествие закончилось.

Остров Стаффа был больше Эйлин Мора, но незначительно – в длину всего один километр и полкилометра в ширину. В пещеру Катриона вошла первой. Она прекрасно ориентировалась в темноте и, кроме того, здесь все было ей знакомо с детства. Каждый камень, каждый поворот, каждый звук. Ее мать, Арлайн превратила их дом в прекрасную копию Пещеры мелодий, почти неотличимую от оригинала, в чем Катриона сейчас могла убедиться.

Морские волны, мерно бьющиеся о шестигранные базальтовые колонны, уходящие в воду на глубину семидесяти метров и возносящиеся под куполообразный свод на двадцать метров, создавали фантастическое ощущение, что где-то играет невидимый гигантский орган. Музыка, которую он рождал, была величественной и прекрасной. Казалось, что небесную музыку воссоздают сами стены, от которых отражались все звуки. Акустика была потрясающей. Это был поистине нерукотворный исполинский собор, построенный самой природой.

Во всяком случае, так казалось Борису. Он крепко держал Катриону за руку, словно опасаясь ее потерять. Пещера была небольшой, протяженностью метров восемьдесят и шириной не более пятнадцати, однако она поражала своей монументальностью. И человек здесь был подобен крошечной звездочке на необъятном небесном своде мироздания. Но Борис не чувствовал своей ничтожности, наоборот, его дух проникся величием природы, и в эту минуту он даже забыл, что сам он смертен.

От этих возвышенных мыслей его оторвала Катриона.

– Тебе нравится здесь? – спросила она, с внутренним трепетом ожидая ответа.

– Это бесподобно, – искренне ответил Борис. – Кто создал это чудо?

– Море, дожди и ветер, – ответила она. – Духи природы.

– Такие же, как ты?

– Архитекторы этой пещеры были гениями, – покачала головой Катриона. – А я простая эльфийка. Во мне нет даже намека на гениальность. К моему великому сожалению.

– И к счастью для меня, – сказал Борис, нежно целуя ее руку, которую так и не выпустил. – Ты и так само совершенство, а будь ты еще и гением, я бы чувствовал себя очень неуютно. А сейчас…

– А сейчас? – спросила его с улыбкой Катриона, не отнимая своей руки от его горячих губ, а второй пригладив растрепанные волосы на его голове.

– А сейчас у меня такое чувство, будто я после долгого путешествия возвратился домой, – сказал он. И взглянул в ее глаза с немым вопросом: поняла ли она его?

– И у меня тоже, – прошептала Катриона. Она приложила ладонь Бориса к своей груди. – Послушай, как бьется мое сердце. Каждый его стук – это слова «я люблю тебя». Слышишь, как часто оно произносит их?

Борис нежно погладил ее грудь. Катриона сама сняла блузку, чтобы ничто не мешало Борису ласкать ее. Они не заметили, как оказались обнаженными. Она приникла к нему всем телом. Он приподнял ее и нежно овладел ею. Она чуть слышно застонала от наслаждения. Он не торопился, чтобы продлить мгновение, когда их настигнет сокрушающая все остальные чувства волна экстаза. И прошла целая вечность, прежде чем она захлестнула их, обоих одновременно. И в мелодию, которую рождала пещера, добавились новые звуки, превратив ее в чудесную симфонию вселенской любви…

Глава 7

Все сорок дней, прошедшие со дня заседания Совета ХIII, Грайогэйр старался не попадаться премьер-министру Лахлану на глаза. Но и эльбст Роналд не допускал его до себя. Грайогэйр метался, как затравленная крыса, между островом Эйлин Мор, Парижем и Берлином. В Берлине он обивал порог резиденции эльбста. На острове держал в постоянном страхе чету престарелыхдомовых, то пугая их жестокой расправой в том случае, если маяк, который снова начал работать в автоматическом режиме, вдруг погаснет, то расспрашивая о том, куда могли бежать смотрители маяка и Катриона. В Париже почти все свое время он проводил в подземной темнице, расположенной под зданием посольства Эльфландии. Здесь было более десятка камер, но Грайогэйр посещал только одну и подолгу в ней задерживался. Он строго запретил входить в эту камеру кому-либо из надзирателей, а ключ от нее всегда носил с собой, не забыв наложить на дверь заклятие.

Однако, как будто все сговорились, нигде и ни от кого он не получал утешительных вестей. В резиденции главы Совета ХIII ему сначала вежливо, а потом уже и довольно грубо отвечали, что повелитель Роналд чрезвычайно занят, и если он, Грайогэйр, ему понадобится, его вызовут. Перепуганные старички домовые забивались в угол при его появлении, но упорно твердили, что ничего не знают. А из таинственной камеры подземной темницы он выходил мрачнее тучи, видимо, так и не получив желаемого ответа. А время шло. И хуже всего была неопределенность, в которой Грайогэйр сейчас жил. Он не понимал, что происходит, а, главное, что ждать в будущем.

Только однажды некий отдаленный свет истины забрезжил перед ним. Это случилось, когда в одну из своих очередных поездок в Берлин он неожиданно увидел возле резиденции главы Совета ХIII рыжеволосую Алву, жену премьер-министра Лахлана. Она, соблазнительно виляя своими роскошными бедрами, входила в проем ограды, которая предупредительно перед ней распахнулась. И это в то самое время, когда он, Грайогэйр уже давно был вынужден простаивать около серебряного дракона часами, в ожидании, пока ему неохотно ответит чей-то тоненький насмешливый голос, и всегда отказом. Грайогэйр сообразил, что Алва и была тем секретным оружием, на которое рассчитывал Лахлан, надеясь занять вакантное место в Совете ХIII.

Заручившись поддержкой эльбста через свою жену, Лахлан претендовал на это, даже в обход правила, что каждый народ мог иметь в Совете ХIII только одного представителя. Но следовало признать, что правило это было неписанным. В древние времена случалось и такое, что Совет ХIII состоял более чем наполовину из тех же гномов или водяных, в зависимости от того, кто побеждал в беспрерывных войнах, которые вели между собой духи, тогда разобщенные и бессмысленно воинственные. А, следовательно, он, Грайогэйр, совершил непростительную ошибку, когда пошел против Лахлана, вместо того, чтобы принять его предложение. И цена этой ошибки была его, Грайогэйра, карьера, а то и жизнь. Если Лахлан станет членом Совета ХIII, он рано или поздно найдет возможность отомстить своему бывшему подчиненному, который, будучи начальником охраны посольства Эльфландии, отступился от него, а по сути, предал, в трудную минуту.

Но даже не страх сильнее всего терзал, подобно гиене, Грайогэйра в эти дни, а обманутая надежда. Страх был ему привычен, с детства, которое он провел на серебряных рудниках в Мексике. Но надежда зародилась в нем впервые за всю его жизнь. И она была так сладостна, что Грайогэйр даже забыл о своем страхе, благодаря которому только и сумел вырваться из мрака рудника и достичь невиданных прежде для любого из членов их семьи высот, если, конечно, не считать его настоящего отца.

Сколько себя помнил Грайогэйр, он всегда боялся своего отца, работавшего надзирателем на одном из рудников, которые принадлежали Совету ХIII. Тот был злобен, жесток и очень плохо к нему относился, а свою жену и его, Грайогэйра, родную мать часто бил смертным боем. Грайогэйр долго не мог понять, в чем причина, пока однажды не подслушал разговор родителей во время их очередной ссоры. Отец обвинял мать в былой неверности, в результате которой появился на свет Грайогэйр. Так он узнал, что его настоящим отцом был не низкорослый и отвратительный, с постоянно грязной бородой до пояса, гном, а здоровяк-млит, бывший начальником рудника. Мать Грайогэйра полюбила его до беспамятства, потеряв разум и стыд, но млит без сожаления бросил ее, когда его перевели на другой рудник, где-то в Канаде. Она уже была беременна и считала отцом своего будущего ребенка млита, не сумев скрыть это от мужа. Но избавляться от плода супружеской неверности было поздно, слишком опасно для жизни матери. Так на свет появился Грайогэйр, никому не нужный и никем не любимый, кроме матери, которой приходилось это скрывать, чтобы уберечь себя и его от зверских побоев мужа…

Это открытие дорого обошлось жестокому гному. Спустя некоторое время Грайогэйр без сожаления и малейших сомнений проломил ему голову железным топором, который висел на стене в родительской спальне, как память о былых подвигах их предков-гномов. А сам Грайогэйр сбежал почти на другой конец света, в Шотландию, не дожидаясь суда или хотя бы известия, жив тот или мертв. Здесь он переменил много профессий, пока не остановился на ремесле охранника. Видимо, долголетнее общение с надзирателем-гномом не пропало для него даром, и наследственная предрасположенность к этому роду деятельности была ему передана если не по крови, то по духу. Из простых охранников он выбился в начальники маленького охранного агентства, а потом случайно познакомился с Лахланом, произвел на него впечатление своей грубостью, силой и преданным блеском в глазах, и когда тот получил свой высокий пост премьер-министра, то занял место начальника охраны посольства. Это был головокружительный взлет в карьере Грайогэйра. Но ему захотелось большего. Видимо, на этот раз во всем была виновата кровь – кровь, которая досталась ему в наследство от его родного отца. Когда погиб млит Сибатор, он, Грайогэйр, впервые вдруг почувствовал себя млитом и подумал – а почему бы и нет? Как оказалось, на свою беду. Когда-то млит сгубил его мать, а спустя много лет – погубил его, Грайогэйра.

Его подвели самоуверенность и наследственность – вот о чем думал Грайогэйр спустя несколько недель после того, как завершилось памятное заседание Совета ХIII и пришло время очередного, о котором предупреждал эльбст Роналд.

Грайогэйр, чувствуя, что погиб, все-таки не смог не прийти в этот день в резиденцию главы Совета ХIII, в которую ему долгое время не было доступа. Он сопровождал премьер-министра, а тот был необычайно оживлен и весел, и даже не смотрел на начальника охраны посольства с холодным презрением, как это было все последние дни. Судя по всему, новости, которые ему сообщила накануне Алва, вернувшись из очередной поездки в Берлин, были обнадеживающими.

Зато Фергюс был еще более хмур, чем обычно. Все его попытки разыскать бывшего главного смотрителя маяка и Катриону не увенчались успехом.

Дом в отдаленной приморской деревеньке, доставшийся Борису Смирнову в наследство от его давно умершей бабки, стоял пустой, с выбитыми окнами и прохудившейся крышей, внутри гулял ветер и бегали одичавшие мыши. По прежнему месту работы о нем после того, как он уволился, ничего не слышали и не знали, где он может быть. Говорили, что уехал во Владивосток, да там и пропал, как это бывает в мегаполисах, где никто не знает друг друга и ничего друг о друге. Хозяин квартиры, которую Борис недолго арендовал, только развел руками. Таких квартирантов-однодневок у него перебывало много, город-то портовый, люди, не имеющие своего жилья, приезжают и уезжают часто. Фергюс перевернул весь Владивосток верх дном, его подручные облазили все закоулки и притоны, и даже близлежащий остров Русский, с недавнего времени соединенный мостом с городом, но нигде не нашли даже следа Бориса Смирнова. Как бы то ни было, но в родные места после бегства с острова Эйлин Мор он не вернулся.

С Катрионой было не проще. Никто из эльфов ее не видел и не слышал о ней. А дом ее матери, Арлайн, неожиданно оказался пепелищем, и соседи ничего не знали ни о пожаре, ни о судьбе самой Арлайн, а уж тем более о Катрионе. Фергюс даже преодолел свое отвращение и спросил о ней у Алвы, которая считалась ее подругой, но та только пожала плечами, глядя на него своими бессмысленными совиными глазами, в которых читались лишь усталость и скука.

Разумеется, Фергюс понимал, что мир велик, и невозможно за столь короткий срок вывернуть его наизнанку, как собственный карман. Но он понимал также и то, что эльбста Роналда не удовлетворят такие вести. А, главное, он сам был разочарован. Его душа пылала местью, и с каждым днем пламя только разгоралось. Может быть, свою роль в этом играло и таинственное исчезновение Арлайн. Фергюс, после долгих лет забвения неожиданно снова услышавший о ней, опять не знал, где она находится, и это неведение его изводило, как неутихающая зубная боль. Помнится, когда-то ему понадобилось много времени и сил, чтобы забыть Арлайн. К новой попытке он был не готов, и он чувствовал, что у него нет, и уже не будет, ни времени, ни сил на это.

На этот раз в конференц-зале находились не только члены Совета ХIII, но и другие духи, принимавшие участие в предыдущем заседании. Были приглашены премьер-министр Лахлан и начальник охраны посольства Эльфландии Грайогэйр, а также никому не известный безобразный краснокожий карлик кобольд, смотревший на всех настороженно и исподтишка, и сразу же прятавший взгляд, как только на него кто-то обращал внимание. Всем было немного не по себе от его скользких крошечных бегающих глазок.

Эльбст Роналд не стал размазывать кашу по тарелке и сразу перешел к сути дела.

– Миновало сорок дней со дня гибели адмирала Сибатора, – сказал он, сурово глядя на окружающих, словно обвиняя их в чем-то, однако упорно не замечая Фергюса – единственного, к кому эльбст мог обратить свои претензии. – Отомщен ли млит? Пойманы ли те, кто предал его, по чьей вине он погиб? Я не получал таких известий. Что скажет член Совета Фергюс, которому было поручено свершить возмездие?

– Я не нашел предателей, – сказал, опустив голову, Фергюс. – Мне нужно еще время.

– А духу млита Сибатора нужен покой, но он не может его обрести по твоей вине, – завил Роналд. – Я уверен, что будь он на твоем месте, Фергюс, мы услышали бы сегодня другой ответ.

Реакция главы Совета ХIII была предсказуема, однако дело принимало неожиданный оборот. И все это почувствовали. Грозовая туча нависла над головой Фергюса. И вот-вот из нее должна была ударить молния, которая могла испепелить эльфа.

– Что скажете вы, члены Совета? – обратился Роналд к собравшимся духам.

Но все молчали в ожидании, что кто-то другой заговорит первым, не желая обращать гнев эльбста на себя. Да и что они могли сказать? Почти все они уже забыли не только о каком-то неведомом человеке и никому не известной эльфийке, которые сбежали с острова Эйлин Мор, но и о самом млите Сибаторе. Слишком давно это было, и на это событие наслоились другие, более важные для них. Млита никто из духов не любил и не уважал. И они не понимали, из-за чего разъярился эльбст Роналд. Разумеется, все знали о его неприязни к эльфу Фергюсу, причиной которой был все тот же пресловутый маяк на острове Эйлин Мор, черной тенью вставший между ними. Но если это и было истинной причиной, то предлог был выбран явно не удачно. Человек того не стоил, чтобы из-него карать такого эльфа, как Фергюс. А вот это понимали все члены Совета ХIII без исключения, даже простодушная гамадриада Дапн и глуповатая красавица ундина Адалинда.

Без сомнения, понимал это и сам эльбст Роналд. Но он дал слово Алве и, вопреки своему обыкновению, на этот раз собирался его сдержать. За последнее время она сумела околдовать его своими чарами и своей безропотной покорностью его зверским прихотям. И, признавался эльбст сам себе, заслужила награду за все те мучения, которым он ее подвергал. Этой наградой было место члена Совета ХIII для ее ничтожества-мужа эльфа Лахлана. Но чтобы он получил это место, его должен был освободить единственный эльф в Совете – Фергюс.

Все было очень просто, как восход и закат солнца. Если в Совете ХIII появятся два эльфа, то возмутятся другие духи. Каждый из народов заявит о своем праве на двух прдставителей. И он, эльбст Роналд, будет вынужден подчиниться и расширить состав Совета, либо восстать против единого мнения духов природы. А это было бы неразумно, даже ради Алвы. Вернее, ради какой-то там Алвы, одной из многих любовниц, которые у него были и еще будут, чем бы ей ни приходилось платить за его нынешнее расположение.

Итак, судьба Фергюса была решена. Свой единственный шанс он не сумел использовать. Если бы эльф нашел человека и эльфийку, виновных в смерти адмирала Сибатора, то, пожалуй, он, эльбст Роналд, все-таки нашел бы в себе мужество снова нарушить данное Алве обещание – в память о млите, который был ему предан, как никто другой из членов Совета ХIII. Но этого не случилось.

Эльбст Роналд был уже готов произнести свой приговор, но неожиданно подал голос леший Афанасий.

– А этот, как его, главный смотритель маяка, – произнес леший. – Он из чьих стран-народов будет?

– Из России, – ответил Фергюс. – Русский по национальности.

– Тогда его в лесах искать надо, – убежденно сказал леший. – Я русских знаю, тыщу лет с ними бок о бок живу. Они чуть что – в лес бегут. Там и спрятаться надежно можно, и от голода не помрешь.

– Где же его найдешь в твоем-то лесу? – хмыкнул очокочи Бесарион. – Вот если бы в моих горах…

– Или в моих горных озерах, – мечтательно произнесла юда Бильяна. – А он красивый, этот главный смотритель маяка?

– Нет, в лесу проще найти, – возразил пэн-хоу Янлин. – В лесу тебе каждое дерево подскажет, где спрятался человек.

Гамадриада Дапн закивала, соглашаясь с пэн-хоу. А туди Вейж неожиданно возразил:

– Ничего не знаю насчет деревьев, но в городе или деревне нигде не спрячешься от духов домашнего очага.

– Леса, горы, озера, города, селения, – перечислил, загибая пальцы, Фергюс. Посмотрел на сжатый кулак и сказал: – На земле нет столько эльфов, чтобы осмотреть все эти места за столь короткое время.

– А почему только эльфы? – удивился Афанасий. – Мои лешаки охотно помогут. Уж очень они злы на людей. В последнее время те начали вырубать леса подчистую. Скоро одна степь да пустыни по всей земле и останутся.

– А мои очокочи чем хуже? – возмутился Бесарион. – Все горы облазят, только скажи!

Одинокие голоса слились в общий гул. Почти все духи предлагали Фергюсу свою помощь. Молчали только гном Вигман и рарог Мичура. Они смотрели на эльбста. А тот недовольно хмурился и едва сдерживал раздражение. Заметил это, примолкла и ундина Адалинда. Однако остальные были настроены решительно.

– Предлагаю навалиться всем миром, – перекрыв все голоса, закричал леший. Его голое, без бровей и ресниц, лицо сияло от удовольствия. – А если мы и тогда не найдем человека…

– И что тогда? – зловеще произнес эльбст Роналд.

– Тогда я сниму перед людьми шапку и поклонюсь им в пояс, – пообещал Афанасий. – По старинному русскому обычаю. А потом всенародно признаю, что род леших выродился за то время, что я живу на белом свете. И пусть люди делают со мной, что хотят!

Сказав это, он шумно и насмешливо заухал, как филин, давая понять, что сам не верит в подобное. Его поддержали Бесарион и Бильяна, один громовыми раскатами хохота, другая – мелким и частым, как град, смешком.

– Принимаю пари, – вмешался рарог Мичура. – Кто ставит против лешего? Вигман, делаешь ставку?

Гном презрительно фыркнул.

– Баста! – разъяренно зарычал эльбст. – Шутки в сторону!

– Это не шутка, – с вызовом посмотрел на него Афанасий, прекратив ухать. – Фергюс, поставишь на меня?

– Да, – не раздумывая ответил эльф. – Сто к десяти.

– Идет! – закричал Мичура. – Гном?

На этот раз Вигман согласно кивнул. Дело обещало хороший куш.

Мичура продолжал принимать ставки. Неожиданно оказалось, что против лешего поставили только гном Вигман и сам рарог. Когда эльбст Роналд увидел это, его гнев неожиданно угас, а взгляд стал холодным и расчетливым. Он понимал, что те духи, которые предпочли сдалать ставку на лешего, на самом деле ставили против его, эльбста, власти. Он был всесильным диктатором, и они не смели открыто выражать свой протест. Но могли тайно. А тлеющая искра бывает намного опаснее пожара. Это эльбст хорошо понимал. И он вдруг струсил. Он не хотел терять ни толики своей власти из-за похотливой эльфийки и ее ничтожного муженька.

– Хорошо, – неожиданно без злобы, почти мирно, произнес Роналд. – Пари есть пари, и сам глава Совета тринадцати не может его отменить. Еще сорок дней. Если за это время беглецы не будут найдены… Фергюс! Это твой последний шанс.

Фергюс молча склонил голову. Он и сам это знал.

Духи оживленно переговаривались. Неожиданно всегда скучное заседание Совета ХIII приобрело совершенно иной оттенок. А, главное, они вдруг почуяли свою силу. Они тоже поняли, что эльбст им уступил, не решившись противоречить общему мнению. Это было впервые на их памяти. Но кто сказал, что в последний раз? Духи пытались скрыть эту мысль. Но она находила выход в их глазах и лицах, которые было намного труднее заставить замолчать. Только лица и глаза туди Вейжа, пэн-хоу Янлин и тэнгу Тэтсуя, по обыкновению, были непроницаемы.

Но эльбст Роналд раздраженно пыхнул пламенем, и все разом замолчали. Выиграна была только одна битва, но безраздельная власть по-прежнему принадлежала эльбсту. В одно мгновение все встало на свои места.

– В прошлый раз я обещал назвать имя нового члена Совета тринадцати, – прорычал эльбст Роналд. – Требую повиновения моему решению.

Это была законная формулировка, внесенная в устав Совета ХIII много веков назад. Следом должно было прозвучать имя.

– Это кобольд Джеррик, – торжественно произнес эльбст.

Кобольд встал и поклонился, как предписывал устав, сначала главе Совета ХIII, а затем каждому из его членов. И без того красная кожа карлика сейчас пламенела, так он был счастлив и горд. Он казался крошечным факелом, сгорающим в огне собственного тщеславия.

Насколько кобольд Джеррик был ал, настолько же Грайогэйр – черен от прилившей к голове крови, а Лахлан – бледен от того, что кровь отхлынула от его лица. Все вместе они напоминали флаг арабской республики Египет, для полноты картины не хватало лишь золотого орла Саладина. Но если красный цвет сверкал свежими яркими красками, то черный и белый поблекли, как будто флаг сшили из разных кусков материи. Это был жестокий удар и для одного, и для другого. Перед Лахланом снова разверзлась бездна отчаяния, а над Грайогэйром встал во весь свой исполинский рост ужасный призрак Сатанатоса. Своим неожиданным выбором эльбст Роналд выносил приговор одному из них, а, быть может, даже обоим сразу. Они были растеряны, их мысли путались.

Впрочем, растеряны были не они одни. Всех членов Совета ХIII ошеломил выбор эльбста Роналда. Но они покорно, как того требовал устав, склонили перед кобольдом головы в ответ на его поклон. Предписанный традицией ритуал был совершен, и с этой минуты освобожденное млитом место в Совете ХIII было занято представителем народа кобольдов.

Кобольды с древних времен обитали преимущественно в глубоких подземных шахтах Северной Европы и, помимо своей безобразной внешности, славились тем, что приносили людям несчастье и портили руду, которую те добывали тяжким трудом. Люди их ненавидели, а прочие духи презирали за уродство и вздорный нрав.

Глава 8

Эльбст Роналд вышел из конференц-зала, сильно раздраженный. Туди Вейж, пэн-хоу Янлин и тэнгу Тэтсуя молча переглянулись и ушли один за другим, чтобы без помех обменяться мнениями там, где их никто не смог бы подслушать. На их лицах читалась растерянность.

Лишь Лахлан подошел поздравить кобольда с назначением в Совет ХIII.

– Повелитель Джеррик, – сказал он, кланяясь кобольду. – Рад за тебя!

Джеррик просипел с плохо скрытой насмешкой:

– Кажется, я знаком с твоей женой, Лахлан. Передай ей мои наилучшие пожелания.

Лицо Лахлана из бледного приобрело зеленоватый оттенок.

– У тебя хорошая жена, Лахлан, – кобольд плотоядно облизнул огромным шершавым языком свои черные отвислые губы. – Очень аппетитная. Ты должен быть доволен ею во всех отношениях.

– Благодарю, повелитель Джеррик, – невнятно пробормотал Лахлан. И попятился, желая отойти. На его щеках горели два красных пятна, как будто он получил пощечины.

– Постой, – властным жестом остановил его кобольд. – Не думай, что старания твоей жены пропали даром. Твое будущее зависит от будущего Фергюса. Ты меня понимаешь?

– Да, – сказал Лахлан. В потухших глазах его промелькнула искра. – Нет… Не совсем!

– Глупец, – покровительственно буркнул кобольд. – Пришли ко мне свою жену. Мы обсудим это.

– Хорошо, повелитель Джеррик, – сказал Лахлан.

Но кобольд уже отвернулся от него, давая понять, что аудиенция окончена. Даже его спина выражала презрение.

За их разговором незаметно наблюдал Грайогэйр. Он видел, как радостно встрепенулся Лахлан после одной из фраз кобольда. И закусил губу так, что выступила капелька крови. Его худшие опасения оправдывались. Лахлан нашел общий язык с новым фаворитом эльбста Роналда. Слава Алве!

Подумав так, Грайогэйр злобно оскалился. И поймал на себе внимательный взгляд Фергюса. Тот был, как всегда, бесстрастен, на его лице жили одни глаза. Но они были сейчас очень выразительны. Фергюс тоже понимал, что едва избежал серьезной опасности и что его карьера висит на волоске тоньше человеческого. Ему нужны были союзники. И Грайогэйр мог стать одним из них, особенно после того, как бесследно пропал Грир. Он даже чем-то напоминал Фергюсу Грира. Не внешностью, конечно. Внешне они были полной противоположностью.

Повинуясь взгляду Фергюса, Грайогэйр подошел к нему.

– Ты обдумал мои слова, Грайогэйр? – сухо спросил эльф.

– Да, и очень хорошо. Более того, у меня тоже есть, что тебе предложить, – сказал Грайогэйр и бросил незаметный взгляд кругом. – Но не здесь.

– Через час в ресторане Maxwell, – тихо, почти не разжимая губ, произнес Фергюс. – Во внутреннем дворике.

Грайогэйр знал этот известный в Берлине ресторан с фасадом в неоготическом стиле, который располагался в здании, построенном в ХIХ веке. Его посещали знаменитые среди людей политики, артисты, музыканты, ценители искусства. Внутренний дворик ресторана мог одновременно разместить до ста человек, поэтому их никто бы не смог бы подслушать, а они с Фергюсом никому не бросались бы в глаза. Грайогэйр кивнул, и они с безразличным видом разошлись в разные стороны.

Уходя из конференц-зала, Грайогэйр прошел рядом с Лахланом, который с самым жалким видом что-то выслушивал от юды Бильяны. Морщинистая кожа юды блестела от капелек пота, выступивших из крупных пор, воронками изрывших ее лицо, от тела юды шел едкий запах сексуального желания. Она держала эльфа за руку, словно опасаясь, что он может убежать от нее, и прижималась к нему своей обвисшей грудью.

Фергюс и Грайогэйр встретились через час во внутреннем дворике ресторана Maxwell. Посетителей было много, но официант, получив от Фергюса пятьдесят марок, убрал от столика лишние стулья, и уже никто не мог к ним подсесть. Однако сам он уходить не собирался, рассчитывая на большее. Это был низенький и очень худой белобрысый парнишка с бесцветными глазками, чем-то похожий на заморыша-эльфа, и это раздражало Фергюса не меньше, чем его назойливость.

– Что будете заказывать? – спросил официант. – Рекомендую…

– Мне steiger, – прервал его Грайогэйр. – Черное пиво хорошо утоляет жажду.

– Вы хотели сказать – schwarzbier? – поправил его официант.

– Я хотел сказать, что желаю выпить напиток, который предпочитали пить горные мастера, работавшие на серебряных рудниках в Тюрингии, Саксонии и Франконии. Это было в те времена, когда еще твой прапрадед бегал под стол пешком, – ухмыльнувшись, заявил Грайогэйр. – А знаешь, почему штейгеры его пили? Потому что это пиво обладало магическими свойствами. Его варили мои предки. Именно тогда среди людей и зародились предания про сокровища гномов и загадочные горные пещеры на лесных склонах. Ты знал об этом?

– Никогда не слышал, – с тоской глядя поверх его головы, ответил юнец. – Но если вас так волнуют рудники, то можете заказать «крестьянское» пиво. Оно придает силы после тяжелой работы.

– Тебе-то откуда знать? – Грайогэйр махнул рукой. – Ладно, неси свой schwarzbier, если он такой же черный, как мой steiger. Но берегись, если это не так!

– А вам? – официант перевел свой бесцветный взгляд на Фергюса. – То же самое?

– Мне светлое, – буркнул Фергюс. – Helles.

Официант ушел и вскоре вернулся с двумя большими кружками, наполненными до краев черным и светлым пивом. Поставил их перед Фергюсом и Грайогэйром и быстро удалился, стараясь не оглядываться. Эти двое, которых он необдуманно посадил за свой столик, прельстившись на легкий заработок, вызывали у него невольную внутреннюю дрожь. Может быть, все дело было в их глазах. В них не было ничего человеческого.

– Кажется, ты хотел мне что-то предложить, – с плохо скрытой насмешкой сказал Фергюс, рассматривая на свет кружку с пивом, любимым напитком немцев, но который он сам терпеть не мог.

– Совет тринадцати. Как тебе мое предложение?

Фергюс перевел свой взгляд, выражающий презрение, с пива на Грайогэйра.

– Ты с ума сошел? Или забыл, что разговариваешь с членом Совета тринадцати?

– Да, ты член Совета. Но все может измениться, если не найдешь Катриону.

– Ты хотел сказать, Бориса Смирнова?

– Где она, там и он.

– Ты уверен в этом?

– В чем? В том, что ты потеряешь свое место в Совете или что эльфийка стала любовницей человека?

Лицо Фергюса покрылось багровыми пятнами. Но он сдержал свой гнев.

– Меня не волнуют ничьи альковные тайны, – сказал он. – А вот почему ты обвинил человека в том, в чем он не виновен – это интересно. Никто не расплачивался с ним алмазом. Алмаз принадлежал домовому Крегу.

– Скотти сказала мне другое.

– Она солгала.

– Я допрошу ее с пристрастием. И если она действительно меня обманула…

– Что это изменит? Предательства не было. Смотритель маяка поменял светофильтры по приказу млита. И ты это знал. Но скрыл.

– Это млит рассказал тебе? – воскликнул Грайогэйр, выдав себя с головой.

– Нет, млит мне ничего не рассказывал, – солгал Фергюс.

На самом деле он действительно все узнал от Сибатора, который проболтался ему спьяну. Некоторое время тому назад они случайно встретились в Rules, одном из старейших ресторанов Лондона, основанном еще в 1798 году. Фергюс предпочитал его еще и потому, что здесь подавали прекрасную дичь, устрицы, пироги и пудинги, которые он втайне обожал. А млит забрел совершенно случайно, втайне от эльбста Роналда освободив сам себя всего на один вечер от участия в затянувшемся морском рейде у берегов Шотландии. Он искал развлечений, а встретил Фергюса. Но, за неимением лучшего, подсел за его столик и долго плакался ему на свою судьбу, порой начиная туманно намекать на скорую награду, которую он надеялся получить от главы Совета ХIII за поимку пресловутого «Летучего Голландца». Вскоре Фергюс узнал все, что ему было интересно, а затем покинул млита, оставив его, совершенно пьяного и одуревшего от спиртного и жалости к себе, в компании с несколькими бутылками, большинство из которых были уже пустыми. Сибатор предпочитал крепкие напитки, поэтому абсент он выпил вместо апперитива. Затем опорожнил бутылку пуэрториканского рома «Bacardi 151», осушил бутылку «Devil Springs Vodka», после чего потребовал польской водки «Spirytus». Любой человек, который рискнул бы вслед за млитом выпить все это, мог бы ослепнуть, лишиться желудка или печени и даже умереть. А Сибатор, блаженно улыбаясь, заказал еще. И ошеломленный, но хорошо вышколенный и потому беспрекословный официант принес ему огромный графин, казавшийся пустым, потому что он был наполнен русской водкой, чистой и прозрачной, как родниковая вода.

– Русская водка – напиток для детей, – разочарованно хмыкнул млит, глядя на официанта мутными глазами. – Человек, почему ты не принес мне «Everclear»? Знаешь, Фергюс, однажды я пил его в Америке. Кажется, это было во времена «сухого закона», но, может быть, я и ошибаюсь. Вот уж поистине дьявольская вода! Не имеет ни запаха, ни вкуса, а валит с ног, словно дюжий молотобоец.

– Насколько мне известно, «Everclear» запретили в тринадцати американских штатах, – робко возразил официант. Это был полный высокий человек, который, однако, стоя рядом с млитом, казался перепуганным ребенком. – И, разумеется, в нашей доброй старой Англии едва ли…

Но к этому времени Сибатор уже окончательно перестал что-либо соображать, и едва ли отчетливо понимал, что говорит ему официант, а, возможно, и кто сидит рядом с ним за столиком. Несколько раз он даже назвал Фергюса Грайогэйром. И был с ним очень откровенен.

Поужинал Фергюс в тот вечер в одиночестве в ресторане Just St James, который разместился в здании эдвардианской эпохи, построенном в стиле барокко. Неподалеку от этого ресторана находились Сент-Джеймский дворец, Мол, Кларенс-хаус и Букингемский дворец. Соответственно подобралась и публика – чопорная и респектабельная. Фергюс был среди них своим, ничем не выделяясь. Вкусная еда и мысли о том, что он узнал от млита, бесследно сгладили неприятное впечатление от встречи с млитом.

Но сейчас эльф предпочел скрыть все это от Грайогэйра, полагая, что чем больше тот не понимает, тем сильнее будет бояться его, Фергюса.

– Это не важно, как я узнал, – сказал он. – Важно то, что эльбст Роналд может узнать, что ты обманул его. Ты догадываешься, чем тебе это грозит, Грайогэйр?

На лбу гнома выступил холодный пот. Он одним глотком опорожнил большую кружку с пивом, но облегчения не испытал. Фергюс со скучающим видом разглядывая свое пиво, которое он даже не пригубил.

– Ты выдашь меня? – тихо спросил Грайогэйр.

– Ведь этой святой долг любого духа – изобличить изменника, не так ли? – ответил Фергюс. – Но прежде я хотел бы выслушать твое предложение, а уже потом приму решение.

Грайогэйр не мог тягаться с Фергюсом ни умом, ни коварством. И он смирился. Когда он шел на эту встречу, то хотел продать свой секрет эльфу, если тот предложит хорошую цену. Но вместо этого приходилось обменивать его на свою жизнь. Если хорошо подумать, эта сделка была даже выгоднее.

– Я предлагаю тебе Катриону, – сказал он с вымученным смешком. – Вернее, тот кусок сыра, который заманит ее в твою мышеловку.

– А в чем твой интерес? – спросил Фергюс с таким видом, как будто думал совсем о другом.

– Мой интерес в том, что Лахлан не станет членом Совета тринадцати, заняв твое место.

– Лахлан – член Совета? – искренне изумился Фергюс. – Ты точно сошел с ума!

– Он тоже эльф, как и ты, – ответил Грайогэйр. – Но, в отличие от тебя, у него есть жена. А она очень дружна с эльбстом Роналдом. Мне продолжать?

– Ты еще более мерзок, чем я предполагал, – буркнул Фергюс. – Но ты не сказал мне, что это за сыр, который Катриона предпочтет своему любовнику.

Грайогэйр усмехнулся и, предварительно оглянувшись, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает, сказал:

– Это Арлайн, ее мать.

И самодовольно откинулся на спинку стула, наслаждаясь произведенным эффектом.

Он хорошо помнил ту ночь, когда Арлайн превратила свой дом в гигантский костер. Еще днем его заинтриговало странное поведение Лахлана, который потребовал от него срочно найти адрес матери Катрионы. Необычное волнение, которое премьер-министр не смог скрыть от Грайогэйра, вынудило гнома тайно последовать за ним. Грайогэйр видел, как Лахлан вошел в дом. Ждал, когда он выйдет. А когда автомобиль с Лахланом уехал, он, Грайогэйр, остался. Врожденное чутье подсказало ему, что это еще не конец спектакля. Так и случилось. Поздно ночью Арлайн вышла из дома и подожгла заросшую травой беседку, стоявшую во дворе. Затем, совершенно голая, белея во мраке ночи своим почти по-девичьи стройным телом, начала танцевать вокруг огня и взывать к Великой Эльфийке, вздымая руки к небесам. Вскоре тучи застлали небо, началась гроза. Молнии бичевали землю, словно подчиняясь безумному требованию эльфийки. Одна из небесных огненных стрел вдруг ударила в дом, который вспыхнул, как сухостой. К этому времени, уже под утро, беседка догорела, и Арлайн, так и не дождавшись, когда молния поразит ее, вошла внутрь дома с очевидным желанием умереть. Грайогэйр однажды слышал от кого-то, что в средние века так поступали человеческие ведьмы, которые обрекали сами себя к сожжению на костре, не дожидаясь еще более ужасного для них суда инквизиции. А, может быть, он что-то перепутал. Но так или иначе, а его не удивило и не вызвало вообще никаких эмоций намерение Арлайн. Однако эльфийке не повезло. Вдруг хлынул ливень и почти мгновенно загасил пламя. Льющиеся с неба потоки воды так же внезапно иссякли, как и начались, как будто кто-то свыше управлял ими. Когда Грайогэйр вошел в дом, Арлайн лежала посреди комнаты, странно похожей на мрачную пещеру, с сильными ожогами по всему телу, но еще живая. Она стонала, не приходя в сознание. Грайогэйр осторожно перенес ее в свою машину, которую оставил неподалеку. Затем вернулся к дому, отыскал тлеющие головешки, раздул их и поджег дымящееся строение. Когда дом снова вспыхнул, он уехал, уверенный, что огонь скроет все следы. Он привез Арлайн в посольство Эльфландии и поместил в одну из камер подземной темницы, не зная, умрет эльфийка или будет жить. Арлайн выжила. Но не пошла на поправку. Она угасала с каждым днем, сгорая уже в другом, пожирающим ее изнутри, пламени. Сам Грайогэйр думал, что это было раскаяние в том, что она совершила в прошлом. Арлайн хотела умереть, считая, что только смерть смоет ее позор.

Грайогэйр никому не сказал, что он спас Арлайн, даже Катрионе. Ему было безразлично, что девушка страдает. Он собирался продать свою тайну тому, кто даст за нее хорошую цену.

Услышав имя Арлайн, Фергюс побледнел. Арлайн преследовала его, как наваждение. Когда она изменила ему, его любовь переродилась в ненависть. Он посвятил свою жизнь мести людям, а ее вычеркнул из своей памяти, не хотел ее видеть и даже слышать о ней. И много лет ему удавалось это. Но внезапно она восстала из небытия, как грозный призрак, и лишила его зыбкого, как болотная топь, покоя, который он, казалось, уже начал обретать.

За минувшие сто с лишним лет былая любовь в его душе подернулась пленкой забвения, месть была почти утолена – люди сполна заплатили за безрассудство рыжеволосого Джека, посягнувшего на эльфийку и его, Фергюса, честь. Фергюс иногда даже задумывался, не пора ли начать новую жизнь, в которой будет покончено со слепой ненавистью, а ее место займет новая любовь, семья, дети. И вдруг появилась Арлайн, и все былое ожило в его душе. Жажда мести вспыхнула с новой силой. Но не людям будет он мстить теперь, это бессмысленно, Фергюс вдруг понял это. Он отомстит самой Арлайн. Сначала он покончит с ее дочерью, которую она прижила от человека. А затем придет к Арлайн и насладится ее горем. Пусть страдает, как страдал он. Он уже изнемог от страданий. А ей все еще только предстоит. И это будет только справедливо.

Фергюс с такой злобой посмотрел на Грайогэйра, что тому стало страшно. Но эльф думал не о нем, а об Арлайн и ее дочери. Их он видел сейчас перед своим мысленным взором. И предвкушал скорую расправу над ними.

– Я хочу увидеть… мать Катрионы, – произнес эльф. – Это возможно?

– Да. Когда пожелаешь?

Но Фергюс не решился. Пока еще он не чувствовал в себе достаточно сил для этого. А потому несколько непоследовательно он сказал:

– Нет. Я передумал. Она под надежной охраной?

– Тюрьма глубоко под землей…

– Меня не интересуют подробности. Она должна там оставаться, пока я не найду ее дочь. Ты отвечаешь за нее своей жизнью, помни это.

– Да, повелитель Фергюс.

– Ты уже знаешь, как будешь выманивать Катриону из норы, в которую она забилась, как перепуганная мышь, и не высовывает даже носа?

– Как я уже говорил, ее мать будет приманкой. Мы призовем на помощь газеты, журналы, телевидение, радио, интернет, таблоиды – все те средства массовой информации, из которых люди в наше время узнают о происходящих в мире событиях. Разместим в них фотоснимок Арлайн и ее обращение к дочери. В нем будет написано, что она умирает и хотела бы перед смертью увидеть Катриону. Что-то в таком сентиментальном духе. Катриона любит свою мать. Она откликнется, где бы она ни была.

– И сама, по собственной воле, явится в подземную темницу?

– Не в темницу, а в одну частную психиатрическую клинику под Парижем. Очень уединенное место, здание окружают Булонский лес и парк Сен Клу. Всего шесть врачей, два десятка человек медперсонала и не более тридцати-сорока пациентов одновременно. Арлайн разместят в одноместной палате, допускать в которую будут только меня. Из палаты уберут телефон, ей запретят пользоваться косметическим салоном, ателье живописи и лепки, рестораном, расположенными на территории клиники. Когда ее захочет кто-то навестить, сначала известят опять-таки меня, чтобы испросить мое разрешение.

– Ты все продумал, – бесстрастно сказал Фергюс. – И если все закончится так, как я предполагаю… Ты будешь доволен.

– Я могу рассчитывать на твою признательность, повелитель Фергюс?

– С Лахланом будет покончено. Ты ведь этого хотел?

– Но этого мало. С Лахланом я потеряю свой кусок хлеба и только. А что в будущем? Как и на что мне существовать?

– В будущем всех нас ждет Сатанатос, – тонкие губы Фергюса скривились в презрительной усмешке. – А что до тебя… Ты никогда не задумывался о карьере морского капитана? Шторма, приключения и все такое прочее…

– Нет, – ответил Грайогэйр. – Я вырос на подземном руднике. Море страшит меня. Мне спокойнее, когда над головой земля, а не небо.

– Тем лучше. Как сказал один мудрый эльф, дважды в одну реку не войдешь, – философски заметил Фергюс, ничем не выдав своего разочарования. – Хорошо, мы обсудим твое будущее, но чуть позже. Сначала – Катриона. Найди мне ее!

– Да, повелитель Фергюс.

– И опасайся кобольда Джеррика…

Фергюс хотел что-то еще сказать, но ему помешало появление толстого коротышки с большим животом и сияющим лицом. За его спиной тоскливо переминался с ноги на ногу белобрысый юнец-официант, который держал в каждой руке по две кружки с черным пивом.

– Йоханн сказал мне, что сегодня нас посетили настоящие ценители пива, понимающие разницу между старинным steiger и новомодным schwarzbier, – радостно заявил коротышка, подойдя к их столику. – Разрешите представиться – Ханс Шварц. Вы обратили внимание на мою фамилию? Шварц! Очень символично, не правда ли? Но это только фамилия, заверяю вас. Душа у меня светлая!

Коротышка засмеялся, но его никто не поддержал.

– Что вам надо от нас, Ханс Шварц? – сухо спросил Фергюс.

А Грайогэйр бросил настороженный взгляд по сторонам, как будто опасался увидеть кобольда Джеррика, о котором только что говорил эльф.

– Я много лет работаю в этом заведении, – с нескрываемой гордостью сказал Ханс Шварц, – и могу заверить вас, что истинные знатоки этого благородного напитка заходят сюда не часто. Поэтому я счел своим долгом угостить вас парой кружек напитка, который сам великий Гете описал как целебный эликсир, помогающий больным сохранять силы.

Коротышка сделал знак, и официант с видимым облегчением поставил на стол четыре слишком тяжелых для него кружки с пивом.

– Настоящий тюрингский schwarzbier, прямой потомок славного steiger, – торжественно произнес Ханс Шварц, с нежностью глядя на пиво.

Фергюс с отвращением взглянул на кружки, потом окатил холодным презрением своих голубых глаз человека.

– Гете? – сказал он. – Никогда не слышал о таком. До встречи, Грайогэйр.

Он встал, бросил на стол крупную купюру и, не дожидаясь сдачи, быстро ушел. Коротышка в растерянности хлопал ресницами, провожая его глазами, в которых стыла почти детская обида.

– Я тоже не слышал о Гете, но это не помешает мне выпить пива, – заявил Грайогэйр, придвигая к себе кружку. – Не составишь мне компанию, Ханс? Не обижайся на моего спутника. Настоящий ценитель – это я. А он ничего не понимает в пиве. Тем более в истинном schwarzbier

Лицо Ханса Шварца снова засияло.

Глава 9

Остров Стаффа был настоящим раем для влюбленных беглецов. Правительство Шотландии объявило остров заповедником, а из-за отдаленности люди посещали его не часто. Нередко Катриона и Борис проводили на этом клочке суши вдвоем целые дни, а то и недели. В плохую погоду лодки с туристами не могли пристать к острову, а с окончанием лета и приходом осени она все чаще портилась. Благодаря своей молодости и любви друг к другу они очень скоро освоились с новой жизнью на почти необитаемом острове.

Фингалова пещера оказалась не единственной на острове Стаффа, и вскоре Катриона согласилась с Борисом, что им лучше избрать себе другое место жительства. Это произошло после того, как один из туристов, отбившись от группы, пожелал в одиночестве исследовать самые потаенные уголки «пещеры мелодий», чтобы не счесть деньги, заплаченные за экскурсию, потраченными напрасно. Он почти наткнулся на них в то самое время, когда они предавались любви и, словно тетерева в пору токования, ничего не слышали и не видели вокруг себя. В последнее мгновение Катриона едва успела увлечь Бориса за базальтовую колонну, за которой им, абсолютно голым и дрожащим от холода, пришлось простоять довольно долго, пока турист, удовлетворив свое любопытство и сделав несколько снимков на память, не ушел. Им еще повезло, что это был глуховатый старик в очках с толстыми линзами, которые мало помогали ему хорошо видеть в сумраке пещеры.

Они подыскали крохотную и очень уютную пещерку на другом конце острова, чтобы впредь даже случайно не встречаться с туристами. Людей они избегали, чтобы не вступать с ними в долгие разговоры и объяснения и не давать повода для сплетен и слухов, которые могли бы распространиться далеко за пределы острова Стаффа, выдав их местонахождение возможным преследователям. Поэтому, завидев в море приближающуюся лодку с туристами, Борис и Катриона скрывались в «своем доме» и пережидали там очередное «нашествие», как они назвали эти экскурсии.

В их новой обители было тепло и сравнительно сухо. Они устроили себе роскошное ложе из вереска, который вскоре высох и превратился в обыкновенное сено. Запахи моря и сухой травы смешивались, и не было на свете аромата приятнее. Они зарывались в сено с головой и на ощупь искали друг друга, а когда находили, то предавались плотской любви с такой неистовостью, будто их разлука длилась, по крайней мере, несколько дней, а не минут.

После этого они лежали, смотрели на небо, которое было видно через входное отверстие в пещеру, черное или голубое, на вечные звезды или облака, меняющие свою форму чуть ли не ежеминутно, и разговаривали. Если Катриона что-то и знала о людях, то Борис – почти ничего о духах. И он пытался восполнить этот пробел. Особенно его интересовали телепатия и телепортация – те врожденные способности духов,которые в его глазах превращали Катриону в существо высшего порядка, а то и просто в фантастическое, нереальное, сказочное создание. Но Катриона была живой, из плоти и крови, он чувствовал ее теплое тело рядом с собой, слышал ее хрипловатый голос, видел сияющие глаза – и с трудом мог поверить, что она не человек, а эльфийка, дух природы.

– Как я читаю твои мысли? – переспрашивала Катриона и задумывалась. Для нее это было естественно, как дышать. Но она понимала недоумение Бориса и, как могла, пыталась разъяснить ему. – Эта способность заложена в самой нашей природе. И, кстати, не только духов, людей тоже. Но духам она присуща с рождения, а вы, люди, должны приложить усилия, чтобы развить ее.

– Атавистический признак? – с умным видом спрашивал Борис, демонстрируя свои крошечные познания в этой области. – Что-то вроде хвостика, который у одних есть, а у других остался только рудиментарный позвонок на…? Ну, ты сама знаешь, где. Но, если хочешь, покажу!

Катриона, смеясь, отбивалась от его жадных ласковых рук, и продолжала, по своему обыкновению, очень серьезно подходя к роли наставника.

– Тебе, милый мой человек, должно быть знакомо такое понятие, как «обмен веществ». Но существует еще понятие «обмен энергии». То, что ты называешь телепатией, или, проще говоря, чтение мыслей – это не что иное, как энергоинформационный обмен между живыми существами. Но чтобы овладеть им, как и любой другой способностью, необходимо сначала накопить достаточное количество энергии в своей душе. Без этого телепатическая связь не может осуществиться. Поэтому даже мы, духи, не всегда можем прочесть чьи-то мысли. И тем более на значительном расстоянии. Но, в то же самое время, даже ты, человек, иногда способен на это. Вспомни! Сегодня утром я проснулась, а тебя нет рядом. Но только я подумала о тебе, как ты вошел.

– Это совпадение, – нерешительно произнес Борис.

– А, может быть, ты принял от меня телепатемму? – улыбнулась ему Катриона. – Услышал мои мысли на расстоянии. Не допускаешь такое?

– Я допускаю, что могу умереть с голода, если мы сейчас же не подкрепимся чем-нибудь, – заявил Борис. Его утомляли, несмотря на интерес к ним, долгие разговоры на научные темы. – И мне все равно, чем!

– А любовью ты случайно сыт не будешь? – с самым серьезным видом спросила его Катриона. Но раньше, чем Борис ответил, она со смехом вскочила и потянула его за собой за руку из пещеры. – Ладно, не буду подвергать тебя столь тяжкому испытанию. Какое сегодня у нас будет меню на обед – мясное или рыбное?

– Консервированное!

Чтобы восполнять продовольственные запасы, у них были карабин, удочка и катер. Первые два средства Борис считал очень ненадежными, учитывая, что он был плохим стрелком и еще более худшим рыбаком. Но даже Катрионе, которая метко стреляла, было жалко убивать тюленей и морских птиц, единственных обитателей шотландских островов, на которых не росли не только деревья, но даже кусты. А когда однажды она убила одного небольшого серого тюленя, то все равно не знала, как его разделать и приготовить. В тот вечер они остались без ужина. А тюленя склевали чайки.

Охоте и рыбалке Катриона и Борис предпочитали морские прогулки к близлежащему обитаемому острову Малл. Эльфийка, готовясь к побегу, еще в Париже обналичила свою банковскую карточку и прихватила с собой достаточно крупную сумму денег, которую они теперь экономно расходовали. В магазинах, в которые они заходили, было много всякой еды, но они покупали, как правило, консервы. Так было проще, удобнее и быстрее. Им, не устающим от любви, казалось, что в сутках слишком мало часов, чтобы тратить время на приготовление пищи. Кроме того, в этих морских путешествиях они могли не опасаться, что их обнаружит какой-нибудь слишком любознательный турист, решивший прогуляться по острову после посещения «пещеры мелодий». Часто, когда задувал теплый бриз, они даже не накидывали на себя одежду, не стесняясь своих красивых молодых тел. Катриона управляла парусами, Борис сидел за рулем. Катер плавно покачивало на волнах, волны мерно бились о его борт, освежая их брызгами. Море, в белых барашках до самого горизонта, казалось бескрайним, будущее – счастливым, а жизнь – бесконечной.

– Катриона, – спрашивал Борис, с восхищением глядя на то, как девушка меняет галс. На ней были надеты только трусики и купальник. – А ты могла бы сейчас исчезнуть, а потом появиться, но уже обнаженной?

– Это может даже фокусник в цирке, – ответила Катриона. – Я однажды была на представлении в шапито, видела. А телепортация, если ты, скрывая свое тайное сексуальное желание, говоришь о ней, – это изменение координат объекта, при котором траектория его движения не может быть описана математически непрерывной функцией времени. Из людей ближе всех к пониманию ее природы приблизился немецкий физик Буркхард Хайм. Ты знаком с его квантовой теорией?

– Моя настольная книга, – не моргнув глазом, заявил Борис. – Частенько перечитываю перед сном. Но ты рассказывай мне так, как будто я ничего не знаю. Так нам будет проще понять друг друга.

– Хорошо, – серьезно кивнула Катриона. Она не всегда понимала его шутки. – Так вот, квантовая теория телепортации Буркхарда Хайма, за которую он в свое время получил приз Американского института аэронавтики и астронавтики, предполагает проникновение в другое измерение. Это в чем-то созвучно идеям «нуль-пространства», описанным вашими фантастами. Но только там перемещение происходит не только в пространстве, но и во времени. В фантастических произведениях расстояние в несколько световых лет можно преодолеть за несколько минут. Я так не могу. Да и никто из духов, насколько я знаю. Мы можем перемещаться на небольшие расстояния, и времени на это уходит почти столько же, сколько потребовалось бы, если бы мы прошли его или пробежали. Вот видишь, одни сплошные «бы»!

– А что ты чувствуешь при этом? – поинтересовался Борис. Ему нравилось, когда Катриона с увлечением что-либо ему объясняла. Тогда она даже забывала, что на ней почти ничего не одето, и Борис мог без опаски любоваться ее грудью или бедрами, когда она, при смене галса, поворачивалась к нему спиной. – Тебе страшно, больно, весело?

– Я понимаю, о чем ты, – Катриона задумалась. – Это происходит так: я настраиваюсь на определенное желание, как будто ловлю волну на радиоприемнике. Думаю, что мне надо быть там-то, в определенной географической точке. Потом вспышка – и тьма! Все это длится всего одно мгновение. Во всяком случае, по моим ощущениям. Мне кажется, в это время происходит квантовая перестройка моего тела. Помнишь, я рассказывала тебе, что наши тела состоят из квантов, которые меньше атомов в сто миллионов раз? И на этом уровне материя и энергия становятся взаимозаменяемыми. То есть я перемещаюсь в пространстве не как материальное тело, а как некий сгусток энергии. Понимаешь?

– Мне кажется, да, – честно ответил Борис. Но ключевым словом в его фразе было «кажется».

– А поскольку при этом задействована энергия, то телепортация отнимает очень много сил. И чем больше расстояние, на которое перемещается тело, тем больше энергии расходуется. Вот почему лично я так не люблю телепортироваться. После этого я чувствую себя такой усталой, будто скаковая лошадь в конце заезда на десять миль. Так что мгновенное перемещение материального объекта в пространстве на произвольное расстояние, которое так восхищает и поражает людей, не такое уж и благо, как им кажется. Не уверена, что многие из них согласились бы воспользоваться телепортацией, если бы им представилась такая возможность.

– Ну, один-то раз наверняка каждый бы попробовал, – убежденно заявил Борис. – Даже я. А ты можешь…

– Предвижу твой вопрос, – улыбнулась Катриона. – И отвечаю, не дослушав. Нет. Я не могу телепортировать тебя с собой. Это не поход в кино. Когда-нибудь, когда люди, подобно духам, овладеют квантовой теорией тела и научатся применять ее на практике, тогда, возможно, и ты сможешь испытать это необыкновенное приключение. А пока прекрати разглядывать мою грудь, как будто видишь ее в первый раз в жизни, и смотри прямо перед собой. Ты за рулем, не забывай об этом, милый!

Это «милый» было произнесено таким тоном, что Борис мгновенно простил Катрионе обиду, которую она ему нанесла, отказав телепортировать с собой, а еще больше – запретом любоваться ее грудью.

Но подобные «заумные», как называл их Борис, разговоры были редкими. Да и другие тоже. Намного больше времени они молчали. Без слов занимались сексом, без слов любовались морем в лунные ночи, без слов понимали невысказанные другим мысли. Очень часто слова навешивают на любовь, как гирлянды и мишуру на новогоднюю елку, скрывая под ними ее естественную красоту. Их любовь обходилась без этого.

Эта любовь, эльфийки и человека, обходилась без многого, что было бы неизбежно, будь они оба эльфами или людьми. Каждая раса имеет свои традиции, порой малопонятные другому народу. Но Катриона и Борис отбросили эти условности, не желая, а, быть может, не умея объяснить их природу, значение и смысл, потому что сами не понимали. Они были слишком молоды, чтобы в их души успели проникнуть и обосноваться там бациллы предрассудков. Они были словно tabula rasa, и сам Аристотель поразился бы чистоте и наивности их сознания во всем, что касалось этой области. А уж английский философ Локк, проповедовавший ту же теорию через две тысячи лет после древнего грека, просто пришел бы в восторг.

Глава 10

Только один предрассудок Катрионы казался Борису странным и необъяснимым – ее отвращение к солнцу. Она никогда не выходила из пещеры в солнечный день. И он, устав от затянувшегося затворничества и мрачного влажного каменного свода над головой, был вынужден прогуливаться по острову в одиночестве или совершать недальние морские прогулки на катере, гребя веслами и рассуждая о темных лабиринтах подсознания и глупых привычках эльфов, с которыми человеку невозможно смириться.

– Я слышал, что существуют солнцепоклонники, – говорил он девушке, убеждая ее отказаться от своего предубеждения. – Но о том, что есть ненавистники солнца – никогда.

– А вампиры? – парировала Катриона, глядя на него с любовью, но не уступчиво. – Ты забыл о них?

– Это выдуманные персонажи, – начинал сердиться он. – И они пьют кровь и совершают разные другие нехорошие поступки.

– Как и эльфы, – замечала она. – Вы, люди, приписываете нам всякие ужасные пороки, и самый неприятный из них – это якобы наша страсть к воровству. Я много читала об этом. И ладно бы еще все ограничивалось тем, что эльфы обирают поля с горохом, опорожняют бочки с пивом или, забравшись в погреб, вытягивают из запечатанных пробками бутылок через соломинку дорогие старые вина. Но нет! Люди обвиняют эльфов в том, что они уводят невест подчас прямо из-под венца и уносят новорождённых детей до того, как их успели крестить в церкви. А на место похищенных малюток кладут в колыбели каких-то своих уродцев, которые мучают всех окружающих несносным криком, злостью и капризами.

– Чушь какая-то, – неуверенно отвечал Борис.

– Из-за этой, как ты ее называешь, чуши моя мама всю жизнь прожила в страхе и одиночестве, словно монахиня, – глаза Катрионы наполнились слезами. – Она не общалась с соседями, а если у кого-либо по соседству рождался болезненный ребенок, она переставала спать по ночам. Ждала, что ночью к ней ворвутся разъяренные члены какого-нибудь местного ку-клукс-клана в ужасных белых балахонах и сожгут ее на огромном кресте, как они это любят делать в Америке с неграми, называя это судом Линча.

– Это было бы уж слишком, – возмутился Борис. – Даже для ку-клукс-клана. Кстати, а разве он еще существует? Я думал, с ним было покончено еще в прошлом веке.

– А ведь мы, эльфы, в большинстве своем, не какие-то жалкие мошенники и воры, а сверхраса, по человеческим меркам, – не ответив, продолжала развивать свою мысль Катриона. – Мы знаем все тайны природы и, помимо этого, обладаем поистине уникальными талантами. Эльфы всегда считались искусными мастерами в кузнечном или любом другом ремесле, даже людьми. И никто лучше эльфиек не владеет веретеном. И это далеко не все. Многие эльфы такие хорошие музыканты, что когда они играют, то устоять перед этими мелодиями не может ни одна человеческая душа. Нет равных эльфам и в искусстве танца. А эльфийки поют такими чарующими голосами, что…

– Кстати, насчет пения, – решительно перебил ее Борис. – Я давно уже хочу вернуться к этому разговору. Помнишь, мы начали его в ту ночь, когда ты спасла меня от рарога?

– Не помню, – глядя на него честными глазами, солгала Катриона.

– Это не важно, я напомню, – поверил ей Борис, не заметив подвоха. – Тогда я рассказал тебе, что однажды мне довелось услышать, как поет одна девушка. Это случилось на острове Эйлин Мор, после того, как меня кто-то спас от неминуемой гибели в море. Я уже почти утонул, знаю это точно. Но очнулся на берегу, совершенно один, всеми брошенный и забытый…

– Бедняжка, – притворно посочувствовала Катриона. Но глаза ее лукаво блестели. Слезы в них уже высохли. – Давай я тебя утешу!

Но Борис проявил стойкость и отверг попытку Катрионы перевести разговор в другое русло. Приложив палец к ее губам, он продолжил:

– И вдруг я услышал чье-то пение. Сначала мне показалось, что это поет ангел. Однако, как я вскоре убедился, это была девушка. Она сидела на большом камне, на берегу моря, и пела на каком-то непонятном мне языке. Но когда я подошел ближе, она вдруг куда-то исчезла. Ты ничего не знаешь об этом?

– Что я могу знать о девушках, которых ты встречал в своей жизни? – говоря это, Катриона смотрела на него невинными ясными глазами. – Да и не хочу знать. Наверное, это была обыкновенная русалка.

– Если это и была русалка, то необыкновенная, – заявил Борис. – Она спасла мне жизнь. А потом перевернула всю мою душу. Именно в ту ночь, мне кажется, я и полюбил ее.

– Только кажется? – строго спросила Катриона.

– Я уверен, – ответил он, целуя девушку.

– Тогда и целуй ее, – с деланной обидой отвернулась от него Катриона. – Свою русалку. И к чему мне говорить об этом? Чтобы я ревновала?

– А я ее и целую, – сказал Борис. – Катриона, перестань ребячиться! Признайся же, наконец, что это была ты, а вовсе не твоя мать, в чем ты уже пыталась меня однажды уверить.

– Больно мне надо – сидеть по ночам на камнях и заманивать людей песнями, – не сдавалась Катриона. – А тем более моей маме! Говорю же тебе, это проделки какой-нибудь русалки.

Борис протянул руку и, прежде чем эльфийка успела понять, что он собирается сделать, подхватил медальон, который Катриона, соединив звенья цепочки, вновь повесила на шею после того, как получила его обратно. Раскрыл его и внимательно всмотрелся в изображение.

– Может быть, это действительно твоя мама, – произнес он нерешительно. –С этим я спорить не буду. Но есть факты, которые противоречат твоим словам. Для начала скажи мне, каким чудесным образом этот самый медальон оказался в моих руках? Если ты не забыла, это я вернул его тебе в ту ночь, когда ты спасла меня от рарога.

– Может быть, ты нашел его на берегу? – попыталась увильнуть Катриона. – Море часто выбрасывает на берег разные вещи, особенно после крушения какого-нибудь корабля.

– Нет, – решительно опроверг это предположение Борис. – Я думаю… Да что там думаю! Я уверен, что случайно сорвал его с шеи своей таинственной спасительницы, когда она перетаскивала меня на берег из лодки. В ту самую ночь, когда я чуть не утонул, пытаясь добраться с острова Барра до Эйлин Мора. Так ты будешь продолжать запираться или признаешься, как на духу?

Он почти с мольбой смотрел на Катриону. И она, не выдержав, сжалилась над ним.

– Признаю, что спасла тебя я. Но в остальном ты ошибаешься. Изображение в медальоне не мое, а моей мамы. И поэтому он мне так дорог. Это единственное, что мне осталось на память о ней.

И Катриона заплакала, как это часто бывало с ней, когда она вспоминала о своей матери. Борис обнял девушку, прижал к своей груди, утешая. Когда всхлипы стихли, он неуверенно спросил:

– Так все-таки это твоя мать пела той ночью на камне?

– Какой же ты наивный, – улыбнулись сквозь последние капли слез глаза Катрионы. – Конечно же, это была я.

И она поцеловала Бориса, чтобы закончить этот разговор и не отвечать на другие вопросы, которые у него могли появиться.

– А ты споешь мне еще? – спросил он дрогнувшим голосом спустя некоторое время, оторвавшись от ее губ. – Когда-нибудь?

Поцелуи Бориса смягчили сердце эльфийки, и она нежно произнесла:

– Почему когда-нибудь? Сегодня же ночью. Вот только найду на этом острове камень поудобнее. Это очень важно – восстановить всю мизансцену. Ночь, камень, луна… Люди такие романтики!

– А зачем ждать ночи? – спросил Борис, возвращаясь на старую колею. – Такой прекрасный день сегодня! Солнце…

– Ночью, – непререкаемым тоном ответила Катриона. – А пока сходи в Uamh-Binn и насладись музыкой природы. Или поброди по острову, поищи камень, на котором я буду петь этой ночью. Если, конечно, она будет лунной. А лучше искупайся в море и охлади свой пыл.

И Борис ушел из пещеры, обиженный. Это была их первая серьезная ссора. Он купался часа два в море, яростно молотя по воде руками и ногами, пока не устал и не заскучал по Катрионе. После бегства с острова Эйлин Мор они никогда еще так надолго не расставались.

Чтобы немедленно не броситься к ней, поправ тем самым свою мужскую гордость, Борис перевернулся на спину и, лежа на воде, начал смотреть в небо, как любил это делать в детстве. Небо было высоким, как шпиль католического храма, и таким же величественным, украшенное, словно фресками, неправдоподобно белыми облаками на голубом фоне. К этому небу подходило понятие «земная твердь», которое Борис слышал раньше, но не понимал. Твердь – это то, по чему можно ходить, думал он. При чем же здесь небеса? А сейчас он понял. Небо было местом жительства ангелов, их родным домом, как для него – старенький домик его бабушки Алевтины в деревне. И оно было не для людей. Люди должны жить на земле, а небо им дано в утешение, чтобы они могли мечтать о своей будущей жизни, которая начнется после их смерти. Так говорила его бабушка. И она была права. Но в то время Борис не верил ни в саму смерть, ни тем более в жизнь после смерти, ни в ангелов. Он не верил во многое, в том числе и в духов природы. А сейчас ссорится с эльфийкой, как будто это самая естественная вещь в мире.

Подумав об этом, Борис вспомнил и то, как бабушка Алевтина говорила ему: «Не трать время на обиды и ссоры, ведь человеческая жизнь так коротка». Борис почувствовал стыд и раскаяние. Он перевернулся на живот и поплыл к берегу, резко и часто выбрасывая руки над водой.

Он уже вышел из моря, когда вдруг услышал в своей голове приглушенный, словно звучавший издалека, голос Катрионы, который произнес: «Борис! Мне плохо без тебя!» Забыв одеться, он бросился со всех ног в пещеру.

Катриона сидела на охапке высохшего вереска и слепыми невидящими глазами смотрела на него, когда он вошел. Крохотные слезинки стекали по ее щекам вниз, на обнаженную грудь, уже проложив две белесые соленые дорожки. Борис почувствовал их горький вкус, когда приник губами к глазам, а потом к груди Катрионы, пытаясь высушить поцелуями зримое воплощение ее горя.

– Не уходи от меня никогда, – шептала Катриона, закрыв глаза. – Я умру без тебя.

Борис покрывал поцелуями все ее тело, утешая ласками вместо слов. Но это мало помогало.

– Мы умрем без тебя, – продолжала Катриона, словно в бреду. – У нас нет никого, кроме тебя. А мир такой огромный и жестокий. Кто защитит нас?

– Не бойся, моя девочка, – сказал Борис. – Я сумею защитить эльфов, кто бы вам ни угрожал!

– О чем ты? – Катриона услышала его и от удивления даже открыла глаза. – При чем здесь эльфы?

– А разве ты не о них говоришь? – Борис уже ничего не понимал. – Я подумал… Ты говорила…

– Я говорю о нашем с тобой ребенке! Он будет только наполовину эльф, если для тебя это важно.

Борис смотрел на нее такими ошеломленными глазами, что Катриона невольно рассмеялась.

– Я беременна, – сказала она. – И это настоящее чудо. У духов и людей не может быть детей. Во всяком случае, так было до сих пор. Поэтому я ничего не опасалась, когда мы с тобой… Скажи, а ты действительно человек?

Под испытывающим взглядом эльфийки Борис окончательно растерялся.

– Кажется, да, – сказал он. – Впрочем, я уже ни в чем не уверен. А как это проверить?

– Если бы мы хотели выяснить, еврей ты или нет, я бы знала как, – задумчиво произнесла Катриона. – А вот насчет принадлежности к людям… Ты говорил, что ты сирота. Может быть, твои родители были…

– Нет, – твердо сказал Борис. – Они были настоящими людьми. В этом нет сомнений. Я хорошо помню.

Своих родителей он помнил плохо, так как был еще ребенком, когда они погибли, но подвергать сомнению принадлежность мамы и папы к роду человеческому не мог. Ему казалось это кощунственным оскорблением светлой памяти о них.

Катриона уютно свернулась клубочком в его объятиях. Ей было тепло и хорошо, и она почти мурлыкала, как ласковый котенок.

– Помнишь, ты говорил о своей бабушке? Что она в детстве казалась тебе ведьмой… А это не могло быть правдой? Что, если твоя бабушка действительно была ведьмой? Ведь тогда…

– Что тогда?

– Тогда все объяснимо. Ведьмы сродни духам природы. Мы с ними какие-то очень дальние родственники, по человеческим понятиям. Твоя бабушка была ведьмой, твой папа – наполовину ведьмак, ты – ведьмачонок на четверть. Все сходится! – торжествующе воскликнула Катриона. – Это, конечно, тоже из области чуда, но уже не такое нереальное. Если бы я знала раньше, что ты не совсем человек…

Борис все-таки обиделся.

– Про бабушку врать не буду, – заявил он, – но лично я – самый что ни на есть настоящий человек, и подвергать это сомнению – с твоей стороны это…

Но Катриона закрыла ему рот поцелуем. Поцелуй был долгим и страстным. Когда Борис оторвался от ее губ, он был настроен уже не так решительно.

– Впрочем, все может быть на этом свете, – сказал он. – Мне сама бабушка так часто говорила. Вот ведьма!

В его голосе просквозило истинное восхищение.

– Одно только меня смущает, – сказал он. – На метле бабушка не летала, это точно. Приворотных-отворотных зелий не варила. Соседям не пакостила. Какая же она тогда ведьма?

– Это все внешние признаки. Ведьмой можно быть по природе своей, а та скрыта от глаз человеческих плотью. Вот как, например, ты отличаешь доброго человека от злого?

Борис задумался. Потом перечислил:

– По поступкам. По лицу. По тому, что и как он говорит.

– А зло во имя добра? А лицемерие? А шекспировское «весь мир театр, а люди в нем актеры»? Как быть с этим?

– Не знаю, – искренне ответил Борис. – Но моя бабушка если и была ведьмой, то доброй. Можешь не сомневаться.

Они помолчали, думая каждый о своем. Вдруг Катриона с тревогой спросила:

– Милый, а ты рад?

– Чему? Тому, что моя бабушка – ведьма? – спросил он, недоумевая.

– Тому, что у нас будет ребенок.

Борис рассмеялся и сказал:

– Я не просто рад, я счастлив! Всегда мечтал о том, чтобы мои будущие дети были необыкновенными людьми. А что уж необыкновеннее – быть наполовину эльфом. Согласна?

– Еще как, – улыбнулась Катриона. – Твои дети были бы необыкновенными, даже если бы их матерью была не я, а какая-нибудь человеческая женщина. Потому что ты сам – не обыкновенный человек. Ты…

– Какая такая другая мать? – возмутился Борис. – Матерью моих детей могла быть только ты. Запомни это! Или я так и умер бы бездетным.

– И я, – тихо сказала Катриона. – Иди ко мне, любимый мой человек…

День пролетел в одно мгновение. Когда сладостный дурман в голове Бориса рассеялся, солнце уже клонилось к закату. Небо обложили серые облака, и начал накрапывать дождик, как это часто бывало в этих местах. Иногда дождь шел, даже когда светило солнце.

– Мы должны отметить это событие, – заявил Борис. – Не каждый день узнаешь, что ты отец будущего эльфа.

– Человека, – мягко поправила его Катриона.

– Человека-эльфа, – сказал Борис. – Нет, это слишком громоздко. Лучше так – человэльфа. Как тебе это?

– Мне нравится, – улыбнулась Катриона. – Никому не обидно. Ни людям, ни эльфам.

– Вот и прекрасно! Итак, решено – мы будем звать нашего будущего ребена Человэльфом, пока не придумаем ему другое имя. Согласна?

– Как скажешь, милый, – промурлыкала Катриона. – Ты отец, тебе и решать.

– Кстати, а кто у нас будет? Мальчик или девочка?

– Человэльф, – рассмеялась Катриона. – Давай пока остановимся на этом, глупенький! Кажется, ты предлагал отметить это событие?

– Не знаю, как у эльфов, но у людей по такому поводу принято пить шампанское. Ты не возражаешь?

– С маленьким кусочком тортика. Я так давно не пробовала ничего сладкого! И, если можно, то соленый огурчик. Хорошо, милый?

Глава 11

Уже через несколько минут их катер под парусом бодро бежал по морю, покачиваясь на волнах. От острова Стаффа до острова Малл было всего одиннадцать километров, и довольно скоро они увидели его холмистую береговую линию, прерываемую заливами, один из которых, Лох-на-Кил, перерезал остров почти надвое.

Тобермори, крошечный рыбацкий городок в северо-восточной части острова, уютно расположился в маленькой бухточке. Даже когда море штормило, здесь было тихо и безветренно. Городок с населением не более трех тысяч человек обычно был переполнен туристами, которых привлекали на остров сказочные по красоте горы, живописные деревушки и старинные замки. А еще малолюдные пляжи, где их никто не тревожил, особенно чудесный белый песчаный пляж залива Калгари. Поэтому Борис и Катриона, затерявшись в этой толпе жаждущих развлечения людей, не боялись быть узнанными или броситься в глаза кому-то из местных жителей.

Бывая в Тобермори, они любили взбираться на гору Бен-Мор, возвышавшуюся над островом почти на тысячу метров. Здесь они могли встретить оленей, выдру и даже редчайшую шотландскую бабочку-пестрянку. Если начинался дождь, они на миниатюрном паровозе, который отходил от паромного причала Грейгнур, добирались до викторианского замка Тороси и пережидали под его крышей непогоду.

Но сама Катриона отдавала предпочтение замку Дуарт, одному из старейших в Шотландии. Некогда он принадлежал клану Маклейн, что в переводе с гэльского означает «сын слуги Святого Иоанна». Согласно другой версии, название произошло от гэльского слова leathan, то есть «широкоплечий». Маклейны вели свое происхождение от Джиллина Боевого Топора, который в 1263 году принимал участие в битве при Ларгсе, положившей конец владычеству норвежского короля Хокона IV на Гебридских островах. История, которая так много значила для эльфийки, словно оживала в стенах этого древнего замка.

Но Бориса подобные архитектурные сооружения, чудом не превратившиеся в руины, оставляли равнодушным. И пока Катриона с трепетом прикасалась рукой к ископаемому дереву МакКаллок, он с интересом наблюдал за китами, которые медленно и важно, лоснясь мощными спинами и вздымая гигантские фонтаны, курсировали по морской глади залива. Зато они никогда не упускали случая зайти в местную винокурню, где им подавали чудесный эль без пузырьков. А иногда – по стаканчику вкуснейшего шотландского солодового виски, выдержанного в бочках из-под хереса. Катриона отдавала должное его фруктовому аромату, а Борис – вкусу, перечному с горчинкой. И оно словно пахло морем и немного – прелым деревом.

Гористый, но с плодородной почвой остров Малл казался бы им самым лучшим местом на земле, если бы у них не было острова Стаффа, где они могли уединиться, а это желание они испытывали намного чаще, чем любое другое.

Легкий дождик, который сопровождал их с острова Стаффа, обезлюдил причал острова Малл, который тесно обступали утопающие в зарослях разноцветные каменные дома, построенные свыше двух веков назад. За домиками плавно поднимались лесистые холмы. Но сегодня Борис и Катриона не собирались путешествовать по острову и даже заходить в винокурню. Они хотели лишь купить бутылку шампанского, немного провизии и поскорее вернуться в свою уютную пещеру на острове Стаффа, где им никто бы не помешал досужей болтовней и излишним любопытством, которые могли омрачить или даже испортить их праздник. Поэтому они решили, что Борис останется в катере, а Катриона зайдет в один из магазинчиков, выстроившихся в общей строчке зданий вдоль каменной стенки причала. Ей было поручено купить все, что им могло пригодиться и, кроме того, что она пожелает, даже если это будет противоречить здравому смыслу – на правах будущей матери, носящей в своем чреве Человэльфа.

Катриона была счастлива. Она послала Борису воздушный поцелуй и быстро пошла вдоль ряда разноцветных домов, выбирая магазинчик, который ей понравится больше других. Когда эльфийка увидела в витрине необыкновенно большую шотландскую бабочку-пестрянку, которая, спускаясь с потолка на почти невидимой проволоке, казалось, порхала за стеклом, она решительно отворила дверь и вошла внутрь. Мелодично зазвонил колокольчик над дверью, оповещая о ее приходе. Это был один из тех магазинчиков, в которых торговали всем, от продуктов до мелких галантерейных товаров.

– Прошу вас, входите, прекрасная незнакомка, – радушно произнес старичок, сидевший в кресле у стеклянной витрины и наблюдавший за тем, что происходит снаружи. На вид ему можно было дать лет восемьдесят, и самой приметной частью его сухонького тела, увенчанного крошечной лысой головой, был мясистый ноздреватый нос, который своим багровым оттенком выдавал в нем завзятого любителя эля и шотландского виски. Старичок опирался рукой на столик с разбросанными по нему печатными изданиями на английском, шотландском и гэльском языках. По всей видимости, он перелистывал газеты, когда уставал от созерцания однообразного пейзажа за окном. Здесь были «The Herald», шотландский выпуск «Daily Telegraph», «Sunday Herald», шотландский «Daily Mirror», «Gaidheal Ur» и многие другие, выдававшие разносторонние интересы того, кто их читал. – Я так и знал, как только увидел вас, что вы обязательно зайдете к старине Доналду МакЛину.

– Почему же, мистер МакЛин? – приветливо улыбнулась ему Катриона.

– Потому что у вас есть вкус и шарм. И, кстати, это те два главных качества, которые старина Доналд МакЛин превыше всего ценит в женщинах, – заявил старичок, с восхищением разглядывая девушку. – Вы напоминаете мне одну из тех легендарных представительниц наших предков, древних кельтов, которые могли сами выбирать себе возлюбленных и вселяли священный трепет в сердца своих поклонников. Известно ли вам, что именно они стали прообразом тех прекрасных дам, которые описаны в рыцарских романах всей средневековой Европы?

– Неужели я выгляжу настолько древней, мистер МакЛин?

– Вы так же юны и прекрасны, как Эйлинн, возлюбленная Байле по прозвищу Медоточивая Речь. Вы слышали что-нибудь об этих гэльских Ромео и Джульетте?

– Боюсь, что нет, мистер МакЛин, – ответила Катриона.

– Тогда я просто обязан вам рассказать о них, – безапелляционно заявил ее собеседник.

– Но я очень тороплюсь, мистер…

– И даже не начинайте спорить, прекрасная мисс, со стариной Доналдом МакЛином, – не дал ей договорить словоохотливый старичок, видимо соскучившийся по общению с людьми в затянувшемся из-за дождика одиночестве. – Еще никому не удавалось переспорить его, даже после того, как он выпил десять кружек пенного эля. Вам ли с ним тягаться?

– Думаю, что нет, – кивнула Катриона, грациозно присаживаясь на краешек стула, стоявшего с другой стороны столика, чем вызвала новый всплеск восхищения в глазах старичка. – Валяйте, старина Доналд МакЛин! Я вас слушаю.

– Мне следует начать с того, что Байле был наследником короны Ольстера, а Эйлинн – дочерью сына короля Лейнстера, – устроившись со всеми удобствами, словно собирался рассказывать, по меньшей мере, полдня, начал старик. – Их разлучила не вражда их семей, как это было в истории старины Уильяма Шекспира, а чары злых духов. Однажды влюбленные условились встретиться в Дундилгане, чтобы их связал узами брака первый же друид, которого они встретят – так велика была их любовь. Сначала на место свидания, как это и полагается настоящему мужчине, прибыл Байле. Но вместо возлюбленной он увидел странника в монашеской рясе с накинутым на голову капюшоном, из-под которого выглядывала только его седая борода. Он почтительно приветствовал Байле и, рыдая, произнес:

– Мужи лейнстерские не пустили твою прекрасную Эйлинн к тебе, и она умерла от горя!

Услышав это, Байле пал бездыханным. А странник мгновенно перенесся на крыльях ветра в Лейнстер, где встретил Эйлинн, которая уже собиралась выйти за ворота города, чтобы отправиться в путь. Он преградил ей дорогу.

– Что надо тебе от меня, странник? – спросила его девушка.

И он сказал ей:

– Я только что прибыл из Ольстера, что на берегу Дунлилтана. И видел там, как люди воздвигают могильный камень над могилой Байле.

От этой горестной вести Эйлинн тут же пала замертво, так как сердце ее было разбито. А странник исчез, словно растаял в воздухе. Это был один из былых поклонников Эйлинн, злой дух, притязания которого она когда-то отвергла с презрением.

Возлюбленных похоронили. Вскоре на могиле Эйлинн выросла яблоня, чьи плоды напоминали мужественный лик Байле. А на могиле Байле раскинул ветви старый тис, в очертаниях которого угадывался прекрасный облик Эйлинн… Но и это еще не вся история!

Катриона, услышав этот возглас, снова опустилась на стул. А успокоенный хозяин магазинчика продолжил свой рассказ.

– Однажды два этих дерева были срублены, и друиды сделали из них палочки, на которых лучшие барды Ольстера и Лейнстера вырезали старинным алфавитом огам песню о великой любви двух юных душ. А два века спустя Эйрт Одинокий, верховный король Ирландии, повелел принести эти палочки в свой дворец в Таре, чтобы прочитать эту песню. И как только обе палочки оказались рядом, они тотчас срослись друг с другом, так что не было возможности разделить их вновь. Тогда король приказал хранить их наравне с другими реликвиями в своей сокровищнице. Там они лежат и поныне, но где сама эта сокровищница – никто сейчас не знает.

Старичок хитро подмигнул Катрионе, перегнулся через стол, чтобы быть ближе к ней, и громким шепотом произнес:

– Кроме меня, разумеется!

Он с плохо скрываемым торжеством взглянул на девушку, чтобы увидеть, какое впечатление произвело его признание. Его мясистый нос шевелился от радостного возбуждения, словно он жил своей отдельной жизнью на крошечном личике старичка, и это от него, а не от старины Доналда МакЛина сильно разило виски. Однако внезапно побледневшая Катриона смотрела не на своего собеседника, а на одну из газет, лежавших на столике перед ней. Девушка не замечала ее, пока, заскучав от затянувшегося рассказа старика, не опустила свой взгляд. На развороте «Gaidheal Ur» был напечатан ее, Катрионы, портрет, а под ним шла надпись на гэльском языке, набранная таким крупным шрифтом, что ее можно было прочесть издалека: «Катриона, отзовись! Тебя разыскивает твоя мать, Арлайн!» Вероятно, Доналд МакЛин перелистывал эту газету перед тем, как она вошла и, не дочитав, бросил ее поверх других. Катриона быстрым движением взяла издание в руки и взволнованно сказала:

– Мистер МакЛин, я хочу купить у вас эту газету! «Gaidheal Ur»!

– Но она такая же старая, как и я, – удивился старичок. – Если хотите узнать новости, возьмите свежую. Да и зачем газета, когда есть я? Я могу рассказать все новости, и вам не придется…

– В следующий раз обязательно, а сейчас я очень тороплюсь, – нетерпеливо перебила его Катриона. – Сколько мне надо заплатить?

– Ну, если вам уж так хочется, то берите ее даром, – с обидой сказал хозяин магазинчика. – Но вы многое теряете, поверьте старине Доналду МакЛину! Знаете ли вы, например, что еще в одна тысяча пятьсот восемьдесят восьмом году в нашей бухте затонул один из кораблей Великой армады, который перевозил награбленное испанцами золото? Я бы мог вам рассказать такие подробности, которые вы не прочитаете ни в одной газете. Ведь это мой предок поднялся на его борт, чтобы получить деньги за купленное испанцами продовольствие, и был брошен в оружейный отсек, а потом бежал. Кстати, его звали точно так же, как и меня – Доналд МакЛин. Это именно он позже отомстил коварному капитану, взорвав его корабль. И с тех пор многие пытались достать сокровища со дна залива, однако ничего не нашли. Ведь они не знали точного места, где испанский корабль затонул. А в нашей семье эти сведения передаются от отца старшему сыну уже много поколений. И только мне некому передать эту тайну. Она уйдет вместе со мной…

Но Катриона уже не слушала снова вошедшего в раж старичка. Прижав газету к груди, она почти выбежала из магазина и быстро пошла по направлению к катеру. Однако, сделав несколько шагов, внезапно почувствовала, что ноги ее ослабели, и она сейчас упадет. Она прижалась спиной к стене и закрыла глаза. Сердце билось в ее груди, как перепуганная птица в клетке. Прошло несколько минут, прежде чем Катриона снова могла продолжить свой путь. Еще издали она увидела, что Борис сидит, свесив ноги в море, на носу катера и о чем-то размышляет.

– Знаешь, я все время думаю о моей бабушке Алевтине, – сказал он, когда Катриона подошла. – Не могла же она стать ведьмой ни с того ни с сего. Были, наверное, какие-то причины…

Не говоря ни слова, Катриона протянула ему газету. Борис сразу увидел снимок. Но он не знал гэльского языка, и не мог прочитать текст. Поэтому он озадаченно спросил:

– Катриона, на этот раз это ты или снова твоя мать?

– Дата, – прошептала девушка. – От какого числа газета?

Борис открыл первую страницу «Gaidheal Ur».

– Первое сентября, насколько я могу понять эту абракадабру, – сказал он. – Может быть, ты прочитаешь мне, что здесь написано?

И Катриона охотно выполнила его просьбу. В сообщении говорилось: «Катриона, отзовись! Тебя разыскивает твоя мать, Арлайн! Я умираю, и мне хотелось бы увидеть тебя в последний раз. Ты можешь найти меня в частной медицинской клинике, расположенной в пригороде Парижа по адресу…» Далее шел адрес, а после него была приписка более мелким шрифтом: «Я жду тебя, а не твой телефонный звонок. Поэтому не сообщаю номер телефона. Даже если ты позвонишь, с тобой не будут разговаривать. Я так просила, и мне обещали. Любящая тебя больше всего на свете твоя мать Арлайн».

– Это так не похоже на маму – подобный шантаж, – Катриона сказала это не Борису, а себе, даже не заметив, что высказывает свои мысли вслух. – Видимо, она действительно умирает.

– Прошло больше месяца, – тихо сказал Борис. Он стоял за спиной девушки и внимательно слушал.

– Да, мне надо торопиться, – кивнула Катриона. – Быть может, я уже опоздала.

– Почему тебе? Нам. Я еду с тобой.

– Но это очень опасно для тебя.

– Для тебя тоже, если уж на то пошло.

– Это моя мать.

– И бабушка нашего будущего ребенка. А ты моя жена. Так что не спорь, – решительно сказал Борис. – Мы возвращаемся в Париж вместе.

– Спасибо, – благодарно взглянула на него Катриона. – Хотя ты мне будешь только мешать. Но оставлять тебя одного на острове – это еще большая головная боль. Я вся изведусь, думая о тебе. Не умер ли ты с голода, не сожрали ли тебя акулы… Да мало ли что может с тобой случиться без меня!

– Спасибо тебе огромное, – галантно поклонился ей Борис. – Быть твоей головной болью – это большая честь для меня. Правда, я рассчитывал, по меньшей мере, быть занозой в твоем сердце. Ну, да ничего! У нас еще вся жизнь впереди, надеюсь, доживу и до этого.

– Обязательно доживешь, – пообещала Катриона. – Но что мы будем делать сейчас?

– Если ты не оставила на острове Стаффа ничего такого, за чем стоило бы возвращаться, то мы можем сейчас же пересесть на морской паром и добраться до Обана, Лохэлайна или Килхона – любого из городов, где есть местный аэропорт. Или паромное сообщение с островом Барра, где аэропорт точно есть, насколько я помню. Оттуда самолетом в Эдинбург, из него – в Лондон, а из Лондона – прямой рейс на Париж. Такой план годится?

– Годится, – поцеловала его в щеку Катриона. – Но все-таки жаль, что мы не вернемся сегодня на остров Стаффа.

– Ты что-то забыла там?

– И очень ценное. Самые прекрасные в моей жизни воспоминания.

Уже через час, оставив катер пришвартованным у причала и оплатив место на стоянке за месяц вперед, они взяли билеты на морской паром, с которого начиналось их путешествие в Париж.

Глава 12

Когда Арлайн перевозили из подземной темницы в психиатрическую клинику, она крепко спала. Ей подмешали в стакан с водой такую дозу сильнодействующего снотворного, что ни один человек, выпив его, уже никогда не проснулся бы.

Когда спустя сутки она очнулась и открыла глаза, то вместо мрачных каменных сводов своей прежней тюрьмы с удивлением увидела молочно-белые стены просторной комнаты и густые зеленые кроны деревьев за высоким окном на фоне светлых сумерек. Но Арлайн была так слаба, что не смогла даже встать, чтобы подойти к окну и распахнуть его настежь, впустив освежающую вечернюю прохладу. Несколько последних месяцев, запертая в тюремной камере глубоко под землей, она дышала только спертым и затхлым воздухом. От обиды на свое бессилие она расплакалась.

Арлайн скоро догадалась, что слабость ее вызвана не только болезнью, но еще и чарами, которые на нее наложил кто-то более могущественный, чем она, ослабевшая после пожара и затянувшейся депрессии и растерявшая все свои магические силы. Арлайн не могла противиться этим чарам, но могла по-прежнему отказываться от еды, как это было в темнице. Она позволяла себе только глоток воды, которую ей приносили трижды в день вместе с пищей, остальное оставляла не тронутым.

Она не знала, кто и зачем ее похитил. Грайогэйр, единственный, кто ее изредка навещал, умело скрывал от нее свои мысли, а сам говорил очень мало. В основном он расспрашивал эльфийку – о Катрионе, Фергюсе и других духах, которых она знала. Грайогэйру была нужна информация, которую он потом продал бы с выгодой для себя. Но Арлайн молчала. Она отворачивала голову к стене и думала только о том, что хочет умереть. Это срабатывало. Грайогэйр, устав от бесплодных расспросов и утомительных попыток прочесть ее мысли, уходил, раздраженный и злой.

В клинике Арлайн было лучше, чем в темнице еще и потому, что кроме Грайогэйра к ней заходили иногда лечащий врач и медсестра, а это как-то разнообразило ее жизнь.

Врач был еще довольно молодым человеком и испытывал из-за этого комплекс неполноценности, а потому пытался компенсировать недостаток лет сухостью речи и строгостью обращения с пациентами. Звали его Жермон Кюдери, но он требовал, чтобы называли его не иначе как докторКюдери, причем не только пациенты, но и медсестры.

Зато медсестра Жаклин во всем, что не касалось предписанного врачом режима, была сама доброта. В то время как доктор Кюдери изъяснялся исключительно вызывающими дрожь у непосвященных терминами «биполярный синдром личности», «маниакально-депрессивное расстройство», «шизофрения на фоне нарушения сна и сильного переутомления», Жаклин, общаясь с Арлайн, употребляла слова «милочка», «душенька моя» и «рыбонька», далекие от профессионального жаргона.

Они и выглядели совершенно по-разному – высокий, сухопарый доктор Кюдери и расплывшаяся, громоздкая Жаклин. И, тем не менее, Алрайн почему-то предпочитала желчного доктора Кюдери слащавой медсестре Жаклин. Это было внутреннее предубеждение, выбор, продиктованный чувствами, а не разумом. А, в принципе, ей было все равно. Она одинаково вела себя как с доктором, так и с медсестрой, не отвечая на их вопросы и игнорируя требования, предписанные назначенным ей лечением.

Арлайн не считала себя психически больной, в чем ее пытались уверить. То, что ей хотелось умереть, было естественным и закономерным желанием, вытекающим из всей ее предыдущей жизни. Но этого никто не понимал.

Доктор Кюдери настаивал на том, что Арлайн должна жить.

– Залогом успеха моей терапии является как осознание пациентом своего недуга, так и его добровольная готовность начать лечение, – говорил он, строго глядя на Арлайн через маленькое золотое пенсне на носу, которое он носил для солидности, а не из-за дефекта зрения. – А вы мне мешаете своим пассивным сопротивлением.

Он разработал для Арлайн индивидуальную программу медикаментозного лечения и терапевтических процедур и требовал их неукоснительного выполнения, уверенный, что только это даст положительный эффект.

Жаклин считала, что ее болтовня с пациентами намного лучше способствует их психическому выздоровлению, чем любые научные методы лечения.

– Наша клиника находится всего в трех километрах от Парижа, – говорила она, оправляя по утрам постель Арлайн. – А потому ее и клиникой-то нельзя назвать. Так, частный пансион для богатых людей, уставших от городской суеты и сутолоки. Его основала почти сто лет назад греческая принцесса Мария Бонапарт. Она была ученицей самого Фрейда! Вы должны, рыбонька, гордиться тем, что стали пациенткой этого заведения. Не для каждого его двери открыты, скажу я вам!

Арлайн молчала, поражаясь человеческому тщеславию и глупости. Но убеждать Жаклин, что быть пациенткой психиатрической клиники честь весьма сомнительная, она не хотела. Равно как и спорить с доктором Кюреди о том, что жизнь предпочтительнее смерти. Это было бессмысленно. Они были люди, она эльфийка. Они все равно никогда не поняли бы друг друга.

Только однажды Арлайн сделала попытку.

– Доктор Кюдери, – сказала она, – помнится, один ваш философ сказал: «Человек, ты уверен, что умрешь. Так о чем же ты беспокоишься?» Вы не находите, что подобная точка зрения намного облегчает жизнь и упрощает смерть?

– Чепуха, – авторитетно заявил доктор Кюдери. – Это было временное умопомешательство этого великого человека. Одумавшись, он же потом сказал следующее: «Возлюби ближнего как самого себя, но прежде возлюби себя».

Доктор Кюдери неожиданно оказался начитанным человеком, что бывает не так уж часто в среде психиатров, и тоже читал Ницше, как и Арлайн. Но воспринимал прочитанное абсолютно по-другому, как, впрочем, и все остальное. А потому Арлайн после той попытки перестала надеяться, что они с доктором поймут друг друга, пусть даже не сейчас, а когда-нибудь. И начала выполнять его требования почти машинально, тем самым презрев одну из главных заповедей лечебного метода доктора Кюдери – добровольную готовность начать лечение. Эффект был соответствующий. Она продолжала медленно, но верно угасать. Будь она человеком, Арлайн давно бы уже умерла. Но будучи эльфийкой, жизнелюбивой и жизнестойкой по самой своей природе, она тяжело расставалась с этим миром, несмотря на то, что он уже давно отверг ее.

Единственное, о чем она просила и доктора Кюдери, и медсестру Жаклин, и Грайогэйра, когда тот навещал ее – ничего не говорить о ее местонахождении дочери и ни в коем случае не разыскивать ее.

– Пусть Катриона думает, что меня уже нет в живых, – говорила она. – Ей не придется второй раз меня оплакивать. Я лишила свою девочку детства. Не хочу, чтобы она лишилась и будущего по вине своей матери.

– Хорошо, – отвечал доктор Кюдери, и строго приказывал Жаклин говорить то же самое, чтобы не волновать пациентку и не спровоцировать у нее приступ «маниакально-депрессивного расстройства».

А охотнее всех давал обещания Грайогэйр. И Арлайн ненадолго успокаивалась.

Время шло, дочь не появлялась, и Арлайн уже даже перестала напоминать об этом. Поэтому когда в один из дней она увидела, что в ее палату входит Катриона, она решила, что ей это привиделось. Доктор Кюдери часто говорил Арлайн о том, что в ее состоянии возможен галлюциногенный синдром, который проявляется обильными видениями и протекает без нарушения сознания.

– Галлюциногенный синдром мало изучен официальной наукой, поэтому его чаще относят к области оккультных наук, – рассказывал доктор Кюдери, незаметно для Арлайн наблюдая за ее реакцией. Он изучал свою пациентку, как подопытную мышь. – Возникает он при шизофрении, органических и сосудистых заболеваниях центральной нервной системы, симптоматических психозах, интоксикациях, эпилепсии. Галлюциногенный синдром бывает слуховой, зрительный и тактильный, при котором у больного возникает ощущение ползания под кожей червей, насекомых и микробов. Но чаще всего, конечно, регистрируется слуховой галлюциноз, когда вербальные галлюцинации пациента происходят в виде монолога или диалога с видимыми только им объектами. А обманы восприятия носят комментирующий или императивный характер. В последнем случае возможны акты агрессии по отношению к окружающим или суицидальные попытки, как это и произошло с вами.

Арлайн почти не слушала, но кивала, соглашаясь. Она знала, что доктору Кюриди это приятно.

– В процессе развития заболевания нередко появляется обонятельный галлюциноз, когда дурные запахи в восприятии больного исходят как от собственного тела, так и от окружающих его предметов, – продолжал развивать тему доктор Кюдери. – Наблюдается также трансформация галлюцинаторного синдрома в параноидный. Но, надеюсь, вам удастся этого избежать.

– Я тоже, доктор, – отвечала Арлайн.

И, в свою очередь, она спрашивала:

– А вы знаете, что этот синдром проявляется также после употребления в пищу некоторых видов грибов – Psilocybe и Conocybe? Эти грибы до сих пор используются для ритуальных обрядов шарлатанами, которые пытаются выдать себя за магов и уверяют своих клиентов, что они общаются с духами. У человека вызывают галлюцинации токсические вещества, содержащиеся в этих мелких и неприметных грибах, – псилоцибин и псилоцин

– Я-то знаю, – неуверенно отвечал доктор Кюдери. – Но вам откуда это известно? Разве вы врач?

– Я занималась самообразованием, – говорила Арлайн. – У меня было много свободного времени.

Но в действительности ей помогало то, что она проникала в мозг доктора Кюдери, узнавая его мысли, сама не замечая и не понимая этого. Поэтому они говорили на одном языке. На языке доктора Кюдери. И для него это было впервые и почти откровением. Он никогда до этого даже представить не мог, что бывают такие женщины, как Арлайн – умная, разносторонне образованная, ничем не защищенная от внешней среды, нежная и слабая и одновременно сильная духом. Доктору Кюдери раньше фатально не везло с женщинами. И теперь его пациентка казалась ему идеалом, недостижимым для всех остальных представительниц ее пола. С каждым днем это убеждение крепло.

Подобные беседы иногда затягивались надолго, и порой Арлайн ловила себя на мысли, что ждет их даже с некоторым нетерпением. Но она тут же гнала от себя эту еретическую мысль, и снова начинала думать о неизбежной и благостной скорой смерти. Что думал об этом доктор Кюдери, он не говорил, но и он стал все чаще заходить в палату к Арлайн, порой под какими-то надуманными предлогами.

Однажды он вошел внезапно и услышал, как Арлайн тихо, почти неслышно, поет, засмотревшись в окно на кроны деревьев, которые колыхались под порывами ветра. Она сидела на кровати спиной к нему, и не услышала его шагов. Он застыл, очарованный ее голосом, чудеснее которого он не слышал в своей жизни. Песня на незнакомом ему языке была печальной, как шум набегающих на берег морских волн в часы заката. Доктор Кюдери стоял и завороженно слушал, пока Арлайн не смолкла, а потом вышел, стараясь не выдать себя даже дыханием. Арлайн так и не заметила его. Она беззвучно рыдала, спрятав лицо в ладони.

Глава 13

На Катрионе была шляпка с такими широкими полями, что они закрывали пол-лица, и темные очки от солнца, которые скрывали все остальное. Но Арлайн сразу ее узнала и впервые за последние месяцы улыбнулась.

– Ты очень похож на мою дочь, призрак, – произнесла эльфийка. – Благодарю тебя! Мне было бы тяжело умереть, не увидев ее.

– Ты не умрешь, мама, – сказала Катриона, подходя к кровати и опускаясь на колени. Она взяла руки матери в свои и поразилась, какие они бескровные и легкие, почти прозрачные. – Это я, твоя дочь Катриона. Все плохое позади. Прости меня!

– За что, призрачное видение? – спросила Арлайн. Она все еще не верила в реальность происходящего. – Ты подарило мне радость. Может быть, последнюю в моей жизни.

– Не говори так! – потребовала Катриона. – Я заберу тебя отсюда. Ты будешь жить со мной и Борисом в нашем доме.

– Кто это – Борис? – встрепенулась Арлайн. Новое имя прозвучало для нее как сигнал тревоги, который вспугнул привычную дремоту, владевшую ее сознанием.

– Это мой будущий муж, – сказала Катриона. – Ты полюбишь его. Он хороший, хотя и человек. – Она позвала, не оглядываясь: – Борис!

Борис, стоявший у порога, подошел ближе. Арлайн увидела его, и он неожиданно ей понравился. Он был совсем не похож на рыжеволосого Джека. Серьезный, с зелеными глазами, которые смотрели на Катриону преданно и с явно выраженным желанием заботиться о ней. Он не уйдет на войну, как Джек, и не бросит ее дочь одну в чужой стране, среди враждебных ей людей. Катриона будет счастлива с ним. И Арлайн благословила их своей материнской любовью.

– Будьте счастливы, дети, – сказала она. – А я… Я вам не нужна. С меня довольно того, что я буду знать, что у вас все хорошо.

– Нет, мама, ты нам очень нужна, – запротестовала Катриона. – Ведь очень скоро у нас будет…

Но ей не удалось договорить. В палату вошла медсестра Жаклин. Губы ее улыбались, а маленькие, заплывшие глазки были колючими, как кактус.

– Посещение пациентки запрещено, – сказала она. – Вы нарушаете!

– Но это моя мать! – Катриона встала, готовая защищаться и нападать. – И вы не смеете ее здесь держать! Я забираю ее отсюда немедленно!

– Этот вопрос, рыбонька, вы должны решить с лечащим врачом, а не со мной, – равнодушно ответила Жаклин. – Как выйдете из палаты, то по коридору налево, затем по лестнице вниз на первый этаж. Когда договоритесь с ним, то милости прошу! А до тех пор…

И Жаклин указала своим толстым коротким пальцем на дверь. Катриона хотела что-то возразить, но Борис удержал ее.

– Мы договоримся с врачом, – сказал он. – А вы пока приготовьте ее к выписке. Соберите ее вещи. Оденьте. Это не затруднит вас?

– Разумеется, нет, но как только я получу распоряжение врача, – не уступила своей позиции Жаклин. Ее палец продолжал висеть в воздухе. Катриона глубоко вдохнула, едва преодолевая искушение схватить этот жирный палец и с хрустом переломить его, как ветку дерева. Но Борис улыбнулся ей, и она смирилась.

– Мама, мы скоро вернемся, – ласково сказала Катриона. – Жди нас. Пойдем, Борис!

Они вышли в коридор. Следом за ними, переваливаясь, как разжиревшая утка, и шумно дыша, из палаты вывалилась Жаклин.

– Пойдемте, я вас провожу, – предложила она, снова улыбаясь. – А то заблудитесь в наших коридорах.

– Не нравится мне ее улыбка, – шепнула Катриона Борису на ухо. – Да и сама она тоже.

Борис ответил ей понимающим взглядом и жестом показал, что он испытывает подобные же чувства.

Следом за Жаклин они спустились по лестнице на первый этаж. Жаклин провела их в конец коридора и остановилась перед дверью, на которой не было никакой таблички. Дверь выглядела бесстыдно обнаженной и не внушала доверия. Почти так же, как и Жаклин. Но времени на раздумья и сомнения им не дали.

– Подождите здесь, – сказала Жаклин бархатным голосом. – Я приглашу доктора Кюдери. Он лечащий врач вашей мамы. Или кем она там вам приходится.

Они вошли, дверь за ними закрылась, послышался металлический звук ключа, проворачиваемого в замке. Борис подергал за ручку и убедился, что их заперли.

– Если мы сломаем замок, нам не удастся найти общего языка с врачом, – сказал он. – Это осложнит выписку.

– Ждем пять минут, а потом выходим, – ответила Катриона. Она с тревогой оглядывалась. Комната, в которую их привели, была узкой, без мебели и окон. В ней находились только две накрытые белыми простынями каталки на колесиках, на которых в больницах перевозят лежачих больных или умерших. – И поверь, меня не смогут удержать ни их замки, ни их гнев. Не для того мы проделали такой путь и избежали столько опасностей, чтобы тратить время в этой комнате.

– Не злись, – попросил ее Борис. – Это вредно для нашего Человэльфа!

Катриона улыбнулась и поцеловала его.

За дверью не было слышно никаких шагов. Но внезапно ключ в замке снова заскрежетал, дверь распахнулась, и они увидели, что на пороге встал Грайогэйр, а за ним еще несколько мрачных теней. Катриона вскрикнула. Борис вышел вперед, заслонив ее своим плечом.

– Только без глупостей, – предупредил Грайогэйр. – Нас слишком много, а вас все равно никто не услышит. Начнете кричать или оказывать сопротивление – мне придется утихомирить вас силой, а это очень неприятно. Катриона, ты-то должна это понимать! Останови его!

Грайогэйр сказал это, потому что Борис, подняв кулаки, бросился на него. Но вдруг его сердце пронзила резкая боль, и он с громким стоном упал на пол. Скорчившись, он лежал в позе эмбриона и не мог даже пошевелиться. Катриона нагнулась над ним. Воспользовавшись этим, Грайогэйр шагнул вперед, и дотронулся до ее шеи. Девушка без звука упала на пол рядом с Борисом.

– Подобрать, положить на каталки и загрузить в микроавтобус, – отдал приказ Грайогэйр. – Автомобиль подогнать к черному входу.

Тени, стоявшие за его спиной, метнулись к телам на полу. Вскоре Борис и Катриона лежали на каталках, накрытые с головой простынями, словно это были трупы. Их быстро провезли по безлюдному коридору, погрузили в микроавтобус с тонированными стеклами, который на фоне белого здания клиники походил на зловещего черного ворона.

Грайогэйр протянул толстую пачку банкнот Жаклин, которая стояла за дверью.

– Ты честно заработала свои деньги, пышечка моя, – сказал он, ласково похлопав медсестру по мягкому, как желе, заду. – Только не вздумай потратить их все на жратву.

Жаклин, торопливо пряча деньги в карман халата, глянула на него злыми глазками, но промолчала.

Через несколько минут автомобиль с неслышно работающим мотором выехал с территории клиники, никем не замеченный.

Жаклин вошла в палату Арлайн через полчаса. Привычным движением оправила кровать, подала ей стакан с водой и горсть таблеток. Арлайн безропотно проглотила таблетки, запила их водой. Протягивая стакан обратно, спросила:

– А почему так долго не идет Катриона? Она обещала вернуться и забрать меня.

– Какая Катриона? – с удивлением взглянула на нее Жаклин. – Здесь никого не было. Вам все привиделось.

Стакан выпал из внезапно ослабевших рук Арлайн. Чувствуя непомерную усталость, она откинулась на подушку. Ее мысли путались. Она уже не была уверена, приходила Катриона, или ей действительно только померещилось. Однажды Катриона уже обещала вернуться тем же вечером, и не пришла. Это не могло повториться, как дежавю. Значит, это действительно был всего лишь призрак ее дочери.

– Галлюциногенный синдром, – прошептала Арлайн. И у нее на глазах выступили слезы. – Слуховой, зрительный и…

Внезапно она закричала, громко, с надрывом:

– Доктор Кюдери!

Тело Арлайн выгнулось дугой, словно она лежала на раскаленных углях. На губах выступила кровавая пена от прокушенных губ. У нее начался нервный припадок. Медсестра Жаклин навалилась на нее всем своим огромным телом, вжала в кровать, закрыла рот жирной потной ладонью. Арлайн сотрясло еще несколько конвульсий, и тело ее безвольно обмякло. Жаклин встала, оправила свой халат и одеяло, под которым лежала Арлайн, мертвенно бледная, худенькая и такая прозрачная, словно она сама была призраком. В палату быстро вошел доктор Кюдери.

– Мне показалось, что отсюда раздавались крики, – сказал он, взглядом нетерпеливо требуя ответа.

– У нашей милочки был эпилептический припадок, – ответила Жаклин. – Ситуация ухудшается, док…

– У вас много других пациентов, Жаклин, – перебил ее доктор Кюдери. – Займитесь ими. А я останусь здесь какое-то время. Понаблюдаю за ней.

– Как скажете, – равнодушно ответила Жаклин. И вышла, шумно пыхтя.

Доктор Кюдери придвинул стул к кровати, сел на него, не сводя глаз с тонкого, словно освещенного изнутри какой-то неземной одухотворенностью, лица Арлайн. Ее бескровная рука лежала поверх одеяла. Он взял ее, поднес к своим губам, словно пытаясь согреть или желая поцеловать.

– Ты сходишь с ума, Жермон Кюдери, – прошептал он. – Ты понимаешь это?

Но в палате не было никого, кто мог бы подтвердить или опровергнуть этот страшный диагноз.

Глава 14

Эльбст Роналд благосклонно смотрел на Фергюса.

– Ты оправдал мои надежды, – сказал он. – Теперь осталось решить, как мы поступим с изменниками.

– Разве их не будут судить? – спросил Фергюс. – Мне припоминается, что речь шла об этом.

Они сидели вдвоем за большим столом в пустом конференц-зале. Эльбст никогда не приглашал Фергюса в свои личные покои, как многих других членов Совета ХIII. Всем своим видом и поведением Фергюс не допускал даже намека на какие-то другие, кроме официальных, отношения между ними. Роналд никогда и не пытался предлагать их, не желая получить высказанный надменным тоном отказ, в котором он был уверен.

– Не было бы разумнее, чтобы с ними покончили еще до суда? – спросил, словно размышляя вслух, эльбст. – Кто знает, что они могут сказать на суде.

– С каких это пор Совет тринадцати стал опасаться чьих-то слов? – голос эльфа был абсолютно лишен эмоций. – Тем более, если они произнесены изменниками.

– Слова словам рознь. Есть слова покаяния, а есть и обличения. Почему мы должны их выслушивать?

– Мы должны знать, в чем нас обвиняют наши враги, – возразил Фергюс. – Тогда мы будем неуязвимы. Постой, кажется, я понял. Тебя смущает, что один из обвиняемых – человек?

– Именно так, – подтвердил Роналд. – Но не только это. Эльфийка и человек… Они подали плохой пример всем духам своей плотской любовью.

– Это случается.

– Но не афишируется. А то, о чем молчат – того не существует. Разве не так, Фергюс?

Эльф понимал, что хотел сказать эльбст, который знал все и обо всех членах Совета ХIII. Он намекал на него, Фергюса. Но эльф продолжал настаивать на своем.

– Люди говорят, что тайное всегда становится явным. Может быть, это единственное из того, в чем я с ними согласен. Все равно все духи узнают об этом. Но тогда это будет иметь сладкий вкус запретного плода и может вызвать у кого-то желание отведать его. Нет, мы должны судить человека и эльфийку и сурово наказать их. И все будут думать, что их наказали не только за измену, но и за прелюбодеяние. Это будет хороший урок и грозное предостережение неразумным сластолюбцам.

Эльбст Роналд поморщился, будто упрек, как перчатка, был брошен ему в лицо, но сдержался. Фергюс всегда раздражал его своим непререкаемым тоном и непримиримым отношением к слабостям плоти. Он был словно живой укор эльбсту. Разговаривая с ним, Роналд часто чувствовал себя виноватым. Как глава Совета ХIII, он всей своей жизнью должен был подавать пример нравственности, самоотверженности и приверженности духовным идеалам. Так было записано в Уставе Совета. Но Устав был вечен, а жизнь духов так коротка! Пока еще эльбст Роналд не мог себе позволить подобного самоотречения. Его плоть восставала против его же разума и неизменно побеждала. Самым честным было бы уйти с поста главы Совета ХIII. Но и этого эльбст не мог себе позволить. Это значило бы лишить себя многих удовольствий, которые были ему сейчас доступны только из-за его высокого положения в мире духов. Самого высокого, говоря откровенно. Выше его была только мать-земля, некогда породившая духов по велению Творца. И не при его ли деятельном участии, кстати? Эльбст Роналд резко тряхнул головой и отогнал от себя прочь кощунственные мысли. А все этот проклятый эльф! Только Фергюс виноват в том, что эта ересь проникла в его, Роналда, голову…

Мысленно послав эльфа к Сатанатосу, вслух эльбст Роналд сказал:

– Пусть будет по-твоему, Фергюс. На какой день ты предлагаешь назначить суд?

– В день весеннего равноденствия, – ничем не выдав, что доволен своей победой над эльбстом, сказал Фергюс. – Это великий день для всех эльфов. И это будет символично.

– Да будет так, – ответил эльбст. – Кстати, где они сейчас?

– В подземной темнице под зданием посольства Эльфландии. Грайогэйр не спускает с них глаз. Можно не беспокоиться, что им снова удастся сбежать.

– Я не задерживаю тебя, Фергюс.

Эльбст Роналд с раздражением отметил, что эльф вышел с таким видом, будто он воплощал саму Немезиду, богиню возмездия из мира людей.

Не успела дверь за эльфом затвориться, как в конференц-зал из соседней комнаты проскользнул кобольд Джеррик. Его большая нижняя губа отвисла от ярости до самого подбородка, обнажая почерневшие клыки.

– Напрасно ты пошел у него на поводу, – брызгая слюной, прошипел он с ненавистью. – Он может подумать, что ты слаб.

– Молчать, тварь! – рявкнул эльбст. – Не забывайся! Кто ты такой, чтобы поучать меня?

– Я пыль у твоих ног, повелитель Роналд, – смиренно поклонился кобольд. Из-за малого роста его голова почти коснулась пола. – Но что ты скажешь Алве? Ты обещал ей…

– Я обещал?! Да ты с ума сошел! Я ничего не мог обещать этой эльфийской шлюшке, – с презрением заявил эльбст. – И я больше не желаю ее видеть. Ты понял меня, Джеррик?

– Да, повелитель Роналд, – скривил губы в плотоядной усмешке кобольд. – Но если тебе она уже не нужна…

– Можешь забирать ее себе, – понимающе ухмыльнулся эльбст в ответ. – И можешь обещать ей все, что тебе заблагорассудится. Но меня в это не впутывай.

– А что будет с ее ничтожеством муженьком?

– Мне безразлично.

– Я могу обещать Алве, что он сохранит свой пост?

– А у тебя губа не дура, – сказал эльбст. Настроение у него улучшилось, как только он узнал, что кобольд готов взять на себя его головную боль – Алву и Лахлана.

– И даже очень не дура, – подтвердил кобольд, еще сильнее оттопыривая свою губу и изображая, что он играет на ней, как на дудке.

Роналд рассмеялся. Кобольд умел развеселить его своими ужимками. Поэтому эльбст и взял его себе в услужение, за это ему многое и прощалось. Джеррик знал об этом и иногда злоупотреблял своим влиянием на эльбста. Но осторожно, словно прощупывая, как сапер, минное поле, чтобы понять, насколько далеко можно зайти в следующий раз.

– И последнее, насчет человека и эльфийки, – сказал кобольд, внезапно обрывая свою пантомиму. – Их надо разъединить до суда, чтобы они не сумели сговориться.

– А вот это правильно, – одобрительно кивнул эльбст. – Разделяй и властвуй! Верно сказано, ты не находишь?

– Как все, что высказано тобой, повелитель Роналд, – снова раболепно поклонился Джеррик. Он знал, что мысль принадлежит не эльбсту, но, по обыкновению, льстил ему. – Думаю, пусть человек остается у Лахлана, а эльфийку надо перевести в нашу темницу. И мы будем иметь возможность общаться с ней, как только того пожелаем.

Джеррик скабрезно захихикал.

– Даже и не думай об этом, тварь, – рявкнул Роналд, снова мгновенно раздражаясь. – Не марай меня своими грязными мыслишками! Это слишком опасно в сложившейся ситуации. Чревато непредсказуемыми последствиями. Довольствуйся Алвой. Решено – Катриона останется в темнице Лахлана, человека – к нам. На нижний этаж, в самую дальнюю камеру, чтобы его никто не видел и не слышал до самого дня суда. Сдохнет – так сдохнет, Сатанатос с ним!

– А надо? – кобольд жадно облизнул шершавым языком свои губы.

– Нет, – с сожалением ответил эльбст. – Пусть доживет до суда. А то Фергюс спустит на меня всех своих эльфийских собак. И они покусают меня за пятки!

Роналд, громогласно смеясь, поднялся и вышел в соседнюю комнату, захлопнув дверь перед самым носом кобольда, который хотел войти следом.

Борис очнулся первым. Он лежал на ледяном влажном полу мрачного, без единого окна, помещения, по стенам которого сочились струи воды, а с потолка гулко падали крупные капли. Двери он тоже не увидел. Только камни – выщербленные, разной формы, неровные, словно их клали второпях, но без единой щели. Комната напоминала каменный мешок с накрепко завязанной горловиной. Когда глаза Бориса привыкли к темноте, он разглядел Катриону. Она лежала неподалеку и прерывисто дышала, изредка вздрагивая, как будто спала и видела кошмарный сон. Ее голова неловко запрокинулась. Борис придвинулся к ней, не вставая, положил ее голову себе на колени. Дыхание Катрионы немного выровнялось. Но неожиданно тяжелая капля упала ей на лицо, и она открыла глаза. Увидела Бориса и улыбнулась. Вдруг зрачки ее глаз расширились, в них плеснулась темная волна страха. Она поняла, где они находятся. Но Катриона ничего не успела сказать. Внезапно в стене образовался просвет, как будто камни расступились. Вошел Фергюс, из-за его спины выглядывал Грайогэйр, державший в руке яркий факел.

– Вот мы и встретились снова, Катриона, – ничего не выражающим голосом произнес Фргюс вместо приветствия.

– С каких пор ты стал тюремщиком, повелитель Фергюс? – с удивлением спросила она, вставая. – Ты мне всегда казался порядочным эльфом.

Борис встал рядом с ней, готовый защитить от возможной опасности. Но он помнил, что случилось в клинике, и уже не лез на рожон, выжидая действий противника.

– А ты казалась мне порядочной эльфийкой, – угрюмо ответил Фергюс. – Видимо, мы оба ошибались. Я не учитывал, кто твоя мать.

– А я не принимала во внимание, кому ты служишь.

– Я служу только своему народу, – в голосе эльфа впервые прозвучали отголоски эмоций, которые он всегда сдерживал. – Тому народу, который ты и твоя мать предали, спутавшись с людьми!

– Шлюхи, – явственно пробормотал Грайогэйр из-за спины эльфа. – Грязные эльфийские шлюхи!

– Молчи, Грайогэйр, – вздрогнув, как от удара кнутом, потребовал Фергюс. – Не вмешивайся, когда я разговариваю.

– Вы не имеете права так говорить, – закричал разъяренный Борис. Он сжал кулаки и, несмотря на сильную боль в сердце, которая все еще не отпускала его, готов был снова броситься на духов. – Катриона – моя жена! И вы не имеете права держать беременную женщину в таких условиях. Эта камера хуже концлагеря. Фашисты!

– Беременную? – побледнел Фергюс. Он даже пошатнулся, как будто Борис и в самом деле нанес ему внезапный удар. – Это осложняет дело.

– Мне кажется, наоборот, упрощает, – заметил Грайогэйр. – Их вина многократно возрастает.

– Я уже говорил тебе, чтобы ты не мешал мне своими глупыми высказываниями, – резко бросил ему эльф. – Здесь и в самом деле невыносимо. Немедленно перевести их в другую камеру.

– Хорошо, повелитель Фергюс, – покорно ответил Грайогэйр. Но в глазах его блеснула ненависть. – Будет исполнено.

– Мы поговорим позже, – сказал эльф. – Мне надо обдумать новую информацию.

Фергюс и Грайогэйр вышли. Камни снова сомкнулись. Тьма вернулась, еще более густая после недавнего света. Борис на ошупь нашел руку Катрионы. Поцеловал одну ладонь, другую. Они показались ему маленькими, слабыми и беззащитными. И он ощутил, что сразу стал сильнее. Он должен был уберечь любимую женщину от всех угрожавших им опасностей, и был готов это сделать даже ценой собственной жизни. Катриона услышала его мысли. Она улыбнулась сквозь слезы и, целуя его в ответ, благодарно прошептала:

– Мой герой!

Подумала и с гордостью добавила:

– Настоящий Дон Кихот!

– А ты уверена, что правильно поняла этот литературный образ? – спросил Борис. Он был и польщен, и несколько обижен одновременно, как и всякий раз, когда Катриона называла его этим именем. – Мне Дон Кихот представляется, по меньшей мере, чудаком, если не безумцем. И очень безобидным, кстати.

– Это вы, люди, не правильно поняли этот образ, – сказала Катриона. – Дон Кихот – великий и непобедимый рыцарь всех времен и народов. Он пережил века и, возвысившись над ними, одолел всех своих врагов, которые насмехались и издевались над славным идальго. Это ли не победа?

И вдруг они рассмеялись, сообразив, как нелепо выглядят, дискутируя на литературную тему в ситуации, в которой они очутились. Это был скорее нервный смех, но все-таки им стало легче и уже не так страшно.

– Это мы с тобой безумные чудаки. Ты не находишь? – спросила Катриона.

Но Борис не успел ответить. Снова отошла часть каменной стены, и в камеру вошли несколько гномов, предводительствуемые Грайогэйром и незнакомым им кобольдом.

– Этот твой, – сказал Грайогэйр, указав кобольду на Бориса. И обратился к Катрионе. – А ты пойдешь со мной.

– Я никуда не отпущу Катриону, – заявил Борис. – Вы не имеете права!

– Ты же сам просил, чтобы ей предоставили другую камеру, – усмехнулся Грайогэйр. – Почему же ты протестуешь сейчас?

– Вы не должны нас разлучать, – потребовал Борис. – Она моя жена!

– Тебя вызывают на допрос, человек, – равнодушно ответил Грайогэйр. – Если ты чем-то недоволен, выскажешь это тому, кто тебя будет допрашивать. Начнешь спорить со мной – придется мне снова тебя утихомирить, как в клинике. Или тебе понравилось? А, признайся?

– Борис, не надо, – тихо сказала Катриона. – Иди и ничего не скрывай. Мы ни в чем не виноваты. Помни это.

На прощание Борис хотел поцеловать ее, но сдержал свой порыв. Его смущало присутствие множества посторонних, которые смотрели на него злобными нечеловеческими глазами. Позднее он не раз корил себя за это малодушие.

Глава 15

Они провели почти полгода в подземных темницах в ожидании суда. Все это время Борис и Катриона не виделись и ничего не знали друг о друге.

Сначала Борис просил, затем настаивал, а потом уже требовал свидания с Катрионой. Его заявления попросту игнорировали. Тогда он объявил голодовку. Но тарелки с нетронутой едой равнодушно выносили из его камеры, не обращая внимания, полные они или пустые. Отчаявшись, он начал кидаться на своих надзирателей с кулаками. Его избивали до полусмерти и уходили, даже не удосужившись убедиться, жив он или мертв. Его тюремщики были не люди, и человеческие эмоции были им недоступны. Он мог протестовать, плакать, сходить с ума – его мучителям это было безразлично. Лишь сейчас Борис понял, почему Эдмон Дантес, будущий граф Монте-Кристо, через несколько лет пребывания в замке Иф решил покончить с собой и начал выбрасывать пищу, которую ему давали, в окно. Самым ужасным в заточении было даже не одиночество, а равнодушие тех, кто его окружал. Его, Бориса, как будто не существовало. Тень, призрачное видение, фантом без права голоса и на какие-либо желания – вот кем он был для духов. Точно так же, как и они сами – для людей.

Ситуация усугублялась еще тем, что темница находилась глубоко под землей. Борису были недоступны простые радости и утешение других узников – смена дня и ночи и времен года, солнечный свет, звездное небо, ветер, дождь, снег. Вместо этого – постоянный полумрак, а то и полная тьма, затхлый застоявшийся воздух, потеря ориентации во времени и непонимание, какое сейчас время суток. Вода с потолка камеры здесь не капала, но все равно было сыро и промозгло, как в пещере. Если бы не мысли о Катрионе, он, вероятнее всего, сошел бы с ума. Только воспоминания о ней сохранили его разум.

Борис мало что знал о темницах и узниках до этого. Все его знания были почерпнуты из романа «Граф Монте-Кристо», но в реальной жизни они оказались не пригодны. Он не только не испытывал ни потребности, ни осознанной необходимости изнурять себя интеллектуальными размышлениями и гимнастикой, но даже чувствовал чуть ли не физическое отвращение ко всему этому. Борис развлекал себя тем, что смотрел кино. Кинозал был в его собственной голове, фильмы он создавал из зрительных образов, которые брал из своей памяти. Сюжет этих картин был однообразен – их встречи и разговоры с Катрионой. Но они не надоедали ему, и почти все время он проводил в этом кинозале, отрешившись от всего остального мира. В некотором смысле это тоже было сумасшествие, только добровольное.

Когда ему сказали, что завтра состоится суд, где, скорее всего, ему будет вынесен смертный приговор, Борис даже обрадовался. Он знал, что наконец-то увидит Катриону наяву, а не ее образ, порожденный его воображением. Одна эта мысль могла бы примирить его со смертью. Но он верил, что справедливость восторжествует, и их с Катрионой оправдают.

Бориса разбудили рано утром. Его провели под конвоем двух мрачных гномов в какое-то помещение, где он смог принять душ и переодеться во все чистое. Вода, скудно льющаяся из отверстия в потолке, была ледяной, словно из подземного источника, но он с удовольствием подставлял свое давно не мытое исхудавшее тело под ее бодрящие струи. После этого Борису дали широкие штаны из черной ткани и черную же просторную и длинную рубаху, которая доходила ему почти до колен. Его собственные джинсы и рубашка уже давно пришли в негодность и стали ветхим рубищем, рвущимся от малейшего прикосновения или движения. Тем не менее, он предпочел бы надеть их, чем это почти монашеское одеяние. Он не хотел показаться Катрионе после столь долгой разлуки сломленным, покорившимся власти грубой силы. Однако выбирать было не из чего, а протестовать бесмысленно.

Зал для судебного заседания Бориса сопроводили уже не гномы-надзиратели, а другие духи, явно выше рангом, одетые в светлые просторные балахоны и с безликими масками, скрывающими их лица. Они не проронили ни слова, общаясь с человеком только знаками. Зал был просторным и величественным, с белыми мраморными колоннами, покрытыми надписями на незнакомом Борису языке. Гулкое эхо терялось под высокими сводами, повторяя каждое сказанное слово. Посередине зала, в некотором отдалении друг от друга, были установлены две тесные клетки, похожие на те, в которых в зверинцах держат диких зверей. Предназначались они для подсудимых.

Одновременно с Борисом в зал ввели Катриону. Увидев ее, Борис радостно вскрикнул и рванулся навстречу. Его грубо остановили и втолкнули в клетку. Он ударился лицом о стальные прутья, но не почувствовал боли. Все его чувства и мысли поглотила Катриона, которую поместили в клетку напротив.

Катриона была одета точно так же, как и он – в черные бесформенные штаны и рубашку. Однако это одеяние даже шло ей, она казалась в этой слишком просторной для нее одежде такой юной и беззащитной, что у Бориса невольно защемило сердце при взгляде на нее. А, главное, эта одежда скрывала ее фигуру. Катриона была на седьмом или восьмом месяце беременности, и это сказалось на ней. Округлый животик явственно проступал даже под широкой рубахой. А поступь была тяжеловатой, разительно отличающейся от той легкой и стремительной, почти летящей походки, которую он, Борис, помнил.

Во внешности Катрионы многое изменилось за минувшие полгода, как, вероятно, и в самом Борисе. Тяжкие испытания налагают свою уродливую печать на узников, особенно тех, кого ожидает смертная казнь. Однако это была все та же Катриона, он любил ее по-прежнему и не замечал произошедших с ней перемен. После долгой разлуки ему не позволили даже прикоснуться к ней или обменяться словом, оставив возможность только смотреть и переговариваться взглядами. И Борис не отводил глаз от ее лица. К сожалению, он не мог прочитать ее мысли. Но он знал, что Катриона способна на это, и мысленно повторял и повторял слова любви, нежности и сострадания, обращенные к ней.

Глаза Катрионы увлажнились. Но это были слезы радости и облегчения, что Борис жив. Она тоже ничего не знала о его судьбе и переживала за него. Но все же Катрионе легче далось длительное заключение. От гнетущих мыслей ее отвлекали заботы о будущем ребенке. Она заметила, что Борис что-то пытается сказать ей без слов, и отрицательно покачала головой. В этом судебном зале она не могла читать его мысли. Совет ХIII предусмотрительно позаботился об этом, наложив соответствующее заклятие, которое лишало узников магических способностей.

Стоя в клетке, Борис чувствовал себя диким зверем, одним из тех, которых он однажды в детстве видел в зоопарке. Ему было очень жалко зверей, исхудавших, апатичных, с потухшими глазами. С того раза он никогда уже не ходил в зоопарк, и всегда протестовал против такого обращения с животными. И вот сейчас очутился на их месте. Но его никто не жалел. Вокруг были лишь духи. Они смотрели на него с любопытством, ненавистью, презрением – как угодно, но без жалости. Он был для них хуже дикого зверя. Он был человеком.

Борис вспомнил, что ему рассказали накануне о том, как будет проходить суд. У духов природы не было судьи, обвинителя, защитника, присяжных в привычном для него, человеческом понимании. Все их функции выполняли члены Совета ХIII. Каждый из них был одновременно и судьей, и прокурором, и адвокатом, и присяжным заседателем. Любой, выслушав краткое изложение сути дела, мог задать обвиняемому, как правило, один вопрос. И, исходя из ответа, должен был объявить свой приговор – обвинительный или оправдательный. Далее все решалось простым подсчетом голосов. Если их было равное число, то право решающего голоса оставалось за главой Совета ХIII, который считался Верховным судьей.

Это был простой и скорый суд. И крайне субъективный, по мнению Бориса. Больше всего ему не нравилось, что никто не собирался его выслушивать и даже предоставлять последнего слова подсудимого, на что он очень надеялся. Он должен был покорно отвечать на вопросы – и все. А это существенно уменьшало возможность оправдательного приговора. Но выбора у него опять-таки не было. Сами духи, судя по всему, считали свой суд самым справедливым и гуманным из всех существующих в мире, и вздумай он, человек, настаивать на другом, просто не поняли бы его. Как цивилизованные люди не понимают и даже отвергают жестокие, по их мнению, суды дикарей-каннибалов над своими жертвами.

Борис улыбнулся Катрионе, она ответила слабой улыбкой и кивком головы на свой живот. Эльфийка словно сказала ему, что все хорошо, и он не должен беспокоиться хотя бы за Человэльфа, если уж не может не тревожиться за нее.

Эльбст Роналд, облаченный в роскошную муаровую мантию багрового оттенка, спадающую каскадом плавных волн до пят, величественно восседал на массивном резном стуле из редкого мраморного дерева, которое росло только на Андаманских островах. По обе стороны от него, полумесяцем, сидели члены Совета ХIII, тоже в муаровых мантиях, но алого цвета. Они расположились в зависимости от своей близости к эльбсту. По его правую руку находился кобольд Джеррик, по левую – гном Вигман. По краям этой изогнутой кривой расположились эльф Фергюс и леший Афанасий. Клетки с подсудимыми располагались равноудаленно от всех судей.

Эльбст Роналд, встав, торжественно провозгласил:

– Fiat justitia, pereat mundus!

Эта была освященная вековыми традициями духов природы фраза, официально открывающая любой судебный процесс, и означала она «Пусть погибнет свет, но свершится правосудие!»

Члены Совета ХIII, также поднявшись, вразнобой проскандировали:

– Magna et veritas, et praevalebit! – что значило: – Нет ничего превыше истины, и она восторжествует!

Роналд махнул рукой. Все тотчас же сели. Он заговорил:

– Высокочтимые судьи! Мы собрались, чтобы вынести приговор подсудимым. Это главный смотритель маяка на острове Эйлин Мор, человек по имени Борис Смирнов и полномочный представитель посольства Эльфландии эльфийка Катриона. Они обвиняются в том, что в результате их измены и преступного сговора погибли член Совета тринадцати адмирал Сибатор, фрегат из его эскадры со своим экипажем общей численностью двести духов и десять морских пехотинцев, представляющие силы самообороны Эльфландии. А сами они долгое время скрывались от правосудия, предаваясь преступному прелюбодеянию. Подробнее суть дела нам изложит эльф Лахлан, премьер-министр суверенного государства Эльфландия. Чтобы нас понимал человек, Лахлан будет говорить на его языке.

Произнеся это, Роналд со вздохом облегчения опустился на свой стул. Его утомило долгое стояние на ногах. Сказывались прожитые века.

Премьер-министр Эльфландии робко вышел из-за колонны и взошел на трибуну из того же мраморного дерева с Андаманских островов, установленную между клетками. Борис видел только профиль эльфа, который показался ему каким-то расплывчатым, словно его проводили дрожащей рукой.

– Высокий суд! – запинаясь, начал Лахлан. – Mea culpa! Моя вина, что я доверял эльфийке Катрионе. И слепо доверился ее выбору, когда она предложила на пост главного смотрителя маяка на острове Эйлин Мор этого человека, Бориса Смирнова, который, как выяснилось позже, был ее любовником и сообщником. Их заговор был направлен против адмирала Сибатора. Всем вам известно, что долгое время бывший член Совета ХIII млит Сибатор по приказу эльбста Роналда патрулировал фрегатами своей военной эскадры архипелаг Внешние Гебриды, оберегая его от морских разбойников и пытаясь настичь пресловутый «Летучий Голландец», который ограбил и потопил множество мирных торговых кораблей. Он был уже близок к цели, наш славный и неустрашимый адмирал! – Голос Лахлана уже не дрожал, он окреп и усиливался по мере того, как эльф живописал подробности трагедии. – Кольцо сжималось день ото дня, и однажды адмирал Сибатор настиг «Летучего Голландца». Завязался бой, один из фрегатов эскадры был потоплен, но и пираты понесли тяжелые потери. Они решили спастись бегством. Адмирал на своем фрегате бросился в погоню. Он настиг бы пиратов и покончил с ними, но его предали. Multos timere debet, quem multi timent! Многих должен бояться тот, кого боятся многие! Главный смотритель маяка на острове Эйлин Мор, подкупленный морскими разбойниками, заменил светофильтры маяка и направилфрегат адмирала Сибатора на подводную скалу. Это было подлое предательство! Infandum renovare dolorem. Ужасно вновь воскрешать боль. Фрегат затонул. В морской пучине погибли адмирал Сибатор и все его моряки. Но их гибель не была напрасной! Получив пробоину, «Летучий Голландец» тоже пошел на дно. По моему приказу командир отряда морских пехотинцев сержант Дерек арестовал главного смотрителя маяка, ставшего причиной смерти адмирала. Но ни он, ни я не знали, что у человека есть сообщник – его любовница, сотрудник посольства Эльфландии Катриона. Ех ungue leonem. По когтям можно узнать льва. Воспользовавшись правами, которые этой презренной эльфийке давала ее должность, она вошла в доверие к сержанту Дереку и подло отравила его и всех его подчиненных, подмешав им в воду, которой они утоляли свою жажду, дурман-траву. После этого человек и эльфийка сбежали с острова на катере. Все вы участвовали в их поисках и знаете, сколько усилий было приложено, чтобы этот суд все-таки состоялся и возмездие, к которому взывает дух адмирала Сибатора, свершилось. Sine ira et studio. Без гнева и пристрастия. Dura lex, sed lex. Закон суров, но это закон.

Было видно, что Лахлан долго репетировал свою речь, и сейчас это ему помогло забыть о собственном страхе перед судьями. Он увлекся. Эхо, разносившее его слова под сводами судебного зала и усиливающее их звучание, словно вдохновляло его. Он мог бы еще долго сыпать, как из рога изобилия, подобными сентенциями, но его прервал раздраженным жестом эльбст Роналд.

– Мы выслушали тебя, Лахлан, – сказал он. – Audiatur et altera pars. Следует выслушать и противную сторону.

– Все это ложь! – закричал Борис. Все время, пока говорил Лахлан, он с трудом сдерживался, но его терпение иссякло. – Ни единого доказательства! Где свидетели?

– Si vera narretis, non opus sit testibus, – произнес Лахлан, не глядя в сторону Бориса и по-прежнему обращаясь только к судьям. – Если говоришь правду, свидетели не нужны. После ареста в комнате главного смотрителя маяка на острове Эйлин Мор нашли мешок с алмазами, которые стоят целое состояние. Вы все видели эти алмазы. Ими пираты расплатились с человеком за его будущее предательство. Какие доказательства еще нужны? Is fecit, qui prodest. Преступление совершает тот, кому это выгодно.

– Это не мои алмазы! – Борис схватился за прутья клетки и яростно потряс их. – Эти алмазы принадлежат…

Но ему не удалось договорить. Некая неведомая сила, похожая на сильнейший разряд тока, пропущенный через железные прутья, отбросила его к противоположной стенке клетки. Он упал на колени и долго не мог подняться. Страшно закричала Катриона в клетке напротив. Борис, преодолевая сильную боль, поднялся. Его ладони были обожжены и почернели, перед глазами плыл туман, голова кружилась. Но он нашел в себе силы улыбнуться Катрионе, чтобы она не беспокоилась за него.

– Все хорошо, милая, – прошептал он. – Не переживай! Помни о нашем Человэльфе.

Катриона услышала его. Но даже не смогла улыбнуться в ответ. Недавняя вспышка совершенно обессилила ее.

– Любой акт агрессии со стороны подсудимых будет наказываться, – равнодушно произнес эльбст Роналд. – Помни об этом, человек. Лахлан! Ты тоже не прав. Confessio extrajudicialis in se nulla est; et quod nullum est, nоn potest adminiculari. Внесудебные признания сами по себе ничего не стоят, а то, что ничего не стоит, не может служить опорой. Выводы могут делать только судьи, не ты. Ты должен лишь изложить факты. Но не вступать в пререкания с подсудимыми. Sibi imperare maximum imperum est. Властвовать собой есть высшая власть. Учти это. Quos ego! Я тебя!

Лахлан смертельно побледнел, напуганный угрозой эльбста.

– Да, повелитель Роналд, – пролепетал он. – Я забылся. Прошу простить меня!

– Иди, – с презрением приказал Роналд. И обратился к членам суда. – Высокий суд! Вы выслушали суть дела. И теперь каждый может задать подсудимым вопрос, чтобы прояснить то, что для вас осталось неясным. Ipso jure. В силу закона. Начнем с человека.

Глава 16

– Повелитель Роналд, primus inter paris, – льстиво улыбаясь, произнес кобольд Джеррик. – Ты первый среди равных. И имеешь право первым расспросить обвиняемых. Ех consuetudine. По установленному обычаю.

Но эльбст Роналд не поддался на лесть. Проигнорировав замечание Джеррика, он сказал:

– Судья Фергюс! Начинай. Ты заслужил это право, приложив больше всех остальных членов Совета усилий к их поимке. Ipso facto. В силу очевидного факта.

Фергюс поблагодарил эльбста легким наклоном головы.

– Человек! – произнес он, и это слово многократно отразилось под сводами зала, усиленное звонким эхом. – За что ты так возненавидел духов природы, что вступил в сговор с пиратами, чтобы лишить жизни одного из нас?

Борис задумался над ответом. Это был скорее философский вопрос, чем юридический. И он требовал обстоятельного ответа. Но эльбст Роналд, увидев его замешательство, раздраженно рыкнул:

– Человек, esto brevis! Будь краток! Если не хочешь, чтобы тебя прервали или снова наказали.

После такого предупреждения, последствия непослушанию которому Борис уже испытал, все его красноречие сразу иссякло. Он хмуро взглянул на своих судей, не разбирая из-за тумана, все еще застилающего его взор, кто из них задал вопрос, и сказал:

– Это не правда. Я не вступал в сговор с пиратами. И я не только не ненавижу духов природы, но даже люблю одну из вас. Эльфийку Катриону!

– Mendaci homini verum quidem dicenti credere nоn solemus. Лживому человеку мы не верим, даже если он говорит правду, – с презрением сказал Фергюс. – Мне все ясно. Пусть спрашивают другие.

– Сколько тебе заплатили пираты за смерть адмирала Сибатора? – подал голос гном Вигман.

– Мне никто не платил.

– Ты стал любовником эльфийки уже после того, как занял место главного смотрителя маяка на острове Эйлин Мор, или вы прелюбодействовали и раньше? – поинтересовалась юда Бильяна, с вожделением глядя на Бориса.

– Катриона мне жена, а не любовница. И у нас с ней будет ребенок.

– Ты убивал духов прежде, или начал только на острове Эйлин Мор? – спросил рарог Мичура.

– За всю свою жизнь я не убил ни одного духа. Хотя, не скрою, иногда мне этого очень хотелось.

– Как ты мог презреть свой долг главного смотрителя маяка и заменить светофильтры, нарушив инструкции? – в голосе туди Вейжа сквозило искреннее недоумение.

– Это сделал не я, а… – Борис запнулся. Он не хотел называть имя Крега, чтобы не выглядеть доносчиком, пусть даже в собственных глазах. Поэтому, после краткого раздумья, он предпочел обтекаемую формулировку. – Сержант Дерек настоял на этом.

И сразу же Борис увидел, что это признание вызвало негодование у многих духов. А у некоторых еще и недоверие к его ответу. Все заметили его недоговоренную фразу, и это свидетельствовало против человека. Но изменить ответ уже было нельзя.

– Кто придумал этот коварный план? – глазки пэн-хоу Янлина, задавшего этот вопрос, стали чуть шире, выдавая заинтересованность хозяина.

– Мне рассказал о нем адмирал Сибатор.

И снова возмущенный гул пронесся под сводами зала.

– Почему, сбежав с острова, ты не вернулся домой, в Россию, где мог бы укрыться в лесах, в которых тебя никто и никогда не нашел бы? Кроме леших, разумеется.

– Я бежал, не задумываясь. И мне было безразлично, куда, – удовлетворил Борис любопытство лешего Афанасия. – Меня слишком потрясла вся эта история. Говоря юридическим языком, я был в состоянии аффекта. Мы все были в этом состоянии после трагической гибели адмирала Сибатора.

Этим ответом Борис, как ему казалось, пытался защитить Катриону. Но поняла это только она. И слабо улыбнулась ему с благодарностью. Ее губы неслышно прошептали: «Мой Дон Кихот…». Но эльфийка видела и понимала, что своими откровенными и одновременно не всегда до конца правдивыми ответами Борис все больше восстанавливает против себя судей. И это ее тревожило. Оставалась надежда на то, что она, Катриона, сумеет исправить ситуацию, когда ее начнут допрашивать.

– Ты всегда бьешь в спину, а потом трусливо бежишь с места преступления, как все люди? – спросил воинственный тэнгу Тэтсуя.

– Я не знаю, что ответить на этот вопрос, – с удивлением посмотрел на него Борис. – Но, мне кажется, вы заблуждаетесь насчет меня, не говоря уже о прочих людях.

– Вступая в сговор с пиратами, ты не страшился возмездия, которое может тебя настигнуть? – очокочи Бесариона было не просто понять из-за его рокочущего голоса, раскаты которого еще усилило эхо. И ему пришлось повторить свой вопрос.

– Я уже говорил, что ни в какой сговор и ни с кем я не вступал. Вы меня как будто не слышите, – с отчаянием произнес Борис. И устало прикрыл глаза, чтобы не видеть, как все вокруг плывет, словно в медленном танце.

– Ты действительно полюбил эльфийку или она соблазнила тебя? – ундина Адалинда не сводила глаз с лица Бориса, чтобы увидеть, говорит он правду или лжет. Она была настолько глупа, что считала себя знатоком человеческих душ. Где-то когда-то и от кого-то, она уже и не помнила этих подробностей, Адалинда услышала, что душа человека видна в его глазах. Она искренне поверила в это, и с тех пор всегда смотрела своим жертвам в глаза, прежде чем утопить. Это возбуждало ее намного сильнее, чем даже сам половой акт, случавшийся перед этим.

– Я люблю Катриону, – глядя на эльфийку, словно адресуя свой ответ только ей, произнес Борис. – И она меня не соблазняла.

– Ты бежал вместе с эльфийкой, потому что не мог пережить разлуку с ней, или рассчитывал, что она спасет тебя от мести духов? – гамадриада Дапн почти прошептала это, как будто не хотела, чтобы человек расслышал ее и ответил. Ее всегда стесняла роль судьи. Мысль, что придется выносить приговор, почти пугала робкую гамадриаду

– Я хотел быть с Катрионой. А почему – даже не задумывался. Точно знаю только одно – я боялся ее потерять.

– Ты был готов к смерти, человек, когда убивал духов? Или надеялся, что тебя минует смертная чаша, которую ты поднес им? – кобольд Джеррик ожег его злобным взглядом своих крошечных глазок.

– Я никого не убивал. Да услышьте же вы меня, наконец! – голос Бориса поднялся до самой высокой ноты и долго еще звучал под сводами зала, словно медленно умирая, пока окончательно не затих.

Настал черед эльбста Роналда. Он задумчиво посмотрел на Бориса, словно взвешивая в уме все его предыдущие ответы, и произнес:

– Errare humanum est. Человеку свойственно ошибаться. Ты раскаиваешься в содеянном, человек?

– Мне не в чем раскаиваться, – упрямо ответил Борис. – Я ни в чем не виноват. Вы не имеете права…

– Баста! – оборвал его эльбст. – Ты все сказал. Проронишь еще хотя бы слово – будешь жестоко наказан.

На этом допрос человека был закончен. Борис даже не пытался возражать. Он понимал, что произвел неблагоприятное впечатление на судей, но не испытывал ни сожаления, ни других чувств, только огромную, непосильную, почти смертельную усталость. Он был истощен происходящим, и физически, и морально. И не только за те полчаса, которые он отвечал на откровенно враждебные вопросы судей. Сказались предыдущие полгода, внезапно и неумолимо. Если бы его сейчас повели на казнь, он не проронил бы ни слова. Быть может, даже принял бы смерть с облегчением. Если бы не Катриона! Только мысль о ней и о ребенке, которого она должна была родить, удерживала Бориса от того, чтобы высказать духам все, что он думает о них самих и их постыдной пародии на справедливый суд. Борис понимал, что после этого он прожил бы недолго.

Глава 17

Выдержав небольшую паузу, словно надеясь, что человек возмутится, и его снова можно будет жестоко наказать, но не дождавшись этого, эльбст Роналд обратился к судьям.

– Высокочтимые судьи! Latrante uno cane latrat statium et alter canis. Как только лает одна собака, тут же лает и другая. Теперь мы выслушаем эльфийку. Фергюс! Твой вопрос. Мы не можем лишить тебя права опять быть первым. Она твоя соотечественница, эльфийка.

– Если она эльфийка, то я отказываюсь быть эльфом, – сухо ответил Фергюс. – Она опозорила наш народ. Таких мы называем отщепенками и безжалостно и беспощадно отторгаем из своей среды. Так что не называй ее эльфийкой, Роналд, прошу тебя. Нет, я требую этого!

– Требуешь? – рыкнул эльбст. – От меня? Ты забылся, эльф! Est modus in rebus. Всему есть мера. Ты превысил ее.

– Повелитель Роналд! – вмешался в спор кобольд Джеррик, льстиво улыбаясь, чтобы еще больше не разозлить эльбста. – Lupus non mordet lupum. Волк не кусает волка. Направьте свой гнев против того, кто его более достоин.

– Ты прав, – зло выдохнул эльбст. Его когти вонзились в твердое дерево подлокотника стула, на котором он сидел, прочертив глубокие борозды. Но он сумел совладать с собой. Откинулся на высокую спинку стула, чтобы не видеть эльфа, неустрашимо не отводившего от него глаз. – Сейчас не время. Фергюс! Спрашивай, если тебе есть что спросить!

Но Фергюс еще какое-то время молчал, не отводя взгляда от Катрионы. Было в этой девушке что-то, помимо ее поразительного внешнего сходства с матерью, что сдерживало его. Он не мог бы поднять руку на ребенка. А Катриона смотрела на него глазами маленькой девочки, которую незаслуженно обидели, и она ждет слов утешения. Причем не от кого-то, а именно от него, Фергюса. Быть может потому, что он тоже эльф. Но в глазах Фергюса именно это и было отягчающим ее вину обстоятельством. Подумав об этом, он встряхнул головой, будто отгоняя наваждение, и спросил:

– Как ты могла спутаться с человеком? Тебя вдохновил пример твоей матери?

Катриона с упреком взглянула на него. После того, как она закричала, испугавшись за жизнь Бориса, внутри у нее словно что-то оборвалось, и теперь ей было больно, хотелось прилечь. Мысли путались. Беременность все эти месяцы протекала тяжело, ее мучили страхи за будущего ребенка. Но до этого дня она верила, что все закончится благополучно. Сейчас она уже не была так уверена в этом. Обвинительный настрой судей, как бы они ни пытались казаться непредвзятыми, был очевиден. От нее зависело, чтобы переломить его. Борис был человек, и духи его просто не слушали или не слышали, как будто они говорили на разных с ним языках и не понимали друг друга. Да так оно и было, в сущности. И Катриона нашла в себе силы ответить.

– Я полюбила его, повелитель Фергюс. Любовь не разбирает, кто есть кто. Мне всегда казалось, что именно ты должен это понимать. Моя мать виновата перед тобой. Но это не ее вина. И ты должен простить ее. Столько лет прошло!

Казалось, Фергюс пришел в замешательство от слов девушки. Он то краснел, то бледнел, открывал рот, как будто хотел что-то сказать, и тут же закрывал его, словно задыхался от недостатка воздуха. Остальные духи с удивлением смотрели на этого всегда невозмутимого и непроницаемого эльфа. Кобольд Джеррик скривил свои толстые губы в презрительной усмешке и подмигивал гному Вигману. На помощь эльфу пришел леший Афанасий. Он отвлек от него общее внимание своим вопросом.

– Зачем тебе это было надо? Вступать в связь с человеком, помогать ему бежать? Ведь ты же знала, что возмездие неизбежно.

– Я любила его, – просто ответила Катриона. – Все остальное было не важно.

– Но чем человек в любви лучше духа? – спросила юда Бильяна, тяжело дыша от возбуждавших ее мыслей.

– Ничем, если ты любишь духа, а не человека. Ведь главное то, что ты любишь, а не то, кого ты любишь.

– Как вы собирались поделить алмазы? – поинтересовался гном Вигман.

– Я ничего не знала об алмазах, – ответила Катриона. – Борис тоже. Это были алмазы домового Крега. Спросите его, от кого и за что он их получил.

– Ты лжешь! – подскочил на стуле Джеррик. Домовые приходились кобольдам дальними родичами. И он, не сдержавшись, болезненно отреагировал на обвинение в адрес одного из них. – Вы, эльфы, всегда наговариваете на домовых. Вы их ненавидите!

– Это твой вопрос? – Катриона была невозмутима, и это еще сильнее разъярило кобольда.

– Я задам тебе тот же вопрос, что и твоему любовнику, – визгливо прокричал он. – Готова ли ты к смерти, эльфийская шлюшка?

– А ты, кобольд?

– Я буду жить долго, в отличие от тебя!

Катриона нашла в себе силы презрительно улыбнуться.

– Это несомненно. Quem di diligunt, adolescens moritur, – сказала она. – Любимцы богов умирают молодыми.

Кобольд не нашелся, что ответить. Он вдруг увидел, что почти все члены Совета ХIII усмехаются, стараясь, чтобы он этого не заметил. Прикусив свою оттопыренную губу, Джеррик откинулся на спинку стула, подобно эльбсту, и жестом показал, что у него больше нет вопросов.

Эта маленькая победа над всеми презираемым кобольдом принесла Катрионе симпатии судей. Они смотрели на нее уже не с таким пренебрежением и ненавистью, как до этого.

– Кто из вас, человек или ты, эльфийка, убил рарогов Сэмюэля, Лероя и Джозефа? – спросил рарог Мичура. – Или ты думала, об этом никто не узнает?

– Рарога Сэмюэля убила я, потому что он пытался убить Бориса, – сказала Катриона, решив ничего не скрывать. Малейшее подозрение, что она лжет, зародись оно у судей, могло пагубно отразиться на будущем приговоре. – Лероя и Джозефа, скорее всего, схватил и казнил адмирал Сибатор, которого они собирались убить сами, передавая ему похищенный у меня контракт с гланым смотрителем маяка.

Среди судей пронесся шепоток удивления и возмущения. Рарог Мичура недовольно поморщился. Он уже пожалел, что спросил. Зная нрав своих соплеменников, он ничуть не усомнился в правдивости слов эльфийки.

– Кто замыслил заговор против адмирала Сибатора? – спросил пэн-хоу Янлин.

– И кто вел переговоры с пиратами? – дополнил его вопрос туди Вейж.

– Я ничего не знаю об этом, – ответила Катриона. – И Борис тоже. Еще когда он только пытался добраться до острова Эйлин Мор, на его жизнь дважды кто-то покушался. Видимо, кому-то очень не хотелось, чтобы на маяке появился новый главный смотритель и помешал осуществлению плана, жертвой которого стал адмирал Сибатор.

– Однако новый главный смотритель не сумел помешать ничему, – вмешался очокочи Бесарион. – Может быть, он и был главным заговорщиком? Кто, кроме него, мог заменить светофильтры?

– Это мог сделать и сделал, по приказу сержанта Дерека, домовой Крег, который служил на маяке техником, – сказала Катриона.

– Поэтому ты и убила сержанта Дерека? – спросил тэнгу Тэтсуя. – А заодно всех его морских пехотинцев?

– Это была ошибка, – опустив голову, ответила Катриона. – Слишком большая доза дурман-травы. Дерек и его моряки должны были только заснуть. В худшем случае, проспать два-три дня.

– Но они умерли, – ундина Адалинда с осуждением взглянула на эльфийку. – Тебе их не жаль?

– Очень жаль, – призналась Катриона. – Это единственное, что мучает мою совесть. Но дурман-траву в котел с ромовым пуншем бросала не я и не человек, а домовая Скотти. Возможно, она хотела спасти своего сына Крега, которого сержант Дерек тоже собирался казнить. Но я предоставила ей эту возможность. Поэтому и не снимаю с себя вины.

Судьи переглянусь между собой. Подробности, которые они узнавали от Катрионы, проливали несколько иной свет на дело, которое раньше казалось им простым и ясным. Но эльфийка могла и лгать, пытаясь выгородить себя и своего любовника-человека. Однако зерно сомнения было посеяно.

– Ты понесла в своем лоне от человека, – гамадриада Дапн смотрела на эльфийку почти с сочувствием. – Почему ты не избавилась от этого плода запретной любви?

– Никогда, – побледнев, ответила Катриона. – Слышишь, никогда! Если так хочешь, то убивай своих детей. Если сможешь забеременеть.

Гамадриада Дапн, вскрикнув от обиды, откинулась на спинку кресла. Судьи глухо заворчали. Симпатию, которую они начали было испытывать к Катрионе, разом уничтожили ее резкие слова, обращенные к безобидной гамадриаде. Дапн все члены Совета ХIII считали ничтожеством именно из-за мягкости и незлобивости ее характера.

Эльбст Роналд произнес, перекрывая своим голосом поднявшийся шум:

– Varium et mutabile femina. Женщина существо непостоянное и изменчивое. Ты раскаиваешься в том, что совершила?

– Раскаиваюсь ли я в том, что полюбила человека? – повторила Катриона, словно раздумывая. Улыбнулась и ответила: – Нет, я не раскаиваюсь в этом. И, что бы ни случилось, никогда не буду раскаиваться. Ты удовлетворен моим ответом, повелитель Роналд?

– O tempora, o mores! – зарычал взбешенный эльбст. – О времена, о нравы! Истинно было сказано: исторгните зло из среды вашей. Auferte malum ех vobis.

– За любовь не судят, – возразила Катриона. – Nec sutor ultra crepidam. Не суди о том, чего не знаешь. Вы можете и должны судить нас только за те преступления, которые нам вменяют в вину.

– Ты сказала, – рыкнул эльбст. – Suum cuique. Каждому свое.

И он обратился к духам.

– Высокочтимые судьи! Вы выслушали суть дела, задали свои вопросы, сделали выводы. Теперь вы обязаны высказать свой приговор. Оправдать подсудимых или признать их виновными. Tertium nоn datur. Третьего не дано. Вам нужно время на раздумье? Мне – нет! Я говорю – виновны! Proditor pro hoste habendum. Предателя нужно считать врагом.

– Виновны! – взвился со своего стула кобольд Джеррик. – Canis mortuus non mordet. Мертвая собака не кусается. А что ты молчишь, Вигман? Подсчитываешь, во сколько обойдется казнь этих предателей?

– Виновны, – сказал гном, вставая. – Unum castigabis, centum emendabis. Одного накажешь, сотню исправишь.

Под нетерпеливым взглядом эльбста Роналда один за другим духи начали вставать и произносить свой приговор, комментируя его, как это предписывала традиция.

Туди Вейж:

– Виновны! Hominem non odi, sed ejus vitia. Не человека ненавижу, а его пороки.

Пэн-хоу Янлин:

– Виновны! Vitia erunt, donec homines. Пороки будут до тех пор, пока будут люди.

Тэнгу Тэтсуя:

– Виновны! Igni atque ferro vastare. Уничтожать огнем и мечом.

Юда Бильяна:

– Виновны! Mala herba cito crescit. Дурные примеры заразительны.

Очокочи Бесарион:

– Виновны! A capillo usque ad ungues. От волос на голове до ногтей на пальцах ног.

Рарог Мичура:

– Виновны! Semper percutiatur leo vorans. Пусть лев пожирающий всегда будет поражаем.

Ундина Адалинда:

– Виновны! Ad vitam aeternam. Во веки веков.

Гамадриада Дапн:

– Виновны! Casus incurabilis. Неизлечимый случай.

Леший Афанасий:

– Виновны! Ибо человек – это сloaca maxima. Великая помойная яма. Как и скопище разврата – человеческий город.

Все смотрели на Фергюса. Но он замешкался, как будто все еще не пришел к определенному решению. Он смотрел на Катриону. А она не сводила своего взгляда с него. Ее губы беззвучно что-то шептали. Но эдьф не слышал, что. В его голове с грозным ревом разбушевавшейся стихии билась кровь.

– Фергюс! – раздался окрик эльбста Роналда, резкий, как удар хлыста. – Мы ждем.

– Виновны, – сказал эльф. И, словно пытаясь оправдаться перед Катрионой, на глазах которой выступили слезы, он тихо произнес: – Мне хотелось бы сказать: «Absolvo te»! Оправдываю тебя! Прощаю тебе твои грехи. Но язык мой и разум мой восстают против моих чувств. Nomen est omen. Имя говорит само за себя. Anathema maranata! Да будут прокляты!

И он повторил:

– Виновна!

Эльбст Роналд торжествующе прорычал:

– Nemine contradicente! Без возражений, единогласно!

Кобольд Джеррик радостно осклабился и просипел:

– Но мы еще должны решить, какой казни предать изменников. Я предлагаю…

– Молчи! – рыкнул на него эльбст. – Не забывайся, тварь! Это мое право – право Верховного судьи.

– Прости, повелитель Роналд, – пискнул кобольд из-за высокой спинки стула, куда он спрятался от страха. – Mea culpa!

Эльбст обвел грозным взглядом членов Совета ХIII, но никто из них не собирался покушаться на его привилегии. И его вспыхнувший было гнев утих.

– Quae medicamenta non sanat, ferrum sanat; quae ferrum non sanat, ignis sanat. Quae vero ignis non sanat, insanabilia reputari oportet, – произнес эльбст. – Что не излечивают лекарства, то лечит железо, что железо не излечивает, то лечит огонь. Что даже огонь не лечит, то следует признать неизлечимым. Но такого не было со дня сотворения мира. Это древняя казнь. Наши предки предавали ей самых опасных еретиков и преступников.

Читая недоумение в обращенных на него взглядах, эльбст Роналд торжественно сказал:

– Человек и эльфийка будут преданы сожжению в жерле вулкана. Огонь испепелит их тела и очистит их души для будущей жизни.

Даже члены Совета ХIII замерли в ужасе, услышав этот приговор. Только кобольд Джеррик довольно усмехался, выглядывая из-за спинки стула.

Тишину разорвал дикий крик Катрионы. Она осела, бессильно цепляясь за стальные прутья, на пол клетки и, подогнув колени, громко кричала от боли. У нее начались схватки. Жестокий приговор спровоцировал преждевременные роды.

Борис тоже кричал, пытаясь разомкнуть стальные прутья клетки руками и броситься на помощь Катрионе. Сейчас он был похож на разъяренного зверя. Но внезапно клетку осветила короткая вспышка, похожая на молнию, и, пораженный ею, человек упал почти замертво.

Эльфийку подняли и унесли вбежавшие в зал надзиратели.

Глава 18

Фергюс вышел из зала суда, не дожидаясь, когда Верховный судья огласит приговор. Он не видел, как уносили Катриону, и не слышал криков Бориса. Все его мысли и действия были подчинены одной цели. Весь остальной мир для него перестал существовать.

Скинув мантию и надев свой привычный костюм, эльф в одиночестве поднялся в лифте на поверхность и покинул резиденцию эльбста. Оказавшись на улице, он сел в первое попавшееся такси и направился в аэропорт. Путь из Берлина до Парижа показался ему утомительно-бесконечным. Из аэропорта Шарля де Голля он, также на такси, сразу направился в пригород, где находилась частная психиатрическая клиника. Он спешил на свидание с Арлайн, которого ждал более ста лет. И насколько все это время он был невозмутим и внешне спокоен, настолько же сейчас возбужден и даже суетлив, словно терпение его, как пролитая в песок вода, иссякло в одно мгновение.

Клиника вызвала у Фергюса ассоциацию с большим белым пароходом, который плыл по зеленой глади травы на фоне голубого неба в пугающую неизвестность. Эльф незаметно для всех тенью поднялся на самый верхний этаж и уже взялся за ручку двери палаты, в которой лежала Арлайн, когда его остановили. Рука, ухватившая его за плечо, была в жирных складочках, с толстыми короткими пальцами.

– Куда, милок? – проворковал приторный женский голос у него над ухом. – Посторонним запрещено!

Фергюс оглянулся и увидел медсестру Жаклин. Подкупленная Грайогэйром, она зорко, как цербер, охраняла вход в палату Арлайн, не пропуская никого. Эльф не стал вступать с ней в пререкания. Он отмахнулся от нее, как от мухи. И Жаклин, выпучив глаза и широко открыв рот, словно рыба на раскаленной сковороде, тяжко осела на пол. Ее жирное тело мягко сползло вниз по косяку. Фергюс равнодушно перешагнул через него и вошел в палату, бесшумно притворив за собой дверь.

И сразу будто наткнулся на взгляд Арлайн. Замер у входа, не в силах сделать ни шага. Могло показаться, что минувшие сто лет вдруг обрели вес и тяжким грузом обрушились на его плечи, разом сковав ноги и до боли сжав горло, не позволяя дышать. Он даже забыл все приготовленные заранее слова.

Голубые глаза Арлайн, такие огромные на ее прозрачном, исхудавшем личике, просили о пощаде. Так показалось Фергюсу. Он поразился тому, какая она невесомая, даже на вид, как будто соткана из тумана и облаков. Но кровь все еще пульсировала под ее тонкой кожей редкими толчками, и ее взгляд по-прежнему волновал его.

– Вот и я, Арлайн, – внезапно охрипшим голосом сказал он. – Не ждала?

– Я очень долго тебя ждала, Фергюс, – возразила она, глядя на него небесными глазами. – Слишком долго. Боюсь, что ты опоздал.

– А что бы изменилось, если бы я пришел раньше?

– Уже не знаю. Может быть, все. А, может быть, ничего. В зависимости от того, с чем бы ты пришел.

– Может быть! Всегда только может быть, – пробормотал Фергюс. – Ты никогда не жила, Арлайн, а парила в облаках. Небожительница!

– А ты был слишком земной, Фергюс. Поэтому, наверное, все у нас так и случилось.

– Не правда! Все случилось из-за…, – Фергюс вспомнил о рыжеволосом Джеке, и забытая на время ненависть возродилась в его душе. Она придала ему сил. – А, впрочем, не важно! Я пришел сказать, что твоя дочь, Катриона, приговорена судом Совета тринадцати к смертной казни.

Арлайн продолжала смотреть на него с таким выражением, как будто не поняла его слов. И Фергюс повторил:

– Твою дочь, которую ты прижила с человеком, скоро казнят. Ты слышишь меня, Арлайн? Ты понимаешь, о чем я говорю? Мы квиты с тобой. Я прощаю тебя!

– Твою дочь, – произнесли губы Арлайн еле слышно.

– Что? – Фергюсу показалось, что он ослышался. – Не понимаю! Говори громко и внятно. Ведь не сошла же ты, в самом деле, с ума!

Он ждал другого – крика, плача, проклятий, отчаяния. И сейчас был разочарован. Арлайн смотрела на него с ужасом, но одновременно и с жалостью. Это было непонятно и пугало. Фергюс занервничал.

– Арлайн не только моя дочь, – сказала Арлайн. – Но и твоя тоже, Фергюс. Мы будем вместе оплакивать ее.

– Ты лжешь! – закричал эльф. – Ты спуталась с человеком…

– Но перед этим была ночь нашей с тобой любви. Неужели ты забыл о ней? От Джека у меня не было детей, и не могло быть, потому что он человек. Катриона – твоя дочь, Фергюс.

Арлайн говорила без надрыва, спокойно. Глаза ее смотрели ясно. И Фергюс неожиданно поверил. Просто поверил – и все, без каких-либо доказательств. Он вдруг понял, почему всегда при виде Катрионы испытывал незнакомое ему прежде щемящее чувство, тревожившее его своей необычностью и силой. Это было ощущение родной крови. В Катрионе текла его кровь, кровь ее отца, несмотря на то, что внешне она была так похожа на мать. А кровь не обманешь.

Колени Фергюса подкосились, и он почти рухнул на стул, который стоял возле кровати. На его высоком лбу выступила испарина. Он с ужасом смотрел в глаза Арлайн, в которых читал свой приговор. Он, Фергюс, убийца. Он убил собственную дочь. И этим убьет единственную в своей жизни женщину, которую любил, несмотря на ее измену. Это было для него так очевидно, словно он увидел воочию свое будущее через ставшую прозрачной толщу лет, которые ему предстояло прожить.

– Это чудовищно, если ты солгала мне, – сказал он. И сразу же опроверг сам себя, спросив: – Почему ты не сказала мне этого раньше?

– Я ждала, что ты придешь, – ответила Арлайн. – Помнишь, ты клялся мне, что найдешь и спасешь меня, если я позову на помощь, где бы я ни была? Это было еще до нашего расставания. Но я верила тебе. И звала. Долго звала. Но ты не услышал и не пришел. Я обманула тебя. А ты обманул меня. Мы квиты с тобой, Фергюс. И я прощаю тебя, как и ты меня. Но почему жертвой нашей лжи должна стать наша дочь?

Фергюс не знал, что ответить. Все эти годы он жил в одиночестве с мыслью о мести. Но его месть только что умерла в этой самой палате. И у него не осталось ничего, кроме одиночества. Одиночества и раскаяния.

Арлайн мысленным зрением увидела ту бездну отчаяния, в которую падал Фергюс. Ей было просто это представить – на дне этой бездны она провела почти всю свою жизнь. В утешение она положила свою невесомую ладонь на руку Фергюса, но он не почувствовал ни ее тепла, ни ее тяжести. И не утешился.

– Этого не будет, – сказал он.

Арлайн поняла его.

– Ты обещаешь мне? – спросила она. – Помни – обещание, данное умирающему, свято для эльфов.

– Я обещаю, – сказал он. – Я спасу Катриону. И ты не умрешь.

– Нет, я умру, – возразила Арлайн. – Я хочу быть уверена, что на этот раз ты выполнишь свое обещание.

Дверь резко распахнулась, словно ее отбросили ногой, и в палату ворвался доктор Кюдери. Фергюс зло сузил глаза и хотел встать, но Арлайн ласково удержала его рукой.

– Кто вы? – почти закричал доктор Кюдери, воинственно поблескивая стеклышками пенсне, криво сидящем на его горбатом носу. – И по какому праву здесь находитесь?

– Это отец моей дочери, доктор Кюдери, – не повышая голоса, ответила Арлайн. – И он уже уходит. Он очень торопится. Ведь так, Фергюс?

– Да, – буркнул эльф. Он почувствовал, как волна ревности прилила к его сердцу. Но она быстро отхлынула, разбившись о каменную стену, воздвигнутую новой любовью – любовью к дочери. – Я ухожу. Но я скоро вернусь. И не один. Жди нас, Арлайн.

– Иди, Фергюс, – поторопила его эльфийка. – Дорого каждое мгновение.

Фергюс ушел, пройдя рядом с доктором Кюдери с таким видом, как будто того не было в комнате.

Доктор Кюдери присел на тот же стул, на котором до этого сидел Фергюс, и взволнованно спросил:

– Он не обидел вас?

Доктор Кюдери и сам не мог бы сказать, каким образом рука Арлайн оказалась в его руках. Он держал ее так бережно, словно она была хрустальной. Арлайн не отвечала. Она думала о чем-то своем, и в ее мыслях не было доктора Кюдери. А он не мог думать ни о чем другом, кроме нее.

– Я переведу вас в другую палату, – сказал он. – Нет, в другую клинику! Там он вас никогда не найдет… Или знаете что? Мы просто сбежим. Сегодня же ночью. И тогда я буду спокоен за вас. Если я всегда буду рядом, то ничего не случится.

Доктор Кюдери говорил и говорил, не замечая, что Арлайн его не слушает. Ее молчание он воспринимал, как поощрение. А то, что она не воспротивилась, когда он поцеловал ее руку, окончательно уверило его в том, что она согласна бежать с ним. Доктор Кюдери был счастлив впервые в жизни.

Тяжело ступая, в палату вошла Жаклин. Она очнулась, но не могла вспомнить, что с ней случилось. Увидев, что доктор Кюдери целует руку Арлайн, она с невольным ужасом воскликнула:

– Доктор Кюдери!

– Что, Жаклин? – недоуменно оглянулся тот.

И Жаклин увидела, что у доктора Кюдери безумные глаза. Она была опытной медсестрой. И за много лет работы научилась с одного взгляда отличать сумасшедшего от человека с нормальной психикой. Теперь она знала, что доктор Кюдери сошел с ума. И почувствовала себя неуверенно. Он не был ее пациентом.

– Ничего, доктор Кюдери, – ответила она торопливо. – Вы останетесь, или мне заменить вас?

– Сейчас мне надо уйти, – сказал доктор Кюдери, не столько ей, сколько Арлайн, которая по-прежнему не слышала и не видела ничего из того, что происходило в палате, погруженная в свои мысли. – Я зайду позже.

Он вышел, споткнувшись на пороге. Это была плохая примета, но Жаклин ничего не сказала. Она была слишком напугана. Внезапно она услышала тихий голос Арлайн, которая окликнула ее:

– Жаклин!

Это случилось впервые, когда пациентка обратилась к ней, да еще и назвала по имени. Вздрогнув от неожиданности, медсестра обернулась. Арлайн смотрела на нее огромными немигающими глазами, в которых появилось нечто такое, чего не было раньше, и чему Жаклин не могла противостоять. Ее воля была сокрушена мгновенно, она даже не успела ничего понять. Все, что происходило затем, она воспринимала как сон, в котором от нее ничто не зависело, и она действовала по приказам, которые ей отдавала крохотная и беспомощная Арлайн.

– Жаклин, мне нужна твоя помощь, – сказала Арлайн…

Доктор Кюдери вернулся, когда стемнело. За это время он все хорошо продумал. Машину он оставил за территорией клиники, чтобы ее никто не заметил и не связал исчезновение Арлайн с ним. На голову надел шляпу, чтобы его никто не узнал. Прошел, ни с кем не здороваясь. Он делал все так, как ему говорил Голос. Тот звучал в его голове уже несколько недель, и доктор Кюдери еще ни разу не имел повода быть им недовольным. Он поднялся в палату Арлайн. Когда он вошел, там была Жаклин. Он знал об этом заранее. Голос предупредил его, и он взял с собой короткую стальную трубу, которая была совершенно незаметна во внутреннем кармане куртки. Увидев медсестру, доктор Кюдери достал ее. Жаклин, увидев трубу в его руках, попятилась, но она была слишком громоздкой и медлительной. Сталь, сокрушив ее череп, вошла в мозг, разбрызгав его желтоватыми пятнами по стенам палаты. Жаклин всхлипнула и тяжело рухнула на пол, не успев даже закричать. Доктор Кюдери подошел к кровати, на которой лежала Арлайн, почему-то укрытая белой простыней с головой. Арлайн была неподвижной и холодной, когда он откинул простыню. Ее глаза были закрыты. Доктор Кюдери не хотел ее будить. Он знал, что им предстоит ехать всю ночь, и было бы лучше, если бы она выспалась заранее, потому что в его маленькой машине спать было неудобно. Им пришлось бы разговаривать всю дорогу, все равно о чем. А выспаться уже утром, в какой-нибудь гостинице и, может быть, даже в другой стране, чтобы быть уверенными, что они в безопасности. Голос подробно описал ему весь их будущий маршрут, и доктор Кюдери был уверен, что все получится. Поэтому он не стал будить Арлайн, а сел рядом, взял ее за руку и начал согревать ее своим дыханием, потому что рука была ледяной и почти синей от холода. Арлайн, не просыпаясь, благодарно улыбалась во сне. И это было чудесно, потому что, проснувшись, она снова могла стать серьезной и отрешенной, смотреть на него – и как будто сквозь него, слушать, что он говорит – и не слышать, отвечая редко и невпопад. Когда Арлайн бодрствовала, она была далекой и чужой. А сейчас, спящая, она впервые казалась доктору Кюдери такой близкой, что он расплакался от счастья.

Утром в палату вошла медсестра, которая должна была сменить Жаклин после ночного дежурства. Сначала она увидела только согбенную спину доктора Кюдери, застывшего в неловкой позе на стуле. Медсестра окликнула его, но он не ответил. По всей видимости, пациентка умерла ночью. Она казалась крошечной, как ребенок, в слишком большом для нее больничном халате. Кожа ее приобрела голубоватый оттенок. Доктор Кюдери не выпускал ее окоченевшую руку, и счастливая улыбка, раздвинув его тонкие губы, обнажала плохие неровные зубы. У окна, в луже засохшей крови, лежала Жаклин с проломленной головой и с выражением ужаса на оплывшем от жира желтоватом лице.

В карманах халата медсестры Жаклин нашли много пустых пачек из-под сильнодействующего снотворного. Зачем она дала его пациентке, которая после этого уснула вечным сном, никто так никогда и не узнал.

Когда доктора Кюдери захотели увести от мертвой Арлайн, он разъярился и набросился на санитаров, пытаясь нанести им увечья, чем только мог – руками, ногами, головой, зубами. Он дрался, как загнанный в ловушку дикий зверь, который защищает свою жизнь. Его пришлось связать и надеть смирительную рубашку. Но и тогда он продолжал рычать и выть от бешенства.

Глава 19

От клиники до города можно было не торопясь дойти за час. Фергюс не стал искать такси. Ему надо было обдумать свои дальнейшие действия, а пешая прогулка могла только помочь этому.

В марте в Париже природа начинает оживать после зимних холодов, нежась под весенними лучами солнца. Температура не опускается ниже пяти градусов. Не случайно сами парижане называют это время года joie de vivre – радостью жизни. Прогулку мог омрачить только внезапный ливень, один из тех, которые в марте здесь бывают часто и всегда неожиданно, но Фергюсу повезло. Был теплый солнечный день, градусов десять, оттепель. План созрел быстро. Он раскрылся в голове Фергюса, как бутон розы на рассвете, и показался ему таким же прекрасным.

Фергюс решил похитить Катриону из подземной темницы. Как член Совета ХIII, он имел неограниченные права. Никто из тюремщиков не посмел бы ему возразить, если бы он сказал, что забирает заключенную с собой – под каким-либо благовидным предлогом. Что это за предлог, где он спрячет Катриону затем, а главное, что будет с ним самим, когда известие о похищении дойдет до эльбста Роналда – обо всем этом Фергюс не думал. Это даже не пришло ему в голову сейчас.

На окраине города он сел в такси и назвал адрес посольства Эльфландии. Зная, что ему предстоит сделать, он начал торопиться.

В здании посольства было тихо и сумрачно. Фергюсу был нужен Грайогэйр. Искать его не пришлось. Эльф встретил начальника охраны у входа. Это показалось ему добрым предзнаменованием.

– Мне нужно пройти к Катрионе, – сказал он небрежным тоном. – Сопроводи меня. Ее уже доставили из Берлина?

Грайогэйр с удивлением взглянул на него.

– Разве ты не знаешь? У Катрионы начались родовые схватки в зале для судебных заседаний, сразу после оглашения смертного приговора. Я не знаю, что с ней случилось потом, и где она теперь.

Фергюс встревожился, но ничем не выдал себя. Известие о преждевременных родах Катрионы вынуждало его вносить коррективы в план похищения уже на первых шагах. Мысленно выстроенное им стройное здание начинало рушиться, едва были убраны строительные леса.

Хлопнула входная дверь, запустив внутрь солнечный зайчик, который сразу же умер, не успев добежать до лестницы. Торопливой деловой походкой вошел Лахлан. Настроение у Фергюса испортилось окончательно.

– Фергюс, – удивился, увидев его, премьер-министр. – Ты ко мне?

– Проходил мимо, – буркнул он. – Зашел узнать, нет ли каких новостей с острова Эйлин Мор.

– Ничего нового. Маяк по-прежнему работает в автоматическом режиме. За ним присматривают домовые Скотти и Аластер. Как тебе известно, техник Крег исчез сразу же после побега главного смотрителя. Возможно, они были сообщники. Или человек убил и его тоже. Вот и все, что мне известно самому.

– Ты приступил к поискам нового главного смотрителя?

– Сначала мне надо найти нового полномочного представителя, которому я мог бы поручить это.

– А о чем ты думал до сих пор?

– Я ждал, какой приговор вынесет суд.

Фергюс настороженно посмотрел на Лахлана – не смеется ли тот над ним. Но внешне Лахлан был, по обыкновению, почтителен и серьезен.

– Ты сомневался в решении суда? После того, что Катриона совершила?

– Ее поступки можно оценивать по-разному. Алва говорит, что она тоже не оставила бы в беде своего любовника – разумеется, если бы он у нее был. Суд мог проявить снисхождение к бедной девочке, да еще и беременной. Если бы кто-нибудь заступился за нее, так бы и случилось. Алва считает, что достаточно было отправить ее на аборт.

Фергюс побледнел. В полусумраке холла, стирающим яркие краски, его лицо было похоже на выбеленную мукой трагическую маску Пьеро.

– И тебя не смущает, что ее любовник был человеком?

– Алва говорит, что могло быть и хуже. Например, если бы ее любовником был кобольд Джеррик.

Лахлан сказал это и внезапно осекся, сообразив, какую крамольную мысль он высказал, проявив нелояльность к кобольду, которого он с недавних пор люто ненавидел. Он испуганно посмотрел на Фергюса, ожидая его реакции. Но тот как будто не услышал его или не понял.

– Я надеюсь на твою порядочность, Фергюс, – все же сказал Лахлан. – Этот разговор останется между нами, я надеюсь?

– Разумеется, – ответил Фергюс, не обидевшись. Его мысли были заняты Катрионой. Он спросил, даже не подумав, что Лахлан может его не понять: – А где она сейчас?

– Вероятнее всего, в камере смертников, в ожидании казни, – ответил Лахлан. – Насколько мне известно, в подземной темнице под резиденцией эльбста такая есть.

– А что с ребенком, которого она родила?

– Возможно, отнесли в детский приют или убили, если он не умер сам при родах, – равнодушно сказал Лахлан. – Я как-то не думал об этом. Неужели тебе интересна судьба этого человеческого выродка?

Лицо Фергюса пошло багровыми пятнами, он едва удержался от пощечиныЛахлану, который оскорбил его внука. Но в его глазах промелькнуло что-то такое, из-за чего Лахлан в страхе отшатнулся. Он растерянно смотрел как Фергюс, не сказав ни слова, прошел мимо него к выходу, открыл дверь и вышел.

– Что с ним? – обратился премьер-министр к Грайогэйру. – Тебе не показалось, что он не в себе сегодня?

Грайогэйр только пожал плечами, глядя на Лахлана ничего не выражающими глазами.

– Зачем он приходил? – спросил премьер-министр.

То же пожатие плеч в ответ и пустой взгляд. Лахлан задумался. Он начал анализировать их разговор с Фергюсом. И вдруг подумал, что странное поведение Фергюса могло бы очень заинтересовать кобольда Джеррика. Во всяком случае, это был хороший предлог напомнить о себе любимчику эльбста Роналда, от которого, все это знали, теперь зависело очень многое, включая решения Совета ХIII. Лахлан заторопился. Ему надо было срочно возвращаться в Берлин. Он даже не стал подниматься в свой кабинет и тоже, как и Фергюс, ушел, ничего не сказав на прощание Грайогэйру. Выйдя из посольства, он сел в дожидавшийся его автомобиль и направился в аэропорт, откуда только что приехал.

Премьер-министр не заметил, что за его лимузином с правительственными номерами следует неприметный автомобиль, за рулем которого сидит Грайогэйр. В голову начальника охраны посольства пришла та же мысль, что и к Лахлану, только он логически развил ее. Грайогэйр решил, что подробности разговора Фергюса и Лахлана можно с выгодой продать кобольду, который не скрывал своей враждебности к обоим эльфам. Но сначала он хотел проследить, куда так спешно направился премьер-министр.

Первым из аэропорта Шарля де Голля улетел Фергюс. Лахлану, который, к счастью для себя, еще издали увидел его у аэрокассы, пришлось взять билет на следующий рейс, чтобы не столкнуться с ним в салоне самолета. Грайогэйр полетел в Берлин еще на более позднем рейсе, проклиная Фергюса и Лахлана.

Фергюс прошел в резиденцию эльбста, пользуясь своим особым правом члена Совета ХIII. Но дорогу к лифту, который вел в подземную темницу, ему преградил низкорослый широкоплечий гном-охранник с колючими глазами, которые привыкли никому не доверять.

– Приветствую тебя, повелитель Фергюс, – сказал он почтительно.

– Я спешу, – бросил сухо эльф. – Пропусти.

– Не могу, – сказал гном. – Необходим пропуск от кобольда Джеррика.

– С каких это пор члену Совета тринадцати нужен пропуск куда бы то ни было? – удивленно спросил эльф. – Или ты забыл, кто я?

– Нет, повелитель Фергюс, – ответил гном. – Но кобольд Джеррик действует по распоряжению эльбста Роналда. Чтобы пройти в подземную темницу, необходим подписанный им лично пропуск.

– И чем это вызвано?

– Необходимостью усилить меры безопасности. В темнице содержатся опасные государственные преступники.

– Не думает ли кобольд Джеррик, что кто-нибудь попытается их отбить силой? – заставил себя насмешливо улыбнуться Фергюс.

– Я не знаю, что думает повелитель Джеррик, – произнося это, гном невольно оглянулся, словно опасался увидеть кобольда за своей спиной. – Но я знаю, что он приказал. И мне слишком дорога моя голова, чтобы я пренебрег этим приказом.

– Где содержатся государственные преступники? – Фергюс не должен был об этом спрашивать, но им начало овладевать отчаяние. Он знал, что кобольд не выдаст ему пропуск в темницу, как бы он ни просил или ни требовал. Джеррик потребует назвать причину, по которой Фергюсу необходимо свидание с Катрионой. И все равно откажет. Только чтобы досадить Фергюсу. Их антипатия была взаимной. И если бы охранник сейчас указал Фергюсу камеру, в которой находилась Катриона, то эльф, если понадобилось бы, даже применив насилие, ворвался бы в нее и за руку вывел дочь из резиденции эльбста. Если бы при этом пришлось убить гнома – он убил бы его. Если бы против него встал сам эльбст Роналд – он не убоялся бы и его. Но Фергюс не был уверен, что Катриона вообще в темнице. Она могла быть где угодно, и даже все еще в родильном доме. Фергюс не мог рисковать, слишком многое было поставлено на карту, а малейший просчет лишал его последней надежды. Поэтому он ждал ответа, едва сдерживая свое нетерпение.

Но гном отрицательно качнул своей коротко подстриженной бородой.

– Я не знаю, повелитель Фергюс, – сказал он. – Спроси об этом повелителя Джеррика.

Жизнь гнома повисла на эфемерном волоске. Но вдруг двери лифта за его спиной распахнулись и из них вышли еще три гнома в форме охранников. Они не прошли мимо, а остановились, с любопытством и подозрением поглядывая на эльфа. Силы стали слишком не равны. С четырьмя гномами Фергюс не справился бы, тем более, что все происходило в резиденции эльбста, полной других духов, которых непременно бы привлекли звуки схватки.

Фергюс понял, что проиграл. Но он не смирился и не пал духом. Шанс, который у него оставался, был один на бесконечность. Но он не мог хотя бы не попытаться. Его родная дочь в камере смертников ожидала часа своей казни.

Глава 20

Джеррик принял эльфа не сразу. Это было оскорблением, учитывая, что Джеррик стал членом Совета ХIII совсем недавно, и в любое другое время Фергюс не стал бы ждать ни минуты, а развернулся бы и молча ушел. Но сейчас он стерпел, мысленно приписав к счету, который собирался однажды выставить Джеррику, еще один пункт.

– Фергюс? – удивленно оттопырил губу почти до груди кобольд. Или он только старательно делал вид, что удивлен. Он сидел за массивным столом, изготовленным из розового дерева, произрастающего исключительно в Бразилии и Гватемале, и с важным видом государственного деятеля перебирал какие-то бумаги. – Неужели я могу быть тебе чем-то полезен? Это приятно.

– Можешь, – буркнул Фергюс. – Скажи, в какой камере содержат эльфийку Катриону, и выпиши мне пропуск. Мне надо задать ей несколько вопросов об острове Эйлин Мор.

– И ты надеешься услышать от насквозь лживой эльфийки правду? – Джеррик даже покачал головой, показывая, насколько он поражен наивностью Фергюса. При этом его уши звучно хлопали по его собственным щекам, оставляя на красной коже бледные пятна.

– Я сумею заставить ее говорить правду, – сухо ответил Фергюс.

– И что это за вопросы? – глазки кобольда цепко впились в лицо Фергюса. – Может быть, я уже знаю на них ответы? Я много разговаривал с эльфийкой все последние месяцы.

И кобольд плотоядно облизнул свои губы черным шершавым языком, к которому, казалось, прилипли комочки грязи. Фергюс убил бы его, не раздумывая. Но тогда ему пришлось бы окончательно проститься с надеждой спасти Катриону от смерти.

– Ты сам слышал, что говорила Катриона на суде, – сказал эльф. – Алмазы принадлежали семейству домовых, которые живут на маяке. Отравленный пунш – тоже дело их рук. Разве не логично предположить, что домовые и есть сообщники пиратов, которые потопили множество человеческих кораблей?

– Чушь, – осклабился кобольд. – Премьер-министр Лахлан дал отличные рекомендации этим домовым. И, кроме того, ты забыл, что лживому мы не верим, даже если он говорит правду. Mendaci verum quidem dicenti credere nоn solemus. Я не вижу смысла в твоем свидании с эльфийкой. Ты только понапрасну потеряешь свое время. А оно нам дорого, поверь!

– Что тебе до моего времени, – с горечью сказал Фергюс. Он вдруг почувствовал, как страшная усталость навалилась на его плечи, пригибая их к земле.

– Не мне, а Совету тринадцати, – важно заявил Джеррик, выпрямляясь в своем кресле, словно он пытался стать внушительнее. Это выглядело комично, но Фергюс не улыбнулся даже краешком губ. – Надеюсь, Совет может располагать твоим временем, Фергюс?

– Смотря для чего, – ответил эльф. – Палачом, как ты, я не буду. И управлять плантациями, на которых ты заставляешь работать каторжников, тоже.

– У Совета тринадцати есть заботы насущнее, хотя и то, о чем ты отозвался с таким пренебрежением, тоже очень важно, – не подав вида, что оскорбился, ответил Джеррик – Ты, наверное, слышал, что люди вновь начали осваивать космос. И это очень опасно для нашего будущего. Ведь, получив возможность путешествовать по вселенной, однажды они смогут улететь на другую планету. Но перед этим они попросту уничтожат нашу землю вместе с нами, духами природы.

– Зачем им это? – удивился Фергюс.

– Помыслы людей неисповедимы, – ответил Джеррик. – Они не ценят жизни даже подобных себе. Пятьсот лет тому назад в Америке они истребили целый народ – инков или ацтеков, я точно не помню. Ты можешь сказать, зачем им это было надо?

– Тебе лучше бы спросить об этом эльбста Роналда, – сказал Фергюс.

Намек эльфа на слухи, которые связывали эльбста с именем корсара Эрнандо Кортеса, прославившегося в веках своей жестокостью, привел кобольда в ужас. Его обычно бледно-красная кожа ярко заалела. Но он сделал вид, что не слышал крамольных слов.

– Людей необходимо остановить, – произнес он, как ни в чем не бывало. – Если помнишь, где-то полвека тому назад мы уже устроили людям несколько диверсий и катастроф в космической отрасли, после чего они забыли о своих исследованиях. Слишком велики для них оказались убытки – и финансовые, и моральные. Но люди живут так мало, что очень быстро забывают о прошлом. Поколения непомнящих сменяют друг друга чуть ли не каждые двадцать лет. Мы, духи, не успеваем за ними. Они как вши на теле нашей матушки-природы.

– О вшах тебе знать лучше, – кивнул Фергюс.

Тело кобольда было покрыто клочковатой шерстью, и он часто, даже при других духах, чесался и выкусывал из нее блох, от которых его не могли избавить никакие снадобья и заговоры. Сам он так привык к этому, что не замечал. А потому его не оскорбили слова эльфа, на что тот в глубине души рассчитывал.

– Совету тринадцати нужен тот, кто возьмется за эту тяжелую работу и снова отвадит людей от космоса, – сказал кобольд. – Что скажешь на это, Фергюс?

– А где ребенок, которого родила Катриона? – вдруг спросил эльф.

Кобольд, увлеченный своими мыслями, машинально ответил:

– Мы отправили ее рожать в клинику Вестэнд. Говорят, там лучшее в Берлине отделение реанимации новорожденных, и оно располагается непосредственно рядом с роддомом. Мы все предусмотрели. Эльфийка не должна была умереть при родах и тем самым избежать казни, к которой ее приговорили. Поверь мне, это было не просто. В Берлине люди рожают слишком много детей, а коек в этой клинике очень мало. – Вдруг Джеррик спохватился и с подозрением спросил: – А почему тебя это интересует?

– Хочу узнать, умер или нет новорожденный.

– Даже если младенец уже умер – беда невелика. Ведь он наполовину человек.

– А если нет? А если Катриона опять солгала? Она могла сказать, что понесла от человека, чтобы скрыть имя своего настоящего любовника. И тем самым избавить его от всеобщего осуждения.

– Что? – кобольд был искренне изумлен. Он даже начал слегка запинаться. – Ты это о чем, Фергюс? Кого ты имеешь в виду?

– А ты не допускаешь, что Катриона забеременела от Лахлана? Он сам говорил, что слишком доверял ей, а, следовательно, они были близки. У духов и людей не могут рождаться дети, это общеизвестно. Но тогда младенец Катрионы – чистокровный эльф. И я, как представитель нашего народа, не могу позволить ему умереть.

– Твои слова не лишены смысла, – задумчиво произнес Джеррик. – А если так… Ай да пройдоха, этот Лахлан! А я еще смеялся над ним! Знаешь, я начинаю его уважать, Фергюс.

– Но это только предположение, – равнодушно сказал эльф. Он узнал все, что ему было нужно, а сейчас требовалось направить мысли кобольда в другое русло. – Так что ты говорил о работе, которую хочет мне поручить Совет тринадцати? Космос – это интересно. Мне кажется, я могу согласиться.

– Хорошо, – сказал Джеррик. Фергюсу не удалось сбить его со следа. Раз взяв его, кобольд шел до конца, пока не настигал жертву. – Но мы поговорим об этом на ближайшем заседании Совета тринадцати, не сейчас, если не возражаешь.

– Согласен, – ответил Фергюс, вставая. – Обсудим позже.

Не успел он выйти, как Джеррик вскочил со стула и, скабрезно хихикая, скрылся за другой, потайной, дверью, которая вела в его личные покои. Здесь, на широкой кровати под роскошным атласным одеялом, одетая, а, вернее, раздетая сообразно с вкусом кобольда – в узких кожаных трусиках и кожаном бюстгальтере с шипами на уровне сосков, его ждала Алва. Их интимное свидание прервал неожиданный визит Фергюса. И теперь Джеррик спешил наверстать упущенное. Его ждало незабываемое удовольствие. Алва была настоящим сокровищем в постели. Кобольд был очень благодарен эльбсту Роналду за этот подарок.

Глава 21

Премьер-министра Лахлана не пропустили даже за ограду резиденции эльбста Роналда. Он терпеливо прождал более двух часов, и уже почти отчаялся, когда ворота неожиданно распахнулись. Но все еще не для него. Из ворот вышла Алва. Они не виделись уже почти неделю. Лахлан думал смутить жену своим презрительным взглядом. Однако наткнулся на ответный насмешливый и наглый взгляд, в котором не было и тени смущения.

– Привет, – произнесла Алва. – Выслеживаешь меня?

– Как себя чувствует эльбст Роналд? – вопросом на вопрос ответил Лахлан, криво усмехаясь.

– Не знаю, я его давно не видела, – заявила Алва. – А ты?

Алва была неуязвима. Она словно облеклась в невидимую броню, которую не могли пробить стрелы сарказмы мужа. Лахлан ощутил, как в нем закипает гнев. Его так и не ввели в Совет ХIII, как обещала Алва. А. значит, все жертвы, которые он принес, давая ей полную свободу и не расспрашивая ни о чем, оказались напрасны.

– Шлюха, – сказал он. – Как была дешевой потаскушкой, когда я подобрал тебя в твоем дрянном кабаре, так ею и осталась.

– Кто бы говорил, – нагло рассмеялась ему в лицо Алва. – Потаскушка в штанах!

Он поднял руку, чтобы ударить ее. Но она не испугалась.

– Только попробуй, – спокойно сказала Алва. – И завтра же можешь проститься со своим креслом премьер-министра. А, может быть, и с чем-то большим. Никто не будет терпеть дурака-эльфа, который связался с государственной преступницей и был настолько глуп, что даже заделал ей ребенка.

– О чем ты говоришь? – Лахлан поразился ее словам настолько, что даже забыл опустить руку. Так и стоял, подняв ее, словно приветствуя кого-то. – Я тебя не понимаю, Алва!

– Иди и спроси, если тебя пустят, – кивнула она на ворота, из которых только что вышла. – Джеррик тебе все объяснит. А заодно и то, как ты должен себя вести с порядочной, в сравнении с тобой, эльфийкой. Потаскун!

Бросив последнее слово, как пощечину, Алва прошла рядом с остолбеневшим мужем и скрылась за углом, нарочито развязно виляя своими роскошными бедрами. Она едва не задела плечом Грайогэйра, который незаметно для Лахлана наблюдал за ним все это время. Но гном вовремя отвернулся, и она не узнала его.

– Джеррик? – прошептал Лахлан. – Так этот мерзкий кобольд для тебя уже просто Джеррик?

Это была последняя капля, переполнившая чашу унижений, из которой Лахлан пил уже много лет. Он прощал Алве связь с эльбстом Роналдом, потому что сам смертельно боялся его. Но кобольда Джеррика он, как и все остальные, презирал. И делить с ним свою жену считал настолько унизительным, что был готов даже проститься с креслом премьер-министра Эльфландии, если такой была цена за его попранное самолюбие. Гордый дух древних эльфов, некогда уснувший в Лахлане, вдруг пробудился, и из покорного мужа-рогоносца он превратился в обезумевшего в период течки оленя, который готов сразиться за свою самку с любым противником, даже если тот намного крупнее и сильнее его. Лахлан подошел к серебряному дракону, который был прикреплен к ограде, и смачно плюнул ему в приоткрытую пасть, где скрывалась кнопка звонка. Затем лихо развернулся на каблуках и быстро ушел в сторону, противоположную той, куда направилась Алва.

Грайогэйр, дождавшись, когда разъяренный премьер-министр скроется из вида, вышел из-за угла и подошел к серебряному дракону. Брезгливо вытянув палец, чтобы не запачкать его, осторожно надавил на кнопку. Прозвучал сигнал, часть ограды отошла в сторону, и он шагнул, повинуясь прозвучавшему приказу «Входи!». Он много раз видел, как так поступала Алва, когда он следил за ней.

Однако в резиденции вместо эльбста Роналда, как гном ожидал, его встретил кобольд Джеррик.

– А где Лахлан? – спросил тот. – Кажется, это он звонил пару часов назад? Но мне было не до него, у меня была с визитом его жена.

Кобольд ощерил зубы в ухмылке, Грайогэйр усмехнулся в ответ. Они поняли друг друга без лишних слов. Между ними установилась духовная связь.

– Он не дождался, – сказал Грайогэйр. – Неожиданная встреча с Алвой разволновала его.

– Глупец, – хмыкнул Джеррик.

– Он назвал ее потаскухой, – заметил Грайогэйр. – И она его тоже. Только потаскухой в штанах. И они разошлись в разные стороны.

Джеррик подозрительно уставился на него.

– А что надо тебе? – спросил он. – Не затем же ты обманом прорвался сквозь ограду, чтобы рассказать мне о семейной ссоре парочки эльфов. Если так, то тебе лучше уйти, пока не поздно.

– Нет, повелитель Джеррик, – сказал Грайогэйр. – Я хотел поделиться с тобой своими мыслями о Фергюсе.

– Это намного интереснее. Так и быть, продолжай.

Джеррик развалился в кресле, которое было слишком велико для него. Халат, подаренный ему эльбстом, и тоже чрезмерно большой, распахнулся, обнажив морщинистую красную кожу крошечных ножек, но кобольд даже не подумал его поправить. Не предложил он и присесть своему гостю. Тот стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу.

– Мне кажется, Фергюсу не безразлична судьба Катрионы и ее отпрыска, – сказал Грайогэйр.

– Я знаю это, – равнодушно ответил Джеррик. – Он был у меня.

Грайогэйр растерялся. Это был единственный козырь в его рукаве, он зашел с него и проиграл. В очередной раз Фергюс перехитрил его. Теперь надо было думать, как отступить без потерь.

– Но знаешь ли ты, что мать Катрионы была когда-то невестой Фергюса? – спросил он, как будто шагая вслепую по минному полю.

– Вот как? – безобразное лицо Джеррика было непроницаемо для постороннего взгляда.

– И почему бы не предположить…, – далее Грайогэйр не стал продолжать. Он понял по вспыхнувшим глазкам кобольда, что тот уже все сообразил и без подсказки.

– Est modus in rebus,– пробормотал кобольд. – Всему есть мера. И только коварство этого эльфа безмерно. Я хочу его видеть, Грайогэйр! Немедленно! Ты сможешь привести его ко мне, даже если он не захочет идти?

Грайогэйр самодовольно усмехнулся и расправил свои мощные плечи.

– Легко, – сказал он. – Если ты мне скажешь, куда он направился от тебя. Иначе мне придется долго искать.

– Вероятнее всего, он пошел в клинику Вестэнд, в отделение реанимации новорожденных. Ты знаешь, где это?

– Найду по запаху. У меня обостренное чутье на этого эльфа.

– Тогда иди. И возвращайся как можно скорее. За наградой. И поверь мне, она превзойдет все твои ожидания.

– Благодарю тебя, повелитель Джеррик, – Грайогэйр поклонился и вышел.

Кобольд задумчиво смотрел ему вслед.

– Ignorantia nоn est argumentum, – прошептал он. – Незнание – не доказательство. Я должен знать. И тогда берегись, Фергюс! Я не прощаю тех, кто меня обманул. Не то, что этот слизняк, эльбст Роналд.

Глава 22

Фергюс очень спешил, но это не помешало ему предпринять меры предосторожности. Он хорошо понимал, что кобольд Джеррик – опасный и непредсказуемый противник. И то, что он будто случайно проговорился про клинику Вестенд, могло быть элементарной ловушкой. Если Катриона все еще была здесь, то ее наверняка охраняли духи, подвластные кобольду.

Поэтому эльф по пути в клинику заехал в оружейный магазин и приобрел вакидзаси, изогнутый меч японского самурая, с самым коротким клинком, который нашел, не более тридцати сантиметров. Его можно было легко спрятать в одежде, и им было удобно пользоваться в тесном помещении. Кроме того, в отличие от катаны, длинного меча, его разрешалось носить не-самураям. Фергюс чтил древние традиции, чьи бы они ни были. Он знал, что в Японии эти мечи начали изготавливать с седьмого века по человеческому летоисчислению, и они были не просто боевым оружием, но настоящим произведением искусства. На протяжении тысячи с лишним лет форма мечей практически не менялась. Для самих японцев меч, являясь одной из трёх древних регалий их императора, обладал не только ритуальным, но и магическим значением. Взяв в руки вакидзаси, Фергюс понял, почему. В тело эльфа как будто влилась неведомая сила, сделав его неуязвимым и могучим, как сама природа, порождением которой он был.

Вооружившись, Фергюс почувствовал себя более уверенно. Он уже почти не сомневался, что если найдет Катриону в клинике Вестенд, то сумеет осуществить свой первоначальный план, который был им задуман по пути из психиатрической лечебницы в Париж. А заодно спасет и своего внука. Эта мысль неожиданно вызвала у него такой прилив радостного возбуждения, что он сам удивился.

Клиника Вестенд поразила его готической красотой зданий из замшелого от времени красного кирпича и какой-то отстраненностью от современного мира. Она как будто существовала вне времени и пространства, устремляясь острыми шпилями своих башенок в хмурое небо, низко нависшее здесь над землей. Фергюс вспомнил, что когда-то он был даже знаком с графиней Гедвиг фон Риттенберг. Именно она почти полторы сотни лет тому назад создала благотворительный союз «Сестринское общество дома Риттенберг», одним из детищ которого намного позднее стала детская благотворительная клиника Немецкого Красного Креста Вестенд. Эльф был уверен, что если бы графиня была еще жива, его миссия значительно упростилась бы. Умная и решительная женщина, Гедвиг фон Риттенберг непременно помогла бы ему в его святом деле спасения дочери и внука, даже если бы он, Фергюс, признался графине в том, что они чистокровные эльфы. Кроме внука, который был эльфом только наполовину. Но если самого Фергюса это последнее обстоятельство не смущало, то не смутило бы и графиню, скорее, наоборот.

В клинике Вестэнд, где работала тысяча сотрудников, а за год получали лечение восемьдесят тысяч пациентов, насчитывалось пятнадцать отделений и двенадцать специализированных центров. Это было целое государство в миниатюре. Фергюс не сразу отыскал отделение неонатологии и реанимации новорожденных, в котором он рассчитывал найти Катриону. Но его ждало разочарование. Катрионы там не было. Не оказалось ее и в родильном доме, который располагался почти напротив.

– Но где же она может быть? – спрашивал он снова и снова всех, кого встречал. – Вспомните, прошу вас! Очень красивая девушка, ее должны были доставить сюда сегодня днем. Это моя дочь.

Его непритворное отчаяние вызывало симпатию. Врачи, медсестры и администраторы искренне пытались вспомнить – и не могли. Катриона, если она даже рожала здесь, промелькнула незамеченной, не оставив по себе малейшего следа ни в чьей памяти. И это казалось странным, пока Фергюс не догадался, в чем причина. Это было элементарное заклятие беспамятства, наложенное на персонал клиники.

– Тупица, – сказал он самому себе, когда свет истины проник в его мозг. – Мог бы сразу понять.

Но у него было оправдание – с таким массовым заклятием он встречался впервые. Совет ХIII, а, вернее, кобольд Джеррик поработал на совесть. Воспоминаний о Катрионе были лишены десятки людей, начиная от охранников и заканчивая врачами, принимавшими роды. Оставалась надежда на то, что заклятие коснулось только того участка головного мозга, который отвечал за кратковременную, оперативную память. И не дошло до глубин, где находилось подсознание. Чтобы что-то узнать, Фергюсу надо было проникнуть в таламус, который служил в мозгу человека своеобразным пунктом сбора информации от всех остальных мозговых центров. Но для этого ему требовалась жертва. И вскоре он нашел ее.

Это была женщина лет сорока на вид, костлявая, с лошадиным лицом, на котором застыла, словно приклеенная, презрительная гримаса, явно одинокая и потому беззащитная перед мужским очарованием эльфа. Она сидела за стойкой регистрации и скучала, когда к ней подошел Фергюс.

– Вы не подскажете мне, милая Розмари, где я могу выпить чашечку кофе? – спросил он. Имя он прочитал на карточке, прикрепленной к крошечной, как у ребенка, груди женщины. – Я буду вам очень благодарен!

Розмари подняла отягощенные дремотой глаза и увидела перед собой элегантно одетого красивого мужчину средних лет, который ей улыбался.

– Да, разумеется, – робко обнажила она в ответ крупные неровные зубы, еще не смея поверить, что улыбка мужчины адресована лично ей. – У нас прекрасное кафе на первом этаже. Рекомендую Даллмайер Килиманджаро. Из африканской арабики, с изумительными цветочными нотками.

– А вы не откажетесь, если я приглашу вас? – спросил Фергюс. – Не люблю пить кофе в одиночестве. Кроме того, мне кажется, что глоток хорошего кофе вам тоже не помешает.

– Не откажусь, – ответила Розмари, кокетливо поправляя свои жиденькие волосы, собранные на затылке в пучок наподобие «конского хвоста» и придающие ей окончательное сходство с лошадью, загнанной жизнью. – Если вы подождете пять минут, пока я найду, кто меня подменит на регистрации.

Вскоре они уже сидели вдвоем за маленьким столиком и пили кофе, который вкусом и цветом напоминал Фергюсу болотную жижу. Эльф терпеть не мог даже запаха этого напитка и с трудом удерживался, чтобы не морщиться. Он выбрал столик в углу и галатно придвинул Розмари стул, сев на который, она повернулась спиной к залу.

– Мы, немцы, настоящие кофеманы, – оживленно болтала Розмари. Она была счастлива. – Мы пьем кофе в течение всего дня. Ведь вы не немец, я угадала?

– Нет, – кратко ответил Фергюс, незаметно оглядывая зал. Посетителей в этот час было мало, и это его устраивало. Разумеется, существовал риск, что кто-нибудь заметит и помешает ему. Но, учитывая ситуацию, он казался минимальным и был неизбежным.

– Тогда вы не знаете, что утро каждого немца традиционно начинается с чашечки ароматного и бодрящего кофе, и обязательно со свежайшей выпечкой. Некоторые предпочитают исключительно эспрессо, другие больше любят капучино. Лично я предпочитаю латте. А вы?

– И я тоже… латте, – запнувшись, ответил Фергюс. Его мутило от приторного аромата дешевых духов Розмари, такого густого, что, казалось, она умывалась ими вместо воды.

– У нас так много общего, – сказала Розмари. Глядя на Фергюса поверх края чашки, из которой она маленькими глоточками отхлебывала кофе, женщина с затаенной надеждой спросила: – Скажите, вы здесь не случайно?

– Нет, Розмари, – ответил Фергюс, переводя свой взгляд с зала на нее.

Их глаза встретились.

– И зачем же…, – начала Розмари и смолкла. Ее глаза вдруг остекленели, лицо потеряло осмысленное выражение, а рот так и остался приоткрытым. Но со спины могло показаться, что она продолжает пить кофе и разговаривать со своим спутником, который не отводил от нее восхищенных глаз.

Фергюс, словно опытный гипнотизер, усыпив Розмари, начал исследовать ее мозг. Проникнув в таламус, он тщательно и осторожно изучал и сортировал обрывки воспоминаний, образов, мыслей, которыми тот был наполнен. Вскоре он знал все, что ему было нужно.

Катриону привезли до обеда, зарегистрировали под именем Катрионы Эльф и сразу же отправили в родовой зал, где она через несколько часов родила абсолютно здорового мальчика весом почти четыре килограмма. Но он был слишком крупным для своей хрупкой мамы, и она выбилась из сил, пока производила его на свет. Младенца запеленали и уложили в комнате для новорожденных, вместе с другими малышами. А ослабевшую после затяжных тяжелых родов Катриону перевели в реанимационное отделение. Когда за ней пришла медсестра, то не нашла ее, больничная койка была пуста. Катриону начали было искать, но привезли новую роженицу, с кровотечением, и о ней на время забыли. А потом забыли совсем, и воспоминания о ней окутала тьма, как будто кто-то погасил свет в комнате без окон.

Фергюс подумал, что, вероятнее всего, после родов Катриону похитили из реанимационного отделения по приказу Джеррика. Подручные кобольда привезли ее в клинику и терпеливо дожидались, пока она родит. Потом они тенями проскользнули в палату, где она лежала совсем одна, закрыли ей рот, чтобы она не закричала…

Фергюс содрогнулся, представив, что пришлось пережить Катрионе, и только усилием воли заставил себя прекратить фантазировать. Он прошептал: «Бедная девочка!». И это было высшим проявлением любви эльфа, отучившего себя за долгие годы от каких-либо эмоций.

Его кровь начала пульсировать редкими толчками, глаза померкли, звуки окружающего мира стали почти не слышны, превратившись в отдаленный монотонный гул. Он напряженно размышлял. Мысли в его голове проносились подобно стае встревоженных непогодой буревестников – они возникали и исчезали так же стремительно.

Несомненно, Катриону доставили в подземную темницу под резиденцией эльбста и поместили в камеру смертников, где ее продержат до самой казни. И спасти свою только что обретенную дочь он, Фергюс, уже не мог. Ему противостояли могучие силы, намного превосходящие его магические способности и возможности. Вздумай даже Фергюс кинуть клич, собрать с помощью патриотических лозунгов под свое знамя весь народ эльфов и повести его на штурм темницы тирана, каким все они считали эльбста Роналда, главу Совета ХIII – это не изменило бы судьбу Катрионы. Эта нелепая, во многом безумная затея могла привести только к поражению и гибели многих эльфов и, разумеется, его, Фергюса.

Но зато он может спасти младенца, сына Катрионы и своего внука. Эта мысль пришла к Фергюсу внезапно, но мгновенно вытеснила все остальные и принесла ему некоторое облегчение.

Он всегда был реалистом, и это не так уж плохо, что бы там ни говорила Арлайн, подумал Фергюс. Катриона была обречена, и с этим ничего нельзя было поделать. Оставалось только безутешно оплакивать ее преждевременную смерть. Но ее ребенка еще можно было спасти. По непонятной прихоти сознания кобольд Джеррик упустил младенца из поля зрения, не внес его в свой чудовищный план. Но он обязательно вспомнит о своей оплошности. Тем более, что он, Фергюс сам недавно навел кобольда на эту мысль. А поэтому времени у него мало. Может быть, уже даже нет совсем.

– Спасибо, Розмари, – сказал он. – А теперь извини, но мне придется выпотрошить твой мозг.

Эльф, словно хирург скальпелем, мгновенным невидимым движением мысли уничтожил в таламусе Розмари воспоминания не только о Катрионе, но и о встрече с собой. Затем Фергюс отвел свои глаза от бесцветных, почти без ресниц глаз Розмари и встал. Он уже отошел на несколько шагов, когда услышал за своей спиной звук разбившейся чашки и вскрик очнувшейся от забытья Розмари. Но даже не оглянулся.

Глава 23

Из таламуса Розмари эльф извлек сведения, как пройти в комнату для новорожденных, которая находилась на первом этаже этого же здания. И найти ее оказалось не трудно. Через широкое, почти во всю стену, окно Фергюс увидел ряд крошечных каталок, в которых лежали спящие младенцы. Завернутые в белые пеленки, они были похожи друг на друга, как куриные яйца в магазинном лотке. Чтобы не перепутать их, медсестры прикрепили к каждому бирку с фамилией матери, датой и часом рождения.

В комнате, к счастью, никого не было. Фергюс открыл дверь и вошел. Внутри было стерильно чисто, тепло и влажно. Тепловизионный прибор поддерживал постоянную температуру двадцать два градуса. На взгляд Фергюса, здесь было слишком душно. И пахло чем-то незнакомым ему. Он не сразу понял, что это был запах младенцев. Эльф никогда не имел с ними дела и даже ни разу не держал на руках.

Фергюс прошел вдоль ровного ряда кроваток, читая надписи на бирках. Его взгляд будто споткнулся о крупно и неровно выведенные от руки слова: «Эльф, 21 марта, 15.15». Он не сразу вспомнил, что это была фамилия, под которой Катриону зарегистрировали, когда привезли в клинику рожать. А, вспомнив, с любопытством всмотрелся в лицо младенца, к которому была прикреплена эта бирка.

Личико было крошечным, сморщенным, красным, смешным… И, тем не менее, это было его, Фергюса, лицо. Он словно смотрел в зеркало времени и видел свое отражение, только лет на триста моложе. Это казалось забавным. Это казалось невероятным. Это было так чудесно, что на глаза Фергюса навернулись слезы.

И это были его первые слезы за последние сто с лишним лет. Они омыли его глаза и душу. И, начиная с этого мгновения, он начал смотреть на мир другими глазами, чистыми и ясными. А душа его стала стерильной. По-другому и быть не могло, потому что в ней, даже не спросив его разрешения, поселился младенец – его, Фергюса, внук. Его родная кровь и плоть. Тот, кому было суждено продолжить его дела и воплотить в жизнь его мечты, когда он покинет этот мир…

Фергюс смахнул ладонью соленую влагу с глаз. Чтобы это осуществилось в будущем, сейчас он должен был не плакать, как престарелая юда, а действовать.

Он достал внука из кроватки и положил его на подоконник. Затем вынул из ближней к окну кроватки младенца и переложил его на место своего внука. После чего поменял их бирки. В глубине души Фергюс признавал, что это было жестоко по отношению к этому карапузу и его матери. Но ради спасения внука он был готов еще и не на такое. И если бы даже потребовалась его собственная жизнь, то эльф, не задумываясь, пожертвовал бы ею. Без лишних слов, сомнений и сожалений.

Фергюс завернул внука в свой плащ и тенью выскользнул из комнаты. Когда он шел сюда, то заметил, что в конце коридора находилась дверь, через которую можно было выйти в безлюдный двор клиники. Она была заперта, но эльф нажал плечом и выломал замок. Дверь, протестующе скрипнув, распахнулась. Фергюс вышел и попытался ее затворить. Но ему пришлось повозиться, чтобы предательская щель исчезла. С одной рукой это было не просто. Во второй он бережно держал сверток с внуком, который тихо посапывал во сне.

– Помочь? – услышал он за своей спиной издевательский голос. – Давай подержу ребенка.

Эльф развернулся и увидел перед собой Грайогэйра. Тот ухмылялся, забавляясь растерянным видом Фергюса.

– Как вы, эльфы, предсказуемы, – произнес Грайогэйр. – Вам бы только младенца украсть или подменить его в колыбели на своего уродца. Веками одно и то же! Недаром вас так не любят люди. А вы еще жалуетесь на это.

– Не забывайся, – сказал Фергюс. – И уйди с моей дороги. Я спешу.

– И не подумаю, – нагло заявил Грайогэйр. – Мы пойдем вместе.

– И куда же?

– К кобольду Джеррику. Он ждет тебя.

– Ты решил предать меня?

– Продать. Так будет вернее.

– А ты еще больший мерзавец, Грайогэйр, чем я предполагал.

– Ты слишком скуп, Фергюс. Даже на обещания. И, к тому же, решив спасти ребенка, приговоренного к казни Высочайшим судом Совета тринадцати, ты стал государственным преступником.

– Приговорили мать и отца, а не его.

– Когда выносили приговор, младенец был в чреве матери. Следовательно, его тоже осудили. Ты сам голосовал за это, эльф, вспомни.

– Он тоже должен сгореть в жерле вулкана? – спросил, невольно содрогнувшись от ужаса, Фергюс.

– А почему бы и нет? – философски заметил Грайогэйр. – Дети должны отвечать за грехи отцов и матерей своих. Так гласит закон. Ты это знаешь. Pro bono publico. Ради общего блага.

– Пропусти меня, Грайогэйр, – сказал эльф. – Я щедро заплачу тебе. А Джеррику ты скажешь, что не нашел меня.

– Нет, я не буду рисковать, – ответил тот, подумав. – Мне заплатит Джеррик. За все и сполна.

– Если ты доживешь до этого, – с угрозой произнес Фергюс.

– Ты слишком стар, эльф, чтобы угрожать мне, – Грайогэйр оскалил острые клыки. – Не советую тебе даже пытаться. Будет больно, предупреждаю.

Грайогэйр стоял, крепко упираясь широко расставленными короткими мощными ногами в землю. Он был почти одного роста с эльфом, но раза в два шире его в плечах. И намного сильнее. Он не сомневался, что одолеет Фергюса в схватке.

Вдруг Фергюс покачнулся и застонал. На его лице появилась болезненная гримаса.

– Мне плохо, – прошептал он. – Я сейчас упаду, Грайогэйр. Возьми у меня ребенка!

Он протянул младенца Грайогэйру и выпустил его из рук. Растерявшись, тот подхватил сверток. За мгновение до своей смерти он понял, какую ошибку совершил. Но было уже поздно.

Фергюс выхватил вакидзаси, который до этого он прятал под пиджаком, и без замаха описал короткую плавную дугу. Сталь сверкнула в лучах заходящего солнца и окрасилась кровью. Голова Грайогэйра, слетев с плеч, упала у его ног. Глаза гнома были широко открыты, словно в немом крике. Затем свет жизни в них померк, зрачки мертвенно побелели. Фергюс выпустил меч из рук и подхватил сверток с младенцем, выпавший из ослабевших рук Грайогэйра. Все это произошло в одну секунду, и даже быстрее.

Фергюс огляделся – нет ли поблизости других посланных Джерриком убийц. Но увидел только автомобиль, на котором приехал Грайогэйр. Тот стоял неподалеку с включенным двигателем. Дверца водителя была распахнута. Видимо, Грайогэйр спешил, опасаясь упустить эльфа.

И Фергюс впервые в своей жизни подумал, что судьба за него.

Он сел за руль, сверток с безмятежно спящим внуком положил на соседнее сиденье. Автомобиль мягко тронулся с места. Фергюс старательно объезжал все неровности на дороге.

– Куда же мы поедем с тобой, Эльф? – произнес он, обращаясь к младенцу. Он говорил с внуком так, словно действительно ждал от него ответа. – Весь мир в нашем распоряжении. Что тебе больше нравится – Нью-Йорк или Пекин? Лично мне все равно, в каждом из них людей, как в муравейнике, и мы с тобой легко затеряемся среди них. Но сначала мы заедем к твоей бабушке. Я обещал ей. Поверь, она тебе понравится.

Вдруг Эльф заорал во всю мощь своих легких, заставив Фергюса вздрогнуть от неожиданности. Он проснулся и хотел есть.

Глава 24

Борис спал и видел во сне маяк, погасший и безжизненный, как в ночь их бегства с острова Эйлин Мор. Высокая башня заканчивалась округлым черным куполом, напоминающим еврейскую шапочку кипу, символизирующую скромность, смирение и благоговение перед Всевышним. Но Борис при взгляде на нее испытывал только леденящий ужас. Он стоял на плоту, с бесполезным шестом в руках, совершенно один, вокруг вздымались тяжелые черные волны, захлестывая плот и угрожая унести его с собой в море. Он был мокрым, продрогшим и отчаявшимся. И когда Борис окончательно потерял надежду на спасение, вдруг вспыхнул маяк. Он осветил небо, море и плот, окрасив их в мертвенно-зеленоватый цвет. И выхватил из тьмы фигуру какого-то человека, стоявшего на другом, дальнем от Бориса, конце плота. У него был изрезанный глубокими морщинами лоб, седоватые короткие волосы, усы и бородка, плоская переносица, переходящая в горбатый внушительный нос, и насмешливые проницательные глаза. Одет он был в странную черную хламиду, которая сливалась с окружающей его ночью. Увидев его, Борис вскрикнул от неожиданности.

– Не бойтесь меня, – глухим голосом сказал незнакомец. – Я странствую в поисках Великого Может быть, но это долгий путь, и я устал. Вы разрешите мне немного передохнуть на вашем плоту?

– Кто вы? – спросил Борис.

– При жизни меня звали Франсуа Рабле, – вежливо поклонившись, ответил тот. – Монах, врач, писатель. Возможно, вы даже слышали обо мне.

– Как же! – воскликнул Борис. – Я читал ваш роман о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля. Вы великий писатель!

– Был, – грустно улыбнулся Франсуа Рабле. – И очень сожалею об этом. Возможно, именно из-за своего романа я все еще в пути. Но кто обладает терпением, может достичь всего. Надежда не покидает меня.

– А может быть, его просто нет, вашего Великого Может быть? – спросил Борис. – Я… Признаться, я сомневаюсь в его существовании.

– Для вас так важен ответ на этот вопрос? – глаза Франсуа Рабле смотрели испытывающе.

– Очень, – искренне ответил Борис. – И мне бы хотелось получить на него ответ как можно скорее.

– Все приходит вовремя, если люди умеют ждать.

– Я не могу ждать, – сказал Борис. – Завтра меня казнят. И я умру.

– Человек умирает столько раз, сколько теряет своих близких, – ответил Франсуа Рабле. – Это не моя мысль, но я присоединяюсь к римскому поэту Публию Сиру. Кстати, я встретил его не так давно, так же, как и вас. И знаете, что он мне сказал? Вседневный страх есть та же казнь вседневная. Подумайте над этим. Ведь вы боитесь смерти, юноша? Я это вижу.

– Да, – согласно кивнул Борис. – Наверное, я просто трус.

– Напрасно вы так, – голос Франсуа Рабле стал отдаляться и звучать тише, словно гаснуть, а тело его начало таять, как туманная дымка, сквозь него уже можно было снова разглядеть блеклый свет маяка. – Каждый человек стоит ровно столько, во сколько он сам себя оценивает. Запомните это, юноша! Может быть, вам пригодится…

И тень его собеседника ичезла. А свет маяка превратился в тонкий яркий луч, направленный в глаза Бориса. И вдруг его ослепило внезапной и резкой короткой вспышкой. Тьма осталась тьмой, только теперь она была невыносимо светлой, словно Борис взглянул на солнце в зените, не зажмурившись и не прикрыв глаза рукой. Он вздрогнул, подумав, что ослеп навсегда, открыл глаза, чтобы убедиться, что это не так, и увидел, как часть каменной стены отошла, и в плохо освещенную камеру вошла Катриона, грубо подталкиваемая в спину надзирателем.

Катриона, измученная, похудевшая, бледная, была не похожа на себя прежнюю, как будто разом постарела на десяток лет. И все-таки это была она. И это была реальность, а не сон. Борис бросился ей навстречу и обнял. Они замерли, слушая, как громко стучат их сердца, и не могли от волнения вымолвить ни слова. Они не виделись полгода, если не считать встречу в зале суда накануне. Их тела, отвыкшие друг от друга, соприкоснулись и вспомнили все, что было, еще до того, как прошлое во всех подробностях восстановила память.

– Я им пригрозила, что покончу с собой, если они не переведут меня в одну камеру с тобой, – шепнула Катриона. – И тогда они не смогут привести в исполнение приговор Совета тринадцати. Они испугались, и вот я здесь.

– Храбрая ты моя девочка, – тоже шепотом сказал Борис. – У тебя все хорошо?

Это был очень глупый вопрос, учитывая все обстоятельства. Но Катриона поняла его.

– Родился мальчик, – сказала она, улыбаясь. – Очень похожий на тебя. Большой и красивый.

– Красивый он в маму, – Борис не смог сдержать счастливой улыбки.

– В маму он будет умным и талантливым, – возразила Катриона. – Если ты не возражаешь.

– Разумеется, нет, – легко согласился Борис. – И знаешь, что? Это событие надо отметить! Да, а где он?

– Он остался в роддоме, – улыбка Катрионы погасла. И ее лицо сразу опять постарело. – Это единственное, что я могла для него сделать. Его отдадут в человеческий приют для сирот, но он будет жить. Если бы я взяла его с собой, его казнили бывместе с нами.

– Но ведь это же бесчеловечно! – почти закричал Борис.

– Он только наполовину человек, а наполовину – эльф, – вздохнула Катриона. – Совет тринадцати не допустил бы, чтобы он жил. Видишь ли, для них очень важна чистота крови.

– У людей это называется расизм, – мрачно пробурчал Борис. – Ты думаешь, они забудут о нем?

– Молись за это своему Богу. А я буду просить Великую Эльфийку наслать на наших палачей забвение, – глаза Катрионы сверкнули ненавистью. – А также чуму, мор и все казни египетские.

Она покачнулась, и встревоженный Борис усадил ее на один из двух камней, которые служили стульями и были брошены около каменного же стола, установленного в углу камеры. Камни были огромные и тяжелые, их нельзя было ни поднять, ни даже сдвинуть с места.

– Не волнуйся, – сказал он. – Мой Бог и твоя Великая Эльфийка обязательно накажут их. А если нет, тогда мы сами сделаем это. Я обязательно что-нибудь придумаю, и мы спасемся, а потом отомстим им. Мы устроим подкоп! Я уже начал осматривать стены…

Катриона печально улыбнулась, приложив свой палец к его губам.

– У нас нет времени на подкоп и ни на что другое, – тихо сказала она. – Казнь назначена на завтра.

– И ничего нельзя изменить? – спросил он.

Катриона покачала головой. Она была слишком слаба после родов и уже смирилась с неизбежным.

– У людей тому, кого приговорили к смерти, дают какое-то время на то, чтобы он мог обжаловать приговор, – возмущенно сказал Борис. – Ему позволяют подать апелляцию или прошение о помиловании. Иногда между вынесением приговора и его исполнением либо помилованием проходят годы или даже десятки лет. Я как-то читал, что одного американца, приговоренного к смерти за убийство своей жены, казнили только через тридцать три года. Когда он убил в одна тысяча девятьсот семьдесят пятом году, ему было всего двадцать четыре года, а умер он в пятьдесят семь лет, в две тысячи восьмом. Мы можем потребовать…

– Что бы мы ни потребовали, нас никто не услышит. И нас не помилуют. Смирись с этим, милый, – сказала Катриона. – Это не люди. Неужели ты не понимаешь, что ты не можешь подходить к ним со своими человеческими мерками?

– Это несправедливо, – не согласился он. – И, кроме того, разве это они дали нам жизнь, чтобы иметь право отнимать ее?

– В вашем мире тоже много несправедливости. Но протестовать бессмысленно. Принцип талиона «око за око, зуб за зуб» известен людям с древних времен. И применяется ими. Насколько я помню, даже в наши дни почти в семидесяти странах ваше человеческое правосудие осуждает людей на смерть.

– Но не в России! И не к сожжению в жерле вулкана. Это же варварство и дикость! Даже в азиатских и африканских государствах, известных своей жесткостью, не додумались до такого.

– Скажи, а чем лучше расстрел, повешение, смертельная инъекция, электрический стул, отсечение головы, обезглавливание, газовая камера или побиение камнями, наконец? И это в современном, цивилизованном мире, гуманностью которого люди так кичатся!

Борис задумался. Но ответить не смог.

– Нам еще повезло, милый, – Катриона ласково погладила его рукой по щеке. – В старину, и не такую уж далекую, существовали такие казни, как четвертование, колесование, утопление, сварение в кипятке, сожжение, погребение заживо, замуровывание. Иногда жертву бросали хищникам на растерзание.

– Ты забыла еще распятие, – хмуро заметил Борис. – То еще удовольствие быть прибитым гвозядми к кресту и медленно умирать под палящим солнцем, истекая кровью. Бедный Иисус! Мне всегда было его жалко, даже несмотря на то, что он сын Бога.

– Вот видишь, – улыбнулась Катриона. – А убийство и государственная измена, в чем нас обвиняют, всегда и везде считались самыми страшными преступлениями. И, кстати, ты знаешь, что в некоторых ваших исламских государствах до сих пор казнят за супружескую связь последователя мусульманской веры и неверного или неверной, как они называют всех остальных людей? Так что, милый мой человек, как ни рассуждай, а мы виновны – что по нашим, что по вашим законам.

Глава 25

Катриона пыталась успокоить Бориса, он это понимал, и в душе восхищался ее мужеством. Эльфийка, как и он, была молода, только что родила и не хотела умирать, в этом не было сомнений. Но неизбежную смерть можно ждать и принимать по-разному: биться в истерике, бросаться на стены, сходить с ума, теряя образ и подобие божие и превращаясь в дикого зверя – а можно иначе: с достоинством и философским смирением. Катриона предпочитала второй путь, и Борис не только не осудил ее за это, но, поразмыслив, решил и сам пойти по нему. В нем пробудилось чувство собственного достоинства.

– Пусть будет так,– сказал он. – Но, чтобы ни случилось в будущем, эта ночь будет наша!

Катриона грустно улыбнулась и покачала головой.

– Ты прав, милый, – тихо сказала она. – Эта ночь будет наша, и никто ее у нас не отнимет. Я не хотела тебе говорить раньше времени. Сегодня ночью нас казнят.

Борис побледнел.

– Так вот почему ты здесь, – произнес он. – Чтобы утешить меня.

– И не только, – прикоснулась она к его руке. – По древней традиции, а мы, духи, свято их чтим, осужденному на смерть перед казнью полагается прощальный обильный ужин. Но не подумай, что из милосердия. А чтобы он еще больше сожалел об этой бренной жизни, расставаясь с ней.

– Мудрено, – невольно усмехнулся, Борис.

– Мудро, – поправила его Катриона. – Но в нашем с тобой случае они просчитались. Этот ужин будет посвящен не сожалению о нашей казни, а радости из-за рождения нашего Человэльфа. Ты не возражаешь?

– Я не возражаю даже против того, чтобы наш Человэльф пошел умом в свою маму, – заявил Борис. – Красотой, так уж и быть, в меня.

– Ах, ты! – воскликнула Катриона, замахиваясь на него. – И этого человека я люблю!

Он перехватил ее руку и прижал Катриону к своей груди. Обнял ее. Их губы соприкоснулись. И время остановилось для них.

Но не для всего остального мира. Внезапно часть каменной стены отошла, и в камеру вошли несколько надзирателей-гномов. Не обращая внимания на Катриону и Бориса, они быстро расставили на столе тарелки и чашки, вырезанные из дерева. Появилась бутылка вина, сыр, ветчина, хлеб и фрукты. В центре стола один из надзирателей поставил высокую массивную свечу и зажег ее от факела, который принес с собой.

– Когда свеча догорит, за вами придут, – глухо сказал он. – Будьте готовы.

Надзиратели вышли. Они снова остались одни в камере. Но это уже было как будто совсем другое помещение. Колеблющийся свет свечи, скрадывающий убогость окружающей обстановки и глухие стены из грубо отесанного камня, хорошо сервированный стол, вино – все это создавало атмосферу маленького праздника, неожиданного и от этого еще более радостного. Тем более, что у них был повод для торжества, и повод настоящий, а не выдуманный по принуждению.

– Прошу, – Борис встал и галантно поклонился, сделав приглашающий жест рукой.

– Благодарю! – присела в старинном реверансе Катриона.

Они сели за стол. Борис откупорил бутылку.

– О, да это херес! – воскликнул он. – Из самой Андалусии! Катриона, ты любишь испанские вина?

– Как и все старинное, – ответила она. – История виноделия в Испании насчитывает пять тысячелетий. Кадис, Малага, Таррагона – еще древние иберы, а позже греки, финикийцы, римляне производили в этих регионах вино и продавали его всему известному им миру.

– И откуда ты все это знаешь? – спросил Борис, наливая вино в чашки из-за отсутствия бокалов. – Только не вздумай говорить мне, что ты жила в то время.

– Нет, разумеется, – рассмеялась Катриона. – Но все свои детские годы я провела в библиотеках. Мы жили среди людей, но мама скрывала меня от них, пытаясь уберечь от бед, которые ей мерещились на каждом шагу. А где же лучше всего можно спрятаться, как не в библиотеке или музее? Оттуда все мои знания о человеческом мире. Конечно, когда я выросла, то закрепила теорию практикой. «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет…». Это я узнала из «Фауста» Гете.

– Мы обязательно выпьем за это, но чуть позже, – сказал Борис, протягивая ей чашку с вином. – А первую чашу мы поднимем за нашего Человэльфа!

– Пусть будет он здоров и счастлив! – торжественно произнесла Катриона и осушила чашку до дна.

Борис последовал ее примеру. Им подали Pedro Ximenes – очень сладкое, тягучее вино почти черного цвета, которое до того, как его разливают в бутылки, выдерживается в бочках более тридцати лет. В его вкусе и аромате чувствовались инжир, сухофрукты, кофе и шоколад. На взгляд Бориса, оно было немного приторным. Но крепким. Он отвык от спиртного. И сразу захмелел. Это было приятное чувство.

– Сэр Джон Фальстаф был прав, – сказал Борис и пояснил в ответ на недоуменный взгляд Катрионы. – Был у Шекспира такой персонаж. Так вот, он говорил, что хороший херес имеет двоякое свойство – от него ум становится живым и метким, а кровь согревается.

– В Англии, где Шекспира считают своим соотечественником, херес называют шерри, – заметила Катриона. – Но это совсем не то, ведь правда, милый? Как можно сравнивать какой-то там шерри с благородным хересом. Но что ждать от людей, которые эльфа называют человеком!

Катриона тоже слегка опьянела.

– Ты хочешь сказать, что Шекспир – не человек, а эльф? – поинтересовался Борис.

– А кто же еще? – удивленно посмотрела на него Катриона. – Не думаешь ли ты, что кто-нибудь из людей был бы способен написать то, что написал он? И написать так? Разумеется, он эльф.

– Так вот в чем дело! – воскликнул Борис. – А литературоведы уже несколько столетий гадают – как мог малограмотный британец создать гениальные шедевры.

– Я тоже никогда не училась в ваших школах, – заявила Катриона. – И что с того? Кто посмеет сказать, что я малограмотная?

– Пусть только попробует, – мрачно пообещал Борис. – Я немедленно вызову его на дуэль!

– Мой…, – радостно начала Катриона, но замолчала, вспомнив, как раньше обижался Борис, когда она называла его Дон Кихотом. Улыбнулась и закончила уже не тем, что хотела сказать: – Le Chevalier suns peur et sans reproche! Мой рыцарь без страха и упрека!

– Да, это я! – подтвердил он. – А ты моя… – Борис хитро подмигнул Катрионе и закончил: – … прекраснейшая из прекрасных Дульсинея Тобосская!

Катриона рассмеялась и погрозила ему пальцем. Борис налил еще хереса в чашки.

– Первую чашу мы выпили за жизнь, – сказал он. – А вторую мы выпьем за смерть! Помнишь эту песню? «И пройдя дорогою смертной тени, да не убоюсь я зла, ибо ты со мной, ты – свет, ты – любовь…»

– Нет, я не буду пить за смерть, – сказала Катриона. – Я буду пить только за жизнь после смерти. За ту, которая начнется, когда мы пройдем с тобой долину смерти, пусть даже врозь, если иначе нельзя, и снова встретимся – там, в другом мире. И будем жить и ждать нашего Человэльфа. Только пусть он не спешит присоединиться к нам. Мы подождем, правда? А пока, в ожидании его, будем наслаждаться друг другом. Ведь мы так и не успели насладиться нашей близостью по-настоящему в этой жизни и в этом мире.

– Ты думаешь, это будет? – тихо спросил Борис. – Жизнь после смерти?

– Разумеется, – глаза Катрионы были ясны, как небо на восходе солнце в летний погожий день. – В этом ли мире или в другом – но обязательно будет. А иначе зачем все это было?

Борис подумал и кивнул.

– Да, ты права, – сказал он. – Но даже если нет… Знаешь, я ведь уже привык умирать. Так что мне будет не страшно.

– И сколько раз ты уже умирал, милый? – улыбаясь, спросила Катриона, с любовью глядя на его серьезное лицо.

– Если не считать смерти моих близких, когда я тоже как будто умирал вместе с ними, то каждый раз, когда засыпал, – ответил он. – Каждую ночь, а иногда даже и днем. Но если отбросить дневной сон, то… Триста шестьдесят пять ночей в году… Умножаем на прожитые мной… Возьмем для простоты счета двадцать лет… Итого… Семь тысяч триста раз! Ну, пусть будет восемь тысяч. То есть именно столько раз я умирал, потому что сон – это та же смерть. Но кратковременная. А смерть – тот же сон, но только вечный. Но ведь я же не боюсь засыпать! Наоборот, радуюсь, что отдохну от дневной усталости и даже увижу, быть может, чудесные сны. Как будто сходил в кинотеатр на ночной сеанс. Так почему же я должен бояться смерти и ее сновидений? Нет, я не боюсь тебя, безносая старуха! Ты просчиталась. Я и тебя вызываю на дуэль!

Борис вскочил и сделал выпад, как будто пронзая невидимого противника несуществующей шпагой, которую он сжимал в руке, и, как завзятый дуэлянт, подняв вторую над головой.

– На смертный бой! – воскликнул он. – За мою прекрасную даму!

– А если год високосный? – спросила Катриона, с улыбкой наблюдая за этой сценой, как любящая мать за расшалившимся ребенком.

– Что? – не понял ее Борис. – Ты это о чем, любимая?

– Если год високосный, то одна ночь добавляется. И тогда надо двадцать лет… Которые мы возьмем для простоты счета… Умножить уже на триста шестьдесят шесть ночей. Итого будет… Ну, это не важно, сколько. Может быть, вместо того, чтобы упражняться в математике, мы выпьем еще вина? Оно чудесное!

Борис наполнил чашки, и они выпили.

– А ты знаешь, сколько раз за свою жизнь умирала я? – задорно спросила Катриона. И погрозила ему пальцем. – Нет, я не скажу тебе! А то вдруг ты меня разлюбишь. Вы, мужчины, любите только молоденьких девочек. Глупцы! Ты не ведаешь, как умеет любить эльфийка в свои… Впрочем, это тоже не важно. И вообще, как тебе не стыдно! Говорить со мной о моем возрасте – это просто неприлично с твоей стороны! Ну, поцелуй же меня, милый мой человек! И, быть может, я тебя прощу…

Они болтали и смеялись так, будто впереди у них была целая вечность. Но у них не было даже одной ночи. Уже к полуночи свеча догорела.

И за ними пришли.

Глава 26

Кладбище Вайссензее занимало территорию площадью сорок два гектара. Оно считалось крупнейшим еврейским кладбищем Европы и выдающимся культурно-историческим памятником. Начиная с 9 сентября 1880 года, когда кладбище Вайссензее было торжественно открыто на деньги Еврейской общины Берлина, здесь были похоронены более ста двадцати тысяч человек. И теперь к ним добавилась одна эльфийка.

В этот день, как обычно, поток родственников умерших и просто романтически настроенных туристов был обильным, но немногословным. Тихо перекликались птицы. Цвели ландыши. Мраморные и гранитные памятники выстроились ровными рядами, прячась в зарослях и тени деревьев. Склонив голову, Фергюс с младенцем на руках стоял у надгробной плиты из черного камня с надписью: «Арлайн Эльф. Вечно любимая жена, мать и бабушка». А дальше шли годы рождения и смерти. Чтобы не привлекать внимания, количество лет, прожитых Арлайн, было уменьшено втрое. Некоторые люди доживали до столь преклонного возраста.

Фергюс выполнил обещание, данное Арлайн. Он вернулся в клинику Вестенд. Но нашел Арлайн не в ее палате, а в морге. Ее уже хотели отправить в крематорий, как поступали со всеми безродными и бездомными жителями Берлина, за чьими телами никто не обращался. Но он настоял на своем дальнем родстве с умершей пациенткой. И Фергюсу отдали ее бездыханное тело, с кожей голубоватого оттенка, с безмятежным выражением на красивом даже после смерти лице. При жизни оно не было таким умиротворенным. Смерть принесла Арлайн долгожданный покой.

В тот же день он договорился с одним из похоронных бюро, что Арлайн похоронят на кладбище Вайссензее, которое иначе еще называли Бейт ха-Олам, городом вечности. Здесь было так много могил, что никто бы не нашел новое захоронение, если не знал точно его дату и место. Это давало уверенность, что Совет ХIII, если ему удастся проследить путь бегства Фергюса, не сможет узнать, где нашла свое последнее пристанище эльфийка, когда-то бывшая его невестой.

Фергюс знал, что дух Арлайн витает где-то неподалеку от места захоронения ее тела. И так будет еще сорок дней. А потом она обретет свое новое воплощение или вечный покой. Поэтому он принес сюда их внука, чтобы Арлайн могла увидеть его и порадоваться вместе с ним, Фергюсом, какой он здоровый, красивый и безмятежно-счастливый в своем младенчестве. Внук спал, по своему обыкновению. Он был сыт. Фергюс научился кормить его из бутылочки с соской искусственной смесью. Это было совсем не то, что настоящее грудное молоко, но крошка Эльф, лишенный с момента своего появления на свет матери, не знал, какое оно на вкус, и с удовольствием хлебал это месиво. Фергюс дал себе слово, что материнское молоко – это единственное, чего его внук будет лишен в своей жизни. И гарантией этого было то, что свою собственную жизнь Фергюс собирался посвятить ему. И, разумеется, все свои деньги. А он был очень и очень богат, по человеческим меркам. Немного бы нашлось на земле людей, которые имели состояние большее, чем у него.

– Спасибо тебе, Арлайн, – произнес он тихо, чтобы не разбудить внука. – Ты принесла мне много горя. Но и огромное счастье. Мы будем помнить тебя. Я и Эльф.

Младенец сонно гукнул, и Фергюс заторопился уйти. Крошка Эльф мог проснуться и потребовать есть. А бутылочка с соской, которую Фергюс носил постоянно в кармане, была уже почти пуста. Внук выхлебал ее перед тем, как заснуть. И, кроме того, пора уже было ехать в аэропорт.

Такси ожидало их у ворот кладбища. И сразу тронулось с места. Фергюс заранее предупредил водителя, что после кладбища они едут в аэропорт. Через два часа начиналась регистрация на их рейс.

Самолет должен был доставить Фергюса с внуком сначала в Лондон, потом в Мадрид, затем в Дели и далее по маршруту, который включал в себя десяток крупнейших городов мира. Это делалось на тот случай, если Совет ХIII все-таки будет искать Фергюса. Эльф старательно запутывал следы. О конечной цели их путешествия знал он один. Но даже не думал о ней, чтобы кто-нибудь, пусть даже невзначай, не смог прочитать его мысли.

В эти дни Фергюс стал еще более осторожен, чем обычно. В низко надвинутом на глаза кепи с большим козырьком и длинной кожаной куртке, скрывающей его по-юношески стройную фигуру, энергичный, порывистый, молчаливый, старавшийся держаться незаметно, он выглядел значительно моложе, чем прежде, и был неузнаваем для тех, кто знал его раньше.

Фергюс беспокоился не за себя, а за внука, жизнь которого ему была дороже собственной.

Глава 27

Ненависть Лахлана к Алве усиливалась с каждым днем. Она откровенно насмехалась над ним днем, а по ночам закрывала свою спальню на замок, который приказала врезать в дверь администратору гостиницы. Эльф давно уже был лишен радостей супружеской жизни. И, как будто одного этого было недостаточно, он жил в постоянном страхе. Он боялся, что однажды Алва уйдет от него. И он, Лахлан, останется беззащитным перед гневом эльбста Роналда и местью кобольда Джеррика. Он лишится поста премьер-министра, а то и жизни.

В один из дней Лахлан неожиданно понял, что бояться он перестанет только тогда, когда Алва умрет. Это была такая простая мысль, что Лахлан сам удивился, почему она не пришла к нему раньше.

– В конце концов, это вопрос самовыживания, – убеждал сам себя Лахлан, рассуждая на эту тему. – Или она, или я. Кто-то из нас должен умереть, чтобы другой смог продолжить жить. И почему не Алва?

Для него самого ответ был очевиден.

Оставалось выбрать, как Алва умрет. Например, она могла попасть под машину. Или, наоборот, погибнуть в автодорожной катастрофе, сидя за рулем автомобиля. Принять яд. Застрелиться. Просто исчезнуть – уйти из дома и не вернуться, как это бывает с людьми, и тогда их объявляют пропавшими без вести, но, как правило, не находят. Вариантов было множество. Недостаток в них был один – это он, Лахлан, должен был подстроить дорожно-транспортное происшествие, поднести дуло пистолета к ее виску или заставить ее принять яд. А как это сделать, он не знал. Наверное, ему мог бы помочь Грайогэйр. Но в последнее время Лахлан перестал ему доверять. Надо было рассчитывать только на себя.

Он старательно думал. Посвящал этому все дни, делая вид, что работает в своем посольском кабинете, и все ночи, которые он проводил в одиночестве и бессоннице, слушая, как в соседней комнате жарко мечется в постели абсолютно голая, он знал это, Алва. И однажды это пришло к нему, как озарение.

Уже на следующий день, по его требованию, Лахлану сделали дубликат ключа от замка, на который Алва закрывала свою комнату на ночь. Он сказал администратору гостиницы, что ключ потерялся, может быть, случайно где-то выпал из кармана. Его самого позабавило, как уверенно он лгал. И никто не усомнился, что именно так все и произошло.

Сжимая новенький блестящий ключ в потном от волнения кулаке, он с нетерпением ждал ночи. Ночи, которая должна была стать последней для Алвы. И она пришла.

Алва вернулась, по обыкновению, очень поздно, почти под утро. Не беспокоясь, что разбудит мужа, прошла в свою комнату, включая по пути свет, чтобы не споткнуться в темноте о мебель. Стукнула дверь. Щелкнул ключ в замке. Послышался звук снимаемой одежды. Тяжелое пьяное тело упало на кровать. Вскоре раздалось хриплое дыхание, иногда прерываемое храпом. Алва заснула.

Лахлан все это время лежал с закрытыми глазами в своей кровати, неизвестно зачем притворяясь спящим. Сердце его взволнованно билось частыми болезненными толчками. Необходимость лежать неподвижно угнетала, но он терпел, кусая губы. Ключ, зажатый в кулаке, вонзился в ладонь и причинял невыносимые страдания. Услышав храп Алвы, он с облегчением вздохнул, поднялся и достал из-под подушки веревку, которую приготовил заранее. Она была толстой, прочной и мягкой. На одном конце ее была петля, размер которой легко уменьшался или увеличивался. Лахлан не менее сотни раз за этот день проверил это.

Он подошел к двери спальни Алвы, прислушался. Затем всунул ключ в замочную скважину и повернул его. Новенький ключ с трудом и громким скрежетом, который напугал его до обильно выступившего на лбу пота, открыл замок. В комнате горел ночник с красной лампой, отбрасывающей нервные окровавленные тени по углам и на потолок. Лахлан вошел, зачем-то притворив за собой дверь, словно опасаясь, что за ним могут подсматривать. Приблизился к кровати. И увидел Алву.

Она лежала на животе, совершенно голая, широко раздвинув ноги, поверх атласного одеяла. У нее были роскошные соблазнительные бедра. Даже сейчас Лахлан невольно залюбовался ими. Затем он нерешительно подошел ближе. Поднял веревку, но не смог накинуть ее на шею Алвы. Прежде необходимо было приподнять ее голову. Он просунул руку под ее щеку. Кожа была мокрой и липкой от слюней. Лахлан содрогнулся от отвращения, словно дотронулся до мерзкой жабы, инстинктивно отдернул руку и увидел широко открытые глаза Алвы. Она проснулась от его грубого прикосновения.

В глазах Алвы не было страха. Может быть, потому что она не видела веревку в руке своего мужа, которую он торопливо завел за спину.

– Пошел вон, – сонно пробормотала Алва. – Мозгляк!

– Ты не можешь так со мной обращаться, – жалобно произнес Лахлан, жадно глядя на ее тело. – Все-таки я твой муж.

– Иди к своей шлюшке, – ухмыльнулась Алва. – И не забудь по пути навестить своего бастарда.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – слезы жалости к самому себе навернулись на глаза Лахлана. – Ведь мы всегда так хорошо ладили с тобой, Алва, дорогая!

– Баста, – пьяно икнула Алва. – Я не собираюсь больше отмывать грязные следы твоих потных ладошек со своей задницы. Убирайся! Или завтра я пожалуюсь на тебя Джеррику. А, может быть, даже и Рону. Ты, жалкий эльфишка, не смеешь пользоваться тем, что принадлежит им. Вон, я сказала!

Последнюю фразу она уже не произнесла, а прокричала. Ее визгливый крик могли услышать даже в коридоре, через закрытые двери. И Лахлан струсил. У него сдали нервы. Он торопливо вышел из спальни и снова закрыл ее на ключ. Ключ оставил в замке, не подумав, что Алва не сможет открыть дверь изнутри. Да сейчас ему это было и безразлично.

Из-за закрытой двери доносились непритойные выкрики, которые извергала из себя пьяная Алва.

Он прошел в свою комнату. Здесь на большом крюке под потолком висела огромная люстра с множеством хрустальных подвесок. Пахлан поставил стул под люстру, взобрался на него. Привстав на цыпочки, дотянулся до крюка. Накинул на него веревку, свесившийся конец скрепил узлом. Петля, которую он приготовил для Алвы, закачалась на уровне его головы. Лахлан посмотрел на нее непонимающим взглядом, взял в руки и накинул себе на шею, с натугой продев через голову. Затем шагнул со стула.

Какое-то время они качались все вместе – крюк, веревка, люстра и Лахлан. Затем крюк вырвало из стены под непосильной тяжестью. Упав на пол, металлический крюк глухо звякнул, люстра зазвенела осколками, Лахлан застонал от ушиба при падении.

Он еще долго лежал на полу, давясь слезами и размазывая их вместе с вытекающими из носа зелеными соплями по лицу.

Глава 28

По настоянию матери большую часть времени Крег проводил в подземелье, которое он когда-то прорыл от маяка до валуна на берегу. Здесь было мрачно, сыро и дурно пахло, но зато безопасно для него, а это перевешивало все неудобства. Во всяком случае, в глазах Скотти.

Она опасалась нежданных гостей, которые могли бы увидеть Крега либо в башне, либо гуляющим по острову. Или даже заподозрить, что Скотти и Аластер не единственные обитатели маяка на острове Эйлин Мор. Ее тревогу в первое время подогревали частые визиты Грайогэйра. И даже когда они прекратились, ничего не изменилось, материнское сердце Скотти не успокоилось. Оно надсадно ныло в предчувствии беды, ни днем, ни ночью не давая ей покоя.

Казалось, что о существовании Крега все забыли, занятые поисками главного смотрителя и Катрионы. Но Скотти знала, что это временное забвение и очень непрочное. В любой момент кто-нибудь из членов Совета ХIII мог вспомнить о нем и потребовать найти во что бы то ни стало. А если бы расспросили Аластера, то могли узнать и от него, что Крег не покинул остров Эйлин Мор. Маленький домовой, который жил только своими картинами и своим прошлым и нимало не заботился о настоящем дне и о хлебе насущном, был способен выложить, как на духу, первому встречному все, что знал. Главное было его не прерывать и внимательно слушать. Иногда Скотти даже испытывала желание убить своего мужа, лишь бы он замолчал и сохранил ее тайну. Она пугалась этих злых мыслей и гнала их прочь, но они снова и снова возвращались к ней, и с каждым днем все чаще.

Крег скучал по своей работе, а еще больше по любимому маяку. Он тяжело переживал потерю алмазов, но не из-за их ценности как таковой, а потому что был лишен возможности осуществить свою мечту и выкупить маяк. Ему даже в голову не приходило, что его мечта была мертворожденной. Часто он думал о том, что со временем сможет начать снова копить и даже когда-нибудь заработать достаточное количество денег. Крег был еще сравнительно молод и не собирался заводить семью, которая требовала бы больших затрат. Сам он мог жить впроголодь и тратить сущие гроши на жизнь, а то и без зазрения совести жить на иждивении матери. Он был не требователен, как аскет, и абсолютно лишен совестливости, когда речь шла об удовлетворении его прихотей. Впрочем, прихоть у него была только одна – маяк на острове Эйлин Мор. Но, к его великому сожалению, очень дорогостоящая.

Чтобы не расстраиваться понапрасну, бродя, как отвергнутый любовник, бесцельно по маяку, который уже не нуждался в нем, переведенный на автоматический режим, Крег сам предпочитал выходить из подземелья как можно реже. Сначала это его угнетало, но постепенно он привык. Он обжил подземный ход, как до этого свою крошечную комнатку в башне маяка, и тот уже не казался Крегу таким затхлым, сырым и пропахшим прелой землей и мышами. Это был, конечно, не «home sweet home», который так дорог любому домовому, но со временем мог бы им стать.

Днем Крег в основном спал, а по ночам часто бродил по острову, выбираясь из подземелья. Но он любовался не на звездное небо, а на светящийся прожектор маяка. Ему казалось, что тот светит не для кораблей в море, а для него, Крега.

В эту ночь дул сильный ветер, море волновалось, часто накатываясь на берег. Крег, сидя в подземелье, чувствовал, как сотрясают остров мощные удары волн. Он думал, куда пойти сначала – в башню или на скалу, с которой открывался самый лучший вид на маяк. Он выбрал скалу.

В отверстие, которым заканчивался подземный ход, сочилась морская вода. Волны бились о валун, нависающий над норой, стекали по нему и проникали под землю. Крег поежился от сырости, но все-таки, раздвинув руками влажную траву, высунул наружу голову, затем плечи. Подтянувшись на руках, выбрался по пояс. И в это мгновение очередной волне удалось то, что тщетно пытались совершить ее предшественницы все минувшие века – она сдвинула камень.

После того, как волна отхлынула, под валуном вдруг осела влажная земля. Он качнулся, охнул, отрываясь от почвы, в которую, казалось, пророс несуществующими корнями, и тяжко перекатился на другой бок, подминая под себя раковины, мелких рачков, траву и Крега, уже почти выбравшегося из норы. Раздался хруст костей, страшный крик, который заглушил шум прибоя, брызнула струя голубоватой крови, окропившей поросший мхом камень, – и все было кончено.

Крег умер мгновенно, раздавленный многотонной каменной махиной.

Глава 29

Казалось, «Летучий Голландец» летел над морем, не задевая кромки волн. Не существующий ветер туго натягивал его паруса. На капитанском мостике в одиночестве стоял Грир и хмуро всматривался в ослепительно сверкающую под солнцем бирюзовую морскую даль. До самого горизонта не было видно ни одного корабля, и даже летающие рыбы, обычно сопровождающие суда, высоко выпрыгивая из воды и пролетая над поверхностью десятки метров, куда-то исчезли. Грир смертельно скучал. Такая жизнь была не по нему.

Однако выбора у него не было. Не было и товарища, с которым он мог бы разделить скуку морского плавания. В одну из ночей с брига исчезла одна из шлюпок, а вместе с ней – капитан Филиппус Ван дер Витт. Эльф слишком поздно догадался, что проклятие Сатанатоса было снято с капитана, как только на борту «Летучего Голландца» появился он, Грир. По доброй воле сменивший свой корабль на проклятый барк.

– Будь ты трижды проклят, Филиппус Ван дер Витт,– бормотал сквозь зубы Грир. – Обвел меня вокруг пальца, как младенца!

Но ненависть не помогала и не спасала от скуки и одиночества. Иногда, когда ему встречались обреченные на гибель корабли, Грир немного веселел, наблюдая за тем, как суда шли на дно вместе со своей командой, в ужасе проклинающей «Летучий Голландец». В списке его жертв были унесшие жизни тысяч человек кораблекрушения в Средиземном море, у берегов Мьянмы, в Охотском море вблизи Камчатки, у Бермудских островов…

Но все же это случалось сравнительно редко. Когда Грир был пиратом, ему доводилось развлекаться подобным образом намного чаще. И, что его особенно бесило, никто из гибнущих моряков не соглашался ступить по собственной воле на палубу «Летучего Голландца». Люди предпочитали смерть вечному проклятию.

– Безумцы! – кричал им Грир. – Поднимайтесь на борт! Спасайте свои шкуры!

Но моряки спасали свои души…

Иногда Грир сутками не сходил с палубы, высматривая очередную жертву. Он не вспоминал о прошлом. Он не задумывался о будущем. Он ни о чем не думал и не мечтал. Он даже не ненавидел капитана Филиппуса Ван дер Витта, так подло обманувшего его. Он не испытывал никаких эмоций и желаний. И это было истинным и самым ужасным проклятием Сатанатоса, о котором не знал никто, кроме очередного капитана проклятого корабля.

«Летучий Голландец» летел над поверхностью моря, а на его капитанском мостике безмолвно стоял эльф, обреченный на вечные скитания и одиночество…

Глава 30

В камеру вошли четыре надзирателя-гнома. Они надели на Катриону и Бориса наручники и, придерживая за локти, вывели их наружу. А затем долго вели по мрачному лабиринту подземных коридоров, через множество стальных дверей и решеток, которые бесшумно открывались и закрывались, пропуская их. Наконец, за одной из очередных дверей, в которую упирался пробитый в скале длинный узкий тоннель, узники увидели огни факелов и звездное небо. На них повеяло свежим ночным воздухом.

Их ждал большой черный микроавтобус, рядом с которым замерли две фигуры в белых плащах с капюшонами, наброшенными на голову. На их лица были надеты безликие маски с прорезями для глаз. Надзиратели передали им заключенных, предварительно сняв с тех наручники, и ушли. Никто не произнес ни слова. Новые стражи втолкнули узников в салон микроавтобуса, и тот мягко тронулся с места.

Окон в салоне не было, и они не могли ничего видеть.

– Куда мы едем? – спросил Борис.

Из-под капюшонов блеснули красные точки глаз, но никто не ответил.

– Каждый год на планете извергается приблизительно шестьдесят вулканов, – сказала Катриона. – К одному из них.

– Хотелось бы знать точнее местонахождение своей будущей могилы, – Борис пытался шутить, но ему это плохо удавалось. – Надеюсь, она будет не в труднодоступном для туристов районе.

– Самое крупное скопление действующих вулканов на Малайском архипелаге. Хотя бы один из них извергается в эту минуту. Так что, возможно, туда, – тихо произнесла Катриона. – Архипелаг расположен между Азией и Австралией. Но это слишком долгое путешествие. Думаю, они нашли что-нибудь поближе. Есть Везувий в Италии. Или Хекла в Исландии. Ах, да, еще Этна на острове Сицилия. Один из самых активных и больших вулканов на Земле. Извергается периодически на протяжении последних сотен тысяч лет.

– А что-нибудь более экзотическое имеется?

– Ньирагонго в Африке. Последний раз извергался лет десять назад. Большая часть города Гома, построенного у его подножия, была разрушена лавой, около полусотни человек погибли, – Катриона вздохнула. – Все-таки странные вы существа, люди! Извержение Помпеи вас ничему не научило.

– Да, мы такие, – подтвердил Борис. – Жизнь нас не учит. Но, кажется, и смерть тоже. Хотел бы я стать счастливым исключением.

Микроавтобус остановился. Распахнулась дверца, и они увидели в свете неярких прожекторов небольшой самолет с откинутым трапом, который стоял на взлетно-посадочной полосе, обозначенной мигающими с обеих ее сторон огоньками. Один из сопровождающих протянул им плащи черного цвета и знаком приказал надеть. Они подчинились. Им накинули на головы капюшоны, скрыв лица. Из микроавтобуса их выводили по одному.

Первой шла Катриона в сопровождении одной из безликих фигур. Когда они уже поднимались по трапу самолета, ее страж, будто ненароком, склонился к ней, и эльфийка услышала его шепот.

– Фергюс просил передать, чтобы ты не беспокоилась за сына, – почти беззвучно сказал он. – С ним все будет в порядке.

Катриона почувствовала, как часто забилось ее сердце, разрывая грудь. Она едва сдержала радостный возглас. Опустила голову, чтобы никто не видел ее лица, забыв, что оно скрыто под капюшоном. При этом она ощутила на своей груди почти невесомую тяжесть медальона с портретом Арлайн. Быстрым неуловимым движением сорвала его и, нащупав руку своего стража, почти насильно вложила в нее медальон.

– Передай ему это, – так же тихо сказала она. – И скажи, что моего сына зовут Человэльф. Спасибо тебе!

– Я эльф, – ответил тот и отшатнулся от нее на следующей ступеньке трапа. Но медальон остался в его руке.

В салоне самолета Катриону и Бориса посадили в стоявшие рядом кресла. Но их окружали уже несколько безликих существ в белых плащах с капюшонами. Катриона не знала, как передать Борису радостную новость. Она боялась, что ее могут услышать стражники. Эльфийка запретила себе даже думать об этом. Поэтому Катриона просто вложила свою руку в руку Бориса. Тот ответил ей слабым рукопожатием. Они летели молча, взявшись за руки.

Сколько длился полет, они так и не поняли. Ощущения обманчивы. Это могло быть и полчаса, и несколько часов. Время перестало существовать для них, как будто они оказались в другом измерении, и земные законы там уже не действовали.

Когда самолет опустился, по-прежнему была ночь. Но это ничего не значило. Они могли лететь в сторону заката. Их пересадили на вертолет. С шумом завертелся винт, и машина легко взмыла в воздух.

Вулкан они увидели издалека. Огромная гора лизала небо над собой языками пламени, окрашивая его в золотисто-багровый цвет. Иногда это напоминало салют. Узкие потоки кипящей расплавленной лавы стекали по ее склонам, сжигая все на своем пути, даже камни. Пахло раскаленной пылью.

– Нас что, сбросят с вертолета? – спросил Борис. Его голос предательски дрогнул.

Но вертолет опустился на гору. До вершины оставалось совсем немного, и этот последний путь им предстояло пройти самим. Вдоль всего маршрута стояли все те же безликие фигуры в масках и белых плащах с капюшонами, накинутыми на голову, они держали в руках факелы, как будто освещения от вулкана было не достаточно.

Даже в мерцающем свете факелов Катриона видела, как смертельно побледнел Борис. Она протянула ему руку. Он судорожно сжал ее. Их подтолкнули в спину и жестом указали направление. И они пошли.

Каждый шаг в гору давался им с неимоверным трудом. Было душно и очень жарко от близости огненной реки. Пот застилал глаза. Не хватало воздуха. Вскоре Катриона ощутила сильную слабость. Недавние роды дали о себе знать. Она едва не упала, но Борис успел поддержать ее. Он подхватил Катриону на руки.

– Тебе плохо, любимая? – спросил он.

Внезапно он почувствовал, как Катриона приникла своими горячими губами к его уху и прошептала:

– Наш Человэльф в безопасности!

И предупредила, прежде чем он издал радостный возглас:

– Только молчи!

Борис понял и сдержал свои эмоции.

– Дальше я понесу тебя на руках, – сказал он. – И не протестуй! Это единственное, что я еще могу для тебя сделать. Не отнимай этого у меня!

И Катриона тоже поняла его и смирилась. Она приникла к груди Бориса, слушая, как стучит его сердце. И уже через несколько шагов ее собственное сердце начало стучать ему в такт. Могло показаться, что сердца человека и эльфийки соединились в одно большое сердце, способное перенести все страдания, выпавшие на их долю, и сохранить любовь.

Так оно и было.

Борис дошел до вершины, ни разу не остановившись. И только здесь опустил Катриону на землю. Они стояли на раскаленной до красного цвета каменной глыбе, один край которой завис над жерлом вулкана. Под их ногами бушевало кипящее пламя.

Страшный жар опалил их лица, глаза и волосы. Их кожа окрасилась в золотистый цвет. В зрачках бушевал огонь. Они казались уже не живыми существами, а фантастическими саламандрами. Но те, сгорая в огне, возрождаются вновь. Катриона и Борис знали, что сгорят в адском пламени, в котором не останется даже их пепла, и это навеки. Ужас леденил их сердца. Они крепко держали друг друга за руки, чувствуя их дрожь. Слезы на глазах мгновенно высушивал знойный ветер.

Это была не казнь, а изуверская, нечеловеческая пытка. И не было смысла ее продлевать.

– Ты со мной, милый? – мысленно спросила Катриона, повернув голову к Борису. Она даже не смогла разжать спекшиеся от жары губы, чтобы произнести это вслух. Она надеялась, что Борис прочтет вопрос в ее глазах.

Но, неожиданно для себя, она услышала в ответ:

– Навеки, любимая!

И, держась за руки, они шагнули с камня в вечность.

Эпилог

За высокой каменной стеной Новодевичьего монастыря было тихо и умиротворенно. Могло показаться, что здесь все еще длится шестнадцатый век, когда в одной из древнерусских летописей появилась запись: «Лета 7032-го майя в 8 день поставиша Нов монастырь Девичь у града Москвы за посадом».

Расположенный в самом центре Москвы, на Девичьем поле в излучине Москвы-реки, монастырь жил особой, отстраненной от существования многомиллионного города, жизнью, в которой не было места мирской суете и страху перед скоротечностью человеческого бытия. Золоченые купола и высокие шпили его церквей сияли, даже когда в небе не было солнца. Как-то не верилось, что на протяжении первых двух столетий своего существования этот монастырь, называемый тогда Пречестная Великая обитель Пречистыя Богородицы Одигитрии Новый Девичий монастырь, служил местом заточения царственных особ женского пола. Родственницы Ивана Грозного, Бориса Годунова, Василия Шуйского, Петра Первого постригались здесь в монахини, жили и умирали, примирившись в душе со своей участью и людьми, которые обрекли их на эту участь. Возможно, дух великосветских мучениц и тысяч других знатных и простых инокинь все еще витал в ограде Новодевичьего монастыря, создавая совершенно особую, неповторимую атмосферу.

С таким же умиротворенным видом по дорожкам, проложенным между многочисленными строениями на территории монастыря, ходил не старый еще мужчина среднего роста, красивый и поджарый, как породистая скаковая лошадь. Из кармана элегантного пальто из светло-серой шотландской шерсти выглядывала аккуратно сложенная газета. Он подолгу останавливался у колокольни, в которой когда-то был приют для девочек-подкидышей, часовни, давно пришедшей в запустение, палат, где жила царевна Софья, но было не понятно, то ли мужчина осматривал эти древние архитектурные сооружения, то ли думал о чем-то своем, незряче глядя на них.

Мужчина обошел стороной немногие надгробия, случайно сохранившиеся после реконструкции монастырского некрополя в тридцатые годы прошлого века, и присел на лавочку, устав от прогулки. Достал из кармана пальто газету, развернул ее и пробежал глазами заголовки на первой странице. Они удручали скрытым драматизмом, присущим всем плохим новостям.

«Кризис обошел весь мир и возвращается в Россию».

«Нефть опять стремительно дешевеет».

«Вчера Центробанк лишил лицензии еще три банка».

«Катастрофы в космосе следуют одна за другой».

Последний заголовок чем-то привлек его внимание. Он даже прочитал несколько строчек, с которых начиналась большая статья.

«Очередной российский автоматический марсианский зонд не достиг поверхности Марса. Эти постоянные аварии на поверхности Красной планеты или поблизости от нее, в космическом пространстве, дают экспетам основание утверждать…».

Мужчина поморщился и отложил газету. Помедлив, раздраженно скомкал ее и выбросил в урну, стоявшую неподалеку. Казалось, что если бы он мог ее поджечь, то с удовольствием совершил бы это auto da fe. Но средние века, когда по приговору инквизиции еретические книги публично сжигались на площадях городов, давно миновали, и он ограничился тем, что начал смотреть в другую сторону.

Избавившись от источника своего минутного волнения, мужчина снова успокоился, а вскоре даже улыбнулся, наблюдая за тем, как взъерошенный серый воробей пытается похитить кусок булки у сытого, толстого белоснежного, голубя,замершего, словно сфинкс. Но как только воробей подскакивал ближе, голубь оживал и пытался клюнуть его в голову. Тот уворачивался, отскакивал в сторону и, встряхнувшись, начинал все сначала. Эта битва длилась не менее десяти минут, и воробью все-таки удалось обмануть бдительность голубя. Он схватил булку, которая ненамного уступала ему размерами, и попытался взлететь, но тщетно. И тогда он жадно начал ее клевать, торопясь и давясь крошками. Однако голубь уже потерял интерес к булке и равнодушно отвернулся. Он был или сыт, или слишком глуп, чтобы тревожиться о хлебе насущном.

Досмотрев до конца эту сценку, мужчина достал из внутреннего кармана пальто большие круглые часы на цепочке. Любой сведущий антиквар сразу же определил бы, что это часы марки Breguet, но не современные, стоимостью каких-то 700-800 тысяч долларов, подобно Breguet 1907BA/12, а изготовленные лично часовым мастером Абрахамом-Луи Бреге, иметь которые в свое время почитали за честь даже императоры. Говорить об их стоимости не имело смысла, они были бесценны.

Мужчина открыл крышку своего Breguet, с удовольствием прослушал тихую мелодию и только потом взглянул на циферблат. Было уже два часа пополудни. Он положил часы обратно во внутренний карман, поднялся с лавочки и пошел к воротам монастыря. С каждым шагом мужчина шел все быстрее. Тем не менее, выйдя за ворота монастыря, он еще какое-то время постоял у большого пруда, созерцая его безмятежную гладь, в которой отражались облака. Если он и спешил, то явно не потому, что опаздывал.

Мужчина прошел по проложенной по берегу пруда аллее к белокаменному мосту, а через него к скверу, сразу за которым было построено небольшое здание. В нем располагалась частная школа, которая считалась самой престижной и дорогой во всей Москве. А это говорило о многом. Москва была одним из самых дорогих городов мира, уступая разве только Токио и Нью-Йорку. Но тот, кто мог себе позволить узнавать время по часам Абрахама-Луи Бреге, не скупился, когда речь шла об образовании его любимого и единственного внука.

Здание школы было солидным на вид, но малоприметным, как все подобные заведения, не зависящие от моды и рекламы благодаря своей репутации. Оно почти скрывалось за густыми кронами деревьев, обступавших его со всех сторон, а те, в свою очередь, прятались от шумной пыльной улицы за массивной кованой оградой, пройти через которую могли только учащиеся школы по особым пропускам с электронными чипами. В единственных воротах этой ограды, не менее крепкой и надежной, чем стены Новодевичьего монастыря, стояли два дюжих охранника, живо напоминавших мужчине мифологических гекатонхейров, которые некогда победили самих титанов, а затем стали их стражами в мрачном Тартаре.

Вообще-то Фергюс лучше относился к титанам, которые восстали против верховного бога-олимпийца Зевса. Но когда речь шла об охране его внука, он все-таки предпочитал сторуких пятидесятиголовых великанов, которые у древних греков олицетворяли природные стихии и на века прославились своей бдительностью.

Да, это был Фергюс, однако сменивший не только свой прежний образ жизни и место жительства, но даже имя и облик. Теперь его звали Федор Иванович Борисов, по паспорту он был коренным жителем Москвы и, по меньшей мере, на пару сотен лет моложе своего истинного возраста.

Купить документы было просто. Измениться самому оказалось намного тяжелее. Для начала Фергюс, несколько лет назад, сделал пластическую операцию в одной из лучших мировых клиник. Затем избавился от некоторых своих старых привычек и приобрел новые. Фергюс перестал смотреть на людей с подозрением и ненавистью и ступать по земле так, словно делал ей одолжение. Зато он был готов выполнять любые прихоти своего внука, часами гулять с ним в парке аттракционов и до головокружения вертеться на «чертовом» колесе.

За минувшие годы Фергюс почти очеловечился и редко вспоминал, что он эльф. И все это произошло благодаря его великой любви к своему внуку, в которой он растворился без остатка и, казалось, даже начал светиться изнутри, как алмаз в солнечном свете.

Мальчику уже исполнилось восемь лет. В свидетельстве о рождении было записано, что его зовут Альфред Иванович Борисов, и указан истинный возраст. Альфред думал, что он человек. Фергюс собирался открыть внуку тайну его рождения не раньше, чем в день совершеннолетия. И тогда же отдать медальон с изображением его бабушка Арлайн, которая была похожа на его мать Катриону, как схожи между собой две капли родниковой воды. А пока он носил медальон сам, на груди под рубашкой.

Они жили вдвоем, без прислуги, в старинном доме на одной из самых аристократических в прошлом улиц Москвы, которую еще в ХVII веке царь Алексей Михайлович, отец императора Петра I, велел переименовать из Большой Чертольской улицы в Пречистенку, смутившись ее названием. В окна их просторной квартиры с высоченными потолками был виден Новодевичий монастырь. И в многомиллионной разноязыкой Москве этот тихий микрорайон мог считаться островом, где запросто затерялись бы не только эльфы, но даже марсиане или ангелы, спустись они однажды с небес на землю.

Кроме того, в центре Москве почти не было домовых, которые давно уже предпочитали селиться в более отдаленных и спокойных спальных районах – в Куркино, Выхино-Жулебино, Новокосино, Молжаниново, Бутово, Солнцево, Новопеределкино, Косино-Ухтомский, Митино и других. Туда они перебрались только пару десятков лет назад из Ясенево, Марьино, Медведково, Крылатского, которые начали активно застраиваться и превращаться в жилые и деловые зоны. Но уже сами духи поговаривали, что скоро им придется снова сниматься и кочевать, как цыганам, потому что Москва с каждым годом разрасталась, словно раковая опухоль, и выкорчевывала со старых заповедных мест живущих в ней испокон века домовых.

Фергюса это устраивало, как никого другого. Он уже почти не опасался встретить кого-нибудь из представителей этого племени, тем более в опасной для них близости к древнему православному монастырю. А других духов в Москве не было вовсе. Или он не знал о их существовании. Впрочем, как и они о нем. Тем и была удобна Москва, что в ней мог затеряться целый народ, независимо от того, духи это или люди.

Эльф по-прежнему таился, скрываясь от всевидящего ока Совета ХIII, несмотря на то, что и сам он, и его внук считались мертвыми.

Фергюсу блестяще удался его план. Когда во дворе клиники Вестенд нашли обезглавленного Грайогэйра, а чуть позже на дне пропасти обнаружили его автомобиль, покореженный, выгоревший дотла, с трупом в салоне, обгоревшим и обезображенным до полной неузнаваемости, то Совет ХIII решил, что это Фергюс. Все сочли, что он, убив Грайогэйра и спеша скрыться от мести и погони, не справился с управлением, и автомобиль слетел с трассы на крутом повороте. Даже кобольд Джеррик поверил в это. А поэтому он ограничился тем, что послал рарора Мичуру в клинику, и тот, пробравшись в палату для новорожденных, убил младенца, на которого Фергюс перевесил бирку своего внука. Если у Джеррика и оставалось какое-то сомнение, то ему было не до того, чтобы проводить дотошное расследование. У него отнимала много сил и времени тайная борьба за власть, которую он вел против эльбста Роналда. Эльбст дряхлел с каждым годом, но не желал по собственной воле покидать пост главы Совета ХIII. Многие духи хотели его отставки. И кобольд встал во главе этих недовольных. Разумеется, не афишируя этого. Он привлек на свою сторону рарога Мичура, юду Бильяну, очокочи Бесариона и некоторых других членов Совета ХIII. А когда после мнимой гибели эльфа Фергюса освободилось место, предложил ввести в Совет эльфа Лахлана. Эльбст Роналд согласился. Каждый из них, доверяя клятвам Алвы, считал, что Лахлан будет его союзником…

Размеренное течение мыслей Фергюса прервал звонкий мальчишеский крик:

– Дед! Проснись!

Альфред, или Альф, как звал его Фергюс, стоял рядом с охранниками-гекатонхейрами и махал ему рукой, пытаясь привлечь внимание. Это был худенький, светловолосый мальчишка с ясными голубыми глазами и смышленой мордашкой, на которой эмоции стремительно сменяли друг друга. Лицо Альфа могло быть серьезным, плачущим, смеющимся, задумчивым, беспечным – каким угодно, и только выражение глаз всегда оставалось неизменным. Словно они знали что-то такое, что было недоступно пониманию всех других, и даже ему, Фергюсу.

Фергюс подошел к воротам и, старательно хмурясь, буркнул:

– И вовсе я не сплю. Что за глупости!

Альф рассмеялся.

– Но вид у тебя был именно такой… Как у Спящей Красавицы!

Фергюс, даже пожелай он этого, не смог бы рассердиться на внука.

– И долго ты собираешься стоять за этой решеткой, как «вскормленный в неволе орел молодой»? – спросил он, улыбаясь. – Кажется, мы сегодня собирались в библиотеку. И ты предупреждал меня еще с утра, чтобы я не вздумал опоздать к окончанию уроков. А до Воздвиженки топать да топать, как выражаются представители вашего поколения.

Альф насмешливо выпятил губки.

– Дед, ты безнадежно отстал, – заявил он. – Ты бы еще сказал «пилить да пилить». Все это вчерашний день. Сейчас говорят «лайкать да лайкать».

– Почти что лаять, – буркнул Фергюс. – Но если это поможет твоему реферату, то мне все равно.

Альф собирался писать реферат на тему творчества великого русского поэта Лермонтова. И потребовал, чтобы дед отвел его в Российскую государственную библиотеку на улице Воздвиженка, которую многие москвичи все еще по привычке называли Ленинской. Только там, в Доме Дашкова, уверял он, можно найти подлинные рукописи поэта, а без них его реферат будет поверхностным и скучным. Фергюс не спорил. Сам он к поэзии относился прохладно. Но стихи Лермонтова прочитал и даже некоторые заучил, когда его внук увлекся этим поэтом. Он хотел разговаривать с Альфом на одном языке и, по возможности, жить с ним одними интересами.

– С рефератом придется подождать, – пасмурное облачко легло на лицо Альфа. – Людям милая хочет тебя видеть. Немедленно. Так и просила передать.

«Людям милой» Альф для краткости называл свою учительницу, полное имя которой было Людмила.

– Ты что-то натворил? – забеспокоился Фергюс. – Признавайся! Все равно узнаю.

– Не я, а ты, дед, – улыбка озарило лицо Альфа, словно солнце выглянуло из-за тучи. – Она в тебя втрескалась по самые уши. А я вынужден страдать из-за твоих амурных дел.

– Не говори ерунды, – потребовал Фергюс. – Людмила Анатольевна мне в дочери годится.

– Вот она и хочет, судя по всему, стать мне мамой, – Альф рассмеялся. Но вдруг тень легла на его лицо. – Только я этого не хочу, дед. Ты это учти.

– Не учи меня жить, – Фергюс потрепал внука по волосам, мягким, как спелая рожь, почти таким же, как у Арлайн. – И жди здесь, на той скамейке. За ворота не выходи. Я скоро. Не успеешь перечитать «Песню про купца Калашникова».

Охранники-гекатонхейры безропотно пропустили Фергюса. Даже они знали его в лицо. Фергюс возглавлял Совет попечителей и был главным спонсором, ежегодно жертвующим огромные суммы на развитие школы. Альф сел на скамейку, достал из рюкзака, в котором носил школьные учебники, книгу со стихами Лермонтова и углубился в чтение. Фергюс знал, что если его не оторвать, он может просидеть так несколько часов, пока не дочитает книгу. А закрыв ее, будет знать большинство стихов наизусть. Поэтому он, не беспокоясь за внука, который, кроме того, находился под бдительным присмотром гекатонхейров, направился в здание школы. Здесь, на первом этаже, в конце коридора, в кабинете с табличкой «Класс 3-й Б» его с нетерпением ждала Людмила Анатольевна Сорокина, учительница и старая дева тридцати с небольшим лет.

Фергюс на своем веку встречал много старых дев. Они были разные – отчаявшиеся, желчные, гордые, самовлюбленные, независимые. Людмила Анатольевна отличалась от них тем, что была отчаянной энтузиасткой. Посвятив собственную жизнь школе и ученикам, она терроризировала как детей, так и их родителей своей любовью и преданностью, требуя того же и от них. Ей очень подходила птичья фамилия. Небольшого роста, худенькая, с постоянно растрепанной от стремительных движений прической, с острым носиком, похожим на клюв, она напоминала Фергюсу воробья, которого он только что видел в Новодевичьем монастыре. Но только внешне. Она никогда не отняла бы ни у кого ни крошки, наоборот, отдала бы свой последний кусок. Людмила Анатольевна любила приносить окружающим ее людям счастье, даже когда они в этом не нуждались. Как Фергюс, например. Но даже его сухая холодность не могла противостоять жизнелюбию старой девы. Она так искренне радовалась при встречах с ним, что огорчить ее резким словом Фергюс не смог бы, будь он даже самим Сатанатосом.

Вот и на этот раз, увидев его, Людмила Анатольевна подскочила со своего стула, на котором сидела, проверяя тетради учеников, так, будто это было кресло пилота в самолете, и сработала катапульта при аварийной ситуации.

– Федор Иванович, дорогой мой! – почти закричала она, не в силах умерить накал своей радости. – Как я вас ждала! У меня к вам очень серьезный, не терпящий отлагательства разговор. Присаживайтесь, прошу вас!

Она почти насильно усадила Фергюса за парту, которая стояла напротив учительского стола и протянула ему ученическую тетрадку, на обложке которой он прочитал имя своего внука.

– Вы только почитайте! – почти задохнулась от волнения Людмила Анатольевна. – Ведь это же… Я просто не нахожу слов! А вы?

Фергюс открыл тетрадку, исписанную хорошо знакомым ему почерком внука, и без интереса стал рассматривать длинные ряды цифр и формул, покрывавших страницы. Он мало что понимал в точных науках. То, что он видел сейчас, казалось ему абракадаброй.

– Но ведь мальчику всего восемь лет, – сказал Фергюс, подняв глаза от тетради на учительницу. Но даже после этого его взгляд не изменился. И формулы, и эта женщина были ему одинаково безразличны. – Надо ли так беспокоиться, если он в чем-то ошибся?

– Но ведь это же уравнение Навье-Стокса! – глаза учительницы превратились в два солнца, опалившие Фергюса протуберанцами восхищения. – Альфред предлагает решение одной из семи «задач тысячелетия»!

Однако, не увидев во взгляде Фергюса ничего, кроме недоумения, Людмила Анатольевна воскликнула с неподдельным ужасом:

– Неужели вы ничего не слышали о «задачах тысячелетия», Федор Иванович?

Фергюс с виноватым видом развел руками.

– Тогда мне понятна ваша реакция, – вздохнула учительница. – Я думаю, вы смотрели бы на меня совершенно по-другому, если бы знали, о чем идет речь. Ведь еще в двухтысячном году Математический институт Клэя в Бостоне предложил математикам всего мира по миллиону долларов за решение семи «задач тысячелетия», которые считаются неразрешимыми уже сотни лет. Среди них гипотеза Пуанкаре, гипотеза Римана, гипотеза Кука, гипотеза Ходжа, теория Янга-Миллса, гипотеза Берча и Свиннертона-Дайера. И, наконец, уравнение Навье-Стокса, названное так в честь французского физика Анри Навье и британского математика Джорджа Стокса. Ученые считают, что это принципиальные для развития математики задачи. И если их удастся решить, то человечество сделает огромный шаг вперед в освоении воздушного и космического пространства и криптографии. Это нечто вроде того, что сказал американский астронавт Нил Армстронг, когда высадился на Луне. Помните? «Это – маленький шаг для человека, но огромный – для всего человечества».

Фергюс хмуро кивнул, но только чтобы не спровоцировать учительницу еще и на рассказ о том, как люди осваивали Луну. Он терпеливо слушал, однако ему было скучно. Да и сумма вознаграждения не впечатлила его. Если бы ему надо было найти ответ на какой-то вопрос, он предложил бы намного больше тем, кто такой ответ мог дать.

– Однако не так давно лауреат престижнейшей для молодых математиков всего мира Филдсовской премии Теренс Тао заявил, что решить «проблему тысячелетия» существующими на настоящий момент средствами невозможно. И вот Альфред блестяще опроверг его! – заявив это, Людмила Анатольевна подумала и добавила: – Во всяком случае, я на это надеюсь.

И с нескрываемой гордостью она сообщила Фергюсу:

– Но окончательное слово, разумеется, скажут лучшие умы человечества, которых я собираюсь ознакомить с решением уравнения Навье-Стокса, предложенным моим учеником.

Фергюс насторожился.

– А в чем там дело? – спросил он. И пояснил: – В этом уравнении… Как его?

– Уравнение Навье-Стокса, – с готовностью подсказала Людмила Анатольевна, укоризненно покачав головой. – Вообще-то это целая система дифференциальных уравнений в частных производных, описывающая движение вязкой ньютоновской жидкости. Эти уравнения являются важнейшими в гидродинамике и применяются в математическом моделировании многих природных явлений. В частности, для описания течений в мантии Земли. А также лежат в основе геофизической гидродинамики. Используются они и в динамической метеорологии для описания движения воздушных масс атмосферы. Если говорить о практической плоскости, то с их помощью можно делать прогнозы погоды, например.

– На воде вилами, – буркнул Фергюс. Услышав о погоде, он потерял всякий интерес к научным изысканиям внука.

– Что вы сказали, Федор Иванович? Извините, я не расслышала.

– Ничего, – глаза Фергюса выражали безмятежное спокойствие.

– Так что вы на все это скажете, Федор Иванович? – потребовала ответа учительница.

– Я поговорю с Альфредом, – пообещал Фергюс. – Он больше не будет.

– Федор Иванович, вы смеетесь надо мной, – воскликнула Людмила Анатольевна. Ее глаза мгновенно наполнились слезами. – А ведь я искренне…

Она не договорила. Крупная слеза покатилась по ее щеке. Фергюс сдался.

– Что вы хотите от меня, уважаемая Людмила Анатольевна? – спросил он, заранее зная, что список будет длинным.

– Я хочу, чтобы вы уже сейчас задумались над будущим Альфреда, – слезы высохли так же стремительно, как и появились, будто прошел короткий летний дождь, и в небе засияла радуга. – Он может стать великим человеком!

Фергюс поморщился. Это было совсем не то, что он желал для своего внука. Тот должен был стать великим эльфом, и даже великим духом природы, возвысившись над всеми народами, исстари населявшими землю. А люди были всего лишь каплей из этого океана.

– Вы слышали что-нибудь о детях индиго? – почти шепотом спросила Людмила Анатольевна, и даже с опаской оглянулась на закрытую дверь класса, как будто их кто-то мог подслушать и употребить полученные сведения во зло.

Фергюс неохотно кивнул. Он не только слышал, он даже финансировал этот проект, вкладывая в него ежегодно миллионы долларов. Но учительнице его внука знать об этом было не обязательно.

Даже сыны божии когда-то сходили с небес и брали в жен земных женщин, а те рожали им детей, о чем свидетельствует ветхозаветная библия. Что уж было говорить о духах природы! Альфред был не единственным бастардом, родившимся в результате сожительства духа и человека. И Фергюс решил объединить их, дать им идею и знамя и поставить во главе этой армии своего внука, чтобы ему было не так одиноко и страшно, когда он, Фергюс, отойдет в мир иной.

Фергюс не сомневался, что со временем эта армия, грозная даже для могущественного Совета ХIII, завоюет весь мир. Не огнем и мечом, а силой духа и интеллекта. Вобрав в себя все самое лучшее, что было изначально заложено самой природой в генетическую основу людей и духов, и отбросив худшее, так называемое злое начало.

Но это было делом далекого будущего. А сейчас «дети индиго», как и Альфред, действительно были еще детьми, которые могли и не повзрослеть, если бы о их существовании узнали раньше, чем нужно. Фергюс часто проклинал в душе Нэнси Энн Тэпп, женщину-экстрасенса, которая первая заявила, что в современном мире есть дети, которые имеют ауру цвета индиго. А это, в свою очередь, подтолкнуло Ли Кэрролла и его жену Джен Тоубер написать книгу «Дети Индиго: Новые дети уже пришли». Они сделали явным то, что Фергюс хотел бы сохранить в тайне. К сожалению, Альфред родился намного позже, чем эта книга увидела свет, иначе эльф приложил бы достаточно усилий, чтобы помешать ее изданию. И ему, разумеется, удалось бы это.

Поэтому, не имея возможности противостоять, он, по здравому размышлению, решил возглавить это движение и развивать его в нужном для себя направлении. Только место человеческих детей в проекте заняли дети, которые были людьми лишь наполовину. Фергюс считал, что это хороший компромисс, который должен удовлетворять всех, если уж он удовлетворяет его самого. Но знать об этом не следовало ни учительнице его внука, ни вообще кому-либо из людей. До поры до времени.

– Дети индиго? Кажется, что-то такое слышал, – пробормотал он. – Но, знаете, я спешу…

– Постойте, я расскажу, – не терпящим возражений тоном потребовала Людмила Анатольевна. – Это должно вас интересовать не меньше, чем все остальное, включая ваши деньги.

Но вместо того, чтобы рассказывать, она спросила сама:

– Скажите, Альфред никогда не говорил вам о своих прошлых жизнях или, к примеру, о своем общении с ангелами?

– Нет, – твердо ответил Фергюс.

– А вы не знаете, есть ли у него способности видеть через стену, читать чужие мысли, взглядом гнуть алюминиевые ложки?

– Ничего такого нет, ручаюсь, – упорствовал Фергюс. – Он нормальный ребенок.

– Лично мне кажется, что он нормальный представитель новой, шестой по счету человеческой расы, – не менее убежденно заявила Людмила Анатольевна. – Мы живем в эпоху, когда происходит смена поколений, подрастает формация совершенно новых людей, которые заменят нас в будущем. О их неизбежном появлении говорил еще в середине девятнадцатого века известный на Востоке пророк Абд-ру-Шина. Он также предупреждал, что некоторые из них забудут о своём предназначении. Судя по всему, именно это случилось с Альфредом. Но у меня есть возможность получить неопровержимые доказательства.

Фергюс внутренне содрогнулся. Его пугала несокрушимая уверенность этой женщины. Гляда на нее, он понимал, почему люди получили власть над миром и понемногу вытесняют из него духов природы. Противостоять их напору, когда они воспламенены верой, было почти невозможно. Все равно, что взять в руки раскаленные угли.

– У меня есть друг, – глаза женщины на миг опечалились, но сразу же опять озарились фанатичным блеском. – Он работает в одном научно-исследовательском институте, у них имеются специальные приборы. Он мне сказал, что не так давно в ходе исследований ученые обнаружили одну, как они назвали ее, патологию. Оказывается, диапазон электромагнитных колебаний, исходящих от тел детей индиго, составляет где-то от трех до ста тринадцати миллионов герц, в то время как у обычного человека – втрое меньше. Так вот, мой друг согласен протестировать Альфреда на своем приборе. И тогда мы будем знать…

– Ни к каким вашим приборам я своего внука подключать не позволю, – в глазах Фергюса сверкнула молния. – И даже не собираюсь это обсуждать. Мой внук – не лабораторная крыса!

Людмила Анатольевна опечалилась. Но почти сразу же вдохновилась новой идеей.

– А если свое веское слово скажет генетика? – спросила она, почти заискивающе глядя на Фергюса. – Известно, что ДНК человека содержит шестьдесят четыре кодона, из которых только треть постоянно включены, остальные инертны. А у детей индиго работают тридцать пять и более кодонов! Никаких приборов, только маленький мазок или скребок, чтобы взять на пробу ДНК…

– Кодоны? – Фергюс насторожился. – А это еще что такое?

– Единица генетической информации, зашифрованная в молекуле ДНК, – охотно пояснила Людмила Анатольевна. Во внезапной заинтересованности Фергюса она увидела добрый знак. – Знаете ли вы, что коэффициент интеллектуального развития детей индиго в среднем равен ста тридцати, а оба полушария головного мозга у них развиты одинаково? Мы с вами могли бы…

Фергюс прервал поток ее слов, поднявшись со стула.

– Хорошо, я обдумаю ваши слова, – он благожелательно улыбнулся женщине. – Но поговорим об этом завтра, если вы не возражаете. Я действительно очень спешу.

Людмила Анатольевна расцвела, как цветок в знойный день под живительной струей воды.

– Завтра? – переспросила она, чтобы еще раз услышать это слово, которое сделало ее счастливой. – Да, конечно, Федор Иванович. Я уже начинаю ждать нашей встречи!

Фергюс был сама доброта.

– Я тоже, – сказал он. – Только не провожайте меня, пожалуйста. Я пойду очень быстро.

До самой двери Людмила Анатольевна провожала его тоскующим взглядом старой девы, в котором невольные слезы смешивались с восхищением.

Фергюс нашел внука на той же скамейке, где он его оставил, но уже с другой книгой в руках. Это был один из томов «Жизни животных» учёного-зоолога и путешественника Альфреда Эдмунда Брема на немецком языке. На обложке книги золотом сияло «Brehms Tierleben».

Фергюс присел рядом с внуком.

– Я сейчас, – пообещал тот, не поднимая головы от книги. – Еще пару минут, и дочитаю. Здорово пишет!

– А ты не хотел бы сам немного попутешествовать, Альф? – спросил Фергюс. – «Суха теория, мой друг…».

– Это моя мечта, – мальчик закрыл книгу и посмотрел куда-то поверх головы Фергюса. В его светлых глазах отразилось небо, такое же голубое, но с белыми перистыми облачками. Он с сожалением вздохнул. – Но когда еще учебный год закончится!

– А мы не будем ждать, – как заговорщик, подмигнул ему Фергюс. – И никому в школе не скажем. Просто соберемся и сегодня же уедем.

– А куда? – оживился мальчик.

– А куда глаза глядят, – с мнимой беспечностью ответил Фергюс. – Помнишь, мы жили с тобой до Москвы в Дели? Тебе там очень нравилось. Какой город или континент ты хотел бы увидеть еще?

– Я уже видел Индию, Северную Америку, Апеннинский полуостров, – перечислял, загибая пальцы, мальчик. – Но мы еще никогда не были в Африке. И в Австралии тоже.

– Так побываем, – пообещал Фергюс. – Какие наши годы!

– Мы снова уезжаем, дед? – спросил мальчик, вдруг став серьезным. Мечтательная дымка пропала из его глаз. Он словно внезапно повзрослел.

– Да, – кивнул Фергюс. – Так надо, Человэльф.

– Я понимаю, – ответил мальчик.

И он посмотрел на старого эльфа глазами, в которых была мудрость всех прошлых и будущих народов земли.

В оформлении обложки использован рисунок с https://pixabay.com/ по лицензии CC0.

Оглавление

Предисловие

Часть 1. Эйлин Мор

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

Часть 2. Вечность

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

Эпилог